ДЕТСКИЙ ПСИХОАНАЛИЗ

Psychoanalitic
Psychoterapy of the
Severely Disturbed
 Edited by
 Dimitris Anastasopoulos
 senior Editor
 Effie Laylou-Lignos
Margot Waddell
 Foreword by
 Dimitris Anastasopoulos
 published by
 KARNAC BOOKS
 The European Federation
for Psychoanalytic Psychotherapy
in the Public Health Services
 for

Психоаналитическая
 психотерапия подростков,
страдающих тяжелыми
расстройствами
 Под редакцией
 Димитриса Анастасопулоса
 главный редактор
 Эффи Лейлу-Лайонс
Марго Водделл
 Перевод с английского
 « Когито- Центр»
2007

УДК 159.92.7-159.6.2
 ББК88
 П86
 Все права защищены. Любое использование материалов данной книги
полностью или частично без разрешения правообладателя запрещается
 Original edition published by H. Karnac (Books) Ltd.,
represented by the Cathy Miller Foreign Rights Agency, London.
 Научный редактор
0. JI. Савостьянова
Перевод с английского
В Л. Соснина
Под общей редакцией
В. И. Белопольского
 Психоаналитическая психотерапия подростков, страдающих тяжелыми
П 86 расстройствами / Под редакцией Димитриса Анастасопулоса (гл. редактор), Эффи Лейлу-Лайнос, Марго Водделл / Пер. с англ. — М.: Когито-
Центр, 2007. — 199 с. (Детский психоанализ)
 УДК 159.92.7-159.6.2
ББК88
 Данная книга — третья из серии книг по психотерапии детей и подростков. В ней рассматривается психотерапевтический подход к лечению
подростков с тяжелыми психическими расстройствами. В книге объединены терапевтический опыт и теоретические рассуждения ведущих те-
рапевтов-психоаналитиков, работающих в различных странах Европы
и принадлежащих разным «школам» психоанализа.
 Книга будет полезна психотерапевтам, клиницистам, преподавателям
и студентам, изучающим психоаналитическую психотерапию.
 © The European Federation for Psychoanalytic
 Psychotherapy in the Public Health Services, 1999.
 © Перевод на русский язык, Когито-Центр, 2007.
 ISBN 1-85575-214-Х (англ.)
ISBN 5-89353-166-3 (рус.)

Содержание
 Благодарности 7
 Димитрис Анастасопулос
 Предисловие 9
 Робин Андерсон
 Введение 11
 Глава первая
 Марго Водделл
 Осознание себя: процессы интроекции
и способность мыслить 19
 Глава вторая
 Филипп Жамме
 Соединение внутренней и внешней реальности
 ПРИ СОЗДАНИИ ТЕРАПЕВТИЧЕСКИХ УСЛОВИЙ
ДЛЯ ПОДРОСТКОВ, СТРАДАЮЩИХ СЕРЬЕЗНЫМИ
 ПОВЕДЕНЧЕСКИМИ РАССТРОЙСТВАМИ 43
 Глава третья
 Димитрис Анастасопулос
 Подростковая психическая травма и связанные
С НЕЙ РАССТРОЙСТВА 77
 Глава четвертая
 Джулия Песталоцци
 КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА:
 О ПСИХОТИЧЕСКОМ ПЕРЕНОСЕ В ПОДРОСТКОВОМ ВОЗРАСТЕ.
 Случай дисморфофобии 99

Глава пятая
 Арнальдо Новеллетто и Жанлуиджи Монниелло
 Терапия подростков, находящихся в заключении
 за совершение преступлений, связанных с насилием 135
 Глава шестая
 Алан Жибо
 Приглашение к путешествию: функция двойника
 В ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ПСИХОДРАМЕ ПОДРОСТКОВ,
 СТРАДАЮЩИХ ПСИХОТИЧЕСКИМИ РАССТРОЙСТВАМИ 159
 Глава седьмая
 ХеленаДубински
 Факторы, способствующие возникновению
 ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА
 (на примере трех подростков) 168
 Об авторах 189
 Литература 191

Благодарности
 Для меня большая честь быть главным редактором этого тома, посвященного эмоциональным нарушениям у подростков. Весь процесс работы над этой книгой в тесном сотрудничестве со всеми ее авторами дал
мне поистине бесценный творческий опыт.
 Прежде всего, я хотел бы выразить свою благодарность авторам всех
материалов, опубликованных в этой книге, которые любезно согласились познакомить нас с результатами своей неординарной работы.
 Я также хочу выразить признательность шефу-редактору серии монографий, издаваемых под эгидой Европейской федерации психоаналитической психотерапии, Джону Циантису за его постоянную поддержку и помощь, которую он оказывал мне в процессе редактирования этого
тома. Я также хотел бы сердечно поблагодарить моих соредакторов
Марго Вадделл и Эффи Лейлу-Лайнос за огромную помощь в подготовке этой книги к печати.
 Наконец, я хочу выразить мою особую благодарность Филиппе
Мартиндэйл, проявившей огромное терпение и умение при редактировании поступивших от авторов текстов, Пенни Николайде за ее помощь
как секретаря и, конечно, Цезари Сацердоти, издателю этой серии.
 Димитрис Анастасополус
Афины, август 1999

Предисловие
 Димитрис Анастасопулос
 Мой друг! Идем со мной!
 Ничто нас не остановит.
 И пусть говорят,
 Что мы оседлали ветер,
 Те, кто не знает:
 Мы, наши мечты и песни
Сделаны из железа, камня и огня.
 Одиссеас Элитис, День Первый, XYI
 Широко известно, что подростковый возраст является периодом перехода человека от детства к взрослой жизни. Описание этого возраста, данное Аристотелем в пятом веке до нашей эры, содержит наблюдения, которые применимы и к современным молодым людям. Однако
специфика протекания подростковой психопатологи, ее феномены
и применимость к ней тех или иных психотерапевтических подходов
лишь сравнительно недавно привлекли интерес профессионалов. Психотерапия подростков, особенно подростков с серьезными расстройствами, является сложным процессом, требующим от терапевта особого
подхода. Путь к прогрессу лежит через множество неожиданных событий и флуктуаций и проходит через определенные стадии, связанные
с сильными эмоциями переноса и контрпереноса.
 Мы понимаем, что для подростков естественно проявлять непредсказуемость и выбиваться из нормальной колеи, демонстрировать колебания между полярными позициями. Эмоциональная неуравновешенность
может прервать или замедлить психологическое взросления подростка.
Психотерапия предназначена для восстановления непрерывности нарушенной динамики развития посредством стабилизации Эго и Я-образа
подростка, а также для формирования более взрослой идентификации.
Для психотерапевтов крайне важно обладать профессиональными навыками сдерживания тревожности и избыточных проекций подростков, и в
то же время иметь достаточную гибкость, чтобы своевременно реагиро¬

10 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 вать на сдвиги и изменения в уровне развития и степени регрессии у пациентов.
 Я рассматриваю каждый случай психотерапии с подростком как
попытку терапевта и пациента достичь некоего обновления. Можно сказать, что они, подобно акробатам, идут по канату безо всякой страховки. Я полагаю, что успешная психотерапия требует контролируемого
психического слияния посредством повторяющихся проективных и ин-
троективных идентификаций подростка с терапевтом. Способность терапевта соучаствовать, сопереживать и прорабатывать чувства является, по-видимому, основным требованием к этому процессу.
 Важность проблемы, обсуждению которой посвящена данная книга,
не нуждается в пояснении. Будучи, по выражению Блоса, «вторым шансом», подростковый возраст содержит в себе компоненты, которые могут привести либо к восстановлению фрагментарной личности, либо
к состоянию хронического расстройства психики. Данная книга объединяет в себе терапевтический опыт и теоретические рассуждения ведущих терапевтов-психоаналитиков, работающих в различных странах
Европы и принадлежащих разным «школам» психоанализа. Я полагаю,
что эта книга внесет определенный вклад в разработку терапевтического подхода к лечению подростков с тяжелыми психическими расстройствами, который интенсивно развивается в последние годы. Кросс-куль-
турный характер книги является, в частности, символом Европы без
границ, а также символом формирования теоретической основы и клинической практики психоаналитической психотерапии, свободной от
идеологических штампов и ограничений. Именно это, я полагаю, и является целью основания и деятельности Европейской федерации психоаналитической психотерапии.

Введение
 Робин Андерсон
 Проблема подростковых психических расстройств в последние годы
привлекает повышенное внимание западного общества. Молодые
люди, из-за их агрессивного поведения, сексуальной распущенности,
совершаемых ими преступлений, зачастую рассматриваются как угроза
миру взрослых. Особое беспокойство вызывает злоупотребление ими наркотиками, бродяжничество и безработица. Несмотря на то, что эта озабоченность отчасти является проекцией страхов, существующих в мире
взрослых, я убежден, что она имеет под собой реальные основания.
 Во второй главе Жамме делает акцент на устойчивых формах взаимодействия между индивидом, семьей и обществом: нарушение одного
компонента всегда сказывается на функционировании другого. Перемены в современном обществе происходят все быстрее. Наиболее важные
из них обусловлены, скорее всего, возрастающей мобильностью семей,
столкнувшихся с невозможностью трудоустройства, в результате чего
они в поисках работы вынуждены менять место жительства. Как следствие, возрастает значение ядерной семьи, а влияние и поддержка со
стороны расширенной семьи уменьшается. Ядерные семьи также различны. Часто они уже не являются устойчивыми образованиями, в которых
детей воспитывают оба родителя. В настоящее время большинство родителей по меньшей мере один раз разводились в период взросления
детей, и поэтомк ребенок воспитывался одним родителем, обычно матерью, иногда вместе с новым партнером.
 Эти изменения затрагивают подростков из всех слоев общества.
Недавний опрос, проведенный в Англии, показал, что наркотики употребляют в основном молодые люди, принадлежащие к среднему классу. Однако самыми уязвимыми оказались подростки из наиболее обездоленных
слоев общества, где ослабление роли и снижение статуса отцов семейств —
которые зачастую являются безработными — повышают общую семейную
нестабильность.
 Именно в таких условиях протекает психическое развитие подростков.
Проблема как самих подростков, так и тех, кто о них заботится, состоит

12 РОБИН АНДЕРСОН
 в том, что эти фундаментальные социальные перемены носят всеобъемлющий характер; они предопределяют высокий уровень тревоги, которую
необходимо сдерживать. Именно тогда, когда эту тревогу не удается, в силу
каких-то внутренних или внешних причин, удержать в приемлемых рамках, возникают психические расстройства pi нервные срывы.
 После младенчества, наиболее фундаментальные и быстрые изменения происходят именно в подростковом возрасте. В период полового созревания молодые люди сталкиваются с резким ускорением своего физического развития, которое должно быть осмыслено ими в эмоциональном
плане. Возникающие гормональные изменения сами по себе вызывают
всплеск сексуальных чувств, а также дают начало разнообразным первичным и вторичным последствиям полового созревания. Молодой человек,
будь то юноша или девушка, вынужден адаптироваться к изменению своего роста и формы тела, физической силы, внешности, звучания голоса,
а также к сексуальному возмужанию: для юношей это способность к оплодотворению, для девушек — способность к деторождению. Чтобы соответствовать внешним и внутренним требованиям, подростки должны
стремиться к развитию у себя способности устанавливать близкие отношения с другими людьми, в том числе и сексуальные взаимоотношения,
к уменьшению своей зависимости от родителей и постепенному отделению от семьи. Современный мир предъявляет высокие требования к образованию, и в наше время — время огромных перемен в сфере труда —
необходимость быть более образованным также тяготеет над молодыми
людьми. Другими словами, изменения затрагивают все сферы жизни.
 Претерпевают быстрые изменения и взгляды молодых людей на свое
будущее, что заставляет их совершенно по-новому взглянуть на окружающий мир и на себя в этом мире. Существует парадокс, хорошо знакомый
всем, кто занимается психоаналитической практикой. Повзрослевшее
тело подростка и взрослый мир, который одновременно и привлекает,
и пугает его, не способны заслонить его детское Я, его влечения и страхи.
Таким образом, эти глобальные изменения ранят личность подростка,
создавая огромное психическое напряжение. Новое физическое обличье
и возросший потенциал необходимы молодому человеку для того, чтобы
функционировать в качестве взрослого, однако они являются также
и средствами удовлетворения инфантильных желаний (как сексуальных,
так и деструктивных), которые могут быть настолько сильны, что сочетание иррациональных побуждений вкупе с возросшими возможностями
может оказаться действительно опасным. Маленький мальчик, переживающий классический Эдипов конфликт, может захотеть убить своего отца
и даже может попытаться сделать это, однако для реального осуществле¬

ВВЕДЕНИЕ 13
 ния этого замысла у него нет ни достаточной силы, ни сообразительности. Его отец легко может предотвратить возможность какого-то ущерба
для себя, и временный приступ раздражения, как правило, может пройти
без какой-либо остаточной тревоги. Именно баланс относительной слабости ребенка и относительной силы родителей является основой чувства
безопасного существования, сохраняющегося независимо от возникающих импульсов и страхов. В подростковом возрасте ситуация совершенно иная. Мальчик внезапно становится сильнее, ему уже многое доступно — он действительно может убить своего отца, если тот не защитит себя.
Этот импульс может сохранить свою силу или даже, с учетом гормонального подкрепления эмоционального состояния, стать еще сильнее. В результате может сложиться действительно опасная ситуация, или, что
встречается чаще, возникает постоянная угроза опасности, вызывающая
сильнейшую тревогу как у подростка, так и у живущих с ним взрослых.
 Такие формы тревоги появляются в связи как с сексуальными, так
и деструктивными побуждениями подростка (которые часто взаимно подкрепляют друг друга). Молодой человек восемнадцати лет обратился ко
мне в состоянии сильной тревоги, считая, что он сходит с ума. Внезапно
он пришел в ужас от мысли, что если бы захотел, то смог бы убить свою
подружку. В другой раз у него возникла мысль, что он мог бы вступить
в половую связь со своей матерью. К счастью, он был достаточно психически стабилен, чтобы удержаться от претворения подобных мыслей в реальность. Однако здесь имели место неразрешенные проблемы во взаимоотношениях юноши с родителями, уходящие корнями в его детство, когда
отец оставил семью. В детстве пациент не смог полностью разрешить проблему Эдипова соперничества со своим отцом. И когда конфликт вновь
вырвался наружу в подростковом возрасте, пациент был вынужден снова искать способы справиться с ним, но уже в более сложных условиях —
вступив в мир взрослых людей и обладая «взрослым» телом.
 К подростковому возрасту большинство детей достигает определенной личностной стабильности, но эта стабильность может существовать
лишь в условиях относительно статичного внутреннего и внешнего
мира. В подростковом возрасте все кардинально меняется, и юноше необходимо заново приспосабливаться к этой новой ситуации. В третьей
главе Анастасопулос описывает подростковый возраст как последовательность «психических переломов, дезорганизаций» и даже «травм»,
преодоление которых требует от молодого человека небывалого напряжения сил. Разницу между пред- и постподростковым возрастом можно сравнить с различиями в поиске равновесия в статичном положении
и в движении. Увлечение многих молодых людей катанием на ролико¬

14 РОБИН АНДЕРСОН
 вых коньках и кроссовых велосипедах удовлетворяет, по-видимому,
их желание совладать с этим нестабильным и изменяющимся миром.
 Именно таким способом ребенок, несмотря на ранние детские неудачи, излишние фиксации или плохую приспособляемость, может достичь
определенной степени стабильности, которой, однако, зачастую недостаточно, чтобы успешно справляться с бременем подросткового возраста.
И именно в этот период выявляется наибольшее количество психических расстройств. Так, в пятой главе Новеллетто и Монниелло пишут:
«Эдипов конфликт — и тогда, когда он впервые появляется в детском
возрасте, и тогда, когда он вновь обостряется в период полового созревания, — это серьезное испытание для личности подростка: обострение
этого конфликта может ввергнуть нарциссическую структуру личности
в кризис». Они отмечают, что результирующее расстройство может принимать различные формы, в зависимости от уже существующих дефектов личности подростка. Действительно, практически во всех главах
этой книги прослеживается идея, что чем серьезнее нарушение личностной интеграции в детском возрасте и чем раньше оно возникает, тем
более тяжелое расстройство можно ожидать в подростковом возрасте.
Работу именно с такими пациентами описывают авторы данной книги.
 В первой главе Марго Водделл описывает, каким образом ошибочная
ориентировка, опирающаяся преимущественно на проективные механизмы, может привести к формированию чуждых идентификаций, которые
не позволяют молодому человеку выйти из подросткового возраста без
психических расстройств. Она противопоставляет такие идентификации
более «надежным» идентификациям, основанным, как она полагает,
на процессах интроекции.
 Подростки, чьи клинические случаи рассматриваются в этой книге,
не только страдают крайне серьезными расстройствами; при организации их лечения возникает больше проблем, чем при работе с более юными и, нередко, с более взрослыми пациентами. Известно, что подростки
часто склонны разрешать свои конфликты с помощью действий. Чем
примитивнее конфликты и чем они интенсивнее, тем больше вероятность того, что они затронут самое ближнее окружение. Если в младенчестве основные процессы протекают в основном между ребенком и матерью, то в подростковом возрасте сюда вовлекается расширенная семья,
учителя, полиция, криминальное окружение и т. п. При этом на первый
план выходят проективные процессы, и психическое расстройство нередко возникает либо потому, что они слишком интенсивны, либо потому, что сдерживающие личностные структуры подростка слишком ослаблены, чтобы успешно справляться с ними.

ВВЕДЕНИЕ 15
 В некоторых случаях даже в условиях тяжелой психологической тревоги можно повысить сопротивляемость пациента и рассмотреть его ситуацию аналитически, чтобы достигнуть «сворачивания» проективных
процессов и улучшения терапевтической ситуации. Такой подход применяется в основном в учреждениях, специализирующихся на подростковых расстройствах, где психотерапия подростка проводится при поддержке психиатра,— тесный контакт между сотрудниками этих служб
помогает получить наилучшие результаты. Этот подход представлен
в седьмой главе Хелены Дубински, описывающей терапевтическую работу с пациентами, страдающими крайне тяжелыми нарушениями,
включая шизофреническое расстройство. В Великобритании лечение
подростков с тяжелыми расстройствами на амбулаторной основе осуществляют не только в Тавистокской клинике, но и в Центре лечения подростков в Брентоне и в клинике города Портман.
 Однако существует множество ситуаций, в которых такой подход невозможен: если отсутствует необходимая поддержка семьи или ближайшего социального окружения, либо когда пациент болен слишком серьезно, или ведет себя слишком рискованно, или слишком опасен для
общества. Иногда уровень риска повышается за счет комбинации нескольких факторов, куда входит и возможность «срыва» пациента в перерыве между сеансами, а также частые неуважительные пропуски им
психотерапевтических сеансов.
 Так, в пятой главе Новеллетто и Монниелло описали психоаналитическую работу с подростками, находящимися в заключении за совершение
преступлений, связанных с насилием. Они показывают, как деструктивное
действие может стать отправной точкой психического расстройства личности молодого человека, жизнь которого превратилась в замкнутый круг
преступлений и наказаний. Однако тюремное заключение можно использовать для организации структурированной психоаналитической психотерапии, которая может помочь подростку осмыслить совершенное им
преступление. Один из примеров, приводимых авторами, прекрасно иллюстрирует, как в ходе психотерапии молодого обвиняемого, ожидающего
суда в течение нескольких месяцев, произошло существенное изменение
его представлений о правосудии. Из человека с жестким, ригидным Супер-
Эго, считающего смертный приговор единственно правильным наказанием за преступление, он превратился в проницательного эксперта, способного разобраться в мотивах преступления и оценить его тяжесть (образ
«справедливого судьи» появился во сне за несколько дней до судебного
заседания). Авторы описывают, каким образом пациент смог перейти от
неуверенных попыток отделиться «...от первичного материнского объекта,

16 РОБИН АНДЕРСОН
 который невозможно изучить, понять, изменить, с которым нельзя договорится, предлагающего только один бескомпромиссный ответ: жизнь или
смерть» к восприятию матери как рассудительного, разумного и понимающего человека. От своих родителей пациент унаследовал жесткое, но честное Супер-Эго, а не Супер-Эго потенциального убийцы.
 Я полагаю, что у молодых преступников, пребывающих в тюрьме
в ожидании суда, есть что-то общее с пациентами Анастасопулоса (третья глава), которые создали травмирующую ситуацию не только для
самих себя, но и для своих жертв. Предложенная помощь, по-видимому,
действительно помогла некоторым из них проработать свои ранние конфликты. Материал данной главы является убедительным примером
того, что подобная помощь должна стать более доступной для этой категории молодых людей, которые в противном случае могут нанести
существенный вред как самим себе, так и обществу.
 Проблема вовлечения пациентов-подростков в терапию, которая заключается прежде всего в наличии самого пациента, напоминает изречение миссис Битон, автора знаменитой книги английских кулинарных рецептов XIX века. Ее рецепт приготовления тушеного кролика начинается
словами: «Сначала поймайте кролика». Эта проблема, наглядно продемонстрированная Новеллетто и Монниелло на примере молодых людей,
заключенных в тюрьму, может решаться не только в тюремных условиях, но и в больнице, где психотерапию можно проводить в комфортных
и безопасных условиях. Однако даже в такой обстановке некоторые молодые люди все равно не могут полноценно включиться в психотерапию.
Во второй главе «Соединение внутренней и внешней реальности при
создании терапевтических условий для подростков, страдающих серьезными поведенческими расстройствами» Жамме рассматривает эту проблему в контексте обсуждения нарциссических расстройств. Многие молодые люди с нарциссическими расстройствами не могут успешно
справляться с конфликтами, возникающими в процессе аналитической
терапии. Это приводит к избеганию обсуждения или вообще отказу от
психотерапии. Многие из таких пациентов испытывают ужас при мысли о возможной регрессии к ранним детским состояниям. Такая личностная структура наблюдается у многих молодых людей с тяжелыми расстройствами, и даже в клинических условиях это создает большие
трудности для психотерапии. И в главе, написанной Филиппом Жамме,
и у Алана Жибо (шестая глава: «Приглашение к путешествию: функция
двойника в психоаналитической психодраме подростков, страдающих
психотическими расстройствами») была использована весьма специфическая форма психотерапии. Молодой человек проходил сеансы с не¬

ВВЕДЕНИЕ 17
 сколькими психотерапевтами, которые помогали ему выразить свои тревоги и беспокойства и более рационально подойти к их обсуждению
и анализу. Авторы этих глав обнаружили (и наглядно проиллюстрировали), каким образом даже заторможенные, замкнутые и углубленные в себя пациенты могут решиться принять участие в событии, если оно не навязывается им, а просто происходит в их присутствии. На примере
мальчика предподросткового возраста Жибо показывает, как ему удалось
буквально скачком вовлечь пациента в процесс психотерапии: с позиции
стороннего наблюдателя он перенесся в мир игры и фантазии, где смог
начать активно обсуждать свой страх смерти. Жамме и Жибо показали,
как такая форма «приглашения» пациентов к диалогу оказалась крайне
эффективной для двух очень замкнутых и отчужденных пациентов. Как
только они включились в процесс, они смогли обрести уверенность в том,
что контакт с психотерапевтами ничем им не грозит.
 В четвертой главе, рассматривая клинический случай дисморфофо-
бии у подростка, Песталоцци описывает, как благодаря высокой чувствительности к его психотическим защитам ей удалось постепенно наладить контакт с пациентом, что помогло ему преодолеть свое недоверие
к психотерапевту и найти менее деструктивные способы регуляции своих эмоциональных состояний. Дубински (пятая глава) и Водделл (первая глава) приводят примеры, каким образом им удалось во внебольнич-
ных условиях, двигаясь крайне медленно и осторожно, с оглядкой на
возможности своих чрезвычайно «ранимых» пациентов, оказать им помощь даже в том случае, когда те страдали достаточно серьезными расстройствами и психотические процессы превратились в доминирующую
составляющую их личности.
 В третьей главе Анастасопулос рассматривает и анализирует специфическую, но весьма распространенную у подростков форму расстройства —
психическую травму. При травме подростки часто проявляют признаки
тяжелого психического расстройства. Некоторые из них после оказания
даже кратковременной психотерапевтической помощи возвращаются в
нормальное состояние, тогда как для других полученная травма приводит
к гораздо менее обратимому процессу. Анастасопулос рассматривает в этой
связи ряд клинических случаев. Он убедительно показывает, что те пациенты, которым к подростковому возрасту удалось достаточно успешно
справиться со своими ранними конфликтами, даже в случае серьезного
расстройства способны прийти в норму при оказании им ограниченной,
«разовой» помощи. В то же время подростки, чьей травме предшествовала более ранняя детская травма, или те, у кого остались неразрешенные
конфликты, требуют значительно большего объема помощи.

18 РОБИН АНДЕРСОН
 Эти главы написаны психоаналитическими психотерапевтами из
разных стран Европы, которые придерживаются различных аналитических традиций. Тем не менее, здесь можно усмотреть одну сквозную
идею, что общий для всех нас психоаналитический базис способен творчески взаимодействовать с нашими национальными традициями. Иногда кажется, что это нас разъединяет, но я думаю, что мы можем много
почерпнуть друг у друга, оказавшись перед лицом серьезного вызова как
нашим психоаналитическим знаниям и умениям, так и здоровью будущего взрослого населения Европы.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
 Осознание себя:
процессы интроекции
и способность мыслить
 Марго Водделл
 Формирование идентичности является центральной задачей подросткового возраста — открытие своей роли и предназначения, познание самого себя. Идентичность — это внутренний аналог «комнаты»
Вирджинии Вульф, которая, как она подчеркивает, является не только
условием реализации творческой способности человека, но и его возможности «жить в реальном мире» (Woolf, 1928, р. 109). Каким же образом удается оснастить и обставить эту «внутреннюю комнату» таким
неповторимым и уникальным образом — не как типовую, стандартно
спланированную и стандартно оформленную комнату, а как собственное
внутреннее психологическое пространство?
 «Осознание самого себя» было самым большим желанием «Тома»
(студента первого курса колледжа). Когда Том впервые обратился за
помощью к психотерапевту, он был уже взрослым юношей, однако казалось, что по уровню своего психического развития он до сих пор не
вышел из подросткового возраста. Среднего телосложения, достаточно
стройный, с темными, хотя и преждевременно поредевшими волосами,
временами он выглядел удивительно привлекательным. Однако сам он
так не считал. Он придавал огромное значение своей внешности, выпадение волос было для него источником постоянных страданий и нарцис-
сических переживаний, подкрепляемых беспрестанными насмешками
его вечно подвыпивших «крутых» приятелей.

20 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 Его система ценностей была типично подростковой, в худшем
смысле этого слова — по большей части бессмысленной, бесцельной
и «стадно-ориентированной», хотя и с элементами взаимной поддержки. Его жизнь была окрашена рабской зависимостью от своей
внешности. Он проводил много времени в пивных барах (алкоголь
пришел на смену употреблению наркотиков, которыми он «баловался» в младшем подростковом возрасте). Периоды апатии и слезли-
во-сентиментальной жалости к самому себе сменялись у него энергичными занятиями физкультурой и спортом; всплески изнуряющих
философских и политических размышлений — маниакальной возбудимостью и чувствительностью. Как и его приятели, он стал хроническим неудачником и «приговорил» себя к исключению из среды
среднего класса, присоединившись к представителям низших слоев
общества. Кроме общения с друзьями, единственное, что его интересовало — это его эротические фантазии и случавшиеся время от времени сексуальные контакты. Он сохранял их в строжайшем секрете
и испытывал безмерное чувство стыда, вызванное опасениями, что об
этом узнают окружающие.
 В первые месяцы психотерапии он довольно бессвязно рассуждал о
своей неспособности сконцентрироваться или понять самого себя. Его
мысли постоянно были заполнены извращенными сексуальными переживаниями и фантазиями. Большую часть времени он проводил в безумных мечтаниях и находился в состоянии возбуждения от частого занятия мастурбацией, периодически звонил в службу «секс по телефону»
и вызывал проституток. До недавнего времени он имел обыкновение появляться в обнаженном виде перед женщинами в парках и других уединенных местах, это прекратилось только после его поступления в университет. В 15 лет он бросил школу, работал строителем и декоратором;
в возрасте 18 лет поступил в вечернюю школу. Он был внебрачным ребенком, и его родители никогда не жили вместе. Его отец, достаточно
известный писатель, периодически навещал его в течение ряда лет. Его
мать вышла замуж, покинула свою родину и обосновалась в Англии
вместе с Томом, когда ему было 4 года.
 Этот брак, по-видимому, стал для Тома большим потрясением и со
временем превратился для него в источник садомазохистских переживаний. Его отчим был типичным образчиком грубого задиры и тирана.
Угрюмый и страдающий алкоголизмом, он по малейшему поводу придирался к своим домочадцам, особенно к Тому, любые проявления доброты или искренних человеческих чувств были ему абсолютно чужды.
Том его просто ненавидел.

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 21
 Вскоре после рождения второго сына (спустя два года после замужества) мать Тома перенесла тяжелое послеродовое расстройство, которое
привело к развитию у нее хронической формы шизофрении. Несмотря на
то, что Том сознательно идеализировал тот период своего детства, когда
они жили с матерью вдвоем, скорее всего, судя по возникшим у него
впоследствии трудностям, даже этот «идеальный» период был омрачен депрессией матери. Из анализа переноса можно было сделать вывод, что он
страдал от невосприимчивости взрослых и от отсутствия с их стороны
адекватных реакций на его проекции и попытки вступить в общение. Скорее всего, его семье не были присущи жизнестойкость, взаимопонимание
и интерес друг к другу, и у пациента не оставалось никакой надежды на
то, что его смогут понять, благодаря чему он сумел бы приобрести способность адекватно воспринимать и осознавать самого себя. Действительно,
исходя из того, насколько трудно было Тому «размышлять» о чем-либо,
имея в виду тот аспект его жизни, который я описываю, можно предположить, что в детстве он почти не сдерживал себя, особенно в своих садистических и агрессивных побуждениях. Поэтому в его сознании «хороший» объект должен был принадлежать только ему (по крайней мере,
поначалу) и только потом, постепенно, он становился объектом, существующим вместе с ним и независимо от него. Том разрывался между страхом слияния с объектом своего почитания и опасением быть полностью
им отвергнутым. В любом случае он был не способен мыслить адекватно.
 Если говорить конкретно, то Том имел, конечно, свою собственную
комнату. Он неоднократно сообщал мне об этом и настаивал, чтобы я на
нее посмотрела. Он считал, что если я увижу его комнату, то смогу лучше
его понять, так как ее стены были буквально увешаны разнообразными
памятными вещичками — открытками, фотографиями, сувенирами и другими напоминаниями о прошлом. Эти предметы, которые он собирал,
начиная со школьных лет и до настоящего времени, напоминали ему о его
переживаниях, взаимоотношениях, поездках, случайных знакомствах и
серьезных отношениях. Он показывал фотографии, почтовые открытки,
билеты на проезд в автобусе, письма, сувениры, спичечные коробки, билеты на концерты, салфетки, марки, заметки — все мыслимые предметы,
которые только можно было приколоть к стене. Он настаивал — понять
«его комнату» означало понять его самого. В определенном смысле он был
прав, поскольку комната отражала его убежденность в том, что эти разнообразные образы (и способы) самопредставления и есть его личность.
 Его комната — эта коллекция не связанных между собою фрагментов и обрывков всяких ненужных вещей — была своеобразным «воплощением» его жизни, которую нормальному человеку невозможно себе

22 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 представить. У него было ошибочное представление, что накопление
и тщательная сортировка подобного мусора имеет какое-то отношение
к его идентичности. Но все это было больше похоже на заимствованную
у других идентичность. Возникало стойкое глубинное ощущение постоянного наслаивания с элементами «залипания» или присвоения и проекции, по сути нарциссического, основанного на воспоминании о людях
и событиях, в противовес интроекции этих лиц и людей, чтобы они могли «существовать в его психике» независимо от сознания и воли.
Он имел комнату для проживания, но никак не «место для самопознания и саморефлексии»; у него не было того индивидуального внутреннего пространства, где могли бы генерироваться какие-то смысловые
оценки, не было устойчивых связей между постоянными и вновь появляющимися объектами, которые можно было бы противопоставить изменчивому и бессодержательному потоку мимолетных событий.
 Способность к внутреннему конструированию своей собственной
комнаты возникает из опыта создания «уединенного места для размышлений» — опыта, с самого начала зарождающегося и развивающегося в системе взаимоотношений матери и ребенка. Вильфред Бион (Bion, 1962а,
1962b) описывает эти размышления как функцию, которую за ребенка
первоначально выполняет мать, опираясь на свою способность воспринимать своего малыша как на бессознательном, так и на сознательном уровне. При благоприятных обстоятельствах она способна, размечтавшись,
начать общаться с малышом, хотя он пока еще и не может ее понять. Объясняя ребенку происходящее, мать постепенно приучает его к самостоятельному размышлению о своих переживаниях и, тем самым, к приданию
этим переживаниям какого-то смысла. Подобная способность к «удержанию», или «контейнированию» психических состояний ребенка зависит
от способности матери осознавать свои собственные внутренние состояния, сдерживать их, не навязывая насильно своему малышу и не выражая
их в форме, препятствующей общению с ребенком.
 Основная мысль Биона состояла в том, что специфика зарождающегося мышления ребенка определяет весь ход его психического развития.
При этом возникает важный вопрос — какой именно тип мышления формируется и как он связан с эмоциональными процессами (в отличие от
чисто когнитивных)? К известному конфликту между Любовью (Л)
и Ненавистью (Н) Бион добавил конфликт между Знанием (3) (или
стремлением понять) и отвращением к знанию и пониманию, считая его
фундаментальным конфликтом, влияющим на способность личности
к собственному развитию и росту. Именно в подростковом возрасте борьба между Л, Н и 3, с одной стороны, и их антиподами — (- Л), (- Н), (- 3) —

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 23
 часто приобретает наиболее жестокий и бескомпромиссный характер
(Bion, 1962а, р. 42-49; 1963, р. 51-53), поскольку осознание и понимание
самого себя может быть очень болезненным процессом. В заключительном томе своих воспоминаний Бион приводит слова психоаналитика:
«Они все терпеть не могут учиться. Поэтому они взрослеют внезапно»
(Bion, 1979, р. 438) — иными словами, в их голове начинают бродить новые идеи, новые мысли. Ф. Скотт Фитцджеральд выразил это иначе:
«Меня заставляли думать. Боже, как же это было трудно! Нужно было
двигаться совершенно неизведанными путями». Именно способность размышлять о своих эмоциональных состояниях, бороться с ними, справляться с ними дает пищу для ума и способствует личностному росту.
Но реализация этой способности постоянно упирается в непереносимость
фрустрации и болезненных эмоциональных переживаний.
 По сути процесс овладения навыками осознания самого себя и анализа своих эмоциональных состояний включает в себя два аспекта.
Во-первых, он предполагает освобождение от привычных форм защиты,
например, отказ от навязчивых моделей поведения и уход от проективных идентификаций. Во-вторых, он включает идентификацию с положительными объектами — прежде всего, вероятно, осознанное вовлечение себя в то, что можно было бы назвать хорошей «внутренней парой».
Творческий потенциал такой идентификации должен обеспечивать пространство для развития сознания ребенка, давая ему возможность стать
самостоятельным и противостоять как давлению внутренних нарцисси-
ческих идентификаций, так и внешним вмешательствам. Интроективной
идентификацией мы называем процесс, посредством которого ребенок
или пациент с течением времени приобретает способность получать
и принимать внешнюю поддержку и любовь со стороны окружающих его
людей и обретает опыт, который дает чувство безопасности, поддержки
и способствует личностному росту.
 Здесь важно подробнее остановиться на специфике описываемого
нами интроективного процесса, поскольку, по сравнению с другими процессами подобного рода, он имеет особое значение. Можно сказать, что
процесс интроекции, который здесь обсуждается, определяет самую главную линию развития. Он неотделим от способности к интимности, находящую свое выражение в дифференциации и сепарации — двух наиболее
важных задачах позднего подросткового возраста. Другими словами,
должна сформироваться способность к осознанному разграничению легко формирующихся временных или устойчивых идентификаций с «плохими» внутренними или внешними объектами, или с негативными аспектами собственной личности (что так характерно для подросткового

24 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 возраста), и более положительных идентификаций — с хорошим объектом или объектами, особенно со взрослой родительской парой. Было выдвинуто предположение, что этот последний тип идентификации, с которого начинает формироваться взрослая личность, опирается на честность
и эмоциональную искренность взрослых по отношению к подростку.
Дональд Мелтцер назвал такую интроекцию «наиболее важным и наиболее таинственным понятием в системе психоанализа» (Meitzer, 1978,
р. 459). Подобная форма идентификации характеризуется способностью
сохранять неопределенность и незнание в отличие от болезненной погони за фактами и причинами — тем, что Ките включал в категорию «негативной способности» (Keats, 1817, р. 43). Она позволяет отличить реальное взросление от характерных для подростка вязких и проективных
состояний, которые можно принять за «взросление».
 Мелтцер описывал, каким образом элементы чувства собственной
идентичности, связанного с данным типом интроективной идентификации, ориентируются на будущее и связываются с жизненными устремлениями, что принципиально отличается от непосредственного,
зачастую ложного представления о самом себе, которое возникает в результате проективной идентификации. «Поэтому проявления скромности, застенчивости, сомнения в себе самом и тому подобные нюансы
эмоциональных переживаний принадлежат именно этим аспектам
чувства собственной идентичности и формируют то своеобразие характеристики личности, которое называется искренностью и которое больше всего впечатляет нас в людях» (Meitzer, 1971, р. 205). Феноменология этой формы интроективной идентификации может помочь при
анализе причин того, почему Том оказался в такой жизненной ситуации и почему он именно так осознает самого себя.
 Фантастические образы разнообразных домов и комнат, их строительство и украшение самым удивительным образом пронизывали все
рассуждения и размышления Тома. Его постоянно изменяющиеся сновидения, связанные с этими помещениями, отражали отношение Тома
к терапевтическому процессу и ко мне: в своих фантазиях он периодически разрушал плохо выполненную работу, пытался срезать углы и избавиться от них, добавлял какие-либо детали или избавлялся от них,
отчаянно стремился к успеху, но в то же время обнаруживал, что сам
создает препятствия для этого или симулирует болезнь. Он то обвинял
других за плохую работу, то принимал на себя ответственность за совершенные ошибки; обнаруживал фальшивые стены, скрывающие комнаты, требующие отделки, расплескивал краску, покрывая все пятнами,
вновь все восстанавливал и т. д., и т. п.

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 25
 Короткий сон, приснившийся Тому в начале нашей работы, демонстрирует его стремление видеть во мне, если воспользоваться термином
Биона, «мыслящую грудь» — человека, который может предоставить
ту ментальную и эмоциональную опору, которая необходима ему для
того, чтобы начать развиваться. Он пытался играть в теннис на закрытом корте. Но тут возникли две неразрешимые проблемы: во-первых,
одна из стен корта отсутствовала; во-вторых, каждый раз, когда он подбрасывал мяч для подачи, тот ударялся о неестественно низкий потолок и отскакивал обратно к нему, и потому он никак не мог начать игру.
 По-видимому, этот сон (как и другие ему подобные) пытался выразить
очень ранние переживания, связанные с ощущением утраты чего-то внутренне необходимого. Помимо этого, в переносе он приписывал мне либо
нежелание, либо неспособность общаться с ним. Ему казалось, что, общаясь с ним, я могу сойти с ума, как и его мать,— он боялся, что она не смогла перенести «вредоносности» его проекций. Можно было предположить,
что, будучи ребенком, он постоянно пытался продемонстрировать свои
чувства взрослым в надежде, что, поняв его, они помогут ему «запустить»
процессы проекции и интроекции. Но каждый раз непроницаемое и отстраненное выражение лица матери, ее глухота к его переживаниям (в его
сне — неестественно низкий потолок) «отбрасывали» эти чувства обратно к нему без всякого положительного отклика. И это приводило его в замешательство — как от непонимания своих переживаний, так и от несоответствия между тем, что, как ему казалось (а может быть, и на самом
деле?), выражало лицо его матери, и тем ужасным чувством, которое оставалось у него после общения с ней. С другой стороны, «неестественно
низкий потолок», возможно, не позволял Тому понять, что ему не хватает чего-то очень важного и что если бы он «подал мяч», спроецировал
нечто, то это «нечто» оказалось бы во внешнем пространстве. Как мог он
понять свой внутренний мир через очертания внешнего? Его защитная
тактика привела к полной неразберихе: он до такой степени «сливался»
с той или иной нарциссической идентификацией, что не мог провести
границу между своим сознанием и объектом, между внутренним и внешним, между собой и другим человеком.
 Притягательность комнаты/колыбели, которую он сконструировал
для себя вовне, оказалась очень точным отражением его внутреннего
состояния. Не имея внутреннего вместилища для мыслей, он обратился
к внешнему двухмерному вместилищу — своего рода контейнеру-скорлупе, говоря словами Биона (Bion, 1962а) и Бик (Bick, 1968). Казалось,
его болезненные детские переживания сделали его совершенно неприкаянным, абсолютно неприспособленным к тому, чтобы предпринимать

26 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 какие-либо шаги для своего развития и формирования своей собственной
идентичности, — вместо этого он был склонен ставить себя в зависимость
от любого человека, кто хоть в чем-то казался похожим на него самого.
Но этот другой в то же время являлся для него не реальной личностью,
а чем-то наподобие фигурки, вырезанной из бумаги. Том описывал себя
как человека, который постоянно «заслоняется» такой фигуркой, внешний вид которой зависел от того, к какой группе он принадлежит в данный момент, — то есть чувство идентичности у него постоянно менялось.
Будучи сам любителем «покопаться в мусоре», он считал, что и другие
люди грешат тем же. «Я открываю дверь моей личности и позволяю любому человеку войти и взять то, что он найдет: каждый — свое. Но на самом деле, на что бы она ни была похожа снаружи, внутри она пуста».
Он говорил об этом необычайно логично, демонстрируя глубокое понимание ситуации. Он воспринимал себя как набор пустых оболочек, не содержащих внутри абсолютно ничего реального.
 К концу первого года терапии Том с некоторым страхом и беспокойством начал понимать смысл того, что значит «начать думать» — какова природа этого процесса и чем все это может для него обернуться.
Перед самым началом летних каникул ему приснился первый из его
снов о поездах: он стоял на конечной станции метро, где поезд делает
разворот, и колебался — сесть в поезд сразу или после того, как он сделает петлю и поедет в обратном направлении. (Том ездил в клинику
на метро, по линии Пиккадилли Лайн, и «подземные» перемещения
являлись одним из постоянно повторяющихся сюжетов его сновидений, выражая прежде всего его отношение к аналитическому процессу). У Тома мелькнула мысль, что это намерение каким-то образом
связано с его завтрашней поездкой в аэропорт Хитроу, откуда он собирался отправиться на каникулы за границу. В аэропорту линия метро
между терминалами действительно имеет форму, похожую на петлю.
Нерешительность, которую он проявил во сне в связи с выбором места посадки в подземке, по-видимому, была связана с опасением, что во
время каникул ему будет трудно продержаться без моей поддержки,
сохранить определенную «направленность мыслей». Если бы он признал, что после возвращения ему надо продолжить терапевтическую
работу, то пришлось бы осознать свое «петляющее Я» и угрозу того, что
он может сойти с ума. Не лучше ли от всего отстраниться, просто сесть
в поезд и возвратиться домой? Или же этот сон показывал возможность, как можно сохранить непрерывность психического функционирования в мое отсутствие? Но мне скорее казалось, что «продолжение
мыслительных упражнений» в отсутствие доступного контейнера для

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 27
 сдерживания эмоций и приведения их в приемлемую форму на данном
этапе могло привести его к сумасшествию.
 За некоторое время до этого ему приснилось, что на железнодорожных
путях лежат тела. И когда мы проанализировали это сновидение, то оно, как
нам представлялось, свидетельствовало о следующем: «помещение вещей
на рельсы», стремление «осмыслить», узнать и назвать их было сродни
умиранию — смерти как необходимой составляющей любого психологического возрождения. Это была оценка степени риска, связанного с началом
мыслительного процесса. На тот период это был именно риск, а риска он
боялся больше всего. Действительно, несколько месяцев спустя после этого события Том погрузился в навязчивые сексуальные фантазии, чувствуя,
что у него есть мысли, о которых он не осмеливался думать. Метафора —
«направленность мыслей» — допускает двоякое толкование. С одной стороны, это способность поддерживать творческий и развивающий характер
мыслительного процесса, а с другой — это понятие указывает на ограниченный, линейный, повествовательный характер мышления типа «а затем, а затем, а затем» (возможно, это различие между 3 и - 3).
 Перед самыми каникулами Том вышел из этого, довольно бессмысленного, состояния. Подтолкнуло его к этому сновидение, содержание
которого, в сочетании с тем, как он реагировал на мои комментарии,
продемонстрировало как его стремление обрести себя как «мыслящее
существо», так и его отвращение к этому процессу:
 Он испытывал какое-то болезненное давление, панику из-за того, что нужно в чем-то очень быстро разобраться. Он пытался начать писать, но у него
не хватало времени, чтобы изложить на бумаге что-то связное. Он был не
в состоянии сделать это должным образом. Он знал, что мысли существуют, но не мог их проанализировать, придать им форму или уловить их
истинный смысл. Постепенно стало проясняться — то, о чем он пытался
писать, был факт обнаружения тела человека, замурованного в стене и пытающегося освободиться из заточения. Удивительно, но человек был все
еще жив. Факты свидетельствовали о том, что, возможно, здесь имела место узурпация — некто занял его место в жизни, действуя в традициях
«крестьянского» героического эпоса. Открытие того, что человек еще жив,
вылилось в сильнейшее желание понять этого человека и написать об
этом, а в результате — путаница, неразбериха и замешательство.
 Я предположила, что упорные попытки изложить все на бумаге
(т. е. перевести процесс на язык символов, чтобы придать ему какой-то
смысл) могут отражать его усилия по осмыслению собственного опыта

28 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 освобождения «замурованного» разума и эмоционально хрупкой, едва
живой идентичности, которая в его случае была давным-давно узурпирована какими-то суррогатными «идентичностями», и его ранние подростковые героико-революционные фантазии и мечтания. Возвращение
к жизни должно было означать не какой-то воображаемый, а вполне
реальный переворот, о чем свидетельствовала крайняя тревожность.
Находясь под нажимом грядущего перерыва в нашей работе, он находился в состоянии паники из-за того, что у него оставалось мало времени,
чтобы вместе со мной проанализировать свои мысли и увидеть в своих
переживаниях какой-то смысл.
 Мои рассуждения на эти темы поначалу вызвали у него сомнения
в том, что он правильно пересказал мне свой сон, и даже в том, что он действительно его видел: «Может быть, все было иначе?» Затем у него возникло острое желание сказать мне что-нибудь обидное и унизительное,
а после этого он попытался угрожающе протянуть руки с намерением задушить меня. Его последним деструктивным импульсом (похожим на его
поведение в детстве, когда он, к ужасу матери, исступленно крушил свои
игрушки у нее на глазах) было стремление прервать мою речь, заткнуть
мне рот руками (которые я оттолкнула) и разорвать мои мысли на мелкие кусочки. Это было стремление разрушить нечто, что он сильно любил
и лелеял. Он испуганно кивнул и сказал: «Я сожалею о том, что со мной
произошел срыв». Его «реальное» Я, несмотря на длительное «заключение», все еще подавало признаки жизни. Однако контакт с этим Я, со своей идентичностью, угрожал ему полной дезинтеграцией личности в гораздо большей степени, чем замещение его героическими суррогатами. Страх
зависимости, отчужденности и потерянности был непреодолим. Подобно Гамлету, он пытался опровергнуть, отбросить свои мысли различными
способами — выражая сомнения в проводимом анализе, пытаясь фальсифицировать первоначальный рассказ (может быть, все было не так), отпуская циничные высказывания, — вплоть до разрушительных действий.
 Следующий сон, относящийся примерно к этому же периоду, описывал процесс, часто повторявшийся на терапевтических сеансах. Том с моей
помощью стремился приобщиться к опыту размышлений о смысловой
структуре своей личности, однако тут же отказывался от этого, не будучи в состоянии нести этот груз самостоятельно, без внешней помощи.
 Во сне происходит следующее: он неохотно покидает компанию мужчин,
сидящих в кафе и распивающих спиртные напитки, своих друзей — игроков в футбол. Он едет в поезде, направляющемся к вершине горы по неправдоподобно крутому железнодорожному полотну. Он находится в компа¬

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 29
 нии с какой-то женщиной. На вершине становится холоднее, и он замечает великолепный дом. Том удивляется, как вообще здесь построили этот
дом, каким образом удалось доставить сюда строительные материалы.
Потом он каким-то образом оказывается внутри дома, удивляясь великолепию комнату размышляя об их устройстве, потому что дом был похож одновременно и на жилище его матери с отчимом, и на дом отца и его
новой жены, который он в детстве иногда посещал. Ему очень хотелось,
чтобы это был его дом, или чтобы такой дом был у него в будущем. В следующий момент он опять оказывается в поезде, направляющемся теперь
вниз с горы, и уже в компании с одним из своих дружков-собутыльников.
Последний сообщил ему, что он (Том) победил на викторине и выиграл приз
на сумму в 64 тыс. долларов. Взволнованный, он машет чеком. Однако, при
более внимательном рассмотрении, он начал сомневаться в обозначенной
сумме в 64 тыс. долларов: ему стало казаться, что чек выписан на 600
долларов или даже на 60, а затем он вообще показался ему пустым.
 Подобные сны часто снились ему во время каникул. Этот сон наглядно
подчеркивал исключительную важность его поездок на терапевтические
сеансы на поезде. Помимо этого, он демонстрировал, насколько пациенту трудно находиться в этом доме (на сеансе, наедине с собственными
мыслями), устройство которого так поразило его воображение. После
того, как он оставил свое групповое, притворное, привычное Я (ориентированное на группу, вызывающее, приспособительное и мешающее личностному развитию) у подножия холма, путешествие к своему внутреннему пространству, психическому контейнеру, привело его к месту, где,
как он ожидал, будет холоднее, но вместе с тем, вероятно, чище и светлее.
Он может по достоинству оценить конструктивные качества дома (анализа, мышления) и качество его внутренней отделки (аналитической работы). Однако, оказавшись в доме, он почти сразу отправляется обратно —
скорее всего, потому, что ему гораздо труднее оставаться вместе с объектом и продолжать свои размышления, чем мечтать об обладании им, подражать ему или просто завидовать ему — по дороге, ведущей вниз к подножию холма. Не в состоянии справиться со своим разочарованием из-за
невозможности обладать объектом, он приходит к выводу, что положительный опыт уже потерян для него. Он уже катится на поезде вниз, оставив его позади себя. Его сознание регрессирует дальше в маниакальной
фантазии, что он сорвал большой «аналитический» куш — сумел ответить
на «победный» вопрос стоимостью в 64 тыс. долларов по наитию, избежав кропотливой работы по анализу своих переживаний, связанных с зависимостью и отчуждением.

30 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 Как только во сне у него возникла мысль, что существует дом/созна-
ние с внутренней структурой, которая каким-то образом связана с его
родителями и в которой необходимо разобраться, он начал размышлять
о том, как выстроить подобное здание самому Но не понимая, что внешняя и внутренняя роль родителей заключается прежде всего в том, чтобы вместе с ним работать над его благополучием, он не может принять
ее и дает волю зависти и, возможно, идеализации. Он, конечно, восхищался этим домом, внутренне подкрепленным отцовскими и материнскими структурами, но он не был готов принять его или соответствовать
ему. Его понятийная структура так и остается обедненной. Он больше
ничего не выясняет, а двигается обратно вниз с горы, пытаясь справиться
со своими чувствами, но в итоге начинает сомневаться в том, что он
может доверять своим ощущениям, и, в конечном счете, остается только чувство пустоты и бессмысленности. Иллюзия того, что он «победитель», возвращает его обратно в состояние замешательства и смущения.
 Следует отметить, что большую часть его эмоциональных сил все еще
отнимают пространственные перемещения: движение к дому/мышлению
и от него. По сравнению с этим путешествием, непосредственно в самом
доме он проводит очень мало времени. Тем не менее, я полагаю, что дом
на горе представляет собой «материализованный» мыслительный процесс, красота которого неотделима от тревоги и упорной работы по его
созданию в суровых и холодных условиях внутренней борьбы за изменение самого себя. Возможно, некоторая идеализация дома также имеет
место. Но я считаю, что этот сон свидетельствует, с одной стороны, о тенденции к осознанию истины, а с другой — о желании исказить ее. С одной стороны, происходит процесс непрерывной борьбы за постижение
истины (3), с другой — мобилизуются силы, препятствующие этому (-3),
силы, искажающие зарождающееся мышление (в данном случае зависть,
идеализация, самообман и ощущение всемогущества).
 * 	* *
 Перенесем наше повествование на два года вперед, когда Том вплотную
приблизился к особому возрастному барьеру, тому самому, который так
часто оказывается причиной подростковых нарушений и расстройств, —
к прохождению экзаменов. Вполне понятно, что он сильно волновался, т. к.
в предыдущую сессию впал в обсессивно-маниакальное состояние, в результате чего потерял способность работать и был вынужден просить
отсрочку от сдачи экзаменов. Складывалось впечатление, будто он опасался, что его недавно приобретенная способность рассуждать и писать сочи-

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 31
 нения может носить проективный и подражательный характер (главным
образом по отношению ко мне и одному из преподавателей, которым он
особенно восхищался), а не основываться на стабильных внутренних ресурсах. В итоге он получил отсрочку. После того, как Том освободился от
внешнего давления, мир для него вновь приобрел привычные очертания.
Однако причины его глубочайшей паники так и не были прояснены до
конца. Создавалось такое ощущение, как будто возникающие проблемы
скорее «расставлялись по полкам», чем разрешались. Частичное возобновление уже наблюдавшихся ранее симптомов сигнализировало нам о надвигающейся опасности. Том стал более членораздельно и понятно рассказывать о своих переживаниях. Он описал свое прогрессирующее тревожное
состояние очень образно: как ощущение полной изоляции в развращенном
и разрушительном мире — мире, в котором, как он полагал, позволяют
выражать нигилистические взгляды только немногим, возможно, только
Кену Кейси, Дорис Лессинг и Антони Бургесу. Его способности рассуждать и концентрироваться вновь снизились до минимума, и он погрузился в состояние распада, безысходности и отчаяния. Он считал, что ему
предначертано стать провозвестником конца, собирался проповедовать
в метро о приближении конца света, планировал произнести речь в Обществе Адама Смита, расклеивать листовки и выступать с обращениями. Как
показал анализ сновидений Тома, ему казалось, что он потерял свой путь,
— ему была необходима моя помощь хотя бы для того, чтобы осознать, как
сильно он боится, что граница между моим и его сознанием может разрушиться. Он боялся, что вынуждает меня стать одновременно и безумной,
как его мать, и грубой и жестокой, как его отчим. Временами он был способен выразить это состояние достаточно ясно: «Я боюсь, что мне удастся
убедить вас в истинности моей картины мира, что она войдет в вас и вы
не сможете рассказать мне, что происходит с моим сознанием».
 В конце той недели и в начале следующей удалось выявить некоторую связь между его предэкзаменационной паникой и рядом неосознаваемых причин его страха перед успешной сдачей экзаменов и его стремления потерпеть неудачу. Произошло два события, позволивших мне
понять ту глубину упрямства, несговорчивости и ярости, которая мешала Тому сдать экзамены в установленном порядке. Его мать позвонила
по телефону, чтобы узнать, когда будет проводиться церемония вручения дипломов выпускникам, так как она собиралась взять на этот день
выходной. Этот звонок вызвал у Тома неуправляемый взрыв ярости:
«Вручение дипломов — не будет никакого вручения!» Его мать должна
быть жестоко наказана за то, что в этой ситуации размышляла слишком
логично и проявляла заботу о нем.

32 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 Затем он описал сон, в котором он пережил страшную панику из-за
того, что опаздывал ко мне на сеанс психотерапии. Для того, чтобы успеть, он должен был пересечь парк, где уперся в преграду; он был вынужден или идти в обход, или же пробираться через стоявшие на его пути
дома и сады, принадлежавшие женщинам.
 Это был тот самый парк, где до начала психотерапевтического курса Том появлялся обнаженным. Этими женщинами в парке также была
я, регулярный объект его эротических фантазий, и они мешали Тому
приблизиться к аналитику, т. е. ко мне. Выяснилось, что его грубое желание бесцеремонно ворваться ко мне и вывести меня из душевного равновесия угрозами появления в обнаженном виде было замешано на ожидании извращенного удовлетворения от того, что я приду в возбуждение
от его наскока,— другими словами, буду охвачена теми же сексуальными желаниями, что и он, и, следовательно, окажусь не способной анализировать его затруднительное положение. В конце этого напряженного
и беспокойного сеанса он вспомнил об одном эпизоде, произошедшем
с ним в детстве. Когда они с матерью еще жили на родине, а он был совсем маленьким, его мать куда-то ушла, а у отца болела спина, и он не мог
нести сына на руках, поэтому Том был вынужден брести пешком по глубокому снегу. В тот момент Том, по-видимому, чувствовал себя невероятно одиноким, лишенным какой-либо родительской поддержки — физической или душевной, внутренней или внешней. Отец (возможно, Том
изобразил его слабым из-за своей сексуальной озабоченности) просто
присутствовал в этом событии потому, что отсутствовала мать. В этот
момент родительской пары не существовало.
 Теперь сеансы стали слишком болезненными и почти невыносимыми.
Бессвязные бредовые речи Тома о приближающемся крахе были нескончаемы и прерывались только его раздраженными криками, судорожными
вздохами, конвульсиями и рыданиями, когда он попеременно переживал
состояния ужаса, ярости и отчаяния. Все его переживания подтверждали
наличие у него искаженной картины мира и являлись элементами его
патологического состояния. Подобно Дорис Лессинг из книги «Золотая
тетрадь» у он чувствовал, что только он один может видеть и понимать,
что происходит с целым миром. Он знал, что экономическая система подавляет и сокрушает людей, лишая их всякой надежды на лучшую долю,—
но это знание было доступно только ему, и это было для него непереносимо. Его нападки на отчима, которого он обвинял в том, что тот сломал
ему жизнь и обездолил его, становились все более ожесточенными; он постоянно угрожал появиться передо мной в обнаженном виде, пытаясь
таким образом контролировать меня и наказать за то, что я не предотв¬

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 33
 ратила ухудшение его состояния. Том поносил отчима за садистическое
отношение к нему, за постоянное принижение и умаление его достоинств,
за глумление над его неудачами и вообще за высокомерие, заносчивость
и показное превосходство. Он винил отчима за свое теперешнее ощущение неизбежного провала на экзаменах.
 В то же время его сексуальные фантазии, связанные со мной, становились все более и более конкретными и едва сдерживаемыми. Однажды я совершила ошибку, сказав ему, что он «срывает» с меня мое аналитическое Я. Том едва не задохнулся, услышав такое признание. Ведь
именно этим он и занимался — «раздевал» меня в своем воображении.
Экстернализация сексуальных импульсов, гнева, самообвинения была
настолько мощной, что «Я» в своем подлинном значении личного местоимения, по-видимому, исчезло вообще. Разные части его личности
боролись друг с другом, без какого бы то ни было эго-контроля или
разрешения:
 «Чувствую себя больным; должен идти в колледж; возвратить книги
в библиотеку; уже просрочил; не забыть позвонить им; понимаю, что
должен начать работать; лекция по стилистике; не должен этого делать;
должен идти, должен идти; нет необходимости; получил достаточно
книг; двадцать страниц заметок; смогу сделать это. Всего-то двадцать
тысяч слов; должен прочитать другую книгу; не могу читать; должен
сочинить четыре очерка; трех будет достаточно... совсем сбит с толку».
 Том громко кричал, стонал, бился о кушетку. Он пришел в ужас от
того, что залез с ногами на кушетку; он признал, что теперь действительно унизил меня и замарал своей грязью и непристойностями. В своих
фантазиях он показывал свой пенис, смаковал реализацию своей агрессивной сексуальности и триумфальную победу надо мной — его сознание
становилось машиной, перемалывающей меня в сексуальную фигуру, —
это было ценой за то, что мне позволялось быть терапевтом-аналитиком.
 Однажды в ответ на какой-то внешний шум он произнес со стоном,
что ему невыносима мысль о том, что кто-то еще в этом мире имеет какие-
то притязания на меня. Он рыдал и заливался слезами, когда я говорила
ему о его страдании из-за сепарации и о его ревности к кому бы то ни было
другому в моей жизни. Он был совсем близок к обычным болезненным
эдиповым чувствам и переживаниям, которые так сильно ранили его.
Но его состояние сознания вскоре опять изменилось - он сказал, что разговор об утрате и сепарации возбудил в нем сексуальные переживания,
«как будто я хочу ухватиться за что-то и держаться за это».
 2 — 4509

34 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 Я предположила, что желание избежать утраты породило у него
фантазию о том, что, продолжая воспринимать меня как сексуальный
объект, он сможет сохранить иллюзию контроля надо мной. В ответ он
сказал, что ему пришло на ум слово «каша» — он не знает, почему. Озадаченная этим, я молчала. Несколько мгновений спустя он вспомнил
случай из своего раннего детства — как он полагал, ему было тогда около четырех лет. Он не мог съесть овсяную кашу. Мать сказала, что он
не получит шоколад, который как раз привезли, пока не съест всю кашу
(приезд фургона, привозившего шоколад, в детстве был для Тома особым событием, поскольку в то время они жили в глухом уголке страны и фургон приезжал только раз в две недели). «Я орал и орал; я не
мог поверить, что она это сделает... Это такое яркое воспоминание —
причем лучше всего я помню свое эмоциональное состояние», — сказал он. Я подумала, что он так груб со мной из-за того, что я дала ему
есть овсяную кашу (терапевтический анализ) и лишила его сладкого,
которого ему хотелось получить — эротизированные моменты, дающие
ему силу отвергнуть сепарацию. Я сказала: «Тебе не хочется есть овсяную кашу». Со слезами на глазах он кивнул головой.
 Осознание того, насколько сильно он стремится к этому душевному яду (эротизированному шоколаду), предпочитая его истинно питательной, правдивой умственной пище, произвело важный сдвиг в сознании Тома и оказало на него глубокое воздействие. Несмотря на
душевную боль, он постепенно начал отказываться от уклончивых ответов, отрицания и сексуально окрашенного поведения, становясь более искренним и правдивым. Как и в прошлом году, он попросил письмо из клиники для своего куратора с просьбой об отсрочке от сдачи
экзаменов в связи с тем, что он проходит курс психотерапии и сейчас
находится в стрессовом состоянии. Просьба об еще одном письме
в колледж наводила на мысль, что теперь проблема выглядит следующим образом: неважно, поверят ему в колледже или нет, главное, чтобы он смог поверить самому себе. Действительно ли он не мог выдержать экзамены или пытался привлечь на свою сторону меня и клинику,
рассчитывая таким образом отвлечь внимание от других возможных
причин своего желания сдавать экзамены отдельно от своих сверстников? Пытался ли он объединить меня и клинику в своеобразную родительскую пару, которая делает вид, что ничего не замечает, и готова соучаствовать в обмане? Если он добьется отсрочки экзаменов, то он не
только лишит мать удовольствия присутствовать на церемонии вручения дипломов, но и сведет на нет мои попытки поддержать его и тем
самым сможет досадить и матери, и мне. Он хотел одновременно и пе-

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 35
 реложить на меня/отчима вину («это Ваша вина»), и досадить мне/
матери, так как я не давала ему того, на чем он упорно настаивал и чего
хотел больше всего, — т. е. обладания, безусловного контроля и доступа к тому, что он считал хорошими вещами.
 Стало ясно, что если Том успешно сдаст экзамены, он тем самым
одержит победу над внутренним отчимом/мной, который, как он считал,
способствовал его неудачам. С другой стороны, если он не сможет сделать этого, он эффектно продемонстрирует собственную несостоятельность и одержит таким образом победу над внутренней матерью/мной,
которая, как он считал, способствовала его успехам. Таким образом,
он мог нанести мне (олицетворяющей собой недоброжелательную внутреннюю пару) поражение в любом случае — как достигнув успеха, так
и потерпев неудачу на экзаменах. Последнее казалось более предпочтительным, так как он боялся, что в случае успеха может лишиться
меня. Становилось все более очевидным, что одна из причин его панического состояния коренится в опасении, что в случае успешного прохождения им экзаменов я ошибочно решу, что он здоров и что тем самым
он ускорит окончание терапевтического процесса. Мысль о прекращении терапии была для него абсолютно невыносима: малейший намек на
это вызывал резкое усиление тревоги, проявляющееся в форме сексуальных фантазий, реализуемых где-то в другом месте.
 Состояние Тома перед сдачей экзаменов отражало глубоко укоренившиеся страхи перед содержанием его внутренних взаимоотношений,
замешанных на чувствах вины, ненависти, триумфа, унижения и отвержения. Тому грозил кризис бессознательной неуверенности — его мыслительные способности оказались подчинены маниакальной экстерна-
лизации его внутренних состояний, ему казалось, что они подчинили
себе не только его собственный мир, но и мое сознание, которое раньше
помогало ему удерживать границу между внутренним и внешним.
 Мои настойчивые попытки показать ему, что за его кажущейся несостоятельностью (из-за которой, как он полагал, он заслуживает благосклонного отношения и поддержки) скрывается озлобленность, враждебность и мстительность, воспринимались им как мое стремление
«преследовать его и загнать в угол». Это был болезненный, но необходимый процесс, который в итоге привел к нужному результату. После
этого Том смог допустить возможность установления более мягких отношений с родителями, чего в глубине сердца он искренне желал и что
было в его интересах. Он начал успокаиваться. Отложил в сторону двадцать страниц своих заметок и принялся готовить пару обыкновенных,
а не каких-то исключительных, сочинений.
 2*

36 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 На следующем сеансе (на который он опоздал на десять минут, что
для него было достаточно необычно) он рассказал такой сон:
 Он должен был встретиться с другом, Джеком, с которым он вместе
занимался покраской и отделкой дома в каком-то отдаленном месте.
 У Джека был фургон, на котором они должны были доехать до места работы. Том опоздал и сильно беспокоился, что Джек не дождется и уедет без него. Затем он обнаружил, что забыл инструменты, и это вызвало
еще большее беспокойство, так как друзья вынуждены были возвратиться за инструментами домой. В отличие от Тома, проявляющего беспокойство, Джек был совершенно спокоен как в отношении того, что вышла задержка с началом работы, так и по поводу того, что окончание
ремонтных работ потребует у них дополнительного времени.
 Этот сон, по-видимому, символизировал появление благосклонной
и поддерживающей внутренней фигуры, которая будет помогать Тому отделывать и окрашивать его внутренний мир, терпеливо снося задержки,
отступления и неудачи; выявлять его мыслительные способности и одобрять их и, может быть, как комплексная родительская фигура (представленная как фургон и водитель), поможет ему найти наиболее подходящую
«строительную площадку». В отношении этого сна возможны разные варианты интерпретаций: не исключено, что Джек представляет собой друга/отца, который даст Тому взаймы свой пенис, чтобы помочь ему восстановить разрушенный внутренний образ матери; таким образом он дает
Тому возможность приобрести свои собственные инструменты (пенис)
и использовать их для выполнения задачи. Несколько недель спустя,
когда его тревога уменьшилась, а способность к учебе возросла, другой сон
на тему «дома» подтвердил, что с ним действительно происходят те изменения, которые я предполагала. В этом сне дом уже не находился в отдалении на холодной горе, а был рядом, в доступном месте:
 Он находился в солидном, добротно построенном и довольно красивом
доме. Как ему показалось, вместе с ним были друзья. Но это были не его
прежние дружки-выпивохи, а сверстники из колледжа. Он еще не знал
их достаточно хорошо, но они ему очень нравились, и он считал, что они
серьезно относятся к жизни. Среди них была одна женщина по имени
Маргарет (такое же имя, как и у меня), которая по своей манере поведения, взглядам и особенностям часто ассоциировалась у него со мной.
Атмосфера в доме была спокойная. Том отметил, что он находился в необычно умиротворенном состоянии, был способен легко поддержать раз¬

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 37
 говор и быть самим собой. Потом он ехал на мотоцикле и остановился,
чтобы поправить ослабевшую цепь с помощью одного из своих друзей.
 Он вскользь заметил, что этот сон сильно отличался как от снившихся ему раньше снов о поездках на мотоцикле, так и от реального опыта
таких поездок — раньше, как правило, они были рискованными и безрассудными. Его мотоциклы постоянно были неисправны, и зачастую он
рисковал как своей жизнью, так и жизнью окружающих. В последнем сне
он, напротив, ощущал, что вполне контролирует ситуацию: «Я не чувствовал обычного дискомфорта, напротив, я каким-то образом был способен контролировать ситуацию. Это было хорошее чувство, как будто у меня появилась надежда. Быть может, я смогу как-то преодолеть все это».
Затем он перешел к изложению заключительной части своего сна:
 Ночь он провел в доме, скорее всего один, его компания куда-то исчезла. Утром он обнаружил, что Маргарет тоже провела ночь в доме, но он
об этом не знал. «Мне бы хотелось, чтобы я знал об этом, но в то же
время мне было приятно, что она просто была где-то рядом со мной —
она была там, независимо от того, знал я об этом или нет».
 Он признал, что дом в последнем сне казался более основательным и солидным, чем домики в его ранних снах, и он чувствовал себя легко с людьми, которые находились в доме. У него было ощущение, что с этими людьми у него складываются все более близкие и прочные взаимоотношения
и что сами они тоже изменяются и развиваются. Езда на мотоцикле теперь
ощущалась скорее как самовыражение и свободное проявление индивидуальности, чем саморазрушение и хулиганские действия. Но, быть может,
наиболее важным и проясняющим ситуацию было его описание фигуры
Маргарет/меня, которая каким-то образом находится с ним рядом, независимо от того, знает он об этом или нет, присутствует в его внутреннем мире
как партнер и источник поддержки. Этот сон Тома произвел на меня сильное впечатление. Меня поразила ясность и четкость передачи особенностей таинственного процесса интроекции и формирования интроективной
идентификации. Рассказав этот сон, Том отметил, что ему хотелось бы поблагодарить меня, выразить свою признательность и пожелать мне счастья.
Эти слова немедленно вызвали в его памяти воспоминания о том, как он
пытался сделать счастливой свою мать: он вспомнил, как она смеялась над
его дурачествами. Но тут же, с горечью и слезами, он стал говорить о ее безразличии к нему: когда она находилась в депрессивном состоянии, она неспособна была адекватно реагировать. «Жизнь теряла для меня всякий

38 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 смысл», — всхлипывал он. Потрясение от мысли, что он не способен помочь
своей матери, было чрезвычайно сильным.
 Это мимолетное воспоминание о возможности давать и получать
ощущение счастья было, по-видимому, неотделимо у него от грусти, связанной с болезнью матери, и осознания того, что он не может ее вылечить, хотя и очень сильно этого желает. Возможно, он стал легче переносить чувство горечи и вины благодаря усилению и укреплению
внутренних психических ресурсов, существующих независимо от его
сознательных усилий. Маргарет были присущи качества, которые он
стремился воспитать в себе, которых ему не хватало — целостность личности, лояльность и готовность прийти на помощь людям, дружелюбие
и, возможно, наиболее важное, — четкое ощущение соответствующих
психологических границ. По-видимому, это стремление стать лучше,
как и смирение, было связано с тем, что теперь его идентификация была
скорее интроективной, чем проективной.
 Упорное стремление Тома найти и познать самого себя, сформировать
осознанное представление о своем Я, производило глубокое впечатление.
Возрастающая прочность его внутренней психической структуры подтверждалась как содержанием его снов, так и изменениями в его взаимоотношениях со мной, своими друзьями и приятелями-студентами. Раньше с трудом можно было говорить о наличии у Тома какого бы то ни было
представления о своей личности или устойчивого чувства идентичности.
Он шел по жизни, постоянно заимствуя готовые, похожие, «плоские»
личины. Теннисный корт, лишенный одной из стен, на котором он пытался «разыгрывать» свою жизнь, приводил его в состояние изнуряющей
психотической тревоги и ужаса от ощущения тотальной внутренней пустоты. Когда усилилось ощущение, что он всю жизнь был «замурован»
в тесном пространстве, и он осознал свою потребность во внутренней
и внешней защите, Том почувствовал, что существует такая структура Я,
которую ему хотелось бы иметь. До последнего времени она казалось ему
очень далекой и недостижимой — как дом на вершине горы.
 Его извращенные фантазии и действия вместе с чувством маниакального всемогущества, которое само по себе оставалось совершенно
неудовлетворенным, функционировали как механизмы защиты от ощущения потерянности и отверженности, ненависти и опустошенности,
а также от маниакального удовлетворения тем, что эти чувства переполняли все его существо. Своенравие и порочность мешали ему размышлять о себе самом, быть скромным, зависимым, контролировать свои
чувства. Он обнаружил, что следование по пути самоанализа — очень
трудное дело, и он постоянно «соскальзывал на обочину».

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 39
 Мои постоянные попытки опустить Тома «на грешную землю»
воспринимались им с облегчением, несмотря на его упорное нежелание «есть овсяную кашу». Несмотря на то, что он находился в состоянии ярости, фрустрации и зачастую отчаяния из-за того, что его
попытки соблазнить меня духовно или физически всегда были обречены на неудачу, он, тем не менее, постепенно начал понимать, что существующие границы выполняют защитные функции. Это относится как к временным ограничениям сеанса и границам комнаты для
консультирования, так и к границам моего сознания, способного нести бремя его «безграничности». Оставаясь неистово ревнивым,
он все же время от времени чувствовал себя спокойнее от мысли, что
у меня есть партнер и дети — т. е. часть жизни, из которой он неизбежно исключен. Более того, иногда ему казалось, что мои отношения
с другим мужчиной помогают мне в моей терапевтической работе
с ним. К этому времени он смог осознать не только то, что ему не придется восстанавливать дом в одиночку, без всякой помощи, но и то,
что надежный дом уже существует и он может в нем пребывать, что
у него есть внутренние психические ресурсы, независимо от того,
осознает ли он это или нет.
 * 	* *
 Конечно, очень хотелось бы закончить эту главу словами «а дальше он
жил долго и счастливо». Но характерной особенностью начального периода становления идентичности является то, что этот процесс окружен
различными «злыми духами и демонами», которые таятся в укромных
местах и щелях под покровом потенциальных изменений и ухода от привычных и неизбежно болезненных регрессивных форм поведения. В случае с Томом этими «демонами» являются его притворство, лицемерие
и капризность, извращенные сексуальные фантазии и склонность к бессмысленным поступкам.
 Характерной особенностью работы с подростками является и то, что
психоаналитик должен сопротивляться искушению дать оптимистический прогноз «дальше все будет хорошо». Когда установившаяся идентичность еще хрупка, сильный стресс в любой момент может вызвать
появление (или скорее возобновление) у пациента тех состояний сознания, которые, как мы были убеждены (или надеялись), остались в прошлом. Работа с этой возрастной группой часто проходит на грани риска: психотерапевт должен понимать, насколько важно воздерживаться
от мысли, что нам «все ясно».

40 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 Совпадение во времени ряда факторов вновь стало угрожать психической стабильности Тома. Приближались пасхальные праздники, нарушавшие график психотерапевтических сеансов, а также выпускные экзамены,
предвещавшие окончание учебы и получение университетского диплома.
В это же время Том вынужден был сменить место проживания (дом, в котором он снимал комнату, был выставлен на продажу). В довершение всего Том вынужден был расстаться со своей подругой-студенткой, с которой
он надеялся завязать более глубокие отношения. Он хотел заботиться об
этой молодой женщине, защищать и поддерживать ее, поскольку у нее
также были проблемы невротического плана. Кроме того, таким образом
он надеялся избавиться от собственных сексуальных проблем, включая
сексуальные извращения. Глава заканчивается на этой предостерегающей
ноте, поскольку она позволяет продемонстрировать одну из особенностей
работы с данной возрастной группой — насколько сложно принять тот
факт, что ни в чем нельзя быть уверенным до конца, что психические состояния пациента изменчивы и неустойчивы, и при этом надо помогать
пациенту сохранять надежду, несмотря на все трудности.
 Тому снилось, что он стоит на платформе станции метро, ожидая прихода поезда. На другой станции он должен встретиться со своим другом
Джеком, который будет помогать ему в постройке дома. Том беспокоился, что Джек огорчится, если он опоздает. Внезапно на дальней линии
он увидел движущуюся вереницу, целую процессию необычных поездов — это были устаревшие поезда подземки, причудливо украшенные
старые паровые машины, удивительные и странные локомотивы. Люди,
стоящие на платформе, начали аплодировать. Том присоединился к ним
и также стал хлопать в ладоши, будто приветствуя освободительную армию. Спустя какое-то время пришел его поезд. Позднее он встретился
с Джеком и его юной дочерью, которые ожидали Тома на назначенной
станции. Выйдя из поезда, он поразился красоте пейзажа — ландшафт
был совсем не таким, каким Том его помнил: долина лежала как в колыбели, раскинувшись между прекрасных холмов, окутанных сизой дымкой, как на китайских картинках, и, что важнее всего, недалеко от моря.
 К своему изумлению, он обнаружил вокруг себя прекрасный морской
пейзаж. Он вспомнил, что на этом месте было озеро, но не море.
 Первой мыслью Тома было то, что странные поезда следовали по той
же линии метро, Пикадилли Лайн, по которой он обычно добирался до
моего офиса. Он подумал, что мог бы сесть в один из этих поездов и приехать ко мне. (При этом важно отметить, что в течение некоторого пе¬

ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ 41
 риода, предшествовавшего этому сну, он опоздал на ряд сеансов, что
было ему несвойственно).
 Этот сон можно интерпретировать как описание состояния его сознания, отражающего особый характер его опоздания ко мне, как и в
предыдущем сне к Джеку, который помогал ему добраться до другого
дома/осознания и обосноваться в нем. Становится понятным, что иногда Том еще слишком привязан к старым, достаточно странным и причудливым, «вагонам мыслей» (которые, вероятно, не были полностью
вытеснены более «прямой линией»). Во сне эти «поезда» все еще управляли его вниманием, и он им аплодировал. Он беспокоился, что опоздает, но он не мог допустить, что эти «поезда» на самом деле мешают его
освобождению от внутренних противоречий и продвижению вперед.
Казалось, что он откладывает процесс своего отделения и изменения,
поскольку этот процесс предполагает эдипов конфликт со мной как частью родительской пары, а может быть, с ребенком, готовым помочь ему.
Он упорно цеплялся за свои старые «поезда»/стереотипы мышления как
за способ отложить момент этого отделения. В результате, когда он находит что-то действительно хорошее, он идеализирует это — «море,
море». Именно здесь коренится опасность, и рано или поздно она наверняка проявит себя — в соскальзывании к той форме функционирования,
в которой горечь потери отвергается в пользу преувеличения и переоценки «особого» статуса его прежнего способа существования. Этот
защитный механизм удерживает пациента от расставания со старой,
ограничивающей его комнатой и обретения своей собственной. Учитывая бремя стресса от многочисленных потерь, вполне понятны регрессивные срывы Тома (возможно, только временные) к более знакомым
состояниям — хотя и болезненным, но приносящим удовлетворение.
 Несмотря на высказанные предостережения, ситуация Тома в целом
выглядит обнадеживающе. Вирджиния Вульф, по-видимому, была бы
довольна, но не удивилась бы тому, что с «осознанием самого себя» у человека появляются новые творческие способности. Том начал писать
пьесы и короткие рассказы, которые были высоко оценены его сверст-
никами-студентами и преподавателями и которыми он очень гордился.
 Постепенно он стал ощущать, что способен вести нормальную интимную жизнь и отличать возбуждение, вызванное неудержимой мастурбацией, от подлинных эмоциональных переживаний — тех эмоций,
которые позволили ему ощутить свою психологическую зависимость,
незначительность, чувство вины, раскаяние и страх потери близкого
человека. Из-за отсутствия ощущения внутренней родительской пары,
которая заботилась бы о его благополучии, он до последнего времени

42 МАРГО ВОДДЕЛЛ
 стремился избегать разграничения сексуального возбуждения и подлинного чувства. Он отвергал и разрушал эти чувства своими порочно-извращенными состояниями сознания и действиями, функционируя главным образом по отрицательной схеме Биона по принципу -JI, -Н, -3.
 Мое предположение заключалось в том, что развитие самосознания
Тома основывалось на возрастающей зависимости от психоаналитика, который воспринимался им как некто, выполняющий объединенные родительские функции, имеющий соответствующие потребности и привязанности и способный отличить его реальные потребности от потребностей,
основанных на лукавстве, притворстве и обмане. Было исключительно
важно понять различие между подлинной борьбой за обретение способности к установлению искренних взаимоотношений и искажением/извращением этих отношений, часто затерянных в мешанине сексуальных фантазий, зависти или псевдопознания. Усилия по разграничению истинного
стремления пациента к «починке» воображаемых «комнат» и «домов» и его
склонности «прикрывать бреши бумагой» являлись лейтмотивом аналитической работы.
 Собственные записи Тома, по-видимому, отражали его способность
отставить в сторону свои постоянные жалобы и обиды на своего отчима
в пользу интроекции созидательной родительской фигуры, связанной, разумеется, с его родным отцом-писателем. Поддержка Томом своей новой
подруги, имеющей проблемы со здоровьем, также свидетельствует скорее
о его способности проявлять заботу о своей больной матери, чем о тенденции ругать, обвинять или с маниакальной настойчивостью пытаться развлечь ее.
 В заключение мне хотелось бы привести некоторые размышления
Вирджинии Вульф, возникшие у нее после прочтения одного произведения. Они являются составной частью ее эстетического опыта, который
вписывает психоанализ в русло художественной традиции:
 ...начинаешь яснее видеть впереди; кажется, с мира спала пелена, и он
зажил ярче. Можно только позавидовать тем, кто борется с нереальностью, и пожалеть разбивших лоб из-за собственного равнодушия или
невежества. Так что, прося вас зарабатывать деньги и добиваться своей
ком-наты, я убеждаю вас жить в реальном мире — захватывающая будет жизнь! И не важно, сможете ли вы рассказать о ней (Woolf, 1928, р.
108-109).

ГЛАВА ВТОРАЯ
 Соединение внутренней и внешней
реальности при создании
терапевтических условий для
подростков, страдающих серьезными
поведенческими расстройствами
 Филипп Жамме
 Увеличение числа пациентов, характер заболевания которых не
подпадает под определение невроза, а также случаев поведенческих расстройств как таковых, заставило терапевтов обратить особое
внимание на нарциссические расстройства, особенно с признаками аутоэротизма, и выдвинуло эту проблематику на более приоритетное
место по сравнению с классической патологией конфликта. Это не означает, что конфликты исчезли — они, как правило, остаются основным
пусковым фактором и требуют тщательной проработки для обеспечения безопасности в будущем. Однако главная забота терапевтов состоит не столько в оказании пациенту помощи в осознании вытесненных
состояний и поиске соответствующей интерпретации, сколько в том,
чтобы сделать свои вмешательства безопасными для пациента. Это
предполагает создание условий для установления терапевтического
альянса и той обстановки, которая обеспечит возможность реализации
эффективного терапевтического процесса.
 При работе с обратившимися к нам подростками мы ставим перед
собой двоякого рода цель:

44
 ФИЛИПП ЖАММЕ
 • Ослабить отрицательное действие психиатрических симптомов.
 В данном случае патология может рассматриваться как утрата пациентом свободы выбора и замыкание на повторяющихся формах поведения, которые, в конечном счете, всегда означают ограничение человеческого потенциала. В нашем арсенале есть ряд терапевтических
методов, позволяющих справиться с этой проблемой.
 • В то же время необходимо повысить эффективность психического
аппарата и способность пациента регулировать конфликт таким
образом, чтобы эти симптомы не возникали вновь.
 Мы считаем, что эту двоякую цель необходимо иметь в виду на каждой стадии лечения и в соответствии с ней организовывать терапевтическое вмешательство. Что бы мы ни делали, мы должны демонстрировать
пациенту, что верим в его способность нести ответственность за самого
себя. Мы должны показать ему, что не считаем его патологию знаком судьбы, и убедить его, что он должен попробовать добиться успеха. Конечно,
развитие внутренней способности пациента справляться с конфликтами
и ограждать себя от них — процесс асимптоматический, но в то же время
постоянный, а поэтому всегда сохраняется возможность рецидива.
 Мы рассматриваем психический аппарат человека как внутренний
инструментарий, позволяющий управлять состояниями удовольствия
и тревоги и дающий возможность достигать поставленных целей. Он расположен где-то между внутренним миром инстинктов и потребностей
и миром окружающей действительности. Этот инструментарий действует в качестве своеобразного «буфера» между этими двумя мирами и, в силу этого, осуществляет взаимодействие с обучающей средой в периоды
младенчества и детства, т. е. прежде всего с родителями. Это жизненно
важный инструментарий, поскольку он позволяет людям справляться
с неблагоприятными обстоятельствами.
 Поведенческое расстройство — это одна из основных форм дисфункциональное™ в подростковом возрасте, и в то же время это одна из наиболее трудных проблем, с которыми приходится сталкиваться терапевту. Более глубокое понимание психопатологии поведения может помочь
нам в усовершенствовании методов терапевтического воздействия, которые, в свою очередь, тесно связаны с характером наших взаимоотношений с пациентами. Именно поэтому важно понимать, что происходит
с этими взаимоотношениями в процессе терапии (Jeammet, 1994).
 Нам бы хотелось привести несколько терапевтических примеров
такого рода поведения. Прежде всего, мы обсудим особенности поведения подростков, проходящих лечение в амбулаторных или стационар¬

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 45
 ных условиях. Несмотря на все различия, эти формы поведения имеют
ряд общих черт: они всегда являются выражением неприятия самой
обстановки, условий проведения терапии; агрессия пациентов направлена в основном на обслуживающий персонал, причем вне зависимости от личностных качеств тех или иных сотрудников.
 Когда мы попытались реконструировать (по дням и часам) события,
предшествовавшие проявлению со стороны пациентов актов насилия, регулярно случающихся в лечебных учреждениях подобного рода, мы с удивлением обнаружили, что такое поведение имело место сразу после ситуаций, которые персонал описывал как «близость» или «моменты близости».
Персонал обычно рассказывал примерно следующее: «Мы не понимаем,
почему он повел себя так агрессивно, ведь вчера он был более открыт, чем
обычно. Он начал рассказывать о себе». Мы слышали подобные описания
снова и снова: «Он казался радостным и счастливым, мы видели, как он
общался с другими людьми». Поскольку агрессивному поведению почти
всегда предшествовало состояние открытости пациента, нам стало ясно,
что агрессивность проявлялась именно в те моменты, когда пациент начинал чувствовать себя лучше в психологическом плане и особенно когда он
становился более открытым (в психоаналитическом смысле) по отношению к другим. Именно эта открытость и нарушала психологическое равновесие пациента — она воспринималась им как угроза «вторжения» в его
личное пространство и покушение на его независимость, а потому отыгрывалась им в форме внешней агрессии.
 Мы обнаружили, что реакции подобного рода характерны для любых
форм подростковых поведенческих расстройств. Оставляя в стороне
индивидуальные различия и важность выбора того или иного стиля
поведения, следует признать, что имеются определенные типичные характеристики отыгрывающего поведения подростков, страдающих различными видами расстройств, такими, как нарушение пищевого поведения, употребление наркотиков, суицидальный синдром, некоторые
виды отвержения, неприятие школы и так называемая «активная пассивность». Во всех этих случаях поведенческие и психомоторные расстройства предшествуют нарушениям интрапсихических умственных и репрезентативных процессов.
 • Нередко у одной и той же личности могут быть обнаружены сразу
несколько из этих расстройств, которые проявляются либо одновременно, либо последовательно.
 • За последние тридцать лет подобные расстройства получили большое распространение в западном обществе, но еще сильнее этот

46
 ФИЛИПП ЖАММЕ
 процесс заметен в странах, постепенно переходящих к западному образу жизни. Этот социальный феномен может пролить свет на то,
в какой степени индивидуальная патология обусловлена социокультурными изменениями, во взаимосвязи которых немалая роль принадлежит семье.
 • 	В подавляющем большинстве случаев эти формы поведения нельзя
отнести к какому-либо определенному психическому заболеванию.
 Они не сводимы к конкретным диагностическим категориям. Трудности, с которыми сталкиваются клиницисты в этой области, можно
продемонстрировать на примере того, насколько разнообразными могут быть проявления того или иного заболевания (например, нервной
анорексии) или насколько широк спектр диагностических категорий,
к которым могут быть отнесены такие формы поведения, как попытки самоубийства или употребление наркотиков. При этом специалисты не задаются наиболее важным вопросом: почему данная неприятность возникла именно на этом этапе развития, в подростковом
возрасте, и почему ее проявления не укладываются в рамки обычной
симптоматики хорошо изученных психических заболеваний.
 Например, как может обращение к симптоматике истерии, навязчивых состояний, перверсивных или даже пограничных синдромов помочь
нам понять возникновение анорексии или попыток самоубийства? Очевидно, что мы должны принимать эти феномены во внимание при разработке программы лечения и составлении прогноза, однако на самом деле
они очень слабо представлены в поведенческих нарушениях. Почему подростки переступают границы этих категорий? Рассматриваемые поведенческие проявления с очевидностью демонстрируют не только ограниченность психиатрической нозологии, но и трудности психодинамического
подхода в целом, связанные в основном с чрезмерной жесткостью его
структурных рамок. То же относится и к способам, посредством которых
эти подростки регулируют свои взаимоотношения с другими людьми.
Можно отметить следующие их особенности:
 1) переходы от острой потребности в социальных контактах к желанию
уединиться и самоизолироваться, при непереносимости как одиночества, так и близости;
 2) предельное внимание к установкам и мнениям других людей, зачастую превышающее всякую разумную меру;
 3) трудности в регуляции взаимоотношений с окружающими, в нахождении и выборе оптимальной социальной дистанции; болезненные

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 47
 колебания между идеализированной привязанностью и полным
разрывом отношений и связей; мстительность и даже открытая враждебность при столкновении с малейшими признаками отвержения
или снисходительности;
 4) колебания между тревожностью, обусловленной страхом сепарации,
и тревожностью, обусловленной страхом перед вторжением других
в их внутренний мир;
 5) чрезмерные ожидания по отношению к значимым другим, сосуществующие с уязвимостью по отношению к внешним влияниям, склонностью к противоречиям, упрямым неприятием каких-либо изменений;
 6) сверхчувствительность к тому факту, что к ним проявляется интерес
со стороны психотерапевтов и что исход лечения зависит от степени уверенности терапевта в применяемых им методах лечения. (Стоит отметить, что любой новый метод сначала дает положительный
результат с точки зрения ослабления симптоматики заболевания,
но его результативность будет снижаться по мере того, как лечение
становится рутинной процедурой; аналогичным образом какой-то
конкретный способ лечения теряет свою эффективность, когда повторно применяется при обострениях заболевания);
 7) во всех случаях имеет место самоуничижение, когда подросток критикует свое собственное тело, принижает свои навыки, умения или
способности, лишая себя таким образом части собственного потенциала и зачастую именно тех его составляющих, которые ранее он
ценил наиболее высоко.
 Итак, что же является общим знаменателем, той нитью, которая связала бы воедино эти явления и помогла бы нам понять специфические
особенности периода полового созревания, обуславливающие появление
таких своеобразных форм поведения? Ответ на этот вопрос может дать
понятие зависимости. Субъект, психическое равновесие которого существенно зависит от его взаимоотношений с внешними объектами и от
специфических установок этих объектов, может рассматриваться как
зависимый.
 Расстройство поведения нередко служит способом защиты от аффективной зависимости, особенно когда последняя воспринимается субъектом как угроза его идентичности, отчуждающая его от объектов его привязанности. В такой системе субъект стремится заменить аффективные
взаимосвязи, которые переживаются им как угрожающие именно потому, что они так важны для него, на связи, основанные на контроле и доминировании. Цель субъекта — посредством своего поведения или тех

48 ФИЛИПП ЖАММЕ
 объектов, которые, как он полагает, находятся под его контролем, воздвигнуть барьер между самим собой и возможными объектами своей
привязанности: это могут быть наркотики, еда при булимии, отказ от
принятия пищи при нервной анорексии и т. д.
 При подобном поведении становится понятна контролирующая функция дистанцирования во взаимоотношениях. Она помогает субъекту поддерживать устраивающие его взаимоотношения и вести разнообразную
социальную жизнь. Однако цена, которую он платит за это — расщепление собственного Эго. Отыгрывающее поведение и аддиктивные взаимоотношения являются проявлением наиболее конфликтных, но в то же
время и наиболее либидинозных аспектов потребности в общении и оставляют мало возможностей для взаимодействия с другими людьми, которое начинает принимать искусственный, предопределенный характер.
Любое напоминание об эмоциональной связи отвергается. Отыгрывающее
поведение становится все более делибидинизированным и абсолютно
машинальным, как будто вся присущая ему фантазийность исчезла без
следа. Аутоэротизм теряет свой эротический приятный аспект. Переживание удовольствия замещается потребностью в сильных ощущениях,
благодаря которым субъект чувствует, что существует. Поиск острых
ощущений, таким образом, служит для сокрытия страха перед эмоциональными переживаниями, поскольку последние являются неоспоримым
свидетельством связи с объектом.
 Понятие зависимости может привести к лучшему пониманию тонкой диалектической взаимосвязи между внутренней и внешней реальностью. Несмотря на то, что понятие зависимости не принадлежит, строго говоря, к классической психоаналитической терминологии, оно
используется многими психоаналитиками. Возможно, наиболее часто
это понятие использует Малер (Mahler, Pine & Bergman, 1975) при описании процесса сепарации/индивидуации как важнейшей стадии развития в раннем детстве. Подростковый возраст, который Блос (Bios, 1967)
рассматривает как повторение процесса сепарации/индивидуации,
может считаться конечной стадией, или кульминацией борьбы за автономию. Даже во Франции, где большинство психоаналитиков считают
подход Малер и ее последователей чересчур описательным (в традиции
Хартмановского автономного Эго) и слишком отдалившимся от рассмотрения актуальных конфликтов, инстинктов и сексуальности, до сих пор
не могут полностью отказаться от понятия зависимости.
 Андрэ Грин в своей статье L’apchaique [Архаика] (Green, 1982)
также рассматривает зависимость-автономию как пару противоположностей. Его подход объясняет смысл всех форм поведения, кото¬

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ 49
 рые иначе трудно было бы согласовать между собой. Самое интересное, что этот подход связывает шкалу зависимость-автономия с понятием архаики, описанной в терминах разрушения границ и запутанных отношений между самим желанием, объектом желания и Эго.
Действительно, борьба со всяческими барьерами, безуспешные попытки разграничения внутренних образов и недифференцированные
состояния, к которым особенно склонны все подростки,— все это позволяет выдвинуть проблему зависимости на передний план (Jeammet
& Chabert, 1998).
 Таким образом, с точки зрения психического функционирования,
зависимость может быть описана как защитное использование внешней, перцептивно-моторной реальности, как контркатексис для истощенной или угрожающей внутренней психической реальности. При
таком ракурсе рассмотрения зависимость становится потенциальной
или постоянной характеристикой психического функционирования,
поскольку всегда существует диалектическое взаимодействие катекси-
са и контркатексиса, внутренней психической реальности и реальности внешнего, перцептивно-моторного мира.
 Следуя в этом направлении, мы должны признать определяющую
роль как безопасных взаимоотношений с окружающей средой, так и
связи между характером этих отношений и спецификой удовольствия,
которое субъект способен получать от своей собственной деятельности.
Переживания, связанные с процессом сепарации в период детства, дают
представление о качестве и надежности детских привязанностей и позволяют нам провести различие между детьми, обращение которых к ау-
тоэтотизму эффективно компенсирует отсутствие значимых фигур
и привязанностей, и детьми, которые вынуждены замещать отсутствие
этих фигур либо за счет перцептивно-моторного катексиса, направленного на окружающую среду, либо посредством формирования устойчивых форм аутостимуляции. Поведение, относящееся к последнему типу,
принимает более громоздкие, автоматические, болезненные формы и может нанести субъекту ущерб, если его связи с внешней средой слабы,
а деятельность не приносит ему удовлетворения.
 Если сепарация переживается именно таким образом, то необходимо провести разграничение между объектом и субъектом, аналогичное
разграничению между символом и объектом символизации. Однако
в данном случае нужно предположить наличие у субъекта не только специфических взаимоотношений с объектом, но также и стабильной системы внутренних критериев, позволяющих достаточно надежно выделять объект из окружающей среды. Такой тип функционирования

50 ФИЛИПП ЖАММЕ
 аналогичен использованию переходного объекта, но без той перцептивной поддержки, которую предоставляет реальный переходный объект.
 Система внутренних критериев, о которой идет речь, формируется за
счет аутоэротизма, основанного на нарциссизме. Аутоэротизм заключается в повторяющейся реактивизации следов памяти о прошлых удовольствиях, которая становится особой формой проявления первоначальной
потребности. Таким образом, можно предположить, что объект оставляет свой характерный отпечаток на аутоэротической деятельности и что
в эту деятельность вовлекаются не одни только эрогенные зоны (рот, анус,
гениталии), даже несмотря на то, что последние по самому своему устройству являются зонами перехода между внутренней и внешней средой
и потому именно на них по большей части фокусируются переживания
удовольствия и неудовольствия. Вся деятельность ребенка — как психомоторная, так и физиологическая — в той или иной степени является
способом получения удовольствия, заложенного в самом характере взаимоотношений с объектом катексиса (в данном случае речь идет о матери
или о ком-либо другом, выполняющем материнские функции), который,
в свою очередь, накладывает определенный отпечаток на деятельность
ребенка как таковую. В результате может возникнуть целый спектр переживаний и состояний — от безмолвного удовлетворения деятельностью
до бурной эротизации.
 Младенец интернализирует эти взаимоотношения, и именно в процессе интернализации у него постепенно формируется способность
к ожиданию, или, другими словами, определенная независимость от сиюминутного обязательного присутствия внешнего объекта. Помимо этого, посредством интернализации формируются предпосылки внутренней психической репрезентации объекта как такового.
 Те приятные переживания ребенка, которые в процессе интернализации перешли в его внутренний мир, послужат фундаментом его самоощущения целостности. В этом первичном аутоэротизме можно разглядеть некую внутреннюю структуру, необходимое основание, на которую
впоследствии будут накладываться образы тех или иных значимых для
ребенка людей и от которой они будут постепенно отделяться. Позднее
на этом неконфликтном базисе и на этих интернализированных переживаниях разовьются вторичные идентификации, в которых будет тем
больше гармонии и нарциссизма, чем более надежной будет эта первичная структура.
 В отличие от такого сценария гармоничного развития, ситуация,
заставляющая ребенка слишком рано ощущать давление со стороны
объекта или собственную беспомощность перед ним (из-за неадекватно¬

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 51
 сти объекта, либо из-за его постоянного присутствия), способствует
формированию антагонизма между субъектом и значимыми для него
объектами. Базисные нарциссические структуры формируются уже не
совместно и не с помощью объекта, не в атмосфере тесных взаимоотношений субъекта и объекта, а в их противодействии.
 Когда речь идет о качестве базисных нарциссических структур,
то следует учитывать еще один фактор, который оказывает существенное
влияние на способность субъекта к автономному существованию и сдерживанию внутрипсихических конфликтов, а именно: степень дифференциации внутренних структур психики. Эта дифференциация, по-видимо-
му, тесно коррелирует с функциональностью психического аппарата.
Последний до тех пор не сможет в полной мере выполнять свою задачу
по координации внутренних давлений и внешних ограничений, пока сам
не создаст пространство внутрипсихической деятельности, позволяющее
успешно работать с элементами репрезентаций (аффектами и образами
представлений) посредством последовательных замещений, в результате
которых появляются «небольшие отличия» (по Фрейду), крайне существенные для нормального психического функционирования. Посредством
таких замещений осуществляются трансформации, которые позволяют
избежать как прямой разрядки (в форме либо галлюцинаций, либо перцептивно-моторных ответов, а также короткого замыкания в контуре
«стимул-реакция». Эти дифференцированные структуры соответствуют
двум топографическим моделям Фрейда (во-первых, топографии сознательного, предсознательного и бессознательного, и во вторых — топографии Ид, Эго и Супер-Эго), к которым можно добавить существование
целостных и дифференцированных образов родителей, а также все то, что
было сказано выше в отношении строения базисных нарциссических
структур. Существование таких образов предполагает, что эдипов комплекс сыграл свою роль в структурировании представлений о двоякого
рода различиях между поколениями и полами.
 Мы используем выражение «базисные нарциссические структуры»
для описания всего того, что обеспечивает субъекту ощущение собственной целостности, непрерывности своего функционирования и постоянный катексис себя. Эти структуры опираются именно на те внутренние
процессы, которые находятся в диалектической оппозиции по отношению ко всему, что может быть доступно для объектного катексиса. Однако такая диалектическая оппозиция построена на двойном парадоксе —
с одной стороны, базисные нарциссические структуры могут быть сформированы только на основе объектных отношений (хотя в этом случае
вопрос о противопоставлении субъекта и объекта даже не поднимается),

52 ФИЛИПП ЖАММЕ
 с другой стороны, чем прочнее сформированы эти базисные нарцисси-
ческие структуры, тем в меньшей степени процесс поиска объекта будет
переживаться как антинарциссический.
 Таким образом, возникает вопрос — какие изменения могут нарушить
этот баланс взаимодействия катексиса и контркатексиса? Очевидно, это
те изменения, которые ведут к увеличению степени привлекательности
тех или иных объектов и усилению их значимости. Некоторые формы
катексиса менее приемлемы, чем другие. Речь идет о случаях катексиса
таких объектов, чье взаимоотношение с субъектом, часто неосознанное,
строится на ожидании какой-либо выгоды от объекта или желании подчинить его себе. Сексуальная окрашенность этих отношений, проявляющаяся как во взаимоотношениях инцестуозного характера, так и в пассивных гомосексуальных фантазиях, приводит к появлению у субъекта
страха зависимости. Гомосексуальные побуждения объединяют в себе как
нарциссические, так и сексуальные аспекты взаимоотношений. Фантазии,
связанные с анальным проникновением, являются одним из основных
источников так называемой «тревоги вторжения».
 Взаимоотношения, инициирующие процессы идентификации, характеризуются тем, что они соединяют в себе все описанные выше факторы, как это и происходит в подростковом возрасте. Существуют и другие формы взаимоотношений, которые препятствуют проявлению
защитных механизмов, рассмотренных ранее, например, в том случае,
если прежде благополучные отношения внезапно де-идеализируются
или приобретают сексуальную окраску. Фактически мы подразумеваем
любой источник нарушения баланса во взаимоотношениях с объектом,
приводящий к возникновению чувства зависти в результате приписывания этому объекту большей власти, влияния и привлекательности.
Такой сдвиг может быть обусловлен как спецификой самого объекта,
так и какими-либо особенностями внутреннего мира субъекта — например, внезапно возникшим непреодолимым стремлением к идентификации с тем или иным объектом.
 В подростковом возрасте все эти факторы проявляются одновременно. В результате их воздействия подросток сталкивается с трудностями
интернализации, уходящими корнями в раннее детство, и с проблемами
зависимости, которые до этого времени пребывали в латентном состоянии. Последствия скрытой зависимости, физиологических изменений
в организме подростка, сексуальной окрашенности его взаимоотношений,
а также «возрождения» Эдипова комплекса накладываются друг на друга, многократно усиливая травмирующее воздействие каждого отдельного
фактора. Таким образом, представляется, что отсроченный результат по¬

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 53
 лового созревания имеет две отличительные черты. Во-первых, подросток
обнаруживает, что его детские переживания и фантазии имеют сексуальную природу. Во-вторых, он внезапно осознает, что до сих пор находится
в зависимом положении, и начинает понимать, какую власть это дает ему
над теми объектами, которые «оказывают на него влияние», ощущая при
этом исходящую от этих объектов угрозу своей независимости. Этот двойственный эффект вполне может объяснить потенциальную травматич-
ность подросткового возраста. Зависимость от внешних объектов может
придавать инцестуозным фантазиям ореол реалистичности, и эти связанные между собой процессы зависимости и сексуализации оказывают мощное влияние на формирование идентичности подростка. В результате
процессы идентификации никак не могут завершиться, так как из-за конкретизации фантазий они лишаются своего символического смысла.
Идентификация с кем-либо предполагает не стремление стать похожим
на другого человека, а желание реально занять его место. Таким образом,
фантазии, связанные с инцестом и отцеубийством, приобретают реальный
характер, что делает их крайне опасными (Sprince, 1988).
 Угроза нарциссической автономии, выраженная в пробуждении потребности в объекте, с легкостью может быть перенесена на потребность
как таковую, т. е. на ее инстинктивную первопричину. Потребность начинает восприниматься не как проявление собственного побуждения субъекта и источник потенциального «обогащения» его Эго, а как угроза.
Таким образом, субъект начинает чувствовать свою зависимость от объекта удовлетворения потребности и вследствие этого начинает воспринимать собственные побуждения и инстинкты как некие внешние объекты
и применять по отношению к ним соответствующие защитные реакции.
 Многие подростки сталкиваются с ситуацией, которая на самом деле
парадоксальна, когда их эмоциональная зависимость входит в прямое
противоречие с потребностью отстаивать свою автономию. Этот парадокс можно сформулировать следующим образом: «То, что я хочу, является угрозой моей автономии именно потому, что я хочу этого. Чем сильнее желание, тем больше угроза». Такая ситуация приводит подростков
к отказу от собственной потребности и усугубляет их зависимость, поскольку происходит задержка процесса интернализации, необходимого
для завершения идентификации. Этот процесс имеет тенденцию к повторению, создавая своего рода «порочный круг» и все более отягощая
ситуацию.
 Мы считаем, что ситуации подобного рода, когда подросток считает,
что его потребность во взаимоотношениях создает угрозу его идентичности, приводят к возникновению защитных реакций в форме отыгрывания

54 ФИЛИПП ЖАММЕ
 и поведенческих расстройств. По-видимому, этот аспект присутствует у
всех подростков с нарушением поведения, и потому его необходимо учитывать при разработке терапевтических процедур. Действительно, чем
более значимы для подростка взаимоотношения, тем более болезненно он
их переживает. Поэтому поведенческие расстройства можно рассматривать как средства поддержания внутреннего равновесия подростка, устанавливающие дистанцию в его взаимоотношениях с другими людьми.
 Например, насильственные действия, по-видимому, позволяют личности собраться и мобилизоваться в тех ситуациях, которые, как ей кажется, несут в себе угрозу потери идентичности или утраты внутренних границ. Даже предельно грубые формы поведения не возникают случайно.
Насилие всегда имеет своей целью поддержание психической структуры
и, я полагаю, играет важную роль в защите Я. Оно ослабляет внутреннее
психическое напряжение субъекта, когда оно достигает критической точки, и в то же время позволяет субъекту осуществлять контроль над объектом, принижая его и тем самым освобождая себя от его влияния.
 Любой акт агрессии укрепляет внутренние границы между Я и объектом. Хорошим тому примером является физическое насилие. Когда вы
наносите человеку удар, вы не только вступаете с ним в физический
контакт, но и отграничиваете себя от него, входите в оппозицию с ним.
Физическое столкновение — это не просто контакт, но одновременно
и отрицание желания контактировать.
 Мы можем наблюдать, как подростки иногда смягчают свой кризис
деперсонализации, осуществляя мазохистские действия (например, прижигая себя горящей сигаретой). Эти действия помогают им вновь обрести свое Я. Удовольствие, особенно сексуальное, может провоцировать
деперсонализацию, поскольку индивид теряет ощущение границ собственного Я. И, наоборот, боль — если она не слишком сильная — может
восстановить ощущение границ и таким образом помогает субъекту
вновь обрести себя.
 Такой способ приведения себя в чувство можно сравнить с ночным
кошмаром, от которого человек пробуждается и говорит себе: «Подожди — это был просто сон». Человек обычно просыпается именно в тот
момент, когда объект «овладевает» им во сне, а он не может вырваться
и избежать этой ситуации. Объект и ситуация олицетворяют собой
нечто, к чему человек стремится, но в то же время от чего он хочет убежать. Такое «вторжение» угрожает способности личности справляться
со своими переживаниями и сохранять контроль над ситуацией. Пробуждение от кошмарного сна — это форма отреагирования. Она похожа
на уход от психотерапевтической ситуации, с которой пациенту трудно

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 55
 справиться самому. Спящий человек просыпается, и его сознание стремиться вытеснить все происшедшее с ним во сне: «Это не я, это не мое.
Это не имеет ко мне никакого отношения». Самим актом пробуждения
субъект переориентирует свою психическую энергию с внутренних переживаний на восприятие внешней реальности.
 Угроза, которую пробуждающаяся потребность в объекте представляет для нарциссической автономии, может распространиться на саму
потребность и, следовательно, на инстинкты. Инстинктивное побуждение к сближению с объектом начинает восприниматься не как потенциальное средство обогащения личности, а скорее как угроза, делающая
личность зависимой от объекта. Поэтому индивиду приходится теми
или иными способами справляться со своими побуждениями и импульсами к сближению с внешними объектами и использовать различные
защитные стратегии.
 Можно показать, насколько на самом деле противоречива и малоэффективна эта псевдо-защитная функция девиантного поведения. С одной
стороны, такое поведение действительно защищает наиболее значимые
отношения с объектом, предохраняя от любой возможности конфликта
с субъектом. Оно предлагает защиту на нарциссическом уровне, беря на
себя функцию противостояния объекту.
 Однако, в конечном счете, девиантное поведение начинает выполнять прямо противоположную функцию — работать на разрыв отношений с объектом и на подрыв нарциссической автономии. К этому необходимо добавить, что со временем страх потенциальной зависимости от
объекта сменяется совершенно реальной зависимостью от поведения.
 Все сказанное означает, что подросток может оказаться лишен именно того, что больше всего необходимо ему для достижения идентификации: необходимой поддержки, источником которой являются взаимоотношения с объектом, особенно их сексуальная составляющая, которая
в этот период выходит на первый план, поскольку ранние интернализации подростка в определенной мере утратили свое позитивное значение.
Подросток будет вынужден применять механизмы дистанцирования по
отношению именно к тем объектам, которые представляют для него наибольшую ценность, препятствуя тем самым установлению взаимоотношений, которые могли бы помочь ему как в совладании с неизбежными
интроекциями (например, гомосексуального характера), так и в укреплении нарциссизма.
 Напротив, ориентация на людей противоположного склада и негативное отношение к самому себе приводит к появлению мазохистских
и самоуничижительных форм поведения. На первых порах это может

56 ФИЛИПП ЖАММЕ
 сохранить объектные отношения, но позднее будет усиливаться зависимость и нетерпимость по отношению к объекту
 Эти самоуничижительные формы поведения, указывающие на зависимость и частичную неадекватность внутрипсихических процессов,
выполняют и ряд практических функций:
 • ведут к формированию «нового языка» во взаимоотношениях между подростком и его семьей, который становится все более значимым
и постепенно вытесняет другие формы взаимодействия;
 • выполняют функцию посредника между подростком и значимыми
объектами;
 • становятся его «вещью», его творением, которое он оберегает и лелеет больше всего, и, в конечном счете, принимают форму новой
идентичности, которую он «сконструировал» совершенно самостоятельно, отрицая тем самым какое-либо участие своих родителей и семейных отношений.
 Такие формы поведения часто имеют тенденцию к самоподкрепле-
нию, и подросток становится заложником собственного поведения, как
ранее — своих попыток избегать привлекательных для себя объектов.
Все это достаточно серьезно, поскольку поведение подобного рода, в отличие от объектных отношений, не предоставляет подростку никакой
поддержки для его нарциссизма. При этом чувство удовлетворения от
ощущения контроля может переживаться им только до тех пор, пока
продолжается это поведение, тогда как актуальная потребность в объектах и внутренняя пустота непреклонно усиливаются.
 Хорошим примером действия описанной схемы является частое
подкрепление таких форм поведения (анорексия, булимия, попытки
самоубийства) во время психотерапии. Нередко наблюдается достаточно
сильный контраст между удовлетворенностью психотерапевта ходом
терапевтического процесса и ухудшением симптоматического поведения
пациента. Это не означает, что психотерапия не работает: напротив, это
свидетельствует о том, что пациент находит для себя только один способ контролировать слишком тяжелый для него груз переноса — а именно усиливает свое девиантное поведение.
 Следовательно, мы видим, что подобное поведение служит подростку для самозащиты от объекта, но это может привести его к усилению
девиантного поведения и разрыву всех его связей с объектом. Поведение
само по себе теряет весь свой либидинозный потенциал и становится все
более механистичным. Фантазии, связанные с поведением, постепенно

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ 57
 исчезают. Аутоэротическая деятельность перестает доставлять удовольствие. Ощущения, связанные с применением силы, становятся жизненно
необходимы и не являются уже просто способом получения удовольствия.
Эти формы поведения не только отдаляют подростка от его нарциссизма,
но и усиливают его страх перед зависимостью. Они превращаются в своего рода наркотик и выполняют важную функцию защиты против каст-
рационной тревоги и одиночества, а также депрессии.
 Негативное поведение усугубляет нарциссическое истощение подростка, одновременно подкрепляя его страх перед зависимостью от привлекательных для него внешних объектов. Оно вызывает переживания,
в некотором смысле похожие на состояния наркотического опьянения.
Негативное поведение формирует прочный защитный механизм как
против тревоги, так и против депрессии. Достижение успеха и получение удовольствия делают подростка зависимым от человека, являющегося источником этих чувств. Возникает доверие к этому человеку —
к его мыслям и взглядам, однако успех кратковременен, и приходится
делать все новые попытки без какой-либо уверенности в их результате.
Всегда существует риск разочарования.
 Что касается негативного поведения, причина которого кроется в нежелании терпеть поражение, то в этом случае ситуацию контролирует
именно субъект: больше никакого подчинения капризам и мнениям окружающих, никаких страхов утраты или сепарации. Вместо всего этого
— ощущение контроля над ситуацией. Однако есть и цена, которую надо
за это заплатить — приходится жертвовать удовольствием, — хотя подросток может продолжать втайне считать, что если он захочет, то сможет вернуть ситуацию в прежнее русло. Эта мысль отражает более или
менее осознаваемую фантазию о том, что его собственнические отношения с прежними объектами остаются неизменными.
 Этот самоповторяющийся и самоподкрепляющийся процесс однозначно указывает на перенос проблемы зависимости во взаимоотношения. В этих обстоятельствах само желание воспринимается как выражение зависимости от желанного объекта, который часто смешивается
с источником инстинктивного побуждения. Таким образом, объект приобретает антинарциссический смысл вместо того, чтобы укреплять Эго
посредством механизма идентификации. Все, что усиливает привлекательность объекта и делает его более желанным, несет в себе также угрозу идентичности и нарушения границ личности. Напротив, все, что
размывает границы между личностью и объектом, придает объекту особую привлекательность. Связи, имеющие инцестуозную природу, содержат в себе обе эти характеристики, что делает их особенно опасными.

58 ФИЛИПП ЖАММЕ
 Выводы для терапевтической практики
 Изложенная выше точка зрения, состоящая в том, что отыгрывающее
поведение является попыткой регуляции взаимоотношений с внешними объектами, наделенными функциями поддержания внутреннего психического равновесия и контркатексиса внутренних объектов, позволяет
нам конкретизировать наш подход и способы психотерапевтической
работы с такими подростками. Основная трудность заключается в необходимости запустить такой процесс поиска объекта, который бы не провоцировал отыгрывающее поведение.
 Качественные особенности базисной нарциссической структуры
и степень дифференцированности психического аппарата подростка
способствуют формированию у него ощущения безопасности и защищают его от рисков, связанных с переносом. Однако дифференцирован-
ность психического аппарата в подростковом возрасте часто бывает нарушена именно из-за регрессивных форм активности.
 Необходимость сохранять тесный контакт с внешней реальностью
делает последнюю еще более эротичной. Следовательно, важно организовать такой сеттинг внешней реальности, который допускал бы дифференцирование функций, находящееся под угрозой в силу самой специфики подросткового возраста.
 В этом контексте становится понятным, насколько потенциально
травматична может быть роль психотерапевта. Это происходит просто
в силу того, что он выступает в качестве объекта, который по причине
своей притягательности может быть воспринят пациентом как угроза его
нарциссизму. У пациента может возникнуть противоречие между его
потребностью в объекте и опасностью, которую несет в себе данный объект для его нарциссизма и автономии. Следовательно, мы полагаем, что
реактивация гомосексуальных переживаний, связанных с обратной стороной эдипова комплекса, может стать тем центром, вокруг которого
кристаллизуются тенденции антагонизма. Это на самом деле связывает
их как с кругом нарциссических проблем, так и с проблемами объектных
отношений, относящихся к процессу идентификации.
 Будучи в основном бессознательными, эти процессы играют активную роль во взаимосвязях между внутренним миром представлений
субъекта и внешним, воспринимаемым миром. Последний является
к тому же вместилищем для контркатексисов бессознательных или вызывающих тревогу предсознательных репрезентаций и всего того, что
помогает придать им определенные очертания. Поэтому психотерапевт

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ 59
 воспринимает реальность отнюдь не беспристрастно. Его восприятие
зависит, кроме всего прочего, от его половой принадлежности, возраста и внешности, а также от того, какой резонанс эти факторы могут
вызвать у подростка. Это часто влияет на процесс становления переноса и на то, насколько он стимулирует — другими словами, на степень
его приемлемости.
 Поэтому психотерапевт с самого начала находится в позиции потенциального соблазнителя. Интерес, который он пробуждает у подростка,
может вызывать отсроченный эффект, выражающийся в том, что инфантильные ожидания и травмы приобретают сексуальную окраску. Этим
объясняется сложность установления терапевтических отношений с подростком и постоянная опасность быть втянутым с ним в авторитарные
отношения, основное содержание которых составляют бессознательные
процессы, что может пагубно отразиться на состоянии его психической
дифференциации. Вполне возможно, что и сама по себе терапевтическая
обстановка хотя бы частично определяет реакции подростка. Другими
словами, если подросток вовлечен в слишком тесные или слишком значимые для него терапевтические отношения, мы скорее всего столкнемся с недифференцированной избыточной активностью.
 Отмеченные выше затруднения при управлении переносом обычно
проявляются в трудностях с интерпретацией поведения подростков.
Специфика интерпретации тесно связана со спецификой феномена переноса в этом возрасте, и оба этих процесса, на самом деле, ссылаются
на инфантильное содержание.
 Интерпретация касается трех персон: пациента, психотерапевта
и инфантильного имаго. Именно это определяет интерпретацию, которая связывает все три уровня; в подростковом возрасте они требуют особого внимания, так как связаны со спецификой взаимодействия пациента с его инфантильными объектами, с его детством, с его родителями,
а также с психотерапевтом через механизм переноса.
 Не всегда понятно, как следует управлять этой триангуляцией при
работе с подростком, поскольку интерпретация открыто ссылается на
нечто отсутствующее — инфантильный объект, — который явно существует в голове пациента, но не находит воплощения ни в одном из его
внешних, воспринимаемых источников поддержки, таких, как отец или
мать. Выход вместе с терапевтом за пределы этих взаимоотношений,
чтобы вовлечь в них кого-то отсутствующего, приводит, в частности,
к проблемам с сепарацией, а также к опасности разрушения и утраты.
Таким образом, эта угроза имеет два аспекта — внезапное возвращение
проблемы отчужденности и возврат в раннее детство.

60 ФИЛИПП ЖАММЕ
 Обращение к младенчеству может вызывать у подростка тревогу,
пока оно реактивирует его связи с детством, с чем-то таким, от чего он
старается отстраниться, и в то же время ему открывается возможность
пассивного отношения к младенческим переживаниям. Эти два параметра — упоминание кого-то, недоступного для непосредственного восприятия, и обращение к переживаниям раннего детства — накладываются
друг на друга и приводят к потере контроля.
 Потеря перцептивного контроля усиливает эффект пассивности,
связанный с возвращением к младенчеству в интерпретациях, и представляет собой угрозу нарциссическому равновесию подростка.
 Возвращение к младенчеству поднимает также вопрос о регрессии
и ее переносимости, особенно в случае подростков. Следовательно,
мы сталкиваемся с настоящей дилеммой. Способен ли подросток преодолеть рецидивы регрессии без чрезмерного риска для своего психического состояния? Необходимо ли подростку, как и взрослому, проходить
классический курс психотерапии?
 В подавляющем большинстве случаев ответ будет отрицательным;
поведенческие расстройства и отыгрывание уже сами по себе являются
формами регрессии. Они повторяют ситуации младенчества, но не сопровождаются отчетливыми воспоминаниями (Freud, 1914). Поэтому
мы не должны поощрять регрессию подростка, которая уже одержала
верх над способностью Эго к сдерживанию. Напротив, мы должны усиливать способность Эго к установлению связей и к припоминанию.
Этого можно достичь несколькими способами:
 • путем оживления переживаний положительного аутоэротизма
и удовольствия от успешной работы (особенно в условиях психотерапевтических сессий и, если необходимо, в условиях стационара), благодаря чему происходит укрепление нарциссических основ
личности;
 • путем подкрепления основных способов дифференциации Эго пациента с опорой на репрезентации, предоставляемые внешней, воспринимаемой реальностью (например, реальность психотерапевта;
привлечение третьих лиц для бифокальной терапии; обращение
к социальным институтам; защита от опасностей недифференциро-
ванности и поглощения, связанных с переносом);
 • путем облегчения бремени деструктивных фантазий за счет прояснения и называния чувств и ожиданий, связанных с катектированной
взаимосвязью с психотерапевтом.

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 61
 Вопрос о латеральном переносе возникает по мере развития связанных с переносом отношений. Такая ситуация часто возникает в подростковом возрасте, при этом необходимо соблюдать осторожность и воздерживаться от ее поспешной интерпретации или от того, чтобы считать
ее просто защитным маневром, способом ухода от терапии. На самом
деле такая ситуация часто помогает сделать перенос более приемлемым
для психотерапевта за счет того, что не допускает в сознание некоторые
его аспекты, и в то же время позволяет проявиться тем чувствам, о которых невозможно было бы говорить, если бы подросток адресовал их
психотерапевту напрямую. Выражению чувств препятствует не глубина вытеснения, а скорее его недостаточность, что заставляет подростка
постоянно опасаться, что его могут захлестнуть бурные примитивные
эмоции. Неуправляемые процессы вытеснения и замещения, которые не
могут разворачиваться во внутреннем плане, перемещаются вовне благодаря опоре на внешние репрезентации — например, когда подросток
сталкивается с тем, что переносит на психотерапевта слишком много;
он может вернуть часть своих «инвестиций», используя механизм латерального переноса. Первичные «инвестиции» всегда касаются отношений с внутренним объектом и освобождают от внутренних усилий по его
модификации или замещению. Напротив, распределяя свои инвестиции
по различным внешним поддерживающим объектам, Эго защищает себя
от риска переполнения эмоциями. Невозможность однозначного понимания переносимого содержания ведет к вытеснению, что дает подростку определенную свободу в выражении своих чувств и помогает Эго
в его усилиях по интеграции.
 Практика психоаналитической психодрамы продемонстрировала
возможность именно такого использования внешней реальности и перцептивно-моторного мира, поскольку участники психотерапевтического процесса выступают в качестве перцептивных опор для тех аспектов
интрапсихической реальности, которые избегают предсознательной ре-
презентационной работы из-за сильных аффектов, стимулирующих процессы де-дифференциации в ответ на любую попытку репрезентации.
 Для достижения поставленных целей психодрама направлено использует один из наиболее действенных и мощных защитных механизмов —
проекцию внутреннего содержания пациентов во внешний мир. И уже
имея перед собой все то, что данный конкретный пациент «выложил»
из своего внутреннего мира и что он сам выразил словами, предпринимаются попытки, чтобы помочь пациенту повторно интернализировать свой
«внутренний театр» после того, как он поближе познакомится с ним и
получит возможность поиграть в нем с разными актерами. Это означает,

62 ФИЛИПП ЖАММЕ
 что пациенту предлагают использовать такие техники, как повторное проигрывание сцен, невербальный комментарий, замещение, занятие позиции наблюдателя.
 Обращение за помощью к перцептивному миру нельзя, таким образом, рассматривать только как эвакуацию всего того, с чем не может
справиться Эго пациента; на нее можно взглянуть и более позитивно —
как на средство, помогающее Эго сберечь собственную дееспособность
за счет получения внешней поддержки, когда таковая отсутствует внутри. «Сознание — это пространство для репрезентации» (Green, 1995).
Но процесс репрезентации идет на нескольких разных уровнях. Эго
может использовать внешние, предметные опоры, а также дополнительные ресурсы внутренней реальности, чтобы найти прибежище в воспринимаемом мире, когда встанет необходимость строить первичные формы репрезентации. Они могут состоять, например, из неосознанных,
спрессованных или слабо дифференцированных представлений, доступных лишь в форме разлитых аффектов, которые скорее подавляют, нежели стимулируют мышление и препятствуют возможности замещения.
В такой ситуации внешняя, предметная реальность может играть важную экономическую роль, мобилизуя дифференциал третьей стороны.
Это позволяет нам говорить о возникновении рассудочной деятельности и устанавливать соответствие между внешним психическим и внутренним психическим пространством.
 С аналитической точки зрения, такого рода экстернализованное
представление фантазий пациента, которое мы часто сами стимулируем,
когда предлагаем ему помощь, является, вместе с психодрамой, важным
альтернативным методом лечения, поскольку он указывает путь в направлении, противоположном тому, которого неизменно придерживаются при
классическом лечении. Тем не менее, все разнообразие имеющихся
средств имеет одну цель — поставить субъекта лицом к лицу с «продуктами» его фантазий и помочь ему понять, что именно он является их автором. Это непременное условие для того, чтобы интерпретации имели
смысл и, в конечном счете, изменили бы систему ценностей субъекта.
 В зависимости от того, какие изменения мы хотим получить, выбираются и основные методы психоаналитической работы. В психодраме они
направлены прежде всего на усиление активности психических процессов пациента путем создания соответствующей окружающей обстановки.
Решение этой задачи в значительной степени зависит от двух разных вещей, взаимно дополняющих и поддерживающих друг друга: от помощи
в конкретизации образов и, следовательно, в установлении связей, а также от интенсификации факторов, способствующих дифференциации.

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 63
 Помощь в опредмечивании прямо вытекает из условий проведения
психодраматической работы и оказывается на каждом ее этапе: помощь
ведущего в конструировании и проигрывании сцен, предлагаемых самим
пациентом; интервенции помощников терапевта, которые могут вмешаться в игру самыми различными способами, что позволяет выразить самые
разнообразные психические явления: бессознательные или предсозна-
тельные фантазии, инстинктивные побуждения, психические силы и т. д.
Помощь оказывается также, когда ведущий прерывает игру и в обязательном порядке проводит работу по интерпретации происходящего
или просто дает пояснения и комментарии.
 Удовольствие, получаемое пациентами от участия в игре, конкретность разыгрываемых сцен и физические контакты во время игры — это
мощные факторы, способствующие достижению предметности и взаимосвязи разрозненных чувств. Чаберт напоминает нам, что психодрама особенно нуждается в переживаниях, связанных с собственным телом (Chabert, 1997). Когда о такого рода переживаниях говорят или их
просто демонстрируют в ходе игры, они через воспоминания обретают определенный смысл в контексте биографии субъекта, а также в теперешней реальности взаимоотношений, построенных на переносе.
Присутствие ведущего и других психотерапевтов создает условия для
более ясного распознавания пациентом этих переживаний, дополняющих опыт его объектных взаимоотношений, и при этом делает их более переносимыми и менее связанными с чувством вины. Этому особо
способствует то, что наблюдающая за пациентом группа выполняет
функции Супер-Эго третьей стороны.
 Психодрама поддерживает и усиливает факторы, способствующие
процессу дифференциации. Она делает это частично посредством уже
описанных выше процессов опредмечивания и деконденсации, а также
получая непосредственную поддержку от перцептивно-моторного мира,
что является непременным условием психодраматической работы с пациентом. В этом отношении психодрама идет вразрез с классической
формой терапии, обнаруживая больше сходства с индивидуальной психотерапией, и даже идет дальше нее, поскольку допускает участие нескольких терапевтов и предоставляет простор для двигательной активности. Психодрама допускает даже возможность говорить от лица
пациента, по крайней мере иногда, поскольку любые высказывания терапевтов делаются отчасти от лица пациента, но возможно и полное замещение, когда терапевты действуют как его двойники. Когда пациент
не в состоянии действовать, психотерапевт иногда продолжает разыгрывать сцену за него.

64 ФИЛИПП ЖАММЕ
 Подобное обращение к внешней реальности способствует сохранению постоянных границ между Я и другими, между внутренним и внешним мирами, хотя в то же самое время психодраматическое пространство
игры оказывает поддержку виртуальному, интрапсихическому пространству пациента и помогает сохранять воображаемые границы между ин-
трапсихическими процессами. Отсюда следует, что проигрывание ролей
в психодраме является аналогом репрезентации внутреннего пространства и его воображаемого содержания: фигуры отца и матери, Супер-Эго,
Ид и Эго, и их отдельные компоненты получают конкретную поддержку со стороны различных участников. Любые, даже амбивалентные чувства могут быть выражены каким-либо из участвующих в игре актеров,
в то время как пациент, чья главная тенденция к конденсации и де-дифференциации порождает катексис, угрожающий его нарциссической
автономии, потенциально защищен от избыточного переноса, так как
перенос распределяется между несколькими участникам игры и опосредуется за счет участия третьей стороны.
 Мы рассматриваем психодраму как вспомогательное средство для
поддержания целостности психического функционирования пациента
благодаря ее возможностям в экстернализации психических функций,
а также их предметного оформления и дифференциации (Kestemberg &
Jeammet, 1987). Сейчас нам хотелось бы просто перечислить главные
особенности психодрамы: она способствует продолжению работы по
опредмечиванию, создает условия для замещения и связывания эмоций
и представлений, использует механизмы отрицания и расщепления объекта, а также восстанавливает взаимосвязи между интроекцией и проекцией. Действительно, психодрама постоянно нуждается в отрицании,
механизме, которому Фрейд отводил важную роль в усилении Эго и в
обогащении психической жизни в целом. Отрицание снижает необходимость в постоянном вытеснении за счет того, что оно позволяет репрезентациям получить доступ к Эго, удерживая при этом аффект на расстоянии. И наоборот, в тех случаях, когда вытеснения недостаточно,
отрицание помогает освободить Эго от переполняющих его эмоций и,
одновременно, позволяет проработать содержания тех репрезентаций,
которые слишком перенасыщены эмоциями, чтобы их можно было полностью принять и ассимилировать. В таких случаях проигрывание ролей с ко-терапевтами дает пациенту хорошую возможность ухватить
содержание таких репрезентаций, хотя распознаваться будут только те
их аспекты, которые пациент сочтет приемлемыми для себя.
 Таким образом, участие в психодраме предоставляет пациенту весь
спектр репрезентаций, что способствует их осмыслению, но без необхо-

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 65
 димости воспринимать их как продукт его собственных фантазий, «предающих» его. Эффективность возрастает благодаря «вливанию фантазий» игроков — образы предлагаются не только ведущим, но и другими
терапевтами. На ведущем сосредоточен основной, если не весь катексис,
так как он играет роль Суперэго или идеального Эго. Проигрывание
ролей допускает сопоставление противоположностей, которые пациент
не обязан принимать немедленно — ему следует просто учитывать их.
С другой стороны, проигрывание ролей допускает расщепление объекта, которое позволяет выявить и несколько смягчить расщепления,
происходящие в Эго, что открывает возможность для работы без ущерба для Эго пациента.
 Психодрама построена в целом таким образом, чтобы помочь работе,
которую предсознание пациента не может выполнить самостоятельно,
и которой перенос, являющийся неотъемлемым звеном классической психотерапии, скорее мешает, чем помогает. Эта работа включает в себя согласование двух противоположных тенденций: с одной стороны, нужно
способствовать высвобождению фантазий пациента, вспоминанию им
забытых впечатлений и телесных ощущений, а с другой — ограничивать
процессы регрессии и способствовать процессам символизации. Условность игры и непосредственная вовлеченность в нее нескольких психотерапевтов позволяет выполнить первые два требования, не доводя при этом
до выраженной регрессии в Эго пациента. В то же время разделение ролей (пациент, ведущий, ко-терапевты) и все та же условность игры и значимость вербализации способствуют процессу символизации. Психодраматическое представление — это не призыв к отыгрыванию, а наоборот —
поиск истинных переживаний, осмысление различий между настоящим
и прошлым, между реальным действием и его словесным выражением.
Два технических момента наиболее важны для усиления процесса символизации и для управления реакциями пациента: неопределенность деятельности за счет условности самой ситуации игры и придание особого
символического смысла факту неучастия ведущего в игре, что повышает
ценность двух используемых им коммуникативных средств — наблюдения и обсуждения, чья генетическая связь с функцией Суперэго хорошо
известна, равно как и связь Супер-Эго с символизацией.
 Терапевтический процесс не может теперь фокусироваться только на
внутренней психической реальности пациента, чтобы именно на ее языке
интерпретировать внешнюю реальность. Напротив, он должен быть ориентирован на такое управление элементами внешней реальности, которое позволило бы укрепить способность Эго к проработке и, кроме того,
вело бы к постепенному распознаванию пациентом своей внутренней
 3 	— 4509

66 ФИЛИПП ЖАММЕ
 реальности и, одновременно, к реконструкции внутреннего пространства, заполненного репрезентациями, которые становятся при этом более
доступными для вторичных процессов. После такого обходного маневра
с заходом через перцептивную реальность и терапевтического управления ею в манере, аналогичной мечтаниям о матери, благодаря которым,
по мнению Биона, происходит превращение бета-элементов в альфа-
элементы, приходит время, когда внутреннее психическое пространство пациента, уже вернувшееся в рабочее состояние, начнет заполняться
заново. Прежде всего, это обновление либидинозных связей, ставших
теперь более приемлемыми (другими словами, частично перенаправленными на другие объекты), что дает начало процессу интернализации
через реактивацию аутоэротизма, степень испытываемого удовлетворения от которого зависит от качества лежащих в его основе объектных
отношений. Бруссе очень наглядно проиллюстрировал этот процесс случаем девочки, страдавшей анорексией: в ходе лечения ее навязчивая тяга
к путешествиям трансформировалась в ту форму аутоэротического поведения, которую я только что описал (Brusset, 1990).
 Пример
 История Марии, 14-летней девочки, страдающей анорексией, иллюстрирует необходимость обходного маневра для управления внешней
реальностью, спланированного с целью мобилизовать заторможенную
внутреннюю психическую реальность. Ее заболевание нервной анорексией началось перед началом полового созревания в возрасте 11-ти лет
и протекало в наиболее тяжелой форме — такое состояние часто представляет угрозу для жизни, существенно замедляет развитие и влечет
за собой глубинные искажения личности. Эта форма анорексии сильно отличается от тех, которые обычно наблюдаются у подростков при
появлении первых признаков полового созревания и являются обычной
реакцией на происходящие в организме изменения: они, как правило,
обходятся без особых последствий.
 Мария страдала очень тяжелой формой анорексии. Она была крайне истощена — весила всего 25 кг. Ее рост остановился на отметке 140 см.
Девочка категорически отрицала свою худобу и наличие каких бы то ни
было личностных проблем, упорно отказывалась от прохождения курса
психотерапии (как и от пищи). Начало заболевания анорексией в 11-летнем возрасте совпало с периодом депрессии и отстраненности ее матери,
которая находилась в состоянии глубокого горя в связи со смертью своей собственной матери. Сестра Марии, старше ее на три года, также отдалилась от нее, так как вступила в подростковый возраст. По всей ви-

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 67
 димости, такое «отвержение» со стороны матери и сестры вновь актуализировало у Марии болезненные переживания, связанные с рождением брата (ей было тогда четыре года),— она знала, что при ее рождении
родители испытали разочарование, так как очень хотели мальчика. Скорее всего, в детстве Марии часто приходилось подавлять мысли о своей
возможной смерти и амбивалентные чувства к своему маленькому брату и матери, проявлявшиеся в многочисленных защитных реакциях и зависимых и контролирующих отношениях с матерью.
 Заболевание анорексией вновь вернуло ей внимание родителей,
помогло ее матери отчасти выйти из депрессивного состояния и укрепило взаимозависимость матери и дочери. В это же время отец стал рьяно заботиться о Марии — кормить ее «с ложечки», удовлетворять все
ее требования по поводу покупки одежды, подарил ей большую коллекцию Микки Маусов после многочисленных посещений Диснейлэнда.
Но эти побочные выгоды отошли на второй план в связи с ухудшением состояния Марии и возникновением угрозы для ее жизни, так как
стало очевидно, что она нуждается в стационарном лечении. Ее госпитализировали несколько раз, но каждый раз после выписки из больницы она снова быстро теряла в весе. Двадцать месяцев из трех лет она
провела в больнице. Во время ее последнего пребывания в стационаре
было решено провести с ней курс психодрамы. Это был особенно тяжелый период, поскольку, находясь в крайне тяжелом физическом состоянии, она много раз убегала из больницы домой, а семья каждый раз
возвращала ее обратно — с родителями был установлен прочный терапевтический альянс, и они до сих пор находились под впечатлением
предыдущих неудачных результатов стационарного лечения. Столкнувшись с отказом пациентки от любой формы психотерапии, незначительными результатами регулярных встреч с ее семьей и проявлением агрессии в ее поведении, группа лечащих психотерапевтов стала ощущать
тупиковый характер сложившейся ситуации. Этот отказ от лечения контрастировал, однако, с подчеркнуто «примерным» поведением Марии
в повседневных взаимодействиях с обслуживающим персоналом, несмотря на ее неприятие лечения и повторяющиеся попытки побега.
Как и для многих больных анорексией, особенно со столь резко выраженной симптоматикой, симпатия Марии к лечащему персоналу представляла для нее, по-видимому, двойную угрозу: с одной стороны,
возникала опасность быть полностью поглощенной этими взаимоотношениями, с другой стороны, существовала угроза разрушения связей
с семьей, порождавшая чувство ужаса, сходное с тем, которое рождали
у нее ее подавленные булимические желания. Оказавшись в столь
 з*

68 ФИЛИПП ЖАММЕ
 тупиковой ситуации, мы, как и всегда в подобных случаях, решили попытаться приоткрыть завесу и показать пациентке реальное положение
вещей, прибегнув к индивидуальной психоаналитической психодраме.
Мы скорее навязали это решение, нежели добились ее согласия — к этому нас вынудил ее полный отказ от лечения. Мария просто уступила согласованному давлению родителей и ее лечащего врача.
 Вести психодраму было поручено мне. Мария знала, что я являюсь
руководителем психотерапевтического отделения, обычно она видела
меня во время встреч лечащего персонала с пациентами, которые я проводил дважды в месяц. Я также знал ее родителей — они приходили на
мои встречи с родителями пациентов, страдающих анорексией, которые
я проводил один раз в три недели. Решение о том, что я буду вести психодраму, было для Марии своеобразным нарциссическим подарком,
поскольку до этого я не занимался лечением пациентов непосредственно. К настоящему моменту мы используем психодраму (получасовые
сеансы один раз в неделю) в лечении Марии уже в течение двух лет,
восемь месяцев из которых она находилась в стационаре. Кроме того,
она продолжает регулярно встречаться с другими специалистами клиники и посещать семейные сессии.
 Побеги из госпиталя прекратились сразу же, как только мы приступили к психодраме, несмотря на то, что Мария шумно — и иногда в довольно грубой форме — демонстрировала свое несогласие участвовать
в игре, так как считала ее «глупой». Она отказывалась играть предлагаемые ей роли, и я, как ведущий, принял решение проигрывать их за
нее сам. После этого она согласилась участвовать в игре, но упорно придерживалась реальности, отказываясь проигрывать любые роли, кроме
своей собственной, и отвергая любые попытки помочь ей отстраниться от ее видения «реальности», от того, как она считала бы нужным вести себя, если бы все происходило «по-настоящему». Она продолжала
придерживаться этой позиции при любых попытках изменить сценарий, предпринимаемых кем-либо из участвующих в игре психотерапевтов. Она почти всегда отказывалась выбирать себе партнера из числа
других психотерапевтов для разыгрывания предлагаемых сцен, и я был
вынужден сам выбирать их вместо нее.
 Так как участвующие в игре ко-терапевты продолжали, несмотря ни
на что, высказывать идеи, которые она считала «неприемлемыми»,
поскольку, по ее мнению, они были полностью «надуманными», в конце
концов Мария наотрез отказалась от участия в игре. Тогда было решено
продолжать игру без ее участия, и в этой совершенно необычной ситуации я сам предлагал игровую ситуацию и выбирал участников, включая

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 69
 и того, кто будет играть ее роль. Парадоксально, но именно эта атипичная ситуация дала нам больше свободы; психотерапевты, играющие роль
Марии, получили возможность выражать весь спектр состояний, включая достаточно жестокие фантазии, особенно касающиеся ее конкуренции с братом и желаний смерти, адресованных как к брату, так и к матери. Мы также проигрывали ее эдипальное разочарование в отце, который
был виновен в том, что предал ее, выбрав вместо нее младшего брата,
мальчика. Она часто со всей горячностью и резкостью обвиняла нас в том,
что мы хотим довести ее до сумасшествия, приписывая ей мысли, которых у нее нет. Каждый раз после проигрывания очередной сцены и следовавших за этим обвинений ведущий отвечал, что проигранная сцена
отражает только то, что, по нашему мнению, могла бы испытывать и переживать маленькая девочка, оказавшись в ситуации, подобной ее теперешней, и что мы не знаем, как она сама на самом деле воспринимает
ситуацию, и можем ошибаться, поэтому она не обязана каждый раз соглашаться с нами — в любое время она может вмешаться в ход игры и поправить нас. И Мария все чаще и чаще стала делать это, предлагая свои
версии и рассказывая о том, что она думает в настоящее время, отвергая
обычно даже малейшие ссылки на свое прошлое. Этот период характеризовался интенсификацией навязчивых ритуалов, которые появились
у нее в период госпитализации и которые, по сути, представляли собой
отступление на шаг назад после нескольких шагов вперед. Они сильно
затрудняли лечение, а иногда даже делали его невозможным. В то же
время она стала постепенно прибавлять в весе, и необходимость в принудительном кормлении отпала. Она выражала свое несогласие во время игры, но, вопреки нашим ожиданиям, внимательно слушала, хотя
иногда нарочито поворачивалась к нам спиной. После всего этого она
начала самостоятельно посещать сеансы психодрамы — ее уже не приходилось приводить насильно, как это было поначалу.
 Постепенно Мария начала принимать участие в игре и даже придумывать ситуации для проигрывания. Она никогда открыто не примеряла на себя свои собственные деструктивные фантазии, но она впервые
начала проявлять по-настоящему теплые чувства по отношению к своему младшему брату, что в реальности привело к установлению более
близких отношений с ним. В это время она впервые рассказала о своем
сне. Это был ночной кошмар: «Она поправилась на 4,8 кг». Она категорически отказалась проиграть этот сон. Я предложил, чтобы кто-то сыграл
ее роль в сцене, когда ей объявляют о рождении маленького брата. Была
предложена такая ситуация: Мария, ее отец, мать и старшая сестра собрались вместе, и мать принимала поздравления с рождением ребенка

70 ФИЛИПП ЖАММЕ
 «весом более 4 кг», тогда как сестра выразила крайнее удивление по поводу исчезновения у мамы «большого животика» и поинтересовалась,
не является ли ребенок чем-то вроде той «гадости», от которой освобождаются люди, когда ходят в туалет. Мария никак не прокомментировала
предлагаемую сцену, но она разволновалась и не могла следить за тем,
кто выступал в ее роли. Поскольку предложенный сценарий затронул
ранее высказывавшиеся предположения, что она испытывает сильный
страх перед возможностью появления «маленького круглого животика»,
ко-терапевт, играющий роль Марии, выразил ее желание уничтожить
младенца в утробе матери и освободить «животик» от его содержимого.
После этого Мария с позиции маленькой девочки смогла высказать свое
восхищение «круглым животиком» мамы, вспоминая о том, как она нежно поглаживала его. В комментариях, последовавших после проигрывания сцены, стало возможным напомнить о ее желании, что когда она станет молодой женщиной, как ее сестра, у нее будет такой же «круглый
животик» с ребенком внутри, KäK и у ее матери. Мария никак на это не
отреагировала, но в последующие недели она стала ходить на прогулки
со своей сестрой и ее молодым человеком, а затем и со своей собственной подругой. При этом внешне она стала более женственной и сменила
свои неизменные джинсы и аксессуары из коллекции диснеевских персонажей на более элегантную одежду Кроме того, она произвела объектное расщепление среди своих психотерапевтов. Она отказалась играть
с одним из психотерапевтов-мужчин, слегка похожим на ее отца, которого раньше она всегда выбирала играть его роль. Ей показалось, что в его
реплике во время проигрывания одной из сцен содержался намек на ее
внешность. В то же время она заметно сблизилась со мной, даже извинилась за свое поведение в начале психодрамы, когда ее колкие замечания
были для меня достаточно болезненны. Она призналась, что я ей очень
симпатичен. Кроме того, у нее существенно улучшились отношения с родителями. Ее вес постепенно приходил в норму, и она согласилась сменить больничные терапевтические процедуры на медико-педагогическое
наблюдение в школе-интернате. Там она продолжила свое обучение,
одновременно продолжая посещать раз в неделю сеансы психодрамы.
В интернате она познакомилась с девочкой, которая также страдала анорексией. Она признала, что ее подруга «действительно слишком тощая»,
и попыталась помочь ей разобраться в ее переживаниях и начать нормально питаться.
 В настоящее время Мария — приятная и привлекательная молодая
девушка с нормальным весом, способная сама заботиться о себе. Сейчас она успешно оканчивает обычную общеобразовательную школу

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 71
 и живет вместе с родителями. Ее половое созревание возобновилось
и протекает достаточно успешно. Хотя менструальные циклы еще не начались, ее грудь уже оформилась, а рост увеличился на несколько сантиметров. Однако она еще слишком уязвима, и чувствуется, что ее нар-
циссическое равновесие сильно зависит от того, как к ней относятся.
Если ее сильно задеть каким-либо замечанием касательно внешности,
она может снова замкнуться и обратиться к защитному поведению, хотя
оно и не принимает форму анорексии. У нее сохранились тревожность
и страхи по отношению ко всему, что находится за пределами ее контроля. Она регулярно, приблизительно раз в месяц, встречается со мной,
чтобы поделиться своими достижениями. Я считаю, что, кроме всего
прочего, беседы со мной оказывают ей нарциссическую поддержку самим фактом моей заинтересованности в ее успехах. Она признает свое
беспокойство по поводу «своей фигуры», хотя сейчас ее больше волнуют не общие «формы», а особенности формирования ее грудей. Она решила, что хочет снова посетить терапевта-женщину, с которой познакомилась в начале лечения анорексии (до госпитализации и психодрамы),
но с которой ранее отказывалась встречаться.
 Этот пример иллюстрирует то сопротивление, которое возникает при
попытке психоаналитического лечения подобных случаев. Прежде всего,
налицо двойственность желаний пациента. Мария ожидала от окружающих поддержки, внимания и заботы о себе, однако эти ожидания были
столь сильны, что стали слишком обременительными для нее самой.
Чем сильнее была нагрузка на нарциссизм, тем больше уступок следовало со стороны Эго, хорошей иллюстрацией чему является сосуществование анорексии и булимии. Нагрузка на нарциссизм находится в прямой
зависимости от степени сформированное™ базисных нарциссических
структур. В свою очередь, эти структуры подвергаются наибольшему испытанию в тех случаях, когда катектированные объекты вызывают излишнее возбуждение, либо в силу либидинозных связей (особенно связей инцесту озного характера), либо в силу агрессивных и деструктивных угроз
по отношению к этим связям. Агрессия и сексуальное возбуждение также имеют тенденцию подкреплять друг друга, что хорошо иллюстрируется
различными перверсиями, хотя та же «извращенность» характерна и для
поведенческих расстройств (Jeammet, 1994). Угроза разрушения внутренних объектов только стимулирует желание защитить себя, теснее прильнув к внешним объектам. Подобная взаимозависимость нарциссических
и объектных отношений типична для рассматриваемой поведенческой
патологии, которая неизбежно сопровождает пограничные расстройства.

72 ФИЛИПП ЖАММЕ
 Поэтому катексис на внешнем объекте представляет угрозу и нарциссизму, и идентичности пациента. Степень нарциссической нагрузки усиливается за счет феноменов отражения и инверсии. Субъект, который обращается со своим объектом как с самим собой, ощущает свое благородство
и страдает от того, что постоянно боится испытать боль, связанную с отношениями, возникшими в переносе. Подростковый возраст чрезвычайно обостряет эти проблемы.
 Внутренний психический мир, и особенно переживания, связанные
с объектами, могут трактоваться как угрожающий Эго внешний объект.
Эмоции подобны содержимому «Троянского коня» - они проникают
внутрь Эго. Отрицание, проекция и инверсия являются наиболее популярными защитными механизмами. Обращение против самого себя,
которое в итоге может привести к мазохизму, - это один из способов
сохранения связи с объектом.
 В психотерапевтическом подходе нужно использовать те же каналы,
что и для защиты Эго, но только в противоположном ключе. Репрезентации, которые отрицаются Эго, должны пройти через опредмечивание
в каналах восприятия. Это позволяет наглядно увидеть процесс их становления, а их эктернализация придает особую убедительность для Эго.
 Именно это и произошло, когда Мария начала сознавать опасность
анорексии и говорить об этом со своей подругой по школе-интернату.
То же самое происходило и ранее в процессе психотерапии, когда она постепенно продвигалась к опредмечиванию зачаточных чувств, а затем
к их распознаванию и частичному присвоению благодаря игре ко-тера-
певтов. Таким образом, она перешла от отказа от своего внутреннего
мира к его отрицанию. Как подчеркивал Фрейд в своей статье по проблеме отрицания (Freud, 1925h), этот процесс имеет фундаментальное
значение, поскольку он является важным шагом к снижению интенсивности вытеснения (или ослаблению отказа), так как позволяет осознать
вытесненные репрезентации без признания их своими, благодаря приписыванию их какому-либо другому объекту.
 Психодрама разыгрывается во внешнем пространстве сцены и потому доступна для наблюдения, в отличие от внутреннего психического
пространства. Психодраматическое представление сначала напоминает
игру с катушкой ниток (Jort-da), упомянутую Фрейдом (Freud, 1920g),
когда он описывал наблюдения за своим внуком, и постепенно превращается в игру внутри винникоттовского переходного пространства
(Winnicott, 1971). Повторение - это попытка уничтожить магическую
власть сепарации. Для Марии это было залогом того, что она может оставаться в своем двумерном мире, на одном полюсе которого находятся ее

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ
 73
 осознанные мысли, а на другом —перцептивная реальность. Иногда
Марии очень хотелось принять участие в нашей игре, но только для того,
чтобы снова и снова повторить: «это глупость, это неправда», как это
делают маленькие дети, когда слышат страшную сказку. Переходное
пространство начало возникать, когда Мария открылась для обсуждения
воображаемой ситуации в терминах «как будто» и «может быть». Это
был первый намек на третье измерение и на возможность существования другого места - из прошлого или желанного будущего, о существовании которого она даже не догадывалась.
 После такого самораскрытия она стала получать удовольствие от
участия в игре, смогла не только вспоминать, но и пересказывать свои
сны. Это стало возможным благодаря тому, что к этому моменту у нее
уже были сформированы достаточно хорошие отношения с психотерапевтами. Таким образом, в структуре психодрамы сошлись воедино три
фактора: 1) ситуация позволила Марии «рассосредоточить» свой перенос (благодаря участию нескольких разных участников, которые могли
выступать в качестве потенциальных объектов переноса, что делало его
менее эмоционально насыщенным и менее пугающим); 2) постоянное
присутствие третьей стороны, которое ограничивало эффекты двухсторонних взаимоотношений и оказывало постоянную поддержку в сохранении границ между Я и другими; и 3) наличие постоянной перцептивной обратной связи, подтверждавшей сохранность ее объектов несмотря
на все ее попытки их разрушить.
 Следует отметить, что психодрама, конечно же, не всегда предоставляет достаточно хорошие условия для решения проблемы дифференциации и в любой момент может столкнуться с серьезными трудностями.
Спустя несколько месяцев после начала сеансов Мария, казалось,
воспринимала всех участников психодраматических представлений как
одно единое целое, которое преследует непонятные ей цели и угрожает
ее внутреннему равновесию: «Вам нравится отыскивать всякие непонятные вещи, о которых я никогда не думаю. Вы это делаете для того, чтобы
досадить мне и свести меня с ума»,- кричала она нам, иногда со слезами на глазах. И это происходило в тот момент, когда сам факт ее участия в игре подтверждал, что она не могла совсем не отдавать себе отчета об отношениях, сложившихся в результате переноса. Только нарушив
правило, гласящее, что в психодраме пациент должен сам предлагать
и проигрывать сцены, мы смогли выйти из создавшегося тупика. Для
этого нам пришлось согласится, чтобы Мария просто внимательно наблюдала и контролировала ситуацию, в то время как мы будем разнообразить сюжет, действуя от ее лица. Другими словами, игровая ситуация

74 ФИЛИПП ЖАММЕ
 была полностью изменена: я находился вне сцены, выполняя функции
ведущего, а Мария не участвовала в игре, но наблюдала за игрой других.
Парадоксально, но такая отстраненность позволила ей сблизиться со
мной и, может быть, благодаря этой поддержке она смогла сдвинуться
в направлении первичной идентификации. Любая попытка интерпретации приводила к обратному результату - по-видимому, она лишь усиливала ощущения Марии, что ею манипулируют и пытаются контролировать ее внутренний мир. У такой категории пациентов нетерпимость
к интерпретации возрастает пропорционально интенсивности их ожиданий, и это подкрепляет ощущение потери границ. Многие часто сталкиваются с тем, что Понталис назвал «инцестом между психическими
аппаратами», который возникает в ответ на усиление негативизма и негативной терапевтической реакции (Pontalis, 1981).
 В случае с Марией, движению к первичной идентификации способствовала ее уверенность в том, что объект должен находиться вовне и не
разрушаться и не смешиваться с внутренним объектом, защищающим ее
Эго от дезорганизующего и докучливого вмешательства со стороны внешних объектов. Подобное переключение на внешний объект позволило ей
сохранить частичный контроль над объектами своего внутреннего мира
благодаря процессу, обратному галлюцинации: то, что было уничтожено
во внутреннем мире, возрождается во внешнем пространстве. Успокаивающее внешнее присутствие ее объекта позволило Марии постепенно
прийти к распознаванию ее внутреннего объекта и позволить умеренные
изменения в игре. При попытке символизации внешний объект действует успокаивающе благодаря тому, что он одновременно олицетворяет внутренний объект и достаточно отличается от него, хотя бы даже своим
внешним видом. Если же, напротив, «объект», обнаруженный вовне,
«слишком похож на объект, представленный внутри», то «возникает угроза разрушения внутреннего объекта или выталкивания его во вне и пленения внешним объектом» (Roussillon, 1991).
 Однако, учитывая перенос и интенсивность возбуждаемого внешним
объектом катексиса, одного внешнего объекта может оказаться недостаточно - возникает опасность его смешения с внутренним объектом.
Присутствие нескольких терапевтов дает возможность повторного запуска процесса предварительной дифференциации. В психоаналитической
психодраме сама постановка сцен и постоянное присутствие ко-терапев-
тов гарантируют непрерывность участия третьей стороны, наблюдателя,
в естественном симметричном чередовании ролей: ведущий наблюдает
за разыгрываемой сценой, но воздерживается от участия в ней, а ко-те-
рапевты помогают, наблюдают и слушают комментарии ведущего, когда

СОЕДИНЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ РЕАЛЬНОСТИ 75
 последний обсуждает игровые ситуации с пациентом. «В эдиповом треугольнике позиция третьего наблюдателя, выполняет функцию увеличительного стекла, позволяющего выявить различие между думающим человеком и человеком, который видит себя думающим: взор
другого человека отражает самую суть наблюдения за самим собой и тем
самым закладывает основу процесса рефлексии» (Chabert, 1997).
 Здесь мы сталкиваемся с явлением реактуализации первичных идентификаций, вызванных к жизни возрождением в переносе первичной
гомосексуальности, которая становится вполне терпимой и неагрессивной благодаря присутствию внешней третьей стороны.
 Однако вне рамок психодрамы необходимо тщательно продумывать
все организационные аспекты психотерапии и использовать их как потенциальные источники поддержки процессов опредмечивания внутренней реальности, что позволит преодолеть осторожность репрезентаций.
 Психоаналитическая модель функционирования психического аппарата действительно позволяет использовать в работе специально сконструированное внешнее пространство, добиваясь тем самым контроля за
терапевтической обстановкой, чтобы вернуть в нормальный режим внутреннее психическое пространство пациента. Разумеется, сомнения в валидности этой модели будут возникать до тех пор, пока в рамках данного
подхода оперируют процессами, проявление которых нельзя заметить
и зафиксировать во внешних ситуациях, то есть процессами, не обладающими парадигматической ценностью. Однако валидность этого подхода в какой-то степени подтверждается достигаемыми с его помощью
позитивными изменениями, особенно при работе с подростками. Поэтому я постоянно подчеркиваю функциональную важность третьей стороны при организации внешней терапевтической реальности, ее роль в регулировании дистанции до объекта, в уравновешивании нарциссизма
и во взаимоотношениях с объектом, а также в процессах дифференциации, в восстановлении границ Эго и в формировании идентичности.
Это подтолкнуло меня выступить в защиту двух- и многофокусной терапии как эффективного средства поддерживающей психотерапии в работе с трудными подростками (Jeammet, 1992).
 Если этот инструментарий кажется заслуживающим доверия (хотя он,
разумеется, требует доработки), то его можно внедрять в психиатрическую практику самыми различными способами и тем самым существенно
изменить саму природу этой практики. Если классическая психиатрия
нацелена на работу с отдельным конкретным видом расстройства, то отличительная особенность психоанализа и его инструментария состоит в том,
чтобы, не отрицая специфических последствий данного расстройства,

76 ФИЛИПП ЖАММЕ
 определить его, как проницательно заметил Видлохер (Wid^cher, 1995),
не через отличие от других расстройств, а «через их комплиментарность»
и «их функцию как части единого целого». Таким образом формируется
целостное представление о психическом расстройстве как «способе психического функционирования», которое представляет собой «ансамбль
самоорганизованных в единое целое психических операций». Психоаналитический подход позволяет не редуцировать поведение «до простого
симптома», в отличие от классического психиатрического подхода, в рамках которого «не предполагается выявления связей между отдельными
симптомами», поскольку «они рассматриваются только как проявления
лежащего в их основе расстройства». Невозможно в полной мере понять
специфику подростковых расстройств со всеми вытекающими из них
последствиями, не попытавшись даже связать их с особенностями психической деятельности подростка, которая требуется для того, чтобы стравиться со стоящими перед ним задачами и с жесткой необходимостью
добиться определенных изменений.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
 Подростковая психическая травма
и связанные с ней расстройства
 Димитрис Анастасопулос
 Психоаналитическая и психиатрическая литература, касающаяся
проблемы возникновения и развития психической травмы, достаточно обширна и покрывает широкий диапазон подходов и интерпретаций. В данной главе я рассматриваю проблему возникновения травмы
в подростковом возрасте, анализирую причины особой уязвимости подростков к психическим травмам, а также исследую воздействие, которое
может оказывать ранняя или недавняя травматизация на возникновение
подростковых расстройств.
 Теоретический обзор
 Хорошо известно, что концепция психической травмы первоначально
была разработана Зигмундом Фрейдом (Freud, 1895d) и включала в себя
описание и определение симптомов, проявляющихся в результате воздействия того или иного внешнего события (особенно сексуальных домогательств по отношению к ребенку). Психическая травма, инфантильная
сексуальность и либидо рассматривались как сосуществующие и взаимодополняющие друг друга понятия, а также как значимые и даже решающие факторы возникновения психических расстройств и психической
уязвимости индивида (Freud, 1914d). Первоначально Фрейд объяснял
травму нарушением психоэнергетического баланса, происшедшим из-за

78 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 разрушения защитных механизмов Эго в результате сильного аффекта
(Freud, 1920g).
 Позднее Фрейд расширил свою теорию травмы, связав ее представлением об Эго как бессильном и слабом образовании, неспособном выдержать натиск реальности и справиться с лавиной внешних и внутренних импульсов, оказывающих на него непомерное давление (Freud,
1926d [1925]). Помимо внешних угроз Фрейд добавил в перечень трав-
матогенных факторов переживание утраты (объекта или его любви,
защиты и заботы). Таким образом, это привело к усложнению модели
травмы, куда в качестве генерирующих травму факторов к компонентам
фантазий добавились также и реальные события. Однако ядром травмы
по-прежнему считалось усиление фантазий, связанных с эдиповым комплексом.
 Гринакер (1967) рассматривала травму как неотъемлемый компонент
нормального развития и связывала травматическое влияние внешнего
события с особенностями той возрастной стадии, на которой находится
индивид, а также с интенсивностью и характеристиками воздействующих
стимулов. Она отметила также, что развитие фиксации и, следовательно,
уязвимости индивида к последующим травмирующим стимулам (или
повторению старых) связано не только с фантазиями или внешними событиями, но также и с их подкреплением в форме воспоминаний о травматическом опыте.
 В последующих работах по психологии развития было показано, что
факторы, оказывающие негативное воздействие на психоэмоциональное
развитие индивида, повышают также уязвимость Эго к травматизации
(Fürst, 1986). Конституциональные факторы, фиксации, регрессия,
а также задержка развития Эго и Супер-Эго производят аналогичный
эффект. Сама травма также способна оказать сильное влияние на процессы эмоционального развития.
 Эдит Якобсон (1959) рассматривает психическую травму как нар-
циссическое расстройство Эго, заключающееся в конфликте между различными Я-представлениями. Ее взгляды поддержали и другие американские психоаналитики, включая Баха и Шварца (Bach & Schwartz,
1972), которые полагают, что конфликты внутри Эго происходят между Я-представлением, организованным вокруг патологических детских
фантазий, и нетравматическим Я-представлением.
 Кристал (Krystal, 1971), работавший с бывшими узниками нацистских концентрационных лагерей, провел различие между «частичной
травмой» и «катастрофической травмой». В первом случае личность не
подавляется, хотя психопатологические процессы могут быть запущены.

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 79
 Во втором случае личность затрагивается целиком, и индивид впадает
в состояние полного отчаяния, которое может привести к возникновению устойчивых психических нарушений. Кристал понимает травму как
потенциальное или актуальное состояние страдания и дезорганизации,
связанное с появлением и мобилизацией защитных механизмов, направленных на то, чтобы справиться с разрушительным потоком чувств и переживаний, переполняющих индивида. Он определил травму как субъективное переживание, обусловленное либо психической реальностью,
либо ее неосознаваемыми смыслами.
 Бергман и Юкови (Bergman & Jucove, 1982) обратили внимание на
важность прошлых реалий и хрупкости незрелого Эго для развития психической травмы.
 Келман (Kelman, 1946) описывает травму как неосознаваемое переживание индивидом того, что он не смог соответствовать своему идеальному образу. Ульман и Бразес (Ulman & Brothers, 1988) используют результаты изучения случаев изнасилования, участия в военных действиях
и инцеста в качестве обоснования для того, что все травмы имеют нар-
циссическую природу и представляют собой разрушение и ложную реконструкцию архаичных нарциссических фантазий. Поэтому травматич-
ность того или иного события зависит от того, в какой степени оно
конфликтует с существующими архаичными нарциссическими фантазиями, занимающими центральное место в организации и поддержании
Я-образа.
 Блум (Blum, 1986) утверждает, что структура психики, характерная
для «до-эдиповой» стадии развития, более уязвима к воздействию травмы. Он проводит различие между острыми психическими травмами
и состояниями нервного напряжения, обусловленными противоречивыми житейскими переживаниями или помехами на пути психического
развития. Напряжение сопровождается хроническими патогенными состояниями, искаженными формами развития, предрасположенностью
и уязвимостью. Блум полагает, что напряжение может служить фоном
для развития острой травмы, а также иметь скрытые долговременные
эффекты. Понятие кумулятивной травмы, сформулированное Масудом
Ханом (Khan, 1974), близко к понятию нервного напряжения.
 Сандлер (Sandler, 1989) анализирует состояния напряжения, с которыми каждый индивид неизбежно сталкивается в процессе своего развития, и описывает широкий спектр факторов, которые способствуют возникновению нервного напряжения или психической травмы и, в конечном
счете, могут оказать решающее воздействие на психическое развитие.

80 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 Психическая травма: определение и разграничения
 Часто между такими понятиями, как психическая травма, травмирующее событие, процесс травматизации и феноменология травмы не делается строгого разграничения, что приводит к терминологической путанице (Sandler, Dreher, & Drew, 1991).
 С одной стороны, психическая травма — это переживание, аффективное состояние с вполне конкретными внутренними и внешними характеристиками, приводящее к нарушению душевного равновесия,
с которым личность не может справиться и на которое не может адекватно отреагировать. Это такой вид душевного разлада, временного состояния психической дезорганизации, после которого психический
мир индивида уже не тот, что был прежде. Психический баланс и функциональность могут быть восстановлены, но отныне травма, как нечто
реально существующее, является частью общей внутренней структуры
субъекта. С другой стороны, слова «травматический» или «травмирующий» могут использоваться для описания события, переживания или
внутренних и внешних стимулов, которые, действуя остро, кумулятивно или хронически, могут переживаться индивидом так же, как и травма. Неожиданные тяжелые потери, сильные страдания, условия, оказывающие чрезмерное или длительное давление на психику, могут
быть травматичными для большинства людей. На индивидуальном
уровне существует почти бесконечное разнообразие потенциально
травмирующих событий.
 Качество, количество и длительность воздействия внешних стимулов/событий — все эти факторы могут влиять на травматизацию, наряду со стабильностью и целостностью психической структуры индивида,
стадией его эмоционального развития, уровнем зрелости и наличием
неразрешенных внутренних конфликтов. Благоприятные же условия
окружающей среды скорее всего будут способствовать снижению риска возникновения травмы.
 Однако подобные потенциально травмирующие стимулы необходимо отличать от тех, которые являются объективно травматогенными,
в том смысле, что они могут причинить травму большинству подвергшихся их воздействию, как, например, в случаях массированного деструктивного вмешательства в человеческую психику. С другой стороны,
степень разрастания хронически травмированной сферы зависит как от
внутреннего психического состояния субъекта, так и от его способности восстанавливаться после травмы.

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 81
 Таким образом, поскольку травмирующее событие должно быть
интернализовано субъектом (т. е. связано с существующими фантазиями, внутренними образами, объектами и репрезентациями, а также
с уязвимыми для конфликта областями психики, с травматическими
переживаниями или прошлыми психическими травмами), можно
предположить, что любая психическая травма ведет к реанимации
предшествующих травм и переживаний. Поэтому возникает закономерный вопрос: а могут ли возникать «новые» травмы у индивида, вышедшего из периода раннего детства?
 Однако положение о том, что любой новый опыт связывается с более ранним переживаниями и «запускает» аффекты и ассоциации, вовсе
не означает, что следует отрицать важность и уникальность нового опыта, равно как и не следует пренебрегать множеством внутренних и внешних факторов, оказывающих влияние на итоговое переживание индивида. Таким образом, мы можем говорить как о травмах детского возраста,
так и о травмах, полученных в текущий период, несмотря на тот факт,
что оба вида травм связаны с условиями развития, прошлым жизненным
опытом и личной историей каждого субъекта.
 Для возникновения психической травмы необходимо, чтобы:
 (а) 	субъект находился в специфических взаимоотношениях с внешним
и внутренним объектом и (б) окружающая среда воспринималась им
как враждебная или ограничивающая его возможности. Выполнение
этих условий приведет к (а) разрушению системы психологической
защиты индивида, (б) сильному регрессу и путанице в разграничении
реальности и фантазии и (в) ощущению собственной беззащитности
перед возрождением архаической тревоги, в частности, страха полного уничтожения.
 Подростковый возраст — это такая стадия развития, когда возрождение и переработка ранних переживаний на фоне нестабильности идентификации и Я-образа делает подростка уязвимым к возникновению травматических состояний, приводящих к эмоциональным
расстройствам. Из этого следует, что влияние травмирующих ситуаций на развитие психопатологии в подростковом возрасте обусловлено либо ранними, либо сравнительно недавними психическими
травмами. В этой главе я рассматриваю случай второго рода, так как
обычно подобные случаи привлекают меньшее внимание, и пытаюсь
показать его связь с фазами психического развития и подростковыми расстройствами.

82 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 Уязвимость подростков к психическим травмам
 Начнем с того, что подростковый возраст обычно рассматривают как
период, характеризующийся:
 1) усилением сексуальных и агрессивных инстинктов;
 2) регрессией к более ранним стадиям психоэмоционального развития;
 3) возвращением ранее неразрешенных конфликтов;
 4) усилением нарциссизма и фантазий о всемогуществе;
 5) размытостью ощущения границ своей личности и Я-образа;
 6) поиском идентичности;
 7) переживаниями, связанными с разрушением детских представлений
о себе самом и зависимости от родителей.
 Нетрудно вспомнить, насколько часто подростки чувствуют себя
несчастными в эмоциональных ситуациях, приобретающих катастрофические масштабы на фоне их эмоциональной неустойчивости
и нарциссизма. Мы знаем также, что подростки часто страдают расстройствами идентичности и неуверенностью в себе, а также склонны к импульсивному и агрессивному поведению, связанному с их неспособностью справляться с сильными эмоциями. Время для них то
сжимается, то расширяется, и нередко возникают серьезные психосоматические расстройства. Наверное, не случайно, что все эти характеристики являются компонентами посттравматического стрессового расстройства (ПТСР).
 В ПТСР мы выделяем две большие категории травм:
 I. Травмы, явившиеся результатом однократного, неожиданного воздействия.
 II. Травмы, вызванные длительным или повторяющимся травматическим событием.
 Характерными признаками травмы второго типа являются притупление эмоций, раздражительность, неослабевающая грусть. Дети и подростки с травмами первого типа отчетливо помнят травмирующее событие,
у них возникают расстройства восприятия и тенденция к постоянному
поиску ответа на вопрос — почему и каким образом случилось это событие. Комплекс вины проявляется при травмах обоих типов. Бывают случаи (например, внезапная потеря родителей), когда психическая травма

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 83
 может возникнуть в связи с событием первого типа, а развиваться как
травма второго типа (Terr, 1991).
 Симптомы и феномены, наблюдаемые в таких случаях, описаны
многими авторами и систематизированы Терром (1983,1985,1987) следующим образом:
 1) когнитивно-перцептивные трудности, изначально проявляющиеся
в галлюцинациях, ложных представлениях, обманах восприятия
и расстройствах памяти, которые могут сохраняться на протяжении
ряда лет;
 2) крушение многих возрастных достижений, что проявляется прежде
всего в отказе ребенка от автономии и понимания того, что он способен влиять на свою собственную жизнь (в ряду этих явлений стоят такие феномены, как сужение временной перспективы, неосознаваемые попытки «все исправить», ощущение предвидения будущего,
болезненное чувство ответственности);
 3) навязчивые состояния, такие, как периодическое проигрывание обстоятельств травмирующей ситуации в играх и ночных кошмарах,
навязчивые действия и воспоминания.
 Хотя такие факторы, как уровень психического развития ребенка, его
социокультурная среда, психопатологическая наследственность, предрасположенность к психическим травмам, а также взаимоотношения
с социальным окружением оказывают долговременный эффект на степень выраженности ПТСР и на качественные особенности проявления
последствий травмы, существует удивительное сходство в симптоматике, наблюдаемой и у детей, и у подростков (Terr, 1985). Более того, травмы, полученные в детском и подростковом возрасте, в отличие взрослых
травм, никогда не забываются, возможно, потому, что они были включены в психическую структуру индивида в процессе развития.
 Можно задать себе вопрос — не является ли подростковый возраст
потенциально травматическим фактором? Если мы встанем на точку
зрения, что травма как событие психической жизни может в числе прочих факторов и способствовать взрослению, то тогда подростковый возраст сам по себе можно рассматривать как травматический период. Хотя
ответ на этот вопрос будет зависеть от того, выбираем мы более широкое или более узкое теоретическое определение травмы (Cooper, 1986),
тем не менее представляется, что подростковый возраст является тем
возрастным периодом, во время которого индивид наиболее уязвим для
психических травм.

84 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 В подростковом возрасте многие психические процессы «не завершены» в том смысле, что они проходят стадию реорганизации, перепроверки и переосмысления. Примерами подобного рода являются ситуации подростковой неопределенности и поиска своей идентичности
и смысла жизни. Возникающие внутренние конфликты и стремление
к построению новой системы взаимоотношений с внешними и внутренними объектами ставят подростка в уязвимую позицию. Пересмотр и переосмысление подростком своих взаимоотношений с родительскими
объектами, от которых он зависим, и постепенное установление независимых взаимоотношений с внешними (не-нарциссическими) объектами
действуют в едином направлении и дают начало тому, что составляет
самую суть процессов интернализации, интроективной идентификации/
экстернализации, а также проективной идентификации. Связанные
с половым созреванием стремительные изменения, происходящие во
внешнем облике подростка и в функционировании его организма, фрагментируют схему его тела, которая должна быть реконструирована и интернализирована как часть Я-образа, чтобы у подростка возникло
ощущение контроля над внутренними и внешними изменениями, происходящими с его телом.
 Ослабление функций Эго, снижение толерантности к фрустрациям,
связанное с регрессией ограничение широты и гибкости защитных механизмов, зачастую неадекватная оценка окружающей реальности (под
влиянием фантазий и грез, а также ощущения неспособности самостоятельно справиться с ситуацией без поддержки родительских объектов),
неспособность противостоять давлению Супер-Эго — все эти факторы
создают предпосылки пониженной сопротивляемости подростка к травматическим состояниям (Fürst, 1986).
 Когда происходит какое-то необычное событие, то само по себе оно
не приводит к возникновению психической травмы, в том смысле, что
оно не вызывает патологических изменений до тех пор, пока в психике
индивида не возникнут ассоциативные связи между образом этого события и соответствующими представлениями. Например, насилие,
совершенное над малолетним ребенком, станет травмирующим фактором тогда, когда оно будет вовлечено в процесс его развития (Baranger,
Baranger, & Mom, 1988) — другими словами, когда прошлое начнет причинно обуславливать настоящее. В тех случаях, когда травма затрагивает
два различных уровня (внешний/перцептивный и внутренний/фантазийный), необходимыми условиями возникновения травматического
переживания являются как наличие самого события, так и соответствующая регрессия Эго к предыдущим стадиям развития. Таким образом,

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 85
 событие легко может оказаться травматическим, если до этого уже существовали травмирующие стимулы, сильные или слабые. Более того,
если рассматривать подростковый возраст как «второй шанс» (Bios,
1967), то оказывается, что в этот период легче реконструировать прошлые травмы, особенно когда этому благоприятствует окружающая среда или доступная терапевтическая помощь.
 Хан (Khan, 1974) сформулировал понятие кумулятивной травмы,
которая обусловлена неспособностью матери осуществлять защитную
функцию для своего ребенка. Он утверждает, что связь, возникающая
между ребенком и матерью, основана на проективной и инкорпоратив-
ной идентификации, которая привносит себя в каждую ассимиляцию
и интроекцию репрезентаций и функций нового объекта, выступая в качестве организующего психического фактора. Последствия нехватки
материнской заботы наиболее остро проявляются в подростковом возрасте — мать начинает отвергаться подростком, и завершение процесса
его психической интеграции может оказаться почти невозможным.
 Интенсивность подростковых сексуальных (инцестуозных) и деструктивных фантазий предрасполагает его к переживанию внешне разрушительного события или сексуального насилия как травмы. И это
особенно справедливо в том случае, когда событие отвечает сокровенным фантазиям подростка, воплощает их «в жизнь» (de Saussure, 1982).
Чувство беззащитности и беспомощности в сочетании со скрытой деструктивной тревогой может превратить травматическое переживание
в постоянный источник регрессии и затормозить развитие подростка.
 Сексуальное насилие над подростком, совершенное на фоне его инцестуозных и бисексуальных фантазий (и, на более глубоком уровне,
на фоне прегенитальных фантазий воссоединения и слияния с объектом), может выступать травмирующим фактором, приводя к устойчивой
сексуальной несостоятельности или сексуальным отклонениям (Krell &
Okin, 1984; Marvasti, 1986).
 Восприимчивость к психическим травмам
в подростковом возрасте
 Подверженность индивида травмам и их последствиям во многом зависит от того, в какой жизненный период и на каком этапе развития это
событие произошло (Neubauer, 1980). Большинство авторов согласно
с тем, что внешнее событие или последовательность событий является

86 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 травмирующим только тогда, когда оно затрагивает внутренние процессы и влияет на характер объектных отношений (Sandler at al., 1991).
Я считаю, что следует выделить две категории травм, которые могут возникнуть в подростковом возрасте.
 В первую категорию травм, наиболее характерных для подросткового возраста, попадают: (а) кумулятивные травмы, (б) травматические
последствия текущих событий, (в) ассоциативные травмы (установление ассоциативных связей между текущими событиями и событиями
прошлого, которые сами по себе не оказывали травматического эффекта) и (г) острые экзогенные травмы (имеется в виду переживание столь
экстремальных событий, что они обуславливают появление психической
травмы у подавляющего большинства подростков — например, большое
несчастье, тяжелая потеря или постоянно существующая угроза жизни,
от которой нельзя избавиться и которой невозможно противостоять).
Ко второй категории травм относятся: (а) рецидив детской травмы,
 (б) 	актуализация травмы более раннего периода жизни, (в) травма, возникшая в результате благоприятных условий (в том смысле, что независимые события в конечном итоге приводят к травматическому исходу,
поскольку индивид или его отношения с внутренними объектами достигают определенного этапа развития), и (г) травма в «чистом» виде
(существование которой спорно).
 Мьюзес (Muses, 1978) выделяет два фактора, которые могут обеспечить защиту против потенциально травматических переживаний: удовлетворительная или высокая самооценка и осознание принадлежности
к группе, в которой подросток чувствует себя комфортно. При этом,
говоря о подростковом возрасте, мы должны учитывать, какому испытанию подвергаются Я-образ и, следовательно, самооценка при отсутствии этих условий. Чувство сплоченности, которое подросток обычно
ищет в группе сверстников, может служить ему определенной защитой,
но может привести и к разочарованию, когда становится очевидно, что
сверстники гораздо более ранимы, чем его родители. Бессел и Ван дер
Колк (Bessel & Van der Kolk, 1985) изучали синдром психической травмы у молодых солдат, потерявших своих друзей во Вьетнамской войне,
отмечая у них симптомы психической дезорганизации, приступы гнева,
которыми юные солдаты реагировали на потерю своего нарциссическо-
го двойника, а также желание отомстить и безразличие к опасностям.
Один из способов защиты от невыносимой психической боли, вызванной травмой, — обращение к фантазиям всемогущества. Психически
травмированные индивиды чувствовали себя так, будто образы их внутренних объектов разрушены (Tracey, 1991). Присущие подростковому

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 87
 возрасту регрессивные колебания в сочетании с потенциально травматическим событием могут, преодолев механизмы психической защиты,
вызвать хроническую регрессию и травму (Fürst, 1986). Подростки особенно уязвимы в таких ситуациях, как потеря близких, пассивная зависимость, утрата контроля, снижение самооценки (Bios, 1962). Эти события могут либо послужить питательной средой для новой травмы, либо
наложиться на более ранние травмы. Формирование стабильной личности в позднем подростковом возрасте может быть достигнуто только
в том случае, когда остаточные травмы (Bios, 1968) внедрены в личностную структуру индивида (Fürst, 1986).
 Макдугал (McDougall, 1986) пишет, что именно личностный смысл
события определяет степень его травматичности. Поэтому представления подростка о том, как его воспринимают другие — в целом или
в связи с его сексуальностью — это постоянный источник потенциально травмирующих переживаний. Травмированные подростки пытаются
активно отреагировать на конфликт, вместо того, чтобы попытаться
постепенно проработать и преодолеть его во внутреннем плане. Внешнее отреагирование часто становится устойчивой характеристикой
личности подростка.
 Развитие в подростковом возрасте напоминает серию последовательных психических срывов и расстройств, которые могут быть уравновешены. Это развитие можно также описать как серию травм, которые
реконструируются подростком и при нормальных условиях не накапливаются. Другими словами, когда внутренние объекты более или менее
сохранны, а Эго относительно зрелое, психика подростка самостоятельно справляется с задачей реконструкции и, следовательно, способна
преодолеть состояние неустойчивости и дисбаланса. Скорее всего,
для подросткового возраста в норме более характерно накопление реконструкций, а не травматических переживаний.
 Кейсмент (Casement, 1987) обращается к теории Матти Бланко
(Blanco, 1975) для того, чтобы доказать, что травмирующие переживания связываются друг с другом как бессознательные комплексы, которые, хотя и не переживаются одномоментно, могут объединяться между собой безотносительно к содержанию и времени, усиливая тем самым
текущую травму и вынося ее на поверхность. Эти бессознательные комплексы переживаний, активизированные сходными переживаниями
настоящего момента, могут создавать ложные аналогии между прошлым
и настоящим. Это может послужить еще одним аргументом в пользу
положения, что подростковый возраст является последовательностью
травм и реконструкций.

88 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 У психически травмированного индивида утрачена способность различать объекты, ориентироваться в пространстве и времени, при том что
Эго находится в глубокой регрессии, а Ид неспособно различить качественные характеристики и объекты. Эмоции не могут адекватно переживаться, прорабатываться или интегрироваться. Они приобретают
разрушительный характер, понижая психическую приспособляемость
и сопротивляемость, формируя ощущение собственной беспомощности
и отсутствия поддержки со стороны внутренних и внешних объектов,
что ведет к глубокой регрессии. Происходит разрушение границ между
реальностью и фантазиями. Психически травмированный индивид ощущает боль, но нельзя сказать, что он ее испытывает: скорее он поглощен
болью и находится внутри нее, а не боль находится внутри него (Bion,
1977). Если мы примем точку зрения о наличии «спокойного» предтрав-
матического периода или о непроработанной «безусловной» травме
младенчества, переживаемой и воспринимаемой как травма в процессе
исторического развития индивида (Baranger at al., 1988), то получение
и активизация травм скорее всего должны происходить именно в подростковом возрасте. «Спрессованность» времени и поиск своего Я, являющиеся характерными признаками подросткового возраста, могут, в сочетании с регрессией, создавать подходящие условия для возникновения
острой травмы.
 В индивидуальной истории любого индивида могут присутствовать
потенциально травмирующие события, служащие ориентирами в развитии
и являющиеся источником фрустрации в объектных взаимоотношениях
(Le Guen, 1982). Будучи периодом переосмысления и реконструирования
индивидуальной истории, подростковый возраст маркирует и активирует события, которые под влиянием регрессии и установок Супер-Эго начинают переживаться весьма болезненно (Glick & Meyers, 1988).
 Подростковый возраст имеет психосоциальную направленность —
центральное место занимает поиск ответов на вопросы, связанные с взаимоотношениями индивида со своим социальным окружением. Возможно, наиболее характерной чертой этого периода является сильное чувство стыда. Травма по определению предполагает наличие объекта —
внутреннего либо внешнего,— и толчок к ее началу дают социальные
факторы. Это заставляет нас задуматься о том, в какой степени травмы,
перенесенные родителями и близкими родственниками, могут «заражать» самого подростка? В какой степени культурная и социальная среда (жизненные обстоятельства, подавление, признание, поддержка группы и т. п.: Blum, 1986, р. 27) способна оказать травмирующее влияние на
подростка? (Спектр возможных воздействий крайне широк, от прямо¬

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 89
 го или косвенного унижения или оскорбления до тяжелых потерь.)
Насколько историческое происхождение той группы людей, к которой
принадлежит подросток, способствует возрождению и повторению
«национальных травм», вплетающихся в личную историю индивида?
И, в конечном итоге, в какой степени особенности культурного окружения обусловливают травматогенность событий?
 Влияние психической травмы на подростковые
расстройства
 Я полагаю, что мы можем выделить три категории психических травм
у подростков:
 1. 	Свежие психические травмы, полученные в подростковом возрасте
и связанные главным образом с особенностями этого периода развития
и его основными задачами. Такие травмы могут возникнуть у подростка,
например, в связи с физическим дефектом или отличием, внезапной и значимой потерей, отвержением группой сверстников или неспособностью
наладить с ней отношения, социальной изоляцией (эмиграция, расизм,
и т. д.), заброшенностью, сильным разочарованием, а также нанесением
ему сексуального вреда (совращение, насилие, инцест). Степень травматического влияния этих событий непосредственно связана со стабильностью психической структуры индивида и его предыдущим жизненным
опытом. Тем не менее, они приводят к возникновению расстройств, достаточно характерных для этой стадии развития и, как правило, сравнительно
легко компенсируемых (например, защитное поведение, делинквентность,
расстройства идентичности, ипохондрические или психосоматические
симптомы, депрессивные состояния).
 Пример I
 Лаура была направлена ко мне другим психиатром, когда ей было
17 лет. У нее было расстройство идентичности с признаками деперсонализации и повышенная тревожность, подозрение на начальную стадию психотического расстройства.
 Лаура родилась в Ливане, ее отец был итальянцем, а мать — ливанкой христианского вероисповедания. Она обучалась во Французской
школе, что было обычно для детей из зажиточных семей. Когда разразилась гражданская война, семья переехала в Грецию, где Лаура поступила

90 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 в американский колледж. В семье Лаура говорила на итальянском, с матерью — на арабском, а в колледже — на английском языке. Поскольку
Лаура не знала греческого языка, ей не удалось найти друзей среди сверстников.
 В ходе терапии быстро обнаружилось, что структура Эго у Лауры была
относительно устойчивой. Ее взаимоотношения с матерью были достаточно противоречивыми. Нарисованная Лаурой картина семейных отношений состояла из множества разнородных элементов: относительно хорошие
отношения с родителями, наличие друзей среди сверстников, космополитичное окружение, спокойно относящееся к подобным ситуациям.
 Когда семья переехала жить в Грецию, на первый план выступил фактор расовой разнородности и многоязычности членов этой семьи. Ощущение поддержки со стороны сверстников внезапно исчезло, во взаимоотношениях с родителями появились конфликты. У Лауры возникло
ощущение, что окружающая среда не может более служить ей поддержкой, защитные механизмы ее психики дали трещину. Она чувствовала
необычную отстраненность от всего происходящего. В судорожных попытках хотя бы что-то удержать она установила приятельские отношения с одним своим сверстником, палестинцем по происхождению. Этот
шаг был с негодованием встречен ее отцом (роман с потенциальным «террористом»), и презрением со стороны матери, так как молодой человек
был арабом, и к тому же мусульманином.
 Лаура испытывала сильную потребность в контейнировании, которое позволило бы ей собрать воедино осколки собственного Я, поскольку она чувствовала себя разбитой вдребезги, «как будто произошел внезапный взрыв». Психотерапия позволила устранить травматический
«разлом», вызванный переездом в Грецию и оказавшийся разрушительным для ее личности. Она успешно сдала экзамены в колледже, восстановила свои отношения с друзьями и отстояла свою независимость во
взаимоотношениях с родителями.
 Спустя год после окончания курса психотерапии Лаура зашла ко
мне в офис, чтобы выразить свою признательность за оказанную ей помощь. Было очевидно, что с ней все в порядке.
 Пример II
 Митчелл был направлен на психотерапию в возрасте 16-ти лет. С 13-ти
лет он был отвергаем своими сверстниками и старался избегать любых
социальных контактов. Его школьная успеваемость постоянно ухудшались, часто возникали вспышки ярости, главным образом по отношению
к матери. На самом первом сеансе он сообщил, что у него возникали

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 91
 мысли о самоубийстве, а в одну из ночей в прошлом месяце он около
получаса простоял на подоконнике третьего этажа, раздумывая, прыгать
или нет.
 Митчелл рос в достаточно обеспеченной семье. Его отец, человек
с высшим университетским образованием, был незрелой, нарциссиче-
ской личностью с элементами мазохизма, в свое время он прошел кратковременный курс лечения антидепрессантами. Его мать, также выпускница университета, была привлекательной, трудолюбивой женщиной,
ощущавшей неуверенность в межличностных отношениях. Отношения
между родителями всегда были проблемными, часто возникали конфликты и взаимная неприязнь.
 Отец Митчелла проецировал на него свой нереализованный
эго-идеал и возлагал большие ожидания, в то же время не упуская ни
малейшей возможности для ссор, унижения и оскорбления сына, пытаясь таким образом повысить собственную низкую самооценку. Мать
была нерешительной женщиной, испытывала недовольство своей жизнью и взаимоотношениями с окружающими и косвенно зависела от
Митчелла, что служило своеобразным дополнением ее эмоциональной
депривации. Митчелл с болью вспоминал об унижениях со стороны
отца и шумных скандалах между родителями, которые заканчивались
решением не разводиться «ради ребенка», а также о глубоком беспокойстве, охватывавшем его каждый раз, когда он осознавал, какие ожидания они на него возлагают. Тем не менее, он развивался нормально, имел
неплохие успехи в спорте, хорошо учился и бесконфликтно влился
в среду сверстников.
 Когда ему исполнилось 13 лет, он случайно подслушал по спаренному телефону разговор матери и был сильно шокирован, узнав из этого
разговора о романе матери с молодым человекам, который был близким
другом их семьи. Охватившие его эмоции были связаны с инцестуозны-
ми фантазиями и тревогой в отношении матери, которые сочетались
с отвращением и негодованием. Помимо этого, он ощущал сильное раздражение и отвращение к отцу, который занял в этой ситуации покор-
но-зависимую позицию и, как чувствовал Митчелл, ничего не мог изменить. Это событие оказало разрушительное действие на защитные
механизмы его психики. Его охватило невыносимое чувство стыда,
выражавшееся в страхе перед тем, что другие люди могут узнать и понять, какие грязные и никчемные вещи он скрывает внутри себя.
 Митчеллу стоило большого труда поверить в пользу психотерапии
и «раскрыть» себя. В процессе психотерапии постепенно выявилась та
негативная роль, которую играли постоянные оскорбления и унижения,

92 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 фрустрации и проективные идентификации в его амбивалентных взаимоотношениях с родителями. Инцидент с подслушанным телефонным
разговором (к которому после прибавились и другие свидетельства внебрачных связей матери) послужил травмой-катализатором, активизировал в психике Митчелла все травматогенные переживания прошлого. В процессе психотерапии он довольно быстро восстановил свое
психологическое равновесие, спокойно пережил развод родителей и поступил в университет, находящийся на другом конце страны, где сейчас успешно учится.
 2. 	«Дремлющие» прошлые травмы, или латентные травматические сферы психики, ассоциирующиеся с текущими переживаниями, которые
сами по себе не являются травматическими. Травмы этого типа приводят к формированию более тяжелых расстройств (например, анорексия
или булимия), которые, даже не будучи специфичными для подросткового возраста, тем не менее чаще всего возникают именно в этот период
(например, депрессия, попытки суицида, наркотическая зависимость).
 Пример III
 Анна была направлена на психотерапию в возрасте 15 лет учителем
своей школы с признаками нервной анорексии. Ее родители разошлись, когда ей было 8 лет, она жила со своей матерью. Ее отец был
преуспевающим бизнесменом. Он был мягким, уравновешенным человеком, имеющим сложные взаимоотношения с женщинами. Мать —
незрелая нарциссическая личность с признаками депрессии — была
домохозяйкой.
 С ранних лет сложные события в жизни Анны проходили для нее
без последствий, без каких-либо признаков психической травмы. Она
росла в атмосфере постоянных конфликтов, оскорблений, обид и фрустраций во взаимоотношениях с матерью, которые еще более ухудшились после развода родителей. Анна была частым свидетелем сцен насилия, разыгрывавшихся между родителями.
 Очередной партнер матери пытался совратить Анну. Когда она пожаловалась матери, то последняя обвинила ее саму, заявив, что она
(мать) здесь ни при чем и не делала ничего, что могло бы привести к такому исходу. Анна переживала также из-за того, что мать пренебрежительно относилась к ее здоровью — когда у девочки начался период полового созревания, мать повела себя по отношению к ней крайне
недоброжелательно и оскорбительно, а отец не смог как-либо повлиять
на мать или вмешаться.

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 93
 Таким образом, Анна превратилась в скрытного и чрезмерно чувствительного подростка, у нее появились первые признаки нервной анорексии,
на что родители отреагировали предвзято и грубо. К тому моменту, как она
пришла ко мне, она потеряла около 30% веса, была крайне молчалива,
у нее не было друзей, она интересовалась только театром. После урегулирования определенных разногласий нам удалось установить хорошие терапевтические взаимоотношения. Анна смогла избавиться от своей анорексии и достичь замечательного уровня саморефлексии. Постепенно нам
удалось изменить ее отношение к накопившимся потенциально травма-
тогенным переживаниям, которые в подростковом возрасте приняли форму конкретной патологии. «Каждый раз, когда я получала подобные удары, у меня возникало состояние фрустрации и гнева — как будто я теряла
всякую надежду и не видела никакого выхода. Когда я стала учиться
в старших классах школы, я была в отчаянии от перспективы навсегда остаться в таком состоянии и от мысли, что мои отношения с матерью не
изменятся. Хотя тогда я этого не понимала, мое отвращение к пище было
способом контролировать свои внутренние ощущения». Атмосфера регрессии, усиление инстинктивных побуждений и актуализация более ранних конфликтов перевесили способность Анны сдерживать свои травма-
тогенные переживания. Вражда и ссоры с матерью нашли свой выход
в нервной анорексии.
 3. 	Острые прошлые травмы, которые уже оставили свой отпечаток
на характере индивида или привели к возникновению психопатологии,
а в подростковом возрасте проявились в полной мере и приняли конкретную форму (например, личностные и нарциссические расстройства, пограничные нарушения).
 Пример IV
 Джорджу было 14 лет, когда его направили ко мне в связи с агрессивным
поведением с проявлениями насилия и деструктивности, плохой успеваемостью в школе, отсутствием взаимоотношений со сверстниками. Несколько раз он был уличен в краже небольших сумм денег у своей матери.
 Его родители вступили в брак из-за беременности матери, которая
чувствовала себя не готовой к такому шагу. Мать была американкой.
Спустя четыре месяца после рождения Джорджа у нее проявились очевидные симптомы депрессии, а когда ему исполнилось шесть лет, она
была госпитализирована с тяжелой формой депрессии.
 Его отец был греком, он с успехом окончил университет и имел блестящие карьерные перспективы; его сосредоточенность на профессиональных

94 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 приоритетах означала, что он практически никогда не бывал в кругу семьи.
Он ни в чем себя не ограничивал и избегал всего, что могло бы нарушить
его внутренний комфорт и психологическое благополучие.
 В младенчестве Джордж был гиперактивным, капризным ребенком
и всегда требовал, чтобы его брали на руки и качали. Обычно он спал
в одной кровати с матерью, чтобы его отец-трудоголик мог спать спокойно. Два года назад, когда в семье родился второй ребенок, мальчик,
Джордж отреагировал на это событие «побегом из дома» (его нашли в
двух километрах от жилья) и крайне враждебным, агрессивным поведением по отношению к младенцу. Почти до 7 лет он страдал ночным
энурезом. Когда ему было 9 лет, он прошел 20 сеансов терапии с детским
психиатром в связи с трудностями во взаимоотношениях со сверстниками. После этого у него появились некоторые признаки адаптации к
окружающей обстановке.
 Во время первых диагностических встреч Джордж был крайне неразговорчив, вел себя агрессивно, провокационно, отвергал любое сотрудничество, в его фантазиях часто проявлялись признаки мании величия. Учителя в школе с трудом терпели его; единственным местом,
где его взаимоотношения со сверстниками были более или менее приемлемыми, являлась баскетбольная площадка. Он часто ломал вещи и
проявлял насилие по отношению к младшему брату. Все говорило о том,
что он страдает расстройством поведения с элементами психопатии на
фоне пограничного состояния личности.
 Сам Джордж считал переезд семьи из Соединенных Штатов в Грецию основным травматогенным событием в своей жизни. Он почти не говорил по-гречески и потерял даже тех немногих друзей, которых он завел с таким трудом. Поэтому он чувствовал себя одиноким, считал, что
его никто не любит и не уважает; данное отцом обещание, что после переезда в Грецию он будет проводить с Джорджем больше времени, было
нарушено и забыто. В процессе психотерапии (в интересах которой пациента нужно было периодически на короткое время помещать в психиатрическое отделение больницы) удалось вывести на поверхность и обсудить тяжелые травматические переживания, накопившиеся у него с
раннего детства. Эти переживания были вызваны сценами психологического насилия и скандалами между родителями, попытками суицида у
матери, восприятием окружающих людей как бесчувственных неодушевленных объектов, ощущением эмоциональной недоступности родителей.
Стало ясно, что основная проблема Джорджа заключается в его неспособности эффективно справляться с периодически возникающими состояниями фрустрации и депривации. Через некоторое время он, тем не ме-

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 95
 нее, достиг определенного уровня личностной интеграции. Потеря привычной обстановки, которая обеспечивала ему определенную поддержку, в сочетании со вступлением в подростковый возраст привели к появлению симптомов несбалансированной травмы.
 * 	* *
 Касаясь всех вышеперечисленных категорий травм, можно увидеть, что
степень тяжести подростковой травмы может варьировать в широких
пределах — от легких расстройств, связанных с недавними травматическими событиями, до крайне тяжелых психических состояний, связанных
с прошлыми травмами. Подростковый возраст является периодом особой
уязвимости индивида к психической травме, однако психика подростка
имеет также и больше резервов для реконструкции и компенсации.
 Терапия
 Тоннесман (Tonnesman, 1980) выдвигает положение о том, что активизация детских переживаний в подростковом возрасте связана с регрессивными эго-состояниями, тогда как отыгрывание вовне — с регрессивными защитами от инстинктивных побуждений. Детские травмы, даже
травмы младенческого, довербального возраста (McDougal, 1986), могут
вновь актуализироваться в подростковом возрасте. Потрясения раннего детства, нарушающие плавный ход развития, в подростковом возрасте проявляются в состоянии психической диссоциации. В таких ситуациях терапевт должен выступать для пациента-подростка скорее
в качестве дополнительного Эго, нежели интерпретировать это состояние как сопротивления переносу; в последнем случае их взаимоотношения могут стать для подростка повторением травмирующего опыта, подтвердив неспособность окружающей среды контейнировать его тревогу
и отвечать на его запросы.
 Кейсмент (Casement, 1987) утверждает, что аналитическая процедура может оказаться травматической, если психотерапевт не способен
справиться с ошибками, допущенными им в процессе терапии, или отвергает даже саму мысль о том, что подобные ошибки могут иметь место. Трейси (Тгасеу, 1991) отмечает, что если психотерапевт полностью
игнорирует значимость травматического события, которое могло вызвать соответствующие травматические последствия, то пациент будет

96 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 испытывать чувство вины и ощущать неспособность справиться со своими эмоциями.
 Защитные механизмы, мобилизуемые в процессе травматических
состояний, могут варьировать в диапазоне от наиболее «примитивных»
(отрицание, сепарация, психосоматические симптомы, избегание) до относительно «продвинутых» форм (подавление, идентификация, формирование реакции, изоляция, замещение). Механизм проекции, по-види-
мому, не используется, потому что из-за травмы объектные отношения
субъекта прерываются или разрушаются, и в силу этого не могут развиться.
 Мой собственный опыт показывает, что если не удается выйти на уровень осознания пациентом реальности травматического события, то это
делает психотерапию подростка невозможной. Такая ситуация: (а) препятствует развитию переноса на терапевта эмоционального отношения пациента к значимым для него людям, необходимого для успеха психотерапевтического процесса, и (б) еще больше отделяет травмирующее событие
(объект) от субъекта. Напротив, готовность терапевта принять эмоции
пациента, следовать темпу осознания им травмирующих переживаний,
всестороннее обсуждение событий и осторожное вмешательство на начальных этапах психотерапевтического процесса могут оказаться полезными. Психотерапия в равной степени невозможна и тогда, когда сессия
сводится к обсуждению драматичных подробностей внешнего события.
Это усиливает защитные механизмы пациента, а в отдельных случаях
даже принимает извращенный характер (например, как постоянное «копание» в деталях в случае сексуального насилия над подростком). Я уверен,
что оба этих крайних случая являются защитным прибежищем психотерапевта, который отделяет внутреннее от внешнего в тех случаях, когда
из-за контрпереноса он не способен придерживаться выбранного подхода для выяснения полноты картины. О проблемах, связанных с контрпереносом, сообщалось при описании психотерапии с жертвами Холокоста
(De Wind, 1984) и с детьми и подростками, пострадавшими от сексуального насилия (Krell & Okin, 1984; Marvasti, 1986). Подобная психотерапевтическая установка препятствует процессу интеграции и, следовательно,
сужает возможности выявления и проработки травмы. Хорошо известно,
насколько сильные чувства испытывают в контрпереносе терапевты, работающие с подростками (Anastasopoulos & Tsiantis, 1996; Brandeil, 1992).
Когда при этом еще и активизируется психическая травма, вызванная
какой-либо объективной внешней причиной (катастрофа, сексуальное
насилие, отвержение, тяжелая потеря и т. п.), контрперенос порой трудно контролировать — психотерапевт чувствует себя захваченным силами

ПОДРОСТКОВАЯ ПСИХИЧЕСКАЯ ТРАВМА 97
 внешней реальности, не оставляющей ему места для осознанной проработки фантазий, связанных с травматическим событием. Проявляемая
подростками тенденция к отыгрыванию вовне может исказить общую
картину происходящего за счет того, что множество ситуаций будут казаться трагическими, тупиковыми и, следовательно, травмирующими.
Та теоретическая позиция, с которой психотерапевт подходит к психической травме, определяет и его методы лечения заболевания. При герменевтическом определении травмы акцент делается на интерпретации события, осуществляемой самим субъектом. Терапевт рассматривается как
лицо, способствующее психической интеграции и выполняющее функцию
интерпретатора, уделяющее основное внимание точности и конкретности интерпретации. При определении травмы с позиции развития подчеркивается недостаточность (или полное отсутствие) материнской защитной оболочки вокруг ребенка. Терапевты, разделяющие эту точку зрения,
делают акцент на способности психотерапевта проявлять толерантность
к болезненным переживаниям пациента и принимать на себя в рамках
психотерапевтического процесса роль нового заботливого объекта (Roth-
stein, 1986). Подходы, основной акцент в которых ставится на самом
внешнем событии, остаются вне рамок психоаналитических теорий и,
следовательно, психотерапии. Терапия травм, безотносительно к психотерапевтическому подходу, ориентирована на реконструкцию травмы и ее
психическую интеграцию. Это возможно только за счет оживления в терапевтических взаимоотношениях травматических событий или ситуаций. Поскольку для возникновения травмы необходимо наличие и травматического воспоминания, и объекта, то же самое необходимо и для ее
реконструкции. Реконструкция травмы предполагает ее припоминание
и оживление в условиях, исключающих повторную травматизацию, и в то
же время способствующих вторичному процессу и интеграции. Решение
этой задачи обычно предписывается психотерапии, в рамках которой возможно выявление всех предпосылок и их последующий анализ. Однако
подобные условия можно найти и вне рамок психотерапии — например,
стабильные гетеросексуальные отношения, достижения, способствующие
процессу взросления, доверительное общение со сверстниками, восстановление функциональных отношений с родителями. Ассоциативные воспоминания и стремление найти ответы на возникшие вопросы также могут
выполнять психотерапевтическую функцию.
 Таким образом, процедуру лечения можно сравнить с постепенным
выходом из состояния траура: оживление потери на фоне психотерапевтической или любой иной благоприятной (поддерживающей) обстановки; осознание того, что произошедшее необратимо; высвобождение
 '/2 4 — 4509

98 ДИМИТРИС АНАСТАСОПУЛОС
 способности к эмоциональной близости с другими объектами и, в конечном счете, возвращение в норму Неоплаканные потери могут привести
к возникновению психической травмы или формированию зоны уязвимости, в которой травматогенное событие временно сбалансировано.
Эмоциональное переживание потери позволяет начать процесс реконструкции травмы, минимизирующий ее болезнетворное воздействие на
психику и подготавливающий необходимую для посттравматического
восстановления мобилизацию психических сил.
 Конечно, нам еще далеко не все известно о психических травмах
и других расстройствах подросткового возраста. При написании этой
главы я старался пролить свет на то, что происходит с подростками
в связи с травматическими переживаниями. Я убежден в необходимости
дальнейшего анализа механизмов психологической защиты, способствующих сохранению психического равновесия подростков в травматоген-
ных ситуациях, а также изучения влияния личностных особенностей
психотерапевта и его теоретической ориентации на процесс реконструкции психической травмы. Я убежден, что распознавание и понимание
сферы травматических переживаний повышает наши прогностические
способности 11 юлает наш психотерапевтический подход более эффективным.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
 Контейнирование и тело аналитика:
о психотическом переносе
в подростковом возрасте.
Случай дисморфофобии
 Джулия Песталоцци
 В этой главе мне бы хотелось поделиться своими мыслями о феномене психотического переноса, который, как я поняла через несколько
лет, после того, как мне удалось преодолеть страх перед этим феноменом,
является самой типичной формой терапевтического взаимодействия
с больными, страдающими психотическими расстройствами.
 Я намереваюсь показать, что острые психотические фазы (с бредовым переносом или без него) на фоне мягкой, умеренной патологии
могут рассматриваться как часть терапевтического процесса и иногда
даже желательны для структурной перестройки личности пациента —
конечно, при условии, что они профессионально контролируются, прорабатываются и, как сказал бы Гуэтано Бенедетти, «разводятся». К сожалению, в психиатрии часто стараются не допускать совместных психотических переживаний. Изречение Фрейда об исчезновении симптома
расстройства в «кипящем котле» переноса также применимо и к бредовому переносу. Герберт Розенфельд пришел к тому же заключению, что
и Бенедетти, которому я глубоко признательна за то, что он способствовал моему профессиональному становлению и научил меня находить
смысл в том, что поначалу кажется бессмысленным.

100 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 Я хочу проиллюстрировать эти идеи на клиническом случае классической дисморфофобии — состоянии, подробно описанном на примере
Человека с волками (Freud, 1918b [1914]), но редко встречающемся в терапевтической практике. Это состояние достаточно специфично и в целом с большим трудом поддается лечению (Pestalozzi, 1988,1996). В конце
этой главы будет дан краткий обзор психопатологии дисморфофобии.
 Поскольку с клинической точки зрения дисморфофобия — это бредовое представление больного о том, что какая-то одна часть его тела
деформирована (обычно нос, подбородок, глаз, иногда грудь или пенис),
она помогает понять, каким образом образ тела способен отобразить
искаженное восприятие расщепленной личности.
 Однако я предполагаю, что каждый из нас — а не только больные
психозом — бессознательно, а отчасти и осознанно, «пропитаны» инфантильными фантастическими образами внутренних и наружных частей
своего тела. Эти неосознаваемые образы нашего тела проникают не только в наши интимные и прочие отношения, но и в наши абстрактные
мысли и представления, касающиеся человеческих отношений (т. е. на
наш подход к контейнированию: на способ катектирования объекта).
Подобное допущение не означает, что мы ставим под сомнение адекватность наших теоретических построений. Наоборот, оно дает нашей теории плоть и кровь, делает ее более интересной и достойной глубокого
рассмотрения, что позволяет нам использовать ее в нашей работе. Представленные далее анализ клинического случая и опыт терапевтической
работы должны послужить иллюстрацией этих идей.
 * 	* *
 Прежде чем перейти к описанию клинического случая, я хотела бы указать те теоретические источники, которые повлияли на мою методику
лечения пациентов, страдающих психотическими расстройствами, в особенности шизофренией. Должна признать, что мой подход характеризуется некоторой эклектичностью.
 В данной главе нет возможности резюмировать всю обширную теорию
Бенедетти. Согласно его позиции, лейтмотив пациента-шизофреника —
это потеря своего Эго и зачастую выраженный страх смерти. Наряду
с этим у пациента утрачена способность позиционировать себя между двумя полюсами — стремлением обладать объектом и чувством страха по
отношению к нему. Не являясь представителем направления «эго-психо-
логии» в строгом смысле слова, Бенедетти берет за отправную точку классическое определение психоза, данное Федерном (Federn, 1952), где пси¬

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 101
 хоз рассматривается как потеря границ Эго. Бенедетти считает, что теория конфликта не применима к шизофрении, ссылаясь на то, что пациенты, больные психозом, редко способны интегрировать интерпретации
в обычном психоаналитическом понимании. Ключевыми понятиями его
техники являются: (а) интенсивная идентификация с экзистенциальным
страданием пациента в его «мире смерти» и (б) терапевтическая фантазия самого терапевта, дающая ему возможность «общаться с пациентом
в рамках проявляемой симптоматики... в безопасных пределах, допускаемых самим симптомом... [Часто не существует] никаких конфликтных
импульсов, от которых нужно освободиться, — наоборот, необходимо заполнить экзистенциальную пустоту» (Benedetti, 1963, р. 73). Для этого
психотерапевт должен по-настоящему глубоко и активно идентифицироваться с зачастую невообразимым страданием пациента и дать волю своей терапевтической фантазии, чтобы придать симптомам пациента (язык
которых терапевт старается понять) некоторую «ротацию».
 Вот как Бенедетти формулирует свое понятие позитивизации:
 В межличностных взаимоотношениях происходит определенного рода
«ротация» симптома, и через комментарии терапевта открывается второе видение... Такое качественное изменение позволяет пациенту настолько близко соприкоснуться со своим симптомом, что он способен
заняться его проработкой ...
 Например, пациент чувствует, что на него «воздействует» какой-то
человек. Психотерапевт говорит пациенту, что это чувство - признак его
особой «восприимчивости». В этой игре слов не происходит переноса
патологического смысла слова «восприимчивость» на слово, означающее
общую чувствительность человека, однако на самом деле психотерапевт
верит в восприимчивость пациента, в открытость его бессознательного,
которая так типична для больных шизофренией и демонстрирует «творческий» аспект этого заболевания (Benedetti, 1983, р. 73-74).
 Хотя с феноменологической точки зрения, вдохновленная идеей «символического осмысления» (Sechehaye, 1951), теория Бенедетти опирается
на основные положения психоаналитической теории, его техника строится на попытке заполнить экзистенциальную пустоту, которая априори
предполагает потерю границ Эго. Эта смелая техника предполагает погружение в символический язык пациента, «позитивизацию» его образов посредством их преобразования в терапевтических фантазиях, открытое
предложение терапевта «присоединиться к пациенту в его путешествии по
стране смерти» и просто желание терапевта быть вместе с пациентом.
 4 	— 4509

102 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 Теперь обратимся к точке зрения Кляйн и ее последователей (Розен-
фельд, Бион, Сегал, Мельтцер и др.), которая существенно отличается
от идеи априорного психологического дефицита Эго. Расстройство Эго
рассматривается ими скорее как:
 ...проявление мощной психологической защиты... обусловленной глубоко укорененным страхом перед разрушением... (инстинкт смерти)...
Потенциальный больной шизофренией... широко использует примитивные защитные механизмы, чтобы защитить... свой первичный объект,
свою заботливую мать... Чрезмерное использование проективной идентификации искажает его восприятие, ведет к смешению Я и объекта,
внутренней и внешней реальности, располагает к конкретному мышлению (Jackson, 1992, стр. 39-40).
 Это ведет к нарушению символизации и, в конечном итоге, ослаблению Эго. Революционная работа Сегал и Биона показывает, как так называемая психотическая часть личности искажает процесс мышления: побуждаемое чувством зависти и стремлением избежать душевной боли,
вызванной разделенностью с объектом, психотическое Я разрушает любую
мысль, свидетельствующую о человеческой потребности или здоровой
зависимости. Техника Кляйн и ее последователей основана на положении
о том, что существуют остатки «непсихотической части Я», которые
стремятся быть понятыми (эпистемофилия, «К» функция). Основным
стержнем техники является интерпретация (в современном варианте —
«не слишком поспешная» интерпретация). «Поддержка» и «контейниро-
вание» в этой технике означают понимание и придание ясности.
 Психотерапевтический пример, рассмотренный в этой главе, демонстрирует, каким образом я использую эти понятия в моей работе с пациентом и как я применяю эту технику на практике.
 Х.Ф. Сирлс, один из крупнейших авторов по проблемам терапии
шизофрении, на основании своего обширного клинического опыта проделал большую работу над кляйнианским понятийным аппаратом, хотя
он видел свой терапевтический идеал в ином — по сути, он во многих
отношениях был аналогичен взглядам Бенедетти. Из теоретических
установок и способов работы Сирлса я почерпнула ряд фундаментальных руководящих принципов:
 Перенос, который мы можем наблюдать у пациента-невротика, вовлекает в свою орбиту трех персонажей — самого пациента, психотерапевта и человека, много значившего для пациента в его прошлой жизни.

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 103
 Больной шизофренией никогда не достигает такого уровня эго-диффе-
ренциации и эго-интеграции, который позволил бы ему воспринимать
трех отдельных персонажей, или даже двух персонажей, или хотя бы
одного. Вопрос о том, достигнет ли он вообще такого уровня эго-зрелости, будет зависеть, прежде всего (если в принципе рассматривается
участие терапевта), от способности терапевта выполнить три задачи.
Во-первых, психотерапевт должен уметь функционировать как часть
самого пациента и позволить пациенту подлинно, на глубинном уровне психологического функционирования, стать частью самого себя.
Во-вторых, он должен способствовать индивидуации пациента (и, в не
меньшей степени, собственной ре-индивидуации) за счет разрыва связи, которую можно охарактеризовать как... симбиотическую связь между пациентом и доктором. Третья задача психотерапевта — отмечать
и интерпретировать те моменты, когда пациент дифференцирует и интегрирует целостные объекты, то есть невротические проявления в переносе... Таким образом, психотический перенос становится невротическим переносом (Searles, 1965, р. 661-662).
 Интенсивная психотерапевтическая работа с больными психозом накладывает на психотерапевта большую ответственность. Терапевт должен
избрать именно ту теорию и ту технику лечения, которая в наибольшей
степени соответствует его собственной психической структуре, его собственному остаточному неврозу, быть может, даже его «психотической сущности». Я думаю, что такая позиция не только допустима, но и вполне
оправдана. Сирлс и Розенфельд показали, в какой степени и насколько
неотвратимо психотерапия психозов провоцирует появление у терапевта ощущения всемогущества или беспомощности (Rosenfeld, 1987, р. 8).
Если мы не попытаемся приблизиться в процессе психотерапии к пониманию своей собственной «психотической сущности», то, по моему мнению, эта работа будет носить бессистемный характер и вряд ли может
рассчитывать на успех.
 История болезни
 Около двенадцати лет назад Флориана, красивого 16-летнего мальчика,
пребывавшего в состоянии крайнего отчаяния и безнадежности, привели
ко мне его родители. Когда мы остались одни, он рассказал мне, что его
жизнь и будущее потеряли всякий смысл из-за его ужасно уродливого
 4*

104 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 носа. «Вся моя жизнь потерпела крах из-за моего носа», — говорил он.
Это звучало так, будто ему уже вынесен смертный приговор. По-видимо-
му, его желание встретиться с психиатром было выражением слабой и отчаянной надежды на то, что в последний момент этот приговор может
быть смягчен. Нос Флориана не показался мне каким-то особенным.
 Его высказывания были полны упреков и самобичевания: «Что же
я сделал с собой?», «Я сам себя сделал изгоем». Подобные утверждения
сразу наводят на мысль о хорошо известных опасениях подростков, касающихся вредных последствий мастурбации.
 При обращении к истории этой семьи выяснилось, что многие ее
члены страдали шизофренией. Отец Флориана был художником, очень
чувствительным человеком. Он проявлял большую заботу о сыне и искренне пытался разделить его страдания, переживания и интересы,
но в этой идентификации, как и в других взаимоотношениях, он слишком близко сближался со своим визави — его поведение было больше похоже на поведение женщины, чем мужчины. Понять характер его матери также было достаточно сложно. Долгое время она страдала нервной
анорексией, в ее поведении сквозила холодная черствость и странная отстраненность. Непоследовательность в ее отношениях и нелогичность
в ее высказываниях проявлялись только в критических ситуациях. В середине курса психотерапии она внезапно бросила семью, причем с легкостью, не характерной для ее социального круга.
 Многие факты, относящиеся к прошлому Флориана, на которых я не
могу здесь останавливаться, свидетельствовали о том, что его взаимоотношения с матерью, страдающей анорексией, были далеки от оптимальных.
 Будучи младенцем, он «всегда был раздражен» и часто капризничал.
В перерывах между кормлениями он подолгу и громко плакал, но когда
к нему проявляли внимание, быстро успокаивался. В рассказах матери об
этом периоде сквозила удивительная отстраненность от сына. Лишь гораздо позже, в процессе терапевтической идентификации, я смогла взглянуть на их взаимоотношения с другой стороны диадического зеркала:
я представила себе маленького ребенка, отчаянно ищущего поддержки
(поскольку у него нет ни сил, ни способности поддерживать собственную
целостность), стремящегося увидеть свое отражение в окружающих; ему
не удается получить достаточно отражения, поскольку ему трудно интро-
ецировать этот образ, но, как мы знаем, именно это отражение позволяет
ребенку воспринимать себя как целое (Winnicott, 1967).
 Конечно, подобная реконструкция — это пока лишь образ, порожденный фантазией психотерапевта в попытке придать смысл ситуации,

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 105
 сложившейся на стыке переноса и контрпереноса. Подобные переживания зачастую невозможно или, по крайней мере, трудно передать словами. Я думаю, что воображаемые реконструкции такого рода позволяют
терапевту (хотя и с определенной долей сомнения) устанавливать тройственные связи между пациентом, самим собой и «конструктом». Как
показывает мой опыт, такие связи способствуют «полету фантазии»
психотерапевта: способности получать и удерживать проекции и возвращать их в более структурированной форме, хотя они, конечно, не являются тем материалом, на основании которого можно выстраивать «генетические интерпретации».
 [Эта] аналитическая ситуация создала у меня ощущение, что я являюсь
очевидцем сцены, относящейся к младенческому периоду жизни пациента. Я чувствовал, что в младенчестве пациент видел свою мать, которая
послушно реагировала на все его эмоциональные запросы. Ее исполненная сознания долга реакция содержала в себе элемент раздражения: «Я не
понимаю, что происходит с этим ребенком». Мое заключение состояло
в следующем: чтобы понять, чего хочет от нее ребенок, мать должна воспринимать его крик как нечто большее, чем просто требование, чтобы она
была рядом. С точки зрения младенца, ей следовало бы вобрать в себя
и пережить страх смерти ребенка. Именно с этим страхом ребенок не мог
справиться... Понимающая мать способна прочувствовать тот ужас, который ребенок пытается преодолеть посредством проективной идентификации, и при этом сохранить сбалансированные суждения. Данному пациенту пришлось иметь дело с матерью, которая не могла вынести подобных
переживаний и отвергала их... отрицая их существование. Кому-то такая
реконструкция может показаться слишком фантастичной, мне же она не
кажется слишком надуманной (Bion, 1959, р. 103-104).
 Однако в этой же работе Бион пишет:
 Я должен коснуться проблемы врожденных особенностей и той роли,
которую они играют в возникновении у ребенка [страдающего психотическим расстройством] стремления нападать на все, что связано с грудью
матери, то есть проявлений первичной агрессии и зависти. Острота этих
нападок усиливается, если мать проявляет такого рода нечувствительность, как я описал выше (р. 105).
 На данном этапе необходимо провести разграничение между понятиями «удержания» (holding), «контейнирования» (containing) и «мечтания»

106 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 (reverie), которые часто используются как синонимы при лечении серьезных заболеваний. В этой главе я постоянно обращаюсь к этим понятиям.
Известное винникоттовское понятие «зеркала» утверждает, что лицо матери — это эмоциональное зеркало для младенца. Через это зеркало ребенок
познает свой внутренний мир. Точка зрения Винникотта тесно связана
с кляйнианскими «интроективно-проективными циклами», но это визуальное взаимодействие относится к более позднему периоду развития и может
быть нарушено только внешним объектом. «В то время как “удержание”
Винникотта подразумевает подкрепление глубокой убежденности ребенка
в своем всемогуществе», понятие «мечтания» у Биона относится к «желанию матери понять психическую реальность ребенка, чтобы компенсировать ему потерю чувства всемогущества» (Hinshelwood, 1989, р. 420-421).
Это обязательно предполагает наличие «третьего» в сознании матери
(Грин). Сегал дает точное описание процесса «контейнирования»:
 Когда ребенок испытывает нестерпимую тревогу, он старается справиться с ней, проецируя ее на мать. Реакция матери состоит в том, чтобы
признать наличие этой тревоги и сделать все необходимое, чтобы облегчить страдания младенца. Младенец воспринимает это следующим образом: он перенес невыносимые для него переживания на внешний объект, но объект способен вобрать эти переживания в себя и каким-то
образом справиться с ними. Затем ребенок может вновь интроециро-
вать... эту тревогу в модифицированной, контейнированной форме.
Помимо этого, ребенок интроецирует также и объект, способный к такому контейнированию и умеющий справляться с тревогой. Контейни-
рование тревоги внешним объектом, способным ее понять, является
фундаментом психической стабильности ребенка. Эта внутренняя стабильность может быть нарушена по двум причинам. Мать может оказаться не способна справиться с тревогой, спроецированной на нее младенцем... Еще одной причиной нарушения стабильности могут явиться
чрезмерные разрушительные фантазии ребенка о всемогуществе. В этой
модели аналитическая ситуация выполняет роль контейнера (Segal,
1975, р. 134-135, курсив мой. — Д. Я.).
 Таким образом, суть современной кляйнианской техники состоит
в понимании и терапевтической эпистемофилии, то есть в готовности
принять проекцию пациента и сделать ее при этом понятной и приемлемой для него самого.

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 107
 * 	* *
 Флориан, как сообщили его родители, «вел себя не вызывающе, а только требовательно». Эта «требовательность» состояла в том, что он настаивал на обладании такими объектами, как гвозди, отвертки и тому подобное, так как у него рано проявились способности и интерес к технике.
«Ему всегда хотелось заниматься чем-то, что больше подходило ребенку года на три старше: он перенапрягался, от чего всегда приходил в отчаяние. В три года он сосредоточенно возился с отцовскими инструментами. Играть обычными игрушками он просто не умел». Не умел он
также играть в обычные детские ролевые игры.
 Я задавала себе вопрос — в какой степени эти обстоятельства могли повлиять на болезнь Флориана? С одной стороны, мы знаем, что
шизофрения — это нарушение процессов символизации и десимволизации. Мы очень мало знаем о предпосылках этих нарушений в развитии игровой деятельности ребенка, если только не принимаем без
каких-либо сомнений вывод из исследования Кляйн, что детские психозы лежат в анамнезе подростковых психозов. Интересно отметить,
что такого рода исследовательский материал был получен в американских исследованиях по проблеме гомосексуализма. Сегал показала, что ни один из ее пациентов-гомосексуалистов в детстве не играл
с куклами или с животными и не участвовал в детских ролевых играх (Dorpat, 1990, р. 123).
 Насколько мне известно, Мелани Кляйн была в числе первых исследователей, показавших, что при детских психозах имеет место нарушение процесса формирования замещающего символа и что это нарушение
аналогично тому, которое встречается у больных шизофренией. Сегал
подробно обсуждает этот вопрос в своих «Заметках о формировании
символа» (1957).
 Винникотт подходит к этой проблеме с другой стороны. Он задается вопросом: в какой степени неспособность маленького ребенка играть
в обычные детские игры может повлиять на развитие подростковой патологии и, в частности, психотического переноса? Винникот видит прямой путь от феномена переходных объектов к игре, от индивидуальной
игры к групповой игре и далее к социальному опыту и социальной компетентности в различении близости и дистанции: «Когда мы видим
младенца, занимающегося с переходным объектом, первой вещью, не являющейся частью его собственного тела, мы присутствуем сразу при
первом использовании символа ребенком и при его первом опыте игры»
(Winnicott, 1971, курсив мой. — Д.П.).

108 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 Во взаимоотношениях с такими пациентами, как Флориан, в контрпереносе ощущается почти осязаемая нехватка переходного пространства.
В них зачастую невозможно занять позицию где-то посредине между безграничной близостью и огромной дистанцией. Если психоаналитику, обычно с помощью игры, удается сформировать первые общие с пациентом символы, то за этим может последовать и психологический рост пациента.
 Беседуя с родителями, мы ничего не можем узнать об эдиповых желаниях.
 Флориан всегда был очень скрытным. При своем интеллекте и технических дарованиях, одинокий и эксцентричный мальчик развил в себе
чувство самодостаточного всемогущества. Вступление в период полового созревания, сопровождавшееся обостренным переживанием зависимости, означало потерю этого нарциссического рая.
 Кризис наступил внезапно: после того, как Флориану исполнилось
14 лет, он стал более угрюмым и замкнутым, стал проводить много времени лежа в постели и чувствовал себя очень несчастным. После многих лет психотерапии Флориан рассказал мне о событии, которое,
как мне кажется, и послужило пусковым механизмом для возникновения расстройства: после нескольких свиданий с девушкой приблизительно его возраста (что, конечно, требовало от него большого мужества) она оставила его. «Я был совершенно раздавлен», — так впоследствии
он оценил свое состояние. Спустя годы стало очевидно, что крушение его
нарциссизма в первых сексуальных привязанностях стало восприниматься им как утрата смысла всей жизни.
 Начало психотерапии
 Мы так никогда до конца и не узнаем, что именно помогает нам во время первой терапевтической сессии устанавливать раппорт с некоторыми пациентами, несмотря на всю их кажущуюся закрытость.
 Можно предположить, что это происходит благодаря визуальному
контакту. Однако в случае с Флорианом это было не так — первые несколько лет он вообще не смотрел на меня. Он приходил на сеансы сгорбленный, с низко опущенной головой. Он ставил свой рюкзак перед собой, плотно сжимал губы и, вздохнув, садился в кресло. Затем он
сообщал, что чувствует себя не очень хорошо, что так больше не может
продолжаться, ему кажется, что что-то должно случиться. Он посещал
меня три раза в неделю, сеансы длились по 50 минут.

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 109
 Я и сама чувствовала внутреннее напряжение. Его страдания пугали меня. Я прописала ему фармакологическое лечение. Это не помогало, но давало нам обоим ощущение, что мы делаем что-то «вместе» — мы
вместе определяли дозу приема таблеток. Создавалось впечатление,
что таблетка, которую Флориан принимает каждый вечер, представляет собой своего рода переходный объект. Эти таблетки помогли также
и мне справиться с собственной тревогой относительно возможных попыток суицида со стороны юноши.
 Первые несколько недель я предпринимала попытки вербального
вмешательства. Каждый раз, когда он возвращался к своему носу как к источнику несчастья, я говорила ему, что его неудовлетворенность своим
носом скорее всего проистекает из более глубокой неудовлетворенности
самим собой. Я подошла к его проблеме с предельной осторожностью.
В этот период я потратила много времени, размышляя о сексуальности:
связь между половым развитием, мастурбацией и фаллическими проблемами казалась для меня совершенно очевидной. Сдержанность пациента
в общении, его позиция «педанта и эстета», а также функция носа как
органа обоняния также могли свидетельствовать о наличии у пациента
анально-садистских фантазий. Но мои осторожные попытки затронуть
тему сексуальности были холодно отвергнуты. Я не настаивала на дальнейшем обсуждении этой темы, но дала ему понять, что поступаю так из
уважения к нему, оставаясь, тем не менее, при своем мнении. Только много
лет спустя я поняла, насколько точно он направлял меня, не позволяя мне
узнать или сказать слишком много или слишком мало.
 В какой мере стоит позволять пациенту контролировать наши интерпретации — это вопрос терапевтического стиля. Здесь мы имеем дело
с толерантностью пациента к «разногласию», к «обособленности».
Могут существовать разумные основания и для интерпретации такого
контроля как проявления тиранической нетерпимости в начале процесса
психотерапии. Однако процесс становления пациента самостоятельной
личностью может быть конечной целью психотерапии психозов, а не ее
началом. С точки зрения терапевтической техники такой подход означает выбор конкретного способа работы из нескольких альтернатив.
 Кроме того, сам по себе выбор той или иной техники лечения отражает фундаментальные позиции любого психоаналитика относительно
психодинамики подросткового возраста (Läufer & Läufer, 1984). Как известно, взгляды Лауферов на подростковую психопатологию сосредоточены на патологически защитной реакции подростка на те телесные изменения, которыми сопровождается половое созревание. Следовательно,
Лауферы считают причиной любой патологии разрушение сексуальности

110 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 подростка, являющееся следствием стремления удержать и сохранить
свое не-сексуальное, не-инцестуозное Я. Таким образом, в их интерпретации именно сексуальность подростка «сводит его с ума». Хотя я многим обязана Лауферам в своем понимании психодинамики подростковых
расстройств, я пришла к заключению, что если молодой человек, страдающий психозом, настойчиво отвергает «сексуальные интерпретации», то
это отвержение следует рассматривать как нечто большее, чем обычное
сопротивление: он просто не может справиться с подобными интерпретациями, поскольку зачастую не способен воспринять их как попытки истолковать его состояние. Он воспринимает их как нападки на его ранимую, неустойчивую личность, которую лишь с большим трудом удается
удерживать в равновесии при помощи странного образа тела. По моему
мнению, только после кропотливой работы с патологическими защитными механизмами (всеми формами отрицания, зависимости, расщепления,
проективной идентификации, замешательства, защитной фрагментации
и т. п.) по ходу их проявления в переносе больной подросток сможет продуктивно воспринимать так называемые сексуальные интерпретации.
 * 	* *
 Тот способ, который Флориан избрал для того, чтобы справиться со
своей глубокой депрессией, представляется достаточно интересным.
На его утверждение: «Моя жизнь разрушена, у меня не осталось никакой надежды», я могла ответить только: «Может быть, именно сейчас
у тебя появилась надежда, которую ты можешь возложить на меня. Хотя
ты этого не чувствуешь, зато это чувствую я».
 Конечно, таким образом формируется проективная идентификация:
со стороны психотерапевта это было предложение испытать любые проекции пациента, разделить с ним его противоречивые переживания. Обратите внимание на многогранность смысла слова «испытать»1 (почувствовать, понять). Но в то же время мы должны быть уверены в том, что с этой
«надеждой» психотерапевту передается «здоровая часть» личности пациента. Следовательно, эта проекция должна осуществляться в понятной
пациенту форме. Образно выражаясь, ему нужно было выдать «квитанцию» на то, что он «вложил» в меня. Иначе проективная идентификация
будет означать для него «истощение», обеднение его личности.
 1 	В оригинале — «conceive».— Примеч. пер.

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА
 ill
 Первое сновидение
 Спустя два месяца Флориан увидел первый сон, который в его пересказе
был столь же коротким, как и большинство последующих: «Вижу какую-то яму. Я нахожусь на ее краю. На дне ямы вижу немного воды. Я сижу на краю ямы и пытаюсь что-то вытащить из воды. Делаю это с помощью палки. Копаясь в этой яме... я испытывал сильное отвращение.
Ведь она выглядела как помойная яма».
 Мое предположение относительно этого сна заключалось в том, что
выгребная яма, палка и вода, вызывающая отвращение, были связаны
с его мастурбацией. Но поскольку Флориан отвергал подобные интерпретации, я попыталась сформулировать это на символическом языке
пациента. Я сказала ему, что он, возможно, воспринимал «отвратительную воду» как результат своих собственных действий, но в то же время
в ней содержалось нечто, вызвавшее у него надежду. Когда я слушала его
рассказ, я увидела сокровище — кусочек золота или, может быть, золотое кольцо, которое он пытался выудить из грязной ямы. Возможно, вода
выглядела такой отвратительной именно потому, что скрывала в себе
нечто ценное. Но чрезмерная озабоченность своим носом помешала ему
противостоять тому, что он переживал как «отвратительный продукт
собственного производства».
 И все же я полагаю, что этот сон и возникшие в связи с ним ассоциации заложили основу всему тому, что произошло позднее. В этот момент между нами было заключено своего рода соглашение. Впервые мне
удалось разделить с пациентом ту надежду, которая поначалу возлагалась лишь на меня, показать ему, что это — выражение его собственной
надежды (спроецированной на меня). Эта надежда, это золотое сокровище крылась в чем-то отвратительном: в сексуальности, возможно,
даже в «грязной» прегенитальной сексуальности. Мне удалось продемонстрировать, что я, со своей стороны, не боюсь этого и даже вижу
в этом что-то прекрасное.
 Использование мною образа «золота» согласуется с концепцией «по-
зитивизации» Бенедетти (Benedette, 1983). Однажды он сказал мне: «Если
психотерапевт готов вовлечь пациента в обсуждение эмоционально насыщенных образов, возникающих в его воображении при идентификации со
страданиями пациента... идеи терапевта вступают в противоречие с мрачными образами и переживаниями пациента без их явного противопоставления друг другу». Удивительно, но Флориан принял этот образ и спустя
много лет говорил мне о «своем сне про золотое сокровище».

112 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 Моя интерпретация содержала в себе также и мою первую рабочую
гипотезу: «Пока ты озабочен своим носом, ты не должен думать о более
пугающих вещах». После обсуждения этого сна наши отношения стали
глубже. Я стала интерпретировать нос как защиту, как сопротивление:
«До тех пор, пока ты будешь говорить мне только о своем носе, мы не сможем обсуждать с тобой ничего другого. Этим ты отталкиваешь меня».
В течение нескольких месяцев эта интерпретация — нос как сопротивление — стала рефреном моих попыток понять наше взаимодействие. Однако, несмотря на продемонстрированное понимание, Флориан обычно вел
себя по отношению ко мне так же, как ведут себя психосоматические больные по отношению к своим докторам: он давал мне ощутить его глубокое
страдание, так что я чувствовала себя совершенно беспомощной. Но все
мои попытки «понять» его и стать к нему ближе холодно и порой иронично отвергались, разбиваясь об это страдание: «Это просто психологическая чепуха... Моя единственная проблема — это мой нос».
 Было еще и многое другое, что свидетельствовало о безрадостности,
безжизненности, разрозненности внутреннего мира Флориана, о его
безмолвном гневе: ему постоянно снились гниющие, голые деревья,
заплесневелый сыр, волки, мертвые леса. Все это позволило мне увидеть,
насколько неустойчивым и хаотичным казался ему собственный внутренний мир.
 В переносе он мог проявлять свою агрессивность только exnegativo2,
безмолвно осуждая все мои усилия — пугающим молчанием, бессодержательностью своих снов, отвержением моих попыток хоть как-то их
проинтерпретировать. При всей моей симпатии к нему мне приходилось
быть очень внимательной, чтобы не позволить ему навязать мне мазохистскую позицию. Ситуацию существенно облегчало то, что сам Флориан, несмотря на свою угрюмость, смог сохранить присутствие духа
и даже относился к ситуации с некоторым юмором.
 В этот период его родители развелись. После развода он стал жить
в опустевшем доме вместе со своим отцом, который заботился о нем «как
мать», а мать совершенно отдалилась от него.
 К этому времени я начала замечать, что его застенчивость в вопросах
секса начала каким-то образом затрагивать некоторые аспекты моей собственной сексуальной идентичности. Или наоборот — из-за неустойчивости моей собственной сексуальной идентичности в контрпереносе я смогла почувствовать некоторую неуверенность Флориана. Несмотря на свое
 2 	Полный негативизм.

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 113
 «сиротство», он не заставлял меня чувствовать себя «матерью», и еще
меньше — «женщиной». Когда я попыталась вызвать эти чувства в своем
воображении, мне показалось, что я могу что-то разрушить. Но в то же
время я не ощущала себя слишком маскулинной — скорее асексуальной,
просто профессионалом в воображаемом белом халате. Скорее всего, так
было наиболее безопасно для Флориана. Теперь я понимаю, что этот асексуальный контрперенос — «в белом халате» — соответствовал его идиллическому предпубертатному бисексуальному представлению о своем
всемогуществе — образу, который он впоследствии утратил. Он согласовывался со стремлением Флориана отвергнуть свое тело, достигшее сексуальной зрелости. Мне снова казалось, что у меня нет иного выбора,
кроме как вступить в тайный сговор с этой защитой. Прошло немало времени, прежде чем я смогла почувствовать себя более свободно в этих взаимоотношениях. Я целиком и полностью согласна с Сирлсом (Searles,
1965) в том, что в терапии психозов интегративная работа начинается
извне, за гранью личности, с комплексных усилий психотерапевта, который должен обеспечить контрперенос. Мне бы хотелось еще раз подчеркнуть, что другие подходы к технике лечения (например, предложенный
Лауферами) могут предполагать совершенно иные модели. Если исходить
из традиции Кляйн, мой контрперенос можно рассматривать как неплодотворную навязчивую проекцию пугающей неосознанной фантазии об
«объединенной родительской фигуре» (то есть сплава материнского и отцовского объектов, или даже фигуры матери с образом отца внутри нее)
и как удобную возможность для прямой интерпретации (Klein, 1923).
 Навязчивый страх отравления
 В начале третьего года психотерапии, после моего возвращения из отпуска, мне экстренно позвонил отец Флориана. Он рассказал, что Флориан ведет себя очень странно: в совершенном отчаянии сидит среди
газетных обрывков, содрогаясь от ужаса по поводу того, что окружающая среда загрязнена ядовитыми выбросами. Флориан хотел видеть
меня немедленно.
 У него возникла мания отравления. Он прочитал в газете о загрязнении окружающей среды формальдегидом, который содержится в том
числе и в пластиковых панелях. У его отца, дизайнера по интерьеру,
хранилось в студии много таких панелей. Флориан был смертельно напуган. Ему чудилось, что от них идет запах по всем дому, поэтому он

114 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 должен постоянно его проветривать. Ему казалось, что этот запах проникал в него через все поры его тела. Вначале эта мания касалась только панелей, находящихся у его отца, а затем распространилась на все
возможные виды загрязнения. Все это делало жизнь близких Флориана совершенно невыносимой.
 В этот сложный период психотерапия приняла гораздо более живой
характер. Раньше все мысли и переживания Флориана сводились к проблемам, связанным с его носом. Мания отравления и тревожное состояние сделали его более открытым. Теперь мир приобрел для него запахи и оттенки, и это придало психотерапии существенное ускорение.
Казалось, что эта новая мания, несмотря на свою «патологичность», означала определенный прогресс. Пациент отважился вступить в область
межличностных взаимодействий, в область взаимных зависимостей.
 Прежде всего я постаралась поддержать его внимание к окружающей
среде, его открытость внешним влияниям и восприимчивость к ним
(Benedetti, 1983). Таким образом я намеревалась слегка укрепить нарциссизм Флориана, который в это время считал себя совершенно беспомощным. С другой стороны, в случае пациента-психотика такая терапевтическая реакция выполняет интегрирующую функцию, так как позволяет ему
понять, что именно он сам открывается внешнему миру.
 Затем я попыталась определить источник этих вездесущих запахов.
Было ясно, что они связаны с его отцом: именно отец «струился» во все
дверные щели и проникал в Флориана. В условиях, когда в доме живут
только двое мужчин, Флориану было нелегко отстраниться от отца, что является типичным для подростков. Нам удалось справиться не только со
страхами Флориана по поводу «проникновения» в него отца, но также и с
его противоречивым отношением к отцу без использования слова «гомосексуальность». Мы проинтерпретировали не только его гнев на отца,
мы смогли также объяснить и его сильную тягу к нему, проявлявшуюся
в неспособности Флориана забыть отца даже тогда, когда тот отсутствовал.
Аналогии со «случаем Шребера» (Freud, 1911с [1910]) были очевидны.
 На более глубоком уровне у Флориана было ощущение преследования «ядовитой грудью», отражавшее сложные гендерные взаимоотношения в этой семье, которые он воспроизводил в своих симбиотических
отношениях с отцом. То, что это привело к столь тяжелому нарушению
границ его Эго, было связано, в том числе, и с моим отпуском. В симбиотических взаимоотношениях Флориана и его отца я, по-видимому,
играла роль «третьего», который помогает ослабить зависимость от фигуры матери (в данном случае переживаемую как яд).

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 115
 * 	* *
 После того, как нам удалось с этим справиться и Флориан начал делать
успехи в учебе и во взаимоотношениях с внешним окружением (о чем я
узнавала лишь косвенно), в лечении Флориана наступил тяжелый период, длившийся более шести месяцев. Он был похож на путешествие в лодке в ноябрьском тумане. Зачастую я не могла предложить никаких новых
идей. Мне казалось — единственное, что осталось, это наше общее страдание. Постепенно я стала довольствоваться тем, что он не совершил самоубийство, не отрезал себе нос и не бросил посещать психотерапевтические сессии. Теперь я понимаю, что эта «зима» (а все это действительно
происходило зимой), это совместное переживание было необходимым
условием последующего прорыва. Близость, которая возникла между
нами, его согласие впустить меня в свою жизнь, в свой внутренний мир,
позднее дали импульс для положительных сдвигов в терапии.
 Однако в качестве противодействия я должна была вносить в терапию элементы реальности. Например, однажды мне пришла в голову
идея осмотреть его нос как «настоящий врач». Я знала, что в этот период он часто изучал себя, стоя перед зеркалом. Это обычный ритуал пациентов, страдающих дисморфофобией, а также многих шизофреников,
которые с изумленным видом рассматривают, например, свои руки.
 Я спросила его, могу ли я осмотреть его нос более тщательно. Он пододвинул свое кресло к окну. Я надела очки и стала совершенно спокойно рассматривать его «нос к носу». Я делала вид, что подробно изучаю
угри на его лице, перхоть на голове и т. п. Мне казалось, что он внимательно наблюдал за мной. На самом деле, как я узнала позже, он тщательно
изучал мой нос, подсчитывая мои угри. После этого он, кажется, совершенно успокоился, и у меня сложилось впечатление, что что-то изменилось.
Я подумала, что причиной его временного облегчения была серьезность,
с которой я спокойно сказала ему: «Флориан, я считаю тебя немножко
сумасшедшим». Спокойный тон и «извиняющаяся» улыбка, конечно,
тоже сыграли свою роль. Спустя годы он сказал мне, что этот осмотр подтвердил его подозрение, что у меня тоже «странный» нос, что в этом я
похожа на него. Впоследствии он часто говорил: «Все, что произошло
между нами, было бы невозможно, если бы у вас был идеальный нос».
Таким образом, зеркальный перенос оказался действенным.
 Терапевтическую эффективность этой сцены, совершенно невозможной при работе с пациентами-невротиками, можно объяснить на нескольких уровнях. Флориан был способен распространить, спроецировать свой воображаемый дефект через более или менее искаженный

116 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 зеркальный перенос на мой нос. Следовательно, он был больше не одинок со своим носом, заставлявшим его замыкаться в своем внутреннем
мире. Но в то же время, соглашаясь, что мой нос «такой же», он смог
интроецировать мое положительное отношение к моему собственному
носу: конечно, он казался небезупречным, но я не воспринимала его как
безобразный. Произнесенная мною реплика «Флориан, ты немного сумасшедший» и то, что он воспринял ее с юмором, позволили ему соприкоснуться с моей (то есть внешней) реальностью, которая в то же время была частью нашего совместного симбиотического замкнутого
пространства. Мне удалось интерпретировать динамику этой сессии
благодаря Флориану, который впоследствии приложил много усилий,
чтобы понять «свои прежние заблуждения в отношении носа» и объяснить их мне. Два года спустя, когда его первая подружка услышала
«историю с его носом», она покачала головой и сказала: «Ты сумасшедший»,— что заставило его громко рассмеяться. Он был уверен, что, наконец, освободился от навязчивых мыслей о своем «носе».
 Боязнь распада
 Затем вполне закономерно возникла другая мания: «Я распадаюсь»,
«Я больше не чувствую себя целым человеком», «Мир вокруг меня рушится», «Хуже всего то, что мой внутренний мир тоже разваливается».
Я попыталась показать ему, что сосредоточенность на носе скорее всего
помогала ему ощущать себя целостной личностью и защищала от психологического распада. В ответ он начал сбивчиво говорить: это было
похоже на бред:
 «Теперь все по-другому: теперь для меня невыносим внутренний, да,
внутренний образ моего носа. Так же, как преследовавший меня комплекс моего носа, вы действительно не понимаете, насколько все окружающее бессмысленно для меня. Или я ничего не значу для своего
окружения, поскольку я распадаюсь от непереносимого чувства стыда. Сейчас, когда я нахожусь в толпе людей, я с трудом могу выдерживать эту пытку. Я должен “раствориться”, слиться с толпой, чтобы не
чувствовать себя беззащитным. Я нахожусь на грани сумасшествия.
Поэтому, когда мне становится плохо, я что-нибудь ломаю, чтобы не
сойти с ума».

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 117
 Сам факт, что он смог рассказать все это, свидетельствовал о том, что
в момент общения он был способен «собрать» себя, что он больше не был
настоящим «психотиком». Рассказывая о своей отчужденности и потере
личностной целостности, он занимал крайне удобную позицию наблюдателя. Но это было возможно только в определенных условиях, в рамках
реального терапевтического общения, когда он находился лицом к лицу
с психотерапевтом. Когда же он был один, происходил психотический
«распад» и терапевтический опыт оказывался бессильным. Наоборот, его
нос, который до терапии выполнял функцию краеугольного камня, удерживающего в целостности шаткий свод его Эго, в процессе терапии стал
источником разрушения. Теперь он переживался им как «внутренний
преследователь и гонитель», как угроза дальнейшего разрушения его
с трудом удерживаемого хрупкого Эго. Приведенное выше описание его
внутреннего состояния прекрасно иллюстрирует, как эти образы преследования переходили из внутреннего (преследование «носом») во внешний
план (боязнь быть раздавленным толпой), разрушая его способность
мыслить здраво: «Я нахожусь на грани сумасшествия».
 Этот пример может служить иллюстрацией феномена, описанного
многими авторами: у пациентов, страдающих дисморфофобией, после
хирургического вмешательства, на котором они настаивали, часто возникает психотическая декомпенсация. В сходной ситуации оказался
и Флориан после снятия «симптома носа»; но исключительно важное отличие состояло в том, что в данном случае психотическую регрессию
в рамках психотерапевтической регрессии можно было объяснить, проработать и преодолеть.
 Два года спустя, вспоминая этот кризис, Флориан отметил следующее:
 «Теперь я представляю свою личность как местность, по которой я могу
свободно гулять. В то время такая идея никогда не пришла бы мне в голову. Было только ощущение угрозы, поля битвы. Перепрыгивание с одной опасной кочки на другую. Мои мысли были сосредоточены только
на том, чего я опасался, что казалось представляющим угрозу Я даже не
был способен спросить себя, что же действительно мне угрожает. Вы были единственным человеком, кто постоянно спрашивал меня о моей сущности. Без этого я бы полностью позабыл, что у меня вообще есть сущность. Однажды вы сказали, что моя надежда связана с вами и возложена
на вас или что-то похожее на это. Это звучит достаточно приятно, но еще
важнее знание о том, что эта сущность точно есть, что по крайней мере
вы способны ее увидеть. Именно так устроена надежда».

118 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 В этот период открыто проявилась потребность Флориана в эмоциональной поддержке: он просил о дополнительных встречах, во время
своих каникул он часто звонил мне по телефону. Обычно я выполняла
эти просьбы и не интерпретировала их. Я делала это из терапевтических
соображений: пациенты с неустойчивыми навыками символизации часто переживают интерпретации потребности в поддержке как отвержение. Они зачастую прекращают психотерапию именно потому, что не
могут вынести того, что им указывают на их зависимость, которую они
воспринимают как «тотальную», и стремятся освободиться от нее.
Это не входило в мои планы. У меня была и другая цель: пациент может
воспринять отсутствие интерпретаций как приглашение организовать
какие-то взаимоотношения за рамками собственно психотерапии, в личностном поле самого психотерапевта. Как я позднее обнаружила, с Фло-
рианом дело обстояло именно так. В этот период его переживания,
связанные с деперсонализацией, обычно ослабевали к концу терапевтического сеанса, настроение улучшалось. Конечно, позднее нам пришлось
заплатить за столь сильную зависимость.
 Примерно в это же время он сдал выпускные экзамены в школе и поступил в университет. И снова стало понятно, что регрессия в рамках
психотерапии была связана с определенным «прогрессом» в его «внешней жизни». Именно в этот период «распада» ему удалось «отказаться»
от своей защитной брони во взаимоотношениях с реальными объектами: он впервые начал общаться со своими сверстниками обоего пола,
уехал из дома на время каникул и т. д.
 В этот период я узнала о том, как он переживал свой «распад» в ситуациях, связанных с межличностными отношениями. Например, он рассказывал следующее:
 «Я чувствую себя отвергнутым человеком, с которым я разговариваю,
но не реальным человеком, на самом деле он ничего не замечает, потому что в разговоре продолжает участвовать ненастоящая часть моей
личности, тогда как сам я замкнулся внутри себя. Подлинная часть моей
личности умерла, стала невидимой. Я чувствовал себя исчезающим,
распадающимся на части, и это было ужасно. Нормальный человек не
может представить себе, какое это ужасное чувство».
 Проявление переноса содержалось в словах «нормальный человек не
может...». Имелось в виду следующее: «Вы, нормальный человек, не можете понять меня теперь, поскольку я исчез из виду». Я пыталась сказать ему, что такое исчезновение не «происходит» само по себе, что он

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 119
 сам «вызывает» его при общении с другими людьми. Он исчезает, надевая шапку-невидимку: «Фокус-покус, теперь вы должны найти Флориана». Его оживленная реакция свидетельствовала о том, что я на правильном пути. Я пыталась прояснить, что скрывалось за этим стремлением
спрятаться, распасться, не позволить прикоснуться к себе. Может быть,
нам следует отыскать и удержать его? «Нет, совсем не так. Я думаю, что
за этим скрывается ненависть».
 Это было первым вербализованным и расшифрованным посланием,
выражавшим архаичное, расплывчатое чувство ненависти и отвращения
по отношению к враждебной окружающей среде, переполнявшее его,
когда он сближался с людьми и пытался психотически защитить себя
посредством «растворения», «исчезновения» и фрагментации. «Между
нами тоже ненависть?» - спросила я, на что он ответил: «Такое ощущение, как будто я положил что-то бесформенное в маленький ящик на
столе, стоящий между нами, и мы вместе смотрим в него и не понимаем, что там внутри».
 Это высказывание свидетельствует о том, что при обсуждении чувства ненависти в переносе пациент хитроумно представил его в виде
игрушечного ящика с секретным содержанием, своего рода ящика Пандоры. Но он также сделал предложение — вместе «исследовать» его содержимое. Очевидно, что психоаналитический прорыв может произойти только тогда, когда этот ящик будет внезапно открыт в процессе
переноса, глубоко скрытая ненависть пациента коснется меня самой
и благодаря этому ее можно будет проработать. Однако для этого требуется время. Намного позднее мы поняли, что на более глубоком уровне
ящик Пандоры находится не на столе — он перенесен в мое тело. Теоретически, с позиции Кляйн, его можно было обсудить уже на этой стадии.
Однако моя техника запрещает мне интерпретировать подобные идеи до
момента их совместного эмоционального переживания с пациентом.
Вот еще один образец высказываний Флориана в тот период:
 «Такое ощущение, будто я нахожусь в бассейне с открытыми клапанами, и я плаваю, кружа под водой и пытаясь закрыть их. И опять я не
нахожу никакой связи с моим окружением... Страх глубоко сидит во
мне... Я сдался на милость других и чувствую, как будто во мне самом
полно отверстий...».
 Хотя это предложение звучит метафорически благодаря выражению
«как будто», в этом контексте оно представляет собой конкретное шизофреническое утверждение, констатирующее отсутствие структуры

120 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 и границ, экзистенциальную трагедию самовосприятия. В такие моменты по причинам, не всегда ясным для меня самой, я была неспособна
проработать в переносе его параноидную ненависть, которая обнаруживалась, например, в предложении: «Я сдался на милость других». Единственное, что я смогла ответить: «Мне кажется, что мы оба усиленно пытаемся построить бассейн, где ты сам сможешь открывать и закрывать
клапаны». Я должна была спросить себя, не закрываю ли я глаза на его
ненависть. Я хорошо понимала, что именно ненависть может быть содержимым его незаполненного бассейна. Тем не менее, я решила обратиться к проблеме фрагментации личности пациента, а не к силам, вызвавшим ее.
 Это соответствует терапевтическому подходу, который я заимствовала у Бенедетти:
 В психотерапии психозов редко удается полностью избавиться от проявления симптома с помощью интерпретации, даже если использовать
ее неоднократно. Зачастую мы обнаруживаем, что симптом исчезает
только тогда, когда психотерапевт взаимодействует с пациентом в рамках проявления симптома, безопасных границ, обусловленных самим
симптомом (Benedetti, 1986, р. 73).
 Согласно Медри,
 Шизофреническая патология... может быть успешно прослежена к своим истокам вплоть до фрагментации Эго, как заболевание, возникшее
в ответ на конфликтную ситуацию. При этом терапевтический ответ
отличается от того, что дает классический психоанализ, и имеет другие
цели: ...не вскрывать то, что вытеснено, а передавать и придавать ему
форму и структуру, которые утеряны. С другой стороны, психопатология Ид базируется на глобальной нарциссической пустоте, которая не
может быть заполнена посредством простой технической операции
(Medri, 1983, р. 81).
 Как было отмечено ранее, кляйнианская традиция придерживается
совсем других установок. Согласно современным кляйнианским взглядам, которые я в целом разделяю, примитивная ненависть и зависть,
с одной стороны, и фрагментация, проекция и т. п. с другой являются
составными частями одной и той же патологии. Согласно этой точки зрения, «пустота» заполняется таким образом, чтобы проекции обогащались и «улучшались» посредством осмысленных интерпретаций психо¬

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 121
 терапевта. Это нельзя назвать «простой технической операцией». Однако остается ключевой вопрос — какая «обратная связь» (то есть интерпретация) будет восприниматься пациентом как обогащение, «заполнение», а какая — как отвержение, как опасная контрпроекция? Я часто
замечаю, что интерпретация или даже просто указание на латентную
ненависть в переносе временами вызывает у пациентов-психотиков такое чувство, будто их отвергают или на них нападают. «Постройка резервуара» означает также выработку общего символического языка как
переходного пространства, которое и связывает, и безопасно разделяет
нас в одно и то же время.
 Первое проявление бредового переноса
 Флориан все чаще жаловался на жжение в затылке, вызывающее у него
ощущение, будто он полностью «закрыт». В то же самое время он высказывал ипохондрические жалобы по поводу своих глаз — он, якобы, стал
плохо видеть. Так чего же он старался не видеть и не замечать? Это началось, когда он оказался вовлечен в более тесные, чувственные взаимоотношения, которые потребовали от него недюжинного мужества. Он влюбился. Я чувствовала, что тайные мысли, которые он вынужден был
подавлять, буквально «сжигали» его разум. А может быть он, подобно
сурку, просыпающемуся от зимней спячки, прищуривался, глядя на свет
внешнего мира, включая и мир своих внутренних желаний и побуждений?
(Как отмечал Фрейд, больные шизофренией часто ощущают в себе бесчисленное множество отверстий. Поэтому разного рода «щели» — глаза,
уши и т. п. — часто являются объектами их пристального внимания).
То, что он сам отметил свою «закрытость», означало определенный прогресс в том смысле, что он связывал этот физиологический симптом с собой (в отличие от случая с «его носом», который был от него отделен как
«ненормальный объект»).
 Мы почти прояснили эту проблему, когда Флориан стал вдруг, сначала осторожно, а потом все более открыто, поднимать тему лекарств,
которые я прописала ему в начале курса терапии. Он полагал, что это они
могли вызывать боли в затылке. Конечно, именно я дала ему таблетки
несколько лет тому назад. Было нетрудно связать страхи по поводу того,
что я отравила его «своими» таблетками, с его манией отравления хранящимися у его отца пластиковыми панелями. Он все еще помнил о том,
насколько сильная объектная тревога скрывалась в его страхе быть

122 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 отравленным. Итак, впервые в ходе психотерапии мы столкнулись с переносом бредового переживания. Клапаны открылись, и на меня посыпались яростные упреки, которые вначале казались беспорядочными
и противоречивыми: таблетки, как он сказал, были ядовитыми и повредили ему. Но эти упреки были опасны еще и тем, что они отдаляли нас
друг от друга. Это — одна из базовых дилемм терапевтических взаимоотношений при лечении шизофрении. Я дала ему таблетки вместо самой
себя — это был способ избавиться от него, дистанцироваться от его эмоций. Но это было также поступком ведьмы, демонстрирующей свою
власть. Бредовая идея Флориана, которую он неоднократно высказывал,
состояла в том, что если бы я захотела, то могла бы вылечить его одним
движением руки; но поскольку я не желала помочь ему, то я хотела уничтожить его.
 В тот момент я сильно испугалась: психоз, который вначале был
полностью сосредоточен на «носе», внезапно встал между нами, и я почти ничего не понимала. Я спрашивала себя — а не могла ли предотвратить подобное развитие событий более ранняя систематическая интерпретация еще неосознаваемого пациентом гнева, проявляемого им
в переносе? Вполне возможно, что да. Хотя сейчас я твердо убеждена,
что при лечении больных шизофренией нельзя ставить себе целью предотвращение проявлений бредового переноса пациента. Наоборот, когда
в ходе терапии возникает драма «интроективно-проективного цикла»
(Volkan, 1976), терапевту следует предложить пациенту пережить ее
вместе.
 Обратной стороной этой интроективно-проективной драмы, совершенно отчетливо проявившейся в данном случае (пациент проецирует
свою ненависть на меня, но она возвращается к нему в его фантазиях,
связанных с отравлением, и т. д.), является типичное шизофреническое
сочетание желания обладать объектом и боязни этого объекта. Поэтому
упреки Флориана не были такими «нелогичными», как могло показаться на первый взгляд. Больше всего меня поразила его глубокая иррациональная уверенность в том, что я могла бы с легкостью избавить его от всех
бед — от его «закрытости», подавленности, от его боли в затылке. Но в
то же время он страшно боялся «ведьминской силы», «великой матери»,
которая действительно была способна спасти его. Я чувствовала, что ему
следует объяснять не проблему абсурдной несовместимости этих потребностей, а трагедию их сосуществования. Желание обладать могущественным объектом, который может защитить от всех внутренних преследователей и гонителей (то есть от безграничной ненависти и ее последствий)
в сочетании с параноидным страхом перед разрушительной силой этого

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 123
 объекта мы часто рассматриваем в качестве источника психотического
расстройства. В переносе пациент боялся всего: иногда казалось, что в эти
часы я являюсь для пациента только воплощением разрушения и предательства. Тем не менее, он не поколебал моей уверенности в том, что все
это имеет определенный смысл. В один из таких тяжелых моментов я
поймала себя на том, что бормочу про себя: «И все же хороший объект еще
не умер». Эти сомнения были необходимы.
 Растворение
 Наивно полагать, что все, что от нас требуется, — это назвать пациенту
те импульсы, которые фрагментируют его время, тело, представление
о себе и объекте, и после этого шизофренические симптомы исчезнут.
Я согласна с Сирлсом, Бенедетти и многими другими в том, что интегративная работа должна осуществляться прежде всего в психике самого терапевта. Флориан прекрасно осознавал, что я воспринимаю его личность, его тело, причудливый мир его мыслей и наше с ним совместно
проведенное время как целое и что я способна принять и отразить ту
ненависть, которую он направлял на меня, не нарушая при этом наши
взаимоотношения (нашу «связь»), в частности, мое целостное представление о нем. Постепенно он интроецировал некоторые мои представления (то есть «образ целостного Флориана») — не потому, что в этот период я говорила что-то очень понятное, а потому, что я была спокойна
и между нами возникла близость. Бенедетти и Сирлс говорят о «терапевтическом симбиозе». Показателем такого «симбиоза» (в широком
смысле этого слова) может являться то, что к концу сеанса у Флориана,
как и у меня самой, постоянно затекали ноги (что почти никогда не случалось со мной при работе с другими пациентами). Тот факт, что мы оба
вставали вялые и одеревенелые, играл теперь для Флориана такую же
роль, как ранее — мой «похожий» нос.
 Комментарии Сирлса относительно подобных переживаний хорошо
иллюстрируют мою точку зрения:
 ... исходя из моего опыта, одной из важнейших функций такого (терапевтического) симбиоза является то, что он способствует тому, чтобы
процесс усиления интеграции пациента шел как бы вовне его. Как бы
странно ни звучало это утверждение, оно опирается на логически понятные клинические феномены.

124 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 ...Как только терапевтические взаимоотношения достаточно укрепились, или, другими словами, интеграция пациента продвинулась настолько, что у терапевта сложилась внутренняя картина пациента,
он неизбежно начинает общаться с пациентом в том же духе, а именно
как с личностью, и, в соответствии с хорошо известными теориями развития личности, пациент, который постоянно видит уважительное отношение к себе психотерапевта... в результате начинает воспринимать
себя в соответствии с этим образом как на бессознательном, так и на сознательном уровнях (Searles, 1965, р. 308-309).
 В процессе такого развития между нами возникла близость, но совершенно иная, нежели в «ноябрьские дни». Эта была близость взаимопонимания, эпистемофилии: для меня начался период углубленного анализа
этого дифференцированного переноса, основанного на очень тесной и сложной близости пациента ко мне (или к каким-то аспектам моей личности).
 Следует упомянуть и о вновь обретенном даре символического мышления: «Когда я далеко от вас, то я далек и от самого себя». В одном
из его снов какая-то его часть вместе с какой-то моей частью стояли
у его могилы и плакали вместе — часть его была погребена. Стали возникать и такие диалоги:
 Ф.: Теперь я не испытываю по отношению к вам никакой ненависти.
 Вы слишком близки мне, чтобы я испытывал это чувство. По большей
части я демонстрирую вам самые неприглядные стороны своего Эго,
но в этом нет ненависти.
 Дж. П.: Как будто я являюсь частью тебя самого?
 Ф.: В определенном смысле — да. Иногда вы другой человек, а иногда
настолько близки мне, что у меня не возникает какого-то определенного
чувства по отношению к вам {здесь на объект переносится нарциссиче-
ская пустота — Д.П.). Вот почему в такие моменты для меня так важно не думать о том, что вы потерпели неудачу; тогда у меня не останется никакого шанса, я просто пропаду. Но если вы становитесь кем-то
другим, то возникает ситуация соперничества, вскипает гнев, а затем
наступает полная пустота и потеря ощущения времени. Когда я, наконец, перестаю разваливаться на части физически, то начинает рассыпаться время. Я просто его не ощущаю.
 Это описание впечатляет, поскольку показывает, как здоровая часть
личности пациента может спокойно, с глубоким пониманием говорить

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 125
 о своих страданиях, которые сопровождают процесс дифференциации
себя от объекта вообще и в переносе в частности. Более того, оно проливает свет на взаимосвязь между тяжелой патологией личности и шизофреническим нарушением логики высказываний, что было блестяще
описано Бионом (Bion, 1959). С точки зрения психотерапии для меня
исключительно важно то, что подобные нарушения мышления можно
понять и вместе проработать в динамике переноса.
 Затем у Флориана была идиллическая серия сновидений о совместных поездках на автомобиле: я везу его на лекцию; я ожидаю его в автомобиле, а он — как репортер, вернувшийся с театра военных действий,
— собирается выступить перед аудиторией (опасные военные действия
почти наверняка указывают на внутреннюю борьбу со своей сексуальностью, с кровью, женщинами и т. п.).
 Во чреве матери: рождение
 Когда мы достигли этого момента в ходе нашего терапевтического плавания, я подумала, что «наконец увидела землю» и теперь смогу общаться со здоровой частью личности Флориана. Его интроспекция и способность к символизации, его способность воспринимать, что я и он —
различные объекты, у каждого из которых есть своя собственная история, даже в рамках психотерапии — все это привело меня к размышлениям о времени вообще и времени окончания психотерапии в частности. Я почувствовала определенное облегчение.
 Однако мое впечатление оказалось ошибочным, и мне пришлось
задуматься, что, возможно, не этот контрперенос (то есть мое ощущение
желанной обособленности) стал инициатором последующего развития.
 После некоторых колебаний Флориан (до некоторой степени укрепившийся в своей социальной жизни и переживший кризис любовных
взаимоотношений) решил провести время в студенческом спортивном
лагере. Однако выяснилось, что он совершенно не может находиться
в компании сверстников — насмешки и оскорбления, ревность, зависть
стали в эти дни его ночным кошмаром и приобрели главенствующую
роль в переносе. То, что я «позволила ему уехать», стало основным
рефреном последнего года психотерапии. На меня сыпались так называемые «невротические» упреки: «Вы должны были знать это заранее
и посоветовать мне не ездить в лагерь, не допустить того, чтобы они издевались и оскорбляли меня». «Хотели выбросить меня из своей жизни,

126 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 оставить меня ни с чем, позволить мне замерзнуть, — продолжал он. —
Вы знаете, что я руководствовался вашими суждениями, и когда они
оказались несостоятельными, я рассыпался». Граница между Я и объектом опять потускнела, так же как и граница между реальностью и фантазией: «Вы тащили меня за собой в течение многих лет, а теперь...».
 Поскольку слово «тащить» до сих пор имело для нас метафорический смысл, противоположный слову «бросать», поначалу я восприняла
его как символ, но Флориан объяснил мне, что он имел в виду вполне
конкретную вещь: он был внутри меня. Он сказал:
 Ф.: Вы носили меня в течение многих лет.
 Дж. П.: Ты имеешь в виду в духовном смысле?
 Ф.: Да при чем здесь духовный смысл! Внутри вас. Знаете, каждый раз,
когда ситуация становится для меня невыносимой, вы позволяете мне
жить внутри вас. Вы должны все это чувствовать. Разве вы никогда не
слышали о плацентарном кровообращении? Когда я проникаю внутрь...
вы это чувствуете, в своей утробе. Если не чувствуете, то вы мертвы.
 И я мертв. А если я все еще жив, то это только потому, что я уничтожил
вас и себя. Я и выжил-то только потому, что я разрушил вас. Вы мертвы, а в моей душе одна только ненависть.
 Это был «деструктивный нарциссизм всемогущества», как его описал Герберт Розенфельд (Rosenfeld, 1987), в сочетании с несомненно
бредовой идеей, что я в буквальном смысле была беременна им. «Но почему?» — спросила я себя испуганно. Потому что теперь в переносе он
больше не чувствовал себя «носимым», как это было раньше. С возникновением у него ощущения «кожи», возведением границ между собой
и объектом, с началом исчезновения проективной идентификации опять
возникла экзистенциальная паника. Деструктивный нарциссизм всемогущества в чем-то сходен со «второй кожей», защищающей человека от
«небытия» (Bick, 1968). Бредовая идея о моей беременности им на первый взгляд выглядит попыткой обезопасить себя от окончания психотерапии, аналогом восстановления близости в ходе индивидуации ребенка. Даже если это так, ситуация была довольно пугающей.
 Розенфельд в этой связи говорит следующее:
 ... объектные отношения нациента-психотика в ходе анализа характеризуются его убежденностью в том, что он полностью живет внутри объекта (психоаналитика) и ведет себя подобно паразиту, используя спо¬

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 127
 собности психотерапевта и ожидая при этом, что последний будет функционировать как его Эго.
 ... Паразитирующий пациент полностью полагается на психоаналитика, часто возлагая на него всю ответственность за свою жизнь... Иногда это происходит из-за угрозы сепарации, иногда — из-за внезапного
столкновения с ревностью или завистью... во внешней жизни (Rosenfeld,
р. 126, 135).
 Оба эти условия (начало сепарации в процессе анализа и ревность и зависть во внешней жизни) возникли одновременно. Для терапевтического
процесса более важное значение имеют переживание начала сепарации
и выход на поверхность депрессивных страхов. Флориан (а, возможно,
и я тоже, предвкушая предстоящую разлуку) был на гране выпадения из
символического терапевтического кокона (Searles, 1965). Это означало,
что он начал формировать более реалистичные образы самого себя, меня,
нашей частично общей, частично разной истории. Это означало также постепенное исчезновение примитивной идеализации и проективной идентификации, которые до этого обеспечивали его идеализированное растворение во мне и тем самым определенную безопасность.
 В этом бредовом переносе Флориана была смесь идиллии беременности и неистового стремления разрушить все то «общее», что у нас
было, которую я выносила с огромным трудом. С тех пор, как он начал
считать себя лишь жертвой моей индифферентности, безразличия,
неверности и безответственности, наша совместная работа стала похожа на перекатывание булыжников. Он считал, что из ненависти и отвращения, по своей злой воле, я не давала ему найти собственное место
в жизни, поместила его внутрь своего тела и в течение многих лет сбивала его с пути. Он осыпал меня упреками и обвинениями, которые я
воспринимала как чудовищные. Для меня было мало утешения в том,
что Бион назвал подобный «паразитизм» «закоренелым убийцей пациента и психоаналитика» (цит. по: Rosenfeld, 1971, р. 126).
 После сеанса, будучи не в силах оправиться от гнева и опустошения,
возникших у меня в контрпереносе, я спрашивала себя — как я могла
допустить эту кошмарную «нежелательную беременность»? Я должна
была тщательно обдумать сложившуюся ситуацию, чтобы справиться
с этими переживаниями. Внезапно мне пришла в голову мысль, что эта
«беременность» (как и многие другие неприятные неожиданности), возможно, была не такой уж «нежелательной». Быть может, это было конечное следствие почти абсурдного - или не такого уж абсурдного - предложения терапевта контейнировать пациента. Поначалу оно может

128 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 напугать. Как если бы идея «контейнирования» сгустилась и конкретизировалась до бреда. Для внутреннего мира пациента-психотика, а может быть, и аналитика, в терминах образа тела контейнирование может
символически означать беременность (Segal, 1957). Осмысление мною
этой симметрии стало, вероятно, поворотной точкой анализа, породило
надежду на новое начало. Когда пациент и терапевт символически встречаются в этой «первозданной» точке, то не исключено, что это может
стать началом нового пути к зрелости. На этом пути будет много трудностей — расставание с проективной идентификацией, отказ от полного слияния с объектом, горечь утраты Я-объекта, расставание с иллюзией
всемогущества. Все это означает реалистическое переживание сепарации
и индивидуации.
 Такое осмысление ситуации внезапно помогло мне принять эту
«беременность». Мой контрперенос стал более сбалансированным.
Это очень важно, поскольку, если бы я отыграла свое отрицание, это было бы похоже на психический аборт. А если бы я отыграла, хотя и не
резко, свои желания раствориться и быть беременной, это было бы смертельно опасно для психического взросления и дифференциации пациента, явилось бы неким подобием психического инцеста.
 Таким образом, на основании этого контрпереноса мне удалось понять и интерпретировать бредовую идею как существующее у всех людей желание (см. Ferenczi, 1924; Grünberger, 1971; Chasseguet-Smirgel,
1975, 1986) возвратиться в утробу матери и, поскольку роли в первичном процессе взаимозаменяемы, «нести», «вынашивать» наши объекты.
Это означает, что аналитическую ситуацию (Stone, 1961) — особенно
идею контейнирования — можно рассматривать как глубинную сублимацию психоаналитиком своих неосознаваемых фантазий беременности.
 Психоаналитическая реальность означает принятие желания и, одновременно, осознание того, что оно не может осуществиться. Психоаналитическая умеренность означает, что психоаналитик, сожалея по поводу того,
что не может удовлетворить это желание, в то же время ведет пациента за
собой. Скорее всего, с моей стороны это было молчаливое признание нашего
общего, хотя и по-разному сформулированного пожелания, которое привело к перелому ситуации — спустя недели отчаянной борьбы на пути к прогрессу — и открыло двери к совместному переживанию утраты. Я думаю,
Флориан почувствовал, что я и сама сожалею, что не способна удовлетворить его желание. Как только высказывание «я был в вашей утробе» смогло быть интерпретировано и оценено как желание, мы смогли начать процесс де-идеализации этого «первичного объединения» (Ferenczi, 1924).
Мы знаем, что это путь к индивидуальному эго-идеалу.

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 129
 После этого поворотного момента мы относительно быстро продвинулись вперед: агрессивные нападки Флориана постепенно сменились
критицизмом, к которому позднее добавилась и некоторая снисходительность. Выход из симбиотических отношений позволил ему по-ново-
му, более целостно взглянуть на историю своей жизни: это привело его
к горьким сожалениям по поводу потерянных лет своей юности, которые невозможно вернуть назад. Впервые он смог задуматься о своем
будущем, взглянуть на себя как на взрослого человека.
 Осмысление всего того, что мы совместно пережили за эти годы
в процессе психотерапии, помогло ему составить реалистическое представление о психотерапевте, его возрасте, его возможностях и ограничениях: в этой картине было много иронии, недовольства, но также и признательности. Когда он заметил, что «больше не нуждается во мне»,
поначалу у него возникло угнетающее чувство беспокойства, вины,
стремление продолжить лечение. На меня произвело большое впечатление, каким образом нормализация желаний и их терапевтический анализ повлияли на «гуманизацию» его взаимоотношений и осознание им
радости творчества.
 В это же время он смог успешно завершить свою учебу, войти в академическую среду, установить дружеские и интимные взаимоотношения,
позднее — жениться, и все это при глубоком осознании своего отличия
от других людей.
 Это произошло много лет тому назад. Незадолго до написания этой
главы, когда я сидела в профессорской комнате в одном из иностранных
университетов, меня мягко похлопал по плечу молодой ученый. Мне
потребовалась не одна минута, чтобы в этом жизнерадостном интеллигентном мужчине узнать своего бывшего пациента. Его жизнь сложилась
удачно.
 Заметки по дисморфофобии
 История вопроса. Понятие дисморфофобии (ДМФ) было введено
в научный обиход итальянским психиатром Е. Мозелли в 1886 году и определялось как страх физического уродства (Morselli, 1886). Пациенты
Мозелли страдали от того, что им казалось, что их лицо или какие-то части тела обезображены. Он определил новый симптом как «рудиментарную паранойю». В учебнике по психиатрии этот синдром называется
«моно-симптоматический ипохондрический психоз» (Munro, 1980).

130 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 За небольшими исключениями, о ДМФ было мало что известно вплоть
до повторного анализа Вольфсманна (Человека с волками), проведенного Рут Мак Брунсвик. Спустя четыре года после того, как Фрейд впервые
провел с ним курс психотерапии, Человек с волками начал придирчиво
исследовать сальные железы на своем носу. Позднее, после выдавливания
одного из угрей, он посмотрел в зеркало и увидел глубокую дырку. И в этот
момент у него появилась хорошо известная навязчивая идея — рассматривать себя в зеркало (синдром, очень часто упоминаемый в литературе по
проблеме ДМФ). Он начал постоянно осматривать свой нос и у него возникли сомнения в компетентности его докторов. У этого пациента была
еще одна навязчивая мысль: он был убежден, что его состояние невозможно улучшить — доктора некачественно провели лечение (он говорил об
этом так, будто оно уже состоялось). Стыд из-за дефекта влечет за собой
ненависть к проективной фигуре, от которой человек целиком и полностью
зависит. У Мак Брунсвик не было никаких сомнений в том, что ипохондрия служила механизмом защиты от навязчивой идеи преследования.
Поведение моего пациента привело меня к такому же заключению. Основной особенностью мании преследования Человека с волками была его
идентификация со своим отцом, которого он считал кастратом. Как бы
странным это ни показалось, но та же особенность являлась центральной
для моего пациента и для нашего с ним анализа. Потребовались годы,
чтобы преодолеть ее и справиться с ригидными защитами.
 В 1967 году Мара Сельвини Палаццоли (находившаяся в то время
под влиянием идей Кляйн) объясняла этот вопрос следующим образом:
 Для пациента, страдающего дисморфофобией, катастрофа уже произошла, как если бы конфликт и страдание обезобразили его тело... а не деформировали его Эго (хотя именно это произошло на самом деле). Мы можем
определить этот тип взаимоотношений как вызывающую раздражение
пассивную зависимость перед лицом деформированного объекта, которая
внедряется настолько, что от нее невозможно избавиться... Мысль о хирургическом вмешательстве начинает преследовать пациента с той же
настойчивостью, с какой требует операцию действительно больной человек, давно искавший такую возможность (Selvini, 1967).
 Ее работа по проблеме ДМФ впечатляет, поскольку, сравнивая столь
разные состояния, как анорексия, ипохондрия, ДМФ и деперсонализация,
она рассматривает их сквозь призму интроекции и проекции «плохого
объекта» — такая идея уже возникала в семейной терапии (Бейтсон и др.).
Палаццоли была одним из первых исследователей-практиков, кто отме¬

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 131
 тил, что многие пациенты с такими нарушениями стремятся сделать пластическую операцию, но после хирургического вмешательства их психическое состояние обычно ухудшается. По-моему, параллели с транссексуальностью напрашиваются сами собой.
 Психоаналитик Пол Шильдер в своей классической монографии
«Образ и внешний вид человеческого тела» (Schilder, 1935) описал случай ДМФ. Эта книга — одна из первых в психоаналитической литературе работ по психологии образа тела, понимаемого как репрезентация
тела, сотканная из неосознаваемых интернализированных объектных
отношений, отличающаяся от эмпирически сконструированной схемы
тела.
 Разумеется, проблема ДМФ рассматривается в основополагающей
работе Лауферов, посвященной проблеме подростковых расстройств:
 Тревога подростка в отношении сексуальности своего тела может выражаться в озабоченности какими-то конкретными аспектами тела, проявляемой в форме навязчивой идеи о необходимости изменить какую-
то его часть. Это признак того, что подросток не может справиться
с тревогой в отношении своего тела. Угроза, что эта тревога станет невыносимой, приводит к расщеплению сексуального образа тела таким
образом, что отвергается лишь часть этого образа. Выстраивая защиту
против переполняющей его тревоги, подросток может избежать ситуации острого кризиса (Läufer & Läufer, 1984, p. 180).
 Что касается ДМФ, Лауферы считают ее своего рода промежуточным состоянием между «психотическим функционированием», при котором еще сохраняется «способность сомневаться», и психозами, в которых такая способность утрачена:
 Некоторые подростки думают, что могут изменить свое тело (или его
отдельные части) посредством конкретных действий или идентификаций, и они не испытывают сомнений, что такая возможность существует. Подростка, который... непоколебимо убежден в том, что, получив
новое тело, он достигнет внутреннего равновесия (как в случае с подростками, настаивающими на изменении или удалении своих гениталий)... следует рассматривать как балансирующего на грани психотического расстройства. А тех подростков, которые стремятся к изменению
других частей тела... например... формы носа, мы должны относить
к группе риска (там же, р. 192-193).

132 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 Распространенность заболевания. Точной статистики по ДМФ не существует. Андерсен и Нордач (Anderson & Nardach, 1977) полагают, что около двух процентов пациентов, обращающихся за консультацией по поводу проведения пластической операции, страдают дисморфофобией. Но мы
не знаем, сколько именно пациентов обращается за консультацией подобного рода. В любом случае, это довольно редкий феномен. По всей видимости, в России случаи ДМФ встречаются более часто. Интересно отметить, что тема «носа» играет важную роль не только в одноименной
повести Гоголя, но и в русском народном театре.
 Прогноз. Обращение к соответствующей литературе дает удручающую
картину того, что ожидает таких молодых людей в будущем. Авторы
часто говорят об «угрожающих признаках» и «злокачественных заболеваниях». Коннолли и Гипсон (Connolly & Gipson, 1978) осмотрели 202
человека, сделавших пластическую операцию по изменению носа. Спустя шесть лет после проведения ринопластики среди тех, кто сделал
операцию исходя из эстетических соображений, было в 6 раз больше
больных шизофренией и в 3,5 раза больше невротиков по сравнению
с контрольной группой (то есть теми, кто оперировался по медицинским
показаниям). Причем во всех случаях шизофрении заболевание было
настолько тяжелым, что никто из этих пациентов не мог находиться вне
клиники.
 Необходимо отметить, что другие авторы, такие как Бенедетти
(Benedetti, 1964) и Сельвини (Selvini, 1967), установили, что именно
хирургическое разрешение тревог и желаний, связанных с дисморфофобией, может приводить к психической дезинтеграции пациента. Вполне возможно, что значительное число случаев, заканчивающихся шизофренией, не отражают «естественный ход» заболевания, а, наоборот,
являются следствием хирургического вмешательства.
 Нозология. У меня нет никаких сомнений, что ДМФ является сигналом
психотического расстройства. Во-первых, симптомом этого расстройства
является непоколебимая, не поддающаяся изменению бредовая идея,
на основе которой строится крайне нереалистичное, аутичное социальное поведение, которое наблюдается только в случае психозов или,
как отмечают Лауферы, на пути к психозам. Во-вторых, тот факт, что хирургическое вмешательство (то есть операция) регулярно приводит
к психотической дезинтеграции, подкрепляет точку зрения, что симптом
ДМФ является механизмом защиты против более тяжелых психотических состояний. В-третьих, в трех случаях дисморфофобии, с которыми

КОНТЕЙНИРОВАНИЕ И ТЕЛО АНАЛИТИКА 133
 я сталкивалась, доминирующим защитным механизмом была «анормальная проективная идентификация» (Bion, 1959, 1962а, 1962b), или
«навязчивая идентификация» (Meitzer, 1975). Помимо этого, имелись
и другие признаки психотического функционирования: фрагментация,
дезориентация (Rosenfeld, 1966,1971), явные нарушения символизации.
В данной главе я попыталась продемонстрировать, что в терминах Био-
на «нос» можно рассматривать как «причудливый объект» sensu strictu3.
 Лечение. Использование нейролептиков дает лишь временное облегчение. В литературе есть ограниченные данные о психодинамических формах психотерапии при лечении подобных заболеваний.
 Примечания
 1. В начале 1930-х годов, когда шизофрения все еще называлась demence
ргёсосе4, Абели описал «signe de miroir»5. В рамках этой теории утверждалось, что многие пациенты, у которых позднее развивается шизофрения, проводят бесконечно много времени перед зеркалом, чтобы убедить
себя в том, что с ними ничего плохого не случилось, или из страха, что
негативные изменения уже произошли. Это соотносится и с другими
шизофреническими странностями — например, с тем, как они с удивлением разглядывают свои руки, вертя их перед глазами. Я согласна
с Бланкенбургом (Blankenburg, 1982), что эти действия нужно рассматривать не только как патологию, но и как своего рода способ защиты,
безнадежную попытку реинтегрировать расщепленный, фрагментированный образ себя, «как будто эти органы были последними бастионами на пути психотической дезинтеграции Эго» (Benedetti, 1964, р. 124).
 2. Бик (Bick, 1968), взгляды которой близки к взглядам Кляйн и Винникотта, рассуждает о «функции кожи». Первый контакт матери и ребенка происходит через кожу, репрезентирующую границы, в которых
может развиваться внутреннее пространство человека. Это «внутреннее
пространство» (то есть репрезентация «укрытия») является предпосылкой проективно-интроективного цикла. Если по какой-то причине
 3 	В строгом смысле слова (лат).
 1 Раннее слабоумие (фр.).
 5 Симптом зеркала (фр.).

134 ДЖУЛИЯ ПЕСТАЛОЦЦИ
 формирование этого образа нарушается, кожа становится «дырявой»,
у ребенка появляется самый элементарный из всех страхов — страх «развалиться на части» (аналог «безымянного ужаса» Биона [Bion, 19626];
«организмической паники » Пао [Рао, 1979] и т. д.). «Вторая кожа», проявлением которой может быть искаженное восприятие других органов
чувств, представляет собой примитивный защитный механизм против
этого страха. Мельтцер (Meitzer, 1975) развил идеи Эстер Бик и ввел
понятие «связывающей идентификации».
 3. 	«Центральный комплекс» Глассера (Glasser, 1979) навел меня на
мысль, что та же самая дилемма возникает в клинически иной ситуации:
при различных формах извращений.

ГЛАВА ПЯТАЯ
 Терапия подростков, находящихся
в заключении за совершение
преступлений, связанных с насилием
 Арнальдо Новеллетто и Жанлуиджи Монниелло
 Психотерапевтическое лечение подростков, находящихся в заключении за насильственные преступления, может опираться на психоаналитическую теорию и технику, но понятно, что его нельзя назвать
психоаналитическим лечением в буквальном смысле слова — прежде
всего потому, что оно осуществляется в крайне специфических условиях: в тюрьме для подростков. Наш опыт можно соотнести с опытом работы Балье (Balier, 1985) в тюрьме Варсе во Франции и Вильямса
(Williams, 1983) в Вормвудской тюрьме в Великобритании.
 Данная глава написана по материалам клинического консультирования, проводившегося обоими авторами, работавшими в разное время в
Римском детском суде, и последующего обсуждения ими полученных
результатов. Основная гипотеза, которая подвигла нас к написанию этой
главы, состоит в том, что существуют устойчивые связи между некоторыми насильственными преступлениями, совершаемыми подростками,
которых нельзя считать клиническими психотиками, и формой психического функционирования, которую можно определить как надлом, или
распад.
 Нередко мы видим, что такого рода психическое функционирование
играет решающую роль в генезисе преступления, но при этом не сопровождается серьезными нарушениями умственных способностей, из чего,
согласно итальянскому законодательству, следует, что совершеннолет¬

136 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 ний (старше 18 лет) подросток дееспособен и должен нести уголовную
ответственность за свое правонарушение.
 Однако основные цели этой главы не затрагивают вопросов судебной медицины как таковой. Наша задача заключается, прежде всего,
в поиске наилучшего способа психологической помощи подросткам,
осужденным за совершение тяжких насильственных преступлений
(убийство, покушение на убийство, детоубийство, нанесение телесных
повреждений с целью грабежа или насилия и т. п.), как до вынесения судебного приговора, так и после него. Мы обнаружили, что условия, в которых протекает судебный процесс, предоставляют определенные возможности для психологического изменения обвиняемого подростка.
При соответствующем желании и настойчивости со стороны опытного
психотерапевта использование этих возможностей может оказать пользу
для дальнейшего психического развитая подростка, совершенно независимо от исхода судебного процесса.
 Ниже мы приводим случаи из жизни двух молодых людей. В первом
случае психотерапия проводилась в течение шести месяцев в период
досудебного ареста, во втором случае психотерапия длилась в течение
полутора лет.
 Марио
 Из того, что Марио (семнадцати с половиной лет) рассказал судье, следовало, что однажды он пошел на футбольный матч. При входе на стадион он вместе с другими ребятами стал назойливо предлагать свой
билет прохожим (обычная практика в Италии). Одним из ребят был
Антонио, его бывший приятель по школе. Они получили деньги за билеты от одного болельщика и должны были поделить их. Но Марио отказался сделать это, сказав Антонио, чтобы он убирался прочь. Началась
драка, но другие парни разняли их. После этого Марио предупредил
Антонио, что еще «поговорит с ним позднее».
 Марио посмотрел игру, в тот день больше ничего не произошло.
 На следующий день он находился дома с матерью: «Я шутил с ней так,
как этого уже давно не делал», — рассказывал он. После полудня, никому ничего не сказав, он взял охотничий нож своего отца, пошел к дому
Антонио и вызвал его для разговора. Антонио спустился вниз вместе со
своим младшим братом. Поначалу они просто разговаривали, но вскоре между ними возникла драка. После того, как Марио получил сильный удар кулаком в ухо, он сильно разозлился и сказал: «Я не знаю,

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 137
 что я сейчас с тобой сделаю». Затем он выхватил нож и несколько раз
ударил им Антонио; к счастью, раны были не слишком серьезные.
 Когда он увидел кровь на своих руках, он прекратил драку и убежал, далеко забросив нож. Свидетели утверждали, что он кричал:
«Я убью вас всех! Клянусь жизнью матери, я вас всех убью». Несколько минут спустя он утихомирился, и когда за ним пришла полиция,
вел себя спокойно.
 Дополнительная информация была получена от тюремного социального работника. Семья Марио состояла из отца (каменщик, возраст
47 лет), матери (домохозяйка, возраст 41 год) и младшего брата (возраст 14 лет). В семье работал только отец. Квартира, в которой они
жили, была очень маленькая — ни у кого не было отдельной комнаты.
 Мать Марио происходила из большой семьи (пять братьев и сестер), и у нее была сестра-двойняшка, которая умерла в возрасте б месяцев. После пятого класса она оставила школу; до замужества работала на фабрике, но муж не хотел, чтобы она продолжала работать после
заключения брака. Она часто находилась в состоянии депрессии, и по
этой причине за год до описываемых событий была на какое-то время
госпитализирована.
 Отец Марио закончил только три класса школы. Мать отца умерла, когда ему исполнилось только пять лет, и он воспитывался своими
старшими сестрами и братьями. Он считал себя хорошим работником
и гордился, что может содержать семью на свою зарплату.
 Беременность и рождение Марио прошли нормально. Мать была
очень рада предстоявшему рождению сына и называла еще не родившегося ребенка «мой большой мужчина». Кормление грудью было сопряжено с серьезными трудностями: оказалось, что молочные каналы атрофированы. Ритм сна-бодрствования Марио был нестабильным,
нерегулярным. Он рос исключительно подвижным ребенком, с ним часто происходили несчастные случаи, а несколько раз — достаточно серьезные.
 Марио страдал хроническим отитом; диагноз был поставлен только в восьмилетием возрасте. По всей видимости, доктор упрекал мать
Марио за то, что она не обнаружила этого раньше, и она стала сильно
беспокоиться за здоровье сына.
 Родители рассказывали, что до начала полового созревания Марио
был очень жизнерадостным ребенком, а затем стал более замкнутым и отчужденным. Он очень эмоционально реагировал на проблемы, возникающие в семье, и все время пытался как-то помочь. Вначале он сильно
ревновал своего младшего брата, но теперь они, кажется, живут дружно.
 5 	— 4509

138 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 Несмотря на то, что Марио хорошо учился, он бросил школу из-за
проблем с учителем. Он стыдился профессии своего отца и безуспешно
пытался найти себе какую-нибудь другую работу. Много времени Марио
проводил дома за чтением книг, главным образом — энциклопедий.
 Терапевтическая работа с Марио проводилась в центре предварительного заключения подростков. Необходимость проведения терапевтической работы возникла спустя три недели после ареста в связи с тяжелым психическим состоянием Марио. Беспокойство было связано с его
демонстративной изоляцией, отказом от приема пищи, угрозами совершить самоубийство, внезапными агрессивными действиями, бессонницей, ранними пробуждениями, физическими расстройствами, такими,
как зуд и экзема Подросток постоянно просил дать ему какие-нибудь
таблетки.
 Во время первой встречи Марио двигался медленно, слегка сутулился. Это был молодой мужчина крепкого телосложения, с пристальным
подозрительным взглядом. Его высказывания были четкими и разумными. Он говорил, что подавлен тем, что он сделал, что он сильно огорчил
и разочаровал своих родителей: «Они никогда не простят мне этого».
 Он всегда находился в плохом настроении. Больше всего его раздражала сама тюрьма — из-за того, что в ней нельзя уединиться. Он говорил, что стесняется, когда что-то стирает или идет в ванную комнату. «Я очень брезгливый. Я отказался от некоторых вакансий из-за того,
что работа была слишком грязной. Мне необходимо всегда чувствовать
себя чистым». Он никогда не жаловался на свое заключение, так как
считал его заслуженным.
 Казалось, он испытал определенное облегчение, когда мы договорились встречаться один раз в неделю. С самого начала он дал мне почувствовать, что я для него много значу: «Я в ваших руках. Все зависит
от вас». Он спрашивал меня о моей работе, говорил, что немного знает
психологию из энциклопедии. Он гордился своими культурными познаниями и интересами и с достоинством говорил: «Я бы мог заработать
много денег, если бы принял участие в какой-нибудь викторине».
 Он повторял, что совершенное им преступление явилось естественной реакцией на поведение Антонио: «Я никогда не был трусом. Я должен был показать, что я не боюсь его. А потом — он ударил меня в ухо,
а у меня всегда были проблемы с ушами». Однако постепенно акцент
в психотерапии сместился на его психопатологию. В его рассказах совершенное преступление стало выглядеть исключительно тяжким.
Он спрашивал о женщине, находящейся в тюрьме, которой был вынесен смертный приговор. Ему не давала покоя мысль о том, что если бы

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 139
 он жил в Соединенных Штатах, ему также могли бы вынести смертный
приговор. Он говорил: «Мне кажется, что я нахожусь в темном туннеле. Я думаю, что это камера смерти». Он жаловался на бессонницу и на
то, что по ночам он подолгу ворочается в постели и не может заснуть.
Его грусть и депрессия были связаны больше с тем, что думают о нем
родители, чем с самим преступлением.
 Он сказал, что опасается мести Антонио (он боялся, что слишком
быстро выйдет из тюрьмы), и добавил: «Когда я нахожусь в своей темной комнате, мне кажется, что в ней кто-то есть. И я постоянно проверяю, нет ли кого в том или ином углу. А моя мать говорит, что у меня
нет чувства опасности!» Страхи и опасения, которые он испытывал
в своих фантазиях, были своеобразным способом пробуждения его внутренних объектов, которые он постепенно привносил в терапевтическую ситуацию. Он говорил: «В последнее время я часто сидел дома. Моя
мать ругала меня за то, что я не работал и не ходил в школу. Мне было
ужасно стыдно. Мои родители всегда гордились моими успехами в учебе. Все мои проблемы начались после того, как я бросил школу».
 «Раньше моя мать была очень красивой женщиной. Сейчас она
сильно похудела, остались только кожа и кости. Она стала худеть с того
момента, как начала кормить меня грудью. Я плакал, а мама чувствовала
себя ужасно. Она не могла кормить меня, так как молоко не выходило
из ее сосков. У моей бабушки были такие же проблемы, так что моя тетя,
сестра моей матери, умерла в возрасте б месяцев из-за того, что ее напоили недоброкачественным молоком. Когда я был маленьким, я был
ужасным ребенком. Я был очень привередлив в еде, часто не спал по
ночам. Мой брат был более спокойным, но его тоже вскармливали искусственно из бутылочки. Папа всегда пропадал на работе, приходил
домой грязный и смертельно усталый. Когда я видел его таким, это
очень меня раздражало, и иногда я даже говорил ему об этом. Но папа
очень гордый человек, и он не хочет, чтобы ему кто-то помогал. Когда
он приходил домой с работы, он просто падал в постель от усталости и
сразу засыпал. У него очень спокойный характер. Он рассказывал мне,
что когда он служил в армии, его товарищи однажды намочили его постель, но он ничего им не сделал, хотя в молодости отлично владел кулаками. Когда он спал, я часто украдкой брал ключи от его машины
и катался на ней. Затем я возвращал ключи на место, и он никогда этого не замечал. Но однажды я попал в аварию. Он не очень сильно рассердился на меня, но почти месяц со мной не разговаривал».
 Однажды я не смог приехать в центр предварительного заключения
для проведения сеанса, но Марио сообщили об этом лишь в самую

140
 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 последнюю минуту. Когда мы встретились в следующий раз, содержание
его высказываний сильно изменилось. Он сказал, что не хочет, чтобы на
суде присутствовали его родственники. «Если придет Антонио, ему придется очень тщательно подбирать слова. Мой дядя владеет каратэ. Он был
в заключении, он ничего и никого не боится». Я связал его напряженное
состояние с тем, что дата слушания дела в суде уже была назначена и мое
отсутствие заставило его сильно переживать — вероятно, он очень хотел
поговорить со мной перед судебным заседанием. Он сообщил, что во время своего последнего разговора с родителями, когда стала известна дата
слушания дела, они в основном говорили о трудностях, которые могут
возникнуть из-за присутствия в суде его дяди-наркомана.
 Я сказал, что ему, наверное, тяжело было обсуждать со своими родителями проблему дяди вместо того, чтобы поговорить о себе самом и своих переживаниях. «Я часто приходил к маме, чтобы поговорить о своих
проблемах. Но это всегда заканчивалось тем, что я просил ее дать мне
немного денег. К ночи папа всегда чувствовал себя очень усталым».
 Когда ему было отказано в освобождении под залог, он сказал: «Теперь
моя камера действительно чистая. Но я с трудом переношу своего сокамерника по имени Бруно. Ему всегда хочется смотреть по телевизору
порнофильмы и во время их просмотра мастурбировать. Он совершенно
не стыдится этого. Я обычно отворачиваюсь, но рано или поздно я задам
ему хорошую взбучку. Он мне просто отвратителен. Мастурбацией можно заниматься лет до 16. Я уже давно не мастурбирую. Дома я обычно
занимался этим в ванной комнате, чтобы меня никто не заметил. Вот видите, я действительно рассказываю вам абсолютно все, не так ли!»
 Незадолго до суда он впервые рассказал мне о своем сне: «Этот сон
заставил меня внезапно проснуться. Я мчался на мотоцикле вместе
с Бруно и, кажется, с Серджио (двумя другими заключенными). Один из
них точно был Бруно. На головах у нас были шлемы. Мы, вооруженные
пистолетами, ворвались в супермаркет. Это было ограбление. Затем появились полицейские и завязалась перестрелка. Один из полицейских был
убит, а затем мы все трое были застрелены один за другим. Меня застрелили вторым. А Бруно у я совершенно уверен, был застрелен третьим.
В тюрьме мы стали друзьями. Другие заключенные считали Бруно достаточно недалеким, вначале и я думал также. Но теперь я его защищаю.
В прошлую ночь я с ним долго разговаривал. Я не знаю — интроверт я
или экстраверт. Я не до конца понимаю смысл этих слов. Я даже заглядывал в словарь, чтобы узнать, что они значат. Как вы думаете — кто я?
В определенном смысле я похож на своего отца. Моя проблема в том,
что я мало размышляю над тем, что собираюсь делать. Осмысливаю

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 141
 свои действия только после того, как уже что-то совершил. Но когда вы
уже что-то сделали, то это не надпись карандашом на бумаге. Это уже
не сотрешь и не вычеркнешь».
 Спустя шесть месяцев после начала психотерапии Марио немного
опоздал к началу последнего сеанса перед судебным заседанием, он извинился и сказал, что должен был подготовиться к слушанию дела в суде. Он выглядел спокойным и расслабленным. «Я помылся и побрился. Завтра важный день: я решил, как мне одеться». Я думаю, что его
небольшое опоздание — это попытка контролировать свои действия.
Я сказал ему, что, несмотря на его сильное беспокойство по поводу исхода суда, ему удалось справиться с этим состоянием и успокоиться благодаря предварительной подготовке и продумыванию того, что может
произойти в суде.
 «Я обычно не задумывался над этим. Но сейчас я использую различные внешние знаки, чтобы предугадать, как пойдет дело в суде.
У меня в камере есть игрушка — это акробат, вертящийся на струне.
Смотря на вертящуюся игрушку, я часто задаюсь вопросом — интересно, как сложится мой следующий день? Если он поворачивается ко мне
спиной, мой день будет плохим; если лицом — я чувствую себя спокойным. Я всегда был суеверным. У моей мамы была книжка, в которой
объяснялось, как по приснившемуся сну можно определить выигрышный номер в лотерее».
 Я полагаю, внимательное отношение Марио к внешнему окружению и к моим реакциям в ситуации переноса — это выражение его
стремления проверить и проанализировать прочность своих базовых
личностных качеств и своих взаимоотношений с внутренними объектами. Я сказал ему, что теперь, когда он отыскал несколько способов, помогающих ему успокоиться, он сможет справиться с неопределенными
и трудными ситуациями. Затем я спросил его, как он чувствует себя
сегодня. Он рассказал следующее: «Этим утром я встал раньше, чем
обычно. Я обо всем подумал. Я считаю, что некоторые вещи я понимаю
хорошо, но иногда я просто не задумываюсь над ними. А иногда я чувствую себя просто глупым человеком. Перед тем, как что-то делать, мне
следует подумать — но я не могу, потому я такой же нервный, как все
мои родственники и знакомые. Мне не нравился Антонио. Он был таким же, как я, но мне следовало остановиться. У меня не было никаких
серьезных оснований поступать так, как я поступил. Этим утром я внезапно проснулся. Мне снился сон. Я находился в комнате вместе с судьей, и мы сидели, разглядывая друг друга. Он был аккуратно одет, но я
не запомнил его лицо. Он внимательно и медленно перелистывал большую

142
 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 книгу. Затем он назвал мое имя и приговорил меня к трем годам заключения. Такой приговор кажется мне достаточно справедливым. Бруно
убил кого-то и получил за это шесть лет. Эта книга была сильно похожа на книгу моей матери».
 Анализируя его сон, я сказал Марио, что он сумел справиться
с ожиданием суда и мысленно подготовиться к нему. Поэтому он сможет принять наказание, по крайней мере, частично. Мы также обсудили его способность принимать взрослых и трезво оценивать себя самого. Этот сон был очень важен с точки зрения терапевтического процесса,
так как благодаря более реалистичному представлению о самом себе,
сложившемуся в процессе психотерапии, Марио перед началом суда
смог занять более спокойную и трезвую позицию.
 Реконструируя историю Марио с момента его рождения, можно заметить, что отношения «мать-ребенок» с самого начала складывались
ненормально из-за исходно конфликтных условий воспитания. С одной
стороны, у матери были слишком большие нарциссические ожидания
в отношении ребенка («мой большой мужчина»), а, с другой стороны,
у матери был порок молочных каналов, сопровождавшийся страхом перед тем, что наследственный дефект может привести к смерти ребенка
(как это случилось с сестрой — близнецом матери).
 Таким образом, воображаемая угроза смерти с самого начала оказывала определенное влияние на взаимоотношения матери с сыном. Этот
фактор мог оказать огромное влияние на психическое развитие Марио,
и у мальчика могли возникнуть непреодолимые трудности в различении
конструктивной агрессивности и деструктивного насилия. Он всегда
пытался справиться со своей склонностью к разрушению, которая проявлялась в самых различных и неожиданных формах — от ярости до
почти автоматических действий, которые могли привести к смертельному исходу. Архаичная природа этой агрессивности стала совершенно
очевидна, когда Марио впал в бешенство после драки и поклялся «жизнью матери» убить обидчика. Позднее это вылилось в чувство вины,
охватившее его, когда он стал размышлять о том, что находится в «камере смерти». Это выражение вызывает ассоциацию с образом «объятия
смерти», находящим опору в его замкнутых, симбиотических отношениях с матерью. (В итальянском языке выражение «камера смерти» —
braccio della morte — буквально означает «костлявая рука смерти»). Рассказывая о страданиях своей матери при кормлении грудью, Марио говорил: «Я плакал, а маме было очень плохо». Сам факт, что мать в течение нескольких лет не реагировала должным образом на неоднократные

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 143
 заболевания сына отитом, говорит о том, что нарциссическая схема все
еще мешала ей воспринимать его как отдельный объект, отличный от нее
самой. Проблема определения границы во взаимоотношениях «мать-
сын» является типичной для подросткового возраста. Об этом говорят
Мастерсон и Ринслей (Masterson, 1971; Masterson & Rinsley, 1975), а также, применительно к девиантному поведению подростков, Марон, Делл,
Молл, Маккартер и Линн (Marohn et al., 1980).
 Эдипов конфликт — и тогда, когда он впервые появляется в детском
возрасте, и когда вновь обостряется в период полового созревания — это
серьезное испытание для личности подростка: обострение этого конфликта может ввергнуть нарциссическую структуру личности в кризис.
Кризисы могут выражаться в самых разнообразных формах поведения;
но общее для них на глубинном уровне — это расщепление личности
(и, следовательно, объектов), регрессия, фрагментация структуры Эго и,
как следствие, неспособность адаптироваться к окружающей среде.
 В случае с Марио о вероятном кризисе его личности в период ранней
фазы проявления эдипова комплекса можно судить лишь косвенно,
поскольку курс психотерапии был достаточно кратковременным, а способность его к интроспекции была крайне ограниченной. Поэтому провести более глубокий анализ этого критического периода было невозможно. Наиболее явное свидетельство этого кризиса — это раздражительность
Марио в раннем возрасте, лишенное идеализации представление об отце
как о «грязном и смертельно усталом» человеке, а также его склонность
к попаданию в неприятные ситуации, являвшейся, вероятно, следствием
его агрессивности, направленной на себя самого в результате переживания чувства вины. Об активизации эдипова комплекса в подростковом
возрасте можно безошибочно судить по признакам дезорганизации личности. Речь идет о таких признаках, как прекращение учебы в школе,
неспособность адаптироваться к взаимоотношениям в трудовой среде,
стремление к изоляции и склонность к интроверсии, его желание уязвить
отца (катание тайком на отцовской машине), признаки мании величия,
его эмоциональные реакции после совершения преступления, его крайне
примитивное, почти бессмысленное чувство вины. Даже те причины,
которыми он объяснял свое жестокое нападение, были, по-видимому,
глубоко насыщены переживаниями и чувствами, связанными с эдиповым
комплексом. В особенности это относится к инциденту у ворот стадиона,
то есть ссоре из-за дележа денег, которые Марио и Антонио получили
после продажи билетов.
 Антонио продолжал ходить в школу и успешно добился того, чего
не имел Марио (у Антонио были друзья, мотоциклы, девушки и т. п.).

144 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 Короче говоря, он был благонравным молодым человеком, хорошо интегрированным в общество. И агрессивная стычка с ним, по-видимому,
символизировала для Марио конкуренцию, борьбу с сильной самоуверенной личностью, на бессознательном уровне представляющей эдипов
объект, замещающий его отца.
 Такими же эдипальными были и рассуждения Марио о времени,
проведенном с матерью перед нападением, хотя и здесь мы видим лишь
пассивную сторону этого конфликта — то, что Лауферы (Läufer & Läufer,
1984) называют «передачей своего сексуального тела матери».
 Для нарциссической структуры личности характерны неустойчивость и хрупкость Я и слияние с образом матери. Это обуславливает
готовность субъекта занять в эдиповом конфликте пассивную позицию,
препятствующую его разрешению. Пассивность Марио проявляется
в детальном описании им инцидента с Антонио, когда он получил удар
кулаком в ухо. Понятно, что объяснения Марио, связанные с заболеваниями отитом, все еще несут на себе сильный отпечаток его слитности
с образом матери. Но верно также и то, что с незапамятных времен слово «orecchione» (свинка, большое ухо) и жест прикосновения к уху означали намек на гомосексуальность. Идентификация субъекта с матерью
неизбежно накладывалась на нарциссическую обиду, вызванную блокадой инстинктивного развития, давая толчок фантазиям, в которых Марио доказывает, что он — взрослый мужчина (то есть убийца отца).
 Согласно Лауферам, блокада инстинктивного развития подростка
может принимать две основные формы: тупиковый конфликт с собственной сексуальностью, из которого нет никакого выхода, или раннее
оттормаживание сексуальности, которое препятствует нормальному
прохождению стадий психического развития.
 Ситуация Марио больше похожа на тупиковый конфликт. Воплощая
свои фантазии в конкретные действия, он хотел прорвать эту блокаду.
Следовательно, криминальный эпизод сам по себе мог оказаться эквивалентом психотического кризиса, демонстрирующего наличие «психотического образа действий», в терминологии Лауферов. Когда имеет
место такой способ функционирования, реальные объекты, как и при
бредовых состояниях, начинают играть роль экстернализированных
преследователей, против которых и направляются гнев и разрушительная активность.
 Таким образом, нападение с целью убийства — это отчаянная попытка защитить себя от процесса распада; попытка доведенного до отчаяния
Я избежать катастрофы. Непримиримый гнев Марио по отношению к Антонио выражает базовую потребность в самоутверждении, необходимом

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 145
 для личностного роста и развития. Это была не просто реакция, направленная на утверждение чувства собственной значимости, а экстернализа-
ция неугасающей парадоксальной надежды на понимание и сочувствие со
стороны внутреннего родительского объекта. Однако непреложный закон,
управляющий психическим функционированием нарциссической личности, немедленно превращает разрушение объекта в саморазрушение.
Каков бы ни был фактический исход борьбы, субъект не может не страдать
от огромной психической травмы, нанесенной им самому себе. Неспособность регулировать агрессию препятствует сведению ее к кастрации (себя
или объекта); вместо этого кастрация смешивается с уничтожением.
 Чувства вины и тревоги, обнаруживаемые у таких субъектов во время ожидания суда и вынесения приговора, повсеместно несут на себе
печать этой примитивности, как это красноречиво проявилось во сне
Марио (случай ограбления), в котором уничтожение было единственно
возможным исходом.
 Совершенно другая внутренняя ситуация выявляется в последнем
сне с судьей: здесь мы наблюдаем результат благотворного влияния как
самого факта заключения, так и эмпатических взаимоотношений с объектом (психотерапевтом), — условиями, совершенно отличными от тех,
которые окружали Марио до того момента. Содержание сна явно направлено на корректировку чувства вины. Но предыдущий материал, полученный от Марио, позволяет рассмотреть этот сон на более глубоком
уровне, как скрытое послание, свидетельствующее о состоянии его
личности, — о связях между его внутренними потребностями, уровнем
мышления и способностью к символизации.
 Уголовный кодекс, который во сне медленно перелистывает судья,
можно рассматривать как инструмент установления соответствия между
внутренними состояниями и их внешними проявлениями. Его можно
противопоставить книге предсказаний, имевшейся у матери Марио.
Кодекс олицетворяет собой надежду Марио на то, что с помощью психотерапевта ему удастся найти новый смысл жизни, новую интерпретацию
своих действий, своих чувств, своей ситуации. Он противопоставлен материнской книге толкования снов, в которой исход жестко предопределен
содержанием сновидения (другими словами, отрицается всякая возможность понимания, интерпретации и осмысления, решение принимается на
основе магических, запрограммированных и необъяснимых ответов).
 Связь между судебной системой и суеверными убеждениями Марио
проявляется также в его привычке использовать игрушечного акробата
в качестве арбитра своей судьбы. Однако после психотерапии он начал
делать более реалистичные предположения о том, что с ним может

146 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 произойти в действительности («они дадут мне три года»). Таким образом, очевидна его неуверенная попытка отделения от первичного материнского объекта, который невозможно изучить, понять, изменить, с которым
нельзя договорится и который предлагает только один бескомпромиссный
ответ: жизнь или смерть. Ответ акробата — это ответ судьбы, то есть всезнающей и всемогущей материнской фигуры.
 По крайней мере бессознательно Марио начинает видеть возможность различения, установления таких отношений с объектом, которые
можно регулировать при помощи правил. Мы наблюдаем постепенный
переход к принципу реальности — уход от мистического мира фантазий,
магии и игры случая, мира, в котором возможно все: жизнь может мгновенно обернуться смертью, и в этом нет ничего удивительного — для
этого мира такие события совершенно естественны.
 Реконструируя судьбу этого подростка и структуру его психики,
можно заметить, насколько близко его состояние к психотическому расстройству, как легко и быстро пограничное состояние может вылиться
в психотический по своей сути акт насилия. Но мы видим также, что взаимоотношения, возникающие в процессе психотерапии, даже если она
продолжается совсем недолго, могут дать толчок личностному росту пациента.
 Паоло
 В один зимний полдень семнадцатилетний Паоло находился дома в небольшой горной деревеньке вместе с матерью, бабушкой и тетей. Бабушка сидела возле огня у камина. Паоло, подумав, что бабушка сидит слишком близко к огню и может нечаянно обжечься, стал передвигать ее
кресло. Тетя обругала его, он разозлился и велел ей убираться из дома.
Мать Паоло подошла к нему и спросила, уж не сошел ли он с ума.
 Немного позднее Паоло решил почистить винтовку своего отца, что он
неоднократно делал и раньше, но в его присутствии. Он пошел на кухню и достал патронташ. Затем он зарядил винтовку, будучи уверенным,
что поставил ее на предохранитель. Бабушка посоветовала ему держать
ружье дулом кверху, на случай, если оно нечаянно выстрелит. Затем
Паоло нажал на что-то, думая, что это предохранитель, но это оказался
спусковой крючок. Раздался выстрел прямо в лицо бабушки.
 Увидев окровавленную фигуру бабушки, Паоло пришел в бешенство и начал без разбору палить вокруг себя, попав своей матери в плечо.
 Что происходило потом, он не помнит. Он ударил мать охотничьим но¬

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 147
 жом. Затем вернулся в свою комнату, схватил еще два патронташа и застегнул их у себя на поясе. Перезарядив винтовку под стоны и крики
матери, он выбежал из дома и без всякой причины выстрелил в проходившую мимо женщину, слегка ранив ее. Он продолжал стрелять в землю до тех пор, пока два его двоюродных брата не подошли к нему и не
отобрали ружье. Когда он увидел свою мать, истекающую кровью,
он спросил, кто ее ранил. Паоло говорит, что сознание возвратилось
к нему в тот момент, когда мать воскликнула: «Ты убил меня и бабушку!» Он пришел в себя и сказал: «Что ты говоришь, мама? Ты с ума сошла?» Он вернулся в дом и обнаружил, что бабушка мертва. Он несколько раз позвал ее, а затем попытался приставить на место кусок
кожи, свисающей с раны на ее лице.
 В период предварительного заключения у Паоло случались приступы неудержимой ярости и агрессии в отношении себя и своих сокамерников. Он отказывался от участия в развлечениях и коллективных мероприятиях.
 В начале курса еженедельной психотерапии Паоло выглядел уверенным в себе. Он спросил меня о моих профессиональных обязанностях и не скрывал своего скептицизма по поводу того, что встречи со
мной могут принести ему какую-либо пользу: «Ну и что вы сможете
сделать своими словами? О чем нам разговаривать друг с другом? Как
долго будут длиться наши встречи?»
 Он утверждал, что заключение не особенно его беспокоит, и говорил,
что завоевал авторитет и уважение сокамерников своими кулаками. Его
рассказы о себе были полны рассуждений о магическом всемогуществе
и грандиозности его личности: «Все началось с конвульсивных приступов, которые ни один из докторов не знал, как лечить. В моей деревне
друзья уважают меня, и у меня есть подружка, которая меня ждет».
 Версия убийства, которую он мне представил, была абсолютно неправдоподобной, на грани мифомании. Паоло настаивал на том, что он
способен полностью контролировать свои импульсы: «Это был несчастный случай. Я уверен в том, что поставил винтовку на предохранитель.
Ружье выстрелило по непонятной причине совершенно внезапно».
Постепенно на основное место в психотерапии стала выдвигаться его психопатология. Паоло утверждал, что ему необходимо быть сдержанным,
что ему нужно убедиться в реальности происшедшего, что ситуация для
него очень тяжелая. Он жаловался на то, что ему трудно контролировать
свои импульсивные реакции на малейшие признаки критики или замечаний в свой адрес со стороны сокамерников или обслуживающего персонала. Я чувствовал, что «провокации», на которые Паоло не может не

148 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 реагировать, затрагивают значимые для него внутренние объекты.
Он продемонстрировал это в самом начале психотерапии. Он говорил:
«Я побью любого, кто хоть малейшим намеком заденет мою мать или
умерших сестру и брата. Ужасный гнев сразу охватывает все мое существо. Я немедленно начинаю чувствовать, что теряю сознание, у меня темнеет в глазах, иногда я падаю на пол. Я не должен сердится».
 О своем отце он сказал: «Он никогда не говорил мне, что когда-то был
профессиональным боксером. Обычно он предлагал мне ударить его в живот. Я бил его кулаками, а он, стоя с высоко поднятыми руками, обычно
говорил мне: “И это все, что ты можешь?” Я бросался вперед и бил изо всех
сил; но, спустя какое-то время, он с силой отстранял меня от себя со словами: “Сядь и не двигайся, иначе я размажу тебя по стенке!”»
 «Сейчас, когда он приходит ко мне, он почти все время плачет.
Я пытаюсь его успокоить, говоря, что я сам во всем виноват, но он не верит мне. Он такой мрачный и печальный. По вечерам теперь никуда из
дома не уходит, и в бар не ходит... Раньше он оставался там до поздней
ночи. Мне приходилось идти за ним в бар и звать его домой, а иногда и
удерживать его от драки с приятелями».
 «Мои родители поженились, когда мне было шесть лет. Мой отец
не хотел, чтобы моя мать выходила из дома. Поэтому все заботы по дому
лежали на нем; он делал покупки, выполнял поручения матери и т. п.»
 О своей матери Паоло сказал, что она «...страдает такими же припадками, как и я. Однажды ночью я услышал душераздирающий крик.
Я страшно испугался. Мой отец заглянул ко мне в комнату и попросил
помочь ему. Мать лежала на полу без движения... Она была единственным человеком в доме, кто когда-либо поднимал на меня руку — она
время от времени била меня. Но воспитывали меня бабушка с дедушкой, они относились ко мне как к принцу».
 Эти первые упоминания внутренних объектов показывают важность идентификации Паоло со своей матерью, которая, как и он, страдала эпилепсией. Он с ужасом вспоминал о конвульсивных припадках
матери. Они приносили ему глубокие страдания. Было ясно, что эдипов комплекс принял у него негативную форму Паоло не допускал соперничества с отцом, постоянно заявляя, что он восхищается им и хочет стать таким же сильным, как он. Но слияние с первичным объектом
(матерью) все еще оставалось его основной психической позицией.
К обсуждению этого вопроса мы возвратимся позднее.
 Я-образ Паоло постоянно колебался между двумя состояниями:
в одном он чувствовал внутреннее присутствие мертвых объектов (мертворожденных сестру и брата, которых он интроецировал), в другом он

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 149
 ощущал собственное всемогущество, грандиозность и величие, сформировавшееся благодаря отношению к нему бабушки и дедушки.
 По мере продвижения терапии его восприятие образов родителей
изменилось. И это изменение свидетельствовало о том, что ему удалось
установить определенную эмоциональную дистанцию, возможно, лишь
благодаря его особым взаимоотношениям с психотерапевтом. Теперь
Паоло стал говорить: «Мой отец, если ему кто-то предлагает или просит его что-то сделать, делает все наоборот. Но если ему никто не указывает, он хороший человек. На днях я действительно расстроился из-за
приговора, вынесенного Массимо (его приятелю-сокамернику). Ко мне
пришли родители. Мать сразу же начала говорить мне, чтобы я не общался с дядей, так как он совершенно не уважает ее. Мой отец молчал,
потому что не хотел ввязываться в обычную “перепалку” по этому поводу. Я не знал, что сказать, но потом спросил себя: “Что я могу с этим
поделать?” Я собирался сказать родителям, что скоро здесь будет вечеринка, но затем решил этого не говорить. Я боялся, что мои родители
не поверят мне, если я скажу им, что мне здесь не так уж плохо, или решат, что я не способен думать ни о чем, кроме вечеринки».
 Роль его бабушки также начала проясняться. Для Паоло образ бабушки служил защитой, поддержкой во взаимодействии с родителями
и с внешним миром. Будучи слабой, больной и зависимой, она, тем не
менее, являлась важным объектом идентификации. Должно быть,
Паоло ощущал определенную степень психологического слияния с ней.
И это давало ему чувство базового сходства, которое, в свою очередь,
удерживало в равновесии его хрупкое Я. Более того, это объясняет тенденцию Паоло к идентификации с «хрупкими объектами» как единственно возможному способу разрешения эдипова конфликта.
 Он говорил: «Раньше единственным человеком, которому я доверял свои секреты, была моя бабушка. Я с ней проводил много времени,
мы спали в одной комнате, я укладывал ее в постель, а ночью обычно
вставал и подавал ей стакан воды. Когда я делился с ней своими секретами, она обычно говорила: “Не говори ничего своему отцу, а то он придет в бешенство”».
 Однако сейчас Паоло осознал, что он очень одинок, что боится покинуть свой дом, что он слишком застенчив, чтобы завязывать знакомства с девушками.
 Воображаемые фигуры его сестры и брата (они умерли, когда ему
было, соответственно, 3 и 4 года) имеют для Паоло особое значение. «Я часто думал, что мог оказаться на их месте... Раньше, если кто-то хотя бы
упоминал их, я приходил в состояние страшного гнева, я просто не мог

150
 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 этого выносить... И действительно, что они могли знать об этом?» Он всегда энергично выступал в защиту маленьких детей. И даже теперь, когда
ему удается защитить слабого человека, он говорит, что снова «видит свет».
 Когда Паоло находится в состояния напряжения или сильно страдает, он старается действовать, занимать себя чем-либо. Кроме того,
способность Паоло сознавать свою вину, поддерживать и развивать отношения, помогающие ему справиться со своим подавленным состоянием, а также его стремление к «искуплению» — все это свидетельствует о возможности проведения психотерапии.
 После шести месяцев лечения удалось предотвратить развитие психотического расстройства, которое поначалу представляло реальную угрозу. Возможность развития депрессии, существовавшая в начале терапии, свидетельствовала о наличии у пациента достаточно твердого ядра
личности. С одной стороны, стремление Паоло нанести себе какие-либо
увечья в начальный период заключения (главным образом, поранить свои
руки) свидетельствует о неустойчивости его Я-образа и слабой поддержке со стороны реальных объектов. Однако, с другой стороны, его саморазрушительное поведение могло свидетельствовать о попытке «переложить» страдания и вину на отдельные части телесного Я и таким образом
предотвратить развитие ситуации по суицидальному типу или возникновение тяжелых психосоматических расстройств, таких, как эпилептические припадки. В любом случае, такое поведение свидетельствовало
о наличии у пациента сильной потребности в положительной поддержке извне, потребности в позитивном образе себя и своих объектов.
 В этот период Паоло рассказал о следующем сне: «Мне приснился
еще один сон об этом происшествии. В этот раз я просто сильно рассердился. Кроме моей тети, мамы и бабушки присутствовал еще и мой
дядя. Они все согласились уйти. Мой дядя не рассердился, вместо этого
он сказал, что понимает мое состояние. “Успокойся, мы уходим”,— сказал он. И я был счастлив».
 Этот сон свидетельствует о постепенном выходе Паоло из состояния психотического слияния, которое преследовало его, как во время
убийства, когда ему казалось, что все женские фигуры объединились
против него. В момент психотического срыва Паоло посредством насильственных действий стремился избавиться прежде всего от этого
ощущения преследования. Избавление от этого состояния стало возможным благодаря терапевтическим взаимоотношениям. Я ограничивал свои интерпретации замечаниями о появлении у него более адекватной идентификации с объектами-мужчинами и о постепенном росте
его доверия к социальному окружению и внешнему миру в целом.

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 151
 После двенадцати месяцев лечения социальные установки Паоло и его жизнь в заключении сильно изменились. Он регулярно работал в строительной мастерской, с удовольствием ухаживал за
небольшим огородом на тюремном дворе, принимал участие в общественной жизни. Он гордился своей репутацией у заключенных — все
они называли его тюремным старожилом, подобно тому, как в армии
новобранцы называют старослужащих «дедами». Тот факт, что Паоло мог занять позицию «деда» в реальной жизни, имел для него огромное значение. Теперь он мог трансформировать слабую, зависимую часть своей личности, сформировавшуюся под влиянием его
идентификации с дедом и бабушкой, в нечто сильное и авторитетное.
Эти внутренние объекты приобрели для Паоло новое, позитивное
значение, уменьшили его нарциссическую уязвимость и усилили его
Я-образ.
 Теперь перемены его настроения стали не такими частыми и не такими неожиданными, как раньше. Драки и приступы гнева случались
все реже и стали менее серьезными. Паоло тщательно следил за чистотой в своей комнате, что свидетельствовало о положительных изменениях его личности. Он всегда был чистым, опрятным, аккуратно одетым,
посещал занятия для завершения учебы и получения аттестата об окончании средней школы.
 Благодаря укреплению самооценки, происшедшему за счет появившегося у Паоло ощущения, что его понимают и готовы выслушать, и доступности психотерапевта как объекта идеализации и идентификации,
психотерапевтические взаимоотношения позволили понизить уровень
его агрессивности.
 Паоло начал осознавать всю тяжесть совершенных им поступков и
возлагать ответственность за происшедшее на себя самого. Несмотря на
то, что он с самого начала выражал сожаление по поводу случившегося, теперь само качество его переживаний и его способность справиться с депрессией, не прибегая к пассивному использованию архаичных
защитных механизмов (расщепление, идеализация, всемогущество,
отвержение), свидетельствовали о том, что только теперь он начал действительно скорбеть по поводу случившегося.
 После периода подражательной идентификации со мной и с другим тюремным персоналом (когда он говорил, что ему хотелось бы
стать надзирателем или охранником), Паоло, касаясь планов будущей работы, возвратился к своей первоначальной идее — он хотел
стать автомобильным механиком. Значимость этой перемены с точки зрения «исправления» очевидна. Но этот выбор свидетельствует

152 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 также и о том, что в процессе психотерапии у пациента вновь возникла и окрепла здоровая потребность в отстаивании своих прав.
 На заключительном этапе психотерапии он часто подолгу молчал
во время сеансов, говоря, что у него нет желания разговаривать о чем
бы то ни было. «Я и раньше часто оставался один. Обычно я тайком пробирался на вершину холма около деревни и проводил время там. Теперь
я открыто говорю, что хочу остаться наедине с собой. Теперь я не хочу
попусту рассказывать каждому о том, что со мной случилось. Я чувствую, что могу оставаться один и молчать».
 Поскольку время суда приближалось, у Паоло обнаружилась новая
потребность — он хотел «знать точно», как в действительности все тогда происходило, демонстрируя постоянное стремление испытать и проверить себя в фантазиях. Однако при этом он хотел также убедиться в
том, что достиг определенного прогресса и готов не только к судебной
процедуре, но и к процессу собственного внутреннего роста.
 Ему приснился исключительно важный сон: «Я стоял перед судьей вместе со всеми членами моей семьи. Он закончил чтение приговора.
Странноу но я не чувствовал себя расстроенным или напуганным. Я спокойно сказал судье, что он не понял моих чувств, того, что я испытывал
в действительности. Затем меня увели в комнату, полную света, но в ней
не было никаких решеток на окнах или железных дверей. В комнате находилась женщина и двое детей. Я почувствовал удовлетворение м, даже
зная свой приговор, не ощущал себя осужденным».
 Очевидно, что такое позитивное выражение Паоло своей позиции
базируется на его уверенности в том, что он способен добиться понимания, а не просто надежде на то, что его поймут; таким образом он демонстрировал более адекватное отношение к окружающим объектам.
 После пятнадцати месяцев психотерапии состоялся суд. Паоло был
осужден на шесть с половиной лет. Он принял судебный приговор совершено спокойно. Позднее он сказал: «Все говорили мне, что на суде
я вел себя как настоящий мужчина».
 В своих фантазиях, появлявшихся в процессе психотерапии, Паоло, по-видимому, объединял фигуры терапевта и судьи воедино. Это
была явная попытка ослабить расщепление между хорошими и плохими объектами, что дало ему возможность сдерживать свои деструктивные порывы. В то же время это свидетельствовало об активизации его
специфических потребностей в идеализации, которая стала возможна
благодаря его идентификации со мной.
 Перед началом реконструкции истории Паоло следует, по-видимо-
му, рассказать еще об одном его сне. «Я был вместе со своими друзьями.

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 153
 Мы подошли к старому полуразрушенному храму: Служитель предложил
нам войти внутрь. Внутри храм был пуст — он был недействующим.
Я обнаружил ящик, в котором находились ручка и кольцо. Я вытащил
ручку, и в этот момент все начало содрогаться. Я все оставил в ящике,
и мы убежали прочь. Затем я обнаружил, что нахожусь в доме своего
друга. Нас встретили его родители. Они были очень милые. Они выделили мне отдельную комнату. Там было две кровати. Я чувствовал себя счастливым человеком».
 К моменту совершения убийства Паоло достиг предельного уровня страдания, угрожающего полным разрушением его психической
структуры. Его попытки освободиться от страдания потерпели неудачу; его родители выступали для него опасными объектами, не способными заботиться о детях и воспитывать их; кастрационная тревога приобрела оттенок страха преследования. Паоло, единственный выживший
ребенок, родился «очень маленьким, очень маленьким». Он знал, что болен, что страдает эпилептическими припадками. Другими словами,
он ощущал себя «загнанным в тупик» (Läufer & Läufer, 1984). И в этой
ситуации он не видел никакой возможности для собственного роста.
 Фигура бабушки, вплоть до несчастного случая служившая ему своеобразной защитой, отгораживающей его от опасных образов родителей,
внезапно перестала играть эту роль. Таким образом, попытка овладения
ружьем/ручкой/пенисом (то есть приобретения бесспорно мужской
идентичности, включающей в Я-образ половые признаки тела) спровоцировала психическое расстройство. Потребность в росте была настолько безотлагательна, что никакое промедление было невозможно.
 До совершения убийства у Паоло фактически отсутствовал опыт
любовных отношений. «Я сходил с ума от мысли, что если я приближусь
к девушке, то сразу начну краснеть и что со мной может случиться эпилептический припадок». Он также страшно боялся, что при занятии мастурбацией с ним во время оргазма может случиться эпилептический
припадок. Эти страхи проявлялись в повторяющемся сне Паоло в начальный период его заключения: «Девушка хотела, чтобы я поцеловал ее,
и она приблизилась ко мне. Внезапно земля задрожала, и я в ужасе проснулся». Только к концу психотерапии после многих колебаний Паоло
рассказал мне о своих сексуальных переживаниях и о своих занятиях мастурбацией.
 В момент убийства Паоло отыграл свои фантастические представления о магическом психическом росте. В соответствии с этими представлениями убийство бабушки означало мгновенное освобождение от
инфантильного Я-образа, и в то же время наказание женщин/матерей,

154
 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО И ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 которые не давали ему никакой свободы. Его действия были выстроены по модели поведения его всемогущего отца.
 Таким образом, эпизод убийства свидетельствует о наличии «психотического функционирования». Деструктивный акт убийства явился результатом индифферентного (безотносительно к каким-либо конкретным
объектам) высвобождения агрессии в эпилептическом припадке. Эти
припадки начались двумя годами раньше, но до этого случая они никогда не затрагивали внешний объект. С этих позиций сам акт убийства является отказом от «эпилептически восторженного Я» (Khan, 1983) в отчаянной попытке спасти себя, свою разрушающуюся личность.
 В процессе психотерапии как само поведение Паоло на сеансах
(он часто опаздывал), так и его агрессивные стычки с сокамерниками
все больше и больше свидетельствовали о том, что он способен контролировать свои действия. Более того, его особое внимание по отношению
к моим реакциям и реакциям окружающих на его поступки говорили
о его стремлении, с одной стороны, убедиться в устойчивости своего независимого Я, избежавшего катастрофы, а с другой — исследовать его
взаимосвязь с Я-объектами (Kohut, 1971).
 Терапевтические отношения позволили Паоло понять, что его импульсивные действия являются как реакцией на ощущение собственной
уязвимости, так и отчаянной попыткой справиться с угрозой тотального
разрушения личности и встать на путь личностного роста.
 В этих обстоятельствах выбранная психотерапевтическая техника основывалась не на интерпретации (которая так и осталась невысказанной),
а на переносе Я-объекта, способствующем укреплению нарциссизма.
 В истории Паоло не удалось выявить никаких свидетельств того,
что в детстве он страдал от эмоциональной депривации, последствиями которой можно было бы объяснить его агрессивные реакции или его
нарциссическую уязвимость. Несмотря на это, само убийство и другие
акты насилия можно рассмотреть через призму того эпизода, когда
Паоло с неистовством колотил своего отца кулаками по животу. Не сводимый к проявлению эдипова конфликта, этот эпизод демонстрирует
первичную потребность Паоло в самоутверждении, переживаемую как
необходимость роста. В данном случае его нападение на отца не было
реакцией, вызванной ощущением собственного бессилия, а выражало
сохраняющуюся надежду на эмпатический отклик со стороны объекта,
основная функция которого — заботиться о поддержании целостности
личности Паоло. С этой точки зрения нам легче объяснить удивление
и удовлетворенность Паоло, возникшие после того, как он обнаружил
понимание и приятие его со стороны терапевта.

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 155
 Обсуждение
 По нашему мнению, детальное рассмотрение этих двух случаев ясно
показывает, что психопатологию этих пациентов можно диагностировать
как «антисоциальное расстройство личности». Вместе с тем, у них проявляются явные признаки нарциссической патологии. Эти признаки
более очевидны в случае с Паоло, психическая организация которого
имеет ряд явных пограничных особенностей.
 Оба пациента заняли пассивную позицию в эдиповом конфликте,
обострившемся в подростковом возрасте. Структурная несогласованность
личности, архаические механизмы защиты и невозможность использовать
преимущества взаимоотношений с хорошими внешними объектами послужили причиной того, что оба подростка стали искать разрешение своих
неосознаваемых конфликтов преимущественно во внешних действиях,
а не путем психического совершенствования. В обоих случаях разрушительный характер агрессивных побуждений объясняется высоким уровнем нарциссического гнева, недостаточной уравновешенностью инстинктивных побуждений в сочетании с неспособностью к эго-интеграции.
Сходные состояния описывались теоретиками, занимавшимися проблемой инстинкта смерти, через понятие «симптомокомплекс смерти»
(Wiliams, 1984). Вместе с тем, внезапное изменение направления агрессии — с объекта на себя самого — объясняется нестабильностью баланса
между нарциссическим катексисом и катексисом объекта (суицидальные
попытки у Марио, аутоагрессия у Паоло).
 Обозревая психоаналитическую литературу по криминальной психологии, мы обнаружили, что все авторы, начиная с Фрейда (1916 d,
1925 f)> делают акцент на символическом значении криминального акта,
на бессознательных конфликтах, лежащих в его основе, а также на возможной взаимосвязи противоправного поведения с предшествующими
отношениями.
 Однако последние достижения в изучении нарциссической патологии привели к фундаментальному сдвигу в ее понимании: акцент сместился с психологических причин совершения криминального акта на
психологический смысл его совершения. Это помогло нам выявить и понять события, приведшие к фрагментации личности, а также защитные
механизмы, используемые субъектом для сохранения и восстановления
ее целостности и равновесия.
 Как известно, подростки с примитивной, нарциссической структурой личности пытаются восстанавливать свое распадающееся Я, активно

156 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 переводя обиду в нападение и используя семейные модели деструктивного поведения (Marohn, 1994; Marohn et al., 1980). В то же время есть
случаи, в которых насильственное деструктивное поведение не связано
ни с одним из хорошо известных состояний психики, побуждений или
фантазий. Такие эпизоды, по-видимому, не несут в себе никакого психодинамического содержания. Однако поведение, связанное с неуправляемым гневом, может следовать за переживанием, имеющим психодинамическое значение и приводящим к расщеплению личности. Такое
поведение само по себе может свидетельствовать о том, что субъект обладает расщепленным Я. В некоторых случаях оно может представлять собой попытку преобразовать свое Я путем восстановления его
первенства.
 Предположение, выдвинутое одним из авторов, состоит в том, что
иногда подросток совершает насильственные действия, исходя из неосознаваемых фантазий определенного рода. Такие подростки осознают,
что их психическое развитие ограничено. И они пытаются преодолеть
эту тупиковую ситуацию в своих фантазиях, желая одним ударом уничтожить пропасть, отделяющую их от заветной цели,— обрести более
взрослый статус. Эта цель может достигаться, например, через обретение более высокого сексуального статуса, оказание большего влияния на
окружение, усиление функций Эго и Супер-Эго. В любом случае магический акт насилия осуществляется тем способом, который соответствует особенностям представлений подростка о всемогуществе и грандиозности своей личности. Зачастую насильственное поведение — это
показная демонстрация самоуверенности и карикатура на сверх-мужественность или сверх-женственность, позволяющая выявить символические детали и признаки, проливающие свет на неосознаваемую цель,
лежащую в основе насильственного акта.
 Тем не менее, несмотря на неприемлемость такого поведения, можно утверждать, что в этих действиях, спровоцированных полетами фантазии, подростки обнаруживают, по меньшей мере, одно законное желание: потребность в психологическом росте. И это тот аспект, который не
может игнорировать ни один специалист, интересующийся вопросами
реабилитации подростков с девиантным поведением. Этот вид фантазии
мы назвали «фантазией психического роста» (Novelletto, 1986, 1988).
 Мы полагаем, что как только эти фантазии получают подтверждение
в переносе, а впоследствии и в контрпереносе, они становятся полезными для установления эмпатических взаимоотношений между пациентом
и психотерапевтом. С проявлениями нарциссического гнева невозможно работать напрямую. Психотерапевт должен направить свои усилия на

ТЕРАПИЯ ПОДРОСТКОВ, НАХОДЯЩИХСЯ В ЗАКЛЮЧЕНИИ
 157
 работу с эмпатическим разрывом, возникшим между пациентом и его
Я-объектом и приводящим к появлению деструктивных реакций. Для
этого психотерапевт сам должен установить эмпатические отношения
с подростком и предложить ему себя в качестве Я-объекта, чтобы стать
для него заместителем первичных объектов.
 В обоих представленных случаях периоды между арестом и судом
были крайне важны для оценки возможности переноса Я-объекта на
психотерапевта. Эта возможность, которая возникает только на основе
регулярных и непрерывных взаимоотношений, важна и для постановки
диагноза (оценки целостности Я, реалистичности, бессознательного
функционирования), и для прогноза (оценки возможного изменения
при помощи психологических отношений). Более того, благодаря сотрудничеству с тюремным персоналом и стабильной организации повседневной жизни обоих подростков, само заключение способствовало
созданию хороших терапевтических условий. И эта обстановка постепенно стала восприниматься ими как защита от негативного влияния как
внешних, так и внутренних стимулов.
 Нам кажется, что при проведении психотерапии в течение достаточно длительного периода терапевт обязательно должен учитывать, что
выдвигаемые такими пациентами требования внимания и признания
могут свидетельствовать о восстановлении их грандиозного Я (Kohut,
1971). Главный терапевтический эффект, получаемый от переноса, вызванного функционированием грандиозного Я пациента, — это появление
у пациента возможности более интенсивно участвовать в терапевтическом
процессе, используя психотерапевта в качестве терапевтического «буфера». Это позволяет терапевту более эффективно использовать фантазии
и нарциссические импульсы пациента. Другими словами, ключевая функция зеркального переноса состоит в воспроизведении условий, активно
способствующих спонтанному развитию у пациента нарциссического
катексиса, направленного на выбор объекта.
 Специфическая особенность нашего терапевтического подхода
в этих случаях заключалась в том, что мы постоянно пытались выявить
активные связи — например, между оценками пациентами своих антисоциальных действий и связанными с ними фантазиями. Такие связи
структурировались в соответствии с нашими теоретическими предположениями, что со временем позволило выявить, обсудить и впоследствии
сформулировать то, что казалось угрожающим, хотя с рациональной
точки зрения представляло собой простое нарушение поведения. Такая
процедура выполняет функции внешней символизации, которая служит
поддержкой процессов символизации самого пациента. Оба пациента

158
 АРНАЛЬДО НОВЕЛЛЕТТО и ЖАНЛУИДЖИ МОННИЕЛЛО
 развили идеализированный перенос на терапевта, который мы рассматривали как восстановление представления о всемогуществе родителей,
необходимого ребенку для того, чтобы в их присутствии чувствовать
себя в безопасности. Об этом, в частности, свидетельствовали сеансы,
во время которых пациенты сохраняли молчание, заявляя, что они не хотят ни о чем говорить. Это были моменты покоя, когда терапевты ощущали, что мальчики не хотят, чтобы на них как-то воздействовали.
Масуд Хан (Khan, 1983) описал это необычайное психологическое состояние как «землю под паром», как поле, которое будет засеяно в следующем году. Это своеобразная, интимно-неконфликтная область личностного существования — здоровое функционирование Эго, которое
может использовать субъект. Винникотт (Winnicott, 1967) говорил об
одиночестве ребенка в присутствии матери: ребенок пребывает наедине с собой, ощущая спокойствие и благополучие. Нам кажется, что при
правильном подходе к работе с такими пациентами они дают нам понять,
что в детстве были лишены этого опыта.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
 Приглашение к путешествию:
функция двойника
в психоаналитической психодраме
подростков, страдающих
психотическими расстройствами
 Алан Жибо
 Ребенок играл
 Небольшой деревянной повозкой
Он понимал, что играет,
 И сказал: сейчас есть два меня!
 Один — чтобы играть,
 А другой — чтобы знать;
 Один знает, что я играю,
 А другой понимает, что я знаю.
 Я позади себя, но если я обернусь
Я больше не буду там, где хотел бы быть
Потому, что я обернулся.
 Ф. Пессо, «Ребенок играл», 1977
 Двойник — это неотъемлемый элемент функционирования души,
постоянно стремящийся к тождественности, но обреченный на
неудачу в этом поиске абсолюта и довольствующийся лишь схожестью.
Именно эти диалектические взаимоотношения между поиском идентич¬

160 АЛАН ЖИБО
 ности восприятия и поиском идентичности мыслей описывал Фрейд в
своих работах, посвященных сновидениям. Именно здесь находится
центр человеческого развития, движущей силой которого является конфликт бессознательного и осознаваемого. Посему проблема двойника —
так широко представленная в мифологии и литературе — является хорошей иллюстрацией присущего психической жизни противоречия между стремлением преодолеть смерть в борьбе за достижение вечной жизни и бессмертия, и объективной необходимостью признать конечность
жизни, чтобы справиться с тревогой, связанной со смертью. Фрейд отметил это противоречие, когда описывал двойника одновременно и как
«гарантию против разрушения Эго», и как «предвестника смерти»
(Freud, 1919h, p. 235).
 Опыт психоанализа, основанного на свободных ассоциациях и приостановке визуальной и моторной активности во время сеанса, вскрывает
функционирование одновременно двух форм мышления — во сне занимающегося поиском идентичности восприятия, а во время бодрствования — работой над идентичностью мыслей. Когда заранее оговариваются принципиальные условия психоаналитической работы, это вызывает
у клиента невероятную тревогу, которая возникает из-за потери границ
и неустойчивой идентичности. Гиперкатексис аналитика как внешнего
двойника позволяет бороться с этой тревогой, связанной с формальной
и топографической регрессией (Botella & Botella, 1984). Психоанализ
на кушетке является предпочтительной формой лечения для тех пациентов, которые способны свободно обсуждать свои тревоги и беспокойства
без риска патологической дезорганизации и регрессии.
 Однако этот метод не подходит для тех пациентов, которым рекомендуется психотерапия лицом к лицу. Для того, чтобы они смогли адекватно включиться в психическую работу, им необходима визуальная и моторная поддержка со стороны психотерапевта. Другая форма психотерапии
— индивидуальная психодрама — вводит еще одну переменную в условия
организации и саму технику терапии. Парадокс психоаналитической психодрамы заключается в том, что она проходит в форме игры, которая
обычно рассматривается как препятствие для развития психоаналитического процесса, особенно латерализации переноса и отыгрывания, физического или вербального. На самом же деле проведение психотерапии
в игровой форме позволяет обойти сопротивления определенного рода,
связанные с такими защитными механизмами, как отыгрывание, тем самым предоставляя пациентам, которые не способны вынести отношений
переноса, организованных вокруг одного аналитика, другую форму проработки своих переживаний. Хотя в психодраме динамика и цели терапев¬

ФУНКЦИЯ ДВОЙНИКА в ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ПСИХОДРАМЕ 161
 тического процесса (перенос) остаются такими же, как и в классическом
психоанализе, все же существует ряд различий, связанных с самой организацией терапии.
 В этой главе я буду рассматривать индивидуальную психоаналитическую психодраму, проводимую в русле концепции, представленной
в работах: Lebovici, Diatkine & Kestemberg (1958), Kestemberg (1958),
Kestemberg & Jeammet (1981,1987), Gillibert (1985), Amar, Bayle & Salem
(1988). Индивидуальная психоаналитическая психодрама обеспечивает экономические и топографические условия для того, чтобы недирективные интерпретации были услышаны пациентом и, как следствие,
были им интроецированы. Мы говорим о психодраме, центрированной
на одном пациенте. В ней участвует группа психотерапевтов: ведущий,
который интерпретирует происходящее, и минимум четыре помощника разного пола, которые выступают в качестве потенциальных актеров.
Сеансы проводятся раз в неделю и длятся около получаса.
 Психодрама рекомендуется для взрослых, подростков и детей, которые либо слишком возбудимы, либо сильно заторможены. Зачастую эти
состояния характеризуют психотическое функционирование или периоды резких изменений, такие как предподростковый или подростковый
возраст. Ведущий и другие члены группы образуют достаточное разнородную группу, позволяющую расщепить непереносимый перенос
и уменьшить таким образом степень тревоги пациента. Оптимально, когда чередование интерпретаций, высказываемых как во время игры, так
и вне ее, обеспечивает фокусировку смещенных или амбивалентных психических переживаний на личности ведущего. Когда это происходит,
с переносом можно работать точно так же, как и при психоаналитической процедуре лечения с одним аналитиком.
 При работе по укреплению психической топографии пациентов с ослабленными функциями предсознательного в психодраме задействуется
фигура двойника, которая по ходу игры может быть представлена одним
из участников игры, или же назначена ведущим. Распределение функций
помогает справляться с такими возникающими в процессе психодрамы
аффективными состояниями, как чувство сильного страха, утрата ощущения границ, часто отвергаемых и отщепленных. Если тот, кто играет роль
двойника, и остальные игроки апеллируют к идентичности восприятия,
то ведущий олицетворяет собой идентичность мыслей.
 Кем является двойник в психодраме? Психодраму можно назвать
коллективной «работой со сновидениями»: функция двойника состоит
в том, чтобы от лица пациента выражать те влечения, фантазии и представления, которые сам пациент не может выразить. Функция группы

162 АЛАН ЖИБО
 психотерапевтов — приписывать себе различные аспекты инстинктивной жизни и психического функционирования пациента. Выступление
от первого лица имеет особое значение, поскольку оно обеспечивает
узнавание и последующую нарциссическую поддержку пациента.
«Голос со стороны», или зеркальная игра, облегчает использование понятия момента иллюзии найденного/придуманного объекта, чтобы затем
наступил момент разрушения иллюзии и принятия этого объекта со всеми его особенностями (Winnicott, 1971).
 Конечно, всегда остается риск того, что чувства пациента будут точно соответствовать тому, что играет терапевт, выполняющий роль двойника. Такая ситуация может стать травматичной для пациента. Фрейд
отмечал этот аспект, когда писал: «Этот опасный эффект часто возникает
в тех случаях, когда стираются границы между воображением и реальностью: например, когда то, что до сих пор существовало в нашем воображении, появляется перед нами в реальности, или когда символ принимает на себя все функции объекта, который он символизирует»
(Freud, 1919h, p. 244). Этот «магический» элемент психодрамы контролируется ведущим игры, который, как третья сторона, может прерывать
ее замечаниями: «Это именно так» и «Это совершенно не так», то есть
проводить различия между истинностью и подобием.
 Использование психодрамы в лечении Паскаля, очень заторможенного мальчика предподросткового возраста, помогло мне собрать клинический материал, иллюстрирующий важность такого терапевтического
подхода, который позволяет использовать не только визуальные и физические каналы передачи информации, но и фигуру двойника. Именно благодаря этому стало возможным провести психоаналитическую
работу с этим пациентом.
 Пример
 Паскалю было 10 лет, когда его привели к нам на психодраму. Впервые
родители показали Паскаля врачам, когда ему было 5 лет, так как с ним
случилось два припадка, похожих на эпилепсию. Припадки произошли с интервалом в год, оба раза — перед началом учебного года в подготовительной школе. Во время консультации он некоторое время молча
играл игрушками, изображая жестокую схватку между ними. Затем он
впал в состояние абсолютного безразличия. Лечение продолжалось
около полутора лет, сеансы проводились два раза в неделю. Однако
за это время никаких реальных изменений не произошло — он все время разыгрывал одни и те же сцены насилия и оставался безразличным
к словам психотерапевта, особенно если они касались его гнева, сопро-

ФУНКЦИЯ ДВОЙНИКА в ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ПСИХОДРАМЕ
 163
 вождавшего эти сцены. Терапия была прекращена, поскольку Паскаль
не хотел больше приходить на сеансы, а психотерапевт чувствовал себя
опустошенным и не способным к дальнейшей работе.
 Спустя два года родители опять попросили о консультации. К этому времени мы начали проводить пробный вариант психодрамы в группе, которую вели я и мой коллега Рене Дяткин*. Паскаль выглядел таким же угнетенным и подавленным, как и раньше. Он никогда не
предлагал никаких сцен для проигрывания, никогда не назначал актеров. На любые вопросы у него были готовы одни и те же ответы: «Я не
знаю», «Мне все равно». Казалось, он весь был во власти какой-то болезненно-захватывающей фантазии, которая не оставляла ему другого
выбора, кроме как принять высокомерную позицию отказа от участия
в игре. Единственная оставшаяся у нас возможность заключалась в том,
чтобы кто-нибудь выступил в качестве его двойника, был его голосом —
возможно, это позволило бы ему выразить свои фантазии, которые могли быть спроецированы под постоянным наблюдением третьей стороны, ведущего, интерпретации которого выполняли функции защиты
и построения законченной картины. Я проиллюстрирую это на материале нескольких сеансов, проходивших с интервалами в несколько месяцев в ходе двухгодичного курса психодрамы, а затем опишу ряд заключительных сеансов.
 Как всегда, Рене Дяткин, ведущий игры, начал с вопроса, обращенного
к Паскалю: «Во что мы будем играть?» И, как всегда, Паскаль ответил:
«Я не знаю». Согласно модели, разработанной для начала психодрамы,
я вмешался как двойник и сказал: «Прошлой ночью я видел страшный
сон. Я находился в прекрасном доме, более красивом, чем мой собственный, а может быть, это был и не мой дом? Вы знаете, что во сне все выглядит таким неопределенным и неясным. Затем я открыл дверь и увидел мертвого мужчину — он был зарезан ножом. Я подумал, что меня могут
обвинить в убийстве». Паскаль спросил меня: «И что ты сделал?» Я ответил: «Я проснулся. Это был ночной кошмар». Изменив своей обычной
молчаливости, он задал мне еще один вопрос по поводу этого сна: «А как
выглядел мужчина?» Я ответил: «Я не вполне уверен, но, кажется, это был
кто-то с седыми волосами». Ведущий попросил еще одну нашу коллегу
сыграть роль третьего лица, друга или матери. Она сказала: «Перестаньте пугать его, ваша история глупая. Терпеть не могу подобные сны, потому
 При описании этого случая использованы записи, сделанные Хедом Менком и Исабель Бегу ер, которым я выражаю благодарность.

164 АЛАН ЖИВО
 что после пробуждения я не Moiy сразу понять, было это на самом деле или
нет». Я ответил: «Я тоже терпеть их не Moiy; именно поэтому я и проснулся». Дяткин прервал сцену и спросил Паскаля: «Тебе понравилось то, что
сейчас было проиграно?» «Не совсем», — ответил Паскаль. Дяткин сказал: «Я заметил, что во время этой сцены ты от них отодвинулся. У тебя
бывали ночные кошмары?» «Да», — ответил Паскаль, — но только хуже,
чем этот». Так как Паскаль не рассказывал ранее о своих снах, Дяткин
продолжил: «Иногда в жизни происходят события, которые могут сильно напугать — смерть или жестокая драка между двумя людьми». Паскаль
ответил: «Иногда мне снилось, что я умер и что я не в своем сне».
 Скорее всего, Паскаль испытывал тревогу по поводу того, что он не
существует,— что он мог потерять себя так же, как потерял объекты своей привязанности. Его подавленное состояние являлось воплощением
его неспособности поддерживать устойчивые взаимоотношения с объектом, который так сильно волновал его, что невозможно было ни его
замещение, ни какое-либо другое действие. Этот объект скорее разрушал его психическое функционирование, нежели способствовал ему.
Именно поэтому так важно было представить пациенту его нарцисси-
ческого двойника, у которого не было сомнений по поводу своих сновидений, не происходило нарциссической регрессии к образу себя из
сна. Это позволило ему установить связь с объектом на приемлемой
дистанции. С этой точки зрения психодрама — это попытка видеть сновидения в группе, под контролем ведущего.
 Другой сеанс, имевший место несколько месяцев спустя, показал,
каким образом психодрама может создать некий промежуточный опыт,
на основе которого разворачиваются любые фантазии. Дяткин приветствовал Паскаля словами: «Я всегда задаю тебе один и тот же вопрос,
и ты всегда даешь мне один и тот же ответ. Я предлагаю, чтобы мы сыграли роли двух людей, которые удивляют друг друга сюрпризами».
Паскаль согласился и я приблизился к нему, без какой бы то ни было
четкой идеи. Я сказал: «Видишь вот здесь яму?» — указывая на расстояние, разделявшее нас и других психотерапевтов. «Я уже через нее перепрыгнул. Ты ведь не веришь мне, не правда ли?» — «Не верю». Тогда
я спросил: «Хочешь, я покажу тебе, как я это сделал?» «Да, хочу», —
ответил он. Я изобразил прыжок от него к группе психотерапевтов.
Затем я спросил, не хочет ли он попытаться сделать то же самое.
Паскаль, с самого начала психодрамы стоявший неподвижно, прислонившись к стене, отошел от нее и прыгнул, присоединившись ко мне
и испытав от прыжка большое удовольствие. Я произнес: «Видишь,
невозможное стало возможным». К нашему удивлению, он ответил:

ФУНКЦИЯ ДВОЙНИКА в ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ПСИХОДРАМЕ
 165
 «Значит, может существовать радуга без дождя или дождик без облаков.
 Мы находимся на другой планете». После этого сеанса начались путешествия «в зазеркалье», по ходу которых Паскаль принимал участие
в воображаемых сценах, в которых он демонстрировал свою новоприо-
бретенную способность участвовать в разыгрывании сюжета, не обязательно завершающегося разрушением или насильственной смертью.
Именно так мы интерпретировали его упоминание о радуге после дождя, символизирующей воссоединение двух несовместимых элементов —
земли и солнца. Паскаль, конечно, пытался разъединить их, но затем
смог допустить их совместное существование «на другой планете»,
которая являлась сценой для психодрамы. Привлечение двойника, способного противостоять времени и насилию, было главным элементом
в этом курсе лечения, который позволил пациенту прямо взглянуть на
угрозу смерти и кастрации без опасения быть уничтоженным.
 Во время этих путешествий в воображаемые далекие страны Паскаль
и я, его надежный помощник и компаньон, встретили женщину, которая
предложила нам немного еды. После небольшого сомнения Паскаль
спросил: «А что если это будет что-то особенное?» Я ответил: «Мне бы
хотелось, чтобы эта пища сделала меня неуязвимым». Он ответил мне,
как отвечают в сказках: «Я хочу, чтобы эта пища превратила меня во что
я захочу». Дяткин прервал игру и указал Паскалю, что эта встреча, по-видимому, имеет какое-то отношение к тому, что обычно ребенок ожидает
от своей матери. На следующем сеансе вновь произошла встреча с необыкновенной и прекрасной женщиной: она предложила «волшебные
фрукты», талисманы, предохраняющие от всех бед, ужасных монстров
и смерти. Но как только женщина исчезла, волшебный мир растаял.
 Во время этой сцены психотерапевт, игравшая роль женщины, быстро покинула сцену, Дяткин прервал игру и спросил Паскаля — что он об этом
думает. Паскаль отреагировал немедленно: «Она покинула нас как раз
в тот момент, когда я хотел задать ей вопрос». Мы возобновили игру,
и Паскаль спросил ее: «Если вы уйдете, вы возвратитесь снова?»
 Ясно выраженная жажда бессмертия и неуязвимости немедленно
угасла из-за риска абсанса и декатексиса. Такое впечатление сложилось
у нас на основании анализа процесса психоаналитического лечения Паскаля в целом. Хотя он регулярно посещал сеансы и длительно удерживал
катексис, ведущий ко многим важным изменениям, он все еще был очень
чувствителен к перерывам в психотерапии. Он мог снова стать заторможенным, забыть, зачем он пришел на сеанс, забыть про игру с прекрасной
«дамой», мог даже потерять желание вообще посещать сессии.

166 АЛАН ЖИВО
 Мы старались понять, что выступило основным психологическим
фактором, повлиявшим на жизнь Паскаля. Он родился в то время, когда
его родители находились в трауре, и по этой причине произошел декатек-
сис взаимоотношений матери и ребенка, в которых «мертвая мать» (Green,
1980) взаимодействовала с «мертвым ребенком», подавленным и скованным тревогой не-существования. Потеря объекта на самом деле была потерей способности общаться с объектом и «мечтать» вместе с ним.
 По всей видимости, психодрама выполняла для Паскаля «функцию
мечтания» (Бион), что позволило ему обрести смысл своей психической жизни и задействовать свое воображение. Недавно, спустя почти
год после описанных выше событий, Паскаль высказал сомнение в том,
что занятия следует продолжать. Играя роль двойника, я заговорил
о конфликте между желанием прекратить лечение и уверенностью, что
занятия все еще необходимы; сказал о том удовольствии, которое я испытывал от наших фантазий. Паскаль присоединился ко мне и сказал,
что ночные кошмары стали снится ему гораздо реже. Дяткин отметил,
что «наша психодрама похожа на сон, который не имеет конца. Это может вас расстроить, поскольку она ни чем не ограничена». Паскаль
ответил: «Сны помогают человеку спокойно спать по ночам». «А ночные кошмары?» — спросил Дяткин. «У меня их нет, так как я просыпаюсь». Ведущий ответил: «Ты просыпаешься, но ты помнишь, что
видел плохой сон».
 По всей видимости, Паскаль запомнил мои слова полуторагодичной
давности, описывающие внезапное пробуждение от ночного кошмара
как триумфальную победу над тревогой и ужасом. Если в других случаях
он не участвовал в обсуждении сновидений, то наш «коллективный сон»,
создаваемый фигурой двойника, означал для пациента вновь обретенную способность получать удовольствие от фантазий, являвшуюся признаком восстановления его психического функционирования.
 Только позднее мы поняли, что любые перемены сопряжены для него
с риском смерти — его собственной смерти и смерти его матери (об этом
свидетельствовали его конвульсивные припадки перед началом учебного
года). Именно поэтому родители обратились за консультацией в клинику, страдая от непреодолимого страха перед «скрытыми силами», угнетающими их сына в моменты расставания и приводящими его в ужас.
Фрейд напоминал своим читателям, что в Средние века люди считали
эпилепсию и сумасшествие результатом действия демонических сил,
а психоанализ показался бы им чем-то «сверхъестественным», поскольку он «пытается разобраться в том, что приводит в действие эти силы»
(Freud, 1919h, p. 243).

ФУНКЦИЯ ДВОЙНИКА в ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ПСИХОДРАМЕ 167
 Психодрама с Паскалем показала, что борьба с этими скрытыми силами может вызывать психическую инерцию и монотонное повторение
действий, служащих защитой против психической, если не реальной,
смерти. Психодрама предложила выход из суровой альтернативы между убийством и смертью — через фантазии. Она предложила воображаемое путешествие с вымышленным компаньоном, который, несмотря на
свою необычность, позволил Паскалю вновь обрести «пространство для
игры» (Winnicott, 1971), возможность позитивного катексиса, уверенность в том, что можно мечтать вместе с объектом и об объекте.
 Хотя мы предположили, что мать Паскаля страдала депрессией и недостаточно заботилась о нем в раннем детстве, это не было основным
предметом наших интерпретаций. Мы в гораздо большей степени были
озабочены тем, чтобы создать у Паскаля ощущение настоящего, которое
позволило бы ему обрести истину, контакт с самим собой посредством
эмоций и представлений, которые он мог бы воспринимать как свои
собственные. Он с недоверием относился как к выбору игровых сцен,
так и к самим игрокам-психотерапевтам, пока считал этот выбор вопросом жизни и смерти. Он довольно долго не разграничивал мечты и реальность, зато теперь приобрел способность говорить себе: «Это была
только игра». Благодаря такому компромиссу он смог принять свои желания и аффекты. Потребуется еще много времени, прежде чем он сможет оставить внешнего двойника и сам перепрыгнуть через пропасть.
Можно предположить, что игра и фантазия помогут ему интериоризи-
ровать внешнего двойника. И однажды он откроет для себя вселенную,
наполненную спокойствием и радостью.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
 Факторы, способствующие
возникновению психотического
расстройства
(на примере трех подростков)
 Хелена Дубински
 В этой главе будет рассмотрено влияние эмоциогенных факторов,
которые я наблюдала у ряда подростков, страдающих психотическими и пограничными расстройствами. Внутренний мир этих подростков отражает ситуацию, когда мать не способна обуздать эмоциональные
переживания своего ребенка, а отец самоустраняется и зачастую бывает груб по отношению к нему. Такие молодые люди видят в своих родителях людей, неспособных защитить своих детей и содействовать их
психическому росту. Будучи лишены поддержки «хороших» внутренних
родителей, эти подростки очень уязвимы, в том числе из-за того, что
ощущают угрозу и невнимание со стороны конкурирующих внутренних
сиблингов.
 Для таких крайне ранимых молодых людей подростковый возраст
оказался крайне тяжелым периодом. Нахлынувшие на них сексуальные
чувства и необходимость идентифицировать себя как взрослого человека привели их в состояние смятения и тревоги. Травмирующие жизненные обстоятельства также внесли свой вклад в сформировавшееся у них
психическое расстройство.
 Далее будет описана психотерапия трех таких подростков. Дебби и Таня считали, что их отцы относятся к ним холодно и неприязненно, но при

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 169
 этом симпатизируют матери и сестрам. Переживания Дебби из-за плохого
обращения с ней отца сделали ее жертвой инцестуозных садомазохистских фантазий, которые ей становилось все труднее отделять от реальности. Таня переносила свои ощущения никчемности, заброшенности и ревности на взаимоотношения с окружающими. Ее навязчивая ревность по
отношению к поклоннику проявлялась в постоянных вспышках насилия.
Третий пациент, Томас, случай которого я рассмотрю более подробно,
предстал передо мной как человек, поведение которого ужасало и делало
его совершенно невыносимым для окружающих. Он был захвачен собственными эдиповыми фантазиями, в которых он сливался с материнской
фигурой только для того, чтобы подвергнуться нападкам мстительных
соперников — отца и сестер.
 Дебби
 Дебби поступила в клинику в возрасте 18 лет. Диагноз шизофрения был
поставлен ей после острого психотического эпизода. Она выглядела моложе своего возраста, своим круглым личиком и очаровательной улыбкой напоминая деревенскую девочку. Во время оценочного интервью
Дебби непринужденно рассказывала мне о своей болезни и своих галлюцинациях. Причем говорила она в несколько отстраненной манере,
что позволяло предположить, что эту историю она рассказывает далеко не в первый раз. Однако при этом она выражала удивление по поводу событий, о которых вспоминала. Создавалось впечатление, что она
рассказывает о каком-то удивительном и очень неприятном приключении, в которое она оказалась вовлечена совершенно неожиданно.
 Это началось, когда она сдавала письменный экзамен на аттестат
зрелости — она услышала голоса, которые раздавались из висящих
в классе электрических ламп и отдавали ей приказы. Она не могла
спать, так как ей казалось, что ее постель полна трупов. Ее поведение
стало очень странным. Она считала, что за ней шпионят, что окружающие знают, о чем она думает. Она была убеждена, что ее преследуют.
 Родители Дебби много работали, чтобы обеспечить своим детям хорошее образование, но они не смогли оказать им необходимую эмоциональную поддержку. Дебби была средней из трех сестер. В средней
школе, в которой она сначала училась, ей было очень одиноко — она
чувствовала, что другие девочки из более обеспеченных семей ее избегают. Родители приняли ее робость и депрессию за проявления лености и, ничего ей не объяснив, внезапно перевели ее в другую школу,
 6 — 4509

170 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 где она оказалась в еще большей изоляции. Она была очень одинока
и чувствовала себя «пустым местом». В течение нескольких недель она
встречалось с мальчиком, у которого был мотоцикл. Он обращался с ней
очень грубо, оскорблял, иногда даже бил.
 Первый приступ болезни произошел во время сдачи школьных экзаменов. Ее родители решили, что она сама во всем виновата. Дебби
проводила все время дома, так как школу ей пришлось оставить, а плохое самочувствие не давало возможности устроиться на работу. Мать все
время укоряла ее за то, что она прибавляет в весе. Отец часто кричал на
нее и говорил ей, что она вообще ни на что не способна.
 С самого раннего детства Дебби, которая всегда была очень болезненным ребенком, ощущала нехватку внимания и защиты со стороны
своих родителей. Она вспоминала, как отец выпивал и иногда проявлял
жестокость, в основном по отношению к ее матери. Будучи ребенком,
Дебби была свидетелем несчастного случая, происшедшего с ее матерью, — она видела, как та попала под колеса автобуса. После этого мать
несколько месяцев пролежала в больнице и в течение длительного периода находилась в подавленном состоянии. Вскоре после несчастного
случая с матерью Дебби стала объектом постоянных издевательств со
стороны своих одноклассников.
 Полученный терапевтический материал позволяет предположить,
что в развитие психотического расстройства существенный вклад внесли такие факторы, как переживания Дебби по поводу несчастного случая с матерью, издевательства в школе, ощущение того, что члены семьи, особенно отец, ее не ценят. Она чувствовала себя отвергнутой
и беспомощной, но в то же время совершенно не отдавала себе отчета
в том, что испытывает гнев и ревность по отношению к другим людям,
так как ей казалось, что они постоянно подавляют и отвергают ее.
Она проецировала свою собственную агрессию на мужчин и на своих
обидчиков, как в своем фантазийном мире, так и в реальности. Болезненное и пугающее сходство этих двух миров становилось все более
явным. В своем вымышленном мире она была поглощена жестокими,
волнующими фантазиями, в которых она выступала в роли жертвы.
В реальной жизни она стала легкой мишенью для любителей поиздеваться, а позднее — для своих жестоких приятелей.
 После нашей первой диагностической встречи был небольшой перерыв, и к началу психотерапии Дебби снова погрузилась в психотическое состояние. Она меня не видела и не слышала, взгляд выдавал ее безумие. Она с опаской, закатывая глаза, оглядывала углы комнаты:
складывалось впечатление, что у нее галлюцинации. Лишь однажды

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 171
 она, казалось, осознала мое присутствие: когда я подтвердила, что буду
заниматься с ней психотерапией.
 Вскоре ей назначили медикаментозное лечение. Сначала мы встречались раз, а потом два раза в неделю. Она приходила на все сеансы
сама, несмотря на то, что в течение еще нескольких недель у нее продолжались галлюцинации. Она постоянно рассказывала мне о голосах,
которые она слышала: например, сигарета говорила ей о том, что она
«шлак и пепел». Она постоянно боялась, что ее преследуют.
 Несколько недель спустя у Дебби прекратились галлюцинации.
Она непрерывно твердила об одном и том же, о разных мелких, но неприятных событиях своей повседневной жизни: друзья ей не звонили,
родители все время критиковали. Дебби начала рассказывать о своем
отчаянии, вызванном одиночеством и отчуждением. Она чувствовала
себя неудачником. Она хотела быть такой, как все, и спрашивала, почему никто не хочет встречаться с ней. Почему у нее нет мальчика, как
у всех других девушек? Она стыдилась того, что она еще девственница.
Дебби очень расстроилась, потеряв свою воскресную подработку из-за
того, что она медлительная и очень странная. Она пыталась продолжить
учебу, но не смогла, поскольку ей было трудно сосредоточиться и она
не могла нормально общаться с другими учениками. В этот период
я чувствовала, что Дебби воспринимает сеансы психотерапии как возможность выговориться, «сбросить» с себя ощущение собственной неадекватности, чтобы получить мою поддержку и помощь.
 На втором году психотерапии Дебби стала больше концентрироваться на своих фантазиях, которые принимали все более агрессивный
характер. Ей казалось, что она живет на краю бездны, время от времени у нее снова возникали галлюцинации. Сеансы протекали вяло, были
бессодержательными и тяжелыми. Были периоды, когда она начинала
рассказывать о страхах, связанных с собственными фантазиями, а затем
внезапно начинала смотреть на меня пустым, отсутствующим взглядом,
явно не слыша, что я ей говорю. Временами она странно улыбалась,
уходила в себя, отрывочно рассказывая мне свои фантазии, в которых
она всегда была жертвой сексуального насилия. Когда же она выходила из этого состояния, она была глубоко шокирована содержанием этих
фантазий и спрашивала себя — почему ее беспрестанно посещают такие
ужасные мысли. Она приходила в сильное замешательство, не зная, случалось это с ней в действительности или только в воображении.
 Когда мы должны были прервать курс психотерапии в связи с каникулами, то на последнем сеансе, при обсуждении ее родителей и событий прошлой жизни, она впала в ярость. Она металась по комнате,
 6*

172 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 громко кричала, с силой ударяла кулаком в дверь, выкрикивая обвинения и ругая своих родителей за то, что они хотят, чтобы она ушла из
дома. Она кричала, что я покидаю ее, воспринимая на бессознательном
уровне этот перерыв в лечении как мой отказ от работы с ней. Она бушевала по поводу всего, что случилось с ней в жизни: своего психического расстройства, «испорченной» жизни, по поводу того, что она жертва и что она была неоднократно изнасилована разными мужчинами
(от чего позднее, когда ее психическое состояние улучшилось, она отказалась). Больше всего она возмущалась несправедливостью вообще.
Почему все это случилось именно с ней, а не с ее сестрами, которые совершенно нормальны? Она была полна зависти. Она чувствовала,
что у нее ничего нет, тогда как у других есть все. Она страдала и мучилась от мысли, что ее сестры получили от родителей больше, чем она
сама, и, возможно, другие мои пациенты получили больше от меня —
а ей досталось так мало.
 На одном из сеансов второго года психотерапии Дебби поначалу
была очень молчалива. Следовали длинные знакомые паузы, когда она
уходила в себя, и я вынуждена была возвращать ее из этого замкнутого
мира. Наконец она смогла рассказать мне об одной своей фантазии. Она
представляла себе, что танцует с Джеком (я знала, что Джек — это грубый, агрессивный парень, приятель одной из ее знакомых, у которого
есть маленький ребенок). В этой фантазии Джек сказал Дебби, что ребенок умер. Затем он поцеловал ее и улыбнулся. Немного помолчав,
Дебби сказала, что ее отец часто кричал на нее и говорил, что она
«совершенно бесполезна». А однажды ударил ее и сказал, что она ненормальная и что у нее никогда не будет парня.
 Я чувствовала, что Дебби идентифицировала себя одновременно
как с агрессором, убивающим беззащитного ребенка, так и с оскорбляемым и унижаемым ребенком. В этой фантазии эдипова ревность Дебби к родительской паре и их ребенку трансформировалась в ее намерение убить ребенка в притягательном сговоре с его агрессивным отцом,
Джеком. Такого рода фантазия показывает, в каком ужасном смятении
находилась Дебби, — она смешивала сексуальность и деструктивность,
рождение и убийство детей. Затем в результате инверсии, типичной для
садомазохизма, Дебби сама стала гонимым ребенком. Ее отец, подобно
агрессивному Джеку, направлял свою деструктивность против своей дочери, колотя и унижая ее. Этот сеанс позволил нам понять, что Дебби
интернализировала фигуру грубого и отвергающего отца, и из-за этого
испытывала извращенную потребность в одобрении и близости такого
человека.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 173
 На другом сеансе Дебби неожиданно спросила меня: «Почему мне
все время кажется, что на меня нападают? Почему я всегда мечтаю о тех,
кто знать меня не хочет?» Она лежала на кушетке, улыбаясь сама себе.
Затем она внезапно встала и прошлась по комнате. Через некоторое время, немного помолчав, она сказала: «Когда мне было шестнадцать, я была беременна и у меня был выкидыш. После этого никто не хотел меня».
Я ответила: возможно, ей кажется, что никто не хотел оставить младен-
ца-Дебби. (На других сеансах Дебби говорила мне, что она делала
аборт). Затем она снова ушла в себя, но через несколько минут сказала, что представляет себе, как ее дедушка подходит к ней и просит пососать ему пенис. При этих словах она затряслась от ужаса и сказала,
что не понимает, как она могла о таком подумать, — она всегда очень
тепло к нему относилась. Я сказала ей, что перед этим она думала о младенце, которым была она, Дебби, брошенная и потерянная. И, по-видимому, эти чувства были так непереносимы для нее, что она переключилась на грязные сексуальные фантазии.
 Дебби постоянно погружалась в фантазии, в которых она причиняла вред другим людям, а те вредили ей самой. Она была одновременно
и жертвой, и агрессором. Через свои фантазии, преисполненные садомазохистских переживаний и унизительных сексуальных связей, она
в смятении пыталась вернуть себе чувство собственного достоинства —
чувство, которое было разрушено ее переживаниями, связанными с ин-
цестуозной ревностью и завистью. Извращенное возбуждение, получаемое ею от садомазохистских фантазий, превратилось в способ самопод-
держки и явилось своеобразной заменой психическому равновесию,
которое у нее отсутствовало. Трудная и болезненная работа, направленная на то, чтобы посредством терапии сформировать у Дебби ощущение внутренней целостности, которое позволит ей постепенно отказаться от привычных фантазий, связанных с насилием, еще продолжается.
 Таня
 Таня страдала от неконтролируемых эмоциональных реакций, вызванных оживлением эдипова конфликта, в основе которого лежали ее попытки завоевать внимание и любовь своего грубого, бесчувственного,
но в то же время харизматического отца в соперничестве с матерью
и сестрами. Она находилась в состоянии войны со своими сестрами, как
в реальной жизни, так и в своих фантазиях. Таня обратилась в клинику в возрасте 19 лет, после нескольких эпизодов тяжелой депрессии

174 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 и попыток самоубийства. Она была сильно привязана к своему поклоннику, с которым встречалась уже несколько лет. Но их отношения были
на грани разрыва из-за неадекватного поведения самой Тани — она часто без всякой причины оскорбляла и била его. Мы договорились встречаться два раза в неделю.
 С тех пор как в возрасте 16 лет у Тани появились первые признаки
психотического расстройства, она несколько раз предпринимала серьезные попытки самоубийства, и по этой причине была помещена в психиатрическую больницу, в которой провела около года. Она была младшей
из трех сестер. Таня описала своего отца как энергичного и жизнерадостного мужчину. Он очень любил свою жену, но при этом был крайне
строг, подчас чересчур критичен и даже жесток со своими дочерьми. Мать
была доброй, спокойной, скромной женщиной и беспрекословно подчинялась своему мужу. Она была неспособна защитить дочерей от его тирании. Психическая хрупкость матери не позволяла ей установить эмоциональный контакт с дочерьми. Все сестры ненавидели друг друга.
В атмосфере взаимного соперничества все они страдали от недостатка
любви со стороны отца. Как говорила Таня, «Нам не хватало общения
с ним; мы, как голодные собаки, дрались из-за одной кости».
 Рассказывая о своих ранних воспоминаниях, Таня отмечала, что она
очень боялась, что ее родители могут умереть. Она часто подходила по
ночам к их комнате, чтобы удостовериться, что они дышат. Она описывала, как следовала придуманным ею ритуалам и молилась, чтобы отец остался жив. Она тайком шарила по ящикам родителей, чтобы стащить немного денег или какие-либо безделушки своей матери. Таня очень хотела,
чтобы отец ценил и любил ее. В то же время она призналась, что сильно
ненавидела его за его грубость и жестокость. Когда Тане исполнилось
15 лет, ее отец внезапно умер от сердечного приступа у нее на глазах.
 Смерть отца сильно потрясла Таню, и именно после этого у нее начали проявляться признаки психического расстройства.
 Таня испытывала сильный комплекс вины из-за того, что не смогла уберечь отца от смерти. Она поняла, что с его смертью лишилась всякой надежды на то, что он оценит и полюбит ее. Она стала слышать его
голос, призывающий ее к себе. Таня часто проводила ночи на кладбище; она стала наносить себе телесные повреждения и принимать наркотики. Мать игнорировала попытки других сестер обратить ее внимание
на психическое состояние Тани. Обычно она говорила, что ее «маленькая девочка» никогда не стала бы вести себя подобным образом.
 На сеансах психотерапии Таня была похожа на маленькую девочку, которая чувствует себя заброшенной и покинутой. Она часто впа¬

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 175
 дала в состояние отчаяния, считая себя ничего не стоящей, «недостаточно хорошей» и никем не любимой. Тем не менее, внешне она выглядела умной, уверенной и уравновешенной девушкой. Таня часто
высказывалась очень поэтично, но иногда это принимало характер самовнушения. Она казалась очень ранимой, но в то же время склонна
была вести себя крайне агрессивно, если чувствовала, что ее критикуют или что ситуация выходит из-под ее контроля. В переносе она
ощущала себя отделенной от своих родителей, союз которых она стремилась разрушить любой ценой. Это проявлялось и в ее страхах,
связанных с какими бы то ни было другими близкими взаимоотношениями, включая отношения со мной. Она опасалась, что потеряет контроль, если позволит себе эмоционально раскрыться, и, следовательно,
станет зависимой от меня. Контроль над всеми своими отношениями
был крайне важен для Тани.
 В контрпереносе я чувствовала, что она жестко сдерживает мои усилия и иногда даже мешает мне. Иногда атмосфера казалась мне угрожающей. Долгое время я с трудом могла говорить о наших взаимоотношениях, о том, что ей необходима помощь, об ощущении собственной
беспомощности. Я чувствовала, что ей хотелось бы возненавидеть меня,
встать, уйти и никогда не возвращаться. Я не могла избавиться от этого ощущения: я чувствовала себя бессильной, неадекватной, никчемной
и исключенной из процесса. Только когда Таня стала больше доверять
мне и поняла, что я не оттолкну ее, я начала говорить с ней об этих чувствах и мы смогли обсудить лежащий в их основе страх, связанный
с тем, что ее зависть, соперничество со мной и желание превосходства
могут повредить нам обеим.
 Ревность Тани, так же как и ее страх, что ее поклонник предаст ее,
носили бредовой характер. В начале психотерапии она считала, что я
тайно встречаюсь с ее молодым человеком и мы планируем избавиться
от нее, чтобы продолжать свою «интрижку» открыто. Ей несколько раз
снился сон, в котором мы с ее парнем копали ей могилу. Когда ей казалось, что ее отвергают и не любят — например, в конце сеанса или перед каникулами, — она чувствовала, что падает в бездонную пропасть.
Этот образ символизировал не только ее ощущение отсутствия поддержки, но и чувство того, что вокруг нее все рушится. Она могла разразиться гневом и уйти в мир своих патологических фантазий, в котором она казалась себе всемогущей. Ее ощущение всемогущества было
неистовой защитой от невыносимого чувства того, что ее отвергли.
Ей казалось, что она больше не зависит ни от меня, ни от своего поклонника, игравшего огромную роль в ее жизни.

176 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 Однажды в конце сеанса Таня сказала мне, что она представила себе
следующее: «Вы перенесли меня на корабль, и я теперь главная на корабле, потерявшем капитана. Я прохаживаюсь по палубе, а вы сошли.
Я предоставлена самой себе в своем бесконечном путешествии. Я больше не чувствую себя ребенком. Время от времени я спускаюсь в каюту
и напиваюсь допьяна». Когда Таня испытывала недоверие ко мне, она
обращалась к рассказу о «темной комнате», где она, жертвуя собой,
спасает жизнь своему молодому человеку или мне. С явным удовлетворением она сочиняла страшные истории об отвержении, предательстве и разрушении — истории, которые опьяняли ее. Она могла сказать:
«Сейчас я сделаю один-единственный глоток, но напьюсь допьяна. Я все
здесь разнесу, разметаю себя по кусочкам и останусь в этих кусочках.
Я чувствую себя такой необузданной». Чтобы пробить брешь в самоиде-
ализации Тани, необходимо было провести большую работу и помочь
ей понять, что самодеструктивное поведение — это просто следствие
ощущения того, что ее отвергают и недооценивают.
 На втором году психотерапии Таня рассказала следующий сон:
«Со мной был ребенок, на нем не было никакой одежды. Была ночь,
и я была одета в черную кожу. С огромной скоростью я мчалась на
мощном мотоцикле. Ребенок сидел сзади. Я была уверена, что с ребенком все в порядке». Немного позднее Таня добавила: «Ребенок был
такой розовенький и пухленький, такой, что его можно было съесть».
Таня сказала, что мотоцикл придавал ей чувство уверенности, силы
и власти. Затем она рассказала мне, что вчера ее молодой человек взял
с собой погулять свою маленькую племянницу, но она, Таня, отказалась пойти с ними — она чувствовала себя лишней. Ей казалось, что
о ней никто не заботиться. Она сказала: «Я чувствовала, что я на грани срыва, и напилась».
 Хотя Таня не выглядела беспомощной в своей черной коже, дитя
было голым и уязвимым, и его рискованное положение на заднем сиденье мотоцикла очень напоминало предыдущие Танины образы падения. Она снова обращается к всемогуществу, на этот раз представленному огромным мотоциклом. Одетая как Черный Ангел и несущаяся на
своем мотоцикле, Таня идентифицирует себя с плохим, но сильным внутренним отцом. Нет матери, присматривающей за ребенком, но только
сама Таня, как безрассудный Ангел Смерти. Из-за деструктивности этого могущественного и опасного внутреннего отца в образе Черного Ангела, сидящего на мотоцикле, беспомощная и инфантильная часть личности Тани подвергалась большому риску Ненормальная скорость
мотоцикла свидетельствовала об упоении Тани своим всемогуществом

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 177
 и склонностью к разрушению, которая была вполне осознанной и ранее
проявлялась в форме попыток самоубийства.
 Танина агрессивность носила навязчивый характер. Она не чувствовала никаких ограничений со стороны своих родителей и была совершенно не готова столкнуться с инцестуозной ревностью. В попытках
справится с этой ревностью она обратилась к деструктивному аспекту
своей личности, стремясь защитить себя от невыносимого ощущения
абсолютной беззащитности. Только постепенно Таня научилась сдерживать свою деструктивность и проявлять заботу о значимых для себя объектах. Она снова начала позволять мне в переносе быть частью хорошей
родительской пары, проявляющей о ней заботу и внимание.
 ОМАС
 Томасу было 17 лет, когда он поступил в клинику из-за приступов паники, настолько серьезных, что ему пришлось прервать обучение в школе.
Он практически перестал выходить из дома еще год назад, когда с ним
впервые случился подобный приступ. Этот припадок произошел с ним
после того, как он увидел фотографии своей покойной бабушки в молодости. Еще несколько приступов случились несколько месяцев спустя,
после передозировки легкими наркотиками, которые он принимал со
своими друзьями. К тому времени, как он пришел в клинику, ему казалось, что весь мир разваливается на части. Он был крайне подавлен и все
время находился в состоянии паники, жизнь практически потеряла для
него какой-либо смысл.
 Томас с радостью принял мое предложение о проведении с ним индивидуальной психотерапии. Я встречалась с ним в течение четырех
лет — два раза в неделю в течение первого года и раз в неделю в оставшиеся три года. Когда я увидела его впервые, я была шокирована его
внешностью. Он был странно тощий, с серым одутловатым лицом
и очень длинными нечесаными волосами, свисавшими до пояса. Несмотря на холодный день, он был одет в легкий пиджак, а на его джинсах
зияли огромные дыры. Он выглядел как бродяга и производил впечатление глубоко страдающего — как физически, так и эмоционально — человека. Казалось, что он находится в состоянии полнейшей дезинтеграции. Во время большинства оценочных сеансов он постоянно плакал,
говоря, что ничего не может с собой поделать, что он в отчаянии. Ему
хотелось просто лечь и уснуть. В конце каждой из этих встреч он умолял меня не прогонять его.

178 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 Постепенно Томас начал вспоминать свое детство, и события, которые предшествовали его психическому расстройству, стали проясняться.
В детстве он жил с матерью, отцом и сестрой (на пять лет младше его),
они были очень счастливы. Он говорил о том, что очень любил свою бабушку (она была разведена), которую он «идеализировал». Свое детство он описывал так: «Весь мир вертелся вокруг меня, мои мама и бабушка были как будто частью меня. Я хотел во всем походить на своего отца.
Он был сильным, он всегда был прав, он был лидером». Когда Томасу
было 10 лет, его отец покинул семью и ушел к другой женщине. Несколько месяцев спустя его горячо любимая бабушка внезапно умерла, и Томаса много лет преследовал образ ее тела, лежавшего в гробу.
 Смерть, предательство отца, огромное чувство несправедливости и
потери внезапно ворвались в мир Томаса. Ему казалось, что больше ничто не имеет смысла. Когда его отец ушел, у него было ощущение, будто «земля ушла у него из-под ног». Он рассказывал: «Когда мои родители разошлись и я остался со своей матерью, я понял, что должен
повзрослеть, но на самом деле я не рос, а только все больше погружался в себя». Говоря о потере бабушки, Томас отметил: «Мое детство кончилось, когда она умерла — как будто умер я сам». Он рассказал, что его
мать сильно охладела к детям, их потребности раздражали ее. Ему удавалось поддерживать контакт со своим отцом, но затем последовал еще
один удар — вскоре после развода отец потерял работу и долго оставался безработным. Томасу стало трудно общаться с ним, он перестал относиться к нему с обожанием и восхищением. Он часто говорил, что в
возрасте 10-11 лет ему пришлось внезапно повзрослеть. Тем временем
его мать снова вышла замуж, и Томас испытывал неослабевающую ненависть к своему новому отчиму. С такой же ненавистью он говорил
о своем дедушке, которого он характеризовал как малообразованного,
неотесанного и сварливого человека.
 В течение длительного периода Томас во время психотерапии говорил только о своей депрессии, о своей «трудной жизни», жаловался на
всевозможные недомогания: головокружения, воспаление глаз, истощение и, как ему представлялось, опухоль мозга. Казалось, что таким способом он хотел «наполнить» меня этими чувствами и переживаниями.
Он был потерян, бесцельно «плыл по течению» и был близок к полному
крушению. Однако при этом он был склонен к самооправданию и констатации собственной исключительности, проявлявшейся в том, с каким
торжеством и удовлетворением он обвинял мир в несовершенстве. Его
настроение постоянно колебалось между маниакальной эйфорией и депрессией. Я заметила, что, несмотря на его склонность к саморазруше¬

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 179
 нию, в процессе психотерапии он мог быть чувствительным и приятным
в общении. Временами он выражал свое удовлетворение тем, что я понимаю его чувства и что благодаря этому мы можем обсуждать их вместе.
В течение какого-то времени казалось, что жизнь Томаса сводится ко сну
и посещению сеансов. Но со временем он вернулся в школу, где проводил по нескольку часов в неделю, и начал посещать начальный курс занятий по искусству несмотря на то, что постоянно жаловался на головные
боли.
 Помимо того, что Томас был твердо убежден, что он очень болен
и слишком хрупок, чтобы справляться с жизненными трудностями,
он испытывал сильнейшее чувство неприязни и презрения к мужчинам.
Он часто выражал эти чувства в форме категорического нежелания быть
мужчиной. Например, о своем отчиме он говорил: «Моя мать считает его
очаровательным, а я считаю его просто скотиной. Меня просто передергивает, когда я вспоминаю о нем. Он — жестокое ничтожество, он подлец,
он само зло: когда-нибудь он всех нас отравит». И о мужчинах в целом:
«Я не чувствую себя мужчиной. Мужчины — грубые самцы, они сильные
и крепкие, но при этом все они глупы. Мир переполнен мужчинами. Сами
по себе они грубы и жестоки. Только любовь женщины может сделать
мужчину лучше. Только женщины обладают настоящей силой и мудростью». Томасу было не по себе в мужском теле: «Мое тело мне не принадлежит. Может быть, это тело моего отца или еще чье-нибудь».
 Через некоторое время он снова вернулся к своей ночной жизни —
они с друзьями ходили по клубам и напивались. К этому времени он перестал употреблять наркотики, осознавая, что они вредны для его здоровья. Он рассказывал, что во время таких похождений он чувствовал
себя одновременно и частью толпы, и чужаком; он хотел выглядеть
«обычным парнем», но чувствовал себя старым, уродливым и неполноценным. Он мечтал познакомиться с девушкой, но считал, что уже
слишком поздно. Он боялся, что, познакомившись с девушкой, он
«влипнет» и эти отношения полностью поглотят его. Томас вспоминал
свою предыдущую попытку установления взаимоотношений, когда он
настолько идеализировал девушку, что чувствовал себя совершенно
потерянным. Он до такой степени идентифицировал себя с женщиной,
что считал, что его женские атрибуты делают его привлекательным для
девушек. «Всем нравятся мои длинные волосы,— говорил он мне.—
Я хочу их обрезать, но от этого я могу стать менее привлекательным».
 После рождественских каникул он рассказал мне о вечеринке, где
встретил Кэт. Она стала его первой девушкой: «Я разговаривал с ней.
Мы говорили и говорили в углу комнаты, и она сказала мне, что я очень

180 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 милый парень и спросила, не хочу ли я, чтобы она стала моей девушкой. Я отказался, хотя на самом деле хотел сказать ей, что я без ума от
нее. Она попросила поцеловать ее, а я опять отказался. Когда она спросила, почему, я ответил (поскольку я хотел поставить все точки над i):
“Я не мужчина”. Несмотря на это, она была очень мила и ответила, что
понимает, что мне через многое пришлось пройти, но она уверена, что
я со всем справлюсь». Томас очень боялся разочароваться в ней: «Если
я кого-нибудь поцелую, я не знаю, что произойдет потом. Я должен
сдерживать себя. Я должен беречь себя от таких опасностей, как разочарования».
 Томас стремился снова, как в детстве, оказаться под защитой матери, которую теперь представляла Кэт. Он боялся крушения своих иллюзий и того, что он может потерять это безопасное убежище так же,
как он лишился защиты в своей семье. Этот страх был связан также и с
его ранним опытом близости с матерью в детстве, когда он чувствовал,
что она полностью в его распоряжении и нет отца, который мог бы помешать этому. Тревога при клаустрофобии часто уходит корнями в инфантильный страх быть задержанным в чреве матери (Klein, 1946;
Meitzer, 1992).
 Все маленькие дети очарованы животом матери. Им кажется, что у нее
внутри находится источник доброты и безопасности. Иногда маленькие
дети действительно уверены, что они могут попасть обратно внутрь своей мамы, туда, где комфортно и безопасно. Эта убежденность может быть
способом избегания неприятных и болезненных переживаний, связанных
с необходимостью отделения себя от матери. Для некоторых детей и подростков этот защитный механизм может определять образ жизни. Однако в этом их может охватить страх быть «запертыми» внутри, и тогда безопасное убежище превратится в ловушку. Более того, у них появляется
страх перед местью со стороны соперников (братьев, сестер, отца), которые, как им кажется, все время находятся рядом с матерью.
 В случае с Томасом его стремление в своих фантазиях жить внутри матери, по-видимому, происходит из его восприятия матери как любящей и нежной, но эмоционально недоступной. Для него подобная
фантазия означала возможность потерять себя и слиться с матерью.
В действительности это привело к возникновению у него страха перед
местью со стороны отца, братьев и сестер, что привело к появлению приступов паники. В представлении Томаса мужчины всегда грубы и агрессивны. Именно поэтому он предпочитает видеть себя либо ребенком,
либо девушкой с длинными волосами. Именно поэтому он сказал Кэт,
что он не мужчина. Несмотря на глубокие сомнения и пространные раз¬

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 181
 мышления, Томас действительно влюбился в Кэт, и у них установились
очень теплые отношения. Но когда она захотела заняться любовью,
он пришел в ужас. Во время сеанса, на котором я остановлюсь подробнее, Томас пережил приступ сильной клаустрофобической тревоги,
но затем мы смогли глубже обсудить значение его приступов паники
и страха перед сексуальными отношениями.
 Томас сказал: «Мы с Кэт еще ни разу не занимались сексом. Что бы
я ни планировал, ничего не получается. Я не контролирую то, что со
мной происходит». Я сказала Томасу, что ему кажется, что заняться сексом означает занять место его отца и других соперников, и поэтому он
боится. Он ответил, что он «не хочет иметь детей. Не следует приумножать человеческую расу». Я предположила, что эта мысль беспокоит его
и вызывает у него чувство вины. Томас ответил: «Я думаю, вообще не
следует больше об этом говорить. Это неправильно, неправильно».
Он сильно разволновался и добавил: «Я чувствую, что мне не следует
быть здесь. Каждый раз происходит одно и то же. Мне кажется, что все
в порядке, и вдруг я внезапно испытываю потрясение, так как осознаю,
что на самом деле все не так, как я думаю. Это похоже на приступ паники. Вы внезапно резко высказываете мне все, что вы думаете о ситуации». Я отметила, что сейчас, кажется, именно это и произошло. Он согласился и добавил: «Да. Когда я слушаю то, что вы мне говорите, мне
начинает казаться, что мне не следует здесь находиться». Мы двинулись
в наших рассуждениях дальше. Я предположила, что те чувства, которые он описывал, он испытывал не только с Кэт, но также и здесь,
со мной, когда мы обсуждали эти интимные вопросы. Должно быть, ему
казалось, что в отношениях со мной он занял позицию отца.
 Затем мы смогли обсудить с ним вопрос о том, почему Томас чувствует себя в роли «захватчика» в отношениях со мной и с Кэт. Томас
сказал: «Когда я чувствую себя счастливым, я хочу стать отцом. Когда
я расстроен и опечален, я чувствую себя так, будто не достоин находиться здесь, будто сам факт моего рождения сделал меня самозванцем».
Я начала говорить о том, что чувство вины, которое он испытывает в отношении своего рождения, связано с его убеждением, что таким образом он устраняет других. Я предположила, что его чувство вины и беспокойство вызваны тем, что он обладает матерью, или мной, и таким
образом вытесняет отца, других братьев и сестер, других «детей». Томас
с горечью согласился и сказал: «Да, я отнимаю у них — я знаю, что такое соперничество — я в порядке, отталкиваю их, черт возьми, я могу
забрать все молоко». Затем добавил: «Вы должны быть осторожны, моя
сдержанность — это просто обман. Убить или быть убитым, именно так

182 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 люди и живут». Томас рассказывал мне, как в своих фантазиях он либо
убивает отца и других «детей», либо они убивают его, как беспомощную
жертву Следовательно, необходимо быть твердым, поскольку настоящих родителей не существует.
 Когда Томас идентифицировал себя с жертвой, он говорил: «Я ничего
не могу с этим поделать. Я не могу игнорировать страдания других. Я должен что-то делать, я должен стать Христом — он умер за всех нас. Он не
был сыном Бога, он был мучеником, он видел и чувствовал страдания
людей. Я чувствую себя так же». В этих словах проявляется мания величия Томаса. Он должен избавить от мучения все жертвы мира. Таким
образом он пытался компенсировать свою неспособность поверить в то,
что его мать (или я) в состоянии позаботиться о нем и обеспечить ему
необходимую защиту. Это недоверие становилось все более заметным по
мере того, как приближались летние каникулы и перерыв в лечении.
 Неадекватные рассуждения Томаса о сексуальных отношениях с его
девушкой привели к тому, что ему начало казаться, будто ему удалось
«проникнуть внутрь» своей матери; эта мысль могла вызвать очередной
приступ болезни. То, что в процессе терапии он находился рядом со мной
и между нами существовала определенная эмоциональная близость, привело к тому, что ощущение вторжения туда, где ему не следует находиться, приобрело более определенную форму. Его чувство, что ему «не следует здесь находиться», демонстрировало наличие у него страха перед
необычностью этого переживания. Это также свидетельствовало о наличии у него чувства вины, связанного с его способностью занимать особое,
по сравнению с отцом и другими братьями и сестрами (реальными или
вымышленными), место внутри матери/меня. Его агрессивность, проявляющаяся в стремлении одержать верх над своими соперниками, должна была быть перенесена на какой-либо другой объект. В этом случае
Томас перенес ее на внутренний образ плохого отца. Это позволило Томасу вновь занять привычную для него позицию жертвы. В итоге он, в маниакальной и претенциозной манере, увидел себя фигурой, подобной
Христу, что позволило ему восстановить равновесие, нарушенное образом садиста-отца и соперничающими с ним братьями и сестрами.
 Непреодолимое желание Томаса «захватить чужое место» и найти
безопасное убежище, проявляемое в виде фантазии о теснейшей близости с матерью, по-видимому, возникало из-за отсутствия у него веры
в хороших родителей. Это недоверие являлось отражением его ранних
переживаний, связанных с тем, что отец бросил семью, бабушка внезапно умерла, мать стала для него эмоционально недоступной, а отчим воспринимался им как холодный и черствый человек. Стремление обрес¬

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 183
 ти «потерянный рай» постоянно подкреплялось его убеждением в том,
что в детстве, до того, как отец покинул семью, его мать и бабушка были
частью его самого. Его чрезмерная близость с матерью и бабушкой впоследствии отразилась на его взаимоотношениях с первой девушкой, в которых он полностью потерял себя, а также проявлялась в его страстном
желании чувствовать себя в безопасности, как птенец в гнезде. Кроме
того, ранние отношения, в которых он не проводил различия между собой и другими, существенно осложнили ему задачу по становлению собственной индивидуальности.
 На взгляды Томаса о мире, о людях и жизни в целом существенное
влияние оказывало его представление о себе как о пугливом нарушителе, стремящемся прокрасться обратно в рай, из которого, как ему
представлялось, он был изгнан. В этот период Томас вернулся к своему обычному времяпровождению — большую часть времени он лежал
в постели или ходил по клубам, испытывая чувство стыда и ощущение
постоянной угрозы, как некий персонаж Кафки.
 Томасу приснился сон, будто Луна движется к Земле и две планеты скоро столкнуться друг с другом, и один ученый сказал ему, что от
столкновения Земля разрушится. По-видимому, этот сон являлся выражением его страха, что половая связь с девушкой может привести
к воплощению в реальности его первобытного ужаса. Его пугало не
только слияние с матерью, но и невозможность дальнейшего отрицания
половой связи между его отцом и матерью, сама мысль о которой наполняла его ужасом. По-видимому, столкновение двух небесных тел, разделенных с момента происхождения Солнечной Системы, отражало
опасения Томаса, что если он вступит в половую связь с девушкой,
то ему придется признать мужское начало реальной и неизбежной частью его самого. Он боялся, что эта новая идентичность, теперь включающая и его отца, окажется для него губительной.
 Несколько недель спустя Томас и его девушка вступили в половую
связь. Казалось, что они относились друг к другу с большой нежностью,
но в то же время были слишком зависимы друг от друга, и это порождало тревогу. Томас был поражен силой своих чувств и боялся, что он
может «потерять себя» в своей подруге. За этим страхом, несомненно,
стояла тревога, связанная с актуализацией его инфантильной привязанности к прежним объектам, которые все еще крайне много для него значили. После каникул он сказал: «С одной стороны, я нахожусь в состоянии эйфории, я счастлив. С другой — я в отчаянии, я сокрушен, мой
мир рушится. Находясь в одном из этих состояний, я не помню другого». И добавил: «Иногда мне кажется, что я шизофреник».

184 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 Вскоре возникла реальная угроза очередного психического срыва.
Томас был принят в другую школу искусств, которую он теперь ненавидел. Заданий было очень много, и он чувствовал, что может с ними
не справится. Томасу казалось, что один из учителей (мужчина) относится к нему предвзято, и это приводило его в бешенство: он говорил,
что все преподаватели — просто свиньи. Дома он начал вести себя более агрессивно по отношению к матери и отчиму, даже угрожал убить
его. В приступе гнева он бросил школу, и когда он пришел на очередной сеанс, его состояние было похоже на то, в котором он находился
в самом начале лечения — он был полностью дезинтегрирован. Он сказал, что у него психическое расстройство, что он не может с этим справиться и что он не хочет продолжать терапию. Вместо этого он решил
лечь в психиатрический госпиталь. Он был напуган и подавлен, он жаловался, что не может справиться со своей бессонницей. «Я как дерево
с гнилой сердцевиной... я вконец испорчен. Я даже забыл, что когда-то
любил Кэт». Томас сознавал, что находится на грани сумасшествия.
В течение нескольких недель он нуждался в том, чтобы я поддерживала его надежду на будущее, и помогала ему обрести уверенность, что,
несмотря ни на что, он найдет в себе силы преодолеть этот кризис.
 В конце второго года психотерапии Томас подал заявление в престижную школу искусств, на этот раз на основной курс, и был в нее принят. Но несколько недель спустя он отказался от обучения, поскольку
осознал, что не хочет становиться художником. Он чувствовал, что ни
чему толком не научился и фактически остался без образования. Он решил снова возвратиться в школу, чтобы начать все с начала, и на этот
раз получить реальное образование. Он сказал: «Быть может, я получу
удовольствие от учебы». Он поступил в колледж и записался на три базовых курса. Поначалу ему было очень трудно, поскольку он не привык
заниматься систематически. Другие ученики были моложе его, но ему
удалось найти с ними общий язык. Он был крайне признателен своим
учителям за поддержку и помощь, которую они ему оказывали.
 Следующий кризис был вызван разрывом его отношений с Кэт,
произошедшим перед ее поступлением в университет. Основная проблема состояла не в том, что у нее появился другой молодой человек,
а в самом факте расставания. Разрыв вновь воскресил в Томасе чувства гнева, отчаяния и горечи. Но он не упал духом, пережил разрыв, и в
итоге они с Кэт смогли остаться друзьями. Томас усердно работал над
сдачей экзаменов и на лето устроился на работу, требующую большой
физической нагрузки. К окончанию лета он был готов покинуть Лондон и начать учебу в университете.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 185
 Психическому развитию и росту Томаса способствовал ряд внешних факторов. Его мать наконец разошлась с отчимом и нашла себе
нового партнера. Томас был очень рад тому, что в жизни его матери
появился новый мужчина, а также тому, что они не стали жить вместе.
Его отношение к деду также изменилось, он с теплотой отзывался о его
старомодных суждениях. Они вместе занимались садоводством. То, чем
решил заниматься Томас, представляло собой нечто среднее между профессиями матери и деда. Перед началом обучения в колледже Томас
обрезал свои волосы до плеч и аккуратно собрал их в «хвост». Незадолго до окончания терапии он сделал себе короткую стрижку. К этому
времени он выглядел молодым мужчиной, но его лицо все еще выдавало в нем излишнюю чувствительность, граничащую с хрупкостью.
Он выражал сильную обеспокоенность тем, что терапия заканчивается
и в дальнейшем ему придется решать свои проблемы самостоятельно.
Но при этом он с удовольствием думал о предстоящей новой жизни.
 На одном из последних сеансов Томас говорил о своей новой летней работе, к которой ему не терпелось приступить, и рассказывал
о преподавателе, который помог ему получить эту работу. Он считал,
что его преподаватели очень помогли ему, что они действительно «очень
приятные люди». Он с энтузиазмом добавил, что психотерапия — «это
самая большая помощь, которую он когда-либо получал». Томас чувствовал, что сейчас — самое время подстричься, и сказал: «Раньше я думал, что мои волосы — это и есть я».
 Восстановление положительного образа отца было основой формирования сексуальной идентичности Томаса. Этот образ разрушился, когда отец покинул семью и потерял работу, однако, по всей видимости,
образ отца всегда был очень хрупким. В подростковом возрасте Томас
идентифицировал себя с фигурой трогательного и ранимого мужчины.
Он проецировал свой гнев и насилие на плохих мужчин, «самцов». До тех
пор, пока он не смог достаточно интегрировать свои чувства, его нежелание идентифицировать себя с мужчинами толкало его к женственности,
к убеждению в том, что в действительности он не мужчина. И это оставляло ему только одну возможность — идентифицироваться с девушками
и женщинами, которых он идеализировал. Мысль о том, что мужчины,
подобные его учителям и новому партнеру его матери, могут быть полезны, что четкие границы необходимы, помогла Томасу интернализировать
родительскую функцию. Он также смог осознать, что пугающие и казавшиеся ему жестокими аспекты его мужской природы являлись неотъемлемой частью его взросления.

186 ХЕЛЕНА ДУБИНСКИ
 Заключение
 Молодые люди, случаи которых рассматривались в этой главе, не сумели справиться с трудностями подросткового возраста и взросления.
Эмоциональная изоляция Дебби и ее чувство никчемности стали невыносимыми в подростковом возрасте, когда ей пришлось сдавать школьные экзамены. Охватившие ее сексуальные фантазии свидетельствовали о том, что ее ревность и зависть к ровесникам, олицетворявшим мать
и сестер, были связаны с их сексуальной активностью. Таня была до
глубины души потрясена смертью своего отца, оставившей ее перед неразрешенным психологическим конфликтом. Прочные взаимоотношения с молодым человеком, которые ей удалось установить, сопровождались жгучей ревностью, приводившей к неконтролируемым приступам
агрессии и насилия. Томасу необходимо было стать мужчиной, способным к достижениям, утвердить свою сексуальную идентичность и установить нормальные сексуальные отношения.
 Эти подростки не смогли противостоять регрессии к психотическим
и пограничным состояниям из-за неспособности выдержать психологическую боль в отсутствии материнского объекта, с которым можно было бы
ее разделить. Их трудности усугублялись интроекцией образа плохого отца
Идентификация Дебби с жестоким внутренним отцом привела к столь глубокому погружению в мир садомазохистских фантазий, что границы между фантазиями и реальностью стерлись. Что касается Тани, она запуталась
в своей идентификации с грубым и сильным отцом. Она потеряла себя в деструктивных фантазиях и приступах насилия. Для Томаса мужчины были
грубыми и неэффективными неудачниками, только девушки и женщины
обладали способностью чувствовать и сопереживать. Его внутренний отец
оказался неспособен помешать проникновению Томаса, в его фантазиях,
внутрь матери. Это привело к возникновению клаустрофобической тревоги и приступов паники. Более того, неспособность этого мальчика идентифицировать себя с хорошим внутренним отцом сделала его исключительно ранимым и незащищенным от психологической дезинтеграции.
 В случае каждого из этих подростков успех психотерапии зависел от
того, смогли бы мы дать им возможность выразить свои чувства и в то
же время установить четкие ограничения — то есть создать условия,
соответствующие полноценной родительской паре. Задача контейниро-
вания была, по-видимому, основной в начальный период психотерапии,
когда терапия использовалась как место проявления эмоций и чувств,
необходимых для последующего обсуждения. Элементы контрпереноса

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПСИХОТИЧЕСКОГО РАССТРОЙСТВА 187
 в процессе психотерапии были крайне важны как для понимания страхов, переполнявших внутренний мир этих подростков, так и для оценки влияния на него неблагоприятных внешних условий.
 Подростковый возраст следует рассматривать как период колоссальных потрясений и перемен, когда молодому человеку нужно резко повзрослеть, интенсивно учиться, зачастую ему приходится покинуть дом.
И что особенно важно, все эти перемены происходят на фоне всплеска сексуальности подростка, который приводит к обострению ранних инцесту-
озных фантазий. И именно эти проблемы должны обсуждаться и анализироваться в процессе психотерапии. Родители Дебби, Тани и Томаса
были неспособны помочь им разобраться в нахлынувших на них чувствах. Поэтому эти молодые люди в эмоциональном плане были очень уязвимы. Будучи лишены помощи и поддержки, они не сумели справиться
с последствиями травмы, нанесенной им тем или иным событием их жизни. Для Дебби это был несчастный случай, произошедший с ее матерью,
и последующая эмоциональная недоступность последней; для Тани —
смерть ее отца; для Томаса — развод родителей и глубокая депрессия матери. Во всех этих случаях при эмоциональной недоступности матери отец
был отстраненным, отвергающим или жестоким. Кроме того, эти подростки проецировали собственную агрессию на своих отцов, братьев и сестер, которые, соответственно, воспринимались ими как угроза.
 Поскольку Дебби, Таня и Томас интернализировали неадекватные
родительские пары, они оказались не способны справиться с тревогой,
являющейся результатом инцестуозных фантазий. Они переживали свое
сексуальное развитие как смертельную борьбу со злым отцом или как
средство его умиротворения или соблазнения. В своем сознании они выстроили садомазохистские взаимоотношения, в которых они были либо
жертвой отца, либо перенимали его жестокость. На бессознательном
уровне фантазии развивались, по-видимому, таким образом, что эта
смертельная борьба происходила в теле их матерей. Тревога, порожденная жестоким внутренним миром этих молодых людей, с которой они
были не в состоянии справиться, в конечном итоге привела к возникновению у них психотического расстройства.
 Психотерапевтическая работа с этими тремя подростками заключалась
главным образом в том, чтобы помочь им контейнировать их непомерную
тревогу и постепенно разобраться в тех проблемах, которые привели к возникновению психоза. Как указывает Бион, работа над контейнируемым —
это необходимое условие для интеграции личности и интернализации положительных фигур, на которые опирается эмоциональное развитие.

Об авторах
 Димитрис Анастасопулос (Греция), доктор медицины, детский психиатр, работает в Афинах. Профессиональную стажировку по подростковой психотерапии и психиатрии проходил в Тавистокской клинике, Лондон; ведет
подготовку психотерапевтов по взрослой и подростковой психотерапии.
Является членом исполкома Греческой ассоциации детской и подростковой психоаналитической психотерапии (H. A. C. А. Р. Р.)
 Робин Андерсон (Великобритания), детский и подростковый психиатр, руководитель подросткового отделения Тавистокской клиники, Лондон; тренер-аналитик в Институте психоанализа, Лондон.
 Хелена Дубински (Великобритания), консультант по детской и подростковой
психотерапии, работает психотерапевтом в подростковом отделении
Тавистокской клиники, Лондон. Также занимается психотерапией взрослых. Особое внимание уделяет психоаналитической психотерапии подростков с пограничными состояниями и консультированию молодых
людей. Принимала участие в написании ряда книг по различным проблемам терапевтической работы с детьми и подростками.
 Алан Жибо (Франция), доктор философии, тренер-аналитик парижского психоаналитического общества, президент Европейской Психоаналитической Федерации и директор Центра Е. и Дж. Кестембергов (Ассоциация
психического здоровья, Париж). Является автором многих статей по
проблемам символизации, регрессии, ипохондрии, психодрамы и графического представления предыстории проблемы.
 Филипп Жамме (Франция), профессор детской и подростковой психиатрии
в Университете Париж, IV. Руководитель отделения подростковой и юношеской психиатрии Института Мутуалис Монсори, Париж. Член Парижского психоаналитического общества, почетный президент Международного общества подростковой психиатрии.
 Жанлуиджи Монниелло (Италия), доктор медицины, детский психиатр и психотерапевт, руководитель амбулаторного подросткового отделения
в Психиатрическом институте для детей и подростков Римского университета. Занимает должность регионального (Италия) вице-президента
Международного общества подростковой психиатрии; секретарь Римской ассоциации подростковой психотерапии.

190 ОБ АВТОРАХ
 Арнальдо Новеллетто (Италия), доктор медицины, доцент кафедры детской
и подростковой психиатрии Римского университета. Действительный
член, тренер-аналитик и супервизор Итальянского психоаналитического общества. Ранее занимал должности регионального (Италия) вице-
президента Международного общества подростковой психиатрии и президента Римской ассоциации подростковой психотерапии. Является автором книги «Подростковая психоаналитическая психиатрия». Под его
редакцией опубликованы коллективные монографии: «Подростковый
возраст, любовь, половые связи», «Травмы в подростковом возрасте»,
«Разобщенность и одиночество в подростковом возрасте».
 Джулия Песталоцци (Швейцария), доктор медицины, получила специальность
клинического психолога в Венгрии и врача в Англии. В Швейцарии специализировалась в области детской и подростковой психиатрии и психотерапии. Занимается в Базеле частной практикой как психоаналитик,
психотерапевт и супервизор. Основная сфера ее профессиональных интересов — аналитическая психотерапия шизофрении, особенно в подростковом возрасте. Является представителем Швейцарии в Европейской
федерации психоаналитической психотерапии (секция взрослых).
 Марго Водделл (Великобритания), получила докторскую степень по литературе в Кембриджском университете перед тем, как пройти подготовку по
специальности «детский психотерапевт» в Тавистокской клинике Лондона. Является ассоциированным членом Британского психоаналитического Общества и детским консультантом-психотерапевтом в подростковом отделении Тавистокской клиники Лондона. Ее последняя книга
«Внутренняя жизнь: психоанализ и личностный рост» была опубликована издательством «Дакворс».

Литература
 Abely, P. (1930). Le signe de miroir dans les psychose et plus specialment dans
la demance precoce. Annals Medico Psychologiques, 1.
 Amar, N., Bayle, G., & Salem, I. (1988). Formation en psychodrame analy-
tique. Paris: Dunod.
 Anastasopoulos, D., & Tsiantis ,J. (1996). Countertransference issues in psychoanalytic psychotherapy with children and adolescents: a brief review.
In: J. Tsiantis, A.-M. Sandier, D. Anastasopoulos, & B. Martindale (Eds.),
Countertransference in Psychoanalytic Psychotherapy with Children and
Adolescents. London: Karnac Books.
 Andreasen, N. C, & Nardach, J. (1977). Dysmorphophobia: symptom or disease? American Journal of Psychiatry, 134:73-76.
 Bach, S., & Schwartz, L. (1972). A dream of the Marquis de Sade: psychoanalytic reflections on narcissistic trauma, decompensation and the reconstruction of a delusional self.Journal of the American Psychoanalytical Association, 20:451-475.
 Bauer, С. (1985). Une aire therapeutique en prison. In: A. M. Alleon,
 O. 	Morvan, & S. Lebovici (Eds.), Adolescence Terminee, Adolescence Interminable. Paris: PUE
 Baranger, M., Baranger, W., & Mom, J. M. (1988). The infantile psychic
trauma from us to Freud: pure trauma, retroactivity and reconstruction.
International Journal of Psycho-Analysis, 69:113-128.
 Benedetti, G. (1964). Der psychisch leidende und seine Welt. Stuttgart: Hip-
pokrates.
 Benedetti, G. (1983). Psychosentherapie. Stuttgart: Hippokrates.
 Bergmann, M., & Jucovy, M. (Eds.) (1982). Generations of the Holocaust. New
York: Basic Books.
 Bessel, A., & Van der Kolk, S. (1985). Adolescent vulnerability to post-trau-
matic stress disorder. Psychiatry, 48: 365-370.
 Bick, E. (1968). The experience of the skin in early object relations. International Journal of Psycho-Analysis, 49: 484-486. [Also in M. Harris &
E. Bick, Collected Papers of Martha Harris and Esther Bick. Strathtay: Clu-
nie Press, 1987.]
 Bion, W. (1959). Attacks on linking. In: Second Thoughts (pp. 93-109). London: Heinemann, 1967. [Reprinted London: Karnac Books, 1984.]
 Bion, W. R. (1962a). Learning from Experience. London: Heinemann. [Reprinted London: Karnac Books, 1984.]

192 ЛИТЕРАТУРА
 Bion, W. R. (1962b). A theory of thinking. International Journal of Psycho-
Analysis, 43: 306-310. [Also in Second Thoughts, London: Heinemann,
1967; reprinted London: Karnac Books, 1984.]
 Bion, W. R. (1963). Elements of Psycho-Analysis. London: Heinemann. [Reprinted London: Karnac Books, 1989.]
 Bion, W. R. (1977). Seven Servants. Northvale, NJ: Jason Aronson.
 Bion, W. R. (1979). The Dawn of Oblivion. A Memoir of the Future, Book 3.
London: Karnac Books, 1991.
 Blankenburg, W. (1982). Körper und Leib. Schweizer Archiv für Neurologie
und Psychiatric 131 (3): 13-39.
 Blos, P. (1962). On Adolescence. New York: Free Press.
 В los, P. (1967). The second individuation process of adolescence. In: The
Adolescent Passage. New York: International Universities Press, 1982.
 Bios, P. (1968). Character formation in adolescence. Psychoanalytic Study
of the Child, 23: 245-263.
 Blum, H. (1986). The concept of the reconstruction of trauma. In: A. Roth-
stein (Ed.), The Reconstruction of Trauma: Its Significance in Clinical Work.
New York: International Universities Press.
 Botella, C. & Botella, S. (1984). L’homosexualite inconsciente et le dy-
namique du double en seance. Revue Francaise de Psychanalyse, 47 (3):
687-708.
 Brandell, J. (1992). Countertransference phenomena in the psychotherapy
of children and adolescents. In: J. Brandell (Ed.), Counter-tansference in
Psychotherapy with Children and Adolescents. New York: Jason Aronson.
 Brusset, B. (1990). Les vicissitudes d’une deambulation addictive (essai
metapsychologique). Revue Frangaise de Psychanalyse, 54 (3): 671-687.
 Casement, P. (1987). The experience of trauma in the transference. In:
J. Klauber (Ed.), Illusion and Spontaneity in Psychoanalysis (pp. 78-98).
London: Free Association Books.
 Chabert, C. (1997). Feminin melancolique. Adolescence, 30:47-57.
 Chasseguet-Smirgel, J. (1975). Videal de moi. Paris: Tschou.
 Chasseguet-Smirgel, J. (1986). Sexuality and Mind: The Role of Father and
the Mother in the Psyche. New York: International Universities Press.
 Connolly, F. H., & Gipson, M. (1978). Dysmorphophobia — a long term
study. British Journal of Psychiatry, 132:568-570.
 Cooper, A. (1986). Toward a limited definition of trauma. In: A. Rothstein
(Ed.), The Reconstruction of Trauma. Workshop Series of the American
Psychoanalytic Association. New York: International Universities Press.
 de Saussure, J. (1982). Dreams and dreaming in relation to trauma in childhood. International Journal of Psycho-Analysis, 63 (2): 167-175.

ЛИТЕРАТУРА 193
 De Wind, E. (1984). Some implications of former massive traumatization
upon the actual analytic process. InternationalJournal of Psycho-Analysis, 65 (3): 273-281.
 Dorpat, T. L. (1990). Female homosexuality: an overview. In: C. W. Socar-
ides & V. D. Volkan (Eds.), The Homosexualities (pp. 111-139). Madison, WI: International Universities Press.
 Federn, P. (1952). Ego Psychology and the Psychoses. New York: Basic Books.
[Reprinted London: Karnac Books, 1977.]
 Ferenczi, S. (1924). Versuch einer Genitaltheorie. In: Schriften zur Psychoanalyse. Frankfurt: Fischer, 1970.
 Freud, S. (1895d) with Breuer, J. Studies on Hysteria. S.E., 2.
 Freud, S. (191 lc [1910]). Psycho-analytic notes on an autobiographical account of a case of Paranoia (Dementia paranoides). S.E., 12:1-79.
 Freud, S. (1914d). On the history of the psychoanalytic movement. S.E., 14:
7-66.
 Freud, S. (1914g). Remembering, repeating, and working-through. S.E., 12:
147-156.
 Freud, S. (1916d). Some character-types met with in psycho-analytic work.
S.E., 14: 311-336.
 Freud, S. (1918b [1914]). From the history of an infantile neurosis. S.E., 17:
1-122.
 Freud, S. (1919h). The “uncanny”. S.E., 17:217-253.
 Freud, S. (1920g). Beyond the Pleasure Principle. S.E., 18:1-66.
 Freud, S. (1925h). Negation. S.E., 19:235-240.
 Freud, S. (19250* Preface to A. Aichhorn’s Verwahrloste Jugend. S.E., 19.
 Freud, S. (1926d [1925]). Inhibition, Symptoms and Anxiety. S.E., 20:77-174.
 Fürst, S. (1986). Psychic trauma and its reconstruction with particular reference to post childhood trauma. In: A. Rothstein (Ed.), The Reconstruction of Trauma: Its Significance in Clinical Work. New York: International
Universities Press.
 Gillibert, J. (1985). Le psychodrame de la psychoanalyse. Paris: Champ Val-
lon.
 Glasser, M. (1979). Some aspects of the role of aggression in perversion. In:
 I. 	Rosen (Ed.), Sexual Deviation. London: Oxford University Press.
 Glick, R., & Meyers, D. (1988). Introduction. In: E. Glick & D. Meyers
(Eds.), Masochism: Current Psychoanalytic Perspectives. Hillsdale, NJ:
Analytic Press.
 Green, A. (1980). La mere morte. In: Narcissisme de vie, narcissisme de mort
(pp. 222-254). Paris: Minuit. [In English, “The dead mother”, in: On
Private Madness, 1986. Reprinted London: Karnac Books, 1977.]

194 ЛИТЕРАТУРА
 Green, A. (1982). Apres-coup, l’archaique. Nouvelle Revue de Psychoanalyse, 26: 195—215.
 Green, A. (Ed.) (1995). La causalite psychique. Entre nature et culture. Paris:
Odile Jacob.
 Greenacre, P (1967). The influence of infantile trauma on genetic patterns.
In: S. Fürst (Ed.), Psychic Trauma (pp. 108-153). New York: International
Universities Press.
 Grünberger, В. (1971). Le narcissisme. Essais de psychanalyse. Paris: Payot.
 Hinshelwood, R. D. (1989). A Dictionary of Kleinian Thought. London: Free
Association Books. [2nd edition, 1991.]
 Jackson, M. (1992). Learning to think about schizoid thinking. In: A. Wer-
bart & J. Cullberg (Eds.), Psychotherapy of Schizophrenia: Facilitating and
Obstructive Factors (pp. 37-49). Proceedings of the Xth International
Symposium for the Psychotherapy of Schizophrenia. Oslo: Scandinavian
University Press.
 Jacobson, E. (1959). Depersonalization./owraa/ of the American Psychoanalytical Association, 7:581-610.
 Jeammet, P. (1992). La therapie bifocale. Revue Adolescence, 10(2): 371-383.
 Jeammet, P. (1994). Adolescence et processus de changement. In: D. Wid-
locher (Ed.), Traite de psychopathologie (pp. 687-726). Paris: PUF.
 Jeammet, P., & Chabert, C. (1998). A psychoanalytical approach to eating disorders: the role of dependency. In: A. H. Esman (Ed.), Adolescent Psychiatry.
The Annals of the American Society for Adolescent Psychiatry; 22:59-84.
 Keats, J. (1817). Letters of John Keats, edited by R. Gittings. Oxford: Oxford University Press, 1987.
 Kelman, H. (1946). The traumatic syndrome. American Journal of Psychoanalysis, 6:12-19.
 Kestemberg, E., & Jeammet, P. (1981). Le psychodrame psychoanalytique:
technique, specificite, indications. Psychotherapies, 2: 85-87.
 Kestemberg, E., & Jeammet, P. (1987). Le psychodrame psychanalytique.
Paris: PUF.
 Khan, M. M. R. (1974). The concept of cumulative trauma. In: M. M. R. Khan
(Ed.), The Privacy of the Self (pp. 42-58). London: Hogarth Press. [Reprinted London: Karnac Books, 1996.]
 Khan, M. M. R. (1983). Hidden Selves. London: Hogarth Press. [Reprinted
London: Karnac Books, 1987.]
 Klein, M. (1923). The role of the school in the libidinal development of the
child. In: Love, Guilt and Reparation and Other Works 1921-1945: The
Writings of Melanie Klein, Vol. 1 (pp. 59-76). London: Hogarth Press,
1975. [Reprinted London: Karnac Books, 1992.]

ЛИТЕРАТУРА 195
 Klein, М. (1946). Notes on some schizoid mechanisms. In: Envy and Gratitude and Other Works 1946-1963: The Writings of Melanie Klein, Vol. 3
(pp. 1-24). London: Hogarth Press, 1975. [Reprinted London: Karnac
Books, 1993.]
 Конит, H. (1971). The Analysis of the Self. London: Hogarth Press.
 Конит, H. (1977). The Restoration of the Self. New York: International Universities Press.
 Krell, H., & Okin, R. (1984). Countertransference issues in child abuse and
neglect cases. American Journal of Forensic Psychiatry, 5 (1): 7-16.
 Krystal, H. (1971). Psychotherapy after massive traumatization. In: H. Krystal & W. G. Niederand (Eds.), Psychic Traumatization (pp. 223-229).
Boston, MA: Little, Brown.
 Läufer, M., & Läufer, M. E. (1984). Adolescence & Developmental Breakdown. New Haven, CT: Yale University Press. [Reprinted London: Karnac Books, 1996.]
 Lebovici, S., Diatkine, R., & Kestemberg, E. (1958). Bilan de dix ans de pratique psychodramatique chez Penfant et Tadolescent. Le Psychiatrie de
L’enfant, 1 (2): 63-180.
 Le Guen, C. (1982). The trauma of interpretation as history repeating itself.
International Journal of Psycho-Analysis, 63 (3): 321-330.
 Mack Brunswick, R. (1929). Ein Nachtrag zu Freuds “Geschichte einer infantilen Neurose”. Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, 15 (1):
1-44.
 Mahler, M. S., Pine, F., & Bergman, A. (1975). The Psychological Birth of
the Human Infant. New York: Basic Books.
 Marohn, R. C. (1994). “Psychoanalytic perspectives on adolescent violen-
ce.”Paper presented at the 13th Congress I.A.C.A.P.A.P., San Francisco, CA.
 Marohn, R. C, Dalle Molle, D., McCarter, E., & linn, D. (1980). Juvenile
Delinquents. Psychodynamic Assessment and Hospital Treatment. New
York: Brunner/Mazel.
 Marvasti, J. (1986). Psychotherapy with abused children and adolescents.
In: S. Brandeil (Ed.), Countertansference in Psychotherapy with Children
and Adolescents. New York: Jason Aronson.
 Masterson, J. F. (1971). Diagnosis and treatment of the borderline syndrome
in adolescence. Confrontations Psychiatriques, 7: 125-155.
 Masterson, J. F., & Rinsley, D. B. (1975). The borderline syndrome: the role
of the mother in the genesis and psychic structure of the borderline personality. International Journal of Psycho-Analysis, 56:163-177.
 Matte Blanco, I. (1975). The Unconcious as Infinite Sets. London: Duckworth. [Reprinted London: Karnac Books, 1998.]

196 ЛИТЕРАТУРА
 McDougall, J. (1986). Parent loss. In: A. Rothstein (Ed.), The Reconstruction of Trauma. Workshop Series of the American Psychoanalytic Association. New York: International Universities Press.
 Medri, G. (1983). Die wechselseitige Identifikation als Grundstruktur der
therapeutischen Beziehung zum Psychotiker. In: G. Benedetti (Ed.),
Psychosentherapie (pp. 81-110). Stuttgart: Hippokrates.
 Meltzer, D. (1971). Sincerity. In: Sincerity and Other Works, edited by
A. Hahn. London: Karnac Books, 1994.
 Meltzer, D. (1975). Adhesive identification. Contemporary Psycho-Analy-
sis, 11:289-310. [Also in: Sincerity and Other Works, edited by A. Hahn.
London: Karnac Books, 1994.]
 Meltzer, D. (1978). A note on introjective processes. In: Sincerity and Other
Works, edited by A. Hahn. London: Karnac Books, 1994.
 Meltzer, D. (1992). The Claustrum, An Investigation of Claustrophobic Phenomena. Perth: Clunie Press.
 Morselli, E. (1886). Sulla dismorfobia e sulla tafefobia. Bolletino della R.
Academia di Genova, 6: 110-119.
 Munro, A. (1980). Monosymptomatic hypochondriacal psychosis. British
Journal of Hospital Medicine: 34-37.
 Muses, R. (1978). Adult psychic trauma: the question of early predisposition and some detailed mechanisms. InternationalJournal of Psycho-Anal-
ysis, 59:353-363.
 Neubauer, P. (1980). The life cycle as indicated by the nature of the transference in the psychoanalysis of children. International Journal of Psycho-Analysis, 61: 137-144.
 Novelletto, A. (1986). Crimini adolescenti e fantasia di recupero maturati-
vo. Psichiatria delVInfanzia e Adolescenza, 53:287-292.
 Novelletto, A. (1988). Crimes d’adolescents et fantasme de realisation magi-
que de maturite. Adolescence, 6(1): 185-199.
 Pao, P.-N. (1979). Schizophrenic Disorders: Theory and Treatment from a
Psychodynamic Point of View. New York: International University
Press.
 Pessoa, E (1977). The child was playing. In: Obra Poetica (p. 510). Rio de
Janeiro: Ed. Nova Aguilar.
 Pestalozzi, J. (1988). Zur Problematik der Dysmorfofobie bei Adoleszenten.
Ph.D. thesis, University of Basel.
 Pestalozzi, J. (1996). Psychotische Übertragung als Chance. Kinder-analy-
se, 4 (1): 1-54.
 Pontalis, J.-B. (1981). Non, deux fois non. Nouvelle Revue de Psych-analy-
se, 24: 53-73.

ЛИТЕРАТУРА 197
 Rosenfeld, H. A. (1966). Psychotic States: A Psychoanalytical Approach. New
York: International Universities Press. [Reprinted London: Karnac
Books, 1998.]
 Rosenfeld, H. A. (1971). Contribution to the psychopathology of psychotic states. In: E. Bott Spillius (Ed.), Melanie Klein Today, Vol. 1 (pp. 117-
137). London: Routledge, 1988.
 Rosenfeld, H. A. (1987). Impasse and Interpretation. London: Tavistock.
 Rothstein, A. (1986). Conclusion: In: A. Rothstein (Ed.), The Reconstruction of Trauma. Workshop Series of the American Psychoanalytic Association. New York: International Universities Press.
 Roussillon, R. (1991). Epreuve “d’actualite” et “epreuve de realite dans le face
a face psychanalytique”. Revue Francaise de Psychanalyse, 55 (3): 581-596.
 Sandier, J. (1989). Trauma, strain and development. In: J. Sandier (Ed.), From
Safety to Superego (pp. 127-141). London: Karnac Books.
 Sandier, J., Dreher, A. V., & Drew, S. (1991). An approach to conceptual
research in psychoanalysis illustrated by consideration of psychic trauma. International Journal of Psycho-Analysis, 18:133-141.
 Schilder, P. (1935). The Image and the Appearance of the Human Body. New
York: International University Press, 1950.
 Searles, H. F. (1965). Collected Papers on Schizophrenia and Related Subjects.
London: Hogarth Press. [Reprinted London: Karnac Books, 1986.]
 Sechehaye, M. A. (1951). Symbolic Realization. New York: International
Universities Press.
 Segal, H. (1957). Notes on symbol formation & postscript to notes on symbol formation. In: The Work of Hanna Segal: A Kleinian Approach to Clinical Practice. London: Free Association Books, 1986. [Reprinted London:
Karnac Books, 1988.]
 Segal, H. (1975). A psycho-analytic approach to the treatment of schizophrenia. In: The Work of Hanna Segal: A Kleinian Approach to Clinical Practice. London: Free Association Books, 1986. [Reprinted London: Karnac
Books, 1988.]
 Selvini, M. P. (1967). Contribution a la psychopathologie du vecu corporel.
Evolution Psychiatrique, 32 (1): 150-173.
 Sprince, M. J. (1988). Experiencing and recovering transitional space. In:
H. J. Schwartz (Ed.), Bulimia: Psychoanalytic Treatment and Theory (pp.
73-88). New York: International University Press.
 Stone, L. (1961). The Psychoanalytic Situation. Madison, WI: International
Universities Press.
 Terr, L. (1983). Time sense following psychic trauma: a clinical study of ten adults
and twenty children. American Journal of Orthopsychiatry, 53 (2): 244-261.

198 ЛИТЕРАТУРА
 Terr, L. (1985). Psychic trauma in children and adolescents. Psychiatric Clinics of North America, 8:815-835.
 Terr, L. (1987). What happens to early moments of trauma? American Academy of Child and Adolescent Psychiatry, 1:96-104.
 Terr, L. (1991). Childhood traumas: an outline and an overview. American
Journal of Psychiatry, 1:10-20.
 Tonnesman, M. (1980). Adolescent re-enactment, trauma and reconstruction.
Journal of Child Psychotherapy, 6:21-44.
 Tracey, N. (1991). The psychic space in Ххълхшь. Journal of Child Psychotherapy, 17 (2): 29-43.
 Ulman, R. B., & Brothers, D. (1988). The Shattered Self: A Psycho-Analytic
Study of Trauma. Hillsdale, NJ: Analytic Press.
 Volkan, V. D. (1976). Primitive Internalized Object Relations. New York: International Universities Press.
 Widlocher, D. (1995). Pour une metapsychologie de Tecoute psychanalytique.
Revue Frangaise de Psychanalyse, numero special Congres: Metapsychologie,
Ecoute et Transitionnalite, 59:1721-1786.
 Williams, A. H. (1983). Nevrosi e Delinquenza. Rome: Borla.
 Winnicott, D. W. (1967). Mirror-role of mother and family in child development. In: Playing and Reality (pp. 111-118). London: Tavistock, 1971.
 Winnicott, D. W. (1971). Playing and Reality. London: Routledge. Woolf,
V. (1928). A Room of One's Own. Harmondsworth: Penguin, 1945.

Научное издание
 Серия «Детский психоанализ»
 Психоаналитическая психотерапия подростков,
страдающих тяжелыми расстройствами
 Редакторы — И.В. Клочкова, Г.В. Ежова
Обложка — А. А. Котляров
Компьютерная верстка — А. Пожарский
 Сдано в набор 09.10.06. Подписано в печать 13.10.06.
Формат 60x90/16. Бумага офсетная № 1.
Гарнитура PeterburgC. Печать офсетная.
 Уел. печ. л. 12,3. Уч.-изд. л. 11,2.
 Тираж 2000 экз. Заказ 4509
 Издательство «Когито-Центр»
 129366, Москва, ул. Ярославская, 13
Тел./факс: (495)682-6102
E-mail: visu@psychol.ras/ru http: //www.cogito-centre.com
 Отпечатано с готовых диапозитивов в ППП Типография «Наука:
121099, Москва, Шубинский пер., 6

«ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ КНИГА»
 магазин при издательстве «КОГИТО-ЦЕНТР»
 fßy,
 * N Т *
 Наиболее полный ассортимент изданий
по психологии—более 1 ООО наименований
 Представлена продукция большинства
крупных издательств, а также малотиражные издания университетов и институтов
 1Ш*~Щ
 13»® 1
 Широкий ассортимент ..
сертифицированного
психодиагностического,
инструментария
 ¥
 Л§
 Книги и методики для профессиональных психологов
 Издательство
Книжный магазин
Оптовый склад
 Время работы:
0 1о°о_18оо
 = Пр*тМнр. кроме выходных
 ©ВДНХ (495) 682-0100,682-6102 тел./факс
 http:/www.cogfto*centre.com
E-mail: visu@psychol.ras.ru
129366, Москва, Ярославская, 13, ООО «КОГИТО-ЦЕНТР»
 Для студентов и преподавателей—учебники,
хрестоматии, учебные пособия, словари
 Для профессионалов, исследователей и
практиков — монографии* фундаментальные
труда, эшщклопедии, рршщр'ща^тренин^ ,
бизнее-пеихология
 , Л*
 Дмя^/ро^шпещй^ЩЩ^окоц публики ßr I
литеркгурййбЕ воепйташ^^/обучейй^к^
саморазвитию, научно-попуошрныеиздания %* '■/%
 www. cogito. msk. ru
 Скидки постоянным покупателям до 10%