Король Беотии
Корона Вулкана
История короля Кабула I и поваренка Говэна. Перевод А. Смирновой
Небесад, или Золотые часы. Перевод Н. Мавлевич
Текст
                    Max Jacob
Le Roi de Béotie
Filibuth
ou La montre en or
EDITIONS GALLIMARD
PARIS 1972


Макс Жакоб Король Беотии Небесад, или Золотые часы ИЗДАТЕЛЬСТВО ИВАНА ЛИМБАХА САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2003
УДК 840-3 ББК84(4Фра)-4 Ж 23 Ж 23 Жакоб Макс. Король Беотии. Небесад, или Золотые часы / Пер. сфр. — СПб.: Изд-во Ивана Л имбаха, 2003. — 544 с. ISBN 5-89059-052-9 Издание объединяет две книги прозы французского поэта Макса Жакоба (1876-1944). Друг Пикассо, Аполлинера, Пуленка, Модильяни, он был свидетелем и участником важнейших литературных процессов Belle époque («Прекрасной эпохи»). Впервые публикуемые на русском языке произведения дают наиболее полное представление о Жакобе-прозаике. Сборник новелл «Король Беотии» - серия рассказов, представляющих своего рода антропологический микрокосм. Фарсовый, доходящий до гротеска характер повествования заметно расширяет границы «романа нравов», лежащего в основе прозы Жакоба. История часов («Небесад, или Золотые часы»), переходящих из рук в руки, позволяет автору создать галерею ярких характеров, действующих в причудливых обстоятельствах. © Editions Gallimard, 1923 et 1972 ©Α. Η. Смирнова, перевод, предисловие, 2003 © Η. С. Мавлевич, перевод, 2003 © Ю. С. Александров, макет, 2003 © Издательство Ивана Лимбаха, 2003
Алла Смирнова Предисловие В Бретани, неподалеку от городка Дуарнене, на берегу моря стоит памятник Максу Жакобу. Памятник весьма странный-двухголовый. И все-таки для тех, кто более или менее знаком с жизнью и произведениями Жакоба, такое решение представляется не лишенным основания: один образ писателя - светский денди с моноклем, каким Жакоб представал перед всеми в период своей богемной жизни в Париже, другой - мученик с желтой звездой, каким поэт запомнился тем, кто знал его в последние годы. Точно так же тот, кто решит переводить прозу Макса Жакоба, столкнется с особенной проблемой: у Жакоба не один стиль, а 5
множество. Как писал канадский исследователь творчества Жакоба и его переводчик Мойше Блек, «если этотху- дожник-поэт-астролог-еврей-католик-святой-гомосексу- алист-кабалист-бретонец представал в обычной жизни сотнями разных личин, то таким же он оказывается и в своей прозе»*. Макс Жакоб родился в 1876 году в состоятельной еврейской семье в бретонском городе Кемпере, который впоследствии возникнет в его книге «Король Беотии» под названием Гишен, с ним связаны самые глубокие, самые постоянные образы его творчества. Родной город, названный по имени или же едва угадываемый, проходит через все его творчество, живопись, прозу, стихи силуэтами старинных улочек и величественного собора, очарованием детских воспоминаний. Дом родителей стоял на набережной, здесь же находилась антикварная лавка отца и его же ателье, где шили национальные костюмы с уникальной вышивкой. В семье любили читать, всем своим семерым детям родители дали хорошее образование, всех учили музыке. В конце 1890-х годов Макс Жакоб переезжает в Париж и поселяется на Монмартре. Париж подарил ему дружбу со многими известными художниками, музыкантами, поэтами, а еще - наиболее острое ощущение одиночества и заброшенности, душевные страдания, а еще - ссору с родителями, которые не могли вынести, что мальчик «из приличной * Black M. Traduire en anglais la prose de Max Jacob: découvertes et difficultés//Actes du Colloque International Saint-Etienne: 27-30 septembre 1983. Publication de l'Université de Saint-Etienne. Centre de recherches Max Jacob. 1985. P. 42. (Здесь и далее перевод мой. —А. С.) 6
еврейской семьи», вместо того чтобы продолжать отцовское дело и стать «почтенным» человеком, мало того, что уезжает из дома, так еще, по слухам, бросив учебу, ведет в столице богемный образ жизни и общается бог знает с кем. В самом деле, в те годы Жакоб, сам толком еще не знавший, кем бы хотелось ему стать, берется за любую работу, что подвернется ему под руку: пишет критические статьи об искусстве, работает «сестрой милосердия» и приказчиком в магазинчике на бульваре Вольтер, который прославит впоследствии в новеллах, посвященных «Погребку Вольтера». Что же касается тех, с кем Жакоб, к неудовольствию его строгих родителей, общался в те годы, их имена теперь всемирно известны: Пикассо, Аполлинер, Андре Сальмон, Ван-Донген, Модильяни... Дом 13 по улице Ра- виньян с его знаменитой в истории искусства «Прачечной на плоту» стал местом, где собирались художники-кубисты и поэты-модернисты, где создавались новые теории живописи и рождались самые парадоксальные воззрения на литературу. Это было время великих скандалов в искусстве, яростных дискуссий о том, что станет отличительной чертой нового искусства и новой поэзии, время, получившее название Belle époque — «Прекрасная эпоха». Здесь Жакоб написал свое первое литературное произведение «История короля Кабула I и поваренка Говэна», впоследствии вошедшее в сборник «Король Беотии»; он написал эту сказку за несколько недель зимой, сидя в своей нетопленой комнате на улице Равиньян, надев на себя всю имеющуюся одежду и договорившись с булочником, чтобы тот каждое утро приносил ему батон в долг. Гонорара от книжки Жакобу как раз и хватило на то, чтобы расплатиться с булочником. Он жил в те годы на грани нищеты, изредка 7
продавал акварели на бретонские сюжеты, составлял знакомым гороскопы (астрология была страстью его жизни), а по вечерам читал друзьям свои стихи, которые через несколько лет, собранные в сборнике «Рожок игральных костей», принесут ему славу. Осенью 1909 года произошло событие, перевернувшее жизнь Макса Жакоба: на стене своей комнаты он увидел Христа. Священник, которому Жакоб наутро рассказал о своем видении, скептически улыбнулся, друзья откровенно смеялись. Многие не принимали его обращение всерьез, продолжая видеть в нем лишь литературную позу. Через несколько лет Жакоб принял крещение (его крестным отцом стал Пикассо), а еще через несколько лет уехал в Сен-Бе- нуа, маленький городок на берегу Луары, знаменитый своим бенедиктинским аббатством. Этот отъезд был похож скорее на бегство, бегство из города, который он очень любил, но называл «ловушкой дьявола». Так он получил то, к чему стремился: покой, уединение, размеренную жизнь, но не отказался ни от поэзии, ни от живописи, ни от дружбы, которая всегда занимала огромное место в его жизни, и переписка с друзьями составляет значительную часть его творчества. В Сен-Бенуа Жакоб с небольшими перерывами (время от времени богема предъявляла на него свои права и он все-таки приезжал в Париж) прожил до конца своих дней. Здесь его застали вести о войне. С самого начала он знал, что не переживет ее. «Я умру мучеником», — не раз повторял он. Он сам, не дожидаясь приказа властей, стал носить желтую звезду. Друзья предлагали спасти, увезти его, он отказался, с одной стороны, понимая, что нигде не будет в безопасности и не желая доставлять неприятности друзь- 8
ям, с другой - очевидно, уже заранее смирившись со своей участью, устав от борьбы за жизнь, устав от своего страха. Он стал последней в своей семье жертвой Второй мировой войны: все его братья и сестры погибли в лагерях. В конце февраля 1944 года Макс Жакоб, выходивший из собора после мессы, был арестован, отвезен в орлеанскую тюрьму, а оттуда через несколько дней, уже тяжело больной пневмонией, отправлен в пересылочный лагерь Дранси под Парижем, где формировались эшелоны в Освенцим. От такой судьбы его спасла смерть: он умер в лагере 5 марта, за день до того, как в Дранси пришел приказ о его освобождении, с невероятным трудом полученный его друзьями. После войны тело Макса Жакоба эксгумировали, и поэт, согласно своему завещанию, был перезахоронен на кладбище Сен-Бенуа, где до сих пор в первое воскресенье марта проходит панихида по погибшему писателю, а в соборе служится месса. Название родного города Макса Жакоба - Кемпер - переводится с бретонского языка как «слияние», потому что он расположен на месте слияния двух живописных рек - Оде и Стейр. По мнению одного из исследователей творчества Жакоба, Элен Анри, его «Короля Беотии» в большей степени, чем какое-либо другое произведение, можно назвать «слиянием»*. Слиянием во всех смыслах - биографическом, библиографическом, эстетическом. Когда в 1921 году в издательстве «Нувель РевюФрансез» появился этот сборник, * Henry H. Le Roi de Béotie, une œuvre-confluence // Max Jacob à la confluence: Actes du colloque de Quimper. Bibliothèque Municipale de Quimper. Université de Bretagne Occidentale. Brest, 2000. 9
«старый король» (о котором шла речь в книге стихов «Центральная лаборатория») «монашеский принял обет» — это о самом Жакобе, который после бурных дней своей монмартр- ской молодости удалился в тихий городок Сен-Бенуа на Луаре и посвятил свою жизнь молитвам, медитациям и переписке с друзьями. В другой биографии - биографии книг - «Король Беотии» занимает место между «Синематомой» («Фрагменты чужих мемуаров») и «Черным кабинетом» («Чужие письма с комментариями»), иными словами, между «людьми рассказывающими» и «людьми пишущими», в сборнике есть и исповеди, и анекдоты, и письма. Если же говорить о строении самой книги, то «Король» делится на две части, озаглавленные: «В перевернутый лорнет» и «Больничные ночи и рассвет». Если тексты первой части, которые сам Жакоб настойчиво называет «сказками» или «новеллами» (хотя «Шантаж» - это маленькая пьеса), были написаны с 1910 по 1915 год, то вторая явилась исключительно результатом несчастного случая, произошедшего 27 января 1920 года, о котором Пьер Андре писал в своей книге: «Когда Макс Жакоб шел в Оперу на второе представление пьесы „Трезубец", балета на музыку Маню- эля де Фалла с декорациями Пикассо, он был сбит машиной на площади Пигаль. Со сломанной ключицей Макс был отправлен с больницу Ларибуазьер; здесь, полураздетый, забытый на железном стуле в большом неотапливаемом зале, а затем вымытый ледяной водой... Макс подхватил воспаление легких»*. В самом деле, рассматривать что-либо через широкий конец лорнета означает видеть все в уменьшенном, зачас- * Andreu P. Vie et mort de Max Jacob // La Table Ronde. 1982. P. 16. 10
тую жалком виде, когда предметы, от нас близкие, превращаются в этакий натюрморт в миниатюре. Не об этом ли говорил Макс Жакоб в своей книге «Поэтическое искусство», написанной, к слову сказать, практически одновременно с «Королем Беотии»: «Воссоздать вдали от нас то, что на самом деле находится близко». Новеллы первой части - рассказы от первого лица или от лица рассказчика, диалоги или скетчи, в которых предстают «маленькие люди» или группы «маленьких людей», как, например, мелкие служащие из рассказа «Погребок Вольтера», которые сталкиваются друг с другом в совершенно на первый взгляд малозначительных историях: что сталось с пианино господина Про- ша? что делать с написанной по-английски накладной в конторе, где никто не знает английского? Сам автор признавался в одном из писем: «Я свалил в кучу реалистические рассказы, которые не понравятся моим друзьям и будут раздражать читателей»*. Кстати сказать, Жакоб не любил слово «реалистический», свидетельства чему мы можем отыскать в его переписке: «Создание персонажей реальных, но не реалистических»**, или еще: «Прийти к реальному, используя нереалистические средства. Большинство сказок из „Короля Беотии" других целей не имеют»***. Что касается названия, то читателю начала века оно, несомненно, говорило больше, чем современному. У всех на * Max Jacob à Edouard Gazanion // Correspondance. Edition de Paris. 1953-1956. T. 1.P.48. * Max Jacob à Henry Kanweiler// Correspondance». Edition de Paris. 1953-1956. T. 2. P. 79. * Max Jacob à Jean Cocteau. Ibid. P. 83. 11
слуху была ария воинственного короля Беотии из второго акта «Орфея в аду» Жана Оффенбаха, знаменитой оперы- буфф. Есть там такие слова: «Когда я был королем Беотии, моими подданными были солдаты». Макс Жакоб вспоминает их в дарственной надписи, сделанной на одном из экземпляров книги, и добавляет: «С тех пор как я живу в монастыре в Сен-Бенуа, у меня не осталось ничего, кроме моей веры. Это объясняет название». Слово Béotien означает не только «жителей Беотии», оно стало нарицательным и переводится также как «тупица, грубый, необразованный человек, безразличный ко всему духовному, не способный понять литературу и искусство». Перед нами именно они - жители этой маленькой страны, легковерные, нелепые, наивные, плутоватые, глупые, бездарные и неловкие. Что же до «средств», используемых автором, Элен Анри отмечает сюжетный минимализм (даже когда за ним скрывается истинная драма) и крайнюю сдержанность, а порой и лаконизм повествовательной манеры*. Сам Жакоб был убежден, что порой больше поражает не богатство и цветистость языка, но, напротив, его сдержанность и даже бедность. Что же касается сюжетов, особую достоверность, «реализм» придают им ремарки автобиографического характера, которые словно вехами отмечают жакобовский текст, делая присутствие рассказчика зримым и осязаемым. Вот вспоминаются детство и отрочество, проведенные в Кем- пере, который в сборнике появляется под названием Ги- шен: «Мой родной город, в котором до сих пор обитает моя семья, расположен в долине, окруженной тысячью других * Henry И. Op. cit. Р. 234. 12
долин, изобилующих скалами, деревьями и ручьями; мне случалось вдруг заплакать, когда я ехал по дороге на велосипеде» («Удивленный и очарованный»). Или говорится о первых трудных годах, прожитых в Париже, на Монмартре, в обществе Пикассо в знаменитой «Прачечной на плоту»: «В доме на Монмартре, стены и перекрытия которого были сделаны из плохо пригнанных досок и старых балок, году в 1905 проживал последний теоретик искусства и самый серьезный и самый крупный мастер в области пластических форм» («Богема в годы войны 1914 года»). Ко всему этому следует прибавить имена персонажей, являющиеся зачастую чуть измененными именами реальных людей: В экстравагантном господине Швевишенбунде, сбитом однажды вечером машиной на площади Пигаль, без труда угадывается сам Жакоб. Во второй части, «Больничные ночи и рассвет», нет уже никакого лорнета с его узким и широким концами, он разбился, раздавленный колесами автомобиля. Видения укрупняются, одновременно расплываясь и превращаясь в галлюцинацию, в бред горячечного больного. С одной стороны, это совершенно автономный по отношению к первой части текст, с другой — мы обнаруживаем здесь такую же галерею «жителей Беотии»: сириец, не понимающий ни слова по-французски, старшая медсестра, не понимающая щепетильности младшей медсестры, сосед по койке, не понимающий различия между «Легендой веков» Гюго и Библией... И за всем этим - голоса поэта, пытающегося высказать (простонать, прокричать) свои чувства, физическая боль, возмущение, гнев, тоска и одиночество: комнатка господина каноника заперта, стало быть, Бог отсутствует? («Еще не рассвело»), а еще - жалость к товарищам по несчастью и благодарность тем, кто 13
пытается облегчить их страдания. К голосам (именно так, во множественном числе) поэта, присоединяются голоса пациентов, названных не по именам, а по номерам больничных коек, а еще наводящая ужас какофония «каркающих птиц»: малиновка с ее красной (от боли? намек на воспаление легких?) грудкой, голубь, пронзенный кинжалом (снова эта боль в груди), «кукушка отчаяния», с которыми перекликаются в ночи «шакалы сумерек», «злобный лай псов страдания», бормотание обезьян и разрывающий душу детский смех слабоумного, и надо всем этим — свистки локомотива (больница расположена между двух вокзалов) и перекрывающие все звуки кашель и стоны («Великая ночь (Медицинско-Вальпургиева)»). Он еще Макс Жакоб, когда поступает в больницу, через какое-то время он с ужасом узнает себя в «портрете цвета лампы», затем автор чувствует необходимость создать двойника - и на свет появляется господин Швевишенбунд (впервые мы видим его в главе «День - История прекрасного араба»), «ироническая аллюзия» — предупреждает автор. На что? на его немецкие корни? Швевишенбунда как героя романа можно идентифицировать, у него есть своя история: однажды вечером он шел в Оперу и был сбит машиной, он тоже писатель, пишет роман, в котором есть герой, и т. д. По мере того как автор выздоравливает, у него пропадает потребность в двойнике (и в присвоенном ему номере), он опять обретает личность: «Для медсестер я больше не номер 33, я господин Жакоб» («Петушиная песнь»). Обогнав последних «жителей Беотии», выходящих, болтая, из ворот больницы, Король садится на скамейку на бульваре Мажента (впрочем, не один, а в компании с еще одним своим двойником, «бледным испуганным человечком») и 14
излагает людям свои отчаянные откровения: «Слушайте! слушайте мое предсказание, говорю вам, что вы умрете. Я только что узнал это в больнице и кричу вам об этом на бульваре Мажента. Вы умрете, мы умрем. О, это ужасающе истинное слово и слово истины, единственной истины, слово, которое нельзя убрать и до которого можно только мысленно дотронуться пальцем, вы умрете. Но выслушайте же меня, вместо того чтобы мчаться по улицам: мы все сейчас умрем...» («Еще не рассвело»). За этими откровениями - самыми пронзительными и поэтичными страницами книги - следуют стихи, а вот они, напротив, как раз очень прозаичны, отмеченные странной метрикой, не путевые заметки, а впечатления от поездки на такси, на поезде. В своей книге «Поэзия и религия в творчестве Макса Жакоба» Кристин Ван Роже-Андреуччи назвала это «стилем обрушения», «стилем подножки, которую автор подставил самому себе». «Эта книга охватывает все периоды моей жизни», — признавался в 1922 году Макс Жакоб своему кузену. И если можно было бы выбрать книгу, дающую наиболее — по возможности - полное представление о прозе Жакоба, то это именно «Король Беотии». Своей статье о романе «Небесад, или Золотые часы» (1922) Мишель Дье дал подзаголовок «Роман безумных лет»*. Les années folles - так называли двадцатые годы, годы эйфории после недавно окончившейся Первой мировой войны, когда вчерашние потрясения забыты и расцветает литература, в которой правит бал самое безудержное вооб- * Due M. Un roman des années folles: Filibuth ou La montre en or // Max Jacob a la confluence. P. 255. 15
ражение. С другой стороны, «Небесад» можно назвать произведением, созданным в стиле «кубизма», когда из отдельных разрозненных фрагментов возникает цельное полотно. «Небесад» - это не сборник новелл, хотя в каждой главе появляются новые персонажи, действие переносится в другое место и на первый взгляд нет ничего общего между улочкой в бедном квартале Монмартра, где живет бедная вдова с четырьмя детьми, и Президентским дворцом с его обитателями. Это роман со сквозным сюжетом, и сюжетом являются приключения золотых часов. Действие начинается на улице Габриэль, что у подножия Сакре-Кер, перед нами разворачивается жизнь бедного квартала и его обитателей. Часы, полученные вдовой Лафлер от умершего мужа, оказываются предметом вожделения старшего из ее отпрысков, Альфреда, считающего их своей собственностью по праву старшинства. Когда часы «уходят» из семьи, украденные из дома и проданные дочерью Алисой, роман, который до этого момента мог считаться романом нравов, превращается в авантюрный. Из убогого квартала действие переносится в мир богемы: часы попадают в руки известной куртизанки и актрисы Лены Кальви, которая оказывается не последней фигурой в шпионских кругах. Затем часы начинают свое интернациональное шествие: они проданы венецианскому антиквару, участвуют в спиритическом сеансе, путешествуют на Восток, в Японию. Мелькает калейдоскоп лиц и мест: вот часы в ателье модного художника, вот они выглядывают из жилетного кармана агента сыскной полиции, вот привлекают внимание президента Республики господина Аристида Бриана... В конце концов, завершив свою головокружительную одиссею, часы благодаря невероятному, причуд- 16
ливому стечению обстоятельств вновь оказываются в семье Лафлер, но вскоре погибают, раздавленные колесами автомобиля. Помимо президента Республики в романе есть еще один реальный персонаж: МаксЖакоб. Он появляется буквально в первых строках, ему, «дорогому другу и любезному стихоплету», адресует свое письмо один из главных героев, господин Дюр. Да и сам этот господин Дюр как две капли воды похож на Жакоба: он тоже обратился к религии, уехал в Сен-Бенуа... Господин Макс Жакоб позволяет себе вмешиваться в действие, комментировать происходящее. Есть в романе помимо часов еще один предмет, который можно назвать персонажем романа, - массивный зеркальный шкаф орехового дерева. Он появляется еще до того, как начинает разворачиваться история с часами, в первых же строчках письма, с которого начинается роман: господин Дюр рассказывает господину Максу Жакобу совершенно банальную историю его приобретения. Серж Гобер настаивает, что наличие этой истории-близнеца, этой оппозиции (золотые часы стремительно перемещаются в пространстве - массивный шкаф стоит на месте, золото пылает—зеркало леденит) весьма важно для сюжета*. В обеих историях прежний владелец предмета умирает и его смерть освобождает предмет, вокруг которого начинается действие (притязания на него, обмен). Но часы, помимо прочего, еще и указывают на последовательность - до и после. Они перекидывают незримый мостик между тем, что покидаешь, и тем, чего достигаешь, а также мостик между различными * Gaubert S. Le roman ou La montre en or (A propos de Fifibuth) // Actes du Colloque International Saint-Etienne. P. 144. 17
эпизодами повествования. Это не просто вещь, это, скорее, ключ, талисман, некий магический предмет вроде волшебного кольца или лампы Аладдина. Хотя, безусловно, приключения часов — это и повод показать характеры людей. «На старинных картинах рядом с главным персонажем изображали множество аллегорических фигур, говорящих о его характере». Часы и шкаф стали именно такими «аллегорическими фигурами». И наконец, название. В оригинале роман называется «Filibuth, ou La montre en or». Кто такой (или что такое?) этот Фил ибют? В тексте самого романа нет об этом ни слова, нет и персонажа с таким именем. Исследователи романа гадают о том, что может означать это имя. Жакоб сам объясняет это в письме приятелю, найденному всего лишь несколько лет назад. Название расшифровывается как «Fils de Butte» («Дети Холма»), где Холм — это Монмартр, так в разговоре его называют парижане, именно там происходит большая часть действия романа. Почему такое странное написание? Во французском языке есть одно имя, заканчивающееся так же: это Вельзевул (Belzebuth). Не Butte, a Buth, потому что Жакоб считал Монмартр «скопищем пороков». Но были еще и другие версии, бытовавшие до того, как сомнения рассеял сам автор. Мы приведем здесь версию господина Гобера. Первая часть слова может значить либо нить (fil), то есть связующая нить, в данном случае часы, либо — что более вероятно — сын Божий (in nomine fili). Плюс окончание от «Вельзевула». Таким образом, «Filibuth» может означать нечто вроде «Вельзевула наоборот», обратившегося дьявола (в католичество обратился сам Макс Жакоб, а также господин Дюр и госпожа Лефлер из романа). Filibuth — это существование в каждом 18
из нас худшего (как реального) и лучшего (как возможного), странная двойственность, которую любой из персонажей обнаружит, если не станет довольствоваться тем, что увидит в зеркале шкафа*. Как писал Макс Жакоб в романе: «Каждый из нас в одно и то же время есть дичь диавола и ангел Господа Бога. Убьем дичь - и воспарит ангел». * GaubertS. Op. cit. P. 149.
Король Беотии
В перевернутый лорнет Мемуары папаши Вобуа Это уж непременно... но ведь не в семьдесят два года приниматься за мемуары! Интуиция - это, конечно, дело хорошее, тем не менее, как бы это сказать, образования мне не хватает, ну, вы понимаете? Я бы, конечно, много чего мог порассказать вам о Шарлевиле, ведь комиссаром полиции я был добросовестным и отнюдь не робкого десятка, если уж заговорили о храбрости. Спросите хоть у доктора Трас- 23
сена! правда, он уже умер, к сожалению, а то бы он вам рассказал, как я дал однажды поджарить себе руку на этом, как его, фермокаутере*; было чертовски больно, но я ни словечка не проронил. Слушайте, однажды, как и всегда по утрам, я зажигал огонь здесь, в муниципальной библиотеке, и рука моя загорелась, а я смотрел и даже не дул на нее. Шарлевиль не такая уж дыра, поверьте мне. Теперь-то я просто частное лицо, мне ничего не стоит выйти на улицу в скромной синей накидке и башмаках, но тогда я без перчаток и не появлялся, уж поверьте мне. В театре - пятиместная ложа для меня одного, а на мне трехцветная лента, фотография на всякий случай, а еще такая тетрадочка, семейный дневник, как я это называл. Маленький такой дневничок, где я отмечал все, что ни услышу оттого, от другого. Я такс ним и ходил по лавочкам, вхожу бывало и говорю: «Коль уж вы так заняты, что вам некогда прийти ко мне и сделать кое-какое заявление, пожалуйста, не беспокойтесь! Просто окликните меня, когда я прохожу мимо. Я здесь для того, чтобы все было как положено!» Однажды в городе появилась банда воришек. А тогда, вы понимаете, не было столько жандармов, как сейчас, в общем, задержать их никак не получалось. Вызвал меня прокурор. «Вобуа, — сказал он мне, — так вам не удается их задержать?» И знаете, что я ответил? «Господин прокурор, — ответил я, — я готов подать в отставку!» Слушайте, слушайте, сейчас будет самое главное. Промышлял у нас тогда в городе один попрошайка, ходил всегда с палкой, и кое-кто мне даже говорил про него: «Всем, кто ему отказывает, он угрожает». Тут как-то встре- * Вне всякого сомнения, персонаж имеет в виду медицинский прибор для прижигания термокаутер. (Здесь и далее примеч. пер.) 24
чаю я его и делаю замечание. А этот тип ведет себя очень нагло. - Кто вы такой? — говорит он мне. Тут я показал ему свою фуражку, обшитую галуном, и подумал: я тебе, наглецу, отомщу. - А это вы узнаете? - Нет, - ответил он мне. - Так вот, сейчас вы узнаете, что это такое: это фуражка комиссара. Мы тогда носили фуражки. Я попросил предъявить документы. К сожалению, должен признать, они были в порядке: возраст-тридцать семь лет, профессия - грузчик, родом из Азенкура, в общем, не придерешься. Я велел навести кое-какие справки, как это обычно делается, по нашим полицейским каналам, это никогда не помешает: по сводке № 2 ничего, немного браконьерства, и все. Ну просто не к чему прицепиться! Уж не спрашивайте как, это наши профессиональные секреты, но в тот же самый вечер мне удалось арестовать его за бродяжничество и посадить в кутузку! Постойте, тут-то все и начинается. Через какое-то время мне донесли, что он будто бы говорил: «Какие идиоты все эти жандармы и комиссары! хватают невинных людей, а настоящим ворам позволяют гулять на свободе, потому что мозгов не хватает их найти». Как раз тогда эта воровская банда обнаглела настолько, что ограбила мэрию; они украли лестницу, а потом разбили витраж в церкви - пытались опустошить кружки для пожертвований. Я подумал тогда: «Ты, приятель, похоже, знаешь куда больше, чем говоришь, ладно, ты еще узнаешь...» — вот сейчас, сейчас, вы увидите, слушайте... Я сказал одному своему олуху: «Достань-ка себе рабочую блузу, 25
старую какую-нибудь, и мне тоже, а еще башмаки... ищи где хочешь!» — надел я шапчонку, он тоже, оба мы загримировались так, что не узнать. Являюсь я в таком виде к прокурору. А прокурор был человеком трусоватым: он изо всех сил наваливается на дверь, дверь своего кабинета, лишь бы не дать мне войти, и вопит, какой это идиот, дескать, позволяет сюда заявляться всяким бродягам. «Не бойтесь, - говорю я ему через дверь, - господин прокурор, это же я, Вобуа!» Прокурор тогда очень удивился и улыбнулся, ведь он знал, что служака я хороший: «Вы только отдайте приказ двум жандармам, чтобы они втолкнули меня в камеру прямо в таком виде, и я вам обещаю, господин прокурор, этих типов мы получим!» Прокурор сам лично пожелал присутствовать при этой сцене, ну и пошли мы в кутузку, я и мой олух, а начальство впереди. Наш попрошайка был там. Вы не знаете, что такое кутузка? никогда не видели? Ну так представьте себе, что там не светлее, чем в деревянном склепе, в углу ведро, чтобы нужду справлять, и лежанка для спанья. Вот! А тот попрошайка спал на раскладной кровати, вдоль стены. «Ах, как мне плохо! — стал я хныкать, стараясь изменить голос, конечно, - как мне плохо! Ах, проклятые жандармы, чтоб вам пусто было! пропади все пропадом!» - повалился рядом с ним и стал колотить башмаками о его кровать. «Ах, как мне плохо!», ну и, конечно, голос меняю, чтоб он не догадался, и на пол плюю. Тогда тот попрошайка мне говорит: -Да уж! проклятые жандармы! и полные идиоты к тому же! одних арестовывают ни за что, ни про что, а другие на свободе гуляют. - Какие «другие»? - спрашиваю я. - Да воры, кто ж еще! 26
— Воры... так вы их знаете? — Еще бы... черт побери! — Так вы... вряд ли вы знаете о них больше, чем другие! — Что? Я их не знаю? - возмущается он. - Как бы не так, не знаю! Курчавый и Милорд, ну и другие с ними. Они все в том доме, на Черных землях! Ну, вы же понимаете, мой олух зря времени не терял. Он лежал на своей койке, делал вид, что спит, и даже похрапывал, вел, так сказать, протокол с участием двух сторон. Ну, а я узнал, что было надо, и ковыляю себе к двери, прихрамывая. Это был сигнал. У меня не было никакого желания оставаться там до завтра. Жандармы нам открывают. Сокамерник наш удивился, конечно, но промолчал. А я сразу же к прокурору (на этот раз в нормальном обличье, разумеется) и говорю ему: «Господин прокурор, вот люди, которые нам нужны. Так-то».
Пианино-призрак Окрестности Гишена — это двадцатикилометровый пояс утопающих в зелени вилл и домишек. Летом на дорогах царит большое оживление. Автомобили чужестранцев обгоняют местных велосипедистов, а однажды, говорят, здесь даже самолет видели. Вдоль реки - одной из самых красивых во Франции — стоят замки, а их владельцы рыбачат на лодках или устраивают небольшие регаты. Однажды воскресным утром, когда мирные окрестности, казалось, дремали под солнцем, два человека нетвердой походкой ковыляли по широкой дороге X., в восемнадцати километрах от 28
Гишена: органист Прош и один из его работников Перон- но. Прош, органист и торговец струнными инструментами, сдавал напрокат пианино гишенцам-дачникам и приезжим; ежедневно он отправлялся в свой обычный обход настраивать пианино, и, если ему не удавалось удовлетворить клиентуру, он уступал ее Перонно. Это были два маленьких темноволосых человечка, постоянно нетрезвых, при этом оба обладали особым даром никогда не показывать это своим клиентам, но, едва выйдя на дорогу, что называется, распоясывались и с чистым сердцем предавались веселью, распевая во всю свою пьяную глотку. Ходили они, как правило, пешком, умудряясь просадить в кабаках то, что могло бы быть отложено на дилижанс. - Господин приходской священник, послушайте, не в обиду вам будь сказано, вы очень быстро идете! ну очень быстро идете! Не идите так быстро, а? - Еще чего, мой славный Прош! Это все вы. Вы не явились на вечерню в прошлое воскресенье. Мы не можем вас больше держать в качестве органиста. - Вы же сами видите, что вы очень быстро идете. Господин приходской священник, раз уж вы все равно остановились, не могли бы вы дать нам, на что пропустить стаканчик, а то у нас нет больше ни единого су. - Я? поощрять пьянство? да ни за что... держите, вот вам четыре су, но это гнусно. Они выпили в кабаке, где был один торговец рыбой, у которого тележка возле самого входа. Прош и Перонно устроили торговцу рыбой настоящий концерт - флейта и флажолет, в сумках у них всегда можно было найти какой- нибудь инструмент. Еще они поведали несколько забавных историй: историю про пианиста, который потерял «до» верхней октавы, историю про камертон, который вдруг сошел 29
с ума, и тысячу подобных анекдотов своего привычного репертуара. Торговец рыбой, пришедший в полный восторг, не желал с ними расставаться: «Куда вы сейчас? Случайно не в Z***?» Прош и Перонно тут же вспомнили, что как раз в Z*** у одной графини имелось пианино совершенно расстроенное. Отправились прямо с утренним солнышком. Корзины с рыбой подпрыгивали, плохо закрепленные на повозке, Прош и Перонно рассказывали по дороге очередную историю, перемежая ее возгласами: «Чего тебе надо?» и: «Какое мне дело?». Так прибыли они в замок графини Барберен и позвонили в звонок на ограде, предварительно взаимно принюхавшись и убедившись, что алкоголем пахнет не так сильно, как могло быть. Ворота не открывались. Они обошли вокруг парка, но и калитка оказалась неприступной: две тяжелые дубовые стойки и большой навесной замок. Тогда Прош раскричался: - Нет, ну какие негодяи! мне нужно мое пианино за пятьсот франков, которое я купил за двести, я не дам за него и двадцати франков, но я сдал его напрокат за пятьдесят. Мне нужно мое пианино. Я перелезу через стену, но получу свое пианино, настроенное или нет. Перонно, не такой пьяный, как его хозяин, мудро заметил , что стена довольно высока, к тому же выкрасть пианино все равно не удастся, потому что без грузовика его не увезти. - А твое какое дело? чего тебе вообще надо? Ты что, думаешь, я его на собственном загривке поволоку? Я его продам. Продам, и все! Если не в этом мерзком городишке, значит, в каком-нибудь другом. Думаешь, мы не найдем какой-нибудь тележки, чтобы увезти его? Пойди поищи мне тележку... а я пока покурю. Сколько шума из-за ерунды! Чего тебе вообще надо? Чего ты лезешь? За этой стеной мое пи- зо
анино. Мое оно или нет, я тебя спрашиваю. А если оно мое, значит, я имею право его продать. Давай найди мне тележку, или я уволю тебя в двадцать четыре часа к чертовой матери, как какого-нибудь торговца рыбой! Черт! и табак кончился. Я тебе говорю, когда я продам пианино графини Барберен, у нас будет табака просто завались, причем хорошего табака. Будет с чем вернуться в город. Иди давай за тележкой! А еще принеси лестницу. Или две. Лучше две. - Ну и где вы собираетесь продать пианино этим утром, хозяин? - А твое какое дело? Чего тебе вообще надо? С каких это пор подчиненные указывают хозяину, как проводить торговые сделки? - Я подчиненный... с какой стати это я ему подчиненный! - Ладно, не хнычь давай и отправляйся. Тут вилла одна строится под громоотводом часовни Святого Сикста. Если дьявол не оттащит нас за полы пиджаков, я добуду оттуда четыре лестницы и две тележки, вот так. В полдень настройщик и его помощник попали в заросли рододендронов и глубоко заснули там, позабыв про ручную тележку и лестницу, оставленные по ту сторону стены. Они были разбужены собачьим лаем и человеческой руганью. - Самое время отправляться к мессе, так надо же - какие-то бродяги притащились. Эй, вы там, а ну убирайтесь! - Отстань! дай мне поспать! чего тебе надо? Что мы тебе сделали? - Проваливайте отсюда, пока я жандармов не вызвал! 31
- Полегче, месье! Мы пришли настроить пианино госпожи графини Барберен, но, очарованные красотой здешних мест, прилегли немного отдохнуть в кустах, что тут такого? - Ах пианино! так вы господин Прош? Но госпожа Прош, ваша супруга, уже сама приходила за ним, она сказала, что хочет его продать жене мирового судьи. Наверное, продала уже, пятьдесят франков, если я не ошибаюсь. - Вот сука!
Пианино У пианино госпожи Лемерсье тоже своя история. Лет двадцать назад некий служащий страховой компании приехал в Гишен со своим пианино. Это самое пианино он возил из города в город, когда случалось менять место жительства, нечто вроде семейной реликвии, наследственная вещь, так сказать, вещь-память, которой очень дорожат, но к которой не решаются притронуться. Это пианино было похоже на верстак столяра, украшенный лирами красного дерева; открытое, оно походило на ванну, а сама клавиатура напоминала раковину Однажды некий экспедитор вообще принял его за гроб. зз
Господин Фессан очень дорожил своим пианино, хотя довольно часто оно его обременяло, загромождало комнату, увеличивало цену за переезд и мешало снять то жилище, которое ему нравилось. Господин Фессан дорожил этим инструментом, потому что его мать и его бабка извлекали из него звуки, а еще потому, что пианино в его представлении являлось предметом роскоши, с ним квартира приобретала нечто вроде благородного титула. Когда господин Фессан приехал в Гишен, он поселился как раз напротив префектуры, в мансарде на четвертом этаже дома торговца, и первым делом осведомился, как насчет домработницы. В глубине двора проживала семья плетельщиков соломенных стульев, чьим дочерям как раз пришла пора зарабатывать на жизнь. Старшая и стала вести хозяйство старого холостяка. Господин Фессан был выкроен из желтой бумаги с грубыми складками, у него были совиные глазки и ревматизм всех суставов сразу. Мадемуазель Мари, начавшая вести его хозяйство, была маленькой пиявкой. Рыжеватая, с выцветшими глазками. Однажды господин Фессан сказал ей: — Послушайте! что вас заставляет вот так приходить ко мне? Господин Фессан поверил, что любим, и это ему весьма льстило. Он много смеялся тихим, глуховатым смехом. Как-то раз в доме послышались спотыкающиеся звуки пианино. Мадемуазель Мари, которая когда-то изучала сольфеджио в местной школе, нашла способ возобновить свои занятия на клавиатуре. Фессан ничего не имел против того, чтобы она так развлекалась. В действительности мадемуазель Мари, отдаваясь господину Фессану, и не имела другой цели, кроме как поупражняться на клавиатуре. Детские звуки старого пианино, раздававшиеся на лестнице, 34
породили множество сплетен; пожилые дамы позволили себе некоторые наблюдения. - Она такая нежная! такая нежная, - говорил Фессан. - Пускай позабавится. Да, да! она неплохо ведет мои дела! Тем временем господин Фессан, всегда, кроме рабочего времени и часов аперитива, пребывавший в одиночестве и скучавший за чтением газет, взял привычку проводить время у родителей Мари и ее сестер. Он в открытую заигрывал со всеми сестрами, даже отдавая предпочтение Анжеле перед Мари. И более того, не прочь был поговорить об Анжеле с Мари. Родители страдали от вольностей этого господина, но Мари каждый месяц приносила в дом деньги, и никто не решался делать замечания господину Фесса- ну. Господин Фессан-отец, которому исполнилось уже восемьдесят, как-то явился в Гишен навестить сына: - Ты живешь среди ничтожеств, которые заставят тебя жениться на их дочери, они всячески обхаживают тебя, чтобы завладеть твоим имуществом! — О папа! ты ведь их не знаешь! они очень славные люди. — Особенно малышка, да? Она безобразна и совершенно недостойна Фессана. Я прошу тебя порвать эту связь. Папаша добился, чтобы сын сменил местожительства. Уезжая, Фессан подарил пианино мадемуазель Мари. Какой подарок! об этом столько говорили. Приблизительно в это время обе дочери получили назначение учительницами в другой город, и семейство плетельщиков стульев выбилось из нищеты. Папаша, то есть папаша Бернар, получил место таможенного инспектора где-то неподалеку, ведь в свое время он был на военной службе, о коем обстоятельстве все уже успели подзабыть. В 35
комнатах в глубине двора остался лишь сын восемнадцати лет, социалист, смещенный с должности служащий налогового управления, который существовал на деньги разных парижских фондов, поддерживающих единомышленников. Звали его Лопес. Он, как умел, устраивал революцию в Ги- шене, организовывал конференции в пустом магазинчике где-то на окраине, у него было обличье тигра и робость младенца. Однажды его вызвал в свой кабинет сам мэр. - Вы позволили себе оскорбить меня в своем листочке, друг мой. Но хотя я и не имею ничего общего с Иисусом Христом, я вас прощаю. Послушайте, может, вы желаете стать мэром вместо меня? ради бога, уступаю вам свое место, посмотрим, каким вы станете мэром. Пожалуйста! вот он я, добрый волшебник, я не только уступаю свое кресло мэра вам и вам подобным, но из своих личных средств готов выделить пять тысяч франков, чтобы вы поделили их, как считаете нужным. - Господин мэр смеется над нами. - Да нет же, нет! я нисколько не смеюсь. У меня нет никакого намерения смеяться, уверяю вас. Иметь на шее такое ярмо, все эти муниципальные заботы, а это, можете мне поверить, настоящее ярмо, и при этом слышать за спиной всякие гнусные инсинуации, а это не что-нибудь, а самые настоящие гнусные инсинуации. Ради бога, займите мое место! пожалуйста, я вам уступаю. - Господин мэр прекрасно понимает, что это невозможно, за нас никто не проголосует. - Ах вот как... ну тогда... тогда... Ладно! Я добрый волшебник. Вы мне написали, что просите гимнастический зал для проведения предвыборного собрания для вашего кандидата. Я вам его даю... вам... именно вам. Обещаю! - Спасибо, господин мэр. Господин мэр очень добр. 36
Предвыборное собрание было таким, каким бывают все предвыборные собрания. На следующий день Лопес Бернар получил врученное судебным исполнителем уведомление о выплате суммы в сто двадцать франков за аренду зала, а в случае неуплаты... ну и далее по тексту. Лопес устроил большой скандал из-за этого дела, некая парижская газета социалистического направления была об этом уведомлена, но почему-то ничего писать не стала. Лопес в довольно резких выражениях жаловался в местную социалистическую газетку, а также самому мэру, правда, в почтительных выражениях. Мэр напомнил о прецедентах. Тогда Лопес обратился в кассу политической взаимопомощи в Париж с просьбой о ссуде в сто двадцать франков. Ему ответили, что следует дождаться окончания предвыборной кампании, чтобы покрыть все расходы. По постановлению суда имущество Лопеса Бернара было описано, а сам он вынужден был покинуть город. Напрасно просил он учесть, что арендная плата была на имя его отца. В квитанциях стояло просто «Бернар» безо всякого имени. Все было продано. Жена мэра была большой любительницей распродаж: она все покупала «по случаю». «Ах! старинный инструмент!» - воскликнула она, увидев, как уходит пианино Фес- сана из-под молотка оценщика. И приобрела его за пятнадцать франков. Два года спустя Фессан наведался в Гишен. Проходя мимо лавки старьевщика, он узнал свое пианино, вошел и купил его.
Золотой крестик Театральные представления в религиозной школе Гише- на во многом открыли ему глаза на самого себя. Успех в роли Паоло в «Пиратах Саванны» окрылил его, что бы потом ни говорили братья, дабы смирить его гордыню. Именно вспоминая о премьере «Пиратов Саванны», он чувствовал, что способен на нечто большее, чем стать приказчиком в магазине модных товаров или фермером. Директор школы никогда не упускал возможности серьезно побеседовать со своими воспитанниками; однажды, вынужденный опросить Савиньяна по поводу одного дела, а именно кражи сыра на кухне, директор сказал ему: 38
- Если верить твоим учителям, ты утверждаешь, что хочешь стать исследователем полярных морей... но это же невозможно! Ты все-таки уже не ребенок. - Я хотел бы поступить в семинарию, брат мой. - Вот это уже лучше, но искренна ли твоя вера? Если ты любишь помечтать, прогуливаясь в одиночестве, это еще не значит, что ты прирожденный священник. - Мои размышления привели меня к мысли о том, как мал человек перед Господом Богом, а небо над ним незримо, но для посвященных оно, несомненно, есть. Я верю, я думаю... - О! вот это уже из области теологии, мы, оказывается, способны размышлять, это и хорошо, и плохо. Тут есть опасность впасть в ересь. Ну что ж, если ты чувствуешь в себе призвание, можно и посодействовать, если же в тебе говорят лишь амбиции, ты в нас не нуждаешься... Слава Богу! Напряжение, с каким давалась учеба в семинарии, суровость дисциплины уничтожили весь эффект от той милости, что, как казалось Савиньяну, снизошла на него в восемнадцать лет. Общество его соучеников-крестьян сделало из него пронырливого карьериста, год страданий в казарме и братия отбывающих военную повинность чуть было не сделали из него мистика. Ему было двадцать три года, когда он получил письмо следующего содержания: «Господин Аббат, Я верую в Бога, как можете верить в Него только вы сами, и лишь после долгой борьбы с собою решилась я отнести это послание на почту. Прежде всего прошу меня простить, я не представляю, каким титулом мне следует вас 39
называть, ибо та приближенная к Церкви особа, что дала моей служанке ваше имя, сообщила ей также, что вы не посвящены в сан, и, должна признаться, весьма надеюсь, что вы не будете посвящены никогда. Между тем я вовсе не отношусь к числу атеистов, коих вокруг великое множество, и это обстоятельство не должно быть безразлично вам, такому святому человеку, как вы, ибо вы, без всякого сомнения, святой. Вот уже более года я вижу вас на десятичасовой воскресной мессе и пролила достаточно слез, чтобы мой опрометчивый, по мнению некоторых людей, поступок был прощен Богом. Я истинная страдалица, ибо вы являетесь мне как образ Бога на земле, именно Бога я и люблю в вас. Не знаю, замечали ли вы меня когда-либо, по воскресеньям я надеваю шляпку с красной лентой, а в последнюю зиму на мне были черные перья; мы всегда становимся со стороны часовни Сен-Сиприен, две моих тетушки, матушка и я. Золотой крестик, который найдете вы в этом письме, я прошу вас сохранить, что бы с самим письмом ни случилось: я носила его на шее под одеждой со дня моего первого причастия и хотела бы, чтобы теперь вы повесили его на шею себе, он принесет вам счастье. Теперь поговорим о серьезном: до сих пор я не говорила о вас ни с кем, кроме служанки, но я сама собой распоряжаюсь, и родители мои позволят мне выйти замуж по моему выбору. Я и работаю у родителей, которые являются владельцами магазина „Гран- Базар" , что прямо напротив церкви. У нас семь тысяч франков чистой прибыли ежегодно, и через некоторое время нам будет на что жить, когда мы удалимся отдел. Я говорю это, потому что предлагаю вам отказаться от будущности священника и жениться на мне, потому что, должна вам сказать, я люблю вас, господин Аббат. Дайте мне утвердительный ответ, и я поговорю с родителями. Сохраните этот крестик, 40
каков бы ни был ваш ответ, но если он будет отрицательный, я умру. Со всем уважением к вам и искренними чувствами ОртансДаньелу, „Гран-Базар" у Ратуши, Церковная площадь, дом 1». Савиньян получил это письмо уже вскрытым вместе с предписанием предстать перед ректором семинарии. - Согласно нашим правилам, каковые являются обязательными для исполнения, —сказал ректор, — вы не должны отвечать на письмо, оскорбительное для всех нас... Что намерены вы предпринять, дитя мое?.. Вам предложена карьера и богатая наследница. - Я обдумаю это предложение со всем хладнокровием. - Вы сильны в теологии и философии, а также во всем том, что имеет отношение к критике, но вы не слишком преуспели в латыни. Принимая во внимания черты вашего характера, вы сможете стать превосходным священником, вы обладаете чувством собственного достоинства, порядочностью, смирением, представлением о долге и своих возможностях. Церковь переживает, дитя мое, весьма сложные времена, и я полагаю, вы можете стать для нее прекрасным сыном. Однако сейчас, как никогда прежде, нам необходима истинная вера, вы должны знать это, возможно, вы не ощущаете в себе истинного призвания... Вы не отвечаете... Нам не нужны дурные священники, нам нужны священники хорошие, поступайте согласно своей совести и верьте, что с Божьей помощью я поддержу любое решение, какое бы вы ни приняли. С древности известны достойные похвалы примеры того, какие жертвы были принесены во имя призвания. 41
- Я обещаю все обдумать, господин ректор. - Посоветуйтесь также со своей семьей, дитя мое! Ваши родители были бы счастливы, если бы за них молилось духовное лицо. С другой стороны, подобный брак может принести состояние... Вы не отвечаете... Не следует пренебрегать мнением родителей, не забывая при этом, что истинной вашей матерью является Церковь. - Вы совершенно правы, господин ректор, и, поверьте, я искренне, от всей души тронут тем участием, какое вы принимаете в моей судьбе. - Вы любите эту девушку? -Я с ней незнаком. - Впрочем, насколько я вас знаю, любовь никогда не станет препятствием на пути к вашей карьере: вы больше походите на Сенеку, чем на Овидия. Ха, ха, ха! Я не склоняю вас к исповеди, но должен сказать, вы амбициозны. Я опасаюсь даже, как бы вера не стала страдать из-за ваших аппетитов. - С сожалением должен заметить, господин ректор, что вы ошибаетесь на мой счет. - Ну что ж! тем лучше! тем лучше! подумайте. Наш разговор окончен. Я советую вам исповедоваться как можно чаще, дитя мое, и ничего не скрывать от с вое го духовника. В следующее воскресенье церковный служка принес прямо к мессе конверт, в котором лежала фотография мадемуазель Ортанс в бальном платье и записка следующего содержания: «Господин Аббат, Ручей семинарского парка протекает под стеной и впадает прямо в купальню. Опустите письмо в картонный конверт, я приду за ним завтра в семь часов. Поторопитесь, 42
потому что отец мой знает все и хочет выдать меня замуж за моего кузена, республиканца и такого же атеиста, как и он сам. Любящая вас в Иисусе Христе ОртансДаньелу». Савиньян заметил девушку во время мессы и грезил о ней всю ночь. Затем ответил, отправив письмо указанным путем: «Выходите замуж за кузена! Савиньян». И, выводя эти слова, он мысленно добавлял: в сорок лет я стану епископом, а в шестьдесят - кардиналом. История эта получила известность: ему пришлось вынести ужасную семейную сцену, и, дабы оправдать свое поведение, он вынужден был выказать набожность, которая стала со временем истинной. Сейчас он служит кюре в небольшом городке неподалеку от Гишена, это худой, бледный священник с бесцветными глазами, серебряные виски служат ему защитой. Не так давно ему пришлось собирать пожертвования для бедняков в одном замке: Ортанс Даньелу, ставшая госпожой X***, открыла ему дверь и не узнала его. Называя свое имя, кюре был очень взволнован: теперь-то он знает, что не станет ни епископом, ни кардиналом.
Богема в годы войны 1914 года Будь эта история сама по себе правдоподобна, мне нечего было бы стараться сделать ее таковой, ибо в том и состоит роль рассказчика. С какой стати описывать все так, как смог бы это сделать любой, и вы в том числе? Знаю, знаю! вы считаете правдоподобным лишь то, о чем однажды вам уже приходилось выносить суждение. Но, в конце концов, если моя цель - всего лишь облегчить задачу тому, кто собирается за нее взяться... если моя цель - расширить ваши возможности восприятия, сделать вас более доверчивым, прибавить вам житейского опыта... История моя со- 44
вершенно невероятна, потому что некая богатая дама сорока лет от роду, из племени обывателей, не более богема, если можно так выразиться, чем какой-нибудь художник, потому что слуги... ох уж эти слуги! Вы даже не догадываетесь, что они собой представляют, уж будьте уверены... Они лучше, чем об этом принято говорить, и куда хуже, чем можно представить себе в самых страшных снах. Что касается «богемы», уж поверьте мне, это милое словцо - просто симпатичный синоним беспорядка, и скажите, действительно ли налаженная жизнь художника с регулярной работой и размеренными привычками менее беспорядочна, чем жизнь богатой вдовы, наполненная страстями, которые если что и ограничивает, так только их избыток. Является ли адюльтер характерной чертой семейного быта именно художника? Только ли у них так заметно отсутствие за столом матери семейства? равно как и отсутствие детей или, напротив, их присутствие, но с такими манерами, которым их явно специально не обучали, чьи уши приучены к цинизму отцовских и материнских речей... Ну и хватит об этом, речь сейчас совсем о другом. Рассуждения, что приходят мне в голову, побуждают меня к серьезности, которая сюжету моему вовсе не пристала и которая явилась бы следствием вполне обоснованного негодования, но вряд ли представится таковой читателю. В сущности, история моя покажется невероятной лишь тем, кто полагает, будто несчастья, обрушившиеся на Францию в 1914 году, превратили в героинь всех богатых сорокалетних вдовушек и дали всем утонченным художникам средства, дабы те могли удовлетворить свои изысканные вкусы, а также тем (а таких наберется еще больше), кто пребывает в убеждении, будто прислуга, подобно декартовским животным, души не имеет. 45
В доме на Монмартре, стены и перекрытия которого были сделаны из плохо пригнанных досок и старых балок, году в 1905 проживал последний теоретик искусства и самый серьезный и самый крупный мастер в области пластических форм. Странное устройство монмартрского пейзажа! странные архитектурные концепции! В этом доме, не имевшем надстроек, видимых снаружи, на самом деле имелись подвальчики и чердаки (по правде говоря, ничего, кроме подвальчиков и чердаков, там и не было), причем подвалы казались чердаками, а чердаки подвалами. С художником жила его подруга Валери, женщина, чья тонкая и одновременно тяжеловесная красота, чьи прелести, избыточные, как и ее воображение, а также кроткий, он же буйный нрав способствовали попеременно то привлечению в дом, то изгнанию оттуда почитателей нового искусства и приятелей художника. Родные по духу гении, уже проявившие свою гениальность, первые плоды которой собирать так приятно и лестно, их взаимная вера в успех, одинаковая бедность и одинаковое богатство, сходные объекты ненависти и восхищения привлекали сюда молодых людей, словно связывая их судьбы в некий прекрасный узел, который личные обязательства могли ослабить, увы! но не развязать. Казимир Бариго был не из их числа. Порой Казимир отдавал дань искусству живописи, но у него не было ни сожалений оттого, что он так и не достиг в этом деле успехов, ни беспокойств о том, как бы этих успехов достичь. Присутствие праздных статистов среди трудолюбивых художников не удивляет ни самих художников, ни стороннего наблюдателя. Их полезность проявляется при проведении коммерческих сделок или в часы удовольствий. Казимир не тяготел ни к развлечениям, ни к коммерции. Эта бурлящая юность, кажущаяся порой грубой 46
из-за специфической одежды, внешнего вида и особого языка, хотя в то же время не без налета эстетства и изыска, отточенных разумом и чувствами, и бледный Казимир, чья бедность ничуть не подпортила его изящества, чье изящество удачно скрывало некоторую присущую ему вульгарность, терпели друг друга, хотя и не испытывали взаимной симпатии. Обычно мастерские художников напоминали захламленные склады, обитель Бариго походила на квартиру юной девушки, туда никто не имел доступа. Было известно, что когда-то он состоял в любовниках у прекрасной Валери: нынче ничто в их поведении не давало оснований верить в эти слухи, и его присутствие на Монмартре, которое по-другому и объяснить было невозможно, вероятно, больше не имело никакого отношения к истории их любви. А вот внезапное исчезновение как раз любовью и объяснялось, во всяком случае, для тех, кто знал о ревнивой страсти нашего юного хозяина: итак, в один прекрасный день Казимир исчез. Вернисажи, что собирали в одной художественной галерее картины как друзей, так и соперников целого поколения живописцев, их речи, их вкусы, их радости и ссоры (последние - для оживления обстановки) Казимира привлечь не смогли. От учеников школы Бонна, его бывших однокашников, стало известно, что некая богатая сорокалетняя вдова погрузила Казимира в спальный вагон, отправляющийся на Лазурный берег. Наши глаза, которые никогда его особо не искали, теперь не видели его вовсе, а если бы и увидели, то не иначе как в интерьерах какого-нибудь роскошного дворца, где его беззаботность составила бы счастье крепкой брюнетки, а светлые брюки и желтые ботинки составили бы, в свою очередь, - его счастье. Сказать по правде, искусство всегда было для него не более чем иллюзией, которой его друзья-художники служили куда с большим успехом, чем его собственная кисть. 47
Возраст придает разуму силы, зато отнимает их у очарования. В начале войны 1914 года мне довелось стать свидетелем одного поступка, весьма своеобразного проявления благотворительности, имевшей к ней, к войне, самое прямое отношение. Бариго явно нуждался в помощи. Шесть месяцев в окопах и тридцать шесть лет за плечами превратили белокурого юнца в боксера. К несчастью (что ясно проявилось для меня в этой истории), война, изменив внешность Казимира, не изменила вкусов богатой вдовы. «Ах да, Казимир! а вы тут, на этом диванчике, по своим собственным делам? Живопись не приносит художнику богатства, так, во всяком случае, утверждают, но вы, похоже, считаете, что богатство художнику должна приносить любовь?» Слова тех, кто полагает, будто обладает безупречной нравственностью, нередко ранят плохо укрощенной гордыней, но те, кто старается быть непохожими на этих, не сказать, чтобы были намного мягкосердечнее. У Казимира была совесть. Хотя вместо нее он предпочел бы иметь возможность удовлетворить свою потребность в сладостной роскоши. У него не было сил творить добро, но он умел, по крайней мере, его распознавать, перед лицом зла и передо мной он порой выходил из кокона своей грациозной беспечности. Конец его истории объяснил мне, почему он рассказывал ее именно таким тоном, а именно тоном преступника, радующегося заслуженному наказанию. Он рассказывал о своих походах, о ранении, об увольнении со службы для того лишь, чтобы лишний раз поведать о письмах своей супруги, поначалу восторженных, потом все более редких, потом вообще прекратившихся. Зато как подробно описывал он свое возвращение в особняк на авеню де Вилье. Ах! какое разочарование! он-то полагал, 48
будто телеграмма о его прибытии соберет в холле толпу слуг и десятки ваз с цветами, но его встретил лишь багаж, сваленный в автомобиль, заказанный в конторе по перевозке грузов. Когда дама, которая сидела внутри вместе с белокурым юнцом, как две капли воды похожим на первого, заметила того, кто был некогда ее мужем, она решила, что может избежать встречи, поторапливая возницу через стекло, между тем как, напротив, только привлекла внимание к своему бегству. - Ну что, моя дорогая, - говорил он, стоя на подножке, - давненько не было от вас известий. - С какой стати вы тут объявились? Устроился тут в машине, между прочим, это я за нее заплатила. - Не знаю, хорошо ли устроился месье, но только сейчас ему будет очень плохо. Казимир сделал отчаянную попытку склеить свою разбитую жизнь, для чего ему было необходимо изуродовать юнца, а юнец, в свою очередь, хотел защитить свою, толкая агрессора к открытой двери грузового омнибуса. Экс-мадам Штремлер собралась с силами, растраченными мужем и любовником в борьбе, и наскребла все же те, что были ей необходимы для следующего зал па откровенности; впрочем, источником этих сил был все тот же дерзкий темперамент. - Я вышла замуж за художника, а не за солдафона. И мне нужен художник. Я взяла в дом художника, а вы никогда не были художником. Вы исполняете свой долг на войне, ну так и я исполняю свой долг на войне: я пожертвовала десять тысяч франков, я медицинская сестра. Можете пройти в дом, если вам угодно. Но вы не получите от меня ни гроша. Вы мне отвратительны! - Старая б...! - наверняка завопил бы Бариго, стоя прямо на мостовой, если бы не упал в обморок, а он таки упал. 49
Казимир узнал маленькую итальянскую спальню и одного из своих слуг; он даже не мог дать денег тому, кто его туда внес. - Поставьте раскладушку в мастерскую, Жан, и чтобы мной больше никто не занимался! Мне нужно привести в порядок свою жизнь. В горячечном сне перед мужем мадам Штремлер предстали развод с алиментами. Затем нищета стала донимать Казимира в особняке на авеню де Вилье и преследовать его, когда он оттуда выходил. Он испытал на себе, что расходы на развод недоступны бедняку так же, как освобождение от уплаты судебных издержек — обитателю частного особняка. Конечно, в квартире имелось кое-что, что можно было бы продать: зеркала, пианино, картины, но Казимир в достаточной мере опасался безжалостной женской суровости, а также страшился полиции, поэтому поневоле приходилось оставаться порядочным. Что же касается Рубенса, который вроде бы принадлежал ему и который являлся предметом восхищения обывателей, пока что, кроме насмешек торговцев, он не получал ничего. При этом, не имея возможности обратить в золото свои собственные творения, он проделывал это с какими-то украшениями, драгоценностями и предметами своего гардероба, в том числе интимного. Проходят дни, проходят в ожидании, в надежде на невозможное, на чудо. Он оказался в тех местах, которые когда-то были в моде, при этом не признаваясь сам себе, что он ходит туда и почему, и зеркала настоятельно советовали ему туда являться, но только зеркала. В один прекрасный день портрет мадам Штремлер, напомнивший ему имя его автора Бонна, привел его в благотворительное общество «Братство художников», председательствовал в котором в ту пору сам мэтр. Приемные Пти Пале являли собою 50
перекресток, где сходились множество тревог и страхов. Та малость, которую там раздавали, кое-как склеивала осколки жизней, расколотых войной, и надежд, расколотых голодом. Я мог дать Бариго лишь несколько советов, поделившись невеликой своей мудростью, но он им не внял. Тридцать франков в месяц - на это приходилось питаться одним лишь хлебом. Так и питался Казимир в мастерской особняка, поскольку еда эта казалась ему недостойной резного лакированного дуба столовой. Однако в буфетной отсутствие мадам, казалось, скорее, удлиняло время трапез, но не отменяло их вовсе. Жан, в чьи обязанности некогда входило обслуживать именно месье, как-то постучал в дверь мастерской, весь красный (вероятно, от усилий, затраченных на пищеварение). Бросив два быстрых взгляда на два листка бумаги, на одном из которых, шелковистом и мятом, виднелись хлебные крошки, а другой был бланком с горделивой шапкой «Братство художников», он сказал: — Я по поводу ключа от чулана с грязным бельем, его нигде не могут найти. — Я прошу вас не заниматься моим бельем, Жан. Я же сказал, пусть мною вообще не занимаются: я был бы рад, если бы в этом доме с должным вниманием отнеслись к моему последнему приказу, чтобы ни вы, ни кто другой сюда не поднимались ни под каким предлогом! Мне нужно работать. Вот, Жан! это вам, но оставьте меня в покое. Оставьте в покое! да-да! оставьте меня! — Пять франков! О! месье слишком добр! У месье широкая душа, как говорится. Но чтобы я взял чаевые у месье, который сам в трудном положении! да никогда! Месье меня не знает. Нотариус мадам дает нам на расходы и выплачивает жалованье. Нет! месье не может так поступить! Очень 51
обидно! Месье не доверяет слугам. Месье не прав. Но если бы месье знал, что говорят в буфетной, месье бы понял, что... и война... и все эти несчастья... и вообще... - Что? Что это еще такое? Жан, я прошу тебя, чтобы в буфетной мои дела не обсуждались, у вас что, своих забот мало? Вы мне надоели, понятно? Выйдите, Жан! Я прошу вас, я приказываю вам выйти. Это последний приказ, который вы от меня слышите: выйдите! немедленно выйдите! - Ну нет, месье! что же это получается? такой хороший хозяин, как вы, так страдаете из-за войны, а у слуг есть все, что душа пожелает. Мне кухарка так и говорит: будем приносить месье еду прямо в мастерскую утром и вечером, а еще завтрак в постель. Сомнения, стыд и отчаяние проявляются одинаково: так и у Казимира первым желанием было спрятать глаза, скрыть растерянность, мол, ничего не понимаю. Он отвернулся, стал барабанить по оконному стеклу, в который врывалась зеленая листва деревьев, высаженных вдоль авеню, уселся на изящный стул из бамбука, поднял покрасневшие веки: - Вы очень славные люди! Вы мои лучшие друзья! Я никогда не забуду то, что вы сейчас мне сказали, Жан. Это так прекрасно! так великодушно! не могу согласиться! Очень жаль, но я не приму, я не могу этого принять, мне очень жаль, у вас такие добрые сердца. Жан, я хочу пожать вашу руку, дорогой мой Жан. Камердинер был хорошим рассказчиком, образованным человеком, внимательно следил за политическими новостями и мог с ученым видом порассуждать о главах государств. Кухарка была восторженна, вульгарна и сентиментальна. Горничная была практична, любила оперетту и выпить хорошего вина. Старший управляющий был настроен фило- 52
софично, снисходительно и покровительственно. Кастелянша была набожна и безропотна. Трижды в обеденное время подносы уткнулись в дверь мастерской, и трижды дверь эта осталась запертой. Трижды из-за двери донесся умоляющий голос, и трижды ответа не последовало. На четвертый раз дверь отозвалась: - Ладно, спускайтесь, я за вами! В буфетной он получил полный джентльменский набор: торжественную речь управляющего, ободряющие улыбки всех присутствующих, твердое рукопожатие кухарки. Набожная кастелянша не пошевелилась. Казимир продемонстрировал безукоризненный такт, сдержанную непринужденность. Однажды он обратил внимание, что в библиотеке особняка имеются русские романы - и прочел их. Одна дама в гостях, которой я недавно рассказал этот анекдот, спросила меня: — И что ж стало с вашим другом господином Бариго? — Пишет картины в жанре кубизма, живет на Монмартре с бывшей горничной мадам Штремлер. Он один из протеже господина Р., вы знаете, у него галерея современной живописи. -Адама? — Ее особняк выставлен на торги. Кажется, она совсем разорилась после краха русских фондов.
Кризис дендизма, исследованный на примере некоего подростка Господин Ансельм, пора на занятия! - Но сегодня же воскресенье, Анна! - Значит, пора отправляться к мессе, господин виконт. - Месса прекрасно без меня обойдется, так же, как и я без нее. — О! виконт не идет на воскресную мессу! Что бы сказали Святые Отцы, если бы узнали? — Не называйте меня виконтом, Анна, я республиканец, демократ, хулиган и сутенер. И вообще - где мой шоколад? - Если бы это слышал ваш дедушка! - Анна! Я хочу знать, почему мне несут мой шоколад с булочками, а не с бисквитами, как 54
это принято повсюду? — Господин граф и слышать не хочет про бисквиты! Он не желает, чтобы в доме водились бисквиты. - Ну и пусть! а я хочу бисквитов; можете потом сказать ему, что это я их хочу, и я настаиваю, чтобы это были фламандские бисквиты от Коломбен, а не откуда-нибудь. Анна! идите сюда, у вас такая славная шейка! о! и преми- ленький затылок, Анна! где вы нашли такой затылочек! такой мощный! такой толстенький! очень впечатляет! и золотистый к тому же! - Замолчите! Господин Ансельм, я пожалуюсь вашему дедушке. - Анна, не ходите туда! Скажите, как так получается, что мне нечего надеть: ни одной пары обуви! - Пресвятая Дева Мария! Да у господина виконта десятки пар обуви в туалетной комнате, в верхнем ящике! - Когда я говорю, что мне нечего надеть, я знаю, что говорю. Галлуае не прислал мне ту пару, что я у него заказывал? а я, между прочим, лично заказывал. -Звонят, господин Ансельм! это мадам!... Анна! позвоните моему другу Жоржу... ну, вы знаете, Сакс 48-62, я буду ждать его ровно в три у Фуке». Чтобы продемонстрировать свое презрение к булочкам в отличие от более аристократичных бисквитов, он выставил на угол ночного столика ту самую, что лежала рядом с чашкой. Затем, решив, что шоколад должен разделить презрение к булочкам, он отставил и его, чтобы тот остыл, а затем избавился от него одним глотком, читая XV главу книги, озаглавленной «Блондиночки Бельвиль и их веселые дружки». «Здорово написано!» - провозгласил Ансельм, выражая не столько мнение бывшего ученика класса риторики, сколько удовлетворенное любопытство юного виконта. Первый час после его вставания с постели был посвящен омовению дородного белого тела. В течение второго он приводил в порядок ногти. Этой зимой лучшие денди 55
носили ногти короткие, прямоугольные, не слишком блестящие. Стать лучшим из них! Поскольку этот идеал был недостижим, с тем большей силой являлся он предметом амбиций робкого подростка. Он прилагал все старания к изучению мэтров, дабы в один прекрасный день стать достойным этого титула. Лицо его имело цвет розового бутона, лишенное, впрочем, его сияния. Самодовольным минам, в которых он старательно упражнялся, не удавалось стереть ни его всегдашнего униженного выражения, ни присущих ему детских и даже женственных черт. Свой домашний костюм в английском стиле он облагородил, добавив к нему пояс розового шелка, который, по его мнению, придавал одеянию нечто персидское. За полгода до этого одежда, которуюон носил, нисколько не отличалась от той, что болталась на вешалках. Заполнившие до отказа книжный шкаф книги, приобретенные в те далекие времена, своим присутствием не вызывали у него ничего, кроме презрения, которое он должен был демонстрировать. «Руководство исповедника» в четырех томах, серия «Отцы Церкви», «Подражание Господу», «Объяснение Святой Мессы» - если корешки и были оторваны, то правила, предписываемые этими сочинениями, должны были стать правилами его жизни. Однажды, когда он с яростью Иисуса, изгоняющего торговцев из Храма, назвал «женщиной, нарушающей супружескую верность» свою несчастную мать, жертву развода и слишком богатого мужа, а дед, заметивший, что христианин обязан проявлять разум и доброту, был заклеймен «старым развратником», потому что, послухам, имел на содержании одну бывшую актрису (дед попытался на это осторожно возразить: «Чти отца своего и мать!»), молодой человек застенчиво произнес: «Вот моя мать! вот мои братья!» - указывая в сторону слуг, смущенно хихика- 56
ющих в сторонке. Ни авторитет Отца из «Братства Марии», ни энергичные призывы старого графа вернуться к здравому смыслу, ни доверительные беседы Ансельма с матушкой не смогли совратить его с избранного им пути добродетели, а вот насмешка женщины — смогла. В одно из воскресений, когда, как всегда в этот день, церковь Сент-Оноре-д'Эйло освободила особняк Мадюрон от его слуг, Ансельм решил воспользоваться одиночеством, чтобы написать эссе о монастырской жизни, а начать решил с освобождения от мебели собственной комнаты. Жоржде Баразежель, соученик Ансельма и доверенное лицо его матери, направляясь от нее к нему, остановился в коридоре перед его мебелью, равно как и перед его прожектами, причем и то и другое вызвало его недоумение. У Жоржа челюсть, лоб и плечи были квадратными, а глаза нежными, действовать он привык осмотрительно. Он был любителем приврать и наобещать, больше стремился получать удовольствия от жизни, а не решать ее проблемы. «Друг мой, — сказал он, — так не делается! нельзя съезжать с квартиры по религиозным убеждениям! И потом, это противоречит здравому смыслу, а я не приемлю ничего, что противоречит здравому смыслу! По правде сказать, и мне не чужды некоторые экстравагантности, но когда дело касается религии, все мгновенно приобретает форму помешательства. В самом деле! напивайся пьяным, меняй женщин одну задругой, но, в конце-то концов, позови кого-нибудь, кто внес бы твою кровать обратно!» Ансельм, горделивый в своем одиночестве, склонился перед тем, кто это одиночество нарушил. Тем не менее он произнес: - Жорж! Займись земными делами, а мне оставь дела небесные! 57
Что касается баронессы Мадюрон, двадцать лет страданий не смогли стереть с ее лица милости двадцати других лет. К Жоржу она испытывала доверие, которым тот надеялся, увеличив частоту их встреч, однажды злоупотребить ради удовлетворения собственных желаний, тщеславия или же любопытства. Выходки сына - не были ли они лишь поводом показать привязанность к матери, а также свое одиночество в особняке, доказать ей это своеобразным образом? К несчастью для него, она как раз сражалась с портнихами, которые скопировали костюм с одной картины, изображающей Диану, в которую ее и наряжали. Посланец знаменитого кутюрье руководил всеми работами. Появился Жорж, обрисовал в красках поведение Ансельма и воздал похвалу собственному. «О! несчастное дитя! Я уверена, что у него нет денег!., но эта тигриная шкура меня невероятно полнит, мадемуазель... Как я обожаю этого мальчика! - Вас ничто не полнит, мадам! - произнесла первая портниха. - Может быть, ему несвоевременно выплачивают пенсию?.. Мадемуазель, из-за этого колчана я выгляжу горбатой! - Этим вечером вы будете прекраснее, чем сама Диана. Наденьте серьги, в этом месяце мы даем много голубого; пусть ваши приятельницы попробуют хотя бы с помощью краски стать такими же блондинками, какой вас сделала сама природа! — Господин де Баразежель!.. Мадемуазель, обруч возле вас, спасибо. Господин де Баразежель, я хочу, чтобы мальчик развлекался: скажите ему, чтобы развлекался. Друг мой, будьте так любезны, откройте мой секретер... да-да... видите, там маленькое серое портмоне... Скажите Ансельму, что это презент от его мамы, чтобы был послушным мальчиком. Жорж, дорогой мой, поведите его куда-нибудь, развлеките! Это очень милый ребенок, мне нужно заниматься им гораздо 58
больше, а у меня так мало времени!., нет! не целуйте мне руки, они в пудре... О! нехороший мальчик! Идите, дитя мое... меня сейчас начнут раздевать... Фижмы достаточно широкие, как вы считаете, мадемуазель?» Мать любила в подростке то, что нравилось женщине, а еще надежды, которые пока обмануты не были. Она обеспокоилась тем, что не увидела его за столом, и костюм Дианы отважился совершить путешествие по коридорам и остановился перед дверью, которая мгновение еще оставалась закрытой. Ее бурные ласки наткнулись на скалу и евангельские изречения. Однако этой же самой ночью, то ли юный виконт еще не оборвал до конца узы своих привычных удовольствий, то ли его аскетизм был достоин отдыха от сражений, из угла бара Фуке он рассматривал гостей. Одна юная дама, которую они прозвали Королевой Венгрии и которая считала их всех мишенями для своих огненных стрел, казалось, особое внимание обратила именно на него, виконта Ансельма. Удовольствие оттого, что смог стать избранником красавицы, которой часто любовался издалека, а также распитая на двоих бутылка виски вдохновили его на мадригал и на взгляды, которые говорили сами за себя и поняты были правильно. «Ах! милый мой, - сказала ему Королева Венгрии, которая ставила себе в заслугу собственную недоступность, — у меня в постели достаточно теплые ноги, мне нет нужды согреваться паникадилом». Когда сталкиваются самолюбие и здравый смысл, первое обычно бывает в ущерб второму. Ансельм, оскорбленный до глубины души, не понял, что здесь имела место не только игра слов, но и другая игра. «Так, стало быть, здесь все всем известно? что я сделал им всем, я, несчастный? почему они не оставят меня в по- 59
кое? О мой Господь! поскольку я спешу к вам!., а впрочем, нет!., я хочу стать самым развращенным человеком этого века». Его молчание не дало повода для насмешек, чего нельзя сказать о его поведении. Этим же вечером на площади Мадлен, в квартирке, где по твердой и весьма немаленькой цене некая дама отдавала мужчинам из высшего света живой товар напрокат, Ансельм заставил женщину плакать, пересказывая ей роман Толстого, и смеяться, описывая своих приятелей и приятелей приятелей. На следующий день, пресытившийся если не развратом, то, по крайней мере, его прислужниками, он попытался пе- респатьс привратницей особняка Мадюрон, выучить наизусть несколько стихотворений Ламартина и стать денди.
Удивленный и очарованный Госпоже Эмме Анри Герц Я готов здесь признать, что бесплодность моих попыток принимать участие в исполнении обязанностей по казарме истощила терпение тех, в чьем ведении они находились. И когда наконец снисходительная бдительность военных властей прервала мою деятельность после долгих шести недель, желая освободить меня от тягот, мне легче было скрыть свой стыд от того, что я избавился от своей обузы, чем им -радость от того, что они избавились от сво- 61
ей. Учебное заведение, которое должно было озаботиться моим возможным чиновничьим будущим, в тот год меня не ждало: увольнение с военной службы означало каникулы, они длятся по сей день. Я стал художником, а может, просто узнал, что художник, а может, счел, что я художник, а может, научился им быть: в то время как моя чувствительность, порожденная отсутствием школьной обыденности и обострившаяся благодаря постоянному досугу, меня самого приводила в восхищение, я познал благодать свободы и оценил ее настолько, что ни за что на свете не желал бы теперь от нее отказаться. Мой родной город, в котором до сих пор обитает моя семья, расположен в долине, окруженной тысячью других долин, изобилующих скалами, деревьями и ручьями; мне случалось вдруг заплакать, когда я ехал по дороге на велосипеде. Шедевры искусства были мне неведомы, люди вызывали приступы хохота. Я стыдливо скрывал свои сокровенные мечты и проявления этих новых эмоций от тех, кто мог бы над ними посмеяться, и находил утешение в собственном молчании, ощущая гордость, которая за этим молчанием скрывалась. Увы! поддавшись соблазну недолговечной дружбы, я нарушил молчание, ранив при этом и себя, и того, кому был дорог. Доктор Мариус Александр был из того же города, из того же лицея и того же возраста, что и я. Он только что покинул общество своих наставников медицинского факультета города X..., чтобы вступить во владение сельским домом, оставшимся без хозяина после смерти родителей. Но ни состояние, ни его склонности не могли позволить ему утратить плоды приобретенных знаний. Между тем население города уже являлось достоянием нескольких докторов, потеснить которых он не надеялся. В приюте для 62
душевнобольных пациенты занимаются сельским хозяйством и разведением скота; Мариус Александр купил им корову и сделался их доктором. Этот самый приют расположен к востоку от города; это круглый и зеленый холм, ночью он кажется некрополем из-за белых корпусов, которые на нем возвышаются. В одном из таких домиков находится квартира доктора, студента, который ассистирует ему в его врачебной деятельности, и одного пациента, который помогает по хозяйству. Столовая у двух ученых мужей общая, а спальни разделены дверью. Я повстречал Мариуса и решил проводить его в приют. Белые деревянные панели стен докторского домика подчеркивали его ветхость, а их грязь - нравы его обитателей: влажные, недавно вымытые тарелки, стаканы, серые от пыли и красные от вина, находились явно не там, где положено было им быть, а громоздились на письменном столе в спальне. Я узнал коллекцию тростей покойного отца Мариуса, зато вы в призывнике прошлой зимы вряд ли смогли бы опознать прежнего очаровательного мальчика, удрученного латинскими переводами. Распахнув окно, Мариус показал мне зеленые заросли, которые отделяли его от долины Анаель, его родины, и саму долину: линию скал на горизонте. - Как я люблю, - сказал мне он, - эти белые скалы, заросшие остролистом, эти песчаные ланды, в которых так легко потеряться. Вдруг он рассмеялся безо всякой причины. - Ты любил эту землю еще ребенком. Ты хотел стать фермером, полагая, что любишь ее не так, как любит поэт. - Я - поэт? С моим-то пузом и моей медициной? Ты что, смеешься? Это ты был поэтом: всегда лучше всех по французскому. 63
- Я и есть поэт. И я поведал ему тайну своих новых эмоций, умоляя сохранить ее. Я нашел себе доверенное лицо, наперсника, к которому впоследствии так часто обращался. Мне нравилось по дороге в приют любоваться природой, на которую я смотрел еще в детстве. Мариус жаловался на приют, на директора, на пациентов, на слугу, на город, на жизнь, пил сидр и смеялся. Раскрасневшись, он танцевал и играл на мандолине. За горизонтом скалы долины Анаель скрывали речку. Мы, орава гимназистов, когда- то часто купались там нагишом. Окруженные зарослями орешника и тростника, мы играли под водой в прятки. Однажды летним утром, когда я стоял в комнате Ма- риуса Александра, повернувшись спиной кокну, взгляд мой упал на листок бумаги, лежавший на полу возле двери, разделяющей спальни. Что-то было написано на нем поперек, а лежал он так, будто створка двери и пол служили ему окошечком. - О! Мариус! Мариус, смотри! твоего соседа ночью посещает женщина. Ты пытаешься заманить ее по эту сторону стены, разумеется, когда твой подчиненный спит. А она тебе отвечает: «Я не могу, говорю же тебе, не могу!» Мариус что-то невнятно пробормотал, как застигнутый на месте преступления мальчишка. - Не пытайся изображать Шерлока Холмса, дружище, ты все равно ничего не узнаешь. — И прищелкнул пальцами. Он был горд, что умеет щелкать пальцами. Потом рассмеялся. - Эта женщина принадлежит, по крайней мере, к мещанскому сословию; я это вижу как по твоему молчанию, так и по изяществу ее почерка. Письмо было написано этой ночью, раз его до сих пор не вымели. Мужья не дают своим 64
женам увольнительную по ночам, следовательно, посетительница твоего соседа — молодая девушка. Как ты смущен, приятель! Ба! ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в моей сдержанности. Это событие несколько отвлекло меня от созерцания собственных душевных переживаний, избавило от тревоги, порожденной моими поутихшими восторгами. Игра в частного детектива показалась мне достойной будущего литератора, я унес записку, почерк и стиль которой должны были стать основой для расследования. В маленьких городках читают гораздо больше старинных книг, чем в больших, деревенские библиотеки посещают чаще, чем национальные. Элита, подонки и все остальное общество X..., любезность господина Маже, директора городской библиотеки, превращали на час в день в почти тихую гостиную это кладбище трех тысяч томов: лучшие романы XIX века, несколько худших, а также большое количество раритетов, уцелевших после пожара аббатства в 1789 году. Уборщик, папаша Лансон, бывший жандарм, руки которого были скрыты перчатками, потому что у него не было пальцев, а веки не прикрывали больше фарфоровых глаз, записывал, держа линейку во рту, в толстой книге названия книг, которые брали читатели, предварительно расписавшись за них. Я догадался, что в регистрационной книге папаши Лансона имелись образчики подписей всех моих сограждан: с первого же взгляда я увидел уже знакомый мне почерк, а также имя той, которая меня интересовала. «РевюдэДе Монд, 1863,тома II и III» -былоотмечено папашей Лансоном. Подруга моей сестры и моей матери подписалась: Амели Жей. - Это я вас так рассмешил, господин Макс? - удивился папаша Лансон. — Нет? все равно странно... вы, такой 65
почтительный молодой человек, совсем не похожи на тех олухов, что являются сюда посмеяться надо мной! Имя Амели Жей положило конец моей наивности и дало рождение новых представлений об обществе. Каково бы ни было его прошлое, молодой человек, предпочитающий добро злу, бывает потрясен, столкнувшись с реальностью. Впрочем, это открытие, если принять во внимание мои способности, навело меня на мысль использовать его себе во благо. Я поразмыслил, что непринужденный тон записки Амели Жей предполагал возможность совместных удовольствий, иными словами, присутствие еще одной женщины ночью в домике врача приюта для душевнобольных. В провинции женщины поддерживают друг друга, чтобы падать не в одиночку. Никогда прежде не имея возможности проверить этот закон, я довольно живо представлял себе, как все происходит, и среди приятельниц Амели Жей принялся разыскивать ее подругу по ночным похождениям. Представительницы интеллектуальной аристократии, к которой она принадлежала, любили собираться вокруг молоденькой преподавательницы английского языка гимназии для девочек, мадемуазель Мальвины. Любовь к насмешкам, мстительное презрение толп, страсть к чаю, Бетховену и мягким материям только укрепляли взаимные симпатии этих умненьких барышень. Репутация моей семьи позволяли мне с ними сойтись. Я подошел попросить какую-нибудь книгу у мадемуазель Мальвины. Мне удалось поинтересоваться автором, которого изучает в данный момент преподаватель, появиться днем на общем собрании интеллектуалок, предвидя, что студент, принятый Парижем, будет принят и ними, а также повести разговор в том направлении, которое было мне необходимо для проведения моего расследования. бб
- Завсегдатаю парижских Больших бульваров, очевидно, скучно в нашей глуши, — сказала мне полная жизнерадостная брюнетка Мари Кенель. - Природа здесь такая красивая. - И вам не приелся этот кресс-салат? - Некоторые виды наскучить никак не могут. Вот, к примеру! Долина Анаель, какой восторг! - О! великолепно! - раздались голоса. - Стоит увидеть это при свете луны, - произнесла Мари Кенель, - настоящая театральная декорация. Упоминание лунного эффекта с восторгом было воспринято собравшимися и с удовлетворением - мной. О Мари Кенель! неосторожная болтушка! Так, стало быть, вам случалось прогуливаться ночью среди этих удаленных от города скал? С маменькой, должно быть! Впрочем, скорее всего, это был Мариус Александр, их хозяин, он-то и выбрал эти поэтические часы, чтобы вы посетили его жилище. На следующий день в наступивших сумерках я уже сидел в поезде, везущем меня в Париж, став незадолго до этого участником самой тягостной сцены, которую когда-либо приходилось переживать. Если я был достаточно порядочен для того, чтобы сообщить о своем открытии только Мариу- су Александру, то оказался недостаточно благоразумен, чтобы скрыть это от него. - Мариус! - сказал ему я, - этим вечером вы, Мари Кенель, Амели Жей, твой интерн и ты, отправляетесь на машине в долину Анаель. Прогулка закончится маленькими интимными радостями. Мариус покраснел, приподнял в удивлении брови: - Ты откуда знаешь? ты! Кто тебе сказал? - Никто, кроме меня, этого не узнает, будь спокоен. 67
- Ну ты даешь! ничего себе! просто в себя прийти не могу! Ну и как, по-твоему, называется твой поступок? Не ожидал, что мой старый друг станет шпионить за мной. - Что я такого сделал? - Знаешь, как это называется на языке права? Это называется злоупотребление доверием! - Что ты мне доверил? На это Мариус рассмеялся. Живот его колыхался. - Знаешь, это даже смешно! даже смешно! Он щелкнул пальцами, протянул мне руку и принялся за свои обычные жалобы. Доктор Александр и мой отец являлись членами одного и того же клуба. Этим вечером, очевидно, движимый самыми нежными чувствами, приятель мой описал отцу мои стремления и чаяния и рассказал о моем намерении сломать себе карьеру. Этой поразительной новостью отец мой был потрясен до такой степени, что его разбил паралич. Первым доктором, оказавшим ему помощь, стал Александр: отца увезли с его предписаниями. Болезненно пораженный трагическими результатами своего предательства, он со слезами на глазах поведал моей матери о причинах столь большого несчастья, и, когда я появился у изголовья больного, моя мать приказала мне этой же ночью отправляться в Париж. Так началась эта жизнь лишений и страданий, которая продолжается до сих пор.
Погребок Вольтера I ..Муи что прикажете об этом думать? думать что при- \\ Π кажете? Вместо того чтобы пялиться на меня, как идиот, два часа своими глазами... лучше это прочтите, вот, пожалуйста, Периге: „В ответ на ваше уведомление от 12-го числа сего месяца имеем честь сообщить вам, что, поскольку нами не были заказаны сто дюжин библора, мы сегодня же высылаем их обратно по вашему адресу!" А теперь вот это, смотрите сюда, из Лилля, нет, вы смотрите: „Погребок Воль- 69
тера" в Лилле: „Выражаем свое недоумение по поводу того, что нами не были получены сто дюжин библора". Очередная ваша шутка? Нет ни этого ни того. Вот, полюбуйтесь, доказательства! А, ну конечно! вы будете утверждать, что имеете счастье находиться под покровительством хозяев, вот как! Вы сделали все, что могли, чтобы вас отослали куда подальше бездельничать и вытворять свои мелкие пакости. Ну-ка, ступайте считать чернильницы-непроливашки, их должно быть восемнадцать сотен...» Старики со склада, на которых низвергались все эти потоки брани и поношений, называли его Бурдюк Сала. Тип при подъемнике, который менял товары в витрине и надеялся, что однажды будет признан самыми быстрыми ногами парижской коммерции, а также на ипподроме, прозвал его Альбиносом. В действительности его звали господин Леоне, сам же себя он именовал Муаро: это был помощник заведующего одного из отделов книжного магазина, который я имел честь загромождать своим вздором. Напряженное внимание, которого требовала по причине близорукости его писанина, так и застыло на лице, а гнев и безмятежность оставили на нем лишь выражение добродушия. Покровительство хозяев, без сомнения, делало меня в его глазах достойным его собственного покровительства и уважения. Куда с большим удовольствием, чем моим сослуживцам по отделу, Луи по прозвищу Ночной Колпак и Виктору по прозванию Зазубрина, он чуть осипшим от волнения голосом поверял мне свое восхищение актерами Театр-Франсэ или газетными юмористами и с пренебрежительной усмешкой отзывался о других сотрудниках. На физиономиях некоторых из них застыло выражение угодливое, кокетливое и победоносное. У нас по обыкновению было оно униженное, у него, скорее, недовольное, 70
а в иные дни не имелось и вовсе никакого. Тогда его коротенькие резвые ножки, которые вдоль всего бульвара Вольтера доставляли его крупное туловище в пансион на улице Беранже, казалось, вбирали в себя все его, то есть туловища, силы. Своим отцу и матери, проживавшим на улице Пре-Сен-Жерве, он никогда не выказывал иного настроения, чем полное отсутствие оного. Парижские кварталы, некогда бывшие деревушками, сохранили с той поры свои домики: в комнатах жилищ, являвшихся в прежние времена свидетелями летних развлечений принцев, обитали семьи рабочих. Мебель в стиле Луи-Филиппа, принадлежавшая родителям Леонса Муаро, загромождала весь первый этаж. Там старая женщина, сгорбленная, любопытная и вечно озабоченная, каждый месяц оприходовала те две сотни франков, что приносил ее сын, и заботилась о полупарализованном супруге, кирасире войны 1870 года. Две зеленщицы, сияющие бижутерией, здоровьем и помадой, отвлекались по воскресеньям от трудов на огородах Пантена, перемешивая игральные карты перед семейством Муаро. И вовсе не для возбуждения читателя заговорил я о своем легкомыслии, приобретающем порой причудливые формы, вскоре станет понятно, что не все оплошности были по моей части, зато оплошности Муаро имели определенные последствия. Мое прошлое усердного студента, журналиста, вхожего в круги разнообразных - в зависимости от обстоятельств - элит, светского человека по призванию и довольно взрывного по складу темперамента предоставляло мне, по контрасту с ситуацией, весьма непривычной для юного буржуа, подробности, способные растрогать его больше, чем восторги какого-нибудь желторотого новобранца из магазина. О, это непередаваемое уродство жен- 71
щин предместья, когда ты сам не достиг еще возраста сострадания! Грубость мужчин! Только ни в коем случае не поражаться этому в открытую, дабы не затруднить свое существование бок о бок с теми, с кем сосуществовать приходится. Тот, кто не покинул меня в дни невзгод еще до того, как его одолели собственные, П. П.*, чья кисть стала инструментом его славы, если он вспомнит чудовищный взгляд, которым мы рассматривали однажды вечером из окна особняка проезжую часть бульвара Вольтера, не найдет в себе сил улыбнуться при воспоминании о фиакре, который мчал меня в сторону предместий, далеко-далеко от моей квартиры на Цветочной набережной, и подпрыгивающие на наших коленях какой-то таз и мою лампу, ту самую, что освещает сейчас эту страницу, а также при воспоминании об ужине тухлой рыбой и вздувшейся колбасой, которые мы поедали стоя на улице Рокет. Начальником отдела «Книги» в Погребке Вольтера был господин Лижье; поговаривали, что он, скорее, был из Внутренней полиции, потому как его гораздо чаще можно было застать в кабинетах коллег, чем в его собственном, и вообще его недолюбливали. Нос его, волосы и глаза были приподняты вверх, голубые круглые глазки, маленькая головка, высокий рост. Общаясь со своими подчиненными, он имитировал просторечный выговор, легко отыскивая его образчики в своих семейных воспоминаниях. Когда он разговаривал с начальством, его голос, издевательски любезный, скрывал пошлость точно так же, как в разговоре со всеми его смех - истинные мысли. Обладание чистым тенором, который я открыл у него однажды, когда он, полагая, будто находится один, дал в конце каватины настоя- * По всей вероятности, речь идет о Пикассо. 72
щее верхнее «до», причем не фальшивя, а лишь слегка исказив тембр, так же, как и удовлетворенные амбиции, нисколько не усмирило его социальной ненависти; больные почки, шурин — вор-рецидивист, ежедневное лицезрение всемогущего администратора учреждения - все вызывало в нем раздражение. Чины, получаемые в Погребке Вольтера, являлись, скорее, результатом благосклонности начальства, нежели заслуг или почтенного возраста, и, хотя доносы господина Лижье стоили ему самому благосклонности администратора господина Помпа, полезность, каковую он таким образом доказывал, не позволяла искать ему замену. Вспышки его праведного гнева стихали (а может, и нет) по вечерам в залах, где объединялись носители единых мнений для взаимной поддержки, а также днем, когда игривый тон его разглагольствований скрывал неприязнь к молодым богатым буржуа, чей дом ломился от добра. Я не мог не стать объектом его ненависти: чем более очевидна становилась моя неспособность, тем столь же очевидным - и раздражающим для него - было покровительство, каковое эту самую неспособность покрывало, но, боже мой! еще бы его не заставляли опасаться достоинства коммерсанта плюс мои преимущества! Молодой господин Помп, администратор Погребка Вольтера, озабоченный стремлением обогатить свой ум, не забыв при этом о своем сундуке, дабы восполнить человеческий опыт, которого, как он смутно осознавал, ему недоставало, выслушивал новости господина Л ижье так же, как выслушивал он коммерческие новости, доставляемые каждое утро начальниками отделов в его обставленный с монашеской скудостью кабинет. Университет преподнес бородатого, с социалистическими пристрастиями мальчика высокой коммерции, которая прилично одевала его, посте - 73
пенно начинала придавать ему благородную дородность и совращать. Он был слишком справедлив, чтобы ненавидеть меня как ставленника акционеров, поскольку и сам являлся таковым, и слишком благороден, чтобы терпеть то обстоятельство, что я не был достоин благосклонности, каковую лично он - ну какие сомнения! - безусловно, заслуживал. Коварнейший Лижье хорошо знал Помпа, и знал также, как настроить его против меня. Достаточно было изменить место, а также род и направление моей деятельности, притом что его собственная деятельность, в той ее части, которая касалась меня, осталась без изменений. Он говорил ему: «Забавный этот тип, ну, я говорю о протеже этих месье. Он подвизался в отделе К. Он поет! он рисует карикатуры! ба! забавно!» Да! в отделе К. пели! О, мое убогое пение, господин Лижье. Мне вспоминается, это было... но нет... я слишком расчувствуюсь, с тех пор я не мог слушать это без слез! Я имел слабость попросить у моих сослуживцев немного симпатии и сочувствия, в которых мне было отказано со стороны начальства. Песни объединяют; те, что исполнялись в Погребке, были из концертов группы «Ба-Ра-Хло», а не из моего школьного репертуара. Я запрятал в свою память одну такую, она связана у меня с обеденным временем на бульваре Вольтера, и я небрежно вытаскивал ее, словно высвобождая из полотна, в которое она, будто какая-то вещь, была завернута. Что же касается карикатур, признаюсь, признаюсь, господин Лижье, мое перо научилось отыскивать в ваших чертах сходство с совой, и этот крошечный талант даровал мне уважение, в ущерб - каюсь! - тому, что следовало бы проявлять к вам. Однако же мое отсутствие отнюдь не избавило от ошибок книжный отдел, и из филиалов Погребка ежедневно 74
приходили письма с жалобами. Периге так и не дождался возможности заработать на продаже новогодних календарей в связи с тем, что заказанные тридцать шесть дюжин до них не дошли. Лаконичное письмо торгового агента на могло скрыть разочарования и недоумения понесшего убытки филиала. Нанси оплакивал тысячу ежедневников формата 56x76, отправленных в Ла-Рошель месяц тому назад, которых никто с тех пор больше не видел. Лилль был разочарован, не получив хромолитографий, от которых пришли в восторг Марсель и Экс, а также карандашей «БББ Венюс Дроунинг», ко всеобщему удивлению присланных в Нанси. Депеша «объясните почему не получены сто коробок Холз Милл Экстра Супер», посланная Шербургом и попавшая в руки самого господина Мишеля Помпа, подвигла его на расследование. Господа Лижье и Леоне Муаро опрошены, Луи по прозвищу Ночной Колпак и Виктор по прозвищу Зазубрина уволены. Хотя их уже не было, филиалы продолжали стенать. Напрасно Монпелье выказывал свою потребность в писчей бумаге (по дюжине в пачке), Бар-ле- Дюк напрасно жаждал пять с половиной литров чернил «Антуан». Леоне Муаро был влюблен. II - Нет, нет, только не надо этих огромных букв, как на афишах! Они должны быть на одной линии и хорошо видны. Пишите, мадемуазель, и не забудьте черточки над «т» и точки над «и», очень вас попрошу... и перестаньте плакать! «Господа сотрудники!..» нет! «Администрация убедительно просит...» ...ну сколько можно!., говорю вам, не плачьте!., что это еще такое?., знаете что, просто напишите: собрания... 75
сотрудников... во дворе... коридорах и на лестницах... строго запрещены... Жалобы... сотрудников... будут... всегда... внимательно... выслушаны... господином... администратором... который тщательным образом и со всей ответственностью рассмотрит все претензии... следовательно... пустая болтовня... не имеет смысла»; дайте сюда. А! здесь два раза подряд «сотрудники», может, заменить на «служащие»? Не стоит жертвовать стилем, не так ли? Ладно, ночью подредактирую дома. В конце концов, здесь все достаточно ясно, прямо как статья из «Матэн», и вполне изысканно. Они, видите ли, объединились и требуют увольнения Лижье из- за ошибок, допущенных его отделом. Ах, ах! провалиться мне на этом месте, если ими движет идея справедливости... у служащих одни лишь чувства, какая там идея! Идея справедливости, скажите пожалуйста! знаюя, что это такое... и вообще - хозяин я или нет? причем образцовый хозяин, хотя и упрямый, что есть, то есть. Все еще плачете, мадемуазель? ну, доверьтесь мне, мне, не кому-то там другому, давайте! Держу пари, что есть у вас защитник куда более мудрый и сердечный, более сообразительный, чем я. Позвоните, в конце концов, и спросите, почему этого Муаро все еще нет. А! это наверняка он. Умение скрывать свои чувства — королевская наука. Входите, это вы, Муаро? Как дела? Ну что ж... Похоже, что в книжном отделе дела по-прежнему идут неважно, несмотря на проведенное мной дознание по поводу всей этой путаницы с исполнением заказов. Вас, Лижье и вас, я считал работниками аккуратными, пунктуальными... объясните мне, в чем дело? только давайте не будем лить воду, вы не можете, вы не должны обвинять железную дорогу, почту, тамошние порядки, это совершенно точно, точно, точно: все эти вопросы выяснены, изучены, с этим все понятно, железная дорога скрупулезно выполняла ука- 76
зания нашего учреждения, написанные вашей, понимаете, вашей рукой. Лижье рассылкой не занимается, стало быть, ответственный здесь именно вы. Итак! вы больны? У вас какие-то неприятности, проблемы семейные? нет! что-то личное? отец ваш, случаем, не болен? Ах вот что! вы смеетесь, смеетесь? - Я, господин Помп, не смеялся, я улыбался, это совсем не то же самое, это совсем разные вещи. - Муаро, вы меня удивляете! то есть я, конечно, человек добрый, но должен сказать, что в гневе я ужасен. Точнее не скажешь. И говорю вам со всей прямотой: берегитесь! - Что касается доброты, господин Помп, доброты к служащим, это справедливо, тут ничего не скажешь, вы вообще человек справедливый. Это принцип нашего дома. - Так что? - Я улыбался, потому что собираюсь жениться. - А! ну тогда совсем другое дело, тогда ладно! Примите мои поздравления. Мадемуазель Адель, мадемуазель Адель! быстрее! ну надо же! Секретарша мадемуазель Адель, которая до сих пор с трудом скрывала плач, с рыданиями справиться уже не могла и вынуждена была удалиться. В наступившей тишине вопрошающий и насмешливый взгляд патрона не мог не отметить ликование, которое служащий понапрасну силился скрыть, старательно изображая сдержанность. При всем своем любопытстве к роману, которое хозяин прятал за внешним равнодушием, он предпочитал все же, чтобы свидетельницей этого самого равнодушия была женщина, а не кто другой. Если речь шла о выборе между двумя интригами, следовало выбрать интригу матримониальную, это, по крайней мере, не задевало его достоинства. Впрочем, его 77
богатая натура скорее получила бы удовольствие от проявления радостных чувств, нежели от необходимости применять какие-либо карательные санкции. Предчувствуя то, что неизбежно должно было последовать за этой улыбкой, - отставку жениха, — он распускал по канве узорное шитье своей изворотливости, плетя тем самым другой узор - своих восторженных чувств. - Ваш победоносный вид не оставляет никаких сомнений, что женитьба весьма выгодна. Я предполагаю, что невеста в число персонала не входит. Примите мои поздравления... великолепно!., замечательно... ладно!., и вы мне, несомненно, намереваетесь сообщить, что покидаете меня, поскольку обзаводитесь своим домом, прекрасно, прекрасно. - Можно сказать, что женитьба выгодная, господин Помп, мы об этом как-то не задумывались... она работает у Каролин Берар, это на площади Мадлен, она ее компаньонка, то есть... ну, в общем, сами понимаете. - Каролин Берар — марка серьезная: да, это и в самом деле выгодный брак. - О! весьма выгодный, господин Помп. - Самое пикантное в этой ситуации, должен вам сказать, это то, что я поздравляю вас в тот самый момент, когда уведомляю об увольнении по причине нарушения дисциплины! надо же... и отметьте, это вовсе не означает, по моему мнению, что в будущем доступ к нам вам будет закрыт. В том случае — мало л и что бывает — если вам окажется приятно работать с нами, милости просим, вам будет оказан радушный прием. Помимо всего прочего, в деловых разговорах... и еще как!., когда Муаро пытался найти по возможности более серьезный тон, ему мешало волнение: впрочем, это было его естественное: 78
- Любезнейший господин Помп! да это же неслыханная здесь, в Париже, обходительность, господин Помп! Я-то говорил себе: у тебя все подсчитано, никаких рекламаций, вот твое жалованье с 15-го числа. Нечего сердиться на общество и на ту мерзость, что вокруг, и нечего бунтарствовать, что, мол, это за страна: тебя выгнали, а ты ведь ничего не украл! Это правда, вместо этого меня хорошо принимают, вы оставляете мне возможность вернуться, черт возьми! я тронут, я так сейчас тронут, провалиться мне на этом месте! Если бы речь шла не о сделке в шестьсот тысяч франков, не о ста двадцати тысячах франков чистой прибыли, я бы охотно остался, чтобы сдохнуть здесь ради вас, господин Помп! В кругах, где большое значение придается правилам приличия, шутка уместнее, чем публичное выражение чувств. Шок от первой Муаро смягчил умеренной дозой второго. Протянутая патроном рука и его опущенный к столу нос довершили это излияние: - Там, в кассе, есть распоряжения по поводу вас... Всем своим видом выражая холодность, толстый Леоне пересек высокий брокерский зал, пустой и желтый, как коридор, в котором собравшиеся начальники отделов дожидались аудиенции - каждый в свою очередь. Мысль об ошибках, допущенных в отделе К., и об опале, коей подвергся милейший господин Муаро, расстраивала все разговоры, являлась помехой привычной беспечности, и группы людей, столпившихся вокруг блестящего прилавка, казались не такими живописными. В блеске пенсне господина Буавьеля из отдела кожаных изделий чудилась проницательность по поводу будущего, уготованного подчиненному. Спина господина Тардье, весьма напористого сотрудника из отдела скобяных, товаров выражала философское: «Это доказывает, как важно быть серьезным». Славный малень- 79
кий Демулен из отдела мужского белья, что-то бормочущий заплетающимся языком, упрямый, заикающийся, насмехался над холодным приемом, стоя возле вспыльчивого господина Эврара из отдела бижутерии, и свое внимание особо обращал на правила морали, которыми и тот и другой весьмадорожили. Вечно бледный господин Леклер изобув- ного отдела боялся всего на свете, в том числе собственных мыслей. По-отечески заботливый господин Жанро из мебельного вел борьбу с собственной добротой, а господин Жерар из отдела суконных товаров заигрывал со своими страстями. Чувствительный и обидчивый господин Нокар из отдела новинок для дам, которого Муаро частенько задевал, соизмерял свое злопамятство с разницей в уровне зарплат. Господин Пажан из отдела игрушек, не способный удовлетворить женщин, которых поначалу привлекали его густые светлые усы и изящное сложение, без конца сравнивал себя с другими мужчинами, страшно завидуя очередному счастливчику: «Эта свинья всех компрометирует!» Между тем спокойный и юркий господин Форжо из отдела фарфоровых изделий, что привык собирать по вечерам в салонах коллекцию любопытных пристальных взглядов, приблизился к впавшему в немилость сотруднику: — До меня дошло, что вы покидаете нас из-за совсем незначительных погрешностей, Муаро! Вы были коллегой весьма достойным и приятным в общении. - Господин Форжо, я женюсь, да-да! женюсь на Каро- лин Берар... вернее, на ее компаньонке. Вам следует знать, что я буду теперь жить как у Христа за пазухой: у меня будет куча денег, да-да!» В этот момент раздался неискренний смех Л ижье, отделенного от Муаро створкой застекленной двери, за круглую медную ручку которой держались они оба. 80
- Потрясающая новость! Муаро, что вы такое затеяли?! Компаньонка Дома Каролин Берар - это не фунт изюма, а свадьба когда? Эти слова послужили для всех сигналом поменять курс, и для жениха наступила минута триумфа. Каролин Берар! Черт возьми! Знаменитая модистка! Всеобщий энтузиазм, несколько приглушенный холодностью того, кто являлся его причиной, а также его подчиненным статусом, а еще соседством патрона, дошел до того, что вспыльчивый господин Эврар из отдела бижутерии предложил аперитив в честь жениха, каковое предложение встречено было безо всякого восторга по причине невысокого жалованья его коллег. - Да, это прекрасно! это просто потрясающе! просто сногсшибательно! — говорил безмятежно Муаро. — Господин Помп был очень любезен. Да-да! теперь все будет в порядке, дело серьезное. - А кстати, не подскажете ли, я как раз подыскиваю место для своей невестки? Почему Муаро, не отличающийся амбициями, но влюбленный до умопомрачения, демонстрировал только то, чем в действительности не обладал? может, из стыдливости? Или же чтобы спрятать единственную причину ошибок, произошедших в отделе К.? III То ли оттого, что тот, кто нуждается в жалости, инстинктивно просит ее у того, кто страдал сам, то ли потому, что грусть придает выражению лица некую серьезность, которая вызывает доверие, но за свои восемь месяцев суровой ссылки на бульваре Вольтера я получил откровенных признаний больше, чем за всю остальную свою жизнь, а моя 81
белая рабочая блуза оказалась привлекательней для исповедей, чем какая-нибудь сутана. Ты был слишком плохим работником, чтобы оставаться таковым долгое время, а ничто так не расхолаживает желающих сделать признание, как чужая удавшаяся карьера. По утрам в понедельник мой начальник, склонив голову к правому плечу, насупив брови, подзывал меня к своему столу. Муаро излагал в подробностях свои встречи с возлюбленной, стремясь таким образом продлить удовольствие от них, и даже показывал мне их описания, сделанные собственноручно,-длинные, разделенные линейкой страницы, исписанные правильным почерком и даже подписанные внизу: он жаждал обменяться со мной мнениями. Позже, когда его жизнь превратилась в драму стараниями этой самой возлюбленной и Муаро был вынужден отвечать на вопросы газетенки под названием «Брачная хроника», Алиса Орвийе запротестовала: «Выходит, в тот самый первый день в трамвае Лувр-Вен- сенн ты думал только о перевязи мэра. А я-то, дура, старалась, изображала темперамент». «Брачная хроника»! ну и название! Неужели свою великую любовь Муаро мог облечь лишь в официальные формы? Театр-Франсэ, завсегдатаем которого он являлся, оказал влияние на его душу или только на его стиль? Любовные страсти, подразумевающие самопожертвование, заставляют тех, кто страдает от них, стремиться к совершенствованию, что служит к их же пользе, и самые порочные из людей это признают. В тех же любовных историях, где предпочтение перед всем прочим отдается одной только радости, тот, кто эту радость дает, стремится лишь одурачить того, кто ее испытывает. Множество влюбленных, мечтающих о счастье для женщины, получают его и сами. Другие же, стремящиеся к собственному, так его и не находят. Что касается Муаро, несчастье 82
привело его к лени, оно же вкупе со счастьем — к благородству, а последнее вернуло в дом, который он некогда покинул. Однажды в воскресенье в трамвае мамаша Л еонса оказалась покорена услужливостью своей соседки по скамье, а сын — ее же изяществом. Госпожа Муаро относилась к числу тех хозяек, которые были гораздо более осторожны в соб- ственном доме, чем на улицах Парижа. Целомудренный Леоне не ведал ничего из того, чего ему не разъяснили в его бюро или в театре. Для тридцатилетней Алисы Орвийе мужчины делились на две категории - потенциальные мужья и пустое место. Любовнику, который по воскресеньям возит вас за город, а потом в один прекрасный день оставляет с ребенком на руках, она предпочитала - по крайней мере пока - мужа, который заработанные деньги тратит не на собственные нужды, которых нет и быть не может, но на нужды жены, достаточно большие. Мания замужества преследовала ее, даже когда не было никакой надежды, и до такой степени, что на каждого прохожего мужского пола она бросала опытный взгляд благородной куртизанки. Мужская рука с обручальным кольцом на пальце разбивала ее мечты, тотчас же заставляя взгляд устремиться на другую руку. До того как наследство ее папаши, вдовца, умершего три года назад, закончилось, только его и видели, ей в голову не приходила мысль, что брак может быть чем-либо иным, кроме как содружеством, основанным на общих интересах и совместной деятельности, но лишь только шесть тысяч франков растаяли, прихватив с собой праздность, кино и кафешки, но не отбив вкуса ко всем этим радостям, срочно стал необходим муж, дабы восполнить недостаток в средствах, что же касается любви, там виднобудет... Модисткой она больше не была и вновь становиться ею не собиралась... 83
Во время поездки в трамвае единственной темой разглагольствований мамаши Муаро была ее собственная жизнь, средоточием которой являлисьдостоинстваЛеонса. Поскольку острота взгляда Алисы была столь же непогрешима, как и материнская опытность, она со всем соглашалась, причем не только из лести. Просто решение было уже принято и меры по достижению результата уже обдуманы. Она с презрением отзывалась о потаскухах и хулиганах с улицы Ботзари, на которой жила, и с любовью и уважением - о хозяйке и подруге, госпоже Каролин Берар. Последняя была женщиной серьезной, ее заведение - тоже, и не менее серьезными являлись обещания, изложенные в виде контракта на фирменном бланке. Она достала его из своей сумочки, а мамаша то же самое сделала с очками, достав их из своей. Головка госпожи Муаро тряслась от волнения и восхищения, когда она читала следующее: Дом Каролин Берар, площадь Мадлен Я, нижеподписавшаяся Диана де Монфермей, обязуюсь делить прибыли и расходы по управлению Домом мод, известным под названием Дом Каролин Берар, с мадемуазель Алисой Орвийе, проживающей по адресу:улица Ботзари, дом 46, квартал Бют-Шомон, подругой и компаньонкой, начиная со дня ее бракосочетания. Подпись: Диана де Монфермей, именуемая Каролин Берар. Направление мыслей осталось тем же, чего нельзя сказать о направлении прогулки, которую решено было провести совместно в ближайшее воскресенье. У Алисы имелись визитные карточки, Леоне принял решение напечатать их бесплатно у печатника со склада Погребка Вольтера. 84
Скоро Леоне заменил у себя дома обильные обеды и легкое пищеварение - голодовкой и резями в желудке, молчание — болтовней, болтовню на жаргоне — унылой напыщенностью; а в Погребке Вольтера шутки - задумчивой мечтательностью, сосредоточенность — рассеянностью, пунктуальность - опозданиями, томность и вялость - искрометной бойкостью и, наконец, вечера драматического искусства - нервным ожиданием визитов, частых и беспорядочных. Что касается мамаши, то по поводу возможной невестки она, стремясь проверить ее слова, провела целое расследование. Консьержка дома на улице Ботзари, пряча улыбку, говорила, словно повторяя затверженный урок, о щедрой жиличке из Дома мод Каролин Берар. С самой Ка- ролин Берар мамаша встретилась лишь после тринадцати просьб, что стало причиной ее недовольства персоналом. Диана де Монфермей оказалась дородной блондинкой с ямочками, которая в своих гостиных активно демонстрировала свой скорбный вид и свои бриллианты. - О! О! О! О! ...да-да-да, помню-помню, как же... подружка по пансиону, мы немножко покутили вместе. Смешная малышка! Диана де Монфермей! надо же! потрясающая история! О! А! не обращайте внимания, это я смеюсь! Забавно, это просто привычка, наверное, чтобы зубы показать: они у меня вставные! Все будет так, как захочет бедняжка, все уладим между собой, по-семейному, как говорится. Нет! сегодня ее нет. О! О! О! О! надо же! скажите, пожалуйста! Я хочу быть на свадьбе, вот! надеюсь, меня, по крайней мере, пригласят. Проходите сюда, я хочу вам показать, что мы делаем этим летом. Что это, по-вашему, если не любовь? это просто рай: все прилично, пристойно, право, очень удачная модель. Прелесть, прелесть, прелесть, ну просто прелесть, я знаю, кому это понравится: госпоже де Берг, у нее бездна 85
вкуса! В жизни надо уметь устраиваться. Меня просто переполняют идеи, я буквально схожу с ума, кстати, у нее же нет названия, я назову ее Диана де Монфермей, это так неожиданно, прямо как ваш визит! О! О! О! О! что бы там ни было, она просто великолепна! А это моя коллекция кукол! моя собственная, да! Я их просто обожаю, ах вы, мои куколки, куколки вы мои, правда очень удачно сидят, правда? Отдаваемые на ходу указания, телефонные звонки, торопливые и спокойные барышни, запахи женского тела, смешанные с запахами лака и клея, совершенно ошеломили несчастную старушку из Бельвиля: она была очарована и сочла, что получила все необходимые доказательства, она ушла, нагруженная картонкой, в которой находился презент-свадебная шляпка для дамы в возрасте, красная, позолоченная, украшенная белым султаном. IV Ни Погребок Вольтера, ни Дом мод Каролин Берар на свадебной церемонии не присутствовали, один из супругов больше не имел отношения к первому, другой, вернее, другая - никогда не имел отношения ко второму. На следующий день на подушке кровати молодой девушки, которая отныне была и его кроватью, Леоне вместо золотистой шевелюры обнаружил запечатанный конверт: «Леоне! Я солгала тебе! Я тебя обманула! Прости! Я любила тебя и хотела получить во что бы то ни стало! Я полюбила тебя с первого дня! Я сгораю от стыда при виде твоих дорогих родителей, людей во всех смыслах высшего сорта, между тем как я! я! недостойна поцелуя твоей матери! О, мой обожаемый Леоне! Да, я солгала тебе, солгала, солгала! Я работала 86
у Каролин Берар, это правда! И я действительно ее подруга, ну и что? Она только и сумела, что втянуть меня в авантюру, которая оказалась вовсе не прибыльной. Дорогой мой, тогда все и началось. Мы обе были тогда на мели, а ты не можешь представить себе, что это такое, если хочешь остаться порядочной девушкой. Мы совсем потеряли голову, в нас как будто бес вселился. В общем, ты видишь сам... Мы пообещали друг другу, что первая из нас, кто выйдет замуж, поможет подруге, а она нажила состояние и из простой прихоти сочинила эту бумагу, подписанную Дианой де Монфер- мей, это не ее имя, это просто выдумка, как ты понимаешь, а я из глупости согласилась. О! я так виновата, дорогой мой, но я расплачиваюсь за это по самой высокой цене, я ухожу, и это стоит мне очень дорого. Все кончено, моя жизнь разбита. Теперь до конца дней меня будут мучить угрызения совести, и я не смогу заснуть. Что делать, увы! ты мне сказал, что потерял выгодное место из-за любви, которая вскружила тебе голову, но что твой патрон снова возьмет тебя, когда ты захочешь, как он сам тебе обещал. Имеет смысл обратиться к этим господам, можешь обвинять во всем меня. Я же не знаю, что стану делать, поскольку оказалась в более затруднительном положении по собственной вине, и не смею воспользоваться преимуществами замужества: какой смысл оставаться, если ты все знаешь? Простить ты мне не сможешь, мы станем ссориться. Быть может, когда я умру, ты поймешь, как я тебя любила, ведь я рассказала всю эту чепуху из любви к тебе. Тогда ты придешь ко мне на могилу и принесешь свое прощение вместе с букетом цветов. Прощай. Я решительно предпочитаю умереть. Если ты все же простишь меня, напиши на мои инициалы до востребования на почту на улице Сент-Анн. Твоя Алиса». 87
Любовь имеет особую цену для тех, кто так дол го ее не знал, а брак для простых людей священен: «Разбираться в этом так же бессмысленно, как копаться в хронологии Ме- ровингов!» «Это ничего не значит. Возвращайся. Я люблю тебя как прежде». Этот первый ответ, продиктованный сердцем, разуму показался слишком кратким. Четыре страницы второго начинались такими словами: «Меня всю жизнь преследуют неудачи. Моя мать обладает довольно неприятным характером. Ее надо знать. Мой отец - инвалид с тех пор, как...» И все в таком же духе. Тот же вариант ответа, что получила Ал иса Орвийе, походил на заслуженный выговор, который отцы семейства в театральной пьесе адресуют своим отпрыскам, которые, как ни странно, признательности за это не испытывают: «Мадам, я был далек от мысли, что...» Ища кусок какой-нибудь ткани, чтобы протереть пенсне, Леоне обнаружил, что на нем нет никакой иной материи, кроме ночной рубашки. Он не удивился этому, ибо сильные эмоции поглощают более слабые. Бритва, ведомая уверенной рукой, убрала с его лица волоски, которые не были предусмотрены, осторожно обходя при этом ровные обесцвеченные пучки на подбородке, не побеспокоив розовую, чуть желтоватую плоть. К концу процедуры колебания уступили место окончательному решению. А именно: 1. Не усиливать собственные страдания страданиями матери и не посвящать ее в открывшуюся тайну. 2. Пожаловаться на Каролин Берар своему бывшему патрону На улице Оберкампф стремительность его мыслей, сформулированных им не так четко, как мною сейчас, ста- 88
ла соответствовать стремительности его шагов к спасению. Процесс против известной модистки! Это намерение скорее удовлетворило его стремление к мщению, чем его реализация; здравый смысл и гордость объединились, чтобы его одобрить; ему недоставало необходимых способностей и силы, чего нельзя было сказать о господине Помпе и господине Лижье, на поддержку которых он рассчитывал. Причины наших поступков в действительности не соответствуют тем, какие излагает наше немое красноречие. Пусть любой человек задаст необходимые вопросы «другому», который действует в его интересах, но по причинам, самому ему неведомым. Если мозг дает приют нашим мыслям, то наши так называемые задние мысли принадлежат области сознания и его теней, и все это - вотчина этого таинственного «другого», чьи деяния приписываются самому человеку, причем представляются ему стихийными, за которыми, по его мнению, не стоит никакого подтекста. Ах, этот губительный или спасительный - но всегда безликий - человечек, ты, что не являешься мною, но между тем полагаешь, что являешься, кто ты, страшный человечек? где ты обитаешь, да-да, ты, «другой»? «другой»! порой я верил, что твоя жизнь во мне завершилась, ноты посмеивался, чтобы оповестить о ее продолжении. Простота самого человека ведет к сложности «другого», и наоборот. Простота - это моя добродетель, она же относилась и к числу добродетелей Муа- ро. «Другой», не имеющий мыслей, сознательно реализует мысли своего товарища, которые самому ему чужды, если же «другой» имеет свои мысли, то его товарищ не имеет о них представления. Муаро не устыдился бы, узнай он о комедии, которую «другой» заставлял играть его в театре, где мне доверено было поднять занавес. «Другой» размышлял: «Процесс выиграть невозможно. Сволочь патрон скучает, 89
обожает скандалы. Правдивое признание с обыкновенной просьбой восстановить в должности невозможно. Гордость. Достоинство. Попросить совета, так будет лучше. Что бы ни предлагал, соглашаться». Муаро же думал: «Господин Помп для своих служащих - просто отец родной, он объяснит мне, как себя вести, чтобы вернуть жену». Однако же само то рвение, с каким Леоне принимался за свои прожекты, было им только во вред. Время идет своим путем, разум - своим, и одному нет решительно никакого дела до другого. Колокола церкви Сент-Амбруаз, чей перезвон со строгой периодичностью сгонял народ на тротуары бульвара Вольтер, напомнили владельцам ресторанов и служащим близлежащих учреждений, что час их свидания настал. - Ну что, старина? никак мы уже во главе фирмы «Бе- рар и Компания», выходит, наши самые смелые мечты о богатстве реализуются, да? но, похоже, что-то не так... не нужно быть особо проницательным, чтобы заметить по вашему лицу... - Все в порядке. Обилие посыпавшихся со всех сторон вопросов избавило его от необходимости на них отвечать. Холодность, которую он не дал себе труда хоть как-то прикрыть улыбкой, никого не удивила: служащие и не привыкли к иной манере поведения, нежели вспышки благосклонности и непристойные шутки. Но тот «другой», второе «я» Муаро, был столь взволнован, что изменил свои планы, и сам Муаро в свою очередь сделал то же самое. Муаро была известна жизнь отдела, и он не желал, чтобы отделу стала известна его жизнь; и в то время как страх сделаться объектом притворного сочувствия и насмешливых реплик в сторону вел Леонса обратно к его дорогой мамочке, «другой» смутно ощущал, что любовь, необходимая для существования 90
человека и достаточная, чтобы сделать его полным, Муаро была бы как нельзя кстати. V Отцовский взгляд не отрывался от руки спящей жены, которая стискивала скомканное письмо. Удачная женитьба - высшая степень счастья, какую только может пожелать амбициозная мамаша для своего сына, который обманывает ее ожидания точно так же, как некогда обманул ожидания его отец. Поднявшись рано утром в жилище своей невестки, чтобы еще раз порадоваться тому, что нищете пришел конец, она обнаружила забытое письмо, которое и открыло ей правду. Падение тем болезненнее, чем с большей высоты падаешь. У любви имеется покров, скрывающий обман и печали, Леоне был влюблен - этим объясняется все, но перед глазами старушки такого покрова не было, ничто не прятало от нее ни печальной правды, ни чудовищного нагромождения лжи. Дрожа от лихорадки в постели, она переживала свои несчастья, как недавние, так и давнишние. Леоне вошел, словно провинившийся ребенок, и так же виновато вышел под предлогом, будто надо принести хинину. Он принес три газеты, но предпочел написать и разорвать письма в комнате матери и жены, куда принес их вечером, чем прочесть. Наблюдение за фиакрами, трамваями, редкими прохожими, созерцание деревьев на холме Бют-Шомон, чья вершина разрезала звездное небо, заполнили часть этой второй брачной ночи, что же касается последовавшего за ним дня, то его заполнил сон. Еще через день в два часа ночи Алиса, прекрасно одетая, сияющая, утомленная и благоухающая, предстала перед мужем, онемевшим от удивления и опьяневшим от счастья. Ответом суп- 91
руги на бессвязные слова, выдававшие великое волнение, стала покровительственная умильная улыбка, что же касается ее собственных слов, то они были приготовлены заранее. - Ты самая красивая и самая добрая на свете! Ты даже сама не представляешь, как мило, что ты пришла сюда. Ты получила мое письмо? - Письмо? Какое письмо? Ах, нуда! Уверяю тебя, я бы обязательно сходила на почту, если бы у меня было хоть немного времени. Скажу тебе со всею откровенностью, дорогой мой, понимаешь, в конце-то концов, к чему все это? Будем благоразумны. Послушай-ка, обещай мне, что не будет никакого сумасбродства из ревности. Да? Я тут хорошенько подумала, ведь это из-за меня ты потерял свое место... Да, да, и не спорь! Я знаю! Мне бы так хотелось, чтобы ты понял. Будет совершенно справедливо, если именно я возмещу тебе убытки сполна. Не думаю, что это очень разумно, это просто обыкновенная порядочность. Да, я порядочная женщина, да. Вот увидишь, ты меня плохо знаешь. Порядочность - это самое главное. Так вот, я отправилась к Каролин Берар, чтобы упрекнуть за ее поведение, ты же меня понимаешь, правда... И она, представь себе, пообещала мне рекомендательное письмо к Жиру, это тоже Дом мод, и, представь себе, она написала его, вот так-то! Слушай, ну слушай же меня, стой спокойно, не надо меня все время целовать. О! нет, ты правда очень милый. - Все равно! «Мужчины у моей племянницы в этот ночной час», как говорит Эрнани, но как мило, как это мило с вашей стороны, что вы пришли к своему мужу в два часа ночи, миленькая вы моя. - Э! Ну послушай, послушай меня. Смотри сюда. Они так мне доверяют, все эти милые люди у Жиру, что даже дали 92
аванс, это они правильно догадались, что я ну совершенно на мели. Ведь нет ничего плохого, что я взяла аванс у своих патронов, правда же? В дамской сумочке, которую она открыла и тут же закрыла, лежали сто франков. - Ах нет, это для меня, ты же знаешь, они у меня совсем не лишние. Мне ведь, сам понимаешь, нужно быть на высоте, я собираюсь занять со временем видное положение: светская жизнь, взбитые сливки. Мне нужны вечерняя шляпка для генеральных репетиций, встреч с модистками, например, сегодня вечером... всякие накладные расходы, если бы ты знал, это может показаться странным, но ты можешь быть совершенно спокоен. - Ну конечно, я, надеюсь, что ты, разумеется, достанешь мне контрамарку. Нет, это, конечно, потрясающе... - Будь благоразумен, мой котик! Мне пришлось сказать, что я не замужем, смешно, конечно, я просто испугалась, что это могло бы произвести плохое впечатление, даже если у меня в руках письмо Каролин Берар, представь себе, а вдруг бы им не понравилось, что я замужем... в общем, очень важно, чтобы ты со мной вместе не показывался, а то все испортишь. И потом, зачем тебе это? Ведь твоя женушка все равно с тобой, в нашем маленьком гнездышке. О нет, нет, только не надо, я так устала. Тем из моих читателей, кто догадывается о ходе этой истории и злословит по поводу ее правдоподобия, истинной профессии Алисы, и кто сомневается, что она избрала ее на следующий же день после свадьбы, и более того - дожидалась ее, чтобы получить, наконец, возможность этой самой профессией заняться, отвечу, что Алисе тридцать лет, что подобно другим парижским работницам, помышляющим лишь о любви, о поэзии и о собственной выгоде, она 93
готова на все, что только идет ей на пользу, что множество парижских барышень с куда большей поспешностью отдают мужу то, в чем они отказали любовнику, и полагают, что теперь-то они имеют полное право отдать это любовнику, коль скоро это получил муж. Надежда на замужество поддерживает барышень в том, от чего осуществление этой надежды их в конце концов освобождает. Превращение, неожиданное для ее мужа, было, вне всякого сомнения, вполне ожидаемо тем, другим. Женщина, которая не отвергает решительно мысль о фривольной жизни, отнюдь не отвергает и тех, кто мог бы ей в этом помочь. В конторе по найму любви множество женщин придерживают своих слуг, не нанимая их. Алиса, по всей вероятности, была отнюдь не единственной, кто готовил свое падение. Муаро, не имевший иных отношений, кроме как с поставщиками Погребка Вольтера, мечтал ими воспользоваться, оказывая им различные услуги, но он опасался хотя бы намеком раскрыть перед своими бывшими коллегами свои матримониальные злоключения и набирался сил противостоять им, заручившись благосклонностью господина Помпа. Подлинная скорбь должна была придать ему это мужество, уничтожив самую мысль о возможных совпадениях: денежные пособия от якобы манекенщицы поступали нерегулярно, но были довольно значительны. Госпожа Муаро одевалась с не меньшей роскошью, чем ее невестка, разве что чуть поскромнее. В одной из весьма знаменитых клиник ученые эскулапы силились вернуть жизнь онемевшим членам парализованного папаши. Леоне не вылезал из домашней одежды и не снимал картуза, когда отправлялся за провизией с авоськой или шел в читальню обменять уже прочитанные романы на еще не читанные. Его шея отвыкла от пристежных воротничков, а кожа от бритвы. Это се- 94
мейство, обожающее Алису, внушало ему отвращение, следы которого были явственно видны окружающим. Три месяца спустя после своего появления она покинула его навсегда. Благородная скорбь Леонса, избавив его от шуток, жаргона, драматических сцен и капризов по малейшему поводу, стоила ему в Погребке Вольтера места начальника отдела, которое он благоразумно предпочел самоубийству.
Заметки о жизни Розали Фромаже, в замужестве Гаэтан I Между тремя персонами, в равной степени лишенными иллюзий и к тому же озабоченными теми же проблемами, неизбежно зарождается тесная связь, преисполненная особого рода очарованием. Именно это обстоятельство и удерживало меня на вилле Бамберже. Если бы речь шла (каковое предположение высказывали мои приятели) о любви, которую царственная красота госпожи Бамберже 96
внушала каждому, кто только к ней приближался, поверьте, в таком случае эта самая любовь сделала бы благородную даму героиней романа, достойного столь значительных обстоятельств, между тем как здесь я решился лишь на маленькую скромную заметку, столь же маленькую и скромную, как и та, что послужила причиной ее написания. Добавлю только, что на побережье этого крошечного нормандского залива, где мои познания в области медицины представляли собой явление исключительное, именно осознание их полезности и удерживало меня в течение целого месяца у изголовья занедужившей госпожи Бамберже. Дважды в неделю, по четвергам и воскресеньям, с самого утра сюда являлась госпожа Гаэтан, а вместе с нею ее молчание, праздные руки и взгляд, в котором навсегда застыло удивление. Она носит форму пансионерки и крестьянские башмаки. На худом лице сорокалетней женщины детские глаза выглядят несколько неуместно, так же как в обесцвеченных волосах — бархатный бантик. У нее скромная походка и резкий голос. Женщина она кроткая, ее жесты скупы, но решительны. Манеры скорее городские, зато грязь на башмаках - самая что ни на есть деревенская. Ее бедность сквозит во всем, только не в разговорах, темы которых -дорогие породистые собачки и взимание арендной платы. Властные интонации в ее речах опровергают представление об униженности, неизбежно свойственной беднякам, и, стало быть, ей тоже. Благочестие отнюдь не всегда придает смиренности тем, кто идет к Богу, ведь дороги бывают разными. Признаков набожности, доказательства каковой имелись на ее груди, а также на убогих картинках, что она раскладывала на моем столе по воскресеньям, отнюдь не было заметно в выражении костистого лица, на котором равно отсутствовали следы разочарований и стра- 97
даний. Любопытство, возбуждаемое ею во мне, поначалу было вызвано (и отнюдь не утолено) супругами Бамберже, которые всячески веселились по ее поводу. Они называли ее «комическая инженю», похоже, призы, полученные в парижской консерватории, и роли в театре «Нувоте», оправдывали это насмешливое прозвище. Госпожа Гаэтан в амплуа травести! Госпожа Гаэтан на сцене! Благотворная зелень и море на один л ишь день вырвали госпожу Бамберже из оков болезни. Заинтересованность, которую вызвал у выздоравливающей недавний помет борзых, выращиваемых ее протеже, равно и тот интерес, что испытывал я к их воспитательнице, вывел нас на грязные прибрежные тропинки, в скалистые ланды, к гряде скал и, наконец, к нескончаемой каменной кладке, тянувшейся вдоль океана. Визгливое тявканье явилось ответом на хриплый звонок, и госпожа Гаэтан появилась на пороге перед высокой белой дверью, собственноручно ею отпертой. Под скромными лавровыми кустами копошились щенки вокруг некоего сооружения, похожего на пляжную кабинку с двухэтажной надстройкой, которое в действительности и представляло собой жилище госпожи Гаэтан. Какая чистота! Деревянные стены и пол только что были тщательно вымыты, труба небольшой трехфутовой печи сияла чистотой, насколько высоко мог проследить взгляд. Белизна глиняной посуды могла поспорить с белизной небольшой складной кровати, на ее фоне выделялись картинки религиозного содержания, несколько книги четки. Чистота приукрашивает нищету, но она же ее и разоблачает. Хозяйка жила посреди этого именья по соседству с огромными, как мы успели заметить, оранжереями, жила как нищенка, но отнюдь не как скупердяйка. Я бы счел ее единственной служанкой этого дома, если бы не был убежден, что источником всех денежных поступле- 98
ний было милосердие моей хозяйки, и единственной его владелицей, если бы решился судить по капризной и властной манере поведения, которую она демонстрировал а. «Ну что же, моя милая, покажите нам свои владения», - попросила госпожа Бамберже. Отвесная прибрежная скала раскрывает огромный веер и складывает его над замком. Чтобы попасть внутрь, приходится спуститься по лестнице. Лавры и ели скрывают фасад; наглухо закрытые ставни, множество комнат и убогая, типичная для прислуги мебель. Только из просторной гостиной видно море, зато оно в изобилии плещется во всех подвалах. Собранная здесь коллекция мебели в готическом стиле напоминала бы о каком-нибудь музее, если ды не ее расстановка - аккуратно в ряд прямо напротив широкого окна; это походило, скорее, на сцену из театрального спектакля даже более того, закрытый рояль и фисгармония в форме скамеечки для молитвы наводили на мысль о постоянном присутствии усопшего хозяина дома. Госпожа Гаэтан, которая показывала мне старинные картины, сказала, остановившись перед портретом мужчины в красном, на густых волосах которого красовался венок из плюща: «Это мой муж!» II «Точность - вежливость королей, - сказала она однажды в воскресенье, кладя передо мной на стол три увесистых тома. - Сказано - сделано! Я позволю себе предложить вам книги своего мужа: не стоит и говорить, что я оставляю за собой право спросить, какого вы о них мнения. Он начал заниматься литературой, к сожалению, он умер, прежде чем добился успеха. Он был интеллектуалом, как и вы, но при этом коренастым парнем, который не боялся работать руками. 99
О нет! но какой это был человек! в свете - просто очаровательный, а дома к нему было просто не подступиться, ну все эти художники, сами понимаете. Он отправился в Париж, в Театр-Франсэ, предложить им свою пьесу, сначала он там скандал устроил, потому что они отказались эту пьесу принять, а он тогда взял и покончил с собой, в самый вечер премьеры уселся весь в черном в кресле партера. Великий это грех, правда, месье? А, черт! я день и ночь молюсь, чтобы Бог простил его, и все время каюсь. Но в конце концов, поставьте-ка себя на его место! Он был такой независимый! Имеешь право быть независимым, главное, чтобы все было обходительно и любезно. Он был не из тех, кто рассыпается в любезностях и кто строит из себя вельможу, по правде сказать, у него не всегда получалось быть любезным, но вежливость - это другое дело. Он презирал все, как бы это сказать, плохое, что ли, всяких там тупиц, грязных типов, как он их называл, но для каждого у него находилась учтивая улыбка, он ведь был умным, он понимал, как надо. Он сам отказался от академической пальмовой ветви (это когда ему пришла в голову мысль извлекать доход с морского побережья, посадив там виноградники). Я так никогда не умела притворяться, из меня бы получился плохой дипломат, я сразу вспыхиваю как порох. Он не всегда понимал, куда надо рулить, чего уж там скрывать! он был одурманен социалистическими теориями, ну, вы понимаете, всякие там утопии, а еще любил роскошь, блеск, вы сами увидите... Вот почитайте его книги. Ужасная женщина, злобная, ненасытная кровопийца - это я! А идеальная женщина - это та самая блестящая особа, которой он оказал гостеприимство, и — Бог свидетель - я его ни словечком не попрекнула! да простит ему Господь, как я прощаю, бедняга! ему все прощается! такой уж он был человек, месье! кремень! и все тут! Вы же ви- 100
дели его портрет. Чтобы рассказать о тех трех годах, что мы прожили с ним вместе, понадобилось бы страниц пятьсот. Но я-то знаю, что если и была когда счастлива в этой жизни, так это те три года. Как он со мной обращался, уж как он со мной грубо обращался, и все были довольны. Он любил проводить ночь на море, когда там все бушевало. Какая ужасная борьба, не правда ли? А я такая трусиха, просто робкая овечка... я слабая, так он привязывал меня к рулю, представляете? Ох уж эти поездки мне дорого обходились! там, снаружи, было не очень-то уютно. Теперь я тоже иногда вижусь кое с кем, я продаю его книги людям, которые приходят в замок посмотреть коллекции. Что за люди, если бы вы только знали! какие мерзкие типы! фи, эти манеры... плебеи... я ведь имею на это право, не так ли? здесь нет ничего недостойного! О! занимайся я торговлей, я бы зарабатывала столько, сколько хотела. Кстати, позвольте вам заметить, что в те времена, о которых я говорю, он решился написать несколько книг против религии... вы знаете этот тип людей, он просто с ног валился от усталости. Это был импульсивный человек, но профессионал во всем, и потом, он так умел рассуждать! Очень был умный парень. По правде сказать, я не имею права продавать эти книги... он бы раздул из этого такое! Да я из-за этого не переживаю, оно того не стоит. Я в прекрасных отношениях с торговцами из бакалейной лавки: мне нужно печенье для моих собачек, свечечки для алтаря... а им нужна бумага... вот вам и круговорот товаров в природе... нет, все-таки мне следовало бы заняться торговлей!» III На взгляд ребенка, личность уникальна, единственна в своем роде, на взгляд взрослого человека, его личность явля- 101
ется частью этого самого рода, то есть входит в него, а на взгляд художника — выходит. Покидая госпожу Гаэтан, я должен был посмотреть на нее не глазами ребенка, а совсем другими глазами. Я по-иному взглянул на арендную плату за проживание в замке, кроме того, обратил внимание на имя его владелицы: некая мадемуазель Маргерит Фромаже. Эта самая мадемуазель, сочтя удобным как для себя самое, так и для окружающих, чтобы на официальных документах по управлению поместьем ее собственную подпись путали с подписью дочери, зарегистрировала его на законных основаниях. Чтобы избавить свою голову от лишних забот, а совесть - от всякого рода упреков, она ежемесячно давала на жизнь по тридцать франков Розали Фромаже, в замужестве Гаэтан (Гаэтан д'Иври). Портрет в красном способен был выудитьдостаточноденегиуеесвекрови, владелицы, и у ее собственной семьи. По мнению госпожи Бам- берже, женитьба на Розали, актрисе театра «Нувоте», вполне возможно, отвечала стремлению заполучить не столько ее самое, сколько родовой замок. Прежде чем смерть любовника, старого художника, сделала мать госпожи Гаэтан владелицей земель и мебели в готическом стиле, она прозябала в одном убогом кафе где-то в пригородах Кана. Будущая госпожа Гаэтан д'Иври появилась на свет в весьма своеобразной среде, где веселого нрава девицы утоляли жажду пьяных солдат, поднося им напитки, а порой ублажая и другим способом. Должно быть, драматическое искусство, а затем замужество показались несчастной первыми ступеньками лестницы, ведущей прямо в рай, который она сегодня с такой набожностью старается заслужить и где я желаю ей вечного блаженства.
Угощение Фрагмент общей исповеди Что же касается супружеской неверности, какая она бывает, в конце-то концов! и это уже девятнадцатый случай! э? однако же... мне еще и лет-то не бог весть сколько, понимаете? Впрочем, это не все... далеко не все... в общем, сами увидите. Вот вы говорите: почему, дескать, вы не женитесь? Боже мой, господин духовник, я же не говорю «нет», хотя мне это и не больно надо и вообще наихудший вид рабства, но в те-то времена я еще и лейтенантом не был! Если уж говорить о чести французского офицера, если уж юз
говорить о «Почетном легионе», об уважении, которое дает военная медаль, это совсем другое дело... я и знать об этом не знал, это потом уже пришло, с Господом Богом, Начальникам, как я его называю. Ну да ладно, не стоит внимание обращать. Слушайте, господин духовник, вы... О, черт возьми! совсем забыл, у меня же была еще связь с женой шофера... это уже будет двадцать... Она тоже очень была хорошенькая... нуда!.. Когда вы сказали мне: «После добросовестной исповеди нужно начинать новую жизнь», я еще вас спросил: «Вас не смутит, если мы назначим свидание где-нибудь в бистро или еще где?» - «Ну, большого греха здесь нет». И вот мы здесь, как и договаривались. Господи Боже! конечно, это очень грустно, когда на все это смотришь вот так, снизу, но вы же понимаете, у меня совсем тогда не было веры, господин духовник. Я не привык задумываться над тем, что мы есть такое по отношению к Богу, по отношению к смерти. И все-таки вы стали бы меня презирать, не правда ли, я большего и не заслужил, меня есть за что поносить, потому, как должен вам признаться, я сам прихожу в ужас, когда думаю, кто я такой. Ну ладно, начну, чего тянуть, раз уж пришли, пошел резвой рысью... Вы не знаете, господин духовник, такую улицу, де ла Map, это в двадцатом округе? Между церковью де Бельвиль и Сен-Жан де Менильмонтан? Нет? так вот именно там я и обретался в номере двадцать девять в отеле «Англетер». Я жил тогда - кстати, самое время об этом упомянуть! - можно сказать, прямо дверь в дверь с одним моим коллегой по работе. Но вы же не станете требовать, чтобы я называл фамилии, хотя вообще-то это глупо! как прикажете мне рассказывать, если нельзя называть фамилии? Ну ладно, я, так уж и быть, назову имя, идет? Допустим, его звали Симон. Вы же сами понимаете, что такое близкий сосед, это когда 104
один к другому запросто, в тапочках, в кальсонах, в самом что ни на есть дезабилье, ну, между соседями такое сколько угодно, это такая особая вежливость, нуда! Однажды говорю себе: «Ишь ты! у Симона вроде гости! хотя, впрочем, может, это был Жюль, хотя вряд ли, потому как Симон попусту болтать не любит, а может, это была и женщина... Ах, так это женщина, мерзавец ты эдакий!»... вообще-то это было на него не похоже. А! со мной чуть было удар не случился, нет! вы даже и представить себе не можете, что же это такое - человеческие пороки. Я был рад за него, но в то же время меня охватило бешенство, вы же понимаете, я бы предпочел, чтобы она была у меня, не правда ли, господин духовник? Ну, и что это дало? Ах да! Черт, я ведь тогда даже офицером не был, никаких наград и вообще ничего. Так, простолюдин какой-то. В общем, чтобы все слышать, я отодвинул туалетный столик, который стоял возле заколоченной двери, покрашенной под каштан, в цвет стены. Попробуем теперь узнать, кто это... Я, совсем расстроенный, принялся слоняться по коридору, что-то там насвистывая или напевая, думаю, мол, если кто заметит, придумаю какое-нибудь объяснение, и так незаметно прилипаю к замочной скважине. Нуда, так оно и есть, горничная отеля! После всего она выходит, вся сконфуженная, и тут уж я являюсь к Симону, а сам чуть не трясусь от жуткого любопытства. Он разложил пирожные и груши на блюде, а в два стакана налил старого вина. «Чего это ты такой мрачный сегодня? - это он меня спрашивает. - Что, тещу похоронил? Ладно, вот возьми, выпей стаканчик, чтобы кровь оживить. Давай не стесняйся, бери что хочешь, давай». - «Ты знаешь, что это означает, когда следы помады прямо под носом, знаешь?» — говорю ему я, а сам даже чего-то съел, несмотря на всю свою 105
ярость. Но ни единого слова в ответ. «Ты ведь дамские сумочки делаешь, можно сказать, работаешь на женщин, но что-то не видно, чтобы они работали на тебя». Видите, господин духовник, каким я могу быть язвительным, мне очень уж хотелось остаться там и донимать его, прямо удовольствие от этого получал. И потом, я надеялся, что найду способ узнать что-нибудь, но как бы не так!., ничего... да, бывают же характеры. А вечером, как обычно, отправились мы в трактирчик «Три колотушки» с нашим приятелем Жюлем, и разговор зашел о женщинах. Ну, вы же понимаете, я не могу вам пересказать все подробности, не хочется вас вводить в искушение, правильно? Что до Жюля, он ничего в точности не знал, но заговорил о том, что ему нравятся простые деревенские девицы, у которых играет румянец на щеках, а еще молоденькие горничные из отелей. Он говорил с таким сладострастием, мерзавец! Что же до Симона, тот заявил, что вообще любит только городских с их румянами и пудрой, тут уж я не удержался и прямо так и говорю: «Знаем мы твои вкусы, Симон, ты у нас мастер скрытничать!» Как сейчас помню, он ничего не ответил, как будто не услышал, и тарелку свою перевернул, чтобы посмотреть, что там на обратной стороне. О, ла-ла! Как это все-таки нехорошо! Кому рассказать, какую я тогда учинил глупость? В то время я считал, что с женщинами надо обращаться сурово, и даже кичился своими злобными выходками. О, скорее облегчите мне душу, господин духовник, ведь если я внезапно умру... я что, попаду в ад? Слушайте внимательно, сейчас самое плохое. Я потом много думал о своих грехах, каждый вечер записывал их в специальную тетрадочку, все равно ведь от доброго Господа ничего не скроешь, но в те времена я считал Его таким жестоким... Вы никогда не догадаетесь, дер- 106
жу пари, что я сделал на следующее утро, и все это от злобы. Как я был тогда зол! В общем, я купил угощение, такое же, какое было тогда у Симона: пирожные, груши, вино. Потом в одиночку выпил всю бутылку, рассыпал крошки, взбил постель. А еще для пущего правдоподобия купил шпилек для волос и разбросал их по камину, как они это делают, ну, вы же знаете, господин духовник.... И вот наконец... «Надо же! - это Симон сказал, входя в мою комнату, - так ты тоже откармливаешь курочек! - А почему бы и мне не воздать честь этому блюду по примеру коллег? - Держу пари, что это сама хозяйка! - Нет! Но... ты бы разозлился на меня... не люблю подержанных вещей, как и ты. Мы же с тобой не лудильщики всякого старья, верно? - Так, стало быть, это девица? - И очень даже молоденькая! - Нет?., тогда... это... горничная. - Почему бы и нет? - Ах так, почему бы и нет?» Я вам напрямик говорю, вот таким я был в то время, господин духовник. Судите, судите меня, чтобы наш добрый Господь не осудил меня в час моей смерти. Черт побери, это очень плохо, меня ждет ад! В тот же вечер в бистро он прижал меня в углу банкетки: «Скажи мне правду, это горничная? Мне очень нужно это знать, потому что у меня у самого виды на горничную!» Мне так стыдно признаваться, господин духовник, но я смеялся безо всякой жалости, смеялся, как идиот, как последняя сволочь, вот кто я был. На следующий день было воскресенье, и я решил обязательно сходить в кинематограф на бульваре Менильмон- тан. Пообедал и, как собирался, отправился туда. И кого же, как вы думаете, я там встречаю? Симона и его горничную. Симон отворачивается от нее и обращается ко мне: «Так вот как ты узнал... Ты знал, грязная свинья, потому что видел, как она выходила. Так вот, свинья ты после это- 107
го, и больше никто. Убирайся отсюда, и чтобы я тебя здесь не видел. Вот!» А я, как трусливый заяц, даже ответить ничего не мог и, вместо того чтобы отправиться в кинематограф, вернулся назад, в отель «Англетер». «Я все хорошенько обдумал, — так говорил я себе, — с какой стати мне оставаться в отеле, где горничные спят с постояльцами, вместо того чтобы заниматься своими обязанностями и их обслуживать? И вообще, здесь так грязно! и пахнет противно!... довольно с меня!» Но, если сказать по правде, я просто боялся Симона, и потом, мне было стыдно за свою глупость и за эту злобную выходку. Вечером, когда я спустил свой сундук, горничная хохотала, но она ни единого су не получила на чай. Никто ведь не обязан, правда? Вот вам история двух холостяков, живущих рядом в отеле, на улице де ла Map. Теперь, если вспомнить жену шофера, это адюльтер номер двадцать, я чуть было про эту историю не забыл, так это гораздо длиннее. У меня...
Кузен Жозеф Красота кузена Жозефа являлась предметом гордости всего его семейства. В юности Гальбер тоже был красивым мальчиком, но даже его мамаша заявляла, что красота Галь- бера не идет ни в какое сравнение с красотой кузена Жозефа. Природа, которая сотворила одних людей высокими, а других - низенькими, насадила бледные физиономии на тонюсенькие шейки, как у цапли, а краснощекие морды - на слоновьи плечи, похоже, постаралась соблюсти соразмерность членов кузена Жозефа относительно их самих, равно как и относительно его лица. Этот кузен Жозеф, которого 109
Гальбер ни разу не видел, был для него чем-то вроде таинственного божества. Когда он наконец встретился с ним, тому было уже шестьдесят лет, он был вдовцом, являлся отцом нескольких детей и имел вид виноторговца, а также изрядное сходство с художником Рошгроссом*. Уточним, что, для того чтобы походить на художника Рошгросса, необходимы челка и бородка клинышком. Кузен Жозеф не лишал себя удовольствия, которое давало ему такое сходство. Кузен Жозеф, чувствуя, что красота его не производит особого впечатления на Гальбера, решил поразить его с помощью нескольких сотен фотографий. На них имелся кузен Жозеф-солдат, кузен Жозеф-охотник, кузен Жозеф в шляпе-канотье, кузен Жозеф в черном одеянии, кузен Жозеф в сельской местности, на балконе, посреди оравы детишек, в кругу друзей, кузен Жозеф со спины, анфас, в профиль, в три четверти, при свете, в темноте, кузен Жозеф на заре, на закате, в полдень, под лампой, у газовой горелки, при электричестве. Гальбер, обладавший духом противоречия, счел, что с самого детства кузен Жозеф имел вид, который и сохранил до старости, а именно виноторговца, походившего на художника Рошгросса. Кузен Жозеф, собственно, и был виноторговцем. А в юности кузен Жозеф занимался скульптурой. В том возрасте, когда другие получают похвальные грамоты в коллеже, он получал таковые в школе скульптуры, и дарования, которые он в те годы демонстрировал, предвещали талант, который суждено было ему проявить в будущем. Он в достаточной степени соответствовал вкусам своего времени, и вполне резонно было предположить, что он станет * Рошгросс Жорж (1859-1939) - французский художник, долгое время жил в Алжире. 110
соответствовать и вкусам времен грядущих. В двадцать лет у него еще имелся талант, но главное, он был наделен добрым сердцем. Для себя кузен Жозеф не оставлял ничего, чем он не мог при случае поделиться. Его скульптурная мастерская представляла собой прибежище для скульпторов без мастерской, его обед был обедом его товарищей. В дни празд- ников он, благородный, улыбающийся, немного печальный, казалось, радовался лишь той радостью, которую испытывали другие. Об этом рассказали кузену Гальберу, и поведение Жозефа-кабатчика прибавило достоверности рассказам о Жозефе-скульпторе. Он платил за работу служащим, которым болезнь помешала эту работу выполнить, и гораздо лучше, чем любой другой кабатчик за ту работу, которая все-таки была выполнена. Его дочь Жоржетта походила на него в своих добродетелях и дополняла их, она умела одним словом усмирять споры, воздавать справедливость, не возбуждая кривотолков, и управлять делами, сочетая разумную экономию со щедростью. Его сыновья были остры умом и ловки на руку. Будучи вполне счастлив в том, что касается чувств, кузен Жозеф отнюдь не был счастлив в своей карьере. Любовь к скульптуре и любовь к скульпторам - это не всегда одно и то же. Кузен Жозеф осознал это в двадцатилетнем возрасте. Могла ли отыскаться женщина, которой удалось бы противиться ухаживаниям столь красивого молодого человека, к тому же похожего на Рош- гросса? Он женился на матери своего ребенка и, поскольку желал им куда больше счастья, нежели то, какое можно было бы получить за гонорары бедного художника, попытался найти это самое счастье в Америке. Америка! она была в ту пору истинным Эльдорадо, где деньги росли на деревьях вместо листьев! Подступившая нищета поколебала было его веру в этот трансатлантический парадиз. Однако в один 111
прекрасный день некий крупный универсальный магазин на Пятой авеню заказал восковых кукол для украшения витрины к Рождеству, и искусством кузена Жозефа заинтересовались мировые знаменитости: Сара Бернар, генерал Буланже* и т. д. Благодаря полученным заказам он обогатился. Тем лучше, ибо кузен Жозеф несказанно страдал бы, не имей он возможности дать четверым своим детям образования, которого они, по его мнению, были достойны. У него было поистине доброе сердце. Настолько доброе, что он не сумел воспротивиться своей жене, пожелавшей осуществить разорительное возвращение во Францию. Восковые Наполеон, Роден, Сади Карно** перенесли морское путешествие без ущерба для своего внешнего вида. После 1889 года в том, что касается восковых фигур, Всемирная выставка возбудила такое любопытство, какое Музей Гревен удовлетворить не сумел. Поэты описывали священный ужас, вызванный демонстрацией в подвалах кукол, об этих восковых представлениях спорили философы, всеобщее одобрение получила картина «Человек и кукла». О моральности и возможной аморальности воспроизведения в воске рассуждали проповедники. Одним словом, мода была налицо, и кузен Жозеф воспользовался этим и для скорейшего обогащения стал эксплуатировать две человеческие страсти: к куклам и алкоголю. Биографию красавца кузена Гальбер знал лишь по слухам, а самого его посещал лишь с недавних пор. Сегодня Жозеф зарабатывал * Буланже Жорж (1837-1891) - французский генерал, в 1886— 1887 гг. военный министр, возглавлявший шовинистическое движение, названное по его имени «буланжизм». * Карно Сади (1837-1894) - инженер, политический деятель, президент Республики в 1887 г. 112
двадцать тысяч франков в год в большом кафе на бульваре. Куклы давно уже были проданы. Он вдовец и хвалится тем, что в свои шестьдесят способен порадовать любовницу, которая обожает его за красоту, а вовсе не за его деньги. Что касается скульптуры, он отдает ей долг по воскресеньям, интересуется своими великими предшественниками эпохи знаменитых Салонов и убежден, что после его смерти друзья по Институту* последуют за его украшенным цветами гробом. Интерьер его дома - это интерьер буржуа, который любит раскрашенные гипсовые статуи, его стол изыскан, хорошее вино он разливает с удовольствием, он щедро одаряет своих детей, а маленькие серые глазки становятся влажными, когда он о них говорит. Его нравы патриархальны. - А Жоржетта? - говорит ему Гальбер, молодой человек с протестантскими повадками, разрезая крыло индейки, фаршированное фуа-гра. - Вы не собираетесь выдавать ее замуж? - Видишь ли, малыш, она мне так нужна в кафе, - отвечает этот добрейший человек, обмакивая седые усы в бургундское (урожая 1903 года). - А кому она будет нужна, когда перестанет быть нужна вам? - Успокойся, малыш, приданое давно готово. Но ты даже представить себе не можешь, насколько ее присутствие здесь необходимо. Она одна может усмирить Поля и Люсь- ена, а я так люблю мир. Ты даже не знаешь, как я люблю мир. Ах, расстаться с теми, кого я так люблю!.. Настанет день, и я уйду, как и все. Что станется с моим делом, если * Речь идет об Институте Франции - главном научном учреждении, созданном в 1795 г. Объединяет пять Академий. 113
Поль и Люсьен не будут ладить между собой? Она одна может... - А что, выйдя замуж, она будет хуже мирить? - Боже мой! ну что ты такое говоришь! Лишнее хозяйство в моем доме. Да, да! А потом еще Поль женится! и Лю- сьену придет в голову жениться. И пошло! и пошло! и пошло! Слова Гальбера мудры, но поведение легкомысленно. Если не считать особых приглашений, к серьезным особам он приближается лишь на похоронах или на больших праздниках, таких, к примеру, как Новый год или Пасха. Гальбер не любит людей, знающих его слишком хорошо, и имеет основания предполагать, будто его семья распространяет слухи о его дурном поведении. Он любит, чтобы им восхищались, а родственники делают это не так охотно, как приятели. Тем не менее ужин у кузена Жозефа превосходен, а за отсутствием восхищения Гальбер вполне удовлетворен хорошей едой. Итак, вот он за столом трактирщика. -Знаешь, малыш, ты можешь быть доволен. МояЖор- жетта выходит замуж. - А! тем лучше! Мне грустно становилось при мысли, что ваша отцовская доброта небезгранична. - Да! выходит замуж за одного молодого англичанина, весьма достойного молодого человека... большое сердце... большое будущее... Должен признать, что сведения, полученные о нем, самые благоприятные. Он работает закройщиком в одной крупной мастерской по пошиву одежды. Семья очень дружная, респектабельная, да и сам он благопристойного поведения, характер хороший. - И как же познакомились жених и невеста? - Да прямо здесь, в кафе! Он увидел ее, когда она сидела за кассой! Они полюбили друг друга! Она так счастлива! 114
- Браки по любви зачастую осуждают, и совершенно напрасно. Предполагают, будто бурная страсть плохо приспособлена к размеренной совместной жизни, и абсолютно справедливо, что вспышки любви легко перерастают во вспышки ненависти, но так же справедливо, что воспоминания об этих вспышках скрепляет дружбу, которая возникает в процессе совместной жизни. Дружба - это счастье супругов, и в то же время она знаменует агонию любви. - Прекрасные слова, малыш, но дело не в этом. Нет! совсем не в этом. А в том, что, по правде сказать... этот молодой человек мне не нравится. -А!.. - Нет! совсем не нравится. Он обедал у нас и вел себя неподобающим образом. - Ах, вот как! Это британское высокомерие? - Британское высокомерие! Да плевать я хотел на британское высокомерие! Во время десерта он перепрыгнул через стол, опираясь на один большой палец. Он без конца шпарил каламбуры по-французски, как какой-нибудь бездарный мазила. Он снял пиджак. В общем, он вел себя просто ужасно!.. - О! как плохо вы знаете англичан, мой кузен! Разве вам не приходилось встречаться с ними в Америке? Все эти шуточки весьма благосклонно приняты в Англии, и это просто счастье, что англичанин делает вам честь и ведет себя, как избалованный ребенок: этим он доказывает, что чувствует себя у вас, как дома. Послушайте! у меня есть друзья, а у них хорошие связи в Лондоне. Очень хорошие! богатые оптовые торговцы, банкиры, представители администрации... - И все бы тебе пускать пыль в глаза, Гальбер! А, яблоко от яблони, узнаю твое семейство: все напоказ! Твоя ма- 115
маша всегда хотела быть светской львицей, да не вышло, твоя бабка обожала всякие политесы, двоюродная бабка Адель уважала только мужчин, у которых грудь сверкала от орденов. Для вашего семейства чины всегда были важнее души. - Так вот, что касается моих друзей... в прошлом году они пригласили на встречу Нового года двух англичан благородного происхождения, которые оказались тогда проездом в Париже. Такие великолепные, старомодные экземпляры: черные пиджаки, седые бакенбарды, округлые благообразные животики, драгоценности, какие редко где встретишь. Так вот! вы не поверите! В час ночи эти господа, которым было на двоих не меньше ста двадцати лет, принялись играть в чехарду, рискуя поломать всякие вещички, которые украшали гостиную. - Ничего не хочу слушать! Ты непременно желаешь, чтобы Жоржетта вышла замуж. У вас в вашем семействе все такие: никакая ложь вас не остановит, вы своего добьетесь, чего бы это ни стоило. Фальгьер мне сказал как-то: «Жо- зеф, ты знаешь, художник-лжец - это плохой художник». Несколько месяцев спустя Гальбер и кузен Жозеф встретились у катафалка тети Жанны. Гальбер был искренне опечален смертью тетушки. Когда он учился в коллеже, то все каникулы проводил у нее, и тетя Жанна учила его разным песенкам, вернее сказать, это были какие-то отрывки, строчки из песенок, которые пели во времена ее юности. У тети Жанны был фальшивый голос, и мелодии песенок представляли собой нечто совершенно невообразимое, но Гальбер вспоминал об этом с искренним умилением и нежностью. Именно тетя Жанна научила Гальбера танцевать, и он признавал, что если и не получил одобрения тети в качестве певца, повторяющего замысловатые 116
рефрены, то, несомненно, заслужил ее уважение как танцор, и уважение это приумножилось бы, не будь он убежден, что все эти танго отнюдь не стоят того усердия, какого требуют. Одетый в черное торжественное одеяние, кузен Жозеф говорил, не скрывая слез: - Тетя Жанна была превосходной женщиной. Ах, какая это была превосходная женщина! Видишь ли, малыш, уходит целое поколение. Нынешние, они все эгоисты: нет больше на свете доброты. О! Превосходная женщина! - Вы хорошо ее знали? Кузен Жозеф промокнул глаза. - Я видел ее один раз на похоронах тети Амелии и еще один раз на похоронах матери. Мне тогда было шесть лет. - Да, это была превосходная женщина! С начала века мораль выдержала столько наскоков. С другой стороны, всеобщее просвещение или то, что под ним понимают, таково, что... Когда Жоржетта выходит замуж за своего англичанина? - За него? да никогда! за человека, который прыгает через стол после ужина? - Но это же английский юмор, Жозеф! - Не вам учить меня английскому! - Да не английскому, а английским манерам. - Малыш, вот что я тебе скажу. Я навел о нем справки, и они довольно неблагоприятны. Прежде всего, у него нет профессии, это всего-навсего служащий. - Ну что ж! Жена разделит с ним все превратности судьбы. - К тому же он пьяница, вор, лжец, неряха, оболтус, грубиян и развратник. Моя маленькая Жоржетта! Она будет несчастлива с этим мужланом. 117
- Ничего себе недостатки! Одного было бы достаточно, чтобы отвратить любого. Откуда эти сведения? - Из достоверных источников! От женщины, которая специально пришла сообщить мне все это, она его любовница. Весьма порядочная особа и, кроме всего прочего, красавица. - Вы так наивны, кузен Жозеф... или, вернее... нет худшего слепца, чем тот, кто не желает видеть. Гальбер снова встретил своего кузена. Жоржетта вышла замуж за англичанина. «У малышки совсем нет сердца, - жаловался Жозеф, - не поверишь, но мужа и ребенка она предпочла собственному отцу. Не на кого положиться, боже мой, ну просто не на кого больше положиться!»
Шантаж Комедия Действующие лица: Г-н И к л е, в картузе, шерстяном трико, черных драповых панталонах и ботинках тонкой кожи. Торговец недвижимостью. Г-жа И кле, тучная женщина. В начале действия они пьют кофе возле камина из чашек тонкого фарфора. Квартира оштукатурена, но в современном стиле. Пачка объявлений: «Сдается квартира, продается дом». 119
Г-н Ж о з е ф, пылкий и наивный крестьянин. Г-ж а Ж о з е ф, рассудочна, изворотлива, лжива. Служанка. Сцена I Г-жа и г-н Икле Г-жа Икле: В конце концов, Тома, ты когда-нибудь решишься решиться? Я тебе сколько раз говорила, не желаю тебя видеть в этом грязном трико, мне, право же, перед друзьями стыдно. С тобой появиться неприлично! Ну! ответь что-нибудь, да ответь же, притворщик, а то курит и курит свою дурацкую трубку в этом рваном кресле, ну прямо как свинья! А в «Ла Бель Жардиньер» такие приличные костюмы всего за пятьдесят девять франков. Г-н Икле: И слышать не хочу про «Бель Жардиньер», порядочные люди, которые комильфо, туда не ходят. На что мы будем похожи, если отправимся в «Бель Жардиньер»? И потом, я вообще никуда не собираюсь выходить сегодня после обеда, потому что ко мне придут родственники. (Он драит печку.) Мне нужно сделать свои дела, ведь никто за меня не будет думать про мои дела. Ты ведь про них думать не будешь. Г-ж а Икле: Ну свинья! о! жить с такой свиньей! Нет, вы не знаете, что значит жить с такой свиньей. Скажи только еще одно слово, и я прямо не знаю, кто меня удержит, прямо так и разобью кочергой эту твою трубку вместе с башкой в придачу. У, рогоносец! 120
Г-н Икле: Мой кузен считает, что у меня очень много денег, раз у меня есть собственная улица. Они знать не знают, что такое Земельный кредит и ипотеки. Г-жа Икле: Улица у него! нет, видели бы вы эту улицу, оштукатуренные дома в грязном предместье, где он заставляет меня жить! В один прекрасный день я найду себе кого-нибудь, увидишь, я вышвырну тебя, как тряпку. Г-н Икле: Ну не надо так, Эжени! ты же видишь, я занят, право же, нашла время меня обижать. Не надо меня обижать. Мои деньги! Если бы мне пришлось заплатить все мои долги, не много бы осталось от моих денег! Г-жа Икле: А твоя жена? жена я тебе или нет? Представьте себе, обо мне он никогда не подумает! Если ты полагаешь, что я всю свою жизнь проведу с этой свиньей, которая никогда мне ничего не дает. Ну! давай мне двадцать франков, мне нужно идти. Г-н Икле: Надоела! ничего не получишь. Г-жа Икле: Тогда хотя бы сходи в «Ла Бель Жардиньер» и купи себе костюм. (Подходит к нему и целует.) 121
Г-н Икле, недовольно открывая засаленное портмоне: Вот тебе пять франков! все не трать. Г-ж а Икле, пожимая плечами: Посмотрите на него! скребется у своей печки, как крыса какая-нибудь. Давай суши свою штукатурку. Если когда-нибудь ты мне перестанешь давать деньги, я сумею найти их где-нибудь в другом месте! Развод - и... привет! Г-н Икле: Да уберешься ты отсюда, в конце концов? Убирайся, или я за себя не ручаюсь. А! (Берет стул Людовика XVI, чтобы ударить ее, сдерживается, принимается вновь скрести свою печь.) Ты ведь знаешь, как я люблю, когда все спокойно, ну так убирайся! Боже мой! представить только, можно ведь жить в спокойном доме, где полный порядок, красивый буфет под о...хер, то есть, нет, орех, люстра под потолком, картинки на стене, а вместо этого я маюсь в этом бардаке, где мне морочат голову с утра до вечера. Г-жа Икле: Жалуется еще!., а кто продал Леви картину за десять тысяч? (Он пожимает плечами.) Г-н Икле: Скажи служанке, что если эти люди, в смысле родственники, явятся, пусть скажет, что меня нет, и вообще дома никого нет! Нет, меня никогда не оставят в покое! 122
Г-жа Икле: Они заявятся, чтобы потребовать пятнадцать сотен франков, которые твой кузен одолжил тебе, когда ты уехал из Креза. Г-н Икле: А! догадалась! ну хорошо, хорошо, только свои дела я буду улаживать сам, без твоей помощи. Тебя это не касается. Ты не собираешься навестить госпожу Бенату? Ты должна ей один визит. Г-жа Икле: А, ну да, конечно! тебе позарез нужно было одалживать у них деньги, когда ты уезжал из своей тьмутаракани. Крестьянин из Креза, видите ли! Мужлан! Г-н Икле: Да, да, иди поиграй на пианино с госпожой Бенату. Г-жа Икле: Ты влюблен в нее, да? Все госпожа Бенату да госпожа Бенату! Конечно, она не то что я, она комильфо... слушай, Тома, у твоих родственников из Креза наверняка что-нибудь есть. У таких типов всегда полна кубышка. Г-н Икле: Я же говорю тебе, что не собираюсь их принимать. Служанка скажет, что меня нет дома. Г-жа Икле: Ну и дурак, Тома! лучше бы тебе их принять. Тут надо ловкость проявить, только не зевай, вместо того чтобы от- 123
давать свои деньги, выцарапай что-нибудь у них. Постарайся их облапошить. В свою пользу. Г-н Икле: Ты хочешь сказать, в твою пользу... я сам знаю, что мне делать. Гм, если я и выцарапаю у них что-нибудь, так это потому, что мне самому хочется, а не потому, что ты мне посоветовала. Уж будь уверена. Г-жа Икле: Да ради бога!., но ведь не можешь ты все время продавать вещи из своей коллекции, чтобы на жизнь хватало, ты ведь не антиквар и не перекупщик какой-нибудь, ты торговец недвижимостью. Если бы они знали эту историю... Госпожа Амок, и семейство Бонфис, и все Бенату, я так дорожу их уважением... к счастью, только я одна и знаю, что картины эти продаются. Г-н Икле: Пятнадцатого срок уплаты за квартиры, ты сможешь купить себе вечернее платье в «Галери Лафайет». Г-жа Икле: Надо же, не кому-нибудь, а мне приходится тебе напоминать, что именно пятнадцатого наступает срок выплачивать ипотечный кредит! Я, разумеется, ничего в делах не понимаю... тебе самому решать! Но будь я на твоем месте, то предложила бы им поселиться в твоем последнем доме. Ну знаешь... маленькая такая хибарка, деревянная, оштукатуренная, недалеко отсюда. 124
Г-н Икле: Ну конечно! чтобы они не платили мне за жилье под предлогом, что я им, видите ли, должен пятнадцать сотен. Г-жа Икле: Вот увидишь! долго они не останутся, оглянуться не успеют, как ты сделаешь их банкротами. (Хохочет во все горло.) Г-н Икле: Как это? Г-жа Икле: Очень просто, ты же знаешь, как поступают виноторговцы... поставляют все оптом... мелкий торговец располагается, обустраивает там все... и при первом удобном случае его делают банкротом. Мы же единственные кредиторы, или почти единственные!., у тебя, по крайней мере, есть привилегия как у владельца, это еще и лучше... ну и мы их выкидываем. Когда они устраиваются, перепродаем их другому. Вместе с товаром. Г-н Икле: Но я же не торгую пищевыми продуктами! Г-жа Икле: Значит, станешь посредником. Г-н Икле: Ну это как-то непорядочно! В конце концов, когда эти люди одолжили мне пятнадцать сотен, чтобы я смог уехать из Креза, они мне оказали услугу. Нет! я все-таки приличный человек. 125
Г-жа Икле: Слушай! Ну слушай же! Ты вставишь в договор о найме маленький пунктик, пусть они пристроят к дому еще один этаж, ну как? Вот и все, вот тебе и доход... Самая что ни на есть прибыль, вместо того, чтобы отдавать эти дурацкие пятнадцать сотен. Г-н Икле: Нет! Г-жа Икле: Ну не идиот? Самая настоящая свинья! Ну надо же, жить с таким кретином. Дай мне денег, мне нужно уходить. Г-н Икле: Я уже дал тебе пять франков. Г-жа Икле: Звонят! должно быть, они: послушай, ну не будь дураком! Поцелуй меня, дорогой. До свидания. Пойду навещу госпожу Бенату, и мы вместе отправимся в «Галери Лафай- ет». Единственное существо, с которым мне удается найти общий язык. Г-н Икле: Да... уже целую неделю; а через две недели настанет очередь госпожи Бонфис или еще кого-нибудь. 126
Сцена II Те же, служанка Служа н ка: Тут два каких-то мужика спрашивают месье. Г-н Икле: Послушайте, Мари! Нужно говорить: «Месье принимает?» или «Месье просят в кабинет!» Неприлично говорить: «Тут два каких-то мужика спрашивают месье». Это, знаете ли, моветон... Два мужика! Надо вести себя прилично, Мари, где ваши манеры? Это же приличный дом. Служанка выходит. Г-жа Икле: Дай мне денег, мне нужно прогуляться, дорогой! Что мне твои пять франков? Г-н Икле: Держи, цыпленочек, вот тебе еще полтора! Г-жа Икле: Я, право же, довольна этой служанкой, она такая послушная. Месье выходит. Г-жа Икле: Мари!.. Мари!., ну скорее! Служанка возвращается. Г-жа Икле: Мари, одолжите мне десять франков. 127
Служа н ка: Мадам уже должна мне сто франков... Я больше не могу одалживать мадам. Мадам уходит? но мне тоже нужно уходить, а то... Мадам выходит. Сцена III Г-н Икле, г-н Жозеф, г-жа Жозеф Г-н Икле: Вот сюда, проходите здесь, дорогие родственники, сюда, в гостиную! сейчас выпьем по стаканчику. У меня есть очень приличное винишко. Вы моих родных перед отъездом видели? все в порядке... да-да-да. Я получил письмо от отца: урожай конопли в этом году отменный, и фруктов тоже много. Мой братец все по части каменного угля. Бог даст, станет заниматься строительством, он просто-таки создан, чтобы заниматься строительством. А ты, Жозеф, изменился, надо же, как ты изменился, и не узнать, да ты вырос! Ну и когда же у нас первенец? Работаем над этим вопросом, а? Мари! принеси нам марочного... Мари! Мари!., ушла куда- то... Г-н Жозеф: Насчет прироста населения не скажу, а вот что касается удовольствия, это у нее надо спрашивать! Я молчу! Г-жа Жозеф: Если на крестины первенца вы нам дадите столько же, сколько дали на свадьбу, прямо скажем, вы не разоритесь, нет! 128
Г-н Икле: Можно подумать, у меня есть деньги, а у меня нет никаких денег! Г-жа Жозеф: Ну как же! а кто продал старый дом за четыре тысячи франков? а чья вся эта улица? Да вы же владелец всех домов на этой улице, да-да! Г-н Жозеф: Когда твоя служанка вышла замуж, ты подарил ей кольцо за сто пятьдесят франков. Г-жа Жозеф: Да уж, видать, она служила ему на славу, твоему кузену! А вот я ему служить не желаю: не то чтобы нам деньги совсем были не нужны, мы здесь, в столице, очень даже бедные, просто всем известно, что значит заслужить кольцо за сто пятьдесят франков. Это уж так в Париже заведено. Г-н Икле идет к буфету, за стеклом которого видны разные ценные вещички. Достает оттуда три грязных стакана и бутылку. Молчание. Г-н Икле: Если бы это понравилось Эжени, я бы взял тебя служанкой! но она вполне довольна своей, и боюсь, не захочет с нею расставаться, дорогая моя кузина. Г-жа Жозеф: И сколько бы вы мне положили? 129
Г-н Икле: Коль скоро вы моя родственница, я бы платил вам тридцать пять франков плюс питание, а спали бы вы у себя. Г-жа Жозеф: Да я в Гере меньше чем за сорок не нанималась, сударь!., а в Париже дают и все пятьдесят. И потом, спать с вами я бы не стала, как некоторые, уж и не надейтесь. Г-н Жозеф: Это уж нет! Г-н Икле: Моя жена все равно бы не согласилась, и потом, вы же видите, это я шучу... Ну, давайте по стаканчику! Ты не куришь, Жозеф, у тебя нет трубки? хочешь, я подарю тебе трубку? Подождите, сейчас огонь разожгу. Камин совсем не годится, вчера я его чинил, но все равно не работает. Ну, держите! Я определенно хочу вам предложить одно дельце. (Меняя тон.) Ежедневно многие достойные люди покидают свои родные края, где их вполне законные устремления не находят должного выхода, и приезжают в Париж, привлеченные возможностями, какие крупные города предоставляют людям деятельным, желающим за короткое время сколотить себе состояние. Зачастую с самых первых шагов эти особы оказываются перед трудностями, каковые могли бы показаться непреодолимыми и в действительности таковыми и являются: во-первых, недостаток капитала, во-вторых, недостаток нужных связей, в-третьих, недостаточное знание парижской жизни. Но совсем не так обстоит дело с вами, дорогие мои родственники: вы приезжаете в Париж, покидаете свой родной Крез (замечательная местность, не- 130
много слишком гористая, но прекрасно возделанная), вы являетесь к своему кузену Икле, говоря себе: он нам поможет. Ну так вот: да! я вам помогу. Г-н Жозеф, толкая жену локтем: А! дьяболо! Интерессанте, миадиа. Г-н Икле: Качествами, необходимыми любому коммерсанту, являются порядочность, дисциплина, экономия, ловкость в делах. Что есть коммерсант, лишенный по крайней мере одного из этих качеств? пшик или почти пшик, а может, даже меньше, чем пшик. У тебя, Жозеф, эти качества, безусловно, имеются, и полагаю, у твоей жены тоже. Но что есть коммерсант, который, обладая качествами хорошего коммерсанта, не имеет крепкого, так сказать, фундамента, причем под фундаментом я разумею отнюдь не материальную базу, но некое коммерческое предприятие, в котором, за неимением специальных знаний, у него будет превосходный советчик, иными словами, лавочку, владелец которой достаточно умен и снисходителен, чтобы не быть на первых порах слишком строгим в расчетах. Г-н Жозеф: А! дьяболо! дьяболо! Ну ты и молодчина, кузен! Г-н Икле: Так вот, здесь, в предместье, имеется у меня домишко. А в домишке этом магазинчик. Мне часто предлагали его сдать, поскольку предместье это перспективное и лавочку легко можно расширить, коль скоро я являюсь единствен- 131
ным владельцем домов по соседству А я говорил: «Ну нет! я вам не просто какой-нибудь там обычный владелец, я, можно сказать, отец своего квартала. А в квартале этом нет магазина, достойного этого названия, и я сдам его только бакалейщику, который готов с честью нести это имя». Г-жа Жозеф, тихо мужу: Осторожно, Жозеф. Г-н Икле: И этим бакалейщиком будете вы, госпожа Жозеф! А пока вы станете заниматься магазином, кто помешает тебе, Жозеф, подыскать какое-нибудь хорошее местечко в газовой компании или, к примеру, в местной мэрии? У меня есть связи, не сомневайтесь, я заставлю их что-нибудь найти. А позднее, когда вам потребуется расширение, в доме нужен будет мужчина солидный, рассудительный, тогда ты оставишь работу и будешь трудиться с женой. Г-жа Жозеф: И что жжжж? а какие условия? Г-н Икле: Все беру на себя! Я ваш родственник, я ваш друг, в конце концов, я приехал в Париж раньше вас и теперь помогаю вновь прибывшим. Ну как, Жозеф, годится? Г-н Жозеф: Дьяболо! годится ли это мне?.. По рукам! Тысяча чертей! Мы еще с тобой попьем винца из нашего подвала. 132
Г-жа Жозеф: Вы утверждаете, что все возьмете на себя, но мне-то это ничего не говорит. Дай ему сказать, Жозеф, только не лгите, знаете, вы ведь знаете, терпеть не могу, когда мне лгут. Г-н Икле: Итак, я предоставляю вам сам магазин, я готов взять на себя посредничество, то есть сам буду доставлять вам товар с отсроченным платежом. Взамен вы подписываете договор... на выгодных условиях, уж можете мне поверить. За ту огромную услугу, которую я вам оказываю, я вас попрошу только об одном: вы должны будете надстроить дом на один этаж. Г-жа Жозеф: Как это надстроить дом на один этаж? Он что, недостаточно высок, этот ваш дом? Г-н Жозеф: Послушай, у меня был один знакомый из наших мест, он тоже так начинал, с помощью кузена... так вот, теперь он миллионер. Г-н И к л е, в сторону: Похоже, клюнуло. (Громко): Ну как, подходит, госпожа Жозеф? Г-жа Жозеф: Посмотрим! 133
Г-н Икле: Ничего себе! Я, можно сказать, вкладываю вам в руки целое состояние, а вы еще говорите «посмотрим!». Г-жа Жозеф: Дайте нам несколько дней подумать. Мы же не можем взять дом вот так, как кота в мешке, это вам не омлет взболтать, черт возьми! Что это мы будем вот так хватать что ни попадя, с бухты-барахты. Г-н Икле: Ну ладно, даю вам десять минут, а там как знаете! У меня табак кончился, надо выйти за табаком. Сейчас ровно три, в десять минут четвертого я вернусь. Да через два года вы уже крепко станете на ноги, такие деньги станете заколачивать, если только послушаете меня. Черт возьми! дельце само плывет к вам в руки, что тут еще раздумывать?! Ведь сами потом локти кусать будете, ан нет, поздно уже, было, да сплыло! Не стесняйтесь, пейте вина вволю. Вино - это моя гордость, пейте, это не очень дорого! Г-н Жозеф: Ты! ты гений! ты миллионер! Говорю тебе, еще немного - и у тебя будет биллион, триллион и даже кватриллион! А! дьяболо! как хорошо сказано! А помнишь, как мы ходили с тобой в горы искать птичьи гнезда? Но какой ты умный, а? черт возьми, какой же ты умный. Ну не ожидал от тебя этого! Господин Икле выходит. 134
Сцена IV Г-н Ж о з е φ, г-ж а Ж о з е φ Г-жа Жозеф: Умерь восторги-то, Жозеф! Ты что, не знаешь, какой это плут? о, какой же он плут! Я говорю тебе, Жозеф, с ним надо поосторожнее, это же самый настоящий дьявол, пройдоха, это сатана, крыса! Г-н Жозеф: Сама ты крыса, сама ты сатана в юбке! Да такую, как ты, еще поискать! Вечно все портишь! Во всем видишь только плохое. Г-жа Жозеф: Ладно! Тогда выкручивайся как знаешь, если не хочешь меня слушать! Я тебя предупреждала! С этим дьяволом надо поосторожнее, помяни мое слово, это тот еще пройдоха. Г-н Жозеф: Да ты что! это же мой кузен! мы в школу вместе ходили! У тебя нет ничего святого! Мы вместе коров пасли, вместе бегали разорять птичьи гнезда! Г-жа Жозеф: Идиот! Он-то стал настоящим господином, а ты? Что ты из себя представляешь? Что ты о себе возомнил? Я говорю тебе: он пройдоха. Г-н Жозеф: Замолчи, женщина! вот увидишь, я окажусь прав: богатство само плывет к нам в руки! Нет, и слышать ничего не 135
желаю, сделаем, как говорит кузен. Я знаю его как облупленного. Это порядочный человек. Г-жа Жозеф: А я говорю, что по сравнению с ним ты просто образец добродетели! Здесь, без сомнения, какие-то дьявольские козни. Он попытается всучить нам этот домишко гораздо дороже, чем он того стоит. Что за темные делишки? Нет! не знаю, но эта надстройка одного этажа выводит меня из себя. Он хочет за наш счет... почему бы ему самому не построить, а? этот проклятый этаж? Почему это я должна этот этаж строить? Г-н Жозеф: И все-таки тебе не удастся разубедить меня в том, что этот человек хочет нам только добра! Ты во всем видишь козни. Г-жа Жозеф: А если у нас дела с торговлей пойдут плохо, он просто- напросто заберет все свои товары и лавочку обратно, а в придачу еще и лишний этаж получит. Я-то похитрее тебя буду. Г-н Жозеф: А ты, пожалуй, права. Г-жа Жозеф: Да ему тебя облапошить ничего не стоит. Сам посуди: человек, который умеет читать и писать не лучше тебя, а у него целая улица, которая не стоила ему ни гроша, уж такой человек должен считать так, что тебе и не снилось. А ты 136
и ухом не ведешь. Ладно, не бойся, уж я-то себя обмануть не дам. Слушай, ты ему скажешь, что у тебя есть предложение получше... в конце концов, нужно, чтобы ты вышел отсюда с пятнадцатью сотнями в кармане, и еще платочек накинешь сверху, чтобы не рассыпалось. Г-н Жозеф: Как это? что еще за предложение получше? У меня же нет ничего. Что за вздор ты несешь? Г-жа Жозеф: А ты скажи ему, что тебе будто бы предложили лавку в Медоне, хорошо оборудованную, со всеми удобствами, газ, вода; спроси его, какую он потребует квартплату, и скажи, что там цены лучше. А там посмотрим! Пятнадцать сотен франков, я их из рук не выпущу. Сцена V Те же, г-н И кле Г-н И кле: Вы совсем забыли про огонь! (Протирает камин.) Ладно! Вы и вина не выпили, плохой знак! Стало быть, вы размышляли над тем предложеньицем, что я вам сделал. Не хотите? Ну-ну. Г-жа Жозеф: Говори. Г-н Жозеф: Говори ты. 137
Г-ж а Ж о з е φ: А я говорю, сам говори. Ты же мужчина, тебе и говорить. Г-н Жозеф: А я говорю, нет. Это твое решение. Г-жа Жозеф: Ну ладно, скажу: посмотрим! Я сказала, что посмотрим. Г-н Икле: Это не ответ. Отвечайте! На что вы собираетесь смотреть? Г-н Жозеф: Посмотрим на квартплату... да, какая будет квартплата? Да, да, именно так. Что скажешь? Г-н Икле: Две тысячи шестьсот... плюс расходы по содержанию. Г-жа Жозеф, толкает мужа локтем, становится между ними: Мы нашли за две восемьсот в Медоне дом... но все услуги включены. Современные удобства, газ, вода, и никакого этажа не надо надстраивать. Г-н Икле: Послушайте, не глупите! Я же сказал, что стану вашим поставщиком. Такого случая больше не представится. Я знаю, что вы хотите сказать... в Медоне... да знаю я эту хибару. Будьте осторожны! Ее владелец настоящий скупердяй. 138
Г-жа Жозеф: Да, ну и как его зовут, коль ты такой хитрый? Г-н Икле: Не знаю я, как его зовут, вы же понимаете, в Париже столько народу! Но у него репутация скряги. Это известный каналья. Господин и госпожа Жозеф начинают хохотать. Г-жа Жозеф: Ну что, убедился? Г-н Жозеф: Ну ты хитрюга! ну умница! Г-н Икле: И вообще в этой части Медона и коммерции-то никакой нет. И потом... Г-жа Жозеф: А теперь самое время поговорить об одном маленьком долге. Г-н Икле: Вы имеете в виду те пятнадцать сотен, которые Жозеф одолжил мне, когда я уезжал из Креза? У меня до сих пор не было случая их ему вернуть, знаете, за эти десять лет столько было проблем. Только не подумайте, что я купаюсь в деньгах, какое там! Моя жена настоящая мегера. У Эжени совершенно невыносимый характер, она замечательная женщина, она, что называется, комильфо и в делах разбирается куда лучше меня, но она тратит все, что я зарабатываю по- 139
том и кровью. Мне приходится трудиться, как негру на плантации. А тут она заболела... Г-жа Жозеф: И что у нее такое случилось? Г-н Икле: Что-то с почками. Г-н Жозеф: Надо давать ей настойку из цветов ежевики и делать компрессы с дроком. Г-жа Жозеф: У мадам, вероятно, есть доктор... Г-н Жозеф: Все так дорого! Знаешь, это моя жена просит у тебя пятнадцать сотен. Сам бы я никогда. О, знаю! ты отнюдь не так богат, как об этом у нас говорят. Г-н Икле: Милый, милый Жозеф! Ты всегда был таким любезным. Мы же добрые друзья, а у меня и в самом деле ничего нет. Меня все обманули, а женщины вообще вертели как хотели, хотя и непросто в этом признаться. Ты, Жозеф, человек достойный и сильный и вообще славный малый. Г-жа Жозеф: Та-та-та! Господин Икле... а жена ваша знает, что вы подарили кольцо за сто пятьдесят франков служанке, когда она выходила замуж? 140
Г-н Икле: А! проклятый огонь все время гаснет. Завтра обязательно надо заняться починкой. Г-жа Жозеф: Я спросила, знает ли ваша жена, что вы купили Анне кольцо? Г-н Икле: А? что вы сказали? Г-н Жозеф: Она спрашивает про кольцо... Анна ведь тоже из наших мест. Она похвасталась в Гере, что ты подарил ей кольцо на свадьбу. Г-жа Жозеф: О, можешь быть спокоен, мадам понятия не имеет, что месье подарил служанке кольцо. У меня тоже есть обручальное кольцо, но его мне подарил мой собственный муж. Г-н Икле: Покажите-ка! о! золотое! настоящее золото! Очень красивое, ну очень. Г-жа Жозеф: Не такое красивое, как то, что вы подарили служанке. В том два камня. Мадам помогала его выбирать? Г-н Икле: Да, я понимаю, понимаю... послушайте... если вы согласны принять этот мой магазин, строительство этажа я беру на себя. 141
Г-ж а Ж о з е φ: А я говорю вам, что мы с Анной, вашей бывшей служанкой, добрые приятельницы, и она рассказывала мне про ваши шашни, про то, как вы некрасиво поступаете с девушками, которые работают у вас. Вы спите с ними, а потом отсылаете их домой с каким-нибудь подарком или выдаете замуж, а мадам ничего об этом не знает... А бывало, вы их выставляли за дверь и вовсе безо всего. Шалун вы, однако. Г-н И к л е, посмеиваясь: Ну что же! еще по стаканчику! Ладно, коль скоро это вам не нравится, попробую сделать по-другому. Я не позволю, чтобы мои родственники прозябали в нищете. Г-жа Жозеф: Вы должны нам пятнадцать сотен. Г-н Икле: Давайте назначим встречу, и я вам верну часть. Г-н Жозеф: А! вот как! А там можно и об отсрочке поговорить. Г-жа Жозеф: Этим отсрочкам не будет конца. Никаких отсрочек, никакой оплаты частями! Всю сумму, всю, целиком! Или я иду к мадам и все ей рассказываю. Г-н Икле: Послушайте! здесь у меня ничего нет! не будьте так беспощадны. Мы строились с помощью Земельного кредита. Лично у меня нет ни су. Мы живем в кредит. 142
Г-жа Жозеф: Деньги! деньги! или я забираю все, что здесь есть. Г-н Икле: Берите что хотите. Госпожа Икле появляется в глубине сцены, она незаметно открыла дверь. Г-н Жозеф: Плевать я хотел на картины! Где я повешу эту мазню? Г-жа Жозеф: Где можно продать эту пачкотню? Г-н Жозеф: Моя жена права, дьяболо! верни мне мои пятнадцать сотен, или я расскажу всем у нас, что ты плут и мошенник, самый отъявленный плут на свете, и вдобавок ко всему еще и крыса. Г-жа Жозеф: А я расскажу, что вы спали со служанкой. Ну! деньги! Сцена VI Те же, г-жа Икле Г-жа Икле: Вот как! ну и история! Ну и скандал! Надо же, он спал со служанкой! И вы думаете, что это для меня новость? Да если хотите знать, я сама ему посоветовала это сделать, потому что у него для меня слишком бурный темперамент. А теперь убирайтесь вы оба вон отсюда, и чтобы духу вашего в этом доме не было! Пошли вон! 143
Г-ж а Ж о з е φ: Боже мой, мадам! Мы не какие-нибудь там проходимцы, мы требуем то, что нам причитается. Г-н Жозеф: Он мне должен вот уже двенадцать лет, а я никогда ничего с него не требовал. Следует признать, что я человек терпеливый. Г-жа И к л е: Знаете, как называется то, что вы делаете: это самый настоящий шантаж! Убирайтесь отсюда, если не хотите, чтобы я вас преследовала в судебном порядке. Г-жа Жозеф: В судебном порядке! Нет, вы слышали? Нас, порядочных людей, которые никогда никому не причинили вреда. Да кто вы такая, чтобы преследовать меня в судебном порядке? Я порядочная женщина, а вы прохвосты, рогоносцы и еще хуже. Я знаю свет, меня принимают в приличном обществе, а вы рогоносцы и обманщики, вот! Г-ж а И к л е: Убирайтесь, или я вас поколочу. Гоняется за ними с зонтиком. Г-н Жозеф: Только дотроньтесь! только дотроньтесь! только дотроньтесь! 144
Г-жа Жозеф мужу: Пусть ударит, тогда мы сами будем ее преследовать в судебном порядке. На этих словах г-жа Икле опускает зонтик. Г-жа Жозеф: Они даже не женаты! Г-н Икле: Убирайтесь, родственнички! Г-н Жозеф, на пороге: Парочка рогоносцев. Сцена VII Г-н и г-жа Икле Г-жа Икле: А теперь ну-ка расскажи мне, как ты спишь со служанками! Давай рассказывай! (Бьет его зонтиком, он хватает стул.) Идиот! не сумел облапошить двух деревенских простофиль. А! надоело мне жить с такой свиньей.
Завещание ы больше чем просто подруги, мы как сестры, — говорила Анна Лагуа своим спутницам, - а ведь если одна из нас умрет, все ее имущество достанется семье». «Мы больше чем сестры и больше чем подруги, мы живем вместе уже тридцать три года, и между нами не было ни единой ссоры; сестры обижаются друг на дружку, подруги сердятся одна на другую, мы же сумели вместе проработать до нашего смертного венца, сумели даже получить прибыль, при этом единственными словами, обращенными одна к другой, были лишь слова любви и мира», — говорила Эмили Тан ги. «м 146
«Если одна из нас умрет, ее имущество уйдет в семью: давайте же составим завещания, лишающие наши семьи наследства», - говорила Катрин Танги. Однажды в город пришла холера, Анна Лагуа заразилась и заболела в ночь с 4 на 5 января. - Анна Лагуа, наша дорогая подруга, больна холерой, а ее завещание так и не написано. Она умрет, и ее брат таможенник придет требовать свое наследство. Как быть? - О моя дорогая Катрин, не надо говорить о деньгах в ту минуту, когда в наш дом пришла беда, - говорила Эмили. - Кто из нас двоих осмелится заговорить с Анной Лагуа? Это нужно сделать, чтобы выполнить ее собственную волю и избавить нас от неприятностей. - Так поговорите с ней, если наберетесь смелости. Анна Лагуа извивалась в постели, словно женщина, которая рожает ребенка. Доктор из вежливости печально покачал головой. - Доктор, мы обещали, что, умирая, оставим друг другу то, что удалось нам вместе заработать. Не могли бы вы сходить и пригласить нотариуса? - Слишком поздно, мадемуазель. Через четверть часа вашей подруги не будет уже на этом свете. Пусть она сама напишет завещание и проставит дату, возможно, оно будет иметь силу, и главное, пусть подпишет его. Анна Лагуа лежала в поту и бреду, белая, как простыни на ее постели, а Катрин Танги протягивала ей перо. - Анна, придите в себя, соберитесь с силами, - говорила Катрин, - напишите завещание, вы же не допустите, чтобы ваши подруги оказались после вашей смерти в трудном положении. Больная выпрямилась и дрожащими пальцами взяла перо. 147
- Это дурной поступок, мы понесем за него наказание, - говорила третья. - Нет, нет, Эмили, - говорила Катрин, - то, что разумно, не может быть дурно. Пишите, Анна Лагуа. Анна Лагуа, приподнявшаяся на локте, не имела даже сил, чтобы убрать волосы, которые падали, закрывая бумагу. Эмили хотела помолиться, чтобы вымолить прощение у Господа, но помимо ее воли глаза были прикованы к белому листу. Когда все было закончено, Катрин вновь уложила несчастную на простыни, ноги ее были холодны. - Боже мой, - произнесла Эмили, - она не подписала завещание, оно ничего не значит. Всю ночь Катрин и Эмили сидели, глядя друг на друга, у постели умирающей, не осмеливаясь вновь протянуть ей перо. Катрин наконец решилась, но Анна Лагуа была уже мертва. Когда ее похоронили, браттаможенник пришел к подругам: - Я уверен, что мой поступок не придется вам по вкусу, уважаемые дамы. У моей сестры имелась собственность, и мне известно, что собственность эта была заработана не одной ею, но вами вместе. Поэтому, возможно, мне становиться наследником не вполне справедливо. Однако положение, в котором я нахожусь, не позволяет мне проявлять излишнюю деликатность: я всего лишь таможенник и не имею ничего, кроме крошечного жалованья. - Сударь, - сказала Эмили, - это ваше право. Очень больно говорить о наследстве, когда в доме такое горе. - Эмили, - произнесла Катрин, - идите к себе, позвольте мне поговорить с господином Лагуа. - Мадемуазель, речь идет лишь о моем законном праве, возможно, я был бы обязан или, во всяком случае, очень 148
хотел бы проявить щедрость, но у меня трое детей, и они имели бы основания упрекнуть меня однажды за то, что я не защищал их интересы. - Сударь, - сказала Катрин, - ваша сестра написала завещание, вот оно. - Ах вот как! существует завещание! Тогда мне ничего не остается, как удалиться. Оно законно? Он взглянул на завещание и вышел. Больше его не видели. Эмили говорила потом Катрин: - Мы обокрали этого несчастного!
Благие намерения Чувства, вызываемые присутствием Господа, не могут быть одинаковыми даже у одного и того же верующего, когда он стоит перед разными алтарями. Многочисленные объявления оповещают о всякого рода паломничествах к святым местам и рекламируют агентства, которые занимаются их организацией. Я уважаю, я восхищаюсь, я искренне люблю этот пыл пилигримов, стремящихся познать Бога в различных его обликах. Мне не хочется считать их ни простыми обывателями, ни чересчур эмоциональными особами, ни тонкими ценителями-эстетами, точно так же, как я 150
не считаю таковыми ученого перед лицом истины или путешественника, открывшего доселе неизведанную землю. Воистину в питомнике Господа Бога можно наблюдать интереснейшие характеры... мне доводилось общаться с такими... я и до сих пор общаюсь... впрочем, в питомнике сатаны тоже... это удивительно. Я не могу говорить об этих страстных душах, которых надежда приблизиться к Оку и Сердцу Господним переносит - зачастую за неимением средств - через все вокзалы в Италию, в Испанию. Не желаю я также говорить о верующих, завсегдатаях наших приходских праздников в Париже, которые в Сент-Женевьев и Сен-Сюльпис 2 и 29 января, в Сен-Медар 8 июня, в Сент- Эсташ 29 сентября, в Сен-Рош 16 августа, в Норт-Дам- де-Виктуар практически круглый год, а в Сакре-Кёр в некоторые воскресенья приносят свое рвение организаторов процессий, свою смиренную безмятежную скорбь, которые узнают и распознают друг друга без приветствий, оплакивают в уголках свои несчастья, скрупулезно отмечают все случаи Божьей кары или чудеса Божьего милосердия. Я хочу говорить здесь лишь об одном из этих паломников парижских церквей, я хочу говорить о нем, ибо никто другой этого сделать не удосужится. Он настолько мал, настолько тщедушен, что его даже не замечают, лицо красноватое, круглое, черты настолько стершиеся, что кажется, будто их и вовсе нет. Ни волос, ни усов, даже возраста и то нет. Есть ли у него имя? «Он здесь каждый день», -сказал мне один привратник, у которого я насчет него осведомился, поскольку он говорил слишком легкомысленно о каком-то священнике, при этом называя его просто «месье», словно невнятно извиняясь. «О! Это очень хороший месье: такой щедрый... всегда! смотрите! вот он как раз плачет в часовне Сен-Жозеф. Так он обходит все 151
церкви Парижа». Я взглянул на него: тонкие злые губы, безжизненные глаза... или, скорее... да, они, скорее... порочные... Боже мой! Одежда его весьма изысканная, но слишком изношена. Его шляпа стоила кому-то довольно дорого, но только не ему! Пальто просто великолепно, но совершенно ему не идет! Вот он пытается подмазаться к привратнику: да это же комедиант! Смотрите, он улыбается! О, какое затаенное страдание, какая наивная доброта! Он филантроп от отчаяния и по привычке. Нет! он не похож на всех этих святош. Я назову его «церковный человечек», он и есть герой истории, которую мне поведали. Быстрыми мелкими шажками он обходит неф в какой-нибудь церкви в предместье; он не молится, он суров и горделив; он ищет ризницу, она перед ним, но он все равно ищет, он близорук или рассеян. «Ризница! что? это здесь?» Он еще какое-то время колеблется, входит, останавливается, ждет, когда его заметят, но разве его можно заметить? «Это что, венчание?., а это для отпевания?..» Церковный человечек весь сочится елеем и слащавостью. - Я... это... то есть... ничего, не беспокойтесь... простите, господин аббат, это мой справочник... небольшая услуга... вы не могли бы... нет, это не молитвенник... памятники Парижа... у меня здесь упоминается, что в этом квартале только Сен-Жан де БельвильиСен-Жозефде Менильмон- тан. А другие церкви есть? - На бульваре де ля Виллет есть еще часовня Богородицы в помещении типографии. На улице Баноле фламандская церковь Святого семейства, еще возле канала Сен- Мартен... - Да, я знаю... сожалею... спасибо... я ее знаю... простите... нуда! но нет! о, не провожайте меня. 152
Священник принял его за иностранца, осматривающего Париж, а быть может, счел бы и сумасшедшим, если бы увидел, как тот безо всякой причины разразился слезами. С тех пор как их перестали удерживать обязательства, связанные с войной, мужчины нынешней эпохи стали думать исключительно об обязательствах семейных — женитьба! — и чаще, чем когда-либо, просили узаконить супружество, поскольку страдания, перенесенные на войне, смягчили сердца и обратили их к Небесному Утешителю. Как-то в субботу нелепый церковный человечек вошел в церковь Сен-Жо- зеф де Менильмонтан, храм новый, но уже оскверненный толпами, как какая-нибудь коммунальная школа. Свадебных кортежей было больше, чем священников, но меньше, чем приделов в большой церкви. «Благословите всех правоверных, которые пришли причаститься таинству брака, — говорил человечек, стоя на коленях на ступенях церкви. -Даруйте мне сегодня немного мудрости, и я нынешним утром буду есть одни только овощи; немного мудрости, ибо я совсем ничего не понимаю. Святой Иосиф, даруйте мне самые целомудренные мысли, ибо одна мерзость в моих глазах, ушах и голове. Сердце Иисусово, даруй мне любовь к людям, - говорил он еще, - ибо я радуюсь их несчастью, а сердце мое переполнено ожесточением и желанием мстить». Он произнес это, адресуясь половине святых, которым посвящены были приделы этой части храма, и собрался было посетить остальные, когда его внимание привлекли брачные кортежи. И тогда, глядя вослед каждой из этих только что появившихся семей, он размышлял о возможных несчастьях, умоляя Господа отвратить их. Продолжая молиться и плакать, он подошел к высокой запертой двери и к приделу, который мог бы быть светлым, если бы стекла 153
оставались прозрачными, и который в один прекрасный день могла бы оживить деревянная статуя посвященного ему святого. В этот лишенный чудес грот вели две ступени, которые не были освещены и двумя свечами. Там трое несчастных дожидались священника, он появился безо всякой пышности и блеска, с книгой в руке. За ним следовал служка, весь в черном, более пригодный служить мертвым, чем живым. О, что за бедная свадьба! ни стульев! ни друзей! только один свидетель, один-единственный, горбатый, нелепый, какой-то блеклый и убогий, притулился на скамеечке для молитвы. «Ребекка... старцы... никакого насилия... Бог Израиля... стойкая женщина... Иисус Христос...» Священник читает очень тихо. Смешной церковный человечек не слушает; он смотрит на эту грустную картину, убогие платье и шляпку, которые эта служанка сшила себе перед свадьбой, тщетно пытаясь следовать моде, на лицо мальчика, раскрасневшееся от робости или недавних военных боев - этот официант из кафе постарался одеться по- праздничному. Священник произносит скороговоркой: «Положите свою правую руку на руку невесты. Бог соединил вас». «Дети, дети мои! - думает нелепый церковный человечек, — дети этого народа. На вашей свадьбе был друг, дети мои. Мои молитвы стоят молитв целой толпы, моя молитва сильней, чем та, что произносят эти светские нечестивцы. У вас не было достойной мессы, но за вас молился друг. Благослови их, мой Господь». «Подождите-ка, — скороговоркой произнес священник, - схожу в ризницу за книгой регистрации свадеб. Вы расписались? А, ну тогда счастливо!., ой... совсем забыл про кольца... гм! Подождите меня...» 154
Тогда супруг говорит, нисколько не стыдясь Бога: — Ты ведь знаешь этого старикашку, который торчит здесь с самого начала. Слышь, ты его знаешь! Ты всегда любила стариков. Он расхныкался, потому как ты замуж выходишь, что? не так? - Я обещала тебе, что после свадьбы ни-ни. - Ты ж клялась, что у тебя никого не было, кроме меня. Потому-то и венчаться хотела в церкви, ты сама говорила. Говорила, а? мы женимся со священником, потому что я не сволочь какая-нибудь. А ты еще хуже, чем сволочь. Горбатый и белесый свидетель засунул палец в нос. Это сапожник с улицы Тлемсон, который свое рабочее утро и возможную прибыль променял на аперитив и обед. «И до конца моих дней я буду молиться за них: они никогда меня не увидят, а Господь подарит им процветание. Мне будут они обязаны своим счастьем, и никто, кроме Бога, не узнает об этом. Сам Иосиф был не богаче, когда взял в жены Марию перед лицом Господа... перед лицом Господа... перед лицом Господа». Так думал церковный человечек и, несмотря на горячее желание, так и не осмелился подписать вместе с горбатым свидетелем книгу регистрации, принесенную наконец священником. Час спустя среди шумных и забитых рабочих церковный человечек грезил, сидя за белым мраморным столом, на котором лежали железные приборы, стояло блюдо красной фасоли и фафин воды. Он не понял ни того, почему за этим столом находится новобрачный, которого он недавно благословил, ни что означают слова, с которыми тот к нему обращался: — Так что? вы знаете мадам? Говорите. Откуда вы ее знаете? Можете составить ей компанию, а мы пока пойдем нажремся в другом месте, правда, Шарль? 155
- Да оставь ты его, - говорил Шарль, - ты что, не видишь, это же просто чокнутый. — Не люблю, когда надо мной насмехаются. Церковный человечек не решался ни закончить свою скудную трапезу, ни оставить ее, ни ответить на грубые слова мужчин, ни взглянуть в глаза несчастной одинокой новобрачной. Смутно он понимал, что любое вмешательство будет только во вред, любое объяснение бессмысленно. Первый шаг к святости невозможен без внутреннего покоя, он попытался вновь обрести то, что потерял. Тем же вечером в гостиничном номере на улице Аман- дье официант стаскивал свою официантскую униформу. «Я заставлю тебя говорить! Я тебе такое покажу, ты у меня заговоришь!» И голос, который шел, казалось, из стены, из ночи, из плеч,отвечал: «Он здесь ни при чем, Альфред! Ни при чем». Церковного человечка зовут господин маркиз Месмен Крессан Лепан де ла Крессонуа.
Погребок Вольтера. Оптом и в розницу. Все виды товаров Мальчик поступает на работу в отдел фарфоровых изделий Господин Делестр, начальник отдела фарфоровых изделий, - высокий, рыхлый мужчина. Он, как утверждают, куда более способный пианист, чем коммерсант. У него светлые волосы ежиком. Одет он скорее дорого и модно, нежели чисто. Он любитель романов и большой театрал. Он часто торопится, но его поспешность ни к чему не приводит, и тогда он машет рукой и садится. Он рассеян, всегда чем-то озабочен и политически благонадежен. 157
Чтобы заменить Альбера, который пошел в морскую пехоту и которого он, как это говорится в коммерческих кругах, «натаскал», из дирекции был прислан тринадцатилетний мальчик, по виду напоминающий восьмилетнего, которого ему тоже следовало «натаскать». Мальчик похож на кремового ангелочка на торте, у него копна волос, падающая на лоб, и потухший взгляд. Действующие лица: Г-н Д е л е с τ р, начальник отдела фарфоровых изделий. А н ρ и, новенький, тринадцать лет. Альфред, упаковщик отдела фарфоровых изделий. Служащие, упаковщик и. Сцена I Начальник: Так, стало быть, это тебя мне прислали вместо Альбера? Ан ρ и: Да, м'сье. - Тебе придется изрядно потрудиться, это был превосходный работник. Я это говорю вовсе не потому, что именно я его натаскивал, просто он действительно был превосходным работником. Правда, с ним не всегда было легко... надеюсь, с тобой будет приятнее работать, чем с ним... но он все-таки был превосходным работником. -Да, м'сье. - То есть что значит «да, м'сье»? Ты знал Альбера? - Мы с ним были друзья, моя сестра не захотела выйти за него замуж, потому что он гол как сокол. - Сколько тебе лет? - Тринадцать. - Аттестат есть? 158
-Да, м'сье. - Раньше ты служил при бухгалтерии? И чему ты там выучился, в бухгалтерии? - Делать скидку по счету. - А, так ты умеешь делать скидки по счету... вернее сказать, скидку... стало быть, ты умеешь читать и писать... и еще служить и нашим и вашим, как говорят в казарме. (Лнри краснеет.) Ты сам все поймешь, когда окажешься в казарме. Я не спрашиваю, женат ли ты и нет ли на шее семейства. (Лнри краснеет.) (Дружный смех служащих и упаковщиков за стеклянной перегородкой.) Живешь у родителей? - Нет, м'сье. - Как то есть «нет, м'сье»? Тогда у кого? -У сестры. - Твоя сестра замужем? - Нет, м'сье! У нее есть друг. - А, значит, есть друг. Ладно. Чем она занимается? - Вообще-то она полировщица, но у него профессия такая же, как и у моего брата, потому что платят больше. - А сестра? - Он вечером на крытом рынке апельсинами торгует. - А твоя сестра? - Она тоже на крытом рынке апельсинами торгует. - А у тебя самого не было желания пойти на рынок апельсинами торговать? - Ну, там нет столько места для всех. - Ну, «там нет столько места для всех», на рынке, видите ли. И что это, интересно, за «все», из-за которых на рынке не хватает места апельсинами торговать? - Там моя сестра, еще его брат, так сказать, мой зять, а еще не знаю, как это сказать, шурин моего деверя, в общем, он женат на его сестре. 159
- Ты ужинаешь с ними? - Ну да... у его матери. -А, и чем это она, интересно, занимается, его мамаша? - Она тоже на рынке со своими. - Тоже апельсины? - Нет, улитки. Смех служащих и упаковщиков. - И давно ты живешь у них? -Два года, м'сье. - Два года, это вам не фунт изюму! Ну ладно! Старайся вести себя хорошо, ты молод, у тебя все впереди. Здесь у каждого работника в кармане маршальский жезл, самое время сказать тебе. -Да, м'сье. - Ладно! Для начала поставим тебя упаковывать посуду. И тут придется тебе пообтесаться, если ты предпочитаешь делать скидки по векселям. Слушай внимательно: если ты разобьешь что-нибудь, так и останешься на упаковке, пока не перестанешь разбивать; если ничего не разобьешь, может, отправим тебя обратно к твоим векселям. Сцена II Входит Альфред, огромного роста эльзасец, в форме упаковщика. Начальник: Альфред, бери этого мальчугана и покажи ему, как надо упаковывать. А л ь φ ρ е д: Вы что, хотите поставить мальчишку к посуде? Да вы с ума сошли! Начальник: Альфред, попрошу выбирать выражения. 160
Альфред: Я говорю как есть! Я знаю, что говорю. Не нужен мне этот мальчишка. Во-первых, я его знаю, это известный бездельник. Начальник (Анри): Ты правда бездельник? А н ρ и: Не знаю, м'сье. Начальник: А, вот видите... Ну, Альфред... я прошу вас. Альфред:Ая говорю, что не нужен он мне... и хватит. Не хватало еще, чтобы он все тут переколотил! Начальник: А если я вам прикажу... Альфред... считайте, что это приказ. Альфред: Альфред таких слов-то не знает. Выходит Альфред, затем Начальник, за которым почтительно следует мальчик. Начальник: Наконец-то! Безумие какое-то... в моем собственном отделе. (Сдержанный смех служащих и упаковщиков.) Это все Альбер их настроил. Вот упрямая была голова, хотя работник великолепный. (Присоединяется к упаковщикам.) Альфред, сколько это может продолжаться! Это уже слишком. Ал ьфред (вгневе): О, надо же... недоволен! Начальник: Я сказал хватит, значит, хватит! Хочу, чтобы вы зарубили себе на носу, впрочем, как и все остальные тоже. Ваша манера поведения меня совершенно не устраивает... вот уже некоторое время... В конце концов, я здесь начальник или кто? Да или нет? Отвечайте! Альфред (поворачивая голову): Что вы сказали? Начальник: Я буду жаловаться, Альфред, предупреждаю вас. В конце концов, это черт знает что. И вообще, вы не единственный упаковщик в Париже. Посмотрим, чья возьмет, кто прав, вы или я. 161
Альфред, который все это время демонстративно стоял задом, продолжая что-то упаковывать, поворачивается и скрещивает руки на груди. - Что я вам сказал? Начальник тоже скрещивает руки, пытается подыскать слова, не находит и мгновенно успокаивается. - Ну ладно, Альфред, этого мальчонку нам прислали из бухгалтерии, чтобы его научили обращаться с посудой. Я велю вам его слегка, как это говорится, пообтесать, я даже прошу вас это сделать (чего, между нами говоря, я и не обязан), и вот как вы меня встречаете. Альфред, мальчик мой, так не пойдет. Давайте займитесь им, и я все забуду. - Вы полагаете, здесь недостаточно черепков? - Да... то есть нет, Альфред... (Молчание.) Ладно, ладно... может, мальчиком займется кто-нибудь другой? (Полное молчание.) Это что, бунт? революция? Ну хорошо же, хорошо. Иди за мной, малыш. Начальник входит в свою клетушку, усаживает мальчика на стул и начинает просматривать корреспонденцию, в то время как Лнри на листе бумаги рисует человечков. ПОГРЕБОК ВОЛЬТЕРА: СЧЕТ ПО-АНГЛИЙСКИ Сцена I Д е л е с τ р, Анри - Ну и лавочка! а! разорвать все готов! И что, по-вашему, я должен делать с этой фигней? Соизволили написать по-английски, видите ли. Пффф!.. я что, обязан понимать по- английски, что ли? Я не собираюсь тут подыхать из-за этой 162
бумажонки, накарябанной по-английски! - возмущался господин Делестр, начальник отдела фарфоровых и хрустальных изделий. - Ты тоже не знаешь английского, мальчик? а? не знаешь ведь? (Улыбается.) Нет! мне нужен будет порядочный человек, чтобы это перевести... ну ладно, иди сюда, малыш, ступай отыщи мне помощника начальника отдела трикотажных изделий господина Ламбера. Ты ведь знаком с господином Ламбером, это же твой приятель, а? разве нет? попроси его, чтобы пришел ко мне, поговорить надо, скажи, что он нужен мне прямо сейчас, немедленно. Сцена II Л а м 6 е р, Делестр — Скажите-ка, Ламбер, вам ведь доводилось бывать в банках, значит, вы немного знаете по-английски, а? я тоже, разумеется, а как же, просто почерк непонятный. Вы понимаете хотя бы одно слово в этом проклятом счете? я, конечно, разобрался бы, но с меня семь потов сойдет. — Послушайте, господин Делестр! нет! Вы что, забыли, я просил у вас надбавки начиная с пятнадцатого числа текущего месяца, я же подавал заявление... мне что обещали? Обещали, что все компенсируют, не так ли? Я за справедливость, я так считаю: уговор дороже денег. Патрон не соизволит давать прибавку, считает, что это слишком. Ну и контора! Так что, сами понимаете, вы выбрали не самый удачный момент, чтобы просить меня делать дополнительную работу. Я вам не нанимался быть переводчиком, что? не так? Я не собираюсь из кожи вон лезть, чтобы вам угодить. Нет! я буду стоять на этом до конца, с места не сдвинете, и не надейтесь... что? 163
- Ламбер, вы же знаете мои чувства... как я к вам отношусь... а вы... ну что же! стало быть, вы отказываете мне в простой дружеской услуге. {Прикладываетруку к груди.) Это нехорошо. - Господин Делестр, что касается работы, я свои обязанности выполняю, а это я отказываюсь из принципа. Мне чужого не надо, но и своего не отдам. А так будь что будет. - Вы огорчаете меня! ну что ж! ладно! Ах, ну что за работа, никакого сладу с персоналом! Минуту спустя г-н Делестр входит в застекленную конуру, в которой расположен кабинет г-на Лаббе, начальника отдела готового дамского платья. Сцена III Лаббе, Делестр - Секундочку, извольте подождать одну секундочку, и я полностью в вашем распоряжении, уважаемый... очень важные дела... все валится на мою бедную голову, я в буквальном смысле раздавлен... я продолжаю... продолжайте, Жорж! «...И мы, эти господа и я, весьма удивлены, до сих пор не получив обещанного». Кхм, теперь для заключения: следует быть корректным и в то же время не дать им разгадать твои намерения. Итак, если я напишу: «Имею честь...» Вообще-то, это выглядит как-то... нет! будем сдержанны, но вежливы, пишите: «Примите уверения в нашем почтении». Подпись неразборчива. Эти типы, конечно, те еще ловкачи, но они поймут, с кем имеют дело. Я сама невозмутимость, вы меня знаете... скала... Отправьте это с ближайшей почтой, и займемся другими делами... Ах да, я в вашем распоряжении... Как поживаете, уважаемый? Э-э... чем я обязан такой радости, вашему визиту? Да, прямо скажем, 164
не каждый день имеем мы такое счастье, так сказать, лицезреть вас в нашем отделе!.. Какая-нибудь драма, может, делишки, махинации, а? я угадал?.. Может, подмазать кого?., какая-нибудь девица названивает? нет? - В настоящий момент меня интересует только одно: обладаете ли вы достаточными знаниями в области английского языка, чтобы перевести вот это... - Ах, этот английский! Язык высшего света. Пф-ф, ну как вам сказать? В общем... тут слово, там слово, как всякий молодой человек, получивший какое-никакое образование. - Видите, у меня тут накладная по-английски... и что мне прикажете с этим делать? Мне крайне досадно и неприятно, что я вынужден беспокоить начальников отделов по такому вот дурацкому поводу... просто даже неловко. Черт возьми! Мне кажется, они могли бы побеспокоиться о том, чтобы написать эту бумажку так, чтобы ее можно было прочитать. Я что, обязан понимать по-английски? Кому пришла в голову эта чертова идея послать заказ этим англичанам? - Ну и сволочи эти англичане! Хотя что касается порядочности, то надо сказать, англичане в этом весьма неплохо преуспели. Разумеется, каждый пускай пишет на своем родном языке, но французский—это же язык дипломатии. Возможно, вы и сторонник эсперанто... заметьте, что вскоре потребуется быть не меньше чем кандидатом филологических наук, специалистом по какому-нибудь иностранному языку, чтобы получить место начальника отдела в приличной фирме, причем должность значения не имеет. - Так у вас нет степени бакалавра? Моя природная скромность не позволяет мне... но уверяю вас, я был абсолютно убежден, что у вас есть степень бакалавра. 165
- Бакалавр! Скажите пожалуйста, бакалавр! Разумеется, есть, но это ни о чем не говорит. Позвольте заметить, что знай я английский, то не сидел бы здесь сейчас в этой конторе. Впрочем, в моем дипломе стоит немецкий. Ну и вообще... вы... что касается этого счета, не стоит слишком волноваться, я все улажу, не волнуйтесь, схожу-ка сейчас к Лутюту из отдела игрушек... Он учил английский, и мы с ним прекрасно ладим. Сцена IV Делестр, Л а б б е, Лутют, Бонне, служащие Отдел детских игрушек был охвачен волнением. Народ стекался изо всех отделов в надежде послушать музыку из новеньких, только что поступивших на склад фонографов. Но ящик с иголками, необходимыми для запуска данного механизма, потерялся где-то в пути. - О, если бы я только мог предположить, кто сыграл со мною такую злую шутку, — сетовал служащий, приставленный к фонографам, - он бы горько пожалел. Его нужно не просто уволить, но отправить в исправительное учреждение, я бы лично так и сделал. - Мои люди не воры! я доверяю своим людям, - говорил начальник. Прямо скажем, был не самый удачный момент, чтобы сунуться с этой злосчастной английской накладной. Господин Лаббе и господин Делестр с накладной в руке прониклись ситуацией и сделали подобающие случаю лица, они искренне сочувствовали катастрофе. -Да вот же она! Вот!.. Я был уверен, что в моем отделе не воруют. Группа людей, ожидавших концерта, мгновенно сгрудилась возле стойки с пластинками, рассматривая назва- 166
ния. Господа Лаббе и Делестр попытались было приблизиться к начальнику отдела Лутюту, но какое там! сейчас его лучше было не трогать. - Что такое? Какой-то счет по-английски? Извините, господа, вы же сами видите... Несколько человек, стоявших вокруг него, внимательно рассматривали какую-то мандолину. - В моей мандолине струны не так широко, как в этой. Это же просто кусок деревяшки. - Эта?., да это же барахло с блошиного рынка... семь- восемь франков - красная цена. - Вообще, мандолина не мой инструмент, предпочитаю флейту. - Флейту... детская соска, расскажи еще про скрипку. Между тем при звуках нежной мелодии и оглушающем грохоте фанфар служащие обоего пола поднимают головы и, оставив работу, принимаются мечтать. Господин Лаббе находит этот момент подходящим, чтобы подкатиться со своей проблемой к Бонне из обувного отдела, тот задумчиво смотрит из-под локтя, силясь изобразить из себя большого меломана, а некоторые, особо впечатлительные, и впрямь принимали его за большого знатока. Он старательно морщит лоб. «Street, это значит улица... London —это Лондон... and С0 — это значит и компания... остальное, знаете ли, как-то...» - Мандола имеет такое же отношение к мандолине, как виолончель к виоле. - Мандолинисты есть в Опере. - Медиатор должен быть острым. Если бы мне пришлось выбирать медиатор, то уж такой-то я бы ни за что не выбрал. - У меня есть настоящая неаполитанская мандолина, там пластинка на деке. 167
- А! это мандолина для аккомпанемента. — Что? То есть как «для аккомпанемента»? Скажите пожалуйста! О, нет, нет и нет! говорю вам, это настоящая мандолина: самая настоящая, уникальная! — Может, вам, конечно, и нравится это пиликанье, а меня так от него просто тошнит. Ужас какой-то! А вот пианино - совсем другое дело, давайте лучше поговорим о нем, пианино мне нравится невероятно, - говорил господин Лаббе. - О, когда прекрасная пианистка с обнаженными руками играет в гостиной. Да, кстати, послушайте-ка, Лутют, - прямо не история, а кретинизм в чистом виде - вы же, кажется, преуспели в учебе, английский вы изучали? Тут Делестр получил какую-то странную накладную на английском от этих болванов англичан, не будете ли так любезны глянуть одним глазком? - Ну-ка, дайте взглянуть! Как поживаете, Делестр?.. а! черт подери! Тут сплошь какие-то сокращения... Были бы еще слова целиком, я бы хоть попытался... и потом, я не настолько силен в английском, вы понимаете! О, если бы здесь была моя жена! она, знаете ли, каждый вечер ходит в Пижье*. Самое лучшее, что вы можете сделать, это показать письмо в дирекции, патрон знает английский. — Нет, об этом и речи быть не может! Что вы! нет! чтобы патрон догадался, что я не знаю английского? Нет, это невозможно! - Так патрона все равно нет! он сейчас в Бордо, - подсказал кто-то. - Знаете что? Посмотрите в отделах, не поступало ли какой-нибудь английской гадости, и сличите с цифрами на накладной. Как вам моя идея? * Сеть образовательных центров, известных во Франции с середины XIX в., в которых можно получить как аттестат об окончании средней школы, так и профессиональное образование. 168
— Да, вы, пожалуй, правы! Делестр собрался уже было покинуть своих коллег, чтобы пойти проверять, но Лаббе остановил его: - Это все очень милые ребята, но что за уровень! Сразу видна среда! Мужланы, одно слово! Мандолина, видите ли! много о себе понимают! ни одной извилины в голове. Вот чем заняты в порядочных торговых домах, вместо того чтобы языки учить! В общем, никакой английской «гадости» не нашли. Ни одна касса получение английской «гадости» не подтвердила! Никакого уведомления о получении, никакой расписки ни у приемщика, ни в отделах. «Незачем дальше и искать, ничего нет». Звонили на Северный вокзал, тоже напрасно. Ах, когда господин Делестр наконец решился, с каким наслаждением он разорвал накладную с иероглифами! С каким наслаждением он бросил обрывки в мусорную корзину.
Больничные ночи и рассвет Глава первая M ой дорогой Пьер, Письмо твое вызвало у меня слезы. Налицо упадок сил: постельный режим, нервы, по ночам мысли о болезни и какая-то чуткая нежность, а быть может, величие твоей души заставило меня острее почувствовать социальное неравенство. Эти люди, столь похожие на тебя и на меня и с которыми так дурно обращаются люди, похожие на тебя и на меня. Как хорошо мне известны причины ненависти! и 170
не будь я Максом Жакобом, ах, с какой радостью я стал бы Брие*. Зачем выгонять из больницы людей, еще не излечившихся, которые даже не знают, куда идти? зачем выгонять их с презрительным «тыканьем» и словами ненависти? Зачем безбожно выгонять с безбожными словами из безбожной больницы Божьих тварей, которые безбожно страдают и не знают, куда идти? По утрам его хозяйский глаз отмечает физиономии, наименее ему симпатичные. Я утверждаю, утверждаю, что это не было просто... Ну вот хотя бы... один, которому только вчера назначили иглоукалывание; он что, вдруг взял да выздоровел? а тот, другой, которому позавчера кардинально изменили лечение. Другой врач, другое мнение! но вы не заставите меня поверить, будто мнения могут различаться до такой степени. Здесь есть нечто от равнодушия генерала, посылающего на смерть тысячу человек ради спасения Отечества. Но здесь-то спасают кого? Что? Не хватает мест? ничего подобного! кровати пусты. И что же? Сразу десятерых выкинули вон. Почему десятерых? почему сразу? почему вон? Не существует никакого благотворительного учреждения, занимающего промежуточное положение между больничной койкой и парижской мостовой. Кто обеспокоился бы созданием такового? Почему на улице не оказался я, менее недужный, но более обеспеченный? А, просто в случае со мной их поступок выглядел бы не так дурно, а дурные поступки, несомненно, обладают изрядной притягательностью, хотя бы это заключалось в том, что они приводят нас в гнев. * Брие Эжен (1858-1932) - французский драматург, в 1909 г. избран в Академию. 171
Но в социальном плане какой роскошью оказываются гнев, грубость, злоба и тому подобное! - Не читайте письма, оно может быть только от нее, и ни от кого другого. Она преследует меня и в больнице, она будет преследовать меня до самого смертного одра, у нее одни лишь права, а у меня - ничего. Вот уже и хрипы... услышу ли я все это завтра?.. Послушайте, сосед мой по палате, коль скоро вы держите письмо в руках, вскройте его, прочтите. - Вот так-то, бедняга, я знаю, где ты, и что я являюсь причиной всему, и если один из нас должен умереть прежде другого, пусть не произойдет это без слова прощения... - Сосед по палате... Если она придет завтра утром, а я уже буду мертв, я послал ей свой поцелуй и слова прощения за ее безнравственное поведение, прощение за мою смерть, ибо это она... она. - Вот и врач. А я, мой Боже, тюлевая повязка боли... Я вытягиваю руку, какое наслаждение вытянуть ее. А! боль в таинственной сердцевине моего спрятанного внутрь дыхания, в моих горячих легких, хочешь стать моей женой и во всем доверять мне? «Ля-ля-ля-ля-ля!» Узнаешь колыбельную моего отца? Я чувствую тебя на своем теле или, вернее сказать, защищаю тебя от напора толпы, ибо одет в форму морского офицера. Стоит прислушаться к тому, кто склонился над моей кроватью и чье дыхание влажно и горячо. 172
Клинические размышления В общей палате боль - единая на всех - приходит в одни и те же часы: нужно, чтобы какой-нибудь больной первым ее выразил, ибо, если замолкает один, тут же вступает другой, а зачастую даже двое вместе. И тогда вся палата начинает стонать, чтобы поддержать двух теноров скорби, и первый тенор замолкает, словно маленький барабан, когда победа уже обеспечена. Грудь земли раскроется, грудь больницы раскроется, вытечет кровь, мокрота, что бурлит уже семь минут. Это кашель, кашель, кашель, Это кашель ищет дверь. Приди, санитар, похожий на криво выросшее дерево, ты - мой друг, потому что отверг мои чаевые. С тех пор как мне стало известно, что ты больше не можешь выполнять работу механика, с тех пор как я узнал, что со дня на день ты ждешь слепоты, ты - мой друг. Ты - мой соотечественник, твое имя — название города, название деревни, замка, церкви. Ты выше боли, потому что у тебя улыбка смирения: ты знаешь, что ты идешь к слепоте, и уже отмечен красотой, свойственной слепым, ты — мой друг. (Философские размышления о привлекательности боли: уважение к смиренным, безмятежность.) Карнавальная ночь как следствие температуры 42° (это я преувеличиваю), и Масленица к тому же 1. Чтобы оправдать жар. 2. Чтобы возблагодарить жар за то, что он занимает долгую и тоскливую ночь. 173
3. Чтобы возблагодарить жар, пробуждающий прохладные глубины моего давно отцветшего воображения. 4. Чтобы возблагодарить жар, усыпивший меня на полторы сотни лет и пробудивший году в 17.. , во времена мадам де... будь благословен, хлоралгидрат, о, божественный напиток. Итак, времена мадам де... о, напиток для сердечных пыток. Мадам де Мадам, госпожа маркиза, ремарка маркизы, маркиза Л амарк, маркированная маркиза, маркиза маркитанток. Дорогой господин Ларибуазьер... Или мадемуазель Ланж, фаворит..ка Марата (sic)*. С высоты балкона слышу крики твоего больного собрата. Почему тот, кто извивается, полагает, будто это очень красиво? Черный с золотом Пьеро на коленях, он похож на извивающуюся филигранную змейку. Почему тот, кто извивается, полагает, будто это очень красиво. Почему узкие высокие окна принадлежат той эпохе, говорят, когда, говорят, все маленькое считалось красивым, говорят... говорят... говорят... говорят... Будучи высказана этим нечистым ртом, то есть человеком (о, его кожа, не знавшая любви), истина становится тем, чем она не является: ужас! а еще этот восемнадцатый век. Но это уже к вопросу об архитектуре. Высокие окна указывают вам то место, какое вы только и смеете занимать в этой огромной вселенной: ничто перед небом. Треуголка, служащая зрительной трубой бронзовому офицеру, несмотря на ленточки, привязанные к стволу * Здесь и далее встречаются искаженные цитаты из оперетт Оф- фенбаха и Лекока. 174
пушки. Всему... я предпочитаю!., пушечный залп... пушечный залп... О, боль превращает мою грудь в каркающую птицу. А вот еще какие-то пичуги с красной (от боли?) грудкой. Малиновки! Малиновки. Станьте моим вероучением и моими гербами в краю, заросшем медуницей-легочницей, малиновки! С трудом понимаешь, что пристрастие к пушкам и любовь к ленточкам вполне уживаются вместе, причем до такой степени, что из одного слова вычленяют два, а то и три смысла, ведь музыканты рождаются, когда играют фугу, возрождаются, пробуждаются, освобождаются. Ах, почему это я так устаю!., через пять минут... Под узким высоким окном фригийский колпак моего соседа- араба, на полу отсветы в шахматном порядке, когда тебе сделали укол ты, несчастный старик, стоящий перед гильотиной в своем фригийском колпаке, бросил признательный взгляд, прежде чем умереть за революцию, которая вот- вот должна была разразиться. У маркизы де Ларибуазьер без перемен. Я полагаю, что весь XVIII век съезжается к усопшей маркизе де Ларибуазьер, имея намерение позабавиться на славу над ее страданиями с высоты своего утомленного безразличия. Век XVIII бессердечен не потому, что жесток и жеманен, а потому, что лишь XIX объявлен Стендалем благодушным (будь это замечено до него, то до него было бы и сказано). Бессердечен потому, что все эти пропащие души, появившиеся неожиданно после столь долгого перерыва, не могут быть никем (ничем?) иным, как самыми настоящими демонами, принимая во внимание все обстоятельства, вот так-то, ваше сиятельство, примите мои ручательства. Ибо демоны эти, если рассмотреть обстоятельства, могут быть лишь... о, боже! как больно... А, как... Кстати! Правда ли, что в XVIII веке соломенная подстежка была единственным видом меха, дозволен- 175
ным кухарке. Нынче же все наоборот! Революция 89-го года, определенно единственная, которая меня интересует, весьма и весьма преуспела в своих целях. В лечебнице в духе XVIII века, без мебели, все вполне приемлемо, то есть нет ничего вообще (применительно не только к оборудованию, но в первую очередь к морали, нравам и т. п.). (Необходимо сразу предупредить читателя, иначе сам он ничего не увидит), приемлемо, то есть в соответствии с эпохой и согласно вкусам великого Жюля или великого Пи... как будто великий Кто-то и в самом деле делал Что-то. Можно было бы наглядно показать, что Мольер марал бумагу лучше, чем Фейдо*, даже не принимая во внимание моду на парики. В исторических справочниках буквально все требует пересмотра. Когда меняется сиделка, меняется абсолютно все: больше никаких пьеро, маркиза де Ларибуазьер принимает Петуха. Петух - это весьма благообразный господин, в панталонах коричневого бархата и на двух ногах. Шляпа его напоминает клюв. Все меняется: другие действующие лица, другие крики. Правда, эпоха та же, то есть сцена не изменилась, но чертовка уже не демонстрирует того таланта. Следовательно, я, который желает наладить отношения, дабы получать заказы на картины... я не шучу... поверьте, я убежден, что никто не нуждался бы ни в чем, если бы научились приходить к соглашению - Государство в том числе, - и этим исчерпываются мои познания в области политической экономии. Зло началось с того самого дня, когда маркиза де Л арибуазьер представила политическую эконо- * Фейдо Жорж (1861-1921)- известный французский драматург, автор комедий и водевилей («Дамский портной», «Займись Амелией», «Дама от „Максима"» и др.). 176
мию «как науку», «из области науки». До этого момента вы либо умели приходить к соглашению, либо не умели. Возможно, тогда и были более несчастны, но мы замечаем это лишь два века спустя, потому что теперь умеем... о, мой хрип... мы... ой... договариваться... договариваться, как хрипеть... Хрипы... да... продолжение боли в случае, если все сумели бы прийти к соглашению, ибо Господь не сделал более ценного подарка, чем жизнь, но чтобы оценить ее в полной мере, нам необходимо приблизиться к жизни, приблизившись к смерти. Это-то понятно? Отсюда вывод: давать деньги художникам, как это делала маркиза де Л арибуазьер, весьма дурно, потому как это отдаляет от смерти и, следовательно, от жизни. Мне не удается как следует сформулировать эту монашескую истину, но она является основой любой практической эстетики, а никакой иной эстетики помимо этой - нет; но вы, похоже, меня не понимаете? О, ну как же! конечно, понимаете, еще бы. - Гости маркизы Л арибуазьер... - Почтенные господа, самые выдающиеся люди своего времени (каждый - своего), впрочем, обошлось безо всяких статуй и статусов. А также без «Почетного легиона», без пышных похорон, приемных различных министерств, совещательных комитетов, без полномочий, курсов валют, просто курсов и конкурсов и того, что убивало, убивает и будет убивать искусство, иск, риск и прочий изыск, ибо все это есть жизнь, а искусство живо лишь смертью. Но вы же ничего не понимаете, ничего, ничего! 177
Другая ночь — «разум с закрытыми глазами» I не надо их к этому приучать!» (больные! больные! • больные!) Подразумевается: «Я стала медицинской сестрой, чтобы заполучить вашу шкуру. Хочу видеть кровь!» Не без умысла заперла она Блондинетту со старым умалишенным, несомненно представляющим опасность: крики Блондинетты пронзали насквозь стены, но крики в ночи - самое привычное дело. К счастью, под рукой оказался ночной горшок, Блондинетта защищала свою жизнь с помощью горшка - и была впоследствии наказана за то, что его разбила. А чемоданчик с лекарствами, который уносят каждый вечер... закроем глаза, по крайней мере ночью, не правда ли, больные? Вот почему, будь я Данте, больничные ночи заставили бы меня вспомнить Ад. Ночью не допросишься стакана воды, вы понимаете меня! Чистая вода в том чемоданчике, чемоданчик заперт на ключ, а ключ далеко. А интерн, прежде чем заговорить с тобой, смотрит, что за газету ты читаешь... Ах, ну да, что это я вдруг? разве я здесь для того, чтобы шпионить? разве я стану, уходя, хлопать дверью, словно какая-нибудь горничная? Я пришел сюда, повинуясь милосердию, ну заодно уж и посплетничаю. И в самом деле! говорить правду так полезно! зато практически всегда бессмысленно. Я закрыл глаза, чтобы попытаться понять что-то еще. Портрет... ночь, во льду. Двое выходящих! правда ли, что?., во всяком случае, я помню его не таким желтым, «как лампа». Я предпочитаю видеть его в черном карнавальном костюме или хотя бы по моде 1885 года на широкой обледеневшей дороге. На дороге в Чистилище или в Ад. Дороге, описанной Сведенборгом. Успокойтесь! он не умер! он очень даже жив! он занимается делами, кровавыми делами. «о 178
(Бесполезно и говорить, что речь идет обо мне.) Все, когда-либо мною потерянное, я мог отыскать только с закрытыми глазами. Так, одним лишь внутренним зрением я обнаружил двенадцать дюжин салфеток, принадлежащих или принадлежавших некогда Комитету Государственного Призрения, которые бросались в глаза каждому, но они их не видели, вто время как я видел их даже с вырванными глазами: красная, зеленая и светлая тесемка. Но сегодня все благотворители и все мучители доброй старой Англии застряли у меня где-то между желудком и брюхом и еще выше. Закроем глаза, закроем глаза, чтобы вновь обрести жизнь. Закроем глаза на ошибки, чтобы вновь обрести истину или бесчувственную плоть. Если плоть Иисуса бесчувственна и чувствительна одновременно, так это потому, что ему удалось соединить разум, обретенный с закрытыми глазами, с иным разумом. Значит, уподобимся Иисусу и закроем глаза, пока не завоюем право их открыть. Чтобы Его узнать, нужно Его знать, а чтобы Его знать, нужно уметь Ему уподобиться. — Это слишком! это уж слишком! — Тогда спите себе. В одиннадцать побудка! все зажигается! вносят раскачивающиеся носилки (это я). — Что у вас? - говорит ему медсестра. — Это вы должны мне сказать! - отвечает больной. — Хам! Какой наглец! Если вы собираетесь разговаривать таким тоном, лучше вам убраться отсюда! А затем наступает покой, чтобы каждый мог выразить свою боль... Трепещите! Теперь абажур, и под лампой туда-сюда начинают перемещаться тени, все эти деловые бумаги придают значи- 179
тельности даме под лампой. А затем под лампой начинается бдение: под лампой устраиваются санитар и санитарка. А вдали от лампы простирается царство хрипов и стонов, они такие забавные, эти собачьи крики, эти обезьяньи вопли, а все эти инструменты для легочных больных наводят на мысль о страданиях великомучеников, если закрыть глаза вдали от лампы. Лампа (кстати, она электрическая). - Этьен, вы будете держать бинт. - Ладно, только не прячьте свое лицо за абажуром. - Держите бинт ровнее, а то я не смогу его ровно скатать. Только не дразните меня, Этьен, будьте серьезнее. - Вы же сами смеетесь, Этьенетта, как тут мне быть серьезным. Этьен спит, Этьенетта дремлет, а я с закрытыми глазами со своей постели: - Это ваша страна, и это ваш жених! - Если он согласен, то я тоже. - Он не может работать механиком, он слепнет. - Ну, когда он не сможет больше работать, я стану работать за двоих. Маленькая рыженькая бретонка, которая втайне от всех по ночам занимается грамматикой, как ты не похожа на ту санитарку-индюшку, что была здесь утром, да благословит Господь твою скромность, и твое мужество, и твою любовь, и эту лампу. «Вы же должны понимать, что ситуация меняется с каждой минутой, вы явились сюда совершенно случайно стонать именно на эту превосходную металлическую сетку, но мы же знаем, что дня через три вы забудете про свои страдания, а через две недели и саму больницу вряд ли вспомните». Такое здесь повторяется две тысячи раз за год. Под полосой на стене, под растрескавшимся квадратиком ка- 180
феля, лежит один больной, у него особый дар выражения, он кричит только тогда, когда что-то чувствует, все считают его очень симпатичным, так вот, это не я. Когда я увидел, что меня помещают в больничном корпусе в самой глубине зала, я и не подумал, что живыми оттуда не выходят, потому что закрыл глаза и вообще ни о чем не думал. Но сквозь ресницы я заметил, что больница расположена между двух вокзалов, видимо, специально для того, чтобы на каждый собачий стон отвечал свисток паровоза. Появитесь же перед закрытыми глазами, красногрудые малиновки, голубь с кинжалом в груди, предупреждение природы, намек на воспаление легких». Скотство, безумие, вой. Боль ударами мотыги долбит мою грудь, дабы приблизить к Сердцу Иисусову Скотство, безумие, вой, боль божественна, ибо божественна сама смерть, но боль - это еще и животное, следовательно... Отметка редактора: божественна не боль сама по себе, божественно то, как мы принимаем ее. Закроем глаза... портрет... в зеркале цвета лампы, это я, я минус жар, которого не существует, но жаром я называю то, что вы привыкли именовать болезнью. Я снова увидел тебя, я снова вижу тебя, ты мой второй, мой двойник, твое лицо уже не то, что было у тебя когда-то. По-прежнему немного порочности в глазах, немного усталости, тенью залегшей вокруг век. Нечто такое, что отличает от Джоконды. Это не мужчина, это женщина! да нет же, это даже не женщина, Джоконда, это имя художника, вроде Майоля. И потом, почему вдруг это вытянутое загорелое восточное лицо; и вообще, давайте поиграем!., великие поэты или отцы семейств, принявшие в храме Людовика XVI за кого- то другого? О эта новая палата! рабочие до приезда жильцов так накурили, так накурили, что можно подумать, там 181
уже стоит мебель. Это кровати. Что касается меня, я все обставил в римском стиле, чтобы быть уверенным, что я — Кай Юлий... «Между собой, моя лапочка, называй меня просто Нерон, твой маленький Нерон. Хочется, знаешь ли, забыть всю эту императорскую помпезность». Что, где-то есть мертвый? где-то есть мертвый. Этот мертвый считается живым. А есть живой, который считается мертвым, потому что у него закрыты глаза. Вполне изысканная благотворительность. Обратите внимание, сколько в этих органах попечительства легочных больных. Этот гроб слишком маленький, произошла ошибка. Нет! вы не похороните ни свою сестру, ни своего брата, это я. Но какова бы ни была ошибка, нужно, чтобы был умерший, коль скоро имеется гроб, одного без другого не бывает. А коль скоро человек уже в гробу, к чему все эти воскрешения в белом, усопший еще в лежачем положении, но он не преминет поместить этот портрет (мой портрет) цвета желтой лампы в этом зеркале - пруде смерти. Я никогда не смогу поместиться в этот гроб, он сделан не для меня; он не мой. Обобщенный образ современной санитарки (не монахини), дабы подвести итоги этой ночи: «Лицей имени Фе- нелона в полном убожестве и ничтожестве, а также торжестве мученичества и ученичества готовит к экзаменам. Примечание: преподаватели не уме ют читать». Ночной диалог нестрашных привидений, воющих с закрытыми глазами. И н τ е ρ н: Я слишком долго закрывал глаза, госпожа Ришобе Тейсьер. Я не могу допустить, чтобы шестьдесят больных под предлогом ночного времени оказались в одиночестве, без персонала, который при необходимости мог бы им сделать укол. Не позволяйте бессмысленно страдать людям, которые завтра могут умереть. 182
Санитарка: О, что касается лекарств или уколов, есть тут кто или нет никого, все едино. Все спрятано под ключ, ключ далеко, а дама, у которой ключ, придет только в свое дежурство. Интерн: В таком случае, госпожа Ришобе Тейсьер, коли таков распорядок, распорядок и система, я глубоко скорблю. Санитарка: Это ведь не ваша вина, да и не моя, таков распорядок. Интерн: Они будут стонать всю ночь, по правилам распорядка им будет отказано в стакане сладкой воды, если утром не было подано специального ходатайства. Маленький гробик стоит перед зеркалом, и в нем отражается моя голова цвета желтой лампы. В палатах зеркал нет, а глаза у меня закрыты. Глаза у меня уже закрыты, чтобы начать постигать жизнь, что возможно, если постигнуть смерть. Пометка в документах органов призрения: собачий вой, стон немой, шок болевой, он мой. День История прекрасного араба Среди героев этой истории вы не встретите привычных спутников маркизы де Ларибуазьер: здесь не будет ни хрипов, ни умиротворенных теней, которые так часто посещают палаты с высокими окнами. Речь пойдет об одном прекрасном арабе, или, точнее сказать, об одном сирийце, который не в ладах с французским языком, что до сих пор не доставляло ему никаких неудобств. Мне стало известно, что у себя в стране он работал учителем начальной школы 183
и управлялся с двумя сотнями учеников, но во Франции профессия у него совсем другая: после войны его приютила одна из этих красивых особ, которые по утрам ожидают прихода мясника с Виллет, а по вечерам - других посетителей. Уж не знаю, вследствие каких таких обстоятельств той прекрасной особе он, что называется, приелся, и, поскольку ей никак не удавалось сбыть его с рук, ведь силой он обладал поистине геркулесовой, к тому же трудно отыскать существо более глухое, чем сириец, не желающий понимать по-французски, ей пришлось прибегнуть к военной хитрости: она повела его якобы на прогулку и, оказавшись в ближайшей от дома больнице, первому встречному санитару представила его как тяжело больного и сбежала. Подошел интерн и стал его расспрашивать, но какие медицинские сведения можно вытащить из сирийца, который прекрасно себя чувствует и к тому же не смог бы поведать о своих недугах, даже если бы они у него имелись. Вы говорите по- испански? по-английски? по-итальянски? может, по-немецки? он говорит только по-сирийски. Вы же не думаете, что для какого-то сирийца в Париже станут искать переводчика. В конце концов, можно было бы как-нибудь договориться. Но какое там!.. Его попытались послушать, он не позволил к себе даже приблизиться. Представьте себе, что творится в голове этого восточного учителя начальных классов? Он плачет! он тихо завывает — у всех создается впечатление, что он плачет от боли. Интерну приходит в голову мысль: ему делают успокаивающий укол, его раздевают, относят на носилках в палату и кладут на кровать, повесив табличку: «Под наблюдением». Два месяца он оставался под наблюдением: у него обнаружили множество болезней и все их успешно вылечили. В один прекрасный день он исчез: в своей больничной 184
пижаме выскользнул из здания, и никто за ним не побежал. Он вспомнил дом, в котором жил прежде, и нашел туда дорогу: Отельдю Перигор, номер 33. В номере 33 хозяйка была уже другая, но он тем не менее получил радушный прием. Однажды, когда оба жильца тридцать третьего номера прогуливались по бульвару де Л а Шапель, они повстречали ту, что занимала прежде и этот номер, и эту постель. Дамы оказались друг с другом знакомы, приключение было рассказано в лицах, над историей с больницей посмеялись среди прочих. Сириец не понял ничего и оставался невозмутим, как скала. Но нынешняя жилица тридцать третьего номера призадумалась. Вскоре она вновь отвела сирийца в больницу. На этот раз он все понял, позволил оставить себя в приемной, французского не понимал еще больше, чем прежде, и внес еще большую смуту в компанию интернов, экстернов и стажеров. И находился бы он там по сю пору, не случись одного непредвиденного происшествия: некая француженка явилась с официальными бумагами, среди которых имелся форменный брачный контракт, она объяснила, что сириец ее муж, что она и сама сирийка, только француженка, затем стала умолять всех этих месье объяснить ей, почему сириец никогда не желал обращаться с нею, как мужу положено обращаться с женой, и потребовала, чтобы сирийцу преподали надлежащий урок. На что эти месье отвечали ей, что эта сторона здоровья клиента их не интересует. Что до сирийца, он наотрез отказался последовать за своей женой, и, поскольку закон предписывает, чтобы жена следовала за мужем, но не наоборот, поначалу его принуждать не стали. Потребовалось, чтобы дамочка засвидетельствовала перед медициной, что ее сириец вполне здоров, только тогда его согласились отпустить на волю. Что-то с ними сталось? 185
Автор этих строк замечает в себе некоторую склонность к литературе. Следовательно, он выбирает по возможности наиболее симпатичного героя, то есть самого себя, а далее задается вопросом, сможет ли рассказ об обстоятельствах, приведших его в эту юдоль слез под названием ночная больница, стать интересной книгой, — и начинает. Герой должен быть необычным, начиная с имени, в которое хорошо бы привнести немного поэзии. Но прежде всего характер: наши авторы не занимаются характерами в должной мере; пытаясь сделать их по возможности глубокими, получают нечто расплывчатое, полагая, будто они точны, выводят в действительности создания поверхностные и неглубокие. Моего героя назовем... ну, предположим, Швевишен- бунд. Швевишенбунд не решался написать письмо, которое отличалось бы тонкостью и изяществом стиля, исключительно из-за робости он написал грубое письмо; впрочем, и его еще не написал, он вообще еще ни на что не решился. Газовые фонари отеля своими лучами высвечивали одно- единственное слово «Отель», но отнюдь не в отель отвез Шве- вишенбунда автомобиль, который его задавил, его умчали в долину Печали, в долину Слез. «Ваша фамилия, имя, адрес. Девичья фамилия матери». В своих слишком узких черных одежках он потерял сознание. Два часа его продержали на жестком садовом стуле на залитом асфальтом прямоугольнике, который был предназначен для ожидания мойщицы, и когда эта самая мойщица наконец пришла, поскольку она показалась чуть приветливее, чем все эти полицейские в штатском, а также полицейские в форме, которые так участливо требовали информацию о девичьей фамилии матери, и поскольку в 186
спящей больнице ничего, кроме этого, и не было, Швевишенбунд захлебнулся в выражениях благодарности. По мнению нашего героя, все человечество делилось на людей, которые были похожи друг на друга, и на людей, которые друг на друга похожи не были: внезапно ему показалось несомненным, что он похож на мойщицу, которая этим вечером запаздывала. Тогда он перестал хрипеть и позабыл про свои сломанные ребра, которых, впрочем, совершенно не чувствовал, и тихо позвал: «Мама!» Это милое слово стоило ему того, что свое омовение он получил на два часа позднее, потому что в больнице не было ни холодной, ни горячей воды. Этого времени как раз хватило на то, чтобы он получил свое воспаление легких, от которого не избавился до сих пор, и когда он услышал слова: «Скажите, кто-нибудь еще, кроме вас, ждет здесь ванны?», было уже далеко заполночь. Самое время принимать ванну, не правда ли? и уж точно самое время получить воспаление легких. Самое время настало заметить, что Швевишенбунд был весь в черном, потому что в тот самый вечер как раз собирался в Оперу. - Это депутат Амурских Советов, - сказал один больной. — Он хочет говорить о реке Амур или сердечных проблемах. - Ты говоришь, что мои братья плохо были приняты у сестер в монастыре. Когда наступил день, стая гиен, расположившихся вокруг нашего лагеря, рассеялась, вой стих, можно было подумать, будто животные покинули кладбище белого мрамора. Тогда появились дети, которые больше не ходят в школу, а ходят уже в люди. Они прикасаются к болезненной плоти наших утроб и с прелестным рвением силятся обнаружить последнюю ошибку своего учителя, то самое место, кото- 187
рого учитель касался и которое бросалось в глаза. Разумеется, было необходимо, чтобы оно «бросилось», но, похоже, оно «бросилось» так резво и так далеко, что его уже было не догнать. Осматривали они просто остервенело, с болезнями они чувствуют себя легко и свободно, вот только не с больными. К сожалению, их не учат любви, которая должна лежать в основе всех без исключения наук. N.B. Автор, у которого среди интернов и экстернов имеется много достойных уважения друзей, позволяет себе говорить здесь от лица условного героя, ибо, само собой разумеется, о том месте, откуда уходишь, следует говорить только плохое. В этом и смысл этого иронического повествования. Автор преисполнен благодарности ко всем, кто лечил его. Он отнюдь не разделяет мнения этого боша Шве- вишенбунда. Если невозможно отыскать иголку с ниткой, пуговицу и швею в этом городе смерти и воскрешения, это не вина белокурых интернов. Швевишенбунд, несмотря на свой бред (в отсутствие жара), путался в благодарностях и без конца повторял тем, кто его спрашивал, свое собственное имя, а также девичью фамилию матери. Ему казалось, будто священный долг человека, которого сильным ударом вбросили в новый мир, - повторять свое имя и, главное, девичью фамилию матери. «В доме у „...", в возрасте тринадцати лет...» Это, разумеется, еще очень ново, и все же это прекрасный способ достигнуть цели: в Наполеоновскую эпоху, такую, как наша, никогда не бывает слишком рано. Это опять говорит Швевишенбунд, поскольку лично я совершенно не согласен, что мы живем в эпоху борьбы не на жизнь, а на смерть, скорее, напротив, это эпоха объеди- 188
нения и коллективных идей, для которой характерны безликость и стирание индивидуальных черт, за исключением «представителей довоенного периода». Но это уже отступление от темы. Еще одна ночь Констатируем: окно в стиле Людовика XVI, украшенное подвижной фигуркой, изображающей Самобичевание, балкон между двумя лестницами, распахнутый в ночь. Перед окном в потоке электричества великолепный экземпляр орангутанга. Это Швевишенбунд, он сочиняет и приукрашивает, но это не имеет отношения к литературе: всякая литературная работа на время приостановлена. Швевишенбунд суетится, Швевишенбунд кипятится. Умирающий Швевишенбунд с терновым венцом, близким концом, воспаленным позвоночным столбцом, держится молодцом, дает уроки французского санитарке. Вообще- то, она занимается французским в городе. Она оплакивает школу, а также смерть своей матери, из-за которой ей пришлось школу оставить. Так плачут малыши, которых в эту школу идти заставляют. Она уверила себя, что могла бы получить положительные оценки, если бы Швевишенбунд помог ей делать домашние задания: в данном случае задано было написать что-нибудь восторженное о зиме. Швевишенбунд думает о зиме, плачет и заставляет плакать свою ученицу. А через день станет известно, что сочинение о зиме получило оценку «весьма удовлетворительно». Ученица разочарована, учитель раздосадован. Несмотря ни на что, моя личность в больнице так и не была бы установлена, если бы какой-то старый попрошай- 189
ка не заявил, что знает меня. «Да это же мой сосед, — сказал он, - король грузчиков». Я выздоровею только благодаря сливкам из молока перуанских коров, которые, помимо прочего, еще и руки отбеливают. Ах, санаторий в Кане! Кирпичные мостики, которые служат одновременно защитными сооружениями. Когда же? У нас здесь есть столы на колесиках, на которых перевозят снедь, медикаменты и прочее. На Масленицу за ними встанут самые хорошенькие санитарки с бубном в руках, кортеж сопровождают самые учтивые больные, завернутые в немыслимых расцветок покрывала, и все самые крупные врачи больницы придут нас поздравить. Койка номер 23: Дантист-араб. Койка номер 24: Бывший шофер-туберкулезник, подорвавший здоровье, потому что захотел заработать пять тысяч франков для жены. Та еще работенка! Утром надо быть на Центральном рынке, перевезти кучу всего с рынка в Менильмонтан: шесть ящиков рыбы - восемь франков. Нужно спешить, некогда рассиживаться, тут же обратно — теперь в сторону Пигаль. На колокольне пробило одиннадцать, есть опоздавшие, очень удачно, повезло, можно сказать. По воскресеньям, в базарный день, вы уже стоите у заставы Майо, пять франков место, всего пять мест, скачете во весь опор, возвращаетесь. И так по кругу раз десять. В конце этих скачек непременно отыщется кто-то, кто проиграл, они набрасываются на вас перед самым концом. Надо в Париж, быстро. Вы возвращаетесь. А на неделе была единственная клиентка, графиня, которая никогда не спит: Огюст, улица Аркад, вам придется меня подождать! В три часа ночи бонна приносила ей горячий кофе, потому как 190
было очень холодно: она ела, пила, потом покер! покер на улице Аркад! покер на улице Нувель или где-нибудь еще. И так ночи напролет. «Я получил свои пять тысяч франков. В день свадьбы у меня было двести, а четыре года спустя уже пять тысяч. У меня чудная маленькая дочурка, но мне нельзя ее видеть. Я боюсь ее заразить. Моя жена... ах, сударь!... мои пять тысяч франков обошлись мне слишком дорого». Койка номер 25: Король извозчиков. Абсолютное доверие со стороны хозяев, перевозит мебель по всему свету, ругается с компаниями по железнодорожным перевозкам, заводит и выигрывает процессы. Острый ларингит, не может говорить, невыносимые мучения. Койка 28: Подросток пятнадцати лет. Воробышек Фри- ке, или памяти «Вокруг света за восемьдесят дней». Очаровательный проказник: вечная улыбка и чуть монотонная болтовня. Я обнаружил, что он копит хлеб, потому что боится, что ему может не хватить (хлеб здесь бесплатный), и, когда первый кусочек становится слишком черствым, а выбрасывать хлеб нельзя, он исподтишка подкладываетего какому-нибудь парализованному или слепому. Койка 30: Вшивый старик, которому вывели его вши. Он живет благодаря своему бронхиту. Обойдя одну за другой все парижские ночлежки, он на две недели ложится в больницу, его зовут «дедуля». Он тоже немного слаб умом и всегда в плохом настроении. (Седьмую койку занимает тип, подобный ему, но веселый малый; в целом они очень требовательны, и обслуживать их трудно.) Койка 31: Молодой маляр, который учит меня искусству литературы. Я счел его весьма образованным, и выглядит он так изысканно! Да-да! он умеет читать, а вот писать едва-едва. Внучатый племянник какого-то святого, старое обедневшее семейство. Один-одинешенек на свете, он ко- 191
чует из одной больницы в другую, пытается вылечить тяжелый порок сердца. Вроде бы он еще помощник учителя фехтования, чемпион по гребле. О, бедный, бедный чемпион, у него нет больше ягодиц, головка бедренной кости прорвала кожу из-за того, что слишком натирали простыни. Койка 32: «Я прекрасно знаю, сударь, что у нее есть ребенок, и мне это даже нравится, она так его любит! значит, и в другой раз она станет прекрасной матерью. Господи Боже, она увлеклась неким молодым человеком, он бросил ее. Ну так что ж: я ее утешу. Положим, собственного ребенка у меня нет; так меня тоже бросили! И потом, она такая работящая, медсестра, между прочим, совсем неплохая профессия. Я тоже, может, сделался бы санитаром; о, вы должны замолвить за меня словечко, а то она вроде бы ничего не замечает, только о своем ребенке и думает, прямо какая-то ненормальная с этим своим ребенком, я купил ему печенья, но он еще слишком маленький, чтобы есть печенье, она сама его и съела. О, я уж сумею с ней поговорить, и потом, знаете, она как мать-одиночка... ей положено тысяча двести франков в год от органов государственного призрения. Совсем неплохо было бы их получать, скажете, нет?» Койка 33: Моя. «Скоро поправитесь... поправитесь, а?» Однажды: «Дышите!... слышите, у этого человека в легких жидкость, надо сделать пункцию. Обратите внимание на эту деформацию, видите: левая рука искривлена, а грудная клетка нет. Голова всегда склонена в ту сторону, где сломаны кости. Больно вам не будет». Я: Ай-ай-ай... о-о-о-о...а-а-а-а... Ну ладно, жидкости нет, а вот с дыханием что-то не то, а? да, я просто уверен. На следующий день: «У него, вне всякого сомнения, жидкость». Еще через день: «Кто сказал, что у этого человека жидкость? Все равно мы правильно сделали, что назначи- 192
ли ему пункцию, это, без сомнения, пошло ему на пользу». Через три дня: «Да это не дыхание, это просто трение». Что мне в вас нравится большего всего, господа, так это ваши микстуры, которые отупляют до такой степени, что забываешь о самой жизни, не то что о болезни. Койка 34: Ошибка Провидения. Сильный усатый мужчина, красивое лицо, атлетическое сложение: этот человек слепнет и умирает от какой-то болезни, от какой — понятия не имею. Койка 35: «И это не мешало мне приторговывать то там, то тут. Ночью работаешь, а днем можно отоспаться дома. Вы говорите соседу: „Ночью я работаю", на какой-то момент он замолкает, а на следующий день снова принимается петь. И что же делать? спишь когда придется. Мне тогда присылали из моих краев сливочное масло, а еще гуталин в коробках по тысяче штук. С ночного дежурства я уйти никак не мог, но кое-как все ж таки сводили концы с концами. Вот только в прошлом году я стал кашлять, и теперь-то я вижу, что...» Койка 36: «У меня еще не было случая вам сказать: вот когда вы подойдете к моей кровати, тогда и скажу. Подойдите к моей кровати; вот так, поближе; как только дело пойдет на поправку, я сам приду к вам, я все вам скажу, а потом, когда вы выйдете отсюда, то придете повидать меня, я живу с сестрами. Это сестры приходят меня навещать, жены у меня больше нет. Во время войны она продала всю мебель, отослала нашу дочку к моей матери и уехала с каким-то мужчиной. Я это и хотел вам рассказать. Теперь-то у меня в мыслях только моя лихорадка, но когда я здоров, то думаю о жене. Тогда, в августе 1914 года, мы всего-то и были женаты две недели. Такова жизнь. Черт бы побрал эту малярию! А в последнее время что-то дышать трудно». 193
Койка 37: «Знаете, есть страны, например Румыния...» Койка 38: Этот из тех, кто и нашим и вашим: он мило щебечет и со старшей сестрой, и с начальницей по хозяйственной части, до определенного дня все было очень мило, а потом все пошло прахом. Эти дамы, несмотря на разницу в положении, были близкими приятельницами, но однажды одна сделала замечание другой, та пришла в возмущение; номер 38 данному инциденту значения не придал и продолжал мило беседовать с одной в присутствии другой! Это, конечно, похвально, стараться жить со всеми в мире, но когда благословляешь направо и налево, вас могут укусить в обе руки, господин 38! Койка 39: Эльзасский акцент и жалобный тон: трудно представить себе картину более печальную. Непременно познакомьтесь с номером 39: он ироничен, потешен и в высшей степени расчетлив; этот не пропадет. Койка 40: Настоящий мужчина, больной, но настоящий. Койка 41: Жизнь представляется сплошной чередой всякого рода нарушений правил учтивости или же, напротив, знаков внимания, заслуженных и не слишком; эту кровать занимает токарь. Отец семейства, у его жены никакой профессии нет, в доме никаких сбережений не имеется, но его мысли занимают правила политеса прежде всего. Доктора здесь истинные художники, чьи глаза обладают даром сумеречного зрения; в кончиках пальцев и на кончиках ресниц у них рентгеновские аппараты, это помогает им видеть все, что имеет отношение к медицинским книгам. - Старина, - говаривал некий экстерн, - если примешивать науку к процессу выздоровления, ты не вылечишься никогда. 194
- Однако на экзаменах, если ты не обращаешься к науке... - Так то на экзаменах, там медицина ни при чем. - А наука, стало быть, «при чем»? Я верю, что все они учтивы, образованны, порядочны и в любую минуту готовы на подвиг. Есть среди них один, который испортил себе руки, делая рентген. «Это как политика: пока они не сделают из этого науку, ничего не выйдет. Ясно, как дважды два... Можно подумать, что Республика требует жертвы от каждого в интересах всех: такое может существовать лишь в периоды великой общенациональной опасности ил и в самый момент образования Республики. В противном случае получится Республика всех в интересах каждого, то есть хаос. Когда они заявляют, что Республика одержала победу, они не ошибаются, но следует учесть, что по-другому и быть не может, потому как Республика и можетсуществоватьлишь в периоды кризиса. Вот если бы кризис был всегда, тогда это было бы идеальное правительство и вечная победа. В мирное же время есть лишь одна-единственная голова, которая способна думать обо всех, ибо каждый в отдельности способен думать только о себе. - Республика - это смесь. Смесь сословий, наций, рас, ведь именно Республика приведет ко всеобщему миру через общение. - И прекрасно!» 195
Великая ночь (Медицинско-Вальпургиева) Семь часов зимы, а не три... очередная ступенька времени в ночи. Сплин сжимается в комок, ибо для больных наступает час утешения, это ожидание утра, которое освобождает дверь, и выпроваживает демонов, и изгоняет могущество сумерек. Погасили электричество, больше нет ни феерии, ни голов Музея Дюпюитрена*. Медицинская сестра спешит заполнить журнал, эту лживую книжонку, мемуары о часах, в которых каждый час отмечен ложью: «больные спокойны». Она пишет: номер 31 получил эфирный сироп, а номер 22 - укол камфорного масла. На самом же деле нет ни эфирного, ни сиропа, ни камфорного, ни масла в этой палате, в которой умирают люди. Погасили электричество, и свет больше не будет душить хрипы, и столб света больше не станет давить на грудь человекоподобных. Ку-ку! отчаянное ку-ку! Доверенное одной лишь ночи. Кукушка приносит счастье; этот свод счастлив, он распростерт над болью; он каменный; он здесь ни при чем. А кто же при чем? жалость прохожих, поднимающих головы к синеватым плафонам: «Здесь страдают!» Никто не задумывается о том, что меня убивает не что иное, как всесилие сумерек. Но нет вечерней переклички. Это то, что отличает нас от казармы. Вокруг лампы и журнала молоденькой медсестры злобный лай псов страдания, бормотание обезьян в ветвях, и разрывающий душу детский смех слабоумного, и не- * Дюпюитрен Гийом (1777-1835) - французский хирург, работавший при дворах Людовика XVIII и Карла X, основоположник патологической анатомии. Его именем назван музей анатомии, расположенный в Париже. 196
что, похожее на ссору, и что-то, похожее на примирение, и отчаянный зов «мама», которая не слышит так издалека и которая все не приходит. Койка 42 поднялась, укутанная в саван: «Каждая спица твоих колес вонзилась мне в грудь, равнодушный, безучастный Париж... Свистите, трамваи, маленькие маятники, разрезающие все, что находится под грудной костью». «42, в постель! что вы себе позволяете!» Койка 39 поднялась, укутанная в саван: «Глаз шакала в моих ребрах, чтобы видеть, чтобы видеть и предвидеть! глаз, чтобы видеть, какие ребра у меня сломаны». Все шакалы встали вокруг высшего божества - лампы молоденькой медсестры и ее тетрадки, в которой «больные спокойны». «Да, я уверен, что Сатана существует, чтобы раздирать калеными клещами нашу кожу». Койка 28: «Я... я... я... прихожу с куском в руках, я прихожу, потому что уже поел, это моя вина, что я ел этот... этот... этот пирог». Койка 37 выбралась из зарослей тростников, койка 37 выбралась из клубка тростниковых змей. Уже! Уже? И нет маленькой белой мраморной ножки, которую я так ждал. Этим вечером койка 37 освободилась от шакалов сумерек. Больничные простыни разбили окна ночи с криком боли, и это был крик автомобилей на улицах. По сигналу, по свистку. Медсестра и ее лампа встревожены: она новенькая и недавно на службе, а ее послали в эту мрачную палату, в которой бродят привидения, она поворачивает голову направо, затем налево. 197
Приходит старшая медсестра. Младшая медсестра делится с ней своими тревогами. «Он кашляет? кашляет? ну и что? все кашляют! я тоже кашляю!» А в книге почасовых записей появляется фраза: «Больные спокойны». Никогда не знаешь. На следующий день доктор Масне сказал: «А это? что это еще такое? хотели оставить изящные искусства». И он заколдовал свой стонущий, вздыхающий, охающий народ одним лишь взглядом. Правда, было уже светло, а в эти часы кровати больше не похожи на привидения и могущество сумерек рассеивается. Но нас ведь здесь нет, дорогой читатель и вы, любезная читательница. Мы оставили медсестру наедине с ее заданием по французскому (я ведь упоминал уже об этом сочинении), ее заданием по французскому и долгом француженки, с одним она справляется лучше, чем с другим (догадайтесь с чем!), между тем наш герой говорит: «Вагнеровская тень! Я заключаю тебя в объятия вместе с твоими хрипами и стонами, тень по имени Буридан, с какой стороны мне лечь, чтобы не хрипеть, Буридан, Маргарита! Маргарита! мешок и Сена? Но птица уже распевает, приветствуя народ. Эту птицу зовут малиновка, символ больных бронхитом: нет! это заколотый кинжалом голубь, очаровательный символ воспаления легких. Вы же не знаете, вы, которые не полюбили смерть и боль». Мне больно! ну что ж, мне больше нравится это... по крайней мере, здесь мы не зря. Рождение луны! показался круглый живот до самого пупка! уродство человеческой плоти! ее приветствует (о, округлость тени) вся эта бурлящая вода и пение птиц на единственном дереве. 198
Сутана сатаны Сан осанка Стан султана Осанна. Посвящается Жану Бастиа, который подражает мне в «Комедиа», полагая при этом, что подражает кому-то другому. Он себе льстит. Допускаю, что птицей сумерек и жар-птицей могут называть какой-нибудь локомотив, только не наоборот: я хочу сказать, что не допускаю, когда ночную птицу называют локомотивом. Однако... Нет, вся эта глава определенно не удалась, начинаю ее с начала. Все разошлись, теперьтолько в зеркалах и живет жизнь, только они и являются одушевленными существами среди всех этих человеческих стонов и жалоб; духи ночи скоро начнут изображать живые картинки для тех, кто не умеет их видеть. Первый портрет, портрет врача, нарисованный духами на зеркале в глубине зала - впрочем, никакой глубины нет, - победить в себе угрюмость и нелюдимость означает увидеть путем философских умозаключений или разглядеть сердцем людей, которые определенно не из вашего мира. Мир духов- единственный мир, который меня интересует, дорогой доктор. Вот почему я создал себе героя, и вот почему я прозвал его — оцените этот ироничный намек — Швевишенбундом. Вернемся к нашему ночному портрету: уж во всяком случае, не наш герой предпочитает, подобно некоторым экстернам или интернам, пользоваться унитазом, которым пользуется главный врач. Он тактичен, как истинный джентльмен. И не он станет засовывать пальцы в нос или похлопывать по ягодицам медсестер (о, преисполненные иронии свистки паровозов, доносящие- 199
ся с вокзалов по соседству, модуляции их милых сердцу голосов). Я теперь никогда не испытываю голода, стало быть, я больше никогда не буду испытывать ни голода, ни жажды, ни желания закурить. О, изнеможение! голова на белом и ничего не знать... я говорил уже о тактике закрытых глаз, или об истинной мудрости, возникающей лишь при близости агонии. Перед непереносимой болью, которую никто не может, или не хочет, или не умеет унять, у меня есть лишь одно средство: полюбить ее, превратить в наслаждение. Но что нельзя полюбить или во что-то превратить, так это постельная немощность, слабость в руках, неловкость калеки и грандиозное-грандиозное-грандиозное безразличие других к тебе и тебя к другим-другим-другим... Напротив... неловкость отделяет, слабость утомляет, а равнодушие научает видеть-видеть-видеть с закрытыми глазами. Одна очень молоденькая медсестра, приехавшая из деревни, отказывается брать заслуженные чаевые и говорит потом: «Так это правда? вы и в самом деле писатель? значит, я обслуживала писателя!» Литература! и вы, Музы, слушайте эти слова уважения! и наслаждайтесь ими в их редкостной изысканности. А ты, ночь неожиданно возникающих черепов, сумрачный океан ночной атмосферы, трепещи от такого почитания литературы, от этих слов, вылетевших из уст пастушки. Все семейство Ларибуазьер, юный Швевишенбунд, олень, убитый мужчина - и ни единого воспоминания о прочитанном романе, увиденном фильме, все такое недавнее, новое... но перо в руке не умеет ничего передать. Этот юный Швевишенбунд начал злоупотреблять властью, стоило ему только ее получить, но вообще-то он очень робок. Он даже страдает оттого, что у него столько власти. Этот юный Швевишенбунд называет своей подружкой молоденькую девуш- 200
ку, на которую смотрит так целомудренно, он интересуется ею из филантропических соображений, и однажды... У меня несомненные способности к литературе, и теперь я, безусловно, найду им применение, я воспользуюсь своим пребыванием у доктора Масне, чтобы написать роман. Я начну прямо на рассвете, то есть через четверть часа. И возвышаясь над гулом стенаний и жалоб, правда несколько смягченных наступлением утра, наш герой пишет. Рассвет Краткое содержание книги Глава первая Положение в Пенсильвании на момент рождения нашего героя. - Триумфальное поражение. - Цена шелковых чулок. - Состояние морского торгового флота. - Забавная коллекция курительных трубок у некоего пенсильванца. - Усилия по распространению туберкулеза. - Рождение нашего героя. - Формы колыбелек. - Забавная коллекция готических колыбелек у некоей пенсильванской дамы. - Забавное суеверие пенсильванцев по поводу детей, которые рождаются с одним зубом. - Соска или кормилица? - Мнения многих выдающихся умов от древности до наших дней. Глава вторая Величие нашего героя, проявляющееся даже в минуты гнева. - Признаки преждевременного интеллекта, несколько смягченные признаками опасного простодушия. - Личные воспоминания о детстве автора (выдержанные в стиле Летописей): школа Map Рабо и смерть маленького Жоржа 201
Ле Берра, «который-на-небе-рядом-с-парижским-дедуш- кой-и-господином-Фоконне». - Немного истинной поэзии: снега былых времен? - Описания некоего светского учебного заведения в начале XX века после Р. X. - То же самое сорок веков назад. — Сравнение, которое не в пользу первого. - Сравнение хромает. - Тщательное описание носа учителя греческого языка. - Мадемуазель Морант де Сильви, русская танцовщица, ее появление в приемной. — Проявление женских милостей: наш герой будет поэтом? - Злотильда, или тетка с пощечинами. - Образование Союза детей-мучеников. - Госпожа де Ментенон и дифференциальное исчисление. — Я не сдал экзамен на степень бакалавра. - Секретарь Союза и политическая карьера. Глава третья Его прибытие в замок Прель в качестве секретаря. — Квалифицированный секретарь. - Прогулка по парку. - Описание башни, стены, любви: живописный вид на Луару. - Соблазнительный затылок. - Описание поля пшеницы, дороги, зимнего утра, летней крыши. - Впечатления от утреннего тумана. - Описание пожилого господина. - Герой раскрывает тайну благородного имени. - Герой находит приятную компанию. - Исследование генеалогического древа. - Он будет депутатом. - Культура виноделия и ее границы: праздные короли ели виноград с берегов Сены, который произрастал на плетеных повозках (любопытный тезис). - Может ли Генрих III быть отнесен к «праздным королям»? — Мнения нескольких выдающихся людей о вине. - Что думал о вине канцлер Оксенштирн. - Мнение современной науки о мнениях выдающихся людей о вине. - Бистро и вербовщики в армию. 202
Глава четвертая Флорина, или Северные татуировки Как становятся кандидатом юридических наук. - Что такое профессор права. — Оказывается, наука в почете. — «Почетный легион». - Открытие спорта. - Как становятся любителем путешествия: вагон первого класса Париж- Блуа. - Появление, исчезновение и вызов в суд некоего джентльмена-взломщика, орудующего в поездах класса «люкс». — Происхождение слова «кляча». — Открытие модернизма. - Наш герой станет механиком. - Победа или смерть. — Метод Рокфеллера. — Великие дни спорта. — Иллюстрированные журналы. Глава пятая Юридическая степень и республика. - Наш герой ведет семейную жизнь в ожидании лучшего или в ожидании как- бы-не-было-хуже: семейная жизнь. — Пожелание некоей набожной особы: Гектор будет журналистом. — Бутылка портвейна и пинок ногой в ж... - Ирландский вопрос; босфорские псы; героическое безумие; Бог любит троицу. - Мир любви. — Как становятся директором шахт. — Сердце знатной дамы; надежда на помолвку. - Деликатное счастье. - Чай с гранатовым сиропом на улице Ришпанс. - Желтые листья, желтый дом, желтая пресса. Открытие микроба сладострастия. — Что стоит любовь кандидату юридических наук. Старый либертен и юный энтузиаст. - Фрагменты диафрагмы. - Размышления по поводу зеленого цвета. - Диараскоз. Глава шестая «От искусства к счастью», или «Все есть не что иное, как предубеждение». - Наш герой находит истинную королеву Франции в замке в окрестностях Гренобля, где она при- 203
служивает в трактире. - Он представляет ее в Миланской опере и женится на ней морганатическим браком прямо на сцене и на скорую руку. - Псовая охота, которая на самом деле является охотой на человека. - Колье за два миллиона. - Непредвиденный развод, который приносит целое состояние, приводит истинную королеву Франции в монастырь Сан Ремо и к супругу, который не переставал ей нравиться... Карьера, плохо оплачиваемая, но плодотворная. - Долой Америку! Приступ кашля прерывает все. Мы никогда больше не поедем в Булонский лес весенним утром: там слишком свежо. Никаких прогулок на лощадях рысью или шагом, никакой болтовни на тенистой лужайке, теперь во время прогулки положено полосканье горла и рвотный корень. Впрочем, у меня нет никаких способностей к литературе, разве что к эпистолярному жанру. Приступ гостеприимства, или Ночи без луны |Т| ервое наблюдение Коль скоро выяснилось, что вы не сумели сохранить здоровье, то есть силу, дарованную вам, дабы побороть воспаление легких, или абсолютный триумф Господа в вас, иными словами, триумф духовного над физическим, приглашаю вас на пир больных, пир ночных хрипов, в кабачок белого дьявола, предлагаю вам кресло в оркестре, состоящем из всех оттенков недужных стонов. Будем надеяться, что моей болезнью не воспользуются, дабы обезобразить по обыкновению с помощью типографских опечаток мою... мои... 204
В час, когда люди, служащие пьедесталом нашим желудочным коликам, зажигают привычным жестом все лампы разом, кровати перед лицом феерического великолепия этого зрелища не могут скромно оставаться в стороне благодаря белизне каждого их сантиметра, эти старые кровати правосудия, на которые художники некогда клали самих королей. Не могут-то не могут, но, чтобы стать частью оперного действа, они оживают, потихоньку наряжаются ежедневно начиная с без десяти шесть. Позвольте представить вам юного Пьеро в гранатовом одеянии, внимательно наблюдающего за моим спуском с кровати (а разве я спускаюсь?), на нем черная маска, продолговатая и плоская. Шляпа в форме башмака. В тот же час назначают встречи... встречи маленьким бугоркам под простыней, маленьким юрким червячкам, простыням, опухоли какой-то марионетки, кроме гранатового Пьеро, который на самом деле не что иное, как манекен, и уж коль скоро мы заговорили о театре... пусть они смилостивятся и позволят мне еще поспать, все эти персонажи, умоляю вас! волосатый нос старика, торчащий поверх костылей, оживший портрет дамы в синей плюшевой накидке... которая колет меня своим веером, друзья и подружки с их величием натуры, весьма для них характерным, слепой крестьянин-шут, который делает все, что может, чтобы рассмешить меня, и называет «кубком» ведро с помоями. Кашляйте себе в одиночестве! не кашляйте! входите же, как только луна вычертит круг, соперничающий с кругом электродов: ежедневный вечерний спектакль будет дан как обычно. Еще две раскладные кровати (если считать слева направо), превращенные в главный алтарь прямо под стеной Людовика XVI, так изящно загнутой вверх. О это зловещее изящество! можно подумать, что здесь стыдятся болезни, 205
бедности и боли, как если бы это не было самой жизнью, основой жизни. Если все это великолепие для посетителей, поверьте же, что женщины, еще не совсем вдовы, которые приходятсюда, глотая слезы, хранят совсем другие воспоминания о вас, не как о рабах болезни, от которой вы не поправитесь никогда, а если же это все для нас, то поверьте, мы просим всего лишь солнца, немного доброты от служителей и немного внимания от докторов. Но столько Людовика XVI! Роскошь! А, так это экономичная роскошь: экономичная! вы, надеюсь, меня понимаете? Вы всегда экономите свое сердце и свои мысли и предпочитаете строить памятники стоимостью двадцать миллионов, чем любить нас за два су. У меня в ушах до сих пор звучит голос филантропа, вынимающего из кошелька тысячу франков и протягивающего их какому-то человеку со словами: «Пусть он сдохнет!» Это все моя человечная (из страха перед человеком) эпоха, так и не излечившаяся от сердечной черствости даже вследствие многочисленных войн, результаты которых были мгновенно сведены на нет. Все эти роскошества в стиле Людовика XVI доказывают, что правительство по крайней мере знает людей, которых нанимает, и пытается при помощи живописи маслом восполнить то, чего, как ему это прекрасно известно, им не хватает. Ночное окно! Решетка, за которой, как мне представляется, есть балкон, где сам себя бичует Христос. Перед решеткой, точно такой же реальный, не более, но и не менее, стонет и пытается заснуть некий славный человек, быть может мойщик посуды. Христос умер на кресте, чтобы облегчить духовную жизнь этого больного, а также всех этих докторов, не ведающих сочувствия. Христос еще более живой за этим оконным переплетом в стиле Людовика XVI, чем состарившиеся прислуги или уличные певцы на сосед- 206
них койках. Христос наблюдает за их убогой радостью, ибо это священные часы приема пищи, а я покидаю свою компанию живых манекенов, потому что для меня настало время кашлять. Это час великого приступа кашля. Иисус, прославленный в веках, и мы, отчаяние рода человеческого! Вокруг него нет сияния, разве что этот электрический свет кажется его нимбом, но тогда это слишком бледный нимб. И все белые псы простыней поднимают в беспокойстве морды, они поднимают морды, чтобы поцеловать стену. Доктор: Пункция наутро. Жидкости у вас нет! На следующий день, 1-й экстерн: У вас затрудненное дыхание. Считайте!.. 31... 33... Дышите... покашляйте. На следующий день, 2-й экстерн: В плевре больше нет шума трения... Считайте!.. 31... 33... Дышите... покашляйте. На следующий день, 3-й экстерн: есть спайки... Считайте... 31... 33... Дышите... покашляйте. На следующий день, 4-й экстерн: Считайте... 31... 33... Дышите... покашляйте... У этого человека есть жидкость. На следующий день, доктор: Ну что ж! Прекрасно... а?.. Считайте... 31... 33. Дышите... покашляйте... Есть еще крепитация... Обратите внимание, господа, на левое легкое больного... Ну как? это ни о чем вам не говорит? Экстерн: Ему сделали пункцию: у него ничего нет. Дать вам иглу? Доктор: Не надо! Оставим его в покое на этой неделе. Петушиная песнь Сцена прощания: от кровати к кровати, полностью одетый господин, мои друзья больные несколько смущены. Еще недавно мы были равны, и вот теперь я уже господин. 207
Для шофера я будущий клиент, для официанта в кафе посетитель, могущий дать чаевые. Мне неудобно ступать на каблуках по этим плиткам, предназначенным для мягких тапочек; для медсестер я больше не номер 33, я господин Жакоб. Что касается интерна... но я дал себе слово, что не буду ни про кого злословить. Прощайте, коридоры, я здесь посторонний. Прощайте, бредовые видения, ожившие духи этих стен, прощай, моя сокровенная, закрытая на ключ часовня, прощай, капеллан, которого всеобщее безбожие сделало учтивым и улыбчивым, прощай, добрая медсестра, прощая, злая! прощайте, дорогие санитары, незнакомые и очаровательные. Я еще вернусь, бледные товарищи по койкам, я вернусь в четверг. И я вернулся. Есть двое умерших; чуть было не умер араб, смерть написана у него на лице; прооперировали маленького сына мясника, воспитанного мальчика. Он утратил свою веселость и бойкий ум: его бабка очень обеспокоена, и все милое парижское семейство не отходит от его постели. Прощайте наконец-то! я уже больше не вернусь: мне нужно путешествовать! мне рекомендуют юг из-за моего кашля, из-за слабости: я уеду, но сколько хлопот, чтобы уладить дела, чтобы достать немного денег. Отволочь тяжелые из-за рам картины к покупателям, между тем как моя бедная сломанная ключица ноет, даже когда я просто передвигаю стул... но зато сквозь все это я уже ощущаю лазурь. Удачи. Нанести визит специалистам, занимающимся вопросами моей медицинской страховки, поговорить с издателями, поблагодарить друзей, принять одни приглашения, отклонить другие, купить пару чемоданов, получить деньги по чекам. Я уже ощущаю... Удачи! Ощущаю солнце и море, сосны и вагоны, которые я так люблю, и работу в тиши, что я просто обожаю. Рисовать и писать стихи и лазурь! лазурь! Но вы, до- 208
рогие мои несчастные больные... Вам остается уличная мостовая! Почему не могу я увезти всю палату Гризоль, а еще всех служащих и весь персонал! «Господин 33! Хочу поведать вам свою историю: Дама, которая приходит по воскресеньям, она не моя жена. Именно она принесла мне „Легенду веков" Виктора Гюго, но она не моя жена. Кстати, пока вы не уехали, я хотел бы, чтобы вы мне объяснили еще, почему книгу, которую вы мне подарили, называют Библией, ведь там всякие истории, истории про королей, а еще стихи... Если бы вы могли по возвращении принести мне книги, в которых все это объясняется, я был бы вам весьма благодарен. Я еще скажу вам, сударь, что я не всегда был продавцом напитков с улицы Монторгей... И потом, каким образом так получилось, что книга эта дошла до нас безо всяких искажений? странно все это... вы говорите, что верите тому, что написано в этой книге, но не любите „Легенду веков". Вы что, видите какую-то разницу? а? Так вот, я не был продавцом напитков, потому что был маляром. Однажды мне удалось найти работу у хорошего хозяина. Хороший был хозяин, вы понимаете меня! он подружился со мной, и его жена, и двое его детей, и я был просто счастлив. Но... в жизни всегда есть это самое „но"... нет в мире совершенства... даже когда находишь счастье, все равно отыскивается нечто такое, что это счастье губит. Вам известно это лучше, чем мне; человек всегда немного обеспокоен, мне никогда не приходилось видеть абсолютно счастливого человека, который не портил бы себе кровь то из-за одного, то из-за другого. Мой хозяин был алкоголиком. Я понимаю, что можно пить, если тебе доставляет это удовольствие, если нет никакой ответственности, ведь хотя одни врачи и утверждают, что пить вредно, зато другие говорят, что это помогает при анемии. 209
Я сам лично никогда не пил, но разве кто-нибудь может запретить мне пить? Ваш Бог... но я в него не верю, тогда... тогда... с какой стати вы станете запрещать мне делать, что я хочу? Ваша мораль? мораль ради чего? Судьи? с какой стати? есть только ваш Бог, и это последний оплот общества в вашем обществе. А, я понимаю, что вы за это держитесь, вы, буржуа, потому что вы ведь буржуа. Да, да, вы самый что ни на есть буржуа. О, я же прекрасно вижу, вы гораздо меня образованнее, но ведь я тоже не слепой. Но чего я не понимаю, так это того, что есть буржуа, которые не верят в Господа, потому он последний оплот общества. На это скажут, что Иисус Христос был революционером своего времени! так, выходит, каждый анархист считает себя этаким маленьким боженькой? Да, да, это забавно, да уж! Но если они считают себя Богом, отчего никогда не придут к согласию, ведь Иисус Христос соглашался со святыми. Я говорю всякие глупости. В здравом смысле мне не откажешь, что, не так? И еще я понимаю, что анархистом становятся, когда перестают быть буржуа, но буржуа-анархист, если это не апостол, то самый настоящий кретин. Стало быть, буржуа, который не верит в Бога, последний оплот морали или буржуазного общества, - это кретин, но я ведь не буржуа, какие тут сомнения. Говорю вам то, что думаю, потому что вы славный человек, и потом, коль скоро вы нас покидаете, то сделать мне ничего не можете. Все равно! я хотел бы, чтобы вы навестили нас на улице Монторгей, нас с женой. Мою жену, которая вовсе и не моя жена! Я, стало быть, говорил вам, что мой хозяин был алкоголиком... Простите! чтобы закончить, заметьте, что нынче буржуазное общество верит в доброго Господа, потому как все поняли, что это последний оплот: Господа следовало бы изучать как следует, всем нам, анархистам, чтобы разрушить последний оплот. В 210
этом-то все и дело! в России все анархисты верующие, и они перетянули Бога на свою сторону, это вполне разумно, да, да! они хотят этим сказать, что мораль на их стороне и что они сражаются во имя морали. Нынче война 1914 года свела все важные вопросы к одному: вы за или против буржуа, то есть вы за или против морали нашего Господа, единственной, которая имеет смысл; впрочем, у нас тут не Россия. А есть еще мораль, которая гласит: лучшее то, что является наиболее целесообразным, но каждый имеет право на свою точку зрения. Я много думал над этим. Хозяин мой был пьян все дни напролет! А мне было так жаль его жену и детей, что я втихомолку делал его работу вместе со своей собственной. Его жена этого не знала; думаю, что она все-таки кое о чем догадывалась, потому как выказывала мне большое уважение. В конце концов он разорился, и каждый пошел своей дорогой. Вы сейчас сами увидите! Я женился, потому что мужчина не может оставаться без жены, так уж заведено. Я женился на своей приходящей прислуге. Ах, господа! как мы можем знать, на ком мы женимся, ведь даже прожив с собственным братом, вдруг понимаешь в сорок лет, что совершенно его не знаешь: все мы люди, у каждого есть руки-ноги, и ведь ни один на другого не похож. Вот видите! На десятый день после женитьбы я сказал ей: „Анаис! ты обманываешь меня! волосы у тебя вечером уложены совсем не так, как утром. - А почему бы мне тебя и не обманывать? - это она мне говорит. - Да потому что ты клялась мне в верности на свадьбе! — Мало ли я в чем клялась!" — это она мне говорит. Вот видите, и опять вопрос морали, сударь. Конечно, она не клялась мне перед Богом, потому что мы не венчались в церкви. Вы мне скажете на это, что никто не является анархистом до такой степени, чтобы позволить собственной жене обманывать его 211
на том основании, что они не венчались в церкви, хоть ты тут буржуа, хоть кто. Да, тут есть над чем подумать! Клятва чести, это кое-что значит только для мужчин, но, в конце- то концов, есть же и обыкновенная человеческая порядочность. Анаис мне говорит: „Оставь меня в покое! Старик, у которого я убираюсь, наследников не имеет; если хочешь, кубышку его поделим пополам. - Таких денег мне не нужно, - это я ей говорю. - Ну так что ж? остается только развестись, потому как я не желаю отказываться от своего счастья ради твоих красивых глаз!" И вот я опять без жены! Между тем я узнаю, что бывший мой хозяин умер, а у его жены лавочка красок на улице Омаль. Я прихожу к ней и говорю: „Госпожа Андре, до меня дошли слухи, что дела ваши идут не блестяще. Я пришел предложить вам следующее: давайте займемся ими вместе, я поставлю на ноги вашу торговлю и подниму ваших детей". Она мне говорит: „Вы добрый человек, детям будет с вами хорошо. - Я не говорю о женитьбе, потому что нужно лучше присмотреться друг к другу, прежде чем связывать себя узами брака". На этот раз проблема оказалась вовсе не в ней, тут подвох был в другом: слишком избалованные дети. Они совершенно не слушались меня. Особенно противным был младший, он постоянно что-нибудь воровал. Однажды я увидел, как он крадет мелочь из передника своей мамаши. Я проследил за ним, увидел, как он покупает ванильное мороженое у торговца на углу. Я схватил его за руку и привел домой: - Спроси у него, на какие деньги он купил это ванильное мороженое. - Перестань мучить ребенка. - В конце-то концов, потребуй, чтобы он сказал, где взял деньги, чтобы купить это мороженое. 212
- А, сразу видно, что ты не их отец. - Вопрос сейчас не в этом! Где он взял эти деньги? ладно, я скажу тебе. Он взял их в кармане твоего передника. Он привык воровать, я уже много раз замечал. - Ну так что ж! он ведь не твои деньги берет, а мои. Когда мальчик ушел, не получив никакого наказания, я сказал: - Когда я делаю ему замечание, нельзя принимать его сторону, иначе ничего хорошего не выйдет. - Кто вообще просил тебя ими заниматься? - Как? то есть как „кто меня просил", это мой долг, так я полагаю. Знай же, что я здесь только ради этих детей, потому что мне всегда было их жалко. - Жалко? тебе их жалко? Но я ведь здесь! и я их мать; пока в доме будет хлеб, мои дети голодными сидеть не будут. - Вижу, что взывать к женскому разуму - дело напрасное. Давай! можешь делать что хочешь, я ухожу. - Уходи, если хочешь, я тебя по-прежнему уважаю. Что же до того, чтобы давать моим мальчикам второго отца, никогда этого не будет, мужчины такие черствые. И вот я опять без жены. Тут я получаю письмо от своей первой, Анаис. „Дорогой Луи, мой старик умер, кубышка теперь моя. Если ты все еще испытываешь ко мне какие-то чувства, тебе стоит лишь приехать в Ниццу, и мы вместе очень даже счастливо заживем. Та, которая всегда тебя любила, Анаис". Я не стараюсь казаться лучше, чем есть. Я пораскинул мозгами туда-сюда и решил: „Стало быть, она богата! так 213
чего это ради мне осуждать эту женщину за то, каким образом пришло к ней это богатство? Она в Бога не верит, я тоже, так в чем дело?" В глубине души я всегда ее любил. Ладно! приезжаю в Ниццу. Вот мы и опять муж и жена, как будто не было никакого развода. Но однажды решили мы взять напрокат автомобиль, чтобы прогуляться. - На этот раз платить тебе. - Но я вовсе не богат. - Как? так у тебя нет сбережений? - Нет! еще не накопил. -А! Ну что ж, я понял, что эта женщина позвала меня в Ниццу только потому, что думала, будто у меня есть сбережения. В тот же вечер я от нее и уехал, вернулся в Париж. Я ей сказал, что никаких сбережений у меня нет, но на самом- то деле кое-что у меня имелось. Доказательство этому то, что я купил небольшое торговое предприятие по продаже прохладительных напитков. Да, я сделал из него бистро: поставил такой домик! На следующий год я его продал. Потом купил другой. И так далее. Все шло прекрасно. Издали я наблюдал за госпожой Андре. Той, которую я называл госпожой Андре, матерью двух мальчиков, бывшей женой моего бывшего хозяина. Я узнаю, что она в полной нищете. Ладно! я покупаю ей газетный киоск: она приходит меня благодарить, и мы опять хорошие друзья, все честь по чести, как и положено. С тех пор мы не переставали быть друзьями. К несчастью, я заболел: если ты торгуешь прохладительными напитками, первое, что должен запомнить, это то, что нельзя спать с прислугой. Легко сказать, трудно сделать: в общем, была одна брюнеточка, на которую мне так приятно было смотреть. Об остальном вы догадываетесь, после она уже ничего делать не желала. Я был болен, 214
она утверждала, что у нее болят зубы. Мне оставалось только закрыть лавочку. Что же я сделал? Написал госпоже Ан- дре, и теперь она ведет там дела, пока я здесь, а ребята ее присматривают за газетным киоском. О, хлопот, конечно, немало, но в больнице забываешь все, когда весь день только и делаешь, что лежишь! О, смотрите, сюда только что привезли слепого. Он из Бразилии: подхватил какую-то болезнь глаз на заводе, его плохо прооперировали. Хозяева и врачи, чтобы избавиться от него, спровадили бедолагу в Париж. В пути его никто не сопровождал. Вся правая сторона у него парализована. Бедняга! думаю, что он сходит с ума». Глава вторая Еще не рассвело Написано на парижских улицах Прохожу вновь и вновь через эту своего рода Триумфальную арку, ворота больницы. Прощайте! Так преступник возвращается на место преступления. Вы, белесые фантомы, которых замечаю я сквозь решетки, здравствуйте! вы, фантомы в унтер-офицерских галунах, при взгляде на вас вспоминаются вокзалы, куда завтра я вступлю гордым туристом, здравствуйте! здравствуйте-прощайте! здравствуй- те-прощайте! Время ужинать: я слышу, как стучат по плитам раздаточные тележки. Эти женщины в монашеских головных уборах собираются в буфете на площадке (дамская сторона), и эти господа, тоже все в белом (мужская сторона), бросают на противоположный пол жадные взгляды. «Я бы сегодня уже стала старшей медсестрой, умей я под- 215
лизываться, но это не в моем характере!»; «Конечно, если мать-одиночка, так ей и все льготы»; «Нет, ты видел, как она на меня посмотрела? с ума сойти! и потом, она замужем; тут уж ничего не поделаешь»; «Ночной дежурный - это работенка для л оды рей. - Не бойся, в моей профессии, если не работать днем... - Когда же ты спишь? - Сплю когда получается! - Черт возьми! нет, для меня сон - это святое!» Прохожу вновь и вновь через эту Триумфальную арку, ворота страдания. Прощайте! Вышли, застегивая перчатки, экстерны: «А, старина, сколько волнений! Больница осточертела, а от крови меня просто в дрожь бросает! Если б не ты, мне здесь было бы совсем тошно. Никаких тебе чувств! ни тени поэзии! шеф только и думает, что о своем Музее Дюпюитрена, только из живых. Больные все какие-то убогие, у любого студента маршальский жезл в сумке! никакой любви! одни амбиции! Пуфф! - Так стань художником! - Чтобы другим подражать? у меня таланта нет. — Тогда актером? - Как говорится, не имею возможностей. - Ну, финансистом, торговцем? - Пфф, деньги, деньги! - Ну тогда, старик, тебе остается только в Сену броситься. — Только и остается!» Шеф, проходящий мимо, слышит этот диалог и грустно качает головой: «Двадцать лет! Журдан, зайдите, пожалуйста, завтра утром ко мне поговорить, после обхода. Вы определенно нуждаетесь в консультации». Роже Журдан краснеет и улыбается и снова краснеет, его приятель продолжает: «Я - и ортопедия! У отчима и дяди большой магазин на улице Реомюр: я, видите ли, хочу стать врачом, чтобы на вывеске было написано: „Преемник, сын, доктор медицинского факультета!" - вот почему изучаю ноги. Ты сегодня на танцы идешь? - Я иду к невесте!» Прощай. И я тут как тут: «Болезнь века! болезнь всех веков - это незна- 216
ние себя самого и других, вот что самое главное. Следствие - незнание Бога. Пройти под аркой Страдания, вратами Ла- рибуазьера, не поднимая глаз!» Больница - это вокзал для пассажиров, отправляющихся в страну теней! А еще к новому здоровью! А еще к новой жизни! Или к той же самой, только поменяйте тональность! А, я все забыл, сидя в фиакре, который везет картины на продажу, на продажу или для раздачи, я забываю кровати, на которых умирают мои братья, ночи настороженных кошмаров и маленькие синие лампы на потолке в этом вечном сумраке ночи. Забываю... какая толпа!.. Забываю... вот друзья... забываю смерть... вот ничтожные драмы, оскорбления, которые прощаешь и не забываешь, и вся эта циничная и насмешливая литературная тщета, вот пределы художественного склада ума... я забываю бедных больных... вот невзгоды, цинизм злословия (мои пороки идут в наступление), самоуверенность, за которой видна плохо скрываемая тревога, тревога, не скрывающая самоуверенности, привычные приветствия, дорогие квартиры, смеющаяся нищета и взрывы смеха, заставляющие верить в разум, и непринужденный тон, заставляющий верить в прощение: «Говорят... всякий знает...» Истина всегда нова. Больница - это вокзал. Уеду, я скоро уеду к солнцу, к чистоте, и за этим римским порталом, больничным порталом, я уже вижу океан: нет! это Париж, это Париж Страшного Суда, который замыслил и нарисовал Домье! Да, Париж, несмотря на эти фарфоровые фигурки на стойке бара, несмотря на ревущие моторы и тайную небесную жизнь. Несмотря на подземную жизнь и электричество, Париж, ты совсем не изменился с тех пор, как сумрачный Мюссе пил твою пятнающую все вокруг грязь, грязь цвета серого абсента. 217
У тебя нежное небо, но как бедна земля! Париж! все черно от пыли, черные шляпы, дома. Ах, какой настороженный вид у этих милых и доброжелательных прохожих! прохожих, скорчившихся под тяжестью несчастий, заставляющих женщин плакать на приеме у врача; вежливый, чувствительный, воздержанный парижанин, он считает себя царем мира и от этого становится надменным рабом. О, спрячь свои нечистоты, их чувствуешь издалека. Возможно, однако, что, напившись ликеров — только чтобы забыться - в каком-нибудь баре, которому Париж дает самые причудливые названия, ты однажды примешь за женскую красоту свое вожделение, за парижский шик - вид какого- нибудь бразильского сноба, за полет фантазии - смешные выдумки моды, недавно отлакированную машину - за новую, лоб старого специалиста — за лоб мудреца, рассказчика анекдотов - за остроумного человека, девичий смех - за веселость; обратись к себе, если ты любишь правду, и пройдись по зданиям суда, только там ты и узнаешь устройство и основу Парижа, откуда, к примеру, приходят деньги, если приходят, и что может скрываться за спокойствием женщины и спортивной внешностью ее супруга. Больница, Париж не думает о смерти. Больница, мавзолей живых, ты находишься между двух вокзалов, ты и сама вокзал для отъезжающих туда, откуда нет возврата. Я мысленно преклоняю колени перед твоим порогом; я благодарю Господа, который оставил меня среди живущих на земле. Мне, сидящему на этой скамье, кажется, что слабость и усталость похожи на агонию. Такая еще слабая голова, но она приводит в действие все. Голова! несчастные, словно постаревшие члены, и голова, такая еще слабая, всегда такая слабая. Агония! усталость! слабость! Эй, спешащие в автомобилях люди, вы умрете! умрете! эй, суки, 218
юнцы, старики, вы умрете! домохозяйки и великосветские дамы, синие чулки, вы умрете, друзья мои! люди в автомобилях, слушайте! слушайте мое предсказание, говорю вам, что вы умрете. Я только что узнал это в больнице и кричу вам об этом на бульваре Мажента. Вы умрете, мы умрем. О, это ужасающе истинное слово и слово истины, единственной истины, слово, которое нельзя уничтожить и до которого можно только мысленно дотронуться пальцем, вы умрете. Но выслушайте же меня, вместо того чтобы мчаться по улицам: мы все сейчас умрем... Я не сказал ничего, на этой скамье сидит маленький испуганный человечек, это я, я, который не умер на площади Пигаль под колесами автомобиля, я, который не умер в палате Гризоль (койка номер 33, палата Гризоль, больница Ларибуазьер). Маленький испуганный человечек бледен: он ничего не сказал. Ну что ж, благодарю, мы слишком боимся показаться смешными и нелепыми, и потом, в Париже вас сразу же приняли бы за безумца. Мы все безумны! Обремененный плотью, гниющей в холодной постели, вчера еще теплой постели, ваш разум продолжает работать, работать. Господь, я обязан Вам за ту малость своего жалкого существования, за больницу, которая раскрыла передо мной жизнь, отделив от смерти! Господь, меня озаривший, озарите этих прохожих. В одно из ноябрьских воскресений они отправятся на кладбище, сделайте так, чтобы они содрогнулись перед этими останками, которыми когда-нибудь станут сами. Содрогнулись! Мы не знаем о мертвых ничего, кроме того, что будем на них похожи. Мертвые! Мы все будем мертвы: проходящая мимо женщина и я, этот крупный мужчина, потерявший шляпу, умрем, и этот разносчик из магазина Дюфайель умрет, и этот уличный торговец и его спутница с землистым цветом лица, и я! Я умру. Все уходит, солнце, мысли о буду- 219
щем, город, родные, соседи, остается только дверь в пустоту. Покидаешь... покидаешь все, что является жизнью; Бог разрывает этот л исток, он бросаетего. О, я, кающийся грешник, я знаю... я вхожу, трепеща, с надеждой, что Ваш Высочайший Разум не отвергнет с презрением моих усилий пробиться к Добру, но они, бегущие сломя голову, подстегиваемые дьяволом... куда? О, смерть для них всех, бездомных! для меня, грешника, о смерть, как ты страшишь меня. Кровь на скале! Скала - это красивый лимузин богатого фабриканта, как уверяют свидетели происшествия. Успокойтесь, вы, слишком чувствительные люди, которые дрожат при виде крови, но не боли, в моей истории нет крови, в моей истории нет никакой крови! Но пора объясниться. Ах, эти машины! мое сердце показывает им кулак. Цивилизация, которая изобрела автомобили, изобрела также и бомбы, причем первые нисколько не менее опасны - не правда ли? - чем вторые. Как! вы, господа, следящие за общественным порядком в городе, как вы допускаете, чтобы автомобили носились с такой скоростью в восемь часов вечера? Нет, разумеется, бомбы, которые бросали немцы, были отнюдь не менее опасны: от них прятались в подвалах; так что же? чтобы жить в безопасности, нужно жить под землей с крысами и метрополитеном? Итак, был прекрасный зимний вечер, Опера во второй раз давала «Треуголку», и я должен был аплодировать талантам какого-то приятеля. Я лениво собрался, одевшись, как подобало обстоятельствам, подсчитал, сколько линий подземки должны были, одна задругой, привезти меня к цели. Я спустился по улице Мартир, которая от самого Сакре-Кёр ведет грешника к Нему, и достиг площади Пигаль, средоточию всех земных пороков, когда оказался вдруг окружен машинами, что неслись быстрее, чем поезда. Да простит Бог этим 220
бандитам, как я им здесь прощаю, но да хранит нас Бог от их ударов. Как сказал один из свидетелей, труп в черной одежде подняли с деревянной мостовой площади Пигаль. Из-под колеса торчала голова. Ужас! Мне удается разглядеть нижнюю часть машины. Ослабевший выздоравливающий больной, теперь закрой глаза; ты вновь видишь черное средоточие земных пороков: эту площадь! Полицейских нет, тебя поддерживают двое доброжелательных прохожих. Вот витрина аптеки, она закрыта. - Мне жмет левая подтяжка. - Но у вас нет никаких подтяжек. - Значит, у меня сломана ключица? Ты не видишь больше ничего, только машину, в которой я сижу, ту самую, которая меня сбила! О, это очень красивая машина, можно подумать, что находишься в вагоне первого класса. Кто-то расспрашивает меня. Есть ли у меня силы отвечать? Слова приходят наобум, голова совсем не работает. Зачем у меня спрашивают фамилию моей многоуважаемой матери? Ты больше не видишь ничего. Так вот она, смерть! смерть на улице, без священника, без родных, среди незнакомых. О непредвиденная смерть! так вот как ты меня настигла! Так вот как ты нас настигаешь... Чтобы предстал я перед Господом, отягощенный своими грехами? Что должно было со мною статься, чтобы у меня не оказалось времени собраться с мыслями перед тем, как предстать перед единственным Судией? Какой ужасный урок! вспомни притчу о безумных девах, для вас тоже неожиданно настанет день Последнего суда, и горе безумной деве, которая не сделает для своей души запасов добра, а для своей лампады - запасов масла. Я хотел бы вспомнить, но не могу... меня несут, или я иду сам, не знаю... длинная, очень 221
чистая внутренняя галерея, слабый свет, железный стул, выкрашенный светло-зеленой краской, я сижу на стуле. Какой-то человек спрашивает у меня фамилию моей многоуважаемой матери, затем какой-то другой молодой человек весьма респектабельного вида: - У вас сломана левая ключица. -Да, я... Ах, господин интерн, вы казались добрым, внимательным и человечным, почему же вы оставляете меня на этом стуле, полуголого и в полном одиночестве? Не то чтобы я очень страдаю, но в том ослабленном состоянии, в котором я нахожусь, каких новых недугов следует мне ожидать? Господин интерн, не себя самого я защищаю здесь этим сочинением, но бедняков во имя Господа нашего Иисуса Христа. Это не я сижу здесь на железном стуле, это не у меня, одинокого, скучного поэта, ваша небрежность вызвала воспаление легких, вы стали причиной воспаления легких всего общества. О, вы не опасаетесь ненависти и мести; людей вы боитесь не больше, чем Бога, господин интерн. Но я, знаете ли, снисходителен. Мне знакомы ночные бдения за работой, знакомо то, как много сил отнимают работа и наука, я знаю, как люди не любят, когда их беспокоят, и как они потом, выполнив постылую повинность, возвращаются к своим микроскопам, своим открытиям или просто-напросто к подготовке к экзаменам или диссертации, я знаю также, что такое чиновничий бюрократизм... но будем же справедливы, нельзя быть героем постоянно, в любую минуту. Слушайте! пойдем дальше! Из-за вашей небрежности я заболел воспалением легких, ну что ж! примите за это мою благодарность! Вы преподали мне урок смерти, страдания, и я хотел бы, чтобы такой урок получили все: это очень полезно. Сколько времени провел я так, сидя на железном сту- 222
ле, полуголый, в большом зале, той холодной ночью 27 января, я не знаю. Души у меня не было. Полагаю, что просмотрели мои вещи и все, что там имелось, составили протокол, снова фамилия моей многоуважаемой матери, потом я остался один, опять один на своем стуле. Вы слышите меня, господин интерн, это все Общество сидело в одиночестве на железном стуле в зале, голое и холодное, в то время, пока вы изучали материалы своего очередного конкурсного экзамена. Есть ли курс прикладной морали на медицинском факультете Сорбонны? Если курса морали на медицинском факультете Сорбонны нет, предлагаю его ввести. Увы! еще один конкурс! снова материалы к экзаменам! Еще один повод для господ интернов оставить Общество на железном стуле в огромном зале. Наконец хоть кто-то! добрая женщина: запыхалась, бедняжка! Снимает пальто и шляпку. За ней следует санитар: - Его нужно помыть, я знаю, что и на этот раз воды не будет! Я опоздала, у меня свекровь заболела. Ох, сколько мороки! - Господа вроде него грязными не бывают. - Неважно, мыть все равно надо. С меня снимают то, что еще осталось из одежды, а вода не течет. Нет, потекла, только холодная. Славная женщина с большой самоотверженностью моет меня губкой, моет также мою одежду, которую кладут в сумку. «Хватит, — говорит санитар, — так он до утра здесь проторчит. Много других на его место». Я дрожу от холода, я слышу, как из моей груди поднимаются хрипы, которые я не могу остановить. Каждый вздох словно разрывает плоть. И впервые после несчастного случая я страдаю. Еще какие-нибудь формальности? Ах, не все 223
ли равно. Я страдаю, охаю, я страдаю, страдаю, вселенная - ничто, мое страдание — все. Вот уже час, как я сплошной комок боли, и вот этот комок боли кладут на носилки. Коридоры и коридоры! ледяной двор! Каждое движение отзывается болезненной вспышкой. Вот и палата, полная табачного дыма, заставленная кроватями. Я теперь на собственном опыте знаю, что табачный дым вызывает у больных кашель, я теперь точно знаю, что кашель вызывает у больных пневмонией невыразимую боль. Поскольку в это время, как я узнал тотчас же, никаких лекарств уже нет, я всю эту адскую ночь сотрясался от кашля, от табака, от воспаления легких, от чудовищной слабости, которая не позволяла мне взывать к единственному спасению, на которое я мог бы надеяться в этом беспомощном состоянии. Я забыл Бога, у меня просто не было сил, чтобы Его помнить. Но как же так! умереть без мысли о Боге! Господина капеллана здесь не было, и, разумеется, никому не пришло в голову пойти его поискать. На следующий день господа, столь же элегантные, сколь и ученые, рассуждали у моего изголовья, каким образом колеса автомобиля могли стать причиной воспаления легких. «Травматизм!» - вот слово, которое я выучил в то утро. - Воспаление легких только и ожидало момента, чтобы заявить о себе, - сказал один. - Он находился в крайне ослабленном состоянии, - сказал другой. Из сочувствия к тем, кто меня принимал или к себе самому, я не стал сообщать им собственную версию возникновения болезни. Но сегодня, когда со скамейки на бульваре Мажента я смотрю на этот мавзолей живых, уверен, что, не поставив в известность приемный покой больницы об этом вопиющем факте - преступной небрежности пер- 224
сонала при приеме больных, - я тем самым стану причиной еще больших страданий тех, кто окажется здесь после меня. Прежде чем отправиться высказывать свои претензии администрации, которой я признателен за понимание, я спросил совета у одного мудрого человека: не заявив о преступлении, ты становишься его соучастником, - сказал он мне, и я в этом тоже убежден... Больница, ты разве не Рай? вовсе нет, ты Чистилище, в своей белой постели больной чувствует, что уже умер, но продолжает страдать; тут и там порхают довольно добрые ангелы; они обречены мыть по утрам мозаичный пол, носить лоханки с едой или продуктами жизнедеятельности, наблюдать за ужасающими реалиями человеческого существования. В покое, что наступает после смерти, если что и продолжается, так это земная боль. Вот это и есть Чистилище! Гениальные умы весьма преуспели в изобретении того, что может заставить умершего страдать еще больше: в то, что осталось от твоей плоти, они вонзают болезненные иголки, но все это, чтобы сделать тебя достойным Рая со вновь обретенным здоровьем. Затем, вот еще записи, сделанные нечитаемыми буквами, и земные лица вдруг появляются однажды, причем их появления никто не чувствует; они утверждают, будто в то время, когда ты был жив, они являлись твоими друзьями. «Нужно послать его на рентген!» - говорит какой-нибудь ученый гений, переодетый в безукоризненного светского льва. Хвала ангелам-утешителям Чистилища! хвала тем, кто смягчает боль несчастных, кто посвящает свой талант облегчению их страданий! Хвала санитару Пьеру из палаты Шасеньяк (отделение выдающегося хирурга Виара). Сани- 225
тар Пьер — гений своего дела, он касается больного, как пианист, преисполненный уважения к своему искусству: «Так! одну руку на затылок, другую на колено, расслабьтесь! не напрягайтесь!» Ах, почему же демоны из приемного покоя на вас не похожи? Увы! любой приход в новый мир мучителен: таков закон. Одну руку на колено, другую на затылок, санитар Пьер унес меня в Китай: с приглушенными стонами, без единого крика он относит меня на рентген. Вот так воспоминания возвращаются ко мне, могли надеяться хоть на одно из них? Санитар Пьер, я помню этот матрац, сложенный пирамидой, на которую, спасибо вашей заботе, опиралась моя спина так, чтобы мне легче было дышать, валик, привязанный к постели, чтобы я не скользил. В больнице я узнал доброжелательность, а еще опытность, внимание, улыбчивую простоту, которые встречаются нечасто. Ах, если бы в Чистилище все ангелы были ангелами-утешителями, оно стало бы Раем! Если бы на земле больше людей выполняли свою работу с добрым умением, не нужно было бы никакого Ада. Как же зовут того рентгенолога, который позволяет разрушать свой организм радием, но не отказывается от службы человечеству? его имя известно всем, и только моя память не желает его удержать. Но тем не менее именно этому истинному герою обязан я тем, что картина моего состояния стала известна. Именно так! герой в такой степени, сколько насчитывается секунд в часе героизма, в такой степени, сколько насчитывается часов в одном дне героизма, сколько дней в году, сколько лет на всю жизнь этого героизма. Чтобы увековечить вашу святость, просто чуда, без сомнения, недостаточно, нужно, чтобы оно, это самое чудо, было совершено во имя Господа. Но разве бывает бескорыстный героизм, не угодный Богу? Не могу в это поверить, а 226
аббат Л. доказывает мне обратное. «Религия - это опора для тех, кто в ней нуждается», - сказал мне он. Увы и увы! нуждаются, но даже сами не догадываются об этом в Больнице-Чистилище, которая без них стала бы Раем. Было услов- лено, что мою пневмонию станут лечить в больничной палате, а сломанную ключицу наблюдать издалека. Прощай, санитар Пьер! прощай или до свидания! Мое поступление сюда стало разочарованием: ах, сколько раз в своей жизни, полной надежд и неосознанной лжи, мне приходилось разочаровывать людей. Покровители моих детских лет надеялись взрастить ученого или порядочного чиновника, я предстал перед ними каким-то художником, причем довольно невежественным, перед теми же, кто жаждал увидеть во мне художника, я предстал писателем, прочие же не получили ничего вообще. Один доктор при виде нескольких сломанных ребер надеялся увидеть у меня в легких какие-нибудь любопытные с медицинской точки зрения кровоподтеки: он был разочарован. И вскоре, повинуясь меняющемуся (в зависимости от моды и времени) договору, который связывает целителей и демонов бронхита, они бросили меня на произвол судьбы с банками и порошками. Хотелось бы мне однажды так разочаровать демонов Ада, настоящих, которые подмигивают и посмеиваются при каждом моем промахе. О, Сатана, каким бы ты ни называл себя именем, хотел бы я однажды с согласия Бога разочаровать твоих жандармов и разносчиков орудий пыток. О эти умиротворяющие дни! Умная рука расположила спокойные линии и белые цвета так, чтобы дни, которые я провел в этой палате, были днями успокоения. Правительство более властное, но и более разумное, чем какое-либо другое, отмерило твое счастье и распределило твое время. Ты будешь засыпать с солнцем, ты будешь с ним просыпать- 227
ся, чтобы законы вселенной стали твоими законами и чтобы вы — ты и вселенная — не особенно докучали друг другу. Хлорал, бром и веронал станут действовать совместно со звездами, чтобы поддерживать эту природную гармонию. Предшествуя твоему сну или следуя за ним, а порой даже прерывая его, если происходило совпадение, например в четыре часа утра, приемы пищи станут приятным разнообразием и отвлечением от мечтаний и сновидений. О эта уравнительная еда, как же ты радуешь мои коллективистские инстинкты. И это тоже умиротворяющий фактор. Для меня, разумеется, я говорю здесь только о себе. Ах, если бы такой туберкулезник, как я, нуждался в бифштексе, если бы мне, страдающему от болей в пояснице, нужна была бы бессолевая диета, возможно, такая еда стоила бы мне жизни или боли, но ведь жизнь так драгоценна! а боль, я не устану это повторять, есть здоровье души. И что же? разве не привыкли мы к страданиям, как повар привыкает к своей стряпне? Уверяю вас, что нам было бы так же трудно расстаться с ними, как и им - с нами. Вот так! Дни проходят в этой мелодичной размеренности, те же самые заблуждения, - если они есть, - возвращаются, доставляя те же удовольствия, и благодаря своему частому повторению превращаются в истину: мне кажется, в воздухе слышится эта музыка, которой Глюк живописал Елисей- ские поля, - Элизиум язычников. «В этом нежном приюте, спокойном и сердцу милом...» Да, сами парижане не решаются повторять эти злобные словечки, что носятся в парижском воздухе, и тем более изобретать новые. А вот настало и время экстернов: это молодые люди, вежливые и образованные; никто не сомневается, что в один прекрасный день они, уже будучи настоящими врачами, как и их уважаемые наставники, станут пользовать великих мира сего. Санита- 228
ры и санитарки в целом весьма достойные люди, которые приходят и останавливаются возле вашей постели, если вы их позовете. Никакого сравнения с персоналом учреждений, называемых, словно в насмешку, «санаториями», ему хоть целый день звони, все равно не увидишь. Я благодарю... благодарю... благодарю самых неприметных представителей младшего персонала, которые не возмущались ни пятнами чернил на моих простынях, ни грудой книг, бумаг и красок, благодарю тех, кто выказывал мне свою благожелательность, тех, кто терпеливо выслушивал мою болтовню и мои жалобы. Я весьма сожалею, что мне пришлось, повинуясь требованиям истины и долга, правдиво поведать о тягостном опыте первых часов своего пребывания в этой обители покоя. Неужели нельзя принимать несчастных и раненых в каком-нибудь теплом месте и проявить к ходячим пациентам с самого их появления в этих стенах немного заботы, сравнимой с теми знаниями и опытностью, с какими врачуют здесь лежачих больных. Я также прошу прощения за некоторую долю иронии или неточности в воспоминаниях, но все это для твоего блага, Ларибуазьер, для твоего блага, милое Чистилище, милый и оплакиваемый Рай. Наконец, я выражаю признательность весьма опытным хирургу и врачу, коему обязан я своим выздоровлением: нужно ли их называть? Я не смею! Если бы мог я надеяться, что мои писания будут интересны потомству, я даровал бы им бессмертие в обмен на те годы земной жизни, что предоставили мне они, но у меня нет права на подобные притязания. А вообще-то, почему бы мне их не назвать: хирург господин Виар, проявивший столько же человечности, любезности, сколько и знания дела; доктор Клерк, который показался мне очень добрым и любящим свое дело. Больница - это единственное пристанище нужды и болезни, а 229
вы, господа, истинные апостолы милосердия, вы отдаете свою ученость, свое время, свою жизнь людям, облегчая их страдания. Да здравствует французская медицина! да здравствуют французские врачи, столь ученые и добрые! По правде сказать, я понимаю, почему короли и императоры всего мира желают лечиться только у них. Двадцать лет назад я лечился в Отель-Дье от той же болезни, которую вылечил Ларибуазьер, и тоже довольно удачно. Еще мне случилось проконсультироваться в госпитале Сент-Антуан, который можно назвать Чистилищем желудка и печени. Должен признаться, что обращались там со мною весьма грубо: им непременно хотелось, чтобы я оказался наследственным алкоголиком, сифилитиком или туберкулезником, причем это самое свое хотение они выражали с издевками и смешками. Быть может, они приняли меня за рабочего, потому что я был бедно одет? Все равно это не причина, господа из Сент-Антуан! Ноты, Божественная рука Господня, разве не потому тебе было так жаль раскаивающегося грешника, каковым являюсь я, что в Сент-Антуан ты не пожалел того, кто мучительно искупал свои грехи? Божественная рука Господа! Я отыщу повсюду следы Ваших Пальцев. Надоела скамейка! надоел бульвар Мажента! прощай, мавзолей! прощай! шевелись, если ноги твои еще могут тебя нести! вот водоворот Парижа, он тяжело дышит, и твоя голова тоже после некоторого просветления кружится, как будто в тумане. Когда же наступит рассвет после этих ночей? когда же придет ясность после сна? когда исцелится дух? Увы! вот мир и твоя собственная глупость. 230
Написано в автомобиле Лионский вокзал! Побыстрей! Ошибаюсь не я, а метро. Как курильщик надсаживает нутро, его мучит с утра раздирающий кашель. Все готово, уже чемодан во дворе, на заре приезжает за мною такси. Нужно дать чаевые, в кармане немного монет. У меня понимающий вид, я киваю в ответ, но хотя мои чувства и напряжены, мне ни слова не ясно из их объяснений. Может, это болезнь? может, что-то еще? В баре: - франк девяносто сантимов на стойке, в небе - розовых домиков кучные стайки (слишком сильные образы? ах, перестаньте!). «Как здоровье? Как ваша родня поживает?» Он смущается, мнется, плечами в ответ пожимает, он старается, бедный, но он меня не вспоминает. Как зовут его? Черт бы побрал эту память. Очень странное имя... Похоже на «Трокадеро»... Вновь Лионский вокзал? Три аварии утром в метро. Мы в квартальчике этом затеряны, брошены, смяты. Бедняки! нынче все против них в этом мире проклятом. А высокие чувства уместны в стихах и сонатах. Что же с нами случится, когда бедные станут богаты? Написано в поезде «Прощайте, я уезжаю, передо мною рельсы, я, наверно, пришлю вам скоро стихи акварелью!» 231
Вокзал — островок на реке меж двух берегов. Уезжаю, надеюсь, меня простили? Я сегодня одет во флорентийском стиле. На горизонте, будто кочан капусты, слоистом вижу бедного дьявола, он надо мной склонился. Да, это я, с очерствевшим сердцем, надежды полон, уезжаю, как за собой опускаю полог. А за мною, спокойна, как сон, река уезжает, то ли нам по пути, то ли меня провожает. Целомудренные деревни, кресты церквушек, небо Франции в этих глазах - молоко с лазурью. О какой же еще пейзаж может так растревожить душу! Горы из пластилина лепил Всевышний, прелесть прошлого, как ни странно, еще жива, на зеленых склонах - цветущие вишни и боярышника белоснежные кружева. Только там, где в тумане виднеется еле-еле набережная реки с мачтами на причале, где ни белых скал, ни контуров черных елей, поспеши, Диана, домой, не тебя ль встречают? Пусть этот прекрасный вечер мою освещает лиру, пусть этот прекрасный вечер мои откроет глаза, хочу, чтоб корабль, который носит меня по миру, не потонул, а уплыл в бездонные небеса. Город - птенец, уснувший на склоне в тени гранита, крут и извилист путь. Между рядов деревьев канал, как синяя нитка, любуйтесь на свое творенье, Господь. Гора и снова гора, не видно и двух похожих, цвета далеких равнин, садов или пепелищ, цвета черепичных крыш, возделанных черных пашен, по стенам струится плющ. 232
У времени два крыла, на каждом — пути и рельсы, над крышами вьется дым, как дымок сигаретный, а еще паровозный дым и пар борозды, крылья заденут холм, поезд ускорит ход — и я у новой звезды. Вечером воспарит, в небесах расстилаясь, мой прокопченный день, словно бы издеваясь над моим скитаньем в вечерних сопках, над каменными коронами всех королей усопших. В воздухе все дрожит и кряхтит, локомотив пыхтит, и уходит свет, у времени на крыле чего только нет: эти лунные степи, на них видны, как на блюдах, три волхва на трех огромных верблюдах. Кто там издалека локомотив подзывает свистом? Это сам Карл Великий со свитой! Слышу голос, он гул всех вокзалов и всех поездов пронзает. И шмель, жужжавший в моей голове, - смолкает. Демон Ты ведешь настоящую жизнь дикаря: каннибал! В Канне — бал, но тебе там не танцевать. В Канне танцуют без тебя. Ты едешь в кандалах в Канн, да? будешь сочинять в Канне кантату? Ну-ну. Канн тебя не видит. Вот отсюда и дурное настроение. Я Тарабарщина оракула! Демон Прямо дикарь какой-то: ты будешь ходить на руках, на руках, как калека безногий, будешь пытаться убежать от 233
греха, а он за тобой. На парижских улицах — театральные декорации, они дрожат и трясутся, когда машины перевозят их с одного места на другое. Сена, заря, а еще консьержка может порассказать о соседях, кто кого пригласил на обед, кажется, с пятого этажа, не опоздайте. Я О, прямо-таки литература, как у меня. Демон У каждого тот демон, которого он заслуживает. Пускай его! В половине пятого утра ты услышишь хор, скоро уже. В Канне... ах, господин, видите ли, путешествует... я надеюсь, ты увидишь там даму, у которой как раз рассматривается дело о разводе, госпожа Корнюде, она угощает пирожными своих детей в зале ожидания на вокзале; она вся в поту, несмотря на дождь; работает она или развлекается, кто ее знает. Она тебе тоже предложит пирожное, но ничего в этом хорошего, и потом, что ты, принц, что ли, которого только и ждали? Я Нет, напротив, «должностное лицо в отпуске», здесь, в Канне. Демон Ах, господин у нас художник! О, с этими господами художниками прямо и не знаешь, что сказать. Это же сразу все понятно, он еще и носа не показал, а про него уже все понятно. 234
я Пусть будет «роман» или что там еще, во всяком случае только не кино, и вообще, никакой современности, ничего новомодного. Человек на берегу моря, перед ним воскресшая вселенная пятидесятилетней давности, и не роскошь Тюильри, а простота Коры Перл. Я уже заранее вижу эти вырезанные в форме сердечек пальмовые листья, сквозь них морю лучше будут видны павильоны Всемирной выставки, и наоборот. Прямо-таки экспозиция ювелирных изделий и женских прелестей. Пальмовое наводнение в больших садах, и в маленьких тоже. Выглядит богато и довольно уродливо, следует признать, но... зато очень типично. Демон Ха-ха-ха!., какая разница! У меня для тебя презабавная история. Три часа ночи! Авиньон! Жуткий холод! Ветрено и дождливо. Я Весьма странная для меня погода. Сатурн ошибается. Демон Париж - шикарный город, особенно этот квартальчик, что неподалеку от площади Клиши, дворец Гомон и все дворцы в сквере Вентимилле-Берлиоз; здесь убогие красные крыши вровень с черными горами, как у бедных савояров. Nospaïgansdella mountagnafare dell'chabote*\ В Париже есть зальчики, где танцуют под аккордеон в национальных костюмах, да так лихо, что на вашу воскресную мессу, если * Наши крестьяне с гор делают овечий сыр (сардинский яз.). 235
она, конечно, есть, приходят с большим опозданием: надо исповедаться. Ах, ах! еще в самом центре Парижа случались бретонские балы, костюмы, впрочем, были довольно точны. Здесь же даже национального костюма нет, и, поскольку идет дождь, танцы будут только у богатых на Мазутном берегу. А на савойской улице ничего. Авиньон! Холодно, дождливо, ветрено! Когда Музы говорят, я молчу... молчу... молчу... Я Средиземное море, вечная заря, зеркало Красоты, лазурный призрак, поэзия земли и моря, земля и море поэзии, пьедестал и проводник Бога, предмет мечтаний, память древних ассирийцев, символ веры, величественная и спокойная лазурная борода Эндра*, которую пересекают яхты, одеяние Бога, подруга мудрецов, сообщница влюбленных, врата во дворец ангелов, пограничная зона демонов, трибуна Иисуса Христа, раковина и пояс Венеры, желоб мировой цивилизации, любовь и ложь, Средиземное море заставляет женщин улыбаться от удовольствия. Демон Авиньон! три часа утра! буря на море, 90 дней! * Игра слов: Эндр - река в центре Франции, Индра - в ведической религии наиболее почитаемое божество, царь богов, громовержец и владыка атмосферы.
Корона Вулкана
I Историю эту поведала нам госпожа Мари-Ивонн Ле Гел- лек, которой ныне исполнилось уже восемьдесят семь, трактирщица из городка Пломлен, Финистер, госпожа Мари-Ивонн Ле Геллек, или попросту Маривонн, получившая у себя в Пломлене прозвище Что-сказано-то-сказано из-за своей привычки к месту и не к месту повторять эти слова. Жил-был в городке Ландудек один хромой малый по имени Тулик, который вдобавок был еще и горбат. Одним словом, красавчик, как вы сами можете убедиться. Ко все- 239
му прочему, у бедолаги было еще не в порядке с головой, поэтому-то ему никто и не верил, когда он рассказывал, будто бы Кокамбо украл у него корону, но лично я готова поклясться, что именно так и было, потому как я при этом присутствовала, ей-богу, не лгу, слово Маривонн, что сказано, то сказано, это такая же правда, как то, что меня зовут Маривонн Ле Геллек, восемьдесят семь лет, трактирщица, имею патент, проживаю в городе Пломлен (Финистер). Крик-крак! Монеты в кошельке, сумка в руке, колпак на башке: кто не верит, подите сами посмотрите. У этого Тулика не было ни отца, ни матери, по крайней мере он сам так говорил, а я тут ничего сказать не могу, не знаю, потому что, когда его рожали, меня там не было. По профессии он был закройщик-вышивальщик, а еще кузнец, и надо было еще поискать такого умельца, чтобы он так умел шить, вышивать и лошадь подковать, но, к несчастью, был он весьма ленив, и ему больше нравилось носиться по полям за зайцами, чем шить, вышивать и ковать, вот так он и носился, хромой, горбатый, шутник, одним словом, что сказано, то сказано. Однажды Тулик чистил лук у себя на кухне и вытирал рукой глаза, потому что они слезились от лука. И тут вдруг слышит - из чугунка раздается грубый голос: - Ты что, Тулик, плачешь? - Ей-богу, что сказано, то сказано. - Да, - говорит Тулик, - но я плачу не от горя, я плачу потому, что чищу лук. - Ну что ж, - говорит на это чугунок, - больше ты не будешь плакать ни от горя, ни от лука, ни от чего другого, от горя ты плакать не будешь, потому что никакого горя у тебя больше не будет, и от лука ты плакать не будешь, потому что больше никогда не будешь его чистить, ведь не прой- 240
дет и месяца, как ты станешь богатым, если только львы не съедят твою корону. - Ой, господи боже мой! - воскликнул Тулик, - что это ты такое говоришь? - Смотри. И появляется из чугунка свет, как от тридцати шести свечей, и был это Господь наш Иисус, который находился в очаге на кухне. Тулик не знал, что говорить и что делать. И когда Тулик посмотрел на Господа нашего, то Господь наш сказал ему: -Ты не слишком трудолюбив, Тулик, но человек ты неплохой, и Я хочу, чтобы ты стал богат, Я помогу тебе. Налей Мне немного твоего супа и сходи за белым хлебом к булочнику, потому что Я не ем черного хлеба, только поторопись. Вот тебе деньги. И поспешил Тулик, весь дрожа от страха. Когда Господь наш поел и попил, то сказал Он Тулику: -Теперьты отправишься в Брест, и попытайся попасть на корабль Кокамбо, короля Солнца и капитана корабля! «Господь наш не слишком разумен, — подумал Тулик, — если кто сложен, как я, то никакой капитан корабля взять его не захочет!» А Господь наш догадался, о чем думает Тулик, и сказал ему: - Не думай о том, что будет. И Тулик отправился пешком в Брест, как было ему велено. Он шел и шел, иногда ему подносили стаканчик. Вот пришел он в порт и видит корабль! Никогда не видывал он такого красивого корабля, все было натерто воском, вычищено, вылизано и сверкало так, как посуда на кухне моей маменьки. 241
- А, вот и вы, Тулик, — сказал капитан корабля. — Ну что ж, ей-богу, рад с вами познакомиться, потому что я много слышал о вас. Хотите совершить с нами морское путешествие? - Так это вы и есть Кокамбо, капитан корабля и король Солнца! - Да, это я и есть, ты пришел сюда, чтобы отыскать корону Лаванаэля, короля Сыров, ладно же, поговори с моим ослом, он скажет тебе, где она. Кокамбо был всегда пьян от сидра и вина, он был толстым, как кюре из Ландудека, только с рыжими волосами.
π Здесь свидетель истории молодого Тулика и Кокандо берет на себя роль рассказчика. Экипаж корабля состоял из шести человек, не считая самого капитана и Тулика. Все моряки были врачами, адвокатами и поэтами. На носу корабля стоял золотой баран с двумя крыльями, а на корме - живой глаз с шестью золотыми лучами. Еще у экипажа имелся ослик, тоже золотой, а на подушке у него был вышит собор. 243
- Ты увидишь летающую золотую рыбку, — сказал ослик Тул ику, - покрепче ухватись за ее плавники и лети туда, куда она тебе укажет. Когда Тулик увидел золотую рыбку, он сделал так, как велел ему ослик, и ухватился за рыбьи плавники. И они пролетели над каким-то островом, где были птицы, лисы и другие животные, которые, взявшись за лапы, танцевали и прыгали, выделывая неловкие па. Двое пьяных, страшного вида мужчин ругались, размахивая ножами; женщина подмигивала ребенку, смеющемуся возле золотистого полумесяца. Летающая рыба сказала: - Это окрестности ада. Тогда Тулик спрятал лицо в ладони; он почувствовал, что рыба снижается. - Дворец короля Лаванаэля стоит на холме, и он круглый. Иди спокойно, прихрамывая, как тебе было приказано! Моя задача выполнена. - Но как попаду я к королю Лаванаэлю? - Собери букет из зеленых и фиолетовых морских ежей в форме корзинки и отнеси ее к королю вместе с двумя клешнями голубого омара. Тулик так и сделал.
Ill Во дворце он услышал два удара, как будто стучали по чему-то медному. К нему подбежала юная девушка и поцеловала ему руку, стоя на квадратном ковре; имя ее было Неза. Дворец этот был галереей, украшенной коралловыми подвесками, словно серьгами. Надевушке по имени Неза были красные панталоны, какие носят арабские женщины, а у ее подружек - такие же панталоны, только розовые. «Прекрасно! - подумал Тулик, - неужели это я попал к демонам?» - Бог повсюду, — сказала Неза, — и зло тоже повсюду. Пойдем, послушай сказки вместе с нами. 245
Галерея шла вокруг всего здания. Лаванаэль, король Сыров, столь ленивый, что не желал даже шевелиться, обитал в доме, слуги пользовались галереей. В этом великолепном дворце каждый проводил время по своему вкусу, развалившись на ковре; одни наслаждались музыкой, другие сочиняли и слушали сказки или стихи, плененные духи разносили фрукты и молочные продукты, единственно разрешенную в этом королевству пищу. Восемь тысяч восемьсот девяносто девять поэм были исполнены в честь хромого горбуна. Семитысячная поэма была такой, ее сочинила экспромтом одна ученая дама: РОЖДЕНИЕ ЛЕБЕДЯ О слоновая кость! о лошадиная голова из слоновой кости! о поступь! о голова Пегаса, тысячу раз умершего и тысячекратно бессмертного! ты здесь, чистейшая слоновая кость! Это Ангел, это он показал нам свою голову, да, это он! У Ангела были большие крылья, что закрывали все небо, большие крылья, черные с золотым! Чистейшая слоновая кость головы, что держал он в руках, была с орнаментом, вырезанным в виде звезды. У Ангела были обнаженные ступни, эти ангельские ступни! из этих белых ступней и родился лебедь! О ты, небесный лебедь, поющий лишь перед смертью, каждый вечер ты умираешь, чтобы утром вновь возродиться, еще более чистым и непорочным! Одна изящная дама сочинила восемь тысяч шестьсот двадцать восьмую поэму, и поэма была такая: КРАСНАЯ ОГНЕННАЯ СТИХИЯ - Ну что, госпожа красная огненная стихия, довольны вы своим красным цветом, красным цветом на кончике вашего пламени? 246
- Слишком много дыма, — ответила огненная стихия, — и, по правде сказать, не находите ли вы, что у меня хоть сколько-нибудь дьявольский вид? этот профиль Саламандры? - Госпожа красная огненная стихия, что могли бы мы сделать, чтобы вам угодить? - Принесите мне хотя бы подсвечник! - Вот подсвечник: его ручка изогнута, но нижняя часть горизонтальная. Надеюсь, мы хоть немного улучшили ваше состояние. - О, - ответила красная огненная стихия, - я бы хотела быть люстрой с хрустальными подвесками... вы же знаете... ах, эти люстры в гостиных! — Ну что ж, госпожа красная огненная стихия, вы станете люстрой, обмотайте вокруг шеи веревку и молитесь Богу, а там посмотрим. А восемь тысяч сто девяносто девятая поэма была такая: СЕРЕБРИСТЫЙ НИМБ КРАБА - Я хочу, - говорил краб в твердой скорлупе, - чтобы у меня был нимб, чтобы был он из серебра и бриллиантов! Хочу нимб из драгоценных камней! Вот тогда люди станут обращать на меня внимание! Бог бросил его в море. Наш бретонец не захотел показаться дураком в столь изысканном обществе. На мотив «Наш ослик весел и умен» он сочинил песенку во вполне финистерском духе: I Отличный конь у Марион, Отличный конь у Марион, Как черепаха, быстрый он, Как черепаха, быстрый он; 247
А грива у него была Густой, как старая пила. Имел отметину на лбу - Споткнулся об избу. II Подковы звонкие стучат, Подковы звонкие стучат, А старики опять ворчат, А старики опять ворчат: - Куда ты едешь, Марион? - Кричат они вдогон. - Куда ты, Марион Дюкло? Еще не рассвело! III Спешу в Кемпер на ипподром, Спешу в Кемпер на ипподром. Слыхать ли там вчерашний гром? Слыхать ли там вчерашний гром? Коль дождь не помешает мне, Промчусь по кругу на коне, Когда в грязи не утону - На рынок заверну. IV - Будь осторожна, Марион, Будь осторожна, Марион, Там впереди опасный склон, Там впереди опасный склон. - Ведут дороги только в Рим, Месье Ренеде Косторим, 248
Вы можете поймать меня, Остановить коня. V Коня галопом понесло, Коня галопом понесло. Рыдает Марион Дюкло, Рыдает Марион Дюкло: — Я умоляю, господа, Спешите все скорей сюда, Скорей спешите, я боюсь, Что с лошади свалюсь. VI Она упала не дыша, Она упала не дыша, И отлетела вмиг душа, И отлетела вмиг душа. - Красавица, ты оглянись И не робея поднимись На эту кафедру, она Вчера возведена. VII Любимый был у Марион, Любимый был у Марион Увы, глаза проплакал он, Увы, глаза проплакал он. «Вам слышен колокольный звон? Скончалась наша Марион. Не буду думать ни о ком И впредь ходить пешком».
IV Вто время как над галереей по-прежнему светило яркое солнце, в доме беспрестанно шел дождь. Он был окружен лягушачьим прудом и лавровым лесом. В лесу жили косуля, разные земноводные, какой-то ребенок в серебристом одеянии, женщина в зеленом, которая стреляла излука, лани и Человек-многоножка. - Дай мне свой букет из морских ежей, - сказал Человек-многоножка, — я отнесу его королю, потому что ты смешишь меня и ты рассмешишь короля, который будет рад посмеяться. 250
— Хорошо, — сказал Тулик, — но почему в доме нет сол - нца? - Солнце у нас бывает раз в месяц, когда юные девушки из галереи приходят отдать дань: изумруды, алмазы, топазы с ароматом шафрана. Тогда хамелеон выползает из норы, ящерица из стены, а собака лает. Пойдем со мной через пруд! Дом был сделан из меда, хрусталя, жемчужин и берилла; король Лаванаэль лежал растянувшись на кровати из алоэ и курил сигареты. Вот что сделала воля Божья с молодым Туликом, увечным ремесленником: в то время как двое-в-красном раздирали на клочки букет морских ежей, потому что там была спрятана жемчужина, король Сыров рассмеялся при виде Тулика. Он смеялся, смеялся, смеялся до тех пор, пока с головы у него не слетела корона. Тогда, шутки ради, он нахлобучил ее на голову хромого горбуна и рассмеялся еще пуще. Тулик был слишком оскорблен, и ему было не до смеха. Король Лаванаэль был похож на хмурое облако. Едва надел он корону на голову хромого, случилось чудо: в дом вошло солнце, девушки стали танцевать, а сам Лаванаэль превратился в молодого волшебника, одетого в алый камзол. В то же мгновение лягушки и хамелеон воскликнули: «Воскрешение! Воскрешение! Неоспоримо! Воскрешение!», но юные девушки по-прежнему смеялись, потому что такое чудо случалось часто, и через двадцать восемь дней после такого чуда несчастный Лаванаэль опять ложился на свою кровать из алоэ и курил сигареты.
ν Выйдя из королевства Лаванаэля, Туликувидел молодого человека, полностью обнаженного, который вел под уздцы шестерых лошадей: лошади шли за большой звездой, а между их ног семенил и пытался выбраться оттуда лебедь. Молодой человек показал Тулику охваченное пламенем небо, где играли на трубах ангелы. «Меня зовут Гиацинт!» - сказал обнаженный молодой человек Тулику. Вокруг золотых колесниц прогуливались рыси, кругами парили ястребы, а петухи пугали львов своими золотыми гребнями. Дома 252
были словно зонтики от солнца, украшенные лирами, гербами и золотыми коронами. - О, благородный Тулик, какая победа! — сказал Тулику Человек-С-Птичьим-Хвостом, - браво! брависсимо! корона Великого Л аванаэля! Lauset Honor!* Эй, там! эй! аплодируйте! аплодируйте! Король Кокамбо, адмирал всех флотов и король Солнца, сгорает от нетерпения тебя увидеть, вернее, увидеть тебя вновь, ведь вы уже однажды познакомились на корабле! Но дождемся же вечера! Уже на заре солнце во дворце печет просто чудовищно, и светило Аполлона будет неистовствовать до самого заката. - Здесь пот течет, прямо рубаху выжимай! - сказал Тулик. - Королевство Кокамбо - настоящая печь булочника. Зато этим же вечером в Пурпурной комнате вершилось правосудие. Пурпурная комната была освещена пурпурными звездами, которые держали в руках женщины. Распускались красные цветы и тоже отбрасывали пурпурный свет. Судьи в четырехугольных шапочках, доктора в мантиях стояли позади Кокамбо, который в золотых латах и голубом одеянии вершил правосудие, будучи абсолютно пьян. ФРАГМЕНТ РЕЧИ ГЛАВНОГО АДВОКАТА ...Вследствие вышеизложенного мы требуем смертной казни для подсудимой ПеринаикЛе Гофф, которая ударила по голове свою подругу Ивонн Киньу. Из самых подлинных документов, на которых базируется наша юриспруденция, отчетливо явствует, что тот, кто ударил другого по голове, должен быть приговорен к отсечению собствен- * Честь и Слава! (лат.) 253
ной головы, кто ударил другого в грудь, приговаривается к вскрытию груди, тому же, кто ударил другого по ягодицам, надлежит вспороть живот. Итак, Перинаик Ле Гофф ударила по голове, по груди и ягодицам: следовательно, у нее должна быть отсечена голова, вскрыта грудь и вспорот живот. Однако, как это явствует из закона, а также из соображений здравого смысла, любая особа, потерявшая голову, теряет жизнь, следовательно, из сострадания и дабы подтвердить репутацию милосердного Его Кокамбийского Высочества, мы применим к ПеринаикЛе Гофф лишь смертную казнь через отсечение головы, дабы избавить ее от позорящих наказаний!.. НАЧАЛО РЕЧИ АДВОКАТА «Ваше Достопочтенное Солнечное Высочество и ты, благородный суд Кокамбо, адмирала и короля, приветствую вас! Во имя равновесия моего тела, во имя треугольника большого и указательного пальцев я буду говорить, я говорю, я сказал! У заморских адвокатов стало привычным, ведя дело, ссылаться на глупость своих клиентов, дабы подчеркнуть непредумышленность их деяний. Клянусь святым Иаковом-младшим, моим патроном! клянусь Нептуном! я не стану поддерживать заблуждений моих заморских собратьев, но, напротив, буду стараться доказать глупость жертвы и буду счастлив, если мои слова вам все прояснят и вам придется признать обоснованность и правомочность ударов, которые моя клиентка нанесла глупой Киньу...» Пьяный король Кокамбо вскричал: - Пусть этому остготу руку приклеят к челюсти! адво- 254
кат! занудство! Давай заканчивай, или я прикажу, чтобы тебе самому башку отрезали, как отрежут ее aequo animo* этим вот кумушкам. Попугай вы, болтун и свистун, вот вы кто! Рядом с Туликом в Пурпурной комнате был мертвенно-бледный человек, худой, с цветом лица, как у шахтера. Имя этого человека было Адар-Самдан. - Отвратительно! абсурдно! — пробормотал мертвенно-бледный человек, - вы можете поверить в такую ненасытную жестокость? вам непременно, это просто ваш долг, дитя мое, непременно следует возмутиться! - Кривосудие! кривосудие! - закричал Тулик. - Эй! ну-ка, там! чего это он там выступает? — недовольно сказал король. - Вы хотите подвергнуть сомнению высказывания моих оракулов? Qualisaudax!** И, вообще по какому праву в зал Высокого Суда проникли посторонние? Но мне кажется, этот уродец уже достаточно меня донимал. Пусть его схватят, побьют и еще раз побьют. Или нет, лучше бросьте его в одну из моих золотых клеток, там, где бешеные львы! И, так и не протрезвев, Кокамбо продолжал подпиливать ногти. А в клетке с бешеными львами находился всего-навсего один старый лев, другие местные львы бешеными совсем и не были, да и этот старый лев, по правде сказать, бешеным почти не был. Однако он любил короны и сожрал корону Лаванаэля. Тулик не заплакал, но пока лев жевал корону, он вскочил ему на спину и так доскакал до своего маленького кораблика. Передвигаясь, он предавался раз- * Aequo animo (лат.) - со спокойной душой. '* Qualis audax! (лат.) — Какой смелый! 255
мышлениям; предаваясь размышлениям, он передвигался, он предавался и передвигался так удачно, что в скором времени открыл эту истину: в мире есть не одна справедливость и не две, помимо Божьего правосудия и правосудия людского есть еще и Правосудие Лунное. Так заканчивается история, рассказанная Маривонн Ле Геллек, трактирщицей, проживающей в Пломлене, что в Финистере, восьмидесяти семи лет и трех месяцев от роду. Мы заполнили здесь лишь некоторые пробелы ее памяти.
История короля Кабула ι и поваренка говэна
Моей дорогой кузине Терез Гомпель. Ж. К. Глава I Торжественный обед примерных школьников Жил-был в стране Балибриг король, которого звали Кабул I. Каждый год, в день именин, он угощал в своем дворце бедных детей: такая у него была привычка. Королевский шеф-повар за месяц до этого события приезжал в муниципальную школу с карандашом и листком бумаги, чтобы поговорить с учителем. «Я пришел, — говорил он, — чтобы спросить у вас имена лучших учеников класса; те, у кого самые хорошие отметки, будут приглашены на обед к королю». 259
Учитель говорил: «Это такой-то, такой-то и такой-то!» Больше тридцати никогда не набиралось. Накануне праздника, в четыре часа, пять золотых карет ожидали во дворе школы примерных учеников и отвозили их во дворец. Дворец этот существует и по сей день, и всякий может убедиться, что красивее его нет на всем белом свете. Он стоит на холме неподалеку от города, в том самом месте, где находятся водоемы, снабжающие жителей чистой водой. Комнаты в нем такие, что могут разместиться растения высотой с деревья, есть там целые рощи, колоннады, аквариумы с золотыми рыбками, фонтаны; сады такие огромные, что вмещают множество террас, где пальмы и апельсиновые деревья вырастают прямо из мрамора, между коврами, картинами и бассейнами. Во время торжественного обеда за стулом каждого ребенка стоял его собственный слуга, который предлагал ему различные блюда, особенный успех имели десерты: слоеные пирожные, миндальные, ванильные и с кремом, цветы в сахарной глазури, мороженое вишневое, малиновое, фисташковое, с вареньем и вишневым сиропом, паштет из перуанских каштанов, тропические фрукты, простые и засахаренные, со взбитыми сливками, в ликере и ромовом сиропе, в разноцветном мармеладе; все это было украшено и подано так, чтобы одновременно вызвать аппетит и восхищение. Никогда еще детям из муниципальной школы не доводилось есть такие лакомства. 260
Глава II Мысли школьника Франсуа Говэна В тот вечер, когда праздник закончился, один маленький мальчик по имени Франсуа Говэн вернулся от короля очень грустный. - Почему ты такой грустный, Франсуа? - спросил его отец, который работал кузнецом, - о чем ты думаешь? - Ни о чем, папа. - Неправда, сынок, тебя что-то тревожит, а говорить ты об этом не хочешь. Его матери тоже хотелось узнать, почему мальчик так опечален, и, когда он лег спать, она, как обычно, подошла подоткнуть ему одеяло; целуя сына на ночь, она спросила, почему он такой грустный. Франсуа обнял маму за шею и тихо сказал: - Мама, я хочу быть королевским пажом! - Но мальчик мой, чтобы стать пажом, нужно быть сыном богатых родителей, а мы бедные, наш папа всего- навсего кузнец. - Но я хочу быть с королем, мама. - Сынок, тебе нужно уснуть. Завтра ты об этом и думать забудешь. - А если слугой, мама? Разве я не могу сделаться слугой в королевском дворце? - Ты - слугой, мальчик мой! сын кузнеца! Нет, Франсуа, ты не будешь слугой у богатых. - Я хочу быть поваром. Господин Говэн-отец, который читал в столовой, попивая вино, вошел в спальню с газетой в руке. - А почему бы и нет? - сказал он. - Все профессии хороши! Человеку, который честно работает, стыдиться нече- 261
го. А я замолвлю за тебя словечко перед главным поваром, это сделать нетрудно. Но вначале тебе придется потрудиться поваренком, а это - Бог свидетель! - очень непросто! - Слышишь, мама, ты слышишь, что говорит отец? - Ах, мой мальчик, ты так меня огорчаешь. На следующий день благодаря кучеру из королевских конюшен, приятелю господина Говэна, Франсуа был принят на кухню поваренком. Его отвели в комнату, где висело платье слуг, и дали примерить передник и колпак. Главный повар сказал: - Вы будете спать вместе с другими в дортуаре, и предупреждаю сразу: никаких споров, никаких драк подушками! мы этого здесь не любим. Вставать нужно в пять утра, вы будете помогать мне готовить королевский завтрак. Затем я председательствую на Большом Совете по обсуждению меню; меню составляется на два приема пищи: второй завтрак и ужин, вам надлежит отнести его королю, чтобы он поставил свою печать: «Прочел и одобрил». Но товарищи тебе все это объяснят. Итак, за работу, дружок! Глава III Честолюбивый поваренок Когда все придворные, камергеры, чиновники, магистраты, пажи и гости покинули обеденный зал и отправились в сад, чтобы выпить кофе на свежем воздухе, очередь обедать настала и для слуг, и во время обеда они болтали обо всем, что делалось и говорилось во дворце. Франсуа жадно слушал и запоминал. Так, из этих разговоров он узнал, что у короля было три дочери и что две старшие были замужем за принцами хотя и богатыми, но ленивыми и весь- 262
ма расточительными, а третья поклялась, что выйдет замуж только за молодого человека трудолюбивого, отважного и способного, потому что ей внушали отвращение ленивые зятья-бездельники. И однажды Франсуа сказал: - Я хочу жениться на дочери короля, самой младшей. Разумеется, все, кто сидел за столом, прямо-таки покатились со смеху, решили, что он просто шутит, потому что поварята на принцессах не женятся, не принято так, и все. Главный повар рассмеялся первым, и все стали хохотать вслед за ним. Он смеялся так, что поперхнулся вином и кашлял двенадцать минут; одна из служанок выронила кость цесарки, которую в тот момент обгладывала, и расхохоталась во всю глотку; какой-то поваренок проглотил рыбью кость, а другой, который как раз пытался выловить кусок гусиной печенки в огромном, как бочка, запеченом паштете, свалился головой вниз прямо в блюдо. Когда его выловили из паштета, он был весь в желатине и фарше. Франсуа сидел весь красный, потому что на него смотрели; слуги вытирали рты и снова принимались за еду, а маленький Говэн сказал себе: «Я женюсь на дочери короля!» Глава IV Диалог короля-гурмана и изобретательного поваренка, или 0 том, что интересы королевства должны быть превыше сердечных привязанностей Начиная с этого дня Говэн трудился, трудился, трудился, трудился не покладая рук, так, что вскоре выучил все рецепты наизусть и даже стал изобретать новые и вскоре стал лучшим поваром на свете. 263
Случилось так, что однажды в четверг главный повар отправился на свадьбу к своей сестре, он отдал последние приказания помощнику, а поварятам строго-настрого велел: - Только ни в коем случае не трогайте десерта: он должен томиться на медленном огне, и только перед самой подачей его снимают и несут королю горячим, в собственном соку. Это был миндальный кекс с изюмом! Франсуа исполнилось уже шестнадцать лет, вечерами он старательно изучал химию и ботанику, чтобы применить свои знания в приготовлении блюд; из аниса, сахара, апельсинов, различных приправ и венгерского тимьяна он составил белую пудру, которая должна была придать десертам особый, восхитительный вкус, и мечтал попробовать результат. В тот четверг он был дежурным по кухне, дождавшись, пока другие поварята убегут в сад играть в мяч, он подошел к котелку с королевскими десертами, приподнял крышку и бросил немного порошка. Вечером король сказал: - Приведите ко мне того, кто отвечал сегодня за приготовление блюд! Я хочу знать, кто делал миндальный кекс с изюмом. Я никогда не пробовал ничего подобного. Странно, слово короля, очень странно! Помощник главного повара появился, поклонился налево, поклонился направо, поцеловал королевскую туфлю и сказал: - Должно быть, это приготовил главный повар! Но за столом сидела одна весьма пожилая и почтенная особа, кормилица принцесс, она-то и сказала: - Король, позвольте мне? Я хочу вам кое-что сказать. - Говори, кормилица. - Главный повар на свадьбе у своей сестры. - Тогда кто же приготовил десерт? 264
-Должно быть, это помощник главного повара... Помощник главного повара не замедлил явиться и стал хвастать, какой вкусный он приготовил кекс. - Ну что же, - сказал король, - дайте мне рецепт. Помощник, недолго думая, дал королю обычный рецепт. - Ты обманываешь меня, несчастный! этот кекс пахнет анисом, приправами и венгерским тимьяном. - У Вашего Величества очень чувствительный нос. - Берегись, как бы не отрезали твой за то, что ты попытался обмануть короля. Требую немедленного дознания. Вот так все и узнали, что это не кто иной, как Говэн, положил в десерт пудру собственного изготовления. Франсуа приветствовали в гостиной и похвалили, один из королевских гостей даже захотел сделать его своим собственным поваром. - Я никогда не покину своего короля, - заявил поваренок. - Хорошо сказано, - похвалил король, - но какой ты желаешь награды? - Только вашей благосклонности, сир. Придворные подумали: «Что за хитрый малый!» А король настаивал: - Но ведь это сделал ты, мой друг! значит, тебя надлежит отблагодарить. - Ваше Величество очень добры. - Гм, следует отдать справедливость, ты хорошо потрудился. Ладно! так что же я могу для тебя сделать? Говори! чего ты хочешь? - Ваше Величество, жизни ваших подданных безраздельно принадлежат вам, мы обязаны своему корою всем, и, если мы бываем ему полезны, мы только выполняем свой долг. 265
- Ты говоришь совсем неплохо для поваренка! Ты доставил мне одну из тех гастрономических радостей, какие встречаются нечасто... - О, сир... - ...и я хочу вознаградить тебя. - Сир, мои устремления столь высоки, что вы никогда не согласитесь их удовлетворить. - Ах, вот так? ну что ж, посмотрим, посмотрим. - Пощадите меня, сир, от проявлений вашего гнева. - Не бойся ничего, друг мой, мне любопытно узнать, какие желания рождаются в этой умной головке. - Сир, речь идет о самой красивой девушке вашего королевства, я хочу на ней жениться. - Могу я узнать имя этой счастливой невесты? - Ее зовут Жюли. - Как мою младшую дочь. Поваренок покраснел. - Так ты осмелился смотреть на свою королеву? Поваренок чуть сквозь землю не провалился. - Я вижу, твоя дерзость превосходит все пределы, сын деревенщины.. . Однако это престранное качество для людей твоего сорта, не могу сказать, чтобы я был оскорблен; ну что ж! поскольку ты, похоже, не дурак, господин Сковородник, ты должен понимать, что король не может отдать свою дочь первому встречному. У него есть народ, есть зятья, что я о вас знаю? -Я понимаю, сир. - Похвально. - Я должен, безо всякого сомнения, быть достойным Жюли и заслужить ее милость каким-нибудь героическим деянием? - Ха-ха-ха, вот он уже готов достать луну с неба. Ну что ж, дерзай, мой друг: обдумывай свое героическое дея- 266
ние, посмотрим, на что ты способен. А пока мой главный казначей навестит тебя в твоем кухонном королевстве. Оробевший поваренок вышел на цыпочках, приподняв в знак почтения свой белоснежный колпак. Глава V В которой мы увидим, что даже поваренок может стать храбрым воином Прошло два года. Однажды вечером, когда король получил в подарок от канадского принца великолепного оленя карибу к своим именинам, Франсуа прогуливался во дворике, что как раз за домом, где жили слуги, и размышлял о том, как лучше приготовить королевский подарок; он курил сигарету и дышал свежим воздухом; это очень полезно, если весь день напролет приходится проводить у кухонной плиты. У карибу очень нежное мясо, по вкусу напоминающее куриное, из белого мяса готовят заливное на молоке молодой ослицы. Франсуа размышлял: становилось уже темно, не светилось ни одно окно, только окошко поварят на восьмом этаже. «Что это? — насторожился Говэн, — какой-то шум неподалеку, можно подумать, что из-под земли доносится лязг железа! Странно, ведь в такое время в подвале никого быть не должно, экономка уже ушла, это могут быть только воры». В стране балибригов, как и во многих других местностях, подвалы проветривают с помощью отверстий, которые проделывают в верхней части перегородок в уровень с землей, их называют подвальными окнами или отдушинами. Во дворе таких было три. 267
Наклонившись, Франсуа приблизил лицо к отдушине; взошедшая луна ярко осветила фасад. Он отшатнулся: в подвале были какие-то люди! «Это наши враги! опять они! Булулабасы! Должно быть, они прорыли подземный ход, такое уже было однажды». Франсуа бежит в караульное отделение, но на его призывы никто не отвечает: охрана отравлена предателем, переодетым торговцем кокосами. Что же делать? Король и его свита сидят в городском театре, а слуги, как всем известно, не любят находиться во дворце, если там нет никого, кто бы отдавал им распоряжения. Королевство надо спасать. Франсуа думает о своих товарищах и, не теряя ни минуты, стучит в дортуар поварят. - Инее! Леоне! Артур! Меродвидж! враги! На замок напали враги! Поварята играли в лото при свете лампы. - Кто это? - Враги! - Не стучи так сильно! мы идем, Франсуа! где они? - В подвале!.. Вот что нужно сделать! Пусть каждый из нас отправится в конюшню, возьмет там охапку сена и как следует намочит ее водой из насоса, потом мы зажжем сено и заткнем подвальные окна: когда мокрая солома горит, она дает столько густого дыма! Глава VI Разгром булулабасов Из-под земли слышались глухие удары. Булулабасам нужно было взломать пять крепких дверей, чтобы попасть на первый этаж; они успели расправиться только лишь с 268
первой, когда подвал заволокло густым дымом, проникшим через подвальные окошки. «Мы пропали!» — закричали они на своем наречии. Если бы потолки в подвале не были такими высокими, они попытались бы разобрать отверстия, а так они могли лишь в бессилии посылать бесполезные стрелы, которые застревали в пучках дымящей соломы. Дым был черен, факелы не давали никакого света, булулабасы тщетно пытались отыскать проход, который привел их сюда, но лишь натыкались на стены, их ноги попадали в решетчатые железные подставки для бутылок, и треск разбитого стекла мешался со стонами несчастных раненых. Те же, кто пытался спастись, топтали тела других. Между тем поварята продолжали звать на помощь. Ко дворцу сбегались крестьяне, случайные прохожие; лакеи, уже заснувшие было в своих спальнях, спешили, протирая заспанные глаза; были предупреждены солдаты в казармах; принцы возвращались из театра в окружении слуг, несущих факелы; на дороге, ведущей к замку, слышался грохот барабанов, на парадном крыльце горнист трубил военный сбор. Колокол на школе бил набат, и весь город, как один человек, спешил по улицам на помощь королю. Торговцы в подбитых мехом шапках, счастливые оттого, что могут попасть к самому королю, горожанки в коротеньких пеньюарах, юные отпрыски богатых семейств, дамы, не успевшие еще сменить бальные туалеты, ремесленники, бродяги, чиновники, жандармы, полицейские - все бурно жестикулировали, давали советы и отдавали приказы, а когда стало известно, что булулабасы заперты в подвалах и ничто спасти их уже не может, стало понятно, в кого можно было кидать камни, комья грязи и пускать стрелы. Комиссар полиции пытался навести хоть какой-то порядок. 269
Глава VII Второй разговор доблестного поваренка и язвительного короля, или 0 том, как следует смирять сердечное влечение в интересах государства Потом устроили пышный фейерверк и танцы на открытом воздухе. Сам король появился в окне в наспех наброшенной на плечи горностаевой мантии. Замок был освещен как снаружи, так и изнутри, было приказано устроить буфет для гостей, которые сочли весьма уместным наполнять желудки, дабы умерить эмоции. Говэн был с триумфом препровожден к королю, который лично поцеловал его и воскликнул: - Маленький спаситель моего королевства! И назавтра в течение всего дня Говэн принимал поздравления, сидя в самой красивой гостиной. Графы, графини, бароны, виконтессы и канониссы обняли и поцеловали его по меньшей мере шестьдесят три раза. Наконец, после всех этих объятий, поцелуев, реверансов и дружеских пожатий, общество удалилось, а Франсуа приблизился к королевской туфле, она была сделана из розового фетра и расшита зелеными змейками (это были туфли для особо торжественных церемоний), и сжал ее в руках. - Сир, — произнес он, - соблаговолите выслушать меня. - Я благосклонно слушаю тебя, дитя мое! - Сир, покорнейше хочу напомнить вам миндальный кекс с изюмом. - Гм! - хмыкнул король, взяв понюшку табака. - Помните ли вы о нашем разговоре после того, как вы отведали этот кекс?... Вы оказали мне неслыханную честь, изволив поинтересоваться моими планами на будущее? - И что же, дитя мое? 270
- Вы позволили мне надеяться, что в один прекрасный день, исполнив некое героическое деяние, я, ваш покорнейший слуга из кухни, смогу занять место среди претендентов, оспаривающих честь стать зятем величайшего из королей! - Но это же просто шутка, дитя мое, попросите у меня чего-нибудь другого, не требуйте невозможного. Сын кузнеца не может жениться на дочери короля! - Но вы же обещали, сир! - Ты лжешь, плут! я не обещаю ничего, что не могу выполнить. Впрочем, спроси ее сам! Иди попроси ее руки! ты увидишь, как тебя примут. Иди, я подпишу тебе пропуск, без которого ее негры и прислужницы никогда не позволят деревенщине вроде тебя даже приблизиться к моей Жюли. Попробуй только дай поблажку одному из этих бездельников, они тебе на голову сядут... Да он просто с ума спятил, слово короля! Надо будет показать его хорошему психиатру. Вот тебе пропуск, проказник, и чтобы я тебя больше не видел! Эти маленькие дикари все одинаковы: дай им палец, они всю руку готовы откусить. Ну, погоди у меня, приятель!.. Глава VIII Поваренок и принцесса, или Вознагражденная доблесть Говэн преодолел пятьдесят ступеней белого мрамора меж двух стен зеленого мрамора: слуги принцессы Жюли, которые все были неграми или китайцами, почтительно кланялись при его появлении, потому что он показывал им подпись короля: «Кабул I, король Балибригов, Император Зеленых островов». Через оранжерею с цветущими растениями негритянка провела его в комнату, обитую расшитым серебром мус- 271
лином, где на постели, подобной небесному облаку на закате, спала девушка, прекраснее, чем эта звезда, дочь короля Кабула I. Изысканная драпировка подчеркивала красоту азалий, ромашек, асфоделей, мебель словно тоже вырастала из цветов, а курильницы для благовоний источали нежнейшие ароматы: казалось, ты на седьмом небе. Говэн преклонил колени, такое восхищение вызвала у него эта комната. - Поднимитесь, Говэн, - произнес нежный голосок, - это не подобающая герою поза! - Увы, - ответил он, -дочь короля, я не сделал ничего столь героического, чтобы стать достойным вашей руки! - Возьмите ее, Говэн, - сказала Жюли, - и будьте принцем. Кто лучше, чем победитель булулабасов, сможет защитить мое королевство; кто лучше, чем вы, сумеет возвеличить его? В ваших глазах я читаю мужество, а еще доброту. Вы станете наводить страх на ваших врагов и вызывать любовь у своего народа. Поднимитесь, Говэн, и помогите мне встать с постели! Жюли спрыгнула на пол; на ней была тончайшая юбка с гирляндами из роз, ножки ее были похожи на ножки куклы; невидимые музыканты играли старинные мелодии, и Говэн предложил своей невесте руку, как галантный кавалер. Глава IX Тарпьенская скала возле Капитолия В тихом, тенистом саду, среди статуй, которые, казалось, уснули мирным сном, он подвел ее к королю Кабулу I. - В тюрьму! В тюрьму, неблагодарная дочь, которая против отцовской воли хочет сама выбрать себе супруга! В тюрьму, бесчувственная, неблагодарная! ничтожный земля- 272
ной червь, обязанный мне жизнью, вы вспоминаете об этом, лишь когда намереваетесь злоупотребить моей добротой! В тюрьму! безмозглая кукла! женщина, недостойная моей милости, в тюрьму! - Отец мой, отец, выслушайте меня! Я припадаю к вашим ногам! - В тюрьму! В тю... рьму! Впервые за всю свою жизнь Жюли почувствовала, как по щекам ее катятся слезы. - У меня не будет другого мужа, кроме Говэна, отец! - Да не услышит этих ужасных слов твоя несчастная мать, лежащая в могиле! - Ах, отчего нет ее рядом с вами, чтобы могла она вымолить мне прощение! - Стража, схватите мою дочь, отведите ее в тюрьму! Вот записка для начальника! Что до тебя, негодяй, возвращайся в свою кухню, и, если только осмелишься высунуть оттуда нос, я на твоей шее испробую, острая ли у меня сабля! Так сказал король и собрался уже было отправиться в свою опочивальню, как вдруг сильная рука остановила его: - Стойте, сир! сабля, которую вы хотите испробовать на моей шее, может в один прекрасный день пригодиться мне самому! - Что ты сказал? - Я сказал, что отомщу за это оскорбление. - Поваренок забывает, что он разговариваете королем? - Сир, я покидаю это королевство, но покидаю не навсегда. Я вернусь сюда с победой, и тогда ваш трон станет моим троном, а этот дворец, если мне будет угодно, я сровняю с землей, так что и следа от него не останется! Едва успел он произнести эти слова и не успел король подать сигнал, как пять солдат набросились на Говэна, как на разбойника, и схватили его. 273
- Вот так, - сказал грозный король, - пусть посидит в темнице, это пойдет ему на пользу. Глава X Из любой тюрьмы найдется выход Темница находилась в сырой башне, посередине была грязная лужа, а вокруг ползали и карабкались скорпионы, пауки, лягушки, личинки жуков, крысы и летучие мыши. Там всегда было темно, а поскольку солому, служившую постелью заключенным, не меняли уже сто лет, вся она сгнила и расползлась. Узники питались черствыми корками и пили воду, что просачивалась снаружи и текла по грязным стенам. Говэн, еще слишком юный для таких страданий, горько плакал, плакал так, что потерял сознание. Когда он открыл глаза, сквозь открытую дверь пробивался свет, а прямо перед собой он увидел юбку в гирляндах из роз, словно луна взошла на ночном небосклоне. - Говэн, - произнес нежный голос, - я Жюли, принцесса, вставай и иди за мной! - О, моя благодетельница, я сумею доказать тебе свою признательность. - Тише, мой друг, возьми эту коробку шоколада, должно быть, ты очень голоден, ведь ты и не дотронулся до этих черствых корок, размоченных в грязной воде! Было три часа ночи. Выйдя из башни, Говэн увидел широкие поля, на которых никто еще не работал, распевали петухи, и некоторые крестьяне уже распахивали ворота ферм, держа в руках большие миски, чтобы накормить животных. Говэн шел, и редкие прохожие с удивлением смотрели на поваренка в чистой белой, аккуратной одежде с кружев- 274
ными манжетами и... кухонным ножом. Он шел весь день, с утра до вечера, коробка с шоколадом опустела, а он не мог отыскать ни ежевики, ни диких фруктов, ни съедобных растений, таких как редис, сельдерей, свекла, репа, - ничего. «Ну что же, — подумал он, — как говорит пословица: кто спит - обедает. Лягу-ка я под эту пальму и немного отдохну!». Он уснул. Глава XI Скромные наблюдения о кухне и нравах булулабасов Проснулся Говэн в постели, такой постели он никогда раньше не видел: она была подвешена так, что можно было спать, раскачиваясь, и было это очень приятно. - Где я? - спросил Говэн. Старая женщина, которая смотрела на него, подбоче- нясь, услышала его слова, попыталась их понять, но - увы - они разговаривали на разных языках. «Должно быть, я очень долго шел вчера и пришел в чужую страну», - решил Говэн. Старуха продолжала что-то говорить, она воздевала к небу руки и всем своим видом выражала сочувствие. «Похоже, это добрая женщина, но хорошо, если бы она дала мне что-нибудь поесть». И он показал на свой рот и живот, что очень рассмешило старуху. Она исчезла и вскоре вернулась с тремя блюдами, наполненными доверху. Разве была во всем мире кухня, не знакомая поваренку? Едва лишь попробовал он мясо и соус, как тут же воскликнул: - Кухня булулабасов! Так вот куда я попал, стало быть, я у булулабасов. Это полезно знать. 275
Старуха пользовалась лестницей, ступеньки которой были расположены, как лопасти мельничного колеса. Оставаясь ровно горизонтальными, они опускали людей на первый этаж или поднимали их наверх в зависимости от того, ступали на эту лестницу вверху или внизу. Преимуществом такой лестницы было то, что она одновременно служила и вентилятором, потому что ступеньки, вращаясь, как лопасти, перемешивали воздух в помещении и охлаждали его; а поскольку страна булулабасов являлась страной тропической, это было очень даже удобно. Помещение первого этажа было высоким, как здание городского муниципалитета; плита, стол, стулья были каменными, а котелки деревянными. В этом не было никакой опасности, ведь в этих краях никогда не разводят огня; здесь и так очень жарко! Продукты разогревают, бросая в воду некие вещества, полученные при помощи алхимии: растворяясь, они доводят воду до кипения. Глава XII Поваренок в изгнании никогда не пропадет Говэн наведался в дом и служебные помещения, и, чтобы не скучать, он решил вспомнить свое ремесло: правда, здесь ему не хватало некоторых специй, и он не привык к деревянным котелкам, однако, вставая из-за стола, посетители трактира дали Говэну понять, что были столь же удивлены, сколь и довольны съеденным обедом. Что же до самого Говэ- на, то, стоя с розовой свечкой на лестнице, поднимающей его наверх, он думал: «У меня есть план! надо остаться здесь!» На другой день он отправился в сад собирать травы, убил в хлеву несколько животных (постоялый двор был еще и фермой) и устроил настоящий пир, который к тому же не 276
стоил хозяину ни гроша. На следующий день он сделал то же самое, затем опять и опять. Для бродячих торговцев, для грузчиков и извозчиков он готовил обеды, достойные принцев: об этом скоро стало известно, об этом заговорили в городе, и богачи, желающие своими глазами увидеть чудесного повара и попробовать его стряпню, стекались на постоялый двор, чтобы вкусно поужинать. В копилках зазвенели монеты: постоялый двор стал гостиницей, там останавливались охотники, и Говэн выучил язык булулабасов, чтобы разговаривать со всем честным народом. У ворот гостиницы били копытами кони, у садовых деревьев выстроились вереницы карет, на привязи прыгали и визжали собачьи своры, а по ночам припозднившиеся горожане коротали время за стаканчиком изысканного вина. Однажды некий богатый вельможа сказал Говэну: - Господин владелец гостиницы, через семь месяцев я выдаю замуж свою дочь, и, поскольку мы, и я, и мой зять, очень любим деревню, мы хотели бы отпраздновать это событие у вас. Не соблаговолите ли заняться организацией праздника? Я заплачу любую сумму, какую вы назовете, и даже еще большую, если останусь доволен, но я хочу, чтобы это был очень красивый праздник. Моему зятю угодить непросто, я хочу его удивить, понимаете? - Мы понимаем вас, монсеньер! Этого богатого вельможу звали Эль Петруско Рамиро делла Баррас, что в переводе на французский означает «Самый красивый тетерев в лесу». А все его титулы звучали так: «Первый камергер, первый банкир, первый личный советник, первый управляющий, первый фаворит, первый обер-егермейстер, второе лицо в королевстве». 277
Глава XIII Сельская свадьба у булулабасов Семь месяцев денно и нощно Говэн занимался приготовлениями к празднику: высоко над фруктовыми деревьями он натянул полосатые полотнища, на подмостках соорудил пирамиды из фруктов, жареной птицы и сверкающих кристаллов. Из срезанных веток были сплетены подвесные балконы так, чтобы музыка была слышна издалека, но тем, кто находился близко, не резала слух; ручные птицы, красные, синие, желтые, должны были порхать среди гостей, перелетая с ветки на ветку. На столе, среди пены разнообразных кружев, среди истинных шедевров местных стеклодувов и мастеров металлического плетения, возлежали плоды мангостана, привезенные из Египта, и клубни бразильского иньяма*, украшенные шариками светящегося изнутри мороженого. Меланезийские** дельфины, доставленные за большие деньги из далеких морей, резвились в аквариумах среди цветущих лотосов и выпускали из ноздрей фонтаны прозрачных пузырьков. Разумеется, вельможа дал денег заранее, потому что, чтобы оплатить счета поставщиков съестных припасов и торговцев декоративными тканями, которые понадобились для оформления, не хватило бы и трех обычных состояний. * Мангостан - дерево рода чаруиния. Родина - п-ов Малакка и Малайский архипелаг. Съедобные плоды с кисловато-сладкой ароматной мякотью. Иньям (яяс) - виды растения рода диас- корея, клубни съедобны. * Меланезия — одна из островных групп в Океании, в юго-западной части Тихого океана. 278
Когда прибыл свадебный кортеж, состоящий из множества карет, артисты из Парижа, Милана и Петербурга выстроили живые картины и станцевали сцены из балетов, а сельские жители закричали: «Да здравствует новобрачная!» Все музыканты разом заиграли национальный гимн булу- лабасов, и среди бела дня взвился фейерверк, какой умеют делать только китайцы. - Как жаль, что этого не видит мой король! - произнес Рамиро. - Непременно нужно будет рассказать об этом спектакле моей большой подруге королеве, - сказала невеста. - Неплохо, в самом деле неплохо для сельского праздника, — вынужден был признать зять. Гости угощались, потом танцевали, и вельможа заплатил за праздник столько денег, что их с трудом могли увезти двенадцать лошадей. Трактирщик отныне оставил свою коммерцию, а Говэн, положив в кошелек столько флоринов и экю, что можно было не работать до конца дней, последовал за Рамиро ко двору короля булулабасов. Глава XIV Из которой видно, что искусный поваренок может быть искусным дипломатом... Говэн был довольно хитер: он знал, как правильно себя вести, и пришелся по сердцу вельможе. Находясь под покровительством столь влиятельной особы, он смог занять при дворе весьма привилегированное положение. Сам король желал видеть его за своим столом, когда Рамиро приходил обедать во дворец, и однажды, ущипнув бывшего поваренка за ухо, он назвал его «Мой дружок!» Как-то осенним утром король сказал Говэну: 279
- Когда мы вернемся с охоты, приходите ко мне, нужно поговорить! А дело было вот в чем. Говэн, который с самого своего поселения на постоялом дворе был одержим одной-единственной идеей, рассказал свою историю Рамиро и постарался ничего не скрывать; Рамиро тут же передал ее королю Бридабату XXIV, на что Говэн, по правде сказать, и рассчитывал. - Тот, кто сумел удушить мою армию в подвале, сможет прославить ее на поле боя! - вскричал король после недолгих раздумий. Когда Говэну передали эти слова, ставшие историческими, он покраснел от удовольствия. Король считал себя очень сильным, потому что надеялся использовать повара балибригов в своих целях; в лице Говэна он отыскал, как ему казалось, орудие в борьбе против Кабула I; бывшего слугу своего врага он хотел сделать своим преданным служителем и извлечь выгоду из горьких воспоминаний несчастного претендента на руку Жюли. Несчастный король! он вкладывал оружие в руки собственному палачу, он сам рыл себе могилу: но кто же мог догадаться об устремлениях и помыслах Говэна? Поваренку нужны были сразу обе империи, и он играл этими коронованными головами! Этот немногословный мальчик был Наполеоном Балибригом! Что сказано было в тот день по возвращении с охоты? Какие слова были произнесены в кабинете короля? Какие тайны были доверены будущему главнокомандующему? Это осталось неизвестным. В анналах булулабасов записано, что Говэн вышел из дворца в генеральском мундире, но никакие подробности переговоров нигде не упоминались. 280
«Говэн (Франсуа), бывший повар и балибриг по рождению, взял на себя командование войсками и направил армию против того, кому некогда служил за столом!» Именно так говорится в Анналах о войне булулабасов против балибригов. Некое лицо, приближенное к королю Бридабату XXIV, писавшее историю этого короля, не поскупилось на подробности, которые были ему доверены. Он не скрыл от нас ни численность конницы, ни вес доспехов, ни систему снабжения продовольственными запасами и боеприпасами, ни тяготы, которые довелось переносить пехоте. Изложим вкратце, всего л ишь на нескольких страницах, содержание объемных томов, посвященных повествованию о последней битве между двумя братскими народами! Будем кратки, поскольку нас к этому принуждают обстоятельства. Вне всякого сомнения, данный труд содержит не только полезную статистику, не только подлинный стратегический план, не только в высшей степени любопытные рассуждения, но в этом кратком рассказе должно найти место то, что касается поваренка Говэна. Выразим же удовлетворение, что война эта удостоилась своего хроникера, подобно тому как англо-французская, то есть Столетняя война, имела своего Фруассара*, поскольку именно благодаря его стараниям нам стали известны подробности драмы, потрясшей до самых основ два некогда цветущих государства. * Фруассар Жан (1337-ок. 1410) - французский историк, поэт, романист, служил при дворе английского короля, затем у крупных французских феодалов. В своих знаменитых «Хрониках» описывал события Столетней войны, восхваляя подвиги как французских, так и английских рыцарей. 281
Глава XV ... но весьма жалким командующим Можно быть хорошим поваром и плохим генералом! Говэн отнюдь не был счастлив. Поднявшись на поросший травой холм, где негде было спрятаться ввиду отсутствия деревьев, он в сопровождении семи опытных офицеров созерцал поле битвы. Франсуа видел, как половина его армии отступила до самых берегов главной реки булулабасов, видел, как один за другим падают в воду его всадники, видел, как артиллерия убегает от противника, рассеявшись до самого горизонта, как пехота бросает в траву ненужные ружья и арбалеты, видит, как победитель празднует свой триумф ярким салютом, слышит, как трубят победу трубы; но странно - разгром его армии его совсем не волнует. Пришпорив коня и пустив его в галоп, он сказал своей верной свите: - Господа, настал момент действовать: пора поднять белый флаг парламентариев! Семеро офицеров обратили внимание, что Говэн был в маске. Кабул I поднимался из-за стола в своей палатке, когда ему сообщили о появлении парламентариев. Обычно Кабул I был любезен к посланникам: он улыбнулся, стряхнул пыль с кружевного жабо и с живота и стал ждать. Появился Говэн. Кто мог бы узнать бывшего поваренка в этом булулабасе, чье лицо было скрыто под маской, а голову украшала треуголка с плюмажем? Впрочем, когда королю Кабулу случалось хорошо пообедать, он вообще был очень доверчив; он принял парламентариев со всею любезностью, на какую только был способен, объяснив булулабасам, что если те и проиграли битву, 282
то не по своей вине, что сражались они мужественно и что в следующий раз непременно одержат победу. Он предложил кофе, поговорил о своей усопшей супруге и о дочери, задав в свою очередь ряд вопросов гостям. В глубине души он был не слишком уверен в себе, несмотря на свалившееся на него счастье, и, когда Франсуа, все еще скрывающийся под картонной маской, предложил подписать мирный договор, тотчас же ответил: «Но... все, что вам будет угодно, уважаемый сударь». Глава XVI Голос прошлого, голос сердца В тот же вечер все пустились в путь, чтобы прибыть в столицу балибригов. Семеро офицеров и Говэн стояли на рессорах кареты. Город был расцвечен яркими огнями, жители праздновали победу. Холодный ужин был уже накрыт в столовой, полной нарядных сеньоров в золотых одеяниях. На люстрах развевались вражеские знамена. - Должно быть, вам очень жарко в этой штуке на лице! - сказал Кабул Говэну, передавая ему пирожные. — Это дело привычки, — ответил тот, поднимая стакан вина. - Я никогда ее не снимаю: в подобного рода дипломатических миссиях я предпочитаю находиться в маске. Это необходимо и отнюдь меня не стесняет! Выпей вина, Франсуа, твой голос дрожит!.. Прошлое! прошлое! дни далекого прошлого! Скол ько дорогих воспоминаний воскрешает в памяти этот зал! Воспоминаний о замке из мрамора и цветов! О, сладостные призраки детства! О, милое детство Франсуа! невинность! искренность! чистота юношеской души! какое человеческое существо не любит думать 283
о тебе, милое сердцу прошлое! какие глаза не увлажнятся при взгляде на родные края!... Говэн! Вот играют национальный гимн! почтительно склоняются гордые головы! Как дорога эта мелодия сердцу изгнанника!... Маленький поваренок, свернувшийся клубком на сгнившей соломенной подстилке в темнице, маленький поваренок, бредущий на заре по пустынным полям. Вспомни же, поваренок, возлюбленный Жюли!.. Ноу Говэна нет времени на мечтания. Он видит Жюли рядом с королем, своим отцом. Она недолго пробыла в тюрьме. Но Говэн - мужчина, о королевской порфире, о командовании войсками, о мщении он думает не меньше, чем о своей прежней любви. «Вот и пришло время!» - сказал себе Говэн. Глава XVII В которой у всех болят животы На следующий день вся свита отправилась посмотреть городской музей, здание школы и Ратушу. И везде посланникам булулабасов приходилось выслушивать приветственные речи, только Говэн отказывался выступать с ответным словом: он объяснил это тем, что был простужен. Но это неправда, никакой простуды не было, дело в том, что только что он совершил преступление: отравил своих соотечественников. Вдоль всей дороги, что вела от Дворца в родной город Говэна, стояли цистерны с питьевой водой, оттуда по трубам вода поступала горожанам. Именно в эти цистерны хитрый повар бросил яду, и во время торжественных речей многие корчились от боли. Уже умирают матери, не успев оплакать своих детей! Отцы, роющие могилы для своих сыновей, не могут завер- 284
шить свой скорбный труд, почувствовав нестерпимую боль, раздирающую внутренности. Над городом слышался не- смолкающий стон. Вот и первый городской советник покидает кортеж, держась за живот. Стены домов обмазывают лошадиным навозом - обычный знак траура в этих краях. И лишь гости замка, которые пили только минеральную воду, и родители Говэна, предупрежденные заранее, остались целыми и невредимыми. Свалившееся на страну несчастье было не единственным событием, отметившим этот долгий день. К великому удивлению короля, все семь офицеров Говэна вдруг уехал и, не сказав, куда они отправляются, исчез и сам Говэн. В этой стране частные особняки были местом, где нельзя было никого арестовать. Говэн, из страха, что виновник стольких смертей станет известен, поднялся на дозорную башню; еще он хотел как следует оглядеть окрестности и выждать момент, когда можно будет показаться на глаза. Семеро офицеров получили задание собрать солдат армии булулабасов и, воспользовавшись трауром, объявленным у балибригов, напасть на неприятеля. Глава XVIII Фанфары и возгласы триумфа Не успело еще зайти солнце, как Франсуа заметил идущие по дороге полки. Вот их видно все лучше и лучше, вот они уже совсем рядом, можно разглядеть трубы и конскую сбрую, они уже заполнили все пространство до самых крепостных стен замка, в котором все теряются в догадках, что же происходит. Но уже слишком поздно! Войска преодолели подъемные мосты. 285
Слишком поздно, вы уже не сможете защитить своего короля, господа стражники! Во дворе трое убитых! Дубовые двери трещат и раскалываются под ударами топоров! Мечутся обезумевшие лошади, испуганные воинственными звуками фанфар! Наступает вечер, зажигаются огни. Вторгаясь в одну гостиную за другой, ищут Кабула, наконец находят его, полуживого от ужаса, хватают за горло, а начальники эскадронов отдают команду артиллеристам, занявшим двор, дать орудийный залп. Вдруг вдалеке раздается крик, и крик этот подобен вою бури над морем, долгий, мелодичный крик, словно идущий из глубин звездного неба, крик, заполняющий все пространство до горизонта, который уносит река и разносит ветер, который стучит в ворота дворца, как мощный таран, древнее военное орудие, крушит городские крепостные укрепления, громкое «ура», которое приводит в ужас придворных, вызывает трепет у королей и заставляет дрожать скелеты династии балибригов под каменными плитами часовни. Приветствуемый грозным пушечным залпом, появляется Говэн, он снимает свою картонную маску и произносит: «Я Франсуа Говэн!» Тогда король Кабул теряет сознание, а Жюли подает руку победителю, чтобы доказать, что она его не забыла. Тем временем новость о прибытии Говэна распространяется по городу, отовсюду бегут люди, вооруженные кольями и серпами. Король Кабул I свергнут с трона своими собственными подчиненными, и Франсуа провозглашен императором в городе, где когда-то играл с мальчишками в мяч. 286
Глава XIX Все оживают и обнимаются Франсуа, ставший знаменитым, женился на принцессе Жюли. Ко всеобщему удивлению, на свадебной церемонии присутствовал весь город: ведь яд утратил в воде свою силу, жители не умерли, а просто потеряли сознание, и пушечная канонада вновь привела их в чувство. Фасады домов были очищены от лошадиного навоза, знака траура, и горожане приходили воздать почести и поблагодарить Франсуа, в котором они с радостью и удивлением узнали бывшего ученика городской школы. Первый заместитель бургомистра разрыдался и от волнения не мог произнести ни слова; а учитель младших классов, ради торжественного случая надевший свой парадный сюртук, плакал и говорил: «Я догадывался... Я всегда догадывался... что это произойдет... он был таким смышленым, таким смышленым... этот мальчик!» У Франсуа и Жюли детей было немного, но они все равно жили счастливо; Бридабат под давлением общественного мнения был вынужден уступить свое королевство Го- вэну. Вначале весьма этим обстоятельством раздосадованный, он впоследствии успокоился и в конце концов переехал жить на виллу Кабула, которую и по сей день показывают туристам. Наконец, когда окончательно и бесповоротно был установлен мир между двумя некогда враждующими нациями, Франсуа Говэн, бывший маленький школьник, бывший поваренок, вспомнил о своем скромном происхождении и отказался от абсолютной власти, передав ее в руки своих сограждан. Отныне счастье навсегда поселилось в этой стране, которую в современных атласах вы отыщете под названием Объединенная Республика Балибригов и Булулабасов.
Небесад, или Золотые часы
Вместо вступления Письмо месье Одон-Синь-Дюра автору Месье Максу Жакобу Йер (департамент Вар), улица Латур-де-Бланш, 7 Дорогой друг и любезный стихоплет! Благодарю за письмецо. Вы, с вашей тонкою душою, легко поймете, сколь велика моя признательность, а потому не стану изъяснять ее словами, которые лишь искажают чувства. Горячо благодарю вас и мадам X***. Разумеется, я 291
ни за что не отказался бы от ее великодушного дара, если бы как раз теперь чудом не раздобыл — в одном месте, по случаю - нечто в том же роде. Коротко говоря, любезный собрат, я приобрел зеркальный шкаф - редкостный, бесподобный образчик! А посему посоветуйте вашей знакомой осчастливить обременяющими ее шкафами благотворительные заведения, каких в двадцатом округе великое множество: «Глоток молока», «Краюшка хлеба», «Смиренная трапеза», «С миру по нитке» и прочее в том же роде. Лично мне, признаться, на них в высшей степени наплевать. Когда вы вернетесь в столицу, милости прошу заглянуть ко мне - мой бесподобный шкаф жаждет познакомиться с вами, а заодно уж и мы сами приятно проведем время. «Шкаф» да «шкаф»! Я отлично вижу всю смехотворность своей шкафомании, однако она нисколько не противоречит здравому смыслу, вы же пребольно меня задели, когда, предлагая мне целый арсенал шкафов мадам X***, насмешливо сказали, что «я проявляю тягу к роскоши, а значит, по мере обустройства моего „home", выхожу из варварства!» Так я, значит, был варваром? Вот, право, не думал. Скорее уж бедняком. Согласитесь, не слишком приятно марать руки о чужие рукописи, когда приходится разбирать их целыми днями. Или, не жалея себя, закапываться в бумажные залежи в поисках потерянной страницы - с ума сойдешь! Извольте же, дорогой мой сочинитель идейных романов, немедленно взять назад слова про «варварство» и «роскошь», или я перестану считать вас своим другом, и знайте, что шкаф, хотя бы и зеркальный, для меня предмет первой и, смею полагать, вполне естественной необходимости. Чтобы объяснить, как появился этот шкаф на нашей улице и в нашем доме, которые вы аттестуете «живо- 292
писными», понадобится много места. «Караул! — верно, подумали вы. - Сейчас он накатает десять страниц!» Не бойтесь, я вовсе не хочу вам наскучить и потому буду предельно краток. Признаться, я и сам терпеть не могу длиннот... хотя... порой без них не обойтись. Не будь у меня элегантных друзей, чьим щедротам обязан я элегантными костюмами (костюмы наших друзей и т. д.), как мог бы я появляться в гостиных с видом записного денди? Но, чтобы сохранять пристойный вид, одежда должна меняться с переменой владельца. И вот тут я прибегаю к помощи и совету одной ужасной особы, некой мадам Шен, обретающейся здесь же, в нашем дворе. Позвольте представить вам эту приятную даму, мастерицу подгонять платье по фигуре. Не так давно вы с благородным рвением пеняли мне за то, что я чересчур разбрасываюсь, а потому христианские чувства не могут прочно во мне укорениться. Не хочу бахвалиться, однако же полагаю, что я не вовсе безнадежен, раз покорно выношу общество тех людей, которые меня окружают. Чего стоит одна только эта жуткая старая неряха! Верность Церкви уберегла бы ее от нелепых претензий, ибо она воображает себя весьма привлекательной для молодых кавалеров. Семидесятилетняя кокетка с отвислой губой, детскими кудряшками и красными глазами! Вот до каких мерзостей доводит привычка обходиться без исповедника! Сама она, разумеется, женщина порядочная - еще бы не хватало! - а до чего беспощадна к близким и злопамятна! Все безобразно в ней, как безобразны плоды ее прилежных трудов вкривь и вкось. А как она себя вела, когда муж ее был при смерти!!! Говорила о нем как о покойнике, хоть он не успел еще скончаться, когда же он умер, честила его как живого! 293
- Молодым он страсть как похож был на Рошфора!* Уж до того похож, его в мастерской так и звали Рошфором - а, каково? Как-то раз наплел мне чего-то, а сам пошел в театр и притащил оттуда блох. Ну, сходишь, говорю, ты у меня другой раз еще в театр! Он, право слово, так и норовил, хлебом его не корми - пусти в театр! А что в нем, спрашивается, толку, в этом театре? На кой он нужен? А уж в последнее-то время, дай я ему волю, так он бы не вылезал из кино и забросил работу. Я — как же! - знай надрывайся, считай каждый грош, а он - ага! - будет только утробу себе набивать, и вот вам, нате, заболел! Ну?! Я-то думала сбагрить его в больницу да наконец избавиться, так нет же, не захотел, он, видите ли, гордый! Ах так, говорю, будешь меня изводить до последнего? Ладно же, выхаживай себя сам как знаешь, я с тобой, олух, говорю, несчастный, возиться не собираюсь! Вот как- то доктор уходит, а я ему в дверях, скажите, говорю, все, как есть. Плохо дело, пропал он, что ли, совсем? Иду назад. А мой-то лежит весь в слезах. Да что ты, говорю, это я про хинин - порошок хинина пропал! Мастер-то он был хороший. А почему? А потому, что я ему была поддержкой. Он мне обязан всем. Я так ему всегда и говорила! Небось детки-то его слова доброго не стоят! На похороны они - никуда не денешься! - явились, тут я душу-то и отвела, все им припомнила! Будьте спокойны, уж я никогда ничего не забываю! Вы, говорю, Франсуа, сожрали как-то жареного голубя, пока я готовила сладкое, мне самой ни кусочка не оставили! Клянусь на могиле вашего отца: аукнется вам тот обед, когда при- * Имеется в виду маркиз де Рошфор-Люсей Анри (1831 —1913) — французский политический деятель и журналист, автор едких политических памфлетов, основатель радикальной газет «Энтран- сижан». (Здесь и далее примеч. пер.) 294
дет ваш черед помирать! Аты, Леонтина! Ты, говорю, наплевала на свою старую мачеху, пусть тянет лямку одна, это в шестьдесят-то восемь лет! Ну и не раскатывай теперь губу - не видать тебе ничего из обстановки как своих ушей! На зеркальный шкаф она, вишь, зарится — так я его продам! — В таком случае продайте его мне! О, друг мой, когда же будет мне дано вкусить покой невинного, благочестивого, святого уединения? Говорить мадам Шен о прощении обид и уважении к смерти - на это я никогда не отважусь. И никому не посоветую. Какой от этого прок? Что выиграем мы при этом в плане электричества, телефонизации, синдикализма и артиллерии? (Это - вы поняли? - ирония.) «Нет ничего ужаснее, - сказал Ре- нан, - чем крестьянин-безбожник». А мадам Шен? Жаль, что Ренан не был знаком с этой «доброй женщиной», - он непременно расширил бы свою аксиому. Она так и пышет злобой да еще и бахвалится этим! Пусть я шут гороховый, вы же — ангел, и вас лишь забавляет швея, портящая мне кровь. А вся остальная Франция? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что исповедальня служила прежде сдерживающим барьером. Вы умиляетесь моей улице! Да знаете ли вы, какой это рассадник зла? Как здесь ненавидят друг друга, а если любят — Боже мой, что это за любовь! Мужчины делят кров не с матерями своих детей, а с другими женщинами, женщины становятся матерями без мужей. Если бы школа, которая отчаялась хотя бы научить писать моих соседей, смогла внедрить в их души представление о заповедях Господа нашего Иисуса Христа, то свет Его смягчил бы дикость нравов. Но где там? Бог - это из области политики. (Здесь можете смеяться.) Нет-нет, Ренан, должно быть, обозвал «крестьянами» всех тех, кто не усвоил греческий язык. Но будет уж об этом! 295
- Настоящий орех, будьте уверены, никакой фанеры. Теперь такого уж не делают, скупятся, вся мебель фанерованная, а тут - добротный шкаф из цельных досок. - Сколько вы за него хотите? - Когда-то я его купила на сбережения моего первого муженька. Вот уж у кого денежки водились! - Ваша цена? - Ну, я не такая придурочная, как наша консьержка, голова на плечах пока есть. Деньги в руки - товар ваш, никаких рассрочек, чтоб потом не кусать локти. - Сколько же вы хотите за свой зеркальный шкаф? - Восемьдесят. - Идет! Я заплачу вам вдвое больше, и когда в следующий раз Алексис, художник, придет поработать, мы с ним вдвоем снесем шкаф ко мне вниз. Но, дорогой мой друг, прежде чем шкаф обосновался на своем законном месте, она три месяца водила меня за нос! Как только появляется мой приятель и мы готовы к переноске - хвать! - мадам Шен нет дома. И так каждый раз! Мне говорит одно: «Да ничего, успеется! Я вам берусь в любое время подрядить пару мужичков посильнее — они и перенесут». А соседям другое: «Пусть-ка он у меня потомится! Ато, ишь, какой прыткий!» Представьте, как я бесился, как проклинал старую каргу, - ведь по натуре я таков, что если загорюсь желанием, то ненавижу все, что ему препятствует. Вы скажете: «Смиритесь». Увы! Какому святому молиться, когда над тобой откровенно издеваются, а ты не можешь отомстить? - Зайдите ко мне, мадам Шен, у меня разорвалась подкладка на плаще. Вот, поглядите, разошелся шов... - Да-да, я вижу... отличный плащ! Прямо сказать - шикарный и сшит по моде! Самый что ни есть модный! Ну, 296
а со шкафом, тут вот какое дело... консьержка, тварь такая, слишком много о себе понимает. Она, видите ли, не позволит вынести его из комнаты, зануда такая! А все потому, что я этому чертовому хозяину задолжала несчастные сорок франков. Ну, и я что думаю: раз так, надо его вынести ночью. - Я поговорю с мадам Лафлёр, но если продать этот шкаф - все равно что украсть, а купить — все равно что смошенничать, я уж обойдусь. Видно, ничего у нас с вами не выходит, что поделаешь! «Если вы это сделаете, то оба будете отвечать перед законом», - изрекла мадам Лафлёр в ответ на мой вопрос о выносе шкафа. Она гладила белье, и посмотрели бы вы, с каким внушительным и грозным видом! О, это актриса милостью Божьей! Не знаю, понимает ли она сама, что творит. Как-то раз ни с того ни с сего заперла дверь приврат- ницкой и перекрыла вход - нечего шляться кому ни попадя! «Но кое-что по этому поводу решилось. Приходил хозяин и отдал распоряжения. Во-первых, он человек учтивый и хочет поладить добром. Во-вторых, не имеет ничего против того, чтобы мадам Шен продала вам шкаф, но желает — в конце-то концов! - получить свои сорок франков, причем незамедлительно, долг есть долг! Так что пока мадам Шен не заплатит ему эту сумму, шкаф останется на месте, мне приказано за этим проследить. А как вы думали? Она- то небось, эта ваша Шен, думает все замять, дескать, я вытяну у вас франков двадцать и отстану... так нет же! Я вас предупредила: сначала пусть отдаст хозяину сорок франков, а потом вывозите себе свой шкаф на здоровье». И зачем только я пишу про всю эту дребедень?! Попади такое в книгу, то-то бы я наслушался насмешек да упреков! В общем, так тянулось долго. То вдруг мадам Шен обидит- 297
ся - чем-то я ей не угодил, - и на другой же день выясняется, что ей предложили за шкаф вдвое больше, - как вам нравится такая уловка! Или заявит мне, что пойдет к мировому судье узнать, вправду ли она должна платить злосчастные сорок франков. - Мадам Шен! Нельзя ли вас просить удлинить вот эти брюки? Плутовка всячески уворачивалась от прямого разговора, рассказывала, как ей хорошо жилось до семидесятого года. А потом все пошло прахом - она разделила несчастную судьбу своей родины. Красивые слова! И сколько!!! Наконец она благосклонно приняла брючный заказ - такая мастерица, как она, все сделает в лучшем виде! - А про шкаф, скажу вам как на духу. Вы же знаете претензии хозяина, так вот, мне бы хотелось сначала удостовериться, что я действительно обязана... вы понимаете! И с вашей стороны было некрасиво спрашивать меня про шкаф прямо в булочной. Может, вам хоть бы что, а я невоспитанности не прощаю! Никому не прощаю! Я и мужу своему на смертном одре... - И напрасно, напрасно не прощаете! Надо прощать, сами будете счастливее. - Я ничего не делаю и не говорю понапрасну! Вот не верят мне, что у меня есть молодой поклонник, а это чистая правда. У меня еще вон какие волосы и сами вьются! За всеми этими выкрутасами, как оказалось, крылась самая гнусная меркантильность! Я столуюсь у бакалейщи- цы мадам Нав, и вот, представьте себе, сижу как-то у нее на кухне за круглым столом, спиной к плите. И тут-то - наконец! - наша улица устами благочестивой и язвительной особы лет шестидесяти с лишним начинает по капле выдавать мне свои секреты. Да прольется свет на мадам 298
Лафлёр и вдову Шен! И вот что я услышал — а ныне услышите и вы - о том, как ореховый шкаф (из цельного дерева, никакой фанеровки!) и золотые часы терзали две, и даже три, человеческие души. Сам не знаю, смеюсь или плачу, когда подумаю об этой изнанке нашего «двора чудес». Я ведь говорил вам о дряхлой итальянке? Об этом божьем одуванчике? Об этой доброй собачьей мамочке? Об этой былинке? Ну как же! Вспомните - старая Кассандра, которая знавала Луизу Мишель и позировала Коро! Мне, право, жаль, что получаются какие-то карикатуры, но что же делать, если этот народ не знает ни Бога, ни совести? Стоит ли мне проливать слезы из-за того, что событие, которому обязана появлением на свет шестнадцать лет назад и несчастной жизнью мамзель Монетка, принесло ее пропащей матушке всего лишь монетку в десять су? Хорошо, что эта самая матушка, мадам Луиза, со своей... э-э-э... проказой, монетку не украла (а может, лучше бы украла?). Ласточками сновали передо мной битые, бесстыжие детишки, их недостойные матери, рахитичная карлица мамзель Виржини и иссохший голодранец и сквернослов папаша Табак в кепчонке на макушке. А любезная и порядочная вдова Грассе, что отдалась деверю у гроба своего мужа!!! Все так же упоенно щебеча, мадам Нав поведала мне и о моих собственных делах, а весь синклит кумушек вторил ей, как античный хор, побуждая меня разделить их чувства. Излагаю вкратце самую суть. Героиню — на сцену. — У моего первого мужа были золотые часы, - с маки- авеллическим коварством сказала как-то раз мадам Шен. - Я так хотела их заполучить. А он их отдал в чужие руки. Его вещь, что захотел, то с ней и сделал, ничего не попишешь. Но такие красивые были часы! 299
- Ну, уж не красивее тех, что лежат у меня в буфете, - простодушно клюнула мадам Лафлёр. - Тоже мужнины. Хотите, покажу? Куда это я их засунула? Ах, вот! - Прелесть! Но и у моего благоверного были не хуже. Вот у кого водились деньжата... - Вон, видите, тот шкаф, в углу? Это еще мать мне на свадьбу дарила. Алиса скоро подрастет, но мне-то куда ж свое добро складывать? Бельишка у меня скопилось ой-ой- ой! Все, что жильцы разбрасывают по углам и забывают, я собираю да отбеливаю. Так вам, значит, часики приглянулись? Ну что ж, к чему ходить вокруг да около, раз мы друг друга поняли, давайте совершим, к обоюдному удовольствию, дружеский обмен? - Мне как-то неловко перед месье Дюром, я ведь обещала шкаф ему, но... такие часы! Надо бы, конечно, притвориться овечкой и все тишком обстряпать по-своему, да терпения не хватает. Я люблю во всем прямоту и честность. - Предоставьте все мне! Свалим на хозяина - вы ему будто бы задолжали сорок франков. - Большой беды, в общем-то, нет, мы же не подписали никакой бумаги. - Притворитесь, что вы на него обиделись. А я пока пораскину мозгами. Только бы Альфред не помешал! Ну, будем надеяться, дело выгорит, главное - не подвести друг друга. Вот так! А я все это время, как последний дурень, ждал свой шкаф. Да, задумано было превосходно! К сожалению, импровизация сорвалась - консьержку спугнули, и она задала стрекача - спасайся кто может! Экая досада! Причиной бегства послужили два анонимных письма и вызванный ими визит хозяина. (Наш домовладелец - человек довольно молодой, пригожий на вид - вылитый коммивояжер.) зоо
Что же касается писем, то одно из них, которое я видел собственными глазами, гласило: Уважаемый господин владелец дома № 105 по улице Габриель/ Хочу сообщить вам, что ваш дом — настоящий бордель, потому что все его жильцы только и делают, что собачатся и бьют детей. Некоторые развратничают даже среди бела дня. А кто, спрашивается, виноват ? Виновата ваша консьержка, подлая ханжа, которая пьет и гуляет напропалую, а своих детей морит голодом... и т. д. Каков портретец, а? Модель, то бишь мадам Лафлёр, немедленно придумала в свою защиту целую драму и с блеском, во всю силу своего темперамента сыграла в ней роль невинной жертвы. - О, господин домовладелец! И это за все мои старания! Будет мне наука — не делай людям добра! Гроша медного от меня больше не дождутся, ей-ей! А я-то их подкармливала, делилась с ними чем могла: керосину для лампы отливала, башмаки моего Леона отдала! Они на меня клевещут, потому что я выполняю свой долг! Уж я знаю, кто это написал, будьте уверены! - Как? Что за наглость? Этого еще не хватало - у вас не такие доходы. Вы сами живете в нужде, и нечего потакать попрошайкам. Хорошенькое дело! - Сама виновата! Вот что значит связываться с придурками! - Не плачьте, мадам Лафлёр. Я не собираюсь бранить вас. Скажите только, вот это второе письмо, по-вашему, из того же источника? Послушайте: Господин домовладелец/ Сообщаю вам, что все клазеты забиты, гризища страшная. Лесницы немытые, а двор как конюшня. Консьержка же... 301
минуточку... консьержка же вечно торчит у своего любовника на улице Труа-Фрер... — Ну, это уж слишком! Да что там - убедитесь сами! Все чисто! Как раз сегодня утром все помыла! — ...на улице Труа-Фрер, 15, или где еще напимшись, и только вид у ней такой приличный. Ошибка на ошибке — полная безграмотность! - Знаю я, знаю, кто это!.. Это они в отместку за то, что я не позволяю им тут распоясываться. Да если бы я не следила! Что говорить... на вашем месте я уждавно очистила бы дом от всякого отребья! Хотят, вишьты, нас с вами, сударь, поссорить, им это нож острый, что мы старые друзья, верно я говорю? — Да мне-то что до этого! Вот и она говорит: ему-то что до этих дрянных людишек! А только кто не уступает злу, тому порой несладко приходится. Так-то! И, показывая всем своим видом полное презрение к наветам, мадам Лафлёр принялась искать приходную тетрадь. Где она есть-то?.. Куда задевалась?.. Ну надо же!.. Да будь она неладна, эта несчастная тетрадь!.. Каждый раз, как приходит господин домовладелец, она ему предъявляет... Ага, вот она! И тут-то мадам Лафлёр тоном уверенного в победе адвоката бесстрастно выкладывает: - Кстати, по поводу сорока франков, которые задолжала мадам Шен. Я все уладила — она их заплатит. Я ей сказала: «Ну, вот что. Можете продать свой шкаф месье Дюру, раз он ему нужен, сорок франков отдайте господину домовладельцу, остальное возьмите себе». Она так и сделала. Вот так-то! Раз - и готово, - все переиграно. Вираж на полном ходу - держись крепче! Говорю вам, для этой женщины нет ничего святого! - Мои сорок франков!!! Да вам цены нет, мадам Лафлёр! Вы просто сокровище! Ну, значит, к моему возвраще- 302
нию из Оверни вы все это окончательно устроите. До свидания... (Ложное движение к двери, колебание, шаг назад.) Так это правда, что ты мне изменяешь с каким-то мерзавцем с улицы Труа-Фрер? - А если и так? Подумаешь! Вам смешно? Мне, конечно, тоже! Буржуа сетуют, будто их ни в грош не ставят, записывают в старый хлам, а что они делают, чтобы их принимали всерьез низшие слои нашего общества, позабывшего и Бога, и совесть? Мадам Лафлёр числит домовладельца среди тех людей, которым она непременно должна лгать. И, верно, подумывает, не следует ли лгать также и мне, и мадам Шен. В тот самый день, когда домовладелец вернулся из Оверни и явился с трубами и флагами к консьержке за своими сорока франками, шкаф был не без труда доставлен ко мне, с тем чтобы я его немедленно оплатил. А как бесилась мадам Шен!!! Не знаю уж почему, но так оно и было! Кричала: «Обманули! Ограбили! Заговор!» Однако, признайтесь, не утомила ли вас эта непомерно затянувшаяся история? Боюсь, местами она была довольно бессвязной. Но, поскольку мадам X*** и вы были столь добры, что намеревались пожаловать для моей убогой кельи шкаф, я счел долгом вежливости подробно рассказать вам о другом шкафе, который утвердился там по праву первенства. Получилось же, каюсь, и впрямь длинновато. Вы утверждаете, что люди, несмотря на разницу в образовании, бывают одинаковы, пока не коснется их души Господь. Избрав же мне в двойники мою привратницу, вы доказали, как глубоко знаете ее и меня... Кем был я до недавнего времени: лживый, порывистый и слабый художник!.. Посылаю же вам в этом письме портрет своего двойника, дабы вы могли убедиться в том, что я начал разбираться в зоз
себе... как это говорится - «познай себя» и т. д. Однако же кичиться тут нечем. Примите этот знак признательности и любви от пока еще не вполне благочестивого бедняка. Одон-Синь-Дюр Улица Габриель, 105, Париж, XVIII округ. Человек, изменившийся, чтобы стать совершенным, как бы вмещает в себя две личности: ту, какой он был, и ту, какой стал ныне. Первая отступает, давая место второй, но не исчезает. Все в природе, включая людей, выпускалось в свет партиями, так что каждый человек подобен другим из той же серии. «Нравы вашей привратницы суть зеркало ваших собственных», - говаривал Дюру автор сих строк, желая вырвать его из низости безбожия. Господь же в Священном Писании зовет людей сознательным усилием возвыситься над природой - приобщившись в сверхъестественному, они станут выделяться из всех прочих, ибо, оставаясь людьми, обретут еще и богоподобие. Месье Дюр никак не связан со всем, что будет происходить в книге и что будут вытворять ее герои. Автор взялся рассказать поистине необычайные приключения золотых часов, что дало ему повод вывести на сцену их владелицу, мадам Лафлёр. Есть и в ее душе достоинства, — увы! — не получившие развития. В доказательство автор предъявит те же достоинства, возросшие в душе обращенного, который прежде был не лучше, чем почтенная привратница. На старинных картинах рядом с главным персонажем изображали множество аллегорических фигур, говорящих о его характере; точно так же месье Дюр присутствует в нашем повествовании как иллюстрация того, что незримо существует и в мадам Лафлёр. Дюр - это Лафлёр, какой она была бы, если бы 304
познала Бога; живой комментарий к ней; Дюр и Лафлёр одинаковы по природе, но не по развитию. Каждый из нас в одно и то же время есть зверь дьявола и ангел Господа Бога. Убьем дичь - и воспарит ангел. Месье Дюр - ангельское начало мадам Лафлёр, мадам Лафлёр - животное начало месье Дюра. «Возможно ли, чтобы свободный художник и его консьержка были сделаны из одного теста?» Что ж, оглянитесь на людей, которые вас окружают, поразмыслите хорошенько, и вы сделаете неожиданные открытия! Взять хоть бака- лейщицу мадам Нав... Автор не хочет называть французского короля, которого она напоминает (из почтения к его сану), - то же пристрастие ко всему тяжеловесно-роскошному, та же уверенность в своем могуществе, да и шуточки она отпускает совершенно в таком же духе, как этот монарх. А сколько раз, слушая государственного советника Л***, автор с изумлением думал: «Как странно! Господин советник - точь-в-точь мой школьный приятель Жюль!» Тот самый Жюль, что нынче торгует эластичными ремнями в «Га- лери Лафайет». Что один, что другой - такие уж тонкие гурманы! - до чего оба осмотрительны, до чего учтивы! Право, не станете же вы утверждать, что тонкий вкус и высокие чувства встречаются лишь у тех, кто обладает ими вполне сознательно? Один сосед Дюра, бедный больной малый, бывший кучер, восхищался породистыми лошадьми, потому что ноги у них столь благородной формы; он до того любил слонов и львов, что читал про них у Бюффона; он преклонялся перед героическими деяниями и говорил о них с трагическим пафосом, который отнюдь не вызывал желания смеяться. «Вот она, подлинная изысканность и утонченность!» - говаривал Дюр, точная копия консьержки Роз Лафлёр. В одной из глав данной книги приводится 305
письмо Л юсьена Лемерсье, морского офицера; слуга этого офицера - честнее самого хозяина! В другом месте встречается некая дама полусвета, обожающая своего лакея и имеющая веские причины ценить услуги этого простолюдина. Типы! Человеческие типы! Все от природы делится на типы. В общественной жизни, как на шахматной доске, фигуры располагаются в строгом порядке. У природы свои правила, но порой клеточки неожиданным образом совпадают. Пока Дюр не изменился в лучшую сторону, он мог бы с полным правом претендовать на место консьержки, из него получилась бы прямо-таки отличная консьержка: усердная, недалекая, темная, вспыльчивая, болтливая и сентиментальная. Как знать, чем стала бы мадам Лафлёр под благотворным влиянием Божественной Истины? Однако все эти многословные рассуждения ведут к нехитрому заключению: характер человека никак не зависит от его положения в обществе. «Я никого не задел? Не вышло бы скандала?» — тревожился Одон-Синь-Дюр, царствие ему небесное. «Я со всеми любезна... никого не оскорбляю», -бормочет консьержка, дав от ворот поворот какой-нибудь несчастной попрошайке. Заметьте, оба - консьержка и жилец - весьма озабочены соблюдением вежливости, это во-первых; вечно не уверены, так ли они поступили и сказали, как должно, это во-вторых; а в-третьих, обратите внимание на слово «скандал» в устах моего покойного друга. Ему, вероятно, не раз случалось вызывать «скандал». Когда мадам Лафлёр лупит своих детей, она закрывает окна, чтобы не поднимать «скандал». Где пьют, там и скандалят. Мадам Лафлёр под хмельком постоянно. Дюр хмелел от собственного красноречия — впрочем, увы, не только от него, для вящей эффектности в обществе мог и он хлебнуть хорошенечко. Выходит, оба со- 306
гласны, что вежливость - вещь чрезвычайно важная, однако их поведение не всегда отвечает такому взгляду, бывает, не хватает выдержки. С каким кокетством мадам Лафлёр прихорашивается перед визитом к полицейскому комиссару, каким щеголем наряжался Дюр, отправляясь на светский ужин, и как неряшливы оба у себя дома. Отсюда и забота о любезности: главное - угодить другим, понравиться во что бы то ни стало! Есть люди, вежливые в силу своего рода нравственного рефлекса, неотделимого от благовоспитанности и достоинства. Ну, а Дюр с мадам Лафлёр желают нравиться и только потому услужливы и любезны. «Провались она, эта чертова булочница! Выпросила у меня пять франков!» — сокрушается мадам Лафлёр. «Вот наглецы! — сетует месье Дюр. — Только затем и объявляются, чтобы занять деньжат! Опять я дал этому мерзавцу Виктору пятьдесят франков». Слабые люди - не умеют отказать и отыгрываются на словах. На похоронах Дюра много говорили о его верности, готовности прийти на помощь, дружелюбии, мягкости, называли его подвижником. «Я верна до фоба!» - любит говорить мадам Лафлёр. «За десять лет я не изменил своим друзьям!» - хвалился покойный Дюр. «Мой маленький Леон, он таклюбитмамуленьку! Да, Леон, да, моя лапочка, ты любишь мамуленьку?» «О, я обожаю этого человека! Уж если я кого-нибудь люблю, то просто голову теряю!» Обычные для Дюра и его консьержки речи. «Вы так любезны... уж до чего она любезна... а он не очень-то любезен». Когда сам так хочешь нравиться, понятно, что и в других ценишь это качество или замечаешь его недостаток. Дюр и почтенная консьержка цепляются за свои переживания, как жертва кораблекрушения за щепку. И это причина того, что: 1. Они всегда преувеличивают свои чувства и говорят о них в преувеличенных выражениях. Так, мадам Лафлёр «нена- 307
видит» мадам Шен, а Дюр «без ума» от нового знакомого, которого повстречал накануне в гостях. Чтобы и вас склонить к своему мнению, оба не постесняются приврать: злословие перерастает в клевету, а похвала - в дифирамбы. После истории с пресловутым письмом мадам Лафлёр, чтобы отстоять свое место, стала сочинять кляузу за кляузой на одного из жильцов. Так же поступил бы и Дюр до своего обращения. Любезный человек безропотно отдаст близких на растерзание собеседнику, чтоб только с ним не спорить. Угодник Дюр шел на подобные уступки постоянно. Точно так же он предавал свои политические убеждения (если можно предать то, чего не имеешь): с месье X** он республиканец, у мадам Z** - роялист, сегодня анархист, завтра социалист. Его считали лицемером, но он, скорее, был лжецом по доброте сердечной. 2. Им свойственно рубить сплеча. «Просрочек в квартплате не потерплю!» «Не сметь грубить матери!» - так выражается мадам Лафлёр. А Дюр либо аттестовал «недоумками» тех, кто не слушал его разглагольствований о прекрасном и его отеческих советов, либо угрюмо замолкал с видом уязвленного фанатика. 3. Дюр и его консьержка — героические личности. Мадам Лафлёр - поскольку чтит память усопшего супруга. Она поклялась в вечном вдовстве - в ее глазах, это подвиг - и беспрестанно об этом поминает. Дюр — поскольку хранит верность высокому Искусству. Встреча с Искусством так ослепила его, что он предпочел прозябание в нищете и ничтожестве неизбежным уступкам, которых требуют от художника ремесло и карьера. Этот его героизм, в котором многие видели всего лишь узость ума, омрачался беспорядочным образом жизни. Так же обстоит дело с героизмом мадам Лафлёр. 4. Дюр и мадам Лафлёр мастера иной раз ляпнуть что- нибудь некстати и сами же себя наказывают. Как-то на зва- 308
ном обеде Дюр сидел рядом с некой дамой крайне предосудительного поведения. Эта особа всецело занимала его мысли, так что он нечаянно выговорил одну из них вслух. Наказание не заставило себя ждать. Бедняга Дюр потерял своих «обожаемых» друзей. Насколько трудно ему было завоевать эту дружбу, настолько же легко она в одночасье разлетелась. Никогда больше он не переступил порога их дома. По этому поводу один его приятель сказал: «Нагадит вам под нос - и был таков». Ну, а мадам Лафлёр - сравните! Однажды на ее глазах сорвался с крыши кровельщик. «Он на всю жизнь останется калекой! И никогда не женится!» - ужаснулась добрая женщина. И это было сказано - о ком? Об одиноком инвалиде! «Сама заварит кашу — и сама же от тебя отвернется!» — возмущалась мадам Шен. 5. При всей своей умильности они бывают на удивление бесчувственными. Говорят, мадам Лафлёр не слишком горевала о смерти мужа и даже смеялась на его похоронах, довольная, что в кои-то веки собрались все родственнички. Дюр, глядя как-то раз на фотографию погибших при извержении вулкана людей, воскликнул: «Дивные бронзовые статуи!» Зато он обливается слезами в кино. 6. Они отвратительны, если не сдерживают свои страсти, если же обуздывают их, становятся чересчур щепетильными. По слухам, Роз Лафлёр до замужества звали «казарменной подстилкой». А об интимной жизни покойного Дюра до сих пор рассказывают чудовищные вещи. Это не мешает консьержке обижаться, когда с ней забывают поздороваться, и не мешало Дюру слыть образцовым денди. Остается надеяться, что вера очистила конец его недавно оборвавшейся жизни. Во всяком случае, исповедь должна была открыть ему глаза на скверну, в которой он погряз, а ежевечерние покаяния - излечить от цинизма.
Часть первая Улица Габриель Глава первая Альфред Если ребенок носит в школу лакомства, бесплатного обеда ему не положено, - твердила директриса муниципальной школы на улице Фуайатье. - Тоже мне лакомство - маленькая шоколадка! Тем более ребенок нездоров. - Таков порядок! 310
- Я буду жаловаться комиссару! И не стыдно вам так обращаться с бедной вдовой! У меня четверо детей и племянница в придачу! - Если ребенок болен, принесите справку. - Да я пойду к самому месье Бретонно! Почему это Бре- монтье вы выдали ботинки, а моему Альфреду нет? Если хотите знать, вся ваша шантрапа мизинца его не стоит! Э, да ладно, чего уж там. Я не злопамятна... Я вас не слишком утруждаю? В тот раз вдова добилась от директрисы всего, чего желала, пустив в ход обворожительные пьяные улыбки, в другой раз - при помощи горьких слез. Альфред отличался замашками настоящего аристократа. Он старался все перенять у Дюра: вкусы, книги, почерк. Маменькина кухня лишь разжигала в нем тоску по более изысканным блюдам. Как-то вечером, когда Дюр проходил мимо приврат- ницкой, Альфред пожаловался ему: - С ума сойти! Какой-то урод украл у меня часы! Узнаю кто — зарежу как миленького! Нож в горло — и поминай как звали! Главное дело - отцовские часы! А я законный наследник, старший сын! Хочу и беру - имею право! - Нет, вы только послушайте, месье Дюр! Сладу нет с этой оравой - так и норовят пустить меня по миру! Алиса, та моими панталонами вытирает посуду. А Альфред взял без спроса отцовские часы и потащил в школу. Это же додуматься надо! Само собой, какой-то негодяй их стащил. Шпана, что с них взять! Да еще зубы болят - сил нет... Альфред, побелев от злости и стиснув челюсти, нахлобучил фуражку, маменька накинула черную шаль. - Что за блажь - причитать на всю улицу?! Чтобы всем кумушкам сразу раззвонить? Хлебом тебя не корми, дай выставиться напоказ! 311
- А по-твоему, я должна терпеть да помалкивать? С каких это пор, скажи на милость, яйца курицу учат? Мать и сын оглядели дворик, где разыгралась приведенная сцена. Следующая развернулась в полицейском участке на улице Ламбер. - Опять вы, мадам Лафлёр! - воскликнул начальник, комиссар Ландреси. - С вашего позволения, я останусь в шляпе - головные боли замучили. Много работы - голова не выдерживает, почтеннейшая госпожа консьержка из дома номер 105 по улице Габриель. Как же, как же, сама знаменитая мадам Лафлёр, первая красотка на Монмартре! - О, месье комиссар! Уж мы, поди, не первый день знакомы... не чужие... Я что пришла - вот это мой Альфред, из пятерых детишек самый старший, так у него украли в школе золотые часы... Вещь дорогая, но главное - фамильная ценность, мужнины часы! А я-то, я-то разиня! Знать ничего не знала, и вдруг на тебе! Ха-ха-ха! Смеху-то, а? - Смеяться тут, мадам, неуместно и не слишком умно. Сколько лет вашему сыну? Четырнадцать? Небось наград за прилежание не носит? Как это вам вздумалось давать фамильные часы мальчишке? Хотя на вас похоже... У вас все не как у людей. Ну, ладно. В школе, говорите, на улице Фуайатье? Завтра же утром пошлю туда своего человека - тот припугнет мелюзгу... без грубостей, конечно... Кто первый разревется, тот и вор! Полицейский - что-то вроде штатного исповедника. Назавтра комиссар сам явился в школу, но ни тонкая дипломатия, ни ораторское искусство ни к чему не привели — класс молчал. Комиссар растолковал детям, что воровство - тяжкий грех, рассказал, какие кары оно влечет за собой. - Это Маго, - проронил наконец юный Бремонтье. - Надо говорить: «господин комиссар»! - поправил его полицейский. 312
- Ишь какой умник! - крикнул с места Маго. - Шестеренки в голове, как у Лафлеровой тикалки, да, видно, все набекрень! Иди ты знаешь куда?! - Слушай, Маго, я драться не люблю, — сказал Альфред, — но имей в виду: если надо, я с тобой без всякого комиссара разберусь! Бледненький Маго смотрел чистым ангелом до тех пор, пока не появилась его мать с часами - они нашлись за подкладкой его куртки. Мадам Лафлёр с самой великодушной улыбкой простила мадам Маго, а детям консьержки это великодушие отозвалось хорошей трепкой, весть о которой облетела квартал вместе с громогласными сетованиями матери семейства. Ну, а Альфред, Бремонтье и Маго поссорились на несколько дней. Очевидно, мадам Лафлёр усмотрела в инциденте с часами доказательство того, что Альфреду нечего делать в школе, и решила подыскать ему работу. Покойный Луи Лафлёр служил в управлении Национальной газовой компании. Одна из традиций этого ведомства - поддерживать вдов своих бывших работников. «Газовщики платят мне сотню франков в год, - говорила мадам Лафлёр прачке с улицы Древе. - На это не проживешь, но все лучше, чем ничего. Берешь эту подачку - и выкручивайся как знаешь! Ну, правда, дают еще скидку на уголь. Кассир управления месье Рош благоволил к бедной вдове. - В чем дело, мадам Лафлёр? - спросил он, видя, что она не уходит. - Все точно, не сомневайтесь. Вы чего-то ждете? Может, я могу быть вам полезным? -Да вот, такое дело... уж лучше напрямик. Я по поводу Альфреда, он у меня из четверых, вернее, из пятерых, считая племянницу, самый старший. Ну и вот! Я хотела бы, чтоб 313
его взяли сюда на работу, по отцовским стопам, ну... и подумала... нельзя ли, как бы сказать, поспособствовать... Обеспокоила вас, уж не сердитесь... Я к вам как к другу! - Ну, разумеется! Я замолвлю словечко о мальчугане месье Лану. Это по его части. И уж будьте спокойны, рекомендую ему вашего сына самым лучшим образом. Я так понимаю вас, мадам Роз, так вам сочувствую! Мы с месье Ланом каждый день встречаемся в метро, в полдень и в шесть часов, я и в доме у него бывал. Так что имею на него исключительное влияние. Мы тут как одна семья, компания печется обо всех своих сотрудниках. Аттестат у мальчика есть? - А как же! Да в придачу прекрасный почерк! А сам-то смирный, разумный, не шляется, как иные прочие. Сидит себе дома, читает журналы для детей. Он у меня удачный. И вежливый, обхождение знает. В наше время, не признающее ничего святого, кажется, только вежливость да смерть еще вызывают почтение. Вот и мадам Лафлёр в семейных ссорах, как щитом, прикрывается вежливостью. - Пьянчуга несчастная, - бывало, огрызнется Альфред за столом, - так и скажи, что винцо для себя приберегаешь! - Сначала научись вежливо разговаривать! - отвечает мать. Первую получку Альфреда решили торжественно отметить. Сходить в кино, а после сеанса закатить пир - обед с мясным блюдом. Пригласили Маго - похититель часов стал теперь другом дома. - Вот это, я понимаю, настоящий мужчина и хороший сын, - умилялась Роз Лафлёр. - Несет деньги в дом, а уж я позабочусь, чтоб у него было все, что нужно, скупиться не 314
стану! Так и надо! Все по справедливости, и никому не обидно. - Дай мне сорок су из моей получки. Слышишь? Всего сорок су! - Заладил свое! Ты с ним ласково, любовно, так нет же - надо вывести мать из себя дурацкими капризами! Не дети, а свиньи, кормишь их, из сил выбиваешься, а тут вынь да положь ему сорок су каждое воскресенье! Может, я бы тебе их и сама дала, еще бы, может, и больше дала, но раз так, не получишь ни гроша! - Нечего зажимать мои денежки. Мне четырнадцать лет, я желаю жить в свое удовольствие. Тебе этого не понять, а я хочу брать от жизни все. И вообще, почему ты мне не отдаешь отцовские часы? Я старший сын, наследник. - Ага, все тебе одному, жадина! - вмешался Морис. - А я-то, интересно знать, разве не такой же наследник, как ты? - Заткнись, - обрезала его маменька. — Ты не работаешь, ничего матери не приносишь... - Ах, тебе интересно знать? Ну так знай, что ты ублюдок! - ошарашил брата Альфред. - Мне очень жаль, но это депеша от мадам Нав в твой адрес, а я - только конверт! Ты появился на свет, потому что мамаша крутила шашни с бывшим домовладельцем. Доказательство - он ей выплачивает за тебя по тридцать франков в месяц. Проведай об этом нынешний хозяин, ему бы это не понравилось, верно, мать? Часы мои, они причитаются мне, и я уж как-нибудь сумею сам их сберечь. Слыша все это через окно, Дюр - он жил на первом этаже - чуть не плакал. Ему вспомнилась подобная сцена, которую он когда-то наблюдал со смехом, только происходила она в семье состоятельных буржуа, а спор шел о десят- 315
ке тысяч франков. Детям там было лет по двадцать, но в смысле безбожия обе семьи друг друга стоили. - Мадам Нав! Тоже мне, нашел кого слушать! Она болтает обо мне невесть что, с тех пор как Леон стащил у нее шоколадку! Клянусь могилой твоего отца и его именем на кресте, Альфред, это ложь! - Ты вполне имела право. Надо брать от жизни все. - Ты что же, считаешь мать за уличную девку? С бывшим хозяином! Может, еще и с нынешним? А что? Зря я ему отказывала, когда он за мной ухлестывал. Видит Бог, я сто раз могла снова выйти замуж, но думала о вас, неблагодарные вы свиньи! Возьму да и отдам вас в интернат, а сама заведу себе кого-нибудь. И плевать я хотела на мадам Нав! Да, бывший хозяин дает мне тридцать франков, ну и что? Мало ли щедрых людей на свете! Поцелуй меня, Морис! Красавчик Морис, багровый от стыда, посмотрел на мать, выскочил из-за стола и бросился прочь из дома. Он пропадал два дня и вернулся только на третий, чуть живой от голода. Вскоре три литра вина сделали свое дело: глаза Роз Лафлёр наполнились слезами, а у Маго с Алисой пылко заблестели. (Бедные дети, которых школа не учит обуздывать инстинкты, а пример окружающих только вводит в соблазн.) - Ладно, вот тебе отцовские часы, - сказала наконец мадам Лафлёр, - постарайся их не раскокать. Вот и хорошо - все довольны. Уж будто я такая стерва! Не-ет, плохо вы меня знаете... Толькоты не продавай их, слышишь, если что, на худой конец, заложи, но не продавай! Успех придал юному служащему храбрости: - Вообще-то, мне совсем не улыбается корпеть в конторе! Всяким людишкам-букашкам там самое место, а по 316
мне - ничего хорошего. Зависть, склоки, дышать нечем, только войдешь - с души воротит! Другое дело - был бы у меня велосипед! Представляешь, Маго? Вот это жизнь! Скорость! Шик, блеск, красота! - Что-что? Ну уж нет - никакого велосипеда! На велосипедах раскатывают одни хулиганы да лоботрясы вроде сыночков консьержки из тринадцатого дома. Еще мясца, Альфред? Отличное жаркое! - Все можно сделать разумно. Если бы у меня был велосипед, я бы в будни к нему и не притрагивался, а отдавал его Маго - поскольку он собирается работать в газетном деле. - На улице Лавьевиль продается подержанный велосипед всего за сто франков в рассрочку на три месяца. - сообщил Маго. - Можно купить напополам. - Мать, мне нужно по пятнадцать франков каждый месяц, чтобы выплатить свою долю. - Чушь! И думать забудь о велосипеде! Не для того я ломаю спину, чтоб оплачивать твои капризы! - Ara, а я, значит, должен пропадать в этой газовой конторе, чтоб ты мои денежки в кубышку складывала? Ловко придумано! Но не выйдет! Все, что я заработал, будет мое, и точка! - Не зли меня, Альфред, не нарывайся! Все тихо-спокойно, чисто-уютно, я получила вчера пособие. Так нет же, тебе надо затеять свару! Ох, горе мое горькое! - Давай сюда мою вчерашнюю получку, и я сию же минуту уматываю. Хочу и буду есть мясо каждый день! - Ах так? В таком случае отдавай часы! Они не для таких шалопутов, как ты! Отдавай, кому говорю?! Вот детишки пошли! А я-то им - свое, кровное! - Гони монету! А ну, руки вверх! Обыщем ее, Маго! 317
- Так-то ты просишь?! Нельзя ли повежливее? Альфред послушно вернул часы, но денег не получил - мадам Лафлёр, по ее словам, истратила их на ужин. В поисках матушкина кошелька сынок силой вывернул карманы ее фартука и юбки. Младшенькие, Леон и Мариетта, ревели во все горло. Маго утешал Алису. Жильцы обменивались через окна комментариями. - Безобразие! Она не имеет права так обращаться с детьми! - пропищало окно карлицы-побирушки мамзель Виржини. - Пьяница проклятая, ей на них наплевать! - Нет, главное, к чему такой будораж! - возмущалась соседка-итальянка, которую бросил смазливый муженек. - Смех да и только! Что пьет, это ладно, против природы не попрешь, но незачем будораж поднимать! - Сын имеет право взять свои деньги, - рассуждала портниха мадам Шен. -Деньги есть деньги, остальное шелуха! А ей только бы набить кубышку, ради этого детей родных не пожалеет! Дюр же, когда разыгрывались такие мерзкие сцены, с раскаянием думал о том, как он сам когда-то вел себя по отношению к родителям. Он еле сдерживался, чтобы не вмешаться, - все прежние попытки внести мир в семейство Лафлёр заканчивались неудачно. Наконец Альфред и Маго, хитро перемигнувшись, ушли. Вдова Лафлёр ничего не заметила, а вечером оплакивала сына, кошелек и часы, которые хотела завести да не нашла. Назавтра она сидела перед полицейским комиссаром. - Ну и ну!.. - говорил он. - Ну и ну! Что за люди, что за дрянь! А еще корчат из себя благородных! Кем надо быть, чтобы подавать иск против родного сына! Вечно у вас семейные дрязги! Ну, говорите скорее, в чем дело? 318
- Я хочу, чтобы вы отправили его в исправительный дом, вот так! Раз он не желает слушаться. - Сколько вам говорить: для этого нужен приговор суда! Я только посредник. В исправительный дом из-за каких-то часов — побойтесь Бога! Откуда в вас столько злости! Ведь еще вчера был хороший, милый мальчик, и вы ему мать - подумайте! Страшно сказать - вы своими руками ломаете ему жизнь! Сами понимаете, какое прекрасное общество ждет вашего сына в исправительном доме! - Ладно, так и быть! Я забираю жалобу. Бедный мой Альфред... но он сам, господин комиссар, сам виноват... - Нечего тут плакать! Вашим слезам грош цена. Терпеть не могу эти комедии. Нет, кем надо быть!.. Ну а дружок вашего сына, этот Маго? На него вы подаете жалобу? Он же сообщник в краже часов. - Ну, к чему лишний раз затруднять вас, господин комиссар. - Раз вы так любезны, лучше бы вообще не являлись голову мне морочить! - Если Альфред вернется, как Морис, я ему все прощу, и часы тоже! Ох, горе-горькое! Нуда ничего! Может, оно и уладится... будем надеяться! Что мне еще остается? Такова уж моя материнская доброта! А детки друг друга стоят! Я еще насчет Алисы хотела... Знаете мою Алису? Нет? Странно - она только и делает, что шляется по всей округе. Непутевая девка, что ты с ней будешь делать! Уж я и луплю ее, и учу уму-разуму, да ей хоть кол на голове теши! Все мои вещи перетаскала! А уж грязнуха какая - носков на себе, и то не заштопает. Посуду моими панталонами вытирает! Хотя по виду и не скажешь, что лентяйка... Обожает читать детские газетки за два су. Где это видано — швырять деньги на ветер ради такой чепухи! Что, если я ее пошлю к вам, не возража- 319
ете? Вы бы сделали ей внушение — глядишь, одумается, образумится потихоньку... Ох, беда, беда! Знать бы, куда подевался мальчишка! Сходила вдова и в Газовую компанию - не так надеялась застать юного ветрогона на рабочем месте, как пожаловаться, какая она несчастная. Да разыграть, себе в утешение, все ту же сцену. Пускать слезу она не стала - куда благороднее страдальческая улыбка снисходительной к детским выходкам матери. Но в ответ на горестные шутки она услышала лишь несколько сухих официальных фраз. Дома, на улице Габриель, ее ждали дурные новости. Мадам Мар- селлин, которую жизнь в Париже не отучила от деревенских привычек, пересилила свое презрение к пьяницам ради того, чтобы, упиваясь гордостью за своего собственного сыночка, сообщить мадам Лафлёр, как низко пал ее Альфред. Галантерейщица мадемуазель Вьялар видела, как он выходил из каких-то меблирашек на улице Берт. Мадемуазель Вьялар боялась, что, если она все расскажет про Альфреда его матери, Альфред ей не простит, а если не расскажет, то не простит мадам Лафлёр. Так или иначе, промолчать про такое - шутка ли! - она не смогла и разболтала, что Маго с Альфредом развозят газеты и на эти деньги снимают втроем, вместе с некой девицей по имени Жюльетта, одну комнатку в этих самых меблирашках: улица Берт, дом 12, номер 13. Одержимая одной мыслью - больше одной сразу у нее не помещалось в голове, — консьержка не обратила особого внимания на то, что все трое жильцов лежат в одной постели. - Извини, что я тебя побеспокоила. Ты, конечно, свободный человек, сам зарабатываешь, занимаешься... газет- 320
ным бизнесом — как видишь, я все знаю... про велосипед и вообще... Но тебе, выходит, совсем все равно, что о матери болтают? Будто бы она детям есть не дает, поэтому, дескать, они бегут из дома! Чем такое слышать, лучше удавиться! Она захлебнулась рыданиями, но успела договорить: - Возвращайся, словом тебя не попрекну! Я ведь такая - зла не держу! - Послушай, мать, говорю тебе спокойно, без эмоций: мне жаль, что ты так расстраиваешься, но что я решил, то решил - и не потому, что хотел сделать тебе назло, понимаешь? Я не эгоист и ничего не имел против того, чтобы вносить свою долю в расходы, но все имеет предел! Мне осточертело твое вранье, терпеть не могу, когда врут и ску- пердяйничают! И копить деньги я тоже не согласен. Давай поцелуемся, и иди домой! Господи, как все гнусно и глупо! - Так ты, значит, меня бросаешь? А как же Леон, он еще маленький! Мариетта — она тебя так любит! А Алиса! А кузина Анжель! - Что ты мне рвешь душу! Вы там все как жили, так и будете жить! Я не эгоист, не выродок какой-нибудь, вроде сына консьержки из тринадцатого дома! Я вас не брошу, буду вам помогать. И не надо тут рыдать, не надо меня шантажировать! Кошмар какой-то! - Так я тебе и поверила! Вырастила сыночка - а уж как я тебя любила, когда ты был маленьким! - Не знаю, не знаю... По-моему, любить детей просто глупо. За что, интересно? Полюбуйся, Маго, эта женщина готова обласкать любого оборвыша на улице, а родному сыну сорок су на выходной пожалеет! - Если у дамы, которая притворяется, будто спит, когда-нибудь будут дети... 321
- У меня есть ребенок, мадам. - Да? И сколько ему? - Восемь месяцев. - Так он, наверно, у кормилицы. В таком случае вам еще лет пять можно жить спокойно. - Нет, мадам, он у моей матери. - Что значит материнская доброта! Ага, вот он и велосипед! Альфред, Альфред, что сказал бы твой покойный отец, если бы увидел, до чего ты дошел - в номерах, с женщиной и велосипедом! А я работаю не покладая рук! - При чем тут отец? - Да ладно, нечего прикидываться! Послушай лучше, что я тебе скажу. Возвращайся домой, и увидишь, все будет в порядке. Я передумала подавать в суд насчет часов, а на службу тебя возьмут, как раньше. Я предупредила, что ты поехал на похороны родственника, и они были со мной оченьлюбезны. - У этой женщины что ни слово — то вранье! - Что сказал бы твой отец, если бы услышал, что ты называешь мать вруньей? - А что сказал бы отец, если бы увидел, как ты вломилась ко мне в номер и треплешься с моей Жюльеттой?! Увидел, до чего ты меня довела, хотя я сам зарабатывал себе на хлеб и готов был помогать семье? Что бы он сказал на то, что ты вечно вмешиваешь полицию в домашние дела и доносишь на собственного сына как на вора - часы я, видите ли, украл! Да они заложены в ломбарде, если хочешь знать! И ничего страшного и зазорного я тут не вижу. - Так я возьму квитанцию, ты не против? Выкуплю часы на свои деньги, так что ты ничего не потеряешь. Говорю же вам, я все прощаю, а вы не верите! Ну, теперь видишь? 322
Добрейшая мать начала шарить глазами по стульям, столу и стенам, желая сцапать квитанцию, пока детки не вылезли из постели, но Маго вытащил ее из-под подушки: - Извольте, мадам Лафлёр, пять франков — и она ваша! Юный Маго не простил бы себе, если бы не постарался выжать из ситуации все сполна, как настоящий делец. Мадам Лафлёр обворожительно улыбнулась и сообщила, что у нее при себе только три франка. Альфред заколебался, но сочувствие ближнему победило в нем сыновьи чувства, и он промолчал. Вдова сбегала за недостающей суммой и вскоре вернулась домой с часами. На другой день мадам Лафлёр сидела в привратницкой при открытых дверях и окнах и не то утирала слезы, не то размазывала что-то по физиономии. Через дорогу, над стенами ближайших домов, возвышался Сакре-Кёр, собор Сердца Христова, и виднелись зеленые рощицы - каменные купола чередовались с древесными кронами. Вдруг, откуда ни возьмись, перед вдовой предстал плотный, пузатый человек в рубашке без воротника, соломенной шляпе и с огромными черными усами. - Роз Лафлёр, из дома номер 105, - тут проживает? - Это я, что вам угодно? — спросила консьержка, не переставая растирать лицо, чтобы вернуть ему утраченную от злоупотребления алкоголем свежесть. В ответ незнакомец указал взглядом на открытые окно и дверь. - Да в чем дело? Ох-хо-хо-хо-хо! - Дело, коротко говоря, в том, что у вас, сдается мне, есть сын не слишком примерного поведения, который украл часы, - некий Лафлёр Альфред, проживающий по улице Берт, 12. 323
- Перво-наперво, какие же это такие часы он украл? Уж не мои ли? - Кое-кто слышал через стенку разговор, который вели ваш сын с другим молодым человеком по имени Маго, а также с девицей Варикур. Не знаю всех подробностей, но из разговора было ясно, что в руках у этой троицы - слова доброго она не стоит! - очутились часы. Купить их они явно не могли, потому что часы золотые, а они нищие - задолжали хозяину за две недели. - Ну и что?! И ладно! Вы-то что на Альфреда накинулись? Вам какое дело? - Видите это удостоверение? Читайте! Советую вам быть повежливее, не то неприятностей не оберетесь. - Да я неграмотная. - Тайная полиция. Агент 393. Такое есть у каждого хозяина номеров в нашем квартале. Владелица часов как-то дозналась... она приходила сегодня утром к ним в номер, но этим негодяям хоть бы что — часы-то далеко, ей досталась только квитанция из ломбарда. - Да это я была, я! Понятно? Мы с Альфредом все выяснили, я на него не заявляла. Так откуда же жалоба, хотела бы я знать? - Не знаю, не знаю, вас послушать - одно, а на деле другое... Кто бы там ни жаловался, а выходит так: в интересах общественной безопасности я обязан доложить дело прокурору, и тогда вор вместе с сообщниками загремит на пять лет в исправительный дом. Оно, конечно, можно бы все замять, но придется раскошелиться. - Да как же так! Да я же... Да если б я знала!.. Это я, я сама приходила к сыну за отцовыми часами, я ему сама их дала, чтоб он отнес в починку. Я и без вас все прекрасно знаю, только я не заявляла, это не я! Часы вот они, смотрите - те самые! Отличные часы! Лежат себе в буфете! 324
- Вот и прекрасно. Я их конфискую до выяснения как вещественное доказательство. Не беспокойтесь, не испачкаю. Вы их получите по первому требованию в целости и сохранности. - Какая наглость! Мадам Шен, подите сюда! Туту меня какой-то агент объявился! Придется опять идти к комиссару! Привычка чуть что обращаться к полицейским чинам спасла мадам Лафлёр, которая знать ничего не знала о мошенниках с фальшивыми удостоверениями секретных агентов и об их отношениях с честными стражами порядка. Незваный гость тут же ретировался и часов не взял. Однако на следующий день он явился снова: - Не знаю, как там обойдется с часами, но Лафлёр Альфред украл велосипед на улице Лавьевиль, уж это точно. Роз Лафлёр охватил панический ужас, причиной которого была не столько сама дурная весть, сколько фигура таинственного вестника. Даже люди с чистейшей совестью при появлении полиции ощущают некоторую тревогу, а уж мадам Лафлёр ни за что не могла поручиться, в том числе за свою совесть. - Это что ж такое, а? Вот я сама схожу к Альфреду да все потихоньку и выведаю. Уж мне-то, матери, он скажет. Не бойся, Альфред, сынок, это я, твоя мамочка... Приходите завтра к вечеру, да не так, как нынче, с бухты-барахты, а по-людски, глядишь, и столкуемся. В комнате Альфреда было полно табачного дыма, а в постели, где он на этот раз валялся один, полно пепла. - Так это правда, что ты украл велосипед? - Это Маго! - Вот что значит не слушать материнских советов... Жил бы дома, беды не знал... А то ко мне повадился что ни день какой-то тип, вроде бы из полиции, грозится взять тебя 325
за жабры. Так не лучше ли тебе, чем перебиваться тут всякой дрянью, вернуться домой, ну хоть пока все не устаканится, а там, если хочешь, уходи опять... - Это, пожалуй, неглупо... я подумаю... нотолькоя должен увидеть этого человека своими глазами, чтобы убедиться, да поскорее! - Ага! Тут-то он на тебя наручники и наденет! - Э, мамаша, вы не понимаете. Или у него есть ордер на арест... где мой воротничок?., на нас всех - это одно дело, или он просто хочет что-то разнюхать, затевает такую подводную операцию, прямо кино, ей-богу... Вотя и проверю... - Он вот-вот явится опять меня пиявить. Ты только не вздумай своего Маго выгораживать. Хватит тебя одного, а он пусть как знает. Часом позже незнакомец вел такую речь перед Альфредом, которого незадолго до того собирался арестовывать: - Мне поручили разобрать дело о похищении велосипеда на улице Лавьевиль, да я-то что... я - только между нами, а? - плевать хотел на эту чушь, а вас мне жалко, и я бы мог помочь вам выпутаться. Но вы для этого должны сказать мне все, что вам известно о краже. - Да незачем меня выпутывать! Я ни в чем не виноват! А был бы виноват, что вам за корысть меня спасать? Ненавижу всякие уловки и хитрости. Извольте толком объяснить, что вам нужно. - Те-те-те, какие мы грозные и, видно, совсем не боимся полиции. Зато она вами интересуется и скоро загребет всю вашу компанию. Тогда небось по-другому запоете. - Не станет же полиция арестовывать невиновных, прямо кино, ей-богу! В конце концов Альфред раскололся и все рассказал: как Маго украл велосипед, а он, Альфред, ничего не знал. 326
Только взял у матери часы с намерением обменять их на велосипед. - Ваше счастье, что вы во всем сознались. Теперь скажите так же честно, где найти Маго. - Не знаю, он мне не докладывал. - Ну, раз не знаете, я арестую вас. - Я ничего не сделал. - Ну, раз не сделали, все будет хорошо, но все же надо нам еще разок поговорить о Маго, да не откладывая в долгий ящик. Не сочтите за труд явиться завтра вечером в кафе на перекрестке улиц Клиньянкур и Раме и прихватите свое свидетельство о рождении. Выпьем по рюмочке для настроения. Сколько вы зарабатываете в газетном бизнесе? -Десять франков. - И сбережения есть? Нет? Так, может, есть у вашей матушки? - Не знаю. Тем временем они дошли по улице Габриель до сто пятого дома, куда незнакомец зашел уже один. - Так вот, мадам, по поводу велосипеда, ваш сын сознался в двух преступных деяниях, и теперь его отправят лет на пять вязать носочки, если, конечно, мы с вами не поладим как разумные люди. - Ну, мы же с вами, коли так оно все обернулось, теперь друзья? Да заходите же, не стойте в дверях, не ровен час, продует. Уж вы простите, у меня постель не убрана, позвольте, я без церемоний? У нас все в одной комнате: тут готовим, тут стираем, едим и пьем, всё тут же... А вот винцо, угощайтесь, не стесняйтесь! Мадам Лафлёр с самой любезной улыбкой смотрела, как незнакомец угощался, пока не осушил литровку. Тот смотрел на нее без улыбки. 327
- Карты на стол! Вы мне даете свои золотые часы, а я, раз так, спасаю вашего мальчишку от суда. - Э, нет! Я не согласна! Пусть уж лучше идет под суд. - Ну, так и быть, давайте десять франков. Десять франков мадам Лафлёр ему дала. - Мне причитается за беспокойство, за издержки... словом, с вас еще двадцать франков. - Месье Дюр! Месье Дюр! Месье Дюр не заставил себя ждать. Он частенько просил о помощи соседей - сам-то, в одиночку, не мог даже чемодан затянуть; поэтому на зов мадам Лафлёр бросился со всех ног, но гостя уже не застал и только выслушал рассказ вдовы. - Я сам пойду вечером вместе с Альфредом. По повадке Дюр распознал профессию, а по профессии-человека. - Добрый вечер, приятель! - сказал он незнакомцу на углу улицы Клиньянкур. — Так в чем провинился Альфред Лафлёр? Да-да, вижу, ваше удостоверение. Агент номер 393, очень приятно! Вы знаете месье Кораделя? Не знаете? Это полицейский комиссар с улицы Ламбер. Я непременно поговорю с ним об агенте номер 393 и о часах мадам Роз Лафлёр. Мы как раз завтра вместе обедаем с ним и с нашим здешним комиссаром. А вот как раз и Альфред! Не будете ли вы любезны вернуть ему десять франков, которые получили вчера от его матери? Прекрасно! А теперь доброй ночи, приятель. Мадам Маго заплатила за велосипед. А полицейский агент больше не появлялся. 328
Глава вторая Дядя Жорж Умеешь в классики? - спросила Мариетта. - Гляди! Берешь мел и рисуешь клетки, потом внизу пишешь «ад», наверху в кружочке - «рай», вот так вот, красиво, а тут можешь писать что хочешь: Марсель, Сибирь, Пруссия, Мексика... Я-то умею писать, а Алиса нет... хоть ей уже четырнадцать! - Наша учительница говорит, кто не умеет писать, будет бандитом, знаешь, как в кино показывают, они залезают на крышу и грабят дома, - сказала вторая девочка, соседка Мариетты. - Тогда, значит, у нас тут все бандитами будут. До тринадцати лет еще, может, в школу походишь, а там - всё, выросла, изволь кормить младших. - Кино - это класс! Шикарная штука! Говорят, там мертвецы встают из гроба? - Безобразие! - В окошке второго этажа, приподняв драное пальто, служившее занавеской, показалась карлица-побирушка. - Нечего тут собирать шантрапу со всего квартала! Мало нам пятерых горлопанов - и от них-то не знаешь, куда деваться! — так на тебе еще вдобавок! Вот погоди, Мариетта, я матери-то скажу, как ты пачкаешь двор. Что за дом, что за двор ! Нет, я этого так не оставлю! - Э, мамзель Виржини! - высунулась из окна напротив жиличка-итальянка. -У нас и так во дворе... не пойми что и не пойми кто... Чего уж там! - Ах ты, итальянская рожа! Убирайся восвояси за своим женишком! Я с вами, макаронниками, дела не имею! Все как один головорезы! Бездельники! Сами ничего не делают и наших честных рабочих портят! - Малявка, дурёха! чертова куклёха! - завопили дети, разбежавшиеся от этой перебранки. 329
- Мариетта! Леон! - позвал Морис. - Когда-нибудь из-за этих склок дом подожгут! Оставьте в покое старую больную женщину! - Вот умница Морис! - сказала мамзель Виржини. - Берите пример! Ты, Морис, далеко пойдешь, хоть ты и безбожник. Мариетта пнула ногой булыжник и откинула двумя руками волосы: - О-хо-хо! Добренький боженька! - Ну ты, грымза поганая! - вступила в беседу мадам Шен с первого этажа. В свое время она написала, с помощью Дюра, письмо одному министру, в котором напоминала ему об отношениях пятидесятилетней давности и жаловалась на нищету. - Продажная шкура! Сколько тебе платят, чтоб ты меня оскорбляла, - сорок су в день? Маловато! Днем и ночью изводишь - кто мне спать не дает, колотит честной девушке в стенку по ночам? Как еще дом не развалится! Ну, ничего, небось скоро сдохнешь! Бог, он все видит и меня в обиду не даст. Я, когда на Елисейских Полях жила, четыре раза в неделю причащалась! - Нашлась святоша - да в тебе сам черт сидит и кочергой погоняет! - не осталась в долгу мадам Шен. - Одевалась просто, но изящно - и добротно, и удобно. Захотела бы - могла бы гулять сколько влезет, чего-чего, а случаев хватало! Но я не забывала о долге! Нечего зубы скалить, ты, бесстыжая, хоть бы папиросу бросила! Меня преследовала графиня Феринская, подослала карету с кучером, меня похитили и заперли в монастыре. В эту минуту двор огласился воплями усердной консьержки, которые возвестили ее детям возвращение мамаши, а месье Дюру - обеденный час. ззо
- Ключ-то, ключ опять не лезет... ну-ка, а так? Тоже нет! Небось опять мамзель Виржини постаралась! - И это называется консьержка! Шалава, а не консьержка! Как ни хватись, ее нет на месте! - Я работаю, не то бы с голоду сдохла! У меня дети! - Вы-то уж не голодаете, разными фруктами да деликатесами балуетесь, по-барски! А бедных деток кормите объедками! - Ладно-ладно, успокойтесь! Они едят не хуже, чем другие. - Молчала бы, пьянчужка! Знаем, куда ты шляешься по вечерам. Ну, подожди, голубушка! Вот прознает жена хозяина, вылетишь из консьержек! Да как ты смеешь, тварь такая, меня оскорблять! Я старая, больная, зато блюду себя в чистоте! -Да будет вам! Какое ангельское терпение должно быть у бедной консьержки! Когда б не страсть к спиртному, не похотливость да не грубость, когда б не злоба, не распущенность и прочее, и прочее, - она была бы сущая святая мученица. Улица Габриель довольно старая. Дома с облупленными террасами когда-то были построены для отдыха, а ныне тут живут бедные труженики. Старухи в стоптанных башмаках, детский визг под раскидистым деревом, что загораживает вид на восточную часть города; забытая игрушка у изгороди висячего садика, за которым возвышается собор Сакре-Кёр; тяжело и торжественно ковыляющий по кривым проулкам старик Костыль — все это никак не назовешь признаками кипучей деловой жизни. Крутые лестницы отрезают улицу Габриель от города, а также от широких дорог, по которым грузовики и легковушки взбираются на холм Монмартр; так что здешние жители могли бы почи- 331
тать за чудо ежедневное появление грузовичка с молоком и редкие рейсы наемных авто, не знай они о существовании объездного пути по улице Берт и о чертовской ловкости водителей. Приятелям, посещавшим Дюра в этом орлином гнезде, оно навевало воспоминания о Неаполе. Почему? Ведь улица Габриель трудовая, опрятная, мирная, и скандальная репутация неаполитанских мостовых никак к ней нейдет. Оно так, и все же... Все же как-то раз один обманутый супруг в припадке праведного гнева выкинул из окна зеркальный шкаф вместе с его содержимым. Все же лица здешних дам позволяют заключить, что в прошлом жизнь их протекала более бурно, чем ныне. Все же жильцов из полуподвальных меблирашек, случается, поджидает у дверей полиция, недалеко ходить и за примером - взять хоть проживающую в том же доме, что и наш Дюр, тетушку Севе, которая милосердно кормит детей своей сестры, добывая хлеб себе и им воровством в больших магазинах. Зима ли унесет позолоченные осенью листья, весна ли выкрасит свежей зеленью пустыри и сады, что ни сезон, сменяются жильцы в каморках, но не линялые обои и не облупленная краска на стенах замызганных низких домишек. И не всегда начало трудового дня озарено столь постоянным и вечно разным солнечным восходом. - Разбудите меня! - просит консьержка, которой надо к четырем утра быть в банке, где она надраивает медные ручки, недужного бывшего кучера Жюля, который еще до зари ходит чистить кареты на муниципальную стоянку. - А то у меня будильник сломан. Уж эти дети! Ровно в шесть вдова Лафлёр стучится в дверь к святым отцам из собора, чтобы они не проспали мессу, и прислуживает им за завтраком. Днем она чинит и стирает белье 332
для клиентов, а ночью переключается на драные одежки собственных чад. Частенько Дюр, возвращаясь заполночь со светских вечеринок, которые чередуются у него с молитвенными ночными бдениями, видит, что в окне этой недостойной труженицы еще горит лампа. Мадемуазель Вьялар, которая держит мелочную лавочку и запасается газетами для охотников почитать с утра пораньше, вдобавок еще шьет ватные халаты. Мадемуазель Мария разносит по домах мешки с углем и на чаевые от щедрот почтенных буржуа кормит ребенка, которого забросил родной отец. Набожная мадам Нав, бакалейщица, конечно, не такая развалина, как ее муж, но и ей уже за семьдесят, а она таскает с рынка продукты и готовит на всю нищую улицу; кастрюли бурлят, а стряпухе достаются тяжкие вздохи и праведные гроши соседок. Судьба подарила братьям и сестрам Лафлёр дядю. Закон сделал его их опекуном. Дядя Жорж не любил, когда ему мешали жить и сам не досаждал ближним. Был осмотрителен, учтив и сдержан. Он обладал умом довольно правильным и трезвым, довольно скудным, заурядным, но хватким и довольно ясным — под стать хозяину. Охотно хаял все непривычное, а остальным охотно восхищался. Настоящий парижанин, такой же, каким был его покойный брат. Дядя проживал неподалеку от подопечных, что, однако, никакие влияло на количество и качество его посещений - то были визиты не родственника, а судии. В посредники призывала его мадам Лафлёр, и он терпеливо сносил нелепые выходки невестки и их последствия. Но его раздражал вечный хаос в привратницкой, причины которого были ему известны. - Ах так?.. Ну ладно... Сходи-ка, Мариетта, позови дядю... пусть он разберется... - сказала консьержка. Дядя Жорж подождал, пока невестка накричится, ибо знал по опыту: часто ничтожная причина вызывает бурю ззз
криков, — и только потом осведомился, в чем, собственно, дело. Он давно не приходил, что вполне извинительно: служба в Газовой компании, болезни домашних. Ему выложили все разом: как исчез Альфред, а с ним часы, как убежал из дома Морис в день злополучного семейного обеда, но помощь явилась с опозданием, когда необходимость в ней уже отпала. Дядя счел, что Альфред имеет право на самостоятельность, но не одобрил то, как дурно он ею распорядился. Ну, а бедняге Морису и выговаривать особенно не стал. Вообще же в тот день его больше заботила судьба часов, а не племянников. - Вы только вообразите, в каких-то номерах, втроем в одной постели — с Маго и этой девкой, и тут же, около кровати, краденый велосипед. Каково мне все это терпеть? — благонравным голосом выпевала мадам Лафлёр. -Да не Морис - он еще мал, этого только не хватало! - я про Альфреда, не сбивайте меня с толку! Ох, это я, я сама бестолковая, не умею как следует объяснить. Морис, тот просто сбежал из дому. Два дня где-то шлялся, потому что он, видите ли, хотел обглодать баранью ногу, а ему не дали, а Альфред, тот хотел... - Врешь ты все! - взвыл Морис. - И сама знаешь, что подло врешь! Ты преступная мать! Если б я был судья, ты бы у меня села за решетку! Гадина! Что ж это, дядя Жорж! - Ну-ну, Морис, держи себя в руках! - сказал дядюшка. - Вот видите, убедились, что я не выдумываю? Видите, как мне трудно с этой оравой? Я вам не зря тогда писала через месье Дюра! Баранья нога! А некоторые тут кричат, что я своих ребят держу впроголодь... ладно, это неважно... - Запомни, Морис, для сына мать никогда не врет, она может ошибаться. Ошибка - другое дело, и нечего закатывать сцены. Вырастешь, пообтешешься и поймешь, что говорить «врешь» некрасиво, надо сказать: «ошибаешься» - 334
так будет приличнее. Иначе ты ставишь в неудобное положение всех, кто это слышит. А теперь, Роз, поговорим о часах. Где они? Дед Бастиан когда-то заплатил за них сто франков. А теперь одно золото стоит вдвое больше! Шутка ли - ценная вещь - Да часы у меня, вот они... Хм, что такое?.. Они всегда тут, в буфете. Не могли ж они... И куда я их засунула? Ведь выкупила, извернулась... неужто опять пропали?.. Что за наваждение! Морис вскочил, в бешенстве схватил свой стул и готов был сломать его об пол, но, встретив сочувствующий взгляд дяди, закрыл лицо локтем, выбежал на улицу, а там прислонился к стене и громко разрыдался. - Простите, Роз, но я сомневаюсь в ваших словах... я, как вы знаете, человек прямой. Верю тому, что не первый раз вижу своими глазами. Говорите же как есть. Если часы у вас, докажите. Если они заложены, я их выкуплю - не бог весть какие деньги! - Да нет же, дядюшка, не беспокойтесь - они здесь! Просто эти чертовы дети вечно все перевернут в буфете. А в ломбард - это не я, это они отдавали. -Кто? - Да Маго с Альфредом. Пока они там валялись втроем с той девчонкой, я исхитрилась - и хоп! - вытянула из тумбочки квитанцию. В концов концов, вещь моя, а? - Втроем в постели... м-да... это, пожалуй, не очень прилично, хоть порок тут, может, и ни при чем, а все от нищеты. Что касается девчонки, тут все ясно, вы все ей высказали, и правильно, так и надо. А читать мораль молодым людям - только разоряться попусту, они уверены, что они самые умные, никого не слушают и дурят как хотят. Это вопрос воспитания, а что упущено - то упущено. 335
- Я схватила эту мерзавку за руку, вытянула из постели и спустила с лестницы как миленькую!.. Ага! Вот они, нашлись!., в ящике с носками лежали!.. Ну?! Кто тут говорил, что я безалаберная?!! - Ну-ка, ну-ка, дайте взглянуть! Они самые, часы деда Бастиана. Смотрите, Виктор! Луи велел выгравировать его имя и адрес на внутренней стороне задней крышки. Каждый раз, когда дядя Жорж отправлялся к невестке, он брал с собой своего приятеля и коллегу Виктора Лера - надеялся, что присутствие постороннего человека вынудит мадам Лафлёр держаться в рамках. - Да-да, это они, - поддакнул Виктор Лера. - Вот что, Роз, не сочтите за обиду... но будет лучше, если вы отдадите часы мне на сохранение. Так оно вернее. Уж простите... я, как вы знаете, человек благоразумный. - Это как же так? С чего это? Нет, так не пойдет! Часы мои, наследство от моего законного мужа! Что вы, дядюшка, такое говорите? Не бойтесь, никуда они не денутся. Лежат на месте, у меня в буфете, и уж как-нибудь я сама их уберегу. Никто их тут не тронет! Это я вам говорю! - Сказать можно что угодно. Я, конечно, не могу настаивать, чтобы вы отдали часы мне, - это имущество ваших детей, но уж поверьте, я хорошо знаю человеческую натуру. Дети вырастут, потребуют отцовские часы и, со свойственной молодости безрассудностью, или разобьют, или заложат в ломбард, а выкупить и не подумают. Да и вы сами, Роз, не сочтите за обиду... - Ну, дядюшка, вы и чудак! Надо же такое выдумать! Одно слово — чудак! - Ну, не хотите так, продайте. Я покупаю у вас часы, прямо сейчас, плачу наличными, вот у меня и деньги при себе. Подумайте, Роз! Даю восемьдесят франков. Или, ладно, даю все сто - красная цена! 336
- А я бы дал за эти часы сто пятьдесят, — сказал Виктор Лера. - Не вмешивайтесь, Виктор! - одернул его дядя Жорж. - Часы не должны уйти на сторону - это семейная реликвия! - Да это я вам, Жорж Лафлёр, вам предлагаю эту сумму. Получите пятьдесят монет чистой прибыли. - Что бы сказал отец?! А Ал ьфред? Что я скажу Альфреду? Нет-нет, я не хочу, чтоб дети упрекали меня за часы, - гордо возразила мадам Лафлёр. - Ну, так я заявляю свои права на часы моего деда Ба- стиана. По справедливости именно я должен был получить их после смерти старшего брата. - С каких это пор дети не наследуют отцу? - Я их опекун и обязан надзирать за их имуществом. - А если я их получила в подарок от мужа, тогда как? - Тогда предъявите завещание или дарственную, но ведь никаких бумаг у вас, я полагаю, нет? - В таком случае в полицию! Сейчас же идем к комиссару Чтобы раз навсегда покончить с этими дрязгами! - Уймитесь, Роз, при чем тут полиция? Такими делами занимается гражданский суд. В начале книги автор уже сопоставлял месье Дюра с мадам Лафлёр, ученого филолога из дома номер 105 по улице Габриель с его консьержкой. Таким образом автор хотел бы несколько сбить спесь с тех, кто придает слишком большое значение разнице в общественном положении, ибо в каждом из нас есть частичка Роз Лафлёр. Консьержка цепляется за часы точно так же, как Дюр - за свою лампу. Когда человек, чья жизнь не слишком богата чувствами, к чему- то привязывается, то намертво. В глубине души такой человек знает свою ущербность, знает, что привязанность ценится весьма высоко. Вы можете отлично ладить с Дю- 337
ром, пока речь не зайдет о его лампе. Книги, рисунки его друзей и семейные фотографии — все давно продано, роздано, потеряно, испорчено и раскрадено при бесконечных переездах с места на место. Но старая лампа всегда с ним, за всю свою цыганскую жизнь, начиная со студенческих лет, Дюр ни разу с нею не расставался: возил ее на коленях в фиакре, таскал в чемодане, вырывал из рук судебного пристава. Если бы он ушел в монастырь, то и в келью взял бы с собой свою тяжеленную медную лампу. Препирательство грозило затянуться до бесконечности, ибо спорщики повторяли одни и те же доводы, но в Жорже Лафлере проснулось чувство собственного достоинства - как раз вовремя, чтобы он смог удержаться и не наброситься на невестку с кулаками, а также подавить бешеное желание завладеть ее часами; одновременно мадам Лафлёр сообразила, что, ссорясь с дядей, теряет покровителя, и, собрав последние силы, изобразила на лице неотразимо светскую улыбку, которой так гордилась. С обеих сторон прозвучало имя Альфреда и сыграло роль белого флага, который выбрасывают готовые к перемирию соперники. - Во всем виноват велосипед — верно ведь, дядя? — это из-за него мы чуть не поссорились! - Вообще газеты - дело несерьезное, тут карьеры не сделаешь, -заметил ВикторЛера. - Ну, а я не считаю своего племянника таким тупицей, чтобы он упрямо продолжал торговать газетами, если убедится, что это пустое занятие. И не вижу большой беды в том, что он сам разберется, что к чему. Допускаю даже, что он хорошенько присмотрится, освоится, а там и сам потихоньку начнет писать, станет журналистом. Чем плохо! - Разве у него есть аттестат? - спросил Виктор Лера. 338
- А я-то, дядя, как же я?! Этак они все друг за дружкой потянутся: Альфред, Морис... сами видите... что плохого я сделала своим деткам, чтоб они меня бросили? У них есть все, что надо. И едят они, клянусь вам, вдоволь: мясо и все такое... И чистые ходят — вот только этой ночью все на всех перестирала. Ох-хо-хо! Горюшко! Вот уж скоро Алисе пора будет подыскивать место, Мариетту возьмут в интернат... ну, не сейчас еще, атолько после Пасхи!.. И останется у меня один, последний птенчик, мой младшенький, ненаглядный мой Леон. Уж его-то у мамочки не отнимут! - Так, черт побери, устроена жизнь, что толку причитать! Не валяйте дурака! А дедовы часы вы мне, значит, не отдадите, это ваше последнее слово? - Посмотрим... я подумаю. Однако дядя Жорж не стал дожидаться, до чего додумается невестка, а пораскинул мозгами сам и в результате этих размышлений явился к мировому судье. Секретарь мирового судьи давал бесплатные консультации неимущим, а Жорж Лафлёр, как истый парижанин, любил получать услуги задарма. По его прикидке, пороки невестки расчищали ему дорогу к вожделенному предмету, и он уже мысленно расписывал их секретарю, целиком отдавшись этому занятию и не замечая ничего вокруг: ни идущего рядом Виктора Лера, ни чудовищно крутой лестницы, соединяющей улицу Габриель с площадью Тертр, ни самой площади, обсаженной деревьями и окруженной убогими лавчонками, в которых парижане - все поголовно любители старины - видят частицу прошлого, ни сногсшибательных - в полном смысле слова - булыжников, которыми вымощена улица Мон-Сени. Дядя Жорж даже изменил привычке сокрушенно вздыхать при виде новых высоких зда- 339
ний, загубивших, по его мнению, живописный квартал, — он не чувствовал прелести этих верзил, неожиданно вознесшихся на ровном месте или комично, будто завалясь, торчащих на склонах. Результатами напряженной умственной работы он делился со спутником, дабы прочнее затвердить некоторые пассажи обвинительной речи против невестки и насладиться заведомо лестными отзывами Виктора Лера. Дядя Жорж остался равнодушным как к благим призывам Общества трезвости, облепившим понизу стены мэрии, так и к прискорбной действительности, открытой взорам за витринами двух десятков окрестных пивнушек. Не посмеялся над соседством смиренно-строгой церкви на улице Клиньянкур с беззастенчиво-помпезной резиденцией муниципальной власти, не заметил ни похожей на кабинет большого начальника привратницкой, ни напыщенных, покрытых слоем пыли гипсовых статуй в вестибюле, где пахло неизбывной затхлостью грязного, убогого квартала. Мысли Жоржа Лафлёра были заняты только одним — золотыми часами. - Господин секретарь, я желаю воспользоваться своим правом и получить юридическую консультацию по достаточно важному вопросу, имеющему отношение к ценному имуществу. Не хотелось бы, разумеется, заходить слишком далеко, но коль скоро окончательное разрешение спорных дел входит в ваши служебные обязанности... то я и прибегаю... Коротко говоря... моя невестка овдовела по смерти брата, я же являюсь законным опекуном четверых его детей и, стало быть, обязан блюсти их интересы. Бесспорно, у вдовы Лафлёр имеются свои достоинства. Она трудится не покладая рук, встает в четыре утра, но это женщина легкомысленная, способная растратить все, что по праву принадлежит детям. Нет, я не возражаю, в чем-то она, быть 340
может, даже выше меня, хотя, скажу не хвалясь, я человек способный, особенно к математике и языкам, и, сложись судьба иначе, мог бы многого добиться... В общем, эта самая мадам Лафлёр слова доброго не стоит. Во-первых, она пьет, да еще как, во-вторых, изрядная неряха и образ жизни ведет, прямо сказать, беспорядочный. В-третьих, ни о чем не думает и не знает цену вещам, а потому вечно все теряет. Бесстыдно шляется по улицам ночами... Поймите меня, господин секретарь! Она бьет детишек палкой, то есть тростью, оставшейся от отца. Иной раз напьется, и они сидят голодными. Привыкла распускать и руки, и язык. О, посмотреть на нее, так никогда не подумаешь — такая вежливая, порядочная, футы, нуты! Но это все одно притворство! Эта женщина лжет без зазрения совести! Ну, словом, это безответственная мать. - То есть вы как опекун хотите взять на себя заботу о детях? - Нет, вы меня не поняли, дети тут ни при чем. Я живу неподалеку, на той же улице Габриель, и, если что, всегда могу одернуть невестку - опекунскими обязанностями не пренебрегаю! Речь идет о золотых часах. Это дорогая вещь, семейное достояние. Ценность ее очень велика — старинная работа, не говоря о стоимости металла, — так вот, я хотел посоветоваться с вами относительно часов. Они принадлежали еще моему деду Себастиану Л афлёру, у нас, знаете ли, очень древний род. А невестке на все плевать — дети у нее эти часы в школу таскают! Более того, есть основания опасаться, что она их пропьет или заложит, да не выкупит. Учитывая все это, я и хотел бы, чтобы во избежание утраты часы были переданы мне. - Что ж, ходатайство будет принято к рассмотрению, и во вторник в судебном заседании господин мировой су- 341
дья вынесет решение, приняв во внимание достоинства истца и несостоятельность ответчицы. Мадам Лафлёр опешила: мировой судья — это что-то новое, это вам не полицейский комиссар, с которым она была накоротке и к которому ходила запросто. - Что за белиберда! Что я такого сделала? И почему должна отдавать свои часы дяде Жоржу? Мадам Лафлёр хорошо разбиралась в людях, тому свидетельство - подобранные ею для суда наряд и повадка, однако же бывать в оющественных местах доводилось ей нечасто, и с непривычки она сперва лишь лепетала что-то маловразумительное. (Между прочим, и месье Дюр, вызванный однажды свидетелем во Дворец правосудия, надел, как положено, редингот, но не мог произнести ни слова.) Консьержка подкрутила волосы, лицо ее сияло чистотой и свежестью - видно, она верила в силу женских чар и в свою собственную обольстительность; ну, а черное платье и строгий вид действовали, как всегда, безотказно и помогали ей разыгрывать роль скромной вдовы, точно так же как синий фартук, за который с двух сторон держались двое детишек, служил знаменем честной бедности. Месье Дюр тоже очень благородно козырял своей нищетой. Секретарь объявил слушание дела Лафлёр против Лафлёр открытым. Одна из сторон поднесла платок к глазам, чтобы спрятать слезы, вернее, чтобы привлечь к ним внимание. Дети тоже непременно пустили бы слезу, но были ошарашены обстановкой. Другая сторона, затянутая в тесный редингот, вооружилась, помимо ироничного тона, обычного при сношениях с облеченными властью лицами, еще и надменностью уверенного в своей силе негодяя. — Перед вами особа, которая бесстыдно удерживает у себя имущество, не являющееся ее полной собственностью. 342
И я должен с прискорбием признать, что эта особа приходится мне невесткой. Но родственников не выбирают, и я имею законное основание потребовать... - Э-э... стойте! Ваше имя, фамилия... э-э... место жительства и род занятий? - Лафлёр, Жорж, служащий Газовой компании, проживаю в доме 77 по улице Габриель. Смею добавить, что я имею честь близко знать господина директора службы... -Я протестую! Э-э... Жорж Лафлёр... я запрещаю вам... э-э... продолжать высказываться в подобном тоне. Извольте... э-э... выступать перед судом более достойным образом. Как говорил Паскаль, коль скоро у вас есть могущественные друзья, покажите, что они в вас ценят. Вам знакомо имя Паскаля? Истец был глубоко уязвлен: его, Жоржа Лафлёра, обвинили в неучтивости! Однако у него хватило благоразумия не возмущаться, дабы не настраивать против себя судью, от которого зависела судьба часов. Ну, а вдова Лафлёр хоть и не очень ясно поняла, о чем речь, откровенно возликовала. Покойный Дюр легко узнал бы себя в таких безотчетных порывах. - Э-э... посмотрите только, как она переживает... Э-э... так сказать, наш долг - защита слабых и невинных... Ну, успокойтесь, милочка... э-э... успокойтесь и назовите свое имя! - Консьержка дома номер 105! У комиссара есть моя расписка, все как надо! Роз Лафлёр, вдова с четырьмя детьми, да пятая Анжель, племянница. Но как же так, да почему ж он хочет отобрать мои часы?! А раскривлялся, как не знаю кто!.. Ох, что я говорю, простите... - Как, право, трогательно... э-э... Нуте-с... прошу вас, расскажите нам подробно и не таясь все, что можете сооб- 343
щить по поводу запроса Жоржа Лафлёра. Скажите по совести, есть ли вам в чем себя упрекнуть. И в чем вообще дело? - Да дело тут... в часах... Часы-то, ну, отцовские, супруга моего покойного... Ну вот... - Вы только послушайте, господин судья! Ведь это темная , безграмотная женщина, к тому же лживая! Разве можно ей верить?! - Разрази меня гром! Э-э, Жорж Лафлёр! Ваше поведение выходит за рамки приличия... Я вас предупреждал, но вы упорно продолжаете... э-э... свои непозволительные выходки. Довожу до вашего сведения, что в соответствии со статьей 304 Уголовного кодекса я... так сказать... имею право взыскать с вас штраф в размере от двух до пяти тысяч франков зато, что вы препятствуете отправлению правосудия... и, черт побери, я так и поступлю. Здесь... э-э... распоряжаюсь я! И призываю вас к порядку! - Но, господин судья, я не считаю, что особа, которая пьет и избивает своих детей, достойна моего уважения. Какая это мать, когда, не покормив детей, она уходит на ночь глядя и предается пьянству и разврату! И я должен ее уважать? Нет, я как опекун детей... - О! Это клевета! — вскричала Роз Лафлёр. - Ах, значит, вы как опекун желаете взять на себя воспитание детей? Это очень серьезно! - Простите, господин судья... - Очень, очень серьезно! Настолько, что для этого потребуется представить весомые доказательства несостоятельности родной матери. Testis unus, testis nullus*. - На воспитание? Нет, я категорически против! То есть это, конечно, прекрасно, но у меня нет ни малейшего же- * Один свидетель — не свидетель (лат.). 344
лания держать детей у себя. Нет-нет, я вижу, вы не вникли в это дело, позвольте, я все объясню. Мой брат оставил в наследство семье часы, не просто золотые, но еще и старинные, что увеличивает их ценность. Часы были за сто франков приобретены в 1804 году моим дедом Себастианом Лафлёром у знаменитого часового мастера Брегета. Наш род - весьма древний. С тех пор стоимость одного золота возросла в пять раз. Так вот, моя невестка растрачивает эти часы! - Потрясающе! Неслыханно! Невероятно! Как это - «растрачивает часы»? Ваши замысловатые выражения... э-э, так сказать... невозможно понять!.. Мне это дело видится совсем иначе. - Она уже закладывала часы в ломбарде и в конце концов продаст их за бесценок, потакая своим порочным наклонностям. - Клевета! - Э-э... на мой взгляд, все очень просто... Нет ничего предосудительного втом, что женщина, обремененная детьми... э-э, так сказать... использует часы, которые являются собственностью ее вышеозначенных детей, дабы, находясь в затруднительном положении, обеспечить им пропитание, то есть делает то, что сделали бы они сами, будь они взрослыми. Такой поступок... э-э, так сказать, вполне правомочен для кормильца семьи. Что в нем дурного? Что... э-э, так сказать... дурного? А? - Как! Это же антикварная вещь! Коллекционная! - Ну, знаете! Такие рассуждения — кощунство. Я смею полагать, что вашим подопечным... э-э, так сказать... не до коллекций антиквариата, когда речь идет о хлебе насущном! - Но я как опекун обязан отстоять семейное достояние, причем срочно - пока ему не нанесен ущерб! 345
- Ну-ну! Так я и думал... э-э... так я и думал! Итак, Жорж Л афлёр, все яснее ясного: вам хочется заполучить часы в свою коллекцию! Все парижане — коллекционеры. Право, следовало бы разобраться в этом деле основательно, куда основательнее, чем вам хотелось бы, нерадивый опекун! - Так как же будет? Он отберет у нас отцовы часы? - Успокойтесь, мадам. Один ваш вид свидетельствует в вашу пользу, здесь вас в обиду не дадут! - Помилуйте! - А вы, Лафлёр, молчите! Вы что же, думали, разрази меня гром, я буду вам помогать грабить бедную вдову? Э-э... сколько, вы, мадам, сказали, у вас детишек? Пятеро? - Четверо и еще племянница. - Еще и племянница! Изумительно! И сколько старшему? -Альфреду? 21 ноября исполнилось шестнадцать. - Отлично! Еще два года - и он будет совершеннолетним. Ну, а пока... э-э, так сказать, распоряжайтесь этими часами по своему усмотрению. Хотите - храните, а будет нужда — продайте. - Господин судья! Я как опекун обязан заботиться о благосостоянии детей! - Ну так купите им государственные процентные бумаги! Решение вынесено, разрази меня гром, все свободны. Глава третья Алиса Ох уж эти мне богомолки - они, видите ли, каждый день причащаются! А чтоб такая хоть открыточку за два су у тебя купила — не дождешься! Торговала я когда-то 346
цветами перед святой Магдалиной, так одна из этих оши- валась там на панели, а нынче — только гляньте! — задирает нос, что твой министр. У парапета Сакре-Кёр выстроились в ряд нищие и торговки открытками и четками, протягивая выходящим из храма кто шапку, кто свой немудрящий товар. - Ишь, выпендрилась! - зычно, как кобыла, замученная солитером, гаркает одна из торговок. - Помню, еще когда у меня была игральная машинка на площади у Виктуар- ской Божьей Матери, они с муженьком торговали старьем на Банковской улице. И бухали оба будь здоров! Ну а нынче, выходит, мадам замаливает грехи! Вот сидит, вытянув на голой земле обмотанные тряпьем ноги, старик Костыль, голова его прикрыта легкой шапчонкой, тут же, на земле, лежит перевернутый картуз, в руках он держит развернутую газету. Прихожане, подаяние — до этого ему, похоже, и дела нет. - Работаешь, Виктор? - Цыц, бывшая супруга! - Что пристаешь к человеку! Вы ж разведенные! Потеха — живут в одних номерах, работают на одном пятачке, он рта не раскроет, а она трещит как сорока! - Погодка-то, добрая барышня, погодка! - Нищий с испитой разбитой рожей галантно осклабился. - Солнышко сияет, как ваше свежее личико! Спаси Господи! Век за вас молиться буду! Давненько вас было не видать - уезжали куда?.. А вот и мамзель Виржини! Как всегда, позже всех! - Заткнись, старый козел! Чего расселся на моем месте? Пожалеешь еще, да поздно будет! Господь за меня отомстит, как отомстил нашей проклятой консьержке - девчонка-то у нее опять сбежала! 347
- Ставлю сто мильонов против одного су, — важно произнес Костыль, - что Бонапарты вернутся! Вот, пожалуйста, еще один министр подал в отставку! - Бросьте вы эту поганую политику, лучше меня послушайте. Дочка моей консьержки - вот красота! - опять запропала! Потаскушка сопливая! На дух не выношу развратниц! - Я сама из Венсена, как ваша консьержка. Она еще совсем пацанкой путалась чуть не со всей артиллерийской казармой. Прямо дочь полка - хоть орден ей давай за боевые заслуги! - Ну, я вообще не то, что вы все! Я девица, мужчины никогда не знала. - Э-э! Малявка, дурёха! Чертова куклёха! Э-э! - Кто стариков обижает, того Бог накажет. - Подайте слепому, мадам! Храни Господь ваши прекрасные глазки! - Она у нее, дочка-то, лентяйка, непутевая! Мать ей: вымой посуда! А та: еще чего! Ну, мать ее огрела, а дочка дала деру. Это в четырнадцать-то лет! Какая мерзость! - Ваша консьержка - известное дело, хлещет ром да спиртом запивает! Смолоду такая была. Если кому бутылка нужнее хлеба, пиши пропало! Четки по франку, нет, эти освященные, по четыре! Тогда в другой раз, всего хорошего, мадам! - Таких, как эта паскудная консьержка., о, вы ее не знаете!., таких мерзавок свет не видывал! - Мир вам всем, послушайте, что я скажу! - вдруг вмешивается Костыль. - Я знаю, где это дитя, а я врать не буду! Вчера после ужина, часов в одиннадцать, я шел домой, гляжу - на ступеньках у креста заснула девочка, а какая-то молодая дамочка ее будит. Поел я знатно: капус- 348
ты с салом, наваристого супчика, две дюжины улиток да на закуску изюма. Винцо я больше всего уважаю руссиль- онское. Так вот, даму-то, которая пожалела бедняжку, я узнал: это жена одного художника, они живут на улице Коро, 28. - Ну, ясно, раз жена художника... Никак, Костыль уходит? Или размяться захотелось? - Я сам себе хозяин: хочу работаю, надоест - ухожу. - Месье спешит на свидание, - ввернула бывшая законная супруга. - Ему надо почистить перышки. - Скажи пожалуйста, она ревнует! Не порть себе кровь! Свидание - умора! Кто на него позарится! Хоть мамзель Виржини и честила на все корки Алису и ее мать, она помчалась в привратницкую успокоить вдову вестями о беглянке; благодаря этому доброму побуждению жиличка и консьержка помирились и в доме 105 по улице Габриель на целый месяц установился покой. - У меня для вас хорошая новость! - сказала мамзель Виржини. - Алиса сейчас у одной дамы с улицы Коро. Она взяла ее к себе! Так сказал сам Костыль, а уж ему можно верить! В длинном списке несчастий, которые так любила перебирать мадам Лафлёр, жалуясь на жизнь, значилась и племянница Анжель. Приютили ее, вырастили, а она, обжора толстомясая, колошматила, чуть что, кулаками в стенку, так что все кругом ее жалели. С недавних пор Анжель служила подавальщицей в кабачке Санкуена на улице Лондр. Ее примеру собиралась последовать Алиса. Мансарда Анжель представлялась ей раем. Ругань мадам Лафлёр она выслушивала сжав зубы и мечтала о самостоятельности. В этих мечтах не последняя роль отводилась часам — Алисе каза- 349
лось, что за них можно выручить целое состояние и, значит, надолго избавиться от всяких забот. Как-то вечером после бурной схватки - дочь вспотела, мать утирала разбитый нос - Алиса крикнула: - Скотина! Все равно уйду из этой твоей грязной конуры! Прямо сейчас и уйду! - Ну и катись! Иди к своей сестрице, к Анжель! Пусть она тебя и кормит! Давай-давай! Небось не заплачу о такой дряни ленивой! А того не знала мадам Лафлёр, что дочка уносит в кармане семейное сокровище. Анжель не оказалось дома, поэтому Алиса легла спать на каменных ступенях в двадцати метрах от привратниц- кой. Тут-то и появилась сердобольная дама. Она разбудила девочку и стала спрашивать, откуда она, чтобы отвести ее к матери. Но та уперлась: - Уж лучше останусь здесь! - Ну, скажи, скажи мне, милая... Ой, да ведь ты, наверно, не ужинала? Пойдем, я тебя накормлю. Так как же, скажешь? Ну, одно словечко... Не собираешься же ты тут всю ночь проторчать! Одета ты недурно: и юбочка, и блузка - все вполне приличное. Ладно, раз не хочешь говорить, где живет твоя мать, пойдем ко мне. Мой муж уехал за город, ты ляжешь на диване, а завтра я тебе дам заштопать носки. Что это ты там прячешь, в кармане? - Ничего. Девочка наелась досыта, и ее сморило за столом. Добрая дама осторожно и с некоторой брезгливостью раздела ее. Минута — и Алиса спала на чистой постели, а потрясенная дама держала в руках золотые часы. - Не знаю, что и делать... Ладно, передам ее матери, пусть она разбирается... И Огюстена, как назло, нет дома!.. 350
Положим, сообщницей меня не сочтут — я просто пожалела девочку и сделала самое необходимое. Хотя, конечно, хранить в доме краденое... Во всяком случае, от этой малолетной воровки лучше держаться подальше. - Смотри, как хорошо мыс тобой подружились, правда? - говорила дама Алисе на другое утро. - Я сама такая, как ты. Вышла из низов и помню об этом. Давай я верну эти часы, а? Просто верну и не буду говорить, кто их взял. Ладно? И все уладится. - Но я их не украла! Это часы моей матери... то есть они остались от отца. - Не морочь мне голову, дружочек! Твоему отцу такие часы не по карману - это роскошная старинная вещь. - Это наши фамильные часы, сейчас они на сохранении у матери. - А где живет твоя мать, ты мне так и не скажешь? Зря, выходит, я надеялась тебя уломать. - Не скажу ни за что! А вы лучше возьмите меня служанкой! - Не люблю маленьких упрямиц. На этом месте их разговор прервался - явилась мадам Лафлёр в сопровождении полицейского. - По какому такому праву вы уводите чужих детей? - Но, мадам... - Безобразие, просто безобразие! - На самом деле все очень просто: я нашла девочку спящей на ступенях у креста и поступила с ней, как поступила бы с младшей сестренкой или подругой. - Надо было не тащить ее к себе, а привести домой! - Я бы так и сделала, но она ни за что не хочет говорить, где вы живете. - Спросили бы у кого угодно. Ее вся округа знает. 351
- Господин полицейский, хоть вы-то понимаете — в одиннадцать часов вечера на улице Габриель не так много народа! - Зато на площади Тертр всегда есть полиция! Нет, вы посмотрите, какая на ней кофточка! И духами пахнет! И рот в шоколаде! Так, может, вы хотите взять ее в служанки? Это пожалуйста, я не против. Идет? - Благодарю за подарок! Что мамочка, что дочка - сразу видно, одна порода! - Мать! -сказала Алиса. -Отцовские часы у этой дамы в столе! - Мои часы! Какой мерзавец опять их у меня украл? Ты, что ли, дрянь? - Господин полицейский, вчера я раздевала девочку и действительно нашла у нее очень дорогие часы, которые буду рада вернуть владельцу. Такая странная история. - Это по части комиссара, - сказал полицейский. - Что ж, будет небольшое развлечение, - произнесла жена художника и, не медля, кокетливым жестом нацепила шляпку. Комиссар быстро во всем разобрался: он был самого высокого мнения об уважаемом художнике и его супруге и несколько иного о Роз Лафлёр, поэтому похвалил добрую женщину и отчитал консьержку. - Месье комиссар! Да пусть она возьмет девчонку в услужение! Я согласна! Пусть платит ей пятнадцать франков. - Нет-нет, мне такие непрошеные одолжения ни к чему. - А ну, ты, бездельница, марш домой! Давай сюда часы, пока я тебе не всыпала. После обеда в кабачке Леонса Санкуена наступало затишье. Хозяин ложился поспать, хозяйка уходила навести 352
красоту, и Анжель оставалась за кассой одна. Алиса это знала. Мамаша хитра — заперла буфет на ключ, а дочка хитрее — подсуетилась подобрать второй ключик. И вот Алиса с торжеством явилась на улицу Лондр, сжимая добычу в руке: - Вот они, часы, у меня! И дверцы не пришлось взламывать. В ломбарде нам за них хорошей цены все равно не дадут — мы несовершеннолетние. Но можно что-нибудь придумать. Например, продай их какому-нибудь надежному клиенту. А будут деньги - я легко найду себе место служанки. - Предоставь все дело мне, сестренка. Тут как раз один шофер, такой Антуан Льобе, ко мне клеится, а у его хозяйки мадам Буркарт много богатых знакомых, и он их всех тоже знает. Он будет рад мне помочь и найдет покупателя... Вон идет жена нашего крокодила! Она вообще-то ничего... Это моя двоюродная сестра, мадам! - Очень, очень милая девочка! Заходите к Анжель, когда захотите, моя дорогая. Кабатчика звали Леоне, кабатчицу - Орели. Суетливые руки Леонса, без устали вытиравшие цинковую стойку, говорили о нем больше, чем маловыразительный взгляд, которым он встречал посетителей. Он и сам все время метался вдоль стойки. У людей флегматичных, но желчных бывают приступы лихорадочной подвижности, у Леонса такое состояние было хроническим. Белокурая красавица Орели, напротив, была величественно неподвижна, если только не чистила овощи. На губах ее застыла улыбка. Леоне брал наглостью, Орели предпочитала осторожность, но оба были изворотливыми политиками. Когда язва Леоне принимался злословить о своих лучших друзьях, благоразумная Орели одним мановением ока призывала супруга к 353
умеренности. Когда же апатичная Орели слишком явно показывала свое презрение к простым работягам, мужнин окрик: «Эй, там! А ну, пошевеливайся!» - возвращал ее в круг повседневных забот. Когда Леоне принимался жаловаться, что судьба и люди к нему несправедливы, Орели с философским смирением обращала взор на свое обручальное кольцо. Когда же она, Орели, глядя в зеркало над стойкой, задумчиво поправляла серьги в ушах, Леоне едко спрашивал: «Никак на бал в президентский дворец собираешься?» Оба страстно любили чтение, и каждый мешал другому читать запоем. А привязанность друг к другу не давала обоим следовать своей склонности и закукливаться, когда закрывается кабачок, в молчании и одиночестве. Но никакая изворотливость не приносила супругам коммерческой удачи. Они держали питейные заведения в разных кварталах Парижа, и всюду повторялось одно и то же: их надували или клиенты, которые копили-копили долг, а потом бессовестно исчезали, или поставщики вин, которые завозили свой товар во все окрестные лавочки и тем разоряли несчастных кабатчиков - все снова и снова! Ублажая глотки и брюха, они лишь ночью могли хоть чуточку насладиться новой мебелью от Дюфайеля в стиле Людовика XVI, а на сына, отданного в Мелен кормилице, и вовсе не хватало времени, только его фотокарточка частенько высовывалась из ящика кассы. Посетители в один голос отзывались об Орели Санку- ен как о женщине добросердечной и мягкой, супруг ее был несколько иного мнения. Как будто вечером она снимала корсет не только с пышного тела, но и со злого языка - Конечно, никому нельзя желать смерти, - говорила, например, она о торговце, сумевшем ее перехитрить, - но мне было бы приятно услышать, что его укокошили. 354
- Продолжай, Орели, продолжай, приятно слушать! Эх, попадись он мне на мушку, уж я бы не промахнулся. Может, я не такой чувствительный, как ты, ты вон от одного слова краснеешь до ушей, но уж целиться-то я умею... да-да, стрелок не из худших! - похвалялся Леоне. Насмешка была и в его лукавой улыбке, и в пристальном, хитром взгляде. -Да, Леоне, глаза у тебя отменные, но хорошо бы еще и уши прочистить. Ты меня хоть послушай! Говоришь «продолжай», а сам слова не даешь вставить! Как пошел болтать - так хоть трава не расти! Скажи лучше, про что это ты давеча трепался с Этьеном: «Захочу - любого инкассатора за пояс заткну»? - Хе! Она думает, я такой дурак! Это, голубушка, дипломатическая тайна!.. Это мои дела, и тебя, Орели, они не касаются, ясно? У меня есть свои секреты. Никому не скажу! - Ну и на здоровье! Тебе не только инкассатора, а даже его подручного не одолеть! Эх, взяли бы тебя самого хоть куда-нибудь в подручные! А с кабачком я бы и одна отлично справилась. Пусть я краснею от одного слова — так и есть! - пусть я осторожная, но и храбрости мне не занимать. Помнишь, как апаши ворвались в лавку на улице Сен-Мор? А у тебя ни ума, ни храбрости ни на грош. -Ладно, ладно!., ты вот что... напомни мне завтра, чтоб я матери деньги отослал. А сейчас я пошел спать. - Погляди, у тебя кальсоны рваные! И не стыдно!!! У супругов оставалось так мало времени на отдых, что нечего было и думать о чтении, и все же на ночном столике лежал давно просроченный библиотечный томик пьес Октава Фейе - как символ сладкой мечты, как грустное напоминание о недоступном удовольствии. На этот раз Орели заснула сразу, а Леонсу не спалось. 355
- Вот ты говоришь, Орели, мне надо уши прочистить, а я слышу, как у соседей кто-то ходит! - ворчал он. Но обычно все бывало наоборот: не он, а белокурая Орели спала так чутко, что пробуждалась от собственных легких всхлипов, которыми ее тонкая натура отзывалась на сновидения. Так протекала жизнь не ведавшей нравственных устоев четы Санкуен, пока ее не разбило появление злополучных часов и их шебутной обладательницы вдовы Лафлёр. - Один абсент - для Жерома, одну хинную - для Жака и один кофе -для Антуана Льобе, - заказывал на всю компанию Луи, шофер. - И как это, боже ж ты мой, получается: что людей губит, то зверям на пользу! Вот хинную настойку, например, дают домашним птицам перед выставкой, чтоб повысить шансы на приз. Не знал? Так я тебе говорю! А горечавка, если высушить, растолочь и подмешать лошади в еду, - лучшее средство от бельма на глазу. - Понимаю теперь, почему ты пьешь горечавку, - хохотнул Антуан Льобе. - Козырная десятка! Козырь, козырь, козырек! Жирные плечи его затряслись от смеха, и он метнул взгляд на Анжель. - Мне надо вам кое-что сказать по секрету, - вдруг шепнула она ему. — Выйдемте в бильярдную. - Спирт — вовсе не отрава, - продолжал Луи. - Он хорошо останавливает кровь и заживляет раны у лошадей. Кофе лечит болезни щенков, полынь выгоняет глистов, а табак морит садовых клопов. - Люблю зверье, — сказал Антуан Льобе. - Выкладывай туза, Констан, голубчик. Сядь-ка на мое место, хозяин, крошка Анжель хочет что-то шепнуть мне на ушко. Милое дело! 356
— Совести у тебя нет, Антуан Льобе! — сказал Луи. — Совращаешь четырнадцатилетнюю дурочку, а хозяин молчит - боится потерять клиента. Ишь, охмурять намылился, подлая твоя душа! У Анжель не было кармана, чтобы спрятать часы, поэтому сначала она засунула их в кассовый ящик, а потом переложила в чашку. За день эта чашка где только не побывала: и в погребе, и в кошачьей корзинке, и в аптечке, пока наконец сокровище не перекочевало в жилетный карман шофера Антуана Льобе, одного из самых отъявленных мошенников Парижа, и с этой минуты начались уготованные часам судьбой головокружительные приключения. Разговор молоденькой служанки и ее сорокалетнего ухажера был недолгим и резко оборвался: Антуан Льобе поспешно скрылся, зато объявилась стенающая мадам Лафлёр. В скором времени им все же пришлось свидеться у судебного следователя.
Часть вторая Приключения Глава первая Мадам Буркарт, она же Лена Кальви Прошу вас иметь в виду, что вы приглашены сюда лишь в качестве свидетеля. Как следует из наведенных мною справок и подтверждает мое личное впечатление, вы человек, занимающий весьма значительное положение в обществе, иными словами, ваша честность и порядочность вне всякого сомнения. Садитесь, пожалуйста, в это кресло. 358
Итак, милостивый государь! Ваша фамилия Базейак. Вы принадлежите к старинному гас конскому роду... Ваше полное имя Поль Этьен Алексис Мерри... Мерри - как мило! Я знаю, все эти неуклюжие юридические формальности весьма неприятны... Да-да, не спорьте! Но что делать - мы вынуждены быть скрупулезными. Поверьте, мне все стало ясно с первого взгляда. Этот молодой человек, подумал я, попался в сети опытной авантюристки и выполняет все ее прихоти. И я от всей души хочу помочь вам. Женщины не знают жалости. Не правда ли? Хм! До развода вы проживали вместе со своим почтенным семейством в особняке по адресу: улица такая-то, дом 73-бис. В этом доме, принадлежавшем еще вашему деду, вы жили с рождения. И вдруг ваша законная супруга в срочном порядке затевает бракоразводный процесс, а все потому, что в ходе злосчастного дела вдовы Лаф- лёр получили огласку ваши отношения с мадам Буркарт. Особняк, как ни прискорбно, был конфискован в пользу вашей жены, поскольку ее приданое оказалось растраченным. Упомянутая мадам Буркарт выступает в театре под сценическим именем Лена Кальви. Отличный, на мой взгляд, псевдоним! Эта Лена Кальви, эта актриса, по достоверным данным следствия, весьма и весьма богата. Но в какой-то момент - возможно, временно очутившись в стесненных обстоятельствах - она решила продать свои золотые часы и фактически вынудила вас купить их за немалую цену. Семь тысяч шестьсот франков - не фунт изюма! Вам, я убежден, было неизвестно, что три года тому назад по факту пропажи этих часов велось следствие. Если выяснится, что мадам Буркарт замешана в этом деле, ей будет предъявлено обвинение в укрывательстве краденого. Дело о пропаже было возобновлено по настоянию вашей тещи — позволю себе напомнить, почему и каким образом. Купленные из любезности часы 359
были вам ни к чему, и вы подарили их своей теще, маркизе Эстель Дито де Курберу. Поистине правосудие должно поставить за здоровье вашей тещи свечу в руку толщиной - ведь преступники чувствовали себя в полной безопасности, посколькудело было прекращено. Итак, маркиза оказалась ключевой фигурой в этой запутанной истории... как, впрочем, и в некоторых других, касающихся вашей жизни. - Весьма точно и тонко подмечено! - Благодарю вас... Так вот... маркиза - женщина основательная и дотошная... Разглядев на корпусе надпись: «Лафлёр, улица Габриель, 105», она пришла в смятение. Это имя, этот адрес! А вы сами, месье Базейак, не почувствовали ни малейшего беспокойства, и ничто в вас не дрогнуло? - Простите, господин судебный следователь, несмотря на всю вашу любезность, я вынужден прервать вас. Ваше замечание совершенно необоснованно. С какой стати я должен был усомниться в словах Лены Кальви? Знали бы вы, как она всегда уравновешенна, рассудительна, щепетильна, вы бы меня поняли. Она сказала, что часы прежде принадлежали тетке ее лакея Констана. И я, естественно, поверил, ибо она никогда меня не обманывала. - Вы, значит, полагаете, что эта женщина безупречно честна?.. Хм...Что ж, продолжим... В тот день ваша почтенная теща, в которой добродетель сочетается со здравомыслием, а хладнокровие - с твердой верой, присутствовала на праздничной службе в соборе, а заодно наведалась по указанному на крышке часов адресу. - Да уж! Хладнокровия ей не занимать! Мою семью она разрушила не дрогнув! Не могла стерпеть, что ее дочь счастлива в браке с каким-то буржуа! - Возможно. Не буду оспаривать ваше утверждение, но сейчас не в этом суть. Улица Габриель почти упирается в со- 360
бор. Десяток шагов — и ваша теща переступает порог приврат- ницкой. Так вот оно что! Она легко уясняет положение вещей: три года тому назад Л ьобе украл у Анжель часы ; дело о краже было прекращено ввиду представленного обвиняемым алиби; часы до сих пор не найдены; мадам Лафлёр и Анжель объявлены малограмотными и слабоумными. (О мадам Буркарт, натурально, речи еще не было.) Таким образом ваша теща оказалась более осведомленной и более близкой к изобличению виновных, чем органы юстиции. Что же она делает? О, она впивается в дело Лафлёр и расправляется с ним в два счета. - Все для того, чтобы навредить мне. - Весьма сочувствую, однако, каковы бы ни были побуждения маркизы, это не отменяет ее заслуг перед правосудием, которому - черт побери! - остается снять перед ней шляпу! Итак! Прежде всего, из похвальной предосторожности, она сдает похищенные часы в судебную канцелярию, дабы они снова не попали в безответственные руки младшего поколения семьи Лафлёр. Далее, не теряя времени, идет прямиком к прокурору Республики, настаивает на новом рассмотрении дела, не щадя собственного зятя. - Добрейшая душа! Да ей ничего другого и не надо было - лишь бы приплести меня. - Не беспокойтесь - вам ничто не грозит. Ваша непричастность не подлежит сомнению. Но что касается мадам Буркарт... По мнению следствия, знаете ли, поведение этой особы говорит не в ее пользу. Чем объяснить, что Констан, сообщник Льобе, пользуется какими-то привилегиями в доме хозяйки? А вот чем: особа, о которой идет речь, познакомилась с Констаном, когда он был всего лишь официантом в ночном дансинге, ей приглянулся этот разносчик кружек, этот «трущобный цветок», и, чтобы насладиться им сполна, она приблизила его к себе и сделала 361
своим доверенным лицом. Какая грязь - эти современные нравы! - Ну, а на мой взгляд, она купила часы у своего камердинера по той же причине, по какой я сам купил их у нее. Просто хозяйка проявила участие к слуге. - Вы не станете, однако, отрицать, что мы задержали Льобе и Констана именно в особняке на улице Астор. Не говорит ли это о том, что имел место преступный сговор? Шофер упомянутой особы крадет часы, камердинер продает... и кому же?., этой же самой даме, то бишь своей... хозяйке, или вашей — вашей с ним? — любовнице. - Вы оскорбляете честь дамы, господин судья! - Ха! Честь! В стенах Дворца правосудия вы можете забыть о чести, здесь царит закон, здесь его становой хребет! - Но вы, возможно, поостереглись бы отзываться о ней так непочтительно, если бы знали, какие у нее связи. - Будьте уверены, я ознакомился с ее досье — оно, как ни покажется вам странным, довольно пухлое. Эх, молодость! По-вашему, достаток и комфорт — гарантия порядочности. Очутись вы в моем кресле, вы бы сильно разочаровались в респектабельных людях. Не доверяйте этой женщине, она вас погубит. Взгляните только, как она с вами обошлась - не приложила ли она всех усилий, чтобы разбить ваш семейный очаг? Где завещанный вам предками дом? И Лена Кальви обошлась бы вам еще дороже, если бы мне вздумалось над вами покуражиться. - Что ж, Лена Кальви и в самом деле обходится мне недешево. Но это такая изысканная женщина! Представить ее сообщницей двух проходимцев-лакеев? Нет-нет, такого не может быть! - Ну, практика показывает, что в преступниках могут сочетаться самые противоречивые начала. Подчас кабинет- 362
ные ученые или простые работяги оказываются замешаны в такие грязные дела! Почитайте Бальзака или Достоевского... - Я изучал психологию преступников и ее связь с юридической практикой разных стран. Франция слишком консервативна и сильно отстает от прогресса в пенитенциарных науках. - Бальзак и Достоевский ввели душегубов в литературу. Причем Достоевский глубже проник в их психику, а Бальзака больше занимает интрига. Да что там - оба сильны! Это мои любимые писатели. - Если сравнить статью 316 нашего Уголовно-процессуального кодекса с соответствующей статьей итальянского законодательства... Следователь был не прочь показать себя просвещенным юристом и светским человеком, так что допрос очень скоро превратился в приятную беседу и завершился сердечным рукопожатием. Дверь открылась, и на пороге появился Констан (Алек- сандр-Оноре-Жюль), камердинер мадам Буркарт. Выскочка, хозяйский любимчик, его так и распирало самодовольство избалованного хама. Нагло уставившись на следователя, так что тот отвел глаза, обвиняемый встал сложа руки, будто мужик сторговал бычка на ярмарке и ждет, когда его к нему подведут. «Точь в точь развращенный крестьянин Ретифа де ла Бретона*, - подумал юрист. - Наверняка упрямый и себе на уме». * Имеется в виду роман французского писателя Никола Ретифа дела Бретона (1734-1806) «Развращенный крестьянин». 363
Судебный секретарь между тем разлиновывал бумагу, а адвокат стирал линеечки. «Кишка у тя тонка упечь Констана! - размышлял обвиняемый. — Погоди, лиса в юбке, я те ща такого наплету!» - Кха! — судья прокашлялся. -Для начала запомните вот что. Первое: всякое запирательство или сокрытие истины, которая мне известна и подтверждена запротоколированными показаниями госпожи Буркарт, бесполезно. Второе: вводя в заблуждение государственное правосудие, вы усугубляете свою вину, способствуя же ему, можете получить снисхождение. -Да вы хозяйку-то еще и не допрашивали! Что, не так? А если я попрошу предъявить мне протокол, чтоб убедиться собственными глазами? Ведь он у вас есть? Ну, так покажите? Ага! Вот то-то! - Какая наглость! В жизни не слышал, чтобы кто-то позволил себе нечто подобное по отношению к судебным властям. Ваше счастье, что правосудие терпеливо и неспешно, но при желании я легко мог бы отыскать в Уголовном кодексе статью, которая предусматривает неукоснительное и проверенное временем наказание за вашу дерзость. Запомните это как следует. - По какой это статье я не имею права защищаться, а? Ну-ка, ну-ка, покажите, где это записано! -Да это просто неслыханно! Анархия какая-то... Мэтр Лантель, ваш клиент делает заявления не хуже любого члена адвокатской коллегии. Извольте сесть и замолчать, Кон- стан. Я судебный следователь, приказываю вам сесть и сидеть молча. А теперь слушайте внимательно, я зачитаю зам сведения о ваших деяниях и образе жизни. Они изобличают вас вполне. Итак, ваше имя Александр-Оноре-Жюль Констан. 364
- Это мой брат! Александр-Оноре-Жюль - не я, а мой брат. Точно вам говорю! Судья пожал плечами. Адвокат перестал рисовать на бумажке и улыбнулся. - Я продолжаю... Согласно актам гражданского состояния города Болье в округе Брив, кантона Коррез, вы родились неподалеку от этого населенного пункта 8 апреля 1887 года в семье потомственных земледельцев, зарабатывавших на жизнь честным, тяжелым трудом. -Да погодите! Посмотрите мои документы, проверьте приметы! Вы принимаете меня за другого. Я - Прюдан- Мари-Леон, а Александр-Оноре-Жюль - это мой брат. - Продолжаю. В тринадцать лет вы нанимаетесь в бродячий зверинец и к тому времени, когда вас призвали на службу в 101-й артиллерийский полк, успеваете завести самые обширные связи среди цыган. Но и в полку, окруженный примерами высокой доблести, вы упорствуете на пути порока, так что военный трибунал трижды осуждает вас за нарушение дисциплины. - И слушать дальше не буду! Говорят же вам - все не так! Александр-Оноре-Жюль — это мой брат. А я, я — Прю- дан-Мари-Леон. - В таком случае, если действительно допустить, что в бумагах ошибка... что вы о нем знаете? - Я-то?.. О, господин судья, вы представить себе не можете, что за мерзавец был мой брат! А теперь я, ни в чем не повинный, порядочный человек, изволь за него отвечать. - Вот что, любезный! Мы можем с полным правом утверждать, основываясь на должным образом проверенных документах, что Александр-Оноре-Жюль Констан, родившийся 8 апреля 1887 года в Болье, округа Брив, от Клео- 365
фаса и Терезины Констан, земледельцев, - не кто иной, как вы. - Да мы с ним близнецы! Понимаете: близ-не-цы! Ну и вот... А раз близнецы, то и родились в один день и в один час, ясно? - Следствие располагает свидетельством о смерти вашего брата, который носил имя Прюдан-Мари-Леон Констан, и это опровергает ваши утверждения. Ведь вы, я полагаю, не умерли и находитесь в добром здравии. - Покажите-ка! Небось опять эти писаки в мэрии напортачили. Все мы ошибаемся, господин судья! Так у них выходит, что покойный - это я? Нуда, раз умер Прюдан- Мари-Леон, а Прюдан-Мари-Леон - это я... - Вы уже рассказывали эту сказку о близнецах военному трибуналу, когда пытались сочинить себе алиби. И не смутились даже тем, что вы, этакий здоровяк, носили военную форму, а ваш брат был списан по слабости здоровья. - Списан? Это он-то списан, этот бугай? Да он в Африке служил - и ему хоть бы хны! А я-то никуда не гожусь, господин судья. Не смотрите по виду - это одна оболочка, а внутри я хилый и хрупкий. - Но часы, украденные Льобе Антуаном, продали мадам Буркарт вы? Вы, и никто другой, ее слуга, которого она почтила своим доверием. Следственные материалы указывают на вас, потому вас мы и задержали. Именно это деяние вменяется вам в вину. - А с чего это вы взяли, что я продал часы хозяйке? Может, я подарил их ей в знак любви. Докажите, что нет. - Ишь какой изворотливый! Но правосудие так просто не проведешь! Так вот, если действительно в записях гражданского состояния допущена грубая ошибка, обязую вас обратиться в надлежащую инстанцию, то есть в Госу- Збб
дарственный совет, чтобы это доказать. Однако, пока эти бумаги не признаны недействительными, они имеют силу, что бы вы ни говорили. Если же ваши доказательства будут отвергнуты, вы будете наказаны за попытку подделать документы - двадцать лет принудительных работ (закон от 9 мая 1847 года). Словом, все к лучшему. Заметьте, мэтр Лан- тель, стоит деревенскому жителю, даже самому уважаемому в родных краях, перебраться в столицу, как он тут же проедает свои гроши, околачивается в самых подозрительных кварталах и ввязывается в самые гнусные дела. «Почему?» - спросят философ и юрист. Здравый смысл подсказывает ответ: потому что зло имеет огромную власть над простым людом, добродетель же развивается вместе с интеллектом. Итак, обвиняемый, смерть родителей, живших по старинке, в ладу с Богом и совестью, должна была стать для вас тяжелым ударом. Однако вы не стали оплакивать утрату, похоронили горе вместе со стариками и быстренько воспользовались своим правом единственного прямого наследника, чтобы на честно нажитые ими деньги пуститься в чудовищный разгул и разврат, связаться с подонками общества и усвоить их жаргон. Какой позор!!! - Это все он, мой брат! Это ошибка! - Так это ваш брат сменил множество занятий: был стеклодувом, чесальщиком хлопка, шорником, сторожем, почтальоном, подручным палача (это факт!), кучером на катафалке. Однажды вы выдали себя за оперного певца, благо, у вас от природы сильный и звучный голос; в другой раз назвались врачом с одесским дипломом. Язык у вас хорошо подвешен! Из-за таких, как вы, правосудие не знает ни минуты отдыха! - Ничего, это ваше ремесло, ваш кусок хлеба с маслом. 367
- Но в конце концов ценой огромного терпения и кропотливо го труда оно достигает цел и, срывает любые маски, как бы прочно они ни держались, и уж тогда, о! тогда разит беспощадно! То, чем вы занимались под видом старьевщика, подпадало под действие закона от 19 декабря 1850 года против ростовщичества и покушений на собственность, статья 62 Уголовного кодекса. Но вы ускользнули от нас, дерзко и вызывающе предъявив документы брата, и удрали на машине, владельцем и водителем которой являлись. Затем вы устроились официантом в ресторан «Аннетон» на улице Пигаль, быстро прибрали к рукам хозяйку и едва ли не принудили ее к замужеству, а одновременно дали волю своей ненасытной похотливости. Проститутки, придающие заведению особый шик и притягательность, искали у вас аудиенции, прежде чем решиться поставить на ту или другую лошадь на бегах, приобрести украшение (у вас обычно водилось кое-что подходящее), запастись наркотиком или завести любовника. Хозяйка, слабая, ревнивая женщина, с тех пор стала поставлять нам информацию. «Ахты, дрянь!» - подумали вы. Да-да, сказать вслух, конечно же, поостереглись, но на лице-то все написано. Вас погубят глаза, Кон- стан! Значит, это не вы, а ваш брат пустил в ход свое обаяние и обольстил мадам Буркарт? Элегантная и весьма любознательная молодая особа имела простительную слабость влюбиться в красивого, чистенького крестьянина. Еще бы! Кто попал в эту среду, тот становится рабом Венеры. Так это ваш брат вызнал сомнительные тайны хозяйки, обеспечил себе место приближенного слуги и стал причиной ее бед? Ах, теперь вы пытаетесь плакать? Знаю я цену таким слезам! Такого человека, как я, наглостью не возьмешь, так вы решили заморочить мне голову по-другому! Это уж слишком! 368
— Я, что ли, плачу? Вон, глядите, глаза сухие! Подумаешь - такой человек, как он! Ха-ха! Да тут впору не плакать, а смеяться! Я просто опустил голову и думаю: уж не затеваете ли вы чего-нибудь дурного против мадам? Если кто задумал ей навредить, так из меня ни словечка не вытянешь! — Проклятье! Не злите меня, Констан! Я не собираюсь посвящать вас в мои планы, пока вы окончательно не убедитесь, что мне известны все ваши художества. Берегитесь! Поссоритесь со мной - будете локти кусать, да поздно. Я ничего не забываю и обиду не прощаю. Признайтесь: когда достопочтенный господин Льобе (Антуан) предложил вам купить краденые часы, вы сочли за лучшее, чтобы их купила ваша хозяйка, а вы бы получили комиссионные, потом выпросили часы себе в подарок и перепродали их кому-нибудь еще. — Ну-ну! Вижу я, куда вы клоните, господин судья! Нос от меня воротите: будто я такой уж паразит, злодей, сам черт! Придумано ловко, да только белыми нитками шито, концы с концами не сходятся! Эх, куда уж мне с вами тягаться! С таким образованным! — Вы постоянно искали случая проституировать ваших любовниц и жить за их счет. Наконец одну удалось обработать, и уж вы присосались намертво! Так вот, Констан, ваша хозяйка, мадам Буркарт, принимала у себя поочередно то государственных мужей, то заклятых врагов нашей страны. Мне удалось получить ее признание в том, что она преступно передавала этим людям важные сведения, которые вызнавала у своих высокопоставленных друзей. Это, называя вещи своими именами, не что иное, как шпионаж. При обыске у нее обнаружили письма за подписью австрийского министра. 369
- Быть того не может! Да, правда, у нее бывали богатые гости... Генералы, разные тузы... Но чтобы она занималась такими гнусными делами... Да у кого язык повернется обвинить мадам! Она до такой подлости не опустится.. - Вы к ней очень привязаны, я, конечно, понимаю... Что ж! Мэтр Лантель, допрос окончен. Секретарь, дайте обвиняемому прочесть протокол и можете быть свободны. Разборчиво подпишитесь в самом конце страницы, Кон- стан. Ну вот, теперь, когда мы с вами так мило сидим наедине, посмотрите-ка на меня. Уверяю вас, что правдивые сведения о вашей хозяйке могут изменить мнение о ней правосудия в лучшую сторону. Ведь зачастую зло рисуется нам куда более страшным, чем оказывается наделе. - Я ж говорю: подлость не по ее части. А вы не верите... - Так-так... А что, Констан, не от меня ли зависит дать или не дать немедленный ход делу, а? Что там у нас: использование документов покойного брата (подделка документов и использование подделки -двадцать лет принудительных работ), да еще торговля наркотиками, сутенерство... сколько это получается? А часы! Часы с улицы Габриель! Да вам прямая дорога за решетку! Подумайте, Констан! Может, лучше договориться: я закрываю ваше дело, а вы рассказываете мне о преступных связях вашей сообщницы с австрийцами. - Нет, господин судья, нет и нет. Констан не трус и не доносчик. - Ладно. В таком случае у меня к вам другое предложение, вполне серьезное и формальное. Я восхищен вашим умением молчать, вашей исконно крестьянской рассудительностью, вашим весьма... м-м... благородным... поведением. -Ну! 370
- Вы человек без предрассудков, кроме того, вы владеете несколькими языками. В вас есть природное самообладание, цельность, глубина... Близость к земле - великое дело! Ну, так вот, я предлагаю вам поступить в штат внешней полиции. Стать тайным агентом за рубежом. - Вот это другой разговор. Вы, как я погляжу, не дурак. Знать, решили: пока он хозяйский слуга, его не расколешь, а положишь полицейскую ставку - глядишь, заговорит! Что ж, как агент внешней полиции скажу вам, что все эти махинации вранье, все это подстроил месье Д*** в отместку хозяйке - за то, что она не хочет с ним спать. - Фью! Месье Д*** - важная птица! Я учту ваше заявление. Ну а если мадам Буркарт как нежелательная особа будет выдворена с французской территории, вы согласны, оставаясь ее камердинером, следить за ней и направлять нам ежемесячные отчеты, которые, разумеется, будут оплачены? Чему вы улыбаетесь? - Да я уж давно смекнул, что к тому все идет. Хитро задумано! Что ж, лады. Сколько вы мне дадите? - Это вам скажет начальник тайной полиции. Передадите ему вот эту записку, и он примет вас с распростертыми объятиями. Желаю удачи, смотрите не оплошайте! Атеперь извольте удалиться. Пригласите мадам Буркарт. - Берегись, Элен, это ушлый тип! - Прошу вас, мадам, садитесь вот в это кресло и устраивайтесь поудобнее. Беседа предстоит долгая, каков окажется ее исход, пока неясно; как бы то ни было, смею вас уверить, что нет такого мужчины, которого не покорила бы ваша красота и молодость, как покорила она весь Париж - город, как известно, разборчивый! - Ах, боже мой, не смущайте меня комплиментами, месье, давайте говорить напрямик. Ко мне домой приходи- 371
ла полиция по поводу золотых часов, которые, разумеется, следовало вернуть. Но заодно у меня перерыли все столы и комоды - видимо, искали другие сокровища, поценнее. Признаться, вся эта история лишает меня покоя и портит настроение. Ведь ясно же - у меня не было никакого злого умысла. Наоборот, я готова щедро возместить владелице часов перенесенные волнения. - Дело о часах Лафлёр? О, это пустяки - тут никакой вашей вины нет, напротив, вы сами в какой-то степени являетесь потерпевшей. Поберегите силы —они вам понадобятся для разговора о вещах куда как более серьезных. - О боже! Вы меня пугаете. Что же это - говорите скорее. - Ваше обаяние, которое я имею счастье оценить, поистине неотразимо. Вы незаурядная женщина, вы обладаете светским талантом, разбираетесь в искусстве, вы умны и жизнерадостны - все это притягивает в ваши прекрасные апартаменты весьма влиятельных людей, среди них есть даже министр, страстно в вас влюбленный. - Нонош? Да. Ну и что? - Я не стану называть громких имен. К великому сожалению, вы встали на пагубный путь. Вы злоупотребили откровенностью, которая, следует признать, переходила границы дозволенного, некоторых особ и передали другим лицам, министрам враждебных Франции держав, тайные сведения, имеющие отношение, не побоюсь сказать, к государственной безопасности. - Да что вы! Я - и вдруг государственные тайны! Откуда мне их взять?! Я не какая-нибудь роковая женщина! Поверьте, господин судья, мне и моим друзьям подобные занятия чужды. Литература, живопись, театр - вот чем интересуются в моем кругу 372
- Вы шутите с огнем, мадам. Право, меня это удивляет. - Вас удивляет, что меня смешат злобные наветы? А как еще к ним относиться? Не принимать же всерьез! - А если я скажу вам, что тяжкие подозрения, которые падают на вас, основываются на показаниях вашего сообщника Александра-Оноре-Жюля Констана? - Моего доброго Констана? О нет, я в нем абсолютна уверена. Оскорбительно даже подумать! Кто-кто, а он бы защищал меня ретивее всех. Так что - нет! на такую грубую полицейскую уловку я не поддамся! - Решающим фактором для обвинительного заключения послужило собственноручное письмо его сиятельства господина Кремница, австрийского премьер-министра, в котором он выражал вам благодарность за некие сведения военного характера и упоминал о приложенных в отдельном запечатанном конверте ни много ни мало пятидесяти тысячефранковых купюрах. - Гнусный подлог!.. Любой мало-мальски грамотный эксперт подтвердит, что это фальшивка. - Зачем нам эксперт? Существует немало других доказательств ваших тесных связей с Австрией. - Это правда, у меня есть деловые интересы в Австрии. Значит, экспертов не призывали? Ну хорошо, а как же пятьдесят тысяч франков? Куда они могли испариться? Мне до смерти хотелось завести пару верховых лошадей для охоты. И что же - я их купила? Увы, нет! А как бы хорошо... - Пятьдесят тысяч франков не так трудно скрыть, если иметь не один банковский счет. - Неправда! Мои счета безупречны - не придраться! Подумайте лучше о такой простой вещи: насколько я знаю, в подобных щекотливых случаях официальные лица, из 373
понятной предосторожности, выражаются не прямо, а как- нибудь косвенно, иносказательно, что ли... ну, вы понимаете! Вам не кажется, господин судья, что австрийский министр слишком неосторожен? - На конверте, в котором лежали письмо и деньги, не было печати почтового ведомства. Из чего я заключаю, что он был вам передан в руки либо вашим, либо его человеком. - Ну, знаете, я считала себя довольно сообразительной, а выходит, я круглая дура! Как же так: страшно важная улика, от которой надо бы поскорее отделаться, лучше всего сжечь, а я ее кладу как ни в чем не бывало в обычный ящик стола! А у вас там в досье значилось, что я очень умная, - ошибка в материалах дознания! Это же глупость несусветная! - За мои материалы можете не беспокоиться, сейчас я докажу вам их безукоризненную точность. Времени у нас хватает, обстановка уютная, не так ли? Ну-с, приступим. Прежде всего, ваше имя? Буркарт, Мари-Элен-Софи... Буркарт или де Буркарт? - тут имеются сомнения. Место рождения? Париж! Вы родились на улице Бобур, в доме № 76. Дата? 11 декабря 1886 года. Простите, мадам, что делать! Юстиция со своей дотошностью бывает неделикатна. Закон, закон! Закон превыше всего! А теперь внимание! Через два года, почти день в день, после того, как вы, плод законного брака Софи-Аделаиды де Шессо и Теодюль- фа-Одона Буркарта, появились на свет, ваш несчастный отец покинул этот мир, преступно наложив на себя руки. О, это была незаурядная личность! Он был создателем весьма серьезной, пространно изложенной в нескольких толстых книгах теории о влиянии симпатического нерва и эмоциональных потрясений на перистальтику кишечника. Эта работа, кажется, и до сих пор считается весьма авторитет- 374
ной. Но давайте обо всем по порядку. Начнем с 1726 года, когда некая деревенская женщина, по любви отдавшаяся маршалу де Саксу, родила ему сына. Младенцу дали фамилию Буркарт, в честь небольшого местечка в Вогезах, где он появился на свет. Отец обеспечил ему приличный достаток. Видимо, у маршала де Сакса было развитое чувство долга - что ж, похвально! Так сказать, чувство кровного родства. Таковы корни вашего любопытного генеалогического древа. Но двинемся дальше. Второй Буркарт, присвоивший себе титул графа, потерял все свое имущество - оно было конфисковано во время Революции. Однако его сын, человек рачительный, к тому же республиканец, как значится в моих записях, сумел восстановить семейное благосостояние. Ну вот, дело дошло до вашего дедушки. Он тоже, как впоследствии его сын, был исследователем, а кроме того, верой и правдой служил Жерому Бонапарту в качестве личного врача, когда этот король в шестидесятые годы прошлого века жил в Пале-Рояле. Ваш дед вовсе не был сумасбродом, но его увлек водоворот Второй Империи - я назвал бы это время бальзаковской оргией. Чистый Бальзак! Ну, что скажете теперь о моих методах, мадам? Чем может заработать на жизнь женщина, потерявшая законного супруга и оставшаяся без гроша в кармане? Не так-то это легко! Как вы, конечно, поняли, я имею в виду положение вашей матери после смерти вашего родителя. Какой была мадам Буркарт в 1888 году? Угрюмой, истово набожной, поклявшейся хранить добродетель вопреки всем превратностям судьбы. И она сделала достойный выбор - пошла в домашние учительницы, то есть стала давать уроки музыки и французского языка. Она, привыкшая к достатку, выросшая в кругу почтенной средней буржуазии, внезапно очутилась чуть ли не в рабском положении. Ей поручили воспитание 375
младших отпрысков семейства Сенешаль-Грандье. Потекла тихая, мирная жизнь в замке неподалеку от Тура, а вместе с господскими детьми учились и вы, мадам. Учились благонравию у вашей матушки. Но увы, покой всегда бывает хрупким! И вскоре над головами матери и дочери стали собираться грозные тучи, а затем разразилась настоящая буря. Буря страстей! 19 октября 1902 года, во время охоты, Налесной поляне: молодой Алексис Сене шаль-Грандье предложил Софи-Мари-Элен Буркарт соединиться с ним узами законного брака, и влюбленные слились в объятиях. На их беду, в этот миг из чащи леса выехали близкие родственники Алексиса, которым такой брак пришелся не по нраву. Софи-Мари-Элен приказано немедленно покинуть замок. А что же мать? Разве она оставит свое дитя? Конечно нет. И вот они обе темной ночью оказываются в Париже, в дебрях куда более страшных, чем замковый лес... запамятовал, как он называется, ну, в общем, тот самый лес. О, обвиняемая плачет, кто бы поверил, что такое возможно! Видно, мое дознание все же чего-то стоит! Мои драгоценные, кропотливым трудом добытые материалы! Кто-то, кажется, над ними насмехался? А вот поди ж ты - как подействовали! Ну-ну! Утрем скорее слезы, все равно никакого проку от них нет. Вы следите за моим рассказом? Благородное семейство Сенешаль-Грандье уведомило вашу матушку о том, что ей будет выплачиваться рента в тысячу двести франков в год. Это у нас уже январь 1903 года. Вам исполнилось семнадцать лет. Ваша красота еще не расцвела в полную силу, но вы в поре девической прелести, похожей на розовый бутон. Вот-вот, бутончик! Вас взяли машинисткой в крупный банк, и вы попали не куда-нибудь, а прямо в кабинет директора Хофбауера, так сказать,прямо в лапы. Надо же - еще один 376
австриец! Эх, мадам, не поддаваться бы вам соблазнам плоти и тяге к комфорту, а оставаться сидеть за печатной машинкой, этим орудием честного заработка! Так нет же! Вечно одно и то же! Когда у девушки такая шелковая, такая прозрачная кожа... еще бы — кровь маршала де Сакса! И вы предпочли нежиться по утрам в теплой постельке, а не бегать на изнурительную службу. Ну, а матушка? Что стало с этой цитаделью добродетели, когда она узнала о безвозвратном падении дочери? Она не выдержала и умерла. Да, отцеубийство не всегда карается... увы! Это прискорбное событие произошло... ага!.. оно произошло 24 июня 1904 года. Посмотрим, что же было дальше... Хофбауер, ваш покровитель, не пожалел расходов на ваше театральное образование, и в 1909 году - вот это да! - вы вышли в сногсшибательном декольте на сцену парижского театра Варьете. В афишах и программках значилось имя Лены Кальви в роли кассирши - очаровательной кассирши из ресторана. Пьеса называлась «Довильская сплетница», автор — мой хороший приятель Альфред Капюс*. Помните декорации из четвертого акта? H-да... Дружище Капюс... Тут появляется один американец, по имени Джо Ольстер, ходячий денежный мешок, которого сразила наповал ваша шаловливая резвость. Он действует настойчиво и наконец получает желаемое, а взамен обязуется удовлетворять ваши нужды. Помимо этого он не раз подсказывает вам, как выгодно вложить капитал, и тем самым помогает сколотить довольно кругленькую сумму. Меж тем в 1910 году вам приглянулся Эдгар Фонтен, певец и один из директоров театра «Фоли-Лирик», он поддается вашим чарам, и вы вступаете с ним в брак. И происходит старая * Капюс Альфред (1857-1922) - французский драматург, автор популярных в начале XX в. бытописательных пьес. 377
как мир, банальная и прискорбная история: именно этого певца, который бесстыдно обирает вас, - его и никого другого - вы страстно любите. Какая грязь! - Ну, а я заявляю вам, что я ни на кого не работаю и мой муж вовсе не кумир моего сердца. А в остальном — что ж, благодарю, что отнеслись ко мне с таким тщанием. Захватывающая история! Сколько выдумки! Хотя проглядывает что-то зловещее. - В самом деле, ваш брачный союз нельзя назвать идеальным, взять хотя бы одно то, что вы проживаете в Париже, на улице Астор, 29-бис, а ваш супруг — в Бельгии, в Льеже. Он постоянно вас обманывал, и наконец 11 января 1912 года вы добились развода. Интересы истицы - ваши интересы, мадам, - представлял в суде мэтр Лефевр. Однако немалые деньги так и остались в руках вашего мужа - тут он повел себя неблаговидным образом. И до сих пор сильно докучает вам и, как я уже говорил, бессовестно вас обирает. Чуть не забыл сказать, что в браке с упомянутым Фонтеном вы прижили двоих сыновей. - Одного! - Нет уж, позвольте -двоих! Насколько мне известно, вы поместили их обоих в монастырский пансион марист- ского ордена в Барселоне. Весьма похвальный выбор. Ко всему сказанному остается присовокупить еще ряд столь же достоверных фактов, а именно: что ваш ежегодный доход достигает двухсот сорока семи тысяч франков; что вас посещают высокопоставленные лица; что вы принимаете их как в Париже, так и в загородном имении близ Орлеана (где устраиваете охотничьи вылазки, в которых принимаете участие и сами, великолепно стреляя из лука) и, наконец, что на этих собраниях вы задаете тон — достойный, благородный и сердечный. 378
— Браво! А теперь я попросила бы вас присовокупить к этому красноречивому жизнеописанию небольшое заключение, чтобы я могла понять, чего ради была предпринята эта массированная атака. — Так вы уже не критикуете материалы дознания? То- то! Вы полностью в моих руках, вердикт и мотивировки - все наготове! — Вы говорите, собирать все эти сведения доставляет вам удовольствие. Что ж, очень рада, но что, позвольте спросить, из этого практически воспоследует? — Выводы из вашего curriculum vitae напрашиваются сами собой. Ясно, что вы не просто прелестная куколка, примитивное создание, а яркая личность. Ну, хватит ходить вокруг да около! Вот осмотрите... Как? Вы знать не знаете ни о каком письме австрийского министра Кремница? Первый раз слышите? Этот важный документ был найден в ящике комода у вашего камердинера Констана во время обыска, который там производился в связи с делом о часах вдовы Лафлёр. У себя вы его не хранили. Доверили надежному человеку!.. Осторожно, не порвите - жаль было бы испортить такую отличную фотокопию. — Нет, это невозможно... И в страшном сне такое не приснится!.. Даже почерк не потрудился изменить! Как же низко надо пасть подчиненному, чтобы согласиться выполнять даже такие гнусные поручения! Тошно жить! Я легче отнеслась бы к крупным неприятностям, но вот такие мелкие подлости... невыносимо! Только ничтожный человек может так коварно мстить, и помогать ему в этом деле - не стыдно ли! Моя репутация под угрозой... Я буду защищаться, слышите?.. Вот только успокоюсь... Не дико ли, что я сижу здесь, перед вами, на допросе! Так вот, господин следователь, объявляю вам, что я намерена подать иск против месье Д***, бывшего 379
министра, и его секретаря Жозефа Марманя, я обвиняю их в подлоге и грязной клевете. Этот молодой человек, Мармань, был влюблен в мою подругу Жинетту Понти, писал ей длинные напыщенные послания, мы читали и смеялись. Когда- то он был секретарем еще и у моего преподавателя из театрального училища, господина Дюлора. Поэтому, на свое счастье, я знаю его почерк. Вот этого-то он и не учел! Я, кажется, вошла в азарт — бороться так бороться! Они думают: кончено дело, я попалась? Как бы не так - попались они сами! Это я их поймала! Все ваши домыслы бессильны против правды! А правда на моей стороне. Начальник Жозефа Марманя, месье Д***, давно грозился отомстить мне (грозился и в письме, которое я храню!). Он, видите ли, не мыслил своей жизни без меня! Ну а я не мыслила жизни с ним! В суд! Я подаю в суд! Будет громкий скандал, газетчики постараются! Все это подстроил какой-нибудь мелкий шпик - его подкупили, он и подбросил Констану эту фальшивку! Понятно же! Они знают, что он мой любовник. Подумать только — его сиятельству предпочли какого-то лакея! Еще бы не взбеситься! Да, признаюсь, и мне не стыдно и не страшно. - По возвращении из Австрии вы четырежды получали крупные суммы денег, в общей сложности семьсот семьдесят пять тысяч франков. Это тоже чьи-то злые козни? - Полистайте собственные материалы и убедитесь, что ваши подозрения несправедливы. Это тот самый Хофбауер - мне от него достались леса в Тироле. Все мои доходы законны и прозрачны. Я могу и желаю за них отчитаться. Истина торжествует, ура! Какой вообще-то смысл в тайных происках против государства теперь, когда война закончена... не понимаю... Ну ладно, хватит, я сумею оправдаться. - Все равно... Поверьте, затевать процесс, подавать иск верховному прокурору, обвинять в подлоге и клевете 380
месье Д***... все это очень хлопотно, а хлопоты пустые... Все равно. — Все равно? Как прикажете понимать ваше «все равно»? Почему это все равно? Где уважение к свободе - достоянию Франции? Все равно? - «Все равно» означает, что у меня имеются определенные предписания относительно вас, утвержденные на министерском уровне. Даже если вы перестанете грозиться и возмущаться и найдете иные доказательства того, что вас оклеветали враги, даже и в этом случае... вы сами по себе, мадам... ваше обаяние, независимость, ваш тонкий ум вкупе с откровенной безнравственностью... все это делает вас очень опасной особой. Как отразилось бы на государственных интересах развращающее влияние, которое вы могли бы оказать на такого безупречного сановника, как месье Д***? А что сказать о далеко не молодом, хотя еще полном сил человеке, - шутка ли - одно из первых лиц в правительстве! — которого вы так непочтительно и фамильярно назвали передо мной собачьей кличкой Нонош, - остерегусь осуждать его, ведь он пал жертвой вашей неотразимости... Что сделалось с ним благодаря общению с вами? Он забыл о семейной чести, о своих почетных обязанностях и окружал вас роскошью, обездоливая родных детей. А господин Базейак, которому вы сплавили часы вдовы Лафлёр! Ведь вы распалили беднягу до такой степени, что он пошел на развод. Уж эти несчастные часы! Они всему причина, не будь их - не было бы никакого дознания... Что с вами?.. Ох уж эти дамы! Конечно, не хватило сил! Да не суетитесь так, секретарь! Найдите коробку с этикеткой «C-D № 7», в ней увидите флакон с нашатырем. Откройте его и поднесите мадам — пусть вдохнет. Это взбодрит ее мгновенно — не совсем же она без сознания. 381
- Благодарю вас. У меня больная печень, и это иногда дает себя знать приступами дурноты. Мне стыдно, что я расклеилась... да-да, расклеилась, дезертировала с поля боя. - О, простите, что с меня взять?! Такая у меня натура: рублю сплеча, наступаю на мозоли. Светскому человеку такое не подобает, но блюститель закона, по моему разумению, должен внушать трепет. Разве я желаю вам зла? Нет, я просто предостерегаю вас. В частности, от австрийских соблазнов - поверьте, привычка получать по этому каналу большие деньги, не прикладывая труда, до добра не доведет! Во всяком случае превращать политических деятелей в безвольных слюнтяев мы вам больше не позволим, будьте уверены! Покончим с этим. Здесь, у меня на столе, - официальные инструкции в отношении вас. Ежедневно в девять шестнадцать отходит поезд в Италию. Вы ведь не желаете оказаться в предварительном заключении как обвиняемая по делу о государственной измене? Я так и думал. В таком случае садитесь в вагон-люкс и уезжайте нынче же вечером. В Италию! Прекрасная страна, не правда ли? -Ловко придумано! Благородные господа досаждают женщине своими домогательствами, и она же изволь за все отвечать! Ей предъявляют обвинение, она, видите ли, пагубно на них действует! Ей грозят тюрьмой, вынуждают бежать, и немедленно. Все точно так же, как во времена Ма- нон Леско и маршала де Сакса. Революция, как я погляжу, мало что изменила: предрассудки как были, так и остались. Что ж, я даже не без удовольствия удалюсь в Венецию и там буду жить героиней в изгнании, заодно и поразмыслю на досуге, как отомстить за оскорбление. - Размышляйте, но будьте осторожны! Не забудьте, что полиция разыщет вас всюду, хоть бы вы скрылись в подполье. А засим, прощайте, — ибо пришла пора расставаться, — 382
время покажет, сумеете ли вы заслужить благоволение властей. Ваши слуги - и Антуан Льобе, и этот ваш Констан Алек- сандр-Оноре-Жюль - оба пройдохи будь здоров! Их я, вы же понимаете, из рук не выпущу, у меня на них свои виды! Ну, а дело о краже часов вдовы Лафлёр придется замять, закрыть официальным порядком, поскольку оно могло бы нанести ущерб государственным интересам и взбаламутить публику. Вот так! Секретарь, протокол! Я думаю, подписывать его не стоит — все равно он будет сожжен. На сегодня все, мадам, вы свободны, мое почтение!.. Введите вдову Лафлёр. Проходите, мадам. Вас зовут Лафлёр Роз-Андреа, вы родились в Венсене 11 июля 1881 года. Все правильно, возражений нет? Отлично. Известное в кругу юристов изречение гласит: suum quique - каждому свое. Вот я и пригласил вас, дабы вручить вам и передать в полное владение предмет, который послужил причиной судебного разбирательства и который, вне всякого сомнения, принадлежит вам: вот эти золотые часы. О-о! Тяжеленькая штучка, а? Можно позавидовать. И работа превосходная! Но из материалов следствия явствует, что вы дурно храните эту ценную вещь, так что она постоянно оказывается в руках у детей. Какая небрежность! Нет-нет, совершенно недопустимо, чтобы старинные часы, музейная ценность, валялись где-нибудь в кармане кухонного фартука или в дешевом винном стакане. Не-до-пус-ти-мо! Понимаете? Все это длится уже три года. - Ну, шалопаи же, шалопаи и есть! Говори не говори, они знай свое: найти часы да спереть их. Вот бы вы их забрали в исправительный дом! Не всех, так хоть Алису с Анжел ь. - Побойтесь Бога! Какие исправительные дома - для девочек? Что за дикая идея - отдавать детей в исправительный дом! И вообще, кто тут выносит решения по делу? За- 383
кон представляю я! Так кого надо отправить в исправительный дом?! - Нет-нет, я поняла... тогда уж лучше... Пусть будет так, как вы решите! - Ну то-то! Слушайте же внимательно! Мадам Буркарт предписано покинуть страну. Кроме того, в особых, известных мне целях и с учетом государственных интересов задержаны двое сообщников: Констан, укрыватель краденого, и Льобе, похититель часов юной Анжель. - Анжель? Да это разве ее часы? Еще чего! Часы-то были мужнины. А значит, теперь мои! - Разумеется. Никто вашего права не оспаривает. Вот они, часы, они вам возвращаются. Возьмите и спрячьте их в карман. Вопрос о часах исчерпан, и больше часы не фигурируют. - Это как же? Почему это они не фигурируют, мои часы? Не-ет... что-то тут не так... какая-то неразбериха... - Извольте вступить во владение часами! Или у вас есть возражения? - Молчу, молчу! Не то вы будете сердиться... Всё, я молчу! - Не нравится мне что-то, как вы со мной разговариваете. Да вы, голубушка, сдается мне, в нетрезвом виде. Уж не зашли ли вы перед судебным разбирательством в пивную и не приложились ли для храбрости к бутылочке? Видно, так и есть! Что ж, в таком случае вам следует еще серьезнее отнестись к тому, что я вам сейчас скажу. Прежде чем вы вернетесь на свое рабочее место, я вынужден вполне официально призвать вас к порядку и напомнить, что путь честного труженика не терпит отклонений! Стараетесь ли вы удержаться на нем и не поддаваться соблазнам? Нет, нет и нет! Так знайте же, я вызвал вас сюда, в свой кабинет, дабы 384
призвать вас отнестись к своим обязанностям со всей ответственностью. - Чего-чего? Это опять, что ли, мамзель Виржини нажаловалась? Бессовестный народ эти жильцы! Но это ведь... ведь я... я ничего... мне ничего не будет? - И сразу слезы, жалобы - конечно! Однако какой же спрос с неграмотной вдовы! У меня, человека с достатком и положением, не поворачивается язык слишком строго распекать вас за пьянство. При том, что вы недоедаете, ваш организм, естественно, нуждается ε поддержке, которую и ищет в алкоголе. Несчастный ваш желудок! - О, на здоровье я не жалуюсь. Но все равно спасибо за заботу! - Да я, черт побери, вовсе не спрашиваю вас о здоровье! И вообще запрещаю вам меня перебивать! Я устал, физически устал все время прерываться! Слыханное ли дело, чтобы судья, из добрых чувств, сам себе вместо адвоката приводил смягчающие обстоятельства! А вы своей дурацкой болтовней только его сбиваете! Данные полиции и просто всем известные факты неопровержимо свидетельствуют, что у вас было несколько любовников. - У меня? Да ни один мужчина не переступал порога привратницкой, с тех пор как умер мой муж... Жизнью моих детей клянусь! Сто раз могла бы выйти замуж, но ни за что! Уж лучше умереть! - Она клянется! Грош цена таким ложным клятвам! Да бог ты мой! Женщина в соку, вдова, не обладающая особой силой духа... понятно, что она испытывает томление плоти... Что такое?! Что за неуважение к судебной власти?! Не вижу ничего смешного! - Ха-ха-ха-ха! Да я... да просто... чудно же! Такой солидный господин, как вы, и вдруг он говорит... про это са- 385
мое! Чудно! Ну, вот я и смеюсь... А вообще говоря... чего там... какая важность! Кому какое дело! Если я кому не угодила, пусть скажет, верно я говорю? — Э, нет! Потакать вам я не собираюсь! Извольте обращаться ко мне «господин судебный следователь»! Я требую: взгляните на себя и раскайтесь! Возможно, мои потуги наставить вас на путь истинный и правда смешны. Знаете ли вы, что совращенный вами Леоне Санкуен развелся с женой? Что вы разрушили семейный очаг? А еще прикидываетесь этакой благовоспитанной, любезной дамой! Из-за вас столько бед! Во что превратился прекрасный кабачок на улице Лондр, 12? Леоне Санкуен стал теперь разносчиком лимонада. А Орели? Несравненная Орели Санкуен? Она сожительствует с рецидивистом, в недавнем прошлом - завсегдатаем кабачка, неким Льобе, тем самым вором, который украл часы. И это все по вашей милости, любезнейшая мадам Лафлёр, донжуан в юбке с улицы Габриель! Вы, правда, не претендуете на особую изысканность. Мы люди простые! Но как же вы допустили, чтобы малолетняя Анжель, совсем еще девочка, оказалась на улице без куска хлеба и без крыши над головой? Где ваша совесть, почему вы не взяли девочку к себе? Все ваши отпрыски пристроены, так что места хватило бы и ртов не так много. Но не в этом дело! Вы не могли бы тогда приводить кое-кого домой. Турка вашего приводить! — Да кто же это вам нажаловался! Скажите, что вам стоит! — Признайтесь же, вы избавились от Анжель, потому что дети вам мешали, не позволяли турку расположиться у вас в доме по-хозяйски. Все ради него! Ради бездельника, попрошайки с гармошкой! Преступного элемента! Нестыдно ли? Пусть, значит, девочка пропадает, вам нет дела ни до чего, кроме вашей похоти. Всех детей - вон, так? 386
- Ну уж прямо!.. Леон-то, младший, небось при мне. Золотой мальчик, послушный! А Мариетта, та присылает письма, вот пишет, что приедет на каникулы. На целую неделю! Ну а Анжель... где она есть, Анжел ь-то? Я знать не знаю, разве что вы подскажете... - Наши люди нашли ее, когда бедняжка находилась в самом дурном обществе, в обществе публичных женщин, состоящих на учете в полиции. Они щедро угощали ее, не скупились и на советы -легко догадаться, какого свойства! Стыд и срам! - А это, скажете, красиво, когда она писала про меня на стенке в туалете: «моя тетка... пять букв»? Я не такая грубиянка, не называю слова. - Поскольку было ясно, что девочка осталась без всякого надзора, ее отправили в приют. Кто-то должен был за нее поручиться, а она смогла только назвать ваш адрес и показать рекомендацию от бывшего работодателя, бедняги Санкуена. Но заведение Санкуена после ваших художеств было уже закрыто и опечатано. И никто понятия не имел, где искать его самого, - решительно никто, даже вы, его любовница! Это теперь мы знаем, что он работает в кафе «Вебер» на улице Руайаль. Все потерял: жену и дом, - уж верно, несладко ему приходится. А вас, родную тетушку и опекуншу, известили незамедлительно. - Да-да, но я именно что не смогла тот раз вырваться - работа! Именно что не смогла прийти. Отпрашивалась у хозяйки: «Позвольте, я за Анжель сбегаю... в приют...» А она мне: «Еще чего! В разгар паломничества! В такие дни я никогда никого не отпускаю!» Это я в гостинице при Сак- ре-Кёр подрабатываю. Потом-то я пришла, а мне говорят - поздно! А то что ж, если вы знаете про Анжель - где она есть, так я, пожалуйста, заберу. Душа-то у меня добрая. 387
- Culpa gravis*, мадам, culpa gravis. Эти ваши запоздалые благие намерения тяжких прегрешений не исправят. А племянница ваша сбежала. Ее отправили в Плесси-Пике. Но она очень скоро удрала из этих праведных стен и ускользнула от надзора. Весьма возможно, что сейчас она осела где- нибудь в захолустье и окончательно погрязла в проституции. Так-то вы выполняете свой опекунский долг! Увы, есть преступления, за которые в законе не предусмотрено наказания, но судебные власти вправе строго порицать подобные extra legem** провинности. А потому я выношу вам порицание, мадам Лафлёр! Самое суровое порицание! Бедная, бедная Анжель - какой у нее скверный опекун! - Ну, знаете, у меня и без нее хлопот полон рот! - Э, да что толку распинаться перед невеждой и тупицей! Берите ваши часы да ступайте прочь! Видно, вашей заскорузлой душе недоступно раскаяние. - Вот и спасибо, вот и ладно... Ведьмы, правда же, друзья? - Идите, идите, любезная! Да она так накачалась - еле держится на ногах! Вы читали «Госпожу Бовари», секретарь? Помните, как эта несчастная покончила с собой? Флобер- то, а? - не промах в своем роде. Так помяните мое слово, наша мадам Буркарт разорится и погибнет, а виной тому будет ее камердинер. Вот уж бестия этот Констан, вот уж хитрая скотина! Пора, однако, пообедать. Пойдемте-ка... А эта кривляка и пьянчуга, эта Лафлёр! Она, поверьте мне, закончит свои дни в Сал ьпетриере. А посмотрите, какая разница между этой ничтожной публикой и маркизой Эстель Дито де Карберу. Вот и смейтесь после этого над сословными тра- * Тяжкая вина (лат.). * Вне действия закона (лат.). 388
дициями, смейтесь, молодые люди! Как тонко понял женщину Бальзак! Вот уж кто молодчина! Приятного вам аппетита. А Достоевский? Какая грязь! Глава вторая Путевые записки и дневник мадам Буркарт В поезде... Право, было бы гораздо лучше, если бы этот болван и пустомеля засадил меня в тюрьму. Заточение, тюрьма, крепость - вот это я понимаю! Цитадель правосудия! Преддверье бури! Какой колорит! Там пахнет порохом, там толчея: стряпчие, журналисты, поверенные, адвокаты, самые лучшие, самые дорогие, - мужайтесь, дитя мое!.. - и весь сыр- бор из-за меня! Ату! Ату! Ищи, трави, хватай! Перед лицом настоящей опасности уж я бы не сплоховала! А вместо этого - пшик! Взяли и замяли дело... «Закрыли официальным порядком»... - уж этот мне кретин! Защищаться же, когда нет никаких надежд на блистательную победу, не стоит труда. Бушевать впустую - нет уж, увольте! Когда так весело смаковать радости безмятежной жизни, впиваться в нее зубами, как в сочное яблочко. Не бог весть как трудно было не ощетиниться из глупой гордости: «А вот не уеду! Не желаю!» Не люблю злиться. А подчиниться без возражений приказу, который тебе вполне по душе, также приятно, как послушаться совета респектабельного путеводителя: «Посетите древнюю Италию!» Италия так Италия! Мне ужасно нравятся пейзажи Южной Франции и Северной Италии, такие лучезарные, налитые прозрачной синевой! А римские порталы с высеченными в камне надписями! Да и сама поездка - одно удовольствие: мягко, не тряско, кати себе в 389
спальном вагоне. Гордости у меня хватает, это любой подтвердит. Но вот вопрос — что слаще: тешить свою гордость или любоваться на снежные вершины из окна роскошного отеля и бродить по горным тропам? Когда я еще жила с мамой и держалась строгих правил, которые она мне внушила, я могла трепыхаться от возмущения, а чего, собственно говоря, ради? Да здравствует презренье в обличье всепрощения. Я, разумеется, сразу узнала руку Жозефа Марманя и поняла, что фальшивое письмо Кремница - это месть Д***. О, поначалу я чуть не потеряла своего драгоценного хладнокровия - мстить так подло, какая невероятная гнусность! Я уже готова была разразиться проклятиями. Но вдруг мне пришло в голову, что куда лучше ответить этому бывшему и будущему министру спокойным презрением и даже словом его не удостоить. С меня довольно! Я уезжаю! Мне тридцать пять лет, я чувствую себя такой старой! Старой, ни в чем не повинной и измученной, как мадам Рекамье. Одни лишь красивые умные женщины, священники да юристы знают, до чего утомительны высокопоставленные персоны! Ишь как быстренько все спроворили: затравили и бросили псам, как зайца. Сколько раз говорила я Ноношу: «Ты приноровился хранить свои бумаги в моем сейфе, а они взрывоопасны, эти твои бумажки! Тебе, я понимаю, это удобно, ты от них избавился, и ладно, но я-то! Как подумаю - аж в жар бросает. Захочет кто-нибудь со мной разделаться - только доберись до этих бумаг, и готово дело!» А он все меня успокаивал: «Не бойся, детка, я тебя в обиду не дам!» Сколько раз, как перечислят мне из Вены доходы от угодий, что подарил добряк Хофбауер, так мне и представлялась эта опасность: «Это же верх глупости! Вот они — австрийские деньги! Любой негодяй в два счета слепит из этого убедительное обвинение». — «Вечно твои патологические стра- 390
хи!» - отмахивался Нонош. И вот случилась самая банальная вещь: отвергнутый любовник, продумав все до мелочи, состряпал это самое письмо Кремница. Уж я-то знаю, что это за «официальный порядок», как выражается следователь Леонар. Сам-то он, добросовестный зануда, исполнительный и неподкупный, пашет как вол, любит поговорить об общественной нравственности (моральный уровень простого народа и т. д.), почитывает книжки, не чурается плотских утех - но только без всяких извращений - и так преклоняется перед авторитетом, что охотно позволит помыкать собой любой знаменитости, лишь бы ее авторитет хоть чуть- чуть поднял его собственный. Никакого сравнения с Сар- зо. Вот это был умница! Один вид чего стоил: ученый скромный муж, что твой кардинал! Кто, как не я, добилась, чтоб его назначили председателем судебной палаты; звонила, телеграфировала - старалась как могла. А эти следователи, какое убожество: пара жалких приемов да наглый апломб - вот и весь профессиональный арсенал. Чиновник говорит с уличенной обвиняемой - тон презрительный и назидательный. Чего вам еще? Это только от нотариуса в захолустном городишке можно ждать учтивости. Какой смысл обрушивать пусть самые убедительные аргументы на голову противника, если у него уже «имеются предписания»? Но от меня требовалось еще нечто, я должна была проявить, что называется, уважение к властям. Достаточно ли я подавлена? Сполна ли оценила их мощь? Он ведь так и сказал, чтосоставил биографическую справку лишь затем, чтобы продемонстрировать свои блестящие методы. А уж какой там блеск - курам на смех!!! Взять хоть это злосчастное письмо. Если оно подлинное и правдивое, что тогда? Затевать новое дело Дрейфуса? О нет, нет, упаси Бог! Лучше сплавить шпионку по железной дороге за сорок миллионов ки- 391
лометров! А если это подлог?! Ну и что? Все равно не помешает на всякий случай удалить слишком красивую, слишком умную, а потому опасную женщину. Подальше ее, сорок миллионов километров рельсов — в самый раз! Вот она, людская справедливость во всей своей красе! Л ишь бы угодить толпе подданных и кучке вождей. Вот точное определение правосудия - уж я-то много чего о нем не понаслышке знаю! Италия! Тихие лунные ночи! Дивная природа! Нас ждет азартная охота! Молодые любовники-итальянцы - у них так ладно скроены костюмы, такие жгучие глаза! Гондолы, серенады! Все это хорошо и понятно, но как только доходит до Констана - тут дело темное. Ну-ка, ну-ка, подумаем, пошевелим мозгами, наморщим мраморный лобик. Как там сказал Леонар... я все запомнила дословно: «Льобе и Констан - оба пройдохи будь здоров! Их я, понятно, из рук не выпущу, на них у меня свои виды!» Что ж, догадаться, кажется, не трудно: Льобе с Констаном, смышленые малые, пригодятся в качестве шпиков. И вот Констан меня сопровождает; они с Женни, моей горничной, едут в приличном купе второго класса и по очереди приходят спрашивать моих распоряжений. Какая же я неисправимая дуреха! Фу, мерзость, мерзость, постыдная мерзость! Ему, без всякого сомнения, велели наблюдать за мной и доносить! Узнаю грязные методы тайной полиции! Но, может, я ошибаюсь? Чем его могли так прельстить, что могли посулить — какую-нибудь жалкую сотню франков?., понятия не имею, сколько там платят, чтобы склонить на подлость влюбленного, который знает, что его подруга и хозяйка недурно его обеспечит? Несусветная глупость, и мой Констан, должно быть, про себя над ними потешается. Констан, как все решительные натуры, очень скрытен. Да я и сама не люблю болтать о том, что у меня на уме, тут мы 392
сходимся: оба избегаем лишних откровений. Если бы только не эта загадочная вещь... мне от нее никак не отвязаться!., вещь дорогая, с роскошной и нелепой цепью... и тут уж нету сил смолчать! Я о часах, конечно, тех самых, краденых кон- сьержкиных часах. Какая из-за них поднялась кутерьма! Расследования, юридические процедуры! В конце концов меня вытурили из моей штаб-квартиры на улице Астор. Не будь этих проклятых часов, ничего бы и не случилось! А так - Льобе украл их у Анжел ь, Констан припрятал, и все это ударило (да как чувствительно!) по мне - именно из-за них у меня перерыли все бюро и наткнулись на бумажки Ноноша, из которых выходило, что я шпионка. АД*** воспользовался удобным случаем, чтобы тайком подкинуть через какую- то полицейскую шавку фальшивое письмо Кремница. И вдруг, невероятно! - здесь, в поезде... при том, что вещь торжественно, честь честью, вручили счастливой владелице, в чем она и расписалась, - вдруг в поезде я снова вижу, как из жилетного кармашка моего дорогого Констана свисает себе как ни в чем не бывало знакомая цепочка! У меня в глазах помутилось. А Констан и бровью не повел, на мой же вопрос: «Который час?» преспокойно ответил: «Двадцать два часа семь минут». Ну нет! Молчи себе на здоровье о том, что подрядился быть при мне соглядатаем, но что касается часов, изволь быть откровенным! Тут уж плевать на всякую деликатность. Я хочу знать все, как есть. Что за чертовщину ты от меня скрываешь? Знаешь же — я умею хранить тайны. Кстати, о слугах: я что-то не уверена, что с моими прогулочными платьями все в порядке. Женни должна была перед отъездом успеть заскочить к Жанне Ланвен, но бедная девушка разрывалась на части. И самописка барахлит... Кто это там сидит на третьем месте? Ба! Наш бессменный сенатор! Никак не может спустить шторку на окне. Ну и 393
ладно, пусть попыхтит! Сам Мопра, знаменитый Мопра! Не узнает меня - что ж, его право. Но бедный подагрик вздохнет с облегчением и возблагодарит мой высокий рост, ловкость и любезность, когда я над ним сжалюсь... Готово! Добрый вечер, месье Мопра! В Марселе... Записываю разговор, который состоялся у меня с Кон- станом сразу по прибытии в гостиницу. - С какой это стати у тебя очутились консьержкины часы? Что за юридическая аномалия? - Я непременно расскажу все мадам, как только это станет возможно. - Так у тебя завелись секреты - видно, хранишь их для начальника? - Упаси меня Бог хоть чем-то задеть вашу милость, но только я молчу из деликатности - секрет не мой, а моего приятеля Льобе. - Так напиши достопочтенному Льобе, дай ему телеграмму. Я желаю узнать этот его секрет. И я привыкла, чтобы мои желания выполнялись незамедлительно. - Вот вам как на духу: Льобе обещал прислать мне письмо с подробными инструкциями -что делать дальше. Скажу, однако, что если он не даст мне позволения, то выдавать товарища я не стану. - Уволь меня от всяких контактов с моим бывшим шофером. Мошенник первостатейный этот твой Льобе! Но письмо его я хотела бы прочесть собственными глазами. - Не так он плох - не хуже других, когда доходит дело до дележки пирога. - Каких других? Ты намекаешь, что он, по-твоему, не хуже, чем ты сам, гарсон из ресторана? Ну, это как посмот- 394
реть. Ты... ты - другое дело. Сам знаешь, ты - мой милый Констан. - Приятно слышать. - Ступай же, ступай. Где там моя почта? Ага, вот письмо от моего банкира Реджинальда - добро пожаловать! - наши акции, которые мы купили, когда они летели вниз, теперь взлетели вверх - стало быть, самое время их перепродать! Атутсожаления, одни сожаления, и только, да еще от кого - от этой лицемерки Джинетты Пойти. Ну-ка, душечка, марш в корзину! Хм, ну и гонорарчик заломил мой поверенный... надо будет завтра с утра, как умоюсь, обсудить все по пунктам. А это что за псинки здесь на фото? Милашки, просто загляденье! Предлагают купить по карточкам пару пойнтеров из превосходной своры герцога Кемберленда. Ну, во-первых, я не люблю покупать собак, не проверив собственными глазами, нет ли у них каких-нибудь изъянов, а во-вторых, дорогой мой английский друг, самый породистый пойнтер стоит восемь тысяч франков, а никак не двенадцать. Ну и ну - вот смеху-то! Амели, моя чудо-кухарка, пишет - да на каком диковинном французском! - что ей жаль расставаться со мной и шлет в знак солидарности свой фартук. Спасибо, Амели, спасибо, добрая душа! Так, а это что еще за печатный листок? Подпись «Моран», почетный каноник, - как же, знаю такого... Перечисляются все ужасы войны, и каково священникам, у которых разрушены целые приходы. Ни одеяла, ни кастрюли! Бедняги! Надо будет что-нибудь пожертвовать в их пользу. О!., о! Нет, каково?! Сюрприз от Ноноша на закуску! Дальше некуда! Какое гнусное притворство! Что он не блещет храбростью и благородством, что не упустит своего — для меня не новость. Но уж такого равнодушия, такой постыдной трусости не ожидала! Не сердись, моя прелесть! 395
«Леонар — набитый дурак...» — да уж наверное, раз беспрекословно выполняет приказания начальства, таких же надутых ничтожеств, как и ты! «Не надо было спешить с отъездом, я бы все уладил!» Ara! А что же раньше не уладил? «Не расстраивайся...» Спасибо за мудрый совет, я так в нем нуждаюсь! «Возвращайся когда и как надумаешь и пожелаешь. Жду. Твой старый другЖюль Тийи». Как мило! Можно подумать, если я вдруг пересяду на встречный поезд и примчусь в Париж, а там меня упекут в Сен-Лазар, то доблестный Но- нош меня освободит, когда он поленился черкнуть словечко префекту, чтобы у меня не переворачивали все вверх дном, не рылись в моих бумагах из-за этих несчастных часов, которые я и так готова была отдать! И что за вульгарные выражения! Какое мерзкое сюсюканье! Фу, размазня! Современный герой! Пальцем ради меня не пошевельнет, чтобы никто не смог к нему придраться, а уж что я его не выдам, он, подлец, уверен! Ни рыба ни мясо! Предложи мне когда-нибудь такой субъект свою помощь, я и не подумаю ее принять. Нет, право, что касается чести, то тут Констан, который не желает выдавать своего приятеля Льобе, даст сто очков вперед Ноношу, с этим его «не расстраивайся». Оба одинаковые шельмы, но лакей из ресторана куда благороднее министра! Ну, а сама-то ты, судья суровый, любишь слегка отстраниться от жизни, чтобы получше все распробовать, сама-то хороша, бедная, слабая Элен! Как все ужасно глупо! Элен, Элен! Ну, не бесстыдство ли - скуки ради держать в любовниках одновременно циничного лакея, подрывающего устои общества, и государственного мужа, так сказать, столпа этого самого общества? Измаялась я, измаялась, измучалась душой и телом. Ну ладно я - кто я такая! Но вот мужчина, он сильный, смелый, гордый, у него есть воля... кто смеет в этом усомниться? А все же 396
тайный голос не дает ему покоя. Есть ли где-нибудь на свете чистые души, чистые сердца?.. Вот что, отошлю-кая пять сотен франков пострадавшим священникам. Марсель, неделей позже... (Автор опускает восторжен- ное описание города, пестрого порта и красоты провансальцев, которое дает мадам Буркарт.) ...весь этот современный изыск обороняется от варварской красоты гор, вот так же и во мне страсти борются с целомудрием Дианы-охотницы, мятеж - с покоем, а искушенная ценительница искусстве простушкой-экскурсанткой. О контрасты Марселя, вы — точная копия распри земного и небесного в Элен Буркарт. Я долгое время жила в убеждении, что страсти - мера жизненной силы. И так ублажала свое тело! Не пора ли усвоить другой, стоический образ жизни? Вот что меня терзает. Неужто я, лихая авантюристка, так и буду пребывать в сомнении? Для бесстрашной воительницы во мне многовато философических наклонностей. Что? Минерва недурно владела копьем? Однако вам, сударыня, должно быть известно и другое, а именно: что вы изменница, шпионка и вампир - таков суровый приговор. Да-да, мне объявили, будто я чудовище и потому меня, как какого-нибудь античного императора - помнится, что- то такое рассказывала матушка, когда учила истории отпрысков семейства Сенешаль-Грандье, — отправили в изгнание. Смешные, право, судьи и завидное наказание. Нужно быть совсем уж дурочкой, чтобы запутаться в сетях, расставленных полицейскими умниками. Приставленный ко мне агент по совместительству - мой камердинер, и он же друг сердечный, так уж все сошлось. Трагедия с комедией в обнимку. Сейчас он в саду, дочитывает письмо, вот-вот явится и объяснит наконец, откуда злополучные часы взялись в Мар- 397
селе, — впрочем, здесь, в городе головорезов, им самое место. Что ж, возьму пример с бравого Констана и буду держаться холодно, высокомерно, не проявляя нетерпения и любопытства. Забыла, кажется, сказать, - пустая голова! - мне как- то не понравилось в отеле «Ноай». Там слишком беспокойно, лица сплошь знакомые. А мне хотелось видеть только море, безбрежное море, я устала от шума и суеты. Так что я перебралась в санаторий Божи. Это скорее пансион, роскошная вилла, обдуваемая со всех сторон мистралем. Она стоит на отвесных красных скалах, в заповедном месте. Знаете Иститут доктора Божи в Париже, в Отей, пышный такой дворец времен Людовика XIII? Это тот самый милейший доктор Божи и есть. Лечение пациентов он предоставил другим, более или менее именитым врачам, а сам довольствуется почетным титулом на вывеске да, может, если наскребет, остатками воспоминаний о былом. Здесь он царит на кухне, и, надо сказать, в поварском искусстве ему нет равных. Не кажется ли вам, что часто, очень часто внешность презрительного скептика и философа бывает признаком низменной натуры? Кто не умеет говорить, прикрывается молчанием, как щитом, а люди восхищаются - какая сила мысли! Лучший способ запудрить мозги - напустить на себя равнодушный вид. Вялость и безделье сойдут за снисходительное терпение. А кроме того, такие господа считают себя великими гастрономами - потому что пьют как бочки - и меломанами - потому что им тяжело сдвинуться с места. Посмотрите на Божи! С трубкой во рту, с ленточкой в петлице - король, да и только! Нынче утром из Швейцарии прибыла унылая пара - худосочные, пунктуальные буржуа. Судя по всему, новички в брачной упряжке. Смешная штука - свадебное путеше- 398
ствие, смешная и хлопотная. Средиземное море - это роскошно, шикарно, а? Раз так, раз они точно попали в самую что ни на есть high-life*, значит, приветливый тон надо сменить на капризно-заносчивый. Изысканности ради новобрачные заговорили по-английски, другие постояльцы - образованные люди! - их поняли; все, кроме двоих натуральных англичан: маститый ученый и его дочь, невинная старая дева, оба насмешливые эгоисты, явно решили поиздеваться. Сосед по столу, маленький, чернявый, лощеный и прилизанный, жаловался мне на жизнь: «Понимаете, мадам, я совладелец и управляющий огромного предприятия, у меня под началом десяток крупных клерков и целая армия мелких служащих, грузчиков и ломовых извозчиков, а мой компаньон - слюнтяй и ничтожество, сам ничего не может, чуть что - отводит глазки, как барышня. Представьте же, каково мне, когда при всем при этом дома встречают жена с тещей, одна другой строптивее! За вилку не возьмешься (он тронул вилку), чтоб тебе сразу не начали перечить — кошмар какой-то! Я не желаю, чтобы женщины, которых я обеспечил всем мыслимым комфортом, скандалили со мной из-за каждой вилки или... или... Неважно, из-за каждой мелочи!» А вот другой оратор. Слово месье Л еру, депутату Национального собрания: «Что и говорить, в Ниццком округе народ совершенно безнравственный, это бесспорный факт! По ту сторону Вара приезжий чуть не в каждом доме запросто, как хлеба в лавке, купит себе хоть хозяйскую же ну, хоть дочку. Да и в самой Ницце хватает тупых деревенщин. Красотой здешние уроженцы - я говорю о мужчинах - не вышли, зато приодеться умеют! Кто не видел ниццких продав- * Роскошная жизнь (англ.). 399
цов в воскресных нарядах, тот не знает, что такое настоящий шик!» Маркизу Конкрессо, мою новую приятельницу, бесит весь этот вульгарный сброд, она смотрит на них с негодованием, и успокоить ее нелегко. Вчера за столом был еще один гость, которого с королевской широтой пригласил и расхвалил до небес сам доктор Божи, - этакий милый, забавный, хотя и несколько занудливый болтун; Нонош таких язвительно называет «маньяками Лазурного берега». Больше мы его не увидим - он был проездом в Канны. А жаль - любопытный человеческий образчик, я бы с удовольствием понаблюдала за ним подольше. Вот интересно: отмечен ли у писателей, которые так пристально изучали Ривьеру, этот местный патентованный мотив? Пусть себе на здоровье люди любят Лазурный берег, предпочитают его другим, даже более укромным местам, — пусть, мало ли - бывает! Но этот тип и ему подобные ничего, кроме своей святой Ривьеры знать не желают, они ее обожают, они ее усердные жрецы и знатоки; тут уже не просто восторг, немой или многословный, не просто любовь или тяга такая, - тут, кажется, вся жизнь подчинена слащавому культу, в том-то и смех! Все помыслы такого человека - о Ривьере, его особнячок в Пасси по-строен в духе жеманной, безвкусной тамошней архитектуры и набит фотокарточками и картинами с видами брега обетованного. Кроме того, он поведал нам, что до сих пор не может простить родителям, почему им в свое время не пришло в голову поручить его воспитание монахам ордена Пресвятой Девы Марии - их монастырь как раз находится в Монако! Остается, добавил он с самым серьезным видом, - остается утешаться тем, что он приобрел кладбищенский участок в Ментоне, огородил его и уже приготовил себе 400
склеп, где пока что захоронил скончавшуюся в Лилле матушку В Париже он чахнет, в Марселе еле дышит, в Йере все еще томится и только в Сен-Рафаэле оживает; не потому, что приближается к жене и детям (которых на восемь месяцев в году отрывает от своего любящего сердца и посылает в каннские райские кущи), а потому, что здесь, в Сан- Рафаэле, начинается его вожделенный, несравненный Лазурный берег. При малейшей возможности он старается вырваться и воссоединиться со своим семейством, и движет им любовь... отчасти, разумеется, к семейству, но главным образом - к несравненному брегу. Ни знаний, ни идей, ни убеждений - просто вдали от Ривьеры ему плохо, а хорошо, лишь когда она у него под ногами. Он не богач и не нищий, не проходимец и не знатный барин - он одержим Лазурным берегом, и этим все сказано. Когда беседа за столом идет о чем-то постороннем, он сидит молчаливый и вялый, с несчастным и понурым видом, но стоит кому-нибудь хоть словечком затронуть предмет его страсти, как он мгновенно делается другим: возбуждается, воспламеняется, подается к собеседнику, пожирает его глазами и говорит, говорит без умолку; вот тут-то он и виден как на ладони: наивный и добродушный. Такой попутчик очень кстати впоезде, когда скучаешь от безделья. Неуемный, неистощимый, он будет, коли вы не прочь слушать, читать вам лекции о море, скалах и прочих красотах, продолжит курс обзором Ментона, преподаст вам полную программу, от первого до последнего класса, обозреет все виллы и дворцы, проследит судьбу каждого уголка, превратившегося из дикого местечка в блестящий курорт, так что в конце концов вы сможете претендовать на звание магистра по этому предмету. С Божьей помощью он досконально опишет вам каждый поселок, перечислит все гостиницы с их достоинствами и 401
недостатками, без запинки назовет всех сменявших друг друга владельцев этих прибыльных заведений. Дурацкие названия вилл наполняют его детским восторгом. И ему не жалко загромождать свою память списками их обитателей и гостей. - Замок господина Шампэ в Лаванду, - заливался он вчера вечером, - был продан семейству Пежо (велосипеды Пежо!) за три миллиона двести пятьдесят четыре тысячи франков, не считая расходов на оформление. В имении разбит парк, занимающий двести восемьдесят гектаров; эскизы аллей, павильонов и садовой мебели выполнены знаменитым парижским художником Пикассо. Управление Южных железных дорог согласилось, по просьбе Пежо, построить небольшую станцию с утопающим в кустах мимозы вокзаль- чиком для слуг и рабочих, которые постоянно требуются изобретательному хозяину. Вот, например, по его приказу в природных красных скалах устроен водопад, он вытекает из огромного искусственного озера и низвергается со страшным грохотом, слышным за десяток километров. Постоянно в замке работает сотня человек, в том числе шестьдесят садовников. Ему страшно важно знать, как живут знаменитости, когда они осчастливят благословенное побережье своим прибытием, появятся ли на пышных городских торжествах. Он услужливо снабдит вас сведениями обо всех видах транспорта и предупредит о возможных сезонных изменениях в расписании. А также поделится своим негодованием по поводу возмутительного поведения транспортных компаний, которые нарушают общее великолепие вечно опаздывающими автобусами и подают такие обшарпанные трамваи знатным иностранцам. Игорные страсти Монте- Карло не для него, о чем он скорее сожалеет. Зато он готов 402
перечислить вам всех выдающихся игроков, пересказать все скандальные истории, восторженно вникать в хитроумные игорные комбинации. Принц Монако, пополняющий свою казну грязными доходами, не вызывает его осуждения, напротив — это его кумир, его герой. Любовь его к этому монарху столь велика, что он пытается подражать его увлечению гидросамолетами. Вчерашний гость, как мне показалось, вполне равнодушен к географии, не относится к числу отчаянных спортсменов и не метит в великосветские щеголи, он просто, сказала бы я, сноб и болтун. В конце концов он мелкой рысью помчался к вокзалу, точно юный любовник, трепещущий в предкушении мига, когда овладеет предметом своей страсти. Здесь, в тихом, мирном, живописном пансионе, я вспоминала, глядя на него, строки Бодлера о какой-то птице, кажется журавле, который упал и рвется в небо*. Для этого человека небо начинается в Сен- Рафаэле и простирается до Ментона. Ни слова больше! Вот наш загадочный камердинер, наш чересчур любимый раб и тиран, идет сюда с письмом в руках, — не иначе как это письмо от моего бывшего шофера Льобе, видимо, он милостиво дозволил посвятить меня в мрачную тайну. Итак, сейчас передо мной откроется волнующая история часов. Констан кладет развернутый лист бумаги на мой заваленный безделушками стол. Когда он вот так, без приглашения, усаживается со значительным видом, значит, собирается произнести речь. Мне же по правилам игры следует притвориться сраженной наповал. Привожу от первой до последней строки смачное сочинение шофера Льобе Антуана. * У Бодлера говорится об альбатросе. 403
Привет, старина Констан! Само собой, можешь рассказать мадам, если уж ей приспичило, какую мы откололи штучку с мамашей Лафлёр и ее часиками. Сказочка первый класс! Да скажи ей, что я тебе сказал, да так оно и есть, что здесь никто ничего не знает и все заглохло. Но продать их лучше все ж таки где-нибудь там, в загранице, найти кого посолидней и, главное, иностранца, а то мало ли. Что до меня, то мне на этом деле здорово подфартило — и так-то я за простака всегда схожу, ну, что говорю по-деревенски, а тут еще документик — проходи куда хошь, располагайся по-свойски да знай поглядывай. Посмотреть философски, так все одно, а ломать потихонечку комедию и не ишачить — все лучше, чем пилить дрова или таскать воду ведрами на пятый этаж. Ну, до скорого. Твой коллега — шпик смеха ради. Антуан Льобе P.S. Тысяча поклонов мадам от все так же преданного ей бывшего шофера. — Так, значит, - сказала я Констану, - ты пополнил ряды тружеников с набережной Орфевр?* — Yes! — И по логике вещей основное задание моего камердинера - выдавать секреты своей госпожи. — Yes. — Так. Ну а для начала не выдашь л и ты мне секрет вдовы Лафлёр и не поведаешь ли драматическую историю дивных часов, которые так украшают твой жилет? И как это * На набережной Орфевр в Париже находится управление полиции. 404
Льобе не побоялся, что его письмо перехватит какой-нибудь ретивый коллега! Имена и вещи — все прямым текстом! -Да кто это станет утруждаться! Очень надо! И потом, на конверте штамп «Тайная полиция», соваться, значит, запрещено. Да и все равно по такому пустяку небось из-за границы тягать не будут! На кой им терять человека - пригожусь еще! - В опасные игры играешь. - А вы? Строчите целыми днями, и все бумажки на виду. - Пусть себе читают - только убедятся, что я ни в чем не виновата. Ну, не томи же, рассказывай, мне надо кое- что тут дописать, но я слушаю тебя внимательно. РАССКАЗ КОНСТАНА - Небось у здешних стен ушей-то нету, и ни одна зараза, хоть бы и сам браток Льобе, ничего не услышит. Толстые, каменные, а все зачем - чтоб солнце в комнаты не пробилось да не напекло. Разве что дверь деревянная, зато какая! - цельный дуб, ни звука не пропустит. Бояться нечего! Так какого ж черта вы носа не поднимете от ваших бумажек, строчите как заведенная... Вам что собака - вон, лежит себе в углу на подстилке, можно про нее и забыть... что человек, смекалистый и неболтливый. Как же - он «челядь»! Уж господа умеют подобрать для слуг словечки пообиднее! Ничего, Констан, где наша не пропадала! Ты, брат, стреляный воробей! Да и мадам с тобой спокойно - чуть что у нее неладно, Констан тут как тут. Такой уж я есть, Элен, скажу не хвалясь: что бы ни стряслось, не подкачаю! У меня на всякого туза козырь найдется! В общем так, мы с Льобе, как вышли от следователя, сели там во дворе на лавочку и сидим - уж больно интересно было знать, чем дело закончится. Мамашу-то Л афлёр мы оба 405
распрекрасно знали — она частенько к Санкуену в бар захаживала, угощала всю компанию — пей не хочу! Там все больше мужчины, так она что: я, мол, к Анжель! - и заходит. На Анжель-то ей, твари, плевать, у нее свой интерес. И угораздило Леонса в эту бабу втрескаться! Ну, она, правда, за тем и ходила, чтоб его окрутить, Л еонса-то. Ей, вишь, втемяшилось! Ни стыда у мерзавки, ни совести! Орели, бедняжке, пришлось развестись, хоть радости, прямо сказать, ей от этого никакой - очутилась чуть не на улице, и ни кола ни двора. С бабами вроде Лафлерши оно всегда так: или злющие дуры, или хитрые чертовки. Нормальному мужику что те, что другие - одна погибель! Иная, глядь, прям овечка, ан - зенки те выцарапает! - а та - шустрая, ха-ха да хи-хи, да с ней, глядь, ухо держи востро!.. Мадам с такими, ясно, не знается. Ну, выходит, значит, эта Лафлерша от следователя, охранника только что не расцеловывает. Еще бы - тикалка ее золотая, часики ее родные при ней! И такая она вся из себя воспитанная, такая чистенькая, а уж разодета - прям на бал. Увидала нас, вцепилась и давай тараторить. Следователь-то, видать, ее отчехвостил, но ей что - об стенку горох! И все у ней всмятку: то хохочет — заливается, то причитает: бедная она, несчастная, горькая вдовушка, дети-то ее обирают, жильцы-то ее обижают... Тут Л ьобе и говорит: «Пошли хлопнем по рюмашке, я угощаю! Для начала абрикосового ликерчику — не против?» Она: «Лады! — Лафлерша-то. — Посидим втроем по-хорошему! Рюмашку - оно никогда не грех, авось с одной-то рюмашки ничего дурного не будет. А то уж я заметила: как наклюкаюсь — жди беды! Но раз друзья угощают, отказываться неудобно!» Часики, что и говорить, оказались высший класс! Льо- бе мне их у нее из-за спины показывал — стибрил, вишь, пока Лафлерша у стойки колупалась, а она и не почуяла. Чистая 406
работа! Оно ведь как делается: клиент себе потягивает из рюмочки, а ты руку так-то лодочкой - и втихаря ему в карман... пальчиками деликатненько подцепишь что там присмотрел, и раз... цацка твоя! - вылетает, как рыбка на крючке. Главное, чтоб зеркал не было, зеркало - оно все испортит. Вот уж потом Л ьобе подыхал со смеху - ну, брат, умора! Готово дело, можно идти, встаем, и тут тетка-то, вишь, хватилась, давай по карманам шарить. «О-хо-хо! Мужнины часы! Куда девались? Тут, что ли? А! вот!.. Нет, это ключ... Да где ж они? Только что тут были! Ну-ка... в кармане юбки... Нету! Может, где-то на улице вывалились? Пойду поищу - уж вы извините! Ой, беда!..» Браток Льобе рад стараться, кивает, рассуждает: «Вам вернули ваши часы, все по форме, прямо в руки - это точно! Вы положили их в карман нижней юбки, а теперь их там нет - пусто! Ай-ай-ай! Какой кошмар! Какое горе! Мадам в расстроенных чувствах!» Ломанулись все втроем на улицу -давай ходу до самого суда! Льобе суется ко всем охранникам и конторщикам: «Мадам в расстроенных чувствах! Переживает из-за ценных часов. Вам тут не попадались часы? Может, на пол упали? Ну да, ну да, найдешь такую ценную вещь, как же, когда кругом одно жулье!» И все, сукин сын, на голубом глазу! Надо видеть, как он эту раззяву морочил! Кошка с мышкой играет - так и он! Шоколадку ей купил в утешение! И ведь что делает: придержит меня за рукав, чтобы она, Лафлерша то есть, от нас оторвалась, а потом зовет ее с другого конца коридора, орет, как в лесу - ау! Гонял-гонял ее по всем закоулкам, пока не уморил - какие уж тут часы! Ей лишь бы наружу выйти, за ворота, - больше ничего не надо. Взмыленная, еле дышит, а он еще идейку подкидывает: надо, дескать, в бюро пропав- 407
ших вещей заявить! Ara, у него, голубчика, в кармане запропали-то! Ничо! Это ей, паршивой консьержке, за Леонса с Орели, будет знать, как мужей с женами разлучать! На улице она сама пощады запросила: «Сил моих больше нету! Гори оно все огнем!» Льобе и тут поддакивает: «Правильно! Пошли лучше перекусим. Жареного мясца, телятинки - милое дело! В одиночку, без приятного общества что за еда! Лично мне кусок в горло не лезет!» Но тут Лафлёрша ни в какую: «А мои детки! Кто им сварит супу на обед? А еще врут, будто я им нерадивая мать - кто ж их тогда родил-то? - не кормит, не поит, живут у меня впроголодь!» Довольно! У автора лопнуло терпение! «Какая грязь!» - повторяет он вслед за судебным следователем Леонаром, прерывает колоритный рассказ Констана и бросает недопи- санными до ужаса кого-то напоминающие портреты. «Какая грязь!» - воскликнет читатель-ницшеанец, готовый усомниться в существовании нравственных основ, которых он не видит ни в самом себе, ни в Боге. «Какая грязь!» А вы что скажете, мадам Буркарт? Эта отвратительная история не подтолкнула вас ни к какому решению? Э, да вы еще и не такого насмотрелись в гораздо более респектабельных кругах. О женщина! Ты можешь наслаждаться лунным светом и жаждать чистоты, но, удивительное дело, тебя все равно окружает скверна. Аты, Леонар, служитель правосудия, ты, ловко перемешавший в своей полиции охотников и дичь, волков и пастухов, действующий по указке тех, кто сам живет в пороке, — ты произносишь: «Фу, какая грязь!»? А вы, министры, месье Жюль Тийи по прозвищу Нонош и месье Д***, не гнушающиеся тем, чтобы с помощью фальшивки погубить авантюристку и ее слугу или же, оберегая собствен- 408
ную шкуру, бросить их в беде, которую сами на них накликали, - быть может, и вы когда-нибудь скажете, глядя на дурные поступки других: «Какая грязь!» - таково противоречие между живущим в человеке представлением об истине и его делами, идущими вразрез с этим представлением... Ренан сказал однажды (а мы уже вторично на него ссылаемся!): «Нет ничего ужаснее крестьянина-безбожника». Да, РозЛафлёр, Констан, Льобе-те самые крестьяне-безбожники. Констан с беззастенчивым смехом рассказывает, как облапошили бедную жертву и свистнули у нее часы. Ну а когда вы, образованные господа, развлекаетесь банковскими махинациями, чем вы лучше «крестьян-безбожников»? «Будет знать, как мужей с женами разлучать!» - воскликнул довольный собою Констан, и в этом возгласе - последняя оставшаяся в нем искра Божественной Истины. Он, неотесанный крестьянин, все же не так низко пал, как просвещенные сторонники «свободных браков». И разум его более здрав, чем разум соседа-горожан и на, изворотливо служащий низким инстинктам. Поскольку же тяга к добру есть свойство нормального человека, и л ишь развратника тянет к пороку, то приведенное ясное суждение Констана говорит в его пользу. Не лучше ли вам, любителям кричать «Какая грязь!», почтительно склониться перед Истиной? Кто готов не хуже Констана смеяться над воровством и с легкостью оправдывать множество мерзостей, тому негоже ужасаться безбожным крестьянам Ренана. Презрение замешано на грехе!.. «Помилуйте, - возразит мне читатель, - да можно ли поверить, что ваш Констан искренне осуждает разлучников мужей и жен? Или вы не знаете, что ныне к справедливости и праву взывают преступники, бандиты именуют себя анархистами — к большой досаде анархистов философствующих! - а грабители, раз- 409
девая ночного прохожего, читают ему мораль: «Неповадно тебе будет курить сигары, когда другие голодают!» Порок в обличье добродетели на словах отстаивает нравственность, но принимать злобный пыл Констана за свет Божественной Истины значит непомерно льстить этому плуту и оскорблять высшую силу». Не спорю. Однако можно рассудить и иначе: даже для глумливого плута Истина остается Истиной, свет ее пробивается сквозь кривлянье. Глумливый смех - признак полного краха. Так смеется тот, кто бессилен понять других или разобраться в самом себе. Кто не способен ни оправдаться, ни раскаяться. Кто признает себя виновным перед судом совести и пытается заглушить его приговор. Смех — признак того, что этот приговор вынесен. Сам автор не смеется над фарсами зловещего Льобе. И если по ходу романа он вынужден странствовать по кругам земного ада, то хоть не в компании наглого лакея мадам Буркарт. Да и читатель, верно, сыт по горло его циничным трепом. Орели Санкуен — женщина честная. А чем ты честнее, тем отвратительнее тебе все дурное. Однажды Орели понадобилось среди дня заглянуть в спальню, чтобы взять стофран- ковую бумажку - один клиент не желал брать сдачу мелочью, — так вот, заходит она в спальню и видит — Боже, какая гадость! — на ее месте в супружеской постели лежит мадам Лафлёр. Неудивительно, что такое зрелище потрясло верную своему долгу жену и перевернуло всю ее жизнь. Несчастная Орели похолодела, потом покраснела от стыда. «Постыдился бы, Леоне!» — вот и все, что она смогла выговорить. Но не убежала, а за-стыла, словно не веря, что такое возможно. Потом все же подошла к шкафчику, где у них с мужем хранились деньги, достала сто франков, а выйдя на деревянную винтовую лестницу, даже крикнула: «Иду-иду!» Одна- 410
ко на другой же день она надела шляпку и отправилась к стряпчему, которого присоветовал Льобе. При слове «развод» крупная слеза скатилась по ее щеке, но на предусмотренном процедурой примирительном свидании она твердила одно: «Все кончено. Кон-че-но! Никогда, право слово, я такого от Леонса не ожидала. Как у меня сердце не разорвалось!» Леоне рыдал, как будто его приговорили к смерти. О, мужчины плохо умеют выражать словами свои чувства, а женщины не понимают мужскую сущность и не могут оценить, что значат слезы мужчины! «А ребенок! - говорил Леоне. - О ребенке ты не подумала? Что же, ты его больше не любишь? Я ужасно обидел тебя, Орели, но пусть хоть малыш не страдает из-за моей глупости! Прости меня хотя бы ради него!» - «Ну уж нет! Не прощу никогда! Понятно? Никогда!» Честные простодушные женщины часто попадают в сети хитрых подонков. Трудно поверить, чтобы жена кабатчика, изо дня в день наблюдая нравы посетителей, сохранила полное неведение о темных сторонах жизни. Однако это было так: Орели оставалась ребенком, хотя весьма начитанным и неглупым. Она не знала, что Льобе вор, а он, не растерявшись, воспользовался ее наивностью и горькой обидой. На свое несчастье, Орели поддалась желанию отомстить и выбрала в утешители Льобе. Он же собирался нажиться на ее молодости и красоте так, как подсказывала его развращенному уму самая низменная алчность. Однако не решился открыть свои намерения сразу - мешала порядочность и доверчивость жертвы. Так что Орели еще ничего не знала об этих гнусных планах, когда однажды вечером увидела блестящую золотую цепочку на жилете по-домашнему скинувшего пиджак Антуана. - Не может быть! Откуда у тебя часы Анжель? Я же помню — их вернули этой жуткой особе. 411
- Заруби себе на носу, мадам, я не то что твой дохляк Санкуен, и нечего лезть в мои дела! Хотя, уж ладно, скажу тебе по доброте: с недавних пор я свой человек в полиции, и окончательно дознаться, как там что было с консьержки- ными часами, поручено мне! - Да ты смеешься, что ли? Или я, по-твоему, совсем идиотка? Так я тебе и поверила - выходит, кто ведет дело о краже, тот распоряжается краденым? Ничего подобного! Ты просто-напросто украл часы! Да неужели от мужчин только подлости и жди?! - Ну вот что! Не суйся куда не просят, ясно? - Все, все вы скоты! Нет, хватите меня! И часу не останусь под одной крышей с вором! А все из-за Леонса! - Ох, испугала! Катись - кто тя держит?! Красавчик Л ьобе, крутой, законный, — ему и в голову не приходило, чтоб кто-нибудь из тех, кого он одурачил, мог взять да и уйти от него! На всякий случай он добавил: -Да попридержи язык! Кто задумает Л ьобе подлянку заделать, тому не поздоровится! Мыс братвой не таких, как ты, гасили! Поимей это в виду, мадам Санкуен! Орели передернула плечами - ничего хорошего она и не ждала. И вот она снова уходит. Несчастная Орели! Как жаль, что ты не научилась прощать! Это оберегло бы тебя и от прелюбодеяния, и от худших бед! Человек, наделенный умом, но презревший нравственный закон, опаснее дикого зверя. Напрасный труд говорить такому, как Л ьобе, о жалости и чести, он только посмеется вам в лицо. Ничто не остановит его бесчинств, если он потерял страх перед правосудием. Таких понятий, как живая душа, самоценная личность, для него не существует - он и слов-то таких не поймет! -он делит людей на своих, то бишь сообщников, и чужих, то бишь жертв, которых надо гра- 412
бить. Что для него женщина? Ха! Средство утолить свою похоть да нажиться без всякого труда! — Обломилось с этой Орели — барыня расфордыбачи- лась! - рассуждал Льобе, валяясь утром на скомканных простынях. - Пожалуй, дело дрянь. Но Льобе — тертый калач, не сдрейфит! Я эту дуру подкармливал, а она мне масть порушила! Ну и шут с ней! Другую телочку захомутаю, посвежее да поаппетитнее, - хоть ту же малолетку Анжел ь. Взяться за нее построже - будет лохов запросто доить. А я знай себе в потолок поплевывай. И искать долго не надо - вот она, Анжель- то. Вот только часики хорошо бы убрать—девка шустрая, куда ни спрячь - доберется, а там, иди знай, лишний раз ей вломишь - она взбрыкнет да со зла и заложит. Надо, стало быть, тикалку пока что Констану сплавить, он с хозяйкой за кордон намылился, ну так засунет в свои вещички да вывезет от греха подальше. Констан надежный малый, не облажает. - Ну и история! Приключение на приключении!- воскликнула мадам Буркарт, когда Констан закончил свой рассказ. -Часы-то знаменитые! Продай-ка их лучше, Констан. Получишь хорошие деньги - и слава богу. А то мне как-то неприятно думать, что эта вещь тут, рядом. Ты знаешь, до чего я суеверна. Не то чтобы я тебя осуждала - нет! - но в этих часах есть что-то нехорошее. Ну а теперь откровенность за откровенность, знай: если не возникнет непредвиденных помех, мы уезжаем во вторник. Поезд отходит в пять часов. В Италию! Да здравствуют гондолы, баркаролы, лаццарони, макарони, спагетти, Лакрима Кристи, Кьянти и тутти кванти!* Да здравствуют выскочки без рода без племени, фальшивые брильянты и штукатурка под мрамор! * От um. tutti quanti — все прочее. 413
Глава третья Часы в Венеции У нормального человека чувства и разум живут в ладу, взаимно возвышая друг друга, и, если молодые люди безоглядно идут на поводу у инстинктов, это считается зазорным. Что же сказать о пятидесятилетнем мужчине, которого не образумили прожитые годы и который не только мало чем отличается от животного, но и кичится этим, как будто грязь и безумие достойны восхищения. О нравственности свет заговаривает, лишь когда видит в этом выгоду, но самый страшный грех в глазах светской публики - это быть смешным. Кто смешон, того уж не считают человеком. Так, может, свет не так и аморален? В ту пору, когда мадам Буркарт прибыла в Венецию, одной из самых модных достопримечательностей города святого Марка был синьор Чекко Бальдо. Его находили обаятельным, ибо он обладал чисто итальянской манией коллекционировать картины, тем вкусом к музыке, какой начисто лишенные слуха люди разделяют с животными, матово-бледным лицом и угольно-черными глазами, блестящими от ежедневных и еженощных возлияний. В то же время над ним посмеивались; да-да, в кафе Фрагетти покатывались при одном лишь имени синьора Чекко Бальдо, хотя над чем смеялись, никто не мог бы в точности сказать. Казалось бы, одно не вяжется с другим: нельзя же сразу презирать и восхищаться! Но дело в том, что смехотворные подвиги упрочивали светскую славу Бальдо едва ли не больше, чем пресловутое обаяние, а законное презрение умеряло восторги. Свет, может, и благоволил бы такому редкому феномену, как перезрелый донжуан, но не терпел пустых амбиций. 414
Доблестный Бальдо ни в чем не добился успеха: ни в искусстве, ни в коммерции, ни в поисках богатой невесты, - и у него осталась одна цель: быть молодым и красивым. «Хо- хо! - говорил он зашедшему навестить его во время болезни приятелю, откинув одеяло и поигрывая весьма, признаться, заурядными мускулами. - Взгляните-ка, чем не Давид из палаццо Веккьо! Но не могу же я, право, разгуливать голым - дамы попадают в обморок!» По сути, все его успехи на любовном поприще сводились к свиданиям с одной продажной девкой, однако перед каждой женщиной он напускал на себя вид отчаянного сердцееда и каждую решительно атаковал. Ему казалось, показной пыл и рассказы о мифических победах не позволят заметить, что волосы его обязаны своею чернотой искусству парикмахера, получалось же наоборот. «Ах, дорогой мой друг! - говаривал, бывало, синьор Бальдо. - Видел бы ты эту прелестную крошку из Милана! В хоре Ла Скала она теряется, как нежная фиалка в лесу! Ее не замечают — о, болваны! Уму непостижимо, чтобы пропадало такое сокровище! Чтобы ей не давали самых... самых выигрышных ролей! Да она бы блестяще сыграла любую! Я так и таю — стоит только подумать о ней! А как услышу ее голос - сгораю от желания прижать ее к груди! Как я хотел бы уединиться с нею в укромной хижине, на диком бреге, под сенью вековой дубравы! Пойдем со мной в театр - я покажу ее тебе. Когда угодно, хоть сегодня! Ты будешь поражен!» Всякий раз, когда Чек- ко Бальдо, страстный театрал, был пленен пением очередной примадонны, он тотчас же ночью, после спектакля, писал ей письмо, в котором превозносил ее божественный талант, безупречную красоту, называл номер своего кресла в зрительном зале и дома в Венеции и покорнейше просил принять от него скромный подарок. Если певица присыла- 415
л а ответ, Чекко хвастался им, как боевым трофеем, и на радостях проявлял щедрость, насколько позволяли средства. Однако чаще всего прима не находила его ни достаточно богатым, ни достаточно соблазнительным, то есть не сулящим ни приятного, ни полезного, и попросту поднимала на смех. В таком случае Чекко с отменным терпением переключался на исполнительниц вторых, третьих ролей и так далее, вплоть до билетерш, не переставая рассказывать направо-налево о своей неотразимости. Нашлась наконец одна актрисочка по имени Джульетта, мечтавшая не столько о сценической карьере, сколько о собственном заведении, которая сообразила, что, льстя самолюбию Чекко и потакая его амурной мании, можно заполучить кое-что посущественнее мелких подношений. Она так удачно прикинулась чистой, бескорыстной и благочестивой - ведь даже развратникам нравится добродетель! - что синьор Бальдо счел за великую честь, когда она согласилась стать его женой. Он был вдовцом и имел двоих сыновей лет двадцати. «Дорогие дети! — обратился к ним новоявленный жених. - Вот ваша будущая мать. Я хочу, чтобы она заняла в ваших сердцах место рядом с незабвенной покойницей. Надеюсь, вы будете с ней почтительны и ласковы. Ну, поцелуйте же мамочку, детки!» Детки отказались - не из почтения к первой супруге отца, а из неприязни ко второй; папаша разгневался, закатил обоим по оплеухе и обругал молодое поколение: «Где почтение к старшим, к отцовской воле, к семейным традициям?!» Но в скором времени некая соперница Джульетты открыла влюбленному глаза на то, что в действительности представляла собой его невеста. И любовь его мгновенно превратилась в ненависть, а восхищение - в отвращение. Увы, не к самому себе! «О Боже мой, я так хотел покоя! Коварная обманщица! Она разбила мне 416
сердце!» - сокрушался Чекко Бальдо, потягивая аперитив уфрагетти. Через два месяца у мадам Буркарт уже завелись в Венеции поклонники, прихлебатели, завсегдатаи и фавориты. Она принимала их всех в старинном особняке, который оснастила на современный лад - провела электричество и телефон; дворец сдавался вместе с обстановкой - ее она тоже дополнила большими коврами и английскими креслами. Здесь собирались модные «кружки», веселые и не слишком умственные. Являлся и синьор Бальдо порассказать о своих похождениях. Мадам Буркарт очень быстро разглядела все его смешные стороны. Сама она жалела беднягу, но ее милосердия не хватало на то, чтобы защитить его от издевательств окружающих. Элен привыкла к благополучию и редко ополчалась на зло. Насмешники же из палаццо Орси доходили до откровенной жестокости. Мало того, что они сочиняли и отправляли бахвалу нежные записочки, назначали ему свидания и наблюдали из укрытия, как одураченный синьор Бальдо ждет влюбленную даму; одна из таких шуточек едва не стоила ему жизни. Проказники наняли некую особу легкого поведения, чтобы она разыграла пылкую страсть к синьору Бальдо; фарс с обменом письмами и несостоявшимися свиданиями растянулся надолго, и наконец в один прекрасный день немолодой воздыхатель нашел в условленном месте не красавицу, а здоровенного бугая, который отдубасил его так, что еле кости уцелели. Вот как развлекались итальянские приятели мадам Буркарт. Как-то вечером в салоне рассуждали о любви. - Чем меньше любишь, тем больше любят тебя, а чем больше любишь, тем меньше бываешь любим, - изрек какой-то начитавшийся романов молодой человек. 417
- Не обязательно, дорогой Антонио, - возразил ему синьор Бал ьдо. - Любовь не всегда бывает противоборством. Нечего и говорить, как много я пережил любовных приключений, так много, что счет потерял! - и поверьте, мои терпение и верность никогда не оставались без награды! Конечно, без мелких ссор не обойтись! Приходится иной раз поспорить-повздорить, а то и пуститься на хитрость, но это не по мне! Почти все женщины отзываются на глубокую, самоотверженную любовь. Если вы готовы посвятить всего себя женщине, она - ваша. И как раз сейчас я снова убеждаюсь в этом, ибо наслаждаюсь бесконечным счастьем с прелестной хористкой из Ла Скала — ее зовут Анна Сполета. - И не стыдно вам, пожилому человеку, вести такую жизнь! — заметила сурового вида дама в глухом черном платье. - Да еще и похваляться этим! - О, синьора Капсуфелло, вечно вы все испортите! Боже правый! Какое значение для любви имеет возраст! Это все вздорные выдумки французов. Любовь рождается в душе - хотя, бесспорно, она перетекает и в тело, особенно у красивого, сильного мужчины. Я, откровенно говоря, не вижу, чтобы мои тридцать восемь лет не позволяли проявляться нежным чувствам, живущим в моем сердце... Молчу, молчу... Впрочем... вот как раз... Загляните в этот футляр голубого бархата - он лучшее свидетельство того, о чем я так долго толкую. Ну как? Наверно, ко мне неравнодушны, раз делают такие подарки! - Клянусь, в жизни не видала таких роскошных часов! - воскликнула чопорная синьора Капсуфелло. Вспорхни, крылатый Лев! А ты, святой Теодор, брось крокодила, символ поверженного зла! Дивитесь, вы оба, взирающие с гранитных колонн на неоскверненную лошадиным копытом площадь Святого Марка! Разиньте рты, свя- 418
тые Марки из всех венецианских церквей и музеев, вы, воспевающие торжество евангелиста над демонами у Л идо* (я рад приветствовать все формы почитания святых, когда бы и где бы они мне ни встретились, пусть даже это будут мясистые фигуры кисти Веронезе в Версале)! Распахните свои византийские окна, вы, полторы сотни дворцов вдоль канала Гранде, краса и блеск пятнадцатого века, простершиеся под крылом аэроплана, чуда века двадцатого! Явитесь, тени древних прокураторов, не покидающие и поныне стены Старых и Новых Прокураций! Насторожите уши куполов, вы, девяносто храмов Венеции, этой радужной склянки, что отливает красным, синим, розовым, жемчужным светом! Пусть Сан-Дзаниполо выпустит из-под тяжелых плит великих творцов... кто, бишь, там погребен?.. Пальма Веккьо**, братья Беллини***, Сансовино****, Тин- торетто (которому многое простится за то, как прекрасно он * Легенда XIV века рассказывает, как три странника попросили одного венецианского рыбака отвезти их в сильнейший шторм в открытое море. Здесь они встретили лодку, полную демонов, направлявшихся к городу, чтобы разрушить его. Три странника, которые оказались святыми Марком, Георгием и Николаем, изгнали демонов и спасли Венецию. Шторм после этого утих. Марк отдал свое кольцо рыбаку и попросил передать его дожу как доказательство происшедшего чудесного события. ** Пальма Веккьо (Якопо Негретти, 1480-1528) - итальянский художник, работавший в Венеции и похороненный там. '** Братья Беллини -Джентиле (1431-1507) и Джованни ( 1433— 1516), прозванный Джамбеллино - знаменитые венецианские художники. '** Сансовино Якопо Татти (1486-1570) - итальянский скульптор и архитектор, работавший преимущественно в Венеции. 419
изобразил святого Марка). Ну а Марино Фальеро*... не знаю, что сделали с его телом и скатившейся с плеч головою. Замрите, крутоносые гондолы, закатите глазки иллюминаторов, плебейские пароходики на улицах-каналах. Вот событие, вряд ли достойное славной Лагуны, но уж простите бедного любителя таинственных историй, он и саму луну не побоялся потревожить в поисках отгадки. Гляди, о Джу- декка!** Откликнись, Венеция, победившая всех Сфорца, Карраре и Висконти, одолевшая Барбароссу, Карла VIII, Людовика XII и Гастона де Фуа, былая королева, а ныне торговка стеклышками на потребу туристам, богатым и нищим (на любой кошелек отыщем!). Туристы слетаются отовсюду на быстроходных современных поездах и автомобилях, жадные до утех и зрелищ. Послушай, город, послушай, как жужжат и тикают похожие на златобрюхого жука злосчастные часы на вечеринке у заезжей француженки! Что думаешь об этом ты, Дворец дожей, творение Джованни Бона, Скарпаньино, Риццо и Бергамаско, построенный в тот год, когда Карл Великий стал императором Запада? Шагнуло ли, по-твоему, вперед искусство часовщиков с тех пор, как император-варвар получил от утонченного Гаруна-аль-Раши- да часы и обезьян - подарок и заслуженный урок? К чему тревожить тебя по пустякам, великий город на воде... но разве это пустяк? Спроси у Элен Буркарт и у Констана, стоящего в дверях гостиной в белых нитяных перчатках, - спроси у них, так же ли велик прогресс в нравах, как в белизне перчаток, и так же л и далеко зашло развитие душ, как умов, с тех пор как юная супруга престарелого дожа Мари- * Дож Марино Фальеро предпринял в 1355 г. попытку государственного переворота и был казнен. * Остров в черте города. 420
но Фальеро — история так и не решила, кто он: виновник или жертва, - послужила причиной его гибели и большой смуты. Ответа нет, хотя он очевиден. Часы невозмутимо постукивают шестеренками, им все равно, где тикать: во дворце участника битв при Аньяделе и Брешии или в бельевом ящике мадам Лафлёр, между грязными дырявыми носками и засаленной расходной книгой. О, что бы там ни говорили, но человеческому сердцу не дано забиться в унисон с сердцем вселенной. Человек одинок в этом мире, если не коснется его высшая сила... я, знающий то, что знаю, смею сказать по-другому: если он не ощутит Божественного прикосновения сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа! - Вот не думал, что эти часы вызовут такой интерес! Никто не остался равнодушен к ним, а стало быть, и ко мне! Наша же очаровательная хозяйка, кажется, глаз от них не может оторвать. Сделайте милость, синьора, примите эту безделушку, мне так не терпится преподнести ее вам! О, не убивайте меня отказом! - Как можно разбрасываться подарками возлюбленной! Подумайте, Ромео, как огорчится ваша миланская Джульетта! Ведь правда, господа, прелестная хористка подумает, что Бальдо ей изменил? - Не беспокойтесь, синьора, и забавляйтесь этой игрушкой в свое удовольствие. Анна Сполета не будет на вас в обиде. Она уже пыталась как-то раз покончить с собой из ревности, но я запретил ей и думать об этом! Терпеть не могу романтических штучек! И она раз навсегда исцелилась от желания умереть, а заодно от ревности! Что же до подарков — у меня их столько!., и таких!., в том числе от знатных дам!., что этот не делает погоды. Так уж я устроен - для меня букетик незабудок, дышащий любовью, значит не меньше, чем золото! 421
— Для меня тоже. Вот и подарите мне лучше красивый букет! Во Франции женщина может не устоять перед цветами, принимать же от поклонника такую дорогую вещь неприлично. С этими словами мадам Буркарт отвернулась от синьора Бальдо и улыбнулась своему камердинеру, невозмутимому Констану. — Я научу тебя, как завоевать сердце французской синьоры, Чекко, - сказал некий Алессандро Массо, врач без практики и гипнотизер. - Чем ты стараешься ее привлечь? Тем, что рассказываешь, как тебя обожает другая женщина, к тому же совсем молоденькая! Нет, ты приворожи, загипнотизируй ее! Синьоре надоела твоя болтовня! Она ее больше слышать не может! — Ошибаешься! Соперничество укрепляет любовь, как рыбий жир больного. Потоми женщину хорошенько под соусом из ревности - и блюдо готово. Боюсь, любезнейший доктор, ты не слишком силен в любовной психологии. Занимайся лучше своими микробами! В тот вечер, как и во все другие, досужее общество увлеченно предавалось разговорам об оккультизме, магии, о вещих снах, о духах, вселяющихся в тонконогие столики и в другие предметы. Каждый подчеркивал, как мог, свою сверхчувствительность, спешил поделиться необычайными видениями и прозрениями. Алессандро Массо, врач, сказал: — О лице синьоры Буркарт можно прочитать целую лекцию. Какая вы? Энергичная, волевая и так далее, не правда ли? Ничего подобного! Вы просто по необходимости и по привычке вынуждаете себя к такой манере поведения, да и то не всегда удачно! По-настоящему же, синьора, вы натура пассивная, лунная, апатичная - словом, идеаль- 422
ный медиум. Я совершенно уверен, что мог бы легко погрузить вас в сон. - Что ж, отлично! Ради того, чтобы доставить вам удовольствие, я готова охотно подвергнуться эксперименту. Гипноз, спонтанные эмоции - это так пикантно, не правда ли? Но только, любезный доктор, вы ведь не станете обижаться, если демонстрацию этого феномена я поручу не вам? Видите ли, дерзкие попытки погасить мое сознание предпринимались уже не раз, однако, в силу какого-то странного соответствия, лишь одному из осаждающих удалось достичь успеха - это был мой верный слуга Констан. Странно, но единственный человек, перед которым я капитулирую, - это мой камердинер! Я вполне уверена в том, что говорю, доктор, иначе доверилась бы вам. Господа! Окажите снисхождение, позвольте мне, как иностранке, несколько пренебречь этикетом — я оставлю вас на четверть часа. Мне необходимо переодеться — это платье определенно не подходит - и сменить затейливое парикмахерское сооружение на строгую классическую прическу. Я быстро управлюсь — ненадолго поднимусь наверх и вернусь вместе с Констаном уже в состоянии самого настоящего транса - вот увидите, доктор! Пока же меня не будет, вы сможете насладиться музыкальными талантами маэстро Марио Саньоне. Прошу вас, маэстро! А вот несут ликеры и фрукты - пейте, угощайтесь! Итак, пойдемте, Констан, и постарайтесь собраться с силами. Констан с ухмылкой вошел в спальню хозяйки - он был готов подыграть ей. — Уму непостижимо! - проговорила мадам Буркарт сквозь смех. - Вот потеха! Невероятно! Наваждение какое- то с этими часами! Да они заколдованные! Уверяю тебя, выкинь мы их в канал, они на другой же день очутились бы игг
у меня на кухне - нашлись бы в желудке рыбины, которая их проглотила — точь-в-точь как в истории с перстнем какого-то там - не помню - древнего царя! Куда, скажи на милость, в какой вулкан ты их сплавил, так что он их снова извергнул? Ну, говори же скорее, негодник, вампир ты этакий, - я умираю от любопытства! Только правду! -Да продал я их, и все... ничего такого... Загнал за четыреста монет - очень даже недурно!.. В какой-то лавочке на набережной, у моста Вздохов, точно и не скажу где - не помню... На вывеске стоит«Беневодати» -так, видно, звать хозяина. Как уж оно так вышло... с этим Бальдо... Скорей всего, он, Бальдо этот самый, приятель того Беневодати... И потом, я ж тебе говорил, Элен, про троих лакеев из палаццо Нуово, которые все про всех знают, - ходячие справочники! Может, они за мной следят... Ну и вот... - Ладно! Скажи-ка лучше, сумеешь ты размахивать руками, как гипнотизер, загребать по воздуху? И все это с таким насупленным, ледяным, таинственным видом, понимаешь? - Велика премудрость! Мало я, что ли, по ярмаркам работал в Нейи, в Троне - слава богу, набрался опыту! - Бедняга Чекко Бальдо! То-то будет комедия! Впрочем, так ему и надо — нечего жалеть такого шута горохового да еще и вруна в придачу! Ну, за дело, мой бесценный ка- мерлинг!* Распусти мне волосы, вот так, попышнее... Подай мой белый пеньюар в сборку... да не тот... шелковый!., он выглядит поторжественнее. Серебряную головную повязку... так... кольцо с бриллиантом... Главное, постарайся, чтобы этот доктор Массо поменьше совался. Не извольте беспокоиться, дотторе! Не позволяй ему вмешиваться. * Кардинал, приближенный к особе Римского Папы, его доверенное лицо. 424
Появление парочки плутов в гостиной было встречено восторженным молчанием. Констан пятился, производя эффектные пассы. Элен, прямая как палка, с плотно сомкнутыми веками, напряженно шла за ним. - Еще немного вперед, мадам, и садитесь на этот красный пуф. Вот так, совсем как на сцене! Вы ясно сознаете, кто с вами говорит, мадам? - Констан! Александр! Мой слуга. - Отлично. Совершенно точно. И мадам не возражает, чтобы ее слуга Констан руководил ею, пока она погружена в гипнотический сон? - Я ваша спящая раба. - Отлично. В таком случае я попрошу синьора доктора отойти в сторону. Двойное воздействие может дурно отразиться на крови мадам. Прошу прощения, синьор доктор, но мадам обычно велит, чтобы всем распоряжался я один... Дамы и господа! Если кто-нибудь из благородного общества соизволит выбрать тот или иной предмет, мадам, не видя его, все о нем расскажет. - Часы! Часы Чекко Бальдо! Пусть Чекко даст французской синьоре свои часы! — зашептали несколько человек сразу. - Благодарю вас, господа! Мадам, видите ли вы предмет, который ваш покорный слуга держит за спиной? - Что-то голубое... Это бархатный футляр! О, какие в нем роскошные часы! Лежат на белой шелковой подкладке, а рядом ключ и длинная цепочка. - Внимание, мадам! Не спешите отвечать! Вам знакомы эти часы? Нет! Мадам приехала издалека, из Франции, и видела этот предмет только один раз и мельком. И все же мадам сейчас прочитает надпись, выгравированную на внутренней стороне крышки. Прошу вас, мадам! 425
- 7877. Брегет, Новый мост. Лафлёр, улица Габриель, Париж. - Теперь возьмите часы в руки, мадам... Сосредоточьтесь... Мадам взволнована... смущена?.. Если мадам увидела что-то, касающееся этих золотых часов, пусть расскажет благородному обществу! Приказываю вам! - Я вижу какую-то лавку... много прекрасных старинных вещиц... На витрине надпись - имя владельца... нет, не могу! Оно слишком длинное. - Она не спит! - вмешался доктор. - Тсс! Тише! - зашикали на него. - Плохо! - продолжал Констан. - Вы устали? Ну же, соберитесь с силами! Постарайтесь! - Бе... Бене... Я пытаюсь разглядеть имя... Мне тяжко! Меня знобит... Беневодати - вот как! - И это все, что вы можете сказать? - Этот Беневодати, хозяин антикварной лавки, приятель синьора Чекко Бальдо. Вот и сам Бальдо... он жадно смотрит на часы... они ему очень нравятся. -Дальше, дальше! Все ждут! Повинуйтесь же... не поддавайтесь усталости. - Я больше ничего не вижу, только купол Сан-Марко. Он великолепен! - Что ж, раз мадам утомилась, я подую ей на глаза и разбужу. - Все это очень мило, дружище, - заговорил доктор, - но уж больно похоже на балаган, наукой здесь и не пахнет. Ступай-ка в буфетную, принеси чего-нибудь выпить, это будет очень кстати. А я тем временем осмотрю мадам в каталептическом состоянии. Интересно, насколько сведены ее мышцы. Досадно упустить такой случай. 426
Все общество было не прочь получить научное удостоверение чуда. Но Констан воспротивился: - Не сочтите за дерзость, синьор доктор, но это невозможно! Хоть озолотите, а я порученного дела не брошу! Извольте подождать, пока мадам придет в себя, и договаривайтесь с нею. - А как же я?! - так и взвился Чекко Бал ьдо. - Нет уж, пусть доктор проверит, в чем тут дело! Меня ославили — объявили обманщиком! Я уверен, все это подстроено нарочно, чтобы меня оклеветать! Тут все перепутано, все не так! Да, я знаю Беневодати, мы с ним друзья, но что из того? Часы мне подарили в знак любви! Никакой это не гипноз! Пожалуйста, доктор... - Да какое мне дело до твоих амурных делишек, Баль- до! Пожалуй, настаивать и правда неучтиво... Я серьезный человек, Бальдо, ученый, а наука не терпит суеты. - Ну так наймем гондолу и поедемте ко мне - я приглашаю всех! Выпьем на славу - обещаю! А заодно я покажу вам письма крошки Сполеты, и вы убедитесь, что тут разыграна скверная шутка! Этот Констан сговорился с хозяйкой! Прошу вас, друзья, поедем сейчас же! Клянусь - это Анна Сполета подарила мне часы! Да послушайте же!.. Скажите, доктор, как считает современная наука: это действительно такой глубокий сон или одно притворство? - Вы же видите - месье Констан не дает мне проверить. Очевидно, в этих интересных экспериментах у кого- то имеется свой интерес. - Напрасное упорство, синьор доктор, - произнесла неожиданно быстро очнувшаяся мадам Буркарт. - Я никогда не позволю никому, кроме Констана, руководить собой во сне. Никогда и ни за что! Боже, до чего упрямы эти ученые! 427
Быть свидетелями чуда - слишком редкая удача для венецианских досужих сплетников, которые не преминули в тот же вечер разболтать по всем гостиным и кофейням историю о часах и ясновидящей. Ну, а малость приврать для красного словца — отчего бы и нет, благородные господа и честнейшие дамы? Крылатая молва, быстроходные гондолы и катера сделали свое дело, и вот уже все жители Венеции знают про светскую сивиллу мадам Бур- карт и любителя антиквариата Чекко Бальдо. Отличная реклама! При желании оба героя могли бы сделать немалые деньги на торговле предметами старины или на гадании. Золотая жила для журналистов - один лихой еженедельник разразился целой псевдоисторической эпопеей о пресловутых часах, распространив ее в шестидесяти тысячах экземпляров. Оказывается, Наполеону III они достались от королевы Гортензии (а заказаны были когда-то для Луи-Бонапарта), и он подарил эту семейную реликвию Виктору Гюго. Это произошло однажды во время званого обеда в Париже, когда будущий император посулил будущему изгнаннику министерский портфель. В конце концов этот пост так и не достался великому поэту, вот почему он потом метал громы и молнии в своих «Возмездиях». Следовало описание знаменательного обеда, якобы имевшего место в тысяча восемьсот сорок каком-то году. (N. В. - Вся интрига на совести газетчика.) В свою очередь Гюго, вопреки своей репутации скупца, подарил монаршие часы Саре Бернар в 1881 году, после блистательной премьеры «Эрнани». Великая актриса не раз оказывалась на мели из-за своей разорительной доброты и однажды, задолжав за гостиничный номер, вынуждена была оставить часы в залог. Будут ли потомки изучать историю наших дней по газетам или отнесутся к ним критически, 428
памятуя аксиому: «Bis stultitia veritatem valet?»* О Бальдо, шуте гороховом, и мадам Буркарт, прожженной авантюристке, репортер отзывался с величайшим почтением, а бывшего ресторанного лакея Констана величал «знаменитым ученым». Статья, как и следовало ожидать, имела успех. И вот уже некая русская княгиня, изучающая в Венеции оккультные науки, приглашает мадам Буркарт на свои вторники, а известный поэт-футурист посвящает французской синьоре ломаный звукоподражательный сонет, который она находит превосходным, - это правда, но она ничего не смыслит в стихах (или это неправда, но ей все равно). Оскорбленный в лучших чувствах Чекко Бальдо по праву строил из себя романтического героя-мученика. На предложение некоего американского археолога купить часы он гордо ответил: «Людовик XVс торгашами дела не имеет». Поистине поразительное знание французской истории! Сам главный хранитель Флорентийского музея, при всей своей чопорности, удостоил визитом владельца реликвии, Бальдо был польщен, пригласил его на обед, открыл ему все извилины своей нежной души и экспромтом изрек: «Порядочных женщин я уважаю, артисток обожаю, а прочим плачу что причитается». Не хватило бы и сотни страниц, чтобы описать все последствия простой шутки (знай мы заранее, чем отзовется тот или иной наш поступок, возможно, были бы осмотрительнее!), благодаря которой консьержкины часы обросли в Венеции цветистой легендой, а потому остановимся на том, что уже сказано. Приведем л ишь два письма, которые, как будет видно в дальнейшем, оказали непосредственное влияние на дела семейства Лафлёр с улицы Габриель на Монмартре. Первое из них написала некая особа, * Глупость ценится вдвое больше истины (лат.). 429
которая в то время репетировала в Театре Сан-Теодоро главную роль в пьесе Сарду «Мадам Сан-Жен»*. В афишах она значилась под именем Виолетта, ну а родной брат, морской лейтенант Лемерсье, звал ее Мари. Венеция, палаццо Нуово Illustrissime signor**, Вас, вероятно, удивит письмо дерзкой незнакомки. Но с самого приезда в Венецию, несмотря на множество забот и хлопот, я как о величайшем счастье мечтала о знакомстве с Вами. Давно бы надо придумать вместо нынешних правил этикета, велящих ходить по струнке, другие, которые позволяли бы не сдерживать искренних порывов. Зачем вся эта щепетильность? Зачем быть трезвыми и прагматичными, вместо того чтобы жить в счастье и радости? Впрочем, и мои долгие предисловия тоже ни к чему. Вы не чужды искусству, я занимаюсь театром, мы как собратья можем без церемоний, следуя душевной склонности, вступить в общение и, надеюсь, стать друзьями. Смею думать, что вам небезынтересны наши сценические планы. Я пишу Вам, любезный синьор, одетая в платье времен Первой Империи. Мы репетируем сейчас «Мадам Сан-Жен» и подходим к постановке этой пьесы со всей серьезностью. Особое внимание уделяется подлинности декораций и аксессуаров. Я убеждена, что дух всего спектакля зависит прежде всего от деталей, любопытных и оригинальных. Поэтому мы тщательно собираем все, имеющее отношение к тому времени. Так вот, я бы очень хотела — возможно, это значит хотеть слишком многого/ — * Сарду Викторьен (1831-1908) - французский драматург. Его пьеса «Мадам Сан-Жен» написана в 1893 г. '* Милостивый государь (um.). 430
чтобы Вы доставили нам удовольствие своим посещением и доверили нам на время бесценные часы императора, о которых столько говорят. Вот и вся моя просьба!!! О, я была бы Вам так признательна! Это такой притягательный предмет, он стал бы лучшим украшением спектакля! Вы не можете отказать мне! Право, мне стоило больших колебаний написать это дерзкое письмо, и я не знаю, как оно будет принято. Поверьте, сударь, Ваше посещение было бы для всех нас огромной честью. С глубочайшим почтением, Виолетта, актриса на главных ролях в Театре Сан-Теодоро. Прекраснейшая госпожа! Заверяю Вас, что я согласен, разумеется, согласен, и с превеликой радостью выполню Вашу просьбу. Берите эти часы, раз они служат искрой для Вашего вдохновения. Как хорошо, что я могу доставить Вам такое подспорье. Они будут прекрасно гармонировать с платьем в стиле ампир. Я всегда готов служить Искусству и жажду слиться душой с Вами и Вашим спектаклем. Не стоит и говорить, какое это для меня счастье! У каждого человека свой конек, моя же страсть — театр. Прошло время, когда миллионы туристов стекались в Италию лишь затем, чтобы обозреть древние руины. Теперь все не так! Италия воскресла, она перестала быть «мраморной гробницей для любителей архитектуры и скульптуры», она почувствовала вкус к новейшей науке и, главное, к искусству. Прелестные актрисы, такие, как Вы, возвращают ей молодость. Моей стране, простите за грубость, осточертели буржуа с толстой мошной и толстым брюхом, которых она вынуждена терпеть, зато служители
лей муз из изящной и легкой Франции она принимает с распростертыми объятиями, как дорогих гостей, принесших ей сокровища духа. Италия высоко ценит пьесы Викторьена Сарду, как и творения других Ваших гениальных соотечественников. Вы не можете себе представить, каким праздником станет для меня день, когда я принесу к Вашим ногам столь желанный для Вас предмет! Смею считать себя восторженным почитателем красоты и искусства, которым Вы служите. Ваш преданный Чекко Бальдо. Привратница Театра Сан-Теодоро отнеслась с полной безучастностью как к лаковым туфлям на ногах синьора Бальдо, так и к букету белых цветов и голубому бархатному футляру у него в руках. Вопреки его ожиданиям, ни восторга при виде знаменитости, ни благодарности за грошовые чаевые она не проявила, а молча исчезла. «Неподходящее место для встречи с женщиной - этот коридор, - думал Чекко. — Темно, как в пещере, да еще и сыро. Впрочем, за сценой всегда довольно неприглядно... Нет, но какой слог у этой крошки Виолетты! А почерк! Почерк — важная вещь, он говорит о темпераменте. У нее он размашистый, круглый, стремительный - артистическая натура! Притом чувствуется выдержка, такт - словом, воспитание!» Размышления Бвльдо на каменной ступеньке были прерваны появлением курчавого молодого машиниста, которому мыслитель вручил пару монет, но вскоре возобновились, ибо из театральных недр, подобно соборному колоколу, прозвучало: «До-ме-ни-ке!», юноша пробормотал: 432
«Постойте тут» - и кинулся на зов, унося с собой все надежды синьора Бальдо. Что ж, донжуаны с крашеными волосами обычно очень терпеливы. Наконец откуда-то вынырнул и стал подниматься по узкой лестнице стильно одетый человек с ворохом счетов и телеграмм. - Мое присутствие может показаться вам неуместным, - обратился к нему Бальдо. - Но меня пригласила мадемуазель Виолетта. Было бы крайне невежливо не явиться на свидание, которым она меня удостоила. - Сожалею, синьор, но Виолетта репетирует, и ее нельзя видеть. - Разумеется, я понимаю! Вторжение досужего обывателя может перебить актерам вдохновение. Но тут совсем другое дело. Видите ли, я всего л ишь средство доставки важного реквизита. - Надеюсь, вы не букет имеете в виду? Он составлен с большим вкусом, и Виолетта его оценит по достоинству, но дирекция установила строгие правила... - Бог мой, конечно нет! Букет — просто знак внимания. Это второстепенно... Вы, верно, слышали об одних часах - о них говорит весь город... - А! Так вы, должно быть, синьор Чекко Бальдо! Тот самый знаменитый синьор Бальдо! Какое досадное недоразумение! Простите, что вас заставили ждать. Хорошо, что я вышел... Разрешите представиться: Кампобассо, режиссер. Ох, уж эти мне работнички! Какому олуху пришло в голову оставить вас здесь, на лестнице! У меня дома все наслышаны об этой редкости — шутка ли, часы Наполеона I! — я сам коллекционер и неравнодушен к таким изумительным вещам, ко всему аристократическому! Соблаговолите пройти со мной вместе в кабинет директора. Ему будет крайне 433
интересно познакомиться с таким незаурядным человеком, как вы. Идемте же, я вас представлю. Директор театра синьор Мандаччо играет в венецианской жизни роль американского бизнесмена, причем играет не хуже, чем любой из его актеров на сцене. Чего стоит одна декорация! Попав в «помещение дирекции», забываешь, что театр расположен в бывшем монастырском здании, какой там монастырь - Америка! Соединенные Штаты Америки! Все как на картинке: три пишущих машинки (хоть и покрытые слоем пыли) в вестибюле! два телефонных аппарата! четыре добротных английских кресла! А конторка! Конторка для сторожа с медным решетчатым барьерчиком! Синьор Бальдо, которого, по его словам, роскошью не удивить, уничтожен этим американским блеском! Букет, который до того он держал наизготовку, как рыцарь в поисках неведомой Прекрасной Девы держит свое копье, здесь, в Америке, вдруг стал нелепым, ненужным и обвис, как мочало. А бархатный футляр! Где же он, голубой футляр, в котором покоится сокровище вдовы Лафлёр? Неужто его запихнули в карман? Быстро же Америка обломала нашего донжуана, грозу кулис, и превратила его в жалкого просителя. У самых Священных врат (то есть у двери с табличкой «Директор») снова мелькнул юный машинист, Доменике! Бальдо не узнал его в каскетке и ливрейной куртке, да и до того ли ему было! Афиши, которыми сверху донизу были увешаны высокие стены, оповещали посетителей о том, что труппа с триумфом объехала весь мир (что же еще могли они означать!), а разбросанные по ковру клочки бумаги — о том, что директор получает множество писем и не церемонится с ними. А может, синьор Мандаччо нарочно рвет каждое утро чистую бумагу на кусочки и усыпает ими пол? Бальдо растерял весь свой апломб, оробел. Его смутила пара длинных ног, протянувшихся между секре- 434
тером лимонного дерева и желтым вертящимся стулом, похожим на табурет пианиста. Удрученным тоном ноги произнесли (ибо они умели говорить!): «Ну, что там еще?» Известно, что самые деловые люди меньше всего выглядят занятыми, пример синьора Мандаччо доказывает, что верно и обратное утверждение. Пустой стол, зато полная голова - словно бы говорил весь антураж, и Бальдо попался на удочку. «Мандаччо», кажется, значит «ложь»? Импресарио по-американски откинулся назад вместе с подвижной спинкой стула и с досадой созерцал остатки готики на потолке. Между тем настоящего американца эти готические следы повергли бы в благоговейный восторг. В больших глазах директора раз навсегда застыл немой упрек. Он был высокого роста, но тощий и узкоплечий. Лицо по-бычьи насупленное и надменное. На парижскую наглость псевдоамериканца (ноги его не сдвинулись с места!) Бальдо, как истый итальянец, ответил с парижской учтивостью. Отвешивая глубокий поклон, он заметил особенную складку на директорских брюках, о которой в тот же вечер успел потолковать со своим портным: черный бархатный жилет в цветочек примелькался актрисам и уже не сулит желанного успеха, тогда как вот такая складочка... - Синьор Кампобассо, ваш режиссер, указал мне дорогу, а сам пошел вперед. Если я не ошибаюсь, он имел любезность отрекомендовать вам меня. - И что вам надо? - Говоря откровенно, маэстро, мне крайне неудобно отвлекать ваше внимание по пустякам и тратить понапрасну ваше драгоценное время! Я умираю от стыда и трепещу в душе, но, право, я не мог не откликнуться вот на это письмо, которое прислала мне мадам Виолетта и которое может служить... 435
- Виолетта?., да-да... и что же? Американские манеры велят делать все с явной скукой, которую не развеять ни одному письму на свете. Небрежно пробежав глазами и уронив на пол оба листка, директор спросил: - Что же это за необыкновенные часы? Американские манеры велят пренебрегать городскими слухами, хотя синьору Мандаччо они были отлично известны. - Я люблю рыться в антикварных лавочках, - начал Чекко Бальдо, протягивая директору открытый футляр. — Для меня это своего рода спорт. Антиквары слывут мошенниками, не знаю, так ли это, но все они, как на подбор, престранные субъекты. Конечно, в лавках по большей части попадается всякое барахло. Но вот, смотрите сами, награда за все труды и разочарования. В подлинности этой вещи и в ее происхождении я абсолютно уверен! Позвольте, синьор Бальдо, а как же прозрения мадам Буркарт в гипнотическом трансе, благодаря которым обнаружилось так много интересного касательно вас и вашей находки? Фи, как можно говорить о сверхъестественных явлениях здесь, где все пронизано американской трезвостью! Ну, а сказка про Анну Сполету? Современная сказка о трогательной любви хористки? Похоже, в состязании вранья американский блеф одолел блеф любовный? Или дело в том, что врать перед важной особой не поворачивается язык? Куда там! Просто нашему герою очень уж хотелось выглядеть интересным, и он пустился в очередной завиральный тур, затеял блеф археологический! Нужно же отыграться после стольких унижений! И вход пошла легенда об удачливом дилетанте, сочиненная журналистами, - припиши человеку несуществующую заслугу, и он ее присвоит! 436
- Что ж, часы и правда стоящие, а уж какие увесистые, руку оттягивают! Да, наши предки работали основательно, на совесть! Неудивительно, что такие добротные вещи переходили из поколения в поколение. Так и есть, вот тут написано: «Брегет, Новый мост» и «Лафлёр, улица Габриель, Париж, 7877». Это, разумеется, имя фабриканта и владельца - надежная гарантия. Нет, в подлинности можете не сомневаться... Но... чего ради вы принесли эти часы в мой театр? - Видите ли, маэстро, у каждого человека есть свой конек. Моя страсть - театр... И, поскольку мадам Виолетта написала мне о своем живейшем желании получить в пользование мои часы, я с радостью... с огромным удовольствием... я счастлив быть полезным... - Так-так... Виолетта! Аксессуары! Но это по части постановщика, простейшие вещи, дважды два! С этим идут не к генералу, а к капралу! Я же, месье, занимаюсь организацией, стратегией, даю директивы. У меня другой уровень. Я твердой рукой держу бразды всей труппы, а уж костюмы, грим, реквизит - хоть все это необходимо, но тут распоряжаются мои подчиненные, каждый на своем месте... И смысла вашего визита я... как хотите... не улавливаю! Бред какой-то, чушь и дичь! Зачем вы явились? - Я... по велению души... откликнулся на просьбу мадам Виолетты... хотел доказать свою преданность святому Искусству! Я, право же, смущен... какой кошмар... мне страшно стыдно... - К вашему сведению, меня зовут Мандаччо. Я принадлежу к одному из славнейших и древнейших миланских родов. Моих предков можно было вынудить к повиновению лишь силой. Я же по доброй воле вот уже многие годы изо дня в день безропотно несу тяжкое бремя трудов. Дру- 437
гой на моем месте давно бы выдохся, одряхлел. А посмотрите на меня: мне тридцать девять лет, но я молод, бодр, полон сил. Между тем я безумно занят, все здесь держится на мне одном! Вот в этом столе - видали, настоящее лимонное дерево! -хранится корреспонденция, только за сегодняшний день сто семьдесят два письма! - и все материалы касательно предстоящих гастролей в Америке — это будет грандиозное турне! Я ворочаю делами по всему миру! Ко мне поступает лавина писем, не считая телефонных звонков. А тут вламываетесь вы! Отнимаете у меня время - и ради чего?! Ради того, чтобы морочить мне голову какими-то часами для какой-то актрисы! Синьор Мандаччо говорил размеренным, глухим, удрученным голосом. И каждое его слово, за исключением гастрольных планов, было чистейшей ложью. Человек, обуянный манией величия, не успокоится, пока не раздавит другого. Синьор Бальдо был совершенно раздавлен. Директора почитали в театре царем и богом, поэтому никому в труппе и в голову не приходило на него пожаловаться; впрочем, для поддержания репутации он проявлял как свирепость, так и милость. В обоих случаях голос его оставался тихим и ровным, а немой укор в глазах никогда не перерастал в гневное пламя. Не будь Бальдо одержим слепым обожанием театра, великий Мандаччо вызвал бы у него просто-напросто презрение, но слишком силен был шок. Не преклоняйся он заранее перед всем театральным, такая наглость возмутила бы даже его беззлобную натуру. Но этого не случилось, и он вышел, донельзя сконфуженный. Бедный Чекко плутал за кулисами, как ягненок в лесу. Он с удовлетворением отметил, что ничуть не обижен, и даже порадовался тому, что в наши дни театр возглавляют такие замечательные, такие энергичные люди. Что может 438
быть лучше! Как жаль, что он, Бальдо, потревожил одного из таких энтузиастов! Между тем любви к святилищу Искусства у него поубавилось - уж слишком мало тут заботились о ближнем. Почему бы не расставить вдоль массивных стен услужливых лакеев или не развесить указующих путь табличек! Однако горечь его вскоре развеялась — на одной из дверей он увидел надпись: «Сцена, вход в сад». Он с силой толкнул ее и одновременно, сияя улыбкой, встряхнул жестом заправской цветочницы полузабытый в левой руке букет, а правой покрепче сжал заветный голубой футляр. В незнакомых местах следует соблюдать осторожность! И понесло же вас на эту галеру, синьор Бальдо! Кругом тьма кромешная, только кое-где змеятся красные и фиолетовые полоски света. И вас нисколько не страшат ни странные, похожие на леса сооружения над головой, ни хлипкие дощатые мостки под ногами, с которых, того и гляди, ухнешь и переломаешь себе ноги? Нет, все мысли нашего рыцаря заняты неведомой красавицей, которой он ни разу и в глаза не видал, — о, подобная любовь, синьор Бальдо, не для нашего времени и не для вашего возраста! Смотрите, упитанный резвунчик, не наступите на гвоздь и не зацепитесь за что-нибудь полой вашей щегольской кофты. Известно ли вам, что такое ферма? Нет? Это здоровенный, растянутый на раме холст-декорация. И пусть вы не знаете слова, зато сейчас испробуете на себе вес этой штуковины. Бедная голова с реденькими крашеными волосенками! Эй, синьор, поберегитесь! Но нет - он слушает доносящиеся со сцены голоса актеров. И в сердце его закрадывается разочарование - так монотонно они декламируют свои роли. Когда смотришь глазами, это чувство заглушается красочным зрелищем. Или в те времена, когда происходит действие пьесы, именно так и говорили? Да что уж — так говорили все 439
герои всех времен! Во всяком случае, так красивее звучит. Меж тем, декорация начала опускаться, точно маховик огромного фабричного колеса. Она сдвинулась с места бесшумно. И так же бесшумно опустилась бы до самого низа, если бы не затрещали дощатые мостки. В воздухе-то трещать нечему. Поздно, Бальдо, уже не увернуться! Эти мостки называют в театре настилом... И Бальдо на них уже нет - он провалился и пытается своими коротенькими ручками удержать раму над головой. Крика, однако, не последовало — только негромкий стон вырвался у бедняги. Благовоспитанность не позволяет шуметь даже перед лицом смерти. Впрочем, шуму и без того было немало. Обломки досок ударили в натянутый холст, точно крупный град в стекло. В тот же миг четыре вертикальных световых столба прорезали тьму, в них показались фигуры в диковинных костюмах. Наконец толстые планки с грохотом рухнули вниз, и облако светящихся пылинок заклубилось в лучах света. Несколько человек бросилось разбирать завал, один из них обнаружил застрявшего синьора Бальдо: - Какого черта вы сюда залезли и все переломали?! Идет репетиция, а вы тут грохочете! Вам что, делать больше нечего? Или жить надоело? - Кто же мог предположить, что по театру с такой современной администрацией нельзя спокойно передвигаться, не рискуя сломать себе шею. Я, конечно, не хрустальный, не разбился, но впечатление у меня самое тягостное, — вежливым голосом ответствовал мученик Искусства, подбирая шляпу и букет, который ему пришлось тут же снова бросить, так как он окончательно обтрепался. - О, я, кажется, всех всполошил! Благодарю вас, медам, не стоит беспокоиться! Я отделался легкими ушибами. Правда, меня чуточку оглушило и голова гудит, но это пустяки, обойдусь 440
без врачей. Меня огорчает другое, я просто в отчаянии! И все из-за этого злосчастного падения! Ведь я хотел преподнести — с огромной радостью, поверьте! — одной удостоившей меня своим доверием даме приглянувшийся ей предмет, - и вот упал и потерял его! Вот беда! И надо же такому случиться! - Да это же тот синьор с часами! Я о вас все время думала! Друзья! Надо непременно найти его замечательные часы! Ведь это такая удача! То-то будет триумф! Шарль, голубчик, прошу тебя, возьми с собой кого-нибудь и поищите как следует! - Они в голубом футляре! - Ты тоже, Доминик! Слышишь, голубой футляр! Да пошевеливайся, лодырь! Ну, Доминик, пожапуйста, миленький, ты ведь знаешь, как я тебя люблю! Найдешь часы - в долгу не останусь, поцелую тебя. - Виолетта обратилась к молоденькому кудрявому машинисту тем повелительным тоном, каким женщина умеет добиться беспрекословного повиновения и вообще всего, чего захочет. - В этом нелепом городе везде вода, театр стоит прямо над каналом. Только бы футляр не упал туда! И что за дурацкая страсть строить на воде! Сырость да плесень - никакой гигиены! Хотя от канала-то одно название - просто лужа, к которой ведет лесенка, но грязища - ужас! В поиски голубого футляра включились все мужчины. Репетиция застопорилась. - Ну, будем мы прогонять второй акт или нет? Что там в решетку провалилось? Английский шпион или канистра с бензином? Маразм! - запричитала дородная старуха в бальном платье времен Директории. - Долго еще торчать в этом сарае? У меня найдутся дела поинтереснее. Или репетируем дальше, или я пошла! 441
- Простите, мадам, вся эта суматоха из-за меня! Из-за моей неповоротливости. Поверьте, мне самому очень неприятно, уж я-то понимаю, как это ужасно: взять и разбить актерам вдохновение! Я имел неосторожность положиться на прочность этой, как вы остроумно выразились, «решетки», а она проломилась! - Скажите пожалуйста, какая учтивость! Как он мило разговаривает, этот чудак! Прилично одет. И волосы напомажены! Вы сильно ушиблись? - Благодарю за сочувствие. Ничего страшного. Но я потерял очень ценную вещь, которую собирался преподнести мадам Виолетте. -А-а! - Нуда, старинные часы! Они лежали в голубом футляре... И куда он, к черту, мог запропаститься! - Лично я свои побрякушки всегда прячу в шкатулку с двойным дном. Мало ли, иди знай этих макаронников... так оно надежнее! Кто-то провалился под сцену... Потерялись ценные часы... Жутко интересно! Однако оченьскоро интерес остыл, актеры разбрелись кто куда, парочками и поодиночке. Бальдо с тайным вожделением слушал доносившийся из-за кулис женский смех. Но вот наконец все снова в сборе! Юный Доминик несет футляр. Но в каком виде эта бархатная коробочка - вся заляпана грязью! Правда, не простой, а исторической и поэтической! Многовековой грязью венецианской лагуны! И все же грязь есть грязь, как она ни поэтична! Поосторожней, Бальдо, не испачкай пальцы, дамские платья и сами часы! Прочь этот замызганный футляр, выбрось его, вот так, изящным движением. Оп! Часы повисли на сверкающей золотой цепочке, и сбившиеся в кружок актеры в один голос изумленно ахнули. Сокровище вдовы Лафлёр восста- 442
ло из адриатических вод, как новорожденная Венера. Бальдо склонился в придворном реверансе перед Виолеттой (наконец-то!) и приготовился произнести галантную речь... нет, сначала надо бы убедиться, исправны ли часы. - Какая жалость! Механизм поврежден! Но вам ведь не так уж важно, идут они или нет! Если бы не вы, мадам, часы бы погибли, возьмите же их, они ваши! Позвольте мне преподнести их вам в подарок! - Какая прелесть! Боже, до чего красиво! Но как я могу принять такую дорогую вещь?! И ведь это не просто часы, это история целого века! Сто лет служили они своим хозяевам верой и правдой! Сколько восхищенных глаз обозрело их за это время! Шарль, иди сюда! Посмотри, какой подарок хочет мне сделать синьор Бальдо. Ты мне позволишь взять? Не знаю, как быть... уж сколько раз я портила себе удовольствие из-за этой своей нерешительности! Шарль — длинный, тощий тип с птичьей головкой. В театре каждый живет с кем хочет, и все принимают это как должное. Но, глядя на Виолетту, вся труппа удивлялась: что за извращенная прихоть заставила веселую, ласковую, прилежную молодую женщину связаться с таким меланхоликом, уродом, одинаково нудным на сцене и в жизни! Как ни любили Виолетту, но над этой ее страстью потешались все кому не лень. Люди свободных нравов никогда не издеваются над добродетелью, порок же вызывает у них инстинктивный смех. Подписывая контракт, Виолетта ставила непременным условием, чтобы вместе с нею ангажировали Шарля, и ее ценили так высоко, что соглашались терпеть эту ее живую тень. Сейчас она играла прачку в сцене 1792 года, а Шарль был облачен в костюм министра 1804-го - это ему предназначались часы. Да-да, Шарль играл ни много ни мало самого Талейрана! 443
- Все на сцену, бездельники! А ну живее! - раздался голос Кампобассо. — Виолетта, скоро ли твоя звезда осияет нас грешных? Мы заждались! Простите за резкость, синьор Бальдо, но когда мы работаем, об этикете приходится забыть. Итак, медам! Прогоняем второй акт. А вы что там стоите столбами? Играем все сцены, начиная с «Праздника Федерации»! Да что ж это творится! Эй ты, дубина, пошел вон! Чтоб мне ни единого человека сейчас на сцене! Какая у тебя реплика на выходе, Виолетта? Где твой текст? Да где, наконец, суфлер?! О Господи! - До скорой встречи, дорогой синьор Бальдо, - прощебетала Виолетта. - Говорю это со значением! Ох, мне давно пора!.. Какие там у меня слова...ничегошеньки не помню. Дайте кто-нибудь текст!... Ну, или хоть... суфлер! - «Поцелуй же меня», - бесстрастно зачитал сидящий с краю сцены на стуле суфлер. - Поцелуй же меня, гражданин капрал, и постарайся отличиться, чтобы свободный народ произвел тебя в сержанты и ты красовался на нашей свадьбе в новеньком мундире! - Виолетта вошла в колею. Бальдо никогда не отличался настырностью, но скромность его улетучилась от сознания того, что он находится за кулисами и, по его любимому выражению, «сливается душой» с актрисой, чье имя известно в самом Париже. Два часа простоял он, заложив руки за спину, в полотняных воротах; все мы под влиянием сильных эмоций становимся как пьяные и теряем чувство меры. Бальдо проникся убеждением, что Виолетта - гениальная актриса и что он в нее влюблен. Страсть к музам превратила тактичного господина в наглеца — он даже не замечал, как взбешен режиссер, оттого что актеры то и дело отвлекаются на постороннего. 444
- Ну что, детки, пошли? -сказала Виолетта, чуть только закончилась репетиция. — Как мило, что вы нас дождались, синьор Бальдо. Вы наслаждались дивным слогом Сарду! Вы ведь пойдете с нами, правда? Посидим, поболтаем... Синьора Бальдо распирала гордость - он сажает в гондолу французскую актрису! Везет ее в кафе Фрагетти, где обыкновенно собираются его друзья. Еще одно свойство сильных эмоций - доводить наши природные качества до опасной крайности. Бальдо всегда был человеком широким и любил угостить приятелей мороженым, но в этот раз щедрость его не знала границ, он готов был разориться на разноцветных сладких шариках! Он платил за всех: за чересчур говорливого режиссера Кампобассо, за чересчур угрюмого любовника Шарля, за толстую старую скандалистку, которую звали мадам Пуэнт; будь его воля, он пригласил бы всю труппу, от курчавого машиниста Доминика до американизированного воротилы синьора Мандаччо. - Теперь наша очередь принимать вас, - сказала Виолетта, - мы будем рады видеть вас у себя, правда, Шарль? Приходите к нам в гостиницу, посмотрите, как у нас там уютно и спокойно - прямо рай! Надо подгадать, когда будет свободен мой брат. Вам доставит удовольствие познакомиться с ним, он столько повидал, столько может рассказать, и все это не бахвальство, а подлинный опыт! Он ведь у меня морской лейтенант, все время путешествует! Побывал в джунглях, а в прошлом году плавал в Судан и Сенегал - позавидуешь! И так удачно получилось, что «Ифигения», его судно, стоит на рейде в Венеции, как раз когда у меня тут гастроли. Вот он и ухитряется иной раз сойти на берег в штатском и навестить меня... Любезно уделяет мне немного времени. Я покажу вам его письма. Это так интересно, и он весь в них виден! А расскажите мне, что это за француженка? 445
Говорят, вы знаете одну забавную француженку-ясновидящую. Будто бы, если погрузить ее в особое состояние, она может ответить на любой вопрос - очень удобно, если хочешь узнать, не изменяет л и тебе любовник. Это правда? И она действительно увидела судьбу ваших часов, все, что случилось с ними при Наполеоне? О, Шарль, какие чудеса! Неужели все так и есть на самом деле, или это просто розыгрыш? При этих словах впечатлительный Бальдо посерел и приложил руку к груди — сердце его оскорбилось вместе со слухом. Он давно понял, что мадам Буркарт обладала если недаром божественного прозрения, то достаточно полной информацией. Он расспросил своего приятеля Беневода- ти, и тот смутно припомнил какого-то лакея из палаццо Нуово по имени Мерлатти - Джованни Мерлатти. Естественно! Констан не дурак, чтобы самому нести продавать краденые часы, он послал к антиквару дружка, который через несколько дней должен был уехать из города. Иди ищи уволенного слугу — сел на поезд и уехал в Швейцарию, вот и все, что о нем известно. Немудрено, что для синьора Бальдо болезненно каждое напоминание о мадам Буркарт. Что же, он впал в ярость? Или хоть нахмурился? Нет, он просто испустил вздох, но какой! Стоически подавив боль, он с улыбкой ответил Виолетте: - Мадам Буркарт говорит только правду! Какой там розыгрыш! Она не способна насмехаться над людьми. Мадам Буркарт - мой самый дорогой, самый близкий друг, на которого всегда можно положиться... Она так же добра, как и честна! Это очень знатная, очень изящная светская дама, но при этом весьма просвещенная, современная, остроумная, знающая толк в искусстве. Словом, очень и очень респектабельная женщина! Хоть я, конечно, очарован ею, но, уверяю вас, успел до тонкости изучить ее характер, мне ли ее не знать! 446
- Раз так, вы можете рассказать мне все, как было? Ведь это не тайна? И в этом нет ничего предосудительного? А мне давно хотелось узнать, что же в точности она сказала. В театре такая тоска! Умрешь со скуки! Ну, постарайтесь, пожалуйста, припомнить все слово в слово! Брат обещал, если сможет, прийти сегодня на спектакль, мне так хочется удивить его этими чудесами! - О! Это было потрясающе! Она склонилась над часами, как будто слилась с ними, хотя совсем к ним не прикасалась, и описала их во всех деталях, даже прочла имена, выгравированные на крышке. А потом... Бальдо замешкался. Не то чтобы он не любил врать или у него не хватало воображения. Но чтобы придумать «чудеса», которых так жаждала Виолетта, и сообразить, какие имена и события французской истории XIX века могли быть связаны со знаменитыми часами, надо знать эту историю! А тут-то и была загвоздка! - Хотите, я сама скажу! — нетерпеливо воскликнула Виолетта. - Я разузнала что смогла - это уму непостижимо! Вот только не знаю, где правда, а где выдумки, в Италии никогда не разберешь! Но вы поправите меня, если окажется, что слухи не соответствуют реальности. Итак: эти часы были сделаны на заказ для одного советника счетной палаты времен Наполеона I, верно? О, это уже немало! Следующий владелец продал их королю Людовику XVIII за двести франков ассигнациями. Верно? Король, само собой, принес их в дар Луврскому музею, но позднее императрица Евгения - это вполне в ее духе! - положила на них глаз и в конце концов заполучила. Этакая наглость! Воттолько странно, с чего это ей приспичило носить мужские часы... тут немножко не сходятся концы с концами... Как бы то ни было, в конечном счете часы оказались у прелестной хористочки из миланской Ла Скала... 447
- У моей драгоценной подружки Анны Сполеты. Браво! Все абсолютно верно! - Она их получила по наследству от одного дальнего родственника, дантиста из Тюильри, который будто бы спас эту вещицу, когда пруссаки подожгли дворец Сен-Клу. Надо же, угадать все с такой точностью! Просто невероятно! Ваша сомнамбула действительно все это говорила? - О, не называйте ее сомнамбулой! Это оскорбляет достоинство благородной дамы почти королевской крови! Она не сомнамбула, а медиум - вот подходящее слово. Ну а крошка Анна Сполета - сущий ангел. Я, низменный материалист, недостоин ее любви. Хотя, признаться, с сегодняшнего дня мое сердце принадлежит другой. Виолетта вспыхнула и взглянула на Шарля. Весь его вид свидетельствовал, что это злобный хам. На представление «Мадам Сан-Жен» собрался полный зал. В ближайшей к сцене ложе лейтенант Лемерсье вместе с другими офицерами аплодировал сестре. Один из его спутников, месье де Сиз, или Десиз, непочтительно о ней отозвался. Последовала ссора, а на другой день дуэль. Но это к нашему повествованию не относится. Шарль в роли Талей- рана был при часах. Когда в пятом акте он потянул за цепочку и посмотрел на них, публика взорвалась аплодисментами. Кто-то из актеров из зависти попросил режиссера убрать этот аксессуар, который якобы «забивал его реплики». Ревнивый Шарль не пожелал, чтобы Виолетта хранила подарок Бал ьдо, она отдала его своему брату лейтенанту, о чем Шарль не преминул ехидно сообщить синьору Баль- до, а тот накатал Виолетте укоризненное письмо на дюжину страниц. И получил лаконичный ответ: «Идите к черту!» 448
Глава четвертая Письмо лейтенанта военно-морского флота Лемерсье мадемуазель Мари Лемерсье, известной под именем Виолетты, драматической актрисе, в «Гранд-театр» в Нью-Йорке (США) Мондзю (Япония), отель «Империал» 12 сентября 192* г. Дорогая Мими! Какому пьяному боцману вздумалось рассказать тебе про мою дуэль? Спасу нет от дураков! Заставить бы этого недоумка крепить такелаж на грот-рее в приличный шторм! Успокойся, сестренка, ничего страшного! Все было расчудесно, совсем по-венециански, в духе старого доброго галерного флота. Сущие пустяки! Ну, погорячился немножко. Не в том дело, сколько у тебя любовников, - по мне, заведи хоть целую дюжину, жаловаться в Адмиралтейство не стану. Когда у нас была религия, был надежный форштевень, ну а нынче, слава Богу, на судне Всевышнего приспустили флаг, нет и ахтерштевня, не на чем крепиться рулю морали. Так нечего о ней гундосить! Но когда говорят гадости о моей сестренке, мне кровь бросается в голову, я не помню себя, мой бретонский норов хватается за штурвал, и я не успокоюсь, пока не прольется кровь. Вот мы и сшиблись влобовую. Туши фонарь, лейтенант де Сиз! Острие моей шпаги пару раз проткнуло ему обшивку возле локтя, только и всего. Жизнь прекрасна, и благодарить за удовольствие я должен тебя. Не тебе объяснять, до чего приятно сыну простолюдинки попортить шкурку месье де Сизу. Сотни и тысячи раз наши шпаги скрещивались в воображаемых поединках и их, как ураганным ветром, едва не прибивало к левой верхней оконечности грудного материка. 449
Прости меня за вычурную и туманную оснастку выражений - после захода в Верхний Нигер я заразился острым суданитом и мой язык потерял управление*. Не выношу фальшивых аристократов - цепляются за дворянскую частичку как за буксир, да частичка-то не золотая, а мельхиоровая, а то и латунная. Ты, верно, того же мнения. А уж дворянам настоящим, класса люкс, эти фордыбаки, должно быть, еще противнее, чем нам, пассажирам четвертого класса, привычным, как говорится, спать «в грузовом трюме вповалку». Они надуваются спесью и маневрируют под этим парусом - другого-то нету: что герб, что душа у них - голый рангоут. Им главное - осанистый, солидный вид (тысяч пятнадцать водоизмещения да мотор помощнее). Да ты не помнишь, что ли, де Сиза, моего однокашника, мы с ним вместе стажировались на учебном фрегате? О сестренка! Первый дальний поход! Целый год в море! Первое плавание на Восток! И эта отрава - Эдгар де Сиз! Ну, уж отца-то его ты знала прекрасно - старый де Сиз, мелочная лавка на Сиамской улице! Изучи сыночек как следует список твоих титулованных поклонников, он бы живенько сменил курс. Меня этот индюк, этот занудливый москит доводил до белого каления! И вот приятный сюрприз: мы с ним сошлись на одной палубе! Двери офицерских кают в общий коридор - ни лееров**, ни брони, чтоб защититься и отгородиться от кислых и завистливых товарищей по команде, весь день нос к носу, а дни в тропиках изнурительно жаркие. А уж когда мы с де Сизом были вместе на вахте - конец света! * Провинция в Судане называется Верхний Нил, а не Верхний Нигер. * Леер - туго натянутая веревка, проволока или металлический прут, служащие для привязывания парусов (леера на реях) или для защиты людей от падения в воду (бортовой леер). 450
Я -деревенщина, мужлан, тупой бретонец, он - насупленный, гордый, еще бы — благородное имя! Меня распирало от смеха: благородство-то куплено по дешевке в мелочной лавочке на Сиамской улице! Короче говоря, надоел он мне жутко. Тебе, я думаю, не требуется специальных измерений, чтобы уяснить общую диспозицию, ты и без навигационных таблиц вычислишь, с какой огромной радостью я схлестнулся наконец со старинным приятелем в Венеции. Вот счастье-то, Мими, дорвался! Я взял его на абордаж! Недаром говорится: хорошая волна вздымает мачту... ты знаешь, в каких случаях... так вот, я этому Сизу корму надраил знатно. Здесь кроется иносказание, которое сес-тренка захочет так поймет в своем Нью-Йорке. Свистать всех наверх! Двадцать залпов из всех орудий в честь президента! Поднять бело-золотой штандарт с его инициалами! Выше нос, Мими, так держать! Не грусти, не расстраивайся и не придумывай разных ужасов. Моя бурная и славная дуэль доставила мне несказанное наслаждение. Узнать бы только, какой мерзавец или какая мерзавка растрепала тебе про этот - смешно сказать! - поединок, я бы его - или ее - огрел веслом по дурацкой башке да отправил кормить рыб под килем. Ну, а теперь внимание, готовность номер один - меняем галс! Так вот, Мими, часы, которые мне оттебя достались, - ворованные! Пятно на мой мундир! Краснеть нам с тобой со стыда, как той кпубнике с плустажельских грядок - мамаша наварила из нее варенья и прислала пару баночек мне в Венецию. Стыд и позор, Мими! Откуда у меня эти сведения и почему я убежден в их достоверности, скажу в свое время. Итак, все по порядку. Синьора Бальдо я в сомнительных делишках не подозреваю. Хоть близко я его не знаю, но, мне кажется, орбита, по которой он вращается, не шире теплого театрального мирка. В Италии полно та- 451
ких любителей — то добродушных, то вздорных или убийственно скучных. Нет, он не имеет отношения к криминальному прошлому этих часов. Скорее вот что: тут замешана пестрая эскадра парижских прощелыг, которые морским путем вывозят в разные концы света свою пиратскую добычу. Мими, сестренка, мое письмо будет в сто кабельтовых длиной, как ты любишь, но только, прошу тебя, на этот раз не оглашай этот судовой журнал перед штабом своей труппы - право, мало чести принять на борт и загрузить в трюм такую бомбу! Благодаря твоей королевской щедрости часы свалились на меня прямо с неба этаким астероидом. Но как опасно — продолжая говорить астрономическим языком - как опасно принимать подобные аэролиты! А до чего ловки эти корсары международного масштаба: кто только ни держал в руках злополучный прибор, и всех они облапошили! Еще каких людей! Самого Мильерана!* Самого Аристида Бриана!** Не дай Бог, эти высокие особы узнают, что я демонстрировал им контрабанду! Ты не напрасно всег-да верила в своего братца, Мими, он рожден для большой карьеры, и когда-нибудь ты будешь им гордиться так же, как он нынче гордится тобой. В Японию-то послали меня! Понимаешь, меня! Как получилось, что из четверых специально подготовленных кандидатов выбрали именно меня? Что такое я, сын нашей с тобой доброй матушки, по сравнению с тремя остальными - детьми тузов Адмиралтейства! Хо-хо! * Мильеран Александр ( 1859-1943) - французский политик-социалист, в 1920-1924 гг. - президент Республики. * Бриан Аристид (1862-1932) - французский политический деятель времен III Республики, лауреат Нобелевской премии мира, неоднократно занимал должности министра и премьер-министра, в описываемое Жакобом время был министром иностранных дел. 452
Все трое подняли карантинный флаг, их всех забраковали! Виньоль слишком робок, его, беднягу, оставили в Бресте*, в распоряжении жены и служанки. Сентюри занялся опытами с беспроволочным телеграфом на Таити — посиди там еще годик, дружище, поучись проверять вентиляцию в гальюнах! Этому типу сам Бог велел служить в колонии - с его дотошностью и страстью к гулянкам. Был еще один претендент, лейтенант Иллапурсон, в каждой бочке затычка, он рассчитывал получить назначение в Японию с орденом Почетного легиона в перспективе. Он служит на нашем линкоре. Так вот, он тоже пошел ко дну! Лопнет небось от зависти, желчью изойдет! И только мне скомандовали самый полный вперед. При таком раскладе, как ты понимаешь, у твоего брата все должно быть в ажуре. И уж ворованные часы — держаться бы от них подальше, чтоб и в бинокль с бронебашни не разглядеть. Прочь эту заразу! Я, кажется, уже сказал, что имел честь лично общаться с государственными мужами? Ну да, упомянул об этом в связи с твоим хронометром, будь он неладен! Так вот, самый главный по всем статьям - Аристид Бриан. Форменный капитан, ничего не скажешь! Настоящий флагман. Потому-то мне и было велено пришвартоваться к нему, чтобы получить распоряжения, -другой такой мощной машины не сыщешь! Он вылитый дядя Жорж: те же усы, шевелюра, круглые щеки, но глаза! Глаза так и горят! И не какими-нибудь тебе хилыми сигнальными огоньками мерцают, а полыхают, точно два маяка! Не будь Господь Бог сказкой для детей, он бы и Бога не побоялся. Вглядись в береговую линию его лица - чем не географическая карта! - ты не увидишь ни тупого равнодушия, ни вялого благообразия иных * Брест — столица провинции Бретань на западе Франции, мор с кой порт на атлантическом побережье. 453
наших лидеров, ни сожалений, ни тоски, ни злорадства, которым страдают наши соседи-мореходы, зато найдешь отвагу, упорство, следы жизненных бурь и завидную стойкость. И при этом какое спокойствие! Какая приветливость! Охотно верю, что он не чурается женщин. Но он умеет быть требовательным к себе и жертвовать собой ради долга. Как я завидую ему! Не голова, а Центральная метеослужба с ее безукоризненными, тонкими приборами! Ты знаешь, что я разумею, когда говорю о ком-нибудь «высший класс»! Это значит он в полном порядке: роскошные трюмы, каюты с комфортом, пристойный вид, легкость маневра, остойчивость что надо, вооружение, оснастка, скорость! Так вот, Бриан - это высший класс! Великий человек! Мне не хватает специальных знаний, чтобы точно сказать, каким должен быть человек государственного ума, но Бриан — тот самый Человек, которого днем с огнем искал Диоген, тот самый Деятель, который способен стоять у штурвала просвещенной демократии. Он принял меня очень любезно. Дал мне поднять паруса, зарядить орудия и развернуться в полный фронт, не понукал и не прерывал. Только все смотрел мне в глаза — проверял судовые документы. Я уж напрягся, как в пороховом отсеке, когда он наконец сказал: - Сегодня в десять ноль-ноль у меня деловое свидание с Мильераном. Ваши соображения представляются мне весьма дельными и оригинальными. Они совпадают с моей собственной мыслью, которую я вот уже месяц пытаюсь внушить Мильерану, но он считает ее чересчур смелой и потому неприемлемой. Вы же моряк и не испугаетесь Миль- ерана, правда? Я хочу пригласить вас на нашу встречу, чтобы вы изложили Президенту свое мнение так же коротко и ясно, как только что мне. Я уверен, он охотно вас примет и ничуть не удивится вашему визиту! Мильеран интересуется 454
всем и вникает во все. Это открытый, ясный и гибкий ум. Посмотрите и убедитесь сами! Дорогая Мими, звезды такой величины, как Бриан, всегда окружены целой флотилией журналистов и депутатов. Но вот министр объявил, что отчаливает в Елисейский дворец, и все они остались за бортом. Мы проследовали по живому коридору, нам отдавали почести, как корабельному флагу. Отличная пара: Бриан в котелке, с портфелем под мышкой и я в парадном мундире, с орденами на груди. Помнишь, Мими, в детстве у нас в Бресте мы бегали босоногие и простоволосые, возились в песке на берегу - вот было здорово, песок такой желтый и так чудесно пахнет морем! А с каким восторгом ты смотрела на меня, когда я дразнил матросов с убогой торговой шхуны, что стояла на приколе в самом конце набережной Пти-Перроке, или, набравшись смелости, тайком забирался на палубу! Ваше благородие Л юс ьен! Извольте занять место в министерском автомобиле! Бриан садится первым, я за ним. - Который теперь час, хотел бы я знать, - сказал министр, усаживаясь. - Ого! Я так и думал, что мы опаздываем. Придем натри минуты позже... Моряки - хорошие математики, но они единственные из всех математиков питают пристрастие к редкостям. Я заметил у вас старинные часы - о, у меня верный глаз! В каком порту вы откопали эту вещицу, бесспорно, французской работы? Почему он не подумал, что это может быть фамильная реликвия? Наверно, по каким-то признакам разгадал мое плебейское происхождение и отбросил эту вероятность. Это, говорю, подарок Виолетты, моей сестры. Представь, как мне было приятно назвать твой псевдоним такому высокому собеседнику. Ну, сестренка, ныряй из скромности под воду, как субмарина, или, наоборот, раздувайся от гордости, как парус под ветром! Уж я наслушался похвал твоему таланту! 455
Бриан аплодировал тебе в «Ренессансе»*. Даты, оказывается, одна из высочайших мачт драматического искусства, Мими! Твое место в «Комеди Франсез»! Так что пакуй рундучок, готовь галеты и гамак, сестренка! Кроме того, Бриан посвятил меня в некоторые тонкости часового ремесла, в котором весьма сведущ. Он даже сказал, что с удовольствием занялся бы механикой или лингвистикой. Но у этих государственных мужей со временем появляются полицейские замашки, и вот он давай меня расспрашивать, как настроены офицеры. Ну, ты меня знаешь - мне все эти заумные материи, именуемые политикой, всегда были не по нутру. Почуяв такое течение, я дал задний ход и отделался холостым пушечным залпом. А вот что сказал мне Президент Республики: - Мне хорошо известна монография лейтенанта Л юсь- ена Лемерсье «О разности уровней прилива на побережье Тихого океана». И я принимаю ее автора здесь, в Енисейском дворце, не просто из вежливости. Представитель славного корпуса морского офицерства, этого неоскудевающе го источника, дающего Франции все новых хорошо обученных и сильных духом героев, может рассчитывать не только на любезное обхождение со стороны своего Президента. Он имеет право на более горячие чувства всей нации, которую я как глава Французского государства представляю. Поверьте, я преклоняюсь перед нашими доблестными моряками. Вы же, Л юсьен Лемерсье, не только преданный, достойный всяческого доверия офицер, но еще и великолепный гидрограф и метеоролог. И я уверен, что, выполняя возложенную на вас миссию в Токио, вы проявите на дипломатическом поприще не меньшие способности, чем на поприще морском и научном. Я не премину позаботиться о том, что- * Парижский театр «Ренессанс» основан в 1873 г. при участии Виктора Гюго; одно время труппу возглавляла Сара Бернар. 456
бы ваши труды были оценены. Ваши заслуги перед Отечеством достойны награды. Свистать всех наверх, поднять флаг, салют из всех ору- дий! Какая фантастическая честь для твоего братца, Мими, - шутка ли, личная аудиенция у Президента! Я стоял перед знакомым по сотням фотографий в иллюстрированных журналах, отполированным до зеркального блеска письменным столом XVIII века, который повидал на своем веку немало принцев, королей и прочих грандов при громких титулах и бриллиантовых пуговицах. Что ж, старина Люсьен, раз ты угодил водин строй с этой публикой, изволь и сам держать куртуазный тон. Эх, Мими! А помнишь, как вечерами мы сидели за столом, ели блинчики, запивали сидром и я бесился оттого, что ехидный дядя Жорж и наш дорогой папаша потешались над моими «бреднями»? Прямо заходился от злости, хоть водой отливай! И за все свое красноречие получал одни оплеухи. Так вот же, слышишь, Мими? Глава нации, первое лицо в государстве слушал и соглашался со всеми моими рассуждениями. А поскольку он не подавал никаких признаков того, что аудиенция окончена, я заключил, что не противен ему. Можешь считать меня бахвалом, но я имею привычку при встрече с новым человеком измерять его глубину, доставать лотом до самого дна, а потом плыть, отталкиваясь от этого дна шестом, и думаю, что многими достижениями и успешной карьерой обязан больше этой системе, чем своим поверхностным знаниям гидрографии и метеорологии. Запомни, Мими: если хочешь, не имея статистических данных, уяснить основные параметры одушевленного двуногого объекта, определи сначала со всей доступной вероятностью, что может вызвать у него максимальные отклонения от состояния покоя в положительную и отрицательную сторону (мы в мореходке говорили: довести до икоты). С Прези- 457
дентом Мильераном не надо долго гадать. Он чувствителен к малейшим эмоциональным импульсам. Любые семейные неприятности, ссора с детьми - и он выходит из равновесия. Иное дело Бриан - это устойчивая металлическая конструкция. Чтобы стрелка его душевного барометра сделала ощутимый скачок, нужны серьезные внешние факторы, такие как борьба политических партий или соперничество за власть. Мильеран - податливая глина, которая разогревается изнутри. Типичный благородный отец с репродукций Грёза или гостеприимный вельможа, хозяин пышного замка, который так и говорит: «Вся эта роскошь в вашем распоряжении!» Но, ей-богу, Мими, законы логики к живой механике неприменимы! Каким должен быть идеал человека подобного склада? Собрать всех своих в одной каюте, и чтоб был мир да лад - такой исправный компрессор. И подумать только, именно он должен отдавать приказ рубить концы во время шторма. Откуда в нем взяться твердости, как медовому тесту не расплескаться от качки, как доброму семьянину командовать батареей? Немыслимо, но факт. Этот истрепанный бурями траулер, это когда-то угловатое, но с возрастом расплывшееся лицо дышит царственным величием. Какая тут логика! Любой математик сломает себе голову, если не будет обладать, как я, изрядной наблюдательностью, которая дается долгой практикой гидрографа и метеоролога. Одинокий, как скала в открытом море, и устремленный к людям, как почтовое судно, - вот каков этот человек!!! Он был бы рад покою — не потому, что утомился от бесконечных и необъятных трудов, а по природному устройству личности: он одинокая скала! Вот настоящий современный интеллектуал. Или, по-твоему, изысканного, тонкого, умного, ироничного, в полном смысле слова благородного человека, знающего толк в искусстве и умеющего ценить дружбу, современным интеллектуалом не назовешь? 458
Постой, я, кажется, увлекся - а часы-то! Ведь речь шла о часах! Так вот, Бриан меня просит продемонстрировать хронометр венецианца Бальдо. Итак, дамы и господа, на сцене снова знаменитые часы, часы, прошу заметить, ворованные! Военный трофей, блестящий осколок, который вынесла на берег буря и который докатился до адмиральских покоев. Добрых пять минут, а то и больше он впитывал тепло президентской ладони, и все это время первое лицо изливало над ним свои глубокие познания. Мильеран поведал нам, что история карманных часов восходит к XV веку, но только в 1680 году Гюйгенс изобрел спиральный маятник, который заменил старый регулятор. Хочешь, расскажу еще про Уистона, который первым предложил передавать с помощью электричества показания одного механизма на несколько висячих циферблатов? Но вряд ли ты запомнишь это или то, что устав цеха часовщиков составлял сам великий Людовик XI. Поэтому не стоит добавлять, что претендент на звание часовых дел мастера должен был заплатить девятьсот ливров... Словом, честь и хвала нашему Президенту! Но все эти сведения интересны лишь как подтверждение его безграничной эрудиции. Нам важнее другое - ты только послушай! (Теперь, когда мы знаем, что часики прошли все шлюзы контрабандой, это особенно забавно!) Не перестаю восхищаться двумя национальными гигантами! Мильеран возьми да и подкинь мне скользкий вопросик: кто такой предыдущий владелец Лафлёр? Я, понятно, увял. И вдруг оказывается, что Бриан отлично знает восемнадцатый округ и просвещает Президента, что улица Габриель — это такой зеленый уголок на верхушке Монмартра, недалеко от Святого Петра. Ослепительная пара! Ну, а теперь, Мими, в путь, курс на Брест и да здравствует матушкин камбуз! Поскольку моей любимой сестренки в Париже не было и только на афишах сияло имя 459
Виолетты, ничто не удерживало меня в столичном порту. Так что, прикупив полдюжины желтых шелковых пижам в «Галери Лафайет» и колониальный шлем на улице Ришелье, я отправился на вокзал Монпарнас и расположился в каюте первого класса. И вот он, наш Брест - сердце забилось в груди! Вот матушка! Офицерская форма каждый раз приводит ее в бурный восторг. Она оглядывает меня со всех сторон, заливается смехом, снова наслаждается моим видом и снова смеется. Зато сногшибательное известие о том, что меня принимал Президент, оставило ее совершенно равнодушной (да-да, ты не ошиблась - равнодушной!). «Как, он даже не позвал тебя к себе домой? Не налил тарелку супа? Да кто он такой, чтоб так задаваться перед моряком? Надо было накормить гостя хорошенько!» Золотые часы впечатлили матушку не больше, чем прием в Енисейском дворце. Я решил было подарить их ей от твоего имени. «Матерь Божия, да на что мне золотые часы! - воскликнула она. — Что я буду с ними делать? Еще потеряю, не приведи Бог, где-нибудь на берегу! Нет-нет! Не надо! Столько жулья по Рекуврансу* бродит - того и гляди, стащат!» Так я и не смог ничем украсить скудную матушкину жизнь, и это единственное облако, которое омрачает мой полуденный небосклон. Ее не заставишь взять хоть немного денег - она упрямится, злится и бранится. Еле-еле всучил ей несчастные пять сотен франков, и то без слез не обошлось. И наконец я снова в море. Право руля! Лево руля! Твой братец в родной стихии. Впрочем, корабельные будни не заслуживают твоего внимания. Не помню какой мыслитель определил супружескую жизнь как длинный диалог кормы и носа. Я применил бы эту аксиому к жизни на судне. Это узенький мирок посреди океанской шири. Что такое ко- * Рекувранс - квартал в Бресте. 460
рабль? Всего лишь щепка на волнах. Пусть даже обшитая медью или палисандровым деревом и устланная коврами. Пространства никакого. К тому же на линкоре немало мест, где офицеру делать нечего. Например, броневые башни (разве что во время маневров или при профилактическом осмотре) - со всеми этими 12- и 32-дюймовками, зарядными картузами, пушками и так далее. Чего ради торчать в торпедном отсеке или там в трюмах, кладовых, в машинном отделении, в судовой канцелярии, где счетоводы корпят над амбарными книгами? О Мими! Я задыхаюсь, как пленный лев, в своей каюте, в кают-компании да в рубке. Мне тесно! Надоел этот муравейник, эта скучная, как колониальная служба, плоская, как плот, жизнь. Негде разгуляться, нет никакого случая проявить свою доблесть, она тут попросту не требуется! Ничего такого, где можно было бы блеснуть смекалкой. То ли дело подводная лодка - вот место для бесстрашных моряков! Вот где полно опасностей, непредвиденных происшествий! И почему я не пошел в подводники! Кто-кто, а ты отлично знаешь мой характер, и тебе нетрудно вообразить, что делает со мной такая обстановка. Ну, правильно, я становлюсь задиристым, сварливым, лезу на рожон, ссорюсь насмерть со всеми подряд. То сам хожу надутый и смурной, то издеваюсь над другими, дразню их сонными тетерями, притворяюсь бодрым и радостным. На самом деле я не получаю никакого облегчения, когда кого-нибудь обижу или ударю, наоборот, мне еще хуже, чем если бы ударили меня. Но не могу с собою сладить! Меня раздражают слабости соседей по кают-компании, и я на них нещадно нападаю. Воротит меня от заумных речей - я так и говорю. Не скрываю и того, как мне противен их парижский снобизм: «Ах, Ла Фушардьер!* * Ла Фушардьер Жорж де - модный в 1920-е годы прозаик и драматург. 461
ах, «Прюнье»!* ax, художники-кубисты!»; то, как они похваляются друг перед другом богатством, успехом у женщин, всяким развратом: «Выпили шампанского на тысячу франков!» или: «Гашиш? Сколько угодно — полторы тысячи за коробочку!» Меня несет, чувствую, что веду себя глупо, но остановиться нет сил! Прямо распирает! Потом, когда пар выпущен, я, конечно, остываю, даю задний ход, извиняюсь, сникаю, стараюсь показать, какой я добрый малый, умница, хороший друг, а тот полоумный, который орал тут спьяну, - совсем не я. И все-таки эти современные интеллектуалы какие-то чудные. Чтобы подняться в собственных глазах, им непременно надо продемонстрировать свои блестящие знания в какой-нибудь области и уличить в невежестве того, кто этому не обучался. Проклятые интеллектуалы с их проклятыми интеллектуальными разговорами! В общем, весело! Эх, сам не заметил, как расписал тебе все наши придворные прелести. Осталось только сказать, как на этом тусклом фоне самым причудливым образом взошла звезда твоих королевских часов. Вот как было дело. Как-то раз я сидел в своей каюте и трудился над усовершенствованием анемометра — пытался таким образом восстановить душевное равновесие, если душа не слишком старомодное понятие. Мы шли Бенгальским заливом, в виду принадлежащих англичанам Никобарских островов, милях в шести от самого крупного из них. Экватор, Мими, настоящее пекло! Вдруг я заметил, что часов нет на обычном месте, и подумал: «Куда, интересно знать, они подевались? Впрочем, черте ними, сейчас не до этого. Как-нибудь найдутся сами». Кому следовало задать хорошую трепку, так это моему бою по имени Ив, ливрейному лакею моих пышных апартаментов, но я был слиш- * Модный в 1920-е гг. парижский ресторан. 462
ком погружен в работу и не стал отвлекаться по пустякам. Решил, что все рано или поздно объяснится, и оказался прав. Есть у нас такой старший матрос Ле Галь, приземистый, но крепкий, он превосходный счетовод, на дружеской ноге с офицерами и отлично ладит с матросами. Когда мы стояли в Тулоне, ему вдруг вздумалось купить пару норвежских свиней и притащить их на борт - у моряков на берегу случаются такие причуды. Ну, а матросы наши - славные парни, беззлобные и простодушные, как дети, поэтому неудивительно, что хрюшки стали всеобщими любимицами. Не скажу точно, по какой причине их назвали Беханзином* и Бабулей, знаю только, что эти имена придумывали сообща. И вот новые члены экипажа гуляют днем и ночью по палубе, чистенькие, как боевые снаряды, все их обожают и пичкают всякими вкусностями. Но вдруг с Бабулей стряслась беда, и она погибла. Беда - с такой дусей, с такой живой игрушкой? Увы, свиньи, как и люди, бывают взбалмошны и неосмотрительны. Взять хоть твоего братца: как может он, скрупулезный и собранный в навигационных расчетах, так распускаться в общении с товарищами? Несчастным утром описываемого дня беднягой Бабуля сорвалась с трапа. Полундра! Военная тревога! Все побросали дела и высыпали на палубу, как будто судно по меньшей мере село на мель. Каждый предлагал свой способ, как выудить свинью. Приспустить флаг, Мими! Бабуля переломала себе все ребра и не могла даже подняться на ноги. Что оставалось делать с этой тушей? Пустить на сало, да и только. Один из матросов, которому довелось прежде работать на бойне, получил приказ заколоть свинью. Жуткий, пронзительный * Беханзин (1844-1906) - последний царь Бенина, ожесточенно сопротивлявшийся французскому завоеванию страны, свергнутый в 1894 г., доживал свои дни в Алжире. 463
визг разнесся над безмятежными тропическими водами и, должно быть, перепугал коменданта Андаман и Никобар*, а также всех путешественников и плантаторов в кокосовых и фиговых рощах за сотни миль! Эти душераздирающие вопли потревожили и корпящего над анемометром изобретателя. Сало — предмет особого вожделения бретонских моряков. Кому же оно достанется? Ле Галь решил почтить этой привилегией господ офицеров. Табель о рангах прежде всего, Мими! В команде недовольство, зависть, злые толки - и все из-за куска свинины! Видя это, офицеры хотели было отказаться от подношения Ле Галя в пользу матросов, но те из деликатности не согласились принять такую жертву. Кто в конце концов стал обладателем свиных припасов, я, признаться, так и не уловил, поскольку воевал с анемометром и ничего другого практически не замечал. Иной раз и вообще просиживал полчаса в каком-то полузабытьи перед листом бумаги, поглощавшим все мое внимание... Было решено избавиться и от Беханзина во время стоянки на Большом Никобаре (его протяженность около 50 километров). Когда же мы снова отваливали и подняли сине-белый флаг, в разгар веселого ужина Ле Галь зашел в кают-компанию, вытянулся во фронт и громким голосом с бретонскими певучими интонациями доложил: «В кишках свиньи, Беханзина то есть, ту-то, первую, давно уж слопали кочегары, обнаружены золотые часы! Я сам его, Беханзина-то, продал. Одному здешнему торговцу, он тут кокосы закупает. Вот он-то и принес часы. Нашел, говорит, в кишках. Ну, мне и вернул». Хотел бы я, чтобы бретонский говор старшего матроса прозвучал для тебя под сводами далекого Метрополитен-театра в Нью-Йорке отрадным напоминанием о нашем * Андаманские и Никобарские острова - цепь островов в Индийском океане. 464
порте приписки! Мы обозрели находку и грохнули так, что чуть не зашатались мачты. Взвесив все вероятности, я могу предположить, каким образом часы попали в свиное брюхо: матросы часто отпускали Беханзина и Бабулю свободно бродить, где им вздумается, и те частенько крутились под ногами у прислуги. Гипотеза, согласно которой мой бой подметал каюту, а Беханзин присутствовал в радиусе действия швабры, подтверждается показаниями самого боя. А ведь все натуралисты указывают на тягу животных к блестящим предметам. И я решил изъять часы из повседневного оборота и списать их до конца плавания в сундук. Что же касается боя, бестолочи, каких мало, я был рад случаю отослать его обратно в кубрик. Жан - запомни это имя! - так зовут нового боя твоего брата, Мими! Как раз от него я и узнал, какими беззаконными путями часы покинули семейство Лафлёр, которому принадлежали по праву, и какой совершили рейс. Признаюсь тебе в одной привычке: неприязнь ли к зажравшимся буржуа и нудным умникам или просветительский зуд тому причиной, но я люблю после ужина собрать вокруг себя кружок матросов и щедро делиться с ними знаниями, которые приобрел долгим упорным трудом. Астрономия, география, этнография, гидрография - всего понемножку. Я всегда считал матросов сообразительными и способными и рад, что не ошибся! Какое захватывающее занятие - внедрять в эти девственные умы основы наук. Я убежден, что любую премудрость можно передать простым и ясным языком, разъяснив лишь технические термины. То-то ты бы позабавилась, Мими! Представь себе геометрию, изложенную на морском жаргоне. Разумеется, мой метод не универсален, тут играет огромную роль особая дружеская атмосфера наших занятий. Взять, например, офицеров пехотных или инженерных войск. Что связывает их с подчиненными? И 465
все же мне кажется неоспоримым, что в отношениях между слоями общества было бы больше устойчивости и меньше качки, не побрезгуй высшие чины кое-чему научить низших. В своей аудитории я приметил одного вольнонаемного матроса, уж очень робкого, если учесть, как круто он иной раз мог принайтовать словечко. Обычно парижане у меня большого доверия не вызывают. А тут - парижанин, жестянщик, вольнонаемный! Позднее я оценил его милую про- стосердечность и настоящий аристократизм - поверь, я не преувеличиваю! Я быстро проникся симпатией к Жану, так приятно было каждый вечер видеть этого юношу, с немым восхищением и даже благоговением внимающего моим словам. Кроме того, я нашел в нем редкое сочетание почти детской внешности и зрелого ума. «Наука идет скорее на пользу, чем во вред, даже жестянщику», - подумал я. Вот нормальный, здоровый мальчуган, с хорошими задатками, он пошел во флот, выполняя свой патриотический долг. Но у кого ему учиться? Старые жестянщики, которым сам черт не брат, приятели на берегу, киношка ничему доброму не научат. Лучшее, что можно для него сделать, чем можно заполнить его досуг и одиночество, - это открыть иллюминатор его души, любовно и доброжелательно ввести его в дотоле неведомый мир Идеального. Как знать, может, я еще буду гордиться тем, что был его первым наставником! В данный момент Жан слоняется по нашей гостинице здесь, в Мондзю, ибо, как ты, надеюсь, уже поняла из моих путаных объяснений, я взял его к себе боем и не пожалел об этом. Но я бессовестно мараю бумагу и утруждаю твои глаза! Хватит с тебя часов, свиней, матросов и офицеров! Не думаю, чтобы все это было тебе уж очень интересно. Ну, а ты сама, Мими? Тебя по-прежнему тянет путешествовать? Все никак не насытишь свою неуемную жажду странствий? Целую тебя, любимая сестренка, моя знаменитая сестренка Мими! 466
Однако я не зря просил тебя, рассказывая о свиньях и хронометре, запомнить имя Жан! Вернемся же к нему. Однажды утром тут, в Мондзю, я сказал ему: - Да ты, никак, начищаешь мои походные ботинки верблюжьей замшей, Жан? Молодец! Раз уж ты с таким жаром взялся приводить в порядок мои вещи, загляни в сундучок под номером шесть - там у меня всякие побрякушки, перстни, часы. - Ого!.. Провалиться мне на этом месте! Во умора! В каком шалмане вы отхватили эту тикалку, господин лейтенант? - Тикалка!.. Шалман!.. Уши вянут... откинька-ка люк комода - где там мой гребешок... или он в несессере?., какой кавардак!., уши, говорю, вянут тебя слушать! Стараешься-стараешься научить его красиво выражаться, а он: шалман! тикалка! - И правда! Мне самому неловко, господин лейтенант, вы столько возитесь со мной, с простым жестянщиком... это так мило, так расчудесно!.. Но... вот была бы потеха, жуть! - Нет, это мне тоже не нравится! Мило, расчудесно! Ты, Жан, неисправим! Я твержу тебе, что надо становиться взрослым, сильным мужчиной. А ты лепечешь: мило, расчудесно! Тебе все хочется быть очаровательным пупсиком! Ах, милочка, сю-сю! - Понял, понял, ладно... Не в этом суть! Ей-богу, господин лейтенант, тикалка та самая! Один к одному! Конечно, чего на свете не бывает... Но чтобы две вещи были уж до того похожи! - Займись-ка лучше делом, лентяй! Вместо того чтоб изучать мои часы, возьми щетку и почисти мою желтую куртку! - Курточка у вас что надо! Ворсистая такая - шик! Прямо бороздки остаются от щетки. Я такие люблю. А еще я 467
хочу, как освобожусь после урока, сходить купить себе такое канотье, как у вас, и с розовой ленточкой! - Какой же ты еще сопливый мальчишка! Моряк называется! Дурачина! - Так как насчет часиков, господин лейтенант, а? Честное слово, они как две капли воды похожи на те, что я видел. Ну, почему вы мне не отвечаете? Если хотите знать, хозяйка тех часов жила на Монмартре, на улице Габриель... консьержка тамошняя... не сказать, чтоб очень порядочная... мадам Лафлёр. Помню, она разорялась: «Отцовские часы! Не дети, а свиньи! Я пойду к комиссару! Они лежали в ящике с носками, я их не вынимала!» На весь дом было слышно. Будто бы дети все норовили часы-то украсть да снести в ломбард. - Мало ли? не бывает, что ли, одинаковых часов! - Бывает-то бывает! Но ведь ничего не стоит открыть крышку да посмотреть. - Не ковыряй мой хронометр! Изволь почистить его сверху - и кончено дело! Чушь какую-то несешь! Мне его подарила по доброте душевной сестра. А ей преподнес один синьор. Он человек серьезный, почтенный, с тонкими понятиями, не чета тебе, шалопаю и сумасброду. Сестра в то время играла главную роль в прекрасной пьесе из времен Империи. Ну-ка, пустозвон, что тебе известно про Империю? Что я тебе рассказывал? - Ну... э-э... это Наполеон, вот! Который пускал пузыри при Ватерлоо. Сильный был мужик! Чего вы смеетесь? Что я такого смешного сказал? Законный тип, неправда, что ль? Мог бы сидеть себе во дворце да ухлестывать за придворными дамочками, а он в Индию рванул, потому что туда когда-то ходил Александр Македонский! И стукнет же такое в голову!.. Послушайте, господин лейтенант, сдается мне, часики-то те самые! Я, как бы это вам сказать... нут- 468
ром чую - там у них под крышкой, с обратной стороны, так прямо и написано - Лафлёр! А? -Дались тебе эти часы! Ну открывай, открывай, блоха непоседливая! А то ведь ночью не уснешь! Но только если ты там, на корме, и найдешь эту надпись, что в этом такого необыкновенного? Не могла твоя консьержка свои часы отдать или продать, когда понадобились деньги? Обычное дело, ничего подозрительного! Все яснее ясного. А новый владелец привез часы в Венецию, вот и все! - В Венецию? Ну, точно! Смотрите сами, господин лейтенант, как все сходится! Ведь та барыня со своим слугой как раз в Венецию и намылилась! Они-то тикалку и слям- зили! Таких пройдох свет не видел! Судья что постановил? Сделал барыне выговор за ее поведение, но пообещал не трогать, если она умотает в Венецию. Она предала Францию! А вы говорите - Венеция! То-то и оно! Лафлерша, как раз из суда вернумшись, и закатила истерику: «Опять их нету! Слыханное ли дело? Да нет, они не у судьи - с судьей- то мы поладили! Они у меня в кармане были! Чудеса, ей- богу! Отцовы часы! Небось опять мои негодяи - ихняя работа!» Вот она, зацепочка, господин лейтенант, Венеция! Барыня туда и отчалила и часы, видать, с собой прихватила! Ну, что я говорил! Вот здорово!!! - Да ты с каких, - говорю я Жану, - приборов снял все эти показания? - Я - что, мне самому-то откуда бы знать! Но у меня родная бабка - бакалейщица на улице Габриель, мадам Нав! К ней в лавку все местные новости первым делом поступают — не лавка, а салон! - Ну так нечего тут больше и биться, квадратуру круга искать. Что мы имеем? Первое — свидетельство твоей бабки, второе — жалобы потерпевшей. Таких улик во времена Французской революции - да и в другие времена, по- 469
спокойнее — хватило бы с лихвой, чтобы оттяпать голову! Раз ты готов присягнуть, что говоришь чистую правду, открывай часы! И если душистое имечко* темпераментной привратницы действительно красуется там, на устричной створке, мой долг - устранить эту неблаговидную ситуацию. Да не кухонным же ножом, ты, жестянщик несчастный! Поцарапаешь металл! Это тебе не консервная банка! Еще бы тесак взял! Или у тебя нет роговой пластинки на конце большого пальца, дубина? Постой, я сам возьмусь за штурвал! Мими! Тебе ли не знать мой нрав - это у нас семейное! Я, как дядя Жорж, принимаю решения стремительно и бесповоротно! Кто бы что обо мне ни говорил, но раз я в чем- то уверен, начинаю действовать, не откладывая в долгий ящик! Как только я увидел надпись: «Лафлёр, улица Габриель» — путеводный бакен в тумане! - я понял, как надо поступить. После такого санитарного контроля оставалось только выкинуть карантинный флаг, понимаешь, Мими? Ты ведь не сердишься, правда? Я физически не переношу моральной нечистоплотности. По моему разумению, кратчайший путь к гавани успеха и почестей таков: под всеми широтами жизни отстаивать справедливость и воевать с сытой косностью. Только кто примет всерьез гневные речи морского лейтенантишки против роскоши и излишеств? А между тем тупая скука просто душит! Признаться ли тебе, Мими: моя сверхчувствительность нередко оборачивается угрюмостью и зловредностью. Автор счел за лучшее опустить ту часть письма, где содержатся сведения об отправке часов мадам Лафлёр, суждения Жана о японцах, которых он находит чересчур заносчивыми, и описания японских театров и ландшафтов. Кончается же письмо так: * Лафлёр — по-французски «цветок». 470
Милая Мими, вот, пожалуй, самое длинное послание, которое тебе приходилось получать от твоего лихого братца! Каюсь, у меня в голове жуткая каша, но я так люблю свою сестренку, верную служанку муз! Интересно л и ей будет, отложив лиру, читать мое донесение? Надеюсь - как- никак, новые впечатления, приключения, подлинная история контрабандных часов (или, как говорит мой бой, тикалки). Длинновато, не спорю! Но будь снисходительна, Мими, - ты же помнишь, стоит мне взять чистый лист бумаги, как я увлекаюсь, принимаюсь откровенничать, пишу, пишу и забываю, болтая с тобой, какой я зануда. Хорошо бы ты написала мне в ответ, не слишком ли я тебя утомил и не следует ли мне впредь приложить усилия, чтобы не выходить из берегов. Все оттого, что мне так хочется тебя порадовать. Нежно тебя целую, сестренка. Твой любящий брат Люсьен Лемерсье. P. S. Прилагаю марки для коллекции Шарля.
Часть третья Дюр и его консьержка Глава первая Мадам Лафлёр, свекровь Часы прибыли из Японии примерно в то время, когда Дюр писал автору этих строк письмо, приведенное во вступлении. Помните смешную историю с зеркальным шкафом? Увы, комичны и все рассказанные далее истории с часами! Как ни описывай людей, получится смешно, разве только настроишься на «героический лад» - да и то! Я говорю «да 472
и то», потому что мои потуги исправить моего в то время новообращенного друга Дюра, которые по сути есть нечто вполне героическое, тоже могут рассмешить неразборчивого читателя, а напрасно! Дюр тянулся к добру, но был слишком слаб. Возвращение часов из Японии совпало с тем временем, когда автор задался целью помочь ему измениться к лучшему. Мы все боимся выглядеть смешными, когда решаемся жить по совести, а беспринципность так ничтожна, что тоже вызывает смех. Автор все же рад, что сумел внушить Дюру простую мысль: хоть он и обратился к Господу, но еще недостоин Его любви. Ваш покорный слуга и сам недавно обратился - о, тут нечем кичиться! - и видит по себе, как трудно менять привычную жизнь. Он узнает свое прошлое в Дюре, сочувствует ему и только потому берется быть апостолом. Да и никто не станет отрицать, что лучше увлекать человека к совершенству, чем к чему-то иному! «Вы живой портрет мадам Лафлёр в обличье писателя», - написал автор Дюру, желая в воспитательных целях уколоть его самолюбие. И это заставило моего друга серьезно задуматься. Настолько серьезно, что он решил покинуть Париж. Случилось это после истории с солдатом, о которой мы не станем подробно рассказывать, ибо наша книга и без того уже чересчур длинна, - истории с часами и неким Франсуа Жиро. Мадам Лафлёр, которую Дюр считал хорошей женщиной, несмотря на все ее недостатки, как и себя, несмотря на свои, — хорошим человеком, — мадам Лафлёр, которой он сделал столько добра, так вот, та самая мадам Лафлёр, заподозрив, что солдат-земляк, которого он приютил, не демобилизованный, а беглый, не пожелала откровенно поделиться подозрениями с ним, Дюром, а вместо этого пошла в полицию и донесла на них обоих. Донесла на благодетеля, который столько раз кормил и одевал ее детей! Мало 473
того, когда в полиции спросили о его репутации, она отрекомендовала его крайне дурно! Его, милягу Дюра! Дюр был страшно уязвлен. Как, неужели он похож на эту неблагодарную дрянь? Он мысленно пересмотрел всю свою жизнь - и что же? В собственной душе нашел он тот же возмутительный порок. «Подумай, сколько горя ты принес своим родителям, которые содержали тебя до двадцати трех лет? А вспомни всех тех, чьими щедротами ты пользовался в разное время, - ты проявил неблагодарность к каждому из них, кого ни возьми! Оскорбил великодушного богача Плантена, встав перед ним в позу свободного художника; гордого Бертани прилюдно осмеял, чтобы блеснуть остроумием; смиренного Бланшона даже не замечаешь при встрече! Пощупай самого себя, прежде чем осуждать соседей! - так или примерно так думал месье Дюр и в конце концов был вынужден согласиться, что он ничуть не лучше мадам Лафлёр, и признать за лучшее уехать из Парижа, раз он не может жить тут так, как велит ему совесть. Комната, которую занимал Дюр в убогом доме на убогой улице Габриель, много лет оставалась неизменной: все те же старые стены с гипсовой лепниной, те же старые полки для книг вдоль стен, тот же купленный у молочника стол. Единственной непривычной вещью был шкаф - зеркальный шкаф в жилище Дюра! Он торжественно возвышался около ширмы. Когда-то за ней стояла железная кровать с матрасом, из которого змеями торчали пружины, а теперь ее место заняла брезентовая раскладушка. Книги на полках часто менялись: многие авторы дарили Дюру свои опусы, а его друзья быстро их разбирали. Кроме того, немало книг он продал в трудную минуту. И все это его не сильно огорчало, хотя он слыл тонкой натурой. Какая там тонкость! Единственное, что могло причинить ему страдание, это 474
даже не голод - ему приходилось и голодать, - а оскорбленное самолюбие. Кто бы поверил в такое варварство благовоспитанного светского человека! Вся жизнь его сводилась к ожесточенному преследованию то одной, то другой вожделенной цели. Ну а мадам Лафлёр - она само совершенство, у нее приличный вид, учтивая повадка, меленькая походка. Карикатурная копия Дюра. И та же необузданная алчность, которую не могло бы насытить никакое богатство. Они оба болтливы, говорят отрывисто и резко. Оба готовы злословить и порицать других, но при этом верят в собственную доброту -они и вправду добры! Оба иной раз говорят не подумав и лезут не в свое дело. Оба видят не дальше собственного носа и не способны обдумывать что- то наперед, но при этом их считают хитрецами - они и вправду хитрецы! Ничто, ничто не изменилось в Дюре! Он, как и прежде, охотно помогает людям, но злится, что его потревожили; любит своих друзей и поносит их почем зря. Разве что перестал носить пестрые галстуки да снял перстни с рук. Выходя из церкви, он испытывает такое блаженство, какого никогда не ощущал в удобном кресле или в мягкой постели. Иногда же вдруг продекламирует вслух из греческой антологии: «Здесь, под стенами Спарты, вдали от Эвбеи родной...» - и сам себе удивится. «С утра на мессу, вечером - за бомбу!» - кричала из окна карлица Виржини. Ну, с «бомбами» давно покончено, Дюр больше не танцует, не поет и не пьет после полуночи - чтобы можно было причаститься. Да и не бывает он больше во «взрывоопасном» обществе. И вдруг ему пишут: «Вы живой портрет своей консьержки!» Солдат и правда оказался дезертиром. Он только разок взглянул на часы мадам Лафлёр, и та сейчас же заявила в полицию, что Дюр укрывает военного, который хочет украсть у нее «мужнины часы». Когда полиция пришла, сол- 475
дата простыл и след. Дюр мог бы угодить в тюрьму — при мысли об этом мадам Лафлёр не то рыдала, не то хихикала, а скорее — то и другое вместе. Полицейские ищейки еще долго шныряли по улице Габриель. Может, консьержке захотелось выслужиться перед ними, и потому она возвела напраслину на невинного жильца? «Вы живой портрет мадам Лафлёр!» Эта фраза сверлила совесть Дюра, который всегда был неуверен в себе. «Выходит, я такое же неблагодарное чудовище? - думал он. - В таком случае надо поскорее уезжать из Парижа. Хватит мучиться! Может, кто-нибудь подскажет мне, куда податься, чтобы дышать чистым воздухом в обществе чистых людей». Дюр принимает важные решения в один миг, но ему нужно еще несколько месяцев, чтобы свыкнуться с новой мыслью, и несколько недель, чтобы собрать денег. -Я вам не помешаю? А то зайду попозже... Я вот что... хотела сказать вам по секрету... Альфред-то женится! По- настоящему, всерьез, не так, как все теперь... - Насколько я знаю Альфреда, он никогда бы не женился на дурной женщине, - сказал Дюр. - Да уж, девушка приличная, тут ничего не скажешь! Не вертихвостка какая-нибудь. Жила все время при родителях, в Берри, вон оно как! А родители -люди почтенные, фермеры! - Так вот почему Альфред ездил в Берри! Впрочем, он всегда любил путешествовать. Что ж, в добрый час! - Не смешите меня, месье Дюр! Она живет тут, на улице Дюрантен. А Альфред хорошо устроился в своей журналистике и не собирается все бросать! Но познакомился-то он с ней не в Париже, а в Фалезе, еще во время войны дело было! А на улице Дюрантен она служит горничной у часовщика. - Ну, неважно, лишь бы они были счастливы! Она всю жизнь жила в Берри, они познакомились в Фалезе, а работает она на улице Дюрантен - отлично! Я поздравляю вас, 476
мадам Лафлёр! — с тех пор как Дюр заметил сходство между собою и консьержкой, он стал относиться к ней куда снисходительнее. - О чем же тут плакать?! Альфред вырос, устроился, хочет жениться - все так и должно быть! Молодец мальчишка, он мне всегда нравился. — Да, но невеста-то... на что это похоже! Невеста-то уже с пузом... и все такое... Да чтоб я дала ему свое разрешение - не дождется! Ни за что не подпишу! - Понятно, что вы не в восторге от такого брака, но осуждать это решение крайне неразумно! Молодые люди наделали глупостей... Боже мой, не будем слишком строги, раз они хотят все исправить! Альфред выполняет свой долг. - Да это ладно, но он только начал приносить в дом получку - и сразу бросает мать! Я ведь вот что! Ну, он у меня еще пожалеет! Жених с невестой несколько раз приходили к мадам Лафлёр, и каждый раз она плакала. Барышня неплохо зарабатывала, но была прижимиста и себе на уме. Свадьбу не играли, а через три дня после регистрации молодых в мэрии родился ребенок. Его отдали мадам Лафлёр, которая любовно нянчила его целых две недели. Жизнь в доме стала совсем невыносимой; вопли новорожденного и перебранка соседей через окна немало укрепили Дюра в благочестивом решении уехать. Как-то в воскресенье молодожены обедали у новоиспеченной бабушки, и, когда опустошили первую бутылку вина, Альфред сказал: — Что ж, мы недурно выпили, и вот что я тебе скажу, мать. Гляжу я на тебя и удивляюсь, мне за тебя неловко, а тебе хоть бы хны! Такие, кажется, события, такие радости в семье! Атебя ничем не проймешь! Не ожидал я от тебя... Не думал, что в нашей семье такие сквалыги. Прямо стыдно. Мне-то что, я обойдусь, но каково твоей невестке! 477
- Да ты погоди ругаться, Альфред... Дай мне сообразить... Я и сама уж думала, что бы такое подарить Амели... туту меня одно барахло... Ну, что-нибудь да найдется... хоть и скромное... - А часы-то? Отцовские часы! Ведь они нашлись - Жан Нав нашел их где-то в Китае. - Ага, чтоб остальные детки меня потом поедом ели? Нет уж, хватит! - Золотые часы переходят по наследству главе семьи, остальная мелюзга ни при чем. Морис вообще ублюдок, нечего ему зариться на отцовские часы! - Простите его, мама, - вмешалась сметливая невестка, - он просто помешан на этой идее. Пусть даже в этом есть доля правды, Альфред, и с рождением твоего брата связана некая тайна, но неужели ты так жесток, что не можешь пощадить несчастную мать? А обо мне ты не подумал? Что, если наш сын когда-нибудь сравнит даты нашей свадьбы и своего рождения и бросит мне упрек? Дьявол любит рядиться в личину милосердия. Впрочем, Амели не притворялась. Милосердие свойственно людям умным, а законную супругу Альфреда и мать его сыночка Жеже- на Бог не обидел умом. Просто алчность ее была так сильна, что заставляла ее прибегать к искренности так же, как другие прибегают ко лжи. Мадам Л афлёр встала и со слезами сказала: - Амели в сто раз добрее тебя, наглеца! С внуком на руках она погремела кастрюлями и вернулась к столу, покачивая малыша и часы на цепочке. - Вот кто лежит себе тихонько! Жеже-ен! Агу! Что надо сказать бабушке? Ему и дела нет ни до каких часов! Плевать ему на них! Тебе небось достанутся бабкины-то часики, а? Нет-нет, еще не сейчас, а то сломаешь! - Ну, хватит болтать! Давай сюда часы, доставь мне наконец такую радость! 478
- Альфреду так дорога эта вещь! - сказала Амели. - Ведь это память об отце, царствие ему небесное! Но твоя мать, Альфред, дорожит ею не меньше - часы напоминают ей о покойном муже! Будь с ней поласковее, и она смягчится. А тарарам поднимать - никакого толку. - Наши часы переплыли через океан - умрешь! Так что, даришь ты мне их на свадьбу? - Слышите, как он разговаривает с матерью? Понимаете теперь, как мне было несладко? Такой грубиян ничегошеньки от меня не получит! Другое дело - Амели... - Правда? О, это было бы такое счастье! У меня даже голова закружилась, будто хлебнула крепкого вина! - воскликнула Амели. - Но мне так стыдно! Вы первой делаете мне подарок, а ведь я давно обещала сшить вам новую кофточку. И сошью, обязательно сошью, да еще какую нарядную: из бархата и шелка, на атласной подкладке! Мы обменяемся — так будет честно! - Да ладно уж, я не такая мелочная, чтоб обижаться из-за какой-то кофточки! Амели цапнула часы с проворством голодной кошки и с огнем в глазах, которого мадам Лафлёр не заметила. Дюр и его консьержка любят хвастать наблюдательностью, которой у обоих ни на грош. Смотреть за ребенком поручили Мариетте, по этому случаю ее забрали из пансиона в Нейи, куда Дюр устроил ее учиться почти бесплатно. Она, однако же, предпочитала целыми днями гулять на улице, хоть и получала за это трепку. Алиса постоянно меняла место работы, не удерживаясь нигде дольше недели, дома ее почти никогда не было. Сама мадам Лафлёр поднималась в четыре утра и шла убираться в банк, следующая ее работа была возле самого дома, в соборе: она будила святых отцов и готовила им завтрак, а потом до конца дня перестилала постели и гладила белье в гос- 479
тинице. Все семейство обожало Жежена, каждый норовил на бегу подхватить его на руки и покрыть поцелуями, но менял пеленки и мыл ребенка только одиннадцатилетний Леон. Однако Леону тоже пора было идти в школу, поэтому Дюр написал под диктовку мадам Лафлёр письмо Альфреду. - Начните с большой буквы: «Дорогой Альфред...» - Лучше написать «Дорогие дети!». Иначе получится невежливо по отношению к жене Альфреда. - Ну да, а потом эта тоже ко мне в детки напросится! Нет уж, я пишу сыну, а мой сын - это Альфред! - Я напишу, как вы скажете, мадам Лафлёр, но вы ведь, кажется, вполне поладили с невесткой, так что... впрочем, мне все равно. «Дорогой Альфред!» Что дальше? - Значит, так: «Дорогой Альфред!» Ну, и дальше в том смысле, что пусть Жежена забирает мать, а я больше не могу! Альфред ответил, что родители не могут взять ребенка, потому что они очень заняты. На самом деле Амели была не просто плохая мать, но еще и страшно самолюбивая особа. Однажды Альфред явился к матери и сказал, что его жена обижена. «Вот, я же говорил!» - возликовал Дюр. Месье Дюру было еще далеко до совершенства! Но мадам Лафлёр только отмахнулась. Она гнула свое, и в конце концов Альфред появился в комнатке Дюра с младенцем на руках. Накануне у него состоялось объяснение с матерью. - Я тебя предупреждала, Альфред, что мне такая невестка не по вкусу, но ты вцепился в нее и слышать ничего не хотел, — говорила мадам Лафлёр. - При чем тут это? - возражал Альфред. - Ты посмотри на ребенка! Мы даем денег ему на питание и надеялись, что он у тебя будет набирать вес, как положено. А это что? Лицо опухло, все в прыщах, ножки как веревочки. Я плачу тебе тридцать франков в месяц, а ты даже пеленки ему вовремя не сменишь! 480
- Ребенок как ребенок, нормальный, а что жиру нет — так это и хорошо. Не хуже, не лучше других! Вам не угодишь! Жежен, роднулечка моя, уж как его бабушка любит, агу! - Я хочу, чтобы мой ребенок был ухожен, чтобы его каждое утро мыли, как сына миллиардера, и присыпали ему попу. Завтра в четверть первого я приду и заберу его. Как я сказал, так и будет, ясно? Если вдруг что изменится, дам телеграмму. - Ах ты неблагодарный! Раз ты берешь ребенка, только чтобы оскорбить мать, так я его не отдам. Так и знай! - Некогда мне препираться. Завтра в четверть первого мы с Амели придем за ребенком. На другой день мадам Лафлёр с одной знакомой прачкой с улицы Древе засиделась за бутылочкой. А дверь в при- вратницкую оставила, как частенько бывало, запертой. Альфред ухитрился подтянуться на высокий подоконник и влезть в окно. Оттуда он передал жене все детские вещи, какие попались ему на глаза, и завернутого в грязное одеяло ребенка. Позднее днем к Дюру прибежала консьержка, чтобы излить перед ним свое возмущение и заодно попросить пять франков. - Нет, где это видано! Через окно! Что за спешка! - Подумайте, мадам Лафлёр, ведь ваши дети добирались сюда от самой улицы Шарон. И к тому же отпросились с работы! - Все равно! Влезать через окно! Ну, Альфред! Он мне больше не сын! - Нельзя порвать с сыном из-за какого-то невежливого поступка! Вы помиритесь, как уже бывало столько раз. И не зарекайтесь! Давайте-ка лучше напишем Альфреду, чтобы он пришел в воскресенье за кроваткой. 481
И Дюр, злясь, что теряет время и деньги, проклиная мадам Лафлёр, а еще больше самого себя, написал еще одно письмо, которое осталось без ответа. В воскресенье утром Алиса, которая в то время работала официанткой в какой-то пивнушке, забежала проведать мать. - Ты бы вот что, Алиса, - сказала ей мадам Лафлёр, - заскочила бы к Альфреду и посмотрела, как они живут. Ты с ним не ссорилась, тебе можно. Ну, а там притворись, будто ничего не знаешь да и спроси, этак на голубом глазу, за что это вы, дескать, рассердились на мать? Мало она разве возилась с Жеженом? Одних пеленок сколько перестирала! Купи по дороге три кусочка мяса, но только, смотри, не телятины, а баранины! Чтоб не с пустыми руками прийти. А то начнут ворчать. Спроси, не ушла ли Амели со своего места у того ювелира на Монмартре, помнишь? Просто так, между прочим... Как там у Альфреда дела с его газетами? И главное, не забудь про Жежена: хорошо ли спит, отняли его уже от груди или нет. Знать бы, кто сидит с нашей лапочкой Жеженом. Вечером Алиса пришла от Альфреда, настроенная не слишком почтительно к матери. - Жежен весь в сыпи. Амели с Альфредом уверены, что это он у тебя подхватил какую-то кожную болячку. Справляются они худо-бедно сами. - Надеюсь, отцовские часы еще не разбили? - Нет. Часы висят на стенке, прямо над календарем. На картонке, к которой крепится календарь, есть такой кармашек для всякой дребедени, если часы вдруг упадут, то на мягкое. - Господи, и стоило надрываться, растить эту неблагодарную ораву! Ну-ка, ты, лентяйка, подымись да хоть пол в доме вымой! - Еще чего! Стану я тебе возиться с полом на ночь глядя! 482
- Не выводи меня из терпения, Алиса, пока я тебе, паршивке, не всыпала! - Ты мне не хозяйка, поняла? И я к тебе в служанки не нанималась! - Ах, ты еще дерзить?! Попридержи язык, не то задам тебе такую трепку, что от твоей новенькой блузки одни лохмотья останутся! Брезгуешь моими старыми тряпками? Блузочку пачкать не хочешь, да? Для хахалей своих бережешь? - Не одной тебе с хахалями гулять! - Нахалка! Нет, вы послушайте, как она отвечает матери! - А ты докажи, что у меня есть хахаль! Докажи! - И докажу, не бойся! У меня есть письма, из которых все ясно как белый день! А ты и не знала, а? У тебя небось моих любовных писем нет! - Мне хватит того, что я вижу, как ты шатаешься по вечерам со своим итальяшкой и он тебя обнимает. - Когда это ты можешь видеть, если каждый вечер сидишь со своим Марселем на площади Сен-Пьер?! Я все знаю! - Я вечером свободна, что хочу, то и делаю! Уж я о своих детях буду заботиться, неточтоты, скотина, пьяная морда! Они у меня не будут с голоду подыхать, пока их мамаша надирается с другими такими же тварями! Что, получила? А твой итальяшка, видать, не особо разборчивый! Взбешенная мать хватает утюг и запускает в голову дочке, та еле успевает увернуться. Обе кричат и бранятся. Наконец консьержка, разгоряченная и в слезах, выбегает на улицу, а Алиса продолжает орать на нее из окна. - Ничего, ничего! — говорит мадам Лафлёр отшатнувшемуся прохожему. -Делосемейное! Между тем чем больше Дюр ужасался, глядя на мадам Лафлёр как на свое сатанинское подобие, тем лучше ста- 483
новился сам: чтобы уменьшить это сходство, совсем перестал пить, следил за собой, стараясь подавить в зародыше семена гнева и даже мысленно не допускать того, что с таким отвращением видел в подставленном ему зеркале. Жертвы, которые он приносил, сам того не замечая, пошли на пользу его репутации. Его книги стали продаваться. Он получал похвалы от знаменитых и достойных людей. И хотя не мог удержаться, чтобы не возгордиться, но понимал, что обязан этими успехами изменениям в своем поведении, и старался еще больше. В лице его появилась умиротворенность, которой он тоже имел слабость гордиться. «Вокруг меня витают ангелы», - говорил он со свойственным писателям трогательным самолюбованием. В то бурное воскресенье, когда мадам Лафлёр воевала с Алисой, а соседи смаковали все подробности этой ссоры, Дюр думал: «Вот каким бы я был, если бы Господь не открыл мне объятия! Вот она, вся шкала глупости! Мадам Лафлёр — в точности я сам еще недавно: я тоже нападал на других, а к собственным грехам, разумеется, был слеп. И так же возмущался, оскорблялся, так же рвал и метал. До чего же горько мне теперь все это слышать!» Когда мадам Лафлёр пришла к нему жаловаться на дочь, он сказал ей: - Раз вы так браните Алису, значит, понимаете, что хорошо, а что дурно. -Что это с вами, месье Дюр! Шутите, что ли? -Да нет, я серьезно. Мне просто хочется, чтобы вы постепенно кое-что усвоили. Вот я и говорю: раз вы недовольны Алисой, значит, вам больше по душе добро. Так перестаньте обе поступать дурно. — Но она дрянная, наглая девчонка, оскорбляет мать! Пигалица еще, а уже шляется по вечерам! 484
- Это верно, хотя шляться по ночам в любом возрасте нехорошо. И все же это не причина, чтобы вы, вы сами оскорбляли Господа Бога. Разве вы не чувствуете на себе Его взгляд каждый раз, когда заходите в Его дом? - Что это с вами, месье Дюр! Ладно, я пошла стирать одежки мальчугану. Мариетта вернулась в пансион, где ее держали, считай, из милости. Но однажды в воскресенье она пришла домой в слезах: ее не допустят больше до занятий, потому что ее мать пропойца и не вносит даже установленной для нее половинной платы. Мадам Лафлёр накормила девочку и отправила к брату с таким напутствием: - Мне позарез нужны часы. Веди себя вежливо, не груби, не приставай к Жежену, поцелуй всех, как воспитанная девочка, да не забудь умыть лицо, так? А теперь слушай меня! Как все уйдут в другую комнату, ты тишком-тишком подберешься поближе к часам. Да чтоб никто не видел! А потом — хоп! — и часики твои. Ну, а там скорее ходу домой! - Это я запросто! Только у меня нет кармана на фартуке. - Не беда! Иди-ка сюда поближе, вот так... не дергайся... - я тебе пришью на живую нитку. Готово! Ну, теперь давай... Э, постой! Деньги-то на трамвай возьми! Спустя несколько часов разыгралась драма! В восемь Мариетта, вся заплаканная, с вытянутой мордочкой, взбежала крутыми улочками на вершину Монмартра. Недалеко от дома, под одним из редких фонарей, ее ждал братишка Леон. Мать появилась только в полночь и ничуть не взволновалась, застав двоих детей на улице. - Мамочка! Мамочка, я не нарочно! - зарыдала Мариетта. - Убей меня, если хочешь! Я... ой, нет, не могу сказать!., я... в общем, я потеряла часы-ы-ы!.. 485
- Какие такие часы? - Ну, наши, которые ты мне сказала положить в карман. Пришила на живую нитку, а он и оторвался... вот, смотри... Ну... я и потеря-а-а-ла! - На живую нитку! Не дети, а наказание! Марш в постель, дрянь такая! Обойдешься без ужина! Ты тоже, Леон! Есть у нас нечего... Я, окаянная, все потратила... На другой день мадам Лафлёр приоделась и отправилась в полицейский участок к комиссару. - Кого я вижу! Почтеннейшая вдова Лафлёр опять пожаловала к нам! Каким ветром вас занесло, мадам? - Благодарю, месье комиссар, у нас все слава богу, только у Жежена была золотуха, это сын моего старшенького, Альфреда. Ну, а я... кто бы знал, легко ли подыматься каждый день в четыре утра! А что делать - все хотят есть, и всех я одна корми! Да меня же потом и шпыняют: и бессердечная-то я, и плохая мать, и мотовка! - Да-да, я знаю, ведь вы уже не раз, к превеликому моему удовольствию, посвящали меня во все свои дела! - Короче! Чтоб не отнимать у вас время... Я опять насчет часов! Ну, помните, отцовы-то часы? Так вот, у меня их опять украли. Забрались воры... - Хм, так-так... Если я не ошибаюсь, вас зовут Роз Лафлёр, вы служите консьержкой в доме номер 105 по улице Габриель. - Ой-ой-ой! Уж не станете л и и вы ко мне придираться? - Не сочтите за упрек, мадам, но позвольте заметить, что ваш рассказ снова несколько отклоняется от истины. Ваши часы не украдены, а потеряны! Сегодня утром подметальщик с улицы Фуайатье убирал снег и нашел их прямо на ступеньках. Человек он хоть бедный, но честный и принес часы в полицию. Засим честь имею попрощаться с вами. Теперь вы будете морочить голову россказнями о ва- 486
шем семействе, ваших часах и так далее моему преемнику месье Будро. Я получил награду и повышение - меня переводят в XX округ. Это улица Дез Орто - место респектабельное, почетный пост! Чем заняты мысли мадам Лафлёр? Тем, что ее уличили во лжи? Или часами, которые она быстренько сгребла в карман? Ничуть не бывало! Она думает, какими бы еще секретами попотчевать учтивейшего из комиссаров, но тот уже встал и вышел. Домой консьержка возвращалась на заплетающихся ногах. У стены стоял нагруженный газетными кипами велосипед. Она поняла, что ее ждет старший сын, обреченно охнула и поежилась. Все указывало на то, что сейчас на нее, как холодный ливень, хлынут упреки, однако мадам Лафлёр приняла это как неизбежность. - Ну, ты даешь! Где наклюкалась-то? Я смотрю на Амели: вот это женщина! Никогда не уклоняется от своего долга. А ты? Мне стыдно, что у меня такая распущенная мать! Мотаешься как проклятый на велосипеде, чтоб заработать лишний грош, ловчишь, стараешься пролезть вперед других, а нормальной семьи, чтоб поддержала тебя в трудную минуту, не имеешь. Ну, чему, скажи на милость, ты, бесстыжая, смеешься? У меня не осталось ни злости, ни обиды, говорю что есть, чистую правду! По-твоему, хорошо учить Мариетту воровству? Мало того, что девчонки у тебя растут, как трава под забором, что ты швыряешься в них утюгами, подаешь им дурной пример, так теперь еще заставляешь Мариетту таскать вещи у меня из дому! А? Хорошо это? - Теперь и этот орет на мать! Ну, да я уж привыкла, мне плевать! И ты туда же, мамочкин любимчик! - Ты посмотри на себя, тоже мне — мамочка! Ни стыда ни совести - и так всю жизнь! 487
- Я вас всех, дармоедов, выкормила! Все жилы из себя вытянула... в четыре утра на ногах... чтоб вам было что пожрать! - Не больно она жирная, твоя жратва-то! Лакомства еще те! Сама небось телячьими почками обжиралась, а детям — голые кости! Пир — прямо как на приеме у миллионера!.. Ага, молчишь, нечего возразить-то! - Ладно уж... Хочешь, забирай назад отцовы часы, только не злись... Приходите с Амели, приносите Жежена, а я приготовлю телячьи почки, раз ты их так любишь. - Это все, что ты можешь сказать? Выходит, ты нас великодушно прощаешь? - Поцелуй-ка лучше мать, да и дело с концом! - Нет, ее не проймешь! Хоть говори, хоть кол на голове теши! Все равно что ротационная машина — знай себе шлепает газеты, а ни слова не понимает! Ничего толкового с тобой не добьешься. Верней, ты-тосвоего добьешься, выклянчишь, как нищенка, Христа ради. Ну все, мне некогда, я пошел. Альфреда, хоть он не ахти какой силач, соседи побаивались, но как только он ушел, начался оживленный обмен мнениями. - Приятно послушать, молодец мальчишка, правильно все сказал! - одобрила мадам Шен. - Так ей и надо, мерзавке! - Ишь, коммунарка, бесстыдница! Сама старуха, а все на мальчиков пялится! - отозвалась мамзель Виржини. -А ты молчи, малявка! Маркиза де Карапузон!Ты-то, с твоим нравом, знамо, никому не нужна! — не осталась в долгу мадам Шен. - Я порядочная девица, не то что некоторые! - парировала Виржини. - Сынок — в семье король! Родная кровинка! — высказалась итальянка. 488
- Макаронники! Головорезы! — огрызнулась Виржини. - Малявка! - Доносчица! Продажная шкура! Тебе платят, чтоб ты меня со свету сживала! - Никак опять Виржини разоряется! - пробормотала мадам Лафлёр. - Как же без нее! - Эй ты, чертова консьержка! Пьянь несчастная! Чтоб тебе пусто было! Глава вторая Второе письмо месье Дюра автору Саго mio!* Я понимаю, что вы вправе укорить меня: два месяца не отвечать на письмо человеку, которому стольким обязан, - это и в самом деле вопиющая невежливость и черная неблагодарность... Однажды двадцать пять лет тому назад меня назвали грубияном, с тех пор вот уже четверть века я прилежно, как муравей, работаю над собой, но результаты оставляют желать лучшего. Я и сейчас не в восторге от своих манер, хотя бывают и хуже... я мог бы много сказать по этому поводу, но лучше помолчу. И, во всяком случае, не рискну пускаться в психологические рассуждения перед таким мастером, как вы. Словом, я не писал вам так долго потому, что откладывал до тех пор, пока смогу с радостью сообщить о чем-то новом, о больших переменах! И вот... Вы все твердили мне: «Поезжайте и живите среди Божьих слуг, у вас будет хороший пример перед глазами, лучше походить на них, чем на мадам Лафлёр!» Я всегда слушаюсь ваших * Мой дорогой (um.). 489
советов — этого вы не станете отрицать! Хороший наставник - вот и все, что мне нужно, чтобы продвигаться вперед по пути духовного совершенства. Возможно, с моей стороны дерзко так говорить, но это факт. (Пропущен самоуничижительный абзац.) Хоть я, как вам известно, слишком привязан к искусству и пропитан ядом богемы, но стараюсь по мере сил избегать определенной среды. Как прекрасна, как возвышенна способность жертвовать собой! Но я начисто лишен ее, поскольку - вы ведь понимаете, о чем я! - мне все безразлично, и утешаюсь только тем, что не раздумывая, с закрытыми глазами следую, куда мне укажут, в сторону праведности, пусть и закованный в толстую броню - Господь свидетель, так оно и есть! Я груб, саго mio, что делать, страшно груб!., но... при всем при том так хрупок, тонок и чувствителен , что самому бывает страшно. Вот и разберитесь в этом! Короче говоря, уладив кое-как финансовые и прочие затруднения, я вырвался из вертепа на улице Габриель и ринулся на вокзал Орсе (благая стезя начинается там). Немалую роль тут сыграли и высказанные как раз в то время соображения одного знакомого священника, человека большого ума... В данный момент я страшно увлечен теорией - вам ли ее не знать! - классификации людей по видам, по аналогии с животными. Я от нее без ума! Правда, моим друзьям она не слишком нравится, так как оскорбляет их художественный вкус, им кажется, что я хватаю через край, но мне что! - у меня сердце жесткое, как цемент, каменное сердце! И меня только веселит и восхищает, что после тщательной сортировки принцесса оказывается в той же ячейке, что и простая тетка, - какой конфуз! Нет, это отличная теория! Согласно ей, каждый человек, если не коснется его милость Божия, относится к той или иной группе и все представители одной группы идентичны между собой, как я с моей кон- 490
сьержкой, все, так сказать, носят одну этикетку, а разные внешние обстоятельства только замутняют картину. Четко, коротко и ясно! У меня вошло в привычку подбирать родственные типы, и это занятие доставляет мне неистощимое удовольствие. Я чувствую себя флибустьером в открытом море! Хотите, поделюсь с вами своими последними наблюдениями? Просто так, любопытства ради?.. Думаете, я веду себя беспардонно? Нет, саго mio, памятуя о будущем, я стараюсь быть предельно скромным. Так вот... Знайте, что Эдгар Бутарель, член Академии гуманитарных наук, которого мыс вами встречали когда-то у высокочтимой графини Дмит- рофф, - двойник прачки с улицы Древе: та же брезгливая и брюзгливая мина, та же неспособность здраво судить о своих поступках из-за чрезмерного самомнения — неважно, подкрепленного титулами и грамотами или нет, - та же мировая скорбь, тот же склад ума. Idem* рафинированный малевал ь- щик холстов Людовик Сишель и постовой полицейский из XVIII округа: оба любят духи и томные танго, оба сюсюкают перед канарейкой в клетке - «Тю-тю-тю, моя пташка!», - оба чистоплотны, как старые девы, и оба прилежно откладывают гроши на старость. Зато обо мне вы уж больше не скажете: «Idem мадам Лафлёр и месье Дюр!»; я последовал вашим советам и сознательно строю свою жизнь. Не подумайте, саго mio, что я поддался минутной прихоти и только делаю вид, что перечеркнул прошлое. Если уж я вознамерился с чем-то покончить, то делаю это решительно и бесповоротно! Я нахожусь сейчас в миле от ближайшей железнодорожной станции, от которой час езды до Орлеана, посреди огромной, без конца и края, равнины (похожей на Бос**!). В Сен-Бенуа-сюр-Луар, в доме местного * Также (лат.). ** Равнина в центральной части Франции. 491
кюре. И может быть, останусь в этой обители до конца своих дней. Я проникаюсь тут светлым, здоровым, благотворным духом. Словом, поживем - увидим, как любит говорить мадам Лафлёр. Не бойтесь, я не собираюсь донимать вас художественными, в манере Гюисманса, описаниями знаменитой здешней базилики, которую благогочестиво посещали все наши монархи. Меня не соблазняют лавры моего собрата, да и вы бы только поморщились и сказали: «Ну вот, опять его понесло!» Когда я прогуливаюсь внутри монастырских стен, когда молюсь у подножия огромных колонн... {Следует описание, которое автор опускает.) Позади, со стороны сада, дом кюре под темной черепичной крышей, окруженный цветущей геранью, розами, помидорными грядками, здесь же виноградная шпалера и колодец меж двух грушевых деревьев - красота! Не хуже Трианона - в деревенском исполнении! Со стороны же двора — условно, так как двора как такового здесь нет - стена каземата - да-да! - и в ней четыре неровно расположенных, выходящих на улицу окна. На улице же - ряд причудливо обрезанных платанов и два длинных каретных сарая. Ну, а в самом доме... простые деревянные панели, простая розовая плитка под ногами, до блеска натертый воском буфет времен Генриха II - и все это кажется не только уместным или достойным интереса, но роскошным, величественным, превосходящим пышностью апартаменты самого Б*** на авеню дю Буа! Почему? Вы скажете — дело вкуса. (Такой я дурак!) Весьма возможно, что для художника... Но я, видит Бог, не «художник». Да, возразите вы, однако же вы питаете слабость к застекленным дверям и тенистым садам. Хорошо, пусть так. Ну, а спаленка в мансарде, со слабым намеком на стиль Луи- Филипп, с почти отвесной лестницей, альковом, громозд- 492
ким комодом, гипсовой статуэткой на каминной полке и обоями в цветочек! Она-то почему мне нравится? Может, я и «оригинал», меня так часто называли, но уж не настолько! Нет, тут другое! Согласитесь, что жилище человека всегда каким-то таинственным образом связано с его личностью, несет ее отпечаток. Называйте это «атмосферой» или как угодно еще, но согласитесь, что это есть! Да вы это знаете лучше меня. Свет Божьей благодати - вовсе не выдумка. И живое прикосновение ангелов тоже. Как отличается божественное наслаждение от выдуманного человеческим лукавством: одно излучает ласкающий душу покой, другое липнет, как патока. Все - и мы с вами втом числе — высоко ценят благовоспитанность светских людей. Чем-то - пусть только внешне - они похожи на идеальных христиан... Вот это сходство и придает им видимость совершенства, что весьма прискорбно, поскольку оно лишь служит прикрытием сластолюбию, гордыне и тому утонченному хамству, которое они именуют «аристократической небрежностью». Подумайте же: если христианские идеалы способны придать благородную внешность даже эгоистам и сластолюбцам, то каково обаяние тех, кто следует этим идеалам абсолютно бескорыстно, ведь бескорыстие - основная христианская добродетель... Да кому я все это рассказываю! Не вы ли посоветовали мне брать пример со священнослужителей! Так, значит, вам известно, как возвышает душу общение с благочестивыми людьми. Оно, словно дыхание небес, дарит мир и утешение. Печаль вовсе не сопутствует добродетели, как часто думают; недаром порок, выдавая себя за добродетель и пряча свою отталкивающую угрюмость, присваивает себе такие качества, как обходительность, учтивость, простоту, приветливость и tutti quanti. Получается неплохо, но эта оболочка, чуть что, разрывается. Мои же новые друзья непри- 493
нужденностью, приветливостью, простотой так и лучатся. Разница огромна! Чтобы наглядно пояснить свою мысль, сравню одно местное должностное лицо с моим кюре и его викарием. Здесь, в этом маленьком мирке, все они -достаточно видные фигуры. Ну, что чиновники завистливы и жадны до повышений - это разумеется само собой. Про Царство Бо- жие в их бумажках ничего не написано. «Долой церковников!» - их любимый призыв. И они искренне удивятся, если им предпочтут кюре и викария, обладающих кротостью, добротой, твердыми моральными принципами. Господа чиновники превратно судят о себе, о других и о том, что истинно, а что ложно. Кюре с викарием отказались от повышения. Кто и когда посмел бы упрекнуть их в карьеризме? И прихожане, при всей своей неблагодарности, видят и ценят их самоотверженное служение всем и каждому. Асами пастыри искренне любят своих подопечных, хотя не обольщаются на их счет, - любят их и довольствуются своей скромной долей. Сравните, саго mio, эту любовь во Христе, которая еще выше смирения, с высокомерием обитателя дома напротив, а жилище священника с холодным домом, от которого каждый день отгоняют оборванных нищих. Здесь любезность хозяев не зависит от рангов и титулов гостей, и бедняков встречают так же радушно, как епископа. Я знаю, что говорю, потому что сам сиживал за столом у кюре и с епископом, и с самыми темными мужиками, гостеприимство этого святого человека оставалось в обоих случаях неизменным. А посмотрите на чету из дома напротив! Видели бы вы, как бесцеремонно они обходятся с простоволосыми женщинами и крестьянами в картузах! Орут на них, как в казарме. Мало того, даже хвалятся этим, да-да! - мадам похваляется тем, что не выносит «быдла». Все шиворот-навыворот: на- 494
глость встречает сочувствие, смирение же порицается — да еще как! Однажды я, по всегдашней своей слабости, не помню уж из-за чего, вспылил на викария, он же в ответ лишь опустил глаза и тихо улыбнулся. О, я был уничтожен, клянусь вам! А какая чистота и какая неожиданная эрудиция! Как прекрасно они знают древних авторов! Кто бы мне рассказал - я бы не поверил! Право, иной раз я начинаю думать: вдруг это не кюре с викарием, а подставные лица и кто-то просто разыграл меня? Но тогда пришлось бы точно так же сомневаться насчет всех верующих, стекающихся в базилику. «Хотел бы я быть таким, как он!» - сказал при мне один некрещеный солдат о своем полковом капеллане. «Кто вам мешает - примите Христа и живите по-божески!» - ответили ему. Кстати сказать, недавно этот солдат крестился. Как знать, что было бы с добрыми французскими традициями после стольких катаклизмов, если бы Церковь, незыблемая твердыня, каждый раз не восстанавливала их! Давно исчезли бы благоразумие и скромность, такт и целомудрие. Вы помните, как я всегда восхищался теми избранными молодыми людьми, которых видел подле вас! Как разительно они отличаются от малолетних обитателей улицы Габриель! А что творится в наших светских школах! Кто, глядя на них, не пожелает вернуться к опыту многих поколений наших предков, которые, уж верно, были не глупее нас и доверяли воспитание детей тем, о ком сказал Господь: «Что вы свяжете на земле, то будет связано на небе, и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе»! Меня после всего, что я видел, такое желание ничуть не удивляет. Я заметил, что люди духовного звания внушают детям добрые чувства, причем делают это не навязчиво и грубо - отнюдь! - а увлекают их в мир возвышенного и к тому же заботятся, чтобы эти чувства не улетучились при столкно- 495
вении с жизнью. Они воспитывают человека, а не набитого знаниями школяра. Как вдохновенно умеют они рассказать о таинствах святой Церкви! Как проникают в душу их слова! И дети без труда воспринимают их, ибо чувство пробуждает ум и наоборот. Мудрые воспитатели развивают то и другое вкупе. Дети привыкают почитать родителей, ценить их, молиться за них, и учителя радуются их молитвам. Они растут в постоянной близости с Богом, наставники для них - все равно что отец и мать, а наставники учат любить Бога и уважать родителей. Любой педагог стремится к тому, чтобы работа доставляла ученикам удовольствие, но только преподаватели религиозных школ уме ют дружеским расположением достигать того, чего другие не могут добиться силой и строгостью. Оно и понятно - приятнее повиноваться товарищу, чем церберу. Ребятам нравится, что взрослые общаются с ними живо и весело, а кому они доверяют, того готовы слушаться. Добрые отношения с учениками - великое дело для воспитателя. А как же детям не любить учителей, которые охотно с ними играют и разговаривают на равных! Они, конечно же, страшно довольны. И вот результаты: во-первых, дети не отбиваются от рук, учителя исподволь влияют на них, и это приносит отличные плоды. Во-вторых, гораздо действеннее наказания: они становятся куда чувствительнее для провинившихся, когда исходят от друга, который вынужден отказаться от обычной мягкости. В-третьих, добродетель при таком воспитании из какой-то неосязаемой абстракции превращается в наглядную реальность: отец такой-то - вот сама добродетель, и дети любят ее, любя учителя. Всего не перечислишь... Помимо всего прочего, междуучениками и наставниками, при всей сердечности их отношений, сохраняется должная дистанция, которая не позволяет детям распоясываться, беситься и бездельничать. Я имел счастливую возможность убедиться во всех преиму- 496
ществах такого воспитания, когда присутствовал на уроках катехизиса, болтал с мальчиками-певчими в саду, видел детей в церкви во время проповеди по четвергам. Какой страшной ошибкой было закрытие религиозных коллежей! Почему, из каких соображений это было сделано? Из страха конкуренции? В самом деле, с ними трудно соперничать! Или, скорее, это сатанинские происки, которые привели к тому, что Франция теперь не та, что прежде, она напоминает Ноев ковчег без самого патриарха - полная неразбериха, потоп, хаос... Саго mio! Мадам Лафлёр с ее выводком, для которой не существует иных наставников, кроме ее собственных дурных страстей, и иного авторитета, кроме комиссара полицейского участка, - мадам Лафлёр и вся улица Габриель - это воплощение Франции без Бога. Вся страна - это бесконечно продолженная улица Габриель. Простите, что я рассказываю вам вещи, которые вы знаете и без меня, но изумление мое так сильно, что я не мог сдержаться. Примерный, привыкший к первым наградам ученик нескольких лицеев, я, дожив до зрелых лет, не избавился от неприятных качеств, которые там приобрел, зато со временем растерял все, чем там обогатился, единственное, что осталось навсегда, - это сухое академическое педантство. Я явился в дом кюре этаким шутом. Усердным, но жеманным (моему скороспелому смирению было далеко до естественности). Впрочем, несправедливо судить обо всех лицейских выпускниках по моей персоне, из их стен выходят замечательные люди, такие, например, как вы. «Каррраул! Боюсь соврать!» - как говорил в какой-то пьесе Рокамболь*. Как бы то ни было, я был похож на труп, восставший из земли парнасской или монпарнасской, так разрушительно сказались все утехи и * Персонаж «Парижских драм» французского писателя Понсона дюТерайя (1859-1884). 497
муки тщеславия. Но опять-таки будем справедливы! Среди парнасских жителей попадаются недурные люди — взять хоть нас с вами, смешон же до карикатуры только я один. Что делать! Так вот, представьте себе меня, с моей нелепой сумбурностью, в этом деревенском Трианоне. Как выглядят тут, на фоне блаженной простоты и скромно-сти, мое суесловие, мои невольные, или, скорее, совершающиеся по инерции, промахи. Хотите пример? От избытка галантности я чуть было не стал целовать руку служанке. Принял славную мадемуазель Ивонну за знатную даму. У нее такие манеры, что, уверяю вас, любой на моем месте пришел бы в замешательство. Но это пустяки! Хуже то, что я и до сих пор не знаю, как вести себя с нею. Или, может, веду себя как надо и зря ломаю себе голову. Другой пример. Обычное житейское правило гласит: первым делом следует рассчитаться. Но, кажется, я поступил неверно, когда решил заплатить кюре вперед за свое проживание и в приливе щедрости выложил на его заваленный книгами черный рабочий стол резного дуба сумму большую, чем причиталось, со словами: «Это для бедняков вашего прихода!» «Благодарение Богу, у нас нет бедняков», - спокойно ответил кюре. Такой вот я услужливый медведь! Моя жизнь протекает очень мирно, я не вижу никого, кроме двух священников да дюжины мальчишек-певчих по воскресеньям, - какого, казалось бы, еще искать уединения в этом уединении, какого убежища в этом убежище? Конечно, мне нужно продолжать работу над романом, но не по этой причине я с радостью забился в крошечный садовый домик, где устроен кабинет, - нет, мне безотчетно хотелось иметь свой островок посреди окружившей меня новой жизни. Неделя длинная, мои бумажки никуда не убегут, - но я спешу укрыться в своем кабинете. Почему? Так уж сложилось, что каждый раз, оказавшись в непривычной обстановке, я забивался в угол и ждал, пока 498
тело само пропитается новой атмосферой. На этот же раз можно сказать, что бес убегает от ангелов и ждет метаморфозы. Не подумайте, что меня стесняет общество двух малознакомых сотрапезников, - я быстро схожусь с людьми, и мне не занимать дешевой бойкости. Совсем напротив - мне внушает благоговение явное присутствие Бога за нашим столом. Так в чем же дело? Я сам не знаю толком, да это и неважно. Наверное, садовый кабинет, этот дарованный мне необитаемый остров, дивное летнее гнездышко, служит приютом нетерпеливому шалопаю, а столовая - приютом и отрадой живущему в этом шалопае ангелу. Но, кажется, не очень-то я дорожу радостью от Божественного присутствия, потому что, потакая нашей с мадам Лафлёр непреодолимой склонности любезничать всегда и со всеми, убиваю ее неуместной болтовней и улыбками. Снова бесовские ужимки! Хорошо бы добрые ангелы здешнего сада, которые стараются пробить мою броню, еще и ввели в подобающее русло мою лихорадочную, разнузданную любовь к Господу. Правда, пока еще мой дикарский пыл, мои слезные оргии, судорожные покаяния вкупе с мелодраматическими жестами как будто никого не шокировали. Но не надо особой проницательности, чтобы разглядеть во всем этом упоение собственными эмоциями. Потешаются только мальчишки-певчие, зато они-то дают себе волю! Поймите меня правильно, саго mio, я вовсе не хочу сказать, что все лицейские питомцы так же смешны, как я, но убежден, что среди воспитанников церковных школ не найдется ни одного такого жалкого фигляра. Мое письмо, кажется, превращается в исповедь. Определенно так! Что ж, исповедоваться так исповедоваться! Каюсь одновременно в невежестве и гордыне. Отец мой! Стыдно признаться, но, чтобы не краснеть во время застольных бесед, я малодушно перелистываю перед обедом 499
энциклопедию Ларусса. За столом кюре подают не только овощи и фрукты прямо с дерева и с грядки, но еще и молодое вино (вы сейчас поймете, к чему я о нем упоминаю), не берусь судить, какого качества. Мне все равно, лишь бы язык развязался... Я пью его автоматически, бездумно. И иной раз слишком много. Так вот! Как-то в воскресенье, полистав Ларусса, я с нахальной самонадеянностью вмешался в разговор о святом Одоне. Заметьте, что святой Одон был реформатором бенедиктинского ордена, что кюре чрезвычайно интересуется всем имеющим отношение к старинному монастырю, одному из оплотов святого Бенедикта, а викарий сам бенедиктинец и обладает такими обширными знаниями, что мог бы консультировать знаменитых ученых. Боже мой! Сколько раз уже я садился в лужу из-за своего бахвальства и дырявой памяти! И все не впрок! Меня понесло! Я сообщил своим собеседникам, что святой Одон был епископом Байе и братом Вильгельма Завоевателя, что он претендовал на папский престол и так далее, и так далее... Знай наших! «Вы весьма эрудированны, - ровным голосом сказал кюре, дослушав меня, - но вы, вероятно, говорите не о святом Одоне, а об Одоне Контевильском?» Хо! Меня такими пустяками не смутишь! Я леплю дальше! Милейших священников коробит моя беспардонность, но я не обращаю на это внимания и уверяю их, что их Одон - тот самый, о котором говорю и я. Святой Одон от меня не уйдет! И гну свое: почему он не мог родиться в Нормандии? В ответ молчание — естественно, что тут ответишь?! А я, дурак, ликую - ага! вот видите!.. На другое утро на столе поверх моих бумаг откуда-то появляется «Житие святого Одона» Мабийона. Но мне некогда читать книжки. Да и потом, какое мне дело до этого Одона! За обедом я прибегаю к тактике улыбок, любимому оружию мадам Лафлёр. Улыбка ничего не стоит и все сглаживает. С сияющим видом я рассыпаюсь 500
в благодарностях за книгу, но их никто не слушает — кюре с викарием обсуждают свои дела. Верно, вам уже надоело читать эти бесконечные жалобы, из которых складывается неоспоримый диагноз полного идиотизма. И все же рискну прибавить еще одну - последнюю! - историю, еще один пример того, как я умею поставить себя в дурацкое положение. К нам приехал на каникулы один семинарист. Выглядит этот молодой человек, надо сказать, неважно - вид у него истощенный и какой-то чересчур сосредоточенный; вероятно, он переутомился от напряженных занятий и нуждается в усиленном питании. Он вежлив, воспитан, дружелюбен, но не слишком общителен - ну, ясно, человек только-только выполз из склепа, уж я-то понимаю! Кто бы мог подумать, что этот худосочный сутулый юнец успел так далеко продвинуться на своем поприще! Как можно ходить в плохонькой сутане и при этом держать в голове неимоверные познания в теологии и латыни? Случалось ли вам, саго mio, видеть меня в роли верного, услужливого друга молодежи? В роли «опытного человека, который через это прошел»? Я рассказываю о себе, даю советы, утешаю, я полон снисхождения, скептически улыбаюсь. Прекрасная игра! Я выкладываюсь, не жалея себя. Откуда мне было знать, что в Рим этого семинариста хотят послать епархиальные власти, чтобы он извлек из хранящихся в Ватикане старинных рукописей материалы о святом Бенедикте и его аббатстве! Я понял только, что молодой человек ломается и не хочет ехать. Как же было не вмешаться! Помилуйте, голубчик, отказываться от такой поездки, ведь вы бы завязали там полезные связи! И давай читать ему целую лекцию о том, как следует делать дел а, — как будто я, осел несчастный, хоть когда-нибудь умел устраивать свои собственные! Ни кюре, ни сам семинарист и слова вставить не могли. Предоставляю вам удовольствие уга- 501
дать, что думал в это время каждый из сидящих за столом! «Месье Дюр! У меня свои планы!» —довольно сухо произнес наконец семинарист. «Какие планы у такой посредственности! - подумал я. - Он просто упрямится, как все мальчишки!» Не упускать же случай показать себя заботливым покровителем! Пусть даже и непрошеным! Пусть «подопечный» упирается и хмурится! Неважно - лишь бы мне поговорить, покрасоваться! Еще одна лекция! Обычно, когда я забираюсь в дебри философии искусства, мне никогда не возражают, во всяком случае, вслух. Искусство — моя стихия, тут я вне конкуренции! Приятно быть уверенным в себе! Я пустился в рассуждения о базилике Святого Петра, об архитектурных стилях и, в частности, об архитектуре Рима - поперла дурь! И тут семинарист не выдержал и оборвал меня: «У меня свои вкусы, месье Дур!» Я был оскорблен до глубины души. Но виду не подал, а напротив, продолжал изо дня в день расточать ему приторные любезности: «Проходите, дорогой аббат, проходите первым! Нет-нет, ни за что, только после вас!» В конце концов бедный юноша взорвался, и даже присутствие кюре его не остановило. «Оставьте меня, наконец, в покое!» - выкрикнул он. Вот до чего довела его моя глупость! Разумеется, за этим последовали наставления кюре и, что гораздо хуже, мои попытки за него заступиться. Я сказал кюре, что вспышка молодого человека объясняется моей назойливостью. «Неважно, - ответил мне кюре, - пусть поучится терпению». Между нами говоря, семинарист действительно, как все ученые, особенно молодые, слишком заносчив. С каким пылом он, опираясь на авторитет Отцов Церкви, критикует догматику и предлагает революционные новшества! Ему кажется, что эти нововведения будут иметь огромное значение — подобные иллюзии мне случалось наблюдать в Сорбонне, да и не только там. Но не в этом дело. Самое главное - он, кажется, стал избегать меня; поначалу 502
меня это просто слегка задевало, а потом я разобиделся всерьез. Еще бы! Я питал к нему самые теплые чувства (клянусь!), хотя меня и раздражал его насупленный вид; я наступил на свое самолюбие, я, наконец, ничем не заслужил такого пренебрежения! Ну, а он нарочно ускорял шаг перед моим открытым окном и даже перестал со мной здороваться. Да что такого я ему сделал?! Всего лишь хотел услужить! Невежа, мужлан! Почему-то у меня не получается совсем не таить зла на обидчиков; долгое время под вежливыми улыбками копится неприязнь, а в один прекрасный день прорывается каким-нибудь словцом. И вот однажды за столом я сказал: «Кто на любезность отвечает грубостью, тот обычно пасует перед хамством». Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, при этих словах кюре и молодой клирик переглянулись с улыбкой. О жалкий род человеческий! Как ты мне наскучил! Ну и так далее... Боюсь, как ни старался я со всеми ладить, но наделе, как все неловкие люди, становился мизантропом. Что же, удалиться в пустыню? Недели две я в гордом молчании отсиживался наедине со своим романом в садовом кабинете и думал, что тут для меня самое подходящее место, как вдруг ко мне, так сказать, с официальным визитом пожаловал семинарист собственной персоной. Саго mio, как прекрасны христианские порывы! Как озаряют, как просветляют они лица людей! Вы знаете, какой у меня неповоротливый ум, но иногда ему вдруг разом открывается многое из того, что раньше было недоступным. Чем объясняется это посещение, зачем юному клирику понадобился мой совет по поводу какого-то исторического вопроса, почему он уважительно кланялся и называл меня «месье» — мне не пришлось долго задумываться обо всем этом, я увидел, каким добрым - и чуточку лукавым - блеском сияют его глаза, и все понял. Понял, что этот девятнадцатилетний юноша одумался и всей душой повернулся мне навстречу, и моя 503
обида мгновенно растаяла. Какого замечательного друга надеюсь я теперь обрести! Какие неожиданные стороны открывает в людях христианское смирение! Насколько лучше жить с такими людьми, чем с кичливыми светскими пустобрехами, только и умеющими пускать пыль в глаза. А впрочем, кому я это доказываю? Тому самому человеку, который прописал мне чистый воздух веры и целительное простосердечие христиан. Как бы то ни было, я уже не так похож на мой живой портрет, мадам Лафлёр. Кланяйтесь от меня мадам X***, примите мою бесконечную благодарность за добрые советы и дружеское участие. Ваш Одон-Синь-Дюр P.S. Обещайте, что вы никому не покажете моих писем, где я с таким, по сути говоря, бесстыдством обнажаю всю свою душу! Какая опрометчивость!.. Глава третья Часы у Альфреда Как-то раз мадам Лафлёр послала Мариетту к дяде. Дядя Жорж, конечно, обидел невестку - хотел отнять у нее часы, но мадам Лафлёр забывала обиды так же легко, как своих близких. Дюр и мадам Лафлёр - два сапога пара! — Вот что, Мариетта, сходи-ка к дяде Жоржу да спроси его... так, между прочим, не даст ли он мне тридцать франков. Понятно, взаймы! Скажи, у меня такая неприятная история, не хватает, чтобы отдать домовладельцу. В этом бардаке я нечаянно взяла тридцать франков из квартплаты. Скажи, извините за беспокойство, дядя Жорж, мама очень 504
просит. И смотри у меня, без глупостей! Нужны тридцать франков, поняла? - тридцать! А то опять пойду к комиссару и уж на этот раз по-настоящему! Скажи, я должна вернуть эти тридцать франков, а то получится, что я их украла. - Ну и ну, - ответил Мариетте дядюшка Жорж, - при ее-то отношениях с домовладельцем ей нужна моя помощь, когда у нее недостача в каких-то тридцать франков? Тогда чего же ради позориться! Тридцать франков в свой карман и то не может выпросить! Позору много, а пользы никакой. Не пристало ругать при тебе твою мать, вырастешь большая - сама поймешь. И у кого же она клянчит - у меня! Экая наглость! Да за кого она меня считает, твоя матушка! Стану я расшибаться в кровь ради того, чтобы кое-кто пускал мои денежки на ветер! А уж как этому судье мозги запудрила! Небось я про часы-то не забыл! И решения этого не простил. Так ей и скажи - не простил и прощать не собираюсь! Хотя ладно, скажи просто, что ничего она не получит. Прощать просто так, за здорово живешь - только вредить. Сама-то она со мной обошлась по-хамски, но я молчу. Так что скажи своей матушке, что если бы она меня послушалась, когда я ей предлагал разумные вещи, то часы бы не пропали! А она получила бы кругленькую сумму и держала бы у себя в чулке. Было бы все тихо и мирно, а так, во всей этой катавасии с полицией и судом, часики-то и увели. И теперь придется ей, как обнаружится недостача, милостыню просить на паперти, не иначе! - Но, дядюшка, отцовские часы лежат в ящике буфета. Как их вернули, так и лежат, - возразила Мариетта. - Ах так? Ну, поздравляю! И как же они нашлись? - Они были у негров в Китае и Японии. Внук мадам Нав, моряк, увидел их у другого моряка. Ну и велел ему отослать маме по почте. Но тот, другой, был не вор, он не знал, что часы краденые. 505
- Ну, тогда скажи матери, что, если она позаимствовала, грешным делом, тридцать франков из квартирных денег, я могу купить у нее часы за семьдесят, а иначе она от меня не получит ни гроша! - Да, но у мамы уже нет часов. Она их достала из буфета и отдала Амели. Альфред ее заставил, потому что они с Амели женятся. Уж как Алиса бесилась! Орала как ненормальная. - Тот еще небось красавчик, внучок этой старой развалины, мадам Нав! Во флот известно кто нанимается - одни хулиганы да негодяи, которых приперли к стенке. В общем, если все, что ты тут наплела, правда, то часы, выходит, у моего питомца Альфреда. Отдавать фамильную драгоценность, дорогую, коллекционную вещь из чистого золота в руки молодым разгильдяям - глупее не придумаешь! Я ничего не говорю — у Амели богатые клиенты. И брат твой поступает по совести: раз согрешил, надо жениться. Как говорится, коль пригубил, надо пить. Сейчас положение у них неплохое. Но мало ли что бывает - вдруг Амели вздумается уйти или дадут ей расчет, а у муженька ни места и ни гроша за душой, придется опять в долги залезать или выкручиваться как-нибудь иначе. Вот почему, боюсь, часам дедушки Себастиана не миновать-таки ломбарда! А что они будут откладывать по крохам, чтобы выкупить вещь, - и думать нечего! Тогда зачем же им ее вручать? Нет, зря я не навестил Альфреда. Нехорошо это — он меня даже не известил о том, что женится, а ведь я его опекун и за него отвечаю. Что такое правила приличия по сравнению с долгом! Альфред не так высок ростом, как кажется из-за худобы, - у мамаши Лафлёр не разжиреешь! Махонькое личико будто стянуто ко рту - ни щек, ни подбородка. И глаза парижского уличного мальчишки - широко распахнутые, цепкие, беспокойные, выдающие голодное честолюбие. В ночи 506
или ранним утром он налегает на педали, пригнувшись к рулю от натуги и для скорости, и планы на будущее сами собой возникают у него в голове. Вы, надменные возницы, и вы, водители лимузинов и такси, и вы, спешащие и галдящие пешеходы, кто из вас, привыкших к рою чужих грез на улицах Парижа, хоть раз заметил дерзкий взгляд, каким Альфред примеривался ко всем деталям роскошной жизни? Дюр, говорят, стал «великим человеком», ну а Альфред дорос до «молодого человека», а это нечто противоположное. Дюр для него остался позади. Далеко позади то время, когда мельчайший служащий Национальных железных дорог, обладатель ровного каллиграфического почерка, раскрыв рот глазел на костюмы месье Дюра, позади упоительные киносказки, дружок Маго - велокрад, номера на улице Древе. Со всем этим было покончено в тот вечер, когда Альфред очутился в редакции «Финансье котидьен», и не где-нибудь, а в самом святилище - пропустите, мне к директору! - с тех пор репортажи, меха, автомобили, сенсации крепко-накрепко связались у него в голове с воспоминанием о светлом, теплом кабинете. Кто сказал ему, что журналисты всюду ездят даром? Разгоряченное воображение не видело расстояния, отделяющего репортерский блокнот от чековой книжки или аперитив в кафе на Монмартре от пулярки с трюфелями, которую его жена Амели, кухарка в доме месье Лока, богатого ювелира с Больших бульваров, готовила для своего хозяина; как бы то ни было, но и следа ненавистного хаоса, который окружал его мамашу, не осталось в его жизни: посмотреть хоть на чистоту в его квартирке на улице Сент-Ан- туан или на благоговейное рвение, с которым он относился к своей профессии. Ел и спал только в часы, свободные от изнурительной доставки газет, курсировал между лавочками в предместьях, типографскими подвалами, объезжал на рассвете вокзалы, останавливаясь, только чтобы починить 507
велосипед (тогда не грех заодно перекусить на скорую руку) или если приходилось ждать под дождем на улице Круассан в толпе оборванцев, пока вынесут пачки свежеотпечатанных газет (тогда можно помечтать о красивой жизни!). Работяга Альфред жил на седьмом этаже, но как все сияло и блестело в этом скромном жилище: деревенская мебель из дома родителей Амели, беррийских крестьян, отполированные вещицы красного дерева, чисто-начисто вымытая бордовая плитка, какой обычно покрыты полы в старых парижских доходных домах, черная кухонная плита, плохонькая, но аккуратно выстроенная в ряд обувь! Ничто не напоминает о свалке на улице Габриель, даже покрашенная серебряной краской складная кровать, на которой спит Морис. Бездельник Морис, младший брат Альфреда, теперь помогает ему, и Альфред никогда не зовет его ублюдком, не считая редких случаев, когда тому вдруг вздумается претендовать на отцовские часы. Порядок не нарушают даже закрученные спиралью, похожие на толстенных, хорошо вышколенных змей кипы газет. У газетчиков это называется «пена», нераспроданные экземпляры. Альфред нашел способ — о, совершенно честный! — извлекать из них пользу: он продает их торговцам бумагой. Он грузит на велосипед газеты не одного, а нескольких разных названий, тем самым увеличивая свой заработок, но и надрывая силенки. Амели зарабатывает полторы сотни в месяц да еще чаевые, да еще, глядишь, что-то перепадет, а что-то сама прихватит. «Если Мариетта не врет и часы действительно у Альфреда, - думал заботливый дядюшка Жорж, шагая по улице к дому племянника, - нужно только дождаться, когда парочка окажется без гроша в кармане, и тогда, в момент финансового кризиса, цацка легко достанется мне. Но мочи нет терпеть, только время терять - получить бы часики пря- 508
мо сейчас! Что такого, если я приду и прямо скажу: «Даю тебе за них вот столько-то!» В конце концов, Альфред, при всех его недостатках, не так цепляется за память о покойнике, как его полоумная матушка, он любит разгуляться да полакомиться. А кто не умеет считать денежки, тот всегда в нужде, потому что никогда ничего не отложит. Так что племянничек как пить даст согласится. В доме шаром покати, а тут - живые деньги, вот они, на столе. Семьдесят франков-для него целое состояние, ну а мне расход окупится, да еще как! Конфетка, а не сделка! Часам-то цены нет, и чем дальше, тем они будут дороже!» Между тем водитель Льобе горько оплакивал потерю. Как отдал он Констану часики вдовы Лафлёр тогда, после допросов в полиции, так оттого ни слуху ни духу. Л ьобе честил его на все корки: «Ну, погоди, Констан, голубчик, тебе это так не пройдет! Так тебя и растак! Ворюга несчастный! Попадись только мне в руки - кишки выпущу! Увел часы! У меня увел!!! Ничего, я тебе покажу, как мне подлости строить! Раздавлю, что твое пюре на постном масле! Был Констан - и нету!» Произведенный волей судебного следователя в тайные агенты, Л ьобе не оставил привычки к кражам. Теперь он их обстряпывал даже получше, чем раньше, пользуясь, как он говаривал, «людской дуростью». Несмотря на скверный характер, на обыкновение помыкать слабыми и пресмыкаться перед сильными, он легко заводил друзей, подкупая их своими шуточками, развязными манерами и предприимчивостью. Иной раз устраивал целые сборища мошенников, кормил-поил их, а вдобавок угощал профессиональными советами. Когда же хотел слупить денег с начальства, за милую душу продавал кого-нибудь из этих приятелей и получал положенное вознаграждение, а если находил нужным сохранить дружбу и поддержку того, кого закладывал, то 509
предупреждал и спасал его и таким образом слыл у блатарей надежным малым. После удачных налетов Льобе получал свою долю награбленного, если же банду накрывала полиция, он незаметно подмигивал или показывал свою карточку, и его считали добросовестным агентом. Как-то раз он околачивался в два часа ночи на улице Буасси-д'Англа - руководил угоном автомобиля, одного из тех, что стоят там и поджидают хозяев из игорного клуба на площади Конкорд. В операции участвовали трое: первый, некий Ал ьбер по прозвищу Бояка, который хорошо знал шофера, должен был позвать его сыграть партию в экарте; второй - впрыснуть ему снотворное, а сам Льобе — сесть за руль и перегнать машину в подпольный гараж в Нейи. Но вдруг его зоркий глаз приметил двоих инспекторов, и Льобе-фабитель мигом преобразился в Льобе - сотрудника полиции. Природный актер, он с озабоченным видом пошел им навстречу, затащил в бар, угостил винцом и давай забивать им баки: он, дескать, раскрыл «шайку угонщиков», приметы у них такие- то. Детально описав своих сообщников, он как ни в чем не бывало направился к колоннам Морского министерства и предупредил этих самых сообщников, что за ними следят. Проделав же все это, пошел домой, на улицу де Местра, отсыпаться. Чертыхаясь и жалея, что сорвалось такое дельце, он шел улицей Руайаль, как вдруг его окликнул официант из «Королевской таверны», который закрывал наружные ставни. Да это Леоне Санкуен! Бывший супруг Орел и жил на улице Клиши. Муж и любовник двинулись дальше вдвоем. «Я на тебя зла не держу, хоть меня и бросила жена, - начал разговор Леоне. — Это ведь она не из-за тебя, не из-за твоих прекрасных глаз взбрыкнула, а из-за того безобразия, что у меня было с Роз Лафлёр, - вот что ей поперек горла стало! Да, плакали мои дела - теперь я, видишь, гарсон у 510
Вебера, это я-то! А Орели, да она бы тогда с любым замухрышкой, с последним вшивым бродягой спуталась, лишь бы отплатить мне той же монетой!!! Так что, сам понимаешь, ты ни при чем, я сам виноват - первый начал. А она, бедняжка, как низко она пала... и все из-за меня! Не знаю даже, где она теперь! Бывало, краснела, как девочка от грубого слова... И надо ж мне было так влипнуть! Попался на крючок! Что ж, поделом и наказан. А главное, далась мне эта Роз, чтоб ей пусто было! - Просто ты тряпка, не умеешь бабу в руках держать. Баба силу любит. Силу!!! - Силу, силу... э-эх... Ну, знаешь, хоть я и зол на Роз, но отношения у нас с ней сохранились. А вот у вас с Орели, похоже, все расклеилось - видно, ей с тобой плохо было. Так что нечего хвалиться! - Ничего ей не было плохо, будь спокоен! Просто она на меня взъелась из-за малышки Анжель - подняла хай. Нет чтобы жить в свое удовольствие и другим не мешать - ей, видите ли, невмоготу стало! Подавай ей мужчину в единоличное владение - еще чего! Льобе такого не потерпит. - Заливаешь! Орели, она совестливая. Противно ей стало, как узнала, что ты у Роз Лафлёр часы увел. Что глухим-то притворяешься?! Посмотреть, так ни за что не скажешь, что ты... эх! - Что я вор? Ну? А ты-то что, больной? Твое какое дело? Хоть бы и пошаривал я по карманам сограждан господина Миттерана — не куски же мяса у них вырезаю! Ты-то чего встреваешь? Нельзя, что ли? Каждый сам себе хозяин, ясно?.. Ишь - распыхтелся! Да ладно, ладно тебе, Леоне, дружище! Не дрейфь -Льобе не подведет! А вообще, ты мне нравишься. И нечего нос воротить - если хочешь знать, меня сам господин судебный следователь, еще после той юридической ошибки в деле Буркарт, назначил своим аген- 511
том, а начальник тайной полиции утвердил. И хоть, по мне, не лишне бы заиметь штуковину посерьезнее, орденок там на грудь для солидности, — но и на том спасибо, глянь-ка, все чин чинарем: Льобе Антуан, фото, печать - документик что надо,а? - Не морочь мне голову с этой твоей бумажкой! У меня что, по-твоему, ни глаз, ни ушей нету? Что за типы ошива- лись у нас в баре? Матерые уголовники, один другого круче! - Ясное дело, ты перед крутыми парнями хвост поджимаешь. А а я-то сам крутой! Но гражданский долг - для Льобе это свято! Ты что, не веришь?! Он мне не верит - он, мой друг, меня за вора держит! Да ты подумай своей башкой, Леоне, если я и правда стырил тикалку, где ж она есть- то? Не у меня же! Я и знать о ней ничего не знаю! - Зато я знаю - часики теперь хранятся у Альфреда, сынка Роз, а то она сама, разиня, за своим добром усмотреть не может. Хоть пришей к ней, все без толку. Часы ей аж из Японии вернули, ничего, а? моряк какой-то постарался. А уж как они попали в Японию, ты, может, и сообразишь, да мне не скажешь... Ну и пес с тобой!.. Это ж надо- когда ей вручали часы, за столом было дело, при невестке ее, - так она их в карман фартука засунула... что хошь посеет только так! - И чем он промышляет, Альфред-то? Уж верно, не в депутатах ходит и не дома сдает? - Ничего дурного об Альфреде не скажешь, но и не бог весть как высоко он прыгнул. Газеты, кажется, по ночам развозит. Мало радости по улицам на велике гонять — того гляди, в автобус врежешься. - А где он обитает не знаешь? - Зачем тебе? Подлость какую-нибудь задумал? Не тронь парнишку! Во всяком случае, я все равно его адреса не знаю. 512
— Эх, Леоне, Леоне! Кто Льобе друг, тот не думает, что он способен на подлость. Друзья знают: Льобе - честный труженик. Но поскольку ты во мне сомневаешься, а мне твое уважение дорого, я, так и быть, тебя успокою. Так вот, слушай меня внимательно! Я имею полное, законное и неоспоримое право на эти славные золотые часики, потому что мне дала их мадам Буркарт - благородная госпожа! - в награду за одну важную услугу. Заруби это себе на носу! Почему же они не у меня в руках? Раз правосудие не возвращает мне мое имущество, я, Льобе, как борец за свои права, заберу его силой. Вот так-то. Я все сказал. - Ну, ты, Льобе, артист! Что-что, а язык у тебя всегда был подвешен что надо! Только лучше бы ты приберег эти разглагольствования для полиции. Мне-то что, я не начальник! Но загнул ты, дружище, будь здоров! Хитрющий как черт. Не в обиду тебе будь сказано, второго такого штукаря во всем Париже не сыщешь. Но я-то знаю, как дело было. Первый раз, когда эта дурочка Анжель, что работала у меня в баре, свистнула часы у Роз Лафлёр, своей тетки, она их отдала тебе, что, не так? Отдала, потому что думала — ты их пристроишь, а денежки отсыпешь ей, так или нет? Обмануть ребенка, девчонку пятнадцатилетнюю, стыд и срам! Но вам с Констаном это раз плюнуть, вы нацелились на мадам Буркарт, чтоб и ее облапошить! Будь ты чистеньким, ты бы у судебного следователя не помалкивал в тряпочку! Когда это мадам Буркарт могла дать тебе часы, ведь их, сдается мне, нашли у нее в бумажках, а не в кармане твоей шоферской куртки, а? Подумать противно, как ты тащил часы у этой дурехи Роз, когда она вышла из Дворца правосудия. Ты, ты, кто же еще! И зачем бы тебе понадобилось звать на помощь Констана, если б часы были твои? Расскажи это кому-нибудь другому! Ну, а вообще-то, я тебе не судья, мне до всего этого дела нет. 513
- Ну все — вот моя улица. Пока, Леоне Санкуен! Думай себе, что хочешь, но имей в виду: Льобе, хоть и веселый малый, но с ним шутки плохи! Пойдешь против него, не поздоровится! Так что смотри у меня, Санкуен! - Ох-ох! Не иначе как кино насмотрелся! Знаешь, если ты пошлешь своих ребяток меня укокошить, я только подумаю: «Поделом тебе, Леоне!» Такая дрянь, как я или там Роз Лафлёр - два сапога пара! - лучшего и не заслуживает. Валяйте, режьте, не стесняйтесь! Бедная моя Орели! Пускай твои бандюги оторвут мне башку за то, что я так подло ее бросил и променял на эту паскуду Роз! - Ладно, Леоне, не раскисай. Главное - твердая рука! А парень-то ты, будем считать, надежный. - Что до надежности - будь спокоен! Приятеля не заложу, хоть и загубил он мою Орели. Хоть бы он одной ногой в могиле стоял, толкать не стану. - То-то! Пока, малыш! И запомни, что сказал папа Льобе: женщина - это рабочая скотина, она должна вкалывать и приносить доход. Но спать Льобе не пошел, а прислонился к стенке около бара на углу улиц Коленкур и Дю Пон, свернул сигаретку и долго стоял, провожая взглядом Леонса, который шел по улице Этекс, вдоль Монмартрского кладбища, назад, к авеню Клиши. А потом нашел такси и повелительным голосом, которым мог кого угодно подчинить своей воле, окликнул уснувшего водителя. Но раскачать парижского водителя - дело нелегкое, чтоб его подхлестнуть, пришлось Льобе пустить в ход пресловутую желтую карточку. Он сел на переднее сиденье рядом с шофером — о, неспроста Льобе, блестящий и зловещий, уселся рядом с «быдлом». Часы у разносчика газет, верно? А кто, как не шоферы, знают все про уличную жизнь? Золотые часы привлекали вора Льобе вовсе не тем, чего добивался дядя Жорж; не желание дер- 514
жать у себя в шкафу ценный антикварный предмет говорило в нем, но уязвленная гордость: настанет день — и он предъявит своему сообщнику Констану это «вещественное доказательство». «Ага, Констан, вотты хотел присвоить мои часики, да они у тебя уплыли из рук, а я, грозный хозяин, я, Льобе, борец за свои права, — я их нашел и вернул!» Констан будет раздавлен! Нет, Льобе не вернется на улицу де Местра, пока все это не обстряпает. Сыщик-бандит приступает к расследованию: шофер уже назвал ему бистро, где собирается вся шпана с улицы Круассан. При помощи магической желтой карточки он разузнает, который из честной компании Альфред Лафлёр. А там - за дело! Уж обломает Льобе этого молокососа! - Никак, Альфред, сын Роз Лафлёр! Страшно рад тебя видеть, мой мальчик, да ты каким стал молодцом! Хотя не так уж изменился с тех пор, как жил на улице Габриель. Заделался, значит, разносчиком газет. Честно зарабатываешь на жизнь - молодчага! Честность - прежде всего! Нет, надо же -Альфред! Послушай-ка, пошли пропустим по стаканчику в честь встречи! Я слышал от Леонса, ты собираешься жениться - дело хорошее! Что ж, удачи тебе в делах и всяческого процветания! Мой девиз: работай и веселись. Как- нибудь на днях забегу к тебе домой, да вотхоть в воскресенье. Прихвачу с собой обед, и вы мне поможете с ним расправиться. Скажи только, где вы обосновались, а то наш приятель Леоне не успел мне дать адресок. - Да вы кто такой и откуда взялись? Уж минут пять - я-то видел! - за мной следите. А до этого еще тут шныряли, у хозяина обо мне что-то выпытывали. С чего это вам приспичило? Люди тут делом занимаются, бизнесом, чего пялиться? - Ну-ну, вот, значит, как теперь встречают честных тружеников! Ничего святого — и вот, пожалуйста, солидного человека, друга семьи только что не гонят прочь! 515
- Плевать я хотел на семью. Можно бы выразиться покрепче, да ладно уж... Вам-то что от меня надо? - Глянь-ка на эту карточку — может, чуток поутихнешь... ну как? - Да никак — я уж ученый! Как-то раз один негодяй явился с такой же карточкой шантажировать мою мамашу. Так теперь я и думаю: где желтая карточка - там жди подвоха. Гнусь одна! - Э, да ты, малец, как я погляжу, хочешь со мной потягаться. Наш цыпленочек упирается! Так заруби себе на носу, мне тебя скрутить — пара пустяков. Захочу - так запоешь у меня по-другому, ясно? А пока счастливо оставаться! Ты еще обо мне услышишь! Днем к Альфреду заглянул дядя Жорж и, застав его в постели, замахал руками: - Спи, спи! Спору нет, в воскресенье, когда не надо на работу, не грех и поспать. Милое дело, раз карман не пострадает! Организм, понятно, требует свое! Дрыхни, Альфред, на здоровье - благо, денег не берут! Умные люди знают - отдохнуть да набрать жирку, без этого никуда. Вот и Гизо - был такой министр - говорил: жирейте и богатейте! Так что ты спи себе, а я пока посижу да газетку задарма почитаю - тоже польза! Но из уважения к дяде, постоянному арбитру в его ссорах с матерью, Альфред нехотя встал — оказалось, он спал одетым. - Я тут не затем, чтоб болтать попусту, - солидно сказал дядюшка. - Все эти дурацкие семейные дрязги яйца выеденного не стоят. Да и поздно уже разбираться. Но я слышал, у тебя болел ребенок, а вот это уже серьезно. Каждый, понятно, заботится о своем семействе, а лечение обходится недешево. Здоровье дороже денег, а как же! Вот я и подумал, что 516
ты, верно, в тяжелом материальном положении. Но я же твой опекун, поэтому пришел предложить тебе —если вдругутебя скопились счета докторам и за лекарства — одно дельце. - На случай болезни есть больница. И хоть класть туда малыша противно, но что делать - я, черт возьми, еще в тузы не вышел! - Ничего, у тебя все впереди, хотя, честно говоря, если б вы поменьше тратились на всякую ерунду, то, глядишь, дела бы пошли на лад, а там и зажили бы в достатке. Нуда что говорить... Хоть ты, кажется, мало смыслишь в коммерции, но все же, должно быть, знаешь, что такое продажа с правом выкупа? Ну, продаешь вещь, а потом, когда будут деньги, можешь выкупить обратно. Ясно, да? Так вот, не хочешь ли ты заключить со мной такую сделку и передать мне во временное пользование, в обмен на оговоренную сумму денег, часы деда Себастиана? Правда, если хорошенько разобраться, то еще сомнительно, почему имущество моего деда должно принадлежать вам, но пусть, я не собираюсь оспаривать. - Грандиозно! Уж такая выгодная сделка! А если, кроме шуток, скажу тебе так: как бы худо мне ни приходилось, но отдать часы тебе - все равно что с ними распрощаться! Это уж надо быть распоследним остолопом! - Конечно, прямо сейчас, пока ты гол как сокол, ты их выкупить не сможешь. Но время идет. Ты же рассчитываешь подзаработать на своей журналистике, вот начнешь сам писать — почему бы и нет? Эх, много бы я отдал, чтобы снова стать молодым, - что может быть лучше! Ты выйдешь в люди, мой мальчик, и довольно скоро — уж я знаю, что говорю! — станешь видным журналистом, будешь грести деньги лопатой, так что выложить такую сумму тебе будет раз плюнуть - и получай себе свои часы! - Репортерам, дядя Жорж, платят негусто. 517
- Это никудышным репортерам, мелкой сошке, а кто половчее да посол иднее, те общаются с артистами, авиаторами, депутатами, биржевыми воротилами, разными счастливчиками, которые красиво живут, катаются на яхтах, горных лыжах и все такое прочее. В таком окружении нет-нет да и выпадет случай чем-нибудь прилично разжиться, надо быть лопухом, чтоб его упустить. Да я этим оборотистым ребятам в подметки не гожусь, я рядом с ними - тьфу, малое дитя! - Я бы не прочь уступить часы за приличную сумму, но только матери. Иначе - было бы полное свинство с моей стороны. Мать мне не простит и будет права. А что скажет Амели? - Ты что, сам себе не хозяин и боишься бабьего визга? Ну, знаешь, с таким чистоплюйством не многого добьешься. Ничего из тебя, племянничек, не выйдет. - Нет, не могу. Эта вещь — память об отце, совесть не позволяет делать на ней бизнес. - Дурачок, ты ж ее не на сторону отдаешь, она остается у меня, твоего родного дяди, дедовы часы никуда из семьи не уходят. Ну, хочешь я их тебе завещаю? После моей смерти они тебе же и достанутся. - Тогда хоть денег дай побольше. Сколько ты мне за них дашь? - Семьдесят монет. - Сколько-сколько?! Ты что, забыл, что та шикарная дама пристроила часы важному господину за тысячу с лишним? Вот сколько они стоят! А вообще говоря, теперь небось стоят еще больше - вещь-то какая! Нет уж! Давай хорошую цену, иначе и говорить не о чем! - Ну, что касается месье Базейака, он известный мот, и эта дамочка ему обходилась будь здоров! С певичками да танцовщицами уж оно так - знай раскошеливайся. Ну, а ты - не хочешь, не надо. Я забираю деньги назад. 518
— Ладно, оставь. Уговорил: давай сотню — и часы твои. — Не пойдет! Семьдесят пять - мое последнее слово. — А я говорю: давай синенькую! — Так и быть — восемьдесят! -Синенькую! — Ну хорошо, хорошо! Вот тебе еще двадцать франков — держи свою синенькую. По рукам - и все! Теперь дедовы часы мои, и я их забираю с чистой совестью. Словно в ответ на эти хвастливые слова за дверью кто- то кашлянул и трижды постучал. Что это стало нынче с Льобе! Он постарел, седые космы торчат из-под фуражки, спина в три погибели, кожа землистого цвета, глаза - как у затравленного зайца. Идет и посматривает в зеркальные витрины — не следит ли кто за ним. Чуть заметит подозрительного прохожего - тут же нырнет в подъезд, а вынырнет не сразу, да еще помедлит, наклонится, как будто шнурки завязывает. Ты ли это, блестящий Льобе, куда девалась твоя хваленая сила? Еще недавно наш Льобе, довольный собой, вышел от вдовы Лаф- лёр, успев напугать бедную женщину до полусмерти своим желтым удостоверением и вытянуть у нее адрес Альфреда. Бравый Льобе спустился по улице Мартир, завернул в бар Пьерро на площади Пигаль и встретил там Ламоля, достойного коллегу по службе в префектуре. — А, Льобе! Какая встреча! Очень кстати, — сказал тот. — Я вот все думаю про утренний разговор в участке на улице Ларошфуко. Конечно, я не сомневаюсь, ты ничего дурного не хотел, а все только по слабости, по неопытности. Но сколько улик против тебя! Сам посуди: в ту ночь твои приятели присмотрели на площади Конкорд, на кругу, роскошное авто - новенький лимузин и угнали его. Ты не представляешь, какой переполох поднялся в участке! Обычно-то тебя там 519
уважали. Никто и мысли бы не допустил, что ты причастен к краже. С чего бы, думаю, вдруг взъелись на Л ьобе, на самого Л ьобе Великолепного? Спрашиваю, а мне отвечают, что, пока твои кореши орудовали, сам ты на славу угощал инспекторов. А потом двинул к колоннам Морского министерства - там тебя еще молодцы поджидали, - потолковал и с ними. Оттого-то и решили, что всю эту заварушку придумал ты. И постановили тебя арестовать. Слава богу, не мне велели тебя задерживать, да я бы и не стал - мы же друзья! Я уверен, ты ни при чем, зря только тебя терзают. Так я им и сказал: негоже полиции так срамиться - объявлять в розыск - кого? самого Л ьобе! Однако же Л ьобе за время Ламолевой речи постарел лет на двадцать - нельзя было наглядней доказать коллеге-доброхоту, что он, Льобе, и впрямь виновен. Но дружеское сочувствие, которое могло бы смягчить заурядного преступника, только бесило гордеца. Л ьобе ответил Ламолю желчными насмешками. Ламоль пришел в ярость, пожалел, что при нем нет ордера на арест, и вышел вон, не протянув руки Л ьобе. Для побега нужны деньги, много денег. Кое-что припрятано у Л ьобе дома, на улице де Местра, вбольшом шкафу: сто франков, старинная золотая солонка и чек на предъявителя еще на полсотни. Но домой нельзя. Ясно, что у дверей уже ждет полиция (послали, скорее всего, Мешена и Рембера). Подхлестываемый опасностью мозг лихорадочно работал. Может, податься в «Новые Афины»? Там по утрам всегда полно знакомых... «Мелкая шушера, быдло!» Они- то все обязаны ему по гроб жизни, но он, Льобе, чтобы он попросил у них помощи! Нет, лучше гильотина! Кафе было тут же, на другой стороне площади, и Льобе резко развернулся, чтобы его оттуда не заметили. Фонтан на улице Ларошфуко оказался у него за спиной. Часы! Часы!!! Вот где спасение! Вспомнив о часах вдовы Лафлёр, Л ьобе обрадовался, будто заяц, который, убегая 520
от собак, вдруг нападет на нору. Он никогда не отступался, если что-то не выгорало с первого раза, и был уверен, что все равно добьется своего, надо только взяться за дело похитрее. Вот и теперь... Для начала он сварганит письмецо и покажет этому сопляку Альфреду, а не получится так, пустит в ход кулаки. Часы - солидный залог, за них можно отхватить у мамаши Палето приличный куш. В кармане у Льо- бе тридцать франков - как раз на метро в два конца да на бумагу и чернила в баре, где он займется писаниной, но к вечеру разживется тысячей! Мастера чутье не подведет: недаром он упрямо искал след пропавших часиков, вроде не очень-то они ему были и нужны, но вот, поди ж ты... какое- то предчувствие... Там на брелоке, помнится, тигриный коготь - это к счастью! А ссориться сейчас с Констаном, пожалуй, не время. Констан - парень шустрый, расторопный и может пригодиться. Говорят, за границей особенно ценятся слуги-французы, вот пусть Констан и порекомендует его в какой-нибудь богатый дом, на теплое местечко. Пора бы и о женитьбе подумать — дело к старости. Ему, Л ьобе, подойдет какая-нибудь крестьяночка поглупее, чтоб во всем ему угождала. В Италии этого добра навалом. Половину жалованья наверняка можно будет откладывать - это не Париж. Подкопит деньжат да и заживет этаким почтенным буржуа в небольшом итальянском местечке, а там, глядишь, в муниципальные советники, в мэры выйдет, чем плохо? — Прощу прощенья! — с порога заявил Льобе. — У меня чрезвычайно важное дело к Альфреду Лафлёру. - Я к вашим услугам! - сказал Альфред. - Говорите скорее, месье, а то я все никак не пойму, что вы ко мне прицепились с самой ночи? Я вас ни в чем не обвиняю, но мне хотелось бы знать, каким образом вы оказались в курсе моих семейных обстоятельств и что вы хотели давеча сообщить мне? 521
- Я ничего не могу сказать, пока мы не одни. - Это мой дядя, хотите - говорите при нем, не хотите - вот вам Бог, а вот порог! - Но дело касается нас двоих. Ничего, я могу подождать! - Льобе опустился на стул. - Что ж, дядя, мы договорились. А этот господин из полицейских осведомителей, которые любят рыться в грязном белье. Худо бы мне пришлось, если бы он меня на чем- нибудь поймал. Но, к счастью, у меня все в порядке! Так что мне бояться нечего, и пусть он это, так сказать, зарубит на носу! - Ну, разбирайтесь тут между собой. А у меня больное сердце, лекарств не напасешься, мне лишние переживанья ни к чему. Слуга покорный! - Постойте-ка, эй вы! - задержал его Льобе - он заметил цепочку заветных часов, свисавшую из дядюшкиного нагрудного кармана. - Мы даже не успели познакомиться! А за сердце не бойтесь, ничего ему, вашему сердцу, не сделается. Тут вот у меня имеется письмецо - ознакомтесь. Мой дарагой и верный слуга! Вы знайте что у миня украли часы и я хочу вирнуть их с помащью палицыи, где как мне извесно вы служите. Палагаюс на вашу чесность. С приветом Мадам Буркарт - Для знатной дамы у этой вашей мадам Буркарт довольно странное представление об орфографии. А вы, милейший, с позволения сказать, мошенник! Ваше письмо — фальшивка! Ни в какие ворота! - Какое вы имеете право оскорблять честного отца семейства, вы, толстый проныра! 522
- Какая дикая наглость! - возмутился Альфред. -Ладно, хватит нам тут зубы заговаривать! Убирайтесь, или я за себя не отвечаю! Давайте живо, пока не отведали пули из моего револьвера. - Э, э, Альфред, не горячись! - одернул его дядя Жорж. - Деточка шутит? - Льобе ловко выбил револьвер из руки Альфреда и сунул его себе в карман. - Ути-пути! Поговорим тогда с папашей. А ну, еще одна бумажка - гляньте! Довереность Прашу диржателя маих чисов, купленых мной у маево слуги Констана передать их предъевителю сиво под угрозой конфискации. Мадам Буркарт - Спокойствие! - произнес дядя Жорж. - Разберемся во всем по порядку. Мне требуются доказательства того, что эти письма - не просто бред сумасшедшего. Заметьте, я не обвиняю вас в подлоге, боже упаси! Но было бы по меньшей мере неразумно взять да и отказаться от своего имущества из-за какой-то филькиной грамоты! Ни в какие ворота! Да будет вам известно, что эти часы являются фамильной собственностью еще со времен моего деда. Они были украдены и решением суда переданы во владение моей невестке. - Какого суда? Никого не судили - тех, кто украл, ввиду их невиновности и в виде компенсации, определили на службу в полицию. - Это не имеет отношения к делу! В данное время часы принадлежат мне на законном основании, я получил их от моего племянника Альфреда в обмен на оговоренную сумму, необходимую ему для пополнения бюджета. Теперь все ясно, а? Придраться не чему! 523
- Мне ясно одно: вы поступили негалантно! Какой же вы после этого француз?! Стыдитесь, папаша! Меня так и трясет, когда мерзавцы, вроде вас, прикидываются порядочными, а сами пользуются стесненным положением таких зелененьких пацанчиков, чтоб заграбастать их добро! Жаль, я спешу домой, не то отдал бы вас под суд... но некогда возиться - мне нужны часы!.. Ах ты букашка! Куда это ты протянул ручонку? Тоже мне, щипач нашелся! Кыш! Альфред попытался запустить руку в оттопыренный карман Льобе и был наказан аперкотом такой силы, что полетел навзничь. - Вы просто... просто зверь... - пробормотал ошарашенный дядюшка. - Чисто сработано, а? Если кто понимает... Но шутки в сторону! Я не затем потел, топал сюда, под самую крышу, чтоб развлекаться. А ну, какой там у тебя размер воротничка, давай измерю! - Сударь! Сударь! Зачем так сильно! Вы меня задушите!.. Α-a!.. Помоги... на по... Альфред!.. Альфред, целехонький, валялся на полу и не двигался. Он счел, что вмешиваться бесполезно, тем более что избавление вот-вот подоспеет - недаром рука его жены Амели дважды повернула ключ в замке: первый раз, перекрывая выход дерущимся, второй - впуская заступников. Но между первым и вторым поворотом борьба в комнате продолжалась. - Да отпустите же! Э, нет, часы не дам! Скорей подохну! Нет! Послушайте... давайте так... я лучше заплачу вам... я... я не поскуплюсь... Договоримся! Ну, почему бы не договориться... Нет-нет, часы мои... семейный долг... Хоть задушите... Э-э! Умоляю! Мы готовы... мы всей семьей... кто сколько может... Сударь!!! - Гони тыщу франков сию секунду или зарежу как свинью! 524
- Но это невозможно! Хотите, я открою вам кредит, две сотни дам сразу, только до дому дойти, еще на две выпишу чек... - Тыщу на руки не позднее шести, до дому втакси, связанный и с кляпом во рту, иначе выпущу кишки! - Согласен на пятьсот - последняя цена!., в такси и с кляпом. - Тогда валяй пиши вот тут, в моем блокноте, дарственную... да смотри, шкура, чтоб по всей форме... небось в загашнике башли водятся... капиталист проклятый! Пиявка трудового люда! Подонок! Ну, а теперь чтоб оба вывернули мне карманы, все наружу: часы и прочее! - Как бы не так! Дядя Жорж, мы спасены! - крикнул Альфред, не вставая с пола. Ламоль любил свое ремесло больше, чем приятелей из кафе Пьеро, на площади Пигаль. По тому, как вытянулась физиономия Льобе, которого он прежде не осуждал и даже защищал, он понял, что тот относится к презренным отщепенцам, позорящим честь всей корпорации. А потому, перебегая с тротуара на тротутар, пересаживаясь с трамвая на метро, он следом за Льобе дошел до двери дома на улице Сент-Антуан. По дороге ему попались двое других агентов и пара полицейских на велосипедах, которых он послал с записками в Управление на набережной Орфевр, где был на хорошем счету, и, как только смог, доложил о ситуации по телефону и получил распоряжение действовать. Предупредили консьержку, так что появление взволнованной Амели не было для нее неожиданностью, зато всех потрясло присутствие духа, которое проявила юная супруга Альфреда. Амели горячо похвалили, и она незамедлительно получила желанную помощь. Бандит сломался в один миг - едва заслышав шум шагов на лестнице, он подумал: «Ну, друг Льобе, похоже, дело швах! Тебя обставили, парниша! Такой вот фортель!» 525
В комнатку набилось полно народу; дядя Жорж, невзирая на присутствие официальных лиц, а может, из особого почтения к ним, прежде всего занялся своим туалетом: поправил воротничок и галстук, почистил щеткой костюм и лишь тогда обратился к Ламолю: - Я полагаю, что причиной ваших столь решительных действий послужило не только вторжение этого негодяя в жалкую съемную комнату. Зная ваши методы погружения в среду, я смею думать, что вы намеревались предотвратить еще и другие, более серьезные преступные деяния. Но все же, пользуясь случаем, осмелюсь прибегнуть к вашей помощи... - Сударь! Не морочьте мне голову! Наговорили тут невесть сколько - иди разбери! Все! Хватит! - взмолился Ла- моль. - Нет, господин инспектор, уж вы извините, но я желаю опротестовать свою подпись. Она была поставлена по принуждению, под угрозой для жизни. Такая подпись недействительна! А ждать решения суда мне, с позволения сказать, невтерпеж! - Ну, до какой же гнусности, Льобе, вы можете дойти! Дальше, кажется, некуда! Приказываю вам немедленно вернуть пострадавшим то, что вы у них отобрали и что, по-видимому, составляет все их богатство. - Золотые слова! Вот это я понимаю! Благодарю вас, господин инспектор. Я всегда преклонялся перед законом и порядком. Помимо подписи этот грязный вымогатель присвоил - буквально вытащил из кармана - семейную реликвию. Золотые часы — поистине бесценное сокровище! - Те-те-те! У самого-то рыльце в пушку! Это с какой же стати я должен отдавать часы этому жирному борову? С часами, чтоб ты знал, Ламоль, такое дело: вот этот паренек очутился на мели и продал их за бесценок своему бесстыжему родственнику. Это что, не грабеж, ты, образина? 526
- Вы не имеете права аннулировать наше соглашение! - воскликнул Жорж Лафлёр. - Эй, Альфред, чего зеваешь - хватай свое добро! - Не допустите, господин инспектор! Я так давно пытался получить свои часы! На этот раз, по счастью, удалось! И я же честно выложил за них целых восемьдесят франков! - Тебя послушать, дядя, так можно подумать, они твои, часы-то! Какая наглость! - возмутился Альфред. - На самом деле они принадлежат моей матери - ей, и только ей! - Альфред, побойся Бога! Ты что же, заодно с этим негодяем? Не будешь же ты отрицать, что я купил часы! - Упрямый боров! Ну а я готов присягнуть, что настоящая владелица часов - мадам Буркарт, я же имею на них право в силу выданной ею доверенности. Вот бумаги, Ла- моль! Но по доброте душевной - знай Льобе! - я при свидетелях дарю их тебе, Альфред! - Какие постыдные дрязги! Будет вам кривляться, Льобе! Вас ждет невеселая участь, подумайте об этом! — вмешался Ламоль. - Довольно! Препираться будете теперь в участке. Комиссар сумеет вернуть эту вещицу законному владельцу. И никаких возражений! Пока комиссар не распорядился судьбой означенного ювелирного изделия, я беру его на сохранение. Комиссар участка на улице Дез Орто лично принял целую толпу: арестованного в наручниках, его охрану и сопровождающих лиц. Видя, что комиссар недоумевает, почему преступника не препроводили сразу в тюрьму, Ламоль объяснил: имеются разноречивые претензии на обладание предметом, который был украден и в свое время возвращен владельцу. Полицейские обсуждали вполголоса «дело об угоне авто на площади Конкорд» и негодовали: когда же наконец вычистят всю погань из секретных служб! Ламоль, любезно улыбаясь, рассказал, что Льобе предъявляет права 527
на золотые часы, которые сегодня похитил, но письма от некой мадам Буркарт, на которые он ссылается, написаны не ее рукой. Далее, показав на двоих других посетителей, пояснил, что первый заявил о высокой ценности часов и тут же признался, что купил их за восемьдесят франков у второго, по всей видимости, несовершеннолетнего, а этот второй в свою очередь утверждает, что часы принадлежат его матери. Он, Ламоль, полагал, что мировой судья имеет опыт, власть и способность разрешать подобные споры. Комиссар ответил на это не сразу. Сначала попросил всех претендентов предъявить документы, затем записал имена Льобе и обоих Лафлёров, удовлетворенно качая головой, - нюх старой ищейки не подвел! Наконец он взял из рук Ла- моля часы, осмотрел, откинул заднюю крышку и торжествующе продемонстрировал удивленному коллеге надпись: Лафлёр, улица Габриель, 105. - Присядьте на минутку. Ну, неужели так спешите? Вообразите, сударь мой, ваши данные точь-в-точь совпадают... о, вам не занимать сноровки! - с одной очень старой историей. Ха! Знаменитая мадам Лафлёр... ну, вы и молодец!.. Кто-кто, а я ее прекрасно знал — подумать только!.. Простите, дорогой Ламоль, я ненадолго отвлекусь... Лаббе! Не сочтите за труд известить мадам Роз Лафлёр, консьержку дома 105 по улице Габриель, что ей надлежит явиться ко мне в кабинет... что я приглашаю ее... буду рад ее видеть... Нет, право же, прелестная история!.. Точность - вежливость королей, Лаббе, возьмите такси... В ту пору я имел честь служить в восемнадцатом округе, в участке на улице Ламбер... Вы знаете восемнадцатый - работа там не бей лежачего... я сидел, как на досрочной пенсии. Ну, а эта самая мадам Лафлёр... и смех и грех! Я изучил ее до тонкости... это такая... такая... Причем, заметьте, у этой женщины довольно ясный 528
ум! Она приветлива, учтива. Для своего круга, можно сказать, особа весьма изысканная... А уж какие ужимки - старинный политес, умора! Словом, у мадам Лафлёр была куча достоинств, но... при всем при том она была не совсем нормальна... она пила!.. Я взялся посвятить вас в таинственную историю золотых часов, а сам отвлекаюсь на разные детали, но, как сказала бы моя теща, «так надо», раз вы будете присутствовать при нашей беседе. Впрочем, вы сейчас поймете, что ваше присутствие -делодобровольное, в нем никакой особой надобности нет, так что как вам будет угодно! Итак... ничего хорошего, увы, о Лафлёрах сказать не могу. Простолюдины, дикари. Да вы и сами видите по сыну. Подумайте, друг мой, каково мне, человеку как-никак с образованием, жить среди таких ничтожеств! Ночи не проходит, чтобы кого-нибудь не прирезали. А уж таких нерасторопных подчиненных свет не видывал! Взять хоть этого болвана Лаббе! Словом, такому местечку не позавидуешь. Сплошные свары, никакого разнообразия. Когда бы не заставила нужда, забота о хлебе насущном, я ни за что бы не пошел комиссаром в такую дыру, с моим катаром и ревматизмом! И надо же, чтобы эта треклятая консьержка со своими часами все время сваливалась на мою голову! Черт знает что! Вдова Лафлёр, изволите видеть, вещицу свою обожает, и, надо признать, есть за что! Это же просто загляденье! Конечно, не консьержка, а часы. Но... ха-ха-ха! По какой-то неведомой причине часы не желают оставаться при ней! Она единственная и неоспоримая владелица - тут не придерешься, все права за ней, а уж наговорила, наговорила мне эта бестолочь с три короба! Но самое забавное во всей истории - свора мошенников, что зарится на часы и неотступно пасет мадам Лафлёр, как какую-нибудь вдову-миллионершу, чтоб спереть ее сокровище. Полюбуйтесь - вот милейший деверь! Он чуть не вывернулся наизнанку, лишь 529
бы отхватить часы по бросовой цене. Проучить бы его за такой недостойный поступок! И тут за мной, будьте спокойны, дело не станет. Да и детишек хорошо бы приструнить! Их целый выводок, и все друг друга стоят! Каждый из них в свое время точил зубы на семейную драгоценность и пытался облапошить мамашу. Хороший повод призадуматься о состоянии нравов!.. Помнится, наша консьержка приютила у себя малолетнюю племянницу, старалась, растила ее, как могла, а та... неблагодарное дитя! Она служила в кофейне на улице Лондр и весьма там преуспевала. Там-то ее подлейшим образом ограбил присутствующий здесь субъект, некий Льобе. Что-то он, я смотрю, присмирел!.. Он обхаживал девчонку, и та сама попросила его об услуге — продать через кого- нибудь часы, которые она похитила у своей благодетельницы, а деньги отдать ей... как, бишь, ее звали... Жозефина? Гертруда? Анриетта? А может, Урсула... когда-то я помнил об этом деле все до мельчайших подробностей, но время идет... запамятовал... Что делать, мой дорогой Ламоль, старость не радость... Вы следите за моим рассказом? Кто только не был замешан в эту историю! Помните Лену Кальви? Знаменитую Лену Кальви, по которой сходил с ума весь Париж! Как?! Вы шутите! Вы не видели Лену Кальви в «До- вильской сплетнице» и во всех пьесах Капюса? Хотя... что ж... возможно... Тогда поверьте мне на слово: Лена Кальви была женщиной тонкой, изысканной, элегантной... просто сногсшибательной женщиной! К тому же с большими связями. Еще бы - она была любовницей самого Жюля Тийи... Для нее он был Нонош! Каково? Нонош!.. Да вы его знаете! Нет? Я был уверен... коренной парижанин... Вы, значит, были в стороне от этой кухни... В общем, тут приложил руку еще и небезызвестный Д***. Лена Кальви его отвергла, и он задумал отомстить ей. По его наущению у нее устроили обыск и неожиданно нашли кучу компрометирующих бумаг из 530
Австрии: всякие там письма, телеграммы, расписки... Иначе говоря, при всем коварстве Д***, мадам Буркарт - таково ее настоящее имя - не была такой уж невинной овечкой. Я знаю все это от судебного следователя Леонара, приятеля моей тещи мадам де Розбах. Прекрасная львица, должно быть, все еще путешествует. Вот какие вещи вылезли на свет из-за часов - ведь нас с вами интересуют они, и только они. Так вот, Льобе, бывший у Кальви в услужении, ухитрился сплавить вещицу ей. Поначалу ей собирались предъявить обвинение в укрывательстве краденого, но когда обнаружились австрийские бумаги... после некоторых колебаний было решено дело замять из страха перед грандиозным скандалом. Леонар вернул часы законной владелице и, пользуясь случаем, устроил ей хороший нагоняй. Недурная сплелась интрига, как вы находите, милейший Ламоль? Представьте же себе, как я был поражен, когда услышал от вас имя мадам Буркарт, на которую ссылается Льобе! Дремучий-то он дремучий, но до чего ловок, пройдоха!.. Собственно говоря, вам, Ламоль, повторяю, вовсе необязательно задерживаться, вы свое дело сделали. Если возникнут затруднения, я сообщу вам... набережная Сен-Мишель, 19, верно?., один мой друг, тоже знакомый мадам де Розбах, живет в том же доме - Матисс, известный художник... весьма, весьма ценимый... блестящий талант... Вообразите, эти самые злополучные часы мне уже как-то раз приносили - и кто же? - подметальщик! Простой подметальщик! С ума сойти!.. Рад, очень рад был видеть вас... -Я тоже, месье Ландреси! Вы были так любезны... Всегда спокойнее знать и понимать, что к чему. Мне, правда, нет никакого дела до часов. Это вам, месье Ландреси, вам честь и слава, если вы все распутаете и сумеете помочь этому несчастному семейству разобраться между собой. А я - я счастлив, что происки бандита Льобе, позорившего наше 531
ведомство, закончились его полным разоблачением и торжеством правосудия. Ах, месье Ландреси, я маленький человек, и мне приходится несладко - служить добру, не покидая гнез- дилища зла! — такая редкость встретить понимание! Что ж, будем стойкими! Меж тем полицейские увели Льобе, бормочущего без умолку: - Влип, ну и влип... Но ничего, эти гады из «Новых Афин» еще у меня попляшут, а прокурору я мозги запудрю... Господин прокурор единой и неделимой Французской Республики... Я, простой крестьянин, берусь доказать, что вся ваша полиция гроша ломаного не стоит... Я покажу им, что значит сила воли! Как шелковый станешь со всем своим поганым прокурорством! Мое почтение честной компании! Мадам Лафлёр, как известно, было не привыкать наведываться в полицию, но все же каждый раз у нее дрожали поджилки. От волнения она плохо видела, плохо слышала, ощущала смутное стеснение в груди и жалко улыбалась. Впрочем, эта улыбка ничуть не трогала ее провожатых: шофер думал только о том, сколько ему заплатят, а бравый Лаб- бе мечтал поскорее отделаться и пойти поразвлечься с приятелями. Мадам Лафлёр почувствовала себя немножко свободнее, когда обнаружила в лице комиссара своего старинного знакомого из участка на улице Ламбер, но и тревога ее усилилась до такой степени, что она не заметила ни деверя, ни сына, вернее, восприняла их так, будто они ей снятся. Неожиданная встреча занимала ее больше, чем причины того, зачем ее вызвали: - Вот уж не ожидала вас тут увидеть, господин комиссар! Оно и к лучшему - хоть не так страшно... - Кха! Попрошу всех назвать свои имена, фамилии, адреса. Итак, вдова Лафлёр, Роз-Андреа, улица Габриель, 105. 532
- Смотри-ка! Это, никак, дядя Жорж! Опять, что ли, тяжбу затеяли? Да я-то ведь ничего, я зла не держу... Альфред! Извольте видеть, господин комиссар, какой невежа - с матерью и не поздоровается! Другое дело - Амели, с ней мы всегда по-хорошему, правда? Поцелуемся, дочка... - Мадам Лафлёр, ваши часы опять ходят по рукам! И я их вам опять возвращаю! - Как?! Отцовы часы?! О-ля-ля-ля-ля!!! И каждый раз как пропадут - так из-за этих чертовых детей! Я-то что, я всегда делаю, как вы скажете. - Позвольте, позвольте, господин комиссар! -открыл рот Жорж Лафлёр. - По какому праву вы так вот сразу отдаете эту вещь моей невестке? Это незаконно! Вы слышали, что сказал инспектор: я приобрел часы и заплатил за них наличными... известную мне сумму. - Знаю-знаю, Жорж Лафлёр, вы не дурак, но со мной номер не пройдет! Воспользоваться тем, что ваш же несовершеннолетний подопечный находится в стесненных обстоятельствах, и выманить у него за гроши антикварную вещь, которую вы сами называете бесценной, - придумано сильно! - Но этот несовершеннолетний женат, стало быть, дееспособен. - Нет разговору! Я за свои поступки отвечаю! - встрепенулся Альфред. - Не советую вам разговаривать в таком тоне, месье Жорж Лафлёр, или я арестую вас как недобросовестного опекуна! - Арестуете?! Не имеете права — вы не судебный следователь, а простой комиссар. Ни в какие ворота! - Не дерзите господину комиссару, - ввернула мадам Лафлёр. - А ты, пьянчуга, молчи, не то как дам! - огрызнулся дядюшка. 533
- Воздержитесь от комментариев, мадам Лафлёр, — сказал комиссар. - Забирайте свои часы да ступайте. Вопрос исчерпан. А если ваш деверь пожелает судиться, я позабочусь устроить ему веселую жизнь. Мне стоит только пальцем пошевелить! Нет, каково, а? Вы ведь, кажется, служите в Газовой компании, Лафлёр? Вот я при случае и переговорю с вашим директором Мажино-Лебоном, хорошим приятелем моей тещи мадам де Розбах. Так что советую не ерепениться! - Но, господин комиссар, я всего лишь заявляю свое законное право. Факт налицо: Альфред Лафлёр - мой должник, денежки получил, а где часы? - Не бойся, дядя Жорж, - сказал Альфред, - я заставлю мать отдать их мне обратно, она у меня не отвертится! - Несчастная мать! Вас грабят собственные дети! — воскликнул комиссар. - Никто ее не грабит! - обиделся Альфред. - Она сама отдала их нам на свадьбу. Дареного не отнимают! - Я сделаю, как скажет господин комиссар, - сказала мадам Лафлёр. - Но мама! - заговорила Амели, - Это же нечестно! А я-то радовалась вашей щедрости, когда получила такой великолепный подарок! Вспомните, как чудно мы тогда поужинали! А какую я вам сшила красивую кофточку! - Как скажет господин комиссар, так и будет. - Брось, Амели, она твоих тонкостей не понимает! - сказал Альфред. — Вот что, мать, говори напрямик: ты подарила Амели на свадьбу часы, подарила или нет? Говори толком! - Вот слышите, слышите, господин комиссар? Так и набрасываются на меня эти неблагодарные дети! О-хо-хо!.. Ну, да я за себя постою! Можешь теперь за отцовскими часами в окошко лезть, однажды уж залез, уволок бедного малютку. 534
- Кража со взломом, — констатировал комиссар. - Скажите, господин комиссар, это вежливо - влезать к матери в окно? - На вашем месте я бы никому часов не отдавал. - Как это?! - возмутился Альфред. - А я? Часы - мой свадебный подарок! - Разбирайтесь сами, -сказал комиссар. - Что ж, мои кровные восемьдесят франков пропали? - не унимался Жорж Лафлёр. - Ну, вот что - идите и решайте как знаете. Я свое дело сделал - прием окончен. Свара продолжалась посреди улицы Дез Орто, перед участком. - Смерть моя пришла! Умираю! - Дядя Жорж хватался за горло. - Такие деньги ни за что отдать - ох, не переживу я этого! Восемьдесят франков - не кот наплакал! Ох, сердце разрывается! Полиция! Полиция! На помощь! Стойте! Вот эти... вот, смотрите, те, что сцепились... они украли у меня часы! Восемьдесят франков украли! Один из патрульных полицейских, не останавливаясь, бросил через плечо другому: - Эта психанутая команда только что из участка. - Убили среди бела дня! - надрывался Жорж Лафлёр. Альфред, не помня себя, сжимал мать в железных объятиях. - Альфред! - стонала мадам Лафлёр. - Ты что же... родную мать ограбить хочешь! Караул! Сын поднял руку на мать! - Обыщи ее, Амели! Обшарь ее юбки! Нащупай цепочку и тяни потихоньку! - Ага! Вот она, золотенькая! Так, осторо-ожненько... - бормотала Амели, стоя на коленях у края сточной канавы. - Есть! Вот они, часы!!! 535
Отчаяние утроило силы мадам Лафлёр. Вся в поту, она рванулась, не выпуская из рук другой конец цепочки и повалилась на мостовую вместе с невесткой. Бледная, растрепанная Амели боролась молча. Несколько прохожих остановились, гадая, что происходит, и пытаясь разглядеть, что вырывают друг у друга две женщины. - Осторожно! Машина! - крикнул дядя Жорж. - Эй! Вставайте скорее, задавит! Он схватился за цепочку, чтоб перетащить соперниц на тротуар. Амели съехала в канаву, зацепилась руками за коленки - и цепочка лопнула. Часы отлетели на дорогу, прямо под колеса автомобиля. Резина заглушила их последний вздох. А вместе с ними чуть не испустила дух Роз Лафлёр - она свалилась в непритворном обмороке. Дядя Жорж подхватил ее и стал бережно ощупывать - то ли проверял, бьется ли еще истерзанное сердце, то ли искал хрустящие синие кредитки, которые Альфред, потрясенный видом обеих жертв, вернул ему без возражений. Бесчувственную мадам Лафлёр отнесли в аптеку. Наконец она пришла в себя, но глаза ее, едва открывшись, наполнились слезами, а ожившая душа - не испытанной дотоле болью. Над усопшим супругом не рыдала она в свое время так горько, как нынче над останками его часов. - Часы! Отцовские часы!.. - причитала вдова.
Эпилог Без часов Дабы не затягивать повествование, автор опускает еще одно дышащее душевным покоем письмо Дюра, восхищается праведностью святых отцов, который описывает паломничество в Сен-Бенуа-сюр-Луар, умиляется тому, как удается монахам с Божьей помощью принять и разместить сотню паломников и т. д., и т. д.... Незадолго до смерти месье Дюр распрощался с Парижем, столичные удовольствия никогда особенно его не прельщали, а честолюбивых планов, которые могли бы тут 537
осуществиться, у него больше не осталось. Да и надумай он вдруг делать карьеру или развлекаться, ничто бы, кажется, не помешало ему с тем же успехом или неуспехом заниматься этим в любом другом месте. Что, как не обманчивые, но рождающиеся вновь и вновь упования, не глупейшие иллюзии привязывают парижан к своему городу? Не толкает ли их нелепая гордыня считать себя выше остального, неведомого им человечества лишь потому, что они обитают в Париже? Но разве мало предприятий разного рода процветает в провинции? Разве не вольнее творят художники вдали от торга? Не легче думается философам в уединении, не счастливее семейная жизнь и не лучше воспитание детей в деревне? А чем занимаются в Париже? — рассуждал неумолимый обличитель Дюр. - Одной болтовней. Из бесконечного словесного потока, затопляющего столицу, помудревший Дюр признавал хоть сколько-нибудь полезными л ишь обмен знаниями между учеными да беседы благочестивых душ, несущие утешения в невзгодах, все же прочее считал вредной и греховной прелестью. Ненависть и зависть, оскверняющие того, кто их питает; тщеславие, чаще всего уязвленное, пресмыкательство перед богатыми, ненасытимая жажда денег, мешающая радоваться тому, что имеешь, страшные беды, проистекающие от хаоса и тесноты, - только это и обретешь в Париже. Дюр с сожалением вздыхал при мысли о каком-нибудь чиновнике, который занимает видную должность в скромном городке и с замиранием сердца мечтает о переводе в столицу, где растворится в безликой толпе и будет вынужден либо ютиться в жалких каморках, либо жить попросторней, но впроголодь. И чуть не плакал от жалости к горемыкам, которые напрашиваются в приемыши к Матушке-Столице, тогда как у нее нет места и для родных детей. Бедные, бедные люди, меняющие здоровье на недуги и счастье на маету! 538
- Опять вы льете слезы! - говорил Дюр почтеннейшей консьержке. Он предпочел сохранить за собой комнатушку на улице Габриель, чем останавливаться каждый раз в гостинице. - По-прежнему никакого смирения, никакого доверия Божьему промыслу! Надеюсь, не потерю часов вы все еще оплакиваете? - Что там часы! Я и думать о них забыла! Пропали, ну и пропали отцовские-то часики! - Голубушка вы моя! Чем я могу помочь вам? Сделайте милость, откройте мне ваши горести, и вам станет легче! - Ох, сударь, сударь! Сил моих больше нет! Не дети, а свиньи! Столько здоровья, сколько сил ухлопала на эту ораву! - Но вы их уже вырастили, вся орава разлетелась, на ваших слабых руках никого не осталось, некому отдавать последние гроши! - Выросли они, как же! Только теперь изволь еще двоих растить - у Алисы ребенок! Не успела я вздохнуть! - Простите ее, мадам Лафлёр, простите, Бога ради! - Простить? А кому придется каждый месяц платить кормилице? - Я понимаю, но все же, во имя Господа нашего Иисуса Христа, распятого за нас, грешных, простите ее от всего сердца! - Мало было старшей, так и младшая туда же! Мерзавка! Спуталась с циркачом из «Медрано». Вся шваль подзаборная на нее пальцем показывает... в ее-то возрасте! Лежит в больнице - рожает! - Да уж, досталось вам на этом свете! Господь простит вам много грехов за то, что вы несете такой тяжкий крест. Увы, если бы ваши дети росли в страхе Божьем, вы избежали бы многих страданий и вам воздалось бы сторицей за ваши труды! Подумайте, как щедр должен быть Господь к 539
своим верным слугам, раз он так милостив к грешникам! Посмотрите, как преобразила меня молитва! Вы помните, в каком ничтожестве я прозябал, когда блуждал неправедными путями, а как вознаградил Господь мои старания теперь, когда я обратился к Нему! - Что правда, то правда, вы таки порядочно изменились! - А вы до сих пор в плену порока, как был когда-то я. О, если бы вы пожелали прямо сейчас исповедаться и отбросить все свои грехи! Я говорил о вас с отцом Дюранти- лем, соборным капелланом. Это святой человек! Он сделал столько добра всей нашей улице! Да ведь и вы его знаете? - Ясно, знаю и нисколечко не оробею. Кто, как не я, подает ему каждое утро после службы завтрак в пансионе! Да, но... так вдруг, я одета по-домашнему, это ничего? Когда Дюр и мадам Лафлёр пришли в базилику собора и предстали перед аббатом Дюрантилем, консьержка почему-то рассмеялась и закрыла лицо руками, когда же она их опустила, глаза ее были полны слез. Дюр посвятил аббата в историю мадам Лафлёр, и он уговорил ее приготовиться к исповеди. -Я думала, исповедуются только маленькие девочки, - сказала она. На другой день Дюр описал аббату Дюрантилю характер своей бывшей соседки и ее образ жизни, сказал, что за ее «приличным» видом скрываются привычки к пороку и пьянству и что, несмотря на внешнюю уверенность и стойкость, она легко поддается пагубным влияниям. Аббату Дюрантилю пришло на ум, что Дюр мог бы поискать для заблудшей место прислуги в Сен-Бенуа-сюр-Луар, чтобы спасти ее от парижской бездны, в свою очередь он, аббат, сам написал об этом святым сестрам из тамошней богадельни. Однако, чтобы уроженка Монмартра решилась в корне изменить привычный образ жизни, потребовались со- 540
бытия экстраординарные, такие, как арест Альфреда и Аме- ли, их обвиняли в том, что они отравили женщину, у которой Амели работала кухаркой. В этой истории, излагать которую сейчас не время и не место, были замешаны любовь и самолюбие. Альфреда вскоре выпустили. С тех пор прошло много времени, мечта его исполнилась - он стал газетчиком и пишет статьи и репортажи. Десять лет ухаживала вдова Лафлёр за стариками в Сен- Бенуа, а затем поступила служанкой к кюре, заменив удалившуюся на покой в приют для престарелых мадемуазель Ивонну. Кюре служанкой доволен, разве что плачет она слишком часто, в остальном же обещает вскоре стать образцовой христианкой. Как-то раз, в последний год своей жизни, Дюр сказал ей после воскресной мессы: - Видно, такова была воля Божья, дорогая мадам Лафлёр, чтобы мы с вами не расставались в этой жизни. - И в будущей, будем надеяться, тоже! - со слезами ответила она. — Будем надеяться! Будем всегда надеяться! Ну, а что же стало с детьми мадам Лафлёр? Морис отслужил в армии и уехал с приятелем в Канаду. Ныне он уважаемый негоциант, торгует зерном и мукой. Алиса вышла замуж за владельца лимонадного заведения и целый день кричит на официантов. Голосистая Мариетта поступила хористкой в мюзик-холл. Леон работает в Газовой компании, как его покойный отец, завещатель часов. Дядя Жорж умер в достатке. Констан и разорившаяся мадам Буркарт держат игорный дом в Италии. Льобе отбывает каторгу. Супруги Санкуен все друг другу простили. Леоне служит в доках Берси, а Орел и там же ведет бухгалтерию. 541
Возможно, читателям будет приятно узнать, что нынешний лидер социалистов Л юсьен Лемерсье - не кто иной, как тот самый лейтенант, который демонстрировал роскошные часы в Елисейском дворце и в министерстве Аристида Бриана. Жан Нав долгое время был его слугой, а потом перешел в секретари и теперь свой человек в кулуарах Палаты депутатов, где ему частенько встречается Ал ьфред Лафлёр с блокнотом и вечным пером наготове. Мадемуазель Виолетта руководит музыкальным училищем в Рио-де-Жанейро. Бедняки с улицы Габриель все так же бедны. О Дюре все говорят как о святом. Все, кроме мамзель Виржини, которой перевалило за сотню лет. - Какой там святой! - ворчит она. - Обманщик! С утра на мессу, вечером за бомбу! НоДюр, глядя на старую деву с небес, по-прежнему ее прощает. Мир душе его, настрадавшейся в земной юдоли!
Содержание Предисловие (Алла Смирнова) 5 Король Беотии 23 Корона Вулкана 239 История короля Кабула I и поваренка Говэна 259 Перевод А. Смирновой Небесад, или Золотые часы 291 Перевод Н. Мавлевич
Торговый Дом «Гуманитарная Академия» СПб, Лесной пр., д. 8 (ст. метро «Площадь Ленина») тел. (812) 542-82-12; 541-86-39 Москва, Волоколамское шоссе, д. 3 (ст. метро «Сокол») тел. (095) 937-67-44 Макс Жакоб Король Беотии Небесад, или Золотые часы Редактор И. Г. Кравцова Художественное оформление Ю. С. Александров Корректор Т. М. Андрианова Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин Лицензия: код 221, Серия ИД, № 02262 от 07.07.2000 г. Подписано к печати 30.09.2003 г. Формат 70χ108ι/32· Гарнитура Newton. Печать офсетная. Бумага офсетная. Тираж 3000 экз. Заказ № 169. Издательство Ивана Лимбаха. 197022, Санкт-Петербург, пр. Медиков, 5. E-mail: limbakh@mail.wplus.net www.limbakh.ru Отпечатано с готовых диапозитивов вООО«ИПК„БИОНТ"». 199026, Санкт-Петербург, В. О., Средний пр., д. 86 ISBN 5-89059-052-9 9"785890"590527