Max Jacob
Le Roi de Béotie
Filibuth
ou La montre en or
EDITIONS GALLIMARD
PARIS 1972

Макс Жакоб
Король Беотии
Небесад, или
Золотые часы
ИЗДАТЕЛЬСТВО ИВАНА ЛИМБАХА
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2003

УДК 840-3
ББК84(4Фра)-4
Ж 23
Ж 23 Жакоб Макс. Король Беотии. Небесад, или Золотые часы / Пер.
сфр. — СПб.: Изд-во Ивана Л имбаха, 2003. — 544 с.
ISBN 5-89059-052-9
Издание объединяет две книги прозы французского поэта Макса
Жакоба (1876-1944). Друг Пикассо, Аполлинера, Пуленка,
Модильяни, он был свидетелем и участником важнейших
литературных процессов Belle époque («Прекрасной эпохи»). Впервые
публикуемые на русском языке произведения дают наиболее
полное представление о Жакобе-прозаике. Сборник новелл
«Король Беотии» - серия рассказов, представляющих своего рода
антропологический микрокосм. Фарсовый, доходящий до
гротеска характер повествования заметно расширяет границы
«романа нравов», лежащего в основе прозы Жакоба. История часов
(«Небесад, или Золотые часы»), переходящих из рук в руки,
позволяет автору создать галерею ярких характеров, действующих
в причудливых обстоятельствах.
© Editions Gallimard, 1923 et 1972
©Α. Η. Смирнова, перевод,
предисловие, 2003
© Η. С. Мавлевич, перевод, 2003
© Ю. С. Александров, макет, 2003
© Издательство Ивана Лимбаха, 2003

Алла Смирнова
Предисловие
В Бретани, неподалеку от городка Дуарнене, на берегу
моря стоит памятник Максу Жакобу. Памятник весьма
странный-двухголовый. И все-таки для тех, кто более или
менее знаком с жизнью и произведениями Жакоба, такое
решение представляется не лишенным основания: один
образ писателя - светский денди с моноклем, каким Жакоб
представал перед всеми в период своей богемной жизни в
Париже, другой - мученик с желтой звездой, каким поэт
запомнился тем, кто знал его в последние годы. Точно так
же тот, кто решит переводить прозу Макса Жакоба,
столкнется с особенной проблемой: у Жакоба не один стиль, а
5

множество. Как писал канадский исследователь
творчества Жакоба и его переводчик Мойше Блек, «если этотху-
дожник-поэт-астролог-еврей-католик-святой-гомосексу-
алист-кабалист-бретонец представал в обычной жизни
сотнями разных личин, то таким же он оказывается и в
своей прозе»*.
Макс Жакоб родился в 1876 году в состоятельной
еврейской семье в бретонском городе Кемпере, который
впоследствии возникнет в его книге «Король Беотии» под
названием Гишен, с ним связаны самые глубокие, самые
постоянные образы его творчества. Родной город,
названный по имени или же едва угадываемый, проходит через
все его творчество, живопись, прозу, стихи силуэтами
старинных улочек и величественного собора, очарованием
детских воспоминаний. Дом родителей стоял на
набережной, здесь же находилась антикварная лавка отца и его же
ателье, где шили национальные костюмы с уникальной
вышивкой. В семье любили читать, всем своим семерым
детям родители дали хорошее образование, всех учили
музыке.
В конце 1890-х годов Макс Жакоб переезжает в Париж
и поселяется на Монмартре. Париж подарил ему дружбу со
многими известными художниками, музыкантами, поэтами,
а еще - наиболее острое ощущение одиночества и
заброшенности, душевные страдания, а еще - ссору с родителями,
которые не могли вынести, что мальчик «из приличной
* Black M. Traduire en anglais la prose de Max Jacob: découvertes et
difficultés//Actes du Colloque International Saint-Etienne: 27-30
septembre 1983. Publication de l'Université de Saint-Etienne. Centre de
recherches Max Jacob. 1985. P. 42. (Здесь и далее перевод мой. —А. С.)
6

еврейской семьи», вместо того чтобы продолжать
отцовское дело и стать «почтенным» человеком, мало того, что
уезжает из дома, так еще, по слухам, бросив учебу, ведет в
столице богемный образ жизни и общается бог знает с кем.
В самом деле, в те годы Жакоб, сам толком еще не
знавший, кем бы хотелось ему стать, берется за любую работу,
что подвернется ему под руку: пишет критические статьи
об искусстве, работает «сестрой милосердия» и
приказчиком в магазинчике на бульваре Вольтер, который
прославит впоследствии в новеллах, посвященных «Погребку
Вольтера». Что же касается тех, с кем Жакоб, к
неудовольствию его строгих родителей, общался в те годы, их имена
теперь всемирно известны: Пикассо, Аполлинер, Андре
Сальмон, Ван-Донген, Модильяни... Дом 13 по улице Ра-
виньян с его знаменитой в истории искусства «Прачечной
на плоту» стал местом, где собирались
художники-кубисты и поэты-модернисты, где создавались новые теории
живописи и рождались самые парадоксальные воззрения
на литературу. Это было время великих скандалов в
искусстве, яростных дискуссий о том, что станет отличительной
чертой нового искусства и новой поэзии, время,
получившее название Belle époque — «Прекрасная эпоха». Здесь
Жакоб написал свое первое литературное произведение
«История короля Кабула I и поваренка Говэна»,
впоследствии вошедшее в сборник «Король Беотии»; он написал
эту сказку за несколько недель зимой, сидя в своей
нетопленой комнате на улице Равиньян, надев на себя всю
имеющуюся одежду и договорившись с булочником, чтобы тот
каждое утро приносил ему батон в долг. Гонорара от
книжки Жакобу как раз и хватило на то, чтобы расплатиться с
булочником. Он жил в те годы на грани нищеты, изредка
7

продавал акварели на бретонские сюжеты, составлял
знакомым гороскопы (астрология была страстью его жизни), а
по вечерам читал друзьям свои стихи, которые через
несколько лет, собранные в сборнике «Рожок игральных
костей», принесут ему славу.
Осенью 1909 года произошло событие, перевернувшее
жизнь Макса Жакоба: на стене своей комнаты он увидел
Христа. Священник, которому Жакоб наутро рассказал о
своем видении, скептически улыбнулся, друзья
откровенно смеялись. Многие не принимали его обращение всерьез,
продолжая видеть в нем лишь литературную позу. Через
несколько лет Жакоб принял крещение (его крестным отцом
стал Пикассо), а еще через несколько лет уехал в Сен-Бе-
нуа, маленький городок на берегу Луары, знаменитый
своим бенедиктинским аббатством. Этот отъезд был похож
скорее на бегство, бегство из города, который он очень любил,
но называл «ловушкой дьявола». Так он получил то, к чему
стремился: покой, уединение, размеренную жизнь, но не
отказался ни от поэзии, ни от живописи, ни от дружбы,
которая всегда занимала огромное место в его жизни, и
переписка с друзьями составляет значительную часть его
творчества.
В Сен-Бенуа Жакоб с небольшими перерывами
(время от времени богема предъявляла на него свои права и он
все-таки приезжал в Париж) прожил до конца своих дней.
Здесь его застали вести о войне. С самого начала он знал,
что не переживет ее. «Я умру мучеником», — не раз
повторял он. Он сам, не дожидаясь приказа властей, стал носить
желтую звезду. Друзья предлагали спасти, увезти его, он
отказался, с одной стороны, понимая, что нигде не будет в
безопасности и не желая доставлять неприятности друзь-
8

ям, с другой - очевидно, уже заранее смирившись со своей
участью, устав от борьбы за жизнь, устав от своего страха.
Он стал последней в своей семье жертвой Второй мировой
войны: все его братья и сестры погибли в лагерях. В конце
февраля 1944 года Макс Жакоб, выходивший из собора
после мессы, был арестован, отвезен в орлеанскую тюрьму, а
оттуда через несколько дней, уже тяжело больной
пневмонией, отправлен в пересылочный лагерь Дранси под
Парижем, где формировались эшелоны в Освенцим. От такой
судьбы его спасла смерть: он умер в лагере 5 марта, за день
до того, как в Дранси пришел приказ о его освобождении, с
невероятным трудом полученный его друзьями.
После войны тело Макса Жакоба эксгумировали, и
поэт, согласно своему завещанию, был перезахоронен на
кладбище Сен-Бенуа, где до сих пор в первое воскресенье
марта проходит панихида по погибшему писателю, а в
соборе служится месса.
Название родного города Макса Жакоба - Кемпер -
переводится с бретонского языка как «слияние», потому что
он расположен на месте слияния двух живописных рек - Оде
и Стейр. По мнению одного из исследователей творчества
Жакоба, Элен Анри, его «Короля Беотии» в большей
степени, чем какое-либо другое произведение, можно назвать
«слиянием»*. Слиянием во всех смыслах - биографическом,
библиографическом, эстетическом. Когда в 1921 году в
издательстве «Нувель РевюФрансез» появился этот сборник,
* Henry H. Le Roi de Béotie, une œuvre-confluence // Max Jacob à la
confluence: Actes du colloque de Quimper. Bibliothèque Municipale
de Quimper. Université de Bretagne Occidentale. Brest, 2000.
9

«старый король» (о котором шла речь в книге стихов
«Центральная лаборатория») «монашеский принял обет» — это о
самом Жакобе, который после бурных дней своей монмартр-
ской молодости удалился в тихий городок Сен-Бенуа на
Луаре и посвятил свою жизнь молитвам, медитациям и
переписке с друзьями. В другой биографии - биографии книг -
«Король Беотии» занимает место между «Синематомой»
(«Фрагменты чужих мемуаров») и «Черным кабинетом»
(«Чужие письма с комментариями»), иными словами,
между «людьми рассказывающими» и «людьми пишущими», в
сборнике есть и исповеди, и анекдоты, и письма.
Если же говорить о строении самой книги, то «Король»
делится на две части, озаглавленные: «В перевернутый
лорнет» и «Больничные ночи и рассвет». Если тексты первой
части, которые сам Жакоб настойчиво называет
«сказками» или «новеллами» (хотя «Шантаж» - это маленькая
пьеса), были написаны с 1910 по 1915 год, то вторая явилась
исключительно результатом несчастного случая,
произошедшего 27 января 1920 года, о котором Пьер Андре писал
в своей книге: «Когда Макс Жакоб шел в Оперу на второе
представление пьесы „Трезубец", балета на музыку Маню-
эля де Фалла с декорациями Пикассо, он был сбит
машиной на площади Пигаль. Со сломанной ключицей Макс был
отправлен с больницу Ларибуазьер; здесь, полураздетый,
забытый на железном стуле в большом неотапливаемом
зале, а затем вымытый ледяной водой... Макс подхватил
воспаление легких»*.
В самом деле, рассматривать что-либо через широкий
конец лорнета означает видеть все в уменьшенном, зачас-
* Andreu P. Vie et mort de Max Jacob // La Table Ronde. 1982. P. 16.
10

тую жалком виде, когда предметы, от нас близкие,
превращаются в этакий натюрморт в миниатюре. Не об этом ли
говорил Макс Жакоб в своей книге «Поэтическое
искусство», написанной, к слову сказать, практически
одновременно с «Королем Беотии»: «Воссоздать вдали от нас то, что на
самом деле находится близко». Новеллы первой части -
рассказы от первого лица или от лица рассказчика, диалоги или
скетчи, в которых предстают «маленькие люди» или
группы «маленьких людей», как, например, мелкие служащие
из рассказа «Погребок Вольтера», которые сталкиваются
друг с другом в совершенно на первый взгляд
малозначительных историях: что сталось с пианино господина Про-
ша? что делать с написанной по-английски накладной в
конторе, где никто не знает английского? Сам автор
признавался в одном из писем: «Я свалил в кучу
реалистические рассказы, которые не понравятся моим друзьям и
будут раздражать читателей»*.
Кстати сказать, Жакоб не любил слово
«реалистический», свидетельства чему мы можем отыскать в его
переписке: «Создание персонажей реальных, но не реалистических»**,
или еще: «Прийти к реальному, используя
нереалистические средства. Большинство сказок из „Короля Беотии"
других целей не имеют»***.
Что касается названия, то читателю начала века оно,
несомненно, говорило больше, чем современному. У всех на
* Max Jacob à Edouard Gazanion // Correspondance. Edition de
Paris. 1953-1956. T. 1.P.48.
* Max Jacob à Henry Kanweiler// Correspondance». Edition de Paris.
1953-1956. T. 2. P. 79.
* Max Jacob à Jean Cocteau. Ibid. P. 83.
11

слуху была ария воинственного короля Беотии из второго
акта «Орфея в аду» Жана Оффенбаха, знаменитой оперы-
буфф. Есть там такие слова: «Когда я был королем Беотии,
моими подданными были солдаты». Макс Жакоб
вспоминает их в дарственной надписи, сделанной на одном из
экземпляров книги, и добавляет: «С тех пор как я живу в
монастыре в Сен-Бенуа, у меня не осталось ничего, кроме моей
веры. Это объясняет название».
Слово Béotien означает не только «жителей Беотии»,
оно стало нарицательным и переводится также как
«тупица, грубый, необразованный человек, безразличный ко
всему духовному, не способный понять литературу и
искусство». Перед нами именно они - жители этой маленькой
страны, легковерные, нелепые, наивные, плутоватые,
глупые, бездарные и неловкие. Что же до «средств»,
используемых автором, Элен Анри отмечает сюжетный минимализм
(даже когда за ним скрывается истинная драма) и крайнюю
сдержанность, а порой и лаконизм повествовательной
манеры*. Сам Жакоб был убежден, что порой больше поражает
не богатство и цветистость языка, но, напротив, его
сдержанность и даже бедность.
Что же касается сюжетов, особую достоверность,
«реализм» придают им ремарки автобиографического
характера, которые словно вехами отмечают жакобовский текст,
делая присутствие рассказчика зримым и осязаемым. Вот
вспоминаются детство и отрочество, проведенные в Кем-
пере, который в сборнике появляется под названием Ги-
шен: «Мой родной город, в котором до сих пор обитает моя
семья, расположен в долине, окруженной тысячью других
* Henry И. Op. cit. Р. 234.
12

долин, изобилующих скалами, деревьями и ручьями; мне
случалось вдруг заплакать, когда я ехал по дороге на
велосипеде» («Удивленный и очарованный»). Или говорится о
первых трудных годах, прожитых в Париже, на Монмартре,
в обществе Пикассо в знаменитой «Прачечной на плоту»:
«В доме на Монмартре, стены и перекрытия которого были
сделаны из плохо пригнанных досок и старых балок, году в
1905 проживал последний теоретик искусства и самый
серьезный и самый крупный мастер в области
пластических форм» («Богема в годы войны 1914 года»). Ко всему
этому следует прибавить имена персонажей, являющиеся
зачастую чуть измененными именами реальных людей:
В экстравагантном господине Швевишенбунде, сбитом
однажды вечером машиной на площади Пигаль, без труда
угадывается сам Жакоб. Во второй части, «Больничные
ночи и рассвет», нет уже никакого лорнета с его узким и
широким концами, он разбился, раздавленный колесами
автомобиля. Видения укрупняются, одновременно
расплываясь и превращаясь в галлюцинацию, в бред горячечного
больного. С одной стороны, это совершенно автономный
по отношению к первой части текст, с другой — мы
обнаруживаем здесь такую же галерею «жителей Беотии»: сириец,
не понимающий ни слова по-французски, старшая
медсестра, не понимающая щепетильности младшей медсестры,
сосед по койке, не понимающий различия между
«Легендой веков» Гюго и Библией... И за всем этим - голоса
поэта, пытающегося высказать (простонать, прокричать) свои
чувства, физическая боль, возмущение, гнев, тоска и
одиночество: комнатка господина каноника заперта, стало
быть, Бог отсутствует? («Еще не рассвело»), а еще -
жалость к товарищам по несчастью и благодарность тем, кто
13

пытается облегчить их страдания. К голосам (именно так,
во множественном числе) поэта, присоединяются голоса
пациентов, названных не по именам, а по номерам
больничных коек, а еще наводящая ужас какофония
«каркающих птиц»: малиновка с ее красной (от боли? намек на
воспаление легких?) грудкой, голубь, пронзенный кинжалом
(снова эта боль в груди), «кукушка отчаяния», с которыми
перекликаются в ночи «шакалы сумерек», «злобный лай
псов страдания», бормотание обезьян и разрывающий душу
детский смех слабоумного, и надо всем этим — свистки
локомотива (больница расположена между двух вокзалов) и
перекрывающие все звуки кашель и стоны («Великая ночь
(Медицинско-Вальпургиева)»).
Он еще Макс Жакоб, когда поступает в больницу,
через какое-то время он с ужасом узнает себя в «портрете цвета
лампы», затем автор чувствует необходимость создать
двойника - и на свет появляется господин Швевишенбунд
(впервые мы видим его в главе «День - История
прекрасного араба»), «ироническая аллюзия» — предупреждает автор.
На что? на его немецкие корни? Швевишенбунда как героя
романа можно идентифицировать, у него есть своя
история: однажды вечером он шел в Оперу и был сбит
машиной, он тоже писатель, пишет роман, в котором есть герой,
и т. д. По мере того как автор выздоравливает, у него
пропадает потребность в двойнике (и в присвоенном ему
номере), он опять обретает личность: «Для медсестер я
больше не номер 33, я господин Жакоб» («Петушиная песнь»).
Обогнав последних «жителей Беотии», выходящих, болтая,
из ворот больницы, Король садится на скамейку на
бульваре Мажента (впрочем, не один, а в компании с еще одним
своим двойником, «бледным испуганным человечком») и
14

излагает людям свои отчаянные откровения: «Слушайте!
слушайте мое предсказание, говорю вам, что вы умрете.
Я только что узнал это в больнице и кричу вам об этом на
бульваре Мажента. Вы умрете, мы умрем. О, это ужасающе
истинное слово и слово истины, единственной истины,
слово, которое нельзя убрать и до которого можно только
мысленно дотронуться пальцем, вы умрете. Но
выслушайте же меня, вместо того чтобы мчаться по улицам: мы все
сейчас умрем...» («Еще не рассвело»). За этими
откровениями - самыми пронзительными и поэтичными
страницами книги - следуют стихи, а вот они, напротив, как раз
очень прозаичны, отмеченные странной метрикой, не
путевые заметки, а впечатления от поездки на такси, на
поезде. В своей книге «Поэзия и религия в творчестве Макса
Жакоба» Кристин Ван Роже-Андреуччи назвала это
«стилем обрушения», «стилем подножки, которую автор
подставил самому себе».
«Эта книга охватывает все периоды моей жизни», —
признавался в 1922 году Макс Жакоб своему кузену. И если
можно было бы выбрать книгу, дающую наиболее — по
возможности - полное представление о прозе Жакоба, то это
именно «Король Беотии».
Своей статье о романе «Небесад, или Золотые часы»
(1922) Мишель Дье дал подзаголовок «Роман безумных
лет»*. Les années folles - так называли двадцатые годы, годы
эйфории после недавно окончившейся Первой мировой
войны, когда вчерашние потрясения забыты и расцветает
литература, в которой правит бал самое безудержное вооб-
* Due M. Un roman des années folles: Filibuth ou La montre en or //
Max Jacob a la confluence. P. 255.
15

ражение. С другой стороны, «Небесад» можно назвать
произведением, созданным в стиле «кубизма», когда из
отдельных разрозненных фрагментов возникает цельное
полотно. «Небесад» - это не сборник новелл, хотя в каждой главе
появляются новые персонажи, действие переносится в
другое место и на первый взгляд нет ничего общего между
улочкой в бедном квартале Монмартра, где живет бедная вдова
с четырьмя детьми, и Президентским дворцом с его
обитателями. Это роман со сквозным сюжетом, и сюжетом
являются приключения золотых часов.
Действие начинается на улице Габриэль, что у
подножия Сакре-Кер, перед нами разворачивается жизнь
бедного квартала и его обитателей. Часы, полученные вдовой
Лафлер от умершего мужа, оказываются предметом
вожделения старшего из ее отпрысков, Альфреда, считающего их
своей собственностью по праву старшинства. Когда часы
«уходят» из семьи, украденные из дома и проданные
дочерью Алисой, роман, который до этого момента мог
считаться романом нравов, превращается в авантюрный. Из
убогого квартала действие переносится в мир богемы: часы
попадают в руки известной куртизанки и актрисы Лены
Кальви, которая оказывается не последней фигурой в
шпионских кругах. Затем часы начинают свое
интернациональное шествие: они проданы венецианскому антиквару,
участвуют в спиритическом сеансе, путешествуют на Восток,
в Японию. Мелькает калейдоскоп лиц и мест: вот часы в
ателье модного художника, вот они выглядывают из
жилетного кармана агента сыскной полиции, вот привлекают
внимание президента Республики господина Аристида
Бриана... В конце концов, завершив свою
головокружительную одиссею, часы благодаря невероятному, причуд-
16

ливому стечению обстоятельств вновь оказываются в
семье Лафлер, но вскоре погибают, раздавленные колесами
автомобиля.
Помимо президента Республики в романе есть еще
один реальный персонаж: МаксЖакоб. Он появляется
буквально в первых строках, ему, «дорогому другу и любезному
стихоплету», адресует свое письмо один из главных героев,
господин Дюр. Да и сам этот господин Дюр как две капли
воды похож на Жакоба: он тоже обратился к религии, уехал
в Сен-Бенуа... Господин Макс Жакоб позволяет себе
вмешиваться в действие, комментировать происходящее.
Есть в романе помимо часов еще один предмет,
который можно назвать персонажем романа, - массивный
зеркальный шкаф орехового дерева. Он появляется еще до
того, как начинает разворачиваться история с часами, в
первых же строчках письма, с которого начинается роман:
господин Дюр рассказывает господину Максу Жакобу
совершенно банальную историю его приобретения. Серж
Гобер настаивает, что наличие этой истории-близнеца, этой
оппозиции (золотые часы стремительно перемещаются в
пространстве - массивный шкаф стоит на месте, золото
пылает—зеркало леденит) весьма важно для сюжета*. В обеих
историях прежний владелец предмета умирает и его смерть
освобождает предмет, вокруг которого начинается действие
(притязания на него, обмен). Но часы, помимо прочего, еще
и указывают на последовательность - до и после. Они
перекидывают незримый мостик между тем, что покидаешь,
и тем, чего достигаешь, а также мостик между различными
* Gaubert S. Le roman ou La montre en or (A propos de Fifibuth) //
Actes du Colloque International Saint-Etienne. P. 144.
17

эпизодами повествования. Это не просто вещь, это,
скорее, ключ, талисман, некий магический предмет вроде
волшебного кольца или лампы Аладдина. Хотя, безусловно,
приключения часов — это и повод показать характеры
людей. «На старинных картинах рядом с главным персонажем
изображали множество аллегорических фигур, говорящих
о его характере». Часы и шкаф стали именно такими
«аллегорическими фигурами».
И наконец, название. В оригинале роман называется
«Filibuth, ou La montre en or». Кто такой (или что такое?)
этот Фил ибют? В тексте самого романа нет об этом ни
слова, нет и персонажа с таким именем. Исследователи
романа гадают о том, что может означать это имя. Жакоб сам
объясняет это в письме приятелю, найденному всего лишь
несколько лет назад. Название расшифровывается как
«Fils de Butte» («Дети Холма»), где Холм — это Монмартр,
так в разговоре его называют парижане, именно там
происходит большая часть действия романа. Почему такое
странное написание? Во французском языке есть одно имя,
заканчивающееся так же: это Вельзевул (Belzebuth). Не
Butte, a Buth, потому что Жакоб считал Монмартр
«скопищем пороков». Но были еще и другие версии, бытовавшие
до того, как сомнения рассеял сам автор. Мы приведем
здесь версию господина Гобера. Первая часть слова может
значить либо нить (fil), то есть связующая нить, в данном
случае часы, либо — что более вероятно — сын Божий (in
nomine fili). Плюс окончание от «Вельзевула». Таким
образом, «Filibuth» может означать нечто вроде «Вельзевула
наоборот», обратившегося дьявола (в католичество
обратился сам Макс Жакоб, а также господин Дюр и госпожа
Лефлер из романа). Filibuth — это существование в каждом
18

из нас худшего (как реального) и лучшего (как
возможного), странная двойственность, которую любой из
персонажей обнаружит, если не станет довольствоваться тем, что
увидит в зеркале шкафа*. Как писал Макс Жакоб в
романе: «Каждый из нас в одно и то же время есть дичь диавола
и ангел Господа Бога. Убьем дичь - и воспарит ангел».
* GaubertS. Op. cit. P. 149.

Король Беотии

В перевернутый лорнет
Мемуары папаши Вобуа
Это уж непременно... но ведь не в семьдесят два года
приниматься за мемуары! Интуиция - это, конечно, дело
хорошее, тем не менее, как бы это сказать, образования мне
не хватает, ну, вы понимаете? Я бы, конечно, много чего мог
порассказать вам о Шарлевиле, ведь комиссаром полиции
я был добросовестным и отнюдь не робкого десятка, если
уж заговорили о храбрости. Спросите хоть у доктора Трас-
23

сена! правда, он уже умер, к сожалению, а то бы он вам
рассказал, как я дал однажды поджарить себе руку на этом, как
его, фермокаутере*; было чертовски больно, но я ни
словечка не проронил. Слушайте, однажды, как и всегда по
утрам, я зажигал огонь здесь, в муниципальной
библиотеке, и рука моя загорелась, а я смотрел и даже не дул на нее.
Шарлевиль не такая уж дыра, поверьте мне. Теперь-то я
просто частное лицо, мне ничего не стоит выйти на улицу в
скромной синей накидке и башмаках, но тогда я без
перчаток и не появлялся, уж поверьте мне. В театре - пятиместная
ложа для меня одного, а на мне трехцветная лента,
фотография на всякий случай, а еще такая тетрадочка, семейный
дневник, как я это называл. Маленький такой дневничок,
где я отмечал все, что ни услышу оттого, от другого. Я такс
ним и ходил по лавочкам, вхожу бывало и говорю: «Коль
уж вы так заняты, что вам некогда прийти ко мне и сделать
кое-какое заявление, пожалуйста, не беспокойтесь! Просто
окликните меня, когда я прохожу мимо. Я здесь для того,
чтобы все было как положено!»
Однажды в городе появилась банда воришек. А тогда,
вы понимаете, не было столько жандармов, как сейчас, в
общем, задержать их никак не получалось. Вызвал меня
прокурор. «Вобуа, — сказал он мне, — так вам не удается их
задержать?» И знаете, что я ответил? «Господин прокурор, —
ответил я, — я готов подать в отставку!» Слушайте,
слушайте, сейчас будет самое главное.
Промышлял у нас тогда в городе один попрошайка,
ходил всегда с палкой, и кое-кто мне даже говорил про него:
«Всем, кто ему отказывает, он угрожает». Тут как-то встре-
* Вне всякого сомнения, персонаж имеет в виду медицинский
прибор для прижигания термокаутер. (Здесь и далее примеч. пер.)
24

чаю я его и делаю замечание. А этот тип ведет себя очень
нагло.
- Кто вы такой? — говорит он мне.
Тут я показал ему свою фуражку, обшитую галуном, и
подумал: я тебе, наглецу, отомщу.
- А это вы узнаете?
- Нет, - ответил он мне.
- Так вот, сейчас вы узнаете, что это такое: это
фуражка комиссара.
Мы тогда носили фуражки.
Я попросил предъявить документы. К сожалению,
должен признать, они были в порядке: возраст-тридцать семь
лет, профессия - грузчик, родом из Азенкура, в общем, не
придерешься. Я велел навести кое-какие справки, как это
обычно делается, по нашим полицейским каналам, это
никогда не помешает: по сводке № 2 ничего, немного
браконьерства, и все. Ну просто не к чему прицепиться! Уж не
спрашивайте как, это наши профессиональные секреты, но
в тот же самый вечер мне удалось арестовать его за
бродяжничество и посадить в кутузку!
Постойте, тут-то все и начинается.
Через какое-то время мне донесли, что он будто бы
говорил: «Какие идиоты все эти жандармы и комиссары!
хватают невинных людей, а настоящим ворам позволяют
гулять на свободе, потому что мозгов не хватает их найти».
Как раз тогда эта воровская банда обнаглела
настолько, что ограбила мэрию; они украли лестницу, а потом
разбили витраж в церкви - пытались опустошить кружки для
пожертвований. Я подумал тогда: «Ты, приятель, похоже,
знаешь куда больше, чем говоришь, ладно, ты еще
узнаешь...» — вот сейчас, сейчас, вы увидите, слушайте... Я
сказал одному своему олуху: «Достань-ка себе рабочую блузу,
25

старую какую-нибудь, и мне тоже, а еще башмаки... ищи
где хочешь!» — надел я шапчонку, он тоже, оба мы
загримировались так, что не узнать. Являюсь я в таком виде к
прокурору. А прокурор был человеком трусоватым: он изо всех
сил наваливается на дверь, дверь своего кабинета, лишь бы
не дать мне войти, и вопит, какой это идиот, дескать,
позволяет сюда заявляться всяким бродягам. «Не бойтесь, -
говорю я ему через дверь, - господин прокурор, это же я,
Вобуа!» Прокурор тогда очень удивился и улыбнулся, ведь
он знал, что служака я хороший: «Вы только отдайте
приказ двум жандармам, чтобы они втолкнули меня в камеру
прямо в таком виде, и я вам обещаю, господин прокурор,
этих типов мы получим!» Прокурор сам лично пожелал
присутствовать при этой сцене, ну и пошли мы в кутузку, я и
мой олух, а начальство впереди. Наш попрошайка был там.
Вы не знаете, что такое кутузка? никогда не видели? Ну так
представьте себе, что там не светлее, чем в деревянном
склепе, в углу ведро, чтобы нужду справлять, и лежанка для
спанья. Вот! А тот попрошайка спал на раскладной кровати,
вдоль стены.
«Ах, как мне плохо! — стал я хныкать, стараясь
изменить голос, конечно, - как мне плохо! Ах, проклятые
жандармы, чтоб вам пусто было! пропади все пропадом!» -
повалился рядом с ним и стал колотить башмаками о его
кровать. «Ах, как мне плохо!», ну и, конечно, голос меняю,
чтоб он не догадался, и на пол плюю.
Тогда тот попрошайка мне говорит:
-Да уж! проклятые жандармы! и полные идиоты к тому
же! одних арестовывают ни за что, ни про что, а другие на
свободе гуляют.
- Какие «другие»? - спрашиваю я.
- Да воры, кто ж еще!
26

— Воры... так вы их знаете?
— Еще бы... черт побери!
— Так вы... вряд ли вы знаете о них больше, чем другие!
— Что? Я их не знаю? - возмущается он. - Как бы не
так, не знаю! Курчавый и Милорд, ну и другие с ними. Они
все в том доме, на Черных землях!
Ну, вы же понимаете, мой олух зря времени не терял.
Он лежал на своей койке, делал вид, что спит, и даже
похрапывал, вел, так сказать, протокол с участием двух
сторон. Ну, а я узнал, что было надо, и ковыляю себе к двери,
прихрамывая. Это был сигнал. У меня не было никакого
желания оставаться там до завтра. Жандармы нам
открывают. Сокамерник наш удивился, конечно, но промолчал.
А я сразу же к прокурору (на этот раз в нормальном
обличье, разумеется) и говорю ему: «Господин прокурор, вот
люди, которые нам нужны. Так-то».

Пианино-призрак
Окрестности Гишена — это двадцатикилометровый пояс
утопающих в зелени вилл и домишек. Летом на дорогах
царит большое оживление. Автомобили чужестранцев
обгоняют местных велосипедистов, а однажды, говорят, здесь
даже самолет видели. Вдоль реки - одной из самых
красивых во Франции — стоят замки, а их владельцы рыбачат на
лодках или устраивают небольшие регаты. Однажды
воскресным утром, когда мирные окрестности, казалось,
дремали под солнцем, два человека нетвердой походкой
ковыляли по широкой дороге X., в восемнадцати километрах от
28

Гишена: органист Прош и один из его работников Перон-
но. Прош, органист и торговец струнными инструментами,
сдавал напрокат пианино гишенцам-дачникам и приезжим;
ежедневно он отправлялся в свой обычный обход
настраивать пианино, и, если ему не удавалось удовлетворить
клиентуру, он уступал ее Перонно. Это были два маленьких
темноволосых человечка, постоянно нетрезвых, при этом оба
обладали особым даром никогда не показывать это своим
клиентам, но, едва выйдя на дорогу, что называется,
распоясывались и с чистым сердцем предавались веселью,
распевая во всю свою пьяную глотку. Ходили они, как
правило, пешком, умудряясь просадить в кабаках то, что могло
бы быть отложено на дилижанс.
- Господин приходской священник, послушайте, не в
обиду вам будь сказано, вы очень быстро идете! ну очень
быстро идете! Не идите так быстро, а?
- Еще чего, мой славный Прош! Это все вы. Вы не
явились на вечерню в прошлое воскресенье. Мы не можем вас
больше держать в качестве органиста.
- Вы же сами видите, что вы очень быстро идете.
Господин приходской священник, раз уж вы все равно
остановились, не могли бы вы дать нам, на что пропустить
стаканчик, а то у нас нет больше ни единого су.
- Я? поощрять пьянство? да ни за что... держите, вот
вам четыре су, но это гнусно.
Они выпили в кабаке, где был один торговец рыбой, у
которого тележка возле самого входа. Прош и Перонно
устроили торговцу рыбой настоящий концерт - флейта и
флажолет, в сумках у них всегда можно было найти какой-
нибудь инструмент. Еще они поведали несколько забавных
историй: историю про пианиста, который потерял «до»
верхней октавы, историю про камертон, который вдруг сошел
29

с ума, и тысячу подобных анекдотов своего привычного
репертуара. Торговец рыбой, пришедший в полный восторг,
не желал с ними расставаться: «Куда вы сейчас? Случайно
не в Z***?» Прош и Перонно тут же вспомнили, что как раз
в Z*** у одной графини имелось пианино совершенно
расстроенное. Отправились прямо с утренним солнышком.
Корзины с рыбой подпрыгивали, плохо закрепленные на
повозке, Прош и Перонно рассказывали по дороге
очередную историю, перемежая ее возгласами: «Чего тебе надо?»
и: «Какое мне дело?». Так прибыли они в замок графини
Барберен и позвонили в звонок на ограде, предварительно
взаимно принюхавшись и убедившись, что алкоголем
пахнет не так сильно, как могло быть. Ворота не открывались.
Они обошли вокруг парка, но и калитка оказалась
неприступной: две тяжелые дубовые стойки и большой навесной
замок. Тогда Прош раскричался:
- Нет, ну какие негодяи! мне нужно мое пианино за
пятьсот франков, которое я купил за двести, я не дам за него
и двадцати франков, но я сдал его напрокат за пятьдесят.
Мне нужно мое пианино. Я перелезу через стену, но получу
свое пианино, настроенное или нет.
Перонно, не такой пьяный, как его хозяин, мудро
заметил , что стена довольно высока, к тому же выкрасть
пианино все равно не удастся, потому что без грузовика его не
увезти.
- А твое какое дело? чего тебе вообще надо? Ты что,
думаешь, я его на собственном загривке поволоку? Я его
продам. Продам, и все! Если не в этом мерзком городишке,
значит, в каком-нибудь другом. Думаешь, мы не найдем
какой-нибудь тележки, чтобы увезти его? Пойди поищи мне
тележку... а я пока покурю. Сколько шума из-за ерунды! Чего
тебе вообще надо? Чего ты лезешь? За этой стеной мое пи-
зо

анино. Мое оно или нет, я тебя спрашиваю. А если оно мое,
значит, я имею право его продать. Давай найди мне
тележку, или я уволю тебя в двадцать четыре часа к чертовой
матери, как какого-нибудь торговца рыбой! Черт! и табак
кончился. Я тебе говорю, когда я продам пианино графини
Барберен, у нас будет табака просто завались, причем
хорошего табака. Будет с чем вернуться в город. Иди давай за
тележкой! А еще принеси лестницу. Или две. Лучше две.
- Ну и где вы собираетесь продать пианино этим
утром, хозяин?
- А твое какое дело? Чего тебе вообще надо? С каких
это пор подчиненные указывают хозяину, как проводить
торговые сделки?
- Я подчиненный... с какой стати это я ему
подчиненный!
- Ладно, не хнычь давай и отправляйся. Тут вилла одна
строится под громоотводом часовни Святого Сикста. Если
дьявол не оттащит нас за полы пиджаков, я добуду оттуда
четыре лестницы и две тележки, вот так.
В полдень настройщик и его помощник попали в
заросли рододендронов и глубоко заснули там, позабыв про
ручную тележку и лестницу, оставленные по ту сторону
стены.
Они были разбужены собачьим лаем и человеческой
руганью.
- Самое время отправляться к мессе, так надо же -
какие-то бродяги притащились. Эй, вы там, а ну
убирайтесь!
- Отстань! дай мне поспать! чего тебе надо? Что мы тебе
сделали?
- Проваливайте отсюда, пока я жандармов не
вызвал!
31

- Полегче, месье! Мы пришли настроить пианино
госпожи графини Барберен, но, очарованные красотой
здешних мест, прилегли немного отдохнуть в кустах, что тут
такого?
- Ах пианино! так вы господин Прош? Но госпожа
Прош, ваша супруга, уже сама приходила за ним, она
сказала, что хочет его продать жене мирового судьи. Наверное,
продала уже, пятьдесят франков, если я не ошибаюсь.
- Вот сука!

Пианино
У пианино госпожи Лемерсье тоже своя история.
Лет двадцать назад некий служащий страховой
компании приехал в Гишен со своим пианино. Это самое пианино
он возил из города в город, когда случалось менять место
жительства, нечто вроде семейной реликвии,
наследственная вещь, так сказать, вещь-память, которой очень
дорожат, но к которой не решаются притронуться. Это пианино
было похоже на верстак столяра, украшенный лирами
красного дерева; открытое, оно походило на ванну, а сама
клавиатура напоминала раковину Однажды некий экспедитор
вообще принял его за гроб.
зз

Господин Фессан очень дорожил своим пианино, хотя
довольно часто оно его обременяло, загромождало
комнату, увеличивало цену за переезд и мешало снять то жилище,
которое ему нравилось. Господин Фессан дорожил этим
инструментом, потому что его мать и его бабка извлекали
из него звуки, а еще потому, что пианино в его
представлении являлось предметом роскоши, с ним квартира
приобретала нечто вроде благородного титула.
Когда господин Фессан приехал в Гишен, он
поселился как раз напротив префектуры, в мансарде на четвертом
этаже дома торговца, и первым делом осведомился, как
насчет домработницы. В глубине двора проживала семья
плетельщиков соломенных стульев, чьим дочерям как раз
пришла пора зарабатывать на жизнь. Старшая и стала вести
хозяйство старого холостяка. Господин Фессан был
выкроен из желтой бумаги с грубыми складками, у него были
совиные глазки и ревматизм всех суставов сразу. Мадемуазель
Мари, начавшая вести его хозяйство, была маленькой
пиявкой. Рыжеватая, с выцветшими глазками. Однажды
господин Фессан сказал ей:
— Послушайте! что вас заставляет вот так приходить ко
мне?
Господин Фессан поверил, что любим, и это ему
весьма льстило. Он много смеялся тихим, глуховатым смехом.
Как-то раз в доме послышались спотыкающиеся звуки
пианино. Мадемуазель Мари, которая когда-то изучала
сольфеджио в местной школе, нашла способ возобновить
свои занятия на клавиатуре. Фессан ничего не имел против
того, чтобы она так развлекалась. В действительности
мадемуазель Мари, отдаваясь господину Фессану, и не имела
другой цели, кроме как поупражняться на клавиатуре.
Детские звуки старого пианино, раздававшиеся на лестнице,
34

породили множество сплетен; пожилые дамы позволили
себе некоторые наблюдения.
- Она такая нежная! такая нежная, - говорил Фессан. -
Пускай позабавится. Да, да! она неплохо ведет мои дела!
Тем временем господин Фессан, всегда, кроме
рабочего времени и часов аперитива, пребывавший в одиночестве
и скучавший за чтением газет, взял привычку проводить
время у родителей Мари и ее сестер. Он в открытую
заигрывал со всеми сестрами, даже отдавая предпочтение
Анжеле перед Мари. И более того, не прочь был поговорить
об Анжеле с Мари. Родители страдали от вольностей этого
господина, но Мари каждый месяц приносила в дом
деньги, и никто не решался делать замечания господину Фесса-
ну. Господин Фессан-отец, которому исполнилось уже
восемьдесят, как-то явился в Гишен навестить сына:
- Ты живешь среди ничтожеств, которые заставят тебя
жениться на их дочери, они всячески обхаживают тебя,
чтобы завладеть твоим имуществом!
— О папа! ты ведь их не знаешь! они очень славные
люди.
— Особенно малышка, да? Она безобразна и
совершенно недостойна Фессана. Я прошу тебя порвать эту связь.
Папаша добился, чтобы сын сменил местожительства.
Уезжая, Фессан подарил пианино мадемуазель Мари.
Какой подарок! об этом столько говорили.
Приблизительно в это время обе дочери получили
назначение учительницами в другой город, и семейство
плетельщиков стульев выбилось из нищеты. Папаша, то есть
папаша Бернар, получил место таможенного инспектора
где-то неподалеку, ведь в свое время он был на военной
службе, о коем обстоятельстве все уже успели подзабыть. В
35

комнатах в глубине двора остался лишь сын восемнадцати
лет, социалист, смещенный с должности служащий
налогового управления, который существовал на деньги разных
парижских фондов, поддерживающих единомышленников.
Звали его Лопес. Он, как умел, устраивал революцию в Ги-
шене, организовывал конференции в пустом магазинчике
где-то на окраине, у него было обличье тигра и робость
младенца. Однажды его вызвал в свой кабинет сам мэр.
- Вы позволили себе оскорбить меня в своем
листочке, друг мой. Но хотя я и не имею ничего общего с Иисусом
Христом, я вас прощаю. Послушайте, может, вы желаете
стать мэром вместо меня? ради бога, уступаю вам свое
место, посмотрим, каким вы станете мэром. Пожалуйста! вот
он я, добрый волшебник, я не только уступаю свое кресло
мэра вам и вам подобным, но из своих личных средств
готов выделить пять тысяч франков, чтобы вы поделили их,
как считаете нужным.
- Господин мэр смеется над нами.
- Да нет же, нет! я нисколько не смеюсь. У меня нет
никакого намерения смеяться, уверяю вас. Иметь на шее
такое ярмо, все эти муниципальные заботы, а это, можете
мне поверить, настоящее ярмо, и при этом слышать за
спиной всякие гнусные инсинуации, а это не что-нибудь, а
самые настоящие гнусные инсинуации. Ради бога, займите
мое место! пожалуйста, я вам уступаю.
- Господин мэр прекрасно понимает, что это
невозможно, за нас никто не проголосует.
- Ах вот как... ну тогда... тогда... Ладно! Я добрый
волшебник. Вы мне написали, что просите гимнастический зал
для проведения предвыборного собрания для вашего
кандидата. Я вам его даю... вам... именно вам. Обещаю!
- Спасибо, господин мэр. Господин мэр очень добр.
36

Предвыборное собрание было таким, каким бывают
все предвыборные собрания. На следующий день Лопес
Бернар получил врученное судебным исполнителем
уведомление о выплате суммы в сто двадцать франков за аренду
зала, а в случае неуплаты... ну и далее по тексту.
Лопес устроил большой скандал из-за этого дела,
некая парижская газета социалистического направления была
об этом уведомлена, но почему-то ничего писать не стала.
Лопес в довольно резких выражениях жаловался в местную
социалистическую газетку, а также самому мэру, правда, в
почтительных выражениях. Мэр напомнил о прецедентах.
Тогда Лопес обратился в кассу политической
взаимопомощи в Париж с просьбой о ссуде в сто двадцать франков. Ему
ответили, что следует дождаться окончания предвыборной
кампании, чтобы покрыть все расходы. По постановлению
суда имущество Лопеса Бернара было описано, а сам он
вынужден был покинуть город. Напрасно просил он учесть,
что арендная плата была на имя его отца. В квитанциях
стояло просто «Бернар» безо всякого имени. Все было
продано.
Жена мэра была большой любительницей распродаж:
она все покупала «по случаю». «Ах! старинный
инструмент!» - воскликнула она, увидев, как уходит пианино Фес-
сана из-под молотка оценщика. И приобрела его за
пятнадцать франков.
Два года спустя Фессан наведался в Гишен. Проходя
мимо лавки старьевщика, он узнал свое пианино, вошел и
купил его.

Золотой крестик
Театральные представления в религиозной школе Гише-
на во многом открыли ему глаза на самого себя. Успех в
роли Паоло в «Пиратах Саванны» окрылил его, что бы
потом ни говорили братья, дабы смирить его гордыню.
Именно вспоминая о премьере «Пиратов Саванны», он
чувствовал, что способен на нечто большее, чем стать приказчиком
в магазине модных товаров или фермером. Директор
школы никогда не упускал возможности серьезно побеседовать
со своими воспитанниками; однажды, вынужденный
опросить Савиньяна по поводу одного дела, а именно кражи сыра
на кухне, директор сказал ему:
38

- Если верить твоим учителям, ты утверждаешь, что
хочешь стать исследователем полярных морей... но это же
невозможно! Ты все-таки уже не ребенок.
- Я хотел бы поступить в семинарию, брат мой.
- Вот это уже лучше, но искренна ли твоя вера? Если
ты любишь помечтать, прогуливаясь в одиночестве, это еще
не значит, что ты прирожденный священник.
- Мои размышления привели меня к мысли о том, как
мал человек перед Господом Богом, а небо над ним
незримо, но для посвященных оно, несомненно, есть. Я верю, я
думаю...
- О! вот это уже из области теологии, мы,
оказывается, способны размышлять, это и хорошо, и плохо. Тут есть
опасность впасть в ересь. Ну что ж, если ты чувствуешь в
себе призвание, можно и посодействовать, если же в тебе
говорят лишь амбиции, ты в нас не нуждаешься... Слава
Богу!
Напряжение, с каким давалась учеба в семинарии,
суровость дисциплины уничтожили весь эффект от той
милости, что, как казалось Савиньяну, снизошла на него в
восемнадцать лет. Общество его соучеников-крестьян сделало
из него пронырливого карьериста, год страданий в казарме
и братия отбывающих военную повинность чуть было не
сделали из него мистика. Ему было двадцать три года,
когда он получил письмо следующего содержания:
«Господин Аббат,
Я верую в Бога, как можете верить в Него только вы
сами, и лишь после долгой борьбы с собою решилась я
отнести это послание на почту. Прежде всего прошу меня
простить, я не представляю, каким титулом мне следует вас
39

называть, ибо та приближенная к Церкви особа, что дала
моей служанке ваше имя, сообщила ей также, что вы не
посвящены в сан, и, должна признаться, весьма надеюсь,
что вы не будете посвящены никогда. Между тем я вовсе не
отношусь к числу атеистов, коих вокруг великое множество,
и это обстоятельство не должно быть безразлично вам,
такому святому человеку, как вы, ибо вы, без всякого
сомнения, святой. Вот уже более года я вижу вас на
десятичасовой воскресной мессе и пролила достаточно слез, чтобы мой
опрометчивый, по мнению некоторых людей, поступок был
прощен Богом. Я истинная страдалица, ибо вы являетесь
мне как образ Бога на земле, именно Бога я и люблю в вас.
Не знаю, замечали ли вы меня когда-либо, по
воскресеньям я надеваю шляпку с красной лентой, а в последнюю зиму
на мне были черные перья; мы всегда становимся со
стороны часовни Сен-Сиприен, две моих тетушки, матушка и я.
Золотой крестик, который найдете вы в этом письме, я
прошу вас сохранить, что бы с самим письмом ни случилось: я
носила его на шее под одеждой со дня моего первого
причастия и хотела бы, чтобы теперь вы повесили его на шею
себе, он принесет вам счастье. Теперь поговорим о
серьезном: до сих пор я не говорила о вас ни с кем, кроме
служанки, но я сама собой распоряжаюсь, и родители мои
позволят мне выйти замуж по моему выбору. Я и работаю у
родителей, которые являются владельцами магазина „Гран-
Базар" , что прямо напротив церкви. У нас семь тысяч
франков чистой прибыли ежегодно, и через некоторое время нам
будет на что жить, когда мы удалимся отдел. Я говорю это,
потому что предлагаю вам отказаться от будущности
священника и жениться на мне, потому что, должна вам сказать, я
люблю вас, господин Аббат. Дайте мне утвердительный
ответ, и я поговорю с родителями. Сохраните этот крестик,
40

каков бы ни был ваш ответ, но если он будет
отрицательный, я умру.
Со всем уважением к вам и искренними чувствами
ОртансДаньелу,
„Гран-Базар" у Ратуши,
Церковная площадь, дом 1».
Савиньян получил это письмо уже вскрытым вместе с
предписанием предстать перед ректором семинарии.
- Согласно нашим правилам, каковые являются
обязательными для исполнения, —сказал ректор, — вы не
должны отвечать на письмо, оскорбительное для всех нас... Что
намерены вы предпринять, дитя мое?.. Вам предложена
карьера и богатая наследница.
- Я обдумаю это предложение со всем хладнокровием.
- Вы сильны в теологии и философии, а также во всем
том, что имеет отношение к критике, но вы не слишком
преуспели в латыни. Принимая во внимания черты вашего
характера, вы сможете стать превосходным священником,
вы обладаете чувством собственного достоинства,
порядочностью, смирением, представлением о долге и своих
возможностях. Церковь переживает, дитя мое, весьма сложные
времена, и я полагаю, вы можете стать для нее прекрасным
сыном. Однако сейчас, как никогда прежде, нам
необходима истинная вера, вы должны знать это, возможно, вы не
ощущаете в себе истинного призвания... Вы не отвечаете...
Нам не нужны дурные священники, нам нужны
священники хорошие, поступайте согласно своей совести и
верьте, что с Божьей помощью я поддержу любое решение,
какое бы вы ни приняли. С древности известны достойные
похвалы примеры того, какие жертвы были принесены во
имя призвания.
41

- Я обещаю все обдумать, господин ректор.
- Посоветуйтесь также со своей семьей, дитя мое! Ваши
родители были бы счастливы, если бы за них молилось
духовное лицо. С другой стороны, подобный брак может
принести состояние... Вы не отвечаете... Не следует
пренебрегать мнением родителей, не забывая при этом, что истинной
вашей матерью является Церковь.
- Вы совершенно правы, господин ректор, и,
поверьте, я искренне, от всей души тронут тем участием, какое вы
принимаете в моей судьбе.
- Вы любите эту девушку?
-Я с ней незнаком.
- Впрочем, насколько я вас знаю, любовь никогда не
станет препятствием на пути к вашей карьере: вы больше
походите на Сенеку, чем на Овидия. Ха, ха, ха! Я не
склоняю вас к исповеди, но должен сказать, вы амбициозны. Я
опасаюсь даже, как бы вера не стала страдать из-за ваших
аппетитов.
- С сожалением должен заметить, господин ректор, что
вы ошибаетесь на мой счет.
- Ну что ж! тем лучше! тем лучше! подумайте. Наш
разговор окончен. Я советую вам исповедоваться как можно
чаще, дитя мое, и ничего не скрывать от с вое го духовника.
В следующее воскресенье церковный служка принес
прямо к мессе конверт, в котором лежала фотография
мадемуазель Ортанс в бальном платье и записка следующего
содержания:
«Господин Аббат,
Ручей семинарского парка протекает под стеной и
впадает прямо в купальню. Опустите письмо в картонный
конверт, я приду за ним завтра в семь часов. Поторопитесь,
42

потому что отец мой знает все и хочет выдать меня замуж за
моего кузена, республиканца и такого же атеиста, как и он
сам.
Любящая вас в Иисусе Христе
ОртансДаньелу».
Савиньян заметил девушку во время мессы и грезил о
ней всю ночь. Затем ответил, отправив письмо указанным
путем:
«Выходите замуж за кузена! Савиньян».
И, выводя эти слова, он мысленно добавлял: в сорок
лет я стану епископом, а в шестьдесят - кардиналом.
История эта получила известность: ему пришлось
вынести ужасную семейную сцену, и, дабы оправдать свое
поведение, он вынужден был выказать набожность, которая
стала со временем истинной.
Сейчас он служит кюре в небольшом городке
неподалеку от Гишена, это худой, бледный священник с
бесцветными глазами, серебряные виски служат ему защитой. Не
так давно ему пришлось собирать пожертвования для
бедняков в одном замке: Ортанс Даньелу, ставшая госпожой
X***, открыла ему дверь и не узнала его. Называя свое имя,
кюре был очень взволнован: теперь-то он знает, что не
станет ни епископом, ни кардиналом.

Богема в годы войны 1914 года
Будь эта история сама по себе правдоподобна, мне нечего
было бы стараться сделать ее таковой, ибо в том и
состоит роль рассказчика. С какой стати описывать все так,
как смог бы это сделать любой, и вы в том числе? Знаю,
знаю! вы считаете правдоподобным лишь то, о чем
однажды вам уже приходилось выносить суждение. Но, в конце
концов, если моя цель - всего лишь облегчить задачу тому,
кто собирается за нее взяться... если моя цель - расширить
ваши возможности восприятия, сделать вас более
доверчивым, прибавить вам житейского опыта... История моя со-
44

вершенно невероятна, потому что некая богатая дама
сорока лет от роду, из племени обывателей, не более богема,
если можно так выразиться, чем какой-нибудь художник,
потому что слуги... ох уж эти слуги! Вы даже не
догадываетесь, что они собой представляют, уж будьте уверены... Они
лучше, чем об этом принято говорить, и куда хуже, чем
можно представить себе в самых страшных снах. Что
касается «богемы», уж поверьте мне, это милое словцо -
просто симпатичный синоним беспорядка, и скажите,
действительно ли налаженная жизнь художника с регулярной
работой и размеренными привычками менее
беспорядочна, чем жизнь богатой вдовы, наполненная страстями,
которые если что и ограничивает, так только их избыток.
Является ли адюльтер характерной чертой семейного быта
именно художника? Только ли у них так заметно отсутствие
за столом матери семейства? равно как и отсутствие детей
или, напротив, их присутствие, но с такими манерами,
которым их явно специально не обучали, чьи уши приучены
к цинизму отцовских и материнских речей... Ну и хватит
об этом, речь сейчас совсем о другом. Рассуждения, что
приходят мне в голову, побуждают меня к серьезности,
которая сюжету моему вовсе не пристала и которая явилась
бы следствием вполне обоснованного негодования, но вряд
ли представится таковой читателю. В сущности, история
моя покажется невероятной лишь тем, кто полагает, будто
несчастья, обрушившиеся на Францию в 1914 году,
превратили в героинь всех богатых сорокалетних вдовушек и дали
всем утонченным художникам средства, дабы те могли
удовлетворить свои изысканные вкусы, а также тем (а
таких наберется еще больше), кто пребывает в убеждении,
будто прислуга, подобно декартовским животным, души
не имеет.
45

В доме на Монмартре, стены и перекрытия которого
были сделаны из плохо пригнанных досок и старых балок,
году в 1905 проживал последний теоретик искусства и
самый серьезный и самый крупный мастер в области
пластических форм. Странное устройство монмартрского
пейзажа! странные архитектурные концепции! В этом доме, не
имевшем надстроек, видимых снаружи, на самом деле
имелись подвальчики и чердаки (по правде говоря, ничего,
кроме подвальчиков и чердаков, там и не было), причем
подвалы казались чердаками, а чердаки подвалами. С художником
жила его подруга Валери, женщина, чья тонкая и
одновременно тяжеловесная красота, чьи прелести, избыточные,
как и ее воображение, а также кроткий, он же буйный нрав
способствовали попеременно то привлечению в дом, то
изгнанию оттуда почитателей нового искусства и приятелей
художника.
Родные по духу гении, уже проявившие свою
гениальность, первые плоды которой собирать так приятно и
лестно, их взаимная вера в успех, одинаковая бедность и
одинаковое богатство, сходные объекты ненависти и восхищения
привлекали сюда молодых людей, словно связывая их
судьбы в некий прекрасный узел, который личные обязательства
могли ослабить, увы! но не развязать. Казимир Бариго был
не из их числа. Порой Казимир отдавал дань искусству
живописи, но у него не было ни сожалений оттого, что он так и
не достиг в этом деле успехов, ни беспокойств о том, как бы
этих успехов достичь. Присутствие праздных статистов
среди трудолюбивых художников не удивляет ни самих
художников, ни стороннего наблюдателя. Их полезность
проявляется при проведении коммерческих сделок или в часы
удовольствий. Казимир не тяготел ни к развлечениям, ни к
коммерции. Эта бурлящая юность, кажущаяся порой грубой
46

из-за специфической одежды, внешнего вида и особого
языка, хотя в то же время не без налета эстетства и изыска,
отточенных разумом и чувствами, и бледный Казимир, чья
бедность ничуть не подпортила его изящества, чье изящество
удачно скрывало некоторую присущую ему вульгарность,
терпели друг друга, хотя и не испытывали взаимной
симпатии. Обычно мастерские художников напоминали
захламленные склады, обитель Бариго походила на квартиру юной
девушки, туда никто не имел доступа. Было известно, что
когда-то он состоял в любовниках у прекрасной Валери:
нынче ничто в их поведении не давало оснований верить в
эти слухи, и его присутствие на Монмартре, которое
по-другому и объяснить было невозможно, вероятно, больше не
имело никакого отношения к истории их любви. А вот
внезапное исчезновение как раз любовью и объяснялось, во
всяком случае, для тех, кто знал о ревнивой страсти нашего
юного хозяина: итак, в один прекрасный день Казимир исчез.
Вернисажи, что собирали в одной художественной галерее
картины как друзей, так и соперников целого поколения
живописцев, их речи, их вкусы, их радости и ссоры (последние -
для оживления обстановки) Казимира привлечь не смогли.
От учеников школы Бонна, его бывших однокашников,
стало известно, что некая богатая сорокалетняя вдова погрузила
Казимира в спальный вагон, отправляющийся на Лазурный
берег. Наши глаза, которые никогда его особо не искали,
теперь не видели его вовсе, а если бы и увидели, то не иначе как
в интерьерах какого-нибудь роскошного дворца, где его
беззаботность составила бы счастье крепкой брюнетки, а
светлые брюки и желтые ботинки составили бы, в свою очередь, -
его счастье. Сказать по правде, искусство всегда было для него
не более чем иллюзией, которой его друзья-художники
служили куда с большим успехом, чем его собственная кисть.
47

Возраст придает разуму силы, зато отнимает их у
очарования. В начале войны 1914 года мне довелось стать
свидетелем одного поступка, весьма своеобразного проявления
благотворительности, имевшей к ней, к войне, самое
прямое отношение. Бариго явно нуждался в помощи. Шесть
месяцев в окопах и тридцать шесть лет за плечами
превратили белокурого юнца в боксера. К несчастью (что ясно
проявилось для меня в этой истории), война, изменив
внешность Казимира, не изменила вкусов богатой вдовы.
«Ах да, Казимир! а вы тут, на этом диванчике, по
своим собственным делам? Живопись не приносит художнику
богатства, так, во всяком случае, утверждают, но вы,
похоже, считаете, что богатство художнику должна приносить
любовь?»
Слова тех, кто полагает, будто обладает безупречной
нравственностью, нередко ранят плохо укрощенной
гордыней, но те, кто старается быть непохожими на этих, не
сказать, чтобы были намного мягкосердечнее. У Казимира
была совесть. Хотя вместо нее он предпочел бы иметь
возможность удовлетворить свою потребность в сладостной
роскоши. У него не было сил творить добро, но он умел, по
крайней мере, его распознавать, перед лицом зла и передо
мной он порой выходил из кокона своей грациозной
беспечности. Конец его истории объяснил мне, почему он
рассказывал ее именно таким тоном, а именно тоном
преступника, радующегося заслуженному наказанию.
Он рассказывал о своих походах, о ранении, об
увольнении со службы для того лишь, чтобы лишний раз
поведать о письмах своей супруги, поначалу восторженных,
потом все более редких, потом вообще прекратившихся. Зато
как подробно описывал он свое возвращение в особняк на
авеню де Вилье. Ах! какое разочарование! он-то полагал,
48

будто телеграмма о его прибытии соберет в холле толпу слуг
и десятки ваз с цветами, но его встретил лишь багаж,
сваленный в автомобиль, заказанный в конторе по перевозке
грузов. Когда дама, которая сидела внутри вместе с
белокурым юнцом, как две капли воды похожим на первого,
заметила того, кто был некогда ее мужем, она решила, что
может избежать встречи, поторапливая возницу через стекло,
между тем как, напротив, только привлекла внимание к
своему бегству.
- Ну что, моя дорогая, - говорил он, стоя на
подножке, - давненько не было от вас известий.
- С какой стати вы тут объявились? Устроился тут в
машине, между прочим, это я за нее заплатила.
- Не знаю, хорошо ли устроился месье, но только
сейчас ему будет очень плохо.
Казимир сделал отчаянную попытку склеить свою
разбитую жизнь, для чего ему было необходимо изуродовать
юнца, а юнец, в свою очередь, хотел защитить свою, толкая
агрессора к открытой двери грузового омнибуса. Экс-мадам
Штремлер собралась с силами, растраченными мужем и
любовником в борьбе, и наскребла все же те, что были ей
необходимы для следующего зал па откровенности; впрочем,
источником этих сил был все тот же дерзкий темперамент.
- Я вышла замуж за художника, а не за солдафона. И
мне нужен художник. Я взяла в дом художника, а вы
никогда не были художником. Вы исполняете свой долг на
войне, ну так и я исполняю свой долг на войне: я пожертвовала
десять тысяч франков, я медицинская сестра. Можете
пройти в дом, если вам угодно. Но вы не получите от меня ни
гроша. Вы мне отвратительны!
- Старая б...! - наверняка завопил бы Бариго, стоя
прямо на мостовой, если бы не упал в обморок, а он таки упал.
49

Казимир узнал маленькую итальянскую спальню и
одного из своих слуг; он даже не мог дать денег тому, кто его
туда внес.
- Поставьте раскладушку в мастерскую, Жан, и чтобы
мной больше никто не занимался! Мне нужно привести в
порядок свою жизнь.
В горячечном сне перед мужем мадам Штремлер
предстали развод с алиментами. Затем нищета стала донимать
Казимира в особняке на авеню де Вилье и преследовать его,
когда он оттуда выходил. Он испытал на себе, что расходы
на развод недоступны бедняку так же, как освобождение от
уплаты судебных издержек — обитателю частного
особняка. Конечно, в квартире имелось кое-что, что можно было
бы продать: зеркала, пианино, картины, но Казимир в
достаточной мере опасался безжалостной женской суровости,
а также страшился полиции, поэтому поневоле
приходилось оставаться порядочным. Что же касается Рубенса,
который вроде бы принадлежал ему и который являлся
предметом восхищения обывателей, пока что, кроме насмешек
торговцев, он не получал ничего. При этом, не имея
возможности обратить в золото свои собственные творения,
он проделывал это с какими-то украшениями,
драгоценностями и предметами своего гардероба, в том числе
интимного. Проходят дни, проходят в ожидании, в надежде
на невозможное, на чудо. Он оказался в тех местах,
которые когда-то были в моде, при этом не признаваясь сам себе,
что он ходит туда и почему, и зеркала настоятельно
советовали ему туда являться, но только зеркала. В один
прекрасный день портрет мадам Штремлер, напомнивший ему имя
его автора Бонна, привел его в благотворительное
общество «Братство художников», председательствовал в
котором в ту пору сам мэтр. Приемные Пти Пале являли собою
50

перекресток, где сходились множество тревог и страхов. Та
малость, которую там раздавали, кое-как склеивала
осколки жизней, расколотых войной, и надежд, расколотых
голодом. Я мог дать Бариго лишь несколько советов,
поделившись невеликой своей мудростью, но он им не внял.
Тридцать франков в месяц - на это приходилось питаться
одним лишь хлебом. Так и питался Казимир в мастерской
особняка, поскольку еда эта казалась ему недостойной
резного лакированного дуба столовой.
Однако в буфетной отсутствие мадам, казалось,
скорее, удлиняло время трапез, но не отменяло их вовсе. Жан,
в чьи обязанности некогда входило обслуживать именно
месье, как-то постучал в дверь мастерской, весь красный
(вероятно, от усилий, затраченных на пищеварение).
Бросив два быстрых взгляда на два листка бумаги, на одном из
которых, шелковистом и мятом, виднелись хлебные
крошки, а другой был бланком с горделивой шапкой «Братство
художников», он сказал:
— Я по поводу ключа от чулана с грязным бельем, его
нигде не могут найти.
— Я прошу вас не заниматься моим бельем, Жан. Я же
сказал, пусть мною вообще не занимаются: я был бы рад,
если бы в этом доме с должным вниманием отнеслись к
моему последнему приказу, чтобы ни вы, ни кто другой сюда
не поднимались ни под каким предлогом! Мне нужно
работать. Вот, Жан! это вам, но оставьте меня в покое.
Оставьте в покое! да-да! оставьте меня!
— Пять франков! О! месье слишком добр! У месье
широкая душа, как говорится. Но чтобы я взял чаевые у месье,
который сам в трудном положении! да никогда! Месье меня
не знает. Нотариус мадам дает нам на расходы и
выплачивает жалованье. Нет! месье не может так поступить! Очень
51

обидно! Месье не доверяет слугам. Месье не прав. Но если
бы месье знал, что говорят в буфетной, месье бы понял,
что... и война... и все эти несчастья... и вообще...
- Что? Что это еще такое? Жан, я прошу тебя, чтобы в
буфетной мои дела не обсуждались, у вас что, своих забот
мало? Вы мне надоели, понятно? Выйдите, Жан! Я прошу
вас, я приказываю вам выйти. Это последний приказ,
который вы от меня слышите: выйдите! немедленно выйдите!
- Ну нет, месье! что же это получается? такой хороший
хозяин, как вы, так страдаете из-за войны, а у слуг есть все,
что душа пожелает. Мне кухарка так и говорит: будем
приносить месье еду прямо в мастерскую утром и вечером, а
еще завтрак в постель.
Сомнения, стыд и отчаяние проявляются одинаково:
так и у Казимира первым желанием было спрятать глаза,
скрыть растерянность, мол, ничего не понимаю. Он
отвернулся, стал барабанить по оконному стеклу, в который
врывалась зеленая листва деревьев, высаженных вдоль авеню,
уселся на изящный стул из бамбука, поднял покрасневшие
веки:
- Вы очень славные люди! Вы мои лучшие друзья! Я
никогда не забуду то, что вы сейчас мне сказали, Жан. Это
так прекрасно! так великодушно! не могу согласиться! Очень
жаль, но я не приму, я не могу этого принять, мне очень
жаль, у вас такие добрые сердца. Жан, я хочу пожать вашу
руку, дорогой мой Жан.
Камердинер был хорошим рассказчиком, образованным
человеком, внимательно следил за политическими
новостями и мог с ученым видом порассуждать о главах государств.
Кухарка была восторженна, вульгарна и сентиментальна.
Горничная была практична, любила оперетту и выпить
хорошего вина. Старший управляющий был настроен фило-
52

софично, снисходительно и покровительственно.
Кастелянша была набожна и безропотна. Трижды в обеденное
время подносы уткнулись в дверь мастерской, и трижды
дверь эта осталась запертой. Трижды из-за двери донесся
умоляющий голос, и трижды ответа не последовало. На
четвертый раз дверь отозвалась:
- Ладно, спускайтесь, я за вами!
В буфетной он получил полный джентльменский набор:
торжественную речь управляющего, ободряющие улыбки
всех присутствующих, твердое рукопожатие кухарки.
Набожная кастелянша не пошевелилась. Казимир
продемонстрировал безукоризненный такт, сдержанную
непринужденность. Однажды он обратил внимание, что в библиотеке
особняка имеются русские романы - и прочел их.
Одна дама в гостях, которой я недавно рассказал этот
анекдот, спросила меня:
— И что ж стало с вашим другом господином Бариго?
— Пишет картины в жанре кубизма, живет на
Монмартре с бывшей горничной мадам Штремлер. Он один из
протеже господина Р., вы знаете, у него галерея современной
живописи.
-Адама?
— Ее особняк выставлен на торги. Кажется, она совсем
разорилась после краха русских фондов.

Кризис дендизма,
исследованный на примере некоего подростка
Господин Ансельм, пора на занятия! - Но сегодня же
воскресенье, Анна! - Значит, пора отправляться к
мессе, господин виконт. - Месса прекрасно без меня обойдется,
так же, как и я без нее. — О! виконт не идет на воскресную
мессу! Что бы сказали Святые Отцы, если бы узнали? — Не
называйте меня виконтом, Анна, я республиканец,
демократ, хулиган и сутенер. И вообще - где мой шоколад? - Если
бы это слышал ваш дедушка! - Анна! Я хочу знать, почему
мне несут мой шоколад с булочками, а не с бисквитами, как
54

это принято повсюду? — Господин граф и слышать не хочет
про бисквиты! Он не желает, чтобы в доме водились
бисквиты. - Ну и пусть! а я хочу бисквитов; можете потом
сказать ему, что это я их хочу, и я настаиваю, чтобы это были
фламандские бисквиты от Коломбен, а не откуда-нибудь.
Анна! идите сюда, у вас такая славная шейка! о! и преми-
ленький затылок, Анна! где вы нашли такой затылочек!
такой мощный! такой толстенький! очень впечатляет! и
золотистый к тому же! - Замолчите! Господин Ансельм, я
пожалуюсь вашему дедушке. - Анна, не ходите туда!
Скажите, как так получается, что мне нечего надеть: ни одной
пары обуви! - Пресвятая Дева Мария! Да у господина
виконта десятки пар обуви в туалетной комнате, в верхнем
ящике! - Когда я говорю, что мне нечего надеть, я знаю,
что говорю. Галлуае не прислал мне ту пару, что я у него
заказывал? а я, между прочим, лично заказывал. -Звонят,
господин Ансельм! это мадам!... Анна! позвоните моему другу
Жоржу... ну, вы знаете, Сакс 48-62, я буду ждать его ровно в
три у Фуке».
Чтобы продемонстрировать свое презрение к булочкам
в отличие от более аристократичных бисквитов, он
выставил на угол ночного столика ту самую, что лежала рядом с
чашкой. Затем, решив, что шоколад должен разделить
презрение к булочкам, он отставил и его, чтобы тот остыл, а
затем избавился от него одним глотком, читая XV главу
книги, озаглавленной «Блондиночки Бельвиль и их веселые
дружки». «Здорово написано!» - провозгласил Ансельм,
выражая не столько мнение бывшего ученика класса
риторики, сколько удовлетворенное любопытство юного
виконта. Первый час после его вставания с постели был
посвящен омовению дородного белого тела. В течение второго
он приводил в порядок ногти. Этой зимой лучшие денди
55

носили ногти короткие, прямоугольные, не слишком
блестящие. Стать лучшим из них! Поскольку этот идеал был
недостижим, с тем большей силой являлся он предметом
амбиций робкого подростка. Он прилагал все старания к
изучению мэтров, дабы в один прекрасный день стать
достойным этого титула. Лицо его имело цвет розового
бутона, лишенное, впрочем, его сияния. Самодовольным
минам, в которых он старательно упражнялся, не удавалось
стереть ни его всегдашнего униженного выражения, ни
присущих ему детских и даже женственных черт. Свой
домашний костюм в английском стиле он облагородил, добавив к
нему пояс розового шелка, который, по его мнению,
придавал одеянию нечто персидское.
За полгода до этого одежда, которуюон носил,
нисколько не отличалась от той, что болталась на вешалках.
Заполнившие до отказа книжный шкаф книги, приобретенные в
те далекие времена, своим присутствием не вызывали у него
ничего, кроме презрения, которое он должен был
демонстрировать. «Руководство исповедника» в четырех томах,
серия «Отцы Церкви», «Подражание Господу», «Объяснение
Святой Мессы» - если корешки и были оторваны, то
правила, предписываемые этими сочинениями, должны были
стать правилами его жизни. Однажды, когда он с яростью
Иисуса, изгоняющего торговцев из Храма, назвал
«женщиной, нарушающей супружескую верность» свою несчастную
мать, жертву развода и слишком богатого мужа, а дед,
заметивший, что христианин обязан проявлять разум и доброту,
был заклеймен «старым развратником», потому что,
послухам, имел на содержании одну бывшую актрису (дед
попытался на это осторожно возразить: «Чти отца своего и мать!»),
молодой человек застенчиво произнес: «Вот моя мать! вот
мои братья!» - указывая в сторону слуг, смущенно хихика-
56

ющих в сторонке. Ни авторитет Отца из «Братства Марии»,
ни энергичные призывы старого графа вернуться к
здравому смыслу, ни доверительные беседы Ансельма с матушкой
не смогли совратить его с избранного им пути добродетели,
а вот насмешка женщины — смогла.
В одно из воскресений, когда, как всегда в этот день,
церковь Сент-Оноре-д'Эйло освободила особняк Мадюрон
от его слуг, Ансельм решил воспользоваться одиночеством,
чтобы написать эссе о монастырской жизни, а начать
решил с освобождения от мебели собственной комнаты.
Жоржде Баразежель, соученик Ансельма и доверенное лицо
его матери, направляясь от нее к нему, остановился в
коридоре перед его мебелью, равно как и перед его прожектами,
причем и то и другое вызвало его недоумение. У Жоржа
челюсть, лоб и плечи были квадратными, а глаза нежными,
действовать он привык осмотрительно. Он был любителем
приврать и наобещать, больше стремился получать
удовольствия от жизни, а не решать ее проблемы.
«Друг мой, — сказал он, — так не делается! нельзя
съезжать с квартиры по религиозным убеждениям! И потом, это
противоречит здравому смыслу, а я не приемлю ничего, что
противоречит здравому смыслу! По правде сказать, и мне
не чужды некоторые экстравагантности, но когда дело
касается религии, все мгновенно приобретает форму
помешательства. В самом деле! напивайся пьяным, меняй женщин
одну задругой, но, в конце-то концов, позови кого-нибудь,
кто внес бы твою кровать обратно!»
Ансельм, горделивый в своем одиночестве, склонился
перед тем, кто это одиночество нарушил.
Тем не менее он произнес:
- Жорж! Займись земными делами, а мне оставь дела
небесные!
57

Что касается баронессы Мадюрон, двадцать лет
страданий не смогли стереть с ее лица милости двадцати других
лет. К Жоржу она испытывала доверие, которым тот
надеялся, увеличив частоту их встреч, однажды злоупотребить
ради удовлетворения собственных желаний, тщеславия или
же любопытства. Выходки сына - не были ли они лишь
поводом показать привязанность к матери, а также свое
одиночество в особняке, доказать ей это своеобразным
образом? К несчастью для него, она как раз сражалась с
портнихами, которые скопировали костюм с одной картины,
изображающей Диану, в которую ее и наряжали. Посланец
знаменитого кутюрье руководил всеми работами.
Появился Жорж, обрисовал в красках поведение Ансельма и
воздал похвалу собственному.
«О! несчастное дитя! Я уверена, что у него нет денег!.,
но эта тигриная шкура меня невероятно полнит,
мадемуазель... Как я обожаю этого мальчика! - Вас ничто не
полнит, мадам! - произнесла первая портниха. - Может быть,
ему несвоевременно выплачивают пенсию?.. Мадемуазель,
из-за этого колчана я выгляжу горбатой! - Этим вечером
вы будете прекраснее, чем сама Диана. Наденьте серьги, в
этом месяце мы даем много голубого; пусть ваши
приятельницы попробуют хотя бы с помощью краски стать такими
же блондинками, какой вас сделала сама природа! —
Господин де Баразежель!.. Мадемуазель, обруч возле вас,
спасибо. Господин де Баразежель, я хочу, чтобы мальчик
развлекался: скажите ему, чтобы развлекался. Друг мой, будьте так
любезны, откройте мой секретер... да-да... видите, там
маленькое серое портмоне... Скажите Ансельму, что это
презент от его мамы, чтобы был послушным мальчиком. Жорж,
дорогой мой, поведите его куда-нибудь, развлеките! Это
очень милый ребенок, мне нужно заниматься им гораздо
58

больше, а у меня так мало времени!., нет! не целуйте мне
руки, они в пудре... О! нехороший мальчик! Идите, дитя
мое... меня сейчас начнут раздевать... Фижмы достаточно
широкие, как вы считаете, мадемуазель?»
Мать любила в подростке то, что нравилось женщине,
а еще надежды, которые пока обмануты не были. Она
обеспокоилась тем, что не увидела его за столом, и костюм
Дианы отважился совершить путешествие по коридорам и
остановился перед дверью, которая мгновение еще оставалась
закрытой. Ее бурные ласки наткнулись на скалу и
евангельские изречения.
Однако этой же самой ночью, то ли юный виконт еще
не оборвал до конца узы своих привычных удовольствий, то
ли его аскетизм был достоин отдыха от сражений, из угла бара
Фуке он рассматривал гостей. Одна юная дама, которую они
прозвали Королевой Венгрии и которая считала их всех
мишенями для своих огненных стрел, казалось, особое
внимание обратила именно на него, виконта Ансельма.
Удовольствие оттого, что смог стать избранником красавицы,
которой часто любовался издалека, а также распитая на двоих
бутылка виски вдохновили его на мадригал и на взгляды,
которые говорили сами за себя и поняты были правильно.
«Ах! милый мой, - сказала ему Королева Венгрии,
которая ставила себе в заслугу собственную недоступность, —
у меня в постели достаточно теплые ноги, мне нет нужды
согреваться паникадилом».
Когда сталкиваются самолюбие и здравый смысл,
первое обычно бывает в ущерб второму. Ансельм,
оскорбленный до глубины души, не понял, что здесь имела место не
только игра слов, но и другая игра.
«Так, стало быть, здесь все всем известно? что я сделал
им всем, я, несчастный? почему они не оставят меня в по-
59

кое? О мой Господь! поскольку я спешу к вам!., а впрочем,
нет!., я хочу стать самым развращенным человеком этого
века».
Его молчание не дало повода для насмешек, чего нельзя
сказать о его поведении. Этим же вечером на площади
Мадлен, в квартирке, где по твердой и весьма немаленькой цене
некая дама отдавала мужчинам из высшего света живой
товар напрокат, Ансельм заставил женщину плакать,
пересказывая ей роман Толстого, и смеяться, описывая своих
приятелей и приятелей приятелей.
На следующий день, пресытившийся если не развратом,
то, по крайней мере, его прислужниками, он попытался пе-
респатьс привратницей особняка Мадюрон, выучить наизусть
несколько стихотворений Ламартина и стать денди.

Удивленный и очарованный
Госпоже Эмме Анри Герц
Я готов здесь признать, что бесплодность моих попыток
принимать участие в исполнении обязанностей по
казарме истощила терпение тех, в чьем ведении они
находились. И когда наконец снисходительная бдительность
военных властей прервала мою деятельность после долгих
шести недель, желая освободить меня от тягот, мне легче
было скрыть свой стыд от того, что я избавился от своей
обузы, чем им -радость от того, что они избавились от сво-
61

ей. Учебное заведение, которое должно было озаботиться
моим возможным чиновничьим будущим, в тот год меня не
ждало: увольнение с военной службы означало каникулы,
они длятся по сей день.
Я стал художником, а может, просто узнал, что
художник, а может, счел, что я художник, а может, научился им
быть: в то время как моя чувствительность, порожденная
отсутствием школьной обыденности и обострившаяся
благодаря постоянному досугу, меня самого приводила в
восхищение, я познал благодать свободы и оценил ее настолько,
что ни за что на свете не желал бы теперь от нее отказаться.
Мой родной город, в котором до сих пор обитает моя
семья, расположен в долине, окруженной тысячью других
долин, изобилующих скалами, деревьями и ручьями; мне
случалось вдруг заплакать, когда я ехал по дороге на
велосипеде. Шедевры искусства были мне неведомы, люди
вызывали приступы хохота. Я стыдливо скрывал свои
сокровенные мечты и проявления этих новых эмоций от тех, кто
мог бы над ними посмеяться, и находил утешение в
собственном молчании, ощущая гордость, которая за этим
молчанием скрывалась. Увы! поддавшись соблазну
недолговечной дружбы, я нарушил молчание, ранив при этом и
себя, и того, кому был дорог.
Доктор Мариус Александр был из того же города, из
того же лицея и того же возраста, что и я. Он только что
покинул общество своих наставников медицинского
факультета города X..., чтобы вступить во владение сельским
домом, оставшимся без хозяина после смерти родителей.
Но ни состояние, ни его склонности не могли позволить
ему утратить плоды приобретенных знаний. Между тем
население города уже являлось достоянием нескольких
докторов, потеснить которых он не надеялся. В приюте для
62

душевнобольных пациенты занимаются сельским
хозяйством и разведением скота; Мариус Александр купил им
корову и сделался их доктором. Этот самый приют
расположен к востоку от города; это круглый и зеленый холм,
ночью он кажется некрополем из-за белых корпусов,
которые на нем возвышаются. В одном из таких домиков
находится квартира доктора, студента, который ассистирует ему
в его врачебной деятельности, и одного пациента, который
помогает по хозяйству. Столовая у двух ученых мужей
общая, а спальни разделены дверью. Я повстречал Мариуса и
решил проводить его в приют. Белые деревянные панели
стен докторского домика подчеркивали его ветхость, а их
грязь - нравы его обитателей: влажные, недавно вымытые
тарелки, стаканы, серые от пыли и красные от вина,
находились явно не там, где положено было им быть, а
громоздились на письменном столе в спальне. Я узнал коллекцию
тростей покойного отца Мариуса, зато вы в призывнике
прошлой зимы вряд ли смогли бы опознать прежнего
очаровательного мальчика, удрученного латинскими
переводами.
Распахнув окно, Мариус показал мне зеленые
заросли, которые отделяли его от долины Анаель, его родины, и
саму долину: линию скал на горизонте.
- Как я люблю, - сказал мне он, - эти белые скалы,
заросшие остролистом, эти песчаные ланды, в которых так
легко потеряться.
Вдруг он рассмеялся безо всякой причины.
- Ты любил эту землю еще ребенком. Ты хотел стать
фермером, полагая, что любишь ее не так, как любит поэт.
- Я - поэт? С моим-то пузом и моей медициной? Ты
что, смеешься? Это ты был поэтом: всегда лучше всех по
французскому.
63

- Я и есть поэт.
И я поведал ему тайну своих новых эмоций, умоляя
сохранить ее. Я нашел себе доверенное лицо, наперсника,
к которому впоследствии так часто обращался.
Мне нравилось по дороге в приют любоваться
природой, на которую я смотрел еще в детстве. Мариус
жаловался на приют, на директора, на пациентов, на слугу, на
город, на жизнь, пил сидр и смеялся. Раскрасневшись, он
танцевал и играл на мандолине. За горизонтом скалы
долины Анаель скрывали речку. Мы, орава гимназистов, когда-
то часто купались там нагишом. Окруженные зарослями
орешника и тростника, мы играли под водой в прятки.
Однажды летним утром, когда я стоял в комнате Ма-
риуса Александра, повернувшись спиной кокну, взгляд мой
упал на листок бумаги, лежавший на полу возле двери,
разделяющей спальни. Что-то было написано на нем поперек,
а лежал он так, будто створка двери и пол служили ему
окошечком.
- О! Мариус! Мариус, смотри! твоего соседа ночью
посещает женщина. Ты пытаешься заманить ее по эту
сторону стены, разумеется, когда твой подчиненный спит. А
она тебе отвечает: «Я не могу, говорю же тебе, не могу!»
Мариус что-то невнятно пробормотал, как
застигнутый на месте преступления мальчишка.
- Не пытайся изображать Шерлока Холмса, дружище,
ты все равно ничего не узнаешь. — И прищелкнул
пальцами. Он был горд, что умеет щелкать пальцами. Потом
рассмеялся.
- Эта женщина принадлежит, по крайней мере, к
мещанскому сословию; я это вижу как по твоему молчанию,
так и по изяществу ее почерка. Письмо было написано этой
ночью, раз его до сих пор не вымели. Мужья не дают своим
64

женам увольнительную по ночам, следовательно,
посетительница твоего соседа — молодая девушка. Как ты смущен,
приятель! Ба! ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не
сомневаться в моей сдержанности.
Это событие несколько отвлекло меня от созерцания
собственных душевных переживаний, избавило от
тревоги, порожденной моими поутихшими восторгами. Игра в
частного детектива показалась мне достойной будущего
литератора, я унес записку, почерк и стиль которой
должны были стать основой для расследования.
В маленьких городках читают гораздо больше
старинных книг, чем в больших, деревенские библиотеки
посещают чаще, чем национальные. Элита, подонки и все
остальное общество X..., любезность господина Маже, директора
городской библиотеки, превращали на час в день в почти
тихую гостиную это кладбище трех тысяч томов: лучшие
романы XIX века, несколько худших, а также большое
количество раритетов, уцелевших после пожара аббатства в
1789 году. Уборщик, папаша Лансон, бывший жандарм, руки
которого были скрыты перчатками, потому что у него не
было пальцев, а веки не прикрывали больше фарфоровых
глаз, записывал, держа линейку во рту, в толстой книге
названия книг, которые брали читатели, предварительно
расписавшись за них. Я догадался, что в регистрационной
книге папаши Лансона имелись образчики подписей всех моих
сограждан: с первого же взгляда я увидел уже знакомый мне
почерк, а также имя той, которая меня интересовала.
«РевюдэДе Монд, 1863,тома II и III»
-былоотмечено папашей Лансоном. Подруга моей сестры и моей
матери подписалась: Амели Жей.
- Это я вас так рассмешил, господин Макс? -
удивился папаша Лансон. — Нет? все равно странно... вы, такой
65

почтительный молодой человек, совсем не похожи на тех
олухов, что являются сюда посмеяться надо мной!
Имя Амели Жей положило конец моей наивности и
дало рождение новых представлений об обществе. Каково
бы ни было его прошлое, молодой человек,
предпочитающий добро злу, бывает потрясен, столкнувшись с
реальностью. Впрочем, это открытие, если принять во внимание мои
способности, навело меня на мысль использовать его себе
во благо. Я поразмыслил, что непринужденный тон
записки Амели Жей предполагал возможность совместных
удовольствий, иными словами, присутствие еще одной
женщины ночью в домике врача приюта для душевнобольных.
В провинции женщины поддерживают друг друга,
чтобы падать не в одиночку. Никогда прежде не имея
возможности проверить этот закон, я довольно живо представлял
себе, как все происходит, и среди приятельниц Амели Жей
принялся разыскивать ее подругу по ночным похождениям.
Представительницы интеллектуальной аристократии,
к которой она принадлежала, любили собираться вокруг
молоденькой преподавательницы английского языка
гимназии для девочек, мадемуазель Мальвины. Любовь к
насмешкам, мстительное презрение толп, страсть к чаю,
Бетховену и мягким материям только укрепляли взаимные
симпатии этих умненьких барышень. Репутация моей
семьи позволяли мне с ними сойтись. Я подошел попросить
какую-нибудь книгу у мадемуазель Мальвины. Мне удалось
поинтересоваться автором, которого изучает в данный
момент преподаватель, появиться днем на общем собрании
интеллектуалок, предвидя, что студент, принятый Парижем,
будет принят и ними, а также повести разговор в том
направлении, которое было мне необходимо для проведения
моего расследования.
бб

- Завсегдатаю парижских Больших бульваров,
очевидно, скучно в нашей глуши, — сказала мне полная
жизнерадостная брюнетка Мари Кенель.
- Природа здесь такая красивая.
- И вам не приелся этот кресс-салат?
- Некоторые виды наскучить никак не могут. Вот, к
примеру! Долина Анаель, какой восторг!
- О! великолепно! - раздались голоса.
- Стоит увидеть это при свете луны, - произнесла
Мари Кенель, - настоящая театральная декорация.
Упоминание лунного эффекта с восторгом было
воспринято собравшимися и с удовлетворением - мной. О
Мари Кенель! неосторожная болтушка! Так, стало быть,
вам случалось прогуливаться ночью среди этих удаленных
от города скал? С маменькой, должно быть! Впрочем,
скорее всего, это был Мариус Александр, их хозяин, он-то и
выбрал эти поэтические часы, чтобы вы посетили его
жилище.
На следующий день в наступивших сумерках я уже
сидел в поезде, везущем меня в Париж, став незадолго до этого
участником самой тягостной сцены, которую когда-либо
приходилось переживать. Если я был достаточно порядочен
для того, чтобы сообщить о своем открытии только Мариу-
су Александру, то оказался недостаточно благоразумен,
чтобы скрыть это от него.
- Мариус! - сказал ему я, - этим вечером вы, Мари
Кенель, Амели Жей, твой интерн и ты, отправляетесь на
машине в долину Анаель. Прогулка закончится
маленькими интимными радостями.
Мариус покраснел, приподнял в удивлении брови:
- Ты откуда знаешь? ты! Кто тебе сказал?
- Никто, кроме меня, этого не узнает, будь спокоен.
67

- Ну ты даешь! ничего себе! просто в себя прийти не
могу! Ну и как, по-твоему, называется твой поступок? Не
ожидал, что мой старый друг станет шпионить за мной.
- Что я такого сделал?
- Знаешь, как это называется на языке права? Это
называется злоупотребление доверием!
- Что ты мне доверил?
На это Мариус рассмеялся. Живот его колыхался.
- Знаешь, это даже смешно! даже смешно!
Он щелкнул пальцами, протянул мне руку и принялся
за свои обычные жалобы.
Доктор Александр и мой отец являлись членами
одного и того же клуба. Этим вечером, очевидно, движимый
самыми нежными чувствами, приятель мой описал отцу мои
стремления и чаяния и рассказал о моем намерении
сломать себе карьеру. Этой поразительной новостью отец мой
был потрясен до такой степени, что его разбил паралич.
Первым доктором, оказавшим ему помощь, стал Александр:
отца увезли с его предписаниями. Болезненно пораженный
трагическими результатами своего предательства, он со
слезами на глазах поведал моей матери о причинах столь
большого несчастья, и, когда я появился у изголовья больного,
моя мать приказала мне этой же ночью отправляться в
Париж.
Так началась эта жизнь лишений и страданий, которая
продолжается до сих пор.

Погребок Вольтера
I
..Муи что прикажете об этом думать? думать что при-
\\ Π кажете? Вместо того чтобы пялиться на меня, как
идиот, два часа своими глазами... лучше это прочтите, вот,
пожалуйста, Периге: „В ответ на ваше уведомление от 12-го
числа сего месяца имеем честь сообщить вам, что, поскольку
нами не были заказаны сто дюжин библора, мы сегодня же
высылаем их обратно по вашему адресу!" А теперь вот это,
смотрите сюда, из Лилля, нет, вы смотрите: „Погребок Воль-
69

тера" в Лилле: „Выражаем свое недоумение по поводу того,
что нами не были получены сто дюжин библора".
Очередная ваша шутка? Нет ни этого ни того. Вот, полюбуйтесь,
доказательства! А, ну конечно! вы будете утверждать, что
имеете счастье находиться под покровительством хозяев,
вот как! Вы сделали все, что могли, чтобы вас отослали куда
подальше бездельничать и вытворять свои мелкие пакости.
Ну-ка, ступайте считать чернильницы-непроливашки, их
должно быть восемнадцать сотен...»
Старики со склада, на которых низвергались все эти
потоки брани и поношений, называли его Бурдюк Сала.
Тип при подъемнике, который менял товары в витрине и
надеялся, что однажды будет признан самыми быстрыми
ногами парижской коммерции, а также на ипподроме, прозвал его
Альбиносом. В действительности его звали господин Леоне,
сам же себя он именовал Муаро: это был помощник
заведующего одного из отделов книжного магазина, который я
имел честь загромождать своим вздором. Напряженное
внимание, которого требовала по причине близорукости его
писанина, так и застыло на лице, а гнев и безмятежность
оставили на нем лишь выражение добродушия.
Покровительство хозяев, без сомнения, делало меня в его глазах
достойным его собственного покровительства и уважения.
Куда с большим удовольствием, чем моим сослуживцам по
отделу, Луи по прозвищу Ночной Колпак и Виктору по
прозванию Зазубрина, он чуть осипшим от волнения голосом
поверял мне свое восхищение актерами Театр-Франсэ или
газетными юмористами и с пренебрежительной усмешкой
отзывался о других сотрудниках.
На физиономиях некоторых из них застыло
выражение угодливое, кокетливое и победоносное. У нас по
обыкновению было оно униженное, у него, скорее, недовольное,
70

а в иные дни не имелось и вовсе никакого. Тогда его
коротенькие резвые ножки, которые вдоль всего бульвара
Вольтера доставляли его крупное туловище в пансион на улице
Беранже, казалось, вбирали в себя все его, то есть
туловища, силы. Своим отцу и матери, проживавшим на улице
Пре-Сен-Жерве, он никогда не выказывал иного
настроения, чем полное отсутствие оного.
Парижские кварталы, некогда бывшие деревушками,
сохранили с той поры свои домики: в комнатах жилищ,
являвшихся в прежние времена свидетелями летних развлечений
принцев, обитали семьи рабочих. Мебель в стиле
Луи-Филиппа, принадлежавшая родителям Леонса Муаро,
загромождала весь первый этаж. Там старая женщина, сгорбленная,
любопытная и вечно озабоченная, каждый месяц
оприходовала те две сотни франков, что приносил ее сын, и заботилась
о полупарализованном супруге, кирасире войны 1870 года.
Две зеленщицы, сияющие бижутерией, здоровьем и
помадой, отвлекались по воскресеньям от трудов на огородах
Пантена, перемешивая игральные карты перед семейством
Муаро.
И вовсе не для возбуждения читателя заговорил я о
своем легкомыслии, приобретающем порой причудливые
формы, вскоре станет понятно, что не все оплошности были по
моей части, зато оплошности Муаро имели определенные
последствия. Мое прошлое усердного студента,
журналиста, вхожего в круги разнообразных - в зависимости от
обстоятельств - элит, светского человека по призванию и
довольно взрывного по складу темперамента предоставляло
мне, по контрасту с ситуацией, весьма непривычной для
юного буржуа, подробности, способные растрогать его
больше, чем восторги какого-нибудь желторотого
новобранца из магазина. О, это непередаваемое уродство жен-
71

щин предместья, когда ты сам не достиг еще возраста
сострадания! Грубость мужчин! Только ни в коем случае не
поражаться этому в открытую, дабы не затруднить свое
существование бок о бок с теми, с кем сосуществовать
приходится. Тот, кто не покинул меня в дни невзгод еще до того,
как его одолели собственные, П. П.*, чья кисть стала
инструментом его славы, если он вспомнит чудовищный взгляд,
которым мы рассматривали однажды вечером из окна
особняка проезжую часть бульвара Вольтера, не найдет в себе
сил улыбнуться при воспоминании о фиакре, который мчал
меня в сторону предместий, далеко-далеко от моей
квартиры на Цветочной набережной, и подпрыгивающие на
наших коленях какой-то таз и мою лампу, ту самую, что
освещает сейчас эту страницу, а также при воспоминании об
ужине тухлой рыбой и вздувшейся колбасой, которые мы
поедали стоя на улице Рокет.
Начальником отдела «Книги» в Погребке Вольтера был
господин Лижье; поговаривали, что он, скорее, был из
Внутренней полиции, потому как его гораздо чаще можно было
застать в кабинетах коллег, чем в его собственном, и
вообще его недолюбливали. Нос его, волосы и глаза были
приподняты вверх, голубые круглые глазки, маленькая
головка, высокий рост. Общаясь со своими подчиненными, он
имитировал просторечный выговор, легко отыскивая его
образчики в своих семейных воспоминаниях. Когда он
разговаривал с начальством, его голос, издевательски
любезный, скрывал пошлость точно так же, как в разговоре со
всеми его смех - истинные мысли. Обладание чистым
тенором, который я открыл у него однажды, когда он,
полагая, будто находится один, дал в конце каватины настоя-
* По всей вероятности, речь идет о Пикассо.
72

щее верхнее «до», причем не фальшивя, а лишь слегка
исказив тембр, так же, как и удовлетворенные амбиции,
нисколько не усмирило его социальной ненависти; больные
почки, шурин — вор-рецидивист, ежедневное лицезрение
всемогущего администратора учреждения - все вызывало
в нем раздражение. Чины, получаемые в Погребке
Вольтера, являлись, скорее, результатом благосклонности
начальства, нежели заслуг или почтенного возраста, и, хотя
доносы господина Лижье стоили ему самому благосклонности
администратора господина Помпа, полезность, каковую он
таким образом доказывал, не позволяла искать ему замену.
Вспышки его праведного гнева стихали (а может, и нет) по
вечерам в залах, где объединялись носители единых
мнений для взаимной поддержки, а также днем, когда игривый
тон его разглагольствований скрывал неприязнь к молодым
богатым буржуа, чей дом ломился от добра. Я не мог не стать
объектом его ненависти: чем более очевидна становилась
моя неспособность, тем столь же очевидным - и
раздражающим для него - было покровительство, каковое эту
самую неспособность покрывало, но, боже мой! еще бы его
не заставляли опасаться достоинства коммерсанта плюс мои
преимущества!
Молодой господин Помп, администратор Погребка
Вольтера, озабоченный стремлением обогатить свой ум, не
забыв при этом о своем сундуке, дабы восполнить
человеческий опыт, которого, как он смутно осознавал, ему
недоставало, выслушивал новости господина Л ижье так же, как
выслушивал он коммерческие новости, доставляемые
каждое утро начальниками отделов в его обставленный с
монашеской скудостью кабинет. Университет преподнес
бородатого, с социалистическими пристрастиями мальчика
высокой коммерции, которая прилично одевала его, посте -
73

пенно начинала придавать ему благородную дородность и
совращать. Он был слишком справедлив, чтобы ненавидеть
меня как ставленника акционеров, поскольку и сам являлся
таковым, и слишком благороден, чтобы терпеть то
обстоятельство, что я не был достоин благосклонности, каковую
лично он - ну какие сомнения! - безусловно, заслуживал.
Коварнейший Лижье хорошо знал Помпа, и знал также, как
настроить его против меня. Достаточно было изменить
место, а также род и направление моей деятельности, притом
что его собственная деятельность, в той ее части, которая
касалась меня, осталась без изменений. Он говорил ему:
«Забавный этот тип, ну, я говорю о протеже этих месье. Он
подвизался в отделе К. Он поет! он рисует карикатуры! ба!
забавно!»
Да! в отделе К. пели! О, мое убогое пение, господин
Лижье. Мне вспоминается, это было... но нет... я слишком
расчувствуюсь, с тех пор я не мог слушать это без слез! Я
имел слабость попросить у моих сослуживцев немного
симпатии и сочувствия, в которых мне было отказано со
стороны начальства. Песни объединяют; те, что исполнялись в
Погребке, были из концертов группы «Ба-Ра-Хло», а не из
моего школьного репертуара. Я запрятал в свою память одну
такую, она связана у меня с обеденным временем на
бульваре Вольтера, и я небрежно вытаскивал ее, словно
высвобождая из полотна, в которое она, будто какая-то вещь,
была завернута. Что же касается карикатур, признаюсь,
признаюсь, господин Лижье, мое перо научилось отыскивать в
ваших чертах сходство с совой, и этот крошечный талант
даровал мне уважение, в ущерб - каюсь! - тому, что
следовало бы проявлять к вам.
Однако же мое отсутствие отнюдь не избавило от
ошибок книжный отдел, и из филиалов Погребка ежедневно
74

приходили письма с жалобами. Периге так и не дождался
возможности заработать на продаже новогодних
календарей в связи с тем, что заказанные тридцать шесть дюжин до
них не дошли. Лаконичное письмо торгового агента на
могло скрыть разочарования и недоумения понесшего убытки
филиала. Нанси оплакивал тысячу ежедневников формата
56x76, отправленных в Ла-Рошель месяц тому назад,
которых никто с тех пор больше не видел. Лилль был
разочарован, не получив хромолитографий, от которых пришли в
восторг Марсель и Экс, а также карандашей «БББ Венюс
Дроунинг», ко всеобщему удивлению присланных в
Нанси. Депеша «объясните почему не получены сто коробок
Холз Милл Экстра Супер», посланная Шербургом и
попавшая в руки самого господина Мишеля Помпа, подвигла его
на расследование. Господа Лижье и Леоне Муаро
опрошены, Луи по прозвищу Ночной Колпак и Виктор по
прозвищу Зазубрина уволены. Хотя их уже не было, филиалы
продолжали стенать. Напрасно Монпелье выказывал свою
потребность в писчей бумаге (по дюжине в пачке), Бар-ле-
Дюк напрасно жаждал пять с половиной литров чернил
«Антуан».
Леоне Муаро был влюблен.
II
- Нет, нет, только не надо этих огромных букв, как на
афишах! Они должны быть на одной линии и хорошо видны.
Пишите, мадемуазель, и не забудьте черточки над «т» и
точки над «и», очень вас попрошу... и перестаньте плакать!
«Господа сотрудники!..» нет! «Администрация убедительно
просит...» ...ну сколько можно!., говорю вам, не плачьте!., что
это еще такое?., знаете что, просто напишите: собрания...
75

сотрудников... во дворе... коридорах и на лестницах...
строго запрещены... Жалобы... сотрудников... будут... всегда...
внимательно... выслушаны... господином...
администратором... который тщательным образом и со всей
ответственностью рассмотрит все претензии... следовательно... пустая
болтовня... не имеет смысла»; дайте сюда. А! здесь два раза
подряд «сотрудники», может, заменить на «служащие»? Не
стоит жертвовать стилем, не так ли? Ладно, ночью
подредактирую дома. В конце концов, здесь все достаточно ясно,
прямо как статья из «Матэн», и вполне изысканно. Они,
видите ли, объединились и требуют увольнения Лижье из-
за ошибок, допущенных его отделом. Ах, ах!
провалиться мне на этом месте, если ими движет идея
справедливости... у служащих одни лишь чувства, какая там идея! Идея
справедливости, скажите пожалуйста! знаюя, что это такое...
и вообще - хозяин я или нет? причем образцовый хозяин,
хотя и упрямый, что есть, то есть. Все еще плачете,
мадемуазель? ну, доверьтесь мне, мне, не кому-то там другому,
давайте! Держу пари, что есть у вас защитник куда более мудрый и
сердечный, более сообразительный, чем я. Позвоните, в
конце концов, и спросите, почему этого Муаро все еще нет.
А! это наверняка он. Умение скрывать свои чувства —
королевская наука. Входите, это вы, Муаро? Как дела? Ну что
ж... Похоже, что в книжном отделе дела по-прежнему идут
неважно, несмотря на проведенное мной дознание по
поводу всей этой путаницы с исполнением заказов. Вас,
Лижье и вас, я считал работниками аккуратными,
пунктуальными... объясните мне, в чем дело? только давайте не будем
лить воду, вы не можете, вы не должны обвинять железную
дорогу, почту, тамошние порядки, это совершенно точно,
точно, точно: все эти вопросы выяснены, изучены, с этим
все понятно, железная дорога скрупулезно выполняла ука-
76

зания нашего учреждения, написанные вашей, понимаете,
вашей рукой. Лижье рассылкой не занимается, стало быть,
ответственный здесь именно вы. Итак! вы больны? У вас
какие-то неприятности, проблемы семейные? нет! что-то
личное? отец ваш, случаем, не болен? Ах вот что! вы
смеетесь, смеетесь?
- Я, господин Помп, не смеялся, я улыбался, это
совсем не то же самое, это совсем разные вещи.
- Муаро, вы меня удивляете! то есть я, конечно,
человек добрый, но должен сказать, что в гневе я ужасен.
Точнее не скажешь. И говорю вам со всей прямотой:
берегитесь!
- Что касается доброты, господин Помп, доброты к
служащим, это справедливо, тут ничего не скажешь, вы
вообще человек справедливый. Это принцип нашего дома.
- Так что?
- Я улыбался, потому что собираюсь жениться.
- А! ну тогда совсем другое дело, тогда ладно! Примите
мои поздравления. Мадемуазель Адель, мадемуазель Адель!
быстрее! ну надо же!
Секретарша мадемуазель Адель, которая до сих пор с
трудом скрывала плач, с рыданиями справиться уже не
могла и вынуждена была удалиться. В наступившей тишине
вопрошающий и насмешливый взгляд патрона не мог не
отметить ликование, которое служащий понапрасну
силился скрыть, старательно изображая сдержанность. При всем
своем любопытстве к роману, которое хозяин прятал за
внешним равнодушием, он предпочитал все же, чтобы
свидетельницей этого самого равнодушия была женщина, а не
кто другой. Если речь шла о выборе между двумя
интригами, следовало выбрать интригу матримониальную, это, по
крайней мере, не задевало его достоинства. Впрочем, его
77

богатая натура скорее получила бы удовольствие от
проявления радостных чувств, нежели от необходимости
применять какие-либо карательные санкции. Предчувствуя то, что
неизбежно должно было последовать за этой улыбкой, -
отставку жениха, — он распускал по канве узорное шитье
своей изворотливости, плетя тем самым другой узор -
своих восторженных чувств.
- Ваш победоносный вид не оставляет никаких
сомнений, что женитьба весьма выгодна. Я предполагаю, что
невеста в число персонала не входит. Примите мои поздравления...
великолепно!., замечательно... ладно!., и вы мне,
несомненно, намереваетесь сообщить, что покидаете меня, поскольку
обзаводитесь своим домом, прекрасно, прекрасно.
- Можно сказать, что женитьба выгодная, господин
Помп, мы об этом как-то не задумывались... она работает у
Каролин Берар, это на площади Мадлен, она ее
компаньонка, то есть... ну, в общем, сами понимаете.
- Каролин Берар — марка серьезная: да, это и в самом
деле выгодный брак.
- О! весьма выгодный, господин Помп.
- Самое пикантное в этой ситуации, должен вам
сказать, это то, что я поздравляю вас в тот самый момент,
когда уведомляю об увольнении по причине нарушения
дисциплины! надо же... и отметьте, это вовсе не означает, по
моему мнению, что в будущем доступ к нам вам будет
закрыт. В том случае — мало л и что бывает — если вам окажется
приятно работать с нами, милости просим, вам будет
оказан радушный прием.
Помимо всего прочего, в деловых разговорах... и еще
как!., когда Муаро пытался найти по возможности более
серьезный тон, ему мешало волнение: впрочем, это было
его естественное:
78

- Любезнейший господин Помп! да это же
неслыханная здесь, в Париже, обходительность, господин Помп! Я-то
говорил себе: у тебя все подсчитано, никаких рекламаций,
вот твое жалованье с 15-го числа. Нечего сердиться на
общество и на ту мерзость, что вокруг, и нечего бунтарствовать,
что, мол, это за страна: тебя выгнали, а ты ведь ничего не
украл! Это правда, вместо этого меня хорошо принимают, вы
оставляете мне возможность вернуться, черт возьми! я
тронут, я так сейчас тронут, провалиться мне на этом месте! Если
бы речь шла не о сделке в шестьсот тысяч франков, не о ста
двадцати тысячах франков чистой прибыли, я бы охотно
остался, чтобы сдохнуть здесь ради вас, господин Помп!
В кругах, где большое значение придается правилам
приличия, шутка уместнее, чем публичное выражение
чувств. Шок от первой Муаро смягчил умеренной дозой
второго. Протянутая патроном рука и его опущенный к
столу нос довершили это излияние:
- Там, в кассе, есть распоряжения по поводу вас...
Всем своим видом выражая холодность, толстый
Леоне пересек высокий брокерский зал, пустой и желтый, как
коридор, в котором собравшиеся начальники отделов
дожидались аудиенции - каждый в свою очередь. Мысль об
ошибках, допущенных в отделе К., и об опале, коей
подвергся милейший господин Муаро, расстраивала все
разговоры, являлась помехой привычной беспечности, и группы
людей, столпившихся вокруг блестящего прилавка,
казались не такими живописными. В блеске пенсне господина
Буавьеля из отдела кожаных изделий чудилась
проницательность по поводу будущего, уготованного подчиненному.
Спина господина Тардье, весьма напористого сотрудника
из отдела скобяных, товаров выражала философское: «Это
доказывает, как важно быть серьезным». Славный малень-
79

кий Демулен из отдела мужского белья, что-то бормочущий
заплетающимся языком, упрямый, заикающийся,
насмехался над холодным приемом, стоя возле вспыльчивого
господина Эврара из отдела бижутерии, и свое внимание
особо обращал на правила морали, которыми и тот и другой
весьмадорожили. Вечно бледный господин Леклер изобув-
ного отдела боялся всего на свете, в том числе собственных
мыслей. По-отечески заботливый господин Жанро из
мебельного вел борьбу с собственной добротой, а господин
Жерар из отдела суконных товаров заигрывал со своими
страстями. Чувствительный и обидчивый господин Нокар
из отдела новинок для дам, которого Муаро частенько
задевал, соизмерял свое злопамятство с разницей в уровне
зарплат. Господин Пажан из отдела игрушек, не способный
удовлетворить женщин, которых поначалу привлекали его
густые светлые усы и изящное сложение, без конца
сравнивал себя с другими мужчинами, страшно завидуя
очередному счастливчику: «Эта свинья всех компрометирует!» Между
тем спокойный и юркий господин Форжо из отдела
фарфоровых изделий, что привык собирать по вечерам в
салонах коллекцию любопытных пристальных взглядов,
приблизился к впавшему в немилость сотруднику:
— До меня дошло, что вы покидаете нас из-за совсем
незначительных погрешностей, Муаро! Вы были коллегой
весьма достойным и приятным в общении.
- Господин Форжо, я женюсь, да-да! женюсь на Каро-
лин Берар... вернее, на ее компаньонке. Вам следует знать,
что я буду теперь жить как у Христа за пазухой: у меня будет
куча денег, да-да!»
В этот момент раздался неискренний смех Л ижье,
отделенного от Муаро створкой застекленной двери, за
круглую медную ручку которой держались они оба.
80

- Потрясающая новость! Муаро, что вы такое
затеяли?! Компаньонка Дома Каролин Берар - это не фунт
изюма, а свадьба когда?
Эти слова послужили для всех сигналом поменять курс,
и для жениха наступила минута триумфа. Каролин Берар!
Черт возьми! Знаменитая модистка! Всеобщий энтузиазм,
несколько приглушенный холодностью того, кто являлся его
причиной, а также его подчиненным статусом, а еще
соседством патрона, дошел до того, что вспыльчивый господин
Эврар из отдела бижутерии предложил аперитив в честь
жениха, каковое предложение встречено было безо всякого
восторга по причине невысокого жалованья его коллег.
- Да, это прекрасно! это просто потрясающе! просто
сногсшибательно! — говорил безмятежно Муаро. —
Господин Помп был очень любезен. Да-да! теперь все будет в
порядке, дело серьезное.
- А кстати, не подскажете ли, я как раз подыскиваю
место для своей невестки?
Почему Муаро, не отличающийся амбициями, но
влюбленный до умопомрачения, демонстрировал только то,
чем в действительности не обладал? может, из
стыдливости? Или же чтобы спрятать единственную причину ошибок,
произошедших в отделе К.?
III
То ли оттого, что тот, кто нуждается в жалости,
инстинктивно просит ее у того, кто страдал сам, то ли потому, что
грусть придает выражению лица некую серьезность,
которая вызывает доверие, но за свои восемь месяцев суровой
ссылки на бульваре Вольтера я получил откровенных
признаний больше, чем за всю остальную свою жизнь, а моя
81

белая рабочая блуза оказалась привлекательней для
исповедей, чем какая-нибудь сутана. Ты был слишком плохим
работником, чтобы оставаться таковым долгое время, а
ничто так не расхолаживает желающих сделать признание,
как чужая удавшаяся карьера. По утрам в понедельник мой
начальник, склонив голову к правому плечу, насупив
брови, подзывал меня к своему столу. Муаро излагал в
подробностях свои встречи с возлюбленной, стремясь таким
образом продлить удовольствие от них, и даже показывал мне
их описания, сделанные собственноручно,-длинные,
разделенные линейкой страницы, исписанные правильным
почерком и даже подписанные внизу: он жаждал обменяться
со мной мнениями. Позже, когда его жизнь превратилась
в драму стараниями этой самой возлюбленной и Муаро
был вынужден отвечать на вопросы газетенки под
названием «Брачная хроника», Алиса Орвийе запротестовала:
«Выходит, в тот самый первый день в трамвае Лувр-Вен-
сенн ты думал только о перевязи мэра. А я-то, дура,
старалась, изображала темперамент». «Брачная хроника»! ну
и название! Неужели свою великую любовь Муаро мог
облечь лишь в официальные формы? Театр-Франсэ,
завсегдатаем которого он являлся, оказал влияние на его душу
или только на его стиль? Любовные страсти,
подразумевающие самопожертвование, заставляют тех, кто страдает от
них, стремиться к совершенствованию, что служит к их же
пользе, и самые порочные из людей это признают. В тех же
любовных историях, где предпочтение перед всем прочим
отдается одной только радости, тот, кто эту радость дает,
стремится лишь одурачить того, кто ее испытывает.
Множество влюбленных, мечтающих о счастье для женщины,
получают его и сами. Другие же, стремящиеся к
собственному, так его и не находят. Что касается Муаро, несчастье
82

привело его к лени, оно же вкупе со счастьем — к
благородству, а последнее вернуло в дом, который он некогда
покинул. Однажды в воскресенье в трамвае мамаша Л еонса
оказалась покорена услужливостью своей соседки по скамье, а
сын — ее же изяществом. Госпожа Муаро относилась к
числу тех хозяек, которые были гораздо более осторожны в соб-
ственном доме, чем на улицах Парижа. Целомудренный
Леоне не ведал ничего из того, чего ему не разъяснили в его
бюро или в театре. Для тридцатилетней Алисы Орвийе
мужчины делились на две категории - потенциальные мужья
и пустое место. Любовнику, который по воскресеньям
возит вас за город, а потом в один прекрасный день
оставляет с ребенком на руках, она предпочитала - по крайней
мере пока - мужа, который заработанные деньги тратит
не на собственные нужды, которых нет и быть не может, но
на нужды жены, достаточно большие. Мания замужества
преследовала ее, даже когда не было никакой надежды, и
до такой степени, что на каждого прохожего мужского пола
она бросала опытный взгляд благородной куртизанки.
Мужская рука с обручальным кольцом на пальце
разбивала ее мечты, тотчас же заставляя взгляд устремиться на
другую руку. До того как наследство ее папаши, вдовца,
умершего три года назад, закончилось, только его и видели, ей в
голову не приходила мысль, что брак может быть чем-либо
иным, кроме как содружеством, основанным на общих
интересах и совместной деятельности, но лишь только шесть
тысяч франков растаяли, прихватив с собой праздность,
кино и кафешки, но не отбив вкуса ко всем этим радостям,
срочно стал необходим муж, дабы восполнить недостаток в
средствах, что же касается любви, там виднобудет...
Модисткой она больше не была и вновь становиться ею не
собиралась...
83

Во время поездки в трамвае единственной темой
разглагольствований мамаши Муаро была ее собственная жизнь,
средоточием которой являлисьдостоинстваЛеонса.
Поскольку острота взгляда Алисы была столь же непогрешима, как и
материнская опытность, она со всем соглашалась, причем не
только из лести. Просто решение было уже принято и меры по
достижению результата уже обдуманы. Она с презрением
отзывалась о потаскухах и хулиганах с улицы Ботзари, на
которой жила, и с любовью и уважением - о хозяйке и подруге,
госпоже Каролин Берар. Последняя была женщиной
серьезной, ее заведение - тоже, и не менее серьезными являлись
обещания, изложенные в виде контракта на фирменном бланке.
Она достала его из своей сумочки, а мамаша то же самое
сделала с очками, достав их из своей. Головка госпожи Муаро
тряслась от волнения и восхищения, когда она читала следующее:
Дом Каролин Берар,
площадь Мадлен
Я, нижеподписавшаяся Диана де Монфермей, обязуюсь
делить прибыли и расходы по управлению Домом мод,
известным под названием Дом Каролин Берар, с мадемуазель Алисой
Орвийе, проживающей по адресу:улица Ботзари, дом 46,
квартал Бют-Шомон, подругой и компаньонкой, начиная со дня
ее бракосочетания.
Подпись:
Диана де Монфермей, именуемая Каролин Берар.
Направление мыслей осталось тем же, чего нельзя
сказать о направлении прогулки, которую решено было
провести совместно в ближайшее воскресенье. У Алисы
имелись визитные карточки, Леоне принял решение напечатать
их бесплатно у печатника со склада Погребка Вольтера.
84

Скоро Леоне заменил у себя дома обильные обеды и
легкое пищеварение - голодовкой и резями в желудке,
молчание — болтовней, болтовню на жаргоне — унылой
напыщенностью; а в Погребке Вольтера шутки - задумчивой
мечтательностью, сосредоточенность — рассеянностью,
пунктуальность - опозданиями, томность и вялость -
искрометной бойкостью и, наконец, вечера драматического
искусства - нервным ожиданием визитов, частых и
беспорядочных. Что касается мамаши, то по поводу возможной
невестки она, стремясь проверить ее слова, провела целое
расследование. Консьержка дома на улице Ботзари, пряча
улыбку, говорила, словно повторяя затверженный урок, о
щедрой жиличке из Дома мод Каролин Берар. С самой Ка-
ролин Берар мамаша встретилась лишь после тринадцати
просьб, что стало причиной ее недовольства персоналом.
Диана де Монфермей оказалась дородной блондинкой с
ямочками, которая в своих гостиных активно
демонстрировала свой скорбный вид и свои бриллианты.
- О! О! О! О! ...да-да-да, помню-помню, как же...
подружка по пансиону, мы немножко покутили вместе.
Смешная малышка! Диана де Монфермей! надо же! потрясающая
история! О! А! не обращайте внимания, это я смеюсь!
Забавно, это просто привычка, наверное, чтобы зубы показать:
они у меня вставные! Все будет так, как захочет бедняжка,
все уладим между собой, по-семейному, как говорится. Нет!
сегодня ее нет. О! О! О! О! надо же! скажите, пожалуйста! Я
хочу быть на свадьбе, вот! надеюсь, меня, по крайней мере,
пригласят. Проходите сюда, я хочу вам показать, что мы
делаем этим летом. Что это, по-вашему, если не любовь? это
просто рай: все прилично, пристойно, право, очень удачная
модель. Прелесть, прелесть, прелесть, ну просто прелесть, я
знаю, кому это понравится: госпоже де Берг, у нее бездна
85

вкуса! В жизни надо уметь устраиваться. Меня просто
переполняют идеи, я буквально схожу с ума, кстати, у нее же
нет названия, я назову ее Диана де Монфермей, это так
неожиданно, прямо как ваш визит! О! О! О! О! что бы там ни
было, она просто великолепна! А это моя коллекция кукол!
моя собственная, да! Я их просто обожаю, ах вы, мои
куколки, куколки вы мои, правда очень удачно сидят, правда?
Отдаваемые на ходу указания, телефонные звонки,
торопливые и спокойные барышни, запахи женского тела,
смешанные с запахами лака и клея, совершенно
ошеломили несчастную старушку из Бельвиля: она была очарована
и сочла, что получила все необходимые доказательства, она
ушла, нагруженная картонкой, в которой находился
презент-свадебная шляпка для дамы в возрасте, красная,
позолоченная, украшенная белым султаном.
IV
Ни Погребок Вольтера, ни Дом мод Каролин Берар на
свадебной церемонии не присутствовали, один из супругов
больше не имел отношения к первому, другой, вернее,
другая - никогда не имел отношения ко второму. На
следующий день на подушке кровати молодой девушки, которая
отныне была и его кроватью, Леоне вместо золотистой
шевелюры обнаружил запечатанный конверт:
«Леоне!
Я солгала тебе! Я тебя обманула! Прости! Я любила тебя
и хотела получить во что бы то ни стало! Я полюбила тебя с
первого дня! Я сгораю от стыда при виде твоих дорогих
родителей, людей во всех смыслах высшего сорта, между тем
как я! я! недостойна поцелуя твоей матери! О, мой
обожаемый Леоне! Да, я солгала тебе, солгала, солгала! Я работала
86

у Каролин Берар, это правда! И я действительно ее
подруга, ну и что? Она только и сумела, что втянуть меня в
авантюру, которая оказалась вовсе не прибыльной. Дорогой мой,
тогда все и началось. Мы обе были тогда на мели, а ты не
можешь представить себе, что это такое, если хочешь
остаться порядочной девушкой. Мы совсем потеряли голову, в нас
как будто бес вселился. В общем, ты видишь сам... Мы
пообещали друг другу, что первая из нас, кто выйдет замуж,
поможет подруге, а она нажила состояние и из простой
прихоти сочинила эту бумагу, подписанную Дианой де Монфер-
мей, это не ее имя, это просто выдумка, как ты понимаешь,
а я из глупости согласилась. О! я так виновата, дорогой мой,
но я расплачиваюсь за это по самой высокой цене, я ухожу,
и это стоит мне очень дорого. Все кончено, моя жизнь
разбита. Теперь до конца дней меня будут мучить угрызения
совести, и я не смогу заснуть. Что делать, увы! ты мне
сказал, что потерял выгодное место из-за любви, которая
вскружила тебе голову, но что твой патрон снова возьмет тебя,
когда ты захочешь, как он сам тебе обещал. Имеет смысл
обратиться к этим господам, можешь обвинять во всем меня.
Я же не знаю, что стану делать, поскольку оказалась в более
затруднительном положении по собственной вине, и не смею
воспользоваться преимуществами замужества: какой смысл
оставаться, если ты все знаешь? Простить ты мне не
сможешь, мы станем ссориться. Быть может, когда я умру, ты
поймешь, как я тебя любила, ведь я рассказала всю эту
чепуху из любви к тебе. Тогда ты придешь ко мне на могилу и
принесешь свое прощение вместе с букетом цветов. Прощай.
Я решительно предпочитаю умереть. Если ты все же
простишь меня, напиши на мои инициалы до востребования на
почту на улице Сент-Анн.
Твоя Алиса».
87

Любовь имеет особую цену для тех, кто так дол го ее не
знал, а брак для простых людей священен: «Разбираться в
этом так же бессмысленно, как копаться в хронологии Ме-
ровингов!»
«Это ничего не значит. Возвращайся. Я люблю тебя как
прежде».
Этот первый ответ, продиктованный сердцем, разуму
показался слишком кратким. Четыре страницы второго
начинались такими словами:
«Меня всю жизнь преследуют неудачи. Моя мать
обладает довольно неприятным характером. Ее надо знать. Мой
отец - инвалид с тех пор, как...» И все в таком же духе. Тот
же вариант ответа, что получила Ал иса Орвийе, походил на
заслуженный выговор, который отцы семейства в
театральной пьесе адресуют своим отпрыскам, которые, как ни
странно, признательности за это не испытывают: «Мадам,
я был далек от мысли, что...»
Ища кусок какой-нибудь ткани, чтобы протереть
пенсне, Леоне обнаружил, что на нем нет никакой иной
материи, кроме ночной рубашки. Он не удивился этому, ибо
сильные эмоции поглощают более слабые. Бритва, ведомая
уверенной рукой, убрала с его лица волоски, которые не
были предусмотрены, осторожно обходя при этом ровные
обесцвеченные пучки на подбородке, не побеспокоив
розовую, чуть желтоватую плоть. К концу процедуры
колебания уступили место окончательному решению. А именно:
1. Не усиливать собственные страдания страданиями
матери и не посвящать ее в открывшуюся тайну.
2. Пожаловаться на Каролин Берар своему бывшему
патрону
На улице Оберкампф стремительность его мыслей,
сформулированных им не так четко, как мною сейчас, ста-
88

ла соответствовать стремительности его шагов к спасению.
Процесс против известной модистки! Это намерение
скорее удовлетворило его стремление к мщению, чем его
реализация; здравый смысл и гордость объединились, чтобы
его одобрить; ему недоставало необходимых способностей
и силы, чего нельзя было сказать о господине Помпе и
господине Лижье, на поддержку которых он рассчитывал.
Причины наших поступков в действительности не
соответствуют тем, какие излагает наше немое красноречие.
Пусть любой человек задаст необходимые вопросы
«другому», который действует в его интересах, но по причинам,
самому ему неведомым. Если мозг дает приют нашим
мыслям, то наши так называемые задние мысли принадлежат
области сознания и его теней, и все это - вотчина этого
таинственного «другого», чьи деяния приписываются
самому человеку, причем представляются ему стихийными, за
которыми, по его мнению, не стоит никакого подтекста. Ах,
этот губительный или спасительный - но всегда безликий -
человечек, ты, что не являешься мною, но между тем
полагаешь, что являешься, кто ты, страшный человечек? где ты
обитаешь, да-да, ты, «другой»? «другой»! порой я верил, что
твоя жизнь во мне завершилась, ноты посмеивался, чтобы
оповестить о ее продолжении. Простота самого человека
ведет к сложности «другого», и наоборот. Простота - это моя
добродетель, она же относилась и к числу добродетелей Муа-
ро. «Другой», не имеющий мыслей, сознательно реализует
мысли своего товарища, которые самому ему чужды, если
же «другой» имеет свои мысли, то его товарищ не имеет о
них представления. Муаро не устыдился бы, узнай он о
комедии, которую «другой» заставлял играть его в театре, где
мне доверено было поднять занавес. «Другой» размышлял:
«Процесс выиграть невозможно. Сволочь патрон скучает,
89

обожает скандалы. Правдивое признание с обыкновенной
просьбой восстановить в должности невозможно. Гордость.
Достоинство. Попросить совета, так будет лучше. Что бы
ни предлагал, соглашаться». Муаро же думал: «Господин
Помп для своих служащих - просто отец родной, он
объяснит мне, как себя вести, чтобы вернуть жену».
Однако же само то рвение, с каким Леоне принимался за
свои прожекты, было им только во вред. Время идет своим
путем, разум - своим, и одному нет решительно никакого дела
до другого. Колокола церкви Сент-Амбруаз, чей перезвон со
строгой периодичностью сгонял народ на тротуары бульвара
Вольтер, напомнили владельцам ресторанов и служащим
близлежащих учреждений, что час их свидания настал.
- Ну что, старина? никак мы уже во главе фирмы «Бе-
рар и Компания», выходит, наши самые смелые мечты о
богатстве реализуются, да? но, похоже, что-то не так... не
нужно быть особо проницательным, чтобы заметить по
вашему лицу...
- Все в порядке.
Обилие посыпавшихся со всех сторон вопросов
избавило его от необходимости на них отвечать. Холодность,
которую он не дал себе труда хоть как-то прикрыть
улыбкой, никого не удивила: служащие и не привыкли к иной
манере поведения, нежели вспышки благосклонности и
непристойные шутки. Но тот «другой», второе «я» Муаро,
был столь взволнован, что изменил свои планы, и сам
Муаро в свою очередь сделал то же самое. Муаро была
известна жизнь отдела, и он не желал, чтобы отделу стала
известна его жизнь; и в то время как страх сделаться объектом
притворного сочувствия и насмешливых реплик в сторону
вел Леонса обратно к его дорогой мамочке, «другой»
смутно ощущал, что любовь, необходимая для существования
90

человека и достаточная, чтобы сделать его полным, Муаро
была бы как нельзя кстати.
V
Отцовский взгляд не отрывался от руки спящей жены,
которая стискивала скомканное письмо. Удачная женитьба -
высшая степень счастья, какую только может пожелать
амбициозная мамаша для своего сына, который обманывает
ее ожидания точно так же, как некогда обманул ожидания
его отец. Поднявшись рано утром в жилище своей
невестки, чтобы еще раз порадоваться тому, что нищете пришел
конец, она обнаружила забытое письмо, которое и
открыло ей правду. Падение тем болезненнее, чем с большей
высоты падаешь. У любви имеется покров, скрывающий
обман и печали, Леоне был влюблен - этим объясняется все,
но перед глазами старушки такого покрова не было, ничто
не прятало от нее ни печальной правды, ни чудовищного
нагромождения лжи. Дрожа от лихорадки в постели, она
переживала свои несчастья, как недавние, так и
давнишние. Леоне вошел, словно провинившийся ребенок, и так
же виновато вышел под предлогом, будто надо принести
хинину. Он принес три газеты, но предпочел написать и
разорвать письма в комнате матери и жены, куда принес их
вечером, чем прочесть. Наблюдение за фиакрами,
трамваями, редкими прохожими, созерцание деревьев на холме
Бют-Шомон, чья вершина разрезала звездное небо,
заполнили часть этой второй брачной ночи, что же касается
последовавшего за ним дня, то его заполнил сон. Еще через день
в два часа ночи Алиса, прекрасно одетая, сияющая,
утомленная и благоухающая, предстала перед мужем,
онемевшим от удивления и опьяневшим от счастья. Ответом суп-
91

руги на бессвязные слова, выдававшие великое волнение,
стала покровительственная умильная улыбка, что же
касается ее собственных слов, то они были приготовлены
заранее.
- Ты самая красивая и самая добрая на свете! Ты даже
сама не представляешь, как мило, что ты пришла сюда. Ты
получила мое письмо?
- Письмо? Какое письмо? Ах, нуда! Уверяю тебя, я бы
обязательно сходила на почту, если бы у меня было хоть
немного времени. Скажу тебе со всею откровенностью,
дорогой мой, понимаешь, в конце-то концов, к чему все это?
Будем благоразумны. Послушай-ка, обещай мне, что не
будет никакого сумасбродства из ревности. Да? Я тут
хорошенько подумала, ведь это из-за меня ты потерял свое
место... Да, да, и не спорь! Я знаю! Мне бы так хотелось, чтобы
ты понял. Будет совершенно справедливо, если именно я
возмещу тебе убытки сполна. Не думаю, что это очень
разумно, это просто обыкновенная порядочность. Да, я
порядочная женщина, да. Вот увидишь, ты меня плохо знаешь.
Порядочность - это самое главное. Так вот, я отправилась
к Каролин Берар, чтобы упрекнуть за ее поведение, ты же
меня понимаешь, правда... И она, представь себе,
пообещала мне рекомендательное письмо к Жиру, это тоже Дом
мод, и, представь себе, она написала его, вот так-то!
Слушай, ну слушай же меня, стой спокойно, не надо меня все
время целовать. О! нет, ты правда очень милый.
- Все равно! «Мужчины у моей племянницы в этот
ночной час», как говорит Эрнани, но как мило, как это мило
с вашей стороны, что вы пришли к своему мужу в два часа
ночи, миленькая вы моя.
- Э! Ну послушай, послушай меня. Смотри сюда. Они
так мне доверяют, все эти милые люди у Жиру, что даже дали
92

аванс, это они правильно догадались, что я ну совершенно
на мели. Ведь нет ничего плохого, что я взяла аванс у своих
патронов, правда же?
В дамской сумочке, которую она открыла и тут же
закрыла, лежали сто франков.
- Ах нет, это для меня, ты же знаешь, они у меня
совсем не лишние. Мне ведь, сам понимаешь, нужно быть на
высоте, я собираюсь занять со временем видное
положение: светская жизнь, взбитые сливки. Мне нужны
вечерняя шляпка для генеральных репетиций, встреч с
модистками, например, сегодня вечером... всякие накладные
расходы, если бы ты знал, это может показаться странным,
но ты можешь быть совершенно спокоен.
- Ну конечно, я, надеюсь, что ты, разумеется,
достанешь мне контрамарку. Нет, это, конечно, потрясающе...
- Будь благоразумен, мой котик! Мне пришлось
сказать, что я не замужем, смешно, конечно, я просто
испугалась, что это могло бы произвести плохое впечатление, даже
если у меня в руках письмо Каролин Берар, представь себе,
а вдруг бы им не понравилось, что я замужем... в общем,
очень важно, чтобы ты со мной вместе не показывался, а то
все испортишь. И потом, зачем тебе это? Ведь твоя
женушка все равно с тобой, в нашем маленьком гнездышке. О нет,
нет, только не надо, я так устала.
Тем из моих читателей, кто догадывается о ходе этой
истории и злословит по поводу ее правдоподобия,
истинной профессии Алисы, и кто сомневается, что она избрала
ее на следующий же день после свадьбы, и более того -
дожидалась ее, чтобы получить, наконец, возможность этой
самой профессией заняться, отвечу, что Алисе тридцать лет,
что подобно другим парижским работницам,
помышляющим лишь о любви, о поэзии и о собственной выгоде, она
93

готова на все, что только идет ей на пользу, что множество
парижских барышень с куда большей поспешностью
отдают мужу то, в чем они отказали любовнику, и полагают, что
теперь-то они имеют полное право отдать это любовнику,
коль скоро это получил муж. Надежда на замужество
поддерживает барышень в том, от чего осуществление этой
надежды их в конце концов освобождает. Превращение,
неожиданное для ее мужа, было, вне всякого сомнения, вполне
ожидаемо тем, другим. Женщина, которая не отвергает
решительно мысль о фривольной жизни, отнюдь не
отвергает и тех, кто мог бы ей в этом помочь. В конторе по найму
любви множество женщин придерживают своих слуг, не
нанимая их. Алиса, по всей вероятности, была отнюдь не
единственной, кто готовил свое падение.
Муаро, не имевший иных отношений, кроме как с
поставщиками Погребка Вольтера, мечтал ими
воспользоваться, оказывая им различные услуги, но он опасался хотя бы
намеком раскрыть перед своими бывшими коллегами свои
матримониальные злоключения и набирался сил
противостоять им, заручившись благосклонностью господина
Помпа. Подлинная скорбь должна была придать ему это
мужество, уничтожив самую мысль о возможных совпадениях:
денежные пособия от якобы манекенщицы поступали
нерегулярно, но были довольно значительны. Госпожа
Муаро одевалась с не меньшей роскошью, чем ее невестка,
разве что чуть поскромнее. В одной из весьма знаменитых
клиник ученые эскулапы силились вернуть жизнь
онемевшим членам парализованного папаши. Леоне не вылезал из
домашней одежды и не снимал картуза, когда отправлялся
за провизией с авоськой или шел в читальню обменять уже
прочитанные романы на еще не читанные. Его шея
отвыкла от пристежных воротничков, а кожа от бритвы. Это се-
94

мейство, обожающее Алису, внушало ему отвращение,
следы которого были явственно видны окружающим. Три
месяца спустя после своего появления она покинула его
навсегда. Благородная скорбь Леонса, избавив его от шуток,
жаргона, драматических сцен и капризов по малейшему
поводу, стоила ему в Погребке Вольтера места начальника
отдела, которое он благоразумно предпочел самоубийству.

Заметки о жизни Розали Фромаже,
в замужестве Гаэтан
I
Между тремя персонами, в равной степени лишенными
иллюзий и к тому же озабоченными теми же
проблемами, неизбежно зарождается тесная связь,
преисполненная особого рода очарованием. Именно это обстоятельство
и удерживало меня на вилле Бамберже. Если бы речь шла
(каковое предположение высказывали мои приятели) о
любви, которую царственная красота госпожи Бамберже
96

внушала каждому, кто только к ней приближался,
поверьте, в таком случае эта самая любовь сделала бы
благородную даму героиней романа, достойного столь значительных
обстоятельств, между тем как здесь я решился лишь на
маленькую скромную заметку, столь же маленькую и скромную,
как и та, что послужила причиной ее написания. Добавлю
только, что на побережье этого крошечного нормандского
залива, где мои познания в области медицины
представляли собой явление исключительное, именно осознание их
полезности и удерживало меня в течение целого месяца у
изголовья занедужившей госпожи Бамберже.
Дважды в неделю, по четвергам и воскресеньям, с
самого утра сюда являлась госпожа Гаэтан, а вместе с нею ее
молчание, праздные руки и взгляд, в котором навсегда
застыло удивление. Она носит форму пансионерки и
крестьянские башмаки. На худом лице сорокалетней женщины
детские глаза выглядят несколько неуместно, так же как в
обесцвеченных волосах — бархатный бантик. У нее
скромная походка и резкий голос. Женщина она кроткая, ее
жесты скупы, но решительны. Манеры скорее городские, зато
грязь на башмаках - самая что ни на есть деревенская. Ее
бедность сквозит во всем, только не в разговорах, темы
которых -дорогие породистые собачки и взимание арендной
платы. Властные интонации в ее речах опровергают
представление об униженности, неизбежно свойственной
беднякам, и, стало быть, ей тоже. Благочестие отнюдь не
всегда придает смиренности тем, кто идет к Богу, ведь дороги
бывают разными. Признаков набожности, доказательства
каковой имелись на ее груди, а также на убогих картинках,
что она раскладывала на моем столе по воскресеньям,
отнюдь не было заметно в выражении костистого лица, на
котором равно отсутствовали следы разочарований и стра-
97

даний. Любопытство, возбуждаемое ею во мне, поначалу
было вызвано (и отнюдь не утолено) супругами Бамберже,
которые всячески веселились по ее поводу. Они называли
ее «комическая инженю», похоже, призы, полученные в
парижской консерватории, и роли в театре «Нувоте»,
оправдывали это насмешливое прозвище. Госпожа Гаэтан в
амплуа травести! Госпожа Гаэтан на сцене!
Благотворная зелень и море на один л ишь день вырвали
госпожу Бамберже из оков болезни. Заинтересованность,
которую вызвал у выздоравливающей недавний помет борзых,
выращиваемых ее протеже, равно и тот интерес, что
испытывал я к их воспитательнице, вывел нас на грязные
прибрежные тропинки, в скалистые ланды, к гряде скал и,
наконец, к нескончаемой каменной кладке, тянувшейся вдоль
океана. Визгливое тявканье явилось ответом на хриплый
звонок, и госпожа Гаэтан появилась на пороге перед высокой
белой дверью, собственноручно ею отпертой. Под
скромными лавровыми кустами копошились щенки вокруг некоего
сооружения, похожего на пляжную кабинку с двухэтажной
надстройкой, которое в действительности и представляло
собой жилище госпожи Гаэтан. Какая чистота! Деревянные
стены и пол только что были тщательно вымыты, труба
небольшой трехфутовой печи сияла чистотой, насколько
высоко мог проследить взгляд. Белизна глиняной посуды
могла поспорить с белизной небольшой складной кровати, на
ее фоне выделялись картинки религиозного содержания,
несколько книги четки. Чистота приукрашивает нищету, но
она же ее и разоблачает. Хозяйка жила посреди этого именья
по соседству с огромными, как мы успели заметить,
оранжереями, жила как нищенка, но отнюдь не как скупердяйка.
Я бы счел ее единственной служанкой этого дома, если бы
не был убежден, что источником всех денежных поступле-
98

ний было милосердие моей хозяйки, и единственной его
владелицей, если бы решился судить по капризной и властной
манере поведения, которую она демонстрировал а.
«Ну что же, моя милая, покажите нам свои владения», -
попросила госпожа Бамберже.
Отвесная прибрежная скала раскрывает огромный веер
и складывает его над замком. Чтобы попасть внутрь,
приходится спуститься по лестнице. Лавры и ели скрывают фасад;
наглухо закрытые ставни, множество комнат и убогая,
типичная для прислуги мебель. Только из просторной
гостиной видно море, зато оно в изобилии плещется во всех
подвалах. Собранная здесь коллекция мебели в готическом стиле
напоминала бы о каком-нибудь музее, если ды не ее
расстановка - аккуратно в ряд прямо напротив широкого окна; это
походило, скорее, на сцену из театрального спектакля даже
более того, закрытый рояль и фисгармония в форме
скамеечки для молитвы наводили на мысль о постоянном
присутствии усопшего хозяина дома. Госпожа Гаэтан, которая
показывала мне старинные картины, сказала, остановившись
перед портретом мужчины в красном, на густых волосах
которого красовался венок из плюща: «Это мой муж!»
II
«Точность - вежливость королей, - сказала она однажды в
воскресенье, кладя передо мной на стол три увесистых тома. -
Сказано - сделано! Я позволю себе предложить вам книги
своего мужа: не стоит и говорить, что я оставляю за собой
право спросить, какого вы о них мнения. Он начал
заниматься литературой, к сожалению, он умер, прежде чем
добился успеха. Он был интеллектуалом, как и вы, но при этом
коренастым парнем, который не боялся работать руками.
99

О нет! но какой это был человек! в свете - просто
очаровательный, а дома к нему было просто не подступиться, ну все
эти художники, сами понимаете. Он отправился в Париж, в
Театр-Франсэ, предложить им свою пьесу, сначала он там
скандал устроил, потому что они отказались эту пьесу
принять, а он тогда взял и покончил с собой, в самый вечер
премьеры уселся весь в черном в кресле партера. Великий это
грех, правда, месье? А, черт! я день и ночь молюсь, чтобы
Бог простил его, и все время каюсь. Но в конце концов,
поставьте-ка себя на его место! Он был такой независимый!
Имеешь право быть независимым, главное, чтобы все было
обходительно и любезно. Он был не из тех, кто рассыпается
в любезностях и кто строит из себя вельможу, по правде
сказать, у него не всегда получалось быть любезным, но
вежливость - это другое дело. Он презирал все, как бы это
сказать, плохое, что ли, всяких там тупиц, грязных типов, как
он их называл, но для каждого у него находилась учтивая
улыбка, он ведь был умным, он понимал, как надо. Он сам
отказался от академической пальмовой ветви (это когда ему
пришла в голову мысль извлекать доход с морского
побережья, посадив там виноградники). Я так никогда не умела
притворяться, из меня бы получился плохой дипломат, я
сразу вспыхиваю как порох. Он не всегда понимал, куда надо
рулить, чего уж там скрывать! он был одурманен
социалистическими теориями, ну, вы понимаете, всякие там утопии,
а еще любил роскошь, блеск, вы сами увидите... Вот
почитайте его книги. Ужасная женщина, злобная, ненасытная
кровопийца - это я! А идеальная женщина - это та самая
блестящая особа, которой он оказал гостеприимство, и — Бог
свидетель - я его ни словечком не попрекнула! да простит
ему Господь, как я прощаю, бедняга! ему все прощается!
такой уж он был человек, месье! кремень! и все тут! Вы же ви-
100

дели его портрет. Чтобы рассказать о тех трех годах, что мы
прожили с ним вместе, понадобилось бы страниц пятьсот.
Но я-то знаю, что если и была когда счастлива в этой
жизни, так это те три года. Как он со мной обращался, уж как он
со мной грубо обращался, и все были довольны. Он любил
проводить ночь на море, когда там все бушевало. Какая
ужасная борьба, не правда ли? А я такая трусиха, просто робкая
овечка... я слабая, так он привязывал меня к рулю,
представляете? Ох уж эти поездки мне дорого обходились! там,
снаружи, было не очень-то уютно. Теперь я тоже иногда вижусь
кое с кем, я продаю его книги людям, которые приходят в
замок посмотреть коллекции. Что за люди, если бы вы
только знали! какие мерзкие типы! фи, эти манеры... плебеи... я
ведь имею на это право, не так ли? здесь нет ничего
недостойного! О! занимайся я торговлей, я бы зарабатывала
столько, сколько хотела. Кстати, позвольте вам заметить, что
в те времена, о которых я говорю, он решился написать
несколько книг против религии... вы знаете этот тип людей,
он просто с ног валился от усталости. Это был
импульсивный человек, но профессионал во всем, и потом, он так умел
рассуждать! Очень был умный парень. По правде сказать, я
не имею права продавать эти книги... он бы раздул из этого
такое! Да я из-за этого не переживаю, оно того не стоит. Я в
прекрасных отношениях с торговцами из бакалейной
лавки: мне нужно печенье для моих собачек, свечечки для
алтаря... а им нужна бумага... вот вам и круговорот товаров в
природе... нет, все-таки мне следовало бы заняться торговлей!»
III
На взгляд ребенка, личность уникальна, единственна в
своем роде, на взгляд взрослого человека, его личность явля-
101

ется частью этого самого рода, то есть входит в него, а на
взгляд художника — выходит. Покидая госпожу Гаэтан, я
должен был посмотреть на нее не глазами ребенка, а совсем
другими глазами. Я по-иному взглянул на арендную плату
за проживание в замке, кроме того, обратил внимание на
имя его владелицы: некая мадемуазель Маргерит
Фромаже. Эта самая мадемуазель, сочтя удобным как для себя
самое, так и для окружающих, чтобы на официальных
документах по управлению поместьем ее собственную подпись
путали с подписью дочери, зарегистрировала его на
законных основаниях. Чтобы избавить свою голову от лишних
забот, а совесть - от всякого рода упреков, она ежемесячно
давала на жизнь по тридцать франков Розали Фромаже, в
замужестве Гаэтан (Гаэтан д'Иври). Портрет в красном
способен был выудитьдостаточноденегиуеесвекрови,
владелицы, и у ее собственной семьи. По мнению госпожи Бам-
берже, женитьба на Розали, актрисе театра «Нувоте», вполне
возможно, отвечала стремлению заполучить не столько ее
самое, сколько родовой замок. Прежде чем смерть
любовника, старого художника, сделала мать госпожи Гаэтан
владелицей земель и мебели в готическом стиле, она
прозябала в одном убогом кафе где-то в пригородах Кана. Будущая
госпожа Гаэтан д'Иври появилась на свет в весьма
своеобразной среде, где веселого нрава девицы утоляли жажду
пьяных солдат, поднося им напитки, а порой ублажая и другим
способом. Должно быть, драматическое искусство, а затем
замужество показались несчастной первыми ступеньками
лестницы, ведущей прямо в рай, который она сегодня с
такой набожностью старается заслужить и где я желаю ей
вечного блаженства.

Угощение
Фрагмент общей исповеди
Что же касается супружеской неверности, какая она
бывает, в конце-то концов! и это уже девятнадцатый
случай! э? однако же... мне еще и лет-то не бог весть
сколько, понимаете? Впрочем, это не все... далеко не все... в
общем, сами увидите. Вот вы говорите: почему, дескать, вы не
женитесь? Боже мой, господин духовник, я же не говорю
«нет», хотя мне это и не больно надо и вообще наихудший
вид рабства, но в те-то времена я еще и лейтенантом не был!
Если уж говорить о чести французского офицера, если уж
юз

говорить о «Почетном легионе», об уважении, которое дает
военная медаль, это совсем другое дело... я и знать об этом
не знал, это потом уже пришло, с Господом Богом,
Начальникам, как я его называю. Ну да ладно, не стоит внимание
обращать. Слушайте, господин духовник, вы... О, черт
возьми! совсем забыл, у меня же была еще связь с женой
шофера... это уже будет двадцать... Она тоже очень была
хорошенькая... нуда!.. Когда вы сказали мне: «После
добросовестной исповеди нужно начинать новую жизнь», я еще
вас спросил: «Вас не смутит, если мы назначим свидание
где-нибудь в бистро или еще где?» - «Ну, большого греха
здесь нет». И вот мы здесь, как и договаривались. Господи
Боже! конечно, это очень грустно, когда на все это
смотришь вот так, снизу, но вы же понимаете, у меня совсем
тогда не было веры, господин духовник. Я не привык
задумываться над тем, что мы есть такое по отношению к Богу, по
отношению к смерти. И все-таки вы стали бы меня
презирать, не правда ли, я большего и не заслужил, меня есть за
что поносить, потому, как должен вам признаться, я сам
прихожу в ужас, когда думаю, кто я такой. Ну ладно, начну,
чего тянуть, раз уж пришли, пошел резвой рысью...
Вы не знаете, господин духовник, такую улицу, де ла
Map, это в двадцатом округе? Между церковью де Бельвиль
и Сен-Жан де Менильмонтан? Нет? так вот именно там я и
обретался в номере двадцать девять в отеле «Англетер». Я
жил тогда - кстати, самое время об этом упомянуть! -
можно сказать, прямо дверь в дверь с одним моим коллегой по
работе. Но вы же не станете требовать, чтобы я называл
фамилии, хотя вообще-то это глупо! как прикажете мне
рассказывать, если нельзя называть фамилии? Ну ладно, я, так
уж и быть, назову имя, идет? Допустим, его звали Симон.
Вы же сами понимаете, что такое близкий сосед, это когда
104

один к другому запросто, в тапочках, в кальсонах, в самом
что ни на есть дезабилье, ну, между соседями такое сколько
угодно, это такая особая вежливость, нуда! Однажды
говорю себе: «Ишь ты! у Симона вроде гости! хотя, впрочем,
может, это был Жюль, хотя вряд ли, потому как Симон
попусту болтать не любит, а может, это была и женщина... Ах,
так это женщина, мерзавец ты эдакий!»... вообще-то это
было на него не похоже.
А! со мной чуть было удар не случился, нет! вы даже и
представить себе не можете, что же это такое -
человеческие пороки. Я был рад за него, но в то же время меня
охватило бешенство, вы же понимаете, я бы предпочел, чтобы
она была у меня, не правда ли, господин духовник? Ну, и
что это дало? Ах да! Черт, я ведь тогда даже офицером не
был, никаких наград и вообще ничего. Так, простолюдин
какой-то. В общем, чтобы все слышать, я отодвинул
туалетный столик, который стоял возле заколоченной двери,
покрашенной под каштан, в цвет стены. Попробуем теперь
узнать, кто это... Я, совсем расстроенный, принялся
слоняться по коридору, что-то там насвистывая или напевая,
думаю, мол, если кто заметит, придумаю какое-нибудь
объяснение, и так незаметно прилипаю к замочной
скважине. Нуда, так оно и есть, горничная отеля! После всего
она выходит, вся сконфуженная, и тут уж я являюсь к
Симону, а сам чуть не трясусь от жуткого любопытства. Он
разложил пирожные и груши на блюде, а в два стакана
налил старого вина. «Чего это ты такой мрачный сегодня? -
это он меня спрашивает. - Что, тещу похоронил? Ладно,
вот возьми, выпей стаканчик, чтобы кровь оживить. Давай
не стесняйся, бери что хочешь, давай». - «Ты знаешь, что это
означает, когда следы помады прямо под носом, знаешь?» —
говорю ему я, а сам даже чего-то съел, несмотря на всю свою
105

ярость. Но ни единого слова в ответ. «Ты ведь дамские
сумочки делаешь, можно сказать, работаешь на женщин, но
что-то не видно, чтобы они работали на тебя». Видите,
господин духовник, каким я могу быть язвительным, мне очень
уж хотелось остаться там и донимать его, прямо
удовольствие от этого получал. И потом, я надеялся, что найду
способ узнать что-нибудь, но как бы не так!., ничего... да,
бывают же характеры.
А вечером, как обычно, отправились мы в трактирчик
«Три колотушки» с нашим приятелем Жюлем, и разговор
зашел о женщинах. Ну, вы же понимаете, я не могу вам
пересказать все подробности, не хочется вас вводить в
искушение, правильно? Что до Жюля, он ничего в точности не
знал, но заговорил о том, что ему нравятся простые
деревенские девицы, у которых играет румянец на щеках, а еще
молоденькие горничные из отелей. Он говорил с таким
сладострастием, мерзавец! Что же до Симона, тот заявил, что
вообще любит только городских с их румянами и пудрой,
тут уж я не удержался и прямо так и говорю: «Знаем мы твои
вкусы, Симон, ты у нас мастер скрытничать!» Как сейчас
помню, он ничего не ответил, как будто не услышал, и
тарелку свою перевернул, чтобы посмотреть, что там на
обратной стороне. О, ла-ла! Как это все-таки нехорошо! Кому
рассказать, какую я тогда учинил глупость? В то время я
считал, что с женщинами надо обращаться сурово, и даже
кичился своими злобными выходками. О, скорее
облегчите мне душу, господин духовник, ведь если я внезапно умру...
я что, попаду в ад? Слушайте внимательно, сейчас самое
плохое. Я потом много думал о своих грехах, каждый вечер
записывал их в специальную тетрадочку, все равно ведь от
доброго Господа ничего не скроешь, но в те времена я
считал Его таким жестоким... Вы никогда не догадаетесь, дер-
106

жу пари, что я сделал на следующее утро, и все это от
злобы. Как я был тогда зол! В общем, я купил угощение, такое
же, какое было тогда у Симона: пирожные, груши, вино.
Потом в одиночку выпил всю бутылку, рассыпал крошки,
взбил постель. А еще для пущего правдоподобия купил
шпилек для волос и разбросал их по камину, как они это
делают, ну, вы же знаете, господин духовник.... И вот
наконец... «Надо же! - это Симон сказал, входя в мою
комнату, - так ты тоже откармливаешь курочек! - А почему бы и
мне не воздать честь этому блюду по примеру коллег? -
Держу пари, что это сама хозяйка! - Нет! Но... ты бы
разозлился на меня... не люблю подержанных вещей, как и ты.
Мы же с тобой не лудильщики всякого старья, верно? - Так,
стало быть, это девица? - И очень даже молоденькая! -
Нет?., тогда... это... горничная. - Почему бы и нет? - Ах
так, почему бы и нет?»
Я вам напрямик говорю, вот таким я был в то время,
господин духовник. Судите, судите меня, чтобы наш
добрый Господь не осудил меня в час моей смерти. Черт
побери, это очень плохо, меня ждет ад! В тот же вечер в бистро
он прижал меня в углу банкетки: «Скажи мне правду, это
горничная? Мне очень нужно это знать, потому что у меня
у самого виды на горничную!» Мне так стыдно
признаваться, господин духовник, но я смеялся безо всякой жалости,
смеялся, как идиот, как последняя сволочь, вот кто я был.
На следующий день было воскресенье, и я решил
обязательно сходить в кинематограф на бульваре Менильмон-
тан. Пообедал и, как собирался, отправился туда. И кого
же, как вы думаете, я там встречаю? Симона и его
горничную. Симон отворачивается от нее и обращается ко мне:
«Так вот как ты узнал... Ты знал, грязная свинья, потому
что видел, как она выходила. Так вот, свинья ты после это-
107

го, и больше никто. Убирайся отсюда, и чтобы я тебя здесь
не видел. Вот!» А я, как трусливый заяц, даже ответить
ничего не мог и, вместо того чтобы отправиться в
кинематограф, вернулся назад, в отель «Англетер». «Я все
хорошенько обдумал, — так говорил я себе, — с какой стати мне
оставаться в отеле, где горничные спят с постояльцами,
вместо того чтобы заниматься своими обязанностями и их
обслуживать? И вообще, здесь так грязно! и пахнет
противно!... довольно с меня!» Но, если сказать по правде, я просто
боялся Симона, и потом, мне было стыдно за свою глупость
и за эту злобную выходку. Вечером, когда я спустил свой
сундук, горничная хохотала, но она ни единого су не
получила на чай. Никто ведь не обязан, правда?
Вот вам история двух холостяков, живущих рядом в
отеле, на улице де ла Map. Теперь, если вспомнить жену
шофера, это адюльтер номер двадцать, я чуть было про эту
историю не забыл, так это гораздо длиннее. У меня...

Кузен Жозеф
Красота кузена Жозефа являлась предметом гордости
всего его семейства. В юности Гальбер тоже был красивым
мальчиком, но даже его мамаша заявляла, что красота Галь-
бера не идет ни в какое сравнение с красотой кузена
Жозефа. Природа, которая сотворила одних людей высокими, а
других - низенькими, насадила бледные физиономии на
тонюсенькие шейки, как у цапли, а краснощекие морды - на
слоновьи плечи, похоже, постаралась соблюсти
соразмерность членов кузена Жозефа относительно их самих, равно
как и относительно его лица. Этот кузен Жозеф, которого
109

Гальбер ни разу не видел, был для него чем-то вроде
таинственного божества. Когда он наконец встретился с ним,
тому было уже шестьдесят лет, он был вдовцом, являлся
отцом нескольких детей и имел вид виноторговца, а также
изрядное сходство с художником Рошгроссом*. Уточним,
что, для того чтобы походить на художника Рошгросса,
необходимы челка и бородка клинышком. Кузен Жозеф не
лишал себя удовольствия, которое давало ему такое
сходство. Кузен Жозеф, чувствуя, что красота его не
производит особого впечатления на Гальбера, решил поразить его с
помощью нескольких сотен фотографий. На них имелся
кузен Жозеф-солдат, кузен Жозеф-охотник, кузен Жозеф в
шляпе-канотье, кузен Жозеф в черном одеянии, кузен
Жозеф в сельской местности, на балконе, посреди оравы
детишек, в кругу друзей, кузен Жозеф со спины, анфас, в
профиль, в три четверти, при свете, в темноте, кузен Жозеф на
заре, на закате, в полдень, под лампой, у газовой горелки,
при электричестве. Гальбер, обладавший духом
противоречия, счел, что с самого детства кузен Жозеф имел вид,
который и сохранил до старости, а именно виноторговца,
походившего на художника Рошгросса. Кузен Жозеф,
собственно, и был виноторговцем.
А в юности кузен Жозеф занимался скульптурой. В том
возрасте, когда другие получают похвальные грамоты в
коллеже, он получал таковые в школе скульптуры, и
дарования, которые он в те годы демонстрировал, предвещали
талант, который суждено было ему проявить в будущем. Он в
достаточной степени соответствовал вкусам своего
времени, и вполне резонно было предположить, что он станет
* Рошгросс Жорж (1859-1939) - французский художник, долгое
время жил в Алжире.
110

соответствовать и вкусам времен грядущих. В двадцать лет
у него еще имелся талант, но главное, он был наделен
добрым сердцем. Для себя кузен Жозеф не оставлял ничего, чем
он не мог при случае поделиться. Его скульптурная
мастерская представляла собой прибежище для скульпторов без
мастерской, его обед был обедом его товарищей. В дни празд-
ников он, благородный, улыбающийся, немного
печальный, казалось, радовался лишь той радостью, которую
испытывали другие. Об этом рассказали кузену Гальберу, и
поведение Жозефа-кабатчика прибавило достоверности
рассказам о Жозефе-скульпторе. Он платил за работу
служащим, которым болезнь помешала эту работу выполнить,
и гораздо лучше, чем любой другой кабатчик за ту работу,
которая все-таки была выполнена. Его дочь Жоржетта
походила на него в своих добродетелях и дополняла их, она
умела одним словом усмирять споры, воздавать
справедливость, не возбуждая кривотолков, и управлять делами,
сочетая разумную экономию со щедростью. Его сыновья были
остры умом и ловки на руку. Будучи вполне счастлив в том,
что касается чувств, кузен Жозеф отнюдь не был счастлив в
своей карьере. Любовь к скульптуре и любовь к
скульпторам - это не всегда одно и то же. Кузен Жозеф осознал это
в двадцатилетнем возрасте. Могла ли отыскаться
женщина, которой удалось бы противиться ухаживаниям столь
красивого молодого человека, к тому же похожего на Рош-
гросса? Он женился на матери своего ребенка и, поскольку
желал им куда больше счастья, нежели то, какое можно было
бы получить за гонорары бедного художника, попытался
найти это самое счастье в Америке. Америка! она была в ту
пору истинным Эльдорадо, где деньги росли на деревьях
вместо листьев! Подступившая нищета поколебала было его
веру в этот трансатлантический парадиз. Однако в один
111

прекрасный день некий крупный универсальный магазин
на Пятой авеню заказал восковых кукол для украшения
витрины к Рождеству, и искусством кузена Жозефа
заинтересовались мировые знаменитости: Сара Бернар, генерал
Буланже* и т. д. Благодаря полученным заказам он
обогатился. Тем лучше, ибо кузен Жозеф несказанно страдал бы,
не имей он возможности дать четверым своим детям
образования, которого они, по его мнению, были достойны. У
него было поистине доброе сердце. Настолько доброе, что
он не сумел воспротивиться своей жене, пожелавшей
осуществить разорительное возвращение во Францию.
Восковые Наполеон, Роден, Сади Карно** перенесли морское
путешествие без ущерба для своего внешнего вида.
После 1889 года в том, что касается восковых фигур,
Всемирная выставка возбудила такое любопытство, какое
Музей Гревен удовлетворить не сумел. Поэты описывали
священный ужас, вызванный демонстрацией в подвалах
кукол, об этих восковых представлениях спорили
философы, всеобщее одобрение получила картина «Человек и
кукла». О моральности и возможной аморальности
воспроизведения в воске рассуждали проповедники. Одним словом,
мода была налицо, и кузен Жозеф воспользовался этим и
для скорейшего обогащения стал эксплуатировать две
человеческие страсти: к куклам и алкоголю. Биографию
красавца кузена Гальбер знал лишь по слухам, а самого его
посещал лишь с недавних пор. Сегодня Жозеф зарабатывал
* Буланже Жорж (1837-1891) - французский генерал, в 1886—
1887 гг. военный министр, возглавлявший шовинистическое
движение, названное по его имени «буланжизм».
* Карно Сади (1837-1894) - инженер, политический деятель,
президент Республики в 1887 г.
112

двадцать тысяч франков в год в большом кафе на бульваре.
Куклы давно уже были проданы. Он вдовец и хвалится тем,
что в свои шестьдесят способен порадовать любовницу,
которая обожает его за красоту, а вовсе не за его деньги. Что
касается скульптуры, он отдает ей долг по воскресеньям,
интересуется своими великими предшественниками эпохи
знаменитых Салонов и убежден, что после его смерти
друзья по Институту* последуют за его украшенным цветами
гробом. Интерьер его дома - это интерьер буржуа, который
любит раскрашенные гипсовые статуи, его стол изыскан,
хорошее вино он разливает с удовольствием, он щедро
одаряет своих детей, а маленькие серые глазки становятся
влажными, когда он о них говорит. Его нравы патриархальны.
- А Жоржетта? - говорит ему Гальбер, молодой
человек с протестантскими повадками, разрезая крыло
индейки, фаршированное фуа-гра. - Вы не собираетесь выдавать
ее замуж?
- Видишь ли, малыш, она мне так нужна в кафе, -
отвечает этот добрейший человек, обмакивая седые усы в
бургундское (урожая 1903 года).
- А кому она будет нужна, когда перестанет быть
нужна вам?
- Успокойся, малыш, приданое давно готово. Но ты
даже представить себе не можешь, насколько ее присутствие
здесь необходимо. Она одна может усмирить Поля и Люсь-
ена, а я так люблю мир. Ты даже не знаешь, как я люблю
мир. Ах, расстаться с теми, кого я так люблю!.. Настанет
день, и я уйду, как и все. Что станется с моим делом, если
* Речь идет об Институте Франции - главном научном
учреждении, созданном в 1795 г. Объединяет пять Академий.
113

Поль и Люсьен не будут ладить между собой? Она одна
может...
- А что, выйдя замуж, она будет хуже мирить?
- Боже мой! ну что ты такое говоришь! Лишнее
хозяйство в моем доме. Да, да! А потом еще Поль женится! и Лю-
сьену придет в голову жениться. И пошло! и пошло! и
пошло!
Слова Гальбера мудры, но поведение легкомысленно.
Если не считать особых приглашений, к серьезным особам
он приближается лишь на похоронах или на больших
праздниках, таких, к примеру, как Новый год или Пасха. Гальбер
не любит людей, знающих его слишком хорошо, и имеет
основания предполагать, будто его семья распространяет
слухи о его дурном поведении. Он любит, чтобы им
восхищались, а родственники делают это не так охотно, как
приятели. Тем не менее ужин у кузена Жозефа превосходен, а
за отсутствием восхищения Гальбер вполне удовлетворен
хорошей едой. Итак, вот он за столом трактирщика.
-Знаешь, малыш, ты можешь быть доволен. МояЖор-
жетта выходит замуж.
- А! тем лучше! Мне грустно становилось при мысли,
что ваша отцовская доброта небезгранична.
- Да! выходит замуж за одного молодого англичанина,
весьма достойного молодого человека... большое сердце...
большое будущее... Должен признать, что сведения,
полученные о нем, самые благоприятные. Он работает
закройщиком в одной крупной мастерской по пошиву одежды.
Семья очень дружная, респектабельная, да и сам он
благопристойного поведения, характер хороший.
- И как же познакомились жених и невеста?
- Да прямо здесь, в кафе! Он увидел ее, когда она
сидела за кассой! Они полюбили друг друга! Она так счастлива!
114

- Браки по любви зачастую осуждают, и совершенно
напрасно. Предполагают, будто бурная страсть плохо
приспособлена к размеренной совместной жизни, и
абсолютно справедливо, что вспышки любви легко перерастают во
вспышки ненависти, но так же справедливо, что
воспоминания об этих вспышках скрепляет дружбу, которая
возникает в процессе совместной жизни. Дружба - это счастье
супругов, и в то же время она знаменует агонию любви.
- Прекрасные слова, малыш, но дело не в этом. Нет!
совсем не в этом. А в том, что, по правде сказать... этот
молодой человек мне не нравится.
-А!..
- Нет! совсем не нравится. Он обедал у нас и вел себя
неподобающим образом.
- Ах, вот как! Это британское высокомерие?
- Британское высокомерие! Да плевать я хотел на
британское высокомерие! Во время десерта он перепрыгнул
через стол, опираясь на один большой палец. Он без конца
шпарил каламбуры по-французски, как какой-нибудь
бездарный мазила. Он снял пиджак. В общем, он вел себя
просто ужасно!..
- О! как плохо вы знаете англичан, мой кузен! Разве
вам не приходилось встречаться с ними в Америке? Все эти
шуточки весьма благосклонно приняты в Англии, и это
просто счастье, что англичанин делает вам честь и ведет
себя, как избалованный ребенок: этим он доказывает, что
чувствует себя у вас, как дома. Послушайте! у меня есть
друзья, а у них хорошие связи в Лондоне. Очень хорошие!
богатые оптовые торговцы, банкиры, представители
администрации...
- И все бы тебе пускать пыль в глаза, Гальбер! А,
яблоко от яблони, узнаю твое семейство: все напоказ! Твоя ма-
115

маша всегда хотела быть светской львицей, да не вышло,
твоя бабка обожала всякие политесы, двоюродная бабка
Адель уважала только мужчин, у которых грудь сверкала от
орденов. Для вашего семейства чины всегда были важнее
души.
- Так вот, что касается моих друзей... в прошлом году
они пригласили на встречу Нового года двух англичан
благородного происхождения, которые оказались тогда
проездом в Париже. Такие великолепные, старомодные
экземпляры: черные пиджаки, седые бакенбарды, округлые
благообразные животики, драгоценности, какие редко где
встретишь. Так вот! вы не поверите! В час ночи эти господа,
которым было на двоих не меньше ста двадцати лет,
принялись играть в чехарду, рискуя поломать всякие вещички,
которые украшали гостиную.
- Ничего не хочу слушать! Ты непременно желаешь,
чтобы Жоржетта вышла замуж. У вас в вашем семействе все
такие: никакая ложь вас не остановит, вы своего добьетесь,
чего бы это ни стоило. Фальгьер мне сказал как-то: «Жо-
зеф, ты знаешь, художник-лжец - это плохой художник».
Несколько месяцев спустя Гальбер и кузен Жозеф
встретились у катафалка тети Жанны. Гальбер был
искренне опечален смертью тетушки. Когда он учился в коллеже,
то все каникулы проводил у нее, и тетя Жанна учила его
разным песенкам, вернее сказать, это были какие-то
отрывки, строчки из песенок, которые пели во времена ее
юности. У тети Жанны был фальшивый голос, и мелодии
песенок представляли собой нечто совершенно
невообразимое, но Гальбер вспоминал об этом с искренним
умилением и нежностью. Именно тетя Жанна научила Гальбера
танцевать, и он признавал, что если и не получил
одобрения тети в качестве певца, повторяющего замысловатые
116

рефрены, то, несомненно, заслужил ее уважение как
танцор, и уважение это приумножилось бы, не будь он
убежден, что все эти танго отнюдь не стоят того усердия,
какого требуют.
Одетый в черное торжественное одеяние, кузен Жозеф
говорил, не скрывая слез:
- Тетя Жанна была превосходной женщиной. Ах,
какая это была превосходная женщина! Видишь ли, малыш,
уходит целое поколение. Нынешние, они все эгоисты: нет
больше на свете доброты. О! Превосходная женщина!
- Вы хорошо ее знали?
Кузен Жозеф промокнул глаза.
- Я видел ее один раз на похоронах тети Амелии и еще
один раз на похоронах матери. Мне тогда было шесть лет.
- Да, это была превосходная женщина! С начала века
мораль выдержала столько наскоков. С другой стороны,
всеобщее просвещение или то, что под ним понимают,
таково, что... Когда Жоржетта выходит замуж за своего
англичанина?
- За него? да никогда! за человека, который прыгает
через стол после ужина?
- Но это же английский юмор, Жозеф!
- Не вам учить меня английскому!
- Да не английскому, а английским манерам.
- Малыш, вот что я тебе скажу. Я навел о нем справки,
и они довольно неблагоприятны. Прежде всего, у него нет
профессии, это всего-навсего служащий.
- Ну что ж! Жена разделит с ним все превратности
судьбы.
- К тому же он пьяница, вор, лжец, неряха, оболтус,
грубиян и развратник. Моя маленькая Жоржетта! Она
будет несчастлива с этим мужланом.
117

- Ничего себе недостатки! Одного было бы
достаточно, чтобы отвратить любого. Откуда эти сведения?
- Из достоверных источников! От женщины, которая
специально пришла сообщить мне все это, она его
любовница. Весьма порядочная особа и, кроме всего прочего,
красавица.
- Вы так наивны, кузен Жозеф... или, вернее... нет
худшего слепца, чем тот, кто не желает видеть.
Гальбер снова встретил своего кузена. Жоржетта
вышла замуж за англичанина. «У малышки совсем нет сердца, -
жаловался Жозеф, - не поверишь, но мужа и ребенка она
предпочла собственному отцу. Не на кого положиться, боже
мой, ну просто не на кого больше положиться!»

Шантаж
Комедия
Действующие лица:
Г-н И к л е, в картузе, шерстяном трико, черных
драповых панталонах и ботинках тонкой кожи. Торговец
недвижимостью.
Г-жа И кле, тучная женщина.
В начале действия они пьют кофе возле камина из чашек
тонкого фарфора. Квартира оштукатурена, но в современном
стиле. Пачка объявлений: «Сдается квартира, продается дом».
119

Г-н Ж о з е ф, пылкий и наивный крестьянин.
Г-ж а Ж о з е ф, рассудочна, изворотлива, лжива.
Служанка.
Сцена I
Г-жа и г-н Икле
Г-жа Икле:
В конце концов, Тома, ты когда-нибудь решишься
решиться? Я тебе сколько раз говорила, не желаю тебя видеть
в этом грязном трико, мне, право же, перед друзьями
стыдно. С тобой появиться неприлично! Ну! ответь что-нибудь,
да ответь же, притворщик, а то курит и курит свою
дурацкую трубку в этом рваном кресле, ну прямо как свинья! А в
«Ла Бель Жардиньер» такие приличные костюмы всего за
пятьдесят девять франков.
Г-н Икле:
И слышать не хочу про «Бель Жардиньер», порядочные
люди, которые комильфо, туда не ходят. На что мы будем
похожи, если отправимся в «Бель Жардиньер»? И потом, я
вообще никуда не собираюсь выходить сегодня после обеда,
потому что ко мне придут родственники. (Он драит печку.)
Мне нужно сделать свои дела, ведь никто за меня не будет
думать про мои дела. Ты ведь про них думать не будешь.
Г-ж а Икле:
Ну свинья! о! жить с такой свиньей! Нет, вы не знаете,
что значит жить с такой свиньей. Скажи только еще одно
слово, и я прямо не знаю, кто меня удержит, прямо так и
разобью кочергой эту твою трубку вместе с башкой в
придачу. У, рогоносец!
120

Г-н Икле:
Мой кузен считает, что у меня очень много денег, раз у
меня есть собственная улица. Они знать не знают, что
такое Земельный кредит и ипотеки.
Г-жа Икле:
Улица у него! нет, видели бы вы эту улицу,
оштукатуренные дома в грязном предместье, где он заставляет меня
жить! В один прекрасный день я найду себе кого-нибудь,
увидишь, я вышвырну тебя, как тряпку.
Г-н Икле:
Ну не надо так, Эжени! ты же видишь, я занят, право
же, нашла время меня обижать. Не надо меня обижать. Мои
деньги! Если бы мне пришлось заплатить все мои долги, не
много бы осталось от моих денег!
Г-жа Икле:
А твоя жена? жена я тебе или нет? Представьте себе,
обо мне он никогда не подумает! Если ты полагаешь, что я
всю свою жизнь проведу с этой свиньей, которая никогда
мне ничего не дает. Ну! давай мне двадцать франков, мне
нужно идти.
Г-н Икле:
Надоела! ничего не получишь.
Г-жа Икле:
Тогда хотя бы сходи в «Ла Бель Жардиньер» и купи себе
костюм. (Подходит к нему и целует.)
121

Г-н Икле,
недовольно открывая засаленное портмоне:
Вот тебе пять франков! все не трать.
Г-ж а Икле,
пожимая плечами:
Посмотрите на него! скребется у своей печки, как
крыса какая-нибудь. Давай суши свою штукатурку. Если
когда-нибудь ты мне перестанешь давать деньги, я сумею
найти их где-нибудь в другом месте! Развод - и... привет!
Г-н Икле:
Да уберешься ты отсюда, в конце концов? Убирайся,
или я за себя не ручаюсь. А! (Берет стул Людовика XVI,
чтобы ударить ее, сдерживается, принимается вновь скрести
свою печь.) Ты ведь знаешь, как я люблю, когда все
спокойно, ну так убирайся! Боже мой! представить только, можно
ведь жить в спокойном доме, где полный порядок,
красивый буфет под о...хер, то есть, нет, орех, люстра под
потолком, картинки на стене, а вместо этого я маюсь в этом
бардаке, где мне морочат голову с утра до вечера.
Г-жа Икле:
Жалуется еще!., а кто продал Леви картину за десять
тысяч? (Он пожимает плечами.)
Г-н Икле:
Скажи служанке, что если эти люди, в смысле
родственники, явятся, пусть скажет, что меня нет, и вообще
дома никого нет! Нет, меня никогда не оставят в покое!
122

Г-жа Икле:
Они заявятся, чтобы потребовать пятнадцать сотен
франков, которые твой кузен одолжил тебе, когда ты уехал
из Креза.
Г-н Икле:
А! догадалась! ну хорошо, хорошо, только свои дела я
буду улаживать сам, без твоей помощи. Тебя это не
касается. Ты не собираешься навестить госпожу Бенату? Ты
должна ей один визит.
Г-жа Икле:
А, ну да, конечно! тебе позарез нужно было
одалживать у них деньги, когда ты уезжал из своей тьмутаракани.
Крестьянин из Креза, видите ли! Мужлан!
Г-н Икле:
Да, да, иди поиграй на пианино с госпожой Бенату.
Г-жа Икле:
Ты влюблен в нее, да? Все госпожа Бенату да госпожа
Бенату! Конечно, она не то что я, она комильфо... слушай,
Тома, у твоих родственников из Креза наверняка
что-нибудь есть. У таких типов всегда полна кубышка.
Г-н Икле:
Я же говорю тебе, что не собираюсь их принимать.
Служанка скажет, что меня нет дома.
Г-жа Икле:
Ну и дурак, Тома! лучше бы тебе их принять. Тут надо
ловкость проявить, только не зевай, вместо того чтобы от-
123

давать свои деньги, выцарапай что-нибудь у них.
Постарайся их облапошить. В свою пользу.
Г-н Икле:
Ты хочешь сказать, в твою пользу... я сам знаю, что мне
делать. Гм, если я и выцарапаю у них что-нибудь, так это
потому, что мне самому хочется, а не потому, что ты мне
посоветовала. Уж будь уверена.
Г-жа Икле:
Да ради бога!., но ведь не можешь ты все время
продавать вещи из своей коллекции, чтобы на жизнь хватало, ты
ведь не антиквар и не перекупщик какой-нибудь, ты
торговец недвижимостью. Если бы они знали эту историю...
Госпожа Амок, и семейство Бонфис, и все Бенату, я так дорожу
их уважением... к счастью, только я одна и знаю, что
картины эти продаются.
Г-н Икле:
Пятнадцатого срок уплаты за квартиры, ты сможешь
купить себе вечернее платье в «Галери Лафайет».
Г-жа Икле:
Надо же, не кому-нибудь, а мне приходится тебе
напоминать, что именно пятнадцатого наступает срок
выплачивать ипотечный кредит! Я, разумеется, ничего в делах не
понимаю... тебе самому решать! Но будь я на твоем месте,
то предложила бы им поселиться в твоем последнем доме.
Ну знаешь... маленькая такая хибарка, деревянная,
оштукатуренная, недалеко отсюда.
124

Г-н Икле:
Ну конечно! чтобы они не платили мне за жилье под
предлогом, что я им, видите ли, должен пятнадцать сотен.
Г-жа Икле:
Вот увидишь! долго они не останутся, оглянуться не
успеют, как ты сделаешь их банкротами. (Хохочет во все горло.)
Г-н Икле:
Как это?
Г-жа Икле:
Очень просто, ты же знаешь, как поступают
виноторговцы... поставляют все оптом... мелкий торговец
располагается, обустраивает там все... и при первом удобном
случае его делают банкротом. Мы же единственные кредиторы,
или почти единственные!., у тебя, по крайней мере, есть
привилегия как у владельца, это еще и лучше... ну и мы их
выкидываем. Когда они устраиваются, перепродаем их
другому. Вместе с товаром.
Г-н Икле:
Но я же не торгую пищевыми продуктами!
Г-жа Икле:
Значит, станешь посредником.
Г-н Икле:
Ну это как-то непорядочно! В конце концов, когда эти
люди одолжили мне пятнадцать сотен, чтобы я смог уехать
из Креза, они мне оказали услугу. Нет! я все-таки
приличный человек.
125

Г-жа Икле:
Слушай! Ну слушай же! Ты вставишь в договор о
найме маленький пунктик, пусть они пристроят к дому еще
один этаж, ну как? Вот и все, вот тебе и доход... Самая что
ни на есть прибыль, вместо того, чтобы отдавать эти
дурацкие пятнадцать сотен.
Г-н Икле:
Нет!
Г-жа Икле:
Ну не идиот? Самая настоящая свинья! Ну надо же,
жить с таким кретином. Дай мне денег, мне нужно уходить.
Г-н Икле:
Я уже дал тебе пять франков.
Г-жа Икле:
Звонят! должно быть, они: послушай, ну не будь
дураком! Поцелуй меня, дорогой. До свидания. Пойду навещу
госпожу Бенату, и мы вместе отправимся в «Галери Лафай-
ет». Единственное существо, с которым мне удается найти
общий язык.
Г-н Икле:
Да... уже целую неделю; а через две недели настанет
очередь госпожи Бонфис или еще кого-нибудь.
126

Сцена II
Те же, служанка
Служа н ка:
Тут два каких-то мужика спрашивают месье.
Г-н Икле:
Послушайте, Мари! Нужно говорить: «Месье
принимает?» или «Месье просят в кабинет!» Неприлично
говорить: «Тут два каких-то мужика спрашивают месье». Это,
знаете ли, моветон... Два мужика! Надо вести себя
прилично, Мари, где ваши манеры? Это же приличный дом.
Служанка выходит.
Г-жа Икле:
Дай мне денег, мне нужно прогуляться, дорогой! Что
мне твои пять франков?
Г-н Икле:
Держи, цыпленочек, вот тебе еще полтора!
Г-жа Икле:
Я, право же, довольна этой служанкой, она такая
послушная.
Месье выходит.
Г-жа Икле:
Мари!.. Мари!., ну скорее!
Служанка возвращается.
Г-жа Икле:
Мари, одолжите мне десять франков.
127

Служа н ка:
Мадам уже должна мне сто франков... Я больше не могу
одалживать мадам. Мадам уходит? но мне тоже нужно
уходить, а то...
Мадам выходит.
Сцена III
Г-н Икле, г-н Жозеф, г-жа Жозеф
Г-н Икле:
Вот сюда, проходите здесь, дорогие родственники,
сюда, в гостиную! сейчас выпьем по стаканчику. У меня есть
очень приличное винишко. Вы моих родных перед
отъездом видели? все в порядке... да-да-да. Я получил письмо от
отца: урожай конопли в этом году отменный, и фруктов тоже
много. Мой братец все по части каменного угля. Бог даст,
станет заниматься строительством, он просто-таки создан,
чтобы заниматься строительством. А ты, Жозеф,
изменился, надо же, как ты изменился, и не узнать, да ты вырос! Ну
и когда же у нас первенец? Работаем над этим вопросом, а?
Мари! принеси нам марочного... Мари! Мари!., ушла куда-
то...
Г-н Жозеф:
Насчет прироста населения не скажу, а вот что
касается удовольствия, это у нее надо спрашивать! Я молчу!
Г-жа Жозеф:
Если на крестины первенца вы нам дадите столько же,
сколько дали на свадьбу, прямо скажем, вы не разоритесь,
нет!
128

Г-н Икле:
Можно подумать, у меня есть деньги, а у меня нет
никаких денег!
Г-жа Жозеф:
Ну как же! а кто продал старый дом за четыре тысячи
франков? а чья вся эта улица? Да вы же владелец всех
домов на этой улице, да-да!
Г-н Жозеф:
Когда твоя служанка вышла замуж, ты подарил ей
кольцо за сто пятьдесят франков.
Г-жа Жозеф:
Да уж, видать, она служила ему на славу, твоему
кузену! А вот я ему служить не желаю: не то чтобы нам деньги
совсем были не нужны, мы здесь, в столице, очень даже
бедные, просто всем известно, что значит заслужить кольцо за
сто пятьдесят франков. Это уж так в Париже заведено.
Г-н Икле идет к буфету, за стеклом которого видны
разные ценные вещички. Достает оттуда три грязных стакана и
бутылку. Молчание.
Г-н Икле:
Если бы это понравилось Эжени, я бы взял тебя
служанкой! но она вполне довольна своей, и боюсь, не захочет
с нею расставаться, дорогая моя кузина.
Г-жа Жозеф:
И сколько бы вы мне положили?
129

Г-н Икле:
Коль скоро вы моя родственница, я бы платил вам
тридцать пять франков плюс питание, а спали бы вы у себя.
Г-жа Жозеф:
Да я в Гере меньше чем за сорок не нанималась, сударь!.,
а в Париже дают и все пятьдесят. И потом, спать с вами я
бы не стала, как некоторые, уж и не надейтесь.
Г-н Жозеф:
Это уж нет!
Г-н Икле:
Моя жена все равно бы не согласилась, и потом, вы же
видите, это я шучу... Ну, давайте по стаканчику! Ты не
куришь, Жозеф, у тебя нет трубки? хочешь, я подарю тебе
трубку? Подождите, сейчас огонь разожгу. Камин совсем не
годится, вчера я его чинил, но все равно не работает. Ну,
держите! Я определенно хочу вам предложить одно дельце.
(Меняя тон.) Ежедневно многие достойные люди покидают
свои родные края, где их вполне законные устремления не
находят должного выхода, и приезжают в Париж,
привлеченные возможностями, какие крупные города
предоставляют людям деятельным, желающим за короткое время
сколотить себе состояние. Зачастую с самых первых шагов эти
особы оказываются перед трудностями, каковые могли бы
показаться непреодолимыми и в действительности
таковыми и являются: во-первых, недостаток капитала, во-вторых,
недостаток нужных связей, в-третьих, недостаточное
знание парижской жизни. Но совсем не так обстоит дело с
вами, дорогие мои родственники: вы приезжаете в Париж,
покидаете свой родной Крез (замечательная местность, не-
130

много слишком гористая, но прекрасно возделанная), вы
являетесь к своему кузену Икле, говоря себе: он нам
поможет. Ну так вот: да! я вам помогу.
Г-н Жозеф,
толкая жену локтем:
А! дьяболо! Интерессанте, миадиа.
Г-н Икле:
Качествами, необходимыми любому коммерсанту,
являются порядочность, дисциплина, экономия, ловкость в
делах. Что есть коммерсант, лишенный по крайней мере
одного из этих качеств? пшик или почти пшик, а может,
даже меньше, чем пшик. У тебя, Жозеф, эти качества,
безусловно, имеются, и полагаю, у твоей жены тоже. Но что
есть коммерсант, который, обладая качествами хорошего
коммерсанта, не имеет крепкого, так сказать, фундамента,
причем под фундаментом я разумею отнюдь не
материальную базу, но некое коммерческое предприятие, в котором,
за неимением специальных знаний, у него будет
превосходный советчик, иными словами, лавочку, владелец которой
достаточно умен и снисходителен, чтобы не быть на
первых порах слишком строгим в расчетах.
Г-н Жозеф:
А! дьяболо! дьяболо! Ну ты и молодчина, кузен!
Г-н Икле:
Так вот, здесь, в предместье, имеется у меня домишко.
А в домишке этом магазинчик. Мне часто предлагали его
сдать, поскольку предместье это перспективное и лавочку
легко можно расширить, коль скоро я являюсь единствен-
131

ным владельцем домов по соседству А я говорил: «Ну нет! я
вам не просто какой-нибудь там обычный владелец, я,
можно сказать, отец своего квартала. А в квартале этом нет
магазина, достойного этого названия, и я сдам его только
бакалейщику, который готов с честью нести это имя».
Г-жа Жозеф,
тихо мужу:
Осторожно, Жозеф.
Г-н Икле:
И этим бакалейщиком будете вы, госпожа Жозеф! А
пока вы станете заниматься магазином, кто помешает тебе,
Жозеф, подыскать какое-нибудь хорошее местечко в
газовой компании или, к примеру, в местной мэрии? У меня есть
связи, не сомневайтесь, я заставлю их что-нибудь найти. А
позднее, когда вам потребуется расширение, в доме нужен
будет мужчина солидный, рассудительный, тогда ты
оставишь работу и будешь трудиться с женой.
Г-жа Жозеф:
И что жжжж? а какие условия?
Г-н Икле:
Все беру на себя! Я ваш родственник, я ваш друг, в
конце концов, я приехал в Париж раньше вас и теперь
помогаю вновь прибывшим. Ну как, Жозеф, годится?
Г-н Жозеф:
Дьяболо! годится ли это мне?.. По рукам! Тысяча
чертей! Мы еще с тобой попьем винца из нашего подвала.
132

Г-жа Жозеф:
Вы утверждаете, что все возьмете на себя, но мне-то
это ничего не говорит. Дай ему сказать, Жозеф, только не
лгите, знаете, вы ведь знаете, терпеть не могу, когда мне лгут.
Г-н Икле:
Итак, я предоставляю вам сам магазин, я готов взять
на себя посредничество, то есть сам буду доставлять вам
товар с отсроченным платежом. Взамен вы подписываете
договор... на выгодных условиях, уж можете мне поверить.
За ту огромную услугу, которую я вам оказываю, я вас
попрошу только об одном: вы должны будете надстроить дом
на один этаж.
Г-жа Жозеф:
Как это надстроить дом на один этаж? Он что,
недостаточно высок, этот ваш дом?
Г-н Жозеф:
Послушай, у меня был один знакомый из наших мест,
он тоже так начинал, с помощью кузена... так вот, теперь
он миллионер.
Г-н И к л е,
в сторону:
Похоже, клюнуло. (Громко): Ну как, подходит,
госпожа Жозеф?
Г-жа Жозеф:
Посмотрим!
133

Г-н Икле:
Ничего себе! Я, можно сказать, вкладываю вам в руки
целое состояние, а вы еще говорите «посмотрим!».
Г-жа Жозеф:
Дайте нам несколько дней подумать. Мы же не можем
взять дом вот так, как кота в мешке, это вам не омлет
взболтать, черт возьми! Что это мы будем вот так хватать что ни
попадя, с бухты-барахты.
Г-н Икле:
Ну ладно, даю вам десять минут, а там как знаете! У
меня табак кончился, надо выйти за табаком. Сейчас
ровно три, в десять минут четвертого я вернусь. Да через два
года вы уже крепко станете на ноги, такие деньги станете
заколачивать, если только послушаете меня. Черт возьми!
дельце само плывет к вам в руки, что тут еще раздумывать?!
Ведь сами потом локти кусать будете, ан нет, поздно уже,
было, да сплыло! Не стесняйтесь, пейте вина вволю. Вино -
это моя гордость, пейте, это не очень дорого!
Г-н Жозеф:
Ты! ты гений! ты миллионер! Говорю тебе, еще
немного - и у тебя будет биллион, триллион и даже кватриллион!
А! дьяболо! как хорошо сказано! А помнишь, как мы
ходили с тобой в горы искать птичьи гнезда? Но какой ты
умный, а? черт возьми, какой же ты умный. Ну не ожидал от
тебя этого!
Господин Икле выходит.
134

Сцена IV
Г-н Ж о з е φ, г-ж а Ж о з е φ
Г-жа Жозеф:
Умерь восторги-то, Жозеф! Ты что, не знаешь, какой
это плут? о, какой же он плут! Я говорю тебе, Жозеф, с ним
надо поосторожнее, это же самый настоящий дьявол,
пройдоха, это сатана, крыса!
Г-н Жозеф:
Сама ты крыса, сама ты сатана в юбке! Да такую, как
ты, еще поискать! Вечно все портишь! Во всем видишь
только плохое.
Г-жа Жозеф:
Ладно! Тогда выкручивайся как знаешь, если не хочешь
меня слушать! Я тебя предупреждала! С этим дьяволом надо
поосторожнее, помяни мое слово, это тот еще пройдоха.
Г-н Жозеф:
Да ты что! это же мой кузен! мы в школу вместе
ходили! У тебя нет ничего святого! Мы вместе коров пасли,
вместе бегали разорять птичьи гнезда!
Г-жа Жозеф:
Идиот! Он-то стал настоящим господином, а ты? Что
ты из себя представляешь? Что ты о себе возомнил? Я
говорю тебе: он пройдоха.
Г-н Жозеф:
Замолчи, женщина! вот увидишь, я окажусь прав:
богатство само плывет к нам в руки! Нет, и слышать ничего не
135

желаю, сделаем, как говорит кузен. Я знаю его как
облупленного. Это порядочный человек.
Г-жа Жозеф:
А я говорю, что по сравнению с ним ты просто образец
добродетели! Здесь, без сомнения, какие-то дьявольские
козни. Он попытается всучить нам этот домишко гораздо
дороже, чем он того стоит. Что за темные делишки? Нет! не
знаю, но эта надстройка одного этажа выводит меня из себя.
Он хочет за наш счет... почему бы ему самому не построить,
а? этот проклятый этаж? Почему это я должна этот этаж
строить?
Г-н Жозеф:
И все-таки тебе не удастся разубедить меня в том, что
этот человек хочет нам только добра! Ты во всем видишь
козни.
Г-жа Жозеф:
А если у нас дела с торговлей пойдут плохо, он просто-
напросто заберет все свои товары и лавочку обратно, а в
придачу еще и лишний этаж получит. Я-то похитрее тебя
буду.
Г-н Жозеф:
А ты, пожалуй, права.
Г-жа Жозеф:
Да ему тебя облапошить ничего не стоит. Сам посуди:
человек, который умеет читать и писать не лучше тебя, а у
него целая улица, которая не стоила ему ни гроша, уж
такой человек должен считать так, что тебе и не снилось. А ты
136

и ухом не ведешь. Ладно, не бойся, уж я-то себя обмануть
не дам. Слушай, ты ему скажешь, что у тебя есть
предложение получше... в конце концов, нужно, чтобы ты вышел
отсюда с пятнадцатью сотнями в кармане, и еще платочек
накинешь сверху, чтобы не рассыпалось.
Г-н Жозеф:
Как это? что еще за предложение получше? У меня же
нет ничего. Что за вздор ты несешь?
Г-жа Жозеф:
А ты скажи ему, что тебе будто бы предложили лавку в
Медоне, хорошо оборудованную, со всеми удобствами, газ,
вода; спроси его, какую он потребует квартплату, и скажи,
что там цены лучше. А там посмотрим! Пятнадцать сотен
франков, я их из рук не выпущу.
Сцена V
Те же, г-н И кле
Г-н И кле:
Вы совсем забыли про огонь! (Протирает камин.)
Ладно! Вы и вина не выпили, плохой знак! Стало быть, вы
размышляли над тем предложеньицем, что я вам сделал. Не
хотите? Ну-ну.
Г-жа Жозеф:
Говори.
Г-н Жозеф:
Говори ты.
137

Г-ж а Ж о з е φ:
А я говорю, сам говори. Ты же мужчина, тебе и
говорить.
Г-н Жозеф:
А я говорю, нет. Это твое решение.
Г-жа Жозеф:
Ну ладно, скажу: посмотрим! Я сказала, что посмотрим.
Г-н Икле:
Это не ответ. Отвечайте! На что вы собираетесь
смотреть?
Г-н Жозеф:
Посмотрим на квартплату... да, какая будет
квартплата? Да, да, именно так. Что скажешь?
Г-н Икле:
Две тысячи шестьсот... плюс расходы по содержанию.
Г-жа Жозеф,
толкает мужа локтем, становится между ними:
Мы нашли за две восемьсот в Медоне дом... но все
услуги включены. Современные удобства, газ, вода, и
никакого этажа не надо надстраивать.
Г-н Икле:
Послушайте, не глупите! Я же сказал, что стану вашим
поставщиком. Такого случая больше не представится. Я
знаю, что вы хотите сказать... в Медоне... да знаю я эту
хибару. Будьте осторожны! Ее владелец настоящий скупердяй.
138

Г-жа Жозеф:
Да, ну и как его зовут, коль ты такой хитрый?
Г-н Икле:
Не знаю я, как его зовут, вы же понимаете, в Париже
столько народу! Но у него репутация скряги. Это
известный каналья.
Господин и госпожа Жозеф начинают хохотать.
Г-жа Жозеф:
Ну что, убедился?
Г-н Жозеф:
Ну ты хитрюга! ну умница!
Г-н Икле:
И вообще в этой части Медона и коммерции-то
никакой нет. И потом...
Г-жа Жозеф:
А теперь самое время поговорить об одном маленьком
долге.
Г-н Икле:
Вы имеете в виду те пятнадцать сотен, которые Жозеф
одолжил мне, когда я уезжал из Креза? У меня до сих пор не
было случая их ему вернуть, знаете, за эти десять лет столько
было проблем. Только не подумайте, что я купаюсь в
деньгах, какое там! Моя жена настоящая мегера. У Эжени
совершенно невыносимый характер, она замечательная
женщина, она, что называется, комильфо и в делах разбирается
куда лучше меня, но она тратит все, что я зарабатываю по-
139

том и кровью. Мне приходится трудиться, как негру на
плантации. А тут она заболела...
Г-жа Жозеф:
И что у нее такое случилось?
Г-н Икле:
Что-то с почками.
Г-н Жозеф:
Надо давать ей настойку из цветов ежевики и делать
компрессы с дроком.
Г-жа Жозеф:
У мадам, вероятно, есть доктор...
Г-н Жозеф:
Все так дорого! Знаешь, это моя жена просит у тебя
пятнадцать сотен. Сам бы я никогда. О, знаю! ты отнюдь не
так богат, как об этом у нас говорят.
Г-н Икле:
Милый, милый Жозеф! Ты всегда был таким
любезным. Мы же добрые друзья, а у меня и в самом деле ничего
нет. Меня все обманули, а женщины вообще вертели как
хотели, хотя и непросто в этом признаться. Ты, Жозеф,
человек достойный и сильный и вообще славный малый.
Г-жа Жозеф:
Та-та-та! Господин Икле... а жена ваша знает, что вы
подарили кольцо за сто пятьдесят франков служанке, когда
она выходила замуж?
140

Г-н Икле:
А! проклятый огонь все время гаснет. Завтра
обязательно надо заняться починкой.
Г-жа Жозеф:
Я спросила, знает ли ваша жена, что вы купили Анне
кольцо?
Г-н Икле:
А? что вы сказали?
Г-н Жозеф:
Она спрашивает про кольцо... Анна ведь тоже из
наших мест. Она похвасталась в Гере, что ты подарил ей
кольцо на свадьбу.
Г-жа Жозеф:
О, можешь быть спокоен, мадам понятия не имеет, что
месье подарил служанке кольцо. У меня тоже есть
обручальное кольцо, но его мне подарил мой собственный муж.
Г-н Икле:
Покажите-ка! о! золотое! настоящее золото! Очень
красивое, ну очень.
Г-жа Жозеф:
Не такое красивое, как то, что вы подарили служанке.
В том два камня. Мадам помогала его выбирать?
Г-н Икле:
Да, я понимаю, понимаю... послушайте... если вы
согласны принять этот мой магазин, строительство этажа я
беру на себя.
141

Г-ж а Ж о з е φ:
А я говорю вам, что мы с Анной, вашей бывшей
служанкой, добрые приятельницы, и она рассказывала мне про
ваши шашни, про то, как вы некрасиво поступаете с
девушками, которые работают у вас. Вы спите с ними, а потом
отсылаете их домой с каким-нибудь подарком или выдаете
замуж, а мадам ничего об этом не знает... А бывало, вы их
выставляли за дверь и вовсе безо всего. Шалун вы, однако.
Г-н И к л е,
посмеиваясь:
Ну что же! еще по стаканчику! Ладно, коль скоро это
вам не нравится, попробую сделать по-другому. Я не
позволю, чтобы мои родственники прозябали в нищете.
Г-жа Жозеф:
Вы должны нам пятнадцать сотен.
Г-н Икле:
Давайте назначим встречу, и я вам верну часть.
Г-н Жозеф:
А! вот как! А там можно и об отсрочке поговорить.
Г-жа Жозеф:
Этим отсрочкам не будет конца. Никаких отсрочек,
никакой оплаты частями! Всю сумму, всю, целиком! Или я
иду к мадам и все ей рассказываю.
Г-н Икле:
Послушайте! здесь у меня ничего нет! не будьте так
беспощадны. Мы строились с помощью Земельного кредита.
Лично у меня нет ни су. Мы живем в кредит.
142

Г-жа Жозеф:
Деньги! деньги! или я забираю все, что здесь есть.
Г-н Икле:
Берите что хотите.
Госпожа Икле появляется в глубине сцены, она незаметно
открыла дверь.
Г-н Жозеф:
Плевать я хотел на картины! Где я повешу эту мазню?
Г-жа Жозеф:
Где можно продать эту пачкотню?
Г-н Жозеф:
Моя жена права, дьяболо! верни мне мои пятнадцать
сотен, или я расскажу всем у нас, что ты плут и мошенник,
самый отъявленный плут на свете, и вдобавок ко всему еще
и крыса.
Г-жа Жозеф:
А я расскажу, что вы спали со служанкой. Ну! деньги!
Сцена VI
Те же, г-жа Икле
Г-жа Икле:
Вот как! ну и история! Ну и скандал! Надо же, он спал
со служанкой! И вы думаете, что это для меня новость? Да
если хотите знать, я сама ему посоветовала это сделать,
потому что у него для меня слишком бурный темперамент. А
теперь убирайтесь вы оба вон отсюда, и чтобы духу вашего
в этом доме не было! Пошли вон!
143

Г-ж а Ж о з е φ:
Боже мой, мадам! Мы не какие-нибудь там
проходимцы, мы требуем то, что нам причитается.
Г-н Жозеф:
Он мне должен вот уже двенадцать лет, а я никогда
ничего с него не требовал. Следует признать, что я человек
терпеливый.
Г-жа И к л е:
Знаете, как называется то, что вы делаете: это самый
настоящий шантаж! Убирайтесь отсюда, если не хотите,
чтобы я вас преследовала в судебном порядке.
Г-жа Жозеф:
В судебном порядке! Нет, вы слышали? Нас,
порядочных людей, которые никогда никому не причинили вреда.
Да кто вы такая, чтобы преследовать меня в судебном
порядке? Я порядочная женщина, а вы прохвосты,
рогоносцы и еще хуже. Я знаю свет, меня принимают в приличном
обществе, а вы рогоносцы и обманщики, вот!
Г-ж а И к л е:
Убирайтесь, или я вас поколочу.
Гоняется за ними с зонтиком.
Г-н Жозеф:
Только дотроньтесь! только дотроньтесь! только
дотроньтесь!
144

Г-жа Жозеф
мужу:
Пусть ударит, тогда мы сами будем ее преследовать в
судебном порядке.
На этих словах г-жа Икле опускает зонтик.
Г-жа Жозеф:
Они даже не женаты!
Г-н Икле:
Убирайтесь, родственнички!
Г-н Жозеф,
на пороге:
Парочка рогоносцев.
Сцена VII
Г-н и г-жа Икле
Г-жа Икле:
А теперь ну-ка расскажи мне, как ты спишь со
служанками! Давай рассказывай! (Бьет его зонтиком, он хватает
стул.) Идиот! не сумел облапошить двух деревенских
простофиль. А! надоело мне жить с такой свиньей.

Завещание
ы больше чем просто подруги, мы как сестры, —
говорила Анна Лагуа своим спутницам, - а ведь если
одна из нас умрет, все ее имущество достанется семье».
«Мы больше чем сестры и больше чем подруги, мы
живем вместе уже тридцать три года, и между нами не было
ни единой ссоры; сестры обижаются друг на дружку,
подруги сердятся одна на другую, мы же сумели вместе
проработать до нашего смертного венца, сумели даже получить
прибыль, при этом единственными словами,
обращенными одна к другой, были лишь слова любви и мира», —
говорила Эмили Тан ги.
«м
146

«Если одна из нас умрет, ее имущество уйдет в семью:
давайте же составим завещания, лишающие наши семьи
наследства», - говорила Катрин Танги.
Однажды в город пришла холера, Анна Лагуа
заразилась и заболела в ночь с 4 на 5 января.
- Анна Лагуа, наша дорогая подруга, больна холерой,
а ее завещание так и не написано. Она умрет, и ее брат
таможенник придет требовать свое наследство. Как быть?
- О моя дорогая Катрин, не надо говорить о деньгах в
ту минуту, когда в наш дом пришла беда, - говорила
Эмили.
- Кто из нас двоих осмелится заговорить с Анной
Лагуа? Это нужно сделать, чтобы выполнить ее собственную
волю и избавить нас от неприятностей.
- Так поговорите с ней, если наберетесь смелости.
Анна Лагуа извивалась в постели, словно женщина,
которая рожает ребенка. Доктор из вежливости печально
покачал головой.
- Доктор, мы обещали, что, умирая, оставим друг
другу то, что удалось нам вместе заработать. Не могли бы вы
сходить и пригласить нотариуса?
- Слишком поздно, мадемуазель. Через четверть часа
вашей подруги не будет уже на этом свете. Пусть она сама
напишет завещание и проставит дату, возможно, оно будет
иметь силу, и главное, пусть подпишет его.
Анна Лагуа лежала в поту и бреду, белая, как простыни
на ее постели, а Катрин Танги протягивала ей перо.
- Анна, придите в себя, соберитесь с силами, -
говорила Катрин, - напишите завещание, вы же не допустите,
чтобы ваши подруги оказались после вашей смерти в
трудном положении.
Больная выпрямилась и дрожащими пальцами взяла
перо.
147

- Это дурной поступок, мы понесем за него
наказание, - говорила третья.
- Нет, нет, Эмили, - говорила Катрин, - то, что
разумно, не может быть дурно. Пишите, Анна Лагуа.
Анна Лагуа, приподнявшаяся на локте, не имела даже
сил, чтобы убрать волосы, которые падали, закрывая
бумагу. Эмили хотела помолиться, чтобы вымолить прощение у
Господа, но помимо ее воли глаза были прикованы к
белому листу. Когда все было закончено, Катрин вновь уложила
несчастную на простыни, ноги ее были холодны.
- Боже мой, - произнесла Эмили, - она не подписала
завещание, оно ничего не значит.
Всю ночь Катрин и Эмили сидели, глядя друг на друга,
у постели умирающей, не осмеливаясь вновь протянуть ей
перо. Катрин наконец решилась, но Анна Лагуа была уже
мертва.
Когда ее похоронили, браттаможенник пришел к
подругам:
- Я уверен, что мой поступок не придется вам по
вкусу, уважаемые дамы. У моей сестры имелась собственность,
и мне известно, что собственность эта была заработана не
одной ею, но вами вместе. Поэтому, возможно, мне
становиться наследником не вполне справедливо. Однако
положение, в котором я нахожусь, не позволяет мне проявлять
излишнюю деликатность: я всего лишь таможенник и не
имею ничего, кроме крошечного жалованья.
- Сударь, - сказала Эмили, - это ваше право. Очень
больно говорить о наследстве, когда в доме такое горе.
- Эмили, - произнесла Катрин, - идите к себе,
позвольте мне поговорить с господином Лагуа.
- Мадемуазель, речь идет лишь о моем законном
праве, возможно, я был бы обязан или, во всяком случае, очень
148

хотел бы проявить щедрость, но у меня трое детей, и они
имели бы основания упрекнуть меня однажды за то, что я
не защищал их интересы.
- Сударь, - сказала Катрин, - ваша сестра написала
завещание, вот оно.
- Ах вот как! существует завещание! Тогда мне ничего
не остается, как удалиться. Оно законно?
Он взглянул на завещание и вышел. Больше его не
видели.
Эмили говорила потом Катрин:
- Мы обокрали этого несчастного!

Благие намерения
Чувства, вызываемые присутствием Господа, не могут
быть одинаковыми даже у одного и того же верующего,
когда он стоит перед разными алтарями. Многочисленные
объявления оповещают о всякого рода паломничествах к
святым местам и рекламируют агентства, которые
занимаются их организацией. Я уважаю, я восхищаюсь, я
искренне люблю этот пыл пилигримов, стремящихся познать Бога
в различных его обликах. Мне не хочется считать их ни
простыми обывателями, ни чересчур эмоциональными
особами, ни тонкими ценителями-эстетами, точно так же, как я
150

не считаю таковыми ученого перед лицом истины или
путешественника, открывшего доселе неизведанную землю.
Воистину в питомнике Господа Бога можно наблюдать
интереснейшие характеры... мне доводилось общаться с
такими... я и до сих пор общаюсь... впрочем, в питомнике
сатаны тоже... это удивительно. Я не могу говорить об этих
страстных душах, которых надежда приблизиться к Оку и
Сердцу Господним переносит - зачастую за неимением
средств - через все вокзалы в Италию, в Испанию. Не
желаю я также говорить о верующих, завсегдатаях наших
приходских праздников в Париже, которые в Сент-Женевьев и
Сен-Сюльпис 2 и 29 января, в Сен-Медар 8 июня, в Сент-
Эсташ 29 сентября, в Сен-Рош 16 августа, в Норт-Дам-
де-Виктуар практически круглый год, а в Сакре-Кёр в
некоторые воскресенья приносят свое рвение организаторов
процессий, свою смиренную безмятежную скорбь, которые
узнают и распознают друг друга без приветствий,
оплакивают в уголках свои несчастья, скрупулезно отмечают все
случаи Божьей кары или чудеса Божьего милосердия. Я хочу
говорить здесь лишь об одном из этих паломников
парижских церквей, я хочу говорить о нем, ибо никто другой
этого сделать не удосужится.
Он настолько мал, настолько тщедушен, что его даже
не замечают, лицо красноватое, круглое, черты настолько
стершиеся, что кажется, будто их и вовсе нет. Ни волос, ни
усов, даже возраста и то нет. Есть ли у него имя? «Он здесь
каждый день», -сказал мне один привратник, у которого я
насчет него осведомился, поскольку он говорил слишком
легкомысленно о каком-то священнике, при этом называя
его просто «месье», словно невнятно извиняясь. «О! Это
очень хороший месье: такой щедрый... всегда! смотрите! вот
он как раз плачет в часовне Сен-Жозеф. Так он обходит все
151

церкви Парижа». Я взглянул на него: тонкие злые губы,
безжизненные глаза... или, скорее... да, они, скорее...
порочные... Боже мой! Одежда его весьма изысканная, но
слишком изношена. Его шляпа стоила кому-то довольно дорого,
но только не ему! Пальто просто великолепно, но
совершенно ему не идет! Вот он пытается подмазаться к
привратнику: да это же комедиант! Смотрите, он улыбается! О, какое
затаенное страдание, какая наивная доброта! Он
филантроп от отчаяния и по привычке. Нет! он не похож на всех
этих святош. Я назову его «церковный человечек», он и есть
герой истории, которую мне поведали.
Быстрыми мелкими шажками он обходит неф в
какой-нибудь церкви в предместье; он не молится, он суров
и горделив; он ищет ризницу, она перед ним, но он все
равно ищет, он близорук или рассеян. «Ризница! что? это
здесь?» Он еще какое-то время колеблется, входит,
останавливается, ждет, когда его заметят, но разве его можно
заметить?
«Это что, венчание?., а это для отпевания?..»
Церковный человечек весь сочится елеем и слащавостью.
- Я... это... то есть... ничего, не беспокойтесь...
простите, господин аббат, это мой справочник... небольшая
услуга... вы не могли бы... нет, это не молитвенник... памятники
Парижа... у меня здесь упоминается, что в этом квартале
только Сен-Жан де БельвильиСен-Жозефде Менильмон-
тан. А другие церкви есть?
- На бульваре де ля Виллет есть еще часовня
Богородицы в помещении типографии. На улице Баноле
фламандская церковь Святого семейства, еще возле канала Сен-
Мартен...
- Да, я знаю... сожалею... спасибо... я ее знаю...
простите... нуда! но нет! о, не провожайте меня.
152

Священник принял его за иностранца,
осматривающего Париж, а быть может, счел бы и сумасшедшим, если бы
увидел, как тот безо всякой причины разразился слезами.
С тех пор как их перестали удерживать обязательства,
связанные с войной, мужчины нынешней эпохи стали думать
исключительно об обязательствах семейных — женитьба! — и
чаще, чем когда-либо, просили узаконить супружество,
поскольку страдания, перенесенные на войне, смягчили
сердца и обратили их к Небесному Утешителю. Как-то в субботу
нелепый церковный человечек вошел в церковь Сен-Жо-
зеф де Менильмонтан, храм новый, но уже оскверненный
толпами, как какая-нибудь коммунальная школа.
Свадебных кортежей было больше, чем священников, но меньше,
чем приделов в большой церкви.
«Благословите всех правоверных, которые пришли
причаститься таинству брака, — говорил человечек, стоя на
коленях на ступенях церкви. -Даруйте мне сегодня немного
мудрости, и я нынешним утром буду есть одни только
овощи; немного мудрости, ибо я совсем ничего не понимаю.
Святой Иосиф, даруйте мне самые целомудренные мысли,
ибо одна мерзость в моих глазах, ушах и голове. Сердце
Иисусово, даруй мне любовь к людям, - говорил он еще, -
ибо я радуюсь их несчастью, а сердце мое переполнено
ожесточением и желанием мстить».
Он произнес это, адресуясь половине святых, которым
посвящены были приделы этой части храма, и собрался
было посетить остальные, когда его внимание привлекли
брачные кортежи. И тогда, глядя вослед каждой из этих
только что появившихся семей, он размышлял о
возможных несчастьях, умоляя Господа отвратить их. Продолжая
молиться и плакать, он подошел к высокой запертой двери
и к приделу, который мог бы быть светлым, если бы стекла
153

оставались прозрачными, и который в один прекрасный
день могла бы оживить деревянная статуя посвященного ему
святого. В этот лишенный чудес грот вели две ступени,
которые не были освещены и двумя свечами. Там трое
несчастных дожидались священника, он появился безо всякой
пышности и блеска, с книгой в руке. За ним следовал
служка, весь в черном, более пригодный служить мертвым, чем
живым. О, что за бедная свадьба! ни стульев! ни друзей!
только один свидетель, один-единственный, горбатый,
нелепый, какой-то блеклый и убогий, притулился на скамеечке
для молитвы.
«Ребекка... старцы... никакого насилия... Бог
Израиля... стойкая женщина... Иисус Христос...»
Священник читает очень тихо. Смешной церковный
человечек не слушает; он смотрит на эту грустную картину,
убогие платье и шляпку, которые эта служанка сшила себе
перед свадьбой, тщетно пытаясь следовать моде, на лицо
мальчика, раскрасневшееся от робости или недавних
военных боев - этот официант из кафе постарался одеться по-
праздничному. Священник произносит скороговоркой:
«Положите свою правую руку на руку невесты. Бог
соединил вас».
«Дети, дети мои! - думает нелепый церковный
человечек, — дети этого народа. На вашей свадьбе был друг, дети
мои. Мои молитвы стоят молитв целой толпы, моя молитва
сильней, чем та, что произносят эти светские нечестивцы.
У вас не было достойной мессы, но за вас молился друг.
Благослови их, мой Господь».
«Подождите-ка, — скороговоркой произнес
священник, - схожу в ризницу за книгой регистрации свадеб. Вы
расписались? А, ну тогда счастливо!., ой... совсем забыл про
кольца... гм! Подождите меня...»
154

Тогда супруг говорит, нисколько не стыдясь Бога:
— Ты ведь знаешь этого старикашку, который торчит
здесь с самого начала. Слышь, ты его знаешь! Ты всегда
любила стариков. Он расхныкался, потому как ты замуж
выходишь, что? не так?
- Я обещала тебе, что после свадьбы ни-ни.
- Ты ж клялась, что у тебя никого не было, кроме меня.
Потому-то и венчаться хотела в церкви, ты сама говорила.
Говорила, а? мы женимся со священником, потому что я не
сволочь какая-нибудь. А ты еще хуже, чем сволочь.
Горбатый и белесый свидетель засунул палец в нос. Это
сапожник с улицы Тлемсон, который свое рабочее утро и
возможную прибыль променял на аперитив и обед.
«И до конца моих дней я буду молиться за них: они
никогда меня не увидят, а Господь подарит им процветание.
Мне будут они обязаны своим счастьем, и никто, кроме
Бога, не узнает об этом. Сам Иосиф был не богаче, когда
взял в жены Марию перед лицом Господа... перед лицом
Господа... перед лицом Господа».
Так думал церковный человечек и, несмотря на
горячее желание, так и не осмелился подписать вместе с
горбатым свидетелем книгу регистрации, принесенную наконец
священником.
Час спустя среди шумных и забитых рабочих церковный
человечек грезил, сидя за белым мраморным столом, на
котором лежали железные приборы, стояло блюдо красной
фасоли и фафин воды. Он не понял ни того, почему за этим столом
находится новобрачный, которого он недавно благословил,
ни что означают слова, с которыми тот к нему обращался:
— Так что? вы знаете мадам? Говорите. Откуда вы ее
знаете? Можете составить ей компанию, а мы пока пойдем
нажремся в другом месте, правда, Шарль?
155

- Да оставь ты его, - говорил Шарль, - ты что, не
видишь, это же просто чокнутый.
— Не люблю, когда надо мной насмехаются.
Церковный человечек не решался ни закончить свою
скудную трапезу, ни оставить ее, ни ответить на грубые слова
мужчин, ни взглянуть в глаза несчастной одинокой
новобрачной. Смутно он понимал, что любое вмешательство
будет только во вред, любое объяснение бессмысленно.
Первый шаг к святости невозможен без внутреннего покоя,
он попытался вновь обрести то, что потерял.
Тем же вечером в гостиничном номере на улице Аман-
дье официант стаскивал свою официантскую униформу.
«Я заставлю тебя говорить! Я тебе такое покажу, ты у
меня заговоришь!»
И голос, который шел, казалось, из стены, из ночи, из
плеч,отвечал:
«Он здесь ни при чем, Альфред! Ни при чем».
Церковного человечка зовут господин маркиз Месмен
Крессан Лепан де ла Крессонуа.

Погребок Вольтера. Оптом и в розницу.
Все виды товаров
Мальчик поступает на работу в отдел фарфоровых изделий
Господин Делестр, начальник отдела фарфоровых
изделий, - высокий, рыхлый мужчина. Он, как утверждают, куда
более способный пианист, чем коммерсант. У него светлые
волосы ежиком. Одет он скорее дорого и модно, нежели
чисто. Он любитель романов и большой театрал. Он часто
торопится, но его поспешность ни к чему не приводит, и
тогда он машет рукой и садится. Он рассеян, всегда чем-то
озабочен и политически благонадежен.
157

Чтобы заменить Альбера, который пошел в морскую
пехоту и которого он, как это говорится в коммерческих
кругах, «натаскал», из дирекции был прислан
тринадцатилетний мальчик, по виду напоминающий восьмилетнего,
которого ему тоже следовало «натаскать». Мальчик похож
на кремового ангелочка на торте, у него копна волос,
падающая на лоб, и потухший взгляд.
Действующие лица:
Г-н Д е л е с τ р, начальник отдела фарфоровых изделий.
А н ρ и, новенький, тринадцать лет.
Альфред, упаковщик отдела фарфоровых изделий.
Служащие, упаковщик и.
Сцена I
Начальник: Так, стало быть, это тебя мне прислали
вместо Альбера?
Ан ρ и: Да, м'сье.
- Тебе придется изрядно потрудиться, это был
превосходный работник. Я это говорю вовсе не потому, что
именно я его натаскивал, просто он действительно был
превосходным работником. Правда, с ним не всегда было легко...
надеюсь, с тобой будет приятнее работать, чем с ним... но
он все-таки был превосходным работником.
-Да, м'сье.
- То есть что значит «да, м'сье»? Ты знал Альбера?
- Мы с ним были друзья, моя сестра не захотела выйти
за него замуж, потому что он гол как сокол.
- Сколько тебе лет?
- Тринадцать.
- Аттестат есть?
158

-Да, м'сье.
- Раньше ты служил при бухгалтерии? И чему ты там
выучился, в бухгалтерии?
- Делать скидку по счету.
- А, так ты умеешь делать скидки по счету... вернее
сказать, скидку... стало быть, ты умеешь читать и писать...
и еще служить и нашим и вашим, как говорят в казарме.
(Лнри краснеет.) Ты сам все поймешь, когда окажешься
в казарме. Я не спрашиваю, женат ли ты и нет ли на шее
семейства. (Лнри краснеет.) (Дружный смех служащих и
упаковщиков за стеклянной перегородкой.) Живешь у
родителей?
- Нет, м'сье.
- Как то есть «нет, м'сье»? Тогда у кого?
-У сестры.
- Твоя сестра замужем?
- Нет, м'сье! У нее есть друг.
- А, значит, есть друг. Ладно. Чем она занимается?
- Вообще-то она полировщица, но у него профессия
такая же, как и у моего брата, потому что платят больше.
- А сестра?
- Он вечером на крытом рынке апельсинами торгует.
- А твоя сестра?
- Она тоже на крытом рынке апельсинами торгует.
- А у тебя самого не было желания пойти на рынок
апельсинами торговать?
- Ну, там нет столько места для всех.
- Ну, «там нет столько места для всех», на рынке,
видите ли. И что это, интересно, за «все», из-за которых на
рынке не хватает места апельсинами торговать?
- Там моя сестра, еще его брат, так сказать, мой зять, а
еще не знаю, как это сказать, шурин моего деверя, в общем,
он женат на его сестре.
159

- Ты ужинаешь с ними?
- Ну да... у его матери.
-А, и чем это она, интересно, занимается, его мамаша?
- Она тоже на рынке со своими.
- Тоже апельсины?
- Нет, улитки.
Смех служащих и упаковщиков.
- И давно ты живешь у них?
-Два года, м'сье.
- Два года, это вам не фунт изюму! Ну ладно!
Старайся вести себя хорошо, ты молод, у тебя все впереди. Здесь у
каждого работника в кармане маршальский жезл, самое
время сказать тебе.
-Да, м'сье.
- Ладно! Для начала поставим тебя упаковывать
посуду. И тут придется тебе пообтесаться, если ты
предпочитаешь делать скидки по векселям. Слушай внимательно: если
ты разобьешь что-нибудь, так и останешься на упаковке,
пока не перестанешь разбивать; если ничего не разобьешь,
может, отправим тебя обратно к твоим векселям.
Сцена II
Входит Альфред, огромного роста эльзасец, в форме
упаковщика.
Начальник: Альфред, бери этого мальчугана и
покажи ему, как надо упаковывать.
А л ь φ ρ е д: Вы что, хотите поставить мальчишку к
посуде? Да вы с ума сошли!
Начальник: Альфред, попрошу выбирать
выражения.
160

Альфред: Я говорю как есть! Я знаю, что говорю.
Не нужен мне этот мальчишка. Во-первых, я его знаю, это
известный бездельник.
Начальник (Анри): Ты правда бездельник?
А н ρ и: Не знаю, м'сье.
Начальник: А, вот видите... Ну, Альфред... я прошу
вас.
Альфред:Ая говорю, что не нужен он мне... и
хватит. Не хватало еще, чтобы он все тут переколотил!
Начальник: А если я вам прикажу... Альфред...
считайте, что это приказ.
Альфред: Альфред таких слов-то не знает.
Выходит Альфред, затем Начальник, за которым
почтительно следует мальчик.
Начальник: Наконец-то! Безумие какое-то... в моем
собственном отделе. (Сдержанный смех служащих и
упаковщиков.) Это все Альбер их настроил. Вот упрямая была
голова, хотя работник великолепный. (Присоединяется к
упаковщикам.) Альфред, сколько это может продолжаться! Это
уже слишком.
Ал ьфред (вгневе): О, надо же... недоволен!
Начальник: Я сказал хватит, значит, хватит! Хочу,
чтобы вы зарубили себе на носу, впрочем, как и все
остальные тоже. Ваша манера поведения меня совершенно не
устраивает... вот уже некоторое время... В конце концов, я
здесь начальник или кто? Да или нет? Отвечайте!
Альфред (поворачивая голову): Что вы сказали?
Начальник: Я буду жаловаться, Альфред,
предупреждаю вас. В конце концов, это черт знает что. И вообще,
вы не единственный упаковщик в Париже. Посмотрим, чья
возьмет, кто прав, вы или я.
161

Альфред, который все это время демонстративно стоял
задом, продолжая что-то упаковывать, поворачивается и
скрещивает руки на груди.
- Что я вам сказал?
Начальник тоже скрещивает руки, пытается
подыскать слова, не находит и мгновенно успокаивается.
- Ну ладно, Альфред, этого мальчонку нам прислали
из бухгалтерии, чтобы его научили обращаться с посудой.
Я велю вам его слегка, как это говорится, пообтесать, я даже
прошу вас это сделать (чего, между нами говоря, я и не
обязан), и вот как вы меня встречаете. Альфред, мальчик мой,
так не пойдет. Давайте займитесь им, и я все забуду.
- Вы полагаете, здесь недостаточно черепков?
- Да... то есть нет, Альфред... (Молчание.) Ладно,
ладно... может, мальчиком займется кто-нибудь другой?
(Полное молчание.) Это что, бунт? революция? Ну хорошо же,
хорошо. Иди за мной, малыш.
Начальник входит в свою клетушку, усаживает
мальчика на стул и начинает просматривать корреспонденцию, в
то время как Лнри на листе бумаги рисует человечков.
ПОГРЕБОК ВОЛЬТЕРА:
СЧЕТ ПО-АНГЛИЙСКИ
Сцена I
Д е л е с τ р, Анри
- Ну и лавочка! а! разорвать все готов! И что, по-вашему, я
должен делать с этой фигней? Соизволили написать
по-английски, видите ли. Пффф!.. я что, обязан понимать по-
английски, что ли? Я не собираюсь тут подыхать из-за этой
162

бумажонки, накарябанной по-английски! - возмущался
господин Делестр, начальник отдела фарфоровых и
хрустальных изделий. - Ты тоже не знаешь английского,
мальчик? а? не знаешь ведь? (Улыбается.) Нет! мне нужен
будет порядочный человек, чтобы это перевести... ну ладно,
иди сюда, малыш, ступай отыщи мне помощника
начальника отдела трикотажных изделий господина Ламбера. Ты
ведь знаком с господином Ламбером, это же твой приятель,
а? разве нет? попроси его, чтобы пришел ко мне,
поговорить надо, скажи, что он нужен мне прямо сейчас,
немедленно.
Сцена II
Л а м 6 е р, Делестр
— Скажите-ка, Ламбер, вам ведь доводилось бывать в
банках, значит, вы немного знаете по-английски, а? я тоже,
разумеется, а как же, просто почерк непонятный. Вы
понимаете хотя бы одно слово в этом проклятом счете? я,
конечно, разобрался бы, но с меня семь потов сойдет.
— Послушайте, господин Делестр! нет! Вы что,
забыли, я просил у вас надбавки начиная с пятнадцатого числа
текущего месяца, я же подавал заявление... мне что
обещали? Обещали, что все компенсируют, не так ли? Я за
справедливость, я так считаю: уговор дороже денег. Патрон не
соизволит давать прибавку, считает, что это слишком. Ну и
контора! Так что, сами понимаете, вы выбрали не самый
удачный момент, чтобы просить меня делать
дополнительную работу. Я вам не нанимался быть переводчиком, что?
не так? Я не собираюсь из кожи вон лезть, чтобы вам
угодить. Нет! я буду стоять на этом до конца, с места не
сдвинете, и не надейтесь... что?
163

- Ламбер, вы же знаете мои чувства... как я к вам
отношусь... а вы... ну что же! стало быть, вы отказываете мне в
простой дружеской услуге. {Прикладываетруку к груди.) Это
нехорошо.
- Господин Делестр, что касается работы, я свои
обязанности выполняю, а это я отказываюсь из принципа. Мне
чужого не надо, но и своего не отдам. А так будь что будет.
- Вы огорчаете меня! ну что ж! ладно! Ах, ну что за
работа, никакого сладу с персоналом!
Минуту спустя г-н Делестр входит в застекленную
конуру, в которой расположен кабинет г-на Лаббе, начальника
отдела готового дамского платья.
Сцена III
Лаббе, Делестр
- Секундочку, извольте подождать одну секундочку, и я
полностью в вашем распоряжении, уважаемый... очень важные
дела... все валится на мою бедную голову, я в буквальном
смысле раздавлен... я продолжаю... продолжайте, Жорж!
«...И мы, эти господа и я, весьма удивлены, до сих пор не
получив обещанного». Кхм, теперь для заключения:
следует быть корректным и в то же время не дать им разгадать
твои намерения. Итак, если я напишу: «Имею честь...»
Вообще-то, это выглядит как-то... нет! будем сдержанны, но
вежливы, пишите: «Примите уверения в нашем почтении».
Подпись неразборчива. Эти типы, конечно, те еще
ловкачи, но они поймут, с кем имеют дело. Я сама
невозмутимость, вы меня знаете... скала... Отправьте это с
ближайшей почтой, и займемся другими делами... Ах да, я в вашем
распоряжении... Как поживаете, уважаемый? Э-э... чем я
обязан такой радости, вашему визиту? Да, прямо скажем,
164

не каждый день имеем мы такое счастье, так сказать,
лицезреть вас в нашем отделе!.. Какая-нибудь драма, может,
делишки, махинации, а? я угадал?.. Может, подмазать
кого?., какая-нибудь девица названивает? нет?
- В настоящий момент меня интересует только одно:
обладаете ли вы достаточными знаниями в области
английского языка, чтобы перевести вот это...
- Ах, этот английский! Язык высшего света. Пф-ф, ну
как вам сказать? В общем... тут слово, там слово, как
всякий молодой человек, получивший какое-никакое
образование.
- Видите, у меня тут накладная по-английски... и что
мне прикажете с этим делать? Мне крайне досадно и
неприятно, что я вынужден беспокоить начальников отделов
по такому вот дурацкому поводу... просто даже неловко.
Черт возьми! Мне кажется, они могли бы побеспокоиться о
том, чтобы написать эту бумажку так, чтобы ее можно
было прочитать. Я что, обязан понимать по-английски?
Кому пришла в голову эта чертова идея послать заказ этим
англичанам?
- Ну и сволочи эти англичане! Хотя что касается
порядочности, то надо сказать, англичане в этом весьма неплохо
преуспели. Разумеется, каждый пускай пишет на своем
родном языке, но французский—это же язык дипломатии.
Возможно, вы и сторонник эсперанто... заметьте, что вскоре
потребуется быть не меньше чем кандидатом филологических
наук, специалистом по какому-нибудь иностранному языку,
чтобы получить место начальника отдела в приличной
фирме, причем должность значения не имеет.
- Так у вас нет степени бакалавра? Моя природная
скромность не позволяет мне... но уверяю вас, я был
абсолютно убежден, что у вас есть степень бакалавра.
165

- Бакалавр! Скажите пожалуйста, бакалавр! Разумеется,
есть, но это ни о чем не говорит. Позвольте заметить, что знай
я английский, то не сидел бы здесь сейчас в этой конторе.
Впрочем, в моем дипломе стоит немецкий. Ну и вообще... вы...
что касается этого счета, не стоит слишком волноваться, я все
улажу, не волнуйтесь, схожу-ка сейчас к Лутюту из отдела
игрушек... Он учил английский, и мы с ним прекрасно ладим.
Сцена IV
Делестр, Л а б б е, Лутют, Бонне, служащие
Отдел детских игрушек был охвачен волнением. Народ
стекался изо всех отделов в надежде послушать музыку из
новеньких, только что поступивших на склад фонографов. Но
ящик с иголками, необходимыми для запуска данного
механизма, потерялся где-то в пути.
- О, если бы я только мог предположить, кто сыграл
со мною такую злую шутку, — сетовал служащий,
приставленный к фонографам, - он бы горько пожалел. Его нужно
не просто уволить, но отправить в исправительное
учреждение, я бы лично так и сделал.
- Мои люди не воры! я доверяю своим людям, -
говорил начальник.
Прямо скажем, был не самый удачный момент, чтобы
сунуться с этой злосчастной английской накладной.
Господин Лаббе и господин Делестр с накладной в руке
прониклись ситуацией и сделали подобающие случаю лица, они
искренне сочувствовали катастрофе.
-Да вот же она! Вот!.. Я был уверен, что в моем отделе
не воруют.
Группа людей, ожидавших концерта, мгновенно
сгрудилась возле стойки с пластинками, рассматривая назва-
166

ния. Господа Лаббе и Делестр попытались было
приблизиться к начальнику отдела Лутюту, но какое там! сейчас его
лучше было не трогать.
- Что такое? Какой-то счет по-английски? Извините,
господа, вы же сами видите...
Несколько человек, стоявших вокруг него,
внимательно рассматривали какую-то мандолину.
- В моей мандолине струны не так широко, как в этой.
Это же просто кусок деревяшки.
- Эта?., да это же барахло с блошиного рынка... семь-
восемь франков - красная цена.
- Вообще, мандолина не мой инструмент,
предпочитаю флейту.
- Флейту... детская соска, расскажи еще про скрипку.
Между тем при звуках нежной мелодии и оглушающем
грохоте фанфар служащие обоего пола поднимают головы
и, оставив работу, принимаются мечтать. Господин Лаббе
находит этот момент подходящим, чтобы подкатиться со
своей проблемой к Бонне из обувного отдела, тот
задумчиво смотрит из-под локтя, силясь изобразить из себя
большого меломана, а некоторые, особо впечатлительные, и
впрямь принимали его за большого знатока.
Он старательно морщит лоб.
«Street, это значит улица... London —это Лондон... and
С0 — это значит и компания... остальное, знаете ли, как-то...»
- Мандола имеет такое же отношение к мандолине, как
виолончель к виоле.
- Мандолинисты есть в Опере.
- Медиатор должен быть острым. Если бы мне пришлось
выбирать медиатор, то уж такой-то я бы ни за что не выбрал.
- У меня есть настоящая неаполитанская мандолина,
там пластинка на деке.
167

- А! это мандолина для аккомпанемента.
— Что? То есть как «для аккомпанемента»? Скажите
пожалуйста! О, нет, нет и нет! говорю вам, это настоящая
мандолина: самая настоящая, уникальная!
— Может, вам, конечно, и нравится это пиликанье, а меня
так от него просто тошнит. Ужас какой-то! А вот пианино -
совсем другое дело, давайте лучше поговорим о нем,
пианино мне нравится невероятно, - говорил господин Лаббе. - О,
когда прекрасная пианистка с обнаженными руками играет в
гостиной. Да, кстати, послушайте-ка, Лутют, - прямо не
история, а кретинизм в чистом виде - вы же, кажется,
преуспели в учебе, английский вы изучали? Тут Делестр получил
какую-то странную накладную на английском от этих болванов
англичан, не будете ли так любезны глянуть одним глазком?
- Ну-ка, дайте взглянуть! Как поживаете, Делестр?.. а!
черт подери! Тут сплошь какие-то сокращения... Были бы
еще слова целиком, я бы хоть попытался... и потом, я не
настолько силен в английском, вы понимаете! О, если бы
здесь была моя жена! она, знаете ли, каждый вечер ходит в
Пижье*. Самое лучшее, что вы можете сделать, это
показать письмо в дирекции, патрон знает английский.
— Нет, об этом и речи быть не может! Что вы! нет!
чтобы патрон догадался, что я не знаю английского? Нет, это
невозможно!
- Так патрона все равно нет! он сейчас в Бордо, -
подсказал кто-то. - Знаете что? Посмотрите в отделах, не
поступало ли какой-нибудь английской гадости, и сличите с
цифрами на накладной. Как вам моя идея?
* Сеть образовательных центров, известных во Франции с
середины XIX в., в которых можно получить как аттестат об
окончании средней школы, так и профессиональное образование.
168

— Да, вы, пожалуй, правы!
Делестр собрался уже было покинуть своих коллег,
чтобы пойти проверять, но Лаббе остановил его:
- Это все очень милые ребята, но что за уровень!
Сразу видна среда! Мужланы, одно слово! Мандолина, видите
ли! много о себе понимают! ни одной извилины в голове.
Вот чем заняты в порядочных торговых домах, вместо того
чтобы языки учить!
В общем, никакой английской «гадости» не нашли. Ни
одна касса получение английской «гадости» не
подтвердила! Никакого уведомления о получении, никакой расписки
ни у приемщика, ни в отделах.
«Незачем дальше и искать, ничего нет».
Звонили на Северный вокзал, тоже напрасно. Ах,
когда господин Делестр наконец решился, с каким
наслаждением он разорвал накладную с иероглифами! С каким
наслаждением он бросил обрывки в мусорную корзину.

Больничные ночи и рассвет
Глава первая
M ой дорогой Пьер,
Письмо твое вызвало у меня слезы. Налицо упадок сил:
постельный режим, нервы, по ночам мысли о болезни и
какая-то чуткая нежность, а быть может, величие твоей
души заставило меня острее почувствовать социальное
неравенство. Эти люди, столь похожие на тебя и на меня и с
которыми так дурно обращаются люди, похожие на тебя и
на меня. Как хорошо мне известны причины ненависти! и
170

не будь я Максом Жакобом, ах, с какой радостью я стал бы
Брие*. Зачем выгонять из больницы людей, еще не
излечившихся, которые даже не знают, куда идти? зачем выгонять
их с презрительным «тыканьем» и словами ненависти?
Зачем безбожно выгонять с безбожными словами из
безбожной больницы Божьих тварей, которые безбожно страдают
и не знают, куда идти?
По утрам его хозяйский глаз отмечает физиономии,
наименее ему симпатичные. Я утверждаю, утверждаю, что
это не было просто...
Ну вот хотя бы... один, которому только вчера
назначили иглоукалывание; он что, вдруг взял да выздоровел? а
тот, другой, которому позавчера кардинально изменили
лечение. Другой врач, другое мнение! но вы не заставите меня
поверить, будто мнения могут различаться до такой
степени. Здесь есть нечто от равнодушия генерала,
посылающего на смерть тысячу человек ради спасения Отечества. Но
здесь-то спасают кого? Что? Не хватает мест? ничего
подобного! кровати пусты. И что же? Сразу десятерых
выкинули вон. Почему десятерых? почему сразу? почему вон? Не
существует никакого благотворительного учреждения,
занимающего промежуточное положение между больничной
койкой и парижской мостовой. Кто обеспокоился бы
созданием такового? Почему на улице не оказался я, менее
недужный, но более обеспеченный? А, просто в случае со
мной их поступок выглядел бы не так дурно, а дурные
поступки, несомненно, обладают изрядной
притягательностью, хотя бы это заключалось в том, что они приводят нас в
гнев.
* Брие Эжен (1858-1932) - французский драматург, в 1909 г.
избран в Академию.
171

Но в социальном плане какой роскошью оказываются
гнев, грубость, злоба и тому подобное!
- Не читайте письма, оно может быть только от нее, и
ни от кого другого. Она преследует меня и в больнице, она
будет преследовать меня до самого смертного одра, у нее
одни лишь права, а у меня - ничего. Вот уже и хрипы...
услышу ли я все это завтра?.. Послушайте, сосед мой по
палате, коль скоро вы держите письмо в руках, вскройте его,
прочтите.
- Вот так-то, бедняга, я знаю, где ты, и что я являюсь
причиной всему, и если один из нас должен умереть прежде
другого, пусть не произойдет это без слова прощения...
- Сосед по палате... Если она придет завтра утром, а я
уже буду мертв, я послал ей свой поцелуй и слова
прощения за ее безнравственное поведение, прощение за мою
смерть, ибо это она... она.
- Вот и врач.
А я, мой Боже, тюлевая повязка боли... Я вытягиваю
руку, какое наслаждение вытянуть ее. А! боль в
таинственной сердцевине моего спрятанного внутрь дыхания, в моих
горячих легких, хочешь стать моей женой и во всем
доверять мне? «Ля-ля-ля-ля-ля!» Узнаешь колыбельную моего
отца?
Я чувствую тебя на своем теле или, вернее сказать,
защищаю тебя от напора толпы, ибо одет в форму морского
офицера. Стоит прислушаться к тому, кто склонился над
моей кроватью и чье дыхание влажно и горячо.
172

Клинические размышления
В общей палате боль - единая на всех - приходит в одни и
те же часы: нужно, чтобы какой-нибудь больной первым
ее выразил, ибо, если замолкает один, тут же вступает другой,
а зачастую даже двое вместе. И тогда вся палата начинает
стонать, чтобы поддержать двух теноров скорби, и первый тенор
замолкает, словно маленький барабан, когда победа уже
обеспечена. Грудь земли раскроется, грудь больницы раскроется,
вытечет кровь, мокрота, что бурлит уже семь минут.
Это кашель, кашель, кашель,
Это кашель ищет дверь.
Приди, санитар, похожий на криво выросшее дерево,
ты - мой друг, потому что отверг мои чаевые. С тех пор как
мне стало известно, что ты больше не можешь выполнять
работу механика, с тех пор как я узнал, что со дня на день
ты ждешь слепоты, ты - мой друг. Ты - мой
соотечественник, твое имя — название города, название деревни, замка,
церкви. Ты выше боли, потому что у тебя улыбка
смирения: ты знаешь, что ты идешь к слепоте, и уже отмечен
красотой, свойственной слепым, ты — мой друг.
(Философские размышления о привлекательности боли: уважение к
смиренным, безмятежность.)
Карнавальная ночь как следствие температуры 42°
(это я преувеличиваю),
и Масленица к тому же
1. Чтобы оправдать жар.
2. Чтобы возблагодарить жар за то, что он занимает
долгую и тоскливую ночь.
173

3. Чтобы возблагодарить жар, пробуждающий
прохладные глубины моего давно отцветшего воображения.
4. Чтобы возблагодарить жар, усыпивший меня на
полторы сотни лет и пробудивший году в 17.. , во времена
мадам де... будь благословен, хлоралгидрат, о, божественный
напиток. Итак, времена мадам де... о, напиток для
сердечных пыток.
Мадам де Мадам, госпожа маркиза, ремарка маркизы,
маркиза Л амарк, маркированная маркиза, маркиза
маркитанток.
Дорогой господин Ларибуазьер...
Или мадемуазель Ланж, фаворит..ка Марата (sic)*.
С высоты балкона слышу крики твоего больного
собрата.
Почему тот, кто извивается, полагает, будто это очень
красиво?
Черный с золотом Пьеро на коленях, он похож на
извивающуюся филигранную змейку. Почему тот, кто
извивается, полагает, будто это очень красиво. Почему узкие
высокие окна принадлежат той эпохе, говорят, когда,
говорят, все маленькое считалось красивым, говорят... говорят...
говорят... говорят... Будучи высказана этим нечистым ртом,
то есть человеком (о, его кожа, не знавшая любви), истина
становится тем, чем она не является: ужас! а еще этот
восемнадцатый век. Но это уже к вопросу об архитектуре.
Высокие окна указывают вам то место, какое вы только и
смеете занимать в этой огромной вселенной: ничто перед
небом. Треуголка, служащая зрительной трубой
бронзовому офицеру, несмотря на ленточки, привязанные к стволу
* Здесь и далее встречаются искаженные цитаты из оперетт Оф-
фенбаха и Лекока.
174

пушки. Всему... я предпочитаю!., пушечный залп...
пушечный залп... О, боль превращает мою грудь в каркающую
птицу. А вот еще какие-то пичуги с красной (от боли?)
грудкой. Малиновки! Малиновки. Станьте моим вероучением
и моими гербами в краю, заросшем медуницей-легочницей,
малиновки! С трудом понимаешь, что пристрастие к
пушкам и любовь к ленточкам вполне уживаются вместе,
причем до такой степени, что из одного слова вычленяют два, а
то и три смысла, ведь музыканты рождаются, когда играют
фугу, возрождаются, пробуждаются, освобождаются.
Ах, почему это я так устаю!., через пять минут... Под
узким высоким окном фригийский колпак моего соседа-
араба, на полу отсветы в шахматном порядке, когда тебе
сделали укол ты, несчастный старик, стоящий перед
гильотиной в своем фригийском колпаке, бросил
признательный взгляд, прежде чем умереть за революцию, которая вот-
вот должна была разразиться. У маркизы де Ларибуазьер без
перемен. Я полагаю, что весь XVIII век съезжается к
усопшей маркизе де Ларибуазьер, имея намерение
позабавиться на славу над ее страданиями с высоты своего
утомленного безразличия. Век XVIII бессердечен не потому, что жесток
и жеманен, а потому, что лишь XIX объявлен Стендалем
благодушным (будь это замечено до него, то до него было бы и
сказано). Бессердечен потому, что все эти пропащие души,
появившиеся неожиданно после столь долгого перерыва, не
могут быть никем (ничем?) иным, как самыми
настоящими демонами, принимая во внимание все обстоятельства, вот
так-то, ваше сиятельство, примите мои ручательства. Ибо
демоны эти, если рассмотреть обстоятельства, могут быть
лишь... о, боже! как больно...
А, как... Кстати! Правда ли, что в XVIII веке
соломенная подстежка была единственным видом меха, дозволен-
175

ным кухарке. Нынче же все наоборот! Революция 89-го года,
определенно единственная, которая меня интересует,
весьма и весьма преуспела в своих целях. В лечебнице в духе
XVIII века, без мебели, все вполне приемлемо, то есть нет
ничего вообще (применительно не только к оборудованию,
но в первую очередь к морали, нравам и т. п.). (Необходимо
сразу предупредить читателя, иначе сам он ничего не
увидит), приемлемо, то есть в соответствии с эпохой и
согласно вкусам великого Жюля или великого Пи... как будто
великий Кто-то и в самом деле делал Что-то. Можно было бы
наглядно показать, что Мольер марал бумагу лучше, чем
Фейдо*, даже не принимая во внимание моду на парики. В
исторических справочниках буквально все требует
пересмотра.
Когда меняется сиделка, меняется абсолютно все:
больше никаких пьеро, маркиза де Ларибуазьер принимает
Петуха. Петух - это весьма благообразный господин, в
панталонах коричневого бархата и на двух ногах. Шляпа его
напоминает клюв. Все меняется: другие действующие лица,
другие крики. Правда, эпоха та же, то есть сцена не
изменилась, но чертовка уже не демонстрирует того таланта.
Следовательно, я, который желает наладить отношения,
дабы получать заказы на картины... я не шучу... поверьте, я
убежден, что никто не нуждался бы ни в чем, если бы
научились приходить к соглашению - Государство в том
числе, - и этим исчерпываются мои познания в области
политической экономии. Зло началось с того самого дня, когда
маркиза де Л арибуазьер представила политическую эконо-
* Фейдо Жорж (1861-1921)- известный французский драматург,
автор комедий и водевилей («Дамский портной», «Займись
Амелией», «Дама от „Максима"» и др.).
176

мию «как науку», «из области науки». До этого момента вы
либо умели приходить к соглашению, либо не умели.
Возможно, тогда и были более несчастны, но мы замечаем это
лишь два века спустя, потому что теперь умеем... о, мой
хрип... мы... ой... договариваться... договариваться, как
хрипеть... Хрипы... да... продолжение боли в случае, если все
сумели бы прийти к соглашению, ибо Господь не сделал
более ценного подарка, чем жизнь, но чтобы оценить ее в
полной мере, нам необходимо приблизиться к жизни,
приблизившись к смерти. Это-то понятно?
Отсюда вывод: давать деньги художникам, как это
делала маркиза де Л арибуазьер, весьма дурно, потому как это
отдаляет от смерти и, следовательно, от жизни. Мне не
удается как следует сформулировать эту монашескую истину,
но она является основой любой практической эстетики, а
никакой иной эстетики помимо этой - нет; но вы, похоже,
меня не понимаете? О, ну как же! конечно, понимаете, еще
бы.
- Гости маркизы Л арибуазьер...
- Почтенные господа, самые выдающиеся люди
своего времени (каждый - своего), впрочем, обошлось безо
всяких статуй и статусов.
А также без «Почетного легиона», без пышных
похорон, приемных различных министерств, совещательных
комитетов, без полномочий, курсов валют, просто курсов и
конкурсов и того, что убивало, убивает и будет убивать
искусство, иск, риск и прочий изыск, ибо все это есть жизнь,
а искусство живо лишь смертью.
Но вы же ничего не понимаете, ничего, ничего!
177

Другая ночь — «разум с закрытыми глазами»
I не надо их к этому приучать!» (больные! больные!
• больные!) Подразумевается: «Я стала
медицинской сестрой, чтобы заполучить вашу шкуру. Хочу видеть
кровь!» Не без умысла заперла она Блондинетту со старым
умалишенным, несомненно представляющим опасность:
крики Блондинетты пронзали насквозь стены, но крики в
ночи - самое привычное дело. К счастью, под рукой
оказался ночной горшок, Блондинетта защищала свою жизнь
с помощью горшка - и была впоследствии наказана за то,
что его разбила. А чемоданчик с лекарствами, который
уносят каждый вечер... закроем глаза, по крайней мере ночью,
не правда ли, больные?
Вот почему, будь я Данте, больничные ночи заставили
бы меня вспомнить Ад. Ночью не допросишься стакана воды,
вы понимаете меня! Чистая вода в том чемоданчике,
чемоданчик заперт на ключ, а ключ далеко. А интерн, прежде чем
заговорить с тобой, смотрит, что за газету ты читаешь... Ах, ну
да, что это я вдруг? разве я здесь для того, чтобы шпионить?
разве я стану, уходя, хлопать дверью, словно какая-нибудь
горничная? Я пришел сюда, повинуясь милосердию, ну
заодно уж и посплетничаю. И в самом деле! говорить правду так
полезно! зато практически всегда бессмысленно.
Я закрыл глаза, чтобы попытаться понять что-то еще.
Портрет... ночь, во льду. Двое выходящих! правда ли, что?., во
всяком случае, я помню его не таким желтым, «как лампа».
Я предпочитаю видеть его в черном карнавальном костюме
или хотя бы по моде 1885 года на широкой обледеневшей
дороге. На дороге в Чистилище или в Ад. Дороге,
описанной Сведенборгом. Успокойтесь! он не умер! он очень даже
жив! он занимается делами, кровавыми делами.
«о
178

(Бесполезно и говорить, что речь идет обо мне.)
Все, когда-либо мною потерянное, я мог отыскать
только с закрытыми глазами. Так, одним лишь внутренним
зрением я обнаружил двенадцать дюжин салфеток, принадлежащих
или принадлежавших некогда Комитету Государственного
Призрения, которые бросались в глаза каждому, но они их не
видели, вто время как я видел их даже с вырванными глазами:
красная, зеленая и светлая тесемка. Но сегодня все
благотворители и все мучители доброй старой Англии застряли у меня
где-то между желудком и брюхом и еще выше.
Закроем глаза, закроем глаза, чтобы вновь обрести
жизнь. Закроем глаза на ошибки, чтобы вновь обрести
истину или бесчувственную плоть. Если плоть Иисуса
бесчувственна и чувствительна одновременно, так это потому, что
ему удалось соединить разум, обретенный с закрытыми
глазами, с иным разумом. Значит, уподобимся Иисусу и
закроем глаза, пока не завоюем право их открыть. Чтобы Его
узнать, нужно Его знать, а чтобы Его знать, нужно уметь
Ему уподобиться.
— Это слишком! это уж слишком!
— Тогда спите себе.
В одиннадцать побудка! все зажигается! вносят
раскачивающиеся носилки (это я).
— Что у вас? - говорит ему медсестра.
— Это вы должны мне сказать! - отвечает больной.
— Хам! Какой наглец! Если вы собираетесь
разговаривать таким тоном, лучше вам убраться отсюда!
А затем наступает покой, чтобы каждый мог выразить
свою боль...
Трепещите!
Теперь абажур, и под лампой туда-сюда начинают
перемещаться тени, все эти деловые бумаги придают значи-
179

тельности даме под лампой. А затем под лампой
начинается бдение: под лампой устраиваются санитар и санитарка.
А вдали от лампы простирается царство хрипов и стонов,
они такие забавные, эти собачьи крики, эти обезьяньи
вопли, а все эти инструменты для легочных больных наводят
на мысль о страданиях великомучеников, если закрыть глаза
вдали от лампы. Лампа (кстати, она электрическая).
- Этьен, вы будете держать бинт.
- Ладно, только не прячьте свое лицо за абажуром.
- Держите бинт ровнее, а то я не смогу его ровно
скатать. Только не дразните меня, Этьен, будьте серьезнее.
- Вы же сами смеетесь, Этьенетта, как тут мне быть
серьезным.
Этьен спит, Этьенетта дремлет, а я с закрытыми
глазами со своей постели:
- Это ваша страна, и это ваш жених!
- Если он согласен, то я тоже.
- Он не может работать механиком, он слепнет.
- Ну, когда он не сможет больше работать, я стану
работать за двоих.
Маленькая рыженькая бретонка, которая втайне от
всех по ночам занимается грамматикой, как ты не похожа
на ту санитарку-индюшку, что была здесь утром, да
благословит Господь твою скромность, и твое мужество, и твою
любовь, и эту лампу.
«Вы же должны понимать, что ситуация меняется с
каждой минутой, вы явились сюда совершенно случайно
стонать именно на эту превосходную металлическую сетку,
но мы же знаем, что дня через три вы забудете про свои
страдания, а через две недели и саму больницу вряд ли
вспомните». Такое здесь повторяется две тысячи раз за год. Под
полосой на стене, под растрескавшимся квадратиком ка-
180

феля, лежит один больной, у него особый дар выражения,
он кричит только тогда, когда что-то чувствует, все считают
его очень симпатичным, так вот, это не я.
Когда я увидел, что меня помещают в больничном
корпусе в самой глубине зала, я и не подумал, что живыми
оттуда не выходят, потому что закрыл глаза и вообще ни о чем
не думал. Но сквозь ресницы я заметил, что больница
расположена между двух вокзалов, видимо, специально для
того, чтобы на каждый собачий стон отвечал свисток
паровоза. Появитесь же перед закрытыми глазами,
красногрудые малиновки, голубь с кинжалом в груди,
предупреждение природы, намек на воспаление легких».
Скотство, безумие, вой. Боль ударами мотыги долбит
мою грудь, дабы приблизить к Сердцу Иисусову Скотство,
безумие, вой, боль божественна, ибо божественна сама
смерть, но боль - это еще и животное, следовательно...
Отметка редактора: божественна не боль сама по себе,
божественно то, как мы принимаем ее.
Закроем глаза... портрет... в зеркале цвета лампы, это
я, я минус жар, которого не существует, но жаром я
называю то, что вы привыкли именовать болезнью. Я снова
увидел тебя, я снова вижу тебя, ты мой второй, мой двойник,
твое лицо уже не то, что было у тебя когда-то.
По-прежнему немного порочности в глазах, немного усталости, тенью
залегшей вокруг век. Нечто такое, что отличает от
Джоконды. Это не мужчина, это женщина! да нет же, это даже не
женщина, Джоконда, это имя художника, вроде Майоля. И
потом, почему вдруг это вытянутое загорелое восточное
лицо; и вообще, давайте поиграем!., великие поэты или
отцы семейств, принявшие в храме Людовика XVI за кого-
то другого? О эта новая палата! рабочие до приезда
жильцов так накурили, так накурили, что можно подумать, там
181

уже стоит мебель. Это кровати. Что касается меня, я все
обставил в римском стиле, чтобы быть уверенным, что я —
Кай Юлий... «Между собой, моя лапочка, называй меня
просто Нерон, твой маленький Нерон. Хочется, знаешь ли,
забыть всю эту императорскую помпезность». Что, где-то
есть мертвый? где-то есть мертвый. Этот мертвый
считается живым. А есть живой, который считается мертвым,
потому что у него закрыты глаза. Вполне изысканная
благотворительность. Обратите внимание, сколько в этих органах
попечительства легочных больных. Этот гроб слишком
маленький, произошла ошибка. Нет! вы не похороните ни
свою сестру, ни своего брата, это я. Но какова бы ни была
ошибка, нужно, чтобы был умерший, коль скоро имеется
гроб, одного без другого не бывает. А коль скоро человек
уже в гробу, к чему все эти воскрешения в белом, усопший
еще в лежачем положении, но он не преминет поместить
этот портрет (мой портрет) цвета желтой лампы в этом
зеркале - пруде смерти. Я никогда не смогу поместиться в этот
гроб, он сделан не для меня; он не мой.
Обобщенный образ современной санитарки (не
монахини), дабы подвести итоги этой ночи: «Лицей имени Фе-
нелона в полном убожестве и ничтожестве, а также
торжестве мученичества и ученичества готовит к экзаменам.
Примечание: преподаватели не уме ют читать». Ночной
диалог нестрашных привидений, воющих с закрытыми
глазами.
И н τ е ρ н: Я слишком долго закрывал глаза, госпожа
Ришобе Тейсьер. Я не могу допустить, чтобы шестьдесят
больных под предлогом ночного времени оказались в
одиночестве, без персонала, который при необходимости мог
бы им сделать укол. Не позволяйте бессмысленно страдать
людям, которые завтра могут умереть.
182

Санитарка: О, что касается лекарств или уколов,
есть тут кто или нет никого, все едино. Все спрятано под
ключ, ключ далеко, а дама, у которой ключ, придет только
в свое дежурство.
Интерн: В таком случае, госпожа Ришобе Тейсьер,
коли таков распорядок, распорядок и система, я глубоко
скорблю.
Санитарка: Это ведь не ваша вина, да и не моя,
таков распорядок.
Интерн: Они будут стонать всю ночь, по правилам
распорядка им будет отказано в стакане сладкой воды, если
утром не было подано специального ходатайства.
Маленький гробик стоит перед зеркалом, и в нем
отражается моя голова цвета желтой лампы. В палатах зеркал
нет, а глаза у меня закрыты.
Глаза у меня уже закрыты, чтобы начать постигать
жизнь, что возможно, если постигнуть смерть.
Пометка в документах органов призрения: собачий
вой, стон немой, шок болевой, он мой.
День
История прекрасного араба
Среди героев этой истории вы не встретите привычных
спутников маркизы де Ларибуазьер: здесь не будет ни
хрипов, ни умиротворенных теней, которые так часто
посещают палаты с высокими окнами. Речь пойдет об одном
прекрасном арабе, или, точнее сказать, об одном сирийце,
который не в ладах с французским языком, что до сих пор
не доставляло ему никаких неудобств. Мне стало известно,
что у себя в стране он работал учителем начальной школы
183

и управлялся с двумя сотнями учеников, но во Франции
профессия у него совсем другая: после войны его приютила
одна из этих красивых особ, которые по утрам ожидают
прихода мясника с Виллет, а по вечерам - других
посетителей. Уж не знаю, вследствие каких таких обстоятельств той
прекрасной особе он, что называется, приелся, и,
поскольку ей никак не удавалось сбыть его с рук, ведь силой он
обладал поистине геркулесовой, к тому же трудно отыскать
существо более глухое, чем сириец, не желающий понимать
по-французски, ей пришлось прибегнуть к военной
хитрости: она повела его якобы на прогулку и, оказавшись в
ближайшей от дома больнице, первому встречному санитару
представила его как тяжело больного и сбежала. Подошел
интерн и стал его расспрашивать, но какие медицинские
сведения можно вытащить из сирийца, который прекрасно
себя чувствует и к тому же не смог бы поведать о своих
недугах, даже если бы они у него имелись. Вы говорите по-
испански? по-английски? по-итальянски? может,
по-немецки? он говорит только по-сирийски. Вы же не думаете,
что для какого-то сирийца в Париже станут искать
переводчика. В конце концов, можно было бы как-нибудь
договориться. Но какое там!.. Его попытались послушать, он
не позволил к себе даже приблизиться. Представьте себе,
что творится в голове этого восточного учителя начальных
классов? Он плачет! он тихо завывает — у всех создается
впечатление, что он плачет от боли. Интерну приходит в
голову мысль: ему делают успокаивающий укол, его
раздевают, относят на носилках в палату и кладут на кровать,
повесив табличку: «Под наблюдением».
Два месяца он оставался под наблюдением: у него
обнаружили множество болезней и все их успешно
вылечили. В один прекрасный день он исчез: в своей больничной
184

пижаме выскользнул из здания, и никто за ним не побежал.
Он вспомнил дом, в котором жил прежде, и нашел туда
дорогу: Отельдю Перигор, номер 33. В номере 33 хозяйка была
уже другая, но он тем не менее получил радушный прием.
Однажды, когда оба жильца тридцать третьего номера
прогуливались по бульвару де Л а Шапель, они повстречали ту,
что занимала прежде и этот номер, и эту постель. Дамы
оказались друг с другом знакомы, приключение было
рассказано в лицах, над историей с больницей посмеялись среди
прочих. Сириец не понял ничего и оставался невозмутим,
как скала. Но нынешняя жилица тридцать третьего номера
призадумалась.
Вскоре она вновь отвела сирийца в больницу. На этот
раз он все понял, позволил оставить себя в приемной,
французского не понимал еще больше, чем прежде, и внес еще
большую смуту в компанию интернов, экстернов и
стажеров. И находился бы он там по сю пору, не случись одного
непредвиденного происшествия: некая француженка
явилась с официальными бумагами, среди которых имелся
форменный брачный контракт, она объяснила, что сириец
ее муж, что она и сама сирийка, только француженка,
затем стала умолять всех этих месье объяснить ей, почему
сириец никогда не желал обращаться с нею, как мужу
положено обращаться с женой, и потребовала, чтобы сирийцу
преподали надлежащий урок. На что эти месье отвечали ей,
что эта сторона здоровья клиента их не интересует. Что до
сирийца, он наотрез отказался последовать за своей женой,
и, поскольку закон предписывает, чтобы жена следовала за
мужем, но не наоборот, поначалу его принуждать не стали.
Потребовалось, чтобы дамочка засвидетельствовала перед
медициной, что ее сириец вполне здоров, только тогда его
согласились отпустить на волю. Что-то с ними сталось?
185

Автор этих строк замечает в себе некоторую склонность
к литературе. Следовательно, он выбирает по возможности
наиболее симпатичного героя, то есть самого себя, а далее
задается вопросом, сможет ли рассказ об обстоятельствах,
приведших его в эту юдоль слез под названием ночная
больница, стать интересной книгой, — и начинает. Герой
должен быть необычным, начиная с имени, в которое хорошо
бы привнести немного поэзии. Но прежде всего характер:
наши авторы не занимаются характерами в должной мере;
пытаясь сделать их по возможности глубокими, получают
нечто расплывчатое, полагая, будто они точны, выводят в
действительности создания поверхностные и неглубокие.
Моего героя назовем... ну, предположим, Швевишен-
бунд.
Швевишенбунд не решался написать письмо, которое
отличалось бы тонкостью и изяществом стиля,
исключительно из-за робости он написал грубое письмо; впрочем,
и его еще не написал, он вообще еще ни на что не решился.
Газовые фонари отеля своими лучами высвечивали одно-
единственное слово «Отель», но отнюдь не в отель отвез Шве-
вишенбунда автомобиль, который его задавил, его умчали
в долину Печали, в долину Слез.
«Ваша фамилия, имя, адрес. Девичья фамилия
матери».
В своих слишком узких черных одежках он потерял
сознание. Два часа его продержали на жестком садовом
стуле на залитом асфальтом прямоугольнике, который был
предназначен для ожидания мойщицы, и когда эта самая
мойщица наконец пришла, поскольку она показалась чуть
приветливее, чем все эти полицейские в штатском, а также
полицейские в форме, которые так участливо требовали
информацию о девичьей фамилии матери, и поскольку в
186

спящей больнице ничего, кроме этого, и не было,
Швевишенбунд захлебнулся в выражениях благодарности.
По мнению нашего героя, все человечество делилось
на людей, которые были похожи друг на друга, и на людей,
которые друг на друга похожи не были: внезапно ему
показалось несомненным, что он похож на мойщицу, которая
этим вечером запаздывала. Тогда он перестал хрипеть и
позабыл про свои сломанные ребра, которых, впрочем,
совершенно не чувствовал, и тихо позвал: «Мама!» Это милое
слово стоило ему того, что свое омовение он получил на два
часа позднее, потому что в больнице не было ни холодной,
ни горячей воды. Этого времени как раз хватило на то,
чтобы он получил свое воспаление легких, от которого не
избавился до сих пор, и когда он услышал слова: «Скажите,
кто-нибудь еще, кроме вас, ждет здесь ванны?», было уже
далеко заполночь. Самое время принимать ванну, не
правда ли? и уж точно самое время получить воспаление легких.
Самое время настало заметить, что Швевишенбунд был весь
в черном, потому что в тот самый вечер как раз собирался в
Оперу.
- Это депутат Амурских Советов, - сказал один
больной. — Он хочет говорить о реке Амур или сердечных
проблемах.
- Ты говоришь, что мои братья плохо были приняты у
сестер в монастыре.
Когда наступил день, стая гиен, расположившихся
вокруг нашего лагеря, рассеялась, вой стих, можно было
подумать, будто животные покинули кладбище белого
мрамора. Тогда появились дети, которые больше не ходят в школу,
а ходят уже в люди. Они прикасаются к болезненной плоти
наших утроб и с прелестным рвением силятся обнаружить
последнюю ошибку своего учителя, то самое место, кото-
187

рого учитель касался и которое бросалось в глаза.
Разумеется, было необходимо, чтобы оно «бросилось», но,
похоже, оно «бросилось» так резво и так далеко, что его уже было
не догнать. Осматривали они просто остервенело, с
болезнями они чувствуют себя легко и свободно, вот только не с
больными. К сожалению, их не учат любви, которая
должна лежать в основе всех без исключения наук.
N.B. Автор, у которого среди интернов и экстернов
имеется много достойных уважения друзей, позволяет себе
говорить здесь от лица условного героя, ибо, само собой
разумеется, о том месте, откуда уходишь, следует говорить
только плохое. В этом и смысл этого иронического
повествования. Автор преисполнен благодарности ко всем, кто
лечил его. Он отнюдь не разделяет мнения этого боша Шве-
вишенбунда.
Если невозможно отыскать иголку с ниткой, пуговицу
и швею в этом городе смерти и воскрешения, это не вина
белокурых интернов.
Швевишенбунд, несмотря на свой бред (в отсутствие
жара), путался в благодарностях и без конца повторял тем,
кто его спрашивал, свое собственное имя, а также девичью
фамилию матери. Ему казалось, будто священный долг
человека, которого сильным ударом вбросили в новый мир, -
повторять свое имя и, главное, девичью фамилию матери.
«В доме у „...", в возрасте тринадцати лет...»
Это, разумеется, еще очень ново, и все же это
прекрасный способ достигнуть цели: в Наполеоновскую эпоху,
такую, как наша, никогда не бывает слишком рано.
Это опять говорит Швевишенбунд, поскольку лично я
совершенно не согласен, что мы живем в эпоху борьбы не
на жизнь, а на смерть, скорее, напротив, это эпоха объеди-
188

нения и коллективных идей, для которой характерны
безликость и стирание индивидуальных черт, за исключением
«представителей довоенного периода».
Но это уже отступление от темы.
Еще одна ночь
Констатируем: окно в стиле Людовика XVI, украшенное
подвижной фигуркой, изображающей Самобичевание,
балкон между двумя лестницами, распахнутый в ночь.
Перед окном в потоке электричества великолепный
экземпляр орангутанга. Это Швевишенбунд, он сочиняет и
приукрашивает, но это не имеет отношения к литературе: всякая
литературная работа на время приостановлена.
Швевишенбунд суетится, Швевишенбунд кипятится.
Умирающий Швевишенбунд с терновым венцом,
близким концом, воспаленным позвоночным столбцом,
держится молодцом, дает уроки французского санитарке. Вообще-
то, она занимается французским в городе. Она оплакивает
школу, а также смерть своей матери, из-за которой ей
пришлось школу оставить. Так плачут малыши, которых в эту
школу идти заставляют. Она уверила себя, что могла бы
получить положительные оценки, если бы Швевишенбунд
помог ей делать домашние задания: в данном случае задано
было написать что-нибудь восторженное о зиме.
Швевишенбунд думает о зиме, плачет и заставляет плакать свою
ученицу. А через день станет известно, что сочинение о зиме
получило оценку «весьма удовлетворительно». Ученица
разочарована, учитель раздосадован.
Несмотря ни на что, моя личность в больнице так и не
была бы установлена, если бы какой-то старый попрошай-
189

ка не заявил, что знает меня. «Да это же мой сосед, — сказал
он, - король грузчиков».
Я выздоровею только благодаря сливкам из молока
перуанских коров, которые, помимо прочего, еще и руки
отбеливают.
Ах, санаторий в Кане! Кирпичные мостики, которые
служат одновременно защитными сооружениями. Когда же?
У нас здесь есть столы на колесиках, на которых
перевозят снедь, медикаменты и прочее. На Масленицу за ними
встанут самые хорошенькие санитарки с бубном в руках,
кортеж сопровождают самые учтивые больные, завернутые
в немыслимых расцветок покрывала, и все самые крупные
врачи больницы придут нас поздравить.
Койка номер 23: Дантист-араб.
Койка номер 24: Бывший шофер-туберкулезник,
подорвавший здоровье, потому что захотел заработать пять
тысяч франков для жены. Та еще работенка! Утром надо
быть на Центральном рынке, перевезти кучу всего с рынка
в Менильмонтан: шесть ящиков рыбы - восемь франков.
Нужно спешить, некогда рассиживаться, тут же обратно —
теперь в сторону Пигаль. На колокольне пробило
одиннадцать, есть опоздавшие, очень удачно, повезло, можно
сказать. По воскресеньям, в базарный день, вы уже стоите у
заставы Майо, пять франков место, всего пять мест,
скачете во весь опор, возвращаетесь. И так по кругу раз десять. В
конце этих скачек непременно отыщется кто-то, кто
проиграл, они набрасываются на вас перед самым концом. Надо
в Париж, быстро. Вы возвращаетесь. А на неделе была
единственная клиентка, графиня, которая никогда не спит:
Огюст, улица Аркад, вам придется меня подождать! В три
часа ночи бонна приносила ей горячий кофе, потому как
190

было очень холодно: она ела, пила, потом покер! покер на
улице Аркад! покер на улице Нувель или где-нибудь еще. И
так ночи напролет. «Я получил свои пять тысяч франков. В
день свадьбы у меня было двести, а четыре года спустя уже
пять тысяч. У меня чудная маленькая дочурка, но мне нельзя
ее видеть. Я боюсь ее заразить. Моя жена... ах, сударь!... мои
пять тысяч франков обошлись мне слишком дорого».
Койка номер 25: Король извозчиков. Абсолютное
доверие со стороны хозяев, перевозит мебель по всему свету,
ругается с компаниями по железнодорожным перевозкам,
заводит и выигрывает процессы. Острый ларингит, не
может говорить, невыносимые мучения.
Койка 28: Подросток пятнадцати лет. Воробышек Фри-
ке, или памяти «Вокруг света за восемьдесят дней».
Очаровательный проказник: вечная улыбка и чуть монотонная
болтовня. Я обнаружил, что он копит хлеб, потому что
боится, что ему может не хватить (хлеб здесь бесплатный), и,
когда первый кусочек становится слишком черствым, а
выбрасывать хлеб нельзя, он исподтишка подкладываетего
какому-нибудь парализованному или слепому.
Койка 30: Вшивый старик, которому вывели его вши.
Он живет благодаря своему бронхиту. Обойдя одну за
другой все парижские ночлежки, он на две недели ложится в
больницу, его зовут «дедуля». Он тоже немного слаб умом и
всегда в плохом настроении. (Седьмую койку занимает тип,
подобный ему, но веселый малый; в целом они очень
требовательны, и обслуживать их трудно.)
Койка 31: Молодой маляр, который учит меня
искусству литературы. Я счел его весьма образованным, и
выглядит он так изысканно! Да-да! он умеет читать, а вот писать
едва-едва. Внучатый племянник какого-то святого, старое
обедневшее семейство. Один-одинешенек на свете, он ко-
191

чует из одной больницы в другую, пытается вылечить
тяжелый порок сердца. Вроде бы он еще помощник учителя
фехтования, чемпион по гребле. О, бедный, бедный чемпион,
у него нет больше ягодиц, головка бедренной кости
прорвала кожу из-за того, что слишком натирали простыни.
Койка 32: «Я прекрасно знаю, сударь, что у нее есть
ребенок, и мне это даже нравится, она так его любит!
значит, и в другой раз она станет прекрасной матерью.
Господи Боже, она увлеклась неким молодым человеком, он
бросил ее. Ну так что ж: я ее утешу. Положим, собственного
ребенка у меня нет; так меня тоже бросили! И потом, она
такая работящая, медсестра, между прочим, совсем
неплохая профессия. Я тоже, может, сделался бы санитаром; о,
вы должны замолвить за меня словечко, а то она вроде бы
ничего не замечает, только о своем ребенке и думает, прямо
какая-то ненормальная с этим своим ребенком, я купил ему
печенья, но он еще слишком маленький, чтобы есть
печенье, она сама его и съела. О, я уж сумею с ней поговорить, и
потом, знаете, она как мать-одиночка... ей положено
тысяча двести франков в год от органов государственного
призрения. Совсем неплохо было бы их получать, скажете, нет?»
Койка 33: Моя. «Скоро поправитесь... поправитесь, а?»
Однажды: «Дышите!... слышите, у этого человека в легких
жидкость, надо сделать пункцию. Обратите внимание на эту
деформацию, видите: левая рука искривлена, а грудная
клетка нет. Голова всегда склонена в ту сторону, где
сломаны кости. Больно вам не будет».
Я: Ай-ай-ай... о-о-о-о...а-а-а-а... Ну ладно, жидкости
нет, а вот с дыханием что-то не то, а? да, я просто уверен.
На следующий день: «У него, вне всякого сомнения,
жидкость». Еще через день: «Кто сказал, что у этого человека
жидкость? Все равно мы правильно сделали, что назначи-
192

ли ему пункцию, это, без сомнения, пошло ему на пользу».
Через три дня: «Да это не дыхание, это просто трение». Что
мне в вас нравится большего всего, господа, так это ваши
микстуры, которые отупляют до такой степени, что
забываешь о самой жизни, не то что о болезни.
Койка 34: Ошибка Провидения. Сильный усатый
мужчина, красивое лицо, атлетическое сложение: этот человек
слепнет и умирает от какой-то болезни, от какой —
понятия не имею.
Койка 35: «И это не мешало мне приторговывать то
там, то тут. Ночью работаешь, а днем можно отоспаться
дома. Вы говорите соседу: „Ночью я работаю", на какой-то
момент он замолкает, а на следующий день снова
принимается петь. И что же делать? спишь когда придется. Мне
тогда присылали из моих краев сливочное масло, а еще
гуталин в коробках по тысяче штук. С ночного дежурства я
уйти никак не мог, но кое-как все ж таки сводили концы с
концами. Вот только в прошлом году я стал кашлять, и
теперь-то я вижу, что...»
Койка 36: «У меня еще не было случая вам сказать: вот
когда вы подойдете к моей кровати, тогда и скажу.
Подойдите к моей кровати; вот так, поближе; как только дело
пойдет на поправку, я сам приду к вам, я все вам скажу, а потом,
когда вы выйдете отсюда, то придете повидать меня, я живу
с сестрами. Это сестры приходят меня навещать, жены у
меня больше нет. Во время войны она продала всю мебель,
отослала нашу дочку к моей матери и уехала с каким-то
мужчиной. Я это и хотел вам рассказать. Теперь-то у меня в
мыслях только моя лихорадка, но когда я здоров, то думаю
о жене. Тогда, в августе 1914 года, мы всего-то и были
женаты две недели. Такова жизнь. Черт бы побрал эту малярию!
А в последнее время что-то дышать трудно».
193

Койка 37: «Знаете, есть страны, например Румыния...»
Койка 38: Этот из тех, кто и нашим и вашим: он мило
щебечет и со старшей сестрой, и с начальницей по
хозяйственной части, до определенного дня все было очень мило,
а потом все пошло прахом. Эти дамы, несмотря на разницу
в положении, были близкими приятельницами, но
однажды одна сделала замечание другой, та пришла в
возмущение; номер 38 данному инциденту значения не придал и
продолжал мило беседовать с одной в присутствии другой!
Это, конечно, похвально, стараться жить со всеми в мире,
но когда благословляешь направо и налево, вас могут
укусить в обе руки, господин 38!
Койка 39: Эльзасский акцент и жалобный тон: трудно
представить себе картину более печальную. Непременно
познакомьтесь с номером 39: он ироничен, потешен и в
высшей степени расчетлив; этот не пропадет.
Койка 40: Настоящий мужчина, больной, но
настоящий.
Койка 41: Жизнь представляется сплошной чередой
всякого рода нарушений правил учтивости или же,
напротив, знаков внимания, заслуженных и не слишком; эту
кровать занимает токарь. Отец семейства, у его жены никакой
профессии нет, в доме никаких сбережений не имеется, но
его мысли занимают правила политеса прежде всего.
Доктора здесь истинные художники, чьи глаза
обладают даром сумеречного зрения; в кончиках пальцев и на
кончиках ресниц у них рентгеновские аппараты, это помогает
им видеть все, что имеет отношение к медицинским
книгам.
- Старина, - говаривал некий экстерн, - если
примешивать науку к процессу выздоровления, ты не
вылечишься никогда.
194

- Однако на экзаменах, если ты не обращаешься к
науке...
- Так то на экзаменах, там медицина ни при чем.
- А наука, стало быть, «при чем»?
Я верю, что все они учтивы, образованны, порядочны
и в любую минуту готовы на подвиг. Есть среди них один,
который испортил себе руки, делая рентген.
«Это как политика: пока они не сделают из этого
науку, ничего не выйдет. Ясно, как дважды два... Можно
подумать, что Республика требует жертвы от каждого в
интересах всех: такое может существовать лишь в периоды
великой общенациональной опасности ил и в самый момент
образования Республики. В противном случае получится
Республика всех в интересах каждого, то есть хаос. Когда
они заявляют, что Республика одержала победу, они не
ошибаются, но следует учесть, что по-другому и быть не может,
потому как Республика и можетсуществоватьлишь в
периоды кризиса. Вот если бы кризис был всегда, тогда это было
бы идеальное правительство и вечная победа. В мирное же
время есть лишь одна-единственная голова, которая
способна думать обо всех, ибо каждый в отдельности способен
думать только о себе.
- Республика - это смесь. Смесь сословий, наций, рас,
ведь именно Республика приведет ко всеобщему миру
через общение.
- И прекрасно!»
195

Великая ночь
(Медицинско-Вальпургиева)
Семь часов зимы, а не три... очередная ступенька
времени в ночи. Сплин сжимается в комок, ибо для больных
наступает час утешения, это ожидание утра, которое
освобождает дверь, и выпроваживает демонов, и изгоняет
могущество сумерек. Погасили электричество, больше нет ни
феерии, ни голов Музея Дюпюитрена*. Медицинская
сестра спешит заполнить журнал, эту лживую книжонку,
мемуары о часах, в которых каждый час отмечен ложью: «больные
спокойны». Она пишет: номер 31 получил эфирный сироп,
а номер 22 - укол камфорного масла. На самом же деле нет
ни эфирного, ни сиропа, ни камфорного, ни масла в этой
палате, в которой умирают люди. Погасили электричество,
и свет больше не будет душить хрипы, и столб света больше
не станет давить на грудь человекоподобных. Ку-ку!
отчаянное ку-ку! Доверенное одной лишь ночи. Кукушка
приносит счастье; этот свод счастлив, он распростерт над
болью; он каменный; он здесь ни при чем. А кто же при чем?
жалость прохожих, поднимающих головы к синеватым
плафонам: «Здесь страдают!» Никто не задумывается о том, что
меня убивает не что иное, как всесилие сумерек.
Но нет вечерней переклички. Это то, что отличает нас
от казармы. Вокруг лампы и журнала молоденькой
медсестры злобный лай псов страдания, бормотание обезьян в
ветвях, и разрывающий душу детский смех слабоумного, и не-
* Дюпюитрен Гийом (1777-1835) - французский хирург,
работавший при дворах Людовика XVIII и Карла X, основоположник
патологической анатомии. Его именем назван музей анатомии,
расположенный в Париже.
196

что, похожее на ссору, и что-то, похожее на примирение, и
отчаянный зов «мама», которая не слышит так издалека и
которая все не приходит.
Койка 42 поднялась, укутанная в саван:
«Каждая спица твоих колес вонзилась мне в грудь,
равнодушный, безучастный Париж... Свистите, трамваи,
маленькие маятники, разрезающие все, что находится под
грудной костью».
«42, в постель! что вы себе позволяете!»
Койка 39 поднялась, укутанная в саван:
«Глаз шакала в моих ребрах, чтобы видеть, чтобы
видеть и предвидеть! глаз, чтобы видеть, какие ребра у меня
сломаны».
Все шакалы встали вокруг высшего божества - лампы
молоденькой медсестры и ее тетрадки, в которой «больные
спокойны».
«Да, я уверен, что Сатана существует, чтобы раздирать
калеными клещами нашу кожу».
Койка 28: «Я... я... я... прихожу с куском в руках, я
прихожу, потому что уже поел, это моя вина, что я ел этот...
этот... этот пирог».
Койка 37 выбралась из зарослей тростников, койка 37
выбралась из клубка тростниковых змей. Уже! Уже? И нет
маленькой белой мраморной ножки, которую я так ждал.
Этим вечером койка 37 освободилась от шакалов сумерек.
Больничные простыни разбили окна ночи с криком боли,
и это был крик автомобилей на улицах.
По сигналу, по свистку.
Медсестра и ее лампа встревожены: она новенькая и
недавно на службе, а ее послали в эту мрачную палату, в
которой бродят привидения, она поворачивает голову
направо, затем налево.
197

Приходит старшая медсестра. Младшая медсестра
делится с ней своими тревогами.
«Он кашляет? кашляет? ну и что? все кашляют! я тоже
кашляю!»
А в книге почасовых записей появляется фраза:
«Больные спокойны».
Никогда не знаешь.
На следующий день доктор Масне сказал:
«А это? что это еще такое? хотели оставить изящные
искусства». И он заколдовал свой стонущий, вздыхающий,
охающий народ одним лишь взглядом. Правда, было уже
светло, а в эти часы кровати больше не похожи на
привидения и могущество сумерек рассеивается.
Но нас ведь здесь нет, дорогой читатель и вы, любезная
читательница. Мы оставили медсестру наедине с ее заданием
по французскому (я ведь упоминал уже об этом сочинении),
ее заданием по французскому и долгом француженки, с
одним она справляется лучше, чем с другим (догадайтесь с
чем!), между тем наш герой говорит:
«Вагнеровская тень! Я заключаю тебя в объятия вместе с
твоими хрипами и стонами, тень по имени Буридан, с
какой стороны мне лечь, чтобы не хрипеть, Буридан,
Маргарита! Маргарита! мешок и Сена? Но птица уже распевает,
приветствуя народ. Эту птицу зовут малиновка, символ больных
бронхитом: нет! это заколотый кинжалом голубь,
очаровательный символ воспаления легких. Вы же не знаете, вы, которые
не полюбили смерть и боль». Мне больно! ну что ж, мне
больше нравится это... по крайней мере, здесь мы не зря.
Рождение луны! показался круглый живот до самого
пупка! уродство человеческой плоти! ее приветствует (о,
округлость тени) вся эта бурлящая вода и пение птиц на
единственном дереве.
198

Сутана сатаны
Сан осанка
Стан султана
Осанна.
Посвящается Жану Бастиа, который подражает мне в
«Комедиа», полагая при этом, что подражает кому-то
другому. Он себе льстит.
Допускаю, что птицей сумерек и жар-птицей могут
называть какой-нибудь локомотив, только не наоборот: я хочу
сказать, что не допускаю, когда ночную птицу называют
локомотивом. Однако...
Нет, вся эта глава определенно не удалась, начинаю ее
с начала.
Все разошлись, теперьтолько в зеркалах и живет жизнь,
только они и являются одушевленными существами среди
всех этих человеческих стонов и жалоб; духи ночи скоро
начнут изображать живые картинки для тех, кто не умеет
их видеть. Первый портрет, портрет врача, нарисованный
духами на зеркале в глубине зала - впрочем, никакой
глубины нет, - победить в себе угрюмость и нелюдимость
означает увидеть путем философских умозаключений или
разглядеть сердцем людей, которые определенно не из
вашего мира. Мир духов- единственный мир, который меня
интересует, дорогой доктор. Вот почему я создал себе
героя, и вот почему я прозвал его — оцените этот ироничный
намек — Швевишенбундом. Вернемся к нашему ночному
портрету: уж во всяком случае, не наш герой предпочитает,
подобно некоторым экстернам или интернам,
пользоваться унитазом, которым пользуется главный врач. Он
тактичен, как истинный джентльмен. И не он станет засовывать
пальцы в нос или похлопывать по ягодицам медсестер (о,
преисполненные иронии свистки паровозов, доносящие-
199

ся с вокзалов по соседству, модуляции их милых сердцу
голосов).
Я теперь никогда не испытываю голода, стало быть, я
больше никогда не буду испытывать ни голода, ни жажды,
ни желания закурить. О, изнеможение! голова на белом и
ничего не знать... я говорил уже о тактике закрытых глаз,
или об истинной мудрости, возникающей лишь при
близости агонии. Перед непереносимой болью, которую никто
не может, или не хочет, или не умеет унять, у меня есть лишь
одно средство: полюбить ее, превратить в наслаждение. Но
что нельзя полюбить или во что-то превратить, так это
постельная немощность, слабость в руках, неловкость калеки
и грандиозное-грандиозное-грандиозное безразличие
других к тебе и тебя к другим-другим-другим... Напротив...
неловкость отделяет, слабость утомляет, а равнодушие научает
видеть-видеть-видеть с закрытыми глазами. Одна очень
молоденькая медсестра, приехавшая из деревни, отказывается
брать заслуженные чаевые и говорит потом: «Так это
правда? вы и в самом деле писатель? значит, я обслуживала
писателя!» Литература! и вы, Музы, слушайте эти слова
уважения! и наслаждайтесь ими в их редкостной изысканности. А
ты, ночь неожиданно возникающих черепов, сумрачный
океан ночной атмосферы, трепещи от такого почитания
литературы, от этих слов, вылетевших из уст пастушки.
Все семейство Ларибуазьер, юный Швевишенбунд,
олень, убитый мужчина - и ни единого воспоминания о
прочитанном романе, увиденном фильме, все такое недавнее,
новое... но перо в руке не умеет ничего передать. Этот юный
Швевишенбунд начал злоупотреблять властью, стоило ему
только ее получить, но вообще-то он очень робок. Он даже
страдает оттого, что у него столько власти. Этот юный
Швевишенбунд называет своей подружкой молоденькую девуш-
200

ку, на которую смотрит так целомудренно, он интересуется
ею из филантропических соображений, и однажды...
У меня несомненные способности к литературе, и
теперь я, безусловно, найду им применение, я воспользуюсь
своим пребыванием у доктора Масне, чтобы написать
роман. Я начну прямо на рассвете, то есть через четверть часа.
И возвышаясь над гулом стенаний и жалоб, правда
несколько смягченных наступлением утра, наш герой пишет.
Рассвет
Краткое содержание книги
Глава первая
Положение в Пенсильвании на момент рождения
нашего героя. - Триумфальное поражение. - Цена шелковых
чулок. - Состояние морского торгового флота. - Забавная
коллекция курительных трубок у некоего пенсильванца. -
Усилия по распространению туберкулеза. - Рождение
нашего героя. - Формы колыбелек. - Забавная коллекция
готических колыбелек у некоей пенсильванской дамы. -
Забавное суеверие пенсильванцев по поводу детей, которые
рождаются с одним зубом. - Соска или кормилица? -
Мнения многих выдающихся умов от древности до наших дней.
Глава вторая
Величие нашего героя, проявляющееся даже в минуты
гнева. - Признаки преждевременного интеллекта,
несколько смягченные признаками опасного простодушия. -
Личные воспоминания о детстве автора (выдержанные в стиле
Летописей): школа Map Рабо и смерть маленького Жоржа
201

Ле Берра, «который-на-небе-рядом-с-парижским-дедуш-
кой-и-господином-Фоконне». - Немного истинной
поэзии: снега былых времен? - Описания некоего светского
учебного заведения в начале XX века после Р. X. - То же
самое сорок веков назад. — Сравнение, которое не в
пользу первого. - Сравнение хромает. - Тщательное описание
носа учителя греческого языка. - Мадемуазель Морант де
Сильви, русская танцовщица, ее появление в приемной. —
Проявление женских милостей: наш герой будет поэтом? -
Злотильда, или тетка с пощечинами. - Образование Союза
детей-мучеников. - Госпожа де Ментенон и
дифференциальное исчисление. — Я не сдал экзамен на степень
бакалавра. - Секретарь Союза и политическая карьера.
Глава третья
Его прибытие в замок Прель в качестве секретаря. —
Квалифицированный секретарь. - Прогулка по парку. -
Описание башни, стены, любви: живописный вид на
Луару. - Соблазнительный затылок. - Описание поля
пшеницы, дороги, зимнего утра, летней крыши. - Впечатления от
утреннего тумана. - Описание пожилого господина. -
Герой раскрывает тайну благородного имени. - Герой
находит приятную компанию. - Исследование генеалогического
древа. - Он будет депутатом. - Культура виноделия и ее
границы: праздные короли ели виноград с берегов Сены,
который произрастал на плетеных повозках (любопытный
тезис). - Может ли Генрих III быть отнесен к «праздным
королям»? — Мнения нескольких выдающихся людей о
вине. - Что думал о вине канцлер Оксенштирн. - Мнение
современной науки о мнениях выдающихся людей о вине. -
Бистро и вербовщики в армию.
202

Глава четвертая
Флорина, или Северные татуировки
Как становятся кандидатом юридических наук. - Что
такое профессор права. — Оказывается, наука в почете. —
«Почетный легион». - Открытие спорта. - Как становятся
любителем путешествия: вагон первого класса Париж-
Блуа. - Появление, исчезновение и вызов в суд некоего
джентльмена-взломщика, орудующего в поездах класса
«люкс». — Происхождение слова «кляча». — Открытие
модернизма. - Наш герой станет механиком. - Победа или
смерть. — Метод Рокфеллера. — Великие дни спорта. —
Иллюстрированные журналы.
Глава пятая
Юридическая степень и республика. - Наш герой ведет
семейную жизнь в ожидании лучшего или в ожидании как-
бы-не-было-хуже: семейная жизнь. — Пожелание некоей
набожной особы: Гектор будет журналистом. — Бутылка
портвейна и пинок ногой в ж... - Ирландский вопрос;
босфорские псы; героическое безумие; Бог любит троицу. - Мир
любви. — Как становятся директором шахт. — Сердце знатной
дамы; надежда на помолвку. - Деликатное счастье. - Чай с
гранатовым сиропом на улице Ришпанс. - Желтые листья,
желтый дом, желтая пресса. Открытие микроба
сладострастия. — Что стоит любовь кандидату юридических наук.
Старый либертен и юный энтузиаст. - Фрагменты диафрагмы. -
Размышления по поводу зеленого цвета. - Диараскоз.
Глава шестая
«От искусства к счастью», или «Все есть не что иное,
как предубеждение». - Наш герой находит истинную
королеву Франции в замке в окрестностях Гренобля, где она при-
203

служивает в трактире. - Он представляет ее в Миланской
опере и женится на ней морганатическим браком прямо на
сцене и на скорую руку. - Псовая охота, которая на самом
деле является охотой на человека. - Колье за два
миллиона. - Непредвиденный развод, который приносит целое
состояние, приводит истинную королеву Франции в
монастырь Сан Ремо и к супругу, который не переставал ей
нравиться... Карьера, плохо оплачиваемая, но плодотворная. -
Долой Америку!
Приступ кашля прерывает все. Мы никогда больше не
поедем в Булонский лес весенним утром: там слишком
свежо. Никаких прогулок на лощадях рысью или шагом,
никакой болтовни на тенистой лужайке, теперь во время
прогулки положено полосканье горла и рвотный корень. Впрочем,
у меня нет никаких способностей к литературе, разве что к
эпистолярному жанру.
Приступ гостеприимства,
или Ночи без луны
|Т| ервое наблюдение
Коль скоро выяснилось, что вы не сумели сохранить
здоровье, то есть силу, дарованную вам, дабы побороть
воспаление легких, или абсолютный триумф Господа в вас,
иными словами, триумф духовного над физическим, приглашаю
вас на пир больных, пир ночных хрипов, в кабачок белого
дьявола, предлагаю вам кресло в оркестре, состоящем из
всех оттенков недужных стонов. Будем надеяться, что моей
болезнью не воспользуются, дабы обезобразить по
обыкновению с помощью типографских опечаток мою... мои...
204

В час, когда люди, служащие пьедесталом нашим
желудочным коликам, зажигают привычным жестом все
лампы разом, кровати перед лицом феерического великолепия
этого зрелища не могут скромно оставаться в стороне
благодаря белизне каждого их сантиметра, эти старые кровати
правосудия, на которые художники некогда клали самих
королей. Не могут-то не могут, но, чтобы стать частью
оперного действа, они оживают, потихоньку наряжаются
ежедневно начиная с без десяти шесть. Позвольте представить
вам юного Пьеро в гранатовом одеянии, внимательно
наблюдающего за моим спуском с кровати (а разве я
спускаюсь?), на нем черная маска, продолговатая и плоская.
Шляпа в форме башмака. В тот же час назначают встречи...
встречи маленьким бугоркам под простыней, маленьким
юрким червячкам, простыням, опухоли какой-то
марионетки, кроме гранатового Пьеро, который на самом деле не что
иное, как манекен, и уж коль скоро мы заговорили о
театре... пусть они смилостивятся и позволят мне еще поспать,
все эти персонажи, умоляю вас! волосатый нос старика,
торчащий поверх костылей, оживший портрет дамы в
синей плюшевой накидке... которая колет меня своим веером,
друзья и подружки с их величием натуры, весьма для них
характерным, слепой крестьянин-шут, который делает все,
что может, чтобы рассмешить меня, и называет «кубком»
ведро с помоями. Кашляйте себе в одиночестве! не
кашляйте! входите же, как только луна вычертит круг,
соперничающий с кругом электродов: ежедневный вечерний
спектакль будет дан как обычно.
Еще две раскладные кровати (если считать слева
направо), превращенные в главный алтарь прямо под стеной
Людовика XVI, так изящно загнутой вверх. О это зловещее
изящество! можно подумать, что здесь стыдятся болезни,
205

бедности и боли, как если бы это не было самой жизнью,
основой жизни.
Если все это великолепие для посетителей, поверьте же,
что женщины, еще не совсем вдовы, которые приходятсюда,
глотая слезы, хранят совсем другие воспоминания о вас, не
как о рабах болезни, от которой вы не поправитесь никогда,
а если же это все для нас, то поверьте, мы просим всего лишь
солнца, немного доброты от служителей и немного
внимания от докторов. Но столько Людовика XVI! Роскошь! А, так
это экономичная роскошь: экономичная! вы, надеюсь, меня
понимаете? Вы всегда экономите свое сердце и свои мысли
и предпочитаете строить памятники стоимостью двадцать
миллионов, чем любить нас за два су. У меня в ушах до сих
пор звучит голос филантропа, вынимающего из кошелька
тысячу франков и протягивающего их какому-то человеку со
словами: «Пусть он сдохнет!» Это все моя человечная (из
страха перед человеком) эпоха, так и не излечившаяся от
сердечной черствости даже вследствие многочисленных войн,
результаты которых были мгновенно сведены на нет. Все эти
роскошества в стиле Людовика XVI доказывают, что
правительство по крайней мере знает людей, которых нанимает, и
пытается при помощи живописи маслом восполнить то, чего,
как ему это прекрасно известно, им не хватает.
Ночное окно! Решетка, за которой, как мне
представляется, есть балкон, где сам себя бичует Христос. Перед
решеткой, точно такой же реальный, не более, но и не
менее, стонет и пытается заснуть некий славный человек, быть
может мойщик посуды. Христос умер на кресте, чтобы
облегчить духовную жизнь этого больного, а также всех этих
докторов, не ведающих сочувствия. Христос еще более
живой за этим оконным переплетом в стиле Людовика XVI,
чем состарившиеся прислуги или уличные певцы на сосед-
206

них койках. Христос наблюдает за их убогой радостью, ибо
это священные часы приема пищи, а я покидаю свою
компанию живых манекенов, потому что для меня настало
время кашлять. Это час великого приступа кашля. Иисус,
прославленный в веках, и мы, отчаяние рода человеческого!
Вокруг него нет сияния, разве что этот электрический свет
кажется его нимбом, но тогда это слишком бледный нимб.
И все белые псы простыней поднимают в беспокойстве
морды, они поднимают морды, чтобы поцеловать стену.
Доктор: Пункция наутро. Жидкости у вас нет!
На следующий день, 1-й экстерн: У вас затрудненное
дыхание. Считайте!.. 31... 33... Дышите... покашляйте.
На следующий день, 2-й экстерн: В плевре больше нет
шума трения... Считайте!.. 31... 33... Дышите... покашляйте.
На следующий день, 3-й экстерн: есть спайки...
Считайте... 31... 33... Дышите... покашляйте.
На следующий день, 4-й экстерн: Считайте... 31... 33...
Дышите... покашляйте... У этого человека есть жидкость.
На следующий день, доктор: Ну что ж! Прекрасно... а?..
Считайте... 31... 33. Дышите... покашляйте... Есть еще
крепитация... Обратите внимание, господа, на левое легкое
больного... Ну как? это ни о чем вам не говорит?
Экстерн: Ему сделали пункцию: у него ничего нет. Дать
вам иглу?
Доктор: Не надо! Оставим его в покое на этой неделе.
Петушиная песнь
Сцена прощания: от кровати к кровати, полностью
одетый господин, мои друзья больные несколько смущены.
Еще недавно мы были равны, и вот теперь я уже господин.
207

Для шофера я будущий клиент, для официанта в кафе
посетитель, могущий дать чаевые. Мне неудобно ступать на
каблуках по этим плиткам, предназначенным для мягких
тапочек; для медсестер я больше не номер 33, я господин
Жакоб. Что касается интерна... но я дал себе слово, что не
буду ни про кого злословить. Прощайте, коридоры, я здесь
посторонний. Прощайте, бредовые видения, ожившие духи
этих стен, прощай, моя сокровенная, закрытая на ключ
часовня, прощай, капеллан, которого всеобщее безбожие
сделало учтивым и улыбчивым, прощай, добрая медсестра,
прощая, злая! прощайте, дорогие санитары, незнакомые и
очаровательные. Я еще вернусь, бледные товарищи по
койкам, я вернусь в четверг. И я вернулся.
Есть двое умерших; чуть было не умер араб, смерть
написана у него на лице; прооперировали маленького сына
мясника, воспитанного мальчика. Он утратил свою
веселость и бойкий ум: его бабка очень обеспокоена, и все
милое парижское семейство не отходит от его постели.
Прощайте наконец-то! я уже больше не вернусь: мне
нужно путешествовать! мне рекомендуют юг из-за моего кашля,
из-за слабости: я уеду, но сколько хлопот, чтобы уладить дела,
чтобы достать немного денег. Отволочь тяжелые из-за рам
картины к покупателям, между тем как моя бедная
сломанная ключица ноет, даже когда я просто передвигаю стул... но
зато сквозь все это я уже ощущаю лазурь. Удачи. Нанести
визит специалистам, занимающимся вопросами моей
медицинской страховки, поговорить с издателями,
поблагодарить друзей, принять одни приглашения, отклонить другие,
купить пару чемоданов, получить деньги по чекам. Я уже
ощущаю... Удачи! Ощущаю солнце и море, сосны и вагоны,
которые я так люблю, и работу в тиши, что я просто
обожаю. Рисовать и писать стихи и лазурь! лазурь! Но вы, до-
208

рогие мои несчастные больные... Вам остается уличная
мостовая! Почему не могу я увезти всю палату Гризоль, а еще
всех служащих и весь персонал!
«Господин 33! Хочу поведать вам свою историю:
Дама, которая приходит по воскресеньям, она не моя
жена. Именно она принесла мне „Легенду веков" Виктора
Гюго, но она не моя жена. Кстати, пока вы не уехали, я
хотел бы, чтобы вы мне объяснили еще, почему книгу,
которую вы мне подарили, называют Библией, ведь там всякие
истории, истории про королей, а еще стихи... Если бы вы
могли по возвращении принести мне книги, в которых все
это объясняется, я был бы вам весьма благодарен. Я еще
скажу вам, сударь, что я не всегда был продавцом напитков
с улицы Монторгей... И потом, каким образом так
получилось, что книга эта дошла до нас безо всяких искажений?
странно все это... вы говорите, что верите тому, что
написано в этой книге, но не любите „Легенду веков". Вы что,
видите какую-то разницу? а? Так вот, я не был продавцом
напитков, потому что был маляром. Однажды мне удалось
найти работу у хорошего хозяина. Хороший был хозяин, вы
понимаете меня! он подружился со мной, и его жена, и двое
его детей, и я был просто счастлив. Но... в жизни всегда есть
это самое „но"... нет в мире совершенства... даже когда
находишь счастье, все равно отыскивается нечто такое, что
это счастье губит. Вам известно это лучше, чем мне;
человек всегда немного обеспокоен, мне никогда не
приходилось видеть абсолютно счастливого человека, который не
портил бы себе кровь то из-за одного, то из-за другого. Мой
хозяин был алкоголиком. Я понимаю, что можно пить, если
тебе доставляет это удовольствие, если нет никакой
ответственности, ведь хотя одни врачи и утверждают, что пить
вредно, зато другие говорят, что это помогает при анемии.
209

Я сам лично никогда не пил, но разве кто-нибудь может
запретить мне пить? Ваш Бог... но я в него не верю, тогда...
тогда... с какой стати вы станете запрещать мне делать, что я
хочу? Ваша мораль? мораль ради чего? Судьи? с какой
стати? есть только ваш Бог, и это последний оплот общества в
вашем обществе. А, я понимаю, что вы за это держитесь,
вы, буржуа, потому что вы ведь буржуа. Да, да, вы самый
что ни на есть буржуа. О, я же прекрасно вижу, вы гораздо
меня образованнее, но ведь я тоже не слепой. Но чего я не
понимаю, так это того, что есть буржуа, которые не верят в
Господа, потому он последний оплот общества. На это
скажут, что Иисус Христос был революционером своего
времени! так, выходит, каждый анархист считает себя этаким
маленьким боженькой? Да, да, это забавно, да уж! Но если
они считают себя Богом, отчего никогда не придут к
согласию, ведь Иисус Христос соглашался со святыми. Я говорю
всякие глупости. В здравом смысле мне не откажешь, что,
не так? И еще я понимаю, что анархистом становятся,
когда перестают быть буржуа, но буржуа-анархист, если это не
апостол, то самый настоящий кретин. Стало быть, буржуа,
который не верит в Бога, последний оплот морали или
буржуазного общества, - это кретин, но я ведь не буржуа,
какие тут сомнения. Говорю вам то, что думаю, потому что вы
славный человек, и потом, коль скоро вы нас покидаете, то
сделать мне ничего не можете. Все равно! я хотел бы, чтобы
вы навестили нас на улице Монторгей, нас с женой. Мою
жену, которая вовсе и не моя жена! Я, стало быть, говорил
вам, что мой хозяин был алкоголиком... Простите! чтобы
закончить, заметьте, что нынче буржуазное общество верит
в доброго Господа, потому как все поняли, что это
последний оплот: Господа следовало бы изучать как следует, всем
нам, анархистам, чтобы разрушить последний оплот. В
210

этом-то все и дело! в России все анархисты верующие, и они
перетянули Бога на свою сторону, это вполне разумно, да,
да! они хотят этим сказать, что мораль на их стороне и что
они сражаются во имя морали. Нынче война 1914 года
свела все важные вопросы к одному: вы за или против буржуа,
то есть вы за или против морали нашего Господа,
единственной, которая имеет смысл; впрочем, у нас тут не Россия. А
есть еще мораль, которая гласит: лучшее то, что является
наиболее целесообразным, но каждый имеет право на свою
точку зрения. Я много думал над этим. Хозяин мой был пьян
все дни напролет! А мне было так жаль его жену и детей, что
я втихомолку делал его работу вместе со своей собственной.
Его жена этого не знала; думаю, что она все-таки кое о чем
догадывалась, потому как выказывала мне большое
уважение. В конце концов он разорился, и каждый пошел своей
дорогой. Вы сейчас сами увидите!
Я женился, потому что мужчина не может оставаться
без жены, так уж заведено. Я женился на своей приходящей
прислуге. Ах, господа! как мы можем знать, на ком мы
женимся, ведь даже прожив с собственным братом, вдруг
понимаешь в сорок лет, что совершенно его не знаешь: все мы
люди, у каждого есть руки-ноги, и ведь ни один на другого
не похож. Вот видите! На десятый день после женитьбы я
сказал ей: „Анаис! ты обманываешь меня! волосы у тебя
вечером уложены совсем не так, как утром. - А почему бы
мне тебя и не обманывать? - это она мне говорит. - Да
потому что ты клялась мне в верности на свадьбе! — Мало ли я
в чем клялась!" — это она мне говорит. Вот видите, и опять
вопрос морали, сударь. Конечно, она не клялась мне перед
Богом, потому что мы не венчались в церкви. Вы мне
скажете на это, что никто не является анархистом до такой
степени, чтобы позволить собственной жене обманывать его
211

на том основании, что они не венчались в церкви, хоть ты
тут буржуа, хоть кто. Да, тут есть над чем подумать! Клятва
чести, это кое-что значит только для мужчин, но, в конце-
то концов, есть же и обыкновенная человеческая
порядочность. Анаис мне говорит: „Оставь меня в покое! Старик, у
которого я убираюсь, наследников не имеет; если хочешь,
кубышку его поделим пополам. - Таких денег мне не
нужно, - это я ей говорю. - Ну так что ж? остается только
развестись, потому как я не желаю отказываться от своего
счастья ради твоих красивых глаз!"
И вот я опять без жены! Между тем я узнаю, что
бывший мой хозяин умер, а у его жены лавочка красок на
улице Омаль. Я прихожу к ней и говорю: „Госпожа Андре, до
меня дошли слухи, что дела ваши идут не блестяще. Я
пришел предложить вам следующее: давайте займемся ими
вместе, я поставлю на ноги вашу торговлю и подниму ваших
детей". Она мне говорит: „Вы добрый человек, детям будет
с вами хорошо. - Я не говорю о женитьбе, потому что
нужно лучше присмотреться друг к другу, прежде чем связывать
себя узами брака". На этот раз проблема оказалась вовсе не
в ней, тут подвох был в другом: слишком избалованные дети.
Они совершенно не слушались меня. Особенно противным
был младший, он постоянно что-нибудь воровал.
Однажды я увидел, как он крадет мелочь из передника своей
мамаши. Я проследил за ним, увидел, как он покупает
ванильное мороженое у торговца на углу. Я схватил его за руку и
привел домой:
- Спроси у него, на какие деньги он купил это
ванильное мороженое.
- Перестань мучить ребенка.
- В конце-то концов, потребуй, чтобы он сказал, где
взял деньги, чтобы купить это мороженое.
212

- А, сразу видно, что ты не их отец.
- Вопрос сейчас не в этом! Где он взял эти деньги?
ладно, я скажу тебе. Он взял их в кармане твоего передника.
Он привык воровать, я уже много раз замечал.
- Ну так что ж! он ведь не твои деньги берет, а мои.
Когда мальчик ушел, не получив никакого наказания,
я сказал:
- Когда я делаю ему замечание, нельзя принимать его
сторону, иначе ничего хорошего не выйдет.
- Кто вообще просил тебя ими заниматься?
- Как? то есть как „кто меня просил", это мой долг,
так я полагаю. Знай же, что я здесь только ради этих детей,
потому что мне всегда было их жалко.
- Жалко? тебе их жалко? Но я ведь здесь! и я их мать;
пока в доме будет хлеб, мои дети голодными сидеть не
будут.
- Вижу, что взывать к женскому разуму - дело
напрасное. Давай! можешь делать что хочешь, я ухожу.
- Уходи, если хочешь, я тебя по-прежнему уважаю. Что
же до того, чтобы давать моим мальчикам второго отца,
никогда этого не будет, мужчины такие черствые.
И вот я опять без жены. Тут я получаю письмо от своей
первой, Анаис.
„Дорогой Луи,
мой старик умер, кубышка теперь моя. Если ты все еще
испытываешь ко мне какие-то чувства, тебе стоит лишь
приехать в Ниццу, и мы вместе очень даже счастливо
заживем.
Та, которая всегда тебя любила,
Анаис".
Я не стараюсь казаться лучше, чем есть. Я пораскинул
мозгами туда-сюда и решил: „Стало быть, она богата! так
213

чего это ради мне осуждать эту женщину за то, каким
образом пришло к ней это богатство? Она в Бога не верит, я тоже,
так в чем дело?" В глубине души я всегда ее любил. Ладно!
приезжаю в Ниццу. Вот мы и опять муж и жена, как будто
не было никакого развода. Но однажды решили мы взять
напрокат автомобиль, чтобы прогуляться.
- На этот раз платить тебе.
- Но я вовсе не богат.
- Как? так у тебя нет сбережений?
- Нет! еще не накопил.
-А!
Ну что ж, я понял, что эта женщина позвала меня в
Ниццу только потому, что думала, будто у меня есть
сбережения. В тот же вечер я от нее и уехал, вернулся в Париж. Я
ей сказал, что никаких сбережений у меня нет, но на самом-
то деле кое-что у меня имелось. Доказательство этому то,
что я купил небольшое торговое предприятие по продаже
прохладительных напитков. Да, я сделал из него бистро:
поставил такой домик! На следующий год я его продал.
Потом купил другой. И так далее. Все шло прекрасно.
Издали я наблюдал за госпожой Андре. Той, которую я
называл госпожой Андре, матерью двух мальчиков, бывшей
женой моего бывшего хозяина. Я узнаю, что она в полной
нищете. Ладно! я покупаю ей газетный киоск: она
приходит меня благодарить, и мы опять хорошие друзья, все честь
по чести, как и положено. С тех пор мы не переставали быть
друзьями. К несчастью, я заболел: если ты торгуешь
прохладительными напитками, первое, что должен запомнить,
это то, что нельзя спать с прислугой. Легко сказать, трудно
сделать: в общем, была одна брюнеточка, на которую мне
так приятно было смотреть. Об остальном вы
догадываетесь, после она уже ничего делать не желала. Я был болен,
214

она утверждала, что у нее болят зубы. Мне оставалось
только закрыть лавочку. Что же я сделал? Написал госпоже Ан-
дре, и теперь она ведет там дела, пока я здесь, а ребята ее
присматривают за газетным киоском. О, хлопот, конечно,
немало, но в больнице забываешь все, когда весь день
только и делаешь, что лежишь!
О, смотрите, сюда только что привезли слепого. Он из
Бразилии: подхватил какую-то болезнь глаз на заводе, его
плохо прооперировали. Хозяева и врачи, чтобы избавиться
от него, спровадили бедолагу в Париж. В пути его никто не
сопровождал. Вся правая сторона у него парализована.
Бедняга! думаю, что он сходит с ума».
Глава вторая
Еще не рассвело
Написано на парижских улицах
Прохожу вновь и вновь через эту своего рода
Триумфальную арку, ворота больницы. Прощайте! Так преступник
возвращается на место преступления. Вы, белесые
фантомы, которых замечаю я сквозь решетки, здравствуйте! вы,
фантомы в унтер-офицерских галунах, при взгляде на вас
вспоминаются вокзалы, куда завтра я вступлю гордым
туристом, здравствуйте! здравствуйте-прощайте! здравствуй-
те-прощайте! Время ужинать: я слышу, как стучат по
плитам раздаточные тележки. Эти женщины в монашеских
головных уборах собираются в буфете на площадке
(дамская сторона), и эти господа, тоже все в белом (мужская
сторона), бросают на противоположный пол жадные взгляды.
«Я бы сегодня уже стала старшей медсестрой, умей я под-
215

лизываться, но это не в моем характере!»; «Конечно, если
мать-одиночка, так ей и все льготы»; «Нет, ты видел, как
она на меня посмотрела? с ума сойти! и потом, она
замужем; тут уж ничего не поделаешь»; «Ночной дежурный -
это работенка для л оды рей. - Не бойся, в моей профессии,
если не работать днем... - Когда же ты спишь? - Сплю
когда получается! - Черт возьми! нет, для меня сон - это
святое!»
Прохожу вновь и вновь через эту Триумфальную арку,
ворота страдания. Прощайте! Вышли, застегивая перчатки,
экстерны: «А, старина, сколько волнений! Больница
осточертела, а от крови меня просто в дрожь бросает! Если б не
ты, мне здесь было бы совсем тошно. Никаких тебе чувств!
ни тени поэзии! шеф только и думает, что о своем Музее
Дюпюитрена, только из живых. Больные все какие-то
убогие, у любого студента маршальский жезл в сумке! никакой
любви! одни амбиции! Пуфф! - Так стань художником! -
Чтобы другим подражать? у меня таланта нет. — Тогда
актером? - Как говорится, не имею возможностей. - Ну,
финансистом, торговцем? - Пфф, деньги, деньги! - Ну тогда,
старик, тебе остается только в Сену броситься. — Только и
остается!» Шеф, проходящий мимо, слышит этот диалог и
грустно качает головой: «Двадцать лет! Журдан, зайдите,
пожалуйста, завтра утром ко мне поговорить, после
обхода. Вы определенно нуждаетесь в консультации». Роже
Журдан краснеет и улыбается и снова краснеет, его приятель
продолжает: «Я - и ортопедия! У отчима и дяди большой
магазин на улице Реомюр: я, видите ли, хочу стать врачом,
чтобы на вывеске было написано: „Преемник, сын, доктор
медицинского факультета!" - вот почему изучаю ноги. Ты
сегодня на танцы идешь? - Я иду к невесте!» Прощай. И я
тут как тут: «Болезнь века! болезнь всех веков - это незна-
216

ние себя самого и других, вот что самое главное. Следствие -
незнание Бога. Пройти под аркой Страдания, вратами Ла-
рибуазьера, не поднимая глаз!»
Больница - это вокзал для пассажиров,
отправляющихся в страну теней! А еще к новому здоровью! А еще к
новой жизни! Или к той же самой, только поменяйте
тональность! А, я все забыл, сидя в фиакре, который везет
картины на продажу, на продажу или для раздачи, я
забываю кровати, на которых умирают мои братья, ночи
настороженных кошмаров и маленькие синие лампы на потолке
в этом вечном сумраке ночи. Забываю... какая толпа!..
Забываю... вот друзья... забываю смерть... вот ничтожные
драмы, оскорбления, которые прощаешь и не забываешь, и вся
эта циничная и насмешливая литературная тщета, вот
пределы художественного склада ума... я забываю бедных
больных... вот невзгоды, цинизм злословия (мои пороки идут в
наступление), самоуверенность, за которой видна плохо
скрываемая тревога, тревога, не скрывающая
самоуверенности, привычные приветствия, дорогие квартиры,
смеющаяся нищета и взрывы смеха, заставляющие верить в разум, и
непринужденный тон, заставляющий верить в прощение:
«Говорят... всякий знает...» Истина всегда нова. Больница -
это вокзал. Уеду, я скоро уеду к солнцу, к чистоте, и за этим
римским порталом, больничным порталом, я уже вижу
океан: нет! это Париж, это Париж Страшного Суда, который
замыслил и нарисовал Домье! Да, Париж, несмотря на эти
фарфоровые фигурки на стойке бара, несмотря на ревущие
моторы и тайную небесную жизнь.
Несмотря на подземную жизнь и электричество,
Париж, ты совсем не изменился с тех пор, как сумрачный
Мюссе пил твою пятнающую все вокруг грязь, грязь цвета
серого абсента.
217

У тебя нежное небо, но как бедна земля! Париж! все
черно от пыли, черные шляпы, дома. Ах, какой
настороженный вид у этих милых и доброжелательных прохожих!
прохожих, скорчившихся под тяжестью несчастий,
заставляющих женщин плакать на приеме у врача; вежливый,
чувствительный, воздержанный парижанин, он считает себя
царем мира и от этого становится надменным рабом. О,
спрячь свои нечистоты, их чувствуешь издалека.
Возможно, однако, что, напившись ликеров — только чтобы
забыться - в каком-нибудь баре, которому Париж дает самые
причудливые названия, ты однажды примешь за женскую
красоту свое вожделение, за парижский шик - вид какого-
нибудь бразильского сноба, за полет фантазии - смешные
выдумки моды, недавно отлакированную машину - за
новую, лоб старого специалиста — за лоб мудреца,
рассказчика анекдотов - за остроумного человека, девичий смех - за
веселость; обратись к себе, если ты любишь правду, и
пройдись по зданиям суда, только там ты и узнаешь устройство
и основу Парижа, откуда, к примеру, приходят деньги, если
приходят, и что может скрываться за спокойствием
женщины и спортивной внешностью ее супруга. Больница, Париж
не думает о смерти.
Больница, мавзолей живых, ты находишься между двух
вокзалов, ты и сама вокзал для отъезжающих туда, откуда
нет возврата. Я мысленно преклоняю колени перед твоим
порогом; я благодарю Господа, который оставил меня
среди живущих на земле. Мне, сидящему на этой скамье,
кажется, что слабость и усталость похожи на агонию. Такая
еще слабая голова, но она приводит в действие все. Голова!
несчастные, словно постаревшие члены, и голова, такая еще
слабая, всегда такая слабая. Агония! усталость! слабость! Эй,
спешащие в автомобилях люди, вы умрете! умрете! эй, суки,
218

юнцы, старики, вы умрете! домохозяйки и великосветские
дамы, синие чулки, вы умрете, друзья мои! люди в
автомобилях, слушайте! слушайте мое предсказание, говорю вам,
что вы умрете. Я только что узнал это в больнице и кричу
вам об этом на бульваре Мажента. Вы умрете, мы умрем. О,
это ужасающе истинное слово и слово истины,
единственной истины, слово, которое нельзя уничтожить и до
которого можно только мысленно дотронуться пальцем, вы
умрете. Но выслушайте же меня, вместо того чтобы мчаться
по улицам: мы все сейчас умрем... Я не сказал ничего, на
этой скамье сидит маленький испуганный человечек, это
я, я, который не умер на площади Пигаль под колесами
автомобиля, я, который не умер в палате Гризоль (койка
номер 33, палата Гризоль, больница Ларибуазьер). Маленький
испуганный человечек бледен: он ничего не сказал. Ну что
ж, благодарю, мы слишком боимся показаться смешными
и нелепыми, и потом, в Париже вас сразу же приняли бы за
безумца. Мы все безумны! Обремененный плотью,
гниющей в холодной постели, вчера еще теплой постели, ваш
разум продолжает работать, работать. Господь, я обязан Вам
за ту малость своего жалкого существования, за больницу,
которая раскрыла передо мной жизнь, отделив от смерти!
Господь, меня озаривший, озарите этих прохожих. В одно
из ноябрьских воскресений они отправятся на кладбище,
сделайте так, чтобы они содрогнулись перед этими
останками, которыми когда-нибудь станут сами. Содрогнулись!
Мы не знаем о мертвых ничего, кроме того, что будем на
них похожи. Мертвые! Мы все будем мертвы: проходящая
мимо женщина и я, этот крупный мужчина, потерявший
шляпу, умрем, и этот разносчик из магазина Дюфайель
умрет, и этот уличный торговец и его спутница с землистым
цветом лица, и я! Я умру. Все уходит, солнце, мысли о буду-
219

щем, город, родные, соседи, остается только дверь в пустоту.
Покидаешь... покидаешь все, что является жизнью; Бог
разрывает этот л исток, он бросаетего. О, я, кающийся грешник,
я знаю... я вхожу, трепеща, с надеждой, что Ваш Высочайший
Разум не отвергнет с презрением моих усилий пробиться к
Добру, но они, бегущие сломя голову, подстегиваемые
дьяволом... куда? О, смерть для них всех, бездомных! для меня,
грешника, о смерть, как ты страшишь меня.
Кровь на скале! Скала - это красивый лимузин
богатого фабриканта, как уверяют свидетели происшествия.
Успокойтесь, вы, слишком чувствительные люди, которые
дрожат при виде крови, но не боли, в моей истории нет
крови, в моей истории нет никакой крови! Но пора
объясниться. Ах, эти машины! мое сердце показывает им кулак.
Цивилизация, которая изобрела автомобили, изобрела также
и бомбы, причем первые нисколько не менее опасны - не
правда ли? - чем вторые. Как! вы, господа, следящие за
общественным порядком в городе, как вы допускаете,
чтобы автомобили носились с такой скоростью в восемь часов
вечера? Нет, разумеется, бомбы, которые бросали немцы,
были отнюдь не менее опасны: от них прятались в
подвалах; так что же? чтобы жить в безопасности, нужно жить
под землей с крысами и метрополитеном? Итак, был
прекрасный зимний вечер, Опера во второй раз давала
«Треуголку», и я должен был аплодировать талантам какого-то
приятеля. Я лениво собрался, одевшись, как подобало
обстоятельствам, подсчитал, сколько линий подземки
должны были, одна задругой, привезти меня к цели. Я
спустился по улице Мартир, которая от самого Сакре-Кёр ведет
грешника к Нему, и достиг площади Пигаль, средоточию
всех земных пороков, когда оказался вдруг окружен
машинами, что неслись быстрее, чем поезда. Да простит Бог этим
220

бандитам, как я им здесь прощаю, но да хранит нас Бог от
их ударов.
Как сказал один из свидетелей, труп в черной одежде
подняли с деревянной мостовой площади Пигаль. Из-под
колеса торчала голова. Ужас! Мне удается разглядеть
нижнюю часть машины. Ослабевший выздоравливающий
больной, теперь закрой глаза; ты вновь видишь черное
средоточие земных пороков: эту площадь! Полицейских нет, тебя
поддерживают двое доброжелательных прохожих. Вот
витрина аптеки, она закрыта.
- Мне жмет левая подтяжка.
- Но у вас нет никаких подтяжек.
- Значит, у меня сломана ключица?
Ты не видишь больше ничего, только машину, в
которой я сижу, ту самую, которая меня сбила! О, это очень
красивая машина, можно подумать, что находишься в вагоне
первого класса. Кто-то расспрашивает меня. Есть ли у меня
силы отвечать? Слова приходят наобум, голова совсем не
работает. Зачем у меня спрашивают фамилию моей
многоуважаемой матери? Ты больше не видишь ничего. Так вот
она, смерть! смерть на улице, без священника, без родных,
среди незнакомых. О непредвиденная смерть! так вот как
ты меня настигла! Так вот как ты нас настигаешь... Чтобы
предстал я перед Господом, отягощенный своими грехами?
Что должно было со мною статься, чтобы у меня не
оказалось времени собраться с мыслями перед тем, как предстать
перед единственным Судией? Какой ужасный урок!
вспомни притчу о безумных девах, для вас тоже неожиданно
настанет день Последнего суда, и горе безумной деве,
которая не сделает для своей души запасов добра, а для своей
лампады - запасов масла. Я хотел бы вспомнить, но не
могу... меня несут, или я иду сам, не знаю... длинная, очень
221

чистая внутренняя галерея, слабый свет, железный стул,
выкрашенный светло-зеленой краской, я сижу на стуле.
Какой-то человек спрашивает у меня фамилию моей
многоуважаемой матери, затем какой-то другой молодой
человек весьма респектабельного вида:
- У вас сломана левая ключица.
-Да, я...
Ах, господин интерн, вы казались добрым,
внимательным и человечным, почему же вы оставляете меня на этом
стуле, полуголого и в полном одиночестве? Не то чтобы я
очень страдаю, но в том ослабленном состоянии, в
котором я нахожусь, каких новых недугов следует мне ожидать?
Господин интерн, не себя самого я защищаю здесь этим
сочинением, но бедняков во имя Господа нашего Иисуса
Христа. Это не я сижу здесь на железном стуле, это не у меня,
одинокого, скучного поэта, ваша небрежность вызвала
воспаление легких, вы стали причиной воспаления легких всего
общества. О, вы не опасаетесь ненависти и мести; людей
вы боитесь не больше, чем Бога, господин интерн. Но я,
знаете ли, снисходителен. Мне знакомы ночные бдения за
работой, знакомо то, как много сил отнимают работа и
наука, я знаю, как люди не любят, когда их беспокоят, и как
они потом, выполнив постылую повинность,
возвращаются к своим микроскопам, своим открытиям или
просто-напросто к подготовке к экзаменам или диссертации, я знаю
также, что такое чиновничий бюрократизм... но будем же
справедливы, нельзя быть героем постоянно, в любую
минуту. Слушайте! пойдем дальше! Из-за вашей небрежности
я заболел воспалением легких, ну что ж! примите за это мою
благодарность! Вы преподали мне урок смерти, страдания,
и я хотел бы, чтобы такой урок получили все: это очень
полезно. Сколько времени провел я так, сидя на железном сту-
222

ле, полуголый, в большом зале, той холодной ночью 27
января, я не знаю. Души у меня не было. Полагаю, что
просмотрели мои вещи и все, что там имелось, составили
протокол, снова фамилия моей многоуважаемой матери, потом
я остался один, опять один на своем стуле. Вы слышите
меня, господин интерн, это все Общество сидело в
одиночестве на железном стуле в зале, голое и холодное, в то время,
пока вы изучали материалы своего очередного конкурсного
экзамена. Есть ли курс прикладной морали на
медицинском факультете Сорбонны? Если курса морали на
медицинском факультете Сорбонны нет, предлагаю его ввести.
Увы! еще один конкурс! снова материалы к экзаменам! Еще
один повод для господ интернов оставить Общество на
железном стуле в огромном зале.
Наконец хоть кто-то! добрая женщина: запыхалась,
бедняжка! Снимает пальто и шляпку. За ней следует
санитар:
- Его нужно помыть, я знаю, что и на этот раз воды не
будет! Я опоздала, у меня свекровь заболела. Ох, сколько
мороки!
- Господа вроде него грязными не бывают.
- Неважно, мыть все равно надо.
С меня снимают то, что еще осталось из одежды, а вода
не течет. Нет, потекла, только холодная. Славная женщина
с большой самоотверженностью моет меня губкой, моет
также мою одежду, которую кладут в сумку.
«Хватит, — говорит санитар, — так он до утра здесь
проторчит. Много других на его место».
Я дрожу от холода, я слышу, как из моей груди
поднимаются хрипы, которые я не могу остановить. Каждый вздох
словно разрывает плоть. И впервые после несчастного
случая я страдаю. Еще какие-нибудь формальности? Ах, не все
223

ли равно. Я страдаю, охаю, я страдаю, страдаю, вселенная -
ничто, мое страдание — все. Вот уже час, как я сплошной
комок боли, и вот этот комок боли кладут на носилки.
Коридоры и коридоры! ледяной двор! Каждое движение отзывается
болезненной вспышкой. Вот и палата, полная табачного
дыма, заставленная кроватями. Я теперь на собственном
опыте знаю, что табачный дым вызывает у больных кашель,
я теперь точно знаю, что кашель вызывает у больных
пневмонией невыразимую боль. Поскольку в это время, как я
узнал тотчас же, никаких лекарств уже нет, я всю эту адскую
ночь сотрясался от кашля, от табака, от воспаления легких,
от чудовищной слабости, которая не позволяла мне взывать
к единственному спасению, на которое я мог бы надеяться в
этом беспомощном состоянии. Я забыл Бога, у меня просто
не было сил, чтобы Его помнить. Но как же так! умереть без
мысли о Боге! Господина капеллана здесь не было, и,
разумеется, никому не пришло в голову пойти его поискать.
На следующий день господа, столь же элегантные,
сколь и ученые, рассуждали у моего изголовья, каким
образом колеса автомобиля могли стать причиной
воспаления легких. «Травматизм!» - вот слово, которое я выучил в
то утро.
- Воспаление легких только и ожидало момента,
чтобы заявить о себе, - сказал один.
- Он находился в крайне ослабленном состоянии, -
сказал другой.
Из сочувствия к тем, кто меня принимал или к себе
самому, я не стал сообщать им собственную версию
возникновения болезни. Но сегодня, когда со скамейки на
бульваре Мажента я смотрю на этот мавзолей живых, уверен,
что, не поставив в известность приемный покой больницы
об этом вопиющем факте - преступной небрежности пер-
224

сонала при приеме больных, - я тем самым стану
причиной еще больших страданий тех, кто окажется здесь после
меня. Прежде чем отправиться высказывать свои
претензии администрации, которой я признателен за понимание,
я спросил совета у одного мудрого человека: не заявив о
преступлении, ты становишься его соучастником, - сказал
он мне, и я в этом тоже убежден...
Больница, ты разве не Рай? вовсе нет, ты Чистилище, в
своей белой постели больной чувствует, что уже умер, но
продолжает страдать; тут и там порхают довольно добрые
ангелы; они обречены мыть по утрам мозаичный пол,
носить лоханки с едой или продуктами жизнедеятельности,
наблюдать за ужасающими реалиями человеческого
существования. В покое, что наступает после смерти, если что и
продолжается, так это земная боль. Вот это и есть
Чистилище! Гениальные умы весьма преуспели в изобретении
того, что может заставить умершего страдать еще больше: в
то, что осталось от твоей плоти, они вонзают болезненные
иголки, но все это, чтобы сделать тебя достойным Рая со
вновь обретенным здоровьем. Затем, вот еще записи,
сделанные нечитаемыми буквами, и земные лица вдруг
появляются однажды, причем их появления никто не чувствует;
они утверждают, будто в то время, когда ты был жив, они
являлись твоими друзьями.
«Нужно послать его на рентген!» - говорит
какой-нибудь ученый гений, переодетый в безукоризненного
светского льва.
Хвала ангелам-утешителям Чистилища! хвала тем, кто
смягчает боль несчастных, кто посвящает свой талант
облегчению их страданий! Хвала санитару Пьеру из палаты
Шасеньяк (отделение выдающегося хирурга Виара). Сани-
225

тар Пьер — гений своего дела, он касается больного, как
пианист, преисполненный уважения к своему искусству:
«Так! одну руку на затылок, другую на колено, расслабьтесь!
не напрягайтесь!» Ах, почему же демоны из приемного
покоя на вас не похожи? Увы! любой приход в новый мир
мучителен: таков закон.
Одну руку на колено, другую на затылок, санитар Пьер
унес меня в Китай: с приглушенными стонами, без единого
крика он относит меня на рентген. Вот так воспоминания
возвращаются ко мне, могли надеяться хоть на одно из них?
Санитар Пьер, я помню этот матрац, сложенный
пирамидой, на которую, спасибо вашей заботе, опиралась моя
спина так, чтобы мне легче было дышать, валик, привязанный
к постели, чтобы я не скользил. В больнице я узнал
доброжелательность, а еще опытность, внимание, улыбчивую
простоту, которые встречаются нечасто. Ах, если бы в
Чистилище все ангелы были ангелами-утешителями, оно стало
бы Раем! Если бы на земле больше людей выполняли свою
работу с добрым умением, не нужно было бы никакого Ада.
Как же зовут того рентгенолога, который позволяет
разрушать свой организм радием, но не отказывается от службы
человечеству? его имя известно всем, и только моя память
не желает его удержать. Но тем не менее именно этому
истинному герою обязан я тем, что картина моего
состояния стала известна. Именно так! герой в такой степени,
сколько насчитывается секунд в часе героизма, в такой
степени, сколько насчитывается часов в одном дне героизма,
сколько дней в году, сколько лет на всю жизнь этого
героизма. Чтобы увековечить вашу святость, просто чуда, без
сомнения, недостаточно, нужно, чтобы оно, это самое чудо,
было совершено во имя Господа. Но разве бывает
бескорыстный героизм, не угодный Богу? Не могу в это поверить, а
226

аббат Л. доказывает мне обратное. «Религия - это опора для
тех, кто в ней нуждается», - сказал мне он. Увы и увы!
нуждаются, но даже сами не догадываются об этом в
Больнице-Чистилище, которая без них стала бы Раем. Было услов-
лено, что мою пневмонию станут лечить в больничной
палате, а сломанную ключицу наблюдать издалека. Прощай,
санитар Пьер! прощай или до свидания! Мое поступление
сюда стало разочарованием: ах, сколько раз в своей жизни,
полной надежд и неосознанной лжи, мне приходилось
разочаровывать людей. Покровители моих детских лет
надеялись взрастить ученого или порядочного чиновника, я
предстал перед ними каким-то художником, причем
довольно невежественным, перед теми же, кто жаждал
увидеть во мне художника, я предстал писателем, прочие же не
получили ничего вообще. Один доктор при виде
нескольких сломанных ребер надеялся увидеть у меня в легких
какие-нибудь любопытные с медицинской точки зрения
кровоподтеки: он был разочарован. И вскоре, повинуясь
меняющемуся (в зависимости от моды и времени)
договору, который связывает целителей и демонов бронхита, они
бросили меня на произвол судьбы с банками и порошками.
Хотелось бы мне однажды так разочаровать демонов Ада,
настоящих, которые подмигивают и посмеиваются при
каждом моем промахе. О, Сатана, каким бы ты ни называл себя
именем, хотел бы я однажды с согласия Бога разочаровать
твоих жандармов и разносчиков орудий пыток.
О эти умиротворяющие дни! Умная рука расположила
спокойные линии и белые цвета так, чтобы дни, которые я
провел в этой палате, были днями успокоения.
Правительство более властное, но и более разумное, чем какое-либо
другое, отмерило твое счастье и распределило твое время.
Ты будешь засыпать с солнцем, ты будешь с ним просыпать-
227

ся, чтобы законы вселенной стали твоими законами и
чтобы вы — ты и вселенная — не особенно докучали друг другу.
Хлорал, бром и веронал станут действовать совместно со
звездами, чтобы поддерживать эту природную гармонию.
Предшествуя твоему сну или следуя за ним, а порой даже
прерывая его, если происходило совпадение, например в
четыре часа утра, приемы пищи станут приятным
разнообразием и отвлечением от мечтаний и сновидений. О эта
уравнительная еда, как же ты радуешь мои
коллективистские инстинкты. И это тоже умиротворяющий фактор. Для
меня, разумеется, я говорю здесь только о себе. Ах, если бы
такой туберкулезник, как я, нуждался в бифштексе, если
бы мне, страдающему от болей в пояснице, нужна была бы
бессолевая диета, возможно, такая еда стоила бы мне
жизни или боли, но ведь жизнь так драгоценна! а боль, я не
устану это повторять, есть здоровье души.
И что же? разве не привыкли мы к страданиям, как
повар привыкает к своей стряпне? Уверяю вас, что нам было
бы так же трудно расстаться с ними, как и им - с нами. Вот
так! Дни проходят в этой мелодичной размеренности, те же
самые заблуждения, - если они есть, - возвращаются,
доставляя те же удовольствия, и благодаря своему частому
повторению превращаются в истину: мне кажется, в воздухе
слышится эта музыка, которой Глюк живописал Елисей-
ские поля, - Элизиум язычников. «В этом нежном приюте,
спокойном и сердцу милом...» Да, сами парижане не
решаются повторять эти злобные словечки, что носятся в
парижском воздухе, и тем более изобретать новые. А вот настало
и время экстернов: это молодые люди, вежливые и
образованные; никто не сомневается, что в один прекрасный день
они, уже будучи настоящими врачами, как и их уважаемые
наставники, станут пользовать великих мира сего. Санита-
228

ры и санитарки в целом весьма достойные люди, которые
приходят и останавливаются возле вашей постели, если вы
их позовете. Никакого сравнения с персоналом
учреждений, называемых, словно в насмешку, «санаториями», ему
хоть целый день звони, все равно не увидишь. Я
благодарю... благодарю... благодарю самых неприметных
представителей младшего персонала, которые не возмущались ни
пятнами чернил на моих простынях, ни грудой книг, бумаг
и красок, благодарю тех, кто выказывал мне свою
благожелательность, тех, кто терпеливо выслушивал мою
болтовню и мои жалобы. Я весьма сожалею, что мне пришлось,
повинуясь требованиям истины и долга, правдиво поведать
о тягостном опыте первых часов своего пребывания в этой
обители покоя. Неужели нельзя принимать несчастных и
раненых в каком-нибудь теплом месте и проявить к
ходячим пациентам с самого их появления в этих стенах
немного заботы, сравнимой с теми знаниями и опытностью, с
какими врачуют здесь лежачих больных. Я также прошу
прощения за некоторую долю иронии или неточности в
воспоминаниях, но все это для твоего блага, Ларибуазьер, для
твоего блага, милое Чистилище, милый и оплакиваемый
Рай. Наконец, я выражаю признательность весьма опытным
хирургу и врачу, коему обязан я своим выздоровлением:
нужно ли их называть? Я не смею! Если бы мог я надеяться,
что мои писания будут интересны потомству, я даровал бы
им бессмертие в обмен на те годы земной жизни, что
предоставили мне они, но у меня нет права на подобные
притязания. А вообще-то, почему бы мне их не назвать: хирург
господин Виар, проявивший столько же человечности,
любезности, сколько и знания дела; доктор Клерк, который
показался мне очень добрым и любящим свое дело.
Больница - это единственное пристанище нужды и болезни, а
229

вы, господа, истинные апостолы милосердия, вы отдаете
свою ученость, свое время, свою жизнь людям, облегчая их
страдания. Да здравствует французская медицина! да
здравствуют французские врачи, столь ученые и добрые! По
правде сказать, я понимаю, почему короли и императоры всего
мира желают лечиться только у них. Двадцать лет назад я
лечился в Отель-Дье от той же болезни, которую вылечил
Ларибуазьер, и тоже довольно удачно. Еще мне случилось
проконсультироваться в госпитале Сент-Антуан, который
можно назвать Чистилищем желудка и печени. Должен
признаться, что обращались там со мною весьма грубо: им
непременно хотелось, чтобы я оказался наследственным
алкоголиком, сифилитиком или туберкулезником, причем это
самое свое хотение они выражали с издевками и
смешками. Быть может, они приняли меня за рабочего, потому что
я был бедно одет? Все равно это не причина, господа из
Сент-Антуан! Ноты, Божественная рука Господня, разве не
потому тебе было так жаль раскаивающегося грешника,
каковым являюсь я, что в Сент-Антуан ты не пожалел того,
кто мучительно искупал свои грехи? Божественная рука
Господа! Я отыщу повсюду следы Ваших Пальцев.
Надоела скамейка! надоел бульвар Мажента! прощай,
мавзолей! прощай! шевелись, если ноги твои еще могут тебя
нести! вот водоворот Парижа, он тяжело дышит, и твоя
голова тоже после некоторого просветления кружится, как
будто в тумане. Когда же наступит рассвет после этих
ночей? когда же придет ясность после сна? когда исцелится
дух? Увы! вот мир и твоя собственная глупость.
230

Написано в автомобиле
Лионский вокзал! Побыстрей!
Ошибаюсь не я, а метро.
Как курильщик надсаживает нутро,
его мучит с утра раздирающий кашель.
Все готово, уже чемодан во дворе,
на заре приезжает за мною такси.
Нужно дать чаевые, в кармане немного монет.
У меня понимающий вид, я киваю в ответ,
но хотя мои чувства и напряжены,
мне ни слова не ясно из их объяснений.
Может, это болезнь? может, что-то еще?
В баре: - франк девяносто сантимов на стойке,
в небе - розовых домиков кучные стайки
(слишком сильные образы? ах, перестаньте!).
«Как здоровье? Как ваша родня поживает?»
Он смущается, мнется, плечами в ответ пожимает,
он старается, бедный, но он меня не вспоминает.
Как зовут его? Черт бы побрал эту память.
Очень странное имя... Похоже на «Трокадеро»...
Вновь Лионский вокзал? Три аварии утром в метро.
Мы в квартальчике этом затеряны, брошены, смяты.
Бедняки! нынче все против них в этом мире проклятом.
А высокие чувства уместны в стихах и сонатах.
Что же с нами случится, когда бедные станут богаты?
Написано в поезде
«Прощайте, я уезжаю, передо мною рельсы,
я, наверно, пришлю вам скоро стихи акварелью!»
231

Вокзал — островок на реке меж двух берегов.
Уезжаю, надеюсь, меня простили?
Я сегодня одет во флорентийском стиле.
На горизонте, будто кочан капусты, слоистом
вижу бедного дьявола, он надо мной склонился.
Да, это я, с очерствевшим сердцем, надежды полон,
уезжаю, как за собой опускаю полог.
А за мною, спокойна, как сон, река уезжает,
то ли нам по пути, то ли меня провожает.
Целомудренные деревни, кресты церквушек,
небо Франции в этих глазах - молоко с лазурью.
О какой же еще пейзаж может так растревожить душу!
Горы из пластилина лепил Всевышний,
прелесть прошлого, как ни странно, еще жива,
на зеленых склонах - цветущие вишни
и боярышника белоснежные кружева.
Только там, где в тумане виднеется еле-еле
набережная реки с мачтами на причале,
где ни белых скал, ни контуров черных елей,
поспеши, Диана, домой, не тебя ль встречают?
Пусть этот прекрасный вечер мою освещает лиру,
пусть этот прекрасный вечер мои откроет глаза,
хочу, чтоб корабль, который носит меня по миру,
не потонул, а уплыл в бездонные небеса.
Город - птенец, уснувший на склоне в тени гранита,
крут и извилист путь.
Между рядов деревьев канал, как синяя нитка,
любуйтесь на свое творенье, Господь.
Гора и снова гора, не видно и двух похожих,
цвета далеких равнин, садов или пепелищ,
цвета черепичных крыш, возделанных черных пашен,
по стенам струится плющ.
232

У времени два крыла, на каждом — пути и рельсы,
над крышами вьется дым, как дымок сигаретный,
а еще паровозный дым и пар борозды,
крылья заденут холм, поезд ускорит ход —
и я у новой звезды.
Вечером воспарит, в небесах расстилаясь,
мой прокопченный день, словно бы издеваясь
над моим скитаньем в вечерних сопках,
над каменными коронами всех королей усопших.
В воздухе все дрожит и кряхтит, локомотив пыхтит,
и уходит свет,
у времени на крыле чего только нет:
эти лунные степи, на них видны, как на блюдах,
три волхва на трех огромных верблюдах.
Кто там издалека локомотив подзывает свистом?
Это сам Карл Великий со свитой!
Слышу голос, он гул всех вокзалов и всех поездов пронзает.
И шмель, жужжавший в моей голове, - смолкает.
Демон
Ты ведешь настоящую жизнь дикаря: каннибал! В
Канне — бал, но тебе там не танцевать. В Канне танцуют без
тебя. Ты едешь в кандалах в Канн, да? будешь сочинять в
Канне кантату? Ну-ну. Канн тебя не видит. Вот отсюда и
дурное настроение.
Я
Тарабарщина оракула!
Демон
Прямо дикарь какой-то: ты будешь ходить на руках, на
руках, как калека безногий, будешь пытаться убежать от
233

греха, а он за тобой. На парижских улицах — театральные
декорации, они дрожат и трясутся, когда машины
перевозят их с одного места на другое. Сена, заря, а еще
консьержка может порассказать о соседях, кто кого пригласил на
обед, кажется, с пятого этажа, не опоздайте.
Я
О, прямо-таки литература, как у меня.
Демон
У каждого тот демон, которого он заслуживает.
Пускай его! В половине пятого утра ты услышишь хор, скоро
уже. В Канне... ах, господин, видите ли, путешествует... я
надеюсь, ты увидишь там даму, у которой как раз
рассматривается дело о разводе, госпожа Корнюде, она угощает
пирожными своих детей в зале ожидания на вокзале; она
вся в поту, несмотря на дождь; работает она или
развлекается, кто ее знает. Она тебе тоже предложит пирожное, но
ничего в этом хорошего, и потом, что ты, принц, что ли,
которого только и ждали?
Я
Нет, напротив, «должностное лицо в отпуске», здесь, в
Канне.
Демон
Ах, господин у нас художник! О, с этими господами
художниками прямо и не знаешь, что сказать. Это же сразу
все понятно, он еще и носа не показал, а про него уже все
понятно.
234

я
Пусть будет «роман» или что там еще, во всяком
случае только не кино, и вообще, никакой современности,
ничего новомодного. Человек на берегу моря, перед ним
воскресшая вселенная пятидесятилетней давности, и не
роскошь Тюильри, а простота Коры Перл. Я уже заранее
вижу эти вырезанные в форме сердечек пальмовые листья,
сквозь них морю лучше будут видны павильоны
Всемирной выставки, и наоборот. Прямо-таки экспозиция
ювелирных изделий и женских прелестей. Пальмовое наводнение
в больших садах, и в маленьких тоже. Выглядит богато и
довольно уродливо, следует признать, но... зато очень
типично.
Демон
Ха-ха-ха!., какая разница! У меня для тебя
презабавная история. Три часа ночи! Авиньон! Жуткий холод!
Ветрено и дождливо.
Я
Весьма странная для меня погода. Сатурн ошибается.
Демон
Париж - шикарный город, особенно этот квартальчик,
что неподалеку от площади Клиши, дворец Гомон и все
дворцы в сквере Вентимилле-Берлиоз; здесь убогие
красные крыши вровень с черными горами, как у бедных
савояров. Nospaïgansdella mountagnafare dell'chabote*\ В Париже
есть зальчики, где танцуют под аккордеон в национальных
костюмах, да так лихо, что на вашу воскресную мессу, если
* Наши крестьяне с гор делают овечий сыр (сардинский яз.).
235

она, конечно, есть, приходят с большим опозданием: надо
исповедаться. Ах, ах! еще в самом центре Парижа случались
бретонские балы, костюмы, впрочем, были довольно
точны. Здесь же даже национального костюма нет, и,
поскольку идет дождь, танцы будут только у богатых на Мазутном
берегу. А на савойской улице ничего. Авиньон! Холодно,
дождливо, ветрено! Когда Музы говорят, я молчу... молчу...
молчу...
Я
Средиземное море, вечная заря, зеркало Красоты,
лазурный призрак, поэзия земли и моря, земля и море поэзии,
пьедестал и проводник Бога, предмет мечтаний, память
древних ассирийцев, символ веры, величественная и
спокойная лазурная борода Эндра*, которую пересекают яхты,
одеяние Бога, подруга мудрецов, сообщница влюбленных,
врата во дворец ангелов, пограничная зона демонов,
трибуна Иисуса Христа, раковина и пояс Венеры, желоб
мировой цивилизации, любовь и ложь, Средиземное море
заставляет женщин улыбаться от удовольствия.
Демон
Авиньон! три часа утра! буря на море, 90 дней!
* Игра слов: Эндр - река в центре Франции, Индра - в
ведической религии наиболее почитаемое божество, царь богов,
громовержец и владыка атмосферы.

Корона Вулкана

I
Историю эту поведала нам госпожа Мари-Ивонн Ле Гел-
лек, которой ныне исполнилось уже восемьдесят семь,
трактирщица из городка Пломлен, Финистер, госпожа
Мари-Ивонн Ле Геллек, или попросту Маривонн,
получившая у себя в Пломлене прозвище Что-сказано-то-сказано
из-за своей привычки к месту и не к месту повторять эти
слова.
Жил-был в городке Ландудек один хромой малый по
имени Тулик, который вдобавок был еще и горбат. Одним
словом, красавчик, как вы сами можете убедиться. Ко все-
239

му прочему, у бедолаги было еще не в порядке с головой,
поэтому-то ему никто и не верил, когда он рассказывал,
будто бы Кокамбо украл у него корону, но лично я готова
поклясться, что именно так и было, потому как я при этом
присутствовала, ей-богу, не лгу, слово Маривонн, что
сказано, то сказано, это такая же правда, как то, что меня
зовут Маривонн Ле Геллек, восемьдесят семь лет,
трактирщица, имею патент, проживаю в городе Пломлен (Финистер).
Крик-крак! Монеты в кошельке, сумка в руке, колпак на
башке: кто не верит, подите сами посмотрите.
У этого Тулика не было ни отца, ни матери, по
крайней мере он сам так говорил, а я тут ничего сказать не могу,
не знаю, потому что, когда его рожали, меня там не было.
По профессии он был закройщик-вышивальщик, а еще
кузнец, и надо было еще поискать такого умельца, чтобы он
так умел шить, вышивать и лошадь подковать, но, к
несчастью, был он весьма ленив, и ему больше нравилось
носиться по полям за зайцами, чем шить, вышивать и ковать, вот
так он и носился, хромой, горбатый, шутник, одним
словом, что сказано, то сказано.
Однажды Тулик чистил лук у себя на кухне и вытирал
рукой глаза, потому что они слезились от лука. И тут вдруг
слышит - из чугунка раздается грубый голос:
- Ты что, Тулик, плачешь? - Ей-богу, что сказано, то
сказано.
- Да, - говорит Тулик, - но я плачу не от горя, я плачу
потому, что чищу лук.
- Ну что ж, - говорит на это чугунок, - больше ты не
будешь плакать ни от горя, ни от лука, ни от чего другого,
от горя ты плакать не будешь, потому что никакого горя у
тебя больше не будет, и от лука ты плакать не будешь,
потому что больше никогда не будешь его чистить, ведь не прой-
240

дет и месяца, как ты станешь богатым, если только львы не
съедят твою корону.
- Ой, господи боже мой! - воскликнул Тулик, - что
это ты такое говоришь?
- Смотри.
И появляется из чугунка свет, как от тридцати шести
свечей, и был это Господь наш Иисус, который находился в
очаге на кухне.
Тулик не знал, что говорить и что делать. И когда
Тулик посмотрел на Господа нашего, то Господь наш сказал
ему:
-Ты не слишком трудолюбив, Тулик, но человек ты
неплохой, и Я хочу, чтобы ты стал богат, Я помогу тебе. Налей
Мне немного твоего супа и сходи за белым хлебом к
булочнику, потому что Я не ем черного хлеба, только поторопись.
Вот тебе деньги.
И поспешил Тулик, весь дрожа от страха.
Когда Господь наш поел и попил, то сказал Он Тулику:
-Теперьты отправишься в Брест, и попытайся попасть
на корабль Кокамбо, короля Солнца и капитана корабля!
«Господь наш не слишком разумен, — подумал Тулик, —
если кто сложен, как я, то никакой капитан корабля взять
его не захочет!»
А Господь наш догадался, о чем думает Тулик, и сказал
ему:
- Не думай о том, что будет.
И Тулик отправился пешком в Брест, как было ему
велено. Он шел и шел, иногда ему подносили стаканчик. Вот
пришел он в порт и видит корабль! Никогда не видывал он
такого красивого корабля, все было натерто воском,
вычищено, вылизано и сверкало так, как посуда на кухне моей
маменьки.
241

- А, вот и вы, Тулик, — сказал капитан корабля. — Ну
что ж, ей-богу, рад с вами познакомиться, потому что я
много слышал о вас. Хотите совершить с нами морское
путешествие?
- Так это вы и есть Кокамбо, капитан корабля и
король Солнца!
- Да, это я и есть, ты пришел сюда, чтобы отыскать
корону Лаванаэля, короля Сыров, ладно же, поговори с
моим ослом, он скажет тебе, где она.
Кокамбо был всегда пьян от сидра и вина, он был
толстым, как кюре из Ландудека, только с рыжими волосами.

π
Здесь свидетель истории молодого Тулика и Кокандо берет на
себя роль рассказчика.
Экипаж корабля состоял из шести человек, не считая
самого капитана и Тулика. Все моряки были врачами,
адвокатами и поэтами. На носу корабля стоял золотой баран
с двумя крыльями, а на корме - живой глаз с шестью
золотыми лучами. Еще у экипажа имелся ослик, тоже золотой,
а на подушке у него был вышит собор.
243

- Ты увидишь летающую золотую рыбку, — сказал
ослик Тул ику, - покрепче ухватись за ее плавники и лети туда,
куда она тебе укажет.
Когда Тулик увидел золотую рыбку, он сделал так, как
велел ему ослик, и ухватился за рыбьи плавники.
И они пролетели над каким-то островом, где были
птицы, лисы и другие животные, которые, взявшись за лапы,
танцевали и прыгали, выделывая неловкие па. Двое пьяных,
страшного вида мужчин ругались, размахивая ножами;
женщина подмигивала ребенку, смеющемуся возле
золотистого полумесяца. Летающая рыба сказала:
- Это окрестности ада.
Тогда Тулик спрятал лицо в ладони; он почувствовал,
что рыба снижается.
- Дворец короля Лаванаэля стоит на холме, и он
круглый. Иди спокойно, прихрамывая, как тебе было
приказано! Моя задача выполнена.
- Но как попаду я к королю Лаванаэлю?
- Собери букет из зеленых и фиолетовых морских ежей
в форме корзинки и отнеси ее к королю вместе с двумя
клешнями голубого омара.
Тулик так и сделал.

Ill
Во дворце он услышал два удара, как будто стучали по
чему-то медному. К нему подбежала юная девушка и
поцеловала ему руку, стоя на квадратном ковре; имя ее было
Неза. Дворец этот был галереей, украшенной
коралловыми подвесками, словно серьгами. Надевушке по имени Неза
были красные панталоны, какие носят арабские женщины,
а у ее подружек - такие же панталоны, только розовые.
«Прекрасно! - подумал Тулик, - неужели это я попал
к демонам?»
- Бог повсюду, — сказала Неза, — и зло тоже повсюду.
Пойдем, послушай сказки вместе с нами.
245

Галерея шла вокруг всего здания. Лаванаэль, король
Сыров, столь ленивый, что не желал даже шевелиться,
обитал в доме, слуги пользовались галереей. В этом
великолепном дворце каждый проводил время по своему вкусу,
развалившись на ковре; одни наслаждались музыкой, другие
сочиняли и слушали сказки или стихи, плененные духи
разносили фрукты и молочные продукты, единственно
разрешенную в этом королевству пищу. Восемь тысяч восемьсот
девяносто девять поэм были исполнены в честь хромого
горбуна. Семитысячная поэма была такой, ее сочинила
экспромтом одна ученая дама:
РОЖДЕНИЕ ЛЕБЕДЯ
О слоновая кость! о лошадиная голова из слоновой
кости! о поступь! о голова Пегаса, тысячу раз умершего и
тысячекратно бессмертного! ты здесь, чистейшая слоновая
кость! Это Ангел, это он показал нам свою голову, да, это
он! У Ангела были большие крылья, что закрывали все небо,
большие крылья, черные с золотым! Чистейшая слоновая
кость головы, что держал он в руках, была с орнаментом,
вырезанным в виде звезды. У Ангела были обнаженные
ступни, эти ангельские ступни! из этих белых ступней и
родился лебедь! О ты, небесный лебедь, поющий лишь перед
смертью, каждый вечер ты умираешь, чтобы утром вновь
возродиться, еще более чистым и непорочным!
Одна изящная дама сочинила восемь тысяч шестьсот
двадцать восьмую поэму, и поэма была такая:
КРАСНАЯ ОГНЕННАЯ СТИХИЯ
- Ну что, госпожа красная огненная стихия, довольны
вы своим красным цветом, красным цветом на кончике
вашего пламени?
246

- Слишком много дыма, — ответила огненная
стихия, — и, по правде сказать, не находите ли вы, что у меня
хоть сколько-нибудь дьявольский вид? этот профиль
Саламандры?
- Госпожа красная огненная стихия, что могли бы мы
сделать, чтобы вам угодить? - Принесите мне хотя бы
подсвечник! - Вот подсвечник: его ручка изогнута, но нижняя
часть горизонтальная. Надеюсь, мы хоть немного улучшили
ваше состояние. - О, - ответила красная огненная стихия, -
я бы хотела быть люстрой с хрустальными подвесками... вы
же знаете... ах, эти люстры в гостиных! — Ну что ж, госпожа
красная огненная стихия, вы станете люстрой, обмотайте
вокруг шеи веревку и молитесь Богу, а там посмотрим.
А восемь тысяч сто девяносто девятая поэма была
такая:
СЕРЕБРИСТЫЙ НИМБ КРАБА
- Я хочу, - говорил краб в твердой скорлупе, - чтобы у
меня был нимб, чтобы был он из серебра и бриллиантов!
Хочу нимб из драгоценных камней! Вот тогда люди станут
обращать на меня внимание!
Бог бросил его в море.
Наш бретонец не захотел показаться дураком в столь
изысканном обществе. На мотив «Наш ослик весел и умен»
он сочинил песенку во вполне финистерском духе:
I
Отличный конь у Марион,
Отличный конь у Марион,
Как черепаха, быстрый он,
Как черепаха, быстрый он;
247

А грива у него была
Густой, как старая пила.
Имел отметину на лбу -
Споткнулся об избу.
II
Подковы звонкие стучат,
Подковы звонкие стучат,
А старики опять ворчат,
А старики опять ворчат:
- Куда ты едешь, Марион? -
Кричат они вдогон.
- Куда ты, Марион Дюкло?
Еще не рассвело!
III
Спешу в Кемпер на ипподром,
Спешу в Кемпер на ипподром.
Слыхать ли там вчерашний гром?
Слыхать ли там вчерашний гром?
Коль дождь не помешает мне,
Промчусь по кругу на коне,
Когда в грязи не утону -
На рынок заверну.
IV
- Будь осторожна, Марион,
Будь осторожна, Марион,
Там впереди опасный склон,
Там впереди опасный склон.
- Ведут дороги только в Рим,
Месье Ренеде Косторим,
248

Вы можете поймать меня,
Остановить коня.
V
Коня галопом понесло,
Коня галопом понесло.
Рыдает Марион Дюкло,
Рыдает Марион Дюкло:
— Я умоляю, господа,
Спешите все скорей сюда,
Скорей спешите, я боюсь,
Что с лошади свалюсь.
VI
Она упала не дыша,
Она упала не дыша,
И отлетела вмиг душа,
И отлетела вмиг душа.
- Красавица, ты оглянись
И не робея поднимись
На эту кафедру, она
Вчера возведена.
VII
Любимый был у Марион,
Любимый был у Марион
Увы, глаза проплакал он,
Увы, глаза проплакал он.
«Вам слышен колокольный звон?
Скончалась наша Марион.
Не буду думать ни о ком
И впредь ходить пешком».

IV
Вто время как над галереей по-прежнему светило яркое
солнце, в доме беспрестанно шел дождь. Он был
окружен лягушачьим прудом и лавровым лесом. В лесу жили
косуля, разные земноводные, какой-то ребенок в
серебристом одеянии, женщина в зеленом, которая стреляла излука,
лани и Человек-многоножка.
- Дай мне свой букет из морских ежей, - сказал
Человек-многоножка, — я отнесу его королю, потому что ты
смешишь меня и ты рассмешишь короля, который будет рад
посмеяться.
250

— Хорошо, — сказал Тулик, — но почему в доме нет сол -
нца?
- Солнце у нас бывает раз в месяц, когда юные
девушки из галереи приходят отдать дань: изумруды, алмазы,
топазы с ароматом шафрана. Тогда хамелеон выползает из
норы, ящерица из стены, а собака лает. Пойдем со мной
через пруд!
Дом был сделан из меда, хрусталя, жемчужин и
берилла; король Лаванаэль лежал растянувшись на кровати из
алоэ и курил сигареты.
Вот что сделала воля Божья с молодым Туликом,
увечным ремесленником: в то время как двое-в-красном
раздирали на клочки букет морских ежей, потому что там была
спрятана жемчужина, король Сыров рассмеялся при виде
Тулика. Он смеялся, смеялся, смеялся до тех пор, пока с
головы у него не слетела корона. Тогда, шутки ради, он
нахлобучил ее на голову хромого горбуна и рассмеялся еще
пуще. Тулик был слишком оскорблен, и ему было не до
смеха. Король Лаванаэль был похож на хмурое облако. Едва
надел он корону на голову хромого, случилось чудо: в дом
вошло солнце, девушки стали танцевать, а сам Лаванаэль
превратился в молодого волшебника, одетого в алый
камзол. В то же мгновение лягушки и хамелеон воскликнули:
«Воскрешение! Воскрешение! Неоспоримо! Воскрешение!»,
но юные девушки по-прежнему смеялись, потому что
такое чудо случалось часто, и через двадцать восемь дней после
такого чуда несчастный Лаванаэль опять ложился на свою
кровать из алоэ и курил сигареты.

ν
Выйдя из королевства Лаванаэля, Туликувидел
молодого человека, полностью обнаженного, который вел под
уздцы шестерых лошадей: лошади шли за большой звездой,
а между их ног семенил и пытался выбраться оттуда лебедь.
Молодой человек показал Тулику охваченное пламенем
небо, где играли на трубах ангелы. «Меня зовут Гиацинт!» -
сказал обнаженный молодой человек Тулику. Вокруг
золотых колесниц прогуливались рыси, кругами парили
ястребы, а петухи пугали львов своими золотыми гребнями. Дома
252

были словно зонтики от солнца, украшенные лирами,
гербами и золотыми коронами.
- О, благородный Тулик, какая победа! — сказал Тулику
Человек-С-Птичьим-Хвостом, - браво! брависсимо!
корона Великого Л аванаэля! Lauset Honor!* Эй, там! эй!
аплодируйте! аплодируйте! Король Кокамбо, адмирал всех флотов
и король Солнца, сгорает от нетерпения тебя увидеть,
вернее, увидеть тебя вновь, ведь вы уже однажды
познакомились на корабле! Но дождемся же вечера! Уже на заре
солнце во дворце печет просто чудовищно, и светило Аполлона
будет неистовствовать до самого заката.
- Здесь пот течет, прямо рубаху выжимай! - сказал
Тулик. - Королевство Кокамбо - настоящая печь булочника.
Зато этим же вечером в Пурпурной комнате
вершилось правосудие. Пурпурная комната была освещена
пурпурными звездами, которые держали в руках женщины.
Распускались красные цветы и тоже отбрасывали
пурпурный свет. Судьи в четырехугольных шапочках, доктора в
мантиях стояли позади Кокамбо, который в золотых латах
и голубом одеянии вершил правосудие, будучи абсолютно
пьян.
ФРАГМЕНТ РЕЧИ ГЛАВНОГО АДВОКАТА
...Вследствие вышеизложенного мы требуем смертной
казни для подсудимой ПеринаикЛе Гофф, которая
ударила по голове свою подругу Ивонн Киньу. Из самых
подлинных документов, на которых базируется наша
юриспруденция, отчетливо явствует, что тот, кто ударил другого
по голове, должен быть приговорен к отсечению собствен-
* Честь и Слава! (лат.)
253

ной головы, кто ударил другого в грудь, приговаривается
к вскрытию груди, тому же, кто ударил другого по
ягодицам, надлежит вспороть живот. Итак, Перинаик Ле Гофф
ударила по голове, по груди и ягодицам: следовательно, у
нее должна быть отсечена голова, вскрыта грудь и вспорот
живот.
Однако, как это явствует из закона, а также из
соображений здравого смысла, любая особа, потерявшая голову,
теряет жизнь, следовательно, из сострадания и дабы
подтвердить репутацию милосердного Его Кокамбийского
Высочества, мы применим к ПеринаикЛе Гофф лишь
смертную казнь через отсечение головы, дабы избавить ее от
позорящих наказаний!..
НАЧАЛО РЕЧИ АДВОКАТА
«Ваше Достопочтенное Солнечное Высочество и ты,
благородный суд Кокамбо, адмирала и короля,
приветствую вас! Во имя равновесия моего тела, во имя
треугольника большого и указательного пальцев я буду говорить, я
говорю, я сказал! У заморских адвокатов стало
привычным, ведя дело, ссылаться на глупость своих клиентов,
дабы подчеркнуть непредумышленность их деяний.
Клянусь святым Иаковом-младшим, моим патроном! клянусь
Нептуном! я не стану поддерживать заблуждений моих
заморских собратьев, но, напротив, буду стараться
доказать глупость жертвы и буду счастлив, если мои слова вам
все прояснят и вам придется признать обоснованность и
правомочность ударов, которые моя клиентка нанесла
глупой Киньу...»
Пьяный король Кокамбо вскричал:
- Пусть этому остготу руку приклеят к челюсти! адво-
254

кат! занудство! Давай заканчивай, или я прикажу, чтобы тебе
самому башку отрезали, как отрежут ее aequo animo* этим
вот кумушкам. Попугай вы, болтун и свистун, вот вы кто!
Рядом с Туликом в Пурпурной комнате был
мертвенно-бледный человек, худой, с цветом лица, как у шахтера.
Имя этого человека было Адар-Самдан.
- Отвратительно! абсурдно! — пробормотал
мертвенно-бледный человек, - вы можете поверить в такую
ненасытную жестокость? вам непременно, это просто ваш долг,
дитя мое, непременно следует возмутиться!
- Кривосудие! кривосудие! - закричал Тулик.
- Эй! ну-ка, там! чего это он там выступает? —
недовольно сказал король. - Вы хотите подвергнуть сомнению
высказывания моих оракулов? Qualisaudax!** И, вообще по какому
праву в зал Высокого Суда проникли посторонние? Но мне
кажется, этот уродец уже достаточно меня донимал. Пусть его
схватят, побьют и еще раз побьют. Или нет, лучше бросьте его
в одну из моих золотых клеток, там, где бешеные львы!
И, так и не протрезвев, Кокамбо продолжал
подпиливать ногти.
А в клетке с бешеными львами находился
всего-навсего один старый лев, другие местные львы бешеными совсем
и не были, да и этот старый лев, по правде сказать,
бешеным почти не был. Однако он любил короны и сожрал
корону Лаванаэля. Тулик не заплакал, но пока лев жевал
корону, он вскочил ему на спину и так доскакал до своего
маленького кораблика. Передвигаясь, он предавался раз-
* Aequo animo (лат.) - со спокойной душой.
'* Qualis audax! (лат.) — Какой смелый!
255

мышлениям; предаваясь размышлениям, он передвигался,
он предавался и передвигался так удачно, что в скором
времени открыл эту истину: в мире есть не одна справедливость
и не две, помимо Божьего правосудия и правосудия
людского есть еще и Правосудие Лунное.
Так заканчивается история, рассказанная Маривонн Ле
Геллек, трактирщицей, проживающей в Пломлене, что в
Финистере, восьмидесяти семи лет и трех месяцев от роду.
Мы заполнили здесь лишь некоторые пробелы ее памяти.

История короля Кабула ι
и поваренка говэна

Моей дорогой кузине Терез Гомпель.
Ж. К.
Глава I
Торжественный обед примерных школьников
Жил-был в стране Балибриг король, которого звали
Кабул I. Каждый год, в день именин, он угощал в своем
дворце бедных детей: такая у него была привычка.
Королевский шеф-повар за месяц до этого события приезжал в
муниципальную школу с карандашом и листком бумаги,
чтобы поговорить с учителем.
«Я пришел, — говорил он, — чтобы спросить у вас
имена лучших учеников класса; те, у кого самые хорошие
отметки, будут приглашены на обед к королю».
259

Учитель говорил: «Это такой-то, такой-то и такой-то!»
Больше тридцати никогда не набиралось. Накануне
праздника, в четыре часа, пять золотых карет ожидали во дворе
школы примерных учеников и отвозили их во дворец.
Дворец этот существует и по сей день, и всякий может
убедиться, что красивее его нет на всем белом свете. Он
стоит на холме неподалеку от города, в том самом месте, где
находятся водоемы, снабжающие жителей чистой водой.
Комнаты в нем такие, что могут разместиться растения
высотой с деревья, есть там целые рощи, колоннады,
аквариумы с золотыми рыбками, фонтаны; сады такие огромные,
что вмещают множество террас, где пальмы и
апельсиновые деревья вырастают прямо из мрамора, между коврами,
картинами и бассейнами.
Во время торжественного обеда за стулом каждого
ребенка стоял его собственный слуга, который предлагал ему
различные блюда, особенный успех имели десерты:
слоеные пирожные, миндальные, ванильные и с кремом, цветы
в сахарной глазури, мороженое вишневое, малиновое,
фисташковое, с вареньем и вишневым сиропом, паштет из
перуанских каштанов, тропические фрукты, простые и
засахаренные, со взбитыми сливками, в ликере и ромовом
сиропе, в разноцветном мармеладе; все это было украшено
и подано так, чтобы одновременно вызвать аппетит и
восхищение.
Никогда еще детям из муниципальной школы не
доводилось есть такие лакомства.
260

Глава II
Мысли школьника Франсуа Говэна
В тот вечер, когда праздник закончился, один маленький
мальчик по имени Франсуа Говэн вернулся от короля
очень грустный.
- Почему ты такой грустный, Франсуа? - спросил его
отец, который работал кузнецом, - о чем ты думаешь?
- Ни о чем, папа.
- Неправда, сынок, тебя что-то тревожит, а говорить
ты об этом не хочешь.
Его матери тоже хотелось узнать, почему мальчик так
опечален, и, когда он лег спать, она, как обычно, подошла
подоткнуть ему одеяло; целуя сына на ночь, она спросила,
почему он такой грустный. Франсуа обнял маму за шею и
тихо сказал:
- Мама, я хочу быть королевским пажом!
- Но мальчик мой, чтобы стать пажом, нужно быть
сыном богатых родителей, а мы бедные, наш папа всего-
навсего кузнец.
- Но я хочу быть с королем, мама.
- Сынок, тебе нужно уснуть. Завтра ты об этом и
думать забудешь.
- А если слугой, мама? Разве я не могу сделаться
слугой в королевском дворце?
- Ты - слугой, мальчик мой! сын кузнеца! Нет,
Франсуа, ты не будешь слугой у богатых.
- Я хочу быть поваром.
Господин Говэн-отец, который читал в столовой,
попивая вино, вошел в спальню с газетой в руке.
- А почему бы и нет? - сказал он. - Все профессии
хороши! Человеку, который честно работает, стыдиться нече-
261

го. А я замолвлю за тебя словечко перед главным поваром,
это сделать нетрудно. Но вначале тебе придется
потрудиться поваренком, а это - Бог свидетель! - очень непросто!
- Слышишь, мама, ты слышишь, что говорит отец?
- Ах, мой мальчик, ты так меня огорчаешь.
На следующий день благодаря кучеру из королевских
конюшен, приятелю господина Говэна, Франсуа был
принят на кухню поваренком. Его отвели в комнату, где висело
платье слуг, и дали примерить передник и колпак.
Главный повар сказал:
- Вы будете спать вместе с другими в дортуаре, и
предупреждаю сразу: никаких споров, никаких драк
подушками! мы этого здесь не любим. Вставать нужно в пять утра,
вы будете помогать мне готовить королевский завтрак.
Затем я председательствую на Большом Совете по
обсуждению меню; меню составляется на два приема пищи: второй
завтрак и ужин, вам надлежит отнести его королю, чтобы
он поставил свою печать: «Прочел и одобрил». Но
товарищи тебе все это объяснят. Итак, за работу, дружок!
Глава III
Честолюбивый поваренок
Когда все придворные, камергеры, чиновники,
магистраты, пажи и гости покинули обеденный зал и
отправились в сад, чтобы выпить кофе на свежем воздухе, очередь
обедать настала и для слуг, и во время обеда они болтали
обо всем, что делалось и говорилось во дворце. Франсуа
жадно слушал и запоминал. Так, из этих разговоров он
узнал, что у короля было три дочери и что две старшие были
замужем за принцами хотя и богатыми, но ленивыми и весь-
262

ма расточительными, а третья поклялась, что выйдет замуж
только за молодого человека трудолюбивого, отважного и
способного, потому что ей внушали отвращение ленивые
зятья-бездельники. И однажды Франсуа сказал:
- Я хочу жениться на дочери короля, самой младшей.
Разумеется, все, кто сидел за столом, прямо-таки
покатились со смеху, решили, что он просто шутит, потому что
поварята на принцессах не женятся, не принято так, и все.
Главный повар рассмеялся первым, и все стали
хохотать вслед за ним. Он смеялся так, что поперхнулся вином
и кашлял двенадцать минут; одна из служанок выронила
кость цесарки, которую в тот момент обгладывала, и
расхохоталась во всю глотку; какой-то поваренок проглотил
рыбью кость, а другой, который как раз пытался выловить
кусок гусиной печенки в огромном, как бочка, запеченом
паштете, свалился головой вниз прямо в блюдо. Когда его
выловили из паштета, он был весь в желатине и фарше.
Франсуа сидел весь красный, потому что на него
смотрели; слуги вытирали рты и снова принимались за еду, а
маленький Говэн сказал себе: «Я женюсь на дочери
короля!»
Глава IV
Диалог короля-гурмана и изобретательного поваренка,
или 0 том, что интересы королевства должны быть
превыше сердечных привязанностей
Начиная с этого дня Говэн трудился, трудился, трудился,
трудился не покладая рук, так, что вскоре выучил все
рецепты наизусть и даже стал изобретать новые и вскоре
стал лучшим поваром на свете.
263

Случилось так, что однажды в четверг главный повар
отправился на свадьбу к своей сестре, он отдал последние
приказания помощнику, а поварятам строго-настрого велел:
- Только ни в коем случае не трогайте десерта: он
должен томиться на медленном огне, и только перед самой
подачей его снимают и несут королю горячим, в собственном соку.
Это был миндальный кекс с изюмом!
Франсуа исполнилось уже шестнадцать лет, вечерами
он старательно изучал химию и ботанику, чтобы применить
свои знания в приготовлении блюд; из аниса, сахара,
апельсинов, различных приправ и венгерского тимьяна он
составил белую пудру, которая должна была придать десертам
особый, восхитительный вкус, и мечтал попробовать результат.
В тот четверг он был дежурным по кухне, дождавшись,
пока другие поварята убегут в сад играть в мяч, он подошел
к котелку с королевскими десертами, приподнял крышку и
бросил немного порошка.
Вечером король сказал:
- Приведите ко мне того, кто отвечал сегодня за
приготовление блюд! Я хочу знать, кто делал миндальный кекс
с изюмом. Я никогда не пробовал ничего подобного.
Странно, слово короля, очень странно!
Помощник главного повара появился, поклонился
налево, поклонился направо, поцеловал королевскую
туфлю и сказал:
- Должно быть, это приготовил главный повар!
Но за столом сидела одна весьма пожилая и почтенная
особа, кормилица принцесс, она-то и сказала:
- Король, позвольте мне? Я хочу вам кое-что сказать.
- Говори, кормилица.
- Главный повар на свадьбе у своей сестры.
- Тогда кто же приготовил десерт?
264

-Должно быть, это помощник главного повара...
Помощник главного повара не замедлил явиться и стал
хвастать, какой вкусный он приготовил кекс.
- Ну что же, - сказал король, - дайте мне рецепт.
Помощник, недолго думая, дал королю обычный
рецепт.
- Ты обманываешь меня, несчастный! этот кекс
пахнет анисом, приправами и венгерским тимьяном.
- У Вашего Величества очень чувствительный нос.
- Берегись, как бы не отрезали твой за то, что ты
попытался обмануть короля. Требую немедленного дознания.
Вот так все и узнали, что это не кто иной, как Говэн,
положил в десерт пудру собственного изготовления.
Франсуа приветствовали в гостиной и похвалили, один
из королевских гостей даже захотел сделать его своим
собственным поваром.
- Я никогда не покину своего короля, - заявил
поваренок.
- Хорошо сказано, - похвалил король, - но какой ты
желаешь награды?
- Только вашей благосклонности, сир.
Придворные подумали: «Что за хитрый малый!» А
король настаивал:
- Но ведь это сделал ты, мой друг! значит, тебя
надлежит отблагодарить.
- Ваше Величество очень добры.
- Гм, следует отдать справедливость, ты хорошо
потрудился. Ладно! так что же я могу для тебя сделать? Говори!
чего ты хочешь?
- Ваше Величество, жизни ваших подданных
безраздельно принадлежат вам, мы обязаны своему корою всем, и, если
мы бываем ему полезны, мы только выполняем свой долг.
265

- Ты говоришь совсем неплохо для поваренка! Ты
доставил мне одну из тех гастрономических радостей, какие
встречаются нечасто...
- О, сир...
- ...и я хочу вознаградить тебя.
- Сир, мои устремления столь высоки, что вы никогда
не согласитесь их удовлетворить.
- Ах, вот так? ну что ж, посмотрим, посмотрим.
- Пощадите меня, сир, от проявлений вашего гнева.
- Не бойся ничего, друг мой, мне любопытно узнать,
какие желания рождаются в этой умной головке.
- Сир, речь идет о самой красивой девушке вашего
королевства, я хочу на ней жениться.
- Могу я узнать имя этой счастливой невесты?
- Ее зовут Жюли.
- Как мою младшую дочь.
Поваренок покраснел.
- Так ты осмелился смотреть на свою королеву?
Поваренок чуть сквозь землю не провалился.
- Я вижу, твоя дерзость превосходит все пределы, сын
деревенщины.. . Однако это престранное качество для людей
твоего сорта, не могу сказать, чтобы я был оскорблен; ну что ж!
поскольку ты, похоже, не дурак, господин Сковородник, ты
должен понимать, что король не может отдать свою дочь
первому встречному. У него есть народ, есть зятья, что я о вас знаю?
-Я понимаю, сир.
- Похвально.
- Я должен, безо всякого сомнения, быть достойным
Жюли и заслужить ее милость каким-нибудь героическим
деянием?
- Ха-ха-ха, вот он уже готов достать луну с неба. Ну
что ж, дерзай, мой друг: обдумывай свое героическое дея-
266

ние, посмотрим, на что ты способен. А пока мой главный
казначей навестит тебя в твоем кухонном королевстве.
Оробевший поваренок вышел на цыпочках,
приподняв в знак почтения свой белоснежный колпак.
Глава V
В которой мы увидим, что даже поваренок
может стать храбрым воином
Прошло два года.
Однажды вечером, когда король получил в подарок от
канадского принца великолепного оленя карибу к своим
именинам, Франсуа прогуливался во дворике, что как раз
за домом, где жили слуги, и размышлял о том, как лучше
приготовить королевский подарок; он курил сигарету и
дышал свежим воздухом; это очень полезно, если весь день
напролет приходится проводить у кухонной плиты.
У карибу очень нежное мясо, по вкусу напоминающее
куриное, из белого мяса готовят заливное на молоке
молодой ослицы.
Франсуа размышлял: становилось уже темно, не
светилось ни одно окно, только окошко поварят на восьмом этаже.
«Что это? — насторожился Говэн, — какой-то шум
неподалеку, можно подумать, что из-под земли доносится лязг
железа! Странно, ведь в такое время в подвале никого быть
не должно, экономка уже ушла, это могут быть только воры».
В стране балибригов, как и во многих других
местностях, подвалы проветривают с помощью отверстий, которые
проделывают в верхней части перегородок в уровень с
землей, их называют подвальными окнами или отдушинами.
Во дворе таких было три.
267

Наклонившись, Франсуа приблизил лицо к отдушине;
взошедшая луна ярко осветила фасад. Он отшатнулся: в
подвале были какие-то люди!
«Это наши враги! опять они! Булулабасы! Должно быть,
они прорыли подземный ход, такое уже было однажды».
Франсуа бежит в караульное отделение, но на его
призывы никто не отвечает: охрана отравлена предателем,
переодетым торговцем кокосами. Что же делать? Король и его
свита сидят в городском театре, а слуги, как всем известно,
не любят находиться во дворце, если там нет никого, кто
бы отдавал им распоряжения. Королевство надо спасать.
Франсуа думает о своих товарищах и, не теряя ни минуты,
стучит в дортуар поварят.
- Инее! Леоне! Артур! Меродвидж! враги! На замок
напали враги!
Поварята играли в лото при свете лампы.
- Кто это?
- Враги!
- Не стучи так сильно! мы идем, Франсуа! где они?
- В подвале!.. Вот что нужно сделать! Пусть каждый из
нас отправится в конюшню, возьмет там охапку сена и как
следует намочит ее водой из насоса, потом мы зажжем сено
и заткнем подвальные окна: когда мокрая солома горит, она
дает столько густого дыма!
Глава VI
Разгром булулабасов
Из-под земли слышались глухие удары. Булулабасам
нужно было взломать пять крепких дверей, чтобы попасть
на первый этаж; они успели расправиться только лишь с
268

первой, когда подвал заволокло густым дымом, проникшим
через подвальные окошки.
«Мы пропали!» — закричали они на своем наречии.
Если бы потолки в подвале не были такими высокими,
они попытались бы разобрать отверстия, а так они могли
лишь в бессилии посылать бесполезные стрелы, которые
застревали в пучках дымящей соломы. Дым был черен,
факелы не давали никакого света, булулабасы тщетно
пытались отыскать проход, который привел их сюда, но лишь
натыкались на стены, их ноги попадали в решетчатые
железные подставки для бутылок, и треск разбитого стекла
мешался со стонами несчастных раненых. Те же, кто
пытался спастись, топтали тела других.
Между тем поварята продолжали звать на помощь. Ко
дворцу сбегались крестьяне, случайные прохожие; лакеи,
уже заснувшие было в своих спальнях, спешили, протирая
заспанные глаза; были предупреждены солдаты в казармах;
принцы возвращались из театра в окружении слуг, несущих
факелы; на дороге, ведущей к замку, слышался грохот
барабанов, на парадном крыльце горнист трубил военный
сбор. Колокол на школе бил набат, и весь город, как один
человек, спешил по улицам на помощь королю.
Торговцы в подбитых мехом шапках, счастливые
оттого, что могут попасть к самому королю, горожанки в
коротеньких пеньюарах, юные отпрыски богатых семейств,
дамы, не успевшие еще сменить бальные туалеты,
ремесленники, бродяги, чиновники, жандармы, полицейские -
все бурно жестикулировали, давали советы и отдавали
приказы, а когда стало известно, что булулабасы заперты в
подвалах и ничто спасти их уже не может, стало понятно, в кого
можно было кидать камни, комья грязи и пускать стрелы.
Комиссар полиции пытался навести хоть какой-то порядок.
269

Глава VII
Второй разговор доблестного поваренка и язвительного
короля, или 0 том, как следует смирять сердечное влечение
в интересах государства
Потом устроили пышный фейерверк и танцы на
открытом воздухе. Сам король появился в окне в наспех
наброшенной на плечи горностаевой мантии. Замок был
освещен как снаружи, так и изнутри, было приказано устроить
буфет для гостей, которые сочли весьма уместным
наполнять желудки, дабы умерить эмоции.
Говэн был с триумфом препровожден к королю,
который лично поцеловал его и воскликнул:
- Маленький спаситель моего королевства!
И назавтра в течение всего дня Говэн принимал
поздравления, сидя в самой красивой гостиной. Графы,
графини, бароны, виконтессы и канониссы обняли и
поцеловали его по меньшей мере шестьдесят три раза.
Наконец, после всех этих объятий, поцелуев,
реверансов и дружеских пожатий, общество удалилось, а Франсуа
приблизился к королевской туфле, она была сделана из
розового фетра и расшита зелеными змейками (это были
туфли для особо торжественных церемоний), и сжал ее в руках.
- Сир, — произнес он, - соблаговолите выслушать меня.
- Я благосклонно слушаю тебя, дитя мое!
- Сир, покорнейше хочу напомнить вам миндальный
кекс с изюмом.
- Гм! - хмыкнул король, взяв понюшку табака.
- Помните ли вы о нашем разговоре после того, как вы
отведали этот кекс?... Вы оказали мне неслыханную честь,
изволив поинтересоваться моими планами на будущее?
- И что же, дитя мое?
270

- Вы позволили мне надеяться, что в один прекрасный
день, исполнив некое героическое деяние, я, ваш
покорнейший слуга из кухни, смогу занять место среди претендентов,
оспаривающих честь стать зятем величайшего из королей!
- Но это же просто шутка, дитя мое, попросите у меня
чего-нибудь другого, не требуйте невозможного. Сын
кузнеца не может жениться на дочери короля!
- Но вы же обещали, сир!
- Ты лжешь, плут! я не обещаю ничего, что не могу
выполнить. Впрочем, спроси ее сам! Иди попроси ее руки!
ты увидишь, как тебя примут. Иди, я подпишу тебе пропуск,
без которого ее негры и прислужницы никогда не позволят
деревенщине вроде тебя даже приблизиться к моей Жюли.
Попробуй только дай поблажку одному из этих
бездельников, они тебе на голову сядут... Да он просто с ума спятил,
слово короля! Надо будет показать его хорошему
психиатру. Вот тебе пропуск, проказник, и чтобы я тебя больше не
видел! Эти маленькие дикари все одинаковы: дай им палец,
они всю руку готовы откусить. Ну, погоди у меня, приятель!..
Глава VIII
Поваренок и принцесса, или Вознагражденная доблесть
Говэн преодолел пятьдесят ступеней белого мрамора меж
двух стен зеленого мрамора: слуги принцессы Жюли,
которые все были неграми или китайцами, почтительно
кланялись при его появлении, потому что он показывал им
подпись короля: «Кабул I, король Балибригов, Император
Зеленых островов».
Через оранжерею с цветущими растениями
негритянка провела его в комнату, обитую расшитым серебром мус-
271

лином, где на постели, подобной небесному облаку на
закате, спала девушка, прекраснее, чем эта звезда, дочь
короля Кабула I.
Изысканная драпировка подчеркивала красоту азалий,
ромашек, асфоделей, мебель словно тоже вырастала из
цветов, а курильницы для благовоний источали нежнейшие
ароматы: казалось, ты на седьмом небе. Говэн преклонил
колени, такое восхищение вызвала у него эта комната.
- Поднимитесь, Говэн, - произнес нежный голосок, -
это не подобающая герою поза!
- Увы, - ответил он, -дочь короля, я не сделал ничего
столь героического, чтобы стать достойным вашей руки!
- Возьмите ее, Говэн, - сказала Жюли, - и будьте
принцем. Кто лучше, чем победитель булулабасов, сможет
защитить мое королевство; кто лучше, чем вы, сумеет
возвеличить его? В ваших глазах я читаю мужество, а еще доброту.
Вы станете наводить страх на ваших врагов и вызывать
любовь у своего народа. Поднимитесь, Говэн, и помогите мне
встать с постели!
Жюли спрыгнула на пол; на ней была тончайшая юбка с
гирляндами из роз, ножки ее были похожи на ножки куклы;
невидимые музыканты играли старинные мелодии, и Говэн
предложил своей невесте руку, как галантный кавалер.
Глава IX
Тарпьенская скала возле Капитолия
В тихом, тенистом саду, среди статуй, которые, казалось,
уснули мирным сном, он подвел ее к королю Кабулу I.
- В тюрьму! В тюрьму, неблагодарная дочь, которая
против отцовской воли хочет сама выбрать себе супруга! В
тюрьму, бесчувственная, неблагодарная! ничтожный земля-
272

ной червь, обязанный мне жизнью, вы вспоминаете об этом,
лишь когда намереваетесь злоупотребить моей добротой! В
тюрьму! безмозглая кукла! женщина, недостойная моей
милости, в тюрьму!
- Отец мой, отец, выслушайте меня! Я припадаю к
вашим ногам!
- В тюрьму! В тю... рьму!
Впервые за всю свою жизнь Жюли почувствовала, как
по щекам ее катятся слезы.
- У меня не будет другого мужа, кроме Говэна, отец!
- Да не услышит этих ужасных слов твоя несчастная
мать, лежащая в могиле!
- Ах, отчего нет ее рядом с вами, чтобы могла она
вымолить мне прощение!
- Стража, схватите мою дочь, отведите ее в тюрьму! Вот
записка для начальника! Что до тебя, негодяй,
возвращайся в свою кухню, и, если только осмелишься высунуть
оттуда нос, я на твоей шее испробую, острая ли у меня сабля!
Так сказал король и собрался уже было отправиться в
свою опочивальню, как вдруг сильная рука остановила его:
- Стойте, сир! сабля, которую вы хотите испробовать
на моей шее, может в один прекрасный день пригодиться
мне самому!
- Что ты сказал?
- Я сказал, что отомщу за это оскорбление.
- Поваренок забывает, что он разговариваете королем?
- Сир, я покидаю это королевство, но покидаю не
навсегда. Я вернусь сюда с победой, и тогда ваш трон станет
моим троном, а этот дворец, если мне будет угодно, я
сровняю с землей, так что и следа от него не останется!
Едва успел он произнести эти слова и не успел король
подать сигнал, как пять солдат набросились на Говэна, как
на разбойника, и схватили его.
273

- Вот так, - сказал грозный король, - пусть посидит в
темнице, это пойдет ему на пользу.
Глава X
Из любой тюрьмы найдется выход
Темница находилась в сырой башне, посередине была
грязная лужа, а вокруг ползали и карабкались
скорпионы, пауки, лягушки, личинки жуков, крысы и летучие
мыши. Там всегда было темно, а поскольку солому,
служившую постелью заключенным, не меняли уже сто лет, вся она
сгнила и расползлась. Узники питались черствыми
корками и пили воду, что просачивалась снаружи и текла по
грязным стенам.
Говэн, еще слишком юный для таких страданий,
горько плакал, плакал так, что потерял сознание.
Когда он открыл глаза, сквозь открытую дверь
пробивался свет, а прямо перед собой он увидел юбку в гирляндах
из роз, словно луна взошла на ночном небосклоне.
- Говэн, - произнес нежный голос, - я Жюли,
принцесса, вставай и иди за мной!
- О, моя благодетельница, я сумею доказать тебе свою
признательность.
- Тише, мой друг, возьми эту коробку шоколада,
должно быть, ты очень голоден, ведь ты и не дотронулся до этих
черствых корок, размоченных в грязной воде!
Было три часа ночи. Выйдя из башни, Говэн увидел
широкие поля, на которых никто еще не работал, распевали
петухи, и некоторые крестьяне уже распахивали ворота ферм,
держа в руках большие миски, чтобы накормить животных.
Говэн шел, и редкие прохожие с удивлением смотрели
на поваренка в чистой белой, аккуратной одежде с кружев-
274

ными манжетами и... кухонным ножом. Он шел весь день,
с утра до вечера, коробка с шоколадом опустела, а он не мог
отыскать ни ежевики, ни диких фруктов, ни съедобных
растений, таких как редис, сельдерей, свекла, репа, - ничего.
«Ну что же, — подумал он, — как говорит пословица:
кто спит - обедает. Лягу-ка я под эту пальму и немного
отдохну!».
Он уснул.
Глава XI
Скромные наблюдения о кухне и нравах булулабасов
Проснулся Говэн в постели, такой постели он никогда
раньше не видел: она была подвешена так, что можно
было спать, раскачиваясь, и было это очень приятно.
- Где я? - спросил Говэн.
Старая женщина, которая смотрела на него, подбоче-
нясь, услышала его слова, попыталась их понять, но - увы -
они разговаривали на разных языках.
«Должно быть, я очень долго шел вчера и пришел в
чужую страну», - решил Говэн.
Старуха продолжала что-то говорить, она воздевала к
небу руки и всем своим видом выражала сочувствие.
«Похоже, это добрая женщина, но хорошо, если бы она
дала мне что-нибудь поесть».
И он показал на свой рот и живот, что очень
рассмешило старуху. Она исчезла и вскоре вернулась с тремя
блюдами, наполненными доверху. Разве была во всем мире
кухня, не знакомая поваренку? Едва лишь попробовал он мясо
и соус, как тут же воскликнул:
- Кухня булулабасов! Так вот куда я попал, стало быть,
я у булулабасов. Это полезно знать.
275

Старуха пользовалась лестницей, ступеньки которой
были расположены, как лопасти мельничного колеса.
Оставаясь ровно горизонтальными, они опускали людей на
первый этаж или поднимали их наверх в зависимости от
того, ступали на эту лестницу вверху или внизу.
Преимуществом такой лестницы было то, что она одновременно
служила и вентилятором, потому что ступеньки, вращаясь,
как лопасти, перемешивали воздух в помещении и
охлаждали его; а поскольку страна булулабасов являлась страной
тропической, это было очень даже удобно.
Помещение первого этажа было высоким, как здание
городского муниципалитета; плита, стол, стулья были
каменными, а котелки деревянными. В этом не было
никакой опасности, ведь в этих краях никогда не разводят огня;
здесь и так очень жарко! Продукты разогревают, бросая в
воду некие вещества, полученные при помощи алхимии:
растворяясь, они доводят воду до кипения.
Глава XII
Поваренок в изгнании никогда не пропадет
Говэн наведался в дом и служебные помещения, и, чтобы
не скучать, он решил вспомнить свое ремесло: правда,
здесь ему не хватало некоторых специй, и он не привык к
деревянным котелкам, однако, вставая из-за стола, посетители
трактира дали Говэну понять, что были столь же удивлены,
сколь и довольны съеденным обедом. Что же до самого Говэ-
на, то, стоя с розовой свечкой на лестнице, поднимающей
его наверх, он думал: «У меня есть план! надо остаться здесь!»
На другой день он отправился в сад собирать травы,
убил в хлеву несколько животных (постоялый двор был еще
и фермой) и устроил настоящий пир, который к тому же не
276

стоил хозяину ни гроша. На следующий день он сделал то
же самое, затем опять и опять.
Для бродячих торговцев, для грузчиков и извозчиков
он готовил обеды, достойные принцев: об этом скоро стало
известно, об этом заговорили в городе, и богачи,
желающие своими глазами увидеть чудесного повара и
попробовать его стряпню, стекались на постоялый двор, чтобы
вкусно поужинать.
В копилках зазвенели монеты: постоялый двор стал
гостиницей, там останавливались охотники, и Говэн
выучил язык булулабасов, чтобы разговаривать со всем
честным народом.
У ворот гостиницы били копытами кони, у садовых
деревьев выстроились вереницы карет, на привязи прыгали и
визжали собачьи своры, а по ночам припозднившиеся
горожане коротали время за стаканчиком изысканного вина.
Однажды некий богатый вельможа сказал Говэну:
- Господин владелец гостиницы, через семь месяцев я
выдаю замуж свою дочь, и, поскольку мы, и я, и мой зять,
очень любим деревню, мы хотели бы отпраздновать это
событие у вас. Не соблаговолите ли заняться организацией
праздника? Я заплачу любую сумму, какую вы назовете, и
даже еще большую, если останусь доволен, но я хочу, чтобы
это был очень красивый праздник. Моему зятю угодить
непросто, я хочу его удивить, понимаете?
- Мы понимаем вас, монсеньер!
Этого богатого вельможу звали Эль Петруско Рамиро
делла Баррас, что в переводе на французский означает
«Самый красивый тетерев в лесу».
А все его титулы звучали так: «Первый камергер,
первый банкир, первый личный советник, первый
управляющий, первый фаворит, первый обер-егермейстер, второе
лицо в королевстве».
277

Глава XIII
Сельская свадьба у булулабасов
Семь месяцев денно и нощно Говэн занимался
приготовлениями к празднику: высоко над фруктовыми
деревьями он натянул полосатые полотнища, на подмостках
соорудил пирамиды из фруктов, жареной птицы и сверкающих
кристаллов.
Из срезанных веток были сплетены подвесные
балконы так, чтобы музыка была слышна издалека, но тем, кто
находился близко, не резала слух; ручные птицы, красные,
синие, желтые, должны были порхать среди гостей,
перелетая с ветки на ветку.
На столе, среди пены разнообразных кружев, среди
истинных шедевров местных стеклодувов и мастеров
металлического плетения, возлежали плоды мангостана,
привезенные из Египта, и клубни бразильского иньяма*,
украшенные шариками светящегося изнутри мороженого.
Меланезийские** дельфины, доставленные за большие
деньги из далеких морей, резвились в аквариумах среди
цветущих лотосов и выпускали из ноздрей фонтаны
прозрачных пузырьков.
Разумеется, вельможа дал денег заранее, потому что,
чтобы оплатить счета поставщиков съестных припасов и
торговцев декоративными тканями, которые понадобились
для оформления, не хватило бы и трех обычных состояний.
* Мангостан - дерево рода чаруиния. Родина - п-ов Малакка и
Малайский архипелаг. Съедобные плоды с кисловато-сладкой
ароматной мякотью. Иньям (яяс) - виды растения рода диас-
корея, клубни съедобны.
* Меланезия — одна из островных групп в Океании, в
юго-западной части Тихого океана.
278

Когда прибыл свадебный кортеж, состоящий из
множества карет, артисты из Парижа, Милана и Петербурга
выстроили живые картины и станцевали сцены из балетов,
а сельские жители закричали: «Да здравствует новобрачная!»
Все музыканты разом заиграли национальный гимн булу-
лабасов, и среди бела дня взвился фейерверк, какой умеют
делать только китайцы.
- Как жаль, что этого не видит мой король! -
произнес Рамиро.
- Непременно нужно будет рассказать об этом
спектакле моей большой подруге королеве, - сказала невеста.
- Неплохо, в самом деле неплохо для сельского
праздника, — вынужден был признать зять.
Гости угощались, потом танцевали, и вельможа
заплатил за праздник столько денег, что их с трудом могли увезти
двенадцать лошадей. Трактирщик отныне оставил свою
коммерцию, а Говэн, положив в кошелек столько
флоринов и экю, что можно было не работать до конца дней,
последовал за Рамиро ко двору короля булулабасов.
Глава XIV
Из которой видно, что искусный поваренок может быть
искусным дипломатом...
Говэн был довольно хитер: он знал, как правильно себя
вести, и пришелся по сердцу вельможе. Находясь под
покровительством столь влиятельной особы, он смог занять
при дворе весьма привилегированное положение. Сам
король желал видеть его за своим столом, когда Рамиро
приходил обедать во дворец, и однажды, ущипнув бывшего
поваренка за ухо, он назвал его «Мой дружок!»
Как-то осенним утром король сказал Говэну:
279

- Когда мы вернемся с охоты, приходите ко мне,
нужно поговорить!
А дело было вот в чем.
Говэн, который с самого своего поселения на
постоялом дворе был одержим одной-единственной идеей,
рассказал свою историю Рамиро и постарался ничего не скрывать;
Рамиро тут же передал ее королю Бридабату XXIV, на что
Говэн, по правде сказать, и рассчитывал.
- Тот, кто сумел удушить мою армию в подвале,
сможет прославить ее на поле боя! - вскричал король после
недолгих раздумий.
Когда Говэну передали эти слова, ставшие
историческими, он покраснел от удовольствия. Король считал себя
очень сильным, потому что надеялся использовать повара
балибригов в своих целях; в лице Говэна он отыскал, как
ему казалось, орудие в борьбе против Кабула I; бывшего
слугу своего врага он хотел сделать своим преданным
служителем и извлечь выгоду из горьких воспоминаний
несчастного претендента на руку Жюли.
Несчастный король! он вкладывал оружие в руки
собственному палачу, он сам рыл себе могилу: но кто же мог
догадаться об устремлениях и помыслах Говэна?
Поваренку нужны были сразу обе империи, и он играл этими
коронованными головами! Этот немногословный мальчик был
Наполеоном Балибригом!
Что сказано было в тот день по возвращении с охоты?
Какие слова были произнесены в кабинете короля? Какие
тайны были доверены будущему главнокомандующему? Это
осталось неизвестным.
В анналах булулабасов записано, что Говэн вышел из
дворца в генеральском мундире, но никакие подробности
переговоров нигде не упоминались.
280

«Говэн (Франсуа), бывший повар и балибриг по
рождению, взял на себя командование войсками и направил
армию против того, кому некогда служил за столом!»
Именно так говорится в Анналах о войне булулабасов
против балибригов.
Некое лицо, приближенное к королю Бридабату XXIV,
писавшее историю этого короля, не поскупилось на
подробности, которые были ему доверены. Он не скрыл от нас
ни численность конницы, ни вес доспехов, ни систему
снабжения продовольственными запасами и боеприпасами, ни
тяготы, которые довелось переносить пехоте.
Изложим вкратце, всего л ишь на нескольких страницах,
содержание объемных томов, посвященных повествованию
о последней битве между двумя братскими народами! Будем
кратки, поскольку нас к этому принуждают обстоятельства.
Вне всякого сомнения, данный труд содержит не только
полезную статистику, не только подлинный стратегический
план, не только в высшей степени любопытные рассуждения,
но в этом кратком рассказе должно найти место то, что
касается поваренка Говэна. Выразим же удовлетворение, что
война эта удостоилась своего хроникера, подобно тому как
англо-французская, то есть Столетняя война, имела своего
Фруассара*, поскольку именно благодаря его стараниям нам
стали известны подробности драмы, потрясшей до самых
основ два некогда цветущих государства.
* Фруассар Жан (1337-ок. 1410) - французский историк, поэт,
романист, служил при дворе английского короля, затем у
крупных французских феодалов. В своих знаменитых «Хрониках»
описывал события Столетней войны, восхваляя подвиги как
французских, так и английских рыцарей.
281

Глава XV
... но весьма жалким командующим
Можно быть хорошим поваром и плохим генералом!
Говэн отнюдь не был счастлив. Поднявшись на
поросший травой холм, где негде было спрятаться ввиду
отсутствия деревьев, он в сопровождении семи опытных
офицеров созерцал поле битвы.
Франсуа видел, как половина его армии отступила до
самых берегов главной реки булулабасов, видел, как один
за другим падают в воду его всадники, видел, как
артиллерия убегает от противника, рассеявшись до самого
горизонта, как пехота бросает в траву ненужные ружья и арбалеты,
видит, как победитель празднует свой триумф ярким
салютом, слышит, как трубят победу трубы; но странно -
разгром его армии его совсем не волнует.
Пришпорив коня и пустив его в галоп, он сказал своей
верной свите:
- Господа, настал момент действовать: пора поднять
белый флаг парламентариев!
Семеро офицеров обратили внимание, что Говэн был
в маске.
Кабул I поднимался из-за стола в своей палатке, когда
ему сообщили о появлении парламентариев. Обычно
Кабул I был любезен к посланникам: он улыбнулся, стряхнул
пыль с кружевного жабо и с живота и стал ждать.
Появился Говэн. Кто мог бы узнать бывшего
поваренка в этом булулабасе, чье лицо было скрыто под маской, а
голову украшала треуголка с плюмажем?
Впрочем, когда королю Кабулу случалось хорошо
пообедать, он вообще был очень доверчив; он принял
парламентариев со всею любезностью, на какую только был
способен, объяснив булулабасам, что если те и проиграли битву,
282

то не по своей вине, что сражались они мужественно и что
в следующий раз непременно одержат победу.
Он предложил кофе, поговорил о своей усопшей
супруге и о дочери, задав в свою очередь ряд вопросов гостям.
В глубине души он был не слишком уверен в себе,
несмотря на свалившееся на него счастье, и, когда Франсуа, все
еще скрывающийся под картонной маской, предложил
подписать мирный договор, тотчас же ответил:
«Но... все, что вам будет угодно, уважаемый сударь».
Глава XVI
Голос прошлого, голос сердца
В тот же вечер все пустились в путь, чтобы прибыть в
столицу балибригов. Семеро офицеров и Говэн стояли на
рессорах кареты.
Город был расцвечен яркими огнями, жители
праздновали победу. Холодный ужин был уже накрыт в столовой,
полной нарядных сеньоров в золотых одеяниях. На
люстрах развевались вражеские знамена.
- Должно быть, вам очень жарко в этой штуке на лице! -
сказал Кабул Говэну, передавая ему пирожные.
— Это дело привычки, — ответил тот, поднимая стакан
вина. - Я никогда ее не снимаю: в подобного рода
дипломатических миссиях я предпочитаю находиться в маске. Это
необходимо и отнюдь меня не стесняет!
Выпей вина, Франсуа, твой голос дрожит!.. Прошлое!
прошлое! дни далекого прошлого! Скол ько дорогих
воспоминаний воскрешает в памяти этот зал! Воспоминаний о замке
из мрамора и цветов! О, сладостные призраки детства! О,
милое детство Франсуа! невинность! искренность! чистота
юношеской души! какое человеческое существо не любит думать
283

о тебе, милое сердцу прошлое! какие глаза не увлажнятся при
взгляде на родные края!... Говэн! Вот играют национальный
гимн! почтительно склоняются гордые головы! Как дорога эта
мелодия сердцу изгнанника!... Маленький поваренок,
свернувшийся клубком на сгнившей соломенной подстилке в
темнице, маленький поваренок, бредущий на заре по пустынным
полям. Вспомни же, поваренок, возлюбленный Жюли!..
Ноу Говэна нет времени на мечтания. Он видит Жюли
рядом с королем, своим отцом. Она недолго пробыла в
тюрьме. Но Говэн - мужчина, о королевской порфире, о
командовании войсками, о мщении он думает не меньше,
чем о своей прежней любви.
«Вот и пришло время!» - сказал себе Говэн.
Глава XVII
В которой у всех болят животы
На следующий день вся свита отправилась посмотреть
городской музей, здание школы и Ратушу. И везде
посланникам булулабасов приходилось выслушивать
приветственные речи, только Говэн отказывался выступать с ответным
словом: он объяснил это тем, что был простужен.
Но это неправда, никакой простуды не было, дело в
том, что только что он совершил преступление: отравил
своих соотечественников.
Вдоль всей дороги, что вела от Дворца в родной город
Говэна, стояли цистерны с питьевой водой, оттуда по
трубам вода поступала горожанам. Именно в эти цистерны
хитрый повар бросил яду, и во время торжественных речей
многие корчились от боли.
Уже умирают матери, не успев оплакать своих детей!
Отцы, роющие могилы для своих сыновей, не могут завер-
284

шить свой скорбный труд, почувствовав нестерпимую боль,
раздирающую внутренности. Над городом слышался не-
смолкающий стон. Вот и первый городской советник
покидает кортеж, держась за живот. Стены домов обмазывают
лошадиным навозом - обычный знак траура в этих краях.
И лишь гости замка, которые пили только
минеральную воду, и родители Говэна, предупрежденные заранее,
остались целыми и невредимыми.
Свалившееся на страну несчастье было не
единственным событием, отметившим этот долгий день. К великому
удивлению короля, все семь офицеров Говэна вдруг уехал и,
не сказав, куда они отправляются, исчез и сам Говэн. В этой
стране частные особняки были местом, где нельзя было
никого арестовать. Говэн, из страха, что виновник стольких
смертей станет известен, поднялся на дозорную башню; еще
он хотел как следует оглядеть окрестности и выждать
момент, когда можно будет показаться на глаза.
Семеро офицеров получили задание собрать солдат
армии булулабасов и, воспользовавшись трауром,
объявленным у балибригов, напасть на неприятеля.
Глава XVIII
Фанфары и возгласы триумфа
Не успело еще зайти солнце, как Франсуа заметил
идущие по дороге полки.
Вот их видно все лучше и лучше, вот они уже совсем
рядом, можно разглядеть трубы и конскую сбрую, они уже
заполнили все пространство до самых крепостных стен
замка, в котором все теряются в догадках, что же происходит.
Но уже слишком поздно! Войска преодолели
подъемные мосты.
285

Слишком поздно, вы уже не сможете защитить своего
короля, господа стражники! Во дворе трое убитых!
Дубовые двери трещат и раскалываются под ударами топоров!
Мечутся обезумевшие лошади, испуганные
воинственными звуками фанфар! Наступает вечер, зажигаются огни.
Вторгаясь в одну гостиную за другой, ищут Кабула,
наконец находят его, полуживого от ужаса, хватают за горло, а
начальники эскадронов отдают команду артиллеристам,
занявшим двор, дать орудийный залп.
Вдруг вдалеке раздается крик, и крик этот подобен вою
бури над морем, долгий, мелодичный крик, словно идущий
из глубин звездного неба, крик, заполняющий все
пространство до горизонта, который уносит река и разносит ветер,
который стучит в ворота дворца, как мощный таран,
древнее военное орудие, крушит городские крепостные
укрепления, громкое «ура», которое приводит в ужас
придворных, вызывает трепет у королей и заставляет дрожать
скелеты династии балибригов под каменными плитами
часовни.
Приветствуемый грозным пушечным залпом,
появляется Говэн, он снимает свою картонную маску и
произносит: «Я Франсуа Говэн!»
Тогда король Кабул теряет сознание, а Жюли подает
руку победителю, чтобы доказать, что она его не забыла. Тем
временем новость о прибытии Говэна распространяется по
городу, отовсюду бегут люди, вооруженные кольями и
серпами. Король Кабул I свергнут с трона своими
собственными подчиненными, и Франсуа провозглашен
императором в городе, где когда-то играл с мальчишками в мяч.
286

Глава XIX
Все оживают и обнимаются
Франсуа, ставший знаменитым, женился на принцессе
Жюли. Ко всеобщему удивлению, на свадебной
церемонии присутствовал весь город: ведь яд утратил в воде свою
силу, жители не умерли, а просто потеряли сознание, и
пушечная канонада вновь привела их в чувство.
Фасады домов были очищены от лошадиного навоза,
знака траура, и горожане приходили воздать почести и
поблагодарить Франсуа, в котором они с радостью и
удивлением узнали бывшего ученика городской школы.
Первый заместитель бургомистра разрыдался и от
волнения не мог произнести ни слова; а учитель младших
классов, ради торжественного случая надевший свой парадный
сюртук, плакал и говорил: «Я догадывался... Я всегда
догадывался... что это произойдет... он был таким смышленым,
таким смышленым... этот мальчик!»
У Франсуа и Жюли детей было немного, но они все
равно жили счастливо; Бридабат под давлением
общественного мнения был вынужден уступить свое королевство Го-
вэну. Вначале весьма этим обстоятельством
раздосадованный, он впоследствии успокоился и в конце концов переехал
жить на виллу Кабула, которую и по сей день показывают
туристам.
Наконец, когда окончательно и бесповоротно был
установлен мир между двумя некогда враждующими нациями,
Франсуа Говэн, бывший маленький школьник, бывший
поваренок, вспомнил о своем скромном происхождении и
отказался от абсолютной власти, передав ее в руки своих
сограждан. Отныне счастье навсегда поселилось в этой стране,
которую в современных атласах вы отыщете под названием
Объединенная Республика Балибригов и Булулабасов.

Небесад, или
Золотые часы

Вместо вступления
Письмо месье Одон-Синь-Дюра автору
Месье Максу Жакобу
Йер (департамент Вар),
улица Латур-де-Бланш, 7
Дорогой друг и любезный стихоплет!
Благодарю за письмецо. Вы, с вашей тонкою душою,
легко поймете, сколь велика моя признательность, а
потому не стану изъяснять ее словами, которые лишь искажают
чувства. Горячо благодарю вас и мадам X***. Разумеется, я
291

ни за что не отказался бы от ее великодушного дара, если
бы как раз теперь чудом не раздобыл — в одном месте, по
случаю - нечто в том же роде. Коротко говоря, любезный
собрат, я приобрел зеркальный шкаф - редкостный,
бесподобный образчик! А посему посоветуйте вашей
знакомой осчастливить обременяющими ее шкафами
благотворительные заведения, каких в двадцатом округе великое
множество: «Глоток молока», «Краюшка хлеба»,
«Смиренная трапеза», «С миру по нитке» и прочее в том же роде.
Лично мне, признаться, на них в высшей степени
наплевать. Когда вы вернетесь в столицу, милости прошу
заглянуть ко мне - мой бесподобный шкаф жаждет
познакомиться с вами, а заодно уж и мы сами приятно проведем
время.
«Шкаф» да «шкаф»! Я отлично вижу всю
смехотворность своей шкафомании, однако она нисколько не
противоречит здравому смыслу, вы же пребольно меня задели,
когда, предлагая мне целый арсенал шкафов мадам X***,
насмешливо сказали, что «я проявляю тягу к роскоши, а
значит, по мере обустройства моего „home", выхожу из
варварства!» Так я, значит, был варваром? Вот, право, не думал.
Скорее уж бедняком. Согласитесь, не слишком приятно
марать руки о чужие рукописи, когда приходится разбирать
их целыми днями. Или, не жалея себя, закапываться в
бумажные залежи в поисках потерянной страницы - с ума
сойдешь! Извольте же, дорогой мой сочинитель идейных
романов, немедленно взять назад слова про «варварство» и
«роскошь», или я перестану считать вас своим другом, и
знайте, что шкаф, хотя бы и зеркальный, для меня предмет
первой и, смею полагать, вполне естественной
необходимости. Чтобы объяснить, как появился этот шкаф на
нашей улице и в нашем доме, которые вы аттестуете «живо-
292

писными», понадобится много места. «Караул! — верно,
подумали вы. - Сейчас он накатает десять страниц!» Не
бойтесь, я вовсе не хочу вам наскучить и потому буду
предельно краток. Признаться, я и сам терпеть не могу длиннот...
хотя... порой без них не обойтись.
Не будь у меня элегантных друзей, чьим щедротам
обязан я элегантными костюмами (костюмы наших
друзей и т. д.), как мог бы я появляться в гостиных с видом
записного денди? Но, чтобы сохранять пристойный вид,
одежда должна меняться с переменой владельца. И вот тут
я прибегаю к помощи и совету одной ужасной особы,
некой мадам Шен, обретающейся здесь же, в нашем дворе.
Позвольте представить вам эту приятную даму, мастерицу
подгонять платье по фигуре. Не так давно вы с
благородным рвением пеняли мне за то, что я чересчур
разбрасываюсь, а потому христианские чувства не могут прочно во
мне укорениться. Не хочу бахвалиться, однако же
полагаю, что я не вовсе безнадежен, раз покорно выношу
общество тех людей, которые меня окружают. Чего стоит
одна только эта жуткая старая неряха! Верность Церкви
уберегла бы ее от нелепых претензий, ибо она воображает
себя весьма привлекательной для молодых кавалеров.
Семидесятилетняя кокетка с отвислой губой, детскими
кудряшками и красными глазами! Вот до каких мерзостей
доводит привычка обходиться без исповедника! Сама она,
разумеется, женщина порядочная - еще бы не хватало! -
а до чего беспощадна к близким и злопамятна! Все
безобразно в ней, как безобразны плоды ее прилежных трудов
вкривь и вкось. А как она себя вела, когда муж ее был при
смерти!!! Говорила о нем как о покойнике, хоть он не
успел еще скончаться, когда же он умер, честила его как
живого!
293

- Молодым он страсть как похож был на Рошфора!* Уж
до того похож, его в мастерской так и звали Рошфором - а,
каково? Как-то раз наплел мне чего-то, а сам пошел в театр
и притащил оттуда блох. Ну, сходишь, говорю, ты у меня
другой раз еще в театр! Он, право слово, так и норовил, хлебом
его не корми - пусти в театр! А что в нем, спрашивается,
толку, в этом театре? На кой он нужен? А уж в последнее-то
время, дай я ему волю, так он бы не вылезал из кино и забросил
работу. Я — как же! - знай надрывайся, считай каждый грош,
а он - ага! - будет только утробу себе набивать, и вот вам,
нате, заболел! Ну?! Я-то думала сбагрить его в больницу да
наконец избавиться, так нет же, не захотел, он, видите ли,
гордый! Ах так, говорю, будешь меня изводить до
последнего? Ладно же, выхаживай себя сам как знаешь, я с тобой,
олух, говорю, несчастный, возиться не собираюсь! Вот как-
то доктор уходит, а я ему в дверях, скажите, говорю, все, как
есть. Плохо дело, пропал он, что ли, совсем? Иду назад. А
мой-то лежит весь в слезах. Да что ты, говорю, это я про
хинин - порошок хинина пропал! Мастер-то он был хороший.
А почему? А потому, что я ему была поддержкой. Он мне
обязан всем. Я так ему всегда и говорила! Небось детки-то его
слова доброго не стоят! На похороны они - никуда не
денешься! - явились, тут я душу-то и отвела, все им
припомнила! Будьте спокойны, уж я никогда ничего не забываю! Вы,
говорю, Франсуа, сожрали как-то жареного голубя, пока я
готовила сладкое, мне самой ни кусочка не оставили!
Клянусь на могиле вашего отца: аукнется вам тот обед, когда при-
* Имеется в виду маркиз де Рошфор-Люсей Анри (1831 —1913) —
французский политический деятель и журналист, автор едких
политических памфлетов, основатель радикальной газет «Энтран-
сижан». (Здесь и далее примеч. пер.)
294

дет ваш черед помирать! Аты, Леонтина! Ты, говорю,
наплевала на свою старую мачеху, пусть тянет лямку одна, это в
шестьдесят-то восемь лет! Ну и не раскатывай теперь губу -
не видать тебе ничего из обстановки как своих ушей! На
зеркальный шкаф она, вишь, зарится — так я его продам!
— В таком случае продайте его мне!
О, друг мой, когда же будет мне дано вкусить покой
невинного, благочестивого, святого уединения? Говорить
мадам Шен о прощении обид и уважении к смерти - на это
я никогда не отважусь. И никому не посоветую. Какой от
этого прок? Что выиграем мы при этом в плане
электричества, телефонизации, синдикализма и артиллерии? (Это -
вы поняли? - ирония.) «Нет ничего ужаснее, - сказал Ре-
нан, - чем крестьянин-безбожник». А мадам Шен? Жаль,
что Ренан не был знаком с этой «доброй женщиной», - он
непременно расширил бы свою аксиому. Она так и пышет
злобой да еще и бахвалится этим! Пусть я шут гороховый,
вы же — ангел, и вас лишь забавляет швея, портящая мне
кровь. А вся остальная Франция? Не надо быть семи пядей
во лбу, чтобы догадаться, что исповедальня служила
прежде сдерживающим барьером. Вы умиляетесь моей улице! Да
знаете ли вы, какой это рассадник зла? Как здесь
ненавидят друг друга, а если любят — Боже мой, что это за любовь!
Мужчины делят кров не с матерями своих детей, а с
другими женщинами, женщины становятся матерями без мужей.
Если бы школа, которая отчаялась хотя бы научить писать
моих соседей, смогла внедрить в их души представление о
заповедях Господа нашего Иисуса Христа, то свет Его
смягчил бы дикость нравов. Но где там? Бог - это из области
политики. (Здесь можете смеяться.) Нет-нет, Ренан,
должно быть, обозвал «крестьянами» всех тех, кто не усвоил
греческий язык. Но будет уж об этом!
295

- Настоящий орех, будьте уверены, никакой фанеры.
Теперь такого уж не делают, скупятся, вся мебель
фанерованная, а тут - добротный шкаф из цельных досок.
- Сколько вы за него хотите?
- Когда-то я его купила на сбережения моего первого
муженька. Вот уж у кого денежки водились!
- Ваша цена?
- Ну, я не такая придурочная, как наша консьержка,
голова на плечах пока есть. Деньги в руки - товар ваш,
никаких рассрочек, чтоб потом не кусать локти.
- Сколько же вы хотите за свой зеркальный шкаф?
- Восемьдесят.
- Идет! Я заплачу вам вдвое больше, и когда в
следующий раз Алексис, художник, придет поработать, мы с ним
вдвоем снесем шкаф ко мне вниз.
Но, дорогой мой друг, прежде чем шкаф обосновался
на своем законном месте, она три месяца водила меня за
нос! Как только появляется мой приятель и мы готовы к
переноске - хвать! - мадам Шен нет дома. И так каждый
раз! Мне говорит одно: «Да ничего, успеется! Я вам берусь в
любое время подрядить пару мужичков посильнее — они и
перенесут». А соседям другое: «Пусть-ка он у меня
потомится! Ато, ишь, какой прыткий!» Представьте, как я бесился,
как проклинал старую каргу, - ведь по натуре я таков, что
если загорюсь желанием, то ненавижу все, что ему
препятствует. Вы скажете: «Смиритесь». Увы! Какому святому
молиться, когда над тобой откровенно издеваются, а ты не
можешь отомстить?
- Зайдите ко мне, мадам Шен, у меня разорвалась
подкладка на плаще. Вот, поглядите, разошелся шов...
- Да-да, я вижу... отличный плащ! Прямо сказать -
шикарный и сшит по моде! Самый что ни есть модный! Ну,
296

а со шкафом, тут вот какое дело... консьержка, тварь такая,
слишком много о себе понимает. Она, видите ли, не
позволит вынести его из комнаты, зануда такая! А все потому,
что я этому чертовому хозяину задолжала несчастные
сорок франков. Ну, и я что думаю: раз так, надо его вынести
ночью.
- Я поговорю с мадам Лафлёр, но если продать этот
шкаф - все равно что украсть, а купить — все равно что
смошенничать, я уж обойдусь. Видно, ничего у нас с вами не
выходит, что поделаешь!
«Если вы это сделаете, то оба будете отвечать перед
законом», - изрекла мадам Лафлёр в ответ на мой вопрос о
выносе шкафа. Она гладила белье, и посмотрели бы вы, с
каким внушительным и грозным видом! О, это актриса
милостью Божьей! Не знаю, понимает ли она сама, что
творит. Как-то раз ни с того ни с сего заперла дверь приврат-
ницкой и перекрыла вход - нечего шляться кому ни попадя!
«Но кое-что по этому поводу решилось. Приходил хозяин
и отдал распоряжения. Во-первых, он человек учтивый и
хочет поладить добром. Во-вторых, не имеет ничего
против того, чтобы мадам Шен продала вам шкаф, но желает —
в конце-то концов! - получить свои сорок франков,
причем незамедлительно, долг есть долг! Так что пока мадам
Шен не заплатит ему эту сумму, шкаф останется на месте,
мне приказано за этим проследить. А как вы думали? Она-
то небось, эта ваша Шен, думает все замять, дескать, я
вытяну у вас франков двадцать и отстану... так нет же! Я вас
предупредила: сначала пусть отдаст хозяину сорок франков,
а потом вывозите себе свой шкаф на здоровье».
И зачем только я пишу про всю эту дребедень?! Попади
такое в книгу, то-то бы я наслушался насмешек да упреков!
В общем, так тянулось долго. То вдруг мадам Шен обидит-
297

ся - чем-то я ей не угодил, - и на другой же день
выясняется, что ей предложили за шкаф вдвое больше, - как вам
нравится такая уловка! Или заявит мне, что пойдет к мировому
судье узнать, вправду ли она должна платить злосчастные
сорок франков.
- Мадам Шен! Нельзя ли вас просить удлинить вот эти
брюки?
Плутовка всячески уворачивалась от прямого
разговора, рассказывала, как ей хорошо жилось до семидесятого
года. А потом все пошло прахом - она разделила
несчастную судьбу своей родины. Красивые слова! И сколько!!!
Наконец она благосклонно приняла брючный заказ -
такая мастерица, как она, все сделает в лучшем виде!
- А про шкаф, скажу вам как на духу. Вы же знаете
претензии хозяина, так вот, мне бы хотелось сначала
удостовериться, что я действительно обязана... вы понимаете! И с
вашей стороны было некрасиво спрашивать меня про шкаф
прямо в булочной. Может, вам хоть бы что, а я
невоспитанности не прощаю! Никому не прощаю! Я и мужу своему на
смертном одре...
- И напрасно, напрасно не прощаете! Надо прощать,
сами будете счастливее.
- Я ничего не делаю и не говорю понапрасну! Вот не
верят мне, что у меня есть молодой поклонник, а это
чистая правда. У меня еще вон какие волосы и сами вьются!
За всеми этими выкрутасами, как оказалось, крылась
самая гнусная меркантильность! Я столуюсь у бакалейщи-
цы мадам Нав, и вот, представьте себе, сижу как-то у нее
на кухне за круглым столом, спиной к плите. И тут-то -
наконец! - наша улица устами благочестивой и
язвительной особы лет шестидесяти с лишним начинает по капле
выдавать мне свои секреты. Да прольется свет на мадам
298

Лафлёр и вдову Шен! И вот что я услышал — а ныне
услышите и вы - о том, как ореховый шкаф (из цельного дерева,
никакой фанеровки!) и золотые часы терзали две, и даже
три, человеческие души. Сам не знаю, смеюсь или плачу,
когда подумаю об этой изнанке нашего «двора чудес». Я ведь
говорил вам о дряхлой итальянке? Об этом божьем
одуванчике? Об этой доброй собачьей мамочке? Об этой
былинке? Ну как же! Вспомните - старая Кассандра, которая
знавала Луизу Мишель и позировала Коро!
Мне, право, жаль, что получаются какие-то
карикатуры, но что же делать, если этот народ не знает ни Бога,
ни совести? Стоит ли мне проливать слезы из-за того, что
событие, которому обязана появлением на свет
шестнадцать лет назад и несчастной жизнью мамзель Монетка,
принесло ее пропащей матушке всего лишь монетку в
десять су? Хорошо, что эта самая матушка, мадам Луиза, со
своей... э-э-э... проказой, монетку не украла (а может,
лучше бы украла?). Ласточками сновали передо мной
битые, бесстыжие детишки, их недостойные матери,
рахитичная карлица мамзель Виржини и иссохший голодранец
и сквернослов папаша Табак в кепчонке на макушке. А
любезная и порядочная вдова Грассе, что отдалась деверю
у гроба своего мужа!!! Все так же упоенно щебеча, мадам
Нав поведала мне и о моих собственных делах, а весь
синклит кумушек вторил ей, как античный хор, побуждая меня
разделить их чувства. Излагаю вкратце самую суть.
Героиню — на сцену.
— У моего первого мужа были золотые часы, - с маки-
авеллическим коварством сказала как-то раз мадам Шен. -
Я так хотела их заполучить. А он их отдал в чужие руки. Его
вещь, что захотел, то с ней и сделал, ничего не попишешь.
Но такие красивые были часы!
299

- Ну, уж не красивее тех, что лежат у меня в буфете, -
простодушно клюнула мадам Лафлёр. - Тоже мужнины.
Хотите, покажу? Куда это я их засунула? Ах, вот!
- Прелесть! Но и у моего благоверного были не хуже.
Вот у кого водились деньжата...
- Вон, видите, тот шкаф, в углу? Это еще мать мне на
свадьбу дарила. Алиса скоро подрастет, но мне-то куда ж
свое