/
Автор: Берже Ад.П.
Теги: история историки кавказоведение берже археолог публицист русские генералы а.п. ермолов и н.н. муравьев-карский поэт и дипломат а.с. грибоедов опальный декабрист а.а. бестужев-марлинский
ISBN: 978-5-903129-28-7
Год: 2011
Текст
Ад. П. Берже
Кавказская
старина
ИЗДАТЕЛЬСТВО
снег.
2011
ББК 63.3 B4)
Б 48
Ответственный редактор: Парамонов С. Н.
Художественный редактор: Решетиленко П. А.
Литературный редактор: Маркелов Н.В.
Дизайн и компьютерная верстка: Гынкул Л. Л.
Корректор: Шклярова Г.Н.
Берже Ад.П.
Б 48 Кавказская старина / Сост. Н.В. Маркелов.
— Пятигорск: СНЕГ, 2011. — 512 с.: ил.
I5ВN 978-5-903129-28-7
Книга представляет собой сборник избранных произведений выдающегося кавказоведа XIX века
Адольфа Петровича Берже A828—1886) — историка, археолога, публициста, редактора и издателя
многотомной серии «Актов, собранных Кавказскою Археографическою Комиссией)». Большинство
его работ было напечатано в свое время на страницах журнала «Русская старина». Автор огромного
числа интереснейших публикаций, Ад.П. Берже не удостоился, к сожалению, ни при жизни, ни после
смерти отдельного издания своих сочинений. Подобная книга выходит в свет впервые.
Герои очерков Ад.П. Берже — русские генералы А.П. Ермолов и Н.Н. Муравьев-Карский, поэт
и дипломат А.С. Грибоедов, опальный декабрист А.А. Бестужев-Марлинский, правитель Ирана
Фетх-Али-шах и его внук Хосрев-мирза, российский император Николай I, кабардинский
просветитель Шора Ногмов и многие другие выдающиеся деятели, оставившие свой след в истории Кавказа.
Читатель легко убедится, что в своем творчестве Ад.П. Берже затрагивает многие острые проблемы,
непреходящая актуальность которых неожиданным образом обнаруживается и в наши дни.
Созданные с глубоким пониманием сути происходивших событий, насыщенные множеством достоверных
подробностей и деталей и написанные прекрасным русским языком, эти работы представляют
несомненный интерес для современного читателя.
В виде предисловия в книге помещен очерк издателя «Русской старины» М.И. Семевского,
посвященный жизни и деятельности Ад.П. Берже. Тексты очерков и статей Ад.П. Берже приведены
в соответствие с современной орфографией и публикуются с незначительными исправлениями.
Составление Н.В. Маркелов, 2011
Оформление, дизайн.
ООО Издательство «СНЕГ», 2011
15ВЫ 978-5-903129-28-7
-Л,
(О^Ш€М&ф^ @/Ш/$ОШ#' ^ЪфоЮ&
К числу весьма тяжелых утрат, понесенных русским обществом в
последние годы, должна быть отнесена кончина Адольфа Петровича
Берже; в нем сошел в могилу, совершенно неожиданно и вполне
преждевременно, наиболее достойный представитель науки на Кавказе.
Мы были связаны с покойным узами тесной дружбы в продолжение
четырнадцати лет и ныне, с сердцем, сокрушенным глубокою скорбью,
священным долгом своим считаем сообщить несколько данных к
биографии и характеристике этой в высшей степени симпатичной личности.
I
Адольф Петрович был одним из четырех сыновей француза Петра Берже,
выехавшего в Россию в 1805 году. Дед А.П. Берже принадлежал к одной из
дворянских фамилий и имел довольно большое состояние, которое погибло в
смуте великой революции. Петр Берже, по приезде в Россию, посвятил себя
преподаванию французского языка и словесности. Это был истинный
профессор, с обширным образованием и талантом педагога; при этом он обладал
весьма счастливым характером, который полностью и передал своему сыну
Адольфу Петровичу. Как профессор, Петр Берже был весьма уважаем в
высших сферах петербургского общества и его нарасхват приглашали в
различные аристократические семейства; он преподавал в семействах князей
Долгоруких, Голицыных, графов Строгановых и во многих других; за урок
платили ему по 100 рублей, а у графини Бронницкой он получал даже по 300
рублей, конечно, ассигнациями. Его друг и товарищ З^иНеп, переживший
Берже, с наслаждением вспоминал эпоху Александра Павловича, когда он и
Берже были столь ценимы в русских семействах, как профессора.
Петр Берже в 1820-х годах женился на одной мекленбургской
уроженке, весьма достойной особе, которая пережила его и ныне сына
своего Адольфа Петровича.
Усиленные умственные занятия, соединенные с заботами об
обеспечении, на случай своей смерти, своего большого семейства (четыре сына и одна
дочь), настолько повлияли на здоровье Петра Берже, что он заболел и умер
в больнице для душевнобольных в 1839 году, но он был так уважаем и всеми
любим, что тотчас по его смерти многие лица приняли участие в судьбе его
малолетних детей, и они были распределены по казенным заведениям; в
гатчинский институт поступили все четыре сына покойного профессора.
Старший из них, ныне покойный, по окончании курса в институте, служил
в нем же, в течение 10 лет, и умер в 1860 г., оставив по себе память
добросовестного и весьма способного преподавателя. Третий и четвертый усердно
служат чиновниками в разных ведомствах; вторым сыном был ныне
опочивший сном смерти Адольф Петрович.
Приводим собственноручную автобиографическую заметку самого
Адольфа Петровича из сборника таковых заметок, принадлежащего
редакции журнала «Русская Старина»:
«Берже, Адольф Петрович, родился в 1828 г., 28 июля, в Петербурге;
учился в пансионе Цапинтини, откуда поступил A836 г.) в реформатскую
школу и, спустя два года, а именно в 1838 г., благодаря ходатайству супруги
французского посланника Баранта, был определен в гатчинский сиротский
институт, при инспекторе Гугеле. В 1847 г. Ад.П. Берже выпущен из
института в Петербургский университет, в котором и окончил курс со степенью
кандидата по восточному факультету. Это было в 1851 г.; в том же году, по
воле императора Николая Павловича, Берже отправлен на Кавказ, в
распоряжение князя Михаила Семеновича Воронцова...»
Прерываем здесь нашу записку, вспоминая рассказ покойного Адольфа
Петровича о том, что, по окончании курса на восточном факультете, он имел
непременное желание ехать за пределы России на азиатский Восток, но
хлопоты, начатые им по сему предмету через попечителя гатчинского
института Сергея Степановича Ланского, были завершены решением императора
Николая Павловича, сказавшего по сему предмету: «Берже не для чего ехать
за границу, на восток, так как Россия имеет свой восток, это — Кавказ, пусть
он туда и отправляется на службу».
Адольфу Петровичу не пришлось сожалеть о таковой своей судьбе.
«Начав службу в собственной канцелярии маститого вельможи, каким
был Воронцов, — продолжаем словами собственноручной записки Адольфа
Петровича, — Берже, в 1853 г., в мае, был отправлен с ученой целью в
Персию, где посетил города: Тавриз, Казвин, Тегеран, Испагань, Шираз, Хой.
Возвратившись в 1854 г. в Тифлис, он в следующем A855) году был вторично
отправлен в Персию, затем продолжал службу в той же канцелярии
наместника Кавказа. В1859 г. Берже был назначен чиновником особых поручений при
начальнике гражданского управления, при статс-секретаре Крузенштерне, а в
апреле 1864 г. председателем Кавказской Археографической Комиссии,
каковую обязанность несет по настоящий день» (в это время издано им десять
томов A1 книг) «Актов Кавказской Археографической Комиссии»).
В 1871 г. Берже был депутатом на 25-летнем юбилее Императорского
Русского Археологического общества и в 1876 г. депутатом на 3-м съезде
ориенталистов в Петербурге.
II
Тридцать пять лет Адольф Петрович находился на Кавказе, многого он был
свидетелем в этот длинный период времени, и за всеми этими событиями он
следил со вниманием историка и ученого. Всецело преданный науке, он изучил
Кавказ во всех минувших его судьбах и в его современном состоянии.
Археология, география, топография, статистика и, в особенности, история Кавказа —
были изучены Адольфом Петровичем в совершенстве, и изучение этой страны
было постоянно им продолжаемо. Все те, кто желал ознакомиться с Кавказом,
так сказать, научным образом, не могли миновать Берже и встречали в нем
самого просвещенного и всегда самого доброго руководителя при изучении
этой страны. Как на результаты этого многолетнего изучения страны, должно
указать на довольно длинный ряд трудов, изданных Адольфом Петровичем.
Берже участвовал в издании Записок общества любителей
кавказской археологии, в географическом словаре, изданном Императорским
Русским Географическим обществом; ему принадлежит часть описания
Кавказа, вошедшая в состав сочинения «Живописная Россия»,
изданного под редакцией П.П. Семенова, в каковом описании одна из самых
интересных глав, именно о горных племенах Кавказа, их обычаях,
географическом подразделении и проч., составлена Адольфом Петровичем
Берже. Но самым монументальным трудом ученого-ориенталиста и
исследователя Кавказа были «Акты Кавказской Археографической Комиссии».
В разное время Ад.П. Берже доставлены Императорской Академии Наук
материалы по лингвистическим исследованиям, впервые предпринятые
им по аварскому наречию, с этой целью совершил он, по поручению князя
А.И. Барятинского, в 1860 г., путешествие в Дагестан и занимался в Хун-
захе, под руководством Бин-Хитиноу-Мухаммед-Лачинилоу, бывшего
учителя Шамиля в философии; затем им были представлены ценные материалы
по языкам: чеченскому, осетинскому и удинскому и гуджиры (дарственные
записи) Хопского, Мартвильского, Цаишского и других монастырей.
С 1864 года деятельность Ад. П. Берже главным образом
сосредоточилась на издании «Актов Кавказской
Археографической Комиссии», что продолжалось по самый день его кончины.
Прежде, однако, чем перейдем к этому главнейшему труду всей его
жизни, приведем несколько данных о его служебном положении,
заимствуя эти данные из формуляра Ад. П. Берже.
По окончании в Санкт-Петербургском университете курса наук со
степенью кандидата, Ад.П. Берже определен на службу в канцелярию
наместника кавказского в 1851 г., декабря 24, с производством жалованья по 300
руб. сер. в год. Назначен младшим помощником чиновника по секретной
части той же канцелярии B6 декабря 1852 г.). Командирован в Персию, где
находился с 13 апреля 1853 года по 24 февраля 1855 года. Вторично
командирован в Персию, где находился с 30 марта по 15 августа 1855 г. Назначен
старшим помощником чиновника по секретной части канцелярии наместника
(апрель 1855 г.). Назначен заведовать мусульманскими училищами
Закавказского края A856 г.). 8 декабря 1856 года избран правителем Кавказского
отдела Императорского Русского Географического общества (по декабрь
1859 г.). С 27 декабря 1857 года назначен заведующим тифлисской
публичной библиотекой. В декабре 1858 года назначен чиновником особых
поручений при начальнике главного управления наместника кавказского. В 1860
году командирован с ученой целью в 1862 году в Мингрелию. Редактировал
«Кавказский Календарь» на 1857—1860 и 1862—1864 гг.
Назначенный председателем этой комиссии, при самом ее учреждении
в 1864 г. A1 марта), Берже, при постоянном к его трудам благосклонном
внимании бывшего августейшего наместника Кавказа, его императорского
высочества великого князя Михаила Николаевича, и при энергической
и просвещенной поддержке барона А.П. Николаи, с необыкновенным
рвением и любовью к делу принялся за собирание и издание этих актов.
Отметим здесь, что Ад.П. Берже в октябре 1864 г. избран в Париже
членом общества «Зоа I Аз1а1^ие»; в январе 1865 г. — членом общества,
там же, «Зоа1 Опеп1а1е с1е Ргапсе»; тогда же членом общества в Лейпциге
«Оеи1зсЬе тог§еп1 псНзсНе СеззеПзсЬагЬ; в сентябре 1875 г. избран
действительным членом «Одесского Общества Истории и Древностей».
Надо было так любить и так знать историю Кавказа, как знал ее Берже,
чтобы столь превосходно составить громаднейший сборник, в одиннадцати
книгах, т ю1ю, вышедший под его редакцией с 1866 по 1885 гг. Этот сборник
перед нами; в него вошли акты за все время владычества русских на Кавказе
и за Кавказом; с XVIII века по время наместничества князя Михаила
Семеновича Воронцова включительно, то есть по 1855 год. Каждый том заключает
в себе от 1000 до 1200 страниц в два столбца; каждому тому предпослано
весьма обстоятельное предисловие; в каждом томе превосходный указатель
личных и географических имен. Документы помещены, где нужно, с
надлежащими переводами с языков: арабского, армянского, грузинского,
французского и с объяснениями, и каждый том украшен несколькими портретами
главнейших деятелей на Кавказе: военных, гражданских и духовных. Есть
портреты и наиболее замечательных кавказских женщин.
Начиная с \Л-го тома, в предисловиях к актам приведен весьма
обстоятельный и обширный по числу лиц биографический словарь кавказских
деятелей. Выбор актов сделан замечательно хорошо; здесь, действительно,
приведены самые существенные документы, имеющие значение для истории
Кавказа. В этом собрании нет места различным проектам и предположениям,
почему-либо неосуществившимся, нет места переписке второстепенного
значения, с другой стороны, нет и перепечаток таких актов по отношению к
Кавказу, которые можно отыскать в полном собрании законов; редактор
«Актов» ограничился ссылкой на них вполне обстоятельной; повторяем, все
документы, помещенные в собрании актов, изданных Ад.П. Берже, имеют
весьма существенное значение и большой интерес для истории Кавказа.
Тщательность издания и изящество его выполнения, прямо сказать,
необыкновенные. Надо и то заметить, что высшее начальство Кавказа постоянно,
в течение двадцати лет, оказывало самое полное содействие уважаемому
исследователю; оно предоставило ему обширные материальные средства для
издания и для выполнения его с полнейшею роскошью и, вместе с тем, — и
это самое важное, — оказало АД.П. Берже полное доверие, освободив все
редактируемое им собрание актов от какого-либо цензурного просмотра.
Двенадцатый выпуск актов, объемлющий последнее десятилетие в
истории Кавказа до окончательного его покорения, а именно 1855—1864 годы,
был совершенно приготовлен Берже к печати, но он уже выйдет после его
столь преждевременной и неожиданной кончины.
«Акты Кавказской Археографической Комиссии», — Комиссии, кстати
заметить, заключавшейся почти в едином ее председателе, Берже, — навсегда
останутся не только самым главным и неиссякаемым источником сведений для
истории Кавказа, но положительно образцом для подобного рода изданий.
И как любил свое дело Адольф Петрович! С каким наслаждением
передавал он все подробности о своем труде, о своих заботах о печатании актов, по
исполнению художественных к нему приложений (виньетки, заставки,
заглавные листы, портреты и прочее). К обязанностям редактора он относился с такой
добросовестностью, что на время печатания нового тома актов он весь, так
сказать, уходил в свой труд, забывал все и всех и почти не оставлял своего кабинета
до тех пор, пока не подписывал к печати последнего листа громаднейшего тома
своего издания. Только промежутки между окончанием печатания одного тома
и приступом к другому Адольф Петрович посвящал другим работам и тут делал
целый ряд весьма интересных сообщений на страницы «Русской Старины».
Он начал принимать участие в «Русской Старине» с 1872 года, которой
и сообщал отдельные монографии из истории русского владычества на
Кавказе в период времени с 1801 по 1856 год. О каждом томе
монументального труда Адольфа Петровича Берже «Акты Кавказской
Археографической Комиссии» мы помещали в «Русской Старине» отзывы; при
одной из этих статей нами приведен перечень главнейших трудов этого
ученого, историка и ориенталиста (см. «Русскую Старину» изд. 1881 г.,
том XXXII, стр. 449).
Напомним здесь, что «Акты Кавказской Археографической Комиссии»
печатались всего лишь в 250 экземплярах. Цена каждого тома 25 рублей.
Советуем любителям отечественной истории, владеющим более или менее
значительными библиотеками, а также университетам и вообще высшим учебным
учреждениям поспешить с приобретением роскошного издания «Актов», так
как первые тома этого собрания имеются уже в малом числе экземпляров.
III
Мы обозрели ученую деятельность Адольфа Петровича. Скажем
несколько слов о нравственной личности этого человека.
Адольф Петрович Берже, при обширном и многостороннем образовании,
неистощимом остроумии, отличался в высшей степени добрым, веселым и
общительным характером. Всюду, где только Адольф Петрович имел
знакомых, он вызывал к себе чувство полнейшего уважения и искренней к нему
привязанности.
Человек, как мы уже сказали, весьма обширного и разностороннего
образования, он был в высшей степени прост в своих отношениях и, по
самой натуре своей чрезвычайно мягкий, умел сойтись с людьми самых
разнообразных общественных положений и умственного развития.
Рассказы его, преимущественно из кавказской хроники, отличались
присущим ему остроумием. Память его, опять-таки в области истории Кав-
каза, была весьма обширна. Это был неистощимый собеседник и самый
дорогой гость во всех кружках, его знавших. Не можем не вспомнить, как
несколько месяцев тому назад знаменитый писатель наш А.Н.
Островский, рассказывая нам о недавнем пребывании своем на Кавказе, с
особенным удовольствием и прежде всего вспомнил о знакомстве, сделанном
им в Тифлисе с Адольфом Петровичем Берже.
«Этот человек, — сказал Островский, — замечательно остроумный и
весьма образованный; это незаменимый собеседник и первое лицо на
Кавказе по своему обширному знакомству с этим краем».
Мы потеряли в Ад.П. Берже не только незаменимого для нас
сотрудника в трудах наших по изданию «Русской Старины», но мы потеряли в
нем горячо любимого друга. Нас восхищали в нем не только беззаветная
любовь к науке, не только его обширный ум и дарование, как писателя, но,
прежде всего благородство и честность его натуры. Мы не слышали от него
ни одного дурного слова в его отзыве о людях, за исключением лишь тех
случаев, когда его приговоры и характеристика подкреплялись несомненными
фактами. В последние годы своей жизни Адольф Петрович был глубоко
тронут благосклонностью к нему одного из высокостоящих лиц, молодого,
весьма просвещенного человека, искренне не только любящего науку, но и
усердно для нее трудящегося. Берже с удовольствием рассказывал нам об
этом, но относился и в этом случае к делу просто, как бы он говорил и об
отношениях своих к другим лицам.
2 января 1886 г. Адольф Петрович простился с нами; 10 января приехал в
Тифлис. 20 января писал нам оттуда, причем рассказывал в письме о том, что
он приступает к печатанию последнего тома «Актов» и к составлению своих
обширных записок за весь период 35-летнего своего пребывания на Кавказе.
Эти записки, обещавшие быть крайне интересными, он желал посвятить
вышеупомянутому лицу, которого сердечно любил и уважал, и готовился
напечатать их не иначе как в «Русской Старине».
Вот несколько строк из предсмертного письма к нам Ад.П. Берже:
Тифлис, 20-го января 1886 г.
Вот я и в Тифлисе, куда возвратился 10-го января. Путешествие совершил
благополучно и встречен приятелями восторженно. Итак, глубокоуважаемый
Михаил Иванович, нас опять разделяют тысячи верст.
Я произведен в тайные советники. Первое известие об этом получил
от Е.И.В. великой княгини Ольги Федоровны, затем поздравительные
телеграммы от его высочества Николая Михайловича, князя Донду-
кова, барона Николаи и генерала Шепелева.
Я принялся за последний том («Актов»), а также за воспоминания о
Кавказе и Персии.
Работы предстоит много — но я ее не страшусь.
Посылаю вам обещанный портрет кн. Бебутова.
.. .Вас крепко, крепко обнимаю
Ваш навеки Ад. Берже.
Десять дней спустя высокодостойный представитель науки на Кавказе
лежал уже на одре смерти, 31 января его не стало.
Мир праху твоему, достойный гражданин земли русской! Ты послужил
своему отечеству с честью, оставив по себе не только память, как о
достойном человеке, но и завещав России свой монументальный многолетний труд,
который ляжет основанием всей истории одной из роскошнейших и
интереснейших стран, входящих в состав нашего отечества.
В летописях Кавказа имя Адольфа Петровича Берже останется
неизгладимым, а в сердцах друзей его и почитателей оно пребудет незабвенным.
Михаил Семевский.
IV
Похороны Адольфа Петровича Берже
С 8 часов утра 3 февраля Лабораторная улица в Тифлисе, где жил покойный
председатель Кавказской Археографической Комиссии, стала наполняться
народом всех слоев общества, всех сословий и национальностей. Видно было,
что хоронят не простого, обыкновенного человека, а общественного деятеля,
человека популярного, оставившего по себе видный след и добрую память.
Фаэтон подъезжал за фаэтоном к подъезду трехэтажного дома, в котором
почивший занимал квартиру в 3-м этаже. Многие, зная, что при выносе будет
страшная теснота, спешили заранее сказать последнее «прости» труженику,
так безвременно оставившему нас. А в это время в небольшой комнате,
посередине ее, стоял роскошный гроб, в котором почивал безмятежным сном
Адольф Петрович. Улыбка на устах и кроткое выражение на лице
доказывали, что покойный расстался с жизнью без страданий и мук. «Полно, умер
ли он, не летаргия ли это», — спрашивали и сомневались многие из дам, — так
безмятежно лежал он в гробу, словно живой. Пришлось их успокоить
удостоверением пришедшего сказать последнее «прости» врача, который, увы,
констатировал непререкаемость совершившегося факта.
В 9 часов прибыл в квартиру покойного высокопреосвященный экзарх
Грузии, чтобы проститься с человеком, которого он от души любил и глубоко ува-
жал как за его прекрасные внутренние качества души, так и за заслуги науке.
После горячей молитвы за усопшего владыка оставил квартиру почившего,
видимо потрясенный безвременною потерею. Еще до этого было совершено
возложение венков на гроб покойного. Самый роскошный из них был венок,
возложенный постоянным членом комиссии Д.А. Кобяковым по поручению
и от имени его высочества великого князя Николая Михайловича, особым
расположением и вниманием которого всегда пользовался почивший. Затем
следовали венки от лиц и учреждений, находившихся в непосредственной
связи с деятельностью покойного и представители которых были его
лучшими друзьями или почитателями, а именно: 1) от Кавказской
Археографической Комиссии, председателем которой покойный состоял со дня ее
основания в течение 22-х лет; 2) от Кавказского музея и публичной библиотеки,
председатель которых Г.И. Радде был всегда лучшим другом почившего;
3) от типографии при канцелярии главноуправляющего; 4) от мусульманских
духовных правлений; 5) от мусульманских училищ, попечителем которых
состоял покойный; 6) от переплетного заведения Зиберта; 7) от литографии
Дюстердика; 8) от друзей; и 9) еще несколько венков от неизвестных лиц.
В 9 часов начался обряд последнего напутствия, совершенный местным
лютеранским пастором Гюземаном на русском языке, которым он владеет
почти в совершенстве. В 10 часов гроб был поставлен на катафалк, и
процессия двинулась медленно и в стройном порядке, предшествуемая орденами
покойного и венками, по направлению к лютеранской церкви на Солдатском
базаре. Гроб сопровождали почти все сослуживцы почившего, а в том числе
и директор канцелярии главноначальствующего действительный статский
советник Рогге. К процессии примкнули и многие представители других
ведомств, а затем многочисленные друзья почившего, видимо
выказывавшие глубокий след искреннего, неподдельного горя. В числе
присутствовавших мы видели и всех представителей местных мусульман с их духовными
правлениями, имея во главе Закавказского муфтия. Шейх-уль-ислам (глава
мусульман — Ред.) отсутствовал за болезнью. За гробом шли также ученики
мусульманских училищ.
Но вот кончилась и проповедь в церкви, процессия двинулась дальше — к
последнему месту вечного покоя. В11 часов гроб достиг предназначенной ему
могилы. Вот и конечный акт совершен: гроб спущен в зияющую пропасть,
пастор произнес последнее напутствие; счеты с жизнью окончены.
Свершилось, — застучала первая горсть земли, брошенная в могилу. Тогда
ближайший сотрудник покойного за последнее время, постоянный член комиссии
Д.А. Кобяков испросил позволения сказать последнее «прости» усопшему.
^>^=^ 11 —^<Ы^С^ .
Воцарилось молчание, толпа друзей почившего окружила могилу. Вот,
приблизительно, что он произнес:
«Перед нами свежая могила скоропостижно и безвременно почившего
Адольфа Петровича. На мою долю выпала печальная, но в то же время
почетная обязанность сказать на этой могиле последнее «прости»
усопшему. Характеристика почившего будет коротка и назидательна. Как
человек вообще — он был идеально честен, как человек науки и дела — он был
неутомимый труженик. Про него можно смело сказать, что он был друг
человечества, а потому и не имел врагов; у него могли быть завистники, но
отнюдь не враги. Те же, кому выпало на долю узнать его близко, оценить
его внутренние душевные качества, те делались его друзьями — друзьями
навсегда. Не счесть этих друзей, в особенности на Кавказе, которому он
посвятил всю свою жизнь. Житель далекого севера, он был заброшен
судьбою на юг и полюбил этот юг до глубины своей чуткой, восприимчивой души.
Он сроднился с Кавказом, с его дикою горною природою, с его роскошными
долинами, с его прекрасными обитателями. Изучению Кавказа он посвятил
всю свою жизнь, и вряд ли кто-либо другой лучше его знал этот дорогой край,
будущность которого так много обещает.
Он не был крупным, выдающимся администратором, не был героем в
боях, — деятельность его протекала в тиши кабинетного труда, но, тем не
менее, она оставила по себе неизгладимый след.
Высокое официальное положение, которое занимал почивший, достигнуто
им не искательством, но действительными заслугами; равнодушный к
внешним знакам отличия, он не добивался их и не кичился ими. Он не искал славы,
но, тем не менее, нашел ее, — и нашел вполне заслуженно.
Не оставил почивший золота и богатств своим наследникам, но зато
оставил честное имя и добрую благодарную память среди друзей и
ценителей. Бедняком он прибыл на Кавказ, бедняком и оставил земную юдоль,
и тем возвышеннее предстает пред нами образ его. Друг всех, он не был
другом самого себя и часто отказывался от того, что принадлежало ему
по праву, в пользу других. И все это он совершал скромно, не хвалясь, а,
напротив, скрывая.
Почившего одинаково любили во всех слоях общества, во всех
национальностях. Туземцы ценили в нем прямоту характера, честность
убеждений. Его ученые труды правильно, беспристрастно разъяснили и осветили
не одну страницу из прошлого разноплеменных народов, населяющих
Кавказ. Он имел друзей и ценителей и среди мусульман, об интересах которых
неутомимо заботился по своим официальным обязанностям.
Не стану перечислять его
многочисленных трудов по
кавказоведению, — это завело бы
меня слишком далеко, а укажу
лишь на капитальнейший его
труд — «Акты
Археографической Комиссии», составлению
и изданию которых он
посвятил целых 22 года. Он извлек
из пыльных архивов
жизненные факты, он умелою рукою
сгруппировал и осветил их.
Издание этих «Актов» стоило
почившему неимоверных
трудов, которые далеко не всякому
понятны. Хотя и поражаешься
невольно при взгляде на
каждый из объемистых томов
громадностью работы, но нужно
знать, сколько усилий надо было
Преодолеть, чтобы выпустить В Акты Археографической Комиссии
свет известный том, известную
эпоху. Для каждого тома надо было пересмотреть и перечитать десятки
тысяч дел, из которых многие занимали собою сотни, а иногда и тысячи
листов старинной неразборчивой рукописи, и извлечь из них краткую суть,
чтобы охарактеризовать эпоху, пролить на нее надлежащий свет. И все это
делалось почившим с тою добросовестностью, которая была присуща его
характеру. 11 объемистых книг — результат его трудов. Длинная эпоха более
чем пятидесятилетней деятельности русского правительства на Кавказе —
осветилась настоящим светом и останется для потомства и науки
драгоценным вкладом. Акты — лучший и достойнейший памятник деятельности
почившего, и остается только жалеть, что Богу не угодно было допустить
покойного вполне завершить дело, конец которого был так близок. Еще год
с небольшим, и «Акты» были бы доведены до 1864 года, то есть до периода
полного умиротворения края и начала введения гражданственности в нем.
Когда умирает человек с таким именем, какое имел почивший Адольф
Петрович, на остающихся лежат важные обязанности. В виду свежей могилы,
которую мы теперь окружаем, кидая в нее горсти сырой земли, я и считаю
— ^^^ 13 —.с^Ы^^—_
$11)
1111111111Ш
АР1Ш ШШГО НШШ11 ШШНШ ШШШГО.
томъп.
„,/5г#...,„
•^ШШ&?~-
уместным сказать несколько
слов об этих обязанностях,
исполнение которых докажет,
что мы помним его заслуги, что
мы оценили его значение как для
настоящего, так и для потомства.
У почившего осталась семья,
осталось двое детей, которых он
любил без меры. К ним
стремились все его желания, для них он
жил, о них он думал и заботился
дни и ночи, о них он ежедневно,
ежечасно говорил со своими
друзьями. Дети эти
воспитываются на далеком севере, в
холодном Петербурге. Чтобы дать им
лучшее воспитание, он оторвал
их от привольного юга, решился
расстаться с ними, надеясь, что
там они легче и тверже станут
Памятник Ад. П. Берже на ноги, ПОЧИВШИЙ не жалел
средств, добываемых тяжелым
трудом, он себе во многом отказывал, — лишь бы им было хорошо. Теперь
эти средства оскудеют. Не почувствуют ли дети почившего этого
оскудения; не отразится ли оно на их воспитании, — вот вопрос, над разрешением
которого можно призадуматься и над которым покойный в последнее время
неоднократно, действительно, и призадумывался в разговорах с друзьями,
как бы предчувствуя близкую кончину. Судьбе угодно было, чтобы я принял
последний вздох почившего. Хотя он во все время своей краткой болезни
был в забытьи, но заключительные минуты его жизни ознаменовались
возвращением сознания. Речи ему, правда, Господь не вернул, — силы ему
изменили, но в предсмертном его взгляде, — кротком и молящем, — я не мог не
прочесть надежды, что дети его не будут оставлены и что они, совершенно
сообразно его предположениям, получат, несмотря на его кончину, лучший
дар в жизни — воспитание и образование. Обязанность поддержать семью
почившего лежит, правда, и на обществе, но его, несомненно, до этого не
допустят. Есть власть выше и компетентнее общества, и не моей слабой речи
указывать этой власти на то, что ею, конечно, будет исполнено без всяких
указаний. Заслуги покойного настолько известны, настолько велики, что я
с смелым сердцем обхожу этот вопрос и перехожу прямо ко второй
обязанности, лежащей на его многочисленных друзьях.
Пусть не зарастет тропа на эту свежую могилу, пусть и на ней воздвигнется
неизгладимый след, подобный тому, который оставил по себе почивший.
Пусть ее украсит достойный вещественный памятник, который будет воочию
напоминать нам о человеке, так много потрудившимся и так много
сделавшим полезного на земле. Мы будем приходить к этому памятнику и учиться,
как жить и действовать, чтобы заслужить такую же общую любовь, какою
пользовался почивший. Я уверен, что родные покойного не воспротивятся
этому, не будут оспаривать права общества на его могилу, которая одинаково
принадлежит им и нам: им — как могила родного, нам — как могила
общественного деятеля. Я буду счастлив, если мне удастся привести к исполнению
эту мысль, а что она будет исполнена — в этом не может быть и сомнения: его
многочисленные друзья мне в том порукой.
Мир праху твоему, честный русский гражданин и неутомимый труженик,
так сильно любивший Кавказ и так много ему послуживший!»
Речь эта была выслушана с полным вниманием и при гробовом молчании
многочисленными друзьями почившего, окружавшими тесною и дружною
стеною свежую могилу усопшего. Многие плакали. Знакомые и незнакомые
наперерыв подходили к говорившему и горячо заявляли, что глубоко
сочувствуют всему сказанному им и присоединяются к его пожеланиям.
Газета «Кавказ». 1886 г. № 32.
От редакции «Русской Старины». Глубоко сочувствуя
предложению Д.А. Кобякова, с которым он обратился к друзьям и почитателям
Ад.П. Берже, о сооружении на общие их средства памятника на могиле
этого дорогого всем нам человека — мы поспешили препроводить на имя
г. Кобякова A7 февраля 1886 г.) — сто рублей в фонд на сооружение
означенного памятника.
м.с.
(В 1888 году в Тифлисе при Кавказском музее заботами друзей и
почитателей Адольфа Петровича Берже поставлен ему памятник — бронзовый бюст
на мраморном пьедестале. — Ред.)
Из всех окраин России нам менее всего известен Кавказ. Между тем, на
ознакомление с этим именно краем правительство делало и делает весьма
значительные затраты. Учрежденная по высочайшему повелению в апреле
1864 года, под моим председательством, Кавказская Археографическая
Комиссия успела уже напечатать семь громадных (т Ы.) томов,
собранных ею актов за время нашего владычества на Кавказе с 1799 по 1831 г.
Но изучение актов доступно только терпеливому труду специалистов-
исследователей, дабы из отдельных документов правительственной и
административной деятельности сделать общие выводы для разъяснения
различных явлений исторической жизни Закавказья. Такая задача, очевидно,
не легка и не может быть с первого раза разрешена с должною полнотой
и законченностью; но это, конечно, не должно останавливать посильного
ее разрешения на основании тех данных, которыми мы можем
воспользоваться в настоящее время. Сделаем что можем и представим другим
исправить наш труд и достигнуть лучшего результата.
Руководствуясь таким убеждением, мы постараемся в настоящем
исследовании, по возможности, разрешить следующие вопросы:
^^^^ 16 С^^^
1. Было ли присоединение Грузии результатом завоевательных
планов России?
2. Произошло ли присоединение Грузии к России вследствие
эгоистического стремления Георгия XII оградить свои личные права? и
3. Желал ли грузинский народ русского подданства?
Мы посвящаем разрешению каждого из этих вопросов особенную главу и
на основании подробного анализа сделаем конечный вывод.
I
Было ли присоединение Грузии результатом завоевательных планов России?
Европейские публицисты и мыслители никак не хотят признать
постепенное развитие внутренних сил и внешнего могущества России за явление
историческое, совершающееся помимо воли людей, стоящих во главе русского
правительства, но видят в том результат дальновидной политики, то есть
разных ухищрений русских дипломатов, исполняющих планы, задуманные
их предшественниками. Неосновательность такой мысли, несмотря на
авторитеты, ее проповедующие, выясняется всякий раз, когда беспристрастное
исторические исследование касается какого-нибудь вопроса из прошедшей
жизни нашего Отечества. Оказывается, что в России, как и везде,
дипломаты и лица, стоящие во главе государственного управления, имели свои
стремления, свои планы, свои личные симпатии, но могли приводить их в
исполнение лишь настолько, насколько этим обусловливался исторический
ход событий. Не все у нас были гении, даже не все честные люди, не всегда
были у нас успехи в сношениях с другими странами и народами и, несмотря
на разочарование руководителей, факты доказывают, что иногда ошибке,
увлечению, неудаче мы были обязаны более плодотворными последствиями,
чем наилучше обдуманным, блистательным планам, которых
систематическое, точное исполнение приносило одно зло. То же самое было и у других
народов, предназначавшихся играть видную роль на поприще историческом.
Покорение Кавказа и Закавказья многим кажется неизбежным
продолжением планов Петра I, который сам водил войска по Каспийскому
побережью и завоевал для России лучшие персидские провинции, возвращенные
обратно его наследниками, не понимавшими целей гениального человека. Но
такой взгляд не подтверждается историческими документами. Оказывается,
что мысли Петра были совсем забыты или, вернее, значение их было утрачено
впоследствии. Внимание русских государственных людей было обращено на
Другие вопросы и проложение торгового пути через Россию в Индию по
: ^^ 17 —с^г^ ¦
направлению, указанному великим преобразователем, было отнесено к
области утопий. По уступке Персии ее провинций, все наши заботы
сосредоточились на охранении пограничной Кавказской линии и возможном ее
благополучии. Всякое движение вперед, всякий шаг далее к югу, к
Кавказским горам, вовсе не был исполнением политической программы,
преподанной свыше, а вызывался случайно событиями, совершавшимися в
сопредельных странах, и дипломатия, отставая от хода дел, только давала
санкцию уже совершившемуся.
Решительное покорение Кавказа и Закавказья начался с присоединением
Грузии, и факт этот, по нашему мнению, вовсе непредусмотренный
современными деятелями, совершился даже вопреки их воле, и последствия его были
вовсе не те, которых ожидали, а те именно, какие были необходимы для
развития могущества России, сообразно задаче, которую она должна выполнить
в мировом, историческом ходе событий.
Грузия вовсе не была сознательно завоевана, как думают некоторые, и не
могла быть завоевана в то время, когда совершилось ее присоединение.
Всякое завоевание предполагает, конечно, завоевателя, который, подобно
Александру Македонскому или Наполеону I, жаждал бы всемирной известности,
считал бы для себя высшим благом покорение, торжество над неприятелем,
кто бы он ни был, лишь бы можно было до него добраться и вынудить к
сопротивлению. Такого завоевателя в период присоединения Грузии на
русском престоле не было. Правда, начало серьезных намерений присоединить
Грузию относится к царствованию Екатерины II, когда, благодаря
широким планам развития России как самой императрицы, так и окружавших
ее гениальных людей можно подозревать весьма отдаленные политические
комбинации, но, как известно, все они, со смертью императрицы,
окончились отступлением русских войск из Закавказья в 1796 году, что сильно
поколебало веру в правительство России. В инструкции, данной по указу
императора Павла I Коваленскому, 16 апреля 1799 года, которою
фактически конфирмовался договор, заключенный Екатериной II с грузинским царем
Ираклием И, 24 июня 1783 года, — вовсе не видно скрытых политических
планов и не рекомендуется каких-нибудь дипломатических действий,
предназначенных приготовить пути к поглощению грузинского царства, а,
напротив, все указывает на искреннее желание сохранить его самостоятельность
под покровительством России. Так, например, 11-м пунктом этой инструкции
Коваленскому вменяется в обязанность «чинить царю приличные внушения,
дабы поведением своим и разными заведениями к просвещению народа в
православной вере нашей, там по невежеству, наиболее по наружности испо-
ведуемой, и, вообще, всякого
просвещения, отличался бы он
между варварскими
тамошними народами». И далее: если
бы царь основал воинское свое
ополчение посредством
некоторого порядка или регуляр-
ства и заведения порядочной
артиллерии, то Коваленскому
рекомендуется «употребить
для руководства их начальника
и офицеров посылаемого
егерского полка, дабы таким
образом царь и с малыми силами мог
противостоять в нужде
необузданным и многочисленным
полчищам персидским».
Очевидно, приказание принуждать
царя, поступающего в
подданство, заводить национальные
школы и национальную
регулярную армию — совершенно
противно здравому смыслу, если бы предполагалось поглотить Грузию, а
доказывает то, что Россия, в виду сохранения христианского государства за
непроходимыми в то время Кавказскими горами, желала только оградить
его существование и для того, довольствуясь лишь ролью сюзерена,
предполагала упрочить прогрессивно развитие страны.
Что 11-й пункт инструкции не составлял дипломатической уловки, а имел
реальное, буквальное значение, мы убеждаемся из рапорта генерала
Лазарева Кноррингу, от 25 сентября 1800 года, письма к нему же Коваленского,
от 23 декабря 1800 года и письма Кнорринга к Георгию XII, в которых
изложены предложения, сделанные царю этими лицами о необходимости
организации грузинских войск. Но царь, видимо, не мог воспользоваться
предоставленными ему средствами устроить самостоятельное царство и предпочитал
просить усиления русских войск до цифры 6000 человек, которую почему-то
считал достаточной для ограждения Грузии от внутренних и внешних
врагов. Впрочем, один из сыновей Георгия, Михаил, как удостоверяет Лазарев,
«собрал роту из своих малолетних и по образу нашему вооружает и обучает
Екатерина II
ее»; но, вероятно, эта игрушка ничем не
кончилась, так как об этой роте после
того нигде не упоминается.
При высылке полка Гулякова,
Кнорринг, 8 сентября 1800 года,
предписал Лазареву «дать приметить
царю, что если высочайше
назначенные войска и вступили в Грузию, то
не на всегдашнее пребывание и не на
содержание гарнизонов, а только
временно, по случаю опасностей,
угрожающих Грузии, и поэтому усилия
царя в мерах собственного воинского
вооружения не должны ослабевать».
Далее Кнорринг, «к единому
сведению Лазарева», сообщает почерпнутое
Генерал И.П. Лазарев им из переписки с Георгием убеждение
царя, что войска останутся навсегда в
Грузии и что от продовольствия их Грузия будет наполняться деньгами,
а царь ничего не будет тратить на содержание войска, и потому поручает
Лазареву «настоять, чтобы грузинское правительство не оставляло
принятых к собственной своей безопасности мер». Честный Лазарев не мог
допустить, чтобы царь пускался в спекуляции, как то действительно
оказалось, но приписывал требование подкрепления тому, что «царь, как
человек, удрученный страхом, не в силах будучи отрясти от сердца своего угро-
жения, предавался совершенному унынию и в сем разе брался за то, что
первым к спасению его представлялось».
Впрочем, обвинять царя Георгия, что он не организовал туземных войск,
было бы не совсем справедливо. Полное расстройство внутренней
государственной жизни, существовавшие и ожидавшиеся междоусобия и опасность
от внешних врагов — не могли быть устранены собственными силами
царства, что и вынудило искать подданства российскому императору взамен
высылки русских войск, которые сохранили бы погасавшую жизнь
грузинского царства. Первый отряд русских войск, 17-й егерский генерал-майора
Лазарева полк, вступил в Тифлис 27 ноября 1799 года, и, как описывает
Коваленский, «сделал при входе фигуру преизрядную, был встречен за три
версты наивеликолепнейше. Царь, со всеми знатными, светскими и
духовными вельможами, выехал навстречу в сопровождении более десяти тысяч
человек народа, в городе же, вид амфитеатра имеющем; все крыши домов
были усыпаны женщинами, и, по единообразному их из белого холста
одеянию, казали собой прекрасный вид рассеянного по городу лагеря. Пушечная
пальба и колокольный по всем церквам звон возвышали сие празднество,
а радостные восклицания народа, движения и самые слезы, особливо
женщин, усовершили сию трогательную картину братского приема и неложной
преданности к нам народа». Но вслед за сим трогательным празднеством
являются послы персидского шаха. Они требуют покорности, угрожая
истреблением Грузии, а брат царя, Александр, бежит в Персию и нарушает
внутреннее спокойствие. Обучать войска было некогда и уже в июне 1800
года Коваленский просит усиления русских войск в Грузии, для отражения
ожидаемого вторжения персиян под начальством Аббас-мирзы. 10 июля
генералу Кноррингу дается императором Павлом рескрипт о
приготовлении к походу с Кавказской линии по пяти эскадронов драгунских полков
Пушкина и Обрескова, двух пехотных полков, расположенных в середине
линии, двух сводных гренадерских и одного батальона егерского Лихачева
1-го полка, так, чтобы вместе с полком Лазарева иметь в Грузии 10
эскадронов кавалерии и 9 батальонов инфантерии. Таким образом, очевидно,
обстоятельства не допускали мысли о возможности доставить грузинским
войскам регулярство, особенно при том условии, что денег в царстве не было
и наличные боевые силы, собранные в помощь Лазареву, «едва имели по
одному ружью на 18 человек, а остальные были вооружены обожженными
кизиловыми палками».
Первые политические деятели, прибывшие из России в Тифлис, были
действительный статский советник Коваленский и генерал-майор
Лазарев. Коваленский, назначенный полномочным министром при царе
Георгии, поставил себе задачею играть первенствующую роль и распоряжаться
бесконтрольно Грузией. Во всех его донесениях, письмах, проектах и
соображениях не видно никакой государственной идеи, никакого понятия о
служении какому-нибудь отвлеченному принципу: все интересы России и
Грузии отступают для него на задний план, как только задевается
мелочное самолюбие или корыстолюбие этого кляузного чиновника. По приезде
в Тифлис министр удивил всех своим поведением. Напрасно царь
ежедневно посылает узнавать о его здоровье, выражая тем желание видеть
министра. Коваленский не хотел понять этого и отсылал посланцев с
ответом, что он здоров. Наконец, когда решился явиться к царю, то послал
прежде сказать, чтобы для него изготовили кресла. К царю Коваленский
явился в особом наряде: в шубе, теплых сапогах и дорожной шапке и тотчас
же сел в изготовленные для него кресла, касаясь своими ногами ног царя.
Затем, отправясь в том же наряде к царице, он кончил аудиенцию
объявлением, что настал адмиральский час, и потребовал себе водки.
Сообразно нелепому наряду и поведению, речь министра отличалась дерзостью
и пренебрежением. А между тем этот недоступный министр российского
императора обещал царице взятку в 3000 р., адъютанту царя князю
Александру Макаеву 2000 р. и княгине Чавчавадзе 7000 р., если они
убедят Георгия ходатайствовать перед государем императором об оставлении
Коваленского министром в Тифлисе, с заявлением, что никого другого на
этом месте царь иметь не желает. Вероятно, благодаря этим проискам,
«мало чести ему у здешнего народа принесшим», высочайший рескрипт от
3 августа 1800 года об отозвании Коваленского остался без исполнения,
и после смерти Георгия XII на долю Коваленского выпало организовать
управление Грузией, учредить так называемое Верховное Грузинское
правительство, во главе коего явился сам Коваленский с титулом правителя
Грузии. Разбирая организацию этого Верховного Грузинского
правительства, проектированного и приведенного в исполнение Коваленским,
надворный советник Соколов заключает: «смело и утвердительно полагать
можно, что злоупотребления созерцались правителем при самом
сочинении постановления нынешнего в Грузии правительства». Приводя в
исполнение свой зрело обдуманный проект, Коваленский «укомплектовал все
места большею частью своими родственниками или людьми, с ним или с
родственниками его в каких-нибудь связях состоящими». Затем,
совершенно естественно, «дом Коваленского был верховным местом, откуда
рассылались повеления, розыски, аресты и конфискации». Все чины
правительства, очевидно, служили Коваленскому, а не России, «и
числились только по спискам в виде безымянных архитекторов, канцелярских
чиновников» и пр., и если существовали в действительности, то «получали
от Коваленского в счет жалования сукнами, которые продавали после с
убытком для выручки денег». В секретной записке об избранных
правителем приставах при татарах Соколов выражается так: «они ни по службе,
ни в обществе достойными не были; например, Мерабов и Маквиладзе, о
достоинстве коих упоминать пристойность запрещает». Несмотря, однако,
на такой невзыскательный выбор чиновников, государственная служба в
Грузии и для них представляла мало привлекательного. Полковник Чернов
доносит князю Цицианову, что «чины полиции не удовлетворены полгода
жалованием, и как они не имеют другого средства пропитания, то нередко
отказываются от должности, оставляя полицию без всякой деятельности».
Тифлис. Рисунок конца XVIIIв.
В представлении Верховного Грузинского правительства уголовной
экспедиции значится: «оная экспедиция имела рассуждение, что повытчики
Гуляев и Дзюбенко, и регистратор Светлашный к должностям своим не
являются, извиняясь, что, по недаче скудного жалования, назначенного
правителем, и по неимению кредита, они доведены до такого жалкого
состояния, что ни пищи, ни обуви, ни верхней одежды не имеют. В самой
экспедиции нет ни вахмистра, ни сторожа, и с открытия губернии не
метутся и не топятся комнаты. Что писано правителю и
главнокомандующему (Кноррингу) о высылке положенных по штату на расходы денег, но
уведомления ни откуда не последовало».
При подобных принципах и порядках в управлении Грузии, после
полнейшего расстройства внутренней государственной жизни при последних царях,
злоупотребления должны были составлять нормальный ход дел, и искать
чего-либо иного в период управления Грузией старейшего из русских деятелей
за Кавказом — едва ли возможно. «Из подносимых мною государю
императору донесений, — пишет князь Цицианов графу Кочубею, — усмотреть
изволите жалостное положение дел грузинских и вопиющие злоупотребления
власти бывшего правителя Грузии... которых десятимесячное продолжение
превзошло меры терпения грузинского народа, пришедшего в колебание и
явное недоброжелательство к нашему правлению».
¦ ^^^^ 23 с^г^^
Правда, над Коваленским был поставлен высший контроль в лице
начальника Кавказской линии, главнокомандующего войсками, генерал-
лейтенанта Кнорринга, который постоянно жил в Кизляре и Моздоке,
откуда, по представлениям того же Коваленского, серьезно разрешал такие
мероприятия, как воспрещение вывоза из Грузии шерсти, для того, чтобы
Коваленский мог скупать эту шерсть за бесценок на так называемую
казенную суконную фабрику, и потом дешево стоящими сукнами рассчитываться
за службу с состоявшими налицо чиновниками, если они трудились для
блага России, а не состояли в родстве с Коваленским, помогая ему
эксплуатировать вновь присоединенную страну. При секретном следствии
Соколова, между прочими, стоит такой пункт: «Во всей Грузии скуплена за
дешевую цену шерсть для употребления на суконной фабрике, но, как здесь
говорят, из шерсти сей делается особая какая-то спекуляция. Правитель,
имея оной до 15000 пуд, намеревается отправить в Россию для распродажи
с выгодою». Поэтому естественно, что как ни далеко лежала Грузия, но
слава дел правителя дошла наконец до Петербурга. Рескриптом от 8
сентября 1802 года император Александр «по дошедшим жалобам и
неудовольствиям на управляющих в Грузии генерал-лейтенанта Кнорринга и
действительного статского советника Коваленского» признал нужным «зачислить
первого по армии, а второго отозвать для употребления к другим делам», а
управление гражданской и военной частью возложить на князя Цицианова,
предоставив ему поступить с Коваленским как признает за лучшее.
Несмотря, однако, на такое широкое полномочие, данное государем
князю Цицианову над участью правителя Грузии, Коваленский решился
вступить в борьбу с новым главнокомандующим, который, между тем,
подвигаясь к Тифлису, был осаждаем массою жалоб на злоупотребления
Коваленского и К°. По приезде в Тифлис и производстве ревизии
присутственных мест Верховного Грузинского правительства, князь Цицианов
везде нашел такой хаос, что тотчас дал Коваленскому ордер, лишающий
его должности. Коваленский вздумал было парализовать действие ордера,
подать рапорт о болезни, где выражался, что не может исполнять
должности «по усилившимся болезненным припадкам по поводу поражения
чувствительности неожиданным и, кажется, незаслуживаемым приемом,
какой угодно было князю Цицианову сделать при отверстых дверях в
посрамление Коваленского при множестве князей», но князь Цицианов,
как человек с сильным характером и безусловной честностью, не тронулся
деликатностью чувств такого закоренелого дельца, как Коваленский, и
отвечал ему, что рапорт о болезни вовсе не нужен, так как Коваленский
-с^е
Тифлис. С картины Л. Пермаи
маици
уже лишен места, и прибавил, что если «нежной чувствительности
поражение было у Коваленского непритворно», то оно заслужено и «по
крайней мере, составляет следствие той нечувствительности, какую он полагал
в здешних князьях, когда оскорблял их своим поведением и тем заставил
возненавидеть правление до такой степени, что князь Цицианов нашел
страшное колебание умов против российского правления».
При таком решительном отпоре дипломатическим укрывательствам от
ответственности не было места, и Коваленскому приходилось прибегнуть
к открытому противодействию, но как оно повлекло бы за собой скорый
конец, то, по примеру всех мастеров канцелярского дела, он спрятался
за абсолютную инерцию. На все предписания князя Цицианова он не
отвечал; все его требования оставлял без исполнения, предоставляя ему
самому разобраться в хаосе бездействия и злоупотреблений Верховного
Грузинского правительства или пользоваться для того услугами чинов
правительства, плутовавших совместно с бывшим правителем. А между
тем все средства и деятельность Коваленского были направлены к тому,
чтобы выставить себя перед высшим начальством несчастной жертвой
несправедливого преследования. Много пришлось потрудиться князю
Цицианову, чтобы сломить такую массу беззакония, какую
представлял собой Коваленский, хотя, по здравому смыслу, этого быть не могло.
Вредная деятельность Коваленского была признана самим императором.
Князю Цицианову было дано полномочие поступить с ним, как признает
за лучшее, но Коваленский все это игнорировал. Сначала он совсем
не хотел отдавать отчета и выехал в город Георгиевск. Возвращенный
оттуда по особому высочайшему повелению в Тифлис для дачи отчета,
он не хотел уже выехать из Тифлиса, и спокойно руководил здесь
своими сообщниками, чтобы сбить правосудие с настоящей дороги. Однако
князь Цицианов преодолел все: указом правительствующему сенату от
15 августа 1803 года повелено:
1) По содержанию всех статей, содержащихся в следствии
главнокомандующим в Грузии, по высочайшему повелению, произведенном, — бывшего
правителя Грузии действительного статского советника Коваленского судить
по законам и
2) По связи сего дела с политическими обстоятельствами и общим
устройством Грузии, — суд сей произвести при 1-м департаменте
правительствующего сената.
Приведенного краткого перечня деятельности первого русского
правителя Грузии совершенно достаточно, чтобы прийти к заключению,
что сановник этот
преследовал только свои личные цели,
причем государственные
задачи России для него не
существовали. Стало быть,
приписывать ему желание
завоевать Грузию и ввести ее
в состав Российской империи
было бы несообразно. Надо
только удивляться, как Кова-
ленский не достиг обратного
результата: не погубил
окончательно Грузию и всех войск,
высланных для ее охранения.
Он сделал, по крайней мере,
для того все что мог, и если
не имел успеха, то
благодаря тому противодействию,
какое встретил со стороны ^ пли
г г 1\нязъ 11. Д. Цицианов
честного и бесхитростного
слуги России, командира 17-го егерского полка генерал-майора Ивана
Петровича Лазарева.
По силе инструкции 16 января 1799 года, Коваленскому
предоставлялась собственно дипломатическая часть, представительство России и потом
гражданская часть, посланные же в Грузию войска ему подчинены не были,
и этому-то разумному отделению гражданской власти от военной Грузия
обязана своим существованием.
Последовательное чтение донесений Коваленского и рапортов Лазарева,
напечатанных в «Актах Кавказской Археографической Комиссии», в
высшей степени поучительно, так как в этих документах вполне выражается
различие между принципами и деятельностью этих двух представителей
русской администрации в Грузии. В первом же донесении генералу Кнор-
рингу, 2 декабря 1799 года, Коваленский восхищается приемом царя
Георгия, говорит о его преданности и делает себе недвусмысленный комплимент,
заявляя, что «его самого царь полюбил как сына и друга, и все предложения
его приемлет за свято. Что это его ободряет тем паче, что он нашел в царе
твердость правил, здравое суждение, кротость и благочестие». Это, однако,
не мешает Коваленскому писать, от 6 августа 1800 года, Кноррингу же,
что «пуще всего беспокоит его слабое исполнение его внушений, ни от чего
другого как от робости и лености происходящее». С 14 декабря 1799 года
Коваленский начинает свои жалобы или, правильнее, клевету на Ивана
Петровича Лазарева, который будто бы компрометирует себя перед царем
грубостью и преследует всех своих подчиненных, если они находятся в
дружеских отношениях к Коваленскому, и затем распространяется о всех своих
благоразумных распоряжениях по снабжению войск провиантом. Лазарев
так характеризует царя: «Он весьма добрый, но слаб как рассудком, так
и в управлении; все генерально к пользе солдат приказывает, но город,
будучи управляем двумя армянами, Меликовым и Тумановым, ничего не
выполняют, а ему докладывают, что все выполнено». О продовольствии
полка Лазарев пишет, что «с 13-го декабря он уже сухарей нигде не видел,
а таких, какие Кноррингу доставлены на пробу, совсем не имел». Что в
день коронации царь отпустил солдатам 300 тунг чихиря и 200 балыков,
«а люди были 6 дней без дров, а без круп Лазарев и счесть не может, ибо
на 4 дня отпущены вместо круп бобы и грецкие орехи и люди уже 8 дней
едят экономический и его провиант». Что люди теряют 26 копеек при
промене рубля и не получают полностью довольствие. Одним словом,
заключает он: «лучше бы желал я стоять в каком-нибудь редуте, чем здесь, видя
все беспорядки». Обо всем этом Лазарев говорил адъютанту царя князю
Чавчавадзе и обещал донести Кноррингу. Угроза подействовала. Георгий
прислал Абхазова с объяснениями, что царь знает, сколько Лазарев
огорчен, просит, чтобы он не огорчался и что царь употребит все силы его
персону удовольствовать всем, хотя бы это ему стоило заложить сына. «Сии
последние слова, — говорит Лазарев, — показались мне колки, ибо о себе
я ему ни слова не говорил, исключая, что я рискую за недостатки в полку
потерять милости своего государя», и Лазарев просил передать царю, что
«он ни в чем нужды не имеет, получая от государя жалованье и имея свои
деревни, что одна его претензия состоит в том, чтобы высочайше вверенный
ему полк все то получил, что ему следует, что он обязан к тому по
человечеству и присяге, и доколе не будет удовлетворен, от своих требований не
отступит и будет доносить начальнику линии». Тогда к Лазареву явился
сам наследник престола и просил сделать царю милость потерпеть, «ибо, —
говорит Лазарев, — он знает, если я донесу — полк возьмут, и он пропал».
Несмотря на это, все-таки ничего сделано не было, ибо «приказания царя
худо исполняются, словом сказать, его никто не слушает», и Лазарев, уже
30 декабря, обращается к Кноррингу с такой просьбой: «ваше
превосходительство, будьте Моисей и выведите народ из работы вражией».
Не таким казалось Коваленскому положение войск в Грузии. «Имея
во всегдашнем моем наиприлежнейшем попечении все, что до выгоды и
продовольствия войск принадлежит, — пишет он Кноррингу 14 декабря
1799 года, — я был очевидным свидетелем усерднейших и неусыпных
подвигов царя Георгия по предметам продовольствия, успокоения и
снабжения возможнейшими выгодами войск, с самого вступления их в пределы
Грузии». А все подвиги эти состояли в снабжении войск, как описывает
Лазарев, и кончаются заявлением самого Коваленского, «имея в виду слова
указа 8 августа 1799 года: «продовольствие Лазарева полку в Грузии
останется на нашем попечении», — царь никакого распоряжения о заготовлении
провианта и фуража не делал, окромя того количества, какое было потребно
на время пути до столицы, и, сверх того, на случай прибытия в столицу,
месячная порция». Затем Коваленский сообщает, что «штатная цена на
продовольствие и фураж против настоящей весьма низкая и нигде почти
не существующая», но что «если царю дано будет приказание, то он все
заготовит, и теперь, по представлению Коваленского, уже приказал
заготовить на собственный счет еще двухмесячную пропорцию». Смысл всех этих
самовосхвалений тот, что царь уже сделал заготовления и потому передать
их другому нельзя, а штатную цену надо увеличить, — изворот, которому
может позавидовать любой из жидовствующих казенных подрядчиков, —
а между тем это писано от имени грузинского царя уполномоченным
министром русского правительства!
Когда двинут был в Грузию полк Гулякова, потребовалось усилить
заготовление продовольствия, и царь, конечно, отдал строжайшие приказы, а
Коваленский, в порыве заботливости «о скорейшем его доставлении», писал
«в наиубедительнейших выражениях князьям здешним».
«Источник доставления продовольствия через правительство весьма
ненадежен, — доносит Лазарев, — ибо есаулы с баратами посланы еще
31 июля в Кахетию и Карталинию для доставки 30000 пуд провианта,
но доставлено очень мало; хотя Коваленский наиубедительнейше писал
к князьям здешним, но до сих пор никакого успеха не видно». Поэтому
Лазарев предлагает «чинить заготовление самым удобнейшим средством,
посылая по селениям покупать привозимые на рынок продукты и оплачивать
деньгами, чего правительство не делает». Стало быть, и здесь грузинский
царь с русским полномочным министром действовали как жиды-подрядчики:
деньги от казны получали, а сами, по возможности, никому не платили.
А между тем первый спасал русскими войсками свое царство от персидского
нашествия, а второй действовал по доверию императора Павла.
•«япф-7
¦нет ¦¦•'¦¦¦—яиц
Томас Орбелиани
В июле 1800 года Баба-хан
(-Али-шах) прислал к
Георгию XII послов, требуя
аманатом сына его Давида и угрожая
в противном случае
истреблением Грузии. «Прибытие сего
посланца, — пишет Ковален-
ский, — произвело всеобщий
страх и уныние в умах
здешних». Царь не мог найтись, как
принять посла, и убедил Кова-
ленского сделать это в его доме,
«дабы иметь тем более
бодрости в ответе» и показать перед
посланцем совершенную свою
преданность России. Отказав
шаху во всем, царь и Ковален-
ский просили подкреплений
из России, и 10 июля 1800
года последовал высочайший
рескрипт об усилении войск в Грузии. Между тем, сопротивление крепости
Маку и невозможность держать ее в блокаде, за недостатком провианта и
подножного корма, а также развившиеся в лагере болезни заставили персиян
отступить, и Коваленский тотчас доносит Кноррингу, что «по принятым им
к обороне мерам обстоятельства весьма поправились». Столица находится в
изрядном оборонительном положении, имеет до 3000 хороших, по-здешнему,
воинов, и что своими дипломатическими действиями они удержали от
противодействия пограничных мусульманских владельцев, и затем предлагает
не присылать подкреплений, чтобы мысль о них не произвела «прежнее
усыпление умов», так как «беспечность грузинского народа есть до такой
степени, что при малейшем виде безопасности оставляются все меры
предосторожности». Все это было писано 3 августа, а 6-го тот же Коваленский
доносит: «без помощи от вас (Кнорринга) мы не можем быть в безопасности
и чем она скорее будет, тем полезнее бы то было», и того же числа, в особом
письме, просит: «ради Бога перекиньте через горы батальон гренадер или
мушкетер поскорее; мы их подхватим разными манерами и привезем сюда
хоть на лошадях». Но оказывается, вся эта суета и отчаяние были вовсе не
нужны: 13 августа Коваленский сообщает Кноррингу, что все перехваченные
им «бумаги и письма оказались совсем не в том виде, как то представлено
было мне начально». Шпион, посланный меликом Абовым в персидский
лагерь, был узнан и для спасения жизни объявил, что прислан для
переговоров с царевичем Александром, который принял его благосклонно, отдарил
и отправил с шахскими фирманами к Абову и Томасу Орбелиани и с
письмами к семейству Александра. В Памбаке этого шпиона, при возвращении
в Грузию, схватили и посадили в тюрьму, а документы отняли и представили
как доказательство измены Абова. Из сведений, собранных Коваленским,
оказалось, что «персидское войско простиралось до 12000 человек, но не все
вооружены и даже некоторые с одними только дубинами». На другой день
A4 августа) Коваленский забывает, какую бессмысленную путаницу
произвел он своими трусливыми и неосновательными сообщениями, и доносит
Кноррингу, «что персидский сардарь Сулейман-хан, по получении известия,
что под распоряжением Коваленского приемлются меры к обороне, принял
намерение возвратиться в Тавриз».
В то время как Коваленский молил перекинуть через горы батальон,
Лазарев в письме к Кноррингу, от 4 августа пишет о персидском войске:
«всей сей сволочи бояться
нечего, но чистосердечно
признаться, руки устанут бить их.
На грузин надеяться нечего, а
армяне, на которых такую
твердую надежду полагают, для
меня весьма подозрительны».
Далее Лазарев сообщает,
что распорядки по обороне
поручены царевичу Иоанну и
Коваленскому, но что успеха
он никакого не видит,
описывает сделанные ошибки и
заключает, что если требуется
только оборонять город, то
достаточно одного егерского
полка, а если придется
действовать против лезгин, то
нужно еще один батальон. Но
так как высочайшее повеление
°б усилении войск, по хода- Сулейман-хан
тайству Коваленского, уже состоялось, то состав наших войск увеличился
прибытием в Тифлис 23 сентября 1800 года деташемента (отряда — Ред.)
под начальством генерал-майора Гулякова. Отправляя этот деташемент,
Кнорринг писал царю Георгию, что «одно это отправление» отвратит всех
врагов царя от злых покушений на Грузию, «более слухами, чем самым
делом, опасными».
Причина, почему представления Коваленского о присылке помощи так
часто и скоро переменялись, объясняется Лазаревым в письме к Кноррингу
от 4 августа: «Министр, я слышу, пишет вам, что еще одного егерского
полка довольно, но в сем есть его предмет, чтобы вы сюда не приезжали;
сего ему очень не хочется: а я, напротив, желаю вашего приезда». Это
объяснение как нельзя более вероятно. Вся действительность Коваленского
была такова, что требовала потемок: всякое разъяснение истинного
положения дел в Грузии должно было положить конец его произволу, интригам
и систематической эксплуатации края, в сообщничестве с целой шайкой
родственников и их благоприятелей.
«Здесь все стараются насколько возможно поскорее грабить, — пишет
Лазарев Кноррингу 12 марта 1801 года, — и все делается от меня по секрету.
Царевичу я обо всем этом докладывал, но он запирается. Нужно скорое
введение наших порядков, а без того боюсь, но огорчили бы народ».
Лазарев не желал огорчать народ, и осмотр на месте и контроль высшей власти
представляли для него единственное средство избавиться от постоянных
доносов и клеветы Коваленского, лично и при содействии членов царского
семейства. При ясном взгляде и добросовестности, с какими относился он
к положению Грузии, к интригам Коваленского и царевичей, и к
политическим условиям страны, Лазарев не имел нисколько хвастливости, никакого
желания выставлять свои заслуги или пользоваться чужими. Все, что писал
и делал Лазарев, он писал и делал просто, как прямое исполнение
служебного долга, не исполнить который он не мог, состоя на службе и
пользуясь милостями государя. Нужно задержать в Тифлисе царицу Дарию, он
принимает все необходимые меры и делает побег ее невозможным. Нужно
отразить Омар-хана, поддерживающего с лезгинами нападения царевича
Александра на Грузию, он едет и отражает, распоряжаясь войсками без
всякой суеты, совершенно спокойно, и в донесении о славном деле на Иоре
ничего не говорит о своих подвигах, заботах и распорядительности, а
описывает факты, представляет отличившихся и только позволяет себе на
радости невинную шутку. Описывая, как генерал-майор Гуляков очистил
огнем и штыками всю местность до самой реки, подошел, наконец, к тесни-
Тифлис. С картины К. Н. Филиппова
Князь Гарсеван Чавчавадзе
мои неприятелем грузинской
пехоте, имевшей большей
частью, вместо оружия, одни
палки, и одним залпом
отомстил неприятелю «за
невинных сих пешеходов». Умирает
Георгий XII, начинаются
интриги всех членов
царствующего дома против России или,
вернее, против спокойствия
Грузии, — Лазарев никому не
покровительствует, никому
не отдает преимущества, ни в
ком не ищет опоры, но с
удивительным здравым
смыслом идет верно по лабиринту
интриг, как ни сбивает его с
пути Коваленский, направляя
на него и начальство, и
царскую семью. Доказательства
последнему мы найдем, сопоставляя донос царицы Марии Кноррингу, что
князь Гарсеван Чавчавадзе и жена его имеют дружбу и связь с Лазаревым,
и рапорты Кноррингу Коваленского, в которых он не щадит красок в
описании действий Гарсевана Чавчавадзе, одного из немногих честных и
здравомыслящих грузин того времени, которого потому Коваленский особенно
преследовал и, наконец, арестовал. К тому надо прибавить, что
Коваленский, которому Лазарев мешал в устройстве делишек, постоянно добивался
его подчинения, придирался к войскам, жаловался, что ему, гражданскому
чиновнику, не оказывают военных почестей, и всеми силами старался
помешать Лазареву узнать что-нибудь о положении дел в Грузии; даже
перехватывал агентов, посылаемых Лазаревым, и скрывал от него, что было
возможно, так что Соколов в своей секретной записке характеризует таким
образом отношения между правителями гражданским и военным: «такой
образ управления не что иное кажется, как шиканство, в благоустройстве
места иметь не долженствующее».
Генерал Лазарев был образцом истинного военного служаки: в
донесениях Кноррингу все свои мысли и предположения он облекает в самую
скромную, почтительную форму; на всякий важный вопрос требует раз-
решения, но не из боязни или
нерешительности, а потому,
что так требует воинский
устав. Ожидая, например,
нападения персиян, он просит
разрешения Кнорринга,
заявляя, что «без того он не сделает
ни шагу с места», но тотчас же
прибавляет: «на котором,
всеконечно, равно как и повсюду,
соблюдать честь и славу
победоносного российского
оружия непрестанно есть мой
долг и предмет всевысочайшей
службы». Эта педантическая
военная исполнительность и
погубила Лазарева. Получив
предписание князя Цициа-
нова — по высочайшему пове- ^ и
' 1\нягиня Чавчавадзе
лению арестовать и
препроводить до Моздока царицу Марию с семейством, генерал Лазарев, «исполняя
с усердною точностью объявленную ему высочайшую волю, от излишнего
снисхождения к полу и сану царицы Марии, остался жертвою ее мщения и
неожиданного в женском поле свирепства». В то время как Лазарев объявил
ей, что все готово к отъезду, царица Мария, «скрывши неистовую злобу свою,
оказала на сие добрую волю и подала ему знак, будто хочет с ним
проститься, и коль скоро он к ней приблизился, то, выхватя кинжал из-под
полы, поранила его так сильно, что через несколько минут сей достойный и
усердный генерал умер на месте, в глазах своих офицеров».
«Ужас и смущение города (Тифлиса) от сего варварского поступка до
сих пор еще вовсе не успокоились, — доносит князь Цицианов 27 апреля, —
воображая, по азиатским обычаям, что государь, разгневавшись на
преступницу, повелит наказать город, в котором это случилось». Тело генерала
Лазарева погребено 22 апреля «с должною по уставу почестью и
возможным великолепием», причем князь Цицианов «лично убедился в горестней-
ших единодушных знаках сожаления грузинского народа, как собственно о
потере сего достойнейшего генерала, стяжавшего народную любовь и
доверенность, так равно и о несчастии, его постигшем».
Как видно из изложенного, служба первых двух русских сановников
окончилась соответственно их деятельности: один погиб, честно исполняя
свой долг, и похоронен с должной по уставу почестью и возможным
великолепием; другой, за всяческие злоупотребления, отрешен от должности,
предан суду и уклонился от наказания. Добродетель почтена и порок не
остался без осуждения; но со смертью Лазарева Россия навсегда лишилась
честного и доблестного слуги, а с удалением Коваленского вредная его
деятельность не прекратилась: шайка собранных им сообщников осталась в
администрации и препятствовала усилиям честных людей уничтожить зло,
насажденное в Грузии Коваленским.
Анализируя действия Коваленского и Лазарева, мы не увидим в них
никаких проектов, никаких мероприятий, указывающих на стремление
содействовать завоевательным планам России, на желание захватить Закавказье.
Присланный для ограждения спокойствия и безопасности Грузии, генерал
Лазарев только добросовестно исполняет эту задачу, хотя тяготится ею и
просит вывести его из «работы вражьей». Коваленский устремляет все силы
своего ума и данную ему власть для своих личных целей, для удовлетворения
своего самолюбия и корыстолюбия. Он возбуждает все умы в Грузии против
русского правления своими мелкими чиновничьими интригами и поборами, и
сам платит взятки, чтоб удержаться на месте. Это не знаменитые Гастингс
или Клеив, которые систематически грабили Индию для подчинения ее ост-
индской компании: это просто земский исправник любой русской губернии,
притесняющий население, пока оно не потеряет терпение и не пожалуется
губернатору. Во всех документах, писанных Коваленским и Лазаревым, мы
не найдем никакой инициативы, никакого намека на мысль о расширении
русского могущества за Кавказом. Все, что они для того делали, они делали по
необходимости, по невозможности поступить иначе. Удаление лиц
царствовавшего дома, отражение внешних врагов, усмирение внутренних смут —
все это не было вызвано каким-нибудь политическим планом, но делалось
потому, что иначе нельзя было добиться спокойствия и безопасности Грузии,
делалось потому, что иначе наши войска, высланные в Грузию, должны были
бы позорно возвратиться за Кавказские горы.
Отказавшись в 1796 году от планов Екатерины II, император Павел I
18 апреля 1799 года дал утвердительную грамоту, в силу которой и на
основании трактата 1783 года, Георгий XII, как наследник Ираклия II,
утвержден царем Грузии, а сын Георгия XII, царевич Давид —
наследником престола грузинского, — следовательно, Павел I вовсе не думал о
присоединении Грузии.
Между тем оно
воспоследовало после смерти
Георгия XII B8 декабря 1800 года)
по высочайшему рескрипту
Павла I к генералу Кнор-
рингу от 18 января 1801 года,
с препровождением для
обнародования манифеста, что и
исполнено Лазаревым 16
февраля 1801 года. В
дополнительном рескрипте 23 января
1801 года Павел I повелевает:
утвердить только Грузию и не
искать других приобретений,
а 19 февраля требует
«доказательств для всего света, что
точно общий Грузии произвол
есть быть в моем подданстве, а
не то, чтобы покорство их про-
Георгий XII
исходило от желания двух или
трех». Но император Павел вслед за сим скончался, и это событие, как
доносит Лазарев, «привело в весьма большое отчаяние народ и
большинство знатных, которые опасаются, что они лишатся счастья быть
подданными России и войска наши, по прежнему примеру, отсюда будут
выведены». В отвращение всего, многие из них «при присяге войск Александру I
просили позволение принести присягу новому императору», но Лазарев,
«не имея на то приказания, не осмелился дать им разрешения».
Александр I, в рескрипте Кноррингу от 19 апреля 1801 года,
признавая, что достоинство империи, безопасность наших границ, виды Порты
Оттоманской, покушения прорывов горских народов — заставляют желать
присоединения Грузии, но император не желает увлекаться только
выгодами России, ибо пользам царств земных в правилах вечных предоставлена
Другая мера, единая, истинная и непреложная, — справедливость и
неприкосновенность к международному праву. И поэтому Кноррингу поручалось
Удостовериться, искренно ли убеждены грузины, что принятие их под
державу российскую есть единое средство их спасения, — и если это убеждение
будет найдено, то Кноррингу поручалось составить положение об
управлении Грузией, имея притом в виду, что не для России присоединяется народ
сей к империи, но собственно
для него, что не наших польз
мы в сем ищем, но
единственного его покоя и безопасности.
Исполняя волю государя,
генерал Кнорринг лично
отправился в Тифлис, чтобы
убедиться на месте в
положении дел и расположении
умов в Грузии. Во
всеподданнейшем рапорте 28 июля
1801 года он подробно
изложил свое мнение о
безнадежном положении Грузии, где, из
61000 семейств в 1783 году, к
1801 осталось только 35000
семейств, где с умножением
нужд царских (царствующая
династия состояла из 73
членов) увеличились поборы со
всех продуктов и промыслов,
а число рук к возделыванию того уменьшилось; где внешние враги
умножались и усиливались, а вражда членов царской семьи угрожала
внутренними междоусобиями. Потому генерал Кнорринг думал, что Георгий,
решившись просить подданства России и отправляя в Петербург послов,
«всеконечно, знал пользы своего народа, и, предусматривая, что оный
будет растерзан внутренними междоусобиями, рассудил, что не следует
жертвовать общим благосостоянием властолюбию своих братьев,
принесших столько вреда отечеству». Народ встречал генерала Кнорринга
толпами от самых границ Грузии до Тифлиса и выражал единодушно
желание вступить в русское подданство, находясь между страхом и надеждой
о решении судьбы угнетенной грузинской нации. Поэтому генерал
Кнорринг делает такое заключение: «Если части недоброхотов, разумея
здесь некоторых царевичей и дворян, противопоставить другую, лучше о
пользах своих и своего отечества рассуждающую, и к сей присовокупить
весь народ, жаждущий быть под законами Всероссийской империи, то
сердечное желание сих несчастных людей, возлагающих все упование на
государя императора, заслуживает уважение».
Солол
Последствием этого
донесения генерала Кнорринга был
манифест 12 сентября 1801 года
о присоединении Грузии к
России. Не для приращения сил,
не для корысти, не для
расширения пределов и так уже
обширнейшей в свете империи
(объявляет в этом
манифесте Александр I) приемлем
мы на себя бремя управления
царства грузинского: единое
достоинство, единая честь и
человечество налагают на нас
священный долг, вняв молению
страждущих, в отвращение
скорбей, — учредить в Грузии
правление, которое бы могло
утвердить правосудие, личную
и имущественную безопасность Павел I
и дать каждому защиту закона.
Эти высокогуманные слова не были дипломатической формой речи, но
реальным фактом, который дорого обошелся России, очевидно, не имевшей
никакой надобности в присоединении Грузии, отделенной недоступными в
то время Кавказскими горами, заселенными дикими разбойничьими
племенами, покорение коих стоило столько крови и денег. В то время Россия,
больше чем теперь, страдала малолюдством и изобилием плодоносной
земли, никем не возделываемой. Присоединить к России новые земли, на
которые претендовали и турки, и персияне, и мелкие соседи, ожидавшие
окончательного разложения грузинского царства для его поглощения, —
было мерой ошибочной и крайне вредной; ибо вызывало перспективу
беспрерывных военных действий, то есть колоссальные расходы и никаких
Доходов, так как Грузия в то время не имела достаточно средств даже
на содержание царской семьи и правления, а тем менее могла что-нибудь
Дать на содержание войск и устройство края. Все это всецело должно
было лечь на бюджет России и не приносило ей никаких действительных
вЬ1год. Обеспечение границ, о которых говорится в рескрипте генералу
Кноррингу от 19 апреля 1801 года, очевидно — фикция: приобретая Гру-
зию, отрезанную непроходимыми горами и враждебными народами, мы
не уменьшали, а значительно увеличивали длину границ, подверженных
неприятельскому нападению, стало быть, усложняли, а не упрощали наше
положение между Черным и Каспийским морями, где была учреждена у
нас Кавказская линия. Виды Порты Оттоманской — другой мотив,
упоминаемый в рескрипте 19 апреля, — тоже пустая дипломатическая фраза:
власть Порты за Кавказом и даже в полунезависимых пашалыках
Карском и Ахалцихском была не многим более настоящей власти Турции в
Фенцане и Тунисе. Позже того, когда присоединена была Мингрелия и
возбужден был вопрос о занятии Поти, оказалось, что Порта не знала
сама, что такое она признала независимым по Кучук-Кайнарджийскому
трактату, и должна была выслать особого агента, Сеид-Ахмед-Эриб-
эфендия, чтобы посмотреть эти страны и, вместе с русским агентом,
статским советником Литвиновым, познакомиться с действительными
границами турецких владений. Конечно, неопределенность границ могла
разъясниться, тем более что Закавказье было поводом постоянных
столкновений между Турцией и Персией, и в этом отношении политическая
дальновидность обязывала Россию обратить внимание на сохранение
христианских государств за Кавказом, и потому, с политической точки
зрения, совершенно понятна помощь войсками, посланная царю Георгию,
для ограждения безопасности Грузии. Но самое овладение разоренной
Грузией, особенно в период борьбы русского самодержавия с
революционной Францией, не вызывалось никакой необходимостью. Нельзя же
допустить, как говорится в рескрипте, будто бы Грузия могла охранить
наши владения от прорывов горцев. Горцы никогда не прорывались из
Закавказья, но воевали с нами на линии только те из них, которые жили
по северному склону Кавказского хребта. Стало быть, Грузия нисколько
не охраняла нашей границы, а, напротив того, сама подвергалась
нападению других мухаммеданских племен, которые никогда не прорывались по
Военно-Грузинской дороге, и с которыми нам пришлось вступить в борьбу
на жизнь и на смерть, как только мы заняли Грузию.
Поэтому из всех мотивов, помещенных в рескрипте 19 апреля и которыми
определялась необходимость присоединения Грузии, — можно признать
непререкаемо верным только один, именно: честь и достоинство России
требовали, чтобы, взявши на себя ограждение безопасности Грузии, Россия не
оказалась бессильной исполнить принятые ею на себя обязательства. Все
распоряжения и разъяснения при высылке Коваленского и Лазарева
показывают, что не было никакой мысли овладеть Грузией, а дело шло только
об ее поддержке. Не поддержать
грузинское царство было невозможно:
все материальные и внутренние
производительные силы государства
были подточены внутренней
анархией и беспрерывными нападениями
внешних врагов. Появление русских
войск возбудило с новой силой
персидские претензии на Грузию:
бегство царевича Александра,
возмечтавшего при помощи шаха и мелких
соседних ханов прогнать русских и
завладеть грузинским престолом, —
усилило все внешние опасности и
внутренние смуты, и Георгию XII не
оставалось ничего более делать, как
просить НОВЫХ подкреплений ИЗ Рос- Александр I
сии, до 6000 человек. Россия не могла
уступить угрозам персидского шаха и вывести войска свои из Грузии, и
для поддержания их пришлось выслать новый деташемент генерал-майора
Гулякова. «Тогда войска, в Грузии находящиеся, — по донесению генерала
Лазарева, — были готовы следовать к отражению неприятеля во всякий
час и везде, отколь оный свое нападение покусился бы сделать, и потому
нет никакой опасности от нападения внешних неприятелей; следует только
удерживать, чтобы внутренние к ним не приставали». Но остановить этих
внутренних неприятелей, порожденных анархией и хаосом взаимных
интересов и отношений, сложившихся в течение многих столетий, — можно
было только переменой правления и всего государственного строя Грузии.
Надежда, что царь грузинский, опираясь на русские войска, усилит свою
власть и установит какой-нибудь законный порядок на место
существующего бесправия, — оказалось тщетной. Георгий был бессилен сделать что-
либо для улучшения государственного строя своего царства, и, опираясь на
советы и руководство Коваленского, предпочел притеснять свой народ для
поставки провианта тем, кто был призван для его избавления. Из
многочисленной семьи царевичей и их родственников не нашлось ни одного, кто
бы стал за интересы народа: ни одного, кто показал бы что-нибудь кроме
гнусного, мелкого своекорыстия и полного пренебрежения к бедствиям
народа, пользуясь легкомыслием и невежеством которого, каждый из
высших лиц вербовал себе шайку почитателей и пособников для грабежа
несчастного грузинского крестьянства. Русские войска безмолвным своим
присутствием не могли санкционировать такого ужасающего беспорядка,
тем более, что, без внутреннего благосостояния, все успехи против внешних
врагов не приносили никакой пользы спокойствию и водворению
законности в Грузии. Отсюда неизбежное вмешательство русского начальства во
внутренние беспорядки, хотя этого вовсе не имелось в виду при посылке в
Тифлис 17-го егерского полка.
Всем известны крайне либеральные тенденции Александра I, особенно
в первые годы его царствования, когда разрабатывались различные планы
административных улучшений на самых широких гуманных началах, и
глубокое отвращение императора ко всякому насилию. Потому рескрипт
Александра I к генералу Кноррингу о нежелании захватить Грузию нельзя
заподозрить в неискренности. Гуманисты могут сколько угодно восхищаться
высказанной в рескрипте мыслью, будто бы интересы России должны быть
приносимы в жертву справедливости и неприкосновенности к
международному праву; а политики школы Макиавелли и Бисмарка могут сколько угодно
восставать против такого взгляда на обязанности правительства
относительно своего народа, — но, тем не менее, рескрипт 19 апреля и
последовавшее вслед за ним путешествие генерала Кнорринга за Кавказ —
фактически доказывают полное нежелание императора Александра I присоединить
Грузию к России. Но это нежелание должно было уступить неотразимому
ходу событий, доведших Грузию до полного разложения, до невозможности
самостоятельного существования. Личные гуманные чувства государя
удержали только на несколько месяцев (с 19 апреля по 12 сентября) переходное
состояние Грузии, но сила вещей взяла свое: манифест 12 сентября был
обнародован, и грузинское царство перестало существовать!
Анализируя манифест 12 сентября, которым грузинскому народу
предоставлялись всевозможные права и возлагалась на него одна
обязанность — быть счастливым, нельзя не сознаться, что подобное
самоотвержение весьма поучительно где-нибудь в легенде о благочестивом старце,
но в политическом действии должно быть признано ошибкой. Но история
не ошибается и вовлекает в ошибки только тогда, если без совершения их
было бы невозможно достижение иных результатов, необходимых, но
непонятных для современников, которые поэтому никогда не стремились бы к
их осуществлению, если б к тому не вынуждала их необходимость.
Присоединение Грузии, отделенной недоступными горами, без всякой другой
цели кроме затраты для ее благоденствия русской крови и денег, не получая
-^г^^ъ—,
г • -
Г ¦
{'Х^
I
3
I
и
взамен того ничего кроме претензий и жалоб, что это благоденствие не
развивается так быстро и не охватывает так широко всех отправлений
расстроенного организма бывшего царства, как это было желательно новым
подданным, — естественно заставило русских деятелей изыскивать
средства, чтобы, по возможности, уменьшить для России тягость тех жертв,
которые приходилось ей нести в силу манифеста 12 сентября. Первым
и самым очевидным злом было отсутствие сообщения с остальной
Россией: это чувствовал и испытывал на себе каждый, кому судьба назначала
попасть в Грузию, — а потому, естественно, первой явилась мысль о лучшем
сообщении, о необходимости морского пути, о необходимости пробиться
к морю Черному и Каспийскому — как окажется удобнее. Рескриптом
17 сентября 1801 года император Александр решительно отказался
принять в подданство имеретинского царя Соломона II и, стало быть,
отказывался от всякого движения по направлению к Черному морю. А между
тем, в другом рескрипте 12 сентября 1801 года генералу Кноррингу дается
подробная инструкция относительно дальнейших действий, в пункте 10-м
значится: стараться, особливо чрез хана Бакинского, владеющего устьями
Куры и лучшим портом на Каспийском море, достигнуть способов
доставлять войскам нашим в Грузии тягости из Астрахани водою, а не трудным
путем через Кавказские горы... обратить внимание и на коммуникацию,
могущую быть с Черным морем через Имеретию по реке Риону или Фазу,
и вообще стараться дознать скромным образом положение земли сей и
прочие берега к сей стороне Черного моря.
Очевидно, каким бы скромным образом не производились подобные
исследования, цель их была слишком ясна и очевидна для упрочения
нашего положения в Грузии, и потому они неизбежно должны были
повести к покорению всех земель до Черного и Каспийского морей, ибо иначе
нельзя было проложить здесь верный путь сообщения. Это понимал
каждый, и потому присоединения здесь были вызваны искусственно, то есть
собственно произошло завоевание, сознательное наступление и
дипломатическим и военным путем. Ь рескрипте 12 сентября пунктом
одиннадцатым повелено: с царем имеретинским и владельцем области Одишской
Дадианом иметь приязненное сношение, не подавая, однако, тем повода к
подозрениям чиновников Порты Оттоманской, в том крае
начальствующим, — но тотчас же по обнародовании манифеста о присоединении
Грузии начинается внимательное наблюдение над этими двумя владельцами и
вмешательство русских властей в их внутренние дела. В поводах к такому
вмешательству недостатка не было.
Мингрельский владелец находился в это время в самом затруднительном
положении. Имеретинский царь Соломон II отнял у него почти все
владения, и только родство с Нелеш-беем, сухумским владельцем, который
поддерживал Дадиани, давало последнему возможность держаться против
царя Соломона. Самая Мингрелия и Имеретия были тогда далеко не
цветущими владениями. «Кутаис, — доносит Литвинов князю Цицианову, —
большое село, в котором царь до нынешнего лета никогда и не жил, а
постоянно разъезжал по своим владениям. У Дадиани же ничего кроме деревень
нет: есть курятники, принадлежащие ему, князьям его дома, первейшим
здесь владельцам, но все они на неприступных высотах и подходы к ним
трудны. Дадиани, — описывает Литвинов в своей превосходной записке об
Имеретии и Мингрелии, — следует пословице: «хлеб за брюхом не ходит».
Во время рыбной ловли он живет у Риона; во время ловли фазанов, оленей,
диких коз и кабанов — в Одиши, куда дичь зимовать собирается. По сему
образу жизни, простота их жизни столь велика, что Дадиани с царицей
(так называют жену его) не гнушается жить в избе без пола и потолка;
греется около огня, разведенного посредине избы, выкуривая себе глаза; очень
счастливым назваться должен, если, ходя по своим чертогам, не тонет по
колено в грязи». При таком блеске двора, владельцу Мингрелии совершенно
естественно было уступить свои верховные права за орден св. Александра
Невского, который был выслан для него Кноррингу еще 29 января 1802 г. Но
невинный Кнорринг показал свое глубокое незнание Закавказья и отнесся к
вице-канцлеру Куракину, что князь Григорий Дадиани за некоторое против
царя имеретинского покушение изгнан из своего владения, которое якобы
есть коренная область Имеретии, — и потому ордена Дадиани не отправил.
Дадиани обиделся и письмом к Соколову просил, если не хотят принять его
в русское подданство, то дать ему волю войти со всем семейством под
протекцию Порты Оттоманской. Князь Цицианов, принимая в соображение
пристань Поти, множество строевого и корабельного леса, судоходную реку
Рион, а паче всего утверждение удобнейших пределов наших от Черного до
Каспийского моря, просил высочайшего соизволения принять в
покровительство сию разоренную, но плодоносную область, чтобы потом не жалеть
о невозвратной ее утрате, если Дадиани примет покровительство Турции.
Из помещенных в «Актах Археографической Комиссии» писем Дадиани
к князю Цицианову, где Дадиани называет себя природным рабом и
собственным сыном князя Цицианова, видно, что без немедленной помощи
существование Дадиани, как владельца, было близко к концу. Однако,
несмотря на то, что Дадиани, «без всякой лжи, с нельстивой мыслью
—с^^ ^-^—
Поти, станция железной дороги
жертвовал головой в покорнейшее рабство, присоединяя себя со всею своею
землею, под покровительство августейшего монарха российского, к
владению грузинскому, чтобы не возбудить неудовольствия Порты, необходимо
было знать, как примет она намерение России присоединить Мингрелию.
Нашему послу в Константинополе поручено было заявить об этом Порте,
которая, как оказалось, не придавала никакого значения владению Мин-
грелией и выслушала заявление посла без всякого неудовольствия. Тогда
решено было присоединить Мингрелию, и полковник Майнов послан в
Одишскую провинцию для привдения к присяге на подданство Дадиани и
подписи им просительных пунктов о присоединении. 4 декабря 1804 года
Дадиани учинил присягу и полковник Майнов возложил на него
высланный орден св. Александра Невского, а жене его B декабря) поднес
соболий мех и 10 аршин пунцового бархата. За все эти милости владетельная
чета возносила усерднейшее благодарение Всевышнему, упрашивая его о
счастье и благополучии покровительствующего монарха. 27 сентября 1804
года последовал высочайший рескрипт адмиралу де Траверсе и перевозке
через Черное море Белевского егерского полка и полроты артиллерии для
занятия Мингрелии.
Царь имеретинский, несмотря на бедность и расстройство царства, все-
таки имел войско и некоторую силу и самостоятельность, а по своим
связям с Грузией и соседними турецкими пашами мог возбуждать смуты в
Закавказье и недоразумения с Турцией. Поэтому присоединение Имере-
*^^,— 46 —с^г^*^
тии требовало осторожности и больших усилий, чем присоединение Мин-
грелии. Слабость русского отряда, находившегося в Грузии, не допускала
решительных мер, и пришлось прибегать к дипломатии. От присоединения
Имеретии Александр I прямо отказался, но посол царя Соломона, князь
Леонидзе, все-таки продолжал вести переговоры о подданстве, хотя
русские власти как будто бы занялись только одним вопросом о
присоединении Мингрелии. Царь Соломон понимал положение дел, понимал
необходимость добровольного подданства для сохранения титула царя, который
был бы у него отнят при завоевании Имеретии силой оружия. Но, по
азиатскому своему характеру и политике, он не мог прямо и честно подчиниться
печальной необходимости. Умоляя о принятии его в рабство российского
императора, он в то же время не пропускал случая заводить вредные для
России интриги с ахалцихским пашой, бежавшим царевичем Александром
и его братьями, — и тем ускорил свой конец.
Наше дипломатическое вмешательство в дела Имеретии прежде всего
выразилось в покровительстве бывшему ахалцихскому паше Сабид-паше,
и оно было неудачно. Сабид-паша, разбитый своим соперником Шериф-
пашой, скрылся в Имеретии, и русское правительство, желая поддерживать
беспорядки в соседних турецких провинциях, требовало от царя Соломона
покровительства Сабид-паше. Но это, конечно, не входило в расчеты беглого
царевича Александра, который убедил царя Соломона убить Сабид-пашу,
за что Шериф-паша уплатил царю Соломону 10, а царевичу Александру 5,
а князьям Церетели, Цулукидзе и Нижерадзе по два кошелька. Царице
же имеретинской Шериф-паша подарил за это убийство образ, осыпанный
драгоценными камнями. Затем Соломон сообщил Кноррингу, «что
помянутый Сабид-паша кончил жизнь свою, невзирая на то, что нам желательно
было сохранить его здоровье и благополучие».
Печальная участь царевича Константина, сына лишенного Соломоном
престола имеретинского царя Давида, обратила на себя внимание русских
властей, и по ходатайству матери его, царицы Анны, Константин был
освобожден от заключения. Принятие бежавших из Грузии царевичей
Юлона и Парнаоза, конечно, представляло уже серьезный повод к
наступлению на Имеретию, а затем война с одишским Дадианом, у которого
Соломон отнял и не хотел возвращать весь Лечгум, потребовала уже
непосредственного участия русских в делах Имеретии. Посылка Соколова,
Ьроневского и Литвинова указывает на постоянное преследование мысли
овладеть крепостью Поти, течением реки Риона и пробиться к Черному
морю. Завоевание здесь признавалось необходимым, и причины тому
выставлялись с ясностью и очевидностью. Все документы пишутся вовсе
не так, как при сношениях с грузинскими царями. Нет более почвы
гуманных чувств и братской помощи единоверному несчастному народу:
дело идет только о пользах и интересах России, которым существование
имеретинского царства и мингрельского владетельства служит помехой,
каковую следует устранить возможно скромным манером, чтобы не
нарушить мирных отношений с Портою Оттоманскою. Князь Цицианов уже
прямо заявляет «о плане, высочайше для его единственно сведения
пожалованном, о приобретении Имеретии с княжеством Дадиановским, Мин-
грелией и Гурией», а при отправке Броневского предписывал ему
«разведать, не согласится ли царь Соломон выпускать ежегодно 5000 штук
строевого корабельного леса за умеренную цену или из усердия». В записке
об Имеретии, представленной князем Цициановым графу Воронцову, и
в представлении князя Цицианова выставляются все выгоды от занятия
Имеретии и Поти для торговли России и для снабжения черноморского
флота строевым корабельным лесом. В рескрипте князю Цицианову от
2 августа 1803 года император Александр, уважая представление его о
знатных выгодах для торговли и мореплавания россиян по Черному морю,
имеющих воспоследовать от занятия Имеретии, повелевал князю
Цицианову принять нужные меры к приведению оного в действие. В сентябре
1803 года князь Цицианов уже доносит государю: «Счастливым бы я почел
себя, если бы сей осени мог окончить присоединение Имеретии и, поставя
твердую ногу на восточном берегу Черного моря, мог бы принять будущею
весною российские корабли в своей уже гавани». Царь Соломон
азиатской своей недобросовестностью и хитростью ускорил достижение этого
результата. Убийство Квинихидзе, посланного князем Цициановым к
Дадиани; посылка князя Леонидзе в Петербург для договора о подданстве
России и одновременно с тем сношение с Оттоманским правительством о
покровительстве Турции — заставили покончить с Имеретией. 20 апреля
1804 года рота егерей с пушкой заняла имеретинскую деревню Серабай,
где жители «приняли присягу на подданство с невероятною радостью и
безмолвным повиновением», чем, конечно, много облегчились переговоры
с царем Соломоном об его подданстве. 30 апреля 1804 года, в письме к
князю Цицианову, царь Соломон заявил свою готовность «до последней
капли крови служить рабски» на предложенных им условиях, прибавляя,
что если князь Цицианов не согласится на эти условия, «то ему нет иных
способов, как быть во всем по воле князя Цицианова», и потому князь
Цицианов мог доносить государю 25 апреля, что им исполнено данное
ему поручение: «по присоединении царства имеретинского к Российской
империи, устройством сообщения, чрез побережные владения Мингрелии
с Тавридой, связать весь этот край крепчайшим узлом с метрополией)».
Приобретение Имеретии не обошлось без расходов. Князь Цицианов
представил князю Чарторыйскому счет в 10000 рублях, розданных разным
лицам, для склонения царя Соломона к уступкам. В числе этих лиц значатся:
Каиехосро Церетели, Сехниа Цулукидзе, Отиа Цулукидзе, Давид
Абашидзе, Бежан Авалов и Семен Цулукидзе.
Высочайший рескрипт о присоединении Имеретии последовал на имя царя
Соломона 4 июля 1804 года.
Очевидно, однако, князь Цицианов не исполнил вполне данного ему
поручения: соединение Закавказья крепчайшим узлом с метрополией,
посредством морского сообщения, составляет еще задачу,
неразрешенную и в наше время. Князь Цицианов и сам понимал свое увлечение: для
крепчайшего соединения он считал необходимым не только войти через
Мингрелию до берега Черного моря, но владеть крепостями Поти, Ана-
клиею и Батумом, «заселенным христианами и всегда бывшим в
зависимости от Имеретии».
Первое военное русское судно, шхуна № 2, отправленная из Феодосии
за фельдъегерем, прибыла к устью реки Хопи 26 сентября 1804 года,
так как все усилия нечаянно завладеть крепостью Поти и даже получить
позволение приходить туда судам с провиантом не увенчались успехом:
турки поняли, как видно, значение закавказских владений для России.
Тем не менее, назначенный на подкрепление войск в Грузии Белевский
полк прибыл морским путем на военных кораблях «Михаил», «Исидор»,
«Толгская Богоматерь»; артиллерия была нагружена на бриге
«Александр». Первые два корабля в октябре благополучно выгрузили войска в
устье реки Хопи. Как была удобна здесь гавань, можно судить по тому,
что две роты Белевского полка, отправленные на «Толгской Богоматери»,
ходили в море с 1 октября по 2 декабря, и, когда, наконец, могли начать
выгрузку, то здоровых людей оказалось только 40 человек; столько же
умерло. Наконец, «Толгская Богоматерь» и бриг «Александр», не успев
выгрузить всего груза, от усилившегося западного ветра и зыби, 8
декабря потерпели крушение на рейде, причем погибли: капитан-лейтенант
Влито, капитан 1-го ранга Шостак, капитан-лейтенант Паниоти и
лейтенант Студенцов; матросов погибло 168 человек.
С прибытием военных судов к Хопи и вступлением наших войск в
Мингрелию и Имеретию началось фактическое владение этими областями, хотя
^*^^Ъ— 49 —(^=г^^
окончательное упразднение всех владетельских прав произошло недавно,
именно с добровольным отказом от них последнего наследника
владения мингрельского, нынешнего князя мингрельского Николая Дадиани.
Упразднение независимости этих владений было неизбежным последствием
присоединения Грузии — во имя блага ее обитателей, которое не могло быть
достигнуть иначе, как расходом русских денег и войск. Этот тяжелый
расход мог быть оправдан только какими-нибудь государственными выгодами,
которых владение Грузии не доставляло России. И вот потому-то, чтобы
Российской империи получить не гадательную, а существенную пользу и
возвращение издержек, на Грузию чинимых, ожидать, потребовалось
присоединение всех земель, лежащих между Грузией и Черным морем. «Польза
от такого приобретения для Российской империи, — писал князь Цицианов
государю 27 июня 1803 года, — хотя дальновидна, но ощутительна; пристань
Поти долженствует неминуемо принадлежать России или быть открытою
для нашей торговли. Река Рион, судоходная почти до Кутаиса, и коей берега
покрыты всякого рода строевым корабельным лесом, — для
первоначального открытия древнего портового пути сего, варварством времен и народов
истребленного, — доставит российским промышленникам богатую отрасль
торговли строевым лесом и внесет изобилие в черноморские наши порты,
которые, вследствие приращения сих новых способов, неминуемо усугубят
российское мореплавание».
Таким образом, во всех документах, касающихся обстоятельств,
предшествовавших присоединению Имеретии и Мингрелии, мы видим ясно
формулируемые задачи, непосредственно удовлетворяющие интересам России
настоящим или будущим; видим необходимость завладеть этими областями,
сознаваемую всеми властями, и систематический ряд дипломатических и
военных мер, доказывающий постоянное стремление присоединить Имеретию и
Мингрелию к России. Сравнивая документы, предшествовавшие
присоединению Грузии, с документами, относящимися до присоединения Имеретии и
Мингрелии, — мы увидим в первых совершенное отсутствие политических и
экономических задач, которым могло бы удовлетворять присоединение
Грузии. Присоединение это скорее можно считать ошибкой, увлечением
гуманными идеями, но отнюдь не захватом, завоеванием. Но если это и можно
считать ошибкой, то ошибка эта была неизбежна в силу исторических условий:
полное разложение государственного строя Грузии и остальных христианских
владений за Кавказом требовало перехода России за Кавказский хребет, для
охранения христианской цивилизации от мусульманского варварства, и
Россия перешла через Кавказские горы против желания своего царственного
руководителя и в явное для себя разорение. Но как только это совершилось,
тотчас же явилась необходимость выйти из такого неестественного
положения. Выход представлялся один: надо было достигнуть таких результатов,
которые не ставили бы покровительствующую державу, Россию, в
положение вечного данного покровительствуемой ей Грузии. Отсюда — стремление
пробиться к Черному и Каспийскому морям, чтобы вознаградить Россию,
хотя косвенно, развитием торговли с теми областями, для которых ей
приходилось тратить свои кровные средства. Покорение Мингрелии и
Имеретин, создавая связь Закавказья морским путем с Тавридой или вообще
с южной Россией, — составляет первую поправку присоединения Грузии.
Покорение мелких ханств к стороне Каспийского моря — вторую, а после
этих двух поправок Россия, за понесенные ею жертвы на военные действия
и на водворение цивилизации за Кавказом, — имеет полную возможность
вознаградить себя посредством широкого развития производительности этих
областей в интересах фиска с процветания русской промышленности и
торговли. Но этот результат пока еще есть дело будущего.
Разбирая, наконец, вопрос о присоединении Грузии с узкой, военной
точки зрения, необходимо признать, что Грузия не присоединена, а
завоевана русскими войсками. Спокойствие, безопасность жителей в каждом
городе, начиная с Тифлиса, и почти в каждой деревне — достигнуты
военными действиями наших войск против бунтовавших царевичей, князей и
внешних неприятелей, соседей Грузии. Но, тем не менее, это было сделано
без всякого предварительного плана, даже без всякой предвзятой мысли
покорить единоверный, дружественный нам народ и завладеть землей,
на которой он расселился и которая нам была не нужна. В этом
непримиримом противоречии добровольного поступления в подданство и
фактического завоевания страны, по нашему мнению, заключается прямое и
лучшее доказательство, что присоединение Грузии произошло исторически,
то есть минуя все расчеты и соображения деятелей, принимавших участие в
совершении этого исторического явления.
II
Произошло ли присоединение Грузии к России вследствие эгоистического
стремления Георгия XII оградить свои личные интересы?
Личная воля властителя при деспотическом образе правления, казалось,
Должна бы подчинить себе все отправления государственной жизни, но в
Действительности этого никогда не бывает и быть не может. Индивидуаль-
ность деспота и народа никогда не могут слиться в единое целое: между
ними всегда существует глубокий антагонизм, хотя этот антагонизм
выражается пассивной инерцией и по наружности представляется в виде
покорности, рабского подчинения и потворства всем злоупотреблениям
деспотизма. Искра божества, которую, в виде разума и свободной воли, каждый
получает при рождении, оставляет человека вместе с душой при обращении
в труп. Но до тех пор, пока человек представляет живой организм, понятие
о правде и неправде и разумное стремление к улучшению своего
положения, — хотя бы в самой ограниченной форме удовлетворения первых
материальных потребностей, — не могут быть выделены из человека никакими
лишениями, пытками и расстройством общественной жизни. Они всегда
остаются в его сознании, и если страх наказания заставляет человека
скрывать внешнее проявление этого сознания, то, тем не менее, оно постоянно
руководит всеми его побуждениями, мыслями и поступками. Составленное
из подобных атомов целое, то есть народ, не может поэтому потерять заботу
о лучшем будущем и, стало быть, стремление исправить, улучшить
настоящее. Форма, в которой проявляется это стремление, может быть неудачна:
перемена правителя может быть к худшему; возмущение — повести к более
тяжелому рабству; внешняя помощь оказаться покорением, то есть
уничтожением политической самостоятельности внутри народа, — но, во всяком
случае, внутренняя, вечная, неустанная работа над улучшением настоящего
положения остается неотъемлемой частью жизни каждого народа, как бы ни
был низок его умственный и нравственный уровень. И так как это
стремление диаметрально противоположно интересам деспотизма, то оно, вопреки
кажущейся силе деспотизма, парализует последний и заставляет всякого
деспота принимать в расчет интересы и желания народа, подчиняться более
или менее невидной, неосязаемой, но сильнейшей силе, именно
стремлению народа улучшать свой быт. Такая непроизвольная уступка народным
интересам есть необходимое условие существования самого деспотизма.
«С 1а1 с'ез! тоЬ> («Государство — это я» — Ред.), — думал Людовик XIV,
но при конце своей карьеры должен был, как известно, убедиться, что
он и государство существуют отдельно, сами по себе, и могут слиться в
одно только на почве истинно народных интересов. Все войны, в которые
увлечена была Франция для эгоистических и династических целей своего
короля; весь блеск его двора, необходимый для его личного величия —
отозвались бессилием и нищетою народа, который он принимал за себя самого.
А между тем в молодости Людовик XIV сделал много добра для
Франции: у него был Кольбер и блестящий период быстрого развития народного
-^2^т=Ъ—,
богатства. Забота о благосостоянии, величии, славе французского народа
была важным стимулом деятельности Людовика XIV и не покидала его до
смерти. Преемник его, воспитанный в блеске и разврате двора Людовика
XIV, в своих воззрениях на народ ушел далее афоризма: «С е1а! с'ез1 тоЬ>
и руководился другой, не менее знаменитой фразой: «Аргез пкл 1е о!е1и§е»
(«После нас хоть потоп» — Ред.) и тем сознательно приготовил гибель
своему царственному дому. В азиатских же деспотических государствах эта
циничная выходка развратного человека, не понимавшего своего высокого
положения, служит основой, исходной точкой всей деятельности деспота, и
потому в азиатских государствах отождествление воли правителя и народа
составляет совершенную бессмыслицу. При таком убеждении невозможно
допустить, чтобы грузинский царь Георгий XII по собственной воле мог
заставить свой народ желать русского покровительства и еще менее мог
принудить народ поступить в подданство русского императора. Это было
для него тем невозможнее, что в Грузии существовало полное бесправие
и самое слово закон, — по удостоверению князя Цицианова, — потеряло
всякий смысл, так как произвол и насилие были единственными формами
отношений верховной власти к подданным, — тем не менее, образ правления
в Грузии нельзя назвать деспотическим, а скорее деспотической олигархией
или, вернее, деспотическим хаосом. Правительство и администрация
притесняли и грабили народ, сколько было возможно, но не могли иметь на него
никакого нравственного влияния. Да, можно думать, об этом никто не
заботился и не мог заботиться. Прежде всего, сам царь Георгий был, по словам
генерала Лазарева, «человек весьма добродетельный, но слабый здоровьем,
не оставлявший своей комнаты, и потому знал только те происхождения,
какие окружающие ему сообщали». Он не имел постоянного и преданного
войска, которое давало бы ему средства смирять непокорных царевичей и
даже князей и дворян, хотя «вообще все они никаких привилегий не имели:
как князь, так и крестьянин, равно служат; как князь, так и крестьянин,
равно наказываются». Все высшие и низшие административные должности
были наследственные, что лишало царя удобства избирать, по своему
усмотрению, людей, необходимых для его личных видов. Конечно, царь имел
право отнять должность и наказать ослушника, так как никто никаких
привилегий не имел, но, понятно, пользование таким правом было для него
крайне опасным: оно вооружало против царя все высшее сословие,
заинтересованное в сохранении наследственных должностей. Царь же мог
управлять Грузией или, точнее, грабить грузинский народ не иначе, как опираясь
на высшее сословие, преданность или, лучше, соучастие которого в грабеже,
при бесправии народа и
систематическом его ограблении, —
составляли всю силу царя. Не
имея сильного характера, не
имея средств смирять высшее
сословие, Георгию оставалось
одно: вполне подчиниться
необходимости терпеть
насилие и грабеж господствующего
сословия; видеть постепенное
истребление всех
производительных сил народа и гибель
грузинского царства.
Уже отец Георгия, царь
Ираклий Теймуразович, заботясь
более о прокормлении своего
многочисленного семейства,
чем о благосостоянии
царства, нанес последний удар
Грузии. «Находя недостаток в
казенных доходах, — повествует генерал Кнорринг, — на содержание, по
приличию, царевичей и царевен, детей его, Ираклий отнимал у князей и
дворян древние их поместья в удел детям своим, поверг большую половину
Грузии их своеволиям. Когда же в смутные времена требовались от
царевичей, соразмерно их владениям, участие войск или вспомоществование от
доходов, — они всегда являлись ослушниками, и царь, действием супруги
своей, царицы Дарьи, находился в необходимости уважать такие родных
своих поступки.
Помещики обязаны были, в чрезвычайных случаях, помогать царю из своих
доходов, — продолжает Кнорринг, — но, чтобы не нанести чувствительной
утраты, вознаграждали себя разорением крестьянства, которое посему часто
изыскивало убежище в чужих владениях, поставляя равным: быть ли крайне
утесненным в своем отечестве или находиться в рабстве у соседей. Ибо кто
не грабил сих несчастных людей? Всякий царевич, всякая царица и царевна,
всякий родственник царский мог давать от себя так называемый барат (указ)
на отнятие у купца, у крестьянина того, что у него есть лучшее, а власть
царская, поколебавшись в своем основании, едва примечала таковые насильства,
а того меньше принимала меры к истреблению их».
Ираклий II
^>^-5^^ 55 С^^^
«Поселяне, — доносит генерал Лазарев, — привезя хлеб на рынок, сильно
страшатся, и случается нередко, — как в сем роде земных продуктов, так и в
другом, — что хозяин, привезши что-нибудь в город, на базар для продажи,
принужден бывает, оставя нагруженную товаром собственную арбу в добычу
требующих якобы на имя царское, — угонять домой лишь бедную свою
скотину, возвращаясь с пустыми руками».
Факт этот подтверждает сам Георгий; в письме к Лазареву он пишет:
«Ныне, будучи болен, слышу, что в Тифлисе отнимают некоторые вещи и
грабят жителей не солдаты, а люди нашей же земли», и просит назначить
караул из одного офицера с несколькими солдатами, «дабы не допускать ни
царского человека, ни людей детей и братьев царя, княжеских и дворянских,
отымать ни у большого ни у малого».
«Удельные царевичи, братья царские, — доносит генерал Лазарев
Кноррингу, — томясь неприличною жадностью к самоначалию и подбирая
партию недовольных правительством, направляют дела к мятежу,
беспорядкам и буйствам».
Какие были средства у царя усмирить их, мы находим в письме
Георгия князю Отару Амилахвари, по поводу сборов в Гори в пользу
царевича Парнаоза: «Парнаозовых людей не щади никоим образом; имеешь
право не жалеть для них ни палок, ни дубины, ни камня, ни оружия,
ни ружья, ни шашки, ни пистолета — ничего против них не жалеть, и
не пускать их. Кто бы ни явился в Гори, не уступай ему ни на одну
денежку — так ты должен знать».
«Бараты, — свидетельствует Лазарев, — нигде на записываются и от
того выходит, что сегодня отдадут одному, а завтра то же имение или место
отдадут другому; все правосудие отдается у них словесно, и, сколько я мог
приметить, или по пристрастию или по праву сильного, и часто видны
неимущие защиты совсем ограбленными. Жалованья никакой чин не имеет,
а всякий должен кормиться от своего места, и от того еще больше
терпит и купец, и мещанин, и крестьянин, и, одним словом — всякий... Все
чины здесь наследственны, невзирая на достоинство людей; почему и часто
видно людей не на своих местах».
Эти немногие выписки об управлении Грузией при Ираклии II и
Георгии XII дают ясное понятие о том невообразимом хаосе, который
представляли правительство и администрация несчастной Грузии. Указ, данный
Амилахвари, доказывает полное бессилие царя управляться с
провинциями. Приказание «делай что хочешь» есть неизбежное сознание того, что
«я не могу ничего сделать». Исполняя подобную волю царя, наследствен-
ному моураву, который не боится смены, естественно угнетать
плательщиков до того, что они бросают на базаре арбу с товаром и возвращаются хоть
с пустыми руками, но живыми, целыми и сохраняя, по крайней мере,
рабочий скот. Один русский офицер с несколькими солдатами, поставленный
для порядка на тифлисском базаре, конечно, не мог исправить зло,
которое совершалось во всей стране и всем господствующим сословием. При
подобном государственном строе, — хотя это слово совершенно неуместно,
говоря о тогдашнем состоянии Грузии, представлявшей одно крайнее
расстройство всех органов государственной жизни, — положение
управлявшего страной царя Георгия нельзя назвать иначе, как бедственным. Он
был представителем неограниченной власти, но власти не имел никакой.
Фиктивное его значение посреди органов исполнительной власти, от него
независимых, ясно обозначается при каждом обращении его к силам и
средствам страны. Его никто не слушает, приказаний его никто не
исполняет. Для поддержания хотя внешнего призрака своей власти, Георгию
приходилось обращаться к наемным войскам. Но лезгины, которые всегда
были одинаково готовы к услугам как царя, так и его противников, — еще
более увеличивали бедствия страны. «Обязавшись служить оградою
безопасности народной, — пишет генерал Кнорринг, — лезгины причиняли
неимоверные своеволия в самом Тифлисе, и, узнавая скрытные в Грузии
места, вводили в оные своих единоземцев, а сии в самом сердце царства
грузинского грабили и вовлекали в неволю несчастных поселян и тогда,
когда руки сих обрабатывали поля, и из самых селений, чрез что Грузия
ежегодно теряла, по средней мере, от 200 до 300 семей. Георгий XII
содержал до 7000 лезгин, но уже не для защиты царства от внешних врагов,
а единственно для устрашения своих братьев, которые неповиновением и
своеволием более первых ему угрожали».
Болезнь Георгия, не допускавшая его покидать дворца, — величайшее
несчастье для страны в других условиях, — при тогдашнем положении
дел в Грузии, представляла единственное благоприятное обстоятельство,
сохранявшее в глазах народа обаяние царской власти. Всякому казалось,
что будь царь здоров — все шло бы лучше, хотя нет сомнения, величайший
гений с энергией Петра I едва ли мог бы улучшить государственный строй
Грузии. Для всякого гения все-таки нужна какая-нибудь точка опоры на
патриотизме народа, общественном устройстве, экономическом положении
или внешних политических условиях, — но такой точки опоры не
существовало. Все соседи Грузии были или мелкие враги друг друга, истреблявшие
при содействии других крупных, взаимно враждебных политических орга-
низмов — Турции и Персии, или дикари, промышлявшие грабежом и не
имевшие никакого понятия о государственных интересах. Союз Грузии с
каждым из соседей или разом с целой группой их — не представлял ничего,
кроме шансов внешней войны за чужие интересы, во имя святости договора.
Прирожденная всякому человеку любовь к родине в массе народа
воспитывается историей и сознанием своей силы. Она никогда не может в массе
народа быть чувством платоническим и умирает или исчезает, если не иметь
активного действия на увеличение силы, могущества народа и на улучшение
его благосостояния. Экономическое положение Грузии было бесповоротно
подточено плотоядными инстинктами царской семьи и господствующего
сословия. Оба эти фактора истребления народного благосостояния,
основанные на праве рождения, — самом несправедливом и оскорбительном
для умственного и нравственного превосходства каждого праве, — при
посредстве наследственности должностей и взаимных родственных
связей, создали крепкую, неразрывную сеть для эксплуатации всего народа.
Ни царь, ни народ снизу не могли разорвать, устранить этой тяжкой для
обеих опеки. Ближайшие соседи и другие разбойники и разбойничьи
племена были всегда готовы к услугам каждого недовольного, будь он
царевич Александр или последний нацвал, лишенный царем места за грабеж
народа. Всякая попытка царя сместить плута с должности, ввести новые
элементы в администрацию — неизбежно отзывалась интригами внутри
и внешними набегами больших и малых шаек, истреблявших все, что им
попадалось на пути.
Внутреннее общественное устройство Грузии — да где и в чем искать
его? В Грузии существовали только одни враждебные элементы, друг
друга уничтожавшие. Царь, представитель законности, отнимал имения
у князей и дворян и наделял ими своих детей и родичей единственно по
праву неограниченного самовластия. Князья и дворяне отнимали имения
один у другого с помощью придворных интриг, получая бараты, или право
посредством открытого насилия, и все эти крупные злоупотребления
власти почерпали средства для грабежа в обмане легковерного народа и его
ограблении. Мог ли поэтому какой-нибудь гениальный реформатор,
явившись на место слабого, больного и доброго Георгия, уничтожить массу зла,
накопившуюся веками беспорядочного правления, и организовать в замене
этого зла новый строй государственной жизни, сообразный с вечными
законами правды и справедливости? Мы думаем, что никакой
реформатор такого чуда сделать не мог, да и само его появление противоречило
бы общему порядку вещей. Все гениальные государственные деятели и
реформаторы своего отечества вызывались на арену исторической жизни
предшествовавшими событиями, определявшими потребность их
плодотворной деятельности в силу явлений и сил, давно созревших и
накопившихся в жизни народной, которым они только придавали, конечно, ярко
очерченную форму, необходимую по условиям исторической роли народа.
Но нигде мы не видим, чтобы разрушившийся, обессиленный веками
злоупотреблений государственный организм вдруг производил такого
просветителя, который бы из массы отживших элементов создавал бы новое,
здоровое государство. Для этого необходимо прежде падение царства или
династии, появление новых, здоровых элементов и затем слитие старых и
новых элементов в новую форму государственной жизни.
Георгий XII, конечно, не был реформатором, а именно тем, что могли
произвести изжившаяся от продолжительного царствования династия и
расшатанный во всех отношениях государственный строй Грузии. Но это
жалкое, в государственном смысле, лицо не стоит одиноко. Оно окружено,
с одной стороны, братьями: Юлоном, Вахтангом, Антонием, Мирианом,
Александром и Парнаозом Ираклиевичами, а с другой — сыновьями:
Давидом, Иоанном, Багратом, Теймуразом, Михаилом, Джебраилом,
Ильей, Окропиром и Ираклием Георгиевичами. И в этом длинном
списке лиц, предназначавшихся по рождению для широкой деятельности на
пользу родины, одинаково отсутствует всякое понятие о государственных
интересах, о благе родины, о благоденствии народа, о службе отечеству
или хоть о поддержке царствующего брата и отца во имя интересов
династии. Во всех многочисленных письмах, сношениях и других документах,
напечатанных в «Актах Археографической Комиссии», никто из этих
царственных лиц не высказывает ничего, кроме самого узкого эгоизма
и личного корыстолюбия. Особенно неприятно поражает переписка их
с русскими властями. Это самая жалкая смесь сплетен и клевет друг на
друга; униженного рабского вымаливания разных милостей, клятвенных
обетов на верную службу и преданность государю императору, и
одновременно с тем — всевозможных интриг и противодействия распространению
русского влияния. Если бы это последнее противодействие имело
основой патриотическое чувство, оскорбленное иноплеменным завоеванием,
к нему можно бы отнестись с уважением. Но искать чего-нибудь
подобного у грузинских царей и царевичей, к сожалению, было бы бесплодно.
Об освобождении родины от завоевателей, об интересах несчастного
народа — менее всего думали царевичи и царевны. Все они ясно
сознавали невозможность дальнейшего существования грузинского царства
без поддержки извне и все одинаково понимали, что только «российское
непобедимое воинство», — как выражались тогда в официальных
бумагах, — может предохранить Грузию от нового нашествия Ага-Мамед-хана
или от поглощения Грузии Турцией, с истреблением, конечно, царских
прав, христианства и самостоятельного существования царства. Поэтому
все они, «по чистой христианской совести, готовы всемилостивейшему
государю служить с верностью до пролития крови и готовы быть его вер-
ноподданнейшими рабами», лишь бы им предоставили звание царя,
который имел право отнимать у всех имения.
Более других братьев царя как будто бы показал самостоятельность
царевич Александр. Он бежал по прибытии русских войск в Грузию,
как будто бы из ненависти к русскому господству, но в
действительности лишь для того, чтобы, заручившись помощью Персии и мелких
соседей, для которых было выгодно разорение Грузии, помешать
царевичу Давиду занять царский престол. Его пособники — братья и их
единомышленники — прямо объявили Котляревскому свое согласие,
чтобы в Грузии совсем не было царя, лишь бы ненавистный им царевич
Давид не занял престола. Добиваясь от персидского шаха признания
царем Грузии, царевич Александр, между тем, вовсе не желает
ссориться с русскими и пишет генералу Лазареву: «Мы не вмешиваемся
в такое дело, которое было бы противно государю, и нет нам
надобности сражаться с его войсками. Божьей милостью мы постараемся,
чтоб лучше и усерднее служить государю, а если вы не перестанете нас
преследовать, то станем доносить обо всем, что бы вы ни делали,
государю императору». «Клянусь Богом, — пишет он в другом письме тому
же генералу Лазареву, — мы даже одного солдата не хотим обидеть,
не то чтобы решиться на какое противное государю дело». Даже после
поражения на Иоре Омар-хана, призванного им для разорения Грузии,
царевич Александр заверяет «о своей готовности служить со
всевозможным усердием государю» и самое свое участие в этом бесчестном
набеге на Грузию он объясняет одной целью: «отмстить тем, кто его
выгнал из Грузии, но никак не против войск государя императора».
К князю Цицианову царевич Александр пишет еще яснее: «Сообщите
мне напрямик, какое мне будет от государя утешение или милость или
содержание, и успокойте меня, выпустив меня из неверной земли и
показав мне опять христианскую молитву и обедню». Таким образом,
этот открытый враг России, посвятивший всю свою жизнь на войну и
интриги против нее, в действительности только желал набить себе цену,
^5^=Р
продать себя повыгоднее, и для того не стыдился создавать, сколько
мог, врагов для своей несчастной родины... Какой безобразный
исторический факт!
Интересно проследить, что обещал царевич Александр народу
грузинскому? Митрополита Кизикского он просит расположить свою паству в
пользу его, Александра, «дабы в случае какого-либо сопротивления не
впасть в какой-нибудь грех или кровопролитие». Влиятельным князьям
обещает: «Какую вы имеете от русского государя милость — от иранского
государя получите вдесятеро» и сообщает, будто шах даст ему 20, 30,
40,50 тысяч войска и, наконец, весь Иран, чтобы идти против Грузии
и что русских, хоть бы их было 6000 человек, он всех конями истопчет,
и потому зовет к себе всех князей, объявляя, что кто больше приведет к
нему людей, тот больше получит милостей. Простому же народу пишется
одно хвастовство и ложь о мнимых персидских победах над русскими и
потому предлагается не оказывать сопротивления, которое может повлечь
наказание, и внушается затем, что народ уже 1700 лет проливает кровь за
царей и должен заслужить милость и даже оказаться более верным, чем
деды и отцы. Немудрено поэтому, что только князья, в надежде
получить вдесятеро, показывали сочувствие царевичам, а народ желал только
одного — как бы поскорей от них избавиться.
Какими возвышенными чувствами о собственном достоинстве были
проникнуты царевичи, можно судить по Вахтангу, который, по словам
Соколова, «по хитрости и пронырствам своим, почитается своими
единомышленниками за оракула». Царевич Вахтанг всегда действовал заодно
с Александром; открыто поддерживал Юлона и Парнаоза, но постоянно
заискивал у властей и прислуживался русским, помогая проходу через
горы в Грузию наших войск, которым мог мешать, владея Душетом и
лежащими по дороге деревнями. Такое двуличное поведение заставило
удалить его из Душета. Генерал-майор Тучков занял Душет; Вахтанг
скрылся в Гудамакарское ущелье, где заперт войсками, и должен был
явиться к Тучкову, который отправил его сначала под благовидным
предлогом в Душет, а оттуда под строгим и неослабным надзором в
Тифлис, где предполагалось оставить его на жительство. Но царевич Вахтанг
продолжал свои интриги, и князь Цицианов решился, наконец, выслать
его в Россию. Тогда Вахтанг, по словам князя Цицианова, — «из всех
хитрейший», когда было ему объявлено повеление выехать в Россию, —
«привел князя Цицианова в крайнее смущение, бросившись к его ногам
и прося помилования».
Конечно, ввиду общечеловеческой слабости, нельзя, безусловно,
обвинять царевичей за смуты, происшедшие после смерти Георгия, но ни в коем
случае нельзя оправдать принятых ими средств, то есть одинаковой
лживости и двуличия и перед русским правительством, и перед своими
клевретами, и, наконец, полного забвения всех интересов народа, который они
сознательно разоряли только для того, чтобы он чувствовал невыгоды быть
в русском подданстве. В Грузии не было закона о престолонаследии, и
престол мог переходить от брата к брату, минуя сына последнего царя. Поэтому
нужно было иметь много гражданского мужества и патриотического
самоотвержения, чтобы, пользуясь своими связями и силами, не попытаться
захватить освободившийся престол, не возбудить тем междоусобий и не
предать страну разорению. Ждать гражданских добродетелей от тогдашних
царевичей, конечно, нет основания, а при государственном положении
Грузии и более просвещенные личности не остались бы покойными зрителями,
как это подтверждается в настоящее время борьбой монархических партий
во Франции. Всякий претендент на престол всегда находит бездушных
эгоистов, которым выгодно выдвигать его вперед, разоряя свое отечество.
Поэтому существование таких документов, как письмо, составленное кар-
талинскими князьями, в котором утверждается, будто по завещанию
Ираклия II престол должен перейти к Юлону, также письма кизикских князей к
князьям и народу внутренней Кахетии, ровно ничего не доказывают, кроме
почина самого претендента, точно так же, как письмо князей карталинских,
удостоверяющее, что истинный наследник престола есть сын Георгия XII,
царевич Давид. Особенно замечательно во всех этих трех документах, что
претендент рекомендуется русскому правительству, но сохраняется
решительное желание народа оставаться в подданстве русского императора. Это
есть лучшее доказательство, что подобные, якобы народные, требования
получены от него обманом и обманом не настолько остроумным, чтобы, в
увлечении, народ забыл свои собственные интересы и не забыл заявить о
них вместе с внушенными претендентами мыслями.
пели дети Георгия уступали умом и энергией своим дядям, то не уступали
им в отсутствии всякой заботливости о пользах царства. Даже будучи
признанным наследником престола грузинского, старший сын Георгия, царевич
Давид, по словам генерала Лазарева, «занимался более своими собственно-
стями и ни в какие дела не мешался», а когда Георгий умер, то «окружил себя
молодыми людьми, никакого внимания не заслуживающими, которые, видя,
что правление их недолго будет, стараются всячески его развращать и теперь
набивать карманы; он же немного невоздержан в питие, то они и находят
^ЙЙ^Жк
С;1'3& *А
ЩжЩ> Ш
7^ .К\ш^
ДМ М«1 > Ь хль
У * -
Давид XII
удобный случай его заводить».
Совершенно естественно, что,
потеряв надежду быть царем,
царевич Давид перешел на
сторону врагов России, но многого
сделать не мог. «Все деяния
царевича Давида суть пустяки
и совершенно маловажны, —
доносит генерал Лазарев
генералу Кноррингу, — он всегда
старается меня обмануть, но
против его хитростей взяты
меры, и потому он не может
достигнуть до своего
предмета, ибо он всеми нетерпим
и даже ненавидим». Тем не
менее, неблагонамеренность
Давида была слишком
очевидна и заставила русские
власти выслать его в Россию одновременно с царевичем Вахтангом.
«Царевич Иоанн, — по мнению Лазарева, — был человек весьма солидный
и поелику здесь (в Грузии) все наблюдают более свою, чем
государственную пользу, то он старается от всего удаляться и живет больше всего в своих
деревнях, коих старается елико возможно более присовокупить, хотя бы то
было и с обидой ближнему».
Мы остановимся на этой выписке, так как цель наша не подробная личная
характеристика детей Георгия XII, а подтверждение высказанной мысли о
полном пренебрежении государственными и народными интересами со
стороны ближайших членов царствовавшей династии.
В женском персонале царствовавшей династии имелись две крупные
личности, которые дадут случай будущим грузинским драматургам
изобразить национальные типы, соперничествующие с шекспировскими в
жестокости, силе ума, характера и неразборчивости средств. Первенство
бесспорно принадлежит мачехе царя Георгия XII, царице Дарий — этому
главному центру, около которого сосредоточивались и откуда исходили все
разнообразные интриги, клеветы и злоумышленные планы против
спокойствия Грузии. Имея под руками шестерых сыновей-царевичей (из которых
один занимал место католикоса всей Грузии), непосредственных исполни-
телей ее предначертаний, и многочисленных родственников и
приверженцев, царица Дария представляла большую силу, с которой пришлось долго
считаться и русским властям. С необыкновенной ловкостью прикрывалась
она своим положением несчастной матери, единственная забота которой
есть благосостояние детей, подвергающихся несправедливому
преследованию царя Георгия, царевича Давида и его партии и даже русских
главных начальников. Царица Дария не подавала резкого повода удалить ее из
Грузии, хотя она видимо руководила всеми смутами и интригами. Только
в 1803 году князь Цицианов испросил разрешение «сей корень
неспокойствия Грузии исторгнуть отсель» и «приступить к деятельному
понуждению к неотложному выезду из Грузии» этой царицы, «вскормленной
персидскою гидрою».
Царица Мария не представляется такой колоссальной личностью, как
царица Дария, может быть, потому, что ее деятельность заслонена
сначала мужем ее Георгием XII, а потом сыном, царевичем Давидом,
занимавшим самое выдающееся место в управлении грузинским царством. Но
смертоубийство, которое она самолично произвела над генералом
Лазаревым, показывает готовность этой женщины на все для удовлетворения
своих личных целей. Можно, конечно, не придавать этому факту такого
крупного значения, так как царица Мария, убивая лучшего слугу России,
была убеждена в безнаказанности, но даже и при этом соображении, во
всяком случае, надо было этой женщине иметь слишком шекспировский
пошиб характера, чтобы собственноручно зарезать ни в чем не повинного
человека. Титул жены царя грузинского в то время был еще так важен,
что, вместо всякого наказания, царицу Марию отправили в Россию, «яко
пленницу и смертоубийцу, без всяких почестей», и «по случаю ее зверского
поступка с генералом Лазаревым, коего она зарезала», ей не приказано
было «давать ножа даже при подавании кушанья», а пенсион,
необходимый на содержание ее с семейством, был назначен.
Напрасно, конечно, искать каких-нибудь государственных или
патриотических побуждений в деятельности цариц или царевен, когда ничего
подобного не имелось в деятельности царей и царевичей. Строгий моралист для
этих несчастных женщин, содействовавших гибели своей родины, найдет,
по крайней мере, облегчающее обстоятельство в материнском эгоистическом
чувстве любви к детям и желании им благоденствия, хотя это делалось и не
теми путями, которых требовала чуждая им государственная мудрость. Но
Для царевичей, призванных по рождению к государственной деятельности,
измена и продажа интересов родины и благосостояния своего народа пред-
ставляет самое гнусное преступление, которое только усиливается, если к
нему прибавить единственную, постоянную заботу об увеличении личного
богатства, о благоустройстве своих домашних дел во вред всему народу и для
благосостояния своих детей.
Не будем увлекаться богатством материала, представляемого «Актами
Археографической Комиссии» для характеристики деятельности
второстепенных членов и родичей царской семьи: это не изменит общего
характера картины благоденствия грузинского народа под управлением
царствующего дома из 67-ми членов, а только усилит и без того тяжелое
впечатление, какое испытывает всякий, изучая по документам падение
грузинского царства. Придется отнестись с полнейшим доверием к
следующему показанию Соколова:
«Народ весьма радовался, что тремя особами царской фамилии в
Грузии стало менее; но радость сия, вскоре по моем сюда прибытии, исчезла,
ибо из России получены известия, что сии царевичи опять сюда из России
отпущены». «Знаю довольно, — пишет Соколов далее, — коль велико
желание здешнего народа избавиться навсегда от царевичей и цариц, ко всем
неустройствам в свою пользу путь показующим».
Знакомство с грузинским царствующим домом заставляет
снисходительнее относиться к личности Георгия XII. Болезнь мешала ему
заниматься государственными делами: он все видел чужими глазами; всякое
его решение приводилось в исполнение без всякого контроля, через
посредство его жены и сыновей, как лучших помощников царя. О том же, как они
ему помогали, мы можем судить по тому, что самое большое зло для
Грузии — оставление Коваленского на месте — совершилось при посредстве
взятки в 3000 рублей, полученной царицей Марией. Еще интереснее
рассказ Лазарева о том, как царица Мария не постыдилась выдать суду
удостоверение, что получила взятку только в пять червонцев, а дело такое, что
отнято имение у самого беднейшего человека и отдано другому весьма
богатому, из чего, — замечает Лазарев, — можете судить о величестве ее
духа. Георгий, конечно, выдал множество несправедливых баратов, но
сделал это, большею частью, не ведая, что творил. Как царь, он не мог, ибо не
имел надобности, подобно жене своей, брать взятки за свои неправильные
решения, так как в стране, где само слово «закон» потеряло всякий смысл,
всякое его решение было законно. По положению своему он был
деспотический властитель, хотя не имел сил и средств пользоваться своими
правами. Извлекали выгоду из этих прав, грабили и разоряли грузинский
народ только жена, дети и преданные сановники, окружавшие его одр
болезни. Сам же Георгий не мог сознательно водворять неправду, губить и
разорять грузинский народ, существование которого было так тесно
связано с собственными интересами его самого и его потомства. Как бы ни
был низок его умственный и нравственный уровень, Георгий, конечно,
понимал эту понятную для каждого мужика истину. Он не мог забыть, что
он царь грузинского царства, поэтому Георгий не мог совершенно
отрешиться от заботы об улучшении положения Грузии; он вынужден был
относиться к положению грузин добрее, сердечнее, чем его окружающие,
злоупотреблявшие именем и властью царя только благодаря его
болезненному бездействию. Нельзя думать, что Георгий не знал об этих
злоупотреблениях, но болезнь, слабость характера и отсутствие материальных
средств не позволяли ему ограничить честолюбие и ненасытную алчность
родной семьи, видевшей прямой интерес в ослаблении власти царя, как в
единственном препятствии к разделу всей Грузии. Но полюбовный раздел
Грузии между членами царствующей династии был немыслим: каждый
клочок земли и каждая кода хлеба, которые отнял бы какой-нибудь
царевич у своего брата или племянника, по тогдашним грузинским понятиям,
нравам и обычаям, вызывали бы возмездие, кровомщение и разорение ни
в чем неповинного народа. Как ни был слаб рассудком Георгий, но такое
настроение своей семьи он знал по ежедневным столкновениям с родными
и по жалобам на них князей, дворян и простого народа. Будь у него войско
или сгруппировавшееся городское сословие, которое помогло европейским
королям справиться с феодальным порядком, или будь хоть внешний
союзник, интересы которого были бы связаны с существованием
Грузии, — может быть, последний грузинский царь сделал бы попытку
задушить противодействие своей семьи и спасти от гибели царство. Но ничего
такого у него не было под рукой, и он осужден был безмолвно
присутствовать при уничтожении основ государственного порядка и всех
производительных сил народа. Если же совесть мешала бы ему утвердить своим
бездействием гибель грузинского царства, то ему оставалось одно:
отказаться от престола. Но и этот отказ не спасал Грузии. Кого бы ни назначил
он наследником — Юлона Ираклиевича или Давида Георгиевича —
междоусобие между дядями и племянниками было во всяком случае
неотразимо. Такие руководители, как царица Дария или царица Мария, не
остановились бы на полдороге, не стремясь к взаимному истреблению при
помощи лезгин, персиян и турок; они окончательно истребили бы и саму
' Рузию. Слабость характера могла внушать Георгию позорную мысль
бросить царство и бежать из Грузии, обеспечив себе и детям кусок хлеба в
будущем. Даже, вероятно, такой проект существовал. Лазарев уведомлял
Кнорринга, что будто бы царевич Давид, за несколько дней до смерти
Георгия, взяв у царицы ключи, разбирал царские бумаги и нашел между
ними черновую, из которой узнал, что царь взамен царства просил у
государя императора себе 30000 душ в России и 200000 рублей ежегодно; а
братьям своим пенсион здесь или в России. Но приобретение Грузии было
не нужно для России и потому, естественно, такая покупка царских прав,
если бы она и действительно была предложена, — состояться не могла, и
продажи Грузии не произошло. Георгию пришлось ограничиться только
исканием покровительства русского императора, для чего и послано им в
Петербург посольство из князей Гарсевана Чавчавадзе, Георгия Авалова
и Елеазара Палавандова. Беспристрастный анализ фактов показывает,
что высылка этого посольства вызвана не личным эгоизмом Георгия, или
желанием лично получить пенсион от богатого русского императора, — но,
за силой современных исторических условий, представляла единственное
средство спасти существование — если не грузинского царства, то
грузинского народа. Эта забота не могла оставить Георгия, как бы ни был он слаб
характером и рассудком. Больной, бессильный, но Георгий все-таки был
царь грузинский, и желание сохранить это звание в своем роде до такой
степени естественно в каждом человеке, что оно существует даже у
последнего идиота, вопреки цинической фразе Людовика XV. Предотвратить
неизбежные междоусобия Георгий не мог иначе, как внешней силой: это
для него, бессильного деспотического царя грузинского, было яснее, чем
для кого-нибудь. Но где же было искать этой внешней благотворной силы,
которая, сдержав все плотоядные инстинкты царской семьи и родни, не
стерла бы с лица земли грузинского народа с его тысячелетней историей,
христианской религией, невежественно, но крепко исповедуемой, с его
христианскими обычаями и нравами посреди сильных мусульманских
государств и мелких владений? Покровительство Персии и Турции с их
религиозным презрением к христианству и христианам; с деспотической
неурядицей управления ханов и пашей, образцы которой были везде
кругом Грузии; с прямым последствием этой неурядицы — неисходным
рабством и потерей всех человеческих прав поступившего в подданство
народа, — все это, конечно, не могло пленять воображение добродушного
и благочестивого Георгия, особенно в то время, когда тяжкая болезнь
заставляла его думать о смерти и готовиться отдать отчет в своих деяниях
перед престолом Всевышнего. Нельзя отвергать, что подобный страх
ответа существовал у Георгия, потому что все документы свидетельствуют
Горный пейзаж. С картины И. Н. Занковского
о строгом исполнении по всей Грузии внешних обрядов православной веры,
что, конечно, обусловливалось не уважением к ее высокой истине, а
страхом ответа в будущей жизни. Подтверждением этому может служить
царица Мария, жена Георгия XII. Ей ничего не стоило зарезать
собственноручно генерала Лазарева, но, отправляясь в Россию, она пишет письмо
князю Аслану Орбелиани, в котором просит передать своей матушке,
чтобы она молилась за нее Богу с чистым сердцем и распорядилась
отслужить в разных церквах 170 обеден и 40 молебнов. Поэтому, понятно, и
Георгий, приготовляясь к смерти, должен был отрешиться от грубо-
материального воззрения на свое право грузинского царя пользоваться
всем грузинским народом для собственного благоденствия; но, думая о
тленности всего земного и необходимости дать строгий отчет Богу о том,
что сделал он как царь, управляя царством, вероятно, припомнил немало
примеров святых царей и царевичей, прославляемых греческой церковью
за то, что они, как истинные пастыри, душу полагали за народ свой,
заботясь не о себе, не о собственном мамоне, а только о спокойствии и
благосостоянии Богом вверенного им народа. Такая идеализация своих
обязанностей, у самого грубого и ограниченного человека с религиозным
настроением, весьма часто встречается перед смертью. Поэтому нет ничего
удивительного, если Георгий, не показавший в течение жизни никакой
заботливости о благосостоянии Грузии, перед смертью задумался над
положением своего несчастного народа; понял ясно все зло деспотической
анархии, в которой находилась Грузия благодаря многочисленности,
алчности и узкому эгоизму царствующей династии, и пожелал сохранить свое
царство от неизбежного разорения и поглощения мусульманством. В то
время все европейские государства были слишком далеки от Грузии; не
имели никаких сношений с Закавказьем и никакого почти понятия о
грузинском царстве, — да и последнее очень смутно знало об их
существовании. В письме царевича Теймураза к одному из братьев есть просьба
достать историю Грузии, словарь и план всему свету, хотя бы французский,
но это желание просветиться относится уже к тому времени, когда царевич
Теймураз выезжал в Россию, а не к тому, когда он мог рассчитывать
принять участие в правлении Грузии. В сношениях с Грузией была одна
единоверная Россия, к которой с древних времен постоянно обращались цари
в критические минуты и на которую Грузия всегда возлагала надежды. А
потому для Георгия не было выбора: он должен был обратиться за
покровительством к России, которая, еще при жизни его, выслав 17-й егерский
полк, спасла Грузию от нашествия персиян и лезгин. Таким образом, никак
л>^^ 70 —-(^г^С^
нельзя думать, чтобы Георгий XII искал покровительства России из-за
личных своих видов: перед смертью о них думать не время. Благо народа
и царства Грузинского — хотя в виде спокойствия и сохранения обычаев и
веры отцов — требовало внешней помощи со стороны единоверного и
могущественного государства. Таким государством именно и была Россия,
которая историческими судьбами была придвинута в то время к
Кавказским горам. Одна только Россия могла спасти от поглощения
мусульманством Грузию, разоренную и расшатанную во всех отношениях внешними
врагами, междоусобиями и корыстолюбием царствовавшей династии. Что
Георгий смотрел на покровительство России именно с такой христианской
точки зрения, подтверждено тем, что в последние минуты он весьма
неласково относился к своему наследнику и всей семье своей, а особенно
заботился убедиться в том, удалось ли ему передать Грузию под
покровительство России. Он постоянно обращался к генералу Лазареву с вопросом:
скоро ли возвратятся посланные им в Петербург послы? И «как я видел,
что его утешает скорое прибытие послов, — доносит генерал Лазарев, — то
всегда докладывал, что очень скоро приедут». Царь всегда отвечал на это:
«Тогда я умру спокойно».
И Георгий был прав. Присутствие русских властей и войск помешало
междоусобию, ибо без того, — говорили царевичи генералу Лазареву, — мы бы друг
друга перерезали. Затем учреждение временного правительства — Верховного
грузинского правительства, главнокомандующего в Грузии и постепенное
усмирение и высылка членов бывшей династии, — дали, наконец, возможность
грузинскому народу, под охраной русских штыков, получить безопасность личную
и имущественную и начать умственное и нравственное движение, недоступное
для него столько веков, вследствие повального грабежа царствовавшей семьи и
господствовавшего сословия, о котором Лазарев отзывается так: «Чувствую,
что весьма недостаточен с сими странными людьми и обстоятельствами (по
случаю смерти Георгия XII) обходиться и где всякий шаг может быть пагубою. Если
сам чего не сделаешь, так верно выдумают, и где только того и смотрят, чтоб друг
Друга ограбить, отнять все имение, а если б можно — то и жизнь».
Из предыдущего очевидно, что Георгий XII задумал присоединение к
России вследствие неотразимой исторической необходимости, а не для
личных целей, хотя и по своему личному почину, — а поступить иначе он не мог,
будучи грузинским царем в 1800 году.
Прежде всего, приходится признать, что Георгий XII не мог
совещаться со своим народом не только в силу основ деспотической вла-
сти, но и вследствие современного ему состояния грузинского царства.
«Из страха, чтобы его намерение преждевременно не обнаружилось его
соседям, которые не упустили бы своих усилий отклонить его от сего
вредного пользам их подвига, — доносит генерал Кнорринг государю,
— и из опасности, чтобы царевичи-братья и вдовствующая царица,
мать их, сведав о сем предприятии, противном безмерному желанию их
царствовать, не изыскали бы каковых препон, Георгий XII приступил
к сему (переговорам) тайно, по совещании с немногими высшими, ему
преданными чинами царства, и уполномочил посланника своего князя
Чавчавадзе и князей Авалова и Палавандова искать непосредственно
подданства российского монарха».
Если Георгий XII не мог открыто совещаться даже с высшими ему
преданными чинами царства, то, конечно, о совещании с черным народом
не могло быть и мысли. Желание этого черного народа поступить в
подданство России мы увидим из тяжелого, невыносимого его положения,
требовавшего перемены к лучшему; из той общей готовности, радости и
содействия, какие народ обнаружил при объявлении ему покровительства
России, прекращения престолонаследия царей, при удалении членов
царствовавшей династии и содействии водворению русской власти на месте
отжившей династии.
III
Желал ли грузинский народ русского подданства?
Выдающееся положение лиц, стоящих во главе народа, их заметная
деятельность, руководящая внешними отношениями и направляющая
видимый строй народной жизни, не ускользают от внимания
исследователя исторических явлений и лицам этим невольно придается
решающее значение в общем движении исторической жизни народа.
Всякое историческое явление легко объясняется обширными планами,
плодотворной деятельностью одних, ошибками, бездействием, личным
интересом других заметных представителей или руководителей народа,
но такое легкое объяснение не может быть ни точно, ни вполне верно.
Руководящие лица, высшее руководящее сословие составляет только
поверхностный, сравнительно ничтожный видимый слой того моря,
которое называется народом. Причины существования этого моря
очевидно совсем не те, от которых волнуется его поверхность, представляя
доступную нашему наблюдению картину опускающихся,
поднимающихся, сшибающихся волн.
—с^^с-
^^—
Дорога в Кахетии. С картины И. Н. Банковского
Грузинская арба
Правда, в руках руководящего сословия и видимого его
представительства в народной жизни — администрации — сосредоточивается
значительная часть интеллигентных и материальных сил народа, но вследствие
бесконечного разнообразия интересов всех руководящих лиц и самого
их положения вне массы, на ее поверхности — этим лицам весьма трудно
участвовать в созидании народных сил и чрезвычайно легко
содействовать быстрому их разложению. Как бы ни была могущественна и искусна
администрация, она не в состоянии захватить в свое распоряжение всего
народа, проникнуть во все отправления народной жизни, которые всегда
будут совершаться по известным экономическим законам, большею частью
не имеющим ничего общего с идеалами, деятельностью и ошибками
руководящих лиц. Действующие силы, которых эти исторические и
экономические законы служат конечным выражением, не имеют ничего особого,
сверхъестественного, и проявляются постоянно, так сказать — ежедневно,
в текущей жизни народа; но результаты их действия, подобно результатам
действия физических сил, производящих геологические явления на
поверхности земной, обозначаются только в продолжительный период времени, а
потому, ускользая от непосредственного наблюдения, дают каждому
исследователю лишь возможность делать более или менее основательные
гипотезы о постепенности их прошедшего действия и вероятных последствиях.
На этом основании вопрос, желал ли весь грузинский народ
присоединения к России или нет, — решить прямо, непосредственно нет
возможности, так как этот народ, прежде всего, не имел соответствующего органа,
^Ь^Ь 74 ^С^=Г^С^
посредством которого он мог бы прямо выразить свое желание или
нежелание; а потом народ этот состоял из таких разнородных элементов, как
князья, дворяне, черный народ, грузины, армяне, полудикие горные племена
— осетины, пшавы, хевсуры и пр. У всех этих элементов народа понятия об
общем благе и общем интересе взаимно противоречили и никогда не могли
выразиться одной общей формулой, одним единодушным желанием. Тем не
менее, так как все они составляли одно государство под управлением одной
и той же династии, и все выработанные предшествовавшими историческими
событиями порядки или, вернее, беспорядки для всех одинаково
отражались в виде полного бесправия и отсутствия внутренней и внешней личной
и имущественной безопасности, — то мы имеем основание, обсуждая
экономическое и общественное положение грузинского народа, сделать вероятный
вывод о том, чего он должен был желать, чтобы его тяжкая, невыносимая
участь могла измениться к лучшему.
Не имея в виду представить полную картину расстройства грузинского
царства, приведем несколько отрывочных данных, которых будет
совершенно достаточно, чтобы судить о том, что такое была Грузия в период
присоединения ее к России.
Коваленский, которого интерес заставлял скрывать истинное
расстройство грузинского царства, в своей записке о Грузии пишет: «Внутреннее
благоустройство, порядок правосудия, просвещение народа, распространение его
обогащения обеспечением собственности и личной безопасности каждого,
внушение духа бодрости и согласия единодушного, учреждение войск в
возможном порядке и устройстве, и, наконец, утверждение прочных связей с
соседями... все таковое, при всех моих на сии предметы внушениях, по сие
время начала не имело».
Иначе, конечно, и быть не могло. В предыдущей главе мы видели все
бессилие царя при его деспотической власти сделать что-нибудь для
благосостояния своего народа. От царевичей царь не пользовался никаким
уважением, как признается с полной откровенностью сам царевич
Александр. «Все народы Грузии, — пишет он генералу Лазареву, —
остерегаются вас, а то кто служил бы ему» (царю Георгию XII)? А что делали сами
Царевичи, ближайшие помощники и исполнители царских распоряжений,
и как отражалась на благосостоянии народа их деятельность — можем
заключить из следующего.
Всех цариц, царевичей, царевен, их детей — к 1800 году состояло
'3 человека, а, исключая отсюда семейство Дадиани G человек),
которое кормилось в Мингрелии, оказывается, что шестьдесят шесть человек
имели право и потребность разорять несчастную Грузию, в которой
числилось только 35000 семейств. Разумеется, членам царской семьи было
очень тесно: они постоянно сталкивались, отнимали друг у друга имения,
доходы, людей, и беспрерывно грызлись, взаимно ненавидели и мстили
друг другу; лгали и жаловались сначала царю, пока он существовал, а
впоследствии русским властям. Разобрать и удовлетворить их не было
никакой возможности, так как бараты взаимно уничтожали все права:
все были правы и все неправы. Все имения были в споре и все
одинаково разорялись своими хозяевами. Удивляться надо одному, как за всеми
насилиями и поборами, подрывающими платежные силы населения,
оставалось еще что-нибудь и доходы Грузии при присоединении ее к России,
за 1801 год, могли составлять сумму в 60287 рублей 45 копеек.
«Акты Археографической Комиссии» дают нам несколько данных для
определения того, что стоило Грузии законное, так сказать, штатное
содержание 17-ти цариц, царевичей и царевен. Из счета, представленного самой
царицей Дарией, супругой царя Ираклия II, мы видим, что собственно на
прокормление ее персоны и двора отпускалось такое содержание:
В день: муки 4 коды; мяса 24 литры.
В постный день: рыбы тешек 8 пар; балыков 3 пары; икры 4 литры; постных
овощных припасов и орехов 4 литры; соли по 1 литре; луку 1 литра (9 фунтов).
В ночь свеч сальных 6 фунтов.
Вина, соответственно сей провизии, отпускалось сапальнями. Дрова
доставлялись из окружных деревень.
Для лошадей и катеров отпускалось ячменя в день 17 литр, а мякина
доставлялась из окружных деревень по раскладке.
Как видно из этого списка количества и качества питательных продуктов,
отпускавшихся на содержание вдовствующей царицы и ее штата, грузинский
двор не блистал роскошью в гастрономическом отношении. Но, впрочем, сама
царица Дария была не прочь и покушать лучше, по крайней мере, при
конвоировании ее в Россию барон Умянцов чуть не с ужасом доносит князю
Цицианову, что у него выходит в день на продовольствие царицы и ее свиты:
«около 3-х фунтов сахару, более 20-ти тунг вина; 3 барана, до 15-ти курей,
от 100 до 120-ти чуреков».
Все это дает весьма характерные указания, до какой бедности доведена
была Грузия, если подобное буквально нищенское содержание могло
удовлетворять старших членов царской семьи, каковым должно считать царицу
Дарию, главную виновницу беззаконий в царствование мужа ее Ираклия II
и всех внутренних смут после его смерти. С другой стороны, судя по выше-
Сельский быт грузин
приведенным цифрам, очевидно, что для подобного нищенского
продовольствия особ царской семьи, при общем числе их 66 человек, поборы одними
продовольственными продуктами, не считая денежных сборов, — составляли
невыносимую тяжесть для разоренного грузинского населения, состоявшего
всего из 35000 семейств, особливо если к этому прибавить сам способ
взимания посредством насилия по баратам, которые всем выдавали и которым
никто не вел счета.
«Ни один из чиновников грузинских, долговременно находившихся у царей
при делах, — доносит генерал Кнорринг государю, — не преподал мне верного
сведения о названиях, числе селений, наций народов, в них обитающих, и
принадлежности их казне, церквам, к уделам членов царственного
грузинского дома и помещикам, тем меньше о числе домов или семейств, сколько-
нибудь близкого к истине».
«Теперь на каждый лоскут карталинских и кахетинских земель, —
Доносит Коваленский Кноррингу, — являются несколько претендателей,
относящие наследное свое право к самой древности, хотя многие из них,
через несколько уже перерождений, не токмо ими не пользовались, но
и помыслить о том не смели, сколько по опасности, извне угрожавшей,
столько по самовластию царей, присвоивших все такие пустопорожние
земли в свою собственность».
«Все подушные и поземельные сборы в Грузии, — доносит генерал
Кнорринг, — почти не имели основательного постановления и требовались по
—— ^^^-ЯЪ 77 —-с^Ьт^С^
Генерал О.Ф. Кнорринг
единому произволению царя,
который, пользуясь правом
отнимать избытки, у кого хотел
из подданных, — не помышлял
повинности граждан
уравнивать по способам их
промышленности».
Можно представить себе,
как невыносимо было
положение платящих сословий при
таком абсолютном незнании
самого грузинского
правительства — кто платит, что платит
и за что платит. Оно
увеличивалось еще наследственностью
должностей, без жалованья, с
правом кормиться от места, без
всякого контроля такой
случайной администрации из старцев,
малолетних и их опекунов, —
администрации, которая ото всех царственных особ получала бараты и
сбивалась с толку, по чьей воле она действует; зато князья были довольны и не
хотели перемен.
«Наше пропитание только в том и состоит, что по должности мы
получаем доход, — пишут кахетинские князья в прошении Коваленскому по
поводу введения администрации по выбору, а не по наследству, — и буде сего
лишимся, то нам ничего не остается, как только погибнуть и умереть, так как
мы содержать себя не можем».
«Легко понять, — доносит князь Цицианов государю, — сколь
отяготительно для поселян управление моуравов, которые, сверх положенной им по
грузинским древним обычаям 1/10 части доходов, обременяют крестьян, по
злоупотреблению, вошедшему также в обычай, — разными незаконными
повинностями и поборами».
Понятно, что при существовавшем невообразимом хаосе в определении,
назначении и самой системе взимания налогов, — единственным
регулятором хотя какой-нибудь правомерности платежей со стороны народа
служило только нравственное достоинство назначавших и собиравших налоги
властей, то есть царевичей, царевен, цариц и их родственников и благопри-
^>^=^)— 78 —с^г^^
ятелей князей моуравов по наследству. Но это достоинство, как оно
выражается в их собственных письмах, было едва ли не ниже административных
порядков и системы налогов, придуманной для благоденствия грузинского
народа. Приведем несколько примеров.
Царица Дария жаловалась генералу Кноррингу, что она лишилась имения
и средств к пропитанию. Спросили царевича Давида. Он ответил, что царица
Дария имеет с двух красилен 4000 рублей; две деревни для продовольствия
хлебом; одну для продовольствия рисом и мясом; виноградный сад,
приносящий 600 ведер вина; на Авлабаре имеет шамхорельцев для доставки дров и
грузин для получения кур, молока и яиц. И что отнятые Георгием у царевича
Парнаоза имения будут возвращены, когда он возвратится из побега и
присягнет на верность императору.
Вот, между прочим, что отвечала ему на это вдовствующая царица Дария:
«Ты сам хорошо знаешь, что еще при твоем дяде доходы с Цхинвальской и
Горийской красилен ты и твои братья отнимали у меня, да и в прошлом году
горийский доход ты сам истратил, а в Цхинвале поставил своего человека
и забрал себе, — ведь ты знаешь, что засим ко мне ничего не поступает
оттуда. Как же ты оправдаешь себя такою ложью?.. Ты свое письмо
испестрил названиями затем, чтобы обмануть незнающего; если бы даже все
были обмануты, — Бог не обманется, поверь мне. Более всего дивлюсь, что
ты не бережешь себя от стольких лжей. Еще писал: «если Парнаоз явится и
присягнет на верность государю, то получит обратно все те вотчины, который
отец твой отобрал у него на законном основании». Твой отец ничего
законного не творил. Каким законом предписывается клятвопреступничество и
отнятие хлеба у брата? Вы должны и то объявить Парнаозу: как вы верите
в клятву и как поклялись — так ли должен поклясться он, или иначе?»
Вопрос этот, конечно, у места; но он относится не к од ному царевичу Давиду,
а ко всем членам царской семьи. Лазарев в конфиденциальном письме к
генералу Кноррингу пишет: «Они присягу, клятву ни во что не ставят, а
сохранение закона в одном полагают, что по постам, середам и пятницам не есть
мяса; но разорить, похитить имения, обокрасть и отнять жизнь у человека
Для своего интереса за ничто поставляя, рады из-за рубля присягать. Вот
каковы они от первого до последнего».
«Известился я, — доносит генерал Лазарев, — что братья покойного
Царя Георгия XII делают разные притеснения всем карталинским князьям.
Их неистовство дошло до того, что третьего дня вытащили жену князя
Туманова и заковали, равно и сестру сердаря Орбелиани, и таковые неистовства
Делают весьма часто и разоряют деревни».
А главный виновник этих неистовств царевич Парнаоз в свое
оправдание пишет генералу Кноррингу: «Милостивый государь! Слышал я, что вам
донесено, будто бы я разорял Грузию и притеснял народ. Я по христианской
совести уверяю, что сверх отнятых у меня имений, сколько царь Георгий и
царевич Давид у моих крестьян — грузин, армян и татар — побрали насилием,
я противу того и пятой части не получил с Карталинии».
«Разве вы не знаете, — откровенно сознается в свою очередь генералу
Лазареву царевич Давид, — истории о том, как грузины во время
владычества османов и персов погубили друг друга; все, что по сие время
представляет следы опустошения в Карталинии, все это произведено взаимным
злодействием и корыстолюбием».
«Есаулы, посланные якобы царевичем Давидом, — доносит подполковник
Симонович генералу Лазареву, — приехав в деревни, близ Сурама
расположенные, начав делать наглости, столь встревожили тамошних обывателей,
что те приняли намерение к побегу, но капитаном с ротою, там
квартирующим, от того удержаны. Ныне прибыв вторично и не могши по требованиям
их получить вина, начали насильственным образом у жителей сурамских
ружья, котлы и одежду отнимать, выгребать весь имеющийся у них хлеб».
В числе вопросов, представленных генералом Лазаревым на разрешение
генерала Кнорринга при его приезде в Тифлис, стоит следующий:
«Как многие чиновники имеют места, единственно для собственного
пропитания им служащие, и берут с вверенных им частей деньги и вещи без
всякого человечества, от чего все жители Грузии весьма претерпевают, то, дабы
жители, а равно чиновники, никаких нужд не претерпевали, то как
поступать в сем случае?» Ответ был такой: чиновникам пользоваться содержанием
по-прежнему, но не допускать злоупотреблений.
Генерал Лазарев с ужасом рассказывает, как царевич Давид требовал
взыскать с князя Соломона Тарханова долг в 600 рублей, которого тот никогда
не делал.
Поставленный на очную ставку с Тархановым, царевич Давид не только
отказался от взыскания долга, но начал уверять генерала Лазарева, что
никогда об этом долге не говорил. «Теперь вы можете посудить, — пишет
генерал Лазарев генералу Кноррингу, — каковы все грузины, если таков тот,
кто показал себя достойным царствовать».
Каким доверием и уважением пользовались у народа члены царской семьи,
прекрасно характеризуется царевичем Парнаозом в письме к князю Ивану
Эристову: «Клянусь благодатью брата нашего католикоса, — пишет
Парнаоз, — и твоею жизнию, что поистине все мои люди голые, и если хоть не
отделаюсь от заимодавцев, на базаре уже никто мне не поверит, да и зачем
поверять, когда я не могу отдать в залог, чтобы взять что-либо, а даром, и ты
знаешь, никто ничего мне не отпустит».
Неудивительно, что при таком низком нравственном уровне правителей,
обхождение их с простым народом было самое варварское, как можно судить
из приказа, данного Георгием XII князю Амилахвари, и приказания генерала
Кнорринга Верховного правительства уголовной экспедиции — предписать
полицейским властям, «дабы оные обязали подписками помещиков, чтобы
сии своих крестьян бесчеловечными побоями не увечили».
Несмотря, однако, на все бедствия и разорение, Грузия в то время, как и
теперь, была страной богато наделенною естественными богатствами,
эксплуатация которых могла бы с избытком прокормить и доставить довольство
населению, в десятки раз большему, чем несчастные остатки некогда сильного
грузинского народа!
«Везде, — доносит генерал Кнорринг государю после своего путешествия
в Грузию, — представлялась мне земля от природы обогащенная, но
селения — от рук хищников внешних и от внутренних крамол разоренные и
опустошенные».
«Земля здешняя сама по себе плодородная могла бы быть при хорошем
хозяйстве и устройстве, — пишет генерал Лазарев, — но что теперь в оной
не так достаточно, то причины тому суть: народ отягощен поборами, как от
царствующих, так и от князей и дворян своих. Ибо каждый, кто бы он ни
был, приезжая в деревню, все берет безденежно, отчего поселянин не имеет
никакой охоты обрабатывать, буде же что привезет в город, то у него берется
таким же образом на чье-нибудь имя».
Нельзя думать, чтобы народ не видел ясно полную возможность улучшить
свой быт культурою богатой природы, и мог бы не понимать, как это ему
ежеминутно доказывалось, что главной причиной его нищеты служат
притеснения и неправды царевичей, цариц и их клевретов, притеснения
невыносимые и делавшие немыслимым всякое улучшение народного быта. А потому,
естественно, вся эта темная, угнетенная, страждущая масса простого народа
искренне желала прекращения подобного порядка вещей, не придавая
никакого значения будущей форме своих отношений к верховной власти. Будет ли
в Грузии самостоятельный, независимый царь или этот царь сделается
вассалом, поступив в рабство к шаху, султану, императору — все это для народа
обещало лучшее положение, лучшие порядки, если только многочисленные
Царицы, царевичи, царевны и поставленные ими моуравы и нацвалы лишатся
права наследственно высасывать последние соки народного благосостояния.
Как велико было это народное благосостояние Грузии в период
присоединения ее к России, можно себе ясно представить, подведя на основании
вышеизложенного общие итоги условий политико-экономической жизни
грузинского народа. Мы видим, что счету деревень, числа и
национальности их жителей наверно никто не знал. Налоги же на них налагались по
произволу царя и высшего сословия без всякого соображения, и размер их
определялся лишь размером наличного имущества тех поселян, которые не
бежали в леса, а состояли налицо, так как всякий дворянин и его человек,
являясь в деревню, брали у крестьянина все, что он имел. Права
поземельной собственности, даже у высшего класса, вовсе не существовало: всякое
имение, всякая деревня могли быть взяты и отданы другому по барату, или
просто отняты и разграблены всяким царевичем и князем, которому не
давали того, что он требовал по собственному своему произволу. Всякий
грабил, сколько имел сил, и все-таки по своему счету, как признается
царевич Парнаоз, не добывал грабежом и пятой части того, что отнимали у него
старшие. Такие порядки, однако, не мешали уплате, со стороны
ограбляемых, налогов, которые взимались при том наследственными, то есть
несменяемыми, моуравами. Моуравы кормились от поборов и без них должны
были лишиться жизни, стало быть, вынуждены были к злоупотреблениям
силой своего положения. Жаловаться было некому, ибо, по словам Цициа-
нова, трепеща за личность и собственностью своею, невинный и
преступник одинаково укрывались от гнева сильного чрез постыдные коварства
и подаяния. Эти подаяния и постыдные коварства расточались перед
особами, нравственное достоинство которых имело отрицательную величину,
а глубокое невежество «было так велико, что большая часть оного
(дворянства) не знают своего природного языка по правилам».
Внешняя защита Грузии принадлежала войску, которое, по описанию
генерала Лазарева, было в таком состоянии:
«Из князей, которые составляют конницу, есть хорошие наездники и
довольно храбрые; но пехота, составленная из мужиков, исключая тушинцев,
хевсур и пшавов, никуда не годится. Но сии войска так застращаны, что без
подкрепления с самым слабым неприятелем дела иметь не могут».
Очевидно, подобное войско обеспечивало Грузию от соседних хищников
настолько, насколько лично у каждого грузина хватало сил и оружия для
собственной обороны. Для самого же царя такое войско было не только
бесполезно, но положительно вредно, так как при абсолютной невыгодности
против внешних врагов, оно могло лишь служить всякому недовольному для
противодействия власти царя.
Но если не могло быть внешней безопасности; если личность и
имущество не могли быть ограждены; если администрация представляла собой
вид хаотического грабежа и полного бесправия, то — как бы ни был
способен, энергичен, трудолюбив грузинский народ, — личный труд каждого,
составляющий основу экономической жизни государства, становился
непроизводительным. Стало быть, трудиться, производить, создавать
материальные ценности — было не рационально, а это непосредственно
служило к уничтожению внутренних сил государства и делало
политическое существование последнего невозможным. Из ничего человеческой
мудростью и энергией нельзя создать что-либо. Если платежные силы
народа истреблены, то неизбежно наступает финансовое расстройство и
как неотразимое последствие сего — политическое бессилие государства
и внутренние в нем смуты. Нет такой мудрой администрации, которая
могла бы управлять сложной государственной машиной, не имея
достаточно доходов на ее содержание. Одними бюрократическими махинациями
нельзя создать материальные средства, необходимые для существования
администрации, если этих средств нет у народа, грузинское правительство
и администрация истребили благосостояние народа и затем должны были
неизбежно погибнуть.
Конечно, грузинский народ весьма смутно понимал причины
расстройства государственного организма: он только чувствовал свои невыносимо
тяжкие страдания и должен был искать случая и средств покончить с
ними, и, разумеется, не во имя отвлеченных идей, а просто во имя
возможного улучшения своего материального быта. Но где же и в чем мог
он видеть желаемое улучшение? Перемена царя Георгия XII на царевича
Давида или царевича Юлона, без сомнения, не могла обещать ничего,
кроме нового разорения и новых страданий. Признание царевича
Александра и его могущественного покровителя — шаха персидского —
слишком напоминало весьма недавнее нашествие Ага-Мамед-хана, почти
поголовное избиение грузин и полное разорение страны, от которого Тифлис
еще не успел оправиться. Порта Оттоманская не придавала никакого
значения закавказским государствам и ограничивалась более
нравственной, чем материальной поддержкой мусульманских владельцев, в ущерб
христианам. Иного Турция не могла делать и в будущем, — а грузины
свято хранили свою религию, дорожили своими обычаями и не прибегали
к ренегатству для облегчения своего невыносимого положения. И грузины
были правы: только одна христианская религия, при общем разложении
внутреннего государственного строя, не допустила их до обращения в
азиатскую орду, в бесчеловечных варваров, вроде окрестных соседей,
потерявших всякое сознание человеческих прав и человеческого
достоинства. Поэтому совершенно естественно, что при сознании
необходимости внешней помощи для водворения внутреннего порядка, при мысли
об иностранном покровительстве, для всех благомыслящих грузин, как и
для представителя грузинского народа Георгия XII, — далекая,
могущественная и единоверная Россия оказалась единственным государством,
помощь которого могла спасти Грузию от одолевавших ее внутренних и
внешних врагов. Но все-таки это общее сознание со стороны забитого
разоренного народа не могло выразиться открытым требованием русского
покровительства или русского подданства. При глубоком невежестве и
постоянной боязни кары, даже без всякого с его стороны повода, —
грузинский простой народ не смел выражать своих желаний, да едва ли и
сумел бы их сформулировать. Но он давно привык ждать помощи от
христианской России, граница которой была недалеко и хорошо известна, так
как за эту границу постоянно выселялись из Грузии все беглецы,
спасавшиеся от мести и разорения царями, царевичами, князьями и внешними
врагами. Однако, если народ грузинский и привык ждать избавителей
из России, то как достигнуть этого, как ускорить желанное событие, он
не мог выразить в определенной форме и не сумел бы добиться до
практического предложения, которое мог сделать только один грузинский
царь, невольно подчинившийся общему, инстинктивному желанию своего
народа. Только по той радости, с какой были приняты грузинами
первые русские войска, первые русские деятели, первое русское правление
в Грузии, и по тому искреннему содействию большинства народа, какое
оказано первым шагам русского владычества, мы можем заключить об
искреннем желании грузинского народа поступить под власть России.
Мы описывали в первой главе блистательную встречу и общее ликование
тифлисских жителей даже на базаре, где, по словам Коваленского, каждая
лавка в ряду имела свою маленькую беседу, а в совокупности составляли
весьма приятное зрелище.
Вот как описывает генерал Лазарев прием в Тифлисе деташемента
I улякова:
«Народ, на лицах коего явились успокоение, радование и восхищение,
препровождал с радостными восклицаниями защитников своих в город,
где старцы, вышедшие во сретение у домов своих, поднимали к небу
дрожащие свои руки, благодаря Всевышнего за ниспослание им защиты;
возвышали высочайшее имя монарха до небес похвалами, и веселые объятия
простирали к нашим мушкетерам, как чадолюбивые отцы к детям своим.
Здешний гостиный двор был уже не место торжища, но
восхитительнейшею картиною шума празднующих, кликов веселящихся, при каковом
случае участвовали как вся царская фамилия, так и все знаменитейшие
царства чины от старого до малого».
«По объявлении царевичам и народу высочайшего соизволения, чтобы
все осталось по-прежнему, а преемник покойному царю избираем не был, —
доносит генерал Кнорринг государю, — народом сие принято без малейшего
ропота, да и все царевичи указали на то готовность свою тем охотнее, что в
противном случае должны бы возродиться междоусобия между братьями и
детьми покойного царя».
Душетский капитан-исправник, по поводу поступления имений царевича
Вахтанга в распоряжение русского правительства, доносит: «Народ везде
встречает нас с восхищением и с чистейшею благодарностью государю
императору, по причине выше мер терпимого доселе ига».
Донося государю о неистовстве царевичей, братьев умершего Георгия XII,
генерал Кнорринг описывает, как принято было в Тифлисе объявление об
упразднении царства. По прочтении высочайшей грамоты, все тифлисские
жители пришли в дом генерала Лазарева и подписали благодарную
грамоту. «Благодарность и радость были изображены на всех лицах, и желание
подписывать было так сильно, что многие князья уже вечером приходили и
просили распечатать пакет с грамотой, чтобы совершить рукоприкладство;
а моурав Андроников, будучи болен, прислал с доверенным свою печать,
дабы оную приложить». Бывшие послы в Петербурге, князья Палавандов
и Авалов, писали генералу Кноррингу особое письмо, удостоверяя, что они
лично видели сильное желание народа быть в русском подданстве.
«Сколь обрадованы подвергнуться русскому подданству князья, дворяне,
купцы в Тифлисе и вообще в провинции жительствующий народ, изрещи не
могу», — пишет генералу Кноррингу патриарх армянский.
«Город разделен на несколько частей, каждая на десятки; определены
десятские и частные, кои обязаны наблюдать чистоту и порядок, и сие, —
доносит генерал Лазарев Кноррингу, — делается с таким удовольствием от
обывателей, что я никогда ожидать не мог по грубому азиатскому нраву.
Теперь, — продолжает генерал Лазарев, — долгом считаю донести всю
радость, кою здесь произвел высочайший манифест: я, живучи здесь
полтора года, еще не видел такого совершенного удовольствия, какое здесь
существует со дня прибытия Золотарева; все как снова переродились и
ожили, можно сказать, что сердятся, когда их назовут грузинами, а гово-
рят, что они русские. При объявлении манифеста армянам, так как
здешние (тифлисские) обыватели по большей части армяне и ремесленники и
торгующие, а грузин самая малая часть, весьма приметна была радость
на лицах, исключая патриарха, который, по простоте своей, не мог скрыть
своего неудовольствия, на лице изображенного» (патриарх был весьма
предан царствующей династии).
«Я еще в первый раз видел такое стечение народа, как сей день было, и
такие знаки радости, — свидетельствует генерал Лазарев, — также получил
от майора князя Саакадзе и капитана Гарцевича рапорты из Душета и Гори,
что точно такая же радость и в тех местах изъявлена, как здесь. Рапорты их
представлю, когда соберу со всей Грузии, и твердо уверен, что везде будет
такая же радость, как и в обозначенных трех местах».
В письме 2-го марта генерал Лазарев сообщает генералу Кноррингу,
«что посланные с манифестами офицеры возвратились и привезли
приятную весть, что везде оные были приняты с большою радостью,
исключая Тамбака, где одни магометяне не изъявили никакой радости. Князья,
исключая тех, кои имели некоторое влияние в правлении и потому способы
к грабительству и обогащению, одни те кажутся повеся нос ходят; прочие
же все довольны».
Отправив в Россию некоторую часть царевичей, генерал Лазарев доносит:
«Наконец, некоторая часть разорения Грузии приняла начало ее облегчения;
народ и преданные столь рады их отъезду, что я вам и описать не могу, и
некоторые почти громко кричат, что большая государева милость была бы и
последних всех взять».
«Купечество, городские жители и многие поселяне, — пишет генерал
Лазарев генералу Кноррингу, — в весьма большом восторге, что государь
в свои подданные их принял, и многие купцы мне объявили, что они в три
месяца то получили барыша, что прежде от баратов в год не получали; также
и поселяне, кои имеют моуравов, приверженных к нам, то и те уже чувствуют
милость государя... Но где моуравы не так усердствуют и дают еще волю
продолжать прежнее иго, то те еще много не так довольны».
Во время наступивших смут, когда царевичи задумали восстановить
простой народ против русского правительства, они не встретили в нем никакого
желания поддерживать старые порядки.
«Лезгинские набеги, — пишет Мусин-Пушкин, — большею частью по
внушению царского дома происходят не в том намерении, чтобы разорить
Грузию, но более для того, чтобы убедить простой народ, что защита российская
Для них недостаточна».
Генерал-майор Леонтьев доносит генералу Лазареву: «Все манавские
князья всякий день ездят на гору, ожидают царевича Александра с большим
войском и заставляют жителей идти с ними. Манавские же жители никак на
сие непреклонны и хотят вместе с русскими защищаться».
«Простой народ, — пишет Мусин-Пушкин о восстании в Кахетии, —
никак в заговоре участвовать не хотел, с присланными письменными
объявлениями уверял в верности своей и просил единственно о защите
от мятежников».
Андрей Курдашвили, посланный для возмущения Кахетии,
показывает, что, явившись в первую деревню Калаури, он прочитал в публичном
собрании данные ему письма, что «всей черни той деревни весьма
показалось противно и, отдавая письма, ему объявили, что на бунт и возмущение
никогда не покусятся. Почему в других деревнях писем этих он не решался
и показывать». Это показание подтверждается рапортом подполковника
Солениуса, который, преследуя бежавших князей, проходил мимо
деревень, «жители коих приходили и объявляли ему, что, приняв присягу
императору российскому, они нарушить оную не согласятся, несмотря ни
на какие угрозы князей».
Генерал Лазарев доносит по этому же предмету генералу Кноррингу,
что «как ни старались князья привлечь народ к своей стороне, народ
остался на своих местах и ни по каким уговорам к партии их не пристал,
а при случае им не повиновался, хотя князья со временем будут делать
жителям отмщение».
«Нельзя не донести, — пишет Карнеев из Телава Коваленскому, — что
черный народ мы нашли весь преданный государю, и, по прибытии в Телав
29-го и 30-го июля, мужики целыми деревнями приходили к генерал-майору
Гулякову испрашивать наставлений, как им поступать в таких смутных
обстоятельствах».
«Я не осмелюсь утверждать, — доносит генерал Кнорринг государю, —
чтобы все высшего состояния люди взирали на присоединение Грузии и
прежде и теперь равнодушно. Половина дворянства грузинского желает иметь
царя, дабы удержать наследственные достоинства и сопряженные с ними
доходы. Но все прочие, основательно размышляющие, ведая внутреннее и
внешнее состояние отечества: зная сколь нетвердо состояние в таком
правлении, в коем нет ни твердых оснований, ни способов к содержанию
устройства, — рассуждают, что лучше уступить часть своих преимуществ и быть под
сенью незыблемого правительства, нежели, находясь в ежеминутном страхе,
ожидать потери жизни и собственности от внутренних волнений или от
^-^ 88 с^г^,
¦г гШ^т^ "-'¦¦" ¦¦•¦ х„ ж да V
хищных соседей, — и совокупно с прочими состояниями грузинского народа
желают быть в подданстве России».
«Князья, которые имеют свои деревни и живут одними доходами, не имея
в виду никаких грабительств, — доносит генерал Лазарев генералу Кнор-
рингу, — остаются, по-видимому, приверженными к новой (русской) власти,
а те, которые всегда имели в предмете своем одно непомерное грабительство
их единоземцев и тем наживались, — держатся стороны царевичей. Но все
они важного сделать не могут, кроме привода сюда ничего не значащих сосед-
ственных войск».
Как видно из сделанных выписок, народ оставался, сколько мог, в стороне
от поддержки замыслов упраздненной династии и твердо держался своего
желания быть под властью русского правительства. Это вполне
подтверждается тем, что во время первого приезда генерала Кнорринга в Грузию,
по повелению государя императора, для убеждения в искренности желания
русского подданства, народ грузинский встречал генерала Кнорринга
толпами от границы до самого Тифлиса, рассчитывая, что генерал Кнорринг
прибыл, чтобы объявить решение о присоединении Грузии к России, и в
радости изливал моления о здравии и благоденствии государя, — но, узнав,
что это решение откладывается, ввергался в крайнее уныние и печаль.
В следующий свой приезд в Тифлис генерал Кнорринг доносит государю:
«Удовольствие народа тем сильнее, тем искреннее, что теперь совершенно
опроверглась молва, рассеянная царевичами и их соучастниками, якобы
Грузия останется при прежнем образе бедственного правления своего».
Сделанных выписок, думаем, достаточно, чтобы прийти к выводу о
желании грузинского народа, — исключая царскую семью и их
сообщников, приверженных собственно к наследственным должностям, а не к
царствовавшей династии, — поступить в подданство России, а лучшее
фактическое подтверждение этого желания мы найдем в ничтожности военных
сил, занимавших Грузию и ограждавших ее от внешних и внутренних
врагов. Как видно из «Актов Археографической Комиссии», отряд из 100
человек солдат, при пушке, в то время считался большой силой. Ьойска
наши были разбросаны частями в 70, 60, 50 и менее человек, вдобавок
при том условии, что, сколько ни приказывай нашему солдату, чтобы имел
осторожность, но он на квартире так стоит, как у мужика в России. При
всем превосходстве дисциплины и вооружения победоносных российских
войск, вполне очевидно, что избиение всех отрядов было бы неизбежным
последствием такого раздробления сил в неприятельской земле — при
враждебном отношении населения. Из письма царевича Парнаоза к Отиа
и Ивану Зандукелли можно убедиться, что желание захватить врасплох и
истребить мелкие русские отряды являлось у врагов России, и если наши
отряды стояли крепко и действительно охраняли порядок и безопасность
Грузии, то они могли это сделать только при содействии и сочувствии
большинства — если не всего населения страны.
Правда, вслед за радостью присоединения к России, появилось
множество поводов к огорчению. Прежде всего, с обнародованием 16 февраля
1801 года первого манифеста императора Павла о принятии царства
Грузинского в российское подданство, в Грузии ничего не изменилось, так как
все царевичи, царицы, царевны и весь административный порядок остались
нетронутыми и, стало быть, тяжкое положение народа осталось без
улучшения. Первый робкий шаг к серьезным переменам сделан только в июне
1801 года, когда по предписанию генерала Кнорринга учреждено
Грузинское правительство, под председательством генерал-майора Лазарева, из
членов: Заала Баратова, Ивана Чолокаева, Игнатия Туманова, Сулхана
Туманова и единственно для участия в делах города Тифлиса князя Дарчи
Бебутова. Но это «правительство» очевидно не могло сделать что-нибудь,
так как оно и учреждено было только на время, в ожидании решения
Александра I о дальнейшей судьбе Грузии. Одновременно с этим Ковален-
ский трудился над составлением своего знаменитого проекта Верховного
грузинского правительства, которое и утверждено государем в Москве,
12 сентября 1801 года. Первый правитель Грузии Коваленский и его
деятельность, направленная к ограблению русской казны и разорению всей
страны, попавшей в его руки, — нам известен из первой главы. Если
внешняя безопасность, безусловно, была достигнута деятельностью генерала
Лазарева и, вообще, всего военного начальства, то внутренний порядок,
то есть систематическое ограбление Грузии, продолжался по-прежнему, но
вдобавок — в форме новых злоупотреблений, чуждых нравам, обычаям и
понятиям грузинского народа, а потому особенно для него неприятных и
особенно тягостных. Результатом этого было сначала охлаждение
верноподданнического восторга, а потом ропот и открытое враждебное
настроение против России и всего русского. Прибавляя к этому заботливые усилия
грузинской царской семьи и ее сообщников возбудить всеми средствами
враждебные чувства к России и русскому владычеству, нечего удивляться
тому быстрому переходу от всеобщей радости, какая была во время
присоединения Грузии в 1801 году, к всеобщему колебанию умов против
российского правления, которое застал князь Цицианов уже в 1803 году.
Иных последствий, конечно, и быть не могло, если, удостоенный полного
доверия государя, правитель Грузии, вместо честного исполнения своего
долга, вместо самоотверженной службы России, задумал пользоваться
своим высоким государственным положением и данною ему властью для
своего личного обогащения и устройства своих родственников и клевретов,
посредством которых устроил крепкую, сплошную сеть из своих агентов
во всех административных инстанциях, и с помощью таких
душеприказчиков ловил все, что можно было извлечь из грузинского народа, — и
деньгами, и продуктами, и работой. Коваленский и К° захватывал
безразлично все попадавшееся под руку: и земли, и казенные деньги, и всякие
услуги жителей, и ячмень, и сено для поставки войскам — понятно, не
под собственной фирмой, а через своих душеприказчиков, и даже
выдумал построить казенную суконную фабрику из кирпича старого дворца
грузинских царей — разумеется, без согласия владельца. Коваленский
не стеснялся обирать даже и победоносные российские войска, вступив в
сделку с избранным им губернским казначеем Иваном Бегтабековым, для
искусственного понижения курса червонцев, затруднением размена их на
серебро и, стало быть, при управлении Грузией, правитель показал
финансовые познания, какие редко кто имел на Руси в то время.
Генерал-лейтенант Кнорринг, по слабости, простоте, незнанию края и
отдаленности своего местопребывания, вероятно, не виноват или, правильнее, не
был соучастником в злоупотреблениях Коваленского и К°, но своим доверием
к нему, своими разрешениями и даже испрошением высочайших повелений,
узаконивал все плутни и спекуляции Коваленского и тем, сам того не ведая,
более всех мелких воров и воришек содействовал неудовольствию
грузинского народа и потере его сочувствия и любви к России. Поэтому совершенно
справедливо в рескрипте, данном князю Цицианову, имя генерала Кнорринга
поставлено рядом с именем Коваленского, и обоих их повелено сменить за
злоупотребления. Но как легко было покончить с первыми русскими
деятелями в Грузии, так трудно было истребить заведенные ими порядки и удалить
из администрации массу чиновников-эксплуататоров, акклиматизованных
Коваленским в Грузии. Начала, положенные им при учреждении Верховного
грузинского правительства, крепко присосались к почве и удержались, хотя
князь Цицианов принял весьма рациональную меру, именно испросил
высочайшее разрешение на дарование льгот лицам, приезжающим из России в
Грузию, с целью привлечь сюда лучших представителей русской
администрации. Что позволяли себе русские чиновники в Грузии, можно судить по
следующей выписке о незаконных действиях ананурского капитан-исправника
уже в 1804 году, то есть тогда, когда было больше порядка в администрации
—с^^
На Кавказе. С картины П. П. Верещагина
->^Р—
и лучший выбор администраторов. «Прибыв в Жамури, поймал осетинцев,
и наливши в корыто, в коем кормят собак, молоко, после сыра оставшееся,
и побив кошек, поклав в нее же, да также положил туда кал человеческий и
тем их накормил». Так как этот документ есть донос еще не проверенный,
то, конечно, можно предполагать в нем преувеличение; но, с другой стороны,
не имея факта, трудно придумать такую пытку для осетин, и это указывает
на пренебрежение, с каким относились первые русские администраторы к
народу, и бестолковый произвол их, которому по привычке к бесправию,
народ считал необходимым покоряться.
Не будем увлекаться богатством материала, изображающего
деятельность русской бюрократии для собственного ее продовольствия в ущерб
всем интересам России: это вопрос слишком обширный, крайне
интересный, но бесполезный, так как историческое изложение бывших
беспорядков в администрации не может осветить настоящего, не может исправить
и будущего. Для нас важен только факт ее участия в проявлении разных
попыток грузинского народа, враждебных русскому правительству, что
стоит в прямом противоречии с добровольным присоединением Грузии по
инициативе ее последнего царя и по желанию всего народа. Для
примирения этих диаметрально противоположных проявлений воли одного и того
же народа мы имеем самые точные данные, доказываемые документами,
что оба эти факта проявились не одновременно, а один за другим.
Деморализация всех административных органов правления грузинского царства
заставляла народ желать чего-нибудь лучшего. Это лучшее
представлялось и царю и народу в виде покровительства могущественной
православной России — и все желали этого покровительства сильно и искренне.
Присоединение совершилось: все были довольны, хотя, по свидетельству
Мусина-Пушкина, «те из князей здешних, которые, при присоединении
Грузии к России, самое величайшее имели участие и в случае неудачи, как
говорят, несли голову на плаху, — остались не токмо не награжденными,
но даже лишились тех отличий и доходов, которые по местам своим имели
тогда. А многие из противников российских награждены или отличием,
или жалованьем». Но, несмотря на высокогуманные намерения
императоров Павла I и Александра I, выраженные категорически в изданных
ими манифестах, — из России присланы были сюда такие исполнители
высочайшей воли, как Коваленский и К°, которые не устранили, а усилили
злоупотребления, от которых так тяжко страдал народ грузинский. Стало
быть, улучшения в его быте не произошло, и обманутое ожидание лучшего
превратилось в недоброжелательство, негодование, бессильную злобу и
тому подобные побуждения, из которых слагаются бунты и возмущения
против верховной власти. Если все это не привело к отпадению Грузии, —
то и этому мы видим очевидные причины, фактически доказанные
документами, именно: присутствие в администрации генерала Лазарева, князя
Пицианова и многих других известных и неизвестных честных слуг своей
родины, которые противодействовали злоупотреблениям, преследовали
их, сколько имели сил, и, конечно, находили помощь между лучшими
представителями грузинского народа.
Мы видели, что с первых дней генерал Лазарев доносит генералу Кнор-
рингу о злоупотреблениях Коваленского и К°, которые торопились грабить
народ, и Лазарев тогда еще боялся, чтобы не огорчили народ. Мы видели,
что Лазарев смело говорит об этом Георгию XII и царевичу Давиду и
заявлял о том же во всех административных актах. Из всеподданнейших
рапортов генерала Кнорринга мы видим, что они, большею частью,
основывались почти на дословной переписке мнений и предложений генерала
Лазарева и таким образом последний, хотя и не занимал такого высокого
официального положения, как Коваленский, но едва ли не более него имел
влияния на направление дел в Грузии. С увеличением числа войск значение
генерала Лазарева увеличивалось, и все соображения и предположения о
настоящем и будущем Грузии принимались от него, а не от Коваленского,
который довольствовался только исполнительной властью,
предоставлявшей ему широкий простор для эксплуатации страны. С назначением князя
Цицианова, Коваленский был удален от власти, но по непонятным
причинам оставался действующим лицом по части злоупотреблений, и князь
Цицианов не мог помешать этому, а только жаловался так государю: «там,
где три года вина ненаказанною остается, как Коваленского, там один
человек, ищущий истребить мздоимство и исполненный усердием к службе
отечества и к защите неимущих для насыщения мздоимцев богатства, — не
может приносить пользы службе».
Мы найдем также доказательства, что, несмотря на бесчинства
чиновников, благомыслящая часть грузинского народа не смешивала их
произвола с волей русского правительства, но ясно сознавала, что деятельность
их была злоупотреблением доверия к ним. В «Актах Археографической
Комиссии» мы имеем документы, в которых разные общества просят
высылки к ним, вместо туземных начальников, русских чиновников, хотя
в то же самое время поступают такие жалобы: «Милости, обещанные
манифестом, не выполнены вами. Безопасность нам обещана: но в чем
она видна? Села и деревни терзаются лезгинами, а вы ни о чем не заботи-
тесь; велено возвысить честь церквей и епископов, а вы отобрали от них
все вотчины и крестьян; велено прибавить почести князьям, а между тем
мы, которые были почтены от наших владетелей и через то кормились,
лишены и этой чести; права тех из нас, которые управляли деревнями
за великие подвиги и пролитие крови, — нарушены; крестьянам
государь обещал не требовать с них в течение 12-ти лет податей; также велел
остатки от жалования правителя обращать на восстановление нашего
разрушенного города (Телава) — но и это не сбылось».
Не будем вдаваться в объяснения, что в то время администрация внутри
России, у себя дома, не имела лучших исполнителей, чем те, какие были
высланы в Грузию. Этот верный исторический факт нисколько, однако,
не ослабляет злоупотреблений, сделанных чиновниками за Кавказом, а
эти злоупотребления приходится считать главной причиной того
возбуждения грузинского народа, которое выразилось недоброжелательством к
русскому правительству среди самого тихого и спокойного народа,
который целые века ждал единения с Россией и примкнул к ней с искренним
желанием составить неотъемлемую часть русского государства.
(Посвящаю Михаилу Ивановичу Семевскому)
Представляя настоящую статью читателям «Русской старины», я
далек от того убеждения, что сообщаемый мною исторический факт
не был известен им из других источников. Мне хотелось только
рассказать его в большей последовательности и дополнить теми
подробностями, которые я считал особенно необходимыми. Взгляд этот
обусловливается самою важностью события. Начать с того, что из всех
посольств, когда-либо отправленных из России в Персию, посольство
генерала Ермолова было, бесспорно, самым блестящим как по своему
личному составу, так и по денежным на него затратам. Но помимо
этой, так сказать, внешней обстановки, оно имело особенное значение
и по самой цели своей, направленной, главным образом, к удержанию
за Россиею земель, отошедших к ней по Гюлистанскому трактату, и
ослаблению влияния англичан в Персии, путем установления с этой
Державою постоянных дипломатических сношений. Наконец, только
пребыванием Ермолова между персиянами и личным с ними
знакомством могут объясняться те отношения к персидскому правительству,
которым он неизменно следовал в течение своего с лишком
десятилетнего командования на Кавказе.
^>^=^ 97 с^г^*^-
Генерал А. П. Ермолов
При составлении статьи, у
меня находились следующие
материалы:
Два описания посольства:
автором одного из них сам
Алексей Петрович
(записка о посольстве в Персию,
помещенная во 2-й части его
«Записок» — Москва, 1868),
а другого, весьма, впрочем,
слабого, — член посольства
В. Бороздна («Краткое
описание путешествия Российско-
Императорского посольства
в Персию, в 1817 г.» — СПб.,
1821), и 2-я часть VI тома
названных мною «Актов
Археографической Комиссии».
Кроме того, я пользовался
рукописным дневником штабс-
капитана Коцебу и некоторыми из собственных заметок, частью
напечатанных, частью же сохранившихся у меня в рукописи.
Биографические сведения о некоторых персидских сановниках
заимствованы из истории Персии, составленной Риза-Кули-ханом.
I.
Отношения России к Персии. — Гюлистанский договор. — Посольство Мирза-
Абулъ-Хасан-хана. — Назначение Ермолова чрезвычайным послом в Персию. —
Высочайшая инструкция. — Прибытие Ермолова в Тифлис. — Отъезд в Карабаг. —
Возвращение. — Тревожные слухи о неприязненных замыслах Персии и Турции против
России. — Штат посольства. — Императорские дары. —Денежные средства.
Поход, предпринятый Петром I в 1722 году, и действия наших войск
по полуденную сторону Кавказского хребта в течение прошлого
столетия (XVIII в. — Ред.) не могли не внушить Персии весьма
справедливых опасений насчет прочности ее влияния на Закавказские ханства, где,
хозяйничая как у себя дома, она всегда находила богатую для себя наживу.
С утверждением же нашим в Грузии и с распространением нашего вла-
ь1Чества вне пределов этой страны, опасения персидского правительства
обратились в открытую против нас вражду. Начиная с 1806 года, не
проходило почти ни одного года без переговоров о мире или перемирии,
причем главным предложением с нашей стороны всегда было постановление
границы по рекам Куре, Араксу и Арпачаю. Переговоры эти,
оканчиваясь, по обыкновению, новыми неприятельскими действиями,
употреблялись нередко Персией для того только, чтобы собраться с новыми силами,
а иногда и просто с намерением осуществить какие-либо вредные для нас
замыслы. Погром персидской армии при Асландузе и взятие вслед затем
штурмом Ленкоранской крепости A812 г.) как бы отрезвили Персию,
вынудив ее возобновить искательство о мире. После долгой переписки о
том, чтобы предложенные вновь переговоры велись не через Аббас-мирзу,
которого окружали люди, недоброжелательствующие России и из личных
выгод желавшие продолжения войны, а непосредственно с тегеранским
кабинетом, тогдашний главнокомандующий на Кавказе генерал от
инфантерии Ртищев A812—1816) заключил, 1 октября 1813 года, перемирие на
50 дней, а 12-го того же месяца подписал мирный договор в Гюлистане.
Прямым и важнейшим последствием его была уступка навсегда России
ханств: Карабагского, Шекинского, Ганджинского, Ширванского,
Дербентского, Кубинского, Бакинского и Талышинского. Но такая уступка,
вынужденная превосходством нашего оружия, не могла не быть слишком
чувствительной для персидского правительства, которое, еще до
заключения договора, постановило особый сепаратный акт, в котором
выговорило себе право просить государя императора о возвращении ей
некоторых из уступленных земель. С этим именно поручением был отправлен
в Петербург Мирза-Абуль-Хасан-хан, подписавший вместе с Ртищевым
Гюлистанский договор. Он прибыл в столицу в то самое время, когда
император Александр находился за границей, озабоченный успокоением
Европы и освобождением ее от ига Наполеона. По возвращении государя,
посол представил просьбу шаха, но, вместо удовлетворения, получил в
ответ, что в доказательство искренней приязни его величества
отправляется к шаху чрезвычайным послом вновь назначенный на Кавказе
корпусным командиром А.П. Ермолов, которому высочайше повелено во
всем, сколько возможно, споспешествовать желанию шаха и сохранить
его дружбу. С тем посол и выехал из Петербурга. Вскоре за ним
отправился и Алексей Петрович Ермолов.
По смыслу высочайшей инструкции, данной Ермолову, на обязанность его
возлагалось:
ч>^=^ 99 с^г^^
1) Увериться, нельзя ли в Талышинском и Карабагском ханствах найти
средство к удовлетворению домогательств Персии в возвращении ей
некоторых земель, отошедших к России по Гюлистанскому договору, чрез
проведение новой черты границ, и получение, во взаимство того, других выгод.
2) Открыть торговые конторы в Энзели, а особенно в Астрабаде.
3) В вопросе о признании Аббас-мирзы наследником престола держаться
политики Англии, которая хотя и дает ему титул наследника, но не принимает
на себя никакого в том ручательства.
4) Заключить с Персией такое постановление, по которому она, со своей
стороны, обязалась бы соблюдать наистрожайший нейтралитет, во взаимство
чего Россия обязалась бы оставаться совершенно безучастной во всех войнах,
кои Персия будет вести с сопредельными ей или иными государствами.
5) Остановить перевес английского влияния в Персии, ослабить оное
неприметным образом и, наконец, вовсе истребить его.
6) Расположить Персию, для ее блага, к миру с Россией.
7) Собрать подробные сведения о правлении сей земли и ее способах, о ее
статистике и топографии, а также о состоянии и силе войск ее, и
8) По отъезде из Тегерана учредить там всегдашнюю миссию.
Ермолов прибыл в Тифлис 10 октября 1816 года и уже в ноябре,
озабоченный делами своего посольства, задумал личное обозрение вновь
приобретенных по Гюлистанскому договору областей. С этой целью
он отправился в Карабаг, которого обратной уступки в особенности
домогался шах, обнадеженный в успехе самим генералом Ртищевым.
Между тем, едва только он возвратился из поездки, как до него начали
доходить тревожные слухи, что персияне и турки скрывают против
нас какие-то враждебные намерения. Обстоятельство это вынудило
его тотчас же отправить к государю донесение, в котором он, между
прочим, упомянул, что ввиду возникших затруднений, отсутствие его
в Персию может иметь крайне неприятные последствия. Но, еще до
получения из Петербурга ответа, подозрения рассеялись, и Ермолов,
решившись отправиться к шаху, начал готовиться к выезду. Ответною
бумагою этою Ермолову разрешалось на случай усложнения
политических обстоятельств отправить вместо себя в Персию одного из
подчиненных ему генералов.
Штат посольства, высочайше утвержденный, состоял из следующих лиц:
Советников посольства, действительных статских советников Негри
и Соколова.
Секретаря, коллежского советника Худобашева.
Маршала, лейб-гвардии Семеновского полка капитана Ермолова.
Кавалеров: лейб-гвардии Семеновского полка штабс-капитана князя
Бебутова, лейб-гвардии Преображенского полка прапорщика графа
Самойлова и свиты его императорского величества, по квартирмейстерской части,
поручика Бобарыкина.
Чиновников посольской канцелярии: коллежского секретаря Бороздна,
12-го класса Рикорда, магистра Ярцова и подпоручика Мадатова.
Докторов: коллежского советника Мазаровича и 7-го класса Миллера.
Аптекаря Ауфмордта.
Живописцев: академика Машкова и барона Корфа.
Грузинского корпуса обер-квартирмейстера полковника Иванова.
Офицеров гвардейского генерального штаба: штабс-капитана Муравьева,
поручика Ранненкампфа и подпоручика Щербинина.
Офицеров гвардейского генерального штаба: штабс-капитана Коцебу,
прапорщика Воейкова и колонновожатого Лачинова.
Адъютантов А.П. Ермолова: лейб-гвардии Казачьего полка штаб-
ротмистра князя Бековича-Черкасского и лейб-гвардии артиллерийской
бригады поручика Попова.
Священнослужителя протоиерея Авраамова.
Капельмейстера коллежского регистратора Парижского.
Фельдъегерей: Матвеева и поручика Стабуша.
Толмачей: капитана Назарова, прапорщиков Беглярова и Али-Ханова и
хорунжего Мещерякова.
Полицмейстера, подпоручика Федорова.
При подарках: губернского секретаря Лепиошинского.
Черкесов: князя Джембулата Джанхотова и при нем четырех узденей.
Конвоя: 12-ти донских и 12-ти линейных ов.
Воинской команды: 24-х гренадер и 24-х музыкантов.
Всего же, с прислугою, более 200 человек.
Между прочими обязанностями, Ермолову было поручено представить
шаху и разным высшим сановникам Персии подарки от имени государя
императора и обеих императриц Елизаветы Алексеевны и Марии Федоровны.
Дары эти, отличаясь богатством и изяществом отделки, были распределены
следующим образом:
Фетх-Али-шаху: перо бриллиантовое с сапфирами, кинжал в золотой
°праве, осыпанный бриллиантами и сапфирами и с двумя жемчужными
кистями на золотых шнурах; кальян хрустальный, оправленный богато
золотом, часы бронзовые, изображающие слона, осыпанные по местам
каменьями и жемчугами; парчи разных дессейнов 6 кусков, бархата разных
цветов 3 куска, мехов собольих 2, горностаевых 4, соболей 80; фарфоровый
десертный и столовый сервиз, чайный прибор. Стеклянных вещей: 2 зеркала
в рамах, набранных стеклом, столовый и десертный сервиз и ящик (красного
дерева), в коем сабля, ружье и пара пистолетов с принадлежащим прибором.
Старшей супруге шаха. От высочайшего имени государя императора:
парчи разных дессейнов 4 куска, бархата разных цветов 2 куска, мехов
собольих 2, горностаевых 2, соболей 80; фарфоровых вещей: 2 цветника с
живописью на плинтах черных, умывальник с блюдом, чайный и кофейный
прибор. От имени ее величества Елизаветы Алексеевны: пряжка,
украшенная алмазами и сапфирами, пирамида, из разных дерев сделанная, с
прибором дамских упражнений, туалетное большое зеркало в раме
красного дерева, с бронзовым украшением, и при нем 2 богатых бронзовых
канделябра, 2 вазы фарфоровые, высокие, с живописными видами. От ее
величества Марии Федоровны: перо бриллиантовое с рубинами,
стеклянных вещей: плато бронзовое, со шлифованными зеркальными стеклами, и
к нему принадлежащий сервиз.
Старшему сыну шаха Мамед-Али-мирзе. Золотая зрительная трубка,
украшенная бриллиантами, алмазами и рубинами; ружье с
принадлежащим прибором, в ящике; парчи разных дессейнов 2 куска, бархата разных
цветов 2 куска, мех соболий, 40 соболей якутских, ваза или цветник,
чайный прибор и кальян.
Младшему сыну шаха Аббас-мирзе. Кинжал в золотой оправе,
осыпанный бриллиантами, алмазами и изумрудами, золотая зрительная трубка,
украшенная алмазами и гранатами, парчи разных дессейнов 2 куска, бархата
разных кусков 2 куска, мех соболий, 40 соболей якутских; фарфоровые вещи:
большой голубой цветник, 2 цветника розовые с живописью, кальян и разные
стеклянные вещи.
Верховному визирю Мирза-Шефи. Перо бриллиантовое с изумрудом,
табакерка золотая, украшенная бриллиантами и с рубином, парчи разных
дессейнов 2 куска, мех соболий, 40 соболей.
Второму визирю Хаджи-Мамед-Хусейн-хану. Перстень с солитером,
парчи разных дессейнов 2 куска, мех соболий, 40 соболей; цветник зеленый,
2 цветника с живописью и с плинтами; прибор чайный; кальян голубой и с
золотом.
Каймакаму Мирза-Безюргу. Перстень с солитером, парчи разных
дессейнов 2 куска, мех соболий, 40 соболей; фарфоровые вещи: цветник,
умывальник с прибором, прибор чайный розовый и кальян.
Управляющему казной Абдулла-хану. Часы с цепочкой, осыпанные
жемчугами и мелкими бриллиантами, парчи разных дессейнов 2 куска, бархата
20 аршин, мех соболий, 20 соболей.
Министру Мирза Абдул-Вехабу. Перстень бриллиантовый с изумрудом,
часы золотые с репетицией и с цепочкой, мех соболий, 20 соболей.
Генерал-адъютанту Фетх-Али-шаха и его зятю Аллах-Яр-хану. Кинжал
в золотых ножнах, украшенный алмазами и с двумя жемчужными кистями
на золотых шнурах, золотая зрительная трубка, украшенная алмазами и
изумрудами.
Шахскому мирзе. Перстень бриллиантовый с сапфиром, парчи 24 аршина,
бархата 24 аршина, мех соболий, 20 соболей.
Хаджи-Мамед-Хусейн-хану Мервскому, находящемуся всегда при шахе:
часы золотые с репетицией и цепочкой.
Насакчи-баши Фарадж-Уллах-хану: перстень бриллиантовый.
Кроме исчисленных предметов, Ермолову было отпущено из кабинета
для раздачи, по его усмотрению, разным лицам: мехов, сукна, парчи, бархата,
золотых и других вещей — всего на сумму 49341 рублей 50 копеек.
Доставление в Персию подарков, кроме драгоценностей, было возложено
на ведомства стеклянного завода Г.С. Летошинского и скульптора
фарфорового завода Захарова. Они выехали из Петербурга в августе 1816 года и, на
наемных лошадях, направились к Астрахани, откуда дальнейшая их отправка
зависела от Ермолова.
Что касается денежных расходов на содержание и снаряжение посольства,
то они представляют следующие цифры:
А.П. Ермолову:
На подъем 30000 рублей ассигнациями.
Содержания в месяц 5000 рублей серебром.
На чрезвычайные расходы 20000 рублей асе, 25000 рублей серебром.
Членам посольства:
В единовременную выдачу 23750 рублей асе, 5050 рублей серебром.
Ежемесячное жалованье и содержание посольства F825 рублей серебром),
примерно за 6 месяцев — 40950 рублей серебром.
В половине апреля 1817 г., посольство находилось в полном сборе
и готовности к выступлению. Но прежде чем проследить его
путешествие, перенесемся на почву Персии и познакомимся в беглом очерке
как с государственным строем этой державы при Фетх-Али-шахе, так
и с теми личностями, которые в приезд Ермолова стояли во главе
тогдашнего управления.
^Э^^, 103 С^Г^*^
II.
Фетх-Али-шах. — Положение Персии и внутреннее ее устройство. —
Полигамия. — Нигаристан и шахские потехи. — Характер Фетх-Али-шаха и его смерть. —
Наследник престола Аббас-мирза. — Мирза Шефи и Мамед-Хусейн-хан. — Абдулла-
хан. — Мирза-Абдул-Вехаб. — Зять шаха Аллах-Яр-хан. — Мирза-Мамед-Хусейн-хан
Мервский. — Евнух Манучехр-хан. — Мирза-Безюрг и его сыновья: Мирза-Абулъ-
Касим и Муса-хан. — Беглербег Фетх-Али-хан и придворный поэт. — Хусейн-хан,
сердарь Эриванский и его брат Хасан-хан. — Келб-Али-хан Нахичеванский.
После убиения Ага-Мамед-хана (в 1796 году, в Шуше), родоначальника
нынешней династии Каджаров, на престол Персии вступил родной его
племянник Фетх-Али-шах, сын Хусейн-Кули-хана. Он родился в 1762 году
и, лишившись в раннем возрасте отца, долгое время жил в Астрабаде, при
матери, от которой был взят дядей и впоследствии назначен правителем
Шираза. Звание это он сохранил до получения известия о смерти Ага-
Мамед-хана, что его заставило поспешить в Тегеран, где он в 1797 году и
короновался шахом.
Персия в том виде, в каком ее наследовал Фетх-Али-шах, не сохранила и
тени своего прежнего величия. Славные времена Сефевадов давно перешли
в область воспоминаний, и если Надир-шаху удалось возвратить стране
утраченное ею значение, то при его преемниках она снова дошла до
состояния едва ли не худшего того, в каком мы находим современную Турцию. Не
доискиваясь причин, подготовлявших такое положение Персии, которой еще
суждено играть важную роль в будущей истории Востока, обратимся к ее
государственному строю при Фетх-Али-шахе, сохранившемуся, без особых
изменений, до настоящего времени.
Правление персидское, не опираясь ни на какие законы, основано на
полнейшем произволе. В руках шаха власть беспредельная: он неограниченный
властелин над своими подданными и их имуществом.
Высшего, аристократического сословия в Персии никогда не существовало
и не существует. Да и может ли быть аристократия там, где первые
сановники, — разумея под этим словом лиц, временно или совершенно случайно
возвысившихся, — думают только о том, чтобы всеми средствами грабить
казну и народ, дабы, в случае нужды, откупаться от палочных ударов, от
которых не освобождают их ни происхождение, ни личные заслуги? При
отсутствии аристократии, нет и простого дворянского сословия. Если же в
персидском языке употребительны слова неджабет (дворянство) и неджиб
(дворянин), то более для обозначения положения, занимаемого известным
лицом в обществе. Высший титул есть
шах-заде, то есть принц царствующей
династии. Отличительным признаком
такого происхождения служит слово
«мирза», которое ставится
непосредственно за именем собственным,
например, Аббас-мирза, Ферхад-мирза,
Тахмасиб-мирза и пр. Но как
потомство Фетх-Али-шаха в продолжение
нынешнего столетия (XIX в. — Ред.)
возросло с лишком до 2 тысяч душ
мужского пола, то для отличия детей
Аббас-мирзы от детей прочих сыновей
шаха, первые считаются ближайшими
родственниками царствующего и
занимают высшие должности в государстве,
тогда как последние, пользуясь самой Ага-Мамед-хан
ничтожной пенсией и, будучи бедны,
находятся в пренебрежении и не допускаются до занятия важных
должностей, из опасения каких-либо притязаний с их стороны на корону.
Потомки прежних династий: Сефевадов, Надир-шаха (умер в 1747 г.) и
Керим-хана (умер в 1779 г.) носят титул мир-заде.
Настоящий же дворянский титул, обозначаемый словом «хан», которое
тоже ставится за именем собственным (Ибрагим-хан, Мехти-хан и пр.),
дается или шахом, или переходит по наследству, или, наконец,
присваивается по произволу людьми, достигшими известного благосостояния. Но титул
этот утратил ныне свое прежнее значение. В особенности же уважается так
называемый секов — почетный титул, который правительство жалует
военным и гражданским чиновникам, ас! регзопат: столб, подпора, рука, колыбель
государства и пр. и пр.
Все вообще подданные шаха разделяются на нукеров и ранетов. К
первым относятся все служащие, от первого министра до последнего сарбаза
(солдата) и ферраша (служителя). Сам наследник престола считается
только первым шахским нукером. Ко второму разряду принадлежат купцы,
ремесленники, сельские жители и духовенство. Только муджтехиды и
другие высшие духовные особы состоят до некоторой степени в независимости
от правительства, которое, в известных случаях, не принимая против них
энергических мер, предпочитает удалять их, под благовидным предлогом,
^>^^Ъ 105 —(^г^^
в Кербелай, Неджев и другие
священные места, с воспрещением
возврата без особого на то
разрешения шаха.
Персия, как ныне, так и в
былое время, разделялась на
провинции, коих управление
вверялось беглербегам или хакимам
(губернаторам), с
предоставлением им права суда и расправы,
взимания доходов,
производства расходов на общественные
нужды, — словом, всего
внутреннего управления.
Должности губернаторов
предоставлялись преимущественно принцам
(шах-заде).
Доходы и расходы по каждой
провинции были установлены по
особой росписи, равно определены
и суммы, которые каждые 6
месяцев должны были представляться
в шахскую казну. Согласно такому
порядку, Фетх-Али-шах получал
ежегодно со всех провинций, за
исключением Адербейджанской,
до 2 миллионов червонцев, составлявшихся главным образом из налогов
и податей с имений и доходов поземельных и таможенных. Доходы же с
Адербейджана (около 800 тысяч червонцев) поступали целиком в
распоряжение наследника. Таким точно образом доход с Эриванской области (около
90 тысяч червонцев) составлял собственность сердаря Хусейн-хана, ничего
не уделявшего из этой суммы шаху, но подносившего ему ежегодно
значительный, по ценности, подарок.
Кроме обыкновенных налогов, существовали еще налоги
чрезвычайные. Они состояли из: 1) садыря — самого тягостного налога для
населения, так как размеры его были совершенно произвольны. Он
взыскивался при всех чрезвычайных случаях, как, например, с провинившихся
губернаторов, с возмутившихся племен и деревень, при рождении или
Фетх-Ал
браке принца и пр. и достигал ежегодной цифры 1500000 червонцев и
2) подарков, поступавших к шаху от высших сановников государства в
день нового года (ноуруза), смотря по состоянию каждого, и
составлявших в сложности сумму в 1 миллион червонцев. Такого рода приношения
ожидались, хотя и не в срочное время, и от купечества, которое собственно
было изъято от налогов.
Но все это еще далеко не освобождало население от разного рода
платежей, так как губернаторы всегда находили средства намного увеличивать
доходы против государственной росписи: из них одни, большинство,
грабежом народа, а другие, меньшинство, развитием земледелия. Последние
обыкновенно удерживались на своих местах, тогда как первые весьма скоро
их лишались, вследствие приносимых жалоб, которые всегда и охотно
принимались Фетх-Али-шахом, имевшим в виду сорвать полновесный подарок
с являвшихся во множестве новых кандидатов на губернаторскую
должность. Подобная система управления провинциями, имевшая скорее вид
откупа, применялась и к булюкам, или округам, которые губернаторами
вверялись тем, кто больше платил, а сими последними соблюдалась в
отношении деревенских старшин и пр.
Из сказанного становится понятным, что население Персии далеко не
благоденствовало при Фетх-Али-шахе. И действительно, найти человека,
довольного своей судьбой в то время, было не менее редко, как и теперь.
В стране, которой правительство берет, вместо того, чтобы занимать,
само собой разумеется, нельзя предполагать народного долга (с1еие риЬ^ие).
Персия его не имеет. Что же касается казны Фетх-Али-шаха в деньгах и
драгоценностях, то, по мнению Амбургера, бывшего консула нашего в Тав-
ризе, ее можно оценить в то время предположительно в 300 куруров (курур
равен 500 тысяч червонцев) или в 150 миллионов рублей серебром.
Расходы Фетх-Али-шаха, соответственно его доходам, были вообще
очень умеренны. Они не превышали 2 миллионов червонцев и обращались
на удовлетворение 10 батальонов пехоты, артиллеристов, министров,
чиновников, его канцелярии и, главным образом, на содержание гарема.
Нигде на Востоке полигамия не развилась с такой силой, как в Персии.
В Турции она несравненно слабее. Что касается собственно Фетх-Али-
шаха, то можно положительно сказать, что со времени ислама ни один
венценосец подобно ему не мог похвалиться таким громадным гаремом,
и мы имеем полное право назвать его — и, разумеется, только в этом
отношении — Соломоном новейшего времени1. У Фетх-Али-шаха было
свыше 300 жен. Среди этой-то ближайшей своей обстановки, он любил
предаваться самым неожиданным прихотям чувственных наслаждений,
которые поглощали, можно сказать, все его мысли, все его существо...
Расскажу для примера следующее.
...Это было в Тегеране. В один июльский день, когда полуденный зной
значительно ослабел, и в воздухе заметно стала разливаться прохлада, я
приказал оседлать лошадь и отправился за город. Я ехал на этот раз с целью
посетить Нигаристан — один из замечательнейших загородных дворцов,
построенный Фетх-Али-шахом.
Подъехав к саду, я через полуразрушенные ворота вступил в главную
аллею. Она тянется на довольно большое протяжение и, упираясь на самой
середине в прекрасную ротонду, с обширным бассейном, разделяется надвое.
За ротондой боковые аллеи опять сходятся в главную, которая оканчивается
у самого дворца, стоящего в конце сада.
Дворец со всеми к нему пристройками довольно обширен. Из имеющихся
в нем двух зал особенное внимание обращает на себя тронная — своею
стенописью. Прямо против входа изображен на стене Фетх-Али-шах с
несколькими стоящими по сторонам его сыновьями; на боковых же стенах —
знатнейшие вельможи Ирана и несколько европейцев: в числе последних
Малкольм, сэр Узлей и Мориер, автор «Хаджи-Бабы».
С правой стороны от главного фасада есть низкий проход под сводом,
ведущий на небольшой дворик, сообщающийся с другим — большим,
на котором находятся гаремные помещения. На первом дворике,
против устроенного посреди бассейна, возвышается искусственная, под
сводом, и весьма крутая гора, вершина которой сообщается с гаремом.
О гаремных собственно помещениях сказать нечего: это небольшие
комнаты, ничем не отличающиеся одна от другой и состоящие из голых
стен, без всяких украшений.
Что касается дворцового сада, то он принадлежит к числу лучших, какие
мне случалось видеть в окрестностях Тегерана. Роскошные деревья,
доставляющие чудную тень, и разлитое в воздухе благоухание от бесчисленных
цветов делают его бесподобным приютом среди пустынной местности от
палящего зноя иранского солнца.
Во время пребывания Фетх-Али-шаха в Нигаристане, описанный мною
выше дворик с бассейном обычно устилался богатейшими коврами, и
повелитель Персии, сидя перед бассейном и не выпуская из рук кальяна, со всей
отличавшей его страстностью, следил за своими женами, которые,
скатываясь с горы в бассейн, одна перед другой старались очаровать его сердце. Гора
в этих случаях покрывалась бархатом.
Но прошли годы: всесокрушающее время наложило печать на Нига-
ристан, и только потехи его соорудителя, живя в устах народа, служат и
поныне предметом для рассказов...
Отличительной чертой характера Фетх-Али-шаха была непомерная
жадность к деньгам. Страсть эта развилась в нем до громадных размеров. По
мнению некоторых, она была следствием той бедности, которая сопровождала
его детство. Рассказывают, что мать его зачастую не знала, чем покрыть
расход на денную пищу. Ближе же всего склонность Фетх-Али-шаха к деньгам
можно объяснить теми расходами, которые поглощались его гаремом.
Государственными делами он занимался мало, чтобы не сказать, что
вовсе ими не занимался. Предоставив все управление государством своим
сыновьям и назначив их в губернаторы разных провинций, он, не входя
в самый образ их действий и мало заботясь об участи своих подданных,
изнывавших под бременем безграничного деспотизма, требовал от них
только денег. Но в последние годы царствования Фетх-Али-шаха, сыновья
его, ожидавшие со дня на день кончины отца, прекратили отправление денег,
так что на одном правителе Шираза, Хусейн-Али-мирзе, считалось
недоимки в 600000 туманов A800000 рублей серебром), такое поведение
последнего навлекло на него гнев отца, который и выступил против
непокорного сына. Но поход этот имел для Фетх-Али-шаха весьма грустный
исход: он занемог в Испагани, где и умер от истощения сил, 13 октября
1834 года, на 72-м году от рождения.
Наследником престола Фетх-Али-шах избрал, помимо двух старших
сыновей, своего любимца Аббас-мирзу. Воспитанный в неге и роскоши,
принц этот был, однако же, врагом всякой пышности и держал себя менее
гордо, чем другие. Обращение его отличалось простотой и любезностью.
Главным недостатком его было чрезмерное властолюбие. К России и к
русским Аббас-мирза питал непримиримую вражду, которую в нем в
особенности поддерживали англичане, смотревшие далеко неравнодушно на
возраставшее влияние наше в этой части Азии.
Резиденцией Аббас-мирзы был Тавриз, главный город вверенной его
управлению Адербейджанской провинции. Он умер годом раньше Фетх-Али-шаха, а
именно 10 октября 1833 года, в Мешеде, во время Хорасанского похода.
Первым лицом при шахе был Мирза-Шефи. Сын Мирза-Ахмед-хана,
когда-то служившего в войсках Надир-шаха, он родился в Испагани, откуда
еще в молодых летах удалился в Мазандеранскую область, где и поселился
в Бендинее. Там он некоторое время состоял при начальнике местечка
Хаджи-Джан-хане, от которого перешел к Ага-Мамед-хану, сделавшему его
визирем и оказывавшему ему
особое расположение и
доверие. В день его смерти, Мирза-
Шефи находился в Тегеране и
вместе с губернатором города
Мирза-Мухаммед-ханом-Кад-
жаром способствовал
восшествию на престол Фетх-Али-
шаха. Когда же вслед за тем
тогдашний первый министр
Мирза-Ибрагим-хан был убит,
он занял его место с титулом
садри-азама.
Мирза-Шефи отличался
непомерною скупостью и, как
отъявленный взяточник, нажил
себе громадное состояние. Он
имел несколько сыновей, но они
все умерли в молодых летах; на
единственной же дочери его
женился сын Фетх-Али-шаха,
Хумаюн-мирза, к которому и
перешло все его состояние.
В приезд Ермолова Мирзе-Шефи было 80 лет. Он скончался 19 рамазана
1234 A818-1819) года, в городе Казвине, на возвратном пути из Султаниэ,
и погребен в Кербелае.
Преемником его, по должности первого министра, был министр
внутренних дел низам-уд-доулэ-Мамед-Хусейн-хан. Он начал службу при Ага-
Мамед-хане и был в разное время правителем Катана, Кума и Испагани,
где о нем сохранились самые добрые воспоминания. Душою преданный
земледелию и, нередко личным примером поощряя крестьянина к труду, он
наживал большие деньги, которые сполна тратил на бедных и жертвовал на
дела благотворительные. Щедрость его дошла до того, что его сравнивали
с Хатемом, начальником одного из арабских племен, и с эмиром Омаядов
Мени-Заидэ, а в раздаче милостыни с Кааном, сыном Чингисхана. Занимая
уже высокое место в государстве, он зачастую переодевался в простое платье
и в сумерках, никем не замеченный, бродил по тегеранским улицам и
трущобам, отыскивая бедных и нуждающихся. Наделяя их деньгами и вещами, он
Ь*ЛЖШ&****&%!^&
Надир-шах
просил только молиться о нем и не осуждать за то, что не может доставить
им полного обеспечения. Придворным чинам он назначил лично от себя
ежегодные субсидии. Стол его был открыт для всех и каждого. В Персии
рассказывают, что однажды ночью, в воде, в которой в доме его отваривался
плов, утонуло три человека (?). В Кербелай, Неджеф и другие священные
места он отправил в течение своей жизни свыше 100 тысяч червонцев.
Мамед-Хусейн-хан умер в Тегеране в 1238 A822—1823) г. Его заменил
старший сын его Абдулла-хан-эмин-уд-доулэ. Другой сын его, Ибрагим-хан,
женился на дочери Фетх-Али-шаха и жил постоянно в Тегеране; наконец,
третий, Мирза-Абдул-Хусейн-шах, был одно время правителем Семнана, а
потом придворным казначеем. Впоследствии он поселился в Испагани, где
заслужил всеобщее уважение за высокую нравственность и пользовался
репутацией отличного медика.
Особенным уважением Фетх-Али-шаха пользовался муэтемид-уд-доулэ
(то есть опора государства) Мирза-Абдул-Вехаб. Уроженец Испагани, он,
благодаря глубокому знанию языков арабского, персидского и турецкого, а,
главное — особенному умению сочинять бумаги, успел достигнуть степени
государственного секретаря. Состоя более 30 лет при особе шаха, он нередко
принимал участие в обсуждении общегосударственных вопросов,
подлежавших ведению первого министра.
Мирза Абдул-Вехаб скончался в 1244 A828—1829) году от чахотки.
В персидской литературе известен его «Письмовник», служащий
образцом высокого и изящного слога и изданный им под псевдонимом Нишат, то
есть радость. Слово это, по смерти автора, дало повод к следующему
каламбуру: «с кончиною Мирза-Абдул-Вехаба народ лишился радости».
Из ближайших родных шаха назовем первого его адъютанта Аллах-Яр-
хана, сына Мирза-Мамед-хана рукн-уд-доулэ (столб государства), одного
из первостепенных ханов каджарского племени. Фетх-Али-шах выдал за
него дочь свою Марьям-ханум, а сына Аббас-мирзу женил на его сестре. От
этого брака у Аббас-мирзы родились три сына: Мамед-шах, Бехмен-мирза
и Кахраман-мирза.
Аллах-Яр-хан некоторое время имел звание министра, а после смерти
Фетх-Али-шаха был правителем Хорасана. В начале 40-х годов, вследствие
разных интриг и открыто выраженного им неудовольствия против
тогдашнего министра Хаджи-мирза-Агаси, ему было поручено, в виде удаления
его из Персии, сопровождать сестру свою, мать Мамед-шаха, на богомолье
в Мекку. На возвратном пути оттуда Аллах-Яр-хан занемог и умер в Кер-
белае, не увидав более своей родины.
^^ 111 (<^^ ¦
Весьма видное место в ряду придворных занимал Мамед-Хусейн-хан
Мервский, сын Байрам-Али-хана из каджарского поколения Изид-динлу.
Отец его, унаследовав от предков управление Мервом, был убит Бейджан-
ханом Туркменским. После его смерти Мамед-Хусейн-хан удалился в Испа-
гань, но вскоре возвратился в Мерв, где был взят в плен Наср-эддином-
Тюрэ и отвезен в Бухару. Впоследствии ему удалось бежать в Хорасан к
Ага-Мамед-хану и после умерщвления его устроиться при Фетх-Али-шахе,
который навсегда сохранил к нему доброе расположение.
Мамед-Хусейн-хан имел титул фехр-уд-доулэ, то есть гордость
государства, и умер в 1233 A817—1818) году.
Здесь же упомянем о Манучехр-хане, шахском евнухе, знакомом
читателям «Русской старины» из статьи моей «Смерть А.С. Грибоедова».
Манучехр-хан, из армянской фамилии Ениколоповых, впоследствии
правитель Испагани, был взят в плен персиянами во время осады князем Цициа-
новым A802—1806) крепости Эривани, привезен в Тавриз и там оскоплен.
Он имел титул муэтемид-уд-доулэ, то есть опора государства.
Что касается Мирза-Абуль-Хасан-хана, бывшего посла при
петербургском дворе, впоследствии министра иностранных дел и пользовавшегося
особенным почетом в Персии, а также Абдулла-мирзы, правителя Зенгана,
его визиря Мирзы-Таги, валия Курдистана Аман-Уллах-хана, 2-го шахского
адъютанта Махмуд-хана и посольского михмандаря Аскер-хана Авшара,
то мы считаем излишним вдаваться в биографические о них подробности,
так как они в сношениях посольства Ермолова с высшими властями имели
весьма малое значение.
При наследнике был своего рода садри-азам, в лице каймакама
(почетный титул, жалуемый товарищу первого министра) Мирза-Безюрга.
Уроженец Ферахана и происхождения сеидского, то есть из потомков пророка,
он был, по значению своему, вторым лицом в государстве и пользовался
особенным доверием шаха. Ему было поручено воспитание Аббас-мирзы,
над которым он имел неотразимое влияние. Не обладая особенным умом
и будучи скорее «ипе §гапае г 1е роиг 1ез реШез аЙшгез» («большой шишкой
при маленькой должности» — Ред.), как о нем выразился Мазарович, наш
поверенный A818—1827) в Тегеране, Мирза-Безюрг отличался хитростью, а
главное, непримиримою враждой к России, которой изыскивал все способы
наносить вред. Он оставался при Аббас-мирзе до самой смерти, имея
преемником по себе старшего сына визиря Мирза-Абуль-Касима, к которому
перешел и титул каймакама. Превосходя отца столько же хитростью, сколь
умом, и пользуясь репутацией поэта, Мирза-Абуль-Касим в особенности
^^Ъ 112 —с^г^
Вид церкви Корлор в Эривани
известен своей безнравственностью, страстью к деньгам и безмерным
честолюбием. Персия дрожала при одном его имени и глубоко его ненавидела. Он
был убит, по повелению Мамед-шаха, вследствие обнаруженного замысла
свергнуть его с престола и самому царствовать именем малолетнего Наср-
Эддина, нынешнего шаха Персии.
Другой сын Мирза-Безюрга, по имени Мусса-хан, был женат на Шемс-
баз-хануме, дочери Фетх-Али-шаха, но он в приезд Ермолова имел не более
17 лет и никакой должности не занимал.
Губернатором, или беглербергом, Тавриза был Фетх-Али-хан, сын
Хидхет-хана Рештского, убитого по повелению Ага-Мамед-хана. Фетх-
Али-хан в душе ненавидел каджарскую династию и был отъявленный
пьяница. Он умер вскоре после последней войны нашей с Персией.
Однофамилец Фетх-Али-хана был придворным поэтом и умер в 1238
A822—1823) году в Тегеране.
Одной из пограничных с нашими закавказскими владениями
персидскою областью была Эриванская. Она находилась под управлением сердаря
Хусейн-хана, уроженца Казвина и по происхождению землепашца.
Положением же своим он был обязан, равно как и брат его Хасан-хан, личной
храбрости, оказанной во время Хорасанского похода, предпринятого Фетх-
С^г^^ч ¦ — ^>^Р
Сион и Орсет
Али-шахом вскоре по восшествии на престол. Сердарь был человек
необыкновенных дарований и считался одним из умнейших людей в Персии, хотя
ни читать, ни писать не умел. Он управлял областью почти самовластно и,
обращая главное внимание на сельское хозяйство, привел ее в то цветущее
положение, каким ни одна провинция Персии похвалиться не могла.
Война, предпринятая в 1826 году Аббас-мирзой против России, вопреки
самым убедительным увещеваниям сердаря, предвидевшего печальный ее
исход для Персии, послужила к гибели и самого Хусейн-хана.
Возвратившись после взятия Эривани в Казвин, он был потребован к ответу в
Тегеран, где скрылся в шахской конюшне, считающейся одним из заповедных
убежищ от преследования, и там через несколько дней кончил жизнь, на
семидесятом году от рождения.
Брат же его Хасан-хан, состоявший при нем начальником конницы и
пользовавшийся репутацией горького пьяницы, ушел в Кербелай, где и умер,
посвятив последние дни посту и молитве.
Наконец, мне остается в заключение этой главы упомянуть о Келб-Али,
хане Нахичеванском. Он управлял провинцией с конца XVIII века и был
ч>^Ъ 114 с^г^*^
столько же замечателен умом и хитростью, как жестокостью и коварством.
Когда Ага-Мамед-хан, в последние годы царствования, занятый мыслью об
упрочении престола за своим племянником Фетх-Али, начал преследовать
подозреваемых им в неблагонадежности и опасных по своему влиянию при
исполнении лучшей его мечты, он в числе прочих приказал выколоть глаза
Келб-Али-хану, отпустив его по-прежнему управлять ханством.
Зверский поступок этот, само собою разумеется, поставил несчастного
хана в числе смертельных врагов владельца Персии. Он затаил чувство
мщения и, оказывая Персии наружную преданность, в душе стал искать
сближения с Россией. Но заветная мысль его осталась без осуществления.
Келб-Али-хан скончался в 1823 году, деятельно управляв ханством 28 лет
после своего ослепления.
Мстителем за отца явился родной сын его Эксан-хан. Едва только
началась война 1826 года, он передался России, оказав ей громадные услуги
против персиян.
III.
Выезд посольства из Тифлиса. —Гумры. — Талынь. — Эчмиадзин. — Патриарх
Ефрем. — Эриванъ. — Хасан-хан и Хусейн-хан сердаръ. — Обед в сердарском
саду. — Давалу. — Нахичевань. — Лагерь на Араксе. — Соглан. —
Въезд в Тавриз. — Таинственный всадник.
Выезд посольства из Тифлиса был назначен на 17 апреля 1817 г.
В этот день, около 4-х часов пополудни, Сионский собор начал
наполняться народом; к тому же времени собрались туда и все члены
посольства. Священнодействовал митрополит Варлаам. По окончании
молебствия, отъезжающие вышли из-под сводов древнего храма, тут же сели
на лошадей и, напутствуемые всевозможными пожеланиями населения,
выехали из города. Погода стояла ясная и теплая. Первые два
переезда через селение Коды до деревни Эмир-Айвазло, куда посольство
сопровождали генералы Кутузов и Сталь2, совершились благополучно;
дальнейшее же путешествие через крепость Лори и селение Караклис
на Гумры, нынешний Александрополь, представляло довольно
большие затруднения, особенно при переезде через реку Джелал-оглу и гору
Безобдал, где еще лежал глубокий снег. Пробыв в Гумрах 2 дня,
Ермолов 28-го числа прибыл в Талынь — первое селение на персидской
границе, где его ожидали чиновники эриванского сердаря и назначенный к
нему от персидского правительства в качестве михмандаря Аскер-хан,
<к=^*^ — ¦ ^5^=Р
Эчмиадзинский монастырь
некогда состоявший послом при Наполеоне. Михмандарь —
чиновник, назначаемый правительством для встречи на границе
посланников и других членов дипломатического корпуса и сопровождения их до
Тегерана или другого города Персии. Обязанность его заключается в
наблюдении за безопасностью порученных его попечению лиц и
доставлении им всевозможных облегчений в пути.
За Талынью следовал Эчмиадзин. В недальнем от него расстоянии,
навстречу посольству выехали архиепископ и три епископа, а несколько далее,
на прекрасной лошади в золотой сбруе, сам патриарх Ефрем. Остальное
духовенство, в полном облачении и с хоругвями, ожидало его у самых монастырских
ворот, откуда проводило, при колокольном звоне и стрельбе из фальконетов,
до приготовленных для него покоев. На следующий день Ермолов принимал у
себя патриарха и затем присутствовал при богослужении, кончившемся
краткой его речью об упрочении мира между Россией и Персией и об успешном
исполнении поручения, возложенного государем императором на посольство.
Пожелания эти были высказаны с тем большею искренностью, что эчмиад-
зинское духовенство всегда находило в заступничестве России вернейшую
защиту против всех насилий и притеснений персидского правительства.
День кончился обедом у Ермолова, на котором патриарх, однако же, не
присутствовал, и надо полагать — из опасения каких-либо наветов
^>^^Ъ 116 (^^
от множества шпионов, приставленных сердарем для наблюдения за
нашим с ним обращением.
3 мая посольство оставило Эчмиадзин и направилось к Эривани. На
половине дороги его встретил родной брат сердаря эриванского Хасан-
хан, во главе 5000 куртинских всадников, а не доезжая версты полторы
до города, и сам сердарь Хусейн-хан. Не было ни малейшего сомнения, что
вежливость, на которую этот старик был вызван вследствие приказания
свыше, пришлась ему далеко не по сердцу. Проливной же дождь,
шедший в это время и пробравший его до костей, довершил его недовольство.
А потому, лишь только он вступил в черту города, как тотчас откланялся;
Ермолов же отправился на форштадт, где и поместился в доме баталионного
командира серхенга (полковника) Мамед-бека.
Между тем, дождь не только не стихал, но, напротив, до того усилился
на следующий день, что Ермолов и сердарь могли обменяться визитами
не ранее 5-го числа, причем первое посещение последовало со стороны
Хусейн-хана. Во время этих свиданий ни с той, ни с другой стороны не было
и помину о каких бы то ни было делах, но все ограничилось изъявлениями
одних лишь чувств взаимного расположения и непоколебимой дружбы. Как
в этот, так и на другой день, посольство обедало у сердаря: первый раз в
его дворце, на берегу реки Занги, а другой в саду, где играл хор нашей
музыки и угощали нашим вином и десертом. «Крепкие напитки и
пуншевое мороженое, — говорит Ермолов в своей записке о Персии, — были в
общем вкусе. Из благопристойности то и другое называли мы целительным
для желудка составом. От наименования сего наморщились рожи персиян,
но приятный вкус, а паче очаровательная сила оживили их веселием, и в
честь закона твоего, великий пророк, не вырвался и один вздох раскаяния.
Главный доктор сердаря более всех вкусил целительного состава, а им
ободренный сердарь дал пример прочим собеседникам. Долго на лице одного
из священнослужителей изображался упрек в невоздержании, но розовый
ликер смягчил ожесточение мусульманина и усладил горесть его».
Солнце стояло еще довольно высоко, когда Ермолов простился с сердарем.
На следующее утро он оставил Эривань и, следуя через сел. Давалу, где
генерал А при князе Цицианове A802—1806 гг.) с 700 человек разбил
тридцатитысячный корпус персиян, прибыл 11 мая в Нахичевань, радушно
принятый Келб-Али-ханом. 13-го числа он переправился через Араке, на правом
берегу которого был разбит лагерь. Дальнейший путь на Маранд и Софиян
до самого Соглана не представлял ничего, достойного внимания. Около
последнего пункта был сделан привал, и начались приготовления посольства
^^5-Ь)— 117 с<Ьг^*^
к въезду в Тавриз, до которого оставалось около 15 верст. В Соглане
Ермолова ожидал племянник каймакама, отправленный Аббас-мирзой с пышным
приветствием, коего смысл заключался в желании его, чтобы знакомство их
было бы столько же сладко, как и присланные им фрукты.
Наконец, наступило 19 мая — день въезда в резиденцию наследника.
По мере приближения к городу, к посольству начали присоединяться
разного звания и степени лица, спешившие один перед другим
приветствовать и поздравить Алексея Петровича со счастливым прибытием в
столицу Адербейджана. В числе других его встретили тавризский беглербег
(губернатор) Фетх-Али-хан, а за ним, окруженный блестящей свитой сын
Мирза-Безюрга, визирь Мирза-Абуль-Касим. Несколько далее от места
их встречи было собрано около 16 тысяч войска, выстроенного по обеим
сторонам дороги до самого Тавриза; впереди фронта стояли обучавшие
их офицеры Индийской компании: одни в английских мундирах, другие в
костюмах собственного изобретения. С приближением посольства
началась пушечная пальба. Стечение народа при этом было громадное. Между
тем, в то самое время, как Ермолов, предшествуемый хором нашей музыки
и окруженный свитой, проезжал войска, отдававшие ему воинские почести,
позади фронта, сквозь густую толпу любопытных пробирался на
прекрасном коне всадник, тщательно закрывавший лицо черной епанчою.
Незнакомец, как было заметно, не сводил глаз с Ермолова и зорко следил за
каждым его движением, как бы желая проникнуть в его душу, узнать его
мысли и все то, что он чувствовал в данную минуту. Перед самым городом
таинственный всадник скрылся, и никто более его уже не видел. То был
Аббас-мирза, наследник персидского престола.
IV.
Пребывание в Тавризе. — Строгий надзор за посольством. — Каймакам Мирза-
Безюрг. —Английские офицеры. — Тезоименитство великого князя Константина
Павловича. — Придворный этикет в Персии. —Аудиенция у Аббас-мирзы. —
Высочайшая грамота. — Смотр войску. — Прогулка в саду наследника. — Мирза
Абулъ-Касим и его брат Муса-хан. — Фейерверк. — Письма из Тегерана. — Ермолов
отказывается от прощальной аудиенции. — Выезд из Тавриза.
Дом, отведенный посольству в Тавризе, составлял собственность
Мирза-Безюрга. Не представляя ни по внутреннему расположению,
ни по внешней архитектуре ничего особенного, он, как и все постройки
в Персии, был обращен фасадом вовнутрь и состоял из нескольких
Эчмиадзин. С литографии Г. Гагарина
небольших дворов с флигелями, соединенными тесными и узкими
проходами; вообще был опрятен, но без украшений. С самого приезда
посольства, к нему был приставлен почетный караул, со строгим
приказанием никого не впускать к Ермолову, под предлогом не беспокоить
его своим любопытством. Но такое объяснение, сколько неуместное,
столько и обидное, было одной лишь хитрой уловкой, так как истинная
цель персидского правительства заключалась в том, чтобы, по
возможности, скрыть от посольства действительное положение страны и,
по выражению Ермолова, «обманчивою наружностью похитить у нас
сколько-нибудь уважения».
Между тем, персидская стража не только исполняла строгое приказание,
но даже превзошла себя в усердии, арестовывая нередко состоявших при
посольстве татар и грузин, которых одежда походила на персидскую. В доме
же употреблены были туземцы, знавшие русский язык и передававшие все,
что видели и слышали. Мало того: чиновники наши не могли показываться
на улицах, чтобы каждый шаг их тотчас не был известен местным властям;
за город же вовсе их не выпускали. Словом, посольство содержалось как бы
в крепости. Такой образ действия, само собой разумеется, не мог не вызвать
на первых же порах крайнего неудовольствия Ермолова, и он прямо объявил
каймакаму, что если местная власть не изменит своего оскорбительного
поведения, то он сочтет то за нарушение дружеских обязанностей и
примет соответствующие меры. Предупреждение это образумило персиян и
заставило их быть осторожнее.
На следующий день после приезда, Ермолов обменялся визитом с Мирза-
Безюргом и принимал у себя состоявших в персидской службе, по
иррегулярным войскам, английских офицеров: майоров Линдзея и Макинтоша,
капитана Гарта, поручика Виллока и доктора при наследнике Кормика.
21 мая было тезоименитство великого князя Константина Павловича.
По этому случаю в присутствии всего посольства был отслужен молебен, по
окончании которого начали собираться на аудиенцию к Аббас-мирзе.
Всякому, бывавшему в Персии, известны обычаи и церемонии,
существующие у тамошнего двора при приеме дипломатических агентов
внешних держав, точное исполнение их иностранцами всегда строго
наблюдалось правительством, и малейшее отступление влекло за собой
нередко серьезные недоразумения. Из таких обычаев, обусловленных
придворным этикетом, самым стеснительным, чтобы не сказать —
унизительным, было надевание красных чулок, без которых ко двору никто
не допускался. Тем не менее, европейцы до прибытия Ермолова беспре-
пословно ему подчинялись: «одни с корыстной целью вкрасться в
доверенность персиян, как это случилось с присланным от Наполеона
генералом Гарданом; другие с иными видами, как англичане, искавшие тесною
связью приобрести исключительные права для торговли» и уничтожить
наше влияние в Персии. Когда же с подобным требованием обратились
к Ермолову, то он, как «не приехавший ни с чувствами Наполеонова
шпиона, ни с прибыточными расчетами купечествующей нации», наотрез
отказался не только от соблюдения унизительного этикета, но не принял
и того, чтобы войти в комнату Аббас-мирзы с одними лишь советниками,
причем прочие члены посольства должны были остаться на дворе, и
другие не менее странные предупреждения.
На такой ответ не последовало со стороны персиян дальнейших
возражений, так как склонить Ермолова в данном случае на любую уступку не
предвиделось никакой надежды. Но зато и Аббас-мирза не желал нарушением
установившегося при его дворе этикета сделать угодное русскому послу, а
чтобы не довести дела до окончательного разногласия, решился принять его
не в комнате, а перед домом, и не на коврах, которых не дерзал попирать и
один сапог, а на каменном помосте внутреннего двора, у самого окна, под
портретом своего родителя.
Аудиенция была назначена ровно в полдень. От самого дома,
занимаемого посольством, вплоть до дворца, по узким и кривым улицам, были
расставлены войска. Ермолов ехал на лошади наследника, которая, по
выражению его, «без уважения смотрела на воинов и, беспрерывно толкая их,
заставляла опасаться, что он приедет во дворец по трупам половины
ополчения персидской монархии».
Достигнув дворца, посольство въехало на большой двор, где Алексей
Петрович и вся его свита слезли с лошадей. За первым двором вышли в
другой, несколько меньший, и затем, темными проходами под сводами,
где за решетками, как бы в норах, сидела ближайшая домашняя челядь
(ашшаих сЬтезияиез), на третий, большой двор, опрятно вымощенный и с
несколькими бассейнами. На краю этого-то двора, под палаточным
навесом, стоял Аббас-мирза. Он был одет просто, имея сверх каба, из синей
материи, темно-красного сукна джуббэ3, на голове каджарскую шапку, и
украшенный алмазами кинжал за шалевым поясом. По левую его сторону
стояли три мальчика: брат его, меньшой сын и племянник. Последние были
в парчовых костюмах, с поясами, нарукавниками и кинжалами,
украшенными драгоценными каменьями. Из персидских чиновников на аудиенции
присутствовали Мирза-Безюрг, церемониймейстер и Аскер-хан.
— ^>^=^) 121 — с^г^^
Причина, побудившая Аббас-мирзу принять посла на дворе, не
скрылась от Ермолова, и он решился отплатить персиянам не меньшей
невежливостью. Остановившись в шести шагах от принца и делая вид, что его не
знает, он обратился к провожатым с вопросом: «Где же его высочество?»
и только после полученного ответа снял шляпу, чему последовала и свита.
Аббас-мирза же, сделав шага три вперед, протянул Ермолову руку. После
обычного приветствия Алексей Петрович передал принцу высочайшую
грамоту следующего содержания:
«Вследствие вечно-мирного договора, заключенного между Нами и его
шаховым величеством, а также искреннейшего и твердого намерения нашего,
чтобы столь счастливо восстановленная между обоими государствами
соседственная дружба и доброе согласие как можно более утвердились,
отправлен от Нас к его шахову величеству, нашим чрезвычайным и
полномочным послом наш от артиллерии генерал-лейтенант, командир отдельного
Грузинского корпуса, главноуправляющий гражданскою частью в Грузии и
губернатор Астраханский и Кавказский, высоко-благоурожденный и наш
любезно-верный Алексей Ермолов, которому мы особенно поручили наи-
крепчайше удостоверить вашу светлость как в таком непременном
расположении нашем по взаимным государственным сношениям, так и в отличном
нашем уважении собственно к вашей светлости и в искреннейшем участии,
кое мы всегда принимать будем во всем, лично до вас относящемся. Для
Нас приятно верить, что, во взаимство сего, ваша светлость не только
не оставите принять оного чрезвычайного и полномочного нашего посла
в ваше благорасположение, но по известному усердию вашему к пользам
государственным не отречетесь споспешествовать ему с вашей стороны во
всем, что относиться может к утверждению и умножению с обеих сторон
постоянной дружбы для обоих государств и для блага обоюдных
подданных. С.-П.- Бург. 5-го августа 1816 года».
Аббас-мирза принял грамоту, поднес ее с почтением к голове и положил
на пристенок залы, возле которой стоял. После довольно продолжительного
затем разговора с Алексеем Петровичем, он весьма любезно отнесся к
представленным ему чиновникам и кабардинским князьям и узденям посольской
свиты. Вслед за сим Ермолов раскланялся с принцем, повернулся, тут же
надел шляпу, что сделали и прочие, и прежним путем отправился домой.
На следующий день после описанной аудиенции у Ермолова обедали
английские офицеры, которые, по выражению Мазаровича, играют в
Персии ту же роль, какую в древности играли греки у сатрапов Малой Азии
в эпоху Павзаниев. Вообще заметим, что посольство наше, поддерживая
с англичанами самые
дружеские отношения, любило в их
сообществе коротать время и
мало думало о других
развлечениях среди далеко
несимпатичного ему населения.
После обеда Ермолов
отправился, по приглашению
наследника, за город, где
присутствовал на кавалерийском
и артиллерийском учении.
В особенности отличалась
конница, заслужившая
всеобщее одобрение. Об
артиллерии, которой командовал
Линдзей, нельзя было сказать
того же; напротив, Аббас-
мирза высказал ей полное
неудовольствие, так как из
18-ти орудий, из коих каждое
сделало по шести выстрелов,
ни одно не попало в цель. Но, Аббас-мирза
несмотря на неприятное
впечатление, произведенное этой неудачей, наследник все-таки был высокого
мнения об артиллерии и на вопрос, сделанный послу, ожидал, по-видимому,
вполне удовлетворительного отзыва. И действительно, Ермолов отнесся к
образованию артиллерии и заведению регулярных войск с большой
похвалой, но, не желая упустить случая задеть самолюбие Аббас-мирзы,
прибавил, как бы между прочим, что и кочующие племена, каковы туркмены,
просили главнокомандующего в Грузии снабдить их несколькими орудиями.
Услышав это, Аббас-мирза не мог скрыть своего смущения, чем явно
обнаружилось, сколько ему был неприятен прогресс в военном деле у давнишних
и злейших врагов Персии.
По окончании учения наследник пригласил Ермолова в собственный
сад, где в беседке, из которой открывался превосходный вид на город и
его окрестности, был сервирован чай и шербет. Свита посольская
находилась тут же, что крайне было неприятно Аббас-мирзе, искавшему всегда
случай унизить, в глазах своих соотечественников, русских и возвысить в
них понятие о собственном величии и могуществе. Но Ермолов слишком
хорошо понимал персиян, а потому всякую гордость и надменность с их
стороны, в ущерб нашей чести и нашего достоинства, наказывал
полнейшим и самым жестоким презрением. Так случилось и на этот раз. Когда
все собрались в беседке, и Аббас-мирза выразил желание, чтобы
посольская свита поместилась в соседней комнате, то Ермолов объявил, что он
не только готов исполнить волю его, но выйдет с прочими и сам, причем
отказался от чаю под предлогом, что он у нас в такое время не в
употреблении. Затем, когда принц, раскланявшись, непременно хотел выехать из
ворот сада первым, наш ординарец, по данному ему знаку, подвел лошадь
одновременно и Ермолову, и они выехали через ворота вместе. Так
проследовали они до города, где и разъехались по домам. Все это, разумеется,
немало бесило персиян, но они умели скрывать свое неудовольствие, хотя
не отставали от старых привычек.
Утром 23 мая Алексей Петрович, после приема Фетх-Али-хана беглер-
бега, ездил с визитами к Мирза-Абуль-Касиму и брату его Муса-хану,
сыновьям Мирза-Безюрга; вечером же отправился смотреть фейерверк,
устроенный в его честь в замке наследника, которого самого при этом не
было, потому, как было объявлено, что он никого не желает стеснять своим
присутствием. Зрелище продолжалось, впрочем, несколько только минут,
так как ракеты, вензеля, фонтаны и разные другие вещи, от слишком
тесного и дурного их расположения, вспыхнули все вдруг, причем произвели
страшный треск и шум, а главное — заставили всех вдоволь наглотаться
дымом. Персияне, однако же, не сознали своей ошибки и происшедшую
неудачу оправдывали тем, что не желали испытывать терпение посла.
Между тем время шло, и Ермолов, видимо, стал томиться
пребыванием в Тавризе; известий же о том, где и когда шаху угодно будет его
принять — не имелось. Только 24 мая было получено письмо Мирза-
Шефи, коим посольство приглашалось в Тегеран к свадьбе двух
принцев, или, если по расчету времени оно не поспеет к сроку, то в Султаниэ,
летнюю резиденцию шаха. Письмо было написано в самых дружеских
выражениях и ясно свидетельствовало о том нетерпении, с коим приезд
Ермолова ожидался при дворе и вообще всеми высшими лицами
государства. То же самое подтвердилось и другими известиями от Мирза-
Абуль-Хасан-хана, который писал следующее:
«До тех пор, пока золотое знамя солнца будет освещать небесный стан,
до тех самых пор да украсится лагерь вашей высокосановности знаменем
могущества и да наполнится чаша вашей души вином радости и веселия!
Горный пейзаж. С картины И. Н. Банковского
По изъявлении вам множества приветствий и по отправлении о вашем
благополучии тысячи молитв, я рукою искренности снимаю фату с ланиты
красавицы цели. После долгого приковывания ока надежды к дороге
ожидания, я денно и нощно не переставал мечтать о радостном с вами свидании,
как вдруг пришла благая весть о приближающемся блаженстве вашего
присутствия. Восторг мой от этой вести не знает границ и стремление к нашей
встрече, постоянно усиливаясь, заставляет меня снова приковать глаза к
дороге и ожидать вашего прибытия.
Благодаря известным похвальным качествам и прославленным
добродетелям вашим, все наши вельможи горят пламенным желанием увидеться
с вами, в особенности же великий садри-азам (Мирза-Шефи).
В присутствии шахин-шаха неоднократно заводилась речь о ваших
достоинствах и доблестях, и это до той степени усилило доверенность
высочайшего сердца к вашим добродетелям, что я не нахожу слов его описать.
Что же касается желания его величества видеть вас в своем, раю подобном,
присутствии, то в этом нет ни малейшего сомнения» и проч.
Но ехать в Тегеран Ермолову не хотелось, а потому, остановившись на
Султаниэ, он, в ответном письме к Мирза-Шефи, оправдывал выбор свой
тем, что ввиду скорого выезда шаха из резиденции, а также усилившейся
жары, он решительно не имеет возможности поспеть к бракосочетанию его
сыновей. Сам же он решился оставить Тавриз 26 мая. Накануне этого дня
Аббас-мирза приглашал его на загородную прогулку, но он, через
каимакама, отозвался, что, выезжая на следующее утро и страдая от боли в
глазах, не может исполнить его желания. Кроме того, — прибавил Ермолов, —
«не быв принят наследником приличным образом, а, встретившись с ним во
дворе, он того за аудиенцию принять не может, а потому и не полагает себя
в обязанности откланиваться ему, но что, впрочем, как с человеком милым
и любезным, желал бы еще раз где-нибудь с ним встретиться».
Такой неожиданный ответ как громом поразил Мирза-Безюрга. Он
тотчас же поспешил уверить Ермолова, что прием на дворе есть
доказательство величайшего к нему уважения и что до него все посланники,
будучи принимаемы в комнатах, были обязаны надевать красные чулки.
Но Ермолов отвечал, что он в сравнение с другими идти не намерен, а
что если без красных чулок обойтись нельзя, то он просил каимакама
предупредить шаха, что он их не наденет, а между тем, чтобы не делать
бесполезно излишнего пути, он на дороге будет ожидать ответа: ехать ли
ему далее или возвратиться в Россию? Известие это окончательно
ужаснуло каимакама, дав ему в то же время понять, что Ермолов имел о нем
*&*1=Ъ 126 с^г^^
мнение как о величайшем плуте и мошеннике и что от него не скрылась
ненависть его к России.
С такого рода объяснениями Алексей Петрович перед самым выездом
отправил к Аббас-мирзе советника посольства Соколова. В народе
сделалась суматоха, но Ермолова, с восходом солнца, уже не было в городе.
V.
Караванная дорога из Тавриза в Тегеран. — Замок Шах-гюли и загородные дворцы
в Персии. — Приезд Муса-хана. — Шингиль-абад. — Посещение англичан. —
Развлечение посольской свиты. — Мазарович. —День св. Петра и Павла. — Зенган. —
Принц Абдулла-мирза. — Саман-архи. — Приезд Мирза-Абдуй-Вехаба. — Прибытие
императорских даров в Султаниэ.
Главный караванный путь из Тавриза в Тегеран, направляясь к юго-
востоку, идет между Сехендом и хребтом Карадагских гор через высокую
Уджанскую плоскость и между селениями Миано и Ахкендом,
перевалившись через Кафланкух, отделяющий Адербейджан от Ирака, принимает
восточно-юго-восточное направление вплоть до самого Тегерана, оставляя
слева Эльбурзский хребет. На всем этом протяжении, в 500 с лишком верст,
местность в отношении природных красот ничем почти не замечательна:
только Султанийская долина и роскошные сады, в которых утопает Казвин,
нарушают утомительное однообразие, составляющее отличительный
характер этой части Персии, в противоположность чудной природе по северную
сторону Эльбурза, в прикаспийских провинциях.
Выехав описанным трактом из Тавриза, Ермолов направился через Бас-
миндж и Сеид-абад к Уджану и в двух верстах от этой деревни остановился в
небольшом замке, известном под именем Шах-гюли, то есть «царская роза»,
и построенном Аббас-мирзой для своего царственного родителя. Подобные
замки встречаются в Персии чуть ли не на каждом шагу. Воздвигаемые
вследствие разного рода побуждений, главным же образом, с целью
оставить о себе память, или из простой привязанности к местности, персидские
шахи, а за ними и правители провинции, затрачивали на их постройку
значительные капиталы, тогда как архитектура и живопись Персии истощали
на них всю изысканность затейливого своего вкуса. В лучшее время года
замки служили местопребыванием виновников своего существования,
которые предавались в них всем ухищрениям восточной неги, являвшейся здесь
в полном своем объеме. Прогулки, охота, разного рода увеселения,
сопровождаемые звуками кеманчэ (род скрипки — Ред.) и даирэ (бубны — Ред.),
- ^-^ 127 —(^г^^
пением и пляской мутрибов4, были беспрерывны и почти не умолкали. Но
вместе со смертью шаха, принца или губернатора, в этих зданиях навсегда
угасала и шумная жизнь: оставленные на произвол судьбы, они обращались
в развалины и более уже не возникали. Так случилось впоследствии и с
замком Шах-гюли, постройка которого стоила, говорят, около 30000 червонцев.
Достаточно было только на минуту забыть эту розу, рассыпавшую щедрой
рукою благоухание, и она увяла навсегда.
Впрочем, уже в пребывание Ермолова, убранство замка было весьма
бедно, хотя строитель его и сам шах были еще живы. Кроме самого
необходимого здесь все было просто и только на стенах главной залы висело
несколько картин. Одна из них изображала представление наследником
шаху регулярных войск и артиллерии, а самого Аббас-мирзу растянутым
на земле у передних ног шахской лошади; другая — победу персиян над
русскими. Смотря на нее, Ермолов спросил бывших при этом персиян, не
Асландузское ли это сражение. «Наморщились рожи их и страх,
изображавшийся на лицах их от одного об оном воспоминания, заставил его не
требовать ответа». Наконец, тут же висели портреты императоров Александра
Павловича и Наполеона, но тот и другой до того неудачно выполненные,
что вселяли невольное сожаление к таланту писавшего их художника.
Ермолов оставался в Уджане ровно неделю. Из более или менее знатных
персиян, его посетил здесь Мирза-Муса-хан, сын Мирза-Безюрга, юноша
лет 17-ти, женатый на дочери шаха. При нем находился мулла, учивший его
чтению и письму, что заставило Алексея Петровича предположить, что его
прислали для того собственно, чтобы отдалить от молодой супруги, которою
он, казалось, более занимался, нежели азбукой.
5 июня посольство продолжало путь в Султаниэ, делая иногда довольно
продолжительные остановки, как, например, в роще близ деревни Шингиль-
абад, где оно пробыло ровно 12 дней. В течение этого времени Ермолова
посетили, один за другим, возвращавшиеся в Англию, через Россию, после
многолетнего пребывания в Индии: начальник штаба английских войск в Бомбее,
полковник Джонсон, капитан Салтер и резидент при одном из Маратских
владетелей Стречай. Рассказы этих путешественников о крайнем Востоке
слушались с большим любопытством; но не менее интересны были
наблюдения Джонсона над самой Персией, несмотря на то, что он видел ее как бы
на лету, в проезд свой из Бендер-Бушира. С отъездом англичан в
посольском лагере все пошло по-прежнему: то же однообразие, та же неотвязчивая
скука. Но молодежь наша не унывала, развлекаясь то музыкой, то
устройством иллюминации, разного рода игр и даже танцами с переодеванием, как
это случилось 16 июня, при угощении посольского михмандаря Аскер-хана:
граф Самойлов нарядился в костюм одного из кабардинских узденей, а
подпоручики Щербинин и Бобарыкин в женские платья, которые они как бы
нарочно для подобных случаев захватили с собой из Тифлиса.
Из Шингиль-Абада посольство 19 июня направилось к Варзигаму, где к
нему присоединился приехавший из Тегерана коллежский советник Мазаро-
вич, а оттуда через Туркменчай, Мианэ и Джемал-абад к деревне Янгиджэ,
куда оно, по случаю невыносимой жары, могло прибыть только накануне
дня св. Петра и Павла. По случаю этого праздника в посольской палатке
служили всенощную, а 29-го числа литургию, без совершения таинств.
На следующий день посольство имело въезд в Зенган, принятое
правителем города юным Абдулла-мирзой, сыном Фетх-Али-шаха, с той
предупредительностью и готовностью на всякие услуги, какое оно еще ни от кого не
встречало с самого вступления на почву Персии. Обстоятельство это было
тем приятнее Ермолову, что открывало ему удобный случай доказать Аббас-
мирзе, насколько он умеет ценить дружбу: сделав принцу два посещения, он
оба раза, перед тем, чтобы войти в комнату, приказывал обтирать сапоги, а
беседой и любезностью в обращении дал почувствовать, насколько он
признателен за сделанный ему прием.
В продолжение всего пребывания в Зенгане хор наш каждый вечер играл
на балконе занимаемого посольством дома, составлявшего собственность
визиря Мирза-Мамед-Таги, который был послан Абдулла-мирзой навстречу
Ермолову перед въездом в город.
4 июля Абдулла-мирза получил известие о выступлении шаха из
Тегерана, что его заставило тотчас поспешить к нему навстречу. Вслед
за ним выехал и Ермолов, но, не доезжая 10-ти верст до Султаниэ,
остановился в урочище Саман-Архи, где на обширной равнине, на берегу
Зенган-чая, было разбито два лагеря: один для посольства, а другой
для Мирза-Абдул-Вехаба, встретившего здесь Ермолова и имевшего
поручение начать переговоры, для узнания, в чем, собственно, будут
состоять требования посла. Но Ермолов на все домогательства Мирза-
Абдул-Вехаба отвечал, что он может говорить с ним только как с
частным человеком, в официальные же переговоры, до личного свидания с
шахом, вдаваться не намерен.
Тем не менее, между ними происходило несколько заседаний,
сопровождавшихся нередко весьма горячими возражениями: Абдул-Вехаб
стращал ужасными ополчениями Персии и войной; Ермолов же говорил,
что если заметит малейшую холодность в приеме его шахом и намерение
прервать с Россией дружбу, то, охраняя достоинство своей родины, он
предупредит объявлением войны и не кончит оной, не имея Араке
границей между двумя государствами. Звание главнокомандующего в Грузии
давало особенное значение словам его, и то, что, по мнению его, должно
было бы ему вредить, принесло величайшую пользу. Но как бы шумны
ни были совещания, они всегда оканчивались со стороны Мирзы-Абдул-
Вехаба всевозможными персидскими любезностями, «от которых» у
Ермолова «болела голова и от которых, в отчаянии, он еще более
высказывал вежливостей в их нелепом роде».
Одновременно с прибытием посольства в Саман-архи, были доставлены
в Султаниэ императорские подарки, не потерпевшие в пути ни малейшего
повреждения. Они были помещены в больших палатках среди посольского
лагеря и расставлялись под надзором самого Алексея Петровича, ездившего
туда несколько раз с этой целью.
Так прошло время до 19 июля, — дня прибытия Фетх-Али-шаха в
Султаниэ. Зрелище это обещало много любопытного, а потому посол и некоторые
чиновники отправились туда инкогнито.
VI.
Въезд Фетх-Али-шаха в Султаниэ. — Прибытие Ермолова. — Английский
поверенный Виллок и доктор Кемпбелъ. — Ермолов отправляется к шаху.
Едва только на востоке занялась заря, как в султанийском лагере уже все
было на ногах. Наступило ясное, прохладное утро. Часов около девяти, на
дальнем горизонте показалось шахское шествие, медленно, почти незаметно
приближавшееся к Султаниэ. Но вот оно подошло к джамбазам (регулярная
пехота), выстроенным от дворца вверх, по обеим сторонам тегеранской дороги.
Впереди шествия вели слона, имевшего на себе балдахин, за ним следовало
500 верблюдов с фальконетами и знаменами, затем, также на верблюдах, 50
музыкантов с трубами, балалайками, бубнами, литаврами и прочими
инструментами, из которых они извлекали какие-то бессвязные звуки, сливавшиеся
в один нескончаемый гул, заставлявший непривычных к такой музыке
затыкать себе уши. За музыкантами ехали шесть куртинских всадников, в богатых
костюмах и на превосходных лошадях, принадлежавших Мамед-Али-мирзе,
который и командовал этим войском. Непосредственно за конницей, далее
следовали 40 скороходов, шутовски одетые в чалмах, наподобие небольших
корон и с короткими палками в руках, а за ними, на своей лошади, которой
ноги, живот, хвост и грива были выкрашены оранжевой краской, ехал Фетх-
Али-шах, имея около себя
садри-азама Мирза-Шефи, а
вслед за собой толпу сыновей,
чиновников и разного рода
персиян; отряд войск
замыкал шествие. По временам к
шаху подъезжали или принц
Мамед-Али-мирза, или зять
его Аллах-Яр-хан. На каждых
трех верстах артиллеристы
производили залпы из орудий,
причем по необходимости должны
были останавливаться и потом
рысью, на верблюдах же,
обгонять шаха, чтобы по-прежнему
занять свои места. В некотором
расстоянии от Султаниэ был
заколот верблюд, и голова его
брошена под ноги шаха, в знак „ л * „ *
г пнязья Джанхотов и Аидеоулов
жертвоприношения.
Толпа любопытных, собравшихся на это зрелище, хранила глубокое
молчание, и, скрестив руки на поверхности груди, с невыразимым смирением
взирала на своего повелителя.
Завидев среди народа наших офицеров, шах привстал на стременах
и, обратившись к ним, приветствовал их словами: «Селямун-аляйкум!
Хош-амедид!» («Здравствуйте! Добро пожаловать!»). На английского
же поверенного Виллока, бывшего тут же в полной парадной форме, не
обратил ни малейшего внимания.
Несколько далее шествие повернуло ко дворцу. Здание это, носящее, Бог
весть почему, такое громкое название, начато Ага-Мамед-ханом и окончено
Фетх-Али-шахом. Оно расположено на холме, близ грязного ручья, и имеет
вид невзрачного, выстроенного на глине, дома и столь тесно, что с трудом
могло вместить в себе привезенных из Тегерана 40 шахских жен.
Сошедши с лошади, шах поднялся во дворец и, посидев несколько в
открытой комнате, против которой в величайшем благоволении выстроились
сыновья его, министры и другие чиновники, удалился в свой гарем.
Спустя шесть дней после прибытия, он отправил одного из отрядных
начальников, по имения Сафиар-хан, пригласить Ермолова в Султаниэ, где
— ^>^Ъ 131 — с^^^
для него был устроен особый лагерь. Въезд посольства совершился 26 июля,
в 4 часа пополудни, со всем приличествующим случаю торжеством, в
следующем порядке:
12 донских казаков, в красных мундирах, по три в ряд, под командой
штабс-капитана князя Бековича.
Полковник Ермолов с штабс-капитаном князем Бебутовым и поручиком
Поповым.
Хор музыкантов, в гвардейских мундирах.
Гренадеры Тифлисского полка под командой поручика Федорова.
Штабс-капитан Муравьев, поручик Ренненкампф, подпоручик
Щербинин и поручик Бобарыкин по два в ряд.
Князь Джембулат Джанхотов с четырьмя узденями, в костюмах из
малинового бархата и в кольчугах.
Фельдъегери Стабуш и Лукьяненко.
Два курьера иностранной коллегии.
Посол на лошади шаха, под чепраком, шитым золотом и серебром, и с
изумрудным убором; по сторонам его ехали Негри и Соколов.
Полковник Иванов, Мазарович, Рыхлевский и Худобашев.
Чиновники Рикард, Бороздна, Ауфмордт, Машков, барон Корф и,
наконец, 12 линейных казаков.
Штабс-капитан Коцебу, Лачинов и фельдъегерь Матвеев оставались в
Саман-архи и в церемонии не участвовали.
В дороге посольство было встречено валием Курдистана Аман-Уллах-
ханом с 1200 всадниками, с которыми оно и проследовало до самого почти
лагеря своего. Между тем, в тот самый момент, когда Ермолов подъезжал к
посольской палатке, устланной коврами и наполненной фруктами и
персидскими конфектами, над ней был поднят флаг с российским гербом. Здесь же
его приветствовал от имени шаха 2-й адъютант Махмуд-хан.
На следующее утро Ермолов отправился к Мирза-Шефи, для
вручения ему императорской грамоты, и остался у него не более четверти
часа. Возвратившись в лагерь, он принимал Мирза-Абдул-Вехаба
и некоторых чиновников Мирза-Шефи, а также английского
поверенного Виллока и доктора Кемпбеля; вечером же, в сопровождении
шести донских казаков, обоих советников и секретаря, вторично ездил
к Мирза-Шефи, которого на другой день принимал у себя вместе с
Мирза-Абуль-Хасан-ханом.
31 же июля состоялась первая аудиенция у Фетх-Али-шаха. По этому
случаю все пространство от посольского лагеря до шахской палатки, составлявшее
около 1000 шагов, было занято
шестью баталионами
персидской пехоты, построенной в
две линии, фронтом вовнутрь
и с развернутыми знаменами,
ровно в 11 часов утра приехал
за Ермоловым Махмуд-хан.
В вышеприведенном
рассказе нашем, мы имели уже
случай коснуться тех
затруднений, которые придворный
этикет в Персии
противопоставлял европейцам.
Случившееся в Тавризе повторилось
и в Султаниэ, хотя несколько
и в другом роде. Несмотря на
то, что на взаимное соглашение
о церемониале представления
посольства Фетх-Али-шаху ^ г *
был посвящен целый день 30
июля и что послу, между прочим, было разрешено иметь при себе свиту в 20
человек, персидское министерство, вопреки этому условию, надумало
построить чиновников в шахской палатке в одну линию, причем половина их
оказалась бы стоящей вне оной, под открытым небом. Когда такое расположение
сделалось известным, Ермолов объявил, что если не последует немедленной
отмены диспозиции, то он оставит всех чиновников в лагере и отправится к
шаху только с одним переводчиком.
Обстоятельство это вызвало новые переговоры. Наконец, спустя около
двух часов, последовало разрешение всем чиновникам быть в палатке, и
посольство оставило лагерь.
Шествие открывали музыканты, игравшие разные марши; затем
следовали 24 гренадера под командой графа Самойлова, 12 официантов в
богатых ливреях с золотыми галунами, 2 конных ездовых иностранной коллегии;
посол на прекрасном жеребце в сопровождении Махмуд-хана и двух
советников; за ними Худобашев, Мазарович, адъютанты, свитские офицеры
(исключая Воейкова и Лачинова), полковник Ермолов, Машков, князь Джанхотов
с узденями и в заключение линейные и донские казаки. В таком порядке
посольство достигло до Кишик-ханэ или палатки телохранителей, в кото-
— ^>^^Ъ— 133 —с^с<^
рой его ожидали Аллах-Яр-хан, Аман-Уллух-хан, Мирза-Абуль-Хасан-хан,
чиновник Мамед-Али-мирзы и еще какой-то старик. Там же для посла было
поставлено особое кресло, но Ермолов воспользовался им только вследствие
убедительной просьбы Аллах-Яр-хана, так как сначала, войдя в палатку и
ни с кем не раскланявшись, он сел было на один из попавшихся ему стульев,
заметив, что «в караульне каждый может сидеть где ему угодно». Затем был
сервирован чай, и подавались кальяны.
Несколько спустя дали знать, что шах ожидает посольство: все встали и
начали готовиться к аудиенции.
VII.
Приемная палатка. — Фетх-Лли-шах. — Аллах-Яр-хан. — Первая аудиенция. —
Речь Ермолова. — Высочайшая грамота шаху. — Представление посольской свиты. —
Штабс-капитан Коцебу. — Перенесение императорских даров из
посольского лагеря. — Вторая аудиенция. — Осмотр подарков.
Перед нами обширная, обнесенная парусинною оградою, площадь. Прямо
против входа на нее, на противоположном конце, стоит довольно большая,
но не богатая палатка. Внутри ее, на устроенном из кирпичей возвышении,
устланном шалевыми коврами, поставлен трон, на подножии которого
изображен отдыхающий лев. По правую сторону трона, на коврике, обшитом по
каймам жемчугом, лежат около стенки две круглые, обтянутые малиновым
бархатом и унизанные крупным жемчугом подушки (мутаки), на четырех же
углах коврика поставлены небольшие сосуды, вроде курильниц, а посередине
украшенный алмазами и другими камнями, кальян.
За несколько минут до начала аудиенции, в палатку вошел Фетх-Али-
шах и занял место на троне. Он был в кеянидской5 короне из драгоценных
камней, с богатейшим алмазным пером впереди. От плеч до локтей на нем
были нарукавники, осыпанные рубинами, сапфирами, яхонтами и алмазами,
сливавшими свет свой с ослепительным блеском «Горы света», чтобы затем в
тысячи блестках рассыпаться по поверхности «Моря света»6. Не менее богат
был и накладной воротник, пояс и украшенный алмазами и бриллиантами
кинжал.
В глубине палатки, около задней стенки, по правую сторону от трона,
стояли 14 шахских сыновей, а в конце их чиновник с блюдом, покрытым
золотою парчою, на котором лежала малая шахская корона. По левую же сторону
трона, вне палатки, стояли 4 гулям-пишхидмета7, державшие шахские
регалии: щит, саблю, скипетр и государственную печать.
¦ -
—с^^о-
Русский лагерь. С картины И. Ф. Александровского
*5^=р—'
От входа на площадь до самой палатки по обеим сторонам
разместились вельможи и высшие чины государства, а перед палаткой, за бассейном,
4 насакчи-баши8, с топориками (теберзин) из железа, с золотой насечкой и
осыпанными драгоценными камнями рукоятками.
Но вот показался Ермолов, сопровождаемый Аллах-Яр-ханом и двумя
советниками, один из которых нес на золотом блюде императорскую грамоту.
Свита же посольская с Махмуд-ханом оставалась в кишик-ханэ. При самом
входе на площадь, Ермолов остановился и сделал первый поклон, затем, на
середине — второй, а перед палаткой — третий. В это время Аллах-Яр-хан
громогласно произнес:
— Чрезвычайный и полномочный российско-императорский посол желает
иметь счастие представиться средоточию вселенной и убежищу мира.
— Хош-гельди (добро пожаловать), — отвечал шах и жестом руки
пригласил посла в палатку.
Ермолов вошел, поклонился и произнес:
— Император российский, великий государь мой, равно постоянный в
правилах своих и чувствах, уважая отличные качества вашего величества и
любя славу вашу, желает существующий ныне мир утвердить навсегда с
Персией), царствованием вашим благополучною. Я имею счастие быть удостоен
поручения представить пред вашим величеством желание моего государя.
В искренности его пред лицом Персии призываю я Бога во свидетели.
Затем, Ермолов взял с подноса грамоту и поднес ее шаху. Император
Александр писал:
«Вашему шахову величеству нашего императорского величества
приятельское поздравление. По благополучно заключенном между нами и вашим
величеством и обоими государствами вечном мире, дружба и доброе согласие
счастливо восстановлены и оного блаженного мира трактат обоюдно нашего
и вашего шахова величества ратификациями торжественно укреплен.
Вследствие чего мы, истинное намерение к твердейшему содержанию соседственной
доброй дружбы и к точному наблюдению всего того, что к взаимному благу,
пользам и выгодам обоих государств и подданных наших споспешествовать
может, и равномерно и во взаимство чрезвычайного посольства, от вашего
шахова величества к нам отправленного и от нас с подобающею честью обратно
отпущенного, отправили к вашему шахову величеству нашим чрезвычайным
и полномочным послом нашего от артиллерии генерал-лейтенанта, командира
отдельного Грузинского корпуса, главноуправляющего гражданскою частью
в Грузии и губерниях Астраханской и Кавказской, орденов российских: св.
Александра Невского, алмазами украшенного, св. Георгия 2-го кл., св. Анны
1-й и 4-й ст., имеющего золотую саблю с надписью «За храбрость»,
иностранных: императорского австрийского Марии Терезии, королевско-прусских
Красного Орла 1-й ст. и военного ордена за заслуги и великого герцогства
Баденского военного ордена 1-й ст. кавалера, высоко-благоурожденного и
нам любезно-верного Алексея Ермолова, которому мы повелели ваше шахово
величество именем нашим наикрепчайше удостоверить, что с нашей стороны
оный восстановленный между обоими государствами блаженный вечный мир
всегда свято и ненарушимо содержать будет и ни малейшего повода никогда не
подастся к каким-либо противным оному и соседственной дружбе действиям.
Пребываем в несомненной надежде, что столько же взаимно и ваше шахово
величество в таких же доброжелательных и миролюбивых расположениях к
нам всегда пребудете и со стороны вашей и персидского государства с
равномерною истинною склонностью и чистым намерением в ненарушимом
содержании сего блаженного вечного мира поступлено будет, каковые с обеих
сторон благоугодные деяния послужат вперед к наивящему утверждению оного
и счастливо восстановленной соседственной дружбы, также и к умножению
благоденствия и пользы обоюдных подданных. Того ради ваше шахово
величество дружелюбно просим означенного нашего чрезвычайного и
полномочного посла генерал-лейтенанта Ермолова благосклонно к себе на аудиенцию,
сходно с характером его, допустить и всему тому, что он на той аудиенции и
впоследствии потом вашему шахову величеству именем нашим представлять
и предлагать честь иметь будет, полную веру подавать и на оное
благоприятными ответами и резолюциями с вашей стороны его снабдевать, как того
настоящая, восстановленная между обоими государствами, совершенная
вечная дружба требует. А по исправлении сего торжественного посольства им,
нашим генерал-лейтенантом Ермоловым, обратно его со всяким
дружелюбным благоволением и принадлежащим характеру его достоинством отпустить.
Впрочем, мы вашему шахову величеству желаем всемогущего Бога
долголетнего здравия. С.-Петербург, 5-го августа 1816 года».
Приняв грамоту, Фетх-Али-шах положил ее около себя на трон, а Ермолов,
отошедши на свое место, по приглашению его, сел в приготовленное для него
кресло.
Затем шах осведомился о его здоровье.
— Счастливейшим, — отвечал Алексей Петрович, — почитаю для себя
день сей, в который предстал перед лицом государя Персии,
могущественного и знаменитого, уважаемого российским императором, моим государем.
После того, подозвав снова Ермолова, шах спросил его о здоровье
императора и о том, где государь находился, когда он отправился в Персию.
Дав приличный ответ, Алексей Петрович опять возвратился на свое место
и, по восточному приглашению, сел; но при всяком обращении к нему шаха,
беседовал с ним стоя.
Спустя несколько минут, шах спросил о месте пребывания государя в
данную минуту, причем упомянул, что было бы желательно, чтобы
российский император, равно как и государь Персии, могли посещать друг друга,
подобно европейским государям, заключил пожеланием, дабы гнев Аллаха
разразился над могущими дерзнуть поколебать мир и тишину, в коих
пребывают обе державы.
Но вот предстала посольская свита.
Представляя каждого чиновника отдельно, Ермолов упомянул, что
они лучшего дворянского происхождения, служат или в гвардии или
при государе, и что все одинаково почитают себя счастливыми явиться
перед повелителем Ирана, ибо предприняли столь далекое путешествие с
целью узреть кроткого монарха, прославившегося отличными свойствами,
мудростью и величием.
Выслушав это, Фетх-Али-шах выразил удовольствие, что ему
представился случай познакомиться с отличными офицерами русского императора,
дорогого своего союзника.
Между чиновниками свиты находился штабс-капитан Коцебу. Называя
его, Ермолов заметил, что этот офицер, совершивший кругосветное
путешествие, был, подобно другим, порываем желанием видеть Персию и великого
Фетх-Али-шаха.
— Теперь, — с видимым удовольствием произнес шах, — он, конечно, все
видел, — и тут же выразил желание, чтобы чиновники посольской свиты, по
возвращении в Россию, были произведены в следующие чины.
Вскоре за сим Ермолов оставил палатку и, сделав на площади три поклона,
вышел за ограду, где сел на лошадь и, не возвращаясь более в кишик-ханэ,
отправился в свой лагерь.
Следующие два дня после аудиенции были исключительно посвящены
перенесению императорских даров из посольского лагеря и размещению их
в особой, нарочно для того поставленной палатке, рядом с той, в которой
происходил прием посла. Для представления же их была испрошена особая
аудиенция, которую и назначили на 3 августа, день праздника байрама,
которым заключился пост рамазан.
Около 10 часов утра Ермолов, в сопровождении Махмуд-хана и небольшой
свиты, выехали из лагеря. У самого дворца он сошел с лошади и с советником
Негри поднялся на террасу, где был принят Мирзой-Шефи, и под небольшим
ц>р-1=Ъ— 138 —.^^
навесом стал ожидать шахского выхода. Прочие чиновники свиты
отправились в палатку с императорскими дарами.
С террасы открывался превосходный вид на весь султанийский лагерь.
Прямо против дворца, на площадке, ниже террасы, собрались вельможи и
высшие чины государства в полной парадной одежде; за площадкой были
выстроены войска, а за ними вся местность покрыта густыми массами
любопытных. На другой же площадке, по правую сторону дворца, было
расставлено около 500 фальконетов и орудий. Наконец, тут же, перед дворцом,
находилась целая толпа музыкантов, плясунов и других комедиантов.
После третьего пушечного выстрела показался в диван-ханэ (аудиенц-
зале) Фетх-Али-шах. Он был в знакомом нам наряде. С появлением его
все преклонили головы. Наступило глубокое безмолвие, среди которого
слышался только голос глашатая, выкрикивавшего изо всей горловой мочи
хвалу своему повелителю и молившего Аллаха о его долгоденствии и
благополучном царствии. Когда он кончил, шах обратился к Мамед-Хусейн-
хану Мервскому, знатному вельможе и присяжному пииту, которого
обязанность, при подобных торжествах, состояла в воспевании и прославлении
шахских доблестей в самых пышных и льстивых выражениях.
Вслед затем Ермолов был приглашен в диван-ханэ, где поздравил шаха
с праздником, а потом — к открытой галерее, чтобы удобнее любоваться
зрелищем. Между различными потехами, вроде плясок со всевозможными
кривляниями и гимнастических упражнений на канате, особое внимание
обратили на себя три слона, с испещренными листовым золотом и серебром
хоботами, которые очень искусно всходили по лестнице на террасу и снова
по ней спускались.
Любуясь и потешаясь забавами, Фетх-Али-шах вместе с тем
поддерживал с Ермоловым самый любезный разговор, уверив его, между прочим, что
доверенность, какой он пользуется от своего государя, а равно и личные его
достоинства, дают ему полное право на такую же доверенность шаха.
Кончив беседу, шах удалился в свой гарем, с тем, чтобы, спустя час,
посетить палатку с царскими дарами, куда, в ожидании его, и отправились
Ермолов и Мирза-Шефи. В этот короткий промежуток времени поднялся
такой сильный вихрь, что едва не разметал все дары, спасенные только
благодаря величайшим усилиям целой сотни феррашей9, успевших
ухватиться за веревки и удержать палатку. Когда ветер стих, шах послал
главного своего евнуха Манучехр-хана узнать, не потерпели ли подарки какого
повреждения, а вскоре и сам показался на дворцовой лестнице,
сопровождаемый несколькими сыновьями и между ними Мамед-Али-мирзой.
^^ 139 <^г^
Но едва только он дошел до приемной палатки, как должен был в ней
укрыться, за страшной пылью, поднятой новым, несравненно сильнейшим,
чем в первый раз, порывом ветра. Но вот пыль улеглась, воздух по-прежнему
стал чист и прозрачен, и шах перешел в близстоявшую палатку.
Пораженный богатством и изяществом представившихся ему даров, он как-то
невольно остановился у самого входа и, только после изъявления
Ермолову полного своего удовольствия, стал переходить от одного предмета к
другому, рассматривая каждую вещь до мельчайших подробностей. Начав
с хрустальных сервизов и взяв рюмку, он нашел, что она до того
отчетливо и превосходно отделана, что может возбудить страсть к вину, даже
в мусульманине, которому оно столь запрещено пророком. Увидев тут же
фарфоровую тарелку с изображением на ней русской девушки, он спросил:
«Неужели в России и в самом деле так хороши женщины?» От фарфора он
опять обратился к сервизам и, остановившись на подносе, выразил
удивление, что такая большая вещь может быть отлита из стекла.
Но ничто, по-видимому, не поразило так сильно Фетх-Али-шаха, как
громадных размеров зеркала. Никогда еще в жизни он не видел себя так
хорошо, как в этот раз, и ничто, казалось, не могло сравниться с тем
глубоким впечатлением, под которым он находился в данную минуту. «Мне
было несравненно легче, — произнес он, — приобрести миллионы, чем этот
подарок русского венценосца, который не променяю ни на какие сокровища
в мире». И долго еще и неподвижно всматривался он в себя и в
обливавшие его алмазы и бриллианты, в бесчисленных сияниях отражавшиеся в
глубине волшебного трюмо. Все молчали, и никто не нарушал его
самосозерцания. Но вот, как бы очнувшись, он думал было обратиться к другим
вещам, но какая-то неведомая сила снова приковала его к месту. Прошло
еще несколько минут. Наконец, превозмогая себя, он сделал легкое
движение в сторону, еще миг, еще один только взгляд на зеркальную
поверхность. .. и очарование исчезло...
На очереди были парчи и меха. Последние показались шаху
ненатурального темного цвета. Но сомнение это тотчас рассеялось, когда Ьрмолов
объяснил, что они выбраны самим государем.
— Значит, — спросил он, — к ним коснулась рука императора? — и, не
дождавшись ответа, положил на один из мехов руку, как бы в залог того, сколь
ему дорог союз с государем.
Полюбовавшись после того пирамидой с бесчисленными ящиками,
наполненными разными предметами женского туалета, а также бронзовыми
часами, изображавшими слона с механизмом, который, по его просьбе, три
раза был приводим в движение, он обратился в заключение к бриллиантам.
Затем, изъявив желание, чтобы перевозка вещей в Тегеран была поручена
тому же чиновнику, который их доставил в Султаниэ, он простился с послом
и удалился во дворец, куда за ним последовал и Мирза-Шефи.
VIII.
Отсылка подарков к Мирза-Шефи. — Визиты Ермолова. — Мамед-Али-мирза. —
Переговоры по делам. — Конференция 12 августа. — Отзыв Ермолова о Мирза-
Безюрге. — Аудиенция у шаха. — Праздник в честь Ермолова. — Прощальный обед в
посольстве и связанные с ним затруднения. — Осмотр шахских сокровищ. — Новая
аудиенция у шаха. — Обед у Низам-уд-доулэ.
Заря уже угасла на западе, когда Ермолов возвратился в свой лагерь.
Первой его заботой по приезде было немедленное отправление к Мирза-Шефи
назначенных ему от имени государя подарков. Приятно было такое внимание
дряхлому премьеру, и он пожалел только о том, что ночь помешала народу
быть свидетелем оказанных ему императором милостей.
Следующие дни были посвящены посещению находившихся в
Султаниэ шахских сыновей и высших государственных чинов. Ермолов начал с
Мамед-Али-мирзы. Приняв посла со всею любезностью и
предупредительностью, принц долго и с видимою искренностью говорил о том удовольствии,
которое он ощущает при более и более утверждающихся добрых
сношениях между Россией и Персией, вполне сознавая пользу, какую родина его
может извлечь от такого положения дел в будущем. Во время этой беседы
Ермолов, желая оказать особенное уважение принцу, несколько раз
порывался отвечать ему стоя, но Мамед-Али-мирза каждый раз предупреждал
его просьбой не вставать с кресла. Когда же бывший при этом михман-
дар Аскер-хан заявил, что такова обязанность посла и что он напрасно ей
противится, то принц строгим взглядом заставил его молчать, заметив, что
знает, с кем говорит.
От Мамед-Али-мирзы Ермолов отправился к другим принцам и, между
прочим, к Абдулла-мирзе, знакомому нам из Зенгана. Но, ИСПОЛНЯЯ ДОЛГ
вежливости, он не забывал главной цели своего посольства. Едва только
кончилась вторая аудиенция, он при ближайшем же свидании с Мирза-
Шефи предложил приступить к переговорам, причем, не доверяя
словесным объяснениям и обещаниям персиян, условился вести их на бумаге.
Кстати заметить, что возникшая засим переписка велась
собственноручно Ермоловым и это потому, чтобы, в случае каких-либо промахов,
не подвергать нареканиям или упрекам других, а за все отвечать самому.
Характеристическая и редкая черта в начальнике!
Сначала Ермолов думал, что переговоры затянутся и что ему еще не
скоро удастся выехать из Султаниэ, но по особенному счастью, благодаря
энергическим объяснениям, которыми он отнял у персиян всякую охоту на
частые совещания, все ограничилось несколькими бумагами и одной
конференцией. Она происходила 12 августа. Кроме Мирза-Шефи и Ермолова,
в ней приняли участи Мирза-Абдул-Вехаб и советники Негри и Соколов.
Первый и важнейший вопрос, подлежавший объяснению, относился до
областей, отошедших России в силу Гюлистанского договора. Во время
прений, которые с обеих сторон велись одинаково горячо, Мирза-Шефи и
Мирза-Абдул-Вехаб истощили все свое красноречие и силу своих
убеждений, чтобы склонить Ермолова на какую-либо уступку. Видя же его
непреклонность, они объявили, что отказ по делу, не допускавшему и малейшего
сомнения на благоприятное его разрешение для Персии, последовал для
них столь неожиданно, что они страшатся одной мысли заявить о нем шаху.
«В таком случае, — заметил Ермолов, — я готов вывести вас из
затруднения и лично объяснюсь с его величеством». Услышав такие речи, министры
пришли в ужас и, долго не думая, чистосердечно сознались, что все
предложения с их стороны были сделаны без предварительной воли шаха, но
что если они рассчитывали на такую уступку, то единственно потому, что
считали ее вполне справедливой. Но Ермолов не поддавался, ответив, что
им уже донесено государю о положительной невозможности отдать Персии
и самого ничтожного клочка из уступленных областей, и что если он после
этого даже во сне увидит, что ей возвращаются земли, то, вероятно, не
проснется и вовеки. Слова эти были столь убедительны, что устранили
всякие дальнейшие настояния со стороны министров и самый вопрос о землях
начал мало-помалу предаваться забвению.
Затем зашла речь о назначении поверенного в делах при шахе и консулов в
Гиляне и Астрабаде, а также об учреждении в тех местах торговых обществ
и контор. Хотя в разрешении этого ходатайства со стороны министров не
встретилось особых затруднений, но оно не могло быть удовлетворено тогда
же, так как потребовалось предварительное мнение Аббас-мирзы, в
ближайшее ведение которого поступали пограничные владения.
Наконец, третий предмет обсуждения заключался в испрошении
шахского фирмана на возвращение пленных и непрепятствование тем из беглых
солдат наших, которые изъявят желание оставить Персию, возвратиться
в Россию. Дело это также было передано на ближайшее рассмотрение
Аббас-мирзы, с тем, чтобы он в решении своем руководствовался мирным
договором и действовал согласно существующим между обеими державами
доброму согласию и дружбе.
Во время совещаний по последнему пункту Ермолов не упустил случая
высказаться насчет Мирза-Безюрга как о величайшем плуте и мошеннике,
которого вражда к русским и подстрекательство против нас населения
соседственных с Персией областей могут подать повод к войне, но что тогда
всякое раскаяние будет поздно. Министры, как и следовало ожидать,
против такого аргумента не посмели возражать, так как и у них, как говорится,
«пушок на рыльцах был». Отзывом своим Ермолову удалось, однако же,
устранить Мирза-Безюрга, прибывшего в то время в Султаниэ, от всякого
участия в переговорах.
16 августа Ермолов, в сопровождении Негри, был на аудиенции у шаха
и затем присутствовал на селяме (приеме у шаха). Здесь повторилось все
то, что происходило 3 августа, с тем лишь добавлением, что принц Мамед-
Али-мирза, через сына, поднес своему родителю довольно значительные
подарки, состоявшие из шалей, парчи, денег и множества ковров, и что
шаху представлялся посланец из Синда, привезший, кроме подарков,
еще письмо от своего владетеля, которое тут же удостоилось
громогласного прочтения.
При встрече с Ермоловым Фетх-Али-шах лично объявил, что он считает
вопрос об областях, отошедших к России по Гюлистанскому договору,
оконченным, и что земли те впредь в возврате требованы не будут, так как он из-за
них дружбы с государем прерывать не намерен.
Вскоре после последнего свидания, а именно 21-го числа, состоялась
четвертая аудиенция, а 22-го Ермолов со всей свитой был приглашен шахом на
особое, устроенное в честь посольства, празднество. Стечение народа, по
обыкновению, было значительное. Недоставало только англичан, которые,
во избежание надевания чулок, вообще не показывались там, куда был
приглашаем Ермолов. В заключение праздника был сожжен фейерверк,
состоявший из множества фонтанов и нескольких тысяч ракет. 1^ продолжался
около 40 минут, сливаясь в один непрерывный оглушительный треск и грохот
с производившейся одновременно пальбой из всех артиллерийских орудий,
бывших в Султаниэ, и не менее 300 фальконетов.
Между тем, дни уходили за днями, и Ермолов стал собираться в
отъезд. Но прежде, чем уехать, он задумал устроить прощальный обед,
дабы выразить высшим представителям власти признательность за их
радушие, а также за те расходы по приему посольства вообще, которые
^>^Ъ 143 С^г^^
персидское правительство нашло для себя более выгодным обратить
на их карманы. Едва только намерение это огласилось, как из
задуманного празднества вышло дело государственное. «Вмешался Мирза-
Шефи; был внесен доклад на высочайшее воззрение. Большая часть
приглашенных была исключена по неравенству с прочими, так что из
50 оставлено всего только 15. Кроме того, было созвано духовенство,
чтобы приискать в Коране, каким образом, не оскорбляя закона,
разрешить трапезу у неверного». Начались справки, но разрешающей
статьи не оказывалось: все пришли в недоумение, не зная, что делать.
Наконец, после долгого размышления и ввиду сколько шахского
позволения, столько боязни оскорбить посла, улемы постановили принять
приглашение Ермолова, но с тем, чтобы за столом прислуживала их
прислуга, и чтобы она же накладывала и резала кушанья. Условие это
было принято, а вечером 25-го числа состоялся и сам обед. Лагерь на
этот случай был превосходно иллюминирован, а палатки освещены
люстрами и жирандолями. В числе приглашенных находились: Мирза-
Шефи, Мирза-Безюрг, Мирза-Абдул-Вехаб, Хаджи-Мамед-Хусейн-
хан, Аман-Уллах-хан, Махмуд-хан и визирь зенганский Мирза-Тачи.
Гости были, впрочем, весьма воздержаны и кроме фруктов почти ни до
чего не дотрагивались. Когда же встали из-за стола, то каждый из них,
выбрав себе кушанье, которое по внешнему виду казалось ему лучшим,
просил о присылке его к нему на дом.
Утром того же дня посольство, пользуясь отсутствием шаха на охоте,
отправилось во дворец, где Аллах-Яр-хан показывал ему шахские
драгоценности, причем поднес Ермолову два портрета Фетх-Али-шаха, из коих один
предназначался собственно ему, а другой государю императору. Оба
портрета были написаны крайне безобразно, но обстоятельство это нисколько не
помешало принять их с выражением полнейшей признательности и с почетом
доставить в наш лагерь.
На следующее утро шах, возвратившийся еще накануне в Султаниэ, опять
принимал Ермолова и на этот раз до того любезно, что при самом его приходе,
подарил ему из собственных рук 11 огурцов и маковый букет. В происшедшей .
затем беседе он совершенно неожиданно и в шутку, намекая на отошедшие к
России области, стал говорить о том, как обманулся в своих ожиданиях, и как
не исполнились те надежды, которые он так долго лелеял в душе. «Взгляни
на посла, — сказал он после минутного молчания Аллах-Яр-хану, — как ему
совестно, что не исполнил моего желания, когда я, со своей стороны, готов
сделать все угодное его государю. Он не имеет, что сказать против этого.
Я же в дружбе всем жертвую охотно». Произнеся это, шах спросил
Ермолова: «Скажи по правде, ты передашь разговор наш государю?» Ермолов
ответил утвердительно.
Затем шах завел речь о своей власти, которую считал несравненно выше
власти всех прочих венценосцев, уподобляя себя тени Аллаха на земле.
— Приятна, — возразил Ермолов, — тень от человека, под скипетром
которого благоденствует несколько миллионов народа, считающего дни его благо-
творениями.
И после того, как бы мимоходом, спросил:
— А какова была тень Ага-Мамед-хана?
Известно, что Ермолов сравнивал последнего с жидом, взявшим в аренду
землю персидскую.
Шах принял вопрос без неудовольствия и улыбнулся.
Вечером того же дня посольство обедало у низам-уд-доулэ. Когда
собрались приглашенные, хозяин взял Ермолова под руку, чтобы вести
его из приемной палатки в столовую, и в это время весьма странным
образом стал перебирать пальцы его левой руки. Думая, что таков,
вероятно, один из восточных обычаев изъявлять дружбу, Ермолов сначала
было не обратил на то никакого внимания, но когда он почувствовал на
пальце громадный перстень, то тотчас же отдернул руку, заметив, что
таких подарков и таким образом предлагаемых он не принимает. Хозяин
было обиделся, но потом, за обедом, вздумал, вместо перстня
предложить большой величины неоправленный камень, но Ермолов отказался
и от камня. На следующий день Низам-уд-доулэ повторил свой маневр,
предлагая вместо камня свой яхонт, но потерпел и на этот раз такую
же неудачу, какую понес Мирза-Шефи, желая поднести послу нитку
крупного жемчуга.
Обед у Низам-уд-доулэ продолжался около двух часов. Встав из-за стола,
Ермолов простился с хозяином и, сопутствуемый Мирзой-Шефи,
немедленно направился в свой лагерь.
V IX.
Подарки шаха и принца Мамед-Али-мирзы. — Прощальная аудиенция. — Речь
Ермолова. — Ответное письмо Фетх-Али-шаха государю императору. — Грамоты
императриц старшей жене шаха и ответы на них.
В промежуток времени между последнею аудиенциею и обедом у низам-
уд-доулэ, в посольском лагере шли деятельные приготовления к встрече
шахских наград и подарков, которые, однако же, вследствие отмены
первоначального распоряжения персидского правительства, были доставлены
лишь утром 27 августа. Они состояли в следующем:
Ермолову: орден Льва и Солнца 1-й ст. с бриллиантами, сабля Измаил-
шаха с богатейшею портупеею, 10 дорогих шалей и 17 кусков парчи.
Советникам: орден Льва и Солнца 2-й ст., по 3 шали и столько же кусков
парчи; кроме того, Негри получил украшенный драгоценными камнями
кинжал, а Соколов жеребца.
Полковнику Ермолову и Коцебу так же орден Льва и Солнца 2-й ст., по
2 шали и по 2 же куска парчи.
Прочим офицерам и чиновникам посольской свиты разных степеней
орден Льва и Солнца, а штаб-офицерам, сверх того, по шали и по 2 куска
парчи; наконец — людям посольства 1500 червонцев. Из этих денег унтер-
офицеры получили по 20, официанты по 14, солдаты и казаки по 12, а
прислуга по 10 червонцев.
По принятии подарков Ермолов пожаловал принесшему их
чиновнику соболий мех и золотые часы, а бывшей с ним прислуге 600
червонцев.
Вслед за уходом чиновника Ермолову были присланы подарки от принца
Мамед-Али-Мирзы; они заключались в четырех дорогих шалях,
нескольких кусках парчи и двух арабских лошадях (кобылы и жеребца).
Вечером того же дня посольство в полном составе было на прощальной
аудиенции, куда отправилось в том же порядке и с тою же церемониею,
как и в первый раз. Откланиваясь шаху, Ермолов начал с изъявления
признательности за оказанные ему милости и предоставление посольству тех
выгод, какими оно пользовалось как в дороге, так и в Султаниэ, и кончил
следующею речью:
— С первым шагом моим на землю персидскую принес я в душе моей
почтение к знаменитым делам и славе вашего величества и сие чувство
почерпнул я в истинной дружбе и уважении, которое великий государь
мой сохраняет к особе вашей. Ныне, имев счастие познать лично высокие
добродетели вашего величества, возвращаюсь я, исполненный удивления.
И благополучно утвержденный мир, и милостивый благосклонный прием,
которого удостоились россияне, будут новым поводом дружбы и
большей привязанности великого государя их к великому обладателю Персии.
Молю Бога, да продолжит доброе согласие для блага обоих народов!
Благополучное царствование и слава вашего величества есть желание сердца
каждого россиянина.
^>^^Ъ 146 ^<Ы<^^
Выслушав эти немногие слова, шах собственноручно вручил Ермолову
ответное письмо государю следующего содержания:
«Связанные сердечною дружбою и приязнью, первое слово наше должно
быть посвящено прославлению Всевышнего, утвердившего между нами
доброе согласие. Затем, хвала пророкам и имамам, свидетельствующим
единство Аллаха и ведущим нас по пути истины и правды.
Великому государю, знаменитому и счастливому монарху, возвышенной
ветви сада империи, животворящей воде источника могущества,
великолепному и прославленному самодержцу российских областей и бесчисленных
земель — да превознесется он похвалами по мере своей славы и силы —
посылаем привет, сияющий как светило его разума, пожелания столь же
стремительные, как стрелы его преднамерений, восхваления, в прочности не
уступающие основам его престола, и благоговение, усугубляющееся под влиянием
звезды его счастия и благополучия.
Сим доводится до благосклонного сведения вашего величества, что
истолкователь сердечных чувств ваших, высокоблагородный, проницательный,
верный, преданный, лучший из христианских князей, одаренный
превосходнейшими качествами души, генерал-лейтенант Ермолов, прибыв в эту
землю, передал нам счастливое письмо своего государя, скрепленное печатью
дружбы и имеющее очистить путь ко взаимным сношениям.
Ваше величество собщаете, что, одушевляемые желанием поддержать
и упрочить союз дружбы и единства, плоды последнего трактата, вы
обеспечиваете со своей стороны точное соблюдение его постановлений и
правила доброго согласия и соседства. Такие уверения требуют взаимности.
Но вашему величеству известно, что еще с того времени, как наш
поверенный, избранный между ханами Мирза-Абуль-Хасан-хан, подтвердил нам о
дружеском расположении вашем, сердце наше было приведено в восхищение
и что, поставив себе правилом угождать вашему величеству, мы следовали
побуждениям собственного сердца.
Подобно тому, как роза мирного трактата, распустившаяся в цветнике
(полистанI0 на равнине Карабага, благодатью Всевышнего предохранится
от урагана осени на улыбающейся поляне нашего сердца и в вечно цветущем
саду души, не помрачится в своей чистоте и вечная постоянно
усугубляющаяся дружба.
Итак, последствия доброго согласия выяснены, и сердечные пожелания
высказаны. А потому, отпуская ныне, с подобающими почестями,
упомянутого генерала, заслужившего своим поведением и качествами души наше
благоволение, нам остается утешаться расположением вашего величества.
Благодаря Всевышнему, связи дружбы и искренности ныне взаимно
скреплены, и основы согласия упрочены, счастливый же мир увековечится, и
благотворные последствия приязни день ото дня будут усугубляться. Мы
с нетерпением ожидаем, в силу установившейся неразрывной дружбы,
приятного ответа и осуществления надежд наших.
Да будут дни счастья и могущества вашего величества вечны!»
Обратившись затем лично к Ермолову, шах сказал, что расстается с ним с
полным сожалением. «Ты, — произнес он, — до того расположил меня к себе,
что язык мой не хочет произнести, что я отпускаю тебя». От посла он в самых
милостивых выражениях отнесся к чиновникам посольской свиты, упомянув,
что доброе поведение их, давая им полное право на его благоволение,
заставляет его, в то же время, переменить составившееся у него превратное мнение
о русских. В дальнейшей, довольно продолжительной беседе, он, между
прочим, выразил желание послать государю что-либо из местных изделий и
произведений Персии, причем, со своей стороны, поручил просить императора
о присылке ему хороших люстр и фарфорового сервиза в восточном вкусе.
Затем, он отпустил Ермолова, пожелав ему благополучного возвращения в
Грузию и полного счастия в будущем.
Вечером у Ермолова обедали англичане. Это было последнее с ними
свидание, так как весь день 28 августа был посвящен прощальным визитам, а
29-го посольство оставило Султаниэ. Накануне отъезда все министры
прислали послу подарки, но он от большей части отказался, удержав из всего
только 9 лошадей. Вместе с тем Ермолову были доставлены письма старшей
жены шаха к императрицам Елизавете Алексеевне и Марии Федоровне, в
ответ на высочайшие к ней грамоты, переданные Мирзе-Шефи, еще 3
августа, в той самой палатке, в которой находились императорские дары, перед
посещением ее Фетх-Али-шахом.
Нам неизвестно, которая именно из жен шаха была признана старшей; да
и едва ли кто в целой Персии, кроме разве обитательниц гарема, о том что-
нибудь знал. Недоумение это могло бы разъясниться из ответных писем, но
в приложенных к ним печатях, к сожалению, не было показано имени.
Когда в Тегеран прибыло от английского короля Георга первое
посольство, то оно также имело поручение передать старшей жене шаха письмо и
богатейший подарок королевы. Сначала были в недоумении, которую из жен
признать старшей, но в собравшемся по этому поводу особенном заседании
первенство осталось за Ага-бегюмою. Она получила подарок и сама написала
ответ королеве. Ага-бегюм была дочь Ибрагим-хана карабагского и
действительно пользовалась преданностью и уважением Фетх-Али-шаха, на что ей
главным образом давало право
высокое ее происхождение. Из
других жен, пользовавшихся
хотя меньшим уважением, но
зато большей привязанностью
шаха, известна дочь одного
кебабчи (продавца жареного
мяса на базарах),
удостоившаяся даже получить титул тадж-
и-доулет, то есть «венец
государства». Но мы склоняемся
к тому предположению, что и
на этот раз предпочтение было
дано Ага-бегюм.
Грамоты императриц,
помеченные одним и тем же числом
E августа 1816 года) и
ответные на НИХ письма заключались Императрица Елизавета Алексеевна
в следующем:
Грамота государыни императрицы Елизаветы Алексеевны:
«Нашего императорского величества дружеское поздравление. Видев из
письма вашего высочества, коль усердно желали вы, чтобы восстановленные
между обоими государствами мир и согласие как можно больше утвердились,
мы с истинным удовольствием уведомляем ваше высочество, что точно с
таковым намерением ныне отправляется со стороны Е.И.В., любезнейшего
супруга нашего, чрезвычайным и полномочным послом к его шахову
величеству превосходительный и благо-урожденный генерал-лейтенант Ермолов,
которому поручили мы, кроме сей грамоты, доставить вашему высочеству
от нас дары, как во взаимство таковых же от вас к нам присланных, так
и в доказательство искреннейшей нашей дружбы к вам, с каковою желаем
вашему высочеству совершенного благоденствия и многих радостей».
Ответное письмо:
«До тех пор, пока весною сады облекутся в одежду листьев и цветов, а
бесчисленные голоса утренних соловьев станут оживлять сидящих за
завесою беседы в парке роз, до тех самых пор, цветник счастия знаменитой
госпожи великого государства, Билкалса (одна из жен царя Соломона —
Ред.) величия, Марии подобной, колыбели совершенства, очаровательного
ожерелья царства, счастливого рудника жемчуга славы и блестящей звезды
^^ 149 с^г^^
на высоком небосклоне — да
благоухает розами вечности
и да пребудет отрадным
пиршеством к утолению жажды
питьем вожделения!
По изъяснении приязни
высокому уму, подобному луне,
представляется, что
упитанный амброю запах
виноградника постоянства и мускусное
благоухание сада дружбы, то
есть счастливое дружеское
письмо, или высокая записка,
счастливым прибытием
распространила благовоние в беседе
сердца и умножила приятным
содержанием радость души
дружбы. Она была преиспол-
ы м ггь нена от конца до начала посто-
Императрица Мария Федоровна **
янною дружбою и от начала до
конца отличалась остроумием; цветник ее выражений был украшен розами
единодушия и согласия, а с розы содержания снята пыль неприязни.
Очаровательные доказательства твердой дружбы отражаются в ней, как в зеркале,
а зеркало сердца неизменных друзей рукой приязни очистилось от всякой
вражды; содержимые в ней мысли породили славу, благополучие и веселие,
а обнаружение желанного согласия, вытекающее из ее изречений, доставило
великую радость. Мы благодарим Аллаха, покровителя дружбы, что он
связал обе державы узами того согласия, которое дает нам возможность
развлекаться дружескою перепискою, и соединил оба знаменитые государства тем
согласием, которого нить всегда в руках наших. Хотя любимое лицо
свидания по-видимому и скрыто за занавесью, но она не препятствует проявлению
искренности сердец; дальность же расстояния хотя устраняет возможность
взаимного соединения, но, стремясь по пути дружбы, мы не знаем препон.
Есть надежда, что основание этого соединения прочно и что способы к
нашему сближению будут постоянно увеличиваться. Так как
высокостепенный, основание князей и избранный между вельможами христианства,
могущественный главнокомандующий и чрезвычайный посол той вечной
державы (то есть России), храбрый генерал-лейтенант Ермолов, по вруче-
нии императорской грамоты, возвращался от благополучного двора
великого государя, то оказалось нужным начертать это дружеское послание.
Правила дружбы требуют, чтобы единодушие вяще украшалось
разноцветными розами переписки, а радость приязненного сердца усугублялась
приятельскими поручениями.
Впрочем, да текут дни по желанию!»
В печати написано: «О ты, бегюм (госпожа), соделавшаяся целомудрием
второю Венерою и звездою шаха, покровителя мира!»
Грамота государыни императрицы Марии Федоровны:
«Нашего императорского величества дружеское поздравление. Пользуясь
отправлением генерал-лейтенанта Ермолова, назначенного чрезвычайным и
полномочным послом со стороны Е.И.В., любезнейшего сына нашего, к его
шахову величеству, мы с истинным удовольствием повторяем вашему
высочеству уверение в искреннейшей нашей дружбе к вам и в полном
доброжелательстве. Мы поручили сему послу также доставить вашему высочеству
разные от нас дары, будучи уверены, что вы их примете доказательством,
сколь приятны для нас были дары ваши, а также той приязни, с коею мы
желаем вашему высочеству постоянного благоденствия и многих радостей».
Ответное письмо:
«Пока цена и свежесть госпож, скрывающихся в разных местах цветника
роз, усугубляется благоуханием весны и почки роз запахом животворящего
ветерка Мессии склоняются к полам Марии, кустарник роз, край завесы
веселия и почка кустарника роз счастия благополучной госпожи,
уединенной палаты великой державы, финикового дерева величия, плода сада
высоты, полной луны совершенства и сияния неба благополучия,
счастливой коробки перла государства, благополучного созвездия звезды знания,
Марии, колыбели величия, высокосановной сестрицы — да будут
предохранены от всякой нечистоты горестей и вреда знойного вихря печалей!
При сплетении пучка роз, да откроется приязненному уму, что
дышащий амброю запах виноградника постоянства и мускусное благоухание сада
дружбы, то есть счастливое дружеское послание, означающее соединение,
счастливым получением распространило благоухание в беседе сердца и
приятным содержанием вяще возрадовало душу. Оно дышало дружбою и от
начала до конца было преисполнено остроумия; цветник его выражений был
украшен розами единодушия и согласия, а розы содержания очищены от
пыли неприязни. Залоги твердой приязни отражаются в нем как в зеркале,
и зеркало сердца постоянных друзей рукою дружбы очистилось от всякой
вражды; вложенные в него мысли доставили славу, благополучие и веселие и
— ^>^^Ъ— 151 с^г^^
изречения дружбы, которыми оно дышало, возродили неописанную радость.
Мы обязаны благодарить Аллаха, покровителя дружбы, за то, что он связал
обе высокие державы той приязнью, что мы можем развлекаться дружескою
перепискою» и т. д. (как в предыдущем письме), а в заключение:
«Впрочем, да будут дни искренности вечны!»
Печать, как и в первом письме.
Вечером в посольском лагере все было занято приготовлением к выезду.
X.
Выезд из Султаниэ. — Прибытие в Тавриз. — Француз Мерше. — Аудиенция у
Аббас-мирзы. — Переговоры с Мирза-Безюргом. — Вражда между Аббас-мирзой и
Мамед-Али-мирзой за наследство. — Отказ Ермолова в официальном признании
наследника. — Свидания с Аббас-мирзой. — Сердаръ Эриванский Хусейн-хан. —
Прощальная аудиенция. — Ответное письмо Аббас-мирзы к государю. — Подарки
наследника. — Последнее свидание с Мирза-Безюргом и выезд из Тавриза. — Встреча
посольства на границе и прибытие Ермолова в Тифлис. — Заключение.
Был ясный и светлый день. Солнце хотя пекло, но менее чем в предыдущие
дни, так что посольство могло выступить из лагеря в самый полдень. Оставляя
без сожаления Султаниэ, Ермолов уносил, однако же, с собой немало
приятных воспоминаний, которые почти исключительно сосредоточивались на Фетх-
Али-шахе. Найдя в нем человека умного, благонамеренного, кроткого и
великодушного, он полюбил его, не столько вследствие сделанного ему ласкового
приема или особого к себе внимания, сколько за чистосердечное расположение к
государю и полную готовность скрепить с ним узы доброго согласия и дружбы.
Но не мог он того же сказать об Аббас-мирзе, к которому теперь направлял
путь свой и с которым ему предстояло пережить еще несколько тревожных дней.
При одной мысли об этом близком будущем им овладевало какое-то неприятное
чувство, и он дорого заплатил бы, чтобы миновать Тавриз и не встречаться более
ни с наследником, ни, в особенности, с ненавистным ему каймакамом. Между
тем, желание так или иначе кончить дела своей миссии и, ввиду приближавшейся
осени, скорее выехать из Персии, влекло его вперед, и он спешил, избегая частых
и продолжительных остановок в дороге. После отпразднования тезоименитства
государя императора в Зенгане, посольство имело только две дневки, так что
9 сентября оно уже вступило в резиденцию Аббас-мирзы.
С прибытием в Тавриз, совершившимся без всякой церемониальной
встречи, от которой Ермолов отказался еще накануне, посольство
расположилось по-прежнему в доме Мирза-Безюрга, и на этот раз не без некоторого
^^— 152 —с^г^
—с^^о-
Горная дорога. С картины П. Шигловского
**у^Р—
скандала. Вот что случилось. Когда музыканты наши собирались занять
отведенные им комнаты, то живший на том же дворе француз Мерше,
полковник Наполеоновой гвардии, служивший в войсках Аббас-мирзы, выгнал их
вон, причем двум музыкантам нанес сабельные удары. Дерзость эта взорвала
Ермолова. Он потребовал немедленного удовлетворения. Когда же местная
власть от этого уклонилась, то приказал арестовать и наказать плетьми
француза, саблю же его отправил к Аббас-мирзе, поручив передать ему, что
подобного негодяя, вероятно, уже более на службе терпеть не будут.
Милостивый и ласковый прием, сделанный Фетх-Али-шахом Ермолову,
произвел глубокое впечатление на наследника. О прежних требованиях в
соблюдении придворного этикета не могло быть речи, и посол каждый раз
был принимаем в аудиенц-зале, где для него всегда стояло кресло и куда
вместе с ним входила и вся его свита. Но, выиграв на одном, Ермолов
потерял на другом.
Мы упомянули выше, что решение некоторых вопросов, предложенных
на конференции в Султаниэ, было возложено на наследника. Переговоры
по ним открылись тотчас после свидания с Аббас-мирзой и
предоставления ему императорских даров, и велись непосредственно между послом и
Мирза-Безюргом.
Первый пункт, подлежащий обсуждению и касавшийся собственно
определения времени для постановления границы между Россией и Персией,
кончился благополучно, так как он, в сущности, не представлял особых
затруднений. Не менее благоприятно был решен и другой вопрос: о допущении
России иметь при тегеранском кабинете своего поверенного в делах. Сначала
Мирза-Безюрг думал возражать, но должен был уступить ввиду сделанного
Ермоловым заявления, что назначение поверенного зависит единственно
от шаха, при особе которого должно состоять аккредитованное государем
императором лицо. В отношении же допущения наших консулов и
учреждения купеческих контор в Гиляне и Астрабаде, последовал отказ, который
Мирза-Безюрг формулировал очень просто тем, что как Аббас-мирза, «по
скромности своей», управления Гилянской областью на себя не принимал, да
и принять не намерен, то и согласия дать не может.
Но вот коснулись самого щекотливого и трудного вопроса: возвращения
наших пленных и беглых солдат. Когда Ермолов предъявил свои требования,
основанные на VI ст. Гюлистанского трактата, Мирза-Безюрг отвечал, что
как со времени его заключения прошло почти 4 года, а по смыслу
приведенной статьи пленных и беглых должно было возвратить в трехмесячный
срок, но хотя, за давностью времени правительство и имело бы право считать
себя свободным от того, чтобы удерживать на чужой земле «рабов Аллаха и
созданий единого Творца», оно готово, по возвращении русского баталиона
из похода, о чем уже сделано распоряжение, возвратить всех тех, которые
изъявят желание оставить Персию, причем просить окончание самого дела
поручить особенному поверенному. После такого отзыва, по-видимому, не
оставалось бы желать ничего лучшего, но не так понимал каймакама Ермолов.
Зная, что баталион за несколько только часов до его прибытия был выслан
из Тавриза под предлогом усмирения возмутившихся будто бы курдов, и что
вместо него поставлены другие войска, он не мог не видеть явного обмана и
мошенничества со стороны Мирза-Безюрга, а потому на все его клятвы и
уверения отвечал в самых строгих выражениях.
— Рассказывайте все то детям, — говорил он, — не мне. Клятвам вашим
не верю: они для вас то же, что для меня понюхать табаку. Мне известна вся
низость ваших поступков; известны и те меры, которые приняты, чтобы не
допустить до меня пленных. Не дерзайте оправдываться: еще сегодня один
из таких несчастных бросился с крыши к стоявшему у нашего обоза караулу.
Подлое поведение ваше я опубликую во всеобщее сведение. Попробуйте
заставить меня молчать. Нас здесь 200 человек среди войск ваших; прибавьте
к ним еще 100 баталионов, и я не более вас буду уважать. Наследника же
вашего предупредите, что если во дворце, в числе его телохранителей, узнаю
русского солдата, то, невзирая на его присутствие, я вырву его у вас.
Слова эти и грозный тон, в котором они были произнесены, привели
каймакама в крайнее замешательство. Он думал было оправдываться, но напрасно:
Ермолов разбивал его на каждом шагу и, насказав ему в заключение еще
много горьких истин, прекратил переговоры и удалился.
Следующее заседание имело тот же характер.
Но противодействие, встреченное в освобождении пленных и беглых, не
осталось без достойного отмщения.
Известно, что Аббас-мирза находился в непримиримой вражде за
наследство со старшим своим братом Мамед-Али-мирзой, лишенным
этого права потому, что мать его была не каджарского племени, а
христианкой, которая у персиян может быть только невольницей. Столь
очевидное возвышение каджаров, пользовавшихся особенным уважением
высшей власти и занимавших лучшие должности в государстве, возбудило
к ним ненависть народа, в котором образовались две партии: каджарская,
сосредоточившая все свои надежды на Аббас-мирзе, и партия
недовольных, принявшая сторону обиженного Мамед-Али-мирзы. К поддержанию
и постоянному разжиганию вражды двух братьев немало способствовала
^^ 155 с^г^
и собственная неосмотрительность
шаха, вверившего Аббас-мирзе
управление провинциями, некогда
отторгнутыми от Турции, жители
которых не успели слиться с
персиянами, тогда как Мамед-Али-
мирзе отдал области, в коих жили
знатнейшие и коренные фамилии
Персии, которых он привязывал
щедротой и отвращением от всего,
что было противно древним
обычаям народа. Впоследствии, чтобы
ослабить старшего сына, он
поставил его в некоторую зависимость
от Аббас-мирзы, разрешив
последнему образовать у себя регулярные
Генерал Н.Ф. Ртищев войска и лишив этого
преимущества Мамед-Али-мирзу. С этой
же целью, при заключении Гюлистанского трактата, была предложена
IV статья, принятая генералом Ртищевым, рассудившим за благо давать
Аббас-мирзе титул наследника. Этого-то последнего признания,
порученного по инструкции ближайшему усмотрению Ермолова, самым
настойчивым образом добивался Аббас-мирза, на что его в особенности побуждали
англичане, хорошо знавшие, что влияние их может существовать только в
его царствование и что при Мамед-Али-мирзе им трудно будет удержаться
в Персии, так как он питает к ним полнейшую ненависть.
Но усилия Аббас-мирзы на этот раз не достигли цели, Ермолов оставил
Тавриз, не поддавшись на удочку, будучи глубоко убежден, что уступкой
наследнику он вместе с тем оказал бы важную услугу англичанам,
упрочив их влияние в Персии в ущерб собственных наших интересов.
Рядом с переговорами происходили почти ежедневные свидания с Аббас-
мирзой. Вниманию его и любезностям не было конца. То он приглашал
Ермолова на загородную прогулку, то на смотр какой-либо отдельной части войска,
а однажды даже на обед — случай небывалый, чтобы христианин ел в одной
комнате и в одно время с наследником.
Кроме обычных визитов со стороны вельмож и частых посещений
англичан, Ермолова навестил сердарь Эриванский, вызванный в
Тавриз по какому-то важному делу.
^>^-5=^) 156 с^Г^^
15 сентября посольство праздновало день коронации государя, а
19-го — имело прощальную аудиенцию у Аббас-мирзы, вручившего при
этом случае Ермолову свое ответное письмо на высочайшую грамоту.
Вот его содержание:
«Украшением пера и началом письма служит имя Аллаха миродержца,
единого Творца (да будет священно имя Его!), который, сделав согласие
сердец государей спокойствием земель света, смывает пыль несогласия сладкою
водою приязни и наставляет племена рабов на путь истины.
Потом блистательные перлы похвалы, в коей находит удовольствие
священная беседа и которая сияет в собрании людей, представляются
его высокому величеству, великому императору, величественному дяде, в
великолепии подобному Александру, государю, коего слава возвышена до
степени Сатурна и которого престол — небо, покровителю государств и
украшающему справедливость, счастливому и блистающему в короне.
Засим представляется зеркалу ума, украшающего свет, что
счастливая грамота высокостепенного, знаменитого посла, кавалера, генерала,
начальника артиллерии Алексея Ермолова, доставила украшение своим
получением и государственный смысл оной умножил душевную дружбу
и приязнь. Вышеозначенный высокостепенный посол довольно объяснил
склонность блистательного сердца Е.В-ва ко мне, просителю, чем и
удостоверился я в благосклонности высокой души, ибо верность сердца меня,
просителя, в том убеждает, а от сердца к сердцу дорога одна. Добрые
качества Е.И.В-ва стали известны всему свету, равно как и благосклонность
его ко всем приятелям ясна подобно солнцу.
Хотя прежде сего произошло несколько неприятностей, но ныне, волею
единого Аллаха, основания несогласия совершенно уничтожены и правила
согласия устранили узлы раздора; с обеих сторон язык каждого
превозносит дружбу, а старания всех принимаются за приязнь, и если бы после сего
утвержденного согласия какое-нибудь дело в глазах судящих по наружности
было показано в другом виде, исправление того всегда легко при высокой
воле ее Ь.И.Ь-ва, потому что ежеминутно зефир постоянства в дружбе несет
благоухание соединения до обоняния обеих держав; дружелюбие изгладит из
сердца несогласие и ежедневно станет являться то, что желательно душе. Воля
Аллаха высказалась в окончательном утверждении сей дружбы и заключение
оной совершилось с обоюдного согласия обоих государств. Того ради и дабы
сделать угодное высокой императорской воле, сей проситель, как подобало,
также споспешествовал своими стараниями соглашению и посол Е.В-ва
отпущен от двора великого государства довольным и вполне удовлетворенным.
Как вышеозначенный посол, исполнив должности посольства при его
величестве государе и при сем просителе надлежащим образом,
отправляется ныне обратно, то и искренняя приязнь требовала, чтобы я письменно
исполнил долг дружбы.
Время счастия да будет соединено с веселием и радостию!
Друг чистосердечный и верный в приязни, наследник знаменитого
государства Аббас-мирза.
Писано в хранимом городе Тавризе».
В печати написано: «Перл Шахова моря — Аббас».
Особенный лист, приложенный к письму Аббас-мирзы к государю
императору:
«Е.И.В-во извещается, что императорские подарки, которые по
совершенной приязни сделали честь послать, доставлены так, как надлежало,
чрезвычайным послом знаменитой Российской державы. Всякая вещь из оных,
смотря по дружбе, показалась приятнее самых лучших вещей света, и в самом
деле они достойны славы Е.И.В-ва и приличны меня, просителя. Посол
хорошим обхождением своим также возрадовал мое сердце, исполненное
верностью, и обязанности посольства исполнил дружески».
В печати написано: «надеющийся раб Божий — Аббас».
Вскоре после аудиенции посольству были присланы от наследника подарки:
Ермолову шесть дорогих шалей и осыпанная драгоценными камнями сабля, а
советникам и прочим чиновникам его свиты шали и парча.
Наконец, наступило 20-е число. Еще с раннего утра в посольстве все было
готово к отъезду; ожидали только Ермолова, отправившегося к каймакаму
для окончательных переговоров по делам. Но Мирза-Безюрг, как оказалось,
и на этот раз не оставил своих обычных мошеннических уловок. Объявив, что
ему нужно по некоторым делам заручиться согласием наследника, он
оставил посла, обещая немедленно возвратиться с ответом. Но едва только он
скрылся, как Ермолов, не дождавшись его и не желая напрасно тратить время,
возвратился к своей свите и немедленно выехал из города.
День этот, по собственному его признанию, был одним из приятнейших
в его жизни, и он не иначе соглашался снова увидеть Персию, как разве с
оружием в руках.
Прибыв поздно ночью в Софьян, посольство было настигнуто в этом
селении мирзой наследника, его адъютантом и Аскер-ханом михмандарем, с
которым оно простилось еще в Тавризе. Цель их приезда, как обнаружилось
на следующий день, состояла в том, чтобы добиться официального признания
Аббас-мирзы наследником и присылки поверенного для спроса наших плен-
ных и беглых. Но Ермолов отклонил оба домогательства и, отпустив
присланных, тотчас же отправился и сам в дальнейший путь, боясь встретить
новые какие-либо задержки.
22 сентября он получил известие из Тифлиса о скоропостижной смерти
генерал-майора Кутузова, что его крайне огорчило, так как он лишился в нем
не только доброго друга, но и редкого сотрудника, которого заменить было
весьма трудно.
Спустя два дня, посольство переехало Араке и, направившись через
Нахичевань и Эривань к Баш-Абарани, в некотором расстоянии от этого
селения было встречено командой донских казаков, а несколько далее — двумя
ротами пехоты с пушкой, из которой, в честь его благополучного прибытия на
границу, было произведено семь выстрелов.
Из Баш-Абараны Ермолов двинулся на Амамлы, откуда через Эмир-
Айвазло 10 октября достиг Тифлиса. С этого-то собственно времени он
вступает в действительное управление краем, открывающее новую, блестящую
эпоху в военной летописи Кавказа...
Так кончилось посольство Ермолова в Персию. Рассказ наш остается
дополнить некоторыми только подробностями относительно тех средств,
которыми располагал Алексей Петрович для внушения к себе должного
уважения со стороны персиян и их правительства, а равно для осуществления
высочайше возложенных на него поручений. В этом случае нам ближе всего
обратиться к подлинным его рассказам. Так, между прочим, он говорит:
«Я уверил персиян, что предки мои были татары, и выдал себя за потомка
Чингисхана, удивляя их замечанием, что в той самой стране, где все
покорствовало страшному их оружию, я нахожусь послом, утверждающим мир
и дружбу. Доказательством происхождения моего служил, бывший в числе
чиновников посольства, двоюродный брат мой, полковник Ермолов,
которому, к счастью моему, природа дала черные, подслеповатые глаза и,
выдвинув вперед скуластые щеки, расширила лицо наподобие калмыцкого. Шаху
было донесено о сих явных признаках моей породы, и он, с уважением
смотря на потомка столь ужасного завоевателя, приказал показать себе моего
брата. Я видел, что мне легко было быть потомком даже Тамерлана. Один
из вельможей спросил меня, сохранил ли я родословную? Решительный
ответ, что она хранится у старшего фамилии нашей, утвердил навсегда
принадлежность мою Чингисхану».
Немалую пользу оказала Ермолову и сама внешность его.
«Угрюмая рожа моя, — писал он к графу Арсению Андреевичу Закрев-
скому, — всегда хорошо изображала чувства мои и когда я говорил о войне, то
она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами
за горло. К несчастью их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз,
когда недоставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою
рожей, огромною своею фигурою, которая производила ужасное действие, и
широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно
кричать, не имея справедливых и основательных причин. Когда доходило до
шаха известие, что я человек-зверь неприступный, то при первом свидании с
ним, я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня,
и он готов был обвинять того, кто мне угодить не может».
В сношениях с людьми влиятельными Алексей Петрович прибегал в
крайних случаях к другим, не менее хитрым уловкам. Так, например, упоминая о
своих сношениях с Мирза-Шефи, он говорит:
«В знак большей к нему привязанности я дал ему название отца и, как сын
покорный, обещал ему откровенность во всех поступках и делах. И так, о чем
невыгодно мне было трактовать с ним, как с верховным визирем, я обращался к
нему, как к отцу; когда же надобно было возражать ему, или даже постращать,
то, храня почтение как сын, я облекаюсь в образ посла. Сею эгидою покрывал я
себя в одних крайних случаях и всегда выходил торжествующим».
Что касается общего впечатления, вывезенного Ермоловым из Персии, то
оно резюмировано в следующих его словах, которыми он заканчивает свою
«Записку»:
«Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства,
которые налагает ненасытная власть, никаких пределов не признающая;
где подлые свойства народа уничтожают достоинства человека и отъемлют
познание прав его; где обязанности каждого истолковываются раболепным
угождением властителю; где самая вера научает злодеяниям и дела добрые не
получают возмездия: тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием,
прорицаю падение твое».
Но думал ли тогда Ермолов, что то именно государство, над которым он
произносит суровый приговор свой, прежде чем распасться самому,
подготовит его собственную гибель?
И кому же, если не Персии, обязан он своим падением?..
1818-1828
Пребыванию в Персии и служению на Кавказе, в одну из самых
героических эпох нашего владычества в этом крае, А.С. Грибоедов, без сомнения,
посвятил лучшие годы своей жизни. Взяв этот именно период его
деятельности предметом настоящей статьи, я начну с того, что рассказ мой далеко не
представит той полноты, какой читатель, судя по выставленному заглавию,
был бы вправе от него требовать; он имеет целью не более как сообщение
лишь некоторых сведений об Александре Сергеевиче в дополнение к тем
материалам, из которых, рано или поздно, должна создаться полная,
достойная его, биография.
Источниками при составлении статьи мне служили, как официальные
документы, так и устные сообщения, равно письма Карла Федоровича Аде-
лунга — одной из жертв тегеранской катастрофы11. Письма эти, числом 20,
обязательно сообщенные мне Н.П. Кеппеном, племянником убитого, писаны
между 6 июня и 1 декабря 1828 года и заключают в себе, главным образом,
сведения о путешествии Александра Сергеевича в Персию, в качестве
полномочного министра при тамошнем дворе.
I
А.С. Грибоедов, оставив военную службу, определился, как известно,
в 1817 году, с чином губернского секретаря, в иностранную коллегию, где
получил должность переводчика. Звание это он сохранил, впрочем,
ненадолго, так как около половины 1818 года был определен секретарем при
СИ. Мазаровиче, тогда же назначенном поверенным в делах наших в
Персии. Кроме Грибоедова, к составу миссии был причислен и актуариус
Амбургер. Первое известие о назначении миссии было получено генералом
А.П. Ермоловым от графа Нессельроде, который, в отношении от 16 июля
1818 года, между прочим, писал:
«Кроме сих чиновников, назначено быть при означенном посте
переводчику для языков восточных. Хотя такового, по мнению Мазаровича,
можно найти и в Грузии, но он предпочтительно желал бы, чтобы оный был
выписан из Константинополя, для того, что с познанием восточных языков
такой переводчик соединял бы знание европейских, — и вообще имел бы
более сведений, которых в жителях Грузии предполагать нельзя. Сверх
сего, Мазарович считает необходимым иметь двух доверенных людей из
грузин и армян, из коих один находился бы при наследнике персидского
престола в то время, когда поверенному в делах нужно будет иметь
пребывание при шахе; другой — должен основать свое пребывание в Бушире или
Ширазе. Первый — будет ему сообщать сведения обо всем, что
принадлежит до политической части; посредством второго — может он получать
известия о торговых оборотах и вообще поступках, намерениях и видах
англичан, которые в Бушире, яко в средоточии всей персидской торговли,
имеют свои фактории.
Его императорское величество, одобрив сии предположения,
высочайше повелеть соизволил: избрание переводчика и двух доверенных
людей, равным образом и назначение им приличного жалованья,
предоставить вашему высокопревосходительству с тем, чтобы вы, как ныне,
так и вперед, изволили делать нужные по сему предмету распоряжения
по сношению с Мазаровичем».
Документ этот не лишен интереса: благодаря ему, мы знакомимся с людьми,
среди которых приходилось жить Грибоедову, а равно и теми отношениями,
^Э^^к,, 162 с^г^*^
ИМИИНг' :4шМШШшшшВяШШШяш
^^Ш
которые установились между
нашей миссией и
главноуправляющим в Грузии.
С прибытием в Персию
миссия наша, после недолгого
пребывания в Тегеране,
основалась в Тавризе, —
резиденции наследника престола
Аббас-мирзы, руководившего
внешней политикой
государства, мало озабочивавшею
его родителя Фетх-Али-шаха,
который среди своего
обширного гарема, так сказать, утопал
в самых изысканных
чувственных наслаждениях,
поглощавших весь досуг, все существо
владыки Ирана — «средоточия
вселенной».
Живя в Тавризе,
Александр Сергеевич всецело отдался службе и изучению персидского языка,
на котором впоследствии объяснялся довольно свободно. Знанием же
его в совершенстве он никогда похвалиться не мог, и если
противоположное мнение успело утвердиться в России, то оно при зрелом
обсуждении не выдерживает критики. Для основательного, всестороннего
знакомства с языком, как известно, требуется, кроме умения говорить,
и полное фундаментальное изучение его по творениям народных поэтов
и писателей; другими словами, требуется ни более, ни менее как знание
персидской литературы, а для достижения такого знания любому
европейцу пришлось бы посвятить несравненно большее число лет, чем это
удалось Грибоедову.
Коснувшись этого предмета с исключительной целью восстановления
истины, без всяких прикрас, скажем, что в отношении изучения нравов
и характера народа Александр Сергеевич ушел гораздо далее и редко
ошибался. Успев, вместе с тем, расположить к себе персиян, он
пользовался и особенным благоволением Аббас-мирзы, хотя последний подчас и
Допускал дерзкое с ним обращение, которое Грибоедов, однако же, всегда
умел сдерживать в должных границах. Такой случай вышел, например,
Л. С. Грибоедов
при взаимных объяснениях их по делу о возвращении наших пленных и
беглых солдат, в котором Грибоедов принимал, можно сказать, горячее
участие. Вот что по этому поводу Алексей Петрович Ермолов писал к
Мазаровичу 11 ноября 1819 г.:
«Секретарь миссии, Грибоедов, подробно объяснил мне, каких стоило
вам затруднений возвратить в отечество взятых в плен и беглых солдат
наших, и я, обязан будучи благодарить за освобождение их, должен с
особенным уважением обратиться к твердости вашей, которою
заставили вы персидское правительство склониться на справедливое
требование ваше. В стране, где отправляете вы столько трудную должность,
из многих обстоятельств вижу я, что не всегда выгодно иметь право на
своей стороне, и что достоинство, которое придаете вы действиям вашим,
решает в пользу вашу.
Могу уверить вас, что люди, обязанные свободою великодушным усилиям
вашим, по данному вами им обещанию, воспользуются не только прощением,
но и приемом благосклонным, в рассуждении чего еще до прибытия их в
Грузию сделано мною распоряжение и выдано денежное вспомоществование.
При сем случае приятно мне заметить попечение Грибоедова о
возвратившихся солдатах, и не могу отказать ему справедливой похвалы в
исполнении возложенного вами на него поручения, где благородным
поведением своим вызвал неблаговоление Аббас-мирзы и даже грубости, в
которых не менее благородно остановил его, дав ему уразуметь
достоинство русского чиновника».
II
Коварная политика, которой Персия продолжала держаться в
отношении нас, и покровительство, оказываемое ею враждебным нам беглым
ханам Дагестана и наших закавказских владений, в связи с
нескончаемыми заботами по разным вопросам, остававшимся нерешенными со
времени заключения Гюлистанского трактата A813 г.), ставили миссию нашу
в положение далеко не завидное. Дела было много, и Грибоедову некогда
было думать о занятиях внеслужебных, а тем еще менее в тех случаях,
когда Мазарович отлучался из Тавриза и Александр Сергеевич оставался
один лицом к лицу с Аббас-мирзой и окружающими его вельможами, мало
нам доброжелательными. Несмотря, однако же, на все это, деятельность
молодого секретаря нашей миссии, если и не всегда достигавшая цели,
отличалась тем благоразумием и тактом, которые не могли не вызывать
^^> 164 с^-^
полного одобрения со стороны Ермолова. Высказываясь нередко в этом
смысле в своей переписке с ним, Алексей Петрович вместе с тем выражал
и свой взгляд на тот образ действия, какого мы должны были держаться
в сношениях наших с Персией. Образчиком подобного взгляда, а также
красноречивым свидетельством мнения Ермолова об изменивших нам
и предавшихся персиянам ханах и поведении относительно нас самого
Аббас-мирзы, может служить следующее письмо к Грибоедову,
помеченное 29 сентября 1820 года:
«Депешею от 18-го C0-го) сентября, вы сообщили мне много полезных
известий. Мне столько же приятно уважать деятельность вашу по службе,
как и благоразумие, которым вы оную сопровождаете. Благодаря вас, я
нахожу нужным объясниться по некоторым предметам.
Сурхай-хан, Мустафа-хан12 и прочая каналья благосклонно
принимается наследником, точно должна заставить его стыдиться, по крайней мере,
заблуждения своего, что так долго она почитаема была вредною России.
К подобным неприличным поступкам, вы, как ближайший оных свидетель,
должны были сделать привычку; во мне производят они негодование, но
вскоре и я буду уметь презирать их.
Если вся сия беглецов сволочь будет выставлять опасности, которые она
преодолела, чтобы предать себя в великодушное покровительство
наследника, уверьте сего последнего, что никто не останавливал их и что, напротив,
я надеюсь умножить число взыскующих его благодеяния. Недавно с
неудовольствием отозвался я к одному из начальников, что Ших-Али-хану, уже
при самой Куре бывшему, воспрепятствовал побег в Персию, что впредь не
будет делаемо с намерением. Нигде с большим приличием не может беглец сей
быть принят, как при лице наследника, который, называя его слугою Ирана,
себя обязанным почитает вспомоществовать ему. Письмо же к его высочеству,
через мирзу Максуда посланное и в копии у сего препровождаемое,
покажет вам отзыв мой насчет оного. Наследнику с приличным уважением не
бесполезно объяснить, что в то самое время, как мирза Максуд прислан ко
мне расточать уверения в искренней дружбе и добром согласии, Сурхай-хан и
Мустафа-хан принимаются с уважением в Тавризе; что его высочеству
прямыми поступками легче обладать привязанностью и истинным уважением
русских, нежели одного меня обольстить пустыми уверениями.
Мирза Максуд представлял мне великодушнейшим делом наследника, что
не взял он участия в замешательствах Имеретии и Гурии. Нельзя
предполагать, чтобы неизвестно было ему, что Персия с сими местами не граничит;
пособие же деньгами столько же было бы действительно, как и в Дагестане.
Старайтесь опровергнуть лживый слух, будто бы чиновник Мамед-Али-
мирзы13 при мне находился, что, впрочем, быть никогда не может, ибо таковой
поступок был бы явным нарушением трактата, который мы свято соблюдаем.
Мирза-Абуль-Хасан-хан14 вел себя здесь весьма благородным образом и
показывал себя весьма чувствительным к милостивому вниманию
императора. С согласия моего, он передал наследнику мои неудовольствия: это не
мало от персиянина!
Насчет Мехти-Кули-хана Карабагского скажу вам, что поведением его
правительство довольно и что весьма сомнительно, чтобы он, не имея
никаких от него неудовольствий, хотел променять свое состояние на ежедневную
прогулку босыми ногами по каменному помосту двора его высочества. В этом
доселе не полагал он большого счастия...
Между разговором объясните наследнику, что Вахтанг, называющийся
царевичем Имеретинским, есть незаконный сын побочного сына царского, и
что справедливо удивлен я был, что может подлый мошенник, бунтовавший
против правительства, осмелиться писать к наследнику государства и
надеяться, что наследник, сверх того, будет говорить с подателем письма,
которому поручил он пересказать о происшествиях в Имеретии. Сие означено в
последней строке письма Вахтанга, о чем, по незнанию грузинского языка,
мирза Максуд не имел понятия.
В заключение скажу вам, что во всех действиях наших относительно
Персии должны мы быть руководимы прямотою и твердостью, и поведение наше
должно иметь основанием точное и строгое соблюдение трактата. Вижу из
бумаг, что поступки ваши, в отсутствие поверенного в делах, во всем
благоразумно согласованы с сими правилами, и мне остается только принести вам
справедливую похвалу».
Вот это любопытное письмо А.П. Ермолова к Аббас-мирзе, помеченное
26 сентября 1820 года:
«Благоурожденный мирза Максуд доставил мне письмо, коим вашему
высочеству угодно было меня удостоить, и при том сообщил наставления,
полученные от вашего высочества, как со мною должен он объясниться.
Не смею сомневаться, чтобы не было противно правилам и отличным
добродетелям вашего высочества поведение царевича Александра15,
но я хотел, чтобы известно было, что беглец сей, благодетельствуем
будучи наследником Персии, осмеливается разбойническим образом
возмущать народы соседственной и дружественной державы. Не могу
думать, что в Тавризе неизвестна была печать его и что для того нужно
произведение исследования.
О Ших-Али-хане суждение такое, что с ним весьма немногие
согласятся, разве только люди, повинующиеся фирману вашего высочества.
Давать жалованье нуждающемуся великодушно, но, конечно, не тому,
который возбуждает беспокойства против державы дружественной.
Жалованье не передается украдкой, но его можно явно передавать через
самое начальство.
Не знаю, как можно было бы разуметь, если бы российское
правительство давало тайным образом жалованье в Хорасане?
Наименование Ших-али-хана слугою может быть угодно вашему высочеству и не
признаваемо другими. Предместник мой, генерал Ртищев, не мог дать
согласия на передачу ему жалованья, и до сведения вашего высочества
доведено о сем неосновательно.
Благорасположение и покровительство вашего высочества
подобным, не в состоянии разуметь люди не столько высоких добродетелей,
как ваше высочество.
О каймакаме16 я нахожу выгоднее молчать, ограничивая себя надеждой на
великодушие вашего высочества, что не будете почитать меня его приятелем,
а не быть ему равный я сам умею.
Отсутствие из Тавриза поверенного в делах, Мазаровича, причиною, что
умедлил я с объяснением готовности моей прекратить всякое неудовольствие
с визирем Мирза-Абуль-Касумом, но объяснение сие препровождено и по
оному вашему высочеству доложено будет.
Ваше высочество изволили милостиво рассудить, что между визирем
и поверенным в делах никакого значащего дела не произошло; столько же
милостиво прошу простить меня, что я с таковым суждением смею быть
несогласным, ибо остановить курьеров российской державы и посадить их в
тюрьму, по общему мнению, кажется делом довольно значащим. После того
остается только лишать жизни!
С должным уважением принял я волю вашего высочества, в рассуждении
назначения границ, и дал по сему предмету наставление Мазаровичу.
Прочими объяснениями не смею занимать внимание вашего высочества,
отвлекать его от дел, которыми устраивается счастье народов.
Волю великого государя моего исполняю: шага не делаю противного
дружбе и счастливому согласию обеих держав и к тому строго храню правило
доказывать поведение мое делами, а словами, ничего не значащими, не буду
сметь ваше высочество беспокоить.
Бога всесильного, созидающего славу царств и царствующих, прошу
споспешествовать намерениям вашего высочества».
— ^Ь^Ъ 167 с^^ ¦
Несколько позже, а именно
18 октября того же 1820 года,
Алексей Петрович писал к
Грибоедову, по поводу царевича
Александра, следующее:
«Препровождаю сие письмо для
доставления Аббас-мирзе и для
сведения вашего копию с оного.
Подозревая, что не прочитываются
ему письма сии, прошу отдать ему
лично. Если же бы слух, до меня
дошедший, оказался
справедливым, что подлому беглецу царевичу
воспрещено жить в Даралагезе, и
что будет назначено ему
пребывание в отдаленном месте, тогда нет
нужды отдавать ему письма, но
А.С.Грибоедов. Рисунок А.С.Пушкина только сообщите о происшествии
словесно, требуя о прекращении
разбоев и вразумительно объяснив ему, что если позволю я себе способы
укрощать оные, то не только будет его высочеству неприятно, но даже и
невыгодно. Старайтесь истолковать ему, что соблюдение трактата
необходимо для его пользы, что со стороны нашей исполнен оный даже до самого
признания его наследником, и что невыгодно ему заставить нас жалеть о
том, паче же дать то чувствовать подданным, над которыми собирается
он владычествовать».
III
Денежные обстоятельства Грибоедова во все это время были весьма
неблестящи и ограничивались, надо думать, одним жалованьем по
должности. Если же он что и получал из дому, то помощь эта была
слишком ничтожна, чтобы покрыть те расходы, которые были неизбежны
при его сравнительно роскошной жизни в Тавризе. То же испытывал
Амбургер и сам Мазарович. Вот что последний писал, от 15 декабря
1820 г., к Ермолову:
«Позвольте мне, генерал, почтительнейше вас просить об одной милости
в отношении моих обоих чиновников: Грибоедова и Амбургера. Положение
их действительно жестокое. Они задолжали 600 червонцев, и я не могу
сказать, чтобы бросали деньги зря; не получая никакой награды, они имеют
основание страшиться того же исхода, какой постиг и меня. Не можете ли
вы, уважаемый генерал, оказать им помощь? Я был бы вам много
признателен. Соблаговолите написать к ним от себя несколько слов в утешение при
настоящем их положении, но сделайте это так, умоляю вас, как бы я ничего
вам не сообщал...» (Перевод с французского).
Между тем, успешные действия нашей миссии не могли не побудить
Ермолова, еще в 1819 году, просить через графа Нессельроде об удостоении
чинов ее, и в том числе Грибоедова, высочайшей награды через повышение
чином. Но представление это, как равно и последовавшее повторение, не
только не было уважено, но даже не удостоено ответа. Обстоятельство это
до того огорчило Алексея Петровича, что он не вытерпел, чтобы не
отнестись к Павлу Гавриловичу Дивову от 5 декабря 1820 года в следующих
довольно резких выражениях:
«Октября от 18-го числа прошедшего года, делал я представление мое
графу К.В. Нессельроде об исходатайствовании награждения чинами
служащих при миссии в Персии: секретаря титулярного советника
Грибоедова, переводчика по армии подпоручика Беглярова, актуариуса
Амбургера и прапорщика Лорис-
Меликова. Повторил представление
мое сего года мая от 4-го дня, но ни
на то, ни на другое не имею ответа и
не знаю причины, по коей
справедливо испрашиваемая трудящимся
награда отказываема. Позвольте,
ваше превосходительство,
обратиться к вам с покорнейшею моею о
том просьбою и сметь надеяться на
благосклоннейшее внимание к моим
представлениям, ибо не делаю я
таковых иначе как о служащих
ревностно и достойных и не умею быть
равнодушным, когда начальство их
не уважает».
Прошел после того еще год, а
Грибоедов награждения все не
удостаивался. Тогда Алексей Петрович Граф Нессельроде
решился снова обратиться к посредничеству графа Нессельроде, и на этот
раз ходатайство его было уважено.
«Позвольте, ваше сиятельство, — писал он от 20 ноября 1821 года, —
к прежним представлениям моим присоединить покорнейшую просьбу о
произведении в следующий чин секретаря при персидской миссии,
Грибоедова. Способности сего чиновника весьма полезны службе, и если
прочие удостоились награды, то ваше сиятельство, как начальника их,
смею уверить, что сей несравненно более имеет на то права. Он знает
хорошо и в правилах персидский язык и уже занимается в переводе при
Мазаровиче важнейших бумаг. Прошу всепокорнейше
исходатайствовать ему всемилостивейшую награду, ибо, кроме заслуг его, одно
пребывание между персиянами столь долгое время может уже обратить на
него внимание. Обратитесь благосклонно к сравнению сих чиновников
с теми, кои за один год служения в Грузии получают в награду чин, и
мне уже не нужно будет никаких других убеждений».
Грибоедов находился в то время в Тифлисе, куда прибыл с известием
«о начатии военных действий между Персией и Турцией, и дабы доставить
нужные пояснения по сим, совершенно неожиданным, происшествиям,
так как и для того, чтобы получить наставление в обстоятельствах, столь
затруднительных, паче после отъезда посланника нашего из
Константинополя, который в Персии истолкован был за разрыв наш с Портою».
Но Александр Сергеевич уже не думал более о возвращении в Персию,
а пожелал остаться при Ермолове, охотно согласившемся исполнить его
просьбу. С этой целью он, от 12 января 1822 г., отнесся к графу
Нессельроде со следующим письмом, знакомящим нас, между прочим, с тем
несчастным случаем, который приключился Грибоедову на пути его
следования из Тавриза в грузинскую столицу, и любопытном в том
отношении, что рисует будущую перспективу деятельности и занятий молодого
дипломата, которую готовил ему при себе главнокомандующий, как видно,
высоко ценивший его талант и способности.
«Секретарь миссии нашей при тегеранском дворе, титулярный советник
Грибоедов, на пути от Тавриза сюда, имел несчастье переломить, в двух
местах, руку, и, не нашедши нужных в дороге пособий, должен был, по
необходимости, обратиться к первому, который мог дать ему помощь, и
оттого произошло, что, по прибытии в Тифлис, надлежало ему худо
справленную руку переломить в другой раз. До сего времени почти не владея
оною, не может он обойтись без искусного врачевания и, сих средств будучи
совершенно лишенным в Персии, никак не может он туда отправиться.
-^^^ъ—,
С сожалением должен я его удалить от занимаемого им места, но, зная
отличные способности молодого сего человека и желая воспользоваться
приобретенными им в знании персидского языка успехами, я просить ваше
сиятельство покорнейше честь имею, определить его при мне секретарем
по иностранной части, ибо по оной не состоит при мне ни одного чиновника
и без такового, в продолжение столько времени, не без труда я обходился.
Во-первых, пользование находящимися здесь минеральными водами
возвратит ему здоровье и он, при наклонности его к изучению восточных
языков, начав уже заниматься арабским языком, как основанием всех прочих,
имеет здесь все средство усовершенствовать свои познания; во-вторых,
и что почитаю я главнейшим предметом, со временем ваше сиятельство
можете препоручить ему заведение школы восточных языков, на что не
щадите вы ни попечения, ни издержек, но, по необходимости, должны
заимствоваться сведениями иноземцев, и что беспрекословно полезнее
вверять природным.
Не смею я испрашивать большего жалованья Грибоедову, как 200
червонцев, и хотя лишается он двух третей того, что получал доселе, но к сему
побужден я сравнением с прочими, при мне служащими, чиновниками.
На сие имею я его согласие, и ваше сиятельство усмотреть изволите, что
одно расстроенное здоровье может быть причиной, побуждающей его
оставить место, в котором вас, как благосклонного начальника, обращал он на себя
внимание и где удобнее мог быть замечен вами, оставить и большие,
несравненно, выгоды, которым он, по состоянию его, пренебрегать не может».
IV
Несколько лет, проведенных на Востоке, вдали от родных и друзей, не
могли не вызвать в Александре Сергеевиче желание — побывать на родине,
чтобы пожить в кругу ему близких. Для этого он, в 1823 году, стал проситься
в отпуск, получив разрешение, он отправился в Москву и Петербург, откуда,
после четырехмесячного пребывания, возвратился на Кавказ.
Жизнь его в Тифлисе ничем не отличалась от скромной жизни
всякого молодого и благовоспитанного человека. Поселившись на
армянском базаре, в небольшом доме, в котором занимал верхний этаж,
состоявший всего из двух небольших комнат, обращенных окнами на
север, откуда открываются предгорья Главного Кавказского хребта,
Грибоедов большею частью оставался у себя, одетый, по обыкновению,
в туземном архалуке. Всегда и всеми любимый, он посещал лучшие
семейные кружки тифлисцев, чаще всего бывал у Сипягина17 и у вдовы
генерал-майора Ахвердова, где впервые увидел княжну Нину Чавча-
вадзе, сделавшуюся впоследствии его женой.
У себя дома он находил лучшее развлечение в отделке своей знаменитой
комедии или в музыке, благодаря фортепиано, почти единственному тогда в
городе, которое ему удалось приобрести у Николая Николаевича Муравьева,
командира Эриванского полка, а впоследствии наместника кавказского.
Пребывание в Персии отпечатлело в памяти Александра Сергеевича
немало добрых воспоминаний о народе, среди которого он так много
пережил и испытал. Он усердно продолжал заниматься персидским
языком, хотя нельзя сказать, что он имел особенно хорошего
руководителя: это был содержатель одной из тифлисских бань, которого
мусульмане называли Машади, по имени священного города Мешеда,
куда шииты совершают пилигримство, а русские просто — Иваном
Ивановичем, неизвестно в силу каких соображений.
Александр Сергеевич не всегда жил в Тифлисе; он отлучался то в ту, то в
другую сторону Кавказа, порой сопутствуя Ермолову в его поездках на Линию.
В мае 1824 года он вторично отправился в отпуск, и на этот раз отсутствие
его продолжалось около года.
Но вот в Петербурге разыгралось дело декабристов; гроза эта не
могла миновать Грибоедова по весьма понятным причинам, о коих здесь
распространяться не место. Ермолов получает экстренную депешу
выслать его в Петербург, со всеми бумагами, какие могли быть при
нем найдены. Но, к счастью, никаких компрометирующих бумаг не
оказалось, благодаря тому предупреждению, какое сделал Грибоедову
Ермолов в момент получения им бумаги. Как не сказать, что этим, в
высшей степени гуманным, деянием последний оказал всей мыслящей
России неоценимую, можно сказать, бессмертную услугу, спасши чрез
то творца комедии, составляющей гордость и славу русской литературы,
от Бог весть каких случайностей. Высылая Грибоедова, Ермолов писал
барону Дибичу, от 23 января 1826 года:
«Исполнив сие, я имею честь препроводить Грибоедова к вашему
превосходительству. Он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у
него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при
сем препровождаются. Если же бы впоследствии могли быть отысканы оные,
я все таковые доставлю.
В заключение имею честь сообщить вашему превосходительству, что
Грибоедов, во время служения его в миссии нашей при персидском дворе и потом при
мне, как в нравственности своей,
так и в правилах, не был
замечен развратным и имеет многие
весьма хорошие качества».
V
Недолго спустя после
возвращения Грибоедова в Грузию,
началась Персидская война.
Ермолов находился в Тифлисе,
куда только что прибыл с
Кавказской линии, и был в больших
хлопотах. Занятый
необходимыми, по тогдашним военным
обстоятельствам,
распоряжениями, он, похоже, имел в сборе
мало войска, чтобы дать отпор
неприятелю, почти внезапно
вторгнувшемуся в наши
границы, и вместе с тем
парализовать враждебное нам движение,
которое начинало повсеместно
проявляться в среде обитателей
наших мусульманских
провинций за Кавказом. Такое положение дел было отнесено в Петербурге к
непредусмотрительности и дурным действиям Алексея Петровича и вызвало явное
неудовольствие к нему императора Николая, которое еще более усилилось
вследствие возникших у него с генерал-адъютантом Паскевичем распрей, для
прекращения которых был прислан барон Дибич, и напоследок имело
последствием отозвание Ермолова из Грузии.
Но Алексей Петрович еще не успел выехать в Россию, как Грибоедов уже
состоял в распоряжении Паскевича. Обстоятельство это заставило Ермолова с
грустью заметить: «И он, Грибоедов, оставив меня, отдался моему сопернику».
Если в словах этих и слышится некоторый укор, но, тем не менее,
Ермолов не переставал питать прежнее расположение к бывшему
своему подчиненному, которого, в последнем случае, могло достаточно
извинить одно уже то обстоятельство, что он состоял в родственных
Генерал И. Ф. Паскевич
Посольство Паскевича (Грибоедов пятый справа)
отношениях к Паскевичу. При всем том Грибоедов нисколько не
изменил в душе безграничной преданности к своему благодетелю, сохранив
ее на всю жизнь непоколебимо.
4 апреля 1827 года Александр Сергеевич получил от графа Паскевича
следующее предписание:
«Вступив в звание главноуправляющего в Грузии, предписываю вам
принять в ваше заведывание все наши заграничные сношения с Турцией и
Персией, для чего имеете вы требовать из канцелярии и архива всю
предшествовавшую по сим делам переписку и употреблять переводчиков, какие вам по
делам нужны будут».
11о заключении, в 1828 году, мира в 1 юркменчае, Александр
Сергеевич, тогда уже коллежский советник, был отправлен с мирным трактатом
в Петербург, куда прибыл 4 марта. Спустя с небольшим месяц, сделалось
известно его назначение полномочным министром в Персии, с
производством в статские советники.
Оставляя Россию, мог ли он предчувствовать, что более ее уже не увидит
и что ему, подобно его соотечественнику Хемницеру, придется сложить кости,
хотя и при других обстоятельствах, на мусульманском востоке.
Вид на горы по дороге во Владикавказ
VI
Оставив Петербург, Грибоедов, на пути в Персию, прожил некоторое время
в Москве, где ему представлялись, 6 июня, Мальцев и Аделунг, с которыми
он, в последних числах того же месяца, съехался в Ставрополе. Совместное
же путешествие их началось от Екатеринограда, где они имели задержку по
случаю найма лошадей и ожидания необходимого конвоя.
Погода стояла прекрасная, время близилось к вечеру. Чтобы чем-нибудь
развлечься, Грибоедов, взяв с собой Аделунга, отправился полюбоваться
прекрасным видом, открывающимся из Екатеринограда на Главный
Кавказский хребет. Эльбрус и горы, по правую от него сторону, были в облаках;
остальная часть хребта, с мифологическим Казбеком, представлялась во
всем своем величии: снежные вершины, при ослепительной белизне, были
облиты красновато-золотистыми лучами заходящего солнца и производили
столь чарующее действие, что зритель с трудом мог оторваться от этой
панорамы. Грибоедов был в восхищении и поминутно восклицал: «Сотте с'ез1
Ьеаи, сотте та§тпцие!» («Как красиво, как великолепно!» — Ред.).
«Мы возвратились, — говорит Аделунг, — вдоль Малки, которая здесь
довольно быстра. В этот очаровательный вечер я еще сильнее полюбил
Грибоедова: как он умеет наслаждаться природою, как он симпатичен и добр!»
, 176 ^(^Г^*С^
30 июня Александр Сергеевич в сопровождении конвоя из 20 линейных
казаков выехал из Екатеринограда и на другой день прибыл в Владикавказ, где
остановился у своей старой знакомой, полковницы Огаревой. Самого Огарева,
обязанного, по должности, заботиться об исправности дороги через горы, не
случилось дома. Добрая хозяйка была в больших суетах, стараясь изо всех сил
наилучше принять дорогих гостей, и, как истая русская, конечно, не преминула
отличиться хлебосольством.
2 июля 1828 года, в 10 часов утра Грибоедов двинулся далее на
наемных лошадях, с платой за пару до Тифлиса 90 рублей, что, по тогдашним
ценам, было недорого. От Ларса поехали верхом на казачьих лошадях;
это давало полную возможность насладиться величественными видами
окружающей суровой природы.
Утром, 3 июля, добрались до Казбека, и, не делая здесь привала, поехали
в Коби, откуда навстречу Грибоедову выехало 10 человек грузин и казаков,
имея во главе начальника горских народов, майора Чиляева, с которым,
пообедав в деревне, Александр Сергеевич в тот же день отправился
далее. Начинало смеркаться, когда, верстах в 5-ти от Коби, они встретили
несколько осетин, которые, отозвав в сторону майора Чиляева, стали
о чем-то с ним перешептываться. Оказалось, что недалеко впереди их
выехала на дорогу разбойничья партия в 300 человек осетин. Грибоедов
настаивал было продолжать путь, но должен был уступить убеждениям
Чиляева и возвратиться в Коби.
На следующий день он достиг Ананура, где провел ночь в коляске, так как
на станции, за множеством блох, оставаться было невозможно.
В Душете, в доме путейского полковника, у которого он был потчеван
чаем, к нему явились с приветствием местные чиновники, облекшиеся по
этому случаю, в полную парадную форму и представлявшие собой довольно
комические типы. Приехав в Гартискари, Александр Сергеевич
расположился обедать на ковре, разостланном под густою сенью старого дуба. На
этой станции, последней на пути его к Тифлису, он был встречен многими
выехавшими из города, верхом и на дрожках, чиновниками, число которых,
при дальнейшем его следовании, все увеличивалось.
Наконец, около девяти часов вечера, Грибоедов прибыл в город и
остановился в доме, занимаемом графом Паскевичем, в нарочно
приготовленных для него комнатах. На следующий день были там же отведены
помещения Мальцову и Аделунгу.
10-е июля Александр Сергеевич провел у военного губернатора,
генерал-адъютанта Сипягина, у которого и обедал. В следующий затем
— ^>^^Ъ 177 с^Г^
день он присутствовал на большом завтраке, данном чиновниками
губернаторской канцелярии, по случаю освящения вновь устроенного
для них помещения.
Наступило 13 июля, и Грибоедов, в сопровождении Мальцова, отправился
в главную квартиру на свидание с графом Паскевичем. В продолжение всего
пути его сопровождало, по распоряжению Сипягина18, 12 человек сменных
казаков, а гумринскому коменданту было предписано — снабдить его до
места безопасным конвоем, при одном орудии.
Из Шулавер Александр Сергеевич писал к графу Паскевичу:
«Ваше сиятельство. Прибыв в Тифлис, я хотел тотчас же двинуться
далее, чтобы явиться к вам, но неожиданное известие о заразе,
распространившейся в войсках командуемого вами корпуса, объявшее ужасом Грузию,
поставило меня в окончательную нерешимость. Несмотря на то, я собрался
в главную квартиру, так как не мог получить ни от генерала Сипягина, ни
из вашей канцелярии, какие-либо сведения о последних сношениях наших
с Тавризом и Тегераном. Позднее доставление мне кредитивных грамот
также не могло не поставить меня в затруднение, относительного того, на
что решиться; я получил их при самом выезде из Тифлиса.
Я пишу к вам из Шулавер, на полпути в Джелал-оглу, который
отстоит еще довольно далеко от цели моего путешествия.
Испорченные от бывших ливней дороги делают следование в экипажах
немыслимым, а крайний недостаток в подставных лошадях — заставляет меня
возвратиться в Тифлис. Я не упущу, впрочем, отправить мои вещи на
вьючных лошадях. Умоляю ваше сиятельство не прогневаться за эту
проволочку. Имея весьма важные сделать вам сообщения и узнав, что
хан, следующий к вам с мирным трактатом, ратификованным его
величеством шахом, готов отправиться к вашему сиятельству, я прошу вас
остановиться с обменом ратификацией до моего прибытия, которым, по
всей возможности, постараюсь ускорить.
Соблаговолите уведомить меня вовремя, если найдете то удобным, о
продолжительности карантинного очищения, которому я должен подвергнуться
при переезде через границу, на пути следования к месту моего назначения.
Примите и пр.» (Перевод с французского).
20 июля, в 10-м часу пополуночи, Александр Сергеевич добрался до
Джелал-оглу, откуда выехал того же числа, в 7-м часу пополудни; 22-го он
был в Гумрах, а на следующий день отправился в главную квартиру под
Ахалцих, находившийся в осаде.
Вершина Эльбруса. С картины А. А. Киселева
VII
4 августа, около шести часов вечера, Александр Сергеевич возвратился в
Тифлис; 7-го числа провел вечер у Ховена, а 11-го почувствовал себя дурно,
причем очень жаловался на жару. Несколько дней спустя, он оправился
настолько, что 22 августа мог быть на обеде, данном в честь его Сипягиным.
Вечером того же дня справлялась его свадьба, на которой
присутствовали родные его невесты и близкие знакомые в числе не более 50-ти особ.
Венчание совершено в Сионском соборе; в течение всего обряда Александр
Сергеевич был в лихорадке. Из собора новобрачные и гости отправились в
особо отделанную квартиру, где был сервирован ужин. «Весь город, —
рассказывает Абелунг, — сочувствовал этому браку; все без исключения любили
и уважали Грибоедова».
24-го числа у Александра Сергеевича был обед на 100 приглашенных; с
шести часов открылись танцы и продолжались до одиннадцати часов ночи.
26 августа приходилось в воскресенье. В этот день Сипягин устроил у себя,
в честь молодых, большой бал; он начался польским и был открыт самим
хозяином с новобрачной. В час ночи был сервирован великолепный ужин.
Сипягин, не садясь за стол, лично всем распоряжался, стараясь угодить всем
и каждому. После ужина танцевали мазурку, а в 4 часа утра гости начали
разъезжаться.
Между тем лихорадка, не покидая Грибоедова, продолжала удерживать
его в Тифлисе. Наконец наступило 9 сентября — день отъезда в Персию,
ознаменовавшийся большими проводами; так, например, при выезде из
города играла полковая музыка. Кроме тещи, княгини Чавчавадзе,
отъезжавших сопровождал до Эривани доктор Умисса.
Грибоедов взял направление через Коды, Шулаверы, Джелал-оглу
и Гергеры на Амамлы. В некотором расстоянии от последнего селения,
в узкой долине, он и его спутники, оставя экипажи и лошадей,
медленными шагами своротили к видневшемуся в стороне от дороги
полуразвалившемуся памятнику и недолго спустя, также спокойно, хоть и
в глубоком раздумье, возвратились. На лицах их отражалась грусть,
которая давала понять, что целью их посещения была одинокая могила,
ввиду которой они сочли священным долгом почтить память человека,
со славой и с честью запечатлевшего службу отечеству. И
действительно, под жалкими развалинами памятника, среди ничем не
возмущаемой тишины этого захолустья, покоился прах бесстрашного воина,
увековечившего свое имя в летописях Кавказа: майора Тифлисского
Кавказский вид. С картины Л. Ф. Лагорио
мушкетерского полка Мон-
трезора, который, в Эриван-
скую экспедицию 1804 года,
с командой в 100 человек был
послан князем Цициановым
за провиантом и здесь погиб.
Смерть его была поистине
геройская. Когда команда до
последнего человека
оказалась перебитой,
неустрашимый Монтрезор сделал по
неприятелю три пушечных
выстрела; но, видя, что у
него уже вышли все заряды,
бросился на орудие, крепко
его обнял и в этом положении
был изрублен.
Но вот стали приближаться
к Эривани; жители этого
города приняли Грибоедова
с тем же восторженным и сочувственным радушием, какое он
встречал повсюду со стороны туземного населения. Далеко за город выехало
около 500 всадников и между ними Мамед-хан, Ахмед-хан и Паша-хан —
когда-то любимец Аббас-мирзы. Завидев их еще издали, Александр
Сергеевич из экипажа пересел на лошадь и отправился далее. Несколько
спустя, начались взаимные приветствия, причем эриванскии плац-адъютант,
родом армянин, представляя ханов, выразился: «Эриванское ханье имеет
честь» и проч. Бывшие при этом русские не могли удержаться от смеха над
красноречивым оратором...
У моста через Зангу, под стенами города, собралось все тамошнее
православное и армяно-григорианское духовенство, в полном облачении, с
крестами и хоругвями. Александр Сергеевич слез с лошади и приложился ко
кресту. В городе для него была приготовлена квартира в доме Мамед-хана,
где его приветствовала полковая музыка.
19 сентября Амед-хан устроил в честь Грибоедова большой обед,
состоявший по меньшей мере из 30 блюд. На следующий день прибыл из Бая-
зета тесть Александра Сергеевича, князь Александр Гарсеванович Чав-
чавадзе, не присутствовавший при бракосочетании своей дочери. 25-го у
Г. Гагарин. Эскиз росписи Сионского собора
него был прощальный завтрак,
после которого Грибоедов
оставил Эривань. В
первой встретившейся на пути
армянской деревне, верстах в
семи от города, Нина
Александровна, супруга
Александра Сергеевича,
простилась с родителями, которых
ей суждено было скоро опять
увидеть, но — увы! — при
иных обстоятельствах.
В деревне Садараке
Грибоедова приветствовали
нарочно явившиеся туда с этой
целью курды, и там же его
настиг молодой военный
доктор Мальмберг, из эстляндских
уроженцев, имевший поруче- ^ ^ ,
-, г ^ г,/ 1омас ироелыани
ние проводить нашу миссию до
Тегерана, где он впоследствии тоже был убит в числе прочих.
7 октября Грибоедов прибыл в Тавриз19, где и оставался до декабря; 4-е или
5-е число того же месяца было назначено для выезда в Тегеран.
Дальнейшая судьба Александра Сергеевича известна.
VIII
Сообщая эти немногие сведения об Александре Сергеевиче, мы не можем
забыть и очаровательной его супруги. Нина Александровна Грибоедова
родилась в 1812 году и воспитывалась в доме бывшего командира
артиллерии отдельного 1рузинского корпуса генерал-майора Федора Исаевича
Ахвердова (умер в 1820 г.), под руководством жены последнего, Прасковьи
Николаевны, дочери генерал-майора Арсеньева, — женщины большого ума,
превосходного образования и самых высоких добродетелей. 16-ти лет от
роду Нина Александровна сочеталась браком с автором «Горя от ума»,
которого лишилась менее нежели через полгода. Оставшись вдовой, она жила
в доме отца, попеременно то в Кахетии, то в Цинандалах — имении брата
ее, ныне генерал-майора свиты его величества князя Давида, то в Зугдиди,
-. ^>^=^) 183 С^Г^
у сестры своей Екатерины Александровны, супруги последнего владетеля
Мингрелии князя Давида Дадиани. В России она была всего два раза: в
1836 году, по случаю женитьбы брата ее князя Давида, и в 1856 году, во
время коронации императора Александра II.
Впоследствии Нине Александровне представлялось несколько случаев
вступить в брак, но, отказывая искателям ее руки, она до самой смерти
осталась верна первой любви.
Нина Александровна скончалась от холеры в 1857 году и погребена в
Тифлисе, где покоится прах Александра Сергеевича. Как женщина, в лучшем
значении этого слова, она, своим характером и высокими качествами души,
снискала общее к себе расположение и уважение. Руководимые этими именно
чувствами, мы сочли долгом почтить печатным словом память лучшего друга
незабвенного Грибоедова — этой яркой и никогда не имеющей померкнуть
звезды на небосклоне отечественной литературы.
^^тфт^^О^/^). У/ш^?^ао^
Подробности трагической кончины бессмертного творца «Горя от
ума» до сих пор весьма мало известны; поэтому читатели «Русской
Старины» не без интереса прочтут обязательно доставленную нам
председателем Кавказской Археографической Комиссии А. Берже
настоящую статью; она вся состоит из документов, именно из нот, депеш и
донесений высших правительственных лиц России, Персии и Англии об
этом роковом событии — и все эти важные материалы впервые
являются в печати.
Редакция «Русской Старины»
Туркменчайский трактат, заключенный с Персией, положил конец
неприязненным отношениям между нами и этой державой, ознаменовавшим
первое двадцатипятилетие русского владычества на Закавказье. Вслед за
восстановлением дружественных сношений наших император Николай, указом
правительствующему сенату от 25 апреля 1828 года, учредил пост
полномочного министра при тегеранском дворе и генерального консула в Тавризе.
В звание министра был тогда назначен статский советник Грибоедов, а
консулом Н.С. Амбургер: оба они были уже более или менее знакомы с Персией.
В июне того же года Грибоедов оставил Петербург. На пути через Тиф-
^р^ 185 — с^г^*^
лис, он женился на княжне Нине Александровне Чавчавадзе, а 30 января
следующего, 1829 года сделался жертвой неожиданной катастрофы,
разразившейся над нашим посольством в Тегеране: почти в целом составе оно
было умерщвлено разъяренной толпой персидской столицы. Столь
неслыханное происшествие не могло не нанести сильного удара достоинству
России, в отношении которой так явно были нарушены международные права;
но помимо политического значения событие это должно было невыразимо
тяжело отозваться и среди всего образованного русского общества,
которое в лице Грибоедова безвозвратно утратило творца бессмертной комедии,
служащей лучшим украшением и родной литературы, и родной сцены. Вот
почему известие о трагической его смерти произвело у нас самое грустное и
тяжелое впечатление. Между тем факт этот и по сию пору остается не вполне
разъясненным. Более подробные сведения о происшествиях,
предшествовавших и сопровождавших события 30 января 1829 года, заключаются в
сделанных Ев. Серчевским извлечениях из «Северной Пчелы» A829 г.,
№ 34), прибавлениях к «Сыну Отечества» и «Северному Архиву» A830 г.,
IX т., № 1) и в переведенном им же рассказе персиянина, помещенном в
издании сочинений Грибоедова. Рассказ персиянина не лишен интереса, но,
к сожалению, переведен крайне небрежно, в особенности же искажены имена
собственные. Все другие попавшиеся мне сведения сводятся к стереотипной
фразе: «Грибоедов погиб жертвой неистовства тегеранской черни», а
подробности о его смерти и вовсе проходятся молчанием. Официальных сведений
относительно данного события, сколько мне известно, в нашей печати до
сих пор не появлялось. А это, по моему мнению, составляет довольно
важный пробел в нашей литературе, тем более важный, что он непосредственно
касается такой личности, как Грибоедов. Восполнение этого-то пробела
служит целью настоящей статьи. Я обращу в ней прежде всего внимание на
правительственные документы, а затем сообщу и те данные, которые успел
собрать в Грузии, равно и в самой Персии, где я провел 1853—1855 годы.
Но, пользуясь источниками отечественными, с целью всестороннего
разъяснения истины, не могу не последовать известному изречению: «АисНагш е1
акега рагз» («Выслушай и другую сторону» — Ред.), к чему побуждает меня
еще и то важное обстоятельство, что занимающее нас событие совершилось
на почве Персии. Итак, начнем с источников персидских.
Лучшим и более достоверным источником в этом случае может
послужить история Персии, известная под именем «Роузетуссефа»20 («Сад
удовольствия»), составленная Ризой-Кули по повелению ныне
царствующего Наср-эддин-шаха. Риза-Кули описывает дело таким образом: «Было
—с^^ё-
Заключение мира в Туркменчае 10 февраля 1828 г. Справа, спиной, за столом сидит А. С. Грибоедов
условлено, чтобы заключенный между обеими державами (туркменчай-
ский) трактат был передан через доверенных посланников двум государям:
Фетх-Али-шаху и великому императору Николаю. На сей конец выбор
со стороны российского правительства пал на генерала Грибоедова,
племянника, по сестре, генерал-фельдмаршала Паскевича,
главнокомандующего в Грузии и на Кавказе, с наименованием его полномочным
министром высокого российского двора. Министр этот принимал участие в
войне (с Персией) и находился при заключении трактата. До прибытия в
Тегеран он ездил в Петербург по вопросу о дополнительных статьях
трактата и там получил настоящее назначение, с поручением доставить
императорские подарки, состоявшие в хрустальном канделябре и разной посуде
из яшмы. По прибытии Грибоедова из Петербурга в Тифлис, наследный
принц (Аббас-мирза) назначил к нему михмандаром Назар-Али-хана,
Авшара Урмийского, который и сопровождал его оттуда до Тавриза с
большими почестями. Там он имел аудиенцию у наследного принца,
прожил в этом городе с месяц, назначил консула и секретаря, и, не спросив
согласия у персидского правительства, отправил также консула в Гилян,
после чего, в сопровождении михмандара, выехал в Тегеран. Подъезжая к
столице 5 реджеба 1244 A828) года, он был встречен Мирза-Мухаммед-
Али-ханом Кашанским, визирем принца Зилли-султана, и Мухаммед-
Вели-ханом Авшаром Касумлинским, посланным к нему навстречу по
велению шаха. В сопровождении названных сановников, он въехал в
город и остановился в доме, отведенном ему близ Шах-Абдул-азимских
ворот. Несколько времени спустя к нему явились, по приказанию шаха, с
визитом: министр иностранных дел Мирза-Абуль-Хасан-хан Ширазский,
Аллах-Кули-хан Каджар и Мирза-Фезл-Уллах-Мустоуфи. После
обычного приветствия они выразили ему радость по случаю согласия и дружбы,
установившихся между обеими державами. Спустя два-три дня Грибоедов,
согласно этикету, соблюдаемому при представлении шаху турецких и
европейских посланников, был введен к его величеству; причем до вступления
в аудиенц-залу его пригласили на несколько минут в кешик-ханэ (палатка
телохранителей), со всей при этом вежливостью и приличием. Но обряд
этот рассердил Грибоедова, который, приписав его непочтительности к
сану посланника, стал выражаться дерзко и высокомерно.
Я, составитель настоящей книги, хотя и находился тогда в Фарсе и не был
свидетелем этих происшествий, но слышал и читал в разных рукописях, что
Грибоедов, увлекшись успехами русского оружия в Адербейджане, начал
держать себя непомерно гордо и неблагопристойно обращаться с шахом, пре-
вышающим достоинствами китайского хакана и владетелей туркестанских.
Благоразумные и проницательные люди объясняли ему, что счастье
изменяет нередко и царям, причем указывали на неудачи Петра Великого против
турок и Карла XII, и что ввиду этого именно обстоятельства посланникам
подобает сохранять к венценосцам вежливость и почтительность. Но советы
не принимались, и Грибоедов не переменил поведения; вельможи же молчали
и его дерзости скрывали от шаха. Я слышал, что он однажды, идя к его
величеству, не снял галош даже на том священном месте, на котором совершается
лобызание великих царей, забыв, что в Коране говорится Моисею: «Скинь
сандалии, ибо ты в священном месте».
В переговорах Грибоедов также был дерзок. Несмотря на все это, шах,
превышающий достоинством Афрасиаба, а мудростью Пирана21, не
переставал обходиться с ним кротко и благосклонно. Сановники несколько
раз и наедине высказывали Грибоедову, что его обхождение с шахом
неприлично; но все это было тщетно. Шах же, во внимание к тому, что он
министр русского императора и принимал участие в заключении трактата,
что он гость высокого двора и, наконец, в виду изречения пророка: «Чтите
ваших гостей, хотя бы они были и гяуры», не обращал внимание на
предосудительное поведение Грибоедова.
Спустя несколько дней случилось, что один из евнухов шахского гарема,
Якуб, задолжавший казне знатную сумму, желая избавиться от
требований правительства и основываясь на XIII статье мирного трактата (тур-
кменчайского), по смыслу которой все пленные должны быть возвращены,
отдался под покровительство русского посольства. Названный Якуб, из
эриванских армян, был взят в плен персиянами. Считая себя, на основании
приведенной статьи, свободным, он начал сообщать министру имена
грузинских пленников и пленниц; из последних многие состояли в замужестве
с разными лицами и имели детей. Несмотря на это, равно и на то, что
возвращение их не только было трудно, но по правилам ислама даже позорно,
некоторые жены были выданы Грибоедову. В числе прочих он задержал
двух грузинок, перешедших в мусульманство и живших в доме Аллах-Яр-
хана Асиф-уд-доулэ22, которые, не желая возвратиться к христианству,
подали в этом смысле жалобу тегеранским улемам. Но, не ограничиваясь
этими (женщинами), Грибоедов посылал Якуба со своими людьми в
разные дома отыскивать пленниц и забирать их силой. Такая мера возбудила
в народе сильное волнение. Улемы же и муджтехиды23, к которым
беспрестанно поступали жалобы, видя равнодушие правительства к действиям
Грибоедова, заподозрили шаха в потворстве. Тогда у них и у казиев, шей-
^>^Ъ 189 с^^ ¦
хов и сеидов24 заговорило чувство религиозной ревности, и было положено
идти против министра. Они послали сказать ему, что если они и не имеют
права вмешиваться в мирные соглашения обоих правительств, то обязаны
нарушить молчание, когда дело касается основных начал шариата; основы
же ислама поколеблены, коль скоро результат трактата состоит в том,
чтобы плененные в Грузии женщины были силой отбираемы у мусульман.
«Мы, — говорили они, — как представители нашей религии, согласно ее
велениям, не можем оставаться равнодушными к мере, которая
впоследствии повлечет за собой народное восстание». Когда посланные явились к
Грибоедову с подобными доводами, он вспыхнул, и, осыпав их бранью и
угрозами, отпустил, не дав удовлетворительного ответа.
После того улемы и сеиды собрались в Тегеранской соборной мечети, где
к ним присоединился муджтехид Хаджи-Мирза-Месих, и с общего согласия
решили восстать против министра. К ним примкнула большая часть
городского населения, и скоро толпа недовольных, увеличившаяся прибывшими
из окрестностей поселянами, достигла нескольких тысяч, так что
дальнейший ход дела был уже вне власти правительства и улемов. Первому трудно
было бороться против 100 тысяч сборища, которое, постоянно усиливаясь,
приняло грозный вид и, наконец, хлынув к дому Грибоедова, окружило его.
Принцы и другие вельможи, посланные шахом, чтобы уговорить толпу не
предпринимать ничего опасного, возвратились без успеха; она решительно
объявила, что если правительство станет ей препятствовать, она обратится
против самого шаха. Между тем, посланник со всей миссией, в числе около
200 человек, заперся и взялся за оружие; некоторые же взобрались на крышу
и начали стрелять, причем убили из толпы 14-летнего мальчика. Увидев это,
народ с оружием в руках осадил посольский дом. Тогда Грибоедов приказал
Якубу выйти к толпе, которая тут же его изрубила и отрезала ему голову.
Затем высланы были две грузинки: их тотчас же возвратили в гарем. Из
мусульман было убито 80 человек. Когда же некоторые из толпы бросились
на крышу посольского дома, принц Зилли-султан и другие снова обратились
к народу с увещеванием, но все было тщетно. 1 рибоедов, с 37-ю товарищами,
был убит, а дом разграблен и разрушен; толпа же разошлась в разные
стороны, и никто не знал, откуда она взялась и куда скрылась; из зачинщиков
же и убийц никто не был открыт. Секретарь Мальцов, при самом начале
дела, скрылся у одного мусульманина и спасся. Он был призван к шаху и
осыпан его милостями.
Правительство начало размышлять об этой страшной катастрофе,
причем распорядилось о предании земле убиенных на кладбище тегеранских
ч^т=Ъ 190 —с^^
церквей, а секретаря Мальцова,
в сопровождении Назар-Али-
хана Авшара и с почестями,
отправило в Тавриз. Там он
лично подтвердил наследному
принцу (Аббас-мирзе) все
ошибки Грибоедова».
Так повествует об
умерщвлении нашего посольства
персидский историк. Не вдаваясь
в критическую оценку
подробностей, заключающихся в
приведенном отрывке, так как
это отвлекло бы нас от прямой
нашей задачи, заметим лишь,
что, судя по сущности рассказа,
причины постигшего нашу
миссию несчастья сводятся:
во-первых, к отсутствию зна- с я Малщов
комства Грибоедова с
требуемым этикетом и незнанию им местных обычаев; во-вторых, к участию,
принятому в евнухе Якубе, и, в-третьих, к укрывательству у себя женщин.
Последние два обвинения, о которых будет сказано ниже,
справедливы. Что же касается первого, то оно вполне опровергается, сколько
личными качествами Александра Сергеевича, столько же и тем близким
знакомством его с языком, нравами и обычаями Персии, изучению
которых он посвятил многие годы. Но беспристрастное изображение событий
настолько же мыслимо в каждом персидском повествователе, сколько
всем вообще персиянам присуще самохвальство и хвастовство, —
врожденные качества этой нации.
Обратимся к нашим документам.
Умерщвление русского посольства совершилось, как известно, 30 января
1829 года. Кроме Александра Сергеевича, в числе убитых были: 2-й
секретарь, протоколист Аделунг, штабс-капитан Шахназаров, канцелярист князь
Кобулов, переводчик князь Соломон Меликов, ординатор эриванского
госпиталя Мальмберг, грузин Ростом, Дадаш-бек, камердинер Александр
Дмитриев, повар Яков Захаров и пр., всего с казаками 37 человек. Спасся
только 1-й секретарь, титулярный советник Мальцов.
Известие о злополучной участи русской миссии быстро
распространилось по Персии, откуда слухи не замедлили проникнуть и в Закавказье.
В некоторых провинциях они принимались недоверчиво, как вымысел, или,
вернее, сплетня, столько свойственная увлекающемуся воображению
восточного человека. Так военно-пограничный начальник в Кахетии генерал-
майор Раевский, от 26 февраля, доносил командиру отдельного кавказского
корпуса графу Паскевичу:
«Честь имею донести вашему сиятельству, что в Дагестане
распространились слухи о разрыве Персии с Россией и об умерщвлении нашего
посланника в Тегеране. Я еще не знаю, если сии известия нечаянно
распространились, или намерением распущены муллами и хаджиями25. Я обратил
все свои старания, чтобы уничтожить сии ложные слухи перед
выступлением наших войск за границу, и дабы они не препятствовали набору
лезгинского ополчения».
В других же местах слухи передавались в преувеличенном виде: «Из-
за границы, — доносил графу Паскевичу управляющий Карабагом майор
Калачевский, — беспрестанно привозятся сведения, что полномочный наш
министр при дворе персидском казнен по приказанию шаха».
В таком виде слухи доходили и до Тифлиса. Первое, более подробное и
обстоятельное донесение о событиях 30 января граф Паскевич получил от
нашего генерального консула Амбургера, который от 8 февраля писал:
«Сегодняшнего утра прибыл сюда человек Миза-Муса-хана, который
привез известия из Тегерана о случившемся там ужасном происшествии.
Кажется, что духовенство тегеранское было главною причиною
возмущения, сделавшего нашего министра жертвой ожесточенной черни, ибо
в главной мечети провозглашали сбор правоверных. Злополучный
Александр Сергеевич сделался жертвой своей храбрости. Услышав шум,
выбежал с обнаженной саблей в руке, и в то самое мгновение был поражен
брошенным камнем. Он пал от удара, ворвавшаяся толпа совершила его
ужасную участь! Покой душе его! Все люди тут бросились к нему и все
пали жертвой остервенелой черни.
Все имущество ограблено кровопийцами, и дом, данный министру шахом,
совершенно разрушен26.
Сам шах заперся в арке и окружился своим войском. Чернь целый день
носилась по городу и еще неизвестно, какие другие неистовства произвела.
Али-шах только с величайшим усилием мог пробиться до дома министра;
несколько феррашей и насакчиев его при сем были убиты. От Мальцова
все еще нет сообщений и до получения оных, как происходящих от оче-
^^-Ь) 192 с^-^
видца, невозможно ручаться за справедливость получаемых известий.
Наиб-султан27 в отчаянии; при первом после сего неимоверного злодейства
свидании со мной, сказал он мне: «Не знаю, какая злополучная судьба
преследует меня! Только что успел я чрезвычайными стараниями и жертвами
восстановить дружбу между Россиею и Персиею, сие ужасное
смертоубийство, Иран навсегда запятнавшее, разрушает то, чего с таким трудом достиг.
Да будет проклят Иран и самовольные жители его! Клянусь тем Богом, в
которого мы оба веруем, ибо Он един, что я был бы рад заменить пролитую
кровь кровью моих жен и детей. Что мне сказать про шаха? Бранить его не
смею, молчать же о его слабости не могу. И это шах? Не выходит из своего
гарема и не думает о приведении в послушание и в порядок своих
подданных! Я не знаю, куда мне деться от стыда».
Каймакам Мирза-Безюрг также глубоко чувствует ужас происшедшего.
Он сам вызвался с Мамед-Мирзой ехать в Тифлис, говоря, что оба они готовы
смыть своей кровью пятно, сделанное Персии сим неимоверным злодеянием.
Он показывал мне письма, в которых Аббас-мирза пишет к Али-шаху, чтобы
он немедленно настаивал у шаха приказать схватить главных зачинщиков и
прислать их в Тифлис.
Я настаивал, чтобы тела министра и чиновников, падших жертвой
кровопийц, были высланы в Тифлис; и о сем было писано в Тегеран.
Супругу министра я успел уговорить, не открывая ей о несчастной участи
ее супруга, следовать в Тифлис, к чему немало способствовало полученное ею
письмо от своей родительницы, которая ее приглашает к себе».
Одновременно с донесением Амбургера граф Паскевич получил из Тав-
риза письмо от Макдональда, английского посла в Персии, помеченное тем
же числом, следующего содержания:
«Из полученного мною вчера от его королевского высочества (Аббас-
мирзы) письма, с коего у сего прилагается копия, я впервые известился
об ужасах в Тегеране и имею честь выразить вам мое глубокое и
искреннее соболезнование по случаю этой неслыханной катастрофы, события,
обильного несчастиями, ввергшего в глубокую скорбь несколько
уважаемых семейств и лишившего его императорского величества слуги
даровитого, ревностного и достойного, а ваше превосходительство, а равно и меня,
любимого и уважаемого друга.
По случаю отдаленности места и за неполучением доныне
подробных сведений, я не могу представить других разъяснений обстоятельств,
вызвавших такое ужасное нарушение международного права, кроме
полученных уже вами или имеющих получиться от г. Амбургера и от его превос-
^-^Ъ 193 —с^^
ходительства каймакама, немедленно отправляющегося в Тифлис. Но как
неясно ни представлялось бы мне дело это, я, не колеблясь, выскажу мнение
свое, основанное на знании шахского нрава и на результатах моих
расследований о поводах к этому грустному событию, что ни шах, и никто из
его министров не причастны делу, которое всецело должно быть приписано
свирепой и внезапной вспышке народного неистовства, которое
правительство не могло вовремя утушить, дабы предупредить преступление, которое
навсегда и неизгладимо обесчестило национальный дух и доказало
несостоятельность их правительства.
Что касается Аббас-мирзы, то я не допускаю, что его кто-либо мог
заподозрить, не исключая и тех, которые составили себе о нем самое
дурное мнение. Расстояние между Тавризом и Тегераном, его скорбь и
изумление, его поспешность при отправлении в качестве депутатов,
старшего его сына и каймакама, для представления вашему августейшему
монарху всевозможных удовлетворений, суть сильные и неотразимые
доказательства его полной невинности. Но как г. Амбургер без
сомнения уже довел до вашего сведения, еще задолго до получения настоящего
письма, обо всех подробностях этого грустного события, то, по моему
мнению, было бы бесполезно, и я переступил бы границы усердия, если
бы более останавливался на предмете, к которому никто не может
отнестись без омерзения и ужаса.
Бедная г-жа Грибоедова, не ведающая еще о невознаградимом несчастии,
которое она понесла с потерею мужа, имеет пребывание у нас, где, как ваше
превосходительство, так и скорбящие родители ее могут быть уверены, не
оставят приложить все заботы и все внимание до устройства будущего ее
положения.
Если я буду так счастлив, что успею убедить ее отправиться вместе с
г. Амбургером в Тифлис (что в ее положении есть самое спасительное
средство, какое она может избрать), то в предупреждение всякой случайности в
теперешнем ее положении, не оставлю поручить одному из состоящих при мне
медиков иметь за нею неослабное наблюдение до сдачи ее на руки родным или
тем, кому будет поручено озаботиться о доставлении ее к ним.
Чтобы открыто и разительнее выразить ужас и безграничную печаль
мою по случаю означенной катастрофы, я изъяснил членам моей миссии
и всем пребывающим ныне в Персии великобританским подданным мое
желание, дабы они наложили на себя траур на два месяца. Затем я счел
долгом открыто и формально протестовать против поступка, одинаково
враждебного интересам всякой цивилизованной нации.
^>^Ъ— 194 с^^
Испытывая некоторое опасение относительно безопасности г. Маль-
цова, я намерен отправить капитана Макдональда в Тегеран, дабы избавить
г. Мальцова от всякой могущей ему приключиться обиды или дальнейшего
оскорбления и сопровождать его в Тавриз. Мера эта, я надеюсь, будет
одобрена вашим превосходительством; она принята с согласия и при содействии
г. Арбургера». (Перевод с французского — Ред.).
Но все эти известия исходили из источников персидских, и потому их надо
было принимать с большой
осторожностью. Ближе всего
должны были разъяснить
происшествие показания
Мальцова, но он мог представить их
только по прибытии в
Нахичевань, откуда от 18 марта и
доносил гр. Паскевичу:
«Наконец, достиг я границы
нашей и могу иметь честь
донести вашему сиятельству об
участи российского посольства,
при персидском дворе
находившегося. Доселе не имел я
никакой возможности
исполнить сию обязанность, ибо в
Тегеране был содержим, в
течение 3-х недель, под караулом и
потом с конным конвоем
провожаем до самой границы; я не
имел при себе цифири и
следовательно не мог вверить бумаг
своих какому-нибудь
персидскому курьеру.
В Тегеране посланник
наш был принят с такими
почестями, которых никогда
не оказывали в Персии ни
одному европейцу. После
первой аудиенции у шаха, при
Которой соблюдены были все Евнух у входа в гарем
постановления существующего церемониала и великолепных угощений,
деланных нам по приказанию шаха тамошними вельможами, посланник
имел приватную аудиенцию у его высочества. Шах обошелся с ним весьма
ласково; говорил ему: «Вы мой эмин, мой визирь, все визири мои ваши
слуги; во всех делах ваших адресуйтесь прямо к шаху, шах вам ни в чем не
откажет», и много подобных вежливостей, на которые персияне щедры в
обратной пропорции скупости своей на все прочее.
Все, что посланник требовал, было без отлагательства исполнено, а
именно: последовал строжайший фирман Яхья-Мирзы, воспрещающий в
Реште все притеснения, делаемые там нашим промышленникам, о которых
ваше сиятельство изволили писать к посланнику, и такой же на имя казвин-
ского шахзаде28, повелевающий ему освободить всех пленных, находящихся
в доме бывшего сердаря эриванского Хусейн-хана. Шах прислал посланнику
подарки и орден Льва и Солнца 1-й степени, а прочим чиновникам тот же
орден 2-й и 3-й степени. Грибоедов сбирался ехать в Тавриз, а для сношений с
министерством шаха и для представления его высочеству подарков от нашего
двора оставлял меня в Тегеране; он имел прощальную аудиенцию у шаха;
лошади и катера были готовы к отъезду, как вдруг неожиданный случай дал
делам нашим совсем иной оборот и посеял семя бедственного раздора с
персидским правительством.
Некто Ходжа-Мирза-Якуб, служивший более 15 -ти лет при гареме
шахском, пришел вечером к посланнику и объявил ему желание возвратиться в
Эривань29, свое отечество. Грибоедов сказал ему, что ночью прибежища себе
ищут только воры, что министр российского императора оказывает
покровительство свое гласно, на основании трактата, и что те, которые имеют до него
дело, должны прибегать к нему явно, днем, а не ночью. Мирза-Якуб был
отослан с феррашами в дом свой, с уверением, что персияне не осмелятся сделать
ему ни малейшего оскорбления.
На другой день он опять пришел к посланнику с той же просьбой;
посланник уговаривал его остаться в Тегеране, представлял ему, что он
здесь знатный человек, занимает второе место в эндеруне30 шахском,
между тем как у нас он совершенно ничего значить не может и т. п.; но,
усмотрев твердое намерение Мирзы-Якуба ехать в Эривань, он принял
его в дом миссии, дабы вывезти с собой в Тавриз, а оттуда, на основании
трактата, отправить в Эривань. Грибоедов послал человека взять
оставшееся в доме Мирзы-Якуба имущество, но когда вещи были уже
навьючены, пришли ферраши Манучехр-хана31, которые увели катеров и вьюки
Мирзы-Якуба к своему господину.
^>^=Ъ 196 с^г-^^
Шах разгневался; весь двор возопил, как будто бы случилось
величайшее народное бедствие. В день двадцать раз приходили посланцы от шаха
с самыми нелепыми представлениями; они говорили, что ходжа (евнух) то
же, что жена шахская, и что следовательно посланник отнял жену у шаха
из его эндеруна. Грибоедов отвечал, что Мирза-Якуб, на основании
трактата, теперь русский подданный, и что посланник русский не имеет права
выдать его, ни отказать ему в своем покровительстве. Персияне, увидев,
что они ничего не возьмут убедительной своей логикой, прибегли к
другому средству; они взяли огромные денежные требования на Мирзу-Якуба
и сказали, что он обворовал казну шаха и потому отпущен быть не может.
Для приведения в ясность сего дела, Грибоедов отправил его вместе с
переводчиком Шах-Назаровым к Манучехр-хану. Комната была наполнена
ходжами, которые ругали Мирзу-Якуба и плевали ему в лицо. «Точно, я
виноват, — говорил Мирза-Якуб Манучехр-хану, — виноват, что первый
отхожу от шаха; но ты сам скоро за мной последуешь». Таким образом, в
этот раз, кроме ругательства, ничего не последовало.
Шаху угодно было, чтобы духовный суд разобрал дело; посланник на
это согласился и отправил меня, чтобы я протестовал в случае
противозаконного решения. С Мирзой-Якубом и переводчиком приехал я в дом шаро
(духовного суда) и объявил Манучехр-хану, что если кто-либо позволит
себе какое-нибудь ругательство в моем присутствии, то я этого не стерплю,
кончу переговоры, уведу с собой Мирзу-Якуба, и они более его никогда не
увидят; что я, со своей стороны, ручаюсь ему, что Мирза-Якуб также не
скажет никому обидного слова. «Мирза-Якуб должен казначею шахскому
несколько тысяч туманов, — сказал мне Манучехр-хан. — Неужели теперь
эти деньги должны пропасть?» Я отвечал ему, что Мирза-Якуб объявил
посланнику, что он никому не должен здесь гроша, и что следовательно
должно представить законные документы, и если есть действительные
векселя, т. е. засвидетельствованные в свое время у хакима, он принужден
будет удовлетворить Зураб-хана. Манучехр-хан сказал: «Таких
документов нет, но есть расписки, свидетели». «На основании трактата, — сказал
я, — известно вашему высокостепенству, что такие расписки и словесные
показания, если сам должник не признает их справедливыми, в
денежных делах не имеют никакой силы; точно, Мирза-Якуб получал деньги от
Зураб-хана, но он был казначеем в эндеруне и имел от шаха различные
поручения, на каковые и издерживал получаемые деньги. Он говорит, что
может это доказать имевшимися в его доме бумагами и расписками; но
ваше высокостепенство послали людей своих, которые силой проникли в
его дом, когда он уже находился под покровительством нашей миссии,
которые унесли вещи, увели катеров и лошадей его; а может быть, и выкрали
означенные бумаги; вам следовало описать вещи и бумаги в присутствии
русского чиновника, а не насильственно и самовольно захватить все, что
попало, и, следовательно, вся ответственность за нарушение прав русского
подданного падает на вас; каким образом суд может приступить к
справедливому решению, когда Зураб-хан имеет при себе документы, между
тем, как бумаги Мирзы-Якуба у него отобраны и, может быть, теперь уже
уничтожены». «Хорошо, — сказал Манучехр-хан, — но в трактате вовсе
нет того, что вы говорите». В ответ ему я приказал переводчику прочесть
некоторые отмеченные мной статьи коммерческой конвенции, и все
присутствовавшие после прочтения оных остолбенели от удивления. «Если так, —
сказал Манучехр-хан, — то духовного суда по этому делу быть не может;
пусть все останется как есть».
На другой день посланник был у шаха и согласился на предложение его
высочества разобрать дело Мирзы-Якуба с муэтемедом32 и Мирза-Абуль-
Хасан-ханом; но сие совещание отлагалось со дня на день, до тех пор, пока
смерть посланника и Мирзы-Якуба сделали оное невозможным.
Между тем, посланник прилагал неусыпное старание об освобождении
находившихся в Тегеране пленных. Две женщины, пленные армянки, были
приведены к нему от Аллах-Яр-хана. Грибоедов допросил их в моем
присутствии, и когда они объявили желание ехать в свое отечество, то он оставил их
в доме миссии, дабы потом отправить по принадлежности.
Впрочем, это обстоятельство так маловажно, что об оном
распространяться нечего. С персидским министром об этих женщинах не было гово-
рено ни слова, и только после убиения посланника начали о них толковать.
Я это представил в Тавризе каймакаму, утверждавшему, что женщины были
главной причиной убиения посланника. «Ваше высокостепенство, —
сказал я ему, — имеет в руках своих всю переписку посланника с тегеранским
министерством; там много говорено о Ходжа-Мирзе-Якубе, но есть ли хоть
одно слово о женщинах?» Он отвечал: «Точно, о женщинах нигде не
упоминается, но они были удержаны вами насильственно против своей воли».
«Смею уверить вас, — сказал я ему, — что при мне объявили они
посланнику желание возвратиться в свое отечество, а лучшим доказательством, что
посланник никогда насильно не брал тех, которые не имели желания отсюда
ехать, может служить происшествие, известное вам, которому весь Казвин
был свидетелем. Там находились в доме одного сеида две женщины, из коих
одна армянка, а другая — немка, из принадлежавших к Тифлису колоний.
Они были приведены к посланнику, и когда объявили, что желают остаться
в Кавзине, то немедленно же были отпущены к сеиду».
Между тем дошло до сведения муджтехида Мирзы-Месиха, что Мирза-
Якуб ругает мусульманскую веру. «Как, — говорил муджтехид, — этот
человек 20 лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию,
надругается над нашей верой; он изменник, неверный и повинен смерти!»
Также о женщинах доложили ему, что их насильно удерживают в нашем доме
и принуждают будто бы отступиться от мусульманской веры.
Мирза-Месих отправил ахундов к Шахзадэ-Зилли-султану; они сказали
ему: «Не мы писали мирный договор с Россией, и не потерпим, чтобы русские
разрушали нашу веру; доложите шаху, чтобы нам непременно возвратили
пленных». Зилли-султан просил их повременить, обещал обо всем донести
шаху. Ахунды пошли домой и дорогой говорили народу: «Запирайте завтра
базар и собирайтесь в мечетях; там услышите наше слово!»
Наступило роковое 30-е число января. Базар был заперт, с самого утра
народ собирался в мечети. «Идите в дом русского посланника, отбирайте
пленных, убейте Мирзу-Якуба и Рустема!» — грузина, находившегося
в услужении у посланника. Тысячи народа с обнаженными кинжалами
вторглись в наш дом и кидали каменья. Я видел, как в это время
пробежал через двор коллежский асессор князь Соломон Меликов, посланный
к Грибоедову дядей его Манучехр-ханом; народ кидал в него каменьями и
вслед за ним помчался на второй и третий двор, где находились пленные и
посланник. Все крыши были уставлены свирепствующей чернью, которая
лютыми криками изъявляла радость и торжество свое. Караульные
сарбазы (солдаты) наши не имели при себе зарядов, бросились за ружьями
своими, которые были на чердаке и уже растащены народом. С час казаки
наши отстреливались, тут повсеместно началось кровопролитие.
Посланник, полагая сперва, что народ желает только отобрать пленных, велел
трем казакам, стоявшим у него на часах, выстрелить холостыми зарядами,
и тогда только приказал заряжать пистолеты пулями, когда увидел, что на
дворе начали резать людей наших. Около 15-ти человек из чиновников и
прислуги собрались в комнате посланника и мужественно защищались у
дверей. Пытавшиеся вторгнуться силой были изрублены шашками, но в
это самое время запылал потолок комнаты, служившей последним
убежищем русским: все находившиеся там были убиты изверженными сверху
каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами ворвавшейся
в комнату черни. Начался грабеж: я видел, как персияне выносили на двор
добычу и с криком и дракой делили оную между собой. Деньги, бумаги,
^^^^ 199 с^=г^^
журналы миссии — все было разграблено (я полагаю, что бумаги находятся
в руках персидского министерства).
В это время пришел присланный от шаха майор Хади-бек с сотней
сарбазов, но у сего вспомогательного войска не было патронов; оно имело
приказание против вооруженной свирепствующей черни употреблять одно
красноречие, а не штыки, и потому было спокойным свидетелем неистовств.
Также прислан был визирь Мирза-Мамед-Али-хан и серхенг (полковник).
Увидев серхенга, с которым я был довольно коротко знаком, я просил его к
себе. Он сказал мне, что посланник и все чиновники миссии убиты; что он
не понимает, как мог я спастись, приставил к комнате моей караул и обещал
вечером посетить меня. За час до захода солнца, когда в разоренном доме
нашем оставались одни только сарбазы, пришел шахский чиновник,
который четырем стенам прочел громогласно фирман, повелевающий народу,
под опасением шахского гнева, удалиться спокойно из нашего дома и
воздержаться от всякого бесчинства.
В 9 часов вечера пришел серхенг с вооруженными гулямами, нарядил меня
и людей моих в сарбазские платья и повел во дворец Зилли-хана.
Всего убито в сей ужасный день 37 человек наших и 19 тегеранских
жителей».
Из донесения Мальцева оказывается, что причиной убиения Грибоедова
послужили евнух Мирза-Якуб и две женщины из гарема Аллах-Яр-хана,
в чем показания его в общих чертах совершенно согласны с рассказом
персидского историка. Но что же вынудило Грибоедова так горячо за
них вступиться? Руководствовался ли он в этом случае исключительно
статьей туркменчайского трактата, без какого-либо иного побуждения,
или же здесь была замешана и посторонняя интрига? Вот, по моему
мнению, те вопросы, разрешением коих могут объясниться действия нашего
министра, повлекшие за собой избиение всей нашей миссии. Постараюсь
ответить на них, руководствуясь данными и сообщениями, так сказать,
непосредственного местного изыскателя, предпоставившего себе целью
всестороннее разъяснение занимающего нас события и обстоятельств,
предшествовавших ему и за ним последовавших.
Грибоедов на пути в Персию, как известно, остановился в Тифлисе.
Здесь он принял к себе на службу несколько туземцев, из армян и грузин,
людей неблагонадежных, чуждых всякого образования, и вдобавок, весьма
сомнительной нравственности. В этом отношении из среды их особенно
выделялись личности Дадаш-бека и Рустем-бека. Тут невольно
напрашивается возражение, что Грибоедову, обладавшему столь глубоким знанием
^-^ 200 с^=г^
человеческого сердца, людских страстей и пороков, никто не мешал быть
осмотрительнее в выборе чиновников. Но при этом не следует упускать
из виду, что в данном положении Грибоедову выбирать было не из кого, а
познание людей с их характером и наклонностями достигается долгим
непосредственным наблюдением той среды, из которой они вышли. А
тифлисская общественная среда, особенно не аристократическая, Грибоедову мало
была известна; притом же на него могли повлиять рекомендации и указания
новой родни, которую он приобрел вследствие своей только что
совершившейся женитьбы. Итак, чего же можно было ожидать от
соприкосновения подобных упомянутых личностей с народом, с которым мы только что
успели покончить наши расчеты, достигнув необыкновенно блестящих в
нашу пользу результатов, и который ни по нравам и обычаям, ни по вере, —
словом, ни с какой стороны нам не мог симпатизировать? Недружелюбное
настроение персиян против посольства обнаружилось еще во время
следования его из Тавриза в Тегеран. Обязанные нести все расходы по переезду и
продовольствию нашей миссии, сельские жители нередко подвергались со
стороны вышеупомянутых закавказских туркменцев, а главным образом,
со стороны Рустем-бека всевозможным поборам и другим притеснениям,
которые в Кавзине, по случаю попытки освободить из неволи увезенную из
Эривани немку, жену какого-то сеида, едва не имели трагического исхода.
С прибытием в Тегеран они еще более начали буйствовать, так что нередко
в пьяном виде, с обнаженным оружием и с криками ходили по улицам,
предаваясь открытому разврату, что само собой противоречило основным
правилам шариата, задевая и без того возбужденную щекотливость
жителей столицы. Чаша терпения персиян должна была переполниться, когда
названные лица, в своем неразумном ослеплении, успели склонить
Грибоедова действовать по их видам в деле освобождения их родственниц и
друзей, плененных персиянами при нашествии Ага-Мамед-хана на Тифлис
A795 г.) и в последующих войнах России с Персией за обладание
Закавказьем. Высказываясь таким образом, я, само собой разумеется, далек от
мысли объяснять действия Грибоедова в этом случае исключительно
влиянием одних только лиц, взятых им на службу из закавказских уроженцев,
что было бы недостойно нашего посланника; — нет, он в своем образе
действий руководствовался точным смыслом туркменчайского трактата,
считая себя вне всякой опасности. Дело только в том, что, подчинив себя
влиянию людей, о которых здесь идет речь, и действуя в их родственных
интересах, он зашел слишком далеко, простирая иногда свое
покровительство на тех из пленниц, которые находились в гаремах лиц, слишком
значительных и влиятельных,
и вот в этом-то именно
увлечении и заключается главная
ошибка Грибоедова!
Принятие под
покровительство Мирзы-Якуба вооружило
против Грибоедова самого шаха
и всю придворную партию.
Да и могло ли быть иначе?
Мирза-Якуб занимал в
течение многих лет должность
казначея и главного евнуха
в шахском гареме, знал все
его тайны и семейную жизнь
шаха, и с изменой его все,
чем так дорожил
правоверный, должно было получить
огласку, что действительно и
случилось. Едва только народ
узнал, что Мирза-Якуб ушел
из шахского гарема и
находится у русских, как громко
начал заявлять о своем
неудовольствии. Когда же
Грибоедов укрыл у себя двух
женщин из гарема Аллах-Яр-хана,
вражда народная достигла
крайнего ожесточения, и Аллах-Яр-хану, как человеку, в душе
ненавидевшему шаха и Аббас-мирзу и желавшему во что бы то ни стало вовлечь
Персию в новую войну с Россией, оставалось только воспользоваться
представившимся ему удобным случаем.
Относительно участия Фетх-Али-шаха в деле убиения нашего посольства
можно почти с достоверностью сказать, что он не только в нем не
участвовал, но и не предвидел такого рокового исхода. Одно не подлежит сомнению:
шах мог желать убиения только Мирзы-Якуба, в чем его нельзя, безусловно,
и обвинять, по указанным уже соображениям. Если же он не предупредил
несчастной катастрофы, и все ограничилось одним лишь пассивным
сопротивлением персидского караула мятежникам, то это объясняется очень просто:
Фетх-Лли-шах
влияние шаха было совершенно парализовано неожиданностью
вспыхнувшего народного мятежа, мгновенно возбужденного внушениями фанатичного
духовенства. Всякая попытка его сдержать силой волнение народа угрожала
бы опасностью собственной его жизни. В этом случае действительное
влияние могла оказать только одна личность — муджтехид тегеранский, мулла
Месих, но как отъявленный изувер и враг христиан, а в особенности русских,
он подлил в огонь масла и одним сигналом «джехад»33 погубил небольшую
нашу колонию.
Что до наследника престола, Аббас-мирзы, то обстоятельства дела
заставляют признаться, что он не только не участвовал в этом гнусном деле, но
напротив того, содействовал спасению Мальцева, единственного члена нашей
миссии, избегшего смерти. «Из всех бумаг видно, — писал граф Паскевич к
графу Нессельроде, от 29 марта, — Аббас-мирза, дабы не увеличить
произведенного в Тегеране злодеяния умерщвлением Мальцова, к чему персидское
правительство, по предположению его, было уже наклонно, в отчаянии от
такого преступления, дал совет сохранить жизнь его». К тому же Аббас-
мирза, как свидетельствовал Мальцов, находился в явной немилости у шаха,
который считал его изменником своего отечества. А при таких
обстоятельствах он не мог не желать мира с Россией, ибо знал, что без покровительства
императора никогда не удалось бы вступить на шахский престол.
Но пусть лучше говорят документы; мы приводим вслед за сим точные
переводы с фирмана Фетх-Али-шаха к Аббас-мирзе и с писем сего
последнего к императору Николаю и к графам Нессельроде и Паскевичу34.
Фирман Фетх-Али-шаха на имя наследника престола Аббас-мирзы:
«Не знаем, как и описать превратности света! Аллах, Аллах, какие
случаются происшествия! По прибытии российского полномочного министра
Грибоедова в Тегеран мы приняли его, как посредника для укрепления
дружбы между двумя великими державами. Ему были оказаны должные
почести и ласки, прием сделан благосклонный, мы осыпали его разного
рода милостями и удостоили разрешением возвратиться. Но он остался
здесь еще на некоторое время, и вот с ним случилось столь неожиданное
и постыдное происшествие, какого по сие время не было ни видано, ни
слышно в Персии. И могли ли мы предвидеть, чтобы тегеранцы
решились на это? Мирза-Якуб, по прибытии к посланнику, был отправлен
к эшик-агаси-баши (обер-церемониймейстеру) с переводчиком Мирза-
Нариманом для объявления, что его берут с собою. Некоторые из
товарищей Мирзы-Якуба по службе доложили нам, что он, как заведующий
казначейством, состоит казне должным, по крайней мере, 40 или 50 т.
туманов33, и что потому необходимо удержать его до окончания счетов,
а потом уже поручить его посланнику. Но мы из уважения к Грибоедову
приказали не задерживать Якуба и отправить его обратно, дабы счеты
были приведены в известность с ведома посланника.
Наконец, было решено разобрать дело Мирза-Якуба в суде, куда он
и явился на другой день с людьми посланника и где начал ругать закон и
веру мусульманскую. Ругательства его сильно огорчили чернь и
почетных людей, и все подняли ропот; но, видя наши милости и наше
расположение к посланнику, замолчали. В это время посланник начал требовать
двух мушских куртинок, издавна находившихся в плену и которых он
называл караклисскими уроженками. Когда же хозяин тех пленниц стал
доказывать, что они караклисскими жительницами не были, тогда мы,
единственно в угоду посланнику, велели отвезти их к нему для личного
разбирательства. Грибоедов, убедившись, что они не русские подданные,
тем не менее, удержал их, причем не обратил никакого внимания на то, что
они несколько лет как мусульманки и что одна из них была даже беременна.
Вопль упомянутых женщин и нежелание их остаться в доме посланника
взволновали городских жителей, но они, из опасения быть наказанными,
ни на что не отважились. В тот же самый день люди посланника
обругали какого-то сеида на базаре, а ночью затащили к себе женщину. На
следующее утро жители, презирая жизнь, бросились к посольскому дому
с целью выручить удерживаемых в нем женщин, но люди посланника и
караул оказали сопротивление, причем четверых или пятерых человек из
толпы убили и несколько переранили. Увидев убитых, народ, не обращая
ни на что внимания, ни даже на увещевания духовных, бросился к дому
посланника и начал бросать в него палками и каменьями, причем
участвовали даже дети. Стоявшие в карауле сарбазы открыли в это время
перестрелку и убили несколько человек; со стороны посланника также
некоторые поплатились жизнью, и в числе их Мирза-Сулейман, племянник
эшик-агаси-баши, который был послан к министру с поручениями. Как
только донесли о сем бунте, сыновья Зилли-султана и начальник караула,
с дворцовою стражею, тотчас были отправлены для его прекращения. Но
народ до такой степени был ожесточен, что ничего нельзя было сделать;
поносили даже самого Зилли-султана. Людям его и сарбазам удалось
спасти, и то с большим трудом, одного только первого секретаря министра
с шестью людьми. Мы удивляемся, как могло случиться такое
происшествие, когда не оставили приложить все старание к сохранению взаимной
дружбы. Подобного происшествия в нашем государстве никогда не бывало.
^^^Ъ 204 с^г^
—с^^с
Прием у Фетх-Али-шаха. Каджарская живопись
Когда нам приходилось слышать, что в том или другом государстве
взбунтовался народ, что такого-то министра сменили, что в государственных
делах случились перемены, то мы удивлялись и говорили: «Как при таких
случаях мог удержаться порядок в государственных делах?» В то время,
когда Хаджи-Халиль-хан, наш посланник, был убит таким же образом в
Индии, мы не хотели верить, чтобы это было сделано народом; но когда
убедились в добром расположении английского правительства, то узнали,
что это произошло не намеренно, а случайно.
Мы не может описать печали и того неудовольствия, какое нам причинило
это происшествие; да и к чему их описывать? Мы лучше вас умеем ценить
дружбу двух государств, и более чем вы опечалены, ибо происшествие это
опозорило Персию, хотя не только ни один благоразумный не припишет его
благоразумному, но даже безумный безумному; но мы, тем не менее, сочли
нужным сообщить вам обо всем происшедшем. Объясните все это подробно
Амбургеру. Мы не различаем двух держав (Россию и Персию) и для нас
все одно — случилось ли описанное несчастие в Петербурге или в Тегеране;
пусть представят себе, что оно случилось в Петербурге и пусть объяснят,
что сделали бы нам, дабы мы, согласно с правилами и обычаями обеих
держав, учинили должное наказание и распоряжение. Конечно, мы употребим
все усилие к упрочению дружбы и союза между обеими державами и смоем
позор, нанесенный нашему правительству. Все убитые с должною почестью
преданы земле. Мы утешаем первого секретаря; виновников же не замедлим
наказать. Для окончания этого дела мы ожидаем от вас известий, согласных
с мнением Амбургера. Старшего секретаря, как очевидца и могущего
рассказать все как было, мы через два дня отправим к графу Паскевичу вместе
с Назар-Али-ханом.
Для уничтожения и заглажения сего посрамления мы ожидаем вашего
совета».
Письмо Аббас-мирзы к государю императору:
«Восслав прежде всего хвалу Всевышнему, коему известны все тайны и
принадлежит весь мир, во власти которого простить все грехи и ниспослать
могущество государям; затем, изъявив покорность нашу его отличным
святым, направляющим на истинный путь, и пророкам, ведающим божественные
тайны и ходатайствующим за нас в день общего воздаяния, доношу вашему
императорскому величеству, лишающему и дарующему, подобно Дарию,
царства, одаренному похвальными качествами, достойнейшему, известному
добротою и милосердием во всем мире, любезнейшему дяде моему и
самодержцу всея России, что, хотя стыд, коим по изменчивости судьбы покрыла
себя, выше всякого описания, Персия, но я полагаюсь на милость и
великодушие вашего императорского величества.
В прошлом году Персия, душою и сердцем, купила дружбу высокой
российской державы: она не пощадила в сем случае ни трудов, ни достояния,
доколе по милости Аллаха и по великодушию вашего императорского
величество не приобрела себе того, чего столь сильно желала.
В нынешнем году я намеревался для укрепления этой дружбы и по
некоторым другим делам отправиться в путь, чтобы удостоиться свидания с
вашим императорским величеством. Между тем, с российским
полномочным министром случилось такое происшествие, какого в Персии никогда
не бывало и которого предупредить не представлялось возможности.
Творец мира, ведающий всякую тайну, свидетель, что я предпочел бы скорее
погибнуть со всеми братьями и сыновьями, чем видеть на Персии такое
бесславие. Все вельможи и знатные особы персидского двора, вследствие
такого несчастного события, наложили на себя ныне траур; его высочество
шах находится в великой горести. Не подлежит сомнению, что Персия не
желает лишиться всех понесенных ею в прошлом году беспокойств,
трудов и убытков. Я сам, желая ехать для свидания с вашим императорским
величеством, никогда не соглашусь отправиться в настоящем положении;
народ же персидский, как вельможи, так и чернь, неоднократно испытывал
горечь вражды и сладость дружбы с Россиею, и потому быть не может,
чтобы он пожелал променять хорошее на худое, тишину на беспокойство.
Клянусь всемогущим Творцом и венцами всеавгустейших государей, что
это гнусное и постыдное происшествие имело источником возмущение
простого народа. В городах, чуждых порядка и благоустройства,
подобные возмущения невежественной черни, особенно же в Константинополе,
столице Турции, случаются весьма часто, но до минувшего года в
персидских городах этого никогда не бывало. Когда же по причине прошлогодней
войны нашей с Россией невозможно было заниматься другими делами, в
некоторых городах Персии произошли подобные беспорядки и
возмущения, за которые правительству нельзя было учинить взыскание; по поводу
же настоящего случая в Тегеране оно приложит всевозможное старание
для наказания бунтовщиков и зачинщиков. А я потому единственно желал
иметь свидание с вашим императорским величеством, дабы с помощью
Аллаха укрепить между двумя державами сердечное единодушие и
расположение, и чтобы, благодаря высоким качествам вашего императорского
величества, снова расцвело все потерпевшее расстройство чрез вражду с
Россией; впоследствии же милостью Аллаха, через внимание вашего
императорского величества, в Персии прекратятся все беспорядки.
Лучшее средство для поправления ныне случившегося события, — это
предоставить его вполне благоугодному распоряжению вашего императорского
величества. В заключение дерзаю просить ваше императорское величество
удостоить меня высочайшим вашим на этот счет повелением, чтобы
Персия смыла с себя позор; а что до меня, то я поспешу предстать пред вашим
императорским величеством».
Письмо Аббас-мирзы к графу Нессельроде:
«Аллах и те, кои здесь были, ведают, какие труды перенесли мы в эти
два месяца для заключения мира между двумя державами. Мы не имеем
нужды описывать их, ибо они, конечно, уже известны во всей
подробности вашему сиятельству и донесены его императорскому величеству. Мы
надеялись в начале текущего года удостоиться узреть государя императора
и загладить приличными извинениями прежнюю вину, но его
императорское величество изволил отправиться в путь. Потом, когда по
возвращении его в столицу, мы с величайшим удовольствием начали готовиться
в дорогу, за два дня до отправления получаем известие из Петербурга,
чтобы отложили на время поездку; но, вслед за тем, по определению небес,
случилась несчастная смерть российского полномочного министра, против
воли и желания Персии, которую это происшествие крайне огорчило, так
как подобного в ней никогда не случалось. Но по беспредельной
благости Всевышнего, по высокому духу двух государей, по благонамеренности
чиновников обеих держав и по требованию существующей между ними
дружбы, мы вполне надеемся и твердо уверены, что печальное событие
будет предано забвению по чувству приязни России к Персии, которая
после всех понесенных ею потерь для приобретения той дружбы, не
пожелала бы, чтоб труды и издержки ее оказались напрасными, и что она
всецело должна быть признана непричастною гнусному поступку, нанесшему
ей вечное бесславие. Равным образом очевидно, что всеобщее возмущение
и стечение народа в Тегеране, несмотря на существующий в душе каждого
страх жестокого наказания, не были без причины. Впрочем, как об этом,
так и о поступках народа, собравшегося около министров, будет
впоследствии сообщено вашему сиятельству, но за всем тем, мы, кроме извинения,
ничего лучшего представить не можем».
Письмо Аббас-мирзы к графу Паскевичу:
«Удивляясь превратности настоящего света и будучи покрыт стыдом
по случаю несчастного происшествия (с Грибоедовым), не знаю, как его
описать и каким образом открыть с вашим сиятельством двери разъясне-
^^Ъ 208 —.(*=г^
ний; г. Амбургер, видевши наше положение, конечно, донесет вашему
сиятельству, как велико наше прискорбие. Мы предпочли бы лучше со всеми
братьями и сыновьями смерть, лишь бы только на Персии не лежало это
вечное бесславие; ваше сиятельство сами можете судить, что никто этого
не ожидал, и что не было возможности предпринять что-либо
заблаговременно. Происшествие это случилось вдруг, от необузданности народа, а
бесчестие остается за нами, и потому все чиновники нашего двора и
управляющие делами здешнего края наложили на себя траур. Сам шахиншах
чрезмерно опечален. Ныне, в день 17 шаабана, я получил от его высочества
шаха фирман, коим повелевает мне просить у вашего сиятельства
инструкции, каким образом уведомить об этом происшествии государя императора,
почему и отправляем к вам высокостепенного Мирза-Масуда, которому мы
предписали переговорить о сем с вашим сиятельством. Если вы
заблагорассудите, то отправьте его курьером с моим письмом к государю императору;
а равно и с извинительным письмом шаха, которое вслед за сим к вам будет
доставлено с особым чиновником и с секретарем министерства г.
Мальцевым. Одним словом, повеление шаха состоит в том, что его высочество ни
за что не изменит дружбе великого российского двора с двором
персидским, купленной сердцем и душой, и что Тегеран и Петербург он считает за
одно и то же. Если бы подобное происшествие случилось в Петербурге, то,
конечно, министры российского двора сделали бы должное распоряжение и
дали бы необходимые наставления; а потому мы просим сообщить их, дабы
мы совершенно согласно с теми наставлениями могли приступить к
наказанию виновников происшествия и к испрошению извинения, и тем избавить
Персию от бремени лежащего на ней позора».
Между тем, еще за месяц до получения приведенного выше донесения
Мальцова, граф Паскевич, от 20 февраля, писал графу Нессельроде:
«С истинным живейшим прискорбием поспешаю препроводить при сем
полученную мною от генерального консула нашего в Персии, надворного
советника Амбургера, на имя вашего сиятельства депешу под открытою
печатью, в коей описывается вероломное убийство в Тегеране
полномочного посланника нашего, статского советника Грибоедова и всей его свиты,
исключая секретаря Мальцова и с ним еще двух человек, спасшихся от
неистовства злодеев.
Обязанностию поставляю приложить при сем также (в переводе) выписку
из письма к Аббас-мирзе брата его Зилли-султана, генерал-губернатора
тегеранского, в котором ужасное происшествие, в Тегеране случившееся,
описывается почти в том же виде, как и в депеше Амбургера.
^^^ 209 с^=Г^
Поелику все известия об убийстве посланника нашего, не исключая и
депеши г. Амбургера, основаны на сведениях, доставленных персиянами,
коих нельзя отнюдь принять за достоверные, то и должно ожидать
дальнейших верных уведомлений о сем печальном случае; в особенности же все
происшествие объяснить могут показания Мальцова, который один из всех
чиновников, бывших при посольстве, остался жив. За всем тем, зная характер
персиян, я позволю себе некоторые предположения о причинах столь
вероломного поступка и неслыханного нарушения прав народных.
Усомниться можно, чтобы причины сии были точно таковы, как они
изложены в депеше Амбургера и письме Зилли-султана, и, вероятно, многие
обстоятельства представляются персиянами не в том виде, для
собственного их оправдания; в особенности в письме Зилли-султана, повторяемые
обвинения против Мирзы-Яхьи или Якуба, служившего прежде при шахе,
а потом прибегшего под покровительство посланника нашего, заставляют
предполагать, что все сие происшествие было предуготовлено прежде, и как
начало самого возмущения, коего Грибоедов сделался жертвою, произошло
от Аллах-Яр-хана, который был главною пружиною предшествовавшей
войны и признается всегда явным неприятелем Аббас-мирзы и сильнейшею
опорою враждующих к нему братьев, то с некоторою правдоподобностью
заключать должно, что сие горестное событие было обдуманным
последствием самого вероломного коварства, и что поводом к тому есть
намерение вовлечь опять шаха и Аббас-мирзу в войну с нами, на тот конец, дабы
истребить совершенно династию каджаров, или же отдалить от наследства
персидского престола Аббас-мирзу в пользу кого-либо из его братьев,
партия коих, как выше сказано, подкрепляется Аллах-Яр-ханом.
Насчет причины убийства Грибоедова я спрашивал муджтехида Ага-Мир-
Фетта, коему известны все дела и интриги двора персидского; он полагает,
что оно учинено с умыслом, дабы показать народу, что правительство
персидское не так боится русских, как полагают.
Если полагаться на персидские известия, то Фетх-Али-шах не только не
участвовал, но и не предвидел возмущения, против 1рибоедова
случившегося, ибо он сам лично приехал для укрощения оного вместе с сыном своим,
генерал-губернатором тегеранским; в подтверждение сей мысли может
служить и то, что из числа сарбазов, находившихся в карауле при посланнике
нашем, четыре человека убито, его защищая, и тридцать человек ранено из
войск Зилли-султана.
Аббас-мирза, сколько можно судить по его поступкам и в
особенности по письму каймакама к Мирзе-Салеху36, в коем живо описывается,
сколько он был поражен известием о смерти Грибоедова, по-видимому,
вовсе не причастен сему гнусному злодеянию, тем более, что не далее,
как за десять дней утверждено им разграничение по новому трактату и
весьма недавно прислано в Аббас-Абад 8 тысяч туманов, в счет 8 курура
(курур — два миллиона рублей серебром. — Ред.).
При неизвестности настоящих обстоятельств, выводя разные заключения,
можно предполагать, что англичане не вовсе были чужды участия в
возмущении, вспыхнувшем в Тегеране, хотя, может быть, они не предвидели пагубных
последствий оного (ибо они неравнодушно смотрели на перевес нашего
министерства в Персии и на уничтожение собственного их влияния); доказательство
неискренности их к нам я нахожу в рапорте ко мне бывшего при разграничении
комиссаром полковника Рененкампфа, который, между прочим, меня уведомил,
что после уже подписания акта о границах персидским комиссаром Мирзою-
Максудом, сей последний получил копию с туркменчайского трактата, за
подписью английского министра Макдональда, в котором с умыслом границы
показаны были неправильно и названия написаны неверно; но разграничение, как
выше сказано, было тогда подписано, и потому происки английского посланника
остались тщетными.
Впрочем, в каком бы виде ни были представлены причины убийства
посланника нашего в Персии и обстоятельства, оное сопровождавшие, достоинство
российской империи требует разительного удовлетворения за столь зверский
поступок и неслыханное нарушение прав народных. Но при настоящей войне
с Турциею и при тех значительных силах, которые собирает она в Азии, дабы
остановить и даже уничтожить успехи наши, в прошлую кампанию
приобретенные, при нынешнем числе войск, за Кавказом находящихся, совершенно
невозможно начать новую войну с Персиею».
Предположение графа Паскевича об участии англичан в событиях
30 января не лишено основания.
С тех пор, как мы переступили за главный хребет Кавказа, английская
политика, всемерно сохраняя в интересах индийской компании доброе
согласие с Персией, из-под руки старалась поддерживать
неприязненное настроение этой державы к России. В 20-х же годах быстро
развивавшаяся транзитная европейская торговля через наши закавказские
владения с Персией до того встревожила сен-джемский кабинет, что
он, для окончательного уничтожения ее одним разом, вовлек Персию в
открытую войну с нами. Вынужденное блистательными успехами нашего
оружия на крайне невыгодный мир, персидское правительство видимо
стало охладевать к своим коварным друзьям, которые, в свою очередь, не
будучи в состоянии равнодушно глядеть на решительный перевес нашего
влияния, должны были быть замешаны, хотя косвенно и неприметно, в
событиях 30 января.
Чтобы этот вывод не показался голословным, не могу не привести здесь
рассказа, слышанного мной от генерала Арцруни, старожила и хорошего
знатока Персии, состоявшего в чине поручика лейб-гвардии уланского полка
при генерал-адъютанте князе Николае Андреевиче Долгорукове, преемнике
Грибоедова.
Прибыв в Персию и остановившись в Тавризе, князь Долгоруков
решительно объявил, что в Тегеран, где убит его предшественник, он не поедет, а
пусть Фетх-Али-шах назначит ему по усмотрению другое место в
государстве, где он и не замедлит ему представиться. Шах в то время отправлялся
в Шираз, откуда и обещал сообщить о месте аудиенции. По прошествии
некоторого времени, князь Долгоруков получил приглашение прибыть в
Испагань, куда он немедленно и выехал, в сопровождении Мамед-Хусейн-
хана, адъютанта Аббас-мирзы, назначенного к нему в качестве михман-
дара. Во время этого переезда генералу Арцруни случилось как-то
разговориться с Мамед-Хусейн-ханом.
— Скажите, хан, — начал он, — из-за чего затеяли вы войну с Россией,
войну, не обещавшую вам ничего, кроме новых и невозможных потерь?
Михмандар отвечал:
— Аллах, Аллах! Стоит ли об этом говорить: разве не известно целому
миру, что мы были вовлечены в нее происками англичан?
— Но как же вы, — спросил снова генерал Арцруни, — могли решиться на
такой ни с чем несообразный поступок, как истребление русского посольства?
— По этому предмету, — возразил хан, — я расскажу вам следующее:
«Однажды чертова жена со своим ребенком сидела неподалеку от
большой дороги, в кустах. Вдруг они завидели идущего по направлению к
ним крестьянина с тяжелою ношею на спине. Поравнявшись с местом, где
сидели черти, он споткнулся о случившийся на дороге большой камень и
упал; а когда приподнялся, с сердцем произнес: «будь ты, черт, проклят!»
Слова эти были услышаны чертенком, который тут же, обратясь к матери,
сказал: «Как люди несправедливы: они бранят нас там, где нас нет; мы так
далеки от камня, а все же виноваты». «Тс, молчи, — отвечала мать, — хотя
мы и далеки, но хвост мой спрятан там, под камнем...»
— Так, — заключил Мамед-Хусейн-хан, — было и в деле Грибоедова:
англичане хотя и жили в Тавризе, но хвост их все же был скрыт от русской
миссии, в Тегеране.
Вообще нужно заметить, что предположение о поддержке англичанами
нерасположения персиян к русским было в то время значительно
распространено в Персии и подтверждалось некоторыми весьма
убедительными фактами. Майор Калачевский в февраля 1829 года писал к военно-
окружному начальнику наших закавказских мусульманских провинций,
генерал-майору князю Абхазову: «Мнение основательных людей в Персии
есть то, что происшествие сие случилось от сыновей шаха (не без участия
англичан) и что первые домогаются расторгнуть покровительство
императора нашего к Аббас-мирзе, который, по их мнению, с тем домогается
отправиться в С.-Петербург, чтобы испросить войска для уничтожения не
только их, но и самого шаха».
4 июня того же года Мальцов доносил графу Паскевичу из Тавриза:
«...Я достоверно узнал, что по прибытии сюда тела покойного нашего
посланника никто из англичан не выехал ему навстречу. По их настоянию
тела не ввезли в город Тавриз, а поставили в маленькой загородной
армянской церкви, которой также никто из англичан не посетил. От Наиб-султана
не было оказано телу покойного Грибоедова никаких почестей, даже не был
приставлен почетный караул. Аббас-мирза так поступил в угодность Макдо-
нальду; признаюсь, что я такой низости никогда не предполагал в английском
посланнике; неужели и в этом находит он пользу для ост-индской компании,
чтобы мстить человеку даже после его смерти».
Но как бы враждебно ни относилась английская политика к
возраставшему влиянию нашему в Персии, нельзя отрицать, что англичане не
могли предвидеть всех пагубных последствий тегеранского возмущения.
Приют, данный у себя Макдональдом супруге Александра Сергеевича и
принятое в ней участие, факт не слишком-то убедительный: это была
простая вежливость европейца и притом дипломата, обусловливаемая
положением женщины в семье цивилизованных наций, соблюдение весьма
понятного приличия к супруге своего собрата по званию и деятельности.
Более убедительным доказательством неожиданности для самих англичан
умерщвления нашего министра может служить помещаемое здесь письмо
Макдональда к министру иностранных дел Мирзе-Абуль-Хасан-хану, из
Тавриза, от 21 февраля:
«С чрезвычайным ужасом и неудовольствием нижеподписавшийся
получил от его королевского высочества Аббас-мирзы официальное извещение
об убийстве российской миссии в Тегеране. История народов не
представляет подобного случая; самые варварские правительства, о которых есть
только сведения, признают необходимостью как в мирное, так и в военное
время уважать и покровительствовать посылаемых от государств
представителей и не станут оправдывать нарушения сего постоянного и
непременного правила. В особенности отнести сие должно к настоящему
случаю, происшедшему посреди совершенно мирных расположений, в столице
самого государя, который из дворца своего мог слышать шум, смятение и
вопли жертв; но, несмотря на то, миссия дружественной нации погибла в
присутствии всех тех властей, которые, по праву народному и по закону
гостеприимства, обязаны были защищать ее.
Если всякая доверенность разрушается, то напрасно было бы думать,
что представитель какой-либо нации мог быть безопасен в Персии: или
правительство персидское не хочет, или не в состоянии оказывать ему
своего покровительства. Когда даже оное не имеет внимания к собственной
славе и существованию (гери1айоп ог ех151епсе), при всем том оно обязано
заботиться о предохранении своего достоинства от нареканий, каковым
ныне подверглось. Не довольно того, что правительство должно сделать
полное и совершенное удовлетворение; кроме того, нужно, чтобы были
выданы зачинщики и участники убийства и чтобы ни звание, ни
постороннее предстательство, ни приводимые предлоги не укрыли их от
заслуженного наказания. Малейшая в сем предмете нерешительность со стороны
правительства сочтена будет наклонностью защитить их, и если оное не
докажет совершенно неприкосновенности своей к учиненному
преступлению, то навлечет себе не только вражду со стороны России, но и от всех
образованных государств.
Посему нижеподписавшийся просит персидских министров и особенно
ваше превосходительство доставить ему по вышеозначенному
обстоятельству подробнейшее объяснение для представления британскому
правительству, которое сообразно с тем сделает положение насчет продолжения
настоящих сношений своих с тегеранским двором. Нижеподписавшийся
искренне желает и надеется, что в полном и удовлетворительном
объяснении насчет неприкосновенности правительства не будет предстоять
затруднения, хотя с неудовольствием и сожалением замечает, что не принято еще
никаких мер к наказанию виновных или к аресту их.
Капитан Макдональд, который вручит вам сию ноту, отправлен в Тегеран
для принятия тех доказательств (сюсшпепи), которые представит персидское
правительство. Нижеподписавшийся надеется, что оные не подадут ему повода
к прерыванию сношений своих с министрами его шахского величества».
Но какое же впечатление произвели события 30 января на наш двор, и
как Россия думала рассчитаться за смерть своего представителя? На это
мы ответим словами графа Нессельроде, который от 16 марта писал к графу
Паскевичу следующее:
«Ужасное происшествие в Тегеране поразило нас до высочайшей
степени. Отношения вашего сиятельства ко мне по сему предмету государь
император изволил читать с чувством живейшего прискорбия о
бедственной участи, столь внезапно постигшей министра нашего в Персии и всю
почти его свиту, соделавшихся жертвою неистовства тамошней черни.
Достоинству России нанесен удар сильный; он должен быть
торжественно заглажен явным признанием верховной персидской власти в
совершенной ее невинности по означенному случаю.
При сем горестном событии его величеству отрадна была бы уверенность,
что шах персидский и наследник престола чужды гнусному и
бесчеловечному умыслу и что сие происшествие должно приписать опрометчивым
порывам усердия покойного Грибоедова, не соображавшего поведение свое
с грубыми обычаями и понятиями черни тегеранской, а с другой стороны,
известному фанатизму и необузданности сей самой черни, которая одна
вынудила шаха и в 1826 году начать с нами войну.
Сопротивление мятежникам, сделанное персидским караулом,
бывшим у министра Грибоедова; немалое число людей из сего караула и из
войск, присланных от двора, погибших от народного возмущения; письмо
тегеранского губернатора к Аббас-мирзе, наконец поведение сего
последнего, наложившего у себя общий траур по сему несчастному случаю,
служат, по-видимому, достаточным доказательством, что двор персидский не
питал никаких против нас враждебных замыслов. Опасение, однако,
мщения России может заставить оный приготовиться к брани и внять
коварным внушениям недоброжелателей каджарской династии. Принимая все
сие в соображение, его императорское величество соизволил в полной мере
одобрить мнения наши и данные Амбургеру наставления.
При настоящем положении дел нельзя не ограничиться казнью
главных виновников возмущения и приездом сюда Аббас-мирзы или сына его с
письмом к государю императору от шаха, в коем бы объяснена была
невинность персидского правительства в гибели нашей миссии и последовавшее
наказание за то преступников.
Если бы от персиян, при получении вашим сиятельством сего
отношения моего, не был еще сделан решительный шаг касательно отправления
сюда какого-либо из принцев крови, то его императорскому величеству
угодно, чтобы вы отозвались к Аббас-мирзе, что по самым сильным
доводам, вами изъясненным высочайшему двору, сколь далеко персидское пра-
^>^^— 215 —(^=г^*^
вительство от малейшего участия в злодеянии, свершившемся в Тегеране,
и во внимании к вашему предстательству государь император соизволяет
удовольствоваться только приездом сюда Аббас-мирзы или сына его, с
письмом от шаха, как выше уже сказано, дабы в глазах Европы и всей
России оправдать персидский двор. Коль скоро кто-либо из сих особ
прибудет к нам, то его величеству благоугодно, дабы поспешнее был
отправлен в С.-Петербург самым приличным образом; между тем, вы пришлете
сюда расторопнеишего курьера с предварительным о том уведомлением и с
ним же известите губернаторов по сему тракту о приуготовлении нужного
числа лошадей для посольства.
Отсрочку платежа 9 и 10 курура государь император совершенно
предоставляет благоразумию вашему».
Но не так думали в Персии. Амбургер еще от 4 апреля доносил графу
Паскевичу:
«...Уверяют, что шах писал Аббас-мирзе, что он достоверно узнал, что
государь император не оставит смерть своего министра без наказания и что
Россия, будучи занята войною с турками, может быть, теперь не обратит
внимания на Персию, но что по окончании мира надобно ожидать войны.
Также пишут, что значительное число ружей в дороге из восточной Индии».
В таком же смысле писал к нему, двумя месяцами позже, и Мальцов:
«...Надежда возвратить при теперешней войне нашей с турками,
потерянные в прошлую кампанию провинции, Эриванскую и Нахичеванскую,
побуждает шаха к враждебным против нас замыслам. Он полагает, что мы,
по окончании войны с турками, или завладеем Адербейджаном, или будем
требовать с него, сверх двух последних курур, штраф за кровь Грибоедова,
и потому рассчитывает, что ему выгоднее теперь, соединившись с турками,
дать два курура войскам и отнять у нас потерянные провинции. Он
приказывал неоднократно Аббас-мирзе напасть на пограничные наши области и
угрожал, в случае неповиновения, лишить его Адербейджана...»
И действительно, персияне продолжали собирать войска и соединили
весьма значительные силы в Тавризе. 23 марта граф 11аскевич писал в
Петербург: «К войне делаются все приготовления, и я должен теперь же
принять все предосторожности, дабы сколько можно удержать персиян с самого
начала от разорения соседственных с ними наших провинций; но главные
силы свои я непременно должен иметь на турецкой границе, ибо турки не
замедлят открыть кампанию и собирают весьма большое число войск со всех
провинций, и потому я в необходимости нахожусь повторить, ваше
сиятельство, что я не могу поручиться за совершенную безопасность вверенных мне
областей до присылки просимых мною подкреплений, которые во всяком
случае признаю я необходимыми.
.. .Словом, опасения насчет явного разрыва с Персией возрастают и ни за
что нельзя ручаться».
Но начать войну с Персией не было в планах России. К тому же и сами
обстоятельства при тогдашней войне с Турцией, и ненадежное положение
наших закавказских владений, как это видно из помещаемого здесь
отношения графа Паскевича к графу Нессельроде, от 30 марта, были далеко не в
нашу пользу:
«По всем соображениям, хотя шаху персидскому и были известны
приготовления к возмущению, жертвою коего сделался полномочный министр наш
в Тегеране, но что цель возмущения сего состояла не в том, чтобы учинить
неслыханное над Грибоедовым злодеяние, а последовало оное собственно
для истребления Мирзы-Якуба, который, находясь при шахе евнухом весьма
долго, знал все его тайны и все происшествия его гарема.
Известно мне, что достоинство России требует возмездия за убийство
нашего посланника и что явное нарушение прав народных не может быть
оставлено без удовлетворения; но, зная совершенно положение наше и
обстоятельства здешнего края, считаю себя обязанным объяснить следующее:
Если поступок шаха признан будет неизвиняемым никакими
оправданиями и если он представлен будет таковыми пред лицом всей Европы, то
необходимо должно, дабы правитель Персии собственно в своем лице был
наказан за неслыханное злодеяние, над посланником нашим свершенное,
и для сего должно будет объявить ему войну непримиримую. Но при
теперешней войне с турками предпринять оную с надеждою успеха нет
никакой возможности. Для нанесения шаху персидскому решительного удара
надобно вторгнуться в его владение и не только занять Адербейджан, но
даже перейти Кафлан-кух; но какие способы мы для сего имеем?
Войск, находящихся в сем крае, недостаточно даже для ведения
оборонительной войны с обеими державами и просимые мною
подкрепления не прежде могут прийти, как к исходу сентября. Начав
наступательную войну с Персией, надобно вести с собою огромные запасы
провианта, артиллерийских зарядов и проч. в сердце самой Персии; но
здешний край с 1826 года находится в военном положении, и потому все
способы снабжения войск и в особенности транспортировки истощены
совершенно до того, что и при теперешней войне с турками с большими
усилиями едва могу поднять все тягости, нужные мне для
наступательных движений.
^>^^— 217 —с<Ьг^
Если же, начав теперь же военные действия против персиян, вести оные
оборонительно до окончания войны турецкой, то сим мы дадим им наилучшее
средство приготовиться к отчаянному сопротивлению; вторжение наше в
Персию при наступательных действиях усилит внутренние раздоры партий, что
дознано прошедшею войною, но оборонительная война соединит все партии
против общего неприятеля, против коего их будет подстрекать и собственная
защита и действие фанатизма, имеющего неограниченное влияние на народ
персидский. Тогда война сделается нескончаемою и будет продолжаться без
всякой цели, между тем провинции наши будут разорены совершенно и
собственными поставками для войск, и набегами неприятельскими.
Итак, рассматривая положение наше с сей точки, представляется вопрос:
не признается ли возможным принять те извинения, которые персидский
шах насчет убийства посланника нашего принести намерен? Нет никакого
сомнения, что бунт в Тегеране был начат не против посланника, но
собственно для того, дабы исторгнуть от него евнуха шахского, удержать коего
при себе или истребить вовсе шах имел весьма важные причины; опаснее
всего доводить персиян до совершенного отчаяния. Словом, настоящие
обстоятельства по делам Персии требуют самых внимательных
соображений и от разрешения вопроса «Война или мир с сею державою?»
зависит безопасность закавказских наших провинций. Не должен я умолчать
также, что при войне с Персией нельзя никак ручаться, чтобы не
возобновились те же бунты и смятения, которые происходили в 1826 году во всех
почти областях наших, и теперь уже по первому известию о вооружениях
персиян горцы оказывают непослушание. На сей раз персияне, конечно,
не пощадят ни усилия, ни денег для возбуждения мятежников, и если бунт
возникнет и разольется даже в Дагестане, то, имея двух неприятелей на
границах и повсеместно врагов внутренних, с трудностью можно будет нам
удержаться по полуденную сторону Кавказа, ибо если придут секурсы, и
число войск увеличится, то при общем бунте неминуемо последует голод
и прокормить их будет нечем. Словом, в сем крае вести войну с Турцией и
Персией в одно время невозможно.
О сем я прошу покорнейше ваше сиятельство довести до сведения его
императорского величества».
Но еще за четыре дня до отправления этой бумаги в Петербург, граф
Нессельроде в двух письмах, от 26 марта, писал:
В первом: «Невзирая на беспокойные слухи, доходящие к нам
беспрерывно из Персии, государю императору приятно еще верить, что ни Фетх-
Али-шах, ни Аббас-мирза не причастны злодейскому умерщвлению нашего
министра в Тегеране. Если правительство персидское доселе приступает
с какою-то нерешимостью к мерам удовлетворения, то сие должно
приписать борению и проискам партий, раздирающих и двор, и государство
персидское, и замедляющих стремление шаха и наследника укрепить узы
дружества с Россией. Турецкие козни, может быть, также замешаны в сем
деле. Между тем пересылки Аббас-мирзы с Эрзерумом и воинские
приготовления, заметные в пограничных нам персидских областях, кажется,
можно скорее отнести к страху нашего мщения за убийство посланника,
нежели к наступательным замыслам против нас со стороны персиян.
Итак, вернейшее средство удержать сей народ в мире есть показать
немедленно и ясно, что мы не только далеки от мести, но твердо уверены в
невинности персидского правительства и готовы принять его
торжественное оправдание. Потому его величество вполне соизволяет, чтобы Мирза-
Масуд37, если пожелает сюда ехать, был с приличием без задержания
отправлен, как равно и принц, когда таковой прибудет к вам, дабы явиться
сюда для объяснения (ибо приездом одного сановника, какого бы
достоинства он ни был, наш двор не может себя признать удовлетворенным). Ваше
сиятельство справедливо рассуждаете, что, во всяком случае, мы через то
выиграем время и приобретем себе заложника...
В заключение необходимым нахожу я присовокупить, что, несмотря на
все старания наши сохранить тишину в Персии, враждебная нам партия
легко может, при настоящих смутных обстоятельствах, восторжествовать
и ввергнуть Персию в бездну междоусобий, которых семена там давно
зреют. Братья наследного принца могут овладеть слабым умом шаха и не
только пресечь Аббас-мирзе путь к престолу персидскому, но и покуситься
на жизнь его. В таком случае государю императору угодно, чтобы вы
предложили у себя прибежище сему принцу, ибо не предстоит ни малейшего
сомнения, что сам шах душевно будет радоваться всему тому, что будет
клониться к спасению преимущественно перед всеми любимого им сына».
Во втором: «...Поведение Аббас-мирзы, объяснения его и самого шаха
должны, кажется, служить достаточным доказательством, что двор
персидский не принимал участия в злодеянии тегеранском; но сии самые
объяснения заставляют заключать, что оное злодеяние учинено не случайно,
по буйству черни, но есть последствие злобы и мести Аллах-Яр-хана и
партии ищущих гибели наследника престола и отца его. Опасность,
грозящая Персии, была крайне прискорбна его императорскому величеству,
ибо хотя с вероятием не должно теперь ожидать разрыва с персидским
двором, опасаться можем войны, могущей возродиться от междоусобных
раздоров в том государстве, коими руководствуют лица, нам враждебные,
и сия война озаботит нас много по последствиям своим, которые, чем далее,
тем более могут соделаться для нас затруднительными. Чтобы избегнуть
такого положения, должно желать, дабы Аббас-мирза успел
ниспровергнуть замыслы врагов своих и восторжествовать над ними.
Для достижения сей спасительной цели достаточны ли будут одни у сего
принца имеющиеся силы? И в противном случае, не требуют ли собственные
наши выгоды дать ему подкрепление, если средства ваши представляют к
тому возможность?
Государь император мысль сию вверяет совершенно соображению вашему,
уполномочивая вас решиться на то, что по местным обстоятельствам
покажется вам выгоднейшим для дел наших. Чтобы не останавливать далее
отправление экстрапочты, я должен ограничиться тем, что выше изложено; с
отъезжающим же на днях генерал-майором князем Долгоруковым, который
по высочайшей воле едет к вам для употребления или при Аббас-мирзе или по
вашему усмотрению, я буду иметь честь пространнее вам писать по разным
статьям сегодня мною полученных депеш ваших.
В заключение остается мне еще по повелению государя императора
сообщить вашему сиятельству, что по предмету доставления вам нужного
подкрепления учинены уже должные распоряжения».
Но дело до войны, как известно, не дошло, и смерть Грибоедова осталась
неотомщенною. Все ограничилось приездом принца Хосров-мирзы, сына
наследника персидского престола, в Петербург, где он от лица шаха просил
императора предать вечному забвению события 30 января38.
На другой или на третий день после умерщвления русского посольства,
изуродованные трупы убитых были вывезены за городскую стену, брошены
там в одну кучу и засыпаны землей. Все это, конечно, не могло сопровождаться
никаким религиозным обрядом. Спустя немного времени, тело Александра
Сергеевича было отрыто, положено в простой гроб и через Тавриз отправлено
в Тифлис.
16 апреля 1829 года Амбургер доносил из Нахичевани графу 11аскевичу:
«Узнав, что на днях привезут сюда тело покойного нашего министра, без
всякого приличия сану его, я почел своею обязанностью приготовить здесь
гроб, балдахин и все потребности для приличного сопровождения тела его в
Тифлис. Я полагаю, что распоряжение мое необходимо, и надеюсь, что ваше
сиятельство одобрите оное. Что же касается до издержек на все
приготовления, то я употребляю потребное число денег из суммы, присланной мне вашим
сиятельством. Я почитаю своею обязанностью довести до сведения вашего
^>^^Ъ 220 —(^<^
сиятельства, что генерал-майор Мерлини всегда способствовал мне во всем,
как равно исправляющие должность бригадного адъютанта Павлоцкий и
Греков, которые взялись с охотою исполнить подробности сей порученности».
30 апреля покойника привезли в Гергеры, где гроб его видел А.С. Пушкин,
упоминающий об этом в своем «Путешествии в Арзерум»; а 4 мая Амбургер
писал графу Паскевичу:
«1 мая, которое всегда приносит с собою радость и веселье, было для
нас днем грусти и печали. В этот день, наконец, тело покойного нашего
полномочного министра в Персии было переправлено через Араке.
Генерал-майор Мерлини, полковник Эксан-хан и многие чиновники поехали
на встречу оного; вперед был послан из Аббас-Абада священник, один
батальон тифлисского пехотного полка с двумя боевыми орудиями, как и
здесь приготовленный балдахин.
Когда встретили мы тело, батальон выстроился в два ряда. Гроб,
содержащий бренные останки покойного Грибоедова, находился в тахтиреване,
сопровождаемом 50-ю конными, под начальством Кеиб-Али-султана,
который остановился посередине. Когда вынули гроб из тахтиревана и уверились,
сколько возможно, что он содержит тело покойного министра, отдали ему
воинскую честь и отпели вечную память, после чего положили его в гроб,
здесь приготовленный, и поставили на дроги под балдахин. Скомандовали
«на погребение», и тихо и величественно началось траурное шествие при
звуках печальной музыки.
Дроги, везомые шестью лошадьми, накрытыми черными траурными
попонами и ведомые людьми в траурных мантиях и шляпах, которых было, кроме
сих, 12 человек, шедшие с факелами по обе стороны гроба, балдахин, хорошо
убранный, — все это произвело на всех сильное впечатление, даже на персиян.
Кроме священника русского, выехало навстречу покойному все духовенство
армянское, под начальством архиерея Парсеха, что еще более придавало
величия печальному шествию. Таким образом достигли Аланджи-чая, где
назначен был ночлег.
2-го числа мая шествие продолжалось. Когда достигли нахичеванчай-
ского моста, сделали привал, люди оделись, и духовенство облеклось в ризы;
русский священник отслужил панихиду, отпели вечную память, — и шествие
продолжалось. Когда начинали приближаться к городу, то вышли навстречу
генерал-майор Мерлини, полковник Эксан-хан, подполковник Аргутинский,
майор Носков, я и переводчик Ваценко, и все военные и статские чиновники,
которые находились в Нахичевани, и все уже следовали за гробом до церкви.
Здесь офицеры сняли гроб с дрог, внесли в церковь, откуда по отслужении
Тифлис. Общий вид церкви св. Давида
панихиды и отпетии вечной памяти все удалились.
Народу было неимоверное множество; мужчины и дети, все, кажется,
принимали живейшее участие в злополучной участи покойного и нередко слышны
были между ними громкие рыдания. Женщины до самого вечера не отходили
от церкви; только надобно заметить, что это по большей части были армяне,
и такое участие, конечно, делает честь сему народу.
На другое утро, 3 мая, все, которые участвовали прошедшего дня в
церемонии, опять собрались в церковь, отслужили обедню, после которой
архиерей армянский Парсех говорил речь; по окончании оной отслужил панихиду,
и отпели вечную память. Тут офицеры Тифлисского пехотного полка
попеременно со всеми присутствующими вынесли гроб, пронесли оный посреди в
двух рядах выстроенного войска, которое отдало воинскую честь, и поставили
на дроги, и шествие опять тихо подвигалось вперед. Стечение народа было
еще большее, нежели 2-го числа; трудно было верить, что Нахичевань
содержит в себе такое огромное народонаселение.
Все находившиеся в церкви, генералы, штаб- и обер-офицеры
провожали покойного до второго источника по эриванской дороге. Здесь сняли
гроб с дрог, войско сформировало каре вокруг оного, и священник русский
отслужил панихиду и отпели вечную память; после чего мы все прости-
^-^Ъ 222 с^г^^
лись с покойным, прикладываясь ко кресту на гробе его. Исполнив таким
образом последний долг и отдав последнюю честь покойному, все
возвратились в город.
Приятно и трогательно было видеть живое участие, которое все
принимали в несчастной кончине покойного Грибоедова, и это ясно доказывает, что
кто хотя только один раз с ним встретился, уже не мог забыть его.
Долго еще толпы народа с печальными лицами стояли на высотах,
окружавших город, и весьма медленно рассыпались.
С сожалением должен упомянуть, что при открытии гроба тело
покойного Александра Сергеевича не имело почти никаких признаков прежнего
своего изображения; оно, по-видимому, было ужасно изрублено и закидано
каменьями и перешло в сильное тление, а потому и законопатили гроб и
залили нефтью.
Тело препровождается отсюда через Эчмиадзин на Гумри и так далее, с
командой, следующей в Джелал-Оглу, и прапорщик Тифлисского пехотного
полка Макаров провожает оное до Тифлиса.
Большое утешение, что последнее желание Грибоедова исполнилось, а
именно, чтобы тело его не оставалось в Персии».
Желание Грибоедова, не раз высказанное им жене, чтобы, в случае смерти,
останки его были вывезены из Персии и преданы земле в церкви святого
Давида, — «этой поэтической», по собственному его выражению,
«принадлежности Тифлиса», было исполнено. Граф Паскевич, из лагеря близ Ахал-
калакской крепости, от 21 мая, писал к экзарху Грузии митрополиту Ионе:'
«Покойный министр наш в Персии, статский советник Грибоедов при жизни
изъявлял желание быть погребенным в Тифлисе, в церкви святого Давида.
Тело статского советника Грибоедова везется в Тифлис. Желая исполнить
волю покойного министра, я обращаюсь к вашему высокопреосвященству с
покорнейшею просьбою разрешить погребение тела в церкви святого Давида
и о том уведомить тифлисского военного губернатора, которому ныне же,
согласно с сим, дано мною предписание». (Грибоедов предан земле 18 июля
1829 года).
На препровождение тела Грибоедова из Тегерана в Тифлис и на
погребение его при церкви святого Давида по распоряжению графа Паскевича было
израсходовано 210 червонцев и 2366 рублей 90 копеек серебром. Сумма эта,
по высочайшему повелению, была принята на счет государственного
казначейства (письмо графа Канкрина к графу Паскевичу от 27 февраля 1830 г.).
Что касается трупов остальных членов посольства, сделавшихся жертвами
события 30 января, то они оставались за городской чертой до 1836 года. В этом
- ^-^Ъ— 223 —с^г^^
же году полномочный министр наш граф Симонич, из Фируз-Кух, от 3
августа, писал к главнокомандующему на Кавказе, барону Розену, следующее:
«С тех пор, как я с товарищами живу в Тегеране, мы неоднократно
вспоминали с грустью, что останки наших несчастных соотечественников,
павших жертвою страшного покушения 1829 года, находятся сложенными
под земляною грудою вне города, вблизи большой дороги, которую мы,
к несчастью, часто должны были проезжать. Я имел еще в прошедшем
году мысль распорядиться о перенесении их в более приличное место, но
ряд непредвиденных обстоятельств воспрепятствовал ее осуществлению.
В нынешнем году я был более счастлив, и предположение мое исполнилось,
прежде чем я присоединился к свите шаха. Заручившись добрым
расположением знатнейшего городского духовенства, а в особенности дружбою
имама-джум'э, мне было легко, при посредничестве министра иностранных
дел, испросить разрешения его высочества шаха. Имам-джум'э, которому
я сообщил о своем намерении, одобрил и похвалил его. Затем, по
принятии должных мер, вечером 12-го числа текущего месяца, барон Боде
отправился на место, где все было приготовлено для отрытия останков
несчастных жертв. При этом, для поддержания должного порядка,
присутствовали со стороны имама-джум'э два сеида, а со стороны беглербега
шесть феррашей, но в толпе зрителей не только не проявилось никакого
волнения, но даже не замечено и малейшего неудовольствия. Армянский
священник, в полном облачении, читал молитвы во все время производства
работ. Останки на десяти дрогах были перевезены в город и сложены в
заранее приготовленный склеп. По отслужении панихиды, при которой
находились оба сеида, около 11-ти часов ночи, все разошлись.
Не могу не заметить при этом, что персияне, допустив перенесение тел
в город, победили предрассудок, которого настойчиво придерживаются.
Я сам удивляюсь, не встретив в настоящем случае и малейшего затруднения.
Армянская церковь, в которой сложены останки, находится около ворот Шах-
Абдул-Азима и вблизи места ужасного события». (Перевод с французского).
Ь продолжение всего пребывания Грибоедова в Тегеране супруга его
оставалась в Тавризе. Сначала от нее скрывали злополучную кончину
ее мужа, тем более что она в ту пору находилась в интересном
положении, и столь неожиданное известие могло поразить ее как громом
и иметь весьма пагубные для нее последствия. 10 февраля 1829 года
Амбургер писал графу Паскевичу: «Удерживая Нину Александровну в
настоящем неведении о ее несчастии, я с помощью супруги английского
посланника уговорил ее ехать в Тифлис. Английский доктор, г. Кормик,
^^— 224 —с^г-^^
Могила А. С. Грибоедова
ее сопровождает, и я считаю обязанностью следовать с нею, о чем она
меня просила, до нашей границы, где, я надеюсь, она встретит отца
своего, которого я предупредил».
Кроме молодой жены, из ближайших родственников Грибоедов
оставил после себя мать, Анастасию Федоровну, которая в то время
проживала в Москве. Не говоря уже о той невознаградимой потере, какую
обе понесли в нежно любимом и выше всего дорогом для них человеке,
положение их было тем более грустно, что Грибоедов не оставил после
себя никакого состояния, а то немногое, что он имел при себе, было
разграблено и расхищено в Тегеране. Но в судьбе молодой вдовы принял
теплое участие император Николай. Вслед за получением в Петербурге
известия об убиении Грибоедова, граф Нессельроде, от 6 апреля, писал
к графу Паскевичу: «Государь император, сохраняя глубокое чувство
сожаления о преждевременной и бедственной смерти министра нашего в
Персии Грибоедова, изволил принимать тем живейшее участие в судьбе
его вдовы, столь рано и столь ужасным образом лишенной своего супруга.
Побуждаемый таковыми милосердными чувствами, его
императорское величество желал бы найти средство облегчить горестную участь
госпожи Грибоедовой, сколько сие возможно.
^к^5=^— 225 —с^г^*
Непременным долгом поставляя уведомить ваше сиятельство о сем
великодушном намерении государя императора, обращаюсь к вам с покорнейшею
просьбой почтить меня извещением о том, какие монаршие щедроты
находили бы вы приличными настоящему положению госпожи Грибоедовой».
Сообщение это вызвало со стороны графа Паскевича ответ, от 15 мая,
следующего содержания:
«Ваше сиятельство уведомить меня изволили, что его императорскому
величеству благоугодно знать мнение мое касательно вознаграждения жене
бывшего посланника нашего при персидском дворе, статского советника 1 ри-
боедова за имущество его, разграбленное в Тегеране при его убийстве.
Вместе с отношением вашим по сему предмету, получил я письмо от
московского губернского предводителя дворянства. Из оного вы
усмотреть изволите, что мать Грибоедова, употребив большую часть
имущества на воспитание единственного сына, дабы сделать его полезным для
службы, впала в неоплатные долги и расстроила до того состояние свое, что
в последние годы покойный уделял ей часть своего жалованья. Со смертью
^^^Ъ— 226 —^<Ы^^
его лишилась и сей малой помощи; при болезни и старости, она остается без
всяких средств к содержанию.
Жена Грибоедова находится в положении, не менее плачевном.
Получив пагубное известие о его смерти, она разрешилась раньше времени
младенцем, который жил только несколько часов. Таким образом, потеряв
все и не имея никакого средства, она должна испытывать все нужды, с
бедностью сопряженные.
Движимая собственность Грибоедова, наличные деньги и банковые билеты
разграблены в Тегеране; все, в чем состояло имущество покойного, составляло
около 60 т. руб. ассигнациями. Четвертая часть сего имения принадлежала бы
по закону вдове его, а остальные три части сестре Грибоедова, ближайшей по
нем наследнице.
Во исполнение вышеизъявленного высочайшего соизволения, уведомляя
о сем ваше сиятельство, по милосердному вниманию всемилостивейшим
государем в память покойного Грибоедова оказываемому, и по заслугам его,
которые в полной мере вам известны, осмеливаюсь думать, что справедливо
бы было, сверх удовлетворения наследников Грибоедова за помянутое
имущество, в Тегеране неистовою чернью расхищенное, оказать особенное
пособие двум ближайшим по родству к покойнику лицам — вдове его и матери,
в крайнем положении находящимся, назначив первой из них пожизненный
пенсион в 1000 червонцев в год, что составляет 6-ю часть жалованья,
получаемого ее мужем; последней же для заплаты хотя некоторой части долгов
и во уважение того, что из предполагаемого вознаграждения наследникам
Грибоедова за разграбленное имущество по закону она не может
воспользоваться никакой частью, единовременно 30 тысяч ассигнациями.
Всемилостивейшее воззрение его императорского величества на судьбу
родственников статского советника Грибоедова и собственное выше
благорасположение, коим пользовался всегда покойный, обнадеживают меня, что
вы не откажете благосклонным содействием вашим к облегчению участи
жены его и матери, в самом горестном состоянии остающимся».
Ходатайство графа 11аскевича было небезуспешное: в январе следующего,
1830 года получено уведомление графа Нессельроде о назначении вдове и
матери Грибоедова, каждой по 5000 руб. асе. ежегодно пенсии и, сверх того,
единовременно по 30 т. руб. асе. Спустя почти двадцать лет, а именно в августе
1849 года, пенсия Нины Александровны, благодаря ходатайству тогдашнего
наместника Кавказского князя М.С. Воронцова была увеличена на 570 р.
50 к., так что она с этого времени вместо 5000 асе. получала 2000 р. серебром,
(письмо графа Вронченко к князю Воронцову от 19 августа 1849 г.).
^>^=^— 227 —с^=г^ .
Нина Александровна, верная первой любви и драгоценной памяти
первого своего супруга, осталась вдовой до самой смерти, последовавшей
летом 1857 года. Она скончалась от холеры и погребена при церкви
святого Давида, рядом с мужем.
Выше мы упомянули, что из всех членов нашего посольства удалось
спастись одному только Мальцову, состоявшему при Грибоедове в качестве
первого секретаря. Для полноты рассказа считаем не лишним прибавить
несколько слов, как он мог избежать неминуемой смерти в описанном
поголовном избиении посольства.
Будучи еще молодых лет и одарен весьма счастливыми способностями,
Мальцов познакомился в Тегеране с неким ханом, жившим в
смежности с домом, который занимал Грибоедов, и часто его навещавшим.
Рассказывают, что, хан этот до того полюбил и привязался к Мальцову,
что, предупрежденный об опасности, угрожавшей русскому посольству,
решился спасти своего приятеля. С этой целью ему удалось уговорить
Мальцова, в самый день убиения Грибоедова, перелезть через крышу
и укрыться в его доме. Предложение было принято, и Мальцов избег
роковой участи.
Фетх-Али-шах думал было удержать Мальцова в Тегеране и просить
государя назначить его полномочным министром, «но английский
посланник, — писал Аббас-мирза к Мирза-Салеху, — и Амбургер предпочли лучше
его не удерживать, почему и просил я шаха оказать ему все почести и
отправить сюда» (в Тавриз).
По прибытии в Тифлис, Мальцов до окончания войны нашей с
Турцией был оставлен в распоряжении графа Паскевича (письмо графа
Нессельроде от 23 апреля 1829 года). Когда же Амбургер, вследствие
настоятельных просьб, вызванных его болезнью, был уволен к
Кавказским минеральным водам для пользования, ему было поручено
исправление должности генерального консула в Тавризе, где он и оставался
до возвращения Амбургера в конце марта 1830 года. Затем Мальцов
навсегда оставил Персию и, уехав в Петербург, продолжал службу при
министерстве иностранных дел.
л>^=^ 228 —^^г^*^
Исходя из того убеждения, что всякая личность, соприкасающаяся
с известным событием в жизни именитых соотечественников, должна
интересовать нас собственной индивидуальностью, я посвящаю
настоящую статью Хосров-мирзе, имя которого так тесно связано с
воспоминанием о роковой кончине незабвенного Александра Сергеевича
Грибоедова. Старожилы Петербурга и Москвы, нет сомнения, еще не
забыли прекрасного юношу, приезжавшего смыть пятно, павшее на
персидское правительство по случаю «тегеранской катастрофы», и охотно
познакомятся с последующей его судьбой, так грустно сложившейся
для него на родной почве, благодаря искренней симпатии к нему
русского правительства и общества.
Материалами при составлении настоящего очерка мне служили, кроме
некоторых собственных заметок, официальные документы, вошедшие в
VII том изданных мной «Актов Кавказской Археографической Комиссии»
A827—1831 гг.); биография покойного Хосров-мирзы, составленная
принцем Надир-мирзой; затем записки, веденные мирзой Мустафа-Авшаром,
сопровождавшим юного принца в Петербург, и дипломатическая
переписка между правительством и нашими агентами в Персии.
Сколько мне известно, Хосров-мирза оставил после себя дневник, но этим
любопытным документом завладел Наср-Эддин-шах, почему я, к сожалению,
и не мог им воспользоваться.
ч^Ь^ч^ 229 с^-^
Портрет Хосров-мирзы,
персидского принца.
Сообщенный нами при
этой книге «Русской
Старины» портрет Хосров-
мирзы гравирован на дереве
в Берлине, при содействии
известного г. Брема.
Подлинник подарен мне
старым приятелем моим
Мирзою-Махмуд-ханом —
персидским генеральным
консулом в Тифлисе и
родным братом
нынешнего поверенного в делах в
Петербурге, Мирзы-Асад-
Улих-хана.
Ад. П. Берже.
I
Хосров-мирза. — Его молодость. — Тегеранская катастрофа. —
Предположение Аббас-мирзы ехать в Петербург. — Английские интриги. — Хосров-
мирза назначается посланником. — Его выезд из Персии и прибытие в
Тифлис. — Состав персидского посольства.
Хосров-мирза был по старшинству лет 7-й сын Аббас-мирзы. (У Аббас-
мирзы было всего 26 сыновей и 22 дочери). Он родился в Тавризе в 1228
A813) г. от Хурдэ-ханум, дочери Мамед-Яр-бека Туркменского. Проведя
первые годы детства в гареме, под надзором матери, среди женщин и
невольниц, он на седьмом году поручен был попечению особого дядьки, которым
впоследствии был избран Хусейн-Али-бек, а 9-ти или 10-ти лет он начал
свое образование под руководством какого-то муллы или ахунда. Нам
неизвестны ближайшие подробности его научного образования, но думаем, что
они не переходили за пределы обыкновенных требований, ограничивающихся
поверхностным знанием арабского языка, навыком сочинять хорошим слогом
письма, близким знакомством с национальными поэтами и основательным
изучением правил приличия. 16-ти, а иногда 15-ти лет, юноша оканчивает
л^^Ъ 230 с^Г^*^
учение и поступает на службу. В эту именно пору жизни вступает на поприще
и Хосров-мирза.
Несчастная катастрофа с А.С. Грибоедовым, разыгравшаяся в Тегеране
30 января 1829 года, едва было не нарушила добрых отношений к Персии,
хотя начать враждебные действия против этой державы, при тогдашней войне
с Портой Оттоманской и общем положении закавказских областей, —
признавалось почти невозможным. Но дело, как известно, до разрыва не дошло;
персидское правительство в неистовом злодеянии оказалось непричастным,
и император Николай признал достаточным возмездием оскорбленному
достоинству Российской империи, если шах, наказав преступников, пришлет
в Петербург торжественное извинение через одного из сыновей своих или
Аббас-мирзы, в сопровождении кого-либо из доверенных вельмож.
С этим именно поручением думал сначала отправиться сам Аббас-мирза,
но приезд его был отклонен под видом необходимости его присутствия в Тав-
ризе для прекращения буйств и предупреждения происков враждебной ему
партии. Затем предполагалось возложить это поручение на Мамед-мирзу,
старшего сына Аббас-мирзы, но и это назначение не состоялось, вследствие
интриг тогдашнего британского посланника, Макдональда. Наконец, выбор
пал на Хосров-мирзу.
Переехав 2 мая персидскую границу, он вступил в Карабаг и,
сопровождаемый генерал-майором князем Абхазовым, тогдашним начальником
мусульманских провинций, 30 апреля достиг г. Елисаветополя. Свита Хосров-мирзы
состояла из 140 человек, под вещами его находилось 300 лошадей и катеров.
После короткого отдохновения, посольство продолжало путь, направляясь
к Тифлису. Около Красного моста принц пересел в высланный навстречу
экипаж и, подъезжая к грузинской столице, был прежде других
приветствован полковником Верзилиным, затем полицмейстером и, наконец, генералом
Остен-Сакеном. Достигнув города, Хосров-мирза отправился прямо к графу
Паскевичу, который, после недолгой с ним беседы, лично его проводил в
открытом экипаже в приготовленную для него квартиру в доме тифлисского
военного губернатора. Здесь граф сообщил принцу только что полученное
известие о разбитии турок под Ахалцихом князем В.О. Бебутовым.
— Радуюсь, — сказал граф, — что событие это совпало с днем вашего
прибытия.
— Смею уверить ваше сиятельство, — возразил Хосров-мирза, — что в
Тавризе несравненно более меня будут радоваться этой победе.
На следующий день принцу представились высшие военные и
гражданские чины в городе.
> ч>^=^— 231 —сЯг^^
Пользуясь пребыванием в Тифлисе, Хосров-мирза не упустил
случая осмотреть все его достопримечательности, обратив особенное
внимание на арсенал, благородное училище и шелкомотальную фабрику
иностранца Кастелла.
19 мая он посетил данный генерал-адъютантом Стрекаловым в
честь его бал, которому предшествовал великолепный фейерверк, а
21-го с особенным удовольствием присутствовал на разводе наличных
в городе войск.
Между тем граф Паскевич еще за несколько дней до того отправился в
турецкий поход, приказав генералу Стрекалову ускорить выезд персидского
посольства из Тифлиса. Сопровождение до Петербурга было возложено на
генерал-майора барона Ренненкампфа.
Перед отъездом Хосров-мирза сделал прощальный визит графине
Паскевич, причем поднес ей две прекрасные шали, а сыну ее полное собрание
сочинений персидского поэта Саади. Графу Паскевичу и генералам Стрекалову и
Раевскому подарены лошади.
Из сопровождавших принца с ним отправились в Россию:
Эмир-низам Мамед-хан, начальник регулярных войск. Он родился в Кир-
маншахе и происходил из старинной фамилии, уважаемой в Персии и
известной как своим богатством, так и множеством караван-сараев, построенных
по трактам кирманшахскому, испаганскому и тегеранскому. Мамед-хан
скончался в 1842 году.
Мирза-Салех, статс-секретарь Аббас-мирзы.
Мирза-Масуд, секретарь и главный переводчик Аббас-мирзы; он довольно
свободно объяснялся по-французски.
Мирза-Таги, родился в 1808 г., в Ферахане, впоследствии известный
первый министр при Наср-Эддин-шахе; убит в 1852 г. в Кашане.
Мирза-Мустафа-Авшар, сын Наср-Уллаха. В бытность мою в 1853 году
в Персии, он занимал должность управляющего делами по сношению с
иностранцами в Адербейджане.
Мирза-Баба, лейб-медик Хосров-мирзы; Хусейн-Али-бек, дядька
принца; Мирза-Джафар, назырь (интендант); Мирза-багир; Фазыл-хан;
Али-Ашреф-бек, сундукарь (хранитель имущества); Мирза-Ага, мушриф
(контролер); Джафар-бек и Науруз-бек, пишхидметы (камер-юнкеры);
3 тюфенг-дара (лицо для посылок и исполнения поручений); секретный
ферраш (уа1е1 с1е р1ес1); абдар (походный буфетчик); кехвечи
(приготовляющий кофе и кальян); брадобрей, повар, шербет-дар (придворный
кондитер); водовоз, хлебник, француз Семино и 14 служителей.
Дарьял. С картины И. Н. Занковского
Кроме генерал-майора барона Ренненкампфа, со стороны нашего
правительства при посольстве находились: переводчик Шаумбург, поручик Визиров,
подпоручик Кашпаров, два фельдъегеря, два казака и 5 человек прислуги.
II.
Выезд из Тифлиса. — Владикавказ. — Пребывание в Пятигорске. —
Ставрополь. — Новочеркасск. — Коломенское. — Торжественный въезд в Москву. —
Посещение Хосров-мирзой матери Грибоедова. — Осмотр московских
достопримечательностей. — Выезд. — Царское село. — Петергоф.
Было 23-е мая. Погода стояла пасмурная. Дождь, начавшийся с утра,
скоро обратился в ливень и продолжался до вечера. Ровно в 6 часов
пополудни, Хосров-мирза сел в экипаж и по Военно-Грузинской дороге
направился к Владикавказу. Переезд этот совершился не без
приключений. Между Дарьялом и Ларсом, на дорогу выехала партия немирных
горцев, и можно себе представить страх, обуявший персиян. Они до того
потерялись, что едва не разбежались во все стороны, если бы только
осуществить такое намерение им не помешали местность и
собственные их же вьюки, которыми была занята вся дорога. Скоро неприятель,
однако же, был прогнан, и посольство благополучно достигло
Владикавказа. Отсюда незначительная часть свиты возвратилась в Тифлис,
что особенно было приятно генералу Ренненкампфу, так как избавляло
его от лишних хлопот и забот, неизбежных при такой многочисленной
свите, особенно из персиян, вечно недовольных и безмерно настойчивых
в своих требованиях. В этом смысле особенно отличались Мирза-Салех
и Марзи-Масуд. То они высказывали неудовольствие против излишней
спешности генерала Ренненкампфа, торопившего их в пути, то
сетовали на недостаточность провизии, то неудовольствие их обращалось на
неудобство помещения, — словом, самая изысканная предупредительность
оказывалась бессильной против изобретательной придирчивости сынов
благополучного Ирана. Что же касается самого Хосров-мирзы, то он
не только держал себя вдали от всякой притязательности, но, наедине с
генералом Ренненкампфом, выражал ему искреннюю признательность
за то, что заставил эмир-низама выехать из Владикавказа, уверяя его
при этом, что, будучи чужд всякого упорства и упрямства, он находится
нередко вынужденным следовать советам эмира, причем постоянно
должен скрывать истинные свои намерения и желания, которые не всегда
согласуются с делаемыми ему предложениями.
^^Ъ 234 с^-^
—с^-^
Горное ущелье. С картины И.К.Айвазовского
-5?^=Р—'
.с^^г^з^^Р-
Оставив 2 июня Владикавказ, посольство в 12-ти экипажах и 20-ти
повозках проследовало через Ардонскую станицу и, по присоединении к нему
около этого места 40 человек пехоты и 60 человек казаков при двух орудиях,
а несколько далее еще 40 человек казаков при одном орудии, направилось
к Урухскому редуту, куда прибыло в сопровождении выехавшего навстречу
полковника Кучука Джанхотова и бывших с ним 300 кабардинцев.
Не доезжая Георгиевска, Хосров-мирза свернул на Пятигорск. Здесь
его встретил начальник Кавказской линии генерал от кавалерии Емануель,
принявший принца с подобающей его званию почестью в гостинице, где для
него были отведены лучшие комнаты. В честь ему давали балы в собрании и
вообще делали все для доставления ему приятного развлечения.
Осмотрев все источники и заведения, он несколько раз купался в
дождевых ваннах (предоставленных на это время в распоряжение посольства) и
хвалил их прекрасное устройство. Желая осмотреть все заслуживающее
внимание, Хосров-мирза всходил даже на вершину Машука, где впоследствии,
по распоряжению генерала Емануеля, был построен архитектором Бернар-
дацци монумент, со следующей на нем собственноручной надписью принца:
«Добрая слава, оставляемая после себя, лучше золотых палат».
^^^у 236 с^г^
]т ¦ ^^ ' & .ь
1—<^^ч ^-^>—
Надпись, сделанная Хосров-мирзой
Любезный брат! Мир здешний не останется ни для кого;
Привяжись сердцем к Создателю
И не полагайся на блага мирские;
Ибо многих, подобных тебе, Он сотворил и уничтожил.
(Хосров-мирза, 1244 A829) г.)
Ныне не осталось и следов памятника.
Дальнейший путь посольства лежал через Ставрополь и
Новочеркасск. Торжественно принятый в этом городе тогдашним наказным
атаманом войска Донского, генерал-лейтенантом Кутейниковым, Хосров-
мирза отказался, однако же, от всяких дальнейших в его честь оваций,
так как пребывание его в Новочеркасске совпало с первыми днями
месяца мухаррема, во время которого шиитам строго запрещены
всякие увеселения. У себя дома персияне посвящают его исключительно
оплакиванию злосчастной участи любимого их имама Хусейна и его
72 сподвижников и родственников, что и послужило предметом тех
религиозных представлений, совершаемых в Персии в первые 10 дней
мухаррема, которые нам напоминают средневековые христианские
мистерии Запада или наши представления при царевне Совий,
происходившие под руководством Симеона Полоцкого.
Памятник Хосров-мирзе на вершине Машука.
С рисунка Дж. Бернардащлц
Но, удаляясь всякого участия в увеселениях, Хосров-мирза знакомился
с городом и, между прочим, посетил девичий институт, восхищался игрой и
танцами девиц, из которых одной даже сделал подарок.
Не менее радушно принимали принца в Воронеже (губернатор Адеркас) и
во всех городах, лежавших на пути следования его к Москве.
В Коломенском Хосров-мирзу встретил камергер Булгаков, а во
дворце, где он остановился, князь Юсупов. Пообедав здесь, он
отправился к древней столице. При самом въезде в город A4 июля в 6 с
половиной часов пополудни), последовал залп из орудий. Выйдя из кареты,
он принял от обер-полицмейстера рапорт о благосостоянии города, и
затем началось торжественное шествие принца по Москве, в
следующем порядке:
24 жандарма при офицере, по два в ряд.
Взвод жандармов с обнаженными саблями.
Рота гренадер с музыкой.
4 ездовых верхами и 6 конюхов.
8 заводных лошадей в богатом уборе.
Карета поручика Визирова и подпоручика Кашпарова.
^>^^Ъ 238 с^^
Памятник на Машуке, в воспоминание пребывания
Хосров-мирзы в Пятигорске
Коляска и карета со свитой принца.
4 кареты в 6 лошадей цугом, для высших сановников посольства.
Карета генерала Ренненкампфа, камергера Булгакова и переводчика
Шаумбурга.
Взвод жандармов при офицере.
8 камер-лакеев, по 4 с каждой стороны.
Карета принца, в 6 лошадей цугом; по сторонам обер-полицмейстер с
чинами полиции и казаками; начальник взвода жандармов с двумя
жандармами и адъютант военного генерал-губернатора.
Взвод жандармов при офицере и 60 казаков замыкали шествие.
На всем пути следования до Серпуховских ворот и далее, по Тверской,
принцу были отдаваемы воинские почести построенными в этих местах
войсками, причем происходила пальба из орудий.
Поравнявшись с домом генерал-губернатора, Хосров-мирза поручил
переводчику Шаумбургу осведомиться о здоровье князя Голицына и
выразил ему желание скорейшего свидания. Чтобы не остаться в долгу за такую
любезность, князь тотчас же сошел к принцу и в самых теплых выражениях
благодарил его за внимание.
-_ ^^Ъ— 239 —с^г^^
Затем Хосров-мирза проследовал к дому графини Разумовской, где для
него было приготовлено помещение. У подъезда стоял почетный караул; здесь
же принца встретили комендант города и гражданский губернатор с членами
городского управления; при входе же во внутренние покои именитые
московские купцы поднесли ему хлеб-соль, а в главной зале губернский и уездный
предводители дворянства приветствовали его с благополучным прибытием.
Несколько спустя прибыл князь Голицын.
На следующий день у Хосров-мирзы был общий прием, а затем обед у
генерал-губернатора.
Отдохнув от утомительного путешествия, Хосров-мирза прежде всего
вспомнил о матери Грибоедова, несчастная судьба которого вызвала его
посольство. Скрыв свое намерение, он без всякого предварительного
извещения отправился к госпоже Грибоедовой, которая его встретила, заливаясь
горькими слезами. Глубоко тронутый ее несчастьем, принц в самых
прочувственных словах выразил ей глубокую скорбь, которую причинила Фетх-
Али-шаху и Аббас-мирзе смерть Александра Сергеевича, причем употребил
все старание утешить и успокоить ее в невозвратной потере единственного
сына. Такое искреннее соболезнование к положению госпожи Грибоедовой,
само собой разумеется, сразу расположило москвичей в пользу принца.
Следующие дни были посвящены осмотру достопримечательностей
Москвы. Хосров-мирзу постоянно сопровождал князь Юсупов. В
оружейной палате принца особенно заинтересовал матросский костюм, который
носил Петр Великий в Саардаме. Грубый материал и самый вид наряда не
могли не удивить сынов знойного Ирана, не умевших согласовать такую
вопиющую простоту с величием русского венценосца. Когда же один из членов
посольской свиты, рассматривая костюм, засмеялся, Хосров-мирза, бросив
на него строгий взгляд, заметил: «Если бы Петр не носил этого костюма,
русские не имели бы флота, и земля их не была бы тем, чем она есть».
17 июля Хосров-мирза посетил университет и вписал латинскими
буквами свое имя в особо заведенную книгу для именитых гостей. Вечером
того же дня была устроена великолепнейшая иллюминация на I верской,
которой принц, окруженный высшей аристократией, долго любовался
с галереи губернаторского дома. Было уже довольно поздно, когда он
возвратился домой.
Около 20 июля посольство выехало в Петербург, куда и прибыло после
непродолжительных остановок в Царском селе и Петергофе, где тогда
находилась императорская фамилия. В Царском селе Хосров-мирза был
приветствован графом Потоцким и остановился во дворце, а в Петергофе
Павильон «Эрмитаж» в парке Царского Села
*>^±=р—'
поместился в Монплезире, где его поздравил с благополучным прибытием
князь Волконский. В Петергофе же принц впервые познакомился с графом
Нессельроде. Из Петергофа до Петербурга Хосров-мирза совершил переезд
на пароходе.
III.
Прибытие в Петербург. — Аудиенция в Зимнем дворце. — Вторая
аудиенция. — Долг Персии. — Обед в Елагинском дворце. — Милости императора
Николая Персии. — Отпускная аудиенция. — Награды. — Выезд.
11рием, ожидавший лосров-мирзу в столице, превзошел всякие
ожидания и ясно свидетельствовал, как легко мы прощаем всякие обиды
и оскорбления, не исключая и тех случаев, когда ими затрагиваются
национальная честь и самолюбие. Не вдаваясь во все подробности
пребывания персидского посольства в Петербурге, я упомяну здесь только
о главных обстоятельствах его миссии.
Хосров-мирза прибыл в Петербург 4 августа и тотчас же направился в
приготовленный для него Таврический дворец, славный в наших летописях блиста-
Извинительное письмо Хосров-мирзы
тельным празднеством,
устроенным в его стенах в 1791 году
князем Потемкиным в честь
обожаемой им государыни. По
пути следования принцу были
отдаваемы воинские почести от
выставленных шпалерами 4-х
эскадронов лейб-гвардии
Кавалергардского и 2-х батальонов
лейб-гвардии Семеновского
и Павловского полков. При
самом входе во внутренние
покои дворца, его встретил
обер-гофмаршал Нарышкин, а
несколько спустя приехал
петербургский генерал-губернатор
поздравить его со счастливым
прибытием в столицу.
Вскоре по прибытии Хосров-
мирзы, возвратилась из Петергофа императорская фамилия, и последовала
торжественная аудиенция. Она была назначена на 12 августа. В этот день
обыкновенный караул во дворце был умножен тремя батальонами, из коих один
поставлен перед главной гауптвахтой на дворе, а другие на площади, по обе
стороны ворот; в сенях, на парадной лестнице и в прихожих комнатах, начиная
от переднего подъезда, с большого двора до концертного зала, назначенного
для камеры ожидания, поставлены были шпалеры от лейб-гвардии Конного
и Кавалергардского полков по 4 эскадрона; такой же шпалер — в казачьей,
арабесковой, белой зале и портретной галерее до кавалергардской комнаты.
В георгиевской и тронной залах были помещены дворцовые гренадеры.
Ровно в 10 часов утра генерал-адъютант граф Сухтелен, назначенный
предводителем, отправился из Зимнего дворца в посольский дом, где был встречен
чиновниками посольской свиты и в первой комнате самим Хосров-мирзой.
После обычного приветствия они вышли из дворца; караул отдал честь с
музыкой, и шествие открылось в следующем порядке:
Дивизион конной гвардии с обнаженными палашами, штандартом,
трубами и литаврами.
Унтер-шталмейстер с 2 берейторами; за ним 12 заводных дворцовых
лошадей в богатом уборе, кои ведены были конюхами одна за другой.
Четыре дворцовые кареты для персидских чиновников.
Шесть дворцовых ездовых верхами, за ними 4 скорохода с тростями;
2 камер-лакея и 24 лакея по два в ряд, пешие.
Дворцовая богатая карета, в которой сидел Хосров-мирза, а против него
граф Сухтелен; по обеим сторонам кареты 4 лакея пешие; 2 камер-пажа и
4 кавалерийских офицера верхами, и в заключение дивизион кавалергардов.
При въезде посла на двор Зимнего дворца, стоявший там баталион отдал
честь музыкой, и принц, при выходе из кареты, был встречен
церемониймейстером, 2 камер-юнкерами, 2 камергерами и гофмейстером; на верхней
площадке обер-церемониймейстером, в первой комнате обер-гофмаршалом,
проводившим его в камеру ожидания, где он был встречен обер-камергером
и обер-шенком.
После некоторого там отдохновения, во время которого подавали
кофе, десерт и шербет, Хосров-мирза проследовал в георгиевскую
тронную залу, где перед троном стоял император Николай и находилась
царская фамилия, министр императорского двора, вице-канцлер, граф
Нессельроде, члены Государственного совета, члены сената,
генералитет, штаб- и обер-офицеры гвардии, а вправо от трона — весь
сухопутный и морской Главный штаб.
По левой стороне залы, против императорской фамилии, поместился
дипломатический корпус, а за ним — дамы и гражданские чины первых 4-х
классов; армейские штаб- и обер-офицеры и все прочие, имеющие приезд ко
двору, собрались в белой галерее; наконец, купечество разместилось в
большой мраморной и аван-зале.
Хосров-мирза сам нес шахскую грамоту. Вступив в аудиенц-камеру, он
сделал первый поклон, посередине — второй, где свита его остановилась на
время аудиенции; затем, приблизясь на несколько шагов к государю, —
третий поклон, после которого произнес следующее:
«Могущественнейший государь император!
Спокойствие Персии и священный союз между вашим императорским
величеством и великим обладателем Ирана, дражайшим моим повелителем
и дедом, существующий, были противны духу зла. Сей воздвиг в Тегеране
толпу неистовую, совершившую в начале текущего года неслыханное
злодеяние, жертвою коего сделалась российская миссия. Таковое злополучное
происшествие покрыло глубоким мраком скорби весь наш дом и всех его
верноподданных. Ужаснулось праведное сердце Фетх-Али-шаха при мысли,
что горсть злодеев может привести к разрыву мира и союза между его
высочеством и великим монархом России.
_ ^^^— 243 — с^г^^
Он повелел мне, внуку
своему, поспешить в столицу
сей державы. Он уверен, что
глас мой, глас правды, обратит
на себя милостивое внимание
вашего императорского
величества и соделает незыблемую
дружбу между двумя
величайшими и могущественнейшими
государями мира.
О сем мне поручено именем
могущественного моего
повелителя просить вас, великий
государь! Предайте вечному
забвению происшествие,
оскорбившее равно двор
российский, как и двор
персидский; пусть познает
вселенная, что и при самом ужасном
случае, два мудрых монарха
откровенно объяснились, и
все недоумения, все
подозрения — исчезли, всему положен
конец вожделеннейший.
Наконец, я, избранный для
ходатайства по сему важному обстоятельству, признаю себя достигшим
высочайшего счастия, удостоясь предстать пред вашим императорским
величеством и, исполнив волю прародителя моего, утвердить навеки
доброе согласие между двумя народами, коих само провидение ведет к
взаимной непоколебимой дружбе».
По переводе этой речи Хосров-мирза вручил государю императору
шахскую грамоту, в которой, между прочим, Фетх-Али-шах писал:
«Грибоедов прислан был полномочным министром от Российской державы, и
был по сей причине дорогим гостем нашего государства. Мы оказали ему такие
почести и благорасположение, каких еще никого из посланников не
удостаивали; но враждебный рок судил ужасное происшествие, коего описание стесняет
сердце наше и исполняет нас живейшею горестью. Всеведущему Богу известно,
сколько для нас сие происшествие горестно и сколь оно нас тронуло.
Никол
Один проницательный и
блестящий ум великого императора
может открыть нам путь к
утешению, успокоить сердце и
свеять пыль сомнения, покрывшую
лицо наше. Конечно, вашему
величеству известно, что
никакой благоразумный человек
никогда не мог покуситься на
подобное дело. Милосердный
Боже! Возможно ли подозревать,
чтобы наши визири и вельможи
взяли участие в сем ужасном
происшествии в то самое время,
когда новый счастливый мир,
источник радости и
благополучия, венчал желания обеих
держав. Хотя драка между людьми
посланника и чернью, столь
внезапно возникшая, что
невозможно было оказать никакой
помощи, — была причиною сего
ужасного происшествия, однако Императрица Александра Федоровна
же правительство наше пред
вашим покрыто пылью стыда, и лишь струя извинения может обмыть лицо оного.
Для приведения к благому концу сего ужасного дела и для испрошения
милосердного прощения, мы признали лучшим средством отправить к вашему
величеству, с сим извинительным письмом, излюбленного внука нашего,
эмир-задэ Хосров-мирзу, вместе с высокостепенным Мамед-ханом, одним
из приближеннеиших и почтеннейших вельмож нашего двора, начальником
всего регулярного нашего войска.
От обширного ума великого нашего благоприятеля, украшающего
вселенную, зависеть будет принять милостиво или отринуть извинение...»
Пришла поря опять скрепить
Союз приязни снисхожденьем —
И все минувшее затмить
Благотворительным забвеньем.
(Саади)
— ^>р-^Ъ— 245 —с^г^^
Приняв грамоту, государь передал ее графу Нессельроде, который,
положив ее на нарочно приготовленный стол, от имени его величества отвечал:
«Его императорское величество повелевает мне уверить ваше высочество в том
совершенном удовольствии, с коим он внимал объяснениям вашим и изъявлению
праведного сетования от лица вашего государя. Движимый чувствами
великодушными, его величество шах не мог, конечно, без ужаса взирать на злодейство,
имевшее целью расторжение дружеских связей между двумя державами, еще
недавно примирившимися. Он ознаменовал сие посольством, вашим посольством,
долженствующим рассеять всякую тень, которая могла бы помрачить взаимные
сношения России с Персиею после происшествия столь плачевного.
Да будет сие уверение принесено вами его величеству шаху; да будет он
убежден вами в непоколебимой воле его императорского величества всегда
сохранять мир и утверждать узы дружбы и соседственного согласия,
благополучно возобновленные в Туркменчае.
Избрание вашего высочества для сих изъяснений крайне приятно
государю императору. Вы благоволите в сем удостовериться теми чувствами, кои
теперь изъявлены мною от имени всемилостивейшего моего государя».
По выслушании этого ответа, его величество, взяв Хосров-мирзу за
руку, произнес:
— Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие.
За сим принц удостоился кратковременного разговора с государем
императором в особой комнате, где все сановники посольства тогда же
были через него представлены его величеству. На этой приватной
аудиенции его величество заметил Хосров-мирзе негодование свое против
двуличной политики персиян, позволившей им, в самое время отправления к
ним его — Хосров-мирзы, производить в Константинополе переговоры с
врагами нашими.
По выходе от государя, Хосров-мирза был приглашен в малую тронную,
где государыня стояла перед последней ступенью, статс-дамы и фрейлины по
правую, а чины двора по левую сторону трона. Вступив в залу и сделав три
поклона, Хосров-мирза произнес:
— Я горжусь и считаю себя счастливейшим, что из числа персидских
принцев на мою долю выпало сделаться известным вашему величеству и
передать вам, монархиня, все то уважение, которое его величество шах
питает к высочайшей особе вашей, как к существу добродетельнейшему.
— Прибытие вашего высочества в русскую столицу, — отвечала
государыня, — послужило к истинному моему удовольствию. Я радуюсь
неизменной дружбе его величества императора, моего любезнейшего
Таврический дворец. Литография А. Мартынова
супруга, к царствующему в Персии дому. Передайте его величеству
шаху мой привет.
С представлением Хосров-мирзы и его свиты наследнику окончилась
аудиенция, продолжавшаяся всего два часа.
Возвращение посольства в Таврический дворец совершилось тем же
порядком.
На следующий день Хосров-мирза имел частную аудиенцию в
Елагинском дворце, на которой он главным образом просил о сложении с Персии
оставшихся неуплаченными двух куруров контрибуции, условленных в
Туркменчае. На такое ходатайство ему было отвечено через министерство
иностранных дел, что Россия, после тегеранского события, без того
показала уже довольно умеренности, что теперь, когда объяснения по
означенному случаю едва приведены к благополучному концу, не время думать о
новых снисхождениях; со всем тем, в доказательство искреннего желания
не стеснять персидское правительство, государь император соизволяет
отсрочить уплату означенных куруров еще на 5 лет.
В таком положении находилось дело о долге Персии, когда получены были
письма князя Н.А. Долгорукова, из которых император Николай с
удовольствием известился о мерах, принятых в Тегеране для наказания возмутите-
^^-^^ 247 с^г^*
Садовый фасад Александровского дворца в Царском Селе
лей, умертвивших нашу миссию. Не менее приятно было видеть постоянное,
искреннее расположение к нам Аббас-мирзы. В уважение этого, а также и
настойчивой слезной просьбы Хосров-мирзы, государь подарил Персии один
курур, а уплату последнего отсрочил на 5 лет.
Прошло около полутора недель после аудиенции 13 августа, посвященной
визитам и разного рода удовольствиям столичной жизни, и — как срок этот
ни был краток, но Хосров-мирза уже успел обратить на себя общее внимание
и сделаться любимцем всех приходившихся с ним в столкновение.
24 августа он с эмир-низамом, Мирза-Масудом и Мирза-Салехом
удостоился приглашения к высочайшему столу в Ьлагинский дворец. Явившись
туда, гости представились их величествам, причем Хосров-мирза поцеловал
руку государыни.
Разговор начался с замечания государя императора принцу:
— Я слышал, что на вчерашнем концерте одна из здешних красавиц
поразила твое сердце стрелою.
— Обстоятельство это, — отвечал Хосров-мирза, — сообщено вашему
величеству, вероятно, графом Сухтеленом, но он передал его не вполне точно.
ъ2^П=Эъ 248 —с^^
Между нами была только речь о глазах и бровях, и я объяснил графу, что
наши поэты сравнивают их с луком и стрелою.
Перейдя в соседнюю комнату, принц встретил, между собравшимися в
ней лицами, некоторых знакомых. В числе их были дамы. Но едва только
он успел сказать с ними несколько слов, как к нему обратился государь:
— Ты все приветствуешь старух и не обращаешь внимания на девиц, с
которыми ты также знаком.
Принц обратился к девицам.
Несколько минут спустя пошли к столу. Хосров-мирза сел по левую
сторону государя, а Мирза-Масуд, в качестве переводчика, против его
величества. Кушанья подавались в одно время государю и принцу. (Во второй раз
принц был приглашен к высочайшему столу в Царском селе).
В продолжение всего обеда шла полная оживленная беседа, дышавшая
тем высоким вниманием государя к гостю, которое не могло не оставить
самого глубокого впечатления в юном сердце Хосров-мирзы. Не знаю,
быть может, мое предположение есть простая гипотеза, но позволяю себе
думать, что именно расположение императора Николая и всего высшего
нашего общества к принцу, послужило поводом к тем светлым, хотя и
неосновательным, расчетам его на Россию, подготовившим ему
бесповоротно грустное падение.
Но не одними милостями, лично обращенными к Хосров-мирзе, государь
думал скрепить дружеские отношения России к Персии. Желая после
торжественного оправдания, принесенного принцем от имени шаха, уничтожить
немедленно все опасения, какие могли существовать в уме сего монарха насчет
наших видов, он приказал, не дожидаясь отъезда персидского посольства
из столицы, препроводить к Фетх-Али-шаху ответную дружественную
грамоту.
Кроме того Персии, как мы упомянули выше, был прощен один из куруров,
следовавших нам по Туркменчайскому трактату.
Но, удовлетворяя главным домогательствам Хосров-мирзы, ему было
оказано снисхождение и в просьбах второстепенной важности. Так,
например, Персии было дозволено запастись из российских владений
сукном для войск, кожевенным товаром, кремнями, ядрами, холодным
и огнестрельным оружием.
Брат Мирза-Бабы, врача принца, был принят на воспитание в
горный корпус.
Наконец, на отпускной аудиенции, бывшей 6 октября, посольство
испытало новые монаршие щедроты. Хосров-мирзе был пожалован,
_ ^-^Ъ— 249 —с<Ьг^
вместо ордена, бриллиантовый орел, для ношения на шее, на голубой
ленте, и бриллиантовое перо с изумрудами, а эмир-низаму богатый
кинжал, украшенный драгоценными камнями, и орден Белого Орла;
кроме того, даны перстни:
Мирза-Масуду в 6400 р.
Мирза-Салеху 5100 р.
Мирза-Бабе 3900 р.
Хусейн-Али-Беку 1000 р.
Физил-хану 800 р.
Денег подарено некоторым лицам свиты 6000 червонцев.
Разных материй и мехов Хосров-мирзе и его свите на 23864 р. 75 к.
Стеклянных, граненых и золоченых вещей поднесено принцу и его свите,
при посещении императорского стеклянного завода на 11702 р. 50 к.
Фарфоровых вещей, при посещении императорского завода, на 18303 р.
Всего на 89100 р. 25 к.
Французу Семино пожалован орден св. Владимира 4-й степени и
секретный пенсион в 120 червонцев в год.
Затем государь император, не желая оставить без особого знака своего
внимания полезное содействие казвинского принца Али-Наги-мирзы и
каймакама Мирза-Абуль-Касима, при изгнании из Тегерана бунтовщиков,
виновных в умерщвлении нашей миссии, — пожаловал: первому —
бриллиантовый перстень со своим портретом при особом рескрипте, а второму — орден
Белого Орла; министру же казвинского принца — бриллиантовый перстень
со своим вензелем.
Генералу Ренненкампфу, коего попечительность и искусство по
должности, ему порученной, удостоились полного высочайшего одобрения,
была пожалована государем императором табакерка, украшенная
алмазами с шифром.
После аудиенции 6 октября Хосров-мирза оставался в Петербурге еще 12
дней. Время это было посвящено прощальным визитам и сборам к отъезду,
который был назначен на 18-е число.
IV.
Прибытие в Москву. — Воронеж. — Вечер у Хосров-мирзы. —
Новочеркасск. — Ставрополь. — Обед и бал у генерала Емануеля. —
Тифлис. — Торжественный въезд в Тавриз.
Вполне счастливый, со светлыми надеждами на будущее, покинул Хосров-
мирза императорскую резиденцию. Он возвращался на родину по знакомой
уже дороге, встречая везде, как со стороны гражданских властей, так и
войска, по тракту его следования, — почести, установленные по положению для
великих князей императорского российского дома.
Первую, более продолжительную остановку он имел в Москве, откуда
выехал 6 ноября, и затем в Воронеже. За два дня до выезда отсюда, он
устроил у себя детский маскарад, а 26-го, желая отплатить знакомым ему
дамам за доброе к себе расположение и гостеприимство, пригласил их на
вечер, на котором, после пения девицы Таубе, устроил разные игры, приняв
в них самое деятельное участие. После полуночи был сервирован ужин,
кончившийся тостами за здоровье государя императора и Фетх-Али-шаха.
Оставив Воронеж 27 ноября и переночевав в г. Павловске, Хосров-мирза
продолжал путь до Казанской станицы, где его встретил генерал Андрея-
нов. До этого места посольство ехало на санях, далее же — на колясках.
1 декабря оно прибыло в Новочеркасск. Узнав здесь о болезни генерала
Кутейникова, Хосров-мирза немедленно отправил к нему своего врача
Мирза-Бабу — осведомиться о его положении и, вместе с тем, выразить
крайнее сожаление, что
собственное нездоровье и
утомление лишают его
возможности явиться лично.
На следующий день
посольство выехало в Аксай,
откуда Хосров-мирза отправил
в Новочеркасск в подарок
генерал-лейтенанту
Иловайскому саблю в
признательность за обязательное
предложение ему в своем доме
помещения в оба проезда.
5 декабря принц достиг
Ставрополя, где радушно был
принят генералом Емануелем,
у которого он и остановился.
На следующий день
праздновалось тезоименитство
государя. По этому случаю генерал ГтеРаА Ема"У™ь
- ч^Ь?^ 251 с^^
Емануель давал обед, а вечером бал, на котором принц, вследствие легкого
нездоровья, оставался недолго. 7-го числа он любовался домашним
спектаклем, устроенным детьми хозяина, а на следующий день выехал в Тифлис,
избегая, по возможности, продолжительных остановок в дороге.
Наконец, 17 января 1830 года, он оставил грузинскую столицу, и, спустя
почти месяц, имел 15 февраля торжественный въезд в Тавриз.
Так кончилось посольство Хосров-мирзы.
V.
Положение Хосров-мирзы по возвращении в Персию. — Несогласие между
сыновьями Аббас-мирзы. — Хосров-мирза в Хорасане. — Он начальником
Ак-Дербента. — Приезд в Мешед и Себзевар. — Бегство. — Приезд в Тегеран. —
Неудовольствие шаха. — Хосров-мирза добивается аудиенции у шаха.
Милости, которыми император Николай осыпал Хосров-мирзу, и
расположение к нему русских были хорошо известны в Персии и на первых же
порах поставили его в глазах народа выше прочих сыновей Аббас-мирзы.
Такое положение свое, как нельзя лучше, сознавал и сам Хосров-мирза.
Возвратившись на родину, благосклонно принятый и щедро награжденный
Фетх-Али-шахом, он тотчас же стал себя держать необыкновенно гордо и
надменно, не только в отношении приближенных его отца, но даже родных
братьев. Такое поведение Хосров-мирзы, само собою разумеется, создало
ему немало врагов. В числе последних были и родные его братья, между
которыми еще до того образовались две, враждебные друг другу, партии: во
главе одной стоял Мамед-мирза, старший сын Аббас-мирзы; представителем
другой был Джехангир-мирза, считавший себя по личной храбрости выше
остальных. К последней партии примкнул и Хосров-мирза; ей же тайно
сочувствовал каймакам Мирза-Абуль-Касим, пользовавшийся громадным
влиянием на Аббас-мирзу и отличавшийся столько же упрямством и
жадностью к деньгам, сколько безнравственностью и безмерным честолюбием.
Персия дрожала при одном его имени и глубоко его ненавидела.
Враждебные отношения между сыновьями Аббас-мирзы не только не умерялись, но,
напротив, все усиливаясь, не предвещали ничего доброго в будущем.
В 1831 году Аббас-мирза оставил Тавриз и отправился в восточные
провинции Персии, чтобы, как он писал государю императору, «стереть нечистый
прах мятежа с лица того края». Но не успел он еще кончить тамошних дел, как
был вызван в Испагань, где в то время находился шах. Воспользовавшись этим
свиданием, Аббас-мирзе удалось, между прочим, осуществить свою заветную
мечту: заручиться согласием шаха на поход в Хорасан. Экспедицией этой он
думал отдалить свое возвращение в Адербейджан и, на случай смерти отца,
возраставшую слабость которого он видел, — иметь готовое войско в Ираке,
для обеспечения за собой престола. Пробыв несколько времени в Испагани,
он двинулся с войсками, прибывшими к нему из Кермана, на Кашан, а оттуда,
оставив в стороне Кум и Тегеран, вышел на хорасанскую дорогу, в селении
Хор. Одновременно с этим движением, Хосров-мирзе, управлявшему тогда
Керманом, было приказано с оставшимися в этом городе и в Езде войсками
двинуться, через Систанские степи, на соединение с отцом.
Говорят, что Хосров-мирзе, во время хорасанской экспедиции, удалось
оказать весьма важные услуги правительству и лично Аббас-мирзе.
Вероятно, в воздание за эти отличия, он был назначен начальником Ак-Дербента.
Но, после некоторого там пребывания, он предпринял поездку в Мешед,
имев случай разбить по дороге Текейскую конницу, несравненно сильнейшую
против его свиты. В Мешеде находился в то время Мамед-мирза. Хосров-
мирза, никогда не любивший старшего брата, старался относиться к нему и
на этот раз с полным невниманием. Последствием этого было то, что едва
Хосров-мирза прибыл в Себзевар, где он надеялся быть тем же, чем был в
Ак-Дербенте, как последовал приказ Мамед-мирзы на имя Кахраман-мирзы
учредить над непокорным принцем строгий надзор, не лишая его, впрочем,
должного уважения и подобающих его происхождению почестей.
Глубоко оскорбленный таким распоряжением, Хосров-мирза решился
бежать. С этой целью он выразил однажды желание отправиться на
загородную прогулку. Не имея достаточных причин воспретить такое невинное
развлечение, Кахраман-мирза дал согласие, но, в предупреждение всяких
случайностей, сообщил Хосров-мирзе, что он лично будет ему сопутствовать
с 400 туркменцами. Для большей же осторожности, секретным образом
распорядился расковать его лошадь, не имевшую себе подобной в целом улусе.
Когда все собрались, Хосров-мирза, ничего не подозревая, сел на своего
верного коня и выехал за город. Отдалившись на некоторое расстояние от
Себзевара, он начал джигитовать, бросаясь то в одну, то в другую сторону,
как бы испытывая быстроту своего скакуна, но всегда возвращался к свите,
делая вид, что не таит никакого умысла. Продолжая снова эти упражнения,
он вдруг подскакивает к Кахраману и спрашивает:
— Брат, три да четыре сколько?
— Девять, — отвечал обидевшийся Кахраман.
— И прекрасно... Ну, так поминай же, как меня звали! — крикнул ему Хосров
и, с последним словом пришпорив коня, понесся по направлению к Тегерану.
Свита бросилась было его догонять, но не достигла, по выражению
персиян, и взвившейся пыли, укрывшей за собой уносившегося Хосрова.
Через 10 часов он уже достиг Бостама, откуда, после недолгого отдыха,
направился к шахской резиденции.
Появление Хосров-мирзы в Тегеране тотчас же сделалось известным
Фетх-Али-шаху, который до того остался недоволен поведением внука, что
отказался его принять. Но всегда находчивый Хосров и на этот раз сумел
выйти из затруднения. Рассказывают, что он прибег к следующей хитрости:
Убедившись, что все его старания добиться аудиенции у шаха остаются
тщетны, он обратился за ходатайством к родному дяде Али-Кули-мирзе, лицу
весьма влиятельному при дворе.
— Если, — сказал он, — тебе удастся устроить мне свидание с шахом, то,
клянусь Аллахом и святыми имамами, я отблагодарю тебя за эту услугу такой
драгоценностью, какой не создаст себе и самое пылкое воображение. Я
привез ее из Петербурга, храню ее как лучшее достояние в жизни, и если
решаюсь расстаться с нею, то только из глубочайшей признательности к тебе.
Такая убедительная речь произвела свое действие, а тем более на Али-
Кули-мирзу, человека в высшей степени корыстолюбивого и жадного.
Долго изыскивал он средство угодить племяннику. Мысль эта не давала
ему покоя ни днем, ни ночью. Наконец, после долгих и настойчивых
убеждений, ему удалось склонить Фетх-Али-шаха принять Хосрова.
Происшедшее между ними свидание кончилось благополучно и не без важных
последствий для последнего.
Между тем, прошло несколько дней после аудиенции, и Хосров,
по-видимому, забыл о своем обещании. Тогда Али-Кули-мирза решился сам
напомнить ему о долге.
— Я твоя жертва, — отвечал Хосров, — ты свет моих очей и перл моей
души. Клянусь, сто раз клянусь головою средоточия вселенной, что никакие
превратности этого тайного мира не заставят меня изменить данному тебе
слову. Обещанная драгоценность будет в твоей власти, но помни, что я могу
передать ее, по самому ее свойству, в таком только тайном месте, куда не
проникает ни взор смертного, ни луч денного света.
Услышав такие слова, Али-Кули-мирза, после некоторого раздумья,
избрал местом херамханэ, то есть гаремное отделение, куда и предложил
Хосрову явиться ночью, в условный час. Сказано и сделано. Наступила
ночь; в городе царила глубокая тишина, только изредка нарушаемая
окликами сторожевых сарбазов. Али-Кули-мирза с напряженным вниманием
поджидал позднего гостя. В это время кто-то легко стукнул в ворота.
Хозяин впустил Хосрова. Перешептавшись, они тихо и осторожно
направились в назначенное место. Прошло несколько минут. Хосров молчал;
Али-Кули-мирза притаил дыхание: послышался легкий звук, похожий
на скрип, и в один миг комната осветилась. В руках Хосрова оказалась
коробка обыкновенных серных спичек, в то время еще не вошедших в
употребление в Персии.
— На, возьми эту драгоценность, — обратился он к Али-Кули-мирзе. —
Теперь она твоя, но заклинаю тебя хранить ее так же тщательно, как я ее
хранил.
Сказав это, Хосров исчез, а Али-Кули-Мирза долго еще стоял с
разинутым от удивления ртом, пока не очнулся, и, пристыженный, не удалился
размышлять наедине об этом странном случае.
Между тем, рассказанное происшествие мало-помалу сделалось гласным,
возбуждая общий говор и смех среди тегеранского населения.
VI.
Смерть Аббас-мирзы. — Сын его Мамед-мирза объявляется наследником
престола. — Хосров-мирза в Тавризе. — Обед у наследника. — Арест и
заключение Хосров-мирзы и Джехангир-мирзы в Ардебилъскую тюрьму. —
Неудовольствие Фетх-Али-шаха.
1833-й год близился к исходу. В Тегеране уже несколько дней носились
настойчивые слухи о тяжкой, безнадежной болезни Аббас-мирзы. Вдруг
огласилось, что наследника не стало: он скончался 10 октября в Мешеде.
Известие это как громом поразило престарелого шаха и так расстроило
его и без того надорванное здоровье, что возбудило весьма серьезные
опасения за собственную жизнь его. И действительно, Фетх-Али-шах
лишился в Аббас-мирзе не только лучшего сына, но и единственного
друга, безотчетную его любовь к которому и преданность не могли
изменить ни время, ни обстоятельства. Но прошлого возвратить было
невозможно, а потому он, как бы в вознаграждение себя за понесенную утрату,
перенес чувство своего расположения к покойному — на старшего его
сына Мамед-мирзу, которого тотчас же вызвал из Хорасана. Вскоре по
прибытии его в Тегеран, он был объявлен наследником престола, помимо
бесчисленных дядей, родных сыновей Фетх-Али-шаха. Облеченный в
это звание, Мамед-мирза вскорости отправился в Тавриз — резиденцию
наследников каджарских венценосцев, куда за ним, по приказанию шаха,
последовал и Хосров-мирза.
- ^^— 255 —с^г^^ •
По прибытии на место Мамед-мирза, стоявший, как упомянуто выше,
во главе одной из партий, на которые разделились его братья, снова, и
более прежнего, предался свойственному ему религиозному либерализму.
Из лиц — одних с ним убеждений и ему близких — особенно
выдавались: Хаджи-мирза Агаси, впоследствии известный первый министр
Персии; Наср-Уллах-Ардебильский, позже садр-уль-мемалик (глава
духовенства), и Мирза-Назар-Али Казвинский, главный доктор наследника.
Отношения же братьев противной партии к Мамед-мирзе остались прежние.
Более других в своей ненависти к нему отличались — Джехангир-мирза и
Хосров-мирза, избегавшие всегда и везде даже титуловать его валиахдом,
то есть наследником. Тем не менее, высокое положение, занятое старшим их
братом в государстве, обязывало обоих принцев соблюдать в отношении него
знаки внешнего приличия и при известных случаях даже являться к нему на
поклон. С последней именно целью прибыл в Тавриз Джехангир-мирза, в
то время правитель Хоя и Урмии, и остановился в собственно ему
принадлежавшем саду Баги-Сефа, куда тогда же переселился и Хосров-мирза.
Что касается каймакама Мирза-Абуль-Касима, сторонника противной
наследнику партии, то он с кончиной Аббас-мирзы был поставлен в самое
щекотливое положение. Но, будучи столько же умен, сколько хитер, он
тотчас же переменил политику, думая и заботясь лишь об обеспечении своего
будущего положения. Вот почему он, перед самым выездом из Тегерана,
зная беспокойный характер Джехангир-мирзы и Хосров-мирзы, заручился
разрешающим фирманом шаха, в случае каких движений и беспокойств в
Адербейджане, задействовать названных принцев, как главных
виновников открывшихся беспорядков, не лишая их, впрочем, подобающих почестей.
Имея в руках такое сильное орудие, а вместе с тем, в доказательство как бы
того, насколько он мало солидарен с противной наследнику партией, а также
для вящего убеждения его в своей преданности, каймакам прибег к
следующей хитрости.
Он посоветовал Мамед-мирзе пригласить Джехангира и Хосрова на обед,
устроив его в Баги-Мешэ, одном из садов, вдали от центра города. Не
подозревая никакого умысла, оба брата приняли приглашение, боясь отказом
навлечь на себя открытое неудовольствие наследника, который легко мог
счесть то за личное оскорбление. Когда же, по окончании обеда, Джехангир
и Хосров отправились в одну из боковых комнат павильона для отдыха, они
вдруг увидели себя окруженными двумя ротами Урмийского полка,
отрезавшими им все пути к выходу. Спустя некоторое время их отправили в Арде-
биль под конвоем ста всадников и трех рот сарбазов, под начальством Мир-
Казим-хана Талышинского, зятя Аббас-мирзы, и там заключили в тюрьму, с
поручением надзора за ними Бехмен-мирзе, тамошнему правителю и родному
брату Мамед-мирзы.
О таких распоряжениях своих адербейджанское начальство тотчас же
донесло в Тегеран, объясняя их тайными замыслами Джехангир-мирзы и
Хосров-мирзы — произвести возмущение против местной администрации,
с целью низвержения наследника. Но едва только арест принцев сделался
известным шаху, как последовал строжайший выговор за подобное
самоуправство, с приказанием немедленного освобождения заключенных.
Повеление это, однако же, осталось неисполненным, так как каймакам, написав
извинение, ходатайствовал, вместе с тем, об отсрочке в освобождении
принцев до окончательного успокоения будто бы встревоженного и возбужденного
Адербейджана.
Пока происходила эта переписка, Фетх-Али-шах успел прибыть в Испа-
гань, где он скоро опасно заболел. Несмотря, однако же, на свое тяжелое
положение, он не забывал постигшей его внуков участи и, по-видимому,
сильно тревожился за их безопасность. Вот почему он, вслед за получением
последнего донесения каймакама, вторично приказал Аллах-Яр-хану снова
потребовать безотлагательного освобождения Джехангира и Хосрова, с
донесением в десятидневный срок об исполнении его воли. Получив такое
категорическое предписание, Мамед-мирзе оставалось исполнить его без
всякой проволочки. Но тут случилось обстоятельство, лишившее принцев
последней надежды на свободу.
VII.
Смерть Фетх-Али-шаха. — Беспорядки в Персии. — Мамед-шах вступает
на престол. — Интриги каймакама против Джехангир-мирзы и
Хосров-мирзы. — Шах дает приказание ослепить принцев.
Быстро развивавшаяся болезнь Фетх-Али-шаха имела на этот раз
печальный исход: он скончался в Испагани 8 октября 1834 года, то есть спустя год
после смерти Аббас-мирзы. Тело его тогда же было перевезено в Кум где и
предано земле возле любимого сына.
Со смертью Фетх-Али-шаха была Персия обречена на большие
беспорядки и полнейшее безначалье, что, впрочем, повторяется в этом государстве
при каждом новом воцарении. В устах персиян даже сложилось особое
выражение «шах-ёльди», в переводе — «шахумер», которое приурочивается именно
к этому времени внутренних несогласий и неурядиц. Поводом к ним всегда
— ^^^— 257 —(^=г^^
служат соперничество между многими претендентами на престол и
совершенная неизвестность народа — кому достанется корона. В данном случае
претендентами явились сыновья покойного шаха, которых у него было около 60.
Так, в Тегеране заявил свои права Зилли-Султан (Али-шах), Хусейн-Али-
мирза в Ширазе, где кроме него восстал Хасан-Али-мирза; Мамед-Кули-
мирза в Мазандеране, и пр. При таком положении дел, само собой
разумеется, сообщение между городами, по случаю грабежей и убийств, сделалось
опасным: между Тегераном и Испаганом, а в особенности, между последним
городом и Ширазом — нападали бахтиарцы; по дороге из Тегерана до Тав-
риза бесчинствовали кочующие племена, разорившие Казвин. Такое
положение дел продолжалось до тех пор, пока законный наследник Мамед-мирза,
поддержанный Россией и Англией, не восторжествовал над возмутившимися
дядями и, по прибытии в Тегеран, не утвердился на престоле.
Не входя здесь в дальнейшие подробности всех мер, принятых молодым
шахом к водворению общего порядка и спокойствия, причем многие принцы,
лишившись своих мест, были арестованы, сосланы и даже ослеплены, я
обращусь к двум братьям Мамед-мирзы, отправленным из Тавриза в заточение, в
то еще время, когда Фетх-Али-шах доживал последние дни в Испагани.
Арест и ссылка Джехангира и Хосрова в Ардебиль не удовлетворили
каймакама. Заискивая расположения нового шаха, для упрочения своего
влияния на дела государства, и как бы в изящное оправдание своего
прежнего поведения, он принужден был прибегнуть к новым, более энергическим
мерам. В находчивости и хитрости недостатка у него не было. Он начал с того,
что в самых ужасающих размерах представил опасность, угрожающую
Персии, в случае освобождения принцев. Убедить в этом Мамед-шаха было тем
легче, что сам он, помня прежние интриги и отношения братьев, вполне был
уверен, что, с занятием настоящего высокого положения, должны усилиться
с их стороны нерасположение к нему и ненависть. В особенности же
опасался он Хосров-мирзы. Зная милостивое расположение к нему императора
Николая и сочувствие, приобретенное со стороны русских, он видел в нем
опасного соперника, который при всяком удобном случае не только оказал бы
ему сильную оппозицию, но даже отнял бы и саму корону. Это-то, главным
образом, несправедливое подозрение и побудило Мамед-шаха поддаться
убеждениям Мирза-Абуль-Касима, в свою очередь желавшего устранения
всякого влияния принцев на шаха, и потому еще, что оба они, как люди вполне
посвященные в его тайны, рано или поздно, могли их обнаружить, и тем
подготовить его собственное падение. В предупреждение такого, весьма
возможного, будущего, с одной стороны, а с другой, желая воспользоваться видимой
доверчивостью шаха, он убедил его лишить зрения ардебильских
затворников и сослать их в одну из внутренних провинций государства, где они будут
совершенно парализованы в своих действиях против верховной власти.
Шах согласился на предложенную меру и поручил ее осуществление
своему ферраш-баши (начальнику постельничих) Измаил-хану Карад-
жадагскому.
VIII.
Пребывание принцев в ардебилъской тюрьме. — Гадание Хосров-мирзы. —
Ослепление его и Джехангир-мирзы. — Рассказ сарбаза. — Ссылка принцев. —
Приезд Хосров-мирзы в Тегеран. — Его кончина. — Его семейство. —
Внешность Хосров-мирзы. — Убиение каймакама Мирза-Абуль-Касима.
Прошло уже несколько месяцев, как Хосров-мирза и Джехангир-мирза
томились в ардебильской тюрьме. В полной неизвестности о том, что
происходило за стенами их мрачного приюта, — они, тем не менее, могли что-либо
знать о кознях против них каймакама. Да и что от того пользы, когда ничего
нельзя было предпринять в свое оправдание? В этом мучительном и
беспомощном состоянии, при полном отсутствии какого-либо сообщества и обмена
мыслей, узники погружались в глубокую тоску и уныние. А вокруг все точно
вымерло... Только крики муэдзинов, с высоты минаретов призывавших в
урочные часы дня правоверных к молитве, а ночью оклики тюремной стражи,
достигая их слуха, нарушали эту мертвящую тишину и безмолвие. А время
все шло... С трудом прожитый день сменялся бессонной ночью, которой,
казалось, не было предела; а если иногда, с первым лучом утреннего света,
бывало и западет в сердца их надежда на скорую свободу, то это оказывалось
одной мечтой, подобной призраку, бесследно исчезающему в пространстве.
В устах народа сохранился следующий рассказ:
Говорят, что однажды — это было в глухую ночь — Хосров-мирза, по
склонности человека добиваться будущего таинственными средствами, взял
сочинения Хафиза, служащие в Персии оракулом, и, на случайно раскрытой
странице, прочел следующие, доставшиеся ему два стиха:
Лови, лови часы наслаждения, ибо не вечен жемчуг в своей раковине.
Роковое предзнаменование тяжело и болезненно отозвалось в душе
Хосрова. Он закрыл книгу, лег и погрузился в глубокое раздумье. Так
прошел час, другой...
Вдруг послышался мерный шорох. Хосров-мирза вздрогнул. В комнату вошел
Измаил-хан, шахский ферраш-баши. Не говоря ни слова, он развернул
фирман, которым ему повелевалось ослепить обоих братьев. Принцев объял ужас.
^-^ 259 (?Ьг^^
«—Л>->-> '^^Ж<^
чЛ^идЬо -У^дА * 'А.р
—с^^^ : — ,^^Р—
Лови, лови часы наслаждения, ибо не вечен жемчуг в своей раковине
Но прежде, чем они могли прийти в себя, бывший при этой сцене сарбаз
бросился на Хосров-мирзу; крепко сжал его в объятьях, и призванный палач
совершил бесчеловечную операцию. С этих пор внешний мир закрылся для Хосрова
и — закрылся навсегда. Та же участь постигла Джехангира, который в это время
был болен и — после ослепления внушил серьезные опасения за свою жизнь.
Когда все было кончено, сарбаз, участвовавший в казни, сообщил
следующий любопытный случай:
Во время движения Хосров-мирзы в Хорасан, один из сарбазов его
отряда, следуя через какую-то деревню, отнял у крестьянина арбуз.
Обиженный обратился за такое самоуправство с жалобой к принцу. Хосров
потребовал виновного и, разобрав дело, приказал лишить его глаза.
Сарбаз был молод и замечательно хорош собой.
— Принц, — обратился он к Хосрову, — побойся Аллаха! Неужели ты за
один арбуз хочешь лишить меня глаза? Сжалься, и знай, что я связан любовью
с девушкой, которая оттолкнет меня, если ты прикажешь меня изувечить.
Едва только он произнес эти слова, как в ноги принцу бросается другой
сарбаз, родной брат виновного.
— Прикажи, — умоляет он, — лишить меня обоих глаз, но пощади брата.
Однако Хосров остался непреклонен в своем решении, и сарбаз
лишился глаза.
По странной случайности оказалось, что брат наказанного сарбаза был
сам рассказчик, участвовавший в ослеплении принца.
Спустя некоторое время после описанной экзекуции, обоих принцев
отправили, с прочими братьями от одной матери, в Тусирган, близ Хама-
дана, где им были отведены пахотные и пастбищные земли, в обеспечение
их существования. Они поместились там с семействами в особый замок,
отданный в исключительное их владение.
Принцы жили там почти безвыездно. Во время пребывания моего в
1855 году в Тегеране, рассказывали, что Хосров-мирза, в царствование
Мамед-шаха, приезжал к нему с какой-то просьбой. Когда об этом
доложили шаху, он отвечал: «Делайте все, что он потребует; но, Бога ради, не
показывайте мне брата!»
В другой раз, уже при Наср-Эддин-шахе, он приезжал в Тегеран с
жалобой на Сейф-Уллах-мирзу, губернатора Хамадана. Последнему тогда же
было приказано не тревожить Хосров-мирзу.
Хосров-мирза скончался 21 рамазана 1292 A875) года, в Хамадане,
62-х лет от роду, и погребен в Корбелае.
После него остались — сын Мамед-Али-мирза, от временной жены,
уроженки Хамадана, и дочь Шюхре-и-Афак (знаменитость мира), от дочери
известного Мамед-Али-мирзы, правителя Керманшахского и опасного
соперника Аббас-мирзы. Шюхре-и-Афак вышла за Мамед-Мехти-мирзу,
сына Тахмасиб-мирзы, и живет в Хамадане.
В одном из номеров <<)оигпа1 о!е 5|;.-Ре1ег5Ьоигд» за 1829 год, Хосров-мирза
описывается так: «Он был среднего роста, строен, имел очаровательные глаза
и необыкновенно приятную улыбку; держал себя с достоинством, обладал
живостью в разговоре, и был замечательно приветлив в обхождении».
Этим исчерпывается весь или почти весь запас сведений о Хосров-мирзе,
без сомнения, достойном лучшей участи, чем та, которая выпала на его долю.
Но если ему суждено было вынести на себе весь ужас необузданного
деспотизма, то в сердцах соотечественников он навсегда оставил неизгладимые
следы глубокого к себе расположения и сострадания. Это-то общее к нему
сочувствие, как нельзя красноречивее, выразилось при неожиданном
известии, что не стало и каймакама, главного виновника его несчастья. Мирза-
Абуль-Касим был убит в Тегеране 14 июня 1835 года по повелению того же
Мамед-шаха; имение его взято в казну, а семейство арестовано и отправлено
в Ферахан, за исключением жены, родной сестры Аббас-мирзы, которой
сохранили имущество и подобающие званию почести.
Персия радостно приветствовала и торжествовала смерть каймакама и
кровавыми буквами внесла его в историческую летопись...
л^^Ь) 261 с^Г=^^
Император Николай в Геленджике. — Посещение генерала Штейбе и
лазаретов. — Пожар. — Смотр войскам. — Посещение Анапы. — Возвращение в
Крым. — Отплытие в Редут-кале.
В летописях русского владычества на Кавказе есть события, которые
прошли будто незамеченными, несмотря на несомненную историческую их
важность и значение. К таким событиям относится, между прочим, поездка
императора Николая на Кавказ, предпринятая ровно 115 лет спустя после похода
Петра Великого в Дагестан. Это был другой венценосец России, ступивший
на кавказскую почву и на этот раз не со стороны Каспия, а с северо-восточного
берега Черного моря, где война наша с черкесами была в полном разгаре.
Следуя из Крыма, император Николай, сопровождаемый
наследником-цесаревичем, высадился 20 сентября 1837 года в Геленджике, где
остановился в комендантском доме. После непродолжительного отдыха
и последующего за ним приема командующего войсками на Кавказской
линии, генерал-лейтенанта Алексея Александровича Вельяминова, и
некоторых других лиц, государь отправился к генерал-майору Штейбе,
смертельно раненному в бывшей накануне экспедиции. Искреннее
участие, оказанное страдальцу, и пожалование ему 3 тысяч червонцев, само
>^-^Ъ— 262 с^г^
собой, не могли предупредить печального исхода болезни, но, тем не
менее, красноречиво свидетельствовали о той горячей любви, которой
всегда отличался император Николай к войску. То же монаршее
благоволение было оказано, при посещении батальонных лазаретов,
раненым нижним чинам, из которых некоторым были положены на грудь
Георгиевские кресты.
На следующий день был назначен высочайший смотр войскам как гелен-
джикского гарнизона, так и прибывшим туда еще 7 сентября 1837 года
из Ново-Троицкого укрепления. Они были расположены в двух верстах
от крепости, где кроме великолепной палатки, подбитой белым сукном с
золотыми украшениями, заготовили блистательный фейерверк, — словом,
устроили все для торжественного приема царственного путешественника.
К сожалению, прием не удался, так как северо-восточный ветер,
поднявшийся еще 19-го числа, до того усилился, что не только разметал палатки,
но опрокинул поставленные в козлы ружья. К довершению всего, в самом
укреплении, 21-го числа в 7 часов утра, вдруг вспыхнул пожар, скрывший
Геленджик в непроницаемую мглу окутавшего его дыма. Оказалось, что
загорелись бунты провиантского магазина, причем огонь угрожал
батальонному пороховому погребу, до которого начинали долетать искры от
горевших рогож и циновок. Император в это время стоял на балконе своей
квартиры и любовался смелостью и отвагой нижних чинов, которые,
ободряемые его присутствием и руководимые его указанями, вытаскивали из
погреба бочонки с порохом и ящики с патронами. К11 часам пожар, наконец,
прекратился, и государь отправился в лагерь. Подъехав к войскам, он слез
с лошади и пошел по линии вдоль фронта, имея по правую руку наследника.
Ветер в это время дул прямо в лицо войску с такой силой, что солдаты с
трудом удерживались на ногах и при криках «Ура!» невольно
отворачивались в сторону, причем многие закашливались и строили гримасы; ружья
же держали на караул только левой рукой, а правой придерживали фуражки.
Кто это не делал, тот стоял с обнаженной головою, так как ветер уносил
фуражки в море. Обойдя войска, государь направился к палатке, которую
с величайшими усилиями удерживала целая сотня казаков. После завтрака
император вышел к войску и скомандовал:
— Войска, дети, ко мне, кто как есть и в чем попало!
Мгновенно все бросились к его величеству и окружили его густою
толпою; некоторые даже влезли и поместились на деревьях. Государь
благодарил солдат за усердную службу, со многими офицерами вступал в
разговор, а генерала Вельяминова обнял и поцеловал.
^>^~5=^ 263 с^Г^^ ¦
Вечер этого дня был посвящен занятию делами, а 22-го государь
простился с высшими чинами и, осенив их крестным знамением, на лодке
азовских казаков, при несмолкаемых криках «ура», отправился на ожидавший
его пароход, который, недолго спустя, скрылся на горизонте.
23-го числа император посетил Анапу, где, в сопровождении коменданта
графа Цукато, посетил крепость, госпиталь и произвел смотр гарнизону. Утром
того же дня его величество отплыл в Крым и, расставшись там с наследником,
25 сентября сел на пароход «Полярная звезда» и направился в Редут-кале.
II.
Слухи в Грузии о приезде императора Николая на Кавказ. —
Предварительные распоряжения к приему государя. — Поездка корпусного
командира барона Розена в Редут-кале. — Остановка в Гори. — Курьезный
случай с профессором Кохом. — Прибытие императора в Редут-кале. —
Его свита. — Зугдиди. — Кутаис. — Малит. — Сурам. — Ахалкалаки. —
Гумри. — Заложение церкви во имя св. Александры и переименование
города в Александрополь. — Прием турецкого сераскира Мамед-Асад-
паши. — Мастара. — Сардар-абад. — Поднесение государю ощипанного
петуха. — Эчмиадзин и патриарх Иоаннес.
В Грузии уже давно поговаривали о предположении императора Николая
посетить Кавказ, но слухам этим не придавали особенного значения, пока,
наконец, письмо графа Чернышева, от 18 марта 1837 года, к тогдашнему
корпусному командиру барону Розену, не рассеяло все на этот счет сомнения.
В Тифлисе немедленно была учреждена комиссия под председательством
генерал-лейтенанта Фролова, с обязанностью изыскать средства к
безостановочному проезду государя и устройству встречи, согласно высочайшей
воле. Главная при этом забота комиссии состояла в приведении в
относительно удовлетворительное состояние путей сообщения, хотя в какие-нибудь
5—6 месяцев немыслимо было что-нибудь сделать там, где дороги
находились в первобытном положении. Тем не менее, работа закипела по всему
тракту высочайшего проезда, порученного особенному попечению генерала
Лачинова. Но лихорадочная суета охватила все учреждения, не исключая
даже духовного, которое, вследствие общего вкоренившегося суеверия,
распорядилось, чтобы во время пребывания государя в Тифлисе, духовные, во
избежание всяких с ним встреч, не дерзали показываться на улицах.
Наконец, не было забыто испросить высочайшее соизволение на принятие
в Тифлисе бала, на что и последовало согласие государя с разрешением как
гражданским, так и военным
лицам быть на бале не в
башмаках, как то было принято, а
в сапогах. Это обстоятельство
весьма важное, ибо с самого
занятия нами Закавказского
края не представлялось
надобности ни в башмаках, ни в
бальной одежде, за которыми
пришлось бы посылать
нарочного в Москву.
Между тем, время уходило.
Лето сменилось дождливою
и ненастною осенью, какой не
могли запомнить старожилы.
Труды и усилия, потраченные на
исправление дорог, не достигли
цели, и государю, как мы
увидим ниже, не раз приходилось
во время поездок
пересаживаться из экипажа на
обыкновенную казачью лошадь или же
ехать полсуток там, где в сухое
Император Николай I
время переезд совершался в какие-нибудь два-три часа. В виду устранения
подобных неудобств, а главное, незапоздания прибытием в Редут-кале для
встречи царственного путешественника, барон Розен еще в первой половине
сентября выехал из Тифлиса. Проехав 70 верст, он остановился в городе
Гори, где поместился в доме рядом с заставою, которая в то доброе старое
время была весьма обыкновенным явлением на Руси. Расскажу здесь весьма
забавный случай — быть может, плод досужего воображения, но, тем не
менее, сохранившийся в памяти некоторых закавказцев.
У барона Розена был повар, любивший топить горе в вине; в самый день
приезда в Гори, он запил и пропал без вести. Случай этот крайне возмутил барона,
приказавшего во что бы то ни стало отыскать и доставить ему виновного. Как
на беду в это самое время через Гори ехал профессор Кох, направлявшийся к
стороне Черного моря. А как о всяком проезжавшем приказано было доносить
корпусному командиру, то дежурный вестовой, задержав почтенного ботаника,
отправился заявить о нем барону. Услышав слово «Кох», барон приказал его
высечь и представить в его присутствие. Вестовой возвращается, приглашает
Коха следовать за ним, и, захватив с собой на пути двух-трех солдат, приводит
его в отдельную комнату, где ему предлагает раздеваться.
— Зачем? — спрашивает изумленный путешественник.
— А затем, — отвечает вестовой, — что корпусный командир приказал
отодрать ваше благородие розгами.
Кох, весьма понятно, начал горячиться, а когда солдаты вздумали было
обратиться к силе, поднял такой крик, что барон, услышав шум на гауптвахте,
потребовал к себе виновного. Но каково было его удивление, когда он в
проезжающем встретил совсем не того, кого предполагал. Сконфуженный вконец
перед незнакомцем, он стал рассыпаться в извинениях и объяснил
происшедшее недоразумение.
Такие и им подобные курьезы, впрочем, случались с Кохом нередко. Так,
например, рассказывают, что когда он прибыл в Мингрелию и представился
владетелю, то князь Леван Дадиани спросил его:
— Кто вы такой?
— Ботаник, — отвечал Кох.
— А что это значит?
— Это значит, что я посвятил себя изучению растительного мира.
— А зачем ты приехал сюда?
— По приказанию моего короля, чтобы собирать разные травы.
— Знаешь ли что, — твой король очень странный человек: вместо того,
чтобы прислать тебя, ему стоило бы написать мне два слова, и я с величайшим
удовольствием отправил бы к нему несколько арб сена.
Но обратимся к нашему рассказу. Оставив Гори и продолжая путь к
Черному морю, барон Розен зорко присматривался ко всем распоряжениям
местных властей по приему высокого гостя и личным участием старался устранять
малейшие упущения, которые могли возбудить высочайшее неудовольствие.
Но вот он прибыл в Редут-кале. Наступило 27 сентября, и на горизонте
бушевавшего моря показалась «Полярная звезда». Пароход быстро
приближался и в виду города бросил якорь. Барон Розен стоял на берегу.
— Честь имею явиться, — произнес государь, ступив на берег и держа под
козырек, и тут же протянул барону руку.
Свиту государя составляли: генерал-адъютант граф Орлов, граф Адлер-
берг (при нем чиновник и писарь), лейб-медик Арендт, флигель-адъютант
полковник Львов (при нем чиновник), прусской службы полковник Раух; затем
три фельдъегерских офицера, три камердинера его величества, придворный
певчий, метрдотель Миллер (при нем два повара) и магазин-вахтер.
^'.¦'".:ГЖ'
Из Редут-кале император отправился в Зугдиди, в резиденцию
владетеля Мингрелии князя Левана Дадиани, встретившего его величество в
недальнем расстоянии от морского берега. Посещение Зугдиди осталось не
без последствия. Когда в том же 1837 году князь Леван ходатайствовал об
учреждении здесь города Григориополя, то его величество собственноручно
написал на докладе:
— Видел сие место и сомневаюсь, чтобы когда-либо тут мог быть город, ибо
среди мхов и на болоте, можно в угождение владетеля Мингрелии назвать сие
место Григориополем, но звание города дать только тогда, когда город будет.
28 сентября государь прибыл в Кутаис, где в числе других ему
представились архиепископ Софроний, митрополит имеретинский Давид и
князья цебельдинские и сванетские Михаил и Татархан Дадишкелиани,
а 29 -го в Малит, в Сурумском ущелье, встреченный в этом месте
грузинским гражданским губернатором князем Палавандовым, предворителем
дворянства, князьями и дворянами, а также старшинами ближайших
осетинских аулов. На следующий день государь, через Месхийский хребет,
отделяющий Имеретию от Карталинии, достиг Сурама, проведя здесь
ночь. 1 октября он через Боржомское ущелье прибыл в Ахалкалаки, а
4-го числа в Гумры. Заложив тут церковь во имя св. Александры и
разрешив назвать город Александро-
полем, его величество после приема
эрзерумского сераскира Мамед-
Асад-паши, прибывшего с
приветственным письмом от султана,
проследовал через Мастары, где его
встретил начальник армянской
области, князь В.О. Бебутов, и 5
октября прибыл в Сардар-абад. С
приездом в эту крепость, его величеству
начали подавать жалобы на
злоупотребления местных властей. В числе
жалобщиков какой-то армянин,
не знавший ни слова по-русски
и желавший как можно
нагляднее представить государю
плачевное положение населения, поднес
ему тощего и ощипанного петуха.
Барон Г. В. Розен К такого рода средствам и с тою же
целью прибегали и в других местах
по пути высочайшего проезда. Так,
например, по дороге раскидывали и
зажигали сено, дрова и пр.
За Сардар-абадом следовал Эчми-
адзин. Не доезжая трех верст до
монастыря, государь милостиво
приветствовал выехавшего навстречу
армянского патриарха Иоаннеса, а
несколько далее, в Вагаршапате,
когда-то столице Армении A97—
345 гг. от Рождества Христова),
12 армянских епископов и прочее
духовенство с крестами и хоругвями.
Подойдя к патриаршему наместнику
епископу Парсегу, император
приложился к кресту и евангелию. Сам А. А. Вельяминов
же патриарх поспешил в близлежащий
Эчмиадзинский монастырь, где встретил царственного путешественника
краткой, прочувствованной и приличною случаю речью. По окончании
богослужения, государь выразил желание осмотреть монастырские редкости
и драгоценности, между которыми особенной известностью пользовалась
древняя патриаршая корона. Но каково было его удивление, когда крупные
сапфиры, лучшее украшение короны, оказались поддельными. На
сделанное по этому случаю замечание, государю ответили, что камни
действительно были настоящие, но потеряли свою цену после возвращения короны
от супруги барона Розена, которая потребовала ее к себе для подробного и
ближайшего осмотра. Передаваемый мной случай упорно сохраняется в устах
закавказского населения. Называют даже местного ювелира, некоего Куси-
кова, заменившего настоящие камни фальшивыми и будто получившего за это
медали и 300 червонцев. Насколько такое тяжкое обвинение супруги
корпусного командира правдоподобно, я оставляю скрытым за завесою сомнения и
догадок и передаю приведенный рассказ с единственною целью быть верным
повествователем событий за время русского владычества на Кавказе.
Из-под сводов древнего храма император проследовал в патриаршие
палаты, где остался наедине с Иоаннесом и прокурором Эчмиадзинского
синода, коллежским советником Коргановым, служившим переводчиком.
Сам патриарх, кроме армянского языка, мог объясняться только еще на азер-
байджанском наречии. При этом свидании государь спросил, между прочим,
патриарха, не имеет ли он какой-то до него просьбы. Пользуясь таким
милостивым к себе вниманием и не желая упустить представившегося ему удобного
случая, Иоаннес отвечал, что он имеет две просьбы: 1) оказать
могущественное покровительство армянам, всегда и непоколебимо преданным России, и
2) пожаловать двум его племянникам Тегумовым новые русские ордена для
получения прав на дворянство.
Последняя просьба, по своей оригинальности, не могла не вызвать улыбки
у государя, милостиво сопричислившего Тегумовых к ордену св. Станислава
3-й степени, пожаловавшего самому патриарху орден св. Александра Невского
и повелевшего выдать Эчмиадзинскому монастырю тысячу червонцев.
По окончании беседы государь встал, простился с патриархом и,
отказавшись от предложенного ему завтрака, уехал в Эривань.
III.
Прибытие Наср-эд-Дин~мирзы в Эривань. — Свита наследного принца. —
Приезд императора. — Пребывание в сардарском дворце. — Князь В.О. Вебу-
тов и удаление его в Царство Польское. — Посещение городской крепости и
мнение о ней государя. — Гарем сардаря Хусейн-хана и кап. Модзалевский. —
Прием почетных жителей и персидского посольства. — Неудовольствие
императора против персидского правительства и требование о выдаче
баталионов из русских беглецов. — Письмо государя к Мамед-шаху. —
Посещение Эриванского областного правления. — Выезд государя. — Возвращение
персидского посольства в Тавриз.
В то самое время, как император Николай ехал на Кавказ, Мамед-
шах находился под стенами Герата. Узнав о прибытии государя в пределы
Закавказья, он тогда же повелел наследнику своему Наср-эд-Дин-мирзе
немедленно выехать в наши владения для приветствования от его имени
того, кому он был обязан короной. Наср-эд-Дин-мирза, которому в ту пору
не исполнилось еще 8 лет, считался правителем Адербейджана, и, само
собой разумеется, только с!е ]иге, тогда как с1е Ьс1о вся ответственность
лежала на известном в то время в целой Персии эмир-низаме Мамед-хане.
Последнему и было повелено сопровождать Наср-эд-Дина в
предстоявшую ему поездку. Кроме эмир-низама посольство составляли: мирза Таги,
министр финансов по военной части, впоследствии столь знаменитый
первый министр в Персии, убитый по шахскому приказу в 1852 году в
Кашане; драгоман российского консульства в Тавризе мирза Али-Экбер,
Сардарский двореи, в Эривани. Литография Г. Гагарина
как главный переводчик посольства; Иса-хан, дядя и наставник принца,
мулла Махмуд-мулла-баши, его законоучитель, Мулла-Мамед, доктор,
20 человек артиллеристов и 180 человек разной придворной челяди. Вслед
за посольством были привезены Мамед-Тагир-мирзой подарки от Мамед-
шаха, состоявшие из 15 арабских и туркменских жеребцов, 48 кашмирских
шалей и нескольких пучков крупного жемчуга.
19 сентября 1837 года персидское посольство переправилось через Араке,
нашу границу с Персией, и в сопровождении высланного ему навстречу
генерального штаба полковника Мочульского прибыло в Эривань 2 октября, то
есть почти накануне приезда государя императора.
Во все это время стояла самая ненастная погода, а в день выезда государя
из Эчмиадзина дождь лил как из ведра и до того испортил дорогу, что его
величество, бросив экипаж, прибыл в Эривань верхом и в бурке.
Направившись прежде всего в собор, он отслушал молебен и затем отправился в алтарь,
где, между прочим, сделал замечание священнику за недостаточно
бережливое хранение вещей, пожертвованных собору государыней Александрой
Федоровной. Из собора его величество отправился в приготовленную для
него квартиру в сардарском дворце, живописно расположенном на берегу реки
Занги. Там, около 5-ти часов пополудни, был сервирован обед, за которым,
кроме свиты, присутствовали барон Розен и другие высшие лица военной
и гражданской администрации. Еще государь сидел за столом, как до него
начинали доноситься из собравшейся около дворца толпы крики: «арзымиз
вар коимирляр», то есть «у нас есть прошения, но не пускают». На вопрос его
величества, что это за возгласы, барон Розен было отвечал, что это крики
восторга по случаю приезда императора, но государь не удовольствовался
этим объяснением и приказал графу Адлербергу разузнать сущность дела.
Граф отправился и недолго спустя возвратился с целою кипою просьб, по
ближайшем рассмотрении коих многие оказались самого пустого
содержания и даже простыми белыми листами бумаги. По окончании обеда государь
лично отправился к толпе и в продолжительной, милостивой с нею беседе
имел случай выслушать много жалоб на полицейское и окружное начальство;
в особенности же, на окружных начальников; шарурского — капитана Фон-
Рентеля и сурмалинского — капитана Неверовского; остальные же окружные
начальники: эриванский — капитан Талызин и сардар-абадский — надворный
советник Зарецкий, были люди честные и благородные. Не избежал весьма
тяжких обвинений и нареканий сам областной начальник князь В.О. Бебу-
тов за слишком обильное обременение жителей натуральными повинностями
и допущение вопиющих злоупотреблений в местной администрации, что и
^>^Ъ 272 с^т-^
было причиною его смещения и отправки в Царство Польское, где он занимал
должность коменданта Замостской крепости. Впоследствии он был
возвращен на Кавказ в качестве командующего войсками в Северном Дагестане,
был начальником главного управления Закавказского края, а в Крымскую
войну командовал корпусом на кавказско-турецкой границе и разбил турок
при Башкадыкляре и Курукдере, за каковую победу удостоился получить,
состоя в чине генерал-лейтенанта, орден св. Андрея Первозванного. Князь
Бебутов скончался в 1858 году в чине генерала от инфантерии и в звании
члена Государственного совета.
Возвратившись во дворец, государь, утомленный физически, удалился в
опочивальню, приказав предварительно отдохновения заменить
приготовленную кровать свежим сеном. В этой самой комнате, после выезда его
величества, на стене оказалась надпись: «Николай, 5 октября 1837 года».
На следующее утро его величество полюбопытствовал осмотреть
городскую крепость. Поднявшись к одной из батарей, он долго всматривался в
крепостные постройки и, вспомнив, вероятно, громкие донесения графа Паске-
вича о взятии эриванских твердынь, выразился:
— Какая же это крепость; это просто глиняный горшок.
Из крепости государь отправился в госпиталь, где у самых ворот спросил
случившегося там начальника крепостной артиллерии капитана Модзалев-
ского:
— Что помещалось в этом здании при сардаре?
— Гарем, ваше величество.
— А сколько у сардаря было жен?
— Про то знает гвардия вашего величества, — ответил находчивый
капитан.
Ответ этот так понравился государю, что Модзалевскому был пожалован
орден св. Владимира 4-й степени.
По осмотре госпиталя, аптеки и кухни, император милостиво благодарил
госпитальное начальство за найденный во всем порядок и за прекрасный
присмотр за больными.
Возвратившись во дворец, государь принимал почетных жителей
области и затем удалился во внутренние покои, где имело представиться
персидское посольство. Прошло несколько минут, и перед государем предстал
Наср-эд-Дин, приведенный за руки эмир-низамом и бароном Розеном. Прием,
оказанный принцу, был самый благосклонный. Рассказывают, что государь
посадил принца к себе на колени и сказал: «Помни тот час, в который ты
сидел на коленях русского императора», и тут же подарил Наср-эд-Дину сня-
^>^^Ъ— 273 —<*=г^
тый с пальца драгоценный перстень. Прошло много после того лет, и, когда
мне привелось в 1853 году, в Ниаверане (близ Тегерана), представляться
Наср-эд-Дин-шаху, я лично убедился в том восторге, с каким шах
переносился в минувшее, припоминая свое свидание с могущественным соседом.
После всех ласковых приветствий, обращенных к наследному принцу и
эмир-низаму, государь перешел к действиям Персии, которая по наружности
хотя и оказывала желание сохранить с нами дружеские соседние связи, но, в
сущности, поступала неприязненно.
— Можно ли, — начал император, — считать дружественною державу,
которая принимает русских беглецов и, составя из них баталионы,
наименовала оные русскими. Приличие и достоинство России страждут от такого
нарушения дружбы, которая для пользы самой Персии должна бы остаться
всегда ненарушимою.
— Эмир-низам, — продолжал государь, — вы видите, что я говорю
хладнокровно, но истинное убеждение в неправильности направления, которое в
этом отношении приняло персидское правительство, заставляет меня
говорить с вами откровенно для избежания неприятных от того последствий.
На возражение эмир-низама, что это обстоятельство не было помещено
в туркменчайском трактате, его величество заметил, что он единственно
для сохранения собственного достоинства Персии запретил поместить эту
статью в трактат, тем более что исполнение ее было обещано Аббас-мирзой
графу Паскевичу.
— Впрочем, — сказал государь, — Мамед-шах не должен забывать те
смутные обстоятельства, в которых находился он и вся Персия по смерти Фетх-
Али-шаха, и что если спокойствие водворилось, то нельзя не сознаться, что
Россия, со своей стороны, употребила все зависящие от нее к тому средства
для благополучного окончания дел в пользу нынешнего шаха. Не полагайте,
что я от вас требую невозможного; возьмите пример от султана. Положение
России с Турцией в 1828 и 1829 гг. было то же, что с Персией в 1826 и
1827 гг. Султан меня не понимал, но как скоро узнал правоту моих видов и
требования, то и все недоразумения прекратились. Он выдает мне не только
переметчиков из России, даже принявших мусульманскую веру, но и тех из
русских подданных, которые бегают из Персии в Турцию, и мне остается
желать только, чтобы сношения мои с Портою оставались навсегда в таком
же положении, в котором ныне существуют.
— Прошу вас, — сказал в заключение государь эмир-низаму, — передать
мои слова шаху, присовокупя, что я положительно требую выдачи двух
русских баталионов и назначаю на то трехмесячный срок, и если по пред-
0
т\' п.-
*: 1
ставлению вашему в означенное время требование мое не будет исполнено,
то я, не объявляя вам войны, вызову миссию мою из Тегерана и прекращу с
вами всякие сношения. Прибытие персидских принцев39 в мои пределы мне
весьма тягостно, хотя правительство ваше еще ничего о них не упоминает,
но я, по требованию шаха, их выдам; буду, однако же, просить, чтобы их
не наказывали и чтобы шах, по усмотрению своему устроил их будущую
участь; но не полагайте, что я хочу выдачею принцев получить взамен бата-
лионы; нет, действия мои основаны на том, что требует приличие. Еще раз
повторяю мои слова и остаюсь в полной уверенности, что требования мои
будут исполнены. Может статься, что шах усомнится в справедливости
слов, вами от моего имени передаваемых, посему я нарочно оставил дядю
наследника, Иса-хана, дабы и он был свидетелем моих требований.
Так говорил император эмир-низаму, а 10 ноября того же года он писал
Мамед-шаху из Москвы:
«Любезнейший сын вашего величества вручил мне грамоту вашу.
Содержание оной, а также самый выбор лица, которое было назначено
для приветствования меня при посещении пограничных с Персией
областей, принимаю я новым доказательством искренней дружбы вашей и
постоянной воли навсегда упрочить существующую между нами приязнь.
Изъявляя вашему величеству благодарность мою за сей знак соседствен-
ной и дружественной внимательности, я в полной мере удостоверяю вас
во взаимстве чувствований моих и искренности желания о
благосостоянии вашем и подвластной вам Персидской державы. Сие самое взаимство
подает мне уверение, что вы обратите внимание на важный предмет,
который я поручил Мамед-хану эмир-низаму представить вашему величеству
и от которого зависят дальнейшие наши сношения. Мне приятно думать,
что справедливое требование, которое я объяснил эмир-низаму, получит
исполнение удовлетворительное для достоинства Империи, всемогущим
Богом мне вверенной, и что чрез сие укрепится еще более союз дружбы
между двумя соседственными нашими державами к вящему нашему
удовольствию и к несомненной пользе обоюдных подданных наших. Впрочем,
молю Всевышнего да сохранит вас под святым кровом Своим и да
ниспошлет вашему величеству благоденствие навеки ненарушимо».
Требование императора Николая не могло не произвести сильного и
глубокого впечатления на повелителя Ирана. Но как ни трудно было Мамед-шаху
уступить необходимости, он тогда же отдал приказ Кахраман-мирзе и эмир-
низаму собрать всех наших перебежчиков, живших в Адербейджанской
области, и передать их нашему консулу в Тавризе. Для лучшего же успеха
вывода наших дезертиров из Персии, туда был отправлен, по распоряжению
кавказского корпусного командира генерал-адъютанта Е.А. Головина,
капитан Альбрандт. Мы не считаем нужным касаться далее этого предмета, так
как читатель может познакомиться со всеми его подробностями из статьи
моей «Самсон Яковлевич Макинцев и русские беглецы в Персии»,
напечатанной в «Русской Старине», т. XV, стр. 770—804.
Отпустив персидское посольство, государь отправился в Эриванское
областное правление, в котором, за болезнью всех советников и самого
областного начальника В.О. Бебутова, старшим лицом оказался
секретарь Корнеенко. Его величество вошел в присутствие и, остановившись
перед своим портретом, начал высказывать крайнее неудовольствие
против вкоренившегося между чиновниками взяточничества и других
злоупотреблений, заключив свою речь грозно сказанными словами: «Служите
верою и правдою, иначе разнесу вас в пух». Воцарилась гробовая тишина,
и государь, сохраняя грозное выражение, вышел из присутствия и в тот же
день выехал в Тифлис.
Вслед за императором оставило Эривань и персидское посольство. 12
октября оно благополучно переправилось через Араке при Шарурском карантине,
где было встречено макинским правителем Али-ханом, а 21-го числа имело
торжественный въезд в Тавриз.
IV.
Дорога из Эривани в Тифлис. — Мост на Храме. — Прибытие в
Тифлис. — Полицмейстер подполковник Ляхов. —Доносы барона Гана. —
Развод от 1-го батальона Эриванского полка. — Неудовольствие императора
против князя Дадиани и ссылка его в Бобруйск. — Злоупотребление по
Эриванскому полку. — Суд над князем Да диани и приговор. — Бал в
Тифлисе. — Выезд императора.
Пребывание в Эривани, само собой разумеется, не могло произвести
особенно благоприятного впечатления на императора. Убедившись в
существавании весьма важных злоупотреблений и недостатков в
местной администрации, он вместе с тем видел всю трудность их устранения.
Но все это были только цветочки в сравнении с тем, что его ожидало в
древней грузинской столице, куда он направлял свой путь.
Дорога из Эривани пролегает через возвышенную плоскость и мимо
Дарачичага идет к Гокчинскому озеру, от которого круто спускается в
Делижанское ущелье. В описываемую эпоху дорога эта находилась в
Тифлис. С картины Н. Чернецова
невозможном состоянии. Если же присоединить к этому нескончаемые
ливни со всеми их последствиями, то мы не будем удивляться, если
государю случалось из экипажа пересаживаться на простую казачью
или обывательскую лошадь и совершенно одиноким являться на
почтовую станцию. Так, по крайней мере, это случилось в Делижане.
Проехав ущелье, государь достиг Акстафы, откуда повернул к известному
Красному мосту, на реке Храме, построенному, как гласит предание, в
царствование шаха Аббаса II, которому персияне любят приписывать сооружение
лучших архитектурных памятников точно так же, как грузины все относят к
царице Тамаре A182—1212 гг.) — этой почти единственной светлой личности
в их исторической летописи.
У Красного моста царский поезд остановился для перемены лошадей.
— Когда построен мост? — спросил государь.
— Еще в древние времена, — отвечал один из присутствовавших.
— Хорошо сохранился, — ответил его величество.
— Это от того, ваше величество, что ремонту не полагается, — произнес
лейб-гвардии Казачьего полка ротмистр Иловайский.
Государь улыбнулся, сделав вид, что не слышал этих слов.
7 октября он прибыл в Коды, где провел ночь, отпустив предварительно
барона Розена в Тифлис для нужных распоряжений по встрече его величества.
^-^Ъ 278 с^^
Переезд из Коды до Тифлиса, на протяжении 25-ти верст, совершается
по дороге, которая по свойству грунта и от проливных дождей оказалась до
того дурной, что лошади, не сделав половины пути, завязли в топкой грязи,
не будучи в состоянии поднять экипажа; пришлось прибегнуть к буйволам и
быкам и медленно двигаться вперед. Все это настолько задержало государя,
что он достиг Тифлиса не ранее 4-х часов пополудни.
На черте города его величество был встречен бароном Розеном, тифлисским
военным губернатором генерал-лейтенантом Брайко, грузинским гражданским
губернатором князем Палавандовым и другими чинами военной и гражданской
администрации. В числе прочих находился также полицмейстер подполковник
Ляхов, но в совершенно нетрезвом виде, за что был предан суду и по
высочайшему приказу, от 15 октября 1837 года, отставлен от службы, с назначением на
его место Нижегородского драгунского полка подполковника Маркова.
Приняв рапорт от генерал-лейтенанта Брайко, государь проследовал по
узкой улице Армянского базара к Сионскому собору, но он, на беду, оказался
запертым, так что его величеству пришлось войти в храм со стороны двора
через боковую дверь. Беспорядок этот произошел оттого, что тогдашний
экзарх Грузии, архиепископ Евгений, имевший привычку после обеда
предаваться отдыху, проспал приезд государя.
Из собора его величество проехал в дом корпусного командира. При самом
входе в приготовленные для него комнаты раздались такие сильные удары
грома, что население приписало это редкое, по позднему времени года,
явление дурному предзнаменованию. «Ну, быть беде», — говорило оно, и
предчувствие на этот раз его не обмануло.
С первого дня вступления на почву Закавказья император Николай
относился к барону Розену вполне благосклонно и милостиво, но с
приездом в Тифлис судьба его была решена. Причиной царского гнева был
сенатор барон Ган, прибывший на Кавказ в качестве председателя
высочайше утвержденной комиссии по преобразованию местных гражданских
учреждений и, как гласила народная молва, добивавшийся быть
переименованным в военный чин для получения звания корпусного командира. Он
сделал донос государю на вопиющие злоупотребления зятя барона Розена,
флигель-адъютанта полковника князя Дадиани40, в то время командира
Эриванского карабинерного полка.
Выслушав сенатора Гана, государь обратился к присутствовавшему при
докладе барону Розену и сказал: «Поступи с Дадиани как родственник
и начальник». Когда же Розен признал весь доклад сенатора клеветой,
то Ган вынул из портфеля и представил его величеству подлинный все-
^>^^_ 279 с^г^^
подданнейший отчет князя Палавандова с исправлениями и помарками
барона, как красноречивое свидетельство, что губернатор как бы лишен
правдоносить истину своему государю.
Государь взял отчет и, обращаясь к Розену, спросил:
— Почерк твой?
Розен побледнел и сознался.
— Ну, — произнес император, — этого я не прощу.
Между тем, в тот же день был назначен развод от 1-го баталиона Эри-
ванского карабинерного полка. Он происходил на Мадатовской площади,
на том самом месте, на котором впоследствии князем Барятинским был
устроен Александровский сад — одно из лучших украшений города. Еще
с раннего утра жители густыми массами начали стекаться к площади,
чтобы быть личными свидетелями готовившегося зрелища. Семейства
же барона Розена и князя Дадиани поместились на балконе выходившего
фасадом на площадь дома полковника Беглярова, главного переводчика
при корпусном командире.
Но вот вдали показался государь император, окруженный большой
свитой и быстро приближавшийся к площади. Еще несколько минут, и громкое,
восторженное «ура!» разнеслось по площади, в ответ на милостивое
царское приветствие.
Когда все смолкло, государь могучим повелевающим голосом произнес:
— Розен!..
При этом слове толпа вдруг отхлынула от площади и вмиг рассыпалась по
ближайшим улицам, откуда, несколько спустя, опять, хотя и боязливо, начала
собираться к прежнему месту. Причиной обуявшей всех зрителей паники
было то, что им вместо «Розен» послышалось «розог».
Розен приблизился к государю. Вслед за ним его величество потребовал
князя Дадиани. Окинув его грозным величественным взором, император
в самых сильных и строгих выражениях начал высказывать против него
свое крайнее неудовольствие, упомянув, что флигель-адъютанты
обращаются в подрядчиков, эксплуататоров, что они не поддерживают царского
к ним доверия, унижая свое высокое звание, и кончил тем, что приказал
генерал-лейтенанту Брайко снять с князя Дадиани аксельбанты и передать
их молодому Розену. Вместе с Розеном был назначен флигель-адъютантом
барон Врангель, впоследствии столь видный кавказский деятель. Затем,
обратившись снова к Дадиани, государь грозно произнес: «В Бобруйск».
Осужденный тотчас же был посажен на заранее приготовленную для него
тройку и в сопровождении жандарма отправлен по назначению. Ему разре-
шили только проститься с женой, которую он нашел в обморочном
состоянии, вследствие сильного потрясения от всего случившегося.
Во время этой раздирающей сцены престарелый и убитый горем Розен
стоял около императора и, прильнув головой к царской груди, обливался
горькими слезами.
Когда все было кончено, государь пропустил баталион церемониальным
маршем, простился с солдатами, и, сев в коляску, поехал в военный госпиталь.
Такова была судьба, постигшая Дадиани. Из предварительного дознания,
произведенного Васильчиковым, обнаружилось:
Васильчиков, подъезжая к Манглису, штаб-квартире Эриванского
карабинерного полка, встретил толпу людей, которая на вопрос «Куда идет?»,
отвечала: «На завод (винокуренный) князя». «Да кто вы такие?» —
спрашивает Васильчиков. «Карабинеры», — отвечают ему. Услышав это, он сам
отправляется на завод и собирает показания. Оказывается, что
злоупотребления были вопиющие. Приведем несколько примеров.
Однажды князю Дадиани донесли, что принадлежащие ему верблюды
не едят лепешек, так как мука оказалась затхлой и гнилой. «Отдать людям в
пищу», — приказывает полковой командир. То же распоряжение делается с
мукой, которую отказывается принимать Ицко — еврей, управлявший
княжеским винокуренным заводом.
Другой пример. Случилось, что бабы-солдатки отказались идти на
сенокос. Когда об этом узнал Дадиани, то приказал десятую высечь розгами.
В числе осужденных была солдатка, в ту пору беременная. Не смея
освободить ее от наказания, решились сделать для живота выемку в земле, и
когда это оказалось неудобным, решили высечь ее стоя. Сказано — сделано.
Когда избитую бабу привели домой, то при раздевании обнаружилось, что
сапоги были наполнены кровью. В ту же ночь она разрешилась и, к общему
удивлению, благополучно.
Не решаясь более испытывать терпения читателя рассказами о других
возмутительных поступках князя Дадиани, ограничимся упоминанием, что
подобное поведение не могло не возбуждать общего, весьма справедливого,
против него негодования, которое, в особенности, ясно обнаружилось при
очных ставках с Золотаревым — адъютантом и строгим исполнителем
приказаний князя Дадиани, которому бабы прямо говорили: «Что, взяли? Крови
нашей много выпили, а все-таки бледны».
Но, осуждая князя Дадиани, мы не можем не сказать, что большая доля
участия в допущенных им злоупотреблениях должна лечь на совесть
баронессы Розен — женщины алчной и сребролюбивой, пользовавшейся громад-
. ^>^^ъ— 281 —(^г^^
ным влиянием над мужем и нанесшей, нет сомнения, своим образом действий
смертельный удар служебной его карьере.
Между тем, флигель-адъютанту Катенину (впоследствии генерал-
адъютант и оренбургский генерал-губернатор) было повелено произвести
императорский смотр Эриванскому полку и формальное следствие о
действиях полковника князя Дадиани, с тем, чтобы донесение его послужило
основанием суждений военного суда. Когда судебное дело было окончено, и
государю императору представлен, в 1840 г., в Динабурге, доклад генерал-
аудиториата, приговорившего Дадиани к лишению чинов, орденов,
княжеского и дворянского достоинств и к записанию в рядовые, то его величество
повелел: лишив полковника Дадиани чинов, орденов, княжеского и
дворянского достоинств и вменив ему трехлетнее содержание в каземате в
наказание, отправить на безвыездное пребывание в Вятку. Впоследствии ему было
разрешено жить безотлучно в Москве, а в 1856 году, по случаю коронации
императора Александра II, возвращены чин полковника (в отставке), ордена
и княжеское достоинство. Он умер в Москве, в начале шестидесятых годов.
11-го числа в доме корпусного командира был бал, открытый самим
императором с супругой князя Палавандова, урожденной княжной Орбелиани.
Баронесса Розен, под впечатлением постигшего ее семью несчастья,
отказалась было, под предлогом болезни, принять участие в торжестве, но по
приказанию его величества должна была явиться. Бал прошел довольно оживленно
и кончился далеко за полночь.
С бала государь удалился в свои покои и, предаваясь отдыху, начал
готовиться к отъезду.
V.
Выезд из Тифлиса. — Избежание катастрофы императором. — Душет-
ский исправник. — Прибытие вДушет. — Осмотр госпиталя. — Встреча со
священником. — Прибытие в Ставрополь. — Выставка и открытие мужской
гимназии. — Предположение государя основать город на Кубани. — Аксай. —
Встреча с наследником-цесаревичем. — Приезд в Москву. — Расходы. —
Заключение.
Наступило утро 12 октября. Тучи тяжелым сводом сомкнулись над
городом, угрожая разразиться ливнем. Около дома корпусного
командира была заметна какая-то торопливая суета. Но вот из ворот
домового сада, в открытой коляске, выехал император, с сидевшим около
него графом Орловым. За императором в нескольких экипажах после-
Ананур. С картины Г. Кондратенко
довала свита, а из местных властей только исправлявший должность
тифлисского исправника — Михайлов. Самого барона Розена здесь не
было, так как он, вследствие сильного нравственного и физического
утомления, проспал выезд государя.
В расстоянии полверсты от города начинается крутой спуск, который
в самом почти начале делает крутой поворот к протекающей внизу реке
Вере, от которой дорога снова идет в гору. На этом-то спуске ямщик, не
затормозив экипажа, начал спускать коляску, но, едва он достиг
поворота, как выносные лошади перебежали вал, за которым находился
глубокий ров, коляска начала опрокидываться, и только удачный прыжок
государя предупредил катастрофу. Экипаж остался сломанным, и его
величество нашелся вынужденным продолжать путь верхом.
— Атаман (Леонов) твой не рассердится, что я взял у тебя лошадь? —
обратился государь к сопровождавшему его казаку.
— Извольте садиться, — отвечал казак, — я приму вину на себя.
В то самое время на место происшествия прибыли князь Палавандов, а за
ним и барон Розен.
— Благодарю, князь, за угощение, — произнес государь, обращаясь к
губернатору.
Доехав до Мцхета, его величество пересел в коляску, высланную туда из
Тифлиса.
В Гартискаре, где была первая перемена лошадей, императору
представился выехавший на границу своего уезда душетский исправник,
отличавшийся крайне безобразной наружностью.
— Как фамилия? — спросил государь.
— Пригожий, — ответил исправник.
Государь посмотрел на него и улыбнулся.
В Душете, где государь впервые после сделанного переезда заговорил с
Розеном, во всей подробности был осмотрен госпиталь.
— А где кухня? — спросил государь у сопровождавшего его смотрителя
госпиталя Гозе.
Гозе, не заметив стоявшего за ним доктора коллежского асессора Грос-
шупфа, указывая его величеству дорогу, сделал такой сильный размах рукой,
что доктор от полученного им удара едва и с трудом удержался на ногах.
Сцена эта вышла до того комична, что государь едва удержался от смеха.
За Душетом следовал Ананур. Миновав это место, царский экипаж вдруг
остановился вследствие совершенно неожиданного и крайне странного
случая. Дело в том, что из бокового ущелья, выходящего на дорогу, выехал на
Мцхет. С картины К. Н. Филиппова
клячонке священник-грузин, в полном облачении, с крестом и дымившимся
кадилом в руке.
— Это что? — спросил удивленный император.
— Священник из ближайшего аула, призывающий над вашим величеством
благословение Всевышнего и желающий вам счастливого пути.
Встреча эта была видимо неприятна государю, но он отдарил и милостиво
отпустил священника.
14 октября его величество, оставив за собой Владикавказ, быстро
приближался к Екатеринограду, откуда, после спокойно проведенной ночи,
проследовал через Пятигорск в Ставрополь, куда прибыл 17 числа, в 7 часов
вечера. Спустя часа два прибыл командовавший войсками на Кавказской
линии генерал Вельяминов, в доме которого остановился государь и без
которого его величество не хотел обедать, несмотря на сильное утомление
от дороги и жестокой зубной боли.
18-го государь посетил губернскую выставку, устроенную в вельяминов-
ской кибитке, и лично открыл мужскую гимназию.
Что касается самого Ставрополя, то он не понравился государю,
желавшему его упразднить и вместо него основать город на Кубани. Но
Вельяминов сумел отклонить эту мысль объяснением условий, парализующих
экономическое развитие города, в числе которых главное заключалось в
слухе о причислении граждан к казачьему сословию, уверяя притом, что с
устранением этого слуха Ставрополь начнет быстро развиваться. Государь
несколько минут, по-видимому, колебался, но, наконец, взяв перо, сказал:
«Только уважая твое ходатайство, Алексей Александрович, оставляю город
на месте», и при этом утвердил поднесенный ему план города, обещая
оказать ему впоследствии льготу, о которой лично ходатайствовал Вельяминов.
Вообще, нужно сказать, что государь был все время как-то особенно
милостив к Алексею Александровичу.
18 октября, в 4 часа пополудни, государь выехал из Ставрополя, 19-го
прибыл в Аксай, где был встречен наследником-цесаревичем, а 26-го числа, в
7 часов вечера (через Новочеркасск, Воронеж и Тулу) прибыл в Москву.
Путевые издержки по переездам императора Николая Павловича в
пределах Кавказского края составили сумму в 143438 р. 59 к. серебром. Лошадей
было загнано до 170.
Так кончилось путешествие государя по Кавказу, заранее известное в Европе,
несколько ближе познакомившее его величество с отдаленной окраиной его
империи и имевшее ближайшим последствием отозвание барона Розена и назначение
на его место генерал-адъютанта Евгения Александровича Головина.
Недоразумения и несогласия, возникшие на Кавказе после выезда
князя Воронцова между генералом Реадом и командовавшим корпусом на
кавказско-турецкой границе князем Бебутовым, ускорили назначение в
этот край генерал-адъютанта Н.Н. Муравьева. Ничему в жизни, казалось,
не радовался он так, как этому назначению: с одной стороны, обширное
поприще, на котором предстояла возможность удовлетворить даже самому
притязательному честолюбию, с другой — как нельзя более удобный случай
свести старые счеты с некоторыми из своих недоброжелателей, среди коих
едва ли не самое видное место занимал князь Воронцов, — все это рисовало
перед ним открывавшуюся роль в самых заманчивых красках. Но расчеты
его в обоих случаях оказались несостоятельными. Проследим в нескольких
словах его кратковременную здесь деятельность в звании наместника.
Назначение Муравьева последовало 29 ноября 1854 года. Оставив
Петербург и прожив несколько дней в Москве, он, в начале января 1855 года, был
уже в пределах вверенного ему края.
НШШ@Г^К"
^Ш^тШшШШш
&&ШшШя
-; ^ —
1 - :Щ1ЭД|
^^^^^^ш
к ^Ш^^ШшШа^^^^
Прежняя служба Муравьева
на Кавказе, предпринятая им
отсюда, по поручению генерала
Ермолова, поездка в Хиву,
участие в последней войне с
Персией и последовавшей за ней
войне с Турцией, командование
в 1833 году русским отрядом на
Босфоре, наконец,
начальствование над отдельными частями
войск внутри империи, — все
это, вместе взятое, заставило в
России смотреть на него, как на
замечательный военный талант.
Кроме того, он пользовался
репутацией строгого, но
справедливого начальника и,
вдобавок, человека не только
образованного, но по-тогдашнему — и
ученого, в особенности же
хорошего ориенталиста. Но не так
смотрел на него Кавказ: знакомый с ним еще со времени командования этим
краем генерала Ермолова и графа Паскевича, он помнил лишь его
педантически суровый характер, а потому большая часть кавказцев ожидала со
страхом и трепетом нового наместника. Нашлись даже личности, которые
неотразимому влиянию этого именно чувства приписывали смерть начальника
резервной дивизии Отдельного Кавказского корпуса, генерал-лейтенанта
Варпаховского, приключившуюся ему 20 января 1855 года в Ставрополе, то
есть на другой день по прибытии генерала Муравьева в этот город.
После десятидневного пребывания в Ставрополе, посвященного приему
разных депутаций и ознакомлению с положением тамошних дел, Муравьев
29-го числа выехал на правый фланг Кавказской линии по тракту на
Прочный Окоп. 11 февраля он прибыл во Владикавказ, а 15-го выехал на левый
фланг линии, где посетил крепости Внезапную и Грозную — этот важный в
данное время стратегический оплот против чеченцев, хорошо ему знакомый
со времени первого служения на Кавказе.
Крепость Грозная основана в 1818 году генералом Ермоловым на берегу реки
Сунжи. До того здесь не было поселения, и Алексей Петрович, руководствуя
Генерал Н. Н. Муравьев
и наблюдая лично за земляными и другими работами, устроил себе ту,
приобретшую впоследствии почти историческую известность, землянку, из которой
исходили его распоряжения по краю. Более удобного помещения, в то время и
при тогдашних обстоятельствах, нельзя было и требовать. Но 1етрога ти1апшг
(времена меняются — Ред.): спустя 37 лет Муравьев нашел Грозную
обстроенной и населенной крепостью, в которой ничто, казалось, не напоминало
прошлого, кроме разве и поныне сохранившейся во дворе дома, построенного под
помещение начальника левого фланга, землянки, составляющей исторический
памятник славного командования на Кавказе генерала Ермолова.
Новое ли здание по своему европейскому комфорту, проникнувшему и в
это, тогда еще дикое и пустынное, захолустье, составляющее резкий контраст
со скромной землянкой знаменитого кавказского героя, или другие какие
причины невыгодно повлияли на Муравьева, — мы не предрешаем; дело только
в том, что он из Грозной адресовал к Ермолову известное письмо,
наполненное укором и выходками против современных кавказцев; вскоре после
того письмо это, — конечно, не без ведома его автора, — было
распространено в списках между публикой, на которую оно произвело крайне тяжелое
впечатление. Мы не сообщаем самого письма, так как оно уже напечатано в
VI томе «Русской Старины» (см. стр. 542 и 543), где оно приведено дословно.
Понятно, что оно не могло быть пройдено молчанием. И действительно, едва
только письмо получило гласность, как явился и ответ (см. VI том «Русской
Старины», стр. 544—546).
Возражения со стороны Муравьева на ответное письмо не последовало,
надо думать, потому, во-первых, что это было бы неприятно Ермолову,
который, как тогда говаривали, остался недоволен и самым письмом Муравьева;
а во-вторых, Муравьев, по складу своего ума и характера, никогда не
снизошел бы до того, чтобы вступить в открытую полемику с подчиненными, коих
убеждения он не только не разделял, но и не уважал, как бы даже
основательны они ни были.
В последних числах февраля Муравьев переехал горы, направляясь
к Тифлису. Не доезжая Ананура, его настиг фельдъегерь с известием о
смерти императора Николая. Обстоятельство это его задержало на
некоторое время в городе Душете. Туда к нему выехали навстречу начальник
штаба Кавказской армии — генерал-адъютант князь Барятинский
(впоследствии наместник и генерал-фельдмаршал), генерал-интендант
Кавказской армии — генерал-майор Калустов и директор канцелярии
наместника — действительный статский советник Щербинин. Раньше других
прибыл Щербинин. Войдя в комнату, он застал Муравьева стоящим около
камина в глубоком раздумье; лицо его выражало сильную скорбь, и крупные
слезы по временам падали из его глаз. Не было сомнения, что полученная
роковая весть произвела на него потрясающее действие. Вечером,
накануне выезда из Душета, он отправлял курьера к тифлисскому коменданту
О.Ф. Роту с приказанием немедленно объявить войску в городе о кончине
государя. Письмо было доставлено к коменданту за час до полуночи.
Наконец, 1 марта Муравьев имел въезд в Тифлис. За городской чертой ему
было устроена встреча. Генерал Рот находился тут же.
— Исполнили мое приказание? — обратился он к нему.
— Нет! — был ответ.
— Почему?
— Потому что я не решился идти к солдатам ночью, разбудить их и
объявить, что они лишились отца, которым они считали покойного государя. Вот
если бы умерли вы или я — это другое дело.
Муравьев нахмурился и отошел.
2 марта он на Александровской площади, вместе с войском и народом,
присягал царственному преемнику в Бозе почившего императора.
И.
С приездом Муравьева общественная жизнь в Тифлисе видимо стала
утрачивать ту привлекательность, которая придавала ей какой-то особенный,
своеобразный отпечаток. То же самое замечалось и в некоторых других
местностях Кавказа, хотя далеко не в одинаковой степени. Словом, отсутствие
князя Воронцова с каждым днем становилось чувствительнее, и только что
пережитое былое скоро перешло в область воспоминаний.
Начав службу в бывшей канцелярии наместника при этом маститом
вельможе, в распоряжении которого я, по высочайшему повелению был назначен
в конце 1851 года, мне привелось быть свидетелем перелома, составляющего
одну из самых грустных страниц в новейшей летописи Кавказа.
Известно, что Муравьев вступил в управление Кавказом в тяжкую для
России годину. Война была в полном разгаре; материальные и физические
силы наши, после крайнего напряжения, истощались, а лучшие боевые
генералы один за одним сходили с военного поприща. К довершению этого,
по России внезапно распространилась роковая весть о смерти государя.
Известие это, достигшее Кавказа одновременно с прибытием Муравьева,
туземное население сочло за дурное предзнаменование: «Тяжелою ногою, —
говорило оно, — ступил он на почву нашу и не видать нам от него добра».
В словах этих слышался голос правды.
Но помимо этих, так сказать, чисто внешних обстоятельств, истекавших из
общего положения дел того времени, на общество произвел тяжелое
впечатление и личный характер Муравьева, в особенности же его несговорчивость,
придирчивость и то крутое обращение, которому, за немногими
исключениями, подвергались все, приходившие с ним в какое-либо соприкосновение.
После всего сказанного становится понятным, почему многие из лиц
служащих, между которыми были и люди семейные, начали выезжать в Россию
и устраивать там дальнейшую судьбу свою. Тифлис видимо пустел и только
иногда, в дни отсутствия из него Муравьева, сквозь мрак напускного
бюрократизма и водворившегося затишья, пробивался луч оживления и раздолья,
которыми отличалось предшествовавшее десятилетие...
8 марта 1855 года Муравьеву представлялись чиновники канцелярии
наместника, в которой я занимал весьма скромное место. Тут же
присутствовали и лица, состоявшие при особе князя Воронцова. Не могу не упомянуть
здесь о следующем обстоятельстве.
Князь Михаил Семенович, как известно, не был взыскателен
относительно парадной формы; гражданские мундиры, особенно низших
классов, были у нас в его время большой редкостью. Накануне же приезда
^>^^Ъ 291 с^г^^
Муравьева вопрос этот сделался чуть ли не жизненным вопросом.
Чиновники всех рангов и степеней, как угорелые, бросились во все стороны:
кто приобретал мундир у портных-торгашей, кто нарочно его заказывал;
третьи, наконец, обеспечивались на этот счет обещанием знакомого, так
как чиновники разных учреждений представлялись не вдруг. При этом,
в обуявшей всех суматохе, не принималось в соображение, приходился
ли мундир по росту и какой должности или ведомству он был присвоен.
Ввиду всего этого, картина вышла не без комизма. Но вот в приемную
залу вошел Муравьев.
После обыкновенного приветствия, он упомянул о прекрасной
репутации, какой пользовалась канцелярия в России, и о тех лестных отзывах,
какие ему довелось слышать о ней от генерала Закревского, в проезде через
Москву. Затем он стал знакомиться с каждым порознь, причем к
некоторым отнесся не совсем благосклонно. Так, например, графа В.А.
Соллогуба он спросил:
— Вы автор «Тарантаса»? — и, получив утвердительный ответ,
продолжал: — Ну, так можете сесть в ваш тарантас и уехать.
15 марта графа Соллогуба уже не было в Тифлисе.
Вообще же дело на этот раз обошлось довольно благополучно. Но нельзя
того же сказать о первом приезде просителей. По поговорке, что новая метла
хорошо метет, к Муравьеву явилось около 60-ти человек с самыми
разнообразными прошениями и до 30-ти туземок, в чадрах, за денежным пособием, в
котором им почти никогда не отказывал князь Воронцов, и на которое они
рассчитывали, тем более что, по случаю военного времени, цены на жизненные
потребности поднялись до крайних размеров. Но каково же было их
удивление, когда им было категорически отказано, с приказанием на будущее время
не являться с подобными глупыми просьбами. Что касается других
просителей, то и они, за редкими исключениями, получили не лучшее удовлетворение.
Одного офицера (Кунцевича), имевшего несчастье лишиться ноги в одной
схватке в Чечне и грудь которого была украшена Владимирским и
Георгиевским крестами, он даже приказал посадить на гауптвахту за то, что, требуя
взыскания с одного военного медика за бесчестье, нанесенное его сестре, он
при изложении дела не согласовался с показаниями тифлисского коменданта.
В следующие приемные дни число просителей ограничивалось 6 и никогда
не превышало 10.
Особенно врезался в моей памяти следующий случай.
Муравьев имел привычку после утренних занятий отправляться на
прогулку. Однажды, по выходе его из дому, к нему подошел солдат и подал про-
шение, в котором жаловался на своего ротного командира. Муравьев взял
бумагу, прочел ее и обратился к солдату со следующими словами:
— Приму твое прошение, потребую дело, рассмотрю его лично; будешь прав —
взыщу с ротного командира, нет — пройдешь сквозь строй. Выбирай!
Солдат помолчал и, рассудив, что у сильного бессильный, хотя бы и
правый, всегда виноват, взял прошение и скрылся.
Все эти и им подобные случаи, получая гласность, разумеется, не
слишком-то располагали в пользу нового наместника и подавали повод к не
совсем благоприятным о нем отзывам.
— Ничего, — говорили туземцы, — пусть попьет курской воды —
переменится.
Но на перемену было мало надежды. Когда Муравьеву сообщали о
подобных поговорках, он отвечал просто:
— Не стану я пить воды, когда есть кахетинское (вино).
Муравьев был человек вполне русский не только по рождению, но и по
природным наклонностям. Среди бесчисленных и самых разнообразных
дел по всем отраслям обширного управления краем, он вспомнил даже о
русской бане, любимой им до страсти, и которую заменить ему не могли
даже прославленные тифлисские минеральные воды. Но как имевшаяся в
городе баня также не совсем пришлась ему по вкусу, то он велел построить
себе баню в саду при наместническом доме. Баня эта уцелела и поныне в
память кратковременного его пребывания на Кавказе. В ней-то он любил
зачастую, преимущественно в утренние часы, наслаждаться под вениками
парильщиков, задыхавшихся от нестерпимого жара, который на Муравьева,
по-видимому, действовал как-то особенно и до того возбуждал его
служебную энергию, что он, забывая всякое приличие, тут же, в образе первого
человека, от некоторых должностных лиц принимал доклады... Это
выпадало на долю в особенности тифлисского старшего полицмейстера,
подполковника Сиверикова, который в урочный утренний час являлся к нему,
по обязанности, с суточным рапортом о состоянии города.
Но странностям и причудам Муравьева не было конца. Так, например, он
сделал распоряжение, чтобы при докладах директора канцелярии
присутствовали его адъютанты, и это для того, говорил он, чтобы они
знакомились с делами и приучались их обслуживать. Адъютанты присутствовали
стоя. Один из них, его любимец, подпоручик гвардейской конной
артиллерии Александр Корсаков (впоследствии флигель-адъютант) имел привычку,
по выходе из кабинета, тут же вертеться колесом в знак удовольствия, что
вырвался на свободу.
Не могу не рассказать еще следующего забавного случая.
Вторжение лезгин, в начале июля 1854 года, в Кахетию заставило
Муравьева на первых же порах обратить особенное внимание на
лезгинскую кордонную линию. Ему хотелось, прежде всего, уяснить себе вопрос:
каким образом столь смелый прорыв горцев на плоскость и в такой
значительной массе мог быть произведен при бдительности нашего кордона, и
затем изыскать средства к предупреждению подобного впадения, которое,
при тогдашней нашей войне с союзниками, могло иметь для нас весьма
опасные последствия. В этих именно видах и для ближайшего
ознакомления с местностью, он приказал подполковнику генерального штаба
М.И. Астафьеву, в то время начальнику штаба на лезгинской кордонной
линии, явиться к нему для разного рода объяснений. В назначенный час
офицер был в кабинете Муравьева; потребовалась карта Кавказа.
— Поищите ее там, на полке, — обратился к нему Муравьев с своею
обычною суровостью, указывая на книги и бумаги.
Тот, к кому были обращены эти слова, конечно, не мог не засуетиться с
первого раза. Нужно было время, чтобы ориентироваться в незнакомом
кабинете и найти карту в груде разных бумаг.
Но Муравьев, спустя какую-нибудь минуту, с видимым нетерпением
говорил:
— Офицер генерального штаба, а карты найти не может!
Как будто звание это давало право на нечто, весьма близкое к всеведению...
Около половины марта Муравьев получил высочайшее повеление об
отправлении в Тегеран одного из кавказских генералов со свитой, для
доставления Наср-Эддин-шаху известительного письма государя, которым
его величество уведомлял шаха о восшествии своем на престол. Выбор пал на
генерал-майора Брусилова, а в свиту были назначены: полковник Бартоломей,
подпоручик Корсаков, я, доктор Шнейдер и, кроме того, 10 человек
конвойных казаков при хорунжем Заридзе.
Накануне нашего выезда в Персию мы обедали у Муравьева. Случай этот
дал мне возможность ближе, так сказать, лицом к лицу, узнать своего нового
начальника, хотя, откровенно говоря, я не слишком был этим доволен. Вот
что произошло.
Когда все приглашенные собрались, и я в числе других подошел к
закуске, Муравьев спросил меня, в каком университете и по какому
факультету я кончил курс?
— В Петербургском, — отвечал я, — по разряду восточной словесности и
затем довольно долго жил в Персии.
^5^-^Р—
— Ну, — заметил он, —
не многому же можно было
научиться в вашем
университете.
Слова эти затронули мое
самолюбие, но на этот раз я
смолчал.
Сели за стол. Во время
обеда Муравьев, обращаясь
ко мне, спросил, что значит
слово п ^геззе.
— Негритянка, — отвечал
я, уверенный, что дело идет о
значении французского слова.
Муравьев улыбнулся,
покачал головой, видимо
неудовлетворенный ответом.
Я понял, в чем дело, и тут
же продолжал:
— Если мой ответ вас
не удовлетворил, то
виноват, отнюдь, не я. Вы, вероятно, имели в виду значение арабского слова, то
есть ш§п5, в переводе — подагра, в таком случае его следовало произнести
несколько иначе. Впрочем, — заключил я, — верное произношение слов
данного языка требует известного знания и навыка...
Муравьев вспыхнул, заметив мне, чтобы я не забывал, с кем говорю.
Я повиновался, довольный, что достиг цели.
Несколько дней спустя я был уже на пути в Персию.
Князь Д.О. Бебутов
III.
5 апреля 1855 года Муравьев отправился в Кутаис, а оттуда, в
сопровождении начальника Гурийского отрядя, генерал-майора князя Мухранского,
прибыл 9-го числа на границу Мингрелии. В Сартианах, где находился
лагерь наших войск, его встретил восьмилетний владетель Мингрелии —
князь Николай Дадиани, с которым он в тот же день прибыл в Кваши-
хори, к его матери, княгине Екатерине Александровне, родной сестре Нины
Александровны Грибоедовой. Это была старая знакомая Муравьева, кото-
рый знал ее еще ребенком в доме ее отца, князя Чавчавадзе, с которым
был очень близок в первое служение на Кавказе. Пробыв несколько дней
в Квашихорах, он 12 апреля совершил поездку в Зугдиди, посетив на пути
Хопский монастырь. На следующий день он возвратился в Квашихори, а
15-го, простившись с княгиней Дадиани, отправился в Озургеты на смотр
расположенного там отряда. Затем он через Кутаис и Тифлис, где оставался
до 10 мая, выехал к действующему корпусу на кавказско-турецкой границе.
По прибытии в Александрополь, где его встретил командовавший до этого
корпусом князь В.О. Бебутов, — он тогда же вступил в главное
начальствование войсками, приветствовав их следующим приказом:
«Принимая главное начальство над действующим корпусом,
приветствую вас, воины Кавказа! Более полвека с гордостью и изумлением
Россия внимает подвигам вашим; весть о них давно достигла и за пределы
обширного нашего отечества.
Уже 25 лет прошло с той поры, когда я считал себя в рядах ваших. Из бывших
тогда боевых сподвижников и товарищей только немногих нахожу теперь среди
вас, — их сменило новое поколение; но и в нем встречаю прежний дух геройства.
Славные предания прошедшего всегда будут перед вами. Их изучайте, им
следуйте. Среди вас взрос и прославился Котляревский; пусть имя его всегда
будет в памяти и сердце вашем, как пример всех воинских доблестей.
Воин-христианин, строгий к себе, Котляревский был строг и к
подчиненным, уклоняющимся от исполнения своего долга. Он любил и оберегал
солдата, сам разделял с ним труды и лишения, неразлучные с военным бытом.
Он не пренебрегал строем, в дисциплине видел он залог нравственной силы, а
потому и успеха, — и войско понимало и любило его. С именем Котляревского
передало оно потомству имена Ахалкалаки, Асладндуза и Ленкорани, где с
малыми силами поражал он сильных врагов.
Благоговея перед правилами Котляревского, среди вас, воины Кавказа,
буду искать ему подобных и найду их.
Для России настала година испытания. Уже многие сотни тысяч ратников
ополчаются на защиту родного края, воскрешая в памяти народа бессмертное
время войны Отечественной. Станем же и мы, полные рвения и готовности,
за святое дело. Вспомним недавние подвиги, еще свежие в памяти неверных,
и грянем все дружно, с единодушием, с теплою верою в правосудие Божие, на
нечестивого врага России и православия.
Командующего действующим корпусом князя В.О. Бебутова, достойного
вождя победителей Баш-Кадыклара и Кюрук-дара, сослуживца молодых
лет моих, прошу принять выражения душевного моего уважения к подвигам
*2^1=Ъ 297 —с^^
его, охранившим край. В Бозе почивший император уже гласно признал
заслуги его; себя считаю только вправе всеподданнейше довести до
сведения всемилостивейшего Государя о том отличном состоянии, в коем я нашел
войска, вверенные начальству генерал-лейтенанта князя Бебутова».
Таков был отзыв Муравьева, между прочим, о князе Бебутове, которого он
вслед за сим отпустил в Тифлис, поручив ему войска, не входившие в состав
действующего корпуса.
Но спрашивается, что же побудило сложить с достойного вождя
командование и самому заступить его место, и насколько выиграло в этом отношении
само дело? Вопрос этот разрешается просто.
Прежде всего заметим, что Муравьев смотрел далеко не равнодушно на
военные подвиги своего старого товарища, который не мог не возбудить в
нем чувства весьма понятной зависти. К тому же известно, что он был крайне
честолюбив и что именно это свойство заставило его еще в 1827 году, в
последнюю войну нашу с Персией, вместе с князем Эристовым занять Тавриз, что,
однако, кроме неудовольствия графа Паскевича, не принесло ему никакой
пользы. В описываемую же эпоху вся власть сосредоточивалась
исключительно в его руках; а потому, имея полную возможность располагать
движениями наших войск, он не мог не ожидать блестящих результатов, тем более,
что твердо был уверен в своем громадном военном таланте, ввиду которого не
только не находил себе равных, но, напротив, считал всех далеко ниже себя.
После сказанного мною, кажется, я не впаду в ошибку, если выражу
догадку, имеющую все шансы вероятности, и скажу, что затаенная цель
Муравьева с принятием главного начальствования над действующим
корпусом состояла в том, чтобы взять Каре, пройти Аббас-Туманским ущельем
в Имеретию, разбить Омер-пашу и получить фельдмаршальский жезл.
Но Муравьев забыл, что между Карсом 1828 года и Карсом 1855 года
была разница огромная. На этот раз он был вполне обеспечен, чтобы
выдержать продолжительную осаду, и то, чего не сделала к его обороне природа,
довершило искусство. Словом, планы Муравьева рушились, и горький опыт
показал всю несостоятельность его стратегических соображений.
Я не стану входить здесь в описание подробностей военных действий под
главным его начальством в азиатской Турции, а также неудачного штурма
Карса, стоившего нам около 9 тысяч человек прекрасного войска и не раз уже
бывшего предметом специальных монографий. Мне остается разве привести
собственные слова генерала Виллиамса, который открыто говорил в Тифлисе,
что русских считали положительно сумасшедшими, когда они без фашин и
лестниц пошли на штурм крепости, которая и без того через несколько дней
Штурм Карса. 1828 г. С картины Я. Суходолъского
должна была сдаться, будучи доведена продолжительной блокадой до такой
крайности, что гарнизону угрожала голодная смерть.
Нет сомнения, что Муравьев глубоко сознавал свою ошибку, но было
поздно, — и, вместо лавров, которыми он мечтал украсить свою голову,
он стяжал одни упреки и общее неудовольствие. Что касается собственно
войска, то, не пользуясь в среде его популярностью и прежде, он, тем менее
мог рассчитывать на особенное расположение его после штурма,
которым солдаты, случалось, подчас отваживались его уколоть. Так,
например, известно, что когда он, прогуливаясь однажды по лагерю, остановился
около небольшой кучки солдат и спросил: «Отчего, ребята, не играете в
городки?», ему прямо отвечали: «Да наигрались под Карсом».
После неудачи 17 сентября 1855 года в войске исчезла всякая вера в
умение Муравьева вести его к победам, везде сопровождавшим князя Бебутова,
против которого, по общему мнению, не сдобровал бы и Каре. К этому
убеждению не можем не присоединиться и мы. Преимущество князя Бебутова
над Муравьевым сразу бросалось в глаза. Будучи почти одних лет, они оба
посвятили себя службе военной, которую проходили с равным усердием. Дело
только в том, что князь Бебутов был одарен способностями, несравненно
более обширными, чем Муравьев, не выдвигавшийся из ряда людей самых
обыкновенных, — и то, что одному доставалось легко, другой приобретал
долгим терпением и усидчивым трудом. К тому же, и самое поприще
деятельности князя Бебутова было всегда несравненно разнообразнее. Не говоря
уже о том, что он был хорошим администратором, — тогда как Муравьев об
администрации не имел почти никакого понятия, — большая часть его жизни
была посвящена службе боевой, в которой он, благодаря умению и счастью,
стяжал славу, неразрывно связанную с именами Кутиши, Баш-Кадыклара
и Кюрук-дара. Муравьев, напротив того, хотя и участвовал в походах, но
никогда, нигде и ничем не заявил своих военных дарований, не считая
маневров и командования отдельными частями войск внутри империи в мирное
время. Но все это скорее свидетельствовало о его теоретических познаниях,
в которых ему нельзя и отказать. Когда же дело дошло до войны, и ему
привелось стать лицом к лицу с неприятелем, все его действия и самый штурм
Карса как нельзя лучше доказали воочию, что он был плохой практик.
Определить в настоящее время успехи нашего оружия в азиатской Турции,
если бы командование осталось за князем Бебутовым, разумеется, весьма
трудно; но позволяем себе думать, что мы овладели бы Карсом — или без всякой
потери, вынудив гарнизон блокадою сдаться, или же, взяв крепость штурмом,
чего не удалось Муравьеву, далеко не с теми громадными пожертвованиями,
каких это стоило последнему. За это нам ручается, сколько благоразумная
осторожность князя Бебутова, столько же опытность его в ведении азиатской войны
и податливость на всякий добрый совет, с которым он соображал свои действия.
Всего этого недоставало у Муравьева: он руководствовался единственно
собственными соображениями и, считая себя непогрешимым, пренебрегал мнением
людей, хотя и ниже его стоявших в служебной иерархии, но более его искусных
и опытных в боевом деле. Это самообольщение и привело его к той печальной
кровавой развязке, которая была последствием карсского штурма.
Положение нашего корпуса после штурма было не слишком-то выгодное, —
и если бы гарнизон крепости воспользовался советом генерала Кмети и нас
атаковал, то мы, может быть, нашлись бы вынужденными снять блокаду.
Но атаки сделано не было, и блокада восстановлена с прежнею
бдительностью, что и продолжалось до 16 ноября, то есть до сдачи крепости. С падением
Карса, имевшим важное влияние на весь тогдашний ход войны,
анатолийская армия была уничтожена. Вместе с тем рушились и расчеты Омер-паши
к отвлечению наших сил из-под Карса, и дальнейшее движение его вовнутрь
края было окончательно парализовано.
С образованием из покоренного нами Карсского пашалыка и
прилегающей к нему части Олтинского особой области под наименованием Карсской,
начальником которой был назначен полковник Лорис-Меликов, кончилось и
личное присутствие Муравьева при действующем корпусе.
IV.
16 августа 1855 года генерал Брусилов и я возвратились из Персии в
Тифлис, а полковник Бартоломей и подпоручик Корсаков отправились
в действующий отряд. Еще до выезда нашего из Тегерана, шах назначил
чрезвычайного посла в Петербург для принесения поздравления государю
императору с восшествием на престол. Высокое поручение он возложил на
сейф-уль-мулька (то есть «меч государства» — титул, даваемый высшим
сановникам в Персии) Аббас-Кули-хана, который, вскоре после нас
отправившись в дорогу, 29 сентября 1855 года прибыл в Тифлис. Проезд через
этот город столь важного сановника, аккредитованного к нашему двору,
само собою разумеется, потребовал устройства разного рода оваций,
спектаклей и обедов, и потому не мог не отразиться на жизни городского
общества, которому он пришелся как нельзя более кстати. Но участие во всех
развлечениях и устраивавшихся увеселениях принимало, понятно, только
меньшинство; в массе же населения слышались плач и стенания по поводу
. ^-5^Ъ 301 С^Г^^
свирепствовавшего в то время в Тифлисе голода, бывшего следствием не
недостатка в Закавказском крае хлеба, которого, напротив, имелись
большие запасы, а скорее, ни перед чем не останавливающегося корыстолюбия
монополистов. Благодаря действиям их, голод достиг своего апогея: цены на
пуд простой муки возвысились до пяти рублей серебром; хлебопеки нашлись
вынужденными закрыть пекарни, и в среде низшего класса населения были
случаи, что несчастные женщины с детьми бросались в реку Куру,
предпочитая мгновенную смерть продолжительным и мучительным страданиям. Все
это не могло не возбудить народного неудовольствия: оно главным образом
обрушилось на князя Бебутова, в руках которого, за отсутствием
наместника, сосредоточивалась высшая административная власть. Это плачевное
положение дел продолжалось до исхода 1856 года
Между тем, как Аббас-Кули-хан развлекался в Тифлисе, советник
посольства Касим-хан, бывший до того генеральным консулом, отправился в
действующий отряд к Муравьеву для поднесения ему шахского фирмана и украшенного
алмазами портрета Наср-Эддин-шаха. Принятый там со всей любезностью
и предупредительностью, он, по прошествии нескольких дней, оставил наш
лагерь, вполне довольный приемом главнокомандующего. 20 октября 1855 года
посольство отправилось в дальнейший путь. С выездом его в Тифлисе
водворилось прежнее спокойствие, и все пошло обычным порядком.
Около этого самого времени прибыл, проездом из Персии в Тифлис,
начальник высочайше командированной экспедиции для исследования
каспийского рыболовства, наш известный академик Карл Максимович Бэр.
Образованное сословие приветствовало его с подобающим уважением и
радушием, а князь Бебутов, как сделанной ему встречей, так и созванием в
честь его торжественного заседания в Кавказском отделе Географического
общества и некоторыми другими действиями видимо старался доказать, что
и на этой окраине России достойным образом умеют ценить бессмертные
научные заслуги знаменитого путешественника. К сожалению, нельзя того
же сказать о Муравьеве, как мы это увидим ниже.
Академик Бэр поселился у своего старого университетского товарища —
генерала Рота, с которым он встретился на Кавказе после чуть ли не
сорокалетней разлуки. Посвятив все время своего пребывания в Тифлисе науке,
академик Бэр встретил здесь более чем ожидал, людей научно-образованных,
и в особенности его поразило обилие книг по всем отраслям знания.
— Тифлис, — говорил он мне, — опередил в этом отношении многие
губернские города империи. Так, в бытность мою в нынешнем году в
Астрахани, мне с большим трудом удалось найти географический атлас,
^^ъ—,
который отыскался в тамошней гимназии, да и тот был стар и не полон: на
карте Азии недоставало Камчатки.
Спустя ровно десять лет, мне привелось услышать не менее лестный отзыв
и от другого знаменитого ученого, доктора Бастиана, который считал, между
прочим, Тифлисскую публичную библиотеку первой в Азии, после
подобных учреждений англичан — в Калькутте и голландцев — в Батавии.
Вместе с К.М. Бэром прибыли члены экспедиции Вейдеман и известный
ученый Н.Я. Данилевский, составивший себе столь известное имя
исследованиями рыболовства на Белом и Азовском морях. Пребывание этих дорогих
гостей оставило во многих из нас самые приятные воспоминания о тех
немногих часах, которые нам привелось провести в их обществе.
16 ноября 1855 года последовала, наконец, давно ожидаемая сдача Карса.
Вслед за получением этого радостного известия, в Тифлисе стали появляться
военнопленные. Сначала прибыли англичане: генерал Виллиамс, полковник
Лек, капитаны — Тисдель и Томсон, и Черчиль, секретарь Виллиамса, а
вслед за ним главнокомандующий анатолийской армией Мустафа-Васиф-
паша, генерал-майоры: Хафиз-паша, Ахмед-Тауфик-паша, Хусейн-паша и
начальник штаба Ферик-Абдул-паша. 7 декабря возвратился и сам Муравьев,
которого присутствие в городе было тем необходимее, что 29 ноября князь
Бебутов отправился к стороне Черного моря для успокоения тамошнего края,
встревоженного сколько высадкой Омер-паши, сколько же, если не более,
личными несогласиями и интригами между владельцами Абхазии и
правительницей Мингрелии.
С возвращением Муравьева из-под Карса прежний образ его жизни не
изменил своего порядка. После ранних прогулок у себя в саду и посещения
канцелярии, где он имел обыкновение распивать утренний чай, он
отправлялся в свой кабинет для выслушивания обычных докладов, что и
продолжалось до второго часа пополудни. Затем он совершал прогулку пешком
или в экипаже; по возвращении обедал в обществе немногих
приглашенных, после чего удалялся в кабинет, где и заканчивал день в беседе с
приближенными или чтением бумаг. В доме его всегда царила невозмутимая
тишина, от которой веяло тем же холодом, как и от сурового и
неприветливого хозяина, — и только изредка шаги или голос одного из
присутствовавших в нем нарушали эту подавляющую монотонность. Какая
разительная противоположность с недавно минувшим, которое, по-видимому,
уже было так далеко позади нас! Бывало, при князе Воронцове, не только
где-нибудь в отдаленной комнате того же дома, но даже в адъютантской,
соседней с кабинетом, во время самого доклада слышались громкий говор,
смех и шутки, отдававшиеся
даже в кабинете, вместе с
табачным дымом, который
поднимался, как говорят,
коромыслом. Помнится
мне, как однажды князь
Михаил Семенович, войдя
в адъютантскую, полой
сюртука старался рассеять
облако дыма, чтобы в числе
других отыскать одного из
приближенных. И все это
сходило с рук, как будто
оно так и должно было
быть. Но необыкновенная
деликатность и утонченная
вежливость, отличавшая
князя Воронцова, были
чужды Муравьеву подчас
даже И В тех случаях, когда Академик КМ. Бэр
он сходился с людьми,
стоявшими неизмеримо выше его, если не по служебному положению, то по
уму и известности. Подтвердим наши слова фактом.
По заведенному порядку, лица, приезжавшие в Тифлис, обыкновенно
являлись к главнокомандующему, побуждаемые к тому или своими
служебными обязанностями, или же из простого приличия к его общественному
положению. Последнее побудило к тому же и академика Бэра. О свидании
его с Муравьевым сохранился следующий рассказ.
К.М. Бэр в один из приемных дней, сопровождаемый членами
экспедиции, прибыв в дом главнокомандующего, был введен генералом Ротом в
адъютантскую, где в то время находились еще три или четыре посетителя, и
между ними молодой прапорщик или поручик одного из кавказских полков.
Лишь только часы пробили 12, как двери кабинета растворились, и
вошел Муравьев, тут же обратившийся к академику Бэру, который стоял
у самого входа.
— Кто вы такой? — спросил он.
— Академик Бэр, — был ответ.
— А зачем вы здесь?
Бэр объяснил.
— Ну, извините, —
продолжал Муравьев, — ничем
не могу вам быть полезен: вы
хлопочете о размножении рыб,
а я — солдат, время военное.
— Я с удовольствием
помог бы вам, генерал, —
возразил маститый ученый,
наклонив голову и разведя
руками, — да, к сожалению,
слишком уже стар.
Оставив Бэра, он
обратился к другим
присутствовавшим и, между прочим, к
офицеру, которого тут же
пригласил к обеду.
Тем аудиенция и
кончилась. На следующий день
Князь Л. И. Барятинский Муравьев поехал к Бэру с
визитом: было ясно, что ему
уже сообщили те сведения о знаменитом путешественнике, о которых он, к
стыду своему, не имел понятия, но которые давным-давно были известны
всему ученому и образованному миру.
В одном, полученном мною впоследствии, письме академика Бэра из
Астрахани, куда он выехал 29 декабря, говоря о Муравьеве, он называет
его вандалом, применяя это слово как к его личности, так и к системе
его управления. Да и в самом деле, чем ознаменовалось наместничество
Муравьева и какую существенную пользу принесла краю его
административная в нем деятельность? Пользы, отвечаем, никакой, а скорее вред,
так как, придираясь к мелочам и упуская из виду главные, существенные
стороны дела, он усложнял переписку, и застой в делопроизводстве дошел
до того, что по оставлении им края, из кабинета его целыми возами
вывозились дела и бумаги, по коим не были даны разрешения. К тому же, ко
многим благим начинаниям своего предшественника Муравьев относился
крайне несочувственно, причем нередко выказывал полнейшую ретро-
градность. Так, между прочим, он ничего не хотел знать о театре; при
поднесении ему вышедшей тогда книжки Кавказского отдела Географи-
ческого общества выразился, что о подобных вещах думать еще рано, и пр.
Удивительно ли после всего этого, что присутствие Муравьева в крае, а в
особенности в Тифлисе, с каждым днем давало себя чувствовать сильнее,
и что всякое известие о его выезде в ту или другую часть Кавказа
принималось с непритворным восторгом. Последнюю поездку он предпринял 3
марта 1856 года; она была довольно продолжительна и имела целью Чер-
номорье и Ставропольскую губернию. 19 мая он возвратился в Тифлис, а
в июне, во избежание жары, поселился в 12-ти верстах от города, на одной
из коджорских дач. Здесь-то, недолго спустя, он получил свое увольнение,
состоявшееся 22 июля. Радостное известие это было истинным
торжеством для населения, в особенности для служащих, и не было, кажется,
человека, который бы ему не сочувствовал. Такое всеобщее ликование не
скрылось даже от Муравьева, а когда справедливость дошедших до него
слухов была подтверждена тифлисским военным губернатором Лукашом,
то он, уверяют, прослезился, убедившись в общем нерасположении к себе
народа. С этих пор он стал задумчив, подпав впоследствии общей
мизантропии. Да и было, признаться, над чем призадуматься. Нет ничего
грустнее и тяжелее, как разочаровываться в тех именно мечтах, с которыми нас
сроднило время и в которые мы привыкли так тепло верить. Любимой же,
самой заветной мечтой Муравьева была популярность и слава, — та слава,
которая присуща гению, за какового он всегда себя признавал. Но мечта
эта оказалась не более как призраком, и Муравьев вышел в
действительности самым обыкновенным смертным, да к тому же наделенным
общечеловеческими недостатками с избытком.
Но, чтобы снять с себя всякое нарекание в субъективности нашего
воззрения на Муравьева, — в чем, без сомнения, не замедлили бы нас
упрекнуть его партизаны, — считаем долгом оговориться, что мы
рассматривали его исключительно с точки зрения общественного деятеля;
вне службы, в частной жизни он мог быть и другим человеком — это тем
более возможно, что нам самим случалось слышать благоприятные о нем
отзывы людей, близко его знавших.
Мы прилагаем к настоящему очерку 10 писем Муравьева к князю
В.О. Бебутову (в настоящем издании письма опущены — Ред.); из них
7 написаны из-под Карса, в лагере при селе Чивтлик-гая, на реке Кара-су,
а остальные 3 — из Тифлиса, во время нахождения князя Бебутова в
Имеретин, откуда он возвратился в конце января 1856 года. Но, печатая
целиком эти письма, как бы в дополнение, а отчасти в подтверждение нашего
мнения о Муравьеве, считаем нужным оговориться насчет следующего
^^Ъ 307 (^Г^
обстоятельства: в очерке нашем упоминается, между прочим, о
недоверчивости Муравьева и о той уверенности в своем уме, вследствие которой
он не уважал чужих мнений, тогда как в приводимых ниже письмах он
не только обращается за советами к князю Бебутову, но даже, по местам,
как будто отдает преимущество его знанию и опытности. Очевидно, что
одно с другим не согласуется. Мы объясняем это кажущееся противоречие
так: Муравьев, действительно, спрашивал у князя Бебутова советов, но
только по тем вопросам и в тех случаях, когда речь шла о делах, так сказать,
второстепенных, то есть таких, которые не сосредоточивали на себе его
главного внимания. Так, например, по блокаде и штурму Карса он
действовал совершенно самостоятельно, и если обращался к некоторым лицам за
советами, то никак не к князю Бебутову; советами же других не только не
пользовался, но положительно пренебрегал ими, чему лучшим
доказательством может служить статья «Блокада и штурм Карса», составленная по
запискам генерала Бакланова, одного из участников штурма. А потому и
самое уверение Муравьева в одном из писем, что штурм Карса был долго
обдуман и решен, должно быть отнесено собственно к нему самому, винить
же в неудаче других нет ни малейшего основания.
Что же касается недоверчивости Муравьева, то и в этом
отношении князь Бебутов не составлял особого исключения, несмотря даже на
давнишнее их знакомство и совместное служение при Ермолове. Ведь
известно, что Муравьев, по приезде в Тифлис, спрашивал мнения о нем у
князя Андроникова, который, будучи личным врагом князя Бебутова, тем
не менее, воздержался от всякого суждения. Еще лучшим подтверждением
может служить о Муравьеве отзыв самого Ермолова, который говорил:
«Если с ним вздумает объясниться человек умный, то он не только его не
выслушает, но и даже не допустит до себя; если же ему поднесет к подписи
бумагу какой-нибудь писарь, то он ее подмахнет, не прочитавши, в
уверенности, что, дескать, посмеет ли его обмануть писарь?»
Наконец, если даже допустить, что Муравьев был искренен к князю
Бебутову, то искренность эта была вынужденной, по известной поговорке, что
«один в поле не воин».
19 августа 1856 года Муравьев отдал следующий приказ,
который был последним его словом, обращенным к войску, и который мы
приводим дословно, как красноречивое свидетельство его грустного
настроения в минуту оставления края, а с тем вместе, и высокого
мнения о его боевых товарищах, так глубоко им оскорбленных в письме к
Ермолову из Грозной.
«Отправляясь к новому назначению, я, по высочайшему разрешению,
объявленному мне военным министром, до приезда в край генерал-
адъютанта князя Барятинского, передаю начальствование войсками
Кавказского корпуса генерал-лейтенанту князю Бебутову. Недолгое
время предназначено мне было служить с вами, воины Кавказа, и
принадлежать к дружной семье вашей. Оставляя вас в нынешний раз, может
быть, навсегда, приношу вам искреннюю признательность мою за те
дорогие воспоминания, которые во всю жизнь мою пребудут
незабвенными. Я видел боевые подвиги ваши, видел терпение ваше, неразлучное
с достоинством истинного воина, видел в вас то безусловное усердие,
которое рождается только после сознания каждым святости
обязанностей своих, — все это неотъемлемо принадлежит вам, доблестные
сподвижники, преданные царю и долгу своему. Сохраните и вы, почтенные
сослуживцы, добрую память о заботах и начинаниях моих, имевших
целью в благоустройстве вашем соединить пользу службы с
улучшением быта вашего. Я всегда признавал в вас одно из лучших украшений
и надежд возлюбленного отечества нашего. Да благословит вас Господь
на дальнейшие подвиги!»
В самый день отдачи приказа Муравьев выехал из Тифлиса. Время его
наместничества продолжалось 1 год, 7 месяцев и 23 дня; собственно же он
пробыл в пределах Кавказа 577 дней, из коих в самом Тифлисе — 170, под
Карсом — 201 и в разъездах по краю — 206 дней.
Почти в то же самое время, как Муравьев направлялся на север, через
Ставрополь, вниз по Волге, окруженный небольшой свитой, плыл его
преемник, которому вскоре суждено было сделаться одним из именитейших
героев Кавказа. Выйдя в открытое море и высадившись на берегах
Дагестана, в Петровске, он следовал к древней грузинской столице, которая,
3 ноября 1856 года, и приветствовала нового наместника в лице князя
Александра Ивановича Барятинского.
При составлении этой статьи я пользовался, главным образом,
официальными документами и статьею Н.В. Ханыкова «Служебная
деятельность генерал-майора Альбранда» (Тифлис, 1850), а также
собственными заметками во время моего пребывания в Персии в 1853—1855 гг.
Ад. Берже
I.
Справедливая и достойная оценка русского солдата в отзывах о нем
Фридриха Великого и Наполеона I окончательно утвердила его громкую
известность в Европе. И действительно, что может быть выше солдата,
олицетворяющего собой те именно качества боевой силы, которые составляют гордость и
могущество любой армии! Но из поколения в поколение, верный самому себе
и всегда строгий исполнитель своего долга, он становился иногда выше того
уровня, на который его возвело общественное мнение. Таким он является по
преимуществу на Кавказе, где жизнь его достойна особенного,
всестороннего изучения. Зачисленный в службу и оторванный от родной семьи, без
^^Ъ 310 с^г^
всякой надежды на скорое к ней возвращение, а быть может, и навсегда, он,
с приходом в здешний край, всецело отдавался исполнению долга, с этих пор
единственной руководящей его идее. Во имя ее вступал он в нескончаемую
борьбу с местностью, климатом и людьми, подвергался всякого рода
лишениям и с презрением относился к встречавшимся ему на каждом шагу
опасностям. Завоевывая каждый клочок земли ценой крови, он не останавливался
в шествии своем и настойчиво пролагал через грозные и угрюмые горные
трущобы и непроглядную чащу девственных лесов путь к внесению первых
семян просвещения и цивилизации к враждебным нам племенам. Эта именно
боевая жизнь, со всей ее обстановкой, и выработала из нашего солдата тот
особый тип, который мы назовем типом кавказского солдата,
превосходившего своего собрата по оружию, вне пределов здешнего края, не только
закаленностью в бою, опытностью и какой-то поразительной сметливостью, но,
полагаем, более глубоким сознанием своего призвания, своего нравственного
долга. Кончилась война, не стало и прежнего солдата, но остались его деяния,
то есть те именно элементы, из которых он снова воскреснет в чудной боевой
эпопее Кавказа, чтобы вечно жить для славы России и русского народа.
Таков наш взгляд на прежнего кавказского воина, завоевавшего России
одну из богатейших ее окраин, а с ней неувядаемую славу и полную
признательность грядущего потомства. Но, усвоив себе такое убеждение, мы с тем
более тяжелым чувством обращаемся к тем отдельным личностям из
кавказского военного сословия, которые, заклеймив память о себе гнусной изменой,
передались чуждому им правительству, как бы в вечное посрамление и
оскорбление своих соотечественников.
Подобные случаи современны первым годам нашего прихода в
Закавказский край и повторялись, в большей или меньшей степени, до конца
1830-х годов. Главным притоном наших дезертиров была в особенности
Персия, куда им легко было укрываться от заслуженного наказания за
совершенные преступления, благодаря большому протяжению нашей
границы с этой державой, необходимости содержать на разных ее пунктах
или вблизи оттуда воинские команды и трудности усмотреть за переходом
через сухую границу. Но, помимо страха от преследования законов, побеги
наших солдат вызывались и другими причинами. Так, между прочим, лейб-
гвардии Московского полка штабс-капитан князь Кудашев доносил графу
Паскевичу из Нахичевани, от 26 сентября 1828 года:
«Побеги из Тифлисского полка, сколько я мог узнать, происходили от
того, что 1) полковник Волжинский не весьма может дать хороший дух
полку и заботливо распоряжаться о выгодах солдата; 2) полк весьма оби-
^>^^Ъ 311 С^Г^^ "
—с^^^ч ^5^=^—'
Солдаты персидской регулярной армии
жается, что ваше сиятельство не взяли его в поход против турок; 3) полк
некоторое время получал дурной хлеб, ибо сухари, оставшиеся в магазине,
выдавались ему взамен муки; 4) полк не получил некоторых денег вовремя,
а за разработку Кавказской дороги, где работы производились в 1825 и
1826 годах, вовсе не получал; 5) во все лето в полку не отпускались мясная
и винная порции, отчего солдаты почти все страдали тяжелыми недугами;
6) что когда пленные русские проходили из Тавриза, а особенно 42-го
егерского полка, солдаты представили Тифлисского полка людям жизнь в
Персию бежавших в обворожительном виде для солдата, и 7) некоторые
солдаты мне открыли, что подсылаемые из Персии шпионы
подговаривают их тайно на побег прямо к Аббас-мирзе».
Но каковы бы ни были причины, вызывавшие наших солдат к совершению
одного из гнуснейших преступлений, дело в том, что из них образовались
в разных местах пограничных нам ханств Персии более или менее
значительные зародыши русского населения, тем более для нас вредные, что они
служили пагубным примером для других и облегчали им средства к побегу.
Эта основа беглого населения увеличилась впоследствии военнопленными,
взятыми в 1827 году, в отряде генерала Красовского, в деле на реке Карасу,
и пленными, не захотевшими воспользоваться разменом после заключения
Туркменчайского трактата. Ниже мы увидим, каких правительству стоило
трудов вывести большинство тех и других из Персии и положить предел злу,
начинавшему принимать значительные размеры.
II.
Самым замечательным из русских беглецов, как по значению, так и по
влиянию, приобретенному в Персии, был вахмистр Нижегородского драгунского
полка Самсон Яковлевич Макинцев. По происхождению малороссиянин и
уроженец Кавказской линии, он ушел за границу еще в 1802 году, в
командование здешним краем князя Павла Дмитриевича Цицианова A802—1806).
Мы не имеем достоверных известий об обстоятельствах, сопровождавших
первые годы пребывания Макинцева в Персии, но думаем, что они
представляли мало утешительного. Не говоря уже о болезненно-нравственном
его настроении в минуты, когда он мысленно переносился под родное небо
или в среду своих боевых товарищей, ему предстояло свыкнуться с другим
климатом, с новыми условиями жизни, наконец, с населением, которому он
ни в чем не мог симпатизировать, а на все это требовалось немало времени, а
еще более характера и терпения. Кроме того, одной из важнейших его забот
было изыскание средств к существованию. Нет сомнения, что на первых
порах, подобно другим беглецам, он промышлял каким-нибудь ремеслом или
же прокармливался поденной работой у одного из зажиточных армян, но
ни тот, ни другой способ пропитания не мог долго соответствовать его
природным наклонностям. Как человек боевой, он и в Персии задумал
посвятить себя делу военному и с этой целью начал искать случай определиться
на службу, что для него не могло представить особого затруднения, так как
персидское правительство всегда охотно принимало в свои войска наших
дезертиров, далеко превосходивших персиян знанием военного дела и
дисциплиной. И действительно, старания Макинцева не замедлили увенчаться
успехом. Представленный наследнику престола Аббас-мирзе, он, по
приказанию его, был зачислен наибом (прапорщиком) в Эриванский полк,
состоявший тогда под командой сартиба (генерал-майора) Мамед-хана. Недолго
спустя он был пожалован в чин султана (капитана).
С первого же времени поступления на службу Макинцев, или, как его
обыкновенно называли, Самсон-хан41, обратил особенное внимание на
других беглецов наших, рассеянных по разным местам Персии,
преимущественно же в Эриванском ханстве, из которых некоторые, забыв веру
праотцов, обратились к исламу. Прекратив эти случаи прозелетизма, он
начал усердно их собирать и зачислять в свой полк, причем, явившись
^^^Ъ 313 (^г^^ ¦
покровителем и защитником своих единоверцев, не мог не обратить на себя
внимания Аббас-мирзы, который на смотре, произведенном полку в Тав-
ризе, до того остался доволен обмундированием и выправкой дезертиров,
что пожаловал его майорским чином.
Прошло еще некоторое время, и дезертиры, завербованные Самсон-ханом,
достигли численностью половины наличного состава в полку. Между
последними поступившими было также несколько наших офицеров, большей частью
из закавказских туземцев, как, например, Соломон Ениколопов, Давид иЗаал
Сагиновы и прочие, что немало послужило к ослаблению в персидском
войске влияния английских инструкторов. «Русские, — говорил Аббас-мирза, —
соседи и враги наши; рано или поздно война с ними неизбежна, а потому нам
ближе знакомиться с их боевым учением, чем с учением англичан».
Говорят, что Самсон-хана особенно смущало отсутствие в полку хороших
музыкантов, так как состоявшими при нем и обученными англичанами он
не мог быть доволен. Впрочем, к устранению этого неудобства представился
вскоре случай. Из Александрополя сбежали три музыканта, которых он
немедленно представил Аббас-мирзе, причем исходатайствовал им жалованье,
с тем, чтобы они образовали хороший хор из 30-ти молодых людей, которых
им поручит правительство. Как этой, так и другими услугами, направленными
к явной пользе и возвышению полка, Самсон-хан снискал особенное
уважение своих единоверцев, которые на вторичном смотре громко стали выражать
перед Аббас-мирзой неудовольствие против своего командира Мамед-хана,
ни по вере, ни по языку ими нетерпимого, и открыто просить о назначении
начальником их Самсон-хана, с производством его в серхенги (полковники).
Аббас-мирза, хорошо понимавший силу и нравственное влияние Самсон-хана
на его соотечественников, от которых многого мог ожидать в будущем,
поспешил исполнить просьбу дезертиров, образовав из них, под командой его,
особый полк под именем бехадыран, то есть богатырей. С этих пор Самсон-хан
начинает вербовать к себе не только беглецов, но и молодых людей из армян
и несториян, неусыпно заботится о своевременном удовлетворении их
жалованьем, что в Персии всегда сопряжено с особенными трудностями, и
обмундировывает всех на русский образец. Кроме того, одной из важнейших забот
его было склонить их к семейной жизни; с этой целью он располагается с
полком то в Мараге, то в Урмии или Салмасе, то есть в тех именно
местностях, в которых преобладает христианское население. Эта последняя мера,
помимо чисто нравственной пользы, имела и другое весьма важное значение,
так как христианские семейства через такое родство приобретали, как себе,
так и имуществу своему, защитников против насилий и грабежей персиян.
Вступление в Тавриз русских дезертиров
Но как по пословице: «Где ни
пожил солдат, там и
расплодился», то Самсон-хан не
упустил из виду изыскать средство
к предоставлению солдатским
детям первоначального
образования, приказывая отдавать
их в армянские школы,
причем желавших посвятить себя
впоследствии военной службе
зачислял в свой полк,
других же отдавал для обучения
ремеслам, лично и строго следя
за их поведением. И теперь
еще можно встретить в Персии
потомков наших дезертиров,
промышляющих с успехом тем
или другим ремеслом.
Такая заботливость Самсон-
хана о своих единоверцах много
содействовала увеличению
личного состава полка новыми
беглецами, хотя он в этих
случаях не пренебрегал и
некоторого рода насилием.
«Причины побегов из Хойского отряда солдат, — писал князь Кудашев к графу
Паскевичу, от 5 октября 1828 года, — те, что бывший драгунского полка
вахмистр и теперь находящийся при Аббас-мирзе в большой
доверенности Самсон, стараясь сколько можно увеличить число русских беглых,
посылает уговаривать солдат и, напаивая вином, когда солдаты бывают в
командировке, захватывает оных. Наши же солдаты, зная, в какой
доверенности у Аббас-мирзы сей носящий генеральские эполеты Самсон и о
выгодах бежавших к нему, соглашаются на сие при удобных случаях».
Обращаясь к боевой службе наших дезертиров под начальством
Самсон-хана, нельзя не упомянуть о тех заслугах, которые они оказали
персидскому правительству в Курдистане, а в особенности в 1820 и 1821 гг.
во время войны с Турцией, содействовав немало одержанию победы над
сераскиром Чопан-оглы при Топрак-кале.
Зилли-султан
В последнюю войну нашу с Персией Самсон-хан отказался
сражаться против русских. «Мы клялись, — говорил он, — на
священном евангелии не стрелять против своих одноверцев и клятве нашей не
изменим!» Цель его была остаться в Тавризе под предлогом защиты
города в случае его осады, но он в том не успел, так как Аббас-мирза
его взял с собою в поход с условием, однако же, что полк его будет в
резерве, а сам он будет стоять при нем в качестве советника. После
взятия Сардар-абада и до самого вступления войск наших в Тавриз,
Самсон-хан жил то в Мараге, то в Курдистане.
В 1832 году он с полком сопровождал Аббас-мирзу в походе его
против Герата. В одной из происшедших там вылазок авганцы потерпели
сильное поражение, заставившее их укрыться в цитадель Роузэ-гах,
известной гробницей чтимого ими святого. Взятие этого укрепленного
места было поручено Самсон-хану, который овладел им без особого
труда, причем навел панический страх на осажденных, испугавшихся,
по словам Риза-Кули-хана, известного правителя Герата, «высоких и
разноцветных султанов на киверах русского баталиона, принятых ими
за ослиные хвосты».
Дальнейшее пребывание Аббас-мирзы под Гератом не принесло
никакой пользы, и поход его, благодаря вмешательству английского
поверенного Мак-Ниля (Мае N611) кончился так же безуспешно, как и прежние
экспедиции против этого города, стоившие персидским шахам громадных
денег и многочисленного войска. В Персии даже сложилась поговорка:
«область Гератская — это кладбище для персидского войска». Главной
причиной этих неудач, как и в данном случае, всегда была
недоверчивость и подозрительность английской политики, видевшей в Герате ключ
к Индии и трепетавшей за целость своих тамошних владений.
На обратном пути из-под Герата Аббас-мирза скончался в Мешеде
10 октября 1833 года. В следующем году не стало и Фетх-Али-шаха: он умер
в Испагани 8 октября.
В Персии, как известно, смерть царствующего шаха всегда влечет за собой
беспорядки и неурядицы, близкие к анархии. В такое время, по обыкновению,
является несколько претендентов на престол, из которых каждый отстаивает
свои права, причем дело нередко доходит до кровопролития. Такое положение
дел, отражавшееся главным и самым пагубным образом на населении,
продолжается до тех пор, пока более сильная сторона не восторжествует и не упрочит
за собой верховную власть. Почти то же случилось при восшествии на престол
Мамед-мирзы, сына Аббас-мирзы и внука покойного шаха. Главным претенден-
том на этот раз явился Али-шах Зилли-султан, тем более опасный, что весть о
смерти Фетх-Али-шаха, застав его в Тегеране, дала ему возможность захватить
в свои руки все сокровища и деньги казны, тогда как Мамед-мирза, по званию
правителя Адербейджана, находился в Тавризе и не располагал ровно никакими
средствами. Говорят, что в это трудное время Самсон-хан со своим полком
оказал важные услуги молодому государю, как охраной личной его безопасности,
так и готовностью, в случаю нужды, силой оружия отражать всякие
неприязненные действия против него других соискателей короны. Были даже слухи, что
он разбил под Зенганом Сейф-
уль-мульк-мирзу, выступившего
с войском против Мамед-мирзы,
но они ничем не подтвердились, и
новый шах прибыл благополучно
в Тегеран, не встретив на пути
никакого сопротивления. Войска
же, действительно высланные
Зилли-султаном, встретили на
пути Мамед-мирзу, тотчас же
перешли на его сторону и вместе
с жителями столицы признали
власть своего законного
государя. Зилли-султан был схвачен
и заключен в Ардебильскую
крепость, из которой впоследствии
бежал в Турцию, где и умер.
Воцарение нового шаха
повлекло за собой возвышение
новых временщиков. Сильный
и ненавистный всей Персии
каймакам Мирза-Абуль-Касим, сын
известного в свое время Мирза-
Безюрга, был умерщвлен по
шахскому повелению, и на сцену
выступил первый любимец шаха
Хаджи-Мирза-Агаси,
облеченный в сан первого министра.
С переменой правитель-
Фетх-Али-шах ства положение Самсон-хана,
однако же, не изменилось, что тем более удивительно, что Хаджи-
Мирза-Агаси хорошо знал его ненависть к себе и те дурные отзывы, на
которые тот не скупился насчет его. Впоследствии они, по-видимому,
сошлись, и вот по какому случаю. Когда в 1837 году Мамед-шах, по
примеру деда и отца, задумал экспедицию в Хорасан и, в числе
других, вытребовал в Тегеран Самсон-хана, то на смотре войскам лично и
несколько раз благодарил его за хорошее состояние командуемого им
полка. Очень понятно, что те же одобрения и похвалы посыпались со
стороны шахской свиты. Молчал один только Хаджи. На следующий
день он послал за Самсон-ханом, и когда тот явился, приветствовал его
следующими словами:
— Знаешь ли, Самсон, почему я вчера на смотре отнесся к тебе с таким
равнодушием? — и тут же продолжал: — потому, чтобы моя признательность
к тебе не слилась с признательностью других и чтобы сегодня благодарить
тебя здесь, у себя, в вящее убеждение присутствующих в моем личном к тебе
уважении и расположении.
Понятно, что такое внимание первого министра не могло не польстить
самолюбию Самсон-хана. Затем Хаджи-Мирза-Агаси пригласил его к
завтраку. Самсон-хан поклонился в знак согласия, но ни до чего не
дотрагивался, отозвавшись тем, что не имеет привычки завтракать. Услышав это,
Хаджи сказал:
— Обмакни, по крайней мере, палец в соль и докажи тем, что любишь меня.
Самсон-хан последовал приглашению и лизнул соли.
— Ну, — продолжил с самодовольным видом министр, — теперь я убедился,
что ты любишь меня; останемся же и впредь искренними друзьями.
Произнеся это, он приказал принести дорогую кашмирскую шаль и,
накинув ее на плечи Самсон-хана, отпустил его.
Вскоре после этого свидания Мамед-шах выступил против Герата,
куда за ним последовал и Самсон-хан со своим полком. Из персидской
истории Роузету-Сефа мы знаем, что во время штурма этого города
на Самсон-хана, Мустафа-Кули-хана Семнанского и Вели-хана Тенга-
бинского была возложена атака со стороны так называемой Пепельной
башни (Хакистери), но что движение это не имело успеха: Вели-хан был
убит, а Самсон-хан ранен. Других сведений об участии Самсон-хана в
этом походе не имеется. Но прежде чем мы проследим дальнейший его
путь в Персии, обратимся к прочим русским беглецам, во множестве
рассеянным, в описываемое время, по разным местностям персидского
государства и заслуживающим полного нашего внимания.
III.
Пребывание дезертиров в Персии было, само собою разумеется, не в видах
нашего правительства, и еще генерал Ермолов, отправленный в 1817 году, в
качестве чрезвычайного посла ко двору Фетх-Али-шаха, употребил все
старание к возвращению их в Россию; но усилия его, кроме неприятных
объяснений по этому предмету с персидскими властями, других последствий не имели.
Точно так же безуспешны были домогательства ближайших его спутников, по
званию главнокомандующего на Кавказе, графа Паскевича и барона Розена.
Да и можно ли было рассчитывать на благоприятный исход этого дела, когда
сами персияне, под разными предлогами старались удерживать как наших
дезертиров, так и пленных, подвергая тех и других, в случаях малейшей с их
стороны попытки к возвращению, самым тяжелым оскорблениям.
Вот что, между прочим, доносил графу Паскевичу наш консул в Тавризе
Амбургер, от 15 мая 1828 года:
«Я употребил сильнейшие настояния касательно выдачи пленных, но до
сих пор безуспешно. Персияне не повинуются предписаниям начальства
и скрывают пленных, доставшихся им в продолжение последней войны,
может быть, потому что сам наследник и прочие принцы к тому подают
пример. Я подал ноту Мамед-мирзе, заведывающему всеми делами по
случаю отъезда Аббас-мирзы, и присоединил к сильнейшему требованию
о выдачи пленных подобное же — о возвращении нам беглых солдат,
опираясь на V статью прибавочных к Туркменчайскому трактату статей,
относящихся до временного занятия нашими войсками областей персидских,
и усилил изъявлением воли вашего сиятельства задержать знатнейших
персидских чиновников, находящихся у нас в плену.
Если я не в точности исполнил ваше предписание и приобщил к требованию
о выдаче пленных подобное же о выдаче беглых, то я к сему был почти
вынужден наглостью, с которой здесь поступают относительно последних. Их водят
публично по улицам прежде бежавшие солдаты, состоящие ныне в сарбазах в
бехадыранском полку, и правительство персидское нимало не старается
скрывать такое постыдное поведение свое. На счет сей я еще прежде сделал
письменное замечание его высочеству, как равно и о носимых беглыми российских
знаков отличия и офицерами оного полка русских эполет. На сие последнее
получил я отзыв, что ношение таковых знаков уже строжайше запрещено, и
я заметил, что эполеты действительно сняты. Чувство сильного негодования
при виде сих беглых на улицах Тавриза заставило меня превзойти предписание
вашего сиятельства, и я прошу на сей счет вашего извинения».
В ноябре того же 1828 года
на уклончивость персидского
правительства от выдачи нам
беглецов жаловался и
Грибоедов, объясняя это сколько
медлительностью его в
подобных делах, столько же
всегдашним желанием отклоняться от
всякого справедливого нашего
требования. Тем не менее, он не
отчаивался в достижении
полного удовлетворения и уже
заручился было обещанием о выдаче
нам Самсон-хана, но неожиданно
приключившаяся ему смерть,
нарушившая приязненные наши
отношения с Персией, отсрочила
решение вопроса о дезертирах до
восстановления наших добрых
отношений с этой державой. Аббас-мирза
В 1830 году, при преемнике покойного Александра Сергеевича, князе
Н.А. Долгорукове, последовало всемилостивейшее прощение русских
дезертиров с дозволением им возвратиться на родину.
«Всемилостивейшее прощение это, — пишет князь Долгоруков графу
Паскевичу, — было объявлено некоторым из наших солдат консулом
нашим Амбургером; то же самое сделал и я по возвращении моем в Тавриз.
Все они уверяли о желании, как своем, так и большей части дезертиров,
возвратиться на родину, но вместе с тем объявили, что на одно словесное
обещание положиться не могут; если миссия будет принимать их в свой
дом и отправлять постепенно в Россию, то они примут сие за явный знак
всемилостивейшего прощения и немедленно оставят службу в Персии;
переходить же отсюда тайным образом не решаются, ибо страшатся быть
схваченными и подвергнуться жесточайшей участи, тем более, что уже
двое из них, покусившиеся на побег из Мараги, были пойманы и строгим
образом наказаны».
О таковом отзыве русских дезертиров, подающем весьма малую надежду
на возвращение их в отечество, я долгом почитаю довести до сведения
вашего сиятельства, имею честь присовокупить, что всемилостивейшее
прощение, хотя и объявлено со
всевозможной осторожностью,
легко может сделаться гласным
и дойти до сведения Аббас-
мирзы, что может дать повод
к весьма неприятным
объяснениям; почему я нахожусь в
необходимости просить
покорнейше снабдить меня
подробным по сему делу наставлением
и удостоить предписанием,
не угодно ли войти в прямое
сношение с персидским
правительством о находящихся
здесь наших дезертирах в
особенности, или вообще о
постановлении взаимных условий
касательно передачи беглецов».
Но всякое открытое
распоряжение к отправлению в
Россию дезертиров противоречило политике нашего правительства, так
как, будучи несогласно с Туркменчайским трактатом, оно могло произвести
неприятные распри и повредить во многом другом нашим делам, особенно
же той доверенности, которую мы успели приобрести со стороны
тегеранского двора. А потому решено было вовсе от того воздержаться,
предоставить миссии нашей тайным образом оказывать дезертирам, буде они,
чистосердечно раскаявшись, изъявят желание возвратиться в Россию, возможное
пособие к переходу границы, но не массами, а отдельно.
На этом дело, по-видимому, до времени и остановилось. Между тем
случаи возвращения к нам дезертиров были по-прежнему весьма редки, но зато
уменьшились в закавказских войсках и новые побеги, что в особенности
должно было отнести к попечительности отдельных отрядных начальников.
Но вот наступил 1837 год, ознаменовавшийся путешествием императора
Николая на Кавказ и посещением, между прочим, Эривани, куда Мамед-
шах, находившийся тогда под Гератом, послал для приветствия своего
августейшего соседа наследного принца (нынешнего шаха) Наср-Эддин-мирзу
с эмир-низамом Мамед-ханом. В разговоре с последним государь выразил
непременное желание, чтобы баталион, составленный в Персии из наших
Капитан Альбранд
дезертиров и военнопленных, был распущен, и чтобы русские солдаты были
возвращены в их отечество, с воспрещением впредь принимать в персидских
владениях наших беглецов. Содержание этого разговора, по высочайшему
повелению, было передано тогдашним главнокомандующим на Кавказе
бароном Розеном полномочному министру нашему в Персии, графу Симоничу, с
тем, чтобы он склонил Мамед-шаха исполнить означенное требование
государя. Вскоре после того графу Симоничу было сообщено, что Самсон-хан, по
высочайшему повелению, не только будет изъят от всякого наказания, но что
ему назначат денежное вознаграждение, если он успеет привести баталион из
наших дезертиров на русскую границу и сдать его там подлежащим военным
властям. Что же касается возвращения самого его, то государь, принимая в
соображение 30-летнее пребывание его в Персии и заведенные там связи,
предоставляет ему на выбор: возвратиться в Россию или остаться в
Персии. В заключение депеши было сказано, что если бы персидское
правительство отказало в даче разрешения на вывод дезертиров, с чем граф Симонич
уполномочивался обратиться к нему официально, то государь разрешает ему
оставить свой пост со всеми членами миссии, не ожидая дальнейших по
настоящему делу инструкций. Для большего же успеха в нашем требовании графу
Симоничу было разрешено лично отправиться под Герат в лагерь шаха.
Между тем, шах, как и следовало ожидать, изъявил полное согласие на
исполнение желания, выраженного государем, в доказательство чего тогда
же передал графу Симоничу, для отправления к нашему консулу в Тавриз,
два дести-хата или собственноручные повеления на имя правителя Адербейд-
жана Кахраман-мирзы и эмир-низама Мамед-хана, коими им
предписывалось собрать всех наших перебежчиков, живущих во вверенной им области,
и передать их русскому консулу. Для лучшего же успеха в этом деле граф
Симонич просил генерала Головина, сменившего на Кавказе барона Розена,
прислать опытного офицера для вывода дезертиров в наши границы. Выбор
генерала Головина пал на капитана Альбранда42.
IV.
Поручение, возложенное генералом Головиным на капитана Альбранда,
было столько же трудное, сколько и опасное. Не говоря уже о том, что его
отправляли в Персию без всякой вооруженной силы для вывода оттуда
целой толпы необузданных и погрязших в преступлениях дезертиров, он в
данном случае ничем не был обеспечен и в отношении личной своей
безопасности. Все, на что он мог рассчитывать, заключалось в глубоком знании
^^.— 323 —с^=г^^ ¦
нашего солдата и в умении силой слова пробудить в нем святые чувства
любви к родине, которые никогда не остывали в русской груди. На какую-
либо существенную, не вынужденную услугу со стороны персидского
правительства, как мы увидим ниже, было мало надежды.
Прибыв 19 июня 1838 года в Тавриз, он немедленно был
представлен генеральным нашим консулом Кодинцем принцу Кахраман-мирзе,
который, ввиду предъявленных ему шахских дести-хатов, тотчас же
распорядился через эмир-низама Мамед-хана отправить во все деревни
вверенной его управлению Адербейджанской области нарочных с строгим
подтверждением старшинам безотлагательно выслать всех русских
дезертиров в Уджан, — поляну с загородным дворцом Аббас-мирзы, в 50-ти
верстах от Тавриза, куда Кахраман-мирза с войском выступал в лагерь
на летние месяцы. Выбор Уджана как сборного пункта обусловливался
тем, что в Тавризе, при занимаемой им с садами площади в несколько
миль и с населением в 75 тысяч душ необузданных фанатиков,
встретилось бы более неудобств к усмирению дезертиров на случай каких-либо
между ними беспорядков или же к собранию их, если бы они вздумали
разбежаться. Но мера эта, при всей ее предусмотрительности, далеко не
могла быть принята за ручательство в искренности дальнейших действий
персидского правительства. Оно, напротив, с самого прибытия Альбранда
в Тавриз, пустило в ход ту подпольную против него интригу, которая
создала ему целый ряд затруднений, тем более неудобных к устранению, что
они большей частью вызывались недоброжелательной и коварной к России
политикой англичан. Последние, в полном убеждении, что осада Герата,
руководимая самим шахом, есть дело нашего правительства, в
неудовольствии своем, пользуясь неудачами персиян и требованием нашим о выдаче
дезертиров, старались уверить всех в нашей неблагонамеренности.
«Русские, — говорили они, — вызвавшие экспедицию шаха против Герата, от
чего мы (англичане) старались отклонить его, берут своих дезертиров в то
самое время, когда они более всего могли бы принести пользы, и причиняют
тем самым зло Персии, которая полагается на дружбу их». Само собой
разумеется, что, кроме эмир-низама, лично объяснявшегося с государем
в Эривани о выдаче нам дезертиров, все прочие охотно верили подобным
разглашениям англичан и смотрели на нас с крайним неудовольствием. Не
мог сочувствовать выводу из Персии русских и сам Мамед-шах,
дороживший расположением их, а особенно состоявших при нем под Гератом
дезертиров, на которых он возлагал лучшие надежды при штурмах и в
делах решительных. Неопровержимым тому доказательством может слу-
—с^^ ; Г^ ^^=р—'
Боевой эпизод русско-персидской войны 1828 — 1829 гг.
жить выражение в собственноручном повелении Кахраман-мирзе о выдаче
нам дезертиров: «Сделать это без принуждения»; другими словами,
ограничиться выдачей нам лишь тех, которые изъявят добровольное желание
возвратиться в Россию.
После сказанного не может не быть понята та безустанная бдительность
и напряженное внимание, с которыми Альбранд и наш консул должны были
следить за точным исполнением упомянутого выше распоряжения Кахраман-
мирзы. Этой именно заботливости их следует приписать, что к концу июля в
Уджане собралось до 170 дезертиров. 30-го числа того же месяца Альбранд
обратился ко всем вообще русским в Адербейджане, число которых доходило
до 1000 человек, со следующим приказом:
«Государь император, любя храбрых воинов своих, как родных детей,
приезжал в прошлом году на Кавказ, чтобы узнать нужды солдат, братьев
ваших, служащих Богу и отечеству верою и правдою. Милостивый государь
не забыл и вас, бежавших от своих знамен, влачащих бесславную жизнь в
^>^^Ъ— 325 —с^г^^ •
Персии, крае чужом, где у вас нет ни матери, ни брата, где вы гибнете, как
Богом отверженные люди. Великий государь, жалея о вас, как о
заблудших детях своих, в неизреченном милосердии своем, даровав вам полное и
совершенное всемилостивейшее прощение, потребовал от персидского шаха,
чтобы он ему отдал вас. Шах согласился, и персияне нам выдают вас.
Командир Отдельного Кавказского корпуса генерал-лейтенант Головин
командировал меня для объявления вам всемилостивейшего прощения и
для принятия от персидского правительства тех из вас, которые, приняв
милосердие благословенного государя нашего, как дар Бога, добровольно
возвратятся в Россию.
Объявляя вам о милосердии государя императора, даровавшего вам
полное и совершенное прощение, и о том, что я прибыл в Тавриз, зову с
собою в Россию тех из вас, ребята, которые еще не потеряли веру в Бога
и любовь к благословенному государю и отечеству, и которые желают
спасения души; с твердым упованием на великое царское слово придите,
ребята; я, израненный в боях товарищ ваш, приму вас, как братьев, и с
заботою отца отведу на Русь святую, где вас ожидают милосердие и
прощение, где кровные ваши.
Но те из вас, которые, утратив веру в Бога и любовь к славному, великому,
всеми благословенному государю нашему, отвергнут его милосердие, те
нечестивые злодеи пусть не являются ко мне; персияне силою приведут их на
границу нашу и там, вместо милосердия и прощения, постигнет их заслуженная
казнь, родина отвергнет их, как Богу ненавистных чад, и, как говорит
священное писание: «возвратятся грешники во ад, еси языцы забывающие Бога».
Две недели спустя после отдачи приказа, а именно 13 августа, капитан
Альбранд, в сопровождении Кодинца, отправился в Уджан, где лично
объявил окружившим его в буйном беспорядке дезертирам о дарованном им
государем прощении и долго уговаривал их покинуть чуждую им Персию.
Толпа мало-помалу стала утихать, причем отделившиеся от нее 35 человек
объявили готовность возвратиться в Россию; все же прочие, и в том числе 48
человек, принявших мусульманскую веру, упрямо отказались от милосердия
государя; двое же из них даже предложили нанести Альбранду и консулу
оскорбление. Такая неслыханная дерзость, повлекшая за собою, по
настоятельному требованию Альбранда, арест главнейших возмутителей, вместе с
тем не замедлила обнаружить, что причиною встреченного со стороны
дезертиров упорства было само персидское правительство. Заключение это мы
выводим из того: 1) что местное начальство, перед самой сдачей дезертиров,
прямо им объявило, что оно выдаст нам только желающих возвратиться в
Россию; прочие же, остающиеся под покровительством Персии, получат
приличное вознаграждение; 2) требование Кахраман-мирзы выпустить из-под
ареста всех тех дезертиров, которые пожелают остаться в Персии, и 3) письма
первого министра Хаджи-Мирза-Агаси к эмир-низаму Мамед-хану,
которым он строго приказывал обратить особенное внимание на выражение в
собственноручном повелении шаха: «сделать это без принуждения», давая
тем понять волю его величества.
Но, несмотря на все эти препятствия, Альбранд настойчиво и твердо
продолжал порученное ему дело. Убедившись, благодаря влиянию,
приобретенному им на большинство дезертиров в Тавризе, что главные причины,
удерживающие их от возвращения на родину, заключаются в нежелании
женатых расстаться с семействами и в уверенности тех из них, которые
страшились наказания за прежние проступки, что персидское
правительство не только не принудит их силой возвратиться, но поощрит
сопротивление их, — он устранил первое неудобство ходатайством у генерала
Головина средств к выводу семейств женатых солдат (в Салмасе, Хое, Урмии
и в деревне Каравиране насчитывалось 300 семейных дезертиров), а
второе — настоятельным и энергическим требованием ареста самых
закоренелых беглецов, через что явно было доказано, что персидское правительство
решилось в точности исполнить желание государя императора.
Кроме того, капитан Альбранд, вследствие желания, выраженного ему
дезертирами, иметь, в большее себе успокоение, напечатанную и
подписанную корпусным командиром бумагу с изображением высочайшей воли о
возвращении их в Россию, испросил себе у генерала Головина предписание
следующего содержания:
«Государь император высочайше повелеть соизволил:
Всем чинам баталиона шахской гвардии, составленного из русских
дезертиров, а также и прочим, живущим в Персии, объявить всемилостивейшее
прощение за побег и прежние их проступки, буде оные не были сопряжены с
смертоубийством.
Офицеров баталиона уволить на родину их, без всякого наказания,
прежними чинами.
О таковой милости августейшего монарха нашего к воинам нашим,
увлекшимся заблуждением в Персию, к народу чуждому для сердца русского и по
вере и обычаям, предписываю вам объявить им.
Скажите им, что великодушный государь наш хорошо знает русского
солдата; знает, что хотя он и впадает иногда в проступки, но никогда не
угасает в его сердце теплая вера в Бога, преданность к законному царю,
^^ 327 —с^г^^
С^-^ч ^^=Р
Эпизод русско-персидской войны
любовь к своей родной русской земле. Изъясните им, что Его
императорское величество на границе своего царства встречает их своим прощением,
как в святом божественном нашем евангелии сказано о чадолюбивом отце,
встретившем на пороге своего дома блудного сына; подобно ему, с
искренним раскаянием и твердым упованием на великое царское слово, пусть и
они смело придут на родную землю, под кров общего нашего отца,
великого государя императора».
Таким образом Альбранду удалось выслать из Тавриза к концу октября
с усердным помощником своим, штабс-капитаном Дудинским, 143
человека, в числе коих было 64 женатых, так что всех, с женами и детьми, он
склонил к выходу 315 душ, которых и направил к Араксу, где для приема
их был назначен подполковник князь Баратов.
Вслед за тем Альбранд получил приказание ехать в Тегеран для вывода
оттуда баталиона, только что возвратившегося из-под Герата, который
спасся от занятия персиянами, благодаря британской настойчивости
ч**^^ 328 с^-^
Потинджера, посланного лордом Оуклендом (АисЫапс!) вместо войска на
помощь Яр-Мухаммед-хану.
V.
Капитан Альбранд прибыл в Тегеран 8 ноября 1838 года вместе с
полковником Дюгамелем, преемником графа Симонича по званию
полномочного министра. 13-го числа того же месяца он обратился к баталиону с
приказом, во всем сходным с отданным в Тавризе, но с прибавлением в
заключении следующих слов:
«...Ребята! Я 17 лет служу Богу и отечеству верою и правдою; я пролил
кровь мою за родину святую; я брат ваш по сердцу и как братьев моих, прошу
вас не накликать на себя гнева царского, но милосердие его и прощение за побег
и прежние проступки принять как дар Бога. Не верьте, ребята, тем
безбожным злодеям, которые совращают вас: они без сожаления будут смотреть на
вашу гибель, когда милосердный государь во гневе своем потребует вас силою
оружия и когда, вместо прощения, вы получите тяжкое наказание. Не думайте
укрыться побегом: на дне Персии и Турции отыщут вас и силою доставят
в Россию. Шах персидский и султан турецкий дали слово нашему государю
отнюдь вас не держать у себя на службе и выдать вас, — знайте это».
Но трудности, которые Альбранду удалось так скоро и успешно
преодолеть в Тавризе, были ничто в сравнении с теми, какие он встретил в шахской
резиденции. Подробности о выводе отсюда баталиона наших дезертиров
довольно обстоятельно изложены в небольшой, ныне весьма редкой брошюре
нашего известного и уважаемого ученого Н.В. Ханыкова «Очерк служебной
деятельности генерала Альбранда», из которой мы себе позволяем извлечь
относящийся до этого предмета рассказ:
«Перебежчики наши составляли здесь (в Тегеране) уже не разрозненные
клочки населения, не ознакомившиеся друг с другом и не успевшие
приготовиться к сопротивлению; напротив, они образовали здесь значительную и
довольно хорошо вооруженную горсть людей, преданных своему начальнику,
Самсон-хану, и сильных безнаказанностью своего дерзкого своеволия между
населением, смотревшим на них, как на людей, пользующихся особенной
милостью их слабого, но страшного своею жестокостью правительства.
К тому же, сам состав баталиона, где полки имели и численный, и
нравственный перевес, враждебные внушения иностранных агентов,
действовавших на легковерие перебежчиков несбыточными обещаниями
содействия их сопротивлению и даже, в случае нужды, дарования им верного
убежища в Багдаде43, и, наконец, справедливое опасение Самсон-хана
потерять свое значение с выводом баталиона из Персии, — все это делало
маловероятным успех поручения Альбранда, где нельзя было надеяться на
искреннюю помощь со стороны персиян, боявшихся смелости наших
солдат и не желавших лишиться этой лучшей части своих регулярных войск.
Альбранд сознавал эти затруднения, но решился побороть их.
Скоро после приезда его в Тегеран, пришла к нему первая горсть
беглецов; в переднем ряду их стоял угрюмый старик, очевидно, командовавший
толпой; он недоверчиво смотрел на Альбранда, когда тот говорил им о
милостивом забвении, коему государь император предал их прошлую вину,
когда он старался пробудить в них заснувшую на чужбине любовь к родине
и когда буйная толпа порывалась перебить Альбранда, старик
повелительным взглядом принуждал ее к молчанию; но, по выражению мускулов
бледного лица его и по зловещему блеску впалых глаз, видно было, что не
почтение руководило им в этом случае, но что он молча копил в душе яд
желчного ответа на речь Альбранда. Дав ему закончить, он выступил на
шаг вперед и голосом, дрожащим от полноты чувства, высказал ему все
трудности (солдатской на Руси) службы, и, сравнив их с льготами
настоящего положения, заключил: «И ты затем пришел сюда, чтобы сладкою
речью выманить нас на муку? Так знай же, что несдобровать тебе у нас!», —
и при этом слове он коснулся рукоятки кинжала. Альбранд вспыхнул.
Больно ему было слышать вдали от родины хулу на все, больно ему было
видеть горькое заблуждение старика, выливавшееся из страдальческой
души его в диких и сильных словах; он быстро подошел к нему, распахнул
грудь свою и сказал:
— Старик, ты вздумал стращать меня; ты думаешь, что мне дорога жизнь,
которою я не раз жертвовал в честном бою? Так вот тебе моя грудь: пронзи
ее, но, умирая, я заклеймлю тебя проклятием за то, что ты отступил от веры
своей, забыл царя и святую родину, и что слова твои не от Бога, а от сатаны,
который губит тебя!
Как ни просты были эти слова, но увлечение Альбранда, обнаженная
грудь его, на которой кровавым пятном горела славная гимринская рана,
подействовали сильнее всякого красноречия на слушателей его. Старик
отступил назад и затрясся. Очевидно было, что сердце его отозвалось
на молодецкий поступок Альбранда: темный пламень глаз его исчез,
в них выступили слезы, он упал на колена, крепко обвил руками ноги
Альбранда и долго рыдал, не мог произнести ни одного слова; наконец,
едва внятным голосом он простонал: «Прости или зарежь меня». Аль-
бранд хотел вырваться из судорожных объятий его, но это было
невозможно. Старик прильнул к нему и, не поднимая лица от земли, повторял
с настойчивостью отчаяния то же самое. Растроганный до слез
драматичностью этого положения, Альбранд наклонился к старику и,
положив ему руки на голову, простил его. Прощение это осветило угрюмые
дотоле лица всех других беглецов; увлеченные примером своего вожака,
они бросились к Альбранду, целовали его руки, плакали и в один голос
вызывались идти с ним на край света.
Таким образом, первый шаг был сделан. Но сколько трудностей
оставалось еще преодолеть. Одною из главных было противодействие Самсон-
хана, — противодействие тем более опасное, что персидское правительство
не могло и даже не хотело употреблять никаких мер, чтобы ослабить его
вредное влияние; а потому Альбранд решился видеться с ним и попробовать
над ним силу убеждения. С большою недоверчивостью принял его Самсон-
хан в своем богатом доме, окруженный приближеннейшеми людьми своего
баталиона. Альбранд хорошо знал, что этого человека, составившего себе в
новом своем отечестве имя, связи и богатство, почти невозможно склонить
возвратиться в Россию, где он должен будет потерять непременно первые
два преимущества; но вместе с тем он знал также, что, несмотря на долгое
пребывание между мусульманами, Самсон-хан сохранил горячее чувство
любви к родной вере, и что для проявления этого чувства он жертвовал
состоянием своим и даже рисковал навлечь на себя негодование персидского
правительства, соорудив в одной из адербейджанских деревень своих
христианский храм, которого золотой купол поражал необычайностью своей в
Адербейджане, среди населения, не терпящего явного или, лучше сказать,
гласного исповедывания никакой другой религии, кроме шиитского толка
мусульманской веры; посему, если оставалась надежда склонить его к
возврату, то не иначе, как действуя на это глубокое религиозное убеждение.
Альбранд представил ему тягость греха, принимаемого им на свою душу
удержанием стольких христиан от исполнения обязанностей их веры; показал
ему опасность, которой он подвергает их вовсе отступиться от христианства,
увлекшись, по человеческой слабости, обманчивыми наущениями врагов
исповедывания Христа. И, наконец, привел его к сознанию, что все это он
делает не из какого-либо чистого, бескорыстного побуждения, а просто с тем,
чтобы несколько последних лет жизни провести в тщеславном довольстве и
копя богатства, которые не спасут его ни от мук последнего раскаяния, ни
от страшного последнего ответа за гробом. Самсон-хан не ожидал
нападения с этой стороны своего заветного чувства, и поэтому его не трудно было
ч>^т^ 331 —с^г^^
поколебать. Он сначала горячо и даже грубо спорил с Альбрандом, желая
его вывести из спокойствия и заставить сказать что-либо, могущее служить
предлогом к прекращению разговора, из которого он чувствовал, что не
выйдет победителем; но Альбранд видел это и отстранил от себя, напав на
живую струну этого старого сердца. Тогда Самсон-хан перестал возражать:
долго молча слушал убеждения Альбранда и кончил тем, что просил его
остановиться и не растравлять рану позднего сожаления о побеге из родины,
куда ему нет возможности возвратиться, и поклялся не мешать более выводу
баталиона из Персии, уклонившись от прямого содействия этому делу только
потому, чтобы не возбудить против себя гнева правительства, в службе
которого он полагал еще оставаться.
После этого команда Альбранда стала быстро прибывать, но персидское
правительство, не верившее вначале возможности вывода перебежчиков,
стало заботиться о том, чтобы помешать этому, и шах, опасавшийся
прямого сопротивления этой мере, на которую он изъявил согласие, косвенно
побуждал баталион не соглашаться на возвращение, объявив торжественно
на смотре, что силой он к тому никого принуждать не будет. Наконец, когда
все это не помогло и у Альбранда собралось 153 человека, адъютант-баши
(генерал-адъютант) Хусейн-хан, желая угодить своему правительству,
подговорил 40 человек из них к побегу из Тегерана с оружием и со своей боевой
амуницией, думая, что этот пример подействует и на остальных и увлечет их
отказаться от объявленного желания идти на родину. Но замысел этот не
удался, и вместо того, чтобы повредить успеху дела, он ускорил его.
Нравственное влияние, произведенное Альбрандом на перебежчиков, было так
велико, что они сами открыли ему заговор своих товарищей и не только
заставили их отказаться от исполнения его, но и арестовали их. В то же
время Альбранд и сам, и через поручика Яневича, присланного к нему из
Тифлиса, старался действовать на поляков. (Говорили, что они старались
пробраться в Индию). Он доказал им ненадежность защиты, обещанной
им иностранными агентами, примерами прошедшего, где все усилия
чужеземных правительств не могли преодолеть твердой воли России и изменить
ее предначертаний; указал им на Индию, где денежные выгоды составляют
главную цель завоевателей, и, наконец, разительным примером влияния
своего на русский отдел баталиона убедил польские роты, что им нечего
смотреть на персиян и ждать от них покровительства. Упорство их поколебалось,
и они скоро затем изъявили также согласие идти в Россию.
Таким образом, к декабрю весь баталион, состоявший из 4-х холостых и
одной женатой роты, в составе 385 человек, добровольно подчинился Аль-
Персидская армия
бранду. 6 декабря, в день тезоименитства государя императора, в доме,
занимаемом баталионом, совершено было армянским священником молебствие, в
присутствии полномочного министра нашего, полковника Дюгамеля и всех
членов миссии, после чего за обедом, данным солдатам, Альбранд произнес
им речь, которая окончательно укрепила их в их намерении: воодушевление
слушателей его не знало границ, прошедшее для них как будто не
существовало, и они со слезами радости благодарили Альбранда за то, что он помог
им развязаться с тяжким впечатлением сделанного ими проступка. Этим
расположением людей надобно было пользоваться, и Альбранд взялся
выступить, не теряя времени и несмотря на позднее время и на трудность
достать провиант и перевязочные средства, при нежелании правительства
помочь этим заготовлениям. Но успех развивает энергию и в слабых натурах,
а у Альбранда не было недостатка в этом качестве: с помощью самих
перебежчиков и при ревностном содействии полковника Дюгамеля он устранил
все затруднения и, выступив 22 декабря из Тегерана, 5 марта следующего,
1839 года благополучно прибыл со всею командою в Тифлис».
*=>^=Ъ^ 333 б^Г^^
Так окончилось это трудное поручение. Вывод 597 дезертиров, 206 жен и
281 детей, а всего 1084 душ, стоил казне 19971 рубль серебром, суммы
относительно весьма незначительной. В рапорте, при котором Альбранд
представил отчет о сделанных им расходах, он, между прочим, говорит: «Не
персидское правительство мне сдало дезертиров и вывело их на наши границы, — я
их увлек, увел в Россию. Действуя не силою войска, но нравственною силою,
я не мог обойтись без издержек, но издержки эти ничтожны в сравнении с
теми, которые нужно было бы сделать, чтобы принудить их вооруженною
рукою к возврату».
Дальнейшая судьба дезертиров следующая: еще в июле 1838 года граф
Чернышев сообщил генералу Головину, что государю императору угодно было
повелеть всех возвратившихся из Персии дезертиров определить на службу в
финляндские линейные и архангелогородский гарнизонный баталионы.
Впоследствии, по ходатайству генерала Головина, последовало высочайшее
повеление об обращении всех семейств дезертиров в кавказское линейное казачье
войско и об увольнении 30 русских стариков на родину. Что же касается
принявших мусульманскую веру, то их повелено было подвергнуть только
церковному покаянию «за вероотступление, вынужденное долговременным
пребыванием в Персии и крайностью».
Вот дальнейшая судьба Альбранда: в январе 1839 года, за
успешный вывод наших дезертиров из Персии, произведен в майоры; в марте
того же года — в подполковники и, наконец, за участие в экспедиции
генерала Головина в Дагестан — в полковники. В следующем, 1840 году
Альбранд зачислен в отряд, действовавший на правом фланге, а в 1841
году, по расстроенному здоровью, отправляется сначала в Петербург, а
потом за границу. По возвращении в Россию он по высочайшему
повелению был прикомандирован к образцовому кавалерийскому полку, а затем
назначен дежурным штаб-офицером штаба корпуса путей сообщения.
При назначении графа Воронцова наместником он снова возвращается
на Кавказ, принимает деятельное участие в даргинской экспедиции 1845
года, в которой лишился руки. В 1846 году он находился в походе при
построении Ачхоевского укрепления, за что произведен в следующем году
в генерал-майоры и назначен начальником 2-го отделения черноморской
береговой линии. Осенью того же года он уехал в Петербург, где
получил назначение коменданта в Шлиссельбург. Но ему не жилось на севере,
и он с радостью принял предложение графа Воронцова — возвратился
в Закавказье в качестве эриванского военного губернатора. Прибыв в
конце ноября 1849 года в Тифлис, он немедленно отправился к месту
назначения, но, простудившись по дороге, сильно заболел и 13 декабря
1849 года скончался в Эривани, где и предан земле.
VI.
Обратимся к Самсон-хану. Из предыдущей главы мы видим, что он, не
поддавшись убеждениям капитана Альбранда, решил остаться в Персии.
Впрочем, Альбранд и не настаивал особенно на его возвращении,
руководствуясь в этом случае высочайшим повелением, состоявшимся как в
отношении Самсон-хана, так и солдат, принявших мусульманскую веру и взятых
персидским правительством под строгий надзор.
Но с выводом из Персии баталиона Самсон-хан не мог не потерять
значительной доли своего прежнего веса. В особенности же ему было трудно
лишиться командира баталиона Скрыплева, составлявшего лучшую его опору
и много содействовавшего Альбранду к выводу дезертиров из Персии.
Скрыплев, сын полковника ведомства черноморского флота, служил
в России прапорщиком в Нашебургском пехотном полку и ушел в
Персию еще в молодых летах. Оставшись там около 10-ти лет, он женился на
дочери Самсон-хана, дослужился до должности серхенга (полковника) и
получал 1000 червонцев ежегодного дохода. Но ни положение, ни
родственные связи, — словом, ничто не могло привязать его к чужбине:
пренебрегши всем, он возвратился в Россию. Вместе с ним Самсон-хан
отправил, с разрешения Альбранда, своего доверенного, который, по собрании
достоверных сведений о Скрыплеве, обязан был возвратиться в Персию.
Полученным этим путем известиям он предоставил окончательно решить
вопрос о собственном возвращении на родину, что тем более было
желательно нашему правительству, что в Хамадане, Кирманшахе, Хорасане, а
в особенности в Багдаде и Адербейджане осталось еще много дезертиров,
которых Самсон-хан при первом случае мог собрать на службу Персии.
Но он остался при первом решении и навсегда отказался от России.
Скрыплев же, во уважение оказанных им услуг по выводу баталиона, согласно
ходатайству генерала Головина, по высочайшему повелению был
определен сотником в один из линейных казачьих полков, предназначавшихся к
поселению на Лабинской линии.
После выступления баталиона Самсон-хан возвратился в Тавриз, где по
поручению правительства, занялся образованием нового полка, в состав
которого поступили и те дезертиры, которые пожелали остаться в Персии.
Спустя несколько лет, ничем особенным не отмеченным в жизни Самсон-
Сарбаз в первоначальной униформе
французского образца. 1810-е гг.
хана, он снова выступает на
поприще военных действий, и
на этот раз, облеченный
полной доверенностью шаха,
оказывает Персии многие, весьма
важные услуги.
Известно, что последние
годы жизни Мамед-шаха
ознаменовались восстанием в
Хорасане, составляющем едва
ли не самый грустный и
кровавый эпизод царствования
этого государя. Будучи
следствием тех враждебных
отношений, которые установились
между шахом и родным его
дядей, Аллах-Яр-ханом, оно
было вызвано сыном
последнего, Хасан-ханом,
известным под именем Салара и в
отсутствие отца управляющим
Хорасанской областью. После
первых неудач и разбития
правительственных войск Мамед-
шах снарядил новый отряд в
7—8 тысяч человек, в состав
которого вошел и баталион
Самсон-хана. Рассказывают,
что едва только баталион вступил в Тегеран, как шах немедленно
потребовал к себе Самсон-хана.
— Добро пожаловать, Самсон! — обратился он к нему. — Ты знаешь, что
в Хорасане возмущение, и что я отправляю туда войско. Я потребовал тебя,
чтобы знать совет твой, кого мне назначить главнокомандующим. Я
слушаю тебя!
— Средоточие вселенной, — отвечал Самсон-хан, — раб твой полагает, что
благоразумие требует назначить одного из принцев (шах-задэ) и непременно
из сыновей Аббас-мирзы (да освятит Аллах его могилу!), если бы даже
таковой был еще в колыбели. При этом только условии, клянусь бородою пади-
шаха (да сохранится она от всякой нечистоты), Аллах увенчает твои
предприятия вожделенным успехом.
Выслушав такое мнение, шах тут же остановился выбором на родном своем
брате, Гамза-мирзе, поручив ему вместе с званием главнокомандующего и
управление Хорасанской областью, причем выразил непременную волю,
чтобы он во всех своих действиях сообразовался с указаниями Самсон-хана
и ни под каким видом не предпринимал ничего важного, не посоветовавшись
с ним предварительно. К чести Гамза-мирзы должно сказать, что он
действительно свято исполнял волю своего царственного брата; Самсон-хан же
не только не делал ему уступок, но иногда даже выходил из пределов
предоставленного ему права, нанося принцу тяжкие обиды, которые тот переносил
безропотно. Так, например, во время стоянки войска в Керус-абаде случилось
следующее:
Самсон-хан, желая по какому-то делу видеться с Гамза-мирзой,
отправил к нему своего адъютанта, некоего майора Симон-бека, узнать,
может ли он принять его. Посланный возвратился с ответом, что он
застал у принца эмир-тумана (начальника 10 тысяч человек) Мамед-
Али-хана Макинского, сартиба Ибрагим-хана Салмасского и Риза-
Кули-хана Карадагского, и что потому никто из прислуги не решился
о нем доложить. Ничтожное обстоятельство это, в котором вся вина
Гамза-мирзы заключалась разве только в том, что он принял у себя
людей, которых Самсон-хан считал далеко ниже себя, до того его
взбесило, что он немедленно отправился к принцу и, войдя без доклада в
комнату, в присутствии всего собрания произнес:
— О, Аллах! Взгляните на сына покойного наследника, на этого
царственного повелителя и нашего великого полководца: вот те люди, с которыми он
думает усмирить Хорасан!
Сказав это, он хлопнул дверью и скрылся.
Пораженный такой внезапностью и догадавшись, в чем дело, Гамза-мирза
тотчас отправил людей просить к себе Самсон-хана; но когда все усилия
побудить его к тому оказались тщетны, он потребовал к себе Симон-бека.
— Ради Аллаха и его 12-ти имамов, — обратился он к нему, — за что
Самсон-хан сыплет на главу мою пепел и заставляет меня пред всеми есть
грязь? Разве он не мог сделать мне замечание наедине? Чем же я виноват, что
ко мне приходят эти сожженные отцы и беседуют со мною сидя? Скажи ему,
пусть призовет к себе этих болванов и раз навсегда прикажет им не садиться
в моем присутствии, или же, что еще лучше, пусть выгонит души этих пезе-
венгов чрез все отверстия их тела!
Вот до чего влияние Самсон-хана было сильно на Гамза-мирзу!
Обращаясь к военным действиям в Хорасане, упомянем, что после
разбития Салара при Зейдаре Гамза-мирза, преследуя его чрез Буд-
жнурд, нашелся вынужденным оставить в этом городе часть отряда под
начальством Мамед-Али-хана Макинского и спешить в Мешед, где, по
дошедшим до него слухам, вспыхнуло возмущение. Но едва только он
успел туда прибыть и восстановить порядок, как получил известие, что
оставленный им в Буджнурде гарнизон вырезан Саларом и что одним из
первых пал сам Али-хан: обстоятельство это до того встревожило Гамза-
мирзу, что он немедленно выступил против инсургентов, оставив Мешед
на попечение Самсон-хана с отрядом в триста человек, две трети которого
составляли русские беглецы.
В Персии, как известно, всякое передвижение войск влечет за собою не
только в военное, но и в мирное время, в попадающихся на пути деревнях
и селениях разорение и притеснение поселян, которые зачастую не только
лишаются всего своего имущества, но, вдобавок, подвергаются побоям и
всякого рода насилиям. Вот почему большая часть персиян имеет привычку
обносить свои деревни каменной стеной и, по возможности, избегать
всяких сношений с сарбазами. Предосторожность эта, однако же,
соблюдается не везде и отсутствию ее должно приписать, что сарбазы Гамза-мирзы,
вспомнив старую привычку, с особенным усердием, достойным лучшего
дела, принялись грабить жителей встреченных деревень. Последние, ввиду
таких бесчинств, отправили в Мешед депутатов, чтобы при содействии
тамошнего шейх-уль-ислама44 заручиться письмом Самсон-хана к принцу
об удержании сарбазов от дальнейших беспорядков и о возвращении им
награбленного у них имущества. Одновременно с прибытием депутатов в
Мешед привезли тело убитого в Буджнурде Мамед-Али-хана Макинского,
которое, еще за городскими воротами, было встречено небольшим отрядом
войск, назначенным Самсон-ханом для отдания последнего долга человеку,
смерть которого произвела глубокое впечатление не только в столице
Хорасана, но и в шахской резиденции.
Шейх-уль-ислам Мешеда, желавший всегда быть самовластным в городе
и потому не терпевший присутствия в нем правительственных войск, лично
присутствовал на похоронах Мамед-Али-хана. Заметив в процессии такую
малочисленность сарбазов и желая убедиться, действительно ли ими
ограничивается все наличное число шахских войск, воспользовавшись
прибытием депутатов от ограбленных деревень, послал просить к себе Самсон-
хана под предлогом личного объяснения по весьма важному делу.
Самсон-хан не пошел к
нему, а послал Симон-бека.
Последний, отправляясь к
шейх-уль-исламу, совершенно
случайно взял с собою
находившегося у него в услужении
несторианца по имени Мхро,
отличавшегося чрезвычайно
безобразной наружностью.
Переговорив о чем было
нужно, шейх-ул-ислам
спросил Симон-бека:
— Я полагал, что у вас в
крепости много войска; между тем
вчера, на похоронах Мамед-
Али-хана заметил, что едва ли
вы имеете более двухсот
человек. Неужели вы не боитесь с
ними оставаться в Мешеде?
— Нет, — отвечал Симон- Сарбаз. Рисунок 1827 г.
бек, — вы ошибаетесь. У нас,
слава Аллаху, кроме вчерашних сарбазов, наберется еще до 1000 человек
солдат-людоедов, которых мы не выпускаем из крепости, опасаясь, чтобы они
не пожрали встречных детей, женщин и даже мужчин, а что еще того хуже,
не разрыли бы свежих могил. Войско же, которое вы вчера видели, было не
из людоедов.
— О, имам Риза! О Фатьма Кумекая! — выкрикнул испуганный шейх-уль-
ислам. — Тысяча человек людоедов! Нет божества, кроме Аллаха! Что это
за известие? Я действительно когда-то слышал, что на севере живет какое-то
племя урусов (русские), которое пожирает людей, но пусть печенка моя
обратится в кебаб, а внутренность в воду, если я когда-нибудь этому верил. Теперь
же, убедившись в истине, желал бы видеть такого людоеда.
Симон-бек позвал Мхро.
Увидев его, шейх-уль-ислам так и обомлел: лицо его вытянулось, и, долго
дрожа всем телом, рассматривал он неподвижно стоявшего перед ним Мхро.
—О, Аллах! О, Мухаммед! — проговорил он, наконец. — Что за рожа: она
действительно подтверждает в нем людоеда. Но, ради моей бороды, чем же
вы кормите этих людей? — обратился он к Симон-беку.
^>^^Ъ 339 (*=г=^
НИгШшж
' ¦''¦''¦¦•¦^¦»ч^^\Л№и-''^-4
111м1^-
— Преимущественно
издохшими лошадьми, верблюдами,
ослами и прочим, — отвечал
Симон-бек, — а если такой
падали не имеется, то и хлебом.
Вот, если желаете, мы
выпустим их из крепости, но
предупреждаю вас, что вы
недосчитаетесь в городе нескольких
сотен девочек и мальчиков.
— Ради имени Али! Ради
души твоего отца! Не говори
этих слов, Симон-бек, —
возразил шейх-уль-ислам, — и
не испытывай нас. Ведь
мы, слава Аллаху, не ослы,
чтобы из одного
любопытства лишиться нескольких сот
мальчиков и девочек; разве
ты не знаешь, что в них все
наслаждение правоверных?
Пусть я прежде провалюсь в глубочайшее отделение ада, чем соглашусь
на твое предложение. Что мир со всеми его благами без девочек и
мальчиков? О, Мегди! О, Риза!
Тем аудиенция и кончилась.
Оставшись один, шейх-уль-ислам еще долго размышлял о страшном
племени людоедов, и мысль о возможности сделаться свидетелем его
неистовства приводила его в невольное содрогание. Единственное и лучшее средство
отвратить такое несчастье было, по его мнению, найти расположение Самсон-
хана. С этой целью он отправился к нему на свидание.
Самсон-хан принял шейх-уль-ислама с подобающей его сану почестью, а
как это было около полудня, то пригласил его позавтракать у него. Подойдя
к столу, Самсон-хан налил себе водки и прежде чем ее выпил, снял шапку и
перекрестился. То же самое он повторял каждый раз, когда наливал себе вина.
После завтрака шейх-уль-ислам спросил его:
— Почему ты, перед тем, чтобы выпить водку или вино, снимал шапку и
пальцами крестил свою голову?
— Снятие шапки, — отвечал Самсон-хан, — означает: «Господи, подобно
Наср-Эддин-шах
тому, как обнажена голова моя, перед тобою открыты грехи мои». Знамение
же креста есть воспоминание распятия Иисуса во искупление грехов рода
человеческого. Крестясь, мы просим у Бога отпущения грехов во имя
распятого Сына Его, а также благодарим за то, что Он сохраняет нас в здравии
и удостаивает ниспосылаемых благ своих, — словом, мы так же прославляем
нашего Бога, как и вы молитесь своему.
Услышав такие речи, шейх-уль-ислам обратился к присутствующим и
сказал:
— Валлах-биллах! (ей-ей!). Такая ревность к Аллаху может заслужить
не только отпущения грехов, но, клянусь вашими бородами, и самого
прощения людоедства.
Еще до беспорядков, возникших в Мешеде, правительственные войска
успели овладеть Келатом, считающимся родиной Надир-шаха. Известие
до того обрадовало шаха, что он немедленно отправил на имя Гамза-мирзы
фирман, которым повелевалось безотлагательно поручить Самсон-хану снять
план названной крепости и затем ехать в Тегеран для личной передачи его
величеству всех подробностей, сопровождавших овладение этим важным
пунктом. Но Гамза-мирза, хорошо понимая, что отсутствие Самсон-хана при
тогдашнем возбужденном состоянии Хорасана могло поставить его в
величайшее затруднение, решился удержать его при себе, а исполнение шахской
воли возложить на Симон-бека. По прибытии последнего в Тегеран, он
немедленно был представлен шаху. Его величество, прочитав предварительно
привезенные им донесения от Гамза-мирзы и Самсон-хана и оставшись вполне
довольным распоряжениями брата, взял план Келата и начал слушать
обстоятельный рассказ его покорения, причем до того увлекся изложением Симон-
бека, что тут же возвел его в ханское достоинство, с пожалованием ему
ордена Льва и Солнца, украшенного алмазами, дорогой шали и 60 туманов
A80 рублей серебром) деньгами, упомянув по этому случаю, что «награждает
его не только за собственную службу, но и за службу Самсон-хана». Кроме
того, на имя Самсон-хана последовал собственноручный рескрипт шаха
следующего содержания:
«Доброжелатель державы, Самсон-хан. Ты протянул цепь правосудия от
Хорасана до ворот тегеранских (то есть не разорял и не грабил деревень).
Да будет лицо твое белым! Известия из Хорасана и из лагеря, а равно план
Келата представил нашему священному взору Симон. Хвала Симону,
стотысячная хвала! В воздаяние его заслуг мы оказали ему монаршую милость.
Власть же над отрядом и все хорасанские дела предоставляем тебе. Будь
бдителен. Гамза-мирзе предписано без твоего согласия не решать никаких дел».
^>^>— 341 —с^г^^
Князь П. Д. Циицанов
Между тем, Салар, во время
отсутствия Гамза-мирзы из Мешеда,
не оставался без дела. Собрав до
четырех тысяч туркмен и курдов, он
двинулся к столице Хорасана, куда
его приглашали жители, объявившие,
что они вовсе не намерены
поддерживать шахские войска. В самом городе
возникли беспорядки, и говорят, что
во время этой суматохи Самсон-хан
решился направить пушку против
городской цитадели, причем одно
ядро ударило в купол мечети.
Слухи о происходившем в Мешеде
не миновали Гамза-мирзы. Он тотчас
же поспешил на помощь Самсон-хану,
но с появлением его дела шахских
войск не только не поправились, а,
напротив, приняли еще худший оборот, так как войска нашлись
вынужденными ретироваться в цитадель, а инсургенты, ободренные удачей и
пользуясь народным волнением, подступили к городу.
Положение Гамза-мирзы было отчаянное. Окруженный со всех сторон
неприятелем и не ожидая ниоткуда подкрепления, он обратился с
просьбой о помощи к Яр-Мухаммед-хану Гератскому, в котором видел
единственную надежду на спасение столицы Хорасана, с переходом коей в
руки инсургентов провинция эта должна была бы считаться потерянной
для Персии. Яр-Мухаммед-хан отозвался на этот призыв и, несмотря
на позднее уже время года, явился во главе четырех тысяч всадников к
Мешеду и немедленно вступил в прямые сношения с принцем. Но,
убедившись в превосходстве неприятельских сил, он удержался вступить в
открытый бой с Саларом, а предложил Гамза-мирзе идти с ним в Герат
с тем, чтобы весной снова открыть военные действия, которых успех, по
его уверению, обеспечивался еще и тем, что в этот промежуток времени
к нему могла подоспеть помощь из Тегерана. Гамза-мирза принял совет
и, оставив Самсон-хана в цитадели, сам, под прикрытием Яр-Мухаммед-
хана, отправился к стороне Герата.
В то самое время, как Хорасан служил театром этих событий, в Тегеране
также произошли большие перемены: скончался Мамед-шах, и Наср-Эддин,
провозгласив себя шахом, уже успел прибыть в столицу. Со смертью шаха
и с удалением от дел Хаджи-Мирза-Агаси изменилась и политика нового
правительства. Эмир-Таги-хан, преемник Хаджи-Мирза-Агаси по званию
первого министра, зная всю громадность жертв, поглощенных хорасанским
возмущением, хорошо понимал, что дальнейшее продолжение войны могло
довести Персию до конечного разорения, а потому все его заботы
сосредоточились на возможно скорейшем усмирении мятежа, чтобы затем всецело
заниматься внутренней реорганизацией, в которой настоятельно нуждалось
государство. Он начал с того, что отправил в Хорасан несколько доверенных
людей, с целью убедить инсургентов сложить оружие, с обнадежением их
в безусловном прощении. Вместе с тем последовало распоряжение об
отозвании Гамза-мирзы и о назначении на его место Султан-Мурад-мирзы, с
поручением ему, на всякий случай, если бы меры кротости оказались
безуспешными, отряда войск в семь тысяч человек, при восемнадцати орудиях.
Рассказывают, что Салар согласился сложить оружие, но, узнав о движении
Султан-Мурад-мирзы, отказался от своего намерения, видя в этом
назначении неискренность правительства.
Султан-Мурад-мирза выступил из Тегерана 20 октября 1848 года и,
следуя к Мешеду, остановился перед Себзеваром, требуя сдачи города, которого
защиту Салар вверил сыну своему Эмир-Аслан-хану. Когда же требование
это было отвергнуто, принц приступил к блокаде, но безуспешно, что его и
заставило отступить к Амрудистану. По взятии этой крепости, он снова
двинулся к Себзевару, чтобы обеспечить свой тыл, так как почти одновременно
с ним туда спешил и Салар.
Между тем, холод и голод опустошали шахскую армию. Уже два года,
как в Хорасане не было урожая, и население отказывалось снабжать
продовольствием войска, питая к ним закоренелую ненависть. Вдобавок к
этому, сношения центрального правительства с его генералами почти
прекратились, ибо письменные сообщения редко доходили по назначению,
будучи перехватываемы Саларом.
Столь безвыходное положение дел крайне озабочивало Эмир-Таги-
хана, и он не знал, на что решиться. Да и что можно было сделать среди
зимы? Хорасанцев начали убеждать в беспредельной к ним милости шаха,
с обещанием им щедрых наград, если они оставят Салара и перейдут на
сторону правительства. В то же время Султан-Мурад-мирзе было послано
новое подкрепление. Все эти меры имели на этот раз полный успех.
Мелкие крепости и города, один за другим, стали переходить на сторону шаха
и в числе их Турбет, которого покорность послужила ключом к взятию
Себзевара. Овладев этим важным пунктом, Мурад-мирза двинулся к
Мешеду. В Нишабуре он встретился с Гамза-мирзой, уже получившим
фирман о своем отозвании.
В персидской истории «Мулхекати-Роузетус-сефа», составленной
Риза-Кули-ханом, между прочим, рассказывается: «Под начальство
его (то есть Султан-Мурад-мирзы) поступил и Самсон-хан, в отряде
которого находились Аббас-Кули-хан, сын Ибрагим-хана Бакинского,
убившего князя Павла Дмитриевича Цицианова, с Хойским полком,
Али-хан Карагёзлу с Хамаданским полком, Хасан-Али-хан с полком
Геррусским, Абдул-Али-хан, начальник артиллерии, с 4-мя орудиями,
2-мя мортирами, кавалерией Чебианлу, Карадаглу, Гилияни, милициею
Мафи и др. Когда армия Мурад-мирзы приближалась к Мешеду,
против нее выступил Салар, но после весьма жаркого дела должен был
возвратиться в город. Несколько дней спустя, он с сыном своим Эмир-
Аслан-ханом и хорасанцами сделал вылазку из ноуканских ворот и
напал на отряд Самсон-хана, но последний храбро его встретил, и после
сражения, продолжавшегося несколько часов, от дыма орудий и ружей
день обратился в мрачную ночь; хорасанские, египетские и индийские
сабли обагрили землю кровью, цветом не уступавшей Румскому атласу,
причем лицо Самсон-хана приняло багровый цвет, а лицо Салара, от
стыда, цвет шафрана, и он пустился в бегство, не останавливаясь до
самых ворот Ноукана. Отряд Самсон-хана преследовал бегущих до
названных ворот и возвратился с большой добычей и пленными.
Наконец, положение Салара сделалось критическим, и он, не будучи в
состоянии держаться в городе, прибег к защите священной гробницы имама
Ризы. Между тем, отряду, имевшему во главе Самсон-хана, было дано
приказание овладеть Мешедом, в который они и вступили, не встретив
сопротивления со стороны жителей. Вслед за этим последовала сдача
Салара Самсон-хану, а несколько позже и казнь, которой он был
предан с сыном своим Эмир-Аслан-ханом и братом Мухаммед-Али-ханом.
Прочие родственники его потеряли всякое значение и лишились
занимаемых ими должностей».
В первых числах марта 1849 года, вечером, 101 пушечный выстрел
возвестил Тегерану о взятии Мешеда.
Так кончилась эта война, на которую Персия истощила все свои силы, свою
честь и в слепоте своей собственными руками трудилась над разорением одной
из лучших своих провинций и вернейшего оплота со стороны Авганистана.
VII.
С подавлением хорасанского бунта правительственные войска
получили приказание возвратиться на свои штаб-квартиры, причем им
предписывалось, во избежание в дороге всяких затруднений в продовольствии,
выступать отдельными отрядами, с соблюдением в этом случае
известной очереди. Такое распоряжение не могло, однако же, не подать повода
к некоторого рода неудовольствию между полковыми командирами и
начальниками отдельных частей, из которых каждый хотел быть впереди,
ибо хорошо знал, что чем позже он выступит, тем менее ему удастся
поживиться на счет сельских жителей, подвергающихся, при подобном
передвижении войск, как мы упомянули выше, всевозможному разорению.
Не спешил один только Самсон-хан. Но равнодушие это не обошлось ему
даром. Несколько офицеров и сарбазов, наскучив медленностью и боясь
открыто выразить неудовольствие, составили заговор с целью лишить
его жизни. Но в то самое время, когда они задумали осуществить свой
замысел, Самсон-хану удалось, благодаря усердию преданных ему слуг
из христиан, переодевшись в женское платье, по плоским крышам домов
выбраться в город и на заранее приготовленных лошадях, с небольшой
свитой, бежать в Тегеран, где он ласково был принят шахом. Вслед за ним
возвратился и его полк, которому тогда же был назначен новый начальник,
причем главные зачинщики заговора подверглись строгому наказанию.
Что же касается Самсон-хана, то ему были отданы в командование полки
Хойский и Марагский, с приказанием возвратиться в Хорасан. Спустя
полгода он скончался, завещав похоронить себя в деревне Сургюль, близ
Тавриза, в сооруженной им там церкви.
Самсон-хан умер 73-х лет от роду. Он был женат три раза. Первая жена
его была армянкой из деревни Кизылджа, близ Салмаса. От нее он имел трех
дочерей, из которых одна, Мария, вышла замуж за Скрыплева, с которым
впоследствии уехала в Россию и поселилась на Лабинской линии; другая,
Меври-ханум (Мавра), сочеталась браком с Аслан-ханом Ениколоповым и
живет в Мараге, где муж ее состоит майором в Марагском полку. Что
касается третьей дочери, то судьба ее мне не известна.
После смерти первой жены, собственноручно убитой Самсон-ханом за
неверность45, он вступил во второй брак с побочной дочерью грузинского
царевича Александра, Елизаветой, от которой имел сына Джебраила и
дочь Анну, вышедшую за Джебраила Ениколопова и живущую ныне в
Урмии, — местопребывании ее мужа, по званию заведывающего христи-
анским населением в Урмии, Салмасе и Курдистане. Все дети Самсон-
хана крещены в православие.
Третья жена Самсон-хана была халдейка и умерла бездетною.
Самсон-хан был высокого роста и красивой наружности. Познания его
были очень ограничены: умея читать на родном языке, он писал по-русски
крайне неправильно; на языках же персидском и турецком, несмотря на
50-летнее пребывание в Персии, объяснялся с большими ошибками.
Не могу не рассказать по этому поводу следующего забавного случая:
однажды Мамед-шах исполнил какую-то просьбу Самсон-хана.
Последний, желая поблагодарить его величество, вместо того, чтобы сказать «мем-
нунем кыблеи-алем», то есть «доволен, средоточие вселенной», выразился
«меймунем кыблеи-алем», то есть «обезьяна, средоточие вселенной!» Шах,
поняв ошибку, не мог не рассмеяться, и тут же пожаловал ему за
доставленное удовольствие кирманшахскую шаль.
Самсон-хан был большой хлебосол и вообще пользовался особенным
уважением за свою сердечную доброту, выражавшуюся безразлично и
одинаково ко всем, прибегавшим к его помощи. Как христианин, он был
тверд в правилах своей веры, и редко проходил день, чтобы он не уделял
времени на чтение евангелия и псалмов. Имея собственный дом в Тавризе,
он устроил в одной из его комнат часовню и выписал из Трепизонда
греческого священника, одной из обязанностей которого было сопровождать его
во всех поездках и экспедициях. При отправлении богослужения в часовне
священнику прислуживал Самсон-хан с дочерьми. К сожалению, он умер,
не успев исполнить последнего христианского долга, так как священник,
заболев в дороге, должен был возвратиться в Тавриз.
Самсон-хан не оставил состояния, так как во время последнего хора-
санского бунта вошел в долги для уплаты жалованья своему полку;
правительство же не только не возвратило его наследникам должных ему
12 тысяч червонцев, но распорядилось даже о продаже его деревни и дома
в Тавризе для удовлетворения его кредиторов.
Единственный сын Самсон-хана, полковник Джебраил-хан, находится
в настоящее время при шахе в качестве его адъютанта. Он, подобно отцу,
три раза вступал в брак и, кроме малолетнего сына от последней жены,
других детей не имеет.
...Это было летом 1853 года, в одной из окрестностей Тегерана. Солнце
стояло высоко на безоблачном небе и будто обливало горячей влагой. В
воздухе стояла невозмутимая тишина. Я сидел в палатке и приводил в поря-
док свои путевые наброски. Вдруг около меня послышались шаги. Я поднял
голову: передо мной стоял высокий худощавый старик.
— Ваше благородие! Не купите ли рыбки? Помогите бедному.
Я взял из рук его форель и сунул ему червонец.
Костюм, наружность и сам язык, на котором изъяснялся незнакомец, не
могли не заинтересовать меня. Мы разговорились.
— Кто вы такой и откуда? — начал я.
— Я-то? Я — солдат, ваше благородие.
— Как же ты сюда попал?
— Да вот уже годов с двадцать, как бродяжничаю здесь.
— Значит, из беглых?
— Из них, из самых...
— Женат или нет?
— Семья большая.
— Что же, и дети есть?
— То-то, много их, всех 9 человек.
— А жена армянка?
— Из урмийских.
— Полагать надо, что и веру свою забыл?
— Ну, нет, ваше благородие, до этого не дай Бог. То уже не человек, что веру
забыл. У меня вот как: коли молюсь святой иконе, то со всей семьей; сотворю
крест, а жена и дети за мной; коли же кто зазевался, тут же затрещину
отпускаю. Бога нешто можно забывать?
— А что, знавал ты Самсон-хана?
— Самсона Яковлевича-то? У него в полку служил.
— Что ж, хороший был человек?
— Куда хорош! Хороший человек нешто уйдет к басурманам?
— Как? Сам же ведь ты ушел?
— Он и сманил, будь ему не ладно.
— Значит — каешься?
— Каяться-то поздненько; прошлого не вернешь...
Тут он хотел сказать еще что-то, но губы его задрожали, на глазах
навернулись слезы; он отвернулся и вышел из палатки.
л^-^ 347 с^г^^-
Кавказский хребет. — Горные племена; их подразделение и места
жительства. — Вера. — Управление. — Общества и отдельные владения в
Дагестане. — Адат. — Кровомщение. — Гостеприимство. — Шариат. — Жилища
горцев. — Внутренний быт и семейная жизнь. — Положение женщин. —
Пища. — Костюм горцев. — Оружие. — Женский костюм. — Язык. —
Способы существования. — Война с горцами. — Кази-Мулла, Гамзат-бек и
Шамиль. — Пленение Шамиля. — Война с закубанцами. — Окончательное
покорение Кавказа. — Выселение горцев в Турцию.
Аллах ли там среди пустыни
Застывших скал воздвиг вершины.
Иль Дивы словом роковым,
Стеной умели так высоко
Громады скал нагромоздить.
(М.Ю. Лермонтов)
И смолкнул ярый крик войны:
Все русскому мечу подвластно.
Кавказа гордые сыны,
^^^^— 348 —,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас ваша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь.
(А.С. Пушкин)
Проход через Главный Кавказский хребет от Керченского пролива до
Каспийского моря возможен только на одних его оконечностях с севера на
юг; в остальных же частях этот хребет представляет почти сплошную массу
гор, резко отделяющую Северный Кавказ от Закавказья не только в
географическом, но и в этнографическом отношении. Северные склоны этого
хребта, спускаясь сначала крутыми, а потом более отлогими уступами в
равнину, служащую продолжением приволжских и придонских степей,
образуют с прилегающим к ним пространством следующие части: западную,
или бассейн реки Кубани, восточную, или бассейн реки Терека, и
промежуточную маловодную степь по рекам Куме и Калаусу. Северо-восточный же
склон Главного хребта составляет высокое нагорное пространство
(Дагестан), вмещающее в себе бассейны рек Сулака и Самура.
Южная часть Кавказа, от Главного хребта к Черному морю, образует
узкую прибрежную полосу, упирающуюся в реку Ингур. Далее, на восток,
находится замкнутый бассейн реки Риона, а за Месхийским хребтом бассейн
реки Куры.
Собственно Кавказские горы занимают площадь в 2600 квадратных миль.
На этом громадном пространстве живут и отчасти жили:
Черкесы (адыге). В состав этого народа входили племена, разместившиеся
следующим образом:
На северном склоне Кавказского хребта, в долинах, орошаемых реками
Белой, Лабой, Пшишем, Псекупсом и их притоками, жили абадзехи, самое
воинственное из черкесских племен. На востоке река Супе отделяла абад-
зехов от шапсугов, населявших долины по реке Убин и ее притокам,
терявшимся в болотах, не достигая Кубани. В окрестностях Анапы и в
направлении оттуда по берегу Черного моря до реки Туапсе и вверх по Кубани до
Адагума жили натухайцы (натхокуадж), в состав которых вошли племена
чебсин и хегайк; последние окончательно истреблены чумою 1812 года.
Шапсуги и натухайцы составляли, по нраву и характеру, почти один народ
и во все времена отличались одинаковою непокорностью.
В средних частях Урупа и Лабы и на промежуточном пространстве между
этими реками разместились бесленеевцы; на северо-запад от них, по рекам,
впадающим в нижнюю Лабу, обитали егарукаевцы и мехешевцы; еще далее
на запад, между реками Схагуаше и Пшиш — гатюкаевцы, а севернее, по
правому берегу Белой и по гребню гор, отделяющему эту реку от Лабы, —
темиргоевцы (кемгуй), смежные на западе с абадзехами. На восток от
шапсугов, против Екатеринодара, между реками Афипсом и Белой, жили бже-
духи, разделявшиеся на хамышейцев и черченейцев.
Кабардинцы (кабертай), не примыкавшие непосредственно к
соплеменным им отраслям черкесского народа, населяют Большую Кабарду, лежащую
между Малкою и Тереком и примыкающую на юге к осетинам, и Малую
Кабарду, расстилающуюся на правом берегу Терека до предгорий и берегов
реки Сунжи.
Наконец, к черкесам следует причислисть некогда могущественное племя
жанеевцев, коего остатки удержались на Каракубанском острове, и сильное
племя убыхов, занимавшее по берегу Черного моря урочища Вардане и Саше.
Таким образом, черкесы занимали большую половину Кабардинской
плоскости, значительную часть обоих склонов Кавказского хребта и восточный
берег Черного моря.
Пространство между рекою Ингуром и хребтом, отделяющим реку Бзыбь
от реки Псху, а на севере до Главного хребта, было заселено племенем азега,
которое также раздробилось на многие отрасли. К юго-востоку от убыхов
находились джигеты (садзен), занимавшие пространство по берегу Черного моря
от речки Хамыш до Гагр, а к востоку — медовеевцы, дробившиеся на отрасли:
псху, ахчипсоу и аибга. За Гаграми, по направлению к Ингуру, жили абхазцы,
одно из древнейших племен Кавказа. К ним следует причислить самурзакан-
цев, занимавших землю по берегу Черного моря между реками Ингуром и
Галидзгой. Абхазский элемент в особенности преобладал в западной части
Самурзакани. Выше абхазцев, по Кодору, в долине Дал, поместились цебель-
динцы (замбал); в верховьях реки Гупс — баракаи; к югу от них, в верховьях
реки Ходзь — племя баг; к востоку, в верховьях Малой Лабы — шегерай, а еще
далее, в верховьях Большой Лабы — племя там. Промежуточное же
пространство между верховьями Большой и Малой Лабы было заселено кизылбеков-
цами, от которых к юго-востоку, у верховьев Урупа и Большого Зеленчука,
жили башильбаевцы, и, наконец, басьхог, расселившиеся в конце XVII века, с
согласия кабардинцев, в разных местах Кубанской котловины. Племя басьхог
известно у татар под именем алты-кесек, или шестиродных, от имени своих
владетелей Биберд, Лоу или Лов, Дударук, Кияш, Джантемир и Клиш.
На северном склоне Главного хребта, близ верховьев Кубани и Теберды,
у подошвы Эльборуса, живет татарское племя карачаевцев, родственное с
—с^^с
Дагестан. С картины И. К. Айвазовского
>^=р—
урусбиевцами, чегемцами и балкарцами, разместившимися по рекам Баксану,
Чегему и Тереку. По берегам реки Кубани, от станицы Баталпашинской до
устья реки Лабы, жили ногайцы, переселенные туда Петром I из
астраханских степей, куда они были оттеснены калмыками с берегов Иртыша.
Впоследствии они отдались под покровительство Турции, но в 1770 году снова
возвратились на Кубань.
Продолжая наш перечень кавказских горских племен в направлении к
востоку, мы встречаем сванетов (иверского или картвельского
происхождения), живущих к югу от Эльборуса, в верховьях Ингура и Цхенис-Цкали,
а еще далее — осетин (ирон), принадлежащих к иранскому племени и
подразделяющихся на дигорцев, валаджирцев, куртатцев и тагаурцев.
Осетины расселились в верховьях рек Арагвы и Терека на протяжении Военно-
Грузинской дороги и по смежным с нею ущельям, затем в северной нагорной
части Горийского уезда, по рекам Большой и Малой Лиахве и на Северном
Кавказе по рекам Фиагдону и Ардону и по смежным областям.
К югу от Главного хребта, по верховьям рек Алазани, Иоры и Пшавской
Арагвы и частью по северной стороне хребта, по верховью Чантры-Агуна,
жили тушины, пшавы и хевсуры.
Земли между течением реки Аксая, последними террасами Главного
хребта и рекою Сунжею были заняты чеченцами. Племя это также имело
свои подразделения: по верховьям рек Сунжи, Камбилейки, Назрановки
и по течению этих рек до впадения реки Яндырки в Сунжу и по Терской
долине жили назрановцы; по рекам Ассе и Сунже — карабулаки, самое
враждебное нам племя; по ущелью Макалдона и Аргуна — кисты и пр.
Кроме того, были отрасли, называвшиеся по именам селений или гор и рек,
по направлению коих были расположены их аулы, но деление это не имело
основания и самим чеченцам было неизвестно. Они сами себя называют
нахчуй (в единственном числе — нахчуо), то есть «народ», и это относится
до всего народа, говорящего чеченским языком.
Наконец, Дагестан, под именем которого известно пространство,
заключающееся в прямолинейном треугольнике, которого стороны
составляют хребты Главный Кавказский и отходящий от него от горы Барбало
(в Тушетии) Андийский и берег Каспийского моря, — заселен лезгинами.
Горцев никогда никто не считал, почему и точных статистических
сведений о них не существовало. По приблизительному же определению, до
выселения значительной части населения гор в Турцию, считалось черкесов
300000 душ, убыхов 25000 душ, абхазского племени 150000 душ,
сванетов 10000 душ, осетин 28000 душ, чеченцев 120000 душ, тушин, пшавов
—с^^гч
Тебердинское ущелье
-^5^=Р—
' 1
| и хевсуров 12000 душ, лезгин
450000 душ, всего 1095000
душ. А с ногайцами, кумыками
и балкарцами, которых
считалось 45000, общая цифра
составляла 1140000 душ.
Приведенное выше
подразделение кавказских
народностей было, однако же, мало
известно не только в Европе,
но и в России, где всех вообще
горцев привыкли называть
черкесами. Так, хевсур почему-то
считали потомками
крестоносцев, задержанных в
Кавказских горах при возвращении их
из Палестины в Европу.
Знаменитый Паллас полагал, что
черкесы, подчинив себе
другие народы, сообщили им свой
язык, подобно тому, как
тевтонские рыцари сообщили, хотя бы отчасти, свой язык латышам и эстам.
Критический разбор этих и множества подобных гипотез завлек бы нас
слишком далеко за пределы настоящего очерка, а потому скажем коротко, что
в те отдаленные времена, когда Закавказье делилось на Колхиду, Иверию и
Албанию, а частью входило в состав Великой Армении, Северный Кавказ
был известен под именем Азиатской Сарматии (Загтаиа А81аика),
заключавшей в себе, кроме земель, занятых черкесскими племенами, и Дагестана, и все
русские провинции между Доном и Волгой, а равно западные части царств
Астраханского и Казанского. Вся эта страна была знакома древним только
в южных ее частях. Население ее, известное под общим именем сарматов,
дробилось на многие мелкие племена: зихов, живших на понтииском берегу,
кекетров, мради (тгаЛ), Ьозрогаш, на Босфоре Киммерийском и нынешнем
Таманском полуострове. Ближе к берегу Каспийского моря жили: по реке
Куме — исНш, по Тереку — аопс1ае, на Сулаке — 180пс1ае; внутри страны сНскш
(дидойцы), к западу от них теиЫ, еще далее сопарзет, затем к востоку 1изк1,
нынешние тушины, и пр. В какой родственной связи исчисленные народности
состояли к нынешним горцам — определить трудно и предоставляется буду-
Хевсур
Л;>^1=Ъ~ 354 —с^г^^
щим исследованиям. Нам же остается обратиться к этнографической и
бытовой стороне горцев, придерживаясь программы настоящего издания. Предмет
наш в данном случае составит собственно мусульманское население, то есть
племена черкесские, абхазские, чеченские и лезгинские, так как о племенах
христианских, как равно о кумыках и ногайцах, будет сказано в своем месте.
Древнейшая вера кавказских горцев была чисто буддийская. Учение св.
Евангелия среди некоторых племен современно апостолу Андрею
Первозванному, который, в сопутствии Симона Канонита, проповедовал его в
Мингрелии, Абхазии и других местностях по берегу Черного моря. О том,
насколько вообще и до каких пределов христианство распространилось
впоследствии, лучше всего свидетельствуют развалины и остатки древних
церквей, которые попадаются во всех почти ущельях от Черного моря до
Военно-Грузинской дороги и далее на восток в нагорной Чечне.
Подробное их исчисление могло бы составить предмет весьма обширной
монографии. Менее всего следы христианства встречаются в Дагестане. И понятно.
Большая часть населения этой страны, разместившись по диким и
недоступным ущельям и трущобам, вела жизнь вполне изолированную и находилась
всегда вне всякого влияния на него мировых событий. Мне известна во
внутреннем Дагестане только одна церковь, да и она, судя по архитектуре,
принадлежит к позднейшей эпохе. Она лежит в 25 верстах от Хунзаха, на левом
берегу Аварского Койсу, в тесном ущелье Гатани-кал («церковное ущелье»),
близ небольшого ручья. Теснота ущелья, приютившего в себе церковь, и
скудость окружающей природы заставляют думать, что церковь не имела
особого прихода, но что сюда стекались из других мест на богомолье. Шамиль,
года за три до взятия его в плен, разрешил каким-то четырем христианам
поселиться в церкви, но спустя несколько месяцев двое из них на время
отлучились в Ведено, а другие двое неизвестно кем были убиты, и имущество их
разграблено. Известие это крайне огорчило Шамиля, и он строго предписал
местному наибу отыскать виновных, но преступники не были открыты.
В VII столетии в южные пределы Кавказа проник ислам, утвердившийся
после двухвековой борьбы в Дагестане и распространившийся в IX веке по
берегу Черного моря. Но учение это, несмотря на многочисленных
последователей, не было достаточно сильно, чтобы поколебать преобладавшее там
христианство, которое в XI и XII веках нашло сильную поддержку со
стороны князей тмутараканских и царей Грузии. С XVI же столетия
начинается открытая борьба Креста с Луною, продолжавшаяся до последнего
времени. Прямым последствием этого, как справедливо замечает Дюбуа, был
полнейший индифферентизм горцев к той и другой религии и возвращение
их к древним суевериям. Это в особенности относится до черкесских
племен, религия которых отличается поразительною смесью ислама с
христианством и язычеством. Так, мы не можем не признать в их поклонении
высшим существам явных признаков греческого культа: Зейгут, покровитель
наездников, никто иной как Марс; Тлепс, покровитель кузнецов — Вулкан,
Хепезуат — Наяда, Хатогуат — Помона, Кодес — Нептун и проч.
Особенным уважением пользовался у них Созерис, покровитель хлебопашества.
Пришествие его ожидается и празднуется в декабре, в одно время с нашим
праздником Рождества Христова. К этому времени в дом вносится сук о
семи ветвях, к которым прикрепляются свечи из желтого воска, пирожки и
кусочки сыра. Созериса считают также и покровителем моря.
Мериам, которую черкесы называют Божией Матерью, есть св. Мария,
считающаяся покровительницею пчел. Она празднуется в августе, почти
одновременно с Успеньем Пресвятой Богородицы.
Горцы, жившие на морском прибрежье, признавали Пасху, сами не
зная, в память какого события, и за две недели до наступления праздника
не употребляли в пищу яиц. Вместе с тем, у них сохранилось уважение
к священным лесам и рощам, где символом их поклонения служил
деревянный крест, прислоненный к дереву. Впрочем, эта наклонность к
друидизму свойственна и другим кавказским племенам. Путешественники
начала прошлого столетия (XVIII века — Ред.) повествуют, что черкесы с
зажженными факелами совершали процессии вокруг священных деревьев
и тут же приносили в жертву баранов, коз, быков и проч.
У племени азега точно также сохранились следы верований всех
народов. Они поклоняются тем же богам, как и черкесы, не облекая их,
впрочем, в определенные формы, и подобно им чтут священные леса,
рощи и скалы. Особенным уважением у них пользуется наковальня: ей
приносятся жертвы, и клятва при наковальне считается ненарушимою.
Первые семена христианства внесены в Абхазии, как сказано выше,
Андреем Первозванным. В 550 году император Юстиниан воздвиг на
берегу Черного моря Пицундский храм, этот дивный памятник древнего
византийского искусства. После падения генуэзских колоний в Абхазию
проник ислам, нашедший там многих последователей; большая же часть
населения не только сохранила глубокое уважение к развалинам древних
церквей, и особенно к храмам в Илори и Драндах, но осталась верна
язычеству, которое считалось еще не очень давно господствующею религиею
между абхазскими племенами. Собственно в Абхазии только члены
владетельного дома и незначительная часть дворян исповедуют православие;
—С^^г
Улица в лезгинском ауле. С литографии Т. Горшельта
^^—
1—<^^ ^^^)—
Арба. С картины К. Н. Филиппова
остальные придерживаются ислама и, подобно черкесам, принадлежат к
расколу ханифитов. Из крестьян только 2/5 считаются мусульманами.
Следы язычества удержались равным образом и в Чечне. Ингуши
поклоняются идолу Гушмале и еще недавно почитали человеческие скелеты,
уцелевшие в небольшом каменном строении, ниже крепости Назрана, по Сунже.
Они говорят, что остовы эти сохранялись там в течение 2000 лет и
испортились только с приходом русских.
При царице Тамаре или Русудани, то есть в конце XII или начале XIII века,
между чеченцами начало распространяться христианство, о котором
свидетельствуют развалины древних храмов (как, например, у кистин, на горе
Матхох, и у галгаевцев, близ аула Хейры, церковь Кааба-Ерды). Кистины и
ингуши, подобно осетинам, празднуют новый год, день пророка Илии и день
Святой Троицы.
В начале прошлого столетия чеченцы приняли ислам, присоединившись к
суннитскому толку шариэ, которого держатся также жители Дагестана, за
исключением Дербента и некоторых мест, населенных шиитами.
Такова религия горцев. Но оригинальности и особенности, которыми они
отличаются в своих религиозных убеждениях и воззрениях, отразились в не
меньшей мере и на их общественном и семейном быте.
^-^ 358 с^г<^
Управление у черкесов было чисто феодальное. Народ разделялся на
князей (пши), дворян или узденей (уорк), свободных, подвластных и рабов. Строго
же говоря, у них было только два сословия: свободные и рабы. У некоторых
племен, как, например, у натухайцев и шапсугов, княжеский род пресекся, и
остались только дворяне. Здесь кстати упомянуть, что между натухайцами
и шапсугами обыкновенно жили наибы, присылавшиеся Шамилем, чтобы
поддерживать против нас враждебные отношения черкесов. У убыхов также
не существовало князей, но зато сословие дворян было особенно
многочисленно. С абадзехами убыхи были связаны теми же близкими отношениями,
какие существовали между натухайцами и шапсугами. В других племенах
сословие князей удержалось до последнего времени.
Общественный порядок в народе поддерживался союзами фамилий,
которые, в свою очередь, скрепляли взаимные между собою отношения брачными
узами и отдачею детей на воспитание в чужие семейства, где они считались
самыми близкими родными. Обязанности воспитанника к воспитателю (ата-
лыку) были выше, чем к собственным родственникам.
Союзами фамилий установлялась безопасность каждого лица от насилия
постороннего, а для предупреждения всякого раздора между самыми
фамилиями существовал обычай, по которому за поступки каждого
ответствовали все члены фамилии, и лицо, вовлекшее несколько раз свою фамилию
во враждебные отношения к другим, оставалось как бы вне покровительства
и ни на какую защиту рассчитывать не могло. Почтение к старшим
соблюдалось со всею строгостью; не менее уважались люди, отличавшиеся
храбростью и умом. В быту семейном блюстителем порядка был отец, имевший
право на жизнь и продажу в неволю жены, детей и рабов.
Для обсуждения общих дел и предприятий созывались народные
собрания, не имевшие ни определенного места, ни установленного периодического
времени. Они происходили обыкновенно под открытым небом и имели вид
совещательный, причем не располагали никакими исполнительными
средствами для наблюдения за исполнением своих постановлений. В конце
прошлого (XVIII — Ред.) и начале нынешнего (XIX — Ред.) столетия народные
собрания происходили довольно редко. Люлье, долго живший между
черкесами, насчитывает всего пять таких собраний. С течением времени, а
особенно с 1840 года, народные собрания вследствие принятых нами энергичных
мер против закубанцев, участились. В собраниях этих принимали участие все
сословия, кроме крестьян, не имевших права голоса.
То же феодальное устройство существовало у абхазских племен, с тою
лишь разницею, что у них преобладал элемент аристократический. Джигеты
и цебельдинцы управлялись княжескими и дворянскими фамилиями,
составившими между собою как бы род федеративного союза. Собственно Абхазия,
в которой считалось шесть княжеских и восемь дворянских фамилий,
управлялась владетелем из рода князей Шарвашидзе, которому грамотою
императора Александра, в 1810 году, даровано наследственное право на внутреннее
управление краем по народным обычаям и изустным законам. Последним
владетелем был князь Михаил Шарвашидзе, скончавшийся в 1866 году.
Владетель не пользовался никакими податями, а князья и дворяне,
составлявшие господствующий класс землевладельцев, получали доходы только с
своих имений и с земель, принадлежавших крестьянам.
У чеченцев общественный быт отличается тою патриархальностью и
простотою, какие мы находим в первобытных обществах. У них нет сословных
подразделений. Они образуют один класс — людей вольных и не имеют
никаких феодальных привилегий. «Мы все уздени», — говорят чеченцы, и это
выражение должно понимать в смысле людей, зависящих сами от себя. Но в массе
коренного народонаселения с течением времени образовался немногочисленный
класс личных рабов; его составили военнопленные, постоянно захватываемые
чеченцами во время их наездов. Хотя состояние их, в сущности, ничем не
разнилось, однако же их стали подразделять на лай и ясир. Последние отличались
от первых тем, что ясир мог быть выкуплен и воротиться на родину, тогда как
лай, забывший свое происхождение и религию, делался неотъемлемою
собственностью своего господина. Положение лаев в Чечне со временем
превратилось в то безусловное рабство, какое существовало в древнем мире. Таким
образом, сословие лаев было совершенно бесправное, и оно могло образоваться
только в стране, не обеспеченной никакими почти законами, где каждый
коренной обитатель считал себя полноправным господином.
В прежнее время, говорят ичкерийские старожилы, когда народ чеченский
был еще малочислен и жил в горах Ичкерии и по верховью Аргуна, все тяжбы
судились стариками; старики были в то время умные, жили долго; знали
многое и всегда решали по правде, по своему разумению, не руководствуясь
никаким законом. Но так как они не имели в своих руках никакой
исполнительной власти, то решения их, основанные на здравом уме и совести, хотя и
были справедливы, но не всегда приводились в исполнение, а уничтожались
часто по произволу, то есть платились кровью за кровь, обидой за обиду. Дела,
касавшиеся целого аула, обыкновенно решались на сходках, куда собирался
весь народ и на которых свободно говорил всякий, кто что знал.
Обратимся к Дагестану. Там еще в 1859 году считалось семь владений и
43 вольных общества. Общества эти сохранили в общественном устройстве
преимущественно
первобытные формы: каждое селение
избирало себе старшину, а
несколько селений,
составлявших вместе общество,
управлялись кадием;
иногда же несколько обществ
составляли союз. В
обществах не существовало
различия сословий, но личные
качества или даже связи
родственные часто давали
некоторым лицам сильное
влияние на целое общество.
Из владетелей Дагестана
древнейшими и сильнейшими
со времени учреждения в
этом крае власти арабов
были шамхалы тарковские,
называвшиеся также вали-
ЯМИ. Владения их лежали Осетин и кабардинец
большею частью на равнине.
Главная резиденция шамхалов была в Тарку, древнем Семендере, некогда
принадлежавшем хазарам. Селение это лежит на крутой скале, близ берега
Каспийского моря, а живописно только издали, внутри же:
Скажу не в смех,
Аул шамхала
Похож немало
На русский хлев.
Большой и длинный,
Обмазан глиной.
Нечист внутри,
Нечист снаружи.
Мечети с три,
Ручьи да лужи...
(А.И. Полежаев)
На высшей точке Тарку А.П. Ермолов построил в 1821 году крепость
Бурную, но она уже давно уничтожена.
. . ^>^^ 361 с^г^^—
Последним шамхалом был
Шемс-эддин, сын Муслим-
хана, добровольно
сложивший звание это в 1867 году.
Южной границей шам-
хальство прикасалось к
Кайтагу, который до 1820
года составлял особое
владение под управлением уцмиев
(от арабского слова «усми»,
то есть именитый),
считавшихся по своему значению
и влиянию в Дагестане
вторыми после шамхала. После
Адиль-хана, изменившего
нам и бежавшего в Аварию,
А.П. Ермолов навсегда
уничтожил достоинство уцмиев.
В смежности с Кайтагом
находится бывшее Кюринское
ханство, которое до 1839 года
было соединено с ханством
Казикумухским под управлением одного лица из рода казикумухских ханов.
Последним кюринским владетелем был Юсуф-хан, сложивший с себя это
звание в 1864 году, а казикумухским — Агалар-бек, скончавшийся в 1858 году.
К северу от Кюринского ханства лежит Табасарань. Она разделялась
на северную и южную. Первою управляли кадии, а последнею майсумы, —
достоинство, установленное арабскими завоевателями в VIII веке и
уничтоженное в 1828 году. Последним кадием был Эльдар-бек, а правителем южной
Табасарани — Ахмед-хан. Они оба сложили с себя свои звания в 1866 году,
получив взамен пенсии и достаточные к их обеспечению участки земли.
К югу от шамхальства Тарковского лежало ханство Мехтулинское.
Оно образовалось в XVIII столетии и имело своих владетелей,
состоявших в близких родственных связях с домом аварских ханов. В 1867 году
полковник Решид-хан добровольно сложил с себя звание владетеля,
удовольствовавшись сохранением титула хана, удержанием за собою лично
ему принадлежащих недвижимых имений и ежегодным содержанием в
5 тысяч рублей.
Чеченец и лезгин
Кроме исчисленных владений в прикаспийской части Дагестана было
еще ханство Дербентское и Кубинское, но оно, после измены и бегства
Шейх-Али-хана, поступило в 1806 году, за исключением города
Дербента, в управление шамхала тарковского Мехти, в награду постоянной
преданности его России.
В самом средоточии Дагестана находилось бывшее ханство Аварское с
главным селением Хунзах. Оно расположено на утесистых и обрывистых
берегах ручья Ток-иты и замечательно ханским дворцом, с которым
соединяется воспоминание о прекрасной Султанете, дочери Ахмед-хана, знакомой
читателям из «Аммалат-бека» Марлинского. Авария была некогда
сильнейшим владением в Дагестане. Соседи трепетали ее ханов, и еще во второй
половине прошлого столетия знаменитый Омар-хан брал дань не только с
вольных обществ, но обложил ею ханов Ширванского, Шекинского,
Бакинского, пашу Ахалцихского и даже грузинского царя Ираклия II за то только,
чтобы не тревожить их владений.
Все эти владения управлялись их ханами неограниченно, через беков,
джанков (родившихся от брака знатного с простолюдинкою) и старшин, и
все дела решались по их личному усмотрению.
У горцев никогда никаких письменных законов не существовало; они
управлялись обычаями, которые передавались изустно из рода в род. Из
совокупности этих обычаев составился адат, который можно назвать первым звеном
соединения человека в общество, переходом его из дикого состояния к жизни
общественной. Человек, соединяясь в общество, старается оградить себя от
произвола, изыскивает необходимые для этого условия и создает правила,
на которых могла бы покоиться жизнь общественная. Но правила эти, как
и все установляемое человеком в период его младенчества, не прочны и, по
неимению письмен, существуют в одних лишь преданиях. В них человек как
бы боится подчинить себя определенным узам закона, а потому и
исполнительной власти в адате почти не существует, штрафов и наказаний за
преступления никаких нет, а если и есть, то весьма слабые. Вообще можно
сказать, что суд по адату есть суд посреднический, лишенный большею частью
средств понудительных: решения его исполняются, если на то есть добрая
воля судившихся, или пренебрегаются, если одна из сторон находит их
слишком невыгодными для себя. Тут последняя граница закона и гражданского
порядка и первый переход к личному самоуправству. Там, где закон
бессилен, каждый получает обратно природное право мстить за обиду и по своему
усмотрению наказывает своего врага или обидчика. Здесь и кроется начало
жестокого правила канлы (кровомщения), признанного у всех горских племен
^Ь^Ъ 363 с^г<^^
как дополнительный устав личного права, помещенного в своде их преданий и
гражданских постановлений. Канлы состоит в том, что родственник убитого
должен убить убийцу или кого-либо из его родных. Те, со своей стороны,
опять должны отомстить за кровь кровью, и таким образом убийства
продолжаются бесконечно. Поэтому после каждого убийства между
родственниками убитого и родственниками совершившего убийство возникает право
канлы, которое нередко переходит от одного колена в другое.
Генерал А.В. Комаров, долго служивший в Дагестане и специально
занявшийся адатами и судопроизводством по ним, в обстоятельной статье своей по
этому предмету, между прочим, сообщает, что в селении Гадар (Темир-Хан-
Шуринского округа) кровомщение между двумя тохумами (род, родня,
родственный союз), начавшееся вследствие убийства в ссоре за курицу, длилось
более двухсот лет. Другой пример. В Андии, на том самом месте, где ныне
находится хутор Цибильда, было довольно большое и богатое селение, жители
которого делились на два тохума. Раз, в праздник курбан-байрама, молодежь вышла
для состязания в стрельбе в цель. После нескольких выстрелов завязался спор,
перешедший в драку, в которой случайно был убит один из молодых людей.
Родственники его сейчас же бросились на убийцу, отчего завязалась общая свалка
между обоими тохумами. Когда в селении сделалось известным, что уже по
нескольку человек убито с обеих сторон, старики и женщины начали, в свою
очередь, драться между собою и душить детей друг у друга. Убийства
продолжались несколько дней, и из всего селения остались в живых только четыре
человека. Бывали случаи, что жители некоторых селений, спасаясь от кровомщения,
переходили на другие места и основывали новые селения в чужом обществе.
То, что делалось в Дагестане, повторялось в Чечне и у черкесских племен; в
Абхазии же обычай кровомщения произвел еще более вреда, чем у черкесов.
Другой, общий всем горцам обычай — гостеприимство, которое,
напоминая нам героические времена Греции (см. VI песнь «Илиады» в переводе
Н.И. Гнедича), развито у них в самых широких размерах. Гость, кто бы он
ни был, считался для горца лицом священным, и он мстил за его смерть, за
нанесенную ему обиду или оскорбление.
Как кровомщение, так и гостеприимство — создания адата.
С распространением среди горцев ислама у них начал вводиться шариат
(правила и постановления исламизма). Таким образом, законодательство
было составлено у них из двух противоположных элементов: шариата,
основанного на общих правилах нравственности и религии, заключающихся в
Коране, и адата — на обычаях народа младенческого и полудикого.
Последний распространялся и усиливался всякий раз, как ослабевал шариат; и
1—ъ=*^с^ ^^-^—
Типы Кавказа. Осетины, черкесы, кабардинцы, чеченец
наоборот, адат падал и был отменяем, когда шариат находил ревностных
проповедников и последователей.
Перед нами одинокая, построенная из турлука и крытая соломою сакля.
Она стоит на окраине дремучего леса и обращена фасадом к реке, которая
серебряною лентою вьется в крутых берегах и в близком далеке исчезает
среди гористой местности. Внутри сакля состоит из нескольких комнат с
небольшими окнами, без стекол. Входная низенькая дверь запирается
изнутри деревянными клиньями, а окна ставнями. В одной из комнат около стены
вырыто в земляном полу углубление для огня, а над ним устроена из плетня,
обмазанная глиною, труба. По сторонам этой импровизированной печи
приделано к стене несколько полок для посуды, и рядом с ними, как в хоромах
У\исса, развешаны на гвоздях оружие и одежда. Несколько круглых
столиков и кровать, покрытая войлоком, дополняют обстановку.
Близ сакли стоит на четырех столбах амбар, а близ него хлев для
домашнего скота.
Все эти постройки обнесены забором или плотным тыном, за которым
находятся огороды, засеянные преимущественно кукурузою и просом. С
внешней стороны к забору примыкает кунацкая, состоящая из дома и конюшни,
построенных на небольшом дворике, огороженном частоколом.
_^>^^^—- 365 с^^
Черкесские князья. С литографии Г. Гагарина
Такова усадьба черкеса. Любя уединение, он строился отдельно, подальше
от соседа, отчего черкесские аулы разбросаны на довольно большом
пространстве. То же самое мы находим у племен, живущих на равнине, как, например,
у мингрельцев. Каменные постройки у черкесов встречаются только у
живущих на вершинах гор.
У абадзехских племен сакли утопают или в непроницаемой чаще
дремучих лесов, или лепятся, подобно птичьим гнездам, над пропастями. С виду
они похожи на плетневые корзины или клетушки и покрываются камышом,
папоротником или кукурузными листьями (чала). Внутренняя обстановка
соответствует внешней и крайне бедна. Все домашнее имущество туземца
заключается в двух-трех сундуках с фамильным имуществом, в оружии,
чугунном котле для варки пищи, нескольких ведрах и кадке с кислым
молоком, любимым его напитком.
В совершенно других условиях находится население Чечни. Чеченцы,
обитающие в долине, живут большими аулами; дома у них турлучные, внутри
опрятно и светло. Они снабжены окнами без рам, но со ставнями для защиты
от холода и северных ветров, почему и двери обыкновенно обращены на юг
или восток. Эта сторона дома обнесена навесом, чтобы дождь не проникал
внутрь и для прохлады летом. Комнаты нагреваются каминами, а хлеб пекут
в особо устроенных на дворе круглых печах. В каждом доме есть кунацкая.
Она состоит из одной или нескольких комнат, которые всегда содержатся в
чистоте. Здесь, в кунацкой, хозяин проводит целый день и только к вечеру
возвращается в семейство. Каждый дом имеет небольшой двор,
огороженный плетнем.
У горных чеченцев, живущих в верховьях Аргуна, где чувствуется
большой недостаток в лесе, дома каменные.
Не то мы находим в Дагестане. Там аулы расположены в глубоких ущельях
или на уступах гор и состоят из каменных домов в два этажа, с земляною
крышею и балконом с навесом; в нижнем этаже помещается скот, верхний
предназначен для жилья. Занятие лезгинских аулов представляло всегда
большие затруднения для осаждающих.
Внутренний быт и семейная жизнь у всех горцев одни и те же. Мужчины
вообще склонны к праздности и проводят большую часть дня в полнейшем
бездействии. Вся их работа заключается в чистке оружия или строгании палочки.
Женщины, напротив, отличаются трудолюбием: на них лежат все
хозяйственные заботы; они же ткут сукно для домашнего обихода, делают ковры, войлоки,
бурки, шьют на мужчин платья и обувь. Вообще, справедливо замечает генерал
Окольничий в своей прекрасной статье «Перечень последних военных
событий в Дагестане», что положение женщины в горах крайне возмутительно; она
там заменяет рабочий скот и в хозяйственной иерархии становится несколькими
ступенями ниже лошади; посреди постоянных трудов она скоро блекнет, сгор-
бливается от тяжелых нош, и тогда для нее наступает еще худшая пора жизни,
потому что горцы не уважают старух, как ни к чему не годных.
Но, находясь в таком безвыходном подчинении и неся все бремя по
хозяйству, в обширном смысле этого слова, женщина и по чистоплотности, и по
нравственным своим качествам стоит далеко выше мужчины.
В пище горцы умеренны и способны на всякие лишения; особенно они
редко и мало едят во время походов и передвижений. Обыкновенная пища
их: пшеничная похлебка, баранина, молоко, сыр, кукуруза, густо сваренная
просяная каша (паста у черкесов), хинкал, род лапши (у лезгин), чуреки,
буза или брага.
Костюм горца прост, без всяких затей. Он состоит из бешмета или
архалука, черкески, ноговиц, чевяк (у чеченцев чирики, род башмаков без
подошв), бурки и папахи (у черкесов обшивается галуном) с башлыком,
напоминающим фригийскую шапку, как мы ее встречаем на этрусских вазах
древней Пантикапеи. Лезгины носят зимою тулупы с огромными
воротниками, обращенными мехом наружу.
^*^5==Ъ— 367 —(^г^^
Оружие у всех горцев одинаково: шашка, ружье или винтовка, кинжал
и пистолеты; на черкеске, по обеим сторонам, находятся кожаные гнезда
для ружейных патронов, помещающихся в газырях, а на поясе — жирница,
отвертка и небольшая сумка с разными вещами для чистки оружия. Кольчуга,
шлем и наручни, столь обыкновенные у кабардинцев, встречаются весьма
редко у других черкесских племен.
Что касается женского костюма, то в нем не преобладает то однообразие,
которое встречается в мужском. Черкешенки сверх шаровар надевают
длинную белую рубашку из бязи или кисеи, с широкими рукавами, сверх рубашки
бешмет (шелковый), чевяки, обшитые галуном, а на голову круглую шапочку,
повитую белою кисейной чалмой. Костюм абхазок похож на европейский.
Как у черкешенок, так и у абхазок, грудь молодых девушек сжимали особым
корсетом, который они носили до замужества. Костюм чеченок почти тот
же, что у татарок. Голову они повязывают длинными белыми платками, но
покрывал (чадр) не носят и не прячутся от мужчин. Лезгинки также носят
длинную нанковую или ситцевую рубашку и из той же материи шаровары,
а сверху надевают архалук или бешмет с открытою грудью и прорехами на
обоих боках. Зимою женщины носят тулупы. Обувь их та же, что у мужчин.
Племена черкесские, абхазские, чеченские и лезгинские говорят на
языках, не имеющих между собою ни малейшего сходства. Из них языки
черкесов и убыхов нам почти вовсе не известны. В отношении чеченского и
абхазского сделано несравненно более благодаря трудам профессора Шифнера и
в особенности покойного П.К. Услара, исследовавшего также в Дагестане
одно из даргинских наречий, известное под именем хюркилинского, и языки
аварский, казикумухский (лакский), кюринский и табасаранский, то есть
языки, на которых говорит все лезгинское население. Обилие кавказских
горских языков было известно еще древним. Известно, что в Диоскуре
(в Абхазии), который еще во времена Страбона считался главным торговым
пунктом всего Западного Кавказа, стекалось на рынок до ста различных
народностей и что римляне в этом городе содержали для своих торговых
дел до 130 переводчиков.
Особенным богатством языков и наречий отличается Дагестан.
Случается, что там какое-нибудь незначительное селение, как, например, Инух
в Дидойском обществе, состоящее из нескольких домов, говорит на языке,
совершенно непонятном для населения соседних с ним аулов.
Кавказские горские языки представляют для европейца
непреодолимые трудности в отношении их звуковой системы. Известный академик
Шегрен, исследовавший язык осетин, рассказывает, что он посвящал по
В сакле. С картины К. Н. Филиппова
Штурм Гимры. С картины Ф. Рубо
нескольку часов на произнесение некоторых кабардинских слов и что если
это ему удавалось, то только благодаря случайности. Другой знаменитый
ученый, Паллас, посетивший Кавказ в 1793 и 1794 годах, замечает, что
ингуши говорят, точно они набрали в рот каменьев.
К какой группе языков должны быть отнесены языки кавказских горцев —
это остается пока неизвестным. Дюбуа находил сходство в языках
черкесском и абхазском с языком чудским и особенно финским. Насколько такое
мнение справедливо, покажут будущие филологические исследования.
Горцы существуют хлебопашеством, пчеловодством (черкесы) и
скотоводством. Промышленность и торговля у них незначительны. Кабарда издавна
славилась своими табунами лошадей и стадами овец, доставлявшими
значительный доход населению. У одноплеменных же с кабардинцами закубанских
племен главный сбыт состоял в кожах, лесе, меде, воске и прочих произведениях,
которые они меняли на порох, свинец и, главным образом, на соль. На
Восточном Кавказе андаляльцы отличались предприимчивостью и в давнее время
служили главными проводниками нашей торговли с горцами. Андия славилась
своими бурками и производством особенного, чрезвычайно мягкого сукна.
^^Ъ 370 с*=г^^
Но ни скотоводство, ни земледелие, находившееся у горцев в
первобытном состоянии, ни промышленность и торговля, в относительно тесных
пределах своего развития, не могли достаточно обеспечить существование
горцев. Привыкшие к необузданной и дикой свободе, они хищничеством и
разбоями искали добычи вне пределов своих родных гор и, отстаивая вместе
с тем свою независимость, вызвали ожесточенную с нами войну,
кончившуюся для них частью выселением в Турцию, частью полным подчинением
России. Этой борьбе мы и посвятим окончание нашего очерка.
Описанию нашей борьбы с горцами должен бы предшествовать
подробный топографический очерк местности театра действий. Но ввиду того, что
известно о Кавказе в предыдущих главах, ограничимся здесь только
некоторыми замечаниями.
Кавказский хребет, начинаясь у полуострова Тамань, быстро
возвышается и, подходя к Дагестану, достигает наибольшей высоты и разветвления.
Вершины его здесь постоянно выше снеговой линии и средняя высота свыше
8000 футов над уровнем моря. Вообще, Дагестан, в переводе «страна гор»,
есть самая суровая и труднодоступная часть Кавказа. Занимая площадь
в 519 квадратных миль, он весь покрыт сплошною сетью хребтов, которые,
то сплетаясь, то разбегаясь по всем направлениям, придают ему тот дикий и
суровый характер, который трудно встретить в какой-либо другой стране.
Никогда не забуду я впечатлений, испытанных мною в 1860 году. Было
прекрасное июльское утро. На небе ни облачка; в воздухе разлита прохлада,
столь живительная в знойное лето, когда солнце печет и словно обдает
горячею влагою. Я выехал лз Темир-Хан-Шуры с целью пробраться в Хунзах,
где рассчитывал дополнить запас моих познаний в аварском языке, в то время
еще мало известном европейским лингвистам. Конвой мой состоял из повара,
переводчика и пяти донских казаков. Около полудня я прибыл в Ишкарты,
штаб-квартиру Апшеронского пехотного полка, где с полным радушием был
принят полковым командиром, полковником Тер-Гукасовым, впоследствии
генерал-лейтенантом (одним из героев недавней войны с Турцией, умершим
в 1881 году). Около пяти часов пополудни я простился с гостеприимным
хозяином и выехал из укрепления. Продолжая следовать по ровной
местности, я скоро достиг вершины Койсубулинского хребта, где остановился,
чтобы полюбоваться открывшеюся передо мною панорамою.
Я стоял на краю пропасти, по отвесной линии глубиною в 7000 футов.
На дне пропасти виднелись Гимры — эта прославленная в летописи
Кавказа родина Шамиля. Прямо передо мною обозначались не менее славные
по воспоминанию Ахульго и Чиркат, а за ними бесчисленные горные отроги
^^^^ 371 (<^*^—
и хребты, перерезанные глубокими и мрачными ущельями, по которым
Аварское и Андийское Койсу с шумом и ревом несут свои воды на соединение в
один общий поток — Судак, который, словно мечом, рассек хребты Койсубу-
линский и лежавший от меня вправо Салатау и проложил себе путь к Каспию.
Ужасающий и приводящий в трепет вид! Пустынное безмолвие царило вокруг
меня, и я долго стоял в глубоком раздумье, любуясь дикими красотами
Дагестана. Но вот рассыпались сумерки, и из сомкнувшихся тяжелым сводом туч
начал накрапывать дождь, и издали послышались сильные раскаты грома.
Медлить было нечего, тем более что вблизи не было аула. Я сел на лошадь и
стал спускаться в Койсубулинское ущелье по узкой тропе, извивающейся на
десятиверстном расстоянии по самому краю пропасти. Между тем, сумерки
сменились ночною темнотою, гроза приближалась, а дождь, все усиливаясь,
обратился в ливень. Продолжать путь верхами оказалось невозможным, и мы
были рады попавшейся нам небольшой площадке, на которой и спешились.
Мы продолжали спускаться, каждый с своею лошадью в поводу. Мы были в
величайшем затруднении. Не видя перед собою ни зги, мы двигались с
величайшею осторожностью, так как каждый неверный шаг повлек бы за собою
неминуемую гибель. Подаваясь вперед, мы часто находились вынужденными
спускаться ползком, придерживаясь насколько возможно возвышавшейся по
левую сторону отвесной горной стены. Так продолжали мы шествие в течение
пяти часов, пока, измученные и промокшие до костей, не спустились в
Койсубулинское ущелье, которым, через некоторое время, и достигли Гимр.
В ауле горели огни, хотя уже было за полночь. Я направился к
местному наибу Исал-Магоме, принявшему меня с подобающим всем горцам
гостеприимством.
Будучи крайне утомлен, я, само собою разумеется, прежде всего
подумал об отдыхе, но вежливость требовала побеседовать с хозяином и
принять предложенный им ужин, который не замедлила принести сама
хозяйка, разостлав предварительно на полу небольшую скатерть. Я был
не прочь подкрепить свои силы и, не долго думая, усердно принялся за
мед, яйца и чуреки. От похлебки же, после первой ложки, отказался.
Она состояла из сваренной в молоке баранины с примесью лука, чеснока
и, если не ошибаюсь, сала. Сколько я мог заметить, Исал-Магома не
мало был удивлен моим отказом; но что делать: кулинарное искусство
горцев на этот раз оказалось бессильным подчинить себе обоняние и
вкус европейца.
После ужина я удалился в кунацкую, где нашел не роскошную, но чистую
и удобную постель. Я бросился в объятия Морфея и уснул замертво.
^^р—
На следующее утро, простившись с хозяином и подарив его жене горсть
мелкой серебряной монеты, я выехал в Унцукуль.
Гимринский спуск, один из труднейших в Дагестане, не представлял,
однако же, тех препятствий, с которыми вообще на Кавказе приходилось
бороться нашим войскам. Эти именно условия местности, с одной стороны, а
с другой — разнообразие климата и самое время года всегда входили в
соображение при снаряжении наших экспедиций. Так, например, в Чечне
преобладают леса,
.. .которых сна от века
Ни стук секир, ни человека
Веселый глас не возмущал,
В которых сумрачные сени
Еще луч дневный не проник,
Где изредка одни олени,
Орла послышав грозный крик,
Теснясь в толпу, шумят ветвями,
И козы легкими ногами
Перебегают по скалам...
(В.А. Жуковский)
Здесь действия начинались преимущественно зимою, когда спадает с
деревьев лист; в безлесном же и скалистом Дагестане, напротив, с середины
лета, когда с гор окончательно сходит снег и когда повсюду являющийся в
изобилии подножный корм делает возможным пребывание войск на горах.
Но прежде чем приступить к описанию с лишком полувековой борьбы
с горцами, обратимся к действиям нашим в пределах Кавказа в первые
времена существования Руси. Древнейшие летописи наши, между прочим,
передают, что еще Святослав, разбив ясов и косогов, утвердился на
берегах Кубани; там же господствовал Мстислав Удалой, громивший царство
хазар в Крыму. Но за этими первыми успехами звук нашего оружия на
Кавказе смолк, так как в то самое время, когда римское влияние еще
преобладало на Черном море и северо-восточные берега его покрывались
цветущими колониями генуэзцев, Русь, раздираемая междоусобиями
удельных князей, испытывала на себе все ужасы монгольского владычества.
Такое положение дел продолжалось до Иоанна III. В1552 году пятигорские
черкесы подпали под покровительство Иоанна Грозного, вступившего в
брак с дочерью их князя Темрюка. Такое сближение с Россией обошлось,
однако же, дорого кабардинцам: разбитые в 1570 году крымскими
татарами, они не скоро освободились из-под их ига. При Федоре Иоанно-
виче русский отряд, предводимый воеводами Хворостиным и Засекиным,
появился на берегах Сулака и овладел селением Тарку. Но уже в 1604 году
турки, соединившись с кумыками и лезгинами, вынудили князя
Владимира Долгорукова уйти морем в Терский городок и разбили под Тарку
Бутурлина и Плещеева, причем уничтожили отряд наш в 7000 ратников.
Эта несчастная для нас битва на целые 118 лет уничтожила следы русского
владычества в Дагестане.
В 1722 году Петр Великий, в своих дальновидных заботах о
будущности России, которую думал связать торговым путем с крайним Востоком,
предпринял поход на западный берег Каспийского моря. Поход этот
кончился полным успехом: трактатом 1723 года Персия признала за нами берег
Каспийского моря вплоть до самого Астрабада. Но великая мысль Петра не
была понята его преемниками. В1735 году императрица Анна Иоанновна
возвратила Персии завоеванные провинции. Эта добровольно прерванная связь
наша с Дагестаном возобновилась сама собою, так как в 1786 году шамхал
Тарковский Муртузали и хан Мехтулинский отдались России.
Одновременно с действиями в Дагестане мы не упускали из виду и
смежных с ним земель на Северном Кавказе, где еще в 1718 году основали
Кизляр. В особенности было обращено внимание на чеченцев, которых
имя впервые встречается на страницах отечественной истории в 1708 году,
в договорной статье калмыцкого Аюки-хана, учиненной на реке Ахтубе с
астраханским губернатором Петром Апраксиным. Из экспедиций,
предпринимавшихся в то время в землю чеченцев, между прочим, известны
походы донских казаков в 1718 и 1722 годах на Сунжу и Аргун и действия
наших регулярных войск в тех же местах в 1758 году.
В 1763 году мы заложили город Моздок, связав его тогда же военною
линиею с Кизляром. Но мера эта мало нас обеспечила против чеченцев,
продолжавших вторгаться в наши пределы и грабить мирных жителей. Для
прекращения враждебных отношений к нам, был отправлен, в 1770 году,
против чеченцев генерал де Медем, но, спустя 15 лет, Чечня,
взволнованная шейхом Мансуром, снова восстала.
Обращаясь к Западному Кавказу, мы находим, что там влияние
крымских татар на черкесские племена, постепенно утрачиваясь, особенно
ослабело после Кучук-Кайнарджийского мира A774 г.), отдавшего нам Кабарду
и признавшего независимость кубанских татар. В 1783 году военная линия
от Моздока была проведена до реки Кубани, установленной границею между
Россиею и азиатскими владениями Турции, а несколько лет спустя трактатом в
Яссах A791 г.) Россия признала закубанцев подданными Порты Оттоманской,
хотя сами они отвергали эту зависимость. На северном берегу Черного моря
Турция удержала Суджук-кале и Анапу; последнею, взятую нами в 1791 и
1807 годах и снова возвращенную в 1812 году, она в особенности дорожила.
Между тем, разбои и грабежи черкесов не только не утихали, но постоянно
усиливались, несмотря на частые экспедиции наши в их землю. В видах
прекращения таких беспорядков и обуздания своеволия закубанцев тогдашний
херсонский военный губернатор герцог де Ришелье задумал привязать их к
России путем цивилизации. Следствием такой меры было устройство вдоль
реки Кубани цепи меновых дворов, в которых производился обмен хлеба, соли
и других потребностей на местные произведения горцев. В1827 году считалось
6 меновых дворов. С тою же целью сближения нашего с черкесскими
племенами было устроено в Керчи особое управление под руководством статского
советника Скасси; но ни это управление после семилетнего его существования,
ни меновые дворы цели не достигли и кончились полной неудачей. Черкесы
же остались верны своим наклонностям. В особенности вражда их против нас
усилилась после осады Анапы князем Меньшиковым в 1829 году.
С этого времени в землю их постоянно предпринимались движения, из
которых замечательны и памятны экспедиции генерала Вельяминова. Целью
их было шаг за шагом вдаваться в Закубанье, чтобы, стесняя горцев
военными поселениями, изолировать их от всякого сообщения с другими
державами. В первую экспедицию, предпринятую в сентябре 1834 года, генерал
Вельяминов успел установить путь между Кубанью и Геленджиком, с
которым существовало только морское сообщение. Это был первый переход
русских через Главный хребет на Западном Кавказе. Подобные же экспедиции
были предпринимаемы в 1835 и 1836 годах. В 1837 году тогдашний
корпусный командир барон Розен, после покорения Цебельды, занял на восточном
берегу Черного моря мыс Адлер (здесь погиб Марлинский) и возвел на этом
месте укрепление Святого Духа. С этого, собственно, времени начинается
устройство Черноморской береговой линии, предпринятой в видах
прекращения свободного сообщения Турции с горцами и уничтожения торговли
черкесскими невольницами, так выгодно сбывавшимися на главных рынках
мусульманского Востока. В конце 1830-х годов были построены
укрепления Навагинское, Тенгинское, Головинское, Лазаревское, Вельяминовское,
Михайловское, славное в военной летописи геройскою защитою и гибелью
гарнизона в марте 1840 года, и прочие. Черноморская береговая линия
существовала до войны нашей с союзными державами в 1853 году.
На Восточном Кавказе дела наши в конце прошлого и первой половине
нынешнего столетия находились в ином положении. Поход графа Зубова,
Кабардинец,. С картины Ф. Рубо
отправленного императрицею Екатериною в 1796 году против Персии, хотя
имел последствием изъявление покорности Табасаранью и ханствами
Дербентским, Кюринским и Кубинским, но, с отозванием нашей армии, горцы
снова восстали, увлеченные враждебными отношениями к нам Шейх-Али-
хана Дербентского. С тех пор положение наше становилось год от году
затруднительнее, и только А.П. Ермолову, назначенному в 1816 году корпусным
командиром, удалось после целого ряда блистательных побед, одержанных в
1818 и 1819 годах, снова смирить Дагестан и упрочить в нем наше влияние. Не
менее удачно Ермолов действовал на Западном Кавказе и в Чечне, которая
долго будет помнить экспедицию 1826 года и славные дела наши при Алде,
Гехи, Герменчуке и других аулах, сделавшихся жертвою нашего оружия.
С назначением на Кавказ в марте 1827 года графа Паскевича дела наши
в Дагестане приняли другой оборот и вовлекли нас в новую войну с горцами,
которая продолжалась без перерыва с лишком 30 лет.
В то самое время, когда Россия победоносно выходила из борьбы с
Турцией, в глубине Дагестана стало развиваться религиозное учение мюридизма.
Следы его существовали там еще в конце XV века, а в начале нынешнего
мюридизм сделался общей идеей горцев, благодаря тайным сообщениям
дагестанцев с духовными лицами Малой Азии и Турции, а также Бухарин и
Туркестана. С 1830 года мюридизм принял характер политический. Первым
распространителем его явился Кази-мулла, родом из Гимр, начавший свои
проповеди еще в 1828 и 1829 годах.
Усилившись в Дагестане, он выступил против русских, но на первых
порах безуспешно, потерпев поражение под Бурной и Внезапной. Так
же неудачно кончились его действия под Дербентом, который он 8 дней
держал в блокаде. Когда же, вследствие принятых нами энергичных мер,
генералу Панкратьеву удалось смирить кайтагцев и разбить Аммалат-
бека Кумтеркалинского, а генералу Вельяминову взять Чир-юрт, Кази-
мулла бросился к Кизляру, который сжег и разграбил. Оттуда он прибыл
в Чумкескент, но разбитый здесь полковником Миклашевским и вскоре
затем (в 1832 году) полковником Клугенау на урочище Эльсуте, он бежал
в Гимры, куда за ним последовал генерал Вельяминов, взявший аул после
4-часового кровопролитного боя, в котором сам Кази-мулла был убит. Так
кончил жизнь первый имам Дагестана. Преемником его был Гамзат-бек
(родом из Нового Гоцатля). Упрочив свою власть, он тотчас же выступил
против Нуцал-хана Аварского, которого ненавидел за его сношения с
русскими, и, истребив почти всю его фамилию, победоносно вступил в Хунзах.
Но здесь против него составился заговор, которого он пал жертвою. Гам-
зат убит 19 сентября 1834 года. Ему наследовал Шамиль.
Шамиль (в переводе с арабского «всеобъемлющий», есть одно из
110 имен Бога), сын Динкау, родился в Гимрах, в 1797 году. Он был
любимым учеником Кази-муллы. Подробности его жизни до 1832 года нам
неизвестны. Знаем только, что он 12 лет стал посещать школу, 20-ти — кончил
курс грамматики, логики и риторики и приступил к слушанию философии,
толкования Корана, преданий и законоведения у лучших преподавателей
этих наук в Аварии. Затем он перешел к известному тамошнему Хадису, у
которого слушал тарикат, а 27 лет начал посещать лекции Джемалэддина
Кумыкского, которым был поручен будущему имаму Кази-мулле.
По первому известию о смерти Гамзата, Шамиль бросился в Новый
Гоцатль, овладел казною своего предшественника и объявил себя имамом.
Там же он приказал сбросить со скалы Булач-хана, последнего
представителя аварского дома. Из Гоцатля Шамиль, разбитый нашими войсками,
бежал в Ках. Несмотря, однако же, на это поражение, влияние его заметно
возрастало, что и заставило генерала Фезе занять в 1837 году Аварию.
Шамиль находился тогда в Тилитле. Окруженный в этом ауле нашим
отрядом, он вступил в переговоры с нами, поклявшись на Коране не вооружать
более против нас горцев и распустить свое скопище. Но едва войска наши
удалились в Кубинский уезд, по случаю возникших там беспорядков, как
он изменил слову и, собрав новые скопища, укрепился в Ахульго (в Кой-
субулинском обществе).
Наступил 1839 год, памятный экспедициями: генерала Головина в южный
Дагестан, усмирившего население по Самуру, и генерала Граббе,
разбившего горцев при Буртунае и Аргуне и взявшего Ахульго. Потерпев неудачу,
Шамиль решился оставить Дагестан и в марте 1840 года, с 500 мюридами и
известным Ахверды-Магомой, ушел в Чечню, где поселился в Дарго,
расположенном в дремучем лесу. Чеченцы, ожесточенные против нас за попытку
их обезоружить, были рады его появлению и охотно ему предались.
Но утраченное Шамилем влияние на лезгин вскоре снова стало возрастать
и даже с большею против прежнего силою, благодаря успешным действиям
посланных им в Дагестан наибов Кибит-Магомы, Абакар-кадия, Уллу-бея и
Хаджи-Мурата. В 1842 году он уже открыто действовал против нас в Кази-
кумухском ханстве, призванный туда изменившим нам населением. Впрочем,
пребывание его там продолжалось недолго, так как после разбития его князем
Аргутинским-Долгоруким под Кюлюли и Кумухом он должен был очистить
ханство. Менее успешны были наши действия на севере Андийского хребта,
где генерал Граббе, углубившись в ичкерийские леса, встретил столь сильный
отпор со стороны Шуаиб-муллы, что должен был возвратиться в Герзель-аул,
потеряв 489 убитыми и 1296 ранеными.
После этой злополучной для нас экспедиции Шамиль стал действовать
с большею уверенностью и решительностью. Оставив в августе 1843 года
Дарго, он отправился в Дылым (в Салатавии), откуда двинулся к Унцукулю,
занятому ротою Апшеронского полка в 170 человек. Аул был взят, а гарнизон
перерезан. Та же участь постигла селение Харачи, укрепление Белаканское,
Цатаных, Танус, Ахальчи и Гоцатль.
Шамиль, получив известие о последнем деле и о движении князя Аргу-
тинского к Танусу и Геничутлю, остановился у Моксоха, откуда двинулся
к Чиркату и Дылыму, угрожая Кумыкской плоскости и шамхальству, а
30 сентября напал на Андрееву деревню. Но отбитый здесь полковником
Козловским, отступил к Акташ-аулу и распустил свои скопища. 28
октября он взял Гергебиль, причем гарнизон наш, состоявший из 400 штыков,
после 12-дневной упорной защиты, был истреблен. Следствием этого дела
было приказание подполковнику Пассеку отступить из Аварии.
>*>^5=^. 379 —.(^г^*^
Пленение Шамиля. С картины Т. Горшельта
Около половины ноября генералу Фрейтагу, после выручки
Низового укрепления, находившегося 8 дней в блокаде, удалось освободить
из такого же положения Темир-Хан-Шуру, а отряду, отправленному на
соединение с Пассеком, разбить Шамиля под Муселим-аулом, Большими
Казанищами и Кафыр-Кумыком. Так кончился поход 1843 года. Общая
потеря наша с 27 августа по 22 декабря состояла из 76 убитых и раненых
обер- и штаб-офицеров и 2308 нижних чинов (в том числе взято в плен
10 офицеров и 312 нижних чинов).
В эту именно кампанию Шамиль выказал всю могучесть своего таланта и
закрепил за собою право стать в ряду с первостепенными восточными
военными знаменитостями. Вырвав из рук наших весь почти Дагестан, он, вместе
с тем, лишил нас того влияния на горцев, которого мы достигли громадными
пожертвованиями и усилиями многих десятков лет.
Не менее успешно Шамиль действовал в 1845 году. Экспедиция,
предпринятая графом Воронцовым в Дарго, известная под именем «сухарной»,
стоила нам громадных жертв. В ней мы лишились, между прочим, извест-
ного генерала Пассека. В последующие годы мы были более счастливы и
нередко наносили этому грозному владыке гор сильные поражения, как,
например, в 1846 году — князем Бебутовым при Кутиши, в 1847 году —
князем Аргутинским у Салтинского моста (Кибит-Магоме); 1848 год
ознаменовался взятием Гергебиля и геройскою защитою Ахтов
(полковник Ф.Ф. Рот); 1849 г. — покорением чеченских племен карабулаков и
галашевцев; 1851 г. — разбитием Шамиля на высотах Турчидага и пр. Но,
нанося столь сильные поражения горцам, мы нередко также претерпевали
неудачи, сопряженные с более или менее чувствительными потерями.
Особенно памятен в этом отношении 1854 год, когда Шамиль,
воспользовавшись тогдашнею войною нашею с союзными державами, вторгся в Кахе-
тию и произвел в ней сильное опустошение.
С назначением на Кавказ в 1856 году князя А.И. Барятинского война наша
с Шамилем приняла характер решительный, и действия наши отличались
таким успехом и быстротою, что за ними было трудно следить. Они начались
со стороны Чечни и велись генералом Евдокимовым, главным
исполнителем предначертаний нового наместника. Перечислим только главные факты,
предшествовавшие окончательному замирению Восточного Кавказа.
После первых движений и утверждения нашего в 1857 году в Салатавии,
в конце этого года и в начале следующего, большая часть чеченцев изъявила
нам безусловную покорность. Шамиль же, разбитый при Мескин-Дуке,
Ачхое и на Варандинских высотах, сосредоточил главные силы свои в Ведено.
Одновременно с этим присягнули на верность России Анцух и Капуча, а
в 1859 году их примеру последовали ичкеринцы и ауховцы. С отпадением
названных обществ заметно ослабела и власть грозного имама. В таком
положении находились дела, когда князь Барятинский, прибыв в Чечню, принял
на себя главное командование действовавшими войсками. С падением Ведено
Шамиль бежал в Нагорный Дагестан. Но преследуемый и там
наступавшими на него тремя отрядами: Чеченским, под начальством генерала
Евдокимова, Дагестанским, предводимым генерал-адъютантом бароном
Врангелем, и Лезгинским, двинувшимся из Закатал через Дидойское общество
под начальством князя Левана Меликова, — он ушел на Гуниб — последний
оплот, в котором думал удержать от распадения остатки своего могущества.
Но здесь судьба Шамиля была решена. 25 августа 1859 года в 3 часа
пополудни он предстал перед князем Барятинским, вручив дальнейшую свою
сУДьбу милосердию русского императора. 2 сентября он оставил Дагестан и
выехал в Петербург, а оттуда в Калугу, где оставался до разрешения выехать
в Турцию. Шамиль скончался в 1870 году в Медине и там же предан земле.
Так кончилась война в Дагестане и Чечне, благодаря неимоверным трудам,
усилиям и самоотвержению русских войск, — тех самых войск, о которых
Шамиль еще весною 1846 года, за несколько времени до своего вторжения в
Кабарду, выразился, обратившись к мюридам:
«Я отдал бы всех, сколько вас есть, за один из полков, которых так много
у русского венценосца; с одним только отрядом русских солдат, весь мир был
бы у ног моих, и все люди преклонились бы пред единым Аллахом, которого
Мухаммед есть пророк, а я, ваш имам, единственный избранник».
После покорения Восточного Кавказа все наше внимание
сосредоточилось на закубанских народах, которых положение вследствие того
совершенно изменилось. С этих пор они были предоставлены самим себе, так как
воинственное население Чечни и Дагестана уже более не отвлекало наших
сил, а надежды на внешнюю помощь со стороны Турции не было никакой.
Сознавая свое изолированное положение, закубанцы, тем не менее, не желая
дешево расстаться со своею независимостью, решились на отчаянную борьбу.
И здесь, как в Чечне, руководителем наших экспедиций явился граф
Евдокимов. Действуя со свойственною ему энергиею и настойчивостью, он быстро и
с большим успехом подвигался в своем победоносном шествии. Примеру бже-
духов, темиргоевцев, бесленеевцев и других племен, изъявивших покорность
еще в 1859 году, последовали в 1860 году натухайцы и общество Псху.
Сделанная горцами попытка войти с нами в соглашение насчет
прекращения борьбы не имела успеха. С нашей стороны поставлено было
требование безусловной покорности и выселения на плоскость. Горцы
отвергли предложенные нами условия, и дальнейшую участь закубанцев
должна была решить война. Она продолжалась с прежнею с нашей
стороны настойчивостью до 21 мая 1864 года. Это день покорения Западного
Кавказа и окончания Кавказской войны.
Прямым последствием этого события, ознаменовавшего время
командования на Кавказе августейшего наместника, его императорского высочества
великого князя Михаила Николаевича, было выселение горцев в Турцию.
Подробное и обстоятельное описание его составляет предмет особого, весьма
сложного труда, а потому скажем здесь коротко, что выселение горцев, как
военная и политическая мера, началось в 1862 году, в действительности же —
вслед за усилившимися военными действиями на Северном Кавказе после
Крымской войны. Выселилось через порты Черного моря с 1858 по 1865 год
470753 человека; включая сюда 22491 человек горцев, ушедших из Большой
и Малой Чечни, получаем 493244 человека переселенцев.
И смолкнул ярый крик войны:
Все русскому мечу подвластно.
Кавказа горные сыны,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас ваша кровь.
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!
( А.С. Пушкин)
I.
Географические, этнографические и статистические данные о выселении.
Выселение горцев, заселявших Кавказ, представляет одно из
замечательных исторических событий нашего времени, хотя до сих пор оно не разъяснено
и не описано так подробно, как бы следовало. Полумиллионное население из
многих племен, разного корня, со своеобразными этнографическими
особенностями, с самобытным строем внутренней и общественной жизни, покинуло
родные горы, в которых пережило длинный ряд веков и рассеялось по разным
Кавказские типы
провинциям европейской и азиатской Турции, где частью погибло от
трудностей переселения и других условий жизни, частью смешалось с
разнородными племенами на местах нового водворения и с течением времени
неизбежно должно утратить свои исторические предания и характеристические
особенности. Физиология, этнография, география и история утратили в этом
богатые средства разъяснить много важных вопросов в минувшей жизни
человечества, а потому на нас, современниках переселения, лежит
обязанность указать на его важность и занести в летопись исторических событий
причины и ход этого печального выселения кавказских народов.
Не придавая представляемой на суд критики статье своей значения
всестороннего исследования настоящего вопроса, я ограничусь только главными
чертами события. Для более ясного уразумения фактов, считаю необходимым
предпослать здесь краткий очерк страны и перечень населявших и
населяющих ее народностей.
Главный Кавказский хребет от Керченского пролива до Каспийского
моря доступен только на одних своих оконечностях для прохода с севера на
^^Ъ 384 с^=г^
юг; в остальных частях он представляет почти сплошную массу гор, резко
отделяющую Северный Кавказ от Закавказья, не только в
географическом, но и в этнографическом отношении. Северные склоны этого хребта,
спускаясь сначала крутыми, а потом более отлогими уступами в равнину,
служащую продолжением приволжских и придонских степей, образуют, с
прилегающим к ним пространством, следующие части: западную или
бассейн реки Кубани, восточную или бассейн реки Терека и промежуточную
маловодную степь по рекам Куме и Калаусу. Северо-восточный же склон
Главного хребта составляет высокое нагорное пространство (Дагестан),
имеющее в себе бассейны рек Сулака и Самура.
Южный склон Кавказского хребта, спускаясь по направлению к
Черному морю, образует узкую прибрежную полосу, упирающуюся в реку
Ингур. Далее, на востоке, находится замкнутая долина Риона, а за Мес-
хийским хребтом лежит бассейн реки Куры, сначала нагорный, потом
равнинный и степной, переходящий в Каспийскую низменность. К югу
от реки Куры расстилается нагорное плато (Ахалкалахское и Алексан-
дропольское), составляющее продолжение Турецкой Армении (ныне
вошедшей в состав русской территории под именем Карсской области).
Восточнее этого плато находится возвышенная местность при озере Гокча
и реке Араксе, входящая в связь с Адербейджаном. Наконец, Ленкоран-
ский уезд есть продолжение персидского Талыша.
Вся эта громадная территория Кавказа (не считая областей
Карсской и Батумской), представляющая площадь в 7975 кв. миль, или
385887 кв. верст, ныне заселена 5387000 душ разнообразного населения,
в числе коего считается:
Русских - 1300000
Грузин -1159000
Армян - 656000
Мусульман - 1992000
Евреев и др.-280000
Всего - 5387000
Население это при столь значительной площади Кавказа дает на один
километр 12,4 души. Понятно поэтому, какой ущерб экономическому
развитию края должно было принести выселение горцев, достигшее в продолжение
с 1858 по 1865 гг., по официальным сведениям, 493194 душ, или 1/11 части
всего населения Кавказа.
Племена, выселившиеся в упомянутый период времени в Турцию,
занимали северный склон Западного Кавказа и прибрежную горную полосу
_^>^=^,— 385 <<=г^
между Главным хребтом и Черным морем от Анапы до Гагр и котловину реки
Бзыби. Мы перечислим их и укажем места, где они обитали:
1. Прибрежье Черного моря, к северу от границ Абхазии, занято было
джигетами (саадзен, садзуа), делившимися на: а) псху, обитавшее в
котловине реки Бзыби и по реке Мзымте до мыса Адлер; б) ачхипсоу — по
верховьям рек Псху и Мзымты; в) аибга — на пространстве между реками
Бзыбь и Псху и выше верховьев Хошупсе; г) цандрипш —между реками
Бзыбь и Хошупсе и д) общества кечьба, аредба, цвиджа и бала, жившие
между реками Хоста и Мзымта.
2. Убыхи — самое воинственное и предприимчивое племя на восточном
берегу Черного моря. Они жили между реками Хоста и Шахе и по
примыкающим к ним ущельям. Убыхи разделялись на: а) собственно убыхов —
между верховьями рек Хоста и Шахе; б) саше — по прибрежью, между
рекой Хоста и долиной реки Сочи включительно, и в) вардане — по
прибрежью от долины реки Сочи до Шахе, с ее притоками включительно.
3. Шапсуги. Они разделялись на больших и малых. Земля больших
шапсугов находилась на нижней Кубани, по северному скату Главного хребта
между рекой Адагум, составлявшей западную границу между шапсугами и
натухайцами и рекой Псекупс, отделявшей шапсугов от абадзехов. Малые
шапсуги жили на южном склоне Главного хребта, между рекой Шахе, землей
убыхов, рекой Джубга и землей натухайцев.
4. Натухайцы (натхокуадж) — занимали западную оконечность
понижающегося к Черному морю Кавказского хребта и южный склон последнего от
Анапы до реки Джубга.
5. Абадзехи. Они жили на пространстве между реками Белой и Псекупсом
и Главным хребтом, отделявшими их с юга от убыхов, с запада — шапсугов и
востока — абазинцев.
6. Абазинцы населяли самую возвышенную полосу по северной
покатости Главного хребта на пространстве между верховьями Кумы, Подкумка, на
левом берегу Кубани и у истоков рек Лабы, Ходз и Губе. Они разделялись
на кумских и кубанских абазинцев.
7. Башильбаевцы — на верховьях рек Урупа и Зеленчука.
8. Тамовцы — на верховьях Большой Лабы.
9. Кизылбековцы — за горой Ахмед, у верховьев реки Андрюк.
10. Шегиреевцы — по верховьям Малой Лабы.
11. Баговцы — у реки Ходз, на лесистой подошве горы Ашишбаг.
12. Егерукаевцы и темиргоевцы — на левом берегу Лабы, близ
впадения в Кубань.
Дагестан. Горская детвора. С наброска Т. Горшельта
13. Бесленеевцы — по правому берегу Большой Лабы и по Большому и
Малому Тегеням, впадающим в Уруп.
14. Мохошевцы — на левом берегу Лабы, выше гатюкаевцев, которые
жили при самом ее устье.
15. Бжедухи. Они занимали земли по левую сторону Кубани, по низовьям
реки Пшиша и Псекупса, до границ шапсугов.
16. Закубанские ногайцы заселяли левый берег Кубани от станицы Батал-
пашинской до устья реки Лабы и по правую сторону Кубани в Тохтамышев-
ских аулах и под горой Бештау, близ Пятигорска.
К сожалению, мы не имеем данных определить, хотя с достаточной
приблизительностью, численность каждого из племен, так как при
совершенном отсутствии между ними государственности, сами представители их и
старшины никогда не знали точной цифры своих единоплеменников. Даже
число дымов, при полной свободе каждого жить и уходить куда угодно,
не могло быть определено. Если бы выселение производилось
систематически и под надзором нашего правительства, то была бы возможность
определить численность каждого из племен, ушедших в Турцию, но дело
^>^5^) 387 с^^
в том, что выселение
началось ранее появления наших
войск на южном склоне
Кавказа, у берега Черного моря.
Горцы грузились на
турецкие кочермы, выходившие из
пунктов, принадлежавших
еще непокорным племенам,
которым решительно не было
никакого интереса считать,
кто и зачем отправляется в
Турцию. С другой стороны,
при усилившемся выселении,
когда наше правительство
было вынуждено принять
непосредственное участие в
этом событии, для устранения
бедственного положения
горцев, столпившихся массами на
берегу Черного моря в
ожидании прихода судов и без всяких средств к существованию, счет
переселенцам производился не с научной, а с гуманной целью уменьшить размер
бедствий переселенцев. Оттого в официальных документах более всего
обращалось внимание на счетоводство, на количество выданных пособий,
причем этнографические особенности оставлялись в стороне. Сколько
тысяч горцев было отправлено на частных, казенных и турецких судах,
определить можно; но кто именно отправлялся: бжедухи, абадзехи или
шапсуги, оказывалось известным только в редких случаях. Вот почему
мы, исчисляя отдельные племена, не выставили в прилагаемой ниже
ведомости ни числа дымов, ни числа душ в каждом из них, так как такие
цифры были бы совершенно неточны. Мы могли составить эту ведомость
по официальным документам, из которых видно, что число всех
переселенцев в Турцию через порты восточного берега Черного моря с 1858
по 1865 год составляет 469703 души. Из них приблизительно главных
племен выселилось:
Натухайцев — 45023
Абадзехов — 27337
Шапсугов — 165626
Типы Кавказа. Кизикинеи,
Убыхов - 74567
Джигетов — 11873
Бжедухов — 7983.
Но все эти цифры необходимо увеличить на 27671 душу (шапсугов,
бжедухов и натухайцев), которые по окончательному расчету
полковника Фадеева значатся отправленными из Новороссийска и Псезуапе.
Всего, стало быть, с восточного берега в 1864—1865 гг. отправлено, под
наблюдением агентов нашего правительства, 384529 душ. Прибавив к
этой цифре выселившихся с 1858 по 1864 год, по сведениям,
доставленным графом Евдокимовым,
Абазинского племени: кизылбековцев, тамовцев, баговцев, башильбаев-
цев, шагиреевцев 4350 семейств — 30000.
Бесленеевцев 600 семейств — 4000.
Темиргоевцев, егерукаевцев, мохошевцев до 2000 семейств — 15000.
Натухайцев, не желавших выселиться на плоскость в 1863 году, — 4057.
Бжедухов 200 семейств — 2517.
Прикубанских ногайцев — 30650.
А всего получится 470753 души.
Сведения эти, хотя официальные, но, как видно, неточны. Кроме того,
есть полное основание думать, что даже в то время, когда
главнокомандующим армиею были назначены специальные агенты для наблюдения за
выселением горцев, то и они неверно показывали число душ. В докладе
особой комиссии, назначенной при Окружном штабе для разбора сведений по
переселению горцев, 11 февраля 18654 года, между прочим, сказано:
«Большинство квитанций и пособий переселенцам весьма сомнительного свойства.
Особенного внимания в этом отношении заслуживают квитанции,
представленные капитаном князем Чавчавадзе и штабс-капитаном Добжанским».
Впрочем, несмотря на вероятность некоторого преувеличения цифры
пособий, число выселившихся душ в действительности, не только не менее,
но должно быть значительно более показанного, так как все переселенцы,
отправившиеся на свой счет на турецких кочермах из портов, нам
неподвластных, большей частью остались неизвестны для официальных лиц,
а это составляет весьма солидную поправку некоторого преувеличения
числа выданных пособий, что с другой стороны вовсе и не требовало
преувеличения числа переселенцев.
Ведомость числа горцев разных племен Кавказа, выселившихся в Турцию
с 1858 по 1864 год.
В1863 и 1864 годы
^Ь-1=Ъ— 389 —с^^
Абадзехов: из Тамани — 27337
Натухайцев: из Анапы — 1645245023, из Новороссийска — 28571
Шапсугов: из Новороссийска — 42157, из Туапсе — 63449165626, из Ту,
Нечепсухо, Джубги и Пшада — 60000
Убыхов: из Мокупсе и Сочи — 42539, из Сочи и Хоста — 10678, ушли
прежде из Мокупсе и Сочи — 2135074567
Джигетов: из Адлера и Сочи — 2618, из Псху — 504011873, из Цан-
дрипша — 4215
Ачхипсоу: из Цандрипша — 4000
Псху: из Гудаута (согласно рапорту командующего войсками в Абхазии,
от 20 августа 1864 года) — 3642
Итого: 332068
С1858 по 1866 год.
Абазинское племя (кизылбековцы, тамовцы, баговцы,
Башильбаевцы, шагиреевцы) 4350 семейств — 30000
Бесленеевцев 600 семейств — 4000
Темиргоевцев, егерукаевцев и мохошевцев до 3000 семейств — 15000
Натухайцев — 4057
Бжедухов — 2517
Прикубанских ногайцев — 30650
Итого: 86224
А всего выселилось в Турцию через порты Черного моря — 418292.
После составления отчета начальника Кубанской области в ноябре и
декабре 1864 года и в марте 1865 года выселилось через Новороссийск:
абадзехов — 15811, шапсугов — 3543, бжедухов — 5436
Итого - 24790.
Кроме того, после составления отчета об отправлении горцев полковником
Фадеевым, выехало шапсугов, бжедухов и натухайцев из Новороссийска и
Псезуапе 52411 душ, как это значится в ведомости, приложенной к докладу
комиссии по делу о переселении горцев в Турцию A8 февраля 1865 года); но
так как при этом упоминаются 4600 душ переселенцев, вошедших в число
упомянутых выше 24790 душ, то, по всей вероятности, все эти переселенцы
числятся по последней цифре, а потому следует добавить только 52411 —
24790 или только 27621.
Что даст общий итог переселенцев через порты Черного моря — 470703.
А прибавить сюда выселившихся из Большой и Малой Чечни — 22194.
Всего - 493194.
II.
Кавказская война и ее неизбежность. — Столкновения с Турцией. —
Европейская дипломатия. — Вмешательство ее в Кавказскую войну.
Кавказская война началась не в силу каких-нибудь политических задач
или дипломатических соображений, но была естественным результатом
государственного роста России. Оттого, с одной стороны, война эта тянулась так
долго, а с другой, большинство не видело в ней никакой цели, никакой пользы
и горько жаловалось на бесплодное истребление государственных средств на
продление ненужного кровопролития.
Уничтожение царств Казанского и Астраханского в царствование Иоанна
Грозного поставило Россию лицом к лицу с полудикими народами,
обитавшими у берегов Каспийского, Азовского и Черного морей. К этому именно
времени относится появление наших пограничных кордонных линий из
укреплений и поселений, как неизбежная мера для прикрытия внутренней страны
от грабежей и набегов разноплеменных соседей. Необходимость содержать
эти линии заставляла пограничных воевод постоянно требовать у
правительства высылки подкреплений войсками и поселенцами, к которым охотно
примыкала вся бродячая вольница, водворяясь на привольных местах, вне
строгого контроля центральной власти. Такое усиление кордонов давало
возможность пограничным воеводам не ограничиваться пассивным отражением
набегов, но переходить к наступательным действиям для наказания
хищников, причем у них отбивались разные важные угодья. Прямым следствием
этих действий было, что граница никогда не оставалась на месте, но постоянно
подвигалась к низовьям Дона и предгорьям Кавказского хребта. Таким
образом, уже в 1567 году построена крепость на левом берегу Терека, близ устья
реки Сунжи, которая, хотя и была оставлена по просьбе султана Селима, но
возобновлена в 1578 году. В том же 1567 году построен при устье Терека
Терский городок и учреждено Терское воеводство, для управления кавказскими
народами, которые начали искать покровительства России еще со времени
Иоанна Грозного. В таком покровительстве соседним племенам никогда не
отказывалось в предположении достичь этим путем спокойствия на
границах. Но такая надежда, очевидно, никогда не сбывалась: инородцы посылали
посольства, получали подарки, выдавали аманатов, принимали присягу, — но
постоянно производили набеги и вызывали наступательные действия наших
войск для наказания виновных и занятия новых пограничных пунктов.
Между тем, в то самое время, как Россия подвигалась к северному
склону Кавказского хребта, по южную его сторону, спорили за господство
персияне и турки. Последние в 1578 году снова начали занимать
восточный берег Черного моря, оставшегося без хозяина после истребления
генуэзских колоний. В этом же году ими построены крепости в Поти и Сухуме,
и начало заметно распространяться их влияние на кавказские племена.
Таким образом, принятие племен под покровительство России ставило ее
во враждебные отношения к Турции.
Но еще большим поводом к столкновениям этих государств послужили
христианские владения за Кавказом: Грузия, Карталиния, Кахетия, Име-
ретия, Гурия и Мингрелия. Еще в 1586 году кахетинский царь Александр II
спрашивал покровительства у царя Федора Иоанновича, и с тех пор из
Закавказья посольство отправлялось за посольством, с той же просьбой
против турецких и персидских утеснений, пока, наконец, в 1801 году,
манифестом императора Александра I, Грузия не присоединена к России, и
военные действия против кавказских племен неизбежно начались с обеих сторон
Кавказского хребта.
Несмотря на это, характер Кавказской войны остался тот же, что и был
в 1567 году. Начальники Кавказской линии и им подчиненные отражали
набеги и наказывали хищников экспедициями. Хищники изъявляли
покорность, выдавали аманатов и снова делали набеги. К этому прибавились в
Закавказье военные действия против персиян и турок, у которых мы
постоянно отнимали ханства и владения, признававшие их господство или
состоявшие под их покровительством. Так продолжалось до Крымской войны,
после которой наши войска, посланные на границу Турции, оставлены
были, по ходатайству князя Барятинского, на Кавказе, и таким образом
появились здесь значительные боевые силы, дававшие возможность
окончить Кавказскую войну совершенным покорением всех горцев, вследствие
того принципа, что «пятидесятилетний опыт убедил нас, что никакой мир
невозможен с народом, который не имеет правительства и в котором не
существует даже понятия о предосудительности воровства и грабежа».
Только один раз в течение 300 лет наши завоевательные действия на
Кавказе были осмыслены глубокой государственной мыслью. Гениальный
преобразователь России, в своих дальновидных заботах о ее будущности,
постиг разом значение Каспийского моря и прилегающих к нему земель.
Могучий ум его охватил всю цельность политико-экономических
интересов России в Средней Азии и Индии, и он сначала отправил экспедицию
Бухгольца и князя Черкасского A714—1715), чтобы, утвердившись в Хиве,
послать купчину в Индию, приказав ему описывать путь и, по
возможности, отыскать кратчайшее и удобнейшее сообщение Индии с Каспийским
^^^— 392 С^г^
морем. Потом, при неудаче этих предприятий, сам двинулся с войсками по
кавказскому берегу Каспия, завладел городом Баку и самыми богатыми
прикаспийскими провинциями Персии, через которые действительно
пролегает удобнейший путь из России в Тегеран, Шахруд, Герат и Кандагар.
Но такая широкая задача не была понята его преемниками, и в 1735 году
императрица Анна Иоанновна возвратила Персии завоеванные Петром I
провинции. В наше время прорыв Аму-Дарьи до Сарикамышского озера
показал верность предположений Петра о повороте этой реки в
Каспийское море; Хива нами занята, в Средней Азии мы дошли до верховьев
Аму-Дарьи — и потому гениальная мысль великого венценосца наполовину
осуществилась путем историческим, то есть помимо всех соображений
дипломатов, как необходимое естественное ее условие государственного
роста России. Стало быть, и завоеванию Кавказа европейская дипломация
может теперь приписать глубокую политическую цель. Завещание Петра
Великого исполнено, хотя оно не существовало и не существует, и никто не
заботился об его исполнении.
Турецкое господство над кавказскими племенам и владениями только
номинальное, хотя турки построили крепости на восточном берегу Черного
моря (Анапу, Сухум, Поти) и занимали по временам непосредственно
своими войсками закавказские провинции. Назначая пашей и созидая крепости,
турки вовсе не касались реорганизации народной жизни: они только стояли
лагерем и эксплуатировали, как умели, занятые земли. От этого в
христианских провинциях, где не было религиозной связи между завоевателями и
населением, завоевание, кроме разорения страны, ничего в ней не изменяло.
Приняв покровительство и потом вступив в состав русского государства,
эти провинции потеряли всякое воспоминание о турках и сношениях с ними.
Только при начале подданства, лишившиеся престола цари и владетели бегали
к туркам, находили у них приют, помощь и производили при их посредстве
набеги и волнения в прежних своих владениях, но нашим войскам не трудно
было с ними справиться. Совсем иным было отношение турок к
нехристианскому населению, между которым ислам, распространяясь постепенно,
сделался господствующей религией. В качестве главы правоверных, турецкий
султан сделался верховным покровителем и властителем всех мусульманских
племен. Пленопродавство, неизменный спутник грабежей и набегов, вошло
в нравы и обычаи горских народов и распространилось даже на
собственных детей. Девушки и девочки замечательных красотой кавказских племен
очень легко доходили до Константинополя, наполняли там гаремы султана и
знатных пашей, делались любимыми женами и, приобретя значение, выпи-
сывали к себе и сносились с родными на Кавказе. Мальчики, продаваемые
туркам, также нередко достигали важных должностей у султана и кичились
тем перед своими родичами, вызывая их в Константинополь поклониться
своему величию. Таким образом, кроме общей религии, благодаря которой
тысячи кавказских правоверных пилигримов посещали Мекку и жили в
Константинополе по гаремным связям и карьерам их родственников, среди
горцев веками выработалось глубокое убеждение в исключительной силе и
могуществе султана, в лице которого сосредоточивалось понятие о
верховном главе религии, об истинном, естественном покровителе и источнике всех
благ. На таком убеждении не трудно было основать сильное политическое
влияние Турции между мусульманскими племенами, тем более что
военные действия и успехи русских невольно заставляли горцев искать внешней
опоры и покровительства.
Впрочем, турецкое правительство не придавало сначала большого
значения господству над кавказскими племенами и почти не
противодействовало распространению русской власти. Трудно решить: происходило ли то
от небрежности и непонимания, или было результатом уверенности в
несокрушимости сопротивления горцев русским и в непоколебимой
преданности их султану, как главе правоверных. Во всяком случае, вся политика
турецкого правительства относительно кавказских горцев заключалась не
в непосредственной помощи, а в усилении нравственной связи с ними, при
посредстве высылаемых из Турции проповедников ислама, которые везде,
где было возможно, устраивали при мечетях школы, укрепляли ислам и
проповедовали о могуществе султана и необходимости сопротивления
русским. Только во второй половине прошлого столетия (XVIII в. — Ред.),
когда победы Румянцева и Суворова потрясли турецкое могущество, и
Россия завладела Новороссией и Крымом, — Турция обратила внимание
на распространение наших завоеваний на Кавказе, тем более что по Кучук-
Кайнарджийскому миру 1774 года Порта Оттоманская обязалась
оставить Гурию и Имеретию. В 1781 году была построена крепость Анапа, и
Турция предприняла непосредственные военные действия против нас, но с
1790 года, когда на Кубани был разбит Батал-паша, серьезных операций
со стороны этой державы на Северном Кавказе не было, хотя всякая война
наша с нею непременно сопровождалась большими военными
столкновениями на закавказской границе.
Во второй же половине прошлого столетия, благодаря проектам князя
Потемкина, появился на сцену так называемый восточный вопрос, и с этого
времени начинаются заботы европейской дипломации о кавказских горцах.
^>^^)— 394 с^г-^
Сначала, ввиду отдаленности, недоступности и неизвестности этого края,
они только указывали Турции на важность поддержки и господства над
горцами, для противодействия России, в полной уверенности, что затея
покорить свободные племена, населяющие недоступные горы, послужит к
ослаблению России. Но постоянные наши успехи, как на Северном
Кавказе, так и в Закавказье, заставили, наконец, соперничествующее
английское правительство принять непосредственное дипломатическое участие
в охранении независимости кавказских племен. Случай к этому
представился при заключении Андрианопольского мира 2 сентября 1829 года, по
которому Турция уступила России, вместе с крепостями Анапой, Сухумом
и Поти, все свои права на кавказский берег Черного моря. Англия не
признала за Турцией права сделать такую уступку и, стало быть, отказалась
признать право России на восточный берег Черного моря. В виде
исключения, Англия на этот раз была права о!е ]иге. Турецкий султан считал себя
властелином на кавказском берегу, где у него были крепости с турецкими
гарнизонами, но он в действительности только и владел территорией,
занятой этими крепостями, — следовательно, только и мог уступить эту землю
России. Племена же, обитавшие на восточном берегу, были политически
совершенно независимы и только в силу религиозных понятий признавали
главенство султана, как верховного представителя религии. Но если папа
не сохранил за собой права раздавать католические государства даже во
время самого великого могущества папского престола, то, конечно, за
падишахом еще менее было возможно признать подобное право
относительно совершенно независимых мусульманских народностей.
Непризнание Англией нашего права оставлено было императором Николаем без
всякого внимания, и с 1829 года мы начали прочно занимать восточный
берег укреплениями, причем, для скорейшего покорения горцев,
воспрещен был приход к нему всех иностранных судов, которые, очевидно, могли
бы подвозить горцам боевые припасы и усилить их сопротивление. Для
наблюдения же за исполнением этой меры было учреждено крейсерство
военных судов вдоль всего восточного берега. Британское правительство
не могло объявить за то России войны, но, желая фактически показать,
что оно не признает нашего права воспрещать иностранную торговлю с
независимыми черкесскими племенами, снарядило в 1836 году, под
купеческим флагом, шхуну «\Лхеп», на которой отправился к горцам эмиссар
английского правительства Бель. Судно это пришло в Геленджик, но здесь
было взято нашими крейсерами, как приз отведено в Севастополь и
продано там с аукционного торга. Бель, по счастью для себя, был в это время
на берегу и потому избег прогулки в Сибирь, которая положена у нас по
закону для контрабандистов. Он оставался между горцами около трех
лет, стараясь соединить разделенные взаимными распрями прибрежные
племена и организовать единодушное восстание и ожесточенную войну
против России, но это ему не удалось, и он благополучно возвратился в
Англию, описав подробно свои похождения. Английское правительство
отказалось от всякого участия в снаряжении «\Лхеп» и признало захват
шхуны нашими крейсерами правильным, так как почти не протестовало
против продажи его с аукционного торга, но с тех пор уже не посылало
своих судов, довольствуясь доставлением горцам оружия и боевых
припасов через Константинополь и порты Анатолийского берега, на турецких
кочермах, принимавших весь риск путешествия к восточному берегу на
собственный страх.
Франция еще позднее вмешалась в дела кавказских горцев, именно во
время Наполеона III. Создав принцип национальностей для основы
государства, Наполеон предполагал употребить его для ослабления России
восстановлением Польши на западе, поддержанием независимости
горцев и усилением влияния и владений Турции на юге. В воображении его
Крым и Закавказье, или, по крайней мере, часть его (Кутаисская
губерния), прилегающая к Черному морю и границам Турции, должно было
отнять у России и возвратить прежнему хозяину — султану. Поэтому
перед Крымской войной начались интриги Франции для восстановления
против России горцев при посредстве Турции. Но такой фантастический
проект, основанный на ложном представлении о действительном
положении народов и земель, которыми думал распоряжаться французский
император, конечно, исполнен быть не мог. Перед Крымской войной, или,
вернее, перед появлением союзного флота в Черном море, сняты были
нами все укрепления береговой линии, а после десанта в Крым,
союзные дипломаты явились на восточном берегу и предложили горцам
избавить их навсегда от русских, если они примут покровительство Англии.
Горцы, однако, не попали в ловушку. Они объявили на такое
предложение, что против русских они, собственно, ничего не имеют, но воюют с
ними потому, что они занимают их земли, что если французы и англичане
сделают то же, то они будут с ними драться так же ожесточенно, как
дрались с русскими. Поэтому идея принять горцев под покровительство всей
Европы или Англии и Франции и не допустить Россию завладеть
Кавказом, так и осталась в проекте. Тогда задумана была экспедиция Омер-
паши в Сухум, с целью занять Абхазию и всю Кутаисскую губернию.
В Сухуме у нас было, если не ошибаюсь, всего два баталиона больных
лихорадкой солдат, которые, благодаря стараниям бывшего владетеля
князя Михаила Шарвашидзе, отступили без сопротивления абхазцев к
Мингрелии и заняли позицию на Ингуре. Омер-паша преследовал их с
28 баталионами турок и вздумал форсировать переправу через Ингур.
Целый день 4 орудия и два баталиона держались и не допустили
переправы. Вся прислуга при орудии и лошади были перебиты; из баталио-
нов остались только две роты, и те ночью отступили. Омер-паша занял
Зугдиди, двинулся к Кутаису, но бездорожье и лихорадка, при сильных
дождях, сделали невозможным его дальнейшее движение, и если бы
бывший начальник войск в Мингрелии князь Мухранский имел у себя
состоявшую по спискам милицию, то, конечно, ни одно турецкое орудие
и ни один человек из отряда Омер-паши не возвратились бы в Сухум.
Таким образом, попытка Англии и Франции вмешаться в Кавказскую
войну произвела действие, совершенно обратное тому, которого
предполагалось достигнуть. Она не только не ослабила, но усилила обаяние
русского могущества. «Сам великий султан, с помощью англичан,
французов и итальянцев, — рассуждали горцы, — пришли уничтожить
Россию, и, наобещавши всякого блага, ушли с позором домой, предоставив
русским делать, что они хотят на Кавказе». Убеждение это весьма
ослабило веру горцев в свою несокрушимость и облегчило вторичное
покорение восточного берега после Крымской войны. Все знают, что в это время
прибрежные горцы сражались далеко не с таким ожесточением, как во
время существования черноморской береговой линии.
После Крымской войны Англия учредила консульства в портовых
городах восточного берега и с помощью этой меры и воздействия на Турцию
путем интриг возбудила против России горцев. Наполеон же, несмотря
на неуспех вмешательства в дела кавказских племен, не оставлял своей
мечты произвести единовременное восстание в Польше и на Кавказе, и
не удержался от непосредственного действия снаряжением под рукою
смешной экспедиции Лапинского (Тезик-бея) в 1863 году и сношениями
с горцами через французского консула в Трепизонде, посылавшего на
северо-восточный берег эмиссаров. Из них последний, Подайский, жил в
Трепизонде даже во время переселения горцев и употреблял
всевозможные интриги для удержания их на месте, чтобы иметь всегдашний повод
создавать затруднения России. Замечательно, что в это время
практическая Англия примирилась с фактом выселения, показывала полное
пренебрежение к участи горцев и искала других более действительных
__л>^^ 397 —с^г^
Черкесы
средств к противодействию
России. Английский
посланник в Константинополе Сир-
Бульвер E1г ВиЬсег) сам
сообщилнашему поверенному
Новикову, что вожди горцев
старались заинтересовать его
участью своих
соплеменников, но он отказался принять
их просьбу.
Во всяком случае, нельзя
не признать, что
вмешательство турецкой и европейской
дипломации в дела горцев не
принесло и не могло принести
им ничего, кроме зла, так как
оно происходило не в
интересах их или с какой-нибудь
гуманною и нравственною
целью, а явилось как
средство загребать жар чужими
руками. Горцы и в глазах турок, и в глазах Европы представляли только
средство для противодействия России, и в пользовании этим средством
ни Европа, ни Турция не обнаружили никакой жалости. Воображение
доверчивых честных горцев постоянно возбуждалось блистательными и
игривыми обещаниями помощи и участия при посредстве разных
эмиссаров, и когда выселение горцев уже началось, европейская дипломация
уверяла переселенцев, что Россия не имеет права их переселять, что
весной A863 года) приедут европейские эмиссары для размежевания
их с русскими и т. п. Даже во время самого разгара переселения
эмиссары турецкого правительства подстрекали горцев к выселению, как
можно судить по прокламации к черкесам турецкого комиссара
Мухаммеда Насарета 1 июня 1863 года:
«Берите ваши семейства, говорится в прокламации, и все необходимые
вещи, потому что наше правительство заботится о постройке для вас домов
и весь народ наш принимает в этом деятельное участие. Если тяжебные дела
задержат вас до весны, то по окончании их поспешите переселиться с таким
же рвением, как предшественники ваши».
III.
Причины выселения горцев. — Успехи русского оружия. — Перемена
системы войны. — Казачья колонизация. — Неизбежность безусловной
покорности горцев. — Обольщение их собственными представлениями о
могуществе и величии Турции и участии Европы.
Окончание Крымской войны, как сказано выше, доставило возможность
усилить военные действия, задержав на Кавказе все войска, которые были
двинуты во время войны на закавказскую границу с Турцией. Назначение
князя Барятинского главнокомандующим Кавказским корпусом и выбор им
начальника штаба генерала Д.А. Милютина, сумевшего централизовать все
самостоятельные действия отдельных начальников и направить их на
исполнение одного общего плана покорения Кавказа, содействовало окончанию
завоевания края. Но едва ли все это привело бы к решительным
результатам, если бы не был совершенно изменен прежний образ ведения войны
и принята система водворения прочных казачьих поселений в завоеванных
местах, приведенная в исполнение (с 1860 года) графом Евдокимовым. Вот
как объясняет неизбежность этой системы начальник штаба генерал Карцов
в письме к управляющему русской миссией в Константинополе:
«До 1860 года цель наших действий на Кавказе состояла в том, чтобы
экспедициями, предпринимавшимися в места, занятые горцами, наносить им
возможно частые поражения и, убедив их в превосходстве наших сил,
заставить изъявить покорность. Результатом этих экспедиций было то, что
ближайшие к нам общества, жившие на равнинах, то покорялись, то снова
восставали и постоянно нас грабили, сваливая вину на соседей, живших выше их,
в горах. В минувшую (Крымскую) войну все общества, бывшие покорными,
одновременно восстали, и пришлось снова покорять их.
Стало очевидно, что при дальнейших действиях, по прежней системе, на
каких бы условиях ни покорялись нам горцы, покорность эта продолжалась
бы только до тех пор, пока они сами желали бы ее соблюдать, а первый
выстрел на Черном море и даже какое-нибудь вымышленное письмо султана
или прибытие самозванца-паши снова могли бы возбудить войну. Если даже
мы заняли бы горы укреплениями и провели бы к ним дороги, то все-таки
приходилось бы постоянно держать в горах огромное число войск и не быть
покойным ни одной минуты.
Вследствие этого осенью 1860 года решено было прекратить бесполезные
экспедиции и приступить к систематическому заселению гор казачьими
станицами; горцев же выселять на плоскость, подчиняя тем нашему управлению».
—^^^ 399 с^^
Предложенный графом
Евдокимовым план
бесповоротного окончания
Кавказской войны уничтожением
неприятеля замечателен
глубиной политической мысли
и практической верностью.
Нельзя не признать,
разбирая историю Кавказской
войны, что военные
экспедиции причиняли большие
расходы людьми и деньгами, и
что прочное водворение
русской власти на Кавказе могло
распространяться только
благодаря колонизации. Самые
Генерал Д. А. Милютин блистательные ПОДВИГИ наших
генералов и изумительный
героизм и самоотвержение войск не оставили ничего, кроме славных
страниц в истории. Ужас, внушаемый экспедициями непокорным
племенам, проходил очень скоро: они отдыхали от понесенных потерь,
восстанавливали трудом все истребленное огнем и мечом, и вновь готовы были
вступить в бой с нашими войсками, пополненными новыми рекрутами
из России. Но там, где за военным набегом следовало прочное
водворение, там русское владычество оставалось навсегда. Не было примера,
чтобы поселение, основанное на земле непокорных горцев, было оставлено
нами: как ни трудно было жить в нем, но эти трудности преодолевались
назначением гарнизонов в опасные места и движением войск вперед, для
покорения новых мест, обеспечивавших занятый пункт.
Эта система практиковалась с первого появления русских на Тереке,
в 1567 году, но она практиковалась в силу необходимости, не как цель,
а как неизбежное последствие необходимости обеспечить границу.
Только в новейшее время, с 1769 года, начата искусственная
колонизация с целью водворения русского владычества поселением, по повелению
императрицы Екатерины II, 517 семей волжских и 100 семей донских
казаков на реке Тереке, которым и повелено именоваться Моздокским
полком. В 1792 году переселено также, по повелению той же
императрицы 3000 семей донских казаков в Черноморье, и водворено здесь
войско Черноморское. Этих примеров совершенно достаточно, чтобы
показать, что система колонизации для прочного покорения Кавказа не
только была давно известна, но и практиковалась в больших размерах
во время Кавказской войны. Тем не менее, заслуга графа Евдокимова
нисколько не уменьшается. Колонизация, представляя сложную и
трудную государственную меру, по своему гражданскому характеру требует
много усилий со стороны администрации, и имеет очень мало шансов для
наград, которые так легко достаются во время военных действий. Оттого
колонизация как система покорения Кавказа, предоставляя все
будущему и не представляя блистательных отличий в настоящем, никогда не
отличалась сочувствием боевых кавказских генералов. Все они,
пользуясь разъединенностью различных частей Кавказа, постоянно
предполагали экспедиции, преследовали хищников за набеги и составили славную
эпопею Кавказской войны, но редко кто из них думал о гражданском
устройстве занятого края и о его будущем. Солдатские слободки при
гарнизонах укреплений возникали сами собой вследствие необходимости,
но на них меньше всего обращалось внимания. Да и до сих пор, нельзя
не сознаться, еще не сделано ничего, чтобы поднять умственный и
нравственный уровень населения этих зачатков русских городов и ускорить
развитие его материального благосостояния. Князь Барятинский и граф
Евдокимов — оба составили себе карьеру на Кавказе и знали все
недостатки и весь вред разъединенности и бесцельности военных действий
отдельных начальников по их собственному почину. Оба они одинаково
ясно понимали, что после Крымской войны наступило самое
благоприятное время для окончания Кавказской войны, и потому совершенно
естественно, что предложенная графом Евдокимовым система действий
заслужила одобрение князя Барятинского. 24 июня 1861 года состоялся
высочайший рескрипт об увеличении льгот и пособий казакам
Кубанского казачьего войска, переселяющимся на передовые линии, а 10 мая
1862 года уже было высочайше утверждено положение о заселении
предгорий западной части Кавказского хребта кубанскими казаками и
другими переселенцами из России.
Исполнение этого плана начато еще ранее. В конце 1857 года переселена
графом Евдокимовым часть населения Большой и Малой Чечни на новые
указанные ей места и в том же году заложена станица Родниковская на
Большой Лабе. В мае 1858 года заложено 6 новых станиц Урупской казачьей
бригады на реках Урупе, Тегене и Большом Зеленчуке, и затем закладка их
продолжалась постепенно, по мере движения наших войск вперед.
.—^>^^_ 401 с*Ы^*^
Взятие в плен Шамиля, 25-го августа 1859 года, позволило ослабить
военные действия на Восточном Кавказе и сосредоточить все внимание на
окончательное покорение Западного Кавказа, который получил
особенное значение после Крымской войны, указавшей, что северо-восточный
берег Черного моря может быть избран для десанта неприятелем и потому
прочное его занятие необходимо в интересах обеспечения всего Кавказа.
Уничтожение нашего черноморского флота и стеснительные условия
Парижского трактата не дозволили нам, как это было прежде,
базироваться на Черном море и неизбежно заставили признать правильность
плана, задуманного графом Евдокимовым: базироваться при покорении
Западного Кавказа на Кубанское казачье войско и линиями новых
поселений стеснять постоянно горские племена до полной невозможности
жить в горах. Поэтому мы только заняли со стороны Черного моря: на юге
Сухум и Гагры, необходимые для владения Абхазией, а на севере Анапу
и Новороссийск, и затем усиленным крейсерством и частыми десантами
беспокоили непокорные прибрежные племена; главные же военные
действия происходили на северном склоне Кавказского хребта, где наши
войска систематически подвигались вперед, опираясь на существующие
поселения и устраивая новые линии. При самом начале исполнения этого
плана, горцы поняли, что их ожидает, и вследствие этого в 1861 году три
главные из племен: шапсуги, абадзехи и убыхи составили союз,
отправили депутацию к государю императору и предлагали покорность с
разными условиями. Но от них потребовали безусловной покорности и прямо
объявили, что они должны выселиться из гор. Горцы взялись за оружие
и весь 1862 год напрягали все усилия, но не могли остановить движения
наших колонн от Анапы к востоку и от Лабы к западу и вытесненное
отсюда население в числе 50000 душ, изъявив безусловную покорность,
поселилось на Кубани и при устьях рек, в нее впадающих.
Таким образом, военные успехи наши привели горцев к неизбежной
покорности. Они, конечно, покорились бы этой тяжкой участи, несмотря на
привычку к полнейшей свободе и своеволию, если бы их не сбивали с толку
европейская и турецкая дипломация. Им столько веков внушали, что
могущественный султан, верховный представитель ислама, никогда не оставит их
своей помощью, а европейские державы, в своих интересах, не могут
допустить России овладеть Кавказом; — что такое убеждение не в силах была
поколебать самая очевидность фактов. Горцы видели невозможность
противостоять русским, но свято верили в близость внешней помощи. Граф
Евдокимов глубоко верно оценил такое настроение их и те бесполезные кровавые
'—с^^гч-
Казаки у горной речки. С картины Ф. Рубо
^^=Р—'
жертвы, к которым вело оно,
и придумал очень
правильный исход из этого трудного,
для обеих сторон, положения,
именно: выселение в Турцию.
«Такая мера, — писал он к
начальнику штаба Кавказской
армии, — при настоящем
положении туземцев, принесет нам
великую пользу и даст
возможность как горцам выйти из
настоящего их напряженного
положения, так и нам более
свободно развивать русскую
колонизацию в предгорьях
западной части Кавказского хребта».
Мысль графа Евдокимова
получила первое приложение
при покорении Восточного
Кавказа. Покойный
фельдмаршал Барятинский разделял
его основательность, и еще
весной 1860 года предполагалось направить в Турцию, через Закавказский
край, 3000 семей с левого фланга.
Дабы ускорить вопрос о переселении горцев и устранить затруднения
со стороны Турции, в 1860 году был послан в Константинополь генерал-
майор Михаил Тариелович Лорис-Меликов. Ему было поручено
разъяснить нашему поверенному князю А.Б. Лобанову-Ростовскому те
затруднения, в которые мы могли быть поставлены, если бы Порта
отказалась принять переселенцев.
Генерал М.Т. Лорис-Меликов превосходно исполнил это поручение и
вместе с князем Лобановым-Ростовским выхлопотал у Порты дозволения
прибыть 3000 семейств, которые Турция обязалась поселить вдали от наших
пределов. После того переселение продолжалось в 1860, 1861 и 1862 годах,
не возбуждая дипломатической переписки.
Впрочем, отправление этих семейств через Закавказье было отменено, и
вслед за тем главнокомандующий совсем воспретил переселение с
Восточного Кавказа, дозволив его только с западной его части.
Князь Барятинский
Что касается Порты, то она никогда не изъявляла прямого согласия на
переселение, хотя принимала горцев, уходивших с Кавказа под предлогом
поклонения гробу Мухаммеда. В 1859 году она обнародовала правила по
предмету колонизации кавказских выходцев и просила наше правительство,
чтобы переселения эти совершались не разом, а малыми партиями.
Тем не менее, турецкое правительство и его эмиссары не переставали
волновать горцев обещаниями всех благ в случае переселения, так как вначале,
предполагая, что это переселение будет совершаться постепенно и не
потребует особых усилий и средств, правительство смотрело весьма
благоприятно на прилив горцев в Турцию, как на меру, доставляющую ей прекрасные
боевые силы и средства увеличить преобладание мусульманского населения
в среде христианских племен Балканского полуострова и в Малой Азии.
С другой стороны, и главное кавказское начальство не желало лишиться
энергического и многочисленного населения. Кроме того, явилось опасение,
что турецкое правительство поселит горцев вдоль закавказской границы и
создаст тем большие затруднения в будущем.
«Переселение непокорных горцев в Турцию, — писал граф
Евдокимов, — без сомнения, составляет важную государственную меру,
способную окончить войну в кратчайший срок, без большого напряжения
с нашей стороны; во всяком случае, я всегда смотрел на эту меру, как на
вспомогательное средство покорения Западного Кавказа, которая дает
возможность не доводить горцев до отчаяния и открывает свободный
выход тем из них, которые предпочитают скорее смерть и разорение,
чем покорность русскому правительству. По моему мнению, сколько
бы ни вышло от нас туземцев, и где бы ни поселило их турецкое
правительство, хотя бы на южной границе в соседстве закавказских
провинций, они не могут принести существенного вреда. Неприязненные
их действия против нас могут иметь место только при войне с Турцией,
но и тут горцы, поставленные в иные условия жизни и, оскудевши в
материальных средствах, не составят для нас грозной силы, которая
вынудила бы прибегать к каким-нибудь усиленным мерам».
Вследствие этого письма и, имея в виду, что всякое противодействие
намерению горцев переселиться, при том крайнем положении, в которое они
поставлены действиями наших войск, было бы в отношении к ним только
излишней жестокостью, князь Орбелиани разрешил переселение, причем,
приняв в соображение, что оно может достигнуть значительных размеров,
сообщил об этом послу в Константинополь, для устранения затруднений,
которые Порта могла бы противопоставить переселению.
.—^>р-5=^ 405 (<^г^*^
Это было действительно необходимо, так как до сих пор, если Порта и
возбуждала жалобы на выселение горцев с Кавказа в Турцию, то ввиду того,
что переселялись отдельные семейства и общества, уходившие под предлогом
путешествия в Мекку, в силу которой мы не могли воспретить мусульманам
исполнять их религиозный долг. Но когда выселение предполагалось целыми
племенами и размеры его было трудно предвидеть, то и политическая
предусмотрительность и человеколюбие одинаково обязывали нас предупредить
Порту об ожидаемом наплыве переселенцев.
«Командующий войсками в Кубанской области граф Евдокимов, — писал
генерал Карцов к нашему поверенному в Константинополе, — доносит, что на
северном склоне Кавказского хребта нет более неприятелей. Шапсуги частью
переселены на Кубань; остальные, до последнего человека, выселились на
юго-западный склон. Абадзехи, стесненные с двух сторон, изъявили
совершенную покорность. Теперь войскам нашим предстоит очищать береговую
полосу. Одна часть их, поднявшись вверх по Пшишу, уже стала на вершине
хребта, разрабатывает дорогу и спускается к Туапсе; другая колонна,
поднявшись на хребет от укрепления Григорьевского, начала спускаться к устьям
реки Джубги.
Задача Кавказской армии близится к концу. Стесненные в узкой
прибрежной полосе, горцы, при дальнейшем наступлении войск, будут
поставлены в отчаянное положение. Немногие из них могут согласиться покинуть
живописную природу родины, чтобы переселиться на прикубанскую степь.
А потому, в виде человеколюбия и в виде облегчения задачи, предстоящей
нашей армии, необходимо открыть им другой выход: переселение в Турцию.
Мы опасаемся затруднений со стороны турецкого правительства против такой
высылки народа целыми массами, тем более что горцы хотят ехать только в
два пункта: Константинополь и Трепизонд; других мест они не знают и знать
не хотят».
Вопрос о выселении горцев подвергся в Константинополе обсуждению
совета министров, и решение его сообщено через нашего поверенного в делах
при Порте Оттоманской (письмо Новикова к генералу Карцову от 23 ноября
/5 декабря 1863 г.):
«Турецкое правительство не отказывалось принять в свои пределы
кавказских горцев, желающих переселиться массами. Но при этом оно считало
необходимым: 1) чтобы Константинополь и Трепизонд не были
единственными пунктами сосредоточения и водворения переселенцев. Турецкое
правительство предоставляло себе право избрать места для их водворения, и
2) чтобы Порте был дан срок до мая 1864 года.
Не могу скрыть, — писал
далее Новиков, — что весь план
выселения горцев в Турцию
приводит здешнее правительство в
большое смущение».
Смущение это охватило не
только Турцию, но и европейскую
дипломацию, особенно
французскую, созидавшую планы
противодействия России при
возбуждении горцев. Действительно,
заседание совета турецких
министров было в том же году, как
совершена при содействии
Наполеона III пресловутая экспедиция
Лапинского, которая достигла
результатов, совершенно обрат- Генерал Н.И. Евдокимов
ных предполагаемым.
«Известие о сделанной в земле убыхов высадке и доставленных туда
запасов оружия, — писал генерал Карцов к Новикову, — быстро
разнеслось между горцами и в первую минуту оживило их надежды, при
внешней помощи, на успех сопротивления. Но потом они скоро поняли
действительное значение доставленной помощи и потому признали за
лучшее просить пощады».
«Турки знают об успехах нашего оружия, — писал Новиков к генералу
Карцову; — иностранные представители молчат, но английская колония
относится с завистью и недоброжелательством к нашим успехам».
В депеше от 4/16 мая 1864 года к вице-канцлеру Новиков подробно
описывает свой разговор с французским посланником маркизом де Мутье (Мащшз
о!е МоизНег) при посещении турецкого министра иностранных дел Али-паши
и делает такое заключение:
«Видимо, что покорение Кавказа произвело сильное и неприятное
впечатление на французское правительство. Франция огорчается не уничтожением
последней преграды между нами и Турцией, а тем, что мы получили
возможность противодействовать ее завоевательным стремлениям на Востоке. Она
сожалеет о благоприятных шансах диверсии на Кавказе для восстановления
независимости Польши при содействии Турции, увлеченной против России.
Все эти иллюзии теперь, очевидно, уничтожены».
Впрочем, как турецкой, так и европейской дипломации только и
оставалось смущаться и огорчаться успехами нашего оружия. Если они не могли
воспрепятствовать самому процессу завоевания, то естественно вековые
усилия России должны же были привести к неизбежному концу, и
завоевание Кавказа сделаться совершившимся фактом. Сожалеть должно только
о самих горцах, которые обманывали себя так долго ложными надеждами
на чужую помощь и не подчинились исторической необходимости
поступиться своеволием для мирного восприятия гражданственности. Всегда и
везде мелкие полудикие народности поглощались более сильными
народами и, если утрачивали при этом национальные особенности и обычаи, то
зато получали право на умственное и нравственное развитие и приобретали
более высокую степень материального благосостояния. Так было бы и с
горскими племенами Кавказа без участия в их судьбе Турции и
европейской дипломации, которые только и могли усилить их настоящие потери
и страдания и приготовить в будущем совершенное исчезновение их, как
отдельных племен и народностей.
IV.
Выселение горцев. — План окончательного покорения Западного Кавказа. —
Предоставление свободного переселения в Турцию и слабое поэтому
противодействие горцев. — Положение горцев при выселении. — Переезд на кочермах в
Трепизонд. — Положение их в Трепизонде. — Вмешательство Турецкого
правительства и иностранных дипломатов. — Карантин. — Направление горцев
на Самсун и Константинополь. — Необходимость пособия со стороны нашего
правительства. — Регулирование выселения. — Высылка турецких и русских
военных судов. — Кюстенджи и Варна. — Перевозка горцев на пароходах
Русского Общества Пароходства и Торговли. — Усилия нашего правительства
облегчить положение горцев. — Расходы по выселению их. — Заключение.
1862-1865
Официально выселение черкесских племен, как военная и
политическая мера, началось в 1862 году, когда 10 мая состоялось высочайшее
утверждение постановления Кавказского комитета о переселении горцев;
в действительности же оно последовало вслед за усилившимися военными
действиями на Северном Кавказе, после Крымской войны. Потеряв еще
тогда уверенность в своих силах и предвидя неизбежность подчинения
русской власти, наиболее зажиточные и предусмотрительные из горцев
начали вывозить свои семейства в Турцию, продавая на месте, с выгодой,
свое имущество. Такое неспешное и слабое переселение давало туркам
возможность радушно принимать и щедро помогать переселенцам при
новом водворении, но с течением времени выселение приняло размеры,
поставившие в затруднение и наше, и турецкое правительства, которые не
в силах были оградить горцев от страданий и бедствий, вызванных
непониманием действительности и их фантастическими надеждами.
Впоследствии к политическим и нравственным стимулам выселения, о
которых упомянуто выше, присоединились причины экономические. Они
выразились в том, что более почетные и влиятельные из горцев, после
освобождения крестьян в России, боясь, с принятием нашего подданства,
лишиться своих подвластных, стали уходить в Турцию, увлекая за собой
невежественную массу, доверявшую их уму, знанию и опытности. Эти
именно лица и должны считаться инициаторами выселения. Влияние их
на народ было неотразимо. Руководствуясь личным интересом, они
употребляли все усилия, чтобы запугать желавших перейти к нам произволом
русских властей, солдатчиной и необходимостью отказаться в будущем от
мусульманской религии, сносились с турецким правительством, ездили в
Константинополь, представлялись султану, его сановникам, иностранным
послам, принимали у себя всяких эмиссаров, придавая им несвойственное
значение и пр. При таких обстоятельствах предложения нашего
правительства горцам о свободном выселении их на плоскость, где им бесплатно
отводились в собственность участки, мало достигали цели. К тому же, самый
размер надела, по 6 десятин на душу, казался слишком ничтожным горцам,
привыкшим свободно размещать свои хозяйства на земле, никому не
принадлежавшей. Вот почему выселение к нам горцев, несмотря на все желание
нашего правительства, состоялось в размерах весьма ограниченных и не
превзошло 100 тысяч душ, то есть 1/6 части всего горского населения.
Между тем, быстрота, решительность и успех военных действий графа
Евдокимова и его сподвижников на Северном Кавказе, после падения
Шамиля, в связи с водворением новых казачьих станиц, учреждением
новых линий и истреблением непокорных аулов — неизбежно должны
были навести панику на горцев и поставили их в безвыходное положение.
В феврале 1859 года изъявили покорность кизылбековцы, башильбаевцы,
тамовцы и часть бесленеевцев; в июне того же года бжедухи; в августе
темиргоевцы, махошевцы, егерукаевцы, бесленеевцы, шагиреевцы и
закубанские кабардинцы; в ноябре абадзехи; в январе 1860 года нату-
хайцы и псховцы, и тогда же заложены новые станицы на верхнем Урупе,
Малом Тегене и Шебсе. В мае 1861 года перенесены казачьи поселения на
. ^>^-5=^) 409 (^Ьг^С^
левый берег Лабы и началось переселение бесленеевцев и других мелких
обществ, здесь расположенных. В 1862 году заняты казачьим поселением
большая часть Натухайского округа и предгорья Главного Кавказского
хребта между реками Большой и Малой Лабой и Белой. Горцы
собирались массами, составляли союзы, производили ожесточенные нападения
на наши войска и поселения; но с каждым разом все более и более
убеждались в невозможности удержать наше наступательное движение.
Положение их становилось невыносимым, и граф Евдокимов, вполне оценив это,
нашел блистательный из него выход предоставлением свободы выселения
в Турцию лицам, не желавшим принять русского подданства.
«Военные затруднения в покорении Западного Кавказа, можно
утвердительно сказать, — писал граф Евдокимов к генералу Карцову, — уже
миновали; колонизация должна совершиться в наступающем году, мирным путем,
но остается немалое еще дело умиротворить совершенно край и положить
твердые начатки к развитию благосостояния покойной жизни туземцев и сделать
их навсегда безвредными для России. Если бы горцы имели явное понятие о
гражданской жизни и желали бы искренно одних мирных занятий,
разумеется, дело устроилось бы без особых хлопот. Они могли бы выйти к нам в то
время, когда возможны были полевые работы, и нашли бы в назначенном для
них поземельном довольствии свободный простор, потому что земли
незанятой еще много в районе Кубанской области. Но дикость нравов, совершенное
недоверие к нам и желание необузданной свободы долго будут служить
препятствием к скорому водворению между ними гражданственности и
преданности к нашему правительству. Волнуемые различными слухами извне, они
то готовы переселиться к нам, то просят уволить их в Турцию, надеясь либо
протянуть время, либо найти там для себя обетованную землю».
Вследствие этого граф Евдокимов находил, что спокойствие в среде такого
населения немыслимо и, чтобы раз навсегда покончить с Западным
Кавказом, считал неизбежным обессилить горское население до того, чтобы
интриги извне не имели здесь почвы. Особенно важным он признавал
выселение горцев со стороны морского берега, видя в этой мере необходимую
для нас государственную задачу, разрешения которой можно достигнуть
поощрением к выселению небольшой «премией» до 10 тысяч семей горцев,
хотя, судя по слухам, он думал, что выселение может приобрести значительно
большие размеры.
Разделяя вполне мнение графа Евдокимова, главнокомандующий армией
писал к военному министру о необходимости назначить 100 тысяч рублей в
пособие переселенцам.
^^— 410 ^(^^
«Мера эта, — говорит главнокомандующий, — избавит нас от таких
личностей, которые отличаются фанатизмом и вредным для нас влиянием на
соплеменников, и ускорит окончание войны, а следовательно, уменьшит издержки,
с нею сопряженные».
Таким образом, наше правительство, очевидно, никогда не думало
изгонять горцев, как писалось тогда в европейских газетах, но желало лишь
окончания тяжкой вековой войны на Кавказе и прочного покорения
беспокойных обществ, предоставляя им все средства к мирному и удобному
водворению на плодоносных, черноземных землях долины реки Кубани и
впадающих в нее рек. Если же такой мирный переход горцев к
гражданственности не совершился, то винить в том, по всей справедливости, следует
не нас, а турецкое правительство и европейскую дипломацию, которые в
этом случае вовсе не думали о благоденствии горцев, но пользовались ими
как средством противодействия развитию России, забывая, что это
средство представляло не мертвую массу, а целые племена в высшей степени
способного и энергического населения, которое истреблено безвозвратно
тогда, когда во имя гуманности и цивилизации, оно должно было жить и,
оставив свои дикие нравы и порядки, воспринять цивилизацию, хотя бы
это и совершилось насильственным водворением их на плоскости, не
допускавшим продолжения безнаказанных грабежей и междоусобий.
Наступление наших войск, предпринятое с целью окончательного
покорения Западного Кавказа, сопровождалось, как было уже сказано,
требованием безусловной покорности, которая выражалась согласием горцев
выселиться из гор на плоскость в указанные правительством места и подчиниться
во всем русской администрации. Не желавшим исполнить это требование
предоставлялась свобода выселения в Турцию, на собственный счет и страх.
Более состоятельные люди приступили к выселению тотчас же,
отправляясь из незанятых нами приморских пунктов на турецких кочермах. Число
таких переселенцев нельзя определить даже приблизительно: оно никому
не было известно и останется неизвестным точно так же, как и места, куда
они прибыли в Турцию и где водворились. Горцы, не имевшие состояния,
увлекаясь примером богатых людей, бросали свое малоценное имущество и
выходили к морскому берегу в ожидании прихода турецких судов и
возможности перебраться на них в Турцию. Скопление этих несчастных постоянно
увеличивалось, а вместе с тем, усиливались их страдания и лишения. То, что
делалось в незанятых нами пунктах берега, можно только предполагать, но
горцы, выселявшиеся через Тамань, Анапу и Новороссийск, бедствовали
на глазах русской администрации и не могли быть оставлены без помощи.
^Ь>^ 411 —с^г^*^
Граф Евдокимов возбудил было вопрос о перевозке горцев в Турцию на
казенный счет, на пароходах Русского Общества Пароходства и Торговли,
но оно потребовало такой высокий фрахт, что услугами его воспользоваться
было невозможно, и потому в 1862 году наняты были в Керчи частные суда,
с помощью которых тогда же перевезено 130 душ бжедухов из Тамани по
6-ти рублей, и 100 душ натухайцев из Новороссийска, по 2 рубля 50 копеек.
А как цены эти оказались слишком высокими, то были приглашены новые
хозяева, согласившиеся перевозить горцев: на пароходе по 4 рубля 50 копеек,
а на парусных судах по 4 рубля. В то же время наш консул в Трепизонде
Мошнин, в тех же видах употреблял все усилия, чтобы направить из
Анатолии к кавказскому берегу возможно большее число турецких судов. Между
тем, ожидание войны в 1863 году и приведение кавказской армии на
военное положение несколько приостановили выселение, и горцы начали
перебираться на указанные им места при Кубани, получая пособие от
правительства, но не оставляя, однако, своего настроения выселиться в Турцию,
которое только усиливалось внешним возбуждением и наступлением наших
войск. Зима 1862—1863 года была особенно холодная, и горцы лишены
были всякой возможности сопротивляться.
«Военные действия, производимые нашими войсками с разных сторон
в неприятельском крае, — писал граф Евдокимов к генералу Карцову, —
поставили значительную часть горского населения в положение безвыходное,
которое еще более усилилось суровою зимою и сильными морозами.
Теснимые нашими войсками, туземцы выходили к нам с единственным желанием
найти у нас какой-нибудь приют от мороза и прокормиться у своих
единоверцев до весны, чтобы потом устроиться на указанных местах».
Граф Евдокимов разрешил горцам размещаться на зимовку в мирных, уже
существующих аулах. Такое распоряжение имело результатом, что все они
стали свободно, без всяких особых административных мер, перебираться из
гор, как целыми аулами, так и поодиночке. Но все это не прекратило
выселения, которое, по просьбе турецкого министра иностранных дел, было только
приостановлено до весны.
При этом сами горцы, выходя к нам с покорностью, ставили условием,
чтобы им дозволяемо было пользоваться отъездом в Турцию на казенный
счет, что и вносилось в выдаваемые им свидетельства.
Подобного рода покорность, очевидно, не могла остановить наших
военных действий, но требовала их решительного продолжения, для
окончательного покорения Западного Кавказа. К марту месяцу 1864 года весь северный
склон Кавказского хребта и прибрежье до Псезуапе были очищены от гор-
—с^^гч
Оставление горцами аула. С картины П. Грузинского
>^р—
цев, которые частью выселились на Кубань, частью разместились по мирным
аулам и вышли на морской берег в ожидании прихода кочерм для переезда в
Турцию. Оставались только в верховьях рек Мзымты и Бзыби племена убы-
хов, джигетов, псху и пр. Против них решено было направить одновременно
войска с разных сторон. Отряд генерала Геймана 16 марта занял форт
Лазарев, а по изъявлении шапсугами покорности — форт Головинский, после чего
должен был двинуться вверх по реке Шахе до снеговых гор Оштен, устроив
в то же время линию временных кордонов, для прикрытия новых казачьих
поселений до реки Туапсе, затем, поднявшись по Шахе, спуститься к
верховьям реки Сочи и соединиться там с отрядом генерала Граббе,
разрабатывавшим дорогу по Пшишу и Туапсе, который, в свою очередь, оставив
на перевале четыре баталиона, имел план пройти к верховьям реки Белой, в
начале мая перевалить через Главный хребет у горы Оштен, перейти к
верховьям Малой Лабы и, соединившись с войсками, разрабатывавшими здесь
дорогу, двинуться к Сухуму. Во время этих действий 6 баталионов,
расположенных в Кутаисском генерал-губернаторстве, должны были двинуться из
укрепления Гагры в землю джигетов, а 8 баталионов гренадерской дивизии
при 8 орудиях, высадиться со стороны моря в середину земли убыхов.
Горцы, сознавая невозможность сопротивления столь значительным
силам, сосредоточенным против них, не допустили исполнения
задуманного плана. Заняв укрепление Головинское, генерал Гейман двинулся со
своим отрядом в землю убыхов, самого воинственного и известного
храбростью племени на восточном берегу Черного моря. Убыхи встретили его
с оружием в руках, но, потерпев 19 марта поражение при реке Годлихе,
изъявили покорность под условием выселения в Турцию. Движение всех
отрядов, согласно изложенному плану (исключая десант, который сделался
ненужным) продолжалось вполне успешно, и 21 марта 1864 года считается
днем покорения Западного Кавказа и окончания Кавказской войны.
Быстрота и решительность действий наших войск возбудили панику
в горцах, спешивших во что бы то ни стало покинуть свои родные горы
и добраться до морского берега, чтобы выселиться поскорее в Турцию.
Они побросали при этом все свое имущество, исключая скот, который был
согнан к берегу, но за невозможностью взять его с собой или сбыть кому-
нибудь, составлял только лишнюю тяжесть и затруднение. Разоренные,
без продовольствия, без денег и даже без одежды, горцы переносили
всевозможные лишения на открытом морском берегу, где расположены были
таборами. Все это началось еще в 1863 году, и скоро переселение достигло
непредвиденных размеров. Между тем зима, какой не помнят в Анато-
лии с 1810 года, до крайности затрудняла сообщение Турции с кавказским
берегом. В начале января 1864 года, в одном из самых неудобных для
каботажных судов месяцев, из одного Трепизонда отбыло более 100 баркасов.
Истощенные тяжкими лишениями, на берегу, в ожидании прихода судов
из Турции, горцы не выдерживали бедственного плавания в зимнее время,
заболевая и умирая массами, как при переездах, так и по высадке на берегу,
где между ними развились сильнейшие тиф и оспа. В каком размере
происходило истребление этих несчастных, можно судить по следующей
выписке из письма нашего консула в Трепизонде:
«В Батум переселение началось только в последнее время. Горцев прибыло
туда около 6000 человек; до 4000 душ отправлено в Чурук-су, на границы.
Горцы пришли со скотом. Средняя смертность 7 человек в день. Скот изнурен
и падает.
С начала выселения в Трепизонде и окрестностях перебывало до
247000 душ; умерло 19000 душ. Теперь осталось 63290 человек. Средняя
смертность 180—250 человек в день. Их отправляют вовнутрь пашалыка, но
большею частью в Самсун.
В Керасунде около 1500 душ.
В Самсуне и окрестностях слишком 110000 душ. Смертность около
200 человек в день. Свирепствует сильный тиф.
В Синопе и Инеболи около 10000 душ.
За ноябрь и декабрь 1863 года прибыло в Трепизонд 100 кочерм.
Отправлено в Константинополь и Варну 4650 человек. Средним числом умирало в
день 40—60 человек. Находится еще в Трепизонде 2050 человек».
Как велика была нужда горцев, можно видеть из следующего
официального документа:
«11 декабря пароход привез в Варну 850, а другой 180 человек.
Турецкие власти приняли сначала горцев очень ласково. Когда прибыл другой
пароход, турки, по случаю бывшей тогда холодной погоды развели огонь на
пристани, но когда лодочники начали высаживать голых, слабых, больных
и до 46 трупов, умерших за одну ночь, они перепугались заразы и не хотели
принимать переселенцев. Вообще горцы здесь в бедственном положении и
пользуются частной благотворительностью. Селяне, как христиане, так и
мусульмане, вспоминая у них размещение крымских татар 1860—1861 гг.,
крайне неблагоприятно смотрят на прибывающих.
Порта рада переселению и принимает меры к его облегчению, но генерал-
губернатор ленив, и на его совести лежит вся болезненность и смертность.
Переселенцы помещены в грязи и скучены, — отсюда ужасающая смерт-
ность, за которую бы в других государствах привлекли местные власти к
уголовной ответственности. Едва ли не нарочно мертвых зарывают в лучшем
христианском квартале. Консул выразил свое удивление генерал-губернатору,
но он объявил, что ему до черкесов нет никакого дела.
Великий визирь по поводу эмиграции высказал, что эти люди изнурены и
приносят с собой заразу, так что экипажи перевозивших их судов, вследствие
тифа, пришлось возобновить.
Лагерь в Ачка-кале (близ Трепизонда) совсем предполагается уничтожить,
так как там нельзя жить от нечистот и трупного разложения. Чтобы
воспользоваться порционами, горцы не убирали своих мертвецов из палаток и часто
скрывали их, зарывая в самих палатках.
Население испугано переселением и вознаграждает себя покупкой
невольниц, на которых цены сильно упали. На днях паша купил 8 самых
красивых девушек по 60—80 рублей за каждую и посылает их для
подарков в Константинополь. Ребенка 11—12 лет обоего пола можно купить за
30-40 рублей.
Так как горцам обещана свобода от военной службы на 20 лет, то в Тре-
пизонд приехал Али-паша с целью формировать войска из добровольных
охотников. В Ачка-кале завербовано 500 человек. Горцы охотно идут на
службу, и турки отлично одевают и кормят новобранцев. Люди на подбор и
очень веселы; их отправляют в Константинополь. С целью усилить желание
поступить на службу, воспрещено продавать мужчин; зато женщин продают
и отправляют в Константинополь целыми партиями. В Трепизонде можно
видеть партии в 40—50 женщин, предводимых одним хозяином.
Положение горцев ухудшается. Паше приказано не отправлять их более
в Константинополь, но задерживать в Анатолии. Он отвечал, что средства
пашалыка истощены; что он не может держать горцев, и просил высылки
пароходов, не отвечая за последствия. Пароходы пришли и взяли несколько
тысяч горцев, которым уже перестали давать чистый хлеб, но смешанный с
кукурузой. Был случай голодной смерти. Тиф слабеет, оспа свирепствует.
Перевозимые на нашем пароходе «Бомборы» горцы до того бедны, что им
нечего есть, почему начальник Даховского отряда приказал наиболее
нуждающихся довольствовать по морскому положению.
В рекруты турки берут только неженатых, и потому горцы продают своих
жен и детей и поступают на службу».
Нельзя решить, когда бедствия горцев достигали более ужасающих
размеров: в 1863 или в 1864 году. Если в 1863 году выселялись наиболее
состоятельные горцы и скопление их в Анатолии и европейской Турции не достигло
Золотой Рог. С картины А. П. Боголюбова
еще, как в 1864 году, тех громадных размеров, которые лишили турецкое
правительство всякой возможности своевременно подавать помощь
переселенцам, то с другой стороны, их неожиданное прибытие на мелких судах,
которые ради дешевизны нередко перегружались невозможным числом
пассажиров, вызывало чрезмерную болезненность и смертность и уничтожило
всякую вероятность на устройство их на новых местах без помощи турецкого
правительства. Помощь эта дорого стоила туркам. По свидетельству нашего
консула в Трепизонде, в марте месяце 1863 года турецкое правительство
тратило ежедневно до 1000 золотых меджидиэ. Одного хлеба выдавалось
в день более чем на 20000 пиастров. Водворение горцев, по словам нашего
поверенного в Константинополе, было сопряжено с громадными расходами,
так что наличных средств Порты не хватало, и она предполагала заключить
специальный заем для этой цели в один миллион турецких лир или до шести
миллионов рублей металлических. Определить по нашим официальным
сведениям действительный размер расходов турецкого правительства по приему
и водворению горцев невозможно, да и едва ли в самой Турции существуют
какие-нибудь документы, по которым этот вопрос можно было бы разрешить
точно и верно.
Хороший прием и достаточное пособие горцам, подобно тому, как и само их
выселение, было весьма желательно турецкому правительству, но оно вовсе
не ожидало поголовного выселения черкесов. Смотря сначала на выселение,
как на весьма благоприятный для него шанс усилить мусульманский элемент,
оно привлекало горцев, не рассчитав своих наличных средств, заигрывало
с переселившимися, заставляя христианское население снабжать их
необходимым помещением и всем, что нужно для водворения; оно продолжало
даже высылать эмиссаров для усиления выселения, но когда сотни тысяч
душ обедневших и изнуренных черкесов бросились разом в Трепизонд и
Константинополь, Порта не только не была в состоянии удовлетворить их
нужды, но увидела в горцах опасность для внутреннего спокойствия.
«Турецкое правительство, — писал поверенный в Константинополе, —
желает перевозить горцев в разные пункты, чтобы не селить их сплошными
массами, для предупреждения могущей произойти от того опасности для
общественного порядка и для государственной власти».
«Из Трепизонда горцев направляют прямо к Карсу и Арзингану, отчего по
всей дороге страшные разбои, — писал Мошнин к генералу Карцову. — На
черкесов никакого суда нет, и местные власти их боятся. Эмин-паша ничем
не занимается, кроме черкесских дел, и то затем, чтобы составить капитал на
счет переселенцев».
«Предполагается, — доносит наш консул в Эрзеруме, — поселить до
4000 семей горцев, разместив на 30 домов одно черкесское семейство, для его
содержания, выдачи ему посевов, постройки дома и пр. 1500 семей должны
быть отправлены в Ван и Гекияри; остальные будут размещены в Карском
санджаке и Эрзерумском вилайете, за исключением Баязетского округа,
занятого по преимуществу кочующими курдами».
Такой способ поселения горцев и благодетельствование им за счет
коренного, в особенности христианского населения, естественно, должен был
внушить глубокую вражду между ним и пришельцами. Горцы водворялись
везде силой, и как турецкие власти не всегда могли справиться с
противодействием жителей, то переселенцам оставалось одно: расправляться с
ними самим; но и такая задача совершенно противоречила всем надеждам
их на счастливую, безмятежную жизнь в Турции. Поставленные в такое
положение, они скоро поняли, как глубоко ошиблись, и недовольство их
выразилось прямым сопротивлением всем распоряжениям к их водворению
турецкого правительства, которое, дав разрешение принимать
прибывающих с Кавказа горцев, не имело никакого понятия о размере переселения.
Пользуясь совершенной свободой выселяться и услугами турецких
каботажных судов, всегда посещавших кавказский берег, черкесы
направлялись, прежде всего, в два пункта: Трепизонд и Константинополь, так как
других городов в Турции они не знали. Нахлынув сюда всей массой, они
поставили местные власти в крайне затруднительное положение.
Водворять переселенцев в порядке между коренным населением или отдельными
колониями с политической целью в виде военных поселений на границе с
Россией и впереди болгарского населения в европейской Турции
оказывалось положительно невозможным, так как никаких планов и
предположений о распределении переселенцев не было и не могло быть сделано.
Все это составлялось и предполагалось уже в то время, когда выселение
достигло больших размеров, и переселенцам пришлось стоять таборами на
берегу моря близ Трепизонда и Константинополя, перенося всевозможные
лишения и бедствия. Болезненность и смертность между переселенцами
достигли, как сказано, ужасающих размеров и угрожали заражением всего
населения эпидемией тифа и оспы. «Недоумеваю, что будет делать
турецкое правительство с выходцами, — писал Мошнин к генералу Карцову. —
Они тратят большие деньги, но распоряжаются дурно. Горцы очень
стеснены в их жилищах, и между ними развиты тиф и оспа. Для Трепизонда
это сущее наказание. Сюда едет из Константинополя член санитарного
комитета Бароцци инспектором по карантинной части».
л>^5^ 419 (^=г^*^
Бароцци прибыл в Трепизонд в марте месяце, и иностранные
правительства предписали своим консулам помогать ему. Бароцци начал с того,
что перевел всех горцев за город и настоятельно требовал, чтобы более их
не привозили в Трепизонд, а направляли прямо в лагерь при Ачка-кале,
рассчитывая таким неудобным путешествием отнять у черкесов охоту к
переселению. Но, конечно, подобная хитрость, неизвестная горцам перед
отправлением с Кавказа, не могла остановить их выселения, а только
вызывала совсем ненужные лишения и страдания, прогрессивно
ухудшавшие положение и санитарное состояние переселенцев. Пособия
турецкого правительства были недостаточны и не всегда доходили до
переселенцев, число которых никому не было известно и постоянно увеличивалось.
Порта обратилась к нашему правительству с просьбой остановить или,
как выразился Фуад-паша, «гёа§1г соште сеПе йёуге сГёгш^гайоп»
(«оказать противодействие этой лихорадочной эмиграции» — Ред.). Наш
поверенный в делах в Константинополе отвечал на это, что русское
правительство ничего не может сделать, так как большая часть выселяющихся
уходит из пунктов, нами не занятых и принадлежащих непокорным
племенам. В ответ Новикову генерал Карцов писал: «Турецкое правитель-
чЗ^яЪ— 420 —(^г^^
ство само возбуждало всегда между горцами симпатии к Турции и вражду
против русских. Переселение есть результат этих возбуждений, и
разубедить горцев не ехать в Стамбул и Трепизонд кавказское начальство
бессильно».
Впрочем, европейские дипломаты по обыкновению в таком
затруднительном положении не оставили Порту без своих советов и содействия, но, как
всегда, это делалось не с целью вывести Турцию из затруднения, а
воспользоваться случаем, чтобы сделать зло России. Выселение горцев, упрочивая
за нами Кавказ, казалось им бедствием, которое необходимо устранить.
Поэтому французский, английский и, в особенности, итальянский послы
и консулы в Трепизонде и других городах употребляли все усилия, чтобы
удержать горцев, внушая им мысль возвратиться назад и отстаивать свою
независимость. Особенно, конечно, является странным, что более всех
хлопотал об этом итальянский консул и польский выходец Подайский. Но горцы
слишком хорошо знали численность наших войск и ход военных действий на
Кавказе, а потому одним красноречием трудно было убедить их в
необходимости приняться за новую войну с Россией. Итальянский консул (Бозио) не
допускал, однако, мысли, что он поступает безрассудно, и неуспех своей
пропаганды сваливал на то, что горцы «такая дрянь, на которую никогда нельзя
рассчитывать».
Участие иностранных консулов в судьбе переселенцев, во всяком случае, не
могло принести никакой пользы, так как они не имели средств оказать им
материальную помощь, в каковой единственно и нуждались горцы. Мечты о будущих
дипломатических комбинациях только сбивали с толку самих консулов и
вызывали бесчеловечные распоряжения, обрушившиеся на переселенцев новыми
бедствиями. Так, например, как будто ввиду заботливости об охранении
здоровья жителей Трепизонда, по требованию иностранных консулов, черкесы
были поставлены лагерем в Ачка-кале (в одном часе расстояния от города)
и Сари-дере (в трехчасовом расстоянии), в местах, известных своим
вредным климатом. Результат был тот, что с начала переселения до мая 1864 года
из прибывших в Трепизонд переселенцев умерло более 30000 человек. Не
меньшее зло причинило горцам учреждение 15-дневного карантина для судов,
приходящих с кавказского берега, произведенное тоже по требованию
иностранных консулов, ввиду предохранения населения от тифа и оспы. Карантин
этот был фикцией, так как никаких карантинных мер не принималось
местными властями; суда имели постоянное сообщение с берегом и только не смели
выгружать переселенцев, положение которых после переезда на каботажных
судах, при тесноте места и изнурении, делалось страшной пыткой.
«Бароцци, как французский подданный, совершенно в руках французского
консула в Трепизонде Шеффера, — писал Мошнин к генералу Карцеву. — Он,
видимо, желал удержать горцев на Кавказе, ввиду нынешних политических
событий в Европе. Оттого и придумано воспрещение отправлять кочермы
к кавказскому берегу, которое мне удалось отменить; пятнадцатидневный
карантин, без соблюдения карантинных мер, выдуман тоже для стеснения
горцев. В Платане (гавань подле Трепизонда) стоят 54 баркаса, которым не
дают ни чистого, ни карантинного свидетельства».
Такое затруднение в отправлении кочерм вынудило нашего консула в
Трепизонде договорить частный пароход «Хидаети-Бахри», который решился
отправиться на Кавказ за горцами. Турецкое правительство тоже не
бездействовало: оно употребляло кочермы и военные пароходы для отвоза
поселенцев из Трепизонда в Батум, Самсун и другие пункты Анатолии и направления
их вовнутрь страны, а также для перевозки их из Константинополя в
Анатолию и, кроме того, старалось направить переселенцев в Варну и Кюстенджи,
чтобы заселить ими Добруджу и Болгарию, где оно весьма боялось
усилившегося христианского населения. Зверское истребление христиан в названных
местах башибузуками, преимущественно из горцев, доказывает, что Порта
сумела воспользоваться переселением горцев для исполнения политических
задач на Балканском полуострове.
Однако этих средств турецкого правительства было недостаточно,
чтобы предотвратить бедствия горцев и дать правильное течение ходу
переселения. В марте месяце 1864 года, после изъявления
покорности убыхами, все Кавказское побережье стало принадлежать с1е гас1о
России, а 28 апреля последовало приказание главнокомандующего об
определении особых доверенных лиц для наблюдения за выселением
горцев и правильной выдачей им пособия при отправлении. С этой целью
были назначены: в Анапу и Новороссийск полковник Фадеев, в Тамань
капитан-лейтенант Корганов, а в Туапсе и Джубгу подполковник Батья-
нов. Остановить панику горцев и задержать их безрассудное бегство при
появлении вблизи русских войск не было никакой возможности. Они
собирались на берегу моря без всяких продовольственных средств и даже
без одежды. Чтобы предохранить их от голодной смерти и прикрыть их
хотя какой-нибудь одеждой для дальнейшего отправления, в Сухуме были
спешно закуплены 200 мешков хлеба и 1000 аршин простой бумажной
материи, которые тогда же были отправлены к подполковнику Батьянову.
При таком положении горцам необходима была помощь нашего
правительства, и в ней им не было отказа. Беднейшим выдавали провиант и
Сухум-кале
денежное пособие в размере от 10 рублей на семью, до 2 рублей на душу,
причем перевозка в Турцию производилась на казенный счет. Скажем
более: главнокомандующий Кавказской армией в бытность у реки Пшад,
приказал находящихся на берегу близ Новороссийской бухты разных
племен горцев пользовать и довольствовать в госпиталях, до
выздоровления, на счет казны. При выселении джигетов, имевших на берегу много
скота, которого перевезти им не было возможности, сделано
распоряжение в видах соблюдения интересов переселенцев, о продаже его, и даже
заключен контракт с гражданином Николадзе и с майором Колосовским о
покупке ими всего скота по установленной цене. Но самым большим
благодеянием для горцев все-таки оставалось прекращение их бедственной
стоянки на берегу моря и перевозка их в Турцию, для окончательного там
выздоровления. С этой целью были не только зафрахтованы в «Обществе
пароходства и торговли» три парохода и заняты все наши свободные
паровые суда, но даже разрешено, по соглашению с 11ортой, употребить на
перевозку переселенцев, как турецкие, так и русские военные суда, сняв с
них предварительно, вопреки Парижскому трактату, боевые вооружения.
Всеми этими мерами к концу 1864 года выселение горцев было почти
окончено. Оставалась только часть абадзехов, шапсугов и бжедухов около
Новороссийска, для которых там было собрано 20 паровых и парусных
судов. Из них 8 ноября было отправлено на турецком пароходе 2500 душ, а
12-го числа нагружено на другой пароход 4000 душ, но поднявшаяся буря
-_ _^2^^) 423 —с^г^^-
помешала судам выйти в море. Одно из них, «Нусрети-Бахри», 17 ноября
было выброшено на берег и разбито, причем из 470 душ спасено 170, а
остальные погибли. Несчастье это остановило дальнейшую отправку
горцев на парусных судах, так что в декабре вывезено на турецких пароходах
«Таиф», «Меджидиэ» и «Саик-Шады» только 6000 душ; остальные же
4600 оставлены до весны и размещены по соседним казачьим поселениям,
где они были приняты с полным радушием. Казаки усыновляли круглых
сирот и делали все, чтобы облегчить страдания их случайных гостей, так
что многие из бедных отказались от переселения в Турцию, а
водворились в Крымской станице и Анапском поселке. Справедливость такого
радушия со стороны казаков свидетельствуется донесением наместнику
кавказского комиссара, назначенного турецким правительством по делу
переселения горцев, Хаджи-Гейдул-Хасан-эфендия, в котором он
красноречиво излагает благодарность горцев. Размещенным у казаков горцам
выдавался провиант из казенных магазинов, а больные и слабые
помещались для пользования в военных госпиталях. Все же остальные горцы
перевезены в Турцию в мае 1865 года на турецких пароходах.
Вообще нельзя не признать большой гуманности в отношениях русского
правительства к переселенцам. Были приняты все меры к доставлению им
возможных удобств, что много уменьшило их бедствия и лишения, хотя,
конечно, при спешности дела, неизвестности числа и материальных достатков
горцев, всегда были возможны ошибки в частных случаях. Из записки
капитана генерального штаба Смекалова видно, что при отправлении
переселенцев из Новороссийска были беспорядки, которые могли признать
умышленными со стороны местной администрации: богатые отправлялись бесплатно
на турецких пароходах, забирая даже семена для будущих посевов, а
бедные оставались без хлеба на берегу моря; число наличных горцев и умерших
показывалось неверно и пр. Все это было, однако же, слишком преувеличено
в константинопольских газетах и, особенно, в английском «Ьеуап! Нега1сЬ>,
где, между прочим, много говорилось о помощи переселенцам со стороны
турецкого правительства и благотворительности турок. В действительности
подобного ничего не было, и хлеб и сухари никогда горцам не высылались из
Турции, но получались из Новороссийского провиантского склада.
Все расходы по пособиям переселяющимся горцам со времени
регулирования этой операции назначением наместником кавказским особых лиц для
наблюдения за ней составляют 289678 рублей 17 копеек.
В июне 1864 года я отправился из Закавказья через Константинополь в
Грецию, а оттуда в Италию. Это было вслед за окончанием войны на Запад-
ном Кавказе и в самый разгар выселения горцев в Турцию. Следуя вдоль
Анатолийского берега, я встречал их во множестве в открытом море и был
очевидцем их горестного положения в Батуме и Трепизонде. В ноябре того
же года, на обратном пути из Европы, я видел их при несравненно еще
худшей обстановке в Рущуке и Силистрии. Но никогда не забуду я того
подавляющего впечатления, какое произвели на меня горцы в Новороссийской
бухте, где их собралось на берегу около 17000 человек. Позднее, ненастное
и холодное время года, почти совершенное отсутствие средств к
существованию и свирепствовавшая между ними эпидемия тифа и оспы делали
положение их отчаянным. И действительно, чье сердце не содрогнулось бы при
виде, например, молодой черкешенки, в рубищах лежащей на сырой почве,
под открытым небом, с двумя малютками, из которых один в предсмертных
судорогах боролся с жизнью, в то время как другой искал утоления голода у
груди уже окоченевшего трупа матери. А подобных сцен встречалось немало,
и все они были неминуемым следствием религиозного фанатизма и
непоколебимой уверенности горцев в ожидающей их в Турции будущности, которую в
таких ярких красках им рисовали османские эмиссары.
Сваливать вину в постигших горцев несчастьях на нас, как это, между
прочим, делали европейские газеты и дипломаты, было не трудно, но все эти
обвинения оказывались, по меньшей мере, ни на чем не основанными.
Император Александр II, гуманнейший из венценосцев XIX века, был слишком
далек от политики Филиппа III, знаменитого своим королевским повелением
22 сентября 1609 года, которым он нанес смертельный удар маврам, так
безжалостно выброшенным из Испании на пустынные берега Африки.
Александр II желал лишь окончания вековой борьбы с черкесами, с
единственной целью открытия им широкого пути к развитию между ними мирной
гражданской жизни на привольных землях долины реки Кубани и ее притоков.
Исполнителем своей державной воли он избрал графа Евдокимова, который
в своих воззрениях на интересы государства стоял настолько же неизмеримо
выше герцога Лермы или какого-нибудь Дон-Жуана-де-Рибейры, насколько
черкесы в культурном отношении уступали маврам — этой лучшей части
населения Пиренейского полуострова. Только будущему историку
предоставляется произнести беспристрастный приговор и оградить Россию от
несправедливых нареканий по поводу события, составляющего, без сомнения, одну из
самых грустных страниц в нашей исторической летописи.
Мы имели в настоящей монографии в виду одно только выселение
черкесских племен; что же касается оставления кавказской территории другим
горцам, то это составит предмет другой статьи, которая не замедлит явиться на
—^^^ 425 —.(*=г^
'—^^^г^
Абхазия. Лихнинская церковь
-^^Р—
страницах уважаемого журнала «Русская Старина». (Имеются в виду главы
V—IX настоящего очерка. — Ред.)
V.
Стремления к переселению в Турцию у кубанских горцев. — Перемена во
взгляде на это дело у главнокомандующего. — Категорическое заявление
горцам об окончательном прекращении выселения. — Движение между
горцами Майкопского и Баталпашинского уездов. — Движение между бже-
духами.
- Д
сеподданнеишая записка главнокомандующего и резолюция
императора Александра II.
1867-1874 гг.
После выселения черкесов между горцами, поселившимися на землях
долины реки Кубани, все еще продолжало проявляться, по временам,
стремление к уходу в Турцию. Хотя на увольнение их туда с половины 1865 до 1867
года и не существовало никаких определенных правил, но местное начальство
^^^— 426 ^с^г^^
всеми мерами затрудняло их выезд и дозволяло переселение только в крайних
случаях. Вот что, между прочим, в сентябре 1867 года, писал
главнокомандующий генерал-адъютанту Игнатьеву:
«Военные соображения, руководившие мною в 1863 году и заставившие не
только не препятствовать переселению горцев, но и поощрять в них тот
фанатизм, который побудил население черноморского прибрежья к поголовному
выселению, ныне не могут более иметь влияние на дальнейший взгляд мой на
этот предмет. Если в 1863 году, ввиду могущей возникнуть европейской
коалиции, быстрое окончание Кавказской войны было всем понятною
необходимостью и для достижения этой цели выбора не предстояло, то теперь
наискорейшее развитие края и административное его благоустройство побуждают
меня препятствовать дальнейшему выселению кавказских мусульман, мало-
помалу начинающих приучаться к нашему управлению и обещающих со
временем сделаться трудолюбивыми поселянами. Вследствие этих соображений
я не желаю содействовать Порте в дальнейшем переселении абхазцев и
абадзехов, будто бы заявленном Порте мнимыми депутатами».
В этом же 1867 году великий князь Михаил Николаевич, совершая
объезд Кубанской области, лично объявил горцам, что переселение их в
Турцию должно прекратиться окончательно. Вследствие такого заявления все
просьбы о дозволении уйти в Турцию отдельным семействам или целым
обществам, поданные с конца 1867 до 1873 года, были оставлены без
разрешения, за исключением одного случая, в 1871 году, в отношении Крым-Гирея
Ханахукова, который с несколькими семействами тогда же переселился в
Турцию. Тем не менее, горцы не отказывались от своих замыслов. Особенно
настойчиво стали домогаться разрешения на выселения жители
Майкопского и Баталпашинского уездов, к чему главными подстрекателями явились
Келемет-Унароков и Эльмурза Джанхотов, так что осенью 1873 года выехало
в Турцию 420 семейств или 3400 душ обоего пола: из них 271 семейство село
на пароходы в Керчи, а 149 в Туапсе.
Примеру их решили последовать и бжедухи, которые выжидали только
возвращения своих депутатов, отправленных для предварительных
переговоров по этому предмету еще в конце 1873 года в Константинополь.
Намерению их, однако же, не суждено было осуществиться.
Чтобы положить предел дальнейшим домогательствам горцев к
выселению, главнокомандующий армией представил государю императору 5 апреля
1874 года докладную записку следующего содержания:
«Осенью 1872 года, получив сведение о том, что оставшиеся в
Западном Кавказе горцы Кубанской области, из племен бжедухов и абадзехов,
^>^=Ъ 427 с^г=^ ¦
вознамерились просить весною 1873 г. разрешения выселиться поголовно
в Турцию, и, находя это намерение пагубным для самих выселяющихся и
вредных в том отношении, что примеру этому могли бы последовать и другие
кавказские горцы, как Кубанской области, так, в особенности Дагестанской
и Терской области, — я признал нужным, дабы затруднить переселение, на
первый раз подчинить выезд в Турцию просящихся целыми семействами
некоторым ограничениям и условиям. Это распоряжение, хотя и остановило
общее движение горцев, тем не менее, не успело воспрепятствовать выезду в
Турцию довольно значительного количества отдельных семейств.
В марте месяце минувшего года было замечено, что бжедухи, жители
Екатеринодарского уезда, начали усиленно сбывать свой скот и прекратили
посевы хлеба. Когда же местное начальство обратило на это внимание, то
горцы открыто заявили, что, намереваясь переселиться в Турцию, для чего
отправили депутатов в Константинополь, они уже не признают над собой
русских властей. Столь дерзкое заявление вынудило местное начальство
арестовать и отправить в г. Ейск главных зачинщиков беспорядков. После
сего бжедухи выслали в г. Екатеринодар толпу депутатов, с требованием
освобождения арестованных. Из среды сей толпы были вновь арестованы
еще 7 человек, и, вместе с тем, сделано распоряжение, чтобы в тех аулах,
где старшины служили покорными орудиями обществ и не соответствовали
своему назначения, — определить старшин по назначению местного
главного начальства. Четыре аула Екатеринодарского уезда отказались
признавать старшинами лиц, им назначенных. Впоследствии, однако, три из
этих аулов перестали сопротивляться распоряжениям старшин; но аул Хат-
лукай продолжал враждебно относиться к властям, заявив, что общество
считает себя в России гостем и не намерено подчиняться распоряжениям
правительства. Хатлукаевцы, оставив свои сакли, вышли из аула и
расположились частью в окрестностях его, а частью в прилегающем к нему лесе.
Такой образ действий заставил направить против неповинующихся
военную силу, с прибытием которой бжедухи изъявили готовность покориться
всем требованиям правительства и выдали 10 человек главных виновников.
Спокойствие водворено без всякого употребления силы».
В заключение великий князь признавал необходимым всякий выезд в
Турцию, в течение текущего года, бжедухам воспретить; а главных
зачинщиков настоящих беспорядков выслать из края во внутренние губернии империи
административным порядком. Ходатайство это было высочайше одобрено
с собственноручной пометкой покойного государя на докладной записке:
весьма желательно, чтобы оно (выселение) не возобновлялось.
'—- С^^рч-
Вид горы Казбек и реки Терек
^>^Р—'
После последних распоряжений между горцами водворилось полное
спокойствие.
С берегов Кубани перенесемся на берега Терека и Сунжи.
VI.
Выселение горцев с Восточного Кавказа. — Чечня. — Население. —
Экспедиция в Чечню. — Наше положение на Восточном Кавказе в эпоху,
предшествовавшую выселению горцев. — Предположение графа Евдокимова к
обеспечению спокойствия в Чечне. — Восстание в Ичкерии и в Аргунском
округе. — Князь Святополк-Мирский и его система действий. — Учение
зикр. — Станица Датыхская. —Два способа разрешения чеченского вопроса.
1864 г.
Обращаясь к выселению горцев с Восточного Кавказа, мы должны
остановиться, прежде всего, на Чечне, как на том именно районе, который лишился
наибольшего процента своего населения.
Под именем Чечни, составляющей, по последнему административному
делению Северного Кавказа, часть Терской области, подразумевается все
пространство между течением реки Аксая, горами Малой Чечни (послед-
^^^ 429 с^г^^
ними террасами Главного хребта) и рекой Тереком. Разделяясь рекой Гойтой
на Большую и Малую, она представляет местность частью плоскую, частью
покрытую горами с обширными девственными лесами. Плоскость ее имеет
приблизительно длины от подошвы Качалыковского хребта на запад до аула
Газин-юрта, на реке Фартанге, 70 верст; ширина от конечных уступов
Черных гор с юга до реки Сунжи на север, средним числом 40 верст, а всего 2800
кв. верст. Все это пространство населено чеченским народом, заключающим
в себе следующие племена:
а) назрановцев или ингушей (они сами себя называют ламур, от слова
лам — гора), обитавших в низменных местах, орошаемых реками Камбилей-
кой, верхней Сунжей и Назрановкою, по течению этих рек до впадения реки
Яндырки в Сунжу и на Терской долине.
б) карабулаков. Они населяли равнину, орошаемую реками Ассою, Сун-
жею и Фартангою, по течению которых и были расположены их аулы.
в) галашевцев — по рекам Ассе и Сунже.
г) джерахов — по обоим берегам Макалдона.
д) кистов — по ущельям рек Макалдона и Аргуна.
е) галгаев — у верховьев реки Ассы и по берегам реки Тоба-чоч.
ж) цоринцев — в верховьях восточного истока реки Ассы.
з) ако или акинцев — по берегам Ассы, Сунжи и Гехи.
и) ишхоев или шопоти — около истоков реки Мартан.
к) шубузов или шатой — по Аргуну.
л) шаро или киалал — по верховью Шаро-Аргуна
м) джан-бутри, чабирлой и тат-бутри — по Аргуну.
н) ичкеринцев (начхой-мохкхой) — по верховьям реки Аксая и Хулхулау.
о) качалыков — по северному скату Качалыковского хребта.
п) мичиковцев — по Мичику.
р) ауховцев — по верховьям реки Акташа и Ярык-су.
с) Сунженских чеченцев — по Сунже, между Аргуном, Гудермесом и Ассой.
т) брагунских чеченцев — по правому берегу Терека, при впадении в него
Сунжи.
Но деление это самим чеченцам неизвестно. Они называют себя нахчуй (в
единственном числе нахчуо, то есть народ), и это относится до всего народа,
говорящего на чеченском языке. Упомянутые же названия перешли к ним от
аулов или от рек и гор, по которым расположены их аулы.
В нашей отечественной истории имя чеченцев впервые встречается в
1708 году, а именно в «договорной статье калмыцкого Аюки-хана,
учиненной на реке Ахтубе с ближним министром, казанским и астраханским губер-
натором Петром Апраксиным о вечном и верном Российскому государю со
всеми улусами подданстве, о всегдашнем при Волге кочевании, о защищении
низовых городов от всех неприятелей, о неперехождении ему на горную
сторону реки Волги, об удержании Чеметя и Мункотемиря от набегов и о
преследовании чеченцев и ногайцев».
Для усмирения чеченцев предпринимаемы были еще со времен Петра
Великого экспедиции, из которых особенно замечательны походы 1718 и
1722 годов донских казаков на Сунжу и Аргун; в 1758 году ходили к ним
и регулярные войска, а в 1770 г. генерал де Медем покорил Сунженских
чеченцев, взяв у них аманатов. Движение отряда нашего в 1785 году,
предпринятое для усмирения чеченцев, взволнованных тогда Шейх-Мансуром,
не имело успеха. Генералу Булгакову удалось покорить некоторые их
общества, а А.П. Ермолову привести их к покорности, но в 1840 г. они снова
восстали и в течение почти 20 лет вели против нас ожесточенную борьбу,
пока, наконец, в 1859 году не сложили окончательно оружие.
С дальнейшим положением Чечни и вообще всего Восточного Кавказа
в эпоху, предшествовавшую выселению горцев, мы познакомимся из
помещаемой вслед за сим записки, представленной в 1864 году помощником
главнокомандующего Кавказской армией военному министру и
составляющей часть бывшего в моем распоряжении материала, которым я
воспользовался в самых широких размерах.
Западный Кавказ заселением гор русскими станицами был поставлен в
положение, совершенно обеспеченное. На 100000 горцев, выселенных на
плоскость и разобщенных друг от друга, мы имели 220000 казаков, также
вооруженных и также воинственных; следовательно, при нужде можем
вовсе обойтись без войск.
Совершенно в ином положении находимся мы на Кавказе Восточном.
Восьмисоттысячное горское население Терской и Дагестанской областей
составляет тут почти сплошную массу. Масса эта занимает местность
самую неприступную из всех, какие только обитаемы человеком.
Проникнутая мусульманским фанатизмом, распаленным продолжительной
войной, она продолжала ненавидеть нас, как еще заклятых врагов, как
неверных, и будет сохранять это чувство до тех пор, пока мы останемся в глазах
ее гяурами (неверными — Ред.). Что бы мы ни делали для горцев, всякое
добро, им сделанное, они будут принимать, как ненавистный дар гяура.
Никакие самые мудрые законы, никакая самая искусная администрация
не в состоянии изменить этих отношений до тех пор, пока цивилизация не
ослабит фанатизма горцев, и экономическое развитие не разовьет в них
^>^^Ъ 431 —с^=г<^^
Молитва Шамиля перед боем с русскими. С картины Ф. Рубо
новых потребностей жизни. Мы должны стремиться к этому и стремиться
сколько можем. Но до тех пор, пока цель эта не достигнута, мы только
силой можем сдерживать вражду. Дороги, которые мы прокладываем,
укрепления и штаб-квартиры, которые строим, все это служит только для
удобнейшего приложения силы к месту действия, для того, чтобы в случае
нужды войска наши могли удобнее проникнуть в ту или другую часть края.
Без войск, достаточных для действия, все эти средства останутся
мертвыми, и война, пять лет назад оконченная, может возобновиться в прежних
размерах, с прежней силой.
Управляя горцами человеколюбиво, принимая все меры к постоянному
образованию их и улучшению материального быта, мы должны зорко
следить за ними и держать в постоянной готовности такие силы, которые могли
бы подавить при самом начале всякую попытку к восстанию. Малейшая
неудача и даже промедление в наказании виновных может отразиться на
всем крае самым гибельным образом.
Но не все части Восточного Кавказа одинаково нам враждебны и
одинаково для нас опасны, следовательно, и не все они требуют одинаково
строгих мер предосторожностей. В западном отделе Терской области
разноплеменность населения, давняя привычка к русскому управлению, а
частью и разность религий населения, делают власть нашу почти
упроченной; тут возможны только частные мелкие беспорядки. В округе
Кумыкском и свойство местности, повсюду ровной, и материальный быт народа,
достигший под нашим управлением весьма значительной степени
благосостояния, также устраняют опасность восстания.
Дагестан уже находится в ином положении. Исконно воинственное и
фанатическое население его ненавидит нас, может быть, более чем кто-
нибудь. Скудная, суровая природа страны подает мало надежды на
развитие материального быта населения и смягчение нравов его. Но эта же
природа и сложившийся под ее влиянием быт народа облегчает нам управление
этим краем и удерживает его в повиновении. Она приучила дагестанцев к
труду. Здесь на скалистых безлесных горах каждый клочок земли,
способный к обработке, добыт трудами поколений, передается из рода в род
и составляет единственное обеспечение существования семьи. Дагестанец
дорожит этим достоянием и местом, в котором родился, более всего на
свете. По ограниченности мест, сколько-нибудь удобных для жизни,
дагестанцы исконно привыкли жить большими аулами, привыкли дорожить
семейными связями и общественными отношениями, сознали
необходимость порядка и власти. По всем этим причинам, никак не рассчитывая
на преданность нам дагестанского народонаселения, мы можем, по
крайней мере, надеяться, что без важных побудительных причин, без видимых
вероятностей успеха, восстания в Дагестане не произойдет.
К сожалению, ни одной из тех причин, которые упрочивают нашу власть
в Дагестане и в двух крайних отделах Терской области, не существует в
среднем отделе сей последней, населенной чеченским племенем. Тут все
сложилось против нас: и характер народа, и общественный быт его, и местность.
От природы восприимчивый и до крайности легкомысленный характер этого
народа при всяких, даже благоприятных обстоятельствах, представлял бы
большие затруднения для того, чтобы управлять им. Продолжительная
война, которую чеченцы вели с нами, не возвысила и не улучшила их
характера; поставленные между ударами наших войск и деспотической властью
Шамиля, не имея сил ни защищаться от нас, ни свергнуть шамилевского
управления, чеченцы в течение 20 лет старались только о том, чтобы
увертываться от грозивших опасностей, употребляя и свое оружие, и разные
ухищрения то против одной, то против другой стороны и всегда друг против друга.
В этой двойной войне и усобице они утратили почти всякое понятие о долге,
об уважении к собственности, о святости данного слова. Привычка к
опасностям и к хищничеству развилась в них до такой степени, что сделалась почти
потребностью. В течение 20 лет ни один из чеченских аулов не был уверен в
том, что он останется на месте до следующего дня; то наши колонны
истребляли их, то Шамиль переселял на другие места по мере наших движений.
Благодаря необычайному плодородию почвы, народ не погиб от голода, но
потерял всякое понятие об удовольствиях жизни, перестал дорожить своим
домом и даже своим семейством. К жизни общественной чеченцы и прежде
были мало способны. Демократизм у них всегда был доведен до крайних
пределов; не только понятия о сословиях и власти наследственной, но и
понятия о какой бы то ни было власти почти не имели. Даже в языке чеченцев
нет слова «приказать». Шамиль, несмотря на важную опору, которую
представлял ему религиозный фанатизм, никогда не считал свою власть в Чечне
довольно прочной и поддерживал ее только страхом казней, периодически
повторявшихся против всех, кто навлекал на себя малейшее его подозрение.
При таком характере и таком отсутствии общественных связей, чеченцы
занимали и местность, наиболее благоприятствующую всякого рода
беспорядкам и мятежническим предприятиям. В течение продолжительной
войны против них, мы отняли у них много земли, но такой, которая теперь
не имеет важности ни в политическом, ни в военном отношении, а именно:
открытые и плоские возвышенности левого берега реки Сунжи; на той же
местности, где находятся леса и другие естественные преграды, чеченцы
остались и доселе. Они владеют всеми лесистыми ущельями Черных гор,
имеющими значение крепостей, опираются на горные трущобы округов
Аргунского и Ичкерийского, и через них входят в непосредственную связь
с Дагестаном. Здесь находят безопасное убежище все их абреки46, через
эти же трущобы проникают в Чечню из Дагестана и те проповедники
фанатизма, которые периодически волнуют край и возбуждают народ разными
враждебными нам учениями.
Обозначая всю опасность для нас такого положения в Чечне, граф
Евдокимов, вслед за покорением Восточного Кавказа, предположил отделить ее
от гор линией наших станиц и укрепленных штаб-квартир, расположенных
у выходов ущелий Черных гор. Для того же, чтобы при этом не произошло
стеснения в довольствии землей, полагал часть чеченцев и карабулаков
переселить в Малую Кабарду, жители которой в то время изъявили
желание переселиться в Турцию. Вследствие этих предположений, в 1860 году,
поселены были в предгорьях Малой Чечни станицы 2-го Владикавказского
полка, — и часть малокабардинцев выселилась. Чеченцы поняли, к чему
клонились эти меры, и решились им противодействовать силой;
произошло восстание в Ичкерии и в Аргунском округе; во всех лесах появились
значительные шайки абреков. Но восстания эти были подавлены; наиболее
виновные в них общества акинское и беноевское выселены на плоскость;
карабулакам приказано переселиться в Кабарду. Нет сомнения, что
энергическое продолжение принятой системы действий привело бы к цели,
хотя и не без затруднений, может быть, не маловажных. Но, к
сожалению, граф Евдокимов, по причине назначения его командующим войсками
Кубанской области, не мог лично заняться исполнением предложенных им
мер. Назначенный вместо него командующим войсками Терской области
генерал-лейтенант князь Мирский не разделял его убеждений; он полагал,
что уже настала пора действовать в Чечне мерами кротости, и что
достаточно внушить горцам доверие к нам для того, чтобы прекратить навсегда
враждебные их замыслы. Он, отклонив малокабардинцев от переселения
в Турцию, объявил чеченцам,
что дальнейшее
водворение станиц отменяется, и что
земли, которые для станиц
предназначались, останутся
их собственностью; акинцам и
карабулакам дозволил
водвориться на прежних местах.
Озадаченные крутым
поворотом системы, чеченцы в
первое время действительно
были обрадованы этими
распоряжениями и оказали
ревностное содействие к
уничтожению гнездившихся
тогда в горах шаек Уммы и
Атабая. Но вскоре они стали
объяснять действия нового
начальника иным образом.
Они приписали снисхождение
и уступки слабости и боязни
нашей общего с их стороны
восстания. Снова появились
абреки, ВОЗНИКЛО учение ЗИКр, Унтер-офицер Кабардинского полка
л>^^ 435 —с^г^-
и вся Чечня приняла положение вовсе не свойственное покоренному перед
победителем. Урок, данный зикристам в Шалях, и покорение Западного
Кавказа образумили чеченцев, заставили их присмиреть, но никак нельзя
ручаться, чтобы это было надолго, тем более что меры, начатые графом
Евдокимовым и прерванные его преемником, поставили и чеченцев, и
казаков 2-го Владикавказского полка в такое положение, в котором ни те,
ни другие долго существовать не могут.
Начав приводить свой план в исполнение, граф Евдокимов, как выше
сказано, выселял чеченцев из гор на плоскость; земли же, оставшиеся
свободными, занял казачьими станицами, в намерении водворить чеченцев в
Кабарде. Но как кабардинцы остались, то все население Чеченского округа,
состоящее из 81360 душ, стеснилось на пространстве 76 квадратных миль;
таким образом, на каждое семейство приходится в аулах от 5 до 10 десятин,
то есть не более двух десятин на душу. При такой тесноте не только развитие
хозяйства, но даже существование народа не может считаться обеспеченным.
Теперь не проходит весны, чтобы аулы во время начала полевых работ не
начинали споров между собой из-за 2—3 десятин, — споров, кончавшихся
всегда схватками и убийствами. Многие из нуждающихся в земле тайком
уходят в горы и водворяются в трущобах, откуда были выселены и где
присутствие их положительно признано вредным для безопасности края.
С другой стороны, и наши казачьи станицы, водворенные на Ассе, и
Датыхская станица, поселенная на Фартанге, выдвинутые вперед,
расположенные на местах, крайне стесненных, лесистых, и со всех сторон
окруженные населением, которое считает казаков главной причиной своего стеснения,
поставлены в положение крайне невыгодное и даже опасное. Они не только не
усиливают нас, но ослабляют, требуя постоянных гарнизонов от регулярных
войск. Датыхская станица положительно не может существовать в
настоящем положении.
Бывший начальник Чеченского округа генерал-майор Кундухов, и по
службе своей, и по своему происхождению близко знакомый с положением
горцев, в записке, предоставленной им командующему войсками, говорит о
Чеченском округе следующее:
«Оставляя горцев в настоящем положении, не следует верить в будущее
спокойствие. При настоящем положении нельзя не смотреть на них и на
правительство, как на две воевавшие стороны, стоящие друг против друга, из
коих побежденная выжидает случая возобновить ожесточенную борьбу».
Чтобы выйти из этого неопределенного, но тяжкого для нас
положения, представлялось два способа действий: решительный — переселение
всех чеченцев силою оружия, если окажется необходимым, на левый берег
Терека и Сунжи, с водворением на местах их жительства станиц 1-го и 2-го
Сунженского казачьих полков, или же более медленный — постепенное
ослабление чеченского населения в горах добровольным расселением его
на плоскость и поощрением переселения в Турцию.
Выбор главнокомандующего Кавказской армией, согласно выраженной
высочайшей воле, остановился на разрешении чеченского вопроса мирным
путем, а именно расселением части населения Большой и Малой Чечни
в Малой Кабарде и по аулам Надтеречного наибства (при размежевании
которого в состав аульных наделов была включена запасная земля с целью
доселения аулов этого наибства 1000 семействами переселенцев из Большой
и Малой Чечни), а также склонение некоторой части чеченского народа к
переселению в Турцию.
VII.
Генерал-майор Кундухов и его переговоры в Константинополе. —
Возбуждение чеченцев к переселению. — Саад Уллах, наиб Мало'Чеченский
иАлико Цугов, старшина Карабулакский. — Начало переселения и содей-
ствие оному правительства. — Расходы. — Командирование в азиатскую
Турцию капитана Зеленого и затруднения, противопоставленные ему
тамошними властями. — Нусрет-паша. — Положение чеченцев и попытка
их возвратиться на родину. — Эмин-паша Эрзерумский. —
Противодействие чеченцев турецким властям и их бесчинства в Муше. Движение
чеченцев на Арпачай и их обезоруживание. — Затруднения турецкого
правительства. — Выселение чеченцев в Месопотамию. — Новая попытка
их возвратиться на Кавказ и прорыв некоторых партий в наши границы. —
Нищета и бедствия чеченцев. — Водворение некоторых партий в Терской
области. — Стремление дагестанских горцев к выселению. — Предположение
о водворении возвращающихся переселенцев на свободных казенных землях
Лабинского округа. — Усиление бдительности на кордонах. — Появление на
Кавказе эмиссаров из выселившихся горцев. — Новое появление чеченских
партий в Закавказском крае.
1864-1871 гг.
Но еще до получения в Тифлисе высочайшего повеления по чеченскому
вопросу, великий князь Михаил Николаевич поручил генерал-майору Кун-
духову47, в бытность его летом 1864 г. в Константинополе, войти в
негласное сношение с турецким правительством относительно того, в какой мере и
каким образом могла бы быть осуществлена мысль о переселении в Турцию
части чеченского населения. Кундухов, по возвращении своем из
Константинополя, объяснил, что турецкое правительство, соглашаясь на переселение
5 тысяч чеченских семейств, предполагает водворить их на пространстве от
Саганлугского хребта через Топрак-кале, Мелезгир и Патнос до озера Вана.
Водворение враждебного нам чеченского населения в вышеозначенных
местах, сопредельных с нашей границей, было бы неминуемо сопряжено в
будущем с самыми серьезными невыгодами. При врожденной склонности
чеченцев к хищничеству, прорывы их через пограничную линию и грабежи
в наших пределах должны были бы неминуемо усилиться, и для ограждения
спокойствия и безопасности наших пограничных жителей наше
правительство принуждено было бы даже и в мирное время значительно усиливать
пограничную стражу; в военное же время пришлось бы отделять значительно
большее против прежнего число войск для прикрытия нашей турецкой
границы. Независимо от этого, водворение 5 тысяч семейств чеченцев в
санджаках, населенных преимущественно курдами, неминуемо отразилось бы и на
успехе будущих военных действий наших в случае войны с Турциею.
В этих соображениях, главнокомандующий, считая совершенно
невозможным согласиться на водворение чеченцев в пограничных с нами областях
азиатской Турции, поручил послу нашему в Константинополе употребить
все старания к тому, чтобы склонить турецкое правительство на отвод для
чеченцев земель за Эрзерумским пашалыком, в окрестностях Эрзингиана и
Диарбекира, или в других местностях, в которых, по отдаленности от наших
пределов, переселенцы эти не могли бы быть опасны для нас.
Вследствие сношения по этому предмету, генерал-адъютант Игнатьев
уведомил в декабре 1864 г., что после долгих настояний, министр
иностранных дел Али-паша согласился, наконец, на то, чтобы вышеупомянутые
5 тысяч семейств чеченцев были поселены в Турции вдали от наших границ,
а именно в Алеппо, с тем, чтобы выходцы эти были пропущены сухим путем,
по дороге через Ахалцих, и с тем еще временным условием, чтобы они не
вошли в турецкие пределы одновременно всей массой, а по частям —
незначительными партиями.
Будучи извещен о таком ответе нашего посла, начальник Терской
области генерал-адъютант (впоследствии граф) М.Т. Лорис-Меликов вызвал
во Владикавказ генерал-майора Кундухова и предложил ему приступить к
возбуждению в среде чеченского населения стремления к уходу в Турцию
и, кроме того, в поездку свою затем в Чечню, принял и со своей стороны
негласные меры к успешному началу этого переселения. Кундухов принял
предложение, но при этом заявил, что в случае неуспешности действий его,
ж
- :!;"':->чШ^;.ЭД
Горец. С картины П.О. Ковалевского
он должен будет прибегнуть к крайним мерам, а именно объявить чеченцам,
что и он сам с семейством своим переселяется в Турцию и, в подтверждение
этого, с открытием навигации, отправить свое семейство в Константинополь.
К этому Кун духов прибавил просьбу о том, чтобы правительство, в случае
изъявления согласия на его переселение вместе с чеченцами, приобрело у него
отведенную ему землю, 2800 десятин в Осетинском округе, и выстроенный
им на этой земле дом (имение Скут-кох, в 50-ти верстах на северо-восток от
Владикавказа), все за 45 тысяч рублей серебром, и, кроме того, выдало ему
единовременно 10 тысяч рублей на расходы по первоначальному возбуждению
переселения. Условия эти были приняты. Кроме Кундухова, главными
деятелями по предположенному переселению чеченцев явились малочеченский
наиб Саад-Уллах и главный карабулакский старшина Алико Цугов, которые
присягнули на Коране уйти в Турцию, если только Кундухов покажет собой
пример переселения. Цугов, не дождавшись начала переселения, умер.
По получении в марте 1865 года уведомления начальника Терской
области о том, что переселение чеченцев в Турцию может начаться в самом
непродолжительном времени, помощник главнокомандующего армией
обратился к генерал-адъютанту Игнатьеву с просьбами согласить
турецкое правительство: 1) к немедленным распоряжениям по
беспрепятственному принятию в турецкие пределы до 5 тысяч семейств чеченцев и по
дальнейшему следованию их до мест, предназначенных к их водворению;
2) к высылке в распоряжение кавказского начальства визириальных писем
к местным пограничным турецким властям, как относительно пропуска
чеченцев через границу и дальнейшего их направления к Эрзингиану и
Диарбекиру, так и относительно вменения им в обязанность по всем
могущим возникнуть частным вопросам входить в ближайшие сношения с
кавказским начальством, и 3) к тому, чтобы в означенных визириальных
письмах были изложены положительные приказания местным турецким
властям относительно того, что чеченцы ни в каком случае не могут быть
водворяемы в пограничных с нами пашалыках, но что они, в силу
заявленного 11ортой согласия, должны быть безотлагательно направляемы к
Эрзеруму и далее для водворения в окрестностях Эрзингиана и Диарбе-
кира. Одновременно с тем дано было начальнику области разрешение
приступить к отправлению из пределов Терской области всех тех чеченцев, кои
изъявили желание переселиться.
По получении такого разрешения, положено было местным начальством
приступить к переселению, во-первых, всех карабулаков, в числе до 1500
семейств, которые всегда слыли за отъявленных разбойников и которые
притом, будучи стеснены поселением на этих землях 2-го Владикавказского
казачьего полка, почти не имели других средств к существованию, кроме
хищничества, и, во-вторых, — из других частей Чечни, всех тех чеченцев,
которые отличались особенной враждебностью к русским и закоренелым
фанатизмом, — каковых набралось более 3500 семейств. Карабулаки все
заявили желание уйти в Турцию; из других же частей Чечни явилось
желающих переселиться 3502 семейства; — всего же 22491 душа карабулаков и
чеченцев, что составляло почти 20% бывшего в то время населения
чеченского племени. Людям, заявившим желание переселиться, предоставлена
была возможность забрать с собой свое имущество, скот и продовольствие,
а равно сделано распоряжение об отводе им, по пути их следования в наших
пределах, пастбищ и о выдаче сена бесплатно. Сделано было также
распоряжение о выдаче им дров на ночлегах, а в случае надобности и подвод.
Для предоставления же им возможных удобств при следовании и с целью
предотвращения каких бы то ни было столкновений чеченцев с жителями
и на границе, они были направлены отдельными эшелонами, каждый
численностью около 150 семейств, по заранее определенному маршруту и
притом под надзором наших офицеров и при конвое.
Благодаря этим мерам, чеченцы, в числе более 5 тысяч семейств,
разделенных на 28 партий, проследовали безостановочно по Кавказскому и
Закавказскому краю. Первая партия переселенцев выступила из
Владикавказа (сборного пункта) 28 мая 1865 г., и через Мцхет, Боржом, Ацхур и
Ахалкалаки прибыла на нашу границу у Хазапинской заставы 17 июня того
же года, а последняя, 28-я партия, двинулась из Владикавказа 16 августа
и перешла нашу границу у названной заставы 11 сентября. В течение всего
периода следования партии по означенному пути не было ни одного
серьезного беспорядка, не было ни одного случая воровства, совершенного
чеченцами, и они, по прибытии на границу, неоднократно выражали
признательность за удивлявшую их заботливость о них кавказского начальства. Затем,
на обязанности уже местных турецких властей должны были лежать заботы
к направлению чеченцев к предназначенным для поселения их местам.
Нашему правительству поощрение чеченцев к переселению в Турцию,
передвижение их до границы, а также принятие некоторых мер по движению
их по азиатской Турции обошлось в 130582 рубля 72 копейки.
По принятому на себя Портой перед началом переселения обязательству,
чеченцы не могли быть водворены в ближайших к нашим пределам
пашалыках. Считая буквальное выполнение этого обязательства делом весьма важным
и предвидя со стороны местной турецкой администрации возможность образа
действий, не соответствующего взаимному соглашению обоих правительств,
главнокомандующий, при самом начале переселения, признал полезным
командировать в азиатскую Турцию генерального штаба капитана (ныне генерал-
майора) А.С. Зеленого, для ближайшего надзора за ходом дальнейшего
проследования партии от наших пределов в глубину Анатолии и с правом настояния
перед турецкими властями о точном выполнении данных Портой обещаний.
Турецкие власти с самого начала стали уклоняться от принятия
надлежащих мер к безотлагательному удалению чеченских партий от наших
пределов, и капитан Зеленой, подозревая турецкую администрацию в намерении
дозволить чеченцам, весьма того желавшим, водвориться в окрестностях
Вана и Муша, в июле месяце 1865 года обратился к заведывавшему
переселением турецкому комиссару Нусрет-паше с настоятельным требованием
принять меры к дальнейшему отправлению чеченцев, для водворения их,
как было условлено, не ближе Диарбекира и Эрзингиана. Из возникших
вследствие этого письменных сношений и словесных объяснений, капитан
Зеленой убедился, что данные Нусрет-паше центральным правительством
инструкции вовсе не соответствовали смыслу состоявшегося с нашей миссией
соглашения и что в этих инструкциях ни Ванский, ни Мушский пашалыки не
были исключены из числа местностей, дозволенных для поселения чеченцев.
Видя безуспешность своих настояний перед комиссаром и местным
начальством, капитан Зеленой донес об этом по телеграфу нашему посланнику в
Константинополе. Порта, хотя и показала вид, что не одобряет действий
своего комиссара, послала ему предписание, от имени верховного визиря, о
строгом соблюдении состоявшихся условий, но целый месяц лучшего времени,
для проследования чеченцев к предназначенным для поселения их местам,
был потерян. Первым последствием этого было то, что почти половина всех
переселенцев сосредоточилась в окрестностях Муша, а остальные, вновь
прибывающие партии, стали располагаться на Эрзерумской равнине. Хотя
по энергическому настоянию нашего комиссара, Нусрет-паша, еще до
получения приказаний из Константинополя, сделал распоряжение о движении
партии от Эрзерума к Харпуту, но бывший эрзерумский вали Исмаил-паша
полным равнодушием своим по приведению в исполнение как этого, так
равно и всех последующих распоряжений Нусрета, совершенно парализовал
действия этого последнего и дозволил чеченцам дождаться возвращения из
Эрзингиана Мусы Кундухова. Пользуясь отсутствием Нусрета и капитана
Зеленого из Эрзерума, отправившихся в Каре, он вместо Харпута направил
бывшие у Эрзерума партии к Мушу. Конечно, после этого, несмотря на все
старания самого Нусрета, при слабости местных турецких властей, ни одна
партия чеченцев не хотела идти иначе, как на Муш. В это время получены
были вышеупомянутые новые приказания Порты; согласно им следовало
направить чеченцев из Муша в Диарбекир. Местные власти отговаривались
неимением к Диарбекиру аробной дороги. Настояниями капитана Зеленого
и Нусрета были присланы рабочие и порох для проложения дороги через
Чубакчурские горы (дорога эта выходит на большую дорогу между Эрзеру-
мом и Диарбекиром, близ Палу). Но это продолжение дороги потребовало
опять около целого месяца времени.
Тем не менее, местные власти продолжали оказывать полное
равнодушие и даже противодействие успеху движения партий, большая часть
которых, 18 сентября, была в Муше, 8 партий в Эрзеруме, и ни одна не
двинулась к местам назначения.
Подобные действия турецкой администрации вынудили Нусрет-пашу
просить увольнения от должности комиссара; увольнение состоялось, и все
распоряжения по переселению были возложены непосредственно на нового
эрзерумского вали, Эмин-Мухлис-пашу, только что перед тем
назначенного. Этот последний, хотя и высказал на словах полную готовность
действовать согласно принятым его правительством обязательствам, но дело
все-таки не приняло лучшего вида.
Чеченцы, оставаясь на открытом поле, стали страдать от холода и жалеть
о покинутой ими родине. При таком положении дел, часть их направилась по
дороге к Александрополю с намерением возвратиться в наши пределы.
Побуждаемые, наконец, из Константинополя, местные турецкие власти
пробудились от бездействия; но тогда чеченцы, в свою очередь, начали
оказывать сопротивление к оставлению Муша и Эрзерума. Они потребовали
предварительной посылки некоторых своих старшин для осмотра
предназначенных для поселения их мест. Вали согласился на эту посылку; но
старшины, доехав только до Чубакчура, возвратились, не видав назначенной
для них земли, и объявили, что земля плоха. Впечаление было произведено,
и партии, двинувшиеся через Чубакчур к Палу, возвратились в Муш;
некоторые из достигших Эрзингиана самовольно прибыли обратно к Эрзеруму.
После этого, на новые требования турецких властей двинуться из Муш-
ского округа, чеченцы, число которых возросло там до 18—20 тысяч человек,
несмотря на то, что из Муша до Чубакчура всего 18 часов езды, что дорога
аробная была готова, и что по выходе из Чубакчура их ждали 3 тысячи войск,
посланных Диарбекирским генерал-губернатором, с провиантом для них,
отказались оставить Муш и ознаменовали пребывание свое там воровством,
грабежом, убийствами и разорением христианских деревень.
В довершение всего они дважды пытались атаковать сам Муш, и только
благодаря распорядительности местного начальника войск, предупрежден
был открытый бой населения Муша с чеченцами. Несмотря на это
положение дел, вали употреблял те же полумеры, в которых прежде обвинял своих
предместников. Так прошло время до начала октября и только на
категорический запрос, сделанный капитаном Зеленом Эмин-паше, намерен ли
последний или нет вывести горцев из окрестностей Муша, вали обратился к
великому визирю за разрешением употребить против чеченцев силу оружия.
7 октября вали получил просимое им разрешение и приказание водворить
главную массу переселенцев в Диарбекирской области, а остальных
расположить на зиму в Ване, Муше, Эрзингиане, Бейбурте, Эрзеруме и Чилдыре.
Капитан Зеленой протестовал против занятия Вана, Карса и Чилдыря.
Между тем, 17 октября 1865 г. прибыли на нашу границу к Арпачаю,
близ Александрополя, 200 душ чеченских переселенцев с просьбой о
пропуске их обратно в наши пределы на каких бы то ни было условиях,
причем даже изъявляли готовность принять православие, а вслед затем число
^>^5=^) 444 с^г^С^
прибывших к Арпачаю переселенцев возросло до 2600 человек48. Узнав
о движении чеченцев к нашей границе, эрзерумский вали послал Мусу
Кундухова с кавалерией для отклонения переселенцев от предпринятого
ими намерения, но Кундухов не мог остановить их. Хотя переселенцы эти
находились в крайне бедственном положении, но, имея в виду, что пропуск
через границу даже нескольких семейств повлек бы за собой обратное
движение к нам всей массы чеченских переселенцев, главнокомандующий
не счел возможным изъявить согласие на выполнение просьбы
переселенцев и приказал усилить пограничный надзор и притянуть к Арпачаю
ближайшие части войск для воспрепятствования самовольному прорыву
чеченцев в пределы империи.
При первом известии о движении чеченских партий к нашим границам,
капитан Зеленой заявил эрзерумскому вали, что очищение нашей границы
должно быть произведено в течение недельного срока, вследствие чего
турецкие власти двинули войска для удаления чеченцев от Арпачая и только
пушечными выстрелами заставили их оставить нашу границу и направиться
к Карсу под конвоем турецких войск.
К концу 1865 года все эти переселенцы проследовали обратно через
Саганлуг, за исключением 180 семейств самых бедных и больных, не
имевших возможности продолжать движение до наступления теплого времени,
и потому оставленных на зиму, с согласия нашего комиссара, в Карском и
Олтинском пашалыках.
Одновременно с посылкой войска для возвращения переселенцев от нашей
границы, турецкие власти, вследствие упомянутых выше грабежей и
своеволия переселенцев, решились приступить к обезоруживанию их. По
полученному от нашего комиссара донесению, это обезоруживание исполнено было
турецкими войсками в Эрзеруме и Хасан-кале без сопротивления со стороны
чеченцев; но обезоруживание карабулаков, возле Муша, последовало только
после нескольких картечных выстрелов и стычки, в которой убито 15
карабулаков и несколько турок.
Весной 1866 года комиссару нашему предстояло снова возобновить
настояние об удалении чеченцев в назначенные для них местности, причем должно
было быть обращено особенное внимание на Ван, где у турок были готовые
для чеченцев жилища, и где они охотно поселили бы переселенцев навсегда;
а потому главнокомандующий признал необходимым оставить капитана
Зеленого в Эрзеруме и впредь, для ближайшего наблюдения за
распоряжениями турецкого правительства при расселении чеченцев и для настояния к
выполнению принятых Портой в этом отношении обязательств.
Одновременно с известиями о событиях в Муше и близ нашей границы,
помощником главнокомандующего было получено письмо по этому же
предмету от генерала Игнатьева, из которого видно было, что Порта крайне
обеспокоена этими событиями, что к Мушу и Эрзеруму отовсюду двинулись
войска, даже из столицы, и что для устранения вредного влияния Кунду-
хова на переселенцев, он вызван был в Константинополь, и, наконец, что по
случаю такого неудачного исхода последнего переселения Порта не считала
возможным согласиться на новое переселение в Турцию в 1866 году массами
чеченцев или каких-либо других кавказских горцев. Вследствие чего, по
приказанию главнокомандующего, тогда же было сообщено генералу Игнатьеву,
что еще до получения последнего письма его, было уже отменено
предположение о новом переселении в 1866 г. в Турцию чеченцев и что если таковое
и случится, то разве в самых незначительных размерах.
Капитан Зеленой оставался в Анатолии в 1866 и 1867 годах для
наблюдения за точным выполнением местными турецкими властями условий
касательно водворения переселенцев в тех именно местностях, кои были
предназначены для их поселения.
Самоволие переселенцев, личные интересы некоторых из предводителей
и, главное, бессилие местных турецких властей были причиной, что только
в конце лета 1867 года, и то при самых энергических настояниях генерала
Игнатьева в Константинополе и капитана Зеленого в Эрзеруме, вся масса
чеченских переселенцев (за исключением лишь ниже указанных 15 ~ти
семейств) удалена была от нашей границы и поселена внутри Анатолии, за
Эрзингианом и Диарбекиром, причем весь Эрзерумский вилайет совершенно
очищен от переселенцев.
Главная масса чеченцев, 13648 душ, поселена по границе части Курдистана
и Месопотамии, южнее г. Мардина (Диарбекирского санджака), по истокам
западного Хабура, имея центром поселения вновь возникшее из развалин
местечно Рас-эль-аин. Вторая, по численности своей, часть переселенцев,
7196 душ, поселена на горныхЯйлах Сивасского пашалыка, за Сивасом. Затем,
621 душа отправлена для поселения в санджак Бига, 300 душ в санджак Аль-
бистан (Марашкого пашалыка) близ Хозан-дага, и только 15 семейств, в числе
155 душ, преимущественно сирот, вдов и родственников прежних
переселенцев, согласно просьбе турецких начальств и последовавшему по этому поводу
разрешению главнокомандующего, оставлены в Карском пашалыке.
Таким образом, за исключением умерших и бежавших переселенцев, из
числа ушедших в 1865 г. в Турцию 5000 семейств, в числе 22491 души,
поселены были в вышеозначенных пунктах Анатолии 21920 душ.
—с^^
В Кавказских горах. С картины К.Н. Филиппова
*>^=Р—
1—<^^ ^^=р—
Горцы на привале. С картины Ф. Рубо
Поселение чеченцев в Месопотамии, где они находились между арабами,
и в Сивасе, где были разбросаны между курдами и кизил-башами, исполняя,
относительно удаления от нашей границы, условия, требовавшиеся
кавказским начальством и выраженные в состоявшемся соглашении с турецким
правительством, вместе с тем удовлетворило и видам императорского посла
генерала Игнатьева, по указаниям которого капитан Зеленой озаботился,
чтобы чеченцы, по мере возможности, не были поселены между совершенно
сплошным христианским населением.
Исполнив отлично возложенное на него поручение и доложив
предварительно генералу Игнатьеву в Константинополе о подробностях
водворения переселенцев в Анатолии, капитан Зеленой возвратился
окончательно из командировки в октябре месяце 1867 г.; дальнейший же
надзор за переселенцами, относительно недопущения их возвращаться с
вышеупомянутых мест водворения в Эрзерумский пашалык, и, вообще, в
соседство нашей границы, по указаниям генерала Игнатьева, поручен был
консульству нашему в Эрзеруме.
Вскоре после перехода своего в пределы Турции, а именно с октября
1865 года многие из чеченских переселенцев, узнав, что земли,
предназначенные турецким правительством для их поселения, весьма неудобны и на
значительное расстояние удалены от нашей границы, начали заявлять
желание возвратиться на родину. Когда же им было объявлено, что кавказское
начальство не согласно обратно принять людей, которые однажды решили
оставить отечество, они в довольно больших партиях начали появляться на
наших границах, преимущественно в Арпачае, с целью добиться пропуска в
Закавказский край. Обращаясь с просьбами о пропуске, они заявили, между
прочим, что согласны поселиться где бы то ни было на Кавказе и даже внутри
России; что готовы принять православие, лишь бы их пропустили на Кавказ;
что если не добьются разрешения на то, то скорее все погибнут на границе,
чем пойдут в назначенные им в Турции места для поселения, и т. п. Получив
и после таких заявлений отказ, они делали было попытку прорваться силой
через нашу границу, но принятыми энергическими мерами, как со стороны
кавказского начальства, которое немедленно распорядилось усилением кордонов
регулярными войсками, так и со стороны местных властей в Карее, которые,
по настоянию нашего комиссара, поддержанному из Тифлиса и
Константинополя, выслали войска для удаления чеченцев от границы, — успех такой
попытки предотвращен был вовремя. Таким образом, случаев произвольного
возвращения чеченских переселенцев из Турции до конца 1865 года не было.
С последних чисел декабря 1865 года начали появляться в Тифлисе, Гори,
Дорийском приставстве и в разных других местах Тифлисской и Эриванской
губерний незначительные партии чеченцев, в составе от 5—20 душ каждая,
пробиравшиеся через нашу границу и проходившие далее, будучи
незамеченными ни кордонной стражей, ни местной земской полицией. Таких
перебежчиков появилось в последних числах декабря 1865 г. и с января по октябрь
1866 года не более 80—100 человек мужчин, женщин и детей. Ввиду
бедственного их положения, а также и в тех соображениях, что появление их в Терской
области в таковом положении может способствовать к разъяснению в среде
тамошних горцев твердо укоренившегося в них убеждения о преимуществах
жизни в Турции, всем этим перебежчикам было дозволено возвратиться на
родину и даже оказано пособие на следование до Владикавказа. Кроме того,
по представлениям начальника Терской области, а в некоторых случаях и по
ходатайствам нашего комиссара в Турции, разрешено возвратиться на родину
некоторым из числа таких переселенцев, коих местное начальство считало
вполне благонадежными. Из дел кавказского горского управления видно,
что до конца 1866 года как главное кавказское начальство, так и генерал-
адъютант М.Т. Лорис-Меликов считали полезным возвращение в Чечню,
негласно, нескольких десятков семейств чеченских переселенцев. Только
в октябре 1866 г., когда во Владикавказе появилась, совершенно неожиданно,
партия в 162 человека, пробравшаяся через границей далее никем не
замеченная, вследствие ходатайства начальника Терской области, было сделано
сношение с гражданским ведомством и с кордонным начальством об усилении
надзора на кордонах и в тех частях Закавказского края, через кои
проходили возвращавшиеся из Турции тайно чеченские семейства. Таким образом,
до исхода 1867 года возвратилось из Турции и водворено на прежние места
жительства, считая и тех, коим разрешено было возвратиться, никак не более
300 человек чеченских эмигрантов, и до того времени кавказское начальство
не считало эту обратную эмиграцию особенно вредной для края.
С начала 1867 года дело приняло другой оборот. Не считая значительного
числа партий, не пропущенных через границу, прорвались тайно в наши
пределы и затем задержаны в разных местах, преимущественно в Александро-
польском и Тифлисском уездах и в городе Тифлисе, по Военно-Грузинской
дороге и в самом Владикавказе: в 1867 г. — 7 партий, в составе 162 душ; в
1868 г. — 22 партии, в составе 663 душ; в 1869 г. — 20 партий, в составе
369 душ; и в 1870 г. — 25 партий, в составе 1263 душ мужчин, женщин и детей,
в 1871 г. — 6 партий, в составе 341 души.
Все эти люди пребывали в крайней нищете, не имея решительно никакого
имущества, никаких перевозочных средств и никаких средств к пропитанию;
они были прикрыты, в большинстве случаев, только лохмотьями, дети являлись
нередко совершенно нагими; между ними бывало довольно много больных, а
следы крайнего изнурения от скудного продовольствия и долгих лишений
были заметны почти на всех; огнестрельного оружия при них обыкновенно
не было. Из опросов их познано, что они возвращались или из сопредельных
с Закавказским краем турецких пашалыков (до 1867 г.), или из окрестностей
Диарбекира, Эрзингиана и Сиваса (после 1866 г.); что места, назначенные
турецким правительством для их поселения, вовсе неудобны для какого бы то
ни было хозяйства, так как почва на этих местах каменисто-песчаная и мало
или вовсе не орошается водой; что климат в тех местах крайне знойный и
вредный для здоровья; что очень много из их единоплеменников погибло уже
от климатических болезней и от изнурения; что они не обзаводились ни
жилищами, ни каким бы то ни было хозяйством, а кочевали под открытым небом
и снискивали себе кое-какое пропитание или через продажу бывшего у них
имущества, или выпрашиванием подаяния у соседних кочевников; что
решились возвратиться в Россию, не видя другого исхода для спасения от гибели
себя и своих семейств и рассчитывая на милосердие русского правительства;
что разрешения на обратное следование в Россию не получали от турецких
властей, а следовали как в турецких, так и в русских пределах без всяких
письменных видов; что в пути находились от 3—5 месяцев (прибывшие после
1867 г.) и во время следования не имели никаких собственных средств для
продовольствия себя и семейств своих, а довольствовались только тем, что, из
сожаления к их бедственному положению, уделяли им жители тех местностей,
через которые они проходили; что турецкие власти не препятствовали их
обратному следованию; что через границу нашу они проходили обыкновенно
ночью, незамеченные кордонной стражей, что в Закавказском крае
проходили, в большинстве случаев, по проселочным тропинкам, скрываясь днем в
лесах и оврагах; при следовании по Закавказскому краю, они получали
иногда от сельских жителей подаяние хлебом, сыром и другими продуктами, но
большей частью или голодали, или довольствовались употреблением в пищу
лесных плодов и корешков растений; что единственная их просьба разрешить
им остаться в России; что они готовы принять какие угодно начальству
условия: согласны поселиться в Сибири, идти в солдаты (так обыкновенно
выражались представители партий), лишь бы не возвращаться в Турцию; что они
убедились горьким опытом в преимуществах жизни в России и постараются
убедить в этом других горцев, и т. д.
По получении уведомления о прибытии партии эмигрантов,
правительство наше или возвращало их обратно в Турцию, или же водворяло в
Терской области.
В большинстве случаев, прибывшим чеченцам, ввиду их крайней нищеты,
выдавалось пособие в размере от 5 до 10 копеек в день на каждого, за время
от задержания их до прибытия во Владикавказ, или обратно до границы;
производились на них иногда и другие расходы, так, в зимнее время
нанималось помещение для прибывших в Тифлис, родильницам покупалась
улучшенная пища, нагим детям приобретались рубахи и другое
прикрытие, больные и прибывшие зимой с отмороженными членами отправляемы
были во Владикавказ на нанятых арбах, выдавалось пособие на похороны
умерших в Тифлисе и т. д.
С конца 1866 года до последнего времени главное кавказское начальство и
особенно начальство Терской области придерживались того мнения, что всех
прибывающих в наши пределы чеченских переселенцев надлежит немедленно
удалять обратно в Турцию, и ни в коем случае не допускать водворения их
в Терской области, — но отступления от такой системы действий делались
постоянно, но не вследствие, однако, перемены взгляда на дело, а из
сожаления к крайне бедственному положению прибывавших переселенцев.
В 1868 году несколько небольших партий отправлено было из Тифлиса
в Чечню не по Военно-Грузинской дороге, а очень окружным путем — через
^^-^ 451 с^г<^
Закатальский округ и Дагестан, в тех предположениях, что появление в этих
частях края, — где в то время проявилось фанатическое стремление к
переселению в Турцию, — бедствующих переселенцев — рассеет такое стремление.
Мера эта, однако же, не произвела ожидаемого эффекта: фанатические зака-
тальцы и дагестанцы взглянули на проследовавших чеченцев, как на агентов
правительственных, а не как на людей, могущих своим примером ослабить в
них стремление к добровольной гибели.
В том же 1868 году явилось предположение о направлении
прибывающих партий в Кубанскую местность, для водворения на свободных казенных
землях Лабинского округа, и уже сделаны были надлежащие распоряжения
по приведению такой меры в исполнение. Несколько из прибывших в Тифлис
партий направлены были в Кубанскую область, но при следовании туда они
все были задержаны во Владикавказе и затем, по распоряжению начальника
Терской области, водворены в Чечне, на прежних местах жительства.
Ввиду принятой системы и постоянного прорыва новых партий, были
сделаны сношения с походным атаманом казачьих войск, состоящих при
Кавказской армии, и с губернаторами эриванским, тифлисским и елизаветопольским,
с первым — об усилении бдительности на кордонах, а с последними — о более
тщательном надзоре за появляющимися в крае из Турции беспаспортными
людьми и о направлении всех таких людей обратно в Турцию. В ответ на
такие сношения, походный атаман заявлял обыкновенно, что случаи тайного
прохода через границу турецко-подданных следует приписывать не столько
слабости надзора на кордонах, сколько тому, что наши пограничные
кочевники способствуют такому переходу, что такой переход едва ли возможно
предупредить во всех случаях, при малочисленности кордонной стражи и
при том удобстве, которое представляет для тайного перехода наша граница
с Турцией. Губернаторы же, со своей стороны, сообщали, что ими делаются
постоянные подтверждения о соблюдении всех установленных правил в
отношении появляющихся из-за границы в крае беспаспортных людей, но что
появление таких людей, даже в значительных партиях, уездная и сельская
полиции, при имеющихся у них средствах, не в состоянии предупредить, если
только не будет соблюдена должная бдительность на кордонах.
С сентября 1870 года начали поступать к кавказскому начальству от
наших консулов в азиатской Турции конфиденциальные заявления, что
ввиду натянутых в то время отношений нашего правительства к Порте,
турецкие администраторы в азиатской Турции заботятся о высылке,
и выслали уже на Кавказ нескольких эмиссаров из переселившихся
в Турцию в разное время кавказских горцев, — с тою целью, чтобы
—^=^с*
Даръяльское ущелье. С картины Л. Пермаици
(
подготовить в мусульманских частях Кавказа возмущение на случай
войны с Россией. Ввиду таких сведений, о коих в свое время
поставлены были в известность начальники главных отделов края, было
сделано распоряжение о воспрещении всем тем кавказским горцам, кои
когда-либо переселились в Турцию, с разрешения или без разрешения
кавказского начальства, — под каким бы то ни было предлогом
возвращаться на Кавказ, и о немедленном отправлении в Турцию тех из них,
кои появятся в Закавказском крае.
Хотя отношения наши к Порте впоследствии приняли иной оборот и хотя
затруднения, могущие возникнуть от появления на Кавказе турецких
эмиссаров, частью были устранены распоряжениями местных начальников, тем не
менее, распоряжение это оставлено в своей силе.
В 1871 году начали вновь появляться в Тифлисе чеченские партии,
пробравшиеся через нашу границу с Турциею и по Закавказскому
краю, не будучи замеченными при следовании ни кордонною стражею,
ни местными полицейскими властями. Первая партия, в 25 душ,
прибыла в Тифлис 4 мая, и через несколько дней после того отправлена во
Владикавказ; вторая партия, в 72 души, прибыла в Тифлис 15 мая и
отправлена во Владикавказ 22-го; в обоих случаях — из сожаления к
крайне бедственному их положению.
Прибывшие показали, что вслед за ними следует еще несколько партий, и
что все без исключения чеченские эмигранты стремятся возвратиться в
Россию. Показание их не замедлило отчасти оправдаться: 23 и 24 мая явились в
Тифлис две новые партии, одна в 127, другая в 99 человек.
VIII.
Положение и размещение чеченцев в Турции. — Рассказ Дарбиш Джорди-
ева и донесение консула нашего в Эрзеруме. — Смертность между чеченцами.
1871г.
Таким образом, переселение в Турцию значительной части жителей Ьоль-
шой и Малой Чечни было окончено в течение трех с половиной месяцев, и
Терская область избавилась от самой беспокойной части ее населения.
Что касается дальнейшей участи чеченцев в Турции, то положение
их там было крайне печальное. Вот что, между прочим, рассказывал
Дарбиш Джордиев, уроженец селения Назрань, служивший прежде в
назрановской милиции, человек бывалый и толковый, возвратившийся
на Кавказ в 1871 году.
^^г^)—I
«Первоначально все переселенцы были направлены верст на 200
южнее Диарбекира и Эрзингиана, где им отведены были для
поселения места каменистые, песчаные, безводные и потому негодные для
какого бы то ни было хозяйства. Вскоре после прибытия их туда, весь
скот, бараны и лошади погибли от недостатка корма. Сами же
переселенцы, в продолжение первых четырех лет, получали от турецкого
правительства муку, а иногда рис, но все это было в крайне
недостаточном для пропитания их семейств количестве. Наконец, в последние
4 года, они были лишены и этого пособия. Недостаток пищи и другого
рода лишения, при весьма знойном и вредном для здоровья климате,
развили между переселенцами болезненность, от которой большая
половина их погибла. Никто из чеченцев не заводился ни жилищем,
ни хозяйством. Все эти бедствия заставили их покинуть отведенные
им места и потянуться на север. В настоящее время нет уже ни одного
чеченского семейства южнее Диарбекира.
Из чеченцев, по распоряжению турецкого правительства, был
сформирован в Диарбекире конный полк из 1000 человек. Полковым командиром
был назначен Шамхал-бек Цугов, человек лет 40, племянник Алико Цугова,
бывшего карабулакского старшины. Каждый всадник полка получал в месяц
7 рублей и, кроме того, провиант для себя и продовольствие для лошадей;
урядники же и офицеры от 10 до 30 рублей в месяц. При подавлении
вспыхнувшего в то время в Аравии возмущения участвовал и Диарбекирский
чеченский полк.
Кроме того, некоторые чеченцы состоят на службе в пехотных войсках,
расположенных в Карее; остальные затем проживают временно в
окрестностях Муша, Эрзерума и Карса, где жители им уступают брошенные конюшни
и другие постройки и оказывают пособие продуктами; многие добывают себе
пропитание заработками. Вообще же чеченцы, за исключением разве
состоящих на службе или обеспеченных каким-либо другим образом, собираются
оставить Турцию и выжидают только удобного случая для возвращения на
Кавказ».
Это показание Джордиева, во многом справедливое, грешит только в
показаниях о размещении чеченцев в азиатской Турции. Сообщаемые им
сведения, что к югу от Диарбекира нет ни одного семейства горцев — неверно.
Из донесения нашего консула в Эрзеруме оказывается, что переселенцы
находятся в следующих местностях:
в Рас-аль-айне — 1200 сем.
в горных яйлах Сивасского вилайета:
в Сивасском санджаке — 47
в казе Бертак-Джака — 43
в казе Абхалиэ — 51
в казе Гавитиэ — 52
в санджаках Амасиэ — 25
в Халепском вилайете:
в казе Джардакли — 90
в казе Ибн-эль-Гази — 50
в казе Сырбык-Джариэ — 40
в санджаках Адана — 41
в Эрзерумском вилайете:
в санджаке Муш — 14
в санджаке Ханыз — 24
в санджаке Каре — 47
в санджаке Кыгы — 30
в Диарбекирском виайлете:
в санджаке Диарбекир — 55
в санджаке Сыырт15
Итого - 1824 сем. Или 10000 душ.
Таким образом, из переселившихся в 1865 году в Турцию с лишком
22 тысяч душ, в 1871 году осталось лишь 10 тысяч; многие умерли от
зловредного климата северной и средней Месопотамии.
IX.
Дагестан. — Война наша с лезгинами. — Выселение горцев в Турцию и
противопоставляемые ему затруднения. — Политика князя Барятинского.
1859-1873 гг.
За Андийским хребтом, составляющим южную границу Чечни, лежит
Дагестан, примыкающий восточною стороною к Каспийскому морю, а на
юге и западе замыкающийся Главным Кавказским хребтом. Площадь
его, имеющая вид прямолинейного треугольника, занимает пространство
в 519 кв. миль или 23113 кв. верст. Это самая дикая, суровая и
неприступная часть Кавказа. Среди почти полумиллионного ее населения,
известного под именем лезгин, с давних времен образовалось множество
обществ (Анди, Салатау, Гумбет и др.), союзов (Даргинский, Анкратль-
ский, Ункратльский) и даже владений (Авария, ханства Казикумухское,
^>р^— 457 (*=г^
Бегство лезгинского наиба из разоренного аула.
С картины Т. Горшельта
Кюринское, Мехтулинское, Кубинское и Дербентское, шахмальство Тар-
ковское, уцмийство Кайтагское и маасумство Табасаранское),
перенесшие свои названия на самих горцев, которых начали называть аварцами,
даргинцами, казикумухами (или лаками), кюринцами и т. д.
Лезгины, сохранив в общественном устройстве первобытные формы,
отличались воинственностью и любили независимость, а если в былое
время подпадали под иноплеменное владычество, то только благодаря
раздробленности на множество мелких племен, весьма редко
сливавшихся в одну сплоченную общими интересами массу. В исторической
нашей летописи за прошедшее столетие (XVIII век — Ред.) в
особенности замечательны два похода русских в Дагестан: Петра I в 1722 году
и графа Валериана Зубова в 1796 году. С водворением же нашим в 1 ру-
зии, при Георгии XII, война с лезгинами почти не прекращалась, и только
А.П. Ермолову, наводившему ужас своими экспедициями, удалось
смирить горцев и удержать их в повиновении. При ближайших же его
преемниках, когда среди лезгин начал распространяться мюридизм,
принявший скоро политический характер, Дагестан снова восстал, имея на этот
раз во главе своего движения людей, столько же замечательных умом,
сколько проникнутых фанатизмом и безграничным честолюбием. Такими
поборниками за свободу явились Кази-мулла (убит в 1832 году), отчасти
Гамзат (убит в 1834 году) и, в особенности, Шамиль (умер в Медине в
1871 году), успевший в 1843 году вырвать из рук наших почти весь
Дагестан и уничтожить, таким образом, плоды наших лучших экспедиций за
время с 1832 по 1842 год. Экспедиция, предпринятая князем
Воронцовым в 1845 году в Дарго (сухарная экспедиция), также кончилась для нас
полной неудачей; влияние же Шамиля, уже упроченное, видимо начало
усиливаться и с переменным счастьем удержалось им до пленения его
князем Барятинским на Гунибе. Здесь, в центре Дагестана, завершилась
25 августа 1859 года почти шестидесятилетняя борьба наша с племенами
Восточного Кавказа, и в жизни их наступила новая пора.
С утверждением нашего владычества в Дагестане, в прежних вольных
обществах, а особенно, в приморской его части, также не раз проявлялось
среди туземного населения стремление к уходу в Турцию, хотя далеко не
в тех размерах, как мы это видели у черкесов и чеченцев.
Обстоятельство это объясняется тем, что правительство разрешало увольнять
ежегодно только определенное число семейств, которые получали паспорта
под видом отправления на богомолье в Мекку, с уплатой за себя
повинностей вперед за десять лет, причем им объявлялось, что после ухода
их за границу, им возбраняется возвращение на родину. Такая мера
давала возможность самым крайним фанатикам выселяться в Турцию
беспрепятственно, и тем освобождала остальное население области от
возбуждения с их стороны к выселению массами. В предшествовавшее
до 1872 года время разрешалось увольнять таким способом из Дагестана
до 150-ти семейств ежегодно; в 1872 году было разрешено уволить 250,
а в 1873 году 300 семейств; выселилось, однако, в 1872 году только 120,
а в 1873 году 179 семейств.
Но, скажем мы в заключение нашей статьи, если выселение дагестанских
горцев не приняло громадных размеров, то единственным объяснением
этого факта должно признать политику князя Барятинского, никогда не
сочувствовавшего этому выселению и потому, придавая только наружный
вид полной готовности ему содействовать, на самом деле ставившего ему
непреодолимые преграды, к числу которых относится требование уплаты
податей вперед за десять лет. Невозможность исполнить такое
требование и объясняется приведенными выше цифрами изъявивших желание
выселиться и действительно выселившихся.
^>^^ 459 с^=г^^
1816-1827 гг.
Если мы задаемся мыслью изучить какой-либо вопрос, взятый из нашей
общественной жизни или выхваченный из области науки, то изучение это
явится законченным тогда только, когда занимающий нас вопрос подвергнется
рассмотрению во всех его оттенках. Малейшая недомолвка останется навсегда
пробелом в ущерб к целому. Вот почему и при составлении характеристики той
или другой личности, имевшей неотразимое влияние не только на обыденную
жизнь общества, среди которого она действовала, но и на самый склад
установившихся в том обществе понятий, таковая будет вполне исчерпана только при
изучении всех сторон данной личности, не исключая нравственной.
Я сделал эту оговорку не без цели. Судя по заголовку настоящей статьи,
читатель, весьма естественно, мог бы заподозрить меня в желании
посягнуть на добрую память человека, которого имя составляет гордость России.
Нет, я, напротив, хочу доказать, что Алексей Петрович Ермолов и в
отношении своих нравственных принципов стоял на подобающей ему высоте,
составляя и в этом случае редкое и отрадное исключение.
О нем сохранился на Кавказе следующий рассказ:
Живя в Тифлисе, Алексей Петрович имел привычку по утрам, около
7 часов, отправляться на прогулку, в старом мундире, полосатых шарова-
^-^ 460 с^г<^
рах, с дубиной и неразлучным с ним бульдогом. Однажды, при выходе из
дома, он заметил, что его конвойные казаки выпроваживают двух грузинок
в чадрах. Остановив казаков, Ермолов подошел к грузинкам и спросил, что
им нужно? Одна из просительниц оказалась старухой, другая же, откинув
чадру, — молоденькой, редкой красоты девушкой. «Кровь, — рассказывал
Алексей Петрович, — во мне разыгралась, и нужно было много силы воли,
чтобы совладать с собою. Приняв из рук старухи прошение, я объявил ей:
«Прошение беру и сделаю по нем все, что могу; но приказываю в другой раз
мне не попадаться на глаза, иначе вышлю из города». Грузинки, само собой
разумеется, меня не поняли, но я тут же приказал случившемуся при этом
переводчику Алиханову передать им смысл моих слов; прошение же
передал секретарю Устимовичу, сказав ему: «Вот прошение; я не знаю от кого
оно; прошу тебя дать по нему полнейшее удовлетворение и затем объявить
просительнице, чтобы она избегала со мною всякой встречи».
Сначала Алексей Петрович хотел было узнать фамилию просительницы,
но потом раздумал, боясь быть увлеченным.
Как из приведенного рассказа, так и из того, что Алексей Петрович не
только никогда не был женат, но даже чуждался дамского общества,
предпочитая мужскую компанию, следовало бы заключить, что он вообще не чувствовал
симпатии к женщине. Между тем, на деле оказывалось совсем не то. Лучшим
подтверждением тому собственные слова Ермолова. Так он, между прочим,
говорит о времени пребывания своего в Вильне, где он командовал ротой:
«Мирное время продлило мое пребывание здесь до конца 1804 года.
Праздность дала место некоторым наклонностям, и вашу, прелестные
женщины, испытал я очаровательную силу; вам обязан многими в жизни
приятными минутами».
В другом месте своих воспоминаний он пишет:
«Вместе с Волынскою губерниею оставил я жизнь самую приятную.
Скажу в коротких словах, что страстно любил ^., девушку прелестную,
которая имела ко мне равную привязанность. В первый раз в жизни
приходила мне мысль о женитьбе, но недостаток состояния обеих сторон был
главным препятствием, и я не в тех уже был летах, когда столько удобно
верить, что пищу можно заменять нежностью. Впрочем, господствующею
страстью была служба, и я не мог не знать, что только ею одною могу я
достигнуть средств несколько приятного существования. Итак, надобно
было превозмочь любовь. Не без труда, но я успел».
Таков был Алексей Петрович. Поклонник женской красоты, он остался,
однако же, на всю жизнь холостым. Какие были дальнейшие его отноше-
ния к прекрасному полу — мне
неизвестно. Знаю только, что
во время его пребывания на
Кавказе A816—1827 гг.) он
имел несколько кебинных жен.
У мусульман жены
разделяются на кебинных, то есть
таких, которым по шариату,
при бракосочетании,
назначается от мужа известная
денежная сумма, очень часто
с разными вещами и
недвижимым имуществом, и временных
(мут'э), пользующихся тою
только суммою, какая
назначается при заключении условия о
сожительстве. Кебинная жена
имеет то преимущество пред
временною, что после смерти
мужа, если он умер бездетным,
получает из его наследства 4-ю
часть; если же остались дети, то 8-ю. Дети же от кебинных и временных жен
считаются одинаково законными.
3 ноября 1819 года А.П. Ермолов, после разбития Ахмед-хана Аварского
у Балтугая, прибыл в Тарку, где заключил кебин с тамошней
жительницей Сюйду, дочерью Абдуллы, которую оставил беременной, поручив ее,
перед выездом в Тифлис, попечениям Пирджан-хакумы, жены шахмала
Тарковского. Сюйду родила сына Бахтияра (Виктора) и года два спустя
приехала в Тифлис, вместе со служанкой Пирхан и таркинским жителем
Султан-Алием. По прошествии года Сюйду, с почестью и подарками
возвратилась в Тарку, так как, по случаю отправления сына в Россию, не
пожелала остаться в Тифлисе. Этим окончились сношения Алексея Петровича с
Сюйду. Впоследствии она вышла за Султан-Алия, от которого имела сына
Черу и дочерей Дженсу и Аты. Последние еще недавно были живы; Черу
же скончался, оставив после себя дочь Сеид-ханум.
Другую кебинную жену Ермолов взял во время экспедиции в Акушу, в
селении Кака-шуре. Прибыв туда в сопровождении шамхала, он изъявил
желание жениться на туземке. Ему указали на дочь кака-шуринского узденя
Алексей Петрович Ермолов
Ака, по имени Тотай — девушке редкой красоты и уже помолвленной за одно-
сельца своего Искендера. Тотай была представлена Ермолову и произвела
на него глубокое впечатление. Он тогда же изъявил готовность взять Тотай
в Тифлис, при возвращении из похода. Но едва только Алексей Петрович
выступил в Акушу, как Тотай была выдана замуж за Искендера, с
заключением кебина, в видах воспрепятствования Ермолову увезти ее в Грузию.
Расчеты эти, однако же, оказались тщетными. Возвращаясь из Акуши,
Ермолов 1 января 1820 года достиг Параула, откуда отправил сына шамхала
Альбору в Кака-шуру во что бы то ни стало взять и привезти Тотай.
Поручение было исполнено с полным успехом. В момент похищения Тотай, отец
ее Ака находился на кафыр-кумыкских мельницах, где молол пшеницу.
Вернувшись домой и узнав об участи Тотай, он, не слезая с лошади, отправился
вслед за нашим отрядом, который настиг в Шахмал-Янги-юрте. Там какая-то
женщина указала ему дом, в котором находилась его дочь. Ака немедленно
отправился к указанному
месту, но переводчик
Алексея Петровича, известный
Мирза-Джан Мадатов, не
допустил его к Тотай,
объявив, что дочь ни в коем
случае не может быть ему
возвращена, причем
вручил ему перстень, серьги и
шубу Тотай и посоветовал
ему отправиться восвояси.
Таким образом,
Ермолов остался
обладателем Тотай. Впоследствии
шамхал, по просьбе
Алексея Петровича, выдал ей
свидетельство за
печатями почетных лиц о
знатном ее происхождении.
Тотай жила с Алексеем
Петровичем в Тифлисе
около семи лет и имела от
него сыновей: Аллах-Яра
(Севера), Омара (Клав-
Кавказская женщина. С рисунка А. Попова
^^=Ъ— 463 —с^?^*^
дия) и третьего неизвестного по имени и умершего в самом нежном возрасте,
и дочь Сатиат, или, как ее по обыкновению называли, София-ханум.
Живущую в Тифлисе в полном удовольствии Тотай часто навещали отец
ее Ака и брат Джан-Киши.
По отозвании Ермолова, Тотай, отказавшись от принятия православия
и поездки в Россию, возвратилась с дочерью на родину, где вышла замуж
за жителя аула Гили Гебека, от которого имела сына Гокказа и дочь Ниса-
ханум, вышедшую тоже за жителя Гили Сурхай-дауд-оглы.
Говорят, что Ермолов, при заключении кебина с Тотай, дал ей слово, что
прижитых с ней сыновей он оставит себе, а дочерей оставит ей, что и исполнил.
Тотай скончалась в июне 1875 года, а София-ханум вышла за жителя аула Гили
Паша-Махай-оглы. Первая пользовалась от Алексея Петровича ежегодным
содержанием в 300 рублей, а последняя, то есть София-ханум — в 500.
Что касается первого мужа Тотай — Искендера, то он, вследствие сильного
огорчения от потери любимой жены, заболел и года два спустя скончался.
Сатиат, подобно матери, пользовалась от отца ежегодным содержанием
по 500 рублей, а за
последний получила 1300 рублей.
Она скончалась осенью 1870
года, оставив после себя трех
сыновей и четырех дочерей
(см. ниже).
Когда бывший наместник
кавказский, великий князь
Михаил Николаевич, в 1865
году, на пути в Дербент,
остановился около селения
Гили, начальник
Дагестанской области, князь л.и.
Меликов, представил ему
Сатиат. Удостоив ее
ласкового приема, его
высочество спросил: не имеет ли
она к нему какой просьбы?
Сатиат отвечала, что она
просит освободить ее, как
дочь русского генерала, от
всяких повинностей.
^г
Кавказская женщина. С рисунка Г. Гагарина
Просьба эта удостоилась
полного удовлетворения.
Об участи детей Сатиат
мы можем сообщить кое-
что только об Ухшиат. Она
была помолвлена за
двоюродного брата (по отцу)
Джамал-Бамат-Кази-
Хаджи-оглы, с которым
впоследствии отказалась
вступить в брак, так как
страстно полюбила гилинца
Казах-бея-Муртуэ-оглы.
Видя такое нерасположение
к себе любимой девушки,
Джамал решился
похитить Ухшиат силой; но она
осталась непреклонной
и, отказавшись от кебина,
настоятельно требовала
разрешения родных выйти
за Казах-бея. Когда же
никакие увещевания родственников и даже вмешательство в это дело
начальства, в виде предупреждения вражды между двумя соперниками,
оказались тщетными, Ухшиат было предоставлено действовать по
личному усмотрению. Не изменяя раз данному слову, она повторила его
Кахаз-бею, но за несколько дней до свадьбы, а именно 2 июня 1871 года,
он был найден убитым в собственном доме.
Наконец, третьей кебинной женой Ермолова была бугленская
жительница Султанум-бамат-кызы, с которой он заключил кебин во время
пребывания с отрядом в Больших Казанищах. Алексей Петрович имел от
нее сына Исфендиара, который, при следовании в Тифлис, умер в станице
Червленной. Султанум, лишившись сына, не пожелала ехать далее и
возвратилась на родину. Там она вышла за Шейх-Акая, с которым прижила
сына Яхью, не имевшего потомства; Шейх-Акай умер, а через несколько
дней после него скончалась и Султанум.
Для большей наглядности помещаю здесь в трех таблицах генеалогии
кебинных жен Алексея Петровича:
Кавказские женщины. С рисунка Г. Гагарина
^^Р^— 465 —.иЬг^С^
I.
Сюйду
От Ермолова От Султан-Алия
I I
Бахтияр (Виктор) Черу. Дженсу. Аты.
Сеид-ханум
II.
Тотай (умерла в 1875 г.)
От Ермолова От Гебека
I I
Аллах-Яр (Север) Гокказ.
Ниса-ханум,
замужем за Сурхай-Дауд-оглы.
Омар (Клавдий)
Сатиат (умерла в 1870 г.), была замужем за Паша-Махай-оглы.
I
Зейн-эддин. Сеиф-эддин. Зияд-эддин
Цхшиат. Ханум. Фатимэ. Рукиат.
III.
Султанум-Бамат-кызы
От Ермолова От Шейх-Акая
I I
Исфендиар Яхья
Впоследствии император Александр II повелел признавать сыновей
Алексея Петровича, получивших хорошее образование, потомственными
дворянами и законными его детьми.
После оставления Кавказа Ермолов поселился в Москве, где жил на
Пречистинке, в собственном доме, купленном им у княгини Хованской,
имея при себе крепостную девушку из отцовского имения, которая
оставалась при нем до самой его кончины.
Этими данными, сообщенными мне частью покойным тайным советником
князем Джорджадзе, исчерпывается весь запас моих сведений о семейных делах
Ермолова. Не отличаясь особенным обилием, они, тем не менее, совершенно
достаточны, чтобы с уверенностью сказать, что в строгом смысле слова Алексей
Петрович не переступал за пределы законов нравственности, хотя законы эти и
не согласовались в данном случае с учением христианской церкви.
В начале 1835 года в Петербурге распространились слухи о
тяжелой болезни Александра Александровича Бестужева (Марлинского),
рядового Грузинского линейного № 1 баталиона, находившегося в то
время в Черномории. Слухи эти были настолько настойчивы, что
побудили графа Бенкендорфа обратиться с просьбой к кавказскому
корпусному командиру, барону Григорию Владимировичу Розену, об
уведомлении: «известно ли ему, что Бестужев страдает биением сердца и что
ему несколько уже раз пускали кровь». Барон Розен, находившийся
тогда в Петербурге, в тот же день отвечал, что до него действительно
доходили сведения, что Бестужев страдает означенной болезнью, но
что о кровопускании ему ничего неизвестно. Между тем, слухи,
занимавшие столичное население, не замедлили оправдаться. Письмом от
13 мая 1835 года Бестужев, из Екатеринодара, писал командующему по
Кавказской линии и в Черномории, генерал-лейтенанту Алексею
Александровичу Вельяминову:
«Отчаянное состояние моего здоровья заставляет меня просить, у вашего
превосходительства, последней милости.
С января сего года, явились во мне судорожные биения сердца, которые
сам я и доктора приписывали излишеству крови. В Екатеринодаре припадки
сии возобновились жестче и чаще. Все антифлогистические средства, даже
и самое кровопускание, не только не усмирили, но и увеличили болезнь.
Строжайшее наблюдение убедило, наконец, что виною тому раздражение
не кровеносной, но нервной системы, от солитера. Лекарства заставили
его частью показаться; но раздраженные нервы не успокоены до сих пор
и, теряя с каждым днем силы, измученный трехнедельной бессоницею и
удушием сердца, я приведен на край могилы.
Доктора единогласно советуют мне внутреннее употребление
нарзана: это зависит от вашего превосходительства или предстательства
вашего пред корпусным командиром. Не сомневаюсь, что
сострадательное позволение на это путешествие могло бы задержано быть только
мыслью, что оно может повредить мне в будущем, но что значит для
умирающего надежда этого света? На водах, по крайней мере, дыша
горным воздухом и пользуясь советами искусных врачей, я мог бы,
если не скорее ожить, то легче умереть; а здесь, в удушливой болотной
атмосфере, погибель моя неизбежна.
%?п>.%&н>. Чоестион^&@/
Ожидая рокового разрешения, с глубочайшим уважением и
безграничною преданностию, имею честь быть и пр. Александр Бестужев».
Ответом на эти строки было разрешение Бестужеву ехать в Пятигорск,
куда он немедленно и отправился. Но жестокая судьба, везде и всюду
преследовавшая пылкого Марлинского, не допустила его воспользоваться и
здесь тем покоем, которого он так жаждал и которого требовало его
надорванное здоровье. Еще за месяц до написания упомянутого письма граф
Бенкендорф отнесся к барону Розену, что «Государь Император получил,
частным образом, сведения о неблагонамеренном расположении Бестужева,
которому, хотя не дает полной веры, но не менее того Высочайше
повелел, дабы внезапным образом осмотреть все вещи и бумаги Бестужева и о
последующем донести Его Величеству».
Исполнение таковой высочайшей воли было возложено на кавказского
военного полицмейстера, подполковника корпуса жандармов Казасси,
которому барон Розен, еще от 16 июня 1835 г., писал:
«Так как вы из Черномории проедете в Закубанский отряд, то
предлагаю, во время своего там нахождения, обратить особенное внимание на
состоящих там государственных преступников и, в особенности,
отклонить благовидным образом от сношения с ними молодых офицеров, в
отряде находящихся.
Сострадание, столь свойственное молодым и неопытным людям, а еще
более любопытство, могут их сблизить и особенно тогда, как некоторые из
тех преступников имеют хорошие способности и одарены талантами.
При проезде вашем через Пятигорск, не оставьте также обратить
внимание на образ жизни и поведение тех из государственных преступников,
которые находятся там на службе или для излечения от болезни, а равно и
на всех тех, которые на каком-либо особенном замечании».
Подполковник Казасси, приступив тогда же к делу, которое повел со
всею строгостью, донес барону Розену, от 28 июля, что он, «совместно с
л.-гв. Жандармского полу-эскадрона капитаном Несмеяновым, в
присутствии Пятигорского коменданта, полковника Жилинского, 24-го числа того
же месяца, в 5 часов утра, учинил внезапный смотр на квартире Бестужева
всем бумагам и вещам его и, по тщательному рассмотрению, отделил от них
два письма Ксенофонта Полевого, при одном из коих отправлена была к
Бестужеву серая шляпа, по словам последнего, выписанная им для доктора
Мейера, в коей вложены были книги: Миргород, записки Данилевского и
повести Павлова. Прочие же бумаги, состоявшие из разных сочинений и
переводов его, писем от родного его брата и прочих лиц, не заключающие в
'—С^^ч-
Вид Пятигорска. С картины М.Ю. Лермонтова
^-^р—
Кислые воды. Вид с юга. С рисунка А. А. Тона
себе ничего подозрительного или преступного, он перенумеровал,
прошнуровал, приложил печать свою, означил число перенумерованных листов и
скрепил подписом, а потом возвратил Бестужеву, взяв с него подписку, как
в сохранении бумаг и писем в целости, так и в том, что он никому не будет
разглашать о сделанном у него на квартире осмотре».
К этому Казасси присовокупил, что вместе с Бестужевым, на одной
квартире, состоящей из одной небольшой комнаты, квартирует медик,
находящийся при генерале Вельяминове, титулярный советник Мейер,
откомандированный в Пятигорск и пользующий больного Бестужева; и
что комендант Жилинский, ни под каким предлогом, не мог удалить его из
Пятигорска, на время осмотра бумаг и вещей Бестужева, не дав явное
подозрение, а, следовательно, и повод к разглашению им действий его, Казасси,
а потому он предложил коменданту и капитану Несмеянову, удалив
прислугу Бестужева и доктора Мейера из квартиры, приступить при Мейере
же к исполнению приказания барона Розена, взяв потом и с него подписку
о сохранении в тайне всего того, что происходило в квартире Бестужева.
По получении всех этих известий, барон Розен, в собственноручном
письме, сообщил их графу Бенкендорфу, причем упомянул, что «болезнь
Бестужева не подвержена сомнению, но что он страдает не аневризмом, а
солитером и скорбутными ранами, и что, при всем строгом надзоре за этим
^^> 470 —с<^г^
государственным преступником, он не
получил никакого сведения, которое
подало бы ему повод полагать
настоящее расположение его
неблагонамеренным, но что пылкость характера,
а особенно чрезмерное самолюбие,
свойственное каждому литератору,
заставляет его слишком горячо
чувствовать свое положение».
Выше упомянуто о двух письмах
Ксенофонта Полевого. К сожалению,
из них сохранилось только одно, от
30 марта 1835 года, которого
содержание приводим здесь дословно:
«Два месяца не имел я о вас
никакой вести, любезный друг, Александр
Александрович, Бог судья ЭТИМ заку- А•А• Остужев (Марлинский)
банцам. Они-то заставили вас так долго
странствовать. Благодарю вас за дружескую заботливость о моих интересах.
Я и так виноват пред вами, что по недостатку в деньгах не выслал их вам.
Цензура наша вдруг разрешилась бременем: выдала нам все, что
задерживала около года. Посылаю вам серую шляпу, по вашей мерке. В шляпе
найдете вы Миргород, записки Данилевского и повести Павлова. Пугачева
Пушкина верно уже вы читали. Замечу, что Миргород показывает
необыкновенное дарование или, по крайней мере, неподдельное. Записки
Данилевского любопытны, но записаны дурно и бессовестно. Знали ли вы до сих
пор, что мы выиграли Люценское, Дрезденское и Бауценское сражения?
Впрочем, фактов у автора тьма, но как пользовался он ими? Наполеон у
него Шварценберг, а Шварценберг Наполеон. Повести Павлова многим
нравятся. По мне это гладенькие пустяки. Браммбеус (Сеньковский)
владеет у нас, как польский управитель у русского барина. Гречь погрузился в
расчеты. Знаете ли, что он поссорился с Смирдиным, за бывшие между ними
неприятности, и открыл книжный магазин, под именем «Ротгана».
Живя на минеральных водах, Казасси, строго придерживаясь
предписания барона Розена, зорко следил не только за Бестужевым, но и за другими
ссыльными. «В проезд мой через Пятигорск, — пишет он в рапорте от 21
сентября, — я застал там, отпущенного генерал-лейтенантом Вельяминовым,
Бестужева, одержимого болезнью, от которой пользовался у доктора Мейера,
Сангушку и Голицына, из которых первый, пользуясь водами от полученной
в экспедиции раны, видался с поляками-посетителями, а второй, в бытность
мою в Пятигорске, почти безотлучно находился у матери своей. Они, по
вечерам, посещали Бестужева и друг друга, но вели себя весьма скромно.
Подпоручик Чернышев, в Кисловодске, жил с женою и тещею,
прохаживался с ними во время прогулки посетителей, вел себя во всех отношениях
скромно, удаляясь с осторожностью, как заметил я, от всякого сношения с
посетителями, а равно и с вышеупомянутыми.
В действующем за Кубанью отряде, в Абинском укреплении,
находились: поручики Палицын и Малютин, прапорщик Толстой и фейерверкер
Кривцов; первые три, после болезни, в слабом состоянии, а последний
возвратился по болезни в Екатеринодар, где ныне пользуется на квартире.
Во время кратковременного пребывания моего в отряде, я не заметил,
чтобы они имели какие-либо сношения и связи с молодыми офицерами; но,
на всякий случай, узнав, что в экспедиции прошлого года, Бестужев, по
склонности к обществу и по дарованиям своим, не был удаляем от круга
офицеров, а Кривцов, по связи родства со старшим адъютантом гвардии,
подпоручиком Бибиковым, тоже был принимаем, я счел нужным, отпра-
вясь обратно из отряда, для выполнения прочих поручений,
предупредить, в случае возвращения Бестужева и Кривцова в отряд, приличным
образом, частных начальников, у которых часто собираются гвардейские
офицеры всего отряда, чтобы они благовидными мерами старались не
допускать молодых офицеров, состоящих под их начальством, сближаться
и иметь какие-либо сношения с преступниками, одаренными большею
частью способностями и талантами».
Таким образом, осмотром, сделанным на квартире Бестужева, дело
последнего не кончилось. Почти два месяца спустя, Казасси прибыл в
Екатеринодар, где совместно с сотником Литейским, назначенным к нему со
стороны исправляющего должность наказного атамана войска
Черноморского, генерал-майора Завадовского, осмотрел оставленные в том городе
вещи Бестужева. Но не найдя в сундуке, кроме платья, никаких бумаг и
писем, отправился с той же целью в Закубанский отряд, в Абинское
укрепление. Но и здесь поиски были так же безуспешны, как в Ставрополе,
где Казасси произвел осмотр вещей Бестужева в присутствии тамошнего
коменданта, подполковника Масловского.
Когда результат столь тщательных разысканий сделался известным в
Петербурге, граф Бенкендорф распорядился прекратить, за невинностью
Бестужева, дальнейшее исследование и разрешил возвратить ему все
отобранные у него бумаги, а
с ними серую шляпу и два
письма Полевого и жены
государственного преступника
Трубецкого. Но как ни
благополучно кончилось для
Бестужева возникшее против него
дело, он не мог, однако же,
свободно располагать своими
действиями, так как, согласно
высочайшей воле, за ним было
приказано строго смотреть.
Приведенные нами
сведения ясно свидетельствут
о положении Бестужева на
Кавказе в 1835 году.
Неотвязчивое наблюдение за
каждым его шагом и словом, и
постоянное подозрение в его
неблагонамеренности, само
Генерал Е. Л. Головин
собой разумеется, не могли не подействовать на него разрушительно и
подготовить появившееся в нем, впоследствии, полнейшее равнодушие
к жизни. Геройская смерть его на мысе Адлер, во время экспедиции
1837 года 7 июля, красноречиво говорит в пользу этого предположения.
&& стфто' /№& гаш^
I
Турция по Андрианопольскому трактату, хотя и отказалась от
территориальных прав своих на северо-восточный берег Черного моря, но втайне
она не переставала поддерживать против нас религиозный фанатизм
черкесских племен и в изобилии снабжать их порохом, железом, свинцом и
другими припасами. Эти именно недружелюбные отношения к нам сосед-
ственной державы вызвали мысль о возведении вдоль восточного берега
Черного моря целого ряда укреплений, с целью не только прекращения
План Михайловского укрепления
свободного
сообщения с горцами, но и
уничтожения
торговли черкесскими
невольницами, так
выгодно
сбывавшимися на главных
рынках мусульманского
Востока. При
назначении на Кавказ
корпусным
командиром генерала
Головина A837-1842),
Черноморская
береговая линия, можно
сказать, только что
возникла.
Укрепление Новотроицкое
было крайней его
точкой на
северной оконечности, а
укрепление Святого
Духа на южной; все
же пространство между этими пунктами оставалось открытым для
Турции. В конце 1830-х годов были построены укрепления: Навагинское,
Тенгинское, Головинское, Лазаревское, Вельяминовское, Михайловское
и другие. Заменяя у нас так называемые сатр ге1гапсЬе (укрепленный
лагерь — Ред.) французов в Алжире, укрепления эти были не что иное,
как небольшие редуты, окруженные рвом и насыпным валом, за
которым находились казармы, офицерские домики и церковь. Защита
каждого из них была вверена двум, редко трем или четырем ротам, которые,
при крайне неблагоприятных климатических условиях, почти никогда не
находились в полном боевом составе. Сообщение между укреплениями
происходило морем, на небольших гребных судах; о сухопутном же
сообщении берегом нельзя было и помыслить, ввиду неустройства дороги и
большой опасности от горцев. При таких условиях становится понятной
жизнь наших гарнизонов. Брошенные на глухой и пустынный берег моря,
на котором располагали лишь ничтожным клочком земли в крайне тесных
пределах возведенного на нем укрепления, они были обречены на самую
тяжелую, полную тревог службу, без всякой надежды, в случае нужды,
на какую-либо помощь извне. Если к этому прибавить те еще
моральные испытания, которым они подвергались вследствие постоянного
опасения за жизнь от нередких в тех местах эпидемических болезней или
фанатизма горцев, а также дурную пищу и другие лишения, то нельзя не
согласиться, что более безотрадного положения не могло бы придумать и
самое пылкое воображение. С открытием навигации и с приходом нашей
эскадры для снабжения укреплений свежими съестными припасами,
гарнизоны несколько оживали, но эти мгновенные вспышки с уходом судов
в Севастополь и с наступлением зимних месяцев, еще сильней давали им
чувствовать всю безвыходность их положения в этих диких захолустьях
морского побережья.
В боевых летописях Черноморской береговой линии в особенности
памятен 1840-й год. Сильная смертность, от свирепствовавших там с
осени 1839 года дизентерии и злокачественных лихорадок, до того
ослабила наши гарнизоны, что они сделались вполне несостоятельными к
обороне; о значительном же подкреплении извне нечего было и думать.
В горах еще того было хуже. Продолжавшиеся там несколько лет кряду
неурожаи подготовили между черкесскими племенами небывалый до того
голод, произведший между ними всеобщее восстание. В этих
стесненных обстоятельствах почетнейшие и более влиятельные лица из шапсугов,
убыхов и джигетов на общей сходке постановили воспользоваться
продовольственными запасами в наших приморских укреплениях, которыми и
решились овладеть открытой силой. Осуществление этого предприятия
не могло представить им особых затруднений, так как они зорко следили
за всем происходившим в укреплениях и всегда получали самые верные
сведения о положении наших гарнизонов от поляков-перебежчиков.
Прежде всего, они обратились к форту Лазарева при реке Псезуапе,
которым овладели без труда, изрубив 7 февраля воинского начальника капитана
Марченко и уничтожив почти весь его гарнизон. Ободренные успехом, горцы
собрались снова и в больших силах, и взяли B9 февраля) форт Вельяминовский,
на реке Туапсе, а 21 марта направились к укреплению Михайловскому,
расположенному между укреплениями Новотроицким и Тенгинским, на реке Вулане.
Но на этот раз они были менее счастливы. Подробности происшедшего здесь
дела, завершившего управление Черноморской береговой линией
генерал-лейтенанта Раевского49, передавались в разное время и с разными вариантами; самое
же верное изложение принадлежит современнику события, генерал-майору фон
Бринку, которого рассказ,
сообщенный нам старым кавказским
генералом М.Ф. Федоровым,
мы приводим дословно.
II.
«Гарнизон
Михайловского укрепления состоял из
роты Черноморского
линейного № 5-й баталиона, под
командой штабс-капитана
Лико (он же был и
воинским начальником) и роты
Тенгинского полка, которой
заведовал подпоручик Кра-
умзгольд; в роте состояли:
прапорщик Гаевский, подпра-
Граф А. Чернышев ПОрЩИК КоРеЦкий> фельдфе-
бель Комлев. Нижних чинов в
роте, хотя числилось по списку 250 человек, но, за убылью от болезней и по
другим случаям, под ружьем в то время не было и половины; всего же
гарнизона, в обеих ротах, с артиллеристами, считалось до 500 человек, вместе с
больными. Когда за убылью этих последних из фронта, нельзя было, в
случае нападения, занять все протяжение огневой линии, штабс-капитан Лико
разделил укрепление углубленным ретраншаментом, с амбразурой в
передовой насыпи для орудия, снятого с оставленного им бастиона, обращенного к
ущелью, откуда скорее всего можно было ожидать нападения. Известившись
о взятии форта Лазарева, он собрал всех офицеров и, в присутствии нижних
чинов, объявил об угрожающей им опасности, причем напомнил долг присяги
и данное ими обещание генералу Раевскому «не сдаваться живыми, в
крайности взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с неприятелем». На это
напоминание солдаты и офицеры отозвались единодушным согласием. Затем,
распределив гарнизон по бастионам той части укрепления, которую отделили
ретраншаментом, условились при неустойке отступать к бастиону, в котором
находился пороховой погреб, а в крайности привести в исполнение данное
слово. Ожидая нападения, весь гарнизон постоянно был наготове встретить
неприятеля, и потому, в ночное время, в казармах никто не оставался.
В ночь с 21 на 22 марта 1840 года, с четверга на пятницу, с той стороны,
откуда именно ожидали нападения, с 10-ти часов вечера, слышен был лай
солдатских собак, которых на ночь выгоняли за укрепление; этого было
достаточно, чтобы именно в эту ночь ожидать нападения, а потому сам
Лико, за ним офицеры и многие из нижних чинов надели чистое белье,
а офицеры даже принарядились в лучшие свои мундиры; во все орудия
заложили картечь. К утру, часу в четвертом, лай собак послышался во рву
укрепления. Тогда с фланга северного бастиона сделан был выстрел, вслед
за которым раздался гик неприятеля, появившегося на всем протяжении
огневой линии. Удачные выстрелы картечью хотя на время его
задерживали, но, постоянно усиливаясь, он, наконец, ворвался в укрепление. Тут
началась рукопашная свалка. Лико был изрублен в числе первых; гарнизон
защищался, отступая к погребу, двери которого были отворены. Горцы
бросились грабить порох; из погреба повалила пыль. Тогда-то рядовой
роты Краумзгольда, Архип Осипов, закричал:
— Пора, братцы! Кто останется в живых — помните Осипова! — и с этими
словами вбежал в погреб, сделал выстрел, и последовал страшный взрыв,
все смолкло — и солнце, не дойдя еще до полудня, осветило только
кровавую картину смерти и разрушения».
Вот рассказ полковника фон Бринка, составленный им из сведений,
собранных от оставшихся в живых пленных, при посредстве лазутчика,
линейного казака, бежавшего из отряда полковника Засса, во время
наездов его на Егерукаевские аулы. Этого беглого фон Бринк никогда не хотел
наименовать, да и в Анапе, кроме него, никто не знал имен лазутчиков.
Как необходимое дополнение к приведенному рассказу, помещаем ниже
сего два документа: проект приказа и, вслед за тем, самый приказ в том
виде, в каком он, в свое время, был объявлен по армии. Первоначальный
проект собственноручно написан императором Николаем так:
«В летописях подвигов Российской армии много громких славою дел, много
личных подвигов, сохранившихся в памяти потомства. Кавказский корпус,
по назначению своему, чаще других имеет случай стяжать новые лавры.
Но досель не было примера, подобного в недавнем времени свершившемуся.
На черноморском берегу, населенном черкесами, постепенно нами
занимаемому, воздвигнуты были полевые укрепления, для возможного
обеспечения гарнизонов от внезапных нападений горцев. Укрепления сии,
построенные наскоро и из местных материалов, часто весьма непрочных, не
представляли покуда сильного прикрытия. Зимняя погода и сильные дожди
разрушили еще более иные из оных, в том числе укрепление Михайловское,
в котором помещены были постоянным гарнизоном две роты
Черноморского линейного № 5-й баталиона. Болезненное состояние сего гарнизона
вынудило усилить оный на время ротою Тенгинского и ротою Навагинского
полков. Другой помощи дать укреплению не было возможности, ибо время
года не дозволяло сего. Между тем, всегда враждебные нам горцы, заметив
слабое состояние укрепления, решились собраться со всех племен в
значительных силах и овладеть оным.
Начальнику укрепления, линейного № 5-й баталиона шт.-кап. Лико,
намерение сие было известно; известна была и невозможность получить
помощь извне. Тогда, собрав всех офицеров и нижних чинов, он им объявил
о решимости защищаться до последней крайности, а в случае одоления
превосходством неприятеля, о твердом намерении поднять себя на воздух
взрывом порохового погреба. Весь гарнизон с восторгом принял сие
предложение. Вскоре за сим, горцы, в числе 10-ти или 11-ти тысяч, сделали всеобщее
нападение и, несмотря на отчаянное сопротивление и значительную потерю,
ворвались в укрепление. Гарнизон предал пламени все запасы, сложенные
внутри укрепления, и отступил за завал, наскоро набросанный в одной
стороне; но, видя невозможность выгнать столь превосходного числом
неприятеля, геройски исполнил свою решимость и поднял себя на воздух, погибши
весь и истребив значительную часть ворвавшихся горцев.
Сколь ни прискорбна потеря стольких храбрых, но подвиг их останется
бессмертным в бытоописаниях Российской армии, в пример другим.
Государь Император повелеть соизволил: вдовам, матерям или детям славно
погибших — обратить в пенсион содержание умерших мужей, сыновей или
отцов; детей же их принять на казенное содержание в учебные заведения.
Имена гг. офицеров, участвовавших в сем беспримерном подвиге,
суть следующие:
Черноморского линейного № 5-й баталиона:
Воинский начальник шт.-кап. Лико, поручик Безносов и лекарь Сомович.
11-й гарнизонной артиллерийской бригады прапорщик Ермолаев.
Тенгинского пехотного полка подпоручик Краумзгольд, и Навагинского
пехотного полка поручик Тимченко и прапорщики Земборский и Смирнов».
Приказ графа Чернышева, помеченный 8-м ноября 1840 года, № 79,
заключался в следующем:
«Устроенные на восточном берегу Черного моря укрепления, основанные
для прекращения грабежей, производимых обитающими на том берегу
черкесскими племенами, и, в особенности, для уничтожения гнусного их промысла —
торга невольниками, в продолжение весны вынешнего года, подвергались
непрерывным со стороны их
нападениям. Выбрав это время,
в которое береговые
укрепления, по чрезвычайной
трудности сообщений, ниотколь
никакой помощи получить не могли,
горцы устремились на оные
со всеми своими силами; но, в
ожесточенной борьбе с горстью
русских воинов, они встречали
повсюду самое мужественное
сопротивление и геройскую
решимость пасть до последнего
человека в обороне вверенных
им постов. Гарнизоны всех
этих укреплений покрыли себя
незабвенною славою; из них в
особенности гарнизон
укрепления Михайловского явил
пример редкой неустрашимости,
непоколебимого мужества и
самоотвержения. Состоя из 500 только человек под ружьем, он в
продолжение двух часов выдерживал самое отчаянное нападение свыше 11-ти тысяч
горцев, внезапно окруживших укрепление, несколько раз сбивал их с валу
и принуждал к отступлению, но когда, наконец, потеряв в жестоком бою
большую часть людей, гарнизон не видел уже возможности противостоять
неприятелю, в двадцать раз его сильнейшему, он решился взорвать пороховой
погреб и погибнуть вместе с завладевшими укреплением горцами. На подвиг
этот, по собственному побуждению, вызвался рядовой Тенгинского
пехотного полка Архип Осипов и мужественно привел его в исполнение. Обрекая
себя на столь славную смерть, он просил только товарищей помнить его дело,
если кто-либо из них останется в живых.
Это желание Осипова исполнилось.
Несколько человек храбрых его товарищей, уцелевших среди общего
разрушения и погибели, сохранили его завет и верно его передали.
Государь Император почтил заслуги доблестных защитников
Михайловского укрепления в оставленных ими семействах. Для увековечения
же памяти о достохвальном подвиге рядового Архипа Осипова, который
Рядовой Осипов и штабс-капитан Лико.
Проект памятника на Кавказе
семейства не имеет, Е.И.В. Высочайше повелеть соизволил: сохранить
навсегда имя его в списках 1-й гренадерской роты Тенгинского пехотного
полка, считая его первым рядовым, и на всех перекличках, при спросе этого
имени, первому за ним рядовому отвечать:
— Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении.
Высочайшее соизволение сие объявляю по армии и всему военному
ведомству».
Передавая на страницах «Русской Старины» одно из достопамятнейших
событий за время нашего владычества на Кавказе, мы, к крайнему
сожалению, за недостатком положительных данных, лишены возможности
проследить дальнейшую судьбу тех немногих из защитников Михайловского
укрепления, которые, вследствие более или менее счастливых обстоятельств,
сохранив жизнь, избегли участи своих злосчастных товарищей. Не более,
если не менее, мы знакомы с биографией главных деятелей: штабс-капитана
Лико и рядового Архипа Осипова. Впрочем, пробелы эти, хотя частью,
могут быть пополнены теми немногими, но любопытными сведениями, какие
передает Тенгинского полка майор Белевич в своей монографии: «Оборона
Черноморских береговых укреплений в 1840 году» (стр. 51—54),
напечатанной в изданной им небольшой книге «Несколько картин из Кавказской
войны и нравов горцев» — Спб., 1872 г. Так, он, между прочим, сообщает, что
из защитников Михайловского укрепления взято в плен всего 80 человек;
в числе их два офицера и иеромонах Паисий. Последнего горцы почему-то
приняли за плотника, и, при обратном движении в горы, навьючили
награбленными пожитками. Когда же узнали о духовном его сане, то продали за
полтора рубля горским армянам, которые и доставили его на Линию.
Из убитых: штабс-капитан Лико происходил из дворян Таврической
губернии и первоначально служил в Балаклавском греческом баталионе;
Архип Осипов же числился прежде в Крымском пехотном полку, в рядах
которого участвовал в последней персидской войне и в турецкой кампании
1828 года. В память этих войн он имел медаль, которая, вместе с вещами
покойного, оставалась в ротном цейхгаузе, в Черномории, а ныне украшает
в полковой церкви икону св. Николая Чудотворца (покровителя 9-й
мушкетерской роты, что теперь 12-я), поновленную усердием нижних чинов, в
память о рядовом Архипе Осипове, погибшем во славу русского оружия в
Михайловском укреплении.
Других подробностей об Осипове не имеется, да и самое дело о защите
Михайловского укрепления, хранившееся в штабе Кавказского военного
округа, давно и неизвестно куда девалось.
Приведенными сведениями ограничивается все, что мы можем сообщить
о доблестных участниках в известном событии 1840 года, имеющем
составить одну из самых блестящих страниц в нашей боевой летописи вообще, и
в кавказской в особенности. Что касается черкесов, то они после разорения
Михайловского укрепления и безуспешных покушений на другие
приморские наши пункты, обратились на сообщение береговой линии с Кубанью
и 2 апреля 1840 года овладели фортом Николаевским. Спустя несколько
недель, они, 26 мая, атаковали укрепление Абинское, но здесь потерпели
столь сильное поражение, что, разойдясь по домам, более уже ничего против
нас предпринять не осмелились. Береговая же линия продолжала
существовать по-прежнему, и, поступив в 1841 г., после увольнения генерала Раевского,
под начальство генерал-адъютанта Анрепа, быстро стала приближаться к
цели своего назначения: уничтожению контрабандной торговли с Турциею,
сближению с нами горцев путем политических и торговых с ними сношений,
и, наконец, споспешествованию в исполнении общих предначертаний наших
действий на Кавказе.
III.
29 июня 1873 года, в день св. Петра и Павла, во Владикавказе, 77-й
пехотный Тенгинский полк праздновал свой полковой праздник. После
обычных заздравных тостов, начальник 20-й пехотной дивизии генерал-
лейтенант Гейман, перечислив боевые заслуги тенгинцев, провозгласил тост
за вечную память рядового Архипа Осипова, причем предложил подписку на
сооружение ему памятника. На это предложение все присутствовавшие
отозвались с полным сочувствием. Составление же проекта памятника и самую
его отливку принял на себя Феликс Игнатьевич Ходорович, ученик нашего
известного скульптора, ныне покойного, Николая Александровича Рамаза-
нова. Одаренный несомненным талантом и всецело преданный своему делу,
Ходорович еще в 1863 году избрал Кавказ поприщем своей художественной
деятельности. В 1864 году, он, для ближайшего изучения типов, столь
разнообразных в том крае, поступил волонтером в один из отрядов,
действовавших в земле черкесов, а по окончании войны поселился, на всегдашнее
пребывание, в Тифлисе, где и открыл мастерскую. Выполненные им с того
времени работы частью хранятся в Тифлисском музее, частью же украшают
художественные собрания высшей нашей аристократии. Некоторые из них,
отправленные в 1872 году на Московскую политехническую выставку, были
удостоены золотой медали.
В 1874 году он вылепил группу, изображавшую взятие драгунами
Тверского полка турецкой батареи во время Курюкдаринского дела, в 1854 году.
Прекрасная работа эта была впоследствии отлита из бронзы в известной
мастерской Шопена в С.-Петербурге и поднесена в день юбилея шефу полка,
великому князю Николаю Николаевичу Старшему.
В 1875 году Ходорович кончил модель памятника Архипу Осипову, с
которой здесь прилагается рисунок, исполненный художником К.О. Брожем и
награвированный в Ницце известным академиком гравером Л.А. Серяковым.
Знаменитый герой представлен с фитилем в правой руке, а левою —
поддерживающим умирающего Лико; на четырех барельефах вокруг пьедестала
изображены: на первом — отец Осипова благословляет сына на службу царю
и отечеству; на втором — Архип Осипов вызывается поджечь пороховой
погреб; на третьем — штурм Михайловского укрепления, и на четвертом —
последний момент перед взрывом. Памятник предполагается поставить на
пьедестал из серого гранита, а фигуры и детальные части отлить из бронзы.
Стоимость всей работы исчислена в 75000 рублей; из этой суммы по
подписке собрано 8000 рублей. Отливка будет произведена в Петербурге или
в Тифлисе; в последнем случае памятник обойдется наполовину дешевле,
если на отливку фигур, согласно предложению Ходоровича, будут отданы
негодные орудия, хранящиеся в тифлисском арсенале. В каком именно месте
предполагается соорудить памятник — неизвестно; выбор же, по нашему
мнению, возможен только между Тифлисом и Владикавказом. Вообще
нельзя не пожелать, чтобы лица, ведающие дело о памятнике, поспешили
осуществить предложение генерала Геймана, не останавливаясь ни перед
значительностью денежных затрат, ни перед другими какими
препятствиями. Да проникнутся они в данном случае убеждением, что в лице Архипа
Осипова признательное потомство воздвигает памятник всему доблестному
воинству, в течение стольких веков свято охраняющему честь и достоинство
России, в назидание другим поколениям и народам.
1810-1868
Кавказ хорошо знал двух родных братьев Колюбакиных: Михаила
Петровича и Николая Петровича. Уроженцы Волынской губернии, они оба
воспитывались в Царскосельском благородном пансионе, по выходе из кото-
рого всю службу, за исключением немногих лет, посвятили Кавказу, пройдя
ее в одних и тех же почти должностях и званиях.
Из них младший брат, Михаил Петрович, поступил в 1820 году в лейб-
гвардии Уланский полк юнкером, участвовал в войне против польских
мятежников и, по производстве в 1833 году в корнеты, перешел в Ольвиопольский
уланский полк. Недолго спустя он причислился к штату канцелярии
новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, а в 1836 году прибыл на Кавказ,
где поступил в Нижегородский драгунский полк, с которым неоднократно
участвовал в делах против горцев. Следуя далее за служебною карьерою Михаила
Петровича, мы встречаем его, в 1838 году, адъютантом при бывшем начальнике
штаба Отдельного Кавказского корпуса генерала П.Е. Коцебу, затем, в порядке
последовательности: Белаканским окружным начальником, управляющим
уездом в Карабаге, вице-губернатором в Кутаисе, на таковой же должности в
Тифлисе, управляющим в Мингрелии, членом совета наместника кавказского и
начальником управления сельского хозяйства на Кавказе и за Кавказом и,
наконец, с 1863 года, Бакинским военным губернатором, управляющим и
гражданскою частию, на каковой должности, будучи в чине генерал-лейтенанта и
кавалером ордена Белого Орла, он скончался 19 января 1872 года, после 35-летней
с лишком службы в пределах
Закавказского края.
Обращаюсь к Николаю
Петровичу, вызвавшему
настоящее сообщение. Сигпсишт
укае («Бег жизни», т. е.
краткое жизнеописание — Ред.) его
следующий.
Выпущенный из
Царскосельского благородного пансиона в
гражданскую службу с чином
XII класса, он, недолго спустя, а
именно в апреле 1830 года, имея
не более 20 лет отроду, был
переименован в корнеты с
определением в лейб-гвардии
Гродненский гусарский полк, с которым
в походе того же года, по случаю
возникшего в Варшаве мятежа,
Николай Петрович Колюбакин прибыл на Макатовское поле.
Приняв участие в тогдашних
движениях и действиях войск
наших, он, между прочим,
находился в отряде великого князя
Константина Павловича, при
отступлении от Варшавы через
реку Буг в пределы России, и
в делах под Гроховым и Остро-
ленко. В 1832 году он был
переведен в Оренбургский уланский
полк поручиком, а два года
спустя, за дерзость, если не
ошибаемся, против полкового
командира, по высочайше
утвержденной конфирмации, разжалован в
рядовые до выслуги, с отсылкою
в Отдельный Кавказский
корпус, где и зачислен в Тенгинский
пехотный ПОЛК. Службу СВОЮ Михаил Петрович Колюбакин
на Кавказе Николай Петрович
начал с походов, приняв деятельное участие в экспедициях генерал-лейтенанта
Алексея Александровича Вельяминова в 1835—1837 годах за Кубань и в
движениях нашего отряда к Абину и к берегам Черного моря.
В июне 1837 года он причислен к штабу Отдельного Кавказского корпуса для
письменных занятий, а в 1840 году был определен адъютантом, сначала к
управляющему Джаро-Белаканскою областью, а потом к начальникам Черноморской
береговой линии, генералам Анрепу и Будбергу, при которых участвовал в
движениях наших отрядов в земли джигетов и убыхов, а также натухайцев, при
возведении укреплений на реках Гастагае и Кубани, и под начальством владетеля
Абхазии князя Михаила Шарвашидзе в делах против псховцев.
Но вот наступил 1845 год, ознаменовавшийся в летописях Кавказа
известною экспедициею, предпринятою, под личным начальством графа М.С.
Воронцова, в Дарго, для окончательного уничтожения власти Шамиля, —
экспедиции, стоившей нам больших жертв и, как известно, не принесшей нам никакой
существенной пользы. Николай Петрович не остался безучастным и в этом
движении войск наших, прикомандировавшись с этою целью к егерскому генерал-
адъютанта графа Воронцова полку. Вскоре после возвращения из Дагестана,
он начинает получать разные назначения, изредка удерживаясь на одной и той
же должности более двух лет, но всего чаще занимая их по несколько только
месяцев; так, он был назначен в 1846 году начальником Белаканского округа и
правого фланга Лезгинской линии, в начале 1848 года причислен к Отдельному
Кавказскому корпусу, в 1849 году сделан старшим адъютантом в штабе
означенного корпуса, в 1850 кутаисским вице-губернатором; спустя несколько
месяцев — начальником 3-го отделения Черноморской береговой линии, где в 1850
году находился в деле с убыхами и в движении нашего отряда под начальством
вице-адмирала Серебрякова в землю джигетов против скопищ Магомет-Амина.
С открытием Восточной войны он, в то время полковник, был назначен
заведующим штабом Эриванского отряда, а затем командирован в распоряжение
бывшего начальника Гурийского отряда генерал-майора князя Мухранского, и
в том же 1855 году утвержден Кутаисским военным губернатором.
В 1857 году Николай Петрович был произведен в генерал-майоры, назначен
управляющим Мингрелией и председателем совета по управлению этою
страною, а в следующем году — Эриванским военным губернатором, где и оставался
до 1861 года, то есть до назначения его членом совета наместника кавказского,
и в том же году, с производством в генерал-лейтенанты, Кутаисским военным
генерал-губернатором. Наконец, в 1863 году, он получил звание сенатора, с
оставлением по армии, и в этом звании скончался 15 октября 1868 года в Москве.
Николай Петрович в продолжение своей боевой службы был несколько
раз и тяжело ранен; так, например, в 1831 году, под местечком Рационжем, в
1836 году — в экспедиции за Кубанью, в 1841 году — во время служения на
Черноморской береговой линии, и в 1845 году — в Даргинской экспедиции.
Я лично знал братьев Колюбакиных. Они оба были хорошо образованны
и близко изучили край, в котором провели лучшие годы жизни. Никогда не
забуду первых дней моего знакомства с Николаем Петровичем. Это было в
1854 году в Эривани, на возвратном пути из путешествия моего по Персии.
Он заведовал тогда штабом Эриванского отряда. Мы встретились в доме
тамошнего губернатора генерал-майора И.И. Назарова. Вечером того же
дня, он пригласил меня к себе. Помню, что когда я вошел в его кабинет, он
неистово кричал на неподвижно стоявшего перед ним писаря и, бросив ему
в лицо поднесенную к подписи бумагу, тут же вытолкнул его за дверь. Но
гнев его, вспыхнувший мгновенно, так же быстро миновался; он воротил и
обласкал оскорбленного. Болезненная раздражительность и вспыльчивость
составляли отличительные стороны характера Николая Петровича и дали
повод боевым его товарищам, во время Даргинской экспедиции, назвать
его «1е 1юп ги§155ап1; е1 ЬопсНззап!» («лев рыкающий и прыгающий» — Ред.);
вообще же он был известен на Кавказе под именем немирного, для отличия
от брата, которого называли мирным. В минуты раздражения он становился
невыносимо дерзким, но пылкость нрава его скоро смягчалась сердечною
добротою и готовностью искупить нанесенную обиду всякою жертвою.
Недостатки характера Николая Петровича выкупались неподкупною
честностью и строгим преследованием лихоимства и всяких противузаконных
действий его подчиненных, чем он, само собою разумеется, приносил
громадную пользу везде, где бы ни служил.
Николай Петрович писал довольно много, но, к сожалению, имел
привычку ничего не оканчивать. Если же ему случалось что печатать, то в
количестве немногих экземпляров, которые только и расходились по рукам его
друзей и близких знакомых. К лучшим произведениям его пера принадлежат:
1) Письма его к князю Василию Осиповичу Бебутову, 2) «Из дневника» и
3) «Метеп1о. Или материалы для военной истории». Документы эти,
обязательно сообщенные мне родным племянником покойного владетеля
Абхазии, князем Георгием Дмитриевичем Шарвашидзе, живо рисуют
внутреннее, политическое и военное положение Абхазии и западного Закавказья в
последние месяцы 1855 года и составляют один из лучших материалов для
военной истории тогдашней войны нашей с союзниками.
^66гб^б& Ч!Ье/шш^лггш/ @/6жтж&
Предлагаемая мною ныне статья не новая; она была напечатана первый
раз в «Закавказском Вестнике» за 1847 год, под заглавием «О Кабарде».
Вторичное ее издание вызвано разными причинами. Главная из них
заключается в том, что номера «Закавказского Вестника» за прежние годы почти
нигде уже не встречаются и собрать их за целый год почти нет возможности;
а потому и сама статья Шора Ногмова сделалась ныне библиографической
редкостью. При всех недостатках этого труда, который далеко не
выдерживает исторической критики, в нем нельзя не признать в то же время и
многих достоинств, по коим неизлишне вторично вызвать его от забвения и
закрепить снова печатью.
Кроме того, сличив печатную статью Шора Ногмова с имевшейся у меня
подлинной рукописью, я нашел, что в первой допущены некоторые
пропуски и отступления против последней, и, решившись на настоящее издание
этой статьи, я не мог не подвергнуть ее необходимым изменениям, которые
на этот раз были довольно значительны. Они заключаются в следующем:
Заглавие, данное «Вестником» статье «О Кабарде», я заменил тем, какое
дано было ей самим Шора Ногмовым.
Предисловие автора и введение к статье я соединил, так как в одном
повторяется многое, что есть в другом, а в последнем недостает того, о чем
говорится в первом. В «Закавказском Вестнике» предисловие вовсе опущено.
Слог статьи исправлен, насколько это было возможно, чтобы не
изменять его совершенно.
Число глав против печатной статьи значительно сокращено, так как
некоторые из них заключают в себе лишь несколько строк.
Сама статья дополнена мною примечаниями в тех местах, где это было
особенно необходимо.
Непосредственно за статьей следуют приложения. Одно из них, под
заглавием «Постановления о сословиях в Кабарде», было сообщено автором в
дополнение к статье, вслед за которой она напечатана и в «Закавказском Вестнике».
Наконец, я счел не лишним представить и биографический очерк жизни
Шора Ногмова. При этом считаю долгом изъявить господину капитану
генерального штаба И.И. Стебницкому душевную мою признательность за
обязательное сообщение мне некоторых сведений о Шора Ногмове, собранных
им по моей просьбе во время поездки в Кабарду, со слов Урустама Ногмова,
^^Ъ 488 с^г^
сына покойного автора,
который, в свою очередь, дополнял
их расспросами у своей матери.
Другая часть сведений
получена мною официальным путем,
от начальника Кабардинского
округа, господина генерал-
майора князя В.В. Орбелиани.
Личность автора следующей
за сим монографии так
интересна, что мы считаем
необходимым предпослать ей несколько
биографических о нем сведений,
которые собраны частью из
устных рассказов лиц,
заслуживающих в этом отношении
полного доверия, частью же из
кое-каких печатных указаний и
официальных источников — из
последних преимущественно.
Шора Бекмурзин Ногмов ттт г „
Шора Ьекмурзин погмов
родился в бывшем ауле Ног-
мова, на реке Джуце, близ Пятигорска, и, как должно полагать, в 1801 году.
Прадед его был природный абадзех и во второй половине прошлого столетия
выселился в Кабарду, где потомки его ныне считаются в разряде кабардинских
узденей 2-й степени. Какие именно обстоятельства вынудили и сопровождали
это выселение — неизвестно; ничего также неизвестно и о предках Шора Ног-
мова. Да и сами сведения о жизни автора предлагаемой статьи касаются более
внешних сторон его жизни, что по необходимости обусловливается свойством
тех источников, какие мы имели под рукой. Для характеристики его
внутреннего развития, к сожалению, у нас не было никаких данных. А такая
характеристика представила бы живой интерес, как и все, касающееся внутреннего мира
и нравственных качеств человека, который вправе быть назван передовым,
особливо в той среде, в какой назначено ему было судьбою родиться и жить; среда
же эта недалеко ушла от полудикого состояния в первой половине текущего
(XIX — Ред.) столетия, да и теперь находится на той же ступени развития.
Сын небогатого отца, Шора Ногмов с юных лет выказывал особенное
влечение к книгам; эта-то наклонность, по мере своего развития, впослед-
^р^ 489 с^Ьг^С^
ствии и выдвинула его из ряда соплеменников. На 18 году он уже
основательно знал арабский язык, которому выучился в земле кумыков и, как
должно думать, в деревне Андреевой, где он жил несколько лет. Кроме
языков арабского и своего природного, он хорошо знал турецкий и
персидский. По возвращении от кумыков Шора Ногмов сделался муллой в своем
ауле. Но звание это не соответствовало врожденным его наклонностям, и
потому он вскоре от него отказался. На 25 году Шора Ногмов пожелал
изучить русский язык и с этой целью явился к командиру 1-го Волгского
казачьего полка, подполковнику Лучкину, с просьбой поместить его в
полковую канцелярию. Здесь он пробыл около трех или четырех лет, в течение
которых успел до того усвоить себе русский язык, что в 1828 году был
прикомандирован для обучения содержавшихся в крепости Нальчике аманатов
из разных горских племен русскому и турецкому языкам. Обязанность эту
он выполнял с необыкновенным усердием и успехом.
Но служба Шора Ногмова началась собственно с 1818 года, при
командовавшем на Кавказской линии генерал-майоре Дельпоццо. В том же 1818
и последующих 1819 и 1822 годах он состоял в распоряжении
командовавшего второю частью кордона правого фланга полковника Победнова,
исполняя разные поручения с отличным усердием и аккуратностью. Когда
же в 1822 году, при начальнике Кавказской линии генерал-майоре Стале, в
Кабарде вспыхнуло всеобщее возмущение, тогда Шора Ногмов принимал
деятельное участие в разных походах и несколько раз был секретно
посылаем на Минеральные воды, для собрания сведений о сборище неприятеля.
При исполнении одного из таких поручений, в августе 1822 года, на
обратном пути из Пятигорска, на реке Кумлыке, не доезжая реки Малки, он был
встречен восемью хищниками и в схватке с ними ранен шашкой в ногу и
контужен пулей в бок. Несмотря на всю опасность своего положения, он успел
отбиться от них и в целости доставить в отряд все вверенные ему бумаги.
В последующие за тем годы Шора Ногмов нередко оказывал русскому
правительству довольно важные услуги, засвидетельствованные самим
генералом Сталем. В 1825,1826 и 1827 годах, как видно из выданных ему
аттестатов от кисловодского коменданта, генерал-майора Энгельгардта, и
командира кордона и казачьего полка, подполковника Грекова, особенно
рекомендуется неизменная преданность Шора Ногмова к русскому
правительству и хорошие познания его в русском и восточных языках,
усердие при исполнении возлагаемых на него поручений, а в особенности, при
командировке его для водворения спокойствия между кабардинскими
узденями и их подвластными. Не менее благоприятны отзывы о нем
Санкт-Петербург
управы колонии шотландцев. Наконец, с 1828 года, как я упоминал выше,
Шора Ногмов был прикомандирован генералом Емануелем для обучения
в Нальчике аманатов, что и продолжалось до конца 1829 года. С этого
времени служба Шора Ногмова собственно на Кавказе прекратилась.
В 1830 году, уехав в Петербург, он поступил оруженосцем лейб-гвардии
в Кавказско-горский полуэскадрон, с которым в начале декабря того же
года отправился из столицы в конвое 1-го Отделения Императорской
квартиры, под командой штаб-ротмистра Хан-Гирея, в Вильно. В январе
следующего, 1831 года он причислен к квартире гвардейского корпуса,
— в феврале, в числе прочих, перешел границу Царства Польского и с
29 апреля по 4 июня, под командой Хан-Гирея, состоял в отряде
генерал-лейтенанта барона Остен-Сакена. 29 апреля он находился в партии,
посланной из Остроленки для открытия неприятеля и, встретившись в
с. Елинках с ротой инсургентов, принимал деятельное участие в
окончательном ее поражении. На следующий день та же партия с 5-м
эскадроном л.-гв. Казачьего полка была в сражении при Цернентах, где перед
истреблением 5-й мятежнической колонны, она первая врубилась в ряды
неприятеля, наведя своей безоглядной храбростью и быстротою ужас
на партизан, оставивших на месте более ста тел. Затем Шора Ногмов
_ ^-^Ъ 491 с^*<^
участвовал в отступлении вышеупомянутого отряда от Остроленки до
г. Вильно и находился в сражениях 6 мая при Райгрудке, 7 июня при
Вильно, где, в составе Оренбургского уланского полка, с отличной
храбростью бросился в атаку на 1-й уланский полк польских мятежников
и много способствовал к его поражению, — и 16 июня при Ковно, где
вместе с 5-м эскадроном л.-гв. Казачьего полка бросился в колонну
пехоты и, прорвав оную, ударил на неприятельский эскадрон, который
был опрокинут и преследуем на расстоянии восьми верст. С 16 июня
по 4 июля он участвовал в преследовании отряда генерала Гелгуда до
прусской границы, а 3 октября присоединился в Варшаве к лейб-гвардии
Кавказскому полуэскадрону; затем в феврале 1832 года он возвратился
в Петербург. За все эти походы и участие в сражениях Шора Ногмов
получил знак военного ордена св. Георгия и знак за военные действия
достоинства 5-й степени.
В декабре 1832 года Шора Ногмов был произведен в корнеты, а в 1834 году
за отличное исполнение разных поручений награжден золотой медалью на
аннинской ленте с надписью «За усердие», для ношения на шее.
Живя в Петербурге, Шора Ногмов не забывал и науки. Усердно
занимаясь чтением книг и переводами с арабского языка на русский, он, вместе с
тем, не покидал и дальнейшего изучения турецкого языка, в чем ему много
содействовал один приезжий турок. Это продолжалось до мая 1835 года,
когда Ногмов был перечислен в Отдельный Кавказский корпус, с чином
поручика по кавалерии. Возобновив таким образом прерванную на Кавказе
службу и поселившись в Тифлисе, он деятельностью своею не мог не
обратить на себя и здесь внимания тогдашнего главноуправляющего, генерал-
адъютанта барона Розена, который в вознаграждение его трудов подарил
ему золотые часы в 500 рублей и 50 червонцев.
В 1836 году Шора Ногмов был отправлен для доставления в московскую
клинику абадзехского старшины Али-Мурзы-Лоова, лишившегося зрения,
вследствие чего, по высочайшему повелению, ему надо было сделать там
операцию. За исполнение этого поручения Шора Ногмов получил 100
червонцев, а в следующем, 1837 году, по случаю приезда на Кавказ государя
императора, награжден 700 рублями ассигнациями.
В 1838 году Шора Ногмов был назначен секретарем в кабардинский
временный суд. Должность эту он исправлял пять лет и с увольнением от
нее в 1843 году был произведен в штабс-капитаны.
В этот именно период времени Шора Ногмов успел более основательно
изучить и обогатить запас имевшихся у него преданий кабардинского
^*1=Ъ— 492 —с^г^С^
народа и составить по ним историю адыгейского народа, которая ныне
появляется в печати.
Окончив этот труд в 1843 году, Шора Ногмов пожелал до напечата-
ния подвергнуть его рассмотрению С.-Петербургской Академии Наук,
а потому просил ходатайства бывшего начальника центра, князя Эри-
стова (впоследствии кутаисского генерал-губернатора) о доставлении
ему средств к поездке в столицу и о назначении ему, на время пребывания
в ней, необходимого содержания. По доведении о сем до сведения
государя, последовало разрешение на отправление этого офицера в
Петербург, с прикомандированием его к лейб-гвардии Кавказско-горскому
полуэскадрону и с производством ему со дня прибытия в столицу до
возвращения на Кавказ содержания наравне с штабс-ротмистром
упомянутого полуэскадрона. Но, к сожалению, Шора Ногмов не успел
довершить начатое и вскоре по приезде в Петербург был разбит
параличом и там умер в июне 1844 года.
После Шора Ногмова осталось семейство, состоящее из жены,
трех сыновей и дочери; в настоящее время оно живет в ауле Кар-
мова, на Малке, близ поста у Каменного Моста. Старший сын,
поручик Урустам Шора Бекмурзин Ногмов, воспитывался в Павловском
кадетском корпусе, служил в гусарах, а теперь живет в своем ауле.
Этим ограничиваются все сведения о Шора Ногмове. Рассказывают
еще некоторые кабардинцы, лично знавшие его, что он познакомился с
Пушкиным, во время бытности его в Пятигорске; что Ногмов
содействовал поэту в собрании местных народных преданий, и что поэт, в
свою очередь, исправлял Ногмову перевод песен с адыгейского языка
на русский...
1812-1857
Нина Александровна Грибоедова родилась в достопамятный для
России 1812 год. Она была старшею дочерью князя Александра Гарсевановича
Чавчавадзе50 и супруги его Саломэ Ивановны, рожденной княжны Орбе-
лиани. После детства, проведенного в доме родителей, княжна Нина была
поручена попечениям Прасковьи Николаевны51, дочери генерал-майора
Арсеньева и супруги бывшего командира артиллерии Отдельного Грузин-
ского корпуса генерал-майора Ахвердова (умер в 1820 г.), которой и была
обязана своим воспитанием. В доме этой именно достойной, замечательно
умной и высокообразованной женщины Грибоедов, во время служения на
Кавказе при А.П. Ермолове, впервые встретился и впоследствии
обручился с княжною Ниною. Событие это он следующим образом описывает
в письме к Ф.В. Булгарину:
«17-го июля я обедал у моей старой приятельницы Ахвердовой. За
обедом сидел против Нины Чавчавадзе, все на нее глядел, задумался, сердце
забилось; не знаю, беспокойства ли другого рода, по службе, теперь
необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность
необычайную; выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей: «Уепех ауес то1,
]'а1 ^ие1^ие сЬозе уоиз Лге» («Прошу вас со мной, я должен вам что-то
сказать». — Ред.). Она меня послушалась, как и всегда; верно, думала, что
я ее усажу за фортепьяно; вышло не то; дом ее матери возле, мы туда
уклонились, вошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я
не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала,
засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй
матери Прасковий Николаевне Ахвердовой; нас благословили, я повис у
нее на губах во всю ночь и весь день, отправили курьера к ее отцу в Эри-
вань с письмами от нас обоих и от родных».
22 августа 1828 года была отпразднована свадьба. Венчание происходило
в Сионском соборе. Остальное время до 9 сентября, то есть по день выезда
Александра Сергеевича в Персию на пост полномочного министра, прошло
в самых разнообразных увеселениях, кончившихся торжественными
проводами. В числе отъезжающих была княгина Саломэ Ивановна.
Новобрачные ехали из Тифлиса через Коды, Шулаверы, Гергеры и
Амамлы на Эривань. Из Эчмиадзина Грибоедов писал к Варваре Семеновне
Миклашевич, между прочим, следующее:
«Друг мой Варвара Семеновна. Жена моя, по обыкновению, смотрит мне
в глаза, мешает писать; знает, что пишу к женщине, и ревнует. Не пеняйте
же на долгое мое молчание, милый друг, видите ли, в какую
необыкновенную для меня эпоху я его прерываю. Женат, путешествую с огромным
караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где
холод зимний. Нинушка моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела;
для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор
несется, пылит, смешивается и поздравляет с счастливым прибытием туда,
где бы вовсе быть не хотелось. Нынче нас принял весь клир монастырский
в Эчмиадзине, с крестами, иконами, хоругвями, пением, куреньем е1с, и
здесь, под сводами этой
древней обители, первое
помышление об вас и об Андрее.
Помиритесь с моей ленью.
«Как все это случилось? Где я,
что и с кем? Будем век жить, не
умрем никогда!»
Слышите? Это жена мне
сейчас сказала ни к чему, —
доказательство, что ей
шестнадцатый год. Но мне
простительно ли, после
стольких опытов,
стольких размышлений, вновь
бросаться в новую жизнь,
предаваться на произвол
случайностей и все далее от
успокоения души и рассудка.
А независимость, которой я
был такой страстный
любитель, исчезла, может быть, Нина Александровна Грибоедова (Чавчавадзе)
навсегда, и как не мило,
как не утешительно делить все с милым, воздушным созданием, но
это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно, неопределенно!
Бросьте вашего Транера и Куперову Ргаше («Прерия» — роман Фени-
мора Купера. — Ред.), — мой роман живой у вас перед глазами и во
сто крат занимательнее; главное в нем лицо — друг ваш, неизменный в
своих чувствах, но в быту, в роде жизни, в различных похождениях не
похож на себя прежнего, на прошлогоднего, на вчерашнего даже; с
каждою луною со мной сбывается что-нибудь, о чем не думал, не гадал».
«...Наконец после тревожного дня вечером уединяюсь в свой гарем; там у
меня и сестра, и жена, и дочь, все в одном милом личике; рассказываю, натвер-
живаю ей о тех, кого она еще не знает и должна со временем страстно
полюбить; вы понимаете, что в наших разговорах имя ваше произносится часто.
Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать? В МаЬтшзоп, в Эрмитаже, тотчас
при входе, направо, есть мадонна в виде пастушки, МипНо, — вот она».
Так отзывался Грибоедов о своем новом, бесценном друге! И
действительно, сделавшись обладателем женщины, блиставшей столько же красо-
_^>~^ 495 — <5=г^<
той, сколько и душевными качествами, он имел полное право сознавать свое
блаженство и гордиться счастием, которое, — увы! — было так скоротечно,
так мимолетно!
Выехав 25 сентября из Эривани, где Нина Александровна провела
некоторое время и простилась с отцом, не присутствовавшим при
бракосочетании, Грибоедов 7 октября 1828 года прибыл в Тавриз, а 4 или
5 декабря отправился ко двору Фет-Али-шаха в Тегеран, откуда ему не
суждено было возвратиться.
Таким образом, Нина Александровна была в супружестве всего 5 месяцев
и 8 дней, из коих в разлуке с мужем 1 месяц и 25 дней, так как во время
пребывания его в Тегеране она оставалась в Тавризе. Сначала от нее скрывали
смерть Александра Сергеевича.
«Удерживаю Нину Александровну, — писал наш консул Амбургер, от
10 февраля 1829 года, к графу Паскевичу, — в настоящем ее неведении о ее
несчастии и с помощью супруги английского посланника уговорил ее ехать в
Тифлис. Английский доктор Кормик ее сопровождает, и я считаю
обязанностью следовать с нею, о чем она меня просила, до нашей границы, где, я
надеюсь, она встретит отца своего, которого я предупредил».
Грибоедов не оставил после себя состояния, так как все его имущество и
банковые билеты были разграблены в Тегеране. Ввиду как этого
обстоятельства, так, главным образом, теплого участия императора Николая к
положению овдовевшей, а также ходатайства графа Паскевича, Нине Александровне
было назначено единовременное пособие в 30 тысяч рублей ассигнациями и
ежегодная пенсия в 5 тысяч рублей ассигнациями. В1849 году, по ходатайству
светлейшего князя М.С. Воронцова, пенсия эта была увеличена на 570 рублей
50 копеек, так что с этого времени Нина Александровна вместо прежних
5 тысяч рублей ассигнациями получала в год по 2 тысячи рублей серебром.
Оставшись вдовою, Нина Александровна жила в доме отца, а после его
смерти в 1846 году, то в Зугдидах, у сестры княгини Екатерины
Александровны Дадиани, то в Цинандалах, у брата Давида Александровича. В
1854 году, во время вторжения Шамиля в Кахетию, она, благодаря своему
отсутствию в Мингрелии, избегла участи семьи брата и других близких
родственников, увлеченных в плен и впоследствии выкупленных.
Нина Александровна не изменила первой любви, хотя ей представлялось
несколько случаев вступить в новый брак. В числе соискателей ее руки
называют, между прочим, адъютанта главноуправляющего в Грузии, генерал-
адъютанта А.И. Нейдгардта, лейб-гвардии Драгунского полка ротмистра
Козловского и князя Багратиона Имеретинского.
Нина Александровна скончалась от холеры в 1857 году, 45 -ти лет отроду,
и погребена в том самом склепе при монастыре святого Давида, где покоится
прах бессмертного Александра Сергеевича Грибоедова.
Приложенный к этой книге портрет воспроизводит Нину Александровну
в эпоху ее вдовства, уже средних лет. Рисунок с фотографии исполнил
П.Ф. Борель, гравировал Паннемакер в Париже.
Я был еще очень молод, когда во мне обнаружилась склонность к
путешествиям, и в страны, по возможности, более отдаленные. С летами
склонность эта обратилась в страсть, и едва только я покончил свои
расчеты с университетом, как принялся за осуществление заветной своей
мечты. Окончив курс по отделению восточной словесности, меня в
особенности увлекал Восток. В этих видах, спустя несколько дней после
последнего экзамена, я обратился к своему почетному опекуну Сергею
Степановичу Ланскому, исполнявшему тогда должность министра
внутренних дел, с просьбою исходатайствовать мне высочайшее разрешение
на шестилетнее путешествие по Египту, Аравии, Персии и Турции, с
ежегодным денежным обеспечением. Ланской отнесся весьма сочувственно
к моей просьбе, обещал доложить ее государю императору, жившему
тогда в Петергофе, и даже назначил день для получения ответа. В
восторге от приема вернулся я домой. Прошло несколько дней в каком-то
лихорадочном ожидании, но вот наступил срок, и я, как теперь, помню
раннее летнее утро, когда я на лихаче мчался к Выборгской заставе, где,
на собственной даче, жил Ланской.
Едва успел я войти в приемную, как явился Сергей Степанович и,
улыбаясь, произнес:
— Государь советует вам ехать на Кавказ.
— Ваше высокопревосходительство, — отвечал я, — ведь я на Кавказ не
просился; к тому же государь советует, а совет можно не принять; тут дело
представляется собственной воле.
— Вы правы, но не совсем, совет государя равносилен повелению.
— В таком случае я должен исполнить волю его величества.
— Непременно, я еще вчера, — прибавил он, — с отъехавшим курьером,
писал о вас князю Воронцову. Рассчитываю на скорый ответ.
Таким образом, участь моя была решена. Спустя недели три был получен
ответ князя Михаила Семеновича о причислении меня, сверх штата, к его
собственной канцелярии, с производством мне в год 300 рублей. Проведя после
того месяца три в кругу родных, я выехал из Петербурга 3 декабря 1851 года.
В Москве я случайно нашел себе попутчика, некоего Мирзу-Аббаса,
ехавшего в Тегеран от персидского посланника Мирза-Мухаммед-Хусейна.
Мирза-Аббас был лучшим для меня развлечением в дороге. Мы
отправились из Белокаменной обыкновенным, прямым путем через Тулу, Воронеж
и Новочеркасск на Ставрополь, где я сделал визит начальнику Кавказской
линии генералу Завадовскому. На другой день мы отправились далее. Мы
ехали день и ночь. Местами нам встречались костры около казачьих пикетов
или на привалах отдельных частей войск. Из Екатеринограда и других станиц
до Владикавказа, кроме курьеров с конвоем, никого после пяти часов
пополудни не выпускали. Далее же остановок уже не было. Наконец, перевалив
через Главный хребет, я 31 декабря в 5 часов пополуночи достиг Тифлиса,
где остановился в гостинице против дома наместника, когда-то
принадлежавшей Франсуа Дюбеку, а в то время женившемуся на его вдове бессарабскому
мещанину и отъявленному мошеннику Александру Бельцеву. Это была
довольно скверная, но лучшая гостиница в городе. Заняв комнату и сложив в
ней свой небольшой багаж, я прежде всего отправился в серные минеральные
бани. Погода стояла сырая, и грязь на немощенных улицах была непролазная.
Свет только что брезжился, и среди невозмутимой тишины слышались одни
крики погонщиков мулов и ишаков, навьюченных углями или сеном.
Извозчиков нигде не было видно, и мне пришлось, утопая в грязи, пропонтиро-
вать пешком целых две версты. Но вот я достиг бань, столь прославленных
Пушкиным в его «Путешествии в Эрзерум». Испытав на себе всю ловкость
тифлисских терщиков, уже давно знакомых с современным массажем хотя в
более или менее грубой форме, я возвратился в гостиницу, купив по дороге в
какой-то лавке с тульскими товарами цилиндр. Переодевшись, я отправился
в канцелярию наместника и тотчас же был представлен князю Воронцову.
Маститый старец встретил меня в высшей степени благосклонно и, спустя
несколько минут, отпустил, сказав:
— О делах поговорим после, а сегодня прошу вас встретить у меня
новый год.
Я был сильно утомлен с дороги; бани еще более меня расслабили, и потому
первою заботою мне было отдохнуть. Приказав себя разбудить в 8 часов
вечера, я лег и соснул тем непробудным сном, который, полагаем, не
безызвестен всякому дорожному человеку. В 9 часов я был на бале. Весь верхний
этаж наместнического дома был ярко освещен. Общество приглашенных было
столько же многочисленное, сколько и разнообразное. Элементы
европейский и азиатский оказались перемешанными, и трудно было сказать, который
в них преобладал. Костюмы и туалеты бросались в глаза своею роскошью и
изяществом. Между многими военными я обратил особенное внимание на
князя В.О. Бебутова, П.Е. Коцебу и некоторых других, а также на незадолго
перед тем передавшегося нам Хаджи-Мурата, известного наиба Шамиля.
В 10 часов в залу вошли светлейшие князь и княгиня Воронцовы, которой я
тут же был представлен. Вслед за появлением хозяев раздались звуки
прекрасно составленного театрального оркестра, и начались танцы. После
польского, вальса и кадрили, европейскую музыку сменила туземная, и я впервые
имел случай познакомиться с лезгинкою — этим известным национальным
танцем, произведшим на меня самое приятное впечатление. В полночь был
сервирован роскошный ужин, за которым весело встретили новый год. Затем
снова и еще более оживленно продолжались танцы. В 3 часа пополуночи я
возвратился домой и бросился в объятия Морфея.
Я проснулся далеко за полдень. Первою моею мыслью было позаботиться
о приискании квартиры, так как при имевшихся у меня 60-ти рублях
дальнейшее пребывание в гостинице было бы крайне нерасчетливо. Но где найти
квартиру, а особенно такую, кото...
Примечание. На этом слове обрываются записки незабвенного друга
и сотрудника нашего Адольфа Петровича Берже, начатые 20 января
1886 года; 31 января того же года он скончался к величайшему горю всех
его многочисленных почитателей и как ученого, и как писателя. —
Редакция «Русской Старины».
Склонность к утехам чувственным поработила и Соломона — мудрейшего из царей.
Он имел 700 жен и 300 наложниц, хотя это было запрещено особым законом
(Второзакония гл. XVII, ст. 17). Между женами Соломона первая упоминается дочь фараона
C кн. Царств. XI. I).
Генерал-майор Александр Петрович Кутузов, начальник дивизии в Грузии. Он
оставался в 1817 г. главным здесь начальником на время отсутствия Ермолова в
Персию и умер накануне его возвращения. Генерал-майор Карл Федорович Сталь 2-й, из
лифляндских дворян, начал службу в 1790 году вахмистром, а в 1801 принимал участие
в прекращении беспорядков в Большой Кабарде. Посвятив всю службу Кавказу, он
занимал разные должности и, между прочим, грузинского губернатора и
командующего войсками на Линии, где и скончался в 1824 году.
3 Каба — род подрясника. Джуббэ — род плаща с длинными рукавами.
4 Мутрибы — танцовщики и певцы. Они большею частью цыгане.
Кеяниды — древняя персидская династия, которой родоначальником был Кай-
Кобад.
6 «Гора света» (кух-и-нур) и «Море света» (деръя-и-нур) — два знаменитых алмаза.
Последний из них в то время, когда Тавернье его видел в Голконде, весил 243 карата и
был оценен в 6 миллионов рублей.
7 Гулям-пишхидметы — стража, охраняющая особу шаха. Они поступают в это
звание большею частью из лучших фамилий Персии.
Насакчи-баши — исполнители казни, палачи. Они всегда предшествуют шаху,
когда он куда-либо отправляется.
9 Ферраш — собственно постельничий; ныне же они исполняют все обязанности
прислуги.
10 Здесь автор письма допустил игру слов: Гюлистан в переводе значит «цветник»,
а вместе с тем есть название урочища, лежащего в Карабагской провинции, на речке
Зейве, и памятного по заключенному в нем договору.
11 Считаем не лишним привести здесь письмо Ивана Сергеевича Мальцова к отцу
Аделунга, сообщающее об убиении последнего:
«Я только что имел честь получить ваше письмо 23-го прошлого апреля A829 г.) Вы
хотите, чтобы я сообщил вам о моем несчастном сослуживце; чтобы я снова раскрыл
рану, которую время еще не успело залечить. Я исполняю волю вашу, хотя с чувством
глубокой скорби обращаюсь к воспоминаниям, раздирающим мое сердце. Карл Аде-
лунг писал к вам за 4 или за 5 дней до выезда в Тегеран. Совершив это путешествие
вместе с нами, он был уже готов возвратиться в Тавриз, как ужаснейшая катастрофа
навсегда лишила вас злополучного сына. Я тщетно старался добыть какие-либо
подробности о его смерти; все, что мною узнано, заключается в том, что он искал спасения в
бане, при посольском доме, где и пал под ударами кинжалов. Вещи его, а равно бумаги,
все было похищено при разграблении нашего дома. Я исполнил ваше требование. Вы не
поверите, как мне было тяжело говорить с вами о столь ужасном предмете; но, может
быть, родительское сердце найдет некоторое утешение в том, что и другие разделяют
его горе. Тифлис, 15 мая 1829 года». (Перевод с французского).
12 Сурхай-хан хамбутай Казихумукский, человек самый коварный. Он пользовался
в Дагестане особенным уважением благодаря древнему происхождению своего рода и
не переставал возмущать лезгин, участвуя во всех враждебных их предприятиях против
нас. После разбития его князем Мадатовым, 12-го июня 1820 года, около Хозрека, он
спустя месяц бежал в Персию. Мустафа-хан Ширванский. Он бежал, в августе 1820
года, в Персию, куда за ним последовал, в ноябре 1822 года, и Мехти-Кули-хан Кара-
багский. В обоих ханствах тогда же было введено русское управление.
13 Сын Фетх-Али-шаха. Он был правителем Кирманшаха и находился в постоянной
вражде с Аббас-мирзою.
14 Мирза-Абуль-Хасан-хан — советник тайных дел персидского двора и хан 2-го
класса, был отправлен в 1814 году чрезвычайным послом в Петербург.
15 Сын царя Ираклия II и брат Георгия XII, последнего царя Грузии.
16 Мирза-Безюрг, каймакам и дядька Аббас-мирзы.
17 Генерал-майор Роман Иванович Ховен, выпущенный в 1793 г. из сухопутного
кадетского корпуса и определенный поручиком в Выборгский пехотный полк, в 1812
году произведен в полковники и назначен комендантом в Вильно; в 1817 году
пожалован в генерал-майоры с назначением бригадным командиром 1-й бригады 5-й пехотной
дивизии, а в апреле 1818 г. переведен в Грузинский, что после Кавказский, Отдельный
корпус, с исправлением должности грузинского гражданского губернатора, — звание,
которое он и нес по 19 июля 1819 г.
18 Генерал-адъютант Сипягин действовал на основании следующего предписания
графа Паскевича, от 6 июня 1828 года: «Вашему превосходительству небезызвестно,
что статский советник Грибоедов назначен министром при тегеранском дворе, и я имею
сведение, что в непродолжительном времени приедет в Тифлис. Зная, сколь большое
влияние наружное оказательство имеет на здешний народ и в особенности на персиян,
я прошу вас, при приезде сюда г. Грибоедова, оказать ему все почести, настоящему
назначению его приличные, тем более что молва о них, конечно, дойдет и до сведения
министерства персидского. Поелику же есть высочайшая воля, чтобы г. Грибоедов,
прежде его отъезда в Персию, виделся со мною, то я прошу ваше превосходительство, для
проезда его до места моего пребывания, приказать снабдить его самым безопасным
конвоем и во время пути оказывать ему всевозможные пособия».
19 Надо заметить, что Грибоедов ехал в Персию без своего главного багажа; этот
последний в 54 ящиках был отправлен через Астрахань, куда прибыл 1 сентября 1828
года и затем, вместе с подарками (в 95 местах) из кабинета его императорского величества,
предназначавшимися Фетх-Али-шаху и при которых находились мастер стеклянного
завода Завадский и подмастерье Лапшин, а также 20 мест, следовавшие к секретарю
английского посольства в Персии, Кемпбелю, сданы на яхту «Марфа», выходившую
под командой 45-го флотского экипажа лейтенанта Всеволжского, для доставления их в
Энзели, где все это должно было быть сдано ожидавшему там русскому чиновнику.
Под этим названием известна история Персии, написанная Мирхондом, а Риза-
Кули есть только ее продолжатель.
Афрасиаб — царь Турана. Пиран — визирь Афрасиаба, прославившийся своею
мудростью.
Аллах-Яр-хан, один из первостепенных ханов Юхари-баша, — колена каджар-
ского племени, к которому принадлежат ныне царствующие в Персии династии,
ведущие свой род от Ашага-баша, другого колена того же племени. Он был родной дядя
(по матери) Мамед-шаха, сына Аббас-мирзы и преемника Фетх-Али-шаха.
23 Высшее духовное лицо в шиитской иерархии.
24 Казий — судья; шейх — старец, лицо, пользующееся уважением по своим летам и
образу жизни, староста при мечети; сеид — потомок Мухаммеда.
25 Хаджи — мусульманин, совершивший путешествие в Мекку.
26 В бытность мою в 1853 г. в Тегеране, в доме, где жил Грибоедов, помещалась
верблюжья артиллерия.
27 Наследник престола.
28 Принц крови.
29 Якуб — житель города Эривани, из фамилии Маркарьян.
30 Внутренне покои у мусульман.
31 Из тифлисских армян, из фамилии Ениколоповых, впоследствии правитель Испа-
гани. Он был взят в плен персиянами при Эривани, во время управления Закавказьем
князя Цицианова, привезен в Персию и оскоплен в Тавризе.
32 Собственно муэтемед-иддоулэ, то есть опора правительства, — титул Манучехр-
хана.
33 Джехад — слово арабское, в переводе: священная война, война против неверных.
34 Фирман и письма мы воспроизводим по старым их переводам на русский язык,
позволяя себе сделать лишь некоторые исправления в слоге переводов, а подлинных
текстов мы, к сожалению, не имели под рукою.
35 Туман равен 3 рублям серебром, а в то время 4 с лишком рублям серебром.
36 Чиновник особых поручений при Аббас-мирзе и один из первых персиян,
получивших образование в Париже.
37 Мирза-Масуд — секретарь и переводчик Аббас-мирзы.
38 Весьма интересно было бы знать, почему первоначальное предположение Аббас-
мирзы ехать самому в Петербург, равно как и позднейшее намерение отправить
старшего сына своего Мамед-мирзу с каймакамом в Тифлис — было оставлено?
39 Принцы Зилли-султан, Имам-Верди-мирза и Али-Наги-мирза. Они бежали из
Персии, после трехлетнего заключения в Ардебильской крепости, и, прибыв в
Закавказский край, отдались под покровительство России. Они думали ехать к императору
Николаю в Петербург, но, не получив разрешения и не желая поселиться, как им
указали, в Саратове, они, с разрешения нашего правительства, уехали на поклонение в
Мекку. На принцев израсходовано всего 2570 червонцев и 11870 р. 72 к. серебром.
40 Князь Александр Леонович Дадиани родился в 1801 году в Сенгилеевском уезде
Симбирской губернии. Начав службу в л.-гв. Преображенском полку в 1817 году, он
через 4 года был произведен в прапорщики; а в 1825 году в чин поручика, назначен
адъютантом к графу Паскевичу, при котором участвовал в военных действиях 1826—
-*2^=Ъ— 502 —с^г^-
1829 гг. с Персией и Турцией, а также находился в экспедициях 1830—1832 гг. против
горцев. В 1827 году Дадиани произведен в капитаны, в 1829 г. в полковники, назначен
флигель-адъютантом и в том же году командиром Эриванского карабинерного полка.
Он был женат на дочери барона Розена Лидии Григорьевне.
41 Из имевшихся у меня под рукою материалов не видно, когда именно Макинцев был
возведен в ханское достоинство.
42 Альбранд Лев Львович, родился в семействе бедных дворян Херсонской
губернии и получил скудное домашнее воспитание. В 1819 году был принят на службу в штат
канцелярии херсонского военного губернатора и в первые 13 лет часто переходил из
одного ведомства в другое. Так, в 1823 году он определился в канцелярию попечителя
керченской и бугазской торговли с черкесами и абазинцами; в 1828 году поступил в
канцелярию управляющего полевым комиссариатом бывшей 2-й армии и в качестве
чиновника этого ведомства участвовал в тогдашнем турецком походе. В 1830 г. он перешел в
канцелярию главнокомандующего 1-й армии, где и оставался до ноября 1831 года, т. е.
до увольнения его в отставку по болезни. В 1832 г. Альбранд прибыл на Кавказ в чине
титулярного советника, из которого в том же году был переименован в штаб-ротмистры
за дело под Гимрами, где ранен тремя пулями в грудь; в 1834 году он принимает
участие в делах на правом фланге; занимает должность старшего адъютанта при штабе в
Тифлисе; в 1836 году находится на Лабинской линии, и за дело на Малом Зеленчуке,
в Хасаутском ущелье, награжден чином капитана; в 1837 году участвует в экспедиции
барона Розена на северо-восточный берег Черного моря.
43 Англичане обещали даже сформировать из них там легион, дать им знамя и
производить лучшее содержание. Известно также и то, что они подговорили некоторых
бежать в Кабул, от чего они были удержаны графом Симоничем.
44 Шейх-уль-ислам — глава веры; блюститель веры — духовное звание в Персии; а
в Турции — высшее духовное лицо в государстве.
45 После этого несчастного случая, как бы во искупление совершенного им
преступления, Самсон-хан построил мечеть и при ней основал школу, которую содержал также
за свой счет.
46 Абрек — горец, лихой наездник (джигит), не щадящий головы; также беглец,
участвующий в шайке грабителей.
47 Кундухов Мусса-Алхас, из тагаурских алдар, родился в 1820 г. и воспитывался в
Павловском кадетском корпусе, из которого выпущен в 1836 году корнетом, с
состоянием по кавалерии при Отдельном Кавказском корпусе. В 1837 г. ему пожалован
голубой мундир, а в следующем — чин поручика. В 1839 г. Кундухов был прикомандирован
к Горскому казачьему полку и за отличие против горцев произведен в штаб-ротмистры;
в 1841 г. ему пожалован орден Св. Владимира 4-й степени с бантом и чин ротмистра; в
1844 г. он был прикомандирован к Владикавказскому казачьему полку; в 1847 г.
произведен в майоры; в 1849 г. назначен начальником команды горцев, отправленных на
службу в Варшаву и командующим Кавказским конно-горским дивизионом; в 1850 г.
произведен в подполковники; в 1852 г. назначен состоять при Отдельном Кавказском
корпусе; в 1853 г. награжден золотой шашкой с надписью «За храбрость»; в 1857 г.
произведен в полковники; в 1858 г. награжден орденом св. Владимира 3-й степени с мечами;
в 1859 г. назначен начальником военно-осетинского округа и председателем комиссии,
учрежденной при том округе; в 1860 г. назначен и. д. начальника чеченского округа и
произведен в генерал-майоры; в 1861 г. утвержден в последней должности и
награжден орденом Св. Станислава 1-й степени; в 1862 г. он удостоился получения ордена
Св. Анны 1-й степени, а в 1863 г. был отчислен от должности начальника чеченского
округа с состоянием по армейской кавалерии при Кавказской армии. Муса Кундухов
принимал деятельное участие в экспедициях и войнах; так, он находился в 1837 г. в
экспедиции для покорения Цебельды и при занятии мыса Адлер; в 1838 г. в экспедиции
генерал-майора Симборского для занятия пункта на восточном берегу Черного моря и
сооружении форта Александрии; в 1839 г. в движении генерала Головина в Дагестане;
в 1840 г. в отряде подполковника Нестерова в Чечне; в 1841 г. в движении против Чир-
кея и взятии Хубарских высот, в Аухе, при взятии Кишен-ауха и в движении к Ахты;
в 1842, 1843, 1844 и 1847 гг. в Чечне; в 1849 г. участвовал в походе против венгерцев;
в 1853 г. в экспедиции в землю егерукаевцев и в делах с Магомед-Амином; в войну
1853—1856 гг. состоял в Александропольском отряде; в 1857, 1858, 1860 и 1861 гг. в
походах в Чечне. Впоследствии, по выезде Кундухова из России, он в первые два или
три года не имел в Турции никакого официального положения и только по истечении
этого срока был пожалован в чин лива (генерал-майора), с назначением членом совета
(меджлиса) 4-го Анатолийского корпуса, которого штаб находился в Эрзеруме. Но
такое положение далеко не удовлетворило ожидания Кундухова, а потому он до самой
войны 1877—1878 гг. удалялся от всякого участия в делах и жил в г. Сивасе, где была
поселена часть выселившихся с ним чеченцев. По открытии войны он был назначен
командиром кавалерийской дивизии, составленной большей частью из кавказских
горцев, которой в мае 1877 г. под дер. Бегли-Ахмедом было нанесено сильное поражение,
повлекшее за собой столь стремительное отступление турок, что палатки Кундухова
и весь его обоз остались в наших руках. Затем Кундухов участвовал в сражении на
Аладжинских высотах, находясь в той части турецкого отряда, которая была
окружена нашими войсками. Так как конец сражения 3 октября и сдача турецких войск
последовали поздно вечером, то Кундухов, Кази-Магома, сын Шамиля, и др.,
пользуясь темнотой, а также знанием русского языка и сходством их костюма с казачьим,
обманным образом прошли ночью, пробираясь через Кагизман, к Эрзеруму. Таким
образом, Кундухов избег плена и поэтому не был судим турецким правительством в
числе пашей, плененных нашими войсками на Аладжинских высотах. После войны
Кундухов командовал дивизией 4-го корпуса, расположенной в Ване и действовавшей
в Курдистане. По последним сведениям, он оставил эту должность и выехал в Сивас.
Когда спрашивали мнения турецких военных людей о Кундухове, то они обыкновенно
отвечали: «Он умен и хорош для службы, но не по нас». Это «не по нас», в сущности,
значило, что он хотел ввести в службу порядки русской дисциплины, что, само собой
разумеется, не могло нравиться турецким военным людям, выработавшим в течение
времени несколько своеобразные отношения между высшими и низшими чинами.
48 Из числа этих переселенцев 5 человек явились к главнокомандующему в Тифлис
с просьбой о дозволении всем переселившимся чеченцам возвратиться на родину. Как
в то время его императорское высочество князь Михаил Николаевич лично смотрел
на дело переселения чеченцев и на их прошедшее положение, видно из резолюции его
высочества, положенной на записке генерал-адъютанта Карцова: «Кровопролитие
мне крайне прискорбно и сожалею, что не нашли возможным предупредить его. Если
бы возможно было мне следовать влечению моего сердца, я бы немедленно впустил
несчастных чеченцев в наши пределы».
49 Генерал-лейтенант Николай Николаевич Раевский, из дворян Киевской губернии.
Он начал службу в 1811 году подпрапорщиком в Орловском пехотном полку, из
которого был переведен сначала в 5-й егерский, а в 1814 г. в л.-гв. Гусарский полк, с
назначением адъютантом к генерал-адъютанту Васильчикову. В1821 году он состоял в той же
должности при бароне Дибиче, а два года спустя, в чине полковника, был переведен в
Сумский гусарский полк, затем поочередно — в Курляндский, Харьковский драгунские
полки и, наконец, в 1826 году, полковым командиром в Нижегородский драгунский
полк. Николай Николаевич принимал деятельное участие в Отечественной войне; а с
переводом его на Кавказ, в кампаниях Персидской и Турецкой; во время последней он,
за взятие Ахалциха, произведен в генерал-майоры. В1837 году он состоял начальником
1-го отделения Черноморской береговой линии, а в январе 1839 года, в чине генерал-
лейтенанта и, имея орден Белого Орла, был назначен начальником всей береговой линии.
В январе следующего года Раевскому пожалован орден Св. Владимира 2-й степени; в
марте же 1841 года он уволен от должности с состоянием по кавалерии.
50 Князь А.Г. Чавчавадзе родился в С.-Петербурге, где восприемником его при
крещении была императрица Екатерина И. С 1795 по 1799 год он воспитывался в
Петербурге в частном пансионе, а потом, до 1803 года, у родителей в Тифлисе. В том же году,
имея 16 лет от роду, он бежал в горы к царевичу Парнаозу, с которым через несколько
месяцев был схвачен и отвезен в С.-Петербург, всемилостивейше прощен и определен в
Пажеский корпус камер-пажем, а в 1809 году выпущен в лейб-гвардии Гусарский полк
подпоручиком; в 1817 году переведен полковником в Нижегородский драгунский, а из
оного в 1822 году в Грузинский гренадерский полк; с 1823 года состоял при А.П.
Ермолове для особых поручений. Приняв в 1812 году участие в усмирении вспыхнувшего
тогда в Грузии бунта, он затем отправился в Россию и находился в 1813 и 1814 годах в
походах против французов. При графе Паскевиче князь Александр Гарсеванович был
начальником Армянской области в чине генерал-майора. Он умер в 1846 году, оставив,
кроме Нины Александровны, еще двух дочерей: Екатерину, в супружестве с
владетелем Мингрелии князем Давидом Дадиани, Софию — за членом Государственного
совета бароном Александром Павловичем Николаи, и сына Давида, свиты его
величества генерал-майора.
51 Прасковья Николаевна была второю женою генерал-майора Федора Исаевича
Ахвердова; она умерла в глубокой старости. От первого брака у Ахвердова была дочь
София, вышедшая замуж за Николая Николаевича Муравьева, впоследствии
наместника кавказского A854—1856).
ШШй%^
Адольф Петрович Берже. Михаил Семевский 3
Очерк 1. Присоединение Грузии к России 16
I. Было ли присоединение Грузии результатом завоевательных
планов России? 17
И. Произошло ли присоединение Грузии к России вследствие
эгоистического стремления Георгия XII оградить свои
личные интересы? 51
III. Желал ли грузинский народ русского подданства? 72
Очерк 2. Посольство А. П. Ермолова в Персию 97
I. Отношения России к Персии. Гюлистанский договор.
Посольство Мирза-Абуль-Хасан-хана. Назначение Ермолова
чрезвычайным послом в Персию. Высочайшая инструкция.
Прибытие Ермолова в Тифлис. Отъезд в Карабаг.
Возвращение. Тревожные слухи о неприязненных замыслах Персии
и Турции против России. Штат посольства. Императорские
дары. Денежные средства 'О
II. Фетх-Али-шах. Положение Персии и внутреннее ее
устройство. Полигамия. Нигаристан и шахские потехи. Характер
Фетх-Али-шаха и его смерть. Наследник престола Аббас-
мирза. Мирза Шефи и Мамед-Хусейн-хан. Абдулла-хан.
Мирза-Абдул-Вехаб. Зять шаха Аллах-Яр-хан. Мирза-Мамед-
Хусейн-хан Мервский. Евнух Манучехр-хан. Мирза-Безюрг и
его сыновья: Мирза-Абуль-Касим и Муса-хан. Беглербег Фетх-
Али-хан и придворный поэт. Хусейн-хан, сердарь Эриванский и
его брат Хасан-хан. Келб-Али-хан Нахичеванский. 1
III. Выезд посольства из Тифлиса. Гумры. Талынь. Эчми-
адзин. Патриарх Ефрем. Эривань. Хасан-хан и Хусейн-хан
сердарь. Обед в сердарском саду. Давалу. Нахичевань. Лагерь
на Араксе. Соглан. Въезд в Тавриз. Таинственный всадник. •••• 115
IV. Пребывание в Тавризе. Строгий надзор за посольством.
Каймакам Мирза-Безюрг. Английские офицеры.
Тезоименитство великого князя Константина Павловича. Придворный
этикет в Персии. Аудиенция у Аббас-мирзы. Высочайшая грамота.
Смотр войску. Прогулка в саде наследника. Мирза Абуль-Касим
и его брат Муса-хан. Фейерверк. Письма из Тегерана. Ермолов
отказывается от прощальной аудиенции. Выезд из Тавриза.
118
^>^=^— 506 —с«=г^С^
V. Караванная дорога из Тавриза в Тегеран. Замок Шах-
гюли и загородные дворцы в Персии. Приезд Муса-хана.
Шингиль-абад. Посещение англичан. Развлечение
посольской свиты. Мазарович. День св. Петра и Павла. Зен-
ган. Принц Абдулла-мирза. Саман-архи. Приезд Мирза-
Абдуй-Вехаба. Прибытие императорских даров в Султаниэ 127
VI. Въезд Фетх-Али-шаха в Султаниэ. Прибытие Ермолова.
Английский поверенный Виллок и доктор Кемпбель. Ермолов
отправляется к шаху. 130
VII. Приемная палатка. Фетх-Али-шах. Аллах-Яр-хан. Первая
аудиенция. Речь Ермолова. Высочайшая грамота шаху.
Представление посольской свиты. Штабс-капитан Коцебу.
Перенесение императорских даров из посольского лагеря. Вторая
аудиенция. Осмотр подарков 134
VIII. Отсылка подарков к Мирза-Шефи. Визиты Ермолова.
Мамед-Али-мирза. Переговоры по делам. Конференция
12 августа. Отзыв Ермолова о Мирза-Безюрге. Аудиенция
у шаха. Праздник в честь Ермолова. Прощальный обед в
посольстве и связанные с ним затруднения. Осмотр шахских
сокровищ. Новая аудиенция у шаха. Обед у низам-уд-доулэ 141
IX. Подарки шаха и принца Мамед-Али-мирзы. Прощальная
аудиенция. Речь Ермолова. Ответное письмо Фетх-Али-шаха
государю императору. Грамоты императриц старшей жене шаха
и ответы на них 145
X. Выезд из Султаниэ. Прибытие в Тавриз. Француз Мерше.
Аудиенция у Аббас-мирзы. Переговоры с Мирза-Безюргом.
Вражда между Аббас-мирзой и Мамед-Али-мирзой за
наследство. Отказ Ермолова в официальном признании наследника.
Свидания с Аббас-мирзой. Сердарь Эриванский Хусейн-хан.
Прощальная аудиенция. Ответное письмо Аббас-мирзы к
государю. — Подарки наследника. Последнее свидание с Мирза-
Безюргом и выезд из Тавриза. Встреча посольства на границе и
прибытие Ермолова в Тифлис. Заключение. *-^
Очерк 3. А. С. Грибоедов в Персии и на Кавказе 161
Очерк 4. Смерть А. С. Грибоедова 185
Очерк 5. Хосров-мирза 229
I. Хосров-мирза. Его молодость. Тегеранская катастрофа.
Предположение Аббас-мирзы ехать в Петербург. Английские
интриги. Хосров-мирза назначается посланником. Его выезд из
Персии и прибытие в Тифлис. Состав персидского посольства 230
II. Выезд из Тифлиса. Владикавказ. Пребывание в
Пятигорске. Ставрополь. Новочеркасск. Коломенское. Торжественный
±^~р^,— 507 —с^г^а-
въезд в Москву. Посещение Хосров-мирзой матери Грибоедова.
Осмотр московских достопримечательностей. Выезд. Царское
село. Петергоф 234
III. Прибытие в Петербург. Аудиенция в Зимнем дворце.
Вторая аудиенция. Долг Персии. Обед в Елагинском дворце.
Милости императора Николая Персии. Отпускная
аудиенция. Награды. Выезд 241
IV. Прибытие в Москву. Воронеж. Вечер у Хосров-мирзы.
Новочеркасск. Ставрополь. Обед и бал у генерала Емануеля.
Тифлис. Торжественный въезд в Тавриз 250
V Положение Хосров-мирзы по возвращении в Персию.
Несогласие между сыновьями Аббас-мирзы. Хосров-мирза в
Хорасане. Он начальником Ак-Дербента. Приезд в Мешед и
Себзевар. Бегство. Приезд в Тегеран. Неудовольствие шаха.
Хосров-мирза добивается аудиенции у шаха 252
VI. Смерть Аббас-мирзы. Сын его Мамед-мирза объявляется
наследником престола. Хосров-мирза в Тавризе. Обед у
наследника. Арест и заключение Хосров-мирзы и Джехангир-мирзы в
ардебильскую тюрьму. Неудовольствие Фетх-Али-шаха 255
VII. Смерть Фетх-Али-шаха. Беспорядки в Персии. Мамед-
шах вступает на престол. Интриги каймакама против
Джехангир-мирзы и Хосров-мирзы. Шах дает приказание
ослепить принцев 257
VIII. Пребывание принцев в ардебильской тюрьме. Гадание
Хосров-мирзы. Ослепление его и Джехангир-мирзы. Рассказ
сарбаза. Ссылка принцев. Приезд Хосров-мирзы в Тегеран.
Его кончина. Его семейство. Внешность Хосров-мирзы.
Убиение каймакама Мирза-Абуль-Касима 259
Очерк 6. Император Николай на Кавказе в 1837 году 262
I. Император Николай в Геленджике.Посещение ген. Штейбе
и лазаретов. Пожар. Смотр войскам. Посещение Анапы.
Возвращение в Крым. Отплытие в Редут-кале. 262
И. Слухи в Грузии о приезде императора Николая на Кавказ.
Предварительные распоряжения к приему государя. Поездка
корпусного командира барона Розена в Редут-кале. Остановка
в Гори. Курьезный случай с профессором Кохом. Прибытие
императора в Редут-кале. Его свита. Зугдиди. Кутаис. Малит.
Сурам. Ахалкалаки. Гумри. Заложение церкви во имя св.
Александры и переименование города в Александрополь. Прием
турецкого сераскира Мамед-Асад-паши. Мастара. Сардар-абад.
Поднесение государю ощипанного петуха. Эчмиадзин и
патриарх Иоаннес. 264
III. Прибытие Наср-эд-Дин-мирзы в Эривань. Свита наслед-
^>^_ 508 —(^^
ного принца. Приезд императора. Пребывание в сардарском
дворце. Князь В.О. Бебутов и удаление его в Царство Польское.
Посещение городской крепости и мнение о ней государя. Гарем
сардаря Хусейн-хана и кап. Модзалевский. Прием почетных
жителей и персидского посольства. Неудовольствие императора
против персидского правительства и требование о выдаче бата-
лионов из русских беглецов. Письмо государя к Мамед-шаху.
Посещение Эриванского областного правления. Выезд государя.
Возвращение персидского посольства в Тавриз 270
IV. Дорога из Эривани в Тифлис. Мост на Храме. Прибытие
в Тифлис. Полицмейстер подполковник Ляхов. Доносы барона
Гана. Развод от 1-го батальона Эриванского полка.
Неудовольствие императора против князя Дадиани и ссылка его в Бобруйск.
Злоупотребление по Эриванскому полку. Суд над князем
Дадиани и приговор. Бал в Тифлисе. Выезд императора 277
V. Выезд из Тифлиса. Избежание катастрофы императором.
Душетский исправник. Прибытие в Душет. Осмотр госпиталя.
Встреча со священником. Прибытие в Ставрополь. Выставка и
открытие мужской гимназии. Предположение государя основать
город на Кубани. Аксай. Встреча с наследником-цесаревичем.
Приезд в Москву. Расходы. Заключение 282
Очерк 7. Н. Н. Муравьев во время его наместничества на Кавказе 287
Очерк 8. Самсон Яковлевич Макинцев и русские беглецы в Персии 310
Очерк 9. Горные племена Кавказа 348
Кавказский хребет. Горные племена; их подразделение и места
жительства. Вера. Управление. Общества и отдельные
владения в Дагестане. Адат. Кровомщение. Гостеприимство. Шариат.
Жилища горцев. Внутренний быт и семейная жизнь.
Положение женщин. Пища. Костюм горцев. Оружие. Женский костюм.
Язык. Способы существования. Война с горцами. Кази-Мулла,
Гамзат-бек и Шамиль. Пленение Шамиля. Война с закубанцами.
Окончательное покорение Кавказа. Выселение горцев в Турцию.
Очерк 10. Выселение горцев с Кавказа 383
I. Географические, этнографические и статистические данные о
выселении. 383
П. Кавказская война и ее неизбежность. Столкновения с Турцией.
Европейская дипломация. Вмешательство ее в Кавказскую войну. # # 391
III. Причины выселения горцев. Успехи русского оружия.
Перемена системы войны. Казачья колонизация. Неизбежность
безусловной покорности горцев. Обольщение их собственными
представлениями о могуществе и величии Турции и участии Европы. 399
^Э^р^ 509 с«=г^^
IV. Выселение горцев. План окончательного покорения
Западного Кавказа. Предоставление свободного переселения в
Турцию и слабое поэтому противодействие горцев.
Положение горцев при выселении. Переезд на кочермах в Трепизонд.
Положение их в Трепизонде. Вмешательство Турецкого
правительства и иностранных дипломатов. Карантин. Направление
горцев на Самсун и Константинополь. Необходимость
пособия со стороны нашего правительства. Регулирование
выселения. Высылка турецких и русских военных судов. Кюстенджи
и Варна. Перевозка горцев на пароходах Русского Общества
Пароходства и Торговли. Усилия нашего правительства
облегчить положение горцев. Расходы по выселению их. Заключение. .. 408
V. Стремления к переселению в Турцию у кубанских горцев.
Перемена во взгляде на это дело у главнокомандующего.
Категорическое заявление горцам об окончательном прекращении
выселения. Движение между горцами Майкопского и Баталпашинского
уездов. Движение между бжедухами. Всеподданнейшая записка
главнокомандующего и резолюция императора Александра II 426
VI. Выселение горцев с Восточного Кавказа. Чечня. Население.
Экспедиция в Чечню. Наше положение на Восточном Кавказе
в эпоху, предшествовавшую выселению горцев. Предположение
графа Евдокимова к обеспечению спокойствия в Чечне.
Восстание в Ичкерии и в Аргунском округе. Князь Святополк-Мирский
и его система действий. Учение зикр. Станица Датыхская. Два
способа разрешения чеченского вопроса 429
VII. Генерал-майор Кундухов и его переговоры в
Константинополе. Возбуждение чеченцев к переселению. Саад Уллах, наиб
Мало-Чеченский, и Алико Цугов, старшина Карабулакский.
Начало переселения и содействие оному правительства.
Расходы. Командирование в азиатскую Турцию капитана Зеленого
и затруднения, противопоставленные ему тамошними властями.
Нусрет-паша. Положение чеченцев и попытка их возвратиться
на родину. Эмин-паша Эрзерумский. Противодействие
чеченцев турецким властям и их бесчинства в Муше. Движение
чеченцев на Арпачай и их обезоруживание. Затруднения турецкого
правительства. Выселение чеченцев в Месопотамию. Новая
попытка их возвратиться на Кавказ и прорыв некоторых
партий в наши границы. Нищета и бедствия чеченцев. Водворение
некоторых партий в Терской области. Стремление дагестанских
горцев к выселению. Предположение о водворении
возвращающихся переселенцев на свободных казенных землях Лабинского
округа. Усиление бдительности на кордонах. Появление на
Кавказе эмиссаров из выселившихся горцев. Новое появление
чеченских партий в Закавказском крае 437
^>^=Ъ— 510 —с«=г^
VIII. Положение и размещение чеченцев в Турции. Рассказ Дар-
биш Джордиева и донесение консула нашего в Эрзеруме.
Смертность между чеченцами. 454
IX. Дагестан. Война наша с лезгинами. Выселение горцев в
Турцию и противопоставляемые ему затруднения. Политика князя
Барятинского. 457
Статьи и заметки 460
Алексей Петрович Ермолов и его кебинные жены на Кавказе.
А. А. Бестужев в Пятигорске в 1835 году. Защита
Михайловского укрепления 22 марта 1840 года. Николай Петрович Колю-
бакин. Предисловие к книге «История адыгейского народа» и
краткий биографический очерк Шоры Бекмурзина Ногмова.
Нина Александровна Грибоедова. Страница из посмертных
записок Ад. П. Берже
Примечания 500
Оглавление 506