А. Я. ХАЛАМАЙЗЕР
СОФЬЯ КОВАЛЕВСКАЯ


А. Я. ХАЛАМАЙЗЕР
СОФЬЯ КОВАЛЕВСКАЯ
МОСКВА 1989


ИЗДАНИЕ АВТОРА
© А. Я. Халамайзер, 1989 г.
Сдано в набор 16.11.88. Подписано к печати 09.11.88.
Т-13359. Формат 60 X 90 1/16. Печать высокая
Усл. печ. л. 7,0 Уч.-изд. л. 6,46 Тир. 10 000. Изд. № 00860
Зак. 1233 Цена 1 руб.
Отдел полиграфического производства ЦНИИТЭстроймаш 111141, Москва, 2-й проезд Перова поля, 5


ПРЕДИСЛОВИЕ
Софья Васильевна Ковалевская (1850—1891), первая женщина — профессор высшей математики в Европе, входит в когорту крупнейших математиков XIX века. Совместная работа с ее учителем и единомышленником Карлом Вейерштрассом представляет собой один из ярких примеров успешной деятельности русских и немецких ученых.
Ковалевская поддерживала теснейшие научные контакты с ведущими математиками Европы и, в частности, с Ш. Эрмитом, А. Пуанкаре, Л. Кронекером, Г. Миттаг-Леффлером... Помимо важных заслуг в области математики она проявила себя как отважный боец за равноправие женщин, за право обучения и преподавания в высшей школе. Путь, проложенный Ковалевской, стал путем в большую науку для десятков талантливых русских женщин.
Однако личная жизнь Ковалевской была отнюдь не безоблачной. Чтобы получить возможность учиться, ей приходится вступить в фиктивный брак. Впрочем, несколько лет спустя брак превращается в фактический; рождается долгожданная дочь.
Гениальному математику и гениальной женщине постоянно приходится преодолевать противоречия между семейной жизнью и научной деятельностью. Запутавшись в коммерческих авантюрах кончает самоубийством муж. Едва оправившись, Ковалевская полностью отдается науке — и добивается блестящих успехов.
Несколько лет спустя она, живя постоянно за границей, встречается с известным русским историком и юристом М. М. Ковалевским. Их объединяет не только фамилия, но и взгляды на жизнь. Их тянет друг к другу. И Софью Васильевну с новой силой разрывают противоречия между наметившейся возможностью семейного счастья — и увлеченностью наукой.
Ковалевская и Ковалевский уже не могут жить вдали друг от друга. Когда же они наконец поженятся? — гадает Стокгольмский научный мир. И следующей весной два сорокалетних профессора-однофамильца собираются отпраздновать свою свадьбу.
Но судьба распорядилась иначе. Случайная простуда Софьи Васильевны привела к обострению хронического порока сердца и к неожиданной смерти в расцвете творческих сил и научной славы.
3


ДЕТСТВО
В метрической книге Знаменской церкви в Москве, что за Петровскими воротами *, первая запись за 1850 год гласит:
«3 генваря родилась, 17 — крещена София; родители ее — Артиллерии полковник Василий Васильевич сын Круковской и законная жена его Елизавета Федоровна; муж православного вероисповедания, а жена лютеранского. Восприемники: отставной Артиллерии подпоручик Семен Васильевич сын Круковской и провиантмейстера Василия Семеновича сына Круковского дочь девица Анна Васильевна. Таинство крещения сотворил...» Далее идут подписи священника и других служителей церкви.
Отец Софьи, Василий Васильевич Крюковкий, с 1817 года служил в армии. В 1842 году к нему по наследству перешло родовое имение Палибино в Витебской губернии. 42-летний полковник стал подумывать о продолжении рода, и в начале 1843 года женился на 22-летней Лизочке, дочери генерала Ф. Ф. Шуберта **.
Шуберт был широко образованным человеком, известным геодезистом, почетным членом Петербургской академии, сыном знаменитого астронома и математика Фридриха-Теодора фон Шуберта, приглашенного в Петербургскую академию еще в 80-х годах прошлого века. Федор Федорович, как его называли в России, дал дочери весьма широкое и разностороннее образование; скажем только, что она свободно владела четырьмя европейскими языками, была знакома с классической литературой, хорошо пела, играла на фортепьяно, очень любила театр. Ей уже до смерти надоели ученые
* Петровские ворота в Москве середины XIX века — ворота в стене, окружавшей центральную часть города, там, куда выходила Петровка, одна из центральных улиц Москвы. Позднее стена была сломана; ныне на ее месте — Бульварное кольцо.
** В 1962 г. в Штутгарте (ФРГ) вышла книга воспоминаний геодезиста Ф. Шуберта. В ней много подробностей о русской науке и культуре конца XVIII — начала XIX веков.
Некоторые потомки Ф. Шуберта и поныне живут в Швеции и ФРГ.
4


В. В. Круковской, 1874
Е. Ф. Круковская (урожд. Шуберт), 1874
Ф. Ф. Шуберт, почетный акад. Петербургской АН Ф. И. Шуберт, акад. Петербургской АН
5


друзья отца и навязчивые заботы шести тетушек, управлявших домом после ранней смерти матери — и она была рада обрести самостоятельность, выйдя замуж за немолодого уже, но очень элегантного полковника, с которым она говорила по-французски и по-немецки.
Василий Васильевич Крюковский был назначен начальником Московского артиллерийского арсенала. По роду службы ему приходилось бывать с женой на различных приемах, посещать и принимать у себя высокопоставленных военных. В дневнике Елизаветы Федоровны, который она вела в течение двадцати лет, сохранились описания балов и маскарадов с танцами и флиртом, заметки о концертах, спектаклях, верховых прогулках...
В конце 1843 года родился первый ребенок, девочка, которую назвали Анной.
— Ну, не беда, в следующий раз будет мальчик, — «утешил» роженицу муж. — И мы его, конечно, назовем Василием, в память моего отца.
Но Елизавете Федоровне не нравилось это простонародное имя. Второй ребенок появился только 6 лет спустя. Это опять была девочка — Софья. Ее, как и старшую сестру, передали на попечение няни, тети Паши, которая очень полюбила девочку.
В возрасте трех лет Софа впервые проявила характер. В то время врачи считали, что детям полезен суп. Родители Софы, весьма образованные люди, следившие за литературой, решили, что Софа должна съедать за обедом по 12 ложек супа. А Софа не любила супа, не хотела его есть и плакала.
— Ну вот что, — заявил однажды отец, — если ты и завтра не съешь свои 12 ложек, я поставлю тебя в угол, и ты будешь стоять там до конца обеда.
На следующий день, когда все члены семьи уселись обедать, Сони не обнаружили. Ее с большим трудом разыскали в углу за высоким диваном.
— Что ты там делаешь? — спросил отец.
— Я не стану есть этот гадкий суп, и сама по себе буду стоять в углу, пока вы все будете обедать...
И в течение всей своей жизни Соня предпочитала «сама по себе» идти навстречу любым неприятностям, а не томиться, ожидая их.
С 1853 по 1858 год семья провела в Калуге, куда главу семейства перевели по службе. Здесь же родился долгожданный продолжатель рода, которого назвали Федором, в честь деда, Ф. Ф. Шуберта.
Родители, как часто водилось в то время, перепоручили все заботы о детях няне и слугам. По вечерам, когда Федю 6


уже укладывали спать, а старшая сестра, Анюта, как ее называли в доме, большей частью убегала в гостиную к взрослым, Соня чаще всего оставалась вдвоем с няней. Она очень любила сидеть на диване, тесно прижавшись к няне, и слушать сказки, которых няня знала великое множество. Это была единственная практика Сони в русском языке: родители говорили между собой обычно по-французски, иногда по- немецки.
Уже с раннего детства Соня видела, что взрослые члены семьи много читают и, повидимому, получают от этого удовольствие. Соня тоже решила научиться читать. Но в семье не торопились начинать ее обучение.
В доме выписывали газету, в которой особенно крупным шрифтом был напечатан заголовок «Московские ведомости». Соня вначале незаметно для окружающих разглядывала буквы, а потом брала газету и спрашивала у кого-нибудь:
— Скажите, какая это буква?
— Это буква «М», — отвечал тот, не переставая заниматься своим делом. — Но тебе еще рано учиться читать...
— А это что за колесико? — задавала Соня вопрос кому- то еще.
— Это буква «О», — отвечали ей. — Вот подрастешь, все буквы узнаешь, сама читать научишься...
И Соня постепенно заучила все буквы. А потом начала складывать их, получая слова, которые можно было быстро произнести или даже пропеть. И однажды подошла к отцу, когда тот читал газету.
— Папа, а я знаю, что написано в газете. Здесь стоит: «Москов-ски-е ве-до-мо-сти».
Отец улыбнулся.
— Это верно, Софа. Наверное тебе кто-то подсказал? Ведь ты же еще не умеешь читать?
Девочка обрадовалась. Отец разговаривает с ней как со взрослой! Да еще подтрунивает над ней!
— Нет, папа, я умею. Только не очень быстро.
— Ну тогда прочитай вот это, — и отец отчеркнул ногтем заголовок одной из статей.
Соня посмотрела: буквы все знакомые. И составила из букв слово, затем другое... Она прочитала три или четыре фразы.
— Вот какой молодец, наша Софа, сама читать научилась! — удивился отец. — А ведь Анюту учиться читать заставляли!
Василий Васильевич был тщеславен и втайне мечтал о причислении к дворянскому сословию. Еще во время службы в армии он стал называть себя не Крюко́вский, а Круков-
7


Дом в Палибине (после реставрации)
ско́й — так, казалось ему, звучит более «благородно». А в 1858 году, уже будучи генералом, он отыскал наконец документальные доказательства своего происхождения из знатного польского семейства и, по другой линии, от венгерского короля Матиаша Корвина. После этого он был утвержден в дворянском сословии с присвоением фамилии Корвин-Круковский и права на старинный герб с вороном на щите, окруженным страусовыми перьями. Вскоре он вышел в отставку в чине генерал-лейтенанта и поселился в родовой деревне Палибино. Позднее его даже избрали губернским предводителем дворянства.
И в Москве, и в Калуге, и первое время в Палибине Соню «воспитывала» главным образом няня — тетя Паша (Прасковья). Большую часть дня проводили в детской, большой комнате с низким потолком, где вместе с детьми спала и няня.
В комнате всегда было душно, она никогда не проветривалась: няня боялась застудить господских детей. Спали долго; проснувшись, дети начинали баловаться, кидались друг в друга подушками, перелезали из одной постели в другую, благо стояли все три постели вплотную друг к другу; у противоположной стены стояла нянина постель, на которой возвышался десяток или более пуховиков, подушек и одеял. Няня, как и дети, не спешила умыться и причесаться, но приносила господским детям, а заодно и себе кофе со сливками и сдобными булочками. Дети завтракали, не покидая постелей и, утомившись от возни, снова засыпали.
8


В одиннадцать часов Анюта должна была начинать занятия с гувернанткой-француженкой — и, конечно, всегда опаздывала. Тогда гувернантка показывалась на пороге детской и, зажимая нос от отвратительного запаха, кричала:
— Анюта, вы все еще в постели! Опять опоздали на урок. Я буду жаловаться генералу!
— Ну, уж господским детям и поспать-то не дадут вволю,— ворчала няня. Но все же протирала детям лицо и руки мокрым полотенцем; на этом утренний туалет заканчивался. Анюта бежала на урок. Прилежанием она не отличалась, с гувернанткой ей было скучно, и очень скоро она возвращалась в детскую.
Гулять детей почти не водили. По большим праздникам няня брала их с собой в церковь. Елизавета Федоровна, будучи лютеранкой, в религиозные вопросы не вмешивалась. Впрочем, она и вообще почти не уделяла внимания воспитанию детей, хотя по-своему их любила.
Генерал был высоким, худым, с мрачноватым темного цвета лицом, с щетинистыми бровями; его юная жена — небольшого роста, довольно полная, с прекрасным цветом лица, тщательно, со вкусом одетая, предупредительная и приветливая со всеми, живая, веселая, несколько торопливая и в движении, и в разговоре. Одним словом, жена производила впечатление березовой рощицы, освещенной осенним солнцем, а муж — дремучего леса, в который страшно и заглянуть. Однако суровость его была только наружная, напускная, из-за укоренившейся мысли, что мужчина должен быть суров. Однако он очень любил своих детей; Ковалевская с большой нежностью описывает в воспоминаниях характер отца:
«Его понятия о воспитании весьма элементарны... он твердо верит в необходимость строгости при воспитании детей. Раз уже прибегли к его вмешательству, он должен проявить свою власть. Поэтому, чтобы не ослабить авторитета, он старается придать себе вид строгий и негодующий (гувернантка-француженка прислала Соню к отцу для наказания за мелкую провинность).
— Какая ты скверная, нехорошая девочка! Я очень тобой недоволен, — говорит он и останавливается, потому что не знает, что сказать больше. — Поди стань в угол! — решает он наконец, так как из всей педагогической премудрости у него сохранилось в памяти только то, что провинившихся детей ставят в угол».
Мать была немкой по рождению и по воспитанию, но всю жизнь прожила в России и тяготела душой ко всему русскому. Дом ее во всех отношениях был поставлен на русскую ногу. Она страстно любила музыку и сама неплохо играла на фортепьяно.
9


«Мать моя по характеру и по наружности принадлежала к числу тех женщин, которые никогда не старятся, — писала Ковалевская в своих «Воспоминаниях детства». — Между нею и отцом была большая разница лет, и отец вплоть до старости называл ее Лиза или Лизок, тогда как она величала его всегда Василием Васильевичем».
Соня унаследовала от матери миловидное лицо, невысокий рост и приятное, мягкое обращение со всеми окружающими; от отца — сосредоточенность мысли, глубину чувств и силу страстей.
«Все в доме у нас круто изменилось», — пишет Ковалевская в «Воспоминаниях». — Отец вдруг сделал неожиданное открытие, что дети его далеко не такие примерные, прекрасно воспитанные дети, как он полагал... До сих пор все твердо верили, что сестра моя чуть ли не феноменальный ребенок, умный и развитый не по летам. Теперь же вдруг оказалось, что она не только из рук вон избалована, но для двенадцатилетней девочки крайне невежественна, даже писать правильно по- русски не умеет... Отец, не любивший полумер, решился на коренное преобразование всей системы нашего воспитания. Француженку прогнали, нянюшку отставили от детской, а в дом взяли двух новых лиц: гувернера-поляка и гувернантку-англичанку».
Англичанка мисс Маргарита Смит установила для Сони строгий распорядок дня, прекрасно описанный в ее «Воспоминаниях».
«Стенные часы пробили семь. Эти семь повторенных ударов доходят до моего сознания сквозь сон и порождают во мне печальную уверенность, что теперь, сейчас, придет горничная Дуняша будить меня; но мне спится еще так сладко... Еще минуточку, только бы минуточку поспать!..
— Барышня, вставать пора! — раздается над самым
10
Соня, 1865


моим ухом, и Дуняша безжалостной рукой стягивает с меня одеяло.
На дворе только начинает светать, и первые бледные лучи холодного зимнего утра, смешиваясь с желтоватым светом стеариновой свечи, придают всему какой-то мертвенный, неестественный вид. Есть ли что-нибудь неприятнее на свете, как вставать при свечах! Я сажусь в постели на корточках и медленно, машинально начинаю одеваться, но глаза мои невольно опять слипаются и приподнятая с чулком рука так и застывает в этом положении.
За ширмами, за которыми спит гувернантка, уже слышится плесканье водой и энергичное обтирание.
— Don’t dowdle, Sonya! If you are not ready in a quarter of an hour, you will bear the ticket ,,lazy“ on your back during luncheon!—раздается грозный голос гувернантки.*
С этой угрозой шутить нельзя. Телесные наказания изгнаны из нашего воспитания, но гувернантка придумала заменить их другими мерами устрашения: если я в чем-нибудь провинюсь, она пришпиливает к моей спипе бумажку, на которой крупными буквами значится моя вина, и с этим украшением я должна являться к столу. Я до смерти боюсь этого наказания; поэтому угроза гувернантки имеет способность мгновенно разогнать мой сон. Я моментально спрыгиваю с кровати. У умывальника уже ждет меня горничная с приподнятым кувшином в одной руке и с большим мохнатым полотенцем в другой. По английской манере меня каждое утро обливают холодной водой. Одна секунда резкого, дух захватывающего холода, потом точно кипяток прольется по жилам, а затем во всем теле остается удивительно приятное ощущение необыкновенной живучести и упругости.
Теперь уже совсем рассвело. Мы выходим в столовую. На столе пыхтит самовар, дрова в печке трещат, яркое пламя отсвечивается и множится в больших замерзших окнах. Сонливости во мне не осталось и следа. Напротив того, у меня теперь так хорошо, так беспричинно радостно на душе; так хотелось бы шуму, смеха, веселья! Ах, если бы у меня был товарищ, ребенок моих лет, с которым можно бы подурачиться, повозиться, в котором, так же как и мне, ключом кипел бы избыток молодой, здоровой жизни! Но такого товарища у меня нет, я пью чай сам-друг с гувернанткой, так как дру* — Не мямли, Соня! Если ты не будешь готова через четверть часа, ты выйдешь к завтраку с билетиком «лентяйка» на спине! (англ.).
11


гие члены семьи, не исключая брата и сестры, встают гораздо позднее».
После раннего чаепития — обязательные полтора часа занятий музыкой, скучных упражнений на фортепьяно, которых Соня не любила. Затем — уроки, а после второго завтрака, который подавался в полдень, скучная полуторачасовая прогулка по аллеям сада вдвоем с мисс Смит.
Суровость системы мисс Смит была несколько неприятной, но оказалась полезной: она уже с детства способствовала укреплению навыков систематической и упорной работы, целеустремленности и настойчивости. «Интенсивность составляла самую сущность моей натуры», пишет Ковалевская в своих «Воспоминаниях».
В то время в России было еще очень мало гимназий, а женских не было вовсе. Богатые люди брали в дом учителей для своих детей. Домашний учитель Анны и Сони, Иосиф Малевич, сын мелкопоместного дворянина, родился в 1813 году в небольшом местечке Витебской губернии. После окончания училища он сдал экзамен, дающий право быть домашним учителем — и стал заниматься обучением и воспитанием детей богатых помещиков. Это был, что называется, «педагог милостью божией»: читал всевозможную педагогическую литературу, очень любил детей и находил к каждому ребенку свой подход; считал своей обязанностью воспитывать в детях трудолюбие и развивать заложенные природой способности. В семье Корвин-Круковских он жил почти 10 лет, начиная с октября 1858 года; вначале занимался с Анютой и Соней, а потом, когда Феде исполнилось 8 лет, готовил его к поступлению в Петербургскую гимназию.
«В первые же занятия она обнаружила редкое внимание, быстрое усвоение, точное исполнение требуемого и постоянно хорошее знание заданного, — вспоминал Малевич позднее, когда Соня уже стала знаменитостью. — Но при первых уроках арифметики я не мог заметить особых способностей».
— Ну что, Софа, полюбила ли ты арифметику? — спросил однажды отец за обедом.
— Нет, папочка, — был ответ.
— Но вы ее скоро полюбите, — убежденно заявил на это Малевич, — и полюбите больше, чем другие предметы!
Учитель оказался прав. Четыре месяца спустя на такой же вопрос отца Соня ответила:
— Да, папочка, люблю заниматься арифметикой, она доставляет мне удовольствие.
Отец был рад такому ответу. Но еще больше обрадовался Малевич.
«Когда мы дошли до отношения длины окружности к диаметру, ученица моя пришла к тому же выводу совсем другим
12


И. И. Малевич А. Н. Страннолюбский
путем, — писал Малевич  в своих воспоминаниях. — Я сказал, что хотя вывод и верный, но не следует идти таким окольным путем, а потому потребовал изложить так, как я объяснял на прошлом уроке. Может быть, я при этом задел ее самолюбие, но она покраснела, потупила глаза и заплакала. Я постарался успокоить ее, и сам повторил объяснение. В тот же день я рассказал об этом случае генералу. Он похвалил изобретательность дочери и сказал: «Молодец Софа! Сама, да еще девчонка, нашла другой путь решения»».
«Первое время, когда я начала учиться, арифметика не особенно меня интересовала, — пишет сама Ковалевская.— Меня более занимали разные отвлеченные рассуждения, например, о бесконечности. Математика привлекала меня всегда больше философской стороною и всегда представлялась мне наукою, открывающей совершенно новые горизонты».
В середине XIX века в России возник спор между сторонниками классического и реального образования. В споре родилась истина: было признано, что изучение математики приносит не меньшую пользу, чем изучение древних языков. В самом деле, изучение математики развивает пространственные представления, быстроту соображения, логичность мышления, умение предвидеть и оценивать результат, приучает четко излагать свои мысли, а значит, способствует совершенствованию языка и развитию речи. Наконец, уже в те годы математику начали применять в производстве, в строительст13


ве и, разумеется, в торговле. Поэтому Малевич стремился дать своей ученице прочные математические знания и преуспел в этом.
Большую роль в развитии Сони сыграл ее дядя, старший брат отца, Петр Васильевич. Он был добродушен, уступчив, отнюдь не меркантилен. После смерти жены оставил себе небольшую ренту, а имение передал сыну. Не имея определенных обязанностей, часто приезжал в Палибино и жил неделями.
Петр Васильевич не имел специального образования, но много читал — все, что попадалось под руку. Живо интересовался научными открытиями, особенно в области математики и естествознания. Всем прочитанным Петр Васильевич делился с Соней, которая очень любила беседовать с ним. Дядя часто говорил о квадратуре круга, об асимптотах — прямых линиях, к которым по мере удаления в бесконечность приближаются неуклонно некоторые кривые, и о других математических премудростях, которых Соня в те годы еще не понимала, но почему-то навсегда запомнила после бесед с дядей.
Под влиянием бесед с дядей Соня тоже пристрастилась к чтению. Гувернантка, любившая во всем определенный порядок, выделила Соне определенное время для упражнений с мячом; играть следовало в библиотеке, но Соня часто ограничивалась несколькими ударами мяча об пол и начинала читать какой-нибудь «запрещенный» роман. А иногда увлекалась и книгами научного содержания.
Две счастливых случайности помогли Соне еще глубже проникнуть в глубину математических знаний. Сосед Корвин- Круковских, профессор Морского корпуса в Петербурге Николай Тыртов подарил Василию Васильевичу свой «Элементарный курс физики». Книгу поставили на полку и забыли о ней. Тогда Соня унесла ее к себе в комнату и стала читать. Описания физических явлений она поняла без труда. Но в главе об оптике оказались незнакомые доселе понятия: формулы, в которые входили синусы и другие тригонометрические функции.
— Что такое синус? — спросила она однажды своего учителя.
— Не знаю, — ответил Малевич. Он считал, что главное в обучении математике — систематичность, и не хотел, чтобы Соня забегала вперед. Тогда девочка с присущим ей упорством решила сама разобраться в незнакомых понятиях. Путь ее познания совпал с историческим путем развития понятий о тригонометрических функциях: вместо синуса угла она бра14


ла хорду. Но синусы достаточно малых дуг почти в точности совпадают с величиной этих дуг или их хорд. А формулы главы об оптике содержали именно синусы и тангенсы малых дуг.
Вскоре профессор Тыртов снова приехал в гости. Соня сказала ему, что прочитала главу об оптике с большим интересом. Профессор смерил четырнадцатилетнюю девочку насмешливым взглядом, улыбнулся и объявил:
— Вы, конечно, хвастаетесь? Ведь вы еще не изучали тригонометрию!
Соня вспыхнула. Господин профессор не верит ей?! И она рассказала, каким путем дошла до понимания тригонометрических формул. Профессор был поражен. Он вскочил с места, побежал в кабинет генерала и объявил:
— Ваша дочка — новый Паскаль! Ее нужно серьезно учить высшей математике, и она станет математическим гением.
Позже, когда Соня с матерью проводила зимы в Петербурге, она стала брать уроки математики у ученика Тыртова, выпускника Морского корпуса Александра Николаевича Страннолюбского (который вскоре выпустил методические рекомендации под названием «Курс алгебры, основанный...», а впоследствии стал известным педагогом и методистом). А. Н. Страннолюбский занимался с Соней с перерывами (лишь во время ее приездов в Петербург) до весны 1869 года. Остались они друзьями и в дальнейшем. «Будьте всегда логичны — и вы будете непобедимы», говорил он Соне. Страннолюбский оказал на свою юную ученицу влияние не только как математик, но и как человек благородных стремлений и, главное, как горячий сторонник предоставления возможности высшего образования для женщин, что в царской России в те времена считалось недопустимым. Распространение женских гимназий в России началось только с семидесятых годов; а программы женских гимназий, особенно по естественным и точным наукам, всегда были урезаны по сравнению с программами гимназий мужских.
О второй случайности, позволившей Соне проникнуть в тайны математики, мы расскажем ее собственными словами: «Когда мы переезжали на житье в деревню, весь дом пришлось отделать заново и все комнаты оклеить новыми обоями. Комнат было много, и на одну из наших детских комнат обоев не хватило; выписывать обои из Петербурга для одной комнаты решительно не стоило. Эта обиженная комната так и простояла много лет с одной стеной, оклееной простой бумагой. По счастливой случайности на это пошли именно листы литографи15


рованных лекций Остроградского * о дифференциальном и интегральном исчислении, приобретенные моим отцом в его молодости.
Листы эти, испещренные странными, непонятными формулами, скоро обратили на себя мое внимание. Я помню, как я в детстве проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны бы следовать друг за другом. Внешний вид многих формул так и врезался мне в память, да и самый текст оставил по себе глубокий след в мозгу, хотя в момент прочтения он оставался для меня непонятным.
Когда много лет спустя, уже пятнадцатилетней девочкой я брала первые уроки дфференциального и интегрального исчисления в Петербурге у Страннолюбского, он удивился, как скоро я охватила и усвоила понятия о пределе и о производной «точно наперед их знала» — он именно так и выразился. И дело действительно было в том, что когда он объяснял мне эти понятия, мне вдруг живо припомнилось, что все это стояло на памятных мне листах Остроградского, и само понятие о пределе показалось мне давно знакомым».
* Остроградский, Михаил Васильевич (1801—1862)—знаменитый русский математик, один из основателей Петербургской математической школы, избранный в Академии многих стран мира. Был также преподавателем военных учебных заведений. Его лекции по высшей математике пользовались большой популярностью и размножались путем литографирования.


СЕСТРА АНЮТА
Описание детства Софьи Ковалевской будет неполным, если не рассказать о ее старшей сестре Анне — Анюте, как ее называли в семье. Будучи на 6 лет старше Сони, Анюта считала себя «взрослой» и относилась к сестре несколько свысока. Но Соня очень любила сестру, а иногда даже немного завидовала ей и называла ее своей духовной матерью.
«Чувство, которое я питала к ней с самого моего детства, было очень сложное, — читаем мы в «Воспоминаниях» Ковалевской. — Я восхищалась ею непомерно, подчинялась ей во всем беспрекословно и чувствовала себя очень польщенной всякий раз, когда она дозволяла мне принять участие в чем-нибудь, что занимало ее самое. Для сестры моей я пошла бы в огонь и воду, и в то же время, несмотря на горячую привязанность к ней, в глубине души гнездилась у меня и крупица зависти, той особого рода зависти, которую мы так часто, почти бессознательно, испытываем к людям, нам очень близким, которыми мы очень восхищаемся и которым желали бы во всем подражать...
Все воспитание ее было направлено к тому, чтобы развить из нее блестящую светскую барышню. Чуть ли не с семилетнего возраста она привыкла быть царицей на всех детских балах, на которые ее возили. Папа очень гордился ее детскими успехами, о которых шло в нашей семье немало преданий.
— Нашу Анюту, когда она вырастет, хоть прямо во дворец вези! Она всякого царевича с ума сведет! — говаривал, бывало, папа, разумеется, в виде шутки; но беда была в том, что не только мы, младшие дети, но и сама Анюта принимала эти слова всерьез».
В 1861 году в России было отменено крепостное право. Бывшие крепостные получили если не лучшую жизнь, то, по крайней мере, личную свободу. Наступило время, которое Ленин назвал периодом первой революционной ситуации *. * Ленин, ПСС, т. 26, с. 218 и след.
2. Зак. 1233
17


Идеи шестидесятников-просветителей постепенно распространялись в России и наконец достигли глухой Витебской губернии.
Ковалевская пишет в своих воспоминаниях о сыне палибинского священника, который сыграл немалую роль в изменении мышления и поведения Анюты, поглощавшей без всякого разбора многочисленные английские романы из семейной библиотеки.
«У приходского священника был сын, всегда прежде радовавший сердца своих родителей добронравием и послушанием. И вдруг, кончив курс в семинарии * чуть ли не первым учеником... наотрез отказался идти в священники... Он предпочел уехать в Петербург, поступить в университет и обречь себя в течение четырех лет учения на чай да на сухую булку».
Приезжая на каникулы домой, он рассказывал о теории Дарвина, об открытиях Сеченова, связанных с рефлексами головного мозга и идущих вразрез с религиозным учением о душе; привозил журналы «Современник» и «Русское слово» — органы революционных демократов и передовой российской интеллигенции, а однажды принес Анюте даже номер запрещенного «Колокола», издававшегося Герценом. Именно под влиянием бесед с Алексеем и чтения привезенных им книг Анюта быстро восприняла идеи просвещения и прониклась ими.
«Она изменилась даже наружно, стала одеваться просто, в черные платья с гладкими воротничками, и волосы стала зачесывать под сетку. О балах и выездах говорит теперь с пренебрежением. По утрам призывает дворовых ребятишек и учит их читать, а встречая на прогулках деревенских баб, останавливает их и подолгу с ними разговаривает», читаем мы в «Воспоминаниях». Все свои карманные деньги она стала тратить на книги. Мать писала, что Анюта целые дни проводит за изучением трудов Аристотеля и Лейбница, и заполняет целые листы выписками.
Потом Анюта решила непременно стать врачом, пришла к отцу и потребовала, чтобы он отпустил ее в Петербург, в Медико-хирургическую академию. Отец не соглашался.
— Ну хорошо, я понимаю, что тебе приходится жить в деревне и заниматься хозяйством, — заявила она. — Но почему я-то должна быть заточена в деревне? Ведь я уже взрослая!
— Если ты не понимаешь, что всякая порядочная девушка обязана жить с родителями, пока она не выйдет замуж, — * Духовные семинарии — средние учебные заведения, готовившие к поступлению в духовные академии и другие высшие учебные заведения.
18


рассердился отец, — то я не желаю с тобой и говорить об этом!
Анюта обиделась. Она перестала разговаривать с отцом и решила как можно скорее выйти за кого-нибудь замуж. В это время в Палибино приехал бывший ученик Малевича Михаил Семевский, только что оставивший военную службу, чтобы заняться литературой. Он был на семь лет старше Анюты, и вскоре стал подумывать о женитьбе. И хотя отставной поручик не имел ни состояния, ни положения (лишь позднее он стал известным историком и публицистом), Анюта была согласна. Но Василий Васильевич резко воспротивился этому браку. Незадачливому жениху пришлось уехать.
Анюта увлеклась чтением английских рыцарских романов, а затем и сама начала писать рассказы и даже повести, в которых очень правдоподобно описывала переживания своих героинь, чересчур усердно опекаемых родителями. Одну из этих повестей она послала в журнал «Эпоха», который издавал известный писатель Достоевский.
Вскоре на адрес экономки пришел из Петербурга конверт, внутри которого оказался другой с красной печатью журнала, «для передачи Анне Васильевне Корвин-Круковской»: Анюта боялась, что письмо, адресованное непосредственно ей, будет перехвачено отцом.
«И вот она ведет меня в свою комнату и подводит к старенькому бюро, в котором — я знаю — хранятся ее самые заветные секреты. Не торопясь, медленно, чтобы продлить любопытство, она отпирает один из ящичков и вынимает из него большой, делового вида, конверт с красной печатью, на которой вырезано: «Журнал «Эпоха». На конверте стоит адрес: Домне Никитишне Кузьминой (это — имя нашей экономки, которая всей душой предана сестре и за нее пойдет в огонь и воду). Из этого конверта сестра вынимает другой, поменьше, на котором значится: «Для передачи Анне Васильевне Корвин-Круковской», и наконец подает мне письмо, исписанное крупным мужским почерком.
19
Сестра Анюта
2


«... Я не смею еще ответить категорически и беспристрастно на тот вопрос, который Вы мне ставите: разовьется ли из Вас со временем крупная писательница? Одно скажу Вам: рассказ Ваш будет мною (и с большим удовольствием) напечатан в будущем же № моего журнала; что же касается Вашего вопроса, то посоветую Вам: пишите и работайте; остальное покажет время.
Не скрою — есть в Вашем рассказе еще много недоделанного, чересчур наивного; есть даже, простите за откровенность, погрешности против русской грамоты. Но все это мелкие недостатки, которые, потрудившись, Вы можете осилить; общее же впечатление самое благоприятное.
Поэтому, повторяю, пишите и пишите. Буду рад, если Вы найдете возможным сообщить мне побольше о себе: сколько Вам лет и в какой обстановке живете...
Преданный Вам Федор Достоевский».
— Понимаешь ли ты, понимаешь? — заговорила наконец Анюта голосом, прерывающимся от радостного волнения. — Я написала повесть и, не сказав никому ни слова, послала ее Достоевскому. И вот, видишь, он находит ее хорошей и напечатает в своем журнале. Сбылась-таки моя заветная мечта. Теперь я русская писательница!
У нас в семье много читали и выписывали новых книг. К каждой книжке, к каждому печатному слову не только мы, но и все наши окружающие относились, как к чему-то приходящему издалека, из какого-то неведомого и не имеющего с нами ничего общего мира...
И вдруг теперь сестра моя — писательница! Я не находила слов выразить ей мой восторг и удивление; я только бросилась ей на шею, и мы долго нежничали, и смеялись, и говорили всякий вздор от радости...
Несколько недель спустя пришла книжка «Эпохи» и в ней мы прочли: «Сон», повесть Ю. О-ва». Первый успех Анюты придал ей много бодрости и она тотчас же принялась за другой рассказ, который окончила в несколько недель. На этот раз героем ее повести был молодой человек, Михаил. Образ Михаила представляет некоторое сходство с образом Алеши в «Братьях Карамазовых»...
Но при печатании второй повести дело не обошлось так благополучно. Произошла печальная катастрофа: письмо Достоевского попало в руки нашего отца, и вышла ужасная история»...
Вскоре пришел гонорар, более трехсот рублей, — и опять- таки на имя экономки. Отец заподозрил неладное и заставил 20


экономку вскрыть письмо в его присутствии. Как? Его дочь получает деньги от неизвестного мужчины??
— Сегодня ты продаешь свои повести, а завтра начнешь продавать себя! — кричал отец на весь дом. Новость подхватили слуги и, конечно, все переврали. Соседи смотрели на «палибинскую барышню» с осуждением.
Но вскоре повестью заинтересовалась мать и прочитала ее; повесть ей понравилась. Она даже стала гордиться, что ее дочь — писательница. Через некоторое время она уговорила и мужа: он согласился послушать повесть. Вся семья собралась за столом. Анюта читала дрожащим от волнения голосом. После трагической концовки на глазах Василия Васильевича появились слезы. Он ничего не сказал и быстро вышел из комнаты.
После этого отец сменил гнев на милость. Он разрешил дочери, показывая ему письма, переписываться с «известным писателем», а при поездке в Петербург — и познакомиться с ним лично. Анюта наслаждалась своей победой. И, разумеется, едва приехав в столицу, пригласила Достоевского в гости: ведь отец разрешил ей! Но она не знала, что Василий Васильевич строго предупредил мать перед отъездом:
— Помни, Лиза, что на тебе будет лежать большая ответственность. Достоевский — человек не нашего общества. Что мы о нем знаем? Только то, что он журналист и бывший каторжник. Хороша рекомендация! Надо быть с ним очень и очень осторожным.
Первое свидание Анюты с писателем прошло под неусыпным надзором матери и тетушек. А позднее писатель стал другом семьи, влюбился в Анюту и даже пытался сделать ей предложение (хотя и был на 23 года старше Анюты). Но сестра была уже не та, что в Палибине. Она весьма уважала писателя, ценила его талант, но никак не могла представить в роли мужа, и отказала. Она уже подумывала совсем о другом браке — фиктивном, который был бы заключен лишь для освобождения от родительской опеки, а вовсе не с целью создать семью и завести детей.


ФИКТИВНЫЙ БРАК
Женщины царской России в университеты не допускались, высшее образование они могли получить только за границей. Во многих германских университетах женщин допускали на лекции лишь «в порядке исключения». Возможность обучаться наравне с мужчинами и получать дипломы предоставляли женщинам весьма немногие учебные заведения, например, университет и политехнический институт в Цюрихе. Значит, чтобы учиться всерьез, нужно ехать за границу.
За границей Соня уже бывала. В 1866-67 годах она ездила с матерью и сестрой в Швейцарию, а по дороге жила некоторое время у сестры матери в Штутгарте. Эта сестра, Александрина Шуберт, вышла замуж за Н. Ф. Аделунга, секретаря великой княгини Ольги Николаевны. Когда Ольга стала королевой Вюртембергской, Аделунги переехали вместе с патронессой на постоянное жительство в Штутгарт.
Время пребывания Сони с матерью и сестрой в Швейцарии совпало с проведением там первого, а затем и второго конгрессов I Интернационала. Выступления многих участников публиковались в швейцарских газетах и давали пищу для размышлений как о судьбе поколения в целом, так и о своей женской судьбе. Соня считала, например, что ее сестре — писательнице — нужно побольше путешествовать по России, лучше всего — пешком; но разве отец позволит? Сама же она колебалась между интересной математикой и полезной медициной. Еще дома Соня читала медицинские справочники, давала полезные советы и рекомендуемые в справочниках лекарства жителям своей деревни. В Швейцарии Соня стала самостоятельно изучать ботанику, физиологию, практиковалась в работе с микроскопом — чтобы стать потом врачом и не менее двух лет лечить в Сибири каторжников и ссыльных. Только так считала Соня возможным выполнить свой общественный долг!
В начале 1868 года Соня с матерью и сестрой вернулась в Россию. После возвращения они некоторое время провели в Петербурге. Передовые люди России вели в это время 22


борьбу за женское равноправие в науке, за право учиться в высших учебных заведениях, за право работать наравне с мужчинами, а не только органичиваться тремя традиционными „К” — Kirche, Küche, Kinder (церковь, кухня, дети). Анюта стала запоем читать труды по литературе, философии, политической экономии, Соня занималась физикой, физиологией, продолжала брать уроки высшей математики у Страннолюбского. Но обе сестры понимали: чтобы учиться всерьез, чтобы получить высшее образование, нужно ехать за границу. А для этого прежде всего необходимо было вырваться из под родительской опеки, стать самостоятельными.
Одним из возможных путей завоевания самостоятельности был брак. Если же не было человека, подходящего для замужества, то можно было вступить в фиктивный брак: замужняя женщина могла получить с согласия мужа отдельный «вид на жительство» и известную самостоятельность. Правда, вступая в фиктивный брак, будущие «муж» и «жена» почти исключали для себя возможность создания семьи в дальнейшем, ибо расторгнуть потом церковный брак было почти невозможно. Но ни Анюта, ни тем более Соня не думали в то время о личном счастье — счастье заключалось для них в тот момент в возможности учиться.
Они уже знали примеры «удачных» фиктивных браков. Например, дочь помещика из Псковской губернии Елизавета Кушелева лишь формально вышла замуж за полковника Тумановского — и сразу же после «свадьбы» уехала в Швейцарию, где приняла активное участие в создании русской секции 1-го Интернационала. Позднее Елизавета Тумановская (под псевдонимом Дмитриева) проявила прекрасные организаторские способности, стала другом семьи Карла Маркса, потом руководила отрядом амазонок на баррикадах Парижской Коммуны, а вернувшись в Россию, связала свою жизнь с осужденным революционером и последовала за ним в сибирскую ссылку. Известный русский писатель-драматург Н. Г. Чернышевский описывает в романе «Что делать?» жизнь генеральской дочери Марии Александровны Обручевой (имена в романе изменены), которая обвенчалась с врачом П. И. Боковым, некоторое время училась в Петербургской медико-хирургической академии, а после того, как женщинам в России было окончательно запрещено учиться в высших учебных заведениях, заканчивала обучение в Цюрихе. Позднее Мария Александровна стала фактической женой своего учителя, великого русского физиолога И. М. Сеченова, но получить «развод» с Боковым и официально выйти замуж за Сеченова удалось ей лишь через 20 лет.
Анюта познакомилась в Петербурге с Боковой, узнала все подробности и решила: единственной возможностью вырваться на учебу за границу является фиктивный брак. К такому
23


же решению пришла и подруга Анюты — Жанна Евреинова, дочь генерал-лейтенанта-инженера, коменданта Петергофского царского дворца. Подруги решили: если одной из них удастся вступить в фиктивный брак, то другая тоже сможет поехать учиться вместе с «замужней» подругой. А может быть, родители отпустят при таком прикрытии и Соню?
Жанна находилась под еще более строгим семейным надзором, чем Анюта. Она была равнодушна к нарядам и увеселениям, но страстно мечтала учиться и с большим трудом добывала книги. Правда, отец обещал отпустить ее через три года за границу; он надеялся, что к тому времени дочь выйдет замуж и забудет о своих мечтах. Пока что он разрешил дочери заниматься с учителем немецким языком, которым широко пользовались при Санкт-Петербургском дворе. Жанна же уговорила учителя обучать ее не только немецкому, но также греческому и латыни — языкам науки. Чтобы занятия шли быстрее, обе подруги изучили и стенографию. А между тем подыскивали в Петербурге хоть одного «жениха».
Вскоре дал согласие жениться сын бедного священника студент Иван Рождественский. Чтобы явиться к генералу за разрешением на брак с Соней, ему пришлось взять напрокат театральный фрак.
Василий Васильевич, сдерживая смех, спросил незадачливого жениха, на какие же средства он собирается содержать свою жену; тот, заранее подготовленный к такому вопросу, заявил, что «занимается педагогикой»; потом объяснил, что зарабатывает уроками. Генерал рассмеялся, но постарался сформулировать свой отказ в вежливой форме.
Итак, срочно требовался жених, удовлетворяющий требованиям родителей: непременно дворянин, достаточно обеспеченный материально и занимающий приличное положение в обществе. Поиски велись довольно интенсивно, но несколько месяцев ни Анюте, ни Жанне не удавалось найти подходящих претендентов.
Помощь пришла неожиданно: Мария Александровна Бокова порекомендовала девушкам своего знакомого Владимира Онуфриевича Ковалевского.
Небольшое поместье «Шустянка», где в августе 1842 года родился дворянин Ковалевский, также находилось в Витебской губернии, не очень далеко от Палибина. Когда Владимир подрос, его отдали в известный петербургский пансион Мегина, славившийся хорошей постановкой обучения иностранным языкам, а с 12 лет — в аристократическое училище, готовившее юристов.
Однако вскоре умерла мать Владимира, а материальное положение отца значительно пошатнулось. Владимиру пришлось подать заявление с просьбой перевести его на казен24


ное содержание. Учился он очень хорошо, в старших классах начал уже самостоятельно зарабатывать переводами книг, а к концу обучения основательно ознакомился и с издательским делом.
Окончив в 1861 году училище, Владимир Онуфриевич поступил на службу в Сенат, но вскоре взял отпуск и уехал за границу. Он побывал в Гейдельберге, Тюбингене, Париже, Ницце, затем отказался от службы и отправился в Лондон, где близко познакомился с Герценом и в течение года был учителем его дочери Ольги. В то время общение с Герценом грозило опалой и считалось чуть ли не государственной изменой.
Вернувшись в Петербург, Ковалевский вплотную занялся переводами и издательской деятельностью. Он выпустил роман Герцена «Кто виноват?», содержавший резкую критику самодержавия (без указания автора, ибо Герцен был под подозрением царской охранки). Но большая часть тиража по распоряжению царской цензуры была сожжена, и Ковалевский потерпел большие убытки. В 1866 году он уехал в Италию, сблизился с Гарибальди и посылал в «Санкт-Петербургские ведомости» корреспонденции о ходе освободительной борьбы итальянского народа.
В начале весны 1868 года Анюта Корвин-Круковская и Жанна Евреинова получили через М. А. Бокову принципиальное согласие Ковалевского «жениться» на одной из них. Нужно было встретиться. Но обеим девушкам разрешалось беседовать без надзора старших только с господом богом. Первую встречу пришлось назначить в церкви на Васильевском острове. Подруги рассказали Владимиру Онуфриевичу о своих стремлениях, Анюта даже показала журналы, в которых были напечатаны ее повести — и Ковалевский подтвердил, что согласен «жениться» на любой из них — было бы согласие родителей. А так как он происходил из Витебской губернии, то было решено, что генерал Корвин-Круковский, почти сосед по имению, скорее даст согласие, чем высокопоставленный придворный Евреинов, комендант царского дворца.
Красивой внешностью Ковалевский не отличался. Довольно тщедушный, рыжеватый, с большим мясистым носом, он,
25
В. О. Ковалевский


вероятно, не обратил бы на себя внимания изящных генеральских дочек, если бы дело шло о любви; тогда они, может быть, не заметили бы его добрых, умных, живых голубых глаз, большого белого лба мыслителя, его поистине братского отношения к женщинам, для которых он готов был бескорыстно сыграть роль «освободителя». Но подруг интересовала вовсе не внешность будущего «мужа», а совсем другая проблема: как объяснить отцу, при каких обстоятельствах познакомились жених с невестой? Стали искать общих знакомых, у которых можно было «нечаянно» встретиться и познакомиться официально. А пока что Анюта изредка встречалась со своим «женихом» в заранее условленных местах. Соня знала об этих встречах, и однажды даже пришла вместе с сестрой в церковь. Может быть вместе с замужней сестрой она тоже поедет за границу учиться?
Ковалевский не обратил вначале внимания на низкорослую 18-летнюю сестру своей «невесты». Прочитав перед тем одну из повестей Анюты, он на правах специалиста по издательским делам высказывал «писательнице» свои соображения:
— Я нашел в ваших повестях писательское дарование, вы должны писать и писать... Но вам нужно основательно изучать художественные произведения других писателей и замечания критиков. Только серьезный труд сможет сделать из вас писателя. Все настоящие таланты добивались признания только путем длительного совершенствования...
— Но простите меня, Владимир Онуфриевич, — вмешалась Соня, — ведь не только в литературе, во всяком деле нужно потрудиться основательно, если хочешь добиться чего-нибудь. — Соня стала говорить о своих занятиях математикой и естествознанием, и глаза ее загорелись.
На следующем свидании с Анютой Владимир Онуфриевич, отводя глаза, объявил, что он попрежнему не отказывается жениться, но решил жениться только на Соне.
Анюта удивилась. Как? Этого ребенка, которого за ее малый рост называли «воробышком», предпочли ей, взрослой, блестящей даме, которая «может всем придворным кавалерам вскружить голову»? Ну хорошо, Анюта согласна не мешать счастью сестры, но отец! Согласится ли он выдать замуж 18-летнюю Соню раньше, чем 24-летнюю Анюту? Владимир Онуфриевич проявил упрямство:
— Как угодно, но я женюсь только на Софье Васильевне. Если уж жертвовать собой, то хоть ради науки.
— Хорошо, — заявила Соня, почувствовав возможность осуществления своих мечтаний об учебе за границей. — Папу я уговорю сама.
Нет, она не думала в это время о любви или семейном счастье. Ее волновала лишь возможность получить самостоя26


тельность и поехать за границу учиться. Но внимание Владимира Онуфриевича льстило ей. Он такой ученый и начитанный, знает много языков. Он объездил всю Европу, был среди повстанцев Гарибальди, имел пропуск, с которым мог, рискуя получить пулю, ходить между линиями войск; да кто же не читал его корреспонденций с полей сражений! Он вел переписку с самим Дарвиным и переводил его книгу... А как прекрасно говорил он о силе науки и просвещения, о предстоящей победе разума над произволом жандармов!
Но в глубине души Соня терзалась сомнениями: а что, если родители не дадут согласия на брак? Был продуман и этот вариант: подготовлен побег Сони из родительского дома и отъезд за границу.
Василий Васильевич не спешил дать согласие на предложение, сделанное Ковалевским:
— Соня наша, видите ли, еще очень молода, почти ребенок, — вежливо ответил он Ковалевскому. — Пусть подрастет, получше узнает жизнь... А вы, если угодно, могли бы погостить некоторое время в Палибине, поближе познакомиться друг с другом...
В конце июня Владимир Онуфриевич Ковалевский приехал в Палибино. Потекла спокойная деревенская жизнь. Вставали очень рано, купались в реке, принимались за работу. Соня помогала Владимиру Онуфриевичу изучать математику, они вместе занимались физикой, изучали по Вундту кровообращение и дыхание...
«Мой воробышек такое чудное существо, что я и описывать ее не стану, потому что естественно подумаешь, что я увлечен, — писал Владимир Онуфриевич своему брату, известному биологу Александру Онуфриевичу Ковалевскому. — Несмотря на свои 18 лет, воробышек образована великолепно, знает все языки как свой собственный, и занимается главным образом математикой, работает как муравей, с утра до ночи, и при всем том жива, мила и очень хороша собой. Вообще, это такое счастье свалилось на меня...»
И немного позднее:
«Я со всею своею опытностью в жизни, с начитанностью и напористостью не могу и вполовину так быстро схватывать и разбирать разные политические и экономические вопросы, как она; и будь: уверен, что это не увлечение, а холодный разбор... Эта натура в тысячу раз лучше, умнее и талантливее меня. О прилежании я уже не говорю, сидит в деревне по 12 часов, не разгибая спины, и, насколько я видел, способна работать так, как я и понятия не имею. Вообще это маленький феномен...»
Родителям Сони Ковалевский не очень понравился. Мать, пожалуй, была готова дать согласие на брак, отец все еще колебался. И Соня решила «скомпрометировать себя»: убе27


жала на квартиру к жениху и сообщила, что возвращаться не желает. Только тогда Василий Васильевич сдался. Свадьбу назначили на сентябрь. Владимир Онуфриевич уехал по делам в Петербург и писал, что занимается поисками «годных экземпляров для приготовления консервов», т. е. фиктивных мужей для Анюты и ее подруги Жанны Евреиновой.
В отсутствие Ковалевского Соня установила для себя строжайший распорядок дня; определила время для занятий математикой, физиологией, химией, переводом книги Дарвина (для Владимира Онуфриевича), и один час в день отдыха — чтения Диккенса на английском языке.
В ясный солнечный день 27 сентября 1868 года в Палибинской деревенской церкви состоялась свадебная церемония. Двадцать минут священнодействия, затем торжественный обед в парадном зале — и вот уже Соня в дорожном одеянии прощается с родными. Шестьдесят километров по проселку, еще двести — по шоссе, без малого сутки в поезде, и в полдень 29 сентября супруги прибыли в Петербург, во временно снятую квартиру, из которой они вскоре уедут за границу.
Заветная мечта сбылась. Соня освободилась от опеки родителей. Скоро она поедет учиться в древнейший германский университет, в Гейдельберг.


НА ПУТИ В НАУКУ
В Петербурге Ковалевских ожидало письмо от знаменитого физиолога И. М. Сеченова и его жены Марии Александровны: их приглашали к обеду. У Сеченова были также известные врачи Боков и Белоголовый, представители самой передовой российской интеллигенции, сторонники всемерного распространения просвещения. Впервые оказавшись в обществе таких известных людей, Соня вначале почувствовала себя несколько стесненно. Но все были по отношению к ней настолько любезны, что вскоре она осмелела и даже попросила у Ивана Михайловича Сеченова разрешения посещать его лекции.
— С великим удовольствием, — улыбнулся знаменитый профессор. — И, если угодно, приходите хоть завтра же.
На следующее утро Соня вместе с мужем, со своим дядей Петром Васильевичем и доктором П. И. Боковым отправились па лекцию Сеченова. В аудиторию ее провели черным ходом, укрывая от бдительного ока администрации: официально женщинам посещение лекций в медико-хирургической академии теперь не разрешалось. Лекция продолжалась час. Затем Соня сразу же вернулась домой и тщательно записала содержание лекции.
Вскоре пришел в гости товарищ Александра Онуфриевича Ковалевского, известный биолог И. И. Мечников, недавно блестяще защитивший докторскую диссертацию. Он сочувствовал стремлению Сони к знаниям и обещал добиться для нее разрешения слушать его лекции, а также лекции по физике. Кроме того, Соня слушала лекции по анатомии знаменитого Грубера и продолжала интенсивно заниматься математикой со Страннолюбским, иногда по пять часов подряд.
«Я учусь довольно много, — пишет она в это время сестре в Палибино, — занимаюсь почти теми же предметами, т. е. главным образом математикой. Я почти решила, что не стану слушать курс медицины, а прямо поступлю на физико-математический факультет... Если я теперь, в мои лучшие годы, не займусь исключительно моими любимыми предмета29


ми, то, быть может, упущу время... Брат * очень милый, ухаживает за мной и готов подчинить все свои желания моим. Мне ужасно совестно быть так много ему обязанной; я люблю его от всей души, но как меньшего брата».
И в самом деле: в вопросах финансовых и хозяйственных Владимир Онуфриевич был совершенно непрактичен: его издательские дела приносили одни убытки, а доход с имения был невелик. К счастью Василий Васильевич определил Соне на прожитие по тысяче рублей в год; на эти деньги супруги фактически и жили.
Весной 1869 года после студенческого бунта медико-хирургическая академия была закрыта. Это было последним толчком, и Ковалевские решили не откладывать более свой отъезд за границу.
Перед отъездом необходимо было привести в порядок дела. У Владимира Онуфриевича было на 20 тыс. руб. долгов: за бумагу, за печатание и хранение книг и т. п. А на складах лежали непроданные книги на сумму раз в пять бо́льшую. Однако потенциальные покупатели, студенты, большей частью не имели свободных денег — и книги лежали мертвым капиталом.
Кредиторы узнали о предстоящем отъезде Ковалевского за границу и стали требовать уплаты долгов; грозили даже подать в суд. Спас Василий Васильевич: он дал поручительство за зятя. Но впоследствии ему пришлось самому выплатить эти деньги.
Как уже сказано, Страннолюбский был горячим сторонником предоставления женщинам возможности получать образование. Но в России женщины в высшие учебные заведения не допускались, да и женских гимназий в это время было еще очень немного. Зная, что Соня обрела независимость и вскоре уедет учиться за границу, он советовал ей помочь в этом отношении и другим молодым женщинам.
Соня узнала, что дочь начальника Московского кадетского корпуса Юлия Лермонтова (дальняя родственница знаменитого русского поэта) хотела бы изучать химию. Она написала ей в Москву письмо, предлагая поехать за границу вместе. Но престарелые родители Юлии колебались. Тогда Соня решила сама отправиться в Москву.
«Для того, чтобы вы легче узнали меня на вокзале, — писала она Юлии, — сообщаю, что буду в черном шелковом салопе, белом башлыке и серой шляпке».
Проведя у Лермонтовых два дня, она подружилась с Юлией и сумела убедить ее родителей отпустить дочь, но не * «Братом» Соня называла своего мужа, брак с которым в течение первых нескольких лет был чисто формальным.
30


сейчас, а лишь осенью, когда начнется новый учебный год и когда Ковалевские уже устроятся в Гейдельберге. Соня убедила и собственного отца: он дал согласие отпустить вместе с ней Анюту.
Немного позднее по примеру Сони и при ее помощи за границу уехали учиться кузина Сони Наталия Армфельдт и подруга Анюты — Жанна Евреинова. Последней пришлось идти дорогой контрабандистов; при переходе границы без паспорта Жанну чуть было не подстрелили, но ей удалось убежать. Вначале Жанна слушала лекции в Гейдельберге на юридическом факультете, а потом уехала в Лейпциг, где с особого разрешения саксонского короля Иоанна I и в его присутствии блестяще сдала в 1873 году экзамены. Затем она совершила ряд научных поездок по Италии, Франции, Англии и другим странам, и, вернувшись, оказалась первой в России женщиной-юристом.
В 1872 году, получив у Страннолюбского хорошую математическую подготовку, по примеру Ковалевской отправилась в Цюрих изучать математику Елизавета Федоровна Литвинова. Она получила диплом, дававший право преподавать в любых гимназиях, но к сожалению, не дававший никаких прав женщине в России. Позднее она получила степень доктора математики, философии и минералогии в Берне (у профессора Шлёфли) и лишь в 1878 году вернулась в Россию. Вначале ей пришлось ограничиться преподаванием математики в младших классах, но в 1880 году, одной из первых в России женщин, она получила право преподавать и в старших классах. У нее, в частности, училась Н. К. Крупская, давшая впоследствии педагогической деятельности Литвиновой очень высокую оценку. Литвинова известна также как писатель-публицист: ее перу принадлежит свыше сотни педагогических статей и десять книг — биографий математиков, от Аристотеля до Ковалевской. Ее биография Ковалевской была самой первой, напечатанной в России (в конце 1893 года).
...Итак, в апреле 1869 года все было готово к отъезду. Вначале решили ехать в Вену: там работали знаменитые геологи, у которых хотел консультироваться Владимир Онуфриевич. Соне И. М. Сеченов тоже рекомендовал Вену: в Германии в то время еще не слишком охотно допускали в университеты женщин.
15 апреля Ковалевские вместе с Анютой сели в поезд. На вагоне висела табличка «Петербург — Вена». Но Соне казалось, что вместо «Вена» следует читать «Новая жизнь».
В Вене Владимир Онуфриевич стал заниматься геологией, а Соня отправилась к профессору Ланге и сразу же получила
31


Гейдельберг, вторая половина XIX века
разрешение слушать его лекции по физике. Но уже через несколько дней она вместе с сестрой уехала в Гейдельберг.
«Милая Юленька, — пишет она вскоре Лермонтовой, — я все-таки не решилась остаться в Вене: во-первых, математики там очень плохие, а во-вторых, жить в Вене очень дорого; поэтому я захотела попробовать счастья в Гейдельберге...»
Прежде всего Соня обратилась за разрешением посещать лекции к знаменитому физику Кирхгофу. Кирхгоф направил ее к проректору; проректор заявил, что дать разрешение должна особая комиссия, а пока что стал собирать сведения о личности Сони и ее семейном положении. Тогда приехал из Вены Владимир Онуфриевич и доказал своим появлением, что у этой русской действительно есть муж.
«...Наконец комиссия решила допустить меня к слушанию математики и физики, — сообщает Соня Лермонтовой. — Это все, что мне нужно было, и сегодня я начала занятия. Теперь у меня 18 лекций в неделю, но большая часть моих занятий все-таки дома... Одно досадно, что разрешение дано мне в виде исключения, так что осенью, когда Вы приедете, надо будет начинать сначала; но, конечно, второй раз будет легче».
Вскоре Соня слушала уже по 22 лекции в неделю: математику у Кёнигсбергера и Дюбуа-Реймонда, физику у Кирхгофа, физиологию у Гельмгольца и, разумеется, много читала сама.
32


Анюта же страдала. Она рвалась в Париж, мечтала окунуться в революционную борьбу. Но Василий Васильевич ни за что не разрешил бы дочери ехать в это «опасное место». И Анюта уехала в Париж тайком от отца, поступила там в типографию наборщицей, получала 120 франков в месяц. Скоро она сблизилась с французскими социалистами и впоследствии вышла замуж за одного из них, Виктора Жак- лара. Когда Василий Васильевич узнал о самовольном отъезде Анюты в Париж, он чрезвычайно разгневался и перестал высылать ей деньги. Тогда Соне пришлось пересылать ей часть своего содержания. Появились материальные трудности. Но ничто не могло отвлечь Соню от занятий, которые шли столь успешно: профессора восторгались ее восприимчивостью, а по городку пошла слава об удивительно способной русской. На улицах матери указывали на нее своим детям пальцами и ставили в пример.
Владимир Онуфриевич слушал вместе с Соней физику у Кирхгофа, занимался химией у знаменитого Бунзена, да еще и геологией. И все больше тянулся к своей жене, которая вовсе не была ему женой. Он хотел было признаться ей в своих чувствах, но боялся обидеть и оттолкнуть ее. А Соня думала, что ее «муж» и по сей день считает свое положение освободителя и «брата» удовлетворительным и не видит в ней женщину.
«Очевидно, он меня не любит, — думала она, уходя вечером в свою спальню. — Если бы любил, давно сказал бы прямо... Впрочем, дружба — это тоже неплохо...»
Начались каникулы. Ковалевские повидались в Париже с Анютой, а затем отправились дальше, в Лондон, где Владимир Онуфриевич хотел встретиться с Дарвиным и Гексли.
В Лондоне Ковалевские познакомились с известной писательницей Мери Энн Эванс, писавшей под псевдонимом Джордж Элиот. Ее романы были весьма прогрессивны, описывали борьбу за равноправие женщин и пользовались большим успехом у передовой русской интеллигенции. Известная английская писательница и юная русская студентка (Соне не было еще и 20 лет) сразу почувствовали общность интересов и образа мышления.
Однажды писательница представила Соне одного из своих гостей. Она предупредила, что гость не верит в возможность существования женщины-математика — и предложила Соне разубедить его в этом.
— Как хорошо, что вы пришли сегодня, — обратилась хозяйка к гостю, не называя его имени. — Я могу представить вам живое опровержение вашей теории, женщину-математика, — представила она Соню.
3. Зак. 1233
33


Гость, которому на вид было около пятидесяти, охотно вступил в беседу.
— Конечно, иногда может родиться женщина, которая по умственным способностям окажется выше среднего уровня мужчины, — горько пошутил гость. — Но такая умница никогда не посвятит себя чистой абстракции, каковой является математика... Да и будет ли для человечества польза, если многие женщины займутся науками? — поддел он Соню.
Тут Соня забыла о всей своей застенчивости — и смело вступила в спор, приводя один убедительный аргумент за другим. Гость высказывал контраргументы. И лишь час спустя улыбающаяся хозяйка прервала их оживленную беседу:
— Вы прекрасно защищали женское равноправие, — обратилась она к Соне. — И если мой друг Герберт Спенсер так и не согласился с вами, то он неисправим...
Знаменитый философ встал и галантно поклонился своей юной собеседнице. А Соня, узнав, с кем она так горячо спорила, смутилась и покраснела.
В Гейдельберге Ковалевских уже ожидала Юлия Лермонтова: ее родители сдержали слово, и теперь она приехала, чтобы изучать химию. С помощью Сони Лермонтова получила разрешение посещать занятия у знаменитого Бунзена.
Несколько лет спустя Вейерштрасс сообщил, что Бунзен поклялся было не брать в свою лабораторию женщин, а особенно  — русского происхождения. Так и Лермонтову он не хотел брать и не хотел даже слышать о ней. Но когда пришла Соня «и стала так нежно его просить, он не смог устоять и изменил свое решение».
«Днем мы все время проводили в университете, вечера также посвящали занятиям, — пишет Лермонтова своим родителям в Москву. — Зато по воскресеньям мы всегда совершали прогулки в окрестностях Гейдельберга, а иногда ездили в Маннгейм, в театр. Знакомых у нас было очень мало, и лишь изредка мы наносили визиты некоторым профессорским семьям».
Соня была в восторге. Она могла сколько душе угодно заниматься любимой математикой; рядом были хорошие друзья. Но счастье было совсем недолгим.
Владимир Онуфриевич не мог больше жить рядом с Соней, которую он любил все больше и больше — не мог больше довольствоваться положением «брата».
«Я Софу чрезвычайно люблю, хотя и не могу сказать, что влюблен; вначале это как будто бы развивалось, но теперь уступило место самой спокойной привязанности, — пишет он брату в Одессу. — Если бы я очень хотел, то, конечно, стал бы ее мужем, но всегда боялся этого, потому что как-то нехорошо, заключив брак по надобности, превращать его в на34


стоящий; я как будто бы escamoter * свою жену, и это мне неприятно...»
И далее:
«Мы оба теперь очень раскаиваемся в этом браке... Конечно, если бы она кого-нибудь искренне полюбила, я взял бы на себя вину, чтобы добиться развода и сделать ее свободной. Вообще я ее очень и очень люблю, гораздо больше, чем она меня...»
Не будучи убежден, что Соня хочет стать его настоящей женой, Владимир Онуфриевич вскоре уехал. Соня оставалась в Гейдельберге вдвоем с Юлией. Через некоторое время из Парижа приехала Анюта, а из России — Жанна Евреинова, которая стала изучать право.
Соня часто вспоминала о муже и много говорила о нем с Анютой, Жанной и Юлией. Она уже искренне привязалась к Владимиру и не могла понять, почему он отдалился от нее.
«Приеду к тебе, как только начнутся праздники, — писала Соня мужу. — Жду этого времени с нетерпением. Так хочется поговорить и помечтать с тобой... Пиши почаще и люби свою Софу...»
Пасхальные каникулы «супруги» провели вместе в Мюнхене. Соня тоже тяготилась неестественностью своих отношений с мужем, но не хотела делать первого шага по причине своей природной застенчивости. А Владимир ругал себя за нерешительность, но также не решался объясниться. Соня вернулась после каникул в Гейдельберг в расстроенных чувствах — и опять с головой окунулась в любимую математику.
Анюта снова уехала в Париж. Ее место в Гейдельберге заняла кузина Сони, Наталия Армфельдт, начавшая было тоже заниматься математикой. Но вскоре Наталия охладела к науке, увлеклась революционной деятельностью. В 1873 году она вернулась в Россию и посвятила себя революционной пропаганде среди крестьян. В конце концов ее арестовали и выслали в Сибирь, на реку Кару, где была каторжная тюрьма. Там она и умерла 39 лет от роду.
Летом 1870 года, после окончания занятий, Соня получила возможность съездить в Париж, повидаться с Анютой. На вокзале ее встретила улыбающаяся сестра в сопровождении невысокого смуглого и черноволосого мужчины.
— Соня, милая! Наконец я опять вижу тебя! Познакомься, — представила она своего спутника, — это Виктор Жак- лар, мой муж.
Соня растерялась. Значит, Анюта замужем! И поэтому так светится счастьем! Ага, значит любовь — это счастье? * Escamoter (франц.)  —  украсть, заполучить хитростью.
3*
35


А мой муж до сих пор относится ко мне как брат... Как ему, наверное, трудно! Но он ведь меня, кажется, тоже любит...
Осенью Соня завершила свои занятия. Теперь ей хотелось учиться у Вейерштрасса, знаменитого в те годы «аналитика с берегов Шпрее», многочисленные ученики которого разносили его славу по свету. Профессор Лео Кёнигсбергер, лекции которого слушала Соня в Гейдельбергском университете, также с восторгом отзывался о своем учителе Вейерштрассе и часто ссылался на его идеи и методы.
Итак, нужно было ехать в Берлин!


ВЕЙЕРШТРАСС И КОВАЛЕВСКАЯ
Карл Теодор Вильгельм Вейерштрасс родился в Остенфельде (Вестфалия) 31 октября 1815 года. Он был старшим из четверых детей школьного учителя, ставшего впоследствии служащим солеварни.
В 1829 году Карл поступил сразу в шестой класс (минуя восьмой и седьмой) гимназии в Падерборне. Вместо восьми лет он прошел курс гимназии за пять с половиной — и окончил ее в 1834 году первым учеником. После этого он по настоянию отца поступил на юридический факультет Боннского университета.
Но юридические науки не интересовали Карла. Еще в гимназии он полюбил математику и теперь занимался ею самостоятельно, хотя некоторое время слушал в университете лекции Юлиуса Плюккера.
В 1838 году Вейерштрасс оставил университет. После этого он слушал лекции Гудермана в Мюнстерской «Академии». Уже в этот период он серьезно увлекся математикой и, вероятно, уже тогда создал основы теории степенных рядов и теории аналитических функций (эти работы были опубликованы лишь в конце его жизни).
В 1841 году он сдал в Мюнстере экзамен на звание учителя и проработал там свой первый пробный год. Со следующего года Вейерштрасс — учитель католической прогимназии в гор. Дейч-Кроне (Восточная Пруссия), с 1848 года — католической гимназии в Браунсберге. В еженедельниках обеих гимназий были опубликованы ранние научные труды Вейерштрасса, но тогда на них не обратили внимания.
В 1853 году в журнале Крелля «Journal für die reine und angewandte Mathematik» появилась статья Вейерштрасса по теории абелевых функций, которая привлекла внимание всего математического мира. Вскоре в Браунсберг приезжает один из руководителей математической школы Кёнигсбергского университета Фридрих Юлиус Ришело; вслед за ним из Берлина появляется редактор журнала Крелля Борхгардт, чтобы лично познакомиться с новой математической звездой.
37


А в следующем году Кёнигсбергский университет присваивает Вейерштрассу докторскую степень honoris causa — без защиты диссертации.
И Борхгардт, и Ришело, крупные немецкие математики, становятся позднее ближайшими друзьями Вейерштрасса.
«План мой на каникулы был таков: пожить со своей младшей сестрой на курорте и встретиться там с семейством Ришело, — пишет Вейерштрасс в письме к Ковалевской в августе 1873 года. — Ришело, который стал моим любимым другом, болен...»
Весной 1856 года освободилась кафедра чистой математики в Берлинском промышленном институте — и уже в июне Вейерштрасс был торжественно представлен собранию преподавателей как новый профессор. В этом же году он был утвержден профессором Берлинского университета и избран в Берлинскую Академию наук.
В день рождения Лейбница, 3 июля 1857 года, вновь избранный академик произнес традиционную вступительную речь. Академик-секретарь астроном Иоганн Франц Энке сердечно поздравил нового академика, и вчерашний учитель вошел в «сиятельный круглый стол» (Борхгардт, Куммер, Вейерштрасс, Кронекер).
Вейерштрасс поселился в Берлине и провел в нем остальные 40 лет своей жизни, выезжая лишь ненадолго для отдыха. Однажды он приехал на один день в Гёттинген — и говорил потом, что этот день сэкономил ему писание двух десятков писем.
В юности Вейерштрасс влюбился в девушку, общественное положение родителей которой было весьма высоким. По древним немецким традициям Вейерштрасс не мог на ней жениться. С тех пор и до конца жизни он оставался холостым, и жил в обществе своих двух незамужних сестер Клары и Элизы.
Через несколько лет Вейерштрасс отказался от кафедры в промышленном институте и сосредоточил свою работу в университете.
38
К. Вейерштрасс


У Вейерштрасса были свои взгляды на понятие строгости в математике. Он говорил, например, что теория функций должна развиваться чисто логически, не опираясь на наглядность, не пользуясь геометрической интерпретацией. Сущность математического познания, считал Вейерштрасс, заключается в абсолютной строгости обоснования каждого следующего шага. Эта точка зрения оказалась особенно полезной в области обоснования математического анализа — и работы Вейерштрасса в этой области наряду с работами французского математика О.-Л. Коши являются классическими.
Вейерштрасс обычно медлил с опубликованием своих работ. Он всегда стремился придать им стройность и законченность  — и редко бывал удовлетворен достигнутым, считая себя обязанным изложить полученные результаты еще лучше, еще четче. Слушать его лекции по теории функций комплексного переменного приезжали математики всей Европы; иногда их собиралось так много, что приходилось читать лекции в самой большой аудитории химического института. Записи лекций Вейерштрасса ходили по рукам; по ним иногда выпускали целые книги, не всегда достаточно понимая основные идеи и не всегда ссылаясь на источник.
«С тех пор, как молодые математики пришли к убеждению, что написание толстых книг (кстати, без указания источников) является наиболее действенным средством, чтобы получить признание и добиться хорошего места, — как раз в той области анализа, исследованию которой я посвятил лучшую часть своей жизни,— было сделано слишком много безобразного и настала пора помешать этому, — пишет Вейерштрасс Ковалевской 1 января 1875 года. — Не могу Тебе сказать, каким негодованием меня наполняет, что как раз мой самый старый ученик, которым я так дорожил, только что опубликовал толстую книгу об эллиптических функциях, в которой едва ли можно найти страницу, которая не давала бы повода к переделыванию, а сейчас выбрал себе в жертву абелевы функции, для которых он не сделал ничего самостоятельного».
В этом же письме Вейерштрасс высказывает свои требования к научным работам:
«...Чего я требую от научной работы, так это единства методов (от последовательного выполнения определенного плана до надлежащей проработки деталей), придающего ей печать самостоятельного исследования. Плохо уже то, что у нас, как и в других странах, учебные руководства часто пишутся не специалистами».
3 октября 1870 года в Берлинской квартире Вейерштрасса на Штелленштрассе раздался звонок. Дверь открыла пожилая женщина в сером платье с белым фартуком. Да, гос39


подин профессор у себя в кабинете, подтвердила она и повела Соню в квартиру.
В небольшой гостиной возле окон стояли два фикуса, в простенке между окнами — высокое трюмо, а над диваном висела гравюра с картины Корреджо «Святой ночью». В следующей комнате сидели за рукоделием две пожилые женщины в одинаковых черных платьях с одинаковыми гладкими прическами и чем-то неуловимо похожие друг на друга. Позднее Соня узнала, что две незамужние сестры Вейерштрасса, проявляя патриотическое рвение, вязали теплые носки для немецких солдат, сражающихся во Франции. Наконец горничная открыла дверь кабинета, обставленного кожаною мебелью с белыми кнопками, где за массивным письменным столом сидел Вейерштрасс. Ученый поднялся со своего места навстречу юной посетительнице и спросил, чем он может быть ей полезен.
— Видите ли, господин профессор, — проговорила Соня, подбирая немецкие слова, — я приехала из России, чтобы изучать математику, и провела три семестра в Гейдельберге. — Соня рассказала, что хотела бы теперь слушать лекции уважаемого господина профессора, но так как женщин в университет не допускают, то она просит господина профессора помочь ей добиться разрешения. Она не осмелилась снять свою широкополую шляпу, не осмелилась поднять на профессора свои обольстительные глаза, покорившие некогда знаменитого Бунзена: ведь тогда она просила не за себя, а за Юлию Лермонтову.
Вейерштрасс поинтересовался, есть ли у гостьи какие-нибудь свидетельства или рекомендации; да, он иногда дает советы, но только тем, кто уже достаточно продвинулся в изучении математики, кто проявил серьезные способности в изучении этой трудной науки.
Он старался говорить медленно и внятно, чтобы иностранке было легче понять его.
Почувствовав в словах Вейерштрасса колебание, Соня постаралась помочь ему:
— О, не беспокойтесь, господин профессор, я буду очень прилежной и внимательной ученицей!
Профессор вовсе не был убежден в этом. Да еще не очень хорошее знание немецкого... Но просто так отказать было неудобно. И он предложил Соне несколько довольно сложных задач по гиперболическим функциям, из тех, которые предлагал самым способным из своих студентов.
— Ну вот, сударыня, решите эти задачи и приходите на следующей неделе.
Профессор был уверен, что иностранка больше не придет. Ведь с этими задачами справлялись весьма немногие студенты...
40


Но ровно через неделю, когда Вейерштрасс уже успел забыть об этом визите, маленькая иностранка появилась снова и сообщила, что все задачи она решила.
— Не может быть! — удивился профессор. Он усадил Соню рядом с собой и стал просматривать решения, задавая попутно проверочные вопросы. Задачи оказались решенными весьма своеобразно, иной раз даже изящнее, чем предполагал сам Вейерштрасс. Он стал с недоумением разглядывать гостью. На этот раз она сняла свою нелепую шляпу. А когда Соня стала рассказывать о решении одной из задач, ее вьющиеся волосы упали на лоб, глаза засияли, щеки зарделись румянцем, и Вейерштрасс откровенно залюбовался своей гостьей. Боже мой, ведь она похожа на ту, которую он любил в молодости! Или ему это только показалось?
Вейерштрасс написал в Гейдельберг своему ученику Лео Кёнигсбергеру: способна ли русская студентка к самостоятельной работе? Что она представляет собой как личность!
Ответ был самый благоприятный: Ковалевская очень способна и очень старательна; вела себя скромно; ее муж тоже занимается наукой, изучает в германских университетах геологию. И Вейерштрасс обращается в Совет университета с ходатайством допустить госпожу Ковалевскую к слушанию лекций по математике. Но, несмотря на поддержку известного физиолога Э. Дюбуа-Реймонда, Совет не дал согласия. В Берлинском университете женщинам не разрешалось присутствовать на лекциях. Женщинам можно было лишь ходить в некоторые частные лаборатории — и этим воспользовалась Юлия Лермонтова, приехавшая в Берлин вместе с Соней, чтобы получить разрешение заниматься в химической лаборатории.
Из-за военного времени (шла франко-прусская война) у Вейерштрасса было в этом году не полсотни слушателей, как обычно, а только два десятка. В одном из писем он жалуется Кёнигсбергеру на решение Совета, не разрешившего допустить «женского слушателя, который при условии правильного весового коэффициента, мог бы оказаться весьма ценным» .*
Отныне Ковалевская становится приватной ученицей Вейерштрасса. Вместе с Лермонтовой она поселилась недалеко от своего учителя и проводила в доме Вейерштрасса вторую половину всех воскресений, а иногда приходила и еще раз на неделе; раз в неделю учитель сам приходил к Соне.
«Милостивая государыня! — пишет он ей в субботу 11 марта 1871 года. — Я не смог, к сожалению, нанести Вам визит вчера вечером и, в связи с непредвиденными обстоятельствами, был лишен возможности известить *Вейерштрасс считал «коэффициент полезности» обучения Ковалевской значительно большим единицы (если за единицу считать полезность обучения среднего студента).
41


Вас об этом. Но надеюсь, что завтра Вы обрадуете меня своим посещением. С дружеским приветом — преданный Вам Вейерштрасс».
Вейерштрасс добился для Сони разрешения пользоваться университетской библиотекой.
«Из прилагаемого письма господина профессора Конера Вы увидите, милостивая государыня, что Вам предоставлено полное право пользоваться университетской библиотекой... С дружеским приветом вполне преданный Вам Вейерштрасс».
Сохранилось 88 писем Вейерштрасса к Ковалевской. Некоторые из них представляют собой краткие записки о времени встречи и других незначительных мелочах, тогда как остальные — а их большинство — целые научные трактаты, разбирающие важные математические проблемы или дающие рекомендации по их разработке. И если первые письма, как мы видели, начинаются обращением «Милостивая государыня», то более поздние начинаются словами «Мой дорогой друг» или «Моя дорогая Соня» и, разумеется, содержат обращение на Ты.
Ковалевская оказывается самой способной и самой любимой ученицей Вейерштрасса. А затем отношения их становятся все более доверительными и вполне дружескими — несмотря на огромную разницу в возрасте.
«Говоря серьезно, милая, дорогая Соня, будь уверена, я никогда не забуду, что именно я обязан моей ученице тем, что обладаю не только моим лучшим, но и единственным настоящим другом... Ты можешь быть твердо уверена: я всегда буду преданно поддерживать Тебя в Твоих научных стремлениях».
Жизнь в Берлине текла однообразно. Соня сидела с утра до вечера за письменным столом, Юлия—в химической лаборатории. Будучи весьма непрактичными в житейских вопросах, подруги весьма безалаберно питались, не заботились об элементарных удобствах. Развлечения были забыты. Лишь изредка Вейерштрасс приглашал Соню в театр; иногда вместе с ними ходила Юлия и друг Вейерштрасса физик Густав Ханземан. На рождество Вейерштрасс устроил елку и пригласил обеих подруг. Сестры Вейерштрасса полюбили «обворожительную русскую» и очень часто по воскресеньям оставляли после занятий пить кофе и ужинать. Визит Сони к своему учителю превращался в приятное событие как для Сони, так и для Вейерштрасса с сестрами.
Однажды Соня рассказала своему учителю о неестественности отношений с «мужем». Он, желая помочь Соне обрести душевное спокойствие, порекомендовал ей объясниться.
42


— Но это невозможно, господин профессор, — возразила Соня. — Ведь может быть, мне только кажется, что он меня любит...
И в самом деле: в письмах этого периода Владимир Онуфриевич сообщал главным образом о своих научных и издательских делах, а о любви и планах дальнейшей совместной жизни не было ни слова. И Соня никак не могла решиться задать мужу главный вопрос.
— Если он меня любит, то сам должен сказать об этом,— говорила она Вейерштрассу. — А мне первой заводить такой разговор было бы унизительным...
И профессор перестал говорить с Соней о ее муже. Он лишь постарался еще больше загрузить Соню заданиями; любимая наука отвлекала ее от житейских забот. За письменным столом Соня была счастлива. Ее успехи поражали даже самого Вейерштрасса.
— Что касается математического образования Ковалевской, — говорил старый учитель своим коллегам, — то я имел очень немного учеников, которые могли бы сравниться с ней по прилежанию, способностям и увлеченности наукой.
Влияние Вейерштрасса на Ковалевскую трудно переоценить: он руководил ее научными занятиями, ставил перед ней задачи, знакомил со своими работами и работами других математиков, иногда разъяснял отдельные вопросы. Мало того; он с большим тактом давал ей полезные советы и в житейских проблемах.
Соня, в свою очередь, также оказала благотворное влияние на старого профессора и стала для него бесконечно дорога. «Мы должны быть благодарны Софье Ковалевской за то, что она вывела Карла Вейерштрасса из его состояния замкнутости», — справедливо отмечал позднее Феликс Клейн.


КОВАЛЕВСКИЕ И ЖАКЛАРЫ
После поражения во франко-прусской войне во Франции обострились классовые противоречия, которые привели к созданию в марте 1871 года Парижской Коммуны. Одним из лидеров Коммуны был муж Анюты Виктор Жак- лар. Соня страшно переживает за сестру с мужем; ее беспокойство передается и Владимиру Онуфриевичу, который в эти дни пишет брату:
«Мы в большом беспокойстве: из Парижа вестей нет, а из прусского лагеря — депеши, что в Париже сильная перестрелка...»
Соня принимает отчаянное решение: пробраться в Париж. Владимир Онуфриевич не может допустить, чтобы Соня отправилась в такую опасную поездку одна; он бросает все свои дела, мчится в Берлин и вместе с Соней направляется в осажденный Париж.
Поездка и в самом деле была опасной. Ковалевским пришлось идти пешком через расположение прусских войск, прятаться, плыть на лодке по Сене. 5 апреля они все же благополучно проникли в город. Выяснилось, что Виктор Жаклар руководит обороной округа (района) Монмартр, а Анюта — член окружного «комитета бдительности»; кроме того, она составляет воззвания к населению и ухаживает за ранеными. Деятельная натура Сони не позволяет ей оставаться в стороне — и она тоже проводит все свое время в госпиталях, помогая измученным страданиями людям. Математика забыта напрочь; Соня собиралась только сделать заметки, чтобы потом написать рассказ, название которого уже вертелось на языке: «Сестры Раевские * во время Коммуны». Но этим благим намерениям так и не довелось осуществиться: как всегда, нехватило времени.
«С 5 апреля по 12 мая жили очень хорошо под Коммуною», писал позднее Владимир Онуфриевич брату. И как * «Сестрами Раевскими» называла Соня себя и сестру в некоторых своих литературных произведениях.
44


только положение в Париже стабилизировалось, Ковалевские вернулись в Берлин: Соня спешила продолжать свои занятия. А через несколько дней в Париж ворвались версальцы — и начались кровавые расправы.
«Подошли раздирательные вести из Парижа, — пишет Владимир Онуфриевич брату, — очень много хороших знакомых убиты и расстреляны; об Анюте и ее муже мы не имеем никакой вести и очень боимся, особенно за него...»
Контрреволюционеры действительно охотились за мужем Анюты; несколько человек, которых приняли было за Жак- лара, расстреляны на месте. В конце концов Жаклара арестовали и собирались судить; ему грозил если не расстрел, то ссылка на каторгу в Новую Каледонию * что было равносильно смерти.
Ковалевские снова отправились в Париж и первым делом выпроводили в Цюрих Анюту, которой тоже грозила опасность ареста и которая твердо решила ехать вместе с мужем в Новую Каледонию. Соня объявила, что поедет сопровождать сестру, но Владимир Онуфриевич внес другое предложение: пока что поедет он, а Соня приедет после окончания своих научных занятий. В очередном письме к брату Владимир Онуфриевич нарисовал даже путь, по которому он должен будет плыть на корабле в Новую Каледонию...
«Софа и Анюта стали мне совсем родными, — пишет он в этом письме. — Разлучиться с ними мне будет невозможно».
Но ехать в Новую Каледонию не пришлось. В Париж спешно приехали из Палибина Василий Васильевич и Елизавета Федоровна. Генерал пустил в ход деньги и связи в высшем обществе — и в результате был устроен побег Жаклара из тюрьмы. Владимир Онуфриевич «одолжил» ему свой паспорт, с которым Виктор уехал в Цюрих. Опасность миновала.
Соня лишний раз убедилась, что муж готов ради нее на любые жертвы и предан ей беззаветно. Но, так и не сказав ей о своих чувствах, Ковалевский уехал в Мюнхен продолжать свои занятия геологией и палеонтологией. Соня с тяжелым чувством вернулась в Берлин и засела за работу.
В марте 1872 года Владимир Онуфриевич получил в Йенском университете докторский диплом. Его диссертация была признана важнейшей работой по палеонтологии за последние десятилетия, и знаменитый австрийский геолог Эдуард Зюсс (впоследствии — президент Австрийской Ака* Новая Каледония — группа островов в юго-западной части Тихого океана, около 1200 км восточнее Австралии. Французская колония, служившая ранее местом ссылки преступников из метрополии. В 1871/72 гг. туда было сослано около 4 тыс. участников Парижской Коммуны. Ныне — «заморская территория» Франции.
45


демии наук) пригласил Ковалевского читать лекции по палеонтологии в Венском университете.
Но Ковалевский отказался от почетного предложения: он хотел жить и работать в России. Совершив несколько поездок с научными целями по Европе, он вернулся на родину. Однако в России заграничные ученые степени не очень принимали во внимание, и ему предстояло сдавать экзамен на степень магистра.


ДОКТОР ФИЛОСОФИИ
Летние каникулы 1872 года Соня провела в Палибине: бродила по парку и по лесу, наслаждалась ароматным запахом хвои, слушала знакомые с детства голоса лесных птиц. Помогла младшему брату Феде разобраться в некоторых математических проблемах и уговорила его заняться математикой всерьез. Позднее он действительно окончил физико-математическое отделение Петербургского университета.
В октябре, когда Соня вернулась в Берлин, Вейерштрасс завел с ней разговор на важную тему: пора было думать о получении докторской степени. И Соня начала писать работу «О приведении некоторого класса абелевых интегралов третьего ранга к эллиптическим интегралам».
В математике и в технике вообще издавна, со времен Ньютона и Лейбница, пользуются интегралами — для вычисления площадей, объемов, длин дуг, работы, энергии и для других целей. При этом иногда встречаются так называемые абелевы интегралы различных рангов, которые как правило не вычисляются в элементарных функциях в конечном виде; некоторые из них можно упростить, свести к эллиптическим интегралам. Вопросом возможности упрощения абелевых интегралов второго ранга успешно занимался ученик Вейерштрасса Лео Кёнигсбергер, который в это время был уже профессором в Гейдельберге. Ковалевская занялась куда более сложным преобразованием абелевых интегралов третьего ранга — и она блестяще справилась со своей задачей. Вейерштрасс считал, что этой работы вполне достаточно для получения докторской степени, и рекомендовал послать ее на отзыв известному специалисту по абелевым функциям профессору Гёттингенского университета Рудольфу Фридриху Клебшу. Но в конце 1872 года Клебш неожиданно умер, не дожив даже до 40 лет. Тогда Ковалевская занялась другим исследованием — и вскоре были закончены «Дополнения и замечания к исследованию Лапласа о форме кольца Сатурна».
47


Знаменитый французский математик, механик и астроном Пьер Симон Лаплас (1749—1827), рассматривая в своей пятитомной «Небесной механике» кольцо Сатурна, считал, что оно представляет собой совокупность нескольких независимых тонких колец, не воздействующих друг на друга, причем их общее сечение имеет форму эллипса. Однако это было лишь первым приближением к действительной форме кольца. Расчеты Ковалевской доказали, что сечение должно иметь форму овала. Ее работа оказалась очень ценной и вошла позднее в курс небесной механики французского астронома Тиссерана, а основной вывод — и в классические курсы гидродинамики.
Вейерштрасс говорил, что каждой из этих двух работ вполне достаточно для получения докторской степени. Но Соня решила написать еще одну работу из области чистой математики. Она занялась исследованием дифференциальных уравнений.
Дифференциальное уравнение называется обыкновенным, если оно связывает аргумент (например, x), его функцию (у) и производные функции по этому аргументу. Уравнение
у" — 5у' + 6у = 8ех + х3
или в другой записи
5^ +бу=8^ + х3 dx» dx у
является обыкновенным дифференциальным уравнением второго порядка — так как в него входит вторая производная от искомой функции по аргументу x.
Встречаются также функции, зависящие от нескольких переменных. Площадь прямоугольника является функцией его длины и ширины, объем параллелепипеда — функцией трех его измерений, количество теплоты, выделяющейся при прохождении электрического тока по проводнику — функцией силы тока, сопротивления и времени:
Q = 0,24I2Rt.
Дифференциальные уравнения могут в таких случаях содержать частные производные; в данном случае это будут частные производные по отдельным переменным, т. е.
_dQ . dQ . _dQ
df ' dR ' dt '
Дифференциальные уравнения с частными производными решаются гораздо сложнее; даже ныне в технических вузах изучаются лишь некоторые отдельные виды дифференциальных уравнений с частными производными.
48


За решение одной из таких задач и взялась Соня. Вейерштрасс считал, что на примере этой довольно сложной задачи Соня сможет доказать свою способность к исследовательской работе, дающую право на докторскую степень. Но Соня решила задачу гораздо полнее, и даже открыла некоторые особые случаи, неизвестные до того в математике. Она рассмотрела вопрос о существовании решения системы дифференциальных уравнений с частными производными в виде степенного ряда и обнаружила, что получаемый в качестве решения ряд не всегда сходится. Уже год спустя эта небольшая по объему (около 30 страниц) работа была напечатана в журнале Крелля „Journal für die reine und angewandte Mathematik”, где публиковались лишь действительно важные научные работы, содержавшие нечто новое, неизвестное до того в математике. Это было признанием математического таланта Сони Ковалевской — признанием ее как ученой.
Диссертация Ковалевской содержала доказательство теоремы существования голоморфного решения системы дифференциальных уравнений в частных производных нормального вида.
Еще в 1842 году знаменитый французский математик О.-Л. Коши сформулировал и доказал теорему существования решения линейной системы дифференциальных уравнений в частных производных. Он же указал, как можно привести к этому виду и нелинейную систему. Но ко времени работы Ковалевской Коши опубликовал уже более 800 работ; знать их все было невозможно, и Соня не знала об этой работе.
Однако доказательство Ковалевской оказалось проще, чем доказательство Коши. «Госпожа Ковалевская в значительной степени упростила теорему Коши и придала ей окончательную форму», отмечал позднее выдающийся французский математик, крупнейший специалист по дифференциальным уравнениям Анри Пуанкаре. Теперь эта теорема входит во многие курсы анализа под названием теорема Коши-Ковалевской. Она привела также в своей работе пример простейшего дифференциального уравнения (уравнения теплопроводности), для которого, если оно записано не в нормальной форме, не существует голоморфного решения. В то время, более ста лет назад, это было значительным математическим открытием.
Злые языки поговаривали, что Ковалевская, мол, выполнила эту и другие работы не сама, а под диктовку или по детальным указаниям Вейерштрасса. Чтобы рассеять всяческие сомнения по этому поводу, приведем слова самого Вейерштрасса из его письма к Дюбуа-Реймонду от 25 сентября 1874 года:
4. Зак. 1233
49


«В диссертации, о которой идет речь, я — не считая того, что исправил многочисленные грамматические ошибки, — не принимал другого участия, кроме того, что поставил задачу перед автором... Кажущиеся такими простыми средства, которые она нашла для преодоления возникшего затруднения, я высоко оценил как доказательство ее правильного математического чутья».
...Но все это случилось позднее. А сейчас, весной 1873 года, выполнив лишь небольшую часть работы, Соня почувствовала себя усталой. Напряженная умственная работа, неустроенность быта, безалаберное питание, неясность отношений с «мужем» — все это привело к опасному переутомлению. Врачи рекомендовали отдых и более мягкий климат. Соня решает ехать в Цюрих, к Жакларам, у которых недавно родился сын Юрий. Но даже в состоянии перенапряжения она продолжает заниматься любимой наукой.
«...Ты меня осчастливила сообщением, что двигаешься вперед по пути выздоровления, и даже чувствуешь склонность заниматься математическими делами, — пишет ей Вейерштрасс 6 апреля 1873 г. — От последнего я хотел бы Тебя даже убедительно отговорить (или врач должен Тебе это запретить?); верь мне, дорогая, каждый час, который Ты в ближайшие дни здесь, а потом в Цюрихе употребишь с пользой, облегчит Твои телесные страдания и принесет плоды, когда Ты снова со свежими силами примешься за работу».
Несколько дней спустя Соня уже в Цюрихе. Вейерштрасс продолжает писать ей заботливые письма:
«...только бы погода там оставалась такой же прекрасной, чтобы Ты побольше могла быть на воздухе и на своем собственном опыте испытала бы справедливость слов одного нашего медицинского светила, что «кроме чая из ромашки существует только одно лекарство, о котором твердо установлено, что оно действует благотворно, а именно — чистый, мягкий воздух». Не забывай, что Ты мне обещала вернуться свежей и цветущей...»
В Цюрихе Соня впервые встретилась с Елизаветой Литвиновой, ученицей Страннолюбского, приехавшей изучать математику. Соня еще раньше писала Анюте, просила ее разыскать Литвинову и порекомендовать ей слушать лекции Карла Германа Амандуса Шварца, также ученика Вейерштрасса, профессора политехнического института в Цюрихе (позднее Шварц получил кафедру в Гёттингене). И хотя Литвинова записалась вначале на лекции другого профессора, она пришла после этого к Шварцу.
50


Шварц поинтересовался, чем собирается заниматься Литвинова, у кого она слушает лекции. Услышав о Ковалевской, он оживился:
— О, это замечательная женщина! — воскликнул он. — Наш общий великий учитель профессор Вейерштрасс очень хвалит ее. Недавно он прислал мне свои лекции об абелевых функциях, составленные ею. Это труднейший предмет в математике, и немногие мужчины отваживаются им заниматься...
Шварц сообщил Литвиновой, что по письмам Вейерштрасса составил прекрасное впечатление о Ковалевской и рад был бы познакомиться с ней лично.
О Литвиновой Соня слышала еще от Страннолюбского. Русская студентка за границей, да еще математик! Соня почти ежедневно приглашала ее, расспрашивала о беседах со Шварцем и собиралась лично познакомиться с уважаемым профессором.
В это время Соня решила наконец одну из важных проблем своей личной жизни: объяснилась с Владимиром Онуфриевичем. Фиктивный брак превратился в фактический. Вскоре Владимир Онуфриевич приехал в Цюрих из Англии, куда он ездил по делам, и увез Соню в Лозанну. Это был их медовый месяц.
— Что же мне сказать Шварцу? — спросила Литвинова, услышав об отъезде Сони. — Он так хотел вас увидеть!
— Передайте, что на обратном пути я непременно зайду к нему.
И в самом деле: едва вернувшись из Лозанны, Соня принарядилась и отправилась к Шварцу с визитом. Чуть ли не три часа подряд они увлеченно беседовали об абелевых функциях и других математических проблемах. А вернувшись к Жакларам, Соня объявила, что... ей не хочется уезжать из Цюриха, что она охотно поработала бы вместе со Шварцем над проблемами, интересующими их обоих. Вскоре Шварц с женой пришли в гости к Жакларам. Еще несколько встреч, и Соня осторожно намекает в очередном письме к Вейерштрассу о своем желании остаться в Цюрихе надолго.
Вейерштрасс даже обиделся.
«...Ты считаешь, что можешь меня обременить, — так звучит употребляемое Тобой скверное слово... Я заканчиваю просьбой указать мне двумя строками точно время Твоего возвращения...»
И хотя в это время Вейерштрасс стал ректором Берлинского университета и был перегружен научными и административными обязанностями, он никогда не жалел времени для Сони: он видел, с какой жадностью она схватывает любые его мысли, идеи, советы. Да и самому Вейерштрассу об4*
51


щение с умной, способной, миловидной Соней доставляло огромное удовольствие.
«Если Ты полагаешь, что следующей зимой будешь меня очень редко видеть, то Ты меня превратно поняла. Во всяком случае мы оставим за собой наши воскресенья, да и в другие дни я сумею выкроить часочек, который смогу посвятить моему милому другу», пишет он ей несколько месяцев спустя из Зассница, где он отдыхал летом.
...Литвинова удивилась, услышав о желании Сони остаться в Цюрихе, чтобы работать со Шварцем.
— Разве вы ставите Шварца выше Вейерштрасса? — спросила она.
— Вовсе нет, — возразила Соня. — Но, видите ли, с идеями Вейерштрасса я уже освоилась, а здесь, у Шварца, меня привлекает новизна проблем. Хотя, конечно, я сумею побороть себя, и буду жить там, где должна...
— Должна? — удивленно переспросила Литвинова. — Что вы должны и кому?
— Своему назначению, своей жизненной цели, — спокойно объяснила Соня. — Я должна служить науке, служить прокладыванию путей в науку женщинам или короче — служить справедливости. Я очень рада, что родилась женщиной и что могу служить науке, истине и справедливости.
...Однажды, беседуя о планах дальнейшей учебы, Литвинова спросила Соню:
— А почему вы не получаете докторскую степень? Ведь Шварц говорил о вашей прекрасной работе по интегралам от абелевых функций...
— Ну, с этим спешить незачем, — откликнулась Соня. — Проводить всю жизнь за границей я не собираюсь, а у нас в России мне, женщине, докторский диплом мало чем полезен.
Но докторский диплом был уже не за горами. После летнего отдыха в Палибино Соня всю зиму и весну 1874 года посвятила своей работе. К лету 1874 года даже придирчивый Вейерштрасс был вполне удовлетворен.
Теперь возникла новая проблема: куда представить диссертацию?
— Об этом мы с вами не подумали заранее, — заметила Соня в разговоре с учителем. — Если в Берлине — значит, у вас, и вы сами должны будете сказать решающее слово... Клебш умер. А все остальные не отважатся приобщить женщину к святая святых математики...
52


Вейерштрасс вдруг представил себе, как Соня стоит перед ученой коллегией и заикаясь подбирает немецкие слова для ответов на град вопросов. Тем более, что Соня, более или менее верно пользовавшаяся немецкой математической терминологией, плохо владела разговорным языком, путала падежи и нередко вставляла английские или французские слова. Тогда он стал просматривать всевозможные уставы и инструкции по присуждению ученых степеней и однажды обрадовал свою любимую ученицу:
— Ты можешь даже не защищать свою диссертацию,— объявил он. — Есть пункт, по которому иностранцам разрешается присуждать ученые степени заочно, по представленным ими работам. Надеюсь, что Гёттингенский университет удовлетворится тремя твоими работами: ведь любой из них было бы достаточно для получения ученой степени.
Вейерштрасс пишет в Гёттинген. Он считает, что работы Ковалевской говорят сами за себя; однако соискательница очень застенчива, недостаточно владеет разговорным немецким языком, а потому, в соответствии с пунктом таким-то, он считает целесообразным присудить степень заочно. Сама же Соня направила в Гёттинген свою биографию, написанную, как и полагалось, по-латыни, и краткое письмо, в котором сообщала о своем желании «доказать, что действительно серьезно и небезуспешно занималась математикой, которую изучала исключительно потому, что этот предмет ей нравится, без всяких посторонних целей».
Авторитетные ученые дали работам Ковалевской весьма высокую оценку; работы свидетельствовали о несомненном таланте автора. И несмотря на отдельные голоса сомневавшихся, Совет Гёттингенского университета присудил Ковалевской степень доктора философии по математике и магистра изящных искусств «magna cum lauda» («с высшей похвалой»).
Вейерштрасс поздравил свою любимую ученицу и подарил роскошный синий бархатный футляр для диплома. Мечта сониной юности осуществилась. Она стала доктором философии и получила признание в своей любимой науке. Но силы ее были почти на исходе. Вскоре Соня вместе с Владимиром Онуфриевичем уехала в Палибино, где на лето собралась вся семья, включая Анюту с мужем и сыном.


ГОДЫ В РОССИИ
Вскоре после возвращения Ковалевских в Палибино стали приезжать многочисленные родственники и знакомые — поздравить новоиспеченного доктора с успехом. Все с интересом разглядывали диплом Гёттингенского университета — большой лист плотной блестящей белой бумаги с напечатанным золотыми буквами латинским текстом, как было заведено еще в средние века. В Палибине жил теперь на покое бывший учитель Иосиф Малевич, которому Василий Васильевич в благодарность за обучение и воспитание детей, предоставил пожизненно полный пансион — и специально для Малевича была изготовлена точная копия сониного диплома.
Свежий деревенский воздух, упорядоченное питание, внимательное отношение мужа и других членов семьи, наконец, просто физический отдых сделали свое дело — и вскоре отдохнувшая и посвежевшая Соня снова берется за науку. Тогда родители отбирают у Сони все книги, прячут их под замок — и доктору наук ничего не остается, как читать английские романы, гулять по лесу и развлекаться. Если в годы учения Соня не обращала внимания на свой внешний вид и одевалась как придется — то теперь она обновила гардероб и стала тщательно следить за своей внешностью.
Анюта привезла из Петербурга одноактную комедию Эдмона Абу «Убийца» и вместе с братом сразу же перевела с французского. Малевич отредактировал перевод, генеральша переписала своим каллиграфическим почерком роли, которые все быстро выучили — и 17 сентября в честь Сони было устроено большое празднество со спектаклем; Соня играла юную служанку, Владимир Онуфриевич — ее мужа, садовника, Анюта — вдову, а Малевич, взявший на себя и обязанности режиссера — прокурора. После спектакля состоялся бал с танцами, а ночью был сервирован праздничный ужин с застольными речами, затянувшимися до рассвета.
— Россия насчитывает уже десятки почтенных тружениц, полезных своим согражданам той или иной специальностью, — начал свою речь Малевич. — Но вот появилась юная женщина с твердой волей и непоколебимой решимо54


стью преследовать цель в высшей степени похвальную, но весьма трудно достижимую. Она оставляет удовольствия света, жертвует лучшими годами жизни женщины, не обращает внимания на потерю физических сил и с редкой энергией изучает свой предмет в одном из лучших германских университетов... Гёттингенский университет присудил ей ученую степень. Со времени основания этого университета * такую степень получила только вторая женщина; первой была дочь академика Шлёцера, известная ученая Доротея Шлёцер... Приветствую вас, Софья Васильевна, поставленную на высокий пьедестал, приветствую от имени отечества, как первую русскую женщину, достигшую высшей ученой степени в одном из самых трудных разделов науки!
Громкое «ура» сопровождало последние слова Малевича. С бокалами в руках гости спешили еще раз поздравить Соню. Одним из первых чокнулся с ней Малевич:
— За здоровье первой русской ученой женщины, Софьи Васильевны Ковалевской! — А Соня ответила тостом за здоровье своего первого учителя. Все зааплодировали.
Через несколько дней Ковалевские уехали в Петербург. Вместе с семьей Жакларов они поселились на Васильевском острове у тетушек Шуберт, родственниц матери. Здесь же жил и Федя, поступивший под влиянием сестры на физико- математическое отделение Петербургского университета. Вскоре пришло письмо от Вейерштрасса, где он описывал свое посещение Гейдельберга, рассказывал о встречах с Кёнигсбергером, Бунзеном, Кирхгофом.
«Во второй вечер нашего пребывания мы были в доме у Кёнигсбергера. Бунзен принес с собой газету, где было напечатано, что одной ученой даме из Москвы, госпоже фон Ковалевской Гёттингенским философским факультетом присвоена докторская степень. Это явилось для всех сенсацией... Потом, разумеется, много говорили о Тебе и о Твоих обеих сокурсницах [т. е. о Ю. Лермонтовой и Ж. Евреиновой], я узнал кое-что из вашей тогдашней «цыганской жизни», что меня очень позабавило. Вы были предметом очень большого внимания в Гейдельберге...» А в одном из последующих писем Вейерштрасс сообщал, что присуждение ученой степени Ковалевской и, особенно, Лермонтовой, которая сдавала устный экзамен, «сильно содействовало устранению господствовавшего в Гёттингене предрассудка, будто женщины не могут заниматься серьезной научной работой». Соня написала письмо в Москву, Елизавете Андреевне Лермонтовой, с которой она познакомилась еще перед отъез* Гёттингенский университет основан в 1737 году.
55


дом за границу, поздравила с успехом дочери: Юля защитила диссертацию по химии в Гёттингенском университете. Сопя вместе с Юлей побывала в гостях у знаменитого Д. И. Менделеева; он «искренне сочувствует занятиям и успехам Юленьки», писала Соня. В октябре Менделеев устроил в честь Юли и Сони торжественный обед и пригласил многих видных петербургских ученых, в том числе главу петербургской математической школы П. Л. Чебышева и известного кристаллографа Акселя Гадолина.
В разработке математического анализа в то время существовало резкое различие между методологией Вейерштрасса, господствовавшей почти во всех немецких университетах, и методологией петербургской математической школы. Последователи Вейерштрасса считали, что основным в анализе должно быть логическое развитие — строго дедуктивное построение науки, с полным обоснованием каждого следующего шага. А петербургская школа, возглавлявшаяся Чебышевым, допускала и «правдоподобные рассуждения», приводившие к более легкому пониманию существа рассматриваемых проблем; лишь на следующем этапе, после достаточно подробного описания и усвоения фактов в некоторых случаях считалось полезным проводить и строгие доказательства. И Соня несколько часов подряд, не обращая внимания на других гостей, обсуждала с Чебышевым преимущества и недостатки каждого из этих методов. Чебышев говорил также о том, что каждое математическое исследование должно найти практическое применение, ибо математика ценна прежде всего возможностью приложения полученных результатов в технике и в экономике.
А Владимир Онуфриевич в это время вел оживленный разговор с известным химиком А. М. Бутлеровым. Познакомился он здесь и с другими учеными — и благодаря своей начитанности, остроумию, хорошему знанию языков произвел на всех благоприятное впечатление.
Еще живя за границей, Владимир Онуфриевич резко критиковал докторскую диссертацию некоего И. Ф. Синцова, отмечая, что она «целиком списана». А в 1873 году, когда Ковалевский, уже получив докторскую степень в Йенском уни56
П. Л. Чебышев


верситете, хотел было сдать магистерский экзамен в России, его направили в Одессу; но Синцов, только что ставший там профессором, вспомнил неуважительный отзыв Ковалевского  — и специально подготовленными каверзными вопросами провалил его, несмотря на самые лучшие отзывы германских и австрийских геологов.
Теперь Владимир Онуфриевич решает снова готовиться к магистерскому экзамену, чтобы получить «настоящее» ученое звание, действительное в России. В конце концов он получил наконец степень магистра, но места, которое он счел бы для себя достойным, так и не нашел. А от предложенного ему места консерватора, т. е. хранителя музея, отказался и, как показало дальнейшее, погубил себя этим. Соня могла бы стать учительницей, но только в младших классах гимназий, на большее она в России рассчитывать в то время не могла.
— Боюсь, что я уже успела забыть таблицу умножения,— горько шутила она. И продолжала заниматься для себя, встречалась с Чебышевым и другими петербургскими математиками, старалась заинтересовать их работами немецких и французских ученых, начала изучать аналитическую механику.
Между тем, жизнь в Петербурге становилась все дороже; тысячи рублей в год, выдаваемых отцом Сони, и небольших доходов Владимира Онуфриевича нехватало. Правда, Соне удалось достать переводы — и она заработала 700 рублей. Что делать дальше?
Весной 1875 года Соня собралась было поехать в Берлин, к Вейерштрассу, но неожиданно заболела корью и больше месяца провела в постели. Вейерштрасс писал ей заботливые письма.
«Я предполагаю, что Ты к концу месяца поедешь в Палибино и что Тебе понадобится по крайней мере два месяца для полного выздоровления. Но не могла бы Ты затем приехать сюда в сентябре и октябре, так, чтобы вернуться в Петербург прямо отсюда?.. Быть может, Тебе предпишут лечение на курорте; я мог бы в таком случае вскоре навестить Тебя... Сердечно прошу Тебя, чтобы по крайней мере до того времени, когда Ты совсем поправишься, я каждые 8 дней получал только 3 строчки, в которых Ты сообщала бы мне о Твоем состоянии. Я буду очень волноваться, долгое время не получая от Тебя известий... Не забудь, если Ты поедешь в деревню, прислать мне свой подробный адрес на русском языке. Лучше всего, если бы Ты в каждое свое письмо вкладывала конверт для ответа; я не вполне уверен, что смогу точно копировать русские иероглифы». Вейерштрасс прочитал в «Comptes Rendus» Парижской Академии статью Дарбу по проблеме, послужившей Ковалев57


ской темой для диссертации и сразу же сообщил об этом Дарбу и Эрмиту. Одновременно он написал Соне:
«Я нашел статью Дарбу «О существовании интеграла в уравнениях с частными производными, содержащими некоторое число функций и независимых переменных». По этому же вопросу он представил в Академию обстоятельный доклад, который был передан на рассмотрение одной комиссии. Другой математик, Мере, обещал доклад на ту же тему и дал краткий анализ его содержания. Таким образом Ты видишь, моя дорогая, что я был прав, говоря, что разрабатываемый Тобой вопрос относится к тем, которые ждут своего решения, и я очень рад, что моей ученице удалось опередить своих конкурентов во времени и, по меньшей мере, не отстать от них в разработке самого вопроса.
Дарбу говорит о нескольких исключительных случаях, представляющих большой интерес; я почти уверен, что он также натолкнулся на трудности, которые вначале доставили Тебе столько хлопот, и которые Ты потом так удачно преодолела. Я не отрицаю, что испытал бы некоторое злорадное чувство, если бы ему не удалось справиться с этими исключительными случаями. Но мне казалось все же необходимым установить своевременно фактическую сторону и поставить в известность как самого Дарбу, так и Академию, что Ты в конце июля прошлого года представила свою статью Гёттингенскому философскому факультету и что последняя появилась в печати уже в сентябре. Ввиду этого я послал один экземпляр Твоей диссертации вместе с дипломом Дарбу, а второй — Эрмиту, но пока без всяких замечаний. Теперь будем ждать, достаточно ли порядочен Дарбу, чтобы безоговорочно признать Твой приоритет.
Эрмит, полагая, что послание исходит от Тебя лично, очень просил Борхардта дружески поблагодарить Тебя, отметив при этом, что Дарбу с большой похвалой отозвался об этой работе».
Но Соня даже не ответила Вейерштрассу на это столь лестное для нее сообщение. Вскоре она совсем перестает заниматься математикой.
Однажды Владимир Онуфриевич случайно встретил своего бывшего товарища по учебе Владимира Ивановича Лихачева, богатого петербургского домовладельца, удачно покупавшего дома и перепродававшего их с большой прибылью.
— А почему бы и нам с тобой не заняться такой торговлей? — спросил он вскоре у жены. — Вот обеспечим себе со58


стояние, чтобы хоть две тысячи в год доходов получать, да и займемся тогда сами по себе наукой...
Александр Онуфриевич, работавший в университете в Одессе, писал брату, что собирается купить дом, в одной квартире жить, а другие сдавать внаем; арендная плата держится высокая, и расходы вскоре окупятся. Владимир Онуфриевич тут же подхватывает эту идею и развивает ее:
«Стоит ли вообще покупать человеку с энергией уже построенные дома; кажется, гораздо выгоднее строить их самому, — пишет он брату. — Подумай хорошенько, о том что я пишу, и реши...»
Владимир Онуфриевич тут же загорелся этой идеей; таким путем он надеялся обеспечить себе и Соне финансовую независимость. Перед глазами был пример адвоката Языкова, который помимо своей юридической деятельности строил и успешно продавал дома, и пример Чебышева, который создал себе миллионное состояние, покупая и перепродавая земельные участки, и не прекращая весьма плодотворных математических работ.
Зная финансовую неопытность брата, Александр Онуфриевич пытался отговорить его; он обращался и к Соне, чтобы не давала мужу влезать в опасные спекуляции. Но Соня любила мужа и доверяла ему, хотя и безосновательно. В самом деле, все ведь знали, что великий русский математик П. Л. Чебышев удачными земельными спекуляциями нажил «в каждой губернии по имению» — и стал миллионером.
— А у нас с тобой будет на каждой петербургской улице по дому, — шутливо говорила Соня мужу. Она была наивно убеждена, что Чебышев разбогател лишь потому, что умел обращаться с числами — и считала, что при «опытности» мужа в коммерческих делах сумеет приложить свои математические знания и помочь ему в расчетах так, чтобы они получили прибыль.
Некоторое время все, казалось бы, шло отлично. Ковалевские жили в отдельном доме с садом, в котором были парники; имелась своя корова — в то время даже в столице можно было держать корову. — Но в комнатах было неуютно, и у случайного посетителя невольно возникала мысль, что Ковалевские здесь поселились случайно и ненадолго.
...В 1876 году владельцем ежедневной петербургской газеты «Новое время» стал А. С. Суворин, «бедняк, либерал и даже демократ в начале своего жизненного пути», как писал о нем Ленин *. Через общих знакомых Суворин пригласил на работу Владимира Онуфриевича. Ему пришлось выполнять самые разнообразные обязанности в газете: то решать
* ПСС, т. 18, с. 250, 251. 59


организационные и технические вопросы, связанные с печатанием, то диктовать переводы чуть ли не со всех европейских языков, которыми он владел совершенно свободно, то писать статьи или очерки, то даже заменять редактора, когда он уезжал на несколько недель из Петербурга. Все это давало хороший заработок; кроме того, газете удалось передать типографию, которая мертвым грузом висела у него на шее еще с шестидесятых годов — все это значительно улучшило финансовое положение Ковалевских. В газете в это время сотрудничали писатели-демократы Н. А. Некрасов, М. Е. Салтыков-Щедрин и многие другие. А вскоре и Соне было поручено вести научное обозрение и рецензирование спектаклей.
Соня опубликовала ряд научных очерков — об исследованиях Луи Пастера, о пишущих машинках и телефонах, которыми только начинали пользоваться, о воздухоплавании. Театральные рецензии позволили ей высказать свои мысли о пользе просвещения и о женском равноправии. Соня много читала, встречалась с самыми различными людьми, десятки новых лиц появлялись у Ковалевских дома.
«Петербургская жизнь сразу охватила и даже как будто опьянила меня, — пишет Ковалевская в одном черновом наброске. — Забыв на время те соображения об аналитических функциях, о пространстве, о четырех измерениях, которые так недавно еще наполняли весь мой внутренний мир, я теперь всей душой уходила в новые интересы, знакомилась направо и налево, и с жадным любопытством присматривалась ко всем проявлениям этой сложной, столь пустой по существу и столь завлекательной на первый взгляд сутолоки, которая называется петербургской жизнью... Меня забавляли бесконечные споры о всевозможных абстрактных темах. Я отдавалась им со всем увлечением, на которое способен болтливый по природе русский человек, проживший пять лет в неметчине в обществе двух — трех специалистов, занятых каждый своим делом и не понимающих, как можно тратить драгоценное время на праздное чесание языка... Ну, словом, я находилась в самом благодушном настроении...»
Но к середине 1877 года, когда газета, благодаря энергичной деятельности Ковалевского и таланту сотрудничавших в ней литераторов завоевала признание и обзавелась штатом постоянных сотрудников, она стала резко менять курс, приспосабливаясь к шовинистическому национализму, стала «образцом бойкой торговли всем, начиная от политических убеждений и кончая порнографическими объявлениями», пишет Ленин, а сам владелец теперь — «миллионер, самодовольный и бесстыдный хвалитель буржуазии, пресмыкающий-
60


ся перед всяким поворотом политики власть имущих». Многие талантливые литераторы перестали работать в газете, перестали и Ковалевские. Разумеется, сразу же они перестали и получать жалование. А вскоре стало ясно, что материальное благополучие Ковалевских — лишь кажущееся. Построенные дома были заложены и перезаложены. Доходов с них нехватало даже на уплату процентов по закладным.
Еще в 1876 году ученик Вейерштрасса шведский математик Гёста Миттаг-Леффлер отправлялся из Берлина в Гельсингфорс, где он работал в университете. По просьбе учителя, проезжая через Петербург, он побывал у Ковалевской. Впрочем, ему и самому было интересно лично познакомиться с Соней, о которой он слышал столь прекрасные отзывы. И хотя в начале разговора гостю показалось, что хозяйка приняла его не очень охотно, так как давно уже не занималась математикой, общее впечатление от встречи оказалось восторженным.
«Она красива, и когда говорит, ее лицо озаряется выражением женственной доброты и высокой интеллектуальности, которые не могут не вызвать восхищения, — писал Миттаг-Леффлер в Швецию. — Ее манеры просты и естественны, без какого-либо педантизма или аффектированной учености... Как ученая она отличается редкой ясностью и точностью выражений и исключительно быстрой сообразительностью.
Нетрудно убедиться в глубине, какой она достигла в своих занятиях, и я вполне понимаю, что Вейерштрасс считает ее лучшим из своих учеников».
Профессор Миттаг-Леффлер проникся огромным уважением к Соне, стал ее преданным другом до конца ее жизни и сыграл огромную роль в дальнейшей судьбе Ковалевской.
Летом 1878 года, когда Соня ожидала рождения ребенка, она много времени проводила дома в одиночестве и размышляла о своей жизни. Неужели с математикой покончено?
61
Г. Миттаг-Леффлер


Неужели она не найдет в себе сил снова вернуться к любимой науке? Наконец она пишет Вейерштрассу, обещая вскоре написать более подробно, и он, обрадованный полученным после почти трехлетнего перерыва письмом, пишет ей теплое послание.
«Не заставляй меня слишком долго ждать обещанного подробного письма, — заканчивает свое послание Вейерштрасс. — Будь уверена, что мое отношение к Тебе неизменно останется отношением верного и откровенного друга.» Однако прошло еще более двух лет, прежде чем Соня вновь серьезно вернулась к математике.
В октябре 1878 года у Сони родилась дочь — тоже Софья, которую домашние называли «Фуфа».
«Софа, слава богу, выдержала все молодцом и теперь чувствует себя очень хорошо», пишет брату Владимир Онуфриевич через несколько дней после родов. «С появлением на свет маленькой Ковалевской беспорядок в их доме еще увеличился, — вспоминала Е. Ф. Литвинова. — Софья Васильевна считала, что девочку нельзя купать в той комнате, где она спала; гулять она тоже должна была в особой комнате; везде были разбросаны детские вещи, и дом из восьми больших комнат Соня считала тесным для своей дочери. Она постоянно была недовольна няней и кормилицей, которые вечно ходили с надутыми лицами».
Ковалевский ласково останавливал жену, когда она придиралась к домашним; Соня соглашалась с ним, но, если, например, няня целовала девочку, то Соня опять начинала возмущаться: вдруг няня больна туберкулезом? А хорошенькая девочка с темными тонкими бровями матери и добрыми голубыми глазами отца невинно смотрела на всю эту кутерьму, которую она невольно производила в доме.
Мать Сони, Елизавета Федоровна Корвин-Круковская радовалась: малышка была очень похожа на Соню. Но радость была недолгой; вскоре после рождения ребенка бабушка умерла.
Дела финансовые шли между тем все хуже. Денег не было. Назревало банкротство.
«Хлопот и забот так много, что мы часто с Софой скорбим, что пустились в дела, — пишет Владимир Онуфриевич брату в октябре 1879 года.—Теперь надо применить всю энергию, чтобы справиться с делами, а затем продать все и зажить спокойно». Но дела шли все хуже.
Только теперь Соня начала понимать, что в делах на мужа полагаться нельзя, и стала подумывать о возвращении к математике. Эти мысли поддерживает Чебышев; для начала он предлагает сделать доклад о своих работах на съезде естествоиспытателей и врачей — и Соня охотно соглашается. В конце 1879 года, за несколько дней до открытия съезда 62


она разбирает пылящиеся на чердаке бумаги, в одну ночь делает перевод на русский язык своей работы об абелевых функциях — и утром делает на съезде блестящий доклад, вызвавший одобрение Чебышева и других математиков, а также Миттаг-Леффлера, прибывшего из Гельсингфорса.
Но банкротство уже неотвратимо. «Что будет дальше — и сказать невозможно, — пишет Соня брату мужа в Одессу (сам Владимир Онуфриевич со свойственной ему несобранностью, неделями не может закончить начатое уже письмо).— Я намереваюсь убежать с Фуфой из Петербурга. Юля Лермонтова уже приготовила для меня маленькую квартирку в Москве».
Делами Ковалевских полностью завладели кредиторы. Их дом и имущество продаются с молотка. Ковалевские уезжают в Москву.
Теперь начинаются хлопоты, чтобы попасть в Московский университет. Владимира Онуфриевича обещают избрать доцентом; учебная работа должна начаться лишь со следующего семестра, с зимы 1880/81 года. Соня, все еще не имеющая русского магистерского диплома, намеревается его добиться. «Я подала было прошение о допущении к магистерскому экзамену, — пишет она брату мужа в октябре 1880 года, — но в университете существует сильная партия ненавистников женского вопроса, которых рассуждения обо мне могут восстановить и против Володи... И я решила магистерство отложить и поехать на 2—3 месяца в Берлин к Вейерштрассу». Чтобы не мешать научной карьере мужа, Соня отказывается от возможности сдать магистерский экзамен.
А Владимир Онуфриевич пока что вступает в акционерное общество и опять начинает заниматься «делами». Он втягивает в свои спекуляции жену, брата и даже ничего не подозревающую Юлию Лермонтову, которую тоже уговаривает купить акции. «При помощи залога мне удалось взять на свое имя десять паев (акций), которые я заложил за 10 тыс. руб. и еще 15 паев на имя Софы, которые тоже придется заложить за 9 тыс., чтобы вернуть деньги, — пишет он брату. — Для тебя я передам свои два пая, если сочту это безопасным, а деньги твои верну тебе... Может быть, года через три выплыву опять на свободу и еще удастся под конец жизни заняться наукой...»
Вскоре Владимир Онуфриевич по делам своего общества уезжает за границу. Он надеется вернуться к Рождеству, и с начала нового 1881 года приступить к чтению лекций.
Как только Ковалевский уехал за границу и Соня осталась в Москве одна, она пишет Вейерштрассу и, не дожидаясь ответа, едет в Берлин. Дочь остается на попечении верной Юлии Лермонтовой.
63


Соня поехала через Петербург, где встретилась с П. Л. Чебышевым. К этому времени глава петербургской математической школы познакомился с трудами Вейерштрасса — и с большим уважением отзывался о его математической школе. Чебышев послал даже одного из своих учеников в Берлин, чтобы послушать курс лекций Вейерштрасса.
Утром 31 октября Ковалевская приехала в Берлин. А уже в 3 часа дня старый профессор пришел к ней в отель. «Отдых», правда, несколько затянулся, смущенно говорит она своему учителю, но теперь она обещает работать еще прилежнее. Да, она начала большую работу о преломлении света в кристаллах, вот первые листы этой работы...
Вейерштрасс взял листы, исписанные ее мелким почерком, долго и внимательно рассматривал.
— Ну что же, — сказал он, — я доволен тобой, Соня. Первые результаты кажутся интересными. Жаль только, что ты потеряла столько лет напрасно...
Потом Вейерштрасс рассказал о себе. Да, он попрежнему читает свой курс в университете. Но профессорский оклад невелик, ему с сестрами едва хватает на жизнь. Приходится заниматься редактированием чужих работ, частными уроками, да мало ли еще чем.
— У меня есть еще один вопрос, господин профессор, — вспомнила Соня, когда Вейерштрасс уже собрался уходить.— Господин Миттаг-Леффлер надеется, что Гельсингфорсский университет пригласит меня на должность приват-доцента...
— А что думает об этом твой муж? — перебил Вейерштрасс. — Он согласен жить врозь?
— Нет, конечно, — призналась Соня. — Но ведь это такая честь для меня...
— Если бы я был женат, — отрезал Вейерштрасс, — я всегда и везде жил бы вместе с женой. Если ты ждешь моего совета, я скажу тебе: ты не должна покидать господина Ковалевского.
Старый учитель, как всегда, был прав. Соне не следовало лишать Ковалевского своей поддержки, в которой он так нуждался. Впрочем, вскоре этот вопрос отпал сам собой: Миттаг-Леффлеру так и не удалось добиться для Сони официального приглашения.
Соня интенсивно работает в Берлине в течение ноября и декабря, время от времени советуясь с Вейерштрассом. Работа продвигается успешно. А к началу 1881 года она возвращается в Россию: вскоре должен вернуться из своих деловых поездок муж — и она надеется установить мир в семье.
64


20 декабря 1880 года Ученый Совет Московского университета единогласно, 39 голосами утвердил избрание Ковалевского доцентом кафедры геологии и палеонтологии. Заведовал кафедрой в то время 80-летний Г. Е. Щуровский, который давно собирался на покой и видел в Ковалевском своего заместителя и преемника. Но... Ковалевский возвратился из-за границы лишь в конце февраля и продолжал свои «дела» в нефтяном товариществе. Правда, он привез с собой план и наброски новой монографии по палеонтологии, но так и не приступил к работе над ней: разрывался между «делами», повседневными заботами и университетскими обязанностями, хотя к чтению лекций приступил лишь с осени.
«Ковалевский не был аккуратным лектором и нередко заставлял своих слушателей долго ожидать начала лекций, — рассказывал позднее один из студентов. — Однажды после такого опоздания он вошел в аудиторию в пальто и со шляпой под мышкой... и принес с собой крыло только что убитой на улице вороны. С этим крылом он поднялся на кафедру и произнес блестящую импровизацию о развитии способности летать у позвоночных...» А ведь объявлена была лекция совсем на другую тему!
Соня не может терпеть такого отношения мужа к науке и к преподаванию в университете, а его «делами» она уже сыта по горло. Ее долг — служить науке, и она твердо решает вернуться к математике.
— Я не могу и не хочу вмешиваться в твои дела, — объявила она мужу. — Но не старайся разбогатеть любой ценой. Ты уже достаточно научен горьким опытом, — в последний раз пыталась она наставить мужа «на путь истинный». — Займись наконец наукой. А теперь нам, наверное, лучше пока пожить врозь...
— Да, лучше всего, если ты будешь жить за границей, — охотно согласился Владимир Онуфриевич. Он все еще надеялся, что ему удастся наконец осуществить призрачные мечты и разбогатеть.
В марте 1881 года Соня вступает в Московское математическое общество и налаживает контакты с московскими математиками. А затем уезжает вместе с дочерью в Берлин.
5. Зак. 1233


ПУТЬ К КАФЕДРЕ
Вейерштрасс, узнав о скором приезде Ковалевской, снимает ей квартиру в Берлине (Потсдамерштрассе, 134-а) —и Соня вновь начинает усиленно заниматься наукой под руководством любимого учителя.
Летом 1881 года она пишет мужу в Москву, что Вейерштрасс и его сестры очень просят поехать с ними на воды, и, «чтобы сделать им приятное», она поедет с ними на 2— 3 недели в Мариенбад.
— Я работаю и буду работать сколько позволят мои силы и способности, но хорошая математическая работа так скоро не делается, — пишет она в другом письме. — Вейерштрасс говорит, что эта работа будет принадлежать к самым интересным работам последнего десятилетия.
После нескольких месяцев разлуки она уже хочет видеть мужа — и снова надеется восстановить добрые отношения с ним, как это видно из следующего письма:
«Как бы я наслаждалась теперь, если бы нам опять пришлось путешествовать с тобой, — пишет она из Мариенбада. — Неужели ты не выберешься из России в августе?»
К этому времени Владимир Онуфриевич уже окончательно запутался в своих «делах»; однако он ухитряется все же высылать Соне немного денег. Их нехватает.
«Жизнь в нашем отеле чрезвычайно дорога, — читаем мы в следующем письме из Мариенбада. — За всякую безделицу дерут втридорога...»
По мере того, как запутывались финансовые дела Ковалевского, он все больше отдаляется от жены. Однако бывая по делам своего товарищества за границей, он встречался с Соней в Берлине, а позднее — в Париже. Заниматься наукой он давно уже перестал.
— Если бы Володя решился успокоиться и ограничиться университетом, — сказала однажды Соня брату мужа, — то мне, конечно, необходимо было бы вернуться в Россию. Я смогла бы и там заниматься математикой. Но только в том случае, если бы он действительно успокоился и не губил себя и меня вечным придумыванием.
66


Когда французское правительство объявило амнистию бывшим участникам Парижской Коммуны, Анюта с мужем переехали во Францию и поселились в парижском пригороде Сен-Манде. Теперь Анюта звала сестру к себе, тем более, что жизнь в Париже дешевле, чем в Берлине.
Вейерштрасс не стал уговаривать Соню остаться. Он лишь советовал ей, продолжая работу над темой о преломлении света в кристаллах, поближе познакомиться в Париже со знаменитым Шарлем Эрмитом и с молодыми, но уже известными математиками Анри Пуанкаре, Жюлем Таннери и некоторыми другими. Соня отправила дочку в Одессу, где ее стали воспитывать вместе с детьми Александра Онуфриевича, а сама сняла крошечную квартирку в Сен-Манде.
В Париже Соня ни с кем не встречалась и интенсивно работала. Это уединение продолжалось до приезда ее доброго гения — профессора Миттаг-Леффлера; он с трудом разыскал ее и познакомил с известными французскими математиками, которые вскоре стали охотно бывать в ее скромной обители. Через некоторое время Эрмит писал Вейерштрассу, что поражен обширностью ее познаний и глубиной ума...
Во время своих путешествий по делам компании Рагозиных Ковалевский время от времени приезжал в Париж. От встречи до встречи Соня замечала перемену в отношении к ней мужа; он все более и более казался ей человеком чужим и странным. Его влекло к спекуляциям, и это влечение вскоре приняло характер настоящей мании.
Соня очень огорчалась, что в России ее мужа стали считать аферистом, советовала ему подумать наконец о своей репутации. Но его душевная болезнь быстро развивалась; он не находил удовлетворения в научной работе, и нередко, когда находила тоска, бросал все дела и ехал в Одессу к брату, у которого жила Фуфа — «вылитая мать во всех отношениях».
Во время очередного приезда Владимира Онуфриевича в Париж он провел с Соней лишь несколько минут; как сложится его дальнейшая жизнь он не знал и ничего определенного сказать Соне не мог; во всяком случае в его планах на будущее не нашлось места для Сони.
«Софу я видел на минуту у сестры, — писал он брату, — и мы расстались дружно, но я думаю, прочно; я вполне понимаю это и на ее месте сделал бы то же самое, поэтому не пытаюсь уговорить ее переменить решение».
Решение Сони было однозначным и совершенно определенным: разрыв. Об этом она написала своему надежному другу, профессору Вейерштрассу — и он тотчас же ответил теплым письмом.
5*
67


«...Я слишком хорошо знаю Тебя, чтобы навязывать какой-нибудь совет, и убежден, что Ты достаточно сильна, чтобы самостоятельно справиться с своей судьбой. Если же Ты считаешь, что мой совет и моя поддержка могут быть Тебе полезны, то Ты знаешь, что можешь обратиться ко мне без всякого стеснения, — тактично пишет старый учитель. — О Твоем знакомстве с Эрмитом я уже узнал от него самого. Он написал мне об этом с большим восторгом и перечислил все вопросы, которых вы коснулись в вашей первой беседе. Тебе, вероятно, теперь также придется войти в сношения с другими математиками, из которых тебя наиболее заинтересуют младшие: Аппель, Пикар, Пуанкаре. Пуанкаре, по моему мнению, наиболее способный из всех к математическим рассуждениям...»
В том же письме Вейерштрасс приводит разъяснение некоторых математических фактов и сообщает последнюю научную новость: Ф. Линдеман только что доказал, что π — трансцендентное число; при этом он использовал доказательство трансцендентности числа е, найденное незадолго до этого Эрмитом. Мудрый Вейерштрасс понимает, сколь неприятен для Сони разрыв с мужем, и старается отвлечь ее от грустных мыслей много раз испытанным способом: переключением на обсуждение математических проблем.
После разрыва с мужем Соня была бы рада получить приглашение в Гельсингфорсский университет. Она бы и получила его — в Гельсингфорсском университете не возражали бы против приглашения на кафедру женщины — если бы она не была... русской женщиной.
«Нет сомнений, что Вы были бы приглашены сюда, если бы принадлежали к любой нации, кроме русской... Но если Вы будете здесь, то вполне вероятно, что за Вами последуют некоторые учащиеся русские женщины, и невозможно гарантировать, что среди них не найдется случайно какой-нибудь, принадлежащей к революционной партии», писал ей Миттаг- Леффлер, смягчив те выражения, которые позволили себе благонамеренные гельсингфорсские ученые. Нет, они не возражали против допущения на кафедру женщин, ничего не имели против Ковалевской лично, но опасались: а вдруг за Ковалевской приедут из России другие русские женщины, а вдруг среди них окажутся «социалистки»? Нет, лучше уж не рисковать, собственное спокойствие дороже...
Но теперь для Ковалевской появилась возможность получить место доцента в Швеции.
Наука в Швеции издавна была сосредоточена в двух старинных университетах, в Упсале (основан в 1477 году) и Лунде (1666). А в 1877 году стараниями членов прогрессив68


ной шведской партии удалось создать университет и в столице  — Стокгольме. Правда, в первые годы в нем был один только медицинский факультет, но теперь предполагалось открыть и другие факультеты. Новый университет был создан на средства отдельных граждан отчасти и для того, чтобы освободить быстро развивающуюся науку от рутины замкнувшихся в своей касте педантичных профессоров Упсалы и Лунда, протестовавших, кстати, и против открытия пути в науку для женщин.
Заведовать кафедрой математики нового университета был приглашен Г. Миттаг-Леффлер, переехавший из Гельсингфорса.
Если в германских, а тем более в российских университетах женщин не допускали в то время не только к преподаванию, но даже в число студентов (разве что, в виде исключения, в качестве вольнослушательниц), то даже в консервативном Упсальском университете было несколько десятков студенток, обучавшихся и сдававших экзамены наравне с мужчинами. Миттаг-Леффлер был уверен, что появление женщины и на кафедре не встретит серьезных возражений. Он заручился поддержкой директора Стокгольмской обсерватории астронома и математика Гюльдена, сумел убедить и других ученых, что приезд Ковалевской позволит математическому факультету занять ведущее положение в подготовке специалистов.
В Стокгольме, как и в Германии, прежде чем стать профессором, полагалось поработать в течение года приват-доцентом без жалованья, как бы в виде испытательного срока; лишь в случае успеха можно было надеяться на утверждение в должности профессора. Но это пока еще не останавливает Ковалевскую:
«...Не говоря уже о том большом значении, какое обязанности доцента имели бы в моей жизни, я была бы в восторге открыть новую карьеру женщинам, — пишет она Миттаг- Леффлеру. — Не будучи особенно богатой, я все же обладаю средствами для совершенно независимого образа жизни. Моей главной целью является служение делу...»
Но «независимый образ жизни» уже невозможен: вскоре выяснилось, что Владимир Онуфриевич пустил в оборот все до копейки деньги, полученные в наследство от Василия Васильевича, и даже заложил Сонины фамильные драгоценности, остававшиеся в России. А денежные переводы от него Соня получала очень нерегулярно.
15 апреля 1883 года Владимир Онуфриевич, снимавший в Москве меблированную комнату, покончил с собой, надышавшись хлороформа.
«...главная причина моего конца, — писал он в предсмертном письме, — расстроенные дела, особенно дело Рагозина, 69


но я перед смертью заявляю, что не делал ничего сознательно недобросовестного; вина моя лишь в том, что я, полагаясь на успех дела, неосторожно покупал паи, занимая на это деньги у родных и знакомых, а частью и в кассе самого товарищества».
Труп его был доставлен в анатомическое отделение университета для вскрытия. Юлия Лермонтова хотела было забрать тело и похоронить, но ей отказали, как не имеющей родственных прав. Университет ассигновал на похороны 250 рублей — и полиция похоронила некогда известного ученого как бездомного бродягу. Вся жизнь Ковалевского, весьма образованного и эрудированного человека, который обещал стать талантливым исследователем, прошла в погоне за финансовой обеспеченностью, в мимолетных увлечениях то изданием книг, то строительством домов, то сомнительным акционерным обществом по добыче нефти... Лишь любовь к Соне временно внесла равновесие в его жизнь и помогла ему найти себя в науке. Но окончательно удержаться на научном поприще он не смог — и заплатил за это жизнью.
Известие о смерти мужа пришло в Париж в начале мая — и сразило Соню. Она казнила себя за недостаточное внимание к мужу и готова была уморить себя голодом, несколько дней ничего не ела. Но, когда она впала в забытье, приглашенный ее хорошей знакомой врач насильно открыл ей рот и ввел немного бульона. На шестой день, все еще в полузабытьи, она попросила бумагу и карандаш, и стала писать какие-то формулы. Наука вновь пробуждала ее к жизни.
Вейерштрасс, узнав о случившемся, стал звать ее в Берлин. Он и его сестры предлагали Соне поселиться у них в доме на правах «третьей сестры».
Оправившись от потрясения, похудевшая и упавшая было духом Соня появляется в начале июля в Берлине у Вейерштрасса. Учитель и его сестры чрезвычайно внимательны к ней, стараются занять Соню, отвлечь ее от печальных мыслей. Вскоре жизнь берет свое. Вейерштрасс пишет Миттаг- Леффлеру, что теперь все препятствия отпали, и Соня может приехать в Швецию, чтобы начать чтение лекций о линейных дифференциальных уравнениях. Соня собиралась читать этот курс по работам Фукса, Таннери, Пуанкаре, с которыми была хорошо знакома.
Но Миттаг-Леффлер возражает. Он уже объявил свой собственный курс по этой дисциплине, а Соне советует читать теорию дифференциальных уравнений в частных производных, тем более, что в этой области у нее есть своя ценная работа.
70


Наконец Соня оправилась настолько, что Вейерштрасс спокойно отпускает ее в Россию. Соня пишет Юлии Лермонтовой, что Вейерштрасс доволен результатами ее работы о преломлении света в кристаллах *, он не сомневается, что она вскоре станет профессором в Стокгольме. Она пишет также, что очень хотела бы поехать в августе на съезд естествоиспытателей в Одессу, но не знает, хватит ли на эту поездку денег. Все же она едет в Одессу: там, у дяди, живет ее дочь, которой уже почти пять лет, и которая уже умеет читать и даже пересказывать прочитанное...
В Одессе Ковалевская выступает на съезде с рефератом своей новой работы о преломлении света в кристаллах; выступление имело большой успех. Теперь предстояло выполнить в России еще одно важное дело: восстановить доброе имя мужа. Разобрав бумаги Владимира Онуфриевича, Соня убедительно доказала следователю, что он никогда ничего не брал чужого для себя лично, а лишь пострадал из-за доверчивости и чрезмерной увлеченности различными проектами, большей частью несбыточными. После этого Соню ничего больше не задерживало в России.
Еще из Одессы Соня пишет Миттаг-Леффлеру:
«Я не нахожу выражений, чтобы достаточно сильно высказать, как я Вам благодарна за Вашу всегдашнюю доброту ко мне, и как счастлива, получив возможность вступить на ту дорогу, которая всегда составляла мою излюбленную мечту. В то же время я не считаю себя вправе скрывать от Вас, что я во многих отношениях признаю себя весьма мало подготовленной для исполнения обязанностей доцента... Я глубоко благодарна Стокгольмскому университету за то, что он так любезно открыл передо мною свои двери, и готова всей душой полюбить Стокгольм и Швецию, как родную страну. Я надеюсь долгие годы прожить в Швеции и найти в ней свою вторую родину... Сегодня я написала Вейерштрассу, спрашивая его, не найдет ли он с моей стороны благоразумнее провести еще два-три месяца с ним, чтобы лучше проникнуться его идеями и пополнить некоторые пробелы в моих математических познаниях».
Ковалевская собиралась еще встретиться в Берлине с молодыми берлинскими математиками и прочесть им свой реферат, чтобы проверить себя как лектора.
* Впоследствии итальянский математик Вито Вольтерра обнаружил в этой работе ошибку. Но изложенная в ней идея Вейерштрасса интегрирования линейного дифференциального уравнения в частных производных второго порядка с постоянными коэффициентами, до того нигде не опубликованная, представляла самостоятельный интерес; впоследствии эта часть работы Ковалевской вошла также и в собрание трудов Вейерштрасса.
7!


Впрочем, недоверие Ковалевской к собственным силам вполне понятно. Такое же смущение почувствовала бы сто лет назад всякая, даже самая талантливая женщина, если бы ей предстояло читать лекции мужчинам; но ни одному самому посредственному мужчине не пришло бы в голову, что он не может стать доцентом хоть завтра — таково было предубеждение против способности женщин к научной и педагогической деятельности в конце прошлого столетия.
Вейерштрасс нашел дополнительную подготовку Ковалевской излишней. Проведя в Москве еще некоторое время и приведя окончательно в порядок свои дела (и дела мужа), Софья Васильевна отправилась прямо в Стокгольм.
Семнадцатого ноября 1883 года, когда профессор Миттаг- Леффлер в своей новой стокгольмской квартире обсуждал с дочерью гельсингфорсского генерала Линдфорса Сигне, недавно ставшей Сигне Миттаг-Леффлер, планы будущей совместной жизни, почтальон принес телеграмму из финского порта Ханко. В ней значилось: «Приеду пароходом «Экспресс»». На следующий день супруги отправились на пристань встречать Ковалевскую.
...Если к Стокгольму приближались в те годы со стороны моря, то во время трехчасового плавания по Балтийскому фиорду перед глазами проплывало множество похожих друг на друга островов, покрытых хвойными лесами. Эта однообразная картина, дополнявшаяся сероватым цветом воды, весьма прохладной погодой (дело было в ноябре) и необычным для жителя средних широт освещением, навевала на пассажира известную меланхолию. Наконец открылся сам город, над которым возвышалась квадратная каменная глыба королевского дворца и остроконечные готические башни многочисленных церквей со шпилями.
Но Ковалевской было не до красот природы и архитектуры. Она волновалась, думая о том, как пройдут ее первые лекции, окажутся ли они достаточно успешными, получит ли она штатное место в Стокгольмском университете. Ведь отныне она должна сама зарабатывать себе и дочери на жизнь!
За лесом мачт появилась пристань, к которой все ближе подходил пароход. Вот уже и близорукая Ковалевская увидела на причале знакомую высокую фигуру Миттаг-Леффлера и рядом с ним тоненького подростка — его жену Сигне, державшую в руке букет цветов.
По приглашению Миттаг-Леффлеров Соня остановилась пока что у них. На следующий день она познакомилась с сестрой профессора, писательницей Анной-Шарлоттой Эдгрен- Леффлер.
72


«Мы обе были подготовлены к тому, чтобы сделаться друзьями, — писала позднее Эдгрен-Леффлер в книге о Ковалевской. — Когда я вошла, Софья стояла в библиотеке у окна и перелистывала какую-то книгу; заметив меня, она
А.-Ш. Эдгрен-Леффлер и Софья Ковалевская
быстро обернулась и пошла мне навстречу с протянутой рукой... Она мне сказала, что простудилась в дороге и страдает сильной зубной болью. Я предложила проводить ее к зубному врачу. Какая приятная цель для первой прогулки в новом городе!»
Писательница оказалась права: вскоре она тесно подружилась с Соней (они были почти одного возраста), а в дальнейшем даже написала совместно с ней драму «Борьба за счастье». И если текст пьесы на шведском языке писала главным образом Эдгрен-Леффлер, то задумка и все содержание целиком принадлежали Соне: как малое изменение условия в дифференциальном уравнении может существенно изменить его решение, так и малое изменение обстоятельств в жизни человека может существенно изменить его судьбу.
«Тему пьесы предложила я, развитие действия и последовательность сцен придумывали мы вместе, а она написала на шведском языке, — писала позднее Ковалевская своей двоюродной сестре Софье Аделунг в Штутгарт. — Это, соб73


ственно, не драма, а две параллельные драмы... Действующие лица одни и те же... Первая драма изображает то, что на самом деле произошло, а вторая — то, что могло произойти. Завтра наша драма появится в печати и, я надеюсь, в течение зимы будет поставлена на здешней сцене.»
Вскоре пьеса действительно была поставлена, но шведское буржуазное общество встретило ее резкой критикой. А через несколько лет после смерти Ковалевской эта же пьеса, поставленная театром Корша в Москве, имела небывалый успех у прогрессивно настроенных зрителей.
«Каждая до тех пор не звучавшая со сцены фраза возбуждала волнение и отклик молодежи, наводнявшей галерку; многие слова покрывались аплодисментами», отмечала писательница Т. Л. Щепкина-Куперник в театральной рецензии.
На первых порах Ковалевская лишь интенсивно занималась шведским языком. Вскоре после ее приезда, когда Миттаг-Леффлер собрался было пригласить к себе стокгольмских ученых, чтобы познакомить с ними Соню, она попросила отложить прием на две недели — и за это время научилась сносно объясняться по-шведски. А еще через два месяца она уже могла свободно читать шведскую художественную литературу.
Сразу после нового года Соня сняла себе небольшую квартирку. Миттаг-Леффлер, его сестра и некоторые шведские ученые часто навещали ее. Эрмит в письме попросил ее согласия на публикацию в Comptes rendus Парижской Академии работы о преломлении света в кристаллах. Соне хочется согласиться — ведь далеко не каждому выпадает честь публикации в одном из самых серьезных научных журналов мира, — но не обидится ли Вейерштрасс? Она сообщает о предложении французского академика своему учителю, и лишь получив от него «добро», пишет о своем согласии Эрмиту...
Французский физик академик Габриель Липман (впоследствии лауреат Нобелевской премии), хорошо знающий Соню по Парижу, поздравляет ее:
«Стокгольмский университет поступил хорошо. Франция в этом отношении далеко не столь передовая: мысль о том, чтобы предложить кафедру женщине, потрясла бы нас всех».
Соня интенсивно готовится к лекциям. Она с вожделением ждет минуты, когда окажется на кафедре — и боится этой минуты.
«Я, разумеется трушу несколько этой страшной минуты, когда мне придется подняться на кафедру. Так многое зависит от того, пойдут ли мои лекции на лад и получу ли я здесь штатное место, — пишет она из Стокгольма Александру Онуфриевичу Ковалевскому. — Для смеха переведу то, что 74


написала одна газета на другой день после моего приезда в Стокгольм:
— Сегодня нам предстоит сообщить не о приезде какого-нибудь пошлого принца крови, или тому подобного высокого, но ничего не значащего лица. Нет, принцесса науки, госпожа Ковалевская почтила наш город своим посещением и будет первым приват-доцентом- женщиной во всей Швеции.
Видите, вот я и в принцессы произведена! — шутит Соня в письме к брату мужа. — Лишь бы они мне жалованье назначили...»
«Прочитала сегодня первую лекцию, — записывает она в памятной книжечке-календаре 30 января 1884 года. — Не знаю, хорошо ли, дурно ли, но знаю, что очень было грустно возвращаться домой и чувствовать себя такой одинокой на белом свете... Encore une étape de la vie derrière moi», горько заключает она по-французски (еще один этап моей жизни остался позади).
Лекции Ковалевской имели успех. Студенты устраивали ей овации, дарили цветы. Тем более тщательно старалась Соня готовиться к каждой следующей лекции.
Много времени отнимали у нее всевозможные приемы, вечера, торжественные обеды. Наукой она в это время практически не занималась, а по окончании своего курса в апреле 1884 года уехала отдыхать в Россию.
Летом 1884 года, приехав в Берлин, Соня сообщила Вейерштрассу, что обдумывала обстоятельную работу о расчете вращения твердого тела. Она еще не знала, как подойти к решению этой задачи, но понимала, что прежние методы не годятся: Эйлер и Лагранж «выжали» из них все возможное.
Успех курса лекций, прочитанных Ковалевской, позволил Миттаг-Леффлеру поднять вопрос об установлении ей постоянного оклада, чтобы она могла жить так, как подобает профессору Стокгольмского университета. Несколько меценатов взяли на себя обязательство в течение следующих пяти лет совместно выплачивать ей по четыре тысячи крон в год (по тогдашнему курсу около 2200 руб. золотом). Это было тем более кстати, что от собственного состояния Ковалевской, полученного в наследство от отца, давно уже ничего не осталось.
Но для окончательного зачисления на должность профессора требовалось еще решение совета университета, а некоторые профессора противились этому. Наконец 1 июля Миттаг-Леффлер телеграфировал Соне в Берлин, что она утверждена в звании профессора Стокгольмского университета.
75


В Германии это утверждение произвело фурор. Немецкие математики просили ее работы для публикации в журналах; один из крупнейших немецких математиков Л. Кронекер целую неделю читал ей специальный курс лекций; ее пригласили на годичное заседание Берлинской академии — неслыханная честь для женщины, как об этом писали газеты.
«Министр просвещения Пруссии фон Госслер пожелал со мною познакомиться, — писала Соня в одном из писем, — и мне, единственной из женщин, будет разрешен доступ на все лекции во всех прусских университетах, если я пожелаю посещать их.»


ПРОФЕССОР СТОКГОЛЬМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Осенью 1884 года Ковалевская вновь приехала в Стокгольм. Она поселилась в пригороде и вела уединенный образ жизни, продолжая свою научную работу и встречаясь только с Миттаг-Леффлером и одним немецким математиком, который помогал ей формулировать изложение по-немецки.
С начала нового семестра она уже читает лекции по- шведски. Теперь Ковалевская становится своеобразным центром, вокруг которого группируются лучшие силы прогрессивной партии; а к ним принадлежал и Миттаг-Леффлер, и многие выдающиеся шведские ученые.
«1. Прежде всего я должна была заботиться о своих трех лекциях в неделю на шведском языке, — сообщает Ковалевская в одном из писем.— Я читала алгебраическое введение в теорию абелевых функций; в Германии эти лекции считаются самыми трудными. У меня чрезвычайно много слушателей...
2. Написала небольшой математический трактат, который намереваюсь на днях отправить Вейерштрассу с просьбой напечатать в «Journal für die reine und angewandte Mathematik».
3. Я пишу с Миттаг-Леффлером большую математическую статью и в то же время занимаюсь журнальной работой...» Далее Ковалевская писала, что принимает участие в празднествах, собирается торговать на благотворительном базаре, предложила устроить цыганский табор с русским самоваром и т. п. Здесь, в Стокгольме, Ковалевская впервые почувствовала прочность своего положения и могла не сдерживать своих склонностей и своего темперамента. Современники рассказывали, что за бурную энергию и разносторонние дарования ее называли в стокгольмском обществе «Микель- Анжело».
О журнальной работе Ковалевская упомянула в письме не случайно. Сразу после переезда в Стокгольм Миттаг- Леффлер стал готовить выпуск нового математического журнала с латинским названием «Acta mathematica», первый
77


том которого вышел уже в конце 1882 г. Приехавшая в Стокгольм Ковалевская тоже вошла в состав редколлегии. Позднее она по поручению Миттаг-Леффлера привлекла к сотрудничеству в журнале французских, немецких и русских математиков. Журнал стал международным; статьи в нем публиковались главным образом на немецком и французском. Только до 1887 г. вышло 10 томов; из 162 статей, опубликованных в этих томах, больше всего — одиннадцать — дал А. Пуанкаре, ставший одним из крупнейших математиков мира; русские ученые (Ковалевская, Чебышев и Сонин) опубликовали пять статей, в последующих выпусках количество публикаций работ русских ученых увеличилось. Начиная с 1885 года, когда Миттаг-Леффлер часто болел, он перепоручил значительную часть работы в журнале Ковалевской.
Летом 1885 года Ковалевская навестила в Петербурге тяжело больную Анюту, а затем некоторое время провела с дочерью под Москвой, на даче у Лермонтовой — гуляла, отдыхала, вязала, читала английские романы. В это время слава о ней уже обошла газеты всех стран мира.
Остальную часть летних каникул Соня провела в Париже: там приятнее и привычнее, там легче работается, там же жила и старая приятельница, польская революционерка Мария Янковская, которой Соня писала перед своим приездом:
«Мне грозит большая опасность: скоро я превращусь в учебник математики...»
Миттаг-Леффлер дал ей важное поручение: встретиться с секретарем Парижской академии математиком Жозефом Бертраном и договориться о финансовом участии Парижской академии в издании «Acta».
Французские математики сердечно приветствовали Соню; с ней интересно было беседовать обо всем — и, конечно, о насущных проблемах математики. Пуанкаре дал в ее честь обед. На нем между прочим легко и быстро уладили вопрос о материальном и научном участии в работе «Acta». С этого времени математический журнал Стокгольмского университета становится одним из наиболее известных математических журналов мира.
Ковалевская давно уже завоевала широкую известность в научных и культурных кругах. Она получает множество писем. Пуанкаре приглашает ее на обед; секретарь Парижской академии известный математик Жозеф Бертран — на завтрак:
«Я надеюсь, что несколько математиков из числа Ваших друзей соберутся у меня, и мы все будем счастливы засвидетельствовать Вам ту симпатию, которую вызывают Ваши редкие способности...»
Другой французский математик, впоследствии академик Жюль Таннери просит в письме «приехать запросто, без вся78


ких церемоний». Бельгийский академик Поль Мансион просит разрешить ему напечатать в своей книге на немецком языке (а потом, возможно и на французском) мемуар Ковалевской «К теории дифференциальных уравнений с частными производными». Заместитель редактора «American Journal of Mathematics» Томас Крег просит ее прислать работу для публикации в журнале...
Французские математики очень заинтересовались и темой, которую наметила Соня: о расчете вращения твердого тела вокруг неподвижной точки. Бертран сообщил ей, что Парижская академия снова — уже в который раз — собирается объявить по этой теме конкурс на премию Бордена.
Ровно полвека назад, в 1835 году, французский нотариус Борден передал Институту Франции значительную сумму денег, помещенных в процентные бумаги, дававшие 15 тыс. франков ежегодного дохода. Эти деньги он завещал для премирования научных работ, направленных «на благо человечества и прогресс науки». В частности, несколько раз объявлялся и конкурс на «дальнейшее усовершенствование задачи о вращении в каком-либо существенном пункте» — хотя бы в каком-либо пункте, ибо решить задачу в целом не представлялось возможным. Бертран добавил, что тему эту хотят снова включить в конкурс именно потому, что ею занялась «госпожа профессор Ковалевская». Однако сама Ковалевская отнюдь не была уверена, что сумеет найти «усовершенствование», но работала без устали.
«Если мне удастся разрешить проблему, то имя мое будет занесено среди имен самых выдающихся математиков, — писала она одной из подруг. — По моему расчету, мне нужно еще пять лет, чтобы достигнуть хороших результатов».
Французские математики повезли ее в Севр, где в нормальной школе обучались девушки, готовившиеся стать преподавательницами математики. Слушая их ответы на экзамене, Ковалевская почувствовала, что ее сердце наполняется радостью: именно она была одной из тех, кто проложил женщинам путь в математику.
Осенью 1885 года Стокгольмский университет поручил Ковалевской выполнять по совместительству и обязанности заболевшего профессора механики — и ее лекции по механике были столь же блестящими. Лишь одно огорчало теперь «профессора в квадрате», как ее шутя называли студенты — длительная разлука с дочерью, жившей то у дяди в Одессе, то под Москвой, на даче у верной Юлии Лермонтовой.
Весной 1886 года, сразу после окончания лекций, Ковалевская снова едет в Париж. Французские математики, как всегда, тепло встречают ее; в газетах, в том числе и в русских, описывается ее присутствие на заседаниях Парижской 79


Академии и внимание, оказываемое ей ведущими математиками Франции.
Во время одной из бесед с Пуанкаре вновь зашла речь о проблеме, волновавшей многих математиков и механиков того времени: о расчете движения твердого тела около некоторой неподвижной точки. Решение этой задачи никак не удавалось свести к интегрированию. Пуанкаре удалось однажды обойти эту трудность при решении другой задачи: он рассматривал время как комплексную переменную.
— А нельзя ли и эту проблему исследовать с помощью функций комплексного переменного? — спросила вдруг Соня.
— Вероятно, можно, — согласился великий французский математик. — Вы пробовали?
— Пока нет, но думаю попробовать, — неуверенно ответила Ковалевская. — Не знаю только, справлюсь ли...
Новая идея целиком захватила Соню. Она не переставала обдумывать ее во время последовавшего путешествия вместе с Эдгрен-Леффлер по Швеции и Норвегии, думала за едой и в постели. А потом, так и не завершив поездку, одна вернулась в Стокгольм и принялась за работу. Приятельница же легко простила ей «измену»: она знала, как велика власть внезапно охватившего вдохновения.
«Я знала по собственному опыту, что когда дух творчества овладевает нами, мы должны повиноваться его призыву», писала по этому поводу Анна-Шарлотта Эдгрен- Леффлер в своих воспоминаниях о Ковалевской.
Однако работать пришлось недолго. Состояние здоровья Анюты, находившейся в Петербурге, резко ухудшилось, и Ковалевскую вызвали в Петербург. Когда опасения за жизнь сестры остались позади, Ковалевская забрала наконец дочь и сняла в Стокгольме «приличную» для профессора квартиру  — до того она жила в пансионатах или в меблированных комнатах. Из России была доставлена старинная мебель, стоявшая некогда еще в Палибине; и хотя мебель подавляла своим роскошным видом, но обивка была кое-где протерта и прорвана, а отдельные предметы явно нуждались в помощи столяра. Как и в прежние времена, жилище Ковалевской было неуютным и казалось лишь временным пристанищем.
Математики Европы и прежде всего многочисленные ученики Вейерштрасса решили торжественно отметить юбилей «великого аналитика с берегов Шпрее», которому 31 октября 1885 года исполнялось 70 лет. В юбилейную комиссию под председательством Лазаруса Фукса вошли также Миттаг- Леффлер и Ковалевская. Уже в конце 1884 года Соня получила письмо от Георга Кантора из Галле: он выражал недовольство проектом поздравительного обращения, составленного Фуксом. Соня нашла, что Кантор прав и сообщила об
80


С. В. Ковалевская с дочерью Соней (Фуфой)
этом Миттаг-Леффлеру. После этого текст поздравления был переделан, в «Acta» опубликована подробная статья о Вейер- штрассе и его заслугах, а для самого юбиляра приготовили гипсовый бюст. Вскоре Соня получила письмо профессора Васильева из Казани, который также сообщал, что русские математики присоединяются к поздравлению Вейерштрасса и что в Берлин будут пересланы деньги на проведение юбилея.
В середине октября в Стокгольм пришло письмо ученика Вейерштрасса, берлинского профессора Германа Хеттнера:
«31 октября профессор Вейерштрасс празднует свое семидесятилетие. Многие его ученики и почитатели решили в этот день собраться на банкет... назначенный на субботу 31 октября в 6 часов вечера в малом зале гостиницы «Рим»; цена куверта без вина 8 марок...»
6. Зак. 1233
81


Ни Ковалевская, ни Миттаг-Леффлер не смогли приехать в Берлин. Но Вейерштрасс остался доволен вниманием своих почитателей.
«Этот праздник был прекрасен, — писал Соне из Берлина физик Густав Ханземан, приятель Вейерштрасса. — Трапеза, приправленная остроумными и серьезными речами, доставила всем большое удовольствие, а затем последовало длившееся до утра празднество, в котором участвовал также веселый и бодрый Вейерштрасс».
Старый учитель слегка обижен, что Соня не приехала в Берлин, но не может на нее сердиться.
«...Являясь моей ученицей особого рода, Ты не пожелала 31-го октября смешаться со «всей толпой»,— слегка журит он Соню. — Пожалуй, Ты вправе называться «избранной», но не лучше ли было приветствовать старого друга раньше всех?* ...Должен Тебе откровенно признаться, что празднование моего юбилея действительно явилось большой для меня радостью. Без официальной окраски — только министр культуры прислал мне полуофициальное поздравление — оно выразилось в не вполне свободную от преувеличения, ничем не омраченную демонстрацию чувств всех ее участников. Кроме моих здешних коллег, для передачи мне почетных подарков от имени Комитета лично присутствовали Кантор, Шварц, «Линдеман, Киллинг, Томе, П. Дюбуа. Фукс произнес хорошо составленную речь... на этом закончилась официальная часть... Ты уже, вероятно, получила гипсовую копию бюста. Моим сестрам он не слишком нравится. Тебе и Миттаг-Леффлеру будет прислана копия медали из позолоченной бронзы...»
Летом 1886 года Ковалевская опять в Париже. 26 июня она пишет Миттаг-Леффлеру подробное письмо; сразу после приезда была приглашена на обед к Пуанкаре, виделась с Эрмитом и другими учеными; в самой популярной парижской газете «Тан» («Le Temps») напечатана статья Пуанкаре об «Acta» и о самой Ковалевской; беседа с Пуанкаре была очень содержательной; полученные ею предварительные результаты решения задачи о вращении французские математики сочли весьма значительными...
Бертран сообщил ей, что на предстоящем собрании Парижской академии, где будут рассматриваться задачи, по которым объявят премии на 1888 год, он предполагает назвать проблему вращения. Члены конкурсной комиссии Эрмит, Жордан, Бертран и Дарбу обсуждали вместе с ней этот проект и решили, что Ковалевская имеет все шансы на получение премии. Жаль только, что работу нельзя будет публи* Сонино письмо-поздравление пришло в Берлин после юбилея.
82


ковать до этого срока, пишет Ковалевская, и даже нельзя будет доложить о ней на предстоящем съезде естествоиспытателей в Христиании (ныне Осло); а раз так, то стоит ли вообще ехать на этот съезд? Впрочем, в Христианию Соня все же приехала, хотя и не к самому открытию; ее даже выбрали председателем математической секции съезда, а «все участники, главным образом студенты из Христиании, аплодировали так, что стены дрожали», писала Ковалевская приятельнице.
В августе 1886 года Ковалевская едет в Россию. Некоторое время она живет в Гатчине, недалеко от Петербурга, и ухаживает за больной сестрой — по свидетельству врачей, ей уже недолго осталось жить. Соня даже хочет просить Миттаг-Леффлера, который стал в это время ректором Стокгольмского университета, предоставить ей отпуск, но ее друг Миттаг-Леффлер возражает: только что утвердили решение о продолжении чтения ею курса механики и даже собрали деньги для оплаты ей этого курса (помимо ее профессорского оклада). Если дать Ковалевской отпуск для ухода за сестрой, пишет ей Миттаг-Леффлер, то это вызовет целую бурю негодования в стане врагов и даст консервативной партии большой козырь в руки: ведь ни один профессор-мужчина не станет просить отпуск для ухода за больным. К началу занятий Ковалевская вынуждена вернуться в Стокгольм.
В Стокгольме она продолжает работать над темой, выдвинутой Парижской академией на премию. Первые результаты обнадеживают, и Ковалевская объявляет курс лекций о движении твердого тела. За 8 лет работы в Стокгольмском университете Соня прочитала 12 различных курсов математики и механики. И если некоторые курсы читались по идеям Вейерштрасса (или, например, «О кривых, определяемых дифференциальными уравнениями» — по Пуанкаре), то теория движения твердого тела излагалась Ковалевской в соответствии с собственными исследованиями.


ОДНОФАМИЛЕЦ
В августе 1884 года на центральном почтамте в Стокгольме Соне вручили большой пакет с письмами и книгами. На пакете значилось: «Профессору Ковалевскому».
[В большинстве европейских языков в подобных случаях невозможно определить род адресата, а фамилии «Ковалевский» и «Ковалевская» пишутся одинаково].
Соня объяснила директору почтамта ошибку его сотрудников, но вскоре ей снова вручили тот же пакет — и она снова его вернула. Потом она вспомнила, что несколько лет назад случайно познакомилась в Париже с профессором Максимом Максимовичем Ковалевским, которому, очевидно, и предназначался этот пакет.
Максим Максимович Ковалевский родился в 1851 году в семье богатого украинского помещика, имение которого было недалеко от Харькова. Будучи талантливым от природы и получив хорошую домашнюю подготовку, он уже в гимназии проявил недюжинные способности, но за независимый характер часто получал замечания.
— Берегитесь, Ковалевский, — говорил ему директор гимназии, желая уберечь от неприятностей за свободомыслие. — Ваше вольное поведение может довести до выведения из учебного заведения.
В 1872 году, после окончания Харьковского университета, он продолжал образование в Берлине, Париже, Лондоне; часто бывал на воскресных обедах у Карла Маркса, который считал Ковалевского одним из своих «научных друзей», посещал «воскресные вечера» Фридриха Энгельса.
Уже в 26 лет Ковалевский стал профессором государственного права в Московском университете; он был блестящим лектором: многие поступали на Юридический факультет только затем, чтобы слушать его лекции. Огромный актовый зал Московского университета во время его лекций всегда был переполнен. Но... Максим Максимович позволял себе критиковать существующий строй!
— Господа, я должен читать вам о государственном праве,— начал он однажды свой курс лекций, — но так как в 84


нашем государстве нет никакого права, то как же я буду читать?
Министерство просвещения выразило неудовольствие поведением Ковалевского. Ему предложили уйти добровольно. Он не пожелал. Тогда министр уволил его. «Лучше иметь преподавателя со средними способностями, — писал министр, — чем особо даровитого человека, который, несмотря на свою ученость, действует на умы молодежи растлевающе...»
Ковалевский возмутился этим произвольным «выведением из учебного заведения». Он объявил, что уезжает за границу и не вернется в Россию, пока в ней не будет установлена конституция. Блестяще владея чуть ли не всеми европейскими языками, он читал лекции во Франции, Италии, Англии, США...
В феврале 1888 года Ковалевский должен был приехать в Швецию.
Приятельница Сони Анна-Шарлотта Эдгрен-Леффлер, путешествуя по Европе, навестила как-то в Италии своего хорошего знакомого шведского экономиста Виктора Лорена. Тот, зная о неминуемой скорой смерти от туберкулеза, завещал все свое немалое состояние на распространение в Швеции общественно-политических знаний. В комитет «фонда Лорена», созданный по его просьбе, вошли известные стокгольмские ученые и писатели, в том числе А.-Ш. Эдгрен- Леффлер и Софья Ковалевская.
Однажды Ковалевская получила письмо от Анны-Шарлотты: она познакомилась в Лондоне с Максимом Максимовичем Ковалевским, она восхищена его образом мышления, его эрудицией, его остроумием, она хотела бы пригласить Ковалевского прочитать несколько лекций в Стокгольме, она просит Соню запросить согласие остальных членов комитета фонда Лорена. Соня охотно выполнила просьбу приятельницы. Тем более, что приезд соотечественника — и даже однофамильца!— обещал возможность поговорить наконец по- русски: ведь живя долгие годы на чужбине, Соня так истосковалась по возможности слышать русскую речь и говорить по-русски!
— Когда я возвращаюсь в Россию, — жаловалась она своим шведским друзьям, — мне кажется, что я вышла из тюрьмы, где держали взаперти мои лучшие мысли. Вы не можете представить себе, какое это мученье быть принужденным всегда говорить с близкими на чужом языке! Это все равно, как если бы вас заставили всегда ходить с маской на лице...
Соня заранее радуется предстоящей встрече с соотечественником.
85


«...Жаль, что у нас нет на русском языке слова välkom- теп, * которое мне так хочется сказать Вам. Я очень рада Вашему приезду и надеюсь, что Вы посетите меня немедленно. До 3-х часов я буду дома. Вечером у меня сегодня соберутся несколько человек знакомых, и надеюсь, что Вы придете тоже», пишет она в день его приезда.
Соня с радостью встретила соотечественника. Он ей сразу понравился, и позднее она описала его в своем «Романе, происходящем на Ривьере» под именем М. М. Званцева:
«Массивная, очень красиво посаженная голова... всего красивее глаза, очень большие даже для его большого лица, и голубые при черных ресницах и черных бровях. Лоб... тоже был красив, а нос — для русского носа — был замечательного очертания...»
Соня долго и охотно беседовала с Максимом Максимовичем, расспрашивала о России, откуда он уехал сравнительно недавно — а ведь Соня уже несколько лет бывала в России лишь наездами. Ей не хотелось расставаться с интересным собеседником, но... на вечер приглашены гости, а потому беседу пришлось прервать.
Придя вечером снова, Максим Максимович быстро завоевал симпатии шведских друзей Сони, среди которых были Миттаг-Леффлер и Гюльден, писательница Эллен Кей, один из лидеров социалистической партии Швеции Брантинг и другие. Миттаг-Леффлер даже высказал в шутливой форме опасение: а вдруг Соня увлечется гостем настолько, что не успеет во-время окончить свою работу на соискание
премии Бордена? Ведь до срока подачи осталось совсем немного...
Но Соня в ответ только рассмеялась:
— Не волнуйтесь, милый Гёста, вот наговорюсь досыта по-русски и начну работать еще интенсивнее.
Но опасения друга были не напрасны. Максим Максимович приходил к Соне ежедневно, и они говорили часами.
* Приблизительно соответствует русскому «добро пожаловать», или еще точнее, немецкому «willkommen».
86
М. М. Ковалевский


Говорили о политике и о науке, об искусстве и о литературе... Максим Максимович с удивлением обнаружил, что его соотечественница разбирается не только в математике и механике, но и в любой другой области высказывает собственные оригинальные суждения. Даже в области сравнительной этнографии и истории права у различных народов Соня высказала мысли, которые для Максима Максимовича, крупнейшего специалиста в этих областях, были чрезвычайно интересны.
Но, проводя дни в беседах с Ковалевским, Соня часто упрекала себя за задержку научной работы — и, недосыпая, стала работать по ночам. Ее состояние обеспокоило друзей.
Миттаг-Леффлер встревожился не на шутку. Кончилось тем, что он поговорил с Максимом Максимовичем «как мужчина с мужчиной» и посоветовал ему переехать на время в Упсалу, чтобы Соня могла без помех работать над своим исследованием. Соня чувствовала желание продолжать встречи с Максимом Максимовичем, но понимала, что ставит этим под угрозу успех своей научной работы.
«Если бы М. [Максим Максимович] остался здесь, я не знаю, право, удалось ли бы мне окончить свою работу,— пишет Соня Анне-Шарлотте Леффлер после отъезда Ковалевского. — Он занимает так ужасно много места не только на диване, но и в мыслях других, что мне было бы положительно невозможно в его присутствии думать ни о чем, кроме него.»
Теперь Соня с головой ушла в работу. За неделю она выполнила самую громоздкую часть решения задачи о вращении, и к лету работа была в основном окончена; оставалось лишь окончательно сформулировать содержание и отдельные теоремы. Но Соня очень устала.
«Я так устала, так изнемогла, — пишет она Миттаг-Леффлеру, — что я размышляю в течение целых часов о какой-нибудь простой вещи, которую при других обстоятельствах легко могла бы решить в полчаса.»
Ковалевская не может заставить себя не думать о Ковалевском.
«Уже при первом свидании Соня почувствовала к нему сильнейшую симпатию и восхищение, которые мало-помалу перешли в страстную любовь», пишет Анна-Шарлотта Леффлер в своих воспоминаниях.
Но, может быть, это только казалось Сониной подруге? Испытанное Соней за границей одиночество заставило ее искать дружеское участие в соотечественнике, не менее оторванном от родины — и  в ней заговорило нечто близкое к привязанности. Со стороны могло показаться, что это чувство переходит в нежность или даже в любовь. Но так или иначе 87


Соня при первой возможности уезжает летом 1888 года в Лондон, где жил Максим Максимович.
«Достаточно было нескольких встреч, чтобы убедиться, как одиноко она чувствовала себя на чужбине, — писал Максим Максимович. — В Лондоне мы устраивали загородные прогулки, проводили свободные часы в посещении музеев и картинных галлерей, а во время моего следующего приезда в Стокгольм встретились друзьями.»
Максим Максимович поражен Сониным умом:
«Из всех разговоров с Софьей Васильевной я все более убеждался в силе ее ума, в большой научной фантазии, в способности быстро ориентироваться в совершенно чужой ей области, и, наконец, в редкой памяти... Споры с ней по вопросам, в которых трудно было предположить с ее стороны достаточную подготовку, были весьма полезны, так как указывали на возможность посмотреть на дело с совершенно неожиданных сторон.
Чем только не интересовалась Софья Васильевна!»
Максим Максимович приглашает Соню совершить совместную поездку на Кавказ через Константинополь. Ей хочется согласиться, но ведь нужно окончательно отделать работу для Парижской академии. И хотя Эрмит сообщает, что комиссия по присуждению премии соберется только в октябре, Соня не может надолго оторваться от любимой науки. Она проводит несколько дней в Париже, а затем едет в Вернигероде (Гарц), где проводит лето Вейерштрасс и куда приехали многие молодые математики, главным образом ученики Вейерштрасса: Миттаг-Леффлер, Шварц, Кантор, Хеттнер, Вольтерра и некоторые другие, создавшие своего рода математическую атмосферу: важные математические идеи высказывались, обсуждались, намечались новые работы. Однако Соня не может столь уж свободно беседовать на отвлеченные математические темы: она поглощена своей работой. В начале сентября сестра Вейерштрасса, жившая вместе с ним летом, уехала, оставив не совсем здорового профессора на попечении Сони. Сюда же на несколько дней приехал и Ковалевский: ему тоже хочется быть поближе к Соне. Однажды он даже предложил Соне стать его женой...
Наконец все разъехались. Соня проводит еще несколько дней в Берлине и возвращается в Стокгольм. Здесь она окончательно завершает свою работу и отсылает ее в Париж.


ПРЕМИЯ ПАРИЖСКОЙ академии
«Задача о вращении тяжелого твердого тела около неподвижной точки может быть приведена, как известно, к интегрированию следующей системы дифференциальных уравнений, — писала Ковалевская. — В эти уравнения входят постоянные A, B, C — главные оси эллипсоида инерции... До настоящего времени удалось проинтегрировать эти уравнения только в двух частных случаях».
Далее Ковалевская описывает два случая, разобранные еще в XVIII веке Эйлером (когда центр тяжести тела совпадает с его точкой опоры) и Лагранжем (когда рассматривается симметричный эллипсоид инерции, центр тяжести которого лежит на оси вращения).
Основным содержанием работы Ковалевской является указание третьего случая — когда центр тяжести тела лежит в плоскости экватора эллипсоида инерции, построенного для неподвижной точки.
Ковалевская нашла новый математический подход к решению задачи: она стала рассматривать время как комплексную переменную и использовала методы теории функций комплексного переменного. В работе было также показано, что «уравнения движения тяжелого твердого тела в общем случае не имеют однозначных решений...» и что исключение составляют названные выше случаи, рассмотренные Эйлером и Лагранжем, а также третий случай, которому и посвящена работа («случай Ковалевской»).
Расчет вращения тяжелого твердого тела вокруг неподвижной точки нашел впоследствии самое широкое применение в гироскопах — основе многих контрольно-измерительных, регулирующих и стабилизирующих устройств, применяемых во всех отраслях техники.
«Успех исследования Ковалевской заключается в прибавлении к известным интегралам еще одного нового алгебраического интеграла, — говорит академик Н. Е. Жуковский. — Анализ ее для достижения этой цели настолько прост, что, по моему мнению, его следует включить в курсы аналитической механики». Впоследствии Жуковский проиллюстрировал
89


также все три случая, в которых интегрирование возможно в конечном виде (см. рисунок).
Иллюстрация Н. Е. Жуковского. 3 случая вращения не вполне симметричных гироскопов (случаи Эйлера, Лагранжа, Ковалевской)
В декабре 1888 года в Стокгольм пришло извещение из Парижа. Непременные секретари Академии Луи Пастер и Жозеф Бертран официально извещали Ковалевскую:
«...Академия Наук присудила Вам премию Бордена (усовершенствование в важном пункте теории движения твердого тела). Мы приглашаем Вас, Мадам, присутствовать на публичном заседании, которое состоится в понедельник 24 декабря ровно в час дня и на котором будут провозглашены результаты конкурса...»
Стокгольмский университет предоставил Ковалевской отпуск.
24 декабря в специально отведенной ложе Института Франции рядом с Соней сидел и Максим Максимович.
«Между венками, которые мы даем сегодня, один из прекраснейших и труднейших для достижения возлагается на чело женщины, — провозгласил председатель собрания академик Жансен, вручая Ковалевской диплом. — Наши сочлены из секции Геометрии, после изучения мемуара, представленного на конкурс, обнаружили в этой работе не только свидетельство широкого и глубокого знания, но и признак ума великой изобретательности».
В самом деле, до этого уже трижды объявлялся конкурс по этой теме на соискание премии Бордена; но премия всякий раз оставалась неприсужденной. Теперь, ввиду особой важности темы и ее удачного решения Академия увеличила премию и вместо объявленных трех тысяч присудила Ковалевской пять тысяч франков.
После торжественного заседания Ковалевскую приглашали к Эрмиту, Бертрану, Пуанкаре, Дарбу и многим другим. «Мне будет приятно подбирать колосья со сжатого вами поля, — вежливо сказал глава французских математиков Ш. Эрмит по поводу проблемы, столь успешно решенной Ковалевской. — Я уже мечтаю об изучении частных случаев...» 90


Извещение о присуждении Ковалевской премии Бордена
91


Ковалевскую поздравляют и восхваляют. Лишь один человек недоволен: Максим Максимович. Дружеские отношения между ним и Соней оказались под угрозой. Он и раньше испытывал неприятное чувство, когда между ним и Соней оказывалась ее научная работа. Теперь же он специально приезжает в Париж, чтобы быть рядом с ней в дни ее триумфа, а она, героиня дня, не может уделить ему лишней минуты. Он хочет, чтобы Соня стала его женой, но вовсе не хочет делить ее с наукой и с ее научными друзьями.
Соне приятно общество Максима Максимовича, ее тоже тянет к нему. Но она не собирается оставлять науку — даже ради «счастливой» семейной жизни.
Впрочем, обещает ли эта семейная жизнь быть счастливой? Во-первых, она не может замкнуться в обществе одного Максима Максимовича или в обществе салонных знакомых, пусть даже самых блестящих представителей науки, литературы, искусства; она не может изменить своей вечной привязанности — науке. А во-вторых, у Максима Максимовича есть, по слухам, возлюбленная, молодая итальянка, которой он (опять-таки по слухам) даже подарил виллу...
Итак, Соня не может жить с Ковалевским семейной жизнью. Но она уже не может жить без Ковалевского!
«Она мучила его и себя своими требованиями, устраивала ему сцены, они много раз совершенно расходились, снова встречались, примирялись и вновь резко рвали отношения», пишет Анна-Шарлотта Леффлер.
В самом деле: Максим Ковалевский охотно беседовал с Соней, охотно бывал с ней в обществе, где она блистала умом, памятью, эрудицией, но прямо говорил, что предпочел бы видеть свою жену литератором и хозяйкой светского салона (а богатство Ковалевского позволяло держать открытый для высшего общества салон), но не увлеченной такой абстрактной наукой, как математика. Именно в те дни, а иногда и ночи, когда Соня, увлеченная решением сложной математической задачи, напряженно работала, Максим Максимович терял к ней интерес. Придерживаясь весьма прогрессивных взглядов в целом, он никак не мог преодолеть в себе ветхозаветного отношения к женщине...
Ковалевский уехал в Ниццу. Может быть, к своей итальянке? Соня задумалась о планах дальнейшей жизни. Пятилетний срок, на который она была утверждена профессором Стокгольмского университета, истекал. Нужно ли пытаться продлить его? Предприимчивая натура Сони протестовала: слишком уж размеренной и однообразной казалась ей жизнь в шведской столице, в отрыве от родины и... от Максима Максимовича. Если никак нельзя жить и работать в России, то может быть удастся устроиться в Париже? Может быть ее научный успех поможет ей получить место преподавателя 92


в каком-нибудь французском университете? А пока что, смертельно устав и от работы, и от суеты празднеств и приемов в ее честь, добившись с помощью Миттаг-Леффлера отпуска на весь весенний семестр, она уезжает по приглашению Максима Максимовича в Ниццу, на юг Франции, где она никогда не бывала раньше. Максим Максимович встречает приятельницу на вокзале и отвозит ее в отель.
Вскоре началась масленица, а с ней — веселый карнавал, которым Соня любовалась вместе с Ковалевским, приезжавшим ежедневно со своей близлежащей виллы, и с его приятелями, русскими учеными, гостившими у него. Соня наслаждалась отдыхом, наслаждалась родной русской речью и, наконец близостью Ковалевского, который был к ней в это время особенно внимателен. А после карнавала Соня переехала в Болье, где жил Ковалевский, и, во избежание кривотолков, опять поселилась в отеле.
Здесь, в Болье, отдохнув и поправившись, она за три недели написала свои «Воспоминания детства» — книгу, о которой критики говорили, что она напоминает прозу Тургенева. Каждую новую главу она читала Максиму Максимовичу и его русским друзьям, вносила по их предложению дополнения и> исправления.
Вскоре Ковалевскому пришлось уехать в Россию по делам, связанным с его имением близ Харькова. Соня вернулась в Париж. Миттаг-Леффлер, приехавший в мае 1889 года вместе с женой на открытие международной парижской выставки, привез ей дочь, остававшуюся в Стокгольме на их попечении. Соня поселилась с Фуфой в Севре (пригород Парижа) и занялась дополнениями к своей работе о вращении твердого тела: Шведская Академия наук объявила конкурс на премию короля Оскара, в том числе и по этой важной теме. В это же время она пишет новые главы своих «Воспоминаний детства», а все воскресенья проводит с племянником Юрием Жакларом; вместе с ним и с дочерью она часто ездит на могилу Анюты.
В июле 1889 года в Париже открывается Международный рабочий конгресс, на который приехали представители всех стран Европы. В качестве представительницы русских женщин на него была приглашена и Ковалевская. Но если Клара Цеткин выступила на конгрессе с горячей речью о роли женщин в международном рабочем движении, то Соня, шаг за шагом отвоевывавшая ценой огромных усилий право на участие в научной жизни для себя лично, была здесь лишь в качестве почетной гостьи...
Французские друзья-математики не видели для Сони возможности получить место в каком-либо университете. Даже
93


Ш. Эрмит
Ж. Бертран
А. Пуанкаре
Г. Дарбу
94


для преподавания в женской школе были препятствия, и прежде всего то, что она не француженка. А раз так, подумала Соня, то не получить ли ей еще раз докторскую степень в одном из французских университетов?
Однако традиционное «равенство», которым столь гордились французские буржуа, было еще далеко от осуществления. Женщины уже могли стать студентами — но не профессорами. Лишь много лет спустя, в мае 1906 года первая женщина станет профессором французской высшей школы — Парижского университета. Это будет тоже иностранка, уроженка Варшавы Мария Склодовская-Кюри, вдова и ближайший соратник профессора Пьера Кюри, дважды лауреат Нобелевской премии. Ни больше, ни меньше!
Миттаг-Леффлер сообщил Вейерштрассу о планах Сони, и старый учитель забеспокоился: значит, Соня хочет оставить кафедру и стать рядовой учительницей? Но это бессмысленно, да и неосуществимо!
«У тебя нет сейчас более сильного желания, как получить работу в Париже, — пишет он Соне. — Но где ее взять? Ты имела в виду должность педагога в высшей женской школе или что-либо подобное. Но это могло быть лишь временным желанием. Такая должность означала бы деградацию для тебя (сказали бы, что Ты сама почувствовала себя недостаточно подготовленной для университетской профессуры, и тем самым доказала бы, что женщины непригодны как преподаватели и представители точных наук). И все же когда-то Твоим идеалом было доказать на деле несправедливость отстранения женщин от участия в высших стремлениях человека...
Ты хочешь еще раз защитить докторскую диссертацию  — в Париже — с тем, чтобы таким образом открыть себе доступ на французский факультет... Я уверен, что если ты подашь свою работу для защиты, то найдется какой-нибудь забытый параграф, согласно которому женщины не допускаются к защите. Спроси Эрмита, что он думает по этому поводу. У меня вызывает сомнение другое обстоятельство: тот, кому присвоено звание доктора на каком-либо факультете, не может причинить этому факультету большей обиды, чем приняв ту же степень от другого факультета той же категории. При публичной защите берется даже клятва не делать этого.
Поэтому если бы Ты защитила в Париже, то при возвращении на Гёттингенский факультет Тебя лишили бы присужденного диплома... как в Германии, так и в Швеции разразился бы страшный скандал... Прежде чем выяснится возможность получения места в Сток-
95


гольме, Ты не должна предпринимать никаких шагов, которые указывали бы на то, что Ты не имеешь в виду оставаться в Стокгольме...»
Прочитав письмо, Соня задумалась. Да, конечно же, старый учитель, как всегда прав. И она, конечно же, последует его совету: ни за что не оставит своего места в Стокгольме, пока не получит другого, лучшего.
Но за место в Стокгольме теперь уже нужно было бороться: после получения Ковалевской премии Бордена число ее врагов и завистников увеличилось. Как бы ее не провалили при избрании на новый срок!
Миттаг-Леффлер послал работы Ковалевской самым авторитетным иностранным ученым: французу Эрмиту, норвежцу Бьёркнесу, итальянцу Бельтрами — и попросил дать отзывы. Все отзывы оказались блестящими. Да и король Оскар, восхищенный успехом Ковалевской, уже спрашивал, когда же она вернется «домой», т. е. в Швецию, в Стокгольм. Вскоре совет университета утвердил Ковалевскую профессором, теперь уже пожизненно, и она могла не беспокоиться более за свою судьбу, во всяком случае в служебном отношении.
К началу занятий Ковалевская возвращается в Стокгольм и приступает к чтению лекций. Шведская Академия присуждает ей еще одну большую премию — премию короля Оскара — за второй мемуар «Об одном частном случае задачи о вращении твердого тела...»


ЧЛЕН-КОРРЕСПОНДЕНТ
Двоюродный брат Ковалевской, саратовский губернатор А. И. Косич, встретившись с ней во время Всемирной выставки в Париже, увидел, как ей одиноко на чужбине и как она хотела бы вернуться на родину. Он написал письмо на имя президента Петербургской Академии наук великого князя Константина Константиновича с предложением «возвратить Софью Васильевну Ковалевскую России и русской науке»— в качестве академика. В ответе, подписанном непременным секретарем Академии К. С. Веселовским в октябре 1889 года, воздавалось должное научным и педагогическим заслугам Ковалевской, а в заключение говорилось:
«Так как доступ на кафедры в наших университетах совсем закрыт для женщин, каковы бы ни были их способности и познания, то для госпожи Ковалевской в нашем отечестве нет места, столь же почетного и хорошо оплачиваемого, как то, которое она занимает в Стокгольме...»
Сразу после этого ведущие русские математики академики Чебышев, Имшенецкий, Буняковский официально внесли предложение избрать Ковалевскую членом-корреспондентом. Однако сначала пришлось поставить на голосование принципиальный вопрос «о допущении лиц женского пола к избранию в члены-корреспонденты» (этот вопрос был решен положительно двадцатью голосами против шести). Лишь через несколько дней после этого состоялось избрание. На следующий день, 8 ноября 1889 года Чебышев посылает ей в Стокгольм телеграмму:
«Наша Академия наук избрала Вас членом-корреспондентом, допустив этим нововведение, которому до сих пор не было прецедента. Я очень счастлив видеть исполненным одно из моих самых пламенных и обоснованных желаний».
«Вы не можете себе представить, как я была обрадована этой телеграммой, — пишет сразу после этого Ковалевская своему родственнику А. И. Косичу. — Итак, Ваши хлопоты не пропали даром... Конечно, член-корреспондент — не более 7. Зак. 1233
97


как почетный титул и не дает мне возможности вернуться в Россию, но я все же очень рада, так как теперь, если откроется вакансия на место действительного академика, у них уже не будет предлога не выбрать меня только на том основании, что я женщина».
Получив по почте диплом, который, правда, не давал ей никаких прав, Соня пишет официальное благодарственное письмо на имя непременного секретаря Академии. Но истинную радость принесло ей поздравление старого учителя:
«...прими сердечное поздравление в связи с наградой, присужденной Тебе Петербургской Академией, — пишет Вейерштрасс. — Она вполне заслужена. Я искренне радовался тому, что первая академическая почесть Тебе была оказана в России».
Вскоре после избрания Ковалевской в члены-корреспонденты академик Буняковский (ему было уже почти 85 лет) умер. Можно было думать, что на «открывшуюся вакансию» академика по математическим наукам выберут Ковалевскую. Глава французских математиков, вице-президент Парижской Академии Ш. Эрмит направил Чебышеву письмо, в котором выразил «пожелание, чтобы Вы смогли вызвать к себе в Санкт-Петербургскую Академию г-жу Ковалевскую, талант которой вызывает восхищение всех математиков и которая в стокгольском изгнании хранит в сердце сожаление и любовь к своей родине — России... Я решаюсь просить Вас, по мере возможности, оказать ей нужную поддержку».
В апреле 1890 года, после окончания занятий в университете, Ковалевская приехала в Петербург.
Петербургское общество тепло встретило прославленную ученую и автора превосходных «Воспоминаний детства», напечатанных в популярном журнале «Вестник Европы». «По силе беллетристического таланта наша знаменитая соотечественница без сомнения должна занять одно из самых видных мест среди русских писательниц», говорилось в рецензии, опубликованной в журнале «Северный вестник». В списке авторов, обещавших на следующий год свое сотрудничество журналу «Русская мысль» фамилия Ковалевской стояла рядом с фамилиями Чехова, Стасова, Тимирязева. Редактор исторического журнала «Русская старина» М. И. Семевский, знавший Соню еще в детстве, застенографировал и напечатал ее автобиографический рассказ...
На заседании Петербургской городской думы тысячи людей чествовали Ковалевскую; городской голова произнес в ее честь здравицу. 24 слушательницы Высших женских курсов преподнесли Ковалевской фотографию с дарственной надписью. Наконец, сам президент Академии великий князь Константин пригласил Ковалевскую на завтрак, познакомил 98


со своей женой и осыпал комплиментами. Но на этом дело и кончилось. Ковалевской лишь с трудом удалось попасть на заседание Академии: вначале ей было официально ответили, что «пребывание женщин на таких заседаниях не в обычаях Академии». Ни в Петербурге, ни в России вообще для всемирно известной ученой не нашлось подходящего места, кроме разве учительницы начальных классов...
Стокгольмское общество все больше интересовалось ее личной жизнью. Все хотели знать, когда же, наконец, эти однофамильцы поженятся; если это случится, то сможет ли Соня продолжать свою профессорскую деятельность. В прохладном Стокгольме Соне становилось все труднее нормально дышать.
Максим Максимович приглашает ее летом вместе отправиться путешествовать. Она ждет не дождется каникул, и при первой возможности уезжает из Стокгольма. Навестив в Берлине Вейерштрасса, она едет 20 июня в Амстердам, где встречается с Ковалевским.
«...Встретилась с Максимом Максимовичем в Амстердаме,— пишет Соня Юлии Лермонтовой в конце июня 1890 года. — Мы прожили там два дня, часа три провели в Кёльне, выкупались в Рейне, переночевали в Бонне... Дня через два- три будем в Гейдельберге... В настоящую минуту, как ты можешь представить себе, мне очень весело; что будет дальше, господь ведает, а я о будущем и не думаю...»
«Восхитительная дорога в экипаже из Давоса в Тарасп *, — отмечает Соня в дневнике 8 июля. — Приехали вечером. Нашли много писем...
9 июля. Максим Максимович начал пить воды. В нем 8 п 5 ф (около 133 кг) весу...»
(Впрочем, «воды» помогли: через 3 недели, перед отъездом из Тараспа, он весил «всего» 126 кг).
Из Тараспа Соня пишет ласковое письмо дочери, живущей у Лермонтовой:
«Кругом все горы, которые наверху покрыты снегом, а внизу кажутся совсем розовыми, от того, что так густо усеяны маленькими розовыми цветочками... Вчера мы проездили весь день по очень красивым местам. Я ужасно жалела, что тебя с нами не было. Вот когда ты вырастешь, мы с тобой и с мамой Юлей поедем все вместе с Швейцарию».
Здесь, в Тараспе, Соня переживает лучшее время своего личного романа. Максим Максимович неизменно ласков и внимателен: ведь здесь она не оставляет его, чтобы заниматься математическими исследованиями. Природа прекрас* Давос и Тарасп — горно-климатические курорты в Швейцарии, близ итальянской границы.
7*
99


на. Думать ни о чем не нужно, обо всем заботится милый Максим Максимович. Отношения между Ковалевскими становятся все теплее, Соня уже почти готова стать его женой официально...
«Везде так изумительно красиво, что наперекор поэту всегда думаешь: счастье там, где мы находимся», пишет Соня из Тараспа берлинскому физику, другу Вейерштрасса Густаву Ханземану.
Потом Ковалевские отправились дальше на юг и закончили путешествие в Италии. К концу сентября Соня вернулась в Стокгольм в прекрасном настроении. «...Отдохнула вдоволь, — пишет она в Россию своему издателю. — Была в Швейцарии и в Италии (в первый раз в жизни) и от последней осталась просто в восторге».
Анна-Шарлотта Леффлер рассказывала, что нескольких недель пребывания в Италии оказалось достаточным, чтобы Соня научилась говорить довольно свободно по-итальянски, хотя раньше не знала ни одного слова на этом языке.
Незадолго перед этим Анна-Шарлотта вышла замуж за итальянца дель Пеццо, герцога ди Кайянелло — и Соня явно завидует подруге, сумевшей в тех условиях добиться развода с первым мужем.
— Какая ты счастливица, — говорит она подруге. — Встретить в твои годы такую сильную, глубокую взаимную любовь — поистине судьба, достойная любимицы счастья! — А ведь годы подруги — те же, что и годы самой Сони...
«Герцогиня со своим герцогом утопает в блаженстве,— пишет Соня Лермонтовой. — Она сама так счастлива, что ей решительно все теперь трын-трава...»
Еще в одном письме, датированном сентябрем 1890 года:
«Леффлер замужем с июня. У нее еще не кончился медовый месяц. Счастье, безумие, экстаз!»
Но сама Соня не хочет довольствоваться одним лишь «семейным» счастьем. На вопрос Анны-Шарлотты Леффлер, как развиваются ее отношения с М. М. Ковалевским, Соня отвечает, что решила никогда больше не выходить замуж. «Я не желаю поступать так, как поступает большинство женщин, которые при первой возможности выйти замуж забрасывают все прежние занятия и забывают о том, что раньше считали своим призванием...»
Но в душе она колеблется: не лучше ли все-таки выйти замуж? Ведь ей даже не придется менять фамилию — может быть, что и есть «указание свыше»? И в то же время Соня не видит счастья в жизни, если нельзя будет заниматься наукой...
Ну, а если бы брак между Ковалевскими все же состоялся? — спросит читатель. — Был бы этот брак счастливым?
100


Едва ли. Подчинись Соня Максиму Максимовичу — она вынуждена была бы отказаться от математики, ставшей делом всей ее жизни. Конечно, она могла бы настоять на своем и продолжать любимую работу — но тогда любовь Ковалевского к Соне неизбежно увяла бы. Этот заколдованный круг Соня никак не могла разорвать...
В это время у Сони уже развивается болезнь сердца. Время от времени она чувствует сильные боли, из-за которых иногда приходится даже пропускать лекции. «Я боюсь, что на балу у меня будет сердечный припадок», пишет она, получив приглашение на королевский бал.
Позднее, при вскрытии, произведенном после ее смерти, врачи действительно обнаружили неизлечимую болезнь сердца. Однако после хорошего летнего отдыха Соня в ту осень была еще энергичной и жизнерадостной.
Но проходит несколько недель, и Ковалевская, мучимая ностальгией, опять начинает тосковать.
Миттаг-Леффлер, переехавший в другой район, посоветовал Соне поселиться поближе, чтобы можно было чаще встречаться.
— Не знаю, долго ли я еще проживу в Стокгольме, — возразила Соня. — Да и в моем теперешнем состоянии вам вряд ли доставит удовольствие мое общество.
Соня почти ни с кем не встречается. Она опять считает дни, оставшиеся до каникул, до встречи с Максимом Максимовичем. В декабре, перед отъездом в Ниццу, она все же приезжает к Миттаг-Леффлерам попрощаться. Его сестра Анна-Шарлотта гостит с мужем, итальянцем ди Кайянелло у брата. Соня уславливается встретиться с Анной-Шарлоттой и ее мужем в Генуе сразу же после рождества.
Не задерживаясь в Ницце, Соня сразу едет в Болье. Теперь ей не нужна гостиница: Ковалевские собираются будущим летом официально стать мужем и женой, и она едет прямо на его виллу «Батава». Здесь Соня не занимается математикой, и Максим Максимович вновь предельно внимателен и нежен. Отдых проходит чудесно. Ковалевские пишут Анне-Шарлотте, приглашают ее с мужем в гости на виллу, но Анна-Шарлотта отвечает, что это невозможно, их путешествие уже распланировано. Однако она подтверждает согласие встретиться в Генуе и вместе встретить Новый 1891 год.
В начале января Соня пишет Миттаг-Леффлеру:
«Дорогой Гёста, пишу Вам из Генуи, куда мы приехали в надежде встретиться с Анной-Шарлоттой. К несчастью произошла какая-то путаница с письмами и телеграммами, и они, повидимому, проехали Геную не останавливаясь, так 101


что мы зря совершили поездку и встречали Новый год довольно мрачным образом.
Я получила Ваше милое письмо из Петербурга... Повидимому, не вся еще надежда потеряна на то, что в один прекрасный день я буду избрана в члены Академии... Сообщите мне, пожалуйста, к какому числу я обязательно должна вернуться в Стокгольм, и нельзя ли было бы запоздать на недельку, не вызвав этим скандала...
Преданная Вам Соня.
Привет от Макса».
Соня немного расстроилась, не встретив в Генуе приятельницу. 31 декабря ей вдруг взбрела в голову фантазия: отправиться на старинное генуэзское кладбище Санто-Кампо. Ковалевский уступил ее капризу.
Они бродили одни в царстве мертвых. Соня переходила от одного роскошного мраморного памятника к другому, и вдруг остановилась:
— Старинное русское поверье гласит, что встречать Новый год на кладбище — к смерти, — сказала она. — Я предсказываю, что один из нас не переживет этого года...
Ковалевский только рассмеялся: что за нелепое поверье! Но разубедить Соню ему так и не удалось.
«Запоздать на недельку» оказалось невозможным: профессоров нехватает, ей опять придется читать два курса. Максим Максимович проводил ее до Канн, откуда она поехала в Париж и провела несколько дней с французскими друзьями-математиками. Потом встретилась со старым учителем и другом в Берлине. Она отдохнула, казалась веселой и жизнерадостной — и друзья радовались за нее.
Поезд на Швецию отправлялся из датского города Фредерисия. Погода вдруг испортилась, Соня промокла и продрогла, и приехала в Стокгольм сильно простудившись. Понадеявшись на русское «авось, обойдется», она даже не показалась врачу и весь следующий день интенсивно готовилась к лекции. На другое утро она прочитала эту лекцию, а вечером, несмотря на недомогание, отправилась в гости к Гюльденам.
— Теперь я собираюсь написать три новые повести,— рассказывала Соня Гюльденам и бывшему здесь же Миттаг- Леффлеру. — Одна повесть будет называться «На выставке», о значении творческого труда, другая под названием «Амур на ярмарке» — о жизненном пути женщин, а третья...
Но вдруг, не договорив, она торопливо распрощалась и ушла. Друзья решили, что Соне, как уже бывало, пришли в голову важные мысли, и она торопится домой записать их. Никто не пошел проводить ее, хотя бы до извозчика. А Соня, которая вдруг почувствовала сильный озноб, не нашла извозчика, по рассеянности поехала на омнибусе другой 102


линии и очень долго добиралась домой. Она поняла, что серьезно заболела, и сразу же отправила Миттаг-Леффлеру записку:
«Дорогой Гёста! Сегодня мне очень плохо. Я была уже простужена, но пошла все же к Гюльденам, однако у меня был приступ озноба и мне пришлось тотчас же вернуться домой. Вечером у меня началась сильная рвота... Будьте так добры, напишите несколько строчек Вашему врачу...».
Врач действительно пришел очень скоро, но решил, что у Сони почечные колики и назначил соответствующее лечение. В действительности же у Сони был гнойный плеврит.
«Доктор говорит, что большой опасности нет, но что она, верно, долго пролежит. Если ее что-нибудь взволнует, будет хуже, — начинает Фуфа письмо к «маме Юле» (Лермонтовой).— Никакой пароход не идет до среды в Россию, нынче воскресенье, так что я буду в это время и в этом же письме тебе писать...
Понедельник. Маме немножечко лучше...
Вторник. Милая мама Юля! Вчера вечером мама приняла морфина... сказала, что ей лучше, и была такая спокойная. Ночью ей сделалось гораздо хуже... Немножко погодя мама стала хуже хрипеть и вдруг не стала дышать... Я теперь у Гюльденов, мне очень, очень хочется, чтобы ты поскорее приехала... Фуфа».
Софья Васильевна Ковалевская умерла в Стокгольме 10 февраля 1891 года в возрасте 41 года, в самом расцвете творческих сил.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Вейерштрасс был потрясен сообщением о смерти любимой ученицы. В десятках телеграмм выражалось горячее соболезнование. Среди множества венков в траурном убранстве Сониной гостиной выделялись белые лилии, обрамлявшие ленту с надписью «Соне от Вейерштрасса».
Многотысячная процессия провожала на Новое Стокгольмское кладбище «нашего профессора Соню» — под этим именем знал ее весь Стокгольм.
Еще восьмого февраля Миттаг-Леффлер послал в Болье телеграмму: «Соня тяжело больна воспаление легких телеграфируйте Стокгольм о приезде». Ковалевский получил ее девятого и сразу выехал. По дороге, в Киле его встретила телеграмма о смерти Сони.
Он выступил на ее могиле — единственный русский на похоронах русской.
— Софья Васильевна! — обратился он к ней непривычно для шведов по имени-отчеству. Благодаря вашим знаниям, вашему таланту и вашему характеру, вы всегда были и будете славой нашей родины. Недаром оплакивает вас вся ученая и литературная Россия. Со всех концов обширной империи, из Гельсингфорса и Тифлиса, из Харькова и Саратова, присылают венки на вашу могилу. Вам не суждено было работать в родной стране, и Швеция приняла вас. Честь этой стране, другу науки! Особенно же честь молодому Стокгольмскому университету! Но, работая по необходимости вдали от родины, вы сохранили свою национальность, вы остались верной и преданной союзницей юной России, России мирной, справедливой и свободной, той России, которой принадлежит будущее. От ее имени прощаюсь с Вами в последний раз!
Максим Максимович до конца дней сохранил привязанность и глубокое уважение к Софье Васильевне. После ее смерти он хотел удочерить Фуфу, и лишь по формальным мотивам (так как он был не женат) ему отказали. В 1916 году, уже будучи академиком, в речи по случаю 25-летия со дня смерти Ковалевской он говорил:
104


Могила Ковалевской в Стокгольме (снимок 1950 года)


«Ушедши в науку, Софья Васильевна не потеряла связи с русской действительностью... Не было ни одного вопроса в области общественных наук или истории, который не увлекал бы ее...»
На похоронах раздавали листки с напечатанным на шведском языке стихотворением «На смерть С. В. Ковалевской», сочиненным братом Миттаг-Леффлера, поэтом Фрицем Леффлером. Из этого стихотворения, опубликованного на русском языке в книгах биографов Ковалевской акад. П. Я. Кочиной [3] и писателя С. Я. Штрайха [4], мы приведем здесь четыре строки:
Прощай! Тебя мы свято чтим, Твой прах в могиле оставляя. Пусть шведская земля над ним Лежит легко, не подавляя...
«— От имени работников на поприще математических наук во всех странах, от имени всех близких и далеких учеников и друзей обращаюсь я к тебе с последним прощанием и благодарностью, — сказал в надгробной речи профессор Миттаг-Леффлер. — Благодарю за глубину и ясность, с которыми ты направляла умственную жизнь юношества, за что потомство, как и современники, будут почитать твое имя. Благодарю и за сокровища дружбы, которыми ты оделяла всех, близких твоему сердцу...»
Позднее в «Acta mathematica» он писал: «Она явилась к нам провозвестницей новых научных идей; какое значение она придавала им для разрешения самых существенных жизненных задач, как охотно делилась необыкновенно богатым запасом знаний и своими идеями с каждым своим учеником!»
Год спустя Анна-Шарлотта Леффлер, теперь уже герцогиня ди Кайянелло, выпустила книгу воспоминаний о Ковалевской.
В сентябре 1896 года русский консул в Стокгольме, открыл памятник Ковалевской, построенный на ее могиле из черного гранита на деньги, собранные русскими женщинами. Обращаясь к Фуфе — Софье Владимировне Ковалевской, которой было уже почти 17 лет, он назвал ее «дочерью великой и незабвенной Сони Ковалевской, память о которой будет любима и почитаема не только в России, где она впервые увидела свет, и не только в Швеции, где свет этот закрылся для нее, но всюду, где любят науку, эрудицию, знания...»
Ковалевская напечатала при жизни девять крупных работ, охватывающих шесть различных тем: задачу о вращении твердого тела, где она получила результаты первостепенной 106


важности, теорему существования решения системы дифференциальных уравнений в частных производных, где ее результаты не менее важны, чем классические работы Коши в этой области, задачу о приведении абелевых интегралов, которую она впервые решила для интегралов третьего ранга (хотя Кёнигсбергер прославился решением гораздо более простой задачи об интегралах второго ранга) и некоторым другим менее важным темам.
Уже 30 сентября 1895 года знаменитый русский ученый Н. Е. Жуковский делает на съезде немецких естествоиспытателей в Любеке обстоятельный доклад «Геометрическая интерпретация рассмотренного Ковалевской случая движения тяжелого твердого тела около неподвижной точки». Используя метод Ковалевской, т. е. рассматривая время как комплексную переменную, получили важные результаты в этой области русские ученые Г. Г. Аппельрот, П. А. Некрасов, А. М. Ляпунов; Н. Б. Делоне дал геометрическую интерпретацию одного важного частного случая. Все эти работы нашли позднее широкое применение как в механике (особенно при расчете гироскопов), так и в электротехнике.
Широкую известность получили и литературные произведения Ковалевской. Ее «Воспоминания детства» критики ставят рядом с замечательной прозой Тургенева; ряд пьес и повестей также пользовался большим успехом в шведских, немецких, французских, английских переводах. Но главным подвигом Ковалевской был подвиг во имя науки, проложивший путь многим и многим женщинам, последовавшим ее примеру.


ХРОНОЛОГИЯ
1850 3(15) января. Рождение в Москве.
1868 15(27) сентября. Брак с В. О. Ковалевским. Отъезд в Петербург.
1869 Апрель. Отъезд за границу, на учебу.
1870 Октябрь. Приезд в Берлин. Встреча с К. Вейерштрассом.
1874 Присуждение степени доктора философии по математике Гёттингенским университетом.
1878 5(17) октября. Рождение дочери Софьи (Фуфы).
1880 28 декабря (9 января 1881). Доклад «О приведении абелевых интегралов 3-го ранга к эллиптическим» на VI съезде русских естествоиспытателей и врачей.
1883 15(27) апреля. Смерть В. О. Ковалевского.
22 августа (3 сентября). Доклад «О преломлении света в кристаллах» на VII съезде русских естествоиспытателей и врачей.
18 ноября. Приезд в Стокгольм.
1884 11 февраля. Первая лекция в Стокгольмском университете.
Июнь. Утверждение профессором Стокгольмского университета сроком на 5 лет.
1888 24 декабря. Вручение премии Бордена на заседании Парижской Академии.
1889 7(19) ноября. Избрание членом-корреспондентом Петербургской Академии. Утверждение общим собранием АН 2(14) декабря 1889. Утверждение профессором Стокгольмского университета (пожизненно) .
1891 10 февраля. Смерть в Стокгольме.


ЛИТЕРАТУРА
1. С. В. Ковалевская. Научные работы. М: Издательство АН СССР, 1948 («Классики науки»).
2. Ковалевская С. В. Воспоминания, повести. М: «Наука», 1974.
3. Кочина П. Я. Софья Васильевна Ковалевская. М: «Наука», 1981 (наиболее полная научная биография).
4. Штрайх С. Я. Сестры Корвин-Круковские. М: 1933.
5. Воронцова Л. А. Софья Ковалевская. М: «Молодая гвардия», 1957 (2-е издание — 1959).
6. Памяти С. В. Ковалевской. Сборник. М: 1951.
7. Письма Карла Вейерштрасса к Софье Ковалевской, 1871—1891. Под редакцией П. Я. Кочиной (на русском и немецком языках). М: «Наука», 1973.


СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие 3
Детство 4
Сестра Анюта 17
Фиктивный брак 22
На пути в науку 29
Вейерштрасс и Ковалевская 37
Ковалевские и Жаклары 44
Доктор философии 47
Годы в России 54
Путь к кафедре 66
Профессор Стокгольмского университета 77
Однофамилец 84
Премия Парижской Академии 89
Член-корреспондент 97
Заключение 104
Хронология 108
Литература 109


ИМЕЮТСЯ В НАЛИЧИИ КНИГИ ПО МАТЕМАТИКЕ
ДОМ НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКОЙ КНИГИ,
магазин № 115 Москниги, Ленинский проспект, 40
Алифанов О. М., Артюхин Е. А. Экстремальные методы решения некорректных задач и их приложения к обратным задачам теплообмена. — М.: Наука, 1988. — 2 р. 50 к.
Александров П. С. Теория размерности и смежные вопросы. Статьи общего характера. — М.: Наука, 1978.—2 р. 50 к.
Александров П. С. Общая теория гомологий. — М.: Наука, 1979. — 2 р. 50 к.
Алексеев О. Г. Комплексное применение методов дискретной оптимизации.—М.: Наука, 1987.—2 р. 10 к.
Алексидзе. Приближенные методы решения прямых и обратных задач гравиметрии. — М.: Наука, 1987. — 4 р. 10 к.
Балк М. Б., Болтянский В. Г. Геометрия масс.—М.: Наука, 1987.—30 к.
Вахания Н. Н. Вероятностные распределения в банаховых пространствах. — М.: Наука, 1985. — 4 р. 30 к.
Векуа И. Н. Обобщенные аналитические функции.— М.: Наука, 1988. — 4 р.
Воеводин В. В. Вычислительные процессы с теплицевыми матрицами. — М.: Наука, 1987. — 2 р. 50 к.
Деккер К., Вервер Я. Устойчивость методов Рунге — Кутты для жестких нелинейных дифференциальных уравнений.— М.: Мир, 1988. — 3 р. 80 к.
Джураев А. Д. Метод сингулярных интегральных уравнений.— М.: Наука, 1987. — 5 р. 10 к.
Глушков В. М. Основы безбумажной информатики.— М.: Наука, 1977.—2 р. 60 к.
Гнеденко Б. В. Введение в теорию массового обслуживания.— М.: Наука, 1987.— 1 р. 60 к.
Ильин В. П. Численные методы решения задач электрофизики.— М.: Наука, 1985. — 3 р. 80 к.
Гребеников Е. А. Метод усреднения в прикладных задачах. — М.: Наука, 1986. — 1 р. 26 к.
Кемени Дж., Снелл Дж. Счетные цепи Маркова: Пер. с англ. — М.: Наука, 1987. — 3 р. 60 к.
Левитан Б. М. Операторы Штурма — Лиувилля и Дирака.— М.: Наука, 1988. — 5 р.
111


Линдон Р., Шупп П. Комбинаторная теория групп. Пер. с англ. — М.: Мир, 1980. — 2 р. 80 к.
Лезнов А. Н. Групповые интегрирования нелинейных динамических систем. — М.: Наука, 1985. — 3 р. 40 к.
Мардиа К., Земроч П. Таблицы F—распределний и распределений, связанных с ними. Пер. с англ.—М.: Наука, 1984. —2 р. 90 к.
Михайлов Г. А. Оптимизация весовых методов Монте- Карло.— М.: Наука. — 2 р.
Михалевич  В. С., Трубин В. А. Оптимизационные задачи производственно-транспортного планирования. Модели, методы, алгоритмы.—М.: Наука, 1988.—3 р.
Никольский С. М. Квадратурные формулы. — М.: Наука, 1968. — 2 р. 10 к.
Понтрягин Л. С. Избранные научные труды. В 3-х томах.— М.: Наука, 1988, I том — 7 р. 90 к., II том — 6 р. 60 к., III том — 3 р. 90 к.
Магазин № 8 «Техническая книга», ул. Петровка, 15, тел. 924-36-24
Баннаи Э., Ито  Т. Алгебраическая комбинаторика. Схемы отношений. Пер. с англ.—М.: Мир, 1987.—3 р.
Бессе А. Многообразия с замкнутыми геодезическими. Пер. с англ. — М.: Мир, 1981. — 2 р. 50 к.
Бхаттачария Р. П., Рао Р. Аппроксимация нормальным распределением и асимптотические разложения. Пер. с англ. — М.: Наука, 1982. — 2 р.
Касселс Дж. Рациональные квадратичные формы. Пер. с англ. — М.: Мир, 1982. — 3 р. 40 к.
Копытов В. М. Решеточно упорядоченные группы/Современная алгебра. — М.: Наука, 1984. — 3 р. 90 к.
Корнейчук Н. П. Точные константы в теории приближения.— М.: Наука, 1987. — 4 р. 80 к.
Ландау Л. Д. и др. Теоретическая физика. Т. 1. Механика.— М.: Наука, 1988. — 90 к.
Ландау Л. Д. и др. Теоретическая физика. Т. 6. Гидродинамика.— М.: Наука, 1988. — 2 р.
Ландау Л. Д. и др. Теоретическая физика. Т. 7. Теория упругости. — М.: Наука, 1987. — 80 к.
Линдон Р., Шупп П. Комбинаторная теория групп: Пер. с англ. — М.: Мир, 1980. — 2 р. 80 к.
Лионе Ж.-Л. Управление сингуляторными распределенными системами. Пер. с фран.—М.: Наука, 1987.—4 р.
Лоос О. Симметрические пространства. Пер. с англ.— М.: Мир, 1985.— 1 р. 40 к.
112


1 руб.
Вид Стокгольма с моря, 1877 г.
В восьмидесятых годах прошлого века университетским профессором математики стала первая женщина. Это была родившаяся в Москве Софья Васильевна Ковалевская, прославившаяся гениальными открытиями, которые привели ее в когорту крупнейших математиков мира. Кроме того, она проявила себя как отважный борец за равноправие женщин; путь, проложенный Ковалевской, стал путем в различные области большой науки для десятков талантливых русских женщин.
Гениальному математику и гениальной женщине постоянно приходится преодолевать противоречия между семейной жизнью и научной деятельностью.
О ее жизни, о ее увлеченности наукой, о ее неожиданной смерти в расцвете творческих сил и научной славы рассказывает эта книжка.