СОБРАНИЕ
СОЧИНЕНИЙ
СКАЗКИ
русских писателей
XVIII-XIX вв.
Москва
2010

УДК 882-93-1
ББК 84(2Рос=Рус)1-5
С42
waleriy
Иллюстрации художников:
В. Андреева, А. Афанасьева, Н. Бартрама, В. Баюскина, В. Белкина,
И. Билибина, Г. Гугунавы, Н. Денисова, А. Дикова, Л. Дормана, Е. Жака,
Н. Живаго, Н. Каразина, К. Кузнецова, П. Литвиненко, Б. Малаховского,
В. Мельникова, М. Нестерова, И. Панова, Б. Покровского, И. Репина,
К. Рогова, Е. Самокиш-Судовской, С. Форбса, 3. Шапиро
Сказки русских писателей
С42	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв. — М.: Престиж Бук:
Литература, 2010.— 1120 с.
ISBN 978-5-371-00248-8
В данном томе впервые наиболее полно представлено творчество
практически всех русских писателей XVIII—XIX вв., работавших в таком
оригинальном жанре, как сказка.
УДК 882-93-1
ББК 84(2Рос“Рус)1-5
ISBN 978-5-371-00248-8
© Оформление. ООО «Престиж Бук», 2010
© Состав, комментарии. «РИЦ Литература», 2010

СКАЗКИ
РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
XVIII-XIX вв.

Императрица Екатерина II
СКАЗКА О ЦАРвВИЧв ХЛОРв1
о времен Кия, князя Киевского, жил да был на
Руси царь — добрый человек, любивший правду
и желавший всем людям добра; он часто объез¬
жал свои области, чтобы видеть, каково жить лю¬
дям, и везде разведывал, живут ли по правде.
У царя была царица. Царь и царица жили со¬
гласно, царица езжала с царем и не любила быть
с ним в разлуке.
Приехал царь с царицею в один город, по¬
строенный на высокой горе посреди леса. Тут родился царю сын
дивной красоты; ему дали имя Хлор. Но посреди этой радости и
трехдневного празднества царь получил неприятное известие, что
соседи его неспокойно живут, в его землю въезжают и разные оби¬
ды пограничным жителям творят. Царь взял войско, что стояло по¬
близости в лагере, и пошел с ним для зашиты границы. Царица
поехала с царем. Царевич остался в том городе и доме, где родил¬
ся. Царь приставил к нему семерых нянек разумных и в детском
воспитании искусных. Город же царь велел укрепить стеною из ди¬
кого камня, по углам с башнями: по старинному обычаю на баш¬
нях пушек не поставили, так как тогда еще нигде не было пушек.
Дом, в котором остался царевич Хлор, хотя и не был построен из
сибирского мрамора и порфира2, но был очень хорош и покойно
расположен.
Позади палат были сады с плодовыми деревьями, а в садах —
пруды с рыбами и беседки во вкусе разных народов, откуда имелся
обширный вид на окружные поля и долины.
Когда царевич стал подрастать, кормилица и няни начали при¬
мечать, что он делается все красивей, а еще того умней и живей;
и разнесся повсюду слух о красоте, уме и больших дарованиях ца¬
ревича. Услышал о том и какой-то хан киргизский, кочевавший
1 В обработке В. П. Авенариуса.
2 Порфир — горный камень.

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
с кибитками по дикой степи; полюбопытствовал увидеть столь див¬
ное дитя, а увидев, пожелал увезти его с собою; начал просить нянь,
чтоб поехали с царевичем к нему в степь. Няни сказали со всякою
учтивостью, что им того без дозволения царя делать нельзя, что они
не имеют чести знать господина хана и с царевичем не ездят к не¬
знакомым людям в гости. Хан не был доволен тем учтивым ответом,
пристал пуще прежнего, как голодный к тесту; но, получив твердый
отказ, наконец понял, что просьбами не успеет в своем намерении,
и прислал к ним подарок. Они, поблагодарив, отослали дары обрат¬
но и велели сказать, что ни в чем нужды не имеют. Хан был упрям
и, не оставляя своего намерения, стал раздумывать: как быть? При¬
думал, нарядился в изодранную одежду и, сев у ворот сада, будто
человек старый и больной, стал просить милостыни у проходящих.
Царевич прогуливался в тот день по саду, увидев, что у ворот сидит
какой-то старик, послал спросить: что за старик? Побежали, спро¬
сили: что за человек? Возвратились с ответом, что больной нищий.
Хлор, как любопытное дитя, просился посмотреть больного нище¬
го. Няни, унимая Хлора, сказали, что смотреть нечего и чтоб послал
к нему милостыню. Хлор захотел сам отдать деньги, побежал впе¬
ред. Няни побежали за ним, но чем няни скорее бежали, тем мла¬
денец шибче бежал; выбежав же за ворота и подбежав к мнимому
нищему, зацепился ножкою за камешек и упал на личико. Нищий
вскочил, поднял дитя под руки и пустился с ним под гору. Тут сто¬
яли вызолоченные роспуски1, бархатом обитые. Сел хан на роспус¬
ки и ускакал с царевичем в степь. Няни, как добежали до ворот, не
1 Роспуски — повозка, сани.

Императрица Екатерина II
нашли уже ни нищего, ни дитяти, ни следа их не видали, и дороги
тут не было, где хан с горы спустился. Сидя, держал он царевича
перед собою одною рукою, как будто курочку за крылышко, другою
же рукою махнул шапкою через голову и крикнул три раза «ура!».
На голос его няни прибежали к косогору, но поздно, догнать не
могли.
Хан благополучно довез Хлора до своего кочевья и вошел с ним
в кибитку, где встретили хана его вельможи. Хан приставил к царе¬
вичу лучшего из старшин. Тот взял Хлора на руки и отнес его в бо¬
гато украшенную кибитку, устланную китайскою красною камкою1
и персидскими коврами; дитя же посадил на парчовую подушку и
начал тешить его. Но Хлор очень плакал и жалел, что от нянь убе¬
жал вперед, и то и дело спрашивал: куда его везут? зачем? на что?
где он? Старшина и находившиеся при нем киргизы насказали ему
много басней: один говорил, будто по течению звезд так определе¬
но; другой — будто тут лучше жить, нежели дома; всего насказали,
окроме правды; но, видя, что ничто не унимает слез Хлора, взду¬
мали его стращать небывальщиною, говоря: «Перестань плакать!
Или оборотим тебя летучею мышью или коршуном; а там волк или
лягушка тебя съест». Царевич небоязлив был: посреди слез расхо¬
хотался над такою нелепостью. Старшина, увидя, что дитя переста¬
ло плакать, приказал накрыть стол. Накрыли и кушанья принесли.
Царевич покушал. Потом подали варенье в сахаре и разные плоды,
какие имели; после ужина раздели его и положили спать.
На другой день, рано до света, хан собрал своих вельмож и ска¬
зал им:
— Да будет известно вам, что я вчерашний день привез с собою
царевича Хлора, дитя редкой красоты и ума. Хотелось мне допод¬
линно узнать, правда ли слышанное об нем? А чтобы узнать теперь,
я намерен употребить разные способы.
Вельможи, услыша слова ханские, поклонились в пояс. Из них
льстецы похвалили ханский поступок, что чужое-де и то еще сосед¬
него царя дитя увез. Трусы потакали, говоря: «Так, надежа государь-
хан! Как и быть иначе, как тебе на сердце придет?» Немногие лишь,
что действительно любили хана, покачали головою; на вопрос же
хана: отчего не говорят? — сказали чистосердечно: «Дурно ты сде¬
лал, что у соседнего царя увез сына, и беды нам не миновать, коли
не поправишь своего поступка». Хан же сказал: «Вот так вы всегда
ропщете противу меня!» — и отошел от них; а когда царевич про¬
снулся, то приказал принести его к себе. Дитя, видя, что нести его
хотят, сказало: «Не трудитесь, я ходить умею, я сам пойду» — и, вой¬
дя в ханскую кибитку, всем поклонилось: сперва хану, потом около
стоявшим направо и налево; после чего стало перед ханом с почти¬
тельным, учтивым и благопристойным таким видом, что всех кир-
Камка — старинная шелковая цветная ткань с узорами.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
гизов и самого хана в удивление привело. Хан, однако, опомнясь,
сказал так:
— Царевич Хлор! Говорят про тебя, что ты дитя разумное. Сыщи
же мне, пожалуйста, цветок розу без шипов, что не колется. Дядь¬
ка тебе покажет большое поле, сроку же даю трое суток.
Царевич поклонился хану, сказал: «Слышу» — и вышел из кибит¬
ки, пошел к себе.
Дорогою попалась ему навстречу дочь ханская, что была замужем
за Брюзгою-Султаном. Этот никогда не смеялся и сердился на дру¬
гих за улыбку. Ханша же была нрава веселого и весьма любезна.
Увидя Хлора, она сказала:
— Здравствуй, царевич! Здорово ли живешь? Куда изволишь
идти?
Царевич сказал, что по приказанию хана, батюшки ее, идет ис¬
кать розу без шипов, что не колется. Ханша Фелица (так ее звали)
дивилась, что дитя посылают искать такой трудной вещи, и, полю¬
бив младенца в сердце своем, сказала:
— Царевич! Подожди маленько: я с тобой пойду искать ту розу
без шипов, коли батюшка хан позволит.
Хлор пошел в свою кибитку обедать, ибо час был обеда; ханша
же к хану — просить позволения идти с царевичем искать розу без
шипов, что не колется. Хан не только не позволил, но и запретил
ей накрепко, чтоб не шла с дитятею. Фелица, вышедши от хана,
мужа своего Брюзгу-Султана уговорила остаться при отце ее, хане,
сама же пошла к царевичу. Он обрадовался, как увидел ее; она же
сказала ему:
— Хан мне не велит идти с тобою, царевич, искать розу без ши¬
пов, что не колется; но я тебе дам совет добрый; смотри не забудь,
слышишь ли, дитя, не забудь, что тебе скажу.
Царевич обещал вспомнить.
— Отселе недалече,— продолжала она,— как пойдешь искать
розу без шипов, что не колется, встретишься с людьми весьма при¬
ятного обхождения. Станут уговаривать тебя идти с ними, наскажут
тебе про веселия многие, про несчетные забавы; не верь им — лгут:
веселия их мнимые и ведут только к большей скуке. Затем придут
другие; будут о том же еще сильнее тебя просить; откажи с твердо¬
стью — отстанут. Потом попадешь в лес; тут найдешь льстивых
людей, что всячески стараться будут приятными разговорами отве¬
сти тебя от истинного пути. Но ты не забывай, что тебе один цве¬
ток, розу без шипов, что не колется, искать надо. Я тебя люблю и
потому к тебе вышлю навстречу сына моего: он поможет тебе най¬
ти тот цветок.
Хлор, выслушав Фелицу, спросил:
— Разве так трудно сыскать розу без шипов, что не колется?
— Нет,— отвечала ханша,— не слишком трудно, коли кто пря¬
модушен и тверд в добром намерении.

$
II
ИмлерАтрнц* вклтернш II
— А нашел ли уже кто тот цветок? — спросил Хлор.
— Я видала,— сказала Фелица,— людей простых, что успевали
в том не хуже вельмож.
Сказав так, ханша простилась с царевичем; старшина же дядька
повел дитя искать розу без шипов, что не колется, и впустил его
затем сквозь калитку в огромный зверинец. Тут увидел Хлор перед
собою множество дорог: одни были прямые, другие извивались
вкривь и вкось, третьи были перепутаны между собой. Царевич не

j 2 	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

знал сначала, по которой идти; увидя же юношу, идущего ему на¬
встречу, поспешил к нему спросить: кто он такой? Юноша отвечал:
— Я — Рассудок, сын Фелицын; меня мать моя прислала идти с
тобою искать розу без шипов, что не колется.
Царевич, благодаря Фелицу в душе и на словах, взял его за руку
и осведомился, по какой дороге идти. Рассудок с веселым и добрым
видом сказал ему:
— Не бойся, царевич, пойдем по прямой дороге, по которой не
все ходят, хотя она и лучше других.
— Отчего же по ней не ходят? — спросил царевич.
— Оттого,— сказал юноша,— что, останавливаясь, сбиваются на
другие дороги.
Выйдя лесом к красивой долине, они увидели речку, прозрачной
воды, и на берегу ее несколько молодых людей: одни из них сиде¬
ли, другие лежали на траве и под деревьями. Как увидели цареви¬
ча, встали и подошли к нему; один же из них сказал ему отменно
учтиво и приветливо:
— Позвольте, сударь, спросить: куда вы идете? Нечаянно ли вы
сюда зашли? И не можем ли мы иметь удовольствие чем-нибудь вам
услужить? При одном виде вашем мы чувствуем уже к вам уваже¬
ние и дружбу.
Царевич, вспомня слова Фелицы, улыбнулся и сказал:
— Я не имею чести вас знать, ни вы меня не знаете; поэтому
ваши слова я приписываю обыкновенной светской учтивости, а не
моим достоинствам; иду же я искать розу без шипов, что не колется.
Тут заговорил и другой:
— Намерение ваше прекрасно; но сделайте милость, останьте-
ся с нами хоть несколько дней; у нас тут превесело.
Хлор отвечал, что ему назначен срок и останавливаться недосуг:
опасается ханского гнева. Они же старались его уверить, что ему
отдых нужен для здоровья и что лучше и удобнее места не найдет,
ни людей усерднее их. Наконец мужчины и женщины, взяв друг
друга за руки, сделали около Хлора и его проводника круг и нача¬
ли плясать и скакать, не пуская их далее. Но пока они вокруг вер¬
телись, Хлора под руку ухватил Рассудок и выбежал с ним из круга
так скоро, что те не могли их удержать.
Пройдя далее, нашли они Лентяя-Мурзу, прогуливавшегося с
своими домашними. Увидя Хлора с провожатым, тот принял их
ласково и просил зайти в его избу. Они, устав маленько, зашли к
нему. Он посадил их на диван, сам же лег возле них посреди пухо¬
вых подушек, покрытых старинною парчою; его же домашние сели
около стены. Потом Лентяй-Мурза приказал принести трубки и
кофе. Услыша же от них, что табаку не курят, кофе не пьют, велел
ковры опрыскать благовонными духами; после чего спросил Хло¬
ра о его приходе в зверинец. Царевич отвечал, что по приказанию

Императрица вкатернна II
VS*	~~	4 7
хана он ищет розу без шипов, что не колется. Лентяй-Мурза, ди¬
вясь, что в таких молодых летах предпринял такой труд, заметил:
— И старее тебя едва ли на то станет. Отдохните, не ходите да¬
лее! У меня здесь есть люди, что также найти старались, да, устав,
бросили.
Один из сидевших тут же встал с места и сказал:
— Я сам не раз хотел дойти, да соскучился, а вместо того остал¬
ся жить у моего благодетеля Лентяй-Мурзы, который меня и кор¬
мит.
Среди этих разговоров Лентяй-Мурза уткнул голову в подушку
и заснул. Как сидевшие около стены услышали, что Лентяй-Мурза
храпит, то полегоньку встали; одни пошли наряжаться и украшать¬
ся, другие легли спать, третьи начали всякий вздор говорить, чет¬
вертые ухватились за карты и кости, и при всех этих занятиях одни
сердились, другие радовались, и на лицах всех выражались волно¬
вавшие их разные чувства. Когда Лентяй-Мурза проснулся, все
опять собрались около него и внесли в горницу стол с фруктами.
Лентяй-Мурза, оставаясь посреди пуховых подушек, потчевал отту¬
да царевича, который весьма прилежно примечал все, что там ни
делалось. Но лишь только Хлор принялся отведывать предлагаемое
им Лентяй-Мурзою, как проводник его Рассудок за рукав его дер¬
нул полегоньку. Кисть прекрасного винограда, которую царевич
держал в руках, рассыпалась по полу; сам же он, опомнясь, тотчас
встал, и оба вышли из хором Лентяй-Мурзы.
Вскоре увидели они двор крестьянский с участком отлично об¬
работанной земли, на которой был засеян всякий хлеб: и рожь, и
овес, и ячмень, и гречиха; иной поспевал, другой лишь выходил из
земли. Далее увидели луга, на которых паслись овцы, коровы и ло¬
шади. Хозяина они нашли с лейкою в руках: он поливал рассажи¬
ваемые женою его огурцы и капусту; дети же были заняты в другом
месте: щипали сорную траву из овощей.
— Бог помочь, добрые люди! — сказал Рассудок.
— Спасибо, баричи! — отвечали они и, кланяясь царевичу не¬
знакомо, просили Рассудок любезно: — Загляни к нам, милости
просим! И матушка твоя, ханша, нас жалует, навещает и не остав¬
ляет.
Рассудок с Хлором зашли к ним на двор. Посреди двора стоял
старый и высокий дуб, под ним широкая, чисто выскобленная лав¬
ка, а перед лавкою — стол. Гости сели на лавку; хозяйка с невест¬
кою разостлали по столу скатерть и поставили на стол чашу с про¬
стоквашею, другую с яичницею, блюдо блинов горячих и яиц всмят¬
ку, а посредине ветчину добрую; положили тут же ситный хлеб да
поставили возле каждого крынку молока, а после, вместо закусок,
принесли сот и огурцов свежих, да клюквы с медом. Хозяин про¬
сил: «Кушайте, пожалуйста!» Путешественники, проголодавшись,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ничем не брезгали и разговаривали между тем с хозяином и хозяй¬
кою, которые им рассказывали, как они живут здорово, весело и
спокойно, проводя век свой за работою и трудом. После ужина на
той же лавке разостлали войлочки; Хлор и Рассудок на них поло¬
жили свои плащи; хозяйка каждому принесла подушку с белою
наволочкою, и тут они легли спать и заснули крепко, потому что
устали.
Поутру встали на рассвете, поблагодарили хозяина, который за
ночлег ничего с них взять не хотел, и собрались в путь. Отойдя с
полверсты, услышали издали, что играют на волынке. Хлору захо¬
телось подойти ближе; Рассудок заметил, что волынкою отведут их
от пути; но Хлор, не устояв против любопытства, подошел к волын¬
ке. Тут, однако, увидя безобразия пьяных около волынщика, испу¬
гался и кинулся на руки Рассудку. Тот отнес его опять на прямую
дорогу, где вскоре, пройдя рощу, увидели крутую гору. Рассудок
сказал царевичу, что тут-то и растет роза без шипов, что не колет¬
ся. Но Хлор от солнечного зноя изнемог; начал скучать, говоря, что
конца нет той дороге; долго ли это будет, нельзя ли идти по другой
дороге. Рассудок отвечал, что он ведет его ближним путем и что
терпением одним можно преодолеть труд. Царевич с неудоволь¬
ствием сказал: «Авось-либо сам сыщу дорогу!» — и, махнув рукою,
удвоил шаг и удалился от провожатого.
Рассудок остался позади и пошел вслед за ним молча тихим
шагом. Так забрел Хлор в село, где никому не было дела до дитяти,
потому что был торговый день и весь народ был занят торгом на
рынке. Царевич, ходя между телегами и посреди торгового шума,
заплакал.
Какой-то человек, который его не знал, проходил мимо и, уви¬
дя, что дитя плачет, сказал ему:
— Перестань, щенок, кричать! И без тебя здесь шума довольно.
В это самое время подошел Рассудок. Царевич стал жаловаться
на того человека, что щенком его назвал. Рассудок, ни слова не го¬
воря, вывел его оттуда. Когда же Хлор спросил, отчего он не гово¬
рит по-прежнему с ним, Рассудок отвечал:
— Ты моих советов не спрашиваешь, сам же забрел невесть куда;
так не прогневайся, коли нашел людей не по себе...
Рассудок хотел еще продолжать, но им встретился человек, не¬
молодой, но приятного вида, окруженный толпою юношей. Хлор,
любопытствуя всегда обо всем, обратился к одному из них с вопро¬
сом: кто это с ними?
— Это наш учитель,— сказал юноша,— мы отучились и идем
гулять. А вы куда идете?
На что царевич отвечал:
— Мы ищем розу без шипов, что не колется.
— Слыхал я,— сказал юноша,— от нашего учителя про розу без
шипов, что не колется. Цветок этот не что иное, как добродетель.

Императрица Екатерина II
Иные думают достигнуть ее кривыми путями, но к ней ведет толь¬
ко прямая дорога. Вот гора у вас в виду, на которой растет роза без
шипов, что не колется; но дорога крута и камениста.
С этими словами он простился с ними и пошел за своим учи¬
телем.
Хлор с провожатым пошли прямо к горе и нашли узкую и каме¬
нистую тропинку, по которой стали всходить с трудом. Тут попались
им навстречу старик со старухою, в белом платье, одинаково по¬
чтенного вида; они протянули им свои посохи и сказали: «Упирай¬
тесь на них — не спотыкнетесь». Другие прохожие объяснили, что
имя первого — Честность, а другой — Правда.
Упираясь на те посохи, они стали взбираться вверх по тропин¬
ке, пока не добрались до вершины горы, где и нашли розу без ши¬
пов, что не колется. Лишь успели снять ее с куста, как в бывшем тут
же храме заиграли на трубах и литаврах.
Повсюду разнесся слух, что царевич Хлор в таких молодых ле¬
тах сыскал розу без шипов, что не колется. Он поспешил к хану с
цветком; хан же Хлора и со цветком отослал к царю. Тот так обра¬
довался царевичу и его успехам, что забыл и про всю свою тоску и
печаль. Царевича и царь, и царица, и все люди любили час от часу
более, потому что час от часу добродетель его все более укреплялась.
Здесь сказке конец; а кто больше знает, пусть другую скажет.

В. А. Левшин
повесть
о сильном богдтырс чурилс пленковиче
арод подданных косогов отрекся Владимиру пла¬
тить дань; следовало усмирить оных, и заслужен¬
ный богатырь Добрыня Никитич назвался причис¬
лить сие выполнение к прочим своим славным
подвигам. Он отправился только со своим Таро-
пом-слугою и исполнил... Между тем в России не
помышляли ни о чем, кроме веселостей, и двор
великого князя был оных стечение.
С началом осени восприяли начало звериные
ловли. Обширный лес за Вышградом окинут был
тенетами, кричалыцики расставлены по местам. Прибыл государь,
и гоньба началась. Среди пущего жара охотничьих забав со сторо¬
ны гор, не в дальности от Днепра лежащих, послышали жестокий
шум и свист. Сей происходил от летящего превеликого змия, кото¬
рый, напав на ловцов, многих растерзал и пожрал, а прочих, напол-
ня ужасом, обратил в бегство. Сам великий князь подвержен был
опасности. Он спасен погибелию верных подданных, защитивших
его своею жизнию, и прибыл в Киев, чтоб страдать жалостию о
опустошениях, производимых сим чудовищем в окрестностях его
столицы.
Сей змий вселился в оных Заднепровских горах в глубокой пе¬
щере. Неизвестно, откуда взялся оный, но тотчас прибытие свое
заметил кровавыми следами. Нельзя было выступить за стены град¬
ские. Деревни опустели, стада расхищены, и каждое семейство оп¬
лакивало погибель родственника. Не было спасения от сего люто¬
го чудовища. Побег его был быстр, и с помощию крыл достигал он
легчайших коней. На открытом месте усматривал оный в мгнове¬
ние человеков и, спускаясь по воздуху или догоняя, пожирал или
уносил оных в свою пещеру. Рост и сила его были невообразимы.
Пекущийся о истреблении оного Владимир обещал великие на¬
граждения тому, кто убиет оного. Множество побуждаемых славою
или корыстию погибало, ибо в те времена, когда огнестрельного

Владимир Артурович Лёвшин
•у	—	1 (
оружия еще не знали, следовало сражаться только мечом, стрела¬
ми и копиями, а чудовище имело на себе чешую непроницаемую.
Тысячами посылались воины, но всегда возвращались в трепете и
с великим уроном. Разъяренный нападениями змий терзал оных
сверх своего насыщения, и брони не выдерживали острия когтей его.
Одна только надежда оставалась сетующему государю на богаты¬
ря Добрыню, но возвращение оного меддилось. Между тем моления
к богам были учреждаемы, жертвы курились, но все бесплодно.
Змий продолжал опустошения. Пустынник неизвестный, живущий
в пещерах варяжских, является пред Владимиром. Он объявляет ему,
что в недрах Киева обитает кожевник, Пленко прозываемый, что
оного сын Чурило только в силах истребить змия. Сказав сие, от¬
ходит. Тщетно Владимир останавливает оного, желает выспросить
подробнее. Он скрылся.
Князь посылает вельмож сыскать оного и привести пред себя с
честию. По долгом искании находят жилище оного кожевника, вхо¬
дят и застают молодого Чурилу, выминающего кожи. Осьмнадцать
только лет имел он от рождения, но рост и широта плеч его были
чрезмерны. Он мял вдруг шесть кож воловых с таковою удобнос-
тию, как бы были то шкурки белок, и, неосторожно потянув, пере¬
рвал оные надвое, в присутствии посланных вельмож. Сила сия
была невоображаема, и вельможи, исполненные надежды, погляды¬
вали с изумлением друг на друга. Напоследок предлагали ему же¬
лание княжее его видеть и просили, чтоб он тому повиновался.
Чурило Пленкович ответствовал им смело, что от рождения своего
не выходил еще за ворота дома своего без дозволения родительского
и что, если потерпят они до возвращения оного, по его воле он го¬
тов будет следовать. Вельможи удивлялись кротости и благонравию
юноши и взяли терпение ждать возвращения Пленкова. Сей вско¬
ре пришел и, узнав волю государя, вручил им своего сына без вся¬
кого сомнения.
Предстал он пред Владимиром. Князь открыл ему судьбу богов,
явившую ему, что чрез него состоит избавление отечеству от опус¬
тошающего оное змия, предлагал ему великое награждение за успех
и повелевал избирать лучшее оружие из своих доспехов богатыр¬
ских.
Чурило Пленкович поверг себя на землю и ответствовал, вос¬
ставши:
— В устах моего государя я всякое слово чту глаголов бессмерт¬
ных, но сомневаюсь я, чтоб силы мои достаточны были исполнить
надежду о мне твоего величества. Однако если и погибну я, но умру
с усердием, желая исполнить повеление твое.
Великий князь, предваренный от вельмож о силе сего юноши,
имел несомненную надежду, что он совершит предсказание пустын¬
ника, ободрял его и отпустил на подвиг. Чурило пошел на змия, не
взяв предлагаемого оружия.

Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.
— Я не привык употреблять сего,— говорил он вельможам,
предлагающим ему доспехи,— если б оные и действовали на кре¬
пость чешуи змиевой. Я возьму оружие, мне свойственное.— Ска¬
зав сие, вышел на двор княжий и сорвал росшее на оном кленовое
толстое дерево с корня. Очищая ветви рукою, продолжал он к пред¬
стоящим и удивленным вельможам: — Князь повелел мне выбрать
оружие, я беру сие со дворца его.— После чего, положа дерево на
плеча, как бы легкую палку, отдал поклон и шествовал из града к
горам Заднепровским.
Он приближается к пещере, где обитает чудовище1, призывает
богов на помощь и кричит для возбуждения змия. Сей, послышав
человека, с престрашным свистом стремится из норы и нападает на
ожидающего его Чурилу. Неустрашимый юноша явил в час тот, чего
имела в нем ожидать Россия. Он, выждав, поражает змия в самую
голову своею дубиною или, лучше сказать, великим деревом столь
сильно, что раздробляет оную в мелкие части и повторенными уда¬
рами повергает чудовище разможденно во всех костях. Возвраща¬
ется торжествующе и приемлет великую милость от Владимира,
который объявил оного богатырем своим.
Сей был первый опыт силы и неустрашимости Чурилы Пленко-
вича. Он жил два года при дворе великого князя в праздности, ибо
время было оное мирное, и в сии годы он вырос едва ли не с Туга¬
рина.
Он почитал отменно сильного, могучего богатыря Добрыню Ни¬
китича, за что был любим от оного и наставляем в науке ратной.
Сей подарил ему коня Агриканова и учинил его чрез то способным
к странствованиям, к чему имел он нестерпимое желание, но не мог
никак удовлетворить себе, понеже не было ни одного коня в ста¬
дах княжеских, который бы удержал хотя наложенную его руку.
Один только Агриканов конь мог переносить его на себе чрез забо¬
ры. После чего Чурило просил дозволения у своего государя по¬
смотреть света и испытать, как говорил он, руки своей над богаты¬
рями чуждыми; получа же дозволение, выступил в путь.
Фряжская земля не удовлетворила его желаниям. Он не встре¬
чался в ней ни с одним богатырем, который бы осмелился стать
противу его. Леса Порусские (Прусские) проехал он уже до поло¬
вины без всякой остановки, но прохладное утро пригласило его
взять отдохновение при истоках реки Пригори. Плачевный голос
женщины обратил его внимание, и усмотрел он в стороне пред ве¬
ликим огнем стоящую девицу, а колебание тихого ветра приносило
к нему следующее оной восклицание:
1 Происшествие сие еше не загладилось в памяти киевлян, и поднесь показывают пе¬
щеру, где жил змий сей, которая и называется Змиева нора. Видимо по оной множество
человеческих и скотских, большей частью истлевших костей. Что подтверждает о дей¬
ствительном бытии сего приключения. (Здесь и далее прим, автора.)

	Владимир Артурович Левшин
■ *“
— Священный огнь! Потерпишь ли ты, чтоб чистота моя, тебе
посвященная, погибла от насилия и чтоб родители мои, принужда¬
емы немилосердыми богатырями, должны были предать меня в
объятия ненавистному Кривиду? — Сказав сие, проливала она горь¬
кие слезы.
Чурило Пленкович, строгий наблюдатель заповедей богатыр¬
ских, помня наставления учителя своего Добрыни, возрадовался
случаю защитить гонимую девицу, ибо знал, что нежный пол пер¬
вое имеет право на покровительство богатырское. Он подошел к
огню и просил с вежливостию девицу рассказать подробности, от
каких богатырей терпит она гонение и что за человек Кривид, к ко¬
торому имеет она омерзение, дабы мог он, уведав, защитить ее и на¬
казать притеснителей.
Девица, ужаснувшаяся нечаянному пришествию богатыря рос¬
та необычайного, впала в трепет, но ласковые и исполняющие ее
надеждою слова ободрили оную начать сие:
— Кто бы ты ни был, великодушный богатырь, довольно, если
приемлешь участие в моей напасти. Я дочь Вацдевута, мужа почтен¬
нейшего в стране сей, имя мне Предела, я сестра двенадцати брать¬
ев. Семи лет еще посвящена я родителем моим Ишамбрату, боже¬
ству, поклоняемому порусами в бессмертном огне, горящем пред
сим дубом, на коем, по уверению предков наших, обитает сам
Ишамбрат. Всякое утро долженствую я воспалять огнь на сем мес¬
те и жертвовать повержением во оный семи волосов из косы моей,
с горстию янтаря, извергаемого на брега нашим морем. Воля роди¬
тельская может только извести меня от сего богослужения. Впро¬
чем, я должна окончать дни мои жрицею в целомудрии.
В селах сих обитает мудрец Кривид. Он имеет жилище свое в
подземной пропасти, где трудится в изобретении таинств, произво¬
дящих чудеса, как то и достиг он до составления воды, подающей
пиющему оную невообразимую силу. Кривид, выходя на поверх¬
ность для собирания трав, увидел меня и в то мгновение ко мне
воспылал жестокою любовию. Он открыл мне свои чувствования и
обещал учинить меня общницею своих таинств, если соглашусь я
учиниться его супругою. Должно описать вам, с каковыми преле-
стьми предстал мне сей любовник. Голова с кулак, украшенная
только одним глазом, выглядывала из плеч, быв во оные почти вся
вдавлена. Рыжая, по земле волочащаяся борода закрывала передний
его горб, но тем явственнее казался таковой же остроконечный горб
сзади. Ноги в четверть аршина и покрытые сивою шерстью руки
довершали его пригожество. По чему, ежели бы я и не посвящена
была божеству, удобно вам узнать ответ мой на его предложения. Но
Кривид, претерпя язвительные мои насмешки, не пропускал, одна¬
ко, являться ко мне всякое утро и осыпать меня нежными словами.
Я вышла наконец из терпения и клялась ему выжечь последний
глаз головнею из священного огня. Кривид рассердился и клялся

2$ 	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

мне, что я принуждена буду противу води выйти за него замуж, что
он принудит отца моего сложить с меня чин жрицы и предать в его
объятия. Он действительно произвел то в действие, ибо, не имея сам
возможности употреблять силу воды своей на поверхности земли,
привлек за сей дар трех юношей вспомоществовать себе. Племян¬
ники его, Дубыня, Горыня и Усыня, получили по стакану сильной
воды с клятвенным обещанием принудить родителя моего скло¬
ниться на его желание. Подумайте о невоображаемом действии
воды оной! Сии три юноши, не получа от природы в дар крепости,
которою снабжает оная богатырей на удивление свету, восчувство¬
вали в мышцах своих столь невообразимую силу, что Дубыня мог
вырывать дубы из корня, Горыня ворочать горы, а Усыня выросши¬
ми своими превеликими усами обвивать претяжкие камни и бросать
оные, как бы из праща, на дальнее расстояние. Испытав свою силу,
пришли они к родителю моему сватать меня за своего дядю. Пре¬
зрительный отказ стоил ему дорого, ибо они разорили все жилище
его, которое Усыня, захватя одним усом, бросил в море. Шестеро из
братьев моих, нападших с оружием на Дубыню, учинены калеками.
Сей отбил им прочь ноги, повергнув под оные претолстое дерево,
вырванное с корнем. Прочие шесть братьев моих посажены Горы-
нею в пропасть Кривидову, где в одном ущелье завалены отломком
каменной горы. Родителю моему грозил сей посаждением под при¬
поднятую гору, если не снимет он с меня звание жрицы и не вру¬
чит объятиям Кривила.
Можно ли не устрашиться очевидной смерти! Родитель мой снял
с меня обет и дал благословение на брак ненавистный. Он отведен
был в пропасть гнусного нареченного своего зятя, и ныне достанусь
я вечно мерзкому уроду! Я трепещу, ожидая сих мучителей моих,
ибо оные три богатыря не должны были взять меня прежде три-
девяти остальных моих жертвоприношений. Но сие последнее утро,
и час гибели моей приближался.
— Пусть придут богатыри твои,— говорил Чурило девице.— По¬
смотрим, могут ли оные учинить притеснение тебе, покровитель¬
ствуемой богами русскими, коим клялся богатырь Владимиров не
выдавать в обиду терпящих насилие.
Прелепа не слыхала о богах русских и не знала про Владимира,
однако верила, что она будет избавлена. Отчаянный приемлет все,
надежду ему обещающее. Она отдалась его защищению.
Ободряющий ее богатырь рассказывал ей для разогнания скуки,
во ожидании сражения, о славной земле Русской, о добродетелях
оной князя, о богатыре его Добрыне и прочем. Не забыл также
объявить о убиении змия, но древний повествователь сей истории
божился, что Чурило говорил о том не для хвастовства, а для уве¬
рения Пределы, что есть надежда ему не бояться богатырей, кои не
убивали еще змиев.
— Ай-ай! — закричала она, увидя своих гонителей.— Вот они! —
И спряталась за Чурилу.

Владимир Артурович Лёвшнн
*15*
— Что ты за смельчак, дерзающий являться в сих местах? И где
девица, расклавшая сей огнь? — спросил его Дубыня.
Богатырь ответствовал ему на сие только ударом плети через лоб.
Но сего довольно было пресечь разговор, ибо Дубыня от оного рас¬
тянулся безгласен пред ногами своих братьев.
— О, так ты еще и драться вздумал! — сказал Усыня в превели¬
ком гневе и кивал уже усами, чтобы захватить оными богатыря и
бросить чрез долы, горы и леса. Но Чурило, коему недосужно было
долго медлить, схватил его за ус и треснул о землю столь исправно,
что кроме уса не осталось и знака, бывал ли когда Усыня. Между
тем горящий досадою и мщением Горыня поднимал на плечо близ¬
стоящий каменный утес, чтоб оный бросить в Чурилу и дать ему
карачун1. Но как в поднимании сем он принагнулся, то тем открыл
богатырю способность толкнуть себя в зад ногою. Сей последний
окончавший побоище удар был столь силен, что Горыня, раздроб¬
ленный и с каменным утесом, улетел из глаз.
Победа совершилась. Обрадованная девица упала на колени пред
своим защитником, и думаю, что готова была забыть вечно священ¬
ный огнь Ишамбратов и ту пропасть, где заключены были родитель
ее и братья, чтоб следовать за столь сильным покровителем, ибо
храбрость великое имеет предубеждение на сердце нежного пола.
Но Чурило не был слаб предаться оковам любви и помышлял толь¬
ко о освобождении заключенных ее родственников и о истреблении
мудреца, изобретающего столь опасные чрезъестественные воды.
Он предлагал девице вести себя к жилищу Кривила. Она не знала,
где оное. Следовало посмотреть, жив ли Дубыня. Сей мог бы его
уведомить; однако надлежало было полегче оного ударить, понеже
нашли, что плеть рассекла его голову надвое. Богатырь жалел о том
и пошел с Прелепою искать пропасти.
Долго ходили они по лесам. Предела утомилась, и надлежало
посадить оную на коня, что и предложил вежливый богатырь; но
девица, обыкшая покоиться на мягких перинах, не могла сносить
хода коня Агриканова, и следовало заночевать в лесу для отдохно¬
вения. Уверяют, что по наступлении ночной темноты первое Пре-
лепино слово было в заклинаниях к богатырю сохранить почтение
к ее полу. Я похваляю осторожность сию, ибо без такого припоми¬
нания Чурило, может быть, не догадался, что должно ему наблю¬
дать, опочивая с красавицею в глубоком лесу.
Солнце взошло уже, и Предела с досадою должна была следовать
за богатырем, разбудившим ее и начавшим новые поиски жилища
Кривидова. Малая стежка довела их к оной пропасти, заросшей
1 Дать карачун — пословица, вошедшая в обычай от напоминания славного чародея
Карачуна, о котором есть особливая книга. Сей чародей был столь лют, что попадшему
в его руки не было спасения, а поднесь еще говорят о пропадшем невозвратно: Карачун
взял.

22 	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
тернием и весьма глубокой. Богатырь готов был спуститься во оную
и на сей конец привязывал к дереву ус убитого им Усыни, который
он удержал на память. Прелепа уговаривала его оставить предпри¬
ятие столь опасное, но сие было лишь подстрекнуть отважность
Чурилину. Он спустился в яму.
Пространный и светлый двор представился его взорам, и из сто¬
ящей посреди оного хижины выскочил Кривид, коль скоро почув¬
ствовал приход богатыря. Под землею сила воды его была действи¬
тельна, и он неустрашимо и с крайнею злостию бросился на Чури-
лу. Претяжкая-свинцовая дубина вооружала его руки, но Чурило не
позабыл взять с собою кленовое дерево, на коем видна еще была
запекшаяся кровь змия. Ужасное началось между ими сражение.
Удары Кривидовы могли бы раздробить камень, но Чурило отбивал
оные, так что не удалось его противнику опустить удар ему на го¬
лову. Напротив, Чурило размождил уже конец своего дерева и при¬
нуждал Кривида до несколька раз убегать в хижину, из которой
появлялся он с новою бодростию.
Богатырь догадался, что не иное, как сильная вода, придает ему
крепость. Он бросился за ним, когда сей в последние вскочил в
хижину, и в самом деле нашел его пьющего из стеклянного сосуда.
Схватились они бороться, но Чурило выбросил Кривида вон и за¬
пер двери. Поколь сей срывал крюк дверный, богатырь выпил ос¬
таток воды. Великое напряжение почувствовал он во всех своих
мышцах, и жилы его учинились толще воловьих. Что ж заключить
уже о силе его? Когда и слабый человек получал от воды сей силу
богатырскую, какова должна оная сделаться в богатыре?
Между тем Кривид сорвал крюк и бросился было с превеликим
ножом на Чурилу, однако сей окончил все одним кулаком, данным
в голову Кривидову. Тумак был столь жесток, что оная ушла совсем
в тело, выскочила противуположной части на низ и вынесла на себе
желудок, ровно как шапку. Чурило оставил его в сем новом наря¬
де, ибо не опасался уже, чтоб удобен он был к покушениям на дра¬
ку, и пошел сыскивать ущелье, содержащее в себе родителя и бра¬
тьев Прелепиных. Нашел оное и, оттолкнув ногою приваленный
камень величиною с гору, выпустил сих невольников.
Благодарность их была соразмерна одолжению, когда услышали
они о уничтожении всех врагов своих. Они спрашивали о Прелепе
и, сведав, что оная дожидается их у отверстия пропасти, предались
совершенной радости. Чурило с Ваидевутом пошли осматривать
пожитки убитого мудреца, а братья Прелепины сыскали между тем
выход на поверхность в углу двора по высеченным в камне ступе¬
ням. Они выбежали и, сыскав сестру свою, привели оную в хижи¬
ну Кривидову.
Множество бутылей и разных химических орудий нашли они,
пересматривая чуланы. Чурило перебил оные все, к невозвратному
урону алхимии, ибо в числе разных таинственных вод был порошок,

Владимир Артурович Лёвшин
обращающий всякий металл в золото, как то усмотрели они из це¬
лого амбара золота, в глыбах и кусках ими сысканного. Все запис¬
ки безграмотный Чурило передрал в клочки, хотя, впрочем, с доб¬
рым намерением, чтоб таинственные составы, подобные, например,
сильной воде, не производили в свете людей, могущих деяти пако¬
сти. Он, как победитель, имел право над всем имением побежден¬
ного, но не взял из оного кроме свинцовой дубины, золото ж по¬
дарил Ваидевуту с детьми, не позабыв знатную оного часть выде¬
лить Прелепе.
Обязанный им Ваидевут просил его посетить в жилище своем,
дабы хотя угощением отплатить ему благодеяние оказанное. Чури¬
ло не соглашался, ибо Ваидевут был верховный жрец страны порус-
кой, а богатырь наш не терпел жрецов, потому что первосвященник
киевский много досадил ему своими глупостями, понеже хотел лож¬
ными чудесами довести Владимира принудить посвятить его в ог-
нищники к Зничу1.
Итак, Чурило Пленкович прощался с ними. Предела проливала
слезы, теряя своего избавителя, и имела к тому причину, ибо чрез
девять месяцев... Ваидевут не имел средств отплатить своему бла¬
годетелю, но, узнав, что Чурило — богатырь, странствующий по
свету и ищущий приключений, уведомил оного, что к стороне, за¬
падной от Порусии, находится великое государство Гертрурское
(Флоренское). У князя оного, именем Марбода, похитил престол
скифский богатырь, Сумига прозываемый. Сей Сумига имеет руки
длины чрезмерной, так что наступающие на него войски, обхватя
руками, вдруг до последней души залавливает. Что таковым сред¬
ством истребил войско князя гертрурского и, поймав Марбода, со¬
держал оного со всем его домом в темнице. Что гертрурцы терпят
от него великие напасти и что нет никакой надежды им избавить¬
ся от своего мучителя, ибо много покушавшихся богатырей лиши¬
лись жизни от рук его. Ваидевут окончил уведомление свое тем, что,
вознося до небес храбрость Чурилину, сказал:
— Я имею надежду, что вам достанется щит его, сжимающийся
и распространяющийся на величайшую обширность и сделанный из
непроницаемой стали некоторым древним мудрецом. Под сим
щитом скрывается Сумига, когда сон его одолевает, и никто уже
приподнять оного не может. Потребна к тому сила чрезвычайная,
и несомнительно, что подобная твоей, сильный, могучий богатырь!
Откровение богов сообщило мне сие таинство.
— Откровение богов сообщило вам?.. Да я забыл было, что вы
жрец. Прощайте! — сказал Чурило, и конь его поскакал на запад.
Предела жалостно кричала ему вслед, чтоб он помедлил. Бога¬
тырь не оглядывался, и один только треск ломаемого конем леса
отвечал ей, что желание ее не исполнится.
1 Знич — священный неугасаемый огонь, который в Киеве имел особливый храм.
В тяжких болезнях имели к нему прибежище.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Скоро то сказывается, а не скоро действуется, говорит повество¬
ватель. Однако Чурило, на своем богатырском коне совершающий
с невероятною скоростию путь, прибыл наконец в Гертрурию. Он
стал в заповедных лугах противу дворца княжеского, ибо наглость
сию считал удобнейшим средством к вызванию противу себя Су-
миги.
Вскоре предстал к нему посланный от похитителя престола и по
повелению его вопрошал богатыря, какое имеет он право стано¬
виться в заповедных лугах княжеских и топтать оные.
— От кого ты прислан? — сказал Чурило.
— От самого непобедимого князя Сумиги.
— Так скажи ему,— продолжал богатырь,— какое имел он пра¬
во похитить престол князя Гертрурского? Скажи ему еще, что бо¬
гатырь русский так будет топтать его белое тело, как топчет конь
мой заповедные луга, что если он богатырь, то должность богатыр¬
ская защищать слабых а не притеснения делать; и чтоб он сей час
шел вон из государства сего, отдал бы Марбоду похищенное или бы
сей час шел испытать моей силы богатырской.
Посланный удалился.
Чурило ждал выхода своего противника или высылки на себя
воинства и приготовлял свою дубину, чтоб переломать ребра всем
без изъятия. Долго не видал он никого, но вдруг послышал около
себя нечто, шорох производящее, и приметил, что сие были руки
Сумигины, протянутые из дворца, дабы схватить и задавить его. Не
допустил он употребить ему сей хитрости и, схватя за руку, подер¬
нул Сумигу столь крепко, что оный вылетел стремглав из третьего
жилья своих покоев, в коих тогда находился, и как руки он выстав¬
лял в окно, а за толстотою тела своего пролезть в оное не мог, то
целая стена палат была притом вырвана.
Ужасное побоище началось тогда. Разгневанный толикою невеж-
ливостию, Сумига бросился на богатыря и, обвив около него руки
в девять раз, жал его в страшных своих объятиях. Великое искуше¬
ние терпели тогда бока Чурилины, но, к счастью, руки его остались
свободны, которыми и начал он бить Сумигу под живот столь жес¬
токо, что принудил оного спасаться бегством. Богатырь, схватя
свинцовую свою дубину, поражал оную вдогон, так что Сумига не¬
сколько раз спотыкался. Одно его спасение в том состояло, что
богатырь не мог улучить его в голову, и лишь хребет бегущего взду¬
вался от ударов.
Сумига, видя невозможность укрыться силы превозмогающей,
поспешно сунул руки в палаты свои, отстоявшие от того места вер¬
стах в трех, схватил свой щит и, упав под оный, накрылся. Досад¬
но Чуриле было лишиться своей жертвы, когда оную считал уже
добычею приобретенною, а особливо, что по многому старанию
никак не мог щита поднять. Он толкал ногою — щит не трогался.
Бил дубиною — бесплодно. Одно оставалось средство — ударить

Владимир Артурович Лёвшин
о*	-	25
с разбега лбом, что и учинил он удачно; хотя на лбу и вскочил из¬
рядный желвак, но щит отлетел сажен на сто. Утомленный Сумига
не действовал уже руками, и богатырь сорвал ему голову. После
чего, взяв щит, с превеликим удовольствием пошел возвратить
Марбоду государство его.
Он нашел сего князя в крайней бедности, скованна и в премрач-
ной темнице, со всем его семейством. Можно заключить о благо¬
дарности сего владетеля по великости оказанной ему услуги. Оный
угощал его чрез многие дни, в кои Чурило согласился принять от¬
дохновение после трудов своих.
Марбод уведомил его о происшествиях прошедшего своего не¬
счастия в следующих словах:
— Побежденный вами Сумига, от коего я толико претерпел, не
имел ни силы, ни столь длинных рук. Он рожден в Колхиде от не¬
коего разбойника и, промышляя рукомеслом отца своего, был пой¬
ман и казнен отсечением рук. Принужденный ходить по миру для
испрошения милостины, попал он к некоторой ведьме. Сия, по
искусству своему узнав, что он был великий и храбрый вор, обещала
ему дать столь длинные руки и силу, каковую он желает, если укра¬
дет он у стоглазого исполина стерегомую им в кувшине живую воду.
Сумига надеялся на себя и взялся исполнить требуемое на условии,
чтоб получить руки столь длинные, чтобы мог охватывать целое
войско, и силу, удобную все захваченное раздавить.
Стоглазый исполин жил в лесу не в дальности от ведьмы и до¬
саждал ей тем, что все ее очарования уничтожал орошением живой
воды. Трудно было ведьме украсть оную, ибо исполин всегда гля¬
дел пятьюдесятью глазами, то есть когда половина его глаз спала,
другая бодрствовала. Сумига выдумал способ заслепить ему глаза
песком. Исполин ложился обыкновенно под густым липовым дере¬
вом и спал навзничь. Он, запасшись целым мешком мелкого пес¬
ку, взлез на оное дерево во время, когда исполин ходил со своим
кувшином прогуливаться. Ни одно из всех ста ок не приметило, что
Сумига сидел на дереве. Исполин заснул, протянувшись, а Сумига
высыпал ему половину песку на лицо и заслепил бодрствующую
часть глаз, и едва взглянул другою, почувствовал боль. Остаток пес¬
ку ослепил ему последнюю. Исполин зачал протирать глаза, поставя
кувшин из рук на землю, и, пока он вычищал сор, Сумига принес
уже добычу к ведьме. Исполин с досады убил ведьму, ибо чаял, что
она похитила его сокровище, но до того времени она успела запла¬
тить Сумиге, сделав ему предлинные его руки и подаря хитро со¬
ставленный щит. Сей щит распространяется от малейшего подав¬
ления пальцем на таковую обширность, каковую задумаешь, и при¬
том ни от чего на свете разрушиться не может.
Все сие сведал я,— продолжал Марбод,— от любимца Сумиги-
на, коему вверил он стражу над моей темницею, коему он открыл
всю жизнь свою. Первый опыт щиту своему учинил Сумига, рас-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
пространи оный чрез целое море Меотийское, а второй — перешел
по оному над несчастным моим королевством. Он задавил первый
отряд войск моих, высланных противу его, прикрыв оный шитом
и наконец обхватя руками главную часть оставших моих ратных
людей. Он отнял у меня престол и заточил в темницу. Вкус царство¬
вать предпочел он промыслу разбойничью и не испытывал уже
больше силы рук своих против иных государств. Я и подданные мои
терпели от него неслыханные притеснения, но Небо спасло нас чрез
вашу непобедимую руку.
* * *
Наконец Чурило Пленкович, торжествующий своими славными
победами и приобретением драгоценнейшего шита, не хотел более
продолжать свои странствования и возвратился служить своему
монарху. Он показывал действие завоеванного шита и получил по¬
хвалу от князя Владимира за таковое приобретение, которое могло
оказать великие отечеству услуги. В самом деле, Чурило сим шитом
своим уморил некогда с досады скифского полководца Чинчигана,
впадшего в Россию с 800 тысяч войска. Скиф грозил разорить дер¬
жаву Владимирову и требовал, чтобы сей непобедимый князь рус¬
ский отдался ему в подданство. Чурило взялся укротить его гор¬
дость. Он отправился один, прибыл к воинству скифскому, требо¬
вал, чтобы скиф без всяких отговорок дал русскому самодержцу
присягу в верном подданстве, со всем своим народом. Оный сме¬
ялся таковому предложению, но богатырь тотчас укротил его гор¬
дость, закрыв его со всем войском щитом своим. Как в то время
случилось скифам стоять в строю, а припасы съестные были в ста¬
не, то оные с голоду лишились всех сил своих. Чурило собрал де¬
ревенских баб и малых ребятишек, поднял шит и велел им скифов
гнать из пределов России розгами и помелами. Гордый полководец
с досады, а может быть, и с голоду откусил язык себе и умер.
Помощию ж щита сего взят был российскими богатырями Царь-
град на другой день по объявлении войны, ибо Чурило, распро-
страня шит свой, положил оный чрез Черное море и тем помог к
нечаянному нападению в нечаянное время и со стороны, где непри¬
ятеля не ожидали. Может быть, сего происшествия нет в истории
греческой, но сие неудивительно, ибо высокомерным грекам нельзя
было не скрыть столь досадного случая, что кучка русских всадни¬
ков окончала войну в самом ее начале, и притом такую войну, в
которой греки расположили не меньше, как падение всей Русской
державы.
Впрочем, насильство времени лишило нас дальнейшего сведения
о деяниях сего славного победителя Сумигина. Он окончил дни в
Киеве.

И. И. Дмитриев
воздушные БАШНИ
тешно вспоминать под старость детски деты,
Забавы, резвости, различные предметы,
Которые тогда увеселяли нас!
Я часто и в гостях хозяев забываю,
Сижу, повеся нос, нет ни ушей, ни глаз:
Все думают, что я взмостился на Парнасе;
А я... признаться вам, игрушкою играю,
Которая была
Мне в детстве так мила;
Иль в память привожу, какою мне отрадой
Бывал тот день, когда, урок мой окончав,
Набегаясь в саду, уставши от забав,
И бросясь на постель, займусь «Шехерезадой».
Как сказки я ее любил!
Читая их... прощай учитель,
Симбирск и Волга!., все забыл!
Уже я всей вселенны зритель,
И вижу там и сям и карлов и духов,
И визирей рогатых,
И рыбок золотых, и лошадей крылатых,
И в виде кадиев волков.
Но сколько нужно слов,
Чтоб все пересчитать, друзья мои любезны!
Не лучше ль вам я угожу.
Когда теперь одну из сказочек скажу?
Я знаю, что они не важны, бесполезны;
Но все ли одного полезного искать?
Для сказки и того довольно,
Что слушают ее без скуки, добровольно,
И может иногда улыбку с нас сорвать.
Послушайте ж. Во дни иль самаго Могола,
Или наследника его престола,
Не знаю, города какого мещанин,

28
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
•&
У коего детей один был только сын,
Жил, жил и, наконец, по постоянной моде,
Последий долг отдал, как говорят, природе,
Оставя сыну дом,
Да денег с сотню драхм, не боле.
Сын, проводя отца на общее всем поле,
Поплакал, погрустил, потом
Стал думать и о том,
Как жить своим умом,
«Дай,— говорит,— куплю посуды я хрустальной
На всю мою казну,
И ею торговать начну,
Сначала в малый торг, а там — авось и в дальней!»
Сказал — и сделал так; купил себе лубков,
Построил лавочку; потом купил тарелок,
Чаш, чашек, чашечек, кувшинов, пузырьков,
Бутылей — мало ли каких еще безделок!
Все, все из хрусталя! Склад в короб весь товар
И в лавке на полу поставил;
А сам хозяин, Альнаскар,
Ко стенке прислонясь, глаза свои уставил
На короб и с собой вслух начал рассуждать:
«Теперь,— он говорит,— и Альнаскар купчина!
И Альнаскар пошел на стать!
Надежда, счастие, и будуща судьбина.
Иль, лучше, вся моя казна
Здесь в коробе погребена.
Вот вздор какой мелю! погребена? пустое.
Она плодится в нем и, верно, через год
Прибудет с барышем по крайней мере вдвое.
Две сотни, хоть куда изрядненькой доход!
На них... еще куплю посуды; лучше тише —
И через год еще две сотни зашибу,
И также в короб погребу.
И так год от году все выше, выше, выше,
Могу я, наконец, уж быть и в десяти,
И более; тогда скажу моим товарам
С признательною к ним улыбкою: прости!
И буду!., ювелир! Боярыням, боярам
Начну я продавать алмазы, изумруд,
Лазурь и яхонты и... и — всего не вспомню;
Короче: золотом наполню
Не только лавку, целый пруд.
Тогда-то Альнаскар весь разум свой покажет!
Накупит лошадей, невольниц, дач, садов,

ۥ
Иван Иванович Дмитриев
29
Евнухов И ДОМОВ
И дружбу свяжет
С знатнейшими людьми:
Их дружба лишь на взгляд спесива.
Нет! только кланяйся, да хорошо корми,
Так и полюбишься — она не прихотлива;
А у меня тогда
Все тропки порастут персидским виноградом;
Шербет польется как вода;
Фонтаны брызнут лимонадом,
И масло розово к услугам всех гостей.
А о столе уже ни слова:
Я только то скажу, что нет таких затей,
Нет в свете кушанья такого,
Какого у меня не будет за столом;
И мой великолепный дом
Храм будет роскоши для всех, кто мне любезен,
Иль властию своей полезен;
Всех буду угощать: пашей, невольниц их,
Плясавиц, плясунов и кадиев лихих —
Визирских подлипал,— и так умом, трудами,
А боле с знатными водяся господами,
Легко могу войти в чины и знатный брак...
Прекрасно! точно так!
Вдруг гряну к визирю, который красотою
Земиры, дочери, по Азии гремит;
Скажу ему: „Вступи в родство со мною;
Будь тесть мой!” Если он хоть чуть зашевелит
Противное губами,
Я вспыхну! И тогда прощайся он с усами!
Но нет! Визирска дочь так верно мне жена;
Как на небе луна;
И я, по свадебном обряде,
Наутро, в праздничном наряде,
Весь в камнях, в жемчуге и в злате, как в огне,
Поеду избочась и гордо на коне,
Которого чепрак с жемчужной бахромою
Унизан бирюзою,
В дом к тестю-визирю. За мной и предо мною
Потянутся мои евнухи по два в ряд.
Визирь, еще вдали завидя мой парад,
Уж на крыльце меня встречает.
И, в комнаты введя, сажает
По праву руку на диван,
Среди курений благовонных.

30
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
©
Я, севши, важно, как султан,
Скажу ему: „Визирь! вот тысяча червонных,
Обещанные мной тебе...
И, сверх того, вот пять во уверенье,
Сколь мне мила твоя прекраснейшая дочь;
А с ними и мое прими благодаренье”.
Потом три кошелька больших ему вручу
И на коне стрелой к Земире полечу.
День этот будет днем любви и ликований,
А завтра... о восторг! о верх моих желаний!
Лишь солнце выпрыгнет из вод,
Вдруг пробуждаюсь я от радостнаго клика,
И слышу,— весь народ,
От мала до велика,
Толпами приваля на двор,
Кричит, составя хор:
„Да здравствует супруг Земиры!”
А в зале знатность: сераскиры,
Паши и прочие стоят
И ждут, когда войти с поклоном им велят.
Я всех их допустить к себе повелеваю,
И тут-то важну роль вельможи начинаю:
У одного я руку жму,
С другим вступаю в разговоры;
На третьего взгляну, да и спиной к нему;
А на тебя, Абдуль, бросаю зверски взоры!
Раскаешься тогда и ты, седой злодей,
Что разлучил меня с Фатимою моей,
С которой около трех дней
Я жил душою в душу!
О! я уже тебя не трушу,
А ты передо мной дрожишь.
Бледнеешь, падаешь, прах ног моих целуешь:
„Помилуй, позабудь прошедшее!” — жужжишь...
Но нет прощения! лишь пуще кровь взволнуешь.
И я, уже владеть не в силах став собой,
Ну по щекам тебя! по правой, по другой!
Пинками!..» И, в жару восторга, наш мечтатель,
Визирский гордый зять, Земиры обладатель,
Ногою в короб толк: тот на бок; а хрусталь
Запрыгал, зазвенел и — вдребезги разбился!..
И так, кои друзья, хоть жаль, хотя не жаль,
Но бедный Альнаскар — что делать! — разженился.

Иван Иванович Дмитриев
31
ПРИЧУДНИЦА
В Москве, которая и в древни времена
Прелестными была обильна и славна,—
Не знаю подлинно, при коем государе,
А только слышал я, что русские бояре
Тогда уж бросили запоры и замки,
Не запирали жен в высоки чердаки,
Но, следуя немецкой моде,
Уж позволяли им в приятной жить свободе;
И светская тогда жена
Могла без опасенья
С домашним другом, иль одна,
И на качелях быть в день Светла Воскресенья,
И в кукольный театр от скуки завернуть,
И в роще Марьиной под тенью отдохнуть,—
В Москве, я говорю, Ветрана процветала.
Она пригожеством лица,
Здоровьем и умом блистала;
Имела мать, отца;
Имела лестну власть щелчки давать супругу;
Имела, словом, все: большой тесовый дом,
С берлинами сарай, изрядную услугу,
Гуслиста, карлицу, шутов и дур содом
И даже двух сорок, которые болтали
Так точно, как она,— однако ж меньше знали.
Ветрана куколкой всегда разряжена
И каждый день окружена
Знакомыми, родней и нежными сердцами;
Но все они при ней казались быть льстецами,
Затем что всяк из них завидовал то ей,
То цугу вороных коней,
То парчевому ее платью,
И всяк хотел бы жить с такою благодатью.
Одна Ветрана лишь не ведала цены
Всех благ, какие ей фортуною даны;
Ни блеск, ни дружество, ни пляски, ни забавы,
Ни самая любовь — ведь есть же на свету
Такие чудны нравы! —
Не трогали мою надменну красоту.
Ей царствующий град казался пуст и скучен,
И всяк, кто ни был ей знаком,
С каким-нибудь да был пятном:

32
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
■&
«Тот глуп, другой урод; тот ужасть' неразлучен;
Сердечкин ноет все, вздыханьем гонит вон;
Такой-то все молчит и погружает в сон;
Та все чинится, та болтлива;
А эта слишком зла, горда, самолюбива».
Такой отзыв ее знакомых всех отбил!
Родня и друг ее забыл;
Любовник разлюбил;
Приезд к пригоженькой невеже
Час от часу стал реже, реже —
Осталась наконец лишь с гордостью одной:
Утешно ли кому с подругой жить такой,
Надутой, но пустой?
Она лишь пучит в нас, а не питает душу!
Пожалуй, я в глаза сказать ей то не струшу.
Итак, Ветрана с ней сначала ну зевать,
Потом уж и грустить, потом и тосковать,
И плакать, и гонцов повсюду рассылать
За крестной матерью; а та, извольте знать,
Чудесной силою неведомой науки
Творила на Руси неслыханные штуки! —
О, если бы восстал из гроба ты в сей час,
Драгунский витязь мой, о ротмистр Брамербас,
Ты, бывший столько лет в Малороссийском крае
Игралищем злых ведьм!.. Я помню как во сне,
Что ты рассказывал еще ребенку мне,
Как ведьма некая в сарае,
Оборотя тебя в драгунского коня,
Гуляла на хребте твоем до полуночи,
Доколе ты уже не выбился из мочи;
Каким ты ужасом разил тогда меня!
С какой, бывало, ты рассказывал размашкой,
В колете палевом и в длинных сапогах,
За круглым столиком, дрожащим с чайной чашкой!
Какой огонь тогда пылал в твоих глазах!
Как волосы твои, седые с желтизною,
В природной простоте взвевали по плечам!
С каким безмолвием ты был внимаем мною!
В подобном твоему я страхе был и сам,
Стоял как вкопанный, тебя глазами мерил
И что уж ты не конь... еще тому не верил!
О, если бы теперь ты, витязь мой, воскрес,
Я б смелый был певец неслыханных чудес!
Не стал бы истину я закрывать под маску,—
Слово, употребительное и поныне в губерниях. (Здесь и далее примеч. автора.)

Иван Иванович Дмитриев
33
Но, ах, тебя уж нет, и быль идет за сказку.
Простите! виноват! немного отступил;
Но, истинно, не я, восторг причиной был;
Однако я клянусь моим Пермесским богом,
Что буду продолжать обыкновенным слогом;
Итак, дослушайте ж. Однажды, вечерком,
Сидит, облокотись, Ветрана под окном
И, возведя свои уныло-ясны очи
К задумчивой луне, сестрице смуглой ночи,
Грустит и думает: «Прекрасная луна!
Скажи, не ты ли та счастливая страна,
Где матушка моя ликует?
Увы! Неужель ей, которой небеса
Вручили власть творить различны чудеса,
Неведомо теперь, что дочь ее тоскует,
Что крестница ее оставлена от всех
И в жизни никаких не чувствует утех?
Ах, если бы она хоть глазки показала!»
И с этой мыслью вдруг Всеведа ей предстала.
«Здорово, дитятко! — Ветране говорит.—
Как поживаешь ты?.. Но что твой кажет вид?
Ты так стара! так похудела!
И, бывши розою, как лилия бледна!
Скажи мне, отчего так скоро ты созрела?
Откройся...» — «Матушка! — ответствует она.—
Я жизнь мою во скуке трачу;
Настанет день — тоскую, плачу;
Покроет ночь — опять грущу
И все чего-то я ищу».—
«Чего же, светик мой? или ты нездорова?» —
«О нет, грешно сказать».— «Иль дом ваш небогат?» —
«Поверьте, не хочу ни мраморных палат».—
«Иль муж обычая лихого?» —
«Напротив, вряд найти другого,
Который бы жену столь горячо любил».—
«Иль он не нравится?» — «Нет, он довольно мил».—
«Так разве от своих знакомых неспокойна?» —
«Я более от них любима, чем достойна».—
«Чего же, глупенька, тебе недостает?» —
«Признаться, матушка, мне так наскучил свет
И так я все в нем ненавижу,
Что то одно и сплю и вижу,
Чтоб как-нибудь попасть отсель
Хотя за тридевять земель;
Да только, чтобы все в глазах моих блистало,
Все новостию поражало

34
Сказки русских писателем XVIII—XIX вк.
е
И редкостью мой ум и взор;
Где б разных дивностей собор
Представил быль как небылицу...
Короче: дай свою увидеть мне столицу!»
Старуха хитрая, кивая головой,
«Что делать,— мыслила,— мне с просьбою такой?
Желанье дерзко... безрассудно,
То правда; но его исполнить мне нетрудно;
Зачем же дурочку отказом огорчить?..
К тому ж я тем могу ее и поучить».
«Изрядно! — наконец сказала.—
Исполнится, как ты желала».
И вдруг, о чудеса!
И крестница и мать взвились под небеса
На лучезарной колеснице,
Подобной в быстроте синице,
И меньше, нежель в три мигА,
Спустились в новый мир, от нашего отменный,
В котором трон весне воздвигнут неизменный!
В нем реки как хрусталь, как бархат берега,
Деревья яблонны, кусточки ананасны,
А горы все или янтарны иль топазны,
Каков же феин был дворец — признаться вам,
То вряд изобразит и Богданович1 сам.
Я только то скажу, что все материалы
(А впрочем, выдаю я это вам за слух),
Из коих феин кум, какой-то славный дух,
Дворец сей сгромоздил, лишь изумруд, опалы,
Порфир, лазурь, пироп, кристалл,
Жемчуг и л алл,
Все, словом, редкости богатыя природы,
Какими свадебны набиты русски оды;
А сад — поверите ль? — не только описать
Иль в сказке рассказать,
Но даже и во сне его нам не видать.
Пожалуй, выдумать нетрудно,
Но все то будет мало, скудно,
Иль много, много, что во тьме кудрявых слов
Удастся Сарское село себе представить,
Армидин сад иль Петергоф;
Так лучше этот труд оставить
И дале продолжать. Ветрана, николи
Диковинок таких не видя на земли,
Со изумленьем все предметы озирает
1 Автор поэмы «Душенька»

$
Иван Иванович Дмитриев
35
И мыслит, что мечта во сне над ней играет;
Войдя же в храмины чудесницы своей,
И пуще щурится: то блеск от хрусталей,
Сребристый луны сражался с лучами,
Которые б почлись за солнечные нами,
Как яркой молнией слепит Ветранин взор;
То перламутр хрустит под ней или фарфор...
Ахти! Опять понес великолепный вздор!
Но быть уж так, когда пустился.
Итак, переступи один, другой порог,
Лишь к третьему пришли, богатый вдруг чертог
Не ветерком, но сам собою растворился!
«Ну, дочка, поживай и веселися здесь! —
Всеведа говорит,— Не только двор мой весь,
Но даже и духов подземных и воздушных,
Велениям моим послушных,
Даю во власть твою; сама же я, мой свет,
Отправлюся на мало время —
Ведь у меня забот беремя —
К сестре, с которою не виделась сто лет;
Она недалеко живет отсюда — в Коле;
Да по дороге уж оттоле
Зайду и к брату я,
Камчатскому шаману.
Прощай, душа моя!
Надеюсь, что тебя довольнее застану».
Тут коврик-самолет она подостлала,
Ступила, свистнула и вмиг из глаз ушла,
Как будто бы и не была.
А удивленная Ветрана,
Как новая Диана,
Осталась между нимф, исполненных зараз;
Они тотчас ее под ручки подхватили,
Помчали и за стол роскошный посадили,
Какого и видом не видано у нас.
Ветрана кушает, а девушки прекрасны,
Из коих каждая почти как ты... мила,
Поджавши руки вкруг стола,
Поют ей арии веселые и страстны,
Стараясь слух ее и сердце услаждать.
Потом, она едва задумала вставать,
Вдруг — девушек, стола не стало,
И залы будто не бывало:
Уж спальней сделалась она!
Ветрана чувствует приятну томность сна,
Спускается на пух из роз в сплетенном нише;

36
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
И в тот же миг смычок невидимый запел,
Как будто бы сам Диц за пологом сидел;
Смычок час от часу пел тише, тише, тише
И вместе наконец с Ветраною уснул.
Прошла спокойна ночь; натура пробудилась;
Зефир вспорхнул,
И жертва от цветов душистых воскурялась;
Взыграл и солнца луч, и голос соловья,
Слиянный с сладостным журчанием ручья
И с шумом резвого фонтана,
Воспел: «Проснись, проснись, счастливая Ветрана!»
Она проснулася — и спальная уж сад,
Жилище райское веселий и прохлад!
Повсюду чудеса Ветрана обретала:
Где только ступит лишь, тут роза расцветала;
Здесь рядом перед ней лимонны дерева,
Там миртовый кусток, там нежна мурава
От солнечных лучей, как бархат, отливает;
Там речка по песку златому протекает;
Там светлого пруда на дне
Мелькают рыбки золотые;
Там птички гимн поют природе и весне,
И попугаи голубые
Со эхом взапуски твердят:
«Ветрана! насыщай свой взгляд!»
А к полдням новая картина:
Сад превратился в храм,
Украшенный по сторонам
Столпами из рубина,
И с сводом в виде облаков
Из разных в хрустале цветов.
И вдруг от свода опустился
На розовых цепях стол круглый из сребра
С такою ж пищей, как вчера,
И в воздухе остановился;
А под Ветраной очутился
С подушкой бархатною трон,
Чтобы с него ей кушать
И пение, каким гордился б Амфион,
Тех нимф, которые вчера служили, слушать.
«По чести, это рай! Ну, если бы теперь,—
Ветрана думает,— подкрался в эту дверь...»
И, слова не скончав, в трюмо она взглянула —
Сошла со трона и вздохнула!
Что делала потом она во весь тот день,
Признаться, сказывать и лень,

Иван Иванович Дмитриев
37
И не умеется, и было бы некстати;
А только объявлю, что в этой же палате,
Иль в храме, как угодно вам,
Был и вечерний стол, приличный лишь богам,
И что наутро был день новых превращений
И новых восхищений;
А на другой день то ж. «Но что это за мир? —
Ветрана говорит, гармонии внимая
Висящих по стенам золотострунных лир,—
Все эдак, то тоска возьмет и среди рая!
Все чудо из чудес, куда ни поглядишь;
Но что мне в том, когда товарища не вижу?
Увы! я пуще жизнь мою возненавижу!
Веселье веселит, когда его делишь».
Лишь это вымолвить успела,
Вдруг набежала тьма, встал вихорь, грянул гром,
Ужасно буря заревела;
Все рушится, падет вверх дном,
Как не бывал волшебный дом;
И бедная Ветрана,
Бледна, безгласна, бездыханна,
Стремглав летит, летит, летит —
И где ж, вы мыслите, упала?
Средь страшных Муромских лесов,
Жилища ведьм, волков,
Разбойников и злых духов!
Ветрана возрыдала,
Когда, опомнившись, узнала,
Куда попалася она;
Все жилки с страха в ней дрожали!
Ночь адская была! ни звезды, ни луна
Сквозь черного ее покрова не мелькали;
Все спит!
Лишь воет ветр, лишь лист шумит,
Да из дупла в дупло сова перелетает,
И изредка в глуши кукушка занывает.
Сиротка думает, идти ли ей иль нет
И ждать, когда луны забрезжит бледный свет?
Но это час воров! Итак, она решилась
Не мешкая идти; итак, перекрестилась,
Вздохнула и пошла по вязкому песку
Со страхом и тоскою;
Бледнеет и дрожит, лишь ступит шаг ногою;
Там предвещает ей последний час куку\
Там леший выставил из-за деревьев роги;
То слышится ау; то вспыхнул огонек;

38
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
То ведьма кошкою бросается с дороги,
Иль кто-то скрылся за пенек;
То по лесу раздался хохот,
То вой волков, то конский топот.
Но сердце в нас вещун: я сам то испытал,
Когда мои стихи в журналы отдавал;
Недаром и Ветрана плачет!
Уж в самом деле кто-то скачет
С рогатиной в руке, с пищалью за плечьми.
«Стой! стой! — он гаркает, сверкаючи очьми,—
Стой! кто бы ты ни шел, по воле иль неволе;
Иль света не увидишь боле!..
Кто ты?» — нагнав ее, он грозно продолжал;
Но, видя, что у ней страх губы оковал,
Берет ее в охапку
И поперек кладет седла,
А сам, надвинув шапку,
Припав к луке, летит, как из лука стрела,
Летит, исполненный отваги,
Чрез холмы, горы и овраги
И, Клязьмы доскакав высоких берегов,
Бух прямо с них в реку, не говоря двух слов;
Ветрана ж: ах!., и пробудилась —
Представьте, как она, взглянувши, удивилась!
Вся горница полна людей:
Муж в головах стоял у ней;
Сестры и тетушки вокруг ее постели
В безмолвии сидели;
В углу приходский поп молился и читал;
В другом углу колдун досужий' бормотал;
У шкафа ж за столом, восчанкою накрытым,
Прописывал рецепт хирургус из немчин,
Который по Москве считался знаменитым,
Затем что был один.
И все собрание, Ветраны с первым взором:
«Очнулась!» — возгласило хором;
«Очнулась!» — повторяет хор;
«Очнулась!» — и весь двор
Запрыгал, заплясал, воскликнул: «Слава богу!
Боярыня жива! нет горя нам теперь!»
А в эту самую тревогу
Вошла Всеведа в дверь
И бросилась к Ветране.
1 В старину их называли досужими. См. «Ядро Росс», истории кн. Хилкова.

Иван Иванович Дмитриев
39
«Ах, бабушка! зачем явилась ты не ране? —
Ветрана говорит,— 1де это я была?
И что я видела?.. Страх... ужас!» — «Ты спала,
А видела лишь бред,— Всеведа отвечает,—
Прости,— развеселясь, старуха продолжает,—
Прости мне, милая! Я видела, что ты
По молодости лет ударилась в мечты;
И для того, когда ты с просьбой приступила,
Трехсуточным тебя я сном обворожила
И в сновидениях представила тебе,
Что мы, всегда чужой завидуя судьбе
И новых благ желая,
Из доброй воли в ад влечем себя из рая.
Где лучше, как в своей родимой жить семье?
Итак, вперед страшись ты покидать ее!
Будь добрая жена и мать чадолюбива,
И будешь всеми ты почтенна и счастлива».
С сим словом бросилась Ветрана обнимать
Супруга, всех родных и добрую Всеведу,
Потом все сродники приглашены к обеду;
Наехали, нашли и сели пировать.
Уж липец зашипел, все стало веселее,
Всяк пьет и говорит, любуясь на бокал:
«Что матушки Москвы и краше и милее?» —
Насилу досказал.
1794

В. Л. Пушкин
КАБУЛ путешественник
а берегах Эвфрата
Жил пахарь, именем Гассан,
Смиренный, добрый мусульман,
Который не имел ни серебра, ни злата;
Имел осла; любил его, как брата;
Лелеял, чистил и кормил,
И качества его он всем превозносил.
На утренней заре и солнца на закате
На нем наш пахарь разъезжал
И повода из рук, задумавшись, бросал,
Уверен будучи в своем осле и брате,
Что верно привезет Гассана он домой.
И подлинно — признаться должно —
Осел был умница прямой;
Красавец; выступал он гордо, осторожно;
Ушами длинными приятно шевелил
И взором ласковым Гассана веселил.
Но, впрочем, красота наружная пленяет,
А счастья никому она не доставляет.
Ум надобен; осел с рассудком точно был:
Под ношею своей не спотыкался,
По сторонам не озирался
И по утесам он чинехонько ходил,
Как ходят богачи по гладкому паркету.
Известный сади говорит,
Что истинный рассудок состоит
Единственно лишь в том, чтоб, следуя совету
Великих мудрецов, под ношей не кряхтеть,
Уметь ее носить — и, в случае, терпеть.
Однажды наш Гассан рысцою
Поехал на осле в ближайший городок;
И вот с ним встретился седой дервиш с клюкою.
Гассан ему поклон. «Здорово, мой дружок,—

Василий Львович Пушкин
е
Сказал ему дервиш,— великий наш Пророк
Да ниспошлет тебе свое благословенье!
Какой же у тебя прекраснейший осел!»
«Честный отец! он мне товарищ, утешенье,
И красоту свою понятьем превзошел;
Послушен, добр, дорогу всюду знает,
Я брошу повода... а он идет, идет
Все далее вперед.
Не я его, меня дружище сберегает.
За десять томанов осла я не продам».
«Я сотню дам,—
Святоша возразил,— и с радостью большою».
Гассан любил осла и сердцем и душою;
Но столько денег получить,
Разбогатеть!.. Что делать? — так и быть!
Хотел махнуть рукою;
Как вдруг дервиш вскричал:
«Напрасно продавать осла я убеждал;
Он должен быть тебе любезен;
Жалеешь ты о нем — я вижу по глазам;
Послушай, друг! Обоим вам
Я быть могу полезен.
Умеет ли, скажи, осел твой говорить?»
«Нет, кажется, ни слова».
«Читать, писать, судить
О мире, что в нем есть и доброго, и злого?»
«Не думаю». «Он, может быть,
К иному приложил охоту, попеченье,
И, верно, географ, историк, философ?..»
Наш пахарь в изумленье.
«Святый Пророк! — сказал,— не только всех ослов,
Тогда бы и меня он превзошел в ученье!
Осел и философ!» «Диковинки в том нет.
Такие ль чудеса случались под луною?
Обман не сроден мне; я дам тебе совет:
Возьми мой кошелек иль отпусти со мною
Ты в Мекку друга своего;
На время можно разлучиться,
И путешествие полезно для него.
В отчизну он свою ученым возвратится:
Он будет говорить на многих языках,
Читать и Алкоран, и воспевать в стихах
Движение миров и красоту природы;
Узнает, как живут все прочие народы;
Год протечет... осел увидится с тобой!
Я смело уверяю,
41

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
42
е
Что будешь скоро ты с несметною казной,
Решись: сто томанов, иль в Мекку?»
«Отпускаю! —
Воскликнул наш Гассан, ударил по рукам: —
Вот мой осел! По пустякам
Златого времени я тратить не желаю.
Какая слава мне, какая будет честь,
Когда на мудреца верхом изволю сесть;
Когда меня, смиренного Гассана,
Поднимет на хребте учитель Алкорана!
Счастливый путь, отец святой!»...
И дело сделано. С осла Гассан слезает,
Целует с нежностью, с слезами провожает:
«Прости, Кабул, мой друг! Прости, Пророк с тобой!
Для счастья твоего, красавец дорогой,
Идешь ты странствовать по свету;
Послушен будь; молись почаще Магомету
И возвратись скорей философом домой!»
На доброго коня вскарабкался святоша,
Поехал; вслед кричит наш пахарь:
«Через год,
Смотри, я жду тебя!» А сам... пешком идет,
И спину бедного согнула крюком ноша.
Доплелся кое-как
В деревню наш бедняк
И говорит: «Осел поехал мой учиться;
Великим мудрецом, конечно, возвратится,
И ровно через год мы будем вместе жить.
Увидите, друзья! Теперь ни слова боле!
Пусть странствует Кабул по воле!
Хотя и тяжело подчас пешком ходить!..»
Горюет наш Гассан, а дни текут за днями.
Дервиш с товарищем объехал много стран:
Всю Анатолию, обильную плодами,
Обширный Диарбек, торгующий слонами
И наделяющий шелками персиян.
Проходят и Алей, богатый жемчугами,
Кесарию, Моссул, Эдессу и Гарам,
Где, по преданию, родился Авраам.
«Вот здесь,— наш богомол почтенный
Кабулу говорил,—
Несчастных персиян Филиппов сын разбил;
А там, царем Понтийским раздраженный,
Иулий, славой озаренный,
Пришел, увидел, победил!»
Кабул не отвечал ни слова;

Василий Львович Пушкин
43
Но от внимания большого
Ушами хлопал и зевал,
А между тем его святоша погонял...
Вот наши странники пристали к каравану,
Который с грузом в Мекку шел.
Описывать не стану,
Какое множество нашел
Кабул тут мудрецов, врачей и астрологов,—
Историков и филологов,
Художников и рифмачей,
И разных языков искусных толмачей.
Какой же случай для ученья!..
Один читал свои о мире рассужденья;
Другой отыскивал источник всем словам,
И — будучи башкир — речь длинную готовил,
В которой уверял, что праотец Адам
Башкирским языком беседовать изволил
С прекрасной Евою своей.
На правой стороне брюхатый стиходей
Достойнейших писателей злословил
И пасквили писал на сочиненья их,
А помнил сам в душе один известный стих,
Которым он воспет в поэме был шутливой.
В соседстве от него под зонтиком лежал
Истолкователь снов, надутый, горделивый;
В руках сонник он с важностью держал
И в будущем читал,
А настоящего и знать не добивался.
Кабул все слушал, примечал
И, молча, просвещался.
Приблизился к концу несчастный, скучный год;
Гассан Кабула ждет да ждет,
И в горести глубокой
Он, сидя вечером у хижины своей,
Вздыхая говорит: «Скажи, дервиш жестокой,
Что прибыли в уме и святости твоей?
Кабула ты меня лишаешь,
Работаю вседневно я один,
А ты на нем, как знатный господин,
Покойно разъезжаешь.
Как прежде весело я жил!
В трудах моих осел помощник верный был;
Я в одиночестве изнемогаю ныне,
И будет ли конец
Гассановой кручине?»
Сказал... и что ж? Честной отец

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Тащится, на осле в долине.
«Вот он, вот он»,— Гассан в восторге закричал;
Дервиш к избушке подъезжает.
«Где милый мой Кабуд?» — наш пахарь вопрошает.
«Неужель своего ты друга не узнал?
Вот он!» «О Магомет! Товарищ мой хромает
И спотыкается!» «Не спорю; но душой
Он не споткнется вечно».
«Да где же глаз другой?»
«Он крив; урод». «Конечно!
Но разве мудрецом не может быть кривой?
И в книге сказано Пророком:
Одним, но прозорливым оком
Нам должно проницать в сердца».
«Какой он прежде был дородной, величавой;
А ныне вижу в нем срамца».
«Дородность ничего не значит перед славой,
Перед ученьем мудреца».
«Итак, Кабуд учен?» «Он философ великий
И знает хорошо восточные языки;
Не запинаясь говорит;
И верь, что здесь он всех в селенье удивит.
Прости! мне недосуг, и квиты мы с тобою!»
«Прости, святой отец!
А ты, Кабуд, любезнейший мудрец,
На место прежнее прошу идти за мною!»
Уже далеко наш дервиш.
Гассан товарища ласкает,
И с умиленьем вопрошает:
«Что ты, мой друг, не говоришь?
Устал, конечно, от дороги;
Поди и отдохни; твои трясутся ноги,
А у меня всё есть: солома и овес.
Я вижу, что труда ты много перенес,
Ты завтра все расскажешь,
И философию, и разум свой докажешь.
Спи, мой сердечный... будь здоров!»
Проходит ночь; Гассан соседям объявляет,
Что у него в хлеве ученый философ,
Хоть родом из ослов,
И всех на смотр сзывает.
Толпою жители бегут.
Гассан кричит: «Вот мой Кабуд!
Он говорит стихами по-башкирски
И прозою по-сирски.
Ученья своего не будет он таить;

Василий Львович Пушкин
45
Прошу пожаловать и с ним поговорить».
Старик, с плешивой головою
И длинною до чресл висящей бородою,
Выходит из толпы и, низко поклонясь,
К ученому ослу с учтивостью взывает:
«Имеет ли земля с небесной твердью связь
И для чего луна рогатая бывает?
Надеюсь,— говорит,— ты не вменишь в вину,
Мудрец четвероногий,
Что школы сельския учитель я убогой
Испытывать хочу ученья глубину».
Кабуд в ответ ни слова:
И шайка остряков была уже готова
Над бедным пахарем шутить.
«Помедлите, друзья! — сказал Гассан смиренный,—
Молчания виной стыдливость может быть;
Кабуд философ несравненный,
Я смело уверяю вас».
«Постойте,— возгласил сапожник толстобрюхой,
Забавник, балагур, охотник до проказ:
Вы дайте волю мне. Философ вислоухой,
Скажи скорей, который час?»
Кабуд зашевелил ушами,
Собранье осмотрел,
Расширил ноздри, и — ногами
Затопав, он махнул хвостом... и заревел.
«Прекрасно говорит философ новый с нами»,—
Сапожник с смехом закричал.
Гассан, в отчаянье, дубину в руки взял
И ею потчивал Кабула.
«Напрасно бьешь осла,— сапожник продолжал,—
Скажи, сосед, откуда
Такие в голову нелепости ты взял.
Что может твой осел нас удивить ученьем
И говорить, как философ?
Где видел ты ослов
С умом и просвещеньем?
Дервиш смеялся над тобой;
Ему пешком идти казалось очень трудно;
А ты, с пустою головой,
Святошу наградил Кабулом безрассудно.
Живут здесь разным ремеслом,
И этому, сосед, не должен ты дивиться:
А кто поехал в путь ослом,
Ослом и возвратится».

Н. М. Языков
М&ЗКА. О ПАСТуХв И ДИКОМ ВвПРв
Дм. Ник. Свербееву
ай напишу я сказку! Нынче мода
На этот род поэзии у нас.
И грех ли взять у своего народа
Полузабытый небольшой рассказ?
Нельзя ль его немного поисправить
И сделать ловким, милым; как-нибудь
Обстричь, переодеть, переобуть
И на Парнас торжественно поставить?
Грех не велик, да не велик и труд!
Но ведь поэт быть должен человеком
Несвоенравным, чтоб не рознить с веком:
Он так же пой, как прочие поют!
Не то его накажут справедливо:
Подобно сфинксу, век пожрет его;
Зачем, дескать, беспутник горделивый,
Не разгадал он духа моего! —
И вечное, тяжелое забвенье...
Уф! Не хочу! Скорее соглашусь
Не пить вина, в котором вдохновенье,
И не влюбляться. Я хочу, чтоб Русь,
Святая Русь, мои стихи читала
И сберегла на много, много лет;
Чтобы сама история сказала,
Что я презнаменитейший поэт.
Какую ж сказку? Выберу смиренно
Не из таких, где грозная вражда
Царей и царств, и гром, и крик военный,
И рушатся престолы, города.
Возьму попроще, где б я беззаботно
Предаться мог фантазии моей,

$
Николай Михайлович Языков
47
И было б нам спокойно и вольготно,
Как соловью в тени густых ветвей.
Ну, милая! Гуляй же, будь как дома,
Свободна будь, не бойся никого;
От критики не будет нам погрома:
Народность ей приятнее всего!
Когда-то мы недурно воспевали
Прелестниц, дружбу, молодость; давно
Те дни прошли; но в этом нет печали,
И это нас тревожить не должно!
Где жизнь, там и поэзия! Не так ли?
Таков закон природы. Мы найдем
Что петь нам: силы наши не иссякли,
И, право, мы едва ли упадем,
Какую бы ни выбрали дорогу;
Робеть не надо — главное же в том,
Чтоб знать себя,— и бодро понемногу
Вперед, вперед! Теперь же и начнем.
Жил-был король; предание забыло
Об имени и прозвище его;
Имел он дочь. Владение же было
Лесистое у короля того.
Король был человек миролюбивый,
И долго жил в своей глуши лесной
И весело, и тихо, и счастливо,
И был доволен этакой судьбоД
Но вот беда: неведомо откуда
Вдруг проявился дикий вепрь и стал
Шалить в лесах, и много делал худа;
Проезжих и прохожих пожирал,
Безлюдели торговые дороги,
Все вздорожало; противу него
Король тогда же принял меры строги,
Но не было в них пользы ничего.
Вотще в лесах зык рога раздавался,
И лаял пес, и бухало ружье;
Свирепый зверь, казалось, посмевался
Придворным ловчим, продолжал свое
И наконец встревожил он ужасно
Всё королевство; даже в городах,
На площадях, на улицах опасно;
Повсюду плач, уныние и страх.
Вот, чтоб окончить вепревы проказы
И чтоб людей осмелить на него,
Король послал окружные указы

48
Сказки русских пислтелей XVIII—XIX вв.
Во все места владенья своего
И объявил: что, кто вепря погубит,
Тому счастливцу даст он дочь свою
В замужество — королевну Илию,
Кто б ни был он, а зятя сам полюбит,
Как сына. Королевна же была,
Как говорят поэты, диво мира:
Кровь с молоком, румяна и бела,
У ней глаза — два светлые сапфира,
Улыбка слаще меда и вина,
Чело как радость, груди молодые
И полные, и кудри золотые,
И сверх того красавица умна.
В нее влюблялись юноши душевно;
Ее прозвали кто своей звездой,
Кто идеалом, девой неземной,
Все вообще — прекрасной королевной.
Отец ее лелеял и хранил
И жениха ей выжидал такого
Царевича, красавца молодого,
Чтоб он ее вполне достоин был.
Но королевству гибелью грозил
Ужасный вепрь, и мы уже читали
Указ, каким в своей большой печали
Король судьбу дочернину решил.
Указ его усердно принят был:
Со всех сторон стрелки и собачеи
Пустилися на дикого вепря:
Яснеет ли, темнеет ли заря,
И днем и ночью хлопают фузеи,
Собаки лают и рога ревут;
Ловцы кричат, и свищут, и храбрятся,
Крутят усы, атукают, бранятся,
И хвастают, и ерофеич пьют;
А нет им счастья. Месяц гарцевали
В отъезжем поле, здесь и тут и там
Лугов и нив довольно потоптали
И разошлись угрюмо по домам —
Опохмеляться. Вепрь не унимался.
Но вот судьба: шел по лесу пастух
И невзначай с тем зверем повстречался;
Сначала он весьма перепугался
И побежал от зверя во весь дух.
«Но ведь мой бег не то, что бег звериный!» —
Подумал он и поскорее взлез
На дерево, которое вершиной

Николай Михайлович Языков
49
Кудрявою касалося небес,
И виноград пурпурными кистями
Зелены ветви пышно обвивал.
Озлился вепрь — и дерево клыками
Ну подрывать, и крепкий ствол дрожал.
Пастух смутился: «Ежели подроет
Он дерево, что делать мне тогда?»
И пастуха мысль эта беспокоит:
С ним лишь топор, а с топором куда
Против вепря! Постой же. Ухитрился
Пастух и начал спелы ветви рвать
И с дерева на зверя их бросать,
И ждал, что будет? Что же? Соблазнился
Свирепый зверь — стал кушать виноград,
И столько он покушал винограду,
Что с ног свалился, пьяный до упаду,
Да и заснул. Пастух сердечно рад.
И мигом он оправился от страха
И с дерева на землю соскочил,
Занес топор и с одного размаха
Он шеищу вепрю перерубил.
И в тот же день он во дворец явился
И притащил убитого вепря
С собой. Король победе удивился
И пастуха ласкал, благодаря
За подвиг. С ним разделался правдиво,
Не отперся от слова своего,
И дочь свою он выдал за него,
И молодые зажили счастливо.
Старик был нежен к зятю своему
И королевство отказал ему.
Готова сказка! Весел я, спокоен.
Иди же в свет, любезная моя!
Я чувствую, что я теперь достоин
Его похвал и что бессмертен я.
Я совершил нешуточное дело,
Покуда и довольно. Я могу
Поотдохнуть и полениться смело,
И на Парнасе долго ни гугу!

Ф. Н. Глинка
Бедность и труд
то-то, утихла ль метель? Посмотри-ка ты, Ли¬
за, в окошко!»
Бабушка, с печки слезая, так внучке сказала, и
Лиза
Порх, как синичка, к окну — и окно отворя и
защелкнув:
«Бабушка! страшно мятет, и сугробы, как горы! —
а с крышек
Вихорь так клочья и рвет, и вертит! ни звездоч¬
ки... месяц
В мутную тучу уплыл! Ах, как страшно, как холодно в поле!
Как же в светлице нам быть! опять в бирюльки? иль вечно
Руки поджавши сидеть, а работу под лавку?» «Нет, дети!
Боже спаси вас! ведь чуть заленишься, откуда возьмется
Гость нежеланной на двор, гость недоброй; зовется он Бедность.
Бедность! ох, бойтесь ее: то лихая колдунья с клюкою,
Ходит в отрепьях; на ней закоптелая старая шуба;
Ветер пустую суму и лохмотья хлобыщет... Злодейка
Бродит по селам, как волк, и грызет поселян; а мальчишек
Гонит на снег босиком, чтоб кричали проезжим: „Подайте!”»
«Чем же бедность гонять?» — спросила сонливая Соня.
«Только Трудом, да Трудом! — прибодрясь отвечала старушка.—
Труд хоть куда молодец!., и какое село он залюбит,
Там и житье! от его богатырского посвиста Бедность,
Злобясь, бежит, и назад озираясь, зубами щелкает!»
«Что ж-то за Труд-молодец! да откуда приходит та Бедность,
Бабушка! Всем расскажи нам об этом побольше!» — Так, с печи
слезая,
Спрыгнув и речь перебив, подхватила вертлявая Катя.
«Вот, уж я вижу, опять мне придется вас сказкой потешить:
В сказке как в зеркале все!» «Ах, чего же нам лучше,— все в голос,—
Вечер ведь только настал, и ночник прогорит еще долго...
Сядь же, родная, за стол, хоть в почетном угле под киотой!»

Федор Николаевич Глинка
о*
Села, а внучки кругом; так и ластятся, вьются к старушке!
Ждут не дождутся; но вот и без дела остаться не смеют.
Лиза взялась за чулок; а работу полегче-то Соне;
Катенька ж, с донцем подсев, веретеном, как игрушкой, вертела.
«Что ж — начинать ли?» — спросила старушка.
«Скорее! скорее!»
«Ну так сидите ж». «Сидим!» «Ну да слушайте ж».
«Слушаем!» «Тихо!
Бог весть, давно ли и где, только жили да были крестьяне,
Все лентяй на лентяе! придет ли пора, чтоб посеять,
Пахарей нет!., стрекоза уж юлит и козелец во цвете,
Сыплет и рожь1... Эй, пора — им твердят — яровое под соху! —
Лето летит и не ждет, а ленивцы, все тары да бары,
Тихо, вяло плугом нивы слегка чуть протянут...
Нивы звонцом заросли, и волчцом покрылось все поле;
Что им до поля?.. Еще ж, на беду, искушенье, в соседстве:
Пиво, и пенник, и мед!., вот и пьют, и шумят, и гуляют.
Время ж бежит да бежит!.. Ну а что же их жены и дети?
Малый за старым идет!., их жены и дети ленивы:
Все чтоб попеть, поплясать, да на ярмарку, коней избили,
Домы свели!., а к зиме, как сурки, по норам запали...
Страшно к ним в избу войти: поутру, лишь затопится печка,
Хлынет вдруг дым, и давай тут и двери, и окна все настежь!
Копотно, сине вверху! а с полат, угорев, ребятишки,
На пол да на пол скорей!., полегли на соломе... и тут же
Гость к ним козел бородатый вдруг шасть!., и овца по привычке
В избу, и ну теребить из-под них, как из люльки, солому...
Горе им в горьком дыму!.. Где ни взглянешь, все скудно... ленивцы
Терпят от лености все, и чернеют, коптясь, тихомолком!
Глухо в их гумнах, кругом ни гугу!.. Да чему ж у ленивцев
Рано и поздно стучать? Аль цепам по токам в под-овинах?
Спят их цепы; а в снопах воробьи лишь, воруя, щебечут,
В житницах ветер живет; про запас селянин не молотит;
Что ж смолотил, то и съел!.. А в рекрутскую складку, а подать
Чем же платить, как придет к ним, с высокою палкой, десятский?
„Вынь да положь... а не то...” Ну, казна-то не свой брат, не шутит!
То-то ленивых житье: ведь ни ложки, ни плошки в деревне.
Век по чужим все углам их волочит с пустою котомкой
Бедность, злодейка, с клюкой впереди, и за нею ленивцы:
Тихо, уныло и робко, скрипучей тропою по снегу,
Скорчась, под окна бредут и насилу прошепчут осипло:
„Дайте нам ради Христа” — и в селе их ко храму Господню
1 Появление стрекозы, которая обыкновенно любит виться около цветов с жужжани¬
ем, зацветание травы козельца и рожь, высыпающая в колос,— суть верные признаки
(в некоторых губерниях России) наступающей поры ярового посева. (Примеч. автора.)

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Снегом и след замело!.. Хоть звоны, а звонят и трезвонят
Резко им в уши; но звон улетает на ветер... Когда же
К церкви пойдут, так смотреть на ободранных стыдно! Ну, дети,
Вот вам и Бедность!» «А Труд?» «Погодите немного, у старых
Память тупеет! а вам не сидится! Ну, тихо ж, да слушать:
Послан к ленивцам был Труд; а то знать за мольбы уж отцовски;
Ловкой детина пришел к ним, и Бог весть и как, и откуда,
Гоголем парень идет: и речист, и умен, и приветлив;
Ростом высок он, плечист, и в подбитом овчиной кафтане,
Статен, пригож, молодец!.. По бедрам коломянковый пояс,
Шапка с заломом; лицо — словно кровь с молоком; взгляд
соколий!..
Он-то был Труд; и в село чуть вошел, закричал на ленивцев.
„Что, аль не видите вы, что грозит вам беда неминуча:
Бедность вас всех загрызет! так вставай, не зевай, за работу!”
Вот, как бы кто растолкал всех ленивцев; ленивцы проснулись:
Тот за топор, а другой с долотом, с молотком да с обухом.
Стук по деревне и гук!.. Закружась жернова, заревели;
По клину клин зазвенел... и пила, расходясь, засипела...
Скрыпнули створы; коней всяк выводит; а кони чуть бродят!
Все собрались, и гужом потянулися в путь, во дорогу...
Жены ж, оставшись меж тем, уж досужи и падки к работе;
Только петух кукарекнул — лучина горит уж по избам:
Ярко горит и трещит, только искры, как блестки, сверкают!..
Вьется кудель, и, вертясь, вертено промеж пальцев играет;
Пряжа прядется; а там — там скрыпучия, шаткия кроены
Ходят; проворный челнок то туда, то сюда, все шныряет,
Берда бренчат!.. Так зима пролетела, как сутки!., знать, близко
Стуже конец, что в полях, над проталиной, жаворон вьется,
Солнце светлее горит, и все в роще чирикает, чуя
Весну и красные дни. Так все было; вдруг утром однажды
Что-то чернеет вдали. И все смотрят и слышат: все ближе
С топотом шум!., и в селе что за крик, что за скрыл, что за шелест?
Кони заржали... и вот — воротился обоз наш! — и всякой
Сыт и одет, и коня откормил; а притом копейку
Всякой зашиб... И пошли поживать, попевая, крестьяне.
С той-то поры, в том селе, своим детям отцы говорили:
„Дети! живите с Трудом, и не будет опасна вам Бедность!”»

Н. М. Карамзин
ПРЕКРАСНАЯ ЦАРЕВНА И ЩАСТЛИвЫЙ КАРЛА
Старинная сказка, или Новая карикатура
вы, некрасивые сыны человечества, безобразные
творения шутливой Натуры! вы, которые ни в чем
не можете служить образцом художнику, когда он
хочет представить изящность человеческой формы!
вы, которые жалуетесь на Природу и говорите, что
она не дала вам способов нравиться и заградила для
вас источник сладчайшего удовольствия в жизни —
источник любви! не отчаивайтесь, друзья мои, и
верьте, что вы еще можете быть любезными и люби¬
мыми; что услужливые Зефиры ныне или завтра
могут принести к вам какую-нибудь прелестную Псишу, которая с
восторгом бросится в объятия ваши и скажет, что нет ничего милее
вас на свете.— Вылушайте следующую повесть.
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь
добрый человек, отец единыя дочери, царевны прекрасной, милой
сердцу родителя, любезной всякому чувствительному сердцу, ред¬
кой, несравненной. Когда царь добрый человек, одеянный богатою
багряницею, увенчанный венцом сафирорубинным, сидел на высо¬
ком троне среди народного множества и, держа в правой руке зла¬
той скипетр, судил с правдою своих подданных; когда, воздыхая из
глубины сердца, изрекал приговор должного наказания: тогда явля¬
лась прекрасная царевна, смотрела прямо в глаза своему родителю,
подымала белую руку свою, простирала ее к судящему — и пасмур¬
ное лицо правосудия вдруг озарялось солнцем милости — винов¬
ный, спасенный ею, клялся в душе своей быть с того времени доб¬
рым подданным царя доброго. Бедный ли приближался к царевне?
она помогала ему — печальный ли проливал слезы? она утешала его.
Все сироты в пространной области царя доброго человека называли
ее матерью; и даже те, которых сама Натура угнетала — нещастные,
лишенные здравия,— облегчались ее целительною рукою: ибо ца¬
ревна совершенно знала науку врачевания, тайные силы трав и

Скдзки русских писателей XVIII—XIX кв.
минералов, рос небесных и ключей подземных. Такова была душа
царевнина. Телесную красоту ее описывали все стихотворцы тог¬
дашних времен как лучшее произведение искусной Природы —
а стихотворцы были тогда не такие льстецы, как ныне; не называ¬
ли они черного белым, карлы великаном и безобразия примером
стройности. В древнем книгохранилище удалось мне найти одно из
сих описаний — вот верный перевод его:
«Не так приятна полная луна, восходящая на небе между бесчис¬
ленными звездами, как приятна наша милая царевна, гуляющая по
зеленым лугам с подругами своими; не так прекрасно сияют лучи
светлого месяца, посребряя волнистые края седых облаков ночи,
как сияют златые власы на плечах ее; ходит она как гордый лебедь,
как любимая дочь неба; лазурь эфирная, на которой блистает звез¬
да любви, звезда вечерняя, есть образ несравненных глаз ее; тонкие
брови, как радуги, изгибаются над ними; щеки ее подобны белым
лилеям, когда утренняя заря красит их алым цветом своим; когда
же отверзаются нежные уста прекрасной царевны, два ряда чистей¬
ших жемчужин прельщают зрение; два холмика, вечным туманом
покрытые... Но кто опишет все красоты ее?»
Крылатая богиня, называемая Славою, была и в те времена так
же словоохотна, как ныне. Летая по всей подсолнечной, она расска¬
зывала чудеса о прекрасной царевне и не могла об ней наговорить¬
ся. Из-за тридевяти земель приезжали царевичи видеть красоту ее —
разбивали высокие шатры перед каменным дворцом царя доброго
человека и приходили к нему с поклоном. Он знал причину их по¬
сещения и радовался сердечно, желая достойного супруга милой
своей дочери. Они видели прекрасную царевну и воспламенялись
любовию. Каждый из них говорил царю доброму человеку: «Царь
добрый человек!Я приехал из-за тридевяти земель, тридесятого цар¬
ства; отец мой владеет народом бесчисленным, землею прекрасною;
высоки терема наши: в них сияет серебро и золото, отливают раз¬
ноцветные бархаты — царь! отдай за меня дочь свою!» — Ищи люб¬
ви ее! — отвечал он, и все царевичи оставались во дворце его; пили
и ели за столом дубовым, за скатертью браною, вместе с царем и с
царевною. Каждый из них смотрел умильными глазами на прекрас¬
ную и взорами своими говорил весьма ясно: Царевна, полюби меня!
Надобно знать, что любовники были в старину робки и стыдливы,
как красные девушки, и не смели словесно изъясняться с владычи¬
цами сердец своих. В наши времена они гораздо смелее; но зато
красноречие взоров потеряло ныне почти всю силу. Обожатели пре¬
красной царевны употребляли еще другой способ к изъявлению своей
страсти — способ, который также вышел у нас из моды. А именно,
всякую ночь ходили они под окно царевнина терема; играли на
бандурах и пели тихим голосом жалобные песни, сочиненные сти¬
хотворцами их земель; каждый куплет заключался глубокими вздо¬
хами, которые и каменное сердце могли бы тронуть и размягчить

Николай Михайлович Карамзин
до слез. Когда пять, шесть, десять, двадцать любовников сходились
там в одно время, тогда они бросали жеребей, кому петь прежде, и
всякий в свою очередь начинал воспевать сердечную муку; другие
же, поджав руки, ходили взад и вперед, и посматривали на окно
царевнино, которое, однако ж, ни для кого из них не отворялось.
Потом все они возвращались в свои шатры и в глубоком сне забы¬
вали любовное горе.
Таким образом проходили дни, недели и месяцы. Прекрасная
царевна взглядывала на того и на другого, на третьего и на четвер¬
того — но в глазах ее не видно было ничего, кроме холодного рав¬
нодушия к женихам ее, царевичам и королевичам. Наконец все они
приступили к царю доброму человеку и требовали единодушно, что¬
бы прекрасная дочь его объявила торжественно, кто из них нравен
сердцу ее. «Довольно пожили мы в каменном дворце твоем,— го¬
ворили они,— поели хлеба-соли твоей и меду сладкого не одну боч¬
ку опорожнили; время возвратиться нам в свои страны, к отцам,
матерям и родным сестрам. Царь добрый человек! мы хотим ведать,
кто из нас будет зятем твоим». Царь отвечал им сими словами: «Лю¬
безные гости! если бы вы и несколько лет прожили во дворце моем,
то, конечно бы, не наскучили хозяину; но не хочу удерживать вас
против воли вашей и пойду теперь же к царевне. Не могу ни в чем
принуждать ее; но кого она выберет, тот получит за нею в прида¬
ное все царство мое и будет моим сыном и наследником». Царь
пошел в терем к дочери своей. Она сидела за пяльцами и шила зо¬
лотом; но, увидев родителя, встала и поцеловала руку его. Он сел
подле нее и сказал ей словами ласковыми: «Милая, разумная дочь
моя, прекрасная царевна! ты знаешь, что у меня нет детей, кроме
тебя, света очей моих; род наш должен царствовать и в будущие
веки: пора тебе о женихе думать. Давно живут у нас царевичи и
прельщаются красотою твоею: выбери из них супруга, дочь моя,
и утешь отца своего!» Царевна долго сидела в молчании, потупив
в землю голубые глаза свои; наконец подняла их и устремила на ро¬
дителя — тут две блестящиех слезы скатились с алых щек ее, подоб¬
но двум дождевым каплям, свеваемым с розы дуновением зефира.
«Любезный родитель мой! — сказала она нежным голосом,— будет
мне время горевать замужем. Ах! и птички любят волю, а замужняя
женщина не имеет ее. Теперь я живу и радуюсь; нет у меня ни за¬
бот, ни печали; думаю только о том, чтобы угождать моему родите¬
лю. Не могу ничем опорочить царевичей; но позволь, позволь мне
остаться в девическом моем тереме!» Царь добрый человек прослезил¬
ся. «Я нежный отец, а не тиран твой,— отвечал он царевне,— бла¬
горазумные родители могут управлять склонностями детей сво¬
их, но не могут ни возбуждать, ни переменять оных — так искус¬
ный кормчий управляет кораблем, но не может сказать тишине:
превратися в ветер! или восточному ветру будь западным!» Царь доб¬
рый человек обнял дочь свою, вышел к принцам и сказал им с пе-

Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.	_
56 	—	ф
чальным видом и со всевозможною учтивостию, что прекрасная
царевна ни для кого из них не хочет оставить девического своего
терема. Все царевичи приуныли, призадумались и повесили свои
головы: ибо всякий из них надеялся быть супругом прекрасной ца¬
ревны. Один утирался белым платком, другой глядел в землю, тре¬
тий закрывал глаза рукою, четвертый щипал на себе платье, пятый
стоял, прислонясь к печке, и смотрел себе на нос, подобно индей¬
скому брамину, размышляющему о естестве души человеческой;
шестой — но что в сию минуту делали шестой, седьмой и прочие,
о том молчат летописи. Наконец все они вздохнули (так сильно, что
едва не затряслись каменные стены) и томным голосом принесли
хозяину благодарность за угощение. В одно мгновение белые шат¬
ры перед дворцом исчезли — царевичи сели на коней своих и с гру¬
сти помчались во весь дух, каждый своею дорогою; пыль поднялась
столбом и опять легла на свое место.
В царском дворце стало все тихо и смирно, и царь добрый чело¬
век принялся за обыкновенное дело свое, которое состояло в том,
чтобы править подданными, как отец правит детьми, и распростра¬
нять благоденствие в подвластной ему стране — дело трудное, но
святое и приятное! Однако ж у хлебосола редко бывает без гостей —
и скоро по отъезде принцев приехал к царю странствующий астро¬
лог, гимнософист, маг, халдей, в высокой шапке, на которой изоб¬
ражены были луна и звезды,— прожил у него несколько недель —
водил за стол прекрасную царевну, как должно учтивому кавалеру —
пил и ел по-философски, то есть за пятерых, и беспрестанно гово¬
рил об умеренности и воздержании. Царь обходился с ним ласко¬
во; расспрашивал его о происшествиях света, о звездах небесных,
о рудах подземных, о птицах воздушных и находил удовольствие в
беседе его. К чести сего странствующего рыцаря должно сказать, что
он имел многие исторические, физические и философические све¬
дения, и сердце человеческое было для него не совсем тарабарскою
грамотою — то есть он знал людей и часто угадывал по глазам са¬
мые сокровеннейшие их чувства и мысли. В нынешнее время на¬
звали бы его — не знаю чем; но в тогдашнее называли мудрецом.
Правда, что всякий новый век приносит с собою новое понятие о
сем слове. Сей мудрец, собравшись наконец ехать от царя доброго
человека, сказал ему сии слова: «В благодарность за твою ласку, (и за
твой хороший стол, мог бы он примолвить), открою тебе важную
тайну, важную для твоего сердца, царь добрый человек! Ничто не
сокрыто от моей мудрости; не сокрыта от нее и душа твоей доче¬
ри, прекрасной царевны. Знай, что она любит, и хочет скрывать лю¬
бовь свою. Растение, цветущее во мраке, позябает и лишается кра¬
соты своей; любовь есть цвет души. Я не могу сказать более. Про¬
сти!» Он пожал у царя руку, вышел, сел на осла и поехал в иную
землю.
Царь добрый человек стоял в изумлении и не знал, что думать о
словах мудрецовых: верить ли им или не верить,— как вдруг яви-

Николай Михайлович Карамзин
"dr	-
лась царевна, поздравила отца своего с добрым утром и спросила,
покойно ли спал он в прошедшую ночь? «Очень беспокойно, лю¬
безная дочь моя! — отвечал царь добрый человек.— Душу мою тре¬
вожили разные неприятные сны, из которых один остался в моей
памяти. Мне казалось, что я вместе со многими людьми пришел к
дикой пещере, в которой смертные узнавали будущее. Всякий из
нас желал о чем-нибудь спросить судьбу; всякий по очереди входил
в сумрачный грот, освещенный одною лампадою, и писал на стене
вопрос — через минуту, на том же месте, огненными буквами изоб¬
ражался ответ. Я хотел знать, скоро ли будут у меня милые внуча¬
та? и к ужасу моему увидел сии слова: может быть, никогда. Рука
моя дрожала; но я написал еще другие вопросы: Разве у дочери моей
каменное сердце?разве она никогда любить не будет? Последовал
другой ответ: Она уже любит, но не хочет открыть любви своей и
крушится втайне. Тут слезы покатились из глаз моих; тронутое мое
сердце излилось в нежных жалобах на тебя, прекрасная царевна! Чем
я заслужил такую неискренность, такую недоверенность? Будет ли
отец врагом любезной своей дочери? Могу ли противиться сердечному
твоему выбору, милая царевна ? Не всегда ли желания твои были мне
законом? Не бросался ли я на старости лет моих за тою бабочкою,
которую ты хвалила? Не собственною ли рукою поливал я те цветоч¬
ки, которые тебе нравились?» Тут царевна заплакала, схватила руку
отца своего, поцеловала ее с жаром — сказала: батюшка! батюш¬
ка!— взглянула ему в глаза и ушла в свой терем.
«Итак, мудрец сказал мне правду? (размышлял царь добрый чело¬
век), она не могла скрыть своего внутреннего движения. Жестокая!
думал ли я... И для чего таить? Для чего было не сказать, который
из царевичей пленил ее сердце? Может быть, он не так богат, не так
знатен, как другие; но разве мне надобны богатство и знатность?
Разве мало у меня серебра и золота? Разве он не будет славен по
жене своей? Надобно все узнать». Он ту же минуту решился идти к
прекрасной царевне, подошел к дверям ее терема и услышал голос
мужчины, который говорил: «Нет, прекрасная царевна!никогда отец
твой не согласится признать меня зятем своим!» Сердце родителя
сильно затрепетало. Он растворил дверь... Но какое перо опишет те¬
перь его чувства? Что представилось глазам его? Безобразный при¬
дворный карла, с горбом напереди, с горбом назади, обнимал ца¬
ревну, которая, проливая слезы, осыпала его страстными поцелуя¬
ми! — Царь окаменел. Прекрасная царевна бросилась перед ним на
колени и сказала ему твердым голосом: «Родитель мой! умертви
меня или отдай за любезного, милого, бесценного карлу! Никогда
не буду супругою другого. Душа моя живет его душою, сердце мое —
его сердцем. В жизни и в смерти мы неразлучны». Между тем кар¬
ла стоял покойно и смотрел на царя с почтением, но без робости.
Царь долго был неподвижен и безгласен. Наконец, воскликнув: что
я вижу? что слышу? — упал на кресла, и голова его к левому плечу

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
склонилась. Царевна обнимала его колени. Он взглянул на нее так,
что прекрасная не могла снести сего взора и потупила глаза в зем¬
лю. Ты, ты... Голос его перервался. Он посмотрел на карлу — вско¬
чил, хлопнул дверью и ушел.
«Как, как могла прекрасная царевна полюбить горбатого кар¬
лу?» — спросит или не спросит читатель. Великий Шекспир гово¬
рит, что причина любви бывает без причины: хорошо сказано для
поэта! но психолог тем не удовольствуется и захочет, чтобы мы по¬
казали ему, каким образом родилась сия склонность, по-видимому,
невероятная. Древние летописи в изъяснение такого нравственно¬
го феномена говорят следующее.
Придворный карла был человек отменно умный. Видя, что свое¬
нравная Натура произвела его на свет маленьким уродцем и что
наружность его очень неприманчива, решился он заменить телес¬
ные недостатки душевными красотами — стал учиться с величай¬
шею прилежностию, читал древних и новых авторов и, подобно
афинскому ритору Демосфену, ходил на берег моря говорить вол¬
нам пышные речи, им сочиняемые. Таким образом, скоро приоб¬
рел он сие великое, сие драгоценное искусство, которое покоряет
сердца людей и самого нечувствительного человека заставляет пла¬
кать и смеяться,— то дарование и то искусство, которым фракий¬
ский Орфей пленял и зверей, и птиц, и леса, и камни, и реки, и вет¬
ры,— красноречие} Сверх того, он имел приятный голос, играл хо¬
рошо на арфе и гитаре, пел трогательные песни своего сочинения
и мог прекрасным образом оживлять полотно и бумагу, изображая
на них или героев древности, или совершенство красоты женской,
или кристальные ручейки, осеняемые высокими ивами и призыва¬
ющие к сладкой дремоте утомленного пастуха с пастушкою. Скоро
слух о достоинствах и талантах чудного карлы разнесся по всему
городу и всему государству. Все искали его знакомства: и старые и
молодые, и мужчины и женщины — одним словом, умный карла
вошел в превеликую моду. Важная услуга, оказанная им отечеству...
Но о сем будет говорено в другом месте.
Когда прекрасной царевне было еще не более десяти или двена¬
дцати лет от роду, умный карла ходил к ней в терем сказывать сказ¬
ки о благодетельных феях и злых волшебниках — под именами пер¬
вых описывал он святые добродетели, которые делают человека
щастливым; под именами последних — гибельные пороки, которые
ядовитым дыханием своим превращают цветущую долину жизни в
юдоль мрака и смерти. Царевна часто проливала слезы, слушая го¬
рестные похождения любезных принцев и принцесс; но радость
сияла на прекрасном лице ее, когда они, преодолев наконец мно¬
гочисленные искушения рока, в объятиях любви наслаждались всею
полнотою земного блаженства. Любя повести красноречивого кар¬
лы, неприметно полюбила она и повествователя, и проницательные

Николай Михайлович Карамзин
глаза ее открыли в нем самом те трогательные черты милой чувстви¬
тельности, которые украшали романических его героев. Сердце ее
сделало, так сказать, нежную привычку к его сердцу, у которого
научилось оно чувствовать. Самая наружность карлы стала ей при¬
ятна, ибо сия наружность была в глазах ее образом прекрасной
души; и скоро показалось царевне, что тот не может быть красав¬
цем, кто ростом выше двадцати пяти вершков и у кого нет напере¬
ди и назади горба.— Что принадлежит до нашего героя, то он, не
имея слепого самолюбия, никак не думал, чтобы царевна могла им
плениться, а потому и сам был почти равнодушен к ее прелестям,
ибо любовь не рождается без надежды. Но когда в минуту живей¬
шей симпатии прекрасная сказала ему: я люблю тебя! — когда вдруг
открылось ему поле такого блаженства, о котором он прежде и меч¬
тать не осмеливался, тогда в душе его мгновенно воспылали глубо¬
ко таившиеся искры. В восторге бросился он на колени перед ца¬
ревною и воскликнул в сладостном упоении сердца: ты моя! Прав¬
да, что он скоро образумился; вспомнил высокий род ее, вспомнил
себя и закрыл руками лицо свое, но царевна поцеловала его и ска¬
зала: я твоя, или ничья! Девическая робость не позволяла ей от¬
крыться родителю в своей страсти.
«Сия любовь прекрасной царевны хотя и к умному, но безобраз¬
ному карле (говорит один из насмешников тогдашнего времени)
приводит на мысль того царя древности, который смертельно влю¬
бился в лягушечьи глаза и, созвав мудрецов своего государства,
спросил у них: что всего любезнее? Цветущая юность, отвечал один
по долгом размышлении — красота, отвечал другой — науки, отве¬
чал третий — царская милость, отвечал четвертый с низким покло¬
ном, и так далее. Царь вздохнул, залился слезами и сказал: Нет,
нет! всего любезнее — лягушечьи глаза!»
Теперь обратимся к нашей повести. Мы сказали, что царь добрый
человек хлопнул дверью и ушел из царевнина терема, но не сказа¬
ли, куда? Итак, да будет известно читателям, что он ушел в свою
горницу, заперся там один, думал, думал и наконец призвал к себе
карлу — потом прекрасную царевну,— говорил с ними долго и с жа¬
ром, но как и что, о том молчит История.
На другой день было объявлено во всем городе, что царь добрый
человек желает говорить с народом,— и народ со всех сторон окру¬
жил дворец, так что негде было пасть яблоку. Царь вышел на бал¬
кон и, когда восклицания: да здравствует наш добрый государь! —
умолкли, спросил у своих подданных: друзья!любите ли вы царев¬
ну? Тысячи голосов отвечали: мы обожаем прекрасную!
Цары Желаете ли, чтобы она избрала себе супруга?
Тысячи голосов. Ах! желаем сердечно! Он должен быть твоим на¬
следником, царь добрый человек! Мы станем любить его, как тебя и
дочь твою любим.

60
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
$
Царь. Но довольны ли будете вы ее выбором?
Тысячи голосов. Кто мил царевне, тот мил и твоим подданным!
В сию минуту поднялся на балконе занавес — явилась прекрас¬
ная царевна в снегоцветной одежде с распущенными волосами, ко¬
торые, как златистый лен, развевались на плечах ее,— взглянула,
как солнце, на толпы народные, и миллионы диких людей покори¬
лись бы сему взору. Карла стоял подле нее; спокойно и величаво
смотрел на волнующийся народ, неясно и страстно — на царевну.
Тысячи восклицали: да здравствует прекрасная!
Царь, указывая на карлу, сказал: «Вот он — тот, кого царевна веч¬
но любить клянется и с кем хочет она соединиться навеки!»
Все изумились — потом начали жужжать, как шмели, и говори¬
ли друг другу: можно ли, можно ли... То ли нам послышалось? Как
этому быть? она прекрасна; она царская дочь, а он карла, горбат, не
царский сын!
— Я люблю его,— сказала царевна — и после сих слов карла по¬
казался народу почти красавцем.
«Вы удивляетесь (продолжал царь добрый человек), но так судьбе
угодно. Я долго думал и наконец даю мое благословение. Впрочем,
вам известно, что он имеет достоинства; не забыли вы, быть может,
и важной услуги, оказанной им отечеству. Когда варвары под нача¬
лом гигантского царя своего, как грозная буря, приближились к
нашему государству; когда серп выпал из рук устрашенного посе¬
лянина и бледный пастух в ужасе бежал от стада своего, тогда юный
карла, один и безоружен, с масличною ветвию явился в стане не¬
приятельском и запел сладостную песнь мира — умиление изобра¬
зилось на лицах варварских,— царь их бросил меч из руки своей,
обнял песнопевца, взял ветвь его и сказал: мы друзья! Потом сей
грозный гигант был мирным гостем моим — и тысячи его удалились
от страны нашей. Чем наградить тебя? — спросил я тогда у юного
карлы. Твоею милостию, отвечал он с улыбкою. Теперь —»
Тут весь народ в один голос воскликнул: да будет он супругом пре¬
красной царевны! да царствует над нами!
Торжественная музыка загремела — загремели хоры и гимны,—
царь добрый человек сложил руки любовников — и бракосочетание
совершилось со всеми пышными обрядами.
Карла жил долго и щастливо с прекрасною своею супругою.
Когда царь добрый человек после деятельной жизни скончался бла¬
женною смертию, то есть заснул, как утомленный странник при
шуме ручейка на зеленом лугу засыпает, тогда зять его в венце са-
фирорубинном и с златым скиптром воссел на высоком троне и
обещал народу царствовать с правдою. Он исполнил обет свой, и
беспристрастная История назвала его одним из лучших владык зем¬
ных. Дети его были прекрасны, подобно матери, и разумны, подоб¬
но родителю.

Николай Михайлович Карамзин
61
илья муромец
Богатырская сказка1
Be monde est vieux, dit — on: je
Ie crois; cependant
Il le faut amuser encore comme
un enfant.
La Fontaine1
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
He хочу с поэтом Греции
звучным гласом Каллиопиным
петь вражды Агамемноновой
с храбрым правнуком Юпитера;
или, следуя Виргилию,
плыть от Трои разоренный
с хитрым сыном Афродитиным
к злачным берегам Италии.
Не желаю в мифологии
черпать дивных, странных вымыслов.
Мы не греки и не римляне;
мы не верим их преданиям;
мы не верим, чтобы бог Сатурн
мог любезного родителя
превратить в урода жалкого;
чтобы Леды были — курицы
и несли весною яйца;
чтобы Поллуксы с Еленами
родились от белых лебедей.
Нам другие сказки надобны;
мы другие сказки слышали
от своих покойных мамушек.
Я намерен слогом древности
рассказать теперь одну из них
вам, любезные читатели,
1 Вот начало безделки, которая занимала нынешним летом уединенные часы мои.
Продолжение остается до другого времени; конца еще нет,— может быть, и не будет.
В рассуждении меры скажу, что она совершенно русская. Почти все наши старинные пес¬
ни сочинены такими стихами. (Здесь и далее примеч. автора.)
2 Говорят, что мир стар; я этому верю; и все же его приходится развлекать, как ребен¬
ка. Лафонтен {фр.).

62
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
если вы в часы свободные
удовольствие находите
в русских баснях, в русских повестях,
в смеси былей с небылицами,
в сих игрушках мирной праздности,
в сих мечтах воображения.
Ах! не всё нам горькой истиной
мучить томные сердца свои!
ах! не всё нам реки слезные
лить о бедствиях существенных!
На минуту позабудемся
в чародействе красных вымыслов!
Не хочу я на Парнас идти;
нет! Парнас гора высокая,
и дорога к ней не гладкая.
Я видал, как наши витязи,
наши стихо-рифмо-детели,
упиваясь одопением,
лезут на вершину Пиндову,
обступаются и вниз летят,
не с венцами и не с лаврами,
но с ушами (ах!) ослиными,
для позорища насмешникам!
Нет, любезные читатели!
я прошу вас не туда с собой.
Близ моей смиренной хижины,
на брегу реки прозрачныя,
роща древняя, дубовая
нас укроет от лучей дневных.
Там мой дедушка на старости
в жаркий полдень отдыхал всегда
на коленях милой бабушки;
там висит его пернатый шлем;
там висит его булатный меч,
коим он врагов отечества
за гордыню их наказывал
(кровь турецкая и шведская
и теперь еще видна на нем).
Там я сяду на брегу реки
и под тенью древ развесистых
буду повесть вам рассказывать.
Там вы можете тихохонько,
если скучно вам покажется,
раза два зевнув, сомкнуть глаза.

Николай Михайлович Карамзин
63
Ты, которая в подсолнечной
всюду видима и слышима;
ты, которая, как бог Протей,
всякий образ на себя берешь,
всяким голосом умеешь петь,
удивляешь, забавляешь нас,—
всё вешаешь, кроме... истины;
объявляешь с газетирами
сокровенности политики;
сочиняешь с стихотворцами
знатным похвалы прекрасные;
величаешь Пантомороса1
славным, беспримерным автором;
с алхимистом открываешь нам
тайну камня философского;
изъясняешь с систематиком
связь души с телесной сущностью
и свободы человеческой
с непременными законами;
ты, которая с Людмилою
нежным и дрожащим голосом
мне сказала: я люблю тебя!
о богиня света белого —
Ложь, Неправда, призрак истины!
будь теперь моей богинею
и цветами луга русского
убери героя древности,
величайшего из витязей,
чудодея Илью Муромца1.
Я об нем хочу беседовать,—
об его бессмертных подвигах.
Ложь! с тобою не учиться мне
небылицы выдавать за быль.
Солнце красное явилося
на лазури неба чистого
и лучами злата яркого
осветило рошу тихую,
холм зеленый и цветущий дол.
Улыбнулось все творение;
воды с блеском заструилися;
травки, ночью освеженные,
и цветочки благовонные
То есть обер-дурака.

64
Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
растворили воздух утренний
сладким духом, ароматами.
Все кусточки оживилися,
и пернатые малюточки,
конопляночка с малиновкой,
в нежных песнях славить начали
день, беспечность и спокойствие.
Никогда в Российской области
не бывало утро летнее
веселее и прекраснее.
Кто ж сим утром наслаждается?
Кто на статном соловом коне,
черный щит держа в одной руке,
а в другой копье булатное,
едет по лугу, как грозный царь?
На главе его пернатый шлем
с золотою, светлой бляхою;
на бедре его тяжелый меч;
латы, солнцем освещенные,
сыплют искры и огнем горят.
Кто сей витязь, богатырь младой?
Он подобен маю красному:
розы алые с лилеями
расцветают на лице его.
Он подобен мирту нежному:
тонок, прям и величав собой.
Взор его быстрей орлиного
и светлее ясна месяца.
Кто сей рыцарь? — Илья Муромец
Он проехал дикий темный лес,
и глазам его является
поле гладкое, обширное,
где природою рассыпаны
в изобилии дары земли.
Витязь Геснера не читывал,
но, имея сердце нежное,
любовался красотою дня;
тихим шагом ехал по лугу
и в душе своей чувствительной
жертву утреннюю, чистую
приносил царю небесному.
«Ты, который украшаешь всё,
русский бог и бог вселенныя!
Ты, который наделяешь нас
всеми благами щедрот своих!

Николай Михайлович Карамзин
будь всегда моим помощником!
Я клянуся вечно следовать
богатырским предписаниям
и уставам добродетели,
быть защитником невинности,
бедных, сирых и несчастных вдов,
и наказывать мечом своим
злых тиранов и волшебников,
устрашающих сердца людей!»
Так герой наш размышлял в себе
и, повсюду обращая взор,
за кустами впереди себя,
над струями речки быстрыя
видит светло-голубой шатер,
видит ставку богатырскую
с золотою круглой маковкой.
Он к кусточкам приближается
и стучит копьем в железный щит;
но ответу богатырского
нет на стук его оружия.
Белый конь гуляет по лугу,
неоседланный, невзнузданный,
щиплет травку ароматную
и следы подков серебряных
оставляет на росе цветов.
Не выходит витязь к витязю
поклониться, ознакомиться.
Удивляется наш Муромец;
смотрит на небо и думает:
«Солнце выше гор лазоревых,
а российский богатырь в шатре
неужель еще покоится?»
Он пускает на зеленый луг
своего коня надежного
и вступает смелой поступью
в ставку с золотою маковкой.
Для чего природа дивная
не дала мне дара чудного
нежной кистию прельщать глаза
и писать живыми красками
с Тицианом и Корреджием?
Ах! Тогда бы я представил вам,
что увидел витязь Муромец
в ставке с золотою маковкой.

66
Сказки русских писателен XVIII—XIX вк.
Вы бы вместе с ним увидели —
беспримерную красавицу,
всех любезностей собрание,
редкость милых женских прелестей;
вы бы вместе с ним увидели,
как она приятным, тихим сном
наслаждалась в голубом шатре,
разметавшись на цветной траве;
как ее густые волосы,
светло-русые, волнистые,
осеняли белизну лица,
шеи, груди алебастровой
и, свиваясь, развивался,
упадали на колена к ней;
как ее рука лилейная,
где все жилки васильковые
были с нежностью означены,
ее голову покоила;
как одежда снего-белая,
полотняная, тончайшая,
от дыханья груди полныя
трепетала тихим трепетом.
Но не можно в сказке выразить
и не можно написать пером,
чем глаза героя нашего
услаждались на ее челе,
на ее устах малиновых,
на ее бровях возвышенных
и на всем лице красавицы.
Латы с золотой насечкою,
шлем с пером заморской жар-птицы,
меч с топазной рукояткою,
копие с булатным острием,
щит из стали вороненыя
и седло с блестящей осыпью
на траве лежали вкруг ее.
Сердце твердое, геройское
твердо в битвах и сражениях
со врагами добродетели —
твердо в бедствиях, опасностях;
но нетвердо против женских стрел,
мягче воску белоярого
против нежных, милых прелестей.
Витязь знал красавиц множество
в беспредельной Русской области,

Николай Михайлович КдрАлдеин
67
но такой еще не видывал.
Взор его не отвращается
от румяного лица ее.
Он боится разбудить ее;
он досадует, что сердце в нем
бьется с частым, сильным трепетом;
он дыхание в груди своей
останавливать старается,
чтобы долее красавицу
беспрепятственно рассматривать.
Но ему опять желается,
чтоб красавица очнулась вдруг;
ему хочется глаза ее —
верно, светлые, любезные —
видеть под бровями черными;
ему хочется внимать ее
гласу тихому, приятному;
ему хочется узнать ее
любопытную историю,
и откуда, и куда она,
и зачем, девица красная
(витязь думал и угадывал,
что она была девицею)
ездит по свету геройствовать,
подвергается опасностям
жизни трудной, жизни рыцарской,
не щадя весенних прелестей,
не бояся жара, холода.
«Руки слабой, тленной женщины
могут шить сребром и золотом
в красном и покойном тереме,—
не мечом и не копьем владеть;
могут друга, сердцу милого,
жать с любовью к сердцу нежному,—
не гигантов на полях разить.
Если кто из злых волшебников
в плен возьмет девицу юную,
ах! чего злодей бесчувственный
с нею в ярости не сделает?» —
Так Илья с собой беседует
и взирает на прекрасную.
Время быстрою стрелой летит;
час проходит за минутами,
и за утром полдень следует —
незнакомка спит глубоким сном.

68
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
Солнце к западу склоняется,
и с эфирною прохладою
вечер сходит с неба ясного
на луга и поле чистое —
незнакомка спит глубоким сном.
Ночь на облаке спускается
и густыя тьмы покровами
одевает землю тихую;
слышно ручейков журчание,
слышно эхо отдаленное,
и в кусточках соловей поет —
незнакомка спит глубоким сном.
Тщетно витязь дожидается,
чтобы грудь ее высокая
вздохом нежным всколебалася;
чтоб она рукою белою
хотя раз тихонько тронулась
и открыла очи ясные!
Незнакомка спит по-прежнему.
Он садится в голубом шатре
и, взирая на прекрасную,
видит в самой темноте ночной
красоту ее небесную,
видит — в тронутой душе своей
и в своем воображении;
чувствует ее дыхание
и не мыслит успокоиться
в час глубокия полуночи.
Ночь проходит, наступает день;
день проходит, наступает ночь —
незнакомка спит по-прежнему.
Рыцарь наш сидит как вкопанный;
забывает пищу, нужный сон.
Всякий час, минуту каждую
он находит нечто новое
в милых прелестях красавицы,
и — недели целой нет в году!
Здесь, любезные читатели,
должно будет изъясниться нам,
уничтожить возражения
строгих, бледнолицых критиков:
«Как Илья, хотя и Муромец,

Николаи Михайлович Карамзин
69
хоть и витязь Руси древния,
мог сидеть неделю целую,
не вставая, на одном месте;
мог ни маковые росинки
в рот не брать, дремы не чувствовать?»
Вы слыхали, как монах святой,
наслаждаясь дивным пением
райской пестрой конопляночки,
мог без пищи и без сна пробыть
не неделю, но столетие.
Разве прелести красавицы
не имеют чародействия
райской пестрой конопляночки?
О друзья мои любезные!
если б знали вы, что женщины
могут делать с нами, бедными!..
Ах! спросите стариков седых;
ах! спросите самого меня...
и, краснея, вам признаюся,
что волшебный вид прелестницы —
не хочу теперь назвать ее! —
был мне пищею небесною,
олимпийскою амброзией;
что я рад был целый век не спать,
лишь бы видеть мог жестокую!..
Но боюся говорить об ней
и к герою возвращаюся.
«Что за чудо! — рыцарь думает,—
я слыхал о богатырском сне;
иногда он продолжается
три дни с часом, но не более;
а красавица любезная...»
Тут он видит муху черную
на ее устах малиновых;
забывает рассуждения
и рукою богатырскою
гонит злого насекомого;
машет пальцем указательным
(где сиял большой златой перстень
с талисманом Велеславиным) —
машет, тихо прикасается
к алым розам белолицый —
и красавица любезная
растворяет очи ясные!

70
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Кто опишет милый взор ее,
кто улыбку пробуждения,
ту любезность несказанную,
с коей, встав, она приветствует
незнакомого ей рыцаря?
«Долго б спать мне непрерывным сном,
юный рыцарь! (говорит она)
если б ты не разбудил меня.
Сон мой был очарованием
злого, хитрого волшебника,
Черномора-ненавистника.
Вижу перстень на руке твоей,
перстень добрыя волшебницы,
Велеславы благодетельной:
он своею тайной силою,
прикоснувшись к моему лицу,
уничтожил заклинание
Черномора-ненавистника».
Витязь снял с себя пернатый шлем:
чернобархатные волосы
по плечам его рассыпались.
Как заря алеет на небе,
разливаясь в море розовом
пред восходом солнца красного,
так румянец на щеках его
разливался в алом пламени.
Как роса сияет на поле,
серебренная светилом дня,
так сердечная чувствительность
в масле глаз его светилася.
Стоя с видом милой скромности
пред любезной незнакомкою,
тихим и дрожащим голосом
он красавице ответствует:
«Дар волшебницы любезныя
мил и дорог моему сердцу;
я ему обязан счастием
видеть ясный свет очей твоих».
Взором нежным, выразительным
он сказал гораздо более.
Тут красавица приметила,
что одежда полотняная
не темница для красот ее;
что любезный рыцарь-юноша
догадаться мог легохонько,

$
Николай Михайлович КдрАлкзпн
71
где под нею что таилося...
Так седый туман, волнуйся
над долиною зеленою,
не совсем скрывает холмики,
посреди ее цветущие;
глаз внимательного странника
сквозь волнение туманное
видит их вершинки круглые.
Незнакомка взор потупила —
закраснелася, как маков цвет,
и взялась рукою белою
за доспехи богатырские.
Рыцарь понял, что красавице
без свидетелей желается
нарядиться юным витязем.
Он из ставки вышел бережно,
посмотрел на небо синее,
прислонился к вязу гибкому,
бросил шлем пернатый на землю
и рукою подпер голову.
Что он думал, мы не скажем вдруг;
но в глазах его задумчивость
точно так изображалася,
как в ручье густое облако;
томный вздох из сердца вылетел.
Конь его, товарищ верный друг,
видя рыцаря, бежит к нему;
ржет и прыгает вокруг Ильи,
поднимая гриву белую,
извивая хвост изгибистый.
Но герой наш нечувствителен
к ласкам, к радости товарища,
своего коня надежного;
он стоит, молчит и думает.
Долго ль, долго ль думать Муромцу?
Нет, не долго: раскрываются
полы светло-голубой ставки,
и глазам его является
незнакомка в виде рыцаря.
Шлем пернатый развевается
над ее челом возвышенным.
Героиня подпирается
копием с булатным острием;
меч блистает на бедре ее.
В ту минуту солнце красное

Сказки русских писателей XVIII—XIX &в.
воссияло ярче прежнего,
и лучи его с любовию
пролилися на красавицу.
С кроткой, нежною улыбкою
смотрит милая на витязя
и движеньем глаз лазоревых
говорит ему: «Мы можем сесть
на траве благоухающей,
под сенистыми кусточками».
Рыцарь скоро приближается
и садится с героинею
на траве благоухающей,
под сенистыми кусточками.
Две минуты продолжается
их глубокое молчание;
в третью чудо совершается...
(Продолжение впредь)
1794

А. X. Востоков
ПОЛЯМ И СИЯЛА
Новгородская баснь
I
де славный Волхов изливает
Из врат Ильменя свой поток,
Туда вседневно пригоняет
Коров невинный пастушок,
И всю окрестность он пленяет
Игранием в рожок.
Русалки приходили слушать
Из чащи древ и тростника;
Не смели звуков тех нарушить
Ни ветр, ни роща, ни река;
Сам дикий Леший вздернул уши
К искусству игрока.
Но в простоте своей не ведал,
Не примечал младой Полим,
Какие чудеса он делал
Рожком пленительным своим;
Дичился всех людей и бегал,
Живя в полях один.
Однажды Волхова к теченью
Коров своих поить привел,
И с верным псом своим под тенью
Полим на злачном бреге сел;
Предавшись сладку размышленью,
Сам на воду смотрел.

74
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
•8-
И слушал пенье птиц согласно,
Концерт всеобщий естества:
Гул, гам и стрекотанье разно;
Тут в ветерке шумит трава,
Плесканье тут однообразно
Струй — слышится едва.
По долгом, сладостном молчаньи
К устам рожок свой поднеся,
Пастух во звучном воздыханьи
И в трелях — чувством излился.
Склонила с тишиной вниманье
К нему Природа вся.
Тут все живее расцветало,
И к вечеру склоненный день
Ярчае солнце освещало;
Древес в воде И1рала тень;
Сребром тек Волхов; как зерцало
Лежал вдали Ильмень.
Вдруг в синеве бело мелькает
Пловуща лебедь по струям.
Она ко брегу притекает,
Где был Полим; садится там
И с крыльев жемчуг отряхает
К Полимовым стопам.
Успел он только обратиться
К виденью странному сему,
Не лаять и не шевелиться
Псу тотчас машет своему,—
Как вместо лебеди девица
Явилась вдруг ему.
Нагая, с долгими власами,
Которые, лиясь до пят,
Над нежными ее красами
Покровом сетчатым висят.
С вечерними же небесами
Ее равнялся взгляд,
Где звезды Ладины горели.
Усмешкою цвели уста;
Ланиты — как стыдом алели,

Александр Христофорович Востоков
75
И рук и персей полнота...
Полимовы глаза не смели
Все озирать места.
Но в большее пришел смущенье,
Когда из нежных уст ея,
Как соловьино сладкопенье
Послышалася речь сия:
«Зачем такое удивленье,
Что здесь явилась я?
Не ты ли сам еще чудесней?
И ты не знал, пастух младой,
Что боги всей страны окрестной
Пленяются твоей игрой!
Твоих любительницу песней
Ты видишь пред собой.
Певицу также не бесславну
Из сущих под водами дев.
Коль хочешь слышать ты Сияну,
Начни свой давешний напев;
Я голосом к нему пристану,
Здесь близ тебя воссев».
И, не дождавшися ответа,
Она садится близ его.
Но он не взвидел бела света,
Стал глух, бесчувствен для всего,
Кроме для одного предмета
Чудесного сего.
Красот сияньем пораженный,
Смотреть на них дерзал едва;
Сидел как бы обвороженный;
Коснели во устах слова...
Однако скоро, ободренный
Присутством божества,
Он мог уж наконец очами
Восторга на нее взирать,
Потом, дрожащими руками
Схватив рожок, он стал играть,
А Нимфа под напев словами
Ему сопровождать:

76
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
«Лицо весенния Природы,
В вечерней ты лежишь красе!
Под кротким веяньем Догоды
Блистает мягкий луг в росе;
Глядится небо в светлы воды;
Вдыхают радость все.
Земля и высоты воздушны,
Вод многоплодных глубина —
Все зову твоему послушны,
Животворящая весна!
И в глыбы, и в кремни бездушны
Проникнуть ты сильна!
Ты оттеняешь лик природы
В нежнейшей вечера красе.
Цветок, под веяньем Догоды,
Трепещет в сладостной росе;
Целует небо светлы воды;
Любовь вдыхают все!»
И сим прекрасный Сияны
Прервалось пенье. Но пастух,
Престав играть, еще свой жадный
Ко гласу преклоняет слух
И, звук его ловя отрадный,
Чуть переводит дух.
Потом, забыв рожок и стадо,
Пред нею он с любовью пал.
Казал ося, что сердце радо
Вон вылететь: так, так вздыхал.
Но брошу кисть. О Леля! Ладо!
Он вами счастлив стал!..
С тех пор, лишь только к морю склонит
Лицо свое румяный день,
В пучине рдяной солнце тонет,
Луга покроет длинна тень,—
Полим на берег стадо гонит,
Где из ветвей плетень
Простерли сросшиеся ивы
Над тихой пазухой реки.
Там стелются струи игривы,
Лобзая мягкие пески.

Александр Христофорович Востоков
77
Садился там Полим счастливый
На травку и цветки.
Из струй Сияна выникала,
Послышав рога нежный звук,
И тихий вечер провожцала
С любезным пастухом сам-друг,
Но при прощаньи ускользала
Вмиг у него из рук —
И в воду, пенными буграми
Мгновенно влагу разделив,
И только зыбкими кругами
Оставивши на ней разлив.
Стоял, с простертыми руками
В пучину взор вперив,
И чуть не сам туда ж бросался
Пастух за Нимфою своей,
Потом лениво удалялся
Со стадом, позже всех, с полей,
На паству ж утром возвращался
Прилежно, всех раней.
II
«Вожделенного свиданья
Наступает час.
С сердцем, трепетным от ожиданья,
Здесь сижу, смотрю на вас,
О таинственные зыби!
Принесите мне...
Чу! я слышу плеск; — нет, это рыбы
Разыгрались в быстрине!
Вечер ризою тумана
Приодел луга.
Ах, приди ж сюда, приди, Сияна,
Осчастливить пастуха!
Уж и так часы разлуки
Веком для меня.
Мне под бременем жестокой скуки
Нё мил свет златого дня.

78
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Вечера я дожидаюсь,
Мрак его любя:
Я при нем с тобою лишь видаюсь,
Он мне возвратит тебя.
Возвращал уже трикраты,
Так! Уж столько крат
Счастья райского цветы пожаты
Нами в лоне здесь отрад.
Ах, почто же медлишь ныне,
Милая моя!
Но — сие названье дать богине
Смею ль бедный смертный я!
Может быть, я недостоин
Прелестей твоих!
Но отныне буду ли спокоен:
Я познал однажды их!
И как мотылек несчастный,
Должен в них сгореть.
Пусть меня палит сей огнь прекрасный,
В нем приятно умереть!
Ах! но тщетно ожидаю:
Ночь уже близка!
Нет тебя. Я тщетно истощаю
Звуки своего рожка.
Мне ответствует молчанье,
И отзыв глухой;
И коровушек моих мычанье:
Просятся они домой».
Венул и бурные ветры с непогодой,
Зашумел от них сыр бор,
И свирепый их напор
Возбудил, воздвиг дремавши воды;
Почернела, вспенилась река,
Мрачные над нею облака
Скрыли зрак вечернего лазуря;
И ярящаяся буря
Слышится уже издалека,—
И уж близко: хлынул водопадом
Дождь из облак. Под дробящим градом

e
Александр Христофорович Бостоков
Полегла в полях трава;
Вихрем ломит и валит древа.
И Полим, спеша со стадом
От грозы такой,— едва,
Весь измокши
И продрогши,
Страшною застигнут тьмой,
Путь нашел домой.
Утром буря утишилась,
И стекла с полей вода.
В красном солнце обсушилась
Травка,— и уже стада
Выгоняются на паству;
А влюбленный наш Полим
Поспешал к местам драгим,
Где сплетали ивы часту
Сень над берегом крутым.
С трепетом притек,— но те ли
Видит там предметы он?
С ветвей листья облетели,
Ах! и пни из корня вон
Вырваны, лежат средь тины,
А кудрявы их вершины,
Преданы ударам волн,
Стелются поверх пучины.
Все разорено, увы!
Той зеленой муравы,
Тех цветочков нет и следу,
На которых перед сим
С милой отдыхал Полим,
Тайную ведя беседу.
Вид нерадостный такой
Сердце юноши тоской,
Ясны очи слез наполнил.
Он, закрыв лицо рукой,
Тяжко воздохнул и молвил:
«Знак, что я всего лишен!
Отнят и приют сей злачный,
Наш чертог, Сияна! брачный
Отнят,— бурей разорен.
Но ужель тебя со мною
Может это разлучить?..
Я здесь нову сень устрою,
Где б вечернею порою
Нам на травке опочить».
79

80
Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX вв.
Так еще надеждой льстился
Пастушок и обратился
Вдоль по берегу искать,
Где бы счастью пристань дать.
Там из гибких лоз сплетает
Он себе другую сень.
В сих трудах проходит день,
И уж вечер наступает.
Ожиданием томим,
На брегу сидит Полим,
Нежно на рожке играет.
То разительна, громка,
То тиха и сладкогласна
Песнь его,— но все напрасна:
На призывный звук рожка
Не разверзется река.
Семь дней мучительных проходит
Во ожиданьях; вот уж день
Осьмой. Полим на пастве бродит
Задумчив, бледен, худ — как стень!
Ни в чем забавы не находит.
Сенистый тот плетень,
Который посвящал он Ладе,
Сводил, устроивал дугой
День целой, не радя о стаде,
Мечтая только о драгой,—
Теперь он разметал в досаде
Своею же рукой.
«Труд бесполезный, будь разрушен!
Пусть терн здесь и волчец растет.
Моей богине ты не нужен,
Она сей презрела намет!
Мне вид твой нестерпимо скучен!
Мне весь противен свет!
Что ж медлю я, несчастный! скину
Я с сердца тягость,— потоплю
В волнах сих всю мою кручину;
Там к той, которую люблю,
Живой ли, мертвый ли, достигну:
Пусть видит, что терплю!

Александр Христофорович Востоков
81
Жаленьем тронется, взирая,
Как я в последний раз вздохну
У ног ее, там умирая».—
И с словом сим на крутизну
Взбежал и, руки простирая,
Стремглав — во глубину.
III
Уже он хлябью оплеснулся,
Уж влажну смерть ноздрями пил,—
Под ним спиной вдруг подвернулся
Огромный сом иль крокодил;
Подъятый им, Полим прочхнулся,
Померкший взор открыл
И чувствует сквозь изумленья,
Что рыба на хребте несла
Его и супротив теченья
С ним быстро мчалась, как стрела.
На самую среду Ильменя
Она его влекла.
Где с небом зыбь необозрима,
Нет ни людей, ни челнока,—
Недоуменьем одержима,
Туда принесши седока,
Ссажает рыба там Полима
На берег островка,
На коем сквозь тростник высокой
Лужочек низменный он зрит,
Весь желтоцветною осокой
И мягким лотосом покрыт,
1де бела лебедь, одиноко,
Над яйцом сидит.
Лишь к брегу с шумом прикатился
Зубастый, златоперый сом,
Спиной он черной закрутился.
Полима поразил хвостом,
А сам вдруг в старца превратился,
Венчанна тростником.
Полим, ударом оглушенный,
В себе почул премену вдруг.

Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX вв.
Протягшись выей отонченной
И обрастая перьем вкруг,
Приемлет птичий стан сплющенный
И крылья вместо рук.
И черным клювом лебединым
Стал милый, юношеский лик.
Не пременился лишь единым
Он чувством. Произнесши клик
Печальный, он пред старцем дивным
С покорностью приник.
То Волхов был, отец Сияны.
«Пребудь,— он грозным гласом рек,—
В сем образе и в покаяньи
Влачи еще свой тесный век!
Что дочь моя любовь познала
Ко смертному, за то она
Подобной участи подпала:
Томиться здесь осуждена
В том лебедином превращеньи,
В каком являлась из-под вод,—
Ей девять лун здесь, в заточеньи,
Высиживать зачатый плод!
А ты при ней сиди дотоле,
Последней песнью утешай
И собеседуй в скучной доле;
Потом — виновну жизнь скончай!»
С сим словом в бездну погружался
Свирепый бог, еще воззрев
На дочь: в очах изображался
Луч сожаления сквозь гнев.
С лебедкой лебедь там остался,
И, жалобно запев,
Состраждет ей любовник нежный,
Она ответствует ему.
Простерши крылья белоснежны,
Прижалась к другу своему.
Возобновляют ласки прежни,
И в свете никому

Александр Христофорович Востоков
83
Уж не завидуют — блаженны!
И забывают лютый рок;
Они друг с другом сопряженны:
И суд родительский не строг!
Так дни текли обвороженны;
И наступает срок,
Срок — и желанный и ужасный! —
Сияне материю быть...
С ним должен лебедь сладкогласный,
Полим ее, свой век отжить!
И вот уж он приметно гаснет,
И вот — без чувств лежит...
Но, неизменную нашедши
Любовь и верность выше зла,
Сама к ним из небесной вечи
Прелестна Лада нистекла
И с жизнью образ человечий
Полиму отдала.
Из-под лебедки ж вынимала
Дитя,— прекрасного птенца.
Разгневанного примиряла
С Полимом тестя, и отца
С Сияной: радость пролияла
В довольные сердца.
С супругой наравне и с сыном
Бессмертие стяжал Полим.
Он с ними в виде лебедином
На тихом был Ильмене зрим
И набожным поселянином
За Белобога чтим.
1811

А. И. Полежаев
ИМАН-КОЗвЛ
одной деревне, недалеко
От Триполи иль от Марокко —
Не помню я — жил человек
По имени Абдул-Мелек;
Не только хижины и мула
Не заводилось у Абдула,
Но даже верного куска
Подчас иной у бедняка
В запасной сумке не случалось.
Он пил и ел где удавалось,
Ложился спать — где бог привел,
И словом, жизнь так точно вел,
Как независимые птицы
Или поклонники царицы,
Котору вольностью зовут,
Или как нищие ведут.
С утра до вечера с клюкою
И упрошающей рукою
Бродя под окнами домов
Пророка ревностных сынов,
Он ждал святого подаянья,
Молил за чувства состраданья
С слезой притворной небеса,
Потом осушивал глаза
Своим изодранным кафтаном
И шел другим магометанам
Одно и то же повторять.
Так жил Абдул лет двадцать пять,
А может быть, еще и боле,
Как вдруг однажды, сидя в поле
И роя палкою песок,
Нашел он кожаный мешок.
Абдул узлы на нем срывает,

Александр Иванович Полежаев
85
Нетерпеливо открывает,
Глядит, и что ж? о Магомет!
Он полон золотых монет.
«Что вижу я! ужель возможно?
Алла, не сон ли это ложный! —
Воскликнул радостный бедняк.—
Нет, я не сонный! точно так...
Червонцы... цехины без счету...
Абдул! покинь свою заботу
О пище скудной и дневной;
Теперь ты тот же, да другой».
Схватил Абдул свою находку,
Как воин пленную красотку,
Бежит, не зная сам куда.
Именью рад — и с ним беда!
Бежит, что сил есть, без оглядки,
Лишь воздух рассекают пятки.
Земли не видит под собой.
И вот лесок пред ним густой.
Вбежал, взглянул, остановился
И на мешок свой повалился.
«Ну, слава богу! — говорит.—
Теперь он мне принадлежит.
Червонцы всё, да как прелестны;
Круглы, блестящи, полновесны!
Какая чистая резьба!
О, презавидная судьба
Владеть подобною монетой!
Я не видал милее этой.
И можно ль статься — я один
Теперь ей полный властелин.
Я... я... Абдул презренный, нищий,
Который для насущной нищи
Два дня лохмотья собирал
И их девать куда не знал,
Я — бездомовный, я — бродяга...
Блажен скупой — блажен стократ
Зарывший первый в землю клад!
Так, так! На лоно сладострастья,
На лоно выспреннего счастья,
В объятья гурий молодых,
К горам червонцев золотых,
На крыльях ветра ангел рока

Сказки русских писателей XVIII—XIX ей.
Тебя, по манию пророка,
Душа святая принесет —
Там, там тебя награда ждет».
И снова радостный Абдул
На груду золота взглянул,
Вертел мешок перед собою,
Ласкал дрожащею рукою
Его пленявшие кружки
И весил, сколь они легки,
И прикасался к ним устами,
И пожирал их все глазами,
И быстро в землю зарывал,
И снова, вырывши, считал.
Так обезьяна у Крылова
Надеть очки была готова
Хотя бы на уши свои,
Того не зная, что они
Даны глазам в употребленье.
И вот дивится все селенье,
В котором жил Абдул-Мелек.
«Откуда этот человек,
Из самых бедных, как известно,—
Заговорили повсеместно,—
Откуда деньги получил?
Ну, так ли прежде он ходил?
Какой наряд, какое платье!
Ему ли, нищенской ли братье,
Носить такие епанчи?»
(А он оделся уж в парчи.)
«Давно ли мы из состраданья
Ему давали подаянья
И он смиренно у дверей
В чалме изодранной своей,
Босой и голый, ради неба,
Просил у нас кусочка хлеба,—
И вдруг богат стал! Отчего?..» —
«Готов и дом уж у него!» —
Другой сказал с недоуменьем,
И все объяты удивленьем:
«И дом готов! Нельзя понять;
А как изволит отвечать,
Коль намекнешь ему об этом.

Александр Иванович Полежаев
87
Ну — заклинай хоть Магометом,
А он одно тебе в ответ:
„Мне Бог послал”. Ни да ни нет.
Что хочешь говори,— ни слова.
Ты подойдешь: „Абдул, здорово!
Откуда денег ты достал?”
А он, проклятый: „Бог послал”.
Такой ответ — на что похоже!» —
«Да, да! И мне твердит все то же,—
Шептал завистливый иман,—
Но я открою сей обман.
Конечно, много может вера!
Однако ж не было примера,
Чтоб за хорошие дела
Давал червонцы нам Алла.
Люби его всю жизнь усердно,
А все умрешь так точно бедно,
Каким родила мать тебя,
Когда не любишь сам себя
И там прохлопаешь глазами,
Где должно действовать руками.
Пой эти песни простакам
И легковерным, а не нам.
Я сорок лет уже иманом,
И если с денежным карманом,
То оттого, что мало сплю
И кой-что грешное люблю.
И как, мой друг, ни лицемеришь,
Меня ничем не разуверишь:
Нашел ты, верно, добрый клад.
Проспорить голову я рад...» —
И углубился в размышленье,
Каким бы образом именье
Себе Абдулово достать.
Пронырством истину узнать
Старанье тщетное — не можно:
Себя ведет он осторожно.
Прокрасться в дом к нему тайком
И деньги вынудить ножом —
Успех неверный и опасный;
Просить на бедных — труд напрасный;
Взаймы — не даст; украсть — нельзя...
Иман выходит из себя:
Нет средства обмануть Абдула.
Гадал, гадал, и вдруг мелькнула
Ему идея сатаны:

88
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Пришельцем адской стороны
Иль просто дьяволом с когтями,
В козлиной шкуре и с рогами
Абдула ночью напугать
И деньги дьяволом отнять.
«Прекрасно, чудно, несравненно! —
Кричал стократно, восхищенный
Своею выдумкой, иман.—
Как дважды два мой верен план!»
Сказал, и разом все готово.
Козла здорового, большого,
В хлеву поспешно ободрал,
На палках шерсть его распял;
Сперва рукой, потом другою,
Потом совсем и с головою
В него с усилием он влез —
И стал прямой козел и бес.
«Как, как! иман в козлиной шкуре?
Не может быть того в натуре,—
Кричат пятнадцать голосов,—
Не может быть людей-козлов!»
Друзья мои! Пустое дело:
Могу уверить очень смело
И вас и прочих молодых,
Людей неопытных таких,
Что в сто иль в тысячу раз боле
Искусств таинственное поле
Открыто глупым дикарям,
Чем нашим важным хвастунам,
Всезнайкам гордым и надменным,
Полуневеждам просвещенным.
Поверьте: множество вещей
(Прочтите «Тысячу ночей»),
Которых мы не понимаем
И нагло вздором называем,
Враньем, несбыточной мечтой,
В степях Аравии святой,
За Индостанскими горами,
За неоткрытыми морями
Не выдумки и не мечты,
А так известны, так просты,
Как наше древнее преданье
Об очень чудном наказанье
Царицей Ольгою древлян,
Как всякий рыцарский роман,

Александр Иванович Полежаев
89
Как предречение кометы,
Как Фонтенели и Боннеты...
В козла запрятался иман,
Как русский прячется в кафтан,
В козлины лапы всунул ноги,
На голове — явились роги,
С когтями, бородой, хвостом —
И словом, сделался козлом.
Коль говорить вам правду надо,
Я не видал сего наряда;
Но будь на месте я — не я,
Когда хоть каплю от себя
В моем рассказе я прибавил:
Мне это сведенье доставил
Один приехавший араб,
По имени Врилгихап-Хап.
Он человек весьма приятный,
И что важнее: вероятный —
Не лжет ни слова — и он сам
Свидетель этим был делам.
Спустилась ночи колесница;
Небес лазоревых царица,
Блеснула бледная луна;
Умолкло все, и тишина
Простерлась в дремлющем селенье.
Свершив обряды омовенья,
Облобызавши Алкоран,
Семейства мирных мусульман
Предались сладкому покою.
Один, с преступною душою,
В одежде беса и козла,
Забыв, что бодрствует Алла
И видят все пророка очи,—
Один лишь ты во мраке ночи,
Иман-чудовище, не спишь,
Как тень нечистая скользишь,
Как дух, по улице безмолвной,
Корысти гнусной, злобы полный —
Ты не иман, а Вельзевул.
И вдруг встревоженный Абдул,
К нему стучится кто-то, слышит,
И за дверьми ужасно дышит,
И дико воет, и скрипит,

90
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
И хриплым гласом говорит:
«Абдул, Абдул! Вставай скорее,
Покинь свой страх, будь веселее;
Твой гость пришел, твой друг и брат.
Отдай назад, отдай мой клад;
Узнай во мне — Адрамелеха!» —
И снова грозный голос смеха,
И визг, и скрежет раздались;
Крючки на двери потряслись,
Трещит она, валится с гулом,
И пред трепещущим Абдулом
Козел рыкающий предстал...
«Отдай мой клад! — он закричал.—
Отдай! — взревел громоподобно.—
Мне было дать его угодно —
И отниму его я вновь.
1де, гнусный червь, твоя любовь
И благодарность за услугу
Мне, избавителю и другу?
Кому, о дерзостный! кому
Дерзал ты жаркие моленья
В пылу восторга и забвенья
За тайный дар мой приносить?
Куда, Адамов сын презренный,
Моей рукой обогащенный,
Златые груды ты сорил?
Меня ли тратой их почтил?
Познал ли ты мирское счастье:
Забавы, роскошь, сладострастье,
Веселье буйное пиров
И плен заманчивых грехов?
Ты не искал моей защиты;
Пророк угрюмый и сердитый
Тебе приятнее меня —
Тебе не нужен боле я!
Итак, свершись предназначенье —
Впади, как прежде, в униженье!
Отдай мой дар, отдай мой клад —
И будь готов за мною в ад!» —
«О сильный дух, о дух жестокий! —
Вскричал Абдул в тоске глубокой.—
Постой, постой! возьми твой клад,

Александр Иванович Полежаев
Но страшен мне, ужасен ад...»
Иман, схватив скорей мешок,
Лихим козлом из дому — скок;
Ему как пух златое бремя,
Как Архимед в старинно время,
Нашел! — он радостно кричит
И без души домой бежит.
Примчался, кинул деньги в сено
И стал из дьявольского плена
Свой грешный труп освобождать,
И так и сяк — тянуть и рвать
Бесов лукавых облаченье,—
Нет... ни искусство, ни уменье,
Ничто нимало не берет:
Козлина шерсть с него нейдет;
Вертится, бесится, кружится,
Потеет, душится, бранится,
Пытаясь снять с себя козла —
Нет силы... кожа приросла.
Что делать? Бедный ты невежда!
Исчезла вся твоя надежда:
Сырое липнет на сухом —
А ты не слыхивал о том!
Когда б ты знал хотя немного,
Что запрещается престрого
От европейских докторов
(От самых сведущих голов)
Не только в шкуры кровяные
И не совсем еще сухие
Влезать, как ты изволил влезть,
Но даже стать на них иль сесть —
Чему есть многие причины
(Которых, впрочем, без латыни
Тебе не можно рассказать),
То, верно б, шкуру надевать
Тебе не вздумалось сырую;
Теперь же плачь и вопи: векую!
Реви, завистливый иман,
Кляни себя и свой обман,
Терзайся, лей рекою слезы,
Твое лукавство и угрозы
Увлечь ограбленного в ад

92
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Теперь тебя лишь тяготят;
И шерсть козлиная с тобою
Пребудет ввек, как с сатаною,
Который с радостию злой
Теперь летает над тобой.
«Иман, иман! — тебе на ухо
Шипит ужасный голос духа,
Как шорох листьев иль змеи,—
Приятны ль цехины мои?»
Напрасно, мучимый тоскою,
Окован мощною рукою,
Бежишь в обитель спящих жен;
Они невинны: легкий сон
Смыкает сладостно их очи,
Для них отрадны тени ночи,
В душе их царствует покой.
Напрасно с просьбой и мольбой
Ты ожидаешь состраданья;
Твой гнусный вид, твои рыданья,
Твои слова: я ваш супруг!
Как громом их сразили вдруг.
Испуга пагубного жертвы,
Они упали полумертвы
При этих горестных словах.
«Не муж явился к нам в рогах,
С брадой и шерстию козлиной;
Но дух подземный, нечестивый,
Приняв козла живого вид,
Его устами говорит».
И крик детей, и жен смятенье,
И в доме страшное волненье,
И визг, и вой: «Алла, Алла!»,
И быстролетная молва,
И речи, сказки об имане
И о смешном его кафтане
В селенье быстро разнеслись.
«Где, где он? — вопли раздались.—
Кажите нам сего урода!»
И сонмы буйные народа
К нему нахлынули на двор.
«Вот дух нечистый, вот мой вор! —
Кричал с горящими глазами,
И угрожая кулаками,
И вне себя Абдул-Мелек.—
Отдай, презренный человек,

$
Александр Иванович Полежаев
Сейчас мешок мой с золотыми,
Или я в ад тебя за ними,
Исчадье адово, пошлю;
Отдай мне собственность мою!»
«Абдул, Абдул! — сказал несчастный,—
Теперь я вижу, что напрасно
Не чтил Аллу я моего:
Правдиво мщение его!
Возьми твой клад: мне бес лукавый
Вдохнул поступок мой неправый».
«Теперь он боле не иман;
Его на петлю, на аркан! —
Кричал народ ожесточенный,—
Пускай во все концы вселенной
Пройдет правдивая молва,
Что так за гнусные дела
У нас карают всех злодеев».
«„Ура!” — раздался общий крик:
Пророк божественный велик!
Пред ним не скрыты преступленья,
И грозен час его отмщенья!
Покинь, Абдул, покинь твой страх,
Иман и клад в твоих руках».
«Так награждаются обманы
И козлоногие иманы!» —
Абдул безжалостно твердил
И по селу его водил
С веревкой длинною на шее.
«Сюда скорей, сюда скорее!» —
Кричали зрители вокруг;
И хилый дедушка, и внук,
И стар, и молод собирались,
Козлу смешному удивлялись
И тайно думали: «Алла!
Не дай нам образа козла».
Уже то время миновало;
Имана бедного не стало;
Покрыла гроб его ковыль;

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Но неизгладимая быль
Живет в преданьях и рассказах,
И об имановых проказах
Там и доселе говорят
И детям маленьким твердят:
«Дитя мое! Не делай злого
И не желай себе чужого,
Когда не хочешь быть козлом:
За зло везде заплатят злом».
И в час полночи молчаливый
Ребенок робкий и пугливый
Со страхом по полю бежит,
Где хладный прах его лежит.
И мусульманин правоверный
Еще доселе суеверно
Готов пришельцу чуждых стран
Сказать, что мертвый их иман
Нередко, встав из гроба, бродит
И криком жалостным наводит
Боязнь и трепет в тех местах,
Что — страшно думать о козлах.
1825—1826

Е. А. Баратынский
переселение душ
евес, любя семью людскую,
Попарно души сотворил
И наперед одну мужскую
С одною женской согласил.
Хвала всевышней благостыне!
Но в ней нам мало пользы ныне:
Глядите! ныне род людской,
Размножась, облил шар земной.
Куда пойду? мечтаешь с горем,
На хладный север, знойный юг?
За Белым иль за Черным морем
Блуждаешь ты, желанный друг?
Не всё. Задача есть другая.
Шатаясь по свету, порой
Столкнешься с родственной душой
И рад; но вот беда какая:
Душа родная — нос чужой
И посторонний подбородок!..
Враждуют чувства меж собой:
Признаться, способ мировой
Находкой был бы из находок!
Но он потерян между нас,
О нем живет один рассказ.
В земле, о коей справедливо
Нам чудеса вещает старь,
В Египте, жил-был славный царь.
Имел он дочь — творенья диво,
Красот подсолнечных алмаз,
Любовь души, веселье глаз:
Челом белее лилий Нила;
Коралла пышного морей
Устами свежими алей;

96
Сказки русских писателей XVIII—XIX не.
Яснее дневного светила
Улыбкой ясною своей.
В пределах самых отдаленных
Носилася ее хвала
И женихами привела
К ней полк царей иноплеменных.
И Мемфис град заликовал,
В нем пир за пиром восставал.
Светла, прелестна, восседая
В кругу любовников своих,
Моя царевна молодая
Совсем с ума сводила их.
И все бы ладно шло; но что же?
Всегда веселая, она
Вдруг стала пасмурна, грустна,
Так что на дело не похоже.
К своим высоким женихам
Вниманье вовсе прекратила
И, кроме колких эпиграмм,
Им ничего не говорила.
Какая же была вина,
Что изменилась так она?
Любовь. Случайною судьбою
Державный пир ее отца
Украсить лирною игрою
Призвали юного певца:
Не восхвалял он Озирида,
Не славил Аписа-быка,
Любовь он пел, о Зораида!
И песнь его была сладка,
Как вод согласное журчанье,
Как нежных горлиц воркованье,
Как томный ропот ветерка,
Когда, в полудень воспаленный,
Лобзает он исподтишка
Цветок, роскошно усыпленный.
Свершился вышний приговор.
Свершился! никакою силой
Не отразимый, с этих пор
Пред ней носился образ милый;
С тех пор в душе ее звучал,
Звучал всечасно голос нежный,
Ее питал, упоевал
Тоскою сладкой и мятежной!
«Как глупы эти дикари,

$
ввгеннй Абрамович Баратынский
97
Разноплеменные цари!
И как прелестен он!» — вздыхая,
Мечтала дева молодая.
Но между тем летели дни;
Решенья гости ожидали,
Решенья не было. Они
Уже сердиться начинали.
Сам царь досадою вскипел;
Он не охотник был до шуток
И жениха, чрез трое суток,
Избрать царевне повелел.
Была как громом речью гневной
Младая дочь поражена.
На что ж, в судьбе своей плачевной,
Решилась, бедная, она!
Рыдала долго Зораида,
Взрывала сердце ей обида,
Взрывала сердце ей печаль;
Вдруг мысль в уме ее родилась:
Лицом царевна прояснилась
И шепчет: «Ах, едва ль, едва ль...
Но что мы знаем? статься может,
Он в самом деле мне поможет».
Вам рассказать я позабыл,
Что в эту пору, мой читатель,
Столетний маг в Мемфисе был,
Изиды вещий толкователь.
Он, если не лгала молва,
Проник все тайны естества.
На то и жил почтенный дядя;
Отвергнув мира суету,
Не пил, не ел, не спал он, глядя
В глаза священному коту.
И в нем-то было упованье;
К нему-то, милые друзья,
Решилася на совещанье
Идти красавица моя.
Едва редеет мгла ночная,
И, пробуждаться начиная,
Едва румянится восток;
Еще великий Мемфис дремлет
И утро нехотя приемлет,

98
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
А уж, покинув свой чертог,
В простой и чуждой ей одежде,
Но страха тайного полна,
Доверясь ветреной надежде,
Выходит за город она.
Перед очами Зораиды
Пустыня та, где пирамиды
За пирамидами встают
И (величавые гробницы)
Гигантским кладбищем ведут
К стопам огромной их царицы.
Себе чудак устроил тут
Философический приют.
Блуждает дева молодая
Среди столицы гробовой:
И вот приметен кров жилой,
Над коим пальма вековая
Стоит, роскошно помавая
Широколиственной главой.
Царевна видит пред собой
Обитель старца. Для чего же
Остановилася она,
Внезапно взором смущена
И чутким ухом настороже?
Что дланью трепетной своей
Объемлет сердце? что так пышет
Ее лицо? и грудь у ней
Что так неровно, сильно дышит?
Приносит песнь издалека
Ей дуновенье ветерка.
Песня
Зачем от раннего рассвета
До поздней ночи я пою,
Безумной птицей, о Ниэта!
Красу жестокую твою?
Чужда, чужда ты сожаленья:
Звезда взойдет, звезда зайдет;
Сурова ты, а мне забвенья
Бессильный лотос не дает.
Люблю, любя в могилу снвду;
Несокрушима цепь моя:
Я видел диво-Зораиду,
И не забыл Ниэты я.

вкгеннй ЛБрдмовнч Баратынский
99
Чей это голос? Вседержитель!
Она ль его не узнает!
Певец, души ее пленитель,
Другую пламенно поет!
И вот что боги ей судили!
Уж ей колена изменили,
Уж меркнет свет в ее очах,
Без чувств упала бы во прах,
Но нашей деве в то мгновенье
Предстало чудное виденье.
Глядит: в одежде шутовской
Бредет к ней старец гробовой.
Паяс торжественный и дикой,
Белобородый, желтоликой,
В какой-то острой шапке он;
Пестреет множеством каракул
На нем широкий балахон;
То был почтенный наш Оракул.
К царевне трепетной моей
Подходит он; на темя ей
Приветно руку налагает,
Глядит с улыбкою в лицо
И ободрительно вещает:
«Прими чудесное кольцо:
Ты им, о дева! уничтожишь
Хитросплетенный узел твой;
Кому на перст его возложишь,
С тем поменяешься звездой.
Иди, и мудрость Озирида
Наставит свыше мысль твою.
Я даром сим, о Зораида,
Тебе за веру воздаю».
Возвращена в свои чертоги,
Душою полная тревоги,
Царевна думает: «Во сне
Все это чудилося мне?
Но нет, не сновиденье это!
Кольцо на палец мой надето
Почтенным старцем: вот оно.
Какую ж пользу в нем найду я?
Он говорил, его даруя,
Так бестолково, так темно».
Опять царевна унывает,
Недоумения полна;

100
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Но вот невольниц призывает
И отыскать повелевает
Свою соперницу она.
По повелению другому,
Как будто к празднику большому
Ее чертоги убраны;
Везде легли ковры богаты,
И дорогие ароматы
Во всех кадилах возжены,
Все водометы пущены;
Блистают редкими цветами
Ряды узорчатых кошниц,
И полон воздух голосами
Дальноземельных, чудных птиц;
Все негой сладостною дышит,
Все дивной роскошию пышет.
На троне, радостным венцом,
Порфирой светлою блистая,
Сидит царевна молодая,
Окружена своим двором.
Вотще прилежно наблюдает
Ее глаза смущенный двор
И угадать по ним желает,
Что знаменует сей позор:
Она в безмолвии глубоком,
Как сном объятая, сидит
И неподвижным, мутным оком
На двери дальние глядит.
Придворные безмолвны тоже.
Дверь отворилась: «Вот она!»
Лицом бледнее полотна,
Царевна вскрикнула. Кого же
Узрела, скорбная душой,
В толпе невольниц пред собой?
Кого? — пастушку молодую,
Собой довольно недурную,
Но очень смуглую лицом,
Глазами бойкую и злую,
С нахмуренным, упрямым лбом.
Царевна смотрит и мечтает:
«Она ли мне предпочтена!»
Но вот придворных высылает
И остается с ней одна.
Царевна первого привета
Искала долго, наконец

Евгений Абрамович Баратынский
101
Печально молвила: «Ниэта!
Ты видишь: пышен мой дворец,
В жемчуг и злато я одета,
На мне порфира и венец;
Я красотою диво света,
Очарование сердец!
Я всею славою земною
Наделена моей звездою:
Чего желать могла бы я?
И что ж, Ниэта, в скорби чудной
Милее мне твой жребий скудный,
Милее мне звезда твоя.
Ниэта, хочешь ли, с тобою
Я поменяюся звездою?»
Мудрен царевнин был привет,
Но не застенчива природно:
«Как вашей милости угодно»,—
Ниэта молвила в ответ.
Тогда на палец ей надела
Царевна дивное кольцо:
Закрыть смущенное лицо
Руками бедная хотела;
Но что же? в миг волшебный сей
Моя царевна оживилась
Душой Ниэтиной; а в ней
Душа царевны очутилась.
И, быстрым чудом бытие
Переменив, лицо свое
Закрыла дурочка степная,
Царевна же, наоборот,
Спустила руки на живот,
Рот удивленный разевая.
Где Зораида, где она?
Осталась тень ее одна.
Когда ж лицо свое явила
Ниэта, руки опустя
(О, как обеих их шутя
Одна минута изменила!),
Блистало дивной красотой
Лицо пастушки молодой:
Во взорах чувство выражалось,
Горела нежная мечта,
Для слова милого, казалось,
Сейчас откроются уста,
Ниэта та же, да не та.
Так из-за туч луна выходит,

102
Сказки русских пнсАтелей XVIII—XIX вк.
Вдруг озаряя небеса;
Так зелень свежую наводит
На рощи пыльные роса.
С главой поникшею Ниэта,
С невольным пламенем лица
Тихонько вышла из дворца,
И о судьбе ее до света
Не доходил уж слух потом.
Так что ж? о счастии прямом
Проведать людям неудобно;
Мы знаем, свойственно ему
Любить хранительную тьму,
И, драгоценное, подобно
В том драгоценному всему.
Где искрометные рубины,
1де перлы светлые нашли?
В глубоких пропастях земли,
На темном дне морской пучины.
А что с царевною моей?
Она с плотнейшим из князей
Великолепно обвенчалась.
Он с нею ладно жил, хотя
В иное время не шутя
Его супруга завиралась,
И даже под сердитый час
Она, возвыся бойкий глас,
Совсем ругательски ругалась.
Он не роптал на то ничуть,
Любил житье-бытье простое
И сам, где надо, завернуть
Не забывал словцо лихое.
По-своему до поздних дней
Душою в душу жил он с ней.
Что я прибавлю, друг мой нежный!
Жизнь непогодою мятежной,
Ты знаешь, встретила меня;
За бедством бедство подымалось;
Век над главой моей, казалось,
Не взыдет радостного дня.
Порой смирял я песнопеньем
Порыв болезненных страстей;
Но мне тяжелым вдохновеньем

Евгений Абрамович Баратынский
Была печаль души моей.
Явилась ты, мой друг бесценный,
И прояснилась жизнь моя:
Веселой Музой вдохновенный,
Веселый вздор болтаю я.
Прими мой труд непринужденный!
Счастливым светом озаренный
Души, свободной от забот,
Он — твой достаток справедливый:
Он первый плод мечты игривой,
Он новой жизни первый плод.
1826

П. А. Катенин
милушд
Сказка
ЧИТАТЕЛЮ
Вместо предисловия
очтеннейший! Хотя б всего один
Нашелся ты в России просвещенной,
Каких ищу: во-первых, дворянин,
И столбовой, служивый и военный,
Душой дитя с начитанным умом,
И русский всем, отцом и молодцом,
Коли, прочтя в досужный час, «Милушу»
Полюбишь ты, я критики не струшу.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
1 Любезные боярышни-девицы,
Красавицы, прилука молодцов,
Угодно ли послушать вам цевницы,
Неслыханной давно в кругу певцов?
В лесах густых предавшись вдохновенью,
К старинному прислушиваясь пенью,
Она для вас училася с трудом,
Чтоб вам хвалу не назвали стыдом.
2 Вам, красные! и помните, как слово
Мы поведем о русской старине,
Что древнее опять выходит ново
И женщины живут всегда одне;
Что если песнь, честя княжну Милушу,

3
Павел Александрович Катенин
105
Гостям в ушко закрадется и в душу,
Найдет свою голубку всяк сокол
И скромность вас глядеть заставит в пол.
3 А вы, давно отрезавшие косу,
Чье бархатом прикрыто серебро,
Вы, матушки и тетушки! без спросу
Хоть вашего я взялся за перо,
Но, в умные допущенный беседы,
С вас лик писал спасительной Проведы,
За что и жду к ней милости от вас,
А подражать ей воля в добрый час.
4 Владимир-князь,— с него у всех начало,—
Быв некрестем — сто жен держал в дому,
И родилось детей от них немало,
Но тягости в том не было ему.
По счастью ли, или по Божьей воле,
Все сыновья львы вышли в бранном поле,
А дочери все красотой лица
Гремели вдаль, вселенной до конца.
5 Со всех сторон кипело женихами;
И мудрый князь, чтоб не нажить врага,
Раз навсегда сказал: «Решайте сами
Своим судом; кому не дорога
Жизнь вольная, кто дышит духом ратным,
Невесту в дар добудь мечом булатным,
И с тем она, в какой случится край,
Охотою иль нет, а поезжай».
6 Так очередь пришла княжны Милуши.
Пятнадцать лет ей стукнет по зиме;
Но всем давно молва трубила в уши,
Что в красоте, и в нраве, и в уме
Ей равной нет, и счастлив, кто ценою
Хоть сотни ран возьмет ее женою,
И замуж ей пора, и под венец
Велел уже готовиться отец.
7 Ах! девушке приказ такой и радость
И вместе скорбь, особенно когда
Любовных дум приманчивую сладость
Она таит от страха и стыда,
Надеется, но и боится вдвое,
И мыслит то, а говорит другое,

106
Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.
©
И долг ее — с покорностью рабы
Безмолвно ждать решения судьбы.
8 Милушин друг, жених ее желанный,
Не сильный царь и не великий князь,
Но отрок был Владимиров избранный.
С отцом его велась у князя связь.
Друзья взросли и свыклись с колыбели,
Одну хлеб-соль с одной же плошки ели,
Одним ковшом мед пили и вино,
И смех и плач делили заодно.
9 Когда ж Ингварь пал мертвый на сраженьи,
Владимира спасая от стрелы,
Князь не забыл о должном награжден ьи
И, сверх других честей и похвалы,
В дом сироту взял — сына молодого:
Поил, кормил, лелеял как родного
И, юношу изведав на войне,
Говаривал: «Ты зятем будешь мне».
10 А юноша Всеслав пример дружины,
На всё горазд, отличен силой рук;
Конь у него дрожит, как лист осины,
В кольцо тугой он стягивает лук,
И лют в бою как зверь, и быстр как птица;
И прозван был затем: Всеслав Голица,
Что медною он с левой бил руки
И шлемы в лом и головы в куски.
11 Теперь ему, бойцу, простор довольный,
Что женихи от всех земных племен
Наехали; им тесен Киев стольный,
И многие в шатрах стоят у стен.
Царей одних четыре: царь немецкий,
Да свейский царь, персидский, да турецкий;
А тех князей и тех больших господ
Такая тьма, что не сочту их в год.
12 В свою чреду настал и день решенья.
На площади широкой у дворца
Назначено быть поприщу сраженья,
Так, чтобы князь все видеть мог с крыльца.
Вкруг по чинам расселися бояре,
И барыни, которые постаре;
А барышни, и самая княжна,
Все в тереме толпятся у окна.

Павел Александрович Катенин
107
13 Вот здесь бы мне блеснуть в стихах на славу
И, про себя шепнув: «И я певец»,
Живописать убийство и забаву,
И пышность игр и жалкий их конец.
Бойцы, кони, мечи, щиты, кольчуги,
Готовы все поэту на услуги;
Воспел бы их в избытке юных сил,
Но стареюсь и драки разлюбил.
14 Довольно вам, что русский молодчина
Чужой народ весь перебил дотла;
Самих царей, без уваженья чина:
Немецкого сшиб навзничь из седла,
У свейского плечо отсек с размаху,
Персидского конем примял ко праху,
А турскому так раскроил чело,
Что и срастись оно уж не могло.
15 Кого во гроб несут, кого в больницу:
Работы клад священникам, врачам;
А между тем богатыря Голицу
Торжественно ведут к крыльцу, где сам
Великий князь с высокого престола
Смотрел и ждал судьбины произвола,
Желанием горя скорей обнять
И угостить того, кто будет зять.
16 Коли отцу вошло веселье в душу,
Что победил приемыш молодой,
Представьте же влюбленную Милушу.
Ее с трудом отпрыскали водой;
Насилу вниз по отчему веленью
Свели, ступень считая за ступенью;
На радостях боялись, как бы вдруг
Не обмерла в объятиях подруг.
17 Но, палицей опершися железной,
В пыли, в поту, в крови, стоял Всеслав;
Взор, искрами летая на любезной,
Как бы алкал над ней добытых прав.
А князь отец, цветущий сединою,
С поднятьем рук, со вскрытой головою,
Уже обмен окончив их перстней,
Благословить готовился детей.
18 Вдруг слышен шум; слетает колесница,
Как водится, с высоких облаков;

108
Сказки русских писателем XVIII—XIX ss.
По воздуху крылатая станица
Везет ее — шесть быстрых коршунов,
И с ней сама волшебница Проведа,
Кому сестра покойная Любеда,
Милуши мать, пред смертию своей
Передала права свои над ней.
19 Племянница в занятьях чародейных
Забытою бывала иногда;
Но тетку бы спросить в делах семейных,
По-моему, и князю не беда;
Беда же в том, что князь затеял дело
Без памяти или чрез меру смело,
И оробел, предчувствуя укор,
Как гостья вдруг незваная на двор.
20 В лице ее написана досада;
И сколько князь, улаживая мир,
Не уверял, что ей беседа рада
И без нее не весел будет пир,
Она, в груди питая оскорбленье,
Отвергла все: и зов и угощенье
И, ни на шаг не согласясь ступить,
Усталых птиц просила накормить.
21 Снесли им вмиг на тройку по барану;
А между тем Милуша и Всеслав
К ней подошли; но сообразно сану
Князь сел опять, для встречи лишь привстав.
Проведа же с летучей колесницы,
Покуда корм ее клевали птицы,
Сердитый взгляд на всех взвела сперва,
Потом сии промолвила слова:
22 «Я вижу, мой приезд тебе не в пору,
Владимир-князь! под шум своих бойцов
Ты припастись со мною к разговору
Не мог никак и не находишь слов:
Так слушай же, хозяин буйной тризны!
И устыдись правдивой укоризны,
Коли в тебе хоть на волос стыда,
Что ты дитя, седая борода!
23 Где видано, скажи, на белом свете,
Чтоб дочерей так выдавал отец?
С чего в своем ты выдумал совете,

Павел Александрович Катенин
109
Что тот и муж, кто удалой боец?
Ты, слезную для них готовя долю,
В мир не одну пустил на Божью волю.
Но за других не заступалась я;
Чужие те, а эта дочь моя.
24 Моя она, Владимир, и не даром
Досталась мне. Нет, многих жертв ценой
И не одним жестоким мне ударом
Я добыла честь матери родной.
Кому же знать, как не тебе, неверный!
О токах слез, о горести безмерной,
Принудивших меня, к отмщенью зла,
Искать сего волшебного жезла?
25 Владею им; послушна мне природа:
Земля, огонь, и воздух, и вода;
Свожу луну с лазоревого свода,
С поднебесья скликаю птиц стада,
Зверей лесных из логовищ их темных,
И рыб со дна, и змей из нор подземных,
И бурями гнету хребты морей,
И мертвецов спускаю с их цепей.
26 Но что мне в том? Отрады нет душевной.
Весна моя в заботах отцвела,
И девою до осени плачевной,
Не насладясь любви, я дожила.
В одних мечтах ее познала сладость,
Когда, мою обманывая младость,
Моим отцом укрыт в године злой,
Ты бедный гость наш был, но дорогой.
27 Ты помнишь ли вечерние беседы,
Где о любви так нежно, так умно,
Темно для всех, но ясно для Проведы,
Ты говорил? Я, в перстах вретено
Всей силой сжав, вдруг закружу с жужжаньем;
Объятая невольным содроганьем,
Хочу под шум не слышать,— горе мне!
Всё слышу, всё твержу наедине.
28 Забыл ли день, когда в мой терем спальный
Ты смел войти? Как испугалась я!
И предо мной ты, страстный и печальный,
Твердил у ног: „Мой свет! душа моя!”

110
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX ss.
Склони лицо мне в слабые колени,
И льстивые за мнимый хлад мой пени
И клятвы век любовью жить моей
Так горячо шептал ты мне, злодей?
29 В семнадцать лет могла ли я не верить,
Подозревать? мне в голову не шло,
Зачем тебе со мною лицемерить;
И что ж? меня незнание спасло.
Я молвила, без лжи, без ухищренья:
„Иди к отцу, проси благословенья;
Он с радостью возьмет тебя в зятья,
А я давно душою вся твоя”.
30 Но, в чаяньи обманутый успеха,
Обиду мне довел ты до конца.
Отцу была я старости утеха;
В восторге он от нежных просьб льстеца
Лобзал его, лья слезы: „Все надежды
Свершилися,— твердил он,— с миром вежды
Смежит теперь мне гробовая ночь:
Любимая моя счастлива дочь”.
31 Наш древний дом вдруг стал чертог веселий;
Стеклись родня, соседи и друзья;
Тут навезли всех хитростных изделий:
Монист, мастей, и тканей, и шитья;
Тут с винами заморскими, с мехами,
С зверьми, с коньми, со псами, с соколами
От всех земель наехали купцы
И с гуслями царьградские певцы.
32 За пиром пир, что день, то вся неделя:
Гульба, да лов, да пляска, да игра;
А девушки нам пели песни Леля
По вечерам. Счастливая пора!
Жизнь райская! что ты? мгновенье ока.
Пресеклось все ударом злого рока;
Давно тому, но время никогда
Не может стерть с души его следа.
33 Всё помню, князь! своих обманов повесть
На стыд при всех услышишь здесь хоть раз;
И ежели в тебе оглохла совесть,
Других на ум наставит мой рассказ.
Всеслав, как ты и храбрый и прекрасный,
«•

Павел Александрович Катенин
111
В любви пример отвергнет твой ужасный,
И в опыте Милуша ближних ей
Узнает, что наш милый — наш злодей.
34 День свадебный настал по смутной ночи;
Сил не было к покою, ни ко сну;
Какой-то жар палил уста и очи,
Какой-то страх будил, едва вздремну.
Отдохла я уже перед рассветом;
Но ни подруг мне ласковым приветом,
Ни тщаньем их невесту нарядить
Я не могла кручины утолить.
35 „Коса моя, коса! не на веселье
Ты, русая, сплелася с жемчугом;
И ты, цветных кораллов ожерелье,
Мне обвилось вкруг шеи не добром.
Примета слез, примета крови; худу
Быть, милые!” — „Быть худу — так быть чуду.
Пойдем к гостям, к отцу, да и к венцу.
Как хороша, и как ей все к лицу!”
36 Оно сбылось, то чудо, чем шутили.
Я дрогнула, как в гриднице большой,
Где все меня при входе обступили,
Взор одного искал напрасно мой.
Где ж он? спросить не смела, только вскоре
Вопрос у всех разнесся в разговоре;
Пошли искать, и принесли ответ:
„Нет жениха,— Любеды также нет!”
37 Вскричала я, вдруг образумясь: „Вместе
Ушли они; теперь все вижу я:
Бессовестный, готовил срам невесте,
И заодно была сестра моя.
Сестра! дитя! счастливее Проведы!
Я знала всё: их частые беседы,
И плач и смех, и ссоры и приязнь;
Но мне за стыд казалася боязнь”.
38 Сначала мне не верили и даже
Спор подняли, надеждами маня;
Хоть спор, хоть нет, все правда будет та же.
Весть верную к концу того же дня
Принес рыбарь; он в Киев для торговли
Возил с утра избыток вешней ловли;

112
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
С ним встретились и правили поклон.
„Она грустит о чем-то, весел он”.
39 Ты весел был, бесчестный похититель!
А между тем погубленных тобой
Двух дочерей отчаянный родитель
Блуждал как тень по гриднице пустой,
Еше вчера друзьям наезжим тесной,
Теперь... увы! как в бурю лист древесный
От стебля прочь летит и врознь и вдаль,
Так люди все от дома, где печаль.
40 С печалью сей бороться старец хилый
Не долго мог; добр сердцем паче мер,
Прощал он всё и, стоя над могилой,
Мне, рвущейся, хотел подать пример,
Всем убеждал, молил по смерть: напрасно.
Злодеям я клялась отмстить ужасно;
И чем трудней успех сей мести был,
Тем тверже мысль, тем жарче страсти пыл.
41 Всё об одном мечтая и радея,
Всех слушая, кто мог подать совет,
Узнала я о быте чародея
Могучего: „Пришлец он с давних лет
На рубежах древлян и печенегов,
Природной финн; в большой поход Олегов
Слыл витязем удалым, а теперь
Свет разлюбил, живет в лесу как зверь.
42 Старик к гостям неласков; особливо
Коли смекнет, кто ходит без пути,
Чтоб выспросить да поглядеть на диво;
Ни близко им к нему не подойти.
Он за версту спознает, в ком нет толку,
Да лешему, медведю либо волку
И молвит: „Встреть”; гость, видя экой страх,
Бежит домой чуть жив и в дураках.
43 Так всех почти приемом он отвадил,
И в десять лет два только смельчака
Дошли к нему; и с теми не поладил.
Немудрено: живет один, тоска;
Товарища ж он не отыщет вскоре.
Двух по разу уважил в разговоре;
А вместе жить, тут нужен ум большой,
Чтоб одному не надоел другой”.

3
Павел Александрович Катенин
113
44 Рассказы те меня пугали мало,
Мудрец самой суровостью манил;
И я пошла, решась во что б ни стало
Узнать, добыть волшебных тайну сил.
Хоть далеко, и трудно, и опасно,
Надежда мне твердила: не напрасно.
Так в пятый день стояла я одна
Перед дверьми землянки колдуна.
45 „Кто там? — снутри раздался старцев голос,—
Зачем в дверях стоишь, дрожа как лист,
И стынет кровь твоя, и дыбом волос?
Кто телом здрав, тверд духом, сердцем чист,
Тот не робей: дохни, и вход свободен;
А кто к добру и к разуму не сроден,
Скорей беги, пока нет горше зла”.
Я дунула, дверь настежь, и вошла.
46 Луч трепетный лила лампада в келью;
Старик сидел на кипе шерстных кож,
Вдоль у стены укладенных постелью;
На липовом столе был ковш, и нож,
И с медными скобами книга; дале,
В большом углу... я дрогнула вначале...
На пне доспех светился боевой,
С копьем, щитом, как будто кто живой.
47 „Дочь! — молвил мне волшебник,— ты несчастна,
Я знаю; ты желаешь мстить врагам:
Ты права; но юна ты и пристрастна
Еще к земным презренным суетам.
Искатель тайн высокого искусства
Все слабые отвергнуть должен чувства:
Помысли; знай и то, что за труды
И я просить не малой стану мзды”.
48 „Почтенный муж! я на Руси богата,—
Мой был ответ,— от Волги до Днепра
Мой славился отец избытком злата,
Земель, и стад, и всякого добра;
Единой мне он завещал наследство.
На казнь врагам подай Проведе средство
И избирай в ее стяжаньях сам;
Или всего желаешь, все отдам”.
49 „Нет, девица,— сказал он,— жить не дважды;
И если б я так близко от конца

114
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
©
Не мог унять богатств безумной жажды,
Стыдился бы и слыть за мудреца.
В дверь выгляни: там две большие ели,
Где иволга и дрозд так сладко пели,
Как ты вошла; под тенью их густой
Готова мне и яма на покой.
50 Мне дорого одно: душа живая,
Подобный мне словесный человек,
Товарищ, друг, до срока как лихая
Колдунья-смерть косою срежет век.
Увы! двоих я приглашал; за скуку
Им обещал богатый дар: науку;
Но оба мне, судьбу свою узнав,
Откланялись, и розно каждый прав.
51 Ингварь сказал: „Когда я смертью честной
Могу в бою к спасенью друга пасть,
Не нужен мне волшебства дар чудесный,
И лучшую я избираю часть”.
„Мне,— молвил Студ,— написано: без дива
Успех за ум, гнись ниже и пожива.
Что ж? не болит с поклонов голова,
И, право, лесть вернее колдовства”.
52 Свершили им загаданное оба:
Ингварь... гордись отцом своим, Всеслав!
Со славою лежит, добыча гроба;
Студ на лицо — хоть стар, но жив и здрав;
Ему тепло под шубой парчевою,
Ему легко под гривной золотою,
И на ходу, чтоб не споткнуть ноги,
Глядит он в пол и гнется в три дуги.
53 Мне их отказ представился жестоким;
Я сжалилась и вызвалась как дочь
Ходить по смерть за старцем одиноким.
Над книгою учася день и ночь,
В пять лет язык постигла рун волшебных,
И свойства трав зловредных и целебных,
И чары все, познаньем коих он
Природе свой предписывал закон.
54 Предав земле отца второго тело,
Добро его я убрала в свой дом
И мной давно замышленное дело

3
Павел Александрович Катенин
115
Концом свершить предприняла потом.
Пристрастный гнев души моей ревнивой
Велел начать с соперницы счастливой;
Итак, ступив на коврик-самолет,
Я к Киеву направила полет.
55 Невидимо проникла в терем; что же
Нашла я в нем!.. Милуша! плачь, мой друг,
О матери: на беспокойном ложе
Простертую держал ее недуг;
Бледна, худа, глаза потухли, впали,
В злом кашле кровь, в лице следы печали.
Кто б в трупе сем, в сем остове костей,
Узнал хоть тень Любеды прежних дней!
56 Гнев с жалостью в груди моей кипели;
Но детский вдруг услышала я крик:
Милуша! ты проснулась в колыбели.
Сей вид, сей вопль до сердца мне проник;
Миг изменил лет многих помышленье;
Весь гнев исчез, осталось сожаленье:
Я ласково приближилась к больной
И назвала соперницу сестрой.
57 Узнав меня, несчастная смутилась,
Приподнялась с горячего одра
И вновь к нему в бессильи опустилась;
Чуть слышимо сказала мне: „Сестра!
У ног твоих слезами покаянья
Я вымолить прощенье злодеянья
Желала бы; ты видишь, силы нет:
Смерть близится, и меркнет белый свет.
58 О! много я, конечно, виновата,
Но много же и казни понесла;
И в двадцать лет мне юной жизни трата
Почти добро избавою от зла;
Насквозь прошло болезней острых жало;
И не вчера скорбей моих начало:
Нет, с первого, как преступилась, дня
Всё счастие исчезло для меня.
59 Бежала я, ребенок безрассудный,
Прельстясь любви приманчивой игрой,
Тщеславяся победой малотрудной,
Одержанной над старшею сестрой,

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
116
е
Резвясь в ладье и тешась жизнью вольной,
Как свежий ветр, нас несший в Киев стольный;
Но прежде чем и на берег сошла,
Опомнилась, и грусть меня взяла.
60 Побег в ином представился мне виде:
Честь девицы — добычею стыда,
Старик отец в тоске, сестра в обиде;
И чем помочь? все вечная беда!
С отчаянья на жизнь бы покусилась;
Но мысль еще утешная родилась:
Я принесла все в жертву одному,
За то он мой, замена он всему.
61 Как льстим себя надеждами такими!
Как с нашею разна мужчин любовь!
Мы в них живем, им служим, дышим ими,
Всю ради их пролить готовы кровь;
Они ж из нас творят себе забаву,
Нас погубить, отнять покой и славу,
По их душе, ни хвально, ни грешно,
Ни стыд, ни честь: элодеям все равно.
62 Владимир ли, в желаньях мер не зная,
Не пощадив ни братниной жены,
Наложниц в дом без счета набирая,
Из Полоцка насилием войны
Похитивший высокую Рогнеду,
Во что-нибудь мог оценить Любеду,
Им без труда прельщенное дитя,
Кого и взял и бросил он шутя?
63 Иную скорбь и вящее мне горе —
Бесплодие послал небесный гнев,
Злосчастья край в невольном сем позоре.
Цвет чистоты — благоуханье дев;
Мать, на руках свой нежный плод качая,
Гордится им; но что трава сухая,
Умет ногам, презренный сор путей,
То женщина без девства и детей.
64 Пять лет в слезах я изливала душу,
И наконец мой плач услышал Бог:
Я зачала и родила Милушу;
Но дух ли мой под счастьем изнемог,
Иль что сама дитя свое доила,

$
Павел Александрович Катенин
117
Грудь слабую тем вдосталь изнурила,
Зачахла я и, тая день от дня,
Слегла на одр, где ты нашла меня.
65 С него не встать мне: знаю и готова
На смерть; но дочь оставлю на кого?
Как от пелен расти ей без покрова?
В толпе детей утрата одного
Отцу ничто: смягчись над сиротою,
Проведа! будь ей матерью второю,
И, может быть, искупит дочь моя
Перед тобой, в чем провинилась я”.
66 Молящую утешив обещаньем,
Старалась я в ней зелиями трав
Жизнь обновить: напрасный труд; страданьем
Разрушенный, изнемогал состав;
Морила скорбь, лютейшая недуга,
Награда ей от нежного супруга.
Последние влача ко гробу дни,
Она слова твердила мне одни:
67 „Любить без мзды всего на свете хуже.
Меня в пример хоть дочери яви;
Не дай врага нажить в неверном муже,
Измучиться и сгибнуть от любви.
Коли она огнем вспылает нежным,
Удвой надзор и опытом прилежным
Узнай: влюблен ли, верен ли жених,
И лишь тогда венчай желанье их”.
68 Мы все должны почтить Любеды волю:
Кто матери отвергнет святость прав?
И брака я Милуши не позволю,
Пока любви и верности Всеслав
Не явит так, чтоб быть ее достойным.
Указан путь ему отцом покойным:
Когда Ингварь за дружбу пролил кровь,
Его ли сын чтит менее любовь?
69 Но крови я не требую; довольно,
Чтоб прожил год он с нынешнего дня,
Не погрешив ни вольно, ни невольно
Против любви, ни в чем не изменя.
Он должен жить с невестой врознь и даже
Не получать вестей об ней; она же,

118
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
Сбережена, как глаз, в моем дому,
В условный срок отдастся мной ему.
70 Как сказано, так будет. Князь, конечно,
Позволит мне, племянницу любя,
Пещись о ней, когда он сам беспечно
Спешил ее сбыть в люди от себя.
Садись со мной, родная, в колесницу;
А молодца, победного Голицу,
Мы просим дать решительный ответ:
Согласен — да, а не согласен — нет».
71 На сих словах речь кончила Проведа.
Вы скажете, что речь ее длинна;
Владимиру, который ждал обеда,
Еще длинней казалася она.
Князь морщился, и Студ усердный вместе;
А сколько слез развенчанной невесте!
Что жениху досады! так, но чем
Унять ее прикажете им всем?
72 Не знали, как и отвечать сначала;
Впоследок князь, подумав, молвил так:
«Я дочь сдаю»; дочь бедная молчала
Да плакала; разлаженный свой брак
Кляня, Всеслав твердил, что он как душу
Всегда готов любить свою Милушу;
Из просьб его исполнили одну:
Прощаясь, он поцеловал княжну.
73 Волшебницы вдруг свист раздался; птицы,
Раскинув в лет края широких крыл,
Взвились, крича под ношей колесницы,
И вскоре мрак их в облаке сокрыл.
Всеслав гнался за ними как безумный;
А стольник Студ (притом боярин думный)
Вслух доложил, что князя ждет обед;
Князь встал, пошел, и двор за князем вслед.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
1 Доколе жизнь спокойна и счастлива
И катится, как светлый ток в лугах,
Чьим нет струям засухи, ни разлива,
А любо течь в отлогих берегах,

Павел Александрович Катенин
119
Дотоле в ней, хотя б прошло полвека,
Нельзя узнать как должно человека,
Нет случая ему раскрыть души,
И в счастии все люди хороши.
2 Но если дань страданью он заплатит,
Искусится в училище скорбей,
С имуществом здоровие утратит,
Оплачет смерть и ближних и друзей,
Иль за добро и за приязнь в замену
Найдет к себе холодность и измену,
Поверка тут: какая в нем цена,
И меж людьми тут разница видна.
3 Тут склонностей различные влеченья
Наводят всех на разные дела,
И всяк себе в том ищет утешенья,
К чему его природа создала:
Муж набожный, в уделе видя строгом
Казнь, за грехи ниспосланную Богом,
Крепит плеча под ношею креста
Всей помощью молитвы и поста.
4 Напротив, тот, кто пред златым Мамоном
Привык курить корыстный фимиам,
С крыльца к крыльцу волочится с поклоном
И душу рад продать земным богам;
Тут пьяница всё в разливное море
Без памяти сплошь топит стыд и горе;
Скупой корпит; вор крадет, а глупец
Последний ум теряет наконец.
5 Я сам не раз, гоним судьбой враждебной,
Бичом ее пробитый до костей,
Спасался в край поэзии волшебной;
Искал толпе неведомых путей
На холм, где муз вдали гремела лира;
Помалу в грудь вливалась сладость мира,
И, как роса от солнечных лучей,
В очах моих слез иссыхал ручей.
6 Но наш Всеслав, боец и воин с детства,
Концом копья вскормленный на коне,
Не мог прибрать к отраде лучше средства,
Как с кем-нибудь подраться на войне.
О, злость людей! Голица добрый малый

120
Сказки русских писателен XVIII—XIX вк.
$
И ласковый не меньше, чем удалый;
С ним другом быть не стыдно б никому;
А крови так и хочется ему.
7 Опять беда: добро бы что другое,
Но искони у всех, везде война;
Что ж вздумалось соседям жить в покое?
Давно ль на Русь напала тишина?
Что б завести хоть одному злодею
Обидный спор на собственную шею!
Нет, вдруг нашло смирение на всех,
И все умны, за наш, как видно, грех.
8 Давай просить у князя позволенья:
От Киева путем пуститься вдаль,
Где витязей ждут часто приключенья
И может в них размыкаться печаль.
Та речь пришлась Владимиру по нраву;
Он русскую любил отменно славу
И молодцов охоч был отпускать:
Людей смотреть, да и себя казать.
9 За отпуском сбор начался; но мало
Тогда забот им стоили пути.
Теперь: считай, как денег бы достало;
Прогоны, чай, обед, за все плати
Втридорога, что не совсем забавно;
А в старину: оружье будь исправно
Да добрый конь, неутомим в езде,
Ночлег и корм готовые везде.
10 Двух жеребцов держал Всеслав на стойле;
Сам выездил он борзых под верхом,
И холил всем, чем только можно: в пойле
Их лакомил и медом и вином,
И сеном их откармливал душистым,
И дважды в день овсом, как бисер чистым,
И гребнем сам чесал им волны грив;
Звались они: Сив конь да Кологрив.
11 Последнему досталась злая доля
На этот раз; я так ее назвал
Не потому, что труд или неволя:
Без них нельзя; но всадник горевал.
Чуть мысль черна, чуть на сердце досадно,
Уж под седлом работнику накладно:

$
Павел Александрович Катенин
121
Что шаг, не так, то остроги, то плеть;
Но конь на то и создан, чтоб терпеть.
12 День длилося скитание Голицы,
Неделю, две, и месяц, и другой,
Без всяких встреч: нетрудно небылицы
Выдумывать, но не обычай мой;
А правду что рассказывать сухую?
Там-сям пил-ел, тут бабу видел злую,
Здесь разговор двух слышал дураков:
Такой рассказ пустая трата слов.
13 Вот наконец луга, скирдами полны,
Где зелень трав питает тихий Дон,
Лья синие, как свод небесный, волны.
Кругом обзор открыт со всех сторон;
Пыль влажную стряхая в ветр крылами,
Птиц множество реку чертит кругами,
И с криком их гул вторит берегов
Блеянье стад и топот табунов.
14 Красою мест любуясь в чистом поле,
Всеслав сошел и, сняв узду с коня,
На сытный дерн пустил его по воле;
Сам, утомлен ездой и зноем дня,
У берега зачерпнул в обе длани
И, освежив палящий жар гортани,
Смыл прах с лица и с рук и лег потом
На мыс крутой над зыбким вод стеклом.
15 Глядел он в них и, взор вперя прилежный,
Сквозь глубь достать им силился до дна;
Но то струю всколышет ветр мятежный,
То в ней лазурь, как в зеркале, видна.
Что ж дальше там? что ток скрывает гладкий?
И чей оттоль несется голос сладкий,
Как говор струн, когда Боян-певец
Поет любовь, владычицу сердец?
16 Нет, не мечта: всё ближе кверху звуки,
И вот ясней в них слышатся слова,
И белые волной плеснули руки,
И женская всплывает голова;
Еще... еще... и шесть красавиц рядом,
Взгляд юноши маня умильным взглядом,
Все по пояс стоят над лоном вод,
И песнь запел их дивный хоровод:

122
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
17 «Желанный наш! о солнце наше красно!
Куда тебя нелегкая несла?
Что молодость трудом губить напрасно?
Что тщетный шум, мирская похвала?
Плюнь на нее, забудь войну, Милушу
И навсегда всю кинь земную сушу;
Омой, как мы, росою вечной грудь,
У нас живи и счастлив с нами будь.
18 Иль молодца пугает дно речное?
Не руны рыб бездушных там живут,
А мы; с небес и солнце золотое
И месяц к нам серебряный плывут,
У нас гостят, веселье делят наше.
Но солнышка и месяца ты краше;
Твой лик в воде; взгляни же: как он рад
И как зовет в дом неги и прохлад!
19 Спустись в него: увидишь, что русалки
Одни утех сокровище нашли;
В сравненьи с ним сознаешься, как жалки
Все радости и роскоши земли.
Вы там рабы, здесь будешь царь; мы сами
Тебе, наш свет, хотим служить рабами:
Носить тебя, красавца, на руках
И шелком кос стирать ног белых прах.
20 О юноша! о князь ты наш всевластный!
Досель вполне ты не вкушал любви.
Средь хладных волн неугасимый, страстный
Огонь ее горит у нас в крови.
На ложе нег, восторгами нагретом,
Истай, как воск в час полдня тает летом,
И вновь омой росою вечной грудь,
И нас люби, и с нами счастлив будь».
21 Кто нас умней, опасся бы обмана,
И честь тому; но мы, то есть Всеслав,
Не только в Дон, хоть в бездны океана
На экой зов нырнули бы стремглав;
Чудесность дев, пригожесть их и пенье,
Любовь к нему и рабское смиренье,
Желаний всё в нем раздувало пыл,
И... срам сказать... он о княжне забыл.
22 С утеса вниз уж наклонясь, спасибо,
Что вспомнил; всё не ладно: мысль его
£

Павел Александрович Катенин
Что справило? быть может, совесть... либо
Опасности то чувство, отчего
И храброму подчас бывает страшно,
Как в свалке он, где бьются рукопашно,
Из всех вперед забросится, и вдруг
Штыков пять-шесть грозят ему вокруг.
23 Но так ли сяк, покуда он в раздумьи
Как ивный сук качался над рекой,
То в разуме, то в похотном безумьи,
Русалки, круг стесня помалу свой,
Под самый мыс подплыли и, купаясь
И напоказ вертясь, кружась, плескаясь,
Легли на грудь и протянулись в рост;
Голица глядь: у девок рыбий хвост.
24 Сказать нельзя, какое омерзенье
Вмиг разнесло все страстные пары;
Стыд вспыхнул в нем, досада и презренье;
Он крикнул: «Прочь!» — и плюнул в них с горы.
Как выстрелом испуганные галки,
Шум, клич и брань тут подняли русалки;
Но робкие попрятались на дне,
И хохот злой он слышал в глубине.
25 Потупившись наш удалец оттоле
Побрел, и так ему огадел Дон,
Что, ни часа не оставаясь доле,
Взнуздал коня, сел и поехал он,
Но посмирней: что редко с ним случалось,
Теперь ему хлестнуть грешно казалось;
И, быв дотоль в страху ни мертв ни жив,
Бежал бодрей конь добрый Кологрив.
26 Куда бежал, вы спросите, к Азову?
Там торг большой, заморских тьма гостей,
И всякую чужих краев обнову
Везут туда, товаров и вестей.
Вот свежая: спор о державе ханской
Идет в земле той славной Шамаханской,
Которая, я чай, известна вам,
Красавицы, по дорогим шелкам.
27 У дяди спор с племянницей: покойный
Хан завещал, затем что нет сынов, .
Быть дочери царицей; недостойный

124
Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX вв.
Брат между тем, Моргуд-царевич, ков
Припас тайком и, хан чуть взят могилой,
Престол себе тотчас присвоил силой;
Царевна тож вступилась за свое,
И меч решит меж дяди и ее.
28 Хоть у него нет по закону права
И вместо прав достоинств никаких;
Хоть он и трус, и очень злого нрава,
И лютый бич для общников самих;
Хоть нет к нему любви, ни уваженья,
И друг и враг об нем того же мненья,
Однако есть защитники ему,
И многие бог весть уж почему.
29 Похоже ли на дело, чтоб Голица
Был в том числе? тут хищник в бороде,
Здесь юная законная царица;
1де ж ум его? утоп в донской воде.
Без шуток так: в русалках вся причина;
Но как на всё дурное есть личина,
За верность он считал перед княжной
Идти на всех подобных ей войной.
30 Кавказские заоблачные горы
Проехал он в опасных хлопотах,
Затем что там издревле жили воры,
Теперь у нас их славят сплошь в стихах;
Но романтизм неведом был Всеславу;
Ворам давал расправу он на славу,
И притупил булатный вполы меч,
Тьмы без числа голов срубая с плеч.
31 Пока в горах он прочищал дорогу,
Вперед неслась молва его похвал;
А своему в то ж время чернобогу
Моргуд Мирза молитвы воссылал
И пышный храм создать сулил кумиру,
Коли убьет царевну он Зюльфиру
И в Шамахе упрочит сан царя
Приезжего рукой богатыря.
32 Отправился, едва узнал, что близко,
Встречать его; и тут с коня долой,
И всаднику поклоны клал так низко,
Что пыль сапог смешалась бородой;

Павел Александрович Катенин
125
А тот, хоть сам всегда гнушался лестью,
Чужой себе не применял к бесчестью
И думал так, что низости льстеца
Не лишние при встрече молодца.
33 С улыбкою он слушал благосклонной
Весь пошлый вздор, чем рыжий лицемер
Ему кадил, Мирза низкопоклонный:
Как русских всех он любит паче мер,
Как ставит всю надежду в нем едином,
Как чтит его отцом и господином,
Как рад ему нижайшим быть слугой
И прочее, а все спина дугой.
34 Ответ был тот: что время, опыт, дело
Окажут нас, бойца-де хвалит брань;
Решив ее, надеемся мы смело,
Как собственность, как должную нам дань,
По праву взять, чем нас дарят покуда.
Тут на коня сесть пригласил Моргуда,
И так они поехали к шатрам,
Вдали, как снег, белевшим по холмам.
35 Как встретило их войско, как кричали
Вдоль по рядам им громкое «ура!»
И как в шатрах шелковых пировали
Они потом без мала до утра,
Подробно здесь рассказывать не стану;
Важней того: приказ был отдан стану
Назавтра в бой готовиться; Всеслав
Любил в войне поспешность, в чем и прав.
36 Запутанных писать распоряжений
Он не умел и веры был такой,
Что не от них живет успех сражений,
А начисто решается рукой;
Что если где сил мало иль отваги,
План лучший — лист испорченной бумаги;
Водить полки — наука воевод,
Но в драке сам большой — простой народ.
37 Обширное и ровное удолье
Между двух войск: в нем съехались на рать;
Простор и гладь для конницы раздолье:
Помехи нет ни гнаться, ни бежать.
Теперь решат всё пушки и пехота,

126
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
А толк ли в них! ученье да работа;
Нет удальства, картины нет для глаз,
А мертвых и увечных в десять раз.
38 То ль дело здесь! во всем пространстве мира
Подобных нет наездников полка.
Забыл сказать вам: ратница Зюльфира,
Ее, на взгляд пуховая, рука
Сгибает лук и саблей искривленной
Кружит легко; сам хан к грозе военной
Привадил дочь; обман любви отца:
Нет сына, будь девица в молодца.
39 На воронках, в шелковых платьях алых,
Всей области семейств знатнейших цвет,
Сто юношей и десять дев удалых
Всегда при ней, и все ей равных лет;
Ее наряд отличен пред собором
Лишь головным из яхонтов убором:
Румяней роз, рассыпным искр огнем
Горят они как звезды, только днем.
40 С отрядом сим, с немногими другими
Она пошла направо, где полки
Под ханскими хоругвями большими
Вел сам Моргуд вдоль берега реки.
На левый край Голица несся в поле
Да с ним сот пять охотников, не боле;
А против весь почти царевнин стан
И мудрый вождь, старик Юсуф Салтан.
41 В середке рос кустарник; в нем засели
Все пешие: все стрелы и пращи;
И битва их к такой клонилась цели:
Чтоб вытеснить друг друга из чащи;
Там всадничьи доколют их дружины;
И, на две рать разрезав половины,
Уже с любым управятся крылом
И порознь их задавят всем числом.
42 Стрелки дрались, томясь в усильях спорных;
Но по краям, где на громаду сил
Отважилась горсть ратников отборных,
Успех сперва всю храбрость пристыдил.
Как мчится вихрь, как молнья режет тучи,
Внеслись они, ломя ряды и кучи;

Павел Александрович Катенин
127
Но много всех, их сто на одного:
Скор был набег, утек скорей того.
43 Зюльфирин полк, как весь народ восточный,
Давно горазд давать в сраженьях тыл;
Но русскому обычай сей порочный
Неведом, чужд, совсем несносен был.
Чуть опрометь коня сдалась удилам,
Всеслав вернул, один всем вражьим силам
Противустал — и в обе руки с плеч
Пошел по всем махать, колоть и сечь.
44 Где меч махнет — там улица, копытом
Где конь лягнет — там площадь; рев и стон
Во всем лугу, лежачими покрытом;
Ручьями кровь бежит со всех сторон;
Конец пришел от русского им гнева.
Но вдруг Всеслав беду услышал слева:
Моргудовы врознь мечутся стрелки,
И алые их топчут ездоки.
45 Их гнали вдоль реки, тут гонят сами!
Но где ж Моргуд? в Зюльфириных шатрах,
И грабит там с беспутными толпами,
Тогда как здесь напал на пеших страх,
Что с тыла враг им заскакал в равнине.
Наш вождь своей собравшейся дружине
Как можно длить велел с Юсуфом спор,
А сам в кусты погнал во весь опор.
46 Отборный полк — противник бы достойный,
И схватки с ним хотелося; но вдруг
По манию царевны стал он в стройный,
Рогам луны подобный полукруг;
И, белый плат вонзив на саблю (мира
Обычный знак), вперед одна Зюльфира
Прямехонько пустилась и, сдержав
Коня вблизи, так молвила: «Всеслав!
47 Я Шамахи законная царица,
Моим добром корыстится Моргуд;
За что ж Г\си краса и честь, Голица,
Меж ним и мной творит неправый суд?
Мирза ль умел склонить его обманом?
На мой престол сам сесть ли хочет ханом?
Или, моей невольною виной
Прогневан, казнь свершает надо мной?

126
Сказки русских писАтелей XVIII—XIX вв.
48 С младенчества сражения мне милы,
И равному не сдамся я врагу;
Но измерять своей девичьей силы
С богатырем я русским не могу;
А жертвовать всем преданным мне строем,
Пока падешь ты, утомленный боем,
Я не хочу: их и тебя мне жаль;
Всё кончим здесь, не отлагая вдаль.
49 Скажи: коли манит тебя держава,
Мы все твои; но дяде злому ввек
Не уступлю наследственного права,
Доколе враг мне голову не ссек;
Кто ж ссечь ее и силен и достоин?
Никто, как ты, великий, страшный воин,
Чьих дел молва гремит во все края.
Режь: вот твой меч, вот голова моя».
50 Режь! как не так! вот подвиг бы похвальный!
Он смолк, с умом сбираясь: что сказать?
Пыль от реки меж тем взвилася дальной;
Грабителей неслась полпьяных рать.
Хоть слаб числом, строй алых бросясь встречу,
В жестокую схватился с ними сечу;
Но удержать всех невозможный труд,
И сквозь промчал с немногими Моргуд.
51 Врасплох напав, он в две руки секиру
Занес в убой, привстав на стремена:
Никто, как бог, от смерти спас Зюльфиру.
Как маков стебль качнулась вбок она;
Вскользь лезвие по яхонтам сбежало
И, сослепа круша что ни попало,
У своего коня край уха вкось
Снесло долой и в череп уперлось.
52 Конь сталь в зубах загрыз, взбесясь от боли;
И передом и задом хлещет так,
Что подступить нет способа, ни воли;
То дыбится, то пятится как рак;
То морду вниз уткнет, то хватит тылом
Вплоть до луки; парным потея мылом,
Стряхается, змеею хвост крутит,
Мычит, как вол, и пышит, и храпит.
53 Тут всаднику одно бы уж спасенье:
Куда-нибудь скорей прыгнуть с седла;
$

Павел Александрович Катенин
129
Но не вошло Моргуду в помышленье:
Бог ум затмил, карая за дела.
Небесному служащий правосудью,
Конь со всех ног ушибся об земь грудью
И, в судрогах вертясь на все бока,
Гнетя, сдавил до смерти седока.
54 Пока с трудом, не без угроз Всеслава,
Был челядью хоть подобран Мирза,
Полки его приспели же; но справа,
Шумя, на них шла новая гроза:
Салтан Юсуф охотничью дружину,
Чуть вождь их прочь, побил наполовину,
Других прогнал и, с малым справясь там,
Здесь дать отпор спешит большим полкам.
55 Но те, смутясь уж хана их кончиной,
Не выждали, бежали; в этот миг
Голица впрямь явился молодчиной.
Быстрей орла он с криком их настиг:
«Стой! иль, клянусь косой моей Милуши,
Всем беглецам отрежу нос и уши.
Стой, Шамаха!» — все пнями стали вдруг:
Так страх ошиб, так пронял их испуг.
56 В брань наскоро их выстроив, о мире
Завел Всеслав с царевной разговор.
Зла не за что желать ему Зюльфире;
Моргуд же мертв, так главный кончен спор;
И честный долг один бойцу остался,
Чтоб войско то, с которым вместе дрался,
Противникам не выдать головой,
И вот зарок поставили какой:
57 Всем, кто досель шел заодно с Моргудом,
Зюльфиру чтить царицей Шамахи;
А лихом их не поминать, под спудом
Все схоронив прошедшие грехи;
Царевича ж предать земле как хана.
На том «ура!» вскричали оба стана;
А витязь наш царевнин принял зов
В ее дворце взять отдых от трудов.
58 Семь верст езды до города; дорогой
Помалу их род дружбы свел; ему
Казалось, здесь к опасливости строгой

130
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
$
Причины нет: царевна по всему
На юношу-красавца походила;
Уловки все не женские в ней: сила,
Прыть на коне, воинственный наряд,
И бойкость слов, и глаз соколий взгляд.
59 Речь как-то их зашла, что быть на ханстве
Одной невмочь и надобен ей муж.
Большой народ держать в своем подданстве,
Подумал он, не худо; почему ж,
Коли судьба?., жаль огорчить Милушу;
Но верность я для важных благ нарушу;
Долг обществу на жертву страсть принесть,
Да и Руси тут выгода и честь.
60 До сей поры винить нельзя Голицы:
Что ж за беда? подумал, и прошло.
Застигла ночь их у ворот столицы;
Но от огней по улицам светло;
Дворец как жар горит в лучах всецветных;
Народа скоп, гром воскликов приветных,
Музыка, пир, ширасское вино,
Всё весело, и сытно, и красно.
61 Вы ждете тут Всеславовой измены:
Ошиблись; он был целый день в трудах,
Усталые спешил спокоить члены,
Лег — и заснул на шелковых коврах.
Сон смутен был, мелькали грезы тьмами:
То ханские знамена с бунчуками,
То черная, вся в яхонтах коса,
То Киев и Милушина краса.
62 Поутру он в дремоте сладкой слышит
Шум легких ног; над ним тихонько став,
Ему в лицо устами кто-то дышит;
Очнулся, глядь: Зюльфира.— Что ж Всеслав? —
Да то, что все: руками обнял шею
Красавицы, поцеловался с нею,—
И только? — Да, и только.— Что ж она? —
Смеялась и велела встать со сна.
63 «Здоров ли ты?» — спросила. «Слава богу!»
«Что грезилось?» — «Ты».— «Лжешь, другая».— «Нет».
Он точно лгал, заметьте: понемногу
Стал разговор живей: вопрос, ответ,

€<
Павел Александрович Катенин
131
О том, о сем; сидели оба рядом,
И близко; вдруг царевна хитрым взглядом
Приметила Милушино кольцо:
«Чье?» Он молчит, и вспыхнуло лицо.
64 «Дай мне»,— «Нельзя»,— «Отказываешь! стыдно;
Жаль, что ли? на, возьми мое взамен».
Он думал: «Впрямь ведь отказать обидно;
Кто ж донесет? кто видит, кроме стен?
Княжну потом легко утешу сказкой».
Зюльфира перст в руках держала с лаской,
Кольцо слегка тянула, наконец
Ей сам помочь решился молодец.
65 И начал... но представьте изумленье
Преступника, как, воззрясь невзначай,
Он чудное увидел превращенье
И строгое услышал: «Продолжай!»
Он обмер, свет в очах затмился днёвный:
Дотоль ему казавшаясь царевной —
Волшебница Проведа; гневный взор
Уж высказал Всеславу приговор.
66 Как вкопанный, как истукан бессловный,
Остолбенев, он ждал ее речей;
Но и она ждала, чтобы виновный
Сам начал: так и вышло. Он очей
Взвести не мог, стыд тупил их невольно;
Но страх минул, и голос тверд довольно:
«Слова мои,— сказал он,— тщетный труд;
Не извинюсь, коли решен мой суд.
67 Но милостей почтенная Проведа
Когда ко мне не отменила всех,
Спрошу ее: мгновенная победа
Чувств над умом неслыханный ли грех?
Душа верна, но кровь кипит по жилам,
И мне искус назначен не по силам:
С невестой врознь развесть на долгий срок
Не значит ли вводить меня в порок?
68 И то себе прибавлю в оправданье:
Я побежден не женщиной простой.
Царевна ли зажгла мое желанье?
Отнюдь, но ты чудесной красотой.
Вчера, сидя с ней на веселом пире,

132
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Кольца с руки не отдал я Зюльфире,
И нынче бы сберег; но ты сама
Взяла его, меня сведя с ума».
69 «Льстец! — вскрикнула Проведа,— лис лукавый!
Владимира питомец! и меня
Ты обмануть надеешься, как правый
Других в своем безумии виня!
Я помыслы в груди твоей читала;
Я весь твой путь беспутный наблюдала
От Киева, от княжеских палат
До здешних мест: что? прав ты?» — «Виноват».
70 «Ну, слушай, я пословицы держуся.
Меч не сечет повинной головы.
Прощаю всё и боле не сержуся,
И до ушей княжны лихой молвы
Не доведу: добрее быть не можно;
Но впредь себя веди же осторожно,
Возьмись за ум, уймися от проказ:
Спускать вины люблю я только раз.
71 С Милушей жить тебе позволю вместе.
Как ни кипит твоя по жилам кровь,
Бесчестья ты не сотворишь невесте,
Я воздержать берусь сию любовь;
Но если ты при ней прельстясь другою?..»
«Тогда с людьми считаться я не стою,
Тогда на срам ударь меня жезлом
И сотвори пасущим грязь скотом».
72 «Будь по сему, и более ни слова.
Поедем же: путь долог по земле,
Но морем я отвезть тебя готова;
У пристани ждать буду в корабле.
Прощай». Сказав, исчезла в ту же пору.
У молодца с плеч отвалило гору;
Он легче б пять вчерашних вынес сеч,
Ни чем одну из сей подобных встреч.
73 Отдохнув, он спешил скорей в дорогу;
Нижё «прости» царевне не сказал;
Но от крыльца, как только в стремя ногу,
Так к морю без оглядки поскакал.
Далеко ль тут, не наводил я справки;

Павел Александрович Катенин
133
Но все равно: он там; гребцы на лавки
Вмиг сели, ветр вздул парусы горой,
И пена рвом взбелелась за кормой.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
1 Когда бы год ведущее светило,
Пот с ребр точа небесного Тельца,
Ко храмине той светлой подходило,
Где два его встречают Близнеца;
И каждый день, взойдя на твердь высоко
И зоркое уставя в землю око,
До внутренних нагую грудь ея
Пронзало, дождь каленых стрел лия;
2 Когда б земля, их жаром плодотворным
От зимнего разбуженная сна,
Покровом вдруг окинувшись узорным,
Невестою казалась убрана;
И воды бы, льда разломав оковы,
Журча текли; и листьев бы обновы,
Приманкою из-за моря гостям,
Лес выставлял на ветках по зарям;
3 И пташки бы, слетясь на новоселье,
То пели, то для сладкого труда
Откинув лень и праздное безделье,
Свиванием заботились гнезда;
И, стужи бы в тепле забыв угрозы,
Смесь пестрая: коровы, овцы, козы,
Все об одном на разных языках
Вдруг речь вели и бегались в лугах;
4 Когда бы... все скажу коротким словом:
Весна была, я, может быть, бы сам
Помолодел и ожил в мире новом,
И голос мой подстал бы к голосам
Полей и рощ; в перстах моих цевница
Как вешняя распелася бы птица
И, нежа слух и согревая кровь,
Сумела бы вам выразить любовь.
5 Язык любви, всех чувств очарованье,
Всю прелесть бы сливая бытия,
Вас усладил, как роз благоуханье,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
134
©
Как громкий свист ночного соловья,
Как радуги блистание небесной,
Как мирный сон под тению древесной,
Как мед сотов, как свежесть чистых струй,
Как жар вина, как девы поцелуй.
6 Но, горе мне! теперь Стрелец нещадный
Охотится в туманных небесах,
И солнца лик чуть выглянет отрадный,
Уже спешит закутаться впотьмах;
Пернатые давно в пределах юга,
В домах огни, за воротами вьюга,
По телу дрожь, а помыслы ума
Все холодны и мрачны, как зима.
7 Дождись весны, вы скажете; не к спеху
Твой легкий труд; пой складно иль молчи.
Чем голосом наделать хриплым смеху,
Пей липов цвет и грейся на печи.
Чредой придут, чредой пройдут морозы;
Опять тепло, и соловьи, и розы —
Всё будет, чем роскошствует твой Лель,—
Тогда вставай и ладь свою свирель.
8 Вы правы: все чредой с начала света
Меняется — и блекнет и цветет;
Но срочные даны нам в жизни лета,
И, может быть, судьба мой сводит счет;
И нынче же, пушной на праздник ивы
Иль молодой для щей сбирать крапивы,
Толпа ребят придет в ограде той,
Где буду я лежать в земле сырой.
9 Что ж делать? Петь, пока еще поется,
Не умолкать, пока не онемел.
Пускай хвала счастливейшим дается;
Кто от души простой и чистой пел,
Тот не искал всех плесков всенародных;
В немногих он, ему по духу сродных,
В самом себе получит мзду свою.
Власть — слушать, власть — не слушать; я пою
10 От Киева вверх по Днепру Проведы
Стоял большой, тесовый, барский дом,
Где исстари ее живали деды,
Род столбовой и чтимый в крае том,

Пдвел Александрович Катенин
135
На русский лад: муж сам смотрел за пашней,
Жена за всей работою домашней,
Пир ждал гостей в просторе их светлиц,
И нищие питались от крупиц.
11 Тут средь толпы швей, прях, прислужниц разных,
Но без родных, без милого, одна,
В трудах, в мечтах, равно однообразных,
Жила теперь Всеславова княжна.
Как солнышко, так и Милуша встанет,
Как думушка, так жениха помянет:
В нить без конца сучится волокно,
И в памяти все то же и одно.
12 Ах! девушки, ах! красные, как ваше
Житье-бытье иной раз жалко мне!
Вы во сто крат милее нас и краше,
Но этот дар пришелся вам в цене:
Он дорогим свободы куплен златом;
Что невтерпеж сочтется нашим братом,
Вы терпите так тихо и умно,
Что любо, и не похвалить грешно.
13 Сравните здесь Милушу и Всеслава:
Кому трудней? ей, что ни говори.
Взамен любви ему осталась слава,
Он с горести чуть не махнул в цари;
Она ж, увы! сидит, как пташка в клетке,
На шестике поет, тужа по ветке,
Иль смотрит сквозь косящато окно
На облаков седое полотно.
14 Забилося сердечко у девицы,
Как, выглянув из терема к реке,
Семьи их стяг (птенцы вкруг бабы-птицы)
На корабле узнала вдалеке.
Как лебеди, летят его ветрила,
В китову грудь волн пенных хлещет сила
И, мелких капль распрыскивая тьмы,
Метет дождем от носа до кормы.
15 Кит к берегу вернул, зияя пастью,
За судном вкось загнулась полоса,
И отданной отпущенные снастью
По щегле вниз скатились паруса:
Корабль к земле причалили канатом

Сказки русски^ писателей XVIII—XIX ев.
И, сходни в круть упря пологим скатом,
Вверх с палубы все гусем побрели,
И каждого рассмотришь издали.
16 Вот тетушка, вот карлица-служанка;
А кто им вслед ведет коня на мост?
Склад весь его, и поступь, и осанка,
И Кологрив — конь белый, черный хвост:
Он, точно он; и в радости сбежала
Милуша вниз, всех кликала, сзывала:
«Подруженьки! пойдем встречать; она
Приехала, и с гостем, не одна».
17 «Кто, барыня?» — «Да».— «Гость приезжий кто же?»
«Не знаю». (Лжет.) — «Да если кто чужой,
Так и встречать, княжна, нам непригоже».
«Не он ли?» — «Кто?» — «Жених, подружки, мой».
«А если он, свет ясный, и подавно
Тебе нельзя, что девушке бесславно
Бежать самой навстречу молодцу;
Они же вот подходят ко крыльцу».
18 И впрямь они как раз явились сами.
Тут тетушка с Милушей...— Обнялись,
Положим; но какими же глазами
Смотрел Всеслав? чай, в землю уперлись,
И со стыда, чай, сам бедняк...— Нимало;
В глазах его что пламя заиграло,
А сам княжну он в щечку чмокнул так,
Что нйли губ на ней остался знак.
19 — Ах он шалун! — Судите, в вашей воле,
Но без вины не попрекайте мне;
Я дел чужих рассказчик, и не боле;
Чем их почтут, я вовсе в стороне.
Но коль свое сказать осмелюсь мненье,
Он в этом прав; неловкое смущенье
В княжне бы страх родило и печаль,
А ей мешать на радостях так жаль!
20 Красавице казалось дело ясно:
Что тетушка, уверясь в женихе,
Раздумала томить его напрасно
Разлукой с ней в постылой Шамахе;
И нужды нет испытывать, а только
До срока ждать; но ждать теперь не сколько:

Павел Александрович Катенин
137
Треть без него долга была, а тут
Две трети с ним скорехонько пройдут.
21 И подлинно сначала мчалось время,
И месяца как не было в году;
А всё вдвоем. У тетки дел беремя,
И их спускать, что кольцы в меледу;
С ней сносятся друиды и шаманы,
Все ведуны, кабальники, цыганы;
От готских норн и от индейских фей
Гонцы летят, плывут и скачут к ней.
22 Пока она читает не без скуки
Мудреные их грамот письмена,
Любовники за месяцы разлуки
Вознаградить спешат себя сполна:
Чуть ясные раскроют утром очи,
На целый день сошлись до темной ночи,
И коротки им кажутся все дни,
И ни о чем не сговорят они.
23 По всем местам она его водила:
На луг, к Днепру разостланный ковром,
К садку, где рыб на позвонок кормила,
Во пчельник, лип обсаженный венцом,
И в рощу, где одна всегда пугалась,
Как издали с ней ведьма окликалась,
Иль ветер вдруг навеет леших свист,
И скрыпнет лес, и дрогнет каждый лист.
24 Устав с гульбы или когда погода
Нахмурится, в высоком терему
Сидят они; нет рукоделий рода
Ей чуждого, и с хвастовством ему
Она во всех свое искусство кажет:
Шьет в пяльцах, бель на тонких спицах вяжет,
Прядет, сучит, мотает, кросна тчет
И кружево узорное плетет.
25 Всё хвалит, всем любуется Голица,
Берется сам, шутя, за то, за се;
Но богатырь отнюдь не мастерица:
Он силой бы, а сила портит все;
Все нитки рвет, ломает все иголки,
Исколется (иголки очень колки),
Работает, что заболит рука,
И все путем не вышьет ни листка.

138
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
«■
26 В игрушках сих или занятьях пошлых
Часов они не тратили всегда;
Вчастую речь шла о событьях прошлых,
Рассказанных Проведой, и тогда
Мудрец бы мог, дивясь, развесить уши:
Как чистые их молодые души,
Условной лжи не заблуждаясь в тьму,
Умеют вес и цену дать всему;
27 Как в простоте их рассужденье здраво
И в чувстве их какая глубина,
Как нежному их сердцу свято право
И жалостна беззлобная вина;
Как об ином запутанном предмете,
О коем книг с три короба на свете,
И мрак во всех, а в многих вред и вздор,
Два слова их решить могли бы спор.
28 Быть может, то от многих заблуждений
Хранило их, что совесть их вела,
И опыта условных наставлений
Не слушались: что правда не без зла,
Вредна другим и нам самим опасна,
Что с целию полезной ложь прекрасна
И честь тому, кто, ей служа душой,
За правду сам обман считает свой.
29 Не так они: чего не понимали,
О том решать не смели наобум,
И сказками отнюдь не толковали,
Чего взять в толк людской не может ум.
Что ни толкуй, вопросов тьма мудреных,
Ответов нет; вестимо, для ученых
Стыд вымолвить: не знаю; как не знать?
Л им и сплошь случалось тем кончать.
30 «Скажи, Всеслав, отец твой хорошо ли
Жил с матерью твоей?» — «Не знаю».— «Как?»
«Она родин не вытерпела боли,
И первым мной смерть их пресекла брак».
«Как жаль! Но я Ингваря почитаю;
Неужто б он был муж лихой?» — «Не знаю».
«А ты?» — «Теперь ты клад мой, радость, свет».
«А там?» — «Как знать, чего покуда нет?»
31 Не правда ли, вам чудно, что Проведа
Всю волю им дала наедине,

в
Павел Александрович Катенин
139
И между тем глаз на глаз их беседа
Невинна так, что даже стыдно мне.
Милуша всем понятна: девье дело;
А что Всеслав, давно бы в нем горело
Ретивое, давно бы он... кабы
Не унят был всей силой ворожбы.
32 Вы знаете, какую силу травы
В себе таят, как и теперь врачи
Слагают их в хитрейшие составы,
Как лечат! ну, а то ж да нашепчи
По правилам кудесничей науки,
Что выйдет? то, что врознь раскинешь руки,
Чего уму ни вздумать, ни взгадать
Как разве с тем, чтоб в сказке рассказать.
33 Не знаю, где нашла Проведа травку,
И выжала полкапли; этот сок
Весь досуха натерла на булавку,
Булавкою проткнула поясок,
А пояском Милушу повязала
И скидывать ей строго заказала.
Полмесяца не трогай, нужды нет,
Там снова ткни, и эдак на сто лет.
34 Безделица, подумаешь, а сила
Так в пояске от травки велика,
Что, сколько б кровь младая ни блажила,
Чуть до него дотронешься слегка,
Вся дурь долой, горячка вся угасла:
Так ярость волн смиряется от масла;
Так в угольях пыл тухнет огневой,
Как из ведра заплеснут их водой.
35 Враждебною Всеслав окован властью,
Помалу сон утратил и еду;
Наедине томясь бесплодной страстью,
Грыз скорбь, как конь над яслями узду;
И молча грыз: кому откроет душу?
Проведа враг, и грех назвать Милушу,
Крин райский, ключ, где ясный неба свод
Рисуется в стекле прозрачных вод.
36 Невинная и в чувствах и в желаньях,
Она любви и дружбы имена
Слыхала, но в обоих сих названьях,
Казалось ей, мысль кроется одна;

140
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
е-
А свадьба хоть мудреною загадкой
В уме подчас и промелькнет украдкой,
Но скромность вмиг ей на ухо шепнет:
Молчи и жди; она молчит и ждет.
37 Сей скромностью он часто восхищался,
Ценя ее дороже красоты;
Но иногда вопросами смущался:
«Чего тебе? чем недоволен ты?»
Ответ сухой тут вырвется невольно:
«Оставь меня»; Милуши сердцу больно;
Он сжалится и расцелует; но
Чего-то нет, и счастье не полно.
38 Так не полно, что начал наш Голица
Скучать, зевать от праздного житья;
И вряд ли кто с природы не девица
Быть может сыт узорами шитья.
Верховый конь — клад в скуке деревенской;
Но некому за ним в усадьбе женской
Ходить, за тем и в город увели,
А всадник без коня — рак на мели.
39 Пешком Всеслав пустился на охоту
В чисто полё и во дремучий бор,
Отколь принесть он мог свою работу,
Свой кровяной разлетных игл узор.
Тем ловля лишь скучна, что звери мелки,
Нет по ловцу: всё козы, зайцы, белки;
Рвать тетиву и стрелы тупить жаль:
Пошел искать он крупной дичи вдаль.
40 Вдаль от Днепра, куда шагают ноги,
Куда глаза глядят: чрез холмов цепь,
Песок и топь, тропины и дороги,
Ручьи и рвы, кустарники и степь.
Шел, шел, устал; и чьей достанет мочи
С рассвета дня бродить до самой ночи
Без отдыха? присел он и кругом
Давай глядеть: не выглянет ли дом?
41 За горкой шум: знать, люди и селенье;
Вернул туда, и точно: там видна
Деревня, где как будто праздник: пенье,
И девушек вся улица полна;
Венцом сплелись, и маков цвет их лицы.

Павел Александрович Катенин
Он: «Здравствуйте, мол, красные девицы».
Весь ласково откланялся венец,
И «милости-де просим, молодец.
42 Порёзвиться изволь-ко»,— «Много воли,
Да мало сил, красавицы; устал
И голоден».— «Покушай хлеба-соли».
«Спасибо; но чтоб я вам не мешал,
Играйте; я здесь сяду под дубками,
Послушаю да полюбуюсь вами».
«Гость дорогой, как хочешь». С словом сим,
Сплетясь, они запели перед ним:
Вопрос
Что кричишь во весь ты голос,
Статный петел удалой,
Треплешь в пух, теребишь в волос
Сноп пшеницы яровой,
И долбишь зернистый колос,
И солому мнешь ногой?
Ответ
То, что с бою я один
Здесь и царь и господин,
Что другие певуны
Мною все побеждены:
Я в крови окрасил нос,
Перья выщипал из кос,
Зобы вплоть примял к песку,
С гребней выдрал по клоку;
Заклохтали под бойцом,
Словно курица с яйцом.
И теперь все дуры
Куры,
Белы уши
Клуши,
Цыпье стадо,
Дидо Ладо!
Мать и чадо,
Все не чьи,
Как мои.
Я любую крикну,
Кликну;
Всем завидно,

Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.
Видно:
Позву радо,
Дидо Ладо!
Мчится стадо:
Петел млад
Курам клад.
Вопрос
Много чести, много славы
Победителю бойцу,
И потехи и забавы
Голосистому, певцу;
Но со всеми для управы
Сил достанет ли к концу?
Ответ
Не боюсь я, не под стать
Мне охрипнуть и устать;
Не похулит ни одна
Удалого певуна.
Каждой курочке спою,
С каждой зернушко склюю;
Жита много во снопе,
Будет вдоволь их толпе;
Сноп пшеничный колосист,
Младый петел голосист.
Я ли в голос светел,
Петел,
Кличу: куры
Дуры!
Подьте стадо!
Дидо Ладо!
Жито младо
Я припас
Ради вас.
Ляд! с яйцом не ходят,
Бродят;
Резвых стало
Мало:
Ой ли надо,
Дидо Ладо!
Больше стадо
Мне, певцу,
Удальцу.

Павел Александрович Катенин
14Э
43 Всеслав отдох, поел во время пенья,
А как и вздор нам нравится подчас,
То эту песнь нехитрого сложенья
Он похвалил, и «Я ведь понял вас,—
Шутя сказал им,— душеньки девицы:
Вы певуна накликали, певицы;
Знать, ваших нет, вам скучно, что одне,
И стадо кур слетается ко мне».
44 «И в голове, проказник, не бывало...
Песнь старая о бойком певуне...
Сложил гуслист прохожий... В песнях мало
Ли что поют?.. Теперь на стороне
Все молодцы... На торг ушли рекою...
В Тьмутаракань... Пора нам всем к покою...
Ночлег давать, Чернава, твой черед...
Изволь-ко к ней... И к нам когда вперед».
45 Друг дружку так перебивая в слове,
Красавицы в пятнадцать голосов
Ответили: как встаре, так и внове,
У девушек обычай все таков.
Потом ушли, всем замыслам Всеслава
Наперекор: по счастию, Чернава,
По должности оставшаяся с ним,
Могла служить заменою другим.
46 Ей за двадцать, рост из середних малый,
Грудь полная, как гоголь на волнах,
Колышется, в щеках румянец алый
Как жар горит, соболья бровь, в глазах
Отлив густой, что капли масла, губы —
Что ягода малина, жемчуг — зубы.
Нос остренький, лоб и ушки краса
И до колен густые волоса.
47 Один порок: немного смуглолица,
И то не все считают за порок;
А кто невмочь постился, как Голица,
Кто пблгода нес тягостный зарок,
Кто и хватал и выпускал так много,
Тот разбирать не станет слишком строго
И всякому рад с голода лицу,
Как красному о празднике яйцу.
48 Он про себя так рассуждал: «Конечно,
Не худо б мне исполнить уговор;

144
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX кв;
$
Возможность будь, и я бы рад сердечно,
И сколько мог старался до сих пор;
Равны ли мне Чернава и Милуша?
Нет, я не слеп: та пава, эта клуша;
Всё так, но той еще полгода жди:
Прекрасна цель, но слишком впереди.
49 Так вместе жить тошней самой разлуки;
Пословица есть: в небе не сули
Мне журавля, а дай синицу в руки,
И правда; клад хоть мой, да из земли
Достать его я не могу покуда:
Что ж в нем добра? гораздо больше худа,
Что по сердцу мысль вьется, как змея,
И не дает покоя, ни житья.
50 Владимиром обижена Проведа,
А я держи ей за него ответ,
Я год платись! но за отца и деда
Таких долгов иному на сто лет;
Им пир, а нам в чужом пиру похмелье!
Их грех, а нам безгрешное веселье
Запрещено! коли на то пошло,
Не слушаюсь и злом плачу за зло.
51 И много ль зла, что с девушкою красной,
Хоть с этой, миг украду золотой?
Но, может быть, надеждой льщусь напрасной:
У ней давно есть друг сердечный свой,
И я съем гриб; что ж! горе не велико.
Быть так, спрошу». «Чернава!» — «Ась?» — «Скажи-ко
Мне, курочка, но правду, а не лесть:
Есть у тебя певун любимый?» — «Есть».
52 «Я так и ждал; и он в Тьмутаракани?»
«Зачем бы в даль такую занесло?
Он в тех сенях между пруда и бани.
Чай, спит, уткнув головку под крыло».
«Он в перьях?» — «Да: диковинные спросы!
Неужто гол? как шелк на шее косы,
Все бисером накраплено перо,
До гребня хвост и бел, как серебро».
53 Ответ не хитр, а по сердцу Голице
Пришелся тем, что впросте без греха.
«Вопрос мой был,— сказал он,— не о птице;

Павел Александрович Катенин
$
Хотелось знать мне: нет ли жениха,
Любовника, ну, парня молодого,
Кто б был тебе знакомее другого,
С кем молвила б глаз на глаз ты словцо
И кто бы снял с руки твоей кольцо?»
54 «Тебе скажу всю правду, гость пригожий,
Коли мою ты не похулишь речь.
Мне про судьбу гадал колдун-прохожий
И до поры велел кольцо беречь:
Отецкий сын, дворянская порода,
За перстнем-де придет; его прихода
Ты зА двадцать на первом жди году.
Срок на дворе, а я его все жду».
55 «Я здесь,— вскричал наш витязь,— не просрочил,
И требую кольца, оно мое».
«Нет,— молвила она,— колдун пророчил,
Что суженый мне прежде даст свое;
А у него с алмазом, золотое,
Богатое... ни дать ни взять такое,
Как у тебя, мой сокол: подари
Его сперва, а там мое бери».
56 Он дрогнул; мысль, что перстень обручальный,
Мелькнула. «Что ж? не велика беда:
До Киева отселе путь не дальный;
За деньги там у фряжского жида
Днем на заказ поспеет перстень новый,
А может быть, найдется и готовый
Точь-в-точь такой; ужель из-за кольца
Оставлю я начало без конца?»
57 Как жалок мне Голица в этом деле!
Оправдывать его избави бог;
Но чем спастись, когда лукавый в теле,
Когда вся кровь от головы до ног
То стынет льдом, то кипятится варом,
И сердце в грудь удар турит ударом,
И в ухе шум, и перед глазом тьма,
И сдуру плоть не слушает ума?
58 В забвеньи чувств он вдоль по пальцу двинул
Свой перстень и, досадуя, что туг,
Так дернул, что сажени на три вскинул
Вверх; пролетев обширный полукруг,
145

146
Сказки русских писателей XVIII—XIX ке.
Тот одаль пал; наш молодец вдогонку
И руку уж за ним, но чуть в наклонку,
Вдруг по спине ему удар такой,
Что ткнулся в земь он и другой рукой.
59 Представьте гнев и вместе удивленье:
Чернава ли осмелилась? других
Ведь не было: но первое движенье
Лиц разбирать не станет никаких,
А до смерти убьет без всех разборов.
Что ж! верх скорбей! позор из всех позоров!
Диковина, каких уж нет в наш век!
Как вымолвить? Всеслав — не человек.
60 Зверь стал он, вепрь; но что за зверь! картина:
Без помети, весь темно-половой;
Шерсть гладкая, а вдоль спины щетина,
Что грива игл; тряхнет ли головой,
Клыки, как мел, натертый ярым воском,
Слепят глаза и белизной и лоском
Да силой чар, и вышла казнь в красу —
Прирос алмаз с колечком на носу.
61 Я не сказал, но, верно, вам в догадку,
Что в образе Чернавы та же вновь
Проведа здесь за старую повадку
Свою взялась: испытывать любовь;
А чтобы вепрь Всеслав в порыве злости
Ее клыком не прохватил до кости,
Волшебница, на облачко взмостясь,
Оттоль корить пустилась не боясь:
62 «Бессовестный, обманщик, вероломный,
Раб похотей, повеса из повес!
Ничем твой жар не унялся нескромный:
Как волка ни корми, все смотрит в лес;
Живи же в нем и там в вертепе диком
Прельщай веприц своим клыкастым ликом,
И, дважды стыд понесший перстень свой
Еще скверня, им прах и тину рой.
63 Но снять его, ни скинуть ты не сможешь;
Носися с ним, смотри на свой позор.
Напрасно ты с досады камень гложешь,
Щетинишься и кровью налил взор:
Мне не страшна бессильная свирепость;

Павел Александрович Катенин
147
Но чтоб ее познал ты всю нелепость,
Из жалости тебе открою то,
Чего б от нас не должен знать никто.
64 Мы все, кому наукой и трудами
Волшебных тайн присвоен редкий дар,
С бездушными всевластны существами,
Но над людьми условна сила чар:
Кто не грешит ни мыслию, ни делом,
Не подчинен нам ни душой, ни телом,
И только тот судьбою предан нам,
Кто на себя оружье подал сам.
65 Чей уговор: с невестой жить до срока
И верным быть? чьи молвили уста:
Коли при ней не упасусь порока,
Жезлом меня обороти в скота?
Не вепрь бы ты, а боров по условью;
И лишь в боях за Русь пролитой кровью
Чин выгодный ты выслужил хоть тот,
Что вольный зверь, а не домашний скот.
66 Дотоле быть тебе под наказаньем
И жить как вепрь, скитаясь по лесам,
Пока, вину загладив покаяньем,
Добудешь вновь вид человека сам;
Или любовь так ослепит Милушу,
Что выкупит, хотя б слезами душу
Излить пришлось ей собственной виной,
Твоею став постылою женой.
67 Коли над ней советы и примеры
Бессильны все, коли на произвол
Вам, гордые и злые лицемеры,
Природою наш предан слабый пол,
Пусть будет так, пускай твоя победа;
Но сил еще не лишена Проведа:
Она с тобой измерится в борьбе,
И торжество не так легко тебе.
68 Прощай пока, счастливый путь в дуброву,
Не поминай нас лихом». Так сказав,
Умчалась прочь; насмешливому слову
Лишенный слов не отвечал Всеслав;
Но бросился сквозь поле в бор дремучий,

148
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Бегом дробя клыками лес трескучий,
В даль, в гущу, в дичь, во мрак и глушь, туда,
Где нет живых ни слуха, ни следа.
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1 Когда корабль свой вещий и крылатый,
Свершивший путь за тридевять морей,
Из дальных стран везущий груз богатый:
Книг письмена, булат богатырей,
Наряд красы — монисты и алмазы,
И в стклянках ум, и все ума проказы,
Сам с лирой став на лаковый помост,
Ко пристани направил Ариост,
2 На берега, кипящие народом,
С веселием он обращал свой взор;
Отличный всем: достоинством и родом,
Там зрелся дам и рыцарей собор;
Оттоль к нему неслися звуки трубны,
Рук громкий плеск, кимвал, и рог, и бубны;
И, странств его все радуясь концу,
С венками шли во сретенье певцу.
3 Былые дни поэзии счастливой!
О, как по вас в душе моей скорблю.
Я не хочу, глупец самолюбивый,
Равняться с ним: большому кораблю,
Как ведомо, и плаванье большое;
Но челноку опасней бури вдвое,
И озеро безвестное ему
Трудней оплыть, чем океан тому.
4 Столь пышная не надобна мне встреча;
Но чтоб друзей хоть малое число
На берегу следили издалеча
Мое валы борющее весло;
Чтоб труд легок творился их участьем;
Чтоб, если вдруг мой, реемый ненастьем,
Грудь расшибет о камень утлый челн,
Они спасли щепу его из волн.
5 Но где они? Большую половину
Скосила смерть; другие... берег пуст.
Едва двух-трех я глазом там окину,

s
Павел Александрович Катенин
149
И те молчат; а тот, из чьих бы уст
Всех прежде я привет услышал друга,
Склонен на одр мучительный недуга,
Лежит без сил, нас разделяет даль
И в первый раз мне от него печаль.
6 Но до нее читателям нет нужды;
Они весьма надменная семья;
Им все труды, все скорби наши чужды,
И всяк из них свое лишь знает Я;
А из чего мы бьемся для забавы
Чужой? Бог весть; нет выгод, мало славы,
А бьемся; так: судьба; взялся за гуж —
Не жалуйся, что дюж или недюж.
7 Давай тянуть. Волшебница Проведа
На облачке домой примчалась вмиг;
За сим всю ночь и утро до обеда
Трудилася за чтеньем тайных книг,
Гадая, как и чем избыть напасти,
Чтобы княжна не вздумала по страсти,
Всем тетушки желаньям вопреки,
С уст милых ей снять вепревы клыки.
8 Зачем она так силится чрезмерно
Не допустить до свадьбы их, ей-ей!
Не знаю сам и не скажу наверно:
Милушин ли покой так дорог ей,
Иль на сердце, хоть не покажет вида,
Лежит как гнет давнишняя обида,
Иль что теперь племянница как дочь
При ней, а там что замуж, то и прочь?
9 Как нам трудна разгадка этой тайны,
Так ей был смысл пророчественных рун:
Двусмыслия в сих книгах обычайны,
И ощупью в них бродит сам колдун;
Лишь ясно то, что все пустяк доселе,
Что третий раз окажет силу в деле
И там, смотря по сущности вины,
Решит судьбу Всеслава и княжны.
10 Для пагубы конечной жениховой,
Казалось ей, вернее нет пути,
Как, соблазнив его к измене новой,
В свидетели невесту привести.

150
Сказки русских пислтелей XVIII—XIX кв.
Но без нее самой такого дела
Нельзя начать: итак, едва успела
Дождаться, как бы встать из-за стола,
Ее к себе глаз на глаз позвала.
11 Издалека искусным предисловьем
Всю сызнова напомнив старину,
Свела к тому, что сам себя условьем
Всеслав связал и обещал одну
Любить хоть год; но... тут пошли рассказы,
Подробно все расписаны проказы:
Как на Дону чуть не погряз в грехе
И как была улика в Шамахе;
12 И как он дал второе обещанье,
Просяся жить с невестою по срок;
И как страстей нескромных в обузданье
Заворожить пришлося поясок;
И наконец, как, встретя гурт девичий,
На промысл он хотел пуститься птичий
И, перстень сняв, нарушил уговор
И, вепрем став, бежал в дремучий бор.
13 Жаль! впрочем, есть два средства во спасенье,
Чем может он стать человеком вновь:
Свое в душе прямое исправленье
И страстная Милушина любовь.
Но первое гораздо ненадежно;
Второе же обдумать бы прилежно,
Затем что кто чрез меру добр для всех,
Не в похвалу выходит, а в посмех.
14 А чтоб узнать, на сколько в коже зверя
Прибавилось в нем чувства и ума,
Она властна, чужим речам не веря,
На третий раз всё рассмотреть сама
И, наглую в нем облича измену,
И страсть и честь равно поставить в цену,
А там избрать из двух удел любой:
По воле ль жить — иль замужем рабой.
15 С каким рассказ был выслушан вниманьем,
И как едва достало сил к концу,
И что на грудь, стесненную дыханьем,
Скатилось слез по белому лицу,

Павел Александрович Катенин
151
Я не берусь вам выразить словами,
Красавицы; и дай-то бог, чтоб сами
Вы, горестей не испытав таких,
Понять без слов недоумели их!
16 Но вот чего не всякий от Милуши
Ждал, может быть: о множестве вещей,
Каких дотоль ей не впускали в уши,
Тут в первый раз из теткиных речей
Она узнав, совсем переродилась;
Мысль сонная в час добрый пробудилась,
Ребячества рассеялася тьма,
И на пять крат в ней прибыло ума.
17 Не бойтеся, чтоб убыло другого;
Все свойства, чем любезна и красна
Была досель от навыка слепого,
Здесь волею присвоила она.
Подобно ей невинных и разумных
Я б мог в пример привесть девиц; но шумных
Они похвал не любят во весь свет,
Затем молчу; а вот княжны ответ:
18 «Мне, тетушка почтенная, премного
За всё тебя благодарить должно.
Как счастие мое в любви ни строго,
Все рада я, что ведомо оно;
Тем паче, что мне отдано на волю
Самой избрать хотя б лихую долю;
О чести же, как ты умно весьма
Дала намек, так я сужу сама.
19 Во всем ее ценя всего дороже,
Я даже то считаю ей в укор,
Что богатырь Голица вепря в коже
Из-за меня томится до сих пор.
Что в свете я и по какому праву
За что-нибудь осмелюсь мстить Всеславу?
Он мне не муж, а если б... всё, по мне,
Месть злом за зло запрещена жене.
20 Словесного и образ и природу
Отдать ему — мой долг первей всего.
Пусть полную получит он свободу;
На опыте тогда узнав его,

152
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
Решусь и я: вот, тетушка, без страсти
Весь выбор мой; за сим в твоей уж власти
Мне в том помочь и доказать собой,
Что я ничьей быть не могу рабой».
21 Проведа ей напоперечь ни слова;
Но свистнула, и карлице приказ:
Чтоб упряжь птиц в поезд была готова;
То вмиг бегом, поспело все как раз,
Волшебница с Милушей в колесницу,
И след простыл; а мы пока Голицу
Проведаем в безлюдной той глуши,
Куда в горях бежал он без души.
22 Бежал, пока не подкосились ноги;
Тут, оглядев дебрь темную вокруг,
Он отыскал в ней яму, род берлоги,
И лег туда с печалию сам-друг.
С товарищем всю ночь неугомонным
Томился он раздумием бессонным,
И сон ему не прежде свел зениц,
Как на брезгу под ранний щебет птиц.
23 Зато уж был сон богатырский; сколько
Он времени им проспал, виноват,
Я без часов не сосчитал, а только
День к вечеру и солнце на закат
Клонилося, как он проснулся; голод
Прогнал дрему: всяк, кто здоров и молод,
Да попадет в кручину иль в беду,
Дюж за двоих на сон и на еду.
24 Но дикий лес, и в нем какая пища?
К кореньям вепрь наш новый не привык.
Решился он искать людей жилища,
И все мы так: клянет их наш язык,
А сердце к ним нас тянет поневоле.
Вот, пробежав он с версту или боле,
Искал, нашел: стоит в сторонке дом,
К нему спиной, к заглушью передом.
25 Не спроста дом — изба на курьих ножках,
Которая вдруг повернулась; дверь
В ней скрыпнула, и свет блеснул в окошках.
Голица наш хоть богатырь и зверь,

Павел Александрович Катенин
153
Но дрогнул, как в склокоченном тулупе
Шасть из избы Ягая-баба в ступе,
А в ступе ступь, и баба помелом
По ступе бьет, как по коню кнутом.
26 Потупя взгляд, он слышит чутким ухом:
«Гой ёси, вепрь алмазное кольцо!
Что от тебя так пахнет русским духом?
Зверь! обернись; стань, витязь! на лицо»,
С сим ковшик взяв и нашептав водицу,
Хлебнула и опрыскала Голицу:
Щетина, шерсть, клыки — долой как раз,
И вновь наш друг красавец напоказ.
27 Льстить не люблю, но строчкою похвальной
Как не почтить хвалы достойных дел?
Первей всего свой перстень обручальный
Он поднял и, поцеловав, надел;
За чудное потом благотворенье
Впрямь от души излил благодаренье
И в случае нужды просил Ягу
Считать его за верного слугу.
28 «Увидим, брат, окажет дружбу время,—
Яга в ответ,— вам верить — дым глотать;
Все молодцы крапивное вы семя,
У всех постель мягка, да жестко спать.
Но после мы об этом молвим слово.
Ты голоден, тебе поесть здорово,
А на Руси пословица: в печи
Что есть, скорей всё и на стол мечи».
29 Тут баба стук клюкой своей в подполье —
И выскочил оттоле стол накрыт,
И русских блюд наставлено приволье,
Что только ешь, небось уж будешь сыт:
Тут хлеб и соль, и квас, и шти, и каша,
Яичница, окрошка, простокваша,
Лапша, блины, жаркое и пирог,
И ковш с вином, и с медом турий рог.
30 Всеслав всему честь оказал посильно,
Поел всего, иного и не раз;
Старуха же насупротив, умильно
Любуясь им и не спуская с глаз,

154
Сказки русских писателен XVIII—XIX кк.
Употчевать старалася с поклоном
(Что и теперь хозяйки чтут законом);
А как совсем гость отказался, в пол
Ударила, и провалился стол.
31 Засим она, вздохнув два раза нежно,
Подсела и, лаская молодца,
Так молвила: «Гость дорогой! прилежно
Всё выслушай с начала до конца,
Что я скажу: сойдясь с Ягою-бабой,
Не чаял ты найти ее так слабой,
Чувствительной; заране не суди:
Цветки досель, жди ягод впереди.
32 Слыхал ведь ты хоть имя: царь-девица,
Бессмертная владычица духов,
Чей светлый двор и пышная столица
В одном из тех блаженных островов,
Где (безо лжи купцов о них рассказы)
Прах золото и каменье алмазы,
А в ней краса, что сводит взгляд с ума;
Взгляни же: царь-девица я сама.
33 Ты чудишься, но это лишь начало;
Чудней того, что у меня отца,
Ни матери и нет и не бывало,
А вышла я из скорлупы яйца.
Жар-птица, мчась из облак над морями,
Снесла его, и подцепил когтями
Старик Кощей Бессмертный и меня
В нем высидел к концу седьмого дня.
34 Знать, горяча была моя природа,
Что я росла, как озимь на заре,
И отродясь не минуло мне года,
Как уж была я девушка в поре.
Кощей ко мне сгорал любовью страстной;
Но рок меня не сотворил подвластной
И смерть ему определял ценой
Малейшего насилья надо мной.
35 За то и мне, накинув цепь на шею,
Сулил напредь несчастье и позор,
Коли, в любви я отказав Кощею,
Приму с другим на честь свою укор;

Павел Александрович Катенин
155
Коли, жива его благодеяньем,
Не с ним его жить буду достояньем:
Велеть любить ничья не может власть,
Но не своим дарить — чужое красть.
36 Закон судьбы, мне с первых дней известный,
Был справедлив, бесспорно, хоть и строг;
Но заглушить позыв любви прелестный
Какой закон в груди девичьей мог?
Что без любви палаты золотые,
Венец царей, сокровища земные,
Бессмертие?., все сонная мечта:
Проснулся — что ж осталось? пустота.
37 Так я жила в тех островах блаженных:
Сады мои цвели, как рай земной,
Сиял чертог из камней драгоценных;
Но милого там не было со мной.
Всех жителей: прислужницы старухи
Да легкие, всегда младенцы, духи;
Их плоть как пар, земного не едят
И оттого весь век в счету ребят.
38 Искатели опасных приключений
Не раз войти в мой покушались дом;
Но одолеть препятств и затруднений
Не смог никто: вернулись со стыдом.
Кощей, мою предчувствуя измену,
Вокруг дворца обвел глухую стену
И ряд на ней повесил медных струн.
Чуть тронут — звон, и слышит злой колдун.
39 И, воружась, бежит туда с народом;
А сам каков, таков и причет весь:
Гад с пугалом и чудище с уродом,
Всех гнусностей и безобразий смесь.
Завидя их на страже стен и башен,
Как богатырь ни храбр и ни бесстрашен,
Отступится, отправится назад,
И остаюсь я как заветный клад.
40 Решилась я с отчаянья и скуки
Сама искать к спасению пути,
Затем что нет, по мне, несносней муки,
Как девкою жить век свой взаперти.

156
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
•&
Любимец мой в числе духов подвластных
Был Элидор, красавец из прекрасных,
Как созданный для роскоши и нег,
Глазами угль, лицом и телом снег.
41 Я думала: как жаль, что в нем нет силы,
Что кровь его, без пищи словно лед,
Скорей студит, чем согревает жилы!
В моем саду с цветов точится мед,
Чистейший сткла, росной, почти воздушный:
Откажется ль любимец мой послушный
От капли? нет; а я пустым молвам
Не верю, корм не вреден и духам.
42 Велик был страх на первом испытаньи,
Как с уст моих взял каплю Элидор,
И побледнел, и крылья в содроганьи
Опали вниз, и помутился взор;
Но велика и радость, как здоровый
Очнулся он, с такой красою новой,
И бодростью, и силой, и огнем,
Что прежнего ты не узнал бы в нем.
43 И как во всем лиха беда начало,
А там пойдет с весельем пополам,
Так Элидор мед полюбил и мало-
Помалу стал им лакомиться сам;
И вырос он, и возмужал, и нежный
Пух по щеке пробился белоснежной,
И из детей явился наконец
Чем должен быть хороший молодец.
44 И начал друг взаимною любовью
Меня любить: весь день со мною он,
А в ночь, одра приникнув к изголовью,
Крыл веяньем мне навевает сон.
Едва проснусь, мед свежий мне приносит,
Вкусить самой и поделиться просит;
И, как пчела роз обирая куст,
Он от моих отстать не может уст.
45 Однажды мне в восторге сладострастном
Мой Элидор сказал: „Я без тебя
Томился б век в ничтожестве несчастном,
Тобой живу, блаженствую любя;

Павел Александрович Катенин
157
Но чтоб еще я наслаждался боле,
Ты быть должна моих веселий в доле:
Отведай сласть даров любви твоей
И свой же мед из уст моих испей”.
46 Не помню, что я отвечать хотела,
Согласна ли, упорна ли была;
Но вымолвить ни слова не успела,
Как мед уже в забвеньи чувств пила.
Увы! восторг и радость скоротечны;
Одна печаль, одно страданье вечны:
За миг любви, за каплю я сотов
Желчь чашею пью тысячу годов.
47 Открыв глаза, я обомлела страхом:
В пылу любви, как воск в огне лучей,
Тлел Элидор и рассыпался прахом;
И кто ж за ним стоял? мой враг Кощей.
„Негодная! — вскричал он,— над тобою
Бессилен я и связан был судьбою
Доныне; но ты осквернила честь:
Теперь мою познаешь власть и месть.
48 Когда страстей в их наглости мятежной
Ты не смогла сдержать в пустыне сей,
И райской, и пучиною безбрежной
Отрезанной от света и людей;
Когда, мои забыв благотворенья,
Неслыханной ты силой вожделенья
Бесплотного, природу изменя,
Сожгла в пылу телесных чувств огня;
49 Когда твою девичью непорочность
Не сберегли ни море-океан,
Нис зельем рвы, ни стен кремневых прочность,
Ни змей Стоглаз — бессонный великан,
Ни копий тын, ни струны-самогуды,
Ни все мои страшилищи и чуды,
Вернейшего я стража чистоты
Найду тебе, и страж сей будешь ты.
50 Да, ты сама, став столько же дурною,
Как ты была доныне хороша.
Богатство, власть останутся с тобою;
Пусть с ними век скорбит твоя душа.

158
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
Дари, губи, будь щедрой иль ужасной;
Но прежде вновь не быть тебе прекрасной,
Пока храбрец не сыщется такой,
Кто б захотел быть Элидор второй”.
51 Как видишь, друг, сбылась его угроза.
Роскошный мой мне опротивел рай;
Я в царство зим ушла, в страну мороза,
Во глушь лесов, в суровый русский край.
Здесь из хором я сделала избушку,
Из ложа печь, из бархата мерлушку,
Затем что нет противнее на взгляд,
Как красоты на дурноте наряд.
52 Живу одним я только упованьем:
Что дурнота дана мне не навек,
И сыщется, согласно с предсказаньем,
Какой-нибудь хороший человек.
Сказать ли все? по силе, росту, летам,
Глаз быстроте и прочим всем приметам
Уже мои надежды не мечты.
Спаситель мой и суженый мой: ты».
53 Как девушка, смешную слыша сказку,
Где водится и вольное словцо,
Скрыть хочет смех, унять иль спрятать краску,
Огонь стыда, ей пыхнувший в лицо,
Но пользы нет и все усилья слабы,—
Так витязь наш от слов Ягия-бабы
Смутился, и зарделся, и едва
С запинкой мог сказать сии слова:
54 «Воистину враждебною судьбою
Несчастнейшим рожден я из людей:
Разодолжен я, бабушка, тобою —
И человек по милости твоей;
За дар такой всей расплатиться кровью
Готов и рад; но полюбить любовью
Нельзя мне, и на просьбу в первый раз
Я принужден сказать тебе отказ.
55 Я обручен и обещаньем связан
Ждать до году и не любить отнюдь
На стороне; я честию обязан
Не изменять; сама судьею будь:

Павел Александрович Катенин
159
Похвально ли свое нарушить слово?
За помысл я наказан был сурово,
А проступясь на деле, поделом
Погиб совсем, и виноват кругом».
56 «Шалишь, хитришь,— ответила Я гая,
Чтобы меня как дуру ввесть в обман.
На твой отказ причина есть другая:
Кабы могли лицо мое и стан
Явиться сквозь наружности старушьей,
Не стал бы ты отнекивать Милушей,
Стыдился б быть причуд Проведы раб;
Но молодцам не жалко старых баб.
57 Взгляни же: здесь, за тканью покрывала,
Из хрусталя восточного доска;
В ней образ мой: его нарисовала
Не льстивого художника рука;
Сам в зеркале волшебства силой прочно
Он врезался, и в нем увидишь точно,
Чем я была в счастливые года,
Чем вмиг могу быть снова навсегда».
58 Всеслав взглянул — и, нем от восхищенья,
Не мог отвесть от зеркала очей;
Но подлинник был тут, и от сличенья
Ему еще уродливей, страшней
Казалася влюбленная старуха;
Любить ее недоставало духа,
И вежливо, чтоб не сердить Ягу,
Он повторил: «По чести, не могу».
59 «Но,— та ему,— помысли, безрассудный:
Ты сам себе своим отказом враг.
Исполнишь ли завет Проведы трудный?
Путь долог, и опасен каждый шаг.
Утешь меня, и нет препоны счастью;
Волшебницу своею высшей властью
Ваш уговор заставлю рушить я,
И завтра же Милуша вся твоя».
60 Вот тут нашло раздумье на Голицу,
И подлинно приманка хоть куды:
Разворожить на славу царь-девицу
И получить Милушу за труды.

160
Сказки русских писателен XVIII—XIX ев.
«Что ж делать мне?» — спросил он. «Мне сначала
Свой перстень дашь»,— старуха отвечала.
«Зачем?» — «Чужой любви заветный дар,
Он одолеть мешает силу чар».
61 Уже Всеслав, глаза потуня к полу,
Чтобы Ягой не встретилось лицо,
Судьбы себя вручая произволу,
Вертя, спускал за косточку кольцо,
Вдруг дрожь на нем шатнула каждый волос:
Нечаянно знакомый слышен голос,
И торопно бежит Милуша в дверь,
Крича: «Постой, не слушайся, не верь!»
62 Он бросился к спасительнице милой
И, вне себя прижав ее к груди,
Воскликнул: «Нет, нет, никакою силой
Нас не развесть, сам черт сюда приди.
Любовь, и жизнь, и счастие — всё вместе,
Всё ставлю я в одной моей невесте».
— Прекрасно; но скажи нам про Ягу:
Как бабушка при этом ни гугу?
63 — А так, что вы не сыщете и следа
Той бабушки, и не было, а в ней
Таилась вам знакомая Проведа.
— Как! и яйцо Жар-птицы, и Кощей,
И за морем блаженные жилища,
И мед росной, завидной смерти пища,
И от любви истлевший Элидор?..
— Всё сказки и, коли хотите,— вздор.
64 — Но что за мысль прикинуться старухой,
Чтоб молодца сманить в любовный грех?
— Вы можете назвать ее прорухой;
Но вспомните, как близок был успех,
И если бы не...— Новая погрешность:
Как объяснить Милушину поспешность?
Чем вдруг ее вскружилась голова?
Она умней казалася сперва.
65 — Беда мне с ней! красавицы девицы!
Вы судьи здесь: вступитесь вы за нас.
Ужели бы ей бедного Голицы
Не пожалеть, не выручить в тот час,
Как в петлю лез он из любви к невесте?

Павел Александрович Катенин
161
Скажите мне: что на ее бы месте
Вы сделали?., молчите? добрый знак;
Вы молча мне сказали: «Точно так».
66 Вы ж, тетушки почтенные, не строже,
Чай, были бы Проведы? — И она!..—
Как вспомнила, что в годы помоложе,
К Владимиру душой прилеплена,
Чтоб воротить изменника, злодея,
Жизнь отдала б, о жизни не жалея,
Подумала: шуметь — лишь портить кровь;
Сильней меня, сильней всего любовь.
67 И перед ней им ставшим на колени
Сказала: «Я для ваших, дети, благ
Вас мучила, чтоб не осталось тени
Зла впереди; но разве я вам враг?
Мне жалко вас; в разлуке мало прока,
Я признаюсь: венчайтесь же до срока,
Едва дождусь из Киева гонца,
Куда пошлю на свадьбу звать отца».
68 Кабы к концу я не спешил рассказа,
Я всех бы вас туда же позвал; встарь
Обряд такой был сущая проказа,
Особенно в домах богатых бар.
Ум на Руси большой шутник и трезвый.
Подавно там, где Лель, бесенок резвый,
Его поит, и сподтишка ему
Причуд шальных нашептывает тьму:
69 Класть рожь в снопах с их колосом зернистым
Для молодых под брачную постель,
И опахать их соболем пушистым,
И посыпать им на голову хмель,
И петухом кормить, и до рассвета
Стеречь их сон от вражьего навета,
И мало ли еще каких затей,
Науку свах и смех честных гостей.
70 Все это клад для нашей писчей братьи,
И я бы мог... но, право, недосуг;
А вот что вам скажу: в гостях у сватьи
Владимир-князь с ней подолгу сам-друг,
По старине, вел ласково беседу
И так умел заговорить Проведу,

162
Сказки русских писАтелей XVIII—XIX ев.
Что с той поры прошла ее вражда
И дружбою сменилась навсегда.
71 И Студ седой к ней в милость вкрался тоже,
Сам вызвавшись в отлучках, на войне,
Где ей нельзя, присматривать построже
За молодцом, чтоб верен был жене,
И извещать.— Что ж по его известью?
— Всё хорошо, как следует, честь честью.
— Но правда ли? Студ и солгать ведь мог.
— Не знаю.— Кто ж об этом знает? — Бог.
72 Мне ведомо, и этого не мало,
Что добрый наш Всеслав любил жену,
Что ссор у них, как жили, не бывало,
Что каждый год ходил он на войну,
И каждый раз обоим на прощаньи
Была печаль, и радость на свиданьи,
Что им равно их нравилась судьба
И что детей была полна изба.
73 Всё от того, что умница Милуша
И поняла, что мужу никогда
Жена брюзга, ревнивая, крикуша
Не нравится; напротив, без труда
Ко скромной он прилепится душою,
И волю даст ей быть в дому большою,
И по сердцу, меняя сто других,
Все верен ей в объятьях даже их.
74 И дочерям внушила той же веры
В замужстве быть; и так из рода в род,
Переходя уроки и примеры
И принося в обильи добрый плод,
В семействах их ведутся до сегодня
И навсегда, лишь милость будь Господня,
Останутся у барынь и княгинь
По всей Руси. Честь барыням! Аминь.
1832—1833

В. А. Жуковский
СКАЗКА 0 ЦАРв БвРвНДвв,
о сыне его ивАнв-цдревиче,
о хитростях кощея Бессмертного
и о премудрости марьи-царсвны
кощеевой дочери
ил-был царь Берендей до колен борода. Уж три
года
Был он женат и жил в согласье с женою, но все им
Бог детей не давал, и было царю то прискорбно.
Нужда случилась царю осмотреть свое государ¬
ство;
Он простился с царицей и восемь месяцев ровно
Пробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе,
когда он,
К царской столице своей подъезжая, на поле
чистом
В знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку.
Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелось
Выпить студеной воды. Но поле было безводно...
Как быть, что делать? А плохо приходит; вот он решился
Сам объехать все поле: авось попадется на счастье
Где-нибудь ключ. Поехал — и видит колодезь. Поспешно
Спрянув с коня, заглянул он в него: он полон водою
Вплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшик
Плавает. Царь Берендей поспешно за ковшик — не тут-то
Было: ковшик прочь от руки. За янтарную ручку
Царь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватает
Ковшик, но ручка, проворно виляя и вправо и влево,
Только что дразнит царя и никак не дается.
Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшик
Стал на место, хвать его разом справа и слева —
Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбка, нырнул он
Прямо на дно колодца и снова потом на поверхность

Ckaqkh AveevMY пнелтедей XVIIl^XIX RR
Выплыл, как будто ни в чем не бывало.
«Постой же! — подумал Царь Берендей.—
Я напьюсь без тебя»,— и, недолго сбираясь,

Василии Андреевич Жуковский
165
Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевую
Начал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонула
Вся его борода. Напившися вдоволь, поднять он
Голову хочет... ан нет, погоди! Не пускают, и кто-то
Царскую бороду держит. Упершись в ограду колодца,
Силится он оторваться, трясет, вертит головою —
Держат его, да и только. «Кто там? Пустите!» — кричит он.
Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина:
Два огромные глаза горят, как два изумруда,
Рот разинутый чудным смехом смеется, два ряда
Крупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубами
Выставясь, дразнит царя, а в бороду впутались крепко
Вместо пальцев клешни. И вот наконец сиповатый
Голос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну;
Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю,
Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь».
Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаю
Все!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен».
«Ладно! — опять сиповатый послышался голос.— Смотри же,
Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека, ни худа».
С этим словом исчезли клешни; образина пропала.
Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь,
Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились.
Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал,
Только уж вот он близко столицы; навстречу толпами
Сыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольнях
Звон. И царь подъезжает к своим златоверхим палатам —
Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицей
Рядом первый министр; на руках он своих парчовую
Держит подушку; на ней же младенец, прекрасный, как светлый
Месяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул.
«Вот оно-то, чего я не знал! Уморил ты, проклятый
Демон, меня!» Так он подумал и горько, горько заплакал.
Все удивились, но слова никто не промолвил. Младенца
На руки взявши, царь Берендей любовался им долго,
Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и, горе
Скрыв про себя, по-прежнему царствовать начал. О тайне
Царской никто не узнал; но все примечали, что крепко
Царь был печален — он все дожидался: вот придут за сыном;
Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью.
Время, однако, текло, а никто не являлся. Царевич
Рос не по дням — по часам и сделался чудо-красавец.
Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось,
Вовсе забыл... Но другие не так забывчивы были.
Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густую
Чащу заехал один. Он смотрит: все дико, поляна,

166
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
•8-
Черные сосны кругом, на поляне дуплистая липа.
Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттуда
Чудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазами
Также зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич,— сказал он.—
Долго тебя дожидалися мы; пора бы нас вспомнить».
«Кто ты?» — царевич спросил. «Об этом после; теперь же
Вот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею,
Мой поклон отнеси да скажи от меня: не пора ли,
Царь Берендей, должок заплатить? Уж давно миновалось
Время. Он сам остальное поймет. До свиданья». И с этим
Словом исчез бородатый старик. Иван же царевич
В крепкой думе поехал обратно из темного леса.
Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит.
«Батюшка царь-государь,— говорит он,— со мною случилось
Чудо». И он рассказал о том, что видел и слышал.
Царь Берендей побледнел как мертвец. «Беда, мой сердечный
Друг, Иван-царевич! — воскликнул он, горько заплакав.—
Видно, пришло нам время расстаться!..» И страшную тайну
о данной
Клятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися, родитель,—
Так отвечал Иван-царевич,— беда невелйка.
Дай мне коня, я поеду, а ты меня дожидайся.
Тайну держи про себя, чтобы о ней здесь никто не проведал,
Даже сама государыня-матушка. Если ж назад я
К вам по прошествии целого года не буду, тогда уж
Знайте, что нет на свете меня». Снарядили как должно
В путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотые
Латы, меч и коня вороного; царица с мощами
Крест на шею надела ему; отпели молебен,
Нежно потом обнялися, поплакали... С Богом! Поехал
В путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едет
День он, другой и третий; в исходе четвертого — солнце
Только успело зайти — подъезжает он к озеру; гладко
Озеро то, как стекло; вода наравне с берегами;
Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньем
Воды покрытые гаснут, и в них отразился зеленый
Берег и частый тростник — и все как будто бы дремлет;
Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйках
Светлых не слышно, Иван-царевич смотрит, и что же
Видит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подле
Берега плавают; рядом тридцать белых сорочек
Подле воды на травке лежат. Осторожно поодаль
Слез Иван-царевич с коня; высокой травою
Скрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонько
Взял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет.
Уточки плавают, плещутся в струйках, играют, ныряют.

Василий Андреевич Жуковский
167
Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись, подплыли
К берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкой
К белым сорочкам, оземь ударились, все обратились
В красных девиц, нарядились, порхнули и разом исчезли.
Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея,
Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным криком
Около берега бьется; с робостью вытянув шейку,
Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет...
Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходит
К ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьим
Голосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мне
Платье мое, я сама тебе пригожусь». Он с нею
Спорить не стал, положил на травку сорочку и, скромно
Прочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнула на травку
Уточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? Девица
В белой одежде стоит перед ним, молода и прекрасна
Так, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и, краснея,
Руку ему подает и, потупив стыдливые очи,
Голосом звонким, как струны, ему говорит: «Благодарствуй,
Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал;
Тем ты себе самому услужил, но и мною доволен
Будешь: я дочь Кощея Бессмертного, Марья-царевна;
Тридцать нас у него, дочерей молодых. Подземельным
Царством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидает
В гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься,
Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай:
Только завидишь Кощея-царя, упади на колена,
Прямо к нему поползи; затопает он — не пугайся;
Станет ругаться — не слушай; ползи, да и только; что после
Будет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевна
В землю ударила маленькой ножкой своей; расступилась
Тотчас земля, и они вместе в подземное царство спустились.
Видят дворец Кощея Бессмертного; высечен был он
Весь из карбункула-камня и ярче небесного солнца
Все под землей освещал. Иван-царевич отважно
Входит. Кощей сидит на престоле в светлой короне,
Блещут глаза, как два изумруда, руки с клешнями.
Только завидел его вдалеке, тотчас на колени
Стал Иван-царевич. Кощей же затопал, сверкнуло
Страшно в зеленых глазах, и так закричал он, что своды
Царства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевны
Вспомня, пополз на карачках Иван-царевич к престолу;
Царь шумит, а царевич ползет да ползет. Напоследок
Стало царю и смешно. «Добро ты, проказник,— сказал он,—
Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобою
Ссоры теперь заводить я не стану. Милости просим

168
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
е
К нам в подземельное царство: но знай, за твое ослушанье
Должен ты нам отслужить три службы; сочтемся мы завтра,
Ныне уж поздно; поди». Тут два придворных проворно
Под руки взяли Ивана-царевича очень учтиво,
С ним пошли в покой, отведенный ему, отворили
Дверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и остался
Там он один. Беззаботно он лег на постелю и скоро
Сном глубоким заснул. На другой день рано поутру
Царь Кошей к себе И вана-царевича кликнул.
«Ну, Иван-царевич,— сказал он,— теперь мы посмотрим,
Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нам построить
Нынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая,
Стены из мрамора, окна хрустальные, вкруг регулярный
Сад, и в саду пруды с карасями; если построишь
Этот дворец, то нашу царскую милость заслужишь;
Если же нет, то прошу не пенять... головы не удержишь!»
«Ах ты, Кощей окаянный,— Иван-царевич подумал,—
Вот что затеял, смотри, пожалуй!» С тяжелой кручиной
Он возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер;
Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку,
Бьется об стекла, и слышит он голос: «Впусти!» Отворил он
Дверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернулась
Марьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич; о чем ты
Так призадумался?» «Нехотя будешь задумчив,— сказал он.—
Батюшка твой до моей головы добирается»,— «Что же
Сделать решился ты?» — «Что? Ничего. Пускай его снимет
Голову; двух смертей не видать, одной не минуешь».
«Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять нам
Бодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься:
Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее. Ложися
Спать, а завтра поранее встань; уж дворец твой построен
Будет, ты ж только ходи с молотком да постукивай в стену».
Так все и сделалось. Утром, ни свет ни заря, из каморки
Вышел Иван-царевич... Глядит, а дворец уж построен.
Чудный такой, что сказать невозможно. Кощей изумился,
Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку,—
Так он сказал Ивану-царевичу,— вижу, ты ловок
На руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив.
Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен.
Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешь
Три раза мимо пройти и в третий мне раз без ошибки
Младшую дочь мою, Марью-царевну, узнать; не узнаешь —
С плеч голова. Поди». «Уж выдумал, чучело, мудрость,—
Думал Иван-царевич, сидя под окном.— Не узнать мне
Марью-царевну... Какая ж тут трудность?»

Василии Андреевич Жуковский
169
Ф
«А трудность такая,— молвила Марья-царевна, пчелкой
влетевши,— что если
Я не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех нас
Тридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такое
Сходство меж нами, что сам отец наш только по платью
Может нас различать».— «Ну что же мне делать?» — «А вот что:
Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишь
Мошку. Смотри же, будь осторожен, вглядись хорошенько,
Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелка исчезла.
Вот на другой день опять Ивана-царевича кличет
Царь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинаковом
Платье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник,—
Молвил Кощей,— изволь-ка пройтися три раза мимо
Этих красавиц, да в третий раз потрудись указать нам
Марью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит он
В оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходит
В первый раз — мошки нет; проходит в другой раз — все мошки
Нет; проходит в третий и видит: крадется мошка,
Чуть заметно, по свежей щеке, а щека-то под нею
Так и горит; загорелось и в нем, и с трепещущим сердцем:
«Вот она, Марья-царевна!» — сказал он Кощею, подавши
Руку красавице с мошкой. «Э-э! Да тут, примечаю,
Что-то нечисто,— Кощей проворчал, на царевича с сердцем
Выпучив оба зеленые глаза.— Правда, узнал ты
Марью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость;
Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберуся
Я до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй;
Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на деле
Здесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покуда
Будет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места,
Сшей мне пару сапог с оторочкой. Не диво, да только
Знай наперед: не сошьешь — долой голова; до свиданья».
Зол возвратился к себе И ван-царевич, а пчелка
Марья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив,
Милый Иван-царевич?» — спросила она. «Поневоле
Будешь задумчив,— он ей отвечал.— Отец твой затеял
Новую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой;
Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хуже
Родом его. Кощей он Бессмертный! Видали мы много
Этих бессмертных». «Иван-царевич, да что же ты будешь
Делать?» — «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану.
Снимет он голову — черт с ним, с собакой! Какая мне нужда!»
«Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста.
Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемся
Или вместе погибнем. Нам должно бежать, уж другого
Способа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевна

©
170
Сказки русских писателей XVIII—XIX «в.
Плюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу. Из каморки
Вышла она потом с Иваном-царевичем вместе.
Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула.
За руки взявшись потом, они поднялися, мигом
Там очутились, откуда сошли в подземельное царство.
То же озеро, низкий берег муравчатый, свежий

Василий Андреевич Жуковский
171
Луг. И видят: по лугу свежему бодро гуляет
Конь Ивана-царевича. Только почуял могучий
Конь седока своего, как заржал, заплясал и помчался
Прямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землю
Стал перед ним. Иван-царевич, не думая долго,
Сел на коня, царевна за ним — и пустились стрелою.
Царь Кощей в назначенный час посылает придворных
Слуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долго
Мешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят;
Заперты двери. Стук-стук! И вот из-за двери им слюнки,
Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду.
Этот ответ придворные слуги относят к Кощею;
Ждать-подождать — царевич нейдет. Посылает в другой раз
Тех же послов рассерженный Кощей, и та же всё песня:
Буду, а нет никого. Взбесился Кощей: «Насмехаться,
Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минуту
За ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги...
Двери разломаны... Вот тебе раз — никого там, а слюнки
Так и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул.
«Ах он вор окаянный! Люди! Люди! Скорее
Все в погоню за ним!.. Я всех перевешаю, если
Он убежит!..» Помчалась погоня... «Мне слышится топот»,—
Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшись
Жаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавши
Ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». «Так медлить
Нечего»,— Марья-царевна сказала и в ту же минуту
Сделалась речкой сама, Иван-царевич железным
Мостиком, черным вороном конь, а большая дорога
На три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоня
Скачет по свежему следу; но, к речке примчавшись, стали
В пень Кощеевы слуги: след до мостика виден,
Дале ж и след пропадает, и делится на три дорога.
Нечего делать — назад! Воротились разумники. Страшно
Царь Кощей разозлился, о их неудаче услышав.
«Черти! Ведь мостик и речка были они! Догадаться
Можно бы вам, дуралеям! Назад! Чтоб был непременно
Здесь он!..» Опять помчалась погоня... «Мне слышится топот»,—
Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна.
Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей:
«Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевна
Вместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их дремучим
Сделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок — числа нет;
По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется.
Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу;
Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними.
Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство.

172
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет;
Кажется, близко — ну только б схватить; ан нет, не дается.
Глядь: очутились они у входа в Кощеево царство,
В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылось
Все: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми руками
Снова явились к Кощею они. Как цепная собака,
Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне!
Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!»
Снова И вану-царевичу Марья-царевна тихонько
Шепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает:
«Скачут, и близко». «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родитель
Сам; но у первой церкви граница его государства;
Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мне
Крест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимает
С шеи свой крест золотой Иван-царевич и в руки
Ей подает, и в минуту она обратилася в церковь,
Он в монаха, а конь в колокольню — и в ту же минуту
Со свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих,
Старец честной?» — он спросил у монаха. «Сейчас проезжали
Здесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входили
В церковь они — святым помолились да мне приказали
Свечку поставить за здравье твое и тебе поклониться,
Если ко мне ты заедешь». «Чтоб шею сломить им, проклятым!» —
Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумный помчался
С свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадно
Всех до единого слуг. Иван же царевич с своею
Марьей-царевной поехали дале, уже не бояся
Боле погони. Вот они едут шажком; уж склонялось
Солнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед ними
Город прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелось
В этот город заехать. «Иван-царевич,— сказала
Марья-царевна,— не езди; недаром вещее сердце
Ноет во мне, беда приключится». «Чего ты боишься,
Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотрим
Город, потом и назад». «Заехать нетрудно, да трудно
Выехать будет. Но быть так! Ступай, а я здесь останусь
Белым камнем лежать у дороги; смотри ж, мой милый,
Будь осторожен: царь и царица и дочь их царевна
Выйдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенец
Будет; младенца того не целуй: поцелуешь — забудешь
Тотчас меня, тогда и я не останусь на свете,
С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги,
Буду тебя дожидаться я три дни; когда же на третий
День не придешь... но прости, поезжай». И в город поехал,
С нею простяся, Иван-царевич один. У дороги
Белым камнем осталася Марья-царевна. Проходит

Василий Андреевич Жуковский
$
День, проходит другой, напоследок проходит и третий —
Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна!
Он не исполнил ее наставленья: в городе вышли
Встретить его и царь, и царица, и дочь их царевна;
Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка,
Живчик, глазенки, как ясные звезды, и бросился прямо
В руки Ивану-царевичу; он же его красотою
Так был пленен, что, ум потерявши, в горячие щеки
Начал его целовать; и в эту минуту затмилась
Память его, и он позабыл о Марье-царевне.
Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мне
Незачем боле». И в то же мгновенье из белого камня
Марья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась.
«Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчет
Кто-нибудь в землю меня»,— сказала она, и росинки
Слез на листках голубых заблистали. Дорогой в то время
Шел старик. Он цветок голубой у дороги увидел,
Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырыл
С корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытце
Там посадил, и полил водой, и за милым цветочком
Начал ухаживать. Что же случилось? С той самой минуты
Все не по-старому стало в избушке, чудесное что-то
Начало деяться с ней: проснется старик — а в избушке
Все уж как надобно прибрано, нет нигде ни пылинки.
В полдень придет он домой — а обед уж состряпан и чистой
Скатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье.
Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследок
Стало и страшно, и он у одной ворожейки-старушки
Начал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай,—
Так отвечала ему ворожейка,— встань ты до первой
Ранней зари, пока петухи не пропели, и в оба
Глаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться,
То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь».
Целую ночь напролет старик пролежал на постели.
Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушке
Видно. И видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся,
С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке;
Все между тем по местам становилось, повсюду сметалась
Пыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постели
Прянул старик и накрыл цветочек платком, и явилась
Вдруг пред глазами его красавица Марья-царевна.
«Что ты сделал? — сказала она.— Зачем возвратил ты
Жизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный,
Бросил меня, и я им забыта». «Иван твой царевич
Женится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гости
Съехались все». Заплакала горько Марья-царевна;
173

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись,
В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню;
Бегают там повара в колпаках и фартуках белых;
Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближась
К старшему повару с видом умильным, и сладким, как флейта,
Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мне
Свадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар,
Занятый делом, с досады хотел огрызнуться, но слово
Замерло вдруг у него на губах, когда он увидел
Марью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом:
«В добрый час, девица-красавица; все, что угодно,
Делай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой».
Вот пирог испечен, а званые гости, как должно,
Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый повар
Важно огромный пирог на узорном серебряном блюде
Ставит на стол перед самым Иваном-царевичем; гости
Все удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушку
Срезал с него Иван-царевич — новое чудо!
Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда.
Голубь по столу ходит, голубка за ним воркует:
«Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешь
Так, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!»
Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав;
Он вскочил как безумный и кинулся в дверь, а за дверью
Марья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца же
Конь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный пляшет.
Нечего медлить: поехал Иван-царевич с своею
Марьей-царевной. Едут да едут, и вот приезжают
В царство царя Берендея они. И царь и царица
Приняли их с весельем таким, что такого веселья
Видом не видано, слыхом не слыхано. Долго не стали
Думать, честным пирком да за свадебку; съехались гости,
Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пиво
Пил; по усам текло, да в рот не попало. И все тут.
СПЯЩАЯ ЦАРСВНА
Жил-был добрый царь Матвей.
Жил с царицею своей
Он в согласье много лет,
А детей все нет как нет.
Раз царица на лугу,
На зеленом берегу

Василий Андреевич Жуковский
175
Ручейка была одна;
Горько плакала она.
Вдруг, глядит, ползет к ней рак,
Он сказал царице так:
«Мне тебя, царица, жаль,
Но забудь свою печаль;
Понесешь ты в эту ночь:
У тебя родится дочь».
«Благодарствуй, добрый рак;
Не ждала тебя никак...»
Но уж рак уполз в ручей,
Не слыхав ее речей.
Он, конечно, был пророк;
Что сказал — сбылося в срок:
Дочь царица родила.
Дочь прекрасна так была,
Что ни в сказке рассказать,
Ни пером не описать.
Вот царем Матвеем пир
Знатный дан на целый мир;
И на пир веселый тот
Царь одиннадцать зовет
Чародеек молодых;
Было ж всех двенадцать их;
Но двенадцатой одной,
Хромоногой, старой, злой,
Царь на праздник не позвал.
Отчего ж так оплошал
Наш разумный царь Матвей?
Было то обидно ей.
Так, но есть причина тут:
У царя двенадцать блюд
Драгоценных, золотых
Было в царских кладовых;
Приготовили обед,
А двенадцатого нет
(Кем украдено оно,
Знать об этом не дано).
«Что ж тут делать? — царь сказал.
Так и быть!» И не послал
Он на пир старухи звать.
Собралися пировать
Гости, званные царем;
Пили, ели, а потом,
Хлебосольного царя
За прием благодаря,

176
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Стали дочь его дарить:
«Будешь в золоте ходить;
Будешь чудо красоты;
Будешь всем на радость ты
Благонравна и тиха;
Дам красавца жениха
Я тебе, мое дитя;
Жизнь твоя пройдет шутя
Меж знакомых и родных...»
Словом, десять молодых
Чародеек, одарив
Так дитя наперерыв,
Удалились; в свой черед
И последняя идет;
Но еще она сказать
Не успела слова — глядь!
А незваная стоит
Над царевной и ворчит:
«На пиру я не была,
Но подарок принесла:
На шестнадцатом году
Повстречаешь ты беду;
В этом возрасте своем
Руку ты веретеном
Оцарапаешь, мой свет,
И умрешь во цвете лет!»
Проворчавши так, тотчас
Ведьма скрылася из глаз;
Но оставшаяся там
Речь домолвила: «Не дам
Без пути ругаться ей
Над царевною моей;
Будет то не смерть, а сон;
Триста лет продлится он;
Срок назначенный пройдет —
И царевна оживет,
Будет долго в свете жить;
Будут внуки веселить
Вместе с нею мать, отца
До земного их конца».
Скрылась гостья. Царь грустит:
Он не ест, не пьет, не спит.
Как от смерти дочь спасти?
И, беду чтоб отвести,
Он дает такой указ:
«Запрещается от нас

Василий Андреевич Жуковский
177
В нашем царстве сеять лен,
Прясть, сучить, чтоб веретен
Духу не было в домах;
Чтоб скорей как можно прях
Всех из царства выслать вон».
Царь, издав такой закон,
Начал пить, и есть, и спать.
Начал жить да поживать,
Как дотоле, без забот.
Дни проходят; дочь растет;
Расцвела, как майский цвет:
Вот уж ей пятнадцать лет...
Что-то, что-то будет с ней!
Раз с царицею своей
Царь отправился гулять;
Но с собой царевну взять
Не случилось им; она
Вдруг соскучилась одна
В душной горнице сидеть
И на свет в окно глядеть.
«Дай,— сказала наконец,—
Осмотрю я наш дворец».
По дворцу она пошла:
Пышных комнат нет числа:
Всем любуется она:
Вот, глядит, отворена
Дверь в покой; в покое том
Вьется лестница винтом
Вкруг столба; по ступеням
Всходит вверх и видит — там
Старушоночка сидит,
Гребень под носом торчит:
Старушоночка прядет
И за пряжею поет:
«Веретенце, не ленись;
Пряжа тонкая, не рвись;
Скоро будет в добрый час
Гостья жданная у нас».
Гостья жданная вошла;
Пряха молча подала
В руки ей веретено;
Та взяла, и вмиг оно
Укололо руку ей...
Все исчезло из очей —
На нее находит сон;
Вместе с ней объемлет он

178
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Весь огромный царский дом;
Все утихнуло кругом.
Возвращаясь во дворец,
На крыльце ее отец
Пошатнулся, и зевнул,
И с царицею заснул;
Свита вся за ними спит;
Стража царская стоит
Под ружьем в глубоком сне,
И на спящем спит коне
Перед ней хорунжий сам;
Неподвижно по стенам
Мухи сонные сидят;
У ворот собаки спят;
В стойлах, головы склонив,
Пышны гривы опустив,
Кони корму не едят,
Кони сном глубоким спят;
Повар спит перед огнем;
И огонь, объятый сном,
Не пылает, не горит,
Сонным пламенем стоит;
И не тронется над ним,
Свившись клубом, сонный дым;
И окрестность со дворцом
Вся объята мертвым сном;
И покрыл окрестность бор;
Из терновника забор
Дикий бор тот окружил;
Он навек загородил
К дому царскому пути:
Долго, долго не найти
Никому туда следа —
И приблизится беда!
Птица там не пролетит,
Близко зверь не пробежит,
Даже облака небес
На дремучий, темный лес
Не навеет ветерок.
Вот уж полный век протек;
Словно не жил царь Матвей —
Так из памяти людей
Он изгладился давно;
Знали только то одно,
Что средь бора дом стоит,
Что царевна в доме спит,

Василий Андреевич Жуковский
179
Что проспать ей триста лет,
Что теперь к ней следу нет.
Много было смельчаков
(По сказанью стариков),
В лес брались они сходить,
Чтоб царевну разбудить;
Даже бились об заклад
И ходили — но назад
Не пришел никто. С тех пор
В неприступный, страшный бор
Ни старик, ни молодой
За царевной ни ногой.
Время ж все текло, текло;
Вот и триста лет прошло.
Что ж случилося? В один
День весенний царский сын,
Забавляясь ловлей, там
По долинам, по полям
С свитой ловчих разъезжал.
Вот от свиты он отстал;
И у бора вдруг один
Очутился царский сын.
Бор, он видит, темен, дик.
С ним встречается старик.
С стариком он в разговор:
«Расскажи про этот бор
Мне, старинушка честной!»
Покачавши головой,
Все старик тут рассказал,
Что от дедов он слыхал
О чудесном боре том:
Как богатый царский дом
В нем давным-давно стоит,
Как царевна в доме спит,
Как ее чудесен сон,
Как три века длится он,
Как во сне царевна ждет,
Что спаситель к ней придет,
Как опасны в лес пути,
Как пыталася дойти
До царевны молодежь,
Как со всяким то ж да то ж
Приключалось: попадал
В лес, да там и погибал.
Был детина удалой
Царский сын; от сказки той

180
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Вспыхнул он, как от огня,
Шпоры втиснул он в коня,
Прянул конь от острых шпор
И стрелой помчался в бор —
И в одно мгновенье там.
Что ж явилося очам
Сына царского? Забор,
Ограждавший темный бор,
Не терновник уж густой,
Но кустарник молодой;
Блещут розы по кустам;
Перед витязем он сам
Расступился, как живой;
В лес въезжает витязь мой:
Всё свежо, красно пред ним;
По цветочкам молодым
Пляшут, блещут мотыльки;
Светлой змейкой ручейки
Вьются, пенятся, журчат;
Птицы прыгают, шумят
В густоте ветвей живых;
Лес душист, прохладен, тих,
И ничто не страшно в нем.
Едет гладким он путем
Час, другой; вот наконец
Перед ним стоит дворец,
Зданье — чудо старины;
Ворота отворены,
В ворота въезжает он;
На дворе встречает он
Тьму людей, и каждый спит:
Тот как вкопанный сидит;
Тот, не двигаясь, идет;
Тот стоит, раскрывши рот,
Сном пресекся разговор,
И в устах молчит с тех пор
Недоконченная речь;
Тот, вэдремав, когда-то лечь
Собрался, но не успел:
Сон волшебный овладел
Прежде сна простого им,
И, три века недвижим,
Не стоит он, не лежит
И, упасть готовый, спит.
Изумлен и поражен
Царский сын. Проходит он
Между сонными к дворцу;

Василий Андреевич Жуковский
181
Приближается к крыльцу:
По широким ступеням
Хочет вверх идти, но там
На ступенях царь лежит
И с царицей вместе спит.
Путь наверх загорожен.
«Как же быть? — подумал он.
Где пробраться во дворец?»
Но решился наконец
И, молитву сотворя,
Он шагнул через царя.
Весь дворец обходит он;
Пышно все, но всюду сон,
Гробовая тишина.
Вдруг глядит: отворена
Дверь в покой; в покое том
Вьется лестница винтом
Вкруг столба; по ступеням
Он взошел. И что же там?
Вся душа его кипит,
Перед ним царевна спит.
Как дитя, лежит она,
Распылалася от сна.
Молод цвет ее ланит.
Меж ресницами блестит
Пламя сонное очей,
Ночи темныя темней,
Заплетенные косой
Кудри черной полосой
Обвились кругом чела,
Грудь, как свежий снег, бела,
На воздушный, тонкий стан
Брошен легкий сарафан,
Губки алые горят,
Руки белые лежат
На трепещущих грудях,
Сжаты в легких сапожках
Ножки — чудо красотой.
Видом прелести такой
Отуманен, распален,
Неподвижно смотрит он;
Неподвижно спит она.
Что ж разрушит силу сна?
Вот, чтоб душу насладить,
Чтоб хоть мало утолить
Жадность пламенных очей,
На колени ставши, к ней

182
Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX ев.
Он приблизился лицом,
Распалительным огнем
Жарко рдеющих ланит
И дыханьем уст облит,
Он души не удержал
И ее поцеловал.
Вмиг проснулася она.
И за нею вмиг от сна
Поднялося все кругом:
Царь, царица, царский дом,
Снова говор, крик, возня,
Все как было; словно дня
Не прошло с тех пор, как в сон
Весь тот край был погружен.
Царь на лестницу идет,
Нагулявшися, ведет
Он царицу в их покой,
Сзади свита вся толпой,
Стражи ружьями стучат,
Мухи стаями летят,
Приворотный лает пес,
На конюшне свой овес
Доедает добрый конь,
Повар дует на огонь,
И, треша, огонь горит,
И струею дым бежит.
Всё бывалое — один
Небывалый царский сын.
Он с царевной наконец
Сходит сверху; мать, отец
Принялись их обнимать.
Что ж осталось досказать?
Свадьба, пир, и я там был
И вино на свадьбе пил;
По усам вино бежало,
В рот же капли не попало.
МАЛЬЧИК С ПАЛЬЧИК
Жил маленький мальчик:
Был ростом он с пальчик,
Лицом был красавчик,
Как искры глазенки,
Как пух волосенки.

Василий Андреевич Жуковский
183
Он жил меж цветочков;
В тени их листочков
В жару отдыхал он,
И ночью там спал он.
С зарей просыпался.
Живой умывался
Росой, наряжался
В листочек атласный
Лилеи прекрасной;
Проворную пчелку
В свою одноколку
Из легкой скорлупки
Потом запрягал он,
И с пчелкой летал он,
И жадные губки
С ней вместе впивал он
В цветы луговые.
К нему золотые
Цикады слетались

184
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
И с ним забавлялись,
Кружась с мотыльками,
Жужжа, и порхая,
И ярко сверкая
На солнце крылами.
Ночною ж порою,
Когда темнотою
Земля покрывалась
И в небе с луною
Одна за другою
Звезда зажигалась,
На луг благовонный
С лампадой зажженной
Лазурно-блестящий
К малютке являлся
Светляк, и сбирался
К нему вкруговую
На пляску ночную
Рой эльфов летучий;
Они — как бегучий
Источник волнами —
Шумели крылами,
Свивались, сплетались,
Проворно качались
На тонких былинках,
В перловых купались
На травке росинках,
Как искры сверкали
И шумно плясали
Пред ним до полночи.
Когда же на очи
Ему усыпленье
Под пляску, под пенье
Сходило — смолкали
И вмиг исчезали
Плясуньи ночные;
Тогда, под живые
Цветы угнездившись
И в сон погрузившись,
Он спал под зашитой
Их кровли, омытой
Росой, до восхода
Зари лучезарной
С границы янтарной
Небесного свода.
Так милый красавчик
Жил мальчик наш с пальчик...

Василий Андреевич Жуковский
185
КОТ В САПОГАХ
Жил мельник. Жил он, жил и умер,
Оставивши своим трем сыновьям
В наследство мельницу, осла, кота
И... только. Мельницу взял старший сын,
Осла взял средний, а меньшому дали
Кота. И был он крепко не доволен
Своим участком. «Братья,— рассуждал он,—
Сложившись, будут без нужды, а я,
Изжаривши кота, и съев, и сделав
Из шкурки муфту, чем потом начну
Хлеб добывать насущный?» Так он вслух,
С самим собою рассуждая, думал.
А Кот, тогда лежавший на печурке,
Разумное подслушав рассужденье,
Сказал ему: «Хозяин, не печалься;
Дай мне мешок да сапоги, чтоб мог я
Ходить за дичью по болоту. Сам
Тогда увидишь, что не так-то беден
Участок твой». Хотя и не совсем
Был убежден Котом своим хозяин,
Но уж не раз случалось замечать
Ему, как этот Кот искусно вел
Войну против мышей и крыс, какие
Выдумывал он хитрости и как
То, мертвым притворясь, висел на лапах
Вниз головой, то пудрился мукой,
То прятался в трубу, то под кадушкой
Лежал, свернувшись в ком, а потому
И слов Кота не пропустил он мимо
Ушей. И подлинно, когда он дал
Коту мешок и нарядил его
В большие сапоги, на шею Кот
Мешок надел и вышел на охоту
В такое место, где, он ведал, много
Водилось кроликов. В мешок насыпав
Трухи, его на землю положил он,
А сам вблизи как мертвый растянулся
И терпеливо ждал, чтобы какой невинный,
Неопытный в науке жизни кролик
Пожаловал к мешку покушать сладкой
Трухи. И он не долго ждал: как раз
Перед мешком его явился глупый,
Вертлявый, долгоухий кролик; он

186
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
$
Мешок понюхал, поморгал ноздрями,
Потом и влез в мешок, а Кот проворно
Мешок стянул шнурком и без дальнейших
Приветствий гостя угостил по-свойски.
Победою довольный, во дворец
Пошел он к королю и приказал,
Чтобы о нем немедля доложили.
Велел ввести Кота в свой кабинет
Король. Вошед, он поклонился в пояс,
Потом сказал, потупив морду в землю:
«Я кролика, великий государь,
От моего принес вам господина,
Маркиза Карабаса (так он вздумал
Назвать хозяина). Имеет честь
Он вашему величеству свое
Глубокое почтенье изъявить
И просит вас принять его гостинец».
«Скажи маркизу,— отвечал король,—
Что я его благодарю и что
Я очень им доволен». Королю
Откланявшися, Кот пошел домой;
Когда ж он шел через дворец, то все
Вставали перед ним и жали лапу
Ему с улыбкой, потому что он
Был в кабинете принят королем
И с ним наедине (и уж, конечно,
О государственных делах) так долго
Беседовал, а Кот был так учтив,
Так обходителен, что все дивились
И думали, что жизнь свою провел
Он в лучшем обществе. Спустя немного
Отправился опять на ловлю Кот:
В густую рожь засел с своим мешком
И там поймал двух жирных перепелок.
И их немедленно он к королю,
Как прежде кролика, отнес в гостинец
От своего маркиза Карабаса.
Охотник был король до перепелок;
Опять позвать велел он в кабинет
Кота и, перепелок сам принявши,
Благодарить маркиза Карабаса
Велел особенно. И так наш Кот
Недели три-четыре к королю
От имени маркиза Карабаса
Носил и кроликов, и перепелок.
Вот он однажды сведал, что король

«•
Василий Андреевич Жуковский
187
Сбирается прогуливаться в поле
С своею дочерью (а дочь была
Красавицей, какой другой на свете
Никто не видывал) и что они
Поедут берегом реки. И он,
К хозяину поспешно прибежав,
Ему сказал: «Когда теперь меня
Послушаешься ты, то будешь разом
И счастлив, и богат; вся хитрость в том,
Чтоб ты сейчас пошел купаться в реку;
Что будет после, знаю я, а ты
Сиди себе в воде, да полоскайся,
Да ни о чем не хлопочи». Такой
Совет принять маркизу Карабасу
Нетрудно было — день был жаркий; он
С охотою отправился к реке,
Влез в воду и сидел в воде по горло.
А в это время был король уж близко.
Вдруг начал Кот кричать: «Разбой! Разбой!
Сюда, народ!» «Что сделалось?» — подъехав,
Спросил король. «Маркиза Карабаса
Ограбили и бросили в реку;
Он тонет». Тут, по слову короля,
С ним бывшие придворные чины
Все кинулись ловить в воде маркиза.
А королю Кот на ухо шепнул:
«Я должен вашему величеству донесть,
Что бедный мой маркиз совсем раздет:
Разбойники все платье унесли».
(А платье сам, мошенник, спрятал в куст.)
Король велел, чтобы один из бывших
С ним государственных министров снял
С себя мундир и дал его маркизу,
Министр тотчас разделся за кустом,
Маркиза же в его мундир одели,
И Кот его представил королю,
И королем он ласково был принят.
А так как он красавец был собою,
То и совсем немудрено, что скоро
И дочери прекрасной королевской
Понравился; богатый же мундир
(Хотя на нем и не совсем в обтяжку
Сидел он, потому что брюхо было
У королевского министра) вид
Ему отличный придавал — короче,
Маркиз понравился; и сесть с собой

188
Сказки русских писателен XVIII—XIX ss.
В коляску пригласил его король,
А сметливый наш Кот во все лопатки
Вперед бежать пустился. Вот увидел
Он на лугу широком косарей,
Сбиравших сено. Кот им закричал:
«Король проедет здесь, и если вы ему
Не скажете, что этот луг
Принадлежит маркизу Карабасу,
То он всех вас прикажет изрубить
На мелкие куски». Король, проехав,
Спросил: «Кому такой прекрасный луг
Принадлежит?» «Маркизу Карабасу»,—
Все закричали разом косари
(В такой их страх привел проворный Кот).
«Богатые луга у вас, маркиз»,—
Король заметил. А маркиз, смиренный
Принявши вид, ответствовал: «Луга
Изрядные». Тем временем поспешно
Вперед ушедший Кот увидел в поле
Жнецов — они в снопы вязали рожь.
«Жнецы,— сказал он,— едет близко наш
Король. Он спросит вас: чья рожь? И если
Не скажете ему вы, что она
Принадлежит маркизу Карабасу,
То он вас всех прикажет изрубить
На мелкие куски». Король проехал.
«Кому принадлежит здесь поле?» — он
Спросил жнецов. «Маркизу Карабасу»,—
Жнецы ему с поклоном отвечали.
Король опять сказал: «Маркиз, у вас
Богатые поля». Маркиз на то
По-прежнему ответствовал смиренно:
«Изрядные». А Кот бежал вперед
И встречных всех учил, как королю
Им отвечать. Король был поражен
Богатствами маркиза Карабаса.
Вот наконец в великолепный замок
Кот прибежал. В том замке людоед-
Волшебник жил, и Кот о нем уж знал
Всю подноготную; в минуту он
Смекнул, что делать. В замок смело
Вошед, он попросил у людоеда
Аудиенции, и людоед,
Приняв его, спросил: «Какую нужду
Вы, Кот, во мне имеете?» На это
Кот отвечал: «Почтенный людоед,
в

Василий Андреевич Жуковский
189
Давно слух носится, что будто вы
Умеете во всякий превращаться,
Какой задумаете, вид; хотел бы
Узнать я, подлинно ль такая мудрость
Дана вам?» «Это правда, сами, Кот,
Увидите». И мигом он явился
Ужасным львом с густой, косматой гривой
И острыми зубами. Кот при этом
Так струсил, что (хоть был и в сапогах)
В один прыжок под кровлей очутился.
А людоед, захохотавши, принял
Свой прежний вид и попросил Кота
К нему сойти. Спустившись с кровли, Кот
Сказал: «Хотелось бы, однако, знать мне,
Вы можете ль и в маленького зверя,
Вот, например, в мышонка, превратиться?»
«Могу,— сказал с усмешкой людоед.—
Что ж тут мудреного?» И он явился
Вдруг маленьким мышонком. Кот того
И ждал; он разом — цап! — и съел мышонка.
Король тем временем подъехал к замку,
Остановился и хотел узнать,
Чей был он. Кот же, рассчитавшись
С его владельцем, ждал уж у ворот,
И в пояс кланялся, и говорил:
«Не будет ли угодно, государь,
Пожаловать на перепутье в замок
К маркизу Карабасу?» «Как, маркиз,—
Спросил король,— и этот замок вам же
Принадлежит? Признаться, удивляюсь;
И будет мне приятно побывать в нем».
И приказал король своей коляске
К крыльцу подъехать, вышел из коляски;
Принцессе ж руку предложил маркиз;
И все пошли по лестнице высокой
В покои. Там в пространной галерее
Был стол накрыт и полдник приготовлен
(На этот полдник людоед позвал
Приятелей, но те, узнав, что в замке
Король был, не вошли, и все домой
Отправились). И, сев за стол роскошный,
Король велел маркизу сесть меж ним
И дочерью, и стали пировать.
Когда же в голове у короля
Вино позашумело, он маркизу
Сказал: «Хотите ли, маркиз, чтоб дочь

190
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Мою за вас я выдал?» Честь такую
С неимоверной радостию принял
Маркиз. И свадьбу вмиг сыграли. Кот
Остался при дворе, и был в чины
Произведен, и в бархатных являлся
В дни табельные сапогах. Он бросил
Ловить мышей, а если и ловил,
То это для того, чтобы немного
Себя развлечь и сплин, который нажил
Под старость при дворе, воспоминаньем
О светлых днях минувшего рассеять.
тюльпанное дерево
Однажды жил, не знаю где, богатый
И добрый человек. Он был женат
И всей душой любил свою жену,
Но не было у них детей, и это
Их сокрушало, и они молились,
Чтобы Господь благословил их брак;
И к Господу молитва их достигла.
Был сад кругом их дома; на поляне
Там дерево тюльпанное росло.
Под этим деревом однажды (это
Случилось в зимний день) жена сидела
И с яблока румяного ножом
Снимала кожу; вдруг ей острый нож
Легонько палец оцарапал, кровь
Пурпурной каплею на белый снег
Упала; тяжело вздохнув, она
Подумала: «О! Если б Бог нам дал
Дитя, румяное, как эта кровь,
И белое, как этот чистый снег!»
И только что она сказала это, в сердце
Ее как будто что зашевелилось,
Как будто из него утешный голос
Шепнул ей: «Сбудется». Пошла в раздумье
Домой. Проходит месяц — снег растаял;
Другой проходит — все в лугах и рощах
Зазеленело; третий месяц миновался —
Цветы покрыли землю, как ковер;
Пропал четвертый — все в лесу деревья
Срослись в один зеленый свод, и птицы

Василий Андреевич Жуковский
191
В густых ветвях запели голосисто,
И с ними весь широкий лес запел.
Когда же пятый месяц был в исходе —
Под дерево тюльпанное она
Пришла; оно так сладко, так свежо
Благоухало, что ее душа
Глубокою, неведомой тоскою
Была проникнута; когда шестой
Свершился месяц — стали наливаться
Плоды и созревать; она же стала
Задумчивей и тише; наступает
Седьмой — и часто, часто под своим
Тюльпанным деревом она одна
Сидит и плачет, и ее томит
Предчувствие тяжелое; настал
Осьмой — она в конце его больная
Слегла в постелю и сказала мужу
В слезах: «Когда умру, похорони
Меня под деревом тюльпанным». Месяц
Девятый кончился — и родился
У ней сынок, как кровь, румяный, белый,
Как снег; она ж обрадовалась так,
Что умерла. И муж похоронил
Ее в саду, под деревом тюльпанным,
И горько плакал он об ней — и целый
Проплакал год; и начала печаль
В нем утихать; и наконец утихла
Совсем; и он женился на другой
Жене и скоро с нею прижил дочь.
Но не была ничем жена вторая
На первую похожа: в дом его
Не принесла она с собою счастья.
Когда она на дочь свою родную
Смотрела, в ней смеялася душа;
Когда ж глаза на сироту, на сына
Другой жены, невольно обращала,
В ней сердце злилось: он как будто ей
И жить мешал, а хитрый искуситель
Против него нашептывал всечасно
Ей злые замыслы. В слезах и в горе
Сиротка рос, и ни одной минуты
Веселой в доме не было ему.
Однажды мать была в своей каморке,
И перед ней стоял сундук открытый
С тяжелой, кованной железом кровлей
И с острым нутряным замком, сундук

192
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Был полон яблок. Туг сказала ей
Марлиночка (так называли дочь):
«Дай яблочко, родная, мне». «Возьми»,—
Ей отвечала мать. «И братцу дай»,—
Прибавила Марлиночка. Сначала
Нахмурилася мать, но враг лукавый
Вдруг что-то ей шепнул; она сказала:
«Марлиночка, поди теперь отсюда;
Обоим вам по яблочку я дам,
Когда твой брат воротится домой».
(А из окна уж видела она,
Что мальчик шел, и чудилося ей,
Что будто на нее с ним вместе злое
Шло искушенье.) Кованый сундук
Закрыв, она глаза на двери дико
Уставила; когда ж их отворил
Малютка и вошел, ее лицо
Белее стало полотна; поспешно
Она ему дрожащим и глухим
Сказала голосом: «Вынь для себя
И для Марлиночки из сундука
Два яблока». При этом слове ей
Почудилось, что кто-то подле громко
Захохотал, а мальчик, на нее
Взглянув, спросил: «Зачем ты на меня
Так страшно смотришь?» «Выбирай скорее!» —
Она, поднявши кровлю сундука,
Ему сказала, и ее глаза
Сверкнули острым блеском. Мальчик робко
За яблоком нагнулся головой
В сундук; тут ей лукавый враг шепнул:
«Скорей!» И кровлею она тяжелой
Захлопнула сундук, и голова
Малютки, как ножом, была железным
Отрезана замком и, отскочивши,
Упала в яблоки. Холодной дрожью
Злодейку обдало. «Что делать мне?» —
Подумала она, смотря на страшный
Захлопнутый сундук. И вот она
Из шкапа шелковый платок достала
И, голову отрезанную к шее
Приставив, тем платком их обвила
Так плотно, что приметить ничего
Не можно было, и потом она
Перед дверями мертвого на стул
(Дав в руки яблоко ему и к стенке

Василий Андреевич Жуковский
19Э
Его спиной придвинув) посадила;
И наконец, как будто не была
Ни в чем, пошла на кухню стряпать. Вдруг
Марлиночка в испуге прибежала
И шепчет: «Посмотри туда; там братец
Сидит в дверях на стуле; он так бел
И держит яблоко в руке; но сам
Не ест; когда ж его я попросила,
Чтоб дал мне яблоко, не отвечал
Ни слова, не взглянул; мне стало страшно».
На то сказала мать: «Поди к нему
И попроси в другой раз; если ж он
Опять ни слова отвечать не будет
И на тебя не взглянет, подери
Его покрепче за ухо — он спит».
Марлиночка пошла и видит: братец
Сидит в дверях на стуле, бел как снег,
Не шевелится, не глядит и держит,
Как прежде, яблоко в руках, но сам
Его не ест. Марлиночка подходит
И говорит: «Дай яблочко мне, братец».
Ответа нет. Тут за ухо она
Тихонько братца дернула — и вдруг
От плеч его отпала голова
И покатилась. С криком прибежала
Марлиночка на кухню: «Ах! Родная,
Беда, беда! Я братца моего
Убила! Голову оторвала
Я братцу!» И бедняжка заливалась
Слезами и кричала криком. Ей
Сказала мать: «Марлиночка, уж горю
Не пособить; нам надобно скорей
Его прибрать, пока не воротился
Домой отец; возьми и отнеси
Его покуда в сад и спрячь там; завтра
Его сама в овраг я брошу; волки
Его съедят, и косточек никто
Не сыщет; перестань же плакать, делай,
Что я велю». Марлиночка пошла;
Она, широкой белой простынею
Обвивши тело, отнесла его,
Рыдая, в сад и там его тихонько
Под деревом тюльпанным положила
На свежий дерн, который покрывал
Могилку матери его... И что же?
Могилка вдруг раскрылася и тело

194
Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX кв.
•е-
Взяла, и снова дерн зазеленел
На ней, и расцвели на ней цветы,
И из цветов вдруг выпорхнула птичка,
И весело запела, и взвилась
Под облака, и в облаках пропала.
Марлиночка сперва оторопела,
Потом (как будто кто в ее душе
Печаль заговорил) ей стало вдруг
Легко, пошла домой и никому
О бывшем с нею не сказала. Скоро
Пришел домой отец. Не видя сына,
Спросил он с беспокойством: «Где он?» Мать,
Вся помертвев, поспешно отвечала:
«Ранехонько ушел он со двора
И все еще не возвращался». Было
Уж за полдень; была пора обедать,
И накрывать на стол хозяйка стала.
Марлиночка ж сидела в уголку,
Не шевелясь и молча; день был светлый,
Ни облачка на небе не бродило,
И тихо блеск полуденного солнца
Лежал на зелени дерев, и было
Повсюду все спокойно. Той порою
Спорхнувшая с могилы братца птичка
Летала да летала; вот она
На кустик села под окошком дома,
Где золотых дел мастер жил. Она,
Расправив крылышки, запела громко:
«Зла мачеха зарезала меня;
Отец родной не ведает о том;
Сестрица же Марлиночка меня
Близ матушки родной моей в саду
Под деревом тюльпанным погребла».
Услышав это, золотых дел мастер
В окошко выглянул; он так пленился
Прекрасною птичкою, что закричал:
«Пропой еще раз, милая пичужка!»
«Я даром дважды петь не стану,— птичка
Сказала,— подари цепочку мне,
И запою». Услышав это, мастер
Богатую ей бросил из окна
Цепочку. Правой лапкою схвативши
Цепочку ту, свою запела песню
Звучней, чем прежде, птичка и, допевши,
Спорхнула с кустика с своей добычей,
И полетела далее, и скоро

$
Василий Андреевич Жуковский
195
На кровле домика, где жил башмачник,
Спустилася и там опять запела:
«Зла мачеха зарезала меня;
Отец родной не ведает о том;
Сестрица же Марлиночка меня
Близ матушки родной моей в саду
Под деревом тюльпанным погребла».
Башмачник в это время у окна
Шил башмаки; услышав песню, он
Работу бросил, выбежал во двор
И видит, что сидит на кровле птичка
Чудесной красоты. «Ах! Птичка, птичка,—
Сказал башмачник,— как же ты прекрасно
Поешь, нельзя ль еще раз ту же песню
Пропеть?» «Я даром дважды не пою,—
Сказала птичка,— дай мне пару детских
Сафьянных башмаков». Башмачник тотчас
Ей вынес башмаки. И, левой лапкой
Их взяв, свою опять запела песню
Звучней, чем прежде, птичка и, допевши,
Спорхнула с кровли с новою добычей,
И полетела далее, и скоро
На мельницу, которая стояла
Над быстрой речкою во глубине
Прохладный долины, прилетела.
Был стук и шум от мельничных колес,
И с громом в ней молол огромный жернов,
И в воротах ее рубили двадцать
Работников дрова. На ветку липы,
Которая у мельничных ворот
Росла, спустилась птичка и запела:
«Зла мачеха зарезала меня».
Один работник, то услышав, поднял
Глаза и перестал рубить дрова.
«Отец родной не ведает о том».
Оставили еще работу двое.
«Сестрица же Марлиночка меня».
Тут пятеро еще, глаза на липу
Оборотив, работать перестали.
«Близ матушки родной моей в саду».
Еще тут восемь вслушалися в песню;
Остолбеневши, топоры они
На землю бросили и на певицу
Уставили глаза; когда же она
Умолкнула, последнее пропев:

196
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
«Под деревом тюльпанным погребла»,—
Все двадцать разом кинулися к липе
И закричали: «Птичка, птичка, спой нам
Еще раз песенку твою!» На это
Сказала птичка: «Дважды петь не стану
Я даром; если же вы этот жернов
Дадите мне, я запою». «Дадим,
Дадим!» — в один все голос закричали.
С трудом великим общей силой жернов
Подняв с земли, они его надели
На шею птичке; и она, как будто
В жемчужном ожерелье, отряхнувшись
И крылышки расправивши, запела
Звучней, чем прежде, и, допев, спорхнула
С зеленой ветви и умчалась быстро —
На шее жернов, в правой лапке цепь
И в левой башмаки. И так она
На дерево тюльпанное в саду
Спустилась. Той порой отец сидел
Перед окном, по-прежнему в углу
Марлиночка, а мать на стол сбирала.
«Как мне легко! — сказал отец.— Как светел
И тепел майский день!» «А мне,— сказала
Жена,— так тяжело, так душно!
Как будто бы сбирается гроза».
Марлиночка ж, прижавшись в уголок,
Не шевелилася, сидела молча
И плакала. А птичка той порой,
На дереве тюльпанном отдохнувши,
Полетом тихим к дому полетела.
«Как на душе моей легко! — опять
Сказал отец.— Как будто бы кого
Родного мне увидеть». «Мне ж,— сказала
Жена,— так страшно! Все во мне дрожит;
И кровь по жилам льется, как огонь».
Марлиночка ж ни слова, в уголку
Сидит, не шевелясь, и тихо плачет.
Вдруг птичка, к дому подлетев, запела:
«Зла мачеха зарезала меня».
Услышав это, мать в оцепененье
Зажмурила глаза, заткнула уши,
Чтоб не видать и не слыхать, но в уши
Гудело ей, как будто шум грозы,
В зажмуренных глазах ее сверкало,
Как молния, и пот смертельный тело
Ее, как змей холодный, обвивал.

$
Василий Андреевич Жуковский
197
«Отец родной не ведает о том».
«Жена,— сказал отец,— смотри, какая
Там птичка! Как поет! А день так тих,
Так ясен и такой повсюду запах,
Что скажешь: вся земля в цветы оделась.
Пойду и посмотрю на эту птичку».
«Останься, не ходи,— сказала в страхе
Жена.— Мне чудится, что весь наш дом
В огне». Но он пошел. А птичка пела:
«Близ матушки родной моей в саду
Под деревом тюльпанным погребла».
И в этот миг цепочка золотая
Упала перед ним. «Смотрите,— он
Сказал,— какой подарок дорогой
Мне птичка бросила». Тут не могла
Жена от страха устоять на месте
И начала, как в исступленье, бегать
По горнице. Опять запела птичка:
«Зла мачеха зарезала меня»,—
А мачеха бледнела и шептала:
«О! Если б на меня упали горы,
Лишь только б этой песни не слыхать!»
«Отец родной не ведает о том»,—
Тут повалилася она на землю,
Как мертвая, как труп окостенелый.
«Сестрица же Марлиночка меня...»
Марлиночка, вскочив при этом с места,
Сказала: «Побегу, не даст ли птичка
Чего и мне». И, выбежав, глазами
Она искала птички. Вдруг упали
Ей в руки башмаки; она в ладоши
От радости захлопала. «Мне было
До этих пор так грустно, а теперь
Так стало весело, так живо!»
«Нет,— простонала мать,— я не могу
Здесь оставаться: я задохнусь, сердце
Готово лопнуть». И она вскочила;
На голове ее стояли дыбом,
Как пламень, волосы, и ей казалось,
Что все кругом ее валилось. В двери
Она в безумье кинулась... Но только
Ступила за порог, тяжелый жернов —
Бух!.. И ее как будто не бывало;
На месте же, где казнь над ней свершилась,
Столбом огонь поднялся из земли.
Когда ж исчез огонь, живой явился

198
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Там братец, и Марлиночка к нему
На шею кинулась. Отец же долго
Искал жены глазами, но ее
Он не нашел. Потом все трое сели,
Усердно Богу помолясь, за стол;
Но за столом никто не ел, и все
Молчали; и у всех на сердце было
Спокойно, как бывает всякий раз,
Когда оно почувствует живей
Присутствие невидимого Бога.
ВОЙНА мышей и лягушек
(Отрывок)
Слушайте: я расскажу вам, друзья, про мышей и лягушек.
Сказка ложь, а песня быль, говорят нам; но в этой
Сказке моей найдется и правда. Милости ж просим
Тех, кто охотник в досужный часок пошутить, посмеяться,
Сказки послушать; а тех, кто любит смотреть исподлобья,
Всякую шутку считая за грех, мы просим покорно
К нам не ходить и дома сидеть да высиживать скуку.
Было прекрасное майское утро. Квакун двадесятый1,
Царь знаменитой породы, властитель ближней трясины,
Вышел из мокрой столицы своей, окруженный блестящей
Свитой придворных. Вприпрыжку они взобрались на пригорок,
Сочной травою покрытый, и там, на кочке усевшись,
Царь приказал из толпы его окружавших почетных
Стражей вызвать бойцов, чтоб его, царя, забавляли
Боем кулачным. Вышли бойцы; началося; уж много
Было лягушечьих морд царю в угожденье разбито;
Царь хохотал; от смеха придворная квакала свита
Вслед за его величеством; солнце взошло уж на полдень.
Вдруг из кустов молодец в прекрасной беленькой шубке,
С тоненьким хвостиком, острым, как стрелка, на тоненьких
ножках
Выскочил; следом за ним четыре таких же, но в шубах
Дымного цвета. Рысцой они подбежали к болоту.
Белая шубка, носик в болото уткнув и поднявши
Правую ножку, начал воду тянуть, и, казалось,
1 Квакун двадесятый — то есть Квакун двадцатый. Двадесятый — от двадесять — два
десятка.

Василий Андреевич Жуковский
199
$
Был для него тот напиток приятнее меда; головку
Часто он вверх подымал, и вода с усастого рыльца
Мелким бисером падала; вдоволь напившись и лапкой
Рыльце обтерши, сказал он: «Какое раздолье студеной
Выпить воды, утомившись от зноя! Теперь понимаю
То, что чувствовал Дарий1, когда он, в бегстве из мутной
Лужи напившись, сказал: я не знаю вкуснее напитка!»
Эти слова одна из лягушек подслушала; тотчас
Скачет она с донесеньем к царю: из леса-де вышли
Пять каких-то зверьков, с усами турецкими, уши
Длинные, хвостики острые, лапки как руки; в осоку
Все они побежали и царскую воду в болоте
Пьют. А кто и откуда они, неизвестно. С десятком
Стражей Квакун посылает хорунжего Пышку2 проведать,
Кто незваные гости; когда неприятели — взять их,
Если дадутся; когда же соседи, пришедшие с миром,—
Дружески их пригласить к царю на беседу. Сошедши
Пышка с холма и увидя гостей, в минуту узнал их:
«Это мыши, неважное дело! Но мне не случалось
Белых меж ними видать, и это мне чудно. Смотрите ж,—
Спутникам тут он сказал,— никого не обидеть. Я с ними
Сам на словах объяснюся. Увидим, что скажет мне белый».
Белый меж тем с удивленьем великим смотрел, приподнявши
Уши, на скачущих прямо к нему с пригорка лягушек;
Слуги его хотели бежать, но он удержал их,
Выступил бодро вперед и ждал скакунов; и как скоро
Пышка с своими к болоту приблизился: «Здравствуй, почтенный
Воин,— сказал он ему,— прошу не взыскать, что без спросу
Вашей воды напился я; мы все от охоты устали;
В это же время здесь никого не нашлось; благодарны
Очень мы вам за прекрасный напиток; и сами готовы
Равным добром за ваше добро заплатить: благодарность
Есть добродетель возвышенных душ». Удивленный такою
Умною речью, ответствовал Пышка: «Милости просим
К нам, благородные гости; наш царь, о прибытии вашем
Сведав, весьма любопытен узнать: откуда вы родом,
Кто вы и как вас зовут. Я послан сюда пригласить вас
С ним на беседу. Рады мы очень, что вам показалась
Наша по вкусу вода; а платы не требуем: воду
Создал Господь для всех на потребу, как воздух и солнце».
Белая шубка учтиво ответствовал: «Царская воля
Будет исполнена; рад я к его величеству с вами
Вместе пойти, но только сухим путем, не водою;
1 Дарий — древнеперсидский царь из династии Ахеменидов.
2 Хорунжий — знаменосец, первый офицерский чин в казачьих войсках.

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
200
$
Плавать я не умею; я царский сын и наследник
Царства мышиного». В это мгновенье, спустившись с пригорка,
Царь Квакун со свитой своей приближался. Царевич
Белая шубка, увидя царя с такою толпою,
Несколько струсил, ибо не ведал, доброе ль, злое ль
Было у них на уме. Квакун отличался зеленым
Платьем, глаза навыкат сверкали, как звезды, и пузом
Громко он, прядая, шлепал. Царевич Белая шубка,
Вспомнивши, кто он, робость свою победил. Величаво
Он поклонился царю Квакуну. А царь, благосклонно
Лапку подавши ему, сказал: «Любезному гостю
Очень мы рады; садись, отдохни; ты из дальнего, верно,
Края, ибо до сих пор тебя нам видать не случалось».
Белая шубка, царю поклоняся опять, на зеленой
Травке уселся с ним рядом; а царь продолжал: «Расскажи нам,
Кто ты? кто твой отец? кто мать? и откуда пришел к нам?
Здесь мы тебя угостим дружелюбно, когда, не таяся,
Правду всю скажешь: я царь и много имею богатства;
Будет нам сладко почтить дорогого гостя дарами».
«Нет никакой мне причины,— ответствовал Белая шубка,—
Царь-государь, утаивать истину. Сам я породы
Царской, весьма на земле знаменитой; отец мой из дома
Древних воинственных Бубликов, царь Долгохвост Иринарий
Третий; владеет пятью чердаками, наследием славных
Предков, но область свою он сам расширил войнами:
Три подполья, один амбар и две трети ветчинни1
Он покорил, победивши соседних царей; а в супруги
Взявши царевну Прасковью-Пискунью белую шкурку,
Целый овин получил он за нею в приданое. В свете
Нет подобного царства. Я сын царя Долгохвоста,
Петр Долгохвост, по прозванию Хват. Был я воспитан
В нашем столичном подполье премудрым Онуфрием крысой.
Мастер я рыться в муке, таскать орехи; вскребаюсь
В сыр и множество книг уж изгрыз, любя просвещенье.
Хватом же прозван я вот за какое смелое дело:
Раз случилось, что множество нас, молодых мышеняток,
Бегало по полю взапуски; я как шальной, раззадорясь,
Вспрыгнул с разбегу на льва, отдыхавшего в поле, и в пышной
Гриве запутался; лев проснулся и лапой огромной
Стиснул меня; я подумал, что буду раздавлен, как мошка.
С духом собравшись, я высунул нос из-под лапы;
„Лев-государь,— ему я сказал,— мне и в мысль не входило
Милость твою оскорбить; пощади, не губи; не ровен час,
1 Ветчиння — кладовая, где хранят ветчину, окороки и пр.

Василий Андреевич Жуковский
$
Сам я тебе пригожуся”. Лев улыбнулся (конечно,
Он уж покушать успел) и сказал мне: „Ты, вижу, забавник.
Льву услужить ты задумал. Добро, мы посмотрим, какую
Милость окажешь ты нам? Ступай”. Тогда он раздвинул
Лапу; а я давай бог ноги; но вот что случилось:
Дня не прошло, как все мы испуганы были в подпольях
Наших львиным рыканьем: смутилась, как будто от бури,
Вся сторона; я не струсил; выбежал в поле и что же
В поле увидел? Царь Лев, запутавшись в крепких тенетах,
Мечется, бьется как бешеный; кровью глаза налилися,
Лапами рвет он веревки, зубами грызет их; и было
Всё то напрасно; лишь боле себя он запутывал. „Видишь,
Лев-государь,— сказал я ему,— что и я пригодился.
Будь спокоен: в минуту тебя мы избавим”. И тотчас
Созвал я дюжину ловких мышат; принялись мы работать
Зубом; узлы перегрызли тенет, и Лев распутлялся.
Важно кивнув головою косматой и нас допустивши
К царской лапе своей, он гриву расправил, ударил
Сильным хвостом по бедрам и в три прыжка очутился
В ближнем лесу, где вмиг и пропал. По этому делу
Прозван я Хватом, и славу свою поддержать я стараюсь;
Страшного нет для меня ничего; я знаю, что смелым
Бог владеет. Но должно, однако, признаться, что всюду
Здесь мы встречаем опасность; так Бог уж землю устроил.
Всё здесь воюет: с травою Овца, с Овцою голодный
Волк, Собака с Волком, с Собакой Медведь, а с Медведем
Лев; Человек же и Льва, и Медведя, и всех побеждает.
Так и у нас, отважных Мышей, есть много опасных,
Сильных гонителей: Совы, Ласточки, Кошки, а всех их
Злее козни людские. И тяжко подчас нам приходит.
Я, однако, спокоен; я помню, что мне мой наставник
Мудрый, крыса Онуфрий, твердил: беды нас смиренью
Учат. С верой такою ничто не беда. Я доволен
Тем, что имею: счастию рад, а в несчастье не хмурюсь».
Царь Квакун со вниманием слушал Петра Долгохвоста.
«Гость дорогой,— сказал он ему,— признаюсь откровенно:
Столь разумные речи меня в изумленье приводят.
Мудрость такая в такие цветущие лета! Мне сладко
Слушать тебя: и приятность и польза! Теперь опиши мне
То, что случилось когда с мышиным вашим народом,
Что от врагов вы терпели и с кем когда воевали».—
«Должен я прежде о том рассказать, какие нам козни
Строит наш хитрый двуногий злодей, Человек. Он ужасно
Жаден; он хочет всю землю заграбить один и с Мышами
В вечной вражде. Не исчислить всех выдумок хитрых, какими
201

202
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
$
Наше он племя избыть замышляет. Вот, например, он
Домик затеял построить: два входа, широкий и узкий;
Узкий заделан решеткой, широкий с подъемною дверью.
Домик он этот поставил у самого входа в подполье.
Нам же сдуру на мысли взбрело, что, поладить
С нами желая, для нас учредил он гостиницу. Жирный
Кус ветчины там висел и манил нас; вот целый десяток
Смелых охотников вызвались в домик забраться, без платы
В нем отобедать и верные вести принесть нам.
Входят они, но только что начали дружно висячий
Кус ветчины тормошить, как подъемная дверь с превеликим
Стуком упала и всех их захлопнула. Тут поразило
Страшное зрелище нас: увидели мы, как злодеи
Наших героев таскали за хвост и в воду бросали.
Все они пали жертвой любви к ветчине и к отчизне.
Было нечто и хуже. Двуногий злодей наготовил
Множество вкусных для нас пирожков и расклад их,
Словно как добрый, по всем закоулкам; народ наш
Очень доверчив и ветрен; мы лакомки; бросилась жадно
Вся молодежь на добычу. Но что же случилось? Об этом
Вспомнить — мороз подирает по коже! Открылся в подполье
Мор: отравой элодей угостил нас. Как будто шальные
С пиру пришли удальцы: глаза навыкат, разинув
Рты, умирая от жажды, взад и вперед по подполью
Бегали с писком они, родных, друзей и знакомых
Боле не зная в лицо; наконец, утомясь, обессилев,
Все попадали мертвые лапками вверх; запустела
Целая область от этой беды; от ужасного смрада
Трупов ушли мы в другое подполье, и край наш родимый
Надолго был обезмышен. Но главное бедствие наше
Ныне в том, что губитель двуногий крепко сдружился,
Нам ко вреду, с сибирским котом, Федотом Мурлыкой.
Кошачий род давно враждует с мышиным. Но этот
Хитрый котище Федот Мурлыка для нас наказанье
Божие. Вот как я с ним познакомился. Глупым мышонком
Был я еще и не знал ничего. И мне захотелось
Высунуть нос из подполья. Но мать-царица Прасковья
С крысой Онуфрием крепко-накрепко мне запретили
Норку мою покидать; но я не послушался, в щелку
Выглянул: вижу камнем выстланный двор; освещало
Солнце его, и окна огромного дома светились;
Птицы летали и пели. Глаза у меня разбежались.
Выйти не смея, смотрю я из щелки и вижу, на дальнем
Крае двора зверок усастый, сизая шкурка,
Розовый нос, зеленые глазки, пушистые уши,

Василий Андреевич Жуковский
203
Тихо сидит и за птичками смотрит; а хвостик, как змейка,
Так и виляет. Потом он своею бархатной лапкой
Начал усастое рыльце себе умывать. Облилося
Радостью сердце мое, и я уж сбирался покинуть
Щелку, чтоб с милым зверьком познакомиться. Вдруг зашумело
Что-то вблизи; оглянувшись, так я и обмер. Какой-то
Страшный урод ко мне подходил; широко шагая,
Черные ноги свои подымал он, и когти кривые
С острыми шпорами были на них; на уродливой шее
Длинные косы висели змеями; нос крючковатый;
Под носом трясся какой-то мохнатый мешок, и как будто
Красный с зубчатой верхушкой колпак, с головы перегнувшись,
По носу бился, а сзади какие-то длинные крючья,
Разного цвета, торчали снопом. Не успел я от страха
В память прийти, как с обоих боков поднялись у урода
Словно как парусы, начали хлопать, и он, раздвоивши
Острый нос свой, так заорал, что меня как дубиной
Треснуло. Как прибежал я назад в подполье, не помню
Крыса Онуфрий, услышав о том, что случилось со мною,
Так и ахнул. „Тебя помиловал Бог,— он сказал мне,—
Свечку ты должен поставить уроду, который так кстати
Криком своим тебя испугал; ведь это наш добрый
Сторож петух; он горлан и с своими большой забияка;
Нам же, мышам, он приносит и пользу: когда закричит он,
Знаем мы все, что проснулися наши враги; а приятель,
Так обольстивший тебя своей лицемерною харей,
Был не иной кто, как наш элодей записной, объедало
Кот Мурлыка; хорош бы ты был, когда бы с знакомством
К этому плуту подъехал: тебя б он порядком погладил
Бархатной лапкой своею; будь же вперед осторожен”.
Долго рассказывать мне об этом проклятом Мурлыке;
Каждый день от него у нас недочет. Расскажу я
Только то, что случилось недавно. Разнесся в подполье
Слух, что Мурлыку повесили. Наши лазутчики сами
Видели это глазами своими. Вскружилось подполье;
Шум, беготня, пискотня, скаканье, кувырканье, пляска,—
Словом, мы все одурели, и сам мой Онуфрий премудрый
С радости так напился, что подрался с царицей и в драке
Хвост у нее откусил, за что был и высечен больно.
Что же случилось потом? Не разведавши дела порядком,
Вздумали мы кота погребать, и надгробное слово
Тотчас поспело. Его сочинил поэт наш подпольный
Клим, по прозванию Бешеный Хвост; такое прозванье
Дали ему за то, что, стихи читая, всегда он
В меру вилял хвостом, и хвост, как маятник, стукал.

204
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Всё изготовив, отправились мы на поминки к Мурлыке;
Вылезло множество нас из подполья; глядим мы, и вправду
Кот Мурлыка в ветчинне висит на бревне, и повешен
За ноги, мордою вниз; оскалены зубы; как палка,
Вытянут весь; и спина, и хвост, и передние лапы
Словно как мерзлые; оба глаза глядят не моргая.
Все запищали мы хором: „Повешен Мурлыка, повешен
Кот окаянный; довольно ты, кот, погулял; погуляем
Нынче и мы”. И шесть смельчаков тотчас взобралися
Вверх по бревну, чтоб Мурлыкины лапы распутать, но лапы
Сами держались, когтями вцепившись в бревно; а веревки
Не было там никакой, а лишь только к ним прикоснулись
Наши ребята, как вдруг распустилися когти, и на пол
Хлопнулся кот, как мешок. Мы все по углам разбежались
В страхе и смотрим, что будет. Мурлыка лежит и не дышит,
Ус не тронется, глаз не моргнет; мертвец, да и только.
Вот, ободрясь, из углов мы к нему подступать понемногу
Начали; кто посмелее, тот дернет за хвост, да и тягу
Даст от него; тот лапкой ему погрозит; тот подразнит
Сзади его языком; а кто еще посмелее,
Тот, подкравшись, хвостом в носу у него пощекочет.
Кот ни с места, как пень. „Берегитесь,— тогда нам сказала
Старая мышь Степанида, которой Мурлыкины когти
Были знакомы (у ней он весь зад ободрал, и насилу
Как-то она от него уплела),— берегитесь: Мурлыка
Старый мошенник; ведь он висел без веревки, а это
Знак недобрый; и шкурка цела у него”. То услыша,
Громко мы все засмеялись. „Смейтесь, чтоб после не плакать,—
Мышь Степанида сказала опять,— а я не товарищ
Вам”. И поспешно, созвав мышеняток своих, убралася
С ними в подполье она. А мы принялись как шальные
Прыгать, скакать и кота тормошить. Наконец, поуставши,
Все мы уселись в кружок перед мордой его, и поэт наш
Клим, по прозванию Бешеный Хвост, на Мурлыкино пузо
Взлезши, начал оттуда читать нам надгробное слово,
Мы же при каждом стихе хохотали. И вот что прочел он:
„Жил Мурлыка; был Мурлыка кот сибирский,
Рост богатырский, сизая шкурка, усы как у турка;
Был он бешен, на краже помешан, за то и повешен,
Радуйся, наше подполье!..” Но только успел проповедник
Это слово промолвить, как вдруг наш покойник очнулся.
Мы бежать... Куда ты! Пошла ужасная травля.
Двадцать из нас осталось на месте; а раненых втрое
Более было. Тот воротился с ободранным пузом,
Тот без уха, другой с отъеденной мордой; иному
Хвост был оторван; у многих так страшно искусаны были

Василий Андреевич Жуковский
205
$
Спины, что шкурки мотались, как тряпки; царицу Прасковью
Чуть успели в нору уволочь за задние лапки;
Царь Иринарий спасся с рубцом на носу; но премудрый
Крыса Онуфрий с Климом-поэтом достались Мурлыке
Прежде других на обед. Так кончился пир наш бедою».
СКАЗКА О ИКАНв-ЦАРвЕИЧв и сером волке
Давным-давно был в некотором царстве
Могучий царь, по имени Демьян
Данилович. Он царствовал премудро;
И было у него три сына: Клим-
Царевич, Петр-царевич и Иван-
Царевич. Да еще был у него
Прекрасный сад, и чудная росла
В саду том яблоня; всё золотые
Родились яблоки на ней. Но вдруг
В тех яблоках царевых оказался
Великий недочет; и царь Демьян
Данилович был так тем опечален,
Что похудел, лишился аппетита
И впал в бессонницу. Вот наконец,
Призвав к себе своих трех сыновей,
Он им сказал: «Сердечные друзья
И сыновья мои родные, Клим-
Царевич, Петр-царевич и Иван-
Царевич, должно вам теперь большую
Услугу оказать мне; в царский сад мой
Повадился таскаться ночью вор;
И золотых уж очень много яблок
Пропало; для меня ж пропажа эта
Тошнее смерти. Слушайте, друзья:
Тому из вас, кому поймать удастся
Под яблоней ночного вора, я
Отдам при жизни половину царства;
Когда ж умру, и всё ему оставлю
В наследство». Сыновья, услышав то,
Что им сказал отец, уговорились
Поочередно в сад ходить, и ночь
Не спать, и вора сторожить. И первый
Пошел, как скоро ночь настала, Клим-
Царевич в сад, и там залег в густую

206
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Траву под яблоней, и с полчаса
В ней пролежал, да и заснул так крепко,
Что полдень был, когда, глаза продрав,
Он поднялся, во весь зевая рот.
И, возвратясь, царю Демьяну он
Сказал, что вор в ту ночь не приходил.
Другая ночь настала; Петр-царевич
Сел сторожить под яблонею вора;
Он целый час крепился, в темноту
Во все глаза глядел, но в темноте
Всё было пусто; наконец и он,
Не одолев дремоты, повалился
В траву и захрапел на целый сад.
Давно был день, когда проснулся он.
Пришед к царю, ему донес он так же,
Как Клим-царевич, что и в эту ночь
Красть царских яблок вор не приходил.
На третью ночь отправился Иван-
Царевич в сад по очереди вора
Стеречь. Под яблоней он притаился,
Сидел не шевелясь, глядел прилежно
И не дремал; и вот, когда настала
Глухая полночь, сад весь облеснуло1
Как будто молнией; и что же видит
Иван-царевич? От востока быстро
Летит жар-птица, огненной звездою
Блестя и в день преобращая ночь.
Прижавшись к яблоне, Иван-царевич
Сидит, не движется, не дышит, ждет,
Что будет? Сев на яблоню, жар-птица
За дело принялась и нарвала
С десяток яблок. Тут Иван-царевич,
Тихохонько поднявшись из травы,
Схватил за хвост воровку; уронив
На землю яблоки, она рванулась
Всей силою и вырвала из рук
Царевича свой хвост и улетела;
Однако у него в руках одно
Перо осталось, и такой был блеск
От этого пера, что целый сад
Казался огненным. К царю Демьяну
Пришед, Иван-царевич доложил
Ему, что вор нашелся и что этот
Вор был не человек, а птица; в знак же,
1 Облеснуло (от слова «блеснуть») — осветило.

Василий Андреевич Жуковский
207
Что правду он сказал, Иван-царевич
Почтительно царю Демьяну подал
Перо, которое он из хвоста
У вора вырвал. С радости отец
Его расцеловал. С тех пор не стали
Красть яблок золотых, и царь Демьян
Развеселился, пополнел и начал
По-прежнему есть, пить и спать. Но в нем
Желанье сильное зажглось: добыть
Воровку яблок, чудную жар-птицу.
Призвав к себе двух старших сыновей,
«Друзья мои,— сказал он,— Клим-царевич
И Петр-царевич, вам уже давно
Пора людей увидеть и себя
Им показать. С моим благословеньем
И с помощью Господней поезжайте
На подвиги и наживите честь
Себе и славу; мне ж, царю, достаньте
Жар-птицу; кто из вас ее достанет,
Тому при жизни я отдам полцарства,
А после смерти всё ему оставлю
В наследство». Поклонясь царю, немедля
Царевичи отправились в дорогу.
Немного времени спустя пришел
К царю Иван-царевич и сказал:
«Родитель мой, великий государь
Демьян Данилович, позволь мне ехать
За братьями; и мне пора людей
Увидеть, и себя им показать,
И честь себе нажить от них и славу.
Да и тебе, царю, я угодить
Желал бы, для тебя достав жар-птицу.
Родительское мне благословенье
Дай и позволь пуститься в путь мой с богом».
На это царь сказал: «Иван-царевич,
Еще ты молод, погоди; твоя
Пора придет; теперь же ты меня
Не покидай; я стар, уж мне недолго
На свете жить; а если я один
Умру, то на кого покину свой
Народ и царство?» Но Иван-царевич
Был так упрям, что напоследок царь
И нехотя его благословил.
И в путь отправился Иван-царевич;
И ехал, ехал, и приехал к месту,
Где раздел ял ася дорога на три.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
208
§
Он на распутье том увидел столб,
А на столбе такую надпись: «Кто
Поедет прямо, будет всю дорогу
И голоден и холоден; кто вправо
Поедет, будет жив, да конь его
Умрет, а влево кто поедет, сам
Умрет, да конь его жив будет». Вправо,
Подумавши, поворотить решился
Иван-царевич. Он недолго ехал;
Вдруг выбежал из леса Серый Волк
И кинулся свирепо на коня;
И не успел Иван-царевич взяться
За меч, как был уж конь заеден,
И Серый Волк пропал. Иван-царевич,
Повесив голову, пошел тихонько
Пешком; но шел недолго; перед ним
По-прежнему явился Серый Волк
И человечьим голосом сказал:
«Мне жаль, Иван-царевич, мой сердечный,
Что твоего я доброго коня
Заел, но ты ведь сам, конечно, видел,
Что на столбу написано; тому
Так следовало быть; однако ж ты
Свою печаль забудь и на меня
Садись; тебе я верою и правдой
Служить отныне буду. Ну, скажи же,
Куда теперь ты едешь и зачем?»
И Серому Иван-царевич Волку
Всё рассказал. А Серый Волк ему
Ответствовал: «Где отыскать жар-птицу,
Я знаю; ну, садися на меня,
Иван-царевич, и поедем с богом».
И Серый Волк быстрее всякой птицы
Помчался с седоком, и с ним он в полночь
У каменной стены остановился.
«Приехали, Иван-царевич! — Волк
Сказал,— но слушай, в клетке золотой
За этою оградою висит
Жар-птица; ты ее из клетки
Достань тихонько, клетки же отнюдь
Не трогай: попадешь в беду». Иван-
Царевич перелез через ограду;
За ней в саду увидел он жар-птицу
В богатой клетке золотой, и сад
Был освещен, как будто солнцем. Вынув
Из клетки золотой жар-птицу, он

Василий Андреевич Жуковский
209
Подумал: «В чем же мне ее везти?»
И, позабыв, что Серый Волк ему
Советовал, взял клетку; но отвсюду
Проведены к ней были струны; громкий
Поднялся звон, и сторожа проснулись,
И в сад сбежались, и в саду Ивана-
Царевича схватили, и к царю
Представили, а царь (он назывался
Далматом) так сказал: «Откуда ты?
И кто ты?» — «Я Иван-царевич; мой
Отец, Демьян Данилович, владеет
Великим, сильным государством; ваша
Жар-птица по ночам летать в наш сад
Повадилась, чтоб золотые красть
Там яблоки: за ней меня послал
Родитель мой, великий государь
Демьян Данилович». На это царь
Далмат сказал: «Царевич ты иль нет,
Того не знаю я; но если правду
Сказал ты, то не царским ремеслом
Ты промышляешь; мог бы прямо мне
Сказать: отдай мне, царь Далмат, жар-птицу,
И я тебе ее руками б отдал
Во уважение того, что царь
Демьян Данилович, столь знаменитый
Своей премудростью, тебе отец.
Но слушай, я тебе мою жар-птицу
Охотно уступлю, когда ты сам
Достанешь мне коня Золотогрива;
Принадлежит могучему царю
Афрону он. За тридевять земель
Ты в тридесятое отправься царство
И у могучего царя Афрона
Мне выпроси коня Золотогрива
Иль хитростью какой его достань.
Когда ж ко мне с конем не возвратишься,
То по всему расславлю свету я,
Что ты не царский сын, а вор; и будет
Тогда тебе великий срам и стыд».
Повесив голову, Иван-царевич
Пошел туда, где был им Серый Волк
Оставлен. Серый Волк ему сказал:
«Напрасно же меня, Иван-царевич,
Ты не послушался; но пособить
Уж нечем; будь вперед умней; поедем
За тридевять земель к царю Афрону».

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
210
е
И Серый Волк быстрее всякой птицы
Помчался с седоком; и к ночи в царство
Царя Афрона прибыли они
И у дверей конюшни царской там
Остановились. «Ну, Иван-царевич,
Послушай,— Серый Волк сказал,— войди
В конюшню; конюха спят крепко; ты
Легко из стойла выведешь коня
Золотогрива; только не бери
Его уздечки; снова попадешь в беду».
В конюшню царскую Иван-царевич
Вошел, и вывел он коня из стойла;
Но, на беду взглянувши на уздечку,
Прельстился ею так, что позабыл
Совсем о том, что Серый Волк сказал,
И снял с гвоздя уздечку. Но и к ней
Проведены отвсюду были струны;
Всё зазвенело; конюха вскочили;
И был с конем Иван-царевич пойман.
И привели его к царю Афрону.
И царь Афрон спросил сурово: «Кто ты?»
Ему Иван-царевич то ж в ответ
Сказал, что и царю Далмату. Царь
Афрон ответствовал: «Хороший ты
Царевич! Так ли должно поступать
Царевичам? И царское ли дело
Шататься по ночам и воровать
Коней? С тебя я буйную бы мог
Снять голову; но молодость твою
Мне жалко погубить; да и коня
Золотогрива дать я соглашусь,
Лишь поезжай за тридевять земель
Ты в тридесятое отсюда царство
Да привези оттуда мне царевну
Прекрасную Елену, дочь царя
Могучего Касима; если ж мне
Ее не привезешь, то я везде расславлю,
Что ты ночной бродяга, плут и вор».
Опять, повесив голову, пошел
Туда Иван-царевич, где его
Ждал Серый Волк. И Серый Волк сказал:
«Ой ты, Иван-царевич! Если б я
Тебя так не любил, здесь моего бы
И духу не было. Ну, полно охать,
Садися на меня, поедем с богом
За тридевять земель к царю Касиму;

$
Василий Андреевич Жуковский
211
Теперь мое, а не твое уж дело».
И Серый Волк опять скакать с Иваном-
Царевичем пустился. Вот они
Проехали уж тридевять земель,
И вот они уж в тридесятом царстве;
И Серый Волк, ссадив с себя Ивана-
Царевича, сказал: «Недалеко
Отсюда царский сад, туда один
Пойду я; ты ж меня дождись под этим
Зеленым дубом». Серый Волк пошел,
И перелез через ограду сада,
И закопался в куст, и там лежал
Не шевелясь. Прекрасная Елена
Касимовна — с ней красные девицы,
И мамушки, и нянюшки — пошла
Прогуливаться в сад; а Серый Волк
Того и ждал: приметив, что царевна,
От прочих отделяся, шла одна,
Он выскочил из-под куста, схватил
Царевну, за спину ее свою
Закинул и давай бог ноги. Страшный
Крик подняли и красные девицы,
И мамушки, и нянюшки; и весь
Сбежался двор, министры, камергеры1
И генералы; царь велел собрать
Охотников и всех спустить своих
Собак борзых и гончих — всё напрасно:
Уж Серый Волк с царевной и с Иваном-
Царевичем был далеко, и след
Давно простыл; царевна же лежала
Без всякого движенья у Ивана-
Царевича в руках (так Серый Волк
Ее, сердечную, перепугал).
Вот понемногу начала она
Входить в себя, пошевелилась, глазки
Прекрасные открыла и, совсем
Очнувшись, подняла их на Ивана-
Царевича и покраснела вся,
Как роза алая; и с ней Иван-
Царевич покраснел, и в этот миг
Она и он друг друга полюбили
Так сильно, что ни в сказке рассказать,
Ни описать пером того не можно.
И впал в глубокую печаль Иван-
Камергеры — придворные со званием камергера.

212
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
’s-
царевич: крепко, крепко не хотелось
С царевною Еленою ему
Расстаться и ее отдать царю
Афрону; да и ей самой то было
Страшнее смерти. Серый Волк, заметив
Их горе, так сказал: «Иван-царевич,
Изволишь ты кручиниться напрасно;
Я помогу твоей кручине: это
Не служба — службишка; прямая служба
Ждет впереди». И вот они уж в царстве
Царя Афрона. Серый Волк сказал:
«Иван-царевич, здесь должны умненько
Мы поступить: я превращусь в царевну;
А ты со мной явись к царю Афрону.
Меня ему отдай и, получив
Коня Золотогрива, поезжай вперед
С Еленою Касимовной; меня вы
Дождитесь в скрытном месте; ждать же вам
Не будет скучно». Тут, ударясь оземь,
Стал Серый Волк царевною Еленой
Касимовной. Иван-царевич, сдав
Его с рук на руки царю Афрону
И получив коня Золотогрива,
На том коне стрелой пустился в лес,
Где настоящая его ждала
Царевна. Во дворце ж царя Афрона
Тем временем готовилася свадьба:
И в тот же день с невестой царь к венцу
Пошел; когда же их перевенчали
И молодой был должен молодую
Поцеловать, губами царь Афрон
С шершавою столкнулся волчьей мордой,
И эта морда за нос укусила
Царя, и не жену перед собой
Красавицу, а волка царь Афрон
Увидел; Серый Волк недолго стал
Тут церемониться: он сбил хвостом
Царя Афрона с ног и прянул в двери.
Все принялись кричать: «Держи, держи!
Лови, лови!» Куда ты! Уж Ивана-
Царевича с царевною Еленой
Давно догнал проворный Серый Волк;
И уж, сошед с коня Золотогрива,
Иван-царевич пересел на Волка,
И уж вперед они опять, как вихри,
Летели. Вот приехали и в царство

$
Василий Андреевич Жуковский
213
Далматово они. И Серый Волк
Сказал: «В коня Золотогрива
Я превращусь, а ты, Иван-царевич,
Меня отдав царю и взяв жар-птицу,
По-прежнему с царевною Еленой
Ступай вперед; я скоро догоню вас».
Так всё и сделалось, как Волк устроил.
Немедленно велел Золотогрива
Царь оседлать, и выехал на нем
Он с свитою придворной на охоту;
И впереди у всех он поскакал
За зайцем; все придворные кричали:
«Как молодецки скачет царь Далмат!»
Но вдруг из-под него на всем скаку
Юркнул шершавый Волк, и царь Далмат,
Перекувырнувшись с его спины,
Вмиг очутился головою вниз,
Ногами вверх, и, по плеча ушедши
В распаханную землю, упирался
В нее руками, и, напрасно силясь
Освободиться, в воздухе болтал
Ногами; вся к нему тут свита
Скакать пустилася; освободили
Царя; потом все принялися громко
Кричать: «Лови! лови! Трави, трави!»1
Но было некого травить; на Волке
Уже по-прежнему сидел Иван-
Царевич; на коне ж Золотогриве
Царевна, и под ней Золотогрив
Гордился и плясал; не торопясь,
Большой дорогою они шажком
Тихонько ехали; и мало ль, долго ль
Их длилася дорога — наконец
Они доехали до места, где Иван-
Царевич Серым Волком в первый раз
Был встречен; и еще лежали там
Его коня белеющие кости;
И Серый Волк, вздохнув, сказал Ивану-
Царевичу: «Теперь, Иван-царевич,
Пришла пора друг друга нам покинуть;
Я верою и правдою доныне
Тебе служил, и ласкою твоею
Доволен, и, покуда жив, тебя
Не позабуду; здесь же на прощанье
Травить — преследовать с помощью собак для поимки, истребления.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
Хочу тебе совет полезный дать:
Будь осторожен, люди злы; и братьям
Родным не верь. Молю усердно Бога,
Чтоб ты домой доехал без беды
И чтоб меня обрадовал приятным
Известьем о себе. Прости, Иван-
Царевич». С этим словом Волк исчез.
Погоревав о нем, Иван-царевич,
С царевною Еленой на седле,
С жар-птицей в клетке за плечами, дале
Поехал на коне Золотогриве,
И ехали они дня три, четыре;
И вот, подъехавши к границе царства,
Где властвовал премудрый царь Демьян
Данилович, увидели богатый
Шатер, разбитый на лугу зеленом;
И из шатра к ним вышли... кто же? Клим
И Петр царевичи. Иван-царевич
Был встречею такою несказанно
Обрадован; а братьям в сердце зависть
Змеей вползла, когда они жар-птицу
С царевною Еленой у Ивана-
Царевича увидели в руках:
Была им мысль несносна показаться
Без ничего к отцу, тогда как брат
Меньшой воротится к нему с жар-птицей,
С прекрасною невестой и с конем
Золотогривом и еще получит
Пол царства по приезде; а когда
Отец умрет, и всё возьмет в наследство.
И вот они замыслили злодейство:
Вид дружеский принявши, пригласили
Они в шатер свой отдохнуть Ивана-
Царевича с царевною Еленой
Прекрасною. Без подозренья оба
Вошли в шатер. Иван-царевич, долгой
Дорогой утомленный, лег и скоро
Заснул глубоким сном; того и ждали
Злодеи братья: мигом острый меч
Они ему вонзили в грудь, и в поле
Его оставили, и, взяв царевну,
Жар-птицу и коня Золотогрива,
Как добрые, отправилися в путь.
А между тем, недвижим, бездыханен,
Облитый кровью, на поле широком
Лежал Иван-царевич. Так прошел

Василий Андреевич Жуковский
215
Весь день; уже склоняться начинало
На запад солнце; поле было пусто;
И уж над мертвым с черным вороненком
Носился, каркая и распустивши
Широко крылья, хищный ворон. Вдруг,
Откуда ни возьмись, явился Серый
Волк: он, беду великую почуяв,
На помощь подоспел; еще б минута,
И было б поздно. Угадав, какой
Был умысел у ворона, он дал
Ему на мертвое спуститься тело;
И только тот спустился, разом цап
Его за хвост; закаркал старый ворон.
«Пусти меня на волю, Серый Волк»,—
Кричал он. «Не пущу,— тот отвечал,—
Пока не принесет твой вороненок
Живой и мертвой мне воды!» И ворон
Велел лететь скорее вороненку
За мертвою и за живой водою.
Сын полетел, а Серый волк, отца
Порядком скомкав, с ним весьма учтиво
Стал разговаривать, и старый ворон
Довольно мог ему порассказать
О том, что он видал в свой долгий век
Меж птиц и меж людей. И слушал
Его с большим вниманьем Серый Волк
И мудрости его необычайной
Дивился, но, однако, всё за хвост
Его держал и иногда, чтоб он
Не забывался, мял его легонько
В когтистых лапах. Солнце село; ночь
Настала и прошла; и занялась
Заря, когда с живой водой и мертвой
В двух пузырьках проворный вороненок
Явился. Серый Волк взял пузырьки
И ворона-отца пустил на волю.
Потом он с пузырьками подошел
К лежавшему недвижимо Ивану-
Царевичу: сперва его он мертвой
Водою вспрыснул — и в минуту рана
Его закрылася, окостенелость
Пропала в мертвых членах, заиграл
Румянец на щеках; его он вспрыснул
Живой водой — и он открыл глаза,
Пошевелился, потянулся, встал
И молвил: «Как же долго проспал я!» —

216
Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.
«И вечно бы тебе здесь спать, Иван-
Царевич,— Серый Волк сказал,— когда б
Не я; теперь тебе прямую службу
Я отслужил; но эта служба, знай,
Последняя, отныне о себе
Заботься сам. А от меня прими
Совет и поступи, как я тебе скажу.
Твоих злодеев братьев нет уж боле
На свете; им могучий чародей
Кощей бессмертный голову обоим
Свернул, и этот чародей навел
На ваше царство сон; и твой родитель
И подданные все его теперь
Непробудимо спят; твою ж царевну
С жар-птицей и конем Золотогривом
Похитил вор Кощей; все трое
Заключены в его волшебном замке.
Но ты, Иван-царевич, за свою
Невесту ничего не бойся; злой
Кощей над нею власти никакой
Иметь не может: сильный талисман
Есть у царевны; выйти ж ей из замка
Нельзя; ее избавит только смерть
Кощеева; а как найти ту смерть, и я
Того не ведаю; об этом Баба
Яга одна сказать лишь может. Ты,
Иван-царевич, должен эту Бабу
Ягу найти; она в дремучем, темном лесе,
В седом, глухом бору живет в избушке
На курьих ножках; в этот лес еще
Никто следа не пролагал; в него
Ни дикий зверь не заходил, ни птица
Не залетала. Разъезжает Баба
Яга по целой поднебесной в ступе,
Пестом железным погоняет, след
Метлою заметает. От нее
Одной узнаешь ты, Иван-царевич,
Как смерть Кощееву тебе достать.
А я тебе скажу, где ты найдешь
Коня, который привезет тебя
Прямой дорогой в лес дремучий к Бабе
Яге. Ступай отсюда на восток;
Придешь на луг зеленый; посреди
Его растут три дуба; меж дубами
В земле чугунная зарыта дверь
С кольцом; за то кольцо ты подыми

Василий Андреевич Жуковский
217
Ту дверь и вниз по лестнице сойди;
Там за двенадцатью дверями заперт
Конь богатырский; сам из подземелья
К тебе он выбежит; того коня
Возьми и с богом поезжай; с дороги
Он не собьется. Ну, теперь прости,
И ван-царевич; если Бог велит
С тобой нам свидеться, то это будет
Не иначе, как у тебя на свадьбе».
И Серый Волк помчался к лесу; вслед
За ним смотрел Иван-царевич с грустью;
Волк, к лесу подбежавши, обернулся,
В последний раз махнул издалека
Хвостом и скрылся. А Иван-царевич,
Оборотившись на восток лицом,
Пошел вперед. Идет он день, идет
Другой; на третий он приходит к лугу
Зеленому; на том лугу три дуба
Растут; меж тех дубов находит он
Чугунную с кольцом железным дверь;
Он подымает дверь; под тою дверью
Крутая лестница; по ней он вниз
Спускается, и перед ним внизу
Другая дверь, чугунная ж, и крепко
Она замком висячим заперта.
И вдруг, он слышит, конь заржал; и ржанье
Так было сильно, что, с петлей сорвавшись,
Дверь наземь рухнула с ужасным стуком;
И видит он, что вместе с ней упало
Еще одиннадцать дверей чугунных.
За этими чугунными дверями
Давным-давно конь богатырский заперт
Был колдуном. Иван-царевич свистнул;
Почуяв седока, на молодецкий
Свист богатырский конь из стойла прянул
И прибежал, легок, могуч, красив,
Глаза как звезды, пламенные ноздри,
Как туча грива, словом, конь не конь,
А чудо. Чтоб узнать, каков он силой,
Иван-царевич по спине его
Повел рукой, и под рукой могучей
Конь захрапел и сильно пошатнулся,
Но устоял, копыта втиснув в землю;
И человечьим голосом Ивану-
Царевичу сказал он: «Добрый витязь,
Иван-царевич, мне такой, как ты,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Седок и надобен; готов тебе
Я верою и правдою служить;
Садися на меня, и с богом в путь наш
Отправимся; на свете все дороги
Я знаю; только прикажи, куда
Тебя везти, туда и привезу».
Иван-царевич в двух словах коню
Всё объяснил и, севши на него,
Прикрикнул. И взвился могучий конь,
От радости заржавши, на дыбы;
Бьет по крутым бедрам его седок;
И конь бежит, под ним земля дрожит;
Несется выше он дерев стоячих,
Несется ниже облаков ходячих,
И прядает через широкий дол,
И застилает узкий дол хвостом,
И грудью все заграды пробивает,
Летя стрелой и легкими ногами
Былиночки к земле не пригибая,
Пылиночки с земли не подымая.
Но, так скакав день целый, наконец
Конь утомился, пот с него бежал
Ручьями, весь был окружен, как дымом,
Горячим паром он. Иван-царевич,
Чтоб дать ему вздохнуть, поехал шагом;
Уж было под вечер; широким полем
Иван-царевич ехал и прекрасным
Закатом солнца любовался. Вдруг
Он слышит дикий крик; глядит... и что же?
Два Лешая дерутся на дороге,
Кусаются, брыкаются, друг друга
Рогами тычут. К ним Иван-царевич
Подъехавши, спросил: «За что у вас,
Ребята, дело стало?» — «Вот за что,—
Сказал один.— Три клада нам достались:
Драчун-дубинка, скатерть-самобранка
Да шапка-невидимка — нас же двое;
Как поровну нам разделиться? Мы
Заспорили, и вышла драка; ты
Разумный человек; подай совет нам,
Как поступить?» — «А вот как,— им Иван-
Царевич отвечал.— Пущу стрелу,
А вы за ней бегите; с места ж, где
Она на землю упадет, обратно
Пуститесь взапуски ко мне; кто первый
Здесь будет, тот возьмет себе на выбор

Василий Андреевич Жуковский
219
Два клада; а другому взять один.
Согласны ль вы?» — «Согласны»,— закричали
Рогатые; и стали рядом. Лук
Тугой свой натянув, пустил стрелу
Иван-царевич: Лешие за ней
Помчались, выпуча глаза, оставив
На месте скатерть, шапку и дубинку.
Тогда Иван-царевич, взяв под мышку
И скатерть и дубинку, на себя
Надел спокойно шапку-невидимку,
Стал невидимым и сам и конь и дале
Поехал, глупым Лешаям оставив
На произвол, начать ли снова драку
Иль помириться. Богатырский конь
Поспел еще до захождения солнца
В дремучий лес, где обитала Баба
Яга. И, въехав в лес, Иван-царевич
Дивится древности его огромных
Дубов и сосен, тускло освещенных
Зарей вечернею; и всё в нем тихо:
Деревья все как сонные стоят,
Не колыхнется лист, не шевельнется
Былинка; нет живого ничего
В безмолвной глубине лесной, ни птицы
Между ветвей, ни в травке червяка;
Лишь слышится в молчанье повсеместном
Гремучий топот конский. Наконец
Иван-царевич выехал к избушке
На курьих ножках. Он сказал: «Избушка,
Избушка, к лесу стань задом, ко мне
Стань передом». И перед ним избушка
Перевернулась; он в нее вошел;
В дверях остановись, перекрестился
На все четыре стороны, потом,
Как должно, поклонился и, глазами
Избушку всю окинувши, увидел,
Что на полу ее лежала Баба
Яга, уперши ноги в потолок
И в угол голову. Услышав стук
В дверях, она сказала: «Фу! фу! фу!
Какое диво! Русского здесь духу
До этих пор не слыхано слыхом,
Не видано видом, а нынче русский
Дух уж в очах свершается. Зачем
Пожаловал сюда, Иван-царевич?
Неволею иль волею? Доныне

220
Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
е
Здесь ни дубравный зверь не проходил,
Ни птица легкая не пролетала,
Ни богатырь лихой не проезжал;
Тебя как Бог сюда занес, Иван-
Царевич?» — «Ах, безмозглая ты ведьма! —
Сказал Иван-царевич Бабе
Яге.— Сначала накорми, напой
Меня ты, молодца; да постели
Постелю мне, да выспаться мне дай,
Потом расспрашивай». И тотчас Баба
Яга, поднявшись на ноги, Ивана-
Царевича как следует обмыла
И выпарила в бане, накормила
И напоила, да и тотчас спать
В постелю уложила, так примолвив:
«Спи, добрый витязь; утро мудренее,
Чем вечер; здесь теперь спокойно
Ты отдохнешь; нужду ж свою расскажешь
Мне завтра; я, как знаю, помогу».
Иван-царевич, Богу помолясь,
В постелю лег и скоро сном глубоким
Заснул и проспал до полудня. Вставши,
Умывшися, одевшися, он Бабе
Яге подробно рассказал, зачем
Заехал к ней в дремучий лес; и Баба
Яга ему ответствовала так:
«Ах! добрый молодец Иван-царевич,
Затеял ты нешуточное дело;
Но не кручинься, всё уладим с богом;
Я научу, как смерть тебе Кощея
Бессмертного достать; изволь меня
Послушать: нА море на Окиане,
На острове великом на Буяне
Есть старый дуб; под этим старым дубом
Зарыт сундук, окованный железом;
В том сундуке лежит пушистый заяц;
В том зайце утка серая сидит;
А в утке той яйцо; в яйце же смерть
Кощеева. Ты то яйцо возьми
И с ним ступай к Кощею, а когда
В его приедешь замок, то увидишь,
Что змей двенадцатиголовый вход
В тот замок стережет; ты с этим змеем
Не думай драться, у тебя на то
Дубинка есть; она его уймет.
А ты, надевши шапку-невидимку,

в
Василий Андреевич Жуковский
221
Иди прямой дорогою к Кощею
Бессмертному; в минуту он издохнет,
Как скоро ты при нем яйцо раздавишь.
Смотри лишь не забудь, когда назад
Поедешь, взять и гусли-самогуды:
Лишь их игрою только твой родитель
Демьян Данилович и всё его
Заснувшее с ним вместе государство
Пробуждены быть могут. Ну, теперь
Прости, Иван-царевич; бог с тобою;
Твой добрый конь найдет дорогу сам;
Когда ж свершишь опасный подвиг свой,
То и меня, старуху, помяни
Не лихом, а добром». Иван-царевич,
Простившись с Бабою Ягою, сел
На доброго коня, перекрестился,
По-молодецки свистнул, конь помчался,
И скоро лес дремучий за Иваном-
Царевичем пропал вдали, и скоро
Мелькнуло впереди чертою синей
На крае неба море Окиан.
Вот прискакал и к морю Окиану
Иван-царевич. Осмотрясь, он видит,
Что у моря лежит рыбачий невод
И что в том неводе морская щука
Трепещется. И вдруг ему та щука
По-человечьи говорит: «Иван-
Царевич, вынь из невода меня
И в море брось; тебе я пригожуся».
Иван-царевич тотчас просьбу щуки
Исполнил, и она, хлестнув хвостом
В знак благодарности, исчезла в море.
А на море глядит Иван-царевич
В недоумении; на самом крае,
Где небо с ним как будто бы слилося,
Он видит, длинной полосою остров
Буян чернеет; он и недалек;
Но кто туда перевезет? Вдруг конь
Заговорил: «О чем, Иван-царевич,
Задумался? О том ли, как добраться
Нам до Буяна острова? Да что
За трудность? Я тебе корабль; сиди
На мне, да крепче за меня держись,
Да не робей, и духом доплывем».
И в гриву конскую Иван-царевич
Рукою впутался, крутые бедра

222
Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
Коня ногами крепко стиснул; конь
Рассвирепел и, расскакавшись, прянул
С крутого берега в морскую бездну;
На миг и он и всадник в глубине
Пропали; вдруг раздвинулася с шумом
Морская зыбь, и вынырнул могучий
Конь из нее с отважным седоком;
И начал конь копытами и грудью
Бить по водам и волны пробивать,
И вкруг него кипела, волновалась,
И пенилась, и брызгами взлетала
Морская зыбь, и сильными прыжками,
Под крепкие копыта загребая
Кругом ревущую волну, как легкий
На парусах корабль с попутным ветром,
Вперед стремился конь, и длинный след
Шипящею бежал за ним змеею;
И скоро он до острова Буяна
Доплыл и на берег его отлогий
Из моря выбежал, покрытый пеной.
Не стал Иван-царевич медлить; он,
Коня пустив по шелковому лугу
Ходить, гулять и травку медовую
Щипать, пошел поспешным шагом к дубу,
Который рос у берега морского
На высоте муравчатого холма.
И, к дубу подошед, Иван-царевич
Его шатнул рукою богатырской,
Но крепкий дуб не пошатнулся; он
Опять его шатнул — дуб скрипнул; он
Еще шатнул его и посильнее,
Дуб покачнулся, и под ним коренья
Зашевелили землю; тут Иван-царевич
Всей силою рванул его — и с треском
Он повалился, из земли коренья
Со всех сторон, как змеи, поднялися,
И там, где ими дуб впивался в землю,
Глубокая открылась яма. В ней
Иван-царевич кованый сундук
Увидел; тотчас тот сундук из ямы
Он вытащил, висячий сбил замок,
Взял за уши лежавшего там зайца
И разорвал; но только лишь успел
Он зайца разорвать, как из него
Вдруг выпорхнула утка; быстро
Она взвилась и полетела к морю;

Василий Андреевич Жуковский
223
В нее пустил стрелу Иван-царевич,
И метко так, что пронизал ее
Насквозь; закрякав, кувырнулась утка;
И из нее вдруг выпало яйцо
И прямо в море; и пошло, как ключ,
Ко дну. Иван-царевич ахнул; вдруг,
Откуда ни возьмись, морская щука
Сверкнула на воде, потом юркнула,
Хлестнув хвостом, на дно, потом опять
Всплыла и, к берегу с яйцом во рту
Тихохонько приближась, на песке
Яйцо оставила, потом сказала:
«Ты видишь сам теперь, Иван-царевич,
Что я тебе в час нужный пригодилась».
С сим словом щука уплыла. Иван-
Царевич взял яйцо; и конь могучий
С Буяна острова на твердый берег
Его обратно перенес. И далее
Конь поскакал и скоро прискакал
К крутой горе, на высоте которой
Кощеев замок был; ее подошва
Обведена была стеной железной;
И у ворот железной той стены
Двенадцатиголовый змей лежал;
И из его двенадцати голов
Всегда шесть спали, шесть не спали, днем
И ночью по два раза для надзора
Сменяясь; а в виду ворот железных
Никто и вдалеке остановиться
Не смел; змей подымался, и от зуб
Его уж не было спасенья — он
Был невредим и только сам себя
Мог умертвить; чужая ж сила сладить
С ним никакая не могла. Но конь
Был осторожен; он подвез Ивана-
Царевича к горе со стороны,
Противной воротам, в которых змей
Лежал и караулил; потихоньку
Иван-царевич в шапке-невидимке
Подъехал к змею; шесть его голов
Во все глаза по сторонам глядели,
Разинув рты, оскалив зубы; шесть
Других голов на вытянутых шеях
Лежали на земле, не шевелясь,
И, сном объятые, храпели. Тут
Иван-царевич, подтолкнув дубинку,

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Висевшую спокойно на седле,
Шепнул ей: «Начинай!» Не стала долго
Дубинка думать, тотчас прыг с седла,
На змея кинулась и ну его
По головам и спящим и неспящим
Гвоздить. Он зашипел, озлился, начал
Туда, сюда бросаться; а дубинка
Его себе колотит да колотит;
Лишь только он одну разинет пасть,
Чтоб ее схватить,— ан нет, прошу
Не торопиться, уж она
Ему другую чешет морду; все он
Двенадцать ртов откроет, чтоб ее
Поймать,— она по всем его зубам,
Оскаленным как будто напоказ,
Гуляет и все зубы чистит; взвыв
И все носы наморщив, он зажмет
Все рты и лапами схватить дубинку
Попробует — она тогда его
Честит по всем двенадцати затылкам;
Змей в исступлении, как одурелый,
Кидался, выл, кувыркался, от злости
Дышал огнем, грыз землю — всё напрасно!
Не торопясь, отчетливо, спокойно,
Без промахов, над ним свою дубинка
Работу продолжает и его,
Как на току усердный цеп1, молотит;
Змей наконец озлился так, что начал
Грызть самого себя и, когти в грудь
Себе вдруг запустив, рванул так сильно,
Что разорвался надвое и, с визгом
На землю грянувшись, издох. Дубинка
Работу и над мертвым продолжать
Свою, как над живым, хотела; но
Иван-царевич ей сказал: «Довольно!»
И вмиг она, как будто не бывала
Ни в чем, повисла на седле. Иван-
Царевич, у ворот коня оставив
И разостлавши скатерть-самобранку
У ног его, чтоб мог усталый конь
Наесться и напиться вдоволь, сам
Пошел, покрытый шапкой-невидимкой,
С дубинкою на всякий случай и с яйцом
1 Ток — расчищенное место для молотьбы. Цеп — ручное орудие для молотьбы: длин¬
ная рукоять — палка с прикрепленным на конце билом.

Василий Андреевич Жуковский
225
В Кощеев замок. Трудновато было
Карабкаться ему на верх горы;
Вот, наконец, добрался и до замка
Кощеева Иван-царевич. Вдруг
Он слышит, что в саду недалеко
Играют гусли-самогуды; в сад
Вошедши, в самом деле он увидел,
Что гусли на дубу висели и играли
И что под дубом тем сама Елена
Прекрасная сидела, погрузившись
В раздумье. Шапку-невидимку снявши,
Он тотчас ей явился и рукою
Знак подал, чтоб она молчала. Ей
Потом он на ухо шепнул: «Я смерть
Кощееву принес; ты подожди
Меня на этом месте; я с ним скоро
Управлюся и возвращусь; и мы
Немедленно уедем». Тут Иван-
Царевич, снова шапку-невидимку
Надев, хотел идти искать Кощея
Бессмертного в его волшебном замке,
Но он и сам пожаловал. Приближась,
Он стал перед царевною Еленой
Прекрасною и начал попрекать ей
Ее печаль и говорить: «Иван-
Царевич твой к тебе уж не придет;
Его уж нам не воскресить. Но чем же
Я не жених тебе, скажи сама,
Прекрасная моя царевна? Полно ж
Упрямиться, упрямство не поможет;
Из рук моих оно тебя не вырвет;
Уж я...» Дубинке тут шепнул Иван-
Царевич: «Начинай!» И принялась
Она трепать Кощею спину. С криком,
Как бешеный, коверкаться и прыгать
Он начал, а Иван-царевич, шапки
Не сняв, стал приговаривать: «Прибавь,
Прибавь, дубинка; поделом ему,
Собаке: не воруй чужих невест;
Не докучай своею волчьей харей
И глупым сватовством своим прекрасным
Царевнам; злого сна не наводи
На царства! Крепче бей его, дубинка!» —
«Да где ты! Покажись! — кричал Кощей.—
Кто ты таков?» — «А вот кто!» — отвечал
Иван-царевич, шапку-невидимку

226
Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
Сняв с головы своей, и в то ж мгновенье
Ударил оземь он яйцо; оно
Разбилось вдребезги; Кощей бессмертный
Перекувырнулся и околел.
Иван-царевич из саду с царевной
Еленою прекрасной вышел, взять
Не позабывши гусли-самогуды,
Жар-птицу и коня Золотогрива.
Когда ж они с крутой горы спустились
И, севши на коней, в обратный путь
Поехали, гора, ужасно затрещав,
Упала с замком, и на месте том
Явилось озеро, и долго черный
Над ним клубился дым, распространяясь
По всей окрестности с великим смрадом.
Тем временем Иван-царевич, дав
Коням на волю их везти, как им
Самим хотелось, весело с прекрасной
Невестой ехал. Скатерть-самобранка
Усердно им дорогою служила,
И был всегда готов им вкусный завтрак,
Обед и ужин в надлежащий час:
На мураве душистой утром, в полдень
Под деревом густовершинным, ночью
Под шелковым шатром, который был
Всегда из двух отдельных половин
Составлен. И за каждой их трапезой
Играли гусли-самогуды; ночью
Светила им жар-птица, а дубинка
Стояла на часах, перед шатром;
Кони же, подружась, гуляли вместе,
Каталися по бархатному лугу,
Или траву росистую щипали,
Иль, голову кладя поочередно
Друг другу на спину, спокойно спали.
Так ехали они путем-дорогой
И наконец приехали в то царство,
Которым властвовал отец Ивана-
Царевича, премудрый царь Демьян
Данилович. И царство всё, от самых
Его границ до царского дворца,
Объято было сном непробудимым;
И где они ни проезжали, всё
Там спало; на поле перед сохой
Стояли спящие волы; близ них
С своим бичом, взмахнутым и заснувшим
•&

Василий Андреевич Жуковский
227
На взмахе, пахарь спал; среди большой
Дороги спал ездок с конем, и пыль,
Поднявшись, сонная, недвижным клубом
Стояла; в воздухе был мертвый сон;
На деревах листы дремали молча;
И в ветвях сонные молчали птицы;
В селеньях, в городах всё было тихо,
Как будто в гробе: люди по домам,
На улицах, гуляя, сидя, стоя,
И с ними всё: собаки, кошки, куры,
В конюшнях лошади, в закутах овцы,
И мухи на стенах, и дым в трубах —
Всё спало. Так в отцовскую столицу
Иван-царевич напоследок прибыл
С царевною Еленою прекрасной.
И, на широкий взъехав царский двор,
Они на нем лежавшие два трупа
Увидели: то были Клим и Петр
Царевичи, убитые Кощеем.
Иван-царевич, мимо караула,
Стоявшего в параде сонным строем,
Прошед, по лестнице повел невесту
В покои царские. Был во дворце,
По случаю прибытия двух старших
Царевых сыновей, богатый пир
В тот самый час, когда убил обоих
Царевичей и сон на весь народ
Навел Кощей: весь пир в одно мгновенье
Тогда заснул, кто как сидел, кто как
Ходил, кто как плясал; и в этом сне
Еще их всех нашел И ван-царевич;
Демьян Данилович спал стоя; подле
Царя храпел министр его двора
С открытым ртом, с неконченным во рту
Докладом; и придворные чины,
Все вытянувшись, сонные стояли
Перед царем, уставив на него
Свои глаза, потухшие от сна,
С подобострастием на сонных лицах,
С заснувшею улыбкой на губах.
Иван-царевич, подошел с царевной
Еленою прекрасною к царю,
Сказал: «Играйте, гусли-самогуды»;
И заиграли гусли-самогуды...
Вдруг всё очнулось, всё заговорило,
Запрыгало и заплясало; словно

228
Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
Ни на минуту не был прерван пир.
А царь Демьян Данилович, увидя,
Что перед ним с царевною Еленой
Прекрасною стоит Иван-царевич,
Его любимый сын, едва совсем
Не обезумел: он смеялся, плакал,
Глядел на сына, глаз не отводя,
И целовал его, и миловал,
И напоследок так развеселился,
Что руки в боки и пошел плясать
С царевною Еленою прекрасной.
Потом он приказал стрелять из пушек,
Звонить в колокола и бирючам1
Столице возвестить, что возвратился
Иван-царевич, что ему полцарства
Теперь же уступает царь Демьян
Данилович, что он наименован
Наследником, что завтра брак его
С царевною Еленою свершится
В придворной церкви и что царь Демьян
Данилович весь свой народ зовет
На свадьбу к сыну, всех военных, статских2,
Министров, генералов, всех дворян
Богатых, всех дворян мелкопоместных3,
Купцов, мещан, простых людей и даже
Всех нищих. И на следующий день
Невесту с женихом повел Демьян
Данилович к венцу; когда же их
Перевенчали, тотчас поздравленье
Им принесли все знатные чины
Обоих полов; а народ на площади
Дворцовой той порой кипел, как море;
Когда же вышел с молодыми царь
К нему на золотой балкон, от крика:
«Да здравствует наш государь Демьян
Данилович с наследником Иваном-
Царевичем и с дочерью царевной
Еленою прекрасною'.» все зданья
Столицы дрогнули и от взлетевших
На воздух шапок божий день затмился.
Вот на обед все званные царем
1 Бирючи — глашатаи, извещали о решениях властей, громко читали на площадях
указы.
2 Статские — гражданские чины.
3 Мелкопоместные (о дворянах) — небогатые, владевшие небольшими поместьями.

Василий Андреевич Жуковский
229
Сошлися гости — вся его столица;
В домах осталися одни больные
Да дети, кошки и собаки. Тут
Свое проворство скатерть-самобранка
Явила: вдруг она на целый город
Раскинулась; сама собою площадь
Уставилась столами, и столы
По улицам в два ряда протянулись;
На всех столах сервиз был золотой,
И не стекло, хрусталь; а под столами
Шелковые ковры повсюду были
Разостланы; и всем гостям служили
Гейдуки в золотых ливреях. Был
Обед такой, какого никогда
Никто не слыхивал: уха, как жидкий
Янтарь, сверкавшая в больших кастрюлях;
Огромножирные, длиною в сажень
Из Волги стерляди на золотых
Узорных блюдах; кулебяка с сладкой
Начинкою, с груздями гуси, каша
С сметаною, блины с икрою свежей
И крупной, как жемчуг, и пироги
Подовые1, потопленные в масле;
А для питья шипучий квас в хрустальных
Кувшинах, мартовское пиво, мед
Душистый и вино из всех земель:
Шампанское, венгерское, мадера,
И ренское, и всякие наливки —
Короче молвить, скатерть-самобранка
Так отличилася, что было чудо.
Но и дубинка не лежала праздно:
Вся гвардия была за царской стол
Приглашена, вся даже городская
Полиция — дубинка молодецки
За всех одна служила: во дворце
Держала караул; она ж ходила
По улицам, чтоб наблюдать везде
Порядок: кто ей пьяный нападался,
Того она толкала в спину прямо
На съезжую2; кого ж в пустом где доме
За кражею она ловила, тот
Был так отшлепан, что от воровства
Навеки отрекался и вступал
1 Пироги подовые — испеченные на поду, на кирпичах топки, без противня.
2 Съезжая — полицейский участок, помещение при полиции для арестованных.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
230
£
В путь добродетели — дубинка, словом,
Неимоверные во время пира
Царю, гостям и городу всему
Услуги оказала. Между тем
Всё во дворце кипело, гости ели
И пили так, что с их румяных лиц
Катился пот; тут гусли-самогуды
Явили всё усердие свое:
При них не нужен был оркестр, и гости
Уж музыки наслышались такой,
Какая никогда им и во сне
Не грезилась. Но вот, когда, наполнив
Вином заздравный кубок, царь Демьян
Данилович хотел провозгласить
Сам многолетье новобрачным, громко
На площади раздался трубный звук;
Все изумились, все оторопели;
Царь с молодыми сам идет к окну,
И что же их является очам?
Карета в восемь лошадей (трубач
С трубою впереди) к крыльцу дворца
Сквозь улицу толпы народной скачет;
И та карета золотая; козлы
С подушкою и бархатным покрыты
Наметом; назади шесть гейдуков;
Шесть скороходов по бокам; ливреи
На них из серого сукна, по швам
Басоны1; на каретных дверцах герб:
В червленом поле2 волчий хвост под графской
Короною. В карету заглянув,
Иван-царевич закричал: «Да это
Мой благодетель Серый Волк!» Его
Встречать бегом он побежал. И точно,
Сидел в карете Серый Волк; Иван-
Царевич, подскочив к карете, дверцы
Сам отворил, подножку сам откинул
И гостя высадил; потом он, с ним
Поцеловавшись, взял его за лапу,
Ввел во дворец и сам его царю
Представил. Серый Волк, отдав поклон
Царю, осанисто на задних лапах
Всех обошел гостей, мужчин и дам,
1 Басоны — узорная плетеная тесьма, позументы.
2 Червленое поле — здесь: красный фон в гербе знатной особы.

Василии Андреевич Жуковский
231
И всем, как следует, по комплименту
Приятному сказал; он был одет
Отлично: красная на голове
Ермолка с кисточкой, под морду лентой
Подвязанная; шелковый платок
На шее; куртка с золотым шитьем;
Перчатки лайковые с бахромою;
Перепоясанные тонкой шалью
Из алого атласа шаровары;
Сафьянные1 на задних лапах туфли,
И на хвосте серебряная сетка
С жемчужной кистью — так был Серый Волк
Одет. И всех своим он обхожденьем
Очаровал; не только что простые
Дворяне маленьких чинов и средних,
Но и чины придворные, статс-дамы2
И фрейлины3 все были от него
Как без ума. И, гостя за столом
С собою рядом посадив, Демьян
Данилович с ним кубком в кубок стукнул
И возгласил здоровье новобрачным,
И пушечный заздравный грянул залп.
Пир царский и народный продолжался
До темной ночи; а когда настала
Ночная тьма, жар-птицу на балконе
В ее богатой клетке золотой
Поставили, и весь дворец, и площадь,
И улицы, кипевшие народом,
Яснее дня жар-птица осветила.
И до утра столица пировала.
Был ночевать оставлен Серый Волк;
Когда же на другое утро он,
Собравшись в путь, прощаться стал с Иваном-
Царевичем, его Иван-царевич
Стал уговаривать, чтоб он у них
Остался на житье, и уверял,
Что всякую получит почесть он,
Что во дворце дадут ему квартиру,
Что будет он по чину в первом классе4,
Что разом все получит ордена,
1 Сафьянные (о туфлях) — сафьяновые, из выделанной козловой кожи.
2 Статс-дамы — женщины, состоящие в царской свите.
3 Фрейлины — придворные девушки, состояли при царствующей особе — царице и др.
4 Класс — разряд, степень чина в уставном документе — Табели о рангах.

Сказки русских писАтелей XVIII—XIX кв.
232
$
И прочее. Подумав, Серый Волк
В знак своего согласия Ивану-
Царевичу дал лапу, и Иван-
Царевич так был тронут тем, что лапу
Поцеловал. И во дворце стал жить
Да поживать по-царски Серый Волк.
Вот наконец, по долгом, мирном, славном
Владычестве, премудрый царь Демьян
Данилович скончался, на престол
Взошел Иван Демьянович; с своей
Царицей он до самых поздних лет
Достигнул, и Господь благословил
Их многими детьми; а Серый Волк
Душою в душу жил с царем Иваном
Демьяновичем, нянчился с его
Детьми, сам, как дитя, резвился с ними,
Меньшим рассказывал нередко сказки,
А старших выучил читать, писать
И арифметике, и им давал
Полезные для сердца наставленья.
Вот напоследок, царствовав премудро,
И царь Иван Демьянович скончался;
За ним последовал и Серый Волк
В могилу. Но в его нашлись бумагах
Подробные записки обо всем,
Что на своем веку в лесу и свете
Заметил он, и мы из тех записок
Составили правдивый наш рассказ.

А. С. Пушкин
СКАЗКА О ПОПв
И О РАБОТНИК® его БАЛД®
ил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
«Что, батька, так рано поднялся?
Чего ты взыскался?»
Поп ему в ответ: «Нужен мне работник:
Повар, конюх и плотник.
А где найти мне такого
Служителя не слишком дорогого?»
Балда говорит: «Буду служить тебе славно,
Усердно и очень исправно,
В год за три щелка тебе по лбу,
Есть же мне давай вареную полбу».
Призадумался поп,
Стал себе почесывать лоб.
Щелк щелку ведь розь.
Да понадеялся он на русский авось.
Поп говорит Балде: «Ладно.
Не будет нам обоим накладно.
Поживи-ка на моем подворье,
Окажи свое усердие и проворье».
Живет Балда в поповом доме,
Спит себе на соломе,
Ест за четверых,
Работает за семерых;
До светла все у него пляшет,
Лошадь запряжет, полосу вспашет,
Печь затопит, все заготовит, закупит,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Яичко испечет да сам и облупит.
Попадья Балдой не нахвалится,
Поповна о Балде лишь и печалится.
Попенок зовет его тятей;
Кашу заварит, нянчится с дитятей.
Только поп один Балду не любит.
Никогда его не приголубит,
О расплате думает частенько;
Время идет, и срок уж близенько.
Поп ни ест, ни пьет, ночи не спит:
Лоб у него заране трещит.
Вот он попадье признается:
«Так и так: что делать остается?»
Ум у бабы догадлив,
На всякие хитрости повадлив.
Попадья говорит: «Знаю средство.
Как удалить от нас такое бедство:
Закажи Балде службу, чтоб стало ему невмочь;
А требуй, чтоб он ее исполнил точь-в-точь.
Тем ты и лоб от расправы избавишь
И Балду-то без расплаты отправишь».
Стало на сердце попа веселее,
Начал он глядеть на Баллу посмелее.
Вот он кричит: «Поди-ка сюда.
Верный мой работник Балда,

$
Александр Сергеевич Пушкин
235
Слушай: платить обязались черти
Мне оброк по самой моей смерти;
Лучшего б не нацобно дохода,
Да есть на них недоимки за три года.
Как наешься ты своей полбы,
Собери-ка с чертей оброк мне полный».
Балда, с попом понапрасну не споря,
Пошел, сел у берега моря;
Там он стал веревку крутить
Да конец ее в море мочить.
Вот из моря вылез старый Бес:
«Зачем ты, Балда, к нам залез?»
— Да вот веревкой хочу море морщить,
Да вас, проклятое племя, корчить.—
Беса старого взяла тут унылость.
«Скажи, за что такая немилость?»
— Как за что? Вы не плотите оброка,
Не помните положенного срока;
Вот ужо будет нам потеха,
Вам, собакам, великая помеха.—
«Балдушка, погоди ты морщить море,
Оброк сполна ты получишь вскоре.
Погоди, вышлю к тебе внука».
Балда мыслит: «Этого провести не штука!»
Вынырнул подосланный бесенок,
Замяукал он, как голодный котенок:
«Здравствуй, Балда мужичок;
Какой тебе надобен оброк?
Об оброке век мы не слыхали,
Не было чертям такой печали.
Ну, так и быть — возьми, да с уговору,
С общего нашего приговору —
Чтобы впредь не было никому горя:
Кто скорее из нас обежит около моря,
Тот и бери себе полный оброк,
Между тем там приготовят мешок».
Засмеялся Балда лукаво:
«Что ты это выдумал, право?
Где тебе тягаться со мною,
Со мною, с самим Балдою?
Экого послали супостата!
Подожди-ка моего меньшого брата».
Пошел Бадда в ближний лесок,
Поймал двух зайков, да в мешок.
К морю опять он приходит,
У моря бесенка находит.

2M
Сказки русских писателей XVIII—XIX ее.
Держит Балда за уши одного зайку:
«Попляши-тка ты под нашу балалайку:
Ты, бесенок, еше молоденек,
Со мною тягаться слабенек;
Это было б лишь времени трата.
Обгони-ка сперва моего брата.
Раз, два, три! догоняй-ка».
Пустились бесенок и зайка:
Бесенок по берегу морскому,
А зайка в лесок до дому.
Вот, море кругом обежавши,
Высунув язык, мордку поднявши.
Прибежал бесенок, задыхаясь,
Весь мокрешенек, лапкой утираясь.

Александр Сергеевич Пушкин
237
Мысля: дело с Балдою сладит.
Глядь — а Балда братца гладит,
Приговаривая: «Братец мой любимый.
Устал, бедняжка! отдохни, родимый».
Бесенок оторопел.
Хвостик поджал, совсем присмирел.
На братца поглядывает боком.
«Погоди,— говорит,— схожу за оброком».
Пошел к деду, говорит: «Беда!
Обогнал меня меньшой Балда!»
Старый Бес стал тут думать Думу.
А Балда наделал такого шуму,
Что все море смутилось
И волнами так и расходилось.
Вылез бесенок: «Полно, мужичок,
Вышлем тебе весь оброк —
Только слушай. Видишь ты палку эту?
Выбери себе любимую мету.
Кто далее палку бросит,
Тот пускай и оброк уносит.

Сказки русских писателей XVIII—XIX м.
Что ж? боишься вывихнуть ручки?
Чего ты ждешь?» — Да жду вон этой тучки;
Зашвырну туда твою палку,
Да и начну с вами, чертями, свалку.—
Испугался бесенок да к деду,
Рассказывать про Балдову победу,
А Балда над морем опять шумит
Да чертям веревкой грозит.
Вылез опять бесенок: «Что ты хлопочешь?
Будет тебе оброк, коли захочешь...»
— НеУ,— говорит Балда,—
Теперь моя череда.
Условия сам назначу,
Задам тебе, враженок, задачу.
Посмотрим, какова у тебя сила.
Видишь, там сивая кобыла?
Кобылу подыми-тка ты,
Да неси ее полверсты;
Снесешь кобылу, оброк уж твой;
Не снесешь кобылы, ан будет он мой.—
Бедненький бес
Под кобылу подлез,
Понатужился,
Понапружился,
Приподнял кобылу, два шага шагнул,

Александр Сергеевич Пушкин
На третьем упал, ножки протянул.
А Балда ему: «Глупый ты бес,
Куда ж ты за нами полез?
И руками-то снести не смог,
А я, смотри, снесу промеж ног».
Сел Балда на кобылку верхом,
Да версту проскакал, так что пыль столбом.
Испугался бесенок и к деду
Пошел рассказывать про такую победу.
Делать нечего — черти собрали оброк
Да на Балду взвалили мешок.
Идет Балда, покрякивает,
А поп, завидя Балду, вскакивает,
За попадью прячется,
Со страху корячится.
Балда его туг отыскал,
Отдал оброк, платы требовать стал.
Бедный поп
Подставил лоб:
С первого шелка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго шелка
Лишился поп языка;
А с третьего шелка
Вышибло ум у старика.
А Балда приговаривал с укоризной:
«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной».
139

240
Сказки русских писателей XVIII—XIX м.
е
СКАЗКА 0 ЦАР6 САЛТАН6,
о сыне его СЛАВНОМ и могучем БОГАТЫРИ
князе ГВИДОНв САЛТЛНОВИЧв
и о прекрасной царевне леведи
Три девицы под окном
Пряди поздно вечерком.
«Кабы я была царица,—
Говорит одна девица,—
То на весь крещеный мир
Приготовила б я пир».
«Кабы я была царица,—
Говорит ее сестрица,—
То на весь бы мир одна
Наткала я полотна».
«Кабы я была царица,—
Третья молвила сестрица,—
Я б для батюшки-царя
Родила богатыря».
Только вымолвить успела.
Дверь тихонько заскрыпела,

Александр Сергеевич Пушкин
241
И в светлицу входит царь,
Стороны той государь.
Во все время разговора
Он стоял позадь забора;
Речь последней по всему
Полюбилася ему.
«Здравствуй, красная девица,—
Говорит он,— будь царица
И роди богатыря
Мне к исходу сентября.
Вы ж, голубушки-сестрицы,
Выбирайтесь из светлицы,
Поезжайте вслед за мной,
Вслед за мной и за сестрой:
Будь одна из вас ткачиха,
А другая повариха».
В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
В кухне злится повариха,
Плачет у станка ткачиха,
И завидуют оне
Государевой жене.
А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла.
В те поры война была.
Царь Салтан, с женой простяся,
На добра-коня садяся,
Ей наказывал себя
Поберечь, его любя.
Между тем, как он далеко
Бьется долго и жестоко,
Наступает срок родин;
Сына Бог им дал в аршин,
И царица над ребенком
Как орлица над орленком;

Сказки русских писателей XVIII—XIX в».
Шлет с письмом она гонца,
Чтоб обрадовать отца.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Извести ее хотят,
Перенять гонца велят;
Сами шлют гонца другого
Вот с чем от слова до слова:
«Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь;
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку*.
Как услышал царь-отец,
Что донес ему гонец,
В гневе начал он чудесить
И гонца хотел повесить;
Но, смягчившись на сей раз,
Дал гонцу такой приказ:
«Ждать царева возвращенья
Для законного решенья».
Едет с грамотой гонец
И приехал наконец.

$
Александр Сергеевич Пушкин
243
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Обобрать его велят;
Допьяна гонца поят
И в суму его пустую
Суют грамоту другую —
И привез гонец хмельной
В тот же день приказ такой:
«Царь велит своим боярам,
Времени не тратя даром,
И царицу и приплод
Тайно бросить в бездну вод».
Делать нечего: бояре,
Потужив о государе
И царице молодой,
В спальню к ней пришли толпой.
Объявили царску волю —
Ей и сыну злую долю,
Прочитали вслух указ
И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян —
Так велел-де царь Салтан.
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Словно горькая вдовица,
Плачет, бьется в ней царица;
И растет ребенок там
Не по дням, а по часам.
День прошел, царица вопит...
А дитя волну торопит:
«Ты волна моя, волна!
Ты гульлива и вольна;
Плещешь ты, куда захочешь,
Ты морские камни точишь,
Топишь берег ты земли,
Подымаешь корабли —
Не губи ты нашу душу:
Выплесни ты нас на сушу!»
И послушалась волна:
Тут же на берег она
Бочку вынесла легонько

244
Сказки русски* писателей XVIII—XIX кк.
И отхлынула тихонько.
Мать с младенцем спасена:
Землю чувствует она.
Но из бочки кто их вынет?
Бог неужто их покинет?
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:

Александр Сергеевич Пушкин
245
«Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?» — молвил он,
Вышиб дно и вышел вон.
Мать и сын теперь на воле;
Видят холм в широком поле,
Море синее кругом,
Дуб зеленый над холмом.
Сын подумал: добрый ужин
Был бы нам, однако, нужен.
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук,
Со креста снурок шелковый
Натянул на лук дубовый,
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой легкой завострил
И пошел на край долины
У моря искать дичины.
К морю лишь подходит он,
Вот и слышит будто стон...
Видно, на море не тихо;
Смотрит — видит дело лихо:
Бьется лебедь средь зыбей,
Коршун носится над ней;
Та бедняжка так и плещет,
Воду вкруг мутит и хлещет...
Тот уж когти распустил,
Клёв кровавый навострил...
Но как раз стрела запела,
В шею коршуна задела —
Коршун в море кровь пролил,
Лук царевич опустил;
Смотрит: коршун в море тонет
И не птичьим криком стонет,
Лебедь около плывет,
Злого коршуна клюет,
Гибель близкую торопит,
Бьет крылом и в море топит —
И царевичу потом
Молвит русским языком:
«Ты, царевич, мой спаситель,
Мой могучий избавитель,
Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня,
Что стрела пропала в море;

246
Сказки русских писателей XVIII—XIX де.
Это горе — всё не горе.
Отплачу тебе добром,
Сослужу тебе потом:
Ты не лебедь ведь избавил,
Девицу в живых оставил;
Ты не коршуна убил,
Чародея подстрелил.
Ввек тебя я не забуду:
Ты найдешь меня повсюду,
А теперь ты воротись.
Не горюй и спать ложись».
Улетела лебедь-птица,
А царевич и царица,
Целый день проведши так,
Лечь решились натощак.
Вот открыл царевич очи;
Отрясая грезы ночи
И дивясь, перед собой
Видит город он большой,
Стены с частыми зубцами,
И за белыми стенами
Блещут маковки церквей
И святых монастырей.
Он скорей царицу будит;

Александр Сергеевич Пушкин
247
Та как ахнет!.. «То ли будет? —
Говорит он,— вижу я:
Лебедь тешится моя».
Мать и сын идут ко граду.
Лишь ступили за ограду,
Оглушительный трезвон
Поднялся со всех сторон:
К ним народ навстречу валит,
Хор церковный Бога хвалит;
В колымагах золотых
Пышный двор встречает их;
Все их громко величают
И царевича венчают
Княжей шапкой, и главой
Возглашают над собой;
И среди своей столицы,
С разрешения царицы,
В тот же день стал княжить он
И нарекся: князь Гвидон.
Ветер на море гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Корабельщики дивятся,
На кораблике толпятся,
На знакомом острову
Чудо видят наяву:
Город новый златоглавый,
Пристань с крепкою заставой.
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовет их в гости,
Он их кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали соболями,
Чернобурыми лисами;
А теперь нам вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана...»

е
248
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Князь им вымолвил тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану;
От меня ему поклон».
Гости в путь, а князь Гвидон
С берега душой печальной
Провожает бег их дальный;
Глядь — поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» —
Говорит она ему.
Князь печально отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает.
Одолела молодца:
Видеть я б хотел отца».
Лебедь князю: «Вот в чем горе!
Ну послушай: хочешь в море
Полететь за кораблем?
Будь же, князь, ты комаром».
И крылами замахала,
Воду с шумом расплескала

$
Александр Сергеевич Пушкин
249
И обрызгала его
С головы до ног всего.
Тут он в точку уменьшился,
Комаром оборотился,
Полетел и запищал,
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корабль — и в щель забился.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
К царству славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце
С грустной думой на лице;
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Около царя сидят
И в глаза ему глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житье не худо,
В свете ж вот какое чудо:
В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной;
Рос на нем дубок единый;
А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами,
А сидит в нем князь Гвидон;

250
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду;
Молвит он: «Коль жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу».
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
«Уж диковинка, ну право,—
Подмигнув другим лукаво.
Повариха говорит,—
Город у моря стоит!
Знайте, вот что не безделка:
Ель в лесу, под елью белка.
Белка песенки поет
И орешки всё грызет,
А орешки не простые.
Всё скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Вот что чудом-то зовут».
Чуду царь Салтан дивится,
А комар-то злится, злится —

Александр Сергеевич Пушкин
251
И впился комар как раз
Тетке прямо в правый глаз.
Повариха побледнела,
Обмерла и окривела.
Слуги, сватья и сестра
С криком ловят комара.
«Распроклятая ты мошка!
Мы тебя!..» А он в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.
Снова князь у моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь — поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» —
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает;
Чудо чудное завесть
Мне б хотелось. Где-то есть
Ель в лесу, под елью белка;
Диво, право, не безделка —
Белка песенки поет,
Да орешки всГё грызет,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Но, быть может, люди врут».
Князю лебедь отвечает:
«Свет о белке правду бает;
Это чудо знаю я;
Полно, князь, душа моя,
Не печалься; рада службу
Оказать тебе я в дружбу».
С ободренною душой
Князь пошел себе домой;
Лишь ступил на двор широкий —
Что ж? под елкою высокой,
Видит, белочка при всех
Золотой грызет орех,
Изумрудеп вынимает,
А скорлупку собирает,
Кучки равные кладет

И с присвисточкой поет
При честном при всем народе:
Во саду ли, в огороде.
Изумился князь Гвидон.
«Ну. спасибо,— молвил он,—
Ай да лебедь — дай ей Боже,
Что и мне, веселье то же».
Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом,

в
Александр Сергеевич Пушкин
253
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счет орехам весть.
Князю прибыль, белке честь.
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого:
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали мы конями,
Всё донскими жеребцами,
А теперь нам вышел срок —
И лежит нам путь далек:
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана...»
Говорит им князь тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану;
Да скажите: князь Гвидон
Шлет царю-де свой поклон».
Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь — а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Молит князь: душа-де просит,
Так и тянет и уносит...
Вот опять она его
Вмиг обрызгала всего:
В муху князь оборотился,
Полетел и опустился
Между моря и небес
На корабль — и в щель залез.

254
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX кк.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана —
И желанная страна
Вот уж издали видна;
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с Бабарихой
Да с кривою поварихой
Около царя сидят,
Злыми жабами глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житье не худо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит
С златоглавыми церквами,
С теремами да садами;
Ель растет перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка там живет ручная,
Да затейница какая!
Белка песенки поет
Да орешки всё фызет,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Слуги белку стерегут,
Служат ей прислугой разной —
И приставлен дьяк приказный
Строгий счет орехам весть;
Отдает ей войско честь;

Александр Сергеевич Пушкин
255
Из скорлупок льют монету
Да пускают в ход по свету;
Девки сыплют изумруд
В кладовые, да под спуд;
Все в том острове богаты,
Изоб нет, везде палаты;
А сидит в нем князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду.
«Если только жив я буду,
Чудный остров навешу,
У Гвидона погощу».
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
Усмехнувшись исподтиха,
Говорит царю ткачиха:
«Что тут дивного? ну вот!
Белка камушки грызет,
Мечет золото и в груды
Загребает изумруды;
Этим нас не удивишь,
Правду ль, нет ли говоришь.
В свете есть иное диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Разольется в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
Это диво, так уж диво,
Можно молвить справедливо!»
Гости умные молчат,
Спорить с нею не хотят.
Диву царь Салтан дивится,
А Гвидон-то злится, злится...
Зажужжал он и как раз
Тетке сел на левый глаз,
И ткачиха побледнела:
«Ай!» — и тут же окривела;

256
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
$
Все кричат: «Лови, лови,
Да дави ее, дави...
Вот ужо! постой немножко,
Погоди...» А князь в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море прилетел.
Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь — поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» —
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает —
Диво б дивное хотел
Перенесть я в мой удел».
«А какое ж это диво?»
«Где-то вздуется бурливо
Окиян, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор».
Князю лебедь отвечает:
«Вот что, князь, тебя смущает?
Не тужи, душа моя,
Это чудо знаю я.
Эти витязи морские
Мне ведь братья все родные.
Не печалься же, ступай,
В гости братцев поджидай».
Князь пошел, забывши горе,
Сел на башню, и на море
Стал глядеть он; море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило на бреге

Алексдндр Сергеевич Пушкин
257
Тридцать три богатыря;
В чешуе, как жар горя,
Идут витязи четами,
И, блистая сединами.
Дядька впереди идет
И ко граду их ведет.
С башни князь Гвидон сбегает,
Дорогих гостей встречает;
Второпях народ бежит;
Дядька князю говорит:
«Лебедь нас к тебе послала
И наказом наказала
Славный город твой хранить
И дозором обходить.
Мы отныне ежеденно
Вместе будем непременно
У высоких стен твоих
Выходить из вод морских,
Так увидимся мы вскоре,
А теперь пора нам в море;
Тяжек воздух нам земли».
Все потом домой ушли.

258
Сказки русских писателен XVIII—XIX вк.
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете?
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
Торговали мы булатом,
Чистым серебром и златом,
И теперь нам вышел срок;
А лежит нам путь далек,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана».
Говорит им князь тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану.
Да скажите ж: князь Гвидон
Шлет-де свой царю поклон».
Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь, а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Князь опять: душа-де просит...
Так и тянет и уносит...
И опять она его
Вмиг обрызгала всего.
Тут он очень уменьшился,
Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал;
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корму — и в щель забился.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит

€<
Александр Сергеевич Пушкин
259
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит, весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Около царя сидят —
Четырьмя все три глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житье не худо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
Каждый день идет там диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в скором беге —
И останутся на бреге
Тридцать три богатыря,
В чешуе златой горя,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор;
Старый дядька Черномор
С ними из моря выходит
И попарно их выводит,
Чтобы остров тот хранить
И дозором обходить —
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.

260
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
А сидит там князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон».
Царь Салтан дивится чуду.
«Коли жив я только буду,
Чудный остров навещу
И у князя погощу».
Повариха и ткачиха
Ни гуту — но Бабариха,
Усмехнувшись, говорит:
«Кто нас этим удивит?
Люди из моря выходят
И себе дозором бродят!
Правду ль бают, или лгут,
Дива я не вижу тут.
В свете есть такие ль дива?
Вот идет молва правдива:
За морем царевна есть,
Что не можно глаз отвесть:
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает,
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выплывает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Молвить можно справедливо,
Это диво, так уж диво».
Гости умные молчат:
Спорить с бабой не хотят.
Чуду царь Салтан дивится —
А царевич хоть и злится,
Но жалеет он очей
Старой бабушки своей:
Он над ней жужжит, кружится —
Прямо на нос к ней садится,
Нос ужалил богатырь:
На носу вскочил волдырь.
И опять пошла тревога:
«Помогите, ради бога!
Караул! лови, лови,
Да дави его, дави...
Вот ужо! пожди немножко,
Погоди!..» А шмель в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.

Александр Сергеевич Пушкин
261
Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь — поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
«Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?» —
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
«Грусть-тоска меня съедает:
Люди женятся; гляжу,
Не женат лишь я хожу».
«А кого же на примете
Ты имеешь?» — «Да на свете,
Говорят, царевна есть,
Что не можно глаз отвесть.
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает —
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
Сладку речь-то говорит,
Будто реченька журчит.
Только, полно, правда ль это?»
Князь со страхом ждет ответа.
Лебедь белая молчит
И, подумав, говорит:
«Да! такая есть девица.
Но жена не рукавица:
С белой ручки не стряхнешь,
Да за пояс не заткнешь.
Услужу тебе советом —
Слушай: обо всем об этом
Пораздумай ты путем,
Не раскаяться б потом».
Князь пред нею стал божиться,
Что пора ему жениться,
Что об этом обо всем
Передумал он путем;
Что готов душою страстной
За царевною прекрасной
Он пешком идти отсель
Хоть за тридевять земель.
Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: «Зачем далеко?

262
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
е
Знай, близка судьба твоя.
Ведь царевна эта — я».
Тут она, взмахнув крылами.
Полетела над волнами
И на берег с высоты
Опустилася в кусты,
Встрепенулась, отряхнулась
И царевной обернулась:
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава.
Выступает, будто пава;

Александр Сергеевич Пушкин
263
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Князь царевну обнимает,
К белой груди прижимает
И ведет ее скорей
К милой матушке своей.
Князь ей в ноги, умоляя:
«Государыня-род ная!
Выбрал я жену себе,
Дочь послушную тебе,
Просим оба разрешенья,
Твоего благословенья:
Ты детей благослови
Жить в совете и любви».
Над главою их покорной
Мать с иконой чудотворной
Слезы льет и говорит:
«Бог вас, дети, наградит».
Князь недолго собирался,
На царевне обвенчался;
Стали жить да поживать,
Да приплода поджидать.
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Он их кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали мы недаром
Неуказанным товаром;
А лежит нам путь далек:
Восвояси на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана».
Князь им вымолвил тогда:

264
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
«Добрый путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану;
Да напомните ему,
Государю своему:
К нам он в гости обещался,
А доселе не собрался —
Шлю ему я свой поклон».
Гости в путь, а князь Гвидон
Дома на сей раз остался
И с женою не расстался.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна
К царству славного Салтана,
И знакомая страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовет их в гости.
Гости видят: во дворце
Царь сидит в своем венце,
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Около царя сидят,
Четырьмя все три глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
«Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет;
За морем житье не худо,
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами;
Ель растет перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка в нем живет ручная,
Да чудесница какая!
Белка песенки поет
Да орешки всё грызет;

Александр Сергеевич Пушкин
265
А орешки не простые,
Скорлупы-то золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Белку холят, берегут.
Там еще другое диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в скором беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор —
С ними дядька Черномор.
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А у князя женка есть,
Что не можно глаз отвесть:
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает;
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
Князь Гвидон тот город правит,
Всяк его усердно славит;
Он прислал тебе поклон,
Да тебе пеняет он:
К нам-де в гости обещался,
А доселе не собрался».
Тут уж царь не утерпел,
Снарядить он флот велел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Не хотят царя пустить
Чудный остров навестить.
Но Салтан им не внимает
И как раз их унимает:
«Что я? царь или дитя? —
Говорит он не шутя.—
Нынче ж еду!» — Тут он топнул,
Вышел вон и дверью хлопнул.
Под окном Гвидон сидит,
Молча на море глядит:

2M
Сказки русских писателей XVIII—XIX жж.
Не шумит оно, не хлещет,
Лишь едва, едва трепещет,
И в лазоревой дали
Показались корабли:
По равнинам Окияна
Едет флот иаря Салтана.
Князь Гвидон тогда вскочил,
Громогласно возопил:
«Матушка моя родная!
Ты, княгиня молодая!
Посмотрите вы туда:
Едет батюшка сюда».
Флот уж к острову подходит.
Князь Гвидон трубу наводит:
Царь на палубе стоит
И в трубу на них глядит;
С ним ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой;

e
Александр Сергеевич Пушкин
267
Удивляются оне
Незнакомой стороне.
Разом пушки запалили;
В колокольнях зазвонили;
К морю сам идет Гвидон;
Там царя встречает он
С поварихой и ткачихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
В город он повел царя,
Ничего не говоря.
Все теперь идут в палаты:
У ворот блистают латы,
И стоят в глазах царя
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
Царь ступил на двор широкой:
Там под елкою высокой
Белка песенку поет,
Золотой орех грызет,
Изумрудец вынимает
И в мешочек опускает;
И засеян двор большой
Золотою скорлупой.
Гости дале — торопливо
Смотрят — что ж? княгиня — диво:
Под косой луна блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава,
И свекровь свою ведет.
Царь глядит — и узнает...
В нем взыграло ретивое!
«Что я вижу? что такое?
Как?» — и дух в нем занялся...
Царь слезами залился,
Обнимает он царицу,
И сынка, и молодицу,
И садятся все за стол;
И веселый пир пошел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Разбежались по углам;

268
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вк.
«■
Их нашли насилу там.
Тут во всем они признались,
Повинились, разрыдались;
Царь для радости такой
Отпустил всех трех домой.
День прошел — царя Салтана
Уложили спать вполпьяна.
Я там был; мед, пиво пил —
И усы лишь обмочил.
СКАЗКА О РЫБАКС И РЫЕКС
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
Раз он в море закинул невод,—
Пришел невод с одною тиной.
Он в другой раз закинул невод,—
Пришел невод с травой морскою.
В третий раз закинул он невод,—
Пришел невод с одною рыбкой,
С непростою рыбкой,— золотою.
Как взмолится золотая рыбка!
Голосом молвит человечьим:
«Отпусти ты, старче, меня в море,
Дорогой за себя дам откуп:
Откуплюсь чем только пожелаешь».
Удивился старик, испугался:
Он рыбачил тридцать лет и три года
И не слыхивал, чтоб рыба говорила.
Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
«Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй там себе на просторе».
Воротился старик ко старухе,
Рассказал ей великое чудо.
«Я сегодня поймал было рыбку,

e
269
Александр Сергеевич Пушкин
Золотую рыбку, не простую;
По-нашему говорила рыбка.
Домой в море синее просилась,
Дорогою ценою откупалась:
Откупалась чем только пожелаю.
Не посмел я взять с нее выкуп;
Так пустил ее в синее море».
Старика старуха забранила:
«Дурачина ты, простофиля!
Не умел ты взять выкупа с рыбки!
Хоть бы взял ты с нее корыто,
Наше-то совсем раскололось».
Вот пошел он к синему морю;
Видит,— море слегка разыгралось.
Стал он кликать золотую рыбку,

270
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Приплыла к нему рыбка и спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей с поклоном старик отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка,
Разбранила меня моя старуха,
Не дает старику мне покою:
Надобно ей новое корыто;
Наше-то совсем раскололось*.
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с богом.
Будет вам новое корыто».
Воротился старик ко старухе,
У старухи новое корыто.
Еше пуще старуха бранится:
«Дурачина ты, простофиля!
Выпросил, дурачина, корыто!
В корыте много ль корысти?
Воротись, дурачина, ты к рыбке;
Поклонись ей, выпроси уж избу».

3
Александр Сергеевич Пушкин
271
Вот пошел он к синему морю,
(Помутилося синее море.)
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Еще пуще старуха бранится,
Не дает старику мне покою:
Избу просит сварливая баба».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с богом,
Так и быть: изба вам уж будет».
Пошел он ко своей землянке,
А землянки нет уж и следа;
Перед ним изба со светелкой,
С кирпичною, беленою трубою,
С дубовыми, тесовыми вороты.
Старуха сидит под окошком,
На чем свет стоит мужа ругает:
«Дурачина ты, прямой простофиля!
Выпросил, простофиля, избу!
Воротись, поклонися рыбке:
Ж

272
Сказки русских пислтелей XVIII—XIX вв.
Не хочу быть черной крестьянкой,
Хочу быть столбовою дворянкой».
Пошел старик к синему морю;
(Не спокойно синее море.)
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей с поклоном старик отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Пуше прежнего старуха вздурилась,
Не дает старику мне покою:
Уж не хочет быть она крестьянкой,
Хочет быть столбовою дворянкой».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с богом».
Воротился старик ко старухе.
Что ж он видит? Высокий терем.
На крыльце стоит его старуха
В дорогой собольей душегрейке,
Парчовая на маковке кичка,
Жемчуга огрузили шею,
На руках золотые перстни,
На ногах красные сапожки.
Перед нею усердные слуги;
Она бьет их, за чупрун таскает.
Говорит старик своей старухе:
«Здравствуй, барыня сударыня дворянка!
Чай, теперь твоя душенька довольна».
На него прикрикнула старуха,
На конюшню служить его послала.
Вот неделя, другая проходит,
Еше пуще старуха вздурилась:
Опять к рыбке старика посылает.
«Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть столбовой дворянкой,
А хочу быть вольною царицей».
Испугался старик, взмолился:
«Что ты, баба, белены объелась?
Ни ступить, ни молвить не умеешь,
Насмешишь ты целое царство».
Осердилася пуше старуха,
По щеке ударила мужа.
«Как ты смеешь, мужик, спорить со мною,

Александр Сергеевич Пушкин
27Э
Со мною, дворянкой столбовою? —
Ступай к морю, говорят тебе честью.
Не пойдешь, поведут поневоле».
Старичок отправился к морю,
(Почернело синее море.)
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»

Скачки avcckhy писателей XVIII—XIX RR.
Ей с поклоном старик отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Опять моя старуха бунтует:
Уж не хочет быть она дворянкой,
Хочет быть вольною царицей».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с богом!
Добро! будет старуха царицей!»
Старичок к старухе воротился.
Что ж? пред ним царские палаты.
В палатах видит свою старуху.

Александр Сергеевич Пушкин
За столом сидит она царицей,
Служат ей бояре да дворяне,
Наливают ей заморские вины;
Заедает она пряником печатным;
Вкруг ее стоит грозная стража,
На плечах топорики держат.
Как увидел старик,— испугался!
В ноги он старухе поклонился,
Молвил: «Здравствуй, грозная царица!
Ну теперь твоя душенька довольна».
На него старуха не взглянула,
Лишь с очей прогнать его велела.
Подбежали бояре и дворяне,
Старика взашей затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила.
А народ-то над ним насмеялся:
«Поделом тебе, старый невежа!
Впредь тебе, невежа, наука:
Не садися не в свои сани!»
Вот неделя, другая проходит,
Еще пуще старуха вздурилась:
Царедворцев за мужем посылает,
Отыскали старика, привели к ней.
Говорит старику старуха:
«Воротись, поклонися рыбке.
Не хочу быть вольною царицей,
Хочу быть владычицей морскою,
Чтобы жить мне в Окияне-море,
Чтоб служила мне рыбка золотая
И была б у меня на посылках».
Старик не осмелился перечить,
Не дерзнул поперек слова молвить.
Вот идет он к синему морю,
Видит, на море черная буря:
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют.
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Что мне делать с проклятою бабой?
Уж не хочет быть она царицей,

©
276
Сказки русских писателей XVIII*—XIX и.
Хочет быть владычицей морскою;
Чтобы жить ей в Окияне-море,
Чтобы ты сама ей служила
И была бы у ней на посылках».
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула

Александр Сергеевич Пушкин
И ушла в глубокое море.
Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился —
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
оказка о мертвой царевне
и о семи БОГАТЫРЯХ
Царь с царицею простился,
В путь-дорогу снарядился,
И царица у окна
Села ждать его одна.
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи;
Не видать милого друга!
Только видит: вьется вьюга.
Снег валится на поля.
Вся белешенька земля.
Девять месяцев проходит,
С поля глаз она не сводит.

Вот в сочельник в самый, в ночь
Бог дает царице дочь.
Рано утром гость желанный,
День и ночь так долго жданный
Издалече наконец
Воротился царь-отец.
На него она взглянула,
Тяжелешенько вздохнула,
Восхищенья не снесла
И к обедне умерла.

3
Александр Сергеевич Пушкин
279
Долго царь был неутешен,
Но как быть? и он был грешен;
Год прошел как сон пустой,
Царь женился на другой.
Правду молвить, молодица
Уж и впрямь была царица:
Высока, стройна, бела,
И умом и всем взяла;
Но зато горда, ломлива,
Своенравна и ревнива.
Ей в приданое дано
Было зеркальце одно;
Свойство зеркальце имело:
Говорить оно умело.
С ним одним она была
Добродушна, весела,
С ним приветливо шутила
И, красуясь, говорила:
«Свет мой, зеркальце! скажи
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?»
И ей зеркальце в ответ:
«Ты, конечно, спору нет;
Ты, царица, всех милее,
Всех румяней и белее».
И царица хохотать,
И плечами пожимать,
И подмигивать глазами,
И прищелкивать перстами,
И вертеться, подбочась,
Гордо в зеркальце глядясь.
Но царевна молодая,
Тихомолком расцветая,
Между тем росла, росла,
Поднялась — и расцвела,
Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого,
И жених сыскался ей,
Королевич Елисей.
Сват приехал, царь дал слово,
А приданое готово:
Семь торговых городов
Да сто сорок теремов.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
На девичник собираясь,
Вот иарица, наряжаясь
Перед зеркальцем своим,
Перемолвилася с ним:
«Я ль, скажи мне, всех милее.
Всех румяней и белее?»
Что же зеркальце в ответ?
•Ты прекрасна, спору нет;
Но царевна всех милее.
Всех румяней и белее».
Как царица отпрыгнет,
Да как ручку замахнет.
Да по зеркальцу как хлопнет,
Каблучком-то как притопнет!..
«Ах ты, мерзкое стекло!
Это врешь ты мне назло.
Как тягаться ей со мною?
Я в ней дурь-то успокою.
Вишь какая подросла!
И не диво, что бела:
Мать брюхатая сидела
Да на снег лишь и глядела!
Но скажи: как можно ей
Быть во всем меня милей?

Александр Сергеевич Пушкин
281
Признавайся: всех я краше.
Обойди все царство наше,
Хоть весь мир; мне ровной нет.
Так ли?» Зеркальце в ответ:
«А царевна все ж милее,
Все ж румяней и белее».
Делать нечего. Она,
Черной зависти полна,
Бросив зеркальце под лавку,
Позвала к себе Чернавку
И наказывает ей,
Сенной девушке своей,
Весть царевну в глушь лесную
И, связав ее, живую
Под сосной оставить там
На съедение волкам.
Черт ли сладит с бабой гневной?
Спорить нечего. С царевной
Вот Чернавка в лес пошла
И в такую даль свела,
Что царевна догадалась,
И до смерти испугалась,
И взмолилась: «Жизнь моя!
В чем,скажи, виновна я?
Не губи меня, девица!
А как буду я царица,
Я пожалую тебя».
Та, в душе ее любя,
Не убила, не связала,
Отпустила и сказала:
«Не кручинься, бог с тобой».
А сама пришла домой.
«Что? — сказала ей царица,—
Где красавица девица?»
«Там, в лесу, стоит одна,—
Отвечает ей она,—
Крепко связаны ей локти;
Попадется зверю в когти,
Меньше будет ей терпеть,
Легче будет умереть».
И молва трезвонить стала:
Дочка царская пропала!
Тужит бедный царь по ней.
Королевич Елисей,

282
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
$
Помолясь усердно Богу,
Отправляется в дорогу
За красавицей-душой,
За невестой молодой.
Но невеста молодая,
До зари в лесу блуждая,
Между тем все шла да шла
И на терем набрела.
Ей навстречу пес, залая,
Прибежал и смолк, играя;
В ворота вошла она,
На подворье тишина.
Пес бежит за ней, ласкаясь,
А царевна, подбираясь,
Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо;
Дверь тихонько отворилась,
И царевна очутилась
В светлой горнице; кругом
Лавки, крытые ковром,
Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.
Видит девица, что тут
Люди добрые живут;
Знать, не будет ей обидно.
Никого меж тем не видно.
Дом царевна обошла,
Все порядком убрала,
Засветила Богу свечку,
Затопила жарко печку,
На полати взобралась
И тихонько улеглась.
Час обеда приближался,
Топот по двору раздался:
Входят семь богатырей,
Семь румяных усачей.
Старший молвил: «Что за диво!
Все так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися.
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.

Алексвндр Сергеевич Пушкин
Коли парень ты румяный,
Братец будешь нам названый.
Коль старушка, будь нам мать.
Так и станем величать.
Коли красная девица.
Будь нам милая сестрица».
И царевна к ним сошла.
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.
Вмиг по речи те спознали.
Что царевну принимали;
Усадили в уголок.
Подносили пирожок.
Рюмку полну наливали,
На подносе подавали.
От зеленого вина
Отрекалася она;
Пирожок лишь разломила.
Да кусочек прикусила,
И с дороги отдыхать
Отпросилась на кровать.

284
Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
•в
Отвели они девицу
Вверх во светлую светлицу
И оставили одну,
Отходящую ко сну.
День за днем идет, мелькая,
А царевна молодая
Все в лесу, не скучно ей
У семи богатырей.
Перед утренней зарею
Братья дружною толпою
Выезжают погулять,
Серых уток пострелять,
Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса.
А хозяюшкой она
В терему меж тем одна
Приберет и приготовит.
Им она не прекословит,
Не перечат ей они.
Так идут за днями дни.
Братья милую девицу
Полюбили. К ней в светлицу
Раз, лишь только рассвело,
Всех их семеро вошло.
Старший молвил ей: «Девица,
Знаешь: всем ты нам сестрица,
Всех нас семеро, тебя
Все мы любим, за себя
Взять тебя мы все бы рады,
Да нельзя, так бога ради
Помири нас как-нибудь:
Одному женою будь,
Прочим ласковой сестрою.
Что ж качаешь головою?
Аль отказываешь нам?
Аль товар не по купцам?»
«Ой вы, молодцы честные,
Братцы вы мои родные,—
Им царевна говорит,—

Александр Сергеевич Пушкин
285
Коли лгу, пусть Бог велит
Не сойти живой мне с места.
Как мне быть? ведь я невеста.
Для меня вы все равны,
Все удалы, все умны,
Всех я вас люблю сердечно;
Но другому я навечно
Отдана. Мне всех милей
Королевич Елисей».
Братья молча постояли
Да в затылке почесали.
«Спрос не грех. Прости ты нас,—
Старший молвил, поклонясь,—
Коли так, не заикнуся
Уж о том».— «Я не сержуся,—
Тихо молвила она,—
И отказ мой не вина».
Женихи ей поклонились,
Потихоньку удалились,
И согласно все опять
Стали жить да поживать.
Между тем царица злая,
Про царевну вспоминая,
Не могла простить ее,
А на зеркальце свое
Долго дулась и сердилась;
Наконец об нем хватилась
И пошла за ним, и, сев
Перед ним, забыла гнев,
Красоваться снова стала
И с улыбкою сказала:
«Здравствуй, зеркальце! скажи
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?»
И ей зеркальце в ответ:
«Ты прекрасна, спору нет;
Но живет без всякой славы,
Средь зеленыя дубравы,
У семи богатырей
Та, что все ж тебя милей».
И царица налетела
На Чернавку: «Как ты смела
Обмануть меня? и в чем!..»

286
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
е
Та призналася во всем:
Так и так. Царица злая,
Ей рогаткой угрожая,
Положила иль не жить,
Иль царевну погубить.
Раз царевна молодая,
Милых братьев поджидая,
Пряла, сидя под окном.
Вдруг сердито под крыльцом
Пес залаял, и девица
Видит: нищая черница
Ходит по двору, клюкой
Отгоняя пса. «Постой,
Бабушка, постой немножко,—
Ей кричит она в окошко,—
Пригрожу сама я псу
И кой-что тебе снесу».
Отвечает ей черница:
«Ох ты, дитятко девица!
Пес проклятый одолел,
Чуть до смерти не заел.
Посмотри, как он хлопочет!
Выдь ко мне».— Царевна хочет
Выйти к ней и хлеб взяла,
Но с крылечка лишь сошла,
Пес ей под ноги — и лает,
И к старухе не пускает;
Лишь пойдет старуха к ней,
Он, лесного зверя злей,
На старуху. «Что за чудо?
Видно, выспался он худо,—
Ей царевна говорит: —
На ж, лови!» — и хлеб летит.
Старушонка хлеб поймала.
«Благодарствую,— сказала.—
Бог тебя благослови;
Вот за то тебе, лови!»
И к царевне наливное,
Молодое, золотое,
Прямо яблочко летит...
Пес как прыгнет, завизжит...
Но царевна в обе руки
Хвать — поймала. «Ради скуки
Кушай яблочко, мой свет.
Благодарствуй за обед»,—

Александр Сергеевич Пушкин
287
Старушоночка сказала,
Поклонилась и пропала...
И с царевной на крыльцо
Пес бежит и ей в лицо
Жалко смотрит, грозно воет,
Словно сердце песье ноет,
Словно хочет ей сказать:
Брось! — Она его ласкать,
Треплет нежною рукою;
«Что, Соколко, что с тобою?
Ляг!» — и в комнату вошла,
Дверь тихонько заперла,
Под окно за пряжу села
Ждать хозяев, а глядела
Все на яблоко. Оно
Соку спелого полно,
Так свежо и так душисто,
Так румяно-золотисто,
Будто медом налилось!
Видны семечки насквозь...
Подождать она хотела
До обеда, не стерпела,
В руки яблочко взяла,
К алым губкам поднесла,
Потихоньку прокусила
И кусочек проглотила...
Вдруг она, моя душа,
Пошатнулась не дыша,
Белы руки опустила,
Плод румяный уронила,
Закатилися глаза,
И она под образа
Головой на лавку пала
И тиха, недвижна стала...
Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя.
Им навстречу, грозно воя,
Пес бежит и ко двору
Путь им кажет. «Не к добру! —
Братья молвили.— Печали
Не минуем». Прискакали,
Входят, ахнули. Вбежав,
Пес на яблоко стремглав
С лаем кинулся, озлился,

ClfA'irH AVCCItMY ПН£А*Г*А£Й XVIП—XIX RR
Проглотил его, свалился
И издох. Напоено
Было ядом, знать, оно.
Перед мертвою царевной
Братья в горести душевной
Все поникли головой
И с молитвою святой
С лавки подняли, одели,
Хоронить ее хотели
И раздумали. Она,
Как под крылышком у сна.
Так тиха, свежа лежала,
Что лишь только не дышала.
Ждали три дня, но она
Не восстала ото сна.
Сотворив обряд печальный,
Вот они во гроб хрустальный
Труп царевны молодой
Положили — и толпой
Понесли в пустую гору,
И в полуночную пору
Гроб ее к шести столбам
На цепях чугунных там

Александр Сергеевич Пушкин
289
Осторожно привинтили
И решеткой оградили;
И, пред мертвою сестрой
Сотворив поклон земной,
Старший молвил: «Спи во гробе;
Вдруг погасла, жертвой злобе,
На земле твоя краса;
Дух твой примут небеса.
Нами ты была любима
И для милого хранима —
Не досталась никому,
Только гробу одному».
В тот же день царица злая,
Доброй вести ожидая,
Втайне зеркальце взяла
И вопрос свой задала:
«Я ль, скажи мне, всех милее,
Всех румяней и белее?»
И услышала в ответ:
«Ты, царица, спору нет,
Ты на свете всех милее,
Всех румяней и белее».
За невестою своей
Королевич Елисей
Между тем по свету скачет.
Нет как нет! Он горько плачет,
И кого ни спросит он,
Всем вопрос его мудрен;
Кто в глаза ему смеется,
Кто скорее отвернется;
К красну солнцу наконец
Обратился молодец:
«Свет наш солнышко! ты ходишь
Круглый год по небу, сводишь
Зиму с теплою весной,
Всех нас видишь под собой.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видало ль где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей».— «Свет ты мой,—
Красно солнце отвечало,—
Я царевны не видало.
Знать, ее в живых уж нет.
Разве месяц, мой сосед,

290
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
©
Где-нибудь ее да встретил
Или след ее заметил».
Темной ночки Елисей
Дождался в тоске своей.
Только месяц показался,
Он за ним с мольбой погнался.
«Месяц, месяц, мой дружок,
Позолоченный рожок!
Ты встаешь во тьме глубокой,
Круглолицый, светлоокий.
И, обычай твой любя,
Звезды смотрят на тебя.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей».— «Братец мой,—

€<
Александр Сергеевич Пушкин
291
Отвечает месяц ясный,—
Не видал я девы красной.
На стороже я стою
Только в очередь мою.
Без меня царевна, видно,
Пробежала».— «Как обидно!» —
Королевич отвечал.
Ясный месяц продолжал:
«Погоди; об ней, быть может,
Ветер знает. Он поможет.
Ты к нему теперь ступай,
Не печалься же, прощай».
Елисей, не унывая,
К ветру кинулся, взывая:
«Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе,
Не боишься никого,
Кроме Бога одного.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ее».— «Постой,—
Отвечает ветер буйный,—
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста».
Ветер дале побежал.
Королевич зарыдал
И пошел к пустому месту,
На прекрасную невесту
Посмотреть еще хоть раз.
Вот идет; и поднялась
Перед ним гора крутая;
Вкруг нее страна пустая;
Под горою темный вход.
Он туда скорей идет.

292
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
©
Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном фобе том
Спит царевна вечным сном.
И о фоб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумленными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
«Как же долго я спала!»
И встает она из гроба...
Ах!., и зарыдали оба.
В руки он ее берет
И на свет из тьмы несет,
И, беседуя приятно,
В путь пускаются обратно,
И трубит уже молва:
Дочка царская жива!

Александр Сергеевич Пушкин
293
Дома в ту пору без дела
Злая мачеха сидела
Перед зеркальцем своим
И беседовала с ним.
Говоря: «Я ль всех милее.
Всех румяней и белее?»
И услышала в ответ:
«Ты прекрасна, слова нет.
Но царевна все ж милее.
Все румяней и белее».

294
Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
Злая мачеха, вскочив,
Об пол зеркальце разбив,
В двери прямо побежала
И царевну повстречала.
Тут ее тоска взяла,
И царица умерла.
Лишь ее похоронили,
Свадьбу тотчас учинили,
И с невестою своей
Обвенчался Елисей;
И никто с начала мира
Не видал такого пира;
Я там был, мед, пиво пил,
Да усы лишь обмочил.
GKA3KA О ЗОЛОТОМ ПвТуШКб
Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело;
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало, с юга, глядь,—
Ан с востока лезет рать.
Справят здесь,— лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге

А Л О ке АН АА СвАГОРКИЧ rivtiKHM
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу.
Шлет за ним гонца с поклоном.
Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
«Посади ты эту птицу,—
Молвил он царю,— на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом все будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной.
Иль другой беды незваной.
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется».
Царь скопца благодарит.
Горы золота сулит.
«За такое одолженье,—
Говорит он в восхищенье,—

296
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Волю первую твою
Я исполню, как мою».
Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: «Кири-ку-ку.
Царствуй, лежа на боку!»
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!
Год, другой проходит мирно;
Петушок сидит все смирно.
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробужден.
«Царь ты наш! отец народа! —
Возглашает воевода,—
Государь! проснись! беда!»
«Что такое, господа? —
Говорит Дадон, зевая.—
А?.. Кто там?., беда какая?»
Воевода говорит:
«Петушок опять кричит;
Страх и шум во всей столице».
Царь к окошку,— ан на спице,
Видит, бьется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: «Скорее!
Люди, на конь! Эй, живее!»
Царь к востоку войско шлет,
Старший сын его ведет.
Петушок угомонился,
Шум утих, и царь забылся.
Вот проходит восемь дней,
А от войска нет вестей;
Было ль, не было ль сраженья,—
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять.
Кличет царь другую рать;
Сына он теперь меньшого

ДлмеглылА СвАГДОнич Примени
Шлет на выручку большого;
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них!
Снова восемь дней проходят;
Люди в страхе дни проводят;
Петушок кричит опять,
Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку,—
Сам не зная, быть ли проку.
Войска идут день и ночь;
Им становится невмочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
«Что за чудо?» — мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит
И промеж высоких гор
Видит шелковый шатер.
Всё в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущелье тесном
Рать побитая лежит.

$
298
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Царь Дадон к шатру спешит...
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат.
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По притоптанной траве.
По кровавой мураве...
Царь завыл: «Ох, дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла».
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шатер
Распахнулся... и девица.
Шамаханская царица.
Вся сияя как заря.
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи.
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.

Александр Сергеевич Пушкин
299
И она перед Дадоном
Улыбнулась — и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала,
Уложила отдыхать
На парчовую кровать.
И потом, неделю ровно,
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищен,
Пировал у ней Дадон.
Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала,
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот,

300
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
С шумом встретил их народ,—
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех приветствует Дадон...
Вдруг в толпе увидел он,
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый,
Старый друг его, скопец.
«А, здорово, мой отец,—
Молвил царь ему,— что скажешь?
Поль поближе. Что прикажешь?»
«Царь! — ответствует мудрец.—
Разочтемся наконец.
Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу».
Крайне царь был изумлен.
«Что ты? — старцу молвил он.—
Или бес в тебя ввернулся,
Или ты с ума рехнулся?
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал,
Но всему же есть граница.
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли, кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярский,
Хоть коня с конюшни царской,
Хоть полцарства моего».
«Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу»,—
Говорит мудрец в ответ.
Плюнул царь: «Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока;
Оттащите старика!»
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон,— Вся столица

ЛлмеелмлА Оаагомнч Пушкин
Содрогнулась, а девица —
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот — въезжает в город он...
Вдруг раздался легкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел.
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился... и в то же время
С колесницы пал Дадон —
Охнул раз,— и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.

М. Ю. Лермонтов
ЛШИК-КвРИБ
авно тому назад в городе Тифлизе' жил один бо¬
гатый турок. Много Аллах дал ему золота, но
дороже золота была ему единственная дочь Ма-
гуль-Мегери. Хороши звезды на небеси, но за
звездами живут ангелы, и они еще лучше, так и
Магуль-Мегери была лучше всех девушек Тиф-
лиза.
Был также в Тифлизе бедный Ашик-Кериб.
Пророк не дал ему ничего, кроме высокого серд¬
ца и дара песен; играя на саазе (балалайка турецкая) и прославляя
древних витязей Туркестана, ходил он по свадьбам увеселять бога¬
тых и счастливых. На одной свадьбе он увидал Магуль-Мегери, и
они полюбили друг друга. Мало было надежды у бедного Ашик-
Кериба получить ее руку — и он стал грустен, как зимнее небо.
Вот раз он лежал в саду под виноградником и наконец заснул.
В это время шла мимо Магуль-Мегери со своими подругами; и одна
из них, увидав спящего ашика (балалаечника), отстала и подошла
к нему.
— Что ты спишь под виноградником,— запела она,— вставай,
безумный, твоя газель идет мимо.
Он проснулся — девушка порхнула прочь, как птичка.
Магуль-Мегери слышала ее песню и стала ее бранить.
— Если б ты знала,— отвечала та,— кому я пела эту песню, ты
бы меня поблагодарила: это твой Ашик-Кериб.
— Веди меня к нему,— сказала Магуль-Мегери.
И они пошли. Увидав его печальное лицо, Магуль-Мегери ста¬
ла его спрашивать и утешать.
— Как мне не грустить,— отвечал Ашик-Кериб,— я тебя люблю,
и ты никогда не будешь моею.
1 Тифлиз (Тифлис) — Тбилиси.

ДАкулил Юрьевич Лермонтов
— Проси мою руку у отца моего,— говорила она,— и отец мой
сыграет нашу свадьбу на свои деньги и наградит меня столько, что
нам вдвоем достанет.
— Хорошо,— отвечал он,— положим, Аяк-Ага1 ничего не пожа¬
леет для своей дочери, но кто знает, что после ты не будешь меня
упрекать в том, что я ничего не имел и тебе всем обязан. Нет, ми¬
лая Магуль-Мегери, я положил зарок на свою душу: обещаюсь семь
лет странствовать по свету и нажить себе богатство либо погибнуть
в дальних пустынях; если ты согласна на это, то по истечении сро¬
ка будешь моею.
Она согласилась, но прибавила, что если в назначенный день он
не вернется, то она сделается женою Куршуд-бека, который давно
уж за нее сватается.
Пришел Ашик-Кериб к своей матери; взял на дорогу ее благо¬
словение, поцеловал маленькую сестру, повесил через плечо сумку,
оперся на посох странничий и вышел из города Тифлиза.
И вот догоняет его всадник. Он смотрит: это Куршуд-бек.
— Добрый путь! — кричал ему бек.— Куда бы ты ни шел, стран¬
ник, я твой товарищ.
Не рад был Ашик своему товарищу, но нечего делать. Долго они
шли вместе, наконец завидели перед собою реку. Ни моста, ни
броду.
— Плыви вперед,— сказал Куршуд-бек,— я за тобою последую.
Ашик сбросил верхнее платье и поплыл. Переправился, глядь
назад — о горе! О всемогущий Аллах! — Куршуд-бек, взяв его одеж¬
ды, ускакал обратно в Тифлиз, только пыль вилась за ним змеею по
гладкому полю.
Прискакав в Тифлиз, несет бек платье Ашик-Кериба к его ста¬
рой матери.
— Твой сын утонул в глубокой реке,— говорит он,— вот его
одежда.
В невыразимой тоске упала мать на одежды любимого сына и
стала обливать их жаркими слезами; потом взяла их и понесла к
нареченной невестке своей, Магуль-Мегери.
— Мой сын утонул,— сказала она ей.— Куршуд-бек привез его
одежды; ты свободна.
Магуль-Мегери улыбнулась и отвечала:
— Не верь, это все выдумки Куршуд-бека; прежде истечения
семи лет никто не будет моим мужем.
Она взяла со стены свою сааз и спокойно начала петь любимую
песню бедного Ашик-Кериба.
Между тем странник пришел бос и наг в одну деревню. Добрые
люди одели его и накормили; он за это пел им чудные песни. Та-
1 Ага — господин.

Сказки русских писателем XVIII—XIX вв.
ким образом переходил он из деревни в деревню, из города в город,
и слава его разнеслась повсюду. Прибыл он наконец в Халаф. По
обыкновению, взошел в кофейный дом, спросил сааз и стал петь.
В это время жил в Халафе паш£, большой охотник до песельников.
Многих к нему приводили — ни один ему не понравился. Его чау-
ши измучились, бегая по городу. Вдруг, проходя мимо кофейного
дома, слышат удивительный голос. Они туда.
— Иди с нами к великому паше,— закричали они,— или ты от¬
вечаешь нам головою!
— Я человек вольный, странник из города Тифлиза,— говорит
Ашик-Кериб,— хочу — пойду, хочу — нет; пою, когда придется, и
ваш паша мне не начальник.
Однако, несмотря на то, его схватили и привели к паше.
— Пой,— сказал паша.
И он запел. И в этой песне он славил свою дорогую Магуль-
Мегери; и эта песня так понравилась гордому паше, что он оставил
у себя бедного Ашик-Кериба.
Посыпалось к нему серебро и золото, заблистали на нем богатые
одежды. Счастливо и весело стал жить Ашик-Кериб и сделался
очень богат. Забыл он свою Магуль-Мегери или нет, не знаю, только
срок истекал. Последний год скоро должен был кончиться, а он и
не готовился к отъезду.
Прекрасная Магуль-Мегери стала отчаиваться. В это время от¬
правлялся один купец с караваном из Тифлиза с сорока верблюда¬
ми и восьмьюдесятью невольниками. Призывает она купца к себе
и дает ему золотое блюдо.
— Возьми ты это блюдо,— говорит она,— и в какой бы ты го¬
род ни приехал, выставь это блюдо в своей лавке и объяви везде, что
тот, кто признается моему блюду хозяином и докажет это, получит
его и вдобавок вес его золотом.
Отправился купец, везде исполнял поручение Магуль-Мегери,
но никто не признался хозяином золотому блюду. Уж он продал
почти все свои товары и приехал с остальными в Халаф. Объявил
он везде поручение Магуль-Мегери. Услыхав это, Ашик-Кериб при¬
бегает в караван-сарай1 и видит золотое блюдо в лавке тифлизско-
го купца.
— Это мое! — сказал он, схватив его рукою.
— Точно твое,— сказал купец,— я узнал тебя, Ашик-Кериб. Сту¬
пай же скорее в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе сказать,
что срок истекает, и если ты не будешь в назначенный день, то она
выйдет за другого.
В отчаянии Ашик-Кериб схватил себя за голову: оставалось толь¬
ко три дня до рокового часа. Однако он сел на коня, взял с собой
1 Караван-сарай — постоялый и торговый двор в городе, на дороге.

Михаил Юрьевич Лермонтов
суму с золотыми монетами и поскакал, не жалея коня. Наконец
измученный бегун упал бездыханный на Арзинган-горе, что между
Арзиньяном и Арзерумом. Что ему было делать: от Арзиньяна до
Тифлиза два месяца езды, а оставалось только два дня.
— Аллах всемогущий! — воскликнул он.— Если Ты уж мне не
поможешь, то мне нечего на земле делать!
И хочет он броситься с высокого утеса. Вдруг видит внизу чело¬
века на белом коне и слышит громкий голос:
— Оглан1, что ты хочешь делать?
— Хочу умереть,— отвечал Ашик.
— Слезай же сюда, если так, я тебя убью.
Ашик спустился кое-как с утеса.
— Ступай за мною,— сказал громко всадник.
— Как я могу за тобою следовать,— отвечал Ашик,— конь твой
летит, как ветер, а я отягощен сумою.
— Правда. Повесь же суму свою на седло мое и следуй.
Отстал Ашик-Кериб, как ни старался бежать.
— Что ж ты отстаешь? — спросил всадник.
— Как же я могу следовать за тобою, твой конь быстрее мысли,
а я уж измучен.
— Правда; садись же сзади на коня моего и говори всю правду:
куда тебе нужно ехать?
— Хоть бы в Арзерум поспеть нынче,— отвечал Ашик.
— Закрой же глаза.
Он закрыл.
— Теперь открой.
Смотрит Ашик — перед ним белеют стены и блещут минареты
Арзерума.
— Виноват, Ага,— сказал Ашик,— я ошибся, я хотел сказать, что
мне надо в Каре.
— То-то же,— отвечал всадник,— я предупредил тебя, чтоб ты
говорил мне сущую правду. Закрой же опять глаза... Теперь открой.
Ашик себе не верит в то, что это Каре. Он упал на колени и ска¬
зал:
— Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга Ашик-Кериб, но ты
сам знаешь, что если человек решился лгать с утра, то должен лгать
до конца дня: мне по-настоящему надо в Тифлиз.
— Экой ты неверный! — сказал сердито всадник.— Но нечего
делать, прощаю тебя: закрой же глаза. Теперь открой,— прибавил
он по прошествии минуты.
Ашик вскрикнул от радости: они были у ворот Тифлиза. Принеся
искреннюю свою благодарность и взяв свою суму с седла, Ашик-
Кериб сказал всаднику:
1 Оглан — юноша.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Ага, конечно, благодеяние твое велико, но сделай еще боль¬
ше; если я теперь буду рассказывать, что в один день поспел из
Арзиньяна в Тифлиз, мне никто не поверит; дай мне какое-нибудь
доказательство.
— Наклонись,— сказал тот, улыбнувшись,— и возьми из-под
копыта коня комок земли и положи его за пазуху; и тогда, если не
станут верить истине слов твоих, то вели привести к себе слепую,
которая семь лет уж в этом положении, помажь ей глаза — и она
увидит.
Ашик взял кусок земли из-под копыта белого коня, но только он
поднял голову — всадник и конь исчезли. Тогда он убедился в душе,
что его покровитель был не кто иной, как Хадерилиаз (св. Георгий).
Только поздно вечером Ашик-Кериб отыскал дом свой. Стучит
он в двери дрожащею рукою, говоря:
— Ана, ана (мать), отвори: я Божий гость; и холоден и голоден;
прошу, ради странствующего твоего сына, впусти меня.
Слабый голос старухи отвечал ему:
— Для ночлега путников есть дома богатых и сильных, есть те¬
перь в городе свадьба — ступай туда! Там можешь провести ночь в
удовольствии.
— Ана,— отвечал он,— я здесь никого знакомых не имею и по¬
тому повторяю мою просьбу: ради странствующего твоего сына,
впусти меня!
Тогда сестра его говорит матери:
— Мать, я встану и отворю ему двери.
— Негодная! — отвечала старуха.— Ты рада принимать молодых
людей и угощать их, потому что вот уже семь лет, как я от слез по¬
теряла зрение.
Но дочь, не внимая ее упрекам, встала, отперла двери и впусти¬
ла Ашик-Кериба. Сказав обычное приветствие, он сел и с тайным
волнением стал осматриваться. И видит он: на стене висит, в пыль¬
ном чехле, его сладкозвучная сааз. И стал он спрашивать у матери:
— Что висит у тебя на стене?
— Любопытный ты гость,— отвечала она,— будет и того, что
тебе дадут кусок хлеба и завтра отпустят тебя с Богом.
— Я уж сказал тебе,— возразил он,— что ты моя родная мать, а
это сестра моя, и потому прошу объяснить мне, что это висит на
стене?
— Это сааз, сааз,— отвечала старуха сердито, не веря ему.
— А что значит сааз?
— Сааз то значит, что на ней играют и поют песни.
И просит Ашик-Кериб, чтобы она позволила сестре снять сааз
и показать ему.
— Нельзя,— отвечала старуха,— это сааз моего несчастного
сына; вот уже семь лет она висит на стене, и ничья живая рука до
нее не дотрагивалась.

g,	Михаил Юрьевич Лермонтов
Но сестра его встала, сняла со стены сааз и отдала ему. Тогда он
поднял глаза к небу и сотворил такую молитву:
— О всемогущий Аллах! Если я должен достигнуть до желаемой
цели, то моя семиструнная сааз будет так же стройна, как в тот день,
когда я в последний раз играл на ней! — Он ударил по медным стру¬
нам, и струны согласно заговорили; и он начал петь: — Я бедный
Кериб (нищий), и слова мои бедны, но великий Хадерилиаз помог
мне спуститься с крутого утеса, хотя я беден и бедны слова мои.
Узнай меня, мать, своего странника.
После этого мать его зарыдала и спрашивает его:
— Как тебя зовут?
— Рашид (храбрый),— отвечал он.
— Раз говори, другой раз слушай, Рашид,— сказала она,— сво¬
ими речами ты изрезал сердце мое в куски. Нынешнюю ночь я во
сне видела, что на голове моей волосы побелели, а вот уж семь лет,
как я ослепла от слез. Скажи мне ты, который имеешь его голос,
когда мой сын придет?
И дважды со слезами она повторила ему просьбу.
Напрасно он называл себя ее сыном, но она не верила. И спус¬
тя несколько времени просит он:
— Позволь мне, матушка, взять сааз и идти, я слышал, здесь
близко есть свадьба: сестра меня проводит; я буду петь и играть, и
все, что получу, принесу сюда и разделю с вами.
— Не позволю,— отвечала старуха,— с тех пор, как нет моего
сына, его сааз не выходила из дому.
Но он стал клясться, что не повредит ни одной струны.
— А если хоть одна струна порвется,— продолжал Ашик,— то
отвечаю моим имуществом.
Старуха ощупала его сумы и, узнав, что они наполнены монета¬
ми, отпустила его. Проводив его до богатого дома, где шумел сва¬
дебный пир, сестра осталась у дверей слушать, что будет.
В этом доме жила Магуль-Мегери, и в эту ночь она должна была
сделаться женою Куршуд-бека. Куршуд-бек пировал с родными и
друзьями, а Магуль-Мегери, сидя за богатою чапрой (занавес) со
своими подругами, держала в одной руке чашу с ядом, а в другой
острый кинжал: она поклялась умереть прежде, чем опустит голо¬
ву на ложе Куршуд-бека. И слышит она из-за чапры, что пришел
незнакомец, который говорил:
— Селям алейкюм! Вы здесь веселитесь и пируете, так позволь¬
те мне, бедному страннику, сесть с вами, и за то я спою вам песню.
— Почему же нет,— сказал Куршуд-бек.— Сюда должны быть
впускаемы песельники и плясуны, потому что здесь свадьба: спой
же что-нибудь, Ашик (певец), и я отпущу тебя с полной горстью
золота.
Тогда Куршуд-бек спросил его:
— А как тебя зовут, путник?

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
308
©
— Шинды-Герурсез (скоро узнаете).
— Что это за имя! — воскликнул тот со смехом.— Я в первый раз
такое слышу.
— Когда мать моя была мною беременна и мучилась родами, то
многие соседи приходили к дверям спрашивать, сына или дочь Бог
ей дал; им отвечали — шинды-герурсез (скоро узнаете). И вот по¬
этому, когда я родился, мне дали это имя.— После этого он взял сааз
и начал петь: — В городе Халафе я пил мисирское вино, но Бог дал
мне крылья, и я прилетел сюда в день.
Брат Куршуд-бека, человек малоумный, выхватил кинжал, вос¬
кликнув:
— Ты лжешь! Как можно из Халафа приехать сюда?
— За что ж ты меня хочешь убить? — сказал Ашик.— Певцы
обыкновенно со всех четырех сторон собирают в одно место; и я с
вас ничего не беру, верьте мне или не верьте.
— Пускай продолжает,— сказал жених.
И Ашик-Кериб запел снова:
— Утренний намаз творил я в Арзиньянской долине, полуден¬
ный намаз в городе Арзеруме; пред захождением солнца творил
намаз в городе Карее, а вечерний намаз в Тифлизе. Аллах дал мне
крылья, и я прилетел сюда; дай бог, чтоб я стал жертвою белого
коня, он скакал быстро, как плясун по канату, с горы в ущелья, из
ущелья на гору; Маулям (создатель) дал Ашику крылья, и он при¬
летел на свадьбу Магуль-Мегери.
Тогда Магуль-Мегери, узнав его голос, бросила яд в одну сторо¬
ну, а кинжал в другую.
— Так-то ты сдержала свою клятву,— сказали ее подруги.— Ста¬
ло быть, сегодня ночью ты будешь женою Куршуд-бека?
— Вы не узнали, а я узнала милый мне голос,— отвечала Ма¬
гуль-Мегери, и, взяв ножницы, она прорезала чапру. Когда же по¬
смотрела и точно узнала своего Ашик-Кериба, то вскрикнула, бро¬
силась к нему на шею, и оба упали без чувств.
Брат Куршуд-бека бросился на них с кинжалом, намереваясь
заколоть обоих, но Куршуд-бек остановил его, промолвив:
— Успокойся и знай: что написано у человека на лбу при рож¬
дении, того он не минует.
Придя в чувство, Магуль-Мегери покраснела от стыда, закрыла
лицо рукою и спряталась за чапру.
— Теперь точно видно, что ты Ашик-Кериб,— сказал жених,—
но поведай, как же ты мог в такое короткое время проехать такое
великое пространство?
— В доказательство истины,— отвечал Ашик,— сабля моя пере¬
рубит камень; если же я лгу, то да будет шея моя тоньше волоска.
Но лучше всего приведите мне слепую, которая бы семь лет уж не
видала света Божьего, и я возвращу ей зрение.

Михаил Юрьевич Лермонтов
Сестра Ашик-Кериба, стоявшая у двери, услышав такую речь,
побежала к матери.
— Матушка! — закричала она.— Это точно брат, и точно твой
сын Ашик-Кериб! — И, взяв ее под руку, повела старуху на пир сва¬
дебный.
Тогда Ашик взял комок земли из-за пазухи, развел его водою и
намазал матери глаза, промолвив:
— Знайте все люди, как могущ и велик Хадерилиаз.
И мать его прозрела. После того никто не смел сомневаться в
истине слов его, и Куршуд-бек уступил ему безмолвно прекрасную
Магуль-Мегери.
Тогда в радости Ашик-Кериб сказал ему:
— Послушай, Куршуд-бек, я тебя утешу: сестра моя не хуже тво¬
ей прежней невесты, я богат, у ней будет не менее серебра и золо¬
та; итак, возьми ее за себя — и будьте так же счастливы, как я с моей
дорогою Магуль-Мегери.

П. П. Ершов
конвк-горвунок
Русская сказка в трех частях
ЧАСТЬ 1
ачинается сказка сказываться.
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба — на земле,
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына.
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счетом принимали
И с набитою сумой
Возвращалися домой.
В долгом времени аль вскоре
Приключилося им горе:
Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить.
Мужички такой печали
Отродяся не видали;
Стали думать да гадать —
Как бы вора соглядать;
Наконец себе смекнули,
Чтоб стоять на карауле,

311
Петр Павлович бршов
Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь.
Вот, как стало лишь смеркаться,
Начал старший брат сбираться:
Вынул вилы и топор
И отправился в дозор.
Ночь ненастная настала,
На него боязнь напала,
И со страхов наш мужик
Закопался под сенник.
Ночь проходит, день приходит;
С сенника дозорный сходит
И, облив себя водой,
Стал стучаться под избой:
«Эй вы, сонные тетери!
Отпирайте брату двери,
Под дождем я весь промок
С головы до самых ног!»
Братья двери отворили,
Караульшика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Караульщик помолился,
Вправо, влево поклонился
И, прокашлявшись, сказал:
«Всю я ноченьку не спал,
На мое ж притом несчастье,
Было страшное ненастье:
Дождь вот так ливмя и лил,
Рубашонку всю смочил.
Уж куда как было скучно!..

312
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Впрочем, всё благополучно».
Похвалил его отец:
«Ты, Данило, молодей!
Ты вот, так сказать, примерно,
Сослужил мне службу верно,
То есть, будучи при всем,
Не ударил в грязь лицом».
Стало сызнова смеркаться,
Средний брат пошел сбираться:
Взял и вилы и топор
И отправился в дозор.
Ночь холодная настала,
Дрожь на малого напала,
Зубы начали плясать;
Он ударился бежать —
И всю ночь ходил дозором
У соседки под забором.
Жутко было молодцу!
Но вот утро. Он к крыльцу:
«Эй вы, сони! Что вы спите!
Брату двери отоприте;
Ночью страшный был мороз —
До животиков промерз*.
Братья двери отворили,
Караульщика впустили,
Стали спрашивать его:
Не видал ли он чего?
Караульщик помолился.

Петр Павлович ёршов
313
Вправо, влево поклонился
И сквозь зубы отвечал:
«Всю я ноченьку не спал,
Да, к моей судьбе несчастной,
Ночью холод был ужасный,
До сердцов меня пробрал;
Всю я ночку проскакал;
Слишком было несподручно...
Впрочем, всё благополучно».
И ему сказал отец:
«Ты, Таврило, молодец!»
Стало в третий раз смеркаться,
Надо младшему сбираться;
Он и усом не ведет,
На печи в углу поет
Изо всей дурацкой мочи:
«Распрекрасные вы очи!»
Братья ну ему пенять,
Стали в поле погонять,
Но, сколь долго ни кричали,
Только голос потеряли:
Он ни с места. Наконец
Подошел к нему отец,
Говорит ему: «Послушай,
Побегай в дозор, Ванюша;
Я куплю тебе лубков,
Дам гороху и бобов».
Тут Иван с печи слезает,
Малахай свой надевает,
Хлеб за пазуху кладет,
Караул держать идет.
Ночь настала; месяц всходит;
Поле всё Иван обходит,
Озираючись кругом,
И садится под кустом;
Звезды на небе считает
Да краюшку уплетает.
Вдруг о полночь конь заржал...
Караульщик наш привстал,
Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу.
Кобылица та была
Вся, как зимний снег, бела,
Грива в землю, золотая,

314
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
В мелки кольиы завитая.
«Эхе-хе! Так вот какой
Наш воришко!.. Но постой,
Я шутить ведь не умею,
Разом сяду те на шею.
Вишь, какая саранча!»
И, минуту улуча,
К кобылице подбегает,
За волнистый хвост хватает
И прыгнул к ней на хребет —
Только задом наперед.
Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась как стрела.
Вьется кругом над полями.
Виснет пластью надо рвами.
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет, силой аль обманом.
Лишь бы справиться с Иваном;

Петр Павлович вршов
315
Но Иван и сам не прост —
Крепко держится за хвост.
Наконец она устала.
«Ну, Иван,— ему сказала,—
Коль умел ты усидеть,
Так тебе мной и владеть.
Дай мне место для покою
Да ухаживай за мною,
Сколько смыслишь. Да смотри:
По три утренни зари
Выпутай меня на волю
Погулять по чисту полю.
По исходе же трех дней
Двух рожу тебе коней —
Да таких, каких поныне
Не бывало и в помине;
Да еще рожу конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
Двух коней, коль хошь, продай,
Но конька не отдавай
Ни за пояс, ни за шапку,
Ни за черную, слышь, бабку.
На земле и под землей
Он товарищ будет твой:
Он зимой тебя согреет,
Летом холодом обвеет,
В голод хлебом угостит,
В жажду медом напоит.
Я же снова выйду в поле
Силы пробовать на воле».
«Ладно»,— думает Иван
И в пастуший балаган
Кобылицу загоняет,
Дверь рогожей закрывает
И, лишь только рассвело,
Отправляется в село,
Напевая громко песню
«Ходил молодец на Пресню».
Вот он всходит на крыльцо,
Вот хватает за кольцо,
Что есть силы в дверь стучится,
Чуть что кровля не валится,

316
Оклзкк русских писателей XVIII—XIX вв.
И кричит на весь базар,
Словно сделался пожар.
Братья с лавок поскакали,
Заикаяся, вскричали:
«Кто стучится сильно так?»
— «Это я, Иван-дурак!»
Братья двери отворили,
Дурака в избу впустили
И давай его ругать —
Как он смел их так пугать!
А Иван наш, не снимая
Ни лаптей, ни малахая,
Отправляется на печь
И ведет оттуда речь
Про ночное похожденье,
Всем ушам на удивленье:
«Всю я ноченьку не спал,
Звезды на небе считал;
Месяц, ровно, тоже светил,—
Я порядком не приметил.
Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то — что те плошки!
Вот и стал тот черт скакать
И зерно хвостом сбивать.
Я шутить ведь не умею —
И вскочи ему на шею.
Уж таскал же он, таскал,
Чуть башки мне не сломал.
Но и я ведь сам не промах,
Слышь, держал его, как в жомах.
Бился, бился мой хитрец
И взмолился наконец:
„Не губи меня со света!
Целый год тебе за это
Обещаюсь смирно жить,
Православных не мутить”.
Я, слышь, слов-то не померил,
Да чертенку и поверил».
Тут рассказчик замолчал,
Позевнул и задремал.
Братья, сколько ни серчали,
Не смогли — захохотали,
Ухватившись под бока,
Над рассказом дурака.
•&

Петр Павлович бршов
317
Сам старик не мог сдержаться,
Чтоб до слез не посмеяться,
Хоть смеяться — так оно
Старикам уж и грешно.
Много ль времени аль мало
С этой ночи пробежало,—
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ну, да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело,—
Ведь за ними не бежать...
Станем сказку продолжать.
Ну-с, так вот что! Раз Данило
(В праздник, помнится, то было),
Натянувшись зельно пьян,
Затащился в балаган.
Что ж он видит? — Прекрасивых
Двух коней золотогривых
Да игрушечку-конька
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.
«Хм! Теперь-то я узнал,
Для чего здесь дурень спал!» —
Говорит себе Данило...
Чудо разом хмель посбило;
Вот Данило в дом бежит
И Гавриле говорит:
«Посмотри, каких красивых
Двух коней золотогривых
Наш дурак себе достал,—
Ты и слыхом не слыхал».
И Данило да Таврило,
Что в ногах их мочи было,
По крапиве прямиком
Так и дуют босиком.
Спотыкнувшися три раза,
Починивши оба глаза,
Потирая здесь и там,
Входят братья к двум коням.
Кони ржали и храпели,
Очи яхонтом горели;
В мелки кольца завитой,
Хвост струился золотой,
И алмазные копыты

©
318
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Крупным жемчугом обиты.
Любо-дорого смотреть!
Лишь царю б на них сидеть.
Братья так на них смотрели,
Что чуть-чуть не окривели.
«Где он это их достал? —
Старший среднему сказал,—
Но давно уж речь ведется,
Что лишь дурням клад дается,
Ты ж хоть лоб себе разбей,
Так не выбьешь двух рублей.
Ну, Таврило, в ту седмицу
Отведем-ка их в столицу;
Там боярам продадим,
Деньги ровно поделим.
А с деньжонками, сам знаешь,
И попьешь и погуляешь,
Только хлопни по мешку.
А благому дураку
Не достанет ведь догадки.
Где гостят его лошадки:
Пусть их ишет там и сям.
Ну, приятель, по рукам!»
Братья разом согласились,
Обнялись, перекрестились
И вернулися домой,
Говоря промеж собой
Про коней, и про пирушку,

Петр Павлович вршов
319
И про чудную зверушку.
Время катит чередом,
Час за часом, день за днем,—
И на первую седмицу
Братья едут в град-столицу,
Чтоб товар свой там продать
И на пристани узнать,
Не пришли ли с кораблями
Немцы в город за холстами
И нейдет ли царь Салтан
Бусурманить христиан.
Вот иконам помолились,
У отца благословились,
Взяли двух коней тайком
И отправились тишком.
Вечер к ночи пробирался;
На ночлег Иван собрался;
Вдоль по улице идет,
Ест краюшку да поет.
Вот он поля достигает,
Руки в боки подпирает
И с прискочкой, словно пан,
Боком входит в балаган.
Всё по-прежнему стояло,
Но коней как не бывало;
Лишь игрушка-горбунок
У его вертелся ног,
Хлопал с радости ушами
Да приплясывал ногами.
Как завоет тут Иван,
Опершись о балаган:
«Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!
Я ль вас, други, не ласкал,
Да какой вас черт украл?
Чтоб пропасть ему, собаке!
Чтоб издохнуть в буераке!
Чтоб ему на том свету
Провалиться на мосту!
Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!»
Тут конек ему заржал.
«Не тужи, Иван,— сказал,—
Велика беда, не спорю;

320
Сказки русских писателей XVIII—XIX м.
Но могу помочь я горю.
Ты на черта не клепли:
Братья коников свели.
Ну, да что болтать пустое,
Будь, Иванушка, в покое.
На меня скорей садись.
Только знай себе держись;
Я хоть росту небольшого,
Да сменю коня другого:

Петр Павлович вршов
321
Как пущусь да побегу,
Так и беса настигу».
Тут конек пред ним ложится;
На конька Иван садится,
Уши в загреби берет,
Что есть мочушки ревет.
Горбунок-конек встряхнулся,
Встал на лапки, встрепенулся,
Хлопнул гривкой, захрапел
И стрелою полетел;
Только пыльными клубами
Вихорь вился под ногами.
И в два мига, коль не в миг,
Наш Иван воров настиг.
Братья то есть испугались,
Зачесались и замялись,
А Иван им стал кричать:
«Стыдно, братья, воровать!
Хоть Ивана вы умнее,
Да Иван-то вас честнее:
Он у вас коней не крал».
Старший, корчась, тут сказал:
«Дорогой наш брат Иваша!
Что переться — дело наше!
Но возьми же ты в расчет
Некорыстный наш живот.
Сколь пшеницы мы ни сеем,
Чуть насущный хлеб имеем.
А коли неурожай,
Так хоть в петлю полезай!
Вот в такой большой печали
Мы с Гаврилой толковали
Всю намеднишнюю ночь —
Чем бы горюшку помочь?
Так и этак мы решили,
Наконец вот так вершили,
Чтоб продать твоих коньков
Хошь за тысячу рублёв.
А в спасибо, молвить к слову,
Привезти тебе обнову —
Красну шапку с позвонком
Да сапожки с каблучком.
Да к тому ж старик неможет,
Работать уже не может,

322
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
А ведь надо ж мыкать век,—
Сам ты умный человек!»
— «Ну, коль этак, так ступайте,—
Говорит Иван,— продайте
Златогривых два коня.
Да возьмите ж и меня».
Братья больно покосились,
Да нельзя же! согласились.
Стало на небе темнеть;
Воздух начал холодеть.
Вот, чтоб им не заблудиться,
Решено остановиться.
Под навесами ветвей
Привязали всех коней,
Принесли с естным лукошко,
Опохмелились немножко
И пошли, что боже даст,
Кто во что из них горазд.
Вот Данило вдруг приметил,
Что огонь вдали засветил.
На Гаврилу он взглянул,
Левым глазом подмигнул
И прикашлянул легонько,
Указав огонь тихонько;
Тут в затылке почесал.
«Эх, как темно! — он сказал.—
Хоть бы месяц этак в шутку
К нам проглянул на минутку,
Всё бы легче. А теперь,
Право, хуже мы тетерь...
Да постой-ка... Мне сдается,
Что дымок там светлый вьется...
Видишь, эвон!.. Так и есть!..
Вот бы курево развесть!
Чудо было б!.. А послушай,
Побегай-ка, брат Ванюша.
А, признаться, у меня
Ни огнива, ни кремня».
Сам же думает Данило:
«Чтоб тебя там задавило!»
А Таврило говорит:
«Кто-петь знает, что горит!
Коль станичники пристали —
Поминай его, как звали!»

Петр Павлович вршов
323
Всё пустяк для дурака,
Он садится на конька,
Бьет в круты бока ногами,
Теребит его руками,
Изо всех горланит сил...
Конь взвился, и след простыл.
«Буди с нами крестна сила! —
Закричал тогда Таврило,
Оградясь крестом святым,—
Что за бес такой под ним!»
Огонек горит светлее,
Горбунок бежит скорее.
Вот уж он перед огнем.
Светит поле, словно днем;
Чудный свет кругом струится,
Но не греет, не дымится.
Диву дался тут Иван.
«Что,— сказал он,— за шайтан!
Шапок с пять найдется свету,
А тепла и дыму нету;
Эко чудо-огонек!»
Говорит ему конек:
«Вот уж есть чему дивиться!
Тут лежит перо Жар-птицы.
Но для счастья своего
Не бери себе его.
Много, много непокою
Принесет оно с собою».
— «Говори ты! Как не так!» —
Про себя ворчит дурак;
И, подняв перо Жар-птицы,
Завернул его в тряпицы,
Тряпки в шапку положил
И конька поворотил.
Вот он к братьям приезжает
И на спрос их отвечает:
«Как туда я доскакал,
Пень горелый увидал;
Уж над ним я бился, бился,
Так что чуть не надсадился;
Раздувал его я с час.
Нет ведь, черт возьми, угас!»
Братья целу ночь не спали,
Над Иваном хохотали;

324
Сказки русских писателей XVIII—XIX и.
А Иван под воз присел,
Вплоть до утра прохрапел.
Тут коней они впрягали
И в столицу приезжали,
Становились в конный ряд
Супротив больших палат.
В той столице был обычай:
Коль не скажет городничий —
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.
Вот обедня наступает;
Городничий выезжает
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Рядом едет с ним глашатый,
Длинноусый, бородатый;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:
«Гости! Лавки отпирайте,
Покупайте, продавайте;
А надсмотрщикам сидеть
Подле лавок и смотреть,
Чтобы нс было содому,
Ни давёжа, ни погрому,
И чтобы никой урод
Не обманывал народ!»
Гости лавки отпирают,
Люд крещеный закликают:
«Эй, честные господа,
К нам пожалуйте сюда!

Петр Павлович бршов
325
Как у нас ли тары-бары,
Всяки разные товары!»
Покупальщики идут,
У гостей товар берут;
Гости денежки считают
Да надсмотрщикам мигают.
Между тем градской отряд
Приезжает в конный ряд;
Смотрит — давка от народу,
Нет ни выходу, ни входу;
Так кишма вот и кишат,
И смеются, и кричат.
Городничий удивился,
Что народ развеселился,
И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу прочищал.
«Эй вы, черти босоноги!
Прочь с дороги! Прочь с дороги!» —
Закричали усачи
И ударили в бичи.
Тут народ зашевелился,
Шапки снял и расступился.
Пред глазами конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольцы завитой,
Хвост струится золотой...
Наш старик, сколь ни был пылок,
Долго тер себе затылок.
«Чуден,— молвил,— божий свет,
Уж каких чудес в нем нет!»
Весь отряд тут поклонился,
Мудрой речи подивился.
Городничий между тем
Наказал престрого всем,
Чтоб коней не покупали,
Не зевали, не кричали;
Что он едет ко двору
Доложить о всем царю.
И, оставив часть отряда,
Он поехал для доклада.
Приезжает во дворец.
«Ты помилуй, царь-отец,—

326
Скдзкн русских писателей XVIII—XIX вв.
©
Городничий восклицает
И всем телом упадает,—
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!»
Царь изволил молвить: «Ладно,
Говори, да только складно».
— «Как умею, расскажу:
Городничим я служу,
Верой-правдой исправляю
Эту должность...» — «Знаю, знаю!»
— «Вот сегодня, взяв отряд,
Я поехал в конный ряд.
Приезжаю — тьма народу!
Ну, ни выходу, ни входу.
Что тут делать?.. Приказал
Гнать народ, чтоб не мешал.
Так и сталось, царь-надёжа!
И поехал я — и что же?
Предо мною конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольцы завитой,
Хвост струится золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты».
Царь не мог тут усидеть.
«Надо коней поглядеть,—
Говорит он,— Да не худо
И завесть такое чудо.
Гей, повозку мне!» — И вот
Уж повозка у ворот.
Царь умылся, нарядился
И на рынок покатился;
За царем стрельцов отряд.
Вот он въехал в конный ряд.
На колени все тут пали
И «ура» царю кричали.
Царь раскланялся и вмиг
Молодцом с повозки прыг...
Глаз своих с коней не сводит,
Справа, слева к ним заходит,
Словом ласковым зовет,
По спине их тихо бьет,

3
Петр Павлович бршов
327
Треплет шею их крутую,
Гладит гриву золотую,
И, довольно насмотрясь,
Он спросил, оборотись
К окружавшим: «Эй, ребята!
Чьи такие жеребята?
Кто хозяин?» — Тут Иван,
Руки в боки, словно пан,
Из-за братьев выступает
И, надувшись, отвечает:
«Эта пара, царь, моя,
И хозяин — тоже я».
— «Ну, я пару покупаю!
Продаешь ты?» — «Нет, меняю».
— «Что в промен берешь добра?»
— «Два-пять шапок серебра».
— «То есть это будет десять».
Царь тотчас велел отвесить
И, по милости своей,
Дал в прибавок пять рублей.
Царь-то был великодушный!
Повели коней в конюшни
Десять конюхов седых,
Все в нашивках золотых,
Все с цветными кушаками
И с сафьянными бичами.
Но дорогой, как на смех,
Кони с ног их сбили всех,
Все уздечки разорвали
И к Ивану прибежали.
Царь отправился назад,
Говорит ему: «Ну, брат,
Пара нашим не дается:
Делать нечего, придется
Во дворце тебе служить.
Будешь в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Всю конюшенну мою
Я в приказ тебе даю,
Царско слово в том порука.
Что, согласен?» — «Эка штука!
Во дворце я буду жить,
Буду в золоте ходить,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Весь конюшенный завод
Царь в приказ мне отдает;
То есть я из огорода
Стану царский воевода.
Чудно дело! Так и быть,
Стану, царь, тебе служить.
Только, чур, со мной не драться
И давать мне высыпаться,
А не то я был таков!»
Тут он кликнул скакунов
И пошел вдоль по столице,
Сам махая рукавицей,
И под песню дурака
Кони пляшут трепака;
А конек его — горбатко —
Так и ломится вприсядку,
К удивленью людям всем.
Два же брата между тем
Деньги царски получили,
В опояски их зашили,
Постучали ендовой
И отправились домой.
Дома дружно поделились,
Оба враз они женились,
Стали жить да поживать
Да Ивана поминать.
Но теперь мы их оставим,
Снова сказкой позабавим
Православных христиан,
Что наделал наш Иван,
Находясь во службе царской,
При конюшне государской;
Как в суседки он попал,
Как перо свое проспал,
Как хитро поймал Жар-птицу,
Как похитил Царь-девицу,
Как он ездил за кольцом,
Как был на небе послом,
Как он в Солнцевом селенье
Киту выпросил прощенье;
Как, к числу других затей,

$
Петр Павлович вршов
329
Спас он тридцать кораблей;
Как в котлах он не сварился,
Как красавцем учинился;
Словом: наша речь о том,
Как он сделался царем.
ЧАСТЬ 2
Скоро сказка сказывается,
А не скоро дело делается.
Зачинается рассказ
От Ивановых проказ,
И от сивка, и от бурка,
И от вещего коурка.
Козы на море ушли;
Горы лесом поросли;
Конь с златой узды срывался,
Прямо к солнцу поднимался;
Лес стоячий под ногой,
Сбоку облак громовой;
Ходит облак и сверкает,
Гром по небу рассыпает.
Это присказка: пожди,
Сказка будет впереди.
Как на море-окияне,
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит;
Соловей над гробом свищет;
Черный зверь в дубраве рыщет.
Это присказка, а вот —
Сказка чередом пойдет.
Ну, так видите ль, миряне,
Православны христиане,
Наш удалый молодец
Затесался во дворец;
При конюшне царской служит
И нисколько не потужит
Он о братьях, об отце
В государевом дворце.
Да и что ему до братьев?
У Ивана красных платьев,
Красных шапок, сапогов

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Чуть не десять коробов;
Ест он сладко, спит он столько,
Что раздолье да и только!
Вот неделей через пять
Начал спальник примечать...
Надо молвить, этот спальник
До Ивана был начальник
Над конюшней надо всей,
Из боярских слыл детей;
Так не диво, что он злился
На Ивана и божился,
Хоть пропасть, а пришлеца
Потурить вон из дворца.
Но, лукавство сокрывая,
Он для всякого случая
Притворился, плут, глухим,
Близоруким и немым;
Сам же думает: «Постой-ка,
Я те двину, неумойка!»
Так неделей через пять
Спальник начал примечать,
Что Иван коней не холит,
И не чистит, и не школит;
Но при всем том два коня
Словно лишь из-под гребня:
Чисто-начисто обмыты,
Гривы в косы перевиты,
Челки собраны в пучок,
Шерсть — ну, лоснится, как шелк;
В стойлах — свежая пшеница,
Словно тут же и родится,
И в чанах больших сыта
Будто только налита.
«Что за притча тут такая? —
Спальник думает, вздыхая.—
Уж не ходит ли, постой,
К нам проказник домовой?
Дай-ка я подкараулю,
А нешто, так я и пулю,
Не смигнув, умею слить,—
Лишь бы дурня уходить.
Донесу я в думе царской,
Что конюший государской —
Бесурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;

Петр Павлович вршов
331
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь Божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест».
В тот же вечер этот спальник,
Прежний конюших начальник,
В стойлы спрятался тайком
И обсыпался овсом.
Вот и полночь наступила.
У него в груди заныло:
Он ни жив ни мертв лежит,
Сам молитвы всё творит.
Ждет суседки... Чу! всамделе,
Двери глухо заскрыпели.
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает,
Шапку бережно скидает,
На окно ее кладет
И из шапки той берет
В три завернутый тряпицы
Царский клад — перо Жар-птицы.
Свет такой тут заблистал,
Что чуть спальник не вскричал,
И от страху так забился,
Что овес с него свалился.
Но суседке невдомек!
Он кладет перо в сусек,
Чистить коней начинает,
Умывает, убирает,
Гривы длинные плетет,
Разны песенки поет.
А меж тем, свернувшись клубом,
Поколачивая зубом,
Смотрит спальник, чуть живой,
Что тут деет домовой.
Что за бес! Нешто нарочно
Прирядился плут полночный:
Нет рогов, ни бороды,
Ражий парень, хоть куцы!
Волос гладкий, сбоку ленты,
На рубашке прозументы,
Сапоги как ал сафьян,—
Ну точнехонько Иван.
Что за диво? Смотрит снова

332
Сказки русских писателей XVIII—XIX и.
е
Наш глазей на домового...
«Э! так вот что! — наконец
Проворчал себе хитрец.—
Ладно, завтра ж царь узнает,
Что твой глупый ум скрывает.
Подожди лишь только дня.
Будешь помнить ты меня!*
А Иван, совсем не зная,
Что ему беда такая
Угрожает, всё плетет
Гривы в косы да поет;
А убрав их, в оба чана
Нацедил сыты медвяной
И насыпал дополна
Белоярого пшена.

$
Петр Павлович бршов
333
Тут, зевнув, перо Жар-птицы
Завернул опять в тряпицы,
Шапку под ухо — и лег
У коней близ задних ног.
Только начало зориться,
Спальник начал шевелиться,
И, услыша, что Иван
Так храпит, как Еруслан,
Он тихонько вниз слезает
И к Ивану подползает,
Пальцы в шапку запустил,
Хвать перо — и след простыл.
Царь лишь только пробудился,
Спальник наш к нему явился,
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
«Я с повинной головою,
Царь, явился пред тобою,
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить».
— «Говори, не прибавляя,—
Царь сказал ему, зевая,—
Если ж ты да будешь врать,
То кнута не миновать».
Спальник наш, собравшись с силой,
Говорит царю: «Помилуй!
Вот те истинный Христос,
Справедлив мой, царь, донос.
Наш Иван, то всякий знает,
От тебя, отец, скрывает,
Но не злато, не сребро —
Жароптицево перо...»
— «Жароптицево?.. Проклятый!
И он смел такой богатый...
Погоди же ты, злодей!
Не минуешь ты плетей!..»
— «Да и то ль еще он знает? —
Спальник тихо продолжает,
Изогнувшися.— Добро!
Пусть имел бы он перо;
Да и самую Жар-птицу
Во твою, отец, светлицу,
Коль приказ изволишь дать,
Похваляется достать».

334
Сказки русских лимтелей XVIII—XIX кв.
И ДОНОСЧИК С ЭТИМ СЛОВОМ,
Скрючась обручем таловым.
Ко кровати подошел,
Подал клад — и снова в пол.
Царь смотрел и дивовался,
Гладил бороду, смеялся
И скусил пера конец.
Тут, уклав его в ларец,
Закричал (от нетерпенья),
Подтвердив свое веленье
Быстрым взмахом кулака:
«Гей! Позвать мне дурака!»
И посыльные дворяна
Побежали по Ивана,
Но, столкнувшись все в углу,
Растянулись на полу.
Царь тем много любовался
И до колотья смеялся.
А дворяна, усмотря,
Что смешно то для царя,
Меж собой перемигнулись
И вдругорядь растянулись.
Царь тем так доволен был,
Что их шапкой наградил.
Тут посыльные дворяна
Вновь пустились звать Ивана
И на этот уже раз
Обошлися без проказ.

Петр Павлович вршов
335
Вот к конюшне прибегают,
Двери настежь отворяют
И ногами дурака
Ну толкать во все бока.
С полчаса над ним возились,
Но его не добудились;
Наконец уж рядовой
Разбудил его метлой.
«Что за челядь тут такая? —
Говорит Иван, вставая.—
Как хвачу я вас бичом,
Так не станете потом
Без пути будить Ивана!»
Говорят ему дворяна:
«Царь изволил приказать
Нам тебя к нему позвать».
— «Царь?.. Ну ладно! Вот сряжуся
И тотчас к нему явлюся»,—
Говорит послам Иван.
Тут надел он свой кафтан,
Опояской подвязался,
Приумылся, причесался,
Кнут свой сбоку прицепил,
Словно утица поплыл.
Вот Иван к царю явился,
Поклонился, подбодрился,
Крякнул дважды и спросил:
«А пошто меня будил?»
Царь, прищурясь глазом левым,
Закричал к нему со гневом,
Приподнявшися: «Молчать!
Ты мне должен отвечать:
В силу коего указа
Скрыл от нашего ты глаза
Наше царское добро —
Жароптицево перо?
Что я — царь али боярин?
Отвечай сейчас, татарин!»
Тут Иван, махнув рукой,
Говорит царю: «Постой!
Я те шапки, ровно, не дал,
Как же ты о том проведал?
Что ты — ажно ты пророк?
Ну, да что, сади в острог,

336
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Прикажи сейчас хоть в палки —
Нет пера, да и шабалки!..»
— «Отвечай же! Запорю!..»
— «Я те толком говорю:
Нет пера! Да, слышь, откуда
Мне достать такое чудо?»
Царь с кровати тут вскочил
И ларец с пером открыл.
«Что? Ты смел еще переться?
Да уж нет, не отвертеться!
Это что? А?» Тут Иван
Задрожав, как лист в буран,
Шапку выронил с испуга.
«Что, приятель, видно, туго? —
Молвил царь,— Постой-ка, брат!..»
— «Ох, помилуй, виноват!
Отпусти вину Ивану,
Я вперед уж врать не стану».
И, закутавшись в полу,
Растянулся на полу.
«Ну, для первого случаю
Я вину тебе прощаю,—
Царь Ивану говорит.—
Я, помилуй бог, сердит!
И с сердцов иной порою
Чуб сниму и с головою.
Так вот, видишь, я каков!
Но, сказать без дальних слов,
Я узнал, что ты Жар-птицу
В нашу царскую светлицу,
Если б вздумал приказать,
Похваляешься достать.
Ну, смотри ж, не отпирайся
И достать ее старайся».
Тут Иван волчком вскочил.
«Я того не говорил,—
Закричал он, утираясь,—
О пере не запираюсь,
Но о птице, как ты хошь,
Ты напраслину ведешь».
Царь, затрясши бородою:
«Что? Рядиться мне с тобою? —
Закричал он.— Но смотри!
Если ты недели в три
Не достанешь мне Жар-птицу
В нашу царскую светлицу,

Петр Павлович бршов
337
То, клянуся бородой,
Ты поплатишься со мной:
На правеж — в решетку — на кол!
Вон, холоп!» Иван заплакал
И пошел на сеновал,
Где конек его лежал.
Горбунок, его почуя,
Дрягнул было плясовую;
Но, как слезы увидал,
Сам чуть-чуть не зарыдал.
«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорил ему конек,
У его вертяся ног,—
Не утайся предо мною,
Всё скажи, что за душою;
Я помочь тебе готов.
Аль, мой милый, нездоров?
Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал,
«Ох, беда, конек! — сказал.—
Царь велит достать Жар-птицу
В государскую светлицу.
Что мне делать, горбунок?»
Говорит ему конек:
«Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня:
Помнишь, ехав в град-столицу,
Ты нашел перо Жар-птицы;
Я сказал тебе тогда:
Не бери, Иван,— беда!
Много, много непокою
Принесет оно с собою.
Вот теперя ты узнал,
Правду ль я тебе сказал.
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба всё, брат, впереди.
Ты к царю теперь поди
И скажи ему открыто:
„Надо, царь, мне два корыта
Белоярого пшена

338
Сказки русских пкслтелей XVIII—XIX вв.
•е-
Да заморского вина.
Да вели поторопиться:
Завтра, только зазорится,
Мы отправимся в поход”».
Вот Иван к царю идет,
Говорит ему открыто:
«Надо, царь, мне два корыта
Белоярого пшена
Да заморского вина.
Да вели поторопиться:
Завтра, только зазорится,
Мы отправимся в поход».
Царь тотчас приказ дает,
Чтоб посыльные дворяна
Всё сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.
На другой день, утром рано,
Разбудил конек Ивана:
«Гей! хозяин! полно спать!
Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался.
Взял корыта, и пшено,
И заморское вино;
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся,
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток —
Доставать тоё Жар-птицу.
Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.
Тут сказал конек Ивану:
«Ты увидишь здесь поляну;
На поляне той гора
Вся из чистого сребра;
Вот сюда-то до зарницы
Прилетают жары-птицы
Из ручья воды испить;
Тут и будем их ловить».
И, окончив речь к Ивану,
Выбегает на поляну.

3-
Петр Павлович вршов
Что за поле! Зелень тут
Словно камень изумруд,
Ветерок над нею веет,
Так вот искорки и сеет,
А по зелени цветы
Несказанной красоты.
А на той ли на поляне,
Словно вал на океане,
Возвышается гора
Вся из чистого сребра.
Солнце летними лучами
Красит всю ее зарями,
В сгибах золотом бежит,
На верхах свечой горит.
Вот конек по косогору
Поднялся на эту гору,
Версту, другу пробежал,
Устоялся и сказал:
«Скоро ночь, Иван, начнется,
И тебе стеречь придется.
Ну, в корыто лей вино
И с вином мешай пшено.
А чтоб быть тебе закрыту,
Ты под то подлезь корыто,
Втихомолку примечай,
Да смотри же, не зевай.
До восхода, слышь, зарницы
Прилетят сюда жар-птицы
И начнут пшено клевать
Да по-своему кричать.
Ты, которая поближе,
И схвати ее, смотри же!
А поймаешь птицу-жар —
И кричи на весь базар;
Я тотчас к тебе явлюся».
— «Ну а если обожгуся? —
Говорит коньку Иван,
Расстилая свой кафтан.—
Рукавички взять придется:
Чай, плутовка больно жгется».
Тут конек из глаз исчез,
А Иван, кряхтя, подлез
Под дубовое корыто
И лежит там как убитый.
339

340
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Вот ПОЛНОЧНОЮ порой
Свет разлился над горой,
Будто полдни наступают:
Жары-птицы налетают;
Стали бегать и кричать
И пшено с вином клевать.
Наш Иван, от них закрытый,
Смотрит птиц из-под корыта
И толкует сам с собой,
Разводя вот так рукой:
«Тьфу ты, дьявольская сила!
Эк их, дряни, привалило!
Чай, их тут десятков с пять.
Кабы всех переимать —
То-то было бы поживы!
Неча молвить, страх красивы!
Ножки красные у всех,
А хвосты-то — сущий смех!
Чай, таких у куриц нету,
А уж сколько, парень, свету —
Словно батюшкина печь!»
И, скончав такую речь
Сам с собою под лазейкой,
Наш Иван ужом да змейкой
Ко пшену с вином подполз —
Хвать одну из птиц за хвост.
«Ой! Конечек-горбуночек!
Прибегай скорей, дружочек!
Я ведь птицу-то поймал!» —
Так Иван-дурак кричал.
Горбунок тотчас явился.
«Ай, хозяин, отличился! —
Говорит ему конек.—
Ну, скорей ее в мешок!
Да завязывай тужее;
А мешок привесь на шею,
Надо нам в обратный путь».
— «Нет, дай птиц-то мне пугнуть! —
Говорит Иван.— Смотри-ка,
Вишь, надселися от крика!»
И, схвативши свой мешок,
Хлещет вдоль и поперек.
Ярким пламенем сверкая,
Встрепенулася вся стая,
Кругом огненным свилась
И за тучи понеслась.

Петр Пдвловнч бриюк
341
А Иван наш вслед за ними
Рукавицами своими
Так и машет и кричит.
Словно шелоком облит.
Птицы в тучах потерялись;
Наши путники собрались.
Уложили царский клад
И вернул ися назад.
Вот приехали в столицу.
«Что, достал ли ты Жар-птицу?» —
Царь Ивану говорит.
Сам на спальника глядит.
А уж тот, нешто от скуки.
Искусал себе все руки.

342
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
е
«Разумеется, достал»,—
Наш Иван царю сказал.
«Где ж она?» — «Постой немножко,
Прикажи сперва окошко
В почивальне затворить,
Знашь, чтоб темень сотворить».
Тут дворяна побежали
И окошко затворяли.
Вот Иван мешок на стол:
«Ну-ка, бабушка, пошел!»
Свет такой тут вдруг разлился,
Что весь люд рукой закрылся.
Царь кричит на весь базар:
«Ахти, батюшки, пожар!
Эй, решеточных сзывайте!
Заливайте! Заливайте!»
— «Это, слышь ты, не пожар,
— Это свет от птицы-жар,—
Молвил ловчий, сам со смеху
Надрываяся,— Потеху
Я привез те, осударь!»
Говорит Ивану царь:
«Вот люблю дружка Ванюшу!
Взвеселил мою ты душу,
И на радости такой —
Будь же царский стремянной!»
Это видя, хитрый спальник,
Прежний конюших начальник,
Говорит себе под нос:
«Нет, постой, молокосос!
Не всегда тебе случится
Так канальски отличиться.
Я те снова подведу,
Мой дружочек, под беду!»
Через три потом недели
Вечерком одним сидели
В царской кухне повара
И служители двора,
Попивали мед из жбана
Да читали Еруслана.
«Эх! — один слуга сказал.—
Как севодни я достал
От соседа чудо-книжку!
В ней страниц не так чтоб слишком,

$
Петр Павлович бршов
Да и сказок только пять,
А уж сказки — вам сказать,
Так не можно надивиться;
Надо ж этак умудриться!»
Тут все в голос: «Удружи!
Расскажи, брат, расскажи!»
— «Ну, какую ж вы хотите?
Пять ведь сказок; вот смотрите:
Перва сказка о бобре,
А вторая о царе;
Третья... дай бог память... точно!
О боярыне восточной;
Вот в четвертой: князь Бобыл;
В пятой... в пятой... эх, забыл!
В пятой сказке говорится...
Так в уме вот и вертится...»
— «Ну, да брось ее!» — «Постой!..»
— «О красотке, что ль, какой?»
— «Точно! В пятой говорится
О прекрасной Царь-девице.
Ну, которую ж, друзья,
Расскажу сегодня я?»
— «Царь-девицу! — все кричали.—
О царях мы уж слыхали,
Нам красоток-то скорей!
Их и слушать веселей».
И слуга, усевшись важно,
Стал рассказывать протяжно:
«У далеких немских стран
Есть, ребята, окиян.
По тому ли окияну
Ездят только бесурманы;
С православной же земли
Не бывали николи
Ни дворяне, ни миряне
На поганом окияне.
От гостей же слух идет,
Что девица там живет;
Но девица не простая,
Дочь, вишь, Месяцу родная,
Да и Солнышко ей брат.
Та девица, говорят,
Ездит в красном полушубке,
В золотой, ребята, шлюпке
И серебряным веслом
343

344
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Самолично правит в нем;
Разны песни попевает
И на гусельцах играет...»
Спальник тут с полатей скок —
И со всех обеих ног
Во дворец к царю пустился
И как раз к нему явился,
Стукнул крепко об пол лбом
И запел царю потом:
«Я с повинной головою,
Царь, явился пред тобою,
Не вели меня казнить,
Прикажи мне говорить!»
— «Говори, да правду только,
И не ври, смотри, нисколько!» —
Царь с кровати закричал.
Хитрый спальник отвечал:
«Мы сегодня в кухне были,
За твое здоровье пили,
А один из дворских слуг
Нас забавил сказкой вслух;
В этой сказке говорится
О прекрасной Царь-девице.
Вот твой царский стремянной
Поклялся твоей брадой,
Что он знает эту птицу —
Так он назвал Царь-девицу,—
И ее, изволишь знать,
Похваляется достать».
Спальник стукнул об пол снова.
«Гей, позвать мне стремяннова!» —
Царь посыльным закричал.
Спальник тут за печку стал;
А посыльные дворяна
Побежали по Ивана,
В крепком сне его нашли
И в рубашке привели.
Царь так начал речь: «Послушай,
На тебя донос, Ванюша.
Говорят, что вот сейчас
Похвалялся ты для нас
Отыскать другую птицу,
Сиречь молвить, Царь-девицу...»

Петр Павлович вршов
345
— «Что ты, что ты, бог с тобой! —
Начал царский стремянной.—
Чай, спросонков, я толкую,
Штуку выкинул такую.
Да хитри себе как хошь,
А меня не проведешь».
Царь, затрясши бородою:
«Что? Рядиться мне с тобою? —
Закричал он.— Но смотри,
Если ты недели в три
Не достанешь Царь-девицу
В нашу царскую светлицу,
То, клянуся бородой,
Ты поплатишься со мной:
На правёж — в решетку — на кол!
Вон, холоп!» Иван заплакал
И пошел на сеновал,
1де конек его лежал.
«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорит ему конек.—
Аль, мой милый, занемог?
Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
«Ох, беда, конек! — сказал.—
Царь велит в свою светлицу
Мне достать, слышь. Царь-девицу.
Что мне делать, горбунок?»
Говорит ему конек:

346
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
«Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Оттого беда твоя,
Что не слушался меня.
Но, сказать тебе по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба всё, брат, впереди!
Ты к царю теперь поди
И скажи: „Ведь для поимки
Надо, царь, мне две ширинки,
Шитый золотом шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья,
И сластей для прохлажденья”».
Вот Иван к царю идет
И такую речь ведет:
«Для царевниной поимки
Надо, царь, мне две ширинки,
Шитый золотом шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья,
И сластей для прохлажденья».
— «Вот давно бы так, чем нет»,—
Царь с кровати дал ответ
И велел, чтобы дворяна
Всё сыскали для Ивана,
Молодцом его назвал
И «счастливый путь!» сказал.
На другой день, утром рано,
Разбудил конек Ивана:
«Гей, хозяин! полно спать!
Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся,
В путь-дорожку собирался,
Взял ширинки и шатер
Да обеденный прибор —
Весь заморского варенья,
И сластей для прохлажденья;
Всё в мешок дорожный склад
И веревкой завязал,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся,
Вынул хлеба ломоток
И поехал на восток
По тоё ли Царь-девицу.

Петр Павлович бршов
347
Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.
Тут сказал конек Ивану:
«Вот дорога к окияну,
И на нем-то круглый год
Та красавица живет;
Два раза она лишь сходит
С окияна и приводит
Долгий день на землю к нам.
Вот увидишь завтра сам».
И, окончив речь к Ивану,
Выбегает к окияну,
На котором белый вал
Одинешенек гулял.
Тут Иван с конька слезает,
А конек ему вещает:
«Ну, раскидывай шатер,
На ширинку ставь прибор
Из заморского варенья
И сластей для прохлажденья.
Сам ложися за шатром
Да смекай себе умом.
Видишь, шлюпка вон мелькает...
То царевна подплывает.
Пусть в шатер она войдет,
Пусть покушает, попьет;
Вот как в гусли заиграет —
Знай, уж время наступает.
Ты тотчас в шатер вбегай,
Ту царевну сохватай
И держи ее сильнее,
Да зови меня скорее.
Я на первый твой приказ
Прибегу к тебе как раз,
И поедем... Да смотри же,
Ты гляди за ней поближе,
Если ж ты ее проспишь,
Так беды не избежишь».
Тут конек из глаз сокрылся,
За шатер Иван забился
И давай диру вертеть,
Чтоб царевну подсмотреть.
Ясный полдень наступает,
Царь-девица подплывает,

348
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Входит с гуслями в шатер
И садится за прибор.
«Хм! Так вот та Царь-девица!
Как же в сказках говорится,—
Рассуждает стремянной,—
Что куда красна собой
Царь-девица, так что диво!
Эта вовсе не красива:
И бледна-то, и тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;
А ножонка-то, ножонка!
Тьфу ты! Словно у цыпленка!
Пусть полюбится кому,
Я и даром не возьму».
Тут царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иван, не зная как,
Прикорнулся на кулак
И под голос тихий, стройный
Засыпает преспокойно.
Запад тихо догорал,
Вдруг конек (над) ним заржал
И, толкнув его копытом,
Крикнул голосом сердитым:
«Спи, любезный, до звезды!
Высыпай себе беды,
Не меня ведь вздернут на кол!»
Тут Иванушка заплакал
И, рыдаючи, просил,
Чтоб конек его простил:
«Отпусти вину Ивану,
Я вперед уж спать не стану».
— «Ну, уж Бог тебя простит! —
Горбунок ему кричит.—
Всё поправим, может статься,
Только, чур, не засыпаться;
Завтра, рано поутру,
К златошвейному шатру
Приплывет опять девица
Меду сладкого напиться.
Если ж снова ты заснешь,
Головы уж не снесешь».
Тут конек опять сокрылся;
А Иван сбирать пустился

Петр Павлович вршов
349
Острых камней и гвоздей
От разбитых кораблей
Для того, чтоб уколоться,
Если вновь ему вздремнется.
На другой день, поутру,
К златошвейному шатру
Царь-девица подплывает,
Шлюпку на берег бросает,
Входит с гуслями в шатер
И садится за прибор...
Вот царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иванушке опять
Захотелося поспать.
«Нет, постой же ты, дрянная! —
Говорит Иван, вставая,—
Ты вдругорядь не уйдешь
И меня не проведешь».
Тут в шатер Иван вбегает,
Косу длинную хватает...
«Ой, беги, конек, беги!
Горбунок мой, помоги!»
Вмиг конек к нему явился.
«Ай, хозяин, отличился!
Ну, садись же поскорей
Да держи ее плотней!»
Вот столицы достигает.
Царь к царевне выбегает,
За белы руки берет,
Во дворец ее ведет
И садит за стол дубовый
И под занавес шелковый,
В глазки с нежностью глядит,
Сладки речи говорит:
«Бесподобная девица!
Согласися быть царица!
Я тебя едва узрел —
Сильной страстью воскипел.
Соколины твои очи
Не дадут мне спать средь ночи
И во время бела дня
Ох! измучают меня.
Молви ласковое слово!
Всё для свадьбы уж готово;

350
Сказки русских писателей XVIII—XIX и.
Завтра ж утром, светик мой.
Обвенчаемся с тобой
И начнем жить припевая».
А царевна молодая,
Ничего не говоря,
Отвернулась от царя.
Царь нисколько не сердился,
Но сильней еше влюбился;
На колен пред нею стал,
Ручки нежно пожимал
И балясы начал снова:
«Молви ласковое слово!
Чем тебя я огорчил?
Али тем, что полюбил?
О, судьба моя плачевна!»
Говорит ему царевна:
«Если хочешь взять меня,
То доставь ты мне в три дня
Перстень мой из окияна!»
— «Гей! Позвать ко мне Ивана!» —
Царь поспешно закричал
И чуть сам не побежал.

e
Петр Павлович вршов
351
Вот Иван к царю явился,
Царь к нему оборотился
И сказал ему: «Иван!
Поезжай на окиян;
В окияне том хранится
Перстень, слышь ты, Царь-девицы.
Коль достанешь мне его,
Задарю тебя всего».
— «Я и с первой-то дороги
Волочу насилу ноги —
Ты опять на окиян!» —
Говорит царю Иван.
«Как же, плут, не торопиться:
Видишь, я хочу жениться,—
Царь со гневом закричал
И ногами застучал,—
У меня не отпирайся,
А скорее отправляйся!»
Тут Иван хотел идти.
«Эй, послушай! По пути,—
Говорит ему царица,—
Заезжай ты поклониться
В изумрудный терем мой
Да скажи моей родной:
Дочь ее узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик свой ясный от меня?
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлет луча ко мне?
Не забудь же!» — «Помнить буду,
Если только не забуду;
Да ведь надо же узнать,
Кто те братец, кто те мать,
Чтоб в родне-то нам не сбиться».
Говорит ему царица:
«Месяц — мать мне, Солнце — брат».
— «Да смотри, в три дня назад!» —
Царь-жених к тому прибавил.
Тут Иван царя оставил
И пошел на сеновал,
Где конек его лежал.

352
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
в-
«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил?» —
Говорит ему конек.
«Помоги мне, горбунок!
Видишь, вздумал царь жениться,
Знашь, на тоненькой царице,
Так и шлет на окиян,—
Говорит коньку Иван,—
Дал мне сроку три дня только;
Тут попробовать изволь-ка
Перстень дьявольский достать!
Да велела заезжать
Эта тонкая царица
Где-то в терем поклониться
Солнцу, Месяцу, притом
И спрошать кое об чем...»
Тут конек: «Сказать по дружбе,
Это — службишка, не служба;
Служба всё, брат, впереди!
Ты теперя спать поди;
А назавтра, утром рано,
Мы поедем к окияну».
На другой день наш Иван,
Взяв три луковки в карман,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся
И поехал в дальний путь...
Дайте, братцы, отдохнуть!
ЧАСТЬ 3
Доселева Макар огороды копал,
А нынече Макар в воеводы попал.
Та-ра-ра-ли, та-ра-ра!
Вышли кони со двора;
Вот крестьяне их поймали
Да покрепче привязали.
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу;
Как во трубушку играет,
Православных потешает:
«Эй, послушай, люд честной!
Жили-были муж с женой;

Петр Павлович вршов
353
Муж-то примется за шутки,
А жена за прибаутки,
И пойдет у них тут пир,
Что на весь крещеный мир!»
Это присказка ведется,
Сказка послее начнется.
Как у наших у ворот
Муха песенку поет:
«Что дадите мне за вестку?
Бьет свекровь свою невестку:
Посадила на шесток,
Привязала за шнурок,
Ручки к ножкам притянула,
Ножку правую разула:
«Не ходи ты по зарям!
Не кажися молодцам!»
Это присказка велася,
Вот и сказка началася.
Ну-с, так едет наш Иван
За кольцом на окиян.
Горбунок летит, как ветер,
И в почин на первый вечер
Верст сто тысяч отмахал
И нигде не отдыхал.
Подъезжая к окияну,
Говорит конек Ивану:
«Ну, Иванушка, смотри,
Вот минутки через три
Мы приедем на поляну —
Прямо к морю-окияну;
Поперек его лежит
Чудо-юдо рыба-кит;
Десять лет уж он страдает,
А доселева не знает,
Чем прощенье получить;
Он учнет тебя просить,
Чтоб ты в Солнцевом селенье
Попросил ему прощенье:
Ты исполнить обещай.
Да смотри ж, не забывай!»
Вот въезжает на поляну
Прямо к морю-окияну;
Поперек его лежит
Чудо-юдо рыба-кит.

354
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
•&
Все бока его изрыты,
Частоколы в ребра вбиты,
На хвосте сыр-бор шумит,
На спине село стоит;
Мужички на губе пашут,
Между глаз мальчишки пляшут,
А в дубраве, меж усов,
Ищут девушки грибов.
Вот конек бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так проезжим говорит,
Рот широкий отворяя,
Тяжко, горько воздыхая:
«Путь-дорога, господа!
Вы откуда и куда?»
— «Мы послы от Царь-девицы,
Едем оба из столицы,—
Говорит киту конек,—
К Солнцу прямо на восток,
Во хоромы золотые».
— «Так нельзя ль, отцы родные,
Вам у Солнышка спросить:
Долго ль мне в опале быть
И за кои прегрешенья
Я терплю беды-мученья?»
— «Ладно, ладно, рыба-кит!» —
Наш Иван ему кричит.
— «Будь отец мне милосердный!
Вишь, как мучуся я, бедный!
Десять лет уж тут лежу...
Я и сам те услужу!..» —
Кит Ивана умоляет,
Сам же горько воздыхает.
«Ладно, ладно, рыба-кит!» —
Наш Иван ему кричит.
Тут конек под ним забился,
Прыг на берег и пустился,
Только видно, как песок
Вьется вихорем у ног.
Едут близко ли, далёко,
Едут низко ли, высоко
И увидели ль кого —
Я не знаю ничего.

Петр Павлович вршов
355
Скоро сказка говорится,
Дело мешкотно творится.
Только, братцы, я узнал,
Что конек туда вбежал,
Где (я слышал стороною)
Небо сходится с землею,
Где крестьянки лен прядут,
Прялки на небо кладут.
Тут Иван с землей простился
И на небе очутился,
И поехал, будто князь,
Шапка набок, подбодрясь.
«Эко диво! Эко диво!
Наше царство хоть красиво,—
Говорит коньку Иван
Средь лазоревых полян,—
А как с небом-то сравнится,
Так под стельку не годится.
Что земля-то!.. Ведь она
И черна-то и грязна;
Здесь земля-то голубая,
А уж светлая какая!..
Посмотри-ка, горбунок,
Видишь, вон где, на восток,
Словно светится зарница...
Чай, небесная светлица...
Что-то больно высока!» —
Так спросил Иван конька.
«Это терем Царь-девицы,
Нашей будущей царицы,—
Горбунок ему кричит,—
По ночам здесь Солнце спит,
А полуденной порою
Месяц входит для покою».
Подъезжают; у ворот
Из столбов хрустальный свод:
Все столбы те завитые
Хитро в змейки золотые,
На верхушках три звезды,
Вокруг терема сады,
На серебряных там ветках
В раззолоченных во клетках
Птицы райские живут,
Песни царские поют.

356
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
А ведь терем с теремами
Будто город с деревнями;
А на тереме — из звезд
Православный русский крест.
Вот конек во двор въезжает;
Наш Иван с него слезает,
В терем к Месяцу идет
И такую речь ведет:
«Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я — Иванушка Петрович! —
Из далеких я сторон
И привез тебе поклон».
— «Сядь, Иванушка Петрович! —
Молвил Месяц Месяцович.—
И поведай мне вину
В нашу светлую страну
Твоего с земли прихода;
Из какого ты народа,
Как попал ты в этот край,—
Всё скажи мне, не утай».
— «Я с земли пришел Землянской,
Из страны ведь христианской,—
Говорит, садясь, Иван,—
Переехал окиян
С порученьем от царицы —
В светлый терем поклониться
И сказать вот так, постой:
„Ты скажи моей родной:
Дочь ее узнать желает,
Для чего она скрывает
По три ночи, по три дня
Лик какой-то от меня
И зачем мой братец красный
Завернулся в мрак ненастный
И в туманной вышине
Не пошлет луча ко мне?”
Так, кажися? Мастерица
Говорить красно царица;
Не припомнишь всё сполна,
Что сказала мне она».
— «А какая то царица?»
— «Это, знаешь, Царь-девица».
— «Царь-девица? Так она,
Что ль, тобой увезена?» —
Вскрикнул Месяц Месяцович.

S
Петр Павлович вршов
357
А Иванушка Петрович
Говорит: «Известно, мной!
Вишь, я царский стремянной;
Ну, так царь меня отправил,
Чтобы я ее доставил
В три недели во дворец;
А не то меня отец
Посадить грозился на кол».
Месяц с радости заплакал,
Ну Ивана обнимать,
Целовать и миловать.
«Ах, Иванушка Петрович! —
Молвил Месяц Месяцович.—
Ты принес такую весть,
Что не знаю, чем и счесть!
А уж мы как горевали,
Что царевну потеряли!..
Оттого-то, видишь, я
По три ночи, по три дня
В темном облаке ходила,
Всё грустила да грустила,
Трое суток не спала,
Крошки хлеба не брала.
Отгого-то сын мой красный
Завернулся в мрак ненастный,
Луч свой жаркий погасил,
Миру божью не светил;
Всё грустил, вишь, по сестрице,
Той ли красной Царь-девице.
Что, здорова ли она?
Не грустна ли, не больна?»
— «Всем бы, кажется, красотка,
Да у ней, кажись, сухотка:
Ну, как спичка, слышь, тонка.
Чай, в обхват-то три вершка;
Вот как замуж-то поспеет,
Так небось и потолстеет:
Царь, слышь, женится на ней».
Месяц вскрикнул: «Ах, злодей!
Вздумал в семьдесят жениться
На молоденькой девице!
Да стою я крепко в том —
Просидит он женихом!
Вишь, что старый хрен затеял:
Хочет жать там, где не сеял!
Полно, лаком больно стал!»

358
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Туг Иван опять сказал:
«Есть еще к тебе прошенье,
То о китовом прощенье...
Есть, вишь, море; чудо-кит
Поперек его лежит:
Все бока его изрыты,
Частоколы в ребра вбиты...
Он, бедняк, меня прошал,
Чтобы я тебя спрошал:
Скоро ль кончится мученье?
Чем сыскать ему прощенье?
И на что он туг лежит?»
Месяц ясный говорит:
«Он за то несет мученье,
Что без Божия веленья
Проглотил среди морей
Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу,
Снимет Бог с него невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».
Тут Иванушка поднялся,
С светлым Месяцем прощался,
Крепко шею обнимал,
Трижды в щеки целовал.
«Ну, Иванушка Петрович,—
Молвил Месяц Месяцович,—
Благодарствую тебя
За сынка и за себя.
Отнеси благословенье
Нашей дочке в утешенье
И скажи моей родной:
„Мать твоя всегда с тобой;
Полно плакать и крушиться:
Скоро грусть твоя решится,—
И не старый, с бородой,
А красавец молодой
Поведет тебя к налою”.
Ну, прощай же! Бог с тобою!»
Поклонившись, как умел,
На конька Иван тут сел,
Свистнул, будто витязь знатный,
И пустился в путь обратный.
На другой день наш Иван
Вновь пришел на окиян.
$

Петр Павлович вршов
359
Вот конек бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так, вздохнувши, говорит:
«Что, отцы, мое прошенье?
Получу ль когда прощенье?»
— «Погоди ты, рыба-кит!» —
Тут конек ему кричит.
Вот в село он прибегает.
Мужиков к себе сзывает,
Черной гривкою трясет
И такую речь ведет:
«Эй, послушайте, миряне,
Православны христиане!
Коль не хочет кто из вас
К водяному сесть в приказ,
Убирайся вмиг отсюда.
Здесь тотчас случится чудо:
Море сильно закипит,
Повернется рыба-кит...»

360
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Туг крестьяне и миряне,
Православны христиане,
Закричали: «Быть бедам!»
И пустились по домам.
Все телеги собирали;
В них, не мешкая, поклали
Всё, что было живота,
И оставили кита.
Утро с полднем повстречалось,
А в селе уж не осталось
Ни одной души живой,
Словно шел Мамай войной!
Туг конек на хвост вбегает,
К перьям близко прилегает
И что мочи есть кричит:
«Чудо-юдо рыба-кит!
Оттого твои мученья,
Что без Божия веленья
Проглотил ты средь морей
Три десятка кораблей.
Если дашь ты им свободу,
Снимет Бог с тебя невзгоду,
Вмиг все раны заживит,
Долгим веком наградит».
И, окончив речь такую,
Закусил узду стальную,
Понатужился — и вмиг
На далекий берег прыг.
Чудо-кит зашевелился,
Словно холм поворотился,
Начал море волновать
И из челюстей бросать
Корабли за кораблями
С парусами и гребцами.
Тут поднялся шум такой,
Что проснулся царь морской:
В пушки медные палили,
В трубы кованы трубили;
Белый парус поднялся,
Флаг на мачте развился;
Поп с причетом всем служебным
Пел на палубе молебны;
А гребцов веселый ряд
$

Петр Павлович вршов
Ml
Грянул песню наподхват:
«Как по моречку, по морю,
По широкому раздолью,
Что по самый край земли,
Выбегают корабли...»
Волны моря заклубились,
Корабли из глаз сокрылись.
Чудо-юдо рыба-кит
Громким голосом кричит,
Рот широкий отворяя,
Плесом волны разбивая:
«Чем вам, други, услужить?
Чем за службу наградить?
Надо ль раковин цветистых?
Надо ль рыбок золотистых?

362
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
$
Надо ль крупных жемчугов?
Всё достать для вас готов!»
— «Нет, кит-рыба, нам в награду
Ничего того не надо,—
Говорит ему Иван,—
Лучше перстень нам достань —
Перстень, знаешь, Царь-девицы,
Нашей будущей царицы».
— «Ладно, ладно! Для дружка
И сережку из ушка!
Отыщу я до зарницы
Перстень красной Царь-девицы»,—
Кит Ивану отвечал
И, как ключ, на дно упал.
Вот он плесом ударяет,
Громким голосом сзывает
Осетриный весь народ
И такую речь ведет:
«Вы достаньте до зарницы
Перстень красной Царь-девицы,
Скрытый в ящичке на дне.
Кто его доставит мне,
Награжу того я чином:
Будет думным дворянином.
Если ж умный мой приказ
Не исполните... я вас!»
Осетры тут поклонились
И в порядке удалились.
Через несколько часов
Двое белых осетров
К киту медленно подплыли
И смиренно говорили:
«Царь великий! Не гневись!
Мы всё море уж, кажись,
Исходили и изрыли,
Но и знаку не открыли.
Только ерш один из нас
Совершил бы твой приказ:
Он по всем морям гуляет,
Так уж, верно, перстень знает;
Но его, как бы назло,
Уж куда-то унесло».
— «Отыскать его в минуту
И послать в мою каюту!» —

Петр Пдвлоаш вршов
Кит сердито закричал
И усами закачал.
Осетры туг поклонились,
В земский суд бежать пустились
И велели в тот же час
От кита писать указ,
Чтоб гонцов скорей послали
И ерша того поймали.
Лещ, услыша сей приказ,
Именной писал указ;
Сом (советником он звался)
Под указом подписался;
Черный рак указ сложил
И печати приложил.
Двух дельфинов тут призвали
И, отдав указ, сказали,
Чтоб от имени царя
Обежали все моря

364
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
И того ерша-гуляку,
Крикуна и забияку,
Где бы ни было, нашли,
К государю привели.
Тут дельфины поклонились
И ерша искать пустились.
Ищут час они в морях,
Ищут час они в реках,
Все озера исходили,
Все проливы переплыли,
Не могли ерша сыскать
И вернулися назад,
Чуть не плача от печали...
Вдруг дельфины услыхали
Где-то в маленьком пруде
Крик неслыханный в воде.
В пруд дельфины завернули
И на дно его нырнули,—
Глядь: в пруде, под камышом,
Ерш дерется с карасем.
«Смирно! Черти б вас побрали!
Вишь, содом какой подняли,
Словно важные бойцы!» —
Закричали им гонцы.
«Ну а вам какое дело? —
Ерш кричит дельфинам смело.—
Я шутить ведь не люблю,
Разом всех переколю!»
— «Ох ты, вечная гуляка,
И крикун, и забияка!
Всё бы, дрянь, тебе гулять,
Всё бы драться да кричать.
Дома — нет ведь, не сидится!..
Ну, да что с тобой рядиться,—
Вот тебе царёв указ,
Чтоб ты плыл к нему тотчас».
Тут проказника дельфины
Подхватили за щетины
И отправились назад.
Ерш ну рваться и кричать:
«Будьте милосливы, братцы!
Дайте чуточку подраться.
Распроклятый тот карась
Поносил меня вчерась
•8-

Петр Павлович вршов
3*5
При честном при всем собранье
Неподобной разной бранью...»
«Что ты долго не являлся?
[де ты, вражий сын, шатался?» —
Кит со гневом закричал.
На колени ерш упал,
И, признавшись в преступленье,
Он молился о прощенье.
«Ну, уж Бог тебя простит! —
Кит державный говорит,—
Но за то твое прощенье
Ты исполни повеленье».
— «Рад стараться, чудо-кит!» —
На коленях ерш пищит.
«Ты по всем морям гуляешь,
Так уж, верно, перстень знаешь
Царь-девицы?» — «Как не знать!
Можем разом отыскать».

366
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
— «Так ступай же поскорее
Да сыщи его живее!»
Тут, отдав царю поклон,
Ерш пошел, согнувшись, вон,
С царской дворней побранился,
За плотвой поволочился
И салакушкам шести
Нос разбил он на пути.
Совершив такое дело,
В омут кинулся он смело
И в подводной глубине
Вырыл ящичек на дне —
Пуд по крайней мере во сто.
«О, здесь дело-то не просто!»
И давай из всех морей
Ерш скликать к себе сельдей.
Сельди духом собралися,
Сундучок тащить взялися,
Только слышно и всего —
«У-у-у!» да «О-о-о!».
Но, сколь сильно ни кричали,
Животы лишь надорвали,
А проклятый сундучок
Не дался и на вершок.
«Настоящие селедки!
Вам кнута бы вместо водки!» —
Крикнул ерш со всех сердцов
И нырнул по осетров.
Осетры тут приплывают
И без крика подымают
Крепко ввязнувший в песок
С перстнем красный сундучок.
«Ну, ребятушки, смотрите,
Вы к царю теперь плывите,
Я ж пойду теперь ко дну
Да немножко отдохну:
Что-то сон одолевает,
Так глаза вот и смыкает...»
Осетры к царю плывут,
Ерш-гуляка прямо в пруд
(Из которого дельфины
Утащили за щетины).
•&

Петр Павлович вршов
367
Чай, додраться с карасем,—
Я не ведаю о том.
Но теперь мы с ним простимся
И к Ивану возвратимся.
Тихо море-окиян.
На песке сидит Иван,
Ждет кита из синя моря
И мурлыкает от горя;
Повалившись на песок,
Дремлет верный горбунок.
Время к вечеру клонилось;
Вот уж солнышко спустилось;
Тихим пламенем горя,
Развернулася заря.
А кита не тут-то было.
«Чтоб те, вора, задавило!
Вишь, какой морской шайтан! —
Говорит себе Иван.—
Обещался до зарницы
Вынесть перстень Царь-девицы,
А доселе не сыскал,
Окаянный зубоскал!
А уж солнышко-то село,
И...» Тут море закипело,
Появился чудо-кит
И к Ивану говорит:
«За твое благодеянье
Я исполнил обещанье».
С этим словом сундучок
Брякнул плотно на песок,
Только берег закачался.
«Ну, теперь я расквитался.
Если ж вновь принужусь я,
Позови опять меня;
Твоего благодеянья
Не забыть мне... До свиданья!»
Тут кит-чудо замолчал
И, всплеснув, на дно упал.
Горбунок-конек проснулся,
Встал на лапки, отряхнулся,
На Иванушку взглянул
И четырежды прыгнул:
«Ай да Кит Китович! Славно!
Долг свой выплатил исправно!

368
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Ну, спасибо, рыба-кит! —
Горбунок-конек кричит.—
Что ж, хозяин, одевайся,
В путь-дорожку отправляйся;
Три денька ведь уж прошло:
Завтра срочное число.
Чай, старик уж умирает».
Тут Ванюша отвечает:
«Рад бы радостью поднять,
Да ведь силы не занять!
Сундучишко больно плотен,
Чай, чертей в него пять сотен
Кит проклятый насажал.
Я уж трижды подымал:
Тяжесть страшная такая!»
Тут конек, не отвечая,
Поднял ящичек ногой,
Будто камышек какой,
И взмахнул к себе на шею.
«Ну, Иван, садись скорее!
Помни, завтра минет срок,
А обратный путь далек».
Стал четвертый день зориться.
Наш Иван уже в столице.
Царь с крыльца к нему бежит:
«Что кольцо мое?» — кричит.
Тут Иван с конька слезает
И преважно отвечает:
«Вот тебе и сундучок!
Да вели-ка скликать полк:
Сундучишко мал хоть на вид,
Да и дьявола задавит».
Царь тотчас стрельцов позвал
И немедля приказал
Сундучок отнесть в светлицу,
Сам пошел по Царь-девицу.
«Перстень твой, душа, найден,—
Сладкогласно молвил он,—
И теперь, примолвить снова,
Нет препятства никакого
Завтра утром, светик мой,
Обвенчаться мне с тобой.
Но не хочешь ли, дружочек,
Свой увидеть перстенечек?
Он в дворце моем лежит».

Петр Павлович вршов
369
Царь-девица говорит:
«Знаю, знаю! Но, признаться,
Нам нельзя еще венчаться».
— «Отчего же, светик мой?
Я люблю тебя душой,
Мне, прости ты мою смелость,
Страх жениться захотелось.
Если ж ты... то я умру
Завтра ж с горя поутру.
Сжалься, матушка-царица!»
Говорит ему девица:
«Но взгляни-ка, ты ведь сед,
Мне пятнадцать только лет:
Как же можно нам венчаться?
Все цари начнут смеяться,
Дед-то, скажут, внуку взял!»
Царь со гневом закричал:
«Пусть-ка только засмеются —
У меня как раз свернутся:
Все их царства полоню!
Весь их род искореню!»
— «Пусть не станут и смеяться,
Всё не можно нам венчаться,—
Не растут зимой цветы:
Я красавица, а ты?..
Чем ты можешь похвалиться?» —
Говорит ему девица.
«Я хоть стар, да (я) удал! —
Царь царице отвечал.—
Как немножко приберуся,
Хоть кому так покажуся
Разудалым молодцом.
Ну, да что нам нужды в том?
Лишь бы только нам жениться».
Говорит ему девица:
«А такая в том нужда,
Что не выйду никогда
За дурного, за седого,
За беззубого такого!»
Царь в затылке почесал
И, нахмуряся, сказал:
«Что ж мне делать-то, царица?
Страх как хочется жениться;
Ты же, ровно на беду:
Не пойду да не пойду!»
— «Не пойду я за Седова,—

370
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Царь-девица молвит снова,—
Стань, как прежде, молодец,
Я тотчас же под венец».
— «Вспомни, матушка царица,
Ведь нельзя переродиться;
Чудо Бог один творит».
Царь-девица говорит:
«Коль себя не пожалеешь,
Ты опять помолодеешь.
Слушай: завтра на заре
На широком на дворе
Должен челядь ты заставить
Три котла больших поставить
И костры под них сложить.
Первый надобно налить
До краев водой студеной,
А второй — водой вареной,
А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Вот, коль хочешь ты жениться
И красавцем учиниться —
Ты без платья, налегке,
Искупайся в молоке;
Тут побудь в воде вареной,
А потом еще в студеной,
И скажу тебе, отец,
Будешь знатный молодец!»
Царь не вымолвил ни слова,
Кликнул тотчас стремяннова.
«Что, опять на окиян? —
Говорит царю Иван.—
Нет уж, дудки, ваша милость!
Уж и то во мне всё сбилось.
Не поеду ни за что!»
— «Нет, Иванушка, не то.
Завтра я хочу заставить
На дворе котлы поставить
И костры под них сложить.
Первый думаю налить
До краев водой студеной,
А второй — водой вареной,
А последний — молоком,
Вскипятя его ключом.
Ты же должен постараться,
Пробы ради, искупаться

Петр Павлович бршов
371
В этих трех больших котлах,
В молоке и в двух водах».
— «Вишь, откуда подъезжает! —
Речь Иван тут начинает.—
Шпарят только поросят,
Да индюшек, да цыплят;
Я ведь, глянь, не поросенок,
Не индюшка, не цыпленок.
Вот в холодной, так оно
Искупаться бы можно,
А подваривать как станешь,
Так меня и не заманишь.
Полно, царь, хитрить-мудрить
Да Ивана проводить!»
Царь, затрясши бородою:
«Что? Рядиться мне с тобою? —
Закричал он.— Но смотри!
Если ты в рассвет зари
Не исполнишь повеленье,—
Я отдам тебя в мученье,
Прикажу тебя пытать,
По кусочкам разрывать.
Вон отсюда, болесть алая!»
Тут Иванушка, рыдая,
Поплелся на сеновал,
Где конек его лежал.
«Что, Иванушка, невесел?
Что головушку повесил? —
Говорил ему конек.—
Чай, наш старый женишок
Снова выкинул затею?»
Пал Иван к коньку на шею,
Обнимал и целовал.
«Ох, беда, конек! — сказал,—
Царь вконец меня сбывает;
Сам подумай, заставляет
Искупаться мне в котлах,
В молоке и в двух водах:
Как в одной воде студеной,
А в другой воде вареной,
Молоко, слышь, кипяток».
Говорит ему конек:
«Вот уж служба, так уж служба!
Тут нужна моя вся дружба.
Как же к слову не сказать:

372
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
€■
Лучше б нам пера не брать;
От него-то, от злодея,
Столько бед тебе на шею...
Ну, не плачь же, бог с тобой!
Сладим как-нибудь с бедой.
И скорее сам я сгину,
Чем тебя, Иван, покину.
Слушай: завтра на заре,
В те поры, как на дворе
Ты разденешься, как должно,
Ты скажи царю: „Не можно ль,
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать,
Чтоб впоследни с ним проститься”.
Царь на это согласится.
Вот как я хвостом махну,
В те котлы мордой макну,
На тебя два раза прысну,
Громким посвистом присвистну,
Ты, смотри же, не зевай:
В молоко сперва ныряй,
Тут в котел с водой вареной,
А оттудова в студеный.
А теперича молись
Да спокойно спать ложись».
На другой день, утром рано,
Разбудил конек Ивана:
«Эй, хозяин, полно спать!
Время службу исполнять».
Тут Ванюша почесался,
Потянулся и поднялся,
Помолился на забор
И пошел к царю во двор.
Там котлы уже кипели;
Подле них рядком сидели
Кучера, и повара,
И служители двора,
Дров усердно прибавляли,
Об Иване толковали
Втихомолку меж собой
И смеялися порой.
Вот и двери растворились,
Царь с царицей появились

Пгтб Пделмнч влшм
И готовились с крыльца
Посмотреть на удальца.
«Ну, Ванюша, раздевайся
И в котлах, брат, покупайся!» —
Царь Ивану закричал.
Тут Иван одежду снял,
Ничего не отвечая.
А царица молодая,
Чтоб не видеть наготу,
Завернулася в фату.
Вот Иван к котлам поднялся.
Глянул в них — и зачесался.
«Что же ты, Ванюша, стал? —
Царь опять ему вскричал.—
Исполняй-ка. брат, что должно!»
Говорит Иван: «Не можно ль,

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Ваша милость, приказать
Горбунка ко мне послать?
Я впоследни б с ним простился».
Царь, подумав, согласился
И изволил приказать
(орбунка к нему послать.
Тут слуга конька приводит
И к сторонке сам отходит.

Петр Павлович вршов
375
Вот конек хвостом махнул,
В те котлы мордой макнул,
На Ивана дважды прыснул,
Громким посвистом присвистнул.
На конька Иван взглянул
И в котел тотчас нырнул,
Тут в другой, там в третий тоже,
И такой он стал пригожий,
Что ни в сказке не сказать,
Ни пером не написать!
Вот он в платье нарядился,
Царь-девице поклонился,
Осмотрелся, подбодрясь,
С важным видом, будто князь.
«Эко диво! — все кричали.—
Мы и слыхом не слыхали,
Чтобы льзя похорошеть!»
Царь велел себя раздеть,
Два раза перекрестился,
Бух в котел — и там сварился!
Царь-девица тут встает,
Знак к молчанью подает,
Покрывало поднимает
И к прислужникам вещает:
«Царь велел вам долго жить!
Я хочу царицей быть.
Люба ль я вам? Отвечайте!
Если люба, то признайте
Володетелем всего
И супруга моего!»
Тут царица замолчала,
На Ивана показала.
«Люба, люба! — все кричат,—
За тебя хоть в самый ад!
Твоего ради талана
Признаем царя Ивана!»
Царь царицу тут берет,
В церковь Божию ведет,
И с невестой молодою
Он обходит вкруг налою.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Пушки с крепости палят;
В трубы кованы трубят;
Все подвалы отворяют,
Бочки с фряжским выставляют,
И, напившися, народ
Что есть мочушки дерет:
«Здравствуй, царь наш со царицей!
С распрекрасной Царь-девицей!»
Во дворце же пир горой:
Вина льются там рекой,
За дубовыми столами
Пьют бояре со князьями.
Сердцу любо! Я там был,
Мед, вино и пиво пил;
По усам хоть и бежало,
В рот ни капли не попало.

С. Т. Аксаков
ллвнький цветочек
Сказка ключницы Палагеи
некиим царстве, в некиим государстве жил-был бо¬
гатый купец, именитый человек. Много у него было
венского богатества, дорогих товаров заморскиих,
жемчугу, драгоценных камениев, золотой и серебря¬
ной казны; и было у того купца три дочери, все три
красавицы писаные, а меньшая лучше всех; и любил
он дочерей своих больше всего своего богатества,
жемчугов, драгоценных камениев, золотой и сереб¬
ряной казны — по той причине, что он был вдовец,
и любить ему было некого; любил он старших дочерей, а меньшую
дочь любил больше, потому что она была собой лучше всех и к нему
ласковее. Вот и собирается тот купец по своим торговыим делам за
море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое го¬
сударство, и говорит он своим любезныим дочерям: «Дочери мои
милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие, еду я по сво¬
им купецкиим делам за тридевять земель, в тридевятое царство,
тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу — не
ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно, и коли
вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие
гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три
дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется». Дума¬
ли они три дня и три ночи и пришли к своему родителю, и стал он
их спрашивать, каких гостинцев желают. Старшая дочь поклонилась
отцу в ноги, да и говорит ему первая: «Государь ты мой батюшка ро¬
димый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни мехов чер¬
ного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а привези ты мне золотой
венец из каменьев самоцветныих, и чтоб был от них такой свет, как
от месяца полного, как от солнца красного, и чтоб было от него
светло в темную ночь, как середи дня белого». Честной купец при¬
задумался и сказал потом: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая и

378
Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX ев.
е
пригожая, привезу я тебе таковой венец; знаю я за морем такова
человека, который достанет мне таковой венец; а и есть он у одной
королевишны заморския, а и спрятан он в кладовой каменной, а и
стоит та кладовая в каменной горе, глубиной на три сажени, за тре¬
мя дверьми железными, за тремя замками немецки¬
ми. Работа будет немалая: да для моей казны супро¬
тивного нет». Поклонилась ему в ноги дочь середняя
и говорит: «Государь ты мой
вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных мехов соболя
сибирского, ни ожерелья жемчуга бурмицкого, ни золота венца са¬
моцветного, а привези ты мне тувалет из хрусталю восточного, цель¬
ного, беспорочного, чтобы, глядя в него, видела я всю красоту под¬
небесную и чтоб, смотрясь в него, я не старилась и красота б моя
девичья прибавлялася». Призадумался честной купец и, подумав
мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо,
дочь моя милая, хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрус¬
тальный тувалет; а и есть он у дочери короля персидского, молодой
королевишны, красоты несказанной, неописанной и негаданной; и
схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим, и стоит он на
горе каменной; вышина той горы в триста сажень, за семью дверь¬
ми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому тере¬
му ступеней три тысячи, и на каждой ступени стоит по воину пер¬
сидскому и день и ночь, с саблею наголо булатною, и ключи от тех
дверей железныих носит королевишна на поясе. Знаю я за морем
такова человека, и достанет он мне таковой тувалет. Потяжеле твоя
работа сестриной: да для моей казны супротивного нет». Поклони¬
лась в ноги отцу меньшая дочь и говорит таково слово: «Государь
ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной

Сергей Тимофеевич Аксаков
парчи, ни черных соболей сибирскиих, ни ожерелья бурмицкого, ни
венца самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези ты мне
аленький цветочек, которого бы не было краше на белом свете».
Призадумался честной купец крепче прежнего. Мало ли, много ли
времени он думал, доподлинно сказать не могу; надумавшись, он
целует, ласкает, приголубливает свою меньшую дочь любимую и го¬
ворит таковые слова: «Ну, задала ты мне работу потяжеле сестриных:
коли знаешь, что искать, то как не сыскать, а как найти то, чего сам
не знаешь? Аленький цветочек не хитро найти, да как же узнать
мне, что краше его нет на белом свету? Буду стараться, а на гостин¬
це не взыщи». И отпустил он дочерей своих, хорошиих, пригожи-
их, в ихние терема девичьи. Стал он собираться в путь, во доро¬
женьку, в дальние края заморские. Долго ли, много ли он собирал¬
ся, я не знаю и не ведаю: скоро сказка сказывается, не скоро дело
делается. Поехал он в путь, во дороженьку. Вот ездит честной ку¬
пец по чужим сторонам заморскиим, по королевствам невиданным;
продает он свои товары втридорога, покупает чужие втридешева; он
меняет товар на товар и того сходней, со придачею серебра да зо¬
лота: золотой казной корабли нагружает да домой посылает. Отыс¬
кал он заветный гостинец для своей старшей дочери: венец с кам¬
нями самоцветными, а от них светло в темную ночь, как бы в бе¬
лый день. Отыскал заветный гостинец и для своей средней дочери:
тувалет хрустальный, а в нем видна вся красота поднебесная; и,
смотрясь в него, девичья красота не стареется, а прибавляется. Не
может он только найти заветного гостинца для меньшой, любимой
дочери, аленького цветочка, краше которого не было бы на белом
свету. Находил он во садах царских, королевских и султановых мно¬
го аленьких цветочков такой красоты, что ни в сказке сказать, ни
пером написать; да никто ему поруки не дает, что краше того цвет¬
ка нет на белом свете; да и сам он того не думает. Вот едет он пу¬
тем-дорогою, со своими слугами верными, по пескам сыпучиим, по
лесам дремучиим, и откуда ни возьмись налетели на него разбой¬
ники, бусурманские, турецкие да индейские, нехристи поганые, и,
увидя беду неминучую, бросает честной купец свои караваны бога¬
тые со прислугою своей верною и бежит в темны леса. «Пусть-де
меня растерзают звери лютые, чем попасться мне в руки разбойни¬
чьи, поганые и доживать свой век в плену во неволе». Бродит он по
тому лесу дремучему, непроездному, непроходному, и что дальше
идет, то дорога лучше становится, словно деревья перед ним рассту¬
паются, а часты кусты раздвигаются. Смотрит назад — руки не про¬
сунуть, смотрит направо — пни да колоды, зайцу косому не проско¬
чить, смотрит налево — а и хуже того. Дивуется честной купец, ду¬
мает не придумает, что с ним за чудо совершается, а сам все идет
да идет: у него под ногами дорога торная. Идет он день от утра до
вечера, не слышит он реву звериного, ни шипения змеиного, ни
крику совиного, ни голоса птичьего: ровно около него все повымер-

Скдаки AVCCKMY ПИСАТЯЛРЙ XVIII—XIX як.
ло. Вот пришла и темная ночь: кругом его хоть глаз выколи, а у него
под ногами светлехонько. Вот идет он почитай до полуночи, и стал
видеть впереди будто зарево, и подумал он: «Видно, лес горит, так
зачем же мне туда идти на верную смерть, неминучую?» Поворотил
он назад — нельзя идти, направо, налево — нельзя идти; сунулся
вперед — дорога торная. «Дай постою на одном месте, может, зарево
пойдет в другую сторону, аль прочь от меня, аль потухнет совсем».
Вот и стал он. дожидается; да нс тут-то было: зарево точно к нему
навстречу идет, и как будто около него светлее становится; думал он,
думал и порешил идти вперед. Двух смертей не бывать, одной не

Сергей Тимофеевич Аксаков
миновать. Перекрестился купец и пошел вперед. Чем дальше идет,
тем светлее становится, и стало, почитай, как белый день, а не
слышно шуму и треску пожарного. Выходит он под конец на поля¬
ну широкую, и посередь той поляны широкия стоит дом не дом,
чертог не чертог, а дворец королевский или царский, весь в огне, в
серебре и золоте и в каменьях самоцветныих, весь горит и светит, а
огня не видать; ровно солнушко красное, инда тяжело на него гла¬
зам смотреть. Все окошки во дворце растворены, и играет в нем
музыка согласная, какой никогда он не слыхивал. Входит он на
широкий двор, в ворота широкие, растворенные; дорога пошла из
белого мрамора, а по сторонам бьют фонтаны воды, высокие, боль¬
шие и малые. Входит он во дворец по лестнице, устланной карма¬
зинным сукном, со перилами позолоченными; вошел в горницу —
нет никого; в другую, в третью — нет никого, в пятую, десятую —
нет никого, а убранство везде царское, неслыханное и невиданное:
золото, серебро, хрустали восточные, кость слоновая и мамонтовая.
Дивится честной купец такому богатству несказанному, а вдвое того,
что хозяина нет; не токмо хозяина, и прислуги нет; а музыка игра¬
ет не смолкаючи; и подумал он в те поры про себя: «Все хорошо,
да есть нечего», и вырос перед ним стол, убранный, разубранный:
в посуде золотой да серебряной яства стоят сахарные, и вина замор¬
ские, и питья медвяные. Сел он за стол без сумления: напился, на¬
елся досыта, потому что не ел сутки целые: кушанье такое, что и
сказать нельзя — того и гляди что язык проглотишь, а он, по лесам
и пескам ходючи, крепко проголодался; встал он из-за стола, а по¬
клониться некому и сказать спасибо за хлеб, за соль некому. Не
успел он встать да оглянуться, а стола с кушаньем как не бывало, а
музыка играет не умолкаючи. Дивуется честной купец такому чуду
чудному и такому диву дивному, и ходит он по палатам изукрашен¬
ным да любуется, а сам думает: «Хорошо бы теперь соснуть да
всхрапнуть»,— и видит, стоит перед ним кровать резная, из чисто¬
го золота, на ножках хрустальныих, с пологом серебряным, с бах¬
ромою и кистями жемчужными; пуховик на ней как гора лежит,
пуху мягкого, лебяжьего. Дивится купец такому чуду новому, ново¬
му и чудному; ложится он на высокую кровать, задергивает полог
серебряный и видит, что он тонок и мягок, будто шелковый. Стало
в палате темно, ровно в сумерки, и музыка играет будто издали, и
подумал он: «Ах, кабы мне дочерей хоть во сне увидать»,— и заснул
тое ж минуточку.
Просыпается купец, а солнце уже взошло выше дерева стояче¬
го. Проснулся купец, а вдруг опомниться не может: всю ночь видел
он во сне дочерей своих любезныих, хорошиих и пригожиих, и ви¬
дел он дочерей своих старшиих: старшую и середнюю, что они ве-
селым-веселехоньки, а печальна одна дочь меньшая, любимая; что
у старшей и середней дочери есть женихи богатые и что сбираются
они выйти замуж, не дождавшись его благословения отцовского;

^$2	Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.

меньшая же дочь любимая, красавица писаная, о женихах и слы¬
шать не хочет, покуда не воротится ее родимый батюшка. И стало
у него на душе и радошно и не радошно; встал он со кровати высо-
кия, платье ему все приготовлено, и фонтан воды бьет в чашу хру¬
стальную; он одевается, умывается и уж новому чуду не дивуется;
чай и кофей на столе стоят, и при них закуска сахарная. Помолив¬
шись Богу, он накушался, и стал он опять по палатам ходить, чтоб
опять на них полюбоватися при свете солнышка красного. Все по¬
казалось ему лучше вчерашнего. Вот видит он в окна растворенные,
что кругом дворца разведены сады диковинные, плодовитые и цве¬
ты цветут красоты неописанной. Захотелось ему по тем садам про-
гулятися.
Сходит он по другой лестнице из мрамора зеленого, из малахи¬
та медного, с перилами позолоченными, сходит прямо в зелены
сады. Гуляет он и любуется; на деревьях висят плоды спелые, румя¬
ные, сами в рот так и просятся, инда, глядя на них, слюнки текут;
цветы цветут распрекрасные, махровые, пахучие, всякими краска¬
ми расписанные; птицы летают невиданные, словно по бархату зе¬
леному и пунцовому золотом и серебром выложенные, песни поют
райские; фонтаны воды бьют высокие, инда глядеть на их выши¬
ну — голова запрокидывается, и бегут и шумят ключи родниковые
по колодам хрустальныим. Ходит честной купец, дивуется, на все
такие диковинки глаза у него разбежалися, и не знает он, на что
смотреть и кого слушать. Ходил он так, много ли, мало ли време¬
ни — неведомо: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается.
И вдруг видит он на пригорочке зеленыим цветет цветок цвету ало¬
го, красоты невиданной и неслыханной, ни в сказке сказать, ни пе¬
ром написать. У честного купца дух занимается, подходит он ко
тому цветку, запах от цветка по всему саду, ровно струя бежит; за¬
тряслись и руки и ноги у купца, и возговорил он голосом радош-
ным: «Вот аленький цветочек, какого нет краше на белом свете, о
каком просила меня дочь меньшая, любимая». И, проговорив тако¬
вы слова, он подошел и сорвал аленький цветочек В тое ж минуту,
безо всяких туч, блеснула молонья и ударил гром, инда земля заша-
талася под ногами,— и вырос, как будто из земли, перед купцом:
зверь не зверь, человек не человек, а так какое-то чудище, страш¬
ное и мохнатое, и заревел он голосом дикиим: «Что ты сделал? Как
ты посмел сорвать в моем саду мой заповедный, любимый цветок?
Я хоронил его паче зеницы ока моего и всякой день утешался, на
него глядючи, а ты лишил меня всей утехи в моей жизни. Я хозяин
дворца и сада, я принял тебя, как дорогого гостя и званого, накор¬
мил, напоил и спать уложил, а ты эдак-то заплатил за мое добро?
Знай же свою участь горькую: умереть тебе за свою вину смертью
безвременною». И несчетное число голосов дикиих со всех сторон
завопило: «Умереть тебе смертью безвременною!» У честного куп¬
ца от страха зуб на зуб не приходил; он оглянулся кругом и видит,

Сергей Тимофеевич Аксаков
что со всех сторон, из-под каждого дерева и кустика, из воды, из
земли лезет к нему сила нечистая и несметная, все страшилища бе¬
зобразные. Он упал на колени перед наибольшиим хозяином, чу¬
дищем мохнатыим, и возговорил голосом жалобныим: «Ох ты гой
еси, господин честной, зверь лесной, чудо морское, как взвеличать
тебя — не знаю, не ведаю! Не погуби ты души моей христианския
за мою продерзость безвинную, не прикажи меня рубить и казнить,
прикажи слово вымолвить. А есть у меня три дочери, три дочери
красавицы, хорошие и пригожие; обещал я им по гостинцу при-
везть; старшей дочери — самоцветный венец, средней дочери —
тувалет хрустальный, а меньшой дочери — аленький цветочек, ка¬
кого бы не было краше на белом свете. Старшим дочерям гостин¬
цы я сыскал, а меньшой дочери гостинца отыскать не мог; увидал
я такой гостинец у тебя в саду, аленький цветочек, какого краше нет
на белом свете, и подумал я, что такому хозяину богатому, богато¬
му, славному и могучему, не будет жалко цветочка аленького, о ка¬
ком просила моя меньшая дочь, любимая. Каюсь я в своей вине
перед твоим величеством. Ты прости мне, неразумному и глупому,
отпусти меня к моим дочерям родимы им и подари мне цветочек
аленький, для гостинца моей меньшой, любимой дочери. Заплачу
я тебе казны золотой, что потребуешь». Раздался по лесу хохот,
словно гром загремел, и возговорит купцу зверь лесной, чудо мор¬
ское: «Не надо мне твоей золотой казны: мне своей девать некуда.
Нет тебе от меня никакой милости, и разорвут тебя мои слуги вер¬
ные на куски, на части мелкие. Есть одно для тебя спасенье. Я от¬
пущу тебя домой невредимого, награжу казной несчетною, подарю
цветочек аленький, коли дашь ты мне слово честное купецкое и
запись своей руки, что пришлешь заместо себя одну из дочерей
своих, хорошиих, пригожиих, я обиды ей никакой не сделаю, а и
будет она жить у меня в чести и приволье, как сам ты жил во двор¬
це моем. Стало скучно мне жить одному, и хочу я залучить себе
товарища». Так и пал купец на сыру землю, горючьми слезами об¬
ливается; а и взглянет он на зверя лесного, на чудо морское, а и
вспомнит он своих дочерей, хорошиих, пригожиих, а и пуще того
завопит неточным голосом: больно страшен был лесной зверь, чудо
морское. Много времени честной купец убивается и слезами обли¬
вается, и возговорит он голосом жалобным: «Господин честной,
зверь лесной, чудо морское! А и как мне быть, коли дочери мои,
хорошие и пригожие, по своей воле не похочут ехать к тебе? Не
связать же мне им руки и ноги да насильно прислать? Да и каким
путем до тебя доехать? Я ехал к тебе ровно два года, а по каким
местам, по каким путям, я не ведаю». Возговорит купцу зверь лес¬
ной, чудо морское: «Не хочу я невольницы: пусть приедет твоя дочь
сюда по любви к тебе, своей волею и хотением; а коли дочери твои
не поедут по своей воле и хотению, то сам приезжай, и велю я каз¬
нить тебя смертью лютою. А как приехать ко мне — не твоя беда;

л	Сказки русских писдтелей XVIII—XIX кв.	_
384	—			—	»g
дам я тебе перстень с руки моей: кто наденет его на правый мизи¬
нец, тот очутится там, где пожелает, во единое ока мгновение. Сроку
тебе даю дома пробыть три дня и три ночи». Думал, думал купец
думу крепкую и придумал так: «Лучше мне с дочерьми повидатися,
дать им свое родительское благословение, и коли они избавить меня
от смерти не похочут, то приготовиться к смерти по долгу христи¬
анскому и воротиться к лесному зверю, чуду морскому». Фальши у
него на уме не было, а потому он рассказал, что у него было на мыс¬
лях. Зверь лесной, чудо морское, и без того их знал; видя его прав¬
ду, он и записи с него заручной не взял, а снял с своей руки золо¬
той перстень и подал его честному купцу. И только честной купец
успел надеть его на правый мизинец, как очутился он в воротах
своего широкого двора; в ту пору в те же ворота въезжали его кара¬
ваны богатые с прислугою верною, и привезли они казны и това¬
ров втрое противу прежнего. Поднялся в доме шум и гвалт, повска¬
кали дочери из-за пялец своих, а вышивали они серебром и золо¬
том ширинки шелковые, почали они отца целовать, миловать и
разными ласковыми именами называть, и две старшие сестры ле¬
безят пуще меньшей сестры. Видят они, что отец как-то не радо-
шен и что есть у него на сердце печаль потаенная. Стали старшие
дочери его допрашивать: не потерял ли он своего богатества вели¬
кого, меньшая же дочь о богатстве не думает, и говорит она своему
родителю: «Мне богатества твои ненадобны; богатество дело нажив¬
ное, а открой ты мне свое горе сердешное». И возговорит тогда че¬
стной купец своим дочерям родимыим, хорошиим и пригожиим:
«Не потерял я своего богатества великого, а нажил казны втрое-
вчетверо; а есть у меня другая печаль, и скажу вам об ней завтраш¬
ний день, а сегодня будем веселитися». Приказал он принести сун¬
дуки дорожные, железом окованные; доставал он старшей дочери
золотой венец, золота аравийского, на огне не горит, в воде не ржа¬
веет, со камнями самоцветными; достает гостинец середней доче¬
ри, тувалет хрусталю восточного; достает гостинец меньшой доче¬
ри, золотой кувшин с цветочком аленьким. Старшие дочери от ра¬
дости рехнулися, унесли свои гостинцы в терема высокие и там на
просторе ими досыта потешалися. Только дочь меньшая, любимая,
увидав цветочек аленький, затряслась вся и заплакала, точно в серд¬
це ее что ужалило. Как возговорит к ней отец таковы речи: «Что же,
дочь моя милая, любимая, не берешь ты своего цветка желанного?
краше его нет на белом свете». Взяла дочь меньшая цветочек алень¬
кий ровно нехотя, целует руки отцовы, а сама плачет горючими сле¬
зами. Скоро прибежали дочери старшие, попытали они гостинцы
отцовские и не могут опомниться от радости. Тогда сели все они за
столы дубовые, за скатерти бранные, за яства сахарные, за пития
медвяные; стали есть, пить, прохлаждатися, ласковыми речами уте-
шатися. Ввечеру гости понаехали, и стал дом у купца полнехонек
дорогих гостей, сродников, угодников, прихлебателей. До полуно-

	Сергей Тимофеевич Аксаков	$$$
чи беседа продолжалася, и таков был вечерний пир, какого честной
купец у себя в дому не видывал, и откуда что бралось, не мог дога¬
даться он, да и все тому дивовалися: и посуды золотой-серебряной,
и кушаньев диковинных, каких никогда в дому не видывали. Заутра
позвал к себе купец старшую дочь, рассказал ей все, что с ним при-
ключилося, все от слова до слова, и спросил: хочет ли она из¬
бавить его от смерти лютыя и поехать жить к зверю лесному, к чуду
морскому? Старшая дочь наотрез отказалася и говорит: «Пусть та
дочь и выручает отца, для кого он доставал аленький цветочек».
Позвал честной купец к себе другую дочь, середнюю, рассказал ей
все, что с ним приключилося, все от слова до слова, и спросил: хо¬
чет ли она избавить его от смерти лютыя и поехать жить к зверю
лесному, чуду морскому? Середняя дочь наотрез отказалася и гово¬
рит: «Пусть та дочь и выручает отца, для кого он доставал аленький
цветочек». Позвал честной купец меньшую дочь и стал ей все рас¬
сказывать, все от слова до слова, и не успел кончить речи своей, как
стала перед ним на колени дочь меньшая, любимая, и сказала: «Бла¬
гослови меня, государь мой батюшка родимый: я поеду к зверю
лесному, чуду морскому, и стану жить у него. Для меня достал ты
аленький цветочек, и мне надо выручить тебя». Залился слезами
честной купец, обнял он свою меньшую дочь, любимую, и говорит
ей таковые слова: «Дочь моя милая, хорошая, пригожая, меньшая
и любимая. Да будет над тобою мое благословение родительское,
что выручаешь ты своего отца от смерти лютыя и по доброй воле
своей и хотению идешь на житье противное к страшному зверю лес¬
ному, чуду морскому. Будешь жить ты у него во дворце, в богатстве
и приволье великиим; да где тот дворец — никто не знает, не веда¬
ет, и нет к нему дороги ни конному, ни пешему, ни зверю прыску-
чему, ни птице перелетной. Не будет нам от тебя ни слуха, ни вес¬
точки, а тебе от нас и подавно. И как мне доживать мой горький
век, лица твоего не видаючи, ласковых речей твоих не слыхаючи;
расстаюсь я с тобою на веки вечные, ровно тебя живую в землю
хороню». И возговорит отцу дочь меньшая, любимая: «Не плачь, не
тоскуй, государь мой батюшка родимый; житье мое будет богатое,
привольное: зверя лесного, чуда морского, я не испугаюся, буду
служить ему верою и правдою, исполнять его волю господскую, а
может, он надо мной и сжалится. Не оплакивай ты меня живую,
словно мертвую: может, бог даст, я и вернусь к тебе». Плачет, ры¬
дает честной купец, таковыми речьми не утешается. Прибегают се¬
стры старшие, большая и середняя, подняли плач по всему дому:
вишь больно им жалко меньшой сестры, любимыя; а меньшая сес¬
тра и виду печального не кажет, не плачет, не охает и в дальний путь
неведомый собирается. И берет с собой цветочек аленький во кув¬
шине позолоченном. Прошел третий день и третья ночь, пришла
пора расставаться честному купцу, расставаться с дочерью мень¬
шою, любимою; он целует, милует ее, горючьми слезами обливает

386	Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.

и кладет на нее крестное благословение свое родительское. Выни¬
мает он перстень зверя лесного, чуда морского, из ларца кованого,
надевает перстень на правый мизинец меньшой, любимой дочери —
и не стало ее в тое ж минуточку, со всеми ее пожитками.
Очутилась она во дворце зверя лесного, чуда морского, во пала¬
тах высокиих, каменных, на кровати из резного золота, со ножка¬
ми хрустальными, на пуховике пуха лебяжьего, покрытом золотой
камкой; ровно она и с места не сходила, ровно она целый век тут
жила, ровно легла почивать да проснулася. Заиграла музыка соглас¬
ная, какой сродясь она не слыхивала. Встала она со постели пухо-
выя и видит, что все ее пожитки и цветочек аленький в кувшине по¬
золоченном тут же стоят, раскладены и расставлены на столах зе-
леныих малахита медного, и что в той палате много добра и скарба
всякого, есть на чем посидеть-полежать, есть во что приодеться,
есть во что посмотреться. И была одна стена вся зеркальная, а дру¬
гая стена золоченая, а третья стена вся серебряная, а четвертая стена
из кости слоновыя и мамонтовыя, самоцветными яхонтами вся ра¬
зубранная, и подумала она: «Должно быть, это моя опочивальная».
Захотелось ей осмотреть весь дворец, и пошла она осматривать все
его палаты высокие, и ходила она немало времени, на все диковин¬
ки любуючись; одна палата была краше другой, и все краше того,
как рассказывал честной купец, государь ее батюшка родимый; взя¬
ла она из кувшина золоченого любимый цветочек аленький, сошла
она в зелены сады, и запели ей птицы свои песни райские, а дере¬
вья, кусты и цветы замахали своими верхушками и ровно перед ней
преклонилися; выше забили фонтаны воды и громчей зашумели
ключи родниковые; и нашла она то место высокое, пригорок мурав¬
чатый, на котором сорвал честной купец цветочек аленький, кра¬
ше которого нет на белом свете. И вынула она тот аленький цвето¬
чек из кувшина золоченого и хотела посадить на место прежнее; но
сам он вылетел из рук ее, и прирос к стеблю прежнему, и расцвел
краше прежнего. Подивилася она такому чуду чудному, диву дивно¬
му, порадовалась своему цветочку аленькому, заветному и пошла
назад в палаты свои дворцовые; и в одной из них стоит стол накрыт,
и только она подумала: «Видно, зверь лесной, чудо морское, на
меня не гневается, и будет он ко мне господин милостивый»,— как
на белой мраморной стене появилися словеса огненные: «Не гос¬
подин я твой, а послушный раб. Ты моя госпожа, и все, что тебе по¬
желается, все, что тебе на ум придет, исполнять я буду с охотою».
Прочитала она словеса огненные, и пропали они со стены белой
мраморной, как будто их никогда не бывало там. И вспало ей на
мысли написать письмо к своему родителю и дать ему о себе весточ¬
ку. Не успела она о том подумати, как видит она, перед нею бумага
лежит, золотое перо со чернилицей. Пишет она письмо к своему ба¬
тюшке родимому и сестрицам своим любезныим: «Не плачьте обо
мне, не горюйте, я живу во дворце у зверя лесного, чуда морского,

Сергей Тимофеевич Аксаков
как королевишна; самого его не вижу и не слышу, а пишет он ко мне
на стене беломраморной, словесами огненными, и знает он все, что
у меня на мысли, и тое ж минутою все исполняет, и не хочет он на¬
зываться господином моим, а меня называет госпожой своей».
Не успела она письмо написать и печатью припечатать, как про¬
пало письмо из рук и из глаз ее, словно его тут и не было. Заиграла
музыка пуще прежнего, на столе явились яства сахарные, питья
медвяные, вся посуда золота червонного. Села она за стол веселе¬
хонька, хотя сроду не обедала одна-одинешенька; ела она, пила,
прохлаждалася, музыкою забавлялася. После обеда, накушамшись,
она опочивать легла; заиграла музыка потише и подальше, по той
причине, чтоб ей спать не мешать. После сна встала она веселе¬
шенька и пошла опять гулять по садам зеленыим, потому что не
успела она до обеда обходить и половины их, наглядеться на все их
диковинки. Все деревья, кусты и цветы перед ней преклонялися, а
спелые плоды, груши, персики и наливные яблочки сами в рот лез¬
ли. Походив время немалое, почитай вплоть до вечера, воротилась
она во свои палаты высокие, и видит она: стол накрыт, и на столе
яства стоят сахарные и питья медвяные, и все отменные. После
ужина вошла она в ту палату беломраморну, где читала она на сте¬
не словеса огненные, и видит она на той же стене опять такие же
словеса огненные: «Довольна ли госпожа моя своими садами и па¬
латами, угощеньем и прислугою?» И возговорила голосом радош-
ным молодая дочь купецкая, красавица писаная: «Не зови ты меня
госпожой своей, а будь ты всегда мой добрый господин, ласковый
и милостивый. Я из воли твоей никогда не выступлю. Благодар¬
ствую тебе за все твое угощение. Лучше твоих палат высокиих и
твоих зеленых садов не найти на белом свете: то и как же мне до¬
вольною не быть? Я сродясь таких чудес не видывала. Я от такого
дива еще в себя не приду, только боюся я почивать одна; во всех
твоих палатах высокиих нет ни души человеческой». Появилися на
стене словеса огненные: «Не бойся, моя госпожа прекрасная: не
будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка сенная,
верная и любимая, и много в палатах душ человеческих, а только
ты их не видишь и не слышишь, и все они вместе со мною берегут
тебя и день и ночь: не дадим мы на тебя ветру венути, не дадим и
пылинке сесть». И пошла почивать в опочивальню свою молодая
дочь купецкая, красавица писаная, и видит: стоит у кровати ее де¬
вушка сенная, верная и любимая, и стоит она чуть от страха жива,
и обрадовалась она госпоже своей, и целует ее руки белые, обни¬
мает ее ноги резвые. Госпожа была ей также радошна, принялась ее
расспрашивать про батюшку родимого, про сестриц своих старши-
их и про всю свою прислугу девичью, опосля того принялась сама
рассказывать, что с нею в это время приключилося; так и не спали
они до белой зари.

$$$	Сказки русских писателем XVIII—XIX кк.

Так и стала жить и поживать молодая дочь купецкая, красавица
писаная. Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства
такие, что цены им нет, ни в сказке сказать, ни пером написать;
всякий день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье
с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам, а
те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, ши¬
рокую и гладкую; и стала она рукодельями заниматися, рукоделья¬
ми девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать
бахромы частым жемчугом, стала посылать подарки батюшке роди¬
мому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласко¬
вому, а и тому лесному зверю, чуду морскому, а и стала она день ото
дня чаще ходить в залу беломраморную, говорить речи ласковые
своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и при¬
веты словесами огненными.
Мало ли, много ли тому времени прошло: скоро сказка сказы¬
вается, не скоро дело делается,— стала привыкать к своему житью-
бытью молодая дочь купецкая, красавица писаная, ничему она уже
не дивуется, ничего не пугается; служат ей слуги невидимые, пода¬
ют, принимают, на колесницах без коней катают, в музыку играют
и все ее повеления исполняют; и возлюбляла она своего господина
милостивого день ото дня, и видела она, что недаром он зовет ее
госпожой своей и что любит он ее пуще самого себя; и захотелось
ей его голоса послушать, захотелось с ним разговор повести, не ходя
в палату беломраморную, не читая словесов огненных. Стала она
его о том молить и просить, да зверь лесной, чудо морское, не ско¬
ро на ее просьбу соглашается, испугать ее своим голосом опасает¬
ся; упросила, умолила она своего хозяина ласкового, и не мог он ей
супротивным быть, и написал он ей в последний раз на стене бе¬
ломраморной словесами огненными: «Приходи сегодня во зеленый
сад, сядь во свою беседку любимую, листьями, ветками, цветами
заплетенную, и скажи так: „Говори со мной, мой верный раб”».
И мало спустя времечка побежала молода дочь купецкая, красави¬
ца писаная, во сады зеленые, входила во беседку свою любимую,
листьями, ветками, цветами заплетенную, и садилась на скамью
парчовую, и говорит она задыхаючись, бьется сердечко у ней, как
у пташки пойманной, говорит таковые слова: «Не бойся ты, госпо¬
дин мой, добрый, ласковый, испугать меня своим голосом: опосля
всех твоих милостей не убоюся я и рева звериного; говори со мной,
не опасаючись». И услышала она, ровно кто вздохнул за беседкою,
и раздался голос страшный, дикой и зычный, хриплый и сиплый,
да и то говорил он еще вполголоса; вздрогнула сначала молодая дочь
купецкая, красавица писаная, услыхав голос зверя лесного, чуда
морского, только со страхом своим совладала и виду, что испужа-
лася, не показала, и скоро слова его ласковые и приветливые, речи
умные и разумные, стала слушать она и заслушалась, и стало у ней
на сердце радошно.

Сергей Тимофеевич Аксаков
С той поры, с того времечка, пошли у них разговоры почитай
целый день, во зеленом саду на гуляньях, во темных лесах на ката¬
ньях и во всех палатах высокиих. Только спросит молода дочь ку¬
пецкая, красавица писаная: «Здесь ли ты, мой добрый любимый
господин?» Отвечает лесной зверь, чудо морское: «Здесь, госпожа
моя прекрасная, твой верный раб, неизменный друг». И не пугает¬
ся она его голоса дикого и страшного, и пойдут у них речи ласко¬
вые, что конца им нет.
Прошло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается,
не скоро дело делается,— захотелось молодой дочери купецкой,
красавице писаной, увидеть своими глазами зверя лесного, чуда
морского, и стала она его о том просить и молить; долго он на то
не соглашается, испугать ее опасается, да и был он такое страши¬
лище, что ни в сказке сказать, ни пером написать; не токмо люди,
звери дикие его завсегда устрашалися и в свои берлоги разбегали-
ся. И говорит зверь лесной, чудо морское, таковые слова: «Не про¬
си, не моли ты меня, госпожа моя распрекрасная, красавица нена¬
глядная, чтобы показал я тебе свое лицо противное, свое тело бе¬
зобразное. К голосу моему попривыкла ты; мы живем с тобой в
дружбе, согласии, друг со другом, почитай, не разлучаемся, и лю¬
бишь ты меня за мою любовь к тебе несказанную, а увидя меня
страшного и противного, возненавидишь ты меня, несчастного,
прогонишь ты меня с глаз долой, а в разлуке с тобой я умру с тос¬
ки». Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица пи¬
саная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и роти-
тися, что никакого на свете страшилища не испугается и что не раз¬
любит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые
слова: «Если ты стар человек — будь мне дедушка, если середович —
будь мне дядюшка, если же молод ты — будь мне названый брат, и
поколь я жива — будь мне сердечный друг». Долго, долго лесной
зверь, чудо морское, не поддавался на такие слова, да не мог
просьбам и слезам своей красавицы супротивным быть и говорит
ей таково слово: «Не могу я тебе супротивным быть, по той причи¬
не, что люблю тебя пуще самого себя, исполню я твое желание,
хоша знаю, что погублю мое счастие и умру смертью безвременной.
Приходи во зеленый сад, в сумерки серые, когда сядет за лес сол¬
нышко красное, и скажи: „Покажись мне, верный друг!” — и по¬
кажу я тебе свое лицо противное, свое тело безобразное. А коли ста¬
нет невмоготу тебе больше у меня оставатися, не хочу я твоей не¬
воли и муки вечныя: ты найдешь в опочивальне своей, у себя под
подушкою, мой золот перстень. Надень его на правый мизинец, и
очутишься ты у батюшки родимого, и ничего обо мне николи не
услышишь». Не убоялась, не устрашилася, крепко на себя понаде¬
ялась молода дочь купецкая, красавица писаная. Втапоры, не меш¬
кая ни минуточки, пошла она во зеленый сад дожидатися часу уроч¬
ного, и когда пришли сумерки серые, опустилося за лес солнышко

...	Сказки русских пнсАтелей XVIII—XIX ев.	_
390	— ±	——	►§
красное, проговорила она: «Покажись мне. мой верный друг!» —
и показался ей издали зверь лесной, чудо морское; он прошел толь¬
ко поперек дороги и пропал в частых кустах, и невзвидела света мо¬
лода дочь купецкая, красавица писаная, всплеснула руками белы¬
ми, закричала неточным голосом и упала на дорогу без памяти. Да
и страшен был зверь лесной, чудо морское: руки кривые, на руках
когти звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие
верблюжие, весь мохнатый от верху до низу, изо рта торчали каба¬
ньи клыки, нос крючком, как у беркута, а глаза были совиные. По-
лежамши долго ли, мало ли времени, опамятовалась молода дочь
купецкая, красавица писаная, и слышит: плачет кто-то возле нее,
горючьми слезами обливается и говорит голосом жалостным: «По¬
губила ты меня, моя красавица возлюбленная, не видать мне боль¬
ше твоего лица распрекрасного, не захочешь ты меня даже слыша-
ти, и пришло мне умереть смертью безвременною». И стало ей жал¬
ко и совестно, и совладала она с своим страхом великиим и с своим
сердцем робкиим девичьим, и заговорила она голосом твердыим:
«Нет, не бойся ничего, мой господин добрый и ласковый, не испу¬
гаюсь я больше твоего вида страшного, не разлучусь я с тобой, не
забуду твоих милостей; покажись мне теперь же в своем виде да-

Сергей Тимофеевич Аксаков
вишнем; я только впервые испугалася». Показался ей лесной зверь,
чудо морское, в своем виде страшныим, противныим, безобразны-
им, только близко подойти к ней не осмелился, сколько она ни
звала его; гуляли они до ночи темныя и вели беседы прежние, лас¬
ковые и разумные, и не чуяла никакого страха молодая дочь купец¬
кая, красавица писаная. На другой день увидала она зверя лесного,
чудо морское, при свете солнышка красного, и хоша сначала, раз-
глядя его, испугалася, а виду не показала, и скоро страх ее совсем
прошел. Тут пошли у них беседы пуще прежнего: день-деньской,
почитай, не разлучалися, за обедом и ужином яствами сахарными
насыщалися, питьями медвяными прохлаждалися, гуляли по зеле¬
ным садам, без коней каталися по темным лесам.
И прошло тому немало времени; скоро сказка сказывается, не
скоро дело делается. Вот однова и привиделось во сне молодой ку¬
пецкой дочери, красавице писаной, что батюшка ее нездоров лежит;
и напала на нее тоска неусыпная, и увидал ее в той тоске и слезах
зверь лесной, чудо морское, и вельми закручинился и стал спраши¬
вать, отчего она во тоске, во слезах? Рассказала она ему свой недо¬
брой сон и стала просить у него позволения: повидать своего ба¬
тюшку родимого и сестриц своих любезныих, и возговорит к ней
зверь лесной, чудо морское: «И зачем тебе мое позволенье? Золот
перстень мой у тебя лежит, надень его на правый мизинец и очу¬
тишься в дому у батюшки родимого. Оставайся у него, пока не со¬
скучишься, а и только я скажу тебе: коли ты ровно через три дня и
три ночи не воротишься, то не будет меня на белом свете, и умру я
тою же минутою, по той причине, что люблю тебя больше, чем са¬
мого себя, и жить без тебя не могу». Стала она заверять словами
заветными, и божбами, и клятвами, что ровно за час до трех дней
и трех ночей воротится во палаты его высокие. Простилась она с
хозяином своим ласковым и милостивым, надела на правый мизи¬
нец золот перстень и очутилась на широком дворе честного купца,
своего батюшки родимого. Идет она на высокое крыльцо его палат
каменных; набежала к ней прислуга и челядь дворовая, подняли
шум и крик, прибежали сестрицы любезные и, увидамши ее, диву
дались красоте ее девичьей и ее наряду царскому, королевскому;
подхватили ее под руки белые и повели к батюшке родимому, а ба¬
тюшка нездоров лежал, нездоров и не радошен, день и ночь ее вспо-
минаючи, горючими слезами обливаючись; и не вспомнился он от
радости, увидамши свою дочь милую, хорошую, пригожую, мень¬
шую, любимую, и дивился он красоте ее девичьей, ее наряду цар¬
скому, королевскому. Долго они целовалися, миловалися, ласковы¬
ми речами утешалися. Рассказала она своему батюшке родимому и
своим сестрам старшиим, любезныим про свое житье-бытье у зве¬
ря лесного, чуда морского, все от слова до слова, никакой крохи не
скрываючи, и возвеселился честной купец ее житью богатому, цар¬
скому, королевскому, и дивился, как она привыкла смотреть на сво-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
во хозяина страшного и не боится зверя лесного, чуда морского; сам
он, об нем вспоминаючи, дрожкой дрожал.
Сестрам же старшиим, слушая про богатства несметные мень¬
шой сестры и про власть ее царскую над своим господином, слов¬
но над рабом своим, инда завистно стало. День проходит как еди¬
ный час, другой день проходит как минуточка, а на третий день
стали уговаривать меньшую сестру сестры старшие, чтоб не воро¬
чалась она к зверю лесному, чуду морскому: «Пусть-де околеет, туда
и дорога ему...» И прогневалась на сестер старшиих дорогая гостья,
меньшая сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему госпо¬
дину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую,
несказанную заплачу его смертью лютою, то не буду я стоить того,
чтобы мне на белом свете жить, и стоит меня тогда отдать диким
зверям на растерзание». И отец ее, честной купец, похвалил ее за
такие речи хорошие, и было положено, чтобы до срока ровно за час
воротилась к зверю лесному, чуду морскому, дочь хорошая, приго¬
жая, меньшая, любимая, а сестрам то в досаду было, и задумали они
дело хитрое, дело хитрое и недоброе: взяли они да все часы в доме
целым часом назад поставили, и не ведал того честной купец и вся
его прислуга верная, челядь дворовая. И когда пришел настоящий
час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце
болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подмывать ее, и смотрит
она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие,— а все рано
ей пускаться в дальний путь; а сестры с ней разговаривают, о том о
сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпе¬
ло; простилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со чест¬
ным купцом батюшкой родимым, приняла от него благословение
родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со
прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой
минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый ми¬
зинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих
зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встреча¬
ет, закричала она громким голосом: «Где же ты, мой добрый госпо¬
дин, мой верный друг? Что же ты меня не встречаешь? Я вороти¬
лась раньше срока назначенного целым часом со минуточкой». Ни
ответа, ни привета не было, тишина стояла мертвая; в зеленых са¬
дах птицы не пели песни райские, не били фонтаны воды и не
шумели ключи родниковые, не играла музыка во палатах высоки¬
их. Дрогнуло сердечко у купецкой дочери, красавицы писаной,
почуяла она нешто недоброе, обежала она палаты высокие и сады
зеленые, звала зычным голосом своего хозяина доброго — нет ни¬
где ни ответа, ни привета и никакого гласа послушания; побежала
она на пригорок муравчатый, где рос, красовался ее любимый цве¬
точек аленький, и видит она, что лесной зверь, чудо морское, ле¬
жит на пригорке, обхватив аленький цветочек своими лапами бе¬
зобразными. И помстилось ей, что заснул он, ее дожидаючись, и

спит теперь крепким сном. Начала его будить потихоньку дочь ку¬
пецкая, красавица писаная, он не слышит; принялась будить по¬
крепче, схватила его за лапу мохнатую и видит, что зверь лесной,
чудо морское, бездыханен, мертв лежит... Помутилися ее очи ясные,
подкосилися ноги резвые, пала она на колени, обняла руками бе¬
лыми голову своего господина доброго, голову безобразную и про¬
тивную, и завопила неточным голосом: «Ты встань, пробудись, мой
сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного...» — и толь-

Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.
394	—	-	—

ко таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех
сторон, затряслась земля от грома великого, ударила Громова стре¬
ла каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молода
дочь купецкая, красавица писаная. Много ли, мало ли времени она
лежала без памяти — не ведаю; только, очнувшись, видит она себя
во палате высокой, беломраморной, сидит она на золотом престо¬
ле со каменьями драгоценными, и обнимает ее принц молодой, кра¬
савец писаный, на голове со короною царскою, в одежде златоко¬
ваной, перед ним стоит отец с сестрами, а кругом на коленях стоит
свита великая, все одеты в парчах золотых, серебряных; и возгово-
рит к ней молодой принц, красавец писаный, на голове со короною
царскою: «Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чу¬
дища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе; полюби
же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестой желан¬
ною. Злая волшебница прогневалась на моего родителя покойного,
короля славного и могучего, украла меня, еще малолетнего, и сата¬
нинским колдовством своим, силой нечистою, оборотила меня в
чудище страшное и наложила таковое заклятие, чтобы жить мне в
таковом виде безобразном, противном и страшном для всякого че¬
ловека, для всякой твари божией, пока найдется красная девица,
какого бы роду и званья ни была она, и полюбит меня в образе стра¬
шилища, и пожелает быть моей женой законною, и тогда колдов¬
ство все покончится, и стану я опять по-прежнему человеком мо¬
лодым и пригожиим; и жил я таковым страшилищем и пугалом
ровно тридцать лет, и залучал я в мой дворец заколдованный один¬
надцать девиц красныих, а ты была двенадцатая. Ни одна не полю¬
била меня за мои ласки и угождения, за мою душу добрую. Ты одна
полюбила меня, чудище противное и безобразное, за мои ласки и
угождения, за мою душу добрую, за любовь мою к тебе несказан¬
ную, и будешь ты за то женою короля славного, королевою в цар¬
стве могучием».
Тогда все тому подивилися, свита до земли преклонилася. Чест¬
ной купец дал свое благословение дочери меньшой, любимой, и
молодому принцу-королевичу. И проздравили жениха с невестою
сестры старшие завистные и все слуги верные, бояре великие и ка¬
валеры ратные, и нимало не медля, принялись веселым пирком да
за свадебку, и стали жить да поживать, добра наживать. Я сама там
была, пива-мед пила, по усам текло, да в рот не попало.

В. Ф. Одоевский
ГОРОДОК В ТЛБДКвРКв
апенька поставил на стол табакерку.
— Поди-ка сюда, Миша, посмотри-ка,— ска¬
зал он.
Миша был послушный мальчик, тотчас оставил
игрушки и подошел к папеньке. Да уж и было чего
посмотреть! Какая прекрасная табакерка! Пест¬
ренькая, из черепахи. А что на крышке-то! Воро¬
та, башенки, домик, другой, третий, четвертый, и
счесть нельзя, и все мал мала меньше, и все золо¬
тые; а деревья-то также золотые, а листики на них серебряные; а за
деревьями встает солнышко, и от него розовые лучи расходятся по
всему небу.
— Что это за городок? — спросил Миша.
— Это городок Динь-динь,— отвечал папенька и тронул пру¬
жинку...
И что же? вдруг, невидимо где, заиграла музыка. Откуда слыш¬
на эта музыка, Миша не мог понять; он ходил и к дверям,— не из
другой ли комнаты? И к часам — не в часах ли? И к бюро, и к гор¬
ке; прислушивался то в том, то в другом месте; смотрел и под стол...
Наконец Миша уверился, что музыка точно играла в табакерке. Он
подошел к ней, смотрит, а из-за деревьев солнышко выходит, кра¬
дется тихонько по небу, а небо и городок все светлее и светлее;
окошки горят ярким огнем, и от башенок будто сияние. Вот сол¬
нышко перешло через небо на другую сторону, все ниже да ниже,
и, наконец, за пригорком совсем скрылось, и городок потемнел,
ставни закрылись, и башенки померкли, только ненадолго. Вот за¬
теплилась звездочка, вот другая, вот и месяц рогатый выглянул из-
за деревьев, и в городе стало опять светлее, окошки засеребрились,
и от башенок потянулись синеватые лучи.
— Папенька! Папенька, нельзя ли войти в этот городок? Как бы
мне хотелось!
— Мудрено, мой друг. Этот городок тебе не по росту.

Сказки русских писателен XVIII—XIX кк.
— Ничего, папенька, я такой маленький. Только пустите меня
туда, мне так бы хотелось узнать, что там делается...
— Право, мой друг, там и без тебя тесно.
— Да кто же там живет?
— Кто там живет? Там живут колокольчики.
С сими словами папенька поднял крышку на табакерке, и что же
увидел Миша? И колокольчики, и молоточки, и валик, и колеса.
Миша удивился.
— Зачем эти колокольчики? Зачем молоточки? Зачем валик с
крючками? — спрашивал Миша у папеньки.
А папенька отвечал:
— Не скажу тебе, Миша. Сам посмотри попристальнее да поду¬
май: авось-либо отгадаешь. Только вот этой пружинки не трогай, а
иначе все изломается.
Папенька вышел, а Миша остался над табакеркой. Вот он сидел
над нею, смотрел, смотрел, думал, думал: отчего звенят колоколь¬
чики.
Между тем музыка играет да играет; вот все тише да тише, как
будто что-то цепляется за каждую нотку, как будто что-то отталки¬
вает один звук от другого. Вот Миша смотрит: внизу табакерки от¬
воряется дверца, и из дверцы выбегает мальчик с золотою головкой
и в стальной юбочке, останавливается на пороге и манит к себе
Мишу.
Да отчего же, подумал Миша, папенька сказал, что в этом город¬
ке и без меня тесно? Нет, видно, в нем живут добрые люди; види¬
те, зовут меня в гости.
— Извольте, с величайшей радостью.
С этими словами Миша побежал к дверце и с удивлением заме¬
тил, что дверца ему пришлась точь-в-точь по росту. Как хорошо
воспитанный мальчик, он почел долгом прежде всего обратиться к
своему провожатому.
— Позвольте узнать,— сказал Миша,— с кем я имею честь го¬
ворить?
— Динь, динь, динь,— отвечал незнакомец.— Я — мальчик-ко¬
локольчик, житель этого городка. Мы слышали, что вам очень хо¬
чется побывать у нас в гостях, и потому решились просить вас сде¬
лать нам честь к нам пожаловать. Динь, динь, динь, динь, динь,
динь.
Миша учтиво поклонился; мальчик-колокольчик взял его за
руку, и они пошли. Тут Миша заметил, что над ними был свод, сде¬
ланный из пестрой тисненой бумажки с золотыми краями. Перед
ними был другой свод, только поменьше; потом третий, еще мень¬
ше; четвертый, еще меньше, и так все другие своды, чем дальше,
тем меньше, так что в последний, казалось, едва могла пройти го¬
ловка его провожатого.

$$$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

— Я вам очень благодарен за ваше приглашение,— сказал ему
Миша,— но не знаю, можно ли будет мне им воспользоваться.
Правда, здесь я свободно прохожу, но там дальше, посмотрите, ка¬
кие у вас низенькие своды; там я, позвольте сказать откровенно, там
я и ползком не пройду. Я удивляюсь, как и вы под ними проходите...
— Динь, динь, динь,— отвечал мальчик,— пройдем, не беспо¬
койтесь, ступайте только за мною.
Миша послушался. В самом деле, с каждым шагом, казалось,
своды поднимались, и наши мальчики всюду свободно проходили;
когда же они дошли до последнего свода, тогда мальчик-колоколь¬
чик попросил Мишу оглянуться назад. Миша оглянулся, и что же
он увидел? Теперь тот первый свод, под который он подошел, вхо¬
дя в дверцы, показался ему маленьким, как будто, пока они шли,
свод опустился. Миша был очень удивлен.
— Отчего это? — спросил он своего проводника.
— Динь, динь, динь,— отвечал проводник смеясь,— издали все¬
гда так кажется; видно, вы ни на что вдаль со вниманием не смот¬
рели: вдали все кажется маленьким, а подойдешь — большое.
— Да, это правда,— отвечал Миша,— я до сих пор не подумал
об этом, и оттого вот что со мною случилось: третьего дня я хотел
нарисовать, как маменька возле меня играет на фортепьяно, а па¬
пенька, на другом конце комнаты, читает книжку. Только этого мне
никак не удалось сделать! Тружусь, тружусь, рисую как можно вер¬
нее, а все на бумаге у меня выйдет, что папенька возле маменьки
сидит и кресло его возле фортепьяно стоит; а между тем я очень
хорошо вижу, что фортепьяно стоит возле меня у окошка, а папень¬
ка сидит на другом конце у камина. Маменька мне говорила, что
папеньку надобно нарисовать маленьким, но я думал, что мамень¬
ка шутит, потому что папенька гораздо больше ее ростом; но теперь
вижу, что маменька правду говорила: папеньку надобно было нари¬
совать маленьким, потому что он сидел вдалеке; очень вам благо¬
дарен за объяснение, очень благодарен.
Мальчик-колокольчик смеялся изо всех сил.
— Динь, динь, динь, как смешно! Динь, динь, динь, как смеш¬
но! Не уметь нарисовать папеньку с маменькой! Динь, динь, динь,
динь, динь!
Мише показалось досадно, что мальчик-колокольчик над ним
так немилосердно насмехается, и он очень вежливо сказал ему:
— Позвольте мне спросить у вас: зачем вы к каждому слову все
говорите: динь, динь, динь!
— Уж у нас поговорка такая,— отвечал мальчик-колокольчик.
— Поговорка? — заметил Миша.— А вот папенька говорит, что
нехорошо привыкать к поговоркам.
Мальчик-колокольчик закусил губы и не сказал более ни слова.
Вот перед ними еще дверцы; они отворились, и Миша очутился
на улице. Что за улица! Что за городок! Мостовая вымощена пер¬
ламутром; небо пестренькое, черепаховое; по небу ходит золотое

Владимир Федорович Одоевский
солнышко; поманишь его — оно с неба сойдет, вкруг руки обойдет
и опять поднимется. А домики-то стальные, полированные, крытые
разноцветными раковинками, и под каждою крышкою сидит маль¬
чик-колокольчик с золотою головкою, в серебряной юбочке, и мно¬
го их, много и все мал мала меньше.
— Нет, теперь уж меня не обмануть,— сказал Миша,— это так
только мне кажется издали, а колокольчики-то все одинакие.
— Ан вот и неправда,— отвечал провожатый,— колокольчики не
одинакие. Если бы мы все были одинакие, то и звенели бы мы все
в один голос, один, как другой; а ты слышишь, какие мы песни
выводим? Это оттого, что кто из нас побольше, у того и голос по¬
толще; неужели ты и этого не знаешь? Вот видишь ли, Миша, это
тебе урок: вперед не смейся над теми, у которых поговорка дурная;
иной и с поговоркою, а больше другого знает и можно от него кое-
чему научиться.
Миша в свою очередь закусил язычок.
Между тем их окружили мальчики-колокольчики, теребили
Мишу за платье, звенели, прыгали, бегали.
— Весело вы живете,— сказал Миша,— век бы с вами остался;
целый день вы ничего не делаете; у вас ни уроков, ни учителей, да
еще и музыка целый день.
— Динь, динь, динь! — закричали колокольчики,— Уж нашел у
нас веселье! Нет, Миша, плохое нам житье. Правда, уроков у нас
нет, да что же в том толку. Мы бы уроков не побоялись. Вся наша
беда именно в том, что у нас, бедных, никакого нет дела; нет у нас
ни книжек, ни картинок; нет ни папеньки, ни маменьки; нечем
заняться; целый день играй да играй, а ведь это, Миша, очень,
очень скучно! Хорошо наше черепаховое небо, хорошо и золотое
солнышко, и золотые деревья, но мы, бедные, мы насмотрелись на
них вдоволь, и все это очень нам надоело; из городка мы ни пяди,
а ты можешь себе вообразить, каково целый век, ничего не делая,
просидеть в табакерке с музыкой.
— Да,— отвечал Миша,— вы говорите правду. Это и со мною
случается: когда после ученья примешься за игрушки, то так весе¬
ло; а когда в праздник целый день все играешь да играешь, то к
вечеру и сделается скучно; и за ту и за другую игрушку примешь¬
ся — все немило. Я долго не понимал, отчего это, а теперь понимаю.
— Да сверх того на нас есть другая беда, Миша: у нас есть
дядьки.
— Какие же дядьки? — спросил Миша.
— Дядьки-молоточки,— отвечали колокольчики,— уж какие
злые! То и дело, что ходят по городу да нас постукивают. Которые
побольше, тем еше реже тук-тук бывает, а уж маленьким куда боль¬
но достается.
В самом деле, Миша увидел, что по улице ходили какие-то гос¬
пода на тоненьких ножках, с предлинными носами и шипели меж-

Сказки русских писателей XVIII—XIX
ду собою: тук, тук, тук! Тук, тук, тук! Поднимай, задевай. Тук, тук,
тук! Тук, тук, тук!
И в самом деле, дядьки-молоточки беспрестанно то по тому, то
по другому колокольчику тук да тук. индо бедному Мише жалко
стало. Он подошел к этим господам, очень вежливо поклонился и
с добродушием спросил: зачем они без всякого сожаления колотят
бедных мальчиков?
А молоточки ему в ответ:
— Прочь ступай, не мешай! Там в палате и в халате надзиратель
лежит и стучать нам велит. Все ворочается, прицепляется. Тук, тук,
тук! Тук, тук, тук!
— Какой это у вас надзиратель? — спросил Миша у колоколь¬
чиков.
— А это господин Валик,— зазвенели они,— предобрый чело¬
век — день и ночь с дивана не сходит. На него мы не можем пожа¬
ловаться.
Миша к надзирателю. Смотрит — он в самом деле лежит на ди¬
ване, в халате и с боку на бок переворачивается, только все лицом
кверху. А по халату-то у него шпильки, крючочки, видимо-невиди¬
мо, только что попадется ему молоток, он его крючком сперва за¬
цепит, потом опустит, а молоточек-то и стукнет по колокольчику.
Только что Миша к нему подошел, как надзиратель закричал:
— Шуры-муры! Кто здесь ходит? Кто здесь бродит? Шуры-
муры, кто прочь не идет? Кто мне спать не дает? Шуры-муры!
Шуры-муры!
— Это я,— храбро отвечал Миша,— я — Миша...
— А что тебе надобно? — спросил надзиратель.

Владимир Федорович Одоевский
401
— Да мне жаль бедных мальчиков-колокольчиков, они все такие
умные, такие добрые, такие музыканты, а по вашему приказанию
дядьки их беспрестанно постукивают...
— А мне какое дело, шуры-муры! Не я здесь набольший. Пусть
себе дядьки стукают мальчиков! Мне что за дело! Я надзиратель
добрый, все на диване лежу и ни за кем не гляжу... Шуры-муры,
шуры-муры...
— Ну, многому же я научился в этом городке! — сказал про себя
Миша.— Вот еще иногда мне бывает досадно, зачем надзиратель с
меня глаз не спускает! «Экой злой,— думаю я,— Ведь он не папень¬
ка и не маменька. Что ему за дело, что я шалю? Знал бы, сидел в
своей комнате». Нет, теперь вижу, что бывает с бедными мальчика¬
ми, когда за ними никто не смотрит.
Между тем Миша пошел далее — и остановился. Смотрит —
золотой шатер с жемчужной бахромой, наверху золотой флюгер
вертится, будто ветряная мельница, а под шатром лежит царевна-
пружинка и, как змейка, то свернется, то развернется и беспрестан¬
но надзирателя под бок толкает. Миша этому очень удивился и ска¬
зал ей:
— Сударыня-царевна! Зачем вы надзирателя под бок толкаете?
— Зиц, зиц, зиц,— отвечала царевна,— глупый ты мальчик, не¬
разумный мальчик! На все смотришь — ничего не видишь! Кабы я
валик не толкала, валик бы не вертелся; кабы валик не вертелся, то
он за молоточки бы не цеплялся, кабы за молоточки не цеплялся,
молоточки бы не стучали, колокольчики бы не звенели; кабы ко¬
локольчики не звенели, и музыки бы не было! Зиц, зиц, зиц!
Мише хотелось узнать, правду ли говорит царевна. Он наклонил¬
ся и прижал ее пальчиком — и что же? В одно мгновенье пружин¬
ка с силою развилась, валик сильно завертелся, молоточки быстро
застучали, колокольчики заиграли дребедень, и вдруг пружинка
лопнула. Все умолкло, валик остановился, молоточки попадали,
колокольчики свернулись на сторону, солнышко повисло, домики
изломались. Тогда Миша вспомнил, что папенька не приказывал
ему трогать пружинки, испугался и... проснулся.
— Что во сне видел, Миша? — спросил папенька.
Миша долго не мог опамятоваться. Смотрит: та же папенькина
комната, та же перед ним табакерка; возле него сидят папенька и
маменька и смеются.
— Где же мальчик-колокольчик? Где дядька-молоточек? Где ца¬
ревна-пружинка? — спрашивал Миша.— Так это был сон?
— Да, Миша, тебя музыка убаюкала, и ты здесь порядочно
вздремнул. Расскажи-ка нам по крайней мере, что тебе приснилось?
— Да, видите, папенька,— сказал Миша, протирая глазки,— мне
все хотелось узнать, отчего музыка в табакерке играет; вот я при¬
нялся на нее прилежно смотреть и разбирать, что в ней движется и

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
отчего движется; думал-думал и стал уже добираться, как вдруг,
смотрю, дверца в табакерке растворилась...— Тут Миша рассказал
весь свой сон по порядку.
— Ну, теперь вижу,— сказал папенька,— что ты в самом деле
почти понял, отчего музыка в табакерке играет; но ты еще лучше
поймешь, когда будешь учиться механике.
СКАЗКА О ТОМ, КАК ОПАСНО ДСВуШКАМ
ходить толпою по невскому проспекту1
«Как, сударыня! Вы уже хотите оста¬
вить нас? С позволения вашего провожу
вас».— «Нет, не хочу, чтоб такой учтивый
господин потрудился для меня».— «Изво¬
лите шутить, сударыня».
Manuel pour la conversation
par madam de Genlis, p. 3752
Русское отделение
Однажды в Петербурге было солнце; по Невскому проспекту шла
целая толпа девушек; их было одиннадцать, ни больше ни меньше,
и одна другой лучше; да три маменьки, про которых, к несчастию,
нельзя было сказать того же. Хорошенькие головки вертелись, нож¬
ки топали о гладкий гранит, но им всем было очень скучно: они уж
друг друга пересмотрели, давно друг с другом обо всем переговори¬
ли, давно друг друга пересмеяли и смертельно друг другу надоели;
но все-таки держались рука за руку и, не отставая друг от дружки,
шли монастырь монастырем; таков уже у нас обычай: девушка ум¬
рет со скуки, а не даст своей руки мужчине, если он не имеет сча¬
стия быть ей братом, дядюшкой или еще более завидного счастия —
восьмидесяти лет от рода; ибо «что скажут маменьки?». Уж эти мне
маменьки! когда-нибудь доберусь я до них! я выведу на свежую воду
их старинные проказы! я разберу их устав благочиния, я докажу им,
что он не природой написан, не умом скреплен! Мешаются не в
свое дело, а наши девушки скучают-скучают, вянут-вянут, пока не
сделаются сами похожи на маменек, а маменькам то и по сердцу!
Погодите! я вас!
Как бы то ни было, а наша толпа летела по проспекту и часто
набегала на прохожих, которые останавливались, чтобы посмотреть
1 Мыслящие люди не обвинят автора в красном патриотизме за эту шутку. Кто по¬
нимает цену западного просвещения, тому понятны и его злоупотребления. (Примеч.
автора.)
2 Руководство для разговора, составленное мадам Жанлис, с. 375 (фр.).

Владимир Федорович Одоевский
на красавиц; но подходить к ним никто не подходил — да и как
подойти? Спереди маменька, сзади маменька, в середине мамень¬
ка — страшно!
Вот на Невском проспекте новоприезжий искусник выставил
блестящую вывеску! Сквозь окошки светятся парообразные дымки,
сыплются радужные цветы, золотистый атлас льется водопадом по
бархату, и хорошенькие куколки, в пух разряженные, под хрусталь¬
ными колпаками кивают головками. Вдруг наша первая пара оста¬
новилась, поворотилась и прыг на чугунные ступеньки; за ней дру¬
гая, потом третья, и, наконец, вся лавка наполнилась красавицами.
Долго они разбирали, любовались — да и было чем: хозяин такой
быстрый, с синими очками, в модном фраке, с большими бакенбар¬
дами, затянут, перетянут, чуть не ломается; он и говорит и продает,
хвалит и бранит, и деньги берет и отмеривает; беспрестанно он рас¬
стилает и расставляет перед моими красавицами: то газ из паутины
с насыпью бабочкиных крылышек; то часы, которые укладывались
на булавочной головке; то лорнет из мушиных глаз, в который в
одно мгновение можно было видеть все, что кругом делается; то
блонду, которая таяла от прикосновения; то башмаки, сделанные из
стрекозиной лапки; то перья сплетенные из пчелиной шерстки; то,
увы! румяна, которые от духу налетали на щечку. Наши красавицы
целый бы век остались в этой лавке, если бы не маменьки! Мамень¬
ки догадались, махнули чепчиками, поворотили налево кругом и,
вышедши на ступеньки, благоразумно принялись считать, чтобы
увериться, все ли красавицы выйдут из лавки; но, по несчастию
(говорят, ворона умеет считать только до четырех), наши мамень¬
ки умели считать только до десяти: не мудрено же, что они обочлись
и отправились домой с десятью девушками, наблюдая прежний
порядок и благочиние, а одиннадцатую позабыли в магазине.
Едва толпа удалилась, как заморский басурманин тотчас дверь на
запор и к красавице; все с нее долой: и шляпку, и башмаки, и чу¬
лочки, оставил только, окаянный, юбку да кофточку; схватил несча¬
стную за косу, поставил на полку и покрыл хрустальным колпаком.
Сам же за перочинный ножичек, шляпку в руки и с чрезвычай¬
ным проворством ну с нее срезывать пыль, налетевшую с мостовой;
резал, резал, и у него в руках очутились две шляпки, из которых
одна чуть было не взлетела на воздух, когда он надел ее на столбик;
потом он так же осторожно срезал тисненые цветы на материи, из
которой была сделана шляпка, и у него сделалась еще шляпка; по¬
том еще раз — и вышла четвертая шляпка, на которой был только
оттиск от цветов; потом еще — и вышла пятая шляпка простенькая;
потом еще, еще — и всего набралось у него двенадцать шляпок; то
же, окаянный, сделал и с платьицем, и с шалью, и с башмачками,
и с чулочками, и вышло у него каждой вещи по дюжине, которые
он бережно уклад в картон с иностранными клеймами... и все это,
уверяю вас, он сделал в несколько минут.

Сказки русских писателей XVIII—XIX as.
— Не плачь, красавица,— приговаривал он изломанным русским
языком,— не плачь! тебе же годится на приданое!
Когда он окончил свою работу, тогда прибавил:
— Теперь и твоя очередь, красавица!
С сими словами он махнул рукою, топнул; на всех часах проби¬
ло тринадцать часов, все колокольчики зазвенели, все органы заиг¬
рали, все куклы запрыгали, и из банки с пудрой выскочила безмозг¬
лая французская голова; из банки с табаком — чуткий немецкий нос
с ослиными ушами; а из бутылки с содовою водою — туго набитый
английский живот. Все эти почтенные господа уселись в кружок и
выпучили глаза на волшебника.
— Горе! — вскричал чародей.
— Да, горе! — отвечала безмозглая французская голова.— Пуд¬
ра вышла из моды!
— Не в том дело,— проворчал английский живот,— меня, слов¬
но пустой мешок, за порог выкидывают.
— Еще хуже,— просопел немецкий нос,— на меня верхом садят¬
ся, да еще пришпоривают.
— Все не то! — возразил чародей,— все не то! еще хуже; русские
девушки не хотят больше быть заморскими куклами! вот настоящее
горе! продолжись оно — и русские подумают, что они в самом деле
такие же люди.
— Горе! горе! — закричали в один голос все басурмане.
— Надобно для них выдумать новую шляпку,— говорила голова.
— Внушить им правила нашей нравственности,— толковал жи¬
вот.
— Выдать их замуж за нашего брата,— твердил чуткий нос.
— Все это хорошо! — отвечал чародей,— да мало! Теперь уже не
то, что было! На новое горе новое лекарство; надобно подняться на
хитрости!
Думал, долго думал чародей, наконец махнул еще рукою и пред
собранием явился треножник, мариина баня и реторта, и злодеи
принялись за работу.
В реторту втиснули они множество романов мадам Жанлис, Че-
стерфильдовы письма, несколько заплесневелых сенсаций, канву,
итальянские рулады, дюжину новых контрдансов, несколько вы¬
кладок из английской нравственной арифметики и выгнали из всего
этого какую-то бесцветную и бездушную жидкость. Потом чародей
отворил окошко, повел рукою по воздуху Невского проспекта и
захватил полную горсть городских сплетней, слухов и рассказов;
наконец из ящика вытащил огромный пук бумаг и с дикою радос-
тию показал его своим товарищам; то были обрезки от дипломати¬
ческих писем и отрывки из письмовника, в коих содержались уве¬
рения в глубочайшем почтении и истинной преданности; все это
злодеи, прыгая и хохоча, ну мешать со своим бесовским составом;

Владимир Федорович Одоевский
французская голова раздувала огонь, немецкий нос размешивал, а
английский живот, словно пест, утаптывал.
Когда жидкость простыла, чародей к красавице: вынул, бедную,
трепещущую, из-под стеклянного колпака и принялся из нее, зло¬
дей, вырезывать сердце! О! как страдала, как билась бедная краса¬
вица! как крепко держалась она за свое невинное, свое горячее серд¬
це! с каким славянским мужеством противилась она басурманам!
Уже они были в отчаянии, готовы отказаться от своего предприя¬
тия, но, на беду, чародей догадался, схватил какой-то маменькин
чепчик, бросил на уголья — чепчик закурился, и от этого курева
красавица одурела.
Злодеи воспользовались этим мгновением, вынули из нее серд¬
це и опустили его в свой бесовский состав. Долго, долго они рас¬
паривали бедное сердце русской красавицы, вытягивали, выдували,
и когда они вклеили его в свое место, то красавица позволила им
делать с собою все, что было им угодно. Окаянный басурман схва¬
тил ее пухленькие щечки, маленькие ножки, ручки и ну перочин¬
ным ножом соскребать с них свежий славянский румянец и тща¬
тельно собирать его в баночку с надписью rouge vegetal1; и красавица
сделалась беленькая-беленькая, как кобчик; насмешливый злодей
не удовольствовался этим: маленькой губкой он стер с нее белизну
и выжал в скляночку с надписью: lait de concombre2, и красавица
сделалась желтая, коричневая; потом к наливной шейке он приста¬
вил пневматическую машину, повернул — и шейка опустилась и
повисла на косточках; потом маленькими щипцами разинул ей ро¬
тик, схватил язычок и повернул его так, чтобы он не мог порядоч¬
но выговорить ни одного русского слова; наконец затянул ее в уз¬
кий корсет, накинул на нее какую-то уродливую дымку и выставил
красавицу на мороз к окошку. Засим басурмане успокоились; без¬
мозглая французская голова с хохотом прыгнула в банку с пудрою;
немецкий нос зачихал от удовольствия и убрался в бочку с табаком;
английский живот молчал, но только хлопал по полу от радости и
также уплелся в бутылку с содовою водою; и все в магазине пришло
в прежний порядок, и только стало в нем одною куклою больше!
Между тем время бежит да бежит; в лавку приходят покупщики,
покупают паутинный газ и мушиные глазки, любуются на куколок.
Вот один молодой человек посмотрел на нашу красавицу, задумал¬
ся и, как ни смеялись над ним товарищи, купил ее и принес к себе
в дом. Он был человек одинокий, нрава тихого, не любил ни шума,
ни крика; он поставил куклу на видном месте, одел, обул ее, цело¬
вал ее ножки и любовался ею, как ребенок. Но кукла скоро почуя¬
ла русский дух: ей понравилось его гостеприимство и добродушие.
Однажды, когда молодой человек задумался, ей показалося, что он
1 Растительные румяна {фр.).
2 Огуречный сок {фр.).

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
забыл о ней, она зашевелилась, залепетала; удивленный, он подо¬
шел к ней, снял хрустальный колпак, посмотрел: его красавица кук¬
ла куклою. Он приписал это действию воображения и снова заду¬
мался, замечтался; кукла рассердилась: ну опять шевелиться, пры¬
гать, кричать, стучать об колпак, ну так и рвется из-под него.
— Неужели ты в самом деле живешь? — говорил ей молодой
человек.— Если ты в самом деле живая, я тебя буду любить больше
души моей; ну, докажи, что ты живешь, вымолви хотя словечко!
— Пожалуй! — сказала кукла.— Я живу, право живу
— Как! ты можешь и говорить? — воскликнул молодой чело¬
век.— О, какое счастие! Не обман ли это? Дай мне еще раз уверить¬
ся, говори мне о чем-нибудь!
— Да об чем мы будем говорить?
— Как о чем? На свете есть добро, есть искусство!..
— Какая мне нужда до них! — отвечала кукла.— Это все очень
скучно!
— Что это значит? Как скучно? Разве до тебя еще никогда не
доходило, что есть на свете мысли, чувства?..
— А, чувства! чувства? Знаю,— скоро проговорила кукла,— чув¬
ства почтения и преданности, с которыми честь имею быть, мило¬
стивый государь, вам покорная ко услугам...
— Ты ошибаешься, моя красавица; ты смешиваешь условные
фразы, которые каждый день переменяются, с тем, что составляет
вечное незыблемое украшение человека.
— Знаешь ли, что говорят? — прервала его красавица.— Одна
девушка вышла замуж, но за ней волочится другой, и она хочет раз¬
веяться. Как это стыдно!
— Что тебе нужды до этого, моя милая? Подумай лучше о том,
как многого ты на свете не знаешь; ты даже не знаешь того чувства,
которое должно составлять жизнь женщины; это святое чувство,
которое называют любовью; которое проникает все существо чело¬
века; им живет душа его, оно порождает рай и ад на земле.
— Когда на бале много танцуют, то бывает весело, когда мало,
так скучно,— отвечала кукла.
— Ах, лучше бы ты не говорила! — вскричал молодой человек.—
Ты не понимаешь меня, моя красавица!
И тщетно он хотел ее образумить: приносил ли он ей книги —
книги оставались неразрезанными; говорил ли ей о музыке души —
она отвечала ему итальянскою руладою; показывал ли картину слав¬
ного мастера — красавица показывала ему канву.
И молодой человек решился каждое утро и вечер подходить к
хрустальному колпаку и говорить кукле: «Есть на свете добро, есть
любовь; читай, учись, мечтай, исчезай в музыке; не в светских фра¬
зах, но в душе чувства и мысли».
Кукла молчала.

Владимир Федорович Одоевский
!			407
Однажды кукла задумалась, и думала долго. Молодой человек
был в восхищении, как вдруг она сказала ему:
— Ну, теперь знаю, знаю; есть на свете добродетель, есть искус¬
ство, есть любовь — не в светских фразах, но в душе чувства и мыс¬
ли. Примите, милостивый государь, уверения в чувствах моей ис¬
тинной добродетели и пламенной любви, с которыми честь имею
быть...
— О! перестань, бога ради,— вскричал молодой человек,— если
ты не знаешь ни добродетели, ни любви,— то по крайней мере не
унижай их, соединяя с поддельными, глупыми фразами...
— Как не знаю! — вскричала с гневом кукла.— На тебя никак не
угодишь, неблагодарный! Нет, я знаю, очень знаю: есть на свете
добродетель, есть искусство, есть любовь, как равно и почтение, с
коими честь имею быть...
Молодой человек был в отчаянии. Между тем кукла была очень
рада своему новому приобретению; не проходило часа, чтоб она не
кричала: есть добродетель, есть любовь, есть искусство — и не при¬
мешивала к своим словам уверений в глубочайшем почтении; идет
ли снег — кукла твердит: есть добродетель!— принесут ли обедать —
она кричит: есть любовь! — и вскоре дошло до того, что это слово
опротивело молодому человеку. Что он ни делал: говорил ли с вос¬
торгом и умилением, доказывал ли хладнокровно, бесился ли, на¬
смехался ли над красавицею — все она никак не могла постигнуть,
какое различие между затверженными ею словами и обыкновенны¬
ми светскими фразами; никак не могла постигнуть, что любовь и
добродетель годятся на что-нибудь другое, кроме письменного
окончания.
И часто восклицал молодой человек: «Ах, лучше бы ты не гово¬
рила!»
Наконец он сказал ей:
— Я вижу, что мне не вразумить тебя, что ты не можешь к за¬
ветным святым словам добра, любви и искусства присоединить дру¬
гого смысла, кроме почтения и преданности... Как быть! Горько
мне, но я не виню тебя в этом. Слушай же, всякий на сем свете
должен что-нибудь делать; не можешь ты ни мыслить, ни чувство¬
вать; не перелить мне своей души в тебя; так занимайся хозяйством
по старинному русскому обычаю: смотри за столом, своди счеты,
будь мне во всем покорна; когда меня избавишь от механических
занятий жизни, я, правда, не столько тебя буду любить, сколько
любил бы тогда, когда бы души наши сливались,— но все любить
тебя буду.
— Что я за ключница? — закричала кукла, рассердилась и за¬
плакала.— Разве ты затем купил меня? Купил — так лелей, одевай,
утешай. Что мне за дело до твоей души и до твоего хозяйства! Ви¬
дишь, я верна тебе, я не бегу от тебя,— так будь же за то благодарен,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
мои ручки и ножки слабы; я хочу и люблю ничего не делать, не ду¬
мать, не чувствовать, не хозяйничать, а твое дело забавлять меня.
И в самом деле, так было. Когда молодой человек занимался
своею куклою, когда одевал, раздевал ее, когда целовал ее ножки —
кукла была и смирна и добра, хоть и ничего не говорила; но если
он забудет переменить ее шляпку, если задумается, если отведет от
нее глаза, кукла так начнет стучать о свой хрустальный колпак, что
хоть вон беги. Наконец не стало ему терпения: возьмет ли он кни¬
гу, сядет ли обедать, ляжет ли на диван отдохнуть,— кукла стучит и
кричит, как живая, и не дает ему покоя ни днем ни ночью; и стала
его жизнь — не жизнь, но ад. Вот молодой человек рассердился;
несчастный не знал страдания, которое вынесла бедная красавица;
не знал, как крепко она держалась за врожденное ей природою
сердце, с какою болью отдала его своим мучителям, или учителям,—
и однажды спросонья он выкинул куклу за окошко; за то все про¬
ходящие его осуждали, однако же куклу никто не поднял.
А кто всему виною? Сперва басурмане, которые портят наших
красавиц, а потом маменьки, которые не умеют считать дальше
десяти. Вот вам и нравоучение.
МОРОЗ ИВАНОВИЧ
Нам даром, без труда ничего не дает¬
ся,— недаром исстари пословица ведется.
В одном доме жили две девочки — Рукодельница да Ленивица,
а при них нянюшка.
Рукодельница была умная девочка: рано вставала, сама, без ня¬
нюшки, одевалась, а вставши с постели, за дело принималась: печ¬
ку топила, хлебы месила, избу мела, петуха кормила, а потом на
колодец за водой ходила.
А Ленивица меж тем в постельке лежала, потягивалась, с боку на
бок переваливалась, уж разве наскучит лежать, так скажет спросо¬
нья: «Нянюшка, надень мне чулочки, нянюшка, завяжи башмачки»,
а потом заговорит: «Нянюшка, нет ли булочки?» Встанет, попрыга¬
ет, да и сядет к окошку мух считать: сколько прилетело да сколько
улетело. Как всех пересчитает Ленивица, так уж и не знает, за что
приняться и чем бы заняться; ей бы в постельку — да спать не хо¬
чется; ей бы покушать — да есть не хочется; ей бы к окошку мух
считать — да и то надоело. Сидит, горемычная, и плачет да жалует¬
ся на всех, что ей скучно, как будто в том другие виноваты.
Между тем Рукодельница воротится, воду процедит, в кувшины
нальет; да еще какая затейница: коли вода нечиста, так свернет лист

	Владимир Федорович Одоевский
3*
бумаги, наложит в нее угольков да песку крупного насыплет, вста¬
вит ту бумагу в кувшин да нальет в нее воды, а вода-то знай прохо¬
дит сквозь песок да сквозь уголья и каплет в кувшин чистая, слов¬
но хрустальная; а потом Рукодельница примется чулки вязать или
платки рубить, а не то и рубашки шить да кроить, да еще рукодель¬
ную песенку затянет; и не было никогда ей скучно, потому что и
скучать-то было ей некогда: то за тем, то за другим делом, а тут,
смотришь, и вечер — день прошел.
Однажды с Рукодельницей беда приключилась: пошла она на
колодец за водой, опустила ведро на веревке, а веревка-то и обо¬
рвись; упало ведро в колодец. Как тут быть?
Расплакалась бедная Рукодельница, да и пошла к нянюшке
рассказывать про свою беду и несчастье; а нянюшка Прасковья
была такая строгая и сердитая, говорит:
— Сама беду сделала, сама и поправляй; сама ведерко утопила,
сама и доставай.
Нечего было делать: пошла бедная Рукодельница опять к колод¬
цу, ухватилась за веревку и спустилась по ней к самому дну. Только
тут с ней чудо случилось. Едва спустилась, смотрит: перед ней печ¬
ка, а в печке сидит пирожок, такой румяный, поджаристый; сидит,
поглядывает да приговаривает:
— Я совсем готов, подрумянился, сахаром да изюмом обжарил¬
ся; кто меня из печки возьмет, тот со мной и пойдет!
Рукодельница, нимало не мешкая, схватила лопатку, вынула
пирожок и положила его за пазуху.
Идет она дальше. Перед нею сад, а в саду стоит дерево, а на де¬
реве золотые яблочки; яблочки листьями шевелят и промеж себя
говорят:
— Мы, яблочки наливные, созрелые; корнем дерева питалися,
студеной росой обмывалися; кто нас с дерева стрясет, тот нас себе
и возьмет.
Рукодельница подошла к дереву, потрясла его за сучок, и золо¬
тые яблочки так и посыпались к ней в передник.
Рукодельница идет дальше. Смотрит: перед ней сидит старик
Мороз Иванович, седой-седой; сидит он на ледяной лавочке да
снежные комочки ест; тряхнет головой — от волос иней сыплется,
духом дохнет — валит густой пар.
— А! — сказал он.— Здорово, Рукодельница! Спасибо, что ты
мне пирожок принесла; давным-давно уж я ничего горяченького
не ел.
Тут он посадил Рукодельницу возле себя, и они вместе пирож¬
ком позавтракали, а золотыми яблочками закусили.
— Знаю я, зачем ты пришла,— говорит Мороз Иванович,— ты
ведерко в мой студенец1 опустила; отдать тебе ведерко отдам, толь-
1 Студенец — колодец (от слова «студеный» — холодный, о воде).

Сказки русских писАтелей XVIII—XIX вв.	л
410	—	-	—

ко ты мне за то три дня прослужи; будешь умна, тебе ж лучше; бу¬
дешь ленива, тебе ж хуже. А теперь,— прибавил Мороз Иванович,—
мне, старику, и отдохнуть пора; поди-ка приготовь мне постель, да
смотри взбей хорошенько перину.
Рукодельница послушалась... Пошли они в дом. Дом у Мороза
Ивановича сделан был весь изо льда: и двери, и окошки, и пол ле¬
дяные, а по стенам убрано снежными звездочками; солнышко на
них сияло, и всё в доме блестело, как брильянты. На постели у Мо¬
роза Ивановича вместо перины лежал снег пушистый; холодно, а
делать было нечего. Рукодельница принялась взбивать снег, чтобы
старику было мягче спать, а между тем у ней, бедной, руки окосте¬
нели и пальчики побелели, как у бедных людей, что зимой в про¬
руби белье полощут: и холодно, и ветер в лицо, и белье замерзает,
колом стоит, а делать нечего — работают бедные люди.
— Ничего,— сказал Мороз Иванович,— только снегом пальцы
потри, так и отойдут, не отзнобишь. Я ведь старик добрый; посмот-
ри-ка, что у меня за диковинки.
Тут он приподнял свою снежную перину с одеялом, и Рукодель¬
ница увидела, что под периною пробивается зеленая травка. Руко¬
дельнице стало жалко бедной травки.
— Вот ты говоришь,— сказала она,— что ты старик добрый, а
зачем ты зеленую травку под снежной периной держишь, на свет
божий не выпускаешь?
— Не выпускаю потому, что еще не время, еще трава в силу не
вошла. Осенью крестьяне ее посеяли, она и взошла, и кабы вытя¬
нулась уже, то зима бы ее захватила, и к лету травка бы не вызрела.
Вот я и прикрыл молодую зелень моею снежною периной, да еще
сам прилег на нее, чтобы снег ветром не разнесло, а вот придет вес¬
на, снежная перина растает, травка заколосится, а там, смотришь,
выглянет и зерно, а зерно крестьянин соберет да на мельницу от¬
везет; мельник зерно смелет, и будет мука, а из муки ты, Рукодель¬
ница, хлеб испечешь.
— Ну, а скажи мне, Мороз Иванович,— сказала Рукодельница,—
зачем ты в колодце-то сидишь?
— Я затем в колодце сижу, что весна подходит,— сказал Мороз
Иванович.— Мне жарко становится; а ты знаешь, что и летом в
колодце холодно бывает, оттого и вода в колодце студеная, хоть
посреди самого жаркого лета.
— А зачем ты, Мороз Иванович,— спросила Рукодельница,—
зимой по улицам ходишь да в окошки стучишься?
— А я затем в окошки стучусь,— отвечал Мороз Иванович,—
чтоб не забывали печей топить да трубы вовремя закрывать; а не то,
ведь я знаю, есть такие неряхи, что печку истопить истопят, а тру¬
бу закрыть не закроют или и закрыть закроют, да не вовремя, ког¬
да еще не все угольки прогорели, а от того в горнице угарно быва¬
ет, голова у людей болит, в глазах зелено; даже и совсем умереть от

Владимир Федорович Одоевский
ф	:		 411
угара можно. А затем еще я в окошко стучусь, чтобы никто не за¬
бывал, что есть на свете люди, которым зимою холодно, у которых
нету шубки, да и дров купить не на что; вот я затем в окошко сту¬
чусь, чтобы им помогать не забывали.
Тут добрый Мороз Иванович погладил Рукодельницу по голов¬
ке, да и лег почивать на свою снежную постель.
Рукодельница меж тем всё в доме прибрала, пошла на кухню,
кушанье изготовила, платье у старика починила и белье выштопала.
Старичок проснулся; был всем очень доволен и поблагодарил
Рукодельницу. Потом сели они обедать; обед был прекрасный, и
особенно хорошо было мороженое, которое старик сам изготовил.
Так прожила Рукодельница у Мороза Ивановича целых три дня.
На третий день Мороз Иванович сказал Рукодельнице:
— Спасибо тебе, умная ты девочка, хорошо ты меня, старика,
утешила, и я у тебя в долгу не останусь. Ты знаешь: люди за руко¬
делье деньги получают, так вот тебе твое ведерко, а в ведерко я всы¬
пал целую горсть серебряных пятачков; да, сверх того, вот тебе на
память брильянтик — косыночку закалывать.
Рукодельница поблагодарила, приколола брильянтик, взяла ве¬
дерко, пошла опять к колодцу, ухватилась за веревку и вышла на
свет божий.
Только что она стала подходить к дому, как петух, которого она
всегда кормила, увидел ее, обрадовался, взлетел на забор и закри¬
чал:
Кукареку, кукареки!
У Рукодельницы в ведерке пятаки!
Когда Рукодельница пришла домой и рассказала всё, что с ней
было, нянюшка очень дивовалась, а потом примолвила:
— Вот видишь ты, Ленивица, что люди за рукоделье получают!
Поди-ка к старичку да послужи ему, поработай; в комнате у него
прибирай, на кухне готовь, платье чини да белье штопай, так и ты
горсть пятачков заработаешь, а оно будет кстати: у нас к праздни¬
ку денег мало.
Ленивице очень не по вкусу было идти к старику работать. Но
пятачки ей получить хотелось и брильянтовую булавочку тоже.
Вот, по примеру Рукодельницы, Ленивица пошла к колодцу,
схватилась за веревку, да бух прямо ко дну. Смотрит — перед ней
печка, а в печке сидит пирожок, такой румяный, поджаристый;
сидит, поглядывает да приговаривает:
— Я совсем готов, подрумянился, сахаром да изюмом обжарил¬
ся; кто меня возьмет, тот со мной и пойдет.
А Ленивица ему в ответ:
— Да, как бы не так! Мне себя утомлять — лопатку поднимать
да в печку тянуться; захочешь, сам выскочишь.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Идет она далее, перед нею сад, а в саду стоит дерево, а на дере¬
ве золотые яблочки; яблочки листьями шевелят да промеж себя
говорят:
— Мы яблочки наливные, созрелые; корнем дерева питалися,
студеной росой обмывалися; кто нас с дерева стрясет, тот нас себе
и возьмет.
— Да, как бы не так! — отвечала Ленивица.— Мне себя утом¬
лять — ручки подымать, за сучья тянуть... Успею набрать, как сами
нападают!
И прошла Ленивица мимо них. Вот дошла она и до Мороза Ива¬
новича. Старик по-прежнему сидел на ледяной скамеечке да снеж¬
ные комочки прикусывал.
— Что тебе надобно, девочка? — спросил он.
— Пришла я к тебе,— отвечала Ленивица,— послужить да за ра¬
боту получить.
— Дельно ты сказала, девочка,— отвечал старик,— за работу
деньги следует, только посмотрим, какова еще твоя работа будет!
Поди-ка взбей мне перину, а потом кушанье изготовь, да платье мое
повычини, да белье повыштопай.
Пошла Ленивица, а дорогой думает:
«Стану я себя утомлять да пальцы знобить! Авось старик не за¬
метит и на невзбитой перине уснет».
Старик в самом деле не заметил или прикинулся, что не заме¬
тил, лег в постель и заснул, а Ленивица пошла на кухню. Пришла
на кухню, да и не знает, что делать. Кушать-то она любила, а поду¬
мать, как готовилось кушанье, это ей в голову не приходило; да и
лень было ей посмотреть. Вот она огляделась: лежит перед ней и
зелень, и мясо, и рыба, и уксус, и горчица, и квас — всё по поряд¬
ку. Думала она, думала, кое-как зелень обчистила, мясо и рыбу раз¬
резала да, чтоб большого труда себе не давать, как всё было, мытое-
немытое, так и положила в кастрюлю: и зелень, и мясо, и рыбу, и
горчицу, и уксус да еще кваску подлила, а сама думает:
«Зачем себя трудить, каждую вещь особо варить? Ведь в желуд¬
ке всё вместе будет».
Вот старик проснулся, просит обедать. Ленивица притащила ему
кастрюлю, как есть, даже скатертцы не подостлала. Мороз Иванович
попробовал, поморщился, а песок так и захрустел у него на зубах.
— Хорошо ты готовишь,— заметил он, улыбаясь.— Посмотрим,
какова твоя другая работа будет.
Ленивица отведала, да тотчас и выплюнула, а старик покряхтел,
покряхтел, да и принялся сам готовить кушанье и сделал обед на
славу, так что Ленивица пальчики облизала, кушая чужую стряпню.
После обеда старик опять лег отдохнуть да припомнил Лениви¬
це, что у него платье не починено, да и белье не выштопано.
Ленивица понадулась, а делать было нечего: принялась платье и
белье разбирать; да и туг беда: платье и белье Ленивица нашивала, а

Владимир Федорович Одоевский
как его шьют, о том и не спрашивала; взяла было иголку, да с непри¬
вычки укололась; так ее и бросила. А старик опять будто бы ничего
не заметил, ужинать Ленивицу позвал, да еще спать ее уложил.
А Ленивице то и любо; думает себе:
«Авось и так пройдет. Вольно было сестрице на себя труд при¬
нимать; старик добрый, он мне и так, задаром, пятачков подарит».
На третий день приходит Ленивица и просит Мороза Иванови¬
ча ее домой отпустить да за работу наградить.
— Да какая же была твоя работа? — спросил старичок.— Уж
коли на правду дело пошло, так ты мне должна заплатить, потому
что не ты для меня работала, а я тебе служил.
— Да, как же! — отвечала Ленивица.— Я ведь у тебя целых три
дня жила.
— Знаешь, голубушка,— отвечал старичок,— что я тебе скажу:
жить и служить — разница, да и работа работе рознь; заметь это:
вперед пригодится. Но, впрочем, если тебя совесть не зазрит, я тебя
награжу: и какова твоя работа, такова будет тебе и награда.
С этими словами Мороз Иванович дал Ленивице пребольшой
серебряный слиток, а в другую руку — пребольшой брильянт.
Ленивица так этому обрадовалась, что схватила то и другое и,
даже не поблагодарив старика, домой побежала.
Пришла домой и хвастается.

— Вот,— говорит,— что я заработала; не сестре чета, не горсточ¬
ку пятачков да не маленький брильянтик, а целый слиток серебря¬
ный, вишь, какой тяжелый, да и брильянт-то чуть не с кулак... Уж
на это можно к празднику обнову купить...
Не успела она договорить, как серебряный слиток растаял и по¬
лился на пол; он был не что иное, как ртуть, которая застыла от
сильного холода; в то же время начал таять и брильянт. А петух
вскочил на забор и громко закричал:
Кукареку-кукарекулька,
У Ленивицы в руках ледяная сосулька!
А вы, детушки, думайте, гадайте, что здесь правда, что неправ¬
да; что сказано впрямь, что стороною; что шутки ради, что в настав¬
ленье...
ИНДИЙСКАЯ СКАЗКА О ЧСТЫРСХ ГДуХИХ
Невдалеке от деревни пастух пас овец. Было уже за полдень, и
бедный пастух очень проголодался. Правда, он, выходя из дому,
велел своей жене принести себе в поле позавтракать, но жена, как
будто нарочно, не приходила.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
*11	*Сл
Призадумался бедный пастух: идти домой нельзя — как оставить
стадо? Того и гляди, что раскрадут; остаться на месте — еще хуже:
голод замучит. Вот он посмотрел туда, сюда, видит — тальяри1 ко¬
сит траву для своей коровы. Пастух подошел к нему и сказал:
— Одолжи, любезный друг: посмотри, чтобы мое стадо не раз¬
брелось. Я только схожу домой позавтракать, а как позавтракаю,
тотчас возвращусь и щедро награжу тебя за твою услугу.
Кажется, пастух поступил очень благоразумно; да и действитель¬
но он был малый умный и осторожный. Одно в нем было худо: он
был глух, да так глух, что пушечный выстрел над ухом не заставил
бы его оглянуться; а что всего хуже: он и говорил-то с глухим.
Тальяри слышал ничуть не лучше пастуха, и потому немудрено,
что из Пастуховой речи он не понял ни слова. Ему показалось, на¬
против, что пастух хочет отнять у него траву, и он закричал с серд¬
цем:
— Да что тебе за дело до моей травы? Не ты ее косил, а я. Не
подыхать же с голоду моей корове, чтобы твое стадо было сыто? Что
ни говори, а я не отдам этой травы. Убирайся прочь!
При этих словах тальяри в гневе потряс рукою, а пастух подумал,
что он обещается защищать его стадо, и, успокоенный, поспешил
домой, намереваясь задать жене своей хорошую головомойку, чтоб
она впредь не забывала приносить ему завтрак.
Подходит пастух к своему дому — смотрит: жена его лежит на
пороге, плачет и жалуется. Надобно вам сказать, что вчера на ночь
она неосторожно покушала, да говорят еще — сырого горошку, а вы
знаете, что сырой горошек во рту слаще меда, а в желудке тяжелей
свинца.
Наш добрый пастух постарался, как умел, помочь своей жене,
уложил ее в постель и дал горькое лекарство, от которого ей стало
лучше. Между тем он не забыл и позавтракать. За всеми этими хло¬
потами ушло много времени, и на душе у бедного пастуха стало
неспокойно. «Что-то делается со стадом? Долго ли до беды!» — ду¬
мал пастух. Он поспешил воротиться и, к великой своей радости,
скоро увидел, что его стадо спокойно пасется на том же месте, где
он его оставил. Однако же, как человек благоразумный, он пересчи¬
тал всех своих овец. Их было ровно столько же, сколько перед его
уходом, и он с облегчением сказал самому себе: «Честный человек
этот тальяри! Надо наградить его».
В стаде у пастуха была молодая овца; правда, хромая, но прекрас¬
но откормленная. Пастух взвалил ее на плечи, подошел к тальяри
и сказал ему:
— Спасибо тебе, господин тальяри, что поберег мое стадо! Вот
тебе целая овца за твои труды.
’ Тальяри — деревенский сторож.

Владимир Федорович Одоевский
Тальяри, разумеется, ничего не понял из того, что сказал ему
пастух, но, видя хромую овцу, вскричал с сердцем:
— А мне что за дело, что она хромает! Откуда мне знать, кто ее
изувечил? Я и не подходил к твоему стаду. Что мне за дело?
— Правда, она хромает,— продолжал пастух, не слыша талья¬
ри,— но все-таки это славная овца — и молода и жирна. Возьми ее,
зажарь и скушай за мое здоровье с твоими приятелями.
— Отойдешь ли ты от меня, наконец! — закричал тальяри вне
себя от гнева.— Я тебе еще раз говорю, что я не ломал ног у твоей
овцы и к стаду твоему не только не подходил, а даже и не смотрел
на него.
Но так как пастух, не понимая его, всё еще держал перед ним
хромую овцу, расхваливая ее на все лады, то тальяри не вытерпел и
замахнулся на него кулаком.
Пастух, в свою очередь, рассердившись, приготовился к горячей
обороне, и они, верно, подрались бы, если бы их не остановил ка¬
кой-то человек, проезжавший мимо верхом на лошади.
Надо вам сказать, что у индийцев существует обычай, когда они
заспорят о чем-нибудь, просить первого встречного рассудить их.
Вот пастух и тальяри и ухватились, каждый со своей стороны, за
узду лошади, чтоб остановить верхового.
— Сделайте милость,— сказал всаднику пастух,— остановитесь
на минуту и рассудите: кто из нас прав и кто виноват? Я дарю вот
этому человеку овцу из моего стада в благодарность за его услуги, а
он в благодарность за мой подарок чуть не прибил меня.
— Сделайте милость,— сказал тальяри,— остановитесь на мину¬
ту и рассудите: кто из нас прав и кто виноват? Этот злой пастух об¬
виняет меня в том, что я изувечил его овцу, когда я и не подходил
к его стаду.
К несчастью, выбранный ими судья был также глух и даже, го¬
ворят, больше, нежели они оба вместе. Он сделал знак рукою, что¬
бы они замолчали, и сказал:
— Я вам должен признаться, что эта лошадь точно не моя: я на¬
шел ее на дороге, и так как я очень тороплюсь в город по важному
делу, то, чтобы скорее поспеть, я и решился сесть на нее. Если она
ваша, возьмите ее; если же нет, то отпустите меня поскорее: мне
некогда здесь дольше оставаться.
Пастух и тальяри ничего не расслышали, но каждый почему-то
вообразил, что ездок решает дело не в его пользу.
Оба они еще громче стали кричать и браниться, упрекая в не¬
справедливости избранного ими посредника.
В это время по дороге проходил старый брамин.
Все три спорщика бросились к нему и стали наперебой расска¬
зывать свое дело. Но брамин был так же глух, как они.

41$	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.

— Понимаю! Понимаю! — отвечал он им.— Она послала вас уп¬
росить меня, чтоб я воротился домой (брамин говорил про свою
жену). Но это вам не удастся. Знаете ли вы, что во всем мире нет
никого сварливее этой женщины? С тех пор как я на ней женился,
она меня заставила наделать столько грехов, что мне не смыть их
даже в священных водах реки Ганга. Лучше я буду питаться милос¬
тынею и проведу остальные дни мои в чужом краю. Я решился твер¬
до; и все ваши уговоры не заставят меня переменить моего наме¬
рения и снова согласиться жить в одном доме с такою злою женою.
Шум поднялся больше прежнего; все вместе кричали изо всех
сил, не понимая один другого. Между тем тот, который украл ло¬
шадь, завидя издали бегущих людей, принял их за хозяев украден¬
ной лошади, проворно соскочил с нее и убежал.
Пастух, заметив, что уже становится поздно и что стадо его со¬
всем разбрелось, поспешил собрать своих овечек и погнал их в де¬
ревню, горько жалуясь, что нет на земле справедливости, и припи¬
сывая все огорчения нынешнего дня змее, которая переползла че¬
рез дорогу в то время, когда он выходил из дому,— у индийцев есть
такая примета.
Тальяри возвратился к своей накошенной траве и, найдя там
жирную овцу, невинную причину спора, взвалил ее на плечи и по¬
нес к себе, думая тем наказать пастуха за все обиды.
Брамин добрался до ближней деревни, где и остановился ноче¬
вать. Голод и усталость несколько утишили его гнев. А на другой
день пришли приятели и родственники и уговорили бедного бра¬
мина воротиться домой, обещая усовестить его сварливую жену и
сделать ее послушнее и смирнее.
Знаете ли, друзья, что может прийти в голову, когда прочитаешь
эту сказку? Кажется, вот что: на свете бывают люди, большие и
малые, которые хотя и не глухи, а не лучше глухих: что говоришь
им — не слушают; в чем уверяешь — не понимают; сойдутся вмес¬
те — заспорят, сами не зная о чем. Ссорятся они без причины, оби¬
жаются без обиды, а сами жалуются на людей, на судьбу или при¬
писывают свое несчастье нелепым приметам — просыпанной соли,
разбитому зеркалу... Так, например, один мой приятель никогда не
слушал того, что учитель говорил ему в классе, и сидел на скамей¬
ке словно глухой. Что же вышло? Он вырос дурак дураком: за что
ни примется, ничто ему не удается. Умные люди об нем жалеют,
хитрые его обманывают, а он, видите ли, жалуется на судьбу, что
будто бы несчастливым родился.
Сделайте милость, друзья, не будьте глухи! Уши нам даны для
того, чтобы слушать. Один умный человек заметил, что у нас два уха
и один язык и что, стало быть, нам надобно больше слушать, не¬
жели говорить.

Владимир Федорович Одоевский
игоша
Я сидел с нянюшкой в детской; на полу разостлан был ковер, на
ковре игрушки, а между игрушками я; вдруг дверь отворилась, а
никто не взошел. Я посмотрел, подождал,— все нет никого. «Ня¬
нюшка! нянюшка! кто дверь отворил?»
— Безрукий, безногий дверь отворил, дитятко! — Вот безрукий,
безногий и запал мне на мысль.
«Что за безрукий, безногий такой, нянюшка?»
— Ну да так — известно что,— отвечала нянюшка,— безрукий,
безногий,— Мало мне было нянюшкиных слов, и я, бывало, как
дверь ли, окно ли отворится — тотчас забегу посмотреть: не тут ли
безрукий — и, как он ни увертлив, верно бы мне лопался, если бы
в то время батюшка не возвратился из города и не привез с собою
новых игрушек, которые заставили меня на время позабыть о без¬
руком.
Радость! веселье! прыгаю! любуюсь игрушками! а нянюшка ста¬
вит да ставит рядком их на столе, покрытом салфеткою, пригова¬
ривая: «Не ломай, не разбей, помаленьку играй, дитятко». Между
тем зазвонили к обеду.
Я прибежал в столовую, когда батюшка рассказывал, отчего он
так долго не возвращался. «Все постромки лопались,— говорил
он,— а не постромки, так кучер то и дело кнут свой теряет; а не то
пристяжная ногу зашибет, беда да и только! хоть стань на дороге;
уж в самом деле я подумал, не от Игоши ли?» — От какого Иго-
ши? — спросила его маменька. «Да вот послушай — на завражке я
остановился лошадей покормить; прозяб я и вошел в избу погреть¬
ся; в избе за столом сидят трое извощиков, а на столе лежат четыре
ложки; вот они хлеб ли режут, лишний ломоть к ложке положат; пи¬
рога ли попросят, лишний кусок отрушат...
„Кому это вы, верно, товарищу оставляете, добрые молодцы?” —
спросил я.
— Товарищу не товарищу,— отвечали они,— а такому молодцу,
который обид не любит.
„Да что же он такое?” — спросил я.
— Да Игоша, барин.
Что за Игоша, вот я их и ну допрашивать.
— А вот послушайте, барин,— отвечал мне один из них,— летось
у земляка-то родился сынок, такой хворенькой, бог с ним, без ру¬
чек, без ножек, в чем душа; не успели за попом сходить, как он и
дух испустил; до обеда не дожил. Вот делать нечего, поплакали,
погоревали, да и предали младенца земле.— Только с той поры все
у нас стало не по-прежнему... впрочем, Игоша, барин, малый доб¬
рый: наших лошадей бережет, гривы им заплетает, к попу под благо-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
словенье подходит; — но если же ему лишней ложки за столом не
положишь, или поп лишнего благословенья при отпуске в церкви
не даст, то Игоша и пойдет кутить: то у попадьи квашню опроки¬
нет, или из горшка горох повыбросает; а у нас или у лошадей под¬
кову сломает, или у колокольчика язык вырвет — мало ли что бы¬
вает.
„И! да я вижу, Игоша-то проказник у вас,— сказал я,— отдайте-
ка его мне, и если он хорошо мне послужит, то у меня ему славное
житье будет, я ему, пожалуй, и харчевые назначу”.
Между тем лошади отдохнули, я отогрелся, сел в бричку, пока¬
тился; не отъехали версты — шлея соскочила, потом постромки
оборвались, а наконец, ось пополам — целых два часа понапрасну
потеряли. В самом деле, подумаешь, что Игоша ко мне привязал¬
ся».
Так говорил батюшка; я не пропустил ни одного слова.— В раз¬
думье пошел я в свою комнату, сел на полу, но игрушки меня не
занимали — у меня в голове все вертелся Игоша да Игоша. Вот я
смотрю — няня на ту минуту вышла,— вдруг дверь отворилась; я по
своему обыкновению хотел было вскочить, но невольно присел,
когда увидел, что ко мне в комнату вошел, припрыгивая, малень¬
кий человечек в крестьянской рубашке, подстриженный в кружок;
глаза у него горели как угольки, и голова на шейке у него беспре¬
станно вертелась; с самого первого взгляда я заметил в нем что-то
странное, посмотрел на него пристальнее и увидел, что у бедняж¬
ки не было ни рук, ни ног, а прыгал он всем туловищем. Смотрю,
маленький человечек прямо к столу, где у меня стояли рядком иг¬
рушки, вцепился зубами в салфетку и потянул ее, как собачонка;
посыпались мои игрушки; и фарфоровая моська вдребезги, барабан
у барабанщика выскочил, у колясочки слетели колеса,— я взвыл и
закричал благим матом: «что ты за негодный мальчишка! — зачем
ты сронил мои игрушки, эдакой злыдень! да что еще мне от нянюш¬
ки достанется! говори — зачем ты сронил игрушки?»
— А вот зачем,— отвечал он тоненьким голоском,— затем,—
прибавил он густым басом,— что твой батюшка всему дому валеж-
ки сшил, а мне маленькому,— заговорил он снова тоненьким голос¬
ком,— ни одного не сшил, а теперь мне маленькому холодно, на
дворе мороз, гололедица, пальцы костенеют.
«Ах, жалкенький!» — сказал я сначала, но потом, одумавшись,—
«да какие пальцы, негодный, да у тебя и рук-то нет, на что тебе ва-
лежки?»
— А вот на что,— сказал он басом,— что ты вот видишь, твои
игрушки в дребезгах, так ты и скажи батюшке: «батюшка, батюш¬
ка, Игоша игрушки ломает, валежек просит, купи ему валежки».
Игоша не успел окончить, как нянюшка вошла ко мне в комна¬
ту; Игоша не прост молодец, разом лыжи навострил; — а нянюшка

	Владимир Федорович Одоевский
75*	*ну
на меня: «Ах ты проказник, сударь! зачем изволил игрушки сро¬
нить? Вот ужо тебя маменька».
— Нянюшка! не я уронил игрушки, право не я, это Игоша.
«Какой Игоша, сударь,— еще изволишь выдумывать».
— Безрукий, безногий — нянюшка.
На крик прибежал батюшка, я ему рассказал все как было, он
расхохотался — «изволь, дам тебе валежки, отдай их Игоше».
Так я и сделал. Едва я остался один, как Игоша явился ко мне,
только уже не в рубашке, а в полушубке. «Добрый ты мальчик,—
сказал он мне тоненьким голоском,— спасибо за валежки; посмот¬
ри-ка, я из них себе какой полушубок сшил, вишь какой слав¬
ный!» — и Игоша стал повертываться со стороны на сторону и опять
к столу, на котором нянюшка поставила свой заветный чайник,
очки, чашку без ручки, и два кусочка сахару,— и опять за салфетку
и опять ну тянуть.
«Игоша! Игоша!» — закричал я,— «погоди, не роняй — хорошо,
мне один раз прошло, а в другой не поверят; скажи лучше, что тебе
надобно?»
— А вот что,— сказал он густым басом,— я твоему батюшке ве¬
рой и правдой служу, не хуже других слуг ничего не делаю, а им всем
батюшка к празднику сапоги пошил, а мне маленькому,— прибавил
он тоненьким голоском,— и сапожишков нет, на дворе днем мок¬
ро, ночью морозно, ноги ознобишь...— и с сими словами Игоша
потянул за салфетку, и полетели на пол и заветный нянюшкин чай¬
ник, и очки выскочили из очешника, и чашка без ручки расшиб¬
лась, и кусочек сахарца укатился...
Вошла нянюшка, опять меня журить; я на Игошу, она на меня.
«Батюшка, безногий сапогов просит»,— закричал я, когда вошел
батюшка.— Нет, шалун,— сказал батюшка,— раз тебе прошло, в
другой раз не пройдет; этак ты у меня всю посуду перебьешь; пол¬
но про Игошу-то толковать, становись-ка в угол.
«Не бось, не бось»,— шептал мне кто-то на ухо,— «я уже тебя не
выдам».
В слезах я побрел к углу. Смотрю: там стоит Игоша; только ба¬
тюшка отвернется, а он меня головой толк да толк в спину, и я очу-
тюсь на ковре с игрушками посредине комнаты; батюшка увидит,
я опять в угол; отворотится, а Игоша снова меня толкнет.
Батюшка рассердился. «Так ты еще не слушаться?» — сказал
он,— «сей час в угол и ни с места».
— Батюшка, это не я — это Игоша толкается.
«Что ты вздор мелешь, негодяй; стой тихо, а не то на целый день
привяжу тебя к стулу».
Рад бы я был стоять, но Игоша не давал мне покоя; то ущипнет
меня, то толкнет, то сделает мне смешную рожу — я захохочу; Иго¬
ша для батюшки был невидим — и батюшка пуще рассердился.

		Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.	„
420	—			——

«Постой»,— сказал он,— «увидим, как тебя Игоша будет оттал¬
кивать»,— и с сими словами привязал мне руки к стулу.
А Игоша не дремлет: он ко мне и ну зубами тянуть за узлы; толь¬
ко батюшка отворотится, он петлю и вытянет; не прошло двух ми¬
нут — и я снова очутился на ковре между игрушек, посредине ком¬
наты.
Плохо бы мне было, если бы тогда не наступил уже вечер; за
непослушание меня уложили в постель ранее обыкновенного, на¬
крыли одеялом и велели спать, обещая, что завтра, сверх того, меня
запрут одного в пустую комнату.
Ночью, едва нянюшка загнула в свинец свои пукли, надела ко¬
ленкоровый чепчик, белую канифасную кофту, пригладила виски
свечным огарком, покурила ладаном и захрапела,— я прыг с посте¬
ли, схватил нянюшкины ботинки и махнул их за окошко, прогово¬
ря вполголоса: «вот тебе, Игоша».
— Спасибо! — отвечал мне со двора тоненький голосок.
Разумеется, что ботинок назавтра не нашли,— и нянюшка не
могла надивиться, куда они девались.
Между тем батюшка не забыл обещания и посадил меня в пус¬
тую комнату, такую пустую, что в ней не было ни стола, ни стула,
ни даже скамейки.
«Посмотрим»,— сказал батюшка,— «что здесь разобьет Иго¬
ша!» — и с этими словами запер двери.
Но едва он прошел несколько шагов, как рама выскочила и Иго¬
ша с ботинкой на голове запрыгал у меня по комнате: «Спасибо!
спасибо!» — закричал он пискляво,— «вот какую я себе славную
шапку сшил!»
— Ах! Игоша! не стыдно тебе! я тебе и полушубок достал, и бо¬
тинки тебе выбросил из окошка,— а ты меня только в беды вво¬
дишь!
«Ах ты, неблагодарный»,— закричал Игоша густым басом,—
«я ли тебе не служу»,— прибавил он тоненьким голоском,— «я тебе
и игрушки ломаю, и нянюшкины чайники бью, и в угол не пускаю,
и веревки развязываю; а когда уже ничего не осталось, так рамы
бью; да к тому ж служу тебе и батюшке из чести, обещанных хар¬
чевых не получаю, а ты еще на меня жалуешься. Правду у нас го¬
ворится, что люди самое неблагодарное творение! Прощай же, брат,
если так, не поминай меня лихом. К твоему батюшке приехал из
города немец, доктор, попробую ему послужить; я уж и так ему
стклянки перебил, а вот к вечеру после ужина и парик под бильярд
закину — посмотрим, не будет ли он тебя благодарнее...»
С сими словами исчез мой Игоша, и мне жаль его стало.

А. Погорельский
Черндя курнцд, клн Подземные жители
ет сорок тому назад в С.-Петербурге, на Васильев¬
ском острову, в Первой линии, жил-был содержа¬
тель мужского пансиона, который еще и до сих
пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти,
хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже
уступил место другому, нисколько не похожему на
прежний. В то время Петербург наш уже славился
в целой Европе своею красотою, хотя и далеко еще
не был таким, каков теперь. Тогда на проспектах
Васильевского острова не было веселых тенистых аллей; деревян¬
ные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали ме¬
сто нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост, узкий в
то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как те¬
перь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тог¬
да монумент Петра Великого от Исаакиевской церкви отделен был
канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями; манеж
Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним
фасадом — одним словом, Петербург тогдашний не то был, что те¬
перешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преиму¬
щество, что они иногда с летами становятся красивее... Впрочем, не
о том теперь идет дело. В другой раз и при другом случае я, может
быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в
Петербурге в течение моего века,— теперь же обратимся опять к
пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском
острову, в Первой линии.
Дом, которого теперь — как уже вам сказывал — вы не найдете,
был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по
которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу...
Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жилье, состояв¬
шее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил
содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или

422	Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.

спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую
сторону сеней, а по левую жили две старушки, голландки, из кото¬
рой каждой было более ста лет и которые собственными глазами
видели Петра Великого и даже с ним разговаривали...
В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансио¬
не, находился один мальчик, по имени Алеша, которому тогда было
не более девяти или десяти лет. Родители его, жившие далеко-да¬
леко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу,
отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю услов¬
ленную плату за несколько лет вперед. Алеша был мальчик умнень¬
кий, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Од¬
нако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иног¬
да даже и грустно. Особливо сначала он никак не мог приучиться к
мысли, что он разлучен с родными своими. Но потом мало-помалу
он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты,
когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо весе¬
лее, нежели в родительском доме.
Вообще дни учения для него проходили скоро и приятно; но
когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к род¬
ным, тогда Алеша горько чувствовал свое одиночество. По воскре¬
сеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда един¬
ственным утешением его было чтение книг, которые учитель позво¬
лял ему брать из небольшой своей библиотеки. Учитель был родом
немец, а в то время в немецкой литературе господствовала мода на
рыцарские романы и на волшебные повести,— и библиотека, кото¬
рою пользовался наш Алеша, большею частью состояла из книг сего
рода.
Итак, Алеша, будучи еще в десятилетнем возрасте, знал уже на¬
изусть деяния славнейших рыцарей, по крайней мере так, как они
описаны были в романах. Любимым его занятием в длинные зим¬
ние вечера, по воскресеньям и другим праздничным дням было
мысленно переноситься в старинные, давно прошедшие века...
Особливо в вакантное время, когда он бывал разлучен надолго со
своими товарищами, когда часто целые дни просиживал в уедине¬
нии, юное воображение его бродило по рыцарским замкам, по
страшным развалинам или темным, дремучим лесам.
Я забыл сказать вам, что к дому этому принадлежал довольно
пространный двор, отделенный от переулка деревянным забором из
барочных досок. Ворота и калитка, кои вели в переулок, всегда были
заперты, и потому Алеше никогда не удавалось побывать в этом
переулке, который сильно возбуждал его любопытство. Всякий раз,
когда позволяли ему в часы отдыха играть на дворе, первое движе¬
ние его было — подбегать к забору. Тут он становился на цыпочки
и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми усеян был за¬
бор. Алеша не знал, что дырочки эти происходили от деревянных
гвоздей, которыми прежде сколочены были барки, и ему казалось,

Антоний Погорельский
что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертела
эти дырочки. Он все ожидал, что когда-нибудь эта волшебница
явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талис¬
ман, или письмецо от папеньки или маменьки, от которых не по¬
лучал он давно уже никакого известия. Но, к крайнему его сожале¬
нию, не являлся никто даже похожий на волшебницу.
Другое занятие Алеши состояло в том, чтобы кормить курочек,
которые жили около забора в нарочно для них выстроенном доми¬
ке и целый день играли и бегали на дворе. Алеша очень коротко с
ними познакомился, всех знал по имени, разнимал их драки, а за¬
бияк наказывал тем, что иногда несколько дней сряду не давал им
ничего от крошек, которые всегда после обеда и ужина он собирал
со скатерти. Между курами он особенно любил одну черную хох¬
латку, названную Чернушкою. Чернушка была к нему ласковее дру¬
гих; она даже иногда позволяла себя гладить, и потому Алеша луч¬
шие кусочки приносил ей. Она была нрава тихого; редко прохажи¬
валась с другими и, казалось, любила Алешу более, нежели подруг
своих.
Однажды (это было во время зимних вакаций — день был пре¬
красный и необыкновенно теплый, не более трех или четырех гра¬
дусов морозу) Алеше позволили поиграть на дворе. В тот день учи¬
тель и жена его в больших были хлопотах. Они давали обед дирек¬
тору училища, и еще накануне, с утра до позднего вечера, везде в
доме мыли полы, вытирали пыль и вощили красного дерева столы
и комоды. Сам учитель ездил закупать провизию для стола: белую
архангельскую телятину, огромный окорок и киевское варенье. Але¬
ша тоже по мере сил способствовал приготовлениям: его заставили
из белой бумаги вырезывать красивую сетку на окорок и украшать
бумажною резьбою нарочно купленные шесть восковых свечей.
В назначенный день рано поутру явился парикмахер и показал свое
искусство над буклями, тупеем и длинной косой учителя. Потом
принялся за супругу его, напомадил и напудрил у ней локоны и
шиньон и взгромоздил на ее голове целую оранжерею разных цве¬
тов, между которыми блистали искусным образом помещенные два
бриллиантовых перстня, когда-то подаренные ее мужу родителями
учеников. По окончании головного убора накинула она на себя ста¬
рый, изношенный салоп и отправилась хлопотать по хозяйству,
наблюдая притом строго, чтоб как-нибудь не испортилась причес¬
ка; и для того сама она не входила в кухню, а давала приказания сво¬
ей кухарке, стоя в дверях. В необходимых же случаях посылала туда
мужа своего, у которого прическа не так была высока.
В продолжение всех этих забот Алешу нашего совсем забыли, и
он тем воспользовался, чтоб на просторе играть на дворе. По обык¬
новению своему, он подошел сначала к дощатому забору и долго
смотрел в дырочку; но и в этот день никто почти не проходил по
переулку, и он со вздохом обратился к любезным своим курочкам.

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.	л
424	— -	—	»g.
Не успел	он	присесть на бревно и только что начал	манить	их к
себе, как	вдруг увидел подле себя кухарку с большим	ножом.	Але¬
ше никогда не нравилась эта кухарка — сердитая и бранчливая. Но
с тех пор, как он заметил, что она-то и была причиною, что от вре¬
мени до времени уменьшалось число его курочек, он еще менее стал
ее любить. Когда же однажды нечаянно увидел он в кухне одного
хорошенького, очень любимого им петушка, повешенного за ноги
с перерезанным горлом, то возымел он к ней ужас и отвращение.
Увидев ее теперь с ножом, он тотчас догадался, что это значит, и,
чувствуя с горестью, что он не в силах помочь своим друзьям, вско¬
чил и побежал далеко прочь.
— Алеша, Алеша! Помоги мне поймать курицу! — кричала ку¬
харка.
Но Алеша принялся бежать еще пуще, спрятался у забора за ку¬
рятником и сам не замечал, как слезки одна за другою выкатыва¬
лись из его глаз и упадали на землю.
Довольно долго стоял он у курятника, и сердце в нем сильно
билось, между тем как кухарка бегала по двору — то манила куро¬
чек: «Цып, цып, цып!», то бранила их.
Вдруг сердце у Алеши еще сильнее забилось: ему послышался
голос любимой его Чернушки! Она кудахтала самым отчаянным
образом, и ему показалось, что она кричит:
Кудах, кудах, кудуху!
Алеша, спаси Чернуху!
Кудуху, кудуху,
Чернуху, Чернуху!
Алеша никак не мог долее оставаться на своем месте. Он, гром¬
ко всхлипывая, побежал к кухарке и бросился к ней на шею в ту
самую минуту, как она поймала уже Чернушку за крыло.
— Любезная, милая Тринушка! — вскричал он, обливаясь слеза¬
ми.— Пожалуйста, не тронь мою Чернуху!
Алеша так неожиданно бросился на шею к кухарке, что она упу¬
стила из рук Чернушку, которая, воспользовавшись этим, от стра¬
ха взлетела на кровлю сарая и там продолжала кудахтать.
Но Алеше теперь слышалось, будто она дразнит кухарку и кри¬
чит:
Кудах, кудах, кудуху!
Не поймала ты Чернуху!
Кудуху, кудуху,
Чернуху, Чернуху!
Между тем кухарка вне себя была от досады и хотела бежать к
учителю, но Алеша не допустил ее. Он прицепился к полам ее пла¬
тья и так умильно стал просить, что она остановилась.

&
Антоний Погорельский
425
— Душенька, Тринушка! — говорил он.— Ты такая хорошенькая,
чистенькая, добренькая... Пожалуйста, оставь мою Чернушку! Вот
посмотри, что я тебе подарю, если ты будешь добра!
Алеша вынул из кармана империал, составлявший все его име¬
ние, который берег он пуше глаза своего, потому что это был по¬
дарок доброй его бабушки... Кухарка взглянула на золотую монету,
окинула взором окошки дома, чтоб удостовериться, что никто их не
видит, и протянула руку за империалом. Алеше очень, очень жаль
было империала, но он вспомнил о Чернушке — и с твердостью
отдал драгоценный подарок.
Таким образом Чернушка спасена была от жестокой и немину¬
емой смерти.
Лишь только кухарка удалилась в дом, Чернушка слетела с кров¬
ли и подбежала к Алеше. Она как будто знала, что он ее избавитель:
кружилась около него, хлопала крыльями и кудахтала веселым го¬
лосом. Все утро она ходила за ним по двору, как собачка, и казалось,

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
426	—		—

будто хочет что-то сказать ему, да не может. По крайней мере, он
никак не мог разобрать ее кудахтанья. Часа за два перед обедом
начали собираться гости. Алешу позвали наверх, надели на него ру¬
башку с круглым воротником и батистовыми манжетами с мелки¬
ми складками, белые шароварцы и широкий шелковый голубой
кушак. Длинные русые волосы хорошенько расчесали, разделили на
две ровные части и переложили наперед по обе стороны груди.
Так наряжали тогда детей. Потом научили, каким образом он
должен шаркнуть ногой, когда войдет в комнату директор, и что
должен отвечать, если будут сделаны ему какие-нибудь вопросы.
В другое время Алеша был бы очень рад приезду директора, ко¬
торого давно хотелось ему видеть, потому что, судя по почтению, с
каким отзывались о нем учитель и учительша, он воображал, что это
должен быть какой-нибудь знаменитый рыцарь в блестящих латах
и в шлеме с большими перьями. Но на этот раз любопытство это
уступило место мысли, исключительно тогда его занимавшей: о
черной курице. Ему все представлялось, как кухарка за нею бегала
с ножом и как Чернушка кудахтала разными голосами. Притом ему
очень досадно было, что не мог он разобрать, что она ему сказать
хотела, и его так и тянуло к курятнику... Но делать было нечего:
надлежало дожидаться, пока кончится обед!
Наконец приехал директор. Приезд его возвестила учительша,
давно уже сидевшая у окна, пристально смотря в ту сторону, отку¬
да его ждали.
Все пришло в движение: учитель стремглав бросился из дверей,
чтоб встретить его внизу, у крыльца; гости встали с мест своих, и
даже Алеша на минуту забыл о своей курочке и подошел к окну,
чтоб посмотреть, как рыцарь будет слезать с ретивого коня. Но ему
не удалось увидеть его, ибо он успел уже войти в дом. У крыльца же
вместо ретивого коня стояли обыкновенные извозчичьи сани. Але¬
ша очень этому удивился! «Если бы я был рыцарь,— подумал он,—
то никогда бы не ездил на извозчике, а всегда верхом»
Между тем отворили настежь все двери, и учительша начала
приседать в ожидании столь почтенного гостя, который вскоре по¬
том показался. Сперва нельзя было видеть его за толстою учитель¬
шею, стоявшею в самых дверях; но, когда она, окончив длинное
приветствие свое, присела ниже обыкновенного, Алеша, к крайне¬
му удивлению, из-за нее увидел... не шлем пернатый, но просто
маленькую лысую головку, набело распудренную, единственным
украшением которой, как после заметил Алеша, был маленький
пучок!
Когда вошел он в гостиную, Алеша еще более удивился, увидев,
что, несмотря на простой серый фрак, бывший на директоре вмес¬
то блестящих лат, все обращались с ним необыкновенно почти¬
тельно.

Антонин Погорельский
Сколь, однако ж, ни казалось все это странным Алеше, сколь в
другое время он бы ни был обрадован необыкновенным убранством
стола, но в этот день он не обращал большого на то внимания. У не¬
го в головке все бродило утреннее происшествие с Чернушкою.
Подали десерт: разного рода варенья, яблоки, бергамоты, финики,
винные ягоды и грецкие орехи, но и тут он ни на одно мгновение
не переставал помышлять о своей курочке. И только что встали из-
за стола, как он с трепещущим от страха и надежды сердцем подо¬
шел к учителю и спросил, можно ли идти поиграть на дворе.
— Подите,— отвечал учитель,— только не долго там будьте: уж
скоро сделается темно.
Алеша поспешно надел свою красную бекешу на беличьем меху
и зеленую бархатную шапочку с собольим околышком и побежал к
забору. Когда он туда прибыл, курочки начали уже собираться на
ночлег и, сонные, не очень обрадовались принесенным крошкам.
Одна Чернушка, казалось, не чувствовала охоты ко сну: она весело
к нему подбежала, захлопала крыльями и опять начала кудахтать.
Алеша долго с нею играл; наконец, когда сделалось темно и наста¬
ла пора идти домой, он сам затворил курятник, удостоверившись
наперед, что любезная его курочка уселась на шесте. Когда он вы¬
ходил из курятника, ему показалось, что глаза у Чернушки светят¬
ся в темноте, как звездочки, и что она тихонько ему говорит:
— Алеша, Алеша! Останься со мною!
Алеша возвратился в дом и весь вечер просидел один в классных
комнатах, между тем как на другой половине часу до одиннадцато¬
го пробыли гости. Прежде, нежели они разъехались, Алеша пошел
в нижний этаж, в спальню, разделся, лег в постель и потушил огонь.
Долго не мог он заснуть. Наконец сон его преодолел, и он только
что успел во сне разговориться с Чернушкою, как, к сожалению,
пробужден был шумом разъезжающихся гостей.
Немного погодя учитель, провожавший директора со свечкою,
вошел к нему в комнату, посмотрел, все ли в порядке, и вышел вон,
замкнув дверь ключом.
Ночь была месячная, и сквозь ставни, неплотно затворявшиеся,
упадал в комнату бледный луч луны. Алеша лежал с открытыми
глазами и долго слушал, как в верхнем жилье над его головою хо¬
дили по комнатам и приводили в порядок стулья и столы.
Наконец все утихло... Он взглянул на стоявшую подле него кро¬
вать, немного освещенную месячным сиянием, и заметил, что бе¬
лая простыня, висящая почти до полу, легко шевелилась. Он при¬
стальнее стал всматриваться... ему послышалось, как будто что-то
под кроватью царапается,— и немного погодя показалось, что кто-
то тихим голосом зовет его:
— Алеша, Алеша!
Алеша испугался... Он один был в комнате, и ему тотчас пришло
на мысль, что под кроватью должен быть вор. Но потом, рассудив,

42$	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
что вор не называл бы его по имени, он несколько ободрился, хотя
сердце в нем дрожало.
Он немного приподнялся в постели и еще яснее увидел, что про¬
стыня шевелится... еще внятнее услышал, что кто-то говорит.
— Алеша, Алеша!
Вдруг белая простыня приподнялась, и из-под нее вышла... чер¬
ная курица!
— Ах! это ты, Чернушка! — невольно вскричал Алеша.— Как ты
зашла сюда?
Чернушка захлопала крыльями, взлетела к нему на кровать и
сказала человеческим голосом:
— Это я, Алеша! Ты не боишься меня, не правда ли?
— Зачем я тебя буду бояться? — отвечал он.— Я тебя люблю;
только для меня странно, что ты так хорошо говоришь: я совсем не
знал, что ты говорить умеешь!
— Если ты меня не боишься,— продолжала курица,— так поди
за мною. Одевайся скорее!
— Какая ты, Чернушка, смешная! — сказал Алеша.— Как мне
можно одеться в темноте? Я платья своего теперь не сыщу; я и тебя
насилу вижу!
— Постараюсь этому помочь,— сказала курочка.
Тут она закудахтала странным голосом, и вдруг откуда ни взялись
маленькие свечки в серебряных шандалах, не больше как с Алешин
маленький пальчик. Шандалы эти очутились на полу, на стульях, на
окнах, даже на рукомойнике, и в комнате сделалось так светло, так
светло, как будто днем. Алеша начал одеваться, а курочка подавала
ему платье, и таким образом он вскоре совсем был одет.
Когда Алеша был готов, Чернушка опять закудахтала, и все свеч¬
ки исчезли.
— Иди за мною! — сказала она ему.
И он смело последовал за нею. Из глаз ее выходили как будто
лучи, которые освещали все вокруг них, хотя не так ярко, как ма¬
ленькие свечки. Они прошли через переднюю.
— Дверь заперта ключом,— сказал Алеша.
Но курочка ему не отвечала: она хлопнула крыльями, и дверь
сама собою отворилась... Потом, пройдя через сени, обратились они
к комнатам, где жили столетние старушки голландки. Алеша никог¬
да у них не бывал, но слыхал, что комнаты у них убраны по-старин¬
ному, что у одной из них большой серый попугай, а у другой серая
кошка, очень умная, которая умеет прыгать через обруч и подавать
лапку. Ему давно хотелось все это видеть, и потому он очень обра¬
довался, когда курочка опять хлопнула крыльями и дверь в покои
старушек отворилась.
Алеша в первой комнате увидел всякого рода старинную мебель:
резные стулья, кресла, столы и комоды. Большая лежанка была из
голландских изразцов, на которых нарисованы были синей муравой

Антоинй Погорельский
люди и звери. Алеша хотел было остановиться, чтоб рассмотреть
мебель, а особливо фигуры на лежанке, но Чернушка ему не позво¬
лила.
Они вошли во вторую комнату — и тут-то Алеша обрадовался!
В прекрасной золотой клетке сидел большой серый попугай с крас¬
ным хвостом. Алеша тотчас хотел подбежать к нему. Чернушка
опять его не допустила.
— Не трогай здесь ничего,— сказала она.— Берегись разбудить
старушек!
Тут только Алеша заметил, что подле попугая стояла кровать с
белыми кисейными занавесками, сквозь которые он мог различить
старушку, лежащую с закрытыми глазами: она показалась ему как
будто восковая. В другом углу стояла такая же точно кровать, где
спала другая старушка, а подле нее сидела серая кошка и умывалась
передними лапами. Проходя мимо нее, Алеша не мог утерпеть, чтоб
не попросить у ней лапки... Вдруг она громко замяукала, попугай
нахохлился и начал громко кричать: «Дуррак! дуррак!» В то самое
время видно было сквозь кисейные занавески, что старушки при¬
поднялись с постели. Чернушка поспешно удалилась, Алеша побе¬
жал за нею, дверь вслед за ними сильно захлопнулась... и еще дол¬
го слышно было, как попугай кричал: «Дуррак! дуррак!»
— Как тебе не стыдно! — сказала Чернушка, когда они удали¬
лись от комнат старушек.— Ты, верно, разбудил рыцарей...
— Каких рыцарей? — спросил Алеша.
— Ты увидишь,— отвечала курочка.— Не бойся, однако ж, ни¬
чего, иди за мною смело.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Они спустились вниз по лестнице, как будто в погреб, и долго¬
долго шли по разным переходам и коридорам, которых прежде
Алеша никогда не видывал. Иногда коридоры эти так были низки
и узки, что Алеша принужден был нагибаться. Вдруг вошли они в
залу, освещенную тремя большими хрустальными люстрами. Зала
была без окошек, и по обеим сторонам висели на стенах рыцари в
блестящих латах, с большими перьями на шлемах, с копьями и щи¬
тами в железных руках.
Чернушка шла вперед на цыпочках и Алеше велела следовать за
собою тихонько-тихонько.
В конце залы была большая дверь из светлой желтой меди. Лишь
только они подошли к ней, как соскочили со стен два рыцаря, уда¬
рили копьями об щиты и бросились на черную курицу.
Чернушка подняла хохол, распустила крылья... вдруг сделалась
большая-болыиая, выше рыцарей, и начала с ними сражаться!
Рыцари сильно на нее наступали, а она защищалась крыльями
и носом. Алеше сделалось страшно, сердце в нем сильно затрепе¬
тало, и он упал в обморок.
Когда пришел он опять в себя, солнце сквозь ставни освещало
комнату, и он лежал в своей постели: не видно было ни Чернушки,
ни рыцарей. Алеша долго не мог опомниться. Он не понимал, что
с ним было ночью: во сне ли он все то видел или в самом деле это
происходило? Он оделся и пошел наверх, но у него не выходило из
головы виденное им в прошлую ночь. С нетерпением ожидал он
минуты, когда можно ему будет идти играть на двор, но весь тот
день, как нарочно, шел сильный снег, и нельзя было и подумать,
чтоб выйти из дому.
За обедом учительша между прочими разговорами объявила
мужу, что черная курица непонятно куда спряталась.
— Впрочем,— прибавила она,— беда невелика, если бы она и
пропала: она давно назначена была на кухню. Вообрази себе, ду¬
шенька, что с тех пор, как она у нас в доме, она не снесла ни одно¬
го яичка.
Алеша чуть-чуть не заплакал, хотя и пришло ему на мысль, что
лучше, чтоб ее нигде не находили, нежели чтоб попала она на кухню.
После обеда Алеша остался опять один в классных комнатах. Он
беспрестанно думал о том, что происходило в прошедшую ночь, и
не мог никак утешиться в потере любезной Чернушки. Иногда ему
казалось, что он непременно должен ее увидеть в следующую ночь,
несмотря на то что она пропала из курятника. Но потом ему каза¬
лось, что это дело несбыточное, и он опять погружался в печаль.
Настало время ложиться спать, и Алеша с нетерпением раздел¬
ся и лег в постель. Не успел он взглянуть на соседнюю кровать,
опять освещенную тихим лунным сиянием, как зашевелилась белая
простыня — точно так, как накануне... Опять послышался ему го-

Антонин Погамльекин
лос, его зовуший: «Алеша, Алеша!» — и немного погодя вышла из-
под кровати Чернушка и взлетела к нему на постель.
— Ах! здравствуй. Чернушка! — вскричал он вне себя от радо¬
сти.— Я боялся, что никогда тебя не увижу. Здорова ли ты?

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Здорова,— отвечала курочка,— но чуть было не занемогла по
твоей милости.
— Как это, Чернушка? — спросил Алеша, испугавшись.
— Ты добрый мальчик,— продолжала курочка,— но притом ты
ветрен и никогда не слушаешься с первого слова, а это нехорошо!
Вчера я говорила тебе, чтоб ты ничего не трогал в комнатах стару¬
шек,— несмотря на то, ты не мог утерпеть, чтоб не попросить у
кошки лапку. Кошка разбудила попугая, попугай старушек, старуш¬
ки рыцарей — и я насилу с ними сладила!
— Виноват, любезная Чернушка, вперед не буду! Пожалуйста,
поведи меня сегодня опять туда. Ты увидишь, что я буду послушен.
— Хорошо,— сказала курочка,— увидим!
Курочка закудахтала, как накануне, и те же маленькие свечки
явились в тех же серебряных шандалах. Алеша опять оделся и по¬
шел за курицею. Опять вошли они в покои старушек, но в этот раз
он уж ни до чего не дотрагивался.
Когда они проходили через первую комнату, то ему показалось,
что люди и звери, нарисованные на лежанке, делают разные смеш¬
ные гримасы и манят его к себе, но он нарочно от них отвернулся.
Во второй комнате старушки голландки, так же как накануне, ле¬
жали в постелях, будто восковые. Попугай смотрел на Алешу и хло¬
пал глазами, серая кошка опять умывалась лапками. На убранном
столе перед зеркалом Алеша увидел две фарфоровые китайские кук¬
лы, которых вчера он не заметил. Они кивали ему головою; но он
помнил приказание Чернушки и прошел не останавливаясь, одна¬
ко не мог утерпеть, чтоб мимоходом им не поклониться. Куколки
тотчас соскочили со стола и побежали за ним, все кивая головою.
Чуть-чуть он не остановился — такими они показались ему забав¬
ными; но Чернушка оглянулась на него с сердитым видом, и он
опомнился. Куколки проводили их до дверей и, видя, что Алеша на
них не смотрит, возвратились на свои места.
Опять спустились они с лестницы, ходили по переходам и кори¬
дорам и пришли в ту же залу, освещенную тремя хрустальными
люстрами. Те же рыцари висели на стенах, и опять — когда прибли¬
зились они к двери из желтой меди — два рыцаря сошли со стены
и заступили им дорогу. Казалось, однако, что они не так сердиты
были, как накануне; они едва тащили ноги, как осенние мухи, и
видно было, что они чрез силу держали свои копья...
Чернушка сделалась большая и нахохлилась. Но только что уда¬
рила их крыльями, как они рассыпались на части, и Алеша увидел,
что то были пустые латы! Медная дверь сама собою отворилась, и
они пошли далее.
Немного погодя вошли они в другую залу, пространную, но не¬
высокую, так что Алеша мог достать рукою до потолка. Зала эта
освещена была такими же маленькими свечками, какие он видел в
своей комнате, но шандалы были не серебряные, а золотые.

Антоний Погорельский
$
Туг Чернушка оставила Алешу.
— Побудь здесь немного,— сказала она ему,— я скоро приду
назад. Сегодня был ты умен, хотя неосторожно поступил, покло¬
нясь фарфоровым куклам. Если б ты им не поклонился, то рыцари
остались бы на стене. Впрочем, ты сегодня не разбудил старушек,
и оттого рыцари не имели никакой силы.— После сего Чернушка
вышла из залы.
Оставшись один, Алеша со вниманием стал рассматривать залу,
которая очень богато была убрана. Ему показалось, что стены сде¬
ланы из мрамора, какой он видел в минеральном кабинете, име¬
ющемся в пансионе. Панели и двери были из чистого золота. В кон¬
це залы, под зеленым балдахином, на возвышенном месте, стояли
кресла из золота. Алеша очень любовался этим убранством, но
странным показалось ему, что все было в самом маленьком виде, как
будто для небольших кукол.
Между тем как он с любопытством все рассматривал, отворилась
боковая дверь, прежде им не замеченная, и вошло множество ма¬
леньких людей, ростом не более как с пол-аршина, в нарядных раз¬
ноцветных платьях. Вид их был важен: иные по одеянию казались
военными, другие — гражданскими чиновниками. На всех были
круглые с перьями шляпы наподобие испанских. Они не замечали
Алеши, прохаживались чинно по комнатам и громко между собою
говорили, но он не мог понять, что они говорили.
Долго смотрел он на них молча и только что хотел подойти к
одному из них с вопросом, как отворилась большая дверь в конце
залы... Все замолкли, стали к стенам в два ряда и сняли шляпы.
В одно мгновение комната сделалась еще светлее, все маленькие
свечки еще ярче загорелись, и Алеша увидел двадцать маленьких
рыцарей в золотых латах, с пунцовыми на шлемах перьями, кото¬
рые попарно входили тихим маршем. Потом в глубоком молчании
стали они по обеим сторонам кресел. Немного погодя вошел в залу
человек с величественною осанкою, с венцом на голове, блестящи¬
ми драгоценными камнями. На нем была светло-зеленая мантия,
подбитая мышьим мехом, с длинным шлейфом, который несли
двадцать маленьких пажей в пунцовых платьях.
Алеша тотчас догадался, что это должен быть король. Он низко
ему поклонился. Король отвечал на поклон его весьма ласково и сел
в золотые кресла. Потом что-то приказал одному из стоявших подле
него рыцарей, который, подойдя к Алеше, объявил ему, чтоб он
приблизился к креслам. Алеша повиновался.
— Мне давно было известно,— сказал король,— что ты добрый
мальчик; но третьего дня ты оказал великую услугу моему народу и
за то заслуживаешь награду. Мой главный министр донес мне, что
ты спас его от неизбежной и жестокой смерти.
— Когда? — спросил Алеша с удивлением.
433

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
— Третьего дня на дворе,— отвечал король.— Вот тот, который
обязан тебе жизнью.
Алеша взглянул на того, на которого указывал король, и тут толь¬
ко заметил, что между придворными стоял маленький человек, оде¬
тый весь в черное. На голове у него была особенного рода шапка
малинового цвета, наверху с зубчиками, надетая немного набок; а
на шее белый платок, очень накрахмаленный, отчего казался он
немного синеватым. Он умильно улыбался, глядя на Алешу, кото¬
рому лицо его показалось знакомым, хотя не мог он вспомнить, где
его видал.
Сколь для Алеши ни было лестно, что приписывали ему такой
благородный поступок, но он любил правду и потому, сделав низ¬
кий поклон, сказал:
— Господин король! Я не могу принять на свой счет того, чего
никогда не делал. Третьего дня я имел счастье избавить от смерти
не вашего министра, а черную нашу курицу, которую не любила
кухарка за то, что не снесла она ни одного яйца...
— Что ты говоришь? — прервал его с гневом король.— Мой
министр — не курица, а заслуженный чиновник!
Тут подошел министр ближе, и Алеша увидел, что в самом деле
это была его любезная Чернушка. Он очень обрадовался и попро¬
сил у короля извинения, хотя никак не мог понять, что это значит.
— Скажи мне, чего ты желаешь? — продолжал король.— Если я
в силах, то непременно исполню твое требование.
— Говори смело, Алеша! — шепнул ему на ухо министр. Алеша
задумался и не знал, чего пожелать. Если б дали ему более време¬
ни, то он, может быть, и придумал бы что-нибудь хорошенькое; но
так как ему казалось неучтивым заставить дожидаться короля, то он
поспешил ответом.
— Я бы желал,— сказал он,— чтобы, не учившись, я всегда знал
урок свой, какой мне ни задали.
— Не думал я, что ты такой ленивец,— отвечал король, покачав
головою.— Но делать нечего: я должен исполнить свое обещание.
Он махнул рукою, и паж поднес золотое блюдо, на котором ле¬
жало одно конопляное семечко.
— Возьми это семечко,— сказал король.— Пока оно будет у тебя,
ты всегда знать будешь урок свой, какой бы тебе ни задали, с тем,
однако, условием, чтоб ты ни под каким предлогом никому не ска¬
зывал ни одного слова о том, что ты здесь видел или впредь уви¬
дишь. Малейшая нескромность лишит тебя навсегда наших мило¬
стей, а нам наделает множество хлопот и неприятностей.
Алеша взял конопляное зерно, завернул в бумажку и положил в
карман, обещаясь быть молчаливым и скромным. Король после
того встал с кресел и тем же порядком вышел из залы, приказав
прежде министру угостить Алешу как можно лучше.

Антоний Погорельский
Лишь только король удалился, как окружили Алешу все при¬
дворные и начали его всячески ласкать, изъявляя признательность
свою за то, что он спас министра. Они все предлагали ему свои ус¬
луги: одни спрашивали, не хочет ли он погулять в саду или посмот¬
реть королевский зверинец; другие приглашали его на охоту. Але¬
ша не знал, на что решиться. Наконец министр объявил, что сам
будет показывать подземные редкости дорогому гостю.
Сначала повел он его в сад. Дорожки усеяны были крупными
разноцветными камешками, отражавшими свет от бесчисленных
маленьких ламп, которыми увешаны были деревья. Этот блеск чрез¬
вычайно понравился Алеше.
— Камни эти,— сказал министр,— у вас называются драгоцен¬
ными. Это все брильянты, яхонты, изумруды и аметисты.
— Ах, когда бы у нас этим усыпаны были дорожки! — вскричал
Алеша.
— Тогда и у вас бы они так же были малоценны, как здесь,—
отвечал министр.
Деревья также показались Алеше отменно красивыми, хотя при¬
том очень странными. Они были разного цвета: красные, зеленые,
коричневые, белые, голубые и лиловые. Когда посмотрел он на них
со вниманием, то увидел, что это не что иное, как разного рода мох,
только выше и толще обыкновенного. Министр рассказал ему, что
мох этот выписан королем за большие деньги из дальних стран и из
самой глубины земного шара.
Из сада пошли они в зверинец. Там показали Алеше диких зве¬
рей, которые привязаны были на золотых цепях. Всматриваясь вни¬
мательно, он, к удивлению своему, увидел, что дикие эти звери были
не что иное, как большие крысы, кроты, хорьки и подобные им
звери, живущие в земле и под полами. Ему это очень показалось
смешно; но он из учтивости не сказал ни слова.
Возвратившись в комнаты после прогулки, Алеша в большой
зале нашел накрытый стол, на котором расставлены были разного
рода конфеты, пироги, паштеты и фрукты. Блюда все были из чис¬
того золота, а бутылки и стаканы выточенные из цельных брильян¬
тов, яхонтов и изумрудов.
— Кушай что угодно,— сказал министр,— с собою же брать ни¬
чего не позволяется.
Алеша в тот день очень хорошо поужинал, и потому ему вовсе
не хотелось кушать.
— Вы обещались взять меня с собою на охоту,— сказал он.
— Очень хорошо,— отвечал министр.— Я думаю, что лошади
уже осёдланы.
Тут он свистнул, и вошли конюхи, ведущие в поводах палочки,
у которых набалдашники были резной работы и представляли ло¬
шадиные головы. Министр с большою ловкостью вскочил на свою
лошадь; Алеше подвели палку гораздо более других.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
— Берегись,— сказал министр,— чтоб лошадь тебя не сбросила:
она не из самых смирных.
Алеша внутренне смеялся этому, но когда он взял палку между
ног, то увидел, что совет министра был небесполезен. Палка нача¬
ла под ним увертываться, как настоящая лошадь, и он насилу мог
усидеть.
Между тем затрубили в рога, и охотники пустились скакать во
всю прыть по разным переходам и коридорам. Долго они так ска¬
кали, и Алеша от них отставал, хотя с трудом мог сдерживать беше¬
ную палку свою...
Вдруг из одного бокового коридора выскочило несколько крыс,
таких больших, каких Алеша никогда не видывал. Они хотели
пробежать мимо, но когда министр приказал их окружить, то они
остановились и начали защищаться храбро. Несмотря, однако, на
то, они были побеждены мужеством и искусством охотников. Во¬
семь крыс легли на месте, три обратились в бегство, а одну, до¬
вольно тяжело раненную, министр велел вылечить и отвести в
зверинец.
По окончании охоты Алеша так устал, что глазки его невольно
закрывались. При всем том ему хотелось обо многом поговорить с
Чернушкою, и он попросил позволения возвратиться в залу, из ко¬
торой они выехали на охоту. Министр на то согласился.
Большою рысью поехали они назад и по прибытии в залу отда¬
ли лошадей конюхам, раскланялись с придворными и охотниками
и сели друг подле друга на принесенные им стулья.
— Скажи, пожалуйста,— начал Алеша,— зачем вы убили бедных
крыс, которые вас не беспокоят и живут так далеко от вашего жи¬
лища?
— Если б мы их не истребляли,— сказал министр,— то они вско¬
ре бы нас выгнали из комнат наших и истребили бы все наши съест¬
ные припасы. К тому же мышьи и крысьи меха у нас в высокой цене
по причине их легкости и мягкости. Одним знатным особам дозво¬
лено их у нас употреблять.
— Да расскажи мне, пожалуйста, кто вы таковы? — продолжал
Алеша.
— Неужели ты никогда не слыхал, что под землею живет народ
наш? — отвечал министр.— Правда, не многим удается нас видеть,
однако бывали примеры, особливо в старину, что мы выходили на
свет и показывались людям. Теперь это редко случается, потому что
люди сделались очень нескромны. А у нас существует закон, что
если тот, кому мы показались, не сохранит этого в тайне, то мы
принуждены бываем немедленно оставить местопребывание наше
и идти далеко-далеко в другие страны. Ты легко представить себе
можешь, что королю нашему невесело было бы оставить все здеш¬
ние заведения и с целым народом переселиться в неизвестные зем¬
ли. И потому убедительно тебя прошу быть как можно скромнее.

Антоний Погорельский
В противном случае ты нас всех сделаешь несчастными, а особли¬
во меня. Из благодарности я упросил короля призвать тебя сюда; но
он никогда мне не простит, если по твоей нескромности мы при¬
нуждены будем оставить этот край...
— Я даю тебе честное слово, что никогда не буду ни с кем об вас
говорить,— прервал его Алеша.— Я теперь вспомнил, что читал в
одной книжке о гномах, которые живут под землею. Пишут, что в
некотором городе очень разбогател один сапожник в самое корот¬
кое время, так, что никто не понимал, откуда взялось его богатство.
Наконец как-то узнали, что он шил сапоги и башмаки на гномов,
плативших ему за то очень дорого.
— Быть может, что это правда,— отвечал министр.
— Но,— сказал ему Алеша,— объясни мне, любезная Чернуш¬
ка, отчего ты, будучи министром, являешься в свет в виде курицы
и какую связь имеете вы со старушками голландками?
Чернушка, желая удовлетворить его любопытство, начала было
рассказывать ему подробно о многом, но при самом начале ее рас¬
сказа глаза Алешины закрылись, и он крепко заснул. Проснувшись
на другое утро, он лежал в своей постели.
Долго не мог он опомниться и не знал, что ему делать. Чернуш¬
ка и министр, король и рыцари, голландки и крысы — все это сме¬
шалось в его голове, и он насилу мысленно привел в порядок все,
виденное им в прошлую ночь. Вспомнив, что король ему подарил
конопляное семя, он поспешно бросился к своему платью и дей¬
ствительно нашел в кармане бумажку, в которой завернуто было
конопляное семечко. «Увидим,— подумал он,— сдержит ли слово
свое король! Завтра начнутся классы, а я еще не успел выучить всех
своих уроков».
Исторический урок особенно его беспокоил: ему задано было
выучить наизусть несколько страниц из всемирной истории, а он не
знал еще ни одного слова!
Настал понедельник, съехались пансионеры, и начались уроки.
От десяти часов до двенадцати преподавал историю сам содержатель
пансиона.
У Алеши сильно билось сердце... Пока дошла до него очередь,
он несколько раз ощупывал лежащую в кармане бумажку с коноп¬
ляным семечком... Наконец его вызвали. С трепетом подошел он к
учителю, открыл рот, сам еще не зная, что сказать, и безошибочно,
не останавливаясь, проговорил заданное. Учитель очень его хвалил;
однако Алеша не принимал его хвалу с тем удовольствием, которое
прежде чувствовал он в подобных случаях. Внутренний голос ему
говорил, что он не заслуживает этой похвалы, потому что урок этот
не стоил ему никакого труда.
В продолжение нескольких недель учителя не могли нахвалить¬
ся Алешею. Все уроки без исключения знал он совершенно, все
переводы с одного языка на другой были без ошибок, так что не

43$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

могли надивиться чрезвычайным его успехам. Алеша внутренне
стыдился этих похвал: ему совестно было, что ставили его в пример
товарищам, тогда как он вовсе того не заслуживал.
В течение этого времени Чернушка к нему не являлась, несмот¬
ря на то что Алеша, особливо в первые недели после получения
конопляного семечка, не пропускал почти ни одного дня без того,
чтобы ее не звать, когда ложился спать. Сначала он очень о том
горевал, но потом успокоился мыслью, что она, вероятно, занята
важными делами по своему званию. Впоследствии же похвалы, ко¬
торыми все его осыпали, так его заняли, что он довольно редко о
ней вспоминал.
Между тем слух о необыкновенных его способностях разнесся
вскоре по целому Петербургу. Сам директор училища приезжал
несколько раз в пансион и любовался Алешею. Учитель носил его
на руках, ибо через него пансион вошел в славу. Со всех концов
города съезжались родители и приставали к нему, чтоб он детей их
принял к себе, в надежде, что и они такие же будут ученые, как
Алеша.
Вскоре пансион так наполнился, что не было уже места для но¬
вых пансионеров, и учитель с учительшею начали помышлять о
том, чтоб нанять дом гораздо просторнее того, в котором они жили.
Алеша, как сказал я уже выше, сначала стыдился похвал, чув¬
ствуя, что вовсе их не заслуживает, но мало-помалу он стал к ним
привыкать, и наконец самолюбие его дошло до того, что он прини¬
мал, не краснея, похвалы, которыми его осыпали. Он много стал о
себе думать, важничал перед другими мальчиками и вообразил, что
он гораздо лучше и умнее всех их. Нрав Алешин от этого совсем ис¬
портился: из доброго, милого и скромного мальчика он сделался
гордым и непослушным. Совесть часто его в том упрекала, и внут¬
ренний голос ему говорил: «Алеша, не гордись! Не приписывай са¬
мому себе того, что не тебе принадлежит; благодари судьбу за то, что
она тебе доставила выгоды против других детей, но не думай, что
ты лучше их. Если ты не исправишься, то никто тебя любить не
будет, и тогда ты, при всей своей учености, будешь самое несчаст¬
ное дитя!»
Иногда он и принимал намерение исправиться; но, к несчастью,
самолюбие так в нем было сильно, что заглушало голос совести, и
он день ото дня становился хуже, и день ото дня товарищи менее
его любили.
Притом Алеша сделался страшным шалуном. Не имея нужды
твердить уроки, которые ему задавали, он в то время, когда другие
дети готовились к классам, занимался шалостями, и эта праздность
еще более портила его нрав.
Наконец он так надоел всем дурным своим нравом, что учитель
серьезно начал думать о средствах к исправлению такого дурного
мальчика и для того задавал ему уроки вдвое и втрое больше, не-

Антоний Погорельский
жели другим; но и это нисколько не помогало. Алеша вовсе не учил¬
ся, а все-таки знал урок с начала до конца, без малейшей ошибки.
Однажды учитель, не зная, что с ним делать, задал ему выучить
наизусть страниц двадцать к другому утру и надеялся, что он, по
крайней мере, в этот день будет смирнее.
Куда! Наш Алеша и не думал об уроке! В этот день он нарочно
шалил более обыкновенного, и учитель тщетно грозил ему наказа¬
нием, если на другое утро не будет он знать урока. Алеша внутрен¬
не смеялся этим угрозам, будучи уверен, что конопляное семечко
поможет ему непременно.
На следующий день, в назначенный час, учитель взял в руки
книжку, из которой задан был урок Алеши, подозвал его к себе и
велел проговорить заданное. Все дети с любопытством обратили на
Алешу внимание, и сам учитель не знал, что подумать, когда Але¬
ша, несмотря на то что вовсе накануне не твердил урока, смело
встал со скамейки и подошел к нему. Алеша нимало не сомневался
в том, что и этот раз ему удастся показать свою необыкновенную
способность; он раскрыл рот... и не мог выговорить ни слова!
— Что ж вы молчите? — сказал ему учитель.— Говорите урок.
Алеша покраснел, потом побледнел, опять покраснел, начал мять
свои руки, слезы у него от страха навернулись на глазах... все тщет¬
но! Он не мог выговорить ни одного слова, потому что, надеясь на
конопляное семечко, он даже и не заглядывал в книгу.
— Что это значит, Алеша? — закричал учитель.— Почему вы не
хотите говорить?
Алеша сам не знал, чему приписать такую странность, всунул
руку в карман, чтоб ощупать семечко... Но как описать его отчая¬
ние, когда он его не нашел! Слезы градом полились из глаз его... он
горько плакал и все-таки не мог сказать ни слова.
Между тем учитель терял терпение. Привыкнув к тому, что Але¬
ша всегда отвечал безошибочно и не запинаясь, ему казалось невоз¬
можным, чтоб он не знал по крайней мере начала урока, и потому
приписывал молчание его упрямству.
— Подите в спальню,— сказал он,— и оставайтесь там, пока со¬
вершенно будете знать урок.
Алешу отвели в нижний этаж, дали ему книгу и заперли дверь
ключом.
Лишь только он остался один, как начал везде искать конопля¬
ное семечко. Он долго шарил у себя в карманах, ползал по полу,
смотрел под кроватью, перебирал одеяло, подушки, простыню —
все напрасно! Нигде не было и следов любезного семечка! Он ста¬
рался вспомнить, где он мог его потерять, и наконец уверился, что
выронил его как-нибудь накануне, играя на дворе.
Но каким образом найти его? Он заперт был в комнате, а если б
и позволили выйти на двор, так и это, вероятно, ни к чему бы не
послужило, ибо он знал, что курочки лакомы на коноплю, и семеч-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ко его, верно, какая-нибудь из них успела склевать! Отчаявшись
отыскать его, он вздумал призвать к себе на помощь Чернушку.
— Милая Чернушка! — говорил он.— Любезный министр! По¬
жалуйста, явись мне и дай другое зернышко! Я, право, вперед буду
осторожнее...
Но никто не отвечал на его просьбы, и он наконец сел на стул и
опять принялся горько плакать.
Между тем настала пора обедать; дверь отворилась, и вошел учи¬
тель.
— Знаете ли вы теперь урок? — спросил он у Алеши.
Алеша, громко всхлипывая, принужден был сказать, что не
знает.
— Ну, так оставайтесь здесь, пока выучите! — сказал учитель,
велел подать ему стакан воды и кусок ржаного хлеба и оставил его
опять одного.
Алеша стал твердить наизусть, но ничего не входило ему в голо¬
ву. Он давно отвык от занятий, да и как вытвердить двадцать печат¬
ных страниц! Сколько он ни трудился, сколько ни напрягал свою
память, но, когда настал вечер, он не знал более двух или трех стра¬
ниц, да и то плохо.
Когда пришло время другим детям ложиться спать, все товари¬
щи его разом нагрянули в комнату, и с ними пришел опять учитель.
— Алеша! Знаете ли вы урок? — спросил он.
И бедный Алеша сквозь слезы отвечал:
— Знаю только две страницы.
— Так, видно, и завтра придется вам просидеть здесь на хлебе и
на воде,— сказал учитель, пожелал другим детям покойного сна и
удалился.
Алеша остался с товарищами. Тогда, когда он был добрым и
скромным, все его любили, и если, бывало, подвергался он нака¬
занию, то все о нем жалели, и это ему служило утешением. Но те¬
перь никто не обращал на него внимания: все с презрением на него
смотрели и не говорили с ним ни слова.
Он решился сам начать разговор с одним мальчиком, с которым
в прежнее время был очень дружен, но тот от него отворотился не
отвечая. Алеша обратился к другому, но и тот говорить с ним не
хотел и даже оттолкнул его от себя, когда он опять с ним заговорил.
Тут несчастный Алеша почувствовал, что он заслуживает такое с
ним обхождение товарищей. Обливаясь слезами, лег он в свою по¬
стель, но никак не мог заснуть. Долго лежал он таким образом и с
горечью вспоминал о минувших счастливых днях. Все дети уже
наслаждались сладким сном, один только он заснуть не мог. «И Чер¬
нушка меня оставила»,— подумал Алеша, и слезы вновь полились
у него из глаз.
Вдруг... простыня у соседней кровати зашевелилась, подобно как
в первый тот день, когда к нему явилась черная курица.

Антоний Погорельский
Сердце в нем стало биться сильнее... он желал, чтоб Чернушка
вышла опять из-под кровати, но не смел надеяться, что желание его
исполнится.
— Чернушка, Чернушка! — сказал он наконец вполголоса.
Простыня приподнялась, и к нему на постель взлетела черная
курица.
— Ах, Чернушка! — сказал Алеша вне себя от радости.— Я не
смел надеяться, что с тобою увижусь! Ты меня не забыла?
— Нет,— отвечала она,— я не могу забывать оказанной тобою
услуги, хотя тот Алеша, который спас меня от смерти, вовсе не по¬
хож на того, которого теперь перед собою вижу. Ты тогда был доб¬
рый мальчик, скромный и учтивый, и все тебя любили, а теперь...
я не узнаю тебя!
Алеша горько заплакал, а Чернушка продолжала давать ему на¬
ставления. Долго она с ним разговаривала и со слезами упрашива¬
ла его исправиться. Наконец, когда уже начинал показываться днев¬
ной свет, курочка ему сказала:
— Теперь я должна тебя оставить, Алеша! Вот конопляное семеч¬
ко, которое выронил ты на дворе. Напрасно ты думал, что потерял
его невозвратно. Король наш слишком великодушен, чтоб лишить
тебя этого дара за твою неосторожность. Помни, однако, что ты дал
честное слово сохранять в тайне все, что тебе о нас известно... Але¬
ша, к теперешним худым свойствам твоим не прибавь еще худше¬
го — неблагодарности!
Алеша с восхищением взял любезное свое семечко из лапок ку¬
рицы и обещался употребить все силы свои, чтоб исправиться.
— Ты увидишь, милая Чернушка,— сказал он,— что я сегодня же
совсем другой буду.
— Не полагай,— отвечала Чернушка,— что так легко исправить¬
ся от пороков, когда они уже взяли над нами верх. Пороки обык¬
новенно входят в дверь, а выходят в щелочку, и потому если хочешь
исправиться, то должен беспрестанно и строго смотреть за собою.
Но прощай, пора нам расстаться!
Алеша, оставшись один, начал рассматривать свое семечко и не
мог им налюбоваться. Теперь-то он совершенно спокоен был насчет
урока, и вчерашнее горе не оставило в нем никаких следов. Он с
радостью думал о том, как будут все удивляться, когда он безоши¬
бочно проговорит двадцать страниц, и мысль, что он опять возьмет
верх над товарищами, которые не хотели с ним говорить, ласкала
его самолюбие. Об исправлении самого себя он хотя и не забыл, но
думал, что это не может быть так трудно, как говорила Чернушка.
«Будто не от меня зависит исправиться! — мыслил он.— Стоит толь¬
ко захотеть, и все опять меня любить будут...»
Увы! Бедный Алеша не знал, что для исправления самого себя
необходимо начать тем, чтоб откинуть самолюбие и излишнюю са¬
монадеянность.

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
442				>§■
Когда поутру собрались дети в классы, Алешу позвали наверх.
Он вошел с веселым и торжествующим видом.
— Знаете ли вы урок ваш? — спросил учитель, взглянув на него
строго.
— Знаю,— отвечал Алеша смело.
Он начал говорить и проговорил все двадцать страниц без малей¬
шей ошибки и остановки. Учитель был вне себя от удивления, а
Алеша гордо посматривал на своих товарищей.
От глаз учителя не скрылся гордый вид Алеши.
— Вы знаете урок свой,— сказал он ему,— это правда, но зачем
вы вчера не хотели его сказать?
— Вчера я не знал его,— отвечал Алеша.
— Быть не может! — прервал его учитель,— Вчера вверху вы мне
сказали, что знаете только две страницы, да и то плохо, а теперь без
ошибки проговорили все двадцать! Когда же вы его выучили?
Алеша замолчал. Наконец дрожащим голосом сказал он:
— Я выучил его сегодня поутру!
Но тут вдруг все дети, огорченные его надменностью, закрича¬
ли в один голос:
— Он неправду говорит, он и книги в руки не брал сегодня по-
утру!
Алеша вздрогнул, потупил глаза в землю и не сказал ни слова.
— Отвечайте же! — продолжал учитель.— Когда выучили вы
урок?
Но Алеша не прерывал молчания: он так поражен был этим не¬
ожиданным вопросом и недоброжелательством, которое оказывали
ему все его товарищи, что не мог опомниться.
Между тем учитель, полагая, что он накануне не хотел отвечать
урока из упрямства, счел за нужное строго наказать его.
— Чем более вы от природы имеете способности и дарований,—
сказал он Алеше,— тем скромнее и послушнее вы должны быть. Не
для того дан вам ум, чтоб вы во зло его употребляли. Вы заслужи¬
ваете наказания за вчерашнее упрямство, а сегодня вы еще увели¬
чили вину вашу тем, что солгали. Господа! — продолжал учитель,
обратясь к пансионерам.— Запрещаю всем вам говорить с Алешею
до тех пор, пока он совершенно исправится. А так как, вероятно,
для него это небольшое наказание, то велите подать розги.
Принесли розги... Алеша был в отчаянии! В первый еще раз с тех
пор, как существовал пансион, наказывали розгами, и кого же —
Алешу, который так много о себе думал, который считал себя луч¬
ше и умнее всех! Какой стыд!..
Он, рыдая, бросился к учителю и обещался совершенно испра¬
виться.
— Надо было думать об этом прежде,— был ему ответ. Слезы и
раскаяние Алеши тронули товарищей, и они начали просить за
него. А Алеша, чувствуя, что не заслужил их сострадания, еще гор¬
ше стал плакать.

Антоний Погорельский
443
ф
Наконец учитель сжалился.
— Хорошо! — сказал он.— Я прощу вас ради просьбы товарищей
ваших, но с тем, чтобы вы пред всеми признались в вашей вине и
объявили, когда вы выучили заданный урок.
Алеша совершенно потерял голову... он забыл обещание, данное
подземному королю и его министру, и начал рассказывать о черной
курице, о рыцарях, о маленьких людях...
Учитель не дал ему договорить...
— Как! — вскричал он с гневом.— Вместо того чтобы раскаять¬
ся в дурном поведении вашем, вы меня еще вздумали дурачить,
рассказывая сказку о черной курице?.. Этого слишком уже много.
Нет, дети, вы видите сами, что его нельзя не наказать!
И бедного Алешу высекли!
С поникшею головою, с растерзанным сердцем Алеша пошел в
нижний этаж, в спальные комнаты. Он был как убитый... Стыд и
раскаяние наполняли его душу. Когда чрез несколько часов он не¬
много успокоился и положил руку в карман... конопляного семеч¬
ка в нем не было! Алеша горько заплакал, чувствуя, что потерял его
невозвратно!
Ввечеру, когда другие дети пришли спать, он тоже лег в постель;
но заснуть никак не мог. Как раскаивался он в дурном поведении
своем! Он решительно принял намерение исправиться, хотя чув¬
ствовал, что конопляное зернышко возвратить невозможно!
Около полуночи пошевелилась опять простыня у соседней кро¬
вати... Алеша, который накануне этому радовался, теперь закрыл
глаза: он боялся увидеть Чернушку! Совесть его мучила. Он вспом¬
нил, что еще вчера так уверительно говорил Чернушке, что непре¬
менно исправится,— и вместо того... Что он ей теперь скажет?
Несколько времени лежал он с закрытыми глазами. Ему слышал¬
ся шорох от поднимающейся простыни... Кто-то подошел к его
кровати, и голос, знакомый голос, назвал его по имени:
— Алеша, Алеша!
Но он стыдился открыть глаза, а между тем слезы из них кати¬
лись и текли по его щекам...
Вдруг кто-то дернул за одеяло. Алеша невольно взглянул: перед
ним стояла Чернушка — не в виде курицы, а в черном платье, в
малиновой шапочке с зубчиками и в белом накрахмаленном шей¬
ном платке, точно как он видел ее в подземной зале.
— Алеша! — сказал министр.— Я вижу, что ты не спишь... Про¬
щай! Я пришел с тобою проститься, более мы не увидимся!..
Алеша громко зарыдал.
— Прощай! — воскликнул он.— Прощай! И, если можешь, про¬
сти меня! Я знаю, что виноват перед тобою, но я жестоко за то на¬
казан!
— Алеша! — сказал сквозь слезы министр.— Я тебя прощаю; не
могу забыть, что ты спас жизнь мою, и все тебя люблю, хотя ты

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
444	—			—

сделал меня несчастным, может быть, навеки!.. Прощай! Мне по¬
зволено видеться с тобою на самое короткое время. Еще в течение
нынешней ночи король с целым народом своим должен переселить¬
ся далеко-далеко от здешних мест! Все в отчаянии, все проливают
слезы. Мы несколько столетий жили здесь так счастливо, так по¬
койно!..
Алеша бросился целовать маленькие ручки министра. Схватив
его за руку, он увидел на ней что-то блестящее, и в то же самое вре¬
мя какой-то необыкновенный звук поразил его слух...
— Что это такое? — спросил он с изумлением.
Министр поднял обе руки кверху, и Алеша увидел, что они были
скованы золотою цепью... Он ужаснулся!
— Твоя нескромность причиною, что я осужден носить эти
цепи,— сказал министр с глубоким вздохом,— но не плачь, Алеша!
Твои слезы помочь мне не могут. Одним только ты можешь меня
утешить в моем несчастии: старайся исправиться и будь опять та¬
ким же добрым мальчиком, как был прежде. Прощай в последний
раз!
Министр пожал Алеше руку и скрылся под соседнюю кровать.
— Чернушка, Чернушка! — кричал ему вслед Алеша, но Чернуш¬
ка не отвечала.
Во всю ночь не мог он сомкнуть глаз ни на минуту. За час перед
рассветом послышалось ему, что под полом что-то шумит. Он встал
с постели, приложил к полу ухо и долго слышал стук маленьких
колес и шум, как будто внизу проходило множество маленьких
людей. Между шумом этим слышен был также плач женщин и де¬
тей и голос министра Чернушки, который кричал ему:
— Прощай, Алеша! Прощай навеки!..
На другой день поутру дети, проснувшись, увидели Алешу, лежа¬
щего на полу без памяти. Его подняли, положили в постель и по¬
слали за доктором, который объявил, что у него сильная горячка.
Недель через шесть Алеша выздоровел, и все происходившее с
ним перед болезнью казалось ему тяжелым сном. Ни учитель, ни
товарищи не напоминали ему ни слова ни о черной курице, ни о
наказании, которому он подвергся. Алеша же сам стыдился об этом
говорить и старался быть послушным, добрым, скромным и при¬
лежным. Все его снова полюбили и стали ласкать, и он сделался
примером для своих товарищей, хотя уже и не мог выучить наизусть
двадцать печатных страниц вдруг, которых, впрочем, ему и не зада¬
вали.

В. И. Даль
о дятле
аяться и зарекаться хорошо, коли помнишь сло¬
во свое и зарок, и, сделав раз худо, станешь впе¬
ред от худа бегать; а коли клятва твоя и божба
крепка только до вечера, а с утра опять принима¬
ешься за то же — так и в добром слове твоем доб¬
ра мало.
Дятел красноголовый лазил день-деньской по
пням и дуплам и всё стучал роговым носом сво¬
им в дерево, все доспрашивался, где гниль, где
червоточина, где подстой1, где дрябло, где дупло, а где живое место?
Стучал так, что только раздавалось во все четыре стороны по лесу.
К вечеру, глядишь, голова у красноголового разболится, лоб словно
обручем железным обложило, затылок ломит, не в силу терпеть.
— Ну, говорит,— полно, не стану больше долбить попустому;
завтра посижу себе смирно, отдохну, да и вперед не стану — что в
этом проку?
Закаялся и зарекся наш дятел, а наутро, ни свет ни заря, как
только пташки в лесу проснулись да защебетали, дятел наш опять
пошел долбить и барабанить по сухоподстойным пням2.
День прошел, настал вечер — опять головушку разломило, и
опять он закаялся — с вечера до утра, а утром опять принимается
за то же...
У Т6БЯ у САМОГО СВОЙ УМ
Козел повадился в огород: бывало, как только пастухи выгонят
гурт3 свой, то Васька мой сперва, как добрый, идет, головой пома¬
хивает, бородой потряхивает; а как только ребятишки засядут в ов-
1 Подстои — болезнь дерева, подсыхающего от корня.
2 Сухоподстойные пни — пни подсохших деревьев.
3 Гурт — стадо.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
ражке где-нибудь в камешки играть, то Васька и отправляется пря¬
мо в капусту.
Раз и пошел он тем же знакомым путем, идет себе да пофыр¬
кивает. В это время отбилась от гурта глупая овца, зашла в чащу, в
крапиву да в лопушник; стоит, сердечная, да кричит, да оглядыва¬
ется — не найдется ли кто добрый человек, чтобы вывел из этой
беды. Увидавши козла, обрадовалась она, как родному брату: пой¬
ду, дескать, хоть за ним. «Этот выведет: мне не первина1 за ним
идти; у нас и впереди гурта тот козел-вожак идет, за ним ступай
смело!»
Пошла овца наша, увязавшись за козлом. Он через овраг — она
через овраг; он через тын — она через тын, и попала с ним же в
огород.
На этот раз огородник заглянул как-то пораньше в капусту свою
да и увидал гостей. Схватил он хворостину предолгую да кинулся на
незваных. Козел, как попроворнее, успел перескочить опять через
тын, мемекнул да и пошел себе в чистое поле, а бедная овца замо¬
талась, стала кидаться, оробев, во все стороны да и попалась. Не по¬
жалел огородник хворостину своей: всю измочалил о бедную овцу,
так, что уже она кричит не своим голосом, да помощи нет ни от
кого. Наконец, огородник, подумавши про себя: чего доброго, еще
убьешь дуру эту, да после хозяин привяжется, выгнал ее в калитку
и еще-таки на дорогу вытянул во всю длину хворостиной.
Пришла овца домой, в гурт, да и плачется на козла; а козел го¬
ворит:
— А кто велел тебе за мною хвостом бегать? Я пошел в свою го¬
лову, так мой и ответ; коли мужик мне отомнет бока, так я ни на
кого плакаться не стану, ни на хозяина, зачем дома не кормит, ни
на пастуха, зачем-де не приглядел за мною, а уж буду молчать да
терпеть. А тебя зачем нелегкая понесла за мною? Я тебя не звал.
И козел хоть и плут, вор, а прав в этом деле. Смотри всяк свои¬
ми глазами, раскидывай своим умом да и ступай туда, где лучше. И у
нас то же бывает: один пустится на какой ни есть грех, а другой, на
него глядя, за ним же, да после, как попадется, и плачется на учи¬
теля. А разве у тебя у самого своего ума нет?
лучший певчий
В сказках и притчах всегда говорится, коли вы слыхали, что орел
правит птичьим царством и что весь народ птичий у него в послу¬
шании. Пусть же так будет и у нас; орел — всем птицам голова, он
Мне не впервые.

Владимир Иванович Даль
им начальник. Волостным писарем при нем сорокопул1, а на посыл¬
ках все птицы поочередно, и на этот раз случилась ворона. Ведь она
хоть и ворона, а все-таки ей отбыть свою очередь надо.
Голова вздремнул, наевшись досыта, позевал на все четыре сто¬
роны, встряхнулся и, со скуки, захотел послушать хороших песен.
Закричал он рассыльного; прибежала вприпрыжку ворона, отверну¬
ла учтиво нос в сторону и спросила: «Что-де прикажешь?»
— Поди,— сказал голова,— позови ко мне скорешенько что ни
есть лучшего певчего; пусть он убаюкает меня, хочу послушать его,
вздремнуть и наградить его.
Подпрыгнула ворона, каркнула и полетела, замахав крыльями,
что тряпицами, словно больно заторопилась исполнить волю на¬
чальника, а отлетев немного, присела на сухое дерево, стала чистить
нос и думать: «Какую-де птицу я позову?»
Думала-думала и надумалась, что никому не спеть против род¬
ного детища ее, против вороненка, и притащила его к орлу.
Орел, сидя, вздремнул было между тем сам про себя маленько,
и вздрогнул, когда вороненок вдруг принялся усердно каркать,
сколько сил доставало, а там стал повертывать клювом, разевая его
пошире, и надседал всячески, чтобы угодить набольшему своему.
Старая ворона покачивала головой, постукивала ножкой, сладко
улыбалась и ждала большой похвалы и милости начальства; а орел
спросил, отшатнувшись:
— Это что за набат? Режут, что ли, кого аль караул кричат?
— Это песенник,— отвечала ворона,— мой внучек; уж лучше
этого хоть не ищи, государь, по всему царству своему не найдешь...
что значит досуг
Георгий Храбрый, который, как ведомо вам, во всех сказках и
притчах держит начальство над зверями, птицами и рыбами,— Ге¬
оргий Храбрый созвал всю команду свою служить, и разложил на
каждого по работе. Медведю велел, на шабаш2, до вечера, семьде¬
сят семь колод перетаскать да сложить срубом3; волку велел земля¬
ночку вырыть да нары поставить; лисе приказал пуху нащипать на
три подушки; кошке-домоседке — три чулка связать да клубка не
затерять; козлу-бородачу велел бритвы править, а коровушке поста¬
вил кудель, дал ей веретено: напряди, говорит, шерсти; журавлю
1 Сорокопул — сорокопут, птица чуть меньше крупного дрозда, с крючкообразным
клювом, похожим на клюв хищных птиц.
2 Шабаш — конец; работать на шабаш — работать до окончания дела.
3 Сложить срубом — собрать бревна в виде стен, подогнать друг к другу.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
приказал настрогать зубочисток да серников1 наделать; гуся лапча¬
того в гончары пожаловал, велел три горшка да большую макитру2
слепить; а тетерку заставил глину месить; бабе-птице3 приказал на
уху стерлядей наловить; дятлу — дворец нарубить; воробью — при¬
пасти соломки, на подстилку, а пчеле приказал один ярус сот* по¬
строить да натаскать меду.
Ну, пришел урочный час3, и Георгий Храбрый пошел в досмотр:
кто что сделал?
Михайла Потапыч, медведь, работал до поту лица, так что в оба
кулака только знай утирается — да толку в работе его мало: весь день
с двумя ли, с тремя ли колодами провозился, и катал их, и на пле¬
чах таскал, и торчмя становия, и на крест сваливал да еще было и
лапу себе отдавил; и рядком их укладывал, концы с концами рав¬
нял да пригонял, а срубу не сложил.
Серый волк местах в пяти починал землянку рыть, да как при¬
чует да разнюхает, что нет там ни бычка зарытого, ни жеребенка, то
и покинет, да опять на новое место перейдет.
Лисичка-сестричка надушила кур да утят много, подушки на
четыре, да не стало у нее досуга щипать их чисто; она, вишь, все до
мясца добиралась, а пух да перья пускала на ветер.
Кошечка наша усаживалась подле слухового окна6, на солныш¬
ке, раз десять, и принималась за урок, чулок вязать, так мыши,
вишь, на подволоке, на чердаке, словно на смех, покою не дают;
кинет кошурка чулок, прянет в окно, погонится за докучливыми,
шаловливыми мышатами, ухватит ли, нет ли за ворот которого-
нибудь да опять выскочит в слуховое окно да за чулок; а тут, гляди,
клубок скатился с кровли: беги кругом да подымай, да наматывай,
а дорогою опять мышонок навстречу попадется, да коли удалось
изловить его, так надо же с ним и побаловать, поиграть,— так чу¬
лок и пролежал; а сорока-щебетунья еще прутки7 растаскала.
Козел бритвы не успел выправить; на водопой бегал с лошадь¬
ми да есть захотелось, так перескочил к соседу в огород, ухватил
чесночку да капустки; а после говорит:
— Товарищ не дал работать, все приставал да лоб подставлял
пободаться.
Коровушка жвачку жевала, еще вчерашнюю, да облизывалась, да
за объедьями8 к кучеру сходила, да за отрубями к судомойке —
и день прошел.
1 Серники — лучинки, кончик которых обмакивали в серу, спички.
2 Макитра — широкий горшок.
3 Баба-птица — пеликан.
4 Ярус сот — ряд, пласт, слой.
5 Урочный час — срок, назначенное время.
6 Слуховое окно — чердачное.
7 Прутки — вязальные спицы.
8 Объедья — остатки корма.

Владимир Иванович Даль
Журавль все на часах стоял да вытягивался в струнку на одной
ноге да поглядывал, нет ли чего нового? Да еще пять десятин паш¬
ни перемерял, верно ли отмежевано, так работать некогда было: ни
зубочисток, ни серников не наделал.
Гусь принялся было за работу, так тетерев, говорит, глины не
подготовил, остановка была; да опять же он, гусь, за каждым разом,
что ущипнет глины да замарается, то и пойдет мыться на пруд.
— Так,— говорит,— и не стало делового часу.
А тетерев все время и мял и топтал, да все одно место, битую
дорожку1, недоглядел, что глины под ним давно нетути.
Баба-птица стерлядей пяток, правда, поймала да в свою кису, в
зоб, запрятала — и тяжела стала: не смогла нырять больше, села на
песочек отдыхать.
Дятел надолбил носом дырок и ямочек много, да не смог, гово¬
рит, свалить ни одной липы, крепко больно на ногах стоят; а само-
сушнику2 да валежнику набрать не догадался.
Воробушек таскал соломку, да только в свое гнездо; да чирикал,
да подрался с соседом, что под той же стрехой гнездо свил, он ему
и чуб надрал, и головушку разломило.
Одна пчела только управилась давным-давно и... собралася к
вечеру на покой: по цветам порхала, поноску3 носила, ячейки вос¬
ку белого слепила, медку наклала и заделала сверху — да и не жа¬
ловалась, не плакалась на недосуг.
ВОРОНА
Жила-была ворона, и жила она не одна, а с няньками, мамками,
с малыми детками, с ближними и дальними соседками.
Прилетели птицы из заморья, большие и малые, гуси и лебеди,
пташки и пичужки, свили гнезда в горах, в долах, в лесах, в лугах и
нанесли яичек.
Подметила это ворона и ну перелетных птиц обижать, у них
яички таскать!
Летел сыч и увидал, что ворона больших и малых птиц обижает,
яички таскает.
— Постой,— говорит он,— негодная ворона, найдем на тебя суд
и расправу!
И полетел он далеко, в каменные горы, к сизому орлу.
1 Битая дорожка — утоптанная.
2 Самосушник — хворост.
3 Поноска — пчелиная взятка с цветов.

450
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Прилетел и просит:
— Батюшка сизой орел, дай нам свой праведный суд на обид¬
чицу-ворону! От нее житья нет ни малым, ни большим птицам:
наши гнезда разоряет, детенышей крадет, яйца таскает да ими сво¬
их воронят питает!
Покачал сизой орел головой и послал за вороною легкого,
меньшого своего посла — воробья. Воробей вспорхнул и полетел за
вороной. Она было ну отговариваться, а на нее поднялась вся пти¬
чья сила, все пичуги, и ну щипать, клевать, к орлу на суд гнать.
Нечего делать — каркнула и полетела, а все птицы взвились и сле¬
дом за ней понеслись.
Вот и прилетели они к Орлову жилью и обсели его, а ворона сто¬
ит посереди да обдергивается перед орлом, охорашивается.
И стал орел ворону допрашивать:
— Про тебя, ворона, сказывают, что ты на чужое добро рот ра¬
зеваешь, у больших и малых птиц детенышей да яйца таскаешь!
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина, я только одни
скорлупки подбираю!
— Еще про тебя жалоба до меня доходит, что как выйдет мужи¬
чок пашню засевать, так ты подымаешься со всем своим вороньем
и ну семена клевать!
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина! Я с подруж¬
ками, с малыми детками, с чадами, домочадцами только червяков
из свежей пашни таскаю!
— А еще на тебя всюду народ плачется, что как хлеб сожнут да
снопы в копны сложат, то ты налетишь со всем своим вороньем и
давай озорничать, снопы ворошить да копны разбивать!
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина! Мы это ради
доброго дела помогаем — копны разбираем, солнышку да ветру
доступ даем, чтобы хлебушко не пророс да зерно просохло!
Рассердился орел на старую врунью-ворону, велел ее засадить в
острог, в решетчатый теремок, за железные засовы, за булатные зам¬
ки1. Там она сидит и по сей день!
ДвВОЧКА СНвГуРОЧКА
Жили-были старик со старухой, у них не было ни детей, ни вну¬
чат. Вот вышли они за ворота в праздник, посмотреть на чужих ре¬
бят, как они из снегу комочки катают, в снежки играют. Старик
поднял комочек да и говорит:
— А что, старуха, кабы у нас с тобой была дочка, да такая бе¬
ленькая, да такая кругленькая!
1 Булатные замки — стальные, из булата.

Вллднмир Иванович Даль
Старуха на комочек посмотрела, головой покачала да и говорит:
— Что ж будешь делать — нет, так и взять негде.
Однако старик принес комочек снегу в избу, положил в горшо¬
чек, накрыл ветошкой и поставил на окошко. Взошло солнышко,
пригрело горшочек, и снег стал таять. Вот и слышат старики —
пищит что-то в горшочке под ветошкой; они к окну — глядь, а в
горшочке лежит девочка, беленькая, как снежок, и кругленькая, как
комок, и говорит им:
— Я девочка Снегурочка, из вешнего снегу скатана, вешним сол¬
нышком пригрета и нарумянена.
Вот старики обрадовались, вынули ее, да ну старуха скорее шить
да кроить, а старик, завернув Снегурочку в полотенечко, стал ее
нянчить и пестовать1:
Спи, наша Снегурочка,
Сдобная кокурочка2,
Из вешнего снегу скатана,
Вешним солнышком пригретая!
Мы тебя станем поить,
Мы тебя станем кормить,
В цветно платье рядить,
Уму-разуму учить!
Вот и растет Снегурочка на радость старикам, да такая-то умная,
такая-то разумная, что такие только в сказках живут, а взаправду не
бывают.
Всё шло у стариков как по маслу: и в избе хорошо, и на дворе
неплохо, скотинка зиму перезимовала, птицу выпустили на двор.
Вот как перевели птицу из избы в хлев, тут и случилась беда: при¬
шла к стариковой Жучке лиса, прикинулась больной и ну Жучку
умаливать, тоненьким голосом упрашивать:
— Жученька, Жучок, беленькие ножки, шелковый хвостик, пу¬
сти в хлевушок погреться!
Жучка, весь день за стариком в лесу пробегавши, не знала, что
старуха птицу в хлев загнала, сжалилась над больной лисой и пус¬
тила ее туда. А лиска двух кур задушила да домой утащила. Как уз¬
нал про это старик, так Жучку прибил и со двора согнал.
— Иди,— говорит,— куда хочешь, а мне ты в сторожа не го¬
дишься!
Вот и пошла Жучка, плача, со старикова двора, а пожалели о
Жучке только старушка да девочка Снегурочка.
Пришло лето, стали ягоды поспевать, вот и зовут подружки Сне¬
гурочку в лес по ягодки. Старики и слышать не хотят, не пускают.
1 Пестовать — растить, носить на руках, ухаживать, воспитывать.
2 Сдобная кокурочка — кокура, кокурка, булочка.

4^2	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Стали девочки обещать, что Снегурочку они из рук не выпустят, да
и Снегурочка сама просится ягодок побрать да на лес посмотреть.
Отпустили ее старики, дали кузовок да пирожка кусок.
Вот и побежали девчонки со Снегурочкой под ручки, а как в лес
пришли да увидали ягоды, так все про всё позабыли, разбежались
по сторонам, ягодки берут да аукаются, в лесу друг дружке голос
подают.
Ягод понабрали, а Снегурочку в лесу потеряли.
Стала Снегурочка голос подавать — никто ей не откликается.
Заплакала бедняжка, пошла дорогу искать, хуже того заплуталась;
вот и влезла на дерево и кричит: «Ау! Ау!»
Идет медведь, хворост трещит, кусты гнутся:
— О чем, девица, о чем, красная?
— Ау-ау! Я девочка Снегурочка, из вешнего снегу скатана, веш¬
ним солнцем подрумянена, выпросили меня подружки у дедушки,
у бабушки, в лес завели и покинули!
— Слезай,— сказал медведь,— я тебя домой доведу!
— Нет, медведь,— отвечала девочка Снегурочка,— я не пойду
с тобой, я боюсь тебя — ты съешь меня!
Медведь ушел.
Бежит серый волк:
— Что, девица, плачешь, что, красная, рыдаешь?
— Ау-ау! Я девочка Снегурочка, из вешнего снегу скатана, веш¬
ним солнышком подрумянена, выпросили меня подружки у дедуш¬
ки, у бабушки в лес по ягоды, а в лес завели да и покинули!
— Слезай,— сказал волк,— я доведу тебя до дому!
— Нет, волк, я не пойду с тобой, я боюсь тебя — ты съешь меня!
Волк ушел. Идет Лиса Патрикеевна:
— Что, девица, плачешь, что, красная, рыдаешь?
— Ау-ау! Я девочка Снегурочка, из вешнего снегу скатана, веш¬
ним солнышком подрумянена, выпросили меня подружки у дедуш¬
ки, у бабушки в лес по ягоды, а в лес завели да и покинули!
— Ах, красавица! Ах, умница! Ах, горемычная моя! Слезай ско¬
рехонько, я тебя до дому доведу!
— Нет, лиса, льстивы слова, я боюся тебя — ты меня к волку
заведешь, ты медведю отдашь... Не пойду я с тобой!
Стала лиса вокруг дерева обхаживать, на девочку Снегурочку
поглядывать, с дерева ее сманивать, а девочка не идет.
— Гам, гам, гам! — залаяла собака в лесу.
А девочка Снегурочка закричала:
— Ау-ау, Жученька! Ау-ау, милая! Я здесь — девочка Снегуроч¬
ка, из вешнего снегу скатана, вешним солнышком подрумянена,
выпросили меня подруженьки у дедушки, у бабушки в лес по ягод¬
ки, в лес завели да и покинули. Хотел меня медведь унести, я не
пошла с ним; хотел волк увести, я отказала ему; хотела лиса сма¬
нить, я в обман не далась; а с тобой, Жучка, пойду!

Владимир Иванович Даль
Вот как услыхала лиса собачий лай, так махнула пушняком1 сво¬
им и была такова!
Снегурочка с дерева слезла, Жучка подбежала, ее лобызала, всё
личико облизала и повела домой.
Стоит медведь за пнем, волк на прогалине, лиса по кустам шны¬
ряет.
Жучка лает, заливается, все ее боятся, никто не приступается.
Пришли они домой; старики с радости заплакали. Снегурочку
напоили, накормили, спать уложили, одеяльцем накрыли:
Спи, наша Снегурочка,
Сдобная кокурочка,
Из вешнего снегу скатана,
Вешним солнышком пригретая!
Мы тебя станем поить,
Мы тебя станем кормить,
В цветно платьице рядить,
Уму-разуму учить!
Жучку простили, молоком напоили, приняли в милость, на ста¬
рое место приставили, стеречь двор заставили.
ПРО МЫШЬ ЗУБАСТУЮ ДА ПРО ВОРОБЬЯ БОГАТОГО
Пришла старуха и стала сказывать про деревенское раздолье: про
ключи студеные, про луга зеленые, про леса дремучие, про хлебы
хлебистые да про ярицу яристую. Это не сказка, а присказка, сказ¬
ка будет впереди.
Жил-был в селе мужичок, крестьянин исправный, и работы не
боялся, и о людях печаловался: коли кто был в горе да в нужде, всяк
к нему за советом шел, а коли у кого было хлеба в недостаче, шли
к его закрому, как к своему. У кого хлеб родился сам-четверт, сам-
пят, а у него нередко и сам-десят!2 Сожнет мужичок хлеб, свезет в
овин, перечтет снопы и каждый десятый сноп к стороне отложит,
примолвя: «Это на долю бедной братьи».
Услыхав такие речи, воробей зачирикал во весь рот:
— Чив, чив, чив! Мужичок полон овин хлеба навалил, да и на
нашу братью видимо-невидимо отложил!
— Ш-ш-ш, не кричи во весь рот! — пропищала мышь-пис-
кунья.— Не то все услышат: налетит ваша братья, крылатая стая, всё
1 Пушняк — хвост.
2 Сам-четверт, сам-пят, сам-десят — в четыре, пять, десять раз больше, чем посеяно.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
по зернышку разнесет, весь закром склюет, и нам ничего не доста¬
нется!
Трудновато было воробью молчать, да делать нечего: мышка
больно строго ему пригрозила. Вот слетел воробей со стрехи на пол
да, подсев к мышке, стал тихонько чирикать:
— Давай-де, мышка-норышка, совьем себе по гнездышку —
я под стрехой, ты в подполье — и станем жить да быть да хозяйской
подачкой питаться, и будет у нас всё вместе, всё пополам.
Мышка согласилась. Вот и зажили они вдвоем; живут год, жи¬
вут другой, а на третий стал амбар ветшать; про новый хлеб хозяин
выстроил другой амбар, а в старом зерна оставалось намале1. Мыш¬
ка-норышка это дело смекнула, раскинула умом и порешила, что
коли ей одной забрать всё зерно, то более достанется, чем с воро¬
бьем пополам. Вот прогрызла она в половице в закроме дыру, зер¬
но высыпалось в подполье, а воробей и не видал того, как весь хлеб
ушел к мышке в нору. Стал воробей поглядывать: где зерно? Зерна
не видать; он туда, сюда — нет нигде ни зернышка; стал воробей к
мышке в нору стучаться:
— Тук, тук, чив, чив, чив, дома ли, сударушка мышка?
А мышка в ответ:
— Чего ты тут расчирикался? Убирайся, и без тебя голова болит!
Заглянул воробей в подполье да как увидал там, хлеба ворох, так
пуще прежнего зачирикал:
— Ах ты, мышь подпольная, вишь что затеяла! Да где ж твоя
правда? Уговор был: всё поровну, всё пополам, а ты это что дела¬
ешь? Взяла да и обобрала товарища!
— И-и! — пропищала мышка-норышка.— Вольно тебе старое
помнить. Я так ничего знать не знаю и помнить не помню!
Нечего делать, стал воробей мышке кланяться, упрашивать, а она
как выскочит, как начнет его щипать, только перья полетели!
Рассердился и воробей, взлетел на крышу и зачирикал так, что
со всего округа воробьи слетелись, видимо-невидимо. Всю крышу
обсели и ну товарищево дело разбирать; всё по ниточке разобрали
и на том порешили, чтобы к звериному царю всем миром с чело¬
битьем лететь. Снялись, полетели, только небо запестрело. Вот при¬
летели они к звериному царю, зачирикали, защебетали, так что у
царя Льва в ушах зазвенело, а он в ту пору прилег было отдохнуть.
Зевнул Лев, потянулся, да и говорит:
— Коли попусту слетелись, так убирайтесь восвояси,— спать
хочу; а коли дело есть до меня, то говори один. Это петь хорошо
вместе, а говорить порознь!
Вот и выскочил воробышек, что побойчее других, и стал так ска¬
зывать дело:
1 Оставалось намале — то есть мало.

Владимир Иванович Даль
— Лев-государь, вот так и так: наш брат воробей положил уго¬
вор с твоей холопкой, мышью зубастой, жить в одном амбаре, есть
из одного закрома до последнего зерна; прожили они так без мала
три года, а как стал хлеб к концу подходить, мышь подпольная и
слукавила — прогрызла в закроме дыру и выпустила зерно к себе в
подполье; брат воробей стал ее унимать, усовещивать, а она, злодей¬
ка, так его ощипала кругом, что стыдно в люди показаться. Пове¬
ли, царь, мышь ту казнить, а всё зерно истцу-воробью отдать; коли
же ты, государь, нас с мышью не рассудишь, так мы полетим к сво¬
ему царю с челобитной!
— И давно бы так, идите к своему Орлу! — сказал Лев, потянул¬
ся и опять заснул.
Туча тучей поднялась стая воробьиная с челобитьем к Орлу на
звериного царя да на его холопку-мышь. Выслушал царь Орел да
как гаркнет орлиным клёкотом:
— Позвать сюда трубача!
А грач-трубач уж тут как тут, стоит перед Орлом тише воды, ниже
травы.
— Труби, трубач, великий сбор моим богатырям: беркутам, со¬
колам, коршунам, ястребам, лебедям, гусям и всему птичьему роду,
чтобы клювы точили, когти вострили; будет-де вам пир на весь мир.
А тому ли звериному царю разлетную грамоту неси: за то-де, что ты
царь-потатчик, присяги не памятуешь, своих зверишек в страхе не
держишь, наших пернатых жалоб не разбираешь, вот за то-де и
подымается на тебя тьма-тьмущая, сила великая; и чтобы тебе,
царю, выходить со своими зверишками на поле Арекское, к дубу
Веретенскому.
Тем временем, выспавшись, проснулся Лев и, выслушав труба¬
ча-бирюча, зарыкал на всё свое царство звериное. Сбежались бар¬
сы, волки, медведи, весь крупный и мелкий зверь и становились
они у того дуба заветного.
И налетала на них туча грозная, непросветная, с вожаком сво¬
им, с царем Орлом, и билися обе рати не отдыхаючи три часа и три
минуты, друг друга одолевая; а как нагрянула запасная сила, ноч¬
ная птица, пугач да сова, тут зубастый зверь-мышь первый наутек
пошел. Доложили о том докладчики звериному царю. Рассердился
Лев-государь на зубастую мышь:
— Ах ты, мышь, мелюзга подпольная, из-за тебя, мелкой сошки,
бился я, не жалеючи себя, а ты же первая тыл показала!
Тут велел Лев отбой бить, замиренья просить; а весь награблен¬
ный хлеб присудил воробью отдать, а мышь подпольную, буде най¬
дется, ему же, воробью, головою выдать. Мышь не нашли, сказы¬
вают: «Сбежала-де со страху за тридевять земель, в тридесятое цар¬
ство, не в наше государство».
Воробышек разжился, и стал у него что ни день, то праздник,
гостей видимо-невидимо, вся крыша вплотную засажена воробья-

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.	_
456	—	-	—

ми, и чирикают они на всё село былину про мышь подпольную, про
воробья богатого да про свою удаль молодецкую.
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина, я только одни
скорлупки подбираю!
— Еще про тебя жалоба до меня доходит, что как выйдет мужи¬
чок пашню засевать, так ты подымаешься со всем своим вороньем
и ну семена клевать!
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина! Я с подруж¬
ками, с малыми детками, с чадами, домочадцами только червяков
из свежей пашни таскаю!
— А еще на тебя всюду народ плачется, что как хлеб сожнут да
снопы в копны сложат, то ты налетишь со всем своим вороньем и
давай озорничать, снопы ворошить да копны разбивать!
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина! Мы это ради
доброго дела помогаем — копны разбираем, солнышку да ветру
доступ даем, чтобы хлебушко не пророс да зерно просохло!
Рассердился орел на старую врунью-ворону, велел ее засадить в
острог, в решетчатый теремок, за железные засовы, за булатные зам¬
ки. Там она сидит и по сей день!
РАСТОРОПНЫв РвБЯТЛ
Была у какой-то хозяйки заморская вещь — хрустальный судок*
бочоночком, а в середине разгорожен пополам: в одну половину
наливается уксус, в другую — масло, да так и подается на стол.
Послала хозяйка сына своего в лавочку с судком этим, велела
купить масла прованского да уксусу.
Мальчик пришел в лавку, заплатил деньги, подставил судок од¬
ним концом:
— Лей масла!
Потом, не заткнувши пробкой, перевернул:
— Лей уксус!
И пошел домой.
Мать увидала, что в исподней2 половине ничего нет, да и спра¬
шивает:
— Гриша, да где же у тебя уксус?
— А вот он,— говорит,— сверху.
— Ну, а масло-то где же?
— А вот оно,— отвечал Гриша и снова перевернул судок.
Прежде вытекло масло, а теперь и уксус — и Гриша остался ни
при чем.
1 Судок — столовый прибор.
2 Исподняя (о половине) — нижняя.

S
Владимир Иванович Даль
457
*
Добрый, услужливый, но глуповатый нестроевой солдат, посту¬
пив в денщики, в один день распорядился привести в порядок капи¬
танское хозяйство таким образом: золоченые пуговицы на мунди¬
ре и киверный прибор1 вычистил кирпичом; подошвы на капитан¬
ских сапогах, чтоб не трескались, смазал чистым дегтем; поставил
резиновые калоши сушить на печку, где они растопились и расплы¬
лись блином; а на конец принялся еще дергать из бобрового ворот¬
ника седой волос, чтоб оставался один черный.
*
Двое работников сидели сложа руки, когда им следовало рабо¬
тать. Вдруг входит нечаянно смотритель и спрашивает одного, стар¬
шего:
— Ты что делаешь?
— Ничего.
— А ты что? — спрашивает он другого, который оробел и недо¬
слышал, что отвечал первый.
— Да я,— говорит,— вот ему помогал.
— Добрые же вы работники,— сказал смотритель,— один ничего
не делает, а другой ему помогает! Коли за такую работу вас кормить
станут, так, чай, помощников много найдется.
В0Р0Ж6Я
Был, сказывают, знахарь, который взялся разыскивать, кто ук¬
рал целковый2. Собрав всю артель в избу, он погасил огонь, накрыл
черного петуха решетом и велел всем поочередно подходить и, по¬
гладив петуха осторожно по спине, опять его накрыть; а как толь¬
ко вор тронет его, то он-де закричит во весь голос:
— Все ли подходили?
— Все.
— А все гладили петуха?
— Все.
А петух и не думал кричать.
— Нет,— сказал знахарь,— тут что-нибудь да не так; подайте-ка
огня да покажите руки все разом.
Глядь, ан у всех по одной руке в саже, потому что знахарь чер¬
ного петуха вымазал сажей, а у одного молодца обе руки чисты!
— Вот он вор,— закричал знахарь, схватил белоручку за ворот,—
у кого совесть чиста, у того руки в саже!
1 Киверный прибор (кивер) — военный головной убор.
2 Целковый — рубль.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ветер
— Подумаешь, страстей-то сколько на море бывает! — сказал
мужичок, беседуя с земляком своим, матросом.— А всё, стало быть,
от ветру?
— От ветру,— отвечал матрос.
— А отчего ж это ветер бывает на земле? — продолжал тот.
Такой вопрос озадачил было матроса, которому никогда не при¬
ходило на ум призадуматься над ветром, но как человеку бывалому
нельзя же было ему оставаться в долгу.
— Отчего ветер? Да, вишь, сверху-то небо, а снизу-то вода либо
земля; а с боков-то ничего нет — ну, оно и продувает.
СОЛДАТСКИЙ ПРИВАР
Шел полк на новые квартиры через Курскую губернию и стал
после переходу на дневку1 по деревням. Одному солдату такая по¬
палась хозяйка, что не дает ничего, кроме хлеба.
— Нет,— говорит,— привару у меня никакого, и сами мы едим
один хлебец с мякиной, а горячего не видали во всё лето.
Солдат с вечера промолчал, поел тюри на квасу2 и думает себе:
«Коли нет, так нечего делать, будем сыты и хлебом — не привыкать
стать» — и лег себе спать на полати.
Хозяйка лучину погасила, влезла на печь да в потемках стала что-
то хлебать. А солдату нашему, который прикинулся сонным, креп¬
ко запахло щами. «Погоди,— подумал служивый,— коли так, то
надо с тобой поправиться».
На другое утро солдат, вставши, начал опять просить хозяйку,
чтобы накормила его горячим, стал говорить ей, что и государь ве¬
лел отпускать солдату привар. Хозяйка опять за свое — божится,
заклинается: нет в доме ничего, кроме хлеба насущного.
— Ну,— говорит солдат,— коли так, нечего делать; так нет ли у
тебя, хозяйка, хоть бороны, ведь, чай, хозяин хлеб сеет, без боро¬
ны не живете?
— Борона есть, батюшка,— отвечает хозяйка.— Да на что же тебе
борона?
— Да коли у тебя нечего больше есть,— говорит солдат,— так
будем варить свои походные щи. Поди разведи проворнее огонь да
принеси мне сюда бороний зуб.
1 Дневка — остановка на сутки.
2 Тюря на квасу — хлеб, накрошенный в квас.

Владимир Иванович Даль
— Да как это,— говорит хозяйка,— из бороньего зуба щи варить?
— Поди,— отвечает солдат,— да делай, что велят, я и себе сва¬
рю да и тебя научу.
Хозяйка пошла, развела огня и принесла железный бороний зуб.
Солдат поставил в горшке воды, приказал вымыть чистенько
бороний зуб да и положил его в горшок. А хозяйка, поджав руки,
смотрит, что будет.
— Ну,— говорит солдат,— теперь давай маленько мучицы.
Та принесла.
— Теперь,— говорит,— достань-ка маленько, хоть с горсточку,
капустки.
Хозяйка принесла. Хочется ей посмотреть, какие будут щи из
бороньего зуба.
— Теперь,— говорит солдат,— подай с горсточку круп, хоть греч¬
невых, хоть пшенных, да уж не найдешь ли где мясца кусочек, хоть
маленький, хоть мосол какой-нибудь, косточку?
— Не знаю, право,— говорит хозяйка,— было там, никак, в кле¬
ти1 немного говядины.
А сама пошла да принесла.
Солдат, собравши всё это, сварил щи хоть куда, сам наелся и
скупую хозяйку свою накормил, да спрашивает:
— Что, хозяюшка, хороши ли щи?
— Хороши,— говорит.
— Ну, вот же тебе бороний зуб твой, береги его: коли в другой
раз доведется стоять у тебя солдатам, так всегда вари такие поход¬
ные щи, бороний зуб не выварится никогда; небось и постояльцы
твои будут сыты.
СКАЗКА О БАРАНАХ
Калиф2 сидел однажды, как сидят калифы, на парче или барха¬
те, поджав ноги, развалившись в подушках, с янтарем3 в зубах.
Длинный чубук4, как боровок5, проведенный от дымовья печки до
устья в трубу, лежал кинутый небрежно поперек парчи, атласу и
бархату вплоть до золотого подноса на вальяжных6 ножках, с бирю¬
зой и яхонтами, на котором покоилась красная глиняная трубка, с
золотыми по краям стрелками, с курчавыми цветочками и обо-
1 Клеть — чулан.
2 Калиф (халиф) — верховный правитель.
3 Янтарь — здесь: янтарная трубка.
4 Чубук — деревянный стержень, ручка курительной трубки.
5 Боровок — дымовая труба, дымоход.
6 Вальяжные (о ножках) — точеные, резные, прочные.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
дочками. Пол белого мрамора, небольшой серебристый водомет1
посредине, усыпательный однообразный говор бьющей и падающей
струи, казалось, заботливо услуживал калифу, напевая ему: «Покой¬
ной ночи!»
Но калифу не спалось: озабоченный общим благом, спокойстви¬
ем и счастием народа, он пускал клубы дыма то в ус, то в бороду, и
хмурил брови... Калиф тихо произнес:
— Мелек!
И раболепный Мелек стоял перед ним, наклонив голову, поло¬
жив правую руку свою на грудь.
Калиф, молча и не покидая трубки, подал пальцем едва замет¬
ный знак, и Мелек стоял уже перед повелителем своим с огромным
плащом простой бурой ткани и с белой чалмой2 без всяких украше¬
ний в руках.
Калиф встал, надел белую простую чалму, накинул бурый плащ,
в котором ходит один только простой народ, и вышел. Верный
Мелек, зная обязанность свою, пошел украдкой за ним следом, сту¬
пая как кошка и не спуская повелителя своего с глаз.
Дома в столице калифа были все такой легкой постройки, что
жильцы обыкновенно разговаривали с прохожими по улице, возвы¬
сив несколько голос. Прислонившись ухом к простенку, можно
было слышать всё, что в доме говорится и делается. Вот зачем по¬
шел калиф.
— Судья, казы, неумолим,— жаловался плачевный голос в ка¬
кой-то мазанке, похожей с виду на дождевик, выросший за одну
ночь.— Казы жесток: бирюзу и оправу с седла моего я отдал ему,
последний остаток отцовского богатства, и только этим мог иску¬
пить жизнь свою и свободу. О, великий калиф, если бы ты знал
свинцовую руку и железные когти своего казы, то бы заплакал вме¬
сте со мною!
Калиф задумчиво побрел домой: на этот раз он слышал доволь¬
но. «Казы сидит один на судилище своем,— размышлял калиф,— он
делает что хочет, он самовластен, может действовать самоуправно
и произвольно: от этого всё зло. Надобно его ограничить, надобно
придать ему помощников, которые свяжут произвол его, надобно
поставить и сбоку, рядом с ним наблюдателя, который поверял бы
все дела казы на весах правосудия и доносил бы мне каждодневно,
что казы судит правдиво и беспристрастно».
Сказано — сделано. Калиф посадил еще двух судей, по правую
и по левую руку казы, повелел называться этому суду судилищем
трех правдивых судей, поставил знаменитого умму с золотым жез¬
лом, назвав его калифским приставом правды. И судилище трех
1 Водомет — фонтан.
2 Чалма — головной убор у мусульман.

Владимир Иванович Даль
правдивых сидело и называлось по воле и фирману1 калифскому.
И свидетель, калифский пристав правды, стоял и доносил каждо¬
дневно: всё благополучно.
— Каково же идут теперь дела наши? — спросил калиф однаж¬
ды у пристава своего.— Творится ли суд, и правда, и милость, бла¬
годенствует ли народ?
— Благоденствует, великий государь! — отвечал тот.— И суд, и
правда, и милость творится — нет Бога, кроме Бога, и Моххамед его
посол. Ты излил благодать величия, правды и милости твоей сквозь
сито премудрости на удрученные палящим зноем обнаженные гла¬
вы народа твоего. Живительные капли росы этой оплодотворили
сердца и уста подданных твоих на произрастание древа, коего цвет
есть благодарность, признательность народа, а плод — благоден¬
ствие его, устроенное на незыблемых основаниях, на почве правды
и милости.
Калиф был доволен, покоясь опять на том же пушистом барха¬
те перед тем же усыпляющим водометом, с тем же неизменным
янтарным другом в устах, но речь пристава показалась ему что-то
кудреватою, а калиф, хоть и привык уже давно к восточной ярко¬
сти красок, запутанности узоров и пышной роскоши выражений,
успел, однако же, научиться не доверять напыщенному слову при¬
ближенных своих.
— Мелек! — произнес калиф.
И Мелек стоял перед ним в том же раболепном положении. Ка¬
лиф подал ему известный знак.
— Удостой подлую речь раба твоего,— сказал Мелек,— удостой,
о великий калиф, не края священного уха твоего, а только праха,
попираемого благословенными стопами твоими, и ты не пойдешь
сегодня подслушивать, а будешь сидеть здесь в покое.
— Говори,— отвечал калиф.
— О, великий государь, голос один: народ, верный народ твой,
вопиет под беззащитным гнетом. Когда был казы один, тогда была
у него и одна только собственная своя голова на плечах, она од¬
на отвечала, и он ее берег. Ныне у него три головы, да четвертая —
у твоего пристава. Они разделили страх на четыре части — и на каж¬
дого пришлось по четвертой доле. Мало было целого, теперь еще
стало меньше. Одного волка, великий государь, кой-как насытить
можно, если иногда и хватит за живое,— стаи собак не насытишь,
не станет мяса на костях.
Калиф призадумался, смолчал, насупил брови, и чело его сокры¬
лось в непроницаемом облаке дыма. Потом янтарь упал на колени.
Калиф долго в задумчивости перебирал пахучие четки2 свои, кивая
1 Фирман — здесь: калифский указ.
2 Четки — бусы, нанизанные на шнурок; применялись для отсчета молитв и покло¬
нов.

Сказки русских пислтелей XVIII—XIX вв.
462	 		 »д
медленно взад головою. «Меня называют самовластным,— подумал
он,— но ни власти, ни воли у меня нет. Голова каждого из негодяев
этих, конечно, в моих руках, но отрубивши человеку голову, сокра¬
тишь его, а нравственные качества не изменишь. Основать добро и
благо, упрочить счастие и спокойствие каждого не в устах раболеп¬
ных блюдолизов моих, а на самом деле,— это труднее, чем пустить
в свет человека без головы. Перевешать подданных моих гораздо
легче, чем сделать их честными людьми. Попытаюсь однако же:
надобно офаничить еще более самоуправство, затруднить подкуп
раздроблением дел по предметам, по роду их и другим отношени¬
ям на большее число лиц, мест и степеней. Одно лицо действует са¬
мопроизвольно, а где нужно согласие многих, там правда найдет бо¬
лее защиты».
И сделалось всё по воле калифа. Где сидел прежде и судил и ря¬
дил один, там сидят семеро, важно разглаживают мудрые бороды
свои, замысловатые усы, тянут кальян1 и судят и рядят2 дружно. Всё
благополучно.
Великий калиф с душевным удовольствием созерцал в светлом
уме своем вновь устроенное государство, считал по пальцам, счи¬
тал по четкам огромное множество новых слуг своих, слуг правды,
и радовался, умильно улыбаясь, что правосудие нашло в калифате3
его такую могучую опору, такой многочисленный оплот противу ала
и неправды.
— Еще ли не будут счастливы верные рабы мои? — сказал он,—
Ужели они не благоденствуют теперь, когда я оградил и собствен¬
ность, и личность каждого фаудтами, то есть целыми батальонами
недремлющей стражи, оберегающей заботливо священное зерцало
правосудия от туску4 и ржавчины? Тлетворное дыхание нечистых не
смеет коснуться его. Я вижу — зерцало отражает лучи солнечные в
той же чистоте, как восприяло их.
Опять позвал калиф Мелека, опять сокрылся от очей народа в
простую чалму и смурый охобень5, опять пошел под стенками тес¬
ных, извилистых улиц. Часто и прилежно калиф прикладывал чут¬
кое ухо свое к утлым жилищам верноподданных — и слышал одни
только стенания, одни жалобы на ненасытную корысть нового сон¬
ма недремлющих стражей правосудия.
— Растолкуй мне, Мелек,— сказал калиф в недоумении и гнев¬
ном негодовании,— растолкуй мне, что это значит. Я не верю ушам
своим. Быть не может!
1 Кальян — прибор для курения табака.
2 Рядить — разбирать дела.
3 Калифат (халифат) — государство с халифом (калифом) во главе.
4 Туск — тусклость.
5 Охобень — верхняя длинная одежда с прорехами для рукавов, с прямым откидным
воротом. Смурый — темно-серый, бурый.

Владимир Иванович Даль
— Государь,— отвечал Мелек,— я человек темный, слышу гла¬
зами, вижу руками: только то и знаю, что ощупаю. Позволь мне
привести к тебе старого Хуршита — он жил много, видел много;
слово неправды никогда не оскверняло чистых уст его, он скажет
тебе всё.
— Позови.
Хуршит вошел. Хуршит — из черни, из толпы, добывающей себе
насущное пропитание кровным потом.
— Хуршит, что скажешь?
— Что спросишь, повелитель? Не подай голосу — и отголосок в
горах молчит, не смеет откликнуться.
— Скажи мне прямо, смело, но говори правду. Когда было луч¬
ше — теперь или прежде?
— Государь,— сказал Хуршит после глубокого вздоха,— при отце
твоем было тяжело. Я был тогда овчарником1, как и теперь, держал
и своих овец. Что, бывало, проглянет молодая луна на небе, то и
тащишь на плечах к казыю своему барана: тяжело было.
— А потом? — спросил калиф.
— А потом, сударь, стало еще тяжёле: прибавилось начальства
над нами, прибавилось и тяги, стали мы таскать на плечах своих по
два барана.
— Ну, а теперь? Говори!
— А теперь, государь,— сказал Хуршит, весело улыбаясь,— сла¬
ва богу, совсем легко!
— Как так? — вскричал обрадованный калиф.
Хуршит поднял веселые карие глаза свои на калифа и отвечал
спокойно:
— Гуртом гоняем.
1 Овчарник — здесь: овцевод.

Н. А. Полевой
СТАРИННАЯ СКАЗКА О СУДЪС ШСЛАЯКС
некотором царстве, в некотором государстве стояла
деревня. В той деревне жили-были два мужика: Го¬
лой Ерема да Фома Большая Крома. Вот пришла к
ним зима сиволапая, затрещали избушки, повалил
снег.
У кого тепло, у кого добро, а Ерема лежит на
нетопленой печи, дует в кулаки да думает:
«Ух! холодно! ныне и морозы стали сердитее:
нигде места не находишь! Дай-ка поеду я в лес, дров
нарублю да печку вытоплю!»
Пошел к соседу, попросил сани. Пришел к Фоме, просит лоша¬
ди. На Фому в тот раз добрый стих нашел.
— Изволь,— говорит,— возьми лошадь.
Ерема поклонился, взял лошадь, повел к себе да идучи-то дума¬
ет: «Экой я дуралей! Выпросил я лошадь, хомута не взял. Как же я
запрягу ее? Идти опять к Фоме — еще рассердится и лошаденки не
даст. Идти к соседям — скажут: что за дурак, хомут забыл, когда
лошадь брал? Да и придется ли чужой хомут по лошадке?»
Голь мудрена. Думал, думал да и вздумал: «Привяжу я лошадь к
саням хвостом!» Точно, привязал, перекрестился, поехал. Ну, ехал
он близко ли, далеко, низко ли, высоко, скоро сказка сказывается,
да не скоро дело делается. Ерема нарубил воз дров и поехал назад.
Ладно дело! Приехал домой, отворил ворота, да и забыл подворот¬
ню вынуть; нукнул на лошадь; та уперлась, двинул: сама-то на двор
взошла, а воз-то на улице остался, и с хвостом!
Этакое горе! Как теперь к Фоме показаться? Что он скажет? Взял
лошадь с хвостом, а отдаешь без хвоста! Но так как делать было не¬
чего, побрел Ерема к Фоме, повел с собою и лошадку бесхвостую.
Как закричит на Ерему Фома Большая Крома, закричит, как
только богатые на бедных кричать умеют; у Еремы и ноги подко¬
сились! Повалился он в ноги Фоме, просит, плачет, умоляет. Нет
пощады!

Николай Алексеевич Полевой
465
— Как ты смел?! Как ты дерзнул?! Как ты мог у моей лошади
хвост выдернуть?!
Ерема уверял, что она сама его выдернула, отдавал себя в зара¬
ботку, просил простить, просил прибить, да только простить.
— Ни прошать, ни бить тебя не стану,— отвечает Фома,— а пой¬
дем-ка, приятель дорогой, к судье Шемяке! Пусть он рассудит, и что
он велит, то и будь!
Что станешь делать! Фома ухватил Ерему за ворот и повел его к
судье Шемяке.
Недалеко уж им и до Шемяки-судьи, и думает Ерема: «Ну, и без
беды судья беда, а у меня такая беда над головою — куда я денусь!
Сгинь моя голова победная! Вот подходим мы к мосту, а под мос¬
том прорубь немалая. Перекрещусь да брошусь в прорубь — поми¬
най как звали!» Сказано — сделано.
Только поравнялись с серединой моста, Ерема говорит:
— Постой, Фома Карпыч! Вон видно отсюда село — дай пере¬
креститься на Божью церковь!
Отпустил Фома Ерему, а он снял шапку, положил се на перила
моста, перекрестился да как махнет с моста — только и видели его!
Бросился Фома к перилам, глядит — глазам не верит: Ерема стоит
под мостом на льду живехонек и держит его там за ворот здоровый
мужичина; подле стоит лошадь, запряженная в сани, а в санях ле¬
жит кто-то и молчит. Сбежал Фома вниз, а мужичина уже навстре¬
чу ползет, Ерему с собой за ворот волочет.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Что, добрый человек,— сказал Фома,— как звать тебя, не
знаю. Куда волочешь ты этого окаянного Ерему?
— Зовут меня Артамон, сын я Сидорович,— отвечал мужичи¬
на.— А ехал я с бачкой1 моим к куму в гости, нового пива отведать.
Подъехали мы под этот мост, и вдруг свалился с моста вот этот ока¬
янный на моего бачку и отправил его в дальнюю дорогу, так что он
перед смертью и пожалеть не успел, что у кума пива молодого не
отведал. Вот я поворотил оглобли: веду этого прыгуна к судье Ше-
мяке, пусть он у него попрыгает да научится, каково с мосту не ог¬
лядевшись бросаться да добрых людей давить!
— Хе, хе! — возгласил тогда Фома по прозванию Большая Кро-
ма,— так я тебе добрый попутчик!
Подошли наши просители к дому судьи Шемяки, смотрят: дом
стоит во дворе, на всей красоте, а над домом поставлена превели¬
кая надпись: «Дом правосудного судьи Шемяки». Ворота растворены
настежь, и от самых ворот до крыльца дубового снег расчищен,
песочком дорожка посыпана — свободный вход всякому, бедному
и богатому.
— Ай да судья Шемяка! — говорят просители.— Да у нас и к
сотскому такого свободного входа нет!
Смотрят они еще: подле ворот на улице, по обе стороны, врыты
два столба высоких, подле каждого столба стоит земский ярыжка с
дубинкой, а на столбах прибиты листы и на листах написано что-
то такими крупными буквами, что слепой прочитает. Нашим про¬
сителям жаловаться судье Шемяке было дело небывалое, не знают
они ни суда, ни обряда. Сняли шапки, кланяются ярыжкам и хо¬
тят идти прямо во двор, в ворота.
— Стой! — закричал один ярыжка.— Сперва прочитай, что на
столбе написано!
Просители поглядели друг на друга и отвечали:
— Грамоты не знаем, кормилец!
— Ну, так слушайте, я вам прочту: «Ведомо сим чинится всяко¬
му, что никто из жалобщиков, приходящих к судье Шемяке, ника¬
ких взяток никому давать не должен, а паче чаяния кто что даст,
будет судиться, яко виновный в подкупе».
— Ай да кормилец судья Шемяка! — вскричали просители.
— Ну, теперь давай же за прочтение! — сказал им ярыжка, про¬
тягивая руку.
— Как — давай? Да ведь ты сам о том читал, чтобы мы не да¬
вали?
— Да разве я взятку с тебя прошу? — вскричал ярыжка.— Это
законное дело. Кто тебе не велел грамоту знать!
— А если бы мы сами грамоту знали?
1 Бачка — батюшка.

л	Николай Алексеевич Полевой	л, _
ф	467
— Тогда вы должны бы были заплатить за то, что сами прочи¬
тали. Толковать нечего! Давай, а не то дубинкой по лбу съезжу; за¬
будешь, как твоего отца зовут, да еще в тюрьме насидишься за ос¬
лушание против начальства и своевольство!
Толковать было в самом деле нечего; просители вынули свои
мошны, заплатили по алтыну.
— Теперь ступайте к другому столбу! — проговорил ярыжка.
Просители подошли к другому столбу.
— Знаете грамоту? — спросил товарищ ярыжки.
— Нет, кормилец!
— Так слушайте: «Ведомо сим чинится всякому, что каждый жа¬
лобщик, приходящий к судье Шемяке, имеет быть к нему допущен
свободно во все положенные часы, и никто не смеет, пришедши,
уйти назад, под опасением быть судимым, яко виноватый».
— Слышим, кормилец! — отвечали просители, низко кланяясь.
— Давай же за объявление,— сказал ярыжка,— и отговаривать¬
ся не смей, понеже за ослушание будешь виноват!
Просители поглядели друг на друга и заплатили еще по алтыну.
— А ты, молодец, что не платишь? — спросили ярыжки Ерему.
— У меня нечего дать,— отвечал Ерема.
— Так и не смей ты идти к судье Шемяке, коли за прочтение да
за объявление приказов не платишь — пошел прочь!
— Да я и не желаю идти к судье,— сказал Ерема,— спасибо вам,
господа земские ярыжки! Пожалуй, хоть приударьте еще меня в
толчки да прогоните!
— Давай затылок, за этим дело не станет!
Тут Фома и Артамон испугались, кланяются, говорят:
— Господа земские ярыжки! ведем мы его к судье Шемяке, а
если вы его прогоните, так кого же судья судить будет?
— Нам какое дело! Платите за него вы, а без того не пустим.
Просители постояли, подумали, опять развязали мошны и за¬
платили за Ерему по доброму грошу с брата. А Ерема между тем рас¬
хаживал по улице подле ворот, увидел камешек порядочный, поду¬
мал, завернул его в тряпичку и спрятал за пазуху.
— Все выместим на лиходее нашем, когда будем у судьи Шемя-
ки! — говорили просители.
Идут, прошли сквозь широкие ворота, пошли по чистой, глад¬
кой, широкой дорожке.
— Стой! — закричали два новых ярыжки и выскочили из будок,
которые поставлены были во дворе по обеим сторонам ворот, так
что с улицы совсем не были видны.— Куда? Зачем?
— К судье Шемяке.
— Давай по три алтына!
— За что, кормильцы?
— Положенное за вход во двор судейский.

Сказки русских писдтелеА XVIII—XIX вв.
— Что, Артамон Сидорович, платить ли нам? — спросил Фома,
который был скупее товарища.— Не вернуться ли нам?
— Так заплатите по шести алтын за выход! — вскричали ярыжки.
Ни взад, ни вперед! Попались молодцы! Ерема и думать ни о чем
не хотел, потому что ему, как голому, и тут угрожали только толч¬
ками, а просители поморщились, да опять за него заплатили.
— Шапки долой! пени по пяти алтын! — закричал главный ярыж¬
ка, когда просители подошли к судейскому крыльцу.
Они и не заметили, как он вывернулся, откуда взялся. То-то и
беда, что просителям кажется чистая, широкая дорога к судейско¬
му крыльцу, а как пойдут по той дороге, ярыжки словно из-под зем¬
ли вывертываются да так змейкой в карман и лезут.
— Послушай-ка, кормилец,— сказал Фома главному ярыжке.—
Читали нам приказы у ворот, чтобы никому взяток не давать.
— Да разве вы давали кому-нибудь? Разве с вас взятки взял кто-
нибудь? Скажите скорее: беда и вам, и тому беда, кто взял!
— А вот, кормилец, заплатили по алтыну у первого столба.
— За прочтение.
— Да по алтыну у другого столба.
— За объявление.
— Да по три алтына, когда вошли во двор.
— За вхождение.
— А ты, кормилец, за что берешь?
— За то, что вы у крыльца шапок не сняли.
— А если бы мы сняли?
— Так заплатили бы за здорово живешь.
— Как — за здорово живешь?
— Да так, потому что я приставлен здесь говорить всякому, кто
ни придет: здорово живешь, а за это вносится по пяти алтын.
— Была не была! — Заплатили молодцы, взошли на высокое су¬
дейское крыльцо, подошли к двери.
Дверь заперта. Стукнули раз, и за дверью кто-то сиплым голо¬
сом произнес: «Гривна!» Стукнули в другой, и тот же голос произ¬
нес: «Другая!» Стукнули в третий, и тот же голос в третий раз про¬
молвил: «Третья!»
— Ой, брат! да не на наш ли карман это насчитывают? — мол¬
вил Фома.
— Подразумевается! — произнес невидимка; маленькое окошеч¬
ко в двери отворилось; протянулась из него костлявая рука, крюч¬
ком изогнутая, и невидимка за дверью произнес: — Положи по три
гривны с брата.
— Кормилец! за что же?
— А за то, что вы в положенный день пришли. Разве не читали
приказа у входа?
— Артамон Сидорович! не пойти ли нам назад? — шепнул Фома.

~	Николай Алексеевич Полевой
ф	—	469
— Так за бесчестье положенному дню и напрасное челобитье
давай по шести гривен.
— Отворяй двери — бери деньги!
— Нет! сперва заплати, тогда отворят.
— На, бери деньги.
— Взял.
— Отворяй!
— Нет, погоди — надобно еще дьяку доложить.
— Так иди да докладывай!
Рука опять протянулась, а дверь не отворялась.
— Иди же докладывать!
— Вы должны доложить, а тогда и двери настежь!
Еще по гривне с головы слетело в костлявую руку невидимки.
Дверь наконец растворилась. Глядят просители: стоит целый ряд
подьячих, протянулся до самого того стола, за которым сидит дьяк,
пишет, пером пощелкивает и не глядит.
Не знали просители, что тут делать. И вот с правой стороны
протянулась подьяческая рука крючком, и говорит первый подья¬
чий: «На отопление судейской!» Протянулась другая, говорит дру¬
гой: «На бумагу для жалобы!» Протянулась третья, говорит третий:
«За записку просьбы». Протянулась четвертая, говорит четвертый:
«За печать!» Протянулась пятая... Словом, протянулось четырна¬
дцать рук, и каждая вытянула из мошны у каждого просителя по
несколько алтын.
И с горя, и с расходов, и с холоду повалились просители в ноги
дьяку, кричат, вопят:
— Смилуйся, отец!
— Что вы? — спросил дьяк.
— Жаловаться судье Шемяке.
— На жалобу нет запрещения. Справедлива ли жалоба?
— Эй, отец, уж как справедлива, кормилец!
— Не брал ли кто-нибудь с вас взяток, пока вы дошли до меня?
— Нет, кормилец! брали с нас много, а взяток не брал никто.
— Имеешь ли ты наличные доказательства в правоте своего
дела? — спросил дьяк у Фомы.
Тот подумал-подумал и отвечал:
— Со мной никаких доказательств налицо нет!
— Хорошо, а ты имеешь ли?
- Нет!
— А ты имеешь ли?
Еремка смекнул и отвечал:
— Имею.
— Покажи.
Ерема вынул из-за пазухи камень в тряпичке и из-за спины
Фоминой показал дьяку.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
— Ладно! — молвил дьяк. Он встал, растворил двери и ввел про¬
сителей в судейскую.
Глядят наши молодцы: сидит старый судья Шемяка на большой
скамье, за большим столом; с одной стороны стоит чернильница в
полтора ведра, с другой лежат большою охапкою перья лебединые.
Хорош судья Шемяка: толст, красен, дороден, ноздри раздувает,
правду изрекает. Испугались, струсили, оробели наши просители,
кланяются в землю.
— Судья Шемяка! — заговорил дьяк, подошедши к судейской
скамье.— Бьют тебе челом два просителя за одного ответчика!
— Гм! — промолвил важно Шемяка и поднял нос кверху.
— Наличных доказательств не имеют!
— Гм! — промолвил опять Шемяка и погладил по широкой сво¬
ей бороде рукою.
— Не имеют! А ответчик наличные доказательства имеет!
— Гм! — молвил еще раз Шемяка, потянулся по лавке, выдви¬
нул брюхо вперед, голову закинул за спину, глаза уставил в потолок,
сложил ногу за ногу и сказал: — Объявлен ли просителям приказ,
что посулов не принимают?
— Объявлен.
— Итак, суд по форме начинается. Жалуйтесь по порядку!
Вот Фома повалился в ноги судье Шемяке, объясняет сущую
правду, как Ерема у лошади его хвост выдернул.
— Ну, что ты, ответчик, скажешь? — возговорил судья Шемяка.
— Я не виноват, что он не дал мне хомута и что у его лошади
хвост некрепко держался.
— А чем докажешь?
Ерема не отвечал, а из-за Фомы показал судье Шемяке камень
в тряпичке.
— Гм! — промолвил судья Шемяка и тихо прибавил: — Сто руб¬
лей, наверное.
— Прав! — возгласил он.— Слушай, проситель: отдай ты свою
бесхвостую лошадь этому негодяю, и пусть он держит ее у себя до
тех пор, пока у нее опять хвост вырастет. Тогда возьми себе лошадь
с хвостом, а если он хвоста отдавать не будет, дозволяется тебе жа¬
ловаться законным порядком. Дьяк! вывести просителя и взять с
него надлежащую подписку, пошлины, приказный сбор и прочее,
как следует.
Фому подхватили и повели в подьяческую, а Артамон повалил¬
ся в ноги судье Шемяке, объясняет сущую правду, как Ерема с мо¬
ста прыгнул и отца его задавил.
— Ну! что ты, ответчик, скажешь? — возговорил судья Шемяка.
— Я не виноват, что отцу его вздумалось подъехать под мост,
когда я прыгнул, и что отец его не увернулся, когда я на него упал.
— А чем докажешь?

л	Николай Алексеевич Полевой
ф	 471
Ерема не отвечал, а из-за Артамона показал судье Шемяке ка¬
мень в тряпичке.
— Гм! — промолвил судья Шемяка и тихо прибавил: — Еще сто
рублей, наверное!
— Прав! — возгласил он.— Слушай, проситель: поди ты, стань
на мост на том самом месте, где стоял этот негодяй, а его поставь
на то самое место, где ехал твой отец, и потом спрыгни на него с
моста и задави его, точно так же, как он задавил твоего отца. А если
ты, спрыгнувши, его не задавишь, дозволяется тебе снова жаловать¬
ся на него законным порядком. Дьяк! вывести просителя и взять с
него надлежащую подписку, пошлины, приказный сбор и прочее,
как следует.
Артамона подхватили и повели в подьяческую. Остались в судей¬
ской судья Шемяка, дьяк да Ерема.
— Ну! — сказал судья Шемяка.— Доволен ли ты моим судом?
— Доволен,— отвечал Ерема.
— Так подавай же доказательства того, что доволен.
— И за этим не станет! — отвечал Ерема, вынул тряпичку, раз¬
вязал и показал судье Шемяке камень.
— Как? — воскликнул Шемяка.— Стало быть, ты не хотел мне
за каждое решение давать по сто рублей, и не деньги, а камень мне
показывал? Для чего же ты мне его показывал?
— А вот для чего: если бы ты судил не по мне, так я этим кам¬
нем прямо бы тебе в лоб пустил!
Судья Шемяка посмотрел на камень, подумал и сказал:
— Увесист камешек выбрал! — Потом он перекрестился и про¬
молвил: — Слава богу, что я по нём судил! Если бы да пустил он мне
в лоб этим камнем, так, наверное, лбу моему уцелеть было бы не¬
возможно. Но на чем же ты основывался, оправдываясь в суде та¬
ким образом?
— На известной поговорке, правосудный судья Шемяка: семь
бед — один ответ.
— Прав, прав! — возгласил судья Шемяка.— Казусное, однако
ж, дело! Дьяк! вытолкать этого негодяя, а вперед поставить прави¬
лом на суде: не принимать наличных доказательств без надлежащего
предварительного осмотрения, и если кто таковые или тем подоб¬
ные доказательства представить вознамерится, каковые сей негодяй
представил, то оных не принимать, поелику... Ну, да «поелику»-то
ты уж там подведи, как законы повелевают!
Ере му вытолкали из судейской, а у ворот на улице встретил он
Фому и Артамона, которые стояли и думали: «Жаль хвоста, да все-
таки лошадь-то и без хвоста денег стоит! Жаль отца, да все-таки
своя голова на что-нибудь да пригодится!»
— Ерема! — сказал Фома.— Чем брать тебе у меня лошадь бес¬
хвостую, возьми лучше корову, и перед тобой она! Грех да беда на
кого не живет!

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Пожалуй! — отвечал Ерема.
— Ерема! — сказал Артамон.— Чем мне прыгать на тебя с мос¬
та, возьми лучше, я подарю тебе, хату теплую, владей на здоровье:
ведь иной раз так прыгнешь, что потом и прыгать не станешь!
— Пожалуй! — отвечал Ерема.— Давно бы вам так. Право, ху¬
дой мир лучше доброй ссоры.
И конец сказке о судье Шемяке!

О. М. Сомов
СКАЗКИ О КЛАДАХ
ителя С...го уезда и теперь, я думаю, помнят
одного из тамошних помещиков, отставного
гусарского майора Максима Кирилловича Не-
шпету. Он жил в степной деревушке, верстах в
тридцати от уездного города, и был очень изве¬
стен в тамошнем околотке как самый хлебо¬
сольный пан и самый неутомимый охотник.
Нимврод и король Дагоберт едва ль не уступи¬
ли бы ему в беспощадной вражде к черной и
красной дичи и в нежной привязанности к со¬
бакам. Привязанность эта до того доходила, что собаки съедали у
него весь годовой запас овса и ячменя; а чего не съедали собаки, то
помогали докончить добрые соседи, большие охотники порыскать
в поле с гончими и борзыми и еще больше охотники поесть и по¬
пить сами и покормить скотов своих на чужой счет.
При таком хозяйственном распорядке, мудрено ли, что небога¬
тый годовой доход от тридцати душ крестьян и небольшого участ¬
ка земли был ежегодно съеден в самом буквальном смысле. Этого
мало: добрый майор, из жалости, никогда не раздавал щенков в
чужие руки, а псарня его плодилась на диво; с умножением псарни
должны были поневоле умножиться и расходы. Прибавьте к тому,
что шесть самых видных и дюжих парней из его деревушки пере¬
ряжены были в псарей; что при таком обширном охотничьем заве¬
дении необходимо было иметь несколько лошадей лишних как для
самого майора, так и для псарей его, а часто еще для одного или
двоих из добрых приятелей, у которых собственные лошади всегда
находили средство или расковаться, или вывихнуть себе ноги. По¬
левые работы шли плохо, потому что шестеро псарей в осень и в
зиму день при дне скакали за зайцами и лисицами, а остальную
часть года или отдыхали, или ухаживали за собаками, следователь¬
но, вовсе оторваны были от барщины и от домов своих; а потеря
дюжины здоровых рук в небольшом сельском хозяйстве есть поте¬
ря весьма значительная. Так, год от года, псарня доброго майора

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
плодилась, расходы умножались, доходы уменьшались, а долги
нарастали и чрез несколько лет сделались, по его состоянию, почти
неоплатными. Это бы все ничего, если бы майор был сам своею
головою; но у него было два сына и дочь, молодая и прелестная
Ганнуся, расцветшая со всею свежестью красавицы малороссийской.
Она составляла главную заботу бедного и неосторожного отца.
Сыновья учились в губернском городе; и майор говаривал, что с
Божью помощию и своим рассудком они вступят со временем в
службу и будут людьми; но Ганнуся была уже невеста: где ей найти
жениха, без приданого, и как ей оставаться сиротою после смерти
отца, без хлеба насущного?
Такие мысли почти неотступно тревожили доброго майора; он
сделался уныл и задумчив. Часто тяжкая дума садилась к нему на
седло, шпорила или сдерживала невпопад коня его, заставляла про¬
пускать дичь мимо глаз или метила ружьем его в кость, вместо зай¬
ца. Часто, в долгую зимнюю ночь, злодейка грусть закрадывалась к
нему под подушку, накликала бессонницу и с нею все сбыточные и
несбыточные страхи. То слышался ему звонкий колокольчик: вот
едут судовые описывать имение и продавать с молотка; то чудилось,
что он лежит в гробу под тяжелою могильною насыпью, и между
тем бедная Ганнуся, сиротою и в чужих людях, горькими слезами
обливает горький кусок хлеба. Голова его пылала, в глазах светились
искры; скоро эти искры превращались в пожар... ему казалось, что
дом в огне, в ушах отзывался звон набата... он вскакивал; и хотя
страшные мечты исчезали, но биение сердца и тревоги душевные
гнали его с постели. Он скорыми, неровными шагами ходил по
комнате, пока усталость, а не дремота, снова укладывала его на
жгущие подушки.
В одну из таких бессонных ночей, лежа и ворочаясь на кровати,
выискивал он в голове своей, чем бы разбить свою тоску и рассе¬
ять мрачные думы. Ему вспало на мысль пересмотреть старинные
бумаги, со времени еще деда Майорова уложенные в крепкий ду¬
бовый сундук и хранившиеся у старика под кроватью, по смерти же
его, отцом Майоровым, со всякою другою ненужною рухлядью,
отправленные в том же сундуке на бессрочный отдых в темном углу
чердака. Сам майор, никогда не читая за недосугом, оставлял их в
полное распоряжение моли и сырости; а люди, зная, что тут нечем
поживиться, очень равнодушно проходили мимо сундука и даже на
него не взглядывали. Чего не придет в голову с тоски и скуки! Те¬
перь майор будит своих хлопцев, посылает их с фонарем на чердак
и ждет не дождется, чтоб они принесли к нему сундук. Наконец,
четверо хлопцев насилу его втащили: он был обит широкими поло¬
сами листового железа, замкнут большим висячим замком и сверх
того в несколько рядов перевязан когда-то крепкими веревками, от
которых протянуты были бечевки, припечатанные дедовскою печа¬
тью на крышке и под нею. Хлопцы с стуком опустили сундук на

Орест Михайлович Сомов
землю; перегнившие веревки отскочили сами собою, и пыль, насло¬
ившаяся на нем за несколько десятков лет, столбом взвивалась от
крышки. Майор еще прежде отыскал ключ, вложил его в замок и
сильно повернул, но труд этот был излишний: язычок замка пере¬
ржавел от сырости и отпал при первом прикосновении ключа, дуж¬
ка отвалилась, и замок упал на пол. То же было и с крышкою, у
которой ржа переела железные петли.
Тяжелый запах от спершейся в бумагах сырости не удержал май¬
ора: он бодро приступил к делу. Хлопцы, уважая грамотность свое¬
го пана и дивясь небывалому дотоле в нем припадку любочтения,
почтительно отступили за дверь и молча пожелали ему столько ж
удовольствия от кипы пыльных бумаг, сколько сами надеялись най¬
ти на жестких своих постелях. Между тем майор вынимал один по
одному большие свитки, или бумаги, склеенные между собою в виде
длинной ленты и скатанные в трубку. То были старинные купчие
крепости, записи, отказные и проч, на поместья и усадьбы, давно
уже распроданные его предками или перешедшие в чужой род; два
или три гетманские универсала, на которых «имярек гетман, Бо¬
жиею милостию, такой-то», подписал рукою властною. Все это мало
удовлетворяло любопытству майора, пока наконец не попались ему
на глаза несколько тетрадей старой уставчатой рукописи, где, между
сказками о Соловье-разбойнике, о Семи мудрецах и о Юноше и
тому подобными, одна небольшая, полустлевшая тетрадка обрати¬
ла на себя особенное его внимание. Она была исписана мелким
письмом, без всякого заглавия, но когда майор пробежал несколь¬
ко строк, то уже не мог с нею расстаться. И вправду, волшебство
этой рукописи было непреодолимо. Вот как она начиналась:
«Попутчик Сагайдачного Шляха берет от Трех Курганов поворот
к Долгой Могиле. Там останавливается он на холме, откуда в день
шестого августа, за час до солнечного заката, человеческая тень
ложится на полверсты по равнине, идет к тому месту, где тень окан¬
чивается, начинает рыть землю и, докопавшись на сажень, находит
битый кирпич, черепья глиняной посуды и слой угольев. Под ними
лежит большой сундук, в котором Худояр спрятал три большие се¬
ребряные стопы, тридцать ниток крупного жемчуга, множество зо¬
лотых перстней, ожерелий и серег с дорогими каменьями и шесть
тысяч польских золотых в кожаном мешке...»
Словом, это было Сказание о кладах, зарытых в разных местах
Малороссии и Украины. Чем далее читал Максим Кириллович, тем
более дивился, что он живет на такой земле, где стоит только по¬
рыться на сажень в глубину, чтоб быть в золоте по самое горло: так,
по словам этой рукописи, страна сия была усеяна подспудными
сокровищами. Как не отведать счастия поисками этих сокровищ?
Дело, казалось, такое легкое, а добыча такая богатая. Одно только
не допускало майора на другой же день приступить к сим поискам:
тогда была зима, поля покрыты были глубоким снегом; трудно было

Сказки русских пислтелей XVIII—XIX вв.	л
476	—			—-

рыться под ним, еще труднее отыскивать заметки, положенные в
разных урочищах над закопанными кладами. Но должно было по¬
кориться необходимости: русской зимы не пересилишь — это уже
не раз было доказано, особливо чужеземным врагам народа русско¬
го. Так и майор принужден был отложить до весны свои подземные
исследования и на этот раз был богат только надеждою.
Однако ж он не вовсе оставался без дела: рукопись была напи¬
сана нечеткою старинною рукою и под титлами, то есть с надстроч¬
ными сокращениями слов, а майор учен был русской грамоте, как
говорится, на медные деньги, и можно смело сказать, что никако¬
му археологу не было столько труда от чтения и пояснения древних
рукописей геркуланских, сколько нашему Максиму Кирилловичу от
разбиранья любопытной его находки. Наконец он принял отчаян¬
ные меры: заперся в своей комнате и самым четким по возможно¬
сти своим почерком начал переписывать тетрадку, надеясь, что сим
способом он добьется в ней до настоящего смысла. Псовая охота не
приходила уже ему и в голову, борзые и гончие выли со скуки под
окнами, а псари от безделья почти не выходили из шинка. Так про¬
ходили целые недели, и не мудрено: с непривычки к чистописанию,
майор писал очень медленно; при том же часто, пропусти или пе-
реинача какое-либо слово или не разобрав его в подлиннике, он не
доискивался толку в своем списке и с досады раздирал по несколь¬
ку страниц; должно было приниматься снова за старое, и от того-
то дело его подвигалось вперед черепашьим шагом. Надобно ска¬
зать, что вместо отдыха от письменных своих подвигов он, из бла¬
годарности к сундуку, прибил к нему своими руками новые петли
и пробы, уложил по-прежнему вынутые из него бумаги, запер его
крепким замком и едва не надсадился, подкачивая его под свою
кровать.
Домашние Майоровы согласно думали, что он пишет свою ду¬
ховную. Особливо Ганнусю это крайне печалило: бедная девушка
воображала, что отец ее, предчувствуя близкую свою кончину, же¬
лал устроить будущее состояние детей своих и делал нужные для
того распоряжения. Быв скромна и почтительна, она не смела явно
спросить о том у отца, а пробраться тайком в его комнату не было
возможности: майор почти беспрестанно сидел там, а когда выхо¬
дил, то запирал дверь на замок и уносил ключ с собою. Соседи
Майоровы почти совсем перестали посещать его, и поделом! он не
выезжал уже до рассвета с своими псами и псарями на охоту; к тому
же, сидя на заперти в своей комнате, не мог по-прежнему беседо¬
вать с гостями и потчевать их пуншем с персиковою водкою, а доб¬
рые соседи не хотели даром терять пороши или выслушивать рас¬
сказы о Майоровых походах на свежую голову. Были люди, которые
не только его не покинули, но еще стали навещать чаще прежнего:
это его заимодавцы, купцы из города, у которых он забирал в долг
товары, и честные евреи, поставщики всякой всячины. Эти люди

Орест Михайлович Сомов
ничем не скучают, когда дело идет о получении денег, и за каждый
рубль готовы отмерять до сотни тысяч шагов полным счетом.
Однако ж у майора был один — не скажу истинный друг, а пря¬
мо добрый приятель. Истинный друг, по словам одного мудреца,
есть такое существо, которого воля сливается с вашею волею и у
которого нет других желаний, кроме ваших; а майор Максим Ки¬
риллович Нешпета и старый войсковый писарь Спирид Гордеевич
Прямченко никогда не хотели одного, не соглашались почти в двух
словах и поминутно спорили дозарезу. Несмотря на то, когда май¬
ору случалось нужда в деньгах или в чем другом,— а эти случаи
очень были нередки,— войсковой писарь никогда ему не отказывал,
если только у самого было что-либо за душою; он же сочинял все
бумаги по судным Майоровым делам, прибавляя к тому полезные
советы — и на одном только этом пункте у них не было споров; ибо
майор, будучи сам не великий делец, слепо доверял войсковому
писарю, тем больше что никогда не был обманут в своем доверии.
Однако же в теперешнем случае майор не смел или не хотел вве¬
риться войсковому писарю, которого называл вольнодумцем за то,
что сей, учившись когда-то в киевской академии, не верил киев¬
ским ведьмам, мертвецам и кладам и часто смеивался над предрас¬
судками и суевериями простодушных земляков своих. Майор, ко¬
торый, по его словам, почти сам видел, как однажды ведьма броса¬
лась и фыркала кошкою на одного гусара, его сослуживца, часто с
криком и досадою опровергал доказательства своего соседа и пред¬
рекал ему, что будет худо; но это худо не приходило к войсковому
писарю, хотя они спорили об этих важных предметах лет двадцать
почти при каждом свидании.
Отсторонив от себя этого советчика, майор обратился к друго¬
му. Это был его однополчанин, отставной гусарский капрал Федор
Покутич, которого майор принял в свой дом, давал ему, как назы¬
вал, паек от своего стола и очень достаточную порцию водки, по¬
коил его и во всяком случае стоял за него горою. Из благодарности
старый капрал присматривал в летнее время за садом и пчельником
Майоровым, а в осеннее и зимнее — за исправностью псарей и
охотничьей сбруи. Сверх того он лечил Майоровых лошадей и со¬
бак, почитал себя большим знатоком во всех этих делах и весьма
нужным лицом в домашнем быту своего патрона. Старый капрал
(такое название давали ему все от мала до велика) был по рожде¬
нию серб и чуть ли еще не в семилетнюю войну вступил в русскую
службу. Высокий рост, широкие плечи и грудь, смуглое лицо с круп¬
ными, резко обозначенными чертами, рубец на безволосом теме,
другой на правой щеке, а третий за левым ухом, простреленная
нога, длинные, седые усы, густой, отрывистый бас его голоса, бо¬
гатырские ухватки и три медали на груди — внушали к нему почте¬
ние не только в крестьян майорских и в других поселян, но даже и
в соседних мелкопоместных панков. Он ходил всегда в форменной

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
солдатской шинели, на которую нашиты были его медали, закру¬
чивал в завитки уцелевшие на висках два пасма волос, а седины
своего затылка туго-натуго обвивал черною лентою, крайне поры¬
жевшею от долголетнего употребления. Осенью и зимою, когда
майор почему-либо рано возвращался с охоты и когда не было у
него гостей, призывал он старого капрала, вспоминал с ним про
давние свои походы и молодечество или заставлял его рассказывать
всякие были и небылицы; а на это капрал был и мастер и охотник.
Между тем как майор отдыхал на лежанке, старый его сослуживец,
растирая табак в глиняном горшке и почасту прихлебывая из сулеи
вечернюю свою порцию, пересказывал ему в сотый раз казарменные
прибаутки, сказки и страшные были, со всеми прикрасами сербско-
малороссийского своего красноречия. К суевериям и предрассудкам
своей родины, залегшим смолоду в его памяти, прибавил он поря¬
дочный запас поверий и небылиц, выдаваемых за правду в Мало¬
россии и Украине: по сему можно судить, как занимательна была
его беседа для любителей чудесного; а добрый наш майор был из
числа самых жарких любителей всего такого.
Разумеется, что в этом запасе старого капрала сказки о кладах
занимали не последнее место. Мудрено ли, что майор, зная обшир¬
ные его сведения и предполагая в нем, на веру его же слов, боль¬
шую опытность по сей части, решился с ним советоваться насчет
будущих своих поисков? Чтоб не откладывать вдаль исполнения
этой благой мысли, тотчас послал он одного из хлопцев отыскивать
капрала, который, дивясь и жалея, что старый его командир сбил¬
ся с ступи — так называл он замеченную им перемену в привычках
Майоровых,— скучал и наедине потягивал свою порцию.
Приказ командирский был для него законом. Старый капрал
пригладил усы, закрутил виски, осмотрелся, все ли на нем исправ¬
но, и пошел, соблюдая приличную вытяжку и стараясь как можно
меньше прихрамывать раненою ногою. Войдя в дверь, он выпря¬
мился, нанес правую руку на лоб и твердым голосом проговорил:
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
— Здравствуй, капрал! каково поживаешь? Я давно не видал
тебя.
— Гм, ваше высокоблагородие! не моя вина; я всегда готов на
смотр по первому приказу.
— Верю и знаю; да мне было не до того... Садись, старый слу¬
живый, да поговорим...
— Не о старине ли?.. Я думаю, ваше высокоблагородие совсем
о ней забыли.
— Нет; старину свою отложим мы до будущей зимы, когда у нас
от сердца отляжет. Теперь потолкуем о деле.
— Извольте, ваше высокоблагородие!
И капрал, который, между прочими делами по дому, произволь¬
но взял на себя обязанность каждый день докладывать майору о

Орест Михайлович Сомов
сельских работах и вообще о хозяйстве, пустился вычислять все, что
сделано было в доме, на винокурне и в мельнице, с тех пор как
майор вовсе перестал заниматься домовыми своими делами. Это
вычисление не скоро бы кончилось, если б майор не перебил его.
— Все это очень хорошо, да все не то,— вскрикнул нетерпели¬
вый майор.— Помнишь ли, ты не раз мне рассказывал о кладах? Без
дальнего внимания, при таких рассказах я или дремал, или слушал
вполуха. Одно только у меня осталось на памяти: что над кладами,
из любви к сокровищам, всегда сторожит недобрый в том виде, в
каком человек, зарывший клад, положил на него зарок являться.
— Да: и собакой, и кошкой, и курицей, только не петухом.
Иногда сидит он диким зверем: медведем, волком, обезьяною с ог¬
ненными глазами и крысьим хвостом; иногда чудовищем, Змеем Го-
рынычем о семи головах; иногда даже и человеком, не в нашу меру
будь сказано.
— У меня есть на примете кое-какие кладишки, и можно бы за
ними порыться... Об этом расскажу тебе после. А теперь хотел бы
снова услышать повнимательнее о прежде найденных кладах, что¬
бы в пору и во время примениться к тому, как добрые люди посту¬
пали в таких случаях.
— А вот видите ли, ваше высокоблагородие (таков был обыкно¬
венный приступ всех рассказов старого капрала)! Я не служил еще
в том полку, в котором находился под командою вашего высокобла¬
городия; шли мы в глубокую осень из дальнего похода, и нашему
полку расписаны были зимние квартиры в К...ском повете. Наш
эскадрон поставлен был в одном селении, а в том числе мне отве¬
дена была квартира у одной доброй старушки. Хата ее чуть не вер¬
телась на курьих ножках: низка, ветха и стены только что не вали¬
лись; толкни в угол коленом — она бы и вдосталь рассыпалась; а
дом как полная чаша, и в золотой казне, по приметам, у старой не
было недостатка. Мне было у нее не житье, а масленица; чего хо¬
чешь, того просишь: пить, есть, всего по горло. Ну словом сказать,
она наделяла и покоила меня, как родного сына, и часто даже на¬
зывала меня сынку. Дивились и я и мои товарищи такой доброте
сгарушкиной; дивились и тому, что у нее, под этою ветхою кровлею,
такое во всем благословение Божие. Стали наведываться о ней у
соседей, и те нам сказывали, что у хозяйки моей был один сын, как
порох в глазу, и того, по бедности, сельский атаман отдал в рекру¬
ты, что с тех пор не было о нем ни слуху ни духу и что старушка,
расставшись с ним, долго и неутешно плакала. Не было у ней под¬
поры и помоги, некому было обрабатывать поля и смотреть за до¬
мом; скудость ее одолела, она пошла по миру и многие годы бро¬
дила из селения в селение, по ярмаркам и богомольям, питаясь
мирским подаянием; как за три года до нашего квартирования вдруг
разбогатела. Откуда что взялось: и теплая опрятная одежда вместо
нищенского рубища, и лакомый кусок вместо черствых крох мило-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
стынных. Домишка хотя она и не перестраивала, да о том и не го¬
ревала: добрые соседи, за ее хлеб-соль и ласку, а пуще за чистые
деньги, возили ей на зиму столько дров, что и порядочную вино¬
курню можно бы без оглядки отапливать круглый год. Со всем тем,
она никого не принимала на житье и даже по крайней только нуж¬
де впускала к себе в дом любопытных соседей; когда же уходила из
дому, то двумя большими замками запирала двери. В селении по¬
шли о ней разные толки, и еще в нашу бытность соседи старушки-
ны натрое толковали о скорой ее разживе: одни думали, что она, во
время своего нищенства, искусилась лестью врага нечистого и сде¬
лалась ведьмою; другие, что она спозналась с подорожною челядью
и в ночную пору давала у себя притон разбойникам, за что будто бы
они ее наделяли; третьи же, люди рассудчивые, видя, что она по-
прежнему богомольна и прибежна к церкви Божией и что у нее
никогда не видели ни души посторонней и не слыхали по ночам ни
шуму, ни шороха,— говорили, что она нашла клад; а как и где —
никто о том не знал, не ведал.
Признаться, у меня не полегчало на душе от всех таких расска¬
зов. Если хозяйка моя колдунья, думал я, то жить под одной кров¬
лей с ведьмою вовсе мне не по нутру. В какую силу она меня при¬
кармливает да привечает? Почему знать, может быть, ей нужна моя
кровь или жир, чтоб летать из трубы на шабаш. Вот я и стал за нею
подмечать: ночи, бывало, не сплю, все слушаю, а не заметил за нею
никакого бесовского художества. Старушка моя спит, не шелохнет¬
ся, а если, бывало, и пробудится, то вздохнет и вслух сотворит мо¬
литву. Это меня поуспокоило, только не совсем: я стал пригляды¬
вать и обыскивать в доме. Надобно вам сказать, что старуха во всем
мне верила: уйдет, бывало, и оставит на мои руки свой домишко со
всею рухлядью. Вот однажды, когда она уходила надолго, я давай
шарить да искать по всей избе. В переднем углу, под липовой лав¬
кою, стоял сундук с платьем и другим скарбом; веря моей совести,
старушка ушла, не замкнув его. Я выдвинул его, пересмотрел в нем
все до последней нитки; ничего не было в нем такого, над чем бы
можно закусить губы и посомниться. Я уже начал его вдвигать, как
вдруг сундук, став на свое место, стукнул обо что-то так громко, что
гул пошел по комнате. Я опять его отодвинул; ощупал руками мес¬
то — там были доски; я разобрал их; под досками врыт был в зем¬
лю медный котел ведра в два, а в котле, снизу доверху, все серебря¬
ные деньги, и крупные, и мелкие, начиная от крестовиков до ста¬
ринных копеечек. У меня, сказать правду, глаза распрыгались на
такое богатство; только, во-первых, от самого детства никогда рука
моя не поднималась на чужое добро; а во-вторых, знал ли я, где и
кто чеканил все эти круглевики? Может быть — бродило тогда у
меня в голове,— если я до них дотронусь, то они рассыплются зо¬
лою у меня в руке. Я убрал все по-прежнему, поставил сундук на
свое место и дожидался старухи как ни в чем не бывало.

Орест Михайлович Сомов
481
За ужином я вздумал от нее самой выведать правду, хоть обиня¬
ками. Для этого я завел сперва речь о ее сыне; старуха моя распла¬
калась горькими слезами и призналась, что положила на себя обе¬
щание всякого военного человека, которого Бог заведет к ней, по¬
ить, кормить и покоить, как родного сына. «От этого,— прибавила
она,— верно, и моему сынку будет лучше на чужой стороне, а если
Бог послал по его душу, легче в сырой земле. Сам ты видишь, слу¬
живый, твердо ли я держу свое обещание». Такие старухины речи
и меня чуть не до слез разжалобили; я почти уже каялся в своих
подозрениях, однако ж все хотел допытаться, отчего она разбогате¬
ла. «Мне сказывали, бабушка, ты прежде была в нужде и горе,—
молвил я,— расскажи мне, как тебя Бог наделил Своею милостию?»
Старуха смутилась и призадумалась от моего вопроса, однако ж
ненадолго; помолчав минуты с две, рассказала она мне все дело
таким порядком:
— Жила я, сынку, как ты уже слышал, в горе и бедности, бро¬
дила по миру и питалась подаянием. Хлеб милостынный не горек,
но труден; ноги у меня были изъязвлены и почти не служили от
многой ходьбы и усталости. Однажды я сделалась нездорова и ос¬
талась дома; запасу было у меня дни на три, так я и не боялась, что
умру с голоду. Тогда была поздняя осень; в долгий вечер, зажегши
лучину, сидела я и чинила ветхое свое лохмотье. Вдруг откуда ни
возьмись белая курица с светлыми глазами, ходит у меня по полу и
поклохтывает. Я удивилась; у меня не было в заводе ни кур, ни дру¬
гой какой живности; соседние тоже не могли забрести: им нечем
было бы у меня поживиться. Курица обошла трижды кругом по хате
и мигом пропала из виду. Мне стало жутко; я перекрестилась, со¬
творила молитву и думала, что мне так померещилось. Когда же
легла спать, мне приснился старичок, низенький, дряхлый и седень¬
кий, с длинною, белою бородою и в белой свите. Он мне сказал:
«Раба Божия! тебе дается счастие в руки, умей его захватить». И с
этими словами как не бывал; только легкое облачко, вьючись, по¬
неслось кверху. На другой вечер, и в ту же пору, опять курица триж¬
ды прошлась кругом по хате и проклохтала, и также исчезла; я за¬
метила только, что она ушла в передний угол. Ночью тот же стари¬
чок явился мне снова и сказал мне: «Раба Божия! эй, не упусти
своего счастия; будешь на себя плакаться, да поздно. Еще однаж¬
ды только ему суждено тебе явиться». Я осмелилась и спросила его:
«Скажи, мой отец, как же мне добыть это счастье?» «Возьми пал¬
ку,— отвечал старик,— и когда оно покажется тебе снова, то помни:
на третьем его обходе вокруг хаты ударь по нем, да меть по самому
гребню; а после живи да поживай, славь Бога и делай добро». Про¬
снувшись утром, я нетерпеливо ждала, чтобы день прошел поско¬
рее, а между тем припомнила и твердила слова старика. Вот насту¬
пил и вечер; я взяла в руки палку и глаз не отводила от пола; вдруг
выбежала моя курица и поскакала по хате; она была крупнее преж-

Оказкн русских писателей XVIII—XIX вв.
него и клохтала чаще и громче; высокий гребень на ней светился,
а глаза горели, как уголья. Положив на себя крестное знамение,
чтобы, какова не мера, не поддаться вражьему искушению, я под¬
няла палку и стерегла курицу на третьем обороте; лишь только она
поравнялась со мною, я ударила ее изо всей силы вдоль головы, по
самому гребню; курицы не стало, а передо мною рассыпались круп¬
ные и мелкие серебряные деньги...
— Все это так,— молвил майор, перервав повесть капрала,— да
дело у нас идет не о таком кладе, который сам является, а о таком,
который надобно отыскивать под землею.
— За мною дело не станет, ваше высокоблагородие; вся сила в
том, как положен клад, с заговором или без заговора?
— Почему ж я это знаю? А надобно готовым быть на всякий слу¬
чай. Так положим, что наш клад заговорили, когда зарывали в зем¬
лю.
— И тут я могу пригодиться вашему высокоблагородию. Лишь
была бы у нас разрыв-трава или папоротниковый цвет.
— Вот то-то и беда, что нет ни того ни другого. Скажи мне по
крайней мере, где водится разрыв-трава и как добывается папорот¬
никовый цвет?
— Разрыв-трава водится на топких болотах, и человеку самому
никак не найти ее, потому что к ней нет следа и примет ее не от¬
личишь от всякого другого зелья. Надобно найти гнездо кукушки в
дупле, о той поре как она выведет детей, и забить дупло наглухо
деревянным клином, после притаиться в засаде и ждать, когда при¬
летит кукушка. Нашедши детенышей своих взаперти, она пустится
на болото, отыщет разрыв-траву и принесет в своем носике; чуть
приложит она траву к дуплу, клин выскочит вон, как будто выши-
бен обухом; в это время надобно стрелять в кукушку, иначе она
проглотит траву, чтоб люди ее не подняли. Папоротниковый цвет
добывать еще труднее; он цветет в одну только пору; летом, под
Иванов день, в глухую полночь. Если ваше высокоблагородие не
поскучаете, я расскажу вам, что слышал от одного сослуживца, гу¬
сара, который сам, с отцом своим и братом, когда-то искал этого
цвета в молодости, еще до службы.
— Рассказывай смело; я рад тебя слушать хоть до рассвета.
— Помните ли, ваше высокоблагородие, нашего полку гусара,
Ивана Прытченко? Он был лихой детина: высок ростом, статен,
силен и смел,— хоть на медведя готов один идти... Смелостью и в
могилу пошел. В первую Турецкую войну, помнится, под Браило¬
вым, один басурманский наездник выскочил из крепости, вихрем
пронесся по нашему фронту, выстрелил из обоих пистолетов и стал
под крепостными стенами; там, беснуясь на своем аргамаке, браня
нас и подразнивая, он вызывал молодца переведаться. Прытченко
стоял подле меня; видно было, что его взорвало басурманово само¬
хвальство: он горячил своего коня и вертелся в седле, как на про-

Орест Михайлович Ромов
волоке. Вдруг, оборотись ко мне, он вскрикнул: «Благослови, това¬
рищ»,— и не успел я дать ответ, уж вижу, наш Прытченко летит
стрелою на басурмана, доскакал и давай саблею крошить неверно¬
го. С третьего удара, смотрим — турок как сноп на землю, а удалый
наш товарищ, схватя его коня за повода, оборотился назад... и в то
же время — паф! Турецкие собаки пустили в него ружейный огонь
со стены. Добрый конь вынес его из этого адского огня, добежал до
фронта, хотел стать на место — и упал. Тогда только мы заприме¬
тили, что конь и ездок были изранены. Я соскочил с седла, хотел
подать помощь бедному товарищу и вынести его за фронт... Поздно!
он уже выбыл из списка! Славный, храбрый был гусар и добрый
товарищ: последними крохами, бывало, поделится с своим братом!
Упокой, Господи, его душу!..
Капрал вздохнул и поднял глаза кверху. Голос его изменился к
концу рассказа, и блеск свечи бегло мелькнул на влажных его рес¬
ницах. Старый служивый отер глаза, хлебнул глоток своей порции
и продолжал:
— Простите, ваше высокоблагородие! Я для того только припом¬
нил об этом случае, чтобы показать вам, что такой молодец не стру¬
сил бы от пустяков. Вот что он мне рассказывал однажды в тот же
поход, и незадолго перед своею смертью, когда мы, отставши но¬
чью вдвоем от товарищей, тихим шагом ехали с фуражировки. Ночь
была свежа и темна, хоть глаз выколи, нам нечем было согреться и
отвести душу: походные наши сулеи были высосаны до капельки;
притом же нас холодили и нерадостные думы: вот как-нибудь на¬
ткнемся на турецкую засаду. Мне не то чтобы страшно, а было жут¬
ко; я промолвился об этом Прытченко.
«Товарищ! — отвечал он.— Такую ли ночь я помню с молодых
своих лет? Чего нам тут бояться? Турецких собак? Бритые их голо¬
вы и бока их басурманские отзовутся под нашими саблями: а там,
где не видишь и не зацепишь неприятеля и где он вьется у тебя над
головою, свищет в уши и пугает из-под земли и сверху криками и
гарканьем,— вот там-то настоящий страх, и я его изведал на своем
веку».
«Расскажи мне об этом, товарищ, чтобы скоротать нам доро¬
гу»,— молвил я.
«Хорошо,— отвечал он,— слушай же. Нас было трое у отца и
матери, три сына, как ясные соколы, молодец к молодцу: я был
меньший. Отец наш был когда-то человек зажиточный: посылал
десять пар волов с чумаками за солью и за рыбою; хлеба в скирдах
и в закромах, вина в амбарах и другого прочего было у него столько,
что весь бы наш полк было чем прокормить в круглый год; лоша¬
дей целый табун, а овец, бывало, рассыплется у нас на пастбище —
видимо-невидимо. Да, знать, за какие тяжкие отцовские или дедов¬
ские грехи было на нас Божеское попущение: в один год как мет¬
лою все вымело. Крымские татары отбили у нас весь обоз: и волы,

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
и соль, и рыба — все там село; чумаки наши пришли домой с од¬
ними батогами. В летнюю пору, когда все мы ночевали в поле на
сенокосе, вдруг набежали гайдамаки на наше село, заграбили у отца
моего все деньги и домашнюю рухлядь и увели всех лошадей; в ту
же осень и дом наш, со всем добром, с житницами и хлебом в ови¬
нах и скирдах, сгорел дотла, так что мы остались только в том, в чем
успели выскочить. На беду еще случился скотский падеж, и изо
всего нашего рогатого скота не осталось и десятой доли. Горевал
мой отец на старости, сделавшись вдруг из самого богатого обыва¬
теля чуть не нищим; кое-как, сбыв за бесценок остальной свой скот
и большую часть поля, построил он домишко и в нем, что называ¬
ется, бился как рыба об лед. На свете таково: кто раз приучился к
приволью и роскоши, тому трудно в целый век от них отвыкнуть;
мой отец беспрестанно вспоминал о прошлом своем житье, тоско¬
вал и жаловался, даже говаривал, что за один день такого житья
отдал бы остального своего полвека. Часто отец Герасим, приход¬
ский наш священник, который один из целой деревни не оставил
нас при бедности, прихаживал к моему отцу, уговаривал его не пе¬
чалиться и толковал ему, что богатство — прах. Тут обыкновенно он
рассказывал нам об одном святом человеке, который, как и мой
отец, лишился всего своего несметного богатства; и, мало того,
похоронил всех детей и сам был болен какою-то тяжкою немощью;
но при всякой новой беде не роптал и еще благословлял имя Божие.
Отец слушал все это, и у него от сердца отлегало; когда же, быва¬
ло, священник долго не придет, то отец мой снова разгорюется и
опять за прежнее: все ему и спалось и виделось пожить так, как до
черного своего года.
Вот прошел у нас в околотке слух об одном славном знахаре,
который жил от нас верст за шестьдесят, одинок, в глуши, середи
темного леса. Рассказывали, что он заговаривал змей, огонь и воду,
лечил от всякой порчи, от укушения бешеных собак и даже прого¬
нял нечистого духа; ну, словом, каждую людскую беду как рукой
снимал. Отец мой тихонько подговорил меня, и, не сказавшись
никому, мы отправились вдвоем к знахарю, потому что отец боял¬
ся идти к нему один. Долго ли, коротко ли шли мы, не стану рас¬
сказывать; скажу только, что под конец отыскали в лесу узкую тро¬
пинку между чащею и валежником, пустились по ней и пришли к
высокому плетневому забору, которым обнесена была хата знахаря.
Мы постучались у ворот; вдруг раздался лай, и вой, и рев; спустя
мало страшный старик отпер нам ворота. Он был высокого роста,
широкоплеч, с большою головою, с виду бодр, хотя и очень стар;
длинные, густые волосы с проседью сбились у него войлоком на
голове и в бороде; сквозь распахнутую рубашку видна была косма¬
тая грудь; в руках у него была толстая суковатая дубина. Взгляд у
него был суров и дик; под широкими, навислыми бровями бегали
и сверкали большие черные глаза. Они пятились изо лба, как у вола,

Орест Михаилович Ромов
и страшно было видеть, как он ворочал белками, по которым вдоль
и впоперек бороздили кровавые жилы. „Что надобно?” — отрыви¬
сто проворчал он сиповатым голосом, и лай, и вой, и рев раздались
сильнее прежнего. Я вздрогнул и обозрелся кругом: смотрю, по одну
сторону ворот прикована пребольшая черная собака, а по другую —
черный медведь, такой ужасный, каких я сроду не видывал. Старик
грозно на них прикрикнул, и медведь, глухо мурча, попятился в
берлогу, а собака, с визгом поджавши хвост, поползла в свою кону¬
ру. Отец мой, немного оправясь от страха, поклонился старику и
сказал, что хочет поговорить с ним о деле. „Так пойдем в хату!” —
пробормотал знахарь сквозь зубы и пошел вперед. Мы вошли в хату;
отец мой, помолясь Богу, поставил на стол, покрытый скатертью,
хлеб и соль, старик тотчас взял нож, прошептал, кажется, молитву
и нарезал на верхней коре хлеба большой крест. „Садитесь!” — ска¬
зал нам старик и сам сел в углу, на верхнее место, а мы в конце сто¬
ла; перед колдуном лежала большая черная книга: видно было, что
она очень ветха, хотя все листы в ней были целы и нисколько не
истерты. Старик развернул книгу и смотрел в нее. В это время мой
отец начал ему рассказывать свою беду, старик не дал ему докон¬
чить. „На что лишние слова? — проворчал он отрывисто.— Эта
книга мне лучше рассказала все дело; ты был богат, обеднел и хо¬
чешь снова разбогатеть. Сказать тебе: „Трудись”,— ты молвишь в
ответ, что века твоего станет. Ну так ищи папоротникова цвета”.
„Что же мне прибудет, дедушка, если я отыщу папоротниковый
цвет?” „Носи его в ладонке, на груди: тогда все клады и все подзем¬
ные богатства на том месте, где будешь стоять или ходить, будут
перед тобой как на ладони; а захочешь их взять, приложи только
папоротниковый цвет — сами дадутся. Все пойдет тебе в руку, и
будешь богаче прежнего”. „Научи же меня, дедушка, как добывать
папоротниковый цвет?” „Некогда мне с тобою толковать: в этот миг
дошла до меня весть, что ко мне едут гости, богатый купец с женою.
Их испортили: муж воет волком, а жена кричит кукушкой, и им
никак не должно с вами здесь встретиться. Ступайте отсюда и по
дороге зайдите в Трирецкий хутор: там у первого встречного спро¬
сите о бесноватой девушке, ее всякий знает. Она вас научит, что
делать; а я теперь же пошлю к нему приказ”. Сказав это, он взял
лоскуток бумаги, написал на нем что-то острым концом ножа и
положил на открытое окно. День был тихий и красный, солнце
пекло, и ни листок не шелохнулся; но только старик пошевелил
губами — вдруг набежало облачко, закрутился вихорь, завыл, за¬
свистал и сыпал искры, подхватил бумажку и умчал ее невесть куда.
И мигом облачка как не бывало, на дворе стало ясно и тихо по-
прежнему, ни листок на дереве не шелохнулся, только меня с отцом
дрожь колотила, как в лихорадке. Поскорее положа полтинник на
стол колдуну и отдав ему по поклону, мы без оглядки вон из две¬
рей и за ворота: медведь заревел, и собака завыла; а мы, не помня

4$^	Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.

себя, бегом пустились по старому следу и не прежде остановились,
как выбравшись из лесу, в котором жил страшный старик.
Напугавшись тем, что видели у колдуна, мы и не думали захо¬
дить в хутор: нас и без того мороз по коже драл от бесовщины, и
рады-рады мы были, когда подобру-поздорову добрались до дому.
Однако же дня через три отец сказал мне: „Иван! умный человек
ничего не делает вполовину: у нас стало духу на одно, попытаемся
ж и на другое; ходили мы к колдуну, пойдем же и к бесноватой. Ты
самый смелый из моих сыновей; ну-ка, благословясь, пустимся
опять в дорогу”. Стыдно и совестно мне было отказаться, хотя,
правду сказать, и не было охоты идти на новую попытку.
Мы пришли в хутор, где нам тотчас указали дом бесноватой.
Входим. На широкой лавке лежит девушка лет двадцати, худая,
бледная, как смерть; около ее сидят родные и три или четыре ста¬
рухи посторонних; она, казалось, спала или дремала от сильного
утомления. Нам сказали, что она уже три дня нас ждала, тоскова¬
ла, металась, как будто бы пришел ее последний час; теперь же не¬
много поуспокоилась: видно, злой дух на время ее оставил. Вдруг
она встрепенулась, вскочила и с криком и бранью бросилась на
моего отца. Глаза ее страшно крутились и сверкали, губы посинели
и дрожали, и в судорожном ее коверканье заметно было крайнее
бешенство. Если б я не успел схватить ее за руки и несколько че¬
ловек из семьи не подоспело ко мне на подмогу, то, верно бы, она
задушила отца моего, как цыпленка. Заскрежетав зубами, она кри¬
чала ему не своим голосом: „Гнусный червь! ты довел меня до муки:
по твоей милости, я не мог до сих пор выполнить данного мне при¬
казания, и оттого трое суток палило меня огнем нестерпимым. Слу¬
шай же скорее и убирайся, пока я не свернул тебе шею: под Ива¬
нов день, около полуночи, ступай сам-третий в лес, в самую глушь.
Чтоб вы ни видели, ни слышали — будьте как без глаз и без ушей:
бегите бегом вперед, не оглядывайтесь назад, не слушайте ничего
и не откликайтесь на зов. Вас станут манить — не глядите; вам ста¬
нут грозить — не робейте: все вперед, да вперед, пока не увидите,
что в глуши светится; тогда один из вас должен бежать прямо на это
светлое, рвануть изо всей силы и крепко зажать его в руке. После
все вы трое должны бежать назад, так же не останавливаясь, не ог¬
лядываясь и не откликаясь. Теперь вон отсюда: желаю вам всем
троим сломить там головы!” Девушка упала без чувств на пол, а мы,
не дожидаясь другого грозного привета, дали, что могли, ее роди¬
телям и поскорее отправились домой.
Все это было на зеленой неделе; до Иванова дня срок оставался
короткий; отец мой часто призадумывался; меня также как змея
сосала за сердце: страшно было и подумать! Вот настал и Куполов
день. Отец мой постился с самого утра, у меня тоже каждый кусок
останавливался в горле, как камень. К вечеру отец сказал домаш¬
ним, что пойдет ночевать в поле и стеречь лошадей, которые вы-

Орест Михайлович Сомов
гнаны были на пастбище; взял меня, старшего моего брата, и, ког¬
да смерклось, мы втроем отправились.
Вышед за селение, мы залегли под плетнем и ждали полуночи.
День перед тем был жаркий, и даже вечером было душно, однако
ж меня мороз подирал по коже. Здесь только, и то потихоньку, по¬
чти что шепотом, отец мой рассказал брату, куда и за чем мы шли.
Ему, кажется, стало не легче моего от этого рассказа: он поминут¬
но приподнимал голову, оглядывался и прислушивался. В это вре¬
мя на поляне за селением вдруг запылали костры; к нам доносились
напевы купаловых песен, и видно было, как черные тени мелькали
над кострами: то были молодые парни и девушки, которые празд¬
новали Купалов вечер и прыгали через огонь. Эти протяжные и за¬
унывные напевы отзывались каким-то жалобным завываньем у нас
в ушах и холодили мне душу, как будто бы они вещевали нам что-
то недоброе. Вот напевы стихли, костры погасли, и скоро в селении
не слышно было никакого шуму. „Теперь пора!” — вскрикнул мой
отец, вскочил — и мы за ним. Мы пошли к лесу. Ночь становилась
темнее и темнее; казалось, черные тучи налегли по всему околотку
и как будто бы густой пар туманил нам глаза и отсекал у нас доро¬
гу. И вот мы добрались, почти ощупью, до опушки леса, кое-как
отыскали глухую тропинку и пустились по ней. Только что мы всту¬
пили в лес — вдруг поднялись и крик, и вой, и рев, и свисты: то
будто гром прокатывался по лесу, то рассыпной грохот раздавался
из конца в конец, то слышался детский крик и плач, то глухие, от¬
рывистые стоны, словно человека перед смертным часом, то про¬
тяжный, зычный визг, словно тысячи пил бегали и резали лес на
пильной мельнице. Чем далее шли мы по лесу, тем слышнее стано¬
вились все эти крики, и стоны, и свисты; мало-помалу смешались
они в нескладный шум, который поминутно становился громче и
громче, слился в один гул, и гул этот, нарастая, перешел в беспре¬
рывный, резкий рев, от которого было больно ушам и кружилась
голова. В глазах у нас то мелькали светлые полосы, то как будто с
неба сыпались звездочки, то вдруг яркая искра светилась вдали,
неслась к нам ближе и ближе, росла больше и больше, бросала лучи
в разные стороны и, наконец, почти перед нами, разлеталась как
дым. У нас от страха занимало дух, по всему телу пробегали мураш¬
ки; мы щурили глаза, зажимали уши... Все напрасно! Гул или рев,
становясь все сильнее и сильнее, вдруг зарокотал у нас в слухе с
таким треском, как будто бы тысячи громов, тысячи пушек и ты¬
сячи тысяч барабанов и труб приударили вместе... Земля под нами
ходенем заходила, деревья зашатались и чуть не попадали вверх
кореньями... Признаюсь, мы не выдержали, страх перемог: схватясь
за руки, мы повернули назад, и давай Бог ноги из лесу! Над нами
все ревело и трещало, и когда мы выбежали на поле, то за нами по
всему лесу раздался такой страшный хохот, что даже и теперь у меня
становятся от него волосы дыбом. Мы попадали на землю. Что даль-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ше с нами было — не помню и не знаю; когда же я очнулся, то уви¬
дел, что утренняя заря уже занималась; отец и брат лежали подле
меня, в поле, близ опушки леса. Я перекрестился и встал; подхожу
к отцу, зову его — нет ответа; беру за руки — они окостенели; за
голову — она холодна и тяжела, как свинец. Я взвыл и бросился к
брату, начал его поворачивать и бить по ладоням; насилу он опом¬
нился, взглянул на меня мутными глазами и, как будто не проспав¬
шись от хмеля, молчал и сидел на одном месте не двигаясь. Трудно
мне было растолковать ему, что Бог послал по душу нашего отца и
что нам должно перенести его в селение, если не хотим оставить его
тело в добычу волкам...»
— Так они не отыскали папоротникова цвету? — подхватил не¬
терпеливый майор, перебив рассказ словоохотного капрала.
— Нет, ваше высокоблагородие; Прытченко мне рассказывал,
что с тех пор ему и в ум не приходило искать кладов, особенно пос¬
ле того, как отец Герасим, на похоронах отца его, говорил мирянам
поучение, в котором доказывал, что старый Прытченко сам на¬
искался на смерть, послушавшись козней лукавого; и что Бог все¬
гда попускает наказания на людей, которые добиваются того, что им
не суждено от Его святой воли. Скоро молодого Прытченко взяли
в солдаты, и каждый год, по совету отца Герасима, он ходил в Ива¬
нов день к обедне, молился усердно за упокой души своего отца и
постился целые сутки за старые свои грехи.
— Поэтому, капрал, нечего и думать о папоротниковом цвете,—
сказал майор,— мне жизнь еще не совсем надоела и нет охоты на¬
биваться на беду или копить грехи под старость.
— Точно так, ваше высокоблагородие! Злой дух иногда по¬
дольстится к нам, как лукавый переметчик: сулит невесть что, и
победу и добычу, а послушайся его — глядишь, и наведет на скры¬
тую засаду; тут и попал, как кур во щи! Между этими двумя врага¬
ми только и разница, что лживый переметчик погубит одно наше
тело, а проклятый бес с одного хватка подцепит и тело, и душу.
— Правда твоя, капрал, правда; так оставим эти затеи. Может
быть, наши клады положены без заговора и сами нам дадутся без
дальних хлопот. После опять поговорим об этом. Прощай! Утро
мудренее вечера.
Капрал допил свою порцию, встал, выпрямился снова, отдал
честь по-военному и, проговоря: «Добрая ночь вашему высокобла¬
городию!», побрел в свою светлицу. Там, утомленный длинными
своими рассказами и согретый нескудною порцией, скоро уснул
он таким сном, каким поэты усыпляют чистую совесть, хотя, кажет¬
ся, сей олицетворенной добродетели и должно б было спать очень
чутко.
Майор также почувствовал благотворное действие рассказов кап¬
раловых: давно уже он не спал так спокойно, как в эту ночь. Не
знаю, что виделось капралу: он никогда о том не рассказывал; но

Орест Михайлович Сомов
майора убаюкивали разные сновидения, и все они предвещали ему
что-то хорошее. То в руках у него был золотой цветок, от которого
все, на что майор ни взглядывал, превращалось в груды золота; то
стоял он у решетчатой двери какого-то подземелья, сквозь которую
видны были несметные сокровища: ему стоило только просунуть
руку, чтобы черпать оттуда полными горстями. То снова был он на
охоте: псари его, со стаей борзых и гончих, гнались за белым зай¬
цем; но майор, на лихом коне своем, всех опередил, и псарей, и
борзых, и гончих; уже он налегал на зайца, уже гнался за ним по
пятам; вот настиг, вот замахнулся арапником, ударил — и заяц рас¬
сыпался перед ним полновесными рублевиками. Такие сны целую
ночь беспрестанно сменялись в воображении майоровом, и, когда
он проснулся поутру, он был довольнее и веселее обыкновенного,
к великой радости доброй Ганнуси.
Зима проходила; майор в это время собирал все возможные сказ¬
ки о кладах, соображал, сличал их и составлял план будущих своих
действий против сатаны и его когорты; исчислял в уме богатые свои
добычи, покупал поместье за поместьем и распоряжал доходами.
Ганнусю выдавал он то за какого-нибудь миллионщика, то за пыш¬
ного вельможу; сыновей выводил в чины и в знать, женил на княж¬
нах и графинях и таким образом роднился с самыми знатными до¬
мами в русском царстве. Эти воздушные замки, за неимением луч¬
шего дела, по крайней мере, занимали доброго майора, отвлекали
его думы от грустной существенности и веселили его в чаянии бу¬
дущих благ.
Наступил март месяц, снег от самой масленицы начинал уже
таять, а на последних неделях Великого поста полились с гор и
высоких мест быстрые потоки мутной воды, увлекавшие с собою
чернозем, глину и песок. Речки и ручьи порывисто понеслись в
берегах своих от прибылой воды; мосты и плотины во многих мес¬
тах были уже снесены или размыты. Деревушка или, правильнее
сказать, хутор майоров стоял при реке, на которой устроена была
мельница, приносившая помещику посильный доход. Плотина сей
мельницы покамест на этот раз уцелела, более по счастью или от
того, что напор воды в реке не был еще во всей своей силе, нежели
по собственной прочности; ибо сельский механик, строивший ее,
небольшой был мастер своего дела, и редкий год половодье прохо¬
дило, не размыв части этой плотины, или, как говорится в Мало¬
россии, не сделав прорвы.
В Вербное воскресенье набожная Ганнуся поехала в отцовской
тарадайке к заутрене в казенное село за пять верст от их хутора:
ближе того не было церкви в их околотке. Дорога, ведущая из ху¬
тора в селение, лежала через плотину. Чтобы застать начало заутре¬
ни, Ганнуся отправилась в путь еще до рассвета; переезжая плоти¬
ну, она почувствовала некоторый страх: плотина дрожала на зыбком
своем основании, как будто бы ее подмывало водою. Дочь Майо-

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.	А
490			-	—	ф
рова решилась, однако ж, ехать далее, поспела к первой благовес¬
ти, простояла всю заутреню с потупленными в землю глазами и
молилась очень усердно. К концу заутрени, когда должно было идти
для получения освященной вербы, она заметила, что перед нею шел
человек в военном мундире, разводил народ в обе стороны и очи¬
щал ей дорогу. Дошед до того места, где стоял священник с верба¬
ми, он сам посторонился, поклонился ей и учтиво подал знак идти
вперед. Тут только решилась она взглянуть на незнакомца: это был
молодой офицер; лицо у него было бледно, но очень приятно и
выразительно; большие, голубые глаза его горели огнем молодости
и отваги; ростом он был высок и статен, левая рука его покоилась
на черном шелковом платке, и от беглого взора молодой девушки
не ускользнуло и то, что рукав мундира около сей руки был разре¬
зан и завязан ленточками. Скромно, даже застенчиво поклонясь
ему, Ганнуся закраснелась и снова опустила черные свои ресницы
к помосту; несколько секунд оставалась она в этом положении; но
мысль, что на нее все смотрят, а особливо молодой офицер, выве¬
ла ее из забывчивости: она подошла к священнику, приняла благо¬
словение и вербу и снова стала на прежнее свое место. Офицер,
подойдя вслед за нею к вербам, отступил потом в ту сторону, где
стояла Ганнуся, остановился в некотором от нее расстоянии и час¬
то на нее посматривал. Но девушка не смела более на него взгля¬
нуть: она чувствовала, что лицо ее горело, и потому она почти не
сводила глаз с своей вербы, ощипывала на ней веточки, которые,
видно, казались ей лишними, или молилась еще усерднее прежне¬
го и по временам вздыхала — конечно, не о грехах своих. Заутреня
кончилась скоро, слишком скоро для Ганнуси, а может быть, и еще
скорее для молодого офицера. При выходе из церкви он снова явил¬
ся подле дочери Майоровой, сводил ее по ступеням паперти и по¬
садил в тарадайку. Лошади тронулись почти в тот же миг; Ганнуся
едва успела поклоном отблагодарить услужливого офицера.
Проехав немного, она, по какому-то невольному движению,
мельком обернулась назад: офицер все стоял на том же месте и
смотрел вслед за нею. Весьма естественное и даже простительное
самолюбие шепнуло ей, что она приглянулась молодому воину; и
почему же не так? Она, как и все девушки ее лет, находила себя по
крайней мере не дурною; а складное ее зеркальце, в часы одиноких,
безмолвных ее с ним совещаний, часто доказывало ей весьма утвер¬
дительным образом, что она красавица, и на этот раз нельзя сказать,
чтобы зеркало льстило бессовестно. Ганнусе было осьмнадцать лет;
при среднем росте, она имела весьма стройный стан: аравийский
поэт сравнил бы ее с юною, пустынною пальмой. Правильные чер¬
ты лица оживлялись в ней тем свежим, здоровым румянцем, кото¬
рый сообщается только чистым воздухом полей, умеренным движе¬
нием и простым, безмятежным образом жизни, но которого не в
силах заменить все затеи моды, все пособия искусства. Черные,

Орест Михайлович Сомов
~ ^“1
большие глаза, в которых тихо светился огонь чувствительности, и
черные, лоснящиеся волосы прекрасно оттеняли белизну лица и
шеи; а скромность и стыдливость — лучшее ожерелье девиц, по
русской пословице,— еще более возвышало прелести этой сельской
красавицы. Из всех знакомых майора сердце Ганнусино ни за кого
еще ей не говорило: теперь оно впервые забилось сильнее обыкно¬
венного. Что, если этот молодой офицер, пригожий и вежливый,
недаром так часто и пристально на нее посматривал? Что, если в
нем Бог посылает ей суженого? Такие и другие мечты (а кто может
перечесть, сколько их промелькнуло в голове молодой девушки?)
занимали Ганнусю во всю дорогу, до самой плотины отцовского
хутора.
Пасмурное утро уже сменило сумрак ночной, когда дочь Майо¬
рова подъехала к плотине; воздух был густ и влажен; дымчатые об¬
лака застилали лазурь небесную. Человек с десять крестьян стояли
на берегу и с малороссийскою беззаботливостью смотрели, как вода
подымала плотину, просачивалась сквозь фашинник, отрывала и
выносила целые глыбы земли. За плотиной низовье мельницы было
почти совсем затоплено водою, которая с шумом и ревом неслась
в новых своих берегах, сносила плетни и крутилась подобно водо¬
вороту около кустов ивняка, росших по лугу. Мельничные колеса
остановились, а плотина дрожала еще сильнее прежнего: видно
было, как она поднималась и опускалась.
— Не опасно ли переезжать? — спросил кучер Ганнусин у кре¬
стьян.
— А Бог знает! — был равнодушный их ответ.
Из предосторожности Ганнуся сошла с тарадайки и велела кучеру
ехать вперед. Сама она хотела идти пешком, рассчитывая, что где
повозка с парою лошадей может проехать, там ей самой безопасно
будет перейти. Кучер, не дожидаясь вторичного приказания, погнал
лошадей и скоро очутился на другом конце плотины.
Перекрестясь, Ганнуся пошла вслед за повозкой, ноги ее подги¬
бались, сердце трепетало; однако ж она вооружилась решимостью
и шла далее. Но едва ступила она на самое шаткое место — вдруг
плотина под нею затрещала, поднялась вверх и стала почти боком.
Ганнуся упала на колена. Громкий вопль крестьян с берега поздно
известил ее об опасности. Снова раздался треск, снова вскрикнули
крестьяне — и та часть плотины, где находилась тогда бедная девуш¬
ка, была сорвана и снесена вниз. «Кто в Бога верует, спасайте!» —
закричали крестьяне и побежали вниз по течению, куда водою снес¬
ло несчастную Ганнусю. Кучер, ожидавший ее перехода, поскакал
в господский дом и по дороге кричал всем встречным, что барыш¬
ня их утонула и чтобы все шли вытаскивать ее из воды. Не прошло
десяти минут — уже на правый берег реки, где стоял хутор майо¬
ров, стеклась толпа крестьян, жен их и детей. Мужчины с беспокой¬
ством бегали взад и вперед по берегу и смотрели в воду, женщины

^2	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.

ломали себе руки и с плачем выкрикивали свои жалобы о потере
доброй своей барышни; а мягкосердечные дети, видя матерей сво¬
их в горе, плакали вслед за ними.
Между тем крестьяне, бежавшие по левому берегу, заметили, что
в помятых водою ивовых кустах как будто бы что-то зацепилось; но
вода неслась так быстро, так порывисто, что никто из них не отва¬
живался пуститься вплавь. «Лодку, лодку!» — кричали они на дру¬
гой берег; но рев воды, с напором стремившейся сквозь промоину
плотины, заглушал их голос.
— На что лодку? что случилось? — спросил их некто повелитель¬
ным голосом.
Крестьяне оглянулись и увидели, что подле них остановился
человек, верхом на лошади и в офицерском мундире.
— Там в волнах наша барышня, дочь майора...
— Смотрите, смотрите! — вскрикнул один молодой крестья¬
нин.— Вот около ивовых кустов всплыло наверх что-то белое... Это
платок, это платок нашей барышни!
— Лодку, лодку! — снова закричали крестьяне; но офицер, не
дожидаясь более, вдруг пришпорил своего донского коня, направил
его прямо в воду, и послушный, бодрый конь бросился с берега,
забил ногами в воде, которая заклокотала и запенилась вокруг него.
Крестьяне, пораженные такою нежданною отвагой, снова вскрик¬
нули; им отвечали таким же криком с другого берега. Долго бился
офицер в волнах, долго боролся он с стремлением воды, которая
сносила его вниз по течению; наконец сильный конь, покорный
поводу и привычный к таким переправам, доплыл до ивовых кус¬
тов. Офицер наклонился, опустил правую свою руку в воду, но не
нашел ничего; три раза, несмотря на все опасности, объезжал он
вокруг кустов, искал в разных местах: но все попытки его были
напрасны. Решась на последнее средство, он привязал наскоро по¬
вод к своей портупее, бросился с коня вниз и исчез под водою.
Крестьяне думали, что он погиб; конь бился, рвался и силился вы¬
плыть.
В эту минуту майор, бледный как смерть и с отчаянием в лице,
явился на берегу, поддерживаемый своими хлопцами. Вдруг увиде¬
ли, что офицер, хватаясь за ветви ив, всплыл на поверхность; по¬
вязка, на которой носил он левую свою руку, поддерживала недвиж¬
ное, бездыханное тело Ганнуси. Вот он хватается рукою за повода,
тащит к себе коня, силится взлезть на него; но тяжелая ноша тянет
его ко дну... Вот он уцепился за гриву, всплыл снова, быстрым дви¬
жением вскинул ношу свою на седло и сам успел вскочить на него...
Вот уже он, поддерживая левою, больною рукою голову Ганнуси у
своей груди, правит к тому берегу, где стоит майор; конь, из послед¬
них сил, бьется и борется с волнами... Расстояние здесь не так да¬
леко: авось-либо спасутся... Вот доплыл до берега, вот истомленный
конь хватается передними копытами за вязкую, глинистую землю,

Орест Михайлович Сомов
уцепился, скакнул — и все бросились к нему навстречу. Майор упал
на колена; женщины, видя посинелое лицо и закостенелые члены
своей барышни, которой влажные волосы в беспорядке были раз¬
метаны по девственным ее грудям, завыли громче прежнего. Но
офицер, казалось, ничего не видел и не понимал вокруг себя; он
только спросил слабым голосом: «Куда дорога?» — и погнал коня
своего к дому Майорову, все еще держа перед собою Ганнусю в том
самом положении, в каком вынес ее из воды.
От движения во время сего переезда вода хлынула из утопшей;
но охладелое тело ее все еще не показывало ни малейших призна¬
ков жизни. Сбежавшиеся женщины наполняли весь дом плачем и
рыданием; майор стоял, как громом пораженный, сложа руки и
устремя неподвижные глаза на дочь свою. Один капрал соблюл
присутствие духа: он вывел майора, велел выйти из комнаты всем
лишним и, оставя утопшую на руках женщин, дал им наставление,
каким образом подавать ей помощь. По совету капрала, с нее сня¬
ли мокрое платье и укутали все тело шубами. В то же время старый
служивый разослал хлопцев за лекарями и за войсковым писарем.
Добрый Спирид Гордеевич, узнав о несчастии своего соседа, тотчас
прискакал к нему, утешал его, уговаривал и наконец успел поселить
в нем надежду. Старания двух лекарей еще более подкрепили сию
надежду: у больной оказывался пульс и замечено было легкое ды¬
хание. Мало-помалу дыхание становилось ощутительнее, пульс на¬
чинал биться сильнее, и в теле пробуждалась теплота. Все призна¬
ки жизни постепенно оказывались, но лекаря опасались, чтобы с
больной, от потрясения всех жизненных сил, не приключилась го¬
рячка. Наконец Ганнуся открыла глаза, но скоро опять их закрыла:
ощущения жизни медленно и еще неявственно в ней развивались.
Чрез несколько уже часов она совсем очувствовалась. Здесь толь¬
ко майор, перейдя от сильной горести к безвременной радости,
вспомнил об избавителе своей дочери. Он расспрашивал всех до¬
машних своих об офицере, и одна из женщин сказала ему, что не¬
знакомый господин, отдав их барышню на руки им и капралу, сто¬
ял несколько минут молча у изголовья Ганнусина и печально смот¬
рел на неподвижное, посинелое лицо девушки до тех пор, когда
капрал выслал всех мужчин из комнаты. Люди, бывшие в это вре¬
мя на дворе, сказывали, что офицер торопливо выбежал из комнат,
бросился на своего коня и пустился со двора так скоро, как только
мог бежать утомленный конь его: иной бы подумал, прибавили
крестьяне, что он боялся за собой погони.
Стараниями лекарей Ганнуся чувствовала себя гораздо лучше на
другой день поутру, хотя жар и слабость во всем теле еще не вовсе
успокаивали окружавших ее. Однако ж отец ее, пришедший в себя
от первых движений страха и счастливый своею надеждою, каза¬
лось, не предвидел более никакой опасности. Он радовался, как
ребенок, которого нога соскользнула было в глубокий колодец и

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
который, удачно спасшись от смерти, все еще стоит на срубе колод¬
ца и весело смотрит на темную, гладкую поверхность воды. Сидя у
постели Ганнусиной вместе с лекарями и добрым своим соседом
Спиридом Гордеевичем, майор разговаривал с ними о минувшем
несчастии, когда один из хлопцев пришел ему доложить, что в пе¬
редней дожидался человек, одетый денщиком и приехавший узнать
о здоровье барышни. Майор и войсковый писарь тотчас догадались,
что это был посланный от ее избавителя. Оба они вышли в перед¬
нюю.
— Кто таков твой господин? — спросил нетерпеливый майор, не
дождавшись еще ни слова от посланного.
— Поручик Левчинский,— отвечал сей последний.
— А, знаю: это сын бедной больной вдовы Левчинской, которая
живет в маленьком хуторке, в осьми верстах отсюда; не так ли?
— Точно так, ваше высокоблагородие!
— Скажи своему поручику, что я очень, очень благодарю его за
спасение моей дочери, которой жизнь для меня дороже моей соб¬
ственной... Скажи ему это и проси его пожаловать к нам.
— Слушаю, ваше высокоблагородие. Поручик, верно, будет у
вас, когда выздоровеет.
— Как, разве он болен?
— Да, со вчерашнего дня, ваше высокоблагородие. Он приехал
домой весь мокрый и окостенелый от холода; рана у него на левой
руке только что было начала подживать, а теперь снова открылась
и разболелась, так что он не может руки приподнять. Всю ночь он
не уснул ни на волос: не жаловался и не охал, а только все бредил
в жару. Бедная старушка, матушка его, совсем с ног сбилась. А се¬
годня утром, только что поручик немножко очнулся, тотчас позвал
меня и велел скорее скакать сюда и узнать о здоровье барышни.
— Скажи, что дочери моей легче...
— Погоди на минуту, друг мой,— сказал денщику войсковый
писарь, перебив речь Майорову.— Барину твоему нужна помощь; я
сейчас еду туда с лекарем. Ты будешь показывать нам дорогу.—
И мигом Спирид Гордеевич велел закладывать свою коляску, а сам,
вошед в комнату больной, отозвал в сторону одного из лекарей, взяв
предосторожность, чтобы не встревожить Ганнусю, и просил его
ехать с ним к благородному, отважному воину, который великодуш¬
ным своим самопожертвованием подвергнул опасности собствен¬
ную жизнь. Лекарь охотно согласился оказывать ему все возможные
пособия своего искусства.
Они застали Левчинского в сильном жару горячки. Положение
молодого человека было гораздо опаснее Ганнусина, и лекарь наде¬
ялся только на молодость и крепость сил больного. Мать его, по¬
чтенная женщина, старая и хилая, сидя у постели страдальца, горь¬
ко плакала и печально покачивала головою. «Он не вынесет этой

Орест Михайлович Сомов
болезни,— твердила она сквозь слезы,— он умрет, мое сокровище...
а за ним и я слягу в могилу!»
Предчувствия старушки, к счастию, не сбылись. Твердое сло¬
жение сына ее и деятельные пособия врача переломили болезнь
почти в самом ее начале; но выздоровление Левчинского было мед¬
ленно, особливо рука его долго приводила в сомнение лекаря, ко¬
торый не раз видел себя в печальной необходимости лишить боль¬
ного сей части тела, столь драгоценной для всякого человека, тем
более для молодого воина. Наконец, счастливые следствия здоро¬
вой, неиспорченной крови и здесь оказали спасительное свое дей¬
ствие: не скоро, но все-таки рука Левчинского получила прежнее
движение, и рана ее совершенно затянулась.
Между тем Ганнуся выздоравливала гораздо скорее. Она уже зна¬
ла, кто спас ее от неизбежной почти смерти, и с благодарными сле¬
зами вспоминала о своем избавителе. Каждый день посылала она
наведываться о состоянии его здоровья и нетерпеливо ждала совер¬
шенного его выздоровления, чтобы во всей полноте чувства выска¬
зать ему благодарность, которую питала к нему в своем сердце...
Бедная девушка! Она еще сама не смела взглянуть попристальнее в
свое сердце, не смела отдать себе отчета в том, что с благодарнос¬
тью совокуплялось другое чувство, гораздо нежнейшее... Образ ее
избавителя был почти неотлучно в ее воображении, наполнял каж¬
дую мысль, каждую мечту ее: то видела она его в церкви, с его бла¬
городным, осанливым видом, то снова встречала последний взор
его, которым он безмолвно прощался с нею по выходе из церкви.
Раз по десяти на день принималась она расспрашивать своих жен¬
щин о подробностях своего избавления и с лицом, светлевшим ка¬
кою-то детскою радостью, с каким-то невинным самолюбием дума¬
ла: «На это он отважился только для меня... для меня одной! Он не
жалел своей жизни, бросился в страшный омут, чтоб избавить меня
от смерти или хоть раз еще взглянуть на меня мертвую!» Тут живо
представлялась ей та минута, когда Левчинский, по одному только
ее имени, слышанному от крестьян, понесся без всякого размыш¬
ления в мутные, клокочущие волны; или та, когда он выносил ее на
руках своих из гибельной хляби: тогда она видела в нем какое-то
существо высшее, которому ни в чем не было препон и которого
твердой, решимой воле все уступало, даже самые грозные силы
природы. Может быть, невинная, простосердечная дочь Майорова
не в этих самых выражениях объясняла себе, как она понимала
нравственную силу и подвиг самопожертвования молодого воина;
но тем не менее таковы были ее понятия о Левчинском, и мы про¬
сим извинения у читателей, что не умели, передать сих понятий
проще и естественнее. Чтобы сколько-нибудь приблизиться к ис¬
тине, скажем, что милая девушка чувствовала почти суеверное ува¬
жение к своему избавителю.

4^6	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Во все время болезни Ганнусиной майор был при ней почти бес¬
престанно; и если порою отлучался часа на два, особливо когда
дочери его приметно становилось легче, то в сии отлучки посещал
он Левчинского. Тогда, сев на своего доброго коня, Максим Кирил¬
лович летел, по охотничьей своей привычке, самою кратчайшею
дорогою, то есть прямиком через горы и долы, в уединенный хуто¬
рок, входил на несколько минут в маленький, скудный домик Лев¬
чинского, спрашивал о здоровье поручика, с искренним, прямым
чувством высказывал ему в сотый раз свою благодарность — и тот¬
час снова на коня и скакал в обратный путь, к милой своей Ганну-
се. В эти две недели, протекшие до совершенного ее выздоровле¬
ния, майор почти и не подумал о своих планах обогащения, о по¬
исках за кладами и обо всем, что относилось к любимой мечте его.
Между тем весна наступила; посевы зазеленели, пролески зацве¬
ли по лесам, и вешние синички защебетали в сени развивающихся
деревьев. По совету лекарей, нашедших чистый, свежий весенний
воздух полезным для здоровья Ганнуси, она начала прохаживаться
в саду; и майор как будто бы только этого и ждал. Мысль о кладах
снова в нем пробудилась; он чаще прежнего призывал к себе кап¬
рала на тайные совещания; рукопись была снова переписана, сколь¬
ко можно яснее и безошибочнее, и майор твердил ее наизусть, как
молодой школьник свой урок из грамматики. Недовольный еще
обширными сведениями капрала по части кладознания, Максим
Кириллович начал прилежно посещать свою мельницу, которой
плотина была поправлена механиком-жидом, выдавшим себя за
отличного искусника в строении плотин и в разных таких хозяй¬
ственных делах, при коих простодушные малороссияне предпола¬
гают отчасти сверхъестественные знания. Так, например, знающий
мельник, строитель плотин, пасечник, или пчеловодец, и некото¬
рые другие подобные им лица почитаются малороссийским просто-
людием за знахарей или колдунов.
Мельница в малороссийской деревушке есть род сельского клу¬
ба порядочных людей; ибо местом сборища для молодежи бывают
вечерницы, а для гуляк всякого возраста шинок. Кроме тех, которые
приезжают с мешками зерна для помола муки, сходятся в мельнич¬
ный амбар все пожилые поселяне, которым дома нечего делать или
которые улучили досужное время; а такого времени, благодаря за¬
коренелой склонности к лени, у добрых малороссиян всегда найдет¬
ся довольно, особливо в промежутках от посева до собирания хле¬
ба или когда пора полевых работ еще не наступила. В этом сельском
клубе толкуют они обо всем: о домашних делах своих, о новостях,
которые удалось им слышать, о деревенских или семейных приклю¬
чениях, о злых панах и судовых, о ведьмах, мертвецах, кладах и тому
подобных диковинах, разнообразящих простой, не богатый проис¬
шествиями сельский быт сих добрых людей. Сметливый мельник
старается сам заводить такие сходбища и, подобно трактирщику

Орест Михайлович Сомов
какого-нибудь немецкого местечка, бывает обыкновенно первым
рассказчиком и балагуром. Это делает он и для того, чтобы прима¬
нить на свою мельницу большее число помольников, и для того, что
на мельнице обыкновенно происходят все крестьянские сделки:
продажа друг другу скота или иной какой-либо из статей сельского
хозяйства, наем земли, работников и т. п.; а все сии сделки непре¬
менно кончаются магарычом, который запивать приглашается и сам
мельник.
Надобно сказать, что жид Ицка Хопылевич Немеровский, кото¬
рому посчастливилось укрепить плотину мельницы Майоровой, сде¬
лал сей опыт глубоких своих познаний в механике, или (скажу в
угоду добрых моих земляков, малороссиян) — опыт своего искус¬
ства в тайной науке чародейства,— не даром, а на весьма выгодных
для него условиях. Он знал, что хорошею денежною платою от май¬
ора поживиться ему было нельзя, потому что сам Максим Кирил¬
лович давно уже не видал у себя лишней копейки; для сего честный
еврей, с обыкновенными жидовскими уловками и оговорками, сде¬
лал следующее предложение: вместо денег получать от майора —
безделицу, как говорил Ицка Хопылевич — третью мерку хлеба,
получаемого за помол, и это в продолжение двух лет; да безденеж¬
ное позволение содержать шинок на Майоровой земле и подле са¬
мой мельницы, тоже на два года с тем, что Ицка нигде, кроме Май¬
оровой винокурни, не будет покупать вина, а Максим Кириллович
будет ему делать на каждом ведре вина тоже незначительную, по
еврейскому смыслу, уступку. Предложение сие заключено было
сильными клятвенными уверениями, что он, Ицка Хопылевич Не¬
меровский, поднял при починке плотины такие тяжкие труды, ка¬
ких и предки его, библейской памяти, не поднимали на земляной
работе египетской, и что теперь плотину, по прочности укрепления
и по заговору, который положил на нее этот честный еврей, не раз¬
мыло бы и новым всемирным потопом. Добрый майор, человек
самого сговорчивого и неподозрительного нрава, притом же неболь¬
шой знаток в делах, требующих соображений и расчетливости,—
согласился на все, что предлагал ему честный еврей Ицка Хопыле¬
вич Кемеровский.
Разумеется, что жид как участник в мельничном походе и ближ¬
ний сосед мельницы почти безвыходно бывал там; в шинке же была
у него правая рука: жена его Лейка, молодая, проворная и лукавая
жидовка, которая с сладкими своими речами, с вкрадчивыми взгля¬
дами и усмешкой и с низкими, вежливыми поклонами весьма лов¬
ко обмеривала добрых поселян и приписывала на них лишние день¬
ги. Сидя в мельничном амбаре на груде мешков и заложа руки в
карманы черного, долгополого своего платья, запыленного мукою,
жид Ицка Хопылевич рассказывал собиравшимся в мельницу обы¬
вателям всякие чудеса, виденные или слышанные им по свету; учил
их лечить рогатый скот такими лекарствами, о которых знал, что от

Сказки русских писателен XVIII—XIX кк.
них не может быть ни худа, ни добра; уверял, что умеет заговари¬
вать змей, отшептывать от укушения бешеной собаки и добывать
клады...
Мудрено ли, что все это дошло до чуткого уха Майорова? Кап¬
рал, по старой своей привычке, заглядывал иногда в мельницу и,
там однажды подслушав сии речи жида, пересказал их майору. Вот
причина, по которой Максим Кириллович стал учащать свои про¬
гулки на мельницу, где, под видом хозяйственного присмотра, час¬
то он просиживал по целым часам и разными окольными путями
старался выведать у жида тайну добывания кладов. Но догадливый
Ицка, вероятно, смекнув делом, основал свои расчеты на слабости
помещика, о которой, станется, и прежде уже знал он; посему и
говорил о любимом коньке майоровом с возможною осторожнос¬
тью и давал заметить, что тайна его не дается даром.
Майор, которого природная нетерпеливость еще более к старо¬
сти усилилась охотничьими его привычками, досадовал на упорное
молчание жида; но видел, что увертливого Ицку нельзя было дове¬
сти до открытия своей тайны никакими затейливыми околично¬
стями. Посему Максим Кириллович решился наконец пойти пря¬
мою дорогой; но прямая дорога к сердцу жида — есть деньги, а их-
то и не было у нашего майора. Что делать? За неимением денег, он
пустился на обещания, даже доходил до того, что предлагал Ицке
Хопылевичу третью долю из всех добытых кладов. Но жид, с кото¬
рым он имел дело, был прямой жид; любимые его поговорки были:
из обещаний не шубу шить, и не сули журавля в небе, а дай синицу в
руки. Эти пословицы тверже всего он знал и даже лучше всего вы¬
говаривал на польско-малороссийском своем наречии. К ним вдо¬
бавок он очень благоразумно представлял майору, что третья доля
сама по себе, а не худо иметь что-либо вперед; тем болыие-де, что
клады доставить — не плотину строить: что при таком деле и вдос¬
таль измучишься в борьбе с лукавым, который силится отстоять
свое сокровище,— и за то-де ему надобно поступиться кое-чем.
Максим Кириллович подумал, подумал — и уступил Ицке безна¬
дежно тридцать ведер вина, да подарил ему пару коз с козлятами,
что обыкновенно составляет сельское хозяйство жида. Дело было
слажено: Ицка Хопылевич объявил майору, что ему нужно сделать
приготовительные заклинания, и для того просил две недели сро¬
ку. Майор на все согласился, ожидая верного успеха от знахаря-
жида, которого чародейскую силу видел он уже на опыте, то есть
при укреплении мельничной плотины.
Дворня всякого помещика, самого мелкопоместного, есть в ма¬
лом виде образчик того, что делается в большом и, скажу более, в
огромнейшем размере. Домашняя челядь всегда и везде сметлива:
она старается вызнать склонности, слабости, самые странности сво¬
его господина, умеет льстить им и чрез то подбиться в доверие и
милость. Так было и в доме Максима Кирилловича Нешпеты. После

Орест Михайлович Сомов
старого капрала, ближний двор его составляли хлопцы, или псари,
и пользовались особым благорасположением своего пана. Но как
нельзя же быть шести любимцам вдруг, то каждый из них, напере¬
рыв перед другими, старался прислуживаться своему господину,
угодничать любимому коньку его и увиваться ужом перед всеми, что
усмехается будущей милостию.
Один из хлопцев, Ридько, будучи проворнее других и подслушав
под дверью разговоры своего пана с капралом, скорее всех доведал¬
ся, о чем теперь хлопотал Максим Кириллович. Ридько начал усерд¬
но расспрашивать обо всем, что только можно было в селении и в
околотке узнать о кладах; и мало еще того: сам начал бродить по
ночам вокруг дома, близ пустырей или старых строений, в леваде и
в саду майоровом, и подмечать, не окажется ли там каких признаков
скрытого в земле клада. В сих ночных поисках заметил он однаж¬
ды в саду, под старою, дупловатою липой, что-то белое, свернувше¬
еся клубком; ночь была темна, и Ридько не мог рассмотреть изда¬
ли; он стал подходить поближе, и белый клуб как будто бы припод¬
нялся от земли: Ридько ясно увидел две светлые точки, которые
горели беловатым огнем, как восковые свечи,— и мигом белого
клубка и светлых точек как не бывало. Это клад: чему же быть ина¬
че? но клад, который не давался в руки Ридьку, потому что он не
знал никаких заговоров. Еще не вполне доверяя самому себе, Ридь¬
ко решился дожидаться следующей ночи, и когда она наступила,
новый искатель кладов пошел на то же место — и опять увидел он
белый клубок, и опять две светлые точки как будто бросили на него
две искры; но вслед за тем снова все исчезло. Теперь не оставалось
уже Ридьку ни малейшего сомнения; он нетерпеливо ждал утра,
чтоб объявить майору о своем открытии.
Майор удивился и обрадовался, что ему не нужно было дальних
исканий, когда клад у него был, так сказать, под рукою; но, зная из
рассказов, что клад иногда является только по три ночи, не хотел
он терять времени и выпустить из рук предполагаемую находку
Посему он немедленно созвал свой тайный совет, состоявший из
капрала Федора Покутича и жида Ицки Хопылевича; Ридько как
человек, оказавший важную услугу и от которого нужно было ото¬
брать подробные справки об отыскиваемом кладе, также допущен
был в это совещание. Капрал предложил майору разбить клад с
молитвой, по примеру старухи нищей, о которой он рассказывал;
но жид, с лукавою улыбкой, пожимая плечами и потряхивая длин¬
ными кудрявыми своими пейсиками, заметил, что этим средством
много что добудешь один клад, а скорее отпугаешь все другие, ко¬
торые с того времени перестанут показываться искателю. Майор
убедился этим сильным доводом и счел за лучшее во всем поло¬
житься на жида. Хитрый Ицка обещал научить майора какому-то
заклинанию и для того, отведя его в сторону, проговорил ему слов
с десяток на неведомом языке; однако же майор ни за что не хотел

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
их вытвердить, потому что эти слова, как он весьма основательно
думал, были еврейскими и могли заключать в себе или богохуление,
или заклятие на душу говорящего их,— и, почему знать? может
быть, формальную присягу служить сатане верою и правдою! Не¬
смотря на все убеждения и клятвы жида, добрый Максим Кирил¬
лович остался тверд в своем упрямстве, и жид, за лишний десяток
ведер вина, уступленных ему майором, договорился твердить сам
свое заклинание в то время, когда майор станет бить по кладу. Сим
окончилось совещание.
Товарищи Ридька, завидуя новому любимцу их пана, хотели до¬
пытаться, чем он вкрался в милость Максима Кирилловича. Подой¬
дя на цыпочках и приложа ухо к дверям, они жадно ловили каждое
слово, сказанное в светлице Майоровой, и узнали все дело почти с
такою ж подробностию, как и мы теперь его знаем. Любопытство
и болтливость — два главнейшие порока слуг: в минуту вся дворня
Майорова узнала, что в саду их пана является клад и что в этот са¬
мый вечер будут добывать его; и каждый из дворовых людей, от
первого до последнего, положил у себя на сердце тайком прокра¬
сться в сад и высматривать из-за кустов и деревьев, что там будет
делаться.
Целый день прошел в какой-то суматохе. Нетерпеливость и бес¬
покойство ясно выказывались на лице и в поступках майора; кап¬
рал беспрестанно бродил то по двору, то по саду, то заглядывал в
комнаты; жид, согнувшись и напустя пейсики себе на лицо (может
быть, для того, чтоб на лице его не могли прочесть его мыслей),
ровным и скорым шагом каждый час переходил то с мельницы на
господский двор, то с господского двора на мельницу; Ридько суе¬
тился, чтобы придать себе больше важности в глазах своих товари¬
щей, и не отвечал на лукавые двусмысленные их вопросы; хлопцы
переглядывались между собою, перешептывались по углам, а ос¬
тальная дворня любопытно присматривалась ко всему, что делалось,
и вслушивалась во все, что было сказано. Одна Ганнуся ни о чем не
знала и не примечала ничего: она, пожелав доброго утра отцу сво¬
ему, после завтрака села за работу в своей комнате, которой окно
было на проселочную дорогу к хутору Левчинского, задумалась о
нем, печалилась, что он долго не выздоравливал; игла быстро вер¬
телась в руках ее, работа, можно сказать, горела, часы летели, и
милая девушка не приметила, как время пронеслось до обеда; тем
больше не приметила она, что вокруг нее все было в каком-то су¬
етливом волнении. Сердце молодой красавицы, в минуты уединен¬
ной задумчивости, создает в самом себе мир отдельный, мир фан¬
тазии: ему нет тогда дела до мира внешнего, вещественного.
Наступил вечер; когда стемнело на дворе, все дворовые люди
Майоровы, начиная от хлопцев до рички, или коровницы, Гапки,
тихонько забрались в сад, залегли в разных местах, чтоб их не при¬
метили, и, не смея переводить дух в своих засадах, украдкой отгу-

Орест Михайлович Сомов
да выглядывали. Около одиннадцати часов ночи Ридько вбежал
опрометью в комнату майора, где капрал и жид, чинно стоя по уг¬
лам и не сводя глаз с господина, ожидали условленной вести. Майор
вскочил с своего места, взял большую, тяжелую палку, которую кап¬
рал для него приготовил, и скорым шагом отправился в сад; за ним,
прихрамывая, но с надлежащей вытяжкой, шел капрал; рядом с сим
последним подбегал жид, припрыгивая и твердя вполголоса: «Зух
Раббин, Каин, Абель!» Ридько заключал это ночное шествие, неся на
плечах два большие порожние мешка. Майор приостановился, уви¬
дя перед собою, шагах в двадцати, что-то белое, свернувшееся в
комок. Он осторожно занес палицу свою навзмашь, притая дух,
подкрался к белому привидению — и в тот миг, когда жид громко
вскрикнул: «Зух!», майор изо всей силы хлопнул... Пронзительное,
оглушающее «мяу!» раздалось по саду вслед за ударом — и белый
комок, не рассыпаясь серебряными рублевиками, растянулся без
жизни и движения. Домашняя челядь Майорова не утерпела и сбе¬
жалась отовсюду из засад своих, услыша столь необыкновенный
крик; толстая, приземистая и плосколицая Гапка явилась туда из
первых...
— Ох! горе мне, бедной! Пан убил мою Малашку! — вскрикну¬
ла Гапка и взвыла таким голосом, каким мать плачет по своей до¬
чери.
— Кой черт! Что ты мелешь, старая дура? — торопливо и сердито
проговорил майор.
— Да, вам легко говорить! Пускай я мелю, пускай я старая дура;
а бедную мою Малашку ухохлили: уж ее теперь ничем не ожи¬
вишь! — выкрикивала Гапка и заголосила пуще прежнего.
— Да скажешь ли ты мне,— с нетерпением вскрикнул майор,
схватя коровницу за плечо и стряхнув ее изо всей силы,— какую
Малашку?
— Какую? вестимо, что мою Малашку!.. Кто теперь будет у меня
ловить крыс, кто будет от них очищать ледник?..
— Провались ты, негодная дура, и с проклятою своею кош¬
кой! — бранчивым голосом сказал майор и резко махнул рукою по
воздуху.
— Ох! горе мне, бедной сироте! — навзрыд твердила Гапка, при¬
пала к земле, подняла убитую кошку и с вытьем понесла ее в свою
хату.
Люди Майоровы, каждый смеясь себе под нос, разбрелись по
своим углам; явно зубоскалить никто из них не смел: все знали, что
рука их пана тяжела и что гнев его, вспыхивая как порох, иногда и
оставлял по себе такие же явные следы, как это губительное веще¬
ство. На сей раз, однако же, для гнева Майорова довольно было и
одной жертвы, то есть кошки, которая жизнью поплатилась за свой
неумышленный обман; Ридько, столь же неумышленная причина ее
смерти, отделался одним страхом. Максим Кириллович скорее пре-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
жнего пошел в свою комнату, заперся в ней и наедине переваривал
свою досаду; капрал, с горя от неудачи своего старого командира,
к которому был он искренне привязан, побрел в свою каморку и
принялся за вечернюю порцию; жид отправился в свой шинок, а
Ридько, повеся нос, тихо поплелся на свой ночлег. Там, укутав го¬
лову, чтоб не слышать злых насмешек, которыми его осыпали то¬
варищи, он шептал молитвы и поручал свою душу святым угодни¬
кам, считая все случившееся с ним бесовским наваждением.
На другой день майор поздно вышел из своей комнаты; на лице
его было написано уныние, и на все вопросы Ганнуси об его здо¬
ровье отвечал он отрывисто и неохотно. Заметно было, что он бо¬
ялся или стыдился напоминания о минувшей ночи; усердный кап¬
рал прочел это в душе его и потому строго подтвердил хлопцам и
всем дворовым людям не разглашать ничего о том, что было нака¬
нуне, а более всего остерегаться, чтоб не промолвиться как-нибудь
об этом перед их господином. Все знали, что пан и капрал шутить
не любили, и тайна минувшей ночи замерла на болтливых языках
домашней челяди. В скромности жида капрал и без того был уве¬
рен, ибо Ицка Хопылевич был молчаливее рыбы, когда чувствовал,
что на хранение тайны основывались для него корыстные виды.
Новое лицо развлекло задумчивость майора и даже развеселило
его. Это был поручик Левчинский, выехавший в тот день впервые
после болезни и поспешивший изъявить благодарность свою Мак¬
симу Кирилловичу и милой его дочери за оказанное ему участие.
С ним приехал и Спирид Гордеевич, который во все время болезни
Левчинского принимал о нем отеческие попечения и полюбил его
как родного сына: это чувствование было ново для доброго стари¬
ка, потому что сам он не имел детей и, похоронив за три года пе¬
ред тем подругу преклонных своих лет, был совершенно одинок.
Ганнуся, услышав о приезде Левчинского, смутилась и не могла
ни на что решиться. Сердце влекло ее навстречу долгожданному
гостю; но природная стыдливость и привычная застенчивость ма¬
лороссийской панны останавливала милую девушку в ее комнате.
И здесь ее состояние было почти лихорадочное: то вдруг чувство¬
вала она легкую дрожь, то жаркий румянец вспыхивал у нее в ще¬
ках и даже пробегал по челу, высокая грудь ее волновалась, глаза
покрывались тонкою, теплою влагой... В таком состоянии борьбы
провела она более получаса, пока отец не кликнул ее из другой ком¬
наты. Тогда, собрав всю бодрость девического своего сердца, она
вышла к гостям; но приближение и первый звук голоса ее избави¬
теля снова вызвали ту же краску на ее лице и тот же легкий, элект¬
рический трепет по всему ее телу. Не скоро могла она прийти в себя
и отвечать полусловами на приветствия и выражения благодарно¬
сти, сказанные ей Левчинским, который, может быть, в душе сво¬
ей был не более спокоен, хотя, привыкнув во время службы к свет¬
скому обращению, более умел владеть собою. Наконец, крупные

Орест Михайлович Сомов
о*
слезы скатились с длинных черных ресниц Ганнуси, и она облегчила
свое сердце тем, что высказала с своей стороны молодому поручи¬
ку — правда, с крайним усилием и в несвязных словах — благодар¬
ность свою за спасение ей жизни.
Когда холодный порядок разговора несколько восстановился и
Максим Кириллович завел с Левчинским речь о старых и новых
служивых, о походах и битвах, тогда Ганнуся, тихо сидевшая в от¬
далении с сложенными руками, по обычаю малороссийских девиц,
оправилась и начала дышать вольнее. Она украдкою начала уже
всматриваться в лицо своего избавителя, замечала каждую его чер¬
ту, каждое движение и часто, спустя голову, вылетавшими из уст ее
вздохами нагревала прелестную грудь свою.
За обедом Левчинскому случайно пришлось сидеть подле Ганну¬
си. Спирид Гордеевич первый это заметил; и, понял ли сей сметли¬
вый старик зарождавшуюся в молодых людях взаимную любовь или
просто хотел над ними пошутить по врожденной веселости мало¬
россиян, он громко пожелал поручику с Анной Максимовной си¬
деть чаще вместе, как пара голубков. Эта малороссийская аллего¬
рия означала, что он желал их видеть четою молодых супругов. Глаза
поручика заблистали каким-то новым блеском, когда он поднял их
на старого своего друга, как будто бы с вопросом, сбыточное ли это
желание, и тотчас опустились на стол. Стыдливая соседка его за¬
рделась, как юная роза от первых, утренних лучей солнца, и, каза¬
лось, искала глазами, нет ли какого пятнышка на ее тарелке; а ста¬
рый майор поморщился и старался переменить разговор, по-види-
мому, не весьма для него приятный.
Впрочем, добрый Максим Кириллович уже и прежде искренне
полюбил поручика; а теперь, слушая жаркие его рассказы о воен¬
ных делах и умные суждения о разных предметах, еще более полю¬
бил его и звал как можно чаще к себе в дом, прибавляя, что он и
дочь его всегда рады его видеть.
С этих пор Левчинский сделался почти ежедневным гостем Май¬
оровым. Часто случалось ему быть глаз на глаз с милою Ганнусей;
часто рука об руку прохаживались они по саду и по окрестностям,
и не раз поручик имел случай облегчить свое сердце признанием в
любви; но природная его скромность, недоверчивость к своим до¬
стоинствам и горькое сознание бедности, которую б должна была
делить с ним будущая подруга его жизни, удерживали его и застав¬
ляли таить в душе то чувство, которое он питал к дочери Майоро¬
вой.
Миновал срок, выпрошенный евреем для чародейских его при¬
готовлений, и мало-помалу испарилась из головы майора досада от
первой, неудачной его попытки искания кладов. Мысль обогаще¬
ния подспудными сокровищами опять в нем пробудилась с новой
силой. Тетрадь, заключающая в себе сказание о кладах, ни на ми¬
нуту не выходила из широкого кармана охотничьей Майоровой

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
куртки, хотя Максим Кириллович давно уже знал наизусть все со¬
держание любопытной сей рукописи и мог пересказать все упомя¬
нутые в ней урочища с зарытыми в них кладами гораздо безошибоч¬
нее, нежели сыновья его положение и богатство разных европей¬
ских государств на экзамене из географии.
Наконец, день поисков был назначен. Еще до рассвета майор с
капралом, евреем и Ридьком отправились на двух повозках; но куда?
Этого никто не знал.
Ганнуся, с восходом солнца встав с постели и не найдя отца сво¬
его дома, крайне удивилась. Ей не показалось бы странным такое
раннее отсутствие, если б это было зимою: она знала, что в прежние
годы отец ее никогда не упускал пороши, и могла бы подумать, что
старинная страсть снова им овладела; но тогда было лето; куда же
мог он уехать так рано, не сказав ей, да еще и с такою необыкно¬
венною свитой, как жид и капрал; ибо седой инвалид, за ранами,
был вовсе уволен от опустошительных набегов охотничьих. Целое
утро Ганнуся дожидалась отца своего — и все понапрасну. Левчин-
ский приехал около полудня, времени, в которое майор обыкновен¬
но обедал; но хозяина еще не было. Ганнуся не таила от поручика
своего беспокойства: нежной дочери казалось, что с отцом ее слу¬
чилось какое-либо несчастие. Она поминутно выглядывала в окна,
выбегала на крыльцо, смотрела на все стороны; раз двадцать выхо¬
дила она с Левчинским на большую дорогу, расспрашивала на мель¬
нице и у всех встречных, не видел ли кто отца ее в этот день? Ни¬
кто, однако ж, его не видел, никто не знал, куда и зачем он отпра¬
вился.
Солнце прокатилось по всему дневному пути своему, но встре¬
воженная девушка и не думала об обеде; гостю ее, принимавшему
живейшее участие в ее беспокойстве, также не приходила мысль о
подкреплении себя пищею; и могли молодой, влюбленный офицер
думать о таких ничтожных, вещественных потребах, когда он нахо¬
дился вместе с тою, которую любил, и притом должен был стараться
ее развлекать и успокаивать? Наконец, когда солнце уже стало за¬
падать, вдруг пыль поднялась по дороге, послышался стук колес, и,
спустя несколько минут, две повозки поспешно въехали в ворота.
Ганнуся полетела птичкой навстречу отцу своему.
Погодя немного майор вошел в комнату. На лице его написано
было какое-то унылое раздумье. Поцеловав дочь свою, он выгова¬
ривал ей слегка за ее напрасные тревоги и объявил, что, желая по¬
лучше узнать все свои поля, он ездил по разным урочищам и заме¬
чал рубежи своих угодий; что с этого дня он должен несколько вре¬
мени, и, может быть, целое лето, употребить на сие хозяйственное
обозрение; и что жид Ицка Хопылевич как человек, разумеющий
отчасти землемерское дело, необходим ему при таких разъездах.
Добрая девушка тотчас поверила отцу своему; но поручик хотя
и ничего не сказал, однако ж ясно видел, что для осмотра угодий

g,Орест Михаилович Gomob
не нужно было выезжать майору до рассвета и что размежевание
земель и означение рубежей не могло производиться без наряжа¬
емых на сей конец чиновников. Левчинский не имел повода подо¬
зревать что-нибудь худое, но он успел уже отчасти узнать просто¬
сердечие и крайнюю доверчивость майора; а слышав от него, что в
этом деле замешан был жид, он тотчас догадался, что здесь было не
без обмана и что хитрый еврей основывал корыстные свои виды на
какой-либо слабости майора. Для сего Левчинский твердо решил¬
ся проникнуть в эту тайну, а до времени молчать и не наводить
никаких сомнений Максиму Кирилловичу.
Каждый день майор уезжал еще до зари, и каждое утро Левчин¬
ский являлся у Ганнуси, чтобы развлекать ее в скучном ее одино¬
честве. Милая девушка уже не была с ним застенчива и, успокоясь
насчет отлучек отца своего, радостно встречала молодого своего
собеседника. Весело проводили они время в разговорах, прогулках
и других невинных занятиях; они еще не сказали друг другу: «люб¬
лю!», но уже знали или, по крайней мере, понимали взаимные свои
чувствования. Скромные их удовольствия перерывались только воз¬
вращением майора, который со дня на день становился мрачнее и
задумчивее, как человек, теряющий последнюю надежду. Это сокру¬
шало бедную Ганнусю: она не могла вообразить, что было причиною
такой печали отца ее, и не смела спросить его о том, ибо майор
сделался крайне молчалив и даже угрюм. Этой перемены не могла
она приписывать неудовольствию на частые посещения Левчинско-
го, которому майор оказывал прежнюю приязнь и радушие; какая
же грусть нарушала спокойствие нежно любимого ею родителя? Она
терялась в догадках и, наконец, решилась поговорить об этом Лев-
чинскому.
Поручик уверил ее, что принимал живейшее участие в ее роди¬
теле, и обещал ей дознаться, какое несчастие грозило ему или ка¬
кая печаль его тревожила. Случай к тому скоро представился. Ве¬
чером, когда майор возвратился, Левчинский, простясь с ним и с
Ганнусей, велел подвести верхового коня своего. Ридько, по рас-
счетливой угодливости, побежал на конюшню, между тем поручик,
сошед с крыльца, сказал, что хочет пройтись пешком, и велел Ридь-
ку вести лошадь вслед за ним. Когда они вышли за деревню, пору¬
чик, дотоле молчавший, завел разговор с своим проводником.
— Пан твой очень печалится. Не от того ли, что у вас худы по¬
севы и не обещают хорошего урожая?
— О, нет, грешно сказать! Наши посевы хоть куда; и теперь, ког¬
да озимые хлеба уже выколосились, можно ждать, что урожай бу¬
дет на диво.
— Так, может быть, посторонние завладели какими-нибудь его
землями?
— Оборони Бог! у нас нет лихих соседей.
— О чем же он так грустит?

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Да так; видно, худой ветер подул... не все то говорится, что
знается...
— Послушай, Ридько! вот тебе на водку,— При сих словах Лев-
чинский сунул ему в руку серебряный полтинник и, помолчав с
минуту, продолжал: — Ты знаешь, что я люблю твоего пана и же¬
лаю ему добра. Вижу, что он почти болен от какой-то грусти, вижу,
что милая, добрая ваша панянка тоскует и сохнет, глядя на отца
своего, и не знаю, как помочь их горю. Пособи мне в этом: скажи,
зачем майор уезжает каждое утро и в чем и какая ему неудача?
— Сказал бы вам... Да вы никому об этом не промолвитесь?
— Вот тебе мое честное слово...
— Верю: вы не из тех панов, которые обещают и не держат сло¬
ва; вы даже прежде даете на водку, чем обещаете... Только... как вы
думаете: пан мой не узнает об этом?
— Как же он может узнать, если я не скажу? А я уж дал тебе сло¬
во молчать.
— Не вы, а этот проклятый жид: он может отгадать по звездам
и по воде, что я проговорился об этом деле.
— Небось, не отгадает; у меня есть на это свой заговор, против
которого жид не устоит со всем его колдовством.
— Право?.. Так мне и бояться нечего. Только вы не будете нам
мешать в нашем деле?
— Нисколько; а напротив, еще буду помогать твоему пану, ког¬
да в деле этом нет ничего худого.
— И, какое тут худо! Ведь, кажется, нет греха выкапывать кла¬
ды, зарытые в земле и у которых нет хозяина, кроме иногда — наше
место свято! — кроме лукавого. А вырвать у него добычу, не погубя
души своей, мне кажется, не грех, а доброе дело.
— Точно. Так майор ищет кладов?.. Да нашел ли он хоть один из
них?
— Ну, до сей поры мы не видали еще ничего, кроме земли да
подчас старых черепьев и обломков того-сего; а мы перерыли уже
добрых десятка три мест в разных урочищах, которые записаны в
тетрадке у моего пана.
— Какая ж это тетрадка?
— В ней, видите, как по пальцам высчитаны все груды золота и
серебра, закопанные разбойниками и колдунами в нашем краю. Да,
видно, эти колдуны были посмышленее нашего жида: сколько он
ни кудесит, а все мало проку от его заговоров и ворожбы. Чуть ли
он не морочит и нас, и нашего пана.
Этих известий было достаточно для Левчинского. Теперь он ясно
видел, что догадки его насчет легковерности простодушного Мак¬
сима Кирилловича были основательны. Сев на коня своего, пору¬
чик отпустил Ридько и тихо поехал домой, рассуждая о слышанном
и сожалея о странном заблуждении доброго своего соседа. Вдруг ему

Орест Михайлович Сомов
ТУ	- • 7М/
пришло на мысль подделаться к любимому коньку Майорову для
двух причин: во-первых, чтобы сим способом еше более приобрес¬
ти дружбу и доверие Максима Кирилловича и чрез то заготовить
себе дорогу к его сердцу, когда дело дойдет до искания руки Ганну-
синой; а во-вторых, чтобы, если можно, излечить майора от сует¬
ной мечты обогащения кладами, показав ему на деле несбыточность
этой мечты. План Левчинского тотчас был составлен и одобрен
собственным его умом: помощь жида в этом случае была необходи¬
ма; и поручик, знав по опыту, приобретенному им в походах и квар¬
тировании по разным местам Польши и Литвы,— знав, сколько сии
всесветные торгаши падки к деньгам, решился подкупить Ицку
Хопылевича и тем склонить его на свою сторону. Это не трудно
было сделать: Левчинский, по приезде домой, тотчас отправил сво¬
его Власа в шинок еврея, чтобы позвать Ицку в хутор и сулить ему
хорошее награждение.
Влас, человек Левчинского, тот самый, которого мы уже видели
на минуту в доме майоровом, был молодой, видный и проворный
детина, усердный к своему господину и готовый по одному знаку
исполнять его приказания, хотя бы в этом видел для себя опасность.
В платье денщика он как будто бы переродился: из тихого, робко¬
го малороссийского хлопца сделался в короткое время развязным
и лихим офицерским слугою, перенял все ухватки солдатские и гор¬
дился тем, что считал себя военным человеком. Он знал по паль¬
цам все замашки и плутни евреев и радовался душевно, если уда¬
валось ему перехитрить жида или сделать опыт полувоинской сво¬
ей сметливости, не поддавшись в обман. Привыкнув к этой игре
ловкости ума, к этой, так сказать, междоусобной войне хитростей,
обыкновенно ведущейся у постояльца-солдата с хозяином-жидом,
Влас очень обрадовался поручению, которое дано ему было от гос¬
подина, предполагая, что ему опять удастся провести жида. Бездей¬
ствие однообразной жизни в уединенном хуторе уже наскучило
нашему молодцу: он давно искал случая снова развернуть свои при¬
родные и приобретенные способности ума, которых он никогда не
изведывал над своим господином, может быть, оттого, что не ви¬
дал к сему никакого повода; или мы охотнее согласны думать, что
Влас не хотел нарушать честности и верности, которые питал в душе
к своему барину.
Не расседлывая поручикова коня, Влас мигом вскочил на него
и полетел по дороге к шинку Ицки Хопылевича. Он вошел в ши¬
нок как такой человек, которому местности подобных заведений и
употребительные в них приемы знакомы как нельзя более, сел на
первое место и проговорил громко и бойко: «Здорово, еврей!»
— Кланяюсь униженно вашей чести, господин служивый! — от¬
вечал Ицка польским приветствием своего перевода, исподлобья
поглядывая на приезжего и как будто бы из глаз его стараясь выве¬
дать причину столь позднего и неожиданного посещения.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
508 	—			—

— Мне надобно с тобою переговорить,— сказал Влас тем же го¬
лосом.— Эй, ты, смазливая жидовочка! вынеси этим землякам
кружки и чарки в клеть или куда хочешь, только чтоб никого здесь
не было. А вы,— продолжал он, обратясь к запоздалым гулякам,—
проворней отсюда за порог, не дожидаясь другого-прочего.
Все мигом выскочили за дверь, потому что малороссияне не
любят или, правду сказать, не смеют спорить с москалем — так они
называют всякого военного человека, особенно пехотных полков.
Оставшись наедине с евреем, который в нерешимости и с тайным
страхом ожидал первых слов своего собеседника, Влас в одну ми¬
нуту сделал свои стратегические соображения. Он видел ясно, что
ничего нельзя было от Ицки получить без важных посулов, и по¬
тому решился сделать свою попытку привычным своим средством
в таких случаях, т. е. угрозой!
— Слушай, жид,— сказал он строгим голосом.— Я приехал к
тебе не бражничать, как эти ленивцы, которых отсюда выпроводил.
Мне нужно не вино твое, а ты сам...
— Как? — боязливо промолвил Ицка, дрожа как осиновый лист.
— Да, ты сам; готовься сейчас ехать со мною: иначе — ты зна¬
ешь...
— Ваша честь, господин служивый! Я человек невольный, я в
услугах, моего пана, который поминутно меня требует, и без его ве¬
дома не смею отлучаться... дайте мне час времени! Я пойду на пан¬
ский двор и спрошу позволения...
— Вздор, приятель, не рассказывай мне пустяков! Я знаю, что
старый майор теперь спит, так же как и вся его дворня; а мне нельзя
терять ни минуты. Сейчас же на коня и со мною...
— Да моя лошаденка теперь пасется в поле...
— А! ну, так беги пешком, только поспевай за моею лошадью; не
то... Я шутить не люблю!
— Воля ваша, господин служивый! у меня ноги болят: не по¬
спею.
— Так слушай же: я привяжу тебя на аркан и буду тащить за со¬
бою, как горцы таскают своих пленных. Согласен ли ты?
— Нет, уж позвольте мне лучше поискать лошаденки: может
статься, какая-нибудь из соседских стоит у меня под навесом, мо¬
жет статься, и мою еще не угнали на пастьбу...
— Хорошо! только не думай, что можешь меня провести и улиз¬
нуть отсюда: я старый воробей, меня на мякине не обманешь. Я сам
иду с тобой и ни на миг не выпущу тебя из виду. В том моя нагайка
тебе порукой.
Они вышли. Жид, видя, что все покушения к побегу были бы не
только напрасны, но еще и накладны для его спины, решился об¬
легчить неведомую, но, вероятно, горькую свою участь совершен¬
ною покорностию. Грозный Влас шел у него по пятам, помахивая,
как будто от нечего делать, ременною своею нагайкой. Под наве-

	Орест Михайлович Сомов	$$$
сом нашли они лошадь еврееву. Ицка хотел было идти за седлом, все
еще надеясь как-нибудь ускользнуть от своего вожатого; но Влас не
дал ему и договорить своих представлений: он велел жиду скинуть
верхний его плащ и набросить его на лошадь вместо попоны, сам
посадил его верхом, схватил повода его лошади и, сев на свою, по¬
мчался с ним во весь дух. Все это сделано было с такою поспешно¬
стью, что жена Ицки не успела опомниться: ни она, и никто из по¬
сторонних не видели и не знали, куда исчезли и сам Ицка, и страш¬
ный, сердитый москаль. Лейка, не нашед своего мужа в шинке и не
докликавшись его по двору, всплеснула руками, взвыла и закрича¬
ла, что его унес Хапун, явившийся в виде солдата.
Между тем Ицка, у которого, может быть, также бродила в го¬
лове подобная мысль, скакал по дороге с неизвестным своим спут¬
ником, не зная и не понимая, куда везли его. Он никогда еще не
видал Власа, потому что Левчинский приезжал в дом майора все¬
гда верхом и без проводника; никто из людей, случившихся на тот
раз в шинке, также не знал нашего удальца. Дорогою Влас попере¬
менно то делал жиду сомнительные, наводящие страх намеки, то
наводил его на мысль о значительной награде и старался ему вну¬
шить, что не всякий тот беден, кто кажется бедным по виду и о ком
идет такая молва. Несчастного Ицку порою пронимала дрожь, не¬
смотря на духоту летней украинской ночи; иногда же кровь, отхлы¬
нув от сердца, мучительным огнем протекала по всем его членам,
и окружающий воздух казался ему жарче раскаленной печи. Тако¬
во было его положение до самой той минуты, когда они подъехали
к дому Левчинского. Влас немедленно ввел еврея в комнату своего
господина, и жид, увидя знакомое лицо офицера, о котором наслы¬
шался много доброго, несколько ободрился и почувствовал, что как
будто бы гора спала у него с плеч. Однако же, напуганный Власом
и от природы недоверчивый, он все еще не был совершенно спо¬
коен.
Поручик решил наконец его сомнения, заведя речь о майоре и
разными околичностями весьма искусно доведя ее до кладов. Не
трудно было Левчинскому получить желаемое от еврея: Влас такой
задал ему страх, что он и безо всего согласился бы на всякие усло¬
вия, а пара червонцев, данных ему поручиком, совершенно оживила
упадший дух Ицки и подкупила его в пользу молодого офицера.
И вот на чем они положились: честный еврей Ицка Хопылевич дол¬
жен был уверить майора, что поручик Левчинский узнал от одного
колдуна в Польше тайну находить и вырывать из земли самые упор¬
ные клады, если только они не были вырыты кем-либо прежде. За
это Левчинский обещался наградить еврея еще более, и они расста¬
лись, быв оба весьма довольны. Поручик — тем, что предположе¬
ния его принимали желаемый оборот; а жид — двумя червонцами
и надеждою получить еще вдвое за свою услугу. Жид поехал домой
уже не в таком расположении духа, как выехал оттуда, и только

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
боялся, чтобы Влас не вздумал провожать его: хоть мысли сего че¬
стного иудея насчет его посольства и переменились, но все он ду¬
мал, что для него было гораздо надежнее подале быть от этого
удальца, у которого, по мнению Ицки, самому лукавому еврею ни¬
чего нельзя было выторговать, а только можно было вконец протор¬
говаться.
Все исполнилось по желанию поручика. Ицка Хопылевич сплел
майору весьма замысловатую сказку о колдуне, который, бегав обо¬
ротнем и быв пойман в виде волка, избавлен был от смерти пору¬
чиком Левчинским и, в благодарность за такое одолжение, научил
Левчинского трем словам, с помощью которых он мог узнавать, в
каких местах клады скрыты под землею; но колдун взял страшную
клятву с поручика, чтоб этих слов никому не передавать и вслух не
говорить. «Все это узнал я,— прибавил жид,— от поручичьего ден¬
щика Власа, подпоив его и разговорившись с ним под добрый час,
и прошу вас, вельможный пан, держать это у себя на душе и не
сказывать пану Левчинскому: иначе будет худо и мне, и нескром¬
ному денщику». Майор нисколько не подозревал обмана и принял
за чистые деньги все, что жид ему рассказывал. Он обещался плу¬
товатому еврею не говорить об этом с Левчинским и между тем
твердо положил у себя на уме воспользоваться этою чудною способ¬
ностью Левчинского, и если невозможно было выведать у него та¬
инственных слов, то, по крайней мере, задобрить его всеми сред¬
ствами и заманить в свои планы обогащения: т. е. склонить его
вместе отыскивать клады по указанию известной тетрадки.
В первое свидание с Левчинским Максим Кириллович завел
обиняками речь о том, какие богатства скрывает в себе земля укра¬
инская. Поручик, притворно не поняв его слов, отвечал, что земля
сия богата своим плодородием и счастливым климатом; что на ней
родятся многие нежные плоды, местами даже виноград, абрикосы
и проч, и что если бы не природная лень малороссиян, которые
мало заботятся о полях своих и вообще плохие землепашцы, то
можно б было ожидать, что плоды земные в несравненно большей
степени вознаграждали бы труд поселянина. В продолжение сей
речи, в которой Левчинский хотел явить опыт своего красноречия
и силу убедительных доводов, Максим Кириллович оказывал явные
знаки нетерпеливости: он то морщился, то пожимал плечами, то с
ужимкою потирал себе руки; наконец, не в состоянии быв выдер¬
живать долее, он вдруг вскочил с места, подошел к поручику и,
поспешно перебив его речь, проговорил голосом, изъявлявшим, что
собеседник худо понял его намерение:
— Не о том речь, Алексей Иванович! вы, молодые люди, подчас
на лету слова ловите, зато часто и осекаетесь, и выдумываете за
других, чего они вовсе не думали. Что мне до пашней и посевов?
Эго идет своим чередом, и не нам переиначивать то, что прежде нас

Орест Михайлович Сомов
было налажено... Тут совсем другое дело: я знаю, что хотя в нашем
краю доныне не отыскивалось ни золотой, ни серебряной руды, а
золота и серебра от того не меньше кроется под землею. Просто
сказать, здесь живали и разбойники, и богачи-колдуны; все же они
прятали любезные свои денежки и драгоценные вещи по разным
похоронкам, в урочищах, которые мне сведомы. Если б Бог послал
мне человека, который бы знал, как эти клады из земли доставать,
то я отдал бы на святую Его церковь десятую долю изо всего, что
добудется, другую десятую долю раздал бы нищей братии, а осталь¬
ным поделился бы с моим товарищем... А ведь есть на свете такие
люди, которым открывается то, что другим не дается. Есть такие
секреты и заговоры, что от них никакой клад не улежит под землею
и никакой злой дух не усидит над ним. Иногда два-три слова — да
от них больше чудес, чем от всех колдовских затей самого могуче¬
го кудесника...
— За двумя-тремя словами не постояло бы дело,— промолвил
Левчинский с видом таинственным,— но как знать, что клад прежде
не был кем-либо добыт? Силу слов истратишь понапрасну, а пользы
никакой не соберешь.
— Вот теперь ты говоришь, Алексей Иванович, как истинно
умный человек! — радостно вскричал майор и бросился его обни¬
мать.— Ну, когда на то пошло, так я выставлю тебе напоказ все мои
сокровища. Смотри и любуйся!
После сих слов Максим Кириллович поспешно ушел в свою
комнату, схватил известную тетрадь, вынес ее и подал Левчинскому.
Поручик, едва удержавшись от смеха при сей выходке майора
насчет мечтательного своего богатства, с вынужденною важностию
принял от него тетрадь и пробежал ее наскоро.
— А это что за отметки? — спросил он у майора, указав на кре¬
стики, начерченные свинцовым грифелем, которым старик заменял
карандаш.
— Это, сказать тебе правду, Алексей Иванович, обозначены те
места, на которых я пытался уже искать кладов...
— И нашли сколько-нибудь? — подхватил поручик.
— Ну, покамест еще ничего не нашел,— отвечал Максим Кирил¬
лович с некоторым замешательством, потупя глаза в землю...— Те¬
перь же,— продолжал он, приподняв голову,— с Божией помощию
и твоим пособием, надеюсь лучшего успеха.
— От души желаю вам его и готов с моей стороны служить вам
всем, чем могу,— отвечал Левчинский.
— По рукам, Алексей Иванович! — вскрикнул майор вне себя от
удовольствия.— Мне как-то сердце говорит, будто бы ты по скром¬
ности не все о себе высказываешь, а знаешь многое! Ну, милости
прошу завтра пожаловать ко мне до рассвета: мы вместе отправим¬
ся на поиски к Кудрявой могиле. Посмотри-ка, что там!

Сказки русских писателей ХУШ—XIX вв.
Майор указал в тетрадке на сокровища, по сказанию о кладах,
зарытые в помянутом урочище. Левчинский прочел потихоньку и
как бы обдумывал что-то. Спустя несколько минут, они расстались.
Едва занялась утренняя заря, а наши искатели приключений
были уже на половине дороги. Число их теперь умножилось еще
двумя, потому что поручик взял с собою Власа, предупредив майо¬
ра, что этот человек, быв отлично искусен в отыскивании жидов¬
ских похоронок фуража и провизии на постоях, без сомнения, по¬
кажет ту же самую сметливость и в искании кладов. «Притом же,—
прибавил поручик,— он сам знает кое-что». С новою надеждою в
душе остановился майор у подножия Кудрявой могилы.
Это была довольно высокая, круглая и островерхая насыпь, при¬
нявшая от времени вид самородного холма и покрытая терновни¬
ком и другими кустарниками, почему и получила она название куд¬
рявой. Влас, соскочив с повозки, взял белый ивовый прутик с ка¬
ким-то черным камнем на черном снурке и начал потихоньку
подаваться на вершину холма, держа прутик параллельно к земле;
майор с поручиком, а позади капрал с евреем и Ридьком в молча¬
нии шли за Власом и не спускали глаз с волшебного прутика. Вдруг
на половине холма, между кустарниками и мелким валежником,
Влас остановился и вскричал: «Смотрите, господа!» Все обступили
вокруг и увидели, что прутик начал тихо клониться вниз и гнулся
до тех пор, пока черный камень совсем лег на землю.
Все вскрикнули от удивления, и майор едва не вспрыгнул от
радости. Сам еврей, не веривший и, может быть, имевший причи¬
ну не верить знанию Власа, стоял в немом изумлении, с глазами,
бессменно устремленными на прутик. Наконец Влас объявил, что
не в силах долее держать прутика, который сделался необыкновен¬
но тяжел, и выронил его из руки. Все кинулись разгребать валеж¬
ник; Влас схватил заступ и принялся рыть землю. На аршин в глу¬
бину показался слой угольев и золы, как бы смоченной водою, да¬
лее черепья, битый кирпич и песок. Майор взглянул на поручика,
и в эту минуту Левчинский, тоже пристально смотревший на май¬
ора, несколько раз пошевелил губами. Вдруг что-то звякнуло, и за¬
ступ уперся в какое-то твердое тело. Мигом все было разгребено, и
открылся небольшой чугунный котел, худой и ржавый. Ицка не
вытерпел: бросился к котлу, схватил его обеими руками, рванул —
и из котла высыпалась небольшая кучка серебряных денег да пять-
шесть червонцев. Жид проворно схватил все это и начал считать; но
Влас, оттолкнув его, собрал деньги и поднес их майору, который,
отойдя в сторону с Левчинским, принялся рассматривать и пересчи¬
тывать свою добычу. Ицка Хопылевич подошел к своему пану и с
униженным видом, весьма несвободным голосом начал представ¬
лять, что третья доля всей находки, по условию, принадлежит ему.
В это время Влас, как бы поверявший в уме счет майора, вдруг обер¬
нулся и сильною рукою дал Ицке пощечину, от которой два или три

Орест Михайлович Сомов
червонца и несколько мелких серебряных монет выскочили изо рта
его. Без дальних оговорок разгорячившийся Влас начал обеими ру¬
ками трясти Ицку, приговаривая:
— Тому, кто положил клад, и в голову не приходило набивать им
карманы вашей братье!
— Так этот клад положен недавно? — вскричал майор, как буд¬
то бы поймав какую-то светлую мысль.
— Не верьте болтанью этого сумасброда! — отвечал Левчинский
в смущении.
— Скажи, Алексей Иванович,— подхватил майор с чувством, но
голосом, в котором прорывалась нетерпеливость,— скажи мне всю
правду...
— Поедемте,— перервал речь его поручик,— я сам буду править
на вашей повозке, больше с нами никого не нужно... Здесь уже нам
нечего делать. Влас! собери деньги и, по приезде, вручи их Макси¬
му Кирилловичу.— При сих словах он взял майора под руку и по¬
чти насильно увел его к повозке.
— Тут что-то не просто,— вполголоса говорил капрал, покручи¬
вая седые свои усы,— тут что-то не просто!
— Я тебе все расскажу, старая служба! — отвечал ему Влас и, от¬
ведя его в сторону, продолжал: — Вот видишь ли, помещик твой
небогат и доедает последние свои крохи: ищет кладов, а об хозяй¬
стве и не думает — хоть трава не расти. Виданое ль это дело, запус¬
кать поля и пашни, которые наши истинные кормилицы, а рыться
по-пустому в земле для того, что какому-то проказнику вздумалось
подшутить над добрыми людьми и обещать им золотые горы там,
где, кроме черепья да песку, ничего не бывало? Сам ты, умная го¬
лова, рассуди!
— Правда, правда! — промолвил капрал, как бы одумавшись.
— Барин мой видел, что майору скоро придется пить горькую
чашу,— продолжал Влас,— для того-то он и зарыл здесь ввечеру все
то, что сберег в походах и что старушка его скопила трудами свои¬
ми и бережливостью лет десятка за два. Жаль было старой барыне
расстаться с потовыми своими денежками, да, видишь, она сыну
своему ни в чем не отказывает. Всего набралось рублей сотни две:
этим поручик думал сколько-нибудь помочь майору, хоть до осени,
пока хлеб уберется с поля. Он знал, что майор иначе не принял бы
от него денег, из барской спеси, и для того придумал эту хитрость.
Почти то же, но с разными обиняками и возможною тонкостию,
рассказывал дорогою майору Левчинский, во всем сознавшийся.
Добрый Максим Кириллович сперва было посердился, приняв это
за дурную шутку; но после, вполне выразумев намерение молодого
офицера, глубоко был тронут благородным его поступком, и сам
уже извинял его в душе своей за этот затейливый способ снабдить
своими деньгами соседа. Однако же, несмотря на все убеждения
Левчинского, майор решительно отказался взять эти деньги, даже

л	Сказки русских пнслтелей XVIII—XIX вв.	_
514	—	-	—

и в виде займа. После долгих и жарких переговоров они перестали
наконец говорить об этом деле и приехали в дом майоров оба в за¬
думчивости.
С этого дня майор все более и более упадал духом. Мечты обо¬
гащения в нем замерли; Левчинский столь верно, столь живо пред¬
ставил ему всю несбыточность их, что, вместо прежней лелеявшей
его надежды, в нем поселились раскаяние и безотрадное уныние.
Уже он не выезжал до рассвета, но бессонница опять начала его
мучить.
Наступила осень. Поля Майоровы, оставленные без присмотра
и небрежно возделанные ленивыми его крестьянами, принесли
весьма малый запас хлеба; а другие и вовсе были без посева. К тому
же докуки заимодавцев час от часу становились чаще, состояние
домашних дел еще более расстроилось... Майор почти приходил в
отчаяние: ни советы войскового писаря, ни утешения Левчинско-
го и Ганнуси — ничто не помогало. Часто по целым ночам ходил он
взад и вперед по своей комнате... и вот однажды снова вспало ему
на мысль, для развлечения, пересмотреть остальные бумаги в дедов¬
ском сундуке. Ночью, чтобы прогнать свою бессонницу и убаюкать
себя хотя, по-прежнему, новыми мечтами и надеждами, он опять
выдвинул с крайним усилием сундук, отпер его и начал выклады¬
вать из него бумаги. Дошед до того места, где попалась ему извест¬
ная рукопись, он приостановился и задумался. Тяжкий вздох окон¬
чил его печальные размышления; он начал рыться далее в пыльных
и пожелтелых бумагах, но, к удивлению своему, находил только
белые листы. Он рассудил за лучшее разом вынуть всю кипу и пе¬
ресмотреть, нет ли между нею чего-либо особенного. Каковы же
были его изумление и радость, когда, приподняв сии бумаги, он
увидел под ними несколько длинных узких мешков из пестряди
(полосатого тика) и четыре кожаные кошелька, плотно завязанные
и запечатанные! «Так вот где клад!» — громко вскрикнул майор, не
в силах быв владеть собою. Тотчас он схватил один мешок, потянул
его — слегшийся и перегнивший тик разорвался, и из него посы¬
пались серебряные рубли. Нетерпеливый старик схватил другой
мешок — из него также зазвенели рубли; в третьем и четвертом было
то же; в трех остальных было мелкое серебро: гривенники, пятач¬
ки, копеечки. Майор был вне себя от такого неожиданного богат¬
ства: он остановился и несколько минут смотрел на него тупыми
глазами. Потом, когда первые движения изумления и радости утих¬
ли, он начал рассуждать: сперва ему пришло в голову, не снова ли
мечта шутит над ним и не было ли это действием горячки, приклю¬
чившейся от бессонницы; далее — не искушал ли его лукавый сво¬
им наваждением? Майор перекрестился, сотворил молитву и с бо¬
лезненным чувством ожидал, что мнимый клад рассыплется пра¬
хом... но клад не рассыпался. Тогда майор с большею уверенностию,
перекрестясь еще однажды, принялся за кожаные кошельки, кото-

Орест Михайлович Сомов
рые уцелели еще от времени. Снурки отвалились вместе с печатя¬
ми, и — новый восторг для нашего Максима Кирилловича! Из ко¬
шельков высыпал он на стол целую груду червонцев. Некогда было
и думать обо сне: майор принялся прежде всего считать червонцы:
их было ровно тысяча.
Между ними майор заметил выпавшую из одного мешка бумаж¬
ку: он развернул ее и прочел следующие слова, написанные самым
старинным почерком, на малороссийском наречии: «Сии деньги
заложил аз, грешный раб Божий, хорунжий Яким Нешпета, от из¬
бытков моих, на пользу и про нужду того из моих наследников,
кому Бог положит на сердце сберечь родовые свои документы. Не
полагаю никакого на них зарока; но желаю от глубины души моей,
чтобы деньги сии достались не моту, не гуляке, а человеку, терпя¬
щему недостаток, от чего, однако же, да спасет Господь Бог род мой
и племя на долгие веки!» Этот хорунжий был дед майоров, человек
богатый и бережливый, и умер лет за сорок до того времени, в ко¬
торое наш майор отыскал эти деньги. Добрый Максим Кириллович
совершенно успокоился в совести насчет законности своего приоб¬
ретения и безопасности владения оным.
Пересчитав свое золото, майор принялся за серебро. Вся ночь
протекла в этом занятии, которого следствия были самые удовлет¬
ворительные и утешительные: майор нашел в мешках двенадцать
тысяч серебряных рублей и на восемь тысяч мелкого серебра пол¬
ным счетом. Этого было слишком достаточно для теперешних его
желаний, которые, со времени напрасных его поисков, сделались
гораздо умереннее. Оставалось одно затруднение: куда припрятать
эти деньги, чтоб укрыть их от зорких глаз и неосторожного болта¬
нья хлопцев, от алчного чутья воров и от завистливой докучливо¬
сти соседей, которые поминутно стали бы просить взаймы у ново¬
го богача-соседа? Майор решился дожидаться утра, чтобы посове¬
товаться с единственным поверенным всех своих тайн, старым
капралом, и, оставя дела в том порядке, в каком мы их видели, за¬
пер изнутри дверь своей комнаты на замок и лег в постелю, не для
того, чтобы уснуть, но чтобы насладиться в полноте новым своим
счастием и спокоить волнение чувств, крайне встревоженных такою
радостною нечаянностию. Груды денег, лежавшие перед ним, каза¬
лось ему, будто бы поминутно росли и наконец наполнили собою
всю комнату, в которой он, от тесноты, почти не мог перевести
дыхания. Не скоро мог он вздохнуть свободнее и забыться впервые
после очень долгого времени сладкою дремотой.
— Кто там? — вскричал майор, услышав поутру легкий стук у
двери.
— Я, ваше высокоблагородие! — раздался голос старого капра¬
ла. Майор отпер дверь, и капрал вошел.
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — сказал он и оста¬
новился, остолбенев от удивления.

	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
7IV	rgy
— Молчать, старый товарищ! — ласково молвил ему вполголо¬
са Максим Кириллович, потрепав его по плечу— Вот что Бог по¬
сылает нам на старость.
Капрал уставил глаза на золото и серебро и не скоро мог опом¬
ниться. «Так ваше высокоблагородие все же нашли клад»,— про¬
говорил он наконец, как будто бы не вполне еще веря тому, что
видел.
— Не клад, а старинное, родовое наследство, капрал! — отвечал
Максим Кириллович и в коротких словах объяснил все дело преж¬
нему своему сослуживцу.
— Велик Бог милостью, ваше высокоблагородие! Он утешил вас
за долгое терпение! — проговорил капрал с облегчающим вздохом,
которым он как будто бы перевел дыхание после продолжительно¬
го, тяжкого труда.
— Правда, правда, капрал,— отвечал майор,— и мы сегодня же
отслужим благодарственный молебен с акафистом Николаю Чудо¬
творцу, скорому помощнику в бедах. А теперь пособи ты мне сове¬
том: куда припрятать эти деньги?
— Да туда же, ваше высокоблагородие, на прежнее место. Сун¬
дук этот крепок: смотрите, как он плотно окован. Мы прибьем к
нему новые полосы железа, свежие петли да два-три лишних про¬
боя с замками, так пусть-ка попытаются в него забраться; а утащить
его никто не может: эдакой тяжести под мышкой не унесешь! Ком¬
нату станете вы тоже запирать двойным замком; а что нужно из
денег для обиходу, отложите в железную шкатулку...
— Дельно, умная голова! — отвечал ему майор.— Так, благосло-
вясь, примемся же за дело. Принеси все, что нужно, а я, между тем,
отсчитаю деньги...
Целое утро майор с капралом работали над сундуком, запершись
в комнате. Хлопцы слышали стук, но не могли догадаться, что там
делалось. За час до обеда майор вышел и послал за священником.
Ганнуся с неописанною радостью увидела веселое лицо отца свое¬
го. Все домашние, собравшись к молебну, дивились и не могли по¬
нять, за какой счастливый случай пан их так усердно благодарил
Бога? Но Ганнусе не нужно было знать ничего более: она видела
отца своего довольным, и милая девушка, с теплыми слезами стоя
на коленях, благодарила все силы небесные за избавление его от
тяжкой душевной болезни.
В эту самую минуту вошли Спирид Гордеевич и Левчинский.
Они стали с молящимися, и поручик, заметно было, молился с ве¬
ликим усердием. По окончании молебна войсковый писарь вызвал
майора в другую комнату и сказал ему без околичностей, что при¬
ехал с женихом к его дочери.
— С каким женихом? — спросил майор несколько надменно.
— Сосед! — отвечал ему Спирид Гордеевич.— Мы с тобою в та¬
ких летах, в которые ничего не пропускают мимо глаз; и ты, вер-

Орест Михаилович Сомов
но, заметил, что Алексей Иванович Левчинский и моя крестница
Анна Максимовна давно любят друг друга.
— Любят! этого мало. Хорошо любить, да было бы чем жить.
Куда он приведет мою дочь? У него только и есть что ветхая хатка,
которая скоро от ветра повалится.
— Откуда такая спесь, любезный кум? Сказать ли тебе всю прав¬
ду: ведь ты сам немногим чем его богаче...
— Ну, Бог весть! — перервал его речь майор, приосанившись и
потирая себе руки.
— Но пусть и богаче,— подхватил войсковый писарь,— в чужом
кармане считать я не умею и не охотник. Дай Бог тебе разбогатеть;
тебе же лучше. Хуже только то, что ты не помнишь добра, которое
тебе сделано: ты позабыл уже, что Левчинский жизнью своею ку¬
пил себе невесту, что для твоей дочери бросался он на верную по¬
чти смерть...
— Полно, полно, Спирид Гордеевич! — вскрикнул растроганный
майор.— Вот тебе рука, что сватовство твое не пошло на ветер. Быть
так! пусть Ганнуся будет женою Левчинского. Видно, на их счастье...
Скажу тебе, дорогой мой кум,— продолжал он, понизив голос,— что
нынешнюю ночь Бог послал мне...
— Клад? — вскрикнул войсковый писарь с лукавою улыбкой.
— Пропади они, эти проклятые клады! — отвечал майор.— Нет,
друг мой, этого грех назвать кладом: я отыскал дедовское наслед¬
ство.— Тут майор снова рассказал о своей находке и подал найден¬
ную им записку войсковому писарю.
— Подлинно, в этом виден перст Божий! — молвил Спирид Гор¬
деевич, пробегая записку.— Сам Бог благословляет наших молодых
людей и посылает тебе это неожиданное счастье, чтоб не было боль¬
ше никакого препятствия их союзу. Правда, и без того они богаты
не были б, а сыты были б. Ты знаешь, у меня нет ближней родни, а
дальняя богаче меня вдесятеро и спесивее всотеро: ни один из этих
родичей на меня и смотреть не хочет. Имение мое не родовое, а
трудовое; я властен им располагать, как хочу...
— Что же ты из него хочешь сделать? — подхватил майор с
обыкновенною своею нетерпеливостью.
— Я разделю его на две части,— отвечал Спирид Гордеевич,—
одну при жизни еще уступлю Левчинскому, нареченному моему
сыну; а другую по смерти моей завещаю своей крестнице, будущей
жене его...
— Добрый, добрый сосед! милый, дорогой кум! — повторял
Максим Кириллович в сильном движении души, крепко сжимая в
дружеских объятиях своего соседа.
— Пойдем же благословить наших детей,— отвечал сей послед¬
ний, тихо вырываясь из его объятий,— зачем томить их долее му¬
чительною неизвестностию!

$1$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Они вышли, держа друг друга за руки, и застали молодых людей
в робком ожидании. Ганнуся сидела в углу, повеся голову; Левчин-
ский стоял подле печки, сложа руки и устремя глаза на синие из¬
разцы, как будто бы хотел срисовывать все вычурные фигуры, ко¬
торыми они были изукрашены.
— Вот, Максим Кириллович, прошу принять нареченного мое¬
го сына к себе в зятья,— сказал войсковый писарь церемониальным
голосом, взяв Левчинского за руку и подведя его к майору.
— Рад хорошему человеку,— отвечал майор таким же тоном,—
и уверен, что дочь моя будет с ним счастлива.
Через две недели все соседство пировало свадьбу Левчинского и
Ганнуси. Брачные пиры продолжались несколько дней, и даже Спи-
рид Гордеевич отбросил на время расчетливую свою бережливость:
он, по тогдашнему понятию, пышно угостил созванных им сосед¬
них панов. Старый капрал, в день свадьбы доброй своей панянки,
одевшись по-праздничному, бодро притопывал здоровою своею
ногою под веселую музыку мятелицы, журавля и других плясовых
малороссийских песен; а еврей Ицка Хопылевич, как человек на все
способный и всегда готовый угождать своему помещику, явился с
своими цимбалами подыгрывать гуслисту и двум скрипачам, кото¬
рых выписали из города.
Несмотря на все старания Максима Кирилловича, слух о быст¬
ром его обогащении скоро разнесся по всему околотку. Все узнали,
что у него проявилось много денег, не узнали только, откуда он взял
их. Стали доведываться у хлопцев, и те проболтались, что пан дол¬
гое время искал кладов. Ясное дело: он разжился найденными в
земле сокровищами! Много нашлось охотников обогатиться этим
легким способом; но все они не так счастливо кончили, как старый
наш майор: не у всякого был такой добрый и предусмотрительный
дедушка!
Заимодавцы Майоровы снова явились к нему, уже не с криком
и угрозами, а с поздравлениями и низкими поклонами. Все они
получили сполна свои деньги и от души пожелали другим своим
должникам, в состоятельности коих не были уверены, так же счаст¬
ливо поискать кладу.
Ицка Хопылевич также явился однажды с своею претензией), как
говорил он. Честный еврей расчел, что, по условию, ему следовала
третья доля из находки Майоровой; но Левчинский с смехом вызы¬
вал его отгадать посредством своей науки, где Максим Кириллович
нашел свой клад; а Влас, случившийся тут же, советовал Ицке луч¬
ше прятать третью долю, которую отсчитает ему майор, нежели то
серебро, которое он хотел утаить на Кудрявой могиле. «Иначе,—
примолвил насмешливый Влас,— щеки твои опять рассыплются
кладом. Ты знаешь, приятель, что и я отчасти смышлен в колдов¬
стве и без волшебного прутика знаю, где отыскивать серебро».

Н. В. Гоголь
СТРАШНАЯ МбСТЬ
I
умит, гремит конец Киева: есаул Горобець празд¬
нует свадьбу своего сына. Наехало много людей
к есаулу в гости. В старину любили хорошень¬
ко поесть, еще лучше любили попить, а еще
лучше любили повеселиться. Приехал на гне¬
дом коне своем и запорожец Микитка прямо с
разгульной попойки с Перешляя поля, где поил
он семь дней и семь ночей королевских шлях¬
тичей красным вином. Приехал и названый
брат есаула, Данило Бурульбаш, с другого
берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его хутор, с моло¬
дою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости бело¬
му лицу пани Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям,
нарядной сукне и исподнице из голубого полутабенеку, сапогам с
серебряными подковами; но еще больше дивились тому, что не
приехал вместе с нею старый отец. Всего только год жил он на За¬
днепровье, а двадцать один пропадал без вести и воротился к доч¬
ке своей, когда уже та вышла замуж и родила сына. Он, верно, мно¬
го нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать, бывши так дол¬
го в чужой земле! Там все не так: и люди не те, и церквей Христовых
нет... Но он не приехал.
Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом
блюде коровай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную
вместе с деньгами, и, на время притихнув, положили возле себя
цимбалы, скрыпки и бубны. Между тем молодицы и дивчата, утер¬
шись шитыми платками, выступали снова из рядов своих; а паруб¬
ки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, готовы были
понестись им навстречу, как старый есаул вынес две иконы благо¬
словить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника,
старца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро,
ни золото, но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к

$20	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

тому, у кого они в доме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился
сказать короткую молитву... как вдруг закричали, перепугавшись,
игравшие на земле дети; а вслед за ними попятился народ, и все
показывали со страхом пальцами на стоявшего посреди их козака.
Кто он таков — никто не знал. Но уже он протанцевал на славу ко-
зачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда же еса¬
ул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и на¬
клонился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы
засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта
выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак — старик.
— Это он! это он! — кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к
другу.
— Колдун показался снова! — кричали матери, хватая на руки
детей своих.
Величаво и сановито выступил вперед есаул и сказал громким
голосом, выставив против него иконы:
— Пропади, образ сатаны, тут тебе нет места! — И, зашипев и
щелкнув, как волк, зубами, пропал чудный старик.
Пошли, пошли и зашумели, как море в непогоду, толки и речи
между народом.
— Что это за колдун? — спрашивали молодые и небывалые
люди.
— Беда будет! — говорили старые, крутя головами. И везде, по
всему широкому подворью есаула, стали собираться в кучки и слу¬
шать истории про чудного колдуна. Но все почти говорили разно,
и наверно никто не мог рассказать про него.
На двор выкатили бочку меду и не мало поставили ведер грецкого
вина. Все повеселело снова. Музыканты грянули; дивчата, молоди¬
цы, лихое козачество в ярких жупанах понеслись. Девяностолетнее
и столетнее старье, подгуляв, пустилось и себе приплясывать, поми¬
ная недаром пропавшие годы. Пировали до поздней ночи, и пиро¬
вали так, как теперь уже не пируют. Стали гости расходиться, но
мало побрело восвояси: много осталось ночевать у есаула на широ¬
ком дворе; а еще больше козачества заснуло само, непрошеное, под
лавками, на полу, возле коня, близ хлева; где пошатнулась с хмеля
козацкая голова, там и лежит и храпит на весь Киев.
II
Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы. Буд¬
то дамасскою дорогою и белою, как снег, кисеею покрыл он горис¬
тый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен.
Посереди Днепра плыл дуб1. Сидят впереди два хлопца; черные
козацкие шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива
огонь, летят брызги во все стороны.
1 Дуб — долбленый челн (укр.).

Николай Васильевич Гоголь
521
Отчего не поют козаки? Не говорят ни о том, как уже ходят по
Украине ксендзы и перекрещивают козацкий народ в католиков; ни
о том, как два дни билась при Соленом озере орда. Как им петь, как
говорить про лихие дела: пан их Данило призадумался, и рукав кар¬
мазинного жупана опустился из дуба и черпает воду; пани их Ка¬
терина тихо колышет дитя и не сводит с него очей, а на не застлан¬
ную полотном нарядную сукню серою пылью валится вода.
Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие
луга, на зеленые леса! Горы те — не горы: подошвы у них нет, вни¬
зу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высо¬
кое небо. Те леса, что стоят на холмах, не леса: то волосы, порос¬
шие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется бо¬
рода, и под бородою, и над волосами высокое небо. Те луга — не
луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и
в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
Не глядит пан Данило по сторонам, глядит он на молодую жену
свою.
— Что, моя молодая жена, моя золотая Катерина, вдалася в пе¬
чаль?
— Я не в печаль вдалася, пан мой Данило! Меня устрашили чуд¬
ные рассказы про колдуна. Говорят, что он родился таким страш¬
ным... и никто из детей сызмала не хотел играть с ним. Слушай, пан
Данило, как страшно говорят: что будто ему все чудилось, что все
смеются над ним. Встретится ли под темный вечер с каким-нибудь
человеком, и ему тотчас показывалось, что он открывает рот и вы-
скаливает зубы. И на другой день находили мертвым того челове¬
ка. Мне чудно, мне страшно было, когда я слушала эти рассказы,—
говорила Катерина, вынимая платок и вытирая им лицо спавшего
на руках дитяти. На платке были вышиты ею красным шелком ли¬
стья и ягоды.
Пан Данило ни слова и стал поглядывать на темную сторону, где
далеко из-за леса чернел земляной вал, из-за вала подымался ста¬
рый замок. Над бровями разом вырезались три морщины; левая
рука гладила молодецкие усы.
— Не так еще страшно, что колдун,— говорил он,— как страш¬
но то, что он недобрый гость. Что ему за блажь пришла притащить¬
ся сюда? Я слышал, что хотят ляхи строить какую-то крепость, что¬
бы перерезать нам дорогу к запорожцам. Пусть это правда... Я раз¬
метаю чертовское гнездо, если только пронесется слух, что у него
какой-нибудь притон. Я сожгу старого колдуна, так что и воронам
нечего будет расклевать. Однако ж, думаю, он не без золота и вся¬
кого добра. Вот где живет этот дьявол! Если у него водится золото...
Мы сейчас будем плыть мимо крестов — это кладбище! тут гниют
его нечистые деды. Говорят, они все готовы были себя продать за
денежку сатане с душою и ободранными жупанами. Если ж у него,

522	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

точно, есть золото, то мешкать нечего теперь: не всегда на войне
можно добыть...
— Знаю, что затеваешь ты. Ничего не предвещает доброго мне
встреча с ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи
твои так угрюмо надвинулись бровями!..
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило.— С вами кто свя¬
жется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут
оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из сво¬
ей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего
пана.— Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило.— Козак,
слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы про¬
ку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша же¬
на — люлька да острая сабля!
Катерина замолчала, потупивши очи в сонную воду; а ветер дер¬
гал воду рябью, и весь Днепр серебрился, как волчья шерсть сере¬
ди ночи.
Дуб повернул и стал держаться лесистого берега. На берегу вид¬
нелось кладбище: ветхие кресты толпились в кучку. Ни калина не
растет меж ними, ни трава не зеленеет, только месяц греет их с не¬
бесной вышины.
— Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то зовет нас на помощь! —
сказал пан Данило, оборотясь к гребцам своим.
— Мы слышим крики, и, кажется, с той стороны,— разом ска¬
зали хлопцы, указывая на кладбище.
Но все стихло. Лодка поворотила и стала огибать выдавшийся
берег. Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Ос¬
тановился и пан Данило: страх и холод прорезался в козацкие жилы.
Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший
мертвец. Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее
самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх. Лицо все задрожало у
него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он. «Душно мне!
душно!» — простонал он диким, нечеловечьим голосом. Голос его,
будто нож, царапал сердце, и мертвец вдруг ушел под землю. Заша¬
тался другой крест, и опять вышел мертвец, еще страшнее, еще выше
прежнего; весь зарос, борода по колена и еще длиннее костяные
когти. Еще диче закричал он: «Душно мне!» — и ушел под землю.
Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось, одни
только кости поднялись высоко над землею. Борода по самые пяты;
пальцы с длинными когтями вонзились в землю. Страшно протя¬
нул он руки вверх, как будто хотел достать месяца, и закричал так,
как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости...
Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось.
Сама пани вскрикнула. Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан
вздрогнул.
Все вдруг пропало, как будто не бывало; однако ж долго хлоп¬
цы не брались за весла.

Николай Васильевич Гоголь
Заботливо поглядел Бурульбаш на молодую жену, которая в ис¬
пуге качала на руках кричавшее дитя, прижал ее к сердцу и поце¬
ловал в лоб.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, ука¬
зывая по сторонам.— Это колдун хочет устрашить людей, чтобы
никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он
напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове под¬
нял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам.— Что, Иван,
ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же,
перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накор¬
мит кашею, положит тебя спать в люльку, запоет:
Люли, июли, люли!
Люли, сынку, люли!
Да вырастай, вырастай в забаву!
Козачеству на славу,
Вороженькам в расправу!
Слушай, Катерина, мне кажется, что отец твой не хочет жить в
ладу с нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится... Ну,
недоволен, зачем и приезжать. Не хотел выпить за козацкую волю!
не покачал на руках дитяти! Сперва было я ему хотел поверить все,
что лежит на сердце, да не берет что-то, и речь заикнулась. Нет, у
него не козацкое сердце! Козацкие сердца, когда встретятся где, как
не выбьются из груди друг другу навстречу! Что, мои любые хлоп¬
цы, скоро берег? Ну, шапки я вам дам новые. Тебе, Стецько, дам
выложенную бархатом с золотом. Я ее снял вместе с головою у та¬
тарина. Весь его снаряд достался мне; одну только его душу я вы¬
пустил на волю. Ну, причаливай! Вот, Иван, мы и приехали, а ты все
плачешь! Возьми его, Катерина!
Все вышли. Из-за горы показалась соломенная кровля: то дедов¬
ские хоромы пана Данила. За ними еще гора, а там уже и поле, а
там хоть сто верст пройди, не сыщешь ни одного козака.
Ill
Хутор пана Данила между двумя горами, в узкой долине, сбега¬
ющей к Днепру. Невысокие у него хоромы: хата на вид, как и у
простых Козаков, и в ней одна светлица; но есть где поместиться там
и ему, и жене его, и старой прислужнице, и десяти отборным мо¬
лодцам. Вокруг стен вверху идут дубовые полки. Густо на них стоят
миски, горшки для трапезы. Есть меж ними и кубки серебряные, и
чарки, оправленные в золото, дарственные и добытые на войне.
Ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья. Волею и не¬
волею перешли они от татар, турок и ляхов; немало зато и вызуб¬
рены. Глядя на них, пан Данило как будто по значкам припоминал
свои схватки. Под стеною, внизу, дубовые, гладкие вытесанные лав¬
ки. Возле них, перед лежанкою, висит на веревках, продетых в коль-

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
524	:

цо, привинченное к потолку, люлька. Во всей светлице пол гладко
убитый и смазанный глиною. На лавках спит с женою пан Данило.
На лежанке старая прислужница. В люльке тешится и убаюкивает¬
ся малое дитя. На полу цокотом ночуют молодцы. Но козаку луч¬
ше спать на гладкой земле при вольном небе; ему не пуховик и не
перина нужна; он мостит себе под голову свежее сено и вольно
протягивается на траве. Ему весело, проснувшись середи ночи,
взглянуть на высокое, засеянное звездами небо и вздрогнуть от
ночного холода, принесшего свежесть козацким косточкам. Потя¬
гиваясь и бормоча сквозь сон, закуривает он люльку и закутывает¬
ся крепче в теплый кожух.
Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья и, про¬
снувшись, сел в углу на лавке и начал наточивать новую, выменян¬
ную им, турецкую саблю; а пани Катерина принялась вышивать
золотом шелковый рушник. Вдруг вошел Катеринин отец, рассер¬
жен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах, приступил к дочке и
сурово стал выспрашивать ее: что за причина тому, что так поздно
воротилась она домой.
— Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать! Не жена, а муж
отвечает. У нас уже так водится, не погневайся! — говорил Данило,
не оставляя своего дела.— Может, в иных неверных землях этого не
бывает — я не знаю.
Краска выступила на суровом лице тестя, и очи дико блеснули.
— Кому ж, как не отцу, смотреть за своею дочкой! — бормотал
он про себя.— Ну, я тебя спрашиваю, где таскался до поздней ночи?
— А вот это дело, дорогой тесть! На это я тебе скажу, что я дав¬
но уже вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на
коне. Умею держать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею...
Умею никому и ответа не давать в том, что делаю.
— Я вижу, Данило, я знаю, ты желаешь ссоры! Кто скрывается,
у того, верно, на уме недоброе дело.
— Думай себе что хочешь,— сказал Данило,— думаю и я себе.
Слава Богу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял
за веру православную и отчизну, не так, как иные бродяги таскаются
Бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагря¬
нут убирать не ими засеянное жито. На униатов даже не похожи: не
заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком,
где они таскаются.
— Э, козак! знаешь ли ты... я плохо стреляю: всего за сто сажен
пуля моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека
остаются куски мельче круп, из которых варят кашу.
— Я готов,— сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздух
саблею, как будто знал, на что ее выточил.
— Данило! — закричала громко Катерина, ухвативши его за руку
и повиснув на ней.— Вспомни, безумный, погляди, на кого ты

ф Николай Васильевич Гоголь$2$
подымаешь руку! Батько, твои волосы белы, как снег, а ты разгорел¬
ся, как неразумный хлопец!
— Жена! — крикнул грозно пан Данило,— ты знаешь, я не люб¬
лю этого. Ведай свое бабье дело!
Сабли страшно звукнули: железо рубило железо, и искрами, буд¬
то пылью, обсыпали себя козаки. С плачем ушла Катерина в осо¬
бую светлицу, кинулась в постель и закрыла уши, чтобы не слышать
сабельных ударов. Но не так худо бились козаки, чтобы можно было
заглушить их удары. Сердце ее хотело разорваться на части. По все¬
му ее телу слышала она, как проходили звуки: тук, тук. «Нет, не
вытерплю, не вытерплю... Может, уже алая кровь бьет ключом из
белого тела. Может, теперь изнемогает мой милый; а я лежу здесь!»
И вся бледная, едва переводя дух, вошла в хату.
Ровно и страшно бились козаки. Ни тот, ни другой не одолева¬
ет. Вот наступает Катеринин отец — подается пан Данило. Насту¬
пает пан Данило — подается суровый отец, и опять наравне. Кипят.
Размахнулись... Ух! сабли звенят... и, гремя, отлетели в сторону
клинки.
— Благодарю тебя, Боже! — сказала Катерина и вскрикнула сно¬
ва, когда увидела, что козаки взялись за мушкеты. Поправили крем¬
ни, взвели курки.
Выстрелил пан Данило — не попал. Нацелился отец... Он стар;
он видит не так зорко, как молодой, однако ж не дрожит его рука.
Выстрел загремел... Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкраси¬
ла левый рукав козацкого жупана.
— Нет! — закричал он,— я не продам так дешево себя. Не левая
рука, а правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет;
еще ни разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай с стены, ста¬
рый товарищ! покажи другу услугу! — Данило протянул руку.
— Данило! — закричала в отчаянии, схвативши его за руки и
бросившись ему в ноги, Катерина.— Не за себя молю. Мне один
конец: та недостойная жена, которая живет после своего мужа;
Днепр, холодный Днепр будет мне могилою... Но погляди на сына,
Данило, погляди на сына! Кто пригреет бедное дитя? Кто приголу¬
бит его? Кто выучит его летать на вороном коне, биться за волю и
веру, пить и гулять по-козацки? Пропадай, сын мой, пропадай! Те¬
бя не хочет знать отец твой! Гляди, как он отворачивает лицо свое.
О! я теперь знаю тебя! ты зверь, а не человек! у тебя волчье сердце,
а душа лукавой гадины. Я думала, что у тебя капля жалости есть, что
в твоем каменном теле человечье чувство горит. Безумно же я об¬
манулась. Тебе это радость принесет. Твои кости станут танцевать
в гробе с веселья, когда услышат, как нечестивые звери-ляхи кинут
в пламя твоего сына, когда сын твой будет кричать под ножами и
окропом1. О, я знаю тебя! Ты рад бы из гроба встать и раздувать
шапкою огонь взвихрившийся под ним!
' Окроп — кипящая жидкость (укр.).

$2$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую
тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь
на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с
бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец
руку! Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою непра¬
вого — винюсь. Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу
Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице сво¬
ем ни гнева, ни примирения.
— Отец! — вскричала Катерина, обняв и поцеловав его.— Не
будь неумолим, прости Данило: он не огорчит больше тебя!
— Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловав
ее и блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден
показался ей и поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась
на стол, на котором перевязывал раненую свою руку пан Данило,
передумывая, что худо и не по-козацки сделал, просивши проще¬
ния, не будучи ни в чем виноват.
IV
Блеснул день, но не солнечный: небо хмурилось, и тонкий дождь
сеялся на поля, на леса, на широкий Днепр. Проснулась пани
Катерина, но не радостна: очи заплаканы, и вся она смутна и не¬
спокойна.
— Муж мой милый, муж дорогой, чудный мне сон снился!
— Какой сон, моя любая пани Катерина?
— Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, снилось
мне, что отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у еса¬
ула. Но прошу тебя, не верь сну. Каких глупостей не привидится!
Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого сло¬
ва его стонали мои жилы. Если б ты слышал, что он говорил...
— Что же он говорил, моя золотая Катерина?
— Говорил: «Ты посмотри на меня, Катерина, я хорош! Люди
напрасно говорят, что я дурен. Я буду тебе славным мужем. Посмот¬
ри, как я поглядываю очами». Тут навел он на меня огненные очи,
я вскрикнула и пробудилась.
— Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что
за горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать сно¬
ва. Мне Горобець прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно толь¬
ко он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои в эту ночь сру¬
били двенадцать засеков. Посполитство будем угощать свинцовы¬
ми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
— А отец знает об этом?
— Сидит у меня на шее твой отец! я до сих пор разгадать его не
могу. Много, верно, он грехов наделал в чужой земле. Что ж, в са¬
мом деле, за причина: живет около месяца и хоть бы раз развесе¬
лился, как добрый козак! Не захотел выпить меду! Слышишь, Ка-

Николай Васильевич Гоголь
терина, не захотел меду выпить, который я вытрусил у брестовских
жидов. Эй, хлопец! — крикнул пан Данило.— Беги, малый, в погреб
да принеси жидовского меду! Горелки даже не пьет! экая пропасть!
Мне кажется, пани Катерина, что он и в Господа Христа не верует.
А? как тебе кажется?
— Бог знает что говоришь ты, пан Данило!
— Чудно, пани! — продолжал Данило, принимая глиняную
кружку от козака,— поганые католики даже падки до водки; одни
только турки не пьют. Что, Стецько, много хлебнул меду в подвале?
— Попробовал только, пан!
— Лжешь, собачий сын! вишь, как мухи напали на усы! Я по гла¬
зам вижу, что хватил с полведра. Эх, козаки! что за лихой народ! все
готов товарищу, а хмельное высушит сам. Я, пани Катерина, что-
то давно уже был пьян. А?
— Вот давно! а в прошедший...
— Не бойся, не бойся, больше кружки не выпью! А вот и турец¬
кий игумен влазит в дверь! — проговорил он сквозь зубы, увидя
нагнувшегося, чтоб войти в дверь, тестя.
— А что ж это, моя дочь! — сказал отец, снимая с головы шап¬
ку и поправив пояс, на котором висела сабля с чудными каменья¬
ми,— солнце уже высоко, а у тебя обед не готов.
— Готов обед, пан отец, сейчас поставим! Вынимай горшок с
галушками! — сказала пани Катерина старой прислужнице, обти¬
равшей деревянную посуду— Постой, лучше я сама выну,— продол¬
жала Катерина,— а ты позови хлопцев.
Все сели на полу в кружок: против покута пан отец, по левую
руку пан Данило, по правую руку пани Катерина и десять наивер¬
нейших молодцев в синих и желтых жупанах.
— Не люблю я этих галушек! — сказал пан отец, немного поев¬
ши и положивши ложку,— никакого вкуса нет!
«Знаю, что тебе лучше жидовская лапша»,— подумал про себя
Данило.
— Отчего же, тесть,— продолжал он вслух,— ты говоришь, что
вкуса нет в галушках? Худо сделаны, что ли? Моя Катерина так де¬
лает галушки, что и гетьману редко достается есть такие. А брезгать
ими нечего. Это христианское кушанье! Все святые люди и угодни¬
ки Божии едали галушки.
Ни слова отец; замолчал и пан Данило.
Подали жареного кабана с капустою и сливами.
— Я не люблю свинины! — сказал Катеринин отец, выгребая
ложкою капусту.
— Для чего же не любить свинины? — сказал Данило.— Одни
турки и жиды не едят свинины.
Еще суровее нахмурился отец.
Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул
вместо водки из фляжки, бывшей у него в пазухе, какую-то черную
воду.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Пообедавши, заснул Данило молодецким сном и проснулся
только около вечера. Сел и стал писать листы в козацкое войско; а
пани Катерина начала качать ногою люльку, сидя на лежанке. Си¬
дит пан Данило, глядит левым глазом на писание, а правым в окош¬
ко. А из окошка далеко блестят горы и Днепр. За Днепром синеют
леса. Мелькает сверху прояснившееся ночное небо. Но не далеким
небом и не синим лесом любуется пан Данило: глядит он на выдав¬
шийся мыс, на котором чернел старый замок. Ему почудилось, буд¬
то блеснуло в замке огнем узенькое окошко. Но все тихо. Это, вер¬
но, показалось ему. Слышно только, как глухо шумит внизу Днепр
и с трех сторон, один за другим, отдаются удары мгновенно про¬
будившихся волн. Он не бунтует. Он, как старик, ворчит и ропщет;
ему все не мило; все переменилось около него; тихо враждует он с
прибрежными горами, лесами, лугами и несет на них жалобу в Чер¬
ное море.
Вот по широкому Днепру зачернела лодка, и в замке снова как
будто блеснуло что-то. Потихоньку свистнул Данило, и выбежал на
свист верный хлопец.
— Бери, Стецько, с собою скорее острую саблю да винтовку да
ступай за мною!
— Ты идешь? — спросила пани Катерина.
— Иду, жена. Нужно обсмотреть все места, все ли в порядке.
— Мне, однако ж, страшно оставаться одной. Меня сон так и
клонит. Что, если мне приснится то же самое? Я даже не уверена,
точно ли то сон был — так это происходило живо.
— С тобою старуха остается; а в сенях и на дворе спят козаки!
— Старуха спит уже, а козакам что-то не верится. Слушай, пан
Данило, замкни меня в комнате, а ключ возьми с собою. Мне тог¬
да не так будет страшно; а козаки пусть лягут перед дверями.
— Пусть будет так! — сказал Данило, стирая пыль с винтовки и
сыпля на полку порох.
Верный Стецько уже стоял одетый во всей козацкой сбруе. Да¬
нило надел смушевую шапку, закрыл окошко, задвинул засовами
дверь, замкнул и вышел потихоньку из двора, промеж спавшими
своими козаками, в горы.
Небо почти все прочистилось. Свежий ветер чуть-чуть навевал
с Днепра. Если бы не слышно было издали стенания чайки, то все
бы казалось онемевшим. Но вот почудился шорох... Бурульбаш с
верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший сруб¬
ленный засек. Кто-то в красном жупане, с двумя пистолетами, с
саблею при боку, спускался с горы.
— Это тесть! — проговорил пан Данило, разглядывая его из-за
куста.— Зачем и куда ему идти, в эту нору? Стецько! не зевай, смот¬
ри в оба глаза, куда возьмет дорогу пан отец.— Человек в красном
жупане сошел на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу.—
А! вот куда! — сказал пан Данило,— Что, Стецько, ведь он как раз
потащился к колдуну в дупло.

Николай Васильевич Гоголь
Ф
— Да, верно, не в другое место, пан Данило! иначе мы бы виде¬
ли его на другой стороне. Но он пропал около замка.
— Постой же, вылезем, а потом пойдем по следам, тут что-ни¬
будь да кроется. Нет, Катерина, я говорил тебе, что отец твой не¬
добрый человек; не так он и делал все, как православный.
Уже мелькнули пан Данило и его верный хлопец на выдавшем¬
ся берегу. Вот уже их и не видно. Непробудный лес, окружавший
замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят
козаки и думают, как бы влезть им. Ни ворот, ни дверей не видно.
Со двора, верно, есть ход; но как войти туда? Издали слышно, как
гремят цепи и бегают собаки.
— Что я думаю долго! — сказал пан Данило, увидя перед окном
высокий дуб.— Стой тут, малый! я полезу на дуб; с него прямо мож¬
но глядеть в окошко.
Тут снял он с себя пояс, бросил вниз саблю, чтоб не звенела, и,
ухватясь за ветви, поднялся вверх. Окошко все еще светилось. При¬
севши на сук, возле самого окна, уцепился он рукою за дерево и
глядит: в комнате и свечи нет, а светит. По стенам чудные знаки.
Висит оружие, но все странное: такого не носят ни турки, ни крым-
цы, ни ляхи, ни христиане, ни славный народ шведский. Под по¬
толком взад и вперед мелькают нетопыри, и тень от них мелькает
по стенам, по дверям, по помосту. Вот отворилась без скрыпа дверь.
Входит кто-то в красном жупане и прямо к столу, накрытому белой
скатертью. «Это он, это тесть!» Пан Данило опустился немного
ниже и прижался крепче к дереву.
Но ему некогда глядеть, смотрит ли кто в окошко или нет. Он
пришел пасмурен, не в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг
по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только не
смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ны¬
ряли, словно в голубом море, и тянулись слоями, будто на мрамо¬
ре. Тут поставил он на стол горшок и начал кидать в него какие-то
травы.
Пан Данило стал вглядываться и не заметил уже на нем красно¬
го жупана; вместо того показались на нем широкие шаровары, ка¬
кие носят турки; за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная
шапка, исписанная вся не русскою и не польскою грамотою. Гля¬
нул в лицо — и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повис-
нул над губами; рот в минуту раздался до ушей; зуб выглянул изо
рта, нагнулся на сторону,— и стал перед ним тот самый колдун,
который показался на свадьбе у есаула. «Правдив сон твой, Кате¬
рина!» — подумал Бурульбаш.
Колдун стал прохаживаться вокруг стола, знаки стали быстрее
переменяться на стене, а нетопыри залетали сильнее вниз и вверх,
взад и вперед. Голубой свет становился реже, реже и совсем как
будто потухнул. И светлица осветилась уже тонким розовым светом.
Казалось, с тихим звоном разливался чудный свет по всем углам, и
529

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
вдруг пропал, и стала тьма. Слышался только шум, будто ветер в
тихий час вечера наигрывал, кружась по водному зеркалу, нагибая
еще ниже в воду серебряные ивы. И чудится пану Даниле, что в
светлице блестит месяц, ходят звезды, неясно мелькает темно-си¬
нее небо, и холод ночного воздуха пахнул даже ему в лицо. И чу¬
дится пану Даниле (тут он стал щупать себя за усы, не спит ли), что
уже не небо в светлице, а его собственная опочивальня: висят на
стене его татарские и турецкие сабли; около стен полки, на полках
домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль; висит люлька... но
вместо образов выглядывают страшные лица; на лежанке... но сгу¬
стившийся туман покрыл все, и стало опять темно. И опять с чуд¬
ным звоном светилась вся светлица розовым светом, и опять стоит
колдун неподвижно в чудной чалме своей. Звуки стали сильнее и
гуще, тонкий розовый свет становился ярче, и что-то белое, как
будто облако, веяло посреди хаты; и чудится пану Даниле, что об¬
лако то не облако, что то стоит женщина; только из чего она: из
воздуха, что ли, выткана? Отчего же она стоит и земли не трогает,
и не опершись ни на что, и сквозь нее просвечивает розовый свет,
и мелькают на стене знаки? Вот она как-то пошевелила прозрачною
головою своею: тихо светятся ее бледно-голубые очи; волосы вьются
и падают по плечам ее, будто светло-серый туман; губы бледно але¬
ют, будто сквозь бело-прозрачное утреннее небо бьется едва при¬
метный алый свет зари; брови слабо темнеют... Ах! это Катерина! Тут
почувствовал Данило, что члены у него сковались; он силился го¬
ворить, но губы шевелились без звука.
Неподвижно стоял колдун на своем месте.
— Где ты была? — спросил он, и стоявшая перед ним затрепе¬
тала.
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она.— Мне было
так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила
пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где
я играла в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и ого¬
род! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в очах!
Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала
частым гребнем мою русую косу... Отец! — тут она вперила в кол¬
дуна бледные очи,— зачем ты зарезал мать мою?
Грозно колдун погрозил пальцем.
— Разве я тебя просил говорить про это? — И воздушная кра¬
савица задрожала.— Где теперь пани твоя?
— Пани моя, Катерина, теперь заснула, а я и обрадовалась тому,
вспорхнула и полетела. Мне давно хотелось увидеть мать. Мне вдруг
сделалось пятнадцать лет. Я вся стала легка, как птица. Зачем ты
меня вызвал?
— Ты помнишь все то, что я говорил тебе вчера? — спросил кол¬
дун так тихо, что едва можно было расслушать.

Николаи Васильевич Гоголь
531
— Помню, помню; но чего бы не дала я, чтобы только забыть
это! Бедная Катерина! она многого не знает из того, что знает ду¬
ша ее.
«Это Катеринина душа»,— подумал пан Данило; но все еще не
смел пошевелиться.
— Покайся, отец! Не страшно ли, что после каждого убийства
твоего мертвецы поднимаются из могил?
— Ты опять за старое! — грозно прервал колдун.— Я поставлю
на своем, я заставлю тебя сделать, что мне хочется. Катерина по¬
любит меня!..
— О, ты чудовище, а не отец мой! — простонала она.— Нет, не
будет по-твоему! Правда, ты взял нечистыми чарами твоими власть
вызывать душу и мучить ее; но один только Бог может заставлять
ее делать то, что ему угодно. Нет, никогда Катерина, доколе я буду
держаться в ее теле, не решится на богопротивное дело. Отец, бли¬
зок Страшный суд! Если б ты и не отец мой был, и тогда бы не за¬
ставил меня изменить моему любому, верному мужу. Если бы муж
мой и не был мне верен и мил, и тогда бы не изменила ему, потому
что Бог не любит клятвопреступных и неверных душ.
Тут вперила она бледные очи свои в окошко, под которым си¬
дел пан Данило, и недвижно остановилась...
— Куда ты глядишь? Кого ты там видишь? — закричал колдун.
Воздушная Катерина задрожала. Но уже пан Данило был давно
на земле и пробирался с своим верным Стецьком в свои горы.
«Страшно, страшно!» — говорил он про себя, почувствовав какую-
то робость в козацком сердце, и скоро прошел двор свой, на кото¬
ром так же крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего на сто¬
роже и курившего люльку. Небо все было засеяно звездами.
V
— Как хорошо ты сделал, что разбудил меня! — говорила Кате¬
рина, протирая очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая
с ног до головы стоявшего перед нею мужа.— Какой страшный сон
мне виделся! Как тяжело дышала грудь моя! Ух! Мне казалось, что
я умираю...
— Какой же сон, уж не этот ли? — И стал Бурульбаш рассказы¬
вать жене своей все им виденное.
— Ты как это узнал, мой муж? — спросила, изумившись, Кате¬
рина.— Но нет, многое мне неизвестно из того, что ты рассказыва¬
ешь. Нет, мне не снилось, чтобы отец убил мать мою; ни мертве¬
цов, ничего не виделось мне. Нет, Данило, ты не так рассказыва¬
ешь. Ах, как страшен отец мой!
— И не диво, что тебе многое не виделось. Ты не знаешь и де¬
сятой доли того, что знает душа. Знаешь ли, что отец твой анти¬
христ? Еще в прошлом году, когда собирался я вместе с ляхами на

$22	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

крымцев (тогда еще я держал руку этого неверного народа), мне го¬
ворил игумен Братского монастыря — он, жена, святой человек,—
что антихрист имеет власть вызывать душу каждого человека; а душа
гуляет по своей воле, когда заснет он, и летает вместе с архангела¬
ми около Божией светлицы. Мне с первого раза не показалось лицо
твоего отца. Если бы я знал, что у тебя такой отец, я бы не женил¬
ся на тебе; я бы кинул тебя и не принял бы на душу греха, пород¬
нившись с антихристовым племенем.
— Данило! — сказала Катерина, закрыв лицо руками и рыдая,—
я ли виновна в чем перед тобою? Я ли изменила тебе, мой любый
муж? Чем же навела на себя гнев твой? Не верно разве служила
тебе? сказала ли противное слово, когда ты ворочался навеселе с
молодецкой пирушки? тебе ли не родила чернобрового сына?..
— Не плачь, Катерина, я тебя теперь знаю и не брошу ни за что.
Грехи все лежат на отце твоем.
— Нет, не называй его отцом моим! Он не отец мне. Бог свиде¬
тель, я отрекаюсь от него, отрекаюсь от отца! Он антихрист, бого¬
отступник! Пропадай он, тони он — не подам руки спасти его. Сох¬
ни он от тайной травы — не подам воды напиться ему. Ты у меня
отец мой!
VI
В глубоком подвале у пана Данила, за тремя замками, сидит кол¬
дун, закованный в железные цепи; а подале над Днепром горит бе¬
совский его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся
вокруг старинных стен. Не за колдовство и не за богопротивные
дела сидит в глубоком подвале колдун: им судия Бог; сидит он за
тайное предательство, за сговоры с врагами православной Русской
земли — продать католикам украинский народ и выжечь христиан¬
ские церкви. Угрюм колдун; дума черная, как ночь, у него в голо¬
ве. Всего только один день остается жить ему, а завтра пора распро¬
щаться с миром. Завтра ждет его казнь. Не совсем легкая казнь его
ждет; это еще милость, когда сварят его живого в котле или сдерут
с него грешную кожу. Угрюм колдун, поникнул головою. Может
быть, он уже и кается перед смертным часом, только не такие гре¬
хи его, чтобы Бог простил ему. Вверху перед ним узкое окно, пере¬
плетенное железными палками. Гремя цепями, подвелся он к окну
поглядеть, не пройдет ли его дочь. Она кротка, не памятозлобна,
как голубка, не умилосердится ли над отцом... Но никого нет. Внизу
бежит дорога; по ней никто не пройдет. Пониже ее гуляет Днепр;
ему ни до кого нет дела: он бушует, и унывно слышать колоднику
однозвучный шум его.
Вот кто-то показался по дороге — это козак! И тяжело вздохнул
узник. Опять все пусто. Вот кто-то вдали спускается... Развевается
зеленый кунтуш... горит на голове золотой кораблик... Это она! Еще
ближе приникнул он к окну. Вот уже подходит близко...

Николаи Васильевич Гоголь
Ф
— Катерина! дочь! умилосердись, подай милостыню!..
Она нема, она не хочет слушать, она и глаз не наведет на тюрьму,
и уже прошла, уже и скрылась. Пусто во всем мире. Унывно шумит
Днепр. Грусть залегает в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун?
День клонится к вечеру. Уже солнце село. Уже и нет его. Уже и
вечер; свежо; где-то мычит вол; откуда-то навеваются звуки, верно,
где-нибудь народ идет с работы и веселится; по Днепру мелькает
лодка... кому нужда до колодника! Блеснул на небе серебряный
серп. Вот кто-то идет с противной стороны по дороге. Трудно раз¬
глядеть в темноте. Это возвращается Катерина.
— Дочь, Христа ради! и свирепые волченята не станут рвать
свою мать, дочь, хотя взгляни на преступного отца своего! — Она
не слушает и идет.— Дочь, ради несчастной матери!..— Она остано¬
вилась.— Приди принять последнее мое слово!
— Зачем ты зовешь меня, богоотступник? Не называй меня до¬
черью! Между нами нет никакого родства. Чего ты хочешь от меня
ради несчастной моей матери?
— Катерина! Мне близок конец: я знаю, меня твой муж хочет
привязать к кобыльему хвосту и пустить по полю, а может, еще
страшнейшую выдумает казнь...
— Да разве есть на свете казнь, равная твоим грехам? Жди ее;
никто не станет просить за тебя.
— Катерина! меня не казнь страшит, но муки на том свете... Ты
невинна, Катерина, душа твоя будет летать в рае около Бога; а душа
богоотступного отца твоего будет гореть в огне вечном, и никогда
не угаснет тот огонь: все сильнее и сильнее будет он разгораться; ни
капли росы никто не уронит, ни ветер не пахнет...
— Этой казни я не властна умалить,— сказала Катерина, отвер¬
нувшись.
— Катерина! постой на одно слово: ты можешь спасти мою душу.
Ты не знаешь еще, как добр и милосерд Бог. Слышала ли ты про
апостола Павла, какой был он грешный человек, но после покаял¬
ся и стал святым.
— Что я могу сделать, чтобы спасти твою душу? — сказала Ка¬
терина,— мне ли, слабой женщине, об этом подумать!
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь:
пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь
буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот!
не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все
молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой
доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную
стену; не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам
чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне пани¬
хиду.
Задумалась Катерина.
— Хотя я отопру, но мне не расковать твоих цепей.
533

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Я не боюсь цепей,— говорил он.— Ты говоришь, что они за¬
ковали мои руки и ноги? Нет, я напустил им в глаза туман и вмес¬
то руки протянул сухое дерево. Вот я, гляди, на мне нет теперь ни
одной цепи! — сказал он, выходя на середину.— Я бы и стен этих
не побоялся и прошел бы сквозь них, но муж твой и не знает, ка¬
кие это стены. Их строил святой схимник, и никакая нечистая сила
не может отсюда вывесть колодника, не отомкнув тем самым клю¬
чом, которым замыкал святой свою келью. Такую самую келью
вырою и я себе, неслыханный грешник, когда выйду на волю.
— Слушай, я выпущу тебя; но если ты меня обманываешь,—
сказала Катерина, остановившись пред дверью,— и, вместо того
чтобы покаяться, станешь опять братом черту?
— Нет, Катерина, мне не долго остается жить уже. Близок и без
казни мой конец. Неужели ты думаешь, что я предам сам себя на
вечную муку?
Замки загремели,— Прощай! храни тебя Бог милосердый, дитя
мое! — сказал колдун, поцеловав ее.
— Не прикасайся ко мне, неслыханный грешник, уходи ско¬
рее!..— говорила Катерина. Но его уже не было.
— Я выпустила его,— сказала она, испугавшись и дико осмат¬
ривая стены.— Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне
живой теперь остается зарыться в могилу! — и, зарыдав, почти упала
она на пень, на котором сидел колодник.— Но я спасла душу,—
сказала она тихо.— Я сделала богоугодное дело. Но муж мой... Я в
первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно будет мне
перед ним говорить неправду. Кто-то идет! Это он! муж! — вскрик¬
нула она отчаянно и без чувств упала на землю.
VII
— Это я, моя родная дочь! Это я, мое серденько! — услышала
Катерина, очнувшись, и увидела перед собою старую прислужни¬
цу. Баба, наклонившись, казалось, что-то шептала и, протянув над
нею иссохшую руку свою, опрыскивала ее холодною водою.
— Где я? — говорила Катерина, подымаясь и оглядываясь.—
Передо мною шумит Днепр, за мною горы... куда завела меня ты,
баба?
— Я тебя не завела, а вывела; вынесла на руках моих из душно¬
го подвала. Замкнула ключиком, чтобы тебе не досталось чего от
пана Данила.
— Где же ключ? — сказала Катерина, поглядывая на свой пояс.—
Я его не вижу.
— Его отвязал муж твой, поглядеть на колдуна, дитя мое.
— Поглядеть?.. Баба, я пропала! — вскрикнула Катерина.
— Пусть Бог милует нас от этого, дитя мое! Молчи только, моя
паняночка, никто ничего не узнает!

Николай Васильевич Гоголь
— Он убежал, проклятый антихрист! Ты слышала, Катерина? он
убежал! — сказал пан Данило, приступая к жене своей. Очи метали
огонь; сабля, звеня, тряслась при боку его.
Помертвела жена.
— Его выпустил кто-нибудь, мой любый муж? — проговорила
она, дрожа.
— Выпустил, правда твоя; но выпустил черт. Погляди, вместо
него бревно заковано в железо. Сделал же Бог так, что черт не бо¬
ится козачьих лап! Если бы только думу об этом держал в голове хоть
один из моих Козаков и я бы узнал... я бы и казни ему не нашел!
— А если бы я?..— невольно вымолвила Катерина и, испугав¬
шись, остановилась.
— Если бы ты вздумала, тогда бы ты не жена мне была. Я бы
тебя зашил тогда в мешок и утопил бы на самой середине Днепра!..
Дух занялся у Катерины, и ей чудилось, что волоса стали отде¬
ляться на голове ее.
VIII
На пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже
два дня. Что-то немало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-
нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры, брякают саб¬
ли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои,
насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими
холопьями и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разва¬
ливаются на лавках. С ними и ксендз вместе. Только и ксендз у них
на их же стать, и с виду даже не похож на христианского попа: пьет
и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи.
Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборван¬
ных жупанов своих и ходят козырем, как будто бы что путное. Иг¬
рают в карты, бьют картами один другого по носам. Набрали с со¬
бою чужих жен. Крик, драка!.. Паны беснуются и отпускают шту¬
ки: хватают за бороду жида, малюют ему на нечестивом лбу крест;
стреляют в баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечести¬
вым попом своим. Не бывало такого соблазна на Русской земле и
от татар. Видно, уже ей Бог определил за грехи терпеть такое по¬
срамление! Слышно между общим содомом, что говорят про за-
днепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его... Не на
доброе дело собралась эта шайка!
IX
Сидит пан Данило за столом в своей светлице, подпершись лок¬
тем, и думает. Сидит на лежанке пани Катерина и поет песню.
— Чего-то грустно мне, жена моя! — сказал пан Данило.— И го¬
лова болит у меня, и сердце болит. Как-то тяжело мне! Видно, где-
то недалеко уже ходит смерть моя.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
«О мой ненаглядный муж! приникни ко мне головою своею! За¬
чем ты приголубливаешь к себе такие черные думы»,— подумала
Катерина, да не посмела сказать. Горько ей было, повинной голо¬
ве, принимать мужние ласки.
— Слушай, жена моя! — сказал Данило,— не оставляй сына,
когда меня не будет. Не будет тебе от Бога счастья, если ты кинешь
его, ни в том, ни в этом свете. Тяжело будет гнить моим костям в
сырой земле; а еще тяжелее будет душе моей.
— Что говоришь ты, муж мой! Не ты ли издевался над нами,
слабыми женами? А теперь сам говоришь, как слабая жена. Тебе еще
долго нужно жить.
— Нет, Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно ста¬
новится на свете. Времена лихие приходят. Ох, помню, помню я
годы; им, верно, не воротиться! Он был еще жив, честь и слава на¬
шего войска, старый Конашевич! Как будто перед очами моими
проходят теперь козацкие полки! Это было золотое время, Катери¬
на! Старый гетьман сидел на вороном коне. Блестела в руке була¬
ва; вокруг сердюки; по сторонам шевелилось красное море запорож¬
цев. Стал говорить гетьман — и все стало как вкопанное. Заплакал
старичина, как зачал воспоминать нам прежние дела и сечи. Эх,
если б ты знала, Катерина, как резались мы тогда с турками! На
голове моей виден и доныне рубец. Четыре пули пролетело в четы¬
рех местах сквозь меня. И ни одна из ран не зажила совсем. Сколько
мы тогда набрали золота! Дорогие каменья шапками черпали коза-
ки. Каких коней, Катерина, если б ты знала, каких коней мы тогда
угнали! Ох, не воевать уже мне так! Кажется, и не стар, и телом
бодр; а меч козацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам не
знаю, для чего живу. Порядку нет в Украине: полковники и есаулы
грызутся, как собаки, между собою. Нет старшей головы над все¬
ми. Шляхетство наше все переменило на польский обычай, пере¬
няло лукавство... продало душу, принявши унию. Жидовство угне¬
тает бедный народ. О время, время! минувшее время! куда подева¬
лись вы, лета мои?.. Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль
меду! Выпью за прежнюю долю и за давние годы!
— Чем будем принимать гостей, пан? С луговой стороны идут
ляхи! — сказал, вошедши в хату, Стецько.
— Знаю, зачем идут они,— вымолвил Данило, подымаясь с ме¬
ста.— Седлайте, мои верные слуги, коней! Надевайте сбрую! сабли
наголо! не забудьте набрать и свинцового толокна. С честью нужно
встретить гостей!
Но еще не успели козаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а
уже ляхи, будто упавший осенью с дерева на землю лист, усеяли
собою гору.
— Э, да тут есть с кем переведаться! — сказал Данило, погляды¬
вая на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях в золо¬
той сбруе.— Видно, еще раз доведется нам погулять на славу! На-

Николай Васильевич Гоголь
тешься же, козацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, при¬
шел наш праздник!
И пошла по горам потеха, и запировал пир: гуляют мечи, лета¬
ют пули, ржут и топочут кони. От крику безумеет голова; от дыму
слепнут очи. Все перемещалось. Но козак чует, где друг, где недруг;
прошумит ли пуля — валится лихой седок с коня; свистнет сабля —
катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи.
Но виден в толпе красный верх козацкой шапки пана Данила;
мечется в глаза золотой пояс на синем жупане; вихрем вьется гри¬
ва вороного коня. Как птица, мелькает он там и там; покрикивает
и машет дамасской саблей, и рубит с правого и левого плеча. Руби,
козак! гуляй, козак! тешь молодецкое сердце; но не заглядывайся на
золотые сбруи и жупаны! топчи под ноги золото и каменья! Коли,
козак! гуляй, козак! но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают
уже хаты и угоняют напуганный скот. И, как вихорь, поворотил пан
Данило назад, и шапка с красным верхом мелькает уже возле хат, и
редеет вокруг его толпа.
Не час, не другой бьются ляхи и козаки. Не много становится тех
и других. Но не устает пан Данило: сбивает с седла длинным копь¬
ем своим, топчет лихим конем пеших. Уже очищается двор, уже
начали разбегаться ляхи; уже обдирают козаки с убитых золотые
жупаны и богатую сбрую; уже пан Данило сбирается в погоню и
взглянул, чтобы созвать своих... и весь закипел от ярости: ему по¬
казался Катеринин отец. Вот он стоит на горе и целит на него муш¬
кет. Данило погнал коня прямо к нему... Козак, на гибель идешь!..
Мушкет гремит — и колдун пропал за горою. Только верный Стець-
ко видел, как мелькнула красная одежда и чудная шапка. Зашатал¬
ся козак и свалился на землю. Кинулся верный Стецько к своему
пану — лежит пан его, протянувшись на земле и закрывши ясные
очи. Алая кровь закипела на груди. Но, видно, почуял верного слу¬
гу своего. Тихо приподнял веки, блеснул очами: «Прощай, Стець¬
ко! скажи Катерине, чтобы не покидала сына! Не покидайте и вы
его, мои верные слуги!» — и затих. Вылетела козацкая душа из дво¬
рянского тела; посинели уста. Спит козак непробудно.
Зарыдал верный слуга и машет рукою Катерине: «Ступай, пани,
ступай: подгулял твой пан. Лежит он пьянехонек на сырой земле.
Долго не протрезвиться ему!»
Всплеснула руками Катерина и повалилась, как сноп, на мерт¬
вое тело. «Муж мой, ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой
ненаглядный сокол, протяни ручку свою! приподымись! погляди
хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно
словечко... Но ты молчишь, ты молчишь, мой ясный пан! Ты поси¬
нел, как Черное море. Сердце твое не бьется! Отчего ты такой хо¬
лодный, мой пан? видно, не горючи мои слезы, невмочь им согреть
тебя! Видно, не громок плач мой, не разбудить им тебя! Кто же
поведет теперь полки твои? Кто понесется на твоем вороном кони-

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
538	-	:	ф
ке, громко загукает и замашет саблей пред козаками? Козаки, ко-
заки! где честь и слава ваша? Лежит честь и слава ваша, закрывши
очи, на сырой земле. Похороните же меня, похороните вместе с
ним! засыпьте мне очи землею! надавите мне кленовые доски на
белые груди! Мне не нужна больше красота моя!»
Плачет и убивается Катерина; а даль вся покрывается пылью:
скачет старый есаул Горобець на помощь.
X
Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит
сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогре¬
мит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая шири¬
на, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зер¬
кальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьет¬
ся по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с
вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибрежным
лесам ярко отсветиться в водах. Зеленокудрые! они толпятся вмес¬
те с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не
наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются
к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра
они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не
глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный!
ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней
ночи, когда все засыпает — и человек, и зверь, и птица; а Бог один
величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы
сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром и все разом от¬
даются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни
одна не убежит от него; разве погаснет на небе. Черный лес, уни¬
занный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь,
силятся закрыть его хотя длинною тенью своею, напрасно! Нет
ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий, синий, хо¬
дит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня; виден за
столько вдаль, за сколько видеть может человечье око. Нежась и
прижимаясь ближе к берегам от ночного холода, дает он по себе
серебряную струю; и она вспыхивает, будто полоса дамасской саб¬
ли; а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки,
равной ему в мире! Когда же пойдут горами по небу синие тучи,
черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламыва¬
ясь между туч, разом осветит целый мир — страшен тогда Днепр!
Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном от¬
бегают назад, и плачут, и заливаются вдали. Так убивается старая
мать козака, выпровожая своего сына в войско. Разгульный и бод¬
рый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки зало¬
мив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ло¬
вит удила, и ломает над ним руки, и заливается горючими слезами.

л	Николай Васильевич Гоголь
ф	539
Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и
камни на выдавшемся берегу. И бьется об берег, подымаясь вверх и
опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из Козаков осмелился гу¬
лять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно,
ему не ведомо, что он глотает как мух людей.
Лодка причалила, и вышел из нее колдун. Невесел он; ему горь¬
ка тризна, которую свершили козаки над убитым своим паном. Не
мало поплатились ляхи: сорок четыре пана со всею сбруею в жупа¬
нами да тридцать три холопа изрублены в куски; а остальных вме¬
сте с конями угнали в плен продать татарам.
По каменным ступеням спустился он, между обгорелыми пня¬
ми, вниз, где, глубоко в земле, вырыта была у него землянка. Тихо
вошел он, не скрыпнувши дверью, поставил на стол, закрытый ска¬
тертью, горшок и стал бросать длинными руками своими какие-то
неведомые травы; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного
дерева, почерпнул им воды и стал лить, шевеля губами и творя ка¬
кие-то заклинания. Показался розовый свет в светлице; и страшно
было глянуть тогда ему в лицо: оно казалось кровавым, глубокие
морщины только чернели на нем, а глаза были как в огне. Нечес¬
тивый грешник! уже и борода давно поседела, и лицо изрыто мор¬
щинами, и высох весь, а все еще творит богопротивный умысел.
Посреди хаты стало веять белое облако, и что-то похожее на
радость сверкнуло в лице его. Но отчего же вдруг стал он недвижим,
с разинутым ртом, не смея пошевелиться, и отчего волосы щетиною
поднялись на его голове? В облаке перед ним светилось чье-то чуд¬
ное лицо. Непрошеное, незваное, явилось оно к нему в гости; чем
далее, выяснивалось больше и вперило неподвижные очи. Черты
его, брови, глаза, губы — все незнакомое ему. Никогда во всю жизнь
свою он его не видывал. И страшного, кажется, в нем мало, а не¬
преодолимый ужас напал на него. А незнакомая дивная голова
сквозь облако так же неподвижно глядела на него. Облако уже и
пропало; а неведомые черты еще резче выказывались, и острые очи
не отрывались от него. Колдун весь побелел, как полотно. Диким,
не своим голосом вскрикнул, опрокинул горшок...
Все пропало...
XI
— Спокой себя, моя любая сестра! — говорил старый есаул Го¬
робецы— Сны редко говорят правду.
— Приляг, сестрица! — говорила молодая его невестка.— Я по¬
зову старуху, ворожею; против ее никакая сила не устоит. Она вы¬
льет переполох тебе.
— Ничего не бойся! — говорил сын его, хватаясь за саблю,—
никто тебя не обидит.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Пасмурно, мутными глазами глядела на всех Катерина и не на¬
ходила речи. «Я сама устроила себе погибель. Я выпустила его».
Наконец она сказала:
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас в Киеве;
а горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть в тишине растить
на месть сына... Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже
сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «Я заруб¬
лю твое дитя, Катерина,— кричал он,— если не выйдешь за меня
замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя
протянуло ручонки и кричало.
Кипел и сверкал сын есаула от гнева, слыша такие речи.
Расходился и сам есаул Горобецы
— Пусть попробует он, окаянный антихрист, прийти сюда; от¬
ведает, бывает ли сила в руках старого козака. Бог видит,— говорил
он, подымая кверху прозорливые очи,— не летел ли я подать руку
брату Данилу? Его святая воля! застал уже на холодной постеле, на
которой много, много улеглось козацкого народа. Зато разве не
пышна была тризна по нем? выпустили ли хоть одного ляха живо¬
го? Успокойся же, мое дитя! никто не посмеет тебя обидеть, разве
ни меня не будет, ни моего сына.
Кончив слова свои, старый есаул пришел к колыбели, и дитя,
увидевши висевшую на ремне у него в серебряной оправе красную
люльку и гаман с блестящим огнивом, протянуло к нему ручонки
и засмеялось.
— По отцу пойдет,— сказал старый есаул, снимая с себя люль¬
ку и отдавая ему,— еще от колыбели не отстал, а уже думает курить
люльку.
Тихо вздохнула Катерина и стала качать колыбель. Сговорились
провесть ночь вместе, и мало погодя уснули все. Уснула и Катерина.
На дворе и в хате все было тихо; не спали только козаки, стояв¬
шие на стороже. Вдруг Катерина, вскрикнув, проснулась, и за нею
проснулись все. «Он убит, он зарезан!» — кричала она и кинулась к
колыбели.
Все обступили колыбель и окаменели от страха, увидевши, что
в ней лежало неживое дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них,
не зная, что думать о неслыханном злодействе.
XII
Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и мно¬
голюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы. Гора за
горою, будто каменными цепями, перекидывают они вправо и влево
землю и обковывают ее каменною толщей, чтобы не прососало
шумное и буйное море. Идут каменные цепи в Валахию и в Седми-
градскую область и громадою стали в виде подковы между галич-
ским и венгерским народом. Нет таких гор в нашей стороне. Глаз

л	Николай Васильевич Гоголь
ф	541
не смеет оглянуть их; а на вершину иных не заходила и нога чело¬
вечья. Чуден и вид их: не задорное ли море выбежало в бурю из ши¬
роких берегов, вскинуло вихрем безобразные волны, и они, окаме¬
нев, остались недвижимы в воздухе? Не оборвались ли с неба тяже¬
лые тучи и загромоздили собою землю? ибо и на них такой же
серый цвет, а белая верхушка блестит и искрится при солнце. Еще
до Карпатских гор услышишь русскую молвь, и за горами еще кой-
где отзовется как будто родное слово; а там уже и вера не та, и речь
не та. Живет немалолюдный народ венгерский; ездит на конях, ру¬
бится и пьет не хуже козака; а за конную сбрую и дорогие кафтаны
не скупится вынимать из кармана червонцы.
Раздольны и велики есть между горами озера. Как стекло, недви¬
жимы они и, как зеркало, отдают в себе голые вершины гор и зе¬
леные их подошвы.
Но кто середи ночи, блещут или не блещут звезды, едет на ог¬
ромном вороном коне? Какой богатырь с нечеловечьим ростом ска¬
чет под горами, над озерами, отсвечивается с исполинским конем
в недвижных водах, и бесконечная тень его страшно мелькает по
горам? Блещут чеканенные латы; на плече пика; гремит при седле
сабля; шелом надвинут; усы чернеют; очи закрыты; ресницы опу¬
щены — он спит. И, сонный, держит повода; и за ним сидит на том
же коне младенец-паж и также спит и, сонный, держится за бога¬
тыря. Кто он, куда, зачем едет? — кто его знает. Не день, не два уже
он переезжает горы. Блеснет день, взойдет солнце, его не видно;
изредка только замечали горцы, что по горам мелькает чья-то длин¬
ная тень, а небо ясно, и тучи не пройдет по нем. Чуть же ночь на¬
ведет темноту, снова он виден и отдается в озерах, и за ним, дрожа,
скачет тень его. Уже проехал много он гор и взъехал на Криван.
Горы этой нет выше между Карпатом; как царь подымается она над
другими. Тут остановился конь и всадник, и еще глубже погрузил¬
ся в сон, и тучи, опустясь, закрыли его.
XIII
«Тс... тише, баба! не стучи так, дитя мое заснуло. Долго кричал
сын мой, теперь спит. Я пойду в лес, баба! Да что же ты так глядишь
на меня? Ты страшна: у тебя из глаз вытягиваются железные кле¬
щи... ух, какие длинные! и горят, как огонь! Ты, верно, ведьма! О, ес¬
ли ты ведьма, то пропади отсюда! ты украдешь моего сына. Какой
бестолковый этот есаул: он думает, мне весело жить в Киеве; нет,
здесь и муж мой и сын, кто же будет смотреть за хатой? Я ушла так
тихо, что ни кошка, ни собака не услышала. Ты хочешь, баба, сде¬
латься молодою — это совсем нетрудно: нужно танцевать только;
гляди, как я танцую...» И, проговорив такие несвязные речи, уже
неслась Катерина, безумно поглядывая на все стороны и упираясь
руками в боки. С визгом притопывала она ногами; без меры, без

$42	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.

такта звенели серебряные подковы. Незаплетенные черные косы
метались по белой шее. Как птица, не останавливаясь, летела она,
размахивая руками и кивая головою, и казалось, будто, обессилев,
или грянется наземь, или вылетит из мира.
Печально стояла старая няня, и слезами налились ее глубокие
морщины; тяжкий камень лежал на сердце у верных хлопцев, гля¬
девших на свою пани. Уже совсем ослабела она и лениво топала
ногами на одном месте, думая, что танцует горлицу. «А у меня мо¬
нисто есть, парубки,— сказала она, наконец остановившись,— а у
вас нет!.. Где муж мой? — вскричала она вдруг, выхватив из-за по¬
яса турецкий кинжал.— О! это не такой нож, какой нужно.— При
этом и слезы и тоска показались у ней на лице.— У отца моего да¬
леко сердце: он не достанет до него. У него сердце из железа выко¬
вано. Ему выковала одна ведьма на пекельном огне. Что ж нейдет
отец мой? разве он не знает, что пора заколоть его? Видно, он хо¬
чет, чтоб я сама пришла...— И, не докончив, чудно засмеялася.—
Мне пришла на ум забавная история: я вспомнила, как погребали
моего мужа. Ведь его живого погребли... какой смех забирал меня!..
Слушайте, слушайте!» И вместо слов начала она петь песню:
Б1жить возок кривавенький;
У им возку козак лежить,
Постргляний, порубаний.
В правш ручщ дротик держить,
3 того дроту кр!вця б!жить;
Bi жить pixa кривавая.
Над р1чкою явор столь,
Над явором ворон кряче.
За козаком мати плаче.
Не плачь, мати, не журися!
Бо вже тв1й сын оженився,
Та взяв жшку паняночку,
В чистом noni земляночку,
I без дверець, без оконець.
Та вже nicHi вийшов конець.
Тан ц io вал а рыба з раком...
А хто мене не полюбить, трясця его матерь!1
Так перемешивались у ней все песни. Уже день и два живет она
в своей хате и не хочет слышать о Киеве, и не молится, и бежит от
людей, и с утра до позднего вечера бродит по темным дубравам.
1 Едет окровавленный возок, на том возке козак лежит простреленный, изрубленный,
в правой руке он держит копье, с того копья кровь бежит, бежит река кровавая. Над ре¬
кою явор стоит, над явором ворон каркает. О козаке мать плачет. Не плачь, мать, не пе¬
чалься! Твой сын женился, взял жену панночку, в чистом поле земляночку, без дверей,
без окон. И вот всей песне конец. Танцевала рыба с раком... А кто меня не полюбит, пусть
трясет лихорадка его мать! (укр.)

л	Николай Васильевич Гоголь
§4	543
Острые сучья царапают белое лицо и плеча; ветер треплет распле¬
тенные косы; давние листья шумят под ногами ее — ни на что не
глядит она. В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звез¬
ды, не горит месяц, а уже страшно ходить в лесу: по деревьям ца¬
рапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут,
катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских
волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы
льются с зеленой головы на плечи, вода, звучно журча, бежит с
длинных волос на землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы
сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают,
очи выманивают душу... она сгорела бы от любви, она зацеловала
бы... Беги, крещеный человек! уста ее — лед, постель — холодная
вода; она защекочет тебя и утащит в реку. Катерина не глядит ни на
кого, не боится, безумная, русалок, бегает поздно с ножом своим и
ищет отца.
С ранним утром приехал какой-то гость, статный собою, в крас¬
ном жупане, и осведомляется о пане Даниле; слышит все, утирает
рукавом заплаканные очи и пожимает плечами. Он-де воевал вме¬
сте с покойным Бурульбашем; вместе рубились они с крымцами и
турками, ждал ли он, чтобы такой конец был у пана Данила. Рас¬
сказывает еще гость о многом другом и хочет видеть пани Катерину.
Катерина сначала не слушала ничего, что говорил гость; напо¬
следок стала, как разумная, вслушиваться в его речи. Он повел про
то, как они жили вместе с Данилом, будто брат с братом; как укры¬
лись раз под греблею от крымцев... Катерина все слушала и не спус¬
кала с него очей.
«Она отойдет! — думали хлопцы, глядя на нее.— Этот гость вы¬
лечит ее! Она уже слушает как разумная!»
Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час от¬
кровенной беседы, сказал ему: «Гляди, брат Копрян: когда волею
Божией не будет меня на свете, возьми к себе жену, и пусть будет
она твоею женою...»
Страшно вонзила в него очи Катерина. «А! — вскрикнула она,—
это он! это отец!» — и кинулась на него с ножом.
Долго боролся тот, стараясь вырвать у нее нож. Наконец вырвал,
замахнулся — и совершилось страшное дело: отец убил безумную
дочь свою.
Изумившиеся козаки кинулись было на него; но колдун уже ус¬
пел вскочить на коня и пропал из виду.
XIV
За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетьманы
собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все
концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Чер¬
ное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из

_ А л	Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.	_
544	—	-	—

моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галич-
ская.
— А то что такое? — допрашивал собравшийся народ старых
людей, указывая на далеко мерещившиеся на небе и больше похо¬
жие на облака серые и белые верхи.
— То Карпатские горы! — говорили старые люди,— меж ними
есть такие, с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют
там.
Тут показалось новое диво: облака слетели с самой высокой
горы, и на вершине ее показался во всей рыцарской сбруе человек
на коне, с закрытыми очами, и так виден, как бы стоял вблизи.
Тут, меж дивившимся со страхом народом, один вскочил на коня
и, дико озираясь по сторонам, как будто ища очами, не гонится ли
кто за ним, торопливо, во всю мочь, погнал коня своего. То был
колдун. Чего же так перепугался он? Со страхом вглядевшись в чуд¬
ного рыцаря, узнал он на нем то же самое лицо, которое, незваное,
показалось ему, когда он ворожил. Сам не мог он разуметь, отчего
в нем все смутилось при таком виде, и, робко озираясь, мчался он
на коне, покамест не застигнул его вечер и не проглянули звезды.
Тут поворотил он домой, может быть, допросить нечистую силу, что
значит такое диво. Уже он хотел перескочить с конем через узкую
реку, выступившую рукавом середи дороги, как вдруг конь на всем
скаку остановился, заворотил к нему морду и — чудо, засмеялся!
белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом под¬
нялись волоса на голове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как
исступленный, и погнал коня прямо к Киеву. Ему чудилось, что все
со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши темным
лесом и как будто живые, кивая черными бородами и вытягивая
длинные ветви, силились задушить его; звезды, казалось, бежали
впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чуди¬
лось, мчалась по следам его. Отчаянный колдун летел в Киев к свя¬
тым местам.
XV
Одиноко сидел в своей пещере перед лампадою схимник и не
сводил очей с святой книги. Уже много лет, как он затворился в
своей пещере. Уже сделал себе и дощатый гроб, в который ложил¬
ся спать вместо постели. Закрыл святой старец свою книгу и стал
молиться... Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумил¬
ся святой схимник в первый раз и отступил, увидев такого челове¬
ка. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страш¬
ный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу урод¬
ливое его лицо.
— Отец, молись! молись! — закричал он отчаянно,— молись о
погибшей душе! — и грянулся на землю.

л	Николай Васильевич Гоголь
	545
Святой схимник перекрестился, достал книгу, развернул — и в
ужасе отступил назад и выронил книгу.
— Нет, неслыханный грешник! нет тебе помилования! беги от¬
сюда! не могу молиться о тебе!
— Нет? — закричал, как безумный, грешник.
— Гляди: святые буквы в книге налились кровью. Еще никогда
в мире не бывало такого грешника!
— Отец, ты смеешься надо мною!
— Иди, окаянный грешник! не смеюсь я над тобою. Боязнь ов¬
ладевает мною. Не добро быть человеку с тобою вместе!
— Нет, нет! ты смеешься, не говори... я вижу, как раздвинулся
рот твой: вот белеют рядами твои старые зубы!..
И как бешеный кинулся он — и убил святого схимника.
Что-то тяжко застонало, и стон перенесся через поле и лес. Из-
за леса поднялись тощие, сухие руки с длинными когтями; затряс¬
лись и пропали.
И уже ни страха, ничего не чувствовал он. Все чудится ему как-
то смутно. В ушах шумит, в голове шумит, как будто от хмеля; и все,
что ни есть перед глазами, покрывается как бы паутиною. Вскочив¬
ши на коня, поехал он прямо в Канев, думая оттуда через Черкасы
направить путь к татарам прямо в Крым, сам не зная для чего. Едет
он уже день, другой, а Канева все нет. Дорога та самая; пора бы ему
уже давно показаться, но Канева не видно. Вдали блеснули верхуш¬
ки церквей. Но это не Канев, а Шумск. Изумился колдун, видя, что
заехал совсем в другую сторону. Погнал коня назад к Киеву, и че¬
рез день показался город; но не Киев, а Галич, город еще далее от
Киева, чем Шумск, и уже недалеко от венгров. Не зная, что делать,
поворотил он коня снова назад, но чувствует снова, что едет в про¬
тивную сторону и все вперед. Не мог бы ни один человек в свете
рассказать, что было на душе у колдуна; а если бы он заглянул и
увидел, что там деялось, то уже недосыпал бы он ночей и не засме¬
ялся бы ни разу. То была не злость, не страх и не лютая досада. Нет
такого слова на свете, которым бы можно было его назвать. Его
жгло, пекло, ему хотелось бы весь свет вытоптать конем своим,
взять всю землю от Киева до Галича с людьми, со всем и затопить
ее в Черном море. Но не от злобы хотелось ему это сделать; нет, сам
он не знал отчего. Весь вздрогнул он, когда уже показались близко
перед ним Карпатские горы и высокий Криван, накрывший свое
темя, будто шапкою, серою тучею; а конь все несся и уже рыскал
по горам. Тучи разом очистились, и перед ним показался в страш¬
ном величии всадник... Он силится остановиться, крепко натягива¬
ет удила; дико ржал конь, подымая гриву, и мчался к рыцарю. Тут
чудится колдуну, что все в нем замерло, что недвижный всадник
шевелится и разом открыл свои очи; увидел несшегося к нему кол¬
дуна и засмеялся. Как гром, рассыпался дикий смех по горам и за¬
звучал в сердце колдуна, потрясши все, что было внутри его. Ему

...	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
546	—	2	—		tg-
чудилось, что будто кто-то сильный влез в него и ходил внутри его
и бил молотами по сердцу, по жилам... так страшно отдался в нем
этот смех!
Ухватил всадник страшною рукою колдуна и поднял его на воз¬
дух. Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был
мертвец и глядел как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни
воскресший. Ворочал он по сторонам мертвыми глазами и увидел
поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Кар-
пата, как две капли воды схожих лицом на него.
Бледны, бледны, один другого выше, один другого костистей,
стали они вокруг всадника, державшего в руке страшную добычу.
Еще раз засмеялся рыцарь и кинул ее в пропасть. И все мертвецы
вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои
зубы. Еще один, всех выше, всех страшнее, хотел подняться из зем¬
ли; но не мог, не в силах был этого сделать, так велик вырос он в
земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седми-
градскую и Турецкую землю; немного только подвинулся он, и по¬
шло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось
везде хат. И много задавило народу.
Слышится часто по Карпату свист, как будто тысяча мельниц
шумит колесами на воде. То в безвыходной пропасти, которой не
видал еще ни один человек, страшащийся проходить мимо, мерт¬
вецы грызут мертвеца. Нередко бывало по всему миру, что земля
тряслась от одного конца до другого: то оттого делается, толкуют
грамотные люди, что есть где-то близ моря гора, из которой вы¬
хватывается пламя и текут горящие реки. Но старики, которые жи¬
вут и в Венгрии и в Галичской земле, лучше знают это и говорят: что
то хочет подняться выросший в земле великий, великий мертвец в
трясет землю.
XVI
В городе Глухове собрался народ около старца бандуриста и уже
с час слушал, как слепец играл на бандуре. Еще таких чудных пе¬
сен и так хорошо не пел ни один бандурист. Сперва повел он про
прежнюю гетьманщину, за Сагайдачного и Хмельницкого. Тогда
иное было время: козачество было в славе; топтало конями непри¬
ятелей, и никто не смел посмеяться над ним. Пел и веселые песни
старец и повоживал своими очами на народ, как будто зрящий; а
пальцы, с приделанными к ним костями, летали, как муха, по стру¬
нам, и, казалось, струны сами играли; а кругом народ, старые люди,
понурив головы, а молодые, подняв очи на старца, не смели и шеп¬
тать между собою.
— Постойте,— сказал старец,— я вам запою про одно давнее
дело.

А	Николай Васильевич Гоголь	~
ф	547
Народ сдвинулся еще теснее, и слепец запел: «За пана Степана,
князя Седмиградского, был князь Седмиградский королем и у ля¬
хов, жило два козака: Иван да Петро. Жили они так, как брат с бра¬
том. „Гляди, Иван, все, что ни добудешь,— все пополам: когда кому
веселье — веселье и другому; когда кому горе — горе и обоим; ког¬
да кому добыча — пополам добычу; когда кто в полон попадет —
другой продай все и дай выкуп, а не то сам ступай в полон”. И прав¬
да, все, что ни доставали козаки, все делили пополам; угоняли ли
чужой скот или коней, все делили пополам.
* * *
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с
турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой,
что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объ¬
явил король Степан, что, если сыщется смельчак и приведет к нему
того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалова¬
нья, сколько дает на все войско. „Пойдем, брат, ловить пашу!” —
сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону,
другой в другую.
* * *
Поймал ли бы еще или не поймал Петро, а уже Иван ведет пашу
арканом за шею к самому королю. „Бравый молодец!” — сказал
король Стеная и приказал выдать ему одному такое жалованье, ка¬
кое получает все войско; и приказал отвесть ему земли там, где он
задумает себе, и дать скота, сколько пожелает. Как получил Иван
жалованье от короля, в тот же день разделил все поровну между
собою и Петром. Взял Петро половину королевского жалованья, но
не мог вынесть того, что Иван получил такую честь от короля, и
затаил глубоко на душе месть.
* * *
Ехали оба рыцаря на жалованную королем землю, за Карпат.
Посадил козак Иван с собою на коня своего сына, привязав его к
себе. Уже настали сумерки — они все едут. Младенец заснул, стал
дремать и сам Иван. Не дремли, козак, по горам дороги опасные!..
Ноу козака такой конь, что сам везде знает дорогу, не спотыкнет¬
ся и не оступится. Есть между горами провал, в провале дна никто
не видал; сколько от земли до неба, столько до дна того провала.
По-над самым провалом дорога — два человека еще могут проехать,
а трое ни за что. Стал бережно ступать конь с дремавшим козаком.
Рядом ехал Петро, весь дрожал и притаил дух от радости. Оглянул¬
ся и толкнул названого брата в провал. И конь с козаком и младен¬
цем полетел в провал.

548
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
* * *
Ухватился, однако ж, козак за сук, и один только конь полетел
на дно. Стал он карабкаться, с сыном за плечами, вверх; немного
уже не добрался, поднял глаза и увидел, что Петро наставил пику,
чтобы столкнуть его назад. „Боже ты мой праведный, лучше б мне
не подымать глаз, чем видеть, как родной брат наставляет пику
столкнуть меня назад... Брат мой милый! коли меня пикой, когда
уже мне так написано на роду, но возьми сына! чем безвинный
младенец виноват, чтобы ему пропасть такою лютою смертью?”
Засмеялся Петро и толкнул его пикой, и козак с младенцем поле¬
тел на дно. Забрал себе Петро все добро и стал жить, как паша. Та¬
бунов ни у кого таких не было, как у Петра. Овец и баранов нигде
столько не было. И умер Петро.
* * *
Как умер Петро, призвал бог души обоих братьев, Петра и Ива¬
на, на суд. „Великий есть грешник сей человек! — сказал Бог.—
Иване! не выберу я ему скоро казни; выбери ты сам ему казнь!”
Долго думал Иван, вымышляя казнь, и наконец сказал: „Великую
обиду нанес мне сей человек: предал своего брата, как Иуда, и ли¬
шил меня честного моего рода и потомства на земле. А человек без
честного рода и потомства, что хлебное семя, кинутое в землю и
пропавшее даром в земле. Всходу нет — никто и не узнает, что ки¬
нуто было семя.
* * *
Сделай же, Боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле
счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не
бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и праде¬
ды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, не ведомую на
свете, подымались бы из могил! А иуда Петро чтобы не в силах был
подняться и оттого терпел бы муку еще горшую; и ел бы, как бе¬
шеный, землю, и корчился бы под землею!
* * *
И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми
меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть
придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий про¬
вал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жиз¬
ни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те
муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы
я, глядя на его муки! А иуда Петро чтобы не мог подняться из зем¬
ли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а кости его

л	Николай Васильевич Гоголь	. „.
ф	——	549
росли бы, чем дальше, больше, чтобы чрез то еще сильнее стано¬
вилась его боль. Та мука для него будет самая страшная: ибо для
человека нет большей муки, как хотеть отметить, и не мочь отме¬
тить”.
* * *
„Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! — сказал Бог.—
Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на коне
своем, и не будет тебе Царствия небесного, покамест ты будешь
сидеть там на коне своем!” И то все так сбылось, как было сказа¬
но: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь, и видит, как
в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и чует, как лежа¬
щий под землею мертвец растет, гложет в страшных муках свои
кости и страшно трясет всю землю...»
Уже слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать стру¬
ны; уже стал петь смешные присказки про Хому и Ерему, про
Сткляра Стокозу... но старые и малые все еще не думали очнуться
и долго стояли, потупив головы, раздумывая о страшном, в стари¬
ну случившемся деле.

Г. П. Данилевский
УКРАИНСКИЕ СКАЗКИ
ВСТУПЛЕНИЕ
омещаемые здесь сказки принадлежат к детским
воспоминаниям, к той же семейной старине ав¬
тора.
В сказке каждого народа дорог прежде всего
вымысел, пленительный, веками созданный миф.
Передается народная сказка почти всегда «своими
словами», причем неизменными остаются в ней
одни вставочные места, а именно песни ее героев.
Подобные места — и в этом только сходство сказ¬
ки с народной песней неизменно передаются в стихах и непремен¬
но, при повествовании, поются. В народных сказках есть ненужные
длинноты и дословные повторения одних и тех же, почему-либо
характерных выражений. Предлагаемые сказки не перевод. В них
сохранены только народные мифы и особенно меткие и живопис¬
ные присловья тех, кто их передавал. Большинство приводимых
здесь украинских сказок автор слышал от своей няни Аграфены и
от ее мужа Анисима, человека во многих отношениях замечатель¬
ного. Анисим был огромного роста, силач, но детской доброты, и
все его привычки были женские. Он постоянно портняжил, но
больше по бабьей части — шил рубахи, мережил полотенца; прял,
вязал чулки, занимался шептаньем от сглаза, от боли зубов и жи¬
вота, кормил кур и доил коров. Умер он семидесяти лет. Аграфена
его пережила.
Сказки этих стариков производили глубокое впечатление. Быва¬
ло, рассказ давно кончен, свеча потухла. Все спят, а у детского из¬
головья всю ночь до утра отзывается жалобный голос рыбки, быв¬
шей когда-то красавицей хуторянкой; стучит-гремит по лесу страш¬
ная кобанья голова, шепчутся и шелестят степные травы, которым
внимает казак-пленник в Крыму; поет Ивашко, которого хочет
съесть ведьма; а из-за угла выглядывают рога лукавой козы и уши
пронырливой лисички-сестрички...

Григорий Петрович Данилевский
551
Любил сказки и мой дедушка. Он, подобно герою повести Даля,
говорил под вечер своему слуге: «Ну, теперь ты меня положи, да
укрой, да подоткни; еще перекрести и расскажи сказку, а уж засну
я сам...» Но слуга дедушке говорил сказки иного рода, богатыр¬
ские,— о Еруслане, Бове-королевиче.
Я их не любил; сказки няни и ее мужа — бытовые, напомина¬
ющие жизнь хуторов и слободок, мне более нравились.
КуМА ЛИСИЦА, ПАСТУХ, РЫБОЛОВ И ВОЗНИЦА
Жили-были дед да баба,
Да убогие такие,
Что у бабы на хозяйстве
Только курочка ходила;
А у деда, у седого,
Петушок золотоперый.
Вот, как все они поели,
Стали думать, чем кормиться.
И надумала тут баба:
«Знаешь, есть у нас по птице:
Кто скорей свою поймает,
Ту к обеду и зарежем!»
Идут оба на курятник,
Стали по двору гоняться;
Только смотрит дед, а баба
Загнала наседку в угол.
Села наземь, будто ловит,
Да над нею, как слепая,
Руки даром и разводит...
«Э! Хозяйка, надуваешь!» —
Дед помыслил и промолвил:
«Нет, постой-ка ты, старуха;
Лучше мы по чистой правде,
Никого не обижая,
Обоих зарежем разом!»
Призадумалась старуха;
Деду нож несет из хаты;
Дед попробовал, востер ли,
На крыльцо с ножом садится;
Да как глянут друг на дружку
И расплакались, как дети.
«Ну, старуха, Бог с тобою!
Пусть живет твоя наседка!»

552
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
«Петушка ж и я не трону!» —
Говорит ему хозяйка;
Посудили, порядили
И пустили кур в курятник.
В тот же день петух за это
Натаскал пшеничных зерен,
А наседка постаралась,
Раздобыла где-то маку.
Заходилась стряпать баба,
Пирожок с начинкой месит.
А под лесом той порою
Серый волк с кумой-лисою
Выходил на заработки.
«Ты, кума, иди по селам,
Я ж пойду кругом, полями;
И делить потом мы станем,
Что путем-дорогой стянем!»
Разошлися кум с кумою,
На село пошла лисица.
Тут, пирог набивши маком,
Баба печь уж затопила;
Слышит, кто-то стук в окошко:
«Ох, впусти меня ты, баба! —
Голос плачется под хатой,—
У меня в печи погасло!»
Баба угли раздувает,
Говорит: «Войди, соседка!»
Гостья входит, носом водит,
А уж ушки на макушке;
Хвост колечком подвернула,
Подползла тайком к печурке
Пирожок схватила с маком,
В двери шмыг, да и пропала.
Баба чуть успела ахнуть!
С пирожком бежит лисица,
На пути проголодалась;
С маком выела середку,
Пирожок трухой набила,
Да под ночь и обменила
На бычка пирог ребятам,
Загонявшим стадо к хатам...
Стережет бычка лисица,
Думу думает такую:

$
Григорий Петрович Данилевский
553
«Кум сытехонек, наверно;
Поживлюсь и я добычей».
Поднялася спозаранку,
Всласть наелась, отдохнула;
Кожу листьями набила,
Оперла бычка на кустик,
В середину напустила
Воробьев и галченят
И под лесом, как живого,
Сторожить уселась снова...
Едет в санках пономарь.
«Что, кума, бычок продажный?»
«И не спрашивай, бери:
На корма совсем проелась!»
Вот, ударив по рукам,
Сторговалась с ним лисица,
Отдает бычка за санки,
Отдает за непростые,
За резные, расписные.
Увезла лисица санки...
Пономарь опять в дорогу;
Потянул бычка за повод,
А бычок — бултых с сугроба,
Бок распоротый раскрылся:
И взвилися над сугробом
Воробьи и галченята.
Понеслась лисица полем;
Ей навстречу волк голодный.
«Помоги, кума, ни крошки
Не успел я заработать!»
«Ох, и я три дня не ела!» —
Говорит лисица куму.
Посудили, порядили
Да возок и поделили:
Кум себе оглобли выбрал,
А кума уселась в кузов,
Пригнездилась, развалилась
И, раскинув хвост и лапки,
Приговаривает тихо:
«Тощий сытого везет,
Тощий сытого везет!»
«Что, кума, ты говоришь?»
«Да о том, что мы не ели...»
Смотрят путники, навстречу
Едут с рыбой чумаки.

554
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
€■
«Ну, теперь скорей беги ты! —
Говорит лисица волку.—
Дожидай меня под стогом,
Что под тою под горою;
Я ж дела пока устрою!»
Кум с санями потащился,
А кума, как неживая,
Разметавши хвост и ноги,
Улеглася у дороги.
Чумаки с ней поравнялись,
Стали думать вкруг лисицы:
«Мех как раз на рукавицы!»
Посудили да находку
Прямо в рыбу и свалили.
На возу лежит лисица,
А сама буравит дырку
И давай кидать в оконце
Замороженную рыбку...
Вот очистила до крошки,
Прыг сама, давай в охапку
Подбирать с дороги рыбку,
И уселася под стогом,
Но не в поле, под горою,
А в слободке, над рекою,
Рыбу ест, ждет кума в гости,
А за стог кидает кости.
Вот, когда уж постемнело,
Видит — кум бежит долиной.
Еле-еле тащит санки...
«Ох, кума, куда зашла ты?
Все поляны я обегал;
Нет ли чем прочистить горло?»
«Да и я, как неживая! —
Говорит лисица волку,
Лапкой рыльце утирая,—
Мерзлой рыбкой поживилась,
Но чуть-чуть не подавилась;
Просто кости, а не рыба,
Вот бы свежей наловил ты...»
Нос повеся, у сугроба
Кум с кумой уселись оба,
Долго ль, нет ли, горевали,
Собираться к речке стали.

ф-
Григорий Петрович Данилевский
Кум, как был запряжен в санки,
Хвост лохматый, словно невод,
Окунул со льдины в прорубь;
А кума, присев к сторонке,
Приговаривает тихо:
«Мерзни, мерзни, волчий хвост,
Мерзни, мерзни, волчий хвост!»
«Что, кума, ты говоришь?»
«Ох, все счастье нам звала я:
Ты ловись, ловися, рыбка,
Рыбка малая, большая!»
Вот примерз ко льдине хвост;
Показались дровосеки,
Увидали рыболова
И давай его в дубины....
Без хвоста и весь избитый,
Волк ушел от них полями
И столкнулся тут с кумою.
А кума не оплошала,
На селе уж побывала,
Вся опачкалася тестом
И бежит навстречу куму,
Громко жалуясь, что бабы
В кровь всю голову избили...
Пораздумал волк голодный
И куме ж подставил санки...
Та спокойно села снова,
Пригнездилась, развалилась
И, раскинув хвост и лапки,
Приговаривает тихо:
«Бит небитого везет.
Бит небитого везет!»
«Что, кума, ты говоришь?»
«Да о том, что мы с тобою
И не сыты, и побиты!»
Вдруг откуда ни возьмися
На дорогу выбегает
Из курятника наседка,
А за ней, раскинув крылья,
Петушок золотоперый.
Волк забыл совсем про санки,
Мигом кинулся за ними
И завяз с кумой в воротах...
Как уж тут они ни бились,
555

556
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
$
Как из сил всех ни возились,
Петушок вскочил в окошко
И во все-то горло крикнул:
«Выбегайте, дед и баба,
На дворе у нас добыча,
А добыча не простая».
Дед схватил с прилавка вилы,
А старуха с печи донце,
В двери выскочили разом
И в воротах уходили
Кума серого с кумою...
С той поры у деда волчья,
А у бабы лисья шуба.
Дед с старухой по задворью
Дружка дружку возят в санках;
А петух с наседкой ходят
Каждый день на заработки
И хозяевам таскают
На оладьи ежевику,
На водянку комонику.
ЖИВАЯ СВИРвЛЬ
Вдали жилья и всех дорог, в степи,
Где пахнет так клубникой, васильками
И то желтеет все от сон-травы,
То ало все от мака да горошка,
Жил пасечник с женою и детьми.
Раздолье — степь, ленись себе на воле.
Он так и делал, думал да курил,
Лежал в тени прохладной шалаша,
А на заре стрелял гусей да уток.
Не спорил он с хозяйкою сердитой,
Не выходил из пасеки от пчел
И напролет все дни лежал в траве
В полудремоте, глядя в синий воздух...
А в воздухе недвижно и неслышно,
Как сонные, как пьяные от жара,
Пред ним висели мошки, комары,
Шмели сновали, золотые мухи
И гулом струн звенели в ульях пчелы...
Раз позвала детей своих хозяйка,

Григорий Петрович Данилевский
557
Двух дочерей да сына-невеличку,
И так сказала им: «Ступайте, дочки,
Вон за курганом, у ручья, лесок,
Грибы поспели, ягода клубника,
Да кстати нож возьмите, лык нарежьте,
И будет вам по ленте на сестру».
Меньшая дочь взяла на руки брата
И весело пошла к кургану в лес;
Дочь старшая — была то баловница,
Любимица и неженка в семье —
Надулася, в сердцах взяла лукошко,
Лениво, чуть бредя, пошла к опушке,
Легла в камыш, свернулась и заснула...
И снится ей, что у сестры в косе
Две ленты, у нее ж на шее лыко.
Вот дочь меньшая набрала грибов,
Наелась ягод, брата угостила;
И видит: яблонька невдалеке,
На яблоне ж два яблока такие,
Что чудо, сочные, да золотые.
Сорвав находку, девочка тайком
От брата — прыг в кусты и убежала.
Под лесом, слышит, ей кричит сестра:
«Постой, куда спешишь, домой успеешь —
Сядь, я тебе головку расчешу...»
Сестра послушалась, к сестре присела
И, утомленная, заснула скоро.
Увидела завистница находку.
«Какие яблоки — вот чудо! Спит дурышка».
И в сердце нож сестра сестре воткнула...
Не пикнула бедняжка, а убийца
В тростник ее стащила и домой
Вернулась, хвастая своей находкой...
«А где ж сестра?» — спросил отец. «Не знаю.
И как мне знать! Мы порознь с ней ходили».
Искала мать, искали все, напрасно...
«Зверь утащил, на то, знать, Божья воля...»
Погоревали так, потолковали.
Года прошли, и бедную забыли.
Вот и подрос, стал бегать брат убитой,
А над ее костьми, как лес, камыш
Шумит, звенит и, чуть подует ветер,
В сто голосов так жалобно поет.

558
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ۥ
Заслышал звуки те однажды мальчик,
Пошел к ручью, нагнул и срезал ствол,
Очистил, навертел с боков отверстий,
К губам поднес — и та свирель запела,
Как оживленная, такую песню:
«Потише, тише, братец, играй,
Не рази сердца моего в край!
Меня сестрица сгубила,
Нож в мое сердце вонзила,
За лубочек
Ягод,
За золотое яблочко!»
Услышал те слова отец, поднес
Свирель к губам, и та опять запела:
«Потише, тише, отец, играй,
Не рази сердца моего в край!
Меня сестрица сгубила,
Нож в мое сердце вонзила,
За лубочек
Ягод,
За золотое яблочко!»
О чуде том узнали на селе,
Сбежались люди, требуют убийцу,
И у нее в руках свирель запела:
«Потише, тише, сестра, играй,
Не рази сердца моего в край!
Меня, сестра, ты сгубила,
Нож в мое сердце вонзила,
За лубочек
Ягод,
За золотое яблочко!»
Народ убийцу осудил на смерть.
Он привязал ее к хвосту коня
И так пустил его по вольной степи.
И где сестра безжалостная грудью
Ударилась, там вырос терн колючий;
Где русою ударилась косою,
Там забелела сплошь ковыль-трава;
А где рукой ударилась греховной,
Там протянулись черные могилы.
Мать бросилась за дочкою любимой,

Григорий Петрович Данилевский
559
Да как взглянула, так и замерла:
В степь от кургана руки протянула
И обратилась в темнолистный явор.
ОЗвРО-СЛОБОДКА
Как-то по озеру с удочкой ездил рыбак в перелеске;
Рыба почти не ловилась, и стал он домой собираться.
Вдруг и поймалась одна, да такая красивая рыбка,
Что ни пером описать, ни в словах рассказать не сумеешь.
Чуть он в ведерко успел перебросить вертлявую рыбку,
Тихо пред ним поднялась над пучиною рыбка постарше,
Бледная вся, будто кто испугал ее, вышла наружу
И человеческим голосом вскрикнула так над водою:
«Где ты, дитя мое, где, моя неразумная рыбка?
Стадо пора загонять; погляди, закатилося солнце...
Где ты, откликнись, дитя! Али хищная цапля речная
В когти из волн подхватила тебя, моя рыбка родная!»
Долго сновала по озеру, в страхе и в трепете, рыбка;
Долго рыбак, опустивши весло, с челнока дивовался.
Взял напоследок ведро он, привстал и откликнулся рыбке:
«Вот твое дитятко, вот: ты возьми свою дочку, пожалуй,
Но уговор лучше денег: поведай по истинной правде,
Что ты за диво сама и какие края ваши воды?»
Быстро плеснувшись в воде и уставя пугливые глазки,
Так начала говорить замирающим голосом рыбка:
«Ох, человек, много лет той поре, как на этой поляне,
Вместо воды, камышей и кустов, красовалась слободка,
В шумной слободке жила на дворе на широком молодка.
Много добра и богатства у ней по амбарам лежало,
Много далеких купцов и мирян к ней во двор заезжало.
Раз, о полудни, она на крыльце на тесовом сидела;
Дочь на руках убаюкав, с крыльца за ворота глядела.
Видит, идет от села человек, утомился бедняга —
Низко поклоны кладет у ворот и у окон слободки:
Просит он ковшик студеной воды у ребят и у старших...
Только не слышат ребята, играют себе по затишьям;
Старшие ж, кто на гумне, кто с иглой али с пряжей уселся.
Вот подошел он ко мне, говорит: „Твоя хижина с краю,
Глушь за тобой и поля; я ж от жары изнываю;
Встань, захвати где-нибудь мне хоть каплю водицы студеной!”

560
Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
•&
Ум ли померк у меня, и теперь разгадать не умею,
Только в ответ старику я промолвила так, усмехаясь:
„Как, старина, разбудить, как покинуть мне малую дочку?
Хочешь напиться, так вон, погляди, и ручей под горою,
Полем успеешь дойти и авось не умрешь на дороге,
Здесь же у нас, в слободе, ты и капли воды не отыщешь!”
Странник поник головой и, как тень, из околицы вышел...
Вдруг слышу я, в тишине, по околице звуки несутся:
Точно посыпался град, али где-то западали зерна...
Вижу — и замер мой дух: на столе сам собой, за порогом,
Брызнул кувшин, за ним у дверей из печурки плеснуло;
Возле, из погреба, струйка воды, словно дым поднялся;
Миски, лоханки и ведра всплывают, несутся к воротам;
Им же навстречу, смотрю, выбегают другие потоки!
В ближних дворах та же притча: всплывают шесты и заборы...
И не опомнилась я, как кругом берега поднялися;
Зелено стало в глазах; колыхаясь, осела слободка;
Там же, вверху, как туман, заходили студеные волны...
Ты не дивися, рыбак, если в озеро днем ты посмотришь:
Темные кочки на дне — это хижины нашей слободки;
Мелкие травки — сады, а ложбинки — пруды да колодцы.
Ранней зарею, пока не шелохнулись по лесу листья,
С берега ухо наставь ты к воде, тут сейчас и услышишь —
Как далеко-далеко, под тобой, в потопленной слободке,
Ветер по кровлям шумит, словно плещутся мелкие струйки,
Куры кудахчут, петух на гумне заливается звонко...
И раздаются в воде колокольные тихие звуки,
Будто засохший тростник от дуновения ветра
Тихо звенит над водой, над пустынным прибрежьем качаясь!»
Рыбка замолкла, едва отливаясь на зыби стемневшей...
В волны ей бросил рыбак целых суток добычу обратно;
И, привязавши челнок меж осокой, обратно в потемках
Вышел на берег, безлюдный и дикий, с пустыми руками.
снегурочка
Жил да был старик со старухой,
Не было у них детей.
И сидели под окошком,

$
Григорий Петрович Длннлевскнй
561
Горевали дед и баба;
А на улице, над речкой,
Вереница ребятишек
Гору снежную лепила.
Вот и спрашивает баба:
«Не пойти ли, человече,
Нам на улицу с тобою?» —
«Айв самом деле, баба!» —
Отвечает дед на это;
И шары лепить из снегу
Начинают дед и баба.
«Что вы делаете, старцы?» —
Молвит, кланяясь, прохожий —
Старый дряхлый, с бородою.
«Лепим дитятко!» — с усмешкой
Отвечают дед и баба.
«Помогай же Бог вам, старцы!» —
Молвит, кланяясь, прохожий
И за речкой исчезает...
Лепит дед из снега ножки,
Лепит носик, лепит ротик;
Только вдруг из губок белых
Теплый пар повеял струйкой,
Глазки синие раскрылись —
И красавица Снегурка,
Отряхая мягкий иней,
Перед старцем встрепенулась,
Встрепенулась, как живая.
«Крошка! — молвила старуха.
Будь отныне нашей дочкой!»
И, в тулуп закутав теплый,
Унесла Снегурку в хату.
Вот идут за днями ночи,
За ночами дни проходят;
Не по дням, а по минутам
Хорошеет и милеет
Русокудрая Снегурка.
Не успел старик с старухой
Осмотреться, оглядеться,
Стала девочкой-резвушкой
Русокудрая Снегурка.
Не успели дед и баба
Справить ей на косы ленты,
А на шубку позументы,

562
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
$
Стала пышною невестой
Русокудрая Снегурка.
Женихи, как листья в осень,
К ним посыпались в ворота!
Всем была она красотка,
Только вовсе без румянцу,
Без одной кровинки в теле;
Да еще бывала рада
Тучам, будто милым сестрам,
Вольным бурям да метелям,
Будто сватьям да золовкам,
А туману — словно брату...
Бокогрей-февраль спустился,
Март ключи в долинах отпер,
И затаяли потоки...
Призадумалась, замолкла
И головкою поникла
Русокудрая Снегурка...
Раз, зарею ранней было,
Вешних вод струи гремели;
Вышел дед, присел у двери
И старухе тихо молвил:
«Посмотри, какою павой
Выступает наша дочка!»
А красавица Снегурка
От реки, промеж заборов,
Коромысло взяв на плечи,
Шла, былинкой изгибаясь
И былинкой колыхаясь,
Вся в дукатах, вся в гранатах,
Шла по улице широкой.
Только вдруг остановилась,
Пошатнулась, оступилась —
И тихонько стала таять.
Стала таять, словно свечка;
Заклубилась легким паром,
Тихо в облачко свернулась
И рассеялась в лазури.

Григорий Петрович Данилевский
563
дедовы козы
Были козы у старого деда.
Посылал старый дед в поле дочку,
На приволье пасти свое стадо;
Сам под вечер в тесовых воротах
Становился в червонных сапожках,
Выжидал милых коз из-за сада,
Вопрошал у любимого стада:
«Козы дорогие,
Козы непростые!
Ели ль вы и пили,
Как весь день ходили?»
Тут выходит коза-лиходейка,
Говорит громким голосом деду:
«Нет, не ели мы, дед, и не пили,
Как весь день в чистом поле ходили,
Как бежали мы через лесочек,
Ухватили кленовый листочек;
Как бежали потом над рекою,
Поживилися каплей одною;
Только ели мы, только и пили,
Как весь день в чистом поле ходили!»
Осерчал старый дед, расходился,
Стал бранить и корить свою дочку:
«Не пасла, не кормила ты стада,
Наказать тебя, вижу я, надо!»
И сажал он ее в темный погреб,
Коз пасти высылал в поле сына.
Выходила коза-лиходейка,
Деду плакалась громко на сына,
А потом обнесла и старуху...
Дед корил их, бранил, дивовался,
Да за ум напоследок и взялся.
Сапоги надевал постарее,
Сам пасти своих коз вышел в поле;
Накормил их травой шелковою,
Напоил их водой ключевою;
А под вечер, другою дорогой
Обогнав их, в тесовых воротах

564
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
е
Выжидал милых коз из-за сада,
Вопрошал у любимого стада:
«Козы дорогие!
Козы непростые!
Ели ль вы и пили,
Как весь день ходили?»
Выходила коза-лиходейка,
Громко плакалась старому деду:
«Нет, не ели мы, дед, и не пили,
Как весь день в чистом поле ходили!
Как бежали мы через лесочек,
Ухватили кленовый листочек;
Как бежали потом над рекою,
Поживилися каплей одною;
Только ели мы, только и пили,
Как весь день в чистом поле ходили!»
Тут не вытерпел дед, на расправу
За рога потащил лиходейку:
«Лиходейка-коза, лиходейка,
Расплатиться теперь ты сумей-ка!»
И срамил он ее перед стадом,
Сек ее за лихие лукавства,
Снял с боков напоследок ей кожу
И пустил ее так в чисто поле...
Но и тут та коза не смирилась;
Прибежала в Лисичкину хатку.
Стала прыгать по окнам, по лавкам,
На чужое хозяйство населась.
К ночи в хатку вернулась лисичка,
Слышит — возится что-то такое...
Постучалась лисичка-сестричка:
«Кто такой, кто в Лисичкиной хатке?»
Завозилась коза за дверями,
Страшным голосом ей отвечает:
«Я коза сечена,
С боков перемечена;
Топ-топ ногами,
Заколю рогами,
Ножками загребу,
Хвостиком замету!»

Григорий Петрович Данилевский
—		5© 5
Без оглядки лиса убежала;
А навстречу ей серенький зайчик.
«Помоги ты мне, серенький зайчик,
Ввек тебя я за то не забуду:
У меня что-то страшное в хатке!»
Прибежали они; тихо зайчик
Лапкой — стук в затворенные двери:
«Кто такой, кто в Лисичкиной хатке?»
Завозилась коза за дверями,
Напугала и серого зайку:
«Ох, боюсь я, лисичка-сестричка;
Лучше мы побежим за другими!»
Забегали они во все норы,
Приводили с собой на подмогу
И грача-трубача, и лягушку-скакуна,
и ежа-пехотинца,
Всех великих зверей и зверюшек...
Но никто сам собой не решался
Посмотреть, кто забрался к лисице;
И решился лентяй и трусишка
Рак-ползун и хромой лежебока...
Он тихонько, бочком, перебрался
За порог; увидал, что за диво
Расходилось в Лисичкиной хатке,
И пошел расправляться клещами...
Без оглядки коза припустилась;
На нее нападали все звери —
И гуртом за лихие лукавства
Разрывали ее по кусочкам.
СМОЛЯНОЙ БЫЧОК
Жил да был старик со старухой.
Вот старуха и давай просить:
«Ты слепи мне, дед, слепи бычка
Из смолы, из вару черного!»
Как слепил старухе дед бычка,
Гнала в степь она пасти его;
Под ракитою садилася
Да и стала приговаривать:
«Ты пасись, бычок, по выгону,
Пряжу я тем часом выпряду;

566
Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
Ты пасись, пасись по травушке,
По муравушке-дубравушке!»
Поплелась старуха к выгону.
Из-за темных гор медведь бежит,
Раскричался, разаукался:
«Кто тут ходит, кто такой,
Отвечай передо мной!»
Смоляной бычок в ответ ему:
«Так и так, бычок я маленький,
Из простого вару слаженный!»
Говорит медведь, подумавши:
«Коль бычок ты не простой,
Коль и вправду смоляной,
Дай смолы ты мне комок,
Позамазать рваный бок!»
Смоляной бычок на эту речь
Не перечит, соглашается.
Принялся медведь смолу сдирать
И завязил зубы вострые...
Смотрит баба, перед вечером,
К воротам бычок бегом бежит,
Волочет медведя бурого.
Увидал старик, разахался;
Заперев в погреб косолапого,
А зарей старуха, до свету,
Гнала в поле вновь бычка пасти.
Выбегает волк из темных лоз,
Стал кричать, с бычка смолу сдирать
И завязил зубы вострые...
Приволок бычок и серого,
Через день стащил к околице
Он лисицу Патрикеевну,
Побродягу и курятницу,
А за ней и зайку белого,
Скомороха и капустника.
Вот, когда их понабралося,
Дед садился перед погребом,

Григории Петрович Данилевский
567
Начинал точить на камне нож.
Той порой медведь расспрашивал:
«Для чего, чего ты, старый дед,
У порога точишь вострый нож?» —
«Для того, что шубу зимнюю
Шить мы с старою задумали!» —
«Ты меня не трогай, дедушка! —
Говорит медведь из погреба.—
Прикачу тебе за это я
Бочку меду, меду чистого!»
Дед пускал на волю Мишеньку,
Вновь точил на камне вострый нож.
Серый волк из ямы спрашивал:
«Для чего, чего ты, старый дед,
У порога точишь вострый нож?» —
«Для того, что шапку на зиму
Шить с старухой мы задумали!» —
«Ты меня не трогай, дедушка! —
Говорил ему из ямы волк.—
Отплачу тебе за это я,
Пригоню табун коней степных!»
Дед пускал и волка серого,
Вновь садился нож точить-вострить
На лису он Патрикеевну
И на зайку косолапого.
Деду нужны были о зиму
Рукавицы на морозный день,
На метель, на снег наушники.
Слезно деду оба плакались,
Притащить лисица старому
Всякой птицы вызывалася,
А старухе белый заинька —
Лент, мониста самоцветного.
Выпускал на волю всех старик,
Сам садился на завалинку,
Говорил с своей старухою.
Не успела зорька ясная
Закатиться за околицу,
Стало слышно, дол шумит, гудит,
По горе медведь к околице
Катит бочку меду чистого;
Гонит волк табун коней степных.
Не успел туман покрыть луга,
Замолчать, заснуть околица,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
568
Стали слышны крики всякие:
Ко двору лисица хлыстиком
Гонит кур, гусей и лебедей;
А уж зайка, зайка беленький,
Просто диво сделал дивное.
Прибежал в село он дальнее
(Посиделки там сбиралися),
Под порогом лег и ну кричать:
«Ох, спасите, девки, заиньку;
Обогрейте меня, красные!»
Взяли девки в хату заиньку,
Обогрели его, куцего.
А когда его на радостях
Нарядили девки красные
В ожерелья, в ленты алые
И в монисто самоцветное,
Начал бегать белый заинька,
Да к окошку ближе, ближе все,
Поглядел, прыгнул и был таков...
Уж и гнался ж он проселками,
Уж и гнался ж он окольными!
Прибежал к избе, запыхавшись,
И давай стучать, в окно кричать:
«Отворяй ты двери, бабушка!
Принимай ты гостя дальнего;
Гостя дальнего, знакомого,
Не с пустой мошной, с подарками;
Полно охать да печалиться,
Час пришел и покуражиться!»
ИВАШКО
Жил-был себе когда-то дед да баба;
У них был сын, по имени Ивашко.
Подрос он, справили ему челнок,
И стал он ездить с удочкой по рыбу.
Отъедет озером, молчит и ждет,
Покамест рыбка поплавок не клюнет.
А в темной глубине под ним, вверх дном,
Другой челнок, качаяся, плывет,
На челноке сидит другой Ивашко,

$
Григорий Петрович Данилевский
569
И вкруг него такая тишь да глушь...
Придет в обед к нему старуха мать
И так поет, зовет его на берег:
«Ивашко мой, Ивашечко,
Приплынь, приплынь ты к берегу;
Я с слободки пришла,
Тебе есть принесла!»
Услышит голос матери Ивашко
И так на зов ей тихо отвечает:
«Плыви, плыви ты, челнок,
Выплывай на бережок;
Ко мне мать пришла,
Мне есть принесла!»
Заслышала те песни злая ведьма
И речью матери из-за кустов
Ну подзывать на берег рыболова.
Ивашко ни гугу, узнал уловку
И про себя вполголоса поет:
«Дальше, дальше ты, челнок,
Не плыви на бережок...»
Взбесилась ведьма, в кузницу бежит:
«Кузнец, кузнец, скорее скуй мне голос
Такой, какой у матери Ивашки!..»
Раздул кузнец огонь, достал клещи,
Нагрел их, ухватил за горло ведьму
И стал ковать, причитывая так:
«Куйся, куйся, голос злой!
Стань добрей,
Пой нежней...»
Вернулась ведьма в лес, запела нежно,
В прибрежный ил Ивашку заманила,
В мешке снесла его к себе домой
И так Аленке, дочке, приказала:
«Неси дрова, топи скорее печь,
Да жарче протопи мне, баловница!
Умой, напой и накорми Ивашку
И на обед его зажарь в печи,
А я пойду, проветрюся маленько».

570
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
в
Нагрела печь Аленка, накормила
Ивашку и наставила лопату:
«Ну, сердце, полезай да погляди,
Я хорошо ли вытопила печку».
Прикинулся Ивашко, что не понял,
И голову слегка просунул в печь.
«Не так!» С лопаты он продвинул руку.
«Не так!» Он ногу в печку протянул.
«Не так, не так!» «Так как же? Я не знаю!
Ты покажи сама мне наперед».
Бочком Аленка села на лопату;
Ивашко толк ее, припер заслонкой,
Да за порог и на осину взлез.
Приходит ведьма, дочь Аленку съела
И начала вниз по горе кататься:
«Покачусь, повалюсь,
Закусив мясцом Ивашки!»
А с дерева Ивашко ей в ответ:
«Покатись, повались,
Закусив мясцом Аленки!»
«Что б это было?» — мыслит людоедка
И говорит, покатываясь вновь:
«Покачусь, повалюсь,
Закусив мясцом Ивашки!»
Ивашко ей с осины отвечает:
«Покатись, повались,
Закусив мясцом Аленки!»
Завыла ведьма, кинулась к осине
И ну ее в бессильной злобе грызть.
Грызет она, Ивашко ж видит — гуси
Летят, и их с вершины стал просить:
«Гуси-гуси, лебедята,
Дайте мне свои крылята!
Унесите вы скорей
Сына к матери моей!
Там мы будем в воле жить,
Сытно есть, мед, пиво пить!»

S
Григорий Петрович Данилевский
571
Но гуси над Ивашкой пролетают
И так ему из облаков в ответ:
«Пускай тебя возьмут иные гуси!»
Тем часом ведьма зуб переломила
И к кузнецу опять в село бежит:
«Кузнец, кузнец, скорее скуй мне зуб,
Да поплотней, из чистого железа!»
Бежит назад опять к осине ведьма,
А гуси над Ивашкой пролетают
И с облаков опять ему в ответ:
«Пускай тебя возьмут иные гуси!»
Качнулся ствол, Ивашко стал уж падать.
Но тут последний гусь из всей ватаги,
Общипанный, голодный, без хвоста,
Его услышал, подхватил с осины
И поднялся с ним вплоть до самых туч.
От злости ведьма обернулась в вихорь,
За беглецом вдогонку понеслась;
Но дунул ветер и развеял вихорь.
А той порой Ивашко опустился
На крышу хатки; слышит — под окном
Вечеряют отец и мать-старуха
И делят меж собою пироги:
«Вот пирожок тебе, а этот мне!»
«А мне?» — Ивашко спрашивает сверху.
«Что б это было?» — крестится старуха
И вновь со старым делит пироги:
«Вот пирожок тебе, а этот мне!»
«А мне?» — опять перебивает кто-то.
Тут от окна вскочили дед и баба,
Ивашку с гусем на землю спустили,
И не было их радости конца.
СОН В ИВАНОВСКУЮ ночь
Три брата, и они же три Кондрата,
Задумали поехать в степь когда-то,
Чтобы втроем, полночною прохладой,
Засеять луг арбузною бакшой.
Поехали за делом казаки
И захватили в путь с собой припасов:

572
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
■&
Один Кондрат взял трубку и кремень,
Другой Кондрат табачных корешков,
А третий задумал взять огниво,
Да как-то замотался и забыл...
Вспахали братья к ночи десятину
И вздумали вздохнуть и покурить...
Туда-сюда, табак и трубка есть,
А вырубить огня, хоть тресни, нечем.
Вот младшему Кондрату два Кондрата
Из старших, помолчав, и говорят:
«Вон под горой, у речки, огородник,
Поди, не раздобудешься ль огнива?»
Идет Кондрат и видит в темноте,
У куреня сидит седой старик
И молча курит глиняную трубку.
«Дай, дед, огня». «Дам, а расскажешь сказку?»
«Да не умею...» «Присказку скажи!»
«Не смею!» «Ну, так я с твоей спины,
«От головы до пят, скрою ремень».—
«Нет, дед, постой, уж так и быть: я сказку
Надумал. Только слушай, если ты
Меня собьешь на слове или скажешь:
„Сбрехал, неправда!” — я с твоей спины
Уж не один, а два ремня скрою».
«Изволь».— «На ярмарку, за бочкой дегтю
Отец мой на твоем отце верхом...»
«Как, на моем отце? Да врешь...» — «А слово?
Давай-ка спину!.. Стой, не убежишь».
Но дед вскочил, заткнул за пояс полы
И ну бежать... Кондрат вслед за ним,
Кричит, ножом ему грозит и машет,
Да вдруг впотьмах о что-то поскользнулся,
Упал и нож куда-то уронил,
Глядит — а нож его воткнулся в дыню
И, как в воде, в ней с ручкой утонул.
Кондрат в досаде, жаль ему ножа;
Разулся и полез в отверстье дыни —
Глядит, а там уж бродит человек.
«А! Кум Кондрат!» «Здорово, кум Данило!
Куда тебя нелегкая несет?..»
«Ищу волов, а ты?» «Ищу ножа».
«Напрасно, брат, смотри, какая темень!
Ни зги не видно... Подождем зари!»
«Готов, но скука; разве скажешь сказку?»

Григорий Петрович Данилевский
573
«Изволь, но чур — дослушать до конца...
Жила-была красавица казачка,
Но больше всех ей два пришлись по нраву,
А именно сапожник и кузнец.
Кузнец еще и так и сяк, сапожник
Так тот и свадьбу скоро заварил.
„Постой же,— думает кузнец в досаде,—
Я проучу тебя, ременный шов!”
Идет он раз с казачкой по селу
И видит, пара новых сапогов
Торчит в окно Сапожниковой хаты.
„Вот диво!” — говорит кузнец. „А что?”
„Да то, что твой жених мертвецки пьет
Чуть выпил, и протянет в окна ноги.
Да так весь день-деньской лежит и спит”.
Задумалась о женихе казачка,
Но думала недолго: пьяный муж,
Зато какие шьет он башмаки!
Сошлось на свадьбу целое село.
Кузнец туда ж, но прежде потихоньку
На угольях подкову раскалил,
Щипцами взял ее, под полу спрятал
И так пришел к красавице на свадьбу
И рядом сел с соперником своим.
„Здоровы будьте, сыты и богаты?”
Сказал и опустил за голенище
Сапожнику горячую подкову.
Но не моргнул, не подал вида тот...
Закрыв полой прожженное колено,
Он стиснул зубы, крякнул, усмехнулся,
Налил вина и пожелал злодею:
Богатства, счастья, правды у людей,
Жены красивой, нравом неспесивой...
И досидел всю свадьбу до конца.
Жена любила мужа-молодца.
Вот, кум Кондрат, и сказка». «Хороша!»
«Теперь тебе черед; заходит месяц,
И знать, заря — кричат уж петухи».
«Шли,— начал так Кондрат,— два казака,
Отец и сын, и видят: по дороге
Идет барышник с парою волов.
„А хочешь, батько, я волов украду?”
Скидает сын с одной ноги сапог
И на пути барышника бросает,
А сам в овраг и спрятался в траве,
Дошел барышник, видит — на дороге

574
Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
Лежит в пыли новешенький сапог.
Подумал он: „Вот притча! Верно, спьяну!” —
И далее погнал себе волов.
Встает опять казак, как след, обулся,
Барышника полями обогнал
И на пути его другой сапог
Оставил, сам запрятался в траву.
Дошел барышник, видит — на дороге
Лежит другой новешенький сапог...
„Эх! — думает,— Досада! И другой!..
Вернуться надо...” Ну, и возвратился,
Оставя на пути своих волов.
А казаку того и было нужно!
Обулся он, пригнал к отцу волов;
Глядят — у них же их весной украли...
Вот и моя, товарищ, небылица!
Теперь решай, кто лучше рассказал,
Тому из дыни первому и вылезть...
Ну, кум Данило, что же ты молчишь?
Эге! Да где же я?.. Вот, право, чудо:
Ни кума, ни бакши, ни ночи — утро...»
Глядит Кондрат — а он в своем саду,
Под вишней, рядом с ним его два брата:
Пахать они не ездили к реке
И напролет Ивановскую ночь,
Спокойно развалясь себе, проспали.
ДОЛЯ
Жил себе в свете чумак, небогатый и вовсе безродный:
Мучилась крепко в родах у него, дни и ночи, хозяйка.
Раз, перед вечером было, она и давай просить мужа:
«Видно, приходит мой час: не дожить мне до белого утра;
Встань, побеги ты в лесок и нарви мне хоть горсточку яблок».
Встал и поплелся он в лес из слободки с мешком за плечами;
Ходит, а день все темней, и в лесу потерял он дорогу.
Видит, ограда. «То, верно, лесничихи нашей избушка!»
Тихо он стукнул в ворота; ворота перед ним растворились;
Встретила старая баба, усталого на печь пустила.
Лег он, не спит, все молчит и в глубокую самую полночь
Слышит, к окну кто-то тихо впотьмах подошел и ударил:
«Бабушка, бабушка, слушай ты! — голос в окно отозвался,—
Сто двадцать пять человек в эту ночь вновь на свет народилось;

Григорий Петрович Ддннлевскнй
575
Будет ли их житие долговечно и мирно на свете?»
Молча старуха подумала и так ответила: «Будет!»
Голос затих под окном, и впотьмах стало слышно, как ветер
Вдруг по кустам побежал, зашумел по трубе и ограде.
Вновь сквозь просонок мужик слышит, кто-то в потемках
подходит.
«Бабушка, бабушка, слушай! — опять тихий голос раздался.—
Сто двадцать пять человек вновь на свет в этот час народилось;
Будет ли их житие, как и тех, долговечно и мирно?»
С лавки старуха опять поднялась, отвечала с досадой:
«Ох! Надоел ты с своим мне постылым докладом сегодня!
Вновь нарожденным на свет не видать долголетья и счастья!»
Голос у хатки замолк, зашумело в лесу, загудело.
Утром чумак воротился домой, поглядел, да и ахнул:
В хате хозяйка лежит, а у печки, на лавке, с ней рядом,—
Двое детей-близнецов, в эту самую полночь рожденных!
Вспомнил про речи ночные чумак и задумался крепко.
Вот начинают расти близнецы, не по дням, по минутам.
Только от горя отец что ни день, то печалится больше.
Все хорошо: молодцы, словно кровь с молоком, волос в волос,
Оба лицом, красотой и умом, как один, дружка в дружку.
Только одна лишь беда: брат постарше, во всем, что б ни делал,
Был и востер, и горазд, и в руках его дело кипело;
Брат же меньшой ни успеху в работе, ни проку не видел!
Так проходили года; сыновьям, что ни день, он дивился...
Кажется, что бы? Ни силой, ни сметкою не были разны.
Вот и задумал отец попытать с ними лютую долю...
Взял и послал сыновей за дровами, а сам потихоньку
Лег у реки на мосту и как раз на средине помоста
Кинул онучи, глядит и тайком сам с собой размышляет:
«Бедный сынишка ты мой! Родился ты не в пору и время;
Доля рожденным тогда предрекала несчастье и горе!
Может, ошиблась она; на онучи путем ты наткнешься,
В свете же молвят: с находки всегда разживаются люди!»
Ждет он и ждет у реки; сын меньшой показался из лесу.
Тихо идет, на мосток уж ступил и к онучам подходит,
Да загляделся, увидел, что брат припоздал на работе;
Сел с топором у моста, стал дремать и заснул, как убитый.
Старший же брат подошел, на дороге находку увидел,
Поднял и начал толкать под бока задремавшего брага:
«Соня ты, соня, вставай; погляди, что нашел близ тебя я;
Это к добру; ведь с находки всегда разживаются люди!»
Брат поглядел, помолчал, и, толкуя, они поплелися.
Чуть же они отошли, встал отец и со вздохом промолвил:
«Нет! Вижу я, как ни бейся, а доли своей не минуешь;
С нею родишься на свет, с нею и в могилу ты ляжешь!»

576
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ох
Жил-был себе казак, и стал он думать,
Куда б в науку сына поместить.
Отдал в сапожники — забраковали;
Попробовал в ветошники отдать,
В ветошники — забраковали тоже;
Он отдал сына в лежни, но и в лежнях
Ответ один и тот же: не годится.
Задумался отец, махнул рукою,
Взял сына и пошел бродить по свету.
Шел день он, два, вошел в дремучий лес,
Присел на пень да с горя и вздохнул:
«Ох, ох!.. Судьба, судьба моя лихая!»
Глядь, из земли вдруг вышел человек
И говорит: «А что тебе, старик?
Ты звал меня, я — Ох, и вот явился;
Приказывай, служить какую службу?»
Не оплошал казак, все рассказал.
«Ну, кум, постой, тебе я помогу.
В ученье мне отдать попробуй сына
И в эту пору, ровно через год,
За ним приди: останешься доволен».
Старик подумал, отдал сына Оху,
А тот раздвинул сучья и юркнул
С учеником под оголелый пень,
В свое лесное царство-государство...
Там, под землей, его он накормил
И говорит: «Фу-фу, как пахнет светом!
Носи дрова, все старое долой».
Он навалил костер, ученика
На том костре спалил и самый пепел
На все четыре стороны пустил.
К ногам его скатился уголек;
Он взял его, каким-то зельем спрыснул,
И перед ним вновь ожил ученик.
Срок наступил, и в лес к тому же пню
Отец явился; смотрит: сизокрылый
К нему летит навстречу голубок,
Обнял его и на ухо воркует:
«Отец, отец! Когда у Оха нынче
Меня просить ты станешь, не забудь —

$
Григорий Петрович Данилевский
577
Он обратит нас всех, учеников,
В барашков; как один мы будем схожи,
Но я начну блеять — и ты узнаешь».
Настало время выбора. «А ну-ка,—
Смеется Ох,— который твой? Решай.
Узнаешь, так и быть, бери без платы».
«Вот сын мой» — указал казак барашка.
«Ты угадал! Но погоди, почтенный,
Вновь через год за сыном приходи!»
К тому же пню на следующий год
Пришел отец, и снова сизокрылый
К нему слетел, воркуя, голубок:
«Сегодня, батюшка, перед тобою
Хозяин обратит нас в петухов;
Все будут, как один, все будут схожи;
Но ты гляди и выбери того,
Чей гребешок немного будет набок!»
Настало время выбора, отец
Вновь указал меж петухами сына.
«Бери,— сказал ему с усмешкой Ох,—
Но помни, с ним легко я не расстанусь».
Казак взял сына, с ним пришел на торг.
«Постой-ка,— сын ему,— я обращусь
В персидского, лихого жеребца.
Ты продавай меня, бери дороже,
Но ни за что не продавай с уздечкой».
Торгуется отец с покупщиками
И сам себе не верит: за коня
Дают червонцев ковш, две скирды сена.
«А я прибавлю бочку запеканки! —
Кричит, в толпу протискавшись, цыган.
Но с уговором: продавай коня
Не одного, а как есть, с уздечкой!»
«Что,— думает отец,— какое диво
В уздечке? Запеканка ж не пустяк».
И отдал он коня с уздечкой...
Взял старый деньги, принял и придачу.
А покупщик (то был волшебник Ох)
Укоротил коню уздечку, мигом
Вскочил к нему на спину и давай
Его гонять, что силы, вдоль по полю.
А вечером его в конюшню запер
И привязал к высокому столбу,
Чтоб тот не мог достать и горстки сена.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
578
е
Но чуть ушел он в хату, слышит крик:
«Что делать нам? — работники вбегают.
Мы повели коней на водопой,
Глядим, а конь, что ты купил сегодня,
К воде припал, с него свалилась в воду
Уздечка, стала окунем, плеснулась
И уплыла, а с ней исчез и конь!»
Помчался Ох к реке и в волны бух!
Становится в волнах зубатой щукой
И, окуня догнавши, говорит:
«Окунь, окунь, окунец,
Ненаглядный молодец,
Обернися головой,
Побеседуем с тобой!»
Окунь ей на то в ответ:
«Коли ты, кума, быстра,
То лови меня с хвоста!»
Уйдя от щуки, окунь обернулся
Касаткою и полем полетел;
Глядит, а Ох за ним орлом несется
И, когти выпустив, вот-вот догонит.
Касатка обратилася в копну,
А Ох в огонь, и запылало сено.
Насилу вырвался казак из дыма
И побежал по степи серым зайцем;
Ох волком, заяц бабочкою стал...
За ним вдогонку Ох совой помчался.
И видит бабочка — внизу, под садом,
В дому окно раскрыто; у окна
Сидит за прялкой панночка-красотка
И, поводя веретеном, прядет.
В окно влетает бабочка нежданно,
Становится красавцем казаком
И говорит, склоняясь на колени:
«О, панночка, спаси меня, спаси!
Я обращусь в кольцо, меня надень ты;
И, чуть сюда войдет волшебник Ох
И у тебя потребует тот перстень,
Ты брось его о землю и скажи:
„Пусть ни тебе, ни мне колечко это!”
Я ж пред тобой рассыплюся пшеном;
Одно зерно ты ножкой придави

Григорий Петрович Данилевский
579
И так держи, моя душа в нем будет».
Тут распахнулась дверь, в нее вошли
Отец красавицы и жид-меняло.
«Послушай, дочка, что за штуки вновь?
Зачем взяла ты у него кольцо?»
«А! Я взяла? Так вот ему за это:
Пусть ни ему, ни мне оно не будет!»
И о землю ударила кольцо.
Оно пшеном рассыпалось; одно
Зерно ногою панночка прижала.
Ох в петуха тем часом обратился,
Крылом захлопал, носом в пол застукал
И улетел в открытое окно.
Казак же вышел из-под ножки пани
И так хозяйской дочке полюбился,
Что в тот же день засватали ее...
На свадьбе той и я когда-то был,
За молодых гулял, мед-пиво пил.
путь к солнцу
Мужик продал свою душу бесу,
Богачу и злому чародею.
Как пришел час расплатиться
И взять свой зарок обратно,
Приходит мужик к бесу,
А тот и говорит ему:
«Я тогда отдам тебе зарок обратно,
Как узнаешь ты мне, по правде, по чистой,
Отчего Солнце поутру весело,
И темно, и печально в сумерки?»
Мужик бесу поклонился
И пошел отыскивать Солнце...
День идет, два идет, уж и близко;
Только Солнце постоит над землею
И окунется за леса, за горы
И за дальнее синее море.
Закручинился мужик; идет полем,
Смотрит, на кургане колышек,
А на колышке, на ножке, человечек;
И мотается тот, куда повеет ветер,

580
Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
ۥ
И всего-то его ветром истрепало,
Бурей-непогодой измотало,
А сорваться с колышка не может.
Спрашивает мужик: «Куда путь к Солнцу?»
Отвечает человечек: «Я отвечу,
Коль узнаешь ты от самого Солнца:
Долго ли мне еще на колышке мотаться
И за что я такою напастью наказан?»
Говорит мужик: «Я узнаю!»
Туг человечек на ножке повернулся
И сказал: «Иди ты прямо;
Будет тебе на дороге речка,
Там ты все и узнаешь!»
Приходит мужик к речке,
Видит: стоит человек в воде по горло;
Студеные струйки бегут мимо его,
Над головой поспевают яблоки;
Только он не может к воде нагнуться,
Ухватить студеной струйки,
Сорвать с ветки яблока.
Спрашивает мужик: «Куда путь к Солнцу?»
Отвечает человек: «Я тогда отвечу,
Коль узнаешь ты от самого Солнца:
Долго ли мне тут еще мучиться
И за что я такою напастью наказан?»
Говорит мужик: «Я узнаю!»
Тут человек помолчал и промолвил:
«Иди ты отсюда все прямо;
Будет тебе на дороге избушка —
В ней всю правду ты и узнаешь!»
Пришел мужик к избушке...
А в избушке живет сестра Солнца,
Старшая сестра. Заря Утренняя;
На часах над ней стоит Месяц,
Стережет Зарю Утреннюю,
А приказов ждут ясные Звезды,
Солнцевы сестры младшие, золотистые,
На посылках у Зари слуги верные...
Как пришел мужик к Заре Утренней,
Поклонился ей в самые ноги,
Говорил ей всю правду, всю чистую.
Жалела его Заря Утренняя,
Призывала себе верных слуг,

Григорий Петрович Данилевский
581
Отряжала ему путь указывать.
Провожали его Звезды по край земли,
Подстилали ему под ноги лунный луч...
Поднимался он по лучу в небесный край,
В самое царство Солнца красного,
1де дорога идет в ад и в рай
И где спать ложится Солнце красное.
Как поднялся мужик до облаков,
Увидал он дорогу в ад и в рай.
По пути тут сидели покойники,
Души правые и души виноватые,
Все по отделам сидели души усопшие.
Перед теми, кто помогал на земле неимущим,
Так вся милостыня тут и лежала:
Краюшка ли хлеба, грош иль одежда...
По сторонам ходили быки тощие, голодные:
То были все богачи криводушные;
А в самом огне, в полыме,
Где уж начинались муки вечные,
Две собаки косматые грызлися:
То были два брата родимые,
Что на земле меж собою все ссорились,
Дружка на дружку с ножами шли...
И вступил мужик в хоромы Солнца.
Встречала его Заря Вечерняя,
Златовласая Солнцева матушка.
Сажала она его за перегородку,
Из чистого серебра кованную;
Спрашивала о своих дочках любимых,
О Заре Утренней и о Звездах:
Что когда-то она с ними встретится,
И хорошо ли их стережет Месяц-брат?
Отвечал мужик все по истине.
Долго с ней в хоромах разговаривал.
Вскоре засияли высокие горенки:
Стало подходить от земли Солнце красное.
И как бы не та перегородка,
Из чистого серебра кованная,
У мужика бы глаза выжглися.
Вступало Солнце в двери высокие,
На золотую кровать ложилося;
Чесала ему голову Заря Вечерняя,
Начинала сына допытывать:
«Ты скажи мне, скажи, Солнце красное,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
582
$
Отчего на свете человек есть,
На одной ноге он вертится,
С колышка сорваться не может,
И долго ли терпеть ему такое горе?»
Отвечало Солнце: «Милая матушка!
Он за то наказан, что был изменником,
Продал родину, отцов и прадедов;
И будет он вертеться до конца века!»
Спрашивала Заря Вечерняя:
«Ты скажи мне, скажи, Солнце красное,
Отчего человек на свете в воде стоит,
Студеные струйки бегут мимо его,
Над головой зреют яблоки,
А он не может ухватить капельки,
Сорвать с ветки яблока,
И долго ли терпеть ему такое горе?»
Отвечало Солнце: «Милая матушка!
Он за то в воде, что гнал немощных,
Не давал голодным ни пить, ни есть.
И будет он мучиться до конца века!»
«А скажи мне, скажи, Солнце Красное,
Отчего ты утром весело,
И темно, и печально в сумерки?»
Отвечало Солнце, задумавшись:
«Оттого я поутру весело,
Что иду в обход по поднебесью,
Не видя еще зла житейского!
А печально я потому в сумерки,
Что иду с обхода на отдых,
И нечем мне тебя, матушка,
Повеселить часто и порадовать!
Вот, хоть бы и теперь я скажу тебе:
Есть на свете богач и злой чародей;
Коли он собою не покается,
Я отдам его бесенятам без жалости:
Пусть они им тешатся,
Палят и жарят его на угольях...»
С тем заснуло Солнце красное...
Провожала гостя Заря Вечерняя.
И опять становился он на лунный луч,
Опускался вновь на белый свет,
Богача-чародея отыскивал...
Приходил богач в смертный страх.
И когда он покаялся,
Простило его Солнце красное.

И. В. Кириевский
ОПАЛ
Волшебная сказка
арь Нурредин шестнадцати лет взошел на пре¬
стол сирийский. Это было в то время, когда, по
свидетельству Ариоста, дух рыцарства подчинил
все народы одним законам чести и все племена
различных исповеданий соединил в одно по¬
клонение красоте.
Царь Нурредин не без славы носил корону
царскую; он окружил ее блеском войны и побед
и гром оружия сирийского разнес далеко за пре¬
делы отечественные. В битвах и поединках, на
пышных турнирах и в одиноких странствиях, среди мусульман и не¬
верных — везде меч Нурредина оставлял глубокие следы его счастия
и отважности. Имя его часто повторялось за круглым столом две¬
надцати Храбрых, и многие из знаменитых сподвижников Карла
носили на бесстрашной груди своей повесть о подвигах Нурре-
диновых, начертанную четкими рубцами сквозь их прорубленные
брони.
Так удачею и мужеством добыл себе сирийский царь и могуще¬
ство и честь; но оглушенное громом брани сердце его понимало
только одну красоту — опасность и знало только одно чувство —
жажду славы, неутолимую, беспредельную. Ни звон стаканов, ни
песни трубадуров, ни улыбки красавиц не прерывали ни на мину¬
ту однообразного хода его мыслей; после битвы готовился он к но¬
вой битве; после победы искал он не отдыха, но задумывался о но¬
вых победах, замышлял новые труды и завоевания.
Несмотря на то, однако, раз случилось, что Сирия была в мире
со всеми соседями, когда Оригелл, царь Китайский, представил
мечу Нурредина новую работу. Незначительные распри между их
подданными дошли случайно до слуха правителей; обида росла вза¬
имностью, и скоро смерть одного из царей стала единственным
честным условием мира.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Выступая в поход, Нурредин поклялся головою и честью перед
народом и войском: до тех пор не видать стен дамасских, покуда
весь Китай не покорится его скипетру и сам Оригелл не отплатит
своею головою за обиды, им нанесенные. Никогда еще Нурредин
не клялся понапрасну.
Через месяц все области китайские, одна за другою, поклонились
мечу Нурредина. Побежденный Оригелл с остатком избранных
войск заперся в своей столице. Началась осада.
Не находя средств к спасению, Оригелл стал просить мира, ус¬
тупая победителю половину своего царства. Нурредин отвечал, что
со врагами не делится, и осада продолжается. Войско Оригеллово
ежедневно убывает числом и упадает духом; запасы приходят к кон¬
цу; Нурредин не сдается на самые униженные просьбы.
Уныние овладело царем Китайским; всякий день положение
Оригелла становится хуже; всякий день Нурредин приобретает но¬
вую выгоду. В отчаянии китайский царь предложил Нурредину все
свое царство Китайское, все свои владения Индийские, все права,
все титлы, с тем только, чтобы ему позволено было вывезти свои
сокровища, своих жен, детей и любимцев. Нурредин оставался не¬
умолимым, и осада продолжается.
Наконец, видя неизбежность своей погибели, Оригелл уступает
все: и сокровища, и любимцев, и детей, и жен — и просил только о
жизни. Нурредин, припомнив клятву, отверг и это предложение.
Осада продолжается ежедневно сильнее, ежедневно неотразимее.
Готовый на все, китайский царь решился испытать последнее, от¬
чаянное средство к спасению — чародейство.
В его осажденной столице стоял огромный старинный дворец,
который уже более века оставался пустым, потому что некогда в нем
совершено было ужасное злодеяние, столь ужасное, что даже и по¬
весть о нем исчезла из памяти людей; ибо кто знал ее, тот не смел
повторить другому, а кто не знал, тот боялся выслушать.
Оттого преданье шло только о том, что какое-то злодеяние со¬
вершилось и что дворец с тех пор оставался нечистым. Туда пошел
Оригелл, утешая себя мыслию, что хуже того, что будет, не будет.
Посреди дворца нашел он площадку; посреди площадки стояла
палатка с золотою шишечкой; посреди палатки была лестница с
резными перильцами; лестница привела его к подземному ходу;
подземный ход вывел его на гладкое поле, окруженное непроходи¬
мым лесом; посреди поля стояла хижина; посреди хижины сидел
Дервиш и читал Черную Книгу. Оригелл рассказал ему свое поло¬
жение и просил о помощи.
Дервиш раскрыл Книгу Небес и нашел в ней, под какою звездою
Нурредин родился, и в каком созвездии та звезда, и как далеко от¬
стоит она от подлунной земли. Отыскав место звезды на небе, Дер¬
виш стал отыскивать ее место в судьбах небесных и для того рас¬
крыл другую книгу, Книгу Волшебных Знаков, где на черной стра-

	Иван Васильевич Кнрневскнй	$$$
нице явился перед ним огненный круг; много звезд блестело в кругу
и на окружности, иные внутри, другие по краям; Нуррединова звез¬
да стояла в самом центре огненного круга.
Увидев это, колдун задумался и потом обратился к Оригеллу с
следующими словами:
«Горе тебе, царь Китайский, ибо непобедим твой враг и никакие
чары не могут преодолеть его счастия; счастье его заключено внут¬
ри его сердца, и крепко создана душа его, и все намерения его долж¬
ны исполняться; ибо он никогда не желал невозможного, никогда
не искал несбыточного, никогда не любил небывалого, а потому и
никакое колдовство не может на него действовать!
Однако,— продолжал Дервиш,— я мог бы одолеть его счастье, я
мог бы опутать его волшебствами и наговорами, если бы нашлась
на свете такая красавица, которая могла бы возбудить в нем такую
любовь, которая подняла бы его сердце выше звезды своей и за¬
ставила бы его думать мысли невыразимые, искать чувства невыно¬
симого и говорить слова непостижимые; тогда мог бы я погубить
его.
Еще мог бы я погубить его тогда, когда бы нашелся в мире та¬
кой старик, который бы пропел ему такую песню, которая бы унес¬
ла его за тридевять земель в тридесятое государство, куда звезды
садятся. Еще мог бы я погубить его тогда, когда бы в природе на¬
шлось такое место, с горами, с пригорками, с лесами, с долинами,
с реками, с ущельями, такое место, которое было бы так прекрас¬
но, чтобы Нурредин, засмотревшись на него, позабыл хотя бы на
минуту обыкновенные заботы текущего дня. Тогда мои чары мог¬
ли бы на него действовать. Но на свете нет такой красавицы, нет в
мире такого старика, нет такой песни и нет такого места в природе.
Поэтому Нурредин погибнуть не может.
А тебе, китайский царь, спасенья нет и в чародействах».
При этих словах чернокнижника отчаянье Оригелла достигло
высшей степени, и он уже хотел идти вон из хижины Дервиша,
когда последний удержал его следующими словами:
«Погоди еще, царь Китайский! Еще есть одно средство погубить
твоего врага. Смотри: видишь ли ты звезду Нуррединову? Высоко,
кажется, стоит она на небе; но, если ты захочешь, мои заклинанья
пойдут еще выше. Я сорву звезду с неба; я привлеку ее на землю; я
сожму ее в искорку; я запру ее в темницу крепкую — и спасу тебя;
но для этого, государь, должен ты поклониться моему владыке и
принести ему жертву подданническую».
Оригелл согласился на все. Трын-трава закурилась, знак начер¬
чен на земле, слово произнесено, и обряд совершился.
В эту ночь — войска отдыхали и в городе, и в стане — часовые
молча ходили взад и вперед и медленно перекликались; вдруг ка¬
кая-то звездочка сорвалась с неба и" падает, падает — по темному
своду, за темный лес; часовые остановились: звезда пропала. Куда?

$$$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Неизвестно; только там, где она падала, струилась еще светлая до¬
рожка, и то на минуту; опять на небе темно и тихо; часовые опять
пошли своею указною дорогою.
Наутро оруженосец вошел в палатку Нурредина: «Государь! Ка¬
кой-то монах с горы Араратской просит видеть светлое лицо твое;
он говорит, что имеет важные тайны сообщить тебе».
«Впусти его! Чего хочешь ты от меня, святой отец?»
«Государь! Шестьдесят лет не выходил я из кельи, в звездах и
книгах испытуя премудрость и тайны создания. Я проник в сокро¬
венное природы; я вижу внутренность земли и солнца: будущее ясно
глазам моим; судьба людей и народов открыта передо мною!..»
«Монах! Чего хочешь ты от меня?»
«Государь! Я принес тебе перстень, в котором заключена звезда
твоя. Возьми его, и судьба твоя будет в твоих руках. Если ты наде¬
нешь его на мизинец левой руки и вглядишься в блеск этого кам¬
ня, то в нем предстанет тебе твое счастие; но там же увидишь ты и
гибель свою, и от тебя одного будет зависеть тогда твоя участь, ве¬
ликий государь...»
«Старик! — прервал его Нурредин.— Если все сокровенное от¬
крыто перед тобой, то как же осталось для тебя тайною то, что давно
известно всему миру? Может быть, только ты один не знаешь, сто¬
летний отшельник, что судьба Нурредина и без твоего перстня у
него в руках, что счастие его заключено в мече его. Не нужно мне
другой звезды, кроме той, которая играет на этом лезвии, смотри,
как блещет это железо и как умеет оно наказывать обманщиков!..»
При этом слове Нурредин схватил свой меч, но когда обнажил
его, то старый монах был уже далеко за палаткою царскою, по до¬
роге к неприятельскому стану.
Через несколько минут оруженосец снова вошел в ставку Нур¬
редина: «Государь! Монах, который сейчас вышел от тебя, возвра¬
щался опять. Он велел мне вручить тебе этот перстень и просит тебя
собственными глазами удостовериться в истине его слов».
«Где он? Приведи его сюда!»
«Оставя мне перстень, он тотчас же скрылся в лесу, который
примыкает к нашему лагерю, и сказал только, что придет завтра».
«Хорошо. Оставь перстень здесь и, когда придет монах, пусти его
ко мне».
Перстень не блестел богатством украшений. Круглый опал, об¬
деланный в золоте просто, тускло отливал радужные краски.
«Неужели судьба моя в этом камне? — думал Нурредин.— Завт¬
ра вернее узнаешь ты свою судьбу от меня, дерзкий обманщик!..»
И между тем царь надевал перстень на мизинец левой руки и, смот¬
ря на переливчатый камень, старался открыть в нем что-нибудь
необыкновенное.
И в самом деле, в облачно-небесном цвете этого перстня был
какой-то особенный блеск, которого Нурредин не замечал прежде

	Иван Васильевич Кириевский

ЛО/
в других опалах. Как будто внутри его была спрятана искорка огня,
которая играла и бегала, то погасала, то снова вспыхивала и при
каждом движении руки разгоралась все ярче и ярче.
Чем более Нурредин смотрел на перстень, тем яснее отличал он
огонек и тем прозрачнее делался камень. Вот огонек остановился
яркою звездочкой глубоко внутри опала, которого туманный блеск
разливался внутри его, как воздух вечернего неба, слегка подерну¬
того легкими облаками.
В этом легком тумане, в этой светлой, далекой звездочке было
что-то неодолимо привлекательное для царя Сирийского; не толь¬
ко не мог он отвести взоров от чудесного перстня, но, забыв на это
время и войну и Оригелла, он всем вниманием и всеми мыслями
утонул в созерцании чудесного огонька, который, то дробясь на
радугу, то опять сливаясь в одно солнышко, вырастал и приближал¬
ся все больше и больше.
Чем внимательнее Нурредин смотрел внутрь опала, тем он казал¬
ся ему глубже и бездоннее. Мало-помалу золотой обручик перстня
превратился в круглое окошечко, сквозь которое сияло другое небо,
светлее нашего, и другое солнце, такое же яркое, лучезарное, но как
будто еще веселее и не так ослепительно.
Это новое небо становилось беспрестанно блестящее и разнооб¬
разнее; это солнце все больше и больше; вот оно выросло огромнее
надземного, еще ярче, еще торжественнее, и хотя ослепительно, но
все ненаглядно и привлекательно; быстро катилось оно ближе и
ближе; или, лучше сказать, Нурредин не знал, солнце ли прибли¬
жается к нему или он летит к солнцу.
Вот новое явление поражает его напряженные чувства: из-под
катящегося солнца исходит глухой и неявственный гул, как бы рев
далекого ветра или как стон умолкающих колоколов; и чем ближе
солнце, тем звонче гул. Вот уж слух Нурредина может ясно распо¬
знать в нем различные звуки: будто тысячи арф разнострунными
звонами сливаются в одну согласную песнь; будто тысячи разных
голосов различно строятся в одно созвучие, те умирая, те рождаясь,
и все повинуясь одной, разнообразно переливчатой, необъятной
гармонии.
Эти звуки, эти песни проникли до глубины души Нурредина.
В первый раз испытал он, что такое восторг. Как будто сердце его,
дотоле немое, пораженное голосом звезды своей, вдруг обрело и
слух, и язык; так, как звонкий металл, в первый раз вынесенный на
свет рукою искусства, при встрече с другим металлом потрясается
до глубины своего состава и звенит ему звуком ответным. Жадно
вслушиваясь в окружающую его музыку, Нурредин не мог разли¬
чить, что изнутри его сердца, что извне ему слышится.
Вот прикатившееся солнце заслонило собою весь круглый свод
своего неба; все горело сиянием; воздух стал жарок, и душен, и ос¬
лепителен; музыка превратилась в оглушительный гром; но вот —

$88	Сказки русскку писателей XVIII—XIX вв.

пламя исчезло, замолкли звуки, и немое солнце утратило лучи свои,
хотя еще не переставало расти и приближаться, светя холодным
сиянием восходящего месяца. Но, беспрестанно бледнея, скоро и
это сияние затмилось; солнце приняло вид земли, и вот — долете¬
ло... ударило... перевернулось... и — где земля, где перстень?.. Нур-
редин, сам не ведая как, очутился на новой планете.
Здесь все было странно и невиданно: горы, насыпанные из гра¬
неных бриллиантов; огромные утесы из чистого серебра, украшен¬
ные самородными рельефами, изящными статуями, правильными
колоннами, выросшими из золота и мрамора. Там ослепительные
беседки из разноцветных кристаллов. Там роща, и прохладная тень
ее исполнена самого нежного, самого упоительного благоухания.
Там бьет фонтан вином кипучим и ярким. Там светлая река тихо
плещется о зеленые берега свои; но в этом плескании, в этом гово¬
ре волн есть что-то разумное, что-то, понятное без слов, какой-то
мудреный рассказ о несбыточном, но бывалом, какая-то сказка
волшебная и заманчивая. Вместо ветра здесь веяла музыка; вместо
солнца здесь светил сам воздух. Вместо облаков летали прозрачные
образы богов и людей; как будто снятые волшебным жезлом с кар¬
тины какого-нибудь великого мастера, они, легкие, вздымались до
неба и, плавая в стройных движениях, купались в воздухе.
Долго сирийский царь ходил в сладком раздумье по новому миру,
и ни взор его, ни слух ни на минуту не отдыхали от беспрестанно¬
го упоения. Но посреди окружавших его прелестей невольно в душу
его теснилась мысль другая; он со вздохом вспоминал о той музы¬
ке, которую, приближаясь, издавала звезда его; он полюбил эту
музыку так, как будто она была не голос, а живое создание, сущест¬
во с душою и с образом; тоска по ней мешалась в каждое его чув¬
ство, и услышать снова те чарующие звуки стало теперь его един¬
ственным, болезненным желанием.
Между тем в глубине зеленого леса открылся перед ним блестя¬
щий дворец, чудесно слитый из остановленного дыма. Дворец, ка¬
залось, струился, и волновался, и переливался, и, несмотря на то,
стоял неподвижно и твердо в одном положении. Прозрачные ко¬
лонны жемчужного цвета были увиты светлыми гирляндами из ро¬
зовых облаков. Дымчатый портик возвышался стройно и радужно,
красуясь грацией самых строгих пропорций; огромный свод казал¬
ся круглым каскадом, который падал во все стороны светлою дугою,
без реки и без брызгов: все во дворце было живо, все играло, и весь
он казался летучим облаком, а между тем это облако сохраняло
постоянно свои строгие формы. Крепко забилось сердце Нурреди-
ново, когда он приблизился ко дворцу: предчувствие какого-то не¬
испытанного счастия занимало дух и томило грудь его. Вдруг рас¬
творились легкие двери, и в одежде из солнечных лучей, в венце из
ярких звезд, опоясанная радугой, вышла девица.

	Иван Васильевич Кириевский	$$$
«Это она!» — воскликнул сирийский царь. Нурредин узнал ее.
Правда, под туманным покрывалом не видно было ее лица; но по
гибкому ее стану, по ее грациозным движениям и стройной посту¬
пи разве слепой один мог бы не узнать на его месте, что эта девица
была та самая Музыка Солнца, которая так пленила его сердце.
Едва увидела девица сирийского царя, как в ту же минуту обра¬
тилась к нему спиною и, как бы испугавшись, пустилась бежать
вдоль широкой аллеи, усыпанной мелким серебряным песком. Царь
за нею. Чем ближе он к ней, тем шибче бежит девица и тем более
царь ускоряет свой бег. Грация во всех ее движениях; волосы разве¬
ялись по плечам; быстрые ножки едва оставляют на серебряном
песку свои узкие, стройные следы; но вот уж царь недалеко от нее;
вот он настиг ее, хочет обхватить ее стройный стан — она мимо,
быстро, быстро... как будто Грация обратилась в Молнию; легко,
красиво... как будто Молния обернулась в Грацию.
Девица исчезла; царь остался один, усталый, недовольный. На¬
прасно искал он ее во дворце и по садам: нигде не было и следов
девицы. Вдруг из-за куста ему повеяло музыкой, как будто вопрос:
зачем пришел ты сюда?
«Клянусь красотою здешнего мира,— отвечал Нурредин,— что я
не с тем пришел сюда, чтобы вредить тебе, и не сделаю ничего про¬
тивного твоей воле, прекрасная девица, если только выйдешь ко
мне и хотя на минуту откроешь лицо свое».
«Как пришел ты сюда?» — повеяла ему та же музыка. Нурредин
рассказал, каким образом достался ему перстень, и едва он кончил,
как вдруг из тенистой беседки показалась ему та же девица; и в то
же самое мгновение царь очнулся в своей палатке. Перстень был на
его руке, и перед ним стоял хан Арбаз, храбрейший из его полко¬
водцев и умнейший из его советников. «Государь! — сказал он Нур-
редину.— Покуда ты спал, неприятель ворвался в наш стан. Никто
из придворных не смел разбудить тебя; но я дерзнул прервать твой
сон, боясь, чтобы без твоего присутствия победа не была сомни¬
тельна».
Суровый, разгневанный взор был ответом министру; нехотя опо¬
ясал Нурредин свой меч и тихими шагами вышел из ставки.
Битва кончилась. Китайские войска снова заперлись в стенах
своих; Нурредин, возвратясь в свою палатку, снова загляделся на
перстень. Опять звезда, опять солнце и музыка, и новый мир, и
облачный дворец, и девица. Теперь она была с ним смелее, хотя не
хотела еще поднять своего покрывала.
Китайцы сделали новую вылазку. Сирийцы опять отразили их;
но Нурредин потерял лучшую часть своего войска, которому в битве
уже не много помогала его рука, бывало неодолимая. Часто в пылу
сражения сирийский царь задумывался о своем перстне и посреди
боя оставался равнодушным его зрителем, и, бывши зрителем, ка¬
залось, видел что-то другое.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Так прошло несколько дней. Наконец царю Сирийскому на¬
скучила тревога боевого стана. Каждая минута, проведенная не
внутри опала, была ему невыносима. Он забыл и славу и клятву:
первый послал Оригеллу предложение о мире и, заключив его на
постыдных условиях, возвратился в Дамаск; поручил визирям прав¬
ление царства, заперся в своем чертоге и под смертною казнию за¬
претил царедворцам входить в царские покои без особенного пове¬
ления.
Почти все время проводил Нурредин на звезде, близ девицы; но
до сих пор еще не видал он ее лица. Однажды, тронутая его прось¬
бами, она согласилась поднять покрывало; и той красоты, которая
явилась тогда перед его взорами, невозможно выговорить слова¬
ми, даже магическими, и того чувства, которое овладело им при ее
взгляде, невозможно вообразить даже и во сне. Если в эту минуту
сирийский царь не лишился жизни, то, конечно, не оттого, чтобы
люди не умирали от восторга, а, вероятно, потому только, что на той
звезде не было смерти.
Между тем министры Нуррединовы думали более о своей выго¬
де, чем о пользе государства. Сирия изнемогала от неустройств и
беззаконий. Слуги слуг министровых утесняли граждан; почеты сы¬
пались на богатых; бедные страдали; народом овладело уныние, а
соседи смеялись.
Жизнь Нурредина на звезде была серединою между сновидени¬
ем и действительностью. Ясность мыслей, святость и свежесть впе¬
чатлений могли принадлежать только жизни наяву; но волшебство
предметов, но непрерывное упоение чувств, но музыкальность сер¬
дечных движений и мечтательность всего окружающего уподобля¬
ли жизнь его более сновидению, чем действительности.
Девица Музыка казалась также слиянием двух миров. Душевное
выражение ее лица, беспрестанно изменяясь, было всегда согласно с
мыслями Нурредина, так что красота ее представлялась ему столько
же зеркалом его сердца, сколько отражением ее души. Голос ее был
между звуком и чувством: слушая его, Нурредин не знал, точно ли
слышит он музыку или все тихо и он только воображает ее? В каж¬
дом слове ее находил он что-то новое для души, а все вместе было
ему каким-то счастливым воспоминанием чего-то дожизненного.
Разговор ее всегда шел туда, куда шли его мысли, так как выраже¬
ние лица ее следовало всегда за его чувствами; а между тем все, что
она говорила, беспрестанно возвышало его прежние понятия, так
как красота ее беспрестанно удивляла его воображение. Часто, взяв¬
шись рука с рукою, они молча ходили по волшебному миру; или,
сидя у волшебной реки, слушали ее волшебные сказки; или смот¬
рели на синее сияние неба; или, отдыхая на волнистых диванах
облачного дворца, старались собрать в определенные слова все рас¬
сеянное в их жизни; или, разостлав свое покрывало, девица обра¬
щала его в ковер-самолет, и они вместе улетали на воздух, и купа-

Иван Васильевич Кнриевскнй
591
ллсь, и плавали среди красивых облаков; или, поднявшись высоко,
о 1И отдавались на волю случайного ветра и неслись быстро по бес¬
предельному пространству и уносились, куда взор не дойдет, куда
мысль не достигнет, и летели, и летели так, что дух замирал...
Но положение Сирии беспрестанно становилось хуже и тем
опаснее, что в целой Азии совершились тогда страшные переворо¬
ты. Древние грады рушились; огромные царства колебались и па¬
дали; новые возникали насильственно; народы двигались с мест
своих; неизвестные племена набегали неизвестно откуда; пределов
не стало между государствами; никто не верил завтрашнему дню;
каждый дрожал за текущую минуту; один Нурредин не заботился ни
о чем. Внутренние неустройства со всех сторон открыли Сирию
внешним врагам; одна область отпадала за другою, и уже самые
близорукие умы начинали предсказывать ей близкую погибель.
«Девица! — сказал однажды Нурредин девице Музыке.— Поце¬
луй меня!»
«Я не могу,— отвечала девица,— если я поцелую тебя, то лишусь
всего отличия моей прелести и красотой своей сравняюсь с обыкно¬
венными красавицами подлунной земли. Есть, однако, средство ис¬
полнить твое желание, не теряя красоты моей... оно зависит от тебя...
послушай: если ты любишь меня, отдай мне перстень свой; блестя
на моей руке, он уничтожит вредное действие твоего поцелуя».
«Но как же без перстня приду я к тебе?»
«Как ты теперь видишь мою землю в этом перстне, так я тогда
увижу в нем твою землю; как ты теперь приходишь ко мне, так и я
приду к тебе»,— сказала девица Музыка, и, одной рукой снимая
перстень с руки Нурредина, она обнимала его другою. И в то мгно¬
вение, как уста ее коснулись уст Нуррединовых, а перстень с его
руки перешел на руку девицы, в то мгновение, продолжавшееся,
может быть, не более одной минуты, новый мир вдруг исчез вмес¬
те с девицей, и Нурредин, еще усталый от восторга, очутился один
на мягком диване своего дворца.
Долго ждал он обещанного прихода девицы Музыки; но в этот
день она не пришла; ни через два, ни через месяц, ни через год.
Напрасно рассылал он гонцов во все концы света искать Арарат¬
ского отшельника; уже и последний из них возвратился без успеха.
Напрасно истощал он свои сокровища, скупая отовсюду круглые
опалы; ни в одном из них не нашел он звезды своей.
«Для каждого человека есть одна звезда,— говорили ему волх¬
вы,— ты, государь, потерял свою, другой уже не найти тебе!»
Тоска овладела царем Сирийским, и он, конечно, не задумался
бы утопить ее в студеных волнах своего златопесчаного Бардинеза,
если бы только вместе с жизнию не боялся лишиться и последней
тени прежних наслаждений — грустного, темного наслаждения:
вспоминать про свое солнышко!

$92	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Между тем тот же Оригедя, который недавно трепетал меча Нур-
рединова, теперь сам осаждал его столицу. Скоро стены дамасские
были разрушены, китайское войско вломилось в царский дворец, и
вся Сирия вместе с царем своим подпала под власть китайского
императора.
«Вот пример коловратности счастия,— говорил Оригелл, указы¬
вая полководцам своим на окованного Нурредина,— теперь он раб
и вместе с свободою утратил весь блеск прежнего имени. Ты заслу¬
жил свою гибель,— продолжал он, обращаясь к царю Сирийскому,—
однако я не могу отказать тебе в сожалении, видя в несчастий тво¬
ем могущество судьбы еще более, чем собственную вину твою. Я хо¬
чу, сколько можно, вознаградить тебя за потерю твоего трона. Ска¬
жи мне, чего хочешь ты от меня? О чем из утраченного жалеешь ты
более? Который из дворцов желаешь ты сохранить? Кого из рабов
оставить? Избери лучшие из сокровищ моих, и, если хочешь, я по¬
зволю тебе быть моим наместником на прежнем твоем престоле!»
«Благодарю тебя, государь! — отвечал Нурредин.— Но из всего,
что ты отнял у меня, я не жалею ни о чем. Когда дорожил я влас-
тию, богатством и славою, умел я быть и сильным и богатым. Я ли¬
шился сих благ только тогда, когда перестал желать их, и недостой¬
ным попечения моего почитаю я то, чему завидуют люди. Суета все
блага земли! Суета все, что обольщает желания человека, и чем пле¬
нительнее, тем менее истинно, тем более суета! Обман все прекрас¬
ное, и чем прекраснее, тем обманчивее; ибо лучшее, что есть в мире,
это — мечта».

К. Д. Ушинский
два плуга
з одного и того же куска железа и в одной и той же
мастерской были сделаны два плуга. Один из них
попал в руки земледельца и немедленно пошел в
работу, а другой долго и совершенно бесполезно
провалялся в лавке купца.
Случилось через несколько времени, что оба
земляка опять встретились. Плуг, бывший у земле¬
дельца, блестел, как серебро, и был даже еще луч¬
ше, чем в то время, когда он только что вышел из
мастерской; плут же, пролежавший без всякого дела в лавке, потем¬
нел и покрылся ржавчиной.
— Скажи, пожалуйста, отчего ты так блестишь? — спросил за¬
ржавевший плуг у своего старого знакомца.
— От труда, мой милый,— отвечал тот,— а если ты заржавел и
сделался хуже, чем был, то потому, что все это время ты пролежал
на боку, ничего не делая.
ветер и солнце
Однажды Солнце и сердитый северный Ветер затеяли спор о
том, кто из них сильнее. Долго спорили они и, наконец, решились
помериться силами над путешественником, который в это самое
время ехал верхом по большой дороге.
— Посмотри,— сказал Ветер,— как я налечу на него: мигом со¬
рву с него плащ.
Сказал — и начал дуть, что было мочи. Но чем более старался
Ветер, тем крепче закутывался путешественник в свой плащ: он
ворчал на непогоду, но ехал всё дальше и дальше. Ветер сердился,
свирепел, осыпал бедного путника дождем и снегом; проклиная

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Ветер, путешественник надел свой плащ в рукава и подвязался по¬
ясом. Тут уж Ветер и сам убедился, что ему плаща не сдернуть.
Солнце, видя бессилие своего соперника, улыбнулось, выгляну¬
ло из-за облаков, обогрело, осушило землю, а вместе с тем и бед¬
ного полузамерзшего путешественника. Почувствовав теплоту сол¬
нечных лучей, он приободрился, благословил Солнце, сам снял
свой плащ, свернул его и привязал к седлу.
— Видишь ли,— сказало тогда кроткое Солнце сердитому Вет¬
ру,— лаской и добротой можно сделать гораздо более, чем гневом.
Д8А КОЗЛИКА
Два упрямые козлика встретились однажды на узком бревне,
переброшенном через ручей. Обоим разом перейти ручей было не¬
возможно; приходилось которому-нибудь воротиться назад, дать
другому дорогу и обождать.
— Уступи мне дорогу,— сказал один.
— Вот еще! Поди-ка ты, какой важный барин,— отвечал дру¬
гой,— пяться назад, я первый взошел на мост.
— Нет, брат, я гораздо постарше тебя годами, и мне уступить
молокососу! Ни за что!
Тут оба, долго не думавши, столкнулись крепкими лбами, сце¬
пились рогами и, упираясь тоненькими ножками в колоду, стали
драться. Но колода была мокра: оба упрямца поскользнулись и по¬
летели прямо в воду.
ОХОТНИК ДО СКАЗОК
Жил себе старик со старухою, и был старик большой охотник до
сказок и всяких россказней.
Приходит зимою к старику солдат и просится ночевать.
— Пожалуй, служба, ночуй,— говорит старик,— только с угово¬
ром: всю ночь мне рассказывай. Ты человек бывалый, много видел,
много знаешь.
Солдат согласился.
Поужинали старик с солдатом, и легли они оба на полати рядуш-
ком, а старуха села на лавку и стала при лучине прясть.
Долго рассказывал солдат старику про свое житье-бытье, где был
и что видел. Рассказывал до полуночи, а потом помолчал немного
и спрашивает у старика:
— А что, хозяин, знаешь ли ты, кто с тобою на полатях лежит?

Константин Дмитриевич Ушинский	$
'■ — Как кто? — спрашивает хозяин.— Вестимо, солдат.
— Ан, нет, не солдат, а волк.
Поглядел мужик на солдата, и точно — волк. Испугался старик,
а волк ему и говорит:
— Да ты, хозяин, не бойся, погляди на себя, ведь и ты медведь.
Оглянулся на себя мужик — и точно, стал он медведем.
— Слушай, хозяин,— говорит тогда волк,— не приходится нам
с тобою на полатях лежать: чего доброго, придут в избу люди, так
нам смерти не миновать. Убежим-ка лучше, пока целы.
Вот и побежали волк с медведем в чистое поле.
Бегут, а навстречу им хозяинова лошадь. Увидел волк лошадь и
говорит:
— Давай съедим!
— Нет, ведь это моя лошадь,— говорит старик.
— Ну так что же что твоя: голод не тетка.
Съели они лошадь и бегут дальше, а навстречу им старуха, ста¬
рикова жена. Волк опять и говорит:
— Давай старуху съедим.
— Как есть? Да ведь это моя жена,— говорит медведь.
— Какая твоя! — отвечает волк.
Съели и старуху.
Так-то пробегали медведь с волком целое лето. Настает зима.
— Давай,— говорит волк,— заляжем в берлогу; ты полезай даль¬
ше, а я спереди лягу. Когда найдут на нас охотники, то меня пер¬
вого застрелят, а ты смотри: как меня убьют да начнут шкуру сди¬
рать, выскочи из берлоги, да через шкуру мою переметнись, и ста¬
нешь опять человеком.
Вот лежат медведь с волком в берлоге; набрели на них охотни¬
ки, застрелили волка и стали с него шкуру снимать. А медведь как
выскочит из берлоги да кувырком через волчью шкуру... и полетел
старик с полатей вниз головой.
— Ой, ой! — завопил старый,— всю спинушку себе отбил.
Старуха перепугалась и вскочила.
— Что ты, что с тобой, родимый? Отчего упал, кажись, и пьян
не был!
— Как отчего? — говорит старик.— Да ты, видно, ничего не зна¬
ешь!
И стал старик рассказывать: мы-де с солдатом зверьем были; он
волком, я медведем; лето целое пробегали, лошадушку нашу съели
и тебя, старуха, съели. Взялась тут старуха за бока и ну хохотать.
— Да вы,— говорит,— оба уже с час вместе на полатях во всю
мочь храпите, а я всё сидела да пряла.
Больно расшибся старик: перестал он с тех пор до полуночи
сказки слушать.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
не ладно скроен, да крепко сшит
Беленький, гладенький зайчик сказал ежу:
— Какое у тебя, братец, некрасивое, колючее платье!
— Правда,— отвечал еж,— но мои колючки спасают меня от
зубов собаки и волка; служит ли тебе так же твоя хорошенькая
шкурка?
Зайчик вместо ответа только вздохнул.
ЖАЛОБЫ ЗАЙКИ
Растужился, расплакался серенький зайка, под кустиком сидю-
чи; плачет, приговаривает:
«Нет на свете доли хуже моей, серенького зайки! И кто только
не точит зубов на меня? Охотники, собаки, волк, лиса и хищная
птица; кривоносый ястреб, пучеглазая сова; даже глупая ворона и
та таскает своими кривыми лапами моих милых детушек — серень¬
ких зайчат. Отовсюду грозит мне беда; а защищаться-то нечем: ла¬
зить на дерево, как белка, я не могу; рыть нор, как кролик, не умею.
Правда, зубки мои исправно грызут капустку и кору гложут, да уку¬
сить смелости не хватает. Бегать я таки мастер и прыгаю недурно;
но хорошо, если придется бежать по ровному полю или на гору, а
как под гору — то и пойдешь кувырком через голову: передние ноги
не доросли.
Всё бы еще можно жить на свете, если б не трусость негодная.
Заслышишь шорох — уши подымутся, сердчишко забьется, невзви¬
дишь света, пырскнешь из куста, да и угодишь прямо в тенёта1 или
охотнику под ноги.
Ох, плохо мне, серенькому зайке! Хитришь, по кустикам прячешь¬
ся, по закочками слоняешься, следы пугаешь; а рано или поздно бе¬
ды не миновать: и потащит меня кухарка на кухню за длинные уши.
Одно только и есть у меня утешение, что хвостик коротенький: со¬
баке схватить не за что. Будь у меня такой хвостище, как у лисицы,
куда бы мне с ним деваться? Тогда бы, кажется, пошел и утопился».
ЛИСА И КОЗвЛ
Бежала лиса, на ворон зазевалась — и попала в колодец. Воды в
колодце было не много: утонуть нельзя, да и выскочить тоже. Си¬
дит лиса, горюет. Идет козел, умная голова; идет, бородищей тря-
Тенёта — сеть для ловли зверей.

Константин Дмитриевич Ушинский
сет, рожищами мотает; заглянул, от нечего делать, в колодец, уви¬
дел там лису и спрашивает:
— Что ты там, лисонька, поделываешь?
— Отдыхаю, голубчик,— отвечает лиса.— Там наверху жарко, так
я сюда забралась. Уж как здесь прохладно да хорошо! Водицы хо¬
лодненькой — сколько хочешь.
А козлу давно пить хочется.
— Хороша ли вода-то? — спрашивает козел.
— Отличная! — отвечает лиса.— Чистая, холодная! Прыгай сюда,
коли хочешь; здесь обоим нам место будет.
Прыгнул сдуру козел, чуть лисы не задавил, а она ему:
— Эх, бородатый дурень! И прыгнуть-то не умел — всю обрыз¬
гал.
Вскочила лиса козлу на спину, со спины на рога, да и вон из
колодца.
Чуть было не пропал козел с голоду в колодце; насилу-то его
отыскали и за рога вытащили.
плутишкд КОТ
I
Жили-были в одном дворе кот, козел да баран. Жили они друж¬
но: сена клок — и тот пополам; а коли вилы в бок, так одному коту
Ваське. Он такой вор и разбойник: где что плохо лежит, туда и гля¬
дит. Вот идет раз котишко-мурлышко, серый лобишко; идет да та¬
ково жалостно плачет. Спрашивают кота козел да баран:
— Котик-коток, серенький лобок! О чем ты плачешь, на трех
ногах скачешь?
Отвечает им Вася:
— Как мне не плакать! Била меня баба, била; уши выдирала,
ноги поломала, да еще и удавку на меня припасала.
— А за что же на тебя такая беда пришла? — спрашивают козел
да баран.
— Эх-эх! За то, что нечаянно сметанку слизал.
— Поделом вору и мука,— говорит козел,— не воруй сметаны!
Вот кот опять плачет:
— Била меня баба, била; била — приговаривала: придет ко мне
зять, где сметаны будет взять? Поневоле придется козла да барана
резать.
Заревели тут козел да баран:
— Ах ты, серый ты кот, бестолковый твой лоб! За что ты нас-то
сгубил?

5$$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Стали они судить да рядить, как бы им беды великой избыть,—
и порешили тут же: всем троим бежать. Подстерегли, как хозяйка
не затворила ворот, и ушли.
II
Долго бежали кот, козел да баран по долам, по горам, по сыпу¬
чим пескам; пристали и порешили заночевать на скошенном лугу;
а на том лугу стога, что города, стоят.
Ночь была темная, холодная: где огня добыть? А котишка-мур-
лышка уж достал бересты, обернул козлу рога и велел ему с бара¬
ном лбами стукнуться. Стукнулись, козел с бараном, искры из глаз
посыпались: бересточка так и запылала.
— Ладно,— молвил серый кот,— теперь обогреемся! — да не¬
долго думавши и зажег целый стог сена.
Не успели они еще порядком обогреться, как жалует к ним не¬
званый гость — мужичок-серячок, Михайло Потапыч Топтыгин.
— Пустите,— говорит,— братцы, обогреться да отдохнуть; что-
то мне неможется.
— Добро пожаловать, мужичок-серячок! — говорит котик.—
Откуда идешь?
— Ходил на пчельник,— говорит медведь,— пчелок проведать,
да подрался с мужиками, оттого и хворость прикинулась.
Вот стали они все вместе ночку коротать: козел да баран у огня,
мурлышка на стог влез, а медведь под стог забился.
III
Заснул медведь; козел да баран дремлют; один мурлыка не спит
и всё видит. И видит он: идут семь волков серых, один белый —
и прямо к огню.
— Фу-фу! Что за народ такой! — говорит белый волк козлу да
барану.— Давай-ка силу пробовать.
Заблеяли тут со страху козел да баран; а котишка, серый лобиш-
ка, повел такую речь:
— Ах ты, белый волк, над волками князь! Не гневи ты нашего
старшего: он, помилуй бог, сердит! Как расходится — никому не¬
сдобровать. Аль не видишь у него бороды: в ней-то и вся сила; бо¬
родой он всех зверей побивает, рогами только кожу сымает. Лучше
подойдите да честью попросите: хотим-де поиграть с твоим мень¬
шим братцем, что под стогом спит.
Волки на том козлу кланялись; обступили Мишу и ну заигры¬
вать. Вот Миша крепился-крепился да как хватит на каждую лапу
по волку, так запели они Лазаря. Выбрались волки из-под стога еле
живы и, поджав хвосты,— давай бог ноги!

Константин Дмитриевич Ушинский
3
Козел же да баран, пока медведь с волками расправлялся, под¬
хватили мурлышку на спину и поскорей домой: «Полно, говорят,
без пути таскаться, еще не такую беду наживем».
Старик и старушка были рады-радехоньки, что козел с бараном
домой воротились; а котишку-мурлышку еще за плутни выдрали.
599
СЛвПАЯ ЛОШАДЬ
Давно, очень уже давно, когда не только нас, но и наших дедов
и прадедов не было еще на свете, стоял на морском берегу богатый
и торговый славянский город Винета; а в этом городе жил богатый
купец Уседом, корабли которого, нагруженные дорогими товарами,
плавали по далеким морям.
Уседом был очень богат и жил роскошно: может быть, и самое
прозвание Уседома, или Вседома, получил он оттого, что в его доме
было решительно всё, что только можно было найти хорошего и
дорогого в то время; а сам хозяин, его хозяйка и дети ели только на
золоте и на серебре, ходили только в соболях да в парче.
В конюшне Уседома было много отличных лошадей; но ни в
Уседомовой конюшне, ни во всей Винете не было коня быстрее и
красивее Догони-Ветра — так прозвал Уседом свою любимую вер¬
ховую лошадь за быстроту ее ног. Никто не смел садиться на Дого¬
ни-Ветра, кроме самого хозяина, и хозяин никогда не ездил верхом
ни на какой другой лошади.
Случилось купцу в одну из своих поездок по торговым делам,
возвращаясь в Винету, проезжать на своем любимом коне через
большой и темный лес. Дело было под вечер, лес был страшно те¬
мен и густ, ветер качал верхушки угрюмых сосен; купец ехал один-
одинешенек и шагом, сберегая своего любимого коня, который ус¬
тал от дальней поездки.
Вдруг из-за кустов, будто из-под земли, выскочило шестеро
плечистых молодцов со зверскими лицами, в мохнатых шапках, с
рогатинами, топорами и ножами в руках; трое были на лошадях,
трое пешком, и два разбойника уже схватили было лошадь купца
за узду.
Не видать бы богатому Уседому своей родимой Винеты, если бы
под ним был другой какой-нибудь конь, а не Догони-Ветер. Почу¬
яв на узде чужую руку, конь рванулся вперед, своею широкою, силь¬
ною грудью опрокинул на землю двух дерзких злодеев, державших
его за узду, смял под ногами третьего, который, махая рогатиной,
забегал вперед и хотел было преградить ему дорогу, и помчался как
вихрь. Конные разбойники пустились вдогонку; лошади у них были
тоже добрые, но куда же им догнать Уседомова коня?

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Догони-Ветер, несмотря на свою усталость, чуя погоню, мчался,
как стрела, пущенная из туго натянутого лука, и далеко оставил за
собою разъяренных злодеев.
Через полчаса Уседом уже въезжал в родимую Винету на своем
добром коне, с которого пена клочьями валилась на землю.
Слезая с лошади, бока которой от усталости подымались высо¬
ко, купец тут же, трепля Догони-Ветра по взмыленной шее, торже¬
ственно обещал: что бы с ним ни случилось, никогда не продавать
и не дарить никому своего верного коня, не прогонять его, как бы
он ни состарился, и ежедневно, до самой смерти, отпускать коню
по три меры лучшего овса.
Но, поторопившись к жене и детям, Уседом не присмотрел сам
за лошадью, а ленивый работник не выводил измученного коня как
следует, не дал ему совершенно остыть и напоил раньше времени.
С тех самых пор Догони-Ветер и начал хворать, хилеть, ослабел
на ноги и, наконец, ослеп. Купец очень горевал и с полгода верно
соблюдал свое обещание: слепой конь стоял по-прежнему на ко¬
нюшне, и ему ежедневно отпускалось по три меры овса.
Уседом потом купил себе другую верховую лошадь, и через пол¬
года ему показалось слишком нерасчетливо давать слепой, никуда
не годной лошади по три меры овса, и он велел отпускать две. Еще
прошло полгода; слепой конь был еще молод, приходилось его кор¬
мить долго, и ему стали отпускать по одной мере. Наконец, и это
показалось купцу тяжело, и он велел снять с Догони-Ветра узду и
выгнать его за ворота, чтобы не занимал напрасно места в конюш¬
не. Слепого коня работники выпроводили со двора палкой, так как
он упирался и не шел.
Бедный слепой Догони-Ветер, не понимая, что с ним делают, не
зная и не видя, куда идти, остался стоять за воротами, опустивши
голову и печально шевеля ушами. Наступила ночь, пошел снег,
спать на камнях было жестко и холодно для бедной слепой лоша¬
ди. Несколько часов простояла она на одном месте, но наконец
голод заставил ее искать пищи. Поднявши голову, нюхая в воздухе,
не попадется ли где-нибудь хоть клок соломы со старой, осунувшей¬
ся крыши, брела наудачу слепая лошадь и натыкалась беспрестан¬
но то на угол дома, то на забор.
Надобно вам знать, что в Винете, как и во всех старинных сла¬
вянских городах, не было князя, а жители города управлялись сами
собою, собираясь на площадь, когда нужно было решать какие-
нибудь важные дела. Такое собрание народа для решения его соб¬
ственных дел, для суда и расправы, называлось вечем. Посреди Ви-
неты, на площади, где собиралось вече, висел на четырех столбах
большой вечевой колокол, по звону которого собирался народ и в
который мог звонить каждый, кто считал себя обиженным и требо¬
вал от народа суда и защиты. Никто, конечно, не смел звонить в

,Константин Дмитриевич Ушинский
вечевой колокол по пустякам, зная, что за это от народа сильно
достанется.
Бродя по площади, слепая, глухая и голодная лошадь случайно
набрела на столбы, на которых висел колокол, и, думая, быть мо¬
жет, вытащить из стрехи пучок соломы, схватила зубами за верев¬
ку, привязанную к языку колокола, и стала дергать: колокол зазво¬
нил так сильно, что народ, несмотря на то что было еще рано, тол¬
пами стал сбегаться на площадь, желая знать, кто так громко требует
его суда и защиты. Все в Винете знали Догони-Ветра, знали, что он
спас жизнь своему хозяину, знали обещание хозяина — и удивились,
увидя посреди площади бедного коня — слепого, голодного, дрожа¬
щего от стужи, покрытого снегом. Скоро объяснилось, в чем дело,
и когда народ узнал, что богатый Уседом выгнал из дому слепую
лошадь, спасшую ему жизнь, то единодушно решил, что Догони-
Ветер имел полное право звонить в вечевой колокол.
Потребовали на площадь неблагодарного купца; и, несмотря на
его оправдания, приказали ему содержать лошадь по-прежнему и
кормить ее до самой ее смерти. Особый человек приставлен был
смотреть за исполнением приговора, а самый приговор был выре¬
зан на камне, поставленном в память этого события на вечевой
площади...
петух ДА СОБАКА
Жил старичок со старушкой, и жили они в большой бедности.
Всех животов1 у них только и было что петух и собака, да и тех они
плохо кормили. Вот собака и говорит петуху:
— Давай, брат Петька, уйдем в лес: здесь нам житье плохое.
— Уйдем,— говорит петух,— хуже не будет.
Вот и пошли они куда глаза глядят. Пробродили целый день;
стало смеркаться — пора на ночлег приставать. Сошли они с доро¬
ги в лес и выбрали большое дуплистое дерево. Петух взлетел на сук,
собака залезла в дупло и — заснули.
Утром, только что заря стала заниматься, петух и закричал: «Ку-
ку-ре-ку!» Услыхала петуха лиса; захотелось ей петушьим мясом
полакомиться. Вот она подошла к дереву и стала петуха расхвали¬
вать:
— Вот петух так петух! Такой птицы я никогда не видывала: и
перышки-то какие красивые, и гребень-то какой красный, и голос-
то какой звонкий! Слети ко мне, красавчик.
— А за каким делом? — спрашивает петух.
1 Живот — здесь: богатство.

^2	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

— Пойдем ко мне в гости: у меня сегодня новоселье, и про тебя
много горошку припасено.
— Хорошо,— говорит петух,— только мне одному идти никак
нельзя: со мной товарищ.
«Вот какое счастье привалило! — подумала лиса.— Вместо одного
петуха будет два».
— Где же твой товарищ? — спрашивает она.— Я и его в гости
позову.
— Там, в дупле ночует,— отвечает петух.
Лиса кинулась в дупло, а собака ее за морду — цап!.. Поймала и
разорвала лису.

М. Л. Михайлов
лесные Х0РОЛ1Ы
ел лесом прохожий да обронил кузовок. Обро¬
нил и не хватился, и остался кузовок у дороги.
Летела муха, увидала, думает: «Дай загляну,
нет ли чего съестного». А в крышке как раз та¬
кая дырка, что большой мухе пролезть.
Влезла она, съестного не нашла: кузовок
пустой, только на дне хлебных крошек не¬
множко осталось. «Зато хоромы хороши! — по¬
думала муха.— Стану в них жить. Здесь меня ни
птица не склюет, ни дождик не замочит».
И стала тут муха жить. Живет день, живет другой. И вылетать не
надо: крошек еше всех не переела.
Прилетает комар, сел у дырки, спрашивает:
— Кто в хоромах? Кто в высоких?
— Я, муха-громотуха, а ты кто?
— А я комар-пискун. Пусти в гости!
— Что в гости! Пожалуй, хоть живи тут.
Не успел комар пробраться в кузов, а уж у дверей оса сидит:
— Кто в хоромах?
Те отвечают:
— Двое нас: муха-громотуха да комар-пискун, а ты кто?
— А я оса-пеструха. Будет мне место?
— Место-то будет, да как в дверь пройдешь?
— Мне только крылышки сложить: а я не толста, везде пройду.
— Ну, добро пожаловать!
Она — в кузов, а у двери уж опять спрашивают:
— Кто в хоромах? Кто в высоких?
— Муха-громотуха, да комар-пискун, да оса-пеструха, а ты кто?
— А я слепень-жигун.
— Зачем?
— Да к вам побывать.
— Милости просим! Да пролезешь ли?
— Как не пролезть! Только немножко бока подтяну.

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
604
е
Пролез и слепень в кузовок.
Пошли у них разговоры.
Муха говорит:
— Я муха не простая, а большая. Порода наша важная, ведет род
исстари. Везде нам вход открытый. В любой дворец прилетай —
обед готов. Чего только я не ела! Где только я не была! Не знаю, есть
ли кто знатнее меня!
— Кажется, и мы не из простых! — говорит оса.— Уж не передо
мною бы хвастаться! Я всем взяла: и красотой, и голосом, и наря¬
диться, и спеть мастерица. Все цветы меня в гости зовут, поят-кор-
мят. Не знаю, есть ли кто на свете наряднее да голосистее! Посмот¬
рела бы я!
— А меня не пережужжишь,— сказал слепень.
— Да у тебя приятности в голосе нет. У меня голос тонкий,—
говорит оса.
— А у меня и тоньше, и звонче! — пискнул комар.
И пошли они перекоряться.
Только слышат, опять кто-то у дверки возится.
— Кто там? — спрашивают.
Никто не отзывается.
— Кто у терема? Кто у высокого?
Опять ответа нет.
— Кто нас тут беспокоит? Мы здесь не сброд какой-нибудь, а
муха-громотуха, да комар-пискун, да оса-пеструха, да слепень-жи-
гун.
Сверху не отвечают.
— Надо бы взлететь да посмотреть! — крикнули все в один го¬
лос.
— Я первая не полечу, я всех знатнее,— говорит муха.
— Я первый не полечу, я всех голосистее,— говорит комар.
— Я первая не полечу, я всех наряднее,— говорит оса.
— Я первый не полечу, я всех сильнее,— говорит слепень.
И пошел у них спор: никто лететь смотреть не хочет.
Вдруг в хоромах стало будто темнее.
— Что это за невежа нам свет заслоняет? — крикнули все.
— Да ведь это, никак, паук свою сеть заплел,— сказал комар.
— Ах, и в самом деле! — загудели все.— Как нам быть? Что де¬
лать? Надо поскорее выбираться! Покамест еще сеть не крепка,
прорвемся.
— Мне первой,— кричит муха,— я всех знатнее!
— Мне первой,— жужжит оса,— я всех наряднее!
— Мне первому,— пищит комар,— я всех голосистее!
— Мне первому,— гудит слепень,— я всех сильнее!
И пошел у них опять спор. Чуть до драки не доходило.
Покуда они спорили и вздорили, паук плел да плел свою паути¬
ну. А как согласились, кому за кем лететь, все в ней и засели.

Михаил Лдрионович Михайлов
605
ДВА МОРОЗА
Гуляли по чистому полю два Мороза, два родных брата, с ноги
на ногу поскакивали, рукой об руку поколачивали. Говорит один
Мороз другому:
— Братец Мороз — Багровый нос! Как бы нам позабавиться —
людей поморозить?
Отвечает ему другой:
— Братец Мороз — Синий нос! Коль людей морозить — не по
чистому нам полю гулять. Поле все снегом занесло, все проезжие
дороги замело: никто не пройдет, не проедет. Побежим-ка лучше к
чистому бору! Там хоть и меньше простору, да зато забавы будет
больше. Все нет-нет, да кто-нибудь и встретится по дороге.
Сказано — сделано. Побежали два Мороза, два родных брата, в
чистый бор. Бегут, дорогой тешатся: с ноги на ногу попрыгивают,
по елкам, по сосенкам пощелкивают. Старый ельник трещит, мо¬
лодой сосняк поскрипывает. По рыхлому ль снегу пробегут — кора
ледяная; былинка ль из-под снегу выглядывает — дунут, словно
бисером ее всю унижут.
Послышали они с одной стороны колокольчик, а с другой коло¬
кольчиком барин едет, с бубенчиком — мужичок. Стали Морозы
судить да рядить, кому за кем бежать, кому кого морозить.
Мороз — Синий нос, как был помоложе, говорит:
— Мне бы лучше за мужичком погнаться. Его скорей дойму:
полушубок старый, заплатанный, шапка вся в дырах, на ногах, кро¬
ме лаптишек,— ничего. Он же, никак, дрова рубить едет. А уж ты,
братец, как посильнее меня, за барином беги. Видишь, на нем шуба
медвежья, шапка лисья, сапоги волчьи. Где уж мне с ним! Не совла¬
даю.
Мороз — Багровый нос только подсмеивается.
— Молод еще ты,— говорит,— братец!.. Ну, да уж быть по-твое¬
му. Беги за мужичком, а я побегу за барином. Как сойдемся под
вечер, узнаем, кому была легка работа, кому тяжела. Прощай пока¬
мест!
— Прощай, братец!
Свистнули, щелкнули, побежали.
Только солнышко закатилось, сошлись они опять на чистом
поле. Спрашивают друг друга — что?
— То-то, я думаю, намаялся ты, братец, с барином-то,— говорит
младший,— а толку, глядишь, не вышло никакого. Где его было
пронять!
Старший посмеивается себе.
— Эх,— говорит,— братец Мороз — Синий нос, молод ты и
прост! Я его так уважил, что он час будет греться — не отогреется.
— А как же шуба-то, да шапка-то, да сапоги-то?

Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
— Не помогли. Забрался я к нему и в шубу, и в шапку, и в сапо¬
ги, да как зачал знобить! Он-то ежится, он-то жмется да кутается;
думает: дай-ка я ни одним суставом не шевельнусь, авось меня тут
мороз не одолеет. Ан не тут-то было! Мне-то это и с руки. Как при¬
нялся я за него — чуть живого в городе из повозки выпустил! Ну, а
ты что со своим мужичком сделал?
— Эх, братец Мороз — Багровый нос! Плохую ты со мной шут¬
ку сшутил, что вовремя не образумил. Думал — заморожу мужика,
а вышло — он же обломал мне бока.
— Как так?
— Да вот как. Ехал он, сам ты видел, дрова рубить. Дорогой на¬
чал было я его пронимать, только он все не робеет — еше ругается:
такой, говорит, сякой этот мороз. Совсем даже обидно стало; при¬
нялся я его еще пуще щипать да колоть. Только ненадолго была мне
эта забава. Приехал он на место, вылез из саней, принялся за то¬
пор. Я-то думаю: тут мне сломить его. Забрался к нему под полу¬
шубок, давай его язвить. А он-то топором машет, только щепки
кругом летят. Стал даже пот его прошибать. Вижу: плохо — не уси¬
деть мне под полушубком. Под конец инда пар от него повалил.
Я прочь поскорее. Думаю: как быть? А мужик все работает да рабо¬
тает. Чем бы зябнуть, а ему жарко стало. Гляжу: скидает с себя по¬
лушубок. Обрадовался я. «Погоди же,— говорю,— вот я тебе пока¬
жу себя!» Полушубок весь мокрехонек. Я в него забрался, заморо¬
зил так, что он стал лубок лубком. Надевай-ка теперь, попробуй!
Как покончил мужик свое дело да подошел к полушубку, у меня и
сердце взыграло: то-то потешусь! Посмотрел мужик и принялся
меня ругать — все слова перебрал, что нет их хуже. «Ругайся,— ду¬
маю я себе,— ругайся! А меня все не выживешь!» Так он бранью не
удовольствовался — выбрал полено подлиннее да посучковатее, да
как примется по полушубку бить! По полушубку бьет, а меня все
ругает. Мне бы бежать поскорее, да уж больно я в шерсти-то завяз —
выбраться не могу. А он-то колотит, он-то колотит! Насилу я ушел.
Думал, костей не соберу. До сих пор бока ноют. Закаялся я мужи¬
ков морозить.
— То-то!
думы
Выкопал мужик яму в лесу, прикрыл ее хворостом: не попадет¬
ся ли какой зверь.
Бежала лесом лисица. Загляделась по верхам — бух в яму!
Летел журавль. Спустился корму поискать — завязил ноги в хво¬
росте; стал выбиваться — бух в яму!
И лисе горе, и журавлю горе. Не знают, что делать, как из ямы
выбраться.

Михаил Ларионович Михайлов
Лиса из угла в угол мечется — пыль по яме столбом; а журавль
одну ногу поджал — и ни с места, и всё перед собой землю клюет,
всё перед собой землю клюет!
Думают оба, как бы беде помочь.
Лиса побегает, побегает, да и скажет:
— У меня тысяча, тысяча, тысяча думушек!
Журавль поклюет, поклюет, да и скажет:
— А у меня одна дума!
И опять примутся: лиса — бегать, а журавль — клевать.
«Экой,— думает лиса,— глупый этот журавль! Что он все землю
клюет? Того и не знает, что земля толстая и насквозь ее не проклю¬
ешь».
А сама всё кружит по яме да говорит:
— У меня тысяча, тысяча, тысяча думушек!
А журавль все перед собой клюет да говорит:
— А у меня одна дума!
Пошел мужик посмотреть, не попался ли кто в яму.
Как заслышала лиса, что идут, принялась еще пуще из угла в угол
метаться и всё только и говорит:
— У меня тысяча, тысяча, тысяча думушек!
А журавль совсем смолк и клевать перестал. Глядит лиса: свалил¬
ся он, ножки протянул и не дышит. Умер с перепугу, сердечный!
Приподнял мужик хворост; видит — попались в яму лиса да
журавль: лиса юлит по яме, а журавль лежит — не шелохнется.
— Ах ты,— говорит мужик,— подлая лисица! Заела ты у меня
этакую птицу!
Вытащил журавля за ноги из ямы; пощупал его — совсем еще
теплый журавль; еще пуще стал лису бранить.
А диса-то бегает по яме, не знает, за какую думушку ей ухватить¬
ся: тысяча, тысяча, тысяча думушек!
— Погоди ж ты! — говорит мужик.— Я тебе намну бока за жу¬
равля!
Положил птицу подле ямы — да к лисе.
Только что он отвернулся, журавль как расправит крылья да как
закричит:
— У меня одна дума была!
Только его и видели.
А лиса со своей тысячью, тысячью, тысячью думушек попала на
воротник к шубе.
ТРИ зятя
Жили-были старик со старухой, и было у них три дочери — все
три писаные красавицы.
Поехал старик весной поле пахать. Небо все в тучах; солнышка
нету. Стало старика холодом прохватывать.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
— Эх,— говорит,— кабы солнышко! Старшую бы дочь за него
замуж отдал, только бы погрело.
Солнышко и выглянуло.
Тут как тут и старшая дочь идет, несет отцу обед.
— Ну,— говорит старик,— сосватал я тебя, дочка, за солнышко.
Живи ты с ним в миру да в ладу; нас не забывай!
Дочь говорит:
— Спасибо, тятенька!	$
Зять говорит:
— К нам в гости милости просим!
Как воротился старик домой, спрашивает его жена:
— А дочь где?
— Замуж отдал.
— За кого?
— За солнышко.
— И слава богу!
Немного времени спустя поехал старик в лес — дрова рубить.
Позамешкался в лесу; глядь — уже и ночь; да темень такая, что то¬
пора в руках не видать.
— Эх,— говорит,— кабы месяц! Среднюю бы дочь за него замуж
отдал, только бы посветил.
Месяц и выглянул.
Тут как тут и средняя дочь идет, грибов искала, да дорогу поте¬
ряла.
— Ну,— говорит старик,— сосватал я тебя, дочка, за месяца.
Живи ты с ним в миру да в ладу; нас не забывай.
Дочь говорит:
— Спасибо, тятенька!
Зять говорит:
— К нам в гости милости просим!
Как воротился старик домой, спрашивает его жена:
— А дочь где?
— Замуж отдал.
— За кого?
— За месяца.
— И слава богу!
Подошли Петровки; поехал старик сено косить. На небе ни туч¬
ки, жар такой, что коса из рук валится; пот с лица градом.
— Эх,— говорит,— кабы ветер! Младшую бы дочь за него замуж
отдал, только бы холодком махнул.
Ветер и подул.
Тут как тут и младшая дочь, идет: отцу завтрак несет.
— Ну,— говорит старик,— сосватал я тебя, дочка, за ветра. Живи
ты с ним в миру да в ладу; нас не забывай!
Дочь говорит:
— Спасибо, тятенька!

Михаил Лдрноноанч Михайлов
Зять говорит:
— К нам в гости милости просим!
Как воротился старик домой, спрашивает его жена:
— А дочь где?
— Замуж отдал.
— За кого?
— За ветра.
— И слава богу!
И стали старик со старухой жить вдвоем.
Недели не прошло, соскучился старик по старшей дочери.
— Дай,— говорит,— пойду проведаю, как она с мужем живет.
Вышел из дому засветло, а как пришел к зятю, совсем смеркалось:
солнышко с женой уж и спать улеглись на сеновале.
Поднялись они отца встретить.
— Ну, жена,— говорит солнышко,— надо нам тятеньку угостить.
Затевай-ка блины!
— Что ты? — говорит жена.— Стану я ночью печь разводить!
— Теста только замеси,— говорит солнышко,— а печи разводить
не нужно.
Сделала она тесто; а солнышко и говорит:
— Лей мне на голову!
Жена налила, блин и испекся.
Как погостил старик у зятя да пришел опять домой, кричит ста¬
рухе:
— Эй, старуха! затевай блины!
— Что ты, с ума, знать, сошел? — говорит жена,— Ночью да
печку топить!
— Не надо печки топить. Меси, знай, тесто!
Замесила старуха тесто. Подставил ей старик голову.
— Лей,— говорит,— мне на лысину!
Налила ему старуха, залепила старику и глаза, и уши, и нос, и рот.
Три дня старик в бане отмывался.
Еще неделя прошла, соскучился он по средней дочери.
— Дай,— говорит,— пойду проведаю, как она с мужем живет.
Вышел из дому засветло; а как пришел к зятю, совсем смерка¬
лось: месяц с женой уж спать улеглись на подполоке.
Поднялись они отца встретить.
— Ну, жена,— говорит месяц,— надо нам тятеньку угостить.
Ступай-ка, принеси медку!
— Что ты? — говорит жена.— Да как я в потемках-то в погреб
пойду?
— Ничего,— говорит месяц,— иди, знай! Темно не будет.
Пошла она в погреб; а месяц только палец над творилом1 подер¬
жал — все углы осветил.
1 Творило — лаз s погреб. Этим же словом обозначается и дверца, закрывающая вход
туда.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
610	—			—

Как погостил старик у зятя да пришел опять домой, кричит жене:
— Эй, старуха! давай-ка меду!
— Что ты? али рехнулся? — говорит старуха.— Ночью да в по¬
греб лезть!
— Ничего,— говорит старик,— я тебе посвечу.
Полезла старуха в погреб, а он над творилом палец держит.
Слетела впотьмах старуха с лестницы, глаз себе выколола.
Еще неделя прошла, соскучился старик по младшей дочери.
— Дай,— говорит,— пойду проведаю, как она с мужем живет.
К младшей дочери поспел засветло.
Угостила она с мужем отца чем Бог послал. Погостил старик,
стал прощаться.
Тут и говорит жене ветер:
— Жарко, жена, в избе; пойдем на воду сидеть.
— Что ты? — говорит жена,— Да ведь утонем.
— Не утонем,— говорит ветер,— бери, знай, шубу.
Взяла жена шубу, пришли они к реке, кинул ветер шубу на воду.
— Прыгай! — говорит жене.
Прыгнули они оба разом на шубу, ветер подул, и поплыла с ними
шуба, что твоя лодка.
Как пришел старик домой, кричит жене:
— Эй, жена! жарко в избе; пойдем на воду сидеть.
— Что ты? — говорит старуха.— Али из последнего умишка со¬
всем выжил? Утонуть захотел!
— Не бойсь! — говорит старик,— Не утонем. Бери только шубу
с собой!
Взяла старуха шубу, пошли они и пришли к реке.
— Кидай,— говорит старик,— шубу на воду!
Кинула старуха.
— Ну, давай теперь мне руку,— говорит старик,— прыгай со
мной на шубу. То-то будет сидеть мягко да прохладно.
Прыгнули они оба разом, и пошла с ними шуба ко дну. Только
их и видели.
ВОЛГА И ВАЗУЗА
Большая река Волга, которую русский народ зовет и матушкой,
и кормилицей, и малая речка Вазуза, про которую знают только в
тех местах, где она протекает, вышли из земли по соседству одна с
другой малыми ручьями и заспорили, кто из них будет больше, кто
сильнее, кому будет почет и старшинство. Спорили-спорили, да как
друг дружку не переспорили, так и решили на том, чтобы лечь им
вместе спать, и которая раньше встанет да прежде прибежит к Хва-

Мнулкл Ларионович Михайлов
лынскому морю1, та и больше и сильнее, той и почет и старшин¬
ство.
Легла Волга спать, легла и Вазуза. Волга заснула, а Вазуза не
спит — думает, как бы ей Волгу обогнать. Поднялась она ночью по¬
тихоньку, выбрала дорогу попрямее да поближе и шибко-шибко пу¬
стилась с гор по долам к морю Хвалынскому.
Проснулась Волга на заре и пошла себе ни тихо, ни скоро, а
средним своим ходом. Нечего было ей днем ни плутать, ни мест
выбирать, и догнала она Вазузу у города Зубцова и грозно на нее
напустилась за ее обман.
Много Вазуза за ночь пути пробежала, немало ей было труда себе
дорогу торить, изустала она, измучилась, да как увидала Волгу, что
та и полна, и широка, и силы в ней много, испугалась, притихла,
назвалась меньшей ее сестрой и стала просить:
— Прими меня, Волга, к себе на руки, снеси меня в синё море!
Не попомнила Волга зла, взяла Вазузу и понесла ее в глубокое
море Хвалынское, только с тем уговором, чтобы бессонная Вазуза
по веснам ее раньше будила.
И держит Вазуза уговор крепко и верно: Волга еще спит, а она
уж пробуждается от тяжелого зимнего сна и бежит к старшей сест¬
ре и зовет:
— Вставай, Волга! Пора!
Хвалынское море — Каспийское.

М. Б. Чистяков
приключения МОЛОДОЙ БвЛКИ БОБОЧКИ1
густом лесу росло каштановое дерево; там жило се¬
мейство белок. Старые белки с утра до вечера рабо¬
тали, а молодая белка Бобочка бегала по ветвям или
дремала на солнце. Наконец от лености ей сделалось
скучно: на дереве ей был знаком каждый листок, на
лужку — все былинки.
«Что это за жизнь такая! — думала она.— Вечно
одно и то же. Разве нет ничего лучше нашего каш¬
тана? Может быть, есть деревья, на которых растут
орехи без скорлупы и яблоки без кожицы? Наверное, там и белки
лучше; поживешь в довольстве, разумеется, похорошеешь».
Как же опечалились ее отец и мать, когда услышали, что Бобочка
хочет расстаться с ними. Никакие уговоры не помогли. Наконец
они обнялись и распрощались. Бобочка, спрыгнув с родного дере¬
ва, пустилась куда глаза глядят.
Отец и мать, оставшись одни, долго смотрели ей вслед.
Бобочка бежала час, бежала другой; всё ей кажется еще близко
к гнезду, всё мало. Добежала она до берега моря и увидела вдали
остров, весь покрытый густым кустарником.
«Вот край, так край!» — подумала Бобочка, нашла кору дерева,
дотащила ее до берега... и поплыла.
От одного берега уже далеко; к другому еще не близко. Тут кора
качнулась и опрокинулась; Бобочка упала в воду и пустилась вплавь.
Однако же это не то что лазить по деревьям — уцепиться не за что.
Едва живая доплыла она до берега, отряхнулась и пошла искать
ночлега.
Дрожа всем телом от стужи, заглянула она в маленькое углубле¬
ние пещеры и увидела там старого зайца. Он уже навострил уши и
хотел было ее выгнать, но сжалился:
— Хоть ты не нашей шерсти, но Бог с тобой, ты такой же сла¬
бый и беззащитный зверек, как и мы, и даже, кажется, такой же
1 Печатается в сокращении.

Михаил Борисович Чистяков
глупенький, как мои дети. Иди к ним, поешь капустных листьев и
хлебных зерен да обогрейся.
Раньше Бобочка никогда не ела капусты, но тут разбирать нече¬
го, она была рада хоть чем-то утолить голод.
Проснувшись чуть свет, она поблагодарила гостеприимное се¬
мейство и продолжила путь
Солнце начало печь. Бобочка весело побежала через луг к ручью
и хотела уже освежиться, как из куста малины что-то зашипело.
Глядь — огромная змея, разинув пасть и шевеля языком, смотрит
на нее. Бобочка бросилась бежать; змея за ней. Бобочка прыгает,
путается в траве, падает, а змея скользит гладко — вот она уже со¬
всем близко
Вдруг раздался выстрел, и змея в последнем прыжке упала на
землю. Бобочка в оцепенении ждет, что ее постигнет та же участь,
но охотник поднял ее и отнес на дерево.
Тут ей было безопасно. Она освежилась несколькими каплями
росы, потом спрыгнула на куст дикого винограда. Наевшись слад¬
ких ягод, она забыла обо всех опасностях.
Бобочка выбрала самое высокое дерево, села на вершине и ста¬
ла смотреть вдаль. Перед ней блестело море; в разных местах зеле¬
нели острова.
— Вот поплыть бы к этим островам, но на коре далеко не уе¬
дешь. Узнаю, по крайней мере, этот остров и дам ему свое имя; его
отметят на картах, и все будут называть его островом Бобочки! —
так мечтала глупая белочка.
День подходил к вечеру... Она решила вернуться к зайцам, но
здешние места были ей совсем незнакомы. Наконец под деревом
она разглядела нору.
— А! должно быть, это тоже зайцы,— решила Г эбочка.
Но оттуда засверкали чьи-то рыжие глаза, и Бобочка опрометью
бросилась вон от этого разбойничьего вертепа. Лисица бросилась за
нею. К счастью, близко оказалась скала, Бобочка молнией взбежа¬
ла на ее вершину. Лисица тоже попробовала взобраться на скалу, но
сорвалась вниз.
Впрочем, избавясь от одной беды, Бобочка попала в другую:
полил сильный дождь. Спрятаться было некуда — один голый и
холодный камень. Бобочку поливало дождем, пронизывало ветром,
оглушало громом. Тут-то вспомнила она о том, как была счастлива
с родителями: бывало, ревет буря, стонет лес, а ей и горя мало в
теплом гнезде на мягких листьях. А теперь? Вместе с каплями дождя
у Бобочки по мордочке потекли горячие слезы.
Наконец настало утро. Бобочка скорее побежала вниз, но по¬
скользнулась на камне и кубарем скатилась на землю. Мокрая и
израненная, она кое-как нашла дуб с дуплом и улеглась там, свер¬
нувшись клубком. Бобочка жалобно пищала, но никто не прибежал
к ней на помощь, всем она была здесь чужая...

$14	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Бобочка согрелась, и это возвратило ей силы. К вечеру она уже
довольно бойко попрыгивала по сучьям, но далеко от дуба не убе¬
гала. Дуб стал ее убежищем: теперь она уже не без приюта, теперь
у нее есть свой угол.
— Дождусь зимы,— подумала Бобочка,— а как море замерзнет,
переберусь обратно в свое отечество.
Бобочка лежала в гнезде, которое она устроила своими собствен¬
ными лапками, и думала о своем каштане:
— Он теперь без плодов, без листьев, но милее мне самых цве¬
тущих деревьев.
Однажды сделалось гораздо холоднее. Бобочка в восторге увиде¬
ла, что море подернулось льдом. У самого берега еще плескалась
вода, но Бобочку это не могло остановить:
— Ничего, доплыву, не в первый раз.
Она побежала к своему дубу, чтобы забрать гостинцы для роди¬
телей. Уже недалеко от дуба рядом с ней с глухим шумом упало
дерево. Бобочка вздрогнула, посмотрела кругом и обмерла от стра¬
ха. Мужики рубили лес.
— Белка,— крикнул один из них.— Смотри, вот ее лапки на
снегу, должно быть, она где-то спряталась.
Мужик подошел к дубу и радостно воскликнул:
— Ну, конечно, дупло! Погоди, белки лукавы, станешь стучать
топором, она и убежит.— С этими словами мужик влез на дерево и
заткнул дупло своей шапкой.
Скоро застучали топоры, дуб зашатался и с каким-то хрипом
повалился на землю. Один из мужиков засунул руку в дупло и вме¬
сте с листьями и орехами схватил белку. Она завизжала и в отчая¬
нии вонзила в его руку свои острые зубы.
Мужик со всей силой придавил ее к земле.
— Не мучь ее, пожалуйста,— сказал другой мужик.
— Да, не мучь! А она зачем кусается!
— Посмотрел бы я, что бы ты стал делать, если бы у тебя разло¬
мали избу, да и самого вытащили вон за шиворот.
Мужик вынул из-за пазухи платок и завязал в него Бобочку. Воз¬
вращаясь из лесу, мужики встретили на дороге проезжавшего в са¬
нях барина с маленьким мальчиком.
— Купи, барин, белку,— предложили ему мужики.
Белку купили, привезли в богатый дом и посадили в клетку.
Мальчик любил ее и кормил орехами, сухарями и даже подносил ей
чай, кофе и шоколад. Чай и кофе не понравились Бобочке, а шо¬
колад она очень полюбила.
Все это прекрасно, но Бобочке нужен был свежий воздух, лес и
движение. К тому же у Бобочки появился враг. Это была старая
моська, вечно спавшая на диванах. Заметив, что все полюбили Бо¬
бочку, моська жестоко ее возненавидела. Когда все уходили из ком¬
наты, она старалась оцарапать Бобочку через прутья клетки. Бобоч-

Михаил Борисович Чистяков
ка вначале боялась ее и терпела, но однажды так царапнула моську
за косматую морду, что та завизжала и побежала жаловаться ключ¬
нице.
С тех пор худо стало жить Бобочке. Мальчик пошел учиться, и
ему стало не до белки, а ключница всячески притесняла ее и плохо
кормила. Зачахла Бобочка, исхудала. Так прошла зима. Но вот в
клетку Бобочки пахнуло весенним воздухом, и сердце у нее заны¬
ло в глубокой тоске по дому.
Однажды на ночь не закрыли окна. Всю ночь грызла Бобочка
прутик клетки и к утру выбралась из нее. Вот она уже на подокон¬
нике... Вдруг откуда ни возьмись ворона. Она схватила Бобочку и
понесла ее за город. Только ворона высмотрела место в лесу, где
можно спокойно позавтракать, как на нее стрелой налетел орел.
Ворона от неожиданности каркнула и... Бобочка без чувств упала на
траву.
Страшно было Бобочке открыть глаза, сейчас страшная ворона
или орел заклюют ее... Какова же была ее радость, когда она уви¬
дела, что возле нее сидят ее счастливые отец и мать, ведь Бобочка
упала у самого своего любимого каштана!
Однажды бродя по лесу, один охотник нашел листки дуба и кле¬
на, связанные в тетрадку. На листках было что-то нацарапано. При¬
глядевшись, охотник заметил, что там беличьим почерком написа¬
но: заглавие «Похождения белки» и в конце подпись «Бобочка».
Отгуда-то и переведен этот рассказ почти слово в слово!
свое и чужое
У одного крестьянина был сосед. У этого соседа был богатейший
сад — лес лесом, глазом не окинешь; яблонь, груш, слив, вишен —
видимо-невидимо; чем дольше растут, тем больше раскидываются,
а плодом каждый год так увешаны, что сучья подпирай подпорка¬
ми, а то, смотри, обломятся.
Завистно это стало крестьянину, и он захотел у себя развести сад
богаче соседского. И вот зовет он своих трех сыновей и говорит им:
— Дети мои милые, дети мои любезные, дети мои несмыслен-
ные! Захотелось мне насадить сад, да получше, чем у соседа наше¬
го. Ступайте вы куда глаза глядят, в дальние страны заморские, на
моря теплые,— там, слышно, все идет не по-нашему и выходит все
лучше нашего, что ни посей, что ни посади, все родится самсот.
Поучитесь вы у заморских людей, ворочайтесь на родную сторону и
насадите сад получше, чем у соседа нашего, себе самим на корысть,
детушкам своим на радость, а мне на помин души по смерти.
Два брата пошли во страны заморские, на моря теплые. Смот¬
рят они и дивуются: нет нигде ни сосенки, ни елочки, ни березки,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ни осиннику, а куда ни глянь — все сады виноградные; а в садах
народ кишмя кишит: землю копают, водой поливают, ветки подчи¬
щают, кусты к палочкам привязывают.
Подошли к ним братья, низко кланяются и говорят им почти¬
тельно, как у русских людей обычай есть:
— Мы — дети у отца несмысленные, пришли поучиться у вас
уму-разуму заморскому: покажите нам, как сады садить.
Такая речь заморским людям по сердцу, очень им, значит, полю-
билася. Берут они к себе русских братьев в работники, закабаляют
их в работу тяжелую, а есть дают все кусочки маленькие, а вместо
щей — какие-то корешки вареные. Работают братья с усердием, ко
всему присматриваются и научаются сады садить, виноград разво¬
дить. За работу дали им заморские люди по виноградному кустику,
по две виноградинки да денег по шелегу1. И вернулись они домой
такие веселые и радостные.
А третий брат никуда не ходил на чужую сторону, а вышел он
раным-рано на поле. Господу Богу помолился, с красным солныш¬
ком поздоровался, припал к сырой земле, поцеловал ее материн¬
скую грудь и, взглянув на небо синее, со слезами сказал душевным
голосом:
— Господи, Боже мой! Открой Ты мне разум, научи Ты меня,
несмысленного, куда мне пойти и поучиться, как сады садить, чтоб
родной батюшка не прогневался.
И послышался емутихий-тихий, такой кроткий, ласковый голос:
— Дитя ты неразумное! Зачем тебе ходить из родной земли?
Учись ты здесь у добрых людей уму-разуму, стороне своей пригод¬
ному; а советуйся ты с красною зарею утренней, с жарким солныш¬
ком полуденным, с ветрами тихими и буйными, с теплыми и холод¬
ными ночками, с росами и туманами, а больше всего — со своим
рассуждением.
И пошел он к соседу и научился у него свои русские дерева са¬
дить, по-своему сады разводить и получил от него в гостинец мо¬
лодых корней с тысячу.
Посадил первый брат виноградный куст — ничего не выросло.
Посадил второй брат виноградный куст — только сухая тычин¬
ка осталася.
Насадил третий брат молодых корней — разросся сад, как Божий
рай: весной цветами, как снегом, все обсыпано, а осенью яблока¬
ми, как золотом и кумачом, обвешано. И сами едят, и на ярмарку
возят, и впрок на всякий случай кладут.
1 Шелег — монетка, которая использовалась не в качестве денег, а в играх для счета.
Из нее делали мониста.

Н. А. Некрасов
генерал топтыгин
Дело под вечер, зимой,
И морозец знатный,
По дороге столбовой
Едет парень молодой,
Ямщичок обратный;
Не спешит, трусит слегка,
Лошади не слабы,
Да дорога не гладка —
Рытвины, ухабы.
Нагоняет ямщичок
Вожака с медведем:
«Посади нас, паренек,
Веселей доедем!»
«Что ты? С Мишкой?» — «Ничего!
Он у нас смиренный,
Лишний шкалик1 за него
Поднесу, почтенный!»
«Ну, садитесь!» — Посадил
Бородач медведя,
Сел и сам — и потрусил
Полегоньку Федя...
Видит Трифон кабачок,
Приглашает Федю.
«Подожди ты нас часок!» —
Говорит медведю.
И пошли. Медведь смирен —
Видно, стар годами,
Только лапу лижет он
Да звенит цепями...
Час проходит,— нет ребят,
Шкалик — небольшая мера вина (осьмушка, косушка).

618
Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX вв.
©
То-то выпьют лихо!
Но привычные стоят
Лошаденки тихо.
Свечерело. Дрожь в конях,
Стужа злее на ночь;
Заворочался в санях
Михайло Иваныч,
Кони дернули; стряслась
Тут беда большая —
Рявкнул Мишка! — понеслась
Тройка, как шальная!
Колокольчик услыхал,
Выбежал Федюха,
Да напрасно — не догнал!
Экая поруха!
Быстро, бешено неслась
Тройка — и не диво:
На ухабе всякий раз
Зверь рычал ретиво;
Только стон кругом стоял:
«Очищай дорогу!
Сам Топтыгин генерал
Едет на берлогу!»
Вздрогнет встречный мужичок,
Жутко станет бабе,
Как мохнатый седочок
Рявкнет на ухабе.
А коням подавно страх —
Не передохнули!
Верст пятнадцать на весь мах
Бедные отдули!
Прямо к станции летит
Тройка удалая.
Проезжающий сидит,
Головой мотая:
Ладит вывернуть кольцо.
Вот и стала тройка;
Сам смотритель1 на крыльцо
Выбегает бойко.
Видит — ноги в сапогах
1 Смотритель — старший на почтовой станции.

Николай Алексеевич Некрасов
619
И медвежья шуба,
Не заметил впопыхах,
Что с железом губа1.
Не подумал: где ямщик
От коней гуляет?
Видит — барин-материк,
«Генерал»,— смекает.
Поспешил фуражку снять:
«Здравия желаю!
Что угодно приказать,
Водки или чаю?..»
Хочет барину помочь
Юркий старичишка;
Тут во всю медвежью мочь
Заревел наш Мишка!
И смотритель отскочил:
«Господи помилуй!
Сорок лет я прослужил
Верой, правдой, силой;
Много видел на тракту
Генералов строгих,
Нет ребра, зубов во рту
Не хватает многих,
А такого не видал,
Господи Исусе!
Небывалый генерал,
Видно, в новом вкусе!..»
Прибежали ямщики,
Подивились тоже,
Видят — дело не с руки,
Что-то тут не гоже!
Собрался честной народ,
Все село в тревоге:
«Генерал в санях ревет,
Как медведь в берлоге!»
Трус бежит, а кто смелей,
Те — потехи ради2 —
Жмутся около саней;
А смотритель сзади.
Струсил, издали кричит:
«В избу не хотите ль?»
1 С железом губа — Ручным медведям продевали через губу железное кольцо — к коль¬
цу вязали цепь, на которой медведя водили.
2 Потехе ради — рады потехе.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
620
е
Мишка вновь как зарычит...
Убежал смотритель!
Оробел и убежал
И со всею свитой...
Два часа в санях лежал
Генерал сердитый.
Прибежали той порой
Ямщик и вожатый;
Вразумил народ честной
Трифон бородатый.
И Топтыгина прогнал
Из саней дубиной...
А смотритель обругал
Ямщика скотиной...
СКАЗКА 0 ДОБРОМ ЦАРС,
злом воеводе и Бедном крестьянине
Царь Аарон был ласков до народа,
Да при нем был лютый воевода.
Никого к царю не допускал,
Мужиков порол и обирал;
Добыл рубль — неси ему полтину,
Сыпь в его анбары половину
Из ржи, пшеницы, конопли;
Мужики ходили наги, босы,
Ни мольбы народа, ни доносы
До царя достигнуть не могли:
У ворот, как пес, с нагайкой лежа,
Охранял покой его вельможа
И, за ветром, стона не слыхал.
Мужики ругались втихомолку,
Да в ругне заглазной мало толку,
Сила в том, что те же мужики
Палачу снискали1 колпаки.
Про терпенье русского народа
Сам шутил однажды воевода:
«В мире нет упрямей мужика.
Так лежит под розгами безгласно,
Что засечь разбойника опасно,
1 Снискали (о колпаках) — снимали, почтительно кланялись.

„	Николай Алексеевич Некрасов
ф	—		 621
В меру дать задача нелегка».
Но гремит подчас и не из тучи,—
Пареньку, обутому в онучи,
Раз Господь сокровище послал:
Про свою кручину напевая
И за плугом медленно шагая,
Что-то вдруг Ерема увидал.
Поднимает — камень самоцветный!
Оробел крестьянин безответный,
Не пропасть бы, думает, вконец1,—
И бежит с находкой во дворец.
«Ты куда? — встречает воевода.—
Вон! Не то нагайкой запорю!»
— Дело есть особенного рода,
Я несу подарочек царю,
Допусти! — Показывает камень:
Словно солнца утреннего пламень,
Блеск его играет и слепит.
«Так и быть! — вельможа говорит.—
Перейдешь ты трудную преграду,
Только, чур: монаршую награду
Раздели со мною пополам».
— Вот те крест! Хоть всю тебе отдам! —
Камень был действительно отменный:
За такой подарок драгоценный
Ставит царь Ереме полведра
И дарит бочонок серебра.
Повалился в ноги мужичонко.
— Не возьму, царь-батюшка, бочонка,
Мужику богачество не прок! —
«Так чего ж ты хочешь, мужичок?»
— Знаешь сам, мужицкая награда —
Плеть да кнут, и мне другой не надо.
Прикажи мне сотню палок дать,
За тебя молиться буду вечно! —
Возжалев крестьянина сердечно,
«Получи!» — изволил царь сказать.
Мужика стегают полегоньку,
А мужик считает потихоньку:
— Раз, два, три,— боится недонять.
Как полста ему влепили в спину,
— Стой теперь! — Ерема закричал.—
1 Согласно российским законам все найденные в земле сокровища принадлежали
царю и сокрытие находки сурово каралось.

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Из награды царской половину
Воеводе я пообещал! —
Расспросив крестьянина подробно,
Царь сказал, сверкнув очами злобно:
«Наконец попался старый вор!»
И велел исполнить уговор.
Воеводу тут же разложили
И полсотни счетом отпустили,
Да таких, что полгода, почесть,
Воеводе трудно было сесть.

М. Е. Салтыков-Щедрин
повесть о том,
как один мужик двух генералов прокормил
или да были два генерала, и так как оба были
легкомысленны, то в скором времени, по щу¬
чьему велению, по моему хотению, очутились
на необитаемом острове.
Служили генералы всю жизнь в какой-то
регистратуре; там родились, воспитались и со¬
старились, следовательно, ничего не понимали.
Даже слов никаких не знали, кроме: «Примите
уверение в совершенном моем почтении и пре¬
данности».
Упразднили регистратуру за ненадобностью и выпустили генера¬
лов на волю. Оставшись за штатом, поселились они в Петербурге,
в Подьяческой улице, на разных квартирах; имели каждый свою
кухарку и получали пенсию. Только вдруг очутились на необита¬
емом острове, проснулись и видят: оба под одним одеялом лежат.
Разумеется, сначала ничего не поняли и стали разговаривать, как
будто ничего с ними и не случилось.
— Странный, ваше превосходительство, мне нынче сон снил¬
ся,— сказал один генерал,— вижу, будто живу я на необитаемом
острове...
Сказал это, да вдруг как вскочит! Вскочил и другой генерал.
— Господи! да что ж это такое! где мы! — вскрикнули оба не сво¬
им голосом.
И стали друг друга ощупывать, точно ли не во сне, а наяву с ни¬
ми случилась такая оказия. Однако, как ни старались уверить себя,
что все это не больше как сновидение, пришлось убедиться в пе¬
чальной действительности.
Перед ними с одной стороны расстилалось море, с другой сто¬
роны лежал небольшой клочок земли, за которым стлалось все то
же безграничное море. Заплакали генералы в первый раз после того,
как закрыли регистратуру.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Стали они друг друга рассматривать и увидели, что они в ноч¬
ных рубашках, а на шеях у них висит по ордену.
— Теперь бы кофейку испить хорошо! — молвил один генерал,
но вспомнил, какая с ним неслыханная штука случилась, и во вто¬
рой раз заплакал.
— Что же мы будем, однако, делать? — продолжал он сквозь
слезы.— Ежели теперича доклад написать — какая польза из этого
выйдет?
— Вот что,— отвечал другой генерал,— подите вы, ваше превос¬
ходительство, на восток, а я пойду на запад, а к вечеру опять на этом
месте сойдемся; может быть, что-нибудь и найдем.
Стали искать, где восток и где запад. Вспомнили, как начальник
однажды говорил: «Если хочешь сыскать восток, то встань глазами
на север, и в правой руке получишь искомое». Начали искать севе¬
ра, становились так и сяк, перепробовали все страны света, но так
как всю жизнь служили в регистратуре, то ничего не нашли.
— Вот что, ваше превосходительство: вы пойдите направо, а я
налево; этак-то лучше будет! — сказал один генерал, который, кроме
регистратуры, служил еще в школе военных кантонистов учителем
каллиграфии и, следовательно, был поумнее.
Сказано — сделано. Пошел один генерал направо и видит —
растут деревья, а на деревьях всякие плоды. Хочет генерал достать
хоть одно яблоко, да все так высоко висят, что надобно лезть. По¬
пробовал полезть — ничего не вышло, только рубашку изорвал.
Пришел генерал к ручью, видит: рыба там, словно в садке на Фон¬
танке, так и кишит, и кишит.
«Вот кабы этакой-то рыбки да на Подьяческую!» — подумал ге¬
нерал и даже в лице изменился от аппетита.
Зашел генерал в лес — а там рябчики свищут, тетерева токуют,
зайцы бегают.
— Господи! еды-то! еды-то! — сказал генерал, почувствовав, что
его уже начинает тошнить.
Делать нечего, пришлось возвращаться на условленное место с
пустыми руками. Приходит, а другой генерал уж дожидается.
— Ну что, ваше превосходительство, промыслил что-нибудь?
— Да вот нашел старый нумер «Московских ведомостей», и
больше ничего!
Легли опять спать генералы, да не спится им натощак. То бес¬
покоит их мысль, кто за них будет пенсию получать, то припоми¬
наются виденные днем плоды, рыбы, рябчики, тетерева, зайцы.
— Кто бы мог думать, ваше превосходительство, что человече¬
ская пища, в первоначальном виде, летает, плавает и на деревьях
растет? — сказал один генерал.
— Да,— отвечал другой генерал,— признаться, и я до сих пор
думал, что булки в том самом виде родятся, как их утром к кофею
подают!

lh^aha ввгрдфович СлАТыков-Щедрнн
625
ۥ
— Стало быть, уели, например, кто хочет куропатку съесть, то
должен сначала ее изловить, убить, ощипать, изжарить... Только как
все это сделать? \
— Как все это сделать? — словно эхо, повторил другой генерал.
Замолчали и сталц стараться заснуть; но голод решительно от¬
гонял сон. Рябчики, ртндейки, поросята так и мелькали перед гла¬
зами, сочные, слегка подрумяненные, с огурцами, пикулями и дру¬
гим салатом.
— Теперь я бы, кажется, свой собственный сапог съел! — сказал
один генерал.
— Хороши тоже перчатки бывают, когда долго ношены! — вздох¬
нул другой генерал.
Вдруг оба генерала взглянули друг на друга: в глазах их светился
зловещий огонь, зубы стучали, из груди вылетало глухое рычание.
Они начали медленно подползать друг к другу и в одно мгновение
ока остервенились. Полетели клочья, раздался визг и оханье; гене¬
рал, который был учителем каллиграфии, откусил у своего товари¬
ща орден и немедленно проглотил. Но вид текущей крови как буд¬
то образумил их.
— С нами крестная сила! — сказали они оба разом,— Ведь этак
мы друг друга съедим! И как мы попали сюда! кто тот злодей, ко¬
торый над нами такую штуку сыграл!
— Надо, ваше превосходительство, каким-нибудь разговором
развлечься, а то у нас тут убийство будет! — проговорил один гене¬
рал.
— Начинайте! — отвечал другой генерал.
— Как, например, думаете вы, отчего солнце прежде восходит,
а потом заходит, а не наоборот?
— Странный вы человек, ваше превосходительство, но ведь и вы
прежде встаете, идете в департамент, там пишете, а потом ложитесь
спать?
— Но отчего же не допустить такую перестановку: сперва ложусь
спать, вижу различные сновидения, а потом встаю?
— Гм... да... А я, признаться, как служил в департаменте, всегда
так думал: «Вот теперь утро, а потом будет день, а потом подадут
ужинать — и спать пора!»
Но упоминовение об ужине обоих повергло в уныние и пресек¬
ло разговор в самом начале.
— Слышал я от одного доктора, что человек может долгое вре¬
мя своими собственными соками питаться,— начал опять один ге¬
нерал.
— Как так?
— Да так-с. Собственные свои соки будто бы производят другие
соки, эти, в свою очередь, еще производят соки, и так далее, поку¬
да, наконец, соки совсем не прекратятся...
— Тогда что ж?

$2$	Сказки русских писателей XVIII—XIX ^в.

— Тогда надобно пищу какую-нибудь принять...
- Тьфу!	/
Одним словом, о чем ни начинали генералы/разговор, он посто¬
янно сводился на воспоминание об еде, и это еще более раздража¬
ло аппетит. Положили: разговоры прекратить/ и, вспомнив о най¬
денном нумере «Московских ведомостей», жадно принялись читать
его.	'
«Вчера,— читал взволнованным голосом один генерал,— у по¬
чтенного начальника нашей древней столицы был парадный обед.
Стол сервирован был на сто персон с роскошью изумительною.
Дары всех стран назначили себе как бы рандеву на этом волшебном
празднике. Тут была и „шекснинска стерлядь золотая”, и питомец
лесов кавказских,— фазан, и, столь редкая в нашем севере в фев¬
рале месяце, земляника...»
— Тьфу ты, господи! да неужто ж, ваше превосходительство, не
можете найти другого предмета? — воскликнул в отчаянии другой
генерал и, взяв у товарища газету, прочел следующее:
«Из Тулы пишут: вчерашнего числа, по случаю поимки в реке
Упе осетра (происшествие, которого не запомнят даже старожилы,
тем более что в осетре был опознан частный пристав Б.), был в
здешнем клубе фестиваль. Виновника торжества внесли на громад¬
ном деревянном блюде, обложенного огурчиками и держащего в
пасти кусок зелени. Доктор П., бывший в тот же день дежурным
старшиною, заботливо наблюдал, дабы все гости получили по кус¬
ку. Подливка была самая разнообразная и даже почти прихотли¬
вая...»
— Позвольте, ваше превосходительство, и вы, кажется, не слиш¬
ком осторожны в выборе чтения! — прервал первый генерал и, взяв,
в свою очередь, газету, прочел:
«Из Вятки пишут: один из здешних старожилов изобрел следу¬
ющий оригинальный способ приготовления ухи: взяв живого нали¬
ма, предварительно его высечь; когда же, от огорчения, печень его
увеличится...»
Генералы поникли головами. Все, на что бы они ни обратили
взоры,— все свидетельствовало об еде. Собственные их мысли зло¬
умышляли против них, ибо как они ни старались отгонять представ¬
ления о бифштексах, но представления эти пробивали себе путь
насильственным образом.
И вдруг генерала, который был учителем каллиграфии, озарило
вдохновение...
— А что, ваше превосходительство,— сказал он радостно,— если
бы нам найти мужика?
— То есть как же... мужика?
— Нуда, простого мужика... какие обыкновенно бывают мужи¬
ки! Он бы нам сейчас и булок бы подал, и рябчиков бы наловил, и
рыбы!

o Михаил ввгрлфоакч Салтыков-Щедрин
— Гм... мужика... но где же его взять, этого мужика, когда его
нет?
— Как нет мужика — мужик везде есть, стоит только поискать
его! Наверное, он где-нибудь спрятался, от работы отлынивает!
Мысль эта до того ободрила генералов, что они вскочили как
встрепанные и пустились отыскивать мужика.
Долго они бродили по острову без всякого успеха, но, наконец,
острый запах мякинного хлеба и кислой овчины навел их на след.
Под деревом, брюхом кверху и подложив под голову кулак, спал
громаднейший мужичина и самым нахальным образом уклонялся
от работы. Негодованию генералов предела не было.
— Спишь, лежебок! — накинулись они на него.— Небось и ухом
не ведешь, что тут два генерала вторые сутки с голода умирают! сей¬
час марш работать!
Встал мужичина: видит, что генералы строгие. Хотел было дать
от них стречка, но они так и закоченели, вцепившись в него.
И зачал он перед ними действовать.
Полез сперва-наперво на дерево и нарвал генералам по десятку
самых спелых яблоков, а себе взял одно, кислое. Потом покопался
в земле — и добыл оттуда картофелю; потом взял два куска дерева,
потер их друг об дружку — и извлек огонь. Потом из собственных
волос сделал силок и поймал рябчика. Наконец, развел огонь и
напек столько разной провизии, что генералам пришло даже на
мысль: «Не дать ли и тунеядцу частичку?»

Сказки русских писателей XVI11—XIX ц.
Смотрели генералы на эти мужицкие старания, и сердца у них
весело играли. Они уже забыли, что вчера чуть не умерли с голоду,
а думали: «Вот как оно хорошо быть генералами — нигде не про¬
падешь!»
— Довольны ли вы, господа генералы? — спрашивал между тем
мужичина-лежебок.
— Довольны, любезный друг, видим твое усердие! — отвечали
генералы.
— Не позволите ли теперь отдохнуть?
— Отдохни, дружок, только свей прежде веревочку.
Набрал сейчас мужичина дикой конопли, размочил в воде, по¬
колотил, помял — и к вечеру веревка была готова. Этою веревкою
генералы привязали мужичину к дереву, чтоб не убег, а сами легли
спать.
Прошел день, прошел другой; мужичина до того изловчился, что
стал даже в пригоршне суп варить. Сделались наши генералы весе¬
лые, рыхлые, сытые, белые. Стали говорить, что вот они здесь на
всем готовом живут, а в Петербурге между тем пенсии ихние всё
накапливаются да накапливаются.
— А как вы думаете, ваше превосходительство, в самом ли деле
было вавилонское столпотворение, или это только так, одно ино¬
сказание? — говорит, бывало, один генерал другому, позавтракавши.
— Думаю, ваше превосходительство, что было в самом деле, по¬
тому что иначе как же объяснить, что на свете существуют разные
языки!

Михаил ввгрлфовнч Салтыков-Щедрин
$
— Стало быть, и потоп был?
— И потоп был, потому что, в противном случае, как же было
бы объяснить существование допотопных зверей? Тем более, что в
«Московских ведомостях» повествуют...
— А не почитать ли нам «Московских ведомостей»?
Сыщут нумер, усядутся под тенью, прочтут от доски до доски,
как ели в Москве, ели в Туле, ели в Пензе, ели в Рязани — и ниче¬
го, не тошнит!
Долго ли, коротко ли, однако генералы соскучились. Чаще и
чаще стали они припоминать об оставленных ими в Петербурге
кухарках и втихомолку даже поплакивали.
— Что-то теперь делается в Подьяческой, ваше превосходитель¬
ство? — спрашивал один генерал другого.
— И не говорите, ваше превосходительство! все сердце изны¬
ло! — отвечал другой генерал.
— Хорошо-то оно хорошо здесь — слова нет! а все, знаете, как-
то неловко барашку без ярочки! да и мундира тоже жалко!
— Еще как жалко-то! Особливо, как четвертого класса, так на
одно шитье посмотреть, голова закружится!
И начали они нудить мужика: представь да представь их в По¬
дьяческую! И что ж! оказалось, что мужик знает даже Подьяческую,
что он там был, мед-пиво пил, по усам текло, в рот не попало!
— А ведь мы с Подьяческой генералы! — обрадовались генералы.
— А я, коли видели: висит человек снаружи дома, в ящике на
веревке, и стену краской мажет, или по крыше словно муха ходит —
это он самый я и есть! — отвечал мужик.
И начал мужик на бобах разводить, как бы ему своих генералов
порадовать за то, что они его, тунеядца, жаловали и мужицким его
трудом не гнушалися! И выстроил он корабль — не корабль, а та¬
кую посудину, что можно было океан-море переплыть вплоть до
самой Подьяческой.
— Ты смотри, однако, каналья, не утопи нас! — сказали генера¬
лы, увидев покачивавшуюся на волнах ладью.
— Будьте покойны, господа генералы, не впервой! — отвечал
мужик и стал готовиться к отъезду.
Набрал мужик пуху лебяжьего мягкого и устлал им дно лодоч¬
ки. Устлавши, уложил на дно генералов и, перекрестившись, по¬
плыл. Сколько набрались страху генералы во время пути от бурь да
от ветров разных, сколько они ругали мужичину за его тунеядство —
этого ни пером описать, ни в сказке сказать. А мужик все гребет да
гребет, да кормит генералов селедками.
Вот, наконец, и Нева-матушка, вот и Екатерининский славный
канал, вот и Большая Подьяческая! Всплеснули кухарки руками,
увидевши, какие у них генералы стали сытые, белые да веселые!
Напились генералы кофею, наелись сдобных булок и надели мун-
629

Скдекм avceacHY пнедтолей XVIII—XIX mt.
диры. Поехали они в казначейство, и сколько тут денег загребли —
того ни в сказке сказать, ни лером описать!
Однако и об мужике не забыли: выслали ему рюмку водки да
пятак серебра: веселись, мужичина!
дикий помещик
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был поме¬
щик, жил и на свет глядючи радовался. Всего у него было доволь¬
но: и крестьян, и хлеба, и скота, и земли, и садов. И был тот поме¬
щик глупый, читал газету «Весть» и тело имел мягкое, белое и рас¬
сыпчатое.
Только и взмолился однажды Богу этот помещик:
— Господи! всем я от тебя доволен, всем награжден! Одно толь¬
ко сердцу моему непереносно: очень уж много развелось в нашем
царстве мужика!
Но Бог знал, что помещик тот глупый, и прошению его нс внял.
Видит помещик, что мужика с каждым днем не убывает, а все при¬
бывает,— видит и опасается: «А ну, как он у меня все добро приест?»

Л\н\днл ввгрдфович Салтыков-Щедрин
О*	V?!
Заглянет помещик в газету «Весть», как в сем случае поступать
должно, и прочитает: «Старайся!»
— Одно только слово написано,— молвит глупый помещик,—
а золотое это слово!
И начал он стараться, и не то чтоб как-нибудь, а все по прави¬
лу. Курица ли крестьянская в господские овсы забредет — сейчас ее,
по правилу, в суп; дровец ли крестьянин нарубить по секрету в гос¬
подском лесу соберется — сейчас эти самые дрова на господский
двор, а с порубщика, по правилу, штраф.
— Больше я нынче этими штрафами на них действую! — гово¬
рит помещик соседям своим.— Потому что для них это понятнее.
Видят мужики: хоть и глупый у них помещик, а разум ему дан
большой. Сократил он их так, что некуда носа высунуть: куда ни
глянут — всё нельзя, да не позволено, да не ваше! Скотинка на во¬
допой выйдет — помещик кричит: «Моя вода!», курица за околицу
выбредет — помещик кричит: «Моя земля!» И земля, и вода, и воз¬
дух — все его стало! Лучины не стало мужику в светец зажечь, пру¬
та не стало, чем избу вымести. Вот и взмолились крестьяне всем
миром к Господу Богу:
— Господи! легче нам пропасть и с детьми с малыми, нежели всю
жизнь так маяться!
Услышал милостивый Бог слезную молитву сиротскую, и не ста¬
ло мужика на всем пространстве владений глупого помещика. Куда
девался мужик — никто того не заметил, а только видели люди, как
вдруг поднялся мякинный вихрь и, словно туча черная, пронеслись
в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик на балкон,
потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях
воздух сделался. Натурально, остался доволен. Думает: «Теперь-то
я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!»
И начал он жить да поживать и стал думать, чем бы ему свою
душу утешить.
«Заведу, думает, театр у себя! напишу к актеру Садовскому: при¬
езжай, мол, любезный друг! и актерок с собой привози!»
Послушался его актер Садовский: сам приехал и актерок привез.
Только видит, что в доме у помещика пусто и ставить театр и зана¬
вес поднимать некому.
— Куда же ты крестьян своих девал? — спрашивает Садовский
у помещика.
— А вот Бог, по молитве моей, все мои владения от мужика очи¬
стил!
— Однако, брат, глупый ты помещик! кто же тебе, глупому, умы¬
ваться подает?
— Да я уж и то сколько дней немытый хожу!
— Стало быть, шампиньоны на лице ростить собрался? — ска¬
зал Садовский, и с этим словом и сам уехал, и актерок увез.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв,
Вспомнил помещик, что есть у него поблизости четыре генера¬
ла знакомых; думает: «Что это я все гранпасьянс да гранпасьянс
раскладываю! Попробую-ко я с генералами впятером пульку-другую
сыграть!»
Сказано — сделано: написал приглашения, назначил день и от¬
правил письма по адресу. Генералы были хоть и настоящие, но го¬
лодные, а потому очень скоро приехали. Приехали — и не могут
надивиться, отчего такой у помещика чистый воздух стал.
— А оттого это,— хвастается помещик,— что Бог, по молитве
моей, все владения мои от мужика очистил!
— Ах, как это хорошо! — хвалят помещика генералы.— Стало
быть, теперь у вас этого холопьего запаху нисколько не будет?
— Нисколько,— отвечает помещик.
Сыграли пульку, сыграли другую; чувствуют генералы, что при¬
шел их час водку пить, приходят в беспокойство, озираются.
— Должно быть, вам, господа генералы, закусить захотелось? —
спрашивает помещик.
— Не худо бы, господин помещик!
Встал он из-за стола, подошел к шкапу и вынимает оттуда по
леденцу да по печатному прянику на каждого человека.
— Что ж это такое? — спрашивают генералы, вытаращив на него
глаза.
— А вот, закусите, чем бог послал!
— Да нам бы говядинки! говядинки бы нам!
— Ну, говядинки у меня про вас нет, господа генералы, потому
что с тех пор, как меня Бог от мужика избавил, и печка на кухне
стоит нетоплена!
Рассердились на него генералы, так что даже зубы у них засту¬
чали.
— Да ведь жрешь же ты что-нибудь сам-то? — накинулись они
на него.
— Сырьем кой-каким питаюсь, да вот пряники еще покуда
есть...
— Однако, брат, глупый же ты помещик! — сказали генералы и,
не докончив пульки, разбрелись по домам.
Видит помещик, что его уж в другой раз дураком чествуют, и
хотел было уж задуматься, но так как в это время на глаза попалась
колода карт, то махнул на все рукою и начал раскладывать гранпа¬
сьянс.
— Посмотрим,— говорит,— господа либералы, кто кого одоле¬
ет! Докажу я вам, что может сделать истинная твердость души!
Раскладывает он «дамский каприз» и думает: «Ежели сряду три
раза выйдет, стало быть, надо не взирать». И как назло, сколько раз
ни разложит — все у него выходит, все выходит! Не осталось в нем
даже сомнения никакого.

Мнханл бвгрдфович Салтыков-Щедрин
— Уж если,— говорит,— сама фортуна указывает, стало быть,
надо оставаться твердым до конца. А теперь, покуда, довольно гран¬
пасьянс раскладывать, пойду, позаймусь!
И вот ходит он, ходит по комнатам, потом сядет и посидит. И все
думает. Думает, какие он машины из Англии выпишет, чтоб все
паром да паром, а холопского духу чтоб нисколько не было. Дума¬
ет, какой он плодовый сад разведет: «Вот тут будут груши, сливы;
вот тут — персики, тут — грецкий орех!» Посмотрит в окошко — ан
там все, как он задумал, все точно так уж и есть! Ломятся, по щу¬
чьему велению, под грузом плодов деревья грушевые, персиковые,
абрикосовые, а он только знай фрукты машинами собирает да в рот
кладет! Думает, каких он коров разведет, что ни кожи, ни мяса, а все
одно молоко, все молоко! Думает, какой он клубники насадит, все
двойной да тройной, по пяти ягод на фунт, и сколько он этой клуб¬
ники в Москве продаст. Наконец устанет думать, пойдет к зеркалу
посмотреться — ан там уж пыли на вершок насело...
— Сенька! — крикнет он вдруг, забывшись, но потом спохватит¬
ся и скажет: — Ну пускай себе до поры, до времени так постоит! а
уж докажу же я этим либералам, что может сделать твердость души!
Промаячит таким манером, покуда стемнеет,— и спать!
А во сне сны еще веселее, нежели наяву, снятся. Снится ему, что
сам губернатор о такой его помещичьей непреклонности узнал и
спрашивает у исправника: «Какой такой твердый курицын сын у вас
в уезде завелся?» Потом снится, что его за эту самую непреклон¬
ность министром сделали, и ходит он в лентах, и пишет циркуля¬
ры: «Быть твердым и не взирать!» Потом снится, что он ходит по
берегам Евфрата и Тигра...
— Ева, мой друг! — говорит он.
Но вот и сны все пересмотрел: надо вставать.
— Сенька! — опять кричит он, забывшись, но вдруг вспомнит...
и поникнет головою.
— Чем бы, однако, заняться? — спрашивает он себя.— Хоть бы
лешего какого-нибудь нелегкая принесла!
И вот по этому его слову вдруг приезжает сам капитан-исправ¬
ник. Обрадовался ему глупый помещик несказанно; побежал в
шкап, вынул два печатных пряника и думает: «Ну, этот, кажется,
останется доволен!»
— Скажите, пожалуйста, господин помещик, каким это чудом
все ваши временнообязанные вдруг исчезли? — спрашивает исправ¬
ник.
— А вот так и так, Бог, по молитве моей, все владения мои от
мужика совершенно очистил!
— Так-с; а не известно ли вам, господин помещик, кто подати
за них платить будет?
— Подати?., это они! это они сами! это их священнейший долг
и обязанность!

, л	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.	_
634	—		——

— Так-с; а каким манером эту подать с них взыскать можно,
коли они, по вашей молитве, по лицу земли рассеяны?
— Уж это... не знаю... я, с своей стороны, платить не согласен!
— А известно ли вам, господин помещик, что казначейство без
податей и повинностей, а тем паче без винной и соляной регалий,
существовать не может?
— Я что ж... я готов! рюмку водки... я заплачу!
— Да вы знаете ли, что, по милости вашей, у нас на базаре ни
куска мяса, ни фунта хлеба купить нельзя? знаете ли вы, чем это
пахнет?
— Помилуйте! я, с своей стороны, готов пожертвовать! вот це¬
лых два пряника!
— Глупый же вы, господин помещик! — молвил исправник, по¬
вернулся и уехал, не взглянув даже на печатные пряники.
Задумался на этот раз помещик не на шутку. Вот уж третий че¬
ловек его дураком чествует, третий человек посмотрит-посмотрит на
него, плюнет и отойдет. Неужто он в самом деле дурак? неужто та
непреклонность, которую он так лелеял в душе своей, в переводе на
обыкновенный язык означает только глупость и безумие? и неуж¬
то, вследствие одной его непреклонности, остановились и подати,
и регалии, и не стало возможности достать на базаре ни фунта муки,
ни куска мяса?
И как был он помещик глупый, то сначала даже фыркнул от
удовольствия при мысли, какую он штуку сыграл, но потом вспом¬
нил слова исправника: «А знаете ли, чем это пахнет?» — и струсил
не на шутку.
Стал он, по обыкновению, ходить взад да вперед по комнатам и
всё думает: «Чем же это пахнет? уж не пахнет ли водворением ка¬
ким? например, Чебоксарами? или, быть может, Варнавиным?»
— Хоть бы в Чебоксары, что ли! по крайней мере, убедился бы
мир, что значит твердость души! — говорит помещик, а сам по сек¬
рету от себя уж думает: «В Чебоксарах-то я, может быть, мужика бы
моего милого увидал!»
Походит помещик, и посидит, и опять походит. К чему ни подой¬
дет, все, кажется, так и говорит: «А глупый ты, господин помещик!»
Видит он, бежит чрез комнату мышонок и крадется к картам, ко¬
торыми он гранпасьянс делал и достаточно уже замаслил, чтоб воз¬
будить ими мышиный аппетит.
— Кшш...— бросился он на мышонка.
Но мышонок был умный и понимал, что помещик без Сеньки
никакого вреда ему сделать не может. Он только хвостом вильнул в
ответ на грозное восклицание помещика и чрез мгновение уже вы¬
глядывал на него из-под дивана, как будто говоря: «Погоди, глупый
помещик! то ли еще будет! я не только карты, а и халат твой съем,
как ты его позамаслишь как следует!»

Михаил бвгрдфович Сллтыков-Щедрнн
Много ли, мало ли времени прошло, только видит помещик, что
в саду у него дорожки репейником поросли, в кустах змеи да гады
всякие кишмя кишат, а в парке звери дикие воют. Однажды к са¬
мой усадьбе подошел медведь, сел на корточках, поглядывает в
окошки на помещика и облизывается.
— Сенька! — вскрикнул помещик, но вдруг спохватился... и за¬
плакал.
Однако твердость души все еще не покидала его. Несколько раз
он ослабевал, но, как только почувствует, что сердце у него начнет
растворяться, сейчас бросится к газете «Весть» и в одну минуту
ожесточится опять.
— Нет, лучше совсем одичаю, лучше пусть буду с дикими зверь¬
ми по лесам скитаться, но да не скажет никто, что российский дво¬
рянин, князь Урус-Кучум-Кильдибаев, от принципов отступил!
И вот он одичал. Хоть в это время наступила уже осень, и мо¬
розцы стояли порядочные, но он не чувствовал даже холода. Весь
он, с головы до ног, оброс волосами, словно древний Исав, а ногти
у него сделались как железные. Сморкаться уж он давно перестал,
ходил же все больше на четвереньках и даже удивлялся, как он
прежде не замечал, что такой способ прогулки есть самый прилич¬
ный и самый удобный. Утратил даже способность произносить чле¬
нораздельные звуки и усвоил себе какой-то особенный победный
клик, среднее между свистом, шипеньем и рявканьем. Но хвоста
еще не приобрел.
Выйдет он в свой парк, в котором он когда-то нежил свое тело
рыхлое, белое, рассыпчатое, как кошка, в один миг, взлезет на са¬
мую вершину дерева и стережет оттуда. Прибежит, это, заяц, вста¬
нет на задние лапки и прислушивается, нет ли откуда опасности,—
а он уж тут как тут. Словно стрела соскочит с дерева, вцепится в
свою добычу, разорвет ее когтями, да так со всеми внутренностями,
даже со шкурой, и съест.
И сделался он силен ужасно, до того силен, что даже счел себя
вправе войти в дружеские сношения с тем самым медведем, кото¬
рый некогда посматривал на него в окошко.
— Хочешь, Михайло Иваныч, походы вместе на зайцев будем
делать? — сказал он медведю.
— Хотеть — отчего не хотеть! — отвечал медведь.— Только, брат,
ты напрасно мужика этого уничтожил!
— А почему так?
— А потому, что мужика этого есть не в пример способнее было,
нежели вашего брата дворянина. И потому скажу тебе прямо: глу¬
пый ты помещик, хоть мне и друг!
Между тем капитан-исправник хоть и покровительствовал поме¬
щикам, но ввиду такого факта, как исчезновение с лица земли му¬
жика, смолчать не посмел. Встревожилось его донесением и губерн-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ское начальство, пишет к нему: «А как вы думаете, кто теперь по¬
дати будет вносить? кто будет вино по кабакам пить? кто будет не¬
винными занятиями заниматься?» Отвечает капитан-исправник:
казначейство-де теперь упразднить следует, а невинные-де занятия
и сами собой упразднились, вместо же них распространились в уез¬
де грабежи, разбой и убийства. На днях-де и его, исправника, ка¬
кой-то медведь не медведь, человек не человек едва не задрал, в
каковом человеко-медведе и подозревает он того самого глупого
помещика, который всей смуте зачинщик.
Обеспокоились начальники и собрали совет. Решили: мужика
изловить и водворить, а глупому помещику, который всей смуте
зачинщик, наиделикатнейше внушить, дабы он фанфаронства свои
прекратил и поступлению в казначейство податей препятствия не
чинил.
Как нарочно, в это время чрез губернский город летел отроив¬
шийся рой мужиков и осыпал всю базарную площадь. Сейчас эту
благодать обрали, посадили в плетушку и послали в уезд.
И вдруг опять запахло в том уезде мякиной и овчинами; но в то
же время на базаре появились и мука, и мясо, и живность всякая, а
податей в один день поступило столько, что казначей, увидав такую
груду денег, только всплеснул руками от удивления и вскрикнул:
— И откуда вы, шельмы, берете!!
«Что же сделалось, однако, с помещиком?» — спросят меня чи¬
татели. На это я могу сказать, что хотя и с большим трудом, но и
его изловили. Изловивши, сейчас же высморкали, вымыли и об¬
стригли ногти. Затем капитан-исправник сделал ему надлежащее
внушение, отобрал газету «Весть» и, поручив его надзору Сеньки,
уехал.
Он жив и доныне. Раскладывает гранпасьянс, тоскует по преж¬
ней своей жизни в лесах, умывается лишь по принуждению и по
временам мычит.
премудрый ПИСКАРЬ
Жил-был пискарь. И отец и мать у него были умные; помалень¬
ку да полегоньку аридовы веки в реке прожили и ни в уху, ни к щуке
в хайла не попали. И сыну то же заказали. «Смотри, сынок,— го¬
ворил старый пискарь, умирая,— коли хочешь жизнью жуировать,
так гляди в оба!»
А у молодого пискаря ума палата была. Начал он этим умом рас¬
кидывать и видит: куда ни обернется — везде ему мат. Кругом, в
воде, всё большие рыбы плавают,— а он всех меньше; всякая рыба
его заглотать может, а он никого заглотать не может. Да и не пони-

Михаил вкгрдфовнч Салтыков-Щедрин
О*	V71
мает: зачем глотать? Рак может его клешней пополам перерезать,
водяная блоха — в хребет впиться и до смерти замучить. Даже свой
брат пискарь — и тот, как увидит, что он комара изловил, целым
стадом так и бросятся отнимать. Отнимут и начнут друг с дружкой
драться, только комара задаром растреплют.
А человек? — что это за ехидное создание такое! каких каверз он
ни выдумал, чтоб его, пискаря, напрасною смертью погублять!
И невода, и сети, и верши, и норота, и наконец... уду! Кажется, что
может быть глупее уды? — Нитка, на нитке крючок, на крючке —
червяк или муха надеты... Да и надеты-то как?., в самом, можно ска¬
зать, неестественном положении! А между тем именно на уду всего
больше пискарь и ловится!
Отец-старик не раз его насчет уды предостерегал. «Пуще всего
берегись уды! — говорил он,— потому что хоть и глупейший это
снаряд, да ведь с нами, пискарями, что глупее, то вернее. Бросят
нам муху, словно нас же приголубить хотят; ты в нее вцепишься —
ан в мухе-то смерть!»
Рассказывал также старик, как однажды он чуть-чуть в уху не
угодил. Ловили их в ту пору целою артелью, во всю ширину реки
невод растянули, да так версты с две по дну волоком и волокли.
Страсть, сколько рыбы тогда попалось! И щуки, и окуни, и голов-
ли, и плотва, и гольцы,— даже лещей-лежебоков из тины со дна
поднимали! А пискарям так и счет потеряли. И каких страхов он,
старый пискарь, натерпелся, покуда его по реке волокли,— это ни
в сказке сказать, ни пером описать. Чувствует, что его везут, а куда —
не знает. Видит, что у него с одного боку — щука, а с другого —
окунь; думает: вот-вот, сейчас, или та, или другой его съедят, а
они — не трогают... «В ту пору не до еды, брат, было!» У всех одно
на уме: смерть пришла! а как и почему она пришла — никто не по¬
нимает. Наконец стали крылья у невода сводить, выволокли его на
берег и начали рыбу из мотни в траву валить. Тут-то он и узнал, что
такое уха. Трепещется на песке что-то красное; серые облака от него
вверх бегут; а жарко таково, что он сразу разомлел. И без того без
воды тошно, а тут еще поддают... Слышит — «костер», говорят. А на
«костре» на этом черное что-то положено, и в нем вода, точно в
озере, во время бури, ходуном ходит. Это — «котел», говорят. А под
конец стали говорить: вали в «котел» рыбу — будет «уха»! И начали
туда нашего брата валить. Шваркнет рыбак рыбину — та сначала
окунется, потом, как полоумная, выскочит, потом опять окунется —
и присмиреет. «Ухи», значит, отведала. Валили-валили сначала без
разбора, а потом один старичок глянул на него и говорит: «Какой
от него, от малыша, прок для ухи! пущай в реке порастет!» Взял его
под жабры, да и пустил в вольную воду. А он, не будь глуп, во все
лопатки — домой! Прибежал, а пискариха его из норы ни жива ни
мертва выглядывает...

Михаил бвгрдфович Салтыков-Щедрин
•<у»	©7У
И что же! сколько ни толковал старик в ту пору, что такое уха и
в чем она заключается, однако и поднесь в реке редко кто здравые
понятия об ухе имеет!
Но он, пискарь-сын, отлично запомнил поучения пискаря-отца,
да и на ус себе намотал. Был он пискарь просвещенный, умеренно¬
либеральный, и очень твердо понимал, что жизнь прожить — не то,
что мутовку облизать. «Надо так прожить, чтоб никто не заметил,—
сказал он себе,— а не то как раз пропадешь!» — и стал устраивать¬
ся. Первым делом нору для себя такую придумал, чтоб ему забраться
в нее было можно, а никому другому — не влезть! Долбил он но¬
сом эту нору целый год, и сколько страху в это время принял, но¬
чуя то в иле, то под водяным лопухом, то в осоке. Наконец, одна¬
ко, выдолбил на славу. Чисто, аккуратно — именно только одному
поместиться впору. Вторым делом, насчет житья своего решил так:
ночью, когда люди, звери, птицы и рыбы спят — он будет моцион
делать, а днем — станет в норе сидеть и дрожать. Но так как пить-
есть все-таки нужно, а жалованья он не получает и прислуги не
держит, то будет он выбегать из норы около полден, когда вся рыба
уж сыта, и, бог даст, может быть, козявку-другую и промыслит.
А ежели не промыслит, так и голодный в норе заляжет, и будет
опять дрожать. Ибо лучше не есть, не пить, нежели с сытым желуд¬
ком жизни лишиться.
Так он и поступал. Ночью моцион делал, в лунном свете купал¬
ся, а днем забирался в нору и дрожал. Только в полдни выбежит
кой-чего похватать — да что в полдень промыслишь! В это время и
комар под лист от жары прячется, и букашка под кору хоронится.
Поглотает воды — и шабаш!
Лежит он день-деньской в норе, ночей недосыпает, куска не до¬
едает, и все-то думает: «Кажется, что я жив? ах, что-то завтра будет?»
Задремлет, грешным делом, а во сне ему снится, что у него вы¬
игрышный билет и он на него двести тысяч выиграл. Не помня себя
от восторга, перевернется на другой бок — глядь, ан у него целых
подрыла из норы высунулось... Что, если б в это время щуренок
поблизости был! ведь он бы его из норы-то вытащил!
Однажды проснулся он и видит: прямо против его норы стоит рак.
Стоит неподвижно, словно околдованный, вытаращив на него кос¬
тяные глаза. Только усы по течению воды пошевеливаются. Вот ког¬
да он страху набрался! И целых полдня, покуда совсем не стемнело,
этот рак его поджидал, а он тем временем все дрожал, все дрожал.
В другой раз, только что успел он перед зорькой в нору воротить¬
ся, только что сладко зевнул, в предвкушении сна,— глядит, отку¬
да ни возьмись, у самой норы щука стоит и зубами хлопает. И тоже
целый день его стерегла, словно видом его одним сыта была. А он
и щуку надул: не вышел из норы, да и шабаш.
И не раз, и не два это с ним случалось, а почесть что каждый
день. И каждый день он, дрожа, победы и одоления одерживал,
каждый день восклицал: «Слава тебе, господи! жив!»

$4$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Но этого мало: он не женился и детей не имел, хотя у отца его
была большая семья. Он рассуждал так: «Отцу шутя можно было
прожить! В то время и щуки были добрее, и окуни на нас, мелюзгу,
не зарились. А хотя однажды он и попал было в уху, так и тут на¬
шелся старичок, который его вызволил! А нынче, как рыба-то в
реках повывелась, и пискари в честь попали. Так уж тут не до се¬
мьи, а как бы только самому прожить!»
И прожил премудрый пискарь таким родом с лишком сто лет?
Все дрожал, все дрожал. Ни друзей у него, ни родных; ни он к кому,
ни к нему кто. В карты не играет, вина не пьет, табаку не курит, за
красными девушками не гоняется — только дрожит да одну думу
думает: «Слава богу! кажется, жив!»
Даже щуки, под конец, и те стали его хвалить: «Вот, кабы все так
жили — то-то бы в реке тихо было!» Да только они это нарочно
говорили; думали, что он на похвалу-то отрекомендуется — вот,
мол, я! тут его и хлоп. Но он и на эту штуку не поддался, а еще раз
своею мудростью козни врагов победил.
Сколько прошло годов после ста лет — неизвестно, только стал
премудрый пискарь помирать. Лежит в норе и думает: «Слава богу,
я своею смертью помираю, так же, как умерли мать и отец».
И вспомнились ему тут щучьи слова: «Вот, кабы все так жили, как
этот премудрый пискарь живет...» А ну-тка, в самом деле, что бы
тогда было?
Стал он раскидывать умом, которого у него была палата, и вдруг
ему словно кто шепнул: «Ведь этак, пожалуй, весь пискарий род
давно перевелся бы!»
Потому что, для продолжения пискарьего рода, прежде всего
нужна семья, а у него ее нет. Но этого мало; для того, чтоб пискарья
семья укреплялась и процветала, чтоб члены ее были здоровы и бод¬
ры, нужно, чтоб они воспитывались в родной стихии, а не в норе,
где он почти ослеп от вечных сумерек. Необходимо, чтоб пискари
достаточное питание получали, чтоб не чуждались общественности,
друг с другом хлеб-соль бы водили и друг от друга добродетелями
и другими отличными качествами заимствовались. Ибо только та¬
кая жизнь может совершенствовать пискарью породу и не дозволит
ей измельчать и выродиться в снетка.
Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пискари
могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха,
сидят в норах и дрожат. Нет, это не граждане, а по меньшей мере
бесполезные пискари. Никому от них ни тепло, ни холодно, нико¬
му ни чести, ни бесчестия, ни славы, ни бесславия... живут, даром
место занимают да корм едят.
Все это представилось до того отчетливо и ясно, что вдруг ему
страстная охота пришла: «Вылезу-ка я из норы да гоголем по всей
реке проплыву!» Но едва он подумал об этом, как опять испугался.
И начал, дрожа, помирать. Жил — дрожал, и умирал — дрожал.

$
Михаил ввгрлфовнч Сдлтыков-Щедрнн
641
Вся жизнь мгновенно перед ним пронеслась. Какие были у него
радости? кого он утешил? кому добрый совет подал? кому доброе
слово сказал? кого приютил, обогрел, защитил? кто слышал об нем?
кто об его существовании вспомнит?
И на все эти вопросы ему пришлось отвечать: «Никому, никто».
Он жил и дрожал — только и всего. Даже вот теперь: смерть у
него на носу, а он все дрожит, сам не знает, из-за чего. В норе у него
темно, тесно, повернуться негде, ни солнечный луч туда не загля¬
нет, ни теплом не пахнёт. И он лежит в этой сырой мгле, незрячий,
изможденный, никому не нужный, лежит и ждет: когда же наконец
голодная смерть окончательно освободит его от бесполезного суще¬
ствования?
Слышно ему, как мимо его норы шмыгают другие рыбы — мо¬
жет быть, как и он, пискари — и ни одна не поинтересуется им. Ни
одной на мысль не придет: «Дай-ка, спрошу я у премудрого писка-
ря, каким он манером умудрился с лишком сто лет прожить, и ни
щука его не заглотала, ни рак клешней не перешиб, ни рыболов на
уду не поймал?» Плывут себе мимо, а может быть, и не знают, что
вот в этой норе премудрый пискарь свой жизненный процесс завер¬
шает!
И что всего обиднее: не слыхать даже, чтоб кто-нибудь премуд¬
рым его называл. Просто говорят: «Слыхали вы про остолопа, ко¬
торый не ест, не пьет, никого не видит, ни с кем хлеба-соли не во¬
дит, а все только распостылую свою жизнь бережет?» А многие даже
просто дураком и срамцом его называют и удивляются, как таких
идолов вода терпит.
Раскидывал он таким образом своим умом и дремал. То есть не
то что дремал, а забываться уж стал. Раздались в его ушах пред¬
смертные шепоты, разлилась по всему телу истома. И привиделся
ему тут прежний соблазнительный сон. Выиграл будто бы он двес¬
ти тысяч, вырос на целых пол-аршина и сам щук глотает.
А покуда ему это снилось, рыло его, помаленьку да полегоньку,
целиком из норы и высунулось.
И вдруг он исчез. Что тут случилось — щука ли его заглотала, рак
ли клешней перешиб, или сам он своею смертью умер и всплыл на
поверхность,— свидетелей этому делу не было. Скорее всего — сам
умер, потому что какая сласть щуке глотать хворого, умирающего
пискаря, да к тому же еще и премудрого?
самоотверженный заяц
Однажды заяц перед волком провинился. Бежал он, видите ли,
неподалеку от волчьего логова, а волк увидел его и кричит: «Заинь¬
ка! остановись, миленький!» А заяц не только не остановился, а еще

^2	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

пуще ходу прибавил. Вот волк в три прыжка его поймал, да и гово¬
рит: «За то, что ты с первого моего слова не остановился, вот тебе
мое решение: приговариваю я тебя к лишению живота посредством
растерзания. А так как теперь и я сыт, и волчиха моя сыта, и запа¬
са у нас еще дней на пять хватит, то сиди ты вот под этим кустом и
жди очереди. А может быть... ха-ха... я тебя и помилую!»
Сидит заяц на задних лапках под кустом и не шевельнется. Толь¬
ко об одном думает: «Через столько-то суток и часов смерть долж¬
на прийти». Глянет он в сторону, где находится волчье логово, а
оттуда на него светящееся волчье око смотрит. А в другой раз и еще
того хуже: выйдут волк с волчихой и начнут по полянке мимо него
погуливать. Посмотрят на него, и что-то волк волчихе по-волчье-
му скажет, и оба зальются: «Ха-ха!» И волчата тут же за ними увя¬
жутся; играючи, к нему подбегут, ласкаются, зубами стучат... А у
него, у зайца, сердце так и закатится!
Никогда он так не любил жизни, как теперь. Был он заяц обсто¬
ятельный, высмотрел у вдовы, у зайчихи, дочку и жениться хотел.
Именно к ней, к невесте своей, он и бежал в ту минуту, как волк его
за шиворот ухватил. Ждет, чай, его теперь невеста, думает: «Изме¬
нил мне косой!» А может быть, подождала-подождала, да и с дру¬
гим... слюбилась... А может быть, и так: играла, бедняжка, в кустах,
а тут ее волк... и слопал!..
Думает это бедняга и слезами так и захлебывается. Вот они, зая-
чьи-то мечты! жениться рассчитывал, самовар купил, мечтал, как с
молодой зайчихой будет чай-сахар пить, и вместо всего — куда уго¬
дил! А сколько, бишь, часов до смерти-то осталось?
И вот сидит он однажды ночью и дремлет. Снится ему, будто
волк его при себе чиновником особых поручений сделал, а сам,
покуда он по ревизиям бегает, к его зайчихе в гости ходит... Вдруг
слышит, словно его кто-то под бок толкнул. Оглядывается — ан это
невестин брат.
— Невеста-то твоя помирает,— говорит.— Прослышала, какая
над тобой беда стряслась, и в одночасье зачахла. Теперь только об
одном и думает: «Неужто я так и помру, не простившись с нена¬
глядным моим!»
Слушал эти слова осужденный, и сердце его на части разрыва-
лося. За что? чем заслужил он свою горькую участь? Жил он откры¬
то, революций не пущал, с оружием в руках не выходил, бежал по
своей надобности — неужто ж за это смерть? Смерть! подумайте,
слово-то ведь какое! И не ему одному смерть, а и ей, серенькой
заиньке, которая тем только и виновата, что его, косого, всем серд¬
цем полюбила! Так бы он к ней и полетел, взял бы ее, серенькую
заиньку, передними лапками за ушки и все бы миловал да по голов¬
ке бы гладил.
— Бежим! — говорил между тем посланец.

ЛЛихдил бвгрдфович Салтыков-Щедрин
О*	v*t?
Услыхавши это слово, осужденный на минуту словно преобразил¬
ся. Совсем уж в комок собрался и уши на спину заложил. Вот-вот
прянет — и след простыл. Не следовало ему в эту минуту на волчье
логово смотреть, а он посмотрел. И закатилось заячье сердце.
— Не могу,— говорит,— волк не велел.
А волк между тем все видит и слышит, и потихоньку по-волчьи
с волчихой перешептывается: должно быть, зайца за благородство
хвалят.
— Бежим! — опять говорит посланец.
— Не могу! — повторяет осужденный.
— Что вы там шепчетесь, злоумышляете? — как гаркнет вдруг
волк.
Оба зайца так и обмерли. Попался и посланец! Подговор часо¬
вых к побегу7 — что, бишь, за это по правилам-то полагается? Ах,
быть серой заиньке и без жениха, и без братца — обоих волк с вол¬
чихой слопают!
Опомнились косые — а перед ними и волк, и волчиха-зубами
стучат, а глаза у обоих в ночной темноте, словно фонари, так и све¬
тятся.
— Мы, ваше благородие, ничего... так, промежду себя... земля¬
чок проведать меня пришел! — лепечет осужденный, а сам так и
мрет от страху.
— То-то «ничего»! знаю я вас! пальца вам тоже в рот не клади!
Сказывайте, в чем дело?
— Так и так, ваше благородие,— вступился тут невестин брат,—
сестрица моя, а его невеста, помирает, так просит, нельзя ли его
проститься с нею отпустить?
— Гм... это хорошо, что невеста жениха любит,— говорит волчи¬
ха.— Это значит, что зайчат у них много будет, корму волкам при¬
бавится. И мы с волком любимся, и у нас волчат много. Сколько по
воле ходят, а четверо и теперь при нас живут. Волк, а волк! отпус¬
тить, что ли, жениха к невесте проститься?
— Да ведь его на послезавтра есть назначено...
— Я, ваше благородие, прибегу... я мигом оборочу... у меня это...
вот как Бог свят прибегу! — заспешил осужденный и, чтобы волк
не сомневался, что он может мигом оборотить, таким вдруг молод¬
цом прикинулся, что сам волк на него залюбовался и подумал: «Вот
кабы у меня солдаты такие были!»
А волчиха пригорюнилась и молвила:
— Вот, поди ж ты! заяц, а как свою зайчиху любит!
Делать нечего, согласился волк отпустить косого в побывку, но
с тем, чтобы как раз к сроку оборотил. А невестина брата аманатом
у себя оставил.
— Коли не воротишься через двое суток к шести часам утра,—
сказал он,— я его вместо тебя съем; а коли воротишься — обоих
съем, а может быть... ха-ха... и помилую!

. л л	Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX вв.	_
©44	!-!	-	—	frg-
Пустился косой, как из лука стрела. Бежит, земля дрожит. Гора
на пути встренется — он ее «на уру» возьмет; река — он и броду не
ищет, прямо вплавь так и чешет; болото — он с пятой кочки на де¬
сятую перепрыгивает. Шутка ли? в тридевятое царство поспеть
надо, да в баню сходить, да жениться («непременно женюсь!» еже¬
минутно твердил он себе), да обратно, чтобы к волку на завтрак
попасть...
Даже птицы быстроте его удивлялись,— говорили: «Вот в „Мос¬
ковских ведомостях” пишут, будто у зайцев не душа, а пар,— а вон
он как... улепетывает!»
Прибежал, наконец. Сколько тут радостей было — этого ни в
сказке не сказать, ни пером описать. Серенькая заинька, как уви¬
дела своего ненаглядного, так и про хворь позабыла. Встала на зад¬
ние лапки, надела на себя барабан и ну лапками «кавалерийскую
рысь» выбивать — это она сюрприз жениху приготовила! А вдова-
зайчиха так просто засовалась совсем: не знает, где усадить наречен¬
ного зятюшку, чем накормить. Прибежали тут тетки со всех сторон,
да кумы, да сестрицы — всем лестно на жениха посмотреть, а мо¬
жет быть, и лакомого кусочка в гостях отведать.
Один жених словно не в себе сидит. Не успел с невестой нами¬
ловаться, как уж затвердил:
— Мне бы в баню сходить да жениться поскорее!
— Что больно к спеху занадобилось? — подшучивает над ним
зайчиха-мать.
— Обратно бежать надо. Только на одни сутки волк и отпустил.
Рассказал он тут, как и что. Рассказывает, а сам горькими слеза¬
ми разливается. И воротиться-то ему не хочется, и не воротиться
нельзя. Слово, вишь, дал, а заяц своему слову — господин. Судили
тут тетки и сестрицы — и те в один голос сказали:
«Правду ты, косой, молвил: не давши слова — крепись, а дав¬
ши — держись! никогда во всем нашем заячьем роду того не быва¬
ло, чтобы зайцы обманывали!»
Скоро сказка сказывается, а дело промежду зайцев еще того ско¬
рее делается. К утру косого окрутили, а перед вечером он уж про¬
щался с молодой женой.
— Беспременно меня волк съест,— говорил он,— так ты будь
мне верна. А ежели родятся у тебя дети, то воспитывай их строго.
Лучше же всего отдай ты их в цирк: там их не только в барабан бить,
но и в пушечку горохом стрелять научат.
И вдруг, словно в забытьи (опять, стало быть, про волка вспом¬
нил), прибавил:
— А может быть, волк меня... ха-ха... и помилует!
Только его и видели.
Между тем, покуда косой жуировал да свадьбу справлял, на том
пространстве, которое разделяло тридевятое царство от волчьего
логова, великие беды приключились. В одном месте дожди проли-

Михаил вкгрдфовнч Сдлтыков-Щедрин
ТСГ*	V*T7
лись, так что река, которую за сутки раньше заяц шутя переплыл,
вздулась и на десять верст разлилась. В другом месте король Анд-
рон королю Никите войну объявил, и на самом заячьем пути сра¬
женье кипело. В третьем месте холера проявилась — надо было це¬
лую карантинную цепь верст на сто обогнуть... А кроме того, вол¬
ки, лисицы, совы — на каждом шагу так и стерегут.
Умен был косой; зараньше так рассчитал, чтобы три часа у него
в запасе оставалось, однако, как пошли одни за другими препят¬
ствия, сердце в нем так и похолодело. Бежит он вечер, бежит пол¬
ночи; ноги у него камнями иссечены, на боках от колючих ветвей
шерсть клочьями висит, глаза помутились, у рта кровавая пена со¬
чится, а ему вон еще сколько бежать осталось! И все-то ему друг
аманат, как живой, мерещится. Стоит он теперь у волка на часах и
думает: «Через столько-то часов милый зятек на выручку прибе¬
жит!» Вспомнит он об этом — и еще шибче припустит. Ни горы, ни
долы, ни леса, ни болота — все ему нипочем! Сколько раз сердце в
нем разорваться хотело, так он и над сердцем власть взял, чтобы
бесплодные волнения его от главной цели не отвлекали. Не до горя
теперь, не до слез; пускай все чувства умолкнут, лишь бы друга из
волчьей пасти вырвать!
Вот уж и день заниматься стал. Совы, сычи, летучие мыши на
ночлег потянули; в воздухе холодком пахнуло. И вдруг все кругом
затихло, словно помертвело. А косой все бежит и все одну думу
думает: «Неужто ж я друга не выручу!»
Заалел восток; сперва на дальнем горизонте слегка на облака
огнем брызнуло, потом пуще и пуще, и вдруг — пламя! Роса на тра¬
ве загорелась; проснулись птицы денные, поползли муравьи, чер¬
ви, козявки; дымком откуда-то потянуло; во ржи и в овсах словно
шепот пошел, слышнее, слышнее... А косой ничего не видит, не
слышит, только одно твердит: «Погубил я друга своего, погубил!»
Но вот, наконец, гора. За этой горой — болото и в нем — волчье
логово... Опоздал, косой, опоздал!
Последние силы напрягает он, чтоб вскочить на вершину горы...
вскочил! Но он уж не может бежать, он падает от изнеможения...
неужто ж он так и не добежит?
Волчье логово перед ним как на блюдечке. Где-то вдали, на ко¬
локольне, бьет шесть часов, и каждый удар колокола словно моло¬
том бьет в сердце измученного зверюги. С последним ударом волк
поднялся с логова, потянулся и хвостом от удовольствия замахал.
Вот он подошел к аманату, сгреб его в лапы и запустил когти в жи¬
вот, чтобы разодрать его на две половины: одну для себя, другую для
волчихи. И волчата тут; обсели кругом отца-матери, щелкают зуба¬
ми, учатся.
— Здесь я! здесь! — крикнул косой, как сто тысяч зайцев вмес¬
те. И кубарем скатился с горы в болото.
И волк его похвалил.

Сказки русских пнсдтелен XVIII—XIX кв.
о4с	—	»g>
— Вижу,— сказал он,— что зайцам верить можно. И вот вам моя
резолюция: сидите, до поры до времени, оба под этим кустом, а
впоследствии я вас... ха-ха... помилую!
БВДНЫЙ ВОЛК
Другой зверь, наверное, тронулся бы самоотверженностью зай¬
ца, не ограничился бы обещанием, а сейчас бы помиловал. Но из
всех хищников, водящихся в умеренном и северном климатах, волк
всего менее доступен великодушию.
Однако ж не по своей воле он так жесток, а потому, что комп¬
лекция у него каверзная: ничего он, кроме мясного, есть не может.
А чтобы достать мясную пищу, он не может иначе поступать, как
живое существо жизни лишить. Одним словом, обязывается учи¬
нить злодейство, разбой.
Не легко ему пропитание его достается. Смерть-то ведь никому
не сладка, а он именно только со смертью ко всякому лезет. Поэто¬
му кто посильнее — сам от него обороняется, а иного, который сам
защититься не может, другие обороняют. Частенько-таки волк го¬
лодный ходит, да еще с помятыми боками вдобавок. Сядет он в ту
пору, поднимет рыло кверху и так пронзительно воет, что на версту
кругом у всякой живой твари, от страху да от тоски, душа в пятки
уходит. А волчиха его еще тоскливее подвывает, потому что у нее
волчата, а накормить их нечем.
Нет того зверя на свете, который не ненавидел бы волка, не про¬
клинал бы его. Стоном стонет весь лес при его появлении: «Про¬
клятый волк! убийца! душегуб!» И бежит он вперед да вперед, го¬
лову повернуть не смеет, а вдогонку ему: «Разбойник! живорез!»
Уволок волк, с месяц тому назад, у бабы овцу — баба-то и о сю пору
слез не осушила: «Проклятый волк! душегуб!» А у него с тех пор
маковой росинки в пасти не было: овцу-то сожрал, а другую заре¬
зать не пришлось... И баба воет, и он воет... как тут разберешь!
Говорят, что волк мужика обездоливает, да ведь и мужик тоже,
как обозлится, куда лют бывает! И дубьем-то он его бьет, и из ру¬
жья в него палит, и волчьи ямы роет, и капканы ставит, и облавы
на него устраивает. «Душегуб! разбойник! — только и раздается про
волка в деревнях,— последнюю корову зарезал! остатнюю овцу уво¬
лок!» А чем он виноват, коли иначе ему прожить на свете нельзя?
И убьешь-то его, так проку от него нет. Мясо — негодное, шку¬
ра жесткая — не греет. Только и корысти-то, что вдоволь над ним,
проклятым, натешишься, да на вилы живьем поднимешь: пускай,
гадина, капля по капле кровью исходит!
Не может волк, не лишая живота, на свете прожить — вот в чем
его беда! Но ведь он этого не понимает. Если его злодеем зовут, так

ЛЛихдил бвгрдфович Салтыков-Щедрин
*<у*	v*t/
ведь и он зовет злодеями тех, которые его преследуют, увечат, уби¬
вают. Разве он понимает, что своею жизнью другим жизням вред
наносит? Он думает, что живет — только и всего. Лошадь — тяже¬
сти возит, корова — дает молоко, овца — волну, а он — разбойни¬
чает, убивает. И лошадь, и корова, и овца, и волк — все «живут»,
каждый по-своему.
И вот нашелся, однако ж, между волками один, который долгие
веки все убивал да разбойничал, и вдруг, под старость, догадывать¬
ся начал, что есть в его жизни что-то неладное.
Жил этот волк смолоду очень шибко и был одним из немногих
хищников, который почти никогда не голодал. И день, и ночь он
разбойничал, и все ему с рук сходило. У пастухов из-под носу ба¬
ранов утаскивал; во дворы по деревням забирался; коров резал; лес¬
ника однажды до смерти загрыз; мальчика маленького, у всех на
глазах, с улицы в лес унес. Слыхал он, что его за эти дела все не¬
навидят и клянут, да только лютей и лютей от этих покоров стано¬
вился.
— Послушали бы, что в лесу-то делается,— говорил он,— нет
той минуты, чтобы там убийства не было, чтоб какая-нибудь зве¬
рюга не верещала, с жизнью расставаясь,— так неужто ж на это
смотреть?
И дожил он таким родом, промежду разбоев, до тех лет, когда
волк уж «матерым» называется. Отяжелел маленько, но разбои все-
таки не оставил; напротив, словно бы даже полютел. Только и по¬
падись он нечаянно в лапы к медведю. А медведи волков не любят,
потому что и на них волки шайками нападают, и частенько-таки
слухи по лесу ходят, что там-то и там-то Михайло Иваныч оплошал:
в клочки серые вороги шубу ему разорвали.
Держит медведь волка в лапах и думает: «Что мне с ним, с под¬
лецом, делать? ежели съесть — с души сопрет, ежели так задавить
да бросить — только лес запахом его падали заразишь. Дай, посмот¬
рю: может быть, у него совесть есть. Коли есть совесть, да покля¬
нется он вперед не разбойничать — я его отпущу».
— Волк, а волк! — молвил Топтыгин.— Неужто у тебя совести
нет?
— Ах, что вы, ваше степенство! — ответил волк.— Разве можно
хоть один день на свете без совести прожить!
— Стало быть, можно, коли ты живешь. Подумай: каждый бо¬
жий день только и вестей про тебя, что ты или шкуру содрал, или
зарезал — разве это на совесть похоже?
— Ваше степенство! Позвольте вам доложить! должен ли я пить-
есть, волчиху свою накормить, волчат воспитать? какую вы на этот
счет резолюцию изволите положить?
Подумал-подумал Михайло Иваныч,— видит: коли положено
волку на свете быть, стало быть, и прокормить он себя право имеет.
— Должен,— говорит.

^4$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв,

— А ведь я, кроме мясного,— ни-ни! Вот хоть бы ваше степен¬
ство, к примеру, взять: вы и малинкой полакомитесь, и медком от
пчел позаимствуетесь, и овсеца пососете, а для меня ничего этого
хоть бы не было! Да опять же и другая вольгота у вашего степенства
есть: зимой, как заляжете вы в берлогу, ничего вам, кроме собствен¬
ной лапы, не требуется. А я и зиму, и лето — нет той минуты, что¬
бы я о пище не думал! И все об мясце. Так каким же родом я эту
пищу добуду, коли прежде не зарежу или не задушу?
Задумался медведь над этими волчьими словами, однако все еще
попытать хочет.
— Да ты бы,— говорит,— хоть полегче, что ли...
— Я и то, ваше степенство, сколько могу, облегчаю. Лисица —
та зудит: рванет раз — и отскочит, потом опять рванет — и опять
отскочит... А я прямо за горло хватаю — шабаш!
Еще пуще задумался медведь. Видит, что волк ему правду-матку
режет, а отпустить его все еще опасается: сейчас он опять за разбой¬
ные дела примется.
— Раскайся, волк! — говорит.
— Не в чем мне, ваше степенство, каяться. Никто своей жизни
не ворог, и я в том числе; так в чем же тут моя вина?
— Да ты хоть пообещай!
— И обещать, ваше степенство, не могу. Вот лиса — та вам что
хотите обещает, а я — не могу.
Что делать? Подумал, подумал медведь, да наконец и решил.
— Пренесчастнейший ты есть зверь — вот что я тебе скажу! —
молвил он волку.— Не могу я тебя судить, хоть и знаю, что много
беру на душу греха, отпуская тебя. Одно могу прибавить: на твоем
месте я не только бы жизнью не дорожил, а за благо бы смерть для
себя почитал! И ты над этими моими словами подумай!
И отпустил волка на все четыре стороны.
Освободился волк из медвежьих лап и сейчас опять за старое
ремесло принялся. Стонет от него лес, да и шабаш. Повадился в
одну и ту же деревню; в две, в три ночи целое стадо зря перерезал —
и ништо ему. Заляжет с сытым брюхом в болоте, потягивается да
глаза жмурит. Даже на медведя, своего благодетеля, войной пошел,
да тот, по счастию, вовремя спохватился да только лапой ему изда¬
ли погрозил.
Долго ли, коротко ли он так буйствовал, однако и к нему нако¬
нец старость пришла. Силы убавились, проворство пропало, да вдо¬
бавок мужичок ему спинной хребет поленом перешиб; хоть и отле¬
жался он, а все-таки уж на прежнего удальца-живореза не похож
стал. Кинется вдогонку за зайцем — а ног-то уж нет. Подойдет к
лесной опушке, овечку из стада попробует унести — а собаки так и
скачут-заливаются. Подожмет он хвост, да и бежит с пустом.
— Никак, я уж и собак бояться стал? — спрашивает он себя.

	Михана ввгрдфовнч Салтыков-Щедрин
V*T7
Воротится в логово и начнет выть. Сова в лесу рыдает, да он в
болоте воет — страсти Господни, какой поднимется в деревне пе¬
реполох!
Только промыслил он однажды ягненочка и волочет его за ши¬
ворот в лес. А ягненочек-то самый еще несмысленочек был: воло¬
чет его волк, а он не понимает. Только одно твердит: «Что такое? что
такое?..»
— А я вот покажу тебе, что такое... мммерррзавец! — остервенил¬
ся волк.
— Дяденька! я в лес гулять не хочу! я к маме хочу! не буду я, дя¬
денька, не буду! — вдруг догадался ягненочек и не то заблеял, не то
зарыдал.— Ах, пастушок, пастушок! ах, собачки! собачки!
Остановился волк и прислушивается. Много он на своем веку
овец перерезал, и все они какие-то равнодушные были. Не успеет
ее волк ухватить, а она уж и глаза зажмурила, лежит, не шелохнет¬
ся, словно натуральную повинность исправляет. А вот и малыш —
а поди как плачет: хочется ему жить! Ах, видно, и всем эта распо-
стылая жизнь сладка! Вот и он, волк,— стар-стар, а все бы годков
еще с сотенку пожил!
И припомнились ему тут слова Топтыгина: «На твоем бы месте
я не жизнь, а смерть за благо для себя почитал...» Отчего так? По¬
чему для всех других земных тварей жизнь — благо, а для него она —
проклятие и позор?
И, не дождавшись ответа, выпустил из пасти ягненка, а сам по¬
брел, опустив хвост, в логово, чтобы там на досуге умом раскинуть.
Но ничего ему этот ум не выяснил, кроме того, что он уж давно
знал, а именно: что никак ему, волку, иначе прожить нельзя, как
убийством и разбоем.
Лег он плашмя на землю и никак улежать не может. Ум — одно
говорит, а нутро — чем-то другим загорается. Недуги, что ли, его
ослабили, старость ли в разор разорила, голод ли измучил, только
не может он прежней власти над собой взять. Так и гремит у него в
ушах: «Проклятый! душегуб! живорез!» Что ж в том, что он за со¬
бой вольной вины не знает? ведь проклятий-то все-таки не заглу¬
шишь! Ох, видно, правду сказал медведь: только и остается, что
руки на себя наложить!
Так ведь и тут опять горе: зверь — ведь он даже рук на себя на¬
ложить не умеет. Ничего сам собой зверь не может: ни порядка
жизни изменить, ни умереть. Живет он словно во сне, и умрет —
словно во сне же. Может быть, его псы растерзают или мужик под¬
стрелит; так и тут он только захрапит да корчей его на мгновенье
сведет — и дух вон. А откуда и как пришла смерть — он и не дога¬
дается.
Вот разве голодом он себя изведет... Нынче он уж и за зайцами
гоняться перестал, только около птиц ходит. Поймает молодую

Скдекн русских писателей XVIII—XIX кв.	л
650	— -	—	ф
ворону или витютня — только этим и сыт. Так даже и тут прочие ви¬
тютни хором кричат: «Проклятый! проклятый! проклятый!»
Именно проклятый. Ну, как-таки только затем жить, чтобы уби¬
вать и разбойничать? Положим, несправедливо его проклинают,
нерезонно: не своей волей он разбойничает,— но как не проклинать!
Сколько он зверья на своем веку погубил! сколько баб, мужиков
обездолил, на всю жизнь несчастными сделал!
Много лет он в этих мыслях промучился; только одно слово в
ушах его и гремело: «Проклятый! проклятый! проклятый!» Да и сам
себе он все чаще и чаще повторял: «Именно проклятый! проклятый
и есть; душегуб, живорез!» И все-таки, мучимый голодом, шел на
добычу, душил, рвал и терзал...
И начал он звать смерть. «Смерть! смерть! хоть бы ты освободи¬
ла от меня зверей, мужиков и птиц! Хоть бы ты освободила меня от
самого себя!» — день и ночь выл он, на небо глядючи. А звери и
мужики, слыша его вой, в страхе вопили: «Душегуб! душегуб! душе¬
губ!» Даже небу пожаловаться он не мог без того, чтоб проклятья на
него со всех сторон не сыпались.
Наконец смерть сжалилась-таки над ним. Появились в той мест¬
ности «лукаши»1, и соседние помещики воспользовались их прибы¬
тием, чтоб устроить на волка охоту. Лежит однажды волк в своем
логове и слышит — зовут. Он встал и пошел. Видит: впереди путь
вехами означен, а сзади и сбоку мужики за ним следят. Но он уже
не пытался прорваться, а шел, опустив голову, навстречу смерти...
И вдруг его ударило прямо между глаз.
— Вот она... смерть-избавительница!
медведь на воеводстве
Злодейства крупные и серьезные нередко именуются блестящи¬
ми и, в качестве таковых, заносятся на скрижали Истории. Злодей¬
ства же малые и шуточные именуются срамными, и не только Ис¬
торию в заблуждение не вводят, но и от современников не получа¬
ют похвалы.
I. ТОПТЫГИН 1-й
Топтыгин 1-й отлично это понимал. Был он старый служака-
зверь, умел берлоги строить и деревья с корнями выворачивать;
следовательно, до некоторой степени и инженерное искусство знал.
1 «Лукаши» — мужички из Великолуцкого уезда Псковской губернии, которые зани¬
маются изучением привычек и нравов лесных зверей и потом предлагают охотникам свои
услуги для облав. (Примеч. автора.)

		Михаил ввгрдфовнч Салтыков-Щедрин

О*	©71
Но самое драгоценное качество его заключалось в том, что он во что
бы то ни стало на скрижали Истории попасть желал, и ради этого
всему на свете предпочитал блеск кровопролитий. Так что об чем бы
с ним ни заговорили: об торговле ли, о промышленности ли, об
науках ли — он всё на одно поворачивал: «Кровопролитиев... кро¬
вопролитнее... вот чего нужно!*
За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде временной
меры, послал в дальний лес, вроде как воеводой, внутренних супо¬
статов усмирять.
Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и задумалась.
Такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что вся¬
кий по-своему норовил. Звери — рыскали, птицы — летали, насе¬
комые — ползали; а в ногу никто маршировать не хотел. Понима¬
ли мужики, что их за это не похвалят, но сами собой остепениться
уж не могли. «Вот ужо приедет майор,— говорили они,— засыплет
он нам — тогда мы и узнаем, как Кузькину тещу зовут!*
И точно: не успели мужики оглянуться, а Топтыгин уж тут как
тут. Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов
день, и сейчас же решил: «Быть назавтра кровопролитию». Что за¬
ставило его принять такое решение — неизвестно: ибо он, собствен¬
но говоря, не был зол, а так, скотина.
И непременно бы он свой план выполнил, если бы лукавый его
не попутал.
Дело в том, что, в ожидании кровопролития, задумал Топтыгин
именины свои отпраздновать. Купил ведро водки и напился в оди¬
ночку пьян. А так как берлоги он для себя еще не выстроил, то
пришлось ему, пьяному, среди полянки спать лечь. Улегся и захра¬
пел, а под утро, как на грех, случилось мимо той полянки лететь
Чижику. Особенный это был Чижик, умный: и ведерко таскать
умел, и спеть, по нужде, за канарейку мог. Все птицы, глядя на него,
радовались, говорили: «Увидите, что наш Чижик со временем по¬
носку носить будет!» Даже до Льва об его уме слух дошел, и не раз
он Ослу говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл):
«Хоть одним бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь
будет!»
Но как ни умен был Чижик, а тут не догадался. Думал, что гни¬
лой чурбан на поляне валяется, сел на медведя и запел. А у Топты¬
гина сон тонок. Чует он, что по туше у него кто-то прыгает, и ду¬
мает: «Беспременно это должен быть внутренний супостат!»
— Кто там бездельным обычаем по воеводской туше прыгает? —
рявкнул он, наконец.
Улететь бы Чижику надо, а он и тут не догадался. Сидит себе да
дивится: чурбан заговорил! Ну, натурально, майор не стерпел: сгреб
грубияна в лапу, да, не рассмотревши с похмелья, взял и съел.
Съесть-то съел, да съевши спохватился: «Что такое я съел? И ка¬
кой же это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось?»

$$2	Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.

Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал. Съел— только и все¬
го. И никаким родом этого глупого дела поправить нельзя. Потому
что ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так
же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная.
— Зачем я его съел? — допрашивал сам себя Топтыгин.— Меня
Лев, посылаючи сюда, предупреждал: «Делай знатные дела, от без¬
дельных же стерегись!» — а я, с первого же шага, чижей глотать
вздумал! Ну, да ничего! первый блин всегда комом! Хорошо, что, по
раннему времени, никто дурачества моего не видал.
Увы! не знал, видно, Топтыгин, что, в сфере административной
деятельности, первая-то ошибка и есть самая фатальная. Что, дав¬
ши с самого начала административному бегу направление вкось,
оно впоследствии все больше и больше будет отдалять его от пря¬
мой линии.
И точно, не успел он успокоиться на мысли, что никто его ду¬
рачества не видел, как слышит, что скворка ему с соседней березы
кричит:
— Дурак! его прислали к одному знаменателю нас приводить, а
он Чижика съел!
Взбеленился майор; полез за скворцом на березу, а скворец, не
будь глуп, на другую перепорхнул. Медведь — на другую, а сквор¬
ка опять на первую. Лазил-лазил майор, мочи нет измучился. А гля¬
дя на скворца, и ворона осмелилась:
— Вот так скотина! добрые люди кровопролитнее от него жда¬
ли, а он Чижика съел!
Он — за вороной, ан из-за куста заинька выпрыгнул:
— Бурбон стоеросовый! Чижика съел!
Комар из-за тридевять земель прилетел:
— Risum teneatis, amici!1 Чижика съел!
Лягушка в болоте квакнула;
— Олух царя небесного! Чижика съел!
Словом сказать, и смешно, и обидно. Тычется майор то в одну,
то в другую сторону, хочет насмешников переловить, и всё мимо.
И что больше старается, то у него глупее выходит. Не прошло и часу,
как в лесу уж все, от мала до велика, знали, что Топтыгин-майор
Чижика съел. Весь лес вознегодовал. Не того от нового воеводы
ждали. Думали, что он дебри и болота блеском кровопролитий вос-
прославит, а он на-тко что сделал! И куда ни направит Михайло
Иваныч свой путь, везде по сторонам словно стоп стоит: «Дурень
ты, дурень! Чижика съел!»
Заметался Топтыгин, благим матом взревел. Только однажды в
жизни с ним нечто подобное случилось. Выгнали его в ту пору из
берлоги и напустили стаю шавок — так и впились, собачьи дети, и
в уши, и в загривок, и под хвост! Вот так уж подлинно он смерть в
1 Возможно ли не рассмеяться, друзья! (лаш.) — цитата из «Науки поэзии» Горация.

Михаил бвгрлфовкч Сллтыков-Щедрмн
глаза видел! Однако все-таки кой-как отбоярился: штук с десяток
шавок перекалечил, а от остальных утек. А теперь и утечь некуда.
Всякий куст, всякое дерево, всякая кочка, словно живые, дразнят¬
ся, а он — слушай! Филин, уж на что глупая птица, а и тот, наслы¬
шавшись от других, по ночам ухает: «Дурак! Чижика съел!»
Но что всего важнее: не только он сам унижение терпит, но ви¬
дит, что и начальственный авторитет в самом своем принципе с
каждым днем все больше да больше умаляется. Того гляди, и в со¬
седние трущобы слух пройдет, и там его на смех подымут!
Удивительно, как иногда причины самые ничтожные к самым
серьезным последствиям приводят. Маленькая птица Чижик, а та¬
кому, можно сказать, стервятнику репутацию навек изгадил! Поку¬
да не съел его майор, никому и на мысль не приходило сказать, что
Топтыгин дурак. Все говорили: «Ваше степенство! вы — наши отцы,
мы — ваши дети!» Все знали, что сам Осел за него перед Львом
предстательствует, а уж если Осел кого ценит — стало быть, он того
стоит. И вот, благодаря какой-то ничтожнейшей административной
ошибке, всем сразу открылось. У всех словно само собой с языка
слетело: «Дурак! Чижика съел!» Все равно, как если б кто бедного
крохотного гимназистика педагогическими мерами до самоубийства
довел... Но нет, и это не так, потому что довести гимназистика до
самоубийства — это уж не срамное злодейство, а самое настоящее,
к которому, пожалуй, прислушается и История... Но... Чижик! ска¬
жите на милость! Чижик! «Этакая ведь, братцы, уморушка!» — крик¬
нули хором воробьи, ежи и лягушки.
Сначала о поступке Топтыгина говорили с негодованием (за род¬
ную трущобу стыдно); потом стали дразниться; сначала дразнили
окольные, потом начали вторить и дальние; сначала птицы, потом
лягушки, комары, мухи. Все болото, весь лес.
— Так вот оно, общественное-то мнение что значит! — тужил
Топтыгин, утирая лапой обшарпанное в кустах рыло.— А потом,
пожалуй, и на скрижали Истории попадешь... с Чижиком!
А История такое большое дело, что и Топтыгин, при упомино¬
вении об ней, задумывался. Сам по себе, он знал об ней очень смут¬
но, но от Осла слыхал, что даже Лев ее боится: «Не хорошо, говорит,
в зверином образе на скрижали попасть!» История только отмен-
нейшие кровопролития ценит, а о малых упоминает с оплеванием.
Вот если б он, для начала, стадо коров перерезал, целую деревню
воровством обездолил или избу у полесовщика по бревну раска¬
тал — ну, тогда История... а впрочем, наплевать бы тогда на Исто¬
рию! Главное, Осел бы тогда ему лестное письмо написал! А теперь,
смотрите-ка! — съел Чижика и тем себя воспрославил! Из-за тыся¬
чи верст прискакал, сколько прогонов и порционов извел — и пер¬
вым делом Чижика съел... ах! Мальчишки на школьных скамьях
будут знать! И дикий тунгуз, и сын степей калмык — все будут го¬
ворить: «Майора Топтыгина послали супостата покорить, а он, вме-

4	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

сто того, Чижика съел!» Ведь у него, у майора, у самого дети в гим¬
назию ходят! До сих пор их майорскими детьми величали, а напред-
ки проходу им школяры не дадут, будут кричать: «Чижика съел!
Чижика съел!» Сколько потребуется генеральных кровопролитиев
учинить, чтоб экую пакость загладить! Сколько народу ограбить,
разорить, загубить!
Проклятое то время, которое с помощью крупных злодеяний
цитадель общественного благоустройства сооружает, но срамное,
срамное, тысячекратно срамное то время, которое той же цели мнит
достигнуть с помощью злодеяний срамных и малых!
Мечется Топтыгин, ночей не спит, докладов не принимает, все
об одном думает: «Ах, что-то Осел об моей майорской проказе ска¬
жет!»
И вдруг, словно сон в руку, предписание от Осла: «До сведения
его высокостепенства господина Льва дошло, что вы внутренних
врагов не усмирили, а Чижика съели — правда ли?»
Пришлось сознаваться. Покаялся Топтыгин, написал рапорт и
ждет. Разумеется, никакого иного ответа и быть не могло, кроме
одного: «Дурак! Чижика съел!» Но частным образом Осел дал вино¬
ватому знать (Медведь-то ему кадочку с медом в презент при рапор¬
те отослал): «Непременно вам нужно особливое кровопролитие учи¬
нить, дабы гнусное оное впечатление истребить...»
— Коли за этим дело стало, так я еще репутацию свою поправ¬
лю,— молвил Михайло Иваныч, и сейчас же напал на стадо бара¬
нов и всех до единого перерезал. Потом бабу в малиннике поймал
и лукошко с малиной отнял. Потом стал корни и нити разыскивать,
да кстати целый лес основ выворотил. Наконец забрался ночью в
типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума
человеческого в отхожую яму свалил.
Сделавши все это, сел, сукин сын, на корточки и ждет поощре¬
ния.
Однако ожидания его не сбылись.
Хотя Осел, воспользовавшись первым же случаем, подвиги Топ¬
тыгина в лучшем виде расписал, но Лев не только не наградил его,
но собственнолапно на Ословом докладе сбоку нацарапал: «Не
верю, штоп сей офицер храбр был; ибо это тот самый Таптыгин,
который маво Любимова Чижика сиел!»
И приказал отчислить его по инфантерии.
Так и остался Топтыгин 1-й майором навек. А если б он прямо с
типографий начал — быть бы ему теперь генералом.
II. ТОПТЫГИН 2-й
Но бывает и так, что даже блестящие злодеяния впрок не идут.
Плачевный пример этому суждено было представить другому Топ¬
тыгину.

	Mh\aha ввгрдфокич Сдлтыкок-Щедрнн	$$$
В то самое время, когда Топтыгин 1-й отличался в своей трущо¬
бе, в другую такую же трущобу послал Лев другого воеводу, тоже
майора и тоже Топтыгина. Этот был умнее своего тезки и, что все¬
го важнее, понимал, что в деле административной репутации от
первого шага зависит все будущее администратора. Поэтому, еще до
получения прогонных денег, он зрело обдумал свой план кампании
и тогда только побежал на воеводство.
Тем не менее карьера его была еще менее продолжительна, не¬
жели Топтыгина 1-го.
Главным образом, он рассчитывал на то, что как приедет на ме¬
сто, так сейчас же разорит типографию: это и Осел ему советовал.
Оказалось, однако ж, что во вверенной ему трущобе ни одной ти¬
пографии нет; хотя же старожилы и припоминали, что существовал
некогда — вон под той сосной — казенный ручной станок, который
лесные куранты тискал, но еще при Магницком этот станок был
публично сожжен, а оставлено было только цензурное ведомство,
которое возложило обязанность, исполнявшуюся курантами, на
скворцов. Последние каждое утро, летая по лесу, разносили поли¬
тические новости дня, и никто от того никаких неудобств не ощу¬
щал. Затем известно было еще, что дятел на древесной коре, не
переставаючи, пишет «Историю лесной трущобы», но и эту кору, по
мере начертания на ней письмен, точили и растаскивали воры-му¬
равьи. И, таким образом, лесные мужики жили, не зная ни прошед¬
шего, ни настоящего и не заглядывая в будущее. Или, другими сло¬
вами, слонялись из угла в угол, окутанные мраком времен.
Тогда майор спросил, нет ли в лесу, по крайней мере, универси¬
тета или хоть академии, дабы их спалить; но оказалось, что и тут
Магницкий его намерения предвосхитил: университет в полном
составе поверстал в линейные батальоны, а академиков заточил в
дупло, где они и поднесь в летаргическом сне пребывают. Рассер¬
дился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели Магницкого,
дабы его растерзать («similia similibus curantur»1), но получил в от¬
вет, что Магницкий, волею Божией, помре.
Нечего делать, потужил Топтыгин 2-й, но в уныние не впал.
«Коли душу у них, у мерзавцев, за неимением, погубить нельзя,—
сказал он себе,— стало быть, прямо за шкуру приниматься надо!»
Сказано — сделано. Выбрал он ночку потемнее и забрался во
двор к соседнему мужику. По очереди, лошадь задрал, корову, сви¬
нью, пару овец, и хоть знает, негодяй, что уж в лоск мужичка разо¬
рил, а все ему мало кажется. «Постой,— говорит,— я у тебя двор по
бревну раскатаю, навеки тебя с сумой по миру пущу!» И, сказавши
это, полез на крышу, чтоб злодейство свое выполнить. Только не
рассчитал, что матица-то гнилая была. Как только он на нее ступил,
она возьми да и провались. Повис майор на воздухе; видит, что
Клин клином вышибают (лат.).

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
неминучее дело об землю грохнуться, а ему не хочется. Облапил об¬
ломок бревна и заревел.
Сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с топором, а кто и с
рогатиной. Куда ни обернутся — кругом, везде погром. Загородки
поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят. А посреди дво¬
ра и сам ворог висит. Взорвало мужиков.
— Ишь, анафема! перед начальством выслужиться захотел, а мы
через это пропадать должны! А ну-тка-то, братцы, уважим его!
Сказавши это, поставили рогатину на то самое место, где Топ¬
тыгину упасть надлежало, и уважили. Затем содрали с него шкуру, а
стерво вывезли в болото, где к утру его расклевали хищные птицы.
Таким образом, явилась новая лесная практика, которая и уста¬
новила, что и блестящие злодейства могут иметь последствия не
менее плачевные, как и злодейства срамные.
Эту вновь установившуюся практику подтвердила и лесная Ис¬
тория, присовокупив, для вящей вразумительности, что принятое в
исторических руководствах (для средних учебных заведений изда¬
ваемых) подразделение злодейств на блестящие и срамные упразд¬
няется навсегда и что отныне всем вообще злодействам, каковы бы
ни были их размеры, присвояется наименование «срамных».
По докладу о сем Осла, Лев собственнолапно на оном нацара¬
пал так: «О приговоре Истории дать знать майору Топтыгину 3-му:
пускай изворачивается».
III. ТОПТЫГИН 3-й
Третий Топтыгин был умнее своих тезоименитых предшествен¬
ников. «Дело-то выходит бросовое! — сказал он себе, прочитав ре¬
золюцию Льва,— мало напакостить — поднимут на смех; много
напакостишь — на рогатину поднимут... Полно, ехать ли уж?»
Спрашивал он рапортом у Осла: «Ежели-де ни большие, ни ма¬
лые злодеяния совершать не разрешается, то нельзя ли хоть сред¬
ние злодеяния совершать?» — но Осел ответил уклончиво: «Все-де
нужные по сему предмету указания вы найдете в Лесном уставе».
Заглянул он в Лесной устав, но там обо всем говорилось: и о пуш¬
ной подати, и о грибной, и об ягодной, даже об шишках еловых, а
о злодеяниях — молчок! И затем, на все его дальнейшие докуки и
настояния, Осел отвечал с одинаковою загадочностью: «Действуй¬
те по пристойности!»
— Вот до какого мы времени дожили! — роптал Топтыгин 3-й.—
Чин на тебя большой накладывают, а какими злодействами его под¬
твердить — не указывают!
И опять мелькнуло у него в голове: «Полно, ехать ли?» — и если
б не вспомнилось, какая уйма подъемных и прогонных денег для
него в казначействе припасена, право, кажется, не поехал бы!

Михаил ввгрдфович Салтыков-Щедрин
О*	V-' <
Прибыл он в трущобы на своих на двоих — очень скромно. Ни
официальных приемов не назначил, ни докладных дней, а прямо
юркнул в берлогу, засунул лапу в хайло и залег. Лежит и думает:
«Даже с зайца шкуру содрать нельзя — и то, пожалуй, за злодейство
сочтут! И кто сочтет? добро бы Лев или Осел — это бы куда ни
шло! — а то мужики какие-то. Да Историю еще какую-то нашли —
вот уж подлинно ис-то-ри-я!!» Хохочет Топтыгин в берлоге, про Ис¬
торию вспоминаючи, а на сердце у него жутко: чует он, что сам Лев
Истории боится... Как тут будешь лесную сволочь подтягивать — и
ума приложить не может. Спрашивают с него много, а разбойничать
не велят! В какую бы сторону он ни устремился, только что разбе¬
жится — стой, погоди! не в свое место заехал! Везде «права» заве¬
лись. Даже у белки, и у той нынче права! Дробину тебе в нос — вот
какие твои права! У них — права, а у него, вишь, обязанности! Да
и обязанностей-то настоящих нет — просто пустое место! Они —
друг друга поедом едят, а он — задрать никого не смеет! На что по¬
хоже! А все Осел! Он, именно он мудрит, он эту канитель разводит!
«Кто осла дивия быстра соделал? узы ему кто разрешил?» — вот об
чем нужно бы ему всечасно помнить, а он об «правах» мычит! «Дей¬
ствуйте по пристойности!» — ах!
Долго он таким образом лапу сосал и даже настоящим образом
в управление вверенной ему трущобой не вступал. Пробовал он
однажды об себе «по пристойности» заявить, влез на самую высо¬
кую сосну и оттуда не своим голосом рявкнул, но и от этого пользы
не вышло. Лесная сволочь, давно не видя злодейств, до того обнаг¬
лела, что, услышавши его рев, только молвила: «Чу, Мишка ревет!
гляди, что лапу во сне прокусил!» С тем и отъехал Топтыгин 3-й
опять в берлогу...
Но повторяю: он был медведь умный и не затем в берлогу залег,
чтобы в бесплодных сетованиях изнывать, а затем, чтоб до чего-
нибудь настоящего додуматься.
И додумался.
Дело в том, что, покуда он лежал, в лесу все само собой установ¬
ленным порядком шло. Порядок этот, конечно, нельзя было назвать
вполне «благополучным», но ведь задача воеводства совсем не в том
состоит, чтобы достигать какого-то мечтательного благополучия, а
в том, чтобы исстари заведенный порядок (хотя бы и неблагополуч¬
ный) от повреждений оберегать и ограждать. И не в том, чтобы
какие-то большие, средние или малые злодейства устраивать, а до¬
вольствоваться злодействами «натуральными». Ежели исстари по¬
велось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы ворон
ощипывают, то, хотя в таком «порядке» ничего благополучного нет,
но так как это все-таки «порядок» — стало быть, и следует признать
его за таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только
не ропщут, но продолжают плодиться и населять землю, то это зна-

^$8	Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.

чит, что «порядок» не выходит из определенных ему искони границ.
Неужели и этих «натуральных» злодейств недостаточно?
В данном случае все именно так происходило. Ни разу лес не
изменил той физиономии, которая ему приличествовала. И днем и
ночью он гремел миллионами голосов, из которых одни представ¬
ляли агонизирующий вопль, другие — победный клик. И наружные
формы, и звуки, и светотени, и состав населения — все представ¬
лялось неизменным, как бы застывшим. Словом сказать, это был
порядок до такой степени установившийся и прочный, что при виде
его даже самому лютому, рьяному воеводе не могла прийти в голо¬
ву мысль о каких-либо увенчательных злодействах да еще «под лич¬
ною вашего степенства ответственностью».
Таким образом, перед умственным взором Топтыгина 3-го вдруг
выросла целая теория неблагополучного благополучия. Выросла со
всеми подробностями и даже с готовой проверкой на практике.
И вспомнилось ему, как однажды, в дружеской беседе, Осел гово¬
рил:
— Об каких это вы все злодействах допрашиваете? Главное в
нашем ремесле — это: laissez passer, laissez faire!1 Или, по-русски
выражаясь: «Дурак на дураке сидит и дураком погоняет!» Вот вам.
Если вы, мой друг, станете этого правила держаться, то и злодейст¬
во само собой сделается, и все у вас будет обстоять благополучно!
Так оно именно по его и выходит. Надо только сидеть и радовать¬
ся, что дурак дурака дураком погоняет, а все остальное приложится.
— Я даже не понимаю, зачем воевод посылают! ведь и без
них...— слиберальничал было майор, но, вспомнив о присвоенном
ему содержании, замял нескромную мысль: ничего, ничего, молча¬
ние...
С этими словами он перевернулся на другой бок и решился вы¬
ходить из берлоги только для получения присвоенного содержания.
И затем все пошло в лесу как по маслу. Майор спал, а мужики при¬
носили поросят, кур, меду и даже сивухи и складывали свои дани у
входа в берлогу. В указанные часы майор просыпался, выходил из
берлоги и жрал.
Таким образом пролежал Топтыгин 3-й в берлоге многие годы.
И так как неблагополучные, но вожделенные лесные порядки ни
разу в это время нарушены не были и так как никаких при этом
злодейств, кроме «натуральных», не производилось, то и Лев не
оставил его милостью. Сначала произвел в подполковники, потом
в полковники и наконец...
Но тут явились в трущобу мужики-лукаши, и вышел Топтыгин
3-й из берлоги в поле. И постигла его участь всех пушных зверей.
1 Позволять, не мешать! (фр.) Выражение восходит к формуле французского эконо¬
миста Гурнэ «Laissez faire, laissez passer», впервые употребленной им в 1758 г.

Михаил бвгрлфовнм Салтыков-Щедрин
ф
ВЯЛвНДЯ ВОБЛА
Воблу поймали, вычистили внутренности (только молоки для
приплоду оставили) и вывесили на веревочке на солнце: пускай
провялится. Повисела вобла денек-другой, а на третий у ней и кожа
на брюхе сморщилась, и голова подсохла, и мозг, какой в голове
был, выветрился, дряблый сделался.
И стала вобла жить да поживать1.
— Как это хорошо,— говорила вяленая вобла,— что со мной эту
процедуру проделали! Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лиш¬
них чувств, ни лишней совести — ничего такого не будет! Всё у меня
лишнее выветрили, вычистили и вывялили, и буду я свою линию
полегоньку да потихоньку вести!
Что бывают на свете лишние мысли, лишняя совесть, лишние
чувства — об этом, еще живучи на воле, вобла слышала. И никог¬
да, признаться, не завидовала тем, которые такими излишками об¬
ладали. От рождения она была вобла степенная, не в свое дело носа
не совала, за «лишним» не гналась, в эмпиреях не витала и небла¬
гонадежных компаний удалялась. Еще где, бывало, заслышит, что
пискари об конституциях болтают,— сейчас налево кругом и под
лопух схоронится. Однако же, и за всем тем, не без страху жила,
потому что не ровен час, вдруг... «Мудреное нынче время! — дума¬
ла она.— Такое мудреное, что и невинный за виноватого как раз
сойдет! Начнут, это, шарить, а ты около где-нибудь спряталась,— ан
и около пошарят! Где была? по какому случаю? каким манером? —
господи, спаси и помилуй!» Стало быть, можете себе представить,
как она была рада, когда ее изловили и все мысли и чувства у ней
выхолостили! «Теперь милости просим! — торжествовала она.—
Когда угодно и кто угодно приходи! теперь у меня все доказатель¬
ства налицо!»
Что именно разумела вяленая вобла под названием «лишних»
мыслей и чувств — неизвестно, но что, действительно, на наших
глазах много лишнего завелось — с этим и я не согласиться не могу.
Сущности этого лишнего никто еще не называл по имени, но вся¬
кий смутно чувствует, что куда ни обернись — везде какой-то при¬
весок выглядывает. И хоть ты что хочешь, а надобно этот привесок
или в расчет принять, или так его обойти, чтобы он и не подумал,
что его надувают. Все это порождает тьму новых забот, осложнений
и беспокойств вообще. Хочется, по-старинному, прямиком пройти,
ан прямик буреломом завалило, промоинами исковеркало — ну, и
ступай за семь верст киселя есть. Всякий партикулярный человек
659
1 Я знаю, что в натуре этого не бывает, но так как из сказки слова не выкинешь, то,
видно, быть этому делу так. (Примеч. автора.)

Склзкн русских писателей XVIII—XIX вв.
нынче эту тягость уж сознает, а какое для начальства от того отяго¬
щение — этого ни в сказке сказать, ни пером описать. Штаты-то
старинные, а дела-то новые; да и в штатах-то в самых уж привески
завелись. Прежде у чиновника-то чугунная поясница была: как сел
на место в десять часов утра, так и не встанет до четырех — все слу¬
жит! А нынче придет он в час, уж позавтракавши; час папироску
курит, час куплеты напевает, а остальное время — так около столов
колобродит. И тайны канцелярской совсем не держит. Начнет одно
дело перелистывать: «Посмотрите, какой курьез!» — за другое
возьмется: «Глядите! ведь это — отдай всё, да и мало!» Наберет ку¬
рьезов с три короба да к Палкину обедать. А как ты удержишься,
чтобы курьезом стен Палкина трактира не огласить! — Да ежели, я
вам доложу, за каждую канцелярскую нескромность будет каторга
обещана, так и тогда от нескромностей не уйти!
Спрашивается: с кем же тут начальству подняться! У всех есть
пособники, а у него нет; у всех есть укрыватели, а у него нет! Как
тут остановить наплыв «лишнего» в партикулярном мире, когда в
своей собственной цитадели, куда ни вскинь глазами,— везде лиш¬
нее да неподлежащее так и хлещет через кран!
Трудно, ах, как трудно среди этой массы привесков жить! при¬
ходится всю дорогу ощупью идти. Думаешь, что настоящее место
нашарил, а оказывается, что шарил «около». Бесполезно, бесплод¬
но, жестко, срамно. Положим, что невелика беда, что невиноватый
за виноватого сошел — много их, невиноватых-то этих! сегодня он
не виноват, а завтра кто ж его знает? — да вот в чем настоящая беда:
подлинного-то виноватого все-таки нет! Стало быть, и опять нащу¬
пывать надо, и опять — мимо! В том все время и проходит. Понят¬
но, что даже самые умудренные партикулярные люди (те, которые
сальных свечей не едят и стеклом не утираются) — и те стали в ту¬
пик! И так как на ежа голым телом никому неохота садиться, то
всякий и вопиет: «Господи! пронеси!»
Нет, как хотите, а надо когда-нибудь эти привески счесть, да и
присмотреться к ним. Узнать: откуда они пришли? зачем? куда про¬
лезть хотят? Не все же нахалом вперед лезут — иное что и полез¬
ное сыщется.
Очень, впрочем, возможно, что вобле эти вопросы и на ум со¬
всем не приходили. Однако повторяю: и она, вместе с прочими,
чувствовала, что или от привесков, или по поводу привесков — ей
всячески мат. И только тогда, когда ее на солнце хорошенько про¬
вялило и выветрило, когда она убедилась, что внутри у нее ничего,
кроме молок, не осталось,— только тогда она ободрилась и сказала
себе: «Ну, теперь мне на все наплевать!»
И точно: теперь она, даже против прежнего, сделалась солиднее
и благонадежнее. Мысли у ней — резонные, чувства — никого не
задевающие, совести — на медный пятак. Сидит себе с краю и го¬
ворит, как пишет. Нищий к ней подойдет — она оглянется, коли

ЛЛихдил бвгрдфович Салтыков-Щедрин
*Jj<	©Q1
есть посторонние — сунет нищему в руку грошик; коли нет нико¬
го — кивнет головой: бог подаст! Встретится с кем-нибудь — непре¬
менно в разговор вступит; откровенно мнение свое выскажет и всех
основательностью восхитит. Не рвется, не мечется, не протестует,
не клянет, а резонно об резонных делах калякает. О том, что тише
едешь, дальше будешь, что маленькая рыбка лучше, чем большой
таракан, что поспешишь — людей насмешишь и т. п. А всего боль¬
ше о том, что уши выше лба не растут.
— Ах, воблушка! как ты скучно на бобах разводишь! точно тебя
тошнит! — воскликнет собеседник, ежели он из свеженьких.
— И всем скучно сначала,— стыдливо ответит воблушка.— Сна¬
чала — скучно, а потом — хорошо. Вот как поживешь на свете, да
пошарят около тебя вдоволь — тогда и об воблушке вспомнишь,
скажешь: «Спасибо, что уму-разуму учила!»
Да нельзя и не сказать спасибо, потому что, ежели по правде
рассудить, так именно только одна воблушка в настоящую центру
попала. Бывают такие обстановочки, когда подлинного ума-разума
и слыхом не слыхать, а есть только воблушкин ум-разум. Люди хо¬
дят, как сонные, ни к чему приступиться не умеют, ничему не ра¬
дуются, ничем не печалятся. И вдруг в ушах раздается успокоитель¬
но-соблазнительный шепот: «Потихоньку да полегоньку, двух смер¬
тей не бывает, одной не миновать...» Это она, это воблушка шепчет!
Спасибо тебе, воблушка! правду ты молвила: двух смертей не бы¬
вает, а одна искони за плечами ходит!
Не явись на выручку воблушка, одно бы осталось — пропасть. Но
она не только на убежище указала, а целую цитадель создала. Да не
такую цитадель, в которой сидят озорники да курьезы подыскива¬
ют, а заправскую цитадель, при взгляде на которую и мысли о бре¬
шах никому не придет! Вот уж там-то все шито да крыто, там-то уж
ни о каких привесках и слыхом не слыхать! Есть захотелось — ешь!
спать вздумалось — спи! Ходи, сиди, калякай! К этому-то и приве-
сить-то ничего нельзя. Будь счастлив — только и всего.
И сам будешь счастлив, и те, которые около тебя,— все будете
счастливы! Ты никого не тронешь, и тебя никто не тронет. Спи¬
те, други, почивайте! И нашаривать около вас не для чего, пото¬
му что везде путь торный и все двери настежь. «Вперед без страха
и сомненья!», или, говоря другими словами, шествуй в надлежа¬
щее место!
— И откуда у тебя, воблушка, такая ума палата? — спрашивают
ее благодарные пискари, которые, по милости ее советов, неиска-
леченными остались.
— От рожденья Бог меня разумом наградил,— скромно отвеча¬
ет воблушка,— а сверх того, и во время вяленья мозг у меня в го¬
лове выветрился... С тех пор и начала я умом раскидывать...
И действительно: покуда наивные люди в эмпиреях витают, а
злецы ядом передовых статей жизнь отравляют, воблушка только

Сказки русских пксдтелен XVIII—XIX кв.
002 	ф
умом раскидывает и тем пользу приносит. Никакие клеветы, ника¬
кое человеконенавистничество, никакие змеиные передовые статьи
не действуют так воспитательно, как действует скромный воблуш-
кин пример. «Уши выше лба не растут!» — ведь это то самое, о чем
древние римляне говорили: «Respice finem!»1 Только более нам ко
двору.
Хороша клевета, а человеконенавистничество еще того лучше, но
они так сильно в нос бьют, что не всякий простец вместить их мо¬
жет. Все кажется, что одна половина тут наподлена, а другая — на¬
лгана. А главное, конца-краю не видать. Слушаешь или читаешь и
все думаешь: «Ловко-то ловко, да что же дальше?» — а дальше опять
клевета, опять яд... Вот это-то и смущает. То ли дело скромная
воблушкина резонность? «Ты никого не тронь — и тебя никто не
тронет!» — ведь это целая поэма! Тускленька, правда, эта преслову¬
тая резонность, но посмотрите, как цепко она человека нащупывает,
как аккуратно его обшлифовывает! Сначала клевета поизмучает,
потом хлевный яд одурманит, и когда процесс мучительства завер¬
шит свой цикл, когда человек почувствует, что нет во всем его орга¬
низме места, которое бы не ныло, а в душе нет иного ощущения,
кроме безграничной тоски,— вот тогда и выступает воблушка с сво¬
ими скромными афоризмами. Она бесшумно подкрадывается к
искалеченному и безболезненно додурманивает его. И, приведя его
к стене, говорит: «Вон сколько каракуль там написано; всю жизнь
разбирай — всего не разберешь!»
Смотри на эти каракули и, ежели есть охота,— доискивайся их
смысла. Тут все в одно место скучено: и заветы прошлого, и яд на¬
стоящего, и загадки будущего. И над всем лег густой слой всякого
рода грязи, погадок, вешних потоков и следов непогод. А ежели
разбираться в каракулях охоты нет, то тем еще лучше. Верь на сло¬
во, что суть этих каракуль может быть выражена в немногих словах:
выше лба уши не растут. И затем — живи.
Все это отлично поняла вяленая вобла, или, лучше сказать, не
сама она поняла, а принес ей это понимание тот процесс вяления,
сквозь который она прошла. А впоследствии время и обстоятельства
усыновили ее и дали широкий простор для применений.
Все поприща поочередно открывались перед ней, и на всяком
она службу сослужила. Везде она свое слово сказала, слово пусто¬
мысленное, бросовое, но именно как раз такое, что, по обстоятель¬
ствам, лучше не надо.
Затесавшись в ряды бюрократии, она паче всего на канцелярской
тайне да на округлении периодов настаивала. «Главное,— твердила
она,— чтоб никто ничего не знал, никто ничего не подозревал,
1 Подумай о последствиях! {лат.} — из афоризма, приписываемого разным античным
мыслителям. Полный текст афоризма: «Quidquid agis, prudenter agis et respice finem» («Что
бы ты ни делал, делай разумно и обдумывай результат»).

Михаил бвграфович Салтыков-Щедрин
никто ничего не понимал, чтоб все ходили, как пьяные!» И всем,
действительно, сделалось ясно, что именно это и надо. Что же ка¬
сается до округления периодов, то воблушка резонно утверждала,
что без этого никак следы замести нельзя. На свете существует мно¬
жество всяких слов, но самые опасные из них — это слова прямые,
настоящие. Никогда не нужно настоящих слов говорить, потому что
из-за них изъяны выглядывают. А ты пустопорожнее слово возьми
и начинай им кружить. И кружи, и кружи; и с одной стороны за¬
гляни, и с другой забеги; умей «к сожалению, сознаться» и в то же
время не ослабеваючи уповай; сошлись на дух времени, но не упус¬
кай из вида и разнузданности страстей. Тогда изъяны стушуются
сами собой, а останется одна воблушкина правда. Та вожделенная
правда, которая помогает нынешний день пережить, а об завтраш¬
нем — не загадывать.
Забралась вяленая вобла в ряды «излюбленных» — и тут службу
сослужила. Поначалу излюбленные довольно-таки гордо себя пове¬
ли: «Мы-ста, да вы-ста... повергнуть наши умные мысли к стопам!»
Только и слов. А воблушка сидит себе скромненько в углу и думает
про себя: «Моя речь еще впереди». И действительно: раз повергли,
в другой — повергли, в третий — опять было повергнуть собрались,
да концов с концами свести не могут. Один кричит: «Мало!», дру¬
гой перекрикивает: «Много!», а третий прямо бунт объявляет:
«Едем, братцы, прямо...» — так вас и пустили! Вот тут-то воблушка
и оказала себя. Выждала минутку, когда у всех в горле пересохло, и
говорит: «Повергать, говорит, мы тогда можем, коли нас спраши¬
вают, а ежели нас не спрашивают, то должны мы сидеть смирно и
получать присвоенное содержание».— «Как так? почему?» — «А по¬
тому, говорит, что так исстари заведено: коли спрашивают — повер¬
гай! а не спрашивают — сиди и памятуй, что выше лба уши не рас¬
тут!» И вдруг от этих простых воблушкиных слов у всех словно пе¬
лена с глаз упала. И стали излюбленные люди хвалить воблушку и
дивиться ее уму-разуму.
— Откуда у тебя такая ума палата взялась? — обступили ее со
всех сторон.— Ведь кабы не ты, мы, наверное бы, с Макаром, те¬
лят не гоняющим, познакомились!
А воблушка скромно радовалась своему подвигу и объясняла:
— Оттого я так умна, что своевременно меня провялили. С тех
пор меня точно свет осиял: ни лишних чувств, ни лишних мыслей,
ни лишней совести — ничего во мне нет. Об одном всечасно и себе,
и другим твержу: не растут уши выше лба! не растут!
— Правильно! — согласились излюбленные люди и тут же раз
навсегда постановили: — Коли спрашивают — повергать! а не спра¬
шивают — сидеть и получать присвоенное содержание...
Каковое правило соблюдается и доныне.
Пробовала вяленая вобла и заблуждения человеческие судить —
и тоже хорошо у ней вышло. Тут она наглядным образом доказала,

Склзкн русских писателей XVIII—XIX вв.
что ежели лишние мысли и лишние чувства без нужды осложняют
жизнь, то лишняя совесть и тем паче не ко двору. Лишняя совесть
наполняет сердца робостью, останавливает руку, которая готова
камень бросить, шепчет судье: «Проверь самого себя!» А ежели у
кого совесть, вместе с прочей требухой, из нутра вычистили, у того
робости и в заводе нет, а зато камней — полна пазуха. Смотрит себе
вяленая вобла, не сморгнувши, на заблуждения человеческие, и
знай себе камешками пошвыривает. Каждое заблуждение у ней под
номером значится, и против каждого камешек припасен — тоже под
номером. Остается только нелицеприятную бухгалтерию вести. Око
за око, номер за номер. Ежели следует искалечить полностью —
полностью искалечь: сам виноват! Ежели следует искалечить в част¬
ности — искалечь частицу: вперед наука! И так она этою своею ре¬
зонностью всем понравилась, что скоро про совесть никто и вспом¬
нить без смеха не мог...
Но больше всего была богата последствиями добровольческая
воблушкина деятельность по распространению здравых мыслей в
обществе. С утра до вечера неуставаючи ходила она по градам и
весям и все одну песню пела: «Не расти ушам выше лба! не расти!»
И не то чтоб с азартом пела, а солидно, рассудительно, так что и
рассердиться на нее было не за что. Разве что вгорячах кто крикнет:
«Ишь, паскуда, распелась!» — ну, да ведь в деле распространения
здравых мыслей без того нельзя, чтоб кто-нибудь паскудой не об¬
ругал...
Вяленая вобла, впрочем, не смущалась этими напутствиями. Она
не без основания говорила себе: «Пускай сначала к голосу моему
привыкнут, а затем я своего уж добьюсь...»
Надо сказать правду: общество, к которому обращались поуче¬
ния воблы, не представляло особенной устойчивости. Были в нем
и убежденные люди, но более преобладал пестрый человек. Это,
положим, и везде так бывает, но в других местах для убежденных
людей выдаются изрядные светлые промежутки, а тут они — коро¬
тенькие. Извольте-ка в одночасье всю эту массу пестрых людей на
правую стезю поставить, извольте добиться, чтоб они усвоили себе
представление о своем праве на жизнь, да не машинально только
усвоили, а с тем, чтобы, в случае надобности, и защитить это пра¬
во умели. Утвердительно можно сказать, что это задача мучитель¬
ная. А между тем сколько, во имя ее, погубляется жизней, сколько
проливается поту и крови, сколько передумывается скорбных и
тяжелых дум! И ежели в результате этих усилий блеснет одна-един-
ственная минута радости (вдобавок, мнимой), то это уже награда,
которая считается достаточною, чтобы оправдать целые годы по¬
следующих отрав...
А кроме того, и время стояло смутное, неверное и жестокое.
Убежденные люди надрывались, мучались, метались, вопрошали и,
вместо ответа, видели перед собой запертую дверь. Пестрые люди

	 Михаил бкгрдфовим Салтыков-Щедрин
чЗ*	VV7
следили в недоумении за их потугами и в то же время нюхали в
воздухе, чем пахнет. Пахло не хорошо; ощущалось присутствие же¬
лезного кольца, которое с каждым днем все больше и больше стя¬
гивалось. «Кто-то нас выручит? кто-то подходящее слово ска¬
жет?» — ежемгновенно тосковали пестрые люди и были рады-раде-
хоньки, когда в ушах их раздались отрезвляющие звуки.
Наступает короткий период задумчивости: пестрые люди уже
решились, но еще стыдятся. Затем пестрая масса начинает мало-
помалу волноваться. Больше, больше, и вдруг вопль: «Не растут уши
выше лба, не растут!»
Общество отрезвилось. Это зрелище поголовного освобождения
от лишних мыслей, лишних чувств и лишней совести до такой сте¬
пени умилительно, что даже клеветники и человеконенавистники
на время умолкают. Они вынуждены сознаться, что простая вобла,
с провяленными молоками и выветрившимся мозгом, совершила
такие чудеса консерватизма, о которых они и гадать не смели. Одно
утешает их: что эти подвиги подъяты воблой под прикрытием их
человеконенавистнических воплей. Если б они не взывали к по¬
средничеству ежовых рукавиц, если б не угрожали согнутием в ба¬
раний рог — могла ли бы вобла с успехом вести свою мирно-воз-
родительную пропаганду? Не заклевали бы ее? не насмеялись бы
над нею? И, наконец, не перспектива ли скорпионов и ран, ежеми¬
нутно ими, клеветниками, показываемая, повлияла на решение
пестрых людей?
Некоторые из клеветников даже устраивали на всякий случай
лазейку. Хвалить хвалили, но камень за пазухою все-таки прибере¬
гали. «Прекрасно,— говорили они,— мы с удовольствием допуска¬
ем, что общество отрезвилось, что химера упразднена, а на место ее
вступила в свои права здоровая, неподкрашенная жизнь. Но надолго
ли? но прочно ли наше отрезвление — вот вопрос. В этом смысле
мирный характер, который ознаменовал процесс нашего возрожде¬
ния, наводит на очень серьезные мысли. До сих пор мы знали, что
заблуждения не так-то легко полагают оружие даже перед очевид¬
ностью совершившихся фактов, а тут вдруг, нежданно-негаданно,
благодаря авторитету пословицы,— положим, благонамеренной и
освященной вековым опытом, но все-таки не более как послови¬
цы,— является радикальное и повсеместное отрезвление! Полно,
так ли это? искренно ли состоявшееся на наших глазах обращение?
не представляет ли оно искусного компромисса или временного
modus vivendi1, допущенного для отвода глаз? И нет ли в самых
приемах, которыми сопровождалось возрождение, признаков того
легковесного либерализма, который, избегая такие испытанные
средства, как ежовые рукавицы, мечтает кроткими мерами разо¬
гнать тяготеющую над нами хмару? Не забывается ли при этом
1 Образ жизни (лат.).

z z z	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
666	—			——

слишком легко, что общество наше есть не что иное, как разно¬
шерстный и бесхарактерный агломерат всевозможных веяний и на¬
слоений и что с успехом действовать на этот агломерат можно лишь
тогда, когда разнообразные элементы, его составляющие, предвари¬
тельно приведены к одному знаменателю?»
Как бы то ни было, но настоящий, здоровый тон был найден.
Сперва его в салонах усвоили; потом он в трактиры проник, потом...
Дамочки радовались и говорили: «Теперь у нас балы начнутся». Го¬
стинодворцы развертывали материи и ожидали оживления про¬
мышленности.
Оставалось одно: отыскать настоящее, здоровое «дело», к кото¬
рому можно было бы «здоровый» тон применить.
Однако тут совершилось нечто необыкновенное. Оказалось, что
до сих пор у всех на уме были только ежовые рукавицы, а об деле
так мало думали, что никто даже по имени не мог его назвать. Все
говорят охотно: «Надо дело делать», но какое — не знают. А вобла
похаживает между тем среди возрожденной толпы и самодовольно
выкрикивает: «Не растут уши выше лба! не растут!»
— Помилуй, воблушка! да ведь это только «тон», а не «дело»,—
возражают ей,— дело-то какое нам предстоит, скажи!
Но она заладила одно и ни пяди уступить не согласна! Так ни от
кого насчет дела ничего и не узнали.
Но, кроме того, тут же сбоку выскочил и другой вопрос: а что,
если настоящее дело наконец и откроется — кто же его делать-то
будет?
— Вы, Иван Иваныч, будете дело делать?
— Где мне, Иван Никифорыч! Моя изба с краю... вот разве вы...
— Что вы! что вы! да разве я об двух головах! ведь я, батюшка,
не забыл...
И таким образом все. У одного — изба с краю, другой — не об
двух головах, третий — чего-то не забыл... все глядят, как бы в
подворотню проскочить, у всех сердце не на месте и руки — как
плети...
«Уши выше лба не растут!» — хорошо это сказано, сильно, а
дальше что? На стене каракули-то читать? — положим, и это хоро¬
шо, а дальше что? Не шевельнуться, не пикнуть, носа не совать, не
рассуждать? — прекрасно и это, а дальше что?
И чем старательнее выводились логические последствия, выте¬
кающие из воблушкиной доктрины, тем чаще и чаще становился
поперек горла вопрос: «А дальше что?»
Ответить на этот вопрос вызвались клеветники и человеконена¬
вистники.
«Само по себе взятое,— говорили и писали они,— учение, изве¬
стное под именем доктрины вяленой воблы, не только не заслужи¬
вает порицания, но даже может быть названо вполне благонадеж¬
ным. Но дело не в доктрине и ее положениях, а в тех приемах, кото-

Михаил ввгрдфович Сдлтыков-Щедрин
Ф	!			067
рые употреблялись для ее осуществления и насчет которых мы, с
самого начала, предостерегали тех, кому ведать о сем надлежит.
Приемы эти были положительно негодны, как это уже и оказалось
теперь. Они носили на себе клеймо того же паскудного либераль¬
ничанья, которое уже столько раз приводило нас на край бездны.
Так что ежели мы еще не находимся на дне оной, то именно толь¬
ко благодаря здравому смыслу, искони лежавшему в основании на¬
шей жизни. Пускай же этот здравый смысл и теперь сослужит нам
свою обычную службу. Пусть подскажет он всем, серьезно понима¬
ющим интересы своего отечества, что единственный целесообраз¬
ный прием, при помощи которого мы можем прийти к какому-
нибудь результату, представляют ежовые рукавицы. Об этом напо¬
минают нам предания прошлого; о том же свидетельствует смута
настоящего. Этой смуты не было бы и в помине, если б наши пре¬
достережения были своевременно выслушаны и приняты во внима¬
ние. „Caveant consules!”1 — повторяем мы и при этом прибавляем
для не знающих по-латыни, что в русском переводе выражение это
значит: не зевай!»
Таким образом, оказалось, что хоть и провялили воблу, и внут¬
ренности у нее вычистили, и мозг выветрили, а все-таки, в конце
концов, ей пришлось распоясываться. Из торжествующей она пре¬
вратилась в заподозренную, из благонамеренной — в либералку. И в
либералку тем более опасную, чем благонадежнее была мысль, со¬
ставлявшая основание ее пропаганды.
И вот в одно утро совершилось неслыханное злодеяние. Один из
самых рьяных клеветников ухватил вяленую воблу под жабры, от¬
кусил у нее голову, содрал шкуру и у всех на виду слопал...
Пестрые люди смотрели на это зрелище, плескали руками и во¬
пили: «Да здравствуют ежовые рукавицы!» Но История взглянула на
дело иначе и втайне положила в сердце своем: «Годиков через сто я
непременно все это тисну!»
ОРвЛ-МвЦвНЛТ
Поэты много об орлах в стихах пишут, и всегда с похвалой.
И статьи у орла красоты неописанной, и взгляд быстрый, и полет
величественный. Он не летает, как прочие птицы, а парит, либо
ширяет; сверх того: глядит на солнце и спорит с громами. А иные
даже наделяют его сердце великодушием. Так что ежели, например,
хотят воспеть в стихах городового, то непременно сравнивают его
с орлом. «Подобно орлу, говорят, городовой бляха № такой-то вы¬
смотрел, выхватил и, выслушав,— простил».
1 Пусть консулы будут бдительны! (лат.)

Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Я сам очень долго этим панегирикам верил. Думал: «Ведь, в са¬
мом деле, красиво! Выхватил... простил! Простил?!» — вот что в
особенности пленяло. «Кого простил? — мышь!! Что такое мышь?!»
И я бежал впопыхах к кому-нибудь из друзей-поэтов и сообщал о
новом акте великодушия орла. А друг-поэт становился в позу, с
минуту сопел, и затем его начинало тошнить стихами.
Но однажды меня осенила мысль: «С чего же, однако, орел „про¬
стил” мышь? Бежала она по своему делу через дорогу, а он увидел,
налетел, скомкал и... простил! Почему он „простил” мышь, а не
мышь „простила” его?»
Дальше — больше. Стал я прислушиваться и приглядываться.
Вижу: что-то тут неблагополучно. Во-первых, совсем не затем орел
мышей ловит, чтоб их прощать. Во-вторых, ежели и допустить, что
орел «простил» мышь, то, право, было бы гораздо лучше, если б он
совсем ею не интересовался. И, в-третьих, наконец, будь он хоть
орел, хоть архиорел, все-таки он — птица. До такой степени пти¬
ца, что сравнение с ним и для городового может быть лестно толь¬
ко по недоразумению.
И теперь я думаю об орлах так: «Орлы суть орлы, только и все¬
го. Они хищны, плотоядны, но имеют в свое оправдание, что сама
природа устроила их исключительно антивегетарианцами. И так как
они, в то же время, сильны, дальнозорки, быстры и беспощадны,
то весьма естественно, что, при появлении их, все пернатое царство
спешит притаиться. И это происходит от страха, а не от восхище¬
ния, как уверяют поэты. А живут орлы всегда в отчуждении, в не¬
приступных местах, хлебосольством не занимаются, но разбойни¬
чают, а в свободное от разбоя время дремлют».
Выискался, однако ж, орел, которому опостылело жить в отчуж¬
дении. Вот и говорит он однажды своей орлице:
— Скучно сам-друг с глазу на глаз жить. Смотришь целый день
на солнце — инда одуреешь.
И начал он задумываться. Что больше думает, то чаще и чаще
ему мерещится: хорошо бы так пожить, как в старину помещики
живали. Набрал бы он дворню и зажил бы припеваючи. Вороны бы
сплетни ему переносили, попугаи — кувыркались бы, сорока бы
кашу варила, скворцы — величальные песни бы пели, совы, сычи
да филины по ночам дозором летали бы, а ястребы, коршуны да
соколы пищу бы ему добывали. А он бы оставил при себе одну кро¬
вожадность. Думал-думал, да и решился. Кликнул однажды ястре¬
ба, коршуна да сокола и говорит им:
— Соберите мне дворню, как в старину у помещиков бывало;
она меня утешать будет, а я ее в страхе держать стану. Вот и все.
Выслушали хищники этот приказ и полетели во все стороны.
Закипело у них дело не на шутку. Прежде всего нагнали целую уйму
ворон. Нагнали, записали в ревизские сказки и выдали окладные

Михаил бкгрлфокич Салтыков-Щедрин
листы. Ворона — птица плодущая и на все согласная. Главным же
образом, тем она хороша, что сословие «мужиков» представлять
мастерица. А известно, что ежели готовы «мужички», то дело оста¬
ется только за деталями, которые уж ничего не стоит скомпоновать.
И скомпоновали. Из коростелей и гагар духовой оркестр собрали,
попугаев скоморохами нарядили, сороке-белобоке, благо воровка
она, ключи от казны препоручили, сычей да филинов заставили по
ночам дозором летать. Словом сказать, такую обстановку устроили,
что хоть какому угодно дворянину не стыдно. Даже кукушку не за¬
были, в гадалки при орлице определили, а для кукушкиных сирот
воспитательный дом выстроили.
Но не успели порядком дворовые штаты в действие ввести, как
уже убедились, что есть в них какой-то пропуск. Думали-думали,
что бы такое было, и наконец догадались: во всех дворнях полага¬
ются науки и искусства, а у орла нет ни тех, ни других.
Три птицы, в особенности, считали этот пропуск для себя обид¬
ным: снегирь, дятел и соловей.
Снегирь был малый шустрый и с отроческих лет насвистанный.
Воспитывался он первоначально в школе кантонистов, потом слу¬
жил в полку писарем и, научившись ставить знаки препинания,
начал издавать, без предварительной цензуры, газету «Вестник ле¬
сов». Только никак приноровиться не мог. То чего-нибудь коснет¬
ся — ан касаться нельзя; то чего-нибудь не коснется — ан касаться
не только можно, но и должно. А его за это в головку тук да тук. Вот
он и замыслил: «Пойду в дворню к орлу! Пускай он повелит безна¬
казанно славу его каждое утро возвещать!»
Дятел был скромный ученый и вел строго уединенную жизнь. Ни
с кем никогда не виделся (многие даже думали, что он запоем, как
и все серьезные ученые, пьет), но целые дни сидел на сосновом суку
и все долбил. И надолбил он целую охапку исторических исследо¬
ваний: «Родословная лешего», «Была ли замужем Баба-яга», «Каким
полом надлежит ведьм в ревизские сказки заносить?» и проч. Но
сколько ни долбил, издателя для своих книжиц найти не мог. По¬
этому и он надумал: «Пойду к орлу в дворовые историографы!
авось-либо он вороньим иждивением исследования мои отпеча¬
тает!»
Что касается до соловья, то он на жизненные невзгоды пожало¬
ваться не мог. Пел он искони так сладко, что не только сосны сто¬
еросовые, но и московские гостинодворцы, слушая его, умилялись.
Весь мир его любил, весь мир, притаив дыхание, заслушивался, как
он, забравшись в древесную чащу, сладкими песнями захлебывал¬
ся. Но он был сладострастен и славолюбив выше всякой меры.
Мало было ему вольной песней по лесу греметь, мало огорченные
сердца гармонией звуков наполнять... Думалось: орел ему на шею
ожерелье из муравьиных яиц повесит, всю грудь живыми таракана¬
ми изукрасит, а орлица будет тайные свидания при луне назначать...

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Словом сказать, пристали все три птицы к соколу: «Доложи да
доложи!»
Выслушал орел соколиный доклад о необходимости водворения
наук и искусств и не сразу понял. Сидит себе, да цыркает, да ког¬
тями играет, а глаза у него, словно точеные камешки, глянцем на
солнце отливают. Никогда он ни одной газеты не видывал; ни Ба¬
бой-ягой, ни ведьмами не интересовался, а об соловье только одно
слыхал: что эта птица — малая, не стоит из-за нее клюв марать.
— Ты, поди, не знаешь, что и Бонапарт-то умер? — спросил со¬
кол.
— Какой такой Бонапарт?
— То-то вот. А знать об этом не худо. Ужо гости приедут, разго¬
варивать будут. Скажут: «При Бонапарте это было»,— а ты будешь
глазами хлопать. Не хорошо.
Призвали на совет сову,— и та подтвердила, что надо науки и
искусства в дворнях заводить, потому что при них и орлам занят¬
нее живется, да и со стороны посмотреть не зазорно. Ученье — свет,
а неученье — тьма. Спать-то да жрать всякий умеет, а вот поди раз¬
реши задачу: «Летело стадо гусей» — ан дома не скажешься. Умные-
то помещики, бывало, за битого двух небитых давали,— значит,
пользу в том видели. Вон чижик: только и науки у него, что ведер¬
ко с водой таскать умеет, а какие деньги за этакого-то платят!
— Я в темноте видеть могу, так меня за это мудрой прозвали, а
ты и на солнце по целым часам не смигнувши глядишь, а про тебя
говорят: «Ловок орел, а простофиля».
— Что ж, я не прочь от наук! — цыркнул орел.
Сказано — сделано. На другой же день у орла в дворне начался
«золотой век». Скворцы разучивали гимн «Науки юношей питают»,
коростели и гагары на трубах сыгрывались, попугаи — новые кун¬
штюки выдумывали. С ворон определили новый налог, под назва¬
нием «просветительного»; для молодых соколят и ястребят устрои¬
ли кадетские корпуса, для сов, филинов и сычей — академию де
сиянс, да кстати уж и воронятам купили по экземпляру Азбуки-
копейки. И, в заключение, самого старого скворца определили сти¬
хотворцем, под именем Василия Кирилыча Тредьяковского, и от¬
дали ему приказ, чтоб на завтра же был готов к состязанию с со¬
ловьем.
И вот вожделенный день наступил. Поставили пред лицо орла
новобранцев и велели им хвастаться.
Самый большой успех достался на долю снегиря. Вместо привет¬
ствия он прочитал фельетон, да такой легкий, что даже орлу пока¬
залось, что он понимает. Говорил снегирь, что надо жить припева¬
ючи, а орел подтвердил: «Имянно!» Говорил, что была бы у него
розничная продажа хорошая, а до прочего ни до чего ему дела нет,
а орел подтвердил: «Имянно!» Говорил, что холопское житье лучше
барского, что у барина заботушки много, а холопу за барином го-

Михаил бкграфокнч Салтыков-Щедрин
'о*	©/1
рюшка нет, и орел подтвердил: «Имянно!» Говорил, что когда у него
совесть была, то он без штанов ходил, а теперь, как совести ни ка¬
пельки не осталось, он разом по две пары штанов надевает,— а орел
подтвердил: «Имянно!»
Наконец снегирь надоел.
— Следующий! — цыркнул орел.
Дятел начал с того, что генеалогию орла от солнца повел, а орел
с своей стороны подтвердил: «И я в этом роде от папеньки слышал».
«Было у солнца,— говорит дятел,— трое детей: дочь Акула да два
сына: Лев да Орел. Акула была распутная — ее за это отец в мор¬
ские пучины заточил; сын Лев от отца отшатнулся— его отец вла¬
дыкою над пустыней сделал; а Орёлко был сын почтительный, отец
его поближе к себе пристроил — воздушные пространства ему во
владение отвел».
Но не успел дятел даже введение к своему исследованию продол¬
бить, как уже орел в нетерпенье кричал:
— Следующий! следующий!
Тогда запел соловей и сразу же осрамился. Пел он про радость
холопа, узнавшего, что Бог послал ему помещика; пел про велико¬
душие орлов, которые холопам на водку не жалеючи дают... Одна¬
ко как он ни выбивался из сил, чтобы в холопскую ногу попасть,
но с «искусством», которое в нем жило, никак совладать не мог.
Сам-то он сверху донизу холоп был (даже подержанным белым гал¬
стуком где-то раздобылся и головушку барашком завил), да «искус¬
ство» в холопских рамках усидеть не могло, беспрестанно на волю
выпирало. Сколько он ни пел — не понимает орел, да и шабаш!
— Что этот дуралей бормочет! — крикнул он, наконец.— По¬
звать Тредьяковского!
А Василий Кирилыч тут как тут. Те же холопские сюжеты взял,
да так их явственно изложил, что орел только и дело, что повторял:
«Имянно! имянно! имянно!» И в заключение надел на Тредьяков¬
ского ожерелье из муравьиных яиц, а на соловья сверкнул очами,
воскликнув: «Убрать негодяя!»
На этом честолюбивые попытки соловья и покончились. Живо
запрятали его в куролеску и продали в Зарядье, в трактир «Расста¬
ванье друзей», где и о сю пору он напояет сладкой отравой сердца
захмелевших «метеоров».
Тем не менее дело просвещения все-таки не было покинуто.
Ястребята и соколята продолжали ходить в гимназии; академия де
сиянс принялась издавать словарь и одолела половину буквы А;
дятел дописывал 10-й том «Истории леших». Но снегирь притаил¬
ся. С первого же дня он почуял, что всей этой просветительной су¬
толоке последует скорый и немилостивый конец, и, по-видимому,
предчувствия его имели довольно верное основание.
Дело в том, что сокол и сова, принявшие на себя руководитель¬
ство в просветительном деле, допустили большую ошибку: они за-

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX ев.
672 	—

думали обучить грамоте самого орла. Учили его по звуковому ме¬
тоду, легко и занятно, но, как ни бились, он и через год, вместо
«Орел», подписывался «Арер», так что ни один солидный заимода¬
вец векселей с такою подписью не принимал. Но еще большая
ошибка заключалась в том, что, подобно всем вообще педагогам, ни
сова, ни сокол не давали орлу ни отдыха, ни срока. Каждоминутно
следовала сова по его пятам, выкрикивая: «Бб... зз... хх...», а сокол
тоже ежеминутно внушал, что без первых четырех правил арифме^
тики награбленную добычу разделить нельзя.
— Украл ты десять гусенков, двух письмоводителю квартально¬
го подарил, одного сам съел — сколько в запасе осталось? — с уко¬
ризною спрашивал сокол.
Орел не мог разрешить и молчал, но зло против сокола накоп¬
лялось в его сердце с каждым днем больше и больше.
Произошла натянутость отношений, которою поспешила вос¬
пользоваться интрига. Во главе заговора явился коршун и увлек за
собой кукушку. Последняя стала нашептывать орлице: «Изведут они
кормильца нашего, заучат!», а орлица начала орла дразнить: «Уче¬
ный! ученый!», затем общими силами возбудили «дурные страсти»
в ястребе.
И вот однажды на зорьке, едва орел глаза продрал, сова, по
обыкновению, подкралась сзади и зажужжала ему в уши: «Вв... зз...
рррр...»
— Уйди, постылая! — кротко огрызнулся орел.
— Извольте, ваше степенство, повторить: бб... кк... мм...
— Второй раз говорю: уйди!
— Пп... хх... шш...
В один миг повернулся орел к сове и разорвал ее надвое.
А через час, ничего не ведая, воротился с утренней охоты сокол.
— Вот тебе задача,— сказал он,— награблено нынче за ночь два
пуда дичины; ежели на две равные части эту добычу разделить, од¬
ну — тебе, другую — всем прочим челядинцам,— сколько на твою
долю достанется?
— Всё,— отвечал орел.
— Ты говори дело,— возразил сокол.— Ежели бы «всё», я бы и
спрашивать тебя не стал!
Не впервые такие задачи сокол задавал; но на этот раз тон, при¬
нятый им, показался орлу невыносимым. Вся кровь в нем вскипе¬
ла при мысли, что он говорит «всё», а холоп осмеливается возра¬
жать: «Не всё». А известно, что когда у орлов кровь закипает, то они
педагогические приемы от крамолы отличать не умеют. Так он и
поступил.
Но, покончивши с соколом, орел, однако, оговорился:
— А де сиянс академии оставаться по-прежнему!
Опять пропели скворцы: «Науки юношей питают», но для всех
уже было ясно, что «золотой век» находится на исходе. В перепек-

Михаил бвгрлфовнч Салтыков-Щедрин
тиве надвигался мрак невежества, с своими обязательными спутни¬
ками: междоусобием и всяческою смутою.
Смута началась с того, что на место умершего сокола явилось два
претендента: ястреб и коршун. И так как внимание обоих соперни¬
ков было устремлено исключительно в сторону личных счетов, то
дела дворни отошли на второй план и начали мало-помалу прихо¬
дить в запущение.
Через месяц от недавнего золотого века не осталось и следов.
Скворцы заленились, коростели стали фальшивить, сорока-белобо-
ка воровала без просыпу, а на воронах накопилась такая пропасть
недоимок, что пришлось прибегнуть к экзекуции. Дошло до того,
что даже пищу орлу с орлицей начали подавать порченую.
Чтоб оправдать себя в этой неурядице, ястреб и коршун времен¬
но подали друг другу руку и свалили все невзгоды на просвещение.
Науки-де, бесспорно, полезны, но лишь тогда, когда они благовре¬
менны. Жили-де наши дедушки без наук, и мы без них проживем...
И в доказательство, что весь вред от наук идет, начали открывать
заговоры, и непременно такие, чтобы хоть часослов да замешан в
них был. Начались розыски, следствия, судбища...
— Шабаш! — вдруг раздалось в вышине.
Это крикнул орел. Просвещение прекратило течение свое.
Во всей дворне воцарилась такая тишина, что слышно было, как
ползут по земле клеветнические шепоты.
Первою жертвою нового веяния пал дятел. Бедная эта птица, ей-
богу, не виновата была. Но она знала грамоте, и этого было вполне
достаточно для обвинения.
— Знаки препинания ставить умеешь?
— Не только обыкновенные знаки препинания, но и чрезвычай¬
ные, как-то: кавычки, тире, скобки — всегда, по сущей совести,
становлю.
— А женский пол от мужеского отличить можешь?
— Могу. Даже в ночное время не ошибусь.
Только и всего. Нарядили дятла в кандалы и заточили в дупло
навечно. А на другой день он в том дупле, заеденный муравьями,
помре.
Едва кончилась история с дятлом, как последовал погром в ака¬
демии де сиянс.
Однако ж сычи и филины защищались твердо: жалко им было с
теплыми казенными квартирами расставаться. Говорили, что не того
ради сиянсами занимаются, дабы их распространять, а для того,
чтобы от лихого глаза их оберегать. Но коршун сразу увертки их
опровергнул, спросив: «Да сиянсы-то зачем?» И они на этот вопрос
не ответили (не ждали). Тогда их поштучно распродали огородни¬
кам, а последние, набив из них чучелов, поставили огороды сто¬
рожить.

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
В это же самое время отобрали у воронят азбуку-копейку, истол¬
кли оную в ступе и из полученной массы наделали игральных карт.
Дальше — больше. За совами и филинами последовали скворцы,
коростели, попугаи, чижи... Даже глухого тетерева заподозрили в
«образе мыслей» на том основании, что он днем молчит, а ночью
спит...
Дворня опустела. Остались орел с орлицею, и при них ястреб да
коршун. А вдали — масса воронья, которое бессовестно плодилось.
И чем больше плодилось, тем больше накоплялось на нем недо¬
имок.
Тогда коршун с ястребом, не зная, кого изводить (воронье в счет
не полагалось), стали изводить друг друга. И все на почве наук.
Ястреб донес, что коршун, по секрету, читает часослов, а коршун
съябедничал, что у ястреба в дупле «Новейший песенник» спрятан.
Орел смутился...
Но тут уж сама История ускорила свое течение, чтоб положить
конец этой сумятице. Произошло нечто необыкновенное. Увидев,
что они остались без призора, вороны вдруг спохватились: «А что
бишь на этот счет в Азбуке-копейке сказано?» И не успели поряд¬
ком припомнить, как тут же инстинктивно снялись всем стадом с
места и полетели.
Погнался за ними орел, да не тут-то было: сладкое помещичье
житье до того его изнежило, что он едва крыльями мог шевелить.
Тогда он повернулся к орлице и возгласил:
— Сие да послужит орлам уроком!
Но что означало в данном случае слово «урок»: то ли, что про¬
свещение для орлов вредно, или то, что орлы для просвещения
вредны, или, наконец, и то и другое вместе — об этом он умолчал.
КАРЛСЬ-ИДвАЛИСТ
Карась с ершом спорил. Карась говорил, что можно на свете
одною правдою прожить, а ерш утверждал, что нельзя без того обой¬
тись, чтоб не слукавить. Что именно разумел ерш под выражением
«слукавить» — неизвестно, но только всякий раз, как он эти слова
произносил, карась в негодовании восклицал:
— Но ведь это подлость!
На что ерш возражал:
— Вот ужо увидишь!
Карась — рыба смирная и к идеализму склонная: недаром его
монахи любят. Лежит он больше на самом дне речной заводи (где
потише) или пруда, зарывшись в ил, и выбирает оттуда микроско¬
пических ракушек для своего продовольствия. Ну, натурально, по-

Михаил бвгрлфович Салтыков-Щедрин
О*	V/7
лежит-полежит, да что-нибудь и выдумает. Иногда даже и очень
вольное. Но так как караси ни в цензуру своих мыслей не представ¬
ляют, ни в участке не прописывают, то в политической неблаго¬
надежности их никто не подозревает. Если же иногда и видим, что
от времени до времени на карасей устраивается облава, то отнюдь
не за вольнодумство, а за то, что они вкусны.
Ловят карасей, по преимуществу, сетью или неводом; но, чтобы
ловля была удачна, необходимо иметь сноровку. Опытные рыбаки
выбирают для этого время сейчас вслед за дождем, когда вода бы¬
вает мутна, и затем, заводя невод, начинают хлопать по воде кана¬
том, палками и вообще производить шум. Заслышав шум и думая,
что он возвещает торжество вольных идей, карась снимается со дна
и начинает справляться, нельзя ли и ему как-нибудь пристроиться
к торжеству. Тут-то он и попадает во множестве в мотню, чтобы
потом сделаться жертвою человеческого чревоугодия. Ибо, повто¬
ряю, караси представляют такое лакомое блюдо (особливо изжарен¬
ные в сметане), что предводители дворянства охотно потчуют ими
даже губернаторов.
Что касается до ершей, то это рыба уже тронутая скептицизмом
и притом колючая. Будучи сварена в ухе, она дает бесподобный
бульон.
Каким образом случилось, что карась с ершом сошлись,— не
знаю: знаю только, что однажды, сошедшись, сейчас же заспорили.
Поспорили раз, поспорили другой, а потом и во вкус вошли, сви¬
дания друг другу стали назначать. Сплывутся где-нибудь под водя¬
ным лопухом и начнут умные речи разговаривать. А плотва-бело-
брюшка резвится около них и ума-разума набирается.
Первый всегда задирал карась.
— Не верю,— говорил он,— чтобы борьба и свара были нормаль¬
ным законом, под влиянием которого будто бы суждено развиваться
всему живущему на земле. Верю в бескровное преуспеяние, верю в
гармонию и глубоко убежден, что счастие — не праздная фантазия
мечтательных умов, но рано или поздно сделается общим достоя¬
нием!
— Дожидайся! — иронизировал ерш.
Ерш спорил отрывисто и неспокойно. Это — рыба нервная, ко¬
торая, по-видимому, помнит немало обид. Накипело у нее на серд¬
це... ах, накипело! До ненависти покуда еще не дошло, но веры и
наивности уже и в помине нет. Вместо мирного жития она повсю¬
ду распрю видит; вместо прогресса — всеобщую одичалость. И ут¬
верждает, что тот, кто имеет претензию жить, должен все это в рас¬
чет принимать. Карася же считает «блаженненьким», хотя в то же
время сознает, что с ним только и можно «душу отводить».
— И дождусь! — отзывался карась.— И не я один, все дождутся.
Тьма, в которой мы плаваем, есть порождение горькой историче¬
ской случайности; но так как ныне, благодаря новейшим исследо-

Михаил ввгрдфович Сллтыков-Щедрин
О//
ваниям, можно эту случайность по косточкам разобрать, то и при¬
чины, ее породившие, нельзя уже считать неустранимыми. Тьма —
совершившийся факт, а свет — чаемое будущее. И будет свет, будет!
— Значит, и такое, по-твоему, время придет, когда и щук не бу¬
дет?
— Каких таких щук? — удивился карась, который был до того
наивен, что когда при нем говорили: «На то щука в море, чтоб ка¬
рась не дремал», то он думал, что это что-нибудь вроде тех нике и
русалок, которыми малых детей пугают, и, разумеется, ни крошеч¬
ки не боялся.
— Ах, фофан ты, фофан! Мировые задачи разрешать хочешь, а
о щуках понятия не имеешь!
Ерш презрительно пошевеливал плавательными перьями и уп¬
лывал восвояси; но, спустя малое время, собеседники опять где-
нибудь в укромном месте сплывались (в воде-то скучно) и опять
начинали диспутировать.
— В жизни первенствующую роль добро играет,— разглаголь¬
ствовал карась,— зло — это так, по недоразумению допущено, а
главная жизненная сила все-таки в добре замыкается.
— Держи карман!
— Ах, ерш, какие ты несообразные выражения употребляешь.
«Держи карман»! разве это ответ?
— Да тебе, по-настоящему, и совсем отвечать не следует. Глупый
ты — вот тебе и сказ весь!
— Нет, ты послушай, что я тебе скажу. Что зло никогда не было
зиждущей силой — об этом и история свидетельствует. Зло души¬
ло, давило, опустошало, предавало мечу и огню, а зиждущей силой
являлось только добро. Оно устремлялось на помощь угнетенным,
оно освобождало от цепей и оков, оно пробуждало в сердцах пло¬
дотворные чувства, оно давало ход парениям ума. Не будь этого
воистину зиждущего фактора жизни, не было бы и истории. Пото¬
му что ведь, в сущности, что такое история? История — это повесть
освобождения, это рассказ о торжестве добра и разума над алом и
безумием.
— А ты, видно, доподлинно знаешь, что зло и безумие посрам¬
лены? — подтрунивал ерш.
— Не посрамлены еще, но будут посрамлены — это я тебе вер¬
но говорю. И опять-таки сошлюсь на историю. Сравни, что неког¬
да было, с тем, что есть,— и ты без труда согласишься, что не толь¬
ко внешние приемы зла смягчились, но и самая сумма его примет¬
но уменьшилась. Возьми хоть бы нашу рыбную породу. Прежде нас
во всякое время ловили, и преимущественно во время «хода», ког¬
да мы, как одурелые, сами прямо в сеть лезем; а нынче именно во
время «хода»-то и признается вредным нас ловить. Прежде нас,
можно сказать, самыми варварскими способами истребляли —
в Урале, сказывают, во время багрения, вода на многие версты от

^7$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

рыбьей крови красная стояла, а нынче — шабаш. Неводы, да вер¬
ши, да уды — больше чтобы ни-ни! Да и об этом еще в комитетах
рассуждают: какие неводы? по какому случаю? на какой предмет?
— А тебе, видно, не все равно, каким способом в уху попасть?
— В какую такую уху? — удивлялся карась.
— Ах, прах тебя побери! Карасем зовется, а об ухе не слыхал!
Какое же ты после этого право со мной разговаривать имеешь? Ведь
чтобы споры вести и мнения отстаивать, надо, по малой мере, с
обстоятельствами дела наперед познакомиться. О чем же ты разго¬
вариваешь, коли даже такой простой истины не знаешь, что каж¬
дому карасю впереди уготована уха? Брысь... заколю!
Ерш ощетинивался, а карась быстро, насколько позволяла его
неуклюжесть, опускался на дно. Но через сутки друзья-противни¬
ки опять сплывались и новый разговор затевали.
— Намеднись в нашу заводь щука заглядывала,— объявлял ерш.
— Та самая, о которой ты намеднись упоминал?
— Она. Приплыла, заглянула, молвила: «Чтой-то будто уж слиш¬
ком здесь тихо! должно быть, тут карасям вод?» И с этим уплыла.
— Что же мне тепереча делать?
— Изготовляться — только и всего. Ужо, как приплывет она да
уставится в тебя глазищами, ты чешую-то да перья подбери поплот¬
нее, да прямо и полезай ей в хайло!
— Зачем же я полезу? Кабы я был в чем-нибудь виноват...
— Глуп ты — вот в чем твоя вина. Да и жирен вдобавок. А глу¬
пому да жирному и закон повелевает щуке в хайло лезть!
— Не может такого закона быть! — искренно возмущался ка¬
рась.— И щука зря не имеет права глотать, а должна прежде объяс¬
нения потребовать. Вот я с ней объяснюсь, всю правду выложу.
Правдой-то я ее до седьмого пота прошибу.
— Говорил я тебе, что ты фофан, и теперь то же самое повторю:
фофан! фофан! фофан!
Ерш окончательно сердился и давал себе слово на будущее вре¬
мя воздерживаться от всякого общения с карасем. Но через не¬
сколько дней, смотришь, привычка опять взяла свое.
— Вот кабы все рыбы между собой согласились...— загадочно
начинал карась.
Но тут уж и самого ерша брала оторопь. «О чем это фофан речь
заводит? — думалось ему.— Того гляди, проврется, а тут головель
неподалеку похаживает. Ишь, и глаза в сторону, словно не его дело,
скосил, а сам знай прислушивается».
— А ты не всякое слово выговаривай, какое тебе на ум взбре¬
дет! — убеждал он карася.— Не для чего пасть-то разевать: можно
и шепотком, что нужно, сказать.
— Не хочу я шептаться,— продолжал карась невозмутимо,—
а говорю прямо, что ежели бы все рыбы между собой согласились,
тогда...

Михаил ввгрдфович Оллтыков-Щедрин
679
Но тут ерш грубо прерывал своего друга.
— С тобой, видно, гороху наевшись, говорить надо! — кричал он
на карася и, навостривши лыжи, уплывал от него восвояси.
И досадно ему, да и жалко карася было. Хоть и глуп он, а все-
таки с ним одним по душе поговорить можно. Не разболтает он, не
предаст — в ком нынче качества-то эти сыщешь? Слабое нынче
время, такое время, что на отца с матерью надеяться нельзя. Вот
плотва, хоть и нельзя о ней прямо что-нибудь худое сказать, а все-
таки, того гляди, не понимаючи, сболтнет! А об головлях, язях,
линях и прочей челяди и говорить нечего! За червяка присягу под
колоколами принять готовы! Бедный карась! ни за грош он между
ними пропадет!
— Посмотри ты на себя,— говорил он карасю,— ну, какую ты,
не ровен час, оборону из себя представить можешь? Брюхо у тебя
большое, голова малая, на выдумку негораздая, рот — чутошный.
Даже чешуя на тебе — и та не серьезная. Ни проворства в тебе, ни
юркости — как есть увалень! Всякий, кто хочет, подойди к тебе и
ешь!
— Да за что же меня есть, коли я не провинился? — по-прежне¬
му упорствовал карась.
— Слушай, дурья порода! Едят-то разве «за что»? Разве потому
едят, что казнить хотят? Едят потому, что есть хочется — только и
всего. И ты, чай, ешь. Не попусту носом-то в иле роешься, а раку¬
шек вылавливаешь. Им, ракушкам, жить хочется, а ты, простофи¬
ля, ими мамон с утра до вечера набиваешь. Сказывай: какую такую
они вину перед тобой сделали, что ты их ежеминутно казнишь?
Помнишь, как ты намеднись говорил: «Вот кабы все рыбы между
собой согласились...» А что, если бы ракушки между собой согла¬
сились,— сладко ли бы тебе, простофиле, тогда было?
Вопрос был так прямо и так неприятно поставлен, что карась
сконфузился и слегка покраснел.
— Но ракушки — ведь это...— пробормотал он смущенно.
— Ракушки — ракушки, а караси — караси. Ракушками караси
лакомятся, а карасями — щуки. И ракушки ни в чем не повинны,
и караси не виноваты, а и те, и другие должны ответ держать. Хоть
сто лет об этом думай, и ничего другого не выдумаешь.
Спрятался после этих ершовых слов карась в самую глубь тины
и стал на досуге думать. Думал, думал и, между прочим, ракушек ел
да ел. И что больше ест, то больше хочется. Наконец, однако ж,
додумался.
— Я не потому ем ракушек, чтоб они виноваты были,— это ты
правду сказал,— объяснил он ершу,— а потому я их ем, что они, эти
ракушки, самой природой мне для еды предоставлены.
— Кто же тебе это сказал?
— Никто не сказал, а я сам, собственным наблюдением, дошел.
У ракушки не душа, а пар; ее ешь, а она и не понимает. Да и уст-

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
роена она так, что никак невозможно, чтобы ее не проглотить. По¬
тяни рылом воду, ан в зобу у тебя уж видимо-невидимо ракушек ки¬
шит. Я и не ловлю их — сами в рот лезут. Ну а карась — совсем
другое. Караси, брат, от десяти вершков бывают,— так с этаким ста¬
риком еще поговорить надо, прежде нежели его съесть. Надо, чтоб
он серьезную пакость сделал — ну, тогда, конечно...
— Вот как щука проглотит тебя, тогда ты и узнаешь, что надо
для этого сделать. А до тех пор лучше помалчивал бы.
— Нет, я не стану молчать. Хоть я отроду щук не видывал, но
только могу судить по рассказам, что и они к голосу правды не глу¬
хи. Помилуй, скажи: может ли такое злодейство статься! Лежит ка¬
рась, никого не трогает, и вдруг, ни дай, ни вынеси за что, к щуке в
брюхо попадает! Ни в жизнь я этому не поверю.
— Чудак! да ведь намеднись, на глазах у тебя, монах целых два
невода вашего брата из заводи вытащил... Как ты думаешь: любо¬
ваться, что ли, он на карасей-то будет?
— Не знаю. Только это еще бабушка надвое сказала, что с теми
карасями сталось: ино их съели, ино в сажалку посадили. И живут
они там припеваючи на монастырских хлебах!
— Ну, живи, коли так, и ты, сорвиголова!
Проходили дни за днями, а диспутам карася с ершом и конца
было не видать. Место, в котором они жили, было тихое, даже слег¬
ка зеленою плесенью подернутое, самое для диспутов благоприят¬
ное. О чем ни калякай, какими мечтами ни задавайся — безнака¬
занность полная. Это до такой степени ободрило карася, что он с
каждым сеансом все больше и больше тон своих экскурсий в об¬
ласть эмпиреев повышал.
— Надобно, чтоб рыбы любили друг друга! — ораторствовал
он.— Чтобы каждая за всех, а все за каждую — вот когда настоящая
гармония осуществится!
— Желал бы я знать, как ты с своею любовью к щуке подъ¬
едешь! — расхолаживал его ерш.
— Я, брат, подъеду! — стоял на своем карась.— Я такие слова
знаю, что любая щука в одну минуту от них в карася превратится!
— А ну-тка, скажи!
— Да просто спрошу: знаешь ли, мол, щука, что такое доброде¬
тель и какие обязанности она в отношении к ближним налагает?
— Огорошил, нечего сказать! А хочешь, я тебе за этот самый
вопрос иглой живот проколю?
— Ах, нет! сделай милость, ты этим не шути!
Или:
— Только тогда мы, рыбы, свои права сознаем, когда нас, с ма¬
лых лет, в гражданских чувствах воспитывать будут!
— А на кой тебе ляд гражданские чувства понадобились?
— Все-таки...

Михана ввгрдфовнм Салтыков-Щедрин
— То-то «все-таки». Гражданские-то чувства только тогда ко дво¬
ру, когда перед ними простор открыт. А что же ты с ними, в тине
лежа, делать будешь?
— Не в тине, а вообще...
— Например?
— Например, монах меня в ухе захочет сварить, а я ему скажу:
«Не имеешь, отче, права без суда такому ужасному наказанию меня
подвергать!»
— А он тебя, за грубость, на сковороду либо в золу в горячую...
Нет, друг, в тине жить, так не гражданские, а остолопьи чувства надо
иметь — вот это верно. Схоронился где погуще и молчи, остолоп!
Или еще:
— Рыбы не должны рыбами питаться,— бредил наяву карась,—
Для рыбьего продовольствия и без того природа многое множество
вкусных блюд уготовала. Ракушки, мухи, черви, пауки, водяные
блохи; наконец, раки, змеи, лягушки. И всё это добро, всё на по¬
требу.
— А для щук на потребу караси,— отрезвлял его ерш.
— Нет, карась сам себе довлеет. Ежели природа ему не дала обо¬
ронительных средств, как тебе, например, то это значит, что надо
особливый закон, в видах обеспечения его личности, издать!
— А ежели тот закон исполняться не будет?
— Тогда надо внушение распубликовать: лучше, дескать, совсем
законов не издавать, ежели оные не исполнять.
— И ладно будет?
— Полагаю, что многие устыдятся.
Повторяю: дни проходили за днями, а карась все бредил. Друго¬
му за это хоть щелчок бы в нос дали, а ему — ничего. И растабары¬
вал бы он таким родом аридовы веки, если бы хоть крошечку по¬
остерегся. Но он так уж о себе возмечтал, что совсем из расчета
вышел. Припускал да припускал, как вдруг к нему головель с по¬
весткой: назавтра, дескать, щука изволит в заводь прибыть, так ты,
карась, смотри! чуть свет ответ держать явись!
Карась, однако ж, не оробел. Во-первых, он столько разнообраз¬
ных отзывов о щуке слышал, что и сам познакомиться с ней любо¬
пытствовал; а во-вторых, он знал, что у него такое магическое сло¬
во есть, которое, ежели его сказать, сейчас самую лютую щуку в
карася превратит. И очень на это слово надеялся.
Даже ерш, видя такую его веру, задумался, не слишком ли он уж
далеко зашел в отрицательном направлении. Может быть, и в самом
деле щука только того и ждет, чтобы ее полюбили, благой совет ей
дали, ум и сердце ее просветили? Может быть, она... добрая? Да и
карась, пожалуй, совсем не такой простофиля, каким по наружно¬
сти кажется, а, напротив того, с расчетцем свою карьеру облажива¬
ет? Вот завтра явится он к щуке да прямо и ляпнет ей самую сущую
правду, какой она отроду ни от кого не слыхивала. А щука возьмет

$82	Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.

да и скажет: «За то, что ты мне, карась, самую сущую правду ска¬
зал, жалую тебя этою заводью; будь ты над нею начальник!»
Приплыла наутро щука, как пить дала. Смотрит на нее карась и
дивится: каких ему про щуку сплёток ни наплели, а она — рыба как
рыба! Только рот до ушей да хайло такое, что как раз ему, карасю,
пролезть.
— Слышала я,— молвила щука,— что очень ты, карась, умен и
разглагольствовать мастер. Хочу я с тобой диспут иметь. Начинай.
— Об счастии я больше думаю,— скромно, но с достоинством
ответил карась.— Чтобы не я один, а все были бы счастливы. Что¬
бы всем рыбам во всякой воде свободно плавать было, а ежели ко¬
торая в тину спрятаться захочет, то и в тине пускай полежит.
— Гм... и ты думаешь, что такому делу статься возможно?
— Не только думаю, но и всечасно сего ожидаю.
— Например: плыву я, а рядом со мною... карась?
— Так что же такое?
— В первый раз слышу. А ежели я обернусь да карася-то... съем?
— Такого закона, ваше высокостепенство, нет; закон говорит
прямо: ракушки, комары, мухи и мошки да послужат для рыб про¬
питанием. А кроме того, позднейшими разными указами к пище
сопричислены: водяные блохи, пауки, черви, жуки, лягушки, раки
и прочие водяные обыватели. Но не рыбы.
— Маловато для меня. Головель! неужто такой закон есть? —
обратилась щука к головлю.
— В забвении, ваше высокостепенство! — ловко вывернулся го¬
ловель.
— Я так и знала, что не можно такому закону быть. Ну а еще ты
чего всечасно, карась, ожидаешь?
— А еще ожидаю, что справедливость восторжествует. Сильные
не будут теснить слабых, богатые — бедных. Что объявится такое
общее дело, в котором все рыбы свой интерес будут иметь и каж¬
дая свою долю делать будет. Ты, щука, всех сильнее и ловче — ты и
дело на себя посильнее возьмешь; а мне, карасю, по моим скром¬
ным способностям, и дело скромное укажут. Всякий для всех, и все
для всякого — вот как будет. Когда мы друг за дружку стоять будем,
тогда и подкузьмить нас никто не сможет. Невод-то еще где пока¬
жется, а уж мы драло! Кто под камень, кто на самое дно в ил, кто в
нору или под корягу. Уху-то, пожалуй что, видно, бросить придется!
— Не знаю. Не очень-то любят люди бросать то, что им вкусным
кажется. Ну, да это еще когда-то будет. А вот что: так, значит, по-
твоему, и я работать буду должна?
— Как прочие, так и ты.
— В первый раз слышу. Поди проспись!
Проспался ли, нет ли карась, но ума у него, во всяком случае, не
прибавилось. В полдень опять он явился на диспут, и не только без
всякой робости, но даже против прежнего веселее.

Михаил ввгрдфовмч Салтыков-Щедрин	$$$
— Так ты полагаешь, что я работать стану, и ты от моих трудов
лакомиться будешь? — прямо поставила вопрос щука.
— Все друг от дружки... от общих, взаимных трудов...
— Понимаю: «друг от дружки»... а между прочим, и от меня... гм!
Думается, однако ж, что ты это зазорные речи говоришь. Головель!
как, по-нынешнему, такие речи называются?
— Сицилизмом, ваше высокостепенство!
— Так я и знала. Давненько я уж слышу: «Бунтовские, мол, речи
карась говорит!» Только думаю: «Дай лучше сама послушаю...» Ан
вон ты каков!
Молвивши это, щука так выразительно щелкнула по воде хвос¬
том, что как ни прост был карась, но и он догадался.
— Я, ваше высокостепенство, ничего,— пробормотал он в сму¬
щении,— это я по простоте...
— Ладно. Простота хуже воровства, говорят. Ежели дуракам
волю дать, так они умных со свету сживут. Наговорили мне о тебе
с три короба, а ты — карась как карась,— только и всего. И пяти
минут я с тобой не разговариваю, а уж до смерти ты мне надоел.
Щука задумалась и как-то так загадочно на карася посмотрела,
что он уж и совсем понял. Но должно быть, она еще после вчерашне¬
го обжорства сыта была, и потому зевнула и сейчас же захрапела.
Но на этот раз карасю уж не так благополучно обошлось. Как
только щука умолкла, его со всех сторон обступили головли и взя¬
ли под караул.
Вечером, еще не успело солнышко сесть, как карась в третий раз
явился к щуке на диспут. Но явился уже под стражей и притом с
некоторыми повреждениями. А именно: окунь, допрашивая, поку¬
сал ему спину и часть хвоста.
Но он все еще бодрился, потому что в запасе у него было маги¬
ческое слово.
— Хоть ты мне и супротивник,— начала опять первая щука,—
да, видно, горе мое такое: смерть диспуты люблю! Будь здоров, на¬
чинай!
При этих словах карась вдруг почувствовал, что сердце в нем
загорелось. В одно мгновение он подобрал живот, затрепыхался,
защелкал по воде остатками хвоста и, глядя щуке прямо в глаза, во
всю мочь гаркнул:
— Знаешь ли ты, что такое добродетель?
Щука разинула рот от удивления. Машинально потянула она
воду и, вовсе не желая проглотить карася, проглотила его.
Рыбы, бывшие свидетельницами этого происшествия, на мгно¬
венье остолбенели, но сейчас же опомнились и поспешили к щу¬
ке — узнать, благополучно ли она поужинать изволила, не подави¬
лась ли. А ерш, который уж заранее все предвидел и предсказал,
выплыл вперед и торжественно провозгласил:
— Вот они, диспуты-то наши, каковы!

Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX кв.
684
$
верный ТР630Р
Служил Трезорка сторожем при лабазе московского 2-й гильдии
купца Воротилова и недреманным оком хозяйское добро сторожил.
Никогда от конуры не отлучался; даже Живодерки, на которой ла¬
баз стоял, настоящим образом не видал: с утра до вечера так на цепи
и скачет, так и заливается! Caveant consoles!
И премудрый был, никогда на своих не лаял, а все на чужих.
Пройдет, бывало, хозяйский кучер овес воровать — Трезорка хвос¬
том машет, думает: «Много ли кучеру нужно!» А случится прохоже¬
му по своему делу мимо двора идти — Трезорка еще где заслышит:
«Ах, батюшки, воры!»
Видел купец Воротилов Трезоркину услугу и говорил: «Цены
этому псу нет!» И ежели случалось в лабаз мимо собачьей конуры
проходить, непременно скажет: «Дайте Трезорке помоев!» А Тре¬
зорка из кожи от восторга лезет: «Рады стараться, ваше степен¬
ство!.. хам-ам! почивайте, ваше степенство, спокойно... хам... ам...
ам... ам!»
Однажды даже такой случай был: сам частный пристав к купцу
Воротилову на двор пожаловал — так и на него Трезорка воззрил¬
ся. Такой содом поднял, что и хозяин, и хозяйка, и дети — все вы¬
бежали. Думали, грабят; смотрят — ан гость дорогой!
— Вашескородие! милости просим! Цыц, Трезорка! Ты это что,
мерзавец? не узнал? а? Вашескородие! водочки! закусить-с.
— Благодарю. Прекраснейший у вас песик, Никанор Семеныч!
благонамеренный!
— Такой пес! такой пес! Другому человеку так не понять, как он
понимает!
— Собственность, значит, признает; а это, по нынешнему вре¬
мени, ах как приятно!
И затем, обернувшись к Трезорке, присовокупил:
— Лай, мой друг, лай! Нынче и человек, ежели который с отлич¬
ной стороны себя зарекомендовать хочет,— и тот по-песьему лаять
обязывается!
Три раза Воротилов Трезорку искушал, прежде чем вполне свое
имущество доверил ему. Нарядился вором (удивительно, как к нему
этот костюм шел!), выбрал ночь потемнее и пошел в амбар воровать.
В первый раз корочку хлебца с собой взял,— думал этим его соблаз¬
нить,— а Трезорка корочку обнюхал, да как вцепится ему в икру! Во
второй раз целую колбасу Трезорке бросил: «Пиль, Трезорушка,
пиль!» — а Трезорка ему фалду оторвал. В третий раз взял с собой
рублевую бумажку замасленную — думал, на деньги пес пойдет; а
Трезорка, не будь прост, такого трезвону поднял, что со всего квар¬
тала собаки сбежались: стоят да дивуются, с чего это хозяйский пес
на своего хозяина заливается?

Михаил ввгрдфовнч Салтыков-Щедрин
Тогда купец Воротилов собрал домочадцев и при всех сказал
Трезорке:
— Препоручаю тебе, Трезорка, все мои потроха; и жену, и детей,
и имущество — стереги! Принесите Трезорке помоев!
Понял ли Трезорка хозяйскую похвалу, или уж сам собой, в силу
собачьей природы, лай из него, словно из пустой бочки, валил —
только совсем он с тех пор иссобачился. Одним глазом спит, а дру¬
гим глядит, не лезет ли кто в подворотню; скакать устанет — ляжет,
а цепью все-таки погромыхивает: «Вот он я!» Накормить его поза¬
будут — он даже очень рад: ежели, дескать, каждый-то день пса
кормить, так он, чего доброго, в одну неделю разопсеет! Пинками
его челядинцы наделят — он и в этом полезное предостережение
видит, потому что, ежели пса не бить, он и хозяина, того гляди,
позабудет.
— Надо с нами, со псами, сурьезно поступать,— рассуждал он,—
и за дело бей, и без дела бей — вперед наука! Тогда только мы, псы,
настоящими псами будем!
Одним словом, был пес с принципами и так высоко держал свое
знамя, что прочие псы поглядят-поглядят, да и подожмут хвост —
куцы тебе!
Уж на что Трезорка детей любил, однако и на их искушения не
сдавался. Подойдут к нему хозяйские дети:
— Пойдем, Трезорушка, с нами гулять!
— Не могу.
— Не смеешь?
— Не то что не смею, а права не имею.
— Пойдем, глупый! мы тебя потихоньку... никто и не увидит!
— А совесть?
Подожмет Трезорка хвост и спрячется в конуру, от соблазна по¬
дальше.
Сколько раз и воры сговаривались: «Поднесемте Трезорке аль¬
бом с видами Замоскворечья»; но он и на это не польстился.
— Не требуется мне никаких видов,— сказал он,— на этом дво¬
ре я родился, на нем же и старые кости сложу — каких еще видов
нужно! Уйдите до греха!
Одна за Трезоркой слабость была: Кутьку крепко любил, но и то
не всегда, а временно.
Кутька на том же дворе жила и тоже была собака добрая, но толь¬
ко без принципов. Полает и перестанет. Поэтому ее на цепи не дер¬
жали, а жила она больше при хозяйской кухне и около хозяйских
детей вертелась. Много она на своем веку сладких кусков съела и
никогда с Трезоркой не поделилась; но Трезорка нимало за это на
нее не претендовал: на то она и дама, чтобы сладенько поесть! Но
когда Кутькино сердце начинало говорить, то она потихоньку взвиз¬
гивала и скреблась лапой в кухонную дверь. Заслышав эти тихие
всхлипыванья, Трезорка, с своей стороны, поднимал такой неисто-

$$$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

вый и, так сказать, характерный вой, что хозяин, понимая его зна¬
чение, сам спешил на выручку своего имущества. Трезорку спуска¬
ли с цепи и на место его сажали дворника Никиту. А Трезорка с
Кутькой, взволнованные, счастливые, убегали к Серпуховским во¬
ротам.
В эти дни купец Воротилов делался зол, так что когда Трезорка
возвращался утром из экскурсии, то хозяин бил его арапником не¬
щадно. И Трезорка, очевидно, сознавал свою вину, потому что не
подбегал к хозяину гоголем, как это делают исполнившие свой долг
чиновники, а униженно и поджавши хвост подползал к ногам его;
и не выл от боли под ударами арапника, а потихоньку взвизгивал:
«Меа culpa!теа maxima culpa!»' В сущности, он был слишком умен,
чтобы не понимать, что, поступая таким образом, хозяин упускал
из вида некоторые смягчающие обстоятельства; но в то же время,
рассуждая логически, он приходил к заключению, что ежели его в
таких случаях не бить, то непременно он разопсеет.
Но что было особенно в Трезорке дорого, так это совершенное
отсутствие честолюбия. Неизвестно, имел ли он даже понятие о
праздниках и о том, что к праздникам купцы имеют обыкновение
дарить верных своих слуг. Никаноры ли («сам» именинник), Анфи¬
сы ли («сама» именинница) на дворе — он, все равно что в будни,
на цепи скачет!
— Да замолчи ты, постылый! — крикнет на него Анфиса Кар¬
ловна.— Знаешь ли, какой сегодня день!
— Ничего, пусть лает! — пошутит в ответ Никанор Семеныч.—
Это он с ангелом поздравляет! Лай, Трезорушка, лай!
Только раз в нем проснулось что-то вроде честолюбия — это
когда бодливой хозяйской корове Рохле, по требованию городско¬
го пастуха, колокол на шею привесили. Признаться сказать, поза-
видовал-таки он, когда она пошла по двору звонить.
— Вот тебе счастье какое; а за что? — сказал он Рохле с горе¬
чью.— Только твоей и заслуги, что молока полведра в день из тебя
надоят, а по-настоящему, какая же это заслуга! Молоко у тебя да¬
ровое, от тебя не зависящее: хорошо тебя кормят — ты много мо¬
лока даешь; плохо кормят — и молоко перестанешь давать. Копы¬
та об копыто ты не ударишь, чтобы хозяину заслужить, а вот тебя
как награждают! А я вот сам от себя, motu propria1, день и ночь ма¬
юсь, недоем, недосплю, инда осип от беспокойства,— а мне хоть бы
гремушку кинули! Вот, дескать, Трезорка, знай, что услугу твою
видят!
1 Мой грех! мой тягчайший грех! (лат.) — формула раскаяния на исповеди, приня¬
тая у католиков.
2 По собственному побуждению (лат.) — латинская формула, употреблявшаяся в
папских буллах и обозначавшая, что это именное решение принято самим папой, без
постороннего влияния.

ЛЛи\днл бвгрдфович Салтыков-Щедрин
$
— А цепь-то? — нашлась Рохля в ответ.
- Цепь?!
Тут только он понял. До тех пор он думал, что цепь есть цепь, а
оказалось, что это нечто вроде как масонский знак. Что он, стало
быть, награжден уже изначала, награжден еще в то время, когда
ничего не заслужил. И что отныне ему следует только об одном
мечтать: чтоб старую, проржавленную цепь (он ее однажды уже
порвал) сняли и купили бы новую, крепкую.
А купец Воротилов точно подслушал его скромно-честолюбивое
вожделение: под самый Трезоркин праздник купил совсем новую,
на диво выкованную цепь и сюрпризом приклепал ее к Трезорки-
ну ошейнику. «Лай, Трезорка, лай!»
И залился он тем добродушным, заливистым лаем, каким лают
псы, не отделяющие своего собачьего благополучия от неприкосно¬
венности амбара, к которому определила их хозяйская рука.
В общем, Трезорке жилось отлично, хотя, конечно, от времени
до времени, не обходилось и без огорчений. В мире псов, точно так
же, как и в мире людей, лесть, пронырство и зависть нередко иг¬
рают роль, вовсе им по праву не принадлежащую. Не раз приходи¬
лось и Трезорке испытывать уколы зависти; но он был силен созна¬
нием исполненного долга и ничего не боялся. И это вовсе не было
с его стороны самомнением. Напротив, он первый готов был бы
уступить честь и место любому новоявленному барбосу, который
доказал бы свое первенство в деле непреоборимости. Нередко он
даже с тревогою подумывал о том, кто заступит его место в ту мину¬
ту, когда старость или смерть положит предел его нестомчивости...
Но увы! во всей громадной стае измельчавших и излаявшихся псов,
населявших Живодерку, он, по совести, не находил ни одного, на
которого мог бы с уверенностью указать: «Вот мой преемник!» Так
что когда интрига задумала во что бы то ни стало уронить Трезор¬
ку в мнении купца Воротилова — то она достигла только одного —
и притом совершенно для нее нежелательного — результата, а имен¬
но: выказала повальное оскудение псовых талантов.
Не раз завистливые барбосы, и в одиночку, и небольшими стай¬
ками, собирались во двор купца Воротилова, садились поодаль и
вызывали Трезорку на состязание. Поднимался несосветимый со¬
бачий стон, который наводил ужас на всех домочадцев, но к кото¬
рому хозяин дома прислушивался с любопытством, потому что по¬
нимал, что близко время, когда и Трезору понадобится подручный.
В этом неистовом хоре выдавались голоса недурные; но такого, от
которого внезапно заболел бы живот со страху, не было и в поми¬
не. Иной барбос выказывал недюжинные способности, но непре¬
менно или перелает, или недодает. Во время таких состязаний Тре¬
зорка обыкновенно умолкал, как бы давая противникам возмож¬
ность высказаться, но под конец не выдерживал и к общему стону,
687

$8$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

каждая нота которого свидетельствовала об искусственном напря¬
жении, присоединял свой собственный свободный и трезвенный
лай. Этот лай сразу устранял все сомнения. Заслышав его, кухарка
выбегала из стряпущей и ошпаривала коноводов интриги кипятком.
А Трезорке приносила помоев.
Тем не менее купец Воротилов был прав, утверждая, что ничто
под луною не вечно. Однажды утром воротиловский приказчик,
проходя мимо собачьей конуры в амбар, застал Трезорку спящим.
Никогда этого с ним не бывало. Спал ли он когда-нибудь — веро¬
ятно, спал,— никто этого не знал, и, во всяком случае, никто его
спящим не заставал. Разумеется, приказчик не замедлил доложить
об этом казусе хозяину.
Купец Воротилов сам вышел к Трезорке, взглянул на него и,
видя, что он повинно шевелит хвостом, как бы говоря: «И сам не
понимаю, как со мной грех случился!» — без гнева, полным учас¬
тия голосом, сказал:
— Что, старик, на кухню собрался? Стара стала, слаба стала? Ну,
ладно! ты и на кухне службу сослужить можешь.
На первый раз, однако ж, решились ограничиться приисканием
Трезорке подручного. Задача была нелегкая; тем не менее, после
значительных хлопот, успели-таки отыскать у Калужских ворот
некоего Арапку, репутация которого установилась уже довольно
прочно.
Я не стану описывать, как Арапка первый признал авторитет
Трезорки и беспрекословно ему подчинился, как оба они подружи¬
лись, как Трезорку, с течением времени, окончательно перевели на
кухню и как, несмотря на это, он бегал к Арапке и бескорыстно
обучал его приемам подлинного купеческого пса... Скажу только
одно: ни досуг, ни обилие сладких кусков, ни близость Кутьки не
заставили Трезорку позабыть те вдохновенные минуты, которые он
проводил, сидючи на цепи и дрожа от холода в длинные зимние
ночи.
Время, однако ж, шло, и Трезорка все больше и больше старел-
ся. На шее у него образовался зоб, который пригибал его голову к
земле, так что он с трудом вставал на ноги; глаза почти не видели;
уши висели неподвижно; шерсть свалялась и линяла клочьями;
аппетит исчез, а постоянно ощущаемый холод заставлял бедного
пса жаться к печке.
— Воля ваша, Никанор Семеныч, а Трезорка начал паршиветь,—
доложила однажды купцу Воротилову кухарка.
На этот раз, однако, купец Воротилов не сказал ни слова. Тем не
менее кухарка не унялась и через неделю опять доложила:
— Как бы дети около Трезорки не испортились... Опаршивел он
вовсе.
Но и на этот раз Воротилов промолчал. Тогда кухарка, через два
дня, вбежала уже совсем обозленная и объявила, что она ни мину-

Михаил ввграфович Салтыков-Щедрин
ты не останется, ежели Трезорку из кухни не уберут. И так как
кухарка мастерски готовила поросенка с кашей, а Воротилов безум¬
но это блюдо любил, то участь Трезоркина была решена.
— Не к тому я Трезорку готовил,— сказал купец Воротилов с
чувством,— да, видно, правду пословица говорит: собаке — собачья
и смерть... Утопить Трезорку!
И вот вывели Трезорку на двор. Вся челядь высыпала, чтоб по¬
смотреть на предсмертную агонию верного пса; даже хозяйские дети
окно обсыпали. Арапка был тут же и, увидев старого учителя, при¬
ветливо замахал хвостом. Трезорка от старости еле передвигал но¬
гами и, по-видимому, не понимал; но когда начал приближаться к
воротам, то силы оставили его, и надо было его тащить волоком за
загривок.
Что затем произошло — об этом история умалчивает, но назад
Трезорка уж не возвратился.
А вскоре Арапка и совсем изгнал Трезоркин образ из сердца куп¬
ца Воротилова.
дурдк
В старые годы, при царе Горохе это было: у умных родителей
родился сын дурак. Еще когда младенцем Иванушка был, родите¬
ли дивились: в кого он уродился? Мамочка говорила, что в папоч¬
ку, папочка — что в мамочку, а наконец подумали и решили: долж¬
но быть, в обоих.
Не то, впрочем, родителей смущало, что у них сын дурак,— ду¬
рак, да ежели ко двору, лучше и желать не надо,— а то, что он ду¬
рак особенный, за которого, того гляди, перед начальством ответить
придется. Набедокурит, начудит — по какому праву? какой такой
закон есть?
Бывают дураки легкие, а этот мудреный. Вон у Милитрисы Кир-
битьевны — рукой подать — сын Лёвка, тоже дурачок. Выбежит
босиком на улицу, спустит рукава, на одной ножке скачет, а сам во
всю мочь кричит: «Тили-тили, Левку били, бими-бими, бом-бум!»
Сейчас его изымают, да на замок в холодную: сиди да посиживай!
Даже губернатору, когда на ревизию приезжал, Левку показывали,
и тот похвалил: «Берегите его, нам дураки нужны!»
А этот дурак — необыкновенный. Сидит себе дома, книжку
читает, либо к папке с мамкой ласкается — и вдруг, ни с того ни с
сего, в нем сердце загорится. Бежит, земля дрожит. К которому делу
с подходцем бы подойти, а он на него прямиком лезет; которое
слово совсем бы позабыть надо, а он его-то и ляпнет. И смех и грех.
Хоть кричи на него, хоть бей — ничего он не чувствует и не слы-

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
шит. Сделает, что ему хочется, и опять домой прибежит, к папке с
мамкой под крылышко.
— Что с тобой, ненаглядный ты наш? сядь, миленький, отдохни!
— Я, мамочка, не устал.
— Куда ты, голубчик, бегаешь? Не скажешься никому и убе¬
жишь!
— Я, мамочка, к Левке бегал. Левка болен, калачика просит: я
взял с прилавка в булочной калачик и снес.
Услышит мамочка эти слова, так и ахнет:
— Ах, убил! ах, голову с меня, несчастный, ты снял! Что ты на¬
делал! Это ты, значит, калачик-то украл!
— Как «украл»? что такое «украл»?
Сколько раз и соседи папочку с мамочкой предостерегали:
— Уймите вы своего дурака! большие он вам неприятности че¬
рез свою глупость предоставит!
Но родители ничего не могли, только думали: «Легко сказать:
„Уймите!”, а как ты его уймешь? Как это люди не понимают, что
родительское сердце по глупом сыне больше даже, чем по умном,
разрывается?»
И точно, примется, бывало, папочка дурака усовещивать: «Ка¬
лач есть собственность» — он как будто и понимает: «Да, папочка!»
Но вдруг, в это время, откуда ни возьмись Левка: «Дай, Ваня, кала¬
чика!» Он — шмыг, и точно вот слизнул калач с прилавка! Как тут
понять: украл он его или не украл?
Терпел-терпел булочник, но наконец обиделся: принес в квартал
жалобу. Явился к дураковым родителям квартальный и сказал: «Как
угодно, а извольте вашего дурака высечь». Плакала родительская
утроба, а делать нечего. Видит папочка, что резонно квартальный
говорит: высек дурака.
Но дурак ничего не понял. Почувствовавши, что больно, всплак¬
нул, но не жаловался: «За что?» и не кричал: «Не буду!» Скорее как
будто удивился: «Для чего это папочке понадобилось?»
Так и пропал этот урок даром: как был Иванушка до сечения
дураком, так и после сечения дураком остался. Увидит из окна, что
Левка босиком по улице скачет,— и он выбежит, сапоги снимет,
рукава у рубашки спустит и начнет заодно с дурачком куролесить.
— Ишь занятие нашел! — рассердится мамочка.— Дурака драз¬
нит!
— Я, мамочка, не дразню, а играю с ним, потому что ему одно¬
му скучно.
— Повертись! повертись! довертишься, что сам дураком сдела¬
ешься!
Услышит папочка этот разговор и на мамочку накинется:
— Сечь его надо, а она разговаривает! разговаривай больше,—
дождешься! Кабы ты чаще ему под рубашку заглядывала, давно бы
он у нас человеком был!

ЛЛихдил бвгрдфович Салтыков-Щедрин
О*	vti
И все соседи папочку одобряют: во-первых, потому, что закон
есть такой, чтобы дураков учить; а во-вторых, и потому, что нико¬
му от Иванушки житья не стало. Намеднись соседские мальчишки
вздумали козла дразнить — он за козла вступился. Стал посередке
и не дает козла в обиду. Козел его сзади рогами бьет, мальчишки
спереди по чем попало тузят, а ему горюшка мало — всего в синя¬
ках домой привели! А на другой день опять с дураком история: у
повара петуха отнял. Нес повар под мышкой петуха на кухню, а
дурак ему навстречу: «Куда, Кузьма, петушка несешь?» — «Извест¬
но, мол, на кухню да в суп»... Как кинется на него дурак! Не успел
Кузьма опомниться — смотрит, а петух уж на забор взлетел и кры¬
льями хлопает!
Тол ковал-тол ковал ему папочка: «Петух — не твой, как же ты
смел его у повара отнимать?» А он в ответ одно твердит: «Знаю я,
что петух не мой, да и не поваров он, а свой собственный...»
Как ни любили дурака все домочадцы за его ласковость и ти¬
хость, но с течением времени он всех поступками своими донял.
Есть ему захочется — нет чтобы мамочку попросить: «Позвольте,
мол, милый друг маменька, в буфете пирожок взять»,— сам пойдет,
и в буфете, и в кухне перешарит, и что попадется под руку, так, без
спросу, и съест. Захочется погулять — возьмет картуз, так, без спро¬
су, и уйдет. Раз нищий под окном остановился, а у мамочки, как на
грех, в ту пору трехрублевенькая бумажка на столе лежала,— он взял
да все три рублика нищему в суму и ухнул!
— Батюшки! да из него Картуш выйдет! — невзвидела света ма¬
мочка.
— И непременно выйдет,— отвечал папочка,— хуже выйдет,
ежели ты, вместо того чтобы сечь, лясы с ним точить будешь!
Делать нечего, высекла дурака и мамочка. Но высекла, надо пря¬
мо сказать, чуть-чуть, только чтобы наука была. А он встал, сердеч¬
ный, весь заплаканный, и обнял мамочку.
— Ах, мамочка, мамочка! бедненькая ты моя мамочка!
И сделалось мамочке вдруг так стыдно, так стыдно, что она и
сама заплакала.
— Дурачок ты мой ненаглядный! вот кабы нас Бог с тобой вме¬
сте к себе взял!
Наконец, однако, он и себя, и мамочку едва не погубил. Гуляли
они однажды всей семьей по набережной реки. Папочка мамочку
под ручку вел, а он, впереди, разведчика из себя изображал. Будто
бы они источники Нигера открывать собирались, так он послан
вперед разузнать, не угрожает ли откуда опасность. Вдруг слышат
стоны; взглянули на реку, а там чей-то мальчишечко в воде барах¬
тается! Не успели опомниться — ан дурак уж в реку бухнул, а за
дураком мамочка, как была в кринолине, так и очутилась в воде.
А за мамочкой — пара городовых в амуниции. А папочка стоит у ре¬
шетки да руками, словно птица крыльями, машет: «Моих-то спа-

^$2	Склзкн русских писателей XVIII—XIX кв.

сайте! моих!» Наконец городовые всех троих из воды вытащили. Ма-
мочка-то одним страхом поплатилась, а дурак целый месяц в горяч¬
ке вылежал. Понял ли он, что поступил по-дурацки, или сделалось
ему мамочку жалко, только как пришел он в себя, да увидел, что
мамочка, худенькая да бледненькая, в головах у него сидит,— так и
залился слезами! Только и твердит: «Мамочка! мамочка! мамочка!
зачем нас Бог к себе не взял?»
А папочка тут же стоял и все надеялся, что дурак хоть на этот раз
скажет: «Простите, милый папочка, я вперед не буду!» — Однако он
так-таки и не сказал.
После этого случая папочка с мамочкой серьезно совещались:
как с дураком быть? Ходили, обнявшись, по зале, со всех сторон
предмет рассматривали и долго ни на чем не могли сойтись.
Дело в том, что папочка был человек справедливый. И дома, и в
гостях, и на улице он только об одном твердил: «Всуе законы пи¬
сать, ежели их не исполнять». У него даже и наружность такая умо¬
рительная была, как будто он в одной руке весы держит, а другою —
то золотник в чашечку поступков подбавит, то ползолотника в ча¬
шечку возмездий подкинет. Поэтому, и принимая во внимание все
вышеизложенное, он требовал, чтобы с Иванушкой было поступ-
лено по всей строгости домашнего кодекса.
— Преступил он — следовательно, и соответствующее возмездие
понести должен. Вот смотри!
И он показал мамочке табличку, в которой было изображено:
Название проступка:	Число ударов розгою:
Отступление от правил субординации — от 5 до 7
Но мамочка была мамочка — только и всего. Справедливости
она не отрицала, но понимала ее в каком-то первобытном смысле,
в каком понимает это слово простой народ, говоря о «справедли¬
вом» человеке. Без возмездий, а вроде как бы отпущения. И как ни
мало она была в юридическом отношении развита, однако в одну
минуту папочку осрамила.
— За что ж мы наказывать его будем? — сказала она.— За то, что
он утопающего спасти хотел? Опомнись!
Тем не менее папочка настоял-таки, что дома держать дурака
невозможно, а надо отдать его в «заведение».
Регулярно-спокойный обиход заведения на первых порах отра¬
зился на дураке довольно выгодно. Ничто не бередило его воспри¬
имчивости, не пробуждало в нем внезапных движений души. В пер¬
вые годы даже учения настоящего не было, а только усваивался
учебный материал. Не встречалось также резкой разницы и в то¬
варищеской среде,— такой разницы, которая вызывала бы потреб¬
ность утешить, помочь. Все шло тем средним ходом, который успех

ЛЛнхдил ввгрлфовнч Салтыков-Щедрин
V5*	vy ?
учения ставил, главным образом, в зависимость от памяти. А так как
память у Иванушки была превосходная, да и сердце, к тому же,
было золотое, то чуть-чуть Иванушка и впрямь из дурака не сделал¬
ся умницей.
— Говорил я тебе? — торжествовал папочка.
— Ну-ну, не сердись! — отвечала мамочка, как бы винясь, что
она чересчур поторопилась папочку осрамить.
Но по мере того, как объем предлагаемого знания увеличивал¬
ся, дело Иванушки усложнялось. Большинства наук он совсем не
понимал. Не понимал истории, юриспруденции, науки о накопле¬
нии и распределении богатств. Не потому, чтобы не хотел понимать,
а воистину не понимал. И на все усовещивания учителей и настав¬
ников отвечал одно: «Не может этого быть!»
Только тогда настоящим образом узнали, что он несомненный и
круглый дурак. Такой дурак, которому могут быть доступны толь¬
ко склады науки, а самая наука — никогда. Природа поступает, по
временам, жестоко: раскроет способности человека только в меру
понимания азбучного материала, а как только дойдет очередь, что¬
бы из материала делать выводы,— законопатит, и конец.
Снова сконфузился папочка и стал мамочку упрекать, что Ива¬
нушка в нее уродился. Но мамочка уж не слушала попреков, а толь¬
ко глаз не осушала, плакала. Неужто Иванушка так-таки навек ду¬
раком и останется!
— Да ты хоть притворись, что понимаешь! — уговаривала она
Иванушку,— Принудь себя, хоть немножко пойми, ну, дай, я тебе
покажу!
Раскроет мамочка книжку, прочтет «§ о порядке наследования по
закону единоутробных» — и ничего-таки не понимает! Плачут оба:
и дурак, и мамочка. А папочка между тем так и режет: единоутроб¬
ных, прежде всего, необходимо отличать: во-первых, от единокров¬
ных', во-вторых, от тех, кои, будучи единоутробными, суть в то же
время и единокровные, и, в-третьих, от червонных валетов...
— Вот папенька-то как хорошо знает! — удивлялась мамочка,
заливаясь слезами.
Видя материнские слезы, дурак напрягал нередко все свои уси¬
лия. Уйдет, во время рекреации, в класс, сядет за тетрадку, заложит
пальцами уши и начнет долбить. Выдолбит и так отлично скажет
урок, словно на бобах разведет... И вдруг что-нибудь такое насчет
Александра Македонского ляпнет, что у учителя на плешивой го¬
лове остальные три волоса дыбом встанут.
— Садитесь! — молвит учитель.— Печальная вам в будущем
участь предстоит! Никогда вы государственным человеком не сде¬
лаетесь. Благодарите Бога, что он дал вам родителей, которые ни в
чем не замечены. Потому что, если б не это... Садитесь! И ежели
можете, то старайтесь не огорчать ваших наставников возмутитель¬
ными выходками!

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
И точно: только благодаря родительскому благонравию, дурака
из класса в класс переводили, а наконец, и из заведения с чином
выпустили. Но когда он домой с аттестатом явился, то мамочка, как
взглянула, что там написано, так и залилась слезами. А папочка
сурово спросил:
— Что ты, бесчувственный идол, набедокурил?
— Я, папочка, так себе,— ответил он,— это, должно быть, такое
правило в заведении...
Даже не объяснился порядком; увидал на улице Левку и убежал.
Левку он полюбил пуще прежнего, потому что бедный дурак еще
жальче стал. Как и шесть лет тому назад, он ходил босой, худой,
держа руки граблями,— но весь оброс волосами и вытянулся с ко¬
ломенскую версту. Милитриса Кирбитьевна давно от него отказа¬
лась: не кормила его и почти совсем не одевала. Поэтому он был
всегда голоден, и если б не сердобольные торговки-калашницы, то
давно бы с голоду помер. Но больше всего он страдал от уличных
мальчишек. Отдыху они ему не давали: дразнились, науськивали на
него собак, щипали за икры, теребили на нем рубашку. Целый день
раздавался на улице его вой, сопровождаемый неистовым дурацким
щелканьем. Он выл от боли, но не понимал, откуда эта боль идет.
Дурак защитил Левку, обогрел, накормил и одел. Все, что для
Левки было нужно, Иванушка брал без спроса; а ежели не знал, где
найти, то требовал таким тоном, как будто самое представление об
отказе ему было совершенно чуждо. Только у дураков бывает такая
убежденность в голосе, такая непререкаемость во взорах. Никого и
ничего он не боялся, ни к чему не питал отвращения и совсем не
имел понятия об опасности. Завидев исправника, он не перебегал
на другую сторону улицы, но шел прямо навстречу, точно ни в чем
не был виноват. Случится в городе пожар — он первый идет в огонь;
услышит ли, что где-нибудь есть трудный больной,— он бежит туда,
садится к изголовью больного и прислуживает. И умные слова у
него в таких случаях оказывались, словно он и не дурак. Одно толь¬
ко тяжелым камнем лежало на его сердце: мамочка бессонные ночи
проводила, пока он дурачество свое ублажал. Но было в его судьбе
нечто непреодолимое, что фаталистически влекло его к самоуничи¬
жению и самопожертвованию, и он инстинктивно повиновался это¬
му указанию, не справляясь об ожидаемых последствиях и не допус¬
кая сделок даже в пользу кровных уз.
Не раз родители задумывались, каким бы образом дурака при¬
строить, чтобы он хоть мало-мальски на человека похож был.
Определил было папочка его на службу чем-то вроде попечите¬
ля местного училища (без жалованья, дескать, и дурак сойдет, а с
жалованьем — даже наверное!); но дурак сразу такую ахинею понес,
что исправник, только во внимание к испытанному благонравию
родителей, согласился это дело замять. Тогда мамочка напала на

ЛЛи\дил бвгрдфович Салтыков-Щедрин
мысль — женить дурака: может быть, Бог узы ему разрешит. Подыс¬
кали невесту, молодую купеческую вдову Подвохину. Невеста из
себя писаная краля была и в гостином дворе две лавки имела. Вдо¬
вела она безупречно, товар держала всегда первейшего качества и
дела свои по торговле вела умело и самостоятельно. Словом сказать,
лучшей партии и желать не надо. Дурак, в свою очередь, тоже по¬
нравился невесте: внешность у него была приличная, поведение —
кроткое. Даже ума в нем она не отрицала, как другие, но только
находила, что нужно этот ум развязать. И вполне на себя надеялась,
что успеет в этом.
Но у дурака все вообще инстинкты до такой степени глубоко
спали, что даже эта жалостливая и скромная женщина удивилась.
Ни разу он не дрогнул от прикосновения к ней, ни разу не смутил¬
ся, не почувствовал ни одной из тех неловкостей, к которым с та¬
ким сердечным жалением относятся женщины, инстинктивно уга¬
дывая в них первые, сладостнейшие трепетания любви. Придет ду¬
рак, отобедает, чаю напьется и, по-видимому, совсем не понимает,
почему он находится у Подвохиной, а не дома.
— Как это вам не скучно: ничего вы не понимаете? — спросит
его красавица вдова.
— Ах, нет, мне очень скучно! Говорят, будто оттого, что занятия
у меня никакого нет.
— Так вы займитесь... полюбите кого-нибудь!
— Помилуйте! как же возможно не любить! всех любить надо.
Счастливых — за то, что они сумели себя счастливыми сделать;
несчастных — за то, что у них радостей нет.
Так это сватовство и не состоялось. Потужила вдова Подвохина
и даже пообещала годок подождать, но месяц-другой потерпела, да
в рождественский мясоед и вышла замуж за городского голову Ли¬
ходеева. Теперь у них уж четыре лавки в гостином дворе; по будням
они во всех четырех лавках торг ведут: она — по галантерейной ча¬
сти, он — по бакалейной; а по праздникам исправника и прочих
властей пирогом угощают.
А дурак засел дома на родительской шее и ухом не ведет. На
пожары бегает, больных выхаживает, нищих целыми табунами до¬
мой приводит.
— Хоть бы Господь его прибрал! — шепчет папочка потихонь¬
ку, чтоб мамочка не слыхала.
А мамочка все молится, на милость Божью надеется. Просветит
Господь разум Иванушкин пониманием, направит стопы его по сте¬
зе господина исправника, его помощника и непременного заседа¬
теля! Должен же он какую-нибудь должность по службе получить!
не может быть, чтоб для всех было дело, и только для него одного —
ничего.
Только один человек на дурака иными глазами взглянул, да и тот
был случайный проезжий. Ехал он мимо города и завернул к папоч-

■Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ке, с которым он старинный-старинный приятель был. Пошли ска¬
зы да рассказы: помянули старину, об увлечениях молодости досы¬
та наговорились, а между прочим и настоящего коснулись. Папоч¬
ка двери на всякий случай притворил, и оба, что было на душе, все
выложили. Объяснились. Не сказали, а подумали: «Так вот, брат, ты
кто!» Разумеется, не обошлось без жалоб и на дурака; а так как с
ним уж не чинились, то так-таки, в его присутствии, прямо «дура¬
ком» его и чествовали. Заинтересовался проезжий рассказами о
дураке, остался ночевать у старого приятеля, а на другой день и
говорит:
— Совсем он не дурак, а только подлых мыслей у него нет — от
этого он и к жизни приспособиться не может. Бывают и другие,
которые от подлых мыслей постепенно освобождаются, но процесс
этого освобождения стоит больших усилий и нередко имеет в ре¬
зультате тяжелый нравственный кризис. Для него же и усилий ни¬
каких не требовалось, потому что таких пор в его организме не су¬
ществовало, через которые подлая мысль заползти бы могла. Сама
природа ему это дала. А впрочем, несомненно, что настанет мину¬
та, когда наплыв жизни силою своего гнета заставит его выбирать
между дурачеством и подлостью. Тогда он поймет. Только не сове¬
товал бы я вам торопить эту минуту, потому что, как только она
пробьет, не будет на свете другого такого несчастного человека, как
он. Но и тогда,— я в этом убежден,— он предпочтет остаться ду¬
раком.
Сказал это проезжий и проследовал из города дальше. А папоч¬
ка между тем задумался. Начал всю свою жизнь перебирать, при¬
поминая, какие у него подлые мысли бывали и каким манером он
освобождался от них? И, разумеется, как ни строго себя экзамено¬
вал, но вышел из испытания с честью. Никогда у него подлых мыс¬
лей не бывало, а следовательно, и освобождаться от них он надоб¬
ности не ощущал. Отчего же, однако, он не дурак?
Наконец порешил на том, что у старого друга ум за разум зашел.
«Сидят они там, в петербургских мурьях, да развиваются. Разо¬
вьются, да и заврутся. А мы вот засели по Пошехоньям: не разви¬
ваемся, да зато и не завираемся — так-то прочнее. И врет он всё:
никакого дара природы в дурачестве нет, и ежели, по милости Бо¬
жией, мой дурак когда-нибудь умницей сделается, то, наверное, не¬
счастным оттого не будет, а поступит на службу, да и начнет жить
да поживать, как и прочие все».
Порешивши таким родом, стал ждать: вот-вот Иванушка проси¬
яет, и его, не в пример другим, на чреду служения призовут. Ан,
вместо того, в одно прекрасное утро ему объявили, что дурак совсем
из дома исчез.

Михаил бкгрдфович Сллтыков-Щедрнн
-	V7/
Прошли годы; старики-родители очи выплакали. Не было той
минуты, в которую бы они не ждали; не было той мысли, которая
бы, прямо или косвенно, не относилась к исчезнувшему дураку. Все
перезабыли старики, только об одном помнили: «Где он теперь? сыт
ли? одет ли? много ли дураку нужно, чтоб погибнуть!» Не дай бог
врагу испытывать эту пытку родительского сердца, которое все
вины на себя берет, всеми детскими стонами, в тысячекратно раз¬
дающемся эхе, раздирается!
Однако дурак воротился. Внезапно, точно так же, как и исчез.
Но от прежнего цветущего здоровьем дурака не осталось и следов.
Он был бледен, худ и измучен. Где он скитался? что видел? понял
или не понял? — никто ничего дознаться от него не мог. Пришел
он домой и замолчал.
Во всяком случае, проезжий был прав: так до смерти и осталась
при нем кличка: дурак.
соседи
В некотором селе жили два соседа: Иван Богатый да Иван Бед¬
ный. Богатого величали «сударем» и «Семенычем», а бедного —
просто Иваном, а иногда и Ивашкой. Оба были хорошие люди, а
Иван Богатый — даже отличный. Как есть во всей форме филант¬
роп. Сам ценностей не производил, но о распределении богатств
очень благородно мыслил. «Это, говорит, с моей стороны лепта.
Другой, говорит, и ценностей не производит, да и мыслит неблаго¬
родно — это уж свинство. А я еще ничего». А Иван Бедный о рас¬
пределении богатств совсем не мыслил (недосужно ему было), но,
взамен того, производил ценности. И тоже говорил: это с моей сто¬
роны лепта.
Сойдутся они вечером под праздник, когда и бедным, и бога¬
тым — всем досужно, сядут на лавочку перед хоромами Ивана Бо¬
гатого и начнут калякать.
— У тебя завтра с чем щи? — спросит Иван Богатый.
— С пустом,— ответит Иван Бедный.
— А у меня с убоиной.
Зевнет Иван Богатый, рот перекрестит, взглянет на Бедного
Ивана, и жаль ему станет.
— Чудно на свете деется,— молвит он,— который человек посто¬
янно в трудах находится, у того по праздникам пустые щи на сто¬
ле; а который при полезном досуге состоит — у того и в будни щи
с убоиной. С чего бы это?
— И я давно думаю: с чего бы это? да недосуг раздумывать-то
мне. Только начну думать, ан в лес за дровами ехать надобно; при-

z	Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.	_
698	—	-	—	ф
вез дров — смотришь, навоз возить или с сохой выезжать пора при¬
шла. Так, между делом, мысли-то и уходят.
— Надо бы, однако, нам это дело рассудить.
— И я говорю: надо бы.
Зевнет и Иван Бедный с своей стороны, перекрестит рот, пой¬
дет спать и во сне завтрашние пустые щи видит. А на другой день
проснется — смотрит, Иван Богатый сюрприз ему приготовил: убо¬
ины, ради праздника, во щи прислал.
В следующий предпраздничный канун опять сойдутся соседи и
опять за старую материю примутся.
— Веришь ли,— молвит Иван Богатый,— и наяву, и во сне толь¬
ко одно я и вижу: сколь много ты против меня обижен!
— И на этом спасибо,— ответит Иван Бедный.
— Хоть и я благородными мыслями немалую пользу обществу
приношу, однако ведь ты... не выйди-ка ты вовремя с сохой — по¬
жалуй, и без хлеба пришлось бы насидеться. Так ли я говорю?
— Это так точно. Только не выехать-то мне нельзя, потому что
в этом случае я первый с голоду пропаду.
— Правда твоя: хитро эта механика устроена. Однако ты не ду¬
май, что я ее одобряю,— ни боже мой! Я только об одном и тужу:
Господи! как бы так сделать, чтобы Ивану Бедному хорошо было?!
Чтобы и я — свою порцию, и он — свою порцию.
— И на этом, сударь, спасибо, что беспокоитесь. Это, действи¬
тельно, что кабы не добродетель ваша — сидеть бы мне праздник
на тюре на одной...
— Что ты! что ты! разве я об этом! Ты об этом забудь, а я вот об
чем. Сколько раз я решался: пойду, мол, и отдам пол-имения ни¬
щим! И отдавал. И что же! Сегодня я отдал пол-имения, а назавтра
проснусь — у меня, вместо убылой-то половины, целых три четвер¬
ти опять объявилось.
— Значит, с процентом...
— Ничего, братец, не поделаешь. Я — от денег, а деньги — ко
мне. Я бедному пригоршню, а мне, вместо одной-то, неведомо от¬
куда, две. Вот ведь чудо какое!
Наговорятся и начнут позевывать. А между разговором Иван
Богатый все-таки думу думает: что бы такое сделать, чтобы завтра
у Ивана Бедного щи с убоиной были? Думает-думает, да и выдумает.
— Слушай-ка, миляга! — скажет.— Теперь уж недолго и до ночи
осталось, сходи-ка ко мне в огород грядку вскопать. Ты шутя часок
лопатой поковыряешь, а я тебя, по силе возможности, награжу,—
словно бы ты и взаправду работал.
И действительно, поиграет лопатой Иван Бедный часок-другой,
а завтра он с праздником, словно бы и «взаправду поработал».
Долго ли, коротко ли соседи таким манером калякали, только
под конец так у Ивана Богатого сердце раскипелось, что и взаправду
невтерпеж ему стало.— Пойду, говорит, к самому Набольшему, паду

Михаил ввгрдфокнч Сллтыков-Щедрин
о1	ОУУ
перед ним и скажу: «Ты у нас око царево! ты здесь решишь и вя¬
жешь, караешь и милуешь! Повели нас с Иваном Бедным в одну
версту поверстать. Чтобы с него рекрут — и с меня рекрут, с него
подвода — и с меня подвода, с его десятины грош — и с моей деся¬
тины грош. А души чтобы и его, и моя от акциза одинаково свобод¬
ны были!»
И как сказал, так и сделал. Пришел к Набольшему, пал перед
ним и объяснил свое горе. И Набольший за это Ивана Богатого
похвалил. Сказал ему: «Исполать тебе, добру молодцу, за то, что
соседа своего, Ивашку Бедного, не забываешь. Нет для начальства
приятнее, как ежели государевы подданные в добром согласии и во
взаимном радении живут, и нет того зла злее, как ежели они в сва¬
ре, в ненависти и в доносах друг на дружку время проводят!» Ска¬
зал это Набольший и, на свой страх, повелел своим помощникам,
чтобы, в виде опыта, обоим Иванам суд равный был, и дани рав¬
ные, а того бы, как прежде было: один тяготы несет, а другой пе¬
сенки поет — впредь чтобы не было.
Воротился Иван Богатый в свое село, земли под собою от радо¬
сти не слышит.
— Вот, друг сердешный,— говорит он Ивану Бедному,— своро¬
тил я, по милости начальнической, с души моей камень тяжелый!
Теперь уж мне супротив тебя, в виде опыта, никакой вольготы не
будет. С тебя рекрут — и с меня рекрут, с тебя подвода — и с меня
подвода, с твоей десятины грош — и с моей грош. Не успеешь и ты
оглянуться, как у тебя от одной этой поровёнки во щах ежедень
убоина будет!
Сказал это Иван Богатый, а сам, в надежде славы и добра, уехал
на теплые воды, где года два сряду и находился при полезном до¬
суге.
Был в Вестфалии — ел вестфальскую ветчину; был в Страсбур¬
ге — ел страсбургские пироги; в Бордо был — пил бордоское вино;
наконец приехал в Париж — все вообще пил и ел. Словом сказать,
так весело прожил, что насилу ноги унес. И все время об Иване
Бедном думал: то-то он теперь, после поровёнки-то, за обе щеки
уписывает!
А Иван Бедный между тем в трудах жил. Сегодня вспашет поло¬
су, а завтра заборонует; сегодня скосит осьминник, а завтра, коли
Бог ведрушко даст, сено сушить принимается. В кабак и дорогу
позабыл, потому знает, что кабак — это погибель его. И супруга его,
Марья Ивановна, заодно с ним трудится: и жнет, и боронует, и сено
трясет, и дрова колет. И детушки у них подросли — и те так и рвут¬
ся хоть с эстолько поработать. Словом сказать, вся семья с утра до
ночи словно в котле кипит, и все-таки пустые щи не сходят у нее
со стола. А с тех пор, как Иван Богатый из села уехал, так даже и
по праздникам сюрпризов Иван Бедный не видит.

Оказкн русских пнсдтелей XVIII—XIX вв.	л
700 	—	*	—

— Незадача нам,— говорит бедняга жене,— вот и сравняли меня,
в виде опыта, в тягостях с Иваном Богатым, а мы всё при прежнем
интересе находимся. Живем богато, со двора покато; чего ни хва¬
тись, за всем в люди покатись.
Так и ахнул Иван Богатый, как увидел соседа в прежней бедно¬
сти. Признаться сказать, первою его мыслью было, что Ивашка в
кабак прибытки свои таскает. «Неужели он так закоренел? неуже¬
ли он неисправим?» — восклицал он в глубоком огорчении. Одна¬
ко Ивану Бедному не стоило никакого труда доказать, что у него не
только на вино, но и на соль не всегда прибытков достаточно, А что
он не мот, не расточитель, а хозяин радетельный, так и тому дока¬
зательства были налицо. Показал Иван Бедный свой хозяйственный
инвентарь, и все оказалось в целости, в том самом виде, в каком
было до отъезда богатого соседа на теплые воды. Лошадь гнедая
покалеченная — 1; корова бурая с подпалиной — 1; овца — 1; теле¬
га, соха, борона. Даже старые дровнишки — и те прислонены к за¬
бору стоят, хотя, по летнему времени, надобности в них нет, и, стало
быть, можно было бы, без ущерба для хозяйства, их в кабаке зало¬
жить. Затем осмотрели и избу — и там все налицо, только с крыши
местами солома повыдергана; но и это произошло оттого, что по¬
запрошлой весной кормов недостало, так из прелой соломы резку
для скота готовили.
Словом сказать, не оказалось ни единого факта, который обви¬
нял бы Ивана Бедного в разврате или в мотовстве. Это был корен¬
ной, задавленный русский мужик, который напрягал все усилия,
чтобы осуществить все свое право на жизнь, но, по какому-то горь¬
кому недоразумению, осуществлял его лишь в самой недостаточной
степени.
— Господи! да с чего ж это? — тужил Иван Богатый.— Вот и
поравняли нас с тобой, и права у нас одни, и дани равные платим,
и все-таки пользы для тебя не предвидится — с чего бы?
— Я и сам думаю: с чего бы? — уныло откликнулся Иван Бед¬
ный.
Стал Иван Богатый умом раскидывать и, разумеется, нашел при¬
чину. Оттого, мол, так выходит, что у нас нет ни общественного, ни
частного почина. Общество — равнодушное; частные люди — вся¬
кий об себе промышляет; правители же хоть и напрягают силы, но
вотще. Стало быть, прежде всего надо общество подбодрить.
Сказано — сделано. Собрал Иван Семеныч Богатый на селе
сходку и в присутствии всех домохозяев произнес блестящую речь
о пользе общественного и частного почина... Говорил пространно,
рассыпчато и вразумительно, словно бисер перед свиньями метал;
доказывал примерами, что только те общества представляют залог
преуспеяния и живучести, кои сами о себе промыслить умеют; те
же, кои предоставляют событиям совершаться помимо обществен¬
ного участия, те сами себя зараныие обрекают на постепенное

Михаил ввгрдфовнч Салтыков-Щедрин
вымирание и конечную погибель. Словом сказать, все что в Азбу¬
ке-копейке вычитал, все так и выложил перед слушателями.
Результат превзошел все ожидания. Посадские люди не только
прозрели, но и прониклись самосознанием. Никогда не испытыва¬
ли они такого горячего наплыва разнообразнейших ощущений.
Казалось, к ним внезапно подкралась давно желанная, по почему-
то и где-то задерживавшаяся жизненная волна, которая высоко¬
высоко подняла на себе этот темный люд. Толпа ликовала, наслаж¬
даясь своим прозрением; Ивана Богатого чествовали, называли ге¬
роем. И в заключение единогласно постановили приговор: 1) кабак
закрыть навсегда; 2) положить основание самопомощи, учредив
Общество Доброхотной Копейки.
В тот же день, по числу приписанных к селу душ, в кассу обще¬
ства поступило две тысячи двадцать три копейки, а Иван Богатый,
сверх того, пожертвовал неимущим сто экземпляров Азбуки-копей¬
ки, сказав: читайте, други! тут все есть, что для вас нужно!
Опять уехал Иван Богатый на теплые воды, и опять остался Иван
Бедный при полезных трудах, которые на сей раз благодаря новым
условиям самопомощи и содействию Азбуки-копейки, несомненно,
должны были принести плод сторицею.
Прошел год, прошел другой. Ел ли в течение этого времени Иван
Богатый в Вестфалии вестфальскую ветчину, а в Страсбурге —
страсбургские пироги, достоверно сказать не умею. Но знаю, что
когда он, по окончании срока, воротился домой, то в полном смыс¬
ле слова обомлел.
Иван Бедный сидел в развалившейся лачуге, худой, отощалый;
на столе стояла чашка с тюрей, в которую Марья Ивановна, по слу¬
чаю праздника, подлила, для запаха, ложку конопляного масла.
Детушки обсели кругом стола и торопились есть, как бы опасаясь,
чтоб не пришел чужак и не потребовал сиротской доли.
— С чего бы это? — с горечью, почти с безнадежностью, вос¬
кликнул Иван Богатый.
— И я говорю, с чего бы это? — по привычке отозвался Иван
Бедный.
Опять начались предпраздничные собеседования на лавочке пе¬
ред хоромами Ивана Богатого; но как ни всесторонне рассматри¬
вали собеседники удручавший их вопрос, ничего из этих рассмот¬
рений не вышло. Думал было сначала Иван Богатый, что оттого это
происходит, что не дозрели мы; но, рассудив, убедился, что есть
пирог с начинкою — вовсе не такая трудная наука, чтоб для нее был
необходим аттестат зрелости. Попробовал было он поглубже коп¬
нуть, но с первого же абцуга такие пугала из глубины повыскакали,
что он сейчас же дал себе зарок — никогда ни до чего не докапы¬
ваться. Наконец решились на последнее средство: обратиться за
разъяснением к местному мудрецу и филозофу Ивану Простофиле.

^2	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Простофиля был коренной сельчанин, колченогий горбун, кото¬
рый, по случаю убожества, ценностей не производил, а питался тем,
что круглый год в кусочки ходил. Но в селе про него говорили, что
он умен, как поп Семен, и он вполне оправдывал эту репутацию.
Никто лучше его не умел на бобах развести и чудеса в решете по¬
казать. Посулит Простофиля красного петуха — глядь, ан петух уж
где-нибудь на крыше крыльями хлопает; посулит град с голубиное
яйцо — глядь, ан от града с поля уж ополоумевшее стадо бежит. Все
его боялись, а когда под окном раздавался стук его нищенской клю¬
ки, то хозяйка-стряпуха торопилась как можно скорее подать ему
лучший кусок.
И на этот раз Простофиля вполне оправдал свою репутацию
прозорливца. Как только Иван Богатый изложил пред ним обстоя¬
тельства дела и затем предложил вопрос: с чего бы? — Простофиля
тотчас же, нимало не задумываясь, ответил:
— Оттого, что в планту так значится.
Иван Бедный, по-видимому, сразу понял Простофилину речь и
безнадежно покачал головой. Но Богатый Иван решительно недо¬
умевал.
— Плант такой есть,— пояснил Простофиля, отчетливо произ¬
нося каждое слово и как бы наслаждаясь собственным прозорлив-
ством,— и в оном планту значится: живет Иван Бедный на распу¬
тии, а жилище у него не то изба, не то решето дырявое. Вот бога-
чество-то и течет все мимо да скрозь, потому задержки себе не
видит. А ты, Богатый Иван, живешь у самого стека, куда со всех сто¬
рон ручьи бегут. Хоромы у тебя просторные, справные, частоколы
кругом выведены крепкие. Притекут к твоему жительству ручьи с
богачеством — тут и застрянут. И ежели ты, к примеру, вчера пол-
имения роздал, то сегодня к тебе на смену целых три четверти при¬
валило. Ты — от денег, а деньги — к тебе. Под какой куст ты ни за¬
глянешь, везде богачество лежит. Вот он каков, этот плант. И сколь¬
ко вы промеж себя ни калякайте, сколько ни раскидывайте умом —
ничего не выдумаете, покуда в оном планту так значится.
ЗДРАВ0МЫСЛ6ННЫЙ заяц
Хоть и обыкновенный это был заяц, а преумный. И так здраво
рассуждал, что и ослу впору. Притаится под кустом, чтоб не видать
его было, и сам с собой разговаривает.
— Всякому,— говорит,— зверю свое житье предоставлено. Вол¬
ку — волчье, льву — львиное, зайцу — заячье. Доволен ты или не¬
доволен своим житьем, никто тебя не спрашивает: живи, только и
всего. Нашего брата, зайца, например, все едят — кажется, имели

Мнханл бвгрдфовнч Салтыков-Щедрин
75*	■	■ / V.7
бы мы основание на сие претендовать? Однако ежели рассудить
здраво, то едва ли подобная претензия могла бы назваться правиль¬
ною. Во-первых, кто ест, тот знает, зачем и почему ест; а во-вторых,
если бы мы и правильно претендовали, от этого нас есть не пере¬
станут. Сверх пропорции все равно не будут есть, а сколько надо —
непременно съедят. Статистические таблицы, при Министерстве
внутренних дел издаваемые...
На этом заяц обыкновенно засыпал, потому что статистика име¬
ла свойство приводить его в беспамятство. Но выспится и опять
примется здраво рассуждать:
— Едят нас, едят, а мы, зайцы, что год, то больше плодимся.
Стало быть, и нам пальца в рот не клади. И летом, и зимой, посмот¬
ри на поляну — то и дело, что зайцы вдоль и поперек сигают. Забе¬
ремся мы в капустники или в овсы, или около молодых яблонь при¬
строимся,— пожалуй, и от нашего брата солоно мужичку придется.
Да, и за нами, за зайцами, глаз да глаз нужен. Недаром статисти¬
ческие таблицы, при Министерстве внутренних дел издаваемые...
Новый сон, новые пробуждения, новые здравые мысли. Без кон¬
ца заяц умную свою канитель разводил; и так прикинет, и этак
смекнет — и все у него хорошо выходило. И что всего дороже — ни
карьеры он при этом в виду не имел, ни перед начальством ориги¬
нальностью взглядов блеснуть не рассчитывал (он знал, что началь¬
ство, не выслушавши его, съест), а просто-напросто сам для себя
любил солидно, по-заячьи, обо всем рассудить. Дескать,
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов...
Вот, мол, у нас как!
Сидел он однажды таким манером под кустиком, да и вздумал
перед зайчихой своей здравыми мыслями щегольнуть. Встал на зад¬
ние ножки, ушки на макушку взбодрил, передними лапками шту¬
ки-фигуры выделывает, а языком, слово за словом, точно горох, так
и сыплет.
— Нет, говорит, мы, зайцы, даже очень хорошо прожить можем.
Мы и свадьбы справляем, и хороводы водим, и пиво в престольные
праздники варим. Расставим верст на десять сторожей, да и горла¬
ним. А волк услышит, да и прибежит: «Кто песни пел?..» Ну, тут,
натурально, кто куда поспел! Успел улепетнуть — в другом месте
пиво вари; не успел — съест тебя волк, как пить даст! И ничего ты
с этим не поделаешь. Зайчиха! правду ли я говорю?
— Коли не врешь, так правду говоришь,— ответила зайчиха,
которая уже за десятым мужем за этим зайцем была, и все прежние
девятеро у нее на глазах напрасною смертью погибли.
— Подлый народ эти волки — это правду надо сказать. Все у них
только разбой на уме! — продолжал заяц.— Сколько раз я и гово¬
рил, и в газетах писал: «Господа волки! вместо того, чтоб зайца сразу

Михаил ввгрлфокнч Салтыков-Щедрин
/V?
резать, вы бы только шкурку с него содрали — он бы, спустя вре¬
мя, другую вам предоставил! Заяц, хоть он и плодущ, однако, еже¬
ли сегодня целый косяк вырезать, да завтра другой косяк — глядь,
ан на базаре-то, вместо двугривенного, заяц уж в полтину вскочил!
А кабы вы чередом пришли: „Господа, мол, зайцы! не угодно ли на
сегодняшнюю волчью трапезу столько-то десятков штук предоста¬
вить?” — „С удовольствием, господа волки! Эй, староста, гони оче¬
редных!” И шло бы у нас все по закону, как следует. И волки, и зай¬
цы — все бы в надежде были. И мы бы, и вы бы, и с одной сторо¬
ны, и с другой стороны... ах, господа, господа!»
Говорил-говорил заяц и чуть было совсем не зарапортовался, как
вдруг услышал, что неподалёчку, в траве, что-то шуршит. Смотрит,
ан зайчиха-то его давно стречка дала, а лиса-кляузница легла на
брюхо, да и ползет на него, словно поиграть с заинькой собралась.
— Вон ты какой, заяц, умный! — первая заговорила лиса.— Так
ты сладко растабарываешь, что век бы я тебя слушала, и все бы
слушать хотелось!
Умен был заяц, а спервоначалу и он обомлел. Стоит на задних
лапках, как вкопанный, не то в сторону глазами косит, куда бы
стречка дать, не то обдумывает: «Вот оно, когда пришлось с здра¬
вой точки зрения на свое положение взглянуть...»
— Голодна, тетенька? — спросил он, стараясь как можно мень¬
ше робеть.
— И! что ты! господь с тобой! да я пресытехонька! разве потом
что будет, а теперь — и боже меня сохрани! Здравствуй, заинька,
будь здоров!
Села лиса по-собачьему и заиньку присесть пригласила; и он
ножки под себя поджал. Поджал, сердечный, и все сам с собой рас¬
суждает: «Как, мол, я ожидал, так, по-моему, и вышло. Всякому
зверю свое житье: льву — львиное, лисе — лисье, зайцу — заячье.
Ну-тка, вывози теперь, заячье житье!»
А лисица точно читает в его сокровенных мыслях, сидит да, знай,
заиньку похваливает.
— И откуда ты к нам, такой филозоф, пожаловал?
— Недавно я, тетенька, из-за тридевять земель, как угорелый,
сюда прикатил. Жил я в своем месте, можно сказать, даже очень
хорошо. И семейство у меня было, и обзаведеньице, и все такое.
Целую зиму мы у помещика на скотном дворе в омете припеваючи
прожили: днем спим, а ночью кленков да яблонек погрызем. Уж
дело к весне шло, в лес бы собираться на дачу пора, ан к нам в омет
волк пожаловал. «Какие такие звери? по какому виду? с чьего раз¬
решения?..» Я-то, признаться, убег, а зайчиха с зайчатами...
— Слышала я об этом. Волк-то мне кумом приходится, так ска¬
зывал. «Намеднись, говорит, я целое заячье гнездо разорил, а заяц
убег, так как бы нам, кума, его разыскать?» Ан ты вот он — он.
Смотри, жену-то, чай, жалко было?

„,	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	л
706	-	-	—

— Уж и не помню. Вижу, что надо бежать,— и побежал. Прибе¬
жал, смотрю — зайчиха-вдова сидит: «Давай, мол, вместе жить!»
И стали жить. Жили мы с ней, нельзя похаять, исправно, а теперь
вот она убежала, а я остался.
— Ах ты, горюн, горюн! Ну, дай срок, мы ее изымем!
Лисица зевнула, легонько куснула зайца за ляжку (он, однако,
сделал вид, что не заметил), повалилась на бок, откинула голову и
зажмурилась.
— Ишь ведь солнце-то жарит,— лениво пробормотала она,—
словно дело делает! Сём, я вздремну, а ты тем временем сядь побли¬
же да покалякай.
Так и сделали. Лиса задремала, а заяц с таким расчетом сел, чтоб
лисе его во всякое время мордой достать было можно, и начал сказ¬
ки сказывать.
— Я, тетенька, не привередлив,— говорил он,— я всячески жить
согласен. И трех лет еще нет, как я на свете живу, а уж чуть не по¬
ловину России обегал. Только что в одном месте оснуёшься — глядь,
либо волк, либо сова, либо охотнички с облавой на тебя собрались.
Беги, сломя голову, устраивайся по-новому за тридевять земель. Но
я на это не ропщу, потому понимаю, что такова есть заячья жизнь.
А ежели иной раз и не понимаю, то и не понимаючи все-таки бегу.
Все одно как мужики в наших местах. Он спать собрался, а под
окном у него — тук-тук! «Ступай, дядя Михей, с подводой!» Надво¬
ре метель, стыть, лошаденка у него чуть дышит, а он навалит на
подводу солдат, да и прет двадцать верст около саней пешком. Че¬
рез сутки, гляди, опять домой вернулся, ребятам пряника привез,
жене — платок на голову, всем вообще — слезы. Спроси его: «Что
сие означает?» — он тебе ответит: «Означает сие мужицкую жизнь».
Так-то и мы, зайцы. Жить — живем, а рук на себя не накладываем.
Всегда мы готовы... Так ли я, тетенька, говорю?
Лиса, вместо ответа, тихо лайнула, точно во сне; заяц искоса
взглянул на нее: «Не спит ли, мол, тетенька?» Не было ли у него при
этом на уме, в случае чего, стречка дать? — Наверное сказать не
могу, но очень возможно, что и такого рода политика в программу
заячьей жизни входит. Однако хотя лиса не только глаза зажмури¬
ла, но легла на спину и даже ноги, подлая, распялила, но заяц чу¬
тьем догадался, что она это комедии перед ним разыгрывает.
— Расскажу я тебе,— продолжал он,— как у меня дядя у одного
солдата в услужении жил. Поймал его солдат еще махонького и все¬
му солдатскому обиходу выучил. Из ружья ли выпалить, артикул ли
выкинуть, смаршировать ли, в барабан ли зорю отбить — на все
дядя за первый сорт был. Ездят, бывало, вдвоем по базарам, пред¬
ставленья показывают, а им — кто яйцо, кто копеечку, кто хлеба
кусок, Христа ради, подаст. Так вот этот самый солдат житие свое
дяде рассказывал: «Жил я, говорит, в дому у родителей, и послал
меня однажды батюшка сани на зиму изладить. Излаживаю я, пе-

ЛЛнхднл бкгрдфокнч Салтыков-Щедрин
чЗ*	/ V/
сенки попеваю, трубочку покуриваю — вдруг десятский на двор:
„Ступай, Семен, в волостную, тебя в солдаты требуют”. Я в чем
был, в том и ушел; хорошо, что трубку-то в штаны спрятать успел.
Ушел, да двадцать лет после того и пролонгировал1. А через два¬
дцать лет воротился в свое место — ни кола, ни двора, чисто!..» Так
вот оно,— прибавил рассудительно заяц,— мужичья-то жизнь как
оборачивается! Сейчас он — мужик, а сейчас — солдат, и то и дру¬
гое житьем называется. Так-то вот и с нами, зайцами...
— Неужто ж и вас в солдаты отдают? — спросила лиса, точно
сейчас проснулась:
— Нет, нас едят,— ответил заяц как можно веселее.
— И я тоже думаю, потому что какие же вы солдаты! хуже ста¬
ринной гарнизы, которую славный генерал Бибиков «негодницей»
звал. И дядю-то твоего, поди, солдат под конец съел?
— Нет, солдат-то умер, а дядя в ту пору бежал. Пришел домой,
а заячьей работы работать не может — отвык. И тетка задаром кор¬
мить его не согласна. Вот он однажды и надумал: «Пойду в село на
базар, буду комедии представлять». Да только что зачал «кавалерий¬
скую рысь» на барабане отхватывать — его собаки и разорвали!
— И поделом: зачем публику беспокоил. Впрочем, ведь дядя-то
твой, чай, и зараньше знал, что когда-нибудь да съедят его. Не со¬
баки, так волк, не волк, так лисица. Резолюция-то вам всем одна.
Ну а покуда что, скажи мне: лисицы-то каковы в вашей стороне?
Лихи, чай?
— В нашей стороне лисицы, нужно правду сказать, даже очень
лихи. Я-то ни с одной близко не встречался, а видел, как однажды
лисицу, у меня в глазах, охотничек заполевал. И, признаться...
Заяц хотел сказать: «обрадовался», но спохватился и обробел;
однако лиса отгадала его мысль.
— Вот ведь ты кровопивец какой! — укорила она его и так боль¬
но укусила ему бок, что из раны полилась кровь.
— Ах! — взвизгнул заяц от боли, но в одну минуту сдержал себя
и молодецки поправился: — Это я, ваше высокое степенство, о та¬
мошних лисах говорю, а здешние лисицы, сказывают, добрые.
— Ой ли?
— Верно говорю. В прошлом году у нас в лесу зайчик-сирота
остался, так одна лисица его с своими детьми, слышь, воспитала.
— Вырастила, значит, и выпустила? Где ж он теперь, сиротка-то
ваш?
— Кто его знает, где он теперь... Пропал будто. Поворовывать,
говорят, начал, скружился, а наконец, и лисицу молоденькую со¬
блазнил. За это будто бы его старуха-лисица и съела.
1 Заяц, очевидно, говорит про очень старинные времена, когда солдатская служба
продолжалась не меньше 20 лет и когда рекрутов, из опасения, чтобы они не бежали в
дороге, забивали в колодки. (Примеч. автора.)

7^8	Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.

— Я его съела, я — та самая лисица и есть, о которой ты слы¬
шал. Только не за то я его съела, что он скружился и в разврат впал,
а за то, что пора его приспела.
Лисица на минуту задумалась и щелкнула зубами, поймав бло¬
ху. Потом, не торопясь, встала, встряхнулась и совершенно добро¬
душно спросила зайца:
— А теперь, как ты полагаешь, кого я есть буду?
Умен был заяц, а не угадал. Или, лучше сказать, у него тогда же
в уме мелькнуло: «Вот оно, заячье-то житье... начинается!» — но ему
смерть не хотелось даже самому себе признаться в этом.
— Не знаю,— ответил он.
Однако и по лицу, и по голосу его так было явно, что он лжет,
что лиса не на шутку рассердилась.
— Вот ты какой лгун! — сказала она.— Мне про тебя и невесть
чего наговорили: и филозоф-то, и сердцеведец-то, а выходит, что ты
самый обыкновенный, плохой зайчонко. Тебя буду есть! тебя, су¬
дарь, тебя!
Лиса отпрянула назад и сделала вид, что вот-вот сейчас бросит¬
ся на зайца и съест. Но след за тем она села и, как ни в чем не бы¬
вало, начала задней ногой за ухом чесать.
— А может быть, ты и помилуешь? — вполголоса сделал робкое
предположение заяц.
— Час от часу не легче! — еще пуще рассердилась лиса.— Где ты
это слыхал, чтобы лисицы миловали, а зайцы помилование полу¬
чали? Разве для того мы с тобой, фофан ты этакой, под одним не¬
бом живем, чтобы в помилованья играть... а?
— Ну, тетенька, примеры-то эти бывали! — настаивал заяц, все
еще хорохорясь. Но тут же, впрочем, упал духом и затосковал.
Вспомнилось ему, как он из конца в конец бегал, словно мужик-
раскольник, «вышнего града взыскуя»; как он по целым суткам в
дупле, не евши, дрожал; как однажды, от лихого зверя спасаясь, он
в подполицу к мужику расскакался, да благо в ту пору Великий пост
был, мужик-от его и выпустил. Вспомнил про своих зайчих-любу¬
шек, как он вместе с ними зайчат зоблил и как ни с одной поряд¬
ком даже надышаться не успел. И, вспоминая, то и дело втихомол¬
ку твердил:
— Ах, кабы пожить! Ах, кабы хоть чуточку еще пожить!
А лиса, тем временем, и взаправду приятный сюрприз зайцу
приготовила.
— Слушай, подлый зайчишко,— сказала она,— я ведь думала,
что ты в самом деле филозоф, а тебя между тем, вишь, как от од¬
ной мысли о смерти коробит. Так вот я какую для тебя вольготу при¬
думала. Отойду я на четыре сажени вперед, сяду к тебе задом и не
буду на тебя, на гаденка этакого, целых пять минут смотреть. А ты
в это время старайся мимо меня так пробежать, чтобы я тебя не

Михаил бвгрдфовнч Салтыков-Щедрин
'о*	/ W
поймала. Успеешь улизнуть — твоя взяла; не успеешь — сейчас тебе
резолюция готова.
— Ах, тетенька, где уже мне!
— Глупый! ежели и не улизнешь, так все-таки время проведешь.
Делом займешься, потрафлять будешь — ан тоски-то и убавится.
Все равно, как солдат на войне; потрафляет да потрафляет — смот¬
ришь, ан и пропал!
Заяц подумал-подумал и должен был согласиться, что лиса хо¬
рошо придумала. Между делом быть съеденным все-таки вольгот¬
нее, нежели в томительно-праздном ожидании. Настоящая-то зая¬
чья смерть именно такова и есть, чтобы на всем скаку: бежишь во
весь опор, ан тут тебе и капут.
«Ничего ты не понимаешь, что с тобой делается, а тебя вдруг
пополам разорвали! — соображал заяц и машинально прибавил: —
А может быть...»
— Ну, эти фантазии-то ты оставь! — предупредила его лиса, уга¬
дав неясную надежду, мелькнувшую у него в голове.— Ты лучше уж
без фантазий... раз, два, три! Господи благослови, начинай!
Сказавши это, лиса отошла на четыре сажени вперед, предвари¬
тельно посадивши зайца задом к частому-частому кустарнику, что¬
бы никак он не мог назад убежать, а бежал бы не иначе, как мимо
нее.
Села лисица и занялась своим делом, словно и не видит зайца.
Но заяц нимало не сомневался, что если б она и еще на четыре са¬
жени вперед отошла, то и тогда ни одно самомалейшее его движе¬
ние не ускользнуло бы от нее. Несколько раз он вскакивал на ноги
и уши на спину складывал; несколько раз он весь собирался в ко¬
мок, намереваясь сделать какой-то диковинный скачок, благодаря
которому он сразу очутился бы вне преследования; но уверенность,
что лиса, и не видя, все видит, приводила его в оцепенение. Тем не
менее лиса все-таки была, по-своему, права: у зайца, действитель¬
но, нашлось заячье дело, которое в значительной мере агонию его
смягчило.
Наконец урочные пять минут истекли, застав зайца неподвиж¬
ным на прежнем месте и всецело погруженным в созерцание свое¬
го заячьего дела.
— Ну, теперь давай, заяц, играть! — предложила лисица.
Начали они играть. С четверть часа лисица прыгала вокруг зай¬
ца: то укусит его и совсем уж сберется горло перервать, то прыгнет
в сторону и задумается: «Не простить ли, мол?» Но даже и это было
для зайца своего рода дело, потому что ежели он не оборонялся
взаправду, то все-таки лапками закрывался, верезжал...
Но через четверть часа все было кончено. Вместо зайца остались
только клочки шкуры да здравомысленные его слова: «Всякому зве¬
рю свое житье: льву — львиное, лисе — лисье, зайцу — заячье».

710
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
•8-
ЛИБ6РАЛ
В некоторой стране жил-был либерал, и притом такой откровен¬
ный, что никто слова не молвит, а он уж во все горло гаркает: «Ах,
господа, господа! что вы делаете! ведь вы сами себя губите!» И никто
на него за это не сердился, а, напротив, все говорили: «Пускай пре¬
дупреждает — нам же лучше!»
— Три фактора,— говорил он,— должны лежать в основании
всякой общественности: свобода, обеспеченность и самодеятель¬
ность. Ежели общество лишено свободы, то это значит, что оно
живет без идеалов, без горения мысли, не имея ни основы для твор¬
чества, ни веры в предстоящие ему судьбы. Ежели общество сознает
себя необеспеченным, то это налагает на него печать подавленно¬
сти и делает равнодушным к собственной участи. Ежели общество
лишено самодеятельности, то оно становится неспособным к уст¬
ройству своих дел и даже мало-помалу утрачивает представление об
отечестве.
Вот как мыслил либерал, и, надо правду сказать, мыслил пра¬
вильно. Он видел, что кругом него люди, словно отравленные мухи,
бродят, и говорил себе: «Это оттого, что они не сознают себя стро¬
ителями своих судеб. Это колодники, к которым и счастие, и зло¬
счастие приходит без всякого с их стороны предвидения, которые
не отдаются беззаветно своим ощущениям, потому что не могут оп¬
ределить, действительно ли это ощущения или какая-нибудь фан¬
тасмагория». Одним словом, либерал был твердо убежден, что лишь
упомянутые три фактора могут дать обществу прочные устои и при¬
вести за собою все остальные блага, необходимые для развития об¬
щественности.
Но этого мало: либерал не только благородно мыслил, но и рвал¬
ся благое дело делать. Заветнейшее его желание состояло в том,
чтобы луч света, согревавший его мысль, прорезал окрестную тьму,
осенил ее и все живущее напоил благоволением. Всех людей он
признавал братьями, всех одинаково призывал насладиться под се-
нию излюбленных им идеалов.
Хотя это стремление перевести идеалы из области эмпиреев на
практическую почву припахивало не совсем благонадежно, но ли¬
берал так искренно пламенел, и притом был так мил и ко всем лас¬
ков, что ему даже неблагонадежность охотно прощали. Умел он и
истину с улыбкой высказать, и простачком, где нужно, прикинуть¬
ся, и бескорыстием щегольнуть. А главное, никогда и ничего он не
требовал наступя на горло, а всегда только по возможности.
Конечно, выражение «по возможности» не представляло для его
ретивости ничего особенно лестного, но либерал примирялся с ним,
во-первых, ради общей пользы, которая у него всегда на первом
плане стояла, и, во-вторых, ради осаждения своих идеалов от на-

Михаил бвграфович Салтыков-Щедрин
\5*	' '	*
прасной и преждевременной гибели. Сверх того, он знал, что иде¬
алы, его одушевляющие, имеют слишком отвлеченный характер,
чтобы воздействовать на жизнь непосредственным образом. Что
такое свобода? обеспеченность? самодеятельность? Все это отвле¬
ченные термины, которые следует наполнить несомненно осяза¬
тельным содержанием, чтобы в результате вышло общественное
цветение. Термины эти, в своей общности, могут воспитывать об¬
щество, могут возвышать уровень его верований и надежд, но бла¬
га осязаемого, разливающего непосредственное ощущение доволь¬
ства, принести не могут. Чтобы достичь этого блага, чтобы сделать
идеал общедоступным, необходимо разменять его на мелочи и уже
в этом виде применять к исцелению недугов, удручающих челове¬
чество. Вот тут-то, при размене на мелочи, и вырабатывается само
собой это выражение: «по возможности», которое, из двух прихо¬
дящих в соприкосновение сторон, одну заставляет в известной сте¬
пени отказаться от замкнутости, а другую — в значительной степени
сократить свои требования.
Все это отлично понял наш либерал и, заручившись этими со¬
ображениями, препоясался на брань с действительностью. И преж¬
де всего, разумеется, обратился к сведущим людям.
— Свобода — ведь, кажется, тут ничего предосудительного
нет? — спросил он их.
— Не только не предосудительно, но и весьма похвально,— от¬
ветили сведущие люди,— ведь это только клевещут на нас, будто бы
мы не желаем свободы; в действительности мы только об ней и
печалимся... Но, разумеется, в пределах...
— Гм... «в пределах»... понимаю! А что вы скажете насчет обес¬
печенности?
— И это милости просим... Но, разумеется, тоже в пределах.
— А как вы находите мой идеал общественной самодеятельно¬
сти?
— Его только и недоставало. Но, разумеется, опять-таки в пре¬
делах.
Что ж! в пределах, так в пределах! Сам либерал хорошо понимал,
что иначе нельзя. Пусти-ка савраса без узды — он в один момент
того накуролесит, что годами потом не поправишь! А с уздою —
святое дело! Идет саврас и оглядывается: а ну-тка я тебя, саврас,
кнутом шарахну... вот так!
И начал либерал «в пределах» орудовать: там урвет, тут урежет;
а в третьем месте и совсем спрячется. А сведущие люди глядят на
него и не нарадуются. Одно время даже так работой его увлеклись,
что можно было подумать, что и они либералами сделались.
— Действуй! — поощряли они его.— Тут обойди, здесь стушуй,
а там и вовсе не касайся. И будет все хорошо. Мы бы, любезный
друг, и с радостью готовы тебя, козла, в огород пустить, да сам ви¬
дишь, каким тыном у нас огород обнесен!

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
/1*
— Вижу-то, вижу,— соглашался либерал,— но только как мне
стыдно свои идеалы ломать! так стыдно! ах, как стыдно!
— Ну и постыдись маленько, стыд глаза не выест! зато, по воз¬
можности, все-таки затею свою выполнишь!
Однако, по мере того, как либеральная затея по возможности
осуществлялась, сведущие люди догадывались, что даже и в этом
виде идеалы либерала не розами пахнут. С одной стороны, черес¬
чур широко задумано; с другой стороны — недостаточно созрело,
к восприятию не готово.
— Невмоготу нам твои идеалы! — говорили либералу сведущие
люди.— Не готовы мы, не выдержим!
И так подробно и отчетливо все свои несостоятельности и под¬
лости высчитывали, что либерал, как ни горько ему было, должен
был согласиться, что, действительно, в предприятии его существу¬
ет какой-то фаталистический огрех: не лезет в штаны, да и баста.
— Ах, как это печально! — роптал он на судьбу.
— Чудак! — утешали его сведущие люди.— Есть отчего плакать!
Тебе что нужно? — будущее за твоими идеалами обеспечить? — так
ведь мы тебе в этом не препятствуем. Только не торопись ты, ради
Христа! Ежели нельзя «по возможности», так удовольствуйся тем,
что отвоюешь «хоть что-нибудь»! Ведь и «хоть что-нибудь» свою
цену имеет. Помаленьку да полегоньку, не торопясь да Богу помо¬
лясь — смотришь, ан одной ногой ты уж и в капище! В капище-то,
с самой постройки его, никто не заглядывал; а ты взял да и загля¬
нул... И за то Бога благодари.
Делать нечего, пришлось и на этом помириться. Ежели нельзя
«по возможности», так «хоть что-нибудь» старайся урвать, и на том
спасибо скажи. Так либерал и поступил, и вскоре так свыкся с сво¬
им новым положением, что сам дивился, как он был так глуп, по¬
лагая, что возможны какие-нибудь иные пределы. И уподобления
всякие на подмогу к нему явились. И пшеничное, мол, зерно не
сразу плод дает, а также поцеремонится. Сперва надо его в землю
посадить, потом ожидать, покуда в нем произойдет процесс разло¬
жения, потом оно даст росток, который прозябнет, в трубку пойдет,
восколосится и т. д. Вот через сколько волшебств должно перейти
зерно прежде, нежели даст плод сторицею! Так же и тут, в погоне
за идеалами. Посадил в землю «хоть что-нибудь» — сиди и жди.
И точно: посадил либерал в землю «хоть что-нибудь» — сидит и
ждет. Только ждет-пождет, а не прозябает «хоть что-нибудь» и вся
недолга. На камень оно, что ли, попало или в навозе сопрело —
поди, разбирай!
— Что за причина такая? — бормотал либерал в великом смуще¬
нии.
— Та самая причина и есть, что загребаешь ты чересчур широ¬
ко,— отвечали сведущие люди.— А народ у нас между тем слабый,
расподлеющий. Ты к нему с добром, а он норовит тебя же в ложке

Михаил ввгрлфович Салтыков-Щедрин
'о*	/1>
утопить. Большую надо сноровку иметь, чтобы с этим народом в
чистоте себя сохранить!
— Помилуйте! что уж теперь о чистоте говорить! С каким я за-
пасом-то в путь вышел, а кончил тем, что весь его по дороге расте¬
рял. Сперва «по возможности» действовал, потом на «хоть что-ни¬
будь» съехал — неужто можно и еще дальше под гору идти?
— Разумеется, можно. Не хочешь ли, например, «применитель¬
но к подлости»?
— Как так?
— Очень просто. Ты говоришь, что принес нам идеалы, а мы
говорим: «Прекрасно; только ежели ты хочешь, чтобы мы восчув¬
ствовали, то действуй применительно».
- Ну?
— Значит, идеалами-то не превозносись, а по нашему масшта¬
бу их сократи, да применительно и действуй. А потом, может быть,
и мы, коли пользу увидим... Мы, брат, тоже травленые волки, про-
жектеров-то видели! Намеднись генерал Крокодилов вот этак же к
нам отъявился: «Господа, говорит, мой идеал — кутузка! пожалуй¬
те!» Мы сдуру-то поверили, а теперь и сидим у него под ключом.
Крепко задумался либерал, услышав эти слова. И без того от
первоначальных его идеалов только одни ярлыки остались, а тут
еще подлость прямую для них прописывают! Ведь этак, пожалуй, не
успеешь оглянуться, как и сам в подлецах очутишься. Господи! вра¬
зуми!
А сведущие люди, видя его задумчивость, с своей стороны, ста¬
ли его понуждать. «Коли ты, либерал, заварил кашу, так уж не муд¬
ри, вари до конца! Ты нас взбудоражил, ты же нас и ублаготвори...
действуй!»
И стал он действовать. И все применительно к подлости. Попро¬
бует иногда, грешным делом, в сторону улизнуть; а сведущий чело¬
век сейчас его за рукав: «Куда, либерал, глаза скосил? гляди прямо!»
Таким образом шли дни за днями, а за ними шло вперед и дело
преуспеяния «применительно к подлости». Идеалов и в помине уж
не было — одна мразь осталась,— а либерал все-таки не унывал.
«Что ж такое, что я свои идеалы по уши в подлости завязил? Зато я
сам, яко столп, невредим стою! Сегодня я в грязи валяюсь, а завт¬
ра выглянет солнышко, обсушит грязь — я и опять молодец-молод-
цом!» А сведущие люди слушали эти его похвальбы и поддакивали:
«Именно так!»
И вот, шел он однажды по улице с своим приятелем, по обык¬
новению, об идеалах калякал и свою мудрость на чем свет превоз¬
носил. Как вдруг он почувствовал, словно бы на щеку ему несколько
брызгав пало. Откуда? с чего? Взглянул либерал наверх: не дождик
ли, мол? Однако видит, что в небе ни облака и солнышко, как уго¬
релое, на зените играет. Ветерок хоть и подувает, но так как помои

л	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	л
714	—

из окон выливать не указано, то и на эту операцию подозрение
положить нельзя.
— Что за чудо! — говорит приятелю либерал.— Дождя нет, по¬
моев нет, а у меня на щеку брызги летят!
— А видишь, вон за углом некоторый человек притаился,— от¬
ветил приятель,— это его дело! Плюнуть ему на тебя за твои либе¬
ральные дела захотелось, а в глаза сделать это смелости не хватает.
Вот он, «применительно к подлости», из-за угла и плюнул; а на тебя
ветром брызги нанесло.
БЛРЛННвПОМНЯЩИЙ
Домашние бараны с незапамятных
времен живут в порабощении у чело¬
века; их настоящие родоначальники
неизвестны.
Брэм
Были ли когда-нибудь домашние бараны «вольными» — история
об этом умалчивает. В самой глубокой древности патриархи уже
обладали стадами прирученных баранов, и затем, через все века,
баран проходит распространенным по всему лицу земли в качестве
животного, как бы нарочито на потребу человека созданного. Че¬
ловек, в свою очередь, создает целые особые породы баранов, по¬
чти не имеющие между собою ничего общего. Одних воспитывают
для мяса, других — для сала, третьих — ради теплых овчин, четвер¬
тых — ради обильной и мягкой волны.
Сами домашние бараны, конечно, всего меньше о вольном пра¬
родителе своем помнят, а просто знают себя принадлежащими к той
породе, в которой застал их момент рождения. Этот момент состав¬
ляет исходную точку личной бараньей истории, но даже и он посте¬
пенно тускнеет, по мере вступления барана в зрелый возраст. Так что
истинно мудрым называется только тот баран, который ничего не
помнит и не сознает, кроме травы, сена и месятки, предлагаемых
ему в пищу.
Однако грех да беда на кого не живет. Спал однажды некоторый
баран и увидел сон. Должно быть, не одну месятку во сне видел,
потому что проснулся тревожный и долго глазами чего-то искал.
Стал он припоминать, что такое случилось; но хоть убей, ниче¬
го вспомнить не мог. Даль какая-то, серебряным светом подерну¬
тая, и больше ничего. Только смутное ощущение этой бесформен¬
ной серебряной дали и осталось в нем, но никакого определенного
очертания, ни одного живого образа...

	 715
— Овца! а, овца! что я такое во сне видел? — спросил он ле¬
жащую рядом овцу, которая, яко воистину овца, отроду снов не ви¬
дала.
— Спи, выдумщик! — сердито отвечала овца.— Не для того тебя
из-за моря привезли, чтоб сны видеть да модника из себя представ¬
лять!
Баран был породистый английский меринос. Помещик Иван
Созонтыч Растаковский шальные деньги за него заплатил и вели¬
кие на него надежды возлагал. Но. конечно, не для того он его из-
за моря вывез, чтоб от него поколение умных баранов пошло, а для
того, чтоб он создал для своего хозяина стадо тонкорунных овец.
И в первое время по приезде его на место баран действительно
зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Ни о чем он не рас¬
суждал, ничем не интересовался, даже не понимал, куда и зачем его
привезли, а просто-напросто жил да поживал. Что же касается до
вопроса о том, что такое баран и какие его права и обязанности, то
баран не только никаких пропаганд по этому предмету не распро¬
странял, но едва ли даже подозревал, что подобные вопросы могут
бараньи головы волновать. Но это-то именно и помогало ему вы¬
полнять баранье дело настолько пунктуально и добросовестно, что
Иван Созонтыч и сам нарадоваться на него не мог, и соседей лю¬
боваться водил: «Смотрите!»
И вдруг этот сон... Что это был за сон, баран решительно не мог
сообразить. Он чувствовал только, что в существование его вторг¬
лось нечто необычное, какая-то тревога, тоска. И хлев у него, по-

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
видимому, тот же, и корм тот же, и то же стадо овец, предоставлен¬
ное ему для усовершенствования, а ему ни до чего как будто бы дела
нет. Бродит он по хлеву, как потерянный, и только и дела блеет:
— Что такое я во сне видел? растолкуйте мне, что такое я видел?
Но овцы не выказывали ни малейшего сочувствия к его трево¬
гам и даже не без ядовитости называли его умником и филозофом,
что, как известно, на овечьем языке имеет значение худшее, неже¬
ли «моветон».
С тех пор, как он начал сны видеть, овцы с горечью вспомина¬
ли о простом, шлёнской породы, баране, который перед тем четы¬
ре года сряду ими помыкал, но под конец, за выслугу лет, был оп¬
ределен на кухню и там без вести пропал (видели только, как его из
кухни на блюде, с триумфом, в господский дом пронесли). То-то
был настоящий служилый баран! Никогда никаких снов он не ви¬
дел, никаких тревог не ощущал, а делал свое дело по точному разу¬
му бараньего устава — и больше ничего знать не хотел. И что же!
его, старого и испытанного слугу, уволили, а на его место опреде¬
лили какого-то празднолюбица, мечтателя, который с утра до вечера
неведомо о чем блеет, а они, овцы, между тем ходят яловы!
— Совсем нас этот аглецкой олух не совершенствует! — жалова¬
лись овцы овчару Никите.— Как бы нам за него, за фофана, перед
Иваном Созонтычем в ответе не быть?
— Успокойтесь, милые! — обнадежил их Никита.— Завтра мы
его выстрижем, а потом крапивой высечем — шелковый будет!
Однако расчеты Никиты не оправдались. Барана выстригли,
высекли, а он в ту же ночь опять сон увидел.
С этих пор сны не покидали его. Не успеет он ноги под себя
подогнуть, как дрема уже сторожит его, не разбирая, день или ночь
на дворе.
И как только он закроет глаза, то весь словно преобразится, и
лицо у него словно не баранье сделается, а серьезное, строгое, как
у старого, благомысленного мужичка из тех, что в старинные годы
«министрами» называли. Так что всякий, кто ни пройдет мимо,
непременно скажет: «Не на скотном дворе этому барану место —
ему бы бурмистром следовало быть!»
Тем не менее, сколько он ни подстерегал себя, чтобы восстано¬
вить в памяти только что виденный сон, усилия его по-прежнему
оставались напрасными.
Он помнил, что во сне перед ним проходили живые образы и
даже целые картины, созерцание которых приводило его в востор¬
женное состояние; но как только бодрственное состояние возвра¬
щалось, и образы и картины исчезали неведомо куда, и он опять
становился заурядным бараном. Вся разница заключалась лишь в
том, что прежде он бодро шел навстречу своему бараньему делу, а
теперь ходил ошеломленный, чего-то, сдуру, искал, а чего именно —
сам себе объяснить не мог... Баран, да еще меланхолик — что, кро¬
ме ножа, может ожидать его в будущем?!

Михаил бкгрдфович Салтыков-Щедрин
О4	/1/
Но, кроме перспективы ножа, положение барана и само по себе
было мучительно. Нет боли горшей, нежели та, которую приносят
за собой бессильные порывания от тьмы к свету встревоженной
бессознательности. Пристигнутое внезапной жаждой бесформен¬
ных чаяний, бедное, подавленное существо мечется и изнемогает,
не умея определить ни характера этих чаяний, ни источника их.
Оно чувствует, что сердце его объято пламенем, и не знает, ради чего
это пламя зажглось; оно смутно чует, что мир не оканчивается сте¬
нами хлева, что за этими стенами открываются светлые, радужные
перспективы, и не умеет наметить даже признаки этих перспектив;
оно предчувствует свет, простор, свободу — и не может дать ответа
на вопрос, что такое свет, простор, свобода...
По мере учащения снов, волнение барана все больше и больше
росло. Ниоткуда не видел он ни сочувствия, ни ответа. Овцы с ис¬
пугу жались друг к другу при его приближении; овчар Никита хотя,
по-видимому, и знал нечто, но упорно молчал. Это был умный му¬
жик, который до тонкости проник баранье дело и признавал для
баранов только одну обязательную аксиому.
— Коли ты в бараньем сословии уродился,— говорил он солид¬
но,— в ем, значит, и живи!
Но именно этого-то баран и не мог выполнить. Именно «сосло¬
вие»-™ его и мучило, не потому, что ему худо было жить, а потому,
что с тех пор, как он стал сны видеть, ему постоянно чуялось ка¬
кое-то совсем другое «сословие».
Он не был в состоянии воспроизвести свои сны, но инстинкты
его были настолько возбуждены, что, несмотря на неясность внут¬
ренней тревоги, поднявшейся в его существе, он уже не мог спра¬
виться с нею.
Тем не менее, с течением времени, тревоги его начали утихать,
и он как будто даже остепенел. Но успокоение это не было послед¬
ствием трезвого решения вступить на прежнюю баранью колею, а,
напротив, скорее свидетельствовало об общем обессилении барань¬
его организма. Поэтому и пользы от него не вышло никакой.
Баран,— очевидно, с предвзятым намерением,— с утра до вече¬
ра спал, как будто искал обрести во сне те сладостные ощущения,
в восстановлении которых отказывала ему бодрственная действи¬
тельность...
В то же время он с каждым днем все больше и больше чах и хи¬
рел, и наконец сделался до того поразительно худ, что глупые овцы,
завидев его, начинали чихать и насмешливо между собой перешеп¬
тываться. И по мере того, как неразгаданный недуг овладевал им,
лицо его становилось осмысленнее и осмысленнее. Овчары все до
единого жалели о нем. Все знали, что он честный и добрый баран
и что ежели он не оправдал хозяйских надежд, то не по своей вине,
а единственно потому, что его постигло какое-то глубокое несча¬
стие, вовсе баранам не свойственное, но в то же время,— как мно-

71$ 	Сказки русских писателей XVIII—XIX ва.

гие инстинктивно догадывались,— делающее ему лично великую
честь.
Сам Иван Созонтыч сочувственно относился к страданиям ба¬
рана. Не раз овчар Никита намекал, что самая лучшая развязка в
таком загадочном деле — нож, но Растаковский упорно отклонял
это предложение.
— Плакали мои денежки,— говорил он,— но не затем я их пла¬
тил, чтобы шкурой его воспользоваться. Пускай своей смертью
умрет!
И вот вожделенный момент просияния наступил. Над полями
мерцала теплая, облитая лунным светом, июньская ночь; тишина
стояла кругом непробудная; не только люди притаились, но и вся
природа как бы застыла в волшебном оцепенении.
В бараньем загоне все спало. Овцы, понурив головы, дремали
около изгороди. Баран лежал одиноко, посередке загона. Вдруг он
быстро и тревожно вскочил. Выпрямил ноги, вытянул шею, поднял
голову кверху и всем телом дрогнул. В этом выжидающем положе¬
нии, как бы прислушиваясь и всматриваясь, простоял он несколь¬
ко минут, и затем сильное, потрясающее блеянье вырвалось из его
груди...
Заслышав эти торжественно-агонизирующие звуки, овцы в ис¬
пуге повскакали с своих мест и шарахнулись в сторону. Сторожевой
пес тоже проснулся и с лаем бросился приводить в порядок вспо¬
лошившееся стадо. Но баран уже не обращал внимания на проис¬
шедший переполох: он весь ушел в созерцание.
Перед тускнеющим его взором воочию развернулась сладостная
тайна его снов...
Еще минута — и он дрогнул в последний раз. Засим ноги сами
собой подогнулись под ним, и он мертвый рухнул на землю.
Иван Созонтыч был очень смертью его огорчен.
— И что за причина такая? — сетовал он вслух.— Все был баран
как баран, и вдруг словно его осетило... Никита! ты пятьдесят лет в
овчарах состоишь, стало быть, должен дурью эту породу знать: ска¬
жи, отчего над ним такая беда стряслась?
— Стало быть, «вольного барана» во сне увидел,— ответил Ни¬
кита,— увидать-то во сне увидал, а сообразить настоящим манером
не мог... Вот он сначала затосковал, а со временем и издох. Все рав¬
но, как из нашего брата бывает...
Но Иван Созонтыч от дальнейшего объяснения уклонился.
— Сие да послужит нам уроком! — похвалил он Никиту.— В дру¬
гом месте из этого барана, может быть, козел бы вышел, а по на¬
шему месту такое правило: ежели ты баран, так и оставайся бара¬
ном без дальних затей. И хозяину будет хорошо, и тебе хорошо, и
государству приятно. И всего у тебя будет довольно: и травы, и сена,
и месятки. И овцы к тебе будут ласковы... Так ли, Никита?
— Это так точно, Иван Созонтыч! — отозвался Никита.

Михаил ввгрлфокмч Сдлтыкок-Щедрии
719
КОНЯГА
Коняга лежит при дороге и тяжко дремлет. Мужичок только что
выпряг его и пустил покормиться. Но Коняге не до корма. Полоса
выбралась трудная, с камешком: в великую силу они с мужичком ее
одолели.
Коняга — обыкновенный мужичий живот, замученный, поби¬
тый, узкогрудый, с выпяченными ребрами и обожженными плеча¬
ми, с разбитыми ногами. Голову Коняга держит понуро; грива на
шее у него свалялась; из глаз и ноздрей сочится слизь; верхняя губа
отвисла, как блин. Не много на такой животине наработаешь, а
работать надо. День-деньской Коняга из хомута не выходит. Летом
с утра до вечера землю работает; зимой, вплоть до ростепели, «про¬
изведения» возит.
А силы Коняге набраться неоткуда: такой ему корм, что от него
только зубы нахлопаешь. Летом, покуда в ночную гоняют, хоть трав¬
кой мяконькой поживится, а зимой перевозит на базар «произве¬
дения» и ест дома резку из прелой соломы. Весной, как в поле ско¬
тину выгонять, его жердями на ноги поднимают; а в поле ни тра¬
винки нет; кой-где только торчит махрами сопрелая ветошь,
которую прошлой осенью скотский зуб ненароком обошел.
Худое Конягино житье. Хорошо еще, что мужик попался добрый
и даром его не калечит. Выедут оба с сохой в поле: «Ну, милый,
упирайся!» — услышит Коняга знакомый окрик и понимает. Всем
своим жалким остовом вытянется, передними ногами упирается,
задними — забирает, морду к груди пригнет. «Ну, каторжный, вы¬
вози!» А за сохой сам мужичок грудью напирает, руками, словно
клещами, в соху впился, ногами в комьях земли грузнет, глазами
следит, как бы соха не слукавила, огреха бы не дала. Пройдут бо¬
розду из конца в конец — и оба дрожат: вот она, смерть, пришла!
Обоим смерть — и Коняге и мужику; каждый день смерть.
Пыльный мужицкий проселок узкой лентой от деревни до дерев¬
ни бежит; юркнет в поселок, вынырнет и опять неведомо куда по¬
бежит. И на всем протяжении, по обе стороны, его поля сторожат.
Нет конца полям; всю ширь и даль они заполонили; даже там, где
земля с небом слилась, и там все поля. Золотящиеся, зеленеющие,
обнаженные — они железным кольцом охватили деревню, и нет у
нее никуда выхода, кроме как в эту зияющую бездну полей. Вон он,
человек, вдали идет; может, ноги у него от спешной ходьбы подсе¬
каются, а издали кажется, что он все на одном месте топчется, слов¬
но освободиться не может от одолевающего пространства полей. Не
вглубь уходит эта малая, едва заметная точка, а только чуть тускне¬
ет. Тускнеет, тускнеет и вдруг неожиданно пропадет, точно про¬
странство само собой ее засосет.

72ф	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.

Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей,
словно силу сказочную в плену у себя сторожит. Кто освободит эту
силу из плена? кто вызовет ее на свет? Двум существам выпала на
долю эта задача: мужику да Коняге. И оба от рождения до могилы
над этой задачей бьются, пот проливают кровавый, а поле и под¬
несь своей сказочной силы не выдало,— той силы, которая разре¬
шила бы узы мужику, а Коняге исцелила бы наболевшие плечи.
Лежит Коняга на самом солнечном припеке; кругом ни деревца,
а воздух до того накалился, что дыханье в гортани захватывает. Из¬
редка пробежит по проселку вихрами пыль, но ветер, который под¬
нимает ее, приносит не освежение, а новые и новые ливни зноя.
Оводы и мухи, как бешеные, мечутся над Конягой, забиваются к
нему в уши и в ноздри, впиваются в побитые места, а он — только
ушами автоматически вздрагивает от уколов. Дремлет ли Коняга,
или помирает — нельзя угадать. Он и пожаловаться не может, что
все нутро у него от зноя да от кровавой натуги сожгло. И в этой
утехе Бог бессловесной животине отказал.
Дремлет Коняга, а над мучительной агонией, которая заменяет
ему отдых, не сновидения носятся, а бессвязная подавляющая хма-
ра. Хмара, в которой не только образов, но даже чудищ нет, а есть
громадные пятна, то черные, то огненные, которые и стоят, и дви¬
жутся вместе с измученным Конягой, и тянут его за собой все даль¬
ше и дальше в бездонную глубь.
Нет конца полю, не уйдешь от него никуда! Исходил его Коня¬
га с сохой вдоль и поперек, и все-таки ему конца-краю нет. И об¬
наженное, и цветущее, и цепенеющее под белым саваном — оно
властно раскинулось вглубь и вширь, и не на борьбу с собою вызы¬
вает, а прямо берет в кабалу. Ни разгадать его, ни покорить, ни ис¬
тощить нельзя: сейчас оно помертвело, сейчас — опять народилось.
Не поймешь, что тут смерть и что жизнь. Но и в смерти, и в жизни
первый и неизменный свидетель — Коняга. Для всех поле раздолье,
поэзия, простор; для Коняги оно — кабала. Поле давит его, отни¬
мает у него последние силы и все-таки не признает себя сытым.
Ходит Коняга от зари до зари, а впереди его идет колышущееся
черное пятно и тянет, и тянет за собою. Вот теперь оно колышется
перед ним, и теперь ему, сквозь дремоту, слышится окрик: «Ну,
милый! ну, каторжный! ну!»
Никогда не потухнет этот огненный шар, который от зари до
зари льет на Конягу потоки горячих лучей; никогда не прекратят¬
ся дожди, грозы, вьюги, мороз... Для всех природа — мать, для него
одного она — бич и истязание. Всякое проявление ее жизни отра¬
жается на нем мучительством, всякое цветение — отравою. Нет для
него ни благоухания, ни гармонии звуков, ни сочетания цветов;
никаких ощущений он не знает, кроме ощущения боли, усталости
и злосчастия. Пускай солнце напояет природу теплом и светом,
пускай лучи его вызывают к жизни и ликованию — бедный Коняга

Михаил бвграфович Салтыков-Щедрин
знает о нем только одно: что оно прибавляет новую отраву к тем
бесчисленным отравам, из которых соткана его жизнь.
Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл его суще¬
ствования; для нее он зачат и рожден, и вне ее он не только нико¬
му не нужен, но, как говорят расчетливые хозяева, представляет
ущерб. Вся обстановка, в которой он живет, направлена единствен¬
но к тому, чтобы не дать замереть в нем той мускульной силе, ко¬
торая источает из себя возможность физического труда. И корма,
и отдыха отмеривается ему именно столько, чтобы он был спосо¬
бен выполнить свой урок. А затем пускай поле и стихии калечат
его — никому нет дела до того, сколько новых ран прибавилось у
него на ногах, на плечах и на спине. Не благополучие его нужно, а
жизнь, способная выносить иго работы. Сколько веков он несет это
иго — он не знает; сколько веков предстоит нести его впереди — не
рассчитывает. Он живет, точно в темную бездну погружается, и из
всех ощущений, доступных живому организму, знает только но¬
ющую боль, которую дает работа.
Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бесконечности. Он не
живет, но и не умирает. Поле, как головоног, присосалось к нему
бесчисленными щупальцами и не спускает его с урочной полосы.
Какими бы наружными отличками ни наделил его случай, он все¬
гда один и тот же: побитый, замученный, еле живой. Подобно это¬
му полю, которое он орошает своею кровью, он не считает ни дней,
ни лет, ни веков, а знает только вечность. По всему полю он раз¬
брелся, и там, и тут одинаково вытягивается всем своим жалким
остовом, и везде все он, все один и тот же, безымянный Коняга.
Целая масса живет в нем, неумирающая, нерасчленимая и неист¬
ребимая. Нет конца жизни — только одно это для этой массы и
ясно. Но что такое сама эта жизнь? зачем она опутала Конягу уза¬
ми бессмертия? откуда она пришла и куда идет? — вероятно, ког¬
да-нибудь на эти вопросы ответит будущее... Но, может быть, и оно
останется столь же немо и безучастно, как и та темная бездна про¬
шлого, которая населила мир привидениями и отдала им в жертву
живых.
Дремлет Коняга, а мимо него пустоплясы проходят. Никто, с
первого взгляда, не скажет, что Коняга и Пустопляс — одного отца
дети. Однако предание об этом родстве еще не совсем заглохло.
Жил, во времена оны, старый конь, и было у него два сына:
Коняга и Пустопляс. Пустопляс был сын вежливый и чувствитель¬
ный, а Коняга — неотесанный и бесчувственный. Долго терпел ста¬
рик Конягину неотесанность, долго обоих сыновей вел ровно, как
подобает чадолюбивому отцу, но наконец рассердился и сказал:
«Вот вам на веки вечные моя воля: Коняге — солома, а Пустопля¬
су — овес». Так с тех пор и пошло. Пустопляса в теплое стойло по¬
ставили, соломки мяконькой постелили, медовой сытой напоили и
пшена ему в ясли засыпали; а Конягу привели в хлев и бросили

Оклзкн русских писателей XVIII—XIX вк.
I
охапку прелой соломы: «Хлопай зубами, Коняга! А пить — вон из
той лужи».
Совсем было позабыл Пустопляс, что у него братец на свете
живет, да вдруг с чего-то загрустил и вспомнил. «Надоело, говорит,
мне стойло теплое, прискучила сыта медовая, не лезет в горло пше¬
но ярое; пойду, проведаю, каково-то мой братец живет!»
Смотрит — ан братец-то у него бессмертный! Бьют его чем ни
попадя, а он живет; кормят его соломою, а он живет! И в какую
сторону поля ни взгляни, везде все братец орудует; сейчас ты его
здесь видел, а мигнул глазом — он уж вон где ногами вывертывает.
Стало быть, добродетель какая-нибудь в нем есть, что палка сама
об него сокрушается, а его сокрушить не может!
И вот начали пустоплясы кругом Коняги похаживать.
Один скажет:
— Это оттого его ничем донять нельзя, что в нем от постоянной
работы здравого смысла много накопилось. Понял он, что уши
выше лба не растут, что плетью обуха не перешибешь, и живет себе
смирнехонько, весь опутанный пословицами, словно у Христа за
пазушкой. Будь здоров, Коняга! Делай свое дело, бди!
Другой возразит:
— Ах, совсем не от здравого смысла так прочно сложилась его
жизнь! Что такое здравый смысл? Здравый смысл, это — нечто обы¬
денное, до пошлости ясное, напоминающее математическую фор¬
мулу или приказ по полиции. Не это поддерживает в Коняге несо¬
крушимость, а то, что он в себе жизнь духа и дух жизни носит! И по¬
куда он будет вмещать эти два сокровища, никакая палка его не
сокрушит!
Третий молвит:
— Какую вы, однако, галиматью городите! Жизнь духа, дух жиз¬
ни — что это такое, как не пустая перестановка бессодержательных
слов? Совсем не потому Коняга неуязвим, а потому, что он «насто¬
ящий труд» для себя нашел. Этот труд дает ему душевное равнове¬
сие, примиряет его и со своей личною совестью, и с совестью масс,
и наделяет его тою устойчивостью, которую даже века рабства не
могли победить! Трудись, Коняга! упирайся! загребай! и почерпай в
труде ту душевную ясность, которую мы, пустоплясы, утратили на¬
всегда.
А четвертый (должно быть, прямо с конюшни от кабатчика)
присовокупляет:
— Ах, господа, господа! все-то вы пальцем в небо попадаете!
Совсем не оттого нельзя Конягу донять, чтобы в нем особенная
причина засела, а оттого, что он спокон веку к своей юдоли при¬
вычен. Теперича хоть целое дерево об него обломай, а он все жив.
Вон он лежит — кажется, и духу-то в нем нисколько не осталось,—
а взбодри его хорошенько кнутом, он и опять ногами вывертывать
пошел. Кто к какому делу приставлен, тот то дело и делает. Сосчи-

Михаил вкгрлфокич Салтыков-Щедрин
тайте-ка, сколько их, калек этаких, по полю разбрелось — и все как
один. Калечьте их теперича сколько угодно — их вот ни на эстоль¬
ко не убавится. Сейчас — его нет, а сейчас — он опять из-под зем¬
ли выскочил.
И так как все эти разговоры не от настоящего дела завелись, а
от грусти, то поговорят-поговорят пустоплясы, а потом и переко¬
ряться начнут. Но, на счастье, как раз в самую пору проснется му¬
жик и разрешит все споры словами:
— Н-но, каторжный, шевелись!
Тут уж у всех пустоплясов заодно дух от восторга займется.
— Смотрите-ка, смотрите-ка! — закричат они вкупе и влюбе.—
Смотрите, как он вытягивается, как он передними ногами упира¬
ется, а задними загребает! Вот уж именно дело мастера боится! Упи¬
райся, Коняга! Вот у кого учиться надо! вот кому надо подражать!
Н-но, каторжный, н-но!

Н. С. Лесков
МАЛАНЬЯ — ГОЛОВА БАРАНЬЯ
одном глухом и отдаленном от городов месте была
большая гора, поросшая дремучим лесом. У подо¬
швы этой горы текла река, где жили зажиточные
рыболовы и хлебопашцы. От этого селенья шла че¬
рез лес дорожка в другую деревню, а на этой дорож¬
ке в стороне на полянке стояла избушка, в которой
жила бедная женщина по имени Маланья, а по про¬
званию «голова баранья». Так прозвали ее потому,
что считали ее глупою, а глупою ее почитали за то,
что она о других больше, чем о себе, думала. Если, бывало, кто-
нибудь попросит о таком, что нельзя сделать без того, чтобы лишить
себя каких-нибудь выгод, то такому человеку говорили:
— Оставь меня в покое, мне это невыгодно — вон там на при¬
горке живет Маланья — голова баранья: она не разбирает, что ей
выгодно и что невыгодно, ее и попроси, она небось сделает.
И человек шел на пригорок и просил у Маланьи, и если она
могла ему сделать, о чем он просил, то она делала, а если не могла,
то приветит, да приласкает, и добрым словом утешит — скажет:
— Потерпи, Христос терпел и нам велел.
У Маланьи избушка была крошечная, так что только можно было
повернуться около печечки, а жили здесь с нею сухорукий мальчик
Ерашка да безногая девочка Живулечка сидела на хромом стуль¬
чике.
Оба они были не родня Маланье — голове бараньей, а чужие:
родных их разбойники в лесу закололи, а их бросили; поселяне их
нашли и стали судить — кому бы их взять? Никому не хотелось
брать безрукого да безногую — никогда от них никакой пользы не
дождешься, а Маланья услыхала и говорит:
— Это вы правду, добрые мужички, говорите: без рук, без ног
ничего не обработаешь, а пить-есть надобно, давайте мне Ерашку
с Живулечкой. Случается, что мне одной есть нечего,— тогда нам
втроем веселей терпеть будет.
Мужички захохотали.

Николай Семенович Лесков
— Беззаботная,— говорят,— Маланья, прямая ты голова бара¬
нья.— И отдали ей и Ерашку, и девочку Живулечку.
А Маланья их привела и оставила у себя жить.
Живут часом с квасом, а порою с водою. Маланья ночь не спит:
то богатым бабам пряжу прядет, то мужикам вязенки из шерсти
вяжет, и мучицы и соль заработает, и хворосту по лесу наберет —
печку затопит и хлеба спечет, и сама поест, и Ерашку с Живулеч-
кой накормит.
Сошлись перед вечером у колодца домовитые бабы и спрашива¬
ют Маланью:
— Как ты, Маланья — голова баранья, с ребятишками прокурат-
ничаешь?
— А все хорошо, слава богу,— отвечает Маланья.
— Чем же хорошо? Ведь они у тебя бессчастные!
— А тем, бабоньки, и хорошо, что они бессчастные, что на их
долю немного нужно. Если бы они были посчастливее да незадач¬
ливей — мне бы не послужить ими Господу Богу, а как они плохие
де бездомные, то что я им ни доспею — все это для них лучше того,
как если бы я их не приняла да об них не подумала.
Покивали бабы головами и говорят:
— А ты еще вперед-то подумала ли: что с ними будет?
— Нет,— говорит Маланья,— я об этом не думала.
— Да как же так можно? Надо всегда о переду думать!
А Маланья отвечает:
— Что пользы думать о том, чего знать невозможно, даст Бог
день — даст и пищу на день, а ночью нам всем есть покой на пе¬
чечке.
— И то правда,— сказали бабы,— они — плохие, может быть, и
умрут скоро, на твое счастье!
А Маланья руками замотала.
— Что вы! что вы! — говорит,— зачем смерть звать: я ее к себе
на порог не хочу — пусть она за дверьми присохнет.
Домовитые бабы распотешились и рассмеялись:
— Ну, Маланья,— говорят,— голова баранья, да какая же ты уда¬
лая да смешная: саму смерть у порога засушить хочет.
Пошла Маланья к Ерашке с Живулечкой — понесла им водицы
напиться дать и ее согреть в горшке да головенки вымыть у припеч-
ка, а бабы стоят у колодца, вслед ей смотрят и пересмеиваются. А к
ним из лесу выходит старый старичок, на две клюки опирается:
— Бабоньки,— говорит,— кто у вас тут есть на селе жив человек,
что пущает к себе неимущего путника?
А бабы ему отвечают:
— А ты чей человек и как тебя звать по имени и по отчеству?
Старик отвечает:
— Странник я света Божьего, и имя мне Живая Душа на кос¬
тыльках; приустал в пути да уснуть хочу.

„,	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
726	— 	——	ф
— Мы не знаем тебя,— отвечали бабы,— и пустить к себе без
мужиков не смеем, а мужики у нас строгие да грозные — придут,
заругают нас.
— Что же, вы, видно, своих мужиков больше Бога боитесь. Бог-
то ведь велел принять и покормить неимущего.
Бабы отвечают:
— И то правда твоя, странничек: Божье слово помним, а чело¬
веческого боимся.
Живая Душа покачал головой и говорит:
— А ведь это, бабоньки, по худу быть — так бы ведь вовсе не
надобно. Пойду к самим мужикам: у них попрошусь.
Пошел к мужикам, и мужики его не пустили.
— Кто тебя знает,— сказали,— может быть, ты слабым прики¬
нулся и сам разузнать хочешь, где у нас дорогое добро лежит, да
ворам открыть, а может быть, у тебя на теле прыщи да вереды, а у
нас избы чистые и полы стланые — иди-ка по тропиночке в гору,
там есть бедная избушка, в ней живет Маланья — голова баранья,
она всех пущает и тебя пустит.
— Спасибо вам, добрые хозяева,— отвечал старичок Живая
Душа и пошел к Маланье.
А Маланья увидела его из окна и послала безрукого Ерашку, что¬
бы звать его ужинать. Ерашка добежал к старику и кричит:
— Идикось, дедко: тетушка Маланья напарила горшок снытки,
сольцой посолила, зовет тебя ужинать.
Старик Живая Душа погладил Ерашку по голове.
— И то,— говорит,— к вам иду. Другие-то не пускают.
И только влез в избу — тесно стало и сесть не на чем, а Мала¬
нья говорит:
— Садись, дедушка, со ребятками ешь, а я постою.
Сел дедко и поужинал, и заговорил по-учтивому и по-ласковому.
— Спасибо,— говорит,— тебе, что не спросила, откуда я и как
меня звать по имени, а посадила хлеба есть. Я теперь пойду в лес: у
тебя тесно — всем нам лечь негде.
— Что ты! что ты! Живая Душа Божия! В лесу медведи и волки
ходят — разве я тебя ночью туда выпущу! Здесь нам всем место бу¬
дет. Вот Ерашка на печку, а Живулечка за печку, а ты тут протянись,
где простор опростается, а мне мое место найдется.
— Ну, будь по-твоему,— сказал старик, а сам думает: «Где же ей-
то самой место будет?»
Лег, покрылся своей ветошью да и уснул с одного вздоха от ус¬
талости, а после третьих петухов проснулся — и видит: Маланья
стоит на ногах и прядет кудель, которая у нее на колочек под по¬
толком приткнута.
Посмотрел на нее старик одним глазком и говорит:
— А ведь это ты, тетка, должно быть, и не ложилась.
А Маланья отвечает:
— Да мне, Живая Душа, и не хотелося.

3
Николай Семенович Лесков
727
Старик покачал головой и говорит:
— Ну-ну-ну! Водил, водил меня Господь долго по свету: думал
я, что позабыл Он меня и покинул, а Он привел меня в отрадное
место и сподобил узреть любовь чистую. Скажи теперь мне за то в
одно слово: что у тебя есть в желании — я тебе то у Бога и выпрошу.
А Маланья говорит:
— Что мне недостает? Я и так всегда радостна, а желаю только,
чтобы смерть моего порога не переступала, а если придет, так что¬
бы за дверью присохла.
Старик отвечает:
— Что ж, так и будет.
Ушел старик, а смерть вот же тут и жалует; наряжена богатой
казачкой в парчовом шугае с золотой пикою, юбка штофная, на
боку стальная коса на золотой цепочке, чеканной на манер мерт¬
вых костей человеческих, вся рожа накрашена, черные зубы во рту
белым платочком в руке заслоняет и в избу просится.
— Покажи,— говорит,— мне детушек-голубятушек, я им принес¬
ла по медовому груздочку и по точеному яблочку.
А Маланья как взглянула на нее, так и признала ее, что это
смерть, вскричала ей:
— Хорошо им со мной и без яблочек, а тебя бы лучше не было,
и присохни ты на одном месте.
Та и присохла, и не может оторвать ног от того места, где при¬
стала, а Маланья ее сухим хворостом заслонила, чтобы не видать ее
было.
И славно бы дело сделалось, да пошли от селения ужасные сто¬
ны и слезы: сильный слабого теснит и бьет без милости, и нет на
злодея в жестоком сердце его никакой угрозы, и как были люди
жестоки, то стали еще жесточе того, и приходят к Маланье всякий
день столько несчастных, сколько она во всю свою жизнь не вида¬
ла, и она уже не может помогать им, и слышит, как они плачут и
смерть кличут: «Смертушка-матушка, где ты завеялась? Зачем мир
покинула? Приди, укрой нас от злодеев наших немилостивых — без
тебя они зазнались без памяти!» Тут Маланья ума хватилась.
— Это я,— говорит,— дура, все лихо наделала, захотела поправ¬
лять дела Божии — чему быть, а чему не быть сотворенному. И за¬
вяла смерть, а заслонена у меня кучкой хвороста.
— Ах, спусти ее, матушка, умилосердися! Ведь вот уже сто лет у
нас ни одних похорон не было, и обессердечили люди жестокие, а
мы состарились, измаялись. Спусти ее и их убрать от больших гре¬
хов, и нас — от страдания.
И пошла Маланья, развалила хворост, а смерть-то так уж не ру¬
мяною казачкой глядит, а как паутиночка, и коса у ней вся заржа¬
вела.
— Иди, куда тебя Бог послал! — сказала Маланья смерти: и та
колыхнулась и поплыла к селу паутинкою по сжатому полю, и по-

Сказки русских пнсАтелен XVIII—XIX вв.
слышался вскоре погребальный звон, и перекрестились бедняки, и
встрепенулись богатые мужики.
— Мы, было, думали, она навсегда кончилась, а вот она, как
змея, из хворосту выскочила. Нельзя век лютовать и властвовать.
А убогие крестились и сами в гробы ложились:
— Устали,— говорят,— наши косточки — насилу дождались зем¬
ли горсточки.
И обошла смерть все село за лесом и убрала все, что было нуж¬
но убрать, а с другими вместе и Ерашку, и Живулечку, потому что
было уже и безрукому, и безногой более чем по сту лет, а Маланья
осталась жить и все живет, как прежде жила, и все то же делает, что
и прежде делала, и все те умерли, кто звал ее Маланьей — головой
бараньей, и сама она это имя позабыла. И как смерть обойдет весь
свет да придет к ней и спросит:
— Как тебя звать?
Она старается вспомнить, никак не может и говорит:
— Не знаю — верно, мое имя переменилося.
Смерть стала вопрошать: «Как имя этой женщины?»
А ей в ответ и упал с неба белый, как снег, чистый камень как
сердце обточенный, и на нем огнистым золотом горит имя: «Лю¬
бовь».
Увидела это смерть и сказала:
— Ты не моя — нет твоего имени в моем приказе: любовь не
умирает; ты доживешь до тех пор, когда правда и милосердие встре¬
тятся и волк ляжет с ягненком и не обидит его.

В. В. Крестовский
Нв ЛЮБО — Нв СЛУШАЙ!
ырастил старик три сына родных:
Одного сына, другого сына и третьего,—
Один сын слеп и другой незряч,
А и третий сын ходит ощупью.
То пошли сыны, что не уток бить,
А себе по обед куска промыслять.
Старший брал палку лутоховую,
А середний брал яроховую,
А и третий палку лыкодраную,
И приходят к рекорецкой-реченьке:
«Ох, ты речка-рекорецкая,
Высылай нам белых уточек
И того ли яра гоголя!»
Высылала речка-рекорецкая
Что не стадо им утиное —
То кидали братья палками:
Старший кинул — недокидчиво,
Средний кинул — перекидчиво,
А меньшой и не махал, не кидал,
Только утиц, что не стадо перебил.
Стали братцы думать да разгадывать,
Что добыть бы им тех утиц битыих,
Да на счастье на свое на братское
Понаткнулись на-три челночка;
Как один-то челн — дырявый бок,
А другой-то челн безо дна лежит,
А и третий челн на проплыв негож.
Как на том-то, что на третьем челночке,
По утино стадо братцы поплыли.
Изнаставили горшки муравлены,
Доставали ложки поедучия,
Глядь — огня-то им и нет про варево.

730
Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
Как влезал слепой тут на мокрецкий дуб
По чисту-полю приглядом приглядетися,
Не видал ли где огня им погорючаго.
А приглядом смотрит — ель торчит,
А под елью там шалаш стоит,
В шалаше ли том старик сидит.
Перед старым-то костер горит.
Тут старшой по тот огонь побег:
«Дедка-дедушка, мол, дай огня!»
«Дал бы, внучек, только песню спой».
«Ох, ты горе, не учен я петь!»
«Не учен, так попляши в конец».
«Эх, родимый, не горазд плясать!»
«Не горазд, так сказку сказывай».
«Ой, дедушко, не суметь бы мне!»
«Не суметь, так и с двора долой:
Присылай кого — там поучтивее,
Да постарше себя, поразмысленней».
Так сослал старик и среднего,
То кривого братца недозрячего;
А побег тогда меньшой дурак,
Свет-Иван, что бродит ощупью:
«Гой, ты, дед-гроза, давай огню!»
«Для чего не дать, да только песню спой».
«Не горазд я петь про вашу братию!»
«Не горазд, так казачка спляши».
«Не учен я по хлевам плясать!»
«Не учен, так сказку сказывай».
«Сказки сказывать горазд про вас;
Только — чур! — перебивать нишкни!
А перебьешь — рублевиков московских
Малахай и высыпай сполна,
Да в придачу огоньку возьму!»
Порешил на том старик с Ивашкою:
А садился он супротив солнца лысиной,
А Иван макушкой против месяца,
И на том ли спочинал он сказывать:
«Как езжал я, добрый молодец,
На кобылке, да на пегинькой;
А езжал я в сыр-дремучий бор,
По дрова все по еловые.
То сижу на пегой вершинком,
А востер топор за поясом.
А кобылка-то бежит-бежит,
А топор по ней стучит-стучит:
Стукал-стукал и отсек задок...
©

Всеволод Владимирович Крестовский
$
Айя ли, добрый молодец,
Как на том-то передке одном
Три года езжал во темный лес,
По дрова все до еловые,
Да проездом в зеленых-лузях
Подглядел задок кобылячий:
Ходит он по той муравушке,
Щиплет травку непокосную.
Как уж я ль тут изымал задок,
К передку ли пришивал задок,
А пришил, да снова три года
По дрова езжал во темный лес;
А в потемном лесе, во дубровушке.
То стоит высок да крепок дуб —
До небес стоит он, дуб, до облака,
И верхушкой он листвяною
С неба сор метет, что веником.
Как залез я по дубу да на небо;
А во том ли небе в поднебесным
Много всякаго скота гулящаго,
И скотина та уж — больно дешева,
Только мухи с комарами дороги.
Как слезал я по дубу да на землю,
Наловил товару мушьяго-комаринаго,
А всего налову было два куля,
Я валил кули да на спину,
А и лез на небо по дубу,
Что не грешным людям поизбыть товар:
Отдаю ли муху с комареночком,
А в обмен беру корову со теленочком,
И набрал скотины, что и сметы нет.
Пораздумал, что пора и восвояси бы —
Ан уж дуб подсечен — да не вовремя!..
Перерезал я скотинушку,
Сокрутил я, свил широк ремень,
А и быть ремню до самой до земли.
Да как стал спутаться — тут беда пришла:
Не хватило до конца того ремня,—
А и весь-то недохват как с твой шалаш.
Стал гадать я да размысливать,
А спрыгнуть-то не отчаялся...
Как уж тут пролетом змий летел.
Поднимал он ветры буйные.
Дули ветры, спотешалися,
Надо мной ли посмехалися:
Стали тот ремень раскачивать
731

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ТУ!
$
От Москвы ли до Нова-города,
И забросили меня ли добра-молодца
Как во ту ли тину, в подболотную.
Тут ушел я в тину весь, по волосы.
Прилетела бела-угица,
В волосах моих гнездо свила,
А и свивши-то яиц снесла.
Тут повадился бирюк ходить,
Что не утицыны яйца красть.
За хвостищу я хватал его,
Из тинищи выкрикал ему.
Волк и ну-ко страхом попужатися —
Как рванется, дурень, во всю силищу,
Во всю волчью прыть скаковую,
Так и вытащил из подболотины
Он меня ли добра-молодца...»
Кончил меньший — ни гугу старик!..
Перебить ни разу не отчаялся...
Видит парень, что плохой конец,
Без огню вернется к вареву;
Стал дразнить Ивашко стараго:
«Я ль скажу же старцу-неумытому
Не таку еще побаску рассказливую.
Слушай, тетерев! причитываю:
Мой дедушка на твоем дедушке
Верхом езжал...»
То старому в обиду показалося.
И зашамкал старый, обозлючившись:
«Молод, брат, езжать-то по чужим спинам,
Мой дедушка да на твоем дедушке верхом езжал».
«Перебил, брат, дедко! — молвит меньший брат: —
Высыпай-ко малахай в полу
Ты рублёвиков московских,
Да в придачу огоньку давай!»
Тут вернулся меньший к старшиим:
В поле рублёвики позвякивают,
В рукавице головешка тлеется.
Разложили братцы-то горюч костер,
А и ставили кипуч котел
Про похлебку да про кашицу...
То костер горит горючее,
То котел кипит кипучее,
То и каша поспевает на славушку;
А когда она, каша, да сварится,
Так тогда и сказка дальше скажется.

В. М. Гаршин
ЛЯГуШКА-ПуТвШвСТЕвННИЦА
ила-была на свете лягушка-квакушка. Сидела
она в болоте, ловила комаров да мошку, весною
громко квакала вместе со своими подругами.
И весь век она прожила бы благополучно — ко¬
нечно, в том случае, если бы не съел ее аист. Но
случилось одно происшествие.
Однажды она сидела на сучке высунувшей¬
ся из воды коряги и наслаждалась теплым мел¬
ким дождиком.
«Ах, какая сегодня прекрасная мокрая погода! — думала она.—
Какое это наслаждение — жить на свете!»
Дождик моросил по ее пестренькой лакированной спинке; кап¬
ли его подтекали ей под брюшко и за лапки, и это было восхити¬
тельно приятно, так приятно, что она чуть-чуть не заквакала, но, к
счастью, вспомнила, что была уже осень, и что осенью лягушки не
квакают,— на это есть весна,— и что, заквакав, она может уронить
свое лягушечье достоинство. Поэтому она промолчала и продолжала
нежиться.
Вдруг тонкий, свистящий, прерывистый звук раздался в возду¬
хе. Есть такая порода уток: когда они летят, то их крылья, рассекая
воздух, точно поют или, лучше сказать, посвистывают. Фью-фью-
фью-фью — раздается в воздухе, когда летит высоко над вами ста¬
до таких уток, а их самих даже и не видно, так они высоко летят.
На этот раз утки, описав огромный полукруг, спустились и сели как
раз в то самое болото, где жила лягушка.
— Кря, кря! — сказала одна из них.— Лететь еще далеко; надо
покушать.
И лягушка сейчас же спряталась. Хотя она и знала, что утки не
станут есть ее, большую и толстую квакушку, но все-таки, на вся¬
кий случай, она нырнула под корягу. Однако, подумав, она реши¬
лась высунуть из воды свою лупоглазую голову: ей было очень ин¬
тересно узнать, куда летят утки.

7*4 Окдзкн русских писателей XVIII—XIX ев.
— Кря, кря! — сказала другая утка.— Уже холодно становится!
Скорей на юг! Скорей на юг!
И все утки стали громко крякать в знак одобрения.
— Госпожи утки! — осмелилась сказать лягушка.— Что такое юг,
на который вы летите? Прошу извинения за беспокойство.
И утки окружили лягушку. Сначала у них явилось желание съесть
ее, но каждая из них подумала, что лягушка слишком велика и не
пролезет в горло. Тогда все они начали кричать, хлопая крыльями:
— Хорошо на юге! Теперь там тепло! Там есть такие славные
теплые болота! Какие там червяки! Хорошо на юге!
Они так кричали, что почти оглушили лягушку. Едва-едва она
убедила их замолчать и попросила одну из них. которая казалась ей
толше и умнее всех, объяснить ей, что такое юг. И когда та расска¬
зала ей о юге, то лягушка пришла в восторг, но в конце все-таки
спросила, потому что была осторожна:
— А много ли там мошек и комаров?
— О! целые тучи! — отвечала утка.
— Ква! — сказала лягушка и тут же обернулась посмотреть, нет
ли здесь подруг, которые могли бы услышать ее и осудить за квака¬
нье осенью. Она уж никак не могла удержаться, чтобы не квакнуть
хоть разик.
— Возьмите меня с собой!
— Это мне удивительно! — воскликнула утка.— Как мы тебя
возьмем? У тебя нет крыльев.
— Когда вы летите? — спросила лягушка.

Всеволод Михайлович Гаршин
— Скоро, скоро! — закричали все утки.— Кря, кря! кря! кря! Тут
холодно! На юг! На юг!
— Позвольте мне подумать только пять минут,— сказала лягуш¬
ка.— Я сейчас вернусь, я наверно придумаю что-нибудь хорошее.
И она шлепнулась с сучка, на который было снова влезла, в воду,
нырнула в тину и совершенно зарылась в ней, чтобы посторонние
предметы не мешали ей размышлять. Пять минут прошло, утки
совсем было собрались лететь, как вдруг из воды, около сучка, на
котором она сидела, показалась ее морда, и выражение этой мор¬
ды было самое сияющее, на какое только способна лягушка.
— Я придумала! Я нашла! — сказала она.— Пусть две из вас
возьмут в свои клювы прутик, а я прицеплюсь за него посередине.
Вы будете лететь, а я ехать. Нужно только, чтобы вы не крякали, а
я не квакала, и все будет превосходно.
Хотя молчать и тащить хоть бы и легкую лягушку три тысячи
верст не бог знает какое удовольствие, но ее ум привел уток в та¬
кой восторг, что они единодушно согласились нести ее. Решили
переменяться каждые два часа, и так как уток было, как говорится
в загадке, столько, да еще столько, да полстолько, да четверть
столька, а лягушка была одна, то нести ее приходилось не особен¬
но часто. Нашли хороший, прочный прутик, две утки взяли его в
клювы, лягушка прицепилась ртом за середину, и все стадо подня¬
лось на воздух. У лягушки захватило дух от страшной высоты, на ко¬
торую ее подняли; кроме того, утки летели неровно и дергали пру¬
тик; бедная квакушка болталась в воздухе, как бумажный паяц, и
изо всей мочи стискивала свои челюсти, чтобы не оторваться и не
шлепнуться на землю. Однако она скоро привыкла к своему поло¬
жению и даже начала осматриваться. Под нею быстро проносились
поля, луга, реки и горы, которые ей, впрочем, было очень трудно
рассматривать, потому что, вися на прутике, она смотрела назад и
немного вверх, но кое-что все-таки видела и радовалась и горди¬
лась.
«Вот как я превосходно придумала»,— думала она про себя.
А утки летели вслед за несшей ее передней парой, кричали и
хвалили ее.
— Удивительно умная голова наша лягушка,— говорили они,—
даже между утками мало таких найдется.
Она едва удержалась, чтобы не поблагодарить их, но, вспомнив,
что, открыв рот, она свалится со страшной высоты, еще крепче
стиснула челюсти и решилась терпеть. Она болталась таким обра¬
зом целый день: несшие ее утки переменялись на лету, ловко под¬
хватывая прутик; это было очень страшно: не раз лягушка чуть было
не квакала от страха, но нужно было иметь присутствие духа, и она
его имела. Вечером вся компания остановилась в каком-то болоте;
с зарею утки с лягушкой снова пустились в путь, но на этот раз

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX кв.
путешественница, чтобы лучше видеть, что делается на пути, при¬
цепилась спинкой и головой вперед, а брюшком назад. Утки лете¬
ли над сжатыми полями, над пожелтевшими лесами и над дерев¬
нями, полными хлеба в скирдах; оттуда доносился людской говор
и стук цепов, которыми молотили рожь. Люди смотрели на стаю
уток и, замечая в ней что-то странное, показывали на нее руками.
И лягушке ужасно захотелось лететь поближе к земле, показать
себя и послушать, что об ней говорят. На следующем отдыхе она
сказала:
— Нельзя ли нам лететь не так высоко? У меня от высоты кру¬
жится голова, и я боюсь свалиться, если мне вдруг сделается дурно.
И добрые утки обещали ей лететь пониже. На следующий день
они летели так низко, что слышали голоса.
— Смотрите, смотрите! — кричали дети в одной деревне.— Утки
лягушку несут!
Лягушка услышала это, и у нее прыгало сердце.
— Смотрите, смотрите! — кричали в другой деревне взрослые.—
Вот чудо-то!
«Знают ли они, что это придумала я, а не утки?» — подумала ква¬
кушка.
— Смотрите, смотрите! — кричали в третьей деревне.— Экое
чудо! И кто это придумал такую хитрую штуку?

Всеволод Михайлович Гаршин
Тут лягушка уж не выдержала и, забыв всякую осторожность,
закричала изо всей мочи:
— Это я! Я!
И с этим криком она полетела вверх тормашками на землю. Утки
громко закричали; одна из них хотела подхватить бедную спутни¬
цу на лету, но промахнулась. Лягушка, дрыгая всеми четырьмя лап¬
ками, быстро падала на землю; но так как утки летели очень быст¬
ро, то и она упала не прямо на то место, над которым закричала и
где была твердая дорога, а гораздо дальше, что было для нее боль¬
шим счастьем, потому что она бултыхнулась в грязный пруд на краю
деревни.
Она скоро вынырнула из воды и тотчас же опять сгоряча закри¬
чала во все горло:
— Это я! Это я придумала!
Но вокруг нее никого не было. Испуганные неожиданным плес¬
ком, местные лягушки все попрятались в воду. Когда они начали
показываться из нее, то с удивлением смотрели на новую.
И она рассказала им чудную историю о том, как она думала всю
жизнь и наконец изобрела новый, необыкновенный способ путеше¬
ствия на утках; как у нее были свои собственные утки, которые
носили ее, куда ей было угодно; как она побывала на прекрасном
юге, где так хорошо, где такие прекрасные теплые болота и так
много мошек и всяких других съедобных насекомых.
— Я заехала к вам посмотреть, как вы живете,— сказала она.—
Я пробуду у вас до весны, пока не вернутся мои утки, которых я
отпустила.
Но утки уже никогда не вернулись. Они думали, что квакушка
разбилась о землю, и очень жалели ее.
СКАЗКА О ЖАБ® И РОЗ®
Жили на свете роза и жаба. Розовый куст, на котором расцвела
роза, рос в небольшом полукруглом цветнике перед деревенским
домом. Цветник был очень запущен; сорные травы густо разрослись
по старым, вросшим в землю клумбам и по дорожкам, которых уже
давно никто не чистил и не посыпал песком. Деревянная решетка
с колышками, обделанная в виде четырехгранных пик, когда-то
выкрашенная зеленой масляной краской, теперь совсем облезла,
рассохлась и развалилась; пики растащили для игры в солдаты де¬
ревенские мальчики и, чтобы отбиваться от сердитого барбоса с
компаниею прочих собак, подходившие к дому мужики.
А цветник от этого разрушения стал нисколько не хуже. Остат¬
ки решетки заплели хмель, повилика с крупными белыми цветами

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
и мышиный горошек, висевший целыми бледно-зелеными кучка¬
ми с разбросанными кое-где бледно-лиловыми кисточками цветов.
Колючие чертополохи на жирной и влажной почве цветника (во¬
круг него был большой и тенистый сад) достигали таких больших
размеров, что казались чуть не деревьями. Желтые коровяки поды¬
мали свои усаженные цветами стрелки еще выше их. Крапива за¬
нимала целый угол цветника; она, конечно, жглась, но можно было
и издали любоваться ее темною зеленью, особенно когда эта зелень
служила фоном для нежного и роскошного бледного цветка розы.
Она распустилась в хорошее майское утро; когда она раскрыла
свои лепестки, улетавшая утренняя роса оставила на них несколь¬
ко чистых, прозрачных слезинок. Роза точно плакала. Но вокруг нее
все было так хорошо, так чисто и ясно в это прекрасное утро, ког¬
да она в первый раз увидела голубое небо и почувствовала свежий
утренний ветерок и лучи сиявшего солнца, проникавшего ее тон¬
кие лепестки розовым светом; в цветнике было так мирно и спокой¬
но, что если бы она могла в самом деле плакать, то не от горя, а от
счастья жить. Она не могла говорить; она могла только, склонив
свою головку, разливать вокруг себя тонкий и свежий запах, и этот
запах был ее словами, и слезами, и молитвой.
А внизу, между корнями куста, на сырой земле, как будто при¬
липнув к ней плоским брюхом, сидела довольно жирная старая
жаба, которая проохотилась целую ночь за червяками и мошками
и под утро уселась отдыхать от трудов, выбрав местечко потенистее
и посырее. Она сидела, закрыв перепонками свои жабьи глаза, и
едва заметно дышала, раздувая грязно-серые, бородавчатые и лип¬
кие бока и отставив одну безобразную лапу в сторону: ей было лень
подвинуть ее к брюху. Она не радовалась ни утру, ни солнцу, ни
хорошей погоде; она уже наелась и собралась отдыхать. Но когда
ветерок на минуту стихал и запах розы не уносился в сторону, жаба
чувствовала его, и это причиняло ей смутное беспокойство; одна¬
ко она долго ленилась посмотреть, откуда несется этот запах.
В цветнике, где росла роза и где сидела жаба, уже давно никто
не ходил. Еще в прошлом году осенью, в тот самый день, когда
жаба, отыскав себе хорошую щель под одним из камней фундамента
дома, собиралась залезть туда на зимнюю спячку, в цветник в по¬
следний раз зашел маленький мальчик, который целое лето сидел
в нем каждый ясный день под окном дома. Взрослая девушка, его
сестра, сидела у окна; она читала книгу или шила что-нибудь и из¬
редка поглядывала на брата. Он был маленький мальчик лет семи,
с большими глазами и большой головой на худеньком теле. Он
очень любил свой цветник (это был его цветник, потому что, кро¬
ме него, почти никто не ходил в это заброшенное местечко) и, при¬
дя в него, садился на солнышко, на старую деревянную скамейку,
стоявшую на сухой песчаной дорожке, уцелевшей около самого

g*Всеволод Михайлович Гаршин
дома, потому что по ней ходили закрывать ставни, и начинал чи¬
тать принесенную с собою книжку.
— Вася, хочешь, я тебе брошу мячик? — спрашивает из окна
сестра.— Может быть, ты с ним побегаешь?
— Нет, Маша, я лучше так, с книжкой.
И он сидел долго и читал. А когда ему надоедало читать о Робин¬
зонах, и диких странах, и морских разбойниках, он оставлял рас¬
крытую книжку и забирался в чащу цветника. Тут ему был знаком
каждый куст и чуть ли не каждый стебель. Он садился на корточки
перед толстым, окруженным мохнатыми беловатыми листьями
стеблем коровяка, который был втрое выше его, и подолгу смотрел,
как муравьиный народ бегает вверх к своим коровам — травяным
тлям, как муравей деликатно трогает тонкие трубочки, торчащие у
тлей на спине, и подбирает чистые капельки сладкой жидкости,
показывавшейся на кончиках трубочек. Он смотрел, как навозный
жук хлопотливо и усердно тащит куда-то свой шар, как паук, рас¬
кинув хитрую радужную сеть, сторожит мух, как ящерица, раскрыв
тупую мордочку, сидит на солнце, блестя зелеными щитиками сво¬
ей спины; а один раз, под вечер, он увидел живого ежа! Тут и он не
мог удержаться от радости и чуть было не закричал и не захлопал
руками, но, боясь спугнуть колючего зверька, притаил дыхание и,
широко раскрыв счастливые глаза, в восторге смотрел, как тот,
фыркая, обнюхивал своим свиным рыльцем корни розового куста,
ища между ними червей, и смешно перебирал толстенькими лапа¬
ми, похожими на медвежьи.
— Вася, милый, иди домой: сыро становится,— громко сказала
сестра.
И ежик, испугавшись человеческого голоса, живо надвинул себе
на лоб и на задние лапы колючую шубу и превратился в шар. Маль¬
чик тихонько коснулся его колючек; зверек еще больше съежился
и глухо и торопливо запыхтел, как маленькая паровая машина.
Потом он немного познакомился с этим ежиком. Он был такой
слабый, тихий и кроткий мальчик, что даже разная звериная мел¬
кота как будто понимала это и скоро привыкла к нему. Какая была
радость, когда еж попробовал молока из принесенного хозяином
цветника блюдечка!
В эту весну мальчик не мог выйти в свой любимый уголок. По-
прежнему около него сидела сестра, но уже не у окна, а у его по¬
стели; она читала книгу, но не для себя, а вслух ему, потому что ему
было трудно поднять свою исхудалую голову с белых подушек и
трудно держать в тощих руках даже самый маленький томик, да и
глаза его скоро утомлялись от чтения. Должно быть, он уже боль¬
ше никогда не выйдет в свой любимый уголок.
— Маша! — вдруг шепчет он сестре.
— Что, милый?

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Что, в садике теперь хорошо? Розы расцвели?
Сестра наклоняется, целует его в бледную щеку и при этом не¬
заметно стирает слезинку.
— Хорошо, голубчик, очень хорошо. И розы расцвели. Вот в
понедельник мы пойдем туда вместе. Доктор позволит тебе выйти.
Мальчик не отвечает и глубоко вздыхает. Сестра начинает снова
читать.
— Уже будет. Я устал. Я лучше посплю.
Сестра поправила ему подушки и белое одеяльце; он с трудом
повернулся к стенке и замолчал. Солнце светило сквозь окно, вы¬
ходившее на цветник, и кидало яркие лучи на постель и на лежав¬
шее на ней маленькое тельце, освещая подушки и одеяло и золотя
коротко остриженные волосы и худенькую шею ребенка.
Роза ничего этого не знала; она росла и красовалась; на другой
день она должна была распуститься полным цветом, а на третий
начать вянуть и осыпаться. Вот и вся розовая жизнь! Но и в эту
короткую жизнь ей довелось испытать немало страха и горя.
Ее заметила жаба.
Когда она в первый раз увидела цветок своими злыми и безо¬
бразными глазами, что-то странное зашевелилось в жабьем сердце.
Она не могла оторваться от нежных розовых лепестков и все смот¬
рела и смотрела. Ей очень понравилась роза, она чувствовала же¬
лание быть поближе к такому душистому и прекрасному созданию.
И чтобы выразить свои нежные чувства, она не придумала ничего
лучше таких слов:
— Постой,— прохрипела она,— я тебя слопаю!
Роза содрогнулась. Зачем она была прикреплена к своему сте¬
бельку? Вольные птички, щебетавшие вокруг нее, перепрыгивали и
перелетали с ветки на ветку; иногда они уносились куда-то далеко,
куда — не знала роза. Бабочки тоже были свободны. Как она зави¬
довала им! Будь она такою, как они, она выпорхнула бы и улетела
от злых глаз, преследовавших ее своим пристальным взглядом. Роза
не знала, что жабы подстерегают иногда и бабочек.
— Я тебя слопаю! — повторила жаба, стараясь говорить как мож¬
но нежнее, что выходило еще ужаснее, и переползла поближе к
розе.— Я тебя слопаю! — повторила она, все глядя на цветок. И бед¬
ное создание с ужасом увидело, как скверные, липкие лапы цепля¬
ются за ветки куста, на котором она росла.
Однако жабе лезть было трудно: ее плоское тело могло свобод¬
но ползать и прыгать только по ровному месту. После каждого уси¬
лия она глядела вверх, где качался цветок, и роза замирала.
— Господи! — молила она,— хоть бы умереть другою смертью!
А жаба все карабкалась выше. Но там, где кончались старые ство¬
лы и начинались молодые ветви, ей пришлось немного пострадать.
Темно-зеленая гладкая кора розового куста была вся усажена ост¬
рыми и крепкими шипами. Жаба переколола себе об них лапы и

..	Всеволод Михайлович Гаршин	_
ф	—	 741
брюхо и, окровавленная, свалилась на землю. Она с ненавистью
посмотрела на цветок.
— Я сказала, что я тебя слопаю,— повторила она.
Наступил вечер; нужно было подумать об ужине, и раненая жаба
поплелась подстерегать неосторожных насекомых. Злость не поме¬
шала ей набить себе живот, как всегда; ее царапины были не очень
опасны, и она решилась, отдохнув, снова добираться до привлекав¬
шего ее и ненавистного ей цветка.
Она отдыхала довольно долю. Наступило утро, прошел полдень,
роза почти забыла о своем враге. Она совсем уже распустилась и
была самым красивым созданием в цветнике. Некому было прий¬
ти полюбоваться ею, маленький хозяин неподвижно лежал на сво¬
ей постельке, сестра не отходила от него и не показывалась у окна.
Только птицы и бабочки сновали около розы да пчелы, жужжа, са¬
дились иногда в ее раскрытый венчик и вылетали оттуда совсем
косматые от желтой цветочной пыли. Прилетел соловей, забрался
в розовый куст и запел свою песню. Как она была не похожа на
хрипение жабы! Роза слушала эту песню и была счастлива: ей ка¬
залось, что соловей поет ее для нее, а может быть, это и правда. Она
не видела, как ее враг незаметно взбирался на ветки. На этот раз
жаба уже не жалела ни лапок, ни брюха: кровь покрывала ее, но она
храбро лезла все вверх, и вдруг, среди звонкого и нежного рокота
соловья, роза услышала знакомое хрипение:
— Я сказала, что слопаю, и слопаю!
Жабьи глаза пристально смотрели на нее с соседней ветки. Зло¬
му животному оставалось только одно движение, чтобы схватить
цветок. Роза поняла, что погибает...

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Маленький хозяин уже давно неподвижно лежал на постели.
Сестра, сидевшая у изголовья в кресле, думала, что он спит. На
коленях у нее лежала развернутая книга, но она не читала ее. По¬
немногу ее усталая голова склонилась: бедная девушка не спала
несколько ночей, не отходя от больного брата, и теперь слегка за¬
дремала.
— Маша,— вдруг прошептал он.
Сестра встрепенулась. Ей приснилось, что она сидит у окна, что
маленький брат играет, как в прошлом году, в цветнике и зовет ее.
Открыв глаза и увидав его в постели, худого и слабого, она тяжело
вздохнула:
— Что, милый?
— Маша, ты мне сказала, что розы расцвели? Можно мне...
одну?
— Можно, голубчик, можно!
Она подошла к окну и посмотрела на куст. Там росла одна, но
очень пышная роза.
— Как раз для тебя распустилась роза, и какая славная! Поста¬
вить тебе ее сюда на столике в стакане? Да?
— Да, на столике. Мне хочется.
Девушка взяла ножницы и вышла в сад. Она давно уже не вы¬
ходила из комнаты; солнце ослепило ее, и от свежего воздуха у нее
слегка закружилась голова. Она подошла к кусту в то самое мгно¬
вение, когда жаба хотела схватить цветок.
— Ах, какая гадость! — вскрикнула она.
И, схватив ветку, она сильно тряхнула ее: жаба свалилась на зем¬
лю и шлепнулась брюхом. В ярости она было прыгнула на девуш¬
ку, но не могла подскочить выше края платья и тотчас далеко отле¬
тела, отброшенная носком башмака. Она не посмела попробовать
еще раз и только издали видела, как девушка осторожно срезала
цветок и понесла его в комнату.
Когда мальчик увидел сестру с цветком в руке, то в первый раз
после долгого времени слабо улыбнулся и с трудом сделал движе¬
ние худенькой рукой.
— Дай ее мне,— прошептал он.— Я понюхаю.
Сестра вложила стебелек ему в руку и помогала подвинуть ее к
лицу. Он вдыхал в себя нежный запах и, счастливо улыбаясь, про¬
шептал:
— Ах как хорошо...
Потом его личико сделалось серьезным и неподвижным и он
замолчал... навсегда.
Роза, хотя и была срезана прежде, чем начала осыпаться, чув¬
ствовала, что ее срезали недаром. Ее поставили в отдельном бока¬
ле у маленького гробика. Тут были целые букеты и других цветов,
но на них, по правде сказать, никто не обращал внимания, а розу
молодая девушка, когда ставила ее на стол, поднесла к губам и по-

Всеволод Михайлович Гаршин
целовала. Маленькая слезинка упала с ее щеки на цветок, и это
было самым лучшим происшествием в жизни розы. Когда она на¬
чала вянуть, ее положили в толстую старую книгу и высушили, а
потом, уже через много лет, подарили мне. Потому-то я и знаю всю
эту историю.
ЛТТАЬвА PRINGGPS
В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду —
огромная оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива:
стройные витые колонны поддерживали всё здание; на них опира¬
лись легкие узорчатые арки, переплетенные между собой целой
паутиной железных рам, в которые были вставлены стекла. Особен¬
но хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее
красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и
переливались, точно в огромном, мелко отшлифованном драгоцен¬
ном камне.
Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные ра¬
стения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно.
Корни переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и
пищу. Ветви дерев мешались с огромными листьями пальм, гнули
и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались.
Садовники постепенно обрезали ветви, подвязывали проволоками
листья, чтобы они не могли расти, куда хотят, но это плохо помо¬
гало. Для растений нужен был широкий простор, родной край и
свобода. Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные
создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни
прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой,
стекла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно.
Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрыва¬
лась наметенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и
вспоминали иной ветер, теплый, влажный, дававший им жизнь и
здоровье. И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось,
чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранже¬
рее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря вы¬
бивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под
свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съеживались и
увядали.
Но стекла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял
отличный ученый директор и не допускал никакого беспорядка,
несмотря на то что большую часть своего времени проводил в за¬
нятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в
главной оранжерее.

Ш Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее всех.
Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни Attalea!1 Но
это имя не было ее родным именем: его придумали ботаники. Род¬
ного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на
белой дощечке, прибитой к стволу пальмы. Раз пришел в ботани¬
ческий сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма;
когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему
родину.
— А! — сказал он,— Я знаю это дерево.— И он назвал его род¬
ным именем.
— Извините,— крикнул ему из своей будочки директор, в это
время внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелек,—
вы ошибаетесь. Такого дерева, какое вы изволили сказать, не суще¬
ствует. Это — Attalea princeps, родом из Бразилии.
— О да,— сказал бразильянец,— я вполне верю вам, что ботани¬
ки называют ее — Attalea, но у нее есть и родное, настоящее имя.
— Настоящее имя есть то, которое дается наукой,— сухо сказал
ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не по¬
нимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки,
так нужно молчать и слушаться.
А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему станови¬
лось всё грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце
и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пус¬
тыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил еще, что нигде не бы¬
вал он счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он
коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из
сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.
А пальма осталась. Ей теперь стало еще тяжелее, хотя и до этого
случая было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен
возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти дру¬
гие растения не любили ее, завидовали ей и считали гордою. Этот
рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вме¬
сте, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное небо и
больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому,
что заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей
виднелось иногда что-то голубое: то было небо, хоть и чужое, и
бледное, но все-таки настоящее голубое небо. И когда растения
болтали между собою, Attalea всегда молчала, тосковала и думала
только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим блед¬
неньким небом.
— Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поливать? — спро¬
сила саговая пальма, очень любившая сырость.— Я, право, кажет¬
ся, засохну сегодня.
1 Attalea princeps (атталеа принцепс) — название пальмы на латинском языке.

Всеволод Михайлович Гаршин
— Меня удивляют ваши слова, соседушка,— сказал пузатый как¬
тус.— Неужели вам мало того огромного количества воды, которое
на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень
мало влаги, а я все-таки свеж и сочен.
— Мы не привыкли быть чересчур бережливыми,— отвечала са¬
говая пальма.— Мы не можем расти на такой сухой и дрянной по¬
чве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь.
И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не просят делать за¬
мечания.
Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.
— Что касается меня,— вмешалась корица,— то я почти доволь¬
на своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я, по край¬
ней мере, уверена, что меня никто не обдерет.
— Но ведь не всех же нас обдирали,— сказал древовидный па¬
поротник.— Конечно, многим может показаться раем и эта тюрь¬
ма после жалкого существования, которое они вели на воле.
Тут корица, забыв, что ее обдирали, оскорбилась и начала спо¬
рить. Некоторые растения вступились за нее, некоторые за папорот¬
ник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться,
то непременно бы подрались.
— Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea.— Разве вы поможете
себе этим? Вы только увеличиваете свое несчастье злобою и раздра¬
жением. Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле. Послу¬
шайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте
на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы вый¬
дем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то,
конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых
стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.
Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что
сказать. Наконец саговая пальма решилась.
— Всё это глупости,— заявила она.
— Глупости! Глупости! — заговорили деревья, и все разом нача¬
ли доказывать Attalea, что она предлагает ужасный вздор.— Несбы¬
точная мечта! — кричали они.— Вздор! Нелепость! Рамы прочны,
и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали, так что ж та¬
кое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают
рамы, и всё пойдет по-старому. Только и будет, что отрежут от нас
целые куски...
— Ну, как хотите! — отвечала Attalea.— Теперь я знаю, что мне
делать. Я оставлю вас в покое: живите, как хотите, ворчите друг на
друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под стеклян¬
ным колпаком. Я и одна найду себе дорогу. Я хочу видеть небо и
солнце не сквозь эти решетки и стекла,— и я увижу!
И пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей,
раскинутый под нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, толь¬
ко саговая пальма тихо сказала соседке-цикаде:

_ л,	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
746	—	-	—		►§*
— Ну посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую
башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка!
Остальные хоть и молчали, но все-таки сердились на Attalea за
ее гордые слова. Только одна маленькая травка не сердилась на
пальму и не обиделась ее речами. Это была самая жалкая и презрен¬
ная травка из всех растений оранжереи: рыхлая, бледненькая, пол¬
зучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было ничего за¬
мечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того,
чтобы закрывать голую землю. Она обвивала собою подножие боль¬
шой пальмы, слушала ее, и ей казалось, что Attalea права. Она не
знала южной природы, но тоже любила воздух и свободу. Оранже¬
рея и для нее была тюрьмой. «Если я, ничтожная, вялая травка, так
страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и холод¬
ного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и
могучее дерево! — так думала она и нежно обвивалась около паль¬
мы и ласкалась к ней.— Зачем я не большое дерево? Я послушалась
бы совета. Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда
и остальные увидели бы, что Attalea права». Но она была не боль¬
шое дерево, а только маленькая и вялая травка. Она могла только
еще нежнее обвиться около ствола Attalea и прошептать ей свою
любовь и желание счастья в попытке.
— Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди
не так роскошны, как в вашей стране, но все-таки и у нас есть и
небо, и солнце, и ветер. У нас нет таких пышных растений, как вы
и ваши товарищи, с такими огромными листьями и прекрасными
цветами, но и у нас растут очень хорошие деревья: сосны, ели и
березы. Я — маленькая травка и никогда не доберусь до свободы,
но ведь вы так велики и сильны!.Ваш ствол тверд, и вам уже недо¬
лго осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйде¬
те на божий свет. Тогда вы расскажете мне, всё ли там так же пре¬
красно, как было. Я буду довольна и этим.
— Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со
мною? Мой ствол тверд и крепок: опирайся на него, ползи по мне.
Мне ничего не значит снести тебя.
— Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и слабая: я не
могу приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ.
Растите, будьте счастливы. Только прошу вас, когда выйдете на сво¬
боду, вспоминайте иногда своего маленького друга!
Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи
удивлялись ее огромному росту, а она становилась с каждым меся¬
цем выше и выше. Директор ботанического сада приписывал такой
быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он уст¬
роил оранжерею и вел свое дело.
— Да-с, взгляните на Attalea princeps,— говорил он.— Такие рос¬
лые экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы приложили
всё наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершен-

Всеволод Михайлович Гаршин
но так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли неко¬
торого успеха.
При этом он с довольным видом похлопывал твердое дерево
своею тростью, и удары звонко раздавались по оранжерее. Листья
пальмы вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать,
какой вопль гнева услышал бы директор!
«Он воображает, что я расту для его удовольствия,— думала
Attalea.— Пусть воображает!..»
И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и
лишая их свои корни и листья. Иногда ей казалось, что расстояние
до свода не уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы ста¬
новились все ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся
холодного стекла и железа.
— Смотрите, смотрите,— заговорили растения,— куда она за¬
бралась! Неужели решится?
— Как она страшно выросла,— сказал древовидный папоротник.
— Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела рас¬
толстеть так, как я! — сказала толстая цикада, со стволом похожим
на бочку.— И чего тянется? Все равно ничего не сделает. Решетки
прочны, и стекла толсты.
Прошел еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно
уперлась в рамы. Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сги¬
баться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы
впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их,
но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что да¬
вило на решетки, и решетки уже подавались, хотя были сделаны из
крепкого железа.
Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.
— Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так
прочны, не лучше ли отступить? — спросила она пальму.
— Больно? Что значит больно, когда я хочу выйти на свободу?
Не ты ли сама ободряла меня? — ответила пальма.
— Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно. Мне жаль
вас. Вы так страдаете.
— Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобо¬
жусь!
И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая желез¬
ная полоса. Посыпались и зазвенели осколки стекол. Один из них
ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи.
— Что это такое? — вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по
воздуху куски стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на
крышу. Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся
зеленая крона пальмы.
«Только-то? — думала она.— И это всё, из-за чего я томилась и
страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочай¬
шею целью?»

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в
пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом;
ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они
охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то
безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях стояли тем¬
но-зеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму: «Замерз¬
нешь! — как будто говорили они ей.— Ты не знаешь, что такое мо¬
роз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?»
И Attalea поняла, что для нее всё было кончено. Она застывала.
Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она
должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и
острое прикосновение снежинок, смотреть на грязное небо, на ни¬
щую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скуч¬
ный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди
там, внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.
Директор приказал спилить дерево.
— Можно бы надстроить над нею особенный колпак,— сказал
он,— но надолго ли это? Она опять вырастет и всё сломает. И при¬
том это будет стоить чересчур дорого. Спилить ее!
Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен
оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая
травка, обвивавшая ствол дерева, не хотела расстаться со своим
другом и тоже попала под пилу. Когда пальму вытащили из оран¬
жереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою,
истерзанные стебельки и листья.
— Вырвать эту дрянь и выбросить,— сказал директор.— Она уже
пожелтела, да и пила очень попортила ее. Посадить здесь что-ни¬
будь новое.
Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку
травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор,
прямо на мертвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпан¬
ную снегом.
то, чего не было
В один прекрасный июньский день,— а прекрасный он был по¬
тому, что было двадцать восемь градусов по Реомюру1,— в один
прекрасный июньский день было везде жарко, а на полянке в саду,
где стояла копна недавно скошенного сена, было еще жарче, пото-
1 По Реомюру — по температурной шкале французского ученого Реомюра; отличает¬
ся от ныне общепринятой шкалы шведского ученого Цельсия: 1 градус по Реомюру ра¬
вен 1,25 градуса по Цельсию. 28 градусов по Реомюру равно 35 градусам по Цельсию.

Всеволод Михайлович Гаршин
■gi			2	749
му что место было закрытое от ветра густым-прегустым вишняком.
Всё почти спало: люди наелись и занимались послеобеденными
боковыми занятиями; птицы примолкли, даже многие насекомые
попрятались от жары. О домашних животных нечего и говорить:
скот крупный и мелкий прятался под навес; собака, вырыв себе под
амбаром яму, улеглась туда и, полузакрыв глаза, прерывисто дыша¬
ла, высунув розовый язык чуть не на пол-аршина; иногда она, оче¬
видно, от тоски, происходящей от смертельной жары, так зевала,
что при этом даже раздавался тоненький визг; свиньи, маменька с
тринадцатью детками, отправились на берег и улеглись в черную
жирную грязь, причем из грязи видны были только сопевшие и
храпевшие свиные пятачки с двумя дырочками, продолговатые,
облитые грязью спины да огромные повислые уши. Одни куры, не
боясь жары, кое-как убивали время, разгребая лапами сухую зем¬
лю против кухонного крыльца, в которой, как они отлично знали,
не было уже ни одного зернышка; да и то петуху, должно быть,
приходилось плохо, потому что иногда он принимал глупый вид и
во всё горло кричал:
«Какой ска-ан-да-ал!!»
Вот мы и ушли с полянки, на которой жарче всего, а на этой-то
полянке и сидело целое общество неспавших господ. То есть сиде-
ли-то не все; старый гнедой, например, с опасностью для своих
боков от кнута кучера Антона разгребавший копну сена, будучи
лошадью, вовсе и сидеть не умел; гусеница какой-то бабочки тоже
не сидела, а скорее, лежала на животе: но дело ведь не в слове. Под
вишнею собралась маленькая, но очень серьезная компания: улит¬
ка, навозный жук, ящерица, вышеупомянутая гусеница; прискакал
кузнечик. Возле стоял и старый гнедой, прислушиваясь к их речам
одним, повернутым к ним, гнедым ухом с торчащими изнутри тем¬
но-серыми волосами; а на гнедом сидели две мухи.
Компания вежливо, но довольно одушевленно спорила, причем,
как и следует быть, никто ни с кем не соглашался, так как каждый
дорожил независимостью своего мнения и характера.
— По-моему,— говорил навозный жук,— порядочное животное
прежде всего должно заботиться о своем потомстве. Жизнь есть труд
для будущего поколения. Тот, кто сознательно исполняет обязанно¬
сти, возложенные на него природой, тот стоит на твердой почве: он
знает свое дело, и, что бы ни случилось, он не будет в ответе. По¬
смотрите на меня: кто трудится больше моего? Кто целые дни без
отдыха катает такой тяжелый шар — шар, мною же столь искусно
созданный из навоза, с великой целью дать возможность вырасти
новым, подобным мне, навозным жукам? Но зато не думаю, чтобы
кто-нибудь был так спокоен совестью и с чистым сердцем мог бы
сказать: «Да, я сделал всё, что мог и должен был сделать», как ска¬
жу я, когда на свет явятся новые навозные жуки. Вот что значит
труд!

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
— Поди ты, братец, с своим трудом! — сказал муравей, прита¬
щивший во время речи навозного жука, несмотря на жару, чудовищ¬
ный кусок сухого стебелька. Он на минуту остановился, присел на
четыре задние ножки, а двумя передними отер пот со своего изму¬
ченного лица.— И я ведь тружусь, и побольше твоего. Но ты рабо¬
таешь для себя или, всё равно, для своих жученят; не все так счаст¬
ливы... попробовал бы ты потаскать бревна для казны, вот как я. Я и
сам не знаю, что заставляет меня работать, выбиваясь из сил, даже
и в такую жару. Никто за это и спасибо не скажет. Мы, несчастные
рабочие муравьи, все трудимся, а чем красна наша жизнь? Судьба!..
— Вы, навозный жук, слишком сухо, а вы, муравей, слишком
мрачно смотрите на жизнь,— возразил им кузнечик.— Нет, жук, я
люблю-таки потрещать и попрыгать, и ничего! Совесть не мучит! Да
притом вы нисколько не коснулись вопроса, поставленного госпо¬
жой ящерицей: она спросила, «что есть мир?», а вы говорите о своем
навозном шаре; это даже невежливо. Мир — мир, по-моему, очень
хорошая вещь уже потому, что в нем есть для нас молодая травка,
солнце и ветерок. Да и велик же он! Вы здесь, между этими дере¬
вьями, не можете иметь никакого понятия о том, как он велик.
Когда я бываю в поле, я иногда вспрыгиваю, как только могу, вверх
и, уверяю вас, достигаю огромной высоты. И с нее-то вижу, что
миру нет конца.
— Верно,— глубокомысленно подтвердил гнедой.— Но всем вам
все-таки не увидеть и сотой части того, что видел на своем веку я.
Жаль, что вы не можете понять, что такое верста... За версту отсю¬
да есть деревня Лупаревка; туда я каждый день езжу с бочкой за
водой. Но там меня никогда не кормят. А с другой стороны Ефи-
мовка, Кисляковка; в ней церковь с колоколами. А потом Свято-
Троицкое, а потом Богоявленск. В Богоявленске мне всегда дают
сена, но сено там плохое. А вот в Николаеве,— это такой город,
двадцать восемь верст отсюда,— так там сено лучше и овес дают,
только я не люблю туда ездить: туда ездит на нас барин и велит
кучеру погонять, а кучер больно стегает нас кнутом... А то есть еще
Александровка, Белозерка, Херсон-город тоже... Да только куда вам
понять всё это!.. Вот это-то и есть мир; не весь, положим, ну да все-
таки значительная часть.
И гнедой замолчал, но нижняя губа у него всё еще шевелилась,
точно он что-нибудь шептал. Это происходило от старости: ему был
уже семнадцатый год, а для лошади это всё равно, что для челове¬
ка семьдесят седьмой.
— Я не понимаю ваших мудреных лошадиных слов, да, при¬
знаться, и не гонюсь за ними,— сказала улитка.— Мне был бы ло¬
пух, а его довольно: вот уже я четыре дня ползу, а он всё еще не
кончается. А за этим лопухом есть еще лопух, а в том лопухе, на¬
верно, сидит еще улитка. Вот вам и всё. И прыгать никуда не нуж¬
но — всё это выдумки и пустяки; сиди себе да ешь лист, на кото-

Всеволод Михайлович Гаршин
ром сидишь. Если бы не лень ползти, давно бы ушла от вас с ваши¬
ми разговорами; от них голова болит, й больше ничего.
— Нет, позвольте, отчего же? — перебил кузнечик.— Потрещать
очень приятно, особенно о таких хороших предметах, как бесконеч¬
ность и прочее такое. Конечно, есть практические натуры, которые
только и заботятся о том, как бы набить себе живот, как вы или вот
эта прелестная гусеница...
— Ах, нет, оставьте меня, прошу вас, оставьте, не троньте ме¬
ня! — жалобно воскликнула гусеница.— Я делаю это для будущей
жизни, только для будущей жизни.
— Для какой там еще будущей жизни? — спросил гнедой.
— Разве вы не знаете, что я после смерти сделаюсь бабочкой с
разноцветными крыльями?
Гнедой, ящерица и улитка этого не знали, но насекомые имели
кое-какое понятие. И все немного помолчали, потому что никто не
умел сказать ничего путного о будущей жизни.
— К твердым убеждениям нужно относиться с уважением,— за¬
трещал, наконец, кузнечик.— Не желает ли кто сказать еще что-ни¬
будь? Может быть, вы? — обратился он к мухам, и старшая из них
ответила:
— Мы не можем сказать, чтобы нам было худо. Мы сейчас толь¬
ко из комнат; барыня расставила в мисках наваренное варенье, и мы
забрались под крышку и наелись. Мы довольны. Наша маменька
увязла в варенье, но что ж делать? Она уже довольно пожила на
свете. А мы довольны.
— Господа,— сказала ящерица,— я думаю, что все вы совершен¬
но правы! Но с другой стороны...
Но ящерица так и не сказала, что было с другой стороны, пото¬
му что почувствовала, как что-то крепко прижало ее хвост к земле.
Это пришел за гнедым проснувшийся кучер Антон; он нечаян¬
но наступил своим сапожищем на компанию и раздавил ее. Одни
мухи улетели обсасывать свою мертвую, обмазанную вареньем, ма¬
меньку, да ящерица убежала с оторванным хвостом. Антон взял
гнедого за чуб и повел его из сада, чтобы запрячь в бочку и ехать за
водой, причем приговаривал: «Ну, иди ты, хвостяка!», на что гне¬
дой ответил только шептаньем.
А ящерица осталась без хвоста. Правда, через несколько време¬
ни он вырос, но навсегда остался каким-то тупым и черноватым.
И когда ящерицу спрашивали, как она повредила себе хвост, то она
скромно отвечала:
— Мне оторвали его за то, что я решилась высказать свои убеж¬
дения.
И она была совершенно права.

Л. Н. Толстой
волк и стдрухл
Басня
олодный волк разыскивал добычу. На краю дерев¬
ни он услыхал — в избе плачет мальчик, и старуха
говорит:
— Не перестанешь плакать, я тебя волку отдам.
Волк не пошел дальше и стал дожидаться, ког¬
да ему отдадут мальчика. Вот пришла ночь; он все
ждет и слышит — старуха опять приговаривает:
— Не плачь, дитятко; не отдам тебя волку; толь¬
ко приди волк, убьем его.
Волк и подумал: видно, тут говорят одно, а делают другое; и
пошел прочь от деревни.

3
Лее Николаевич Толстой
753
МЫШЬ-ДВВОЧКА
Сказка
Один человек шел подле реки и увидал, что ворон несет мышь.
Он бросил в него камень, и ворон выпустил мышь; мышь упала в
воду. Человек достал ее из воды и принес домой. У него не было
детей, и он сказал: «Ах! если б эта мышь сделалась девочкой!»
И мышь сделалась девочкой. Когда девочка выросла, человек спро¬
сил ее: «За кого ты хочешь замуж?» Девочка сказала: «Хочу выйти
за того, кто сильнее всех на свете». Человек пошел к солнцу и ска¬
зал: «Солнце! моя девочка хочет выйти замуж за того, кто сильнее
всех на свете. Ты сильнее всех; женись на моей девочке». Солнце
сказало: «Я не сильнее всех: тучи заслоняют меня».
Человек пошел к тучам и сказал: «Тучи! вы сильнее всех; жени¬
тесь на моей девочке». Тучи сказали: «Нет, мы не сильнее всех, ве¬
тер гоняет нас».
Человек пошел к ветру и сказал: «Ветер! ты сильнее всех; женись
на моей девочке». Ветер сказал: «Я не сильнее всех: горы останав¬
ливают меня».
Человек пошел к горам и сказал: «Горы! женитесь на моей девоч¬
ке; вы сильнее всех». Горы сказали: «Сильнее нас крыса: она гры¬
зет нас».

Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
Тогда человек пошел к крысе и сказал: «Крыса! ты сильнее всех;
женись на моей девочке». Крыса согласилась. Человек вернулся к
девочке и сказал: «Крыса сильнее всех: она грызет горы, горы ос¬
танавливают ветер, ветер гонит тучи, а тучи заслоняют солнце, и
крыса хочет жениться на тебе». Но девочка сказала: «Ах! что мне
теперь делать! как же я выйду замуж за крысу?» Тогда человек ска¬
зал: «Ах! если б моя девочка сделалась опять мышью!»
Из девочки сделалась мышь, и мышь вышла замуж за крысу.
ТРИ ВОРА
Быль
Один мужик вел в город продавать осла и козу.
На козе был бубенчик.
Три вора увидали мужика, и один сказал: «Я украду козу, так что
мужик и не заметит».
Другой вор сказал: «А я из рук у мужика украду осла».
Третий сказал: «И это нетрудно, а я так все платье с мужика ук¬
раду».
Первый вор подкрался к козе, снял с нее бубенчик и привесил
к хвосту осла, а козу увел в поле.

।Лев Николаевич Толстой
Мужик на повороте оглянулся, увидал, что козы нет, стал искать.
Тогда к нему подошел второй вор и спросил, чего он ищет?
Мужик сказал, чТо у него украли козу. Второй вор сказал: «Я ви¬
дел твою козу: вот сейчас только в этот лес пробежал человек с ко¬
зою. Его можно поймать».
Мужик побежал догонять козу и попросил вора подержать осла.
Второй вор увел осла.
Когда мужик вернулся из лесу и увидал, что и осла его нет, он
заплакал и пошел по дороге.
На дороге, у пруда, увидал он — сидит человек и плачет. Мужик
спросил, что с ним?
Человек сказал, что ему велели отнести в город мешок с золотом
и что он сел отдохнуть у пруда, заснул и во сне столкнул мешок в
воду.
Мужик спросил, отчего он не лезет доставать его?
Человек сказал: «Я боюсь воды и не умею плавать, но я дам два¬
дцать золотых тому, кто достанет мешок». Мужик обрадовался и по¬
думал: «Мне Бог дал счастье за то, что у меня украли козу и осла».
Он разделся, полез в воду, но мешка с золотом не нашел; а когда он
вылез из воды, его платья уже не было.
Это был третий вор: он украл и платье.
как мужик гусей делил
Сказка
У одного бедного мужика не стало хлеба. Вот он и задумал по¬
просить хлеба у барина. Чтобы было с чем идти к барину, он пой¬
мал гуся, изжарил его и понес. Барин принял гуся и говорит мужи¬
ку: «Спасибо, мужик, тебе за гуся, только не знаю, как мы твоего
гуся делить будем. Вот у меня жена, два сына и две дочери. Как бы
нам разделить гуся без обиды?» Мужик говорит: «Я разделю». Взял
ножик, отрезал голову и говорит барину: «Ты всему дому голова,
тебе голову». Потом отрезал задок, подает барыне: «Тебе, говорит,
дома сидеть, за домом смотреть, тебе задок». Потом отрезал лапки
и подает сыновьям: «Вам, говорит, ножки — топтать отцовские до¬
рожки». А дочерям дал крылья: «Вы, говорит, скоро из дома улети¬
те, вот вам по крылышку. А остаточки себе возьму!» — И взял себе
всего гуся.
Барин посмеялся, дал мужику хлеба и денег.
Услыхал богатый мужик, что барин за гуся наградил бедного
мужика хлебом и деньгами, зажарил пять гусей и понес к барину.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Барин говорит: «Спасибо за гусей. Да вот у меня жена, два сына,
две дочери, всех шестеро,— как бы нам поровну разделить твоих
гусей?»
Стал богатый мужик думать и ничего не придумал.
Послал барин за бедным мужиком и велел делить. Бедный му¬
жик взял одного гуся — дал барину с барыней и говорит: «Вот вас
трое с гусем»; одного дал сыновьям: «И вас, говорит, трое»; одного
дал дочерям: «И вас трое»; а себе взял двух гусей: «Вот, говорит, и
нас трое с гусями,— все поровну».
Барин посмеялся и дал бедному мужику еще денег и хлеба, а
богатого прогнал.
РАБОТНИК вМвЛЫШ И ПУСТОЙ БАРАБАН
Жил Емельян у хозяина в работниках. Идет раз Емельян по лугу
на работу, глядь — прыгает перед ним лягушка; чуть-чуть не насту¬
пил на нее. Перешагнул через нее Емельян. Вдруг слышит: кличет
его кто-то сзади. Оглянулся Емельян, видит — стоит красавица де¬
вица и говорит ему:
— Что ты, Емельян, не женишься?
— Как мне, девица милая, жениться? Я весь тут, нет у меня ни¬
чего, никто за меня не пойдет.
И говорит девица:
— Возьми меня замуж!
Полюбилась Емельяну девица.
— Я,— говорит,— с радостью, да где мы жить будем?
— Есть,— говорит девица,— о чем думать! Только бы побольше
работать да поменьше спать — а то везде и одеты и сыты будем.
— Ну что ж,— говорит,— ладно. Женимся. Куда ж пойдем?
— Пойдем в город.
Пошел Емельян с девицей в город. Свела его девица в домишко
небольшой, на краю. Женились и стали жить.
Ехал раз царь за город. Проезжает мимо Емельянова двора, и
вышла Емельянова жена посмотреть царя. Увидал ее царь, удивил¬
ся: «Где такая красавица родилась?» Остановил царь коляску, подо¬
звал жену Емельяна, стал ее спрашивать:
— Кто,— говорит,— ты?
— Мужика Емельяна жена,— говорит.
— Зачем ты,— говорит,— такая красавица, за мужика пошла?
Тебе бы царицей быть.
— Благодарю,— говорит,— на ласковом слове. Мне и за мужи¬
ком хорошо.
Поговорил с ней царь и поехал дальше. Вернулся во дворец. Не
идет у него из головы Емельянова жена. Всю ночь не спал, все

Лев Николаевич Толстой
думал он, как бы ему у Емельяна жену отнять. Не мог придумать,
как сделать. Позвал своих слуг, велел им придумать. И сказали слуги
царские царю:
— Возьми ты,— говорят,— Емельяна к себе во дворец в работ¬
ники. Мы его работой замучаем, жена вдовой останется, тогда ее
взять можно будет.
Сделал так царь, послал за Емельяном, чтобы шел к нему в цар¬
ский дворец, в дворники, и у него во дворе с женой жил.
Пришли послы, сказали Емельяну. Жена и говорит мужу:
— Что ж,— говорит,— иди. День работай, а ночью ко мне при¬
ходи.
Пошел Емельян. Приходит во дворец; царский приказчик и спра¬
шивает его:
— Что ж ты один пришел, без жены?
— Что ж мне,— говорит,— ее водить: у нее дом есть.
Задали Емельяну на царском дворе работу такую, что двоим впо¬
ру. Взялся Емельян за работу и не чаял все кончить. Глядь, раньше
вечера все кончил. Увидал приказчик, что кончил, задал ему на зав¬
тра вчетверо.
Пришел Емельян домой. А дома у него все выметено, прибрано,
печка истоплена, всего напечено, наварено. Жена сидит за станом,
ткет, мужа ждет. Встретила жена мужа; собрала ужинать, накорми¬
ла, напоила; стала его про работу спрашивать.
— Да что,— говорит,— плохо: не по силам уроки задают, заму¬
чают они меня работой.
— А ты,— говорит,— не думай об работе и назад не оглядывай¬
ся и вперед не гляди, много ли сделал и много ли осталось. Только
работай. Все вовремя поспеет.
Лег спать Емельян. Наутро опять пошел. Взялся за работу, ни
разу не оглянулся. Глядь — к вечеру все готово, засветло пришел
домой ночевать.
Стали еще и еще набавлять работу Емельяну, и все к сроку кон¬
чает Емельян, ходит домой ночевать. Прошла неделя. Видят слуги
царские, что не могут они черной работой донять мужика; стали ему
хитрые работы задавать. И тем не могут донять. И плотницкую, и
каменную, и кровельную работу: что ни зададут — все делает к сроку
Емельян, к жене ночевать идет. Прошла другая неделя. Позвал царь
своих слуг и говорит:
— Или я вас задаром хлебом кормлю? Две недели прошло, а все
ничего я от вас не вижу. Хотели вы Емельяна работой замучить, а я
из окна вижу, как он каждый день идет домой, песни поет. Или вы
надо мной смеяться вздумали?
Стали царские слуги оправдываться.
— Мы,— говорят,— всеми силами старались его сперва черной
работой замучить, да ничем не возьмешь его. Всякое дело как мет¬
лою метет, и устали в нем нет. Стали мы ему хитрые работы за-

Склзкн русских писателей XVIII—XIX кв.
давать, думали, у него ума недостанет; тоже не можем донять. От¬
куда что берется! До всего доходит, все делает. Не иначе как либо в
нем самом, либо в жене его колдовство есть. Он нам и самим на¬
доел. Хотим мы теперь ему такое дело задать, чтобы нельзя было
ему сделать. Придумали мы ему велеть в один день собор постро¬
ить. Призови ты Емельяна и вели ему в один день против дворца
собор построить. А не построит он, тогда можно ему за ослушание
голову отрубить.
Послал царь за Емельяном.
— Ну,— говорит,— вот тебе мой приказ: построй ты мне новый
собор против дворца на площади, чтоб к завтрему к вечеру готово
было. Построишь — я тебя награжу, а не построишь — казню.
Отслушал Емельян речи царские, повернулся, пошел домой. «Ну,
думает, пришел мой конец теперь». Пришел домой к жене и гово¬
рит:
— Ну,— говорит,— собирайся, жена: бежать надо куда попало, а
то ни за что пропадем.
— Что ж,— говорит,— так заробел, что бежать хочешь?
— Как же,— говорит,— не заробеть? Велел мне царь завтра в
один день собор построить. А если не построю, грозится голову
отрубить. Одно остается — бежать, пока время.
Не приняла жена этих речей.
— У царя солдат много, повсюду поймают. От него не уйдешь.
А пока сила есть, слушаться надо.
— Да как же слушаться, когда не по силам?
— И... батюшка! не тужи, поужинай да ложись: наутро вставай
пораньше, все успеешь.
Лег Емельян спать. Разбудила его жена.
— Ступай,— говорит,— скорей достраивай собор; вот тебе гвоз¬
ди и молоток: там тебе на день работы осталось.
Пошел Емельян в город, приходит — точно, новый собор посе¬
редь площади стоит. Немного не кончен. Стал доделывать Емель¬
ян, где надо: к вечеру все исправил.
Проснулся царь, посмотрел из дворца, видит — собор стоит.
Емельян похаживает, кое-где гвоздики приколачивает. И не рад
царь собору, досадно ему, что не за что Емельяна казнить, нельзя его
жену отнять.
Опять призывает царь своих слуг:
— Исполнил Емельян и эту задачу, не за что его казнить. Мала,—
говорит,— и эта ему задача. Надо что похитрей выдумать. Приду¬
майте, а то я вас прежде его расказню.
И придумали ему слуги, чтобы заказал он Емельяну реку сделать,
чтобы текла река вокруг дворца, а по ней бы корабли плавали. При¬
звал царь Емельяна, приказал ему новое дело.
— Если ты,— говорит,— в одну ночь мог собор построить, так
можешь ты и это дело сделать. Чтобы завтра было все по моему
приказу готово. А не будет готово, голову отрублю.

Лев Николаевич Толстой
759
Опечалился еще пуще Емельян, пришел к жене сумрачный.
— Что,— говорит жена,— опечалился или еще новое что царь
заказал?
Рассказал ей Емельян.
— Надо,— говорит,— бежать.
А жена говорит:
— Не убежишь от солдат, везде поймают. Надо слушаться.
— Да как слушаться-то?
— И...— говорит,— батюшка, ни о чем не тужи. Поужинай да
спать ложись. А вставай пораньше, все будет к поре.
Лег Емельян спать. Поутру разбудила его жена.
— Иди,— говорит,— ко дворцу, все готово. Только у пристани,
против дворца, бугорок остался; возьми заступ, сровняй.
Пошел Емельян; приходит в город; вокруг дворца река, кораб¬
ли плавают. Подошел Емельян к пристани против дворца, видит —
неровное место, стал ровнять.
Проснулся царь, видит — река, где не было; по реке корабли
плавают, и Емельян бугорок заступом ровняет. Ужаснулся царь; и
не рад он и реке и кораблям, а досадно ему, что нельзя Емельяна
казнить. Думает себе: «Нет такой задачи, чтоб он не сделал. Как
теперь быть?»
Призвал слуг своих, стал с ними думать.
— Придумайте,— говорит,— мне такую задачу, чтобы не под силу
было Емельяну. А то, что мы ни выдумывали, он все сделал, и
нельзя мне у него жены отобрать.
Думали, думали придворные и придумали. Пришли к царю и
говорят:
— Надо Емельяна позвать и сказать: поди туда — не знай куда,
и принеси того — не знай чего. Тут уж ему нельзя будет отвертеть¬
ся. Куда бы он ни пошел, ты скажешь, что он не туда пошел, куда
надо; и чего бы он ни принес, ты скажешь, что не то принес, чего
надо. Тогда его и казнить можно, и жену его взять.
Обрадовался царь.
— Это,— говорит,— вы умно придумали.
Послал царь за Емельяном и сказал ему:
— Поди туда — не знай куда, принеси того — не знай чего. А не
принесешь, отрублю тебе голову.
Пришел Емельян к жене и говорит, что ему царь сказал. Задума¬
лась жена.
— Ну,— говорит,— на его голову научили царя. Теперь умно де¬
лать надо.
Посидела, посидела, подумала жена и стала говорить мужу:
— Идти тебе надо далеко, к нашей бабушке к старинной, му¬
жицкой, солдатской матери, надо ее милости просить. А получишь
от нее штуку, иди прямо во дворец, и я там буду. Теперь уж мне их
рук не миновать. Они меня силой возьмут, да только ненадолго.

Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.
Если все сделаешь, как бабушка тебе велит, ты меня скоро вы¬
ручишь.
Собрала жена мужа, дала ему сумочку и дала веретенце.
— Вот это,— говорит,— ей отдай. По этому она узнает, что ты
мой муж.
Показала жена ему дорогу. Пошел Емельян, вышел за город,
видит — солдаты учатся. Постоял, посмотрел Емельян. Поучились
солдаты, сели отдохнуть. Подошел к ним Емельян и спрашивает:
— Не знаете ли, братцы, где идти туда — не знай куда, и как
принести того — не знай чего?
Услыхали это солдаты и удивились.
— Кто,— говорят,— тебя послал искать?
— Царь,— говорит.
— Мы сами,— говорят,— вот с самого солдатства ходим туда —
не знай куда, да не можем дойти, и ищем того — не знай чего, да
не можем найти. Не можем тебе пособить.
Посидел Емельян с солдатами, пошел дальше. Шел, шел, при¬
ходит в лес. В лесу избушка. В избушке старая старуха сидит, му¬
жицкая, солдатская мать, кудельку прядет, сама плачет и пальцы не
во рту слюнями, а в глазах слезами мочит. Увидала старуха Емель¬
яна, закричала на него:
— Чего пришел?
Подал ей Емельян веретенце и сказал, что его жена прислала.
Сейчас помягчала старуха, стала спрашивать. И стал Емельян ска¬
зывать всю свою жизнь, как он на девице женился, как перешел в
город жить, как его к царю в дворники взяли, как он во дворце слу¬
жил, как собор построил и реку с кораблями сделал и как ему те¬
перь царь велел идти туда — не знай куда, принести того — не знай
чего.
Отслушала старушка и перестала плакать. Стала сама с собою
бормотать:
— Дошло, видно, время. Ну, ладно,— говорит,— садись, сынок,
поешь.
Поел Емельян, и стала старуха ему говорить:
— Вот тебе,— говорит,— клубок. Покати ты его перед собой и
иди за ним, куда он катиться будет. Идти тебе будет далеко, до са¬
мого моря. Придешь к морю, увидишь город большой. Войди в го¬
род, просись в крайний двор ночевать. Тут и ищи того, что тебе
нужно.
— Как же я, бабушка, его узнаю?
— А когда увидишь то, чего лучше отца, матери слушают, оно то
и есть. Хватай и неси к царю. Принесешь к царю, он тебе скажет,
что не то ты принес, что надо. А ты тогда скажи: «Коли не то, так
разбить его надо»,— да ударь по штуке по этой, а потом снеси ее к
реке, разбей и брось в воду. Тогда и жену вернешь, и мои слезы осу¬
шишь.

л	Лев Николаевич Толстой
ф	 761
Простился с бабушкой, пошел Емельян, покатил клубок. Катил,
катил — привел его клубок к морю. У моря город большой. С краю
высокий дом. Попросился Емельян в дом ночевать. Пустили. Лег
спать. Утром рано проснулся, слышит — отец поднялся, будит сына,
посылает дров нарубить. И не слушается сын.
— Рано еще,— говорит,— успею.
Слышит — мать с печки говорит:
— Иди, сынок, у отца кости болят. Разве ему самому идти? Пора.
Только почмокал губами сын и опять заснул. Только заснул,
вдруг загремело, затрещало что-то на улице. Вскочил сын, оделся
и выбежал на улицу. Вскочил и Емельян, побежал за ним смотреть,
что-то такое гремит и чего сын лучше отца, матери послушался.
Выбежал Емельян, видит — ходит по улице человек, носит на
пузе штуку круглую, бьет по ней палками. Она-то и гремит; ее-то
сын и послушался. Подбежал Емельян, стал смотреть штуку. Видит:
круглая, как кадушка, с обоих боков кожей затянута. Стал он спра¬
шивать, как она зовется.
— Барабан,— говорят.
— А что же он — пустой?
— Пустой,— говорят.
Подивился Емельян и стал просить себе эту штуку. Не дали ему.
Перестал Емельян просить, стал ходить за барабанщиком. Целый
день ходил и, когда лег спать барабанщик, схватил у него Емель¬
ян барабан и убежал с ним. Бежал, бежал, пришел домой в свой
город. Думал жену повидать, а ее уж нет. На другой день ее к царю
увели.
Пошел Емельян во дворец, велел об себе доложить: пришел, мол,
тот, что ходил туда — не знай куда, принес того — не знай чего.
Царю доложили. Велел царь Емельяну завтра прийти. Стал просить
Емельян, чтобы опять доложили.
— Я,— говорит,— нынче пришел, принес, что велел, пусть ко
мне царь выйдет, а то я сам пойду.
Вышел царь.
— Где,— говорит,— ты был?
Он сказал.
— Не там,— говорит.— А что принес?
Хотел показать Емельян, да не стал смотреть царь.
— Не то,— говорит.
— А не то,— говорит,— так разбить ее надо, и черт с ней.
Вышел Емельян из дворца с барабаном и ударил по нем. Как
ударил, собралось все войско царское к Емельяну. Емельяну честь
отдают, от него приказа ждут. Стал на свое войско из окна царь
кричать, чтобы они не шли за Емельяном. Не слушают царя, все за
Емельяном идут. Увидал это царь, велел к Емельяну жену вывести
и стал просить, чтоб он ему барабан отдал.

7^2	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

— Не могу,— говорит Емельян,— Мне,— говорит,— его разбить
велено и оскретки в реку бросить.
Подошел Емельян с барабаном к реке, и все солдаты за ним при¬
шли. Пробил Емельян у реки барабан, разломал в щепки, бросил его
в реку — и разбежались все солдаты. А Емельян взял жену и повел
к себе в дом.
И с тех пор царь перестал его тревожить. И стал он жить-пожи-
вать, добро наживать, а худо — проживать.
КАК Ч6РТ6Н0К КРАЮШКУ ВЫКУПАЛ
Выехал бедный мужик пахать, не завтракамши, и взял с собой
из дома краюшку хлеба. Перевернул мужик соху, отвязал сволока,
положил под куст; тут же положил краюшку хлеба и накрыл каф¬
таном. Уморилась лошадь, и проголодался мужик. Воткнул мужик
соху, отпряг лошадь, пустил ее кормиться, а сам пошел к кафтану
пообедать. Поднял мужик кафтан — нет краюшки; поискал, по¬
искал, повертел кафтан, потряс — нет краюшки. Удивился мужик.
«Чудное дело,— думает.— Не видал никого, а унес кто-то краюш¬
ку». А это чертенок, пока мужик пахал, утащил краюшку и сел за
кустом послушать, как будет мужик ругаться и его, черта, поми¬
нать.
Потужил мужик.
— Ну да,— говорит,— не умру с голоду! Видно, тому нужно
было, кто ее унес. Пускай ест на здоровье!
И пошел мужик к колодцу, напился воды, отдохнул, поймал ло¬
шадь, запряг и стал опять пахать.
Смутился чертенок, что не навел мужика на грех, и пошел ска¬
заться набольшему черту. Явился к набольшему и рассказал, как он
у мужика краюшку унес, а мужик заместо того, чтобы выругаться,
сказал: «На здоровье!» Рассердился набольший дьявол.
— Коли,— говорит,— мужик в этом деле верха над тобою взял,
ты сам в этом виноват: не умел. Если,— говорит,— мужики, а за
ними и бабы такую повадку возьмут, нам уж ни при чем и жить
станет. Нельзя этого дела так оставить! Ступай,— говорит,— опять
к мужику, заслужи эту краюшку. Если ты в три года сроку не
возьмешь верха над мужиком, я тебя в святой воде выкупаю!
Испугался чертенок, побежал на землю, стал придумывать, как
свою вину заслужить. Думал, думал и придумал. Обернулся чер¬
тенок добрым человеком и пошел к бедному мужику в работники.
И научил он мужика в сухое лето посеять хлеб в болоте. Послушал¬
ся мужик работника, посеял в болоте. У других мужиков все солн¬
цем сожгло, а у бедного мужика вырос хлеб густой, высокий, ко-

Лев Николаевич Толстой
лосистый. Прокормился мужик до нови, и осталось еще много
хлеба. На лето научил работник мужика посеять хлеб на горах.
И выпало дождливое лето. У людей хлеб повалялся, попрел и зерна
не налило, а у мужика на горах обломный хлеб уродился. Осталось
у мужика еще больше лишнего хлеба. И не знает мужик, что с ним
делать.
И научил работник мужика затереть хлеб и вино курить. Наку¬
рил мужик вина, стал сам пить и других поить. Пришел чертенок к
набольшему и стал хвалиться, что заслужил краюшку. Пошел на¬
больший посмотреть.
Пришел к мужику, видит — созвал мужик богачей, вином их уго¬
щает. Подносит хозяйка вино гостям. Только стала обходить, заце¬
пилась за стол, пролила стакан. Рассердился мужик, разбранил
жену.
— Ишь,— говорит,— чертова дура! разве это помои, что ты, ко¬
солапая, такое добро наземь льешь?
Толканул чертенок набольшего локтем: «Примечай,— говорит,—
как он теперь не пожалеет краюшки».
Разбранил хозяин жену, стал сам подносить. Приходит с работы
бедный мужик, незваный; поздоровался, присел, видит — люди
вино пьют; захотелось и ему с устали винца выпить. Сидел-сидел,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
глотал-глотал слюни,— не поднес ему хозяин; только про себя про¬
бормотал: «Разве на всех вас вина напасешься!»
Понравилось и это набольшему черту. А чертенок хвалится: «По¬
годи, то ли еще будет».
Выпили богатые мужики, выпил и хозяин. Стали они все друг к
дружке подольщаться, друг дружку хвалить и масленые облыжные
речи говорить.
Послушал, послушал набольший — похвалил и за это. «Коли,—
говорит,— от этого питья так лисить будут да друг дружку обма¬
нывать, они у нас все в руках будут».— «Погоди,— говорит черте¬
нок,— что дальше будет; дай они по другому стаканчику выпьют.
Теперь они, как лисицы, друг перед дружкой хвостами виляют,
друг дружку обмануть хотят, а погляди, сейчас как волки злые сде¬
лаются».
Выпили мужики по другому стаканчику, стала у них речь погром¬
че и погрубее. Вместо масленых речей стали они ругаться, стали
друг на дружку обозляться, сцепились драться, исколупали друг
дружке носы. Ввязался в драку и хозяин, избили и его.
Поглядел набольший, и понравилось ему и это.
— Это,— говорит,— хорошо.
А чертенок говорит: «Погоди, то ли еще будет! Дай они выпьют
по третьему. Теперь они как волки остервенились, а дай срок, по
третьему выпьют, сейчас как свиньи сделаются».
Выпили мужики по третьему. Рассолодели совсем. Бормочут,
кричат сами не знают что и друг дружку не слушают. Пошли рас¬
ходиться — кто порознь, кто по двое, кто по трое,— повалялись все
по улицам. Вышел провожать гостей хозяин, упал носом в лужу,
измазался весь, лежит как боров, хрюкает.
Еще пуще понравилось это набольшему.
«Ну,— говорит,— хорошо питье ты выдумал, заслужил краюшку.
Скажи ж ты мне,— говорит,— как ты это питье сделал? Не иначе ты
сделал, как напустил туда сперва лисьей крови: от нее-то мужик
хитрый, как лисица, сделался. А потом — волчьей крови: от нее-то
он обозлился, как волк. А под конец подпустил ты, видно, свиной
крови: от нее-то он свиньей стал».
— Нет,— говорит чертенок,— я не так сделал. Я ему всего толь¬
ко и сделал, что хлеба лишнего зародил. Она, эта кровь звериная,
всегда в нем живет, да ей ходу нет, когда хлеба с нужду рожается.
Тогда он и последней краюшки не жалел, а как стали лишки от хле¬
ба оставаться, стал он придумывать, как бы себя потешить. И на¬
учил я его потехе — вино пить. А как стал он Божий дар в вино
курить для своей потехи, поднялась в нем и лисья, и волчья, и сви¬
ная кровь. Теперь только бы вино пил, всегда зверем будет.
Похвалил набольший чертенка, простил его за краюшку хлеба и
у себя в старших поставил.

S
Лев Николаевич Толстой
765
мужик и водяной
Басня
Мужик уронил топор в реку; с горя сел на берег и стал плакать.
Водяной услыхал, пожалел мужика, вынес ему из реки золотой
топор и говорит: «Твой это топор?»
Мужик говорит: «Нет, не мой».
Водяной вынес другой, серебряный топор.
Мужик опять говорит: «Не мой топор».
Тогда водяной вынес настоящий топор.
Мужик говорит: «Вот это мой топор».
Водяной подарил мужику все три топора за его правду.
Дома мужик показал товарищам топоры и рассказал, что с ним
было.
Вот один мужик задумал то же сделать: пошел к реке, нарочно
бросил свой топор в воду, сел на берег и заплакал.
Водяной вынес золотой топор и спросил: «Твой это топор?»
Мужик обрадовался и закричал: «Мой, мой!»
Водяной не дал ему золотого топора и его собственного назад не
отдал — за его неправду.
уж
Сказка
У одной женщины была дочь Маша. Маша пошла с подругами
купаться. Девочки сняли рубашки, положили на берег и попрыга¬
ли в воду.
Из воды выполз большой уж и, свернувшись, лег на Машину,
рубашку. Девочки вылезли из воды, надели свои рубашки и побе¬
жали домой. Когда Маша подошла к своей рубашке и увидала, что
на ней лежит ужак, она взяла палку и хотела согнать его; но уж
поднял голову и засипел человечьим голосом:
«Маша, Маша, обещай за меня замуж».
Маша заплакала и сказала: «Только отдай мне рубашку, а я все
сделаю».
«Пойдешь ли замуж?»
Маша сказала: «Пойду». И уж сполз с рубашки и ушел в воду.
Маша надела рубашку и побежала домой. Дома она сказала ма¬
тери: «Матушка, ужак лег на мою рубашку и сказал: иди за меня
замуж, а то не отдам рубашки. Я ему обещала».

Мать посмеялась и сказала: «Это тебе приснилось».
Через неделю целое стадо ужей приползло к Машиному дому.
Маша увидала ужей, испугалась и сказала: «Матушка, за мной
ужи приполхли»
Мать не поверила, но, как увидала, сама испугалась и заперла сени
и дверь в избу. Ужи прополхли под ворота и вползли в сени, но не
могли пройти в избу. Тогда они выползли назад, все вместе сверну¬
лись клубком и бросились в окно. Они разбили стекло, упали на пол
в избу и пополни по лавкам, столам и на печку. Маша забилась в
угол на печи, но ужи нашли ее, сташили оттуда и повели к воде.
Мать плакала и бежала за ними, но не догнала. Ужи вместе с
Машей бросились в воду.
Мать плакала о дочери и думала, что она умерла.
Один раз мать сидела у окна и смотрела на улицу. Вдруг она уви¬
дала, что к ней идет ее Маша и ведет за руку маленького мальчика,
а на руках несет девочку.
Мать обрадовалась и стала целовать Машу и спрашивать ее, где
она была и чьи это дети? Маша сказала, что это ее дети, что уж взял
ее замуж и что она живет с ним в водяном царстве.

Лев Николаевич Толстой
Мать спросила дочь, хорошо ли ей жить в водяном царстве, и
дочь сказала, что лучше, чем на земле.
Мать просила Машу, чтоб она осталась с нею, но Маша не со¬
гласилась. Она сказала, что обещала мужу вернуться.
Тогда мать спросила дочь:
«А как же ты домой пойдешь?»
«Пойду, покличу: „Осип, Осип, выйди сюда и возьми меня”, он
и выйдет на берег и возьмет меня».
Мать сказала тогда Маше: «Ну, хорошо, только переночуй у
меня».
Маша легла и заснула, а мать взяла топор и пошла к воде.
Она пришла к воде и стала звать: «Осип, Осип, выйди сюда».
Уж выплыл на берег. Тогда мать ударила его топором и отрубила
ему голову. Вода сделалась красною от крови.
Мать пришла домой, а дочь проснулась и говорит: «Я пойду до¬
мой, матушка; мне скучно стало», и она пошла.
Маша взяла девочку на руки, а мальчика повела за руку.
Когда они пришли к воде, она стала кликать: «Осип, Осип, вый¬
ди ко мне». Но никто не выходил.
Тогда она посмотрела на воду и увидала, что вода красная и ужо¬
вая голова плавает по ней.
Тогда Маша поцеловала дочь и сына и сказала им:
«Нет у вас батюшки, не будет у вас и матушки. Ты, дочка, будь
птичкой ласточкой, летай над водой; ты, сынок, будь соловейчиком,
распевай по зарям; а я буду кукушечкой, буду куковать по убитому
по своему мужу». И они все разлетелись в разные стороны.
ДВА БРАТА
Сказка
Два брата пошли вместе путешествовать. В полдень они легли от¬
дохнуть в лесу. Когда они проснулись, то увидали — подле них ле¬
жит камень и на камне что-то написано. Они стали разбирать и
прочли:
«Кто найдет этот камень, тот пускай идет прямо в лес на вос¬
ход солнца. В лесу придет река: пускай плывет через эту реку на дру¬
гую сторону. Увидишь медведицу с медвежатами: отними медвежат
у медведицы и беги без оглядки прямо в гору. На горе увидишь дом, и в
доме том найдешь счастие».
Братья прочли, что было написано, и меньшой сказал: «Давай
пойдем вместе. Может быть, мы переплывем эту реку, донесем мед¬
вежат до дому и вместе найдем счастие».

Скдзкн русских писдтелей XVIII—XIX вв.
Тогда старший сказал: «Я не пойду в лес за медвежатами и тебе
не советую. Первое дело: никто не знает — правда ли написана на
этом камне; может быть, все это написано на смех. Да может быть,
мы и не так разобрали. Второе: если и правда написана — пойдем
мы в лес, придет ночь, мы не попадем на реку и заблудимся. Да если
и найдем реку, как мы переплывем ее? Может быть, она быстра и
широка? Третье: если и переплывем реку — разве легкое дело отнять
у медведицы медвежат: она нас задерет, и мы вместо счастия про¬
падем ни за что. Четвертое дело: если нам и удастся унести медве¬
жат — мы не добежим без отдыха в гору. Главное же дело, не сказа¬
но: какое счастие мы найдем в этом доме? Может быть, нас там
ждет такое счастие, какого нам вовсе не нужно».
А меньшой сказал: «По-моему, не так. Напрасно этого писать на
камне не стали бы. И все написано ясно. Первое дело: нам беды не
будет, если и попытаемся. Второе дело: если мы не пойдем, кто-
нибудь другой прочтет надпись на камне и найдет счастье, а мы
останемся ни при чем. Третье дело: не потрудиться, да не порабо¬
тать, ничто в свете не радует. Четвертое: не хочу я, чтоб подумали,
что я чего-нибудь да побоялся».
Тогда старший сказал: «И пословица говорит: искать большого
счастия — малое потерять', да еще: не сули журавля в небе, а дай
синицу в руки».
Л меньшой сказал: «А я слыхал — волков бояться, в лес исходить;
да еше: тх) лежачий камень вода не потечет. По мне, надо идти».
Меньшой брат ношед. а старший остался.
Как юлько меньшой брат вошел в лес, он напал на реку, пере¬
плыл ее и пт же на бершу увидал медведицу. Она спала. Он ухва-
tilt медвежат и побежал без оглядки на гору. Только что добежал до
верху — выходит ему навстречу народ, подвезли ему карету, повез¬
ли в юрод и сделали царем.
Он napci вокал пять лет. На шестой год пришел на него войной
другой парь, сильнее его; завоевал город и прогнал его. Тогда мень¬
шой брат пошел опять странствовать и пришел к старшему брату.

Лея Николаевич Толстой
Старший брат жил в деревне ни богато, ни бедно. Братья обра¬
довались друг другу и стали рассказывать про свою жизнь.
Старший брат и говорит: «Вот и вышла моя правда: я все время
жил тихо и хорошо, а ты хошь и был царем, зато много горя видел».
А меньшой сказал: «Я не тужу, что пошел тогда в лес на гору; хоть
мне и плохо теперь, зато есть чем помянуть мою жизнь, а тебе и
помянуть-то нечем».
ЦАРЬ И РУБАШКА
Сказка
Один царь был болен и сказал: «Половину царства отдам тому,
кто меня вылечит». Тогда собрались все мудрецы и стали судить, как
царя вылечить. Никто не знал. Один только мудрец сказал, что царя
можно вылечить. Он сказал: если найти счастливого человека, снять
с него рубашку и надеть на царя — царь выздоровеет. Царь и послал
искать по своему царству счастливого человека; но послы царя дол¬
го ездили по всему царству и не могли найти счастливого челове¬
ка. Не было ни одного такого, чтобы всем был доволен. Кто богат,

7^0	Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.

да хворает; кто здоров, да беден; кто и здоров и богат, да жена не¬
хороша, а у кого дети нехороши; все на что-нибудь да жалуются.
Один раз идет поздно вечером царский сын мимо избушки, и слыш¬
но ему — кто-то говорит: «Вот слава богу, наработался, наелся и
спать лягу; чего мне еще нужно?» Царский сын обрадовался, велел
снять с этого человека рубашку, а ему дать за это денег, сколько он
захочет, а рубашку отнести к царю. Посланные пришли к счастли¬
вому человеку и хотели с него снять рубашку; но счастливый был
так беден, что на нем не было и рубашки.
ЦАРСКИв БРАТЬЯ
Сказка
Один царь шел по улице. Нищий подошел к нему и стал просить
милостыню.
Царь не дал ничего. Нищий сказал: «Царь, ты, видно, забыл, что
Бог всем один отец; мы все братья, и нам всем делиться надо». Тогда
царь остановился и сказал: «Ты правду говоришь, мы братья и нам
делиться надо»,— и дал нищему золотую деньгу. Нищий взял золо¬
тую деньгу и сказал: «Ты мало дал; разве так делятся с братьями?
Надо делить поровну. У тебя миллион денег, а ты мне дал одну».
Тогда царь сказал: «То правда, что у меня миллион денег, а я тебе
дал одну; но у меня и братьев столько же, сколько денег».
ПРАЕВДНЫЙ судья
Сказка
Один алжирский царь Бауакас захотел сам узнать, правду ли ему
говорили, что в одном из его городов есть праведный судья, что он
сразу узнаёт правду и что от него ни один плут не может укрыть¬
ся. Бауакас переоделся в купца и поехал верхом на лошади в тот го¬
род, где жил судья. У въезда в город к Бауакасу подошел калека
и стал просить милостыню. Бауакас подал ему и хотел ехать даль¬
ше, но калека уцепился ему за платье. «Что тебе нужно? — спро¬
сил Бауакас,— Разве я не дал тебе милостыню?» — «Милостыню ты
дал,— сказал калека,— но еще сделай милость — довези меня на
твоей лошади до площади, а то лошади и верблюды как бы не раз¬
давили меня». Бауакас посадил калеку сзади себя и довез его до
площади. На площади Бауакас остановил лошадь. Но нищий не

g*Лев Николаевич Толстой
слезал. Бауакас сказал: «Что ж сидишь, слезай, мы приехали». А ни¬
щий сказал: «Зачем слезать — лошадь моя; а не хочешь добром
отдать лошадь, пойдем к судье». Народ собрался вокруг них и слу¬
шал, как они спорили; все закричали: «Ступайте к судье, он вас
рассудит».
Бауакас с калекой пошли к судье. В суде был народ, и судья вы¬
зывал по очереди тех, кого судил. Прежде чем черед дошел до Бау-
акаса, судья вызвал ученого и мужика: они судились за жену. Му¬
жик говорил, что это его жена, а ученый говорил, что его жена.
Судья выслушал их, помолчал и сказал: «Оставьте женщину у меня,
а сами приходите завтра».
Когда эти ушли, вошли мясник и масленник. Мясник был весь
в крови, а масленник в масле. Мясник держал в руке деньги, мас¬
ленник — руку мясника. Мясник сказал: «Я купил у этого человека
масло и вынул кошелек, чтобы расплатиться, а он схватил меня за
руку и хотел отнять деньги. Так мы и пришли к тебе,— я держу в
руке кошелек, а он держит меня за руку. Но деньги мои, а он —
вор».
А масленник сказал: «Это неправда. Мясник пришел ко мне
покупать масло. Когда я налил ему полный кувшин, он просил меня
разменять ему золотой. Я достал деньги и положил их на лавку, а он
взял их и хотел бежать. Я поймал его за руку и привел сюда».
Судья помолчал и сказал: «Оставьте деньги здесь и приходите
завтра».
Когда очередь дошла до Бауакаса и до калеки, Бауакас расска¬
зал, как было дело. Судья выслушал его и спросил нищего. Нищий
сказал: «Это все неправда. Я ехал верхом через город, а он сидел на
земле и просил меня подвезти его. Я посадил его на лошадь и до¬
вез, куда ему нужно было; но он не хотел слезать и сказал, что ло¬
шадь его. Это неправда».
Судья подумал и сказал: «Оставьте лошадь у меня и приходите
завтра».
На другой день собралось много народа слушать, как рассудит
судья.
Первые подошли ученый и мужик.
— Возьми свою жену,— сказал судья ученому,— а мужику дать
пятьдесят палок.
Ученый взял свою жену, а мужика тут же наказали.
Потом судья вызвал мясника.
— Деньги твои,— сказал он мяснику; потом он указал на мас-
ленника и сказал ему: — А ему дать пятьдесят палок.
Тогда позвали Бауакаса и калеку.
— Узнаешь ты свою лошадь из двадцати других? — спросил су¬
дья Бауакаса.
— Узнаю.
— А ты?

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
772
$
— И я узнаю,— сказал калека.
— Иди за мною,— сказал судья Бауакасу.
Они пошли в конюшню. Бауакас сейчас же промеж других два¬
дцати лошадей показал на свою. Потом судья вызвал калеку в ко¬
нюшню и тоже велел ему указать на лошадь. Калека признал лошадь
и показал ее. Тогда судья сел на свое место и сказал Бауакасу:
— Лошадь твоя: возьми ее. А калеке дать пятьдесят палок.
После суда судья пошел домой, а Бауакас пошел за ним.
— Что же ты, или не доволен моим решением? — спросил судья.
— Нет, я доволен,— сказал Бауакас.— Только хотелось бы мне
знать, почем ты узнал, что жена была ученого, а не мужика, что
деньги были мясниковы, а не Масленниковы и что лошадь была
моя, а не нищего?
— Про женщину я узнал вот как: позвал ее утром к себе и ска¬
зал ей: налей чернил в мою чернильницу. Она взяла чернильницу,
вымыла ее скоро и ловко и налила чернил. Стало быть, она привык¬
ла это делать. Будь она жена мужика, она не сумела бы этого сде¬
лать. Выходит, что ученый был прав. Про деньги я узнал вот как:
положил я деньги в чашку с водой и сегодня утром посмотрел —
всплыло ли на воде масло. Если бы деньги были Масленниковы, то
они были бы запачканы его масляными руками. На воде масла не
было, стало быть, мясник говорит правду.
Про лошадь узнать было труднее. Калека так же, как и ты, из
двадцати лошадей сейчас же указал на лошадь. Да я не для того
приводил вас обоих в конюшню, чтобы видеть, узнаете ли вы ло¬
шадь, а для того, чтобы видеть — кого из вас двоих узнает лошадь.
Когда ты подошел к ней, она обернула голову, потянулась к тебе; а
когда калека тронул ее, она прижала уши и подняла ногу. По этому
я узнал, что ты настоящий хозяин лошади.
Тогда Бауакас сказал:
— Я не купец, а царь Бауакас. Я приехал сюда, чтобы видеть,
правда ли то, что говорят про тебя. Я вижу теперь, что ты мудрый
судья. Проси у меня, чего хочешь, я награжу тебя.
Судья сказал: «Мне не нужно награды; я счастлив уже тем, что
царь мой похвалил меня».
ЦАРСКИЙ ОЫН И СГО ТОВАРИЩИ
Сказка
У царя было два сына. Царь любил старшего и отдал ему все цар¬
ство. Мать жалела меньшего сына и спорила с царем. Царь на нее за
то сердился, и каждый день была у них из-за этого ссора. Меньший

л	Лев Николаевич Толстой
ф	—		773
царевич и подумал: «Лучше мне уйти куда-нибудь»,— простился с от¬
цом и матерью, оделся в простое платье и пошел странствовать.
На пути сошелся он с купцом. Купец рассказал царевичу, что был
он прежде богат, но что все его товары потонули в море и что он
идет теперь в чужие края поискать счастья.
Они пошли вместе. На третий день сошелся с ними еще това¬
рищ. Они разговорились, и новый товарищ рассказал, что он му¬
жик; были у него дом и земля, но что была война, поля его стопта¬
ли и двор его сожгли,— ни при чем ему стало жить,— и что идет он
теперь искать работы на чужую сторону.
Они пошли все вместе. Подошли они к большому городу и сели
отдохнуть. Вот мужик и говорит: «Ну, братцы, будет нам гулять,
теперь мы пришли к городу, надо нам за работу приниматься, кто
какую умеет».
Купец говорит: «Я умею торговать. Если б у меня было хоть не¬
много денег, я бы много наторговал».
А царевич говорит: «А я не умею ни работать, ни торговать, я
только умею царствовать. Если б было у меня царство, я бы хоро¬
шо царствовал».
А мужик говорит: «А мне ни денег, ни царства не нужно; у меня
только бы ноги ходили, да руки ворочали,— я прожйву и вас еще
прокормлю. А то вы, пока кто денег, а кто царства дожидаетесь, с
голоду помрете».
А царевич говорит: «Купцу деньги нужны, мне царство нужно,
тебе сила нужна, чтоб работать: а и деньги, и царство, и сила нам
от Бога. Захочет Бог — и мне царство даст, и тебе силу, а не захо¬
чет — ни тебе силы, ни мне царства не даст».
Мужик не стал слушать, а пошел в город. В городе он нанялся
таскать дрова. Ввечеру ему заплатили деньги. Он их принес това¬
рищам и говорит: «Вы покуда собираетесь царствовать, а я уж за¬
работал».
На другой день купец выпросил денег у мужика и пошел в город.
На торгу купец узнал, что в городе мало масла и каждый день
ждут нового привоза. Купец пошел на пристань и стал высматри¬
вать корабли. При нем пришел корабль с маслом. Купец прежде
всех вошел на корабль, отыскал хозяина, купил все масло и дал за¬
даток. Потом купец побежал в город, перепродал масло и за свои
хлопоты заработал денег в десять раз больше против мужика и при¬
нес товарищам.
Царевич и говорит: «Ну, теперь мой черед идти в город. Вам обо¬
им посчастливилось, может, и мне то же будет. Для Бога ничего не
трудно,— что тебе, мужику, дать работу, что купцу барыши, что ца¬
ревичу царство».
Входит царевич в город, видит он — народ ходит по улицам и
плачет. Царевич стал спрашивать, о чем плачут. Ему говорят: «Раз-

Ш	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ве не знаешь, нынче в ночь наш царь умер, и другого царя нам та-
кого не найти».— «Отчего же он умер?» — «Да, должно быть, эло¬
деи наши отравили». Царевич рассмеялся и говорит: «Это не может
быть».
Вдруг один человек присмотрелся к царевичу, приметил, что он
говорит не чисто по-ихнему и одет не так, как все в городе, и крик¬
нул: «Ребята! этот человек подослан к нам от наших злодеев разуз¬
навать про наш город. Может, он сам отравил царя. Видите, он и
говорит не по-нашему, и смеется, когда мы все плачем. Хватайте
его, ведите в тюрьму!»
Царевича схватили, отвели в тюрьму и два дня не давали ему
пищи. На третий день пришли за царевичем и повели его на суд.
Народу собралось много слушать, как будут судить царевича.
На суде царевича спросили, кто он и зачем пришел в их город.
Царевич сказал: «Я — царский сын. Мой отец отдал все царство
старшему брату, а мать за меня заступалась, и из-за меня отец с
матерью ссорились. Я этого не захотел, простился с отцом и мате¬
рью и ушел странствовать. По дороге встретил я двух товарищей:
купца и мужика — и с ними подошел к вашему городу. Когда мы
сидели и отдыхали за городом, мужик сказал, что надо теперь ра¬
ботать, кто что умеет; купец сказал, что он умеет торговать, но что
у него денег нет, а я сказал, что я умею только царствовать, да у меня
царства нет. Мужик сказал, что мы с голоду помрем, дожидаючи
денег да царства, а что у него есть сила в руках и что он и себя и
нас прокормит. И он пошел в город, заработал деньги и принес нам.
Купец на эти деньги пошел и наторговал вдесятеро, а я пошел в
город, и вот меня взяли и понапрасну посадили в тюрьму и два дня
не давали есть и теперь хотят казнить. Да я этого ничего не боюсь,
потому что знаю, что всё от Бога, и захочет Бог, так вы меня каз¬
ните понапрасну, а захочет, так вы меня царем сделаете».
Когда он все это сказал, судья замолчал и не знал, что говорить.
Вдруг один человек из народа закричал: «Нам Бог послал этого ца¬
ревича. Мы не найдем себе лучшего царя! Выбирайте его в цари!»
И все выбрали его царем.
Когда его выбрали царем, царевич послал за город привести к
себе своих товарищей. Когда им сказали, что их требует царь, они
испугались: думали, что они сделали какую-нибудь вину в горо¬
де. Но им нельзя было убежать, и их привели к царю. Они упали
ему в ноги, но царь велел встать. Тогда они узнали своего товари¬
ща. Царь рассказал им все, что с ним было, и сказал им: «Видите
ли вы, что моя правда? Худое и доброе — все от Бога. И Богу не
труднее дать царство царевичу, чем купцу — барыш, а мужику —
работу».
Он наградил их и оставил жить в своем царстве.

Лев Николаевич Толстой
775
СТАРИК И СМвРТЬ
Басня
Старик раз нарубил дров и понес. Нести было далеко; он изму¬
чился, сложил вязанку и говорит: «Эх, хоть бы смерть пришла!»
Смерть пришла и говорит: «Вот и я, чего тебе надо?» Старик испу¬
гался и говорит: «Мне вязанку поднять».
ЛИПуНЮШКА
Сказка
Жил старик со старухою. У них не было детей. Старик поехал в
поле пахать, а старуха осталась дома блины печь. Старуха напекла
блинов и говорит:
«Если бы был у нас сын, он бы отцу блинов отнес; а теперь с кем
я пошлю?»
Вдруг из хлопка вылез маленький сыночек и говорит: «Здрав¬
ствуй, матушка!..»
А старуха и говорит: «Откуда ты, сыночек, взялся и как тебя
звать?»
А сыночек и говорит: «Ты, матушка, отпряла хлопочек и поло¬
жила в столбочек, я там и вывелся. А звать меня Липунюшкой. Дай,
матушка, я отнесу блинов батюшке».
Старуха и говорит: «Ты донесешь ли, Липунюшка?»
«Донесу, матушка...»
Старуха завязала блины в узелок и дала сыночку. Липунюшка
взял узел и побежал в поле.
В поле попалась ему на дороге кочка; он и кричит: «Батюшка,
батюшка, пересади меня через кочку! Я тебе блинов принес».
Старик услыхал с поля, кто-то его зовет, пошел к сыну навстре¬
чу, пересадил его через кочку и говорит: «Откуда ты, сынок?»
А мальчик говорит: «Я, батюшка, в хлопочке вывелся» — и подал
отцу блинов. Старик сел завтракать, а мальчик говорит: «Дай, ба¬
тюшка, я буду пахать».
А старик говорит: «У тебя силы недостанет пахать».
А Липунюшка взялся за соху и стал пахать. Сам пашет и сам
песни поет.
Ехал мимо этого поля барин и увидал, что старик сидит завтра¬
кает, а лошадь одна пашет. Барин вышел из кареты и говорит ста¬
рику: «Как это у тебя, старик, лошадь одна пашет?»

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
/ / V	1ф
А старик говорит: «У меня там мальчик пашет, он и песни поет».
Барин подошел ближе, услыхал песни и увидал Липунюшку.
Барин и говорит: «Старик! продай мне мальчика». А старик го¬
ворит: «Нет, мне нельзя продать, у меня один только и есть».
А Липунюшка говорит старику: «Продай, батюшка, я убегу от
него».
Мужик и продал мальчика за сто рублей. Барин отдал деньги,
взял мальчика, завернул его в платочек и положил в карман. Барин
приехал домой и говорит жене: «Я тебе радость привез». А жена
говорит: «Покажи, что такое?» Барин достал платочек из кармана,
развернул его, а в платочке ничего нету. Липунюшка уж давно к
отцу убежал.
лев И МЫШЬ
Лев спал. Мышь пробежала ему по телу. Он проснулся и поймал
ее. Мышь стала просить, чтобы он пустил ее; она сказала:
— Если ты меня пустишь, и я тебе добро сделаю.
Лев засмеялся, что мышь обещает ему добро сделать, и пустил ее.
Потом охотники поймали льва и привязали веревкой к дереву.
Мышь услыхала львиный рев, прибежала, перегрызла веревку и
сказала:
— Помнишь, ты смеялся, не думал, чтобы я могла тебе добро
сделать, а теперь видишь — бывает и от мыши добро.
мужик и огурцы
Пошел раз мужик к огороднику огурцы воровать. Подполз он к
огурцам и думает: «Вот, дай, унесу мешок огурцов, продам; на эти
деньги курочку куплю. Нанесет мне курица яиц, сядет наседочкой,
выведет много цыплят. Выкормлю я цыплят, продам, куплю поро¬
сеночка — свинку; напоросит мне свинка поросят. Продам поросят,
куплю кобылку; ожеребит мне кобылка жеребят. Выкормлю жере¬
бят, продам; куплю дом и заведу огород. Заведу огород, насажу огур¬
цов, воровать не дам, караул буду крепкий держать. Найму карауль¬
щиков, посажу на огурцы, а сам так-то пойду сторонкой да крик¬
ну: „Эй, вы, караульте крепче!”»
Мужик так задумался, что и забыл совсем, что он на чужом ого¬
роде, и закричал во всю глотку.
Караульщики услыхали, выскочили, избили мужика.

Лек Николаевич Толстой
777
ۥ
учений сын
Сын приехал из города к отцу в деревню. Отец сказал:
— Нынче покос, возьми грабли и пойдем, пособи мне.
А сыну не хотелось работать, он и говорит:
— Я учился наукам, а все мужицкие слова забыл; что такое
грабли?
Только он пошел по двору, наступил на грабли, они его ударили
в лоб. Тогда он и вспомнил, что такое грабли, хватился за лоб и
говорит:
— И что за дурак тут грабли бросил!
два купца
Один бедный купец уезжал в дорогу и отдал весь свой железный
товар под сохранение богатому купцу. Когда он вернулся, он при¬
шел к богатому купцу и попросил назад свое железо.
Богатый купец продал уже весь железный товар и, чтобы отго¬
вориться чем-нибудь, сказал:
— С твоим железом несчастье случилось.
— А что?
— Да я его сложил в хлебный амбар. А там мышей пропасть.
Они всё железо источили. Я сам видел, как они грызли. Если не ве¬
ришь — поди посмотри.
Бедный купец не стал спорить. Он сказал:
— Чего смотреть. Я и так верю. Я знаю, мыши всегда железо
1рызут. Прощай.
И бедный купец ушел.
На улице он увидал, И1рает мальчик — сын богатого купца. Бед¬
ный купец приласкал мальчика, взял на руки и унес к себе.
На другой день богатый купец встречает бедного и рассказыва¬
ет свое горе, что у него сын пропал, и спрашивает, не видал ли, не
слыхал ли?
Бедный купец и говорит:
— Как же, видел. Только стал я вчера от тебя выходить, вижу —
ястреб налетел прямо на твоего мальчика, схватил и унес.
Богатый купец рассердился и говорит:
— Стыдно тебе надо мной смеяться. Разве статочное дело, чтоб
ястреб мог мальчика унесть.
— Нет, я не смеюсь. Что ж удивительного, что ястреб мальчика
унес, когда мыши сто пудов железа съели. Всё бывает.

77$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Тогда богатый купец понял и говорит:
— Мыши не съели твоего железа, а я его продал и вдвое тебе
заплачу.
— А если так, то и ястреб сына твоего не уносил; и я его тебе
отдам.
дурень
Задумал дурень
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Увидел дурень
Две избы пусты;
Глянул в подполье:
В подполье черти,
Востроголовы,
Глаза, что ложки,
Усы, что вилы,
Руки, что грабли,
В карты играют,
Костью бросают,
Деньги считают.
Дурень им молвил:
«Бог да на помочь
Вам, добрым людям».
Черти не любят.
Схватили дурня,
Зачали бита,
Стали давити,
Еле живого
Дурня пустили.
Приходит дурень
Домой, сам плачет,
На голос воет.
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Дурень ты дурень,
Глупый ты Бабин,
То же ты слово
Не так бы молвил:
А ты бы молвил:

Лее Николаевич Толстой
779
„Будь ты, враг, проклят
Имем Господним!”
Черти ушли бы,
Тебе бы, дурню,
Деньги достались
Заместо клада».—
«Добро же, баба,
Ты, бабариха,
Матерь Лукерья,
Сестра Чернава,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Увидел дурень
Четырех братов,—
Ячмень молотят.
Он братьям молвил:
«Будь ты, враг, проклят
Имем Господним!»
Как сграбят дурня
Четыре брата,
Зачали бити,
Еле живого
Дурня пустили.
Приходит дурень
Домой, сам плачет,
На голос воет.
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Дурень ты дурень,
Глупый ты Бабин,
То же ты слово
Не так бы молвил;
Ты бы им молвил:
„Бог вам на помочь,
Чтоб по сту на день,
Чтоб не сносити”».—
«Добро же, баба,
Ты, бабариха,
Матерь Лукерья,
Сестра Чернава,
Вперед я, дурень,

780
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Увидел дурень —
Семеро братьев
Мать хоронят;
Все они плачут,
Голосом воют.
Он им и молвил:
«Бог вам на помочь,
Семеро братьев,
Мать хоронити,
Чтоб по сту на день,
Чтоб не сносити».
Сграбили дурня
Семеро братьев,
Зачали бита,
Стали таскати,
В грязи валяти,
Еле живого
Дурня пустили.
Идет он, дурень,
Домой да плачет,
На голос воет.
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Дурень, ты дурень,
То же ты слово
Не так бы молвил;
А ты бы молвил:
„Канун да ладан,
Дай же Господь Бог
Царство небесно,
Пресветлый рай ей”.
Тебя бы, дурня,
Там накормили
Кутьей с блинами».—
«Добро же, баба,
Ты, бабариха,
Матерь Лукерья,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,

$
Лев Николаевич Толстой
781
Людей видати,
Себя казати.
Навстречу свадьба,
Он им и молвил:
«Канун да ладан,
Дай Господь Бог вам
Царство небесно,
Пресветлый рай всем».
Скочили дружки,
Схватили дурня,
Зачали бити,
Плетьми стегати,
В лицо хлестати.
Пошел, заплакал,
Идет да воет;
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Дурень ты дурень,
Ты глупый Бабин,
Ты то же слово
Не так бы молвил;
А ты бы молвил:
„Дай Господь Бог вам,
Князю с княгиней,
Закон приняти,
Любовно жити,
Детей сводити”».—
«Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Попался дурню
Навстречу старец.
Он ему молвил:
«Дай бог те, старцу,
Закон приняти,
Любовно жити,
Детей сводити».
Как схватит старец
За ворот дурня,
Стал его бити,
Стал колотити,
Сломал костыль весь.
Пошел он, дурень,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Домой, сам плачет;
А мать бранити,
Жена журити,
Сестра-то также:
«Ты дурень, дурень,
Ты глупый Бабин,
Ты то же слово
Не так бы молвил;
А ты бы молвил:
„Благослови мя,
Святой игумен”».—
«Добро же, баба,
Ты, бабариха,
Матерь Лукерья,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
В лесу ходити.
Увидел дурень
В бору медведя,—
Медведь за елью
Дерет корову.
Он ему молвит:
«Благослови мя,
Святой игумен».
Медведь на дурня
Кинулся, сграбил,
Зачал коверкать,
Зачал ломати,
Едва живого
Дурня оставил.
Приходит дурень
Домой, сам плачет,
На голос воет,
Матери скажет;
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Ты дурень, дурень,
Ты глупый Бабин,
Ты то же слово
Не так бы молвил;
Ты бы зауськал,
Ты бы загайкал,
Заулюлюкал».—

Лев Николаевич Толстой
«Добро же, баба,
Ты, бабариха,
Матерь Лукерья,
Сестра Чернава,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Идет он, дурень,
Во чистом поле,—
Навстречу дурню
Идет полковник.
Зауськал дурень,
Загайкал дурень,
Заулюлюкал.
Сказал полковник
Своим солдатам,
Схватили дурня,—
Зачали биги,
До смерти дурня
Так и убили.
ШАТ И ДОН
У старика Ивана было два сына: Шат Иваныч и Дон Иваныч.
Шат Иваныч был старший брат, он был сильнее и больше, а Дон
Иваныч был меньший и был меньше и слабее. Отец показал каж¬
дому дорогу и велел им слушаться. Шат Иваныч не послушался отца
и не пошел по показанной дороге, сбился с пути и пропал. А Дон
Иваныч слушал отца и шел туда, куда отец приказывал. За то он
прошел всю Россию и стал славен.
В Тульской губернии, в Епифанском уезде, есть деревня Иван-
озеро, и в самой деревне есть озеро. Из озера вытекают в разные
стороны два ручья. Один ручей так узок, что через него перешагнуть
можно. Этот ручей называют Дон. Другой ручеек широкий, и его
называют Шат.
Дон идет всё прямо, и чем дальше он идет, тем шире становится.
Шат вертится с одной стороны на другую. Дон прошел через всю
Россию и впал в Азовское море. В нем много рыбы, и по нем ходят
барки и пароходы.
Шат зашатался, не вышел из Тульской губернии и впал в реку
Упу.

784
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
судомл
В Псковской губернии, в Пороховском уезде, есть речка Судо-
ма, и на берегах этой речки есть две горы, друг против дружки.
На одной горе был прежде городок Вышгород, на другой горе в
прежние времена судились славяне. Старики рассказывают, что на
этой горе в старину с неба висела цепь и что, кто был прав, тот до
цепи доставал рукою, а кто был виноват, тот не мог достать. Один
человек занял у другого деньги и отперся. Привели их обоих на гору
Судому и велели доставать до цепи. Тот, кто давал деньги, поднял
руку и сразу достал. Пришел черед виноватому доставать. Он не
отпирался, а только отдал свой костыль подержать тому, с кем су¬
дился, чтобы ловчее было руками достать до цепи; протянул руки
и достал. Тогда народ удивился: как, оба правы? А у виноватого
костыль был пустой, и в костыле были запрятаны те самые деньги,
в каких он отпирался. Когда он отдал в руки костыль с деньгами
подержать тому, кому он должен был, он с костылем отдал и день¬
ги, и потому достал цепь.
Так он обманул всех. Но с тех пор цепь поднялась на небо и
больше не спускалась. Так рассказывают старики.
ЗОЛОТОВОЛОСАЯ ЦАРвВНА
В Индии была одна царевна с золотыми волосами; у нее была
злая мачеха. Мачеха возненавидела золотоволосую падчерицу и
уговорила царя сослать ее в пустыню. Золотоволосую свели далеко
в пустыню и бросили. На пятый день золотоволосая царевна вер¬
нулась верхом на льве назад к своему отцу.
Тогда мачеха уговорила царя сослать золотоволосую падчерицу
в дикие горы, где жили только коршуны. Коршуны на четвертый
день принесли ее назад.
Тогда мачеха сослала царевну на остров среди моря. Рыбаки уви¬
дали золотоволосую царевну и на шестой день привезли ее назад к
царю.
Тогда мачеха велела на дворе вырыть глубокий колодец, опустила
золотоволосую царевну и засыпала землей.
Через шесть дней из того места, куда зарыли царевну, засветил¬
ся свет, и когда царь велел раскопать землю, там нашли золотово¬
лосую царевну.
Тогда мачеха велела выдолбить колоду тутового дерева, заделала
туда царевну и пустила ее по морю.
На девятый день море принесло золотоволосую царевну в Япон¬
скую землю, и там ее японцы вынули из колоды. Она была жива.

Лев Николаевич Толстой
Но как только она вышла на берег, она умерла, и из нее сделал¬
ся шелковичный червь.
Шелковичный червь вполз на тутовое дерево и стал есть тутовый
лист. Когда он повырос, он вдруг сделался мертвый: не ел и не
шевелился.
На пятый день, в тот самый срок, как царевну принес лев из
пустыни, червь ожил и опять стал есть лист.
Когда червь опять повырос, он опять умер, и на четвертый день,
в тот самый срок, как коршуны принесли царевну, червь ожил и
опять стал есть.
И опять умер, в тот самый срок, как царевна вернулась на лод¬
ке, опять ожил.
И опять умер; в четвертый раз, и ожил на шестой день, когда
царевну выкопали из колодца.
И опять, в последний раз, умер, и на девятый день, в тот самый
срок, как царевна приплыла в Японию, ожил в золотой шелковой
куколке. Из куколки вылетела бабочка и положила яички, а из
яичек вывелись черви и повелись в Японии. Черви пять раз засы¬
пают и пять раз оживают.
Японцы разводят много червей, делают много шелка; и первый
сон червя называется сном льва, второй — сном коршуна, третий —
сном лодки, четвертый — сном двора, и пятый — сном колоды.
ЦАПЛЯ, РЫБЫ И РАК
Жила цапля у пруда и состарилась; не стало уже в ней силы ло¬
вить рыбу. Стала она придумывать, как бы ей хитростью прожить.
Она и говорит рыбам:
— А вы, рыбы, не знаете, что на вас беда собирается: слышала
я от людей, хотят они пруд спустить и вас всех повыловить. Знаю
я, тут за горой хорош прудок есть. Я бы помогла, да стара стала: тя¬
жело летать.
Рыбы стали просить цаплю, чтоб помогла.
Цапля и говорит:
— Пожалуй, постараюсь для вас, перенесу вас: только вдруг не
могу, а поодиночке.
Вот рыбы и рады; все просят:
— Меня отнеси, меня отнеси!
И принялась цапля носить их: возьмет, вынесет в поле да и съест.
И перенесла она так много рыб.
Жил в пруду старый рак. Как стала цапля выносить рыбу, он
смекнул дело и говорит:
— Ну, теперь, цапля, и меня снеси на новоселье.

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
Цапля взяла рака и понесла. Как вылетела она на поле, хотела
сбросить рака. Но рак увидал рыбьи косточки на поле, стиснул кле¬
щами цаплю за шею и удавил ее, а сам приполз назад к пруду и
рассказал рыбам.
6ЖИ ЗАЯЦ
Повстречал заяц ежа и говорит:
— Всем бы ты хорош, еж, только ноги у тебя кривые, заплета¬
ются.
Еж рассердился и говорит:
— Ты что ж смеешься; мои кривые ноги скорее твоих прямых
бегают. Вот дай только схожу домой, а потом давай побежим напе-
регонку!
Еж пошел домой и говорит жене:
— Я с зайцем поспорил; хотим бежать наперегонку!
Ежова жена и говорит:
— Ты, видно, с ума сошел! Где тебе с зайцем бежать? У него ноги
быстрые, а у тебя кривые и тупые.
А еж говорит:
— У него ноги быстрые, а у меня ум быстрый. Только ты делай,
что я велю. Пойдем в поле.
Вот пришли они на вспаханное поле к зайцу; еж и говорит жене:
— Спрячься ты на этом конце борозды, а мы с зайцем побежим
с другого конца; как он разбежится, я вернусь назад; а как прибе¬
жит к твоему концу, ты выходи и скажи: «А я уже давно жду». Он
тебя от меня не узнает — подумает, что это я.
Ежова жена спряталась в борозде, а еж с зайцем побежали с дру¬
гого конца.
Как заяц разбежался, еж вернулся назад и спрятался в борозду.
Заяц прискакал на другой конец борозды: глядь! — а ежова жена уже
там сидит. Она увидала зайца и говорит:
— А я уже давно жду!
Заяц не узнал ежову жену от ежа и думает: «Что за чудо! Как это
он меня обогнал?»
— Ну,— говорит,— давай еще раз побежим!
— Давай!
Заяц пустился назад, прибежал на другой конец: глядь! — а еж
уже там, да и говорит:
— Э, брат, ты только теперь, а я уже давно тут.
«Что за чудо! — думает заяц,— уж как я шибко скакал, а всё он
обогнал меня».
— Ну, так побежим еще раз, теперь уж не обгонишь.
— Побежим!

Лев Николаевич Толстой
Поскакал заяц что было духу: глядь! — еж впереди сидит и до¬
жидается.
И так заяц до тех пор скакал из конца в конец, что из сил вы¬
бился.
Заяц покорился и сказал, что вперед никогда не будет спорить.
ЦАРЬ И СОКОЛ
Один царь на охоте пустил за зайцем любимого сокола и поска¬
кал.
Сокол поймал зайца. Царь отнял зайца и стал искать воды, где
бы напиться. В бугре царь нашел воду. Только она по капле капала.
Вот царь достал чашу с седла и подставил под воду. Вода текла по
капле, и когда чаша набралась полная, царь поднял ее ко рту и хо¬
тел пить. Вдруг сокол встрепенулся на руке у царя, забил крылья¬
ми и выплеснул воду. Царь опять подставил чашу. Он долго ждал,
пока она наберется вровень с краями, и опять, когда он стал под¬
носить ее ко рту, сокол затрепыхался и разлил воду.
Когда в третий раз царь набрал полную чашу и стал подносить
ее к губам, сокол опять разлил ее. Царь рассердился и, со всего раз¬
маха ударив сокола об камень, убил его. Тут подъехали царские слу¬
ги, и один из них побежал вверх к роднику, чтобы найти побольше
воды и скорее набрать полную чашу. Только и слуга не принес воды;
он вернулся с пустой чашкой и сказал:
— Ту воду нельзя пить; в роднике змея, и она выпустила свой яд
в воду. Хорошо, что сокол разлил воду. Если бы ты выпил этой воды,
ты бы умер.
Царь сказал:
— Дурно же я отплатил соколу: он спас мне жизнь, а я убил его.
ДВА ТОВАРИЩА
Шли по лесу два товарища, и выскочил на них медведь. Один
бросился бежать, влез на дерево и спрятался, а другой остался на
дороге. Делать ему было нечего — он упал наземь и притворился
мертвым.
Медведь подошел к нему и стал нюхать: он и дышать перестал.
Медведь понюхал ему лицо, подумал, что мертвый, и отошел.
Когда медведь ушел, тот слез с дерева и смеется:
— Ну что,— говорит,— медведь тебе на ухо говорил?
— А он сказал мне, что плохие люди те, которые в опасности от
товарищей убегают.

788
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
лев, ВОЛК И ЛИСИЦА
Старый больной лев лежал в пещере. Приходили все звери про¬
ведывать царя, только лисица не бывала. Вот волк обрадовался слу¬
чаю и стал перед львом оговаривать лисицу.
— Она,— говорит,— тебя ни во что считает, ни разу не зашла
царя проведать.
На эти слова и прибеги лисица. Она услыхала, что волк говорил,
и думает: «Погоди ж, волк, я тебе вымещу».
Вот лев зарычал на лисицу, а она говорит:
— Не вели казнить, вели слово вымолвить. Я оттого не бывала,
что недосуг было. А недосуг было оттого, что по всему свету бега¬
ла, у лекарей для тебя лекарства спрашивала. Только теперь нашла,
вот и прибежала.
Лев и говорит:
— Какое лекарство?
— А вот какое: если живого волка обдерешь да шкуру его теп¬
ленькую наденешь...
Как растянул лев волка, лисица засмеялась и говорит:
— Так-то, брат; господ не на зло, а на добро наводить надо.
КОРОВА И КОЗвЛ
У старухи была корова и козел. Корова и козел вместе ходили в
стадо. Корова всё ворочалась, когда ее доили. Старуха вынесла хлеба
с солью, дала корове и приговаривала:
— Да стой же, матушка; на, на, еще вынесу, только стой смирно.
На другой вечер козел вперед коровы вернулся с поля, расставил
ноги и стал перед старухой. Старуха замахнулась на него полотен¬
цем, но козел стоял, не шевелился. Он помнил, что старуха обеща¬
ла хлеба корове, чтобы стояла смирно. Старуха видит, что козел не
пронимается, взяла палку и прибила его.
Когда козел отошел, старуха опять стала кормить корову хлебом
и уговаривать ее.
«Нет в людях правды! — подумал козел.— Я смирнее ее стоял, а
меня прибили».
Он отошел к сторонке, разбежался, ударил в подойник, разлил
молоко и зашиб старуху.
ВОРОН И ВОРОНЯТА
Ворон свил себе гнездо на острове, и когда воронята вывелись,
он стал их переносить с острова на землю. Сперва он взял в когти
одного вороненка и полетел с ним через море. Когда старый ворон

Лев Николаевич Толстой
вылетел на средину моря, он уморился, стал реже махать крыльями
и подумал: «Теперь я силен, а он слаб, я перенесу его через море; а
когда он станет велик и силен, а я стану слаб от старости, вспомнит
ли он мои труды и будет ли переносить меня с места на место?»
И старый ворон спросил вороненка:
— Когда я буду слаб, а ты будешь силен, будешь ли ты носить
меня? Говори мне правду!
Вороненок боялся, что отец бросит его в море, и сказал:
— Буду.
Но старый ворон не поверил сыну и выпустил вороненка из ког¬
тей. Вороненок, как комок, упал книзу и потонул в море. Старый
ворон один полетел через море назад на свой остров.
Потом старый ворон взял другого вороненка и также понес его
через море. Опять он уморился на средине моря и спросил сына,
будет ли он его в старости переносить с места на место. Сын испу¬
гался, чтобы отец не бросил его, и сказал:
— Буду.
Отец не поверил и этому сыну и бросил его в море. Когда ста¬
рый ворон прилетел назад к своему гнезду, у него оставался один
вороненок. Он взял последнего сына и полетел с ним через море.
Когда он вылетел на средину моря и уморился, он спросил:
— Будешь ли ты в моей старости кормить меня и переносить с
места на место?
Вороненок сказал:
— Нет, не буду.
— Отчего? — спросил отец.
— Когда ты будешь стар, а я буду большой, у меня будет свое
гнездо и свои воронята, и я буду кормить и носить своих детей.
Тогда старый ворон подумал: «Он правду сказал, за то потружусь
и перенесу его за море».
И старый ворон не выпустил вороненка, а из последних сил за¬
махал крыльями и перенес на землю, чтобы он свил себе гнездо и
вывел детей.
ВОРОН И ЛИСИЦА
Ворон добыл мяса кусок и сел на дерево. Захотелось лисице мяса,
она подошла и говорит:
— Эх, ворон, как посмотрю на тебя,— по твоему росту да кра¬
соте только бы тебе царем быть! И верно был бы царем, если бы у
тебя голос был.
Ворон разинул рот и заорал что было мочи. Мясо упало. Лиси¬
ца подхватила и говорит:
— Ах, ворон, коли бы еще у тебя и ум был, быть бы тебе царем.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
790
е
ВИЗИРЬ АБДУЛ
Был у персидского царя правдивый визирь Абдул. Поехал он раз
к царю через город. А в городе собрался народ бунтовать. Как толь¬
ко увидали визиря, обступили его, остановили лошадь и стали гро¬
зить ему, что они его убьют, если он по-ихнему не сделает. Один че¬
ловек так осмелился, что взял его за бороду и подергал ему бороду.
Когда они отпустили визиря, он приехал к царю и упросил его
помочь народу и не наказывать за то, что они его так обидели.
На другое утро пришел к визирю лавочник. Визирь спросил, что
ему надо. Лавочник говорит:
— Я пришел выдать тебе того самого человека, который тебя
обидел вчера. Я его знаю — это мой сосед, его звать Нагим; пошли
за ним и накажи его!
Визирь отпустил лавочника и послал за Нагимом. Нагим дога¬
дался, что его выдали, пришел ни жив ни мертв к визирю и упал в
ноги.
Визирь поднял его и сказал:
— Я не за тем призвал тебя, чтобы наказывать, а только затем,
чтобы сказать тебе, что у тебя сосед нехорош. Он тебя выдал, бере¬
гись его. Ступай с богом.
ЛИСИЦА И КОЗСЛ
Захотелось козлу напиться: он слез под кручу к колодцу, напил¬
ся и отяжелел. Стал он выбираться назад и не может. И стал он ре¬
веть. Лисица увидала и говорит:
— То-то, бестолковый! Коли бы у тебя сколько в бороде волос,
столько бы в голове ума было, то, прежде чем слезать, подумал бы,
как назад выбраться.
ВОЛК В ПЫЛИ
Волк хотел поймать из стада овцу и зашел под ветер, чтобы на
него несло пыль от стада.
Овчарная собака увидала его и говорит:
— Напрасно ты, волк, в пыли ходишь, глаза заболят.
А волк говорит:
— То-то и горе, собаченька, что у меня уж давно глаза болят,
а говорят — от овечьего стада пыль хорошо глаза вылечивает.

Лев Николаевич Толстой
791
ЛИСИЦА
Попалась лиса в капкан, оторвала хвост и ушла. И стала она
придумывать, как бы ей свой стыд прикрыть. Созвала она лисиц и
стала их уговаривать, чтобы отрубили хвосты.
— Хвост,— говорит,— совсем не кстати, только напрасно лиш¬
нюю тягость за собой таскаем.
Одна лисица и говорит:
— Ох, не говорила бы ты этого, кабы не была куцая!
Куцая лисица смолчала и ушла.
СТРОГОС НАКАЗАИИС
Один человек пошел на торг и купил говядины. На торгу его
обманули: дали дурной говядины, да еще обвесили.
Вот он идет домой с говядиной и бранится. Встречается ему царь
и спрашивает:
— Кого ты бранишь?
А он говорит:
— Я браню того, кто меня обманул. Я заплатил за три фунта, а
мне дали только два, и то дурную говядину.
Царь и говорит:
— Пойдем назад на торг, покажи того, кто тебя обманул.
Человек пошел назад и показал купца. Царь свесил при себе
мясо: видит, точно, обманули. Царь и говорит:
— Ну, как ты хочешь, чтобы я наказал купца?
Тот говорит:
— Вели вырезать из его спины столько мяса, на сколько он об¬
манул меня.
Царь и говорит:
— Хорошо, возьми нож и вырежь из купца фунт мяса; только
смотри, чтобы у тебя вес был бы верен, а если вырежешь больше
или меньше фунта, ты виноват останешься.
Человек смолчал и ушел домой.
СОБАКА И ВОЛК
Собака заснула за двором. Голодный волк набежал и хотел съесть
ее. Собака и говорит:
— Волк! Подожди меня есть,— теперь я костлява, худа. А вот,
дай срок, хозяева будут свадьбу играть, тогда мне еды будет вволю,
я разжирею,— лучше тогда меня съесть.

Сказки русских пислтелбн XVIII—XIX вв.
792
е
Волк поверил и ушел.
Вот приходит он в другой раз и видит — собака лежит на кры¬
ше. Волк и говорит:
— Что ж, была свадьба?
А собака и говорит:
— Вот что, волк: коли другой раз застанешь меня сонную перед
двором, не дожидайся больше свадьбы.
КОТ И МЫШИ
Завелось в одном доме много мышей. Кот забрался в этот дом и
стал ловить мышей. Увидали мыши, что дело плохо, и говорят:
— Давайте, мыши, не будем больше сходить с потолка, а сюда
к нам коту не добраться!
Как перестали мыши сходить вниз, кот и задумал, как бы их
перехитрить. Уцепился он одной лапой за потолок, свесился и при¬
творился мертвым. Одна мышь выглянула на него, да и говорит:
— Нет, брат! Хоть мешком сделайся, и то не подойду.
ВОЛК И КОЗА
Волк видит — коза пасется на каменной горе, и нельзя ему к ней
подобраться; он ей и говорит:
— Пошла бы ты вниз: тут и место поровнее, и трава тебе для
корма много слаще.
А коза и говорит:
— Не за тем ты, волк, меня вниз зовешь,— ты не об моем, о сво¬
ем корме хлопочешь.
три медведя
Одна девочка ушла из дома в лес. В лесу она заблудилась и ста¬
ла искать дорогу домой, да не нашла, а пришла в лесу к домику.
Дверь была отворена: она посмотрела в дверь, видит, в домике
никого нет, и вошла.
В домике этом жили три медведя. Один медведь был отец, зва¬
ли его Михаил Иваныч. Он был большой и лохматый. Другой была
медведица. Она была поменьше, и звали ее Настасья Петровна.

~	Лев Николаевич Толстой
ф	 793
Третий был маленький медвежонок, и звали его Мишутка. Медве¬
дей не было дома,— они ушли гулять по лесу.
В домике было две комнаты: одна — столовая, другая — спальня.
Девочка вошла в столовую и увидела на столе три чашки с по¬
хлебкой. Первая чашка, очень большая, была Михайлы Иваныче-
ва. Вторая чашка, поменьше, была Настасьи Петровнина. Третья,
синенькая чашечка, была Мишуткина. Подле каждой чашки лежа¬
ла ложка: большая, средняя и маленькая.
Девочка взяла самую большую ложку и похлебала из самой боль¬
шой чашки; потом взяла среднюю ложку и похлебала из средней
чашки; потом взяла маленькую ложечку и похлебала из синенькой
чашечки, и Мишуткина похлебка ей показалась лучше всех.
Девочка захотела сесть и видит у стола три стула: один боль¬
шой — Михайлы Иваныча, другой поменьше — Настасьи Петров-
нин, и третий, маленький, с синенькой подушечкой — Мишуткин.
Она полезла на большой стул и упала; потом села на средний
стул, на нем было неловко; потом села на маленький стульчик и
засмеялась,— так было хорошо. Она взяла синенькую чашечку на
колена и стала есть. Поела всю похлебку и стала качаться на стуле.
Стульчик проломился, и она упала на пол. Она встала, подняла
стульчик и пошла в другую горницу. Там стояли три кровати: одна
большая — Михайлы Иванычева, другая средняя — Настасьи Пет¬
ровнина, третья маленькая — Мишенькина.
Девочка легла в большую — ей было слишком просторно; легла
в среднюю — было слишком высоко; легла в маленькую — кроват¬
ка пришлась ей как раз впору, и она заснула.
А медведи пришли домой голодные и захотели обедать.
Большой медведь взял свою чашку, взглянул и заревел страшным
голосом:
— Кто хлебал в моей чашке!
Настасья Петровна посмотрела свою чашку и зарычала не так
громко:
— Кто хлебал в моей чашке!
А Мишутка увидал свою пустую чашечку и запищал тонким го¬
лосом:
— Кто хлебал в моей чашке и всё выхлебал!
Михайло Иваныч взглянул на свой стул и зарычал страшным
голосом:
— Кто сидел на моем стуле и сдвинул его с места!
Настасья Петровна взглянула на свой стул и зарычала не так
громко:
— Кто сидел на моем стуле и сдвинул его с места!
Мишутка взглянул на свой сломанный стульчик и пропищал:
— Кто сидел на моем стуле и сломал его!
Медведи пришли в другую горницу.

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
— Кто ложился в мою постель и смял ее! — заревел Михайло
Иваныч страшным голосом.
— Кто ложился в мою постель и смял ее! — зарычала Настасья
Петровна не так громко.
А Мишенька подставил скамеечку, полез в свою кроватку и за¬
пищал тонким голосом:
— Кто ложился в мою постель!
И вдруг он увидел девочку и завизжал так, как будто его режут:
— Вот она! Держи, держи! Вот она! Вот она! Ай-я-яй! Держи!
Он хотел ее укусить. Девочка открыла глаза, увидела медведей и
бросилась к окну. Окно было открыто, она выскочила в окно и убе¬
жала. И медведи не догнали ее.
НАГРАДА
Мужик нашел дорогой камень и понес его к царю. Пришел во
дворец и стал спрашивать у царских слуг: как бы царя увидать.
Один царский слуга спросил: зачем ему царя. Мужик рассказал.
Слуга и говорит:
— Хорошо, я скажу царю, но только отдай мне половину того,
что тебе даст царь. А если не обещаешь, то не допущу тебя до царя.
Мужик обещал, слуга доложил царю. Царь взял камень и гово¬
рит:
— Какую тебе, мужик, награду дать?
Мужик говорит:
— Дай мне пятьдесят плетей, не хочу другой награды. Только у
меня с твоим слугою уговор был, чтобы пополам делить Haipany. Так
мне двадцать пять и ему двадцать пять.
Царь посмеялся и прогнал слугу, а мужику дал тысячу рублей.
СКАЗКА ОБ ИВАНв-ДуРАКС
И СГО ДВУХ БРАТЬЯХ: СвМННе-ВОИНе
И ТАРАСН-БРЮХАНв, И НбДИОЙ СвСТРв МАААНЬв,
и о старом дьяволе и трех чертенят ах
I
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был богатый
мужик. И было у богатого мужика три сына: Семен-воин, Тарас-
брюхан и Иван-дурак, и дочь Маланья-вековуха, немая. Пошел Се¬
мен-воин на войну, царю служить, Тарас-брюхан пошел в город к

Лев Николаевич Толстой
		—		795
купцу, торговать, а Иван-дурак с девкою остался дома работать, горб
наживать. Выслужил себе Семен-воин чин большой и вотчину и
женился на барской дочери. Жалованье большое было и вотчина
большая, а всё концы с концами не сводил: что муж соберет, всё
жена-барыня рукавом растрясет; всё денег нет. И приехал Семен-
воин в вотчину доходы собирать. Приказчик ему и говорит:
— Не с чего взять; нет у нас ни скотины, ни снасти, ни лоша¬
ди, ни коровы, ни сохи, ни бороны; надо всего завести — тогда до¬
ходы будут.
И пошел Семен-воин к отцу:
— Ты,— говорит,— батюшка, богат, а мне ничего не дал. Отде¬
ли мне третью часть, а я в свою вотчину переведу.
Старик говорит:
— Ты мне в дом ничего не подавал, за что тебе третью часть да¬
вать? Ивану с девкой обидно будет.
А Семен говорит:
— Да ведь он дурак, а она векоуха немая; чего им надо?
Старик и говорит:
— Как Иван скажет.
А Иван говорит:
— Ну что ж, пускай берет.
Взял Семен-воин часть из дома, перевел в свою вотчину, опять
уехал к царю служить.
Нажил и Тарас-брюхан денег много — женился на купчихе, да
всё ему мало было, приехал к отцу и говорит:
— Отдели мне мою часть.
Не хотел старик и Тарасу давать часть.
— Ты,— говорит,— нам ничего не давал, а что в доме есть, то
Иван нажил. Тоже и его с девкой обидеть нельзя.
А Тарас говорит:
— На что ему, он дурак; жениться ему нельзя, никто не пойдет,
а девке немой тоже ничего не нужно. Давай,— говорит,— Иван, мне
хлеба половинную часть; я снасти брать не буду, а из скотины толь¬
ко жеребца сивого возьму,— тебе он пахать не годится.
Засмеялся Иван.
— Ну что ж,— говорит,— я пойду обротаю.
Отдали и Тарасу часть. Увез Тарас хлеб в город, увел жеребца
сивого, и остался Иван с одной кобылой старой по-прежнему кре¬
стьянствовать — отца с матерью кормить.
II
Досадно стало старому дьяволу, что не поссорились в дележе
братья, а разошлись по любови. И кликнул он трех чертенят.
— Вот видите,— говорит,— три брата живут: Семен-воин, Тарас-
брюхан и Иван-дурак. Надо бы им всем перессориться, а они мир-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
но живут: друг с дружкой хлеб-соль водят. Дурак мне все дела ис¬
портил. Подите вы втроем, возьмитесь за троих и смутите1 их так,
чтобы они друг дружке глаза повыдрали. Можете ли это сделать?
— Можем,— говорят.
— Как же вы делать будете?
— А так,— говорят,— сделаем, разорим их сперва, чтоб им жрать
нечего было, а потом собьем в одну кучу, они и передерутся.
— Ну, ладно,— говорит,— я вижу — вы дело знаете; ступайте и
ко мне не ворочайтесь, пока всех троих не смутите, а то со всех
троих шкуру спущу.
Пошли чертенята все в болото, стали судить, как за дело брать¬
ся: спорили, спорили, каждому хочется полегче работу выгадать, и
порешили на том, что жеребий кинуть, какой кому достанется.
А коли кто раньше других отделается, чтоб приходил другим под¬
соблять. Кинули жеребий чертенята и назначили срок, опять когда
в болоте собраться, узнать, кто отделался и кому подсоблять идти.
Пришел срок, и собрались по уговору чертенята в болоте. Ста¬
ли толковать, как у кого дела. Стал рассказывать первый чертенок —
от Семена-воина.
— Мое дело,— говорит,— ладится. Завтра,— говорит,— мой Се¬
мен домой к отцу придет.
Стали его товарищи спрашивать:
— Как ты,— говорят,— сделал?
— А я,— говорит,— первым делом храбрость такую на Семена
навел, что он обещал своему царю весь свет завоевать, и сделал царь
Семена начальником, послал его воевать индейского царя. Сошлись
воевать. А я в ту же ночь в Семеновом войске весь порох подмочил
и пошел к индейскому царю, из соломы солдат наделал видимо-
невидимо. Увидали Семеновы солдаты, что на них со всех сторон
соломенные солдаты заходят,— заробели. Велел Семен-воин палить:
пушки, ружья не выходят. Испугались Семеновы солдаты и побе¬
жали, как бараны. И побил их индейский царь. Осрамился Семен-
воин, отняли у него вотчину и завтра казнить хотят. Только мне на
день и дела осталось, из темницы его выпустить, чтобы он домой
убежал. Завтра отделаюсь, так сказывайте, кому из двух помогать
приходить?
Стал и другой чертенок, от Тараса, рассказывать про свои дела.
— Мне,— говорит,— помогать не нужно. Мое дело тоже на лад
пошло, больше недели не проживет Тарас. Я,— говорит,— первым
делом отрастил ему брюхо и навел на него зависть. Такая у него
зависть на чужое добро сделалась, что что ни увидит, всё ему купить
хочется. Накупил он всего видимо-невидимо на все свои деньги и
всё еще покупает. Теперь уж стал на заемные покупать. Уж много
на шею набрал и запутался так, что не распутается. Через неделю
1 Смутить — поссорить, внести смуту.

Лев Николаевич Толстой
сроки подойдут отдавать, а я из всего товара его навоз сделаю — не
расплатится и придет к отцу.
Стали спрашивать и третьего чертенка, от Ивана.
— А твое дело как?
— Да что,— говорит,— мое дело не ладится. Наплевал я ему пер¬
вым делом в кувшин с квасом, чтобы у него живот болел, и пошел
на его пашню, сбил землю, как камень, чтоб он не осилил. Думал
я, что он не вспашет, а он, дурак, приехал с сохой, начал драть.
Кряхтит от живота, а сам всё пашет. Изломал я ему одну соху —
поехал дурак домой, переладил другую, подвои1 новые подвязал и
опять принялся пахать. Залез я под землю, стал за сошники2 дер¬
жать, не удержишь никак — налегает на соху, а сошники вострые:
изрезали мне руки все. Почти всё допахал, одна только полоска
осталась. Приходите,— говорит,— братцы, помогать, а то, как мы
его одного не осилим, все наши труды пропадут. Если дурак оста¬
нется да крестьянствовать будет, они нужды не увидят, он обоих
братьев кормить будет.
Пообещал чертенок от Семена-воина назавтра приходить помо¬
гать, и разошлись на том чертенята.
III
Вспахал Иван весь пар3, только одна полоска осталась. Приехал
допахивать. Болит у него живот, а пахать надо. Выхлестнул гужи,
перевернул соху и поехал пахать. Только завернулся раз, поехал
назад — ровно за корень зацепило что-то — волочет. А это черте¬
нок ногами вокруг рассохи4 заплел — держит. «Что за чудо! — ду¬
мает Иван,— Корней тут не было, а корень». Запустил Иван руку в
борозду, ощупал — мягкое. Ухватил что-то, вытащил. Черное, как
корень, на корне что-то шевелится. Глядь — чертенок живой.
— Ишь ты,— говорит,— пакость какая!
Замахнулся Иван, хотел о приголовок5 пришибить его, да запи¬
щал чертенок.
— Не бей ты меня,— говорит,— а я тебе что хочешь сделаю.
— Что ж ты мне сделаешь?
— Скажи только, чего хочешь.
Почесался Иван.
— Брюхо,— говорит,— болит у меня — поправить можешь?
— Могу,— говорит.
— Ну, лечи.
1 Подвои — веревочные вязки или закрутки, ими крепилась полица, служившая для
отвала земли в сторону.
2 Сошник — лемех, клиновидный нож, надевался на ноги-рожки сохи.
3 Пар — паровое поле, не занятое посевом для восстановления плодородия.
4 Рассоха — раздвоенная часть сохи с сошниками (см. выше).
5 Приголовок — край, верхняя часть колодки, основы сохи.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Нагнулся чертенок в борозду, пошарил, пошарил когтями, вы¬
хватил корешок-тройчатку, подал Ивану.
— Вот,— говорит,— кто ни проглотит один корешок, всякая боль
пройдет.
Взял Иван, разорвал корешки, проглотил один. Сейчас живот
прошел.
Запросился опять чертенок.
— Пусти,— говорит,— теперь меня, я в землю проскочу — боль¬
ше ходить не буду.
— Ну что же,— говорит,— бог с тобой!
И как только сказал Иван про бога — юркнул чертенок под зем¬
лю, как камень в воду, только дыра осталась. Засунул Иван два ос¬
тальных корешка в шапку и стал допахивать. Запахал до конца по¬
лоску, перевернул соху и поехал домой. Отпряг, пришел в избу, а
старший брат, Семен-воин, сидит с женой — ужинают. Отняли у
него вотчину,— насилу из тюрьмы ушел и прибежал к отцу жить.
Увидал Семен Ивана.
— Я,— говорит,— к тебе жить приехал; корми нас с женой, пока
место новое выйдет.
— Ну что ж,— говорит,— живите.
Только хотел Иван на лавку сесть — не понравился барыне дух
от Ивана. Она и говорит мужу:
— Не могу я,— говорит,— с вонючим мужиком вместе ужинать.
Семен-воин и говорит:
— Моя барыня говорит, от тебя дух не хорош — ты бы в сенях
поел.
— Ну что ж,— говорит,— Мне и так в ночное пора — кобылу
кормить.
Взял Иван хлеба, кафтан и поехал в ночное.
IV
Отделался в эту ночь чертенок от Семена-воина и пришел по
уговору Иванова чертенка искать — ему помогать дурака донимать.
Пришел на пашню; поискал, поискал товарища — нет нигде, толь¬
ко дыру нашел. «Ну,— думает,— видно, с товарищем беда случилась,
надо на его место становиться. Пашня допахана — надо будет ду¬
рака на покосе донимать».
Пошел чертенок в луга, напустил на Иванов покос паводок; за¬
тянуло весь покос грязью. Вернулся на зорьке Иван из ночного,
отбил косу, пошел луга косить. Пришел Иван, стал косить; махнет
раз, махнет другой — затупится коса, не режет, точить надо. Бился,
бился Иван.
— Нет,— говорит,— пойду домой, отбой1 принесу да и хлеба
ковригу. Хоть неделю пробьюсь, а не уйду, пока не выкошу.
1 Отбой — молоток и костыль, на котором отбивают, острят косу.

Лек Николаевич Толстой
ф
Услыхал чертенок — задумался.
— Калян1,— говорит,— дурак этот, не проймешь его. Надо на
другие штуки подниматься. Пришел Иван, отбил косу, стал косить.
Залез чертенок в траву, стал косу за пятку2 ловить, носком в землю
тыкать. Трудно Ивану, однако выкосил покос — осталась одна де¬
лянка в болоте. Залез чертенок в болото, думает себе:
«Хоть лапы перережу, а не дам выкосить».
Зашел Иван в болото; трава — смотреть — не густая, а не про¬
воротить косы. Рассердился Иван, начал во всю мочь махать; стал
чертенок подаваться — не поспевает отскакивать; видит — дело
плохо, забился в куст. Размахнулся Иван, шаркнул по кусту, отхва¬
тил чертенку половину хвоста. Докосил Иван покос, велел девке
грести, а сам пошел рожь косить.
Вышел с крюком3, а кургузый чертенок уж там, перепутал рожь
так, что на крюк нейдет. Вернулся Иван, взял серп и принялся
жать — выжал всю рожь.
— Ну, теперь,— говорит,— надо за овес браться.
Услыхал кургузый чертенок, думает: «На ржи не донял, так на
овсе дойму, дай только утра дождаться». Прибежал чертенок утром
на овсяное поле, а овес уже скошен: Иван его ночью скосил, чтоб
меньше сыпался. Рассердился чертенок.
— Изрезал,— говорит,— меня и замучал дурак. И на войне та¬
кой беды не видал! Не спит, проклятый, за ним не поспеешьГ Пой¬
ду,— говорит,— теперь в копны, прогною ему всё.
И пошел чертенок в ржаную копну, залез между снопами — стал
гноить: согрел их и сам согрелся и задремал.
А Иван запряг кобылу и поехал с девкой возить. Подъехал к коп¬
не, стал кидать на воз. Скинул два снопа, сунул — прямо чертенку
в зад; поднял — глядь: на вилах чертенок живой, да еще кургузый,
барахтается, ужимается, соскочить хочет.
— Ишь ты,— говорит,— пакость какая! Ты опять тут?
— Я,— говорит,— другой, то мой брат был. А я,— говорит,—
у твоего брата Семена был.
— Ну,— говорит,— какой ты там ни будь, и тебе то же будет! —
Хотел его об прядку4 пришибить, да стал его просить чертенок.
— Отпусти,— говорит,— больше не буду, а я тебе что хочешь сде¬
лаю.
— Да что ты сделать можешь?
— А я,— говорит,— могу из чего хочешь солдат наделать.
— Да на что их?
— А на что,— говорит,— хочешь их поверни; они всё могут.
— Песни играть могут?
799
1 Калян — упорен, упрям.
2 Пятка-место, где лезвие косы крепится к ручке.
3 Крюк — род грабель, приделанных к косе, с длинными выгнутыми зубьями.
4 Грядка — здесь: край телеги, боковой жерди.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Могут.
— Ну что же,— говорит,— сделай.
И сказал чертенок:
— Возьми ты вот сноп ржаной, тряхни его о землю гузом и ска¬
жи только: «Велит мой холоп, чтоб был не сноп, а сколько в тебе
соломинок, столько бы солдат».
Взял Иван сноп, тряхнул оземь и сказал, как велел чертенок.
И расскочился сноп, и сделались солдаты, и впереди барабанщик и
трубач играют. Засмеялся Иван.
— Ишь ты,— говорит,— как ловко! Это,— говорит,— хорошо —
девок веселить.
— Ну,— говорит чертенок,— пусти же теперь.
— Нет,— говорит,— это я старновки делать буду1, а то даром зер¬
но пропадает. Научи, как опять в сноп поворотить. Я его обмолочу.
Чертенок и говорит:
— Скажи: «Сколько солдат, столько соломинок. Велит мой хо¬
лоп, будь опять сноп!»
Сказал так Иван, и стал опять сноп.
И стал опять проситься чертенок.
— Пусти,— говорит,— теперь.
— Ну что ж!
Зацепил его Иван за грядку, придержал рукой, сдернул с вил.
— С богом,— говорит. И только сказал про бога — юркнул чер¬
тенок под землю, как камень в воду, только дыра осталась.
Приехал Иван домой, а дома и другой брат, Тарас, с женой си¬
дят — ужинают. Не расчелся Тарас-брюхан, убежал от долгов и при¬
шел к отцу. Увидал Ивана.
— Ну,— говорит,— Иван, пока я расторгуюсь, корми нас с женой.
— Ну что же,— говорит,— живите.
Снял Иван кафтан, сел к столу.
А купчиха говорит:
— Я,— говорит,— с дураком кушать не могу: от него,— гово¬
рит,— потом воняет.
Тарас-брюхан и говорит:
— От тебя,— говорит,— Иван, дух не хорош — поди в сенях по¬
ешь.
— Ну что ж,— говорит.
Взял хлеба, ушел на двор.
— Мне,— говорит,— кстати в ночное пора — кобылу кормить.
V
Отделался в эту ночь и от Тараса чертенок — пришел по уговору
товарищам помогать — Ивана-дурака донимать. Пришел на паш¬
ню, поискал, поискал товарищей — нет никого, только дыру нашел.
Действие по глаголу «старновать», «настарновать» (см. далее).

_	Лев Николаевич Толстой
ф	 801
Пошел на луга — в болоте хвост нашел, а на ржаном жниве и дру¬
гую дыру нашел. «Ну,— думает,— видно, над товарищами беда слу¬
чилась, надо на их место становиться, за дурака приниматься».
Пошел чертенок Ивана искать. А Иван уж с поля убрался, в роще
лес рубит.
Стало братьям тесно жить вместе, велели дураку себе на избы лес
рубить, новые дома строить.
Прибежал чертенок в лес, залез в сучья, стал мешать Ивану де¬
ревья валить. Подрубил Иван дерево как надо, чтоб на чистое мес¬
то упало, стал валить — дуром пошло дерево, повалилось куда не
надо, на суках застряло. Вырубил Иван рогач1, начал отворачи¬
вать — насилу свалил дерево. Стал Иван рубить другое — опять то
же. Бился, бился, насилу выпростал. Взялся за третье — опять то же.
Думал Иван хлыстов2 полсотни срубить, и десятка не срубил, а уж
ночь на дворе. И замучился Иван. Валит от него пар, как туман по
лесу пошел, а он всё не бросает. Подрубил он еще дерево, и зало¬
мило ему спину, так что мочи не стало; воткнул топор и присел
отдохнуть. Услыхал чертенок, что затих Иван, обрадовался. «Ну,—
думает,— выбился из сил — бросит; отдохну теперь и я». Сел вер¬
хом на сук и радуется. А Иван поднялся, вынул топор, размахнул¬
ся да как тяпнет с другой стороны, сразу затрещало дерево — грох¬
нулось. Не спопашился3 чертенок, не успел ног выпростать, сломал¬
ся сук и защемил чертенка за лапу. Стал Иван очищать — глядь:
чертенок живой. Удивился Иван.
— Ишь ты,— говорит,— пакость какая! Ты опять тут?
— Я,— говорит,— другой. Я у твоего брата Тараса был.
— Ну, какой бы ты ни был, а тебе то же будет!
Замахнулся Иван топором, хотел его обухом пристукнуть. Взмо¬
лился чертенок.
— Не бей,— говорит,— меня, я тебе что хочешь сделаю.
— Да что ж ты сделать можешь?
— А я,— говорит,— могу тебе денег сколько хочешь наделать.
— Ну что ж,— говорит,— наделай!
И научил его чертенок.
— Возьми ты,— говорит,— листу дубового с этого дуба и потри
в руках. Наземь золото падать будет.
Взял Иван листьев, потер — посыпалось золото.
— Это,— говорит,— хорошо, когда на гулянках с ребятами играть.
— Пусти же,— говорит чертенок.
— Ну что ж! — Взял Иван рогач, выпростал чертенка.— Бог с
тобой! — говорит. И как только сказал про бога — юркнул чертенок
под землю, как камень в воду, только дыра осталась.
1 Рогач — жердь, шест, рычаг.
2 Хлыст — целое дерево, очищенное от сучьев, с вершиной (в отличие от бревна, у
которого вершина срублена).
3 Не спопашился — здесь: не спохватился, не остерегся, не догадался отскочить в сто¬
рону.

802
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
VI
Построили братья дома и стали жить порознь. А Иван убрался с
поля, пива наварил и позвал братьев гулять. Не пошли братья к
Ивану в гости.
— Не видали мы,— говорит,— мужицкого гулянья.
Угостил Иван мужиков, баб и сам выпил — захмелел и пошел на
улицу в хороводы. Подошел Иван к хороводам, велел бабам себя
величать.
— Я,— говорит,— вам того дам, чего вы в жизнь не видали.—
Посмеялись бабы и стали его величать. Отвеличали и говорят:
— Ну что ж, давай.
— Сейчас,— говорит,— принесу.— Ухватил севалку1, побежал в
лес. Смеются бабы: «То-то дурак!» И забыли про него. Глядь: бежит
Иван назад, несет севалку полну чего-то.
— Оделять, что ли?
— Оделяй.
Захватил Иван горсть золота — кинул бабам. Батюшки! Броси¬
лись бабы подбирать; выскочили мужики, друг у дружки рвут, от¬
нимают. Старуху одну чуть до смерти не задавили. Смеется Иван.
— Ах вы, дурачки,— говорит,— зачем вы бабушку задавили. Вы
полегче, а я вам еще дам.— Стал еще швырять. Сбежался народ,
расшвырял Иван всю севалку. Стали просить еще. А Иван говорит:
— Вся. Другой раз еще дам. Теперь давайте плясать, играйте
песни.
Заиграли бабы песни.
— Не хороши,— говорит,— ваши песни.
— Какие же,— говорят,— лучше?
— А я,— говорит,— вот вам покажу сейчас. Пошел на гумно,
выдернул сноп, обил его, поставил на гузо, стукнул.
— Ну,— говорит,— сделай, холоп, чтоб был не сноп, а каждая
соломинка — солдат.
Расскочился сноп, стали солдаты; заиграли барабаны, трубы.
Велел Иван солдатам песни играть, вышел с ними на улицу. Удивил¬
ся народ. Поиграли солдаты песни, и увел их Иван назад на гумно,
а сам не велел никому за собой ходить, и сделал опять солдат сно¬
пом, бросил на одонье2. Пришел домой и лег спать в закуту.
VII
Узнал наутро про эти дела старший брат Семен-воин, приходит
к Ивану.
— Открой ты мне,— говорит,— откуда ты солдат приводил и
куда увел?
1 Севалка — лукошко; во время сева ее вешали на плечо.
2 Одонье — кладь хлеба в снопах.

л	Лев Николаевич Толстой
ф	803
— А на что,— говорит,— тебе?
— Как на что? Со солдатами всё сделать можно. Можно себе
царство добыть.
Удивился Иван.
— Ну? Что ж ты,— говорит,— давно не сказал? Я тебе сколько
хочешь наделаю. Благо мы с девкой много насторновали1.
Повел Иван брата на гумно и говорит:
— Смотри же, я их делать буду, а ты их уводи, а то коли их кор¬
мить, так они в один день всю деревню слопают.
Обещал Семен-воин увести солдат, и начал Иван их делать.
Стукнет по току снопом — рота; стукнет другим — другая; наделал
их столько, что всё поле захватили.
— Что ж, будет, что ли?
Обрадовался Семен и говорит:
— Будет. Спасибо, Иван.
— То-то,— говорит.— Коли тебе еще надо, ты приходи, я еще
наделаю. Соломы нынче много.
Сейчас распорядился Семен-воин войском, собрал их как сле¬
дует и пошел воевать.
Только ушел Семен-воин, приходит Тарас-брюхан — тоже узнал
про вчерашнее дело, стал брата просить:
— Открой мне, откуда ты золотые деньги берешь? Кабы у меня
такие вольные деньги были, я бы к этим деньгам со всего света
деньги собрал.
Удивился Иван.
— Ну! Ты бы давно,— говорит,— мне сказал. Я тебе сколько хо¬
чешь натру.
Обрадовался брат:
— Дай мне хоть севалки три.
— Ну что ж,— говорит,— пойдем в лес, а то лошадь запряги —
не унесешь.
Поехали в лес; стал Иван с дуба листья натирать. Насыпал кучу
большую.
— Будет, что ли?
Обрадовался Тарас.
— Пока будет,— говорит.— Спасибо, Иван.
— То-то,— говорит.— Коли тебе еще надо, приходи, я натру
еще — листу много осталось.
Набрал Тарас-брюхан денег воз целый и уехал торговать.
Уехали оба брата. И стал Семен воевать, а Тарас торговать. И за¬
воевал себе Семен-воин царство, а Тарас-брюхан наторговал денег
кучу большую.
Сошлись братья вместе и открылись друг другу: откуда у Семе¬
на солдаты, а у Тараса деньги.
1 Насторновать (настарновать) — старновать, обмолачивать сноп, не разбивая его.

8Ф4	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Семен-воин и говорит брату:
— Я,— говорит,— царство себе завоевал, и мне жить хорошо,
только у меня денег нехватка — солдат кормить.
А Тарас-брюхан говорит:
— А я,— говорит,— нажил денег бугор большой, только одно,—
говорит,— горе — караулить денег некому.
Семен-воин и говорит:
— Пойдем,— говорит,— к брату Ивану,— я велю ему еще солдат
наделать — тебе отдам твои деньги караулить, а ты вели ему мне
денег натереть, чтоб было чем солдат кормить.
И поехали они к Ивану. Приезжают к Ивану. Семен и говорит:
— Мне мало, братец, моих солдат, сделай мне,— говорит,— еще
солдат, хоть копны две переделай.
Замотал головой Иван.
— Даром,— говорит,— не стану больше тебе солдат делать.
— Да как же,— говорит,— ты обещал?
— Обещал,— говорит,— да не стану больше.
— Да отчего ж ты, дурак, не станешь?
— А оттого, что твои солдаты человека до смерти убили. Я на¬
медни пашу у дороги: вижу, баба по дороге гроб везет, а сама воет.
Я спросил: «Кто помер?» Она говорит: «Мужа Семеновы солдаты на
войне убили». Я думал, что солдаты будут песни играть, а они че¬
ловека до смерти убили. Не дам больше.
Так и уперся, не стал больше делать солдат.
Стал и Тарас-брюхан просить Ивана-дурака, чтоб он ему еще
золотых денег наделал.
Замотал головой Иван.
— Даром,— говорит,— не стану больше тереть.
— Да как же, ты,— говорит,— обещал?
— Обещал,— говорит,— да не стану больше.
— Да отчего же ты, дурак, не станешь?
— А оттого, что твои золотые у Михайловны корову отняли.
— Как отняли?
— Так, отняли. Была у Михайловны корова, ребята молоко хле¬
бали, а намедни пришли ее ребята ко мне молока просить. Я и го¬
ворю им: «А ваша корова где?» Говорят: «Тараса-брюхана приказчик
приезжал, мамушке три золотые штучки дал, а она ему и отдала
корову, нам теперь хлебать нечего». Я думал, ты золотыми штучка¬
ми играть хочешь, а ты у ребят корову отнял. Не дам больше!
И уперся дурак, не дал больше. Так и уехали братья.
Уехали братья и стали судить, как своему горю помочь... Семен
и говорит:
— Давай вот что сделаем. Ты мне денег дай — солдат кормить,
а я тебе половину царства с солдатами отдам — твои деньги карау¬
лить.
Согласился Тарас. Поделились братья, и стали оба царями и оба
богаты.

Лев Николаевич Толстой
805
VIII
А Иван дома жил, отца с матерью кормил, с немой девкой в поле
работал.
Только случилось раз, заболела у Ивана собака дворная старая,
опаршивела, стала издыхать. Пожалел ее Иван — взял хлеба у не¬
мой, положил в шапку, вынес собаке, кинул ей. А шапка продра¬
лась, и выпал с хлебом один корешок. Слопала его с хлебом собака
старая. И только проглотила корешок, вскочила собака, заиграла,
залаяла, хвостом замахала — здорова стала.
Увидали отец с матерью, удивились.
— Чем ты,— говорят,— собаку вылечил?
А Иван и говорит:
— У меня два корешка были — от всякой боли лечат, так она и
слопала один.
И случилось в это время, что заболела у царя дочь, и повестил
царь по всем городам и селам — кто вылечит ее, того он наградит,
и если холостой, за того и дочь замуж отдаст. Повестили и у Ивана
в деревне.
Позвали отец с матерью Ивана и говорят ему:
— Слышал ты, что царь повещает? Ты сказывал, что у тебя ко¬
решок есть, поезжай, вылечи царскую дочь. Ты навек счастье полу¬
чишь.
— Ну что ж,— говорит.
И собрался Иван ехать. Одели его, выходит Иван на крыльцо,
видит — стоит побирушка косорукая.
— Слышала я,— говорит,— что ты лечишь? Вылечи мне руку, а
то и обуться сама не могу.
Иван и говорит:
— Ну что ж!
Достал корешок, дал побирушке, велел проглотить. Проглотила
побирушка и выздоровела, сейчас стала рукой махать. Вышли отец
с матерью Ивана к царю провожать, услыхали, что Иван последний
корешок отдал и нечем царскую дочь лечить, стали его отец с ма¬
терью ругать.
— Побирушку,— говорят,— пожалел, а царскую дочь не жале¬
ешь!
Жалко стало Ивану и царскую дочь. Запряг он лошадь, кинул
соломы в ящик и сел ехать.
— Да куда же ты, дурак?
— Царскую дочь лечить.
— Да ведь тебе лечить нечем?
— Ну что ж,— говорит,— и погнал лошадь.
Приехал на царский двор и только ступил на крыльцо — выздо¬
ровела царская дочь.
Обрадовался царь, велел звать к себе Ивана, одел его, нарядил.

806
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
•е-
— Будь,— говорит,— ты мне зятем.
— Ну что ж,— говорит.
И женился Иван на царевне. А царь вскоре помер. И стал Иван
царем. Так стали царями все три брата.
IX
Жили три брата — царствовали.
Хорошо жил старший брат Семен-воин. Набрал он со своими
соломенными солдатами настоящих солдат. Велел он по всему сво¬
ему царству с десяти дворов по солдату поставлять, и чтобы был
солдат тот и ростом велик, и телом бел, и лицом чист. И набрал он
таких солдат много и всех обучил. И как кто ему в чем поперечит,
сейчас посылает этих солдат и делает всё, как ему вздумается. И ста¬
ли его все бояться.
И житье ему было хорошее. Что только задумает и на что толь¬
ко глазами вскинет, то и его. Пошлет солдат, а те отберут и прине¬
сут и приведут всё, что ему нужно.
Хорошо жил и Тарас-брюхан. Он свои деньги, что забрал от
Ивана, не растерял, а большой прирост им сделал. Завел он у себя
в царстве порядки хорошие. Деньги держал он у себя в сундуках, а
с народу взыскивал деньги. Взыскивал он деньги и с души, и с вод¬
ки, и с пива, и со свадьбы, и с похорон, и с проходу, и с проезду, и
с лаптей, и с онуч, и с оборок1. И что ни вздумает, всё у него есть.
За денежки к нему всего несут и работать идут, потому что всякому
деньги нужны.
Не плохо жил и Иван-дурак. Как только похоронил тестя, снял
он всё царское платье — жене отдал в сундук спрятать,— опять на¬
дел посконную рубаху, портки и лапти обул и взялся за работу.
— Скучно,— говорит,— мне: брюхо расти стало, и еды и сна нет.
Привез отца с матерью и девку немую и стал опять работать. Ему
и говорят:
— Да ведь ты царь!
— Ну что ж,— говорит,— и царю жрать надо.
Пришел к нему министр, говорит:
— У нас,— говорит,— денег нет жалованье платить.
— Ну что ж,— говорит,— нет, так и не плати.
— Да они,— говорит,— служить не станут.
— Ну что ж,— говорит,— пускай,— говорит,— не служат, им сво¬
боднее работать будет; пускай навоз вывозят, они много его нана-
возили.
Пришли к Ивану судиться. Один говорит:
— Он у меня деньги украл.
А Иван говорит:
— Ну что ж! значит, ему нужно.
Онучи — портянки, обвертки на ногу. Оборки — лапотные завязки.

Лев Николаевич Толстой
$
Узнали все, что Иван — дурак. Жена ему и говорит:
— Про тебя говорят, что ты дурак.
— Ну что ж,— говорит.
Подумала, подумала жена Иванова, а она тоже дура была.
— Что же мне,— говорит,— против мужа идти? Куда иголка, туда
и нитка.
Посияла царское платье, положила в сундук, пошла к девке не¬
мой работе учиться. Научилась работать, стала мужу подсоблять.
И ушли из Иванова царства все умные, остались одни дураки.
Денег ни у кого не было. Жили — работали, сами кормились и
людей добрых кормили.
X
...Ждал, ждал старый дьявол вестей от чертенят о том, как они
трех братьев разорили,— нет вестей никаких. Пошел сам проведать;
искал, искал, нигде не нашел, только три дыры отыскал. «На¬
думает,— видно, не осилили — надо самому приниматься».
Пошел разыскивать, а братьев на старых местах уже нет. Нашел
он их в разных царствах. Все три живут-царствуют. Обидно пока¬
залось старому дьяволу.
— Ну,— говорит,— возьмусь-ка я сам за дело.
Пошел он прежде всего к Семену-царю. Пошел он не в своем
виде, а оборотился воеводой — приехал к Семену-царю.
— Слышал я,— говорит,— что ты, Семен-царь, воин большой,
а я этому делу твердо научен, хочу тебе послужить.
Стал его расспрашивать Семен-царь, видит — человек умный,
взял на службу.
Стал новый воевода Семена-царя научать, как сильное войско
собрать.
— Первое дело — надо,— говорит,— больше солдат собрать, а
то,— говорит,— у тебя в царстве много народа дурно гуляет. Надо,—
говорит,— всех молодых без разбора забрить, тогда у тебя войска
впятеро против прежнего будет. Второе дело — надо ружья и пуш¬
ки новые завести. Я тебе такие ружья заведу, что будут сразу по сту
пуль выпускать, как горохом будут сыпать. А пушки заведу такие,
что они будут огнем жечь. Человека ли, лошадь ли, стену ли — всё
сожжет.
Послушался Семен-царь воеводы нового, велел всех подряд мо¬
лодых ребят в солдаты брать, и заводы новые завел; наделал ружей,
пушек новых и сейчас же на соседнего царя войной пошел. Только
вышло навстречу войско, велел Семен-царь своим солдатам пустить
по нем пулями и огнем из пушек; сразу перекалечил, пережег по¬
ловину войска. Испугался соседний царь, покорился и царство свое
отдал. Обрадовался Семен-царь.
— Теперь,— говорит,— я индейского царя завоюю.
807

Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
А индейский царь услыхал про Семена-царя и перенял от него
все его выдумки, да еще свои выдумал. Стал индейский царь не
одних молодых ребят в солдаты брать, а и всех баб холостых в сол¬
даты забрал, и стало у него войска еще больше, чем у Семена-царя,
а ружья и пушки все от Семена-царя перенял, да еще придумал по
воздуху летать и бомбы разрывные сверху кидать.
Пошел Семен-царь войной на индейского царя, думал, как и
прежнего, повоевать, да — резала коса, да нарезалась. Не допустил
царь индейский Семенова войска до выстрела, а послал своих баб
по воздуху на Семеново войско разрывные бомбы кидать. Стали
бабы сверху на Семеново войско, как буру1 на тараканов, бомбы
посыпать; разбежалось все войско Семеново, и остался Семен-царь
один. Забрал индейский царь Семеново царство, а Семен-воин убе¬
жал куда глаза глядят.
Обделал этого брата старый дьявол и пошел к Тарасу-царю. Обо¬
ротился он в купца и поселился в Тарасовом царстве, стал заведе¬
нье заводить, стал денежки выпускать. Стал купец за всякую вещь
дорого платить, и бросился весь народ к купцу деньги добывать.
И завелось у народа денег так много, что все недоимки выплатили
и в срок все подати подавать стали.
Обрадовался Тарас-царь. «Спасибо,— думает,— купцу, теперь у
меня денег еще прибавится, житье мое еще лучше станет». И стал
Тарас-царь новые затеи затевать, зачал себе новый дворец строить.
Повестил народу, чтоб везли ему лес, камень и шли работать, назна¬
чил за всё цены высокие. Думал Тарас-царь, что по-прежнему за его
денежки повалит к нему народ работать. Глядь, весь лес и камень к
купцу везут, и весь рабочий народ к нему валит. Прибавил Тарас-
царь цену, а купец еще накинул. У Тараса-царя денег много, а у
купца еще больше, и перебил купец царскую цену. Стал дворец
царский; не строится. Затеян был у Тараса-царя сад. Пришла осень.
Повещает Тарас-царь, чтоб народ шел к нему сад сажать,— не вы¬
ходит никто, весь народ купцу пруд копает. Пришла зима. Задумал
Тарас-царь мехов собольих купить на шубу новую. Посылает поку¬
пать, приходит посол, говорит:
— Нету соболей — все меха у купца, он дороже дал и из собо¬
лей ковер сделал.
Понадобилось Тарасу-царю себе жеребцов купить. Послал поку¬
пать, приходят послы: все жеребцы хорошие у купца, ему воду во¬
зят пруд наливать. Стали все дела царские, ничего ему не делают, а
всё делают купцу, а ему только купцовы деньги несут, за подати
отдают.
И набралось у царя денег столько, что класть некуда, а житье
плохое стало. Перестал уж царь затеи затевать; только бы уж как-
нибудь прожить, и того не может. Во всем стесненье стало. Стали
1 Бура — химический состав, борная кислота.

л	Лев Николаевич Толстой	_..
ф	809
от него и повара, и кучера, и слуги к купцу отходить. Стало уж и еды
недоставать. Пошлет на базар купить что — ничего нет: всё купец
перекупил, а ему только денежки за подати несут.
Рассердился Тарас-царь и выслал купца за границу. А купец на
самой на границе сел — всё то же делает: всё так же за купцовы
денежки от царя тащат всё к купцу. Совсем плохо царю стало, по
целым дням не ест, да еще слух прошел, что купец хвалится, что он
у царя и жену его купить хочет. Заробел царь Тарас и не знает, как
быть.
Приезжает к нему Семен-воин и говорит:
— Поддержи,— говорит,— меня,— меня индейский царь пово¬
евал.
А Тарасу-царю самому уж узлом к гузну дошло1.
— Я,— говорит,— сам два дни не ел.
XI
Обделал старый дьявол обоих братьев и пошел к Ивану. Оборо¬
тился старый дьявол в воеводу, пришел к Ивану и стал его уговари¬
вать, чтоб он у себя войско завел.
— Царю,— говорит,— не годится без войска жить. Ты мне при¬
кажи только, а я соберу из твоего народу солдат и войско заведу.
Отслушал его Иван.
— Ну что ж,— говорит,— заведи, да песни их научи играть по¬
ловчее, я это люблю.
Стал старый дьявол по Иванову царству ходить, солдат по воле
собирать. Объявил, чтоб шли все лбы брить,— каждому штоф вод¬
ки и красная шапка будет2.
Посмеялись дураки.
— Вино,— говорят,— у нас вольное, мы сами курим, а шапки
нам бабы какие хочешь, хоть пестрые сошьют, да еще с мохрами.
Так и не пошел никто. Приходит старый дьявол к Ивану.
— Нейдут,— говорит,— твои дураки охотой — надо их силом
пригонять.
— Ну что ж,— говорит,— пригоняй силом.
И повестил старый дьявол, чтоб шли все дураки в солдаты запи¬
сываться, а кто не пойдет, того Иван смерти предаст.
Пришли дураки к воеводе и говорят:
— Говоришь ты нам, что, коли мы в солдаты не пойдем, нас царь
смерти предаст, а не сказываешь, что с нами в солдатстве будет.
Сказывают, и солдат до смерти убивают.
— Да, не без того.
1 Смысл поговорочного выражения — тяжко, вконец плохо.
2 Лбы брить — снимать волосы, стричь перед уходом в солдаты, помечать так отобран¬
ных рекругов. Штоф — водка в запечатанной посуде. Красная шапка — солдатский го¬
ловной убор.

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
810
Услыхали это дураки, уперлись.
— Не пойдем,— говорят.— Уж лучше пускай дома смерти пре¬
дадут. Ее и так не миновать.
— Дураки вы, дураки! — говорит старый дьявол.— Солдата еще
убьют ли, нет ли, а не пойдешь — Иван-царь наверно смерти пре¬
даст.
Задумались дураки, пошли к царю Ивану-дураку спрашивать.
— Проявился,— говорят,— воевода, велит нам всем в солдаты
идти. «Коли пойдете,— говорит,— в солдаты, там вас убьют ли, нет
ли, а не пойдете, так вас царь Иван наверно смерти предаст». Прав¬
да ли это?
Засмеялся Иван.
— Как же,— говорит,— я один вас всех смерти предам? Кабы я
не дурак был, я бы вам растолковал, а то я и сам не пойму.
— Так мы,— говорят,— не пойдем.
— Ну что ж,— говорит,— не ходите.
Пошли дураки к воеводе и отказались в солдаты идти.
Видит старый дьявол — не берет его дело; пошел к тараканско-
му царю, подделался.
— Пойдем,— говорит,— войной, завоюем Ивана-царя. У него
только денег нет, а хлеба и скота и всякого добра много.
Пошел тараканский царь войною. Собрал войско большое, ружья,
пушки наладил, вышел на границу, стал в Иваново царство входить.
Пришли к Ивану и говорят:
— На нас тараканский царь войной идет.
— Ну что ж,— говорит,— пускай идет.
Перешел тараканский царь с войском границу, послал передовых
разыскивать Иваново войско. Искали, искали — нет войска. Ждать-
пождать — не окажется ли где? И слуха нет про войско, не с кем
воевать. Послал тараканский царь захватить деревни. Пришли сол¬
даты в одну деревню — выскочили дураки, дуры, смотрят на сол¬
дат, дивятся. Стали солдаты отбирать у дураков хлеб, скотину; ду¬
раки отдают, и никто не обороняется. Пошли солдаты в другую де¬
ревню — всё то же. Походили солдаты день, походили другой —
везде всё то же; все отдают — никто не обороняется и зовут к себе
жить.
— Коли вам, сердешные,— говорят,— на вашей стороне житье
плохое, приходите к нам совсем жить.
Походили, походили солдаты, видят — нет войска; а всё народ
живет, кормится и людей кормит, и не обороняется, и зовет к себе
жить.
Скучно стало солдатам, пришли к своему тараканскому царю.
— Не можем мы,— говорят,— воевать, отведи нас в другое мес¬
то: добро бы война была, а это что — как кисель резать. Не можем
больше тут воевать.

Лев Николаевич Толстой
Рассердился тараканский царь, велел солдатам по всему царству
пройти, разорить деревни, дома, хлеб сжечь, скотину перебить.
— Не послушаете,— говорит,— моего приказа, всех,— говорит,—
вас расказню.
Испугались солдаты, начали по царскому указу делать. Стали
дома, хлеб жечь, скотину бить. Всё не обороняются дураки, только
плачут. Плачут старики, плачут старухи, плачут малые ребята.
— За что,— говорят,— вы нас обижаете? Зачем,— говорят,— вы
добро дурно губите? Коли вам нужно, вы лучше себе берите.
Гнусно стало солдатам. Не пошли дальше, и всё войско разбежа¬
лось.
XII
Так и ушел старый дьявол — не пронял Ивана солдатами.
Оборотился старый дьявол в господина чистого и приехал в
Иваново царство жить: хотел его, так же как Тараса-брюхана, день¬
гами пронять.
— Я,— говорит,— хочу вам добро сделать, уму-разуму научить.
Я,— говорит,— у вас дом построю и заведенье заведу.
— Ну что ж,— говорят,— живи.
Переночевал господин чистый и наутро вышел на площадь, вы¬
нес мешок большой золота и лист бумаги и говорит:
— Живете вы,— говорит,— все, как свиньи,— хочу я вас научить,
как жить надо. Стройте мне,— говорит,— дом по плану по этому. Вы
работайте, а я показывать буду и золотые деньги вам буду платить.
И показал им золото. Удивились дураки: у них денег в заводе не
было, а они друг дружке вещь за вещь меняли и работой платили.
Подивились они на золото.
— Хороши,— говорят,— штучки.
И стали господину за золотые штучки вещи и работу менять.
Стал старый дьявол, как и у Тараса, золото выпускать, и стали ему
за золото всякие вещи менять и всякие работы работать. Обрадовал¬
ся старый дьявол, думает: «Пошло мое дело на лад! Разорю теперь
дурака, как и Тараса, и куплю его с потрохом со всем». Только за¬
брались дураки золотыми деньгами, роздали всем бабам на ожере¬
лья, все девки в косы вплели, и ребята уж на улице в штучки играть
стали. У всех много стало и не стали больше брать. А у господина
чистого еще хоромы наполовину не отстроены и хлеба и скотины
еще не запасено на год, и повещает господин, чтоб шли к нему ра¬
ботать, чтоб ему хлеб везли, скотину вели; за всякую вещь и за вся¬
кую работу золотых много давать будет.
Нейдет никто работать и не несут ничего. Забежит мальчик или
девочка, яичко на золотой променяет, а то нет никого — и есть ему
стало нечего. Проголодался господин чистый, пошел по деревне —

$12	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

себе на обед купить. Сунулся в один двор, дает золотой за курицу —
не берет хозяйка.
— У меня,— говорит,— много и так.
Сунулся к бобылке — селедку купить, дает золотой.
— Не нужно мне,— говорит,— милый человек, у меня,— гово¬
рит,— детей нет, играть некому, а я и то три штучки для редкости
взяла.
Сунулся к мужику за хлебом. Не взял и мужик денег.
— Мне не нужно,— говорит.— Нешто ради Христа,— говорит,—
так погоди, я велю бабе отрезать.
Заплевал даже дьявол, убежал от мужика. Не то что взять ради
Христа, а и слышать-то ему это слово — хуже ножа.
Так и не добыл хлеба. Забрались все. Куда ни пойдет старый дья¬
вол, никто не дает ничего за деньги, а все говорят:
— Что-нибудь другое принеси, или приходи работать, или ради
Христа возьми.
А у дьявола нет ничего, кроме денег, работать неохота; а ради
Христа нельзя ему взять. Рассердился старый дьявол.
— Чего,— говорит,— вам еще нужно, когда я вам деньги даю? Вы
на золото всего купите и всякого работника наймете.
Не слушают его дураки.
— Нет,— говорят,— нам не нужно: с нас платы и податей ника¬
ких нейдет — куда же нам деньги?
Лег, не ужинавши, спать старый дьявол.
Дошло это дело до Ивана-дурака. Пришли к нему, спрашивают:
— Что нам делать? Проявился у нас господин чистый: есть, пить
любит сладко, одеваться любит чисто, а работать не хочет и Хрис¬
та ради не просит и только золотые штучки всем дает. Давали ему
прежде всего, пока не забрались, а теперь не дают больше. Что нам
с ним делать? Как бы не помер с голода.
Отслушал Иван.
— Ну что ж,— говорит,— кормить надо. Пускай по дворам, как
пастух, ходит.
Нечего делать, стал старый дьявол по дворам ходить.
Дошла очередь и до Иванова двора. Пришел старый дьявол обе¬
дать, а у Ивана девка немая обедать собирала. Обманывали ее час¬
то те, кто поленивее. Не работамши, придут раньше к обеду, всю
кашу поедят. И исхитрилась девка немая лодырей по рукам узна¬
вать: у кого мозоли на руках, того сажает, а у кого нет, тому объед¬
ки дает. Полез старый дьявол за стол, а немая девка ухватила его за
руки, посмотрела — нет мозолей, и руки чистые, гладкие; и когти
длинные. Замычала немая и вытащила дьявола из-за стола.
А Иванова жена ему и говорит:
— Не взыщи, господин чистый, золовка у нас без мозолей на
руках за стол не пускает. Вот, дай срок, люди поедят, тогда доедай,
что останется.

л	Лев Николаевич Толстой
ф	 813
Обиделся старый дьявол, что его у царя с свиньями кормить хо¬
тят. Стал Ивану говорить:
— Дурацкий,— говорит,— у тебя закон в царстве, чтобы всем
людям руками работать. Это вы по глупости придумали. Разве од¬
ними руками люди работают? Ты думаешь, чем умные люди рабо¬
тают? А Иван говорит:
— Где нам, дуракам, знать, мы всё норовим больше руками да
горбом.
— Это оттого, что вы дураки. А я,— говорит,— научу вас, как
головой работать; тогда вы узнаете, что головой работать спорее,
чем руками.
Удивился Иван.
— Ну,— говорит,— недаром нас дураками зовут!
И стал старый дьявол говорить:
— Только не легко,— говорит,— и головой работать. Вы вот мне
есть не даете оттого, что у меня нет мозолей на руках, а того не
знаете, что головой во сто раз труднее работать. Другой раз и голо¬
ва трещит.
Задумался Иван.
— Зачем же ты,— говорит,— сердешный, так себя мучаешь? Раз¬
ве легко, как голова затрещит? Ты бы уж лучше легкую делал рабо¬
ту — руками да горбом.
А дьявол говорит:
— Затем я себя и мучаю, что я вас, дураков, жалею. Кабы я себя
не мучал, вы бы век дураками были. А я головой поработал, теперь
и вас научу.
Подивился Иван.
— Научи,— говорит,— а то другой раз руки уморятся, так их го¬
ловой переменить.
И обещался дьявол научить.
И повестил Иван по всему царству, что проявился господин чи¬
стый и будет всех учить, как головой работать, и что головой мож¬
но выработать больше, чем руками,— чтоб приходили учиться.
Была в Ивановом царстве каланча высокая построена, и на нее
лестница прямая, а наверху вышка. И свел Иван туда господина,
чтобы ему на виду быть.
Стал господин на каланчу и начал оттуда говорить. А дураки
собрались смотреть. Дураки думали, что господин станет на деле
показывать, как без рук головой работать. А старый дьявол только
на словах учил, как не работамши прожить можно.
Не поняли ничего дураки. Посмотрели, посмотрели и разошлись
по своим делам.
Простоял старый дьявол день на каланче, простоял другой — всё
говорил. Захотелось ему есть. А дураки и не догадались хлебца ему
на каланчу принесть. Они думали, что если он головой может луч¬
ше рук работать, так уж хлеба-то себе шутя головой добудет. Про-

Сказки русских пислтелей XVIII—XIX ев.
814

стоял и другой день старый дьявол на вышке — всё говорил. А на¬
род подойдет, посмотрит-посмотрит и разойдется. Спрашивает и
Иван:
— Ну, что, господин начал ли головой работать?
— Нет еще,— говорят,— всё еще лопочет.
Простоял еще день старый дьявол на вышке и стал слабеть; по¬
шатнулся раз и стукнулся головой об столб. Увидал один дурак, ска¬
зал Ивановой жене, а Иванова жена прибежала к мужу на пашню.
— Пойдем,— говорит,— смотреть: говорят, господин зачинает
головой работать.
Подивился Иван.
— Ну? — говорит.
Завернул лошадь, пошел к каланче. Приходит к каланче, а ста¬
рый дьявол уж вовсе с голоду ослабел, стал пошатываться, головой
об столбы постукивать. Только подошел Иван, спотыкнулся дьявол,
упал и загремел под лестницу торчмя головой — все ступеньки пе¬
ресчитал.
— Ну,— говорит Иван,— правду сказал господин чистый, что
другой раз и голова затрещит. Это не то что мозоли, от такой рабо¬
ты желваки на голове будут.
Свалился старый дьявол под лестницу и уткнулся головой в зем¬
лю. Хотел Иван подойти посмотреть, много ли он работал, вдруг
расступилась земля, и провалился старый дьявол сквозь землю,
только дыра осталась. Почесался Иван.
— Ишь ты,— говорит,— пакость какая! Это опять он! Должно,
батька тем — здоровый какой!
Живет Иван и до сих пор, и народ весь валит в его царство, и
братья пришли к нему, и их он кормит. Кто придет скажет:
— Корми нас.
— Ну что же,— говорит,— живите — у нас всего много.
Только один обычай у него и есть в царстве: у кого мозоли на
руках — полезай за стол, а у кого нет — тому объедки.
Нашли раз ребята в овраге штучку с куриное яйцо, с дорожкой
посредине и похоже на зерно. Увидал у ребят штучку проезжий,
купил за пятак, повез в город, продал царю за редкость.
Позвал царь мудрецов, велел им узнать, что за штука такая —
яйцо или зерно? Думали, думали мудрецы — не могли ответа дать.
Лежала эта штучка на окне, влетела курица, стала клевать, прокле¬
вала дыру; все и увидали, что — зерно. Пришли мудрецы, сказали
царю:
— Это — зерно ржаное.
Удивился царь. Велел мудрецам узнать, где и когда это зерно
родилось. Думали, думали мудрецы, искали в книгах — ничего не
нашли. Пришли к царю, говорят:
— Не можем дать ответа. В книгах наших ничего про это не на¬
писано; надо у мужиков спросить, не слыхал ли кто от стариков,
когда и где такое зерно сеяли.

Лев Николаевич Толстой
©15
зерно с куриное ЯЙЦО
Послал царь, велел к себе старого старика, мужика, привести.
Разыскали старика старого, привели к царю. Пришел старик, зеле¬
ный, беззубый, насилу вошел на двух костылях.
Показал ему царь зерно, да не видит уж старик; кое-как поло¬
вину разглядел, половину руками ощупал.
Стал царь его спрашивать:
— Не знаешь ли, дедушка, где такое зерно родилось? Сам на
своем поле не севал ли хлеба такого? Или на своем веку не поку¬
пывал ли где такого зерна?
Глух был старик, насилу-насилу расслушал, насилу-насилу по¬
нял. Стал ответ держать:
— Нет,— говорит,— на своем поле хлеба такого севать не севал,
и жинать не жинал, и покупать не покупывал. Когда покупали хлеб,
всё такое ж зерно мелкое было, как и теперь, а надо,— говорит,— у
моего батюшки спросить: может, он слыхал, где такое зерно рож¬
далось.
Послал царь за отцом старика, велел к себе привести. Нашли и
отца старикова, привели к царю. Пришел старик старый на одном
костыле. Стал ему царь зерно показывать. Старик еще видит глаза¬
ми, хорошо разглядел. Стал царь его спрашивать:
— Не знаешь ли, старичок, где такое зерно родилось? Сам на
своем поле не севал ли хлеба такого? Или на своем веку не поку¬
пывал ли где такого зерна?
Хоть и крепонек на ухо был старик, а расслушал лучше сына.
— Нет,— говорит,— на своем поле такого зерна севать не севал
и жинать не жинал. А покупать не покупывал, потому что на моем
веку денег еще и в заводе не было. Все своим хлебом кормились, а
по нужде — друг с дружкой делились. Не знаю я, где такое зерно
родилось. Хоть и крупнее теперешнего и умолотнее наше зерно
было, а такого видать не видал. Слыхал я от батюшки — в его вре¬
мя хлеб лучше против нашего раживался и умолотнее и крупней
был. Его спросить надо.
Послал царь за отцом стариковым. Нашли и деда, привели к
царю. Вошел старик к царю без костылей; вошел легко; глаза свет¬
лые, слышит хорошо и говорит внятно. Показал царь зерно деду.
Поглядел дед, повертел.
— Давно,— говорит,— не видал я старинного хлебушка.
Откусил дед зерна, пожевал крупинку.
— Оно самое,— говорит.
— Скажи же мне, дедушка, где и когда такое зерно родилось? На
своем поле не севал ли такой хлеб? Или на своем веку где у людей
не покупывал ли?

816
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
•8-
И сказал старик:
— Хлеб такой на моем веку везде раживался. Этим хлебом,—
говорит,— я век свой кормился и людей кормил.
И спросил царь:
— Так скажи же мне, дедушка, покупал ли ты где такое зерно,
или сам на своем поле сеял?
Усмехнулся старик.
— В мое время,— говорит,— и вздумать никто не мог такого гре¬
ха, чтобы хлеб продавать, покупать, а про деньги и не знали: хлеба
у всех своего вволю было. Я сам такой хлеб сеял, и жал, и молотил.
И спросил царь:
— Так скажи же мне, дедушка, где ты такой хлеб сеял и где твое
поле было?
И сказал дед:
— Мое поле было — земля божья: где вспахал, там и поле. Зем¬
ля вольная была. Своей землю не звали. Своим только труды свои
называли.
— Скажи же,— говорит царь,— мне еще два дела: одно дело —
отчего прежде такое зерно рожалось, а нынче не родится? А другое
дело — отчего твой внук шел на двух костылях, сын твой пришел
на одном костыле, а ты вот пришел и вовсе легко; глаза у тебя свет¬
лые, и зубы крепкие, и речь ясная и приветная? Отчего, скажи,
дедушка, эти два дела сталися?
И сказал старик:
— Оттого оба дела сталися, что перестали люди своими труда¬
ми жить,— на чужие стали зариться. В старину не так жили: в ста¬
рину жили по-божьи; своим владали, чужим не корыстовались.

Д. Н. Мамин-Сибиряк
СКАЗКА ПРО СЛАВНОГО ЦАРЯ ГОРОХА
и его прекрасных дочерей
царевну кутафью и царевну горошинку
Присказка
коро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Сказываются сказки старикам да старушкам на
утешенье, молодым людям на поученье, а малым
ребяткам на послушанье. Из сказки слова не выки¬
нешь, а что было, то и быльем поросло. Только бе¬
жал мимо косой заяц — послушал длинным ухом,
летела мимо жар-птица — посмотрела огненным
глазом... Шумит-гудит зеленый лес, расстилается
шелковым ковром трава-мурава с лазоревыми цве¬
тиками, поднимаются к небу каменные горы, льются с гор быстрые
реки, бегут по синю морю кораблики, а по темному лесу на добром
коне едет могуч русский богатырь, едет путем-дорогою, чтобы до¬
быть разрыв-траву, которой открывается счастье богатырское. Ехал-
ехал богатырь и доехал до росстани, где сбежались три пути-доро¬
женьки. По какой ехать? Поперек одной лежит дубовая колода, на
другой стоит березовый пень, а по третьей ползет маленький чер¬
вячок-светлячок. Нет дальше ходу богатырю!
— Чур меня! — крикнул он на весь дремучий лес.— Отвались от
меня, нечистая сила...
От этого покрика богатырского с хохотом вылетел из березо¬
вого дупла сыч, дубовая колода превратилась в злую ведьму и по¬
летела за сычом, засвистели над богатырской головой черные во¬
роны.
— Чур меня!..
И вдруг все пропало, сгинуло. Остался на дороге один червячок-
светлячок, точно кто потерял дорогой камень-самоцвет.
— Ступай прямо! — крикнула из болота лягушка.— Ступай, да
только не оглядывайся, а то худо будет...

€
818
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Поехал богатырь прямо, а впереди поляна, а на поляне огненны¬
ми цветами цветут папоротники. За поляной, как зеркало, блестит
озеро, а в о «ере плавают русалки с зелеными волосами и смеются
над богатырем девичьим смехом.
— У нас. богатырь, разрыв-трава! У нас твое счастье...
Задумался могучий богатырь, остановился добрый конь.
Впрочем, что же это я вам рассказываю, малые ребятки,— это
только присказка, а сказка впереди.
1
Жил-был, поживал славный царь Горох в своем славном царстве
гороховом. Пока был молод царь Горох, больше всего он любил
повеселиться. День и ночь веселился, и все другие веселились с ним.
— Ах, какой у нас добрый царь Горох! — говорили все.
А славный царь Горох слушает, бородку поглаживает, и еше ему
делается веселее. Любил царь Горох, когда его все хвалили.
Потом любил царь Горох повоевать с соседними королями и
другими славными царями. Сидит-сидит, а потом и скажет:
— А не пойти ли нам на царя Пантелея? Что-то он как будто
стал зазнаваться на старости лет. Надо его проучить.
Войска у царя Гороха было достаточно, воеводы были отличные,
и все были рады повоевать. И весь народ тоже был рад войне. Мо¬
жет быть, и самих побьют, а все-таки рады! Счастливо воевал царь
Горох и после каждой войны привозил много всякого добра, и зо¬
лотой казны, и самоцветных каменьев, и шелковых тканей, и плен¬
ников. Он ничем не брезговал и брал дань всем, что попадало под
руку: мука — подавай сюда и муку, дома пригодится, корова — да¬
вай и корову, сапоги — давай и сапоги, масло — давай масло в кашу!

ф	Дмитрий Ндркисдчге Мамин-Онвнрж
Даже брал царь Горох дань лыком и вени¬
ком. Все подданные очень его любили за
этот обычай,— чужая каша всегда слаще
своей и чужим веником лучше париться.
— Спасибо, славный царь Горох! —
кричали подданные, когда царь Горох ка¬
тался по улицам своей столицы.— Мы за
тобой, как тараканы за печкой, живем...
Два спасиба тебе, славный царь Горох!
Все иностранные короли и славные ца¬
ри завидовали удаче царя Гороха, а глав¬
ное, его веселому характеру. Царь Панте¬
лей, у которого борода была до колен, го¬
ворил прямо:
— Хорошо ему жить, славному царю
Гороху, когда у него веселый характер.
Я отдал бы половину своей бороды, если
бы умел так веселиться!
Но совсем счастливых людей не бывает на свете. У каждого най¬
дется какое-нибудь горе. Ни подданные, ни воеводы, ни бояре не
знали, что у веселого царя Гороха тоже есть свое горе, да еше не
одно, а целых два горя. Знала об этом только одна жена царя Горо¬
ха, славная царица Луковна, родная сестра царя Пантелея. Царь и
царица от всех скрывали свое горе, чтобы народ не стал смеяться
над ними. Первое горе заключалось в том, что у славного царя Го¬
роха на правой руке было шесть пальцев. Он таким родился, и это
скрывали с самого детства, так что славный царь Горох никогда не
снимал с правой руки перчатки. Конечно, шестой палец — пустя¬
ки, можно жить и с шестью пальцами, а беда в том, что благодаря
этому шестому пальцу царю Гороху всего было мало. Он сам при¬
знавался своей царице Луковне:
— Кажется, взял бы все на свете одному себе... Разве я виноват,
что у меня так рука устроена?
— Что же, бери, пока дают,— утешала его царица Луковна.— Ты
не виноват. А если добром не отдают, так можно и силой отнять...
Царица Луковна во всем и всегда соглашалась со своим славным
царем Горохом. Подданные тоже нс спорили и верили, что воюют
для славы, отбирая чужую кашу и масло. Никто и не подозревал, что
у славного царя Гороха шесть пальцев на руке и что он из жадно¬
сти готов был отнять даже бороду у царя Пантелея, тоже славного
и храброго царя.
II
Второе горе славного царя Гороха было, пожалуй, похуже перво¬
го. Дело в том, что первым у славного царя Гороха родился сын,
славный и храбрый царевич Орлик, потом родилась прекрасная

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
царевна Кутафья неописанной красоты, а третьей родилась малень¬
кая-маленькая царевна Горошинка, такая маленькая, что жила в
коробочке, в которой раньше славная царица Луковна прятала свои
сережки. Маленькой царевны Горошинки решительно никто не ви¬
дал, кроме отца с матерью.
— Что мы с ней будем делать, царица? — спрашивал в ужасе
славный царь Горох.— Все люди родятся, как люди, а наша дочь с
горошинку...
— Что же делать — пусть живет,— печально отвечала царица.
Даже царевич Орлик и прекрасная царевна Кутафья не знали,
что у них есть сестра Горошинка. А мать любила свою Горошинку
больше, чем других детей,— тех и другие полюбят, а эта мила толь¬
ко отцу с матерью.
Царевна Горошинка выросла ростом в горошинку и была так же
весела, как отец. Ее трудно было удержать в коробочке. Царевне
хотелось и побегать, и поиграть, и пошалить, как другие дети. Ца¬
рица Луковна запиралась в своей комнате, садилась к столу и от¬
крывала коробочку. Царевна Горошинка выскакивала и начинала
веселиться. Стол ей казался целым полем, по которому она бегала,
как другие дети бегают по настоящему полю. Мать протянет руку,
и царевна Горошинка едва вскарабкается на нее. Она любила везде
прятаться, и мать, бывало, едва ее найдет, а сама боится пошеве¬
литься, чтобы, грешным делом, не раздавить родного детища. При¬
ходил и славный царь Горох полюбоваться на свою царевну Горо¬
шинку, и она пряталась у него в бороде, как в лесу.
— Ах, какая она смешная!..— удивлялся царь Горох, качая го¬
ловой.
Маленькая царевна Горошинка тоже удивлялась. Какое все боль¬
шое кругом — и отец с матерью, и комнаты, и мебель! Раз она за¬
бралась на окно и чуть не умерла от страха, когда увидала бежав¬
шую по улице собаку. Царевна жалобно запищала и спряталась в на¬
персток, так что царь Горох едва ее нашел.
Всего хуже было то, что как царевна Горошинка стала подрас¬
тать — ей хотелось все видеть и все знать! И то покажи ей, и дру¬
гое, и третье!.. Пока была маленькой, так любила играть с мухами
и тараканами. Игрушки ей делал сам царь Горох — нечего делать,
хоть и царь, а делай дочери игрушки! Он так выучился этому делу,
что никто другой в государстве не сумел бы сделать такую тележку
для царевны Горошинки или другие игрушки. Всего удивительнее
было то, что мухи и тараканы тоже любили маленькую царевну, и
она даже каталась на них, как большие люди катаются на лошадях.
Были, конечно, и свои неприятности. Раз царевна Горошинка уп¬
росила мать взять ее с собой в сад.
— Только одним глазком взглянуть, матушка, какие сады быва¬
ют,— упрашивала царевна Горошинка,— я ничего не сломаю и не
испорчу.

	 82|
— Ax, что я с ней буду делать? — взмолилась царица Луковна.
Однако пошли в сад. Царь Горох стоял на стороже, чтобы кто-
нибудь не увидал царевны Горошинки, а царица вышла на дорож¬
ку и выпустила из коробочки свою дочку. Ужасно обрадовалась ца¬
ревна Горошинка, и долго резвилась на песочке, и даже спряталась
в колокольчике. Но эта игра чуть не кончилась бедой. Царевна Го¬
рошинка забралась в траву, а там сидела толстая старая лягушка —
увидала она маленькую царевну, раскрыла пасть и чуть не прогло¬
тила ее, как муху. Хорошо, что вовремя прибежал сам славный царь
Горох и раздавил лягушку ногой.
Ill
Так жил да поживал славный царь Горох. Все думали, что он ос¬
танется веселым всегда, а вышло не так. Когда родилась царевна
Горошинка, он уже был не молод, а потом начал быстро стариться.
На глазах у всех старится славный царь Горох. Лицо осунулось, по¬
желтело, глаза ввалились, руки начали трястись, а старого веселья
как не бывало. Сильно изменился царь Горох, а с ним вместе при¬
уныло и все гороховое царство. Да и было от чего приуныть: ста¬
рившийся царь Горох сделался подозрительным, всюду видел изме¬
ну и никому не верил, даже самым любимым боярам и воеводам.
— Никому нс верю! — говорил царь Горох им в глаза.— Все вы
готовы изменить мне при первом удобном случае, а за спиной.

$22	Сказки рискну писателей XVIII—XIX «в.
наверно, смеетесь надо мной... Все знаю!.. Лучше и не оправды¬
вайтесь.
— Помилуй, славный царь Горох! — взмолились бояре и воево¬
ды.— Да как мы посмеем что-нибудь дурное даже подумать... Все
тебя любят, славный царь Горох, и все готовы жизнь свою отдать за
тебя.
— Знаю, знаю! Правые люди не будут оправдываться. Вы толь¬
ко то и делаете, что ждете моей смерти.
Все начали бояться славного царя Гороха. Такой был хороший
и веселый царь, а тут вдруг точно с печи упал — и узнать нельзя!
И скуп сделался славный царь Горох, как Кошей. Сидит и высчи¬
тывает, сколько добра у него съели и выпили гости да, кроме того,
сколько еше разных подарков получили. И обидно старику, что
столько добра пущено на ветер, и жаль своей царской казны. На¬
чал славный царь Горох всех притеснять, каждую денежку высчи¬
тывать и даже по утрам сидел в кухне и смотрел, как варят ему щи,
чтобы повара не растащили провианта.
— Воры вы все! — корит царь Горох своих поваров.— Только от¬
вернись, вы всю говядину из горшка повытаскаете, а мне одну жижу
оставите.
— Смилуйся, царь-государь! — вопили повара и валялись у царя
Гороха в ногах.— Да как мы посмеем таскать твою говядину из
горшков...
— Знаю, знаю! У меня все царство вор' на воре — вором пого¬
няет.

g*Дмитрий Наркисович Маммн-СмБкряк
Дело дошло до того, что славный царь Горох велел при себе и
хлеб резать, и сам считал куски, и даже коров доить стал, чтобы не
выпили царского молока неверные слуги. Всем пришлось плохо, и
даже голодала сама царица Луковна — плачет, а попросить кусочка
хлеба не смеет у царя. Исхудала бедная и только одному радовалась,
что ровно ничего не стоило прокормить любимую дочь, Горошин¬
ку. Царевна Горошинка была сыта крошечками...
«Испортили царя! — думали все.— Какой-нибудь колдун испор¬
тил, не иначе дело. Долго ли испортить всякого человека?.. А какой
у нас был славный да веселый царь!»
А славный царь Горох с каждым днем делался все хуже и злее.
Начал он людей по тюрьмам садить, а других прямо казнил. Ходят
по всему гороховому царству немилостивые царские пристава, ло¬
вят людей и казнят. Чтобы услужить царю Гороху, они выбирали
самых богатых, чтобы их именье пошло в царскую казну.
— Однако сколько у меня развелось изменников! — удивляется
славный царь Горох.— Это они у меня столько всякого добра наво¬
ровали... А я-то по простоте ничего и не замечаю. Еще бы немно¬
го, так я бы сам с голоду помер...
IV
С каждым днем славный царь Горох делался все хуже и хуже, а
народ все искал, кто его испортил. Искали-искали и, наконец, на¬
шли. Оказалось, что царя испортила его родная дочь, прекрасная
царевна Кутафья. Да, она самая!.. Нашлись люди, которые своими
глазами видели, как она вылетала из дворца, обернувшись сорокой,
а то еще хуже — бегала по городу мышью и подслушивала, кто и что
болтает про царя. От нее и все зло по гороховому царству пошло!
Доказательства были налицо: славный царь Горох любил только
одну прекрасную царевну Кутафью. Он даже прогнал всех своих
поваров, а главного повесил перед кухней, и теперь царское куша¬
нье готовила одна прекрасная царевна Кутафья. Ей одной верил те¬
перь царь Горох, и никому больше.
— Что нам делать теперь? — жаловались все друг другу.— До¬
машний враг сильнее всех... Погубит прекрасная царевна Кутафья
все царство. Некуда нам деваться от колдуньи!
Впрочем, оставалась еще одна, последняя надежда. О красоте
царевны Кутафьи прошла слава по всем землям, и к царю Гороху
наезжали женихи со всех сторон. Лиха беда в том, что она всем от¬
казывала. Все нехороши женихи! Но ведь надоест же когда-нибудь
ей в девках сидеть, выйдет она замуж, и тогда все вздохнут свобод¬
но. Думали, судили, рядили, передумывали, а прекрасная царев¬
на Кутафья и думать ничего не хотела о женихе. Последним наехал
к царю Гороху молодой король Косарь, красавец и богатырь, ка-

е
824
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ких поискать, но и он получил отказ, то есть отказал ему сам царь
Горох.
— Королевство у тебя маловато, король Косарь,— заявил ему
славный царь Горох, поглаживая бородку.— Еле-еле сам сыт, а чем
жену будешь кормить?
Обиделся король Косарь, сел на своего коня и сказал на проща¬
нье царю Гороху:
— Из маленького королевства может вырасти и большое, а из
большого царства ничего не останется. Отгадай, что это значит?
Славный царь Горох только посмеялся над хвастовством короля
Косаря — молод еще, на губах молоко не обсохло! Царевны, пре¬
красной Кутафьи, отец даже не спросил, нравится он ей или не
нравится. Не девичье это дело женихов разбирать — отец с матерью
лучше знают, кому отдать родное детище. Прекрасная царевна Ку¬
тафья видела из своего терема, как уезжал домой король Косарь, и
горько плакала. Пришелся ей к самому сердцу красавец король, да,
видно, ничего против воли родительской не поделаешь. Всплакну¬
ла и царица Луковна, жалеючи дочь, а сама и пикнуть не смела
перед царем.
Нс успел славный царь Горох оглянуться, как король Косарь
принялся разгадывать свою загадку. Первым делом он пошел вой¬
ной на царя Пантелея, начал брать города и избил несчетное число
народа. Испугался царь Пантелей и стал просить помощи у царя
Гороха. Раньше они ссорились и иногда воевали, но в беде некогда
разбирать старых счетов! Однако славный царь Горох опять возгор¬
дился и отказал.
— Управляйся, как знаешь,— сказал он через послов царю Пан¬
телею.— Всякому своя рубашка ближе к телу.
Не прошло и полугода, как прибежал и сам царь Пантелей. У не¬
го ничего не осталось, кроме бороды, а его царством завладел ко¬
роль Косарь.
— Напрасно ты мне не помог,— укорял он царя Гороха,— Вме-
сте-то мы его победили бы, а теперь он меня разбил и тебя разобьет.
— Это еще мы увидим, а твой Косарь — молокосос...

Дмитрий Наркисович ЛЛамкн-Снккряк
е
V
Завоевав царство царя Пантелея, король Косарь послал к слав¬
ному царю Гороху своих послов, которые и сказали:
— Отдай нашему храброму королю Косарю свою дочь, прекрас¬
ную царевну Кутафью, а то и тебе будет то же, что царю Пантелею.
Рассердился царь Горох и велел казнить Косаревых послов, а
самому королю Косарю послал собаку с обрубленным хвостом.
Вот, дескать, тебе самая подходящая невеста!..
Рассердился и король Косарь и пошел войной на гороховое цар¬
ство, идет — и народ, как косой, косит! Сколько сел разорил, сколь¬
ко городов выжег, сколько народу погубил, а воевод, которых вы¬
слал против него царь Горох, в полон взял. Долго ли, коротко ли
сказывается, а только король Косарь подступил уже к самой столи¬
це, обложил ее кругом, так что никому ни проходу, ни проезду нет,
и опять шлет послов к славному царю Гороху.
— Отдай замуж свою дочь, прекрасную царевну Кутафью, наше¬
му королю Косарю,— говорили послы.— Ты первых послов казнил
и нас можешь казнить. Мы люди подневольные...
— Лучше я сам умру, а дочери не отдам вашему королю! — отве¬
тил царь Горох.— Пусть сам берет, если сумеет только взять. Я ведь
не царь Пантелей!
Хотел славный царь Горох и этих послов казнить, да за них во¬
время заступилась сама прекрасная царевна Кутафья. Бросилась она
в ноги грозному отцу и начала горько плакать.
— Лучше меня вели казнить, отец, а эти люди не виноваты. Сни¬
ми с меня голову, только не губи других. Из-за меня, несчастной,
напрасно льется кровь и гибнут люди...
— Вот как? Отлично,— ответил славный царь Горох.— Ты отца
родного променяла на каких-то послов? Спасибо, доченька... Мо¬
жет быть, тебе хочется замуж за короля Косаря? Ну, этого ты не
дождешься! Все царство зарублю, а тебе не бывать за Косарем...
Страшно рассердился царь Горох на любимую дочь и велел по¬
садить ее в высокую-высокую башню, где томились и другие за¬
ключенные, а в подвал были посажены Косаревы послы. Народ
825

$26	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

узнал об этом и толпами приходил к башне, чтобы ругать опальную
царевну
— Отдай нам наши города, взятые королем Косарем! — крича¬
ли ей снизу потерявшие от горя голову люди.— Отдай всех, кото¬
рых убил король Косарь! Из-за тебя мы все терпим и мучимся, из-
за тебя и сами перемрем все голодной смертью. Ты испортила и
своего отца, который раньше не был таким.
Страшно делалось прекрасной царевне Кутафье, когда она слы¬
шала такие слова. Ведь ее разорвали бы на мелкие части, если бы
она вышла из башни! А чем она виновата? Кому она сделала какое
зло? Вот и родной отец ее возненавидел ни за что... Горько и обид¬
но делается царевне, и горько-горько она плачет, день и ночь пла¬
чет.
— И для чего я только уродилась красавицей? — причитала она,
ломая руки.— Лучше бы мне родиться каким-нибудь уродом, хро¬
мой и горбатой... А теперь все против меня. Ох, лучше бы меня
казнил отец!..
А в столице уже начинался голод. Голодные люди приходили к
башне и кричали:
— Прекрасная царевна Кутафья, дай нам хлеба! Мы умираем с
голоду. Если нас не жалеешь, то пожалей наших детей.
VI
Жалела прекрасную царевну Кутафью одна мать, тем более что
знала, что она ни в чем не виновата. Все глаза выплакала старая
царица Луковна, а мужу ничего не смела сказать. И плакала она
потихоньку ото всех, чтобы кто-нибудь не донес царю. Материнское
горе видела одна царевна Горошинка и плакала вместе с ней, хотя
и не знала, о чем плачет. Очень ей жаль было матери — такая боль¬
шая женщина и так плачет?
— Мама, скажи, о чем ты плачешь? — спрашивала она.— Ты
только скажи, а я попрошу отца. Он все устроит.
— Ах, ты ничего не понимаешь, Горошинка.
Царица Луковна не подозревала, что Горошинка знала гораздо
больше, чем она думала. Ведь это был необыкновенный ребенок!
Горошинке улыбались цветы, она понимала, о чем говорят мухи, а
когда выросла большой, то есть ей исполнилось семнадцать лет, с
Горошинкой произошло нечто совершенно необыкновенное, о чем
она никому не рассказывала. Стоило ей захотеть — и Горошинка
превращалась в муху, в мышку, в маленькую птичку. Это было очень
интересно. Горошинка пользовалась тем временем, когда мать спа¬
ла, и вылетала в окно мухой. Она облетела всю столицу и все рас¬
смотрела. Когда отец заключил прекрасную Кутафью в башню, она
пролетела и к ней. Царевна Кутафья сидела у окна и горько плакала.

Дмитрий Наркисович Млммн-ОмЕмряк
Муха-Горошинка полетала около нее, пожужжала и, наконец, про¬
говорила:
— Не убивайся, сестрица. Утро вечера мудренее.
Царевна Кутафья страшно перепугалась. К ней никого не допус¬
кали, а тут вдруг человеческий голос.
— Это — я, твоя сестренка Горошинка.
— У меня нет никакой сестрицы...
— А я-то на что?
Горошинка рассказала о себе все, и сестры поцеловались. Теперь
обе плакали от радости и не могли наговориться. Прекрасная ца¬
ревна Кутафья смущалась только одним, именно что маленькая
сестренка Горошинка умеет превращаться в муху. Значит, она кол¬
дунья, а все колдуньи злые.
— Нет, я не колдунья,— объясняла обиженная Горошинка.—
А только заколдована кем-то, и на мне положен какой-то зарок, а
какой зарок — никто не знает. Что-то я должна сделать, чтобы пре¬
вратиться в обыкновенную девушку, а что — не знаю.
Прекрасная царевна Кутафья рассказала о всех своих злоключе¬
ниях: как она жалела отца, который сделался злым, сколько горя из-
за нее терпит теперь все гороховое царство. А чем она виновата, что
король Косарь непременно хочет жениться на ней? Он даже и не
видал ее ни разу.
— А тебе он нравится, сестрица? — лукаво спросила Горошинка.
Прекрасная царевна Кутафья только опустила глаза и покрас¬
нела.
— Раньше нравился,— объяснила она смущенно.— А теперь я
его не люблю. Он — злой.
— Хорошо. Понимаю. Ну, утро вечера мудренее...
VII
Все гороховое царство было встревожено. Во-первых, царевич
Орлик попался в плен злому королю Косарю, а во-вторых, исчезла
из башни прекрасная царевна Кутафья. Отворили утром тюремщи¬
ки дверь в комнату царевны Кутафьи, а ее и след простыл. Еще
больше удивились они, когда увидели, что у окошка сидит другая
девица, сидит и не шелохнется.
— Ъл как сюда попала? — удивились тюремщики.
— А так... Вот пришла и сижу.
И девица какая-то особенная — горбатая да рябая, а на самой
надето платьишко худенькое, все в заплатках. Пришли тюремщи¬
ки в ужас.
— Что ты наделала-то, умница? Ведь расказнит нас славный
царь Горох, что не уберегли мы прекрасной царевны Кутафьи...
Побежали во дворец и объявили все. Прибежал в башню сам
славный царь lopox — так бежал, что и шапку дорогой потерял.

828
Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
•8-
— Всех казню? — кричал он.
— Царь-государь, смилуйся! — вопили тюремщики, валяясь у
него в ногах.— Что хочешь делай, а мы не виноваты. Видно, посме¬
ялась над нами, бедными, прекрасная царевна Кутафья...
Одного не посмели сказать тюремщики, именно что прекрасная
царевна Кутафья — ведьма. Недаром весь народ говорил это же.
Только тюремщикам не приходилось этого говорить в глаза само¬
му отцу.
Посмотрел славный царь Горох на рябую девицу, которая, как
ничего не бывало, сидела у окошечка, и подивился не меньше тю¬
ремщиков.
— Да ты откуда взялась-то, красота писаная? — строго спросил он.
— А так... Где была — там ничего не осталось.
Удивляется славный царь Горох, что так смело отвечает ему ря¬
бая девица и нисколько его не боится.
— А ну-ка, повернись,— сказал он, удивляясь.
Как поднялась девица, все увидели, что она хромая, а платьиш¬
ко на ней едва держится — заплата на заплате. «Этакую ворону и
казнить даже не стоит»,— подумал славный царь Горох.
Собрались тюремщики, тоже смотрят и тоже дивуются.
— Как тебя звать-то, красавица? — спросил царь Горох.
— А как нравится, так и зови... Прежде звали Босоножкой.
— И ты меня не боишься?
— Чего мне тебя бояться, когда ты добрый. Так все и говорят:
какой у нас добрый царь Горох!
Много всяких чудес насмотрелся царь Горох, а такого чуда не
видывал. Прямо в глаза смеется над ним мудреная девица? Задумал¬
ся славный царь Горох и даже не пошел домой обедать, а сам остал¬
ся караулить в башне. Тюремщики были закованы в цепи и отведе¬
ны в другую тюрьму. Не умели хранить царской дочери, так пусть
сами сидят...
— Скажите царице Луковне, чтобы послала мне сюда шей и
каши,— приказал царь Горох.— А я сам буду сторожить. Дело не¬
чисто...
А царица Луковна убивалась у себя во дворце. Плачет, как река
льется. Сына в полон взял злой король Косарь, прекрасная дочь
Кутафья исчезла, а тут еще пропала царевна Горошинка. Искала-
искала ее царица по всем комнатам — нет нигде Горошинки.
«Видно, ее мышь загрызла или воробей заклевал»,— думала ца¬
рица Луковна и еще больше плакала.
VIII
В столице славного царя Гороха и стон, и плач, и горе, а злой
король Косарь веселится в своем стане. Чем хуже славному царю
Гороху, тем веселее злому королю Косарю. Каждое утро злой король

a
Дмитрий Наркисович ЛЯамин-Снсиряк
829
Косарь пишет письмо, привязывает его к стреле и пускает в город.
Его последнее письмо было такое:
«Эй ты, славный царь Горох, не много у тебя закуски осталось —
приходи ко мне, я тебя накормлю. Царю Пантелею я хоть бороду
оставил, а у тебя и этого нет — у тебя не борода, а мочалка».
Сидит славный царь Горох в башне, читает королевские письма
и даже плачет от злости.
Весь народ, сбежавшийся в столице, страшно голодал. Люди
умирали от голода прямо на улице. Теперь уже никто не боялся
славного царя Гороха — все равно умирать! Голодные люди прихо¬
дили прямо к башне, в которой заперся царь Горох, и ругали его.
— Вот, старый колдун караулит ведьму-дочь. Сжечь их надо, а
пепел пустить по ветру. Эй, Горох, выходи лучше добром!..
Слушает все эти слова царь Горох и плачет. Зачем он злился и
притеснял всех? Пока был добрый — все было хорошо. Гораздо
выгоднее быть добрым. Догадался царь Горох, как следовало жить,
да поздно! А тут еще рябая девица сидит у окошечка и поет:
Жил да поживал славный царь Горох,
Победить его никто не мог...
А вся сила в том была,
Что желал он всем добра.
— Правда, правда...— шептал царь Горох, обливаясь слезами.
Потом мудреная девица сказала ему:
— Вот что, славный царь Горох. Не ты меня держишь в башне,
а я тебя держу. Понял? Ну, так довольно!.. Нечего тебе здесь боль¬
ше делать! Ступай-ка домой — царица Луковна очень соскучилась
о тебе. Как придешь домой — собирайся в дорогу. Понял? А я при¬
ду за вами...
— Как же я пойду — меня убьют дорогой.
— Никто не убьет. Вот, я тебе дам пропуск...
Оторвала девица одну заплатку со своего платья и подала царю.
И действительно, дошел царь Горох до самого дворца и никто его
не узнал, даже свои дворцовые слуги. Они даже не хотели пускать
его во дворец. Славный царь Горох хотел было рассердиться и тут же

Сказки русских писателем XVIII—XIX кв.
всех их казнить, да вовремя припомнил, что добрым быть куда вы¬
годнее. Укрепился царь Горох и сказал слугам:
— Мне бы только увидать царицу Луковну. Всего одно словеч¬
ко сказать...
Слуги смилостивились и допустили старика к царице. Когда он
шел в царские покои, они сказали ему:
— Царица у нас добрая, смотри, не вздумай просить у нее хле¬
ба. Она и сама через день теперь ест. А все из-за проклятого царя
Гороха!..
Царица Луковна узнала мужа сразу и хотела броситься к нему на
шею, но он сделал ей знак и шепнул:
— Бежим скорее... После все расскажу.
Сборы были короткие — что можно унести в руках! Царица Лу¬
ковна взяла только одну пустую коробочку, в которой жила Горо¬
шинка. Скоро пришла и Босоножка и повела царя с царицей. На
улице догнал их царь Пантелей и со слезами заговорил:
— Что же это вы меня одного оставляете?
— Ну, идем с нами,— сказала Босоножка.— Веселее вместе идти.
IX
Король Косарь стоял под столицей царя Гороха уже второй год
и не хотел брать города приступом, чтобы не губить напрасно сво¬
их королевских войск. Все равно, сами сдадутся, когда «досыта на¬
голодаются».
От нечего делать веселится злой король Косарь в своей королев¬
ской палатке. Веселится и днем, веселится и ночью. Горят огни,
играет музыка, поют песни... Всем весело, горюют одни только
пленники, которых охраняет крепкая королевская стража. А среди
всех этих пленников больше всех горюет царевич Орлик, красавец
Орлик, о котором тосковали все девушки, которые его видели хоть
издали. Это был орленок, выпавший из родного гнезда. Но пристав¬
ленная к царевичу стража стала замечать, что каждое утро приле¬
тает откуда-то белобокая сорока и что-то долго стрекочет по-свое¬
му, по-сорочьему, а сама так и вьется над землянкой, в которой
сидел пленный царевич. Пробовали стрелять в нее, но никто по¬
пасть не мог.
— Это проклятая птица! — решили все.
Как ни веселился король Косарь, а надоело ему ждать покор¬
ности. Послал он в осажденный город стрелу с письмом, в котором
предупреждал царя Гороха, что если города ему не сдадут, то завтра
царевич Орлик будет казнен. Ждал король Косарь ответа до само¬
го вечера и не получил его. И в столице не знал еще никто, что слав¬
ный царь Горох бежал.
— Завтра казнить царевича Орлика! — приказал король Ко¬
сарь.— Надоело мне ждать... Всех буду казнить, кто только попадет¬
ся мне в руки. Пусть помнят, какой был король Косарь...

ф,	Дмитрий Наркисович Мамнн-Сикиряк
К утру все было готово для казни. Собралось все королевское
войско смотреть, как будут казнить царевича Орлика. Король Ко¬
сарь смотрел на все из своей палатки. Вот уже загудели уныло тру¬
бы, и сторожа вывели царевича. Молодой красавец не трусил, а
только с тоской смотрел на родную столицу, стены которой были
усыпаны народом. Там уже было известно о казни царевича. Король
Косарь вышел из палатки и махнул платком — это значило, что
прошения не будет. Но в это именно время налетела сорока, взви¬
лась над землянкой пленного царевича и страшно затрещала. Она
так и вилась над головой короля Косаря.
— Что это за птица? — рассердился король Косарь.
Придворные бросились отгонять птицу, а она так и лезет — кого
в голову клюнет, кого в руку, а кому прямо в глаза норовит попасть!
И придворные рассердились. А сорока села на золотую маковку
королевской палатки и точно всех дразнит. Начали в нее стрелять,
и никто попасть не может.
— Убейте ее! — кричит король Косарь.— Да нет, куда вам... Дай¬
те мне мой лук и стрелы! Я покажу вам, как нужно стрелять...
Натянул король Косарь могучей рукой тугой лук, вспела оперен¬
ная лебединым пером стрела, и свалилась с маковки сорока. У всех
на глазах свершилось великое чудо. Когда подбежали поднять уби¬
тую сороку, на земле лежала с закрытыми глазами девушка неопи¬
санной красоты. Все сразу узнали в ней прекрасную царевну Кута¬
фью. Стрела попала ей прямо в левую руку, в самый мизинец. Под¬
бежал сам король Косарь, припал на колени и в ужасе проговорил:
— Девица-краса, что ты со мной сделала?
Раскрылись чудные девичьи глаза, и прекрасная царевна Ку¬
тафья ответила:
— Не вели казнить брата Орлика...
Король Косарь махнул платком, и стража, окружающая цареви¬
ча, расступилась.

832
Сказки русских пислтелей XVIII—XIX вв.
X
Ведет Босоножка двух царей да царицу Луковну, а они идут да
ссорятся. Все задирает царь Пантелей.
— Ах, какое у меня отличное царство было!..— хвастается он,—
Такого другого царства и нет...
— Вот и врешь, царь Пантелей! — спорит царь Горох.— Мое
было не в пример лучше...
— Нет, мое!..
— Нет, мое!..
Как ни старается царь Горох сделаться добрым, никак не может.
Как тут будешь добрым, когда царь Пантелей говорит, что его цар¬
ство было лучше?
Опять идут.
— А сколько у меня всякого добра было,— говорит царь Панте¬
лей.— Одной казны не пересчитаешь. Ни у кого столько не было!
— Опять врешь! — говорит царь Горох,— У меня и добра, и каз¬
ны было больше.
Идут цари и ссорятся. Царица несколько раз дергала царя Горо¬
ха за рукав и шептала:
— Перестань, старик... Ведь ты же хотел быть добрым!
— А ежели царь Пантелей мешает мне быть добрым? — сердился
славный царь Горох.
Всякий думает о своем, а царица Луковна все о детях. Где-то
красавец царевич Орлик? где-то прекрасная царевна Кутафья? где-
то царевна Горошинка? Последнюю ей было больше всего жаль.
Поди, и косточек не осталось от Горошинки... Идет царица и по¬
тихоньку вытирает материнские слезы рукавом.
А цари отдохнут и опять спорят. Спорили-спорили, чуть не по¬
дрались. Едва царица Луковна их разняла.
— Перестаньте вы грешить,— уговаривала она их.— Оба лучше...
Ничего не осталось, так и хвалиться нечем!
— У меня-то осталось! — озлился славный царь Горох.— Да, ос¬
талось... я и сейчас богаче царя Пантелея.
Рассердился царь Горох, сдернул перчатку с правой руки, пока¬
зал царю Пантелею свои шесть пальцев и говорит:
— Что, видел? У тебя пять пальцев всего, а у меня целых шесть —
и вышло, что я тебя богаче.
— Эх, ты, нашел чем хвалиться! — засмеялся царь Пантелей.—
Уж если на то пошло, так у меня одна борода чего стоит...
Долго спорили цари, опять чуть не подрались, но царь Пантелей
изнемог, присел на кочку и заплакал. Царю Гороху сделалось вдруг
совестно. Зачем он хвастался своими шестью пальцами и довел че¬
ловека до слез?
— Послушай, царь Пантелей...— заговорил он.— Послушай...
брось...
— Никак не могу бросить, царь Горох.

Дмитрий Наркисович Мдмин-Сикиряк
833
— Да ты о чем?
— А я есть хочу. Лучше уж было остаться в столице или идти к
злому королю Косарю. Все равно, помирать голодной смертью...
Подошла Босоножка и подала царю Пантелею кусок хлеба. Съел
его царь Пантелей, да как закричит:
— А что же ты, такая-сякая, щей мне не даешь?!. По-твоему,
цари всухомятку должны есть? Да я тебя сейчас изничтожу...
— Перестань,— уговаривал царь Горох.— Хорошо, когда и кусок
хлебца найдется.
XI
Долго ли, коротко ли вздорили цари между собой, потом мири¬
лись, потом опять вздорили, а Босоножка идет себе впереди, пере¬
валивается на кривых ногах да черемуховой палкой подпирается.
Царица Луковна молчала, боялась, чтобы не было погони, чтобы не
убили царя Гороха, а когда ушли подальше и опасность миновала,
она стала думать другое. И откуда взялась эта самая Босоножка?
И платьишко на ней рваное, и сама она какая-то корявая, да еще к
тому же хромая. Не нашел царь Горох девицы хуже. Такой-то уро¬
дины и близко бы к царскому дворцу не пустили! Начала царица
Луковна сердиться и спрашивает:
— Эй ты, Босоножка, куда это ты нас ведешь?
Цари тоже перестали спорить и тоже накинулись на Босоножку:
— Эй ты, кривая нога, куда нас ведешь?
Босоножка остановилась, посмотрела на них и только улыбну¬
лась. А цари так к ней и подступают:
— Сказывай, куда завела?
— А в гости веду,— ответила Босоножка и еще прибавила: — Как
раз к самой свадьбе поспеем.
Тут уж на нее накинулась сама царица Луковна и начала ее кос¬
терить. И такая, и сякая — до свадьбы ли теперь, когда у всякого
своего горя не расхлебаешь! В глаза смеется Босоножка над всеми.
— Ты у меня смотри! — грозилась царица Луковна.— Я шутить
не люблю.
Ничего не сказала Босоножка, а только показала рукой вперед.
Теперь все увидели, что стоит впереди громадный город, с камен¬
ными стенами, башнями и чудными хоромами, перед городом рас¬
кинут стан и несметное войско. Немного струсили цари и даже
попятились назад, а потом царь Пантелей сказал:
— Э, все равно, царь Горох! Пойдем... Чему быть — того не ми¬
новать, а может, там и покормят. Очень уж я о щах стосковался...
Царь Горох тоже не прочь был закусить, да и царица Луковна
проголодалась.
Нечего делать, пошли. Никто не думает даже, какой это город и
чей стан раскинут. Царь Горох идет и думает, зачем он хвастался

8^4 Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
перед царем Пантелеем своими шестью пальцами,— болтлив царь
Пантелей и всем расскажет. А царица Луковна начала прихораши¬
ваться и сказала Босоножке:
— Иди-ка ты, чумичка, позади нас, а то еще осрамишь перед
добрыми людьми...
Идут дальше. А их уже заметили на стану. Валит навстречу на¬
род, впереди скачут вершники. Приосанились оба царя, а царь
Пантелей сказал:
— Ну, теперь дело не одними щами пахнет, а и кашей и кисе¬
лем... Очень уж я люблю кисель!..
Смотрит царица Луковна и глазам не верит. Едет впереди на
лихом коне сам красавец царевич Орлик и машет своей шапкой.
Аза ним едет, тоже на коне, прекрасная царевна Кутафья, а рядом
с ней едет злой король Косарь.
— Ну, теперь, кажется, вышла каша-то с маслом,— забормотал
испугавшийся царь Пантелей и хотел убежать, но его удержала Бо¬
соножка.
Подъехали все, и узнал славный царь Горох родных детей.
— Да ведь это моя столица! — ахнул он, оглядываясь на город.
Спешились царевич Орлик и царевна Кутафья и бросились в
ноги отцу и матери. Подошел и король Косарь.
— Ну, что же ты пнем стоишь? — сказал ему славный царь Го¬
рох.— От поклону голова не отвалится...
Поклонился злой король Косарь и сказал:
— А ведь я думал, что ты злой, славный царь Горох. Бью тебе
челом... Отдай за меня замуж прекрасную царевну Кутафью.
— Ну, это еще посмотрим,— гордо ответил царь Горох.
С великим торжеством повели гостей в королевскую палатку. Все
их встречали с почетом. Даже царь Пантелей приосанился. Только
когда подходили к палатке, царица Луковна хватилась Босоножки,
а ее и след простыл. Искали-искали — не нашли.
— Это была Горошинка, мама,— шепнула царице Луковне пре¬
красная царевна Кутафья,— Это она все устроила.
Через три дня была свадьба — прекрасная царевна Кутафья вы¬
ходила за короля Косаря. Осада с города была снята. Все ели, пили
и веселились. Славный царь Горох до того развеселился, что сказал
царю Пантелею:
— Давай поцелуемся, царь Пантелей... И из-за чего мы ссори¬
лись? Ведь, ежели разобрать, и король Косарь совсем не злой...
XII
Когда царь Горох с царицей Луковной вернулся к себе домой со
свадьбы, Босоножка сидела в царицыной комнате и чинила свои
заплатки. Царица Луковна так и ахнула.
— Да откуда ты взялась-то, уродина? — рассердилась старуха.

	Дмитрий Наркисович Мамин-Снвнряк	$$$
— Вы на свадьбе у сестрицы Кутафьи веселились, а я здесь свои
заплатки починивала...
— Сестрицы?!. Да как ты смеешь такие слова выговаривать, не¬
годная! Да я велю сейчас тебя в три метлы отсюда выгнать. Тогда и
узнаешь сестрицу Кутафью...
— Мама, да ведь я твоя дочь Горошинка.
У царицы Луковны даже руки опустились. Старуха села к столу
и горько заплакала. Она только теперь припомнила, что сама Ку¬
тафья ей говорила о Горошинке. Весело было на свадьбе, и про Го¬
рошинку с радости все и забыли.
— Ох, забыла я про тебя, доченька,— плакалась царица Луков-
на.— Совсем из памяти вон... А еще Кутафья про тебя мне шепну¬
ла. Вот грех какой вышел!
Посмотрев на Босоножку, царица Луковна вдруг опять рассерди¬
лась и проговорила:
— Нет, матушка, не походишь ты на мою Горошинку. Ни-ни!..
Просто взяла да притворилась и назвалась Горошинкой. И Кутафью
обманула... Не такая у меня Горошинка была...
— Право, мама, я Горошинка,— уверяла Босоножка со слезами.
— Нет, нет, нет!.. И не говори лучше. Еще царь Горох узнает и
сейчас меня казнить велит.
— Отец у меня добрый!..
— Отец?!. Да как ты смеешь такие слова говорить? Да я тебя в
чулан посажу, чумазую.
Горошинка заплакала. Она же обо всем хлопотала, а ее и на
свадьбу забыли позвать, да еще родная мать хочет в чулан посадить.
Царица Луковна еще сильнее рассердилась и даже ногами затопала.
— Вот еще горюшко навязалось! — кричала она.— Ну, куда я с
тобою денусь? Придет ужо царь Горох, увидит тебя — что я ему ска¬
жу? Да он и меня расказнит за такую-то дочь. Одним словом, об¬
манываешь ты меня, а я еще тебя слушаю. Уходи сейчас же с моих
глаз!..
— Некуда мне идти, мама.
— Какая я тебе мама?!. Ах ты, чучело гороховое. Будет притво-
ряться-то!.. Тоже придумает: дочь!
Царица Луковна и сердилась, и плакала, и решительно не зна¬
ла, что ей делать. А тут еще, сохрани Бог, царь Горох как-нибудь
узнает. Вот беда прикачнулась.
Думала, думала старушка и решила послать за дочерью Кутафьей.
— Она помоложе, может, что и придумает, а я уж старуха, и взять
с меня нечего...
Недели через три приехала и Кутафья, да еще вместе со своим
мужем, королем Косарем. Все царство обрадовалось, а во дворце
поднялся такой пир, что царица Луковна совсем позабыла о Босо¬
ножке, то есть не совсем забыла, а все откладывала разговор с Ку¬
тафьей.

836	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

«Пусть молодые-то повеселятся и порадуются,— думала царица
Луковна.— Покажи им этакую чучелу, так все гости, пожалуй, раз¬
бегутся».
И гости веселятся напропалую, а всех больше царь Пантелей —
пляшет старик, только борода трясется. Король Косарь отдал ему
все царство назад, и царь Пантелей радовался, точно вчера родил¬
ся. Он всех обнимал и лез целоваться, так что царь Горох даже не¬
много рассердился:
— Что ты лижешь, Пантелей, точно теленок!..
— Голубчик, царь Горохушко, не сердись! — повторял царь Пан¬
телей, обнимая старого друга.
— Ах, какой ты... Теперь я опять никого не боюсь и хоть сейчас
опять готов воевать.
— Ну, это дело ты брось! Прежде я тоже любил повоевать, а те¬
перь ни-ни!.. И так проживем...
Чтобы как-нибудь гости не увидали Босоножки, царица Луков¬
на запрятала ее в своей комнате на ключ, и бедная девушка могла
любоваться только в окно, как веселились другие. Гостей наехало со
всех сторон видимо-невидимо, и было что посмотреть. Когда надо¬
едало веселиться в горницах, все гости выходили в сад, где играла
веселая музыка, а по вечерам горели разноцветные огни. Царь Го¬
рох похаживал среди гостей, разглаживал бороду и весело пригова¬
ривал:
— Не скучно ли кому? Не обидел ли я кого? Хватает ли всем вина
и еды? Кто умеет веселиться, тот добрый человек...
Босоножка видела из окна, как царь Пантелей с радости подби¬
рал полы своего кафтана и пускался вприсядку. Он так размахивал
длинными руками, что походил на мельницу или на летучую мышь.
Не утерпела и царица Луковна — тряхнула стариной. Подбоченясь,
взмахнула шелковым платочком и поплыла павой, отбивая сереб¬
ряными каблучками.
— Эх-эх-эх!..— приговаривала она, помахивая платочком.
— Ай да старуха! — хвалил царь Горох.— Когда я был молодой,
так вот как умел плясать, а теперь брюхо не позволяет...
Босоножка смотрела на чужое веселье и плакала: очень уж ей
было обидно.
XIII
Сидя у своего окошечка, Босоножка много раз видела сестру,
красавицу Кутафью, которая еще более похорошела, как вышла за¬
муж. Раз Кутафья гуляла одна, и Босоножка ей крикнула:
— Сестрица Кутафья, подойди сюда...
В первый раз Кутафья сделала вид, что не слыхала, во второй раз
взглянула на Босоножку и притворилась, что не узнала ее.
— Милая сестрица, да ведь это я, Горошинка.

Дмитрий Наркисович Мдмин-Сикиряк
837
Красавица Кутафья пошла и пожаловалась матери.
Царица Луковна страшно рассердилась, прибежала, выбранила
Босоножку и закрыла окно ставнями.
— Ты у меня смотри! — ворчала она.— Вот ужо, дай только гос¬
тям уехать... Пристало ли тебе, чучеле, с красавицей Кутафьей раз¬
говаривать? Только меня напрасно срамишь...
Сидит Босоножка в темноте и опять плачет. Свету только и ос¬
талось, что щелочка между ставнями. Нечего делать, от скуки и в
щелочку насмотришься. По целым часам Босоножка сидела у окна
и смотрела в свою щелочку, как другие веселятся. Смотрела, смот¬
рела и увидела красавца витязя, который приехал на пир случайно.
И хорош витязь — лицо белое, глаза соколиные, русые кудри из
кольца в кольцо. И молод, и хорош, и удал — другие витязи только
завидуют. Нечего сказать, хорош был король Косарь, а этот получ¬
ше будет! Даже гордая красавица Кутафья не один раз потихоньку
взглянула на писаного красавца и вздохнула.
А у бедной Босоножки сердце так и бьется, точно пойманная
птичка. Очень уж ей понравился неизвестный витязь. Вот бы за кого
она и замуж пошла. Вся беда в том, что Босоножка не знала, как
витязя зовут, а то как-нибудь вырвалась бы из своей тюрьмы и ушла
бы к нему. Все бы ему до капельки рассказала, а он, наверно, по¬
жалел бы ее. Ведь она хорошая, хотя и уродина!
Сколько гости ни пировали, а пришлось разъезжаться по домам.
Царя Пантелея увезли совсем пьяного. На прощанье с дочерью ца¬
рица Луковна вспомнила про свою Босоножку и расплакалась.
— Ах, что я с нею только делать буду, Кутафья?.. И царя Гороха
боюсь, и добрых людей будет стыдно, когда узнают.
Красавица Кутафья нахмурила свои соболиные брови и прого¬
ворила:
— О чем ты плачешь, мама? Пошли ее в кухню, на самую чер¬
ную работу — вот и все... Никто и не посмеет думать, что это твоя
дочь.
— Да ведь жаль ее, глупую...
— Всех уродов не пережалеешь. Да я и не верю ей, что она твоя
дочь. Совсем не в нашу семью: меня добрые люди красавицей на¬
зывают и брат Орлик тоже красавец. Откуда же такой-то уродине
взяться?
— Говорит, что моя...
— Мало ли что она скажет!.. А ты ее пошли в кухню да еще к
самому злому повару.
Сказано — сделано. Босоножка очутилась в кухне. Все повара и
поварихи покатываются со смеху, глядя на нее.
— Где это наша царица Луковна отыскала такую красоту? Вот
так красавица! Хуже-то во всем гороховом царстве не сыскать.
— И одежонка на ней тоже хороша,— удивлялась повариха, раз¬
глядывая Босоножку,— ворон пугать... Ну и красавица!

Сказки русских писателей XVIII—XIX es.
838
А Босоножка была даже рада, что освободилась из своего зато¬
чения, хотя ее и заставляли делать самую черную работу — она мыла
грязную посуду, таскала помои, мыла полы. Все так ею и помыка¬
ли, а особенно поварихи. Только знают — покрикивают:
— Эй ты, хромая нога, только даром царский хлеб ешь! А пользы
от тебя никакой нет...
Особенно донимала ее старая повариха, злющая баба, у которой
во рту словно был не один язык, а целых десять. Случалось не раз,
что злая баба и прибьет Босоножку: то кулаком в бок сунет, то за
косу дернет. Босоножка все переносила. Что можно было требовать
от чужих людей, когда от нее отказались родная мать и сестра?
Спрячется куда-нибудь в уголок и потихоньку плачет — только и
всего. И пожаловаться некому. Правда, царица Луковна заглядывала
несколько раз на кухню и справлялась о ней, но все поварихи и
повара кричали в один голос:
— Ленивая-преленивая эта уродина, царица! Ничего делать не
хочет, а только даром царский хлеб ест...
— А вы ее наказывайте, чтобы не ленилась,— говорила царица.
Стали Босоножку наказывать: то без обеда оставят, то запрут в
темный чулан, то поколотят. Больше всего возмущало их то, что она
переносила все молча, и если плакала, то потихоньку.
— Это какая-то отчаянная! — возмущались все.— Ее ничем не
проймешь... Она еще что-нибудь сделает с нами! Возьмет да дворец
подожжет — чего с нее взять, с колченогой!
Наконец, вся дворня вышла из терпения, и все гурьбой пошли
жаловаться царице Луковне.
— Возьми ты от нас, царица Луковна, свою уродину! Житья нам
не стало с нею. Вот как замаялись с нею все — и не рассказать!
Подумала-подумала царица Луковна, покачала головой и ска¬
зала:
— А что я с нею буду делать? Надоело мне слушать про нее...
— Сошли ты ее, царица матушка, на задний двор. Пусть гусей
караулит... Самое это подходящее ей дело!
— В самом деле, послать ее в гусятницы,— обрадовалась цари¬
ца Луковна.— Так и сделаем... По крайней мере, с глаз долой.

Дмитрий Наркисович Мдмин-Смкнряк
839
XIV
Совсем обрадовалась Босоножка, как сделали ее гусятницей.
Правда, кормили ее плохо — на задний двор посылали с царского
стола одни объедки, но зато с раннего утра она угоняла своих гу¬
сей в поле и там проводила целые дни. Завернет корочку хлеба в
платок — вот и весь обед. А как хорошо летом в поле — и зеленая
травка, и цветочки, и ручейки, и солнышко смотрит с неба так лас¬
ково-ласково! Босоножка забывала про свое горе и веселилась, как
умела. С нею разговаривали и полевая травка, и цветочки, и бой¬
кие ручейки, и маленькие птички. Для них Босоножка совсем не
была уродом, а таким же человеком, как и все другие.
— Ты у нас будешь царицей,— шептали ей цветы.
— Я и то царская дочь,— уверяла Босоножка.
Огорчало Босоножку только одно — каждое утро на задний
двор приходил царский повар, выбирал самого жирного гуся и уно¬
сил. Очень уж любил царь Горох поесть жирной гусятины. Гуси
ужасно роптали на такой аппетит царя Гороха и долго гоготали:
— Го-го-го!.. Ел бы царь Горох всякую другую говядину, а нас бы
лучше не трогал. И что мы ему понравились так, несчастные гуси!
Босоножка ничем не могла утешить бедных гусей и даже не сме¬
ла сказать, что царь Горох совсем добрый человек и никому не же¬
лает делать зла.
Хуже всего было, когда наезжали во дворец гости. Царь Панте¬
лей один съедал целого гуся. Любил старик покушать, хотя и худ
был, как Кощей. Другие гости тоже ели да царя Гороха похвалива¬
ли. Вот какой добрый да гостеприимный царь! Не то что король
Косарь, у которого много не разгостишься. Красавица Кутафья, как
вышла замуж, сделалась такая скупая — всего ей жаль! Ну, гости
похлопают глазами и уедут не солоно хлебавши к царю Гороху
Как-то наехало гостей с разных сторон видимо-невидимо, и за¬
хотел царь Горох потешить их молодецкою соколиною охотой. Раз¬
били в чистом поле царскую палатку с золотым верхом, наставили
столов, навезли и пива, и браги, и всякого вина, разложили по сто¬
лам всякую еду. Приехали и гости — женщины в колымагах, а муж¬
чины верхом. Гарцуют на лихих аргамаках, и каждый показывает
свою молодецкую удаль, а Красик — богатырь получше всех! Дру¬
гие витязи и богатыри только завидуют.
— Веселитесь, дорогие гости,— поговаривает царь Горох,— да
меня, старика, лихом не поминайте... Кабы не мое толстое брюхо,
так я бы показал вам, как надо веселиться! Угорел я немного, что¬
бы удаль свою показывать... Вот спросите царицу Луковну, какой я
был молодец. Бывало, никто лучше меня на коне не проедет!.. А из
лука как стреляю — раз как пустил стрелу в медведя и прямо в ле¬
вый глаз попал, а она в правую заднюю ногу вышла.

84$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Царица Луковна вовремя дернула за рукав расхваставшегося
мужа, и царь Горох прибавил:
— То бишь это был не медведь, а заяц...
Когда царица Луковна дернула его опять за рукав, царь Горох еще
раз поправился:
— То бишь и не заяц, а утка, и попал я ей не в глаз, а прямо в
хвост. Так, Луковна?
— Так, так, царь Горох,— подтвердила царица.— Вот какой был
удалый...
Расхвастались и другие витязи и богатыри, кто как умел. А боль¬
ше всех расхвастался царь Пантелей.
— Когда я был молодой — теперь мне борода мешает,— так
я одною стрелой убил оленя, ястреба и щуку,— рассказывал ста¬
рик, поглаживая бороду.— Дело прошлое, теперь можно и похва¬
статься.
Пришлось царице Луковне дернуть за рукав и брата Пантелея,
потому как очень уж он начал хвастаться.
— Да я... я...— заикался царь Пантелей.— Я прежде вот как ле¬
гок был на ногу: побегу и зайца за хвост поймаю! Вот хоть царя
Гороха спросите...
— Врешь ты все, Пантелей,— ответил царь Горох,— Очень уж
любишь похвастать... А я верхом на волке целую ночь ездил. Ухва¬
тился за уши и сижу... Это все знают! Так, Луковна? Ведь ты по¬
мнишь?
— Да будет вам, горе-богатыри,— уговаривала расходившихся
стариков царица.— Мало ли что было. Не все же рассказывать.
Пожалуй, и не поверят еще... Может быть, и со мною какие случаи
бывали, а я молчу. Поезжайте-ка лучше на охоту...
Загремели медные трубы, и царская охота выступила со стоян¬
ки. Царь Горох и царь Пантелей не могли ехать верхом и тащились
за охотниками в колымаге.
— Как я прежде верхом ездил...— со вздохом говорил царь Го¬
рох.
— И я тоже...— говорил царь Пантелей.
— Лучше меня никто не умел проехать...
— И я тоже...
— Ну, уж это ты хвастаешь, Пантелей!
— И не думал... Спроси кого угодно!
— И все-таки хвастаешь... Ну, сознайся, Пантелеюшка: при¬
хвастнул малым делом?
Царь Пантелей оглянулся и шепотом спросил:
— А ты, Горохушко?
Царь Горох тоже оглянулся и тоже ответил шепотом:
— Чуть-чуть прибавил, Пантелеюшка. Так, на воробьиный нос.
— И велик же, должно быть, твой воробей.

Дмитрий Наркисович Мдммн-СиБмряк
Царь Горох чуть не рассердился, но вовремя вспомнил, что нуж¬
но быть добрым, и расцеловал Пантелея.
— Какие мы с тобою богатыри, Пантелеюшка... Даже всем это
удивительно! Куда им, молодым-то, до нас...
XV
Босоножка пасла своих гусей и видела, как тешится царь Горох
охотой. Слышала она веселые звуки охотничьих рогов, лай собак и
окрики могучих богатырей, так красиво скакавших на дорогих ар¬
гамаках. Видела Босоножка, как царские сокольничьи бросали сво¬
их соколов на разную болотную птицу, поднимавшуюся с озера или
с реки, на которой она пасла гусей. Взлетит сокол кверху и камнем
падет на какую-нибудь несчастную птицу, только перышки посып¬
лются. А тут отделился один витязь от царской охоты и несется
прямо на нее. Перепугалась Босоножка, что его сокол перебьет ее
гусей, и загородила ему дорогу.
— Витязь, не тронь моих гусей! — смело крикнула она и даже за¬
махнулась хворостиной.
Остановился витязь с удивлением, а Босоножка узнала в нем
того самого, который понравился ей больше всех.
— Да ты кто такая будешь? — спросил он.
— Я — царская дочь...
Засмеялся витязь, оглядывая оборванную Босоножку с ног до
головы. Ни дать ни взять — настоящая царская дочь!.. А главное,
смела и даже хворостиной на него замахнулась.
— Вот что, царская дочь, дай-ка мне напиться воды,— сказал
он.— Разжарился я очень, а слезать с коня неохота.
Пошла Босоножка к реке, зачерпнула воды в деревянный ковш
и подала витязю.
Тот выпил, вытер усы и проговорил:
— Спасибо, красавица... Много я на свете видывал, а такую цар¬
скую дочь вижу в первый раз.
Вернулся богатырь на царскую ставку и рассказывает всем о чуде,
на которое он наехал.
Смеются все витязи и могучие богатыри, а у царицы Луковны
душа в пятки ушла. Чего она боялась, то и случилось!
— Приведите ее сюда, и посмотрим,— предлагал подгулявший
царь Пантелей.— Даже очень любопытно... Потешимся досыта.
— И что вам за охота на уродину смотреть? — вступилась было
царица Луковна.
— А зачем она себя царской дочерью повеличивает?
Послали сейчас же послов за Босоножкой и привели перед цар¬
ский шатер. Царь Горох так и покатился со смеху, как увидал ее.
И горбатая, и хромая, и вся в заплатах.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
М2	 -	■	»g
— Точно где-то я тебя, умница, видая? — спрашивал он, разгла¬
живая бороду.— Чья ты дочь?
Босоножка смело посмотрела ему в глаза и ответила:
— Твоя, царь Горох.
Все так и ахнули, а царь Пантелей чуть не задохся от смеху. Ах,
какая смешная Босоножка и как осрамила царя Гороха!
— Это я знаю,— нашелся царь Горох.— Все мои подданные —
мои дети.
— Я твоя родная дочь Горошинка,— смело ответила Босоножка.
Тут уж не стерпела красавица Кутафья, выскочила и хотела вы¬
толкать Босоножку в шею. Царь Горох тоже хотел рассердиться, но
вовремя вспомнил, что он добрый царь, и только расхохотался.
И все хохотали над Босоножкой, а Кутафья так и подступает к ней
с кулаками. Все замерли, ожидая, что будет, как вдруг выступил ви¬
тязь Красик. Молод и горд был Красик, и стало, что это он подвел
бедную девушку на общую потеху, да и обидно притом, что здоро¬
вые люди смеются и потешаются над уродцем. Выступил витязь
Красик и проговорил:
— Цари, короли, витязи и славные богатыри, дайте слово вы¬
молвить... Девушка не виновата, что она такою родилась, а ведь она
такой же человек, как и мы. Это я ее подвел на общее посмешище
и женюсь на ней!
Подошел витязь Красик к Босоножке, обнял ее и крепко поце¬
ловал.
У всех на глазах случилось великое чудо. Босоножка точно рас¬
пустилась в руках у витязя, и он на руках унес ее в царский шатер,
а через час вывел за руку девушку неописанной красоты.

Дмитрий Наркисович Мдмин-Сикиряк
$
— Да, это моя дочь! — крикнул царь Горох.— Она самая...
Спало колдовство с Босоножки, потому что полюбил ее первый
красавец такою, какою она была.
Я там был, мед-пиво пил, по усам текло — в рот не попало.
843
СвРДЯ ШвЙКА
I
Первый осенний холод, от которого пожелтела трава, привел
всех птиц в большую тревогу. Все начали готовиться в далекий путь,
и все имели такой серьезный, озабоченный вид. Да, нелегко пере¬
лететь пространство в несколько тысяч верст... Сколько бедных
птиц дорогой выбьются из сил, сколько погибнут от разных случай¬
ностей,— вообще было о чем серьезно подумать.
Серьезная большая птица, как лебеди, гуси и утки, собиралась
в дорогу с важным видом, сознавая всю трудность предстоящего
подвига; а более всех шумели, суетились и хлопотали маленькие
птички, как кулички-песочники, кулички-плавунчики, чернозоби¬
ки, черныши, зуйки. Они давно уж собирались стайками и перено¬
сились с одного берега на другой по отмелям и болотам с такой
быстротой, точно кто бросил горсть гороху. У маленьких птичек
была такая большая работа...
Лес стоял темный и молчаливый, потому что главные певцы уле¬
тели, не дожидаясь холода.
— И куда эта мелочь торопится! — ворчал старый Селезень, не
любивший себя беспокоить.— В свое время все улетим... Не пони¬
маю, о чем тут беспокоиться.
— Ты всегда был лентяем, поэтому тебе и неприятно смотреть
на чужие хлопоты,— объяснила его жена, старая Утка.
— Я был лентяем? Ты просто несправедлива ко мне, и больше
ничего. Может быть, я побольше всех забочусь, а только не пока¬
зываю вида. Толку от этого немного, если буду бегать с утра до ночи
по берегу, кричать, мешать другим, надоедать всем.
Утка вообще была не совсем довольна своим супругом, а теперь
окончательно рассердилась:
— Ты посмотри на других-то, лентяй! Вон наши соседи, гуси или
лебеди,— любо на них посмотреть. Живут душа в душу... Небось
лебедь или гусь не бросит своего гнезда и всегда впереди выводка.
Да, да... А тебе до детей и дела нет. Только и думаешь о себе, чтобы
набить зоб. Лентяй, одним словом... Смотреть-то на тебя даже про¬
тивно!

— Не ворчи, старуха!.. Ведь я ничего не говорю, что у тебя та¬
кой неприятный характер. У всякого есть свои недостатки... Я не
виноват, что гусь — глупая птица и поэтому нянчится со своим
выводком. Вообще мое правило — не вмешиваться в чужие дела.
Зачем? Пусть всякий живет по-своему.
Селезень любил серьезные рассуждения, причем оказывалось
как-то так, что именно он, Селезень, всегда прав, всегда умен и
всегда лучше всех. Утка давно к этому привыкла, а сейчас волнова¬
лась по совершенно особенному случаю.
— Какой ты отец? — накинулась она на мужа.— Отцы заботят¬
ся о детях, а тебе — хоть трава не расти!..
— Ты это о Серой Шейке говоришь? Что же я могу поделать,
если она не может летать? Я не виноват...
Серой Шейкой они называли свою калеку дочь, у которой было
переломлено крыло еще весной, когда подкралась к выводку Лиса
и схватила утенка. Старая Утка смело бросилась на врага и отбила
утенка; но одно крылышко оказалось сломанным.
— Даже и подумать страшно, как мы покинем здесь Серую Шей¬
ку одну,— повторяла Утка со слезами.— Все улетят, а она останется
одна-одинешенька. Да, совсем одна... Мы улетим на юг, в тепло, а
она, бедняжка, здесь будет мерзнуть... Ведь она наша дочь, и как я
ее люблю, мою Серую Шейку! Знаешь, старик, останусь-ка я с ней
зимовать здесь вместе...
— А другие дети?
— Те здоровы, обойдутся и без меня.
Селезень всегда старался замять разговор, когда речь заходила о
Серой Шейке. Конечно, он тоже любил ее, но зачем же напрасно
тревожить себя? Ну, останется, ну, замерзнет,— жаль, конечно, а
все-таки ничего не поделаешь. Наконец, нужно подумать и о дру-

Дмитрий Наркисович Мамин-СмБмряк
гих детях. Жена вечно волнуется, а нужно смотреть на вещи серь¬
езно. Селезень про себя жалел жену, но не понимал в полной мере
ее материнского горя. Уж лучше было бы, если бы тогда Лиса со¬
всем съела Серую Шейку,— ведь все равно она должна погибнуть
зимою.
II
Старая Утка ввиду близившейся разлуки относилась к дочери-
калеке с удвоенной нежностью. Бедняжка еще не знала, что такое
разлука и одиночество, и смотрела на сборы других в дорогу с лю¬
бопытством новичка. Правда, ей иногда делалось завидно, что ее
братья и сестры так весело собираются к отлету, что они будут опять
где-то там, далеко-далеко, где не бывает зимы.
— Ведь вы весной вернетесь? — спрашивала Серая Шейка у
матери.
— Да, да, вернемся, моя дорогая... И опять будем жить все вме¬
сте.
Для утешения начинавшей задумываться Серой Шейки мать рас¬
сказала ей несколько таких же случаев, когда утки оставались на
зиму. Она была лично знакома с двумя такими парами.
— Как-нибудь, милая, перебьешься,— успокаивала старая Утка.—
Сначала поскучаешь, а потом привыкнешь. Если бы можно было
тебя перенести на теплый ключ, что и зимой не замерзает,— совсем
было бы хорошо. Это недалеко отсюда... Впрочем, что же и гово-
рить-то попусту, все равно нам не перенести тебя туда!
— Я буду все время думать о вас...— повторяла бедная Серая
Шейка.— Все буду думать: где вы, что вы делаете, весело ли вам?
Все равно и будет, точно и я с вами вместе.
Старой Утке нужно было собрать все силы, чтобы не выдать сво¬
его отчаяния. Она старалась казаться веселой и плакала потихонь¬
ку ото всех. Ах, как ей было жаль милой, бедненькой Серой Шей¬
ки... Других детей она теперь почти не замечала и не обращала на
них внимания, и ей казалось, что она даже совсем их не любит.
А как быстро летело время... Был уже целый ряд холодных утрен¬
ников, а от инея пожелтели березки и покраснели осины. Вода в
реке потемнела, и сама река казалась больше, потому что берега
оголели,— береговая поросль быстро теряла листву. Холодный осен¬
ний ветер обрывал засыхавшие листья и уносил их. Небо часто по¬
крывалось тяжелыми осенними облаками, ронявшими мелкий
осенний дождь. Вообще хорошего было мало, и который день уже
неслись мимо стаи перелетной птицы... Первыми тронулись болот¬
ные птицы, потому что болота уже начинали замерзать. Дольше всех
оставались водоплавающие. Серую Шейку больше всего огорчал
перелет журавлей, потому что они так жалобно курлыкали, точно
звали ее с собой. У нее еще в первый раз сжалось сердце от како-

	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ortv
го-то тайного предчувствия, и она долго провожала глазами уносив¬
шуюся в небе журавлиную стаю.
«Как им, должно быть, хорошо»,— думала Серая Шейка.
Лебеди, гуси и утки тоже начинали готовиться к отлету. Отдель¬
ные гнезда соединялись в большие стаи. Старые и бывалые птицы
учили молодых. Каждое утро эта молодежь с веселым криком делала
большие прогулки, чтобы укрепить крылья для далекого перелета.
Умные вожаки сначала обучали отдельные партии, а потом всех
вместе... Сколько было крика, молодого веселья и радости... Одна
Серая Шейка не могла принимать участия в этих прогулках и лю¬
бовалась ими только издали. Что делать, приходилось мириться со
своей судьбой. Зато как она плавала, как ныряла! Вода для нее со¬
ставляла все.
— Нужно отправляться... пора! — говорили старики вожаки,—
Что нам здесь ждать?
А время летело, быстро летело... Наступил и роковой день. Вся
стая сбилась в одну живую кучу на реке. Это было ранним осенним
утром, когда вода еще была покрыта густым туманом. Утиный ко¬
сяк сбился из трехсот штук. Слышно было только кряканье главных
вожаков. Старая Утка не спала всю ночь,— это была последняя
ночь, которую она проводила вместе с Серой Шейкой.
— Ты держись вон около того берега, где в реку сбегает клю¬
чик,— советовала она.— Там вода не замерзнет целую зиму...
Серая Шейка держалась в стороне от косяка, как чужая... Да все
были так заняты общим отлетом, что на нее никто не обращал вни¬
мания. У старой Утки изболелось все сердце, глядя на бедную Се¬
рую Шейку. Несколько раз она решала про себя, что останется; но
как останешься, когда есть другие дети и нужно лететь вместе с
косяком?..
— Ну, трогай! — фомко скомандовал главный вожак, и стая под¬
нялась разом вверх.
Серая Шейка осталась на реке одна и долго провожала глазами
улетавший косяк. Сначала все летели одной живой кучей, а потом
вытянулись в правильный треугольник и скрылись.
«Неужели я совсем одна? — думала Серая Шейка, заливаясь сле¬
зами.— Лучше бы было, если бы тогда Лиса меня съела...»
III
Река, на которой осталась Серая Шейка, весело катилась в го¬
рах, покрытых густым лесом. Место было глухое и никакого жилья
кругом. По утрам вода у берегов начинала замерзать, а днем тонкий,
как стекло, лед таял.
«Неужели вся река замерзнет?» — думала Серая Шейка с ужасом.
Скучно ей было одной, и она все думала про своих улетевших
братьев и сестер. Где-то они сейчас? Благополучно ли долетели?

Дмитрий Наркисович Мамин-Сненряк
Вспоминают ли про нее? Времени было достаточно, чтобы подумать
обо всем. Узнала она и одиночество. Река была пуста, и жизнь со¬
хранялась только в лесу, где посвистывали рябчики, прыгали бел¬
ки и зайцы. Раз со скуки Серая Шейка забралась в лес и страшно
перепугалась, когда из-под куста кубарем вылетел Заяц.
— Ах, как ты меня напугала, глупая! — проговорил Заяц, немно¬
го успокоившись.— Душа в пятки ушла... И зачем ты толчешься
здесь? Ведь все утки давно улетели...
— Я не могу летать: Лиса мне крылышко перекусила, когда я
еще была совсем маленькой...
— Уж эта мне Лиса!.. Нет хуже зверя. Она и до меня давно до¬
бирается... Ты берегись ее, особенно когда река покроется льдом.
Как раз сцапает...

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
848

Они познакомились. Заяц был такой же беззащитный, как и
Серая Шейка, и спасал свою жизнь постоянным бегством.
— Если бы мне крылья, как птице, так я бы, кажется, никого на
свете не боялся!.. У тебя вот хоть и крыльев нет, так зато ты плавать
умеешь, а не то возьмешь и нырнешь в воду,— говорил он.— А я
постоянно дрожу со страху... У меня — кругом враги. Летом еще
можно спрятаться куда-нибудь, а зимой все видно.
Скоро выпал и первый снег, а река все еще не поддавалась хо¬
лоду. Все, что замерзало по ночам, вода разбивала. Борьба шла не
на живот, а на смерть. Всего опаснее были ясные, звездные ночи,
когда все затихало и на реке не было волн. Река точно засыпала, и
холод старался сковать ее льдом сонную. Так и случилось. Была
тихая-тихая звездная ночь. Тихо стоял темный лес на берегу, точно
стража из великанов. Горы казались выше, как это бывает ночью.
Высокий месяц обливал все своим трепетным искрившимся светом.
Бурлившая днем горная река присмирела, и к ней тихо-тихо под¬
крался холод, крепко-крепко обнял гордую, непокорную красави¬
цу и точно прикрыл ее зеркальным стеклом. Серая Шейка была в
отчаянии, потому что не замерзла только самая середина реки, где
образовалась широкая полынья. Свободного места, где можно было
плавать, оставалось не больше пятнадцати сажен. Огорчение Серой
Шейки дошло до последней степени, когда на берегу показалась
Лиса,— это была та самая Лиса, которая переломила ей крыло.
— А, старая знакомая, здравствуй! — ласково проговорила Лиса,
останавливаясь на берегу.— Давненько не видались... Поздравляю
с зимой.
— Уходи, пожалуйста, я совсем не хочу с тобой разговаривать,—
ответила Серая Шейка.
— Это за мою-то ласку! Хороша же ты, нечего сказать!.. А впро¬
чем, про меня много лишнего говорят. Сами наделают что-нибудь,
а потом на меня и свалят... Пока — до свиданья!
Когда Лиса убралась, приковылял Заяц и сказал:
— Берегись, Серая Шейка: она опять придет.
И Серая Шейка тоже начала бояться, как боялся Заяц. Бедная
даже не могла любоваться творившимися кругом нее чудесами.
Наступила уже настоящая зима. Земля была покрыта белоснежным
ковром. Не оставалось ни одного темного пятнышка. Даже голые
березы, ольхи, ивы и рябины убрались инеем, точно серебристым
пухом. А ели сделались еще важнее. Они стояли засыпанные сне¬
гом, как будто надели дорогую теплую шубу. Да, чудно, хорошо
было кругом; а бедная Серая Шейка знала только одно, что эта
красота не для нее, и трепетала при одной мысли, что ее полынья
вот-вот замерзнет и ей некуда будет деться. Лиса действительно
пришла через несколько дней, села на берегу и опять заговорила:
— Соскучилась я по тебе, уточка... Выходи сюда; а не хочешь,
так я сама к тебе приду. Я не спесива...

g,\ Дмитрий Наркисович Маммн-СмБмряк
И Лиса принялась ползти осторожно по льду к самой полынье.
У Серой Шейки замерло сердце. Но Лиса не могла подобраться к
самой воде, потому что там лед был еще очень тонок. Она положи¬
ла голову на передние лапки, облизнулась и проговорила:
— Какая ты глупая, уточка... Вылезай на лед! А впрочем, до сви¬
данья! Я тороплюсь по своим делам...
Лиса начала приходить каждый день — проведать, не застыла ли
полынья. Наступившие морозы делали свое дело. От большой по¬
лыньи оставалось всего одно окно в сажень величиной. Лед был
крепкий, и Лиса садилась на самом краю. Бедная Серая Шейка со
страху ныряла в воду, а Лиса сидела и зло подсмеивалась над ней:
— Ничего, ныряй, а я тебя все равно съем... Выходи лучше сама.
Заяц видел с берега, что проделывала Лиса, и возмущался всем
своим заячьим сердцем:
— Ах, какая бессовестная эта Лиса... Какая несчастная эта Се¬
рая Шейка! Съест ее Лиса...
IV
По всей вероятности, Лиса и съела бы Серую Шейку, когда по¬
лынья замерзла бы совсем, но случилось иначе. Заяц все видел сво¬
ими собственными косыми глазами.
Дело было утром. Заяц выскочил из своего логовища покормить¬
ся и поиграть с другими зайцами. Мороз был здоровый, и зайцы
грелись, поколачивая лапку о лапку. Хотя и холодно, а все-таки
весело.
— Братцы, берегитесь! — крикнул кто-то.
Действительно, опасность была на носу. На опушке леса стоял
сгорбленный старичок охотник, который подкрался на лыжах со¬
вершенно неслышно и высматривал, которого бы зайца застрелить.
«Эх, теплая старухе шуба будет»,— соображал он, выбирая самого
крупного зайца.
Он даже прицелился из ружья, но зайцы его заметили и кину¬
лись в лес, как сумасшедшие.
— Ах, лукавцы! — рассердился старичок.— Вот ужо я вас... Того
не понимают, глупые, что нельзя старухе без шубы. Не мерзнуть же
ей... А вы Акинтича не обманете, сколько ни бегайте. Акинтич-то
похитрее будет... А старуха Акинтичу вон как наказывала: «Ты, смот¬
ри, старик, без шубы не приходи!» А вы сигать...
Старичок пустился разыскивать зайцев по следам, но зайцы рас¬
сыпались по лесу, как горох. Старичок порядком измучился, обру¬
гал лукавых зайцев и присел на берегу реки отдохнуть.
— Эх, старуха, старуха, убежала наша шуба! — думал он вслух.—
Ну, вот отдохну и пойду искать другую...
Сидит старичок, горюет, а тут, глядь, Лиса по реке ползет,— так
и ползет, точно кошка.

— Ге, ге. вот так штука! — обрадовался старичок,— К старухи-
ной-то шубе воротник сам ползет... Видно, пить захотела, а то, мо¬
жет. и рыбки вздумала половить.
Лиса действительно подползла к самой полынье, в которой пла¬
вала Серая Шейка, и улеглась на льду. Стариковские глаза видели
плохо и из-за Лисы не замечали утки.
«Надо так ее застрелить, чтобы воротника не испортить,— сооб¬
ражал старик, прицеливаясь в Лису.— А то вот как старуха будет
браниться, если воротник-то в дырьях окажется... Тоже своя сноров¬
ка везде надобна, а без снасти и клопа не убьешь».
Старичок долго прицеливался, выбирая место в будущем ворот¬
нике. Наконец грянул выстрел. Сквозь дым от выстрела охотник
видел, как что-то метнулось на льду,— и со всех ног кинулся к по¬
лынье; по дороге он два раза упал, а когда добежал до полыньи, то
только развел руками,— воротника как не бывало, а в полынье пла¬
вала одна перепутанная Серая Шейка.
— Вот так штука! — ахнул старичок, разводя руками.— В первый
раз вижу, как Лиса в утку обратилась. Ну и хитер зверь.
— Дедушка, Лиса убежала,— объяснила Серая Шейка.
— Убежала? Вот тебе, старуха, и воротник к шубе... Что же я
теперь буду делать, а? Ну и грех вышел... А ты, глупая, зачем тут
плаваешь?
— А я, дедушка, не могла улететь вместе с другими. У меня одно
крылышко попорчено...

Дмитрий Наркисович Мдмин-Сикиряк
О*	V71
— Ах, глупая, глупая... Да ведь ты замерзнешь тут или Лиса тебя
съест! Да...
Старичок подумал-подумал, покачал головой и решил:
— А мы вот что с тобой сделаем: я тебя внучкам унесу. Вот-то
обрадуются... А весной ты старухе яичек нанесешь да утяток выве¬
дешь. Так я говорю? Вот то-то, глупая...
Старичок добыл Серую Шейку из полыньи и положил за пазу¬
ху. «А старухе я ничего не скажу,— соображал он, направляясь до¬
мой,— Пусть ее шуба с воротником вместе еще погуляет в лесу.
Главное: внучки вот как обрадуются...»
Зайцы все это видели и весело смеялись. Ничего, старуха и без
шубы на печке не замерзнет.
длвнушкины сказки
ПРИСКАЗКА
Баю-баю-баю...
Один глазок у Аленушки спит, другой — смотрит; одно ушко у
Аленушки спит, другое — слушает.
Спи, Аленушка, спи, красавица, а папа будет рассказывать сказ¬
ки. Кажется, все тут: и сибирский кот Васька, и лохматый деревен¬
ский пес Постойко, и серая Мышка-норушка, и Сверчок за печкой,
и пестрый Скворец в клетке, и забияка Петух.
Спи, Аленушка, сейчас сказка начинается. Вон уже в окно смот¬
рит высокий месяц; вон косой заяц проковылял на своих валенках;
волчьи глаза засветились желтыми огоньками; медведь Мишка со¬
сет свою лапу. Подлетел к самому окну старый Воробей, стучит
носом о стекло и спрашивает: скоро ли? Все тут, все в сборе, и все
ждут Аленушкиной сказки.
Один глазок у Аленушки спит, другой — смотрит; одно ушко у
Аленушки спит, другое — слушает.
Баю-баю-баю...
1
СКАЗКА ПРО ХРАБРОГО ЗАЙЦА — ДЛИННЫЕ \ТПИ,
косые ГЛАЗА, КОРОТКИЙ хвост
Родился зайчик в лесу и все боялся. Треснет где-нибудь сучок,
вспорхнет птица, упадет с дерева ком снега,— у зайчика душа в
пятки.

$52
Сказки русских писателей XVIII—XIX ее.
Боялся зайчик день, боялся два, боялся неделю, боялся год; а
потом вырос он большой, и вдруг надоело ему бояться.
— Никого я не боюсь! — крикнул он на весь лес.— Вот не бо¬
юсь нисколько, и все тут!
Собрались старые зайцы, сбежались маленькие зайчата, припле¬
лись старые зайчихи — все слушают, как хвастается Заяц — длин¬
ные уши, косые глаза, короткий хвост,— слушают и своим собствен¬
ным ушам не верят. Не было еше, чтобы заяц не боялся никого.
— Эй ты, косой глаз, ты и волка не боишься?
— И волка не боюсь, и лисицы, и медведя — никого не боюсь!
Это уж выходило совсем забавно. Хихикнули молодые зайчата,
прикрыв мордочки передними лапками, засмеялись добрые старуш¬
ки зайчихи, улыбнулись даже старые зайцы, побывавшие в лапах у
лисы и отведавшие волчьих зубов. Очень уж смешной заяц!.. Ах,

	Дмитрий Наркисович Млммн-ОмБнряк	$$$
какой смешной! И всем вдруг сделалось весело. Начали кувыркать¬
ся, прыгать, скакать, перегонять друг друга, точно все с ума сошли.
— Да что тут долго говорить! — кричал расхрабрившийся окон¬
чательно Заяц.— Ежели мне попадется волк, так я его сам съем...
— Ах, какой смешной Заяц! Ах, какой он глупый!..
Все видят, что и смешной и глупый, и все смеются.
Кричат зайцы про волка, а волк — тут как тут.
Ходил он, ходил в лесу по своим волчьим делам, проголодался
и только подумал: «Вот бы хорошо зайчиком закусить!» — как слы¬
шит, что где-то совсем близко зайцы кричат и его, серого Волка,
поминают. Сейчас он остановился, понюхал воздух и начал подкра¬
дываться.
Совсем близко подошел Волк к разыгравшимся зайцам, слышит,
как они над ним смеются, а всех больше — хвастун Заяц — косые
глаза, длинные уши, короткий хвост.
«Э, брат, погоди, вот тебя-то я и съем!» — подумал серый Волк
и начал выглядывать, который заяц хвастается своей храбростью.
А зайцы ничего не видят и веселятся пуще прежнего. Кончилось
тем, что хвастун Заяц взобрался на пенек, уселся на задние лапки
и заговорил:
— Слушайте вы, трусы! Слушайте и смотрите на меня. Вот я
сейчас покажу вам одну штуку. Я... я... я...
Тут язык у хвастуна точно примерз.
Заяц увидел глядевшего на него Волка. Другие не видели, а он
видел и не смел дохнуть.
Дальше случилась совсем необыкновенная вещь.
Заяц-хвастун подпрыгнул кверху, точно мячик, и со страха упал
прямо на широкий волчий лоб, кубарем прокатился по волчьей
спине, перевернулся еще раз в воздухе и потом задал такого стре¬
кача, что, кажется, готов был выскочить из собственной кожи.
Долго бежал несчастный зайчик, бежал, пока совсем не выбил¬
ся из сил.
Ему все казалось, что Волк гонится по пятам и вот-вот схватит
его своими зубами.
Наконец совсем обессилел бедняга, закрыл глаза и замертво сва¬
лился под куст.
А Волк в это время бежал в другую сторону. Когда Заяц упал на
него, ему показалось, что кто-то в него выстрелил.
И Волк убежал. Мало ли в лесу других зайцев можно найти, а
этот был какой-то бешеный...
Долго не могли прийти в себя остальные зайцы. Кто удрал в
кусты, кто спрятался за пенек, кто завалился в ямку.
Наконец надоело всем прятаться, и начали понемногу выгляды¬
вать, кто похрабрее.
— А ловко напугал Волка наш Заяц! — решили все.— Если бы
не он, так не уйти бы нам живыми... Да где же он, наш бесстраш¬
ный Заяц?..

854
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Начали искать.
Ходили, ходили, нет нигде храброго Зайца. Уж не съел ли его
другой волк? Наконец-таки нашли: лежит в ямке под кустиком и
еле жив от страха.
— Молодец, косой! — закричали все зайцы в один голос.— Ай
да косой!.. Ловко ты напугал старого Волка. Спасибо, брат! А мы
думали, что ты хвастаешь.
Храбрый Заяц сразу приободрился. Вылез из своей ямки, встрях¬
нулся, прищурил глаза и проговорил:
— А вы бы как думали? Эх вы, трусы...
С этого дня храбрый Заяц начал сам верить, что он действитель¬
но никого не боится.
Баю-баю-баю...
2
СКАЗКА ПРО КОЗЯВОЧКУ
I
Как родилась Козявочка,— никто не видал.
Эго был солнечный весенний день. Козявочка посмотрела кру¬
гом и сказала:
— Хорошо!..
Расправила Козявочка свои крылышки, потерла тонкие ножки
одна о другую, еще посмотрела кругом и сказала:
— Как хорошо!.. Какое солнышко теплое, какое небо синее,
какая травка зеленая,— хорошо, хорошо!.. И все мое!..
Еще потерла Козявочка ножками и полетела. Летает, любуется
всем и радуется. А внизу травка так и зеленеет, а в травке спрятал¬
ся аленький цветочек.
— Козявочка, ко мне! — крикнул цветочек.
Козявочка спустилась на землю, вскарабкалась на цветочек и
принялась пить сладкий цветочный сок.
— Какой ты добрый, цветочек! — говорит Козявочка, вытирая
рыльце ножками.
— Добрый-то добрый, да вот ходить не умею,— пожаловался
цветочек.
— И все-таки хорошо,— уверяла Козявочка,— И все мое...
Не успела она еще договорить, как с жужжанием налетел мохна¬
тый Шмель, и прямо к цветочку.
— Жж... Кто забрался в мой цветочек? Жж... кто пьет мой слад¬
кий сок? Жж... Ах ты, дрянная Козявка, убирайся вон! Жжж... Уходи
вон, пока я не ужалил тебя!
— Позвольте, что же это такое? — запищала Козявочка.— Все,
все мое...
— Жжж... Нет, мое!..

Дмитрий Нлркисовкч ЛЛдмкн-Сикнряк
«55
Козявочка едва унесла ноги от сердитого Шмеля. Она присела
на травку, облизала ножки, запачканные в цветочном соку, и рас¬
сердилась:
— Какой грубиян этот Шмель... Даже удивительно!.. Еше ужа¬
лить хотел... Ведь все мое — и солнышко, и травка, и цветочки.
— Нет уж извините,— мое! — проговорил мохнатый Червячок,
карабкавшийся по стебельку травки.
Козявочка сообразила, что Червячок не умеет летать, и загово¬
рила смелее:
— Извините меня, Червячок, вы ошибаетесь... Я вам не мешаю
ползать, а со мной не спорьте!..
— Хорошо, хорошо... Вот только мою травку не троньте. Я это¬
го не люблю, признаться сказать... Мало ли вас тут летает... Вы —
народ легкомысленный, а я Червячок серьезный... Говоря откровен¬
но, мне все принадлежит. Вот заползу на травку и съем, заползу на
любой цветочек и тоже съем. До свидания!..
II
В несколько часов Козявочка узнала решительно все, именно,
что, кроме солнышка, синего неба и зеленой травки, есть еше сер¬
дитые шмели, серьезные червячки и разные колючки на цветах.
Одним словом, получилось большое огорчение. Козявочка даже

Скдзкн русских писателей XVIII—XIX и.
обиделась. Помилуйте, она была уверена, что все принадлежит ей
и создано для нее, а тут другие то же самое думают. Нет. что-то не
так... Не может этого быть.
Летит Козявочка дальше и видит — вода.
— Уж это мое! — весело запищала она,— Моя вода...
Ах, как весело!.. Тут и травка и цветочки.
А навстречу Козявочке летят другие козявочки.
— Здравствуй, сестрица!
— Здравствуйте, милые... А то уж мне стало скучно одной летать.
Что вы тут делаете?
— А мы играем, сестрица... Иди к нам. У нас весело... Ты недав¬
но родилась?
— Только сегодня... Меня чуть Шмель не ужалил, потом я ви¬
дела Червяка... Я думала, что все мое, а они говорят, что все ихнее.
Другие козявочки успокоили гостью и пригласили играть вмес¬
те. Над водой козявки играли столбом: кружатся, летают, пишат.
Наша Козявочка задыхалась от радости и скоро совсем забыла про
сердитого Шмеля и серьезного Червяка.
— Ах, как хорошо! — шептала она в восторге.— Все мое: и сол¬
нышко, и травка, и вода. Зачем другие сердятся,— решительно не
понимаю. Все мое, а я никому не мешаю жить: летайте, жужжите,
веселитесь. Я позволяю...
Поиграла Козявочка, повеселилась и присела отдохнуть на бо¬
лотную осоку. Надо же и отдохнуть в самом деле. Смотрит Козявоч¬
ка, как веселятся другие козявочки; вдруг откуда ни возьмись во¬
робей,— как шмыгнет мимо, точно кто камень бросил.
— Ай, ой! — закричали козявочки и бросились врассыпную.
Когда воробей улетел, недосчитались целого десятка козявочек.
— Ах, разбойник! — бранились старые козявочки.— Целый де¬
сяток съел.

Дмитрий Наркисович Мамим-ОмБмряк
Это было похуже Шмеля. Козявочка начала бояться и спряталась
с другими молодыми козявочками еще дальше в болотную траву. Но
здесь — другая беда: двух козявочек съела рыбка, а двух — лягушка.
— Что же это такое? — удивлялась Козявочка.— Это уж совсем
ни на что не похоже... Так и жить нельзя. У, какие гадкие!..
Хорошо, что козявочек было много, и убыли никто не замечал.
Да еще прилетели новые козявочки, которые только что родились.
Они летели и пищали:
— Все наше... Все наше...
— Нет, не все наше,— крикнула им наша Козявочка.— Есть еще
сердитые шмели, серьезные червяки, гадкие воробьи, рыбки и ля¬
гушки. Будьте осторожны, сестрицы!..
Впрочем, наступила ночь, и все козявочки попрятались в камы¬
шах, где было так тепло. Высыпали звезды на небе, взошел месяц,
и все отразилось в воде.
Ах, как хорошо было!..
«Мой месяц, мои звезды»,— думала наша Козявочка, но нико¬
му этого не сказала: как раз отнимут и это...
III
Так прожила Козявочка целое лето.
Много она веселилась, а много было и неприятного. Два раза ее
чуть-чуть не проглотил проворный стриж; потом незаметно подо¬
бралась лягушка,— мало ли у козявочек всяких врагов! Были и свои
радости. Встретила Козявочка другую такую же козявочку с мохна¬
тыми усиками. Та и говорит:
— Какая ты хорошенькая, Козявочка... Будем жить вместе.
И зажили вместе, совсем хорошо зажили. Все вместе: куда одна,
туда и другая. И не заметили, как лето пролетело. Начались дожди,
холодные ночи. Наша Козявочка нанесла яичек, спрятала их в гус¬
той траве и сказала:
— Ах, как я устала!..
Никто не видал, как Козявочка умерла.
Да она и не умерла, а только заснула на зиму, чтобы весной про¬
снуться снова и снова жить.
3
СКАЗКА ПРО КОМАРА КОМАРОВИЧА —
длинный hog и про мохнатого мишу —
КОРОТКИЙ XBOGT
I
Это случилось в самый полдень, когда все комары спрятались от
жары в болото. Комар Комарович — длинный нос прикорнул под
широкий лист и заснул. Спит и слышит отчаянный крик:
— Ой, батюшки!., ой, карраул!..

858
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Комар Комарович выскочил из-под листа и тоже закричал:
— Что случилось?.. Что вы орете?
А комары летают, жужжат, пищат,— ничего разобрать нельзя.
— Ой, батюшки!.. Пришел в наше болото медведь и завалился
спать. Как лег в траву, так сейчас же задавил пятьсот комаров, как
дохнул — проглотил целую сотню. Ой, беда, братцы! Мы едва унес¬
ли от него ноги, а то всех бы передавил...
Комар Комарович — длинный нос сразу рассердился; рассердил¬
ся и на медведя и на глупых комаров, которые пищали без толку.
— Эй, вы, перестаньте пищать! — крикнул он.— Вот я сейчас
пойду и прогоню медведя... Очень просто! А вы орете только на¬
прасно...
Еще сильнее рассердился Комар Комарович и полетел. Дейст¬
вительно, в болоте лежал медведь. Забрался в самую густую траву,
где комары жили с испокон века, развалился и носом сопит, толь¬
ко свист идет, точно кто на трубе играет. Вот бессовестная тварь!..
Забрался в чужое место, погубил напрасно столько комариных душ
да еще спит так сладко!
— Эй, дядя, ты это куда забрался? — закричал Комар Комарович
на весь лес, да так громко, что даже самому сделалось страшно.
Мохнатый Миша открыл один глаз — никого не видно, открыл
другой глаз — едва рассмотрел, что летает комар над самым его
носом.
— Тебе что нужно, приятель? — заворчал Миша и тоже начал
сердиться. Как же, только расположился отдохнуть, а тут какой-то
негодяй пищит.
— Эй, уходи подобру-поздорову, дядя!..
Миша открыл оба глаза, посмотрел на нахала, фукнул носом и
окончательно рассердился.
— Да что тебе нужно, негодная тварь? — зарычал он.
— Уходи из нашего места, а то я шутить не люблю... Вместе и с
шубой тебя съем.
Медведю сделалось смешно. Перевалился он на другой бок, за¬
крыл морду лапой и сейчас же захрапел.
II
Полетел Комар Комарович обратно к своим комарам и трубит на
все болото:
— Ловко я напугал мохнатого Мишку... В другой раз не придет.
Подивились комары и спрашивают:
— Ну а сейчас-то медведь где?
— А не знаю, братцы... Сильно струсил, когда я ему сказал, что
съем, если не уйдет. Ведь я шутить не люблю, а так прямо и сказал:

	Дмитрий Наркисович Мдмнн-Онвнряк	$$$
съем. Боюсь, как бы он не околел со страху, пока я к вам летаю...
Что же, сам виноват!
Запищали все комары, зажужжали и долго спорили, как им быть
с невежей-медведем. Никогда еще в болоте не было такого страш¬
ного шума. Пищали, пищали и решили — выгнать медведя из бо¬
лота.
— Пусть идет к себе домой, в лес, там и спит. А болото наше...
Еще отцы и деды наши вот в этом самом болоте жили.
Одна благоразумная старушка Комариха посоветовала было ос¬
тавить медведя в покое: пусть его полежит, а когда выспится — сам
уйдет, но на нее все так накинулись, что бедная едва успела спря¬
таться.
— Идем, братцы! — кричал больше всех Комар Комарович.—
Мы ему покажем... да!..
Полетели комары за Комар Комаровичем. Летят и пищат, даже
самим страшно делается. Прилетели, смотрят, а медведь лежит и не
шевелится.
— Ну, я так и говорил: умер, бедняга, со страху! — хвастался
Комар Комарович.— Даже жаль немножко, вон какой здоровый
медведище...
— Да он спит, братцы! — пропищал маленький комаришка, под¬
летевший к самому медвежьему носу и чуть не втянутый туда, как
в форточку.
— Ах, бесстыдник! Ах, бессовестный! — запищали все комары
разом и подняли ужасный гвалт,— Пятьсот комаров задавил, сто
комаров проглотил и сам спит как ни в чем не бывало...
А мохнатый Миша спит себе да носом посвистывает.
— Он притворяется, что спит! — крикнул Комар Комарович и
полетел на медведя.— Вот я ему сейчас покажу... Эй, дядя, будет
притворяться!
Как налетит Комар Комарович, как вопьется своим длинным
носом прямо в черный медвежий нос, Миша так и вскочил,— хвать
лапой по носу, а Комар Комаровича как не бывало.
— Что, дядя, не понравилось? — пищит Комар Комарович.—
Уходи, а то хуже будет... Я теперь не один, Комар Комарович —
длинный нос, а прилетели со мной и дедушка, Комарище — длин¬
ный носище, и младший брат, Комаришко — длинный носишко!
Уходи, дядя...
— А я не уйду! — закричал медведь, усаживаясь на задние ла¬
пы.— Я вас всех передавлю...
— Ой, дядя, напрасно хвастаешь...
Опять полетел Комар Комарович и впился медведю прямо в глаз.
Заревел медведь от боли, хватил себя лапой по морде, и опять в лапе
ничего, только чуть глаз себе не вырвал когтем. А Комар Комаро¬
вич вьется над самым медвежьим ухом и пищит:
— Я тебя съем, дядя...

860
Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Ill
Рассердился окончательно Миша. Выворотил он вместе с корнем
целую березу и принялся колотить ею комаров. Так и ломит со всего
плеча... Бил, бил, даже устал, а ни одного убитого комара нет,— все
вьются над ним и пишат. Тогда ухватил Миша тяжелый камень и
запустил им в комаров,— опять толку нет.
— Что, взял, дядя? — пищал Комар Комарович,— А я тебя все-
таки съем...
Долго ли, коротко ли сражался Миша с комарами, только шуму
было много. Далеко был слышен медвежий рев. А сколько он де¬
ревьев вырвал, сколько камней выворотил!.. Все ему хотелось заце¬
пить первого Комар Комаровича,— ведь вот тут, над самым ухом,

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
вьется, а хватит медведь лапой, и опять ничего, только всю морду
себе в кровь исцарапал.
Обессилел наконец Миша. Присел он на задние лапы, фыркнул
и придумал новую штуку,— давай кататься по траве, чтобы переда¬
вить все комариное царство. Катался, катался Миша, однако и из
этого ничего не вышло, а только еще больше устал он. Тогда мед¬
ведь спрятал морду в мох,— вышло того хуже. Комары вцепились
в медвежий хвост. Окончательно рассвирепел медведь.
— Постойте, вот я вам задам!..— ревел он так, что за пять верст
было слышно.— Я вам покажу штуку... я... я... я...
Отступили комары и ждут, что будет. А Миша на дерево вскараб¬
кался, как акробат, засел на самый толстый сук и ревет:
— Ну-ка, подступитесь теперь ко мне... Всем носы пообломаю!..
Засмеялись комары тонкими голосами и бросились на медведя
уже всем войском. Пищат, кружатся, лезут... Отбивался, отбивался
Миша, проглотил нечаянно штук сто комариного войска, закашлял¬
ся, да как сорвется с сука, точно мешок... Однако поднялся, поче¬
сал ушибленный бок и говорит:
— Ну что, взяли? Видели, как я ловко с дерева прыгаю?..
Еще тоньше рассмеялись комары, а Комар Комарович так и тру¬
бит:
— Я тебя съем... я тебя съем... съем... съем!..
Изнемог окончательно медведь, выбился из сил, а уходить из
болота стыдно. Сидит он на задних лапах и только глазами моргает.
Выручила его из беды лягушка. Выскочила из-под кочки, при¬
села на задние лапки и говорит:
— Охота вам, Михайло Иваныч, беспокоить себя напрасно?.. Не
обращайте вы на этих дрянных комаришек внимания. Не стоит.
— И то не стоит,— обрадовался медведь.— Я это так... Пусть-ка
они ко мне в берлогу придут, да я... я...
Как повернется Миша, как побежит из болота, а Комар Кома¬
рович — длинный нос летит за ним, летит и кричит:
— Ой, братцы, держите! Убежит медведь... Держите!..
Собрались все комары, посоветовались и решили:
«Не стоит! Пусть его уходит,— ведь болото-то осталось за нами!»
4
ВАНЬКИНЫ именины
I
Бей, барабан: та-та! тра-та-та! Играйте, трубы: тру-ту! ту-ру-ру!..
Давайте сюда всю музыку,— сегодня Ванька именинник!.. Дорогие
гости, милости просим... Эй, все собирайтесь сюда! Тра-та-та! Тру-
РУ-РУ!

862
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
•8-
Ванька похаживает в красной рубахе и приговаривает:
— Братцы, милости просим... Угощенья,— сколько угодно. Суп
из самых свежих щепок; котлеты из лучшего, самого чистого пес¬
ку, пирожки из разноцветных бумажек; а какой чай! Из самой хо¬
рошей кипяченой воды. Милости просим... Музыка, играй!..
Та-та! Тра-та-та! Тру-ту! Ту-ру-ру!
Гостей набралось полна комната. Первым прилетел пузатый де¬
ревянный Волчок.
— Жж... жж... где именинник? Жж... жж... Я очень люблю пове¬
селиться в хорошей компании...
Пришли две куклы. Одна — с голубыми глазами, Аня, у нее не¬
много был попорчен носик; другая — с черными глазами, Катя, у
нее недоставало одной руки. Они пришли чинно и заняли место на
игрушечном диванчике.
— Посмотрим, какое угощенье у Ваньки,— заметила Аня,— Что-
то уж очень хвастает. Музыка недурна, а относительно угощения я
сильно сомневаюсь.
— Ты, Аня, вечно чем-нибудь недовольна,— укорила ее Катя.
— А ты вечно готова спорить...
Куклы немного поспорили и даже готовы были поссориться, но
в этот момент приковылял на одной ноге сильно подержанный
Клоун и сейчас же их примирил:
— Все будет отлично, барышни! Отлично повеселимся. Конеч¬
но, у меня одной ноги недостает, но ведь Волчок и на одной ноге
вон как кружится. Здравствуй, Волчок...
— Жж... Здравствуй! Отчего это у тебя один глаз как будто подбит?
— Пустяки... Это я свалился с дивана. Бывает и хуже.
— Ох, как скверно бывает... Я иногда со всего разбега так стук¬
нусь в стену, прямо головой!..
— Хорошо, что голова-то у тебя пустая...
— Все-таки больно... Жж... Попробуй-ка сам, так узнаешь.
Клоун только защелкал своими медными тарелками. Он вообще
был легкомысленный мужчина.
Пришел Петрушка и привел с собой целую кучу гостей: соб¬
ственную жену, Матрену Ивановну, немца доктора, Карла Иваны¬
ча, и большеносого Цыгана; а Цыган притащил с собой трехногую
лошадь.
— Ну, Ванька, принимай гостей! — весело заговорил Петрушка,
щелкая себя по носу.— Один другого лучше. Одна моя Матрена Ива¬
новна чего стоит... Очень она любит у меня чай пить, точно утка.
— Найдем и чай, Петр Иваныч,— ответил Ванька.— А мы хоро¬
шим гостям всегда рады... Садитесь, Матрена Ивановна! Карл Ива¬
ныч, милости просим...
Пришли еще Медведь с Зайцем, серенький бабушкин Козлик с
Уточкой-хохлаткой, Петушок с Волком,— всем место нашлось у
Ваньки.

Дмитрий Наркисович Мдмнн-СнБиряк
Последними пришли Аленушкин Башмачок и Аленушкина Ме¬
телочка. Посмотрели они — все места заняты, а Метелочка сказала:
— Ничего, я и в уголке постою...
А Башмачок ничего не сказал и молча залез под диван. Это был
очень почтенный Башмачок, хотя и стоптанный. Его немного сму¬
щала только дырочка, которая была на самом носике. Ну, да ниче¬
го, под диваном никто не заметит.
— Эй, музыка! — скомандовал Ванька.
Забил барабан: тра-та! та-та! Заиграли трубы: тру-ту! И всем го¬
стям вдруг сделалось так весело, так весело...
II
Праздник начался отлично. Бил барабан сам собой, играли сами
трубы, жужжал Волчок, звенел своими тарелочками Клоун, а Пет¬
рушка неистово пищал. Ах, как было весело!..
— Братцы, гуляй! — покрикивал Ванька, разглаживая свои льня¬
ные кудри.
Аня и Катя смеялись тонкими голосками, неуклюжий Медведь
танцевал с Метелочкой, серенький Козлик гулял с Уточкой-хохлат¬
кой, Клоун кувыркался, показывая свое искусство, а доктор Карл
Иваныч спрашивал Матрену Ивановну:
— Матрена Ивановна, не болит ли у вас животик?
— Что вы, Карл Иваныч? — обижалась Матрена Ивановна.—
С чего вы это взяли?..
— А ну, покажите язык.
— Отстаньте, пожалуйста...
— Я здесь...— прозвенела тонким голоском серебряная Ложеч¬
ка, которой Аленушка ела свою кашку.
Она лежала до сих пор спокойно на столе, а когда доктор заго¬
ворил об языке, не утерпела и соскочила. Ведь доктор всегда при ее
помощи осматривает у Аленушки язычок...
— Ах, нет... Не нужно,— запищала Матрена Ивановна и так
смешно размахивала руками, точно ветряная мельница.
— Что же, я не навязываюсь со своими услугами,— обиделась
Ложечка.
Она даже хотела рассердиться, но в это время к ней подлетел
Волчок, и они принялись танцевать. Волчок жужжал, Ложечка зве¬
нела... Даже Аленушкин Башмачок не утерпел, вылез из-под дива¬
на и шепнул Метелочке:
— Я вас очень люблю, Метелочка...
Метелочка сладко закрыла глазки и только вздохнула. Она лю¬
била, чтобы ее любили.
Ведь она всегда была такой скромной Метелочкой и никогда не
важничала, как это случалось иногда с другими. Например, Мат¬
рена Ивановна или Аня и Катя,— эти милые куклы любили поеме-

864
Сказки русских пислтелей XVIII—XIX кв.
яться над чужими недостатками: у Клоуна не хватало одной ноги,
у Петрушки был длинный нос, у Карла Иваныча — лысина, Цы¬
ган походил на головешку, а всего больше доставалось имениннику
Ваньке.
— Он мужиковат немного,— говорила Катя.
— И, кроме того, хвастун,— прибавила Аня.
Повеселившись, все уселись за стол, и начался уже настоящий
пир. Обед прошел как на настоящих именинах, хотя дело и не обо¬
шлось без маленьких недоразумений. Медведь по ошибке чуть не
съел Зайчика вместо котлетки; Волчок чуть не подрался с Цыганом
из-за Ложечки,— последний хотел ее украсть и уже спрятал было к
себе в карман. Петр Иваныч, известный забияка, успел поссорить¬
ся с женой и поссорился из-за пустяков.
— Матрена Ивановна, успокойтесь,— уговаривал ее Карл Ива¬
ныч.— Ведь Петр Иваныч добрый... У вас, может быть, болит го¬
ловка? У меня есть с собой отличные порошки...
— Оставьте ее, доктор,— говорил Петрушка.— Это уж такая не¬
возможная женщина... А впрочем, я ее очень люблю. Матрена Ива¬
новна, поцелуемтесь...
— Ура! — кричал Ванька.— Это гораздо лучше, чем ссориться.
Терпеть не могу, когда люди ссорятся. Вон посмотрите...
Но тут случилось нечто совершенно неожиданное и такое ужас¬
ное, что даже страшно сказать.
Бил барабан: тра-та! та-та-та! Играли трубы: тру-ру! ру-ру-ру!
Звенели тарелочки Клоуна, серебряным голоском смеялась Ложеч¬
ка, жужжал Волчок, а развеселившийся Зайчик кричал: бо-бо-бо!..

	Дмитрий Наркисович Мамин-СиБмряк	$$$
Фарфоровая Собачка громко лаяла, резиновая Кошечка ласково
мяукала, а Медведь так притоптывал ногой, что дрожал пол. Весе¬
лее всех оказался серенький бабушкин Козлик. Он, во-первых,
танцевал лучше всех, а потом так смешно потряхивал своей боро¬
дой и скрипучим голосом ревел: мее-ке-ке?..
III
Позвольте, как все это случилось? Очень трудно рассказать все
по порядку, потому что из участников происшествия помнил все
дело только один Аленушкин Башмачок. Он был благоразумен и
вовремя успел спрятаться под диван.
Да, так вот как было дело. Сначала пришли поздравить Ваньку
деревянные Кубики... Нет, опять не так. Началось совсем не с это¬
го. Кубики действительно пришли, но всему виной была черногла¬
зая Катя. Она, она — верно!.. Эта хорошенькая плутовка еще в кон¬
це обеда шепнула Ане:
— А как ты думаешь, Аня, кто здесь всех красивее?
Кажется, вопрос самый простой, а между тем Матрена Иванов¬
на страшно обиделась и заявила Кате прямо:
— Что же вы думаете, что мой Петр Иваныч урод?
— Никто этого не думает, Матрена Ивановна,— попробовала оп¬
равдываться Катя, но было уже поздно.
— Конечно, нос у него немного велик,— продолжала Матрена
Ивановна.— Но ведь это заметно, если только смотреть на Петра
Иваныча сбоку... Потом, у него дурная привычка страшно пищать
и со всеми драться, но он все-таки добрый человек. А что касается
ума...
Куклы заспорили с таким азартом, что обратили на себя общее
внимание. Вмешался прежде всего, конечно, Петрушка и пропищал:
— Верно, Матрена Ивановна... Самый красивый человек здесь,
конечно, я!
Тут уже все мужчины обиделись. Помилуйте, этакий самохвал
этот Петрушка! Даже слушать противно. Клоун был не мастер го¬
ворить и обиделся молча, а зато доктор Карл Иваныч сказал очень
громко:
— Значит, мы все уроды? Поздравляю, господа...
Разом поднялся гвалт. Кричал что-то по-своему Цыган, рычал
Медведь, выл Волк, кричал серенький Козлик, жужжал Волчок —
одним словом, все обиделись окончательно.
— Господа, перестаньте! — уговаривал всех Ванька.— Не обра¬
щайте внимания на Петра Иваныча... Он просто пошутил.
Но все было напрасно. Волновался главным образом Карл Ива¬
ныч. Он даже стучал кулаком по столу и кричал:
— Господа, хорошо угощенье, нечего сказать!.. Нас и в гости
пригласили только за тем, чтобы назвать уродами...

Сказки русских писателей XVIII—XIX в».
— Милостивые государыни и милостивые государи! — старался
перекричать всех Ванька,— Если уж на то пошло, господа, так здесь
всего один урод — это я... Теперь вы довольны?
Потом... Позвольте, как это случилось? Да, да, вот как было дело.
Карл Иваныч разгорячился окончательно и начал подступать к
Петру Иванычу. Он погрозил ему пальцем и повторял:
— Если бы я не был образованным человеком и если бы я не
умел себя держать прилично в порядочном обществе, я сказал бы
вам, Петр Иваныч, что вы даже весьма дурак...
Зная драчливый характер Петрушки, Ванька хотел встать между
ним и доктором, но по дороге задел кулаком по длинному носу
Петрушки. Петрушке показалось, что его ударил не Ванька, а док¬
тор... Что тут началось!.. Петрушка вцепился в доктора; сидевший
в стороне Цыган ни с того ни с сего начал колотить Клоуна, Мед¬
ведь с рычанием бросился на Волка, Волчок бил своей пустой го¬
ловой Козлика — одним словом, вышел настоящий скандал. Кук¬
лы пищали тонкими голосами и все три со страху упали в обморок.
— Ах, мне дурно...— кричала Матрена Ивановна, падая с дивана.
— Господа, что же это такое?..— орал Ванька.— Господа, ведь я
именинник... Господа, это наконец невежливо!..
Произошла настоящая свалка, так что было уже трудно разо¬
брать, кто кого колотит. Ванька напрасно старался разнимать драв¬
шихся и кончил тем, что сам принялся колотить всех, кто подвер¬
тывался ему под руку, и так как он был всех сильнее, то гостям при¬
шлось плохо.
— Карраул!!. Батюшки... ой, карраул! — орал сильнее всех Пет¬
рушка, стараясь ударить доктора побольнее...— Убили Петрушу до
смерти... Карраул!..
От свалки ушел один Башмачок, вовремя успевший спрятаться
под диван. Он со страху даже глаза закрыл, а в это время за него
спрятался Зайчик, тоже искавший спасения в бегстве.
— Ты это куда лезешь? — заворчал Башмачок.
— Молчи, а то еще услышат, и обоим достанется,— уговаривал
Зайчик, выглядывая косым глазом из дырочки в носке.— Ах, какой
разбойник этот Петрушка!.. Всех колотит, я сам же орет благим
матом. Хорош гость, нечего сказать... А я едва убежал от Волка. Ах!
Даже вспомнить страшно... А вон Уточка лежит кверху ножками.
Убили бедную...
— Ах, какой ты глупый, Зайчик: все куклы лежат в обмороке, ну
и Уточка вместе с другими.
Дрались, дрались, долго дрались, пока Ванька не выгнал всех
гостей, исключая кукол. Матрене Ивановне давно уже надоело ле¬
жать в обмороке, она открыла один глаз и спросила:
— Господа, где я? Доктор, посмотрите, жива ли я?..
Ей никто не отвечал, и Матрена Ивановна открыла другой глаз.
В комнате было пусто, а Ванька стоял посредине и с удивлением
оглядывался кругом. Очнулись Аня и Катя и тоже удивились.

 Дмитрий Наркисович Мдмин-СмБиряк
— Здесь было что-то ужасное,— говорила Катя.— Хорош име¬
нинник, нечего сказать!
Куклы разом накинулись на Ваньку, который решительно не
знал, что ему отвечать. И его кто-то бил, и он кого-то бил, а за что
про что — неизвестно.
— Решительно не знаю, как все это вышло,— говорил он, раз¬
водя руками.— Главное, что обидно: ведь я их всех люблю... реши¬
тельно всех.
— А мы знаем как,— отозвались из-под дивана Башмачок и Зай¬
чик.— Мы все видели!..
— Да это вы виноваты! — накинулась на них Матрена Иванов¬
на.— Конечно, вы... Заварили кашу, а сами спрятались.
— Они, они!..— закричали в один голос Аня и Катя.
— Ага, вон в чем дело! — обрадовался Ванька.— Убирайтесь вон,
разбойники... Вы ходите по гостям только ссорить добрых людей.
Башмачок и Зайчик едва успели выскочить в окно.
— Вот я вас...— грозила им вслед кулаком Матрена Ивановна.—
Ах, какие бывают на свете дрянные люди! Вот и Уточка скажет то
же самое.
— Да, да...— подтвердила Уточка.— Я своими глазами видела,
как они спрятались под диван.
Уточка всегда и со всеми соглашалась.
— Нужно вернуть гостей...— продолжала Катя.— Мы еще пове¬
селимся...
Гости вернулись охотно. У кого был подбит глаз, кто прихрамы¬
вал; у Петрушки всего сильнее пострадал его длинный нос.
— Ах, разбойники! — повторяли все в один голос, браня Зайчика
и Башмачок.— Кто бы мог подумать?..
— Ах, как я устал! Все руки отколотил,— жаловался Ванька.—
Ну, да что поминать старое... Я не злопамятен. Эй, музыка!..
Опять забил барабан: тра-та! та-та-та! Заиграли трубы: тру-ту! ру-
ру-ру!.. А Петрушка неистово кричал:
— Ура, Ванька!..
5
СКАЗКА ПРО ВОРОБЬЯ ВОРОБСИЧА,
ершл сршовича
и веселого трубочиста яшу
I
Воробей Воробеич и Ерш Ершович жили в большой дружбе.
Каждый день летом Воробей Воробеич прилетал к речке и кричал:
— Эй, брат, здравствуй!.. Как поживаешь?
— Ничего, живем помаленьку,— отвечал Ерш Ершович.— Иди
ко мне в гости. У меня, брат, хорошо в глубоких местах... Вода сто-

86$	Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
ит тихо, всякой водяной травки сколько хочешь. Угощу тебя лягу¬
шачьей икрой, червячками, водяными козявками...
— Спасибо, брат! С удовольствием пошел бы я к тебе в гости, да
воды боюсь. Лучше уж ты прилетай ко мне в гости на крышу... Я те¬
бя, брат, ягодами буду угощать,— у меня целый сад, а потом раздо¬
будем и корочку хлебца, и овса, и сахару, и живого комарика. Ты
ведь любишь сахар?
— Какой он?
— Белый такой...
— Как у нас гальки в реке?
— Ну вот. А возьмешь в рот — сладко. Твою гальку не съешь.
Полетим сейчас на крышу?
— Нет, я не умею летать, да и задыхаюсь на воздухе. Вот лучше
на воде поплаваем вместе. Я тебе все покажу...
Воробей Воробеич пробовал заходить в воду,— по колена зайдет,
а дальше страшно делается. Так-то и утонуть можно! Напьется Во¬
робей Воробеич светлой речной водицы, а в жаркие дни покупает¬
ся где-нибудь на мелком месте, почистит перышки и опять к себе
на крышу. Вообще жили они дружно и любили поговорить о раз¬
ных делах.
— Как это тебе не надоест в воде сидеть? — часто удивлялся
Воробей Воробеич.— Мокро в воде,— еще простудишься...
Ерш Ершович удивлялся в свою очередь:
— Как тебе, брат, не надоест летать? Вон как жарко бывает на сол¬
нышке: как раз задохнешься. А у меня всегда прохладно. Плавай себе
сколько хочешь. Небойсь летом все ко мне в воду лезут купаться...
А на крышу кто к тебе пойдет?
— И еще как ходят, брат!.. У меня есть большой приятель — тру¬
бочист Яша. Он постоянно в гости ко мне приходит... И веселый
такой трубочист,— все песни поет. Чистит трубы, а сам напевает. Да
еще присядет на самый конек отдохнуть, достанет хлебца и закусы¬
вает, а я крошки подбираю. Душа в душу живем. Я ведь тоже люб¬
лю повеселиться.
У друзей и неприятности были почти одинаковые. Например,
зима: как зяб бедный Воробей Воробеич! Ух, какие холодные дни
бывали! Кажется, вся душа готова вымерзнуть. Нахохлится Воробей
Воробеич, подберет под себя ноги, да и сидит. Одно только спасе¬
ние — забраться куда-нибудь в трубу и немного погреться. Но и тут
беда.
Раз Воробей Воробеич чуть-чуть не погиб благодаря своему луч¬
шему другу-трубочисту. Пришел трубочист да как спустит в трубу
свою чугунную гирю с помелом,— чуть-чуть голову не проломил
Воробью Воробеичу. Выскочил он из трубы весь в саже, хуже тру¬
бочиста, и сейчас браниться:
— Ты это что же, Яша, делаешь-то? Ведь этак можно и до смер¬
ти убить...

Дмитрий Наркисович Мамин-Сикиряк
869
— А я почем же знал, что ты в трубе сидишь?
— А будь вперед осторожнее... Если бы я тебя чугунной гирей по
голове стукнул,— разве это хорошо?
Ершу Ершовичу тоже по зимам приходилось несладко. Он заби¬
рался куда-нибудь поглубже в омут и там дремал по целым дням.
И темно, и холодно, и не хочется шевелиться. Изредка он подплы¬
вал к проруби, когда звал Воробей Воробеич. Подлетит к проруби
воды напиться и крикнет:
— Эй, Ерш Ершович, жив ли ты?
— Жив...— сонным голосом откликается Ерш Ершович,— Толь¬
ко все спать хочется. Вообще скверно. У нас все спят.
— И у нас тоже не лучше, брат! Что делать, приходится терпеть...
Ух, какой злой ветер бывает!.. Тут, брат, не заснешь... Я все на од¬
ной ножке прыгаю, чтобы согреться. А люди смотрят и говорят:
«Посмотрите, какой веселенький воробушек!» Ах, только бы до¬
ждаться тепла... Да ты уж опять, брат, спишь?..
А летом опять свои неприятности. Раз ястреб версты две гнал¬
ся за Воробьем Воробеичем, и тот едва успел спрятаться в речной
осоке.
— Ох, едва жив ушел! — жаловался он Ершу Ершовичу, едва
переводя дух,— Вот разбойник-то!.. Чуть-чуть не сцапал, а там бы —
поминай как звали.
— Это вроде нашей щуки,— утешал Ерш Ершович.— Я тоже
недавно чуть-чуть не попал ей в пасть. Как бросится за мной, точ¬
но молния! А я выплыл с другими рыбками и думал, что в воде ле¬
жит полено, а как это полено бросится за мной... Для чего только
эти щуки водятся? Удивляюсь и не могу понять...
— И я тоже... Знаешь, мне кажется, что ястреб когда-нибудь был
щукой, а щука была ястребом. Одним словом, разбойники...
II
Да, так жили да поживали Воробей Воробеич и Ерш Ершович,
зябли по зимам, радовались летом; а веселый трубочист Яша чис¬
тил свои трубы и попевал песенки. У каждого свое дело, свои ра¬
дости и свои огорчения.
Однажды летом трубочист кончил свою работу и пошел к речке
смыть с себя сажу. Идет да посвистывает, а тут слышит — страшный
шум. Что такое случилось? А над рекой птицы так и вьются: и утки,
и гуси, и ласточки, и бекасы, и вороны, и голуби. Все шумят, орут,
хохочут — ничего не разберешь.
— Эй, вы, что случилось? — крикнул трубочист.
— А вот и случилось...— чиликнула бойкая синичка.— Так
смешно, так смешно!.. Посмотри, что наш Воробей Воробеич дела¬
ет... Совсем взбесился.

87Ф	Смзкн русских писателей XVIII—XIX кв.

Синичка засмеялась тоненьким-тоненьким голоском, вильнула
хвостиком и взвилась над рекой.
Когда трубочист подошел к реке, Воробей Воробеич так и нале¬
тел на него. А сам страшный такой: клюв раскрыт, глаза горят, все
перышки стоят дыбом.
— Эй, Воробей Воробеич, ты это что, брат, шумишь туг? — спро¬
сил трубочист.
— Нет, я ему покажу!..— орал Воробей Воробеич, задыхаясь от
ярости.— Он еще не знает, каков я... Я ему покажу, проклятому
Ершу Ершовичу! Он будет меня поминать, разбойник...
— Не слушай его! — крикнул трубочисту из воды Ерш Ершо¬
вич.— Все-то он врет...
— Я вру? — орал Воробей Воробеич.— А кто червяка нашел?
Я вру!.. Жирный такой червяк! Я его на берегу выкопал... Сколько
трудился... Ну, схватил его и тащу домой, в свое гнездо. У меня се¬
мейство,— должен я корм носить... Только вспорхнул с червяком
над рекой, а проклятый Ерш Ершович,— чтоб его щука проглоти¬
ла! — как крикнет: «Ястреб!» Я со страху крикнул,— червяк упал
в воду, а Ерш Ершович его и проглотил... Это называется врать?!
И Ястреба никакого не было...
— Что же, я пошутил,— оправдывался Ерш Ершович.— А чер¬
вяк действительно был вкусный...
Около Ерша Ершовича собралась всякая рыба: плотва, караси,
окуни, малявки,— слушают и смеются. Да, ловко пошутил Ерш
Ершович над старым приятелем! А еще смешнее, как Воробей Во¬
робеич вступил в драку с ним. Так и налетает, так и налетает, а взять
ничего не может.
— Подавись ты моим червяком! — бранился Воробей Воробе¬
ич.— Я другого себе выкопаю... А обидно то, что Ерш Ершович
обманул меня и надо мной же еще смеется. А я его еще к себе на
крышу звал... Хорош приятель, нечего сказать. Вот и трубочист Яша
то же скажет... Мы с ним тоже дружно живем и даже вместе заку¬
сываем иногда: он ест — я крошки подбираю.
— Постойте, братцы, это самое дело нужно рассудить,— заявил
трубочист.— Дайте только мне сначала умыться... Я разберу ваше
дело по совести. А ты, Воробей Воробеич, пока немного успо¬
койся...
— Мое дело правое,— что же мне беспокоиться! — орал Воро¬
бей Воробеич.— А только я покажу Ершу Ершовичу, как со мной
шутки шутить...
Трубочист присел на бережок, положил рядом на камешек узе¬
лок со своим обедом, вымыл руки и лицо и проговорил:
— Ну, братцы, теперь будем суд судить... Ты, Ерш Ершович,—
рыба, а ты, Воробей Воробеич,— птица. Так я говорю?
— Так! так!..— закричали все, и птицы и рыбы.

Дмитрии Наркисович Маммн-СмБиряк
— Будем говорить дальше. Рыба должна жить в воде, а птица —
в воздухе. Так я говорю? Ну, вот... А червяк, например, живет в зем¬
ле. Хорошо. Теперь смотрите...
Трубочист развернул свой узелок, положил на камень кусок ржа¬
ного хлеба, из которого состоял весь его обед, и проговорил:
— Вот, смотрите: что это такое? Это — хлеб. Я его заработал, и
я его съем; съем и водицей запью. Так? Значит, пообедаю и никого
не обижу. Рыба и птица тоже хочет пообедать... У вас, значит, своя
пища. Зачем же ссориться? Воробей Воробеич откопал червячка,
значит, он его заработал, и, значит, червяк — его...
— Позвольте, дяденька...— послышался в толпе птиц тоненький
голосок.
Птицы раздвинулись и пустили вперед Бекасика-песочника, ко¬
торый подошел к самому трубочисту на своих тоненьких ножках.
— Дяденька, это неправда.
— Что неправда?
— Да червячка-то ведь я нашел... Вон спросите уток,— они ви¬
дели. Я его нашел, а Воробей налетел и украл.
Трубочист смутился. Выходило совсем не то.
— Как же это так?..— бормотал он, собираясь с мыслями.— Эй,
Воробей Воробеич, ты это что же, в самом деле, обманываешь?
— Это не я вру, а Бекас врет. Он сговорился вместе с утками...
— Что-то не тово, брат... гм... да! Конечно, червячок — пустяки;
а только вот нехорошо красть. А кто украл, тот должен врать... Так
я говорю? Да...
— Верно! Верно!..— хором крикнули опять все.— А ты все-таки
рассуди Ерша Ершовича с Воробьем Воробеичем. Кто у них прав?..
Оба шумели, оба дрались и подняли всех на ноги.
— Кто прав? Ах вы, озорники, Ерш Ершович и Воробей Воро¬
беич!.. Право, озорники. Я обоих вас и накажу для примера... Ну,
живо миритесь, сейчас же!
— Верно! — крикнули все хором,— Пусть помирятся...
— А Бекасика-песочника, который трудился, добывая червяч¬
ка, я накормлю крошками,— решил трубочист.— Все и будут до¬
вольны...
— Отлично! — опять крикнули все.
Трубочист уже протянул руку за хлебом, а его и нет. Пока тру¬
бочист рассуждал, Воробей Воробеич успел его стащить.
— Ах, разбойник! Ах, плут! — возмутились все рыбы и все
птицы.
И все бросились в погоню за вором. Краюшка была тяжела, и
Воробей Воробеич не мог далеко улететь с ней. Его догнали как раз
над рекой. Бросились на вора большие и малые птицы. Произошла
настоящая свалка. Все так и рвут, только крошки летят в реку; а
потом и краюшка полетела тоже в реку. Тут уж схватились за нее

8^2	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

рыбы. Началась настоящая драка между рыбами и птицами. В крош¬
ки растерзали всю краюшку, и все крошки съели. Как есть ничего
не осталось от краюшки. Когда краюшка была съедена, все опом¬
нились и всем сделалось совестно. Гнались за вором Воробьем да по
пути краденую краюшку и съели.
А веселый трубочист Яша сидит на бережку, смотрит и смеется.
Уж очень смешно все вышло... Все убежали от него, остался один
только Бекасик-песочник.
— А ты что же не летишь за всеми? — спрашивает трубочист.
— И я полетел бы, да ростом мал, дяденька. Как раз большие
птицы заклюют...
— Ну, вот так-то лучше будет, Бекасик. Оба остались мы с тобой
без обеда. Видно, мало еще поработали...
Пришла Аленушка на бережок, стала спрашивать веселого тру¬
бочиста Яшу, что случилось, и тоже смеялась.
— Ах, какие они все глупые, и рыбки и птички. А я бы разде¬
лила все — и червячка и краюшку, и никто бы не ссорился. Недав¬
но я разделила четыре яблока... Папа приносит четыре яблока и
говорит: «Раздели пополам — мне и Лизе». Я и разделила на три
части: одно яблоко дала папе, другое — Лизе, а два взяла себе.
6
СКАЗКА О ТОМ,
КАК ЖИЛА-БЫЛА ПОСЛЕДНЯЯ ЛЛДХА
I
Как было весело летом!.. Ах, как весело! Трудно даже рассказать
все по порядку... Сколько было мух,— тысячи. Летают, жужжат, ве¬
селятся... Когда родилась маленькая Мушка, расправила свои кры¬
лышки,— ей сделалось тоже весело. Так весело, так весело, что не
расскажешь. Всего интереснее было то, что с утра открывали все
окна и двери на террасу,— в какое хочешь, в то окно и лети.
— Какое доброе существо человек,— удивлялась маленькая Муш¬
ка, летая из окна в окно.— Это для нас сделаны окна, и отворяют
их тоже для нас. Очень хорошо, а главное — весело...
Она тысячу раз вылетала в сад, посидела на зеленой травке, по¬
любовалась цветущей сиренью, нежными листиками распускавшей¬
ся липы и цветами в клумбах. Неизвестный ей до сих пор садовник
уже успел вперед позаботиться обо всем. Ах, какой он добрый, этот
садовник!.. Мушка еще не родилась, а он уже все успел приготовить,
решительно все, что нужно маленькой Мушке. Это было тем уди¬
вительнее, что сам он не умел летать и даже ходил иногда с боль¬
шим трудом,— его так и покачивало, а садовник что-то бормотал
совсем непонятное.

Дмитрий Ндркнсмич ЛЛАМИН-СиБНрЯК
«73
— И откуда только эти про¬
клятые мухи берутся? — ворчал
добрый садовник.
Вероятно, бедняга говорил это
просто из зависти, потому что сам
умел только копать гряды, расса¬
живать цветы и поливать их, а ле¬
тать не мог. Молодая Мушка на¬
рочно кружилась над красным
носом садовника и страшно ему
надоедала.
Потом, люди вообще так доб¬
ры, что везде доставляли разные
удовольствия именно мухам. На¬
пример, Аленушка утром пила
молочко, ела булочку и потом
выпрашивала у тети Оли саха¬
ру,— все это она делала только
для того, чтобы оставить мухам
несколько капелек пролитого
молока, а главное — крошки бул¬
ки и сахара. Ну, скажите, пожа¬
луйста, что может быть вкуснее
таких крошек, особенно когда
летаешь все утро и проголода¬
ешься?.. Потом, кухарка Паша
была еще добрее Аленушки. Она
каждое утро нарочно для мух ходила на рынок и приносила удиви¬
тельно вкусные веши: говядину, иногда рыбу, сливки, масло,— во¬
обще самая добрая женщина во всем доме. Она отлично знала, что
нужно мухам, хотя летать тоже не умела, как и садовник. Очень хо¬
рошая женщина вообще!..
А тетя Оля? О, эта чудная женщина, кажется, специально жила
только для мух... Она своими руками открывала все окна каждое
утро, чтобы мухам было удобнее летать, а когда шел дождь или было
холодно,— закрывала их, чтобы мухи не замочили своих крылышек
и не простудились. Потом тетя Оля заметила, что мухи очень лю¬
бят сахар и ягоды, поэтому она принялась каждый день варить яго¬
ды в сахаре. Мухи сейчас, конечно, догадались, для чего все это
делается, и лезли из чувства благодарности прямо в тазик с варень¬
ем. Аленушка тоже очень любила варенье, но тетя Оля давала ей
всего одну или две ложечки, не желая обижать мух.
Так как мухи зараз не могли съесть всего, то тетя Оля отклады¬
вала часть варенья в стеклянные банки (чтобы не съели мыши, ко¬
торым варенья совсем не полагается) и потом подавала его каждый
день мухам, когда пила чай.

874
Скдзкк русских пнсАтелей XVIII—XIX ев.
е
— Ах, какие все добрые и хорошие! — восхищалась молодая
Мушка, летая из окна в окно.— Может быть, даже хорошо, что
люди не умеют летать. Тогда бы они превратились в мух, больших
и прожорливых мух, и, наверное, съели бы все сами... Ах, как хо¬
рошо жить на свете!
— Ну, люди уж не совсем такие добряки, как ты думаешь,— за¬
метила старая Муха, любившая поворчать.— Это только так кажет¬
ся... Ты обратила внимание на человека, которого все называют
«папой»?
— О да... Это очень странный господин. Вы совершенно правы,
хорошая, добрая, старая Муха... Для чего он курит свою трубку,
когда отлично знает, что я совсем не выношу табачного дыма? Мне
кажется, что это он делает прямо назло мне... Потом, решительно
ничего не хочет сделать для мух. Я раз попробовала чернил, кото¬
рыми он что-то такое вечно пишет, и чуть не умерла... Это наконец
возмутительно! Я своими глазами видела, как в его чернильнице
утонули две такие хорошенькие, но совершенно неопытные муш¬
ки. Это была ужасная картина, когда он пером вытащил одну из них
и посадил на бумагу великолепную кляксу... Представьте себе, он в
этом обвинял не себя, а нас же! Где справедливость?..
— Я думаю, что этот папа совсем лишен справедливости, хотя
у него есть одно достоинство...— ответила старая опытная Муха,—
он пьет пиво после обеда. Это совсем недурная привычка!.. Я, при¬
знаться, тоже не прочь выпить пива, хотя у меня и кружится от него
голова... Что делать, дурная привычка!
— И я тоже люблю пиво,— призналась молоденькая Мушка и
даже немного покраснела.— Мне делается от него так весело, так
весело, хотя на другой день немного и болит голова. Но папа, мо¬
жет быть, оттого ничего не делает для мух, что сам не ест варенья,
а сахар опускает только в стакан чаю. По-моему, нельзя ждать ни-

Дмитрий Наркисович Млмин-ОмБкряк
чего хорошего от человека, который не ест варенья... Ему остается
только курить свою трубку.
Мухи вообще знали отлично всех людей, хотя и ценили их по-
своему.
II
Лето стояло жаркое, и с каждым днем мух являлось все больше
и больше. Они падали в молоко, лезли в суп, в чернильницу, жуж¬
жали, вертелись и приставали ко всем. Но наша маленькая Мушка
успела сделаться уже настоящей большой мухой и несколько раз
чуть не погибла. В первый раз она увязла ножками в варенье, так
что едва выползла; в другой раз, спросонья, налетела на зажженную
лампу и чуть не спалила себе крылышек; в третий раз чуть не по¬
пала между оконных створок,— вообще приключений было доста¬
точно.
— Что это такое: житья от этих мух не стало!..— жаловалась ку¬
харка.— Точно сумасшедшие, так и лезут везде... Нужно их изво¬
дить.
Даже наша Муха начала находить, что мух развелось слишком
много, особенно в кухне. По вечерам потолок покрывался точно
живой, двигавшейся сеткой. А когда приносили провизию, мухи
бросались на нее живой кучей, толкали друг друга и страшно ссо¬
рились. Лучшие куски доставались только самым бойким и силь¬
ным, а остальным доставались объедки. Паша была права.
Но тут случилось нечто ужасное. Раз утром Паша вместе с про¬
визией принесла пачку очень вкусных бумажек,— то есть они сде¬
лались вкусными, когда их разложили на тарелочки, обсыпали мел¬
ким сахаром и облили теплой водой.
— Вот отличное угощенье мухам! — говорила кухарка Паша,
расставляя тарелочки на самых видных местах.
Мухи и без Паши догадались сами, что это делается для них, и
веселой гурьбой накинулись на новое кушанье. Наша Муха тоже
бросилась к одной тарелочке, но ее оттолкнули довольно грубо.
— Что вы толкаетесь, господа? — обиделась она.— А впрочем, я
уж не такая жадная, чтобы отнимать что-нибудь у других. Это на¬
конец невежливо...
Дальше произошло что-то невозможное. Самые жадные мухи
поплатились первыми... Они сначала бродили, как пьяные, а потом
и совсем свалились. Наутро Паша намела целую большую тарелку
мертвых мух. Остались живыми только самые благоразумные, а в
том числе и наша Муха.
— Не хотим бумажек! — пищали все.— Не хотим...
Но на следующий день повторилось то же самое. Из благоразум¬
ных мух остались целыми только самые благоразумные. Но Паша
находила, что слишком много и таких, самых благоразумных.

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
е
— Житья от них нет...— жаловалась она.
Тогда господин, которого звали папой, принес три стеклянных,
очень красивых колпака, налил в них пива и поставил на тарелоч¬
ки... Тут попались и самые благоразумные мухи. Оказалось, что эти
колпаки просто мухоловки. Мухи летели на запах пива, попадали
в колпак и там погибали, потому что не умели найти выхода.
— Вот теперь отлично!..— одобряла Паша; она оказалась совер¬
шенно бессердечной женщиной и радовалась чужой беде.
Что же тут отличного, посудите сами? Если бы у людей были
такие же крылья, как у мух, и если бы поставить мухоловки вели¬
чиной с дом, то они попадались бы точно так же... Наша Муха,
наученная горьким опытом даже самых благоразумных мух, пере¬
стала совсем верить людям. Они только кажутся добрыми, эти
люди, а в сущности только тем и занимаются, что всю жизнь обма¬
нывают доверчивых, бедных мух. О, это самое хитрое и алое живот¬
ное, если говорить правду!..
Мух сильно поубавилось от всех этих неприятностей, а тут но¬
вая беда. Оказалось, что лето прошло, начались дожди, подул холод¬
ный ветер, и вообще наступила неприятная погода.
— Неужели лето прошло? — удивлялись оставшиеся в живых
мухи.— Позвольте, когда же оно успело пройти? Это наконец не¬
справедливо... Не успели оглянуться, а тут осень.
Это было похуже отравленных бумажек и стеклянных мухоловок.
От наступавшей скверной погоды можно было искать защиты толь¬
ко у своего злейшего врага, то есть господина человека. Увы! теперь
уже окна не отворялись по целым дням, а только изредка — фор¬
точки. Даже само солнце — и то светило точно для того только,
чтобы обманывать доверчивых комнатных мух. Как вам понравит¬
ся, например, такая картина? Утро. Солнце так весело заглядывает
во все окна, точно приглашает всех мух в сад. Можно подумать, что

Дмитрий Наркисович Мамин-ОмБмряк
возвращается опять лето... И что же,— доверчивые мухи вылетают
в форточку, но солнце только светит, а не греет. Они летят назад,—
форточка закрыта. Много мух погибло таким образом в холодные
осенние ночи только благодаря своей доверчивости.
— Нет, я не верю,— говорила наша Муха.— Ничему не верю...
Если уж солнце обманывает, то кому же и чему можно верить?
Понятно, что с наступлением осени все мухи испытывали самое
дурное настроение духа. Характер сразу испортился почти у всех.
О прежних радостях не было и помину. Все сделались такими хму¬
рыми, вялыми и недовольными. Некоторые дошли до того, что на¬
чали даже кусаться, чего раньше не было.
У нашей Мухи до того испортился характер, что она совершенно
не узнавала самой себя. Раньше, например, она жалела других мух,
когда те погибали, а сейчас думала только о себе. Ей было даже
стыдно сказать вслух, что она думала:
«Ну, и пусть погибают,— мне больше останется».
Во-первых, настоящих теплых уголков, в которых может прожить
зиму настоящая, порядочная муха, совсем не так много, а во-вторых,
просто надоели другие мухи, которые везде лезли, выхватывали из-
под носа самые лучшие куски и вообще вели себя довольно бесцере¬
монно. Пора и отдохнуть.
Эти другие мухи точно понимали эти злые мысли и умирали сот¬
нями. Даже не умирали, а точно засыпали. С каждым днем их де¬
лалось все меньше и меньше, так что совершенно было не нужно
ни отравленных бумажек, ни стеклянных мухоловок. Но нашей Му¬
хе и этого было мало: ей хотелось остаться совершенно одной. По¬
думайте, какая прелесть,— пять комнат, и всего одна муха!..
III
Наступил и такой счастливый день. Рано утром наша Муха про¬
снулась довольно поздно. Она давно уже испытывала какую-то не¬
понятную усталость и предпочитала сидеть неподвижно в своем
уголке, под печкой. А тут она почувствовала, что случилось что-то
необыкновенное. Стоило подлететь к окну, как все разъяснилось
сразу. Выпал первый снег... Земля была покрыта ярко белевшей
пеленой.
— А, так вот какая бывает зима! — сообразила она сразу.— Она
совсем белая, как кусок хорошего сахара...
Потом Муха заметила, что все другие мухи исчезли окончатель¬
но. Бедняжки не перенесли первого холода и заснули, кому где слу¬
чилось. Муха в другое время пожалела бы их, а теперь подумала:
«Вот и отлично... Теперь я совсем одна!.. Никто не будет есть
моего варенья, моего сахара, моих крошечек... Ах, как хорошо!..»
Она облетела все комнаты и еще раз убедилась, что она совер¬
шенно одна. Теперь можно было делать решительно все, что захо-

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
чется. А как хорошо, что в комнатах так тепло! Зима — там на ули¬
це, а в комнатах и тепло, и светло, и уютно, особенно когда вече¬
ром зажигали лампы и свечи. С первой лампой, впрочем, вышла
маленькая неприятность — Муха налетела было опять прямо на
огонь и чуть не сгорела.
— Это, вероятно, зимняя ловушка для мух,— сообразила она,
потирая обожженные лапки.— Нет, меня не проведете... О, я отлич¬
но все понимаю!.. Вы хотите сжечь последнюю муху? А я этого со¬
всем не желаю... Тоже вот и плита в кухне,— разве я не понимаю,
что это тоже ловушка для мух!..
Последняя Муха была счастлива всего несколько дней, а потом
вдруг ей сделалось скучно, так скучно, так скучно, что, кажется, и
не рассказать. Конечно, ей было тепло, она была сыта, а потом,
потом она стала скучать. Полетает, полетает, отдохнет, поест, опять
полетает,— и опять ей делается скучнее прежнего.
— Ах, как мне скучно! — пищала она самым жалобным, тонень¬
ким голосом, летая из комнаты в комнату,— Хоть бы одна была
мушка еще, самая скверная, а все-таки мушка...
Как ни жаловалась последняя Муха на свое одиночество,— ее ре¬
шительно никто не хотел понимать. Конечно, это ее злило еще
больше, и она приставала к людям, как сумасшедшая. Кому на нос
сядет, кому на ухо, а то примется летать перед глазами взад и впе¬
ред. Одним словом, настоящая сумасшедшая.
— Господи, как же вы не хотите понять, что я совершенно одна
и что мне очень скучно? — пищала она каждому.— Вы даже и ле¬
тать не умеете, а поэтому не знаете, что такое скука. Хоть бы кто-
нибудь поифал со мной... Да нет, куда вам! Что может быть непо¬
воротливее и неуклюжее человека? Самая безобразная тварь, какую
я когда-нибудь встречала...
Последняя Муха надоела и собаке и кошке — решительно всем.
Больше всего ее огорчило, когда тетя Оля сказала:
— Ах, последняя муха... Пожалуйста, не трогайте ее. Пусть жи¬
вет всю зиму.
— Что же это такое? Это уж прямое оскорбление. Ее, кажется,
и за муху перестали считать. «Пусть поживет»,— скажите, какое
сделали одолжение! А если мне скучно! А если я, может быть, и
жить совсем не хочу? Вот не хочу,— и все тут.
Последняя Муха до того рассердилась на всех, что даже самой
сделалось страшно. Летает, жужжит, пищит... Сидевший в углу Паук
наконец сжалился над ней и сказал:
— Милая Муха, идите ко мне... Какая красивая у меня паутина!
— Покорно благодарю... Вот еще нашелся приятель! Знаю я, что
такое твоя красивая паутина. Наверно, ты когда-нибудь был чело¬
веком, а теперь только притворяешься пауком.
— Как знаете, я вам же добра желаю.

879
Дмитрий Наркисович ЛЯлммн-ОиБиряк
— Ах, какой противный! Это называется — желать добра: съесть
последнюю Муху!..
Они сильно повздорили, и все-таки было скучно, так скучно, так
скучно, что и не расскажешь. Муха озлобилась решительно на всех,
устала и громко заявила:
— Если так, если вы не хотите понять, как мне скучно, так я
буду сидеть в углу целую зиму... Вот вам!.. Да, буду сидеть и не выйду
ни за что...
Она даже всплакнула с горя, припоминая минувшее летнее ве¬
селье. Сколько было веселых мух; а она еще желала остаться совер¬
шенно одной. Это была роковая ошибка...
Зима тянулась без конца, и последняя Муха начала думать, что
лета больше уже не будет совсем. Ей хотелось умереть, и она пла¬
кала потихоньку. Это, наверно, люди придумали зиму, потому что
они придумывают решительно все, что вредно мухам. А может быть,
это тетя Оля спрятала куда-нибудь лето, как прячет сахар и ва¬
ренье?..

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX кв.
00V	tgji
Последняя Муха готова была совсем умереть с отчаяния, как слу¬
чилось нечто совершенно особенное. Она, по обыкновению, сиде¬
ла в своем уголке и сердилась, как вдруг слышит: ж-ж-жж!.. Сна¬
чала она не поверила собственным ушам, а подумала, что ее кто-
нибудь обманывает. А потом... Боже, что это было!.. Мимо нее
пролетела настоящая живая мушка, еще совсем молоденькая. Она
только что успела родиться и радовалась.
— Весна начинается... весна! — жужжала она.
Как они обрадовались друг другу! Обнимались, целовались и
даже облизывали одна другую хоботками. Старая Муха несколько
дней рассказывала, как скверно провела всю зиму и как ей было
скучно одной. Молоденькая Мушка только смеялась тоненьким
голоском и никак не могла понять, как это было скучно.
— Весна, весна!..— повторяла она.
Когда тетя Оля велела выставить все зимние рамы и Аленушка
выглянула в первое открытое окно, последняя Муха сразу все по¬
няла.
— Теперь я знаю все,— жужжала она, вылетая в окно,— лето де¬
лаем мы, мухи...
7
сказочка про воронушку —
черную головушку
и желтую птичку клнАрейку
Сидит Ворона на березе и хлопает носом по сучку: хлоп-хлоп.
Вычистила нос, оглянулась кругом, да как каркнет:
— Карр... карр!..
Дремавший на заборе кот Васька чуть не свалился со страху и
начал ворчать:
— Эк тебя взяло, черная голова... Даст же бог такое горлышко!..
Чему обрадовалась-то?
— Отстань... Некогда мне, разве не видишь? Ах, как некогда...
Карр-карр-карр!.. И все-то дела да дела.
— Умаялась, бедная,— засмеялся Васька.
— Молчи, лежебока... Ты вот все бока пролежал, только и зна¬
ешь, что на солнышке греться, а я-то с утра покоя не знаю: на де¬
сяти крышах посидела, полгорода облетела, все уголки и закоулки
осмотрела. А еще вот надо на колокольню слетать, на рынке побы¬
вать, в огородах покопать... Да что я с тобой даром время теряю,—
некогда мне. Ах, как некогда!
Хлопнула Ворона в последний раз носом по сучку, встрепенулась
и только что хотела вспорхнуть, как услышала страшный крик.
Неслась стая воробьев, а впереди летела какая-то маленькая жел¬
тенькая птичка.

881
Дмитрий Наркисович Мдмии-ОнБиряк
— Братцы, держите ее... ой, держите! —
пищали воробьи.
— Что такое? Куда? — крикнула Ворона,
бросаясь за воробьями.
Взмахнула Ворона крыльями раз десяток и
догнала воробьиную стаю. Желтенькая птичка вы¬
билась из последних сил и бросилась в маленький
садик, где росли кусты сирени, смородины и чере¬
мухи. Она хотела спрятаться от гнавшихся за ней
воробьев. Забилась желтенькая птичка под куст, а
Ворона — тут как тут.
— Ты кто такая будешь? — каркнула она.
Воробьи так и обсыпали куст, точно кто бросил горсть гороху.
Они озлились на желтенькую птичку и хотели ее заклевать.
— За что вы ее обижаете? — спрашивала Ворона.
— А зачем она желтая...— запищали разом все воробьи.
Ворона посмотрела на желтенькую птичку: действительно, вся
желтая,— мотнула головой и проговорила:
— Ах вы, озорники... Ведь это совсем не птица!.. Разве такие
птицы бывают?.. А впрочем, убирайтесь-ка... Мне надо поговорить
с этим чудом. Она только притворяется птицей...
Воробьи запищали, затрещали, озлились еще больше, а делать
нечего,— надо убираться. Разговоры с Вороной коротки: так хватит
носищем, что и дух вон.

882	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Разогнав воробьев, Ворона начала допытывать желтенькую птич¬
ку, которая тяжело дышала и так жалобно смотрела своими черны¬
ми глазками.
— Кто ты такая будешь? — спрашивала Ворона.
— Я — Канарейка...
— Смотри, не обманывай, а то плохо будет. Кабы не я, так во¬
робьи заклевали бы тебя...
— Право, я — Канарейка...
— Откуда ты взялась?
— А я жила в клетке... в клетке и родилась, и выросла, и жила.
Мне все хотелось полетать, как другие птицы. Клетка стояла на
окне, и я все смотрела на других птичек... Так им весело было, а в
клетке так тесно. Ну, девочка Аленушка принесла чашечку с водой,
отворила дверку, а я и вырвалась. Летала, летала по комнате, а по¬
том в форточку и вылетела.
— Что же ты делала в клетке?
— Я хорошо пою...
— Ну-ка, спой.
Канарейка спела. Ворона наклонила голову набок и удивилась.
— Ты это называешь пением? Ха-ха... Глупые же были твои хо¬
зяева, если кормили за такое пение. Если б уж кого кормить, так
настоящую птицу, как, например, меня... Давеча каркнула,— так
плут Васька чуть с забора не свалился. Вот это пение!..
— Я знаю Ваську... Самый страшный зверь. Он сколько раз под¬
бирался к нашей клетке. Глаза зеленые, так и горят, выпустит когти...
— Ну, кому страшен, а кому и нет... Плут он большой,— это вер¬
но, а страшного ничего нет. Ну, да об этом поговорим потом... А мне
все-таки не верится, что ты настоящая птица...
— Право, тетенька, я — птица, совсем птица. Все канарейки —
птицы...
— Хорошо, хорошо, увидим... А вот как ты жить будешь?
— Мне немного нужно: несколько зернышек, сахару кусочек,
сухарик,— вот и сыта.
— Ишь какая барыня... Ну, без сахару еще обойдешься, а зерны¬
шек как-нибудь добудешь. Вообще ты мне нравишься. Хочешь жить
вместе? У меня на березе — отличное гнездо...
— Благодарю. Только вот воробьи...
— Будешь со мной жить, так никто не посмеет пальцем тронуть.
Не то что воробьи, а и плут Васька знает хорошо мой характер. Я не
люблю шутить...
Канарейка сразу ободрилась и полетела вместе с Вороной. Что
же, гнездо отличное, если бы еще сухарик да сахару кусочек...
Стали Ворона с Канарейкой жить да поживать в одном гнезде.
Ворона хоть и любила иногда поворчать, но была птица не злая.
Главным недостатком в ее характере было то, что она всем завидо¬
вала, а себя считала обиженной.

$
883
Дмитрий Наркисович ЛИамин-Сивирлк
— Ну, чем лучше меня глупые куры? А их кормят, за ними уха¬
живают, их берегут,— жаловалась она Канарейке.— Тоже вот взять
голубей... Какой от них толк, а нет-нет, и бросят им горсточку овса.
Тоже глупая птица... А чуть я подлечу — меня сейчас все и начина¬
ют гнать в три шеи. Разве это справедливо? Да еше бранят вдогон¬
ку: «Эх ты, ворона!» А ты заметила, что я получше других буду, да и
покрасивее?.. Положим, про себя этого не приходится говорить, а
заставляют сами. Не правда ли?
Канарейка соглашалась со всем:
— Да, ты большая птица...
— Вот то-то и есть. Держат же попугаев в клетках, ухаживают за
ними, а чем попугай лучше меня?.. Так, самая глупая птица. Толь¬
ко и знает, что орать да бормотать, а никто понять не может, о чем
бормочет. Не правда ли?
— Да, у нас тоже был попугай и страшно всем надоедал.
— Да мало ли других таких птиц наберется, которые и живут не¬
известно зачем!.. Скворцы, например, прилетят, как сумасшедшие,
неизвестно откуда, проживут лето и опять улетят. Ласточки тоже,
синицы, соловьи,— мало ли такой дряни наберется. Ни одной во¬
обще серьезной, настоящей птицы... Чуть холодком пахнёт,— все и
давай удирать куда глаза глядят.
В сущности, Ворона и Канарейка не понимали друг друга. Ка¬
нарейка не понимала этой жизни на воле, а Ворона не понимала
жизни в неволе.
— Неужели вам, тетенька, никто зернышка никогда не бро¬
сил? — удивлялась Канарейка.— Ну, одного зернышка?

$84 Сказки русских писателем XVIII—XIX вв.
— Какая ты глупая... Какие тут зернышки? Только и смотри, как
бы палкой кто не убил или камнем. Люди очень злы...
С последним Канарейка никак не могла согласиться, потому что
ее люди кормили. Может быть, это Вороне так кажется... Впрочем,
Канарейке скоро пришлось самой убедиться в людской злости. Раз
она сидела на заборе, как вдруг над самой головой просвистел тя¬
желый камень. Шли по улице школьники, увидели на заборе Воро¬
ну,— как же не запустить в нее камнем?
— Ну что, теперь видела? — спрашивала Ворона, забравшись на
крышу— Вот все они такие, то есть люди.
— Может быть, вы чем-нибудь досадили им, тетенька?
— Решительно ничем... Просто так злятся. Они меня все нена¬
видят...
Канарейке сделалось жаль бедную Ворону, которую никто, никто
не любил. Ведь так и жить нельзя...
Врагов вообще было достаточно. Например, кот Васька... Каки¬
ми маслеными глазами он поглядывал на всех птичек, притворял¬
ся спящим, и Канарейка видела собственными глазами, как он схва¬
тил маленького, неопытного воробышка,— только косточки захру¬
стели и перышки полетели... Ух, страшно! Потом ястреба — тоже
хороши: плавает в воздухе, а потом камнем и падает на какую-ни¬
будь неосторожную птичку. Канарейка тоже видела, как ястреб та¬
щил цыпленка. Впрочем, Ворона не боялась ни кошек, ни ястре¬
бов и даже сама была не прочь полакомиться маленькой птичкой.
Сначала Канарейка этому не верила, пока не убедилась собствен¬
ными глазами. Раз она увидела, как воробьи целой стаей гнались за
Вороной. Летят, пищат, трещат... Канарейка страшно испугалась и
спряталась в гнезде.
— Отдай, отдай! — неистово пищали воробьи, летая над воро¬
ньим гнездом.— Что же это такое? Это разбой!..
Ворона шмыгнула в свое гнездо, и Канарейка с ужасом увидела,
что она принесла в когтях мертвого, окровавленного воробышка.
— Тетенька, что вы делаете?
— Молчи...— прошипела Ворона.
У ней глаза были страшные — так и светятся... Канарейка за¬
крыла глаза от страха, чтобы не видать, как Ворона будет рвать не¬
счастного воробышка.
«Ведь так она и меня когда-нибудь съест»,— думала Канарейка.
Но Ворона, закусив, делалась каждый раз добрее. Вычистит нос,
усядется поудобнее куда-нибудь на сук и сладко дремлет. Вообще,
как заметила Канарейка, тетенька была страшно прожорлива и не
брезгала ничем. То корочку хлеба тащит, то кусочек гнилого мяса,
то какие-то объедки, которые разыскивала в помойных ямах. По¬
следнее было любимым занятием Вороны, и Канарейка никак не
могла понять, что за удовольствие копаться в помойной яме. Впро¬
чем, и обвинять Ворону было трудно: она съедала каждый день

	Дмитрий Наркисович Мамин-СиБиряк	$$$
столько, сколько не съели бы двадцать канареек. И вся забота у
Вороны была только о еде... Усядется куда-нибудь на крышу и вы¬
сматривает.
Когда Вороне было лень самой отыскивать пищу, она пускалась
на хитрости. Увидит, что воробьи что-нибудь теребят, сейчас и бро¬
сится. Будто летит мимо, а сама орет во все горло:
— Ах, некогда мне... совсем некогда!..
Подлетит, сцапает добычу и была такова.
— Ведь это нехорошо, тетенька, отнимать у других,— заметила
однажды возмущенная Канарейка.
— Нехорошо? А если я постоянно есть хочу?..
— И другие тоже хотят...
— Ну, другие сами о себе позаботятся. Это ведь вас, неженок, по
клеткам всех кормят, а мы все сами должны добывать себе. Да и так,
много ли тебе или воробью нужно?.. Поклевала зернышек, и сыта
на целый день.
Лето промелькнуло незаметно. Солнце сделалось точно холод¬
нее, а день короче. Начались дожди, подул холодный ветер. Кана¬
рейка почувствовала себя самой несчастной птицей, особенно ког¬
да шел дождь. А Ворона точно ничего не замечает.
— Что же из того, что идет дождь? — удивлялась она.— Идет-
идет, и перестанет.
— Да ведь холодно, тетенька! Ах, как холодно!..
Особенно скверно бывало по ночам. Мокрая Канарейка вся дро¬
жала. А Ворона еще сердится.
— Вот неженка!.. То ли еще будет, когда ударит холод и пойдет
снег.
Вороне делалось даже обидно. Какая же это птица, если и дож¬
дя, и ветра, и холода боится? Ведь так и жить нельзя на белом све¬
те. Она опять стала сомневаться, что уж птица ли эта Канарейка.
Наверно, только притворяется птицей...
— Право, я самая настоящая птица, тетенька! — уверяла Кана¬
рейка со слезами на глазах.— Только мне бывает холодно...
— То-то, смотри! А мне все кажется, что ты только притворя¬
ешься птицей...
— Нет, право, не притворяюсь.
Иногда Канарейка крепко задумывалась о своей судьбе. Пожа¬
луй, лучше было бы оставаться в клетке... Там и тепло и сытно. Она
даже несколько раз подлетала к тому окну, на котором стояла род¬
ная клетка. Там уже сидели две новых канарейки и завидовали ей.
— Ах, как холодно...— жалобно пищала зябнувшая Канарейка.—
Пустите меня домой.
Раз утром, когда Канарейка выглянула из вороньего гнезда,— ее
поразила унылая картина: земля за ночь покрылась первым снегом,
точно саваном. Все было кругом белое... А главное — снег покрыл
все те зернышки, которыми питалась Канарейка. Оставалась ряби-

AVtdMY ПК£ДТ»Л*А XVI11—-XIX ■«
на, но она не могла есть эту кислую ягоду. Ворона — та сидит, клюет
рябину да похваливает:
— Ах, хороша ягода!..
Поголодав дня два, Канарейка пришла в отчаяние. Что же даль-
ше-то будет?.. Этак можно и с голоду помереть...
Сидит Канарейка и горюет. А тут видит,— прибежали в сад те
самые школьники, которые бросали в Ворону камнем, разостлали
на земле сетку, посыпали вкусного льняного семени и убежали.
— Да они совсем не злые, эти мальчики,— обрадовалась Кана¬
рейка, поглядывая на раскинутую сеть.— Тетенька, мальчики мне
корму принесли.
— Хорош корм, нечего сказать! — заворчала Ворона.— Ты и не
думай туда совать нос... Слышишь? Как только начнешь клевать
зернышки, так и попадешь в сетку.
— А потом что будет?
— А потом опять в клетку посадят...
Взяло раздумье Канарейку: и поесть хочется, и в клетку не хо¬
чется. Конечно, и холодно и голодно, а все-таки на воле жить куда
лучше, особенно когда не идет дождь.
Несколько дней крепилась Канарейка, но — голод не тетка,— со¬
блазнилась она приманкой и попалась в сетку.
— Батюшки, караул!..— жалобно пищала она.— Никогда боль¬
ше не буду... Лучше с голоду умереть, чем опять попасть в клетку.

_	Дмитрий Наркисович Мамин-Сикиряк	л._
-§«	:	!	 887
Канарейке теперь казалось, что нет ничего лучше на свете, как
воронье гнездо. Ну, да, конечно, бывало и холодно и голодно, а все-
таки — полная воля. Куда захотела, туда и полетела... Она даже за¬
плакала. Вот придут мальчики и посадят ее опять в клетку. На ее
счастье, летела мимо Ворона и увидела, что дело плохо.
— Ах ты, глупая!..— ворчала она.— Ведь я тебе говорила, что не
трогай приманки.
— Тетенька, не буду больше...
Ворона прилетела вовремя. Мальчишки уже бежали, чтобы за¬
хватить добычу, но Ворона успела разорвать тонкую сетку, и Кана¬
рейка очутилась опять на свободе. Мальчишки долго гонялись за
проклятой Вороной, бросали в нее палками и камнями и бранили.
— Ах, как хорошо! — радовалась Канарейка, очутившись опять
в своем гнезде.
— То-то хорошо. Смотри у меня...— ворчала Ворона.
Зажила опять Канарейка в вороньем гнезде и больше не жало¬
валась ни на холод, ни на голод. Раз Ворона улетела на добычу, за¬
ночевала в поле, а вернулась домой,— лежит Канарейка в гнезде
ножками вверх. Сделала Ворона голову набок, посмотрела и ска¬
зала:
— Ну, ведь говорила я, что это не птица!..
8
умнее всех
Сказка
I
Индюк проснулся, по обыкновению, раньше других, когда еще
было темно, разбудил жену и проговорил:
— Ведь я умнее всех? Да?
Индюшка спросонья долго кашляла и потом уже ответила:
— Ах, какой умный... Кхе-кхе!.. Кто же этого не знает? Кхе...
— Нет, ты говори прямо: умнее всех? Просто умных птиц до¬
статочно, а умнее всех — одна, это я.
— Умнее всех... кхе! Всех умнее... Кхе-кхе-кхе!..
— То-то.
Индюк даже немного рассердился и прибавил таким тоном, что¬
бы слышали другие птицы:
— Знаешь, мне кажется, что меня мало уважают. Да, совсем
мало.
— Нет, это тебе так кажется... Кхе-кхе! — успокаивала его Ин¬
дюшка, начиная поправлять сбившиеся за ночь перышки.— Да,
просто кажется... Птицы умнее тебя и не придумать. Кхе-кхе-кхе!

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
— А Гусак? О, я все пони¬
маю... Положим, он прямо ни¬
чего не говорит, а больше все
молчит. Но я чувствую, что он
молча меня не уважает...
— А ты не обращай на него
внимания. Не стоит... кхе! Ведь
ты заметил, что Гусак глуповат?
— Кто же этого не видит? У него на лице написано: глупый гу¬
сак, и больше ничего. Да... Но Гусак еше ничего,— разве можно сер¬
диться на глупую птицу? А вот Петух, простой самый петух... Что
он кричал про меня третьего дня? И еще как кричал,— все соседи
слышали. Он, кажется, назвал меня даже очень глупым... Что-то в
этом роде вообще.
— Ах, какой ты странный,— удивлялась Индюшка.— Разве ты
не знаешь, отчего он вообще кричит?
— Ну, отчего?

	Дмитрий Наркисович Млммн-СмБмряк	$$$
— Кхе-кхе-кхе... Очень просто, и всем известно. Ты — петух, и
он — петух, только он совсем-совсем простой петух, самый обык¬
новенный петух, а ты — настоящий индейский, заморский петух,—
вот он и кричит от зависти. Каждой птице хочется быть индейским
петухом... Кхе-кхе-кхе!..
— Ну, это трудненько, матушка... Ха-ха! Ишь чего захотели.
Какой-нибудь простой петушишка — и вдруг хочет сделаться ин¬
дейским,— нет, брат, шалишь!.. Никогда ему не бывать индейским.
Индюшка была такая скромная и добрая птица и постоянно
огорчалась, что Индюк вечно с кем-нибудь ссорился. Вот и сего¬
дня,— не успел проснуться, а уж придумывает, с кем бы затеять ссо¬
ру или даже и драку. Вообще самая беспокойная птица, хотя и не
злая. Индюшке делалось немного обидно, когда другие птицы на¬
чинали подсмеиваться над Индюком и называли его болтуном, пу¬
стомелей и ломакой. Положим, отчасти они были и правы, но най¬
дите птицу без недостатков? Вот то-то и есть! Таких птиц не быва¬
ет, и даже как-то приятнее, когда отыщешь в другой птице хотя
самый маленький недостаток.
Проснувшиеся птицы высыпали из курятника на двор, и сразу
поднялся отчаянный гвалт. Особенно шумели куры. Они бегали по
двору, лезли к кухонному окну и неистово кричали:
— Ax-куда! Ах-куда-куда-куда... Мы есть хотим! Кухарка Ма¬
трена, должно быть, умерла и хочет уморить нас с голоду...
— Господа, имейте терпение,— заметил стоявший на одной ноге
Гусак.— Смотрите на меня: я ведь тоже есть хочу, а не кричу, как вы.
Если бы я заорал на всю глотку... вот так... Го-го!.. Или так: и-го-
го-го!!
Гусак так отчаянно загоготал, что кухарка Матрена сразу про¬
снулась.
— Хорошо ему говорить о терпении,— ворчала одна Утка,— вон
какое горло, точно труба. А потом, если бы у меня были такая длин¬
ная шея и такой крепкий клюв, то и я тоже проповедовала бы тер¬
пение. Сама бы наелась скорее всех, а другим советовала бы тер¬
петь... Знаем мы это гусиное терпение...
Утку поддержал Петух и крикнул:
— Да, хорошо Гусаку говорить о терпении... А кто у меня вчера
два лучших пера вытащил из хвоста? Это даже неблагородно,— хва¬
тать прямо за хвост. Положим, мы немного поссорились, и я хотел
Гусаку проклевать голову,— не отпираюсь, было такое намеренье,—
но виноват я, а не мой хвост. Так я говорю, господа?
Голодные птицы, как голодные люди, делались несправедливы¬
ми именно потому, что были голодны.
II
Индюк из гордости никогда не бросался вместе с другими на
корм, а терпеливо ждал, когда Матрена отгонит другую жадную

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
птицу и позовет его. Так было и сейчас. Индюк гулял в стороне,
около забора, и делал вид, что ищет что-то среди разного сора.
— Кхе-кхе... ах, как мне хочется кушать! — жаловалась Индюш¬
ка, вышагивая за мужем.— Вот уж Матрена бросила овса... да... и,
кажется, остатки вчерашней каши... кхе-кхе! Ах, как я люблю
кашу!.. Я, кажется, всегда бы ела одну кашу, целую жизнь. Я даже
иногда вижу ее ночью во сне...
Индюшка любила пожаловаться, когда была голодна, и требо¬
вала, чтобы Индюк непременно ее жалел. Среди других птиц она
походила на старушку: вечно горбилась, кашляла, ходила какой-
то разбитой походкой, точно ноги приделаны были к ней только
вчера.
— Да, хорошо и каши поесть,— соглашался с ней Индюк.— Но
умная птица никогда не бросается на пищу. Так я говорю? Если
меня хозяин не будет кормить,— я умру с голода... так? А где же он
найдет другого такого индюка?
— Другого такого нигде нет...
— Вот то-то... А каша, в сущности, пустяки. Да... Дело не в каше,
а в Матрене. Так я говорю? Была бы Матрена, а каша будет. Все на
свете зависит от одной Матрены — и овес, и каша, и крупа, и ко¬
рочки хлеба.
Несмотря на все эти рассуждения, Индюк начинал испытывать
муки голода. Потом ему сделалось совсем грустно, когда все другие
птицы наелись, а Матрена не выходила, чтобы позвать его. А если
она позабыла о нем? Ведь это и совсем скверная штука...
Но тут случилось нечто такое, что заставило Индюка позабыть
даже о собственном голоде. Началось с того, что одна молоденькая
курочка, гулявшая около сарая, вдруг крикнула:
— Ах-куда!..
Все другие курицы сейчас же подхватили и заорали благим ма¬
том: «Ах-куда! куда-куда...» А всех сильнее, конечно, заорал Пе¬
тух:
— Карраул!.. Кто там?
Сбежавшиеся на крик птицы увидели совсем необыкновенную
штуку. У самого сарая в ямке лежало что-то серое, круглое, покры¬
тое сплошь острыми иглами.
— Да это простой камень,— заметил кто-то.
— Он шевелился,— объяснила Курочка,— Я тоже думала, что
камень, подошла, а он как пошевелится... Право! Мне показалось,
что у него есть глаза, а у камней глаз не бывает.
— Мало ли что может показаться со страха глупой курице,—
заметил Индюк.— Может быть, это... это...
— Да это гриб! — крикнул Гусак,— Я видал точно такие грибы,
только без и гол.
Все громко рассмеялись над Гусаком.

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
•д*	:	!	 891
— Скорее это походит на шапку,— попробовал кто-то догадать¬
ся и тоже был осмеян.
— Разве у шапки бывают глаза, господа?
— Тут нечего разговаривать попусту, а нужно действовать,— ре¬
шил за всех Петух.— Эй ты, штука в иголках, сказывайся, что за
зверь? Я ведь шутить не люблю... слышишь?
Так как ответа не было, то Петух счел себя оскорбленным и бро¬
сился на неизвестного обидчика. Он попробовал клюнуть раза два
и сконфуженно отошел в сторону.
— Это... это громадная репейная шишка, и больше ничего,—
объяснил он.— Вкусного ничего нет... Не желает ли кто-нибудь
попробовать?
Все болтали, кому что приходило в голову. Догадкам и предпо¬
ложениям не было конца. Молчал один Индюк. Что же, пусть бол¬
тают другие, а он послушает чужие глупости. Птицы долго галде¬
ли, кричали и спорили, пока кто-то не крикнул:
— Господа, что же это мы напрасно ломаем себе голову, когда у
нас есть Индюк? Он все знает...
— Конечно, знаю,— отозвался Индюк, распуская хвост и наду¬
вая свою красную кишку на носу.
— А если знаешь, так скажи нам.
— А если я не хочу? Так, просто не хочу.
Все принялись упрашивать Индюка.
— Ведь ты у нас самая умная птица, Индюк! Ну, скажи, голуб¬
чик... Чего тебе стоит сказать?
Индюк долго ломался и наконец проговорил:
— Ну, хорошо, я, пожалуй, скажу... да, скажу. Только сначала вы
скажите мне, за кого вы меня считаете?
— Кто же не знает, что ты самая умная птица!..— ответили все
хором.— Так и говорят: умен, как индюк.
— Значит, вы меня уважаете?
— Уважаем! Все уважаем!..
Индюк еще немного поломался, потом весь распушился, надул
кишку, обошел мудреного зверя три раза кругом и проговорил:
— Это... да... Хотите знать, что это?
— Хотим!.. Пожалуйста, не томи, а скажи скорее.
— Это — кто-то куда-то ползет...
Все только хотели рассмеяться, как послышалось хихиканье, и
тоненький голосок сказал:
— Вот так самая умная птица!., хи-хи...
Из-под игол показалась черненькая мордочка с двумя черными
глазками, понюхала воздух и проговорила:
— Здравствуйте, господа... Да как же вы это Ежа-то не узнали,
Ежа серячка-мужичка?.. Ах, какой у вас смешной Индюк, извини¬
те меня, какой он... Как это вежливее сказать?.. Ну, глупый Ин¬
дюк...

892
Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
$
III
Всем сделалось даже страшно после такого оскорбления, какое
нанес Еж Индюку. Конечно, Индюк сказал глупость, это верно, но
из этого еще не следует, что Еж имеет право его оскорблять. Нако¬
нец это просто невежливо: прийти в чужой дом и оскорбить хозя¬
ина. Как хотите, а Индюк все-таки важная, представительная пти¬
ца и уж не чета какому-нибудь несчастному Ежу.
Все как-то разом перешли на сторону Индюка, и поднялся
страшный гвалт.
— Вероятно, Еж и нас всех тоже считает глупыми! — кричал
Петух, хлопая крыльями.
— Он нас всех оскорбил!..
— Если кто глуп, так это он, то есть Еж,— заявлял Гусак, вытя¬
гивая шею.— Я это сразу заметил... да!..
— Разве грибы могут быть глупыми? — отвечал Еж.
— Господа, что мы с ним напрасно разговариваем,— кричал
Петух.— Все равно он ничего не поймет. Мне кажется, мы только
напрасно теряем время. Да... Если, например, вы, Гусак, ухватите
его за щетину вашим крепким клювом с одной стороны, а мы с
Индюком уцепимся за его щетину с другой,— сейчас будет видно,
кто умнее. Ведь ума не скроешь под глупой щетиной...
— Что же, я согласен...— заявил Гусак.— Еще будет лучше, если
я вцеплюсь в его щетину сзади, а вы, Петух, будете его клевать пря¬
мо в морду... Так, господа? Кто умнее, сейчас и будет видно.
Индюк все время молчал. Сначала его ошеломила дерзость Ежа,
и он не нашелся, что ему ответить. Потом Индюк рассердился, так
рассердился, что даже самому сделалось немного страшно. Ему хо¬
телось броситься на грубияна и растерзать его на мелкие части, что¬
бы все это видели и еще раз убедились, какая серьезная и строгая
птица Индюк. Он даже сделал несколько шагов к Ежу, страшно
надулся и только хотел броситься, как все начали кричать и бранить
Ежа. Индюк остановился и терпеливо начал ждать, чем все кон¬
чится.
Когда Петух предложил тащить Ежа за щетину в разные сторо¬
ны, Индюк остановил его усердие.
— Позвольте, господа... Может быть, мы устроим все это дело
миром... Да. Мне кажется, что тут есть маленькое недоразумение.
Предоставьте, господа, мне все дело...
— Хорошо, мы подождем,— неохотно согласился Петух, желав¬
ший подраться с Ежом поскорее.— Только из этого все равно ни¬
чего не выйдет...
— А уж это мое дело,— спокойно ответил Индюк.— Да вот слу¬
шайте, как я буду разговаривать.
Все столпились кругом Ежа и начали ждать. Индюк обошел его
кругом, откашлялся и сказал:

S
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
893
— Послушайте, господин Еж... Объяснимтесь серьезно. Я вооб¬
ще не люблю домашних неприятностей.
«Боже, как он умен, как умен!..» — думала Индюшка, слушая
мужа в немом восторге.
— Обратите внимание прежде всего на то, что вы в порядочном
и благовоспитанном обществе,— продолжал Индюк.— Это что-ни¬
будь значит... да... Многие считают за честь попасть к нам на двор,
но — увы! — это редко кому удается.
— Правда! Правда!..— послышались голоса.
— Но это так, между нами, а главное не в этом...
Индюк остановился, помолчал для важности и потом уже про¬
должал:
— Да, так главное... Неужели вы думали, что мы и понятия не
имеем об ежах? Я не сомневаюсь, что Гусак, принявший вас за гриб,
пошутил, и Петух — тоже, и другие... Не правда ли, господа?

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Совершенно справедливо, Индюк! — крикнули все разом так
громко, что Еж спрятал свою черную мордочку.
«Ах, какой он умный!» — думала Индюшка, начинавшая догады¬
ваться, в чем дело.
— Как видите, господин Еж, мы все любим пошутить, — продол¬
жал Индюк.— Я уж не говорю о себе... да. Отчего и не пошутить?
И, как мне кажется, вы, господин Еж, тоже обладаете веселым ха¬
рактером...
— О, вы угадали,— признался Еж, опять выставляя мордочку.—
У меня такой веселый характер, что я даже не могу спать по ночам...
Многие этого не выносят, а мне скучно спать.
— Ну, вот видите... Вы, вероятно, сойдетесь характером с нашим
Петухом, который горланит по ночам, как сумасшедший.
Всем вдруг сделалось весело, точно каждому, для полноты жиз¬
ни, только и недоставало Ежа. Индюк торжествовал, что так ловко
выпутался из неловкого положения, когда Еж назвал его глупым и
засмеялся прямо в лицо.
— Кстати, господин Еж, признайтесь,— заговорил Индюк, под¬
мигнув,— ведь вы, конечно, пошутили, когда назвали давеча меня...
да... ну, неумной птицей?
— Конечно, пошутил! — уверял Еж.— У меня уж такой харак¬
тер веселый!..
— Да, да, я в этом был уверен. Слышали, господа? — спраши¬
вал Индюк всех.
— Слышали... Кто же мог в этом сомневаться!
Индюк наклонился к самому уху Ежа и шепнул ему по секрету:
— Так и быть, я вам сообщу ужасную тайну... да... Только — ус¬
ловие: никому не рассказывать. Правда, мне немного совестно го¬
ворить о самом себе, но что поделаете, если я — самая умная пти¬
ца! Меня это иногда даже немного стесняет, но шила в мешке не
утаишь... Пожалуйста, только никому об этом ни слова!..
9
притча о молочке, овсяной клшке
и сером котишке мурке
I
Как хотите, а это было удивительно! А удивительнее всего было
то, что это повторялось каждый день. Да, как поставят на плиту в
кухне горшочек с молоком и глиняную кастрюльку с овсяной каш¬
кой, так и начнется. Сначала стоят как будто и ничего, а потом и
начинается разговор:
— Я — Молочко...
— А я — овсяная Кашка...

Дмитрий Наркисович Млмкн-ОкБкряк
Сначала разговор идет тихонько, шепотом, а потом Кашка и
Молочко начинают постепенно горячиться.
— Я — Молочко!
— А я — овсяная Кашка!
Кашку прикрывали сверху глиняной крышкой, и она ворчала в
своей кастрюле, как старушка. А когда начинала сердиться, то
всплывал наверху пузырь, лопался и говорил:
— А я все-таки овсяная Кашка... пум!
Молочку это хвастовство казалось ужасно обидным. Скажите,
пожалуйста, какая невидаль — какая-то овсяная каша! Молочко
начинало горячиться, поднималось пеной и старалось вылезти из
своего горшочка. Чуть кухарка недосмотрит, глядит,— Молочко и
полилось на горячую плиту.
— Ах, уж это мне Молочко! — жаловалась каждый раз кухарка.—
Чуть-чуть недосмотришь,— оно и убежит.
— Что же мне делать, если у меня такой вспыльчивый харак¬
тер! — оправдывалось Молочко.— Я и само не радо, когда сержусь.
А тут еще Кашка постоянно хвастается: я — Кашка, я — Кашка, я —
Кашка... Сидит у себя в кастрюльке и ворчит; ну, я и рассержусь.
Дело иногда доходило до того, что и Кашка убегала из кастрюль¬
ки, несмотря на свою крышку,— так и поползет на плиту, а сама все
повторяет:
— А я — Кашка! Кашка! Кашка... шшш!
Правда, что это случалось не часто, но все-таки случалось, и
кухарка в отчаянии повторяла который раз:
— Уж эта мне Кашка!.. И что ей не сидится в кастрюльке, про¬
сто удивительно!..
II
Кухарка вообще довольно часто волновалась. Да и было доста¬
точно разных причин для такого волнения... Например, чего стоил
один кот Мурка! Заметьте, что это был очень красивый кот, и ку¬
харка его очень любила. Каждое утро начиналось с того, что Мур¬
ка ходил по пятам за кухаркой и мяукал таким жалобным голосом,
что, кажется, не выдержало бы каменное сердце.
— Вот-то ненасытная утроба! — удивлялась кухарка, отгоняя
кота.— Сколько вчера ты одной печенки съел?
— Так ведь то было вчера! — удивлялся в свою очередь Мурка.—
А сегодня я опять хочу есть... Мяу-у!..
— Ловил бы мышей и ел, лентяй.
— Да, хорошо это говорить, а попробовала бы сама поймать хоть
одну мышь,— оправдывался Мурка.— Впрочем, кажется, я доста¬
точно стараюсь... Например, на прошлой неделе кто поймал мы¬
шонка? А от кого у меня по всему носу царапина? Вот какую было

89$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

крысу поймал, а она сама мне в нос вцепилась... Ведь это только
легко говорить: лови мышей!
Наевшись печенки, Мурка усаживался где-нибудь у печки, где
было потеплее, закрывал глаза и сладко дремал.
— Видишь, до чего наелся! — удивлялась кухарка.— И глаза за¬
жмурил, лежебок... И все подавай ему мяса!
— Ведь я не монах, чтобы не есть мяса,— оправдывался Мурка,
открывая всего один глаз.— Потом я и рыбки люблю покушать^..
Даже очень приятно съесть рыбку. Я до сих пор не могу сказать, что
лучше: печенка или рыба. Из вежливости я ем то и другое... Если
бы я был человеком, то непременно был бы рыбаком или разносчи¬
ком, который нам носит печенку. Я кормил бы до отвала всех ко¬
тов на свете и сам бы был всегда сыт...
Наевшись, Мурка любил заняться разными посторонними пред¬
метами, для собственного развлечения. Отчего, например, не поси¬
деть часика два на окне, где висела клетка со скворцом? Очень при¬
ятно посмотреть, как прыгает глупая птица.
— Я тебя знаю, старый плут! — кричит Скворец сверху.— Нече¬
го смотреть на меня...
— А если мне хочется познакомиться с тобой?
— Знаю я, как ты знакомишься... Кто недавно съел настояще¬
го, живого воробышка? У, противный!..
— Нисколько не противный,— и даже наоборот. Меня все лю¬
бят... Иди ко мне, я сказочку расскажу.
— Ах, плут... Нечего сказать, хороший сказочник! Я видел, как
ты рассказывал свои сказочки жареному цыпленку, которого стащил
в кухне. Хорош!
— Как знаешь, а я для твоего же удовольствия говорю. Что ка¬
сается жареного цыпленка, то я его действительно съел; но ведь он
уже никуда все равно не годился.
III
Между прочим, Мурка каждое утро садился у топившейся пли¬
ты и терпеливо слушал, как ссорятся Молочко и Кашка. Он никак
не мог понять, в чем тут дело, и только моргал.
— Я — Молочко.
— Я — Кашка! Кашка-Кашка-кашшшш...
— Нет, не понимаю! Решительно ничего не понимаю,— говорил
Мурка.— Из-за чего сердятся? Например, если я буду повторять:
я — кот, я — кот, кот, кот... Разве кому-нибудь будет обидно?.. Нет,
не понимаю... Впрочем, должен сознаться, что я предпочитаю мо¬
лочко, особенно когда оно не сердится.
Как-то Молочко и Кашка особенно горячо ссорились; ссорились
до того, что наполовину вылились на плиту, причем поднялся ужас¬
ный чад. Прибежала кухарка и только всплеснула руками.

Дмитрии Наркисович Маммн-СмБиряк
— Ну что я теперь буду делать? — жаловалась она, отставляя с
плиты Молочко и Кашку.— Нельзя отвернуться...
Отставив Молочко и Кашку, кухарка ушла на рынок за прови¬
зией. Мурка этим сейчас же воспользовался. Он подсел к Молоч¬
ку, подул на него и проговорил:
— Пожалуйста, не сердитесь, Молочко...
Молочко заметно начало успокаиваться. Мурка обошел его кру¬
гом, еще раз подул, расправил усы и проговорил совсем ласково:
— Вот что, господа... Ссориться вообще нехорошо. Да. Выберите
меня мировым судьей, и я разберу ваше дело...
Сидевший в щели черный Таракан даже поперхнулся от смеха:
«Вот так мировой судья... Ха-ха! Ах, старый плут, что только и при¬
думает!..» Но Молочко и Кашка были рады, что их ссору наконец
разберут. Они сами даже не умели рассказать, в чем дело и из-за чего
они спорили.
— Хорошо, хорошо, я все разберу,— говорил кот Мурка.— Я уж
не покривлю душой... Ну, начнем с Молочка.
Он обошел несколько раз горшочек с Молочком, попробовал его
лапкой, подул на Молочко сверху и начал лакать.
— Батюшки! Караул! — закричал Таракан.— Он все молоко вы¬
лакает, а подумают на меня.
Когда вернулась с рынка кухарка и хватилась молока,— горшо¬
чек был пуст. Кот Мурка спал у самой печки сладким сном как ни
в чем не бывало.
— Ах ты, негодный! — бранила его кухарка, хватая за ухо.— Кто
выпил молоко, сказывай?
Как ни было больно, но Мурка притворился, что ничего не по¬
нимает и не умеет говорить. Когда его выбросили за дверь, он
встряхнулся, облизал помятую шерсть, расправил хвост и прогово¬
рил:
— Если бы я был кухаркой, так все коты с утра до ночи только
бы и делали, что пили молоко. Впрочем, я не сержусь на свою ку¬
харку, потому что она этого не понимает...
10
ПОРА СПАТЬ
I
Засыпает один глазок у Аленушки, засыпает другое ушко у Але¬
нушки...
— Папа, ты здесь?
— Здесь, деточка...
— Знаешь что, папа... Я хочу быть царицей...
Заснула Аленушка и улыбается во сне.

$$$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Ах, как много цветов! И все они тоже улыбаются. Обступили
кругом Аленушкину кроватку, шепчутся и смеются тоненькими го¬
лосками. Алые цветочки, синие цветочки, желтые цветочки, голу¬
бые, розовые, красные, белые,— точно на землю упала радуга и
рассыпалась живыми искрами, разноцветными огоньками и весе¬
лыми детскими глазками.
— Аленушка хочет быть царицей! — весело звенели полевые Ко¬
локольчики, качаясь на тоненьких зеленых ножках.
— Ах, какая она смешная! — шептали скромные Незабудки.
— Господа, это дело нужно серьезно обсудить,— задорно вме¬
шался желтый Одуванчик.— Я, по крайней мере, никак этого не
ожидал...
— Что такое значит — быть царицей? — спрашивал синий по¬
левой Василек.— Я вырос в поле и не понимаю ваших городских
порядков.
— Очень просто...— вмешалась розовая Гвоздика.— Это так про¬
сто, что и объяснять не нужно. Царица — это... это... Вы все-таки
ничего не понимаете? Ах, какие вы странные... Царица — это ког¬
да цветок розовый, как я. Другими словами: Аленушка хочет быть
гвоздикой. Кажется, понятно?
Все весело засмеялись. Молчали только одни Розы. Они счита¬
ли себя обиженными. Кто же не знает, что царица всех цветов —
одна Роза, нежная, благоухающая, чудная? И вдруг какая-то Гвоз¬
дика называет себя царицей... Это ни на что не похоже. Наконец
одна Роза рассердилась, сделалась совсем пунцовой и прогово¬
рила:
— Нет, извините. Аленушка хочет быть розой... да! Роза потому
царица, что все ее любят.
— Вот это мило! — рассердился Одуванчик.— А за кого же в
таком случае вы меня принимаете?
— Одуванчик, не сердитесь, пожалуйста,— уговаривали его лес¬
ные Колокольчики,— Эго портит характер, и притом некрасиво. Вот
мы,— мы молчим о том, что Аленушка хочет быть лесным колоколь¬
чиком, потому что это ясно само собой.
II
Цветов было много, и они так смешно спорили. Полевые цве¬
точки были такие скромные — как ландыши, фиалки, незабудки,
колокольчики, васильки, полевая гвоздика; а цветы, выращенные
в оранжереях, немного важничали — розы, тюльпаны, лилии, нар¬
циссы, левкои, точно разодетые по-праздничному богатые дети.
Аленушка больше любила скромные полевые цветочки, из которых
делала букеты и плела веночки. Какие все они славные!
— Аленушка нас очень любит,— шептали Фиалки.— Ведь мы
весной являемся первыми. Только снег стает — мы и тут.

Дмитрий Наркисович Млмнн-СмБиряк
— И мы тоже,— говорили Ландыши.— Мы тоже весенние цве¬
точки... Мы неприхотливы и растем прямо в лесу.
— А чем же мы виноваты, что нам холодно расти прямо в поле? —
жаловались душистые кудрявые Левкои и Гиацинты.— Мы здесь
только гости, а наша родина далеко, там, где так тепло и совсем не
бывает зимы. Ах, как там хорошо, и мы постоянно тоскуем по своей
милой родине... У вас, на севере, так холодно. Нас Аленушка тоже
любит, и даже очень...
— И у нас тоже хорошо,— спорили полевые цветы.— Конечно,
бывает иногда очень холодно, но это здорово... А потом холод уби¬
вает наших злейших врагов, как червячки, мошки и равные букаш¬
ки. Если бы не холод, нам пришлось бы плохо.
— Мы тоже любим холод,— прибавили от себя Розы.
То же сказали Азалии и Камелии. Все они любили холод, когда
набирали цвет.
— Вот что, господа, будемте рассказывать о своей родине,—
предложил белый Нарцисс,— Это очень интересно... Аленушка нас
послушает. Ведь она и нас любит...
Тут заговорили все разом. Розы со слезами вспоминали благосло¬
венные долины Шираза, Гиацинты — Палестину, Азалии — Амери¬
ку, Лилии — Египет... Цветы собрались сюда со всех сторон света,
и каждый мог рассказать так много. Больше всего цветов пришло с
юга, где так много солнца и нет зимы. Как там хорошо!.. Да, веч¬
ное лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные пти¬
цы, сколько красавиц бабочек, похожих на летающие цветы,— и
цветов, похожих на бабочек...
— Мы на севере только гости, нам холодно,— шептали все эти
южные растения.
Родные полевые цветочки даже пожалели их. В самом деле, нуж¬
но иметь большое терпение, когда дует холодный северный ветер,
льет холодный дождь и падает снег. Положим, весенний снежок
скоро тает, но все-таки снег.
— У вас есть громадный недостаток,— объяснил Василек, наслу¬
шавшись этих рассказов.— Не спорю, вы, пожалуй, красивее иногда
нас, простых полевых цветочков,— я это охотно допускаю... да...
Одним словом, вы — наши дорогие гости, а ваш главный недоста¬
ток в том, что вы растете только для богатых людей, а мы растем для
всех. Мы гораздо добрее... Вот я, например,— меня вы увидите в
руках у каждого деревенского ребенка. Сколько радости доставляю
я всем бедным детям!.. За меня не нужно платить денег, а только
стоит выйти в поле. Я расту вместе с пшеницей, рожью, овсом...
Ill
Аленушка слушала все, о чем рассказывали ей цветочки, и удив¬
лялась. Ей ужасно захотелось посмотреть все самой, все те удиви¬
тельные страны, о которых сейчас говорили.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
— Если бы я была ласточкой, то сейчас же полетела бы,— про¬
говорила она наконец.— Отчего у меня нет крылышек? Ах, как хо¬
рошо быть птичкой...
Она не успела еще договорить, как к ней подползла божья
Коровка, настоящая божья коровка, такая красненькая, с черными
пятнышками, с черной головкой и такими тоненькими черными
усиками и черными тоненькими ножками.
— Аленушка, полетим! — шепнула божья Коровка, шевеля уси¬
ками.
— У меня нет крылышек, божья Коровка!
— Садись на меня...
— Как же я сяду, когда ты маленькая?
— А вот, смотри...
Аленушка начала смотреть и удивлялась все больше и больше.
Божья Коровка расправила верхние жесткие крылья и увеличилась
вдвое, потом распустила тонкие, как паутина, нижние крылышки
и сделалась еще больше. Она росла на глазах у Аленушки, пока не
превратилась в большую-большую, в такую большую, что Аленуш¬
ка могла свободно сесть к ней на спинку, между красными крылыш¬
ками. Это было очень удобно.
— Тебе хорошо, Аленушка? — спрашивала божья Коровка.
— Очень.
— Ну, держись теперь крепче...
В первое мгновение, когда они полетели, Аленушка даже за¬
крыла глаза от страха. Ей показалось, что летит не она, а летит все
под ней — города, леса, реки, горы. Потом ей начало казаться, что
она сделалась такая маленькая-маленькая, с булавочную головку,
и притом легкая, как пушинка с одуванчика. А божья Коровка ле¬
тела быстро-быстро, так, что только свистел воздух между крылыш¬
ками.
— Смотри, что там внизу...— говорила ей божья Коровка.
Аленушка посмотрела вниз и даже всплеснула ручонками.
— Ах, сколько роз... красные, желтые, белые, розовые!..
Земля была точно покрыта живым ковром из роз.
— Спустимся на землю,— просила она божью Коровку.
Они спустились, причем Аленушка сделалась опять большой,
какой была раньше, а божья Коровка сделалась маленькой.
Аленушка долго бегала по розовому полю и нарвала громадный
букет цветов. Какие они красивые, эти розы; и от их аромата кру¬
жится голова. Если бы все это розовое поле перенести туда, на се¬
вер, где розы являются только дорогими гостями!..
— Ну, теперь летим дальше,— сказала божья Коровка, расправ¬
ляя свои крылышки.
Она опять сделалась большой-большой, а Аленушка — малень¬
кой-маленькой.

Дмитрий Нлркнсович Млмин-Сикиряк
901
IV
Они опять полетели.
Как было хорошо кругом! Небо было такое синее, а внизу еще
синее — море. Они летели над крутым и скалистым берегом.
— Неужели мы полетим через море? — спрашивала Аленушка.
— Да... только сиди смирно и держись крепче.
Сначала Аленушке было даже страшно, а потом — ничего. Кро¬
ме неба и воды, ничего не осталось. А по морю неслись, как боль¬
шие птицы с белыми крыльями, корабли... Маленькие суда похо¬
дили на мух. Ах, как красиво, как хорошо!.. А впереди уже видне¬
ется морской берег — низкий, желтый и песчаный, устье какой-то
громадной реки, какой-то совсем белый город, точно он выстро¬
ен из сахара. А дальше виднелась мертвая пустыня, где стояли одни
пирамиды. Божья Коровка опустилась на берегу реки. Здесь росли
зеленые папирусы и лилии, чудные, нежные лилии.
— Как хорошо здесь у вас,— заговорила с ними Аленушка.— Это
у вас не бывает зимы?
— А что такое зима? — удивлялись Лилии.
— Зима — это когда идет снег...
— А что такое снег?
Лилии даже засмеялись. Они думали, что маленькая северная
девочка шутит над ними. Правда, что с севера каждую осень при¬
летали сюда громадные стаи птиц и тоже рассказывали о зиме, но
сами они ее не видали, а говорили с чужих слов. Аленушка тоже не
верила, что не бывает зимы. Значит, и шубки не нужно и валенок?
Полетели дальше. Но Аленушка больше не удивлялась ни сине¬
му морю, ни горам, ни обожженной солнцем пустыне, где росли ги¬
ацинты.
— Мне жарко...— жаловалась она.— Знаешь, божья Коровка, это
даже нехорошо, когда стоит вечное лето.
— Кто как привык, Аленушка.
Они летели к высоким горам, на вершинах которых лежал веч¬
ный снег. Здесь было не так жарко. За горами начались непроходи¬
мые леса. Под сводом деревьев было темно, потому что солнечный
свет не проникал сюда сквозь густые вершины деревьев. По ветвям
прыгали обезьяны. А сколько было птиц — зеленых, красных, жел¬
тых, синих... Но всего удивительнее были цветы, выросшие прямо
на древесных стволах. Были цветы совсем огненного цвета, были
пестрые; были цветы, походившие на маленьких птичек и на боль¬
ших бабочек,— весь лес точно горел разноцветными живыми огонь¬
ками.
— Это — орхидеи,— объяснила божья Коровка.
Ходить здесь было невозможно — так все переплелось. Они по¬
летели дальше. Вот разлилась среди зеленых берегов громадная

Сказки русских писателей XVIII—XIX в».
река. Божья Коровка опустилась прямо на большой белый цветок,
росший в воде. Таких больших цветов Аленушка еще не видала.
— Это — священный цветок,— объяснила божья Коровка.— Он
называется лотосом...
V
Аленушка так много видела, что наконец устала. Ей захотелось
домой: все-таки дома лучше.
— Я люблю снежок,— говорила Аленушка.— Без зимы нехо¬
рошо...
Они опять полетели, и чем поднимались выше, тем делалось
холоднее. Скоро внизу показались снежные поляны. Зеленел толь¬
ко один хвойный лес. Аленушка ужасно обрадовалась, когда увидела
первую елочку.
— Елочка, елочка! — крикнула она.
— Здравствуй, Аленушка! — крикнула ей снизу зеленая Елочка.
Это была настоящая рождественская елочка,— Аленушка сразу ее
узнала. Ах, какая милая елочка!.. Аленушка наклонилась, чтобы ска¬
зать ей, какая она милая, и вдруг полетела вниз. Ух, как страшно!..
Она перевернулась несколько раз в воздухе и упала прямо в мягкий
снег. Со страха Аленушка закрыла глаза и не знала, жива ли она, или
умерла.
— Ты это как сюда попала, крошка? — спросил ее кто-то.
Аленушка открыла глаза и увидела седого-седого, сгорбленного
старика. Она его тоже узнала сразу. Это был тот самый старик, ко¬
торый приносит умным деткам святочные елки, золотые звезды,
коробочки с бомбошками и самые удивительные игрушки. О, он
такой добрый, этот старик!.. Он сейчас же взял ее на руки, прикрыл
своей шубой и опять спросил:
— Как ты сюда попала, маленькая девочка?
— Я путешествовала на божьей Коровке... Ах, сколько я виде¬
ла, дедушка!..
— Так, так...
— А я тебя знаю, дедушка! Ты приносишь деткам елки...
— Так, так... И сейчас я устраиваю тоже елку.
Он показал ей длинный шест, который совсем уж не походил на
елку.
— Какая же это елка, дедушка? Это просто — большая палка...
— А вот увидишь...
Старик понес Аленушку в маленькую деревушку, совсем засы¬
панную снегом. Выставлялись из-под снега одни крыши да трубы.
Старика уже ждали деревенские дети. Они прыгали и кричали:
— Елка! Елка!..
Они пришли к первой избе. Старик достал необмолоченный
сноп овса, привязал его к концу шеста, а шест поднял на крышу.
Сейчас же налетели со всех сторон маленькие птички, которые на

Дмитрий Наркисович Мдмнн-СнБнряк
зиму никуда не улетают: воробышки, кузьки, овсянки,— и приня¬
лись клевать зерно.
— Это наша елка! — кричали они.
Аленушке вдруг сделалось очень весело. Она в первый раз виде¬
ла, как устраивают елку для птичек зимой. Ах, как весело!.. Ах, ка¬
кой добрый старичок! Один воробышек, суетившийся больше всех,
сразу узнал Аленушку и крикнул:
— Да ведь это Аленушка! Я ее отлично знаю... Она меня не один
раз кормила крошками. Да...
И другие воробышки тоже узнали ее и страшно запищали от
радости.
Прилетел еще один воробей, оказавшийся страшным забиякой.
Он начал всех расталкивать и выхватывать лучшие зерна. Это был
тот самый воробей, который дрался с ершом. Аленушка его узнала.
— Здравствуй, воробышек!..
— Ах, это ты, Аленушка? Здравствуй!..
Забияка воробей попрыгал на одной ножке, лукаво подмигнул
одним глазом и сказал доброму святочному старику:
— А ведь она, Аленушка, хочет быть царицей... Да, я давеча слы¬
шал сам, как она это говорила.
— Ты хочешь быть царицей, крошка? — спросил старик.
— Очень хочу, дедушка!
— Отлично. Нет ничего проще: всякая царица — женщина, и
всякая женщина — царица... Теперь ступай домой и скажи это всем
другим маленьким девочкам.
Божья Коровка была рада убраться поскорее отсюда, пока какой-
нибудь озорник воробей не съел. Они полетели домой быстро-бы¬
стро... А там уж ждут Аленушку все цветочки. Они все время спо¬
рили о том, что такое царица.
Баю-баю-баю...
Один глазок у Аленушки спит, другой — смотрит; одно ушко у
Аленушки спит, другое — слушает. Все теперь собрались около Але¬
нушкиной кроватки: и храбрый Заяц, и Медведко, и забияка Петух,
и Воробей, и Воронушка — черная головушка, и Ерш Ершович, и
маленькая-маленькая Козявочка. Все тут, все у Аленушки.
— Папа, я всех люблю...— шепчет Аленушка.— Я и черных та¬
раканов, папа, люблю...
Закрылся другой глазок, заснуло другое ушко... А около Аленуш¬
киной кроватки зеленеет весело весенняя травка, улыбаются цве¬
точки,— много цветочков: голубые, розовые, желтые, синие, крас¬
ные. Наклонилась над самой кроваткой зеленая березка и шепчет
что-то так ласково-ласково. И солнышко светит, и песочек желте¬
ет, и зовет к себе Аленушку синяя морская волна...
— Спи, Аленушка! Набирайся силушки...
Баю-баю-баю...

Н. Г. Гарин-Михайловский
попугай
Майкина сказка
опугай был красивый, серый. Серый, как серый
жемчуг, а грудь белая, как белый атлас.
Он жил прежде далеко-далеко отсюда, в той
стране, где никогда зимы не бывает.
Он жил там с женой, с детками в лесу, на бере¬
гу моря. Какой красивый был лес, какое красивое
было море! Особенно когда садилось солнце.
Тогда точно все горело: небо, облака, море, да¬
лекие берега.
А потом, когда солнце опускалось в море, сразу становилось тем¬
но, очень темно, и не видно больше было ни моря, ни берегов. Небо
становилось темным, и только звезды, большие яркие звезды све¬
тились наверху и как будто слушали, как шумело внизу море. И так
темно было в лесу, и так страшно. Иногда просыпался какой-нибудь
попугай на своем дереве и начинал кричать. И тогда все попугаи
просыпались и тоже кричали.
Но опять приходило утро, опять становилось светло, и всем де¬
лалось сразу весело. Попугаи опять кричали, но уже от радости. Они
и их детки прыгали по деревьям и хлопали от радости крыльями.
Раз пришел в лес охотник, разостлал сети, набросал зерен и
спрятался.
Попугаи сначала смотрели, а потом слетели на землю и стали
клевать зерна. А когда они захотели улететь назад на деревья, то не
могли больше, потому что запутались в сети. И чем больше бились,
тем больше запутывались. Пришел охотник и забрал их.
Кричали бедные попугаи, которых он забрал, кричали и те, ко¬
торые остались в лесу.
Поймали и красивого попугая. И так кричали, как будто плака¬
ли — его детки, их мама.
Они провожали его до самого конца леса, прыгая с ветки на вет¬
ку, с дерева на дерево.

	Николай Георгиевич Гарин-Михайловский	$$$
А красивый попугай сидел в клетке и тоже кричал, грустно смот¬
рел, как будто говорил:
— Прощайте, дорогие детки, прощай, жена. Никогда, никогда я
больше вас не увижу.
Охотник принес попугаев домой, рассадил их по клеткам, научил
их говорить и потом продал их.
Красивого попугая купила мама, у которой было трое деток, все
девочки. Старшую звали Того, среднюю Ника, младшую Майя.
Все очень любили попугая.
Он сидел в большой клетке зимой в столовой, летом на террасе
на даче.
Попугай сидел на террасе, смотрел на море, на скалы, на дере¬
вья и думал о чем-то. То он разговаривал, то свистел, то пел даже.
Он знал много слов и фраз и часто говорил совершенно новые.
Он знал имена всех детей и, совсем как мама, кричал вдруг:
— Тото!
Тото тогда прибегала из сада, искала маму, но мамы не было.
Сидел только попугай, смотрел то в ту, то в другую сторону, накло¬
няя головку, на Тото и спрашивал:
— Ты кто?
— Ах ты, попка, всегда меня обманываешь,— скажет Тото и убе¬
жит опять в сад.
А попка вытянет шейку и слушает, а потом начнет свистеть или
петь.
Раз наняли нового работника. Он идет по саду, а попка кричит
ему с террасы:
— Ты кто?
Работник говорит:
— Работник! а что?
Попугай очень любил вишни, виноград, семечки, и, когда Май¬
ка несла ему в фартучке ягодки, он вытягивал шею и спрашивал:
— Что несешь?
Кто чесал головку попугаю, того он любил; а кто дразнил его,
того он не любил, когда видел его, поднимал свои перья, хотел клю¬
нуть, переставал говорить и петь, пока тот человек не уходил. Боль¬
ше всех он любил Маечку. Она приносила ему разные лакомства и
говорила:
— Кушай, попочка, а я буду тебе рассказывать про твоих дето¬
чек.
Попочка ел и слушал, а Маечка говорила:
— Твои деточки, попочка, здоровые и очень скучают о тебе. Они
тебе письмо скоро пришлют, а когда я вырасту, я отвезу тебя к тво¬
им деточкам. Они так удивятся, какой ты стал умный, сколько уже
говорить умеешь.
Очень много умел говорить попочка.

	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.

*о
Ника часто капризничала, и как начнет, бывало, плакать, так три
часа и плакала. Перестанет совсем уже, мама спросит ее:
— Ты, Никочка, перестала плакать?
— Нет, мама,— ответит Никочка,— я отдыхаю только, я сейчас
опять начну.
Вот раз, когда Никочка так отдыхала, попугай вдруг говорит:
— Ты, Никочка, перестала плакать?
Даже Никочка рассмеялась. Захочет плакать, вспомнит попугая
и только рассмеется.
А Тото говорила:
— Вот какой умный наш попка: никто Нику не мог отучить пла¬
кать, а попка отучил.
Никочка была и самая капризная, и самая большая шалунья. Она
всегда очень быстро бегала и падала.
Мама кричала ей:
— Ника, опять упадешь.
А Ника как раз в то время, как падала, кричала:
— Нет, мама, не упаду.
Раз на террасе никого, кроме попки, не было. Ника влезла на
стул, а оттуда хотела влезть на перила. И наверное бы упала; так как
балкон был высокий, то может быть, и сломала бы себе ручку или
ножку.
...Вдруг попугай, совсем как мама, крикнул:
— Ника, упадешь!
Ника испугалась и соскочила со стула.
А попугай стал смеяться:
— Ха-ха-ха.
Ника увидала, что это попугай ее испугал, и говорит ему:
— Нехороший попка, зачем меня пугаешь.
А мама дала попке сахару и говорит:
— Добрый попка, хороший попка, ты умнее моей Ники.
А когда попке становилось скучно и никого не было около него,
он кричал:
— Кто здесь, кто там?
И все дети бежали к нему и кричали:
— Попочка, попа, мы здесь.
А он их передразнивал:
— По-по-чка.
Раз Тото подошла к нему и сказала:
— Попочка, милый, кончилась скучная зима, и мы скоро опять
поедем на дачу.
Но попочка был грустный.
— Попочка, что с тобой? — спрашивали детки.
Переехали на дачу.
Попочка было повеселел, но опять загрустил, совсем почти не
говорил, слушал, смотрел, опускал головку и молчал.

Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
Прежде он был такой гладкий, шелковый, а теперь перышки его
торчали во все стороны, и он часто вздрагивал...
Он стал совсем мало есть.
Раз Майка пришла к нему и говорит:
— Попочка, миленький, ты, наверно, скучаешь о своих детках.
Хочешь, я отворю клетку, и ты полетишь к ним?
Вдруг попка захлопал крыльями.
— Он хочет,— сказала Маечка и отворила клетку.
Попка вышел из клетки, замахал крыльями и полетел. Но он
больше не мог уже лететь и упал в кусты. Он стал кричать так жа¬
лобно там:
— Кто здесь, кто там?
— Попочки, попочка,— кричали подбежавшие детки.
А он еще дальше забился в кусты и еще жалобнее кричал:
— Кто здесь, кто тут?
Когда его поймали и посадили в клетку, он закрыл глазки и за¬
молчал.
— Наверное, он думает о своих детках,— говорила Маечка.
А попка спал и все вздрагивал во сне.
Ах, ему снилось, что он все еще летит далеко-далеко на свою
родину, к своей жене, деткам. Вот и на родине.
Какое прекрасное утро, туман встает над морем, в лесу просы¬
паются птички, и он уже видит своих старых друзей. Он торопит¬
ся, так много надо рассказать ему.
— Ах, слушайте, слушайте вы все мою горькую историю, слезы
сами польются из ваших глаз. Ведь я буду вам рассказывать о про¬
павшей моей молодости, о длинных годах моего плена, тоски, мо¬
его горя...
И всю ночь бедный попка бился и вздрагивал. А на другой день
утром, когда детки проснулись и пришли на террасу пить молоко,
попка лежал уже мертвый в своей клетке.
ЗНД6М!
Жили себе муж и жена, хорошие люди, но только никогда ни¬
кого до конца не дослушивали и всегда кричали:
— Знаем, знаем!
Раз приходит к ним один человек и приносит халат.
— Если надеть его и застегнуть на одну пуговицу,— сказал чело¬
век,— то поднимешься на один аршин от земли; на две пуговицы —
до полунеба улетишь; на три — совсем на небо улетишь.
Муж, вместо того чтобы спросить, как же назад возвратиться,
закричал:
— Знаем!

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Надел на себя халат, застегнул сразу на все пуговицы и полетел
в небо.
А жена его бежала и кричала:
— Смотрите! Смотрите: мой муж летит!
Так бежала она, пока не упала в пропасть, которой не видела,
потому что смотрела всё в небо. На дне пропасти протекала река.
Говорят, он превратился в орла, а она — в рыбку.
И это, конечно, еще очень хорошо для таких разинь, как они.
НАЛОГИ
При императоре Сукцон-тавани жил один бедняк Ким-ходури.
Он занимался тем, что рубил дрова и продавал их.
В день он рубил три вязанки,— две продавал, а одну вязанку
сжигал сам.
Но вот с некоторого времени стала пропадать одна вязанка
дров... С вечера нарубит три вязанки дров, а наутро их оставалось
только две.
Думал бедняк, думал и решил рубить по четыре вязанки.
Тогда четвертая стала пропадать.
«Ну хорошо,— сказал себе бедняк,— вора я все-таки поймаю».
Когда пришла ночь, он залез в четвертую нарубленную вязанку
и ждал. Среди ночи вязанка вместе с бедняком поднялась и поле¬
тела прямо на небо.
Пришли слуги Оконшанте, развязали вязанку и нашли там Ки¬
ма- ходури.
Когда его привели к Оконшанте, тот спросил его, как он попал
на небо. Ким-ходури рассказал как и жаловался на свою судьбу.
Тогда принесли книги, в которых записаны все живущие и их
судьбы, и сказал Оконшанте:
— Да, ты действительно Ким-ходури, и не суждено тебе есть
чумизу1, но всегда хлебать только пустую похлебку.
Заплакал Ким и стал просить себе другой судьбы.
Он так плакал, что всем небожителям и самому Оконшанте ста¬
ло жаль его.
— Я ничем в твоей судьбе не могу помочь тебе,— сказал он,—
но разве вот что я могу сделать: возьми чужое чье-нибудь счастье и,
пока тот не придет к тебе, пользуйся им.
Оконшанте порылся в книгах и сказал:
— Ну, вот возьми хоть счастье Чапоги.
Поблагодарил Ким, и в ту же минуту служители Оконшанте спу¬
стили его на землю в то место, где стояла его фанза.
Чумиза — разновидность проса.

	Николай Георгиевич Гаркн-МихАйловский	$$$
о1
Ким лег спать, а на другой день пошел к богатому соседу и по¬
просил у него сто лан1 взаймы и десять мер чумизы.
Прежде Киму и зерна никто не поверил бы в долг, но теперь
счастье Кима переменилось, и сосед, без всяких разговоров, дал ему
просимое. На эти деньги Ким занялся торговлей и скоро так раз¬
богател, что стал первым богачом в Корее.
Все ему завидовали, но Ким один знал, что счастье это не его,
а Чапоги. И он с трепетом каждый день и каждую ночь ждал, что
придет какой-то страшный Чапоги и сразу отнимет всё его счастье.
«Я убью его»,— сказал себе Ким и приготовил нож, меч и стре¬
лы, напитанные ядом.
Однажды мимо дворца Кима шли двое нищих: муж и жена.
Во дворе дворца стояла телега, и муж и жена спрятались под нее
от солнечных лучей.
Там, под телегой, пришло время родить бедной женщине, и рож¬
денного мальчика назвали они Чапоги, что значит найденный под
телегой.
— Кто там кричит так громко под телегой? — спросил Ким, вы¬
ходя во двор.
— Это Чапоги кричит,— ответили ему слуги. Ким так и прирос
к земле.
«Так вот откуда пришла расплата: не страшный человек, а ма¬
ленький, беззащитный, голый от нищеты ребенок,— подумал Ким.—
Нет, его не убивать надо, а лучше вот что я сделаю: я усыновлю это¬
го Чапоги и, как его отец, буду и вперед продолжать жить на сча¬
стье своего сына».
Так Ким и сделал и если не умер, то и до сих пор живет счаст¬
ливо и богато, как отец рожденного под телегой.
ОХОТНИКИ НА ТИГРОВ
В провинции Хан-зондо, в городе Кильчу, лет двадцать назад
существовало общество охотников на тигров. Членами общества
были все очень богатые люди. Один бедный молодой человек на¬
прасно старался проникнуть в это общество и стать его членом.
— Куда ты лезешь? — сказал ему председатель.— Разве ты не
знаешь, что бедный человек — не человек? Ступай прочь.
Но тем не менее этот молодой человек, отказывая себе во всем,
изготовил себе такое же прекрасное стальное копье, а может быть,
и лучше, какое было у всех других охотников.
1 Лан (лян) — старинная денежная единица.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
И, когда они однажды отправились в горы на охоту за тиграми,
пошел и он.
На привале у оврага он подошел к ним и еще раз попросил их
принять его.
Но они весело проводили свое время, и им нечего было делать с
бедным человеком; они опять, насмеявшись, прогнали его.
— Ну, тогда,— сказал молодой человек,— вы себе пейте здесь и
веселитесь, а я один пойду.
— Иди, сумасшедший,— сказали ему,— если хочешь быть разо¬
рванным тиграми.
— Смерть от тигра лучше, чем обида от вас.
И он ушел в лес. Когда забрался он в чащу, он увидел громадно¬
го полосатого тигра. Тигр, как кошка, играл с ним: то прыгал бли¬
же к нему, то отпрыгивал дальше, ложился и, смотря на него, весе¬
ло качал из стороны в сторону своим громадным хвостом.
Всё это продолжалось до тех пор, пока охотник, по обычаю, не
крикнул презрительно тигру:
— Да цхан по дара (принимай мое копье)!
И в то же мгновение тигр бросился на охотника и, встретив ко¬
пье, зажал его в зубах. Но тут, с нечеловеческой силой, охотник
просунул копье ему в горло, и тигр упал мертвый на землю.
Это была тигрица, и тигр, ее муж, уже мчался на помощь к ней.
Ему не надо было уже кричать: «Принимай копье», он сам страш¬
ным прыжком, лишь только увидел охотника, бросился на него.
Охотник и этому успел подставить свое копье и в свою очередь
всадил ему его в горло.
Двух мертвых тигров он стащил в кусты, а на дороге оставил их
хвосты.
А затем возвратился к пировавшим охотникам.
— Ну что? Много набил тигров?
— Я нашел двух, но не мог с ними справиться и пришел просить
вашей помощи.
— Это другое дело: веди и показывай.
Они бросили пиршество и пошли за охотником. Дорогой они
смеялись над ним:
— Что, не захотелось умирать, за нами пришел...
— Идите тише,— приказал бедный охотник,— тигры близко.
Они должны были замолчать. Теперь он уже был старший меж¬
ду ними.
— Вот тигры,— показал на хвосты тигров охотник.
Тогда все выстроились и крикнули:
— Принимай мое копье!
Но мертвые тигры не двигались.
Тогда бедный охотник сказал:
— Они уже приняли одно копье, и теперь их надо только дота¬
щить до города; возьмите их себе и тащите.

Николай Георгиевич Гдрин-МнхАйловский
Ф
ТРИ БРАТА
Жили три брата на свете, и захотели они нарыть женьшеню1,
чтобы стать богатыми. Счастье улыбнулось им, и вырыли они ко¬
рень ценой в сто тысяч кеш2. Тогда два брата сказали:
— Убьем нашего третьего брата и возьмем его долю.
Так и сделали они.
А потом каждый из них, оставшихся в живых, стал думать, как
бы ему убить своего другого брата. Вот подошли они к селу.
— Пойди,— сказал один брат другому,— купи сули (водки) в
селе, а я подожду тебя.
А когда брат пошел в село, купил сули и шел с ней к ожидавше¬
му его брату, тот сказал:
— Если я теперь убью своего брата, мне останется и вся суля, и
весь корень.
Он так и сделал: брата застрелил, а сулю выпил. Но суля была
отравлена, потому что ею хотел убитый отравить брата.
И все трое они умерли, а дорогой корень женьшень сгнил.
С тех пор корейцы не ищут больше ни корня, ни денег, а ищут
побольше братьев3.
911
ВОЛМАЙ
Во время царствования последнего из своей династии импера¬
тора Косми-дзон-тван жила одна девушка, Волмайси, дочь богатых
родителей.
Она получила прекрасное образование и читала по-китайски так
же, как ее знаменитый, всем народом почитаемый учитель Ору-
шонсэн.
Когда ей минуло шестнадцать лет, Ору сказал ей:
— Теперь твое учение кончено. По уму и образованию ты за¬
служиваешь быть женой министра.
— В таком случае я и буду ею.
На этом основании она отказывала всем, искавшим ее руки, и
так как за ней еще были сестры, то, чтобы не мешать им делать
супружескую карьеру, Волмай, с согласия родителей получив на
руки свою часть наследства, ушла из родительского дома и, по¬
строив гостиницу у большой дороги, так искусно повела свои дела,
1 Женьшень — корень жизни, многолетнее лекарственное травянистое растение.
1 Кеш — денежная единица.
3 Братья.— Обычай побратимства широко распространен у корейцев и очень чтит¬
ся. (Примеч. автора.)

$12	Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.

что ее гостиница была всегда полна народом, а молва о ней и по¬
хвалы разносились по всей стране.
Однажды один молодой угольщик нес мимо ее гостиницы уголь.
Ей нужен был уголь, и она, позвав, спросила, что он желает за
свой товар.
Угольщик посмотрел на нее и сказал:
— Ничего больше, как раз поцеловать тебя.
— Не слишком ли высокую плату ты просишь? — спросила ос¬
корбленная девушка.
— Таково уже мое правило,— отвечал молодой угольщик,— что
я хочу или всё, или ничего. И если ты находишь мою плату высо¬
кой, бери без всякой платы.
И, сказав, угольщик бросил с плеч к ее ногам уголь и ушел, прежде
чем девушка успела что-нибудь ответить.
Прошло несколько дней, и опять мимо ее гостиницы проходил
красавец угольщик. Но он даже не посмотрел на нее и прошел
мимо. Но девушке опять был нужен уголь, и она вынуждена была
позвать его.
— A-а,— сказал угольщик,— знакомая покупательница.
И, подойдя к ней, бросил к ее ногам уголь и ушел.
Напрасно она звала его получить плату за уголь.
— Я знаю твою плату,— ответил ей, не поворачиваясь, угольщик.
А на другой день, когда девушка проснулась, на ее дворе лежала
громадная куча угля, которую она не могла израсходовать и в год.
Волмай была очень смущена этим и все дни проводила у дверей,
посматривая в ту сторону, откуда обыкновенно приходил угольщик.
Когда однажды она наконец увидала его, то пошла к нему на¬
встречу и сказала:
— Я знаю, что этот уголь, который сложен у меня во дворе, от тебя.
— Да, это принесли мои товарищи.
— Ты разве имеешь такую власть, что приказываешь?
— Есть больше, чем власть,— я пользуюсь любовью моих това¬
рищей.
Девушка помолчала и сказала:
— Я хотела бы с тобой рассчитаться.
— С большим удовольствием,— сказал молодой угольщик и,
сбросив уголь с своих плеч, так быстро поцеловал ее, что она не
успела даже ничего подумать.
— Я никогда еще ни с кем не целовалась, и теперь волей-нево¬
лей ты должен стать моим мужем.
Угольщик весело рассмеялся и сказал:
— Что до меня, то я согласен.
— Вот так вышла замуж за министра,— смеялись все ее родные,
поклонники и знакомые.
Между тем молодые хорошо зажили.
— Ты умеешь читать? — спросила молодая жена своего мужа.
— Ни мама, ни папа,— ответил ей весело муж.

Николай Георгиевич Гдрин-МихАиловский
913
— Хочешь, я выучу тебя?
— Что ж? В свободное от хозяйства время отчего не поучиться.
Прошло пять лет, и муж ее знал всё, что знала она.
— Теперь иди к моему учителю Ору-шонсэн, и пусть он проэк¬
заменует тебя. Кстати, принеси мне ответ на следующий вопрос:
«Если король глуп, а сын его идиот, то не пора ли вступить на пре¬
стол новому?»
Через несколько дней муж возвратился и принес жене ответ:
— Да, пора!
Скоро после этого жена сказала мужу:
— Пригласи к себе трех самых умных и влиятельных из своих
товарищей.
Когда муж пригласил их, жена приготовила им богатое угоще¬
ние и вечером сказала им:
— Будьте добры, поднимитесь завтра на заре вот на эту гору и,
что увидите там, расскажите мужу и мне.
Утром, когда три углекопа поднялись на гору, они увидали там
трех мальчиков.
Один сказал:
— Здравствуйте.
Другой сказал:
— Завтра, однако, старого короля вон выгонят.
Третий сказал:
— Вам трем дадут хорошие должности.
Затем три мальчика исчезли, а удивленные угольщики пришли
и рассказали, что видели.
— Я всё это знала,— сказала хозяйка гостиницы,— потому что
я предсказательница. Я скажу и дальше, как вам получить хорошие
должности и прогнать человека, который всех губит. Соберите се¬
годня к вечеру всех своих товарищей и приходите сюда.
Когда все угольщики собрались в назначенный час, она позвала
мужа в свою спальню и сказала:
— Десять лет тому назад я решила выйти замуж за министра.
Я вышла за тебя замуж, потому что, как предсказательница, угада¬
ла, что ты будешь министром. Теперь я тебе скажу, что твое время
пришло: сегодня тебя назначат, а завтра признает весь народ. Вот
тебе топор. С этим топором ты с твоими товарищами, каждый по¬
одиночке, пройдите в столицу. Там, около дома Ору-шонсэна, вы
все соберетесь. Ты один войдешь в дом и скажешь учителю: «Жена
моя, Волмай, кланяется тебе. Вот этим топором я собью замок у
ворот дворца, а теми людьми, что стоят и ждут моего приказания,
я заменю разбежавшуюся дворцовую стражу».
Всё так и было сделано.
Когда муж Волмай вошел в дом Ору-шонсэна, то увидал там
несколько человек и учителя жены, которые спорили о том, кем еще
заместить одно вакантное место министра. Ору предлагал мужа
Волмай, а другие предлагали каждый своего.

Сказки русских писдтелей КУШ—XIX вв.
914
$
Муж Вол май, войдя, сказал:
— Я муж Вол май, вот этим топором я собью замок с ворот двор¬
ца, а теми людьми, что стоят на улице, я заменю разбежавшуюся
дворцовую стражу.
— И ты поступишь, как лучший из всех военных министров,—
ответил ему Ору.
Всем остальным осталось только крикнуть: «Е-е» (что значит «да,
да»)!
Затем, когда все заснули, муж Волмай со своими угольщиками
отправился ко дворцу, сбил замок, застал врасплох стражу и пред¬
ложил ей выбор: или, сняв одежду, бежать из дворца и молчать обо
всем случившемся, под страхом смертной казни, или быть немед¬
ленно умерщвленными.
Стража избрала первое. Угольщики надели их форму, и дворец
с королем был взят.
Наутро уже заседал новый король Индзан-тэвен, заседали новые
министры, и когда старые пришли во дворец, то им было предло¬
жено или признать новый порядок, или тут же быть казненными.
— А где старый король и его сын?
— Оба живыми взяты на небо.
— О, это большая честь, мы ее недостойны,— сказали министры
и присягнули новому королю.
И всё пошло своим чередом, а уважаемый всеми учитель и пред¬
сказатель Ору-шонсэн во всеуслышание на площади предсказал
новому королю счастливое и выгодное для народа царствование, а
его династии существование на тысячу лет. При таких условиях
народ ничего не имел и против двухтысячелетнего существования
новой династии.
Предсказание Ору исполнилось, новый король царствовал в
интересах своего народа, а угольщики так и остались служить в
дворцовой страже.
От них и пошел черный цвет этой стражи.
С ними и муж Волмай до своей смерти оставался министром, и
никто уже не смеялся больше, что Волмай не умела выбрать себе
мужа.
ХИТРАЯ Д6В0ЧКА
Вероникина сказка
Была одна маленькая девочка.
Раз она сказала:
— Я пойду гулять в сад. Я не пойду туда, где калитка в лес. Я не
пойду в лес, где речка, где с няней мы кормим рыбку. И я не возьму
с собой хлеба.

Николай Георгиевич Глрии-Михлйломкий
915
Девочка была хитрая: она взяла хлеба и пошла в лес к речке.
А в лесу был волк. Волк увидал девочку и говорит ей:
— Я тебя съем.
Испугалась девочка, но она была хитрая и говорит волку:
— Ну, хорошо, волк,— съешь меня. Только ты видишь, у меня
ручки и ножки грязные,— пойдем, я вымоюсь в речке и тогда буду
чистая, и ты меня съешь.
— Хорошо,— сказал волк,— пойдем в речку.
Девочка пришла к речке, вошла в воду и стала бросать кусочки
хлеба. Когда рыбка подплыла и начала ловить хлеб, девочка тихонь¬
ко сказала рыбке:
— Меня волк хочет съесть, я знаю, что ты меня любишь, пото¬
му что я тебя кормлю хлебцем. Я сяду на тебя, а ты меня перевези
через речку.
— Хорошо,— сказала рыбка,— садись скорей.
Девочка села на рыбку и поплыла. А волк плавать не умел и ос¬
тался на том берегу.
— Ну, хорошо,— сказал волк,— а я побегу вон на тот мост и все-
таки съем девочку.
Переплыла девочка на тот берег.
Бежит лисичка и спрашивает девочку:
— Откуда ты, девочка?
Говорит девочка лисичке:
— Лисичка, лисичка, вон бежит волк,— он хочет меня съесть,
спрячь меня.

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
«Я девочку,— подумала лисичка,— спрячу от волка, а лотом сама
съем ее».
Лисичка так подумала и говорит девочке:
— Вон видишь маленький домик, там есть такая дверь,— кто
хочет в домик войти,— тот может отворить дверь, а кто захочет на¬
зад выйти, то уж дверь не отворится,— вот я и скажу волку, что ты
там спряталась. Он пойдет за тобой, дверь отворит, войдет в домик,
а назад уж и не сможет уйти,— охотники придут и убьют его. А тебя
покамест я отведу к моим деткам.
Привела лисичка девочку к своим деткам и сказала им поти¬
хоньку:
— Играйте с девочкой, а когда я приду, мы съедим ее.
А потом лисичка побежала к волку.
Спрашивает волк лисичку:
— Ты не видала здесь маленькой хитрой девочки? Она на рыб¬
ке переплыла на этот берег.
— Видала,— говорит лисичка,— она убежала в тот домик. Пой¬
дем.
Пришла лисичка с волком к домику и говорит волку:
— Вот приложи ушко к стенке и послушай, как она там ходит.
Послушал волк и говорит:
— Да, там кто-то ходит.
А там ходил маленький поросеночек, которого охотники нароч¬
но посадили, чтобы волк полез за ним в домик, а назад бы не вы¬
лез.
— А как мне войти в этот домик? — спрашивает волк лисичку.
— А вот видишь дверь,— говорит лисичка,— толкни ее голо¬
вой,— она и отворится.

Николам Георгиевич Гарин-Михайловский
Волк толкнул дверь, дверь отворилась, волк и вошел в домик, а
дверь сейчас и затворилась за ним.
А лисичка и говорит ему:
— Ну, теперь ты и сиди там, пока охотники не придут и не убь¬
ют тебя. А это я тебе устроила за то, что ты, помнишь, отнял у меня
курочку. А девочку я спрятала у себя и теперь пойду и с детками
своими съем ее.
И побежала лисичка к своим деткам, хвостиком заметая след
свой.
А девочка была хитрая! Она услышала, как лисичка сказала сво¬
им деткам, что съест ее, и говорит Лисичкиным деткам:
— А вы любите маленьких курочек?
— Очень любим,— говорили маленькие лисички.
— А у моей мамы много, много таких курочек. Хотите, я при¬
несу вам курочек?
— Хотим.
— Ну, хорошо — вы сидите, а я побегу за курочками.
И убежала девочка.
А лисичка прибежала к себе домой и спрашивает у своих деток:
— А где же девочка?!
А маленькие лисички говорят ей:
— Она сейчас придет. Она принесет нам маленьких курочек, у
ее мамы много, много курочек.
— Ах вы глупые, глупые,— сказала им лисичка.— Девочка ведь
хитрая, она вам так сказала, чтобы убежать домой.
А папа, мама, няня ищут девочку, испугались.
Вдруг видят: скоро, скоро бежит девочка.
Мама, няня обрадовались, а когда девочка рассказала, что с ней
случилось,— папа рассердился.
А девочка говорит:
— Папа, не сердись, я тебе что-то покажу.
И показала, где спрятался волк. Папа убил волка и сшил себе
теплую шубку и всем говорил:
— Эту шубку подарила мне моя хитрая девочка.
ИСТОРИЯ одной девочки
Когда раз все дети сидели за столом и ужинали, вдруг в откры¬
тую дверь просунулась громадная рука и схватила одну девочку.
Девочка только сверкнула ножками и исчезла из комнаты вмес¬
те со страшной рукой.
Все это сделал злой великан. Он перебросил девочку далеко,
далеко от ее дома, поставил ее на ноги, показал ей свои гнилые зубы
и сказал:
— А вот теперь и найди, как хочешь, дорогу домой!

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
918
$
И ушел, а девочка осталась совсем одна.
Сначала девочка хотела заплакать; но подумала, что можно пла¬
кать, когда больше делать нечего, а теперь надо было поскорее ис¬
кать дорогу домой. И она быстро пошла вперед от того места, где
стояла.
Шла, шла и увидала лес.
«Наверное,— подумала девочка,— в этом лесу волки живут; если
я их увижу, я очень испугаюсь».
И как только так подумала девочка, вдруг видит, прямо на нее
идет волк. Очень сначала испугалась девочка, а потом подумала:
«Никогда я не видала настоящего волка. Рот у него длинный,
зубы острые, белые, язык красный».
А волк подошел к девочке, защелкал зубами, обнюхал ее и ска¬
зал:
— А я тебя съем.
— Зачем? — спросила девочка.
— Потому что я есть хочу.
Девочка подумала и сказала:
— Лучше съешь что-нибудь другое.
— Что ж я съем другое? — спросил волк,— Я съел бы зайчика вот
того, который там скачет, но я уже старый и не могу больше догнать
зайчиков. Я съел бы лошадь вот ту, которая пасется, но я уже ста¬
рый и слабый, и зубы у меня старые, и не могу я больше прокусить
лошади горло.
— А еще кого ты не можешь больше съесть?
И волк рассказывал ей, кого он еще не может съест.
— Только и остался у меня нос. Носом я, как и прежде, чую да¬
леко, далеко, где что есть.
— Если у тебя такой хороший нос, скажи мне, где мой дом? —
спросила девочка.
Волк понюхал девочку и сказал:
— Твой дом далеко, там, где живут мои двоюродные братья в
сосновом лесу.
— Ну вот что,— сказала девочка,— ты сам говоришь, что ты уже
старый. Съешь ты меня, еще какую-нибудь девочку, а потом что ты
будешь делать? Станешь еще больше старенький, будешь только
тихонько, тихонько ходить, и тогда и девочка даже убежит от тебя,
и ты так и умрешь с голода. А лучше так сделаем: ты отведи меня
домой, а за это мои папа и мама будут тебя всю жизнь кормить.
— А если они, вместо того чтобы кормить, убьют меня?
— Ну, хорошо, сделаем тогда так: я сначала одна пойду к папе
и маме и спрошу их, а ты спрячешься в саду, а если они не захотят
кормить тебя, я приду к тебе в сад, и ты съешь меня.
— А если ты обманешь?
— Ах,— сказала девочка,— я никогда не обманываю.

Николай Георгиевич Глрик-МихАйловский
919
Волк подумал и сказал:
— До сих пор я никогда еше никому не верил, а теперь я уже
совсем старый, видно, стал, потому что мне хочется поверить тебе.
Девочка очень обрадовалась, обняла волка, поцеловала его и
сказала:
— Ах, как я рада, что ты мне веришь, милый волк! Я за это тебя
так буду любить и всегда, всегда буду с тобой вместе играть.
И так весело стало волку, что рассмеялся волк и сказал:
— Вот, смеялся я, когда еше совсем маленьким был, когда мы с
братиками и сестричками сидели и ждали нашу маму. И когда при¬
ходила наша мама, вот смеялись и прыгали мы тогда.
— Ты любил свою маму?
— Да, любил, потому что мама одна во всем свете была добрая
и кормила нас.
— А теперь я тебя буду кормить, и ты будешь и меня любить, как
маму, правда?
— Ну,— сказал волк,— а что мы с тобой дорогой будем кушать?
Вот что я придумал. По дороге есть речка, а в речке рыбка. Ты вой¬
дешь в речку, расставишь фартучек, а я буду хвостом по воде бить:
рыбка испугается и поплывет тебе прямо в фартучек. Так мы пой¬
маем рыбку и съедим ее. А теперь садись на меня и поедем.
— Я умею уж верхом ездить,— сказала девочка и села верхом на
волка.
И они поехали. Приехали на речку, наловили рыбки и стал волк
есть рыбку. И говорит девочке:
— А ты отчего не ешь?
— Я не могу есть сырую рыбку.

92$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

— Глупости,— сказал волк,— я сам видел далеко, далеко, где
всегда холодно, как все едят сырую рыбу. Ешь и ты, а то умрешь с
голода.
— Ну, хорошо, я попробую,— сказала девочка.
И попробовала, и стала есть.
Поели они, и говорит волк:
— Тут близко есть пещера. Мы пойдем туда, переночуем, а зав¬
тра раненько пойдем.
Они пошли в пещеру, переночевали там, а на другой день, как
только взошло солнышко, девочка опять села верхом на волка и
поехала...
Ехали, ехали они и только к вечеру приехали домой...
Волк спрятался в саду, а девочка пошла в дом.
Папа, мама, братики и сестрички, все сидели за столом и ужи¬
нали.
Как увидали девочку, страшно обрадовались. Стали ее обнимать,
целовать, спрашивать, как она назад пришла.
Девочка все рассказала и спрашивает:
— А будете вы волка кормить всю жизнь за то, что он спас меня?
Папа рассмеялся и говорит:
— Ах, какая ты глупенькая! Кто же волка кормит: волка убить
надо, а из меха шубу сделать.
— Ну хорошо,— сказала девочка,— я так и скажу ему. Только на
прощанье я покормлю его. Волк хлеба не ест, ему надо мяса.
Девочке дали мяса, себе она взяла еще хлеба и пошла к волку.
Нашла его под кустом в саду и говорит:
— Ну вот будем ужинать, и ты слушай, что я тебе буду говорить.
Папа не хочет тебя кормить, он говорит, что волков убивают. А мы
так сделаем. Мы пойдем назад, помнишь, на ту речку, где мы рыб¬
ку ловили, и будем ловить себе рыбку и жить в пещере. И я всегда
буду тебя так кормить, и тебе не надо будет меня есть.
— Ну, это хорошо,— сказал волк,— что ты всегда будешь меня
кормить, а то мне было бы очень жалко тебя есть, потому что я тебя
очень полюбил.
Когда волк поел, девочка сказала:
— Ну, теперь скорее бежим, а то меня станут искать.
— Ничего,— сказал волк,— теперь темная ночь, в такую ночь
только волки и видят. Садись.
Девочка села, и волк побежал.
С тех пор папа и мама ничего больше не слыхали о девочке и
очень плакали.
А девочка приехала с волком к речке, и стали они там жить.
Ловили рыбку, ели, потом играли, девочка верхом на волке каталась,
а когда ночь приходила, они спали в своей пещере, и волк обнимал
девочку, и она, как в шубку, куталась в его мех.
Вот однажды царский сын поехал на охоту в лес, увидел волка
и выстрелил. Побежал от него волк, а царевич за ним. Бежит волк,

о	Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

о1
а из ранки у него течет кровь, и бежит царевич сзади по кровяному
следу.
Добежал волк до пещеры, упал около девочки и говорит:
— Ранил меня царевич и сам бежит за мной.
А царевич уже прибежал и кричит около пещеры волку:
— Лучше сам выходи, а то все равно убью тебя.
Вдруг, вместо волка, выходит хорошенькая, как ангел, девочка.
И рассказала все царевичу.
— Ну,— сказал царевич,— если тебя даже волк полюбил, значит,
ты самая добрая на свете. Вот такую мне и надо царицу. Хочешь
быть моей царицей?
Девочка посмотрела на царевича, он был такой веселый и доб¬
рый, и говорит:
— А волка будешь кормить?
— Буду,— сказал царевич.
— Ну, хорошо,— сказала девочка,— тогда я тоже буду твоей ца¬
рицей.
Потом они позвали доктора, доктор вылечил волка, и девочка
сделалась царицей.
Когда она сделалась царицей, она сейчас же написала такое
письмо папе и маме:
«Дорогие мои папа и мама, приезжайте скорее со всеми сестрич¬
ками и братиками, я сделалась царицей. Я очень о вас соскучилась,
потому что я вас очень люблю, и никогда бы от вас не ушла, если
бы не обещала моему милому волку кормить его. Он мог меня
съесть и не только не съел, а привел ко мне царевича, который сде¬
лал меня своей царицей. Приезжайте скорее, скорее. Ваша люби¬
мая дочка».
Папа и мама, как получили письмо, заплакали от радости, сей¬
час же забрали всех деточек и поехали к царице.
Ах, как обрадовалась им царица!
И с тех пор все они вместе жили. И волк с ними.
И один человек, который умел рисовать, нарисовал картинку:
царица сидит верхом на волке.
черный принц-кдпризукл
Никина сказка
Черный Принц — так назывался один мальчик. А няня называ¬
ла его капризукой.
А Черный Принц говорил няне:
— А я все-таки тебя не буду слушаться. Ты мне скажешь: иди, а
я буду стоять. Ты скажешь: стой, а я буду идти, потому что ты меня
обманываешь.

Сказки русских писателей XVIII—XIX ее.
922
е
— Не ходи в сад,— сказала няня.
— Пойду,— сказал мальчик.
Он пошел и сказал:
— Ах, если б был такой человек на свете, который никого ни¬
когда не обманывает, я бы нашел его.
А золотой жук, который слышал слова мальчика, сказал:
— А я знаю такого человека. Это девочка, и называется она
Правда. Она живет далеко, далеко отсюда, по ту сторону моря, в
изумрудном заливе, а кругом горы. Я был там, хорошо там. Золо¬
тые рыбки плавали в заливе, луна светила с неба, а на горах стояли
высокие башни, а в них ходили витязи в своих стальных доспехах.
Там растут кипарисы, и русалки поют песни чудной девушке с зо¬
лотыми волосами, которую зовут Правда.
— Ну вот и отлично,— сказал Черный Принц,— я и пойду за
Правдой.
— Поехать не значит еше доехать,— сказал золотой жук.— Мно¬
гие ездили, да никто еше не попал к Правде и назад не воротился.
— А почему? — спросил Черный Принц.
— Да хоть бы потому, что у входа в залив две скалы сошлись, а
на дне моря между ними живет злой волшебник. И никого он в за¬
лив не пропускает. Как только увидит он тень корабля на своем
дне, так и потянет к себе на дно и корабль и всех, кто будет на
корабле.
— Он разве такой сильный? — спросил Черный Принц.
— Очень сильный.

Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
ф
— Ну а я все-таки поеду,— сказал Черный Принц.
И Черный Принц выстроил корабль и поплыл на нем за море,
где жила девушка Правда.
И няня ехала с ним и плакала. Она говорила русалочкам:
— Хоть бы уговорили Черного Принца не ехать.
И русалки кричали ему:
— Не плыви, Черный Принц, пропадешь!
— А пропаду, вам что жалеть меня? — отвечал Черный Принц.
— Ах Черный Принц, ты такой храбрый, ты ничего не боишь¬
ся, как же нам не жалеть тебя?
— А если б я был трус,— спрашивал Черный Принц,— вы бы не
любили меня,— а вы меня любите, потому что я храбрый.
— И за это ты умрешь,— грустно отвечали русалки.
А Черный Принц смеялся и говорил:
— Все мы когда-нибудь умрем.
— Ах, ах! — плакали русалки.— Он ничего не боится, и поэто¬
му он умрет
И русалки кричали и махали руками, и поднялась такая буря на
море, какой еще никогда не было.
И это случилось как раз тогда, когда корабль подошел к заливу,
где жила девочка Правда.
Волны такие были, что залили ворота в залив, залили даже две
скалы, между которыми были эти ворота и где на дне моря жил злой
волшебник.
— Ну теперь такая буря, что никто не поедет в залив,— сказал
злой волшебник,— и я лягу спать, потому что и не помню уже, когда
я спал.
Няня увидела, что Черный Принц хочет в такую бурю плыть пря¬
мо в залив, и сказала ему:
— Разве можно в такую бурю плыть. Подожди, пока тихо будет.
— Не хочу ждать,— сказал Черный Принц.
И волна сразу его перебросила в залив.
А там уже ждала его девочка Правда с золотистыми волосами.
Они схватились за ручки и побежали.
И так полюбили друг друга, что никогда больше не разлучались.
И всегда говорили правду.
У них было много деток, и они тоже говорили только правду.
Они долго жили, а потом, когда умерли, старший сын сказал:
— Папа нашел Правду, а я убью злого волшебника, и тогда все
нас узнают.
Но ему не пришлось убивать злого волшебника. Он от старости
делался все меньше и меньше и сделался таким маленьким, нако¬
нец, что его проглотила одна маленькая рыбка и даже не заметила.
И все люди узнали детей Правды и Черного Принца-капризуки
и научились от них говорить правду.
923

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
924
$
КНИЖКА СЧАСТЬЯ
Сказка
Посвящается моей племяннице Ниночке
Была когда-то на свете (а может, и теперь есть) маленькая потер¬
тая, грязная книжка. В этой книжке таилась волшебная сила. Кто
брал ее в руки, тот делался добрым, веселым, хорошим, и главное —
тот начинал любить всех и только и думал о том, как бы и всем было
так же хорошо, как и ему. Купец не обманывал больше, богатый
думал о бедных, большой барин больше не думал, что он не оши¬
бается и что в его голове может поместиться весь мир. И все пото¬
му, что тот, кто держал книжку волшебную, любил в эту минуту дру¬
гих больше, чем себя. Но когда книжка случайно выпадала из рук
того, кто держал ее, он опять начинал думать только о себе и ниче¬
го больше не хотел знать. И если книжка вторично попадалась на
глаза, ее отбрасывали ногами, а то с помощью щипцов бросали в
огонь. Книжка как будто сгорала, все успокаивались, но так как
книжка была волшебная, то она сгореть никогда не могла и опять
попадалась кому-нибудь на глаза.
Был раз веселый праздник. Все, кто мог, радовались. Но малень¬
кий больной мальчик не радовался. Его всегда мучили всякие бо¬
лезни, и давно уж весь мир казался ему аптекой, а все незнакомые
люди докторами, которые вдруг начнут насильно пичкать его раз¬
ными горькими лекарствами.
Никто этого не любит, и вот почему мальчик, в то время как все
дети веселились, шел, гуляя с своей няней, такой же грустный и
скучный, как и всегда. У него была большая тяжелая голова, кото¬
рая перетягивала его, и ему легче поэтому было смотреть вниз, и,
может быть, вследствие этого он и увидел маленькую грязную
книжку. И хотя няня и тянула его за руку вперед, он все-таки на¬
стоял на своем и поднял книжку.
Он держал ее, и чем крепче прижимал к себе, тем веселее ста¬
новилось у него на душе. Когда он пришел домой, увидев мать, он
закричал радостно: «Мама!» — и побежал к ней. И хотя по дороге
выскочил папа, который читал в это время одну очень умную кни¬
гу о том, как надо обращаться с детьми, и крикнул сердито своему
капризному сыну: «Не можешь разве не кричать?» — мальчик не
обиделся и понял, что папа кричит оттого, что у него нет такой же
книжки, какая была у него.
И тетя, увидав его веселого, не смогла удержать своего востор¬
га, бросилась и начала его так больно целовать, что в другое время
мальчик опять бы расплакался, но теперь он только сказал:
— Милая тетя, мне больно, пусти меня, пожалуйста.

$
Николай Георгиевич Гарин-ЛЛнхАйловский
925
И хотя тетя еще сильнее от этого стала его тормошить, он тер¬
пел, потому что понимал теперь, что тетя любит его и сама не по¬
нимает, что делает ему своей любовью больно. Когда наконец маль¬
чик прибежал к матери, он показал ей свою книжку и сказал счаст¬
ливый, приседая и заглядывая ей в глаза:
— Книжка...
Мать не знала, конечно, какая это книжка, но она видела, что
сын ее счастлив, а чего ж больше матери надо? Она захотела толь¬
ко еще прибавить ему немного счастья и, погладив его по голове,
ласково проговорила:
— Милый мой мальчик.
Да, мальчик был очень счастлив, и когда няня, укладывая его
спать, взяла было у него книжку, он так начал плакать, что няня
должна была возвратить ему книжку, с которой так и заснул маль¬
чик.
А ночью к нему прилетела волшебница фея и сказала:
— Я фея счастья. Многим я давала свою книжку, и все были
счастливы, когда держали ее; но, когда я брала опять ее от них, они
не хотели второй раз принимать эту книжку от меня. Ты, малень¬
кий мальчик, первый, который захотел взять ее обратно. И за это я
тебе открою секрет, как сделать всех счастливыми. И хотя ты еше
очень маленький мальчик, но ты поймешь, потому что у тебя доб¬
рое сердце.

„,	Сказки русски* писателей XVIII—XIX вв.	_
92©	—	2		£1
И так как этого именно и хотел мальчик, потому что такова уж
была сила волшебной книжки, то он и сказал фее:
— Милая фея! Я так хочу, чтоб все, все были так же счастливы,
как я: и мама, и папа, и тот плотник, который сегодня приходил
просить работы, и та старушка, которая, помнишь, шла и плакала
оттого, что ей есть нечего, и тот мальчик, который просил у меня
милостыни... все, все, добрая фея!
— А если б для того, чтобы все были счастливы, тебе пришлось
бы умереть?.. Хочешь знать секрет?
— Хочу!
— Тогда идем!
И прекрасная фея протянула мальчику руку, и они пошли.
Они вышли на улицу и долго шли. Когда город остался назади,
фея показала ему вверх, и хотя было темно, но там, наверху горы,
высоко, высоко, ярко горели окна волшебного замка.
Фея нагнулась к мальчику и сказала:
— Вот что надо сделать, чтобы все были счастливы. Там, в том
замке, спит заколдованная царевна. Чтобы все были счастливы,
надо разбудить ее. Но это не так легко: сон царевны стережет злой
волшебник. Ты видишь перед нами ту большую дорогу, освещенную
огнями, что идет прямо в гору? Видишь, сколько идет по этой до¬
роге детей? Многие из них идут туда, в замок, с тем чтобы разбу¬
дить царевну, но никто не разбудит! Это волшебная дорога: по мере
того как они подымаются в гору, их сердца каменеют, и, когда они
приходят наверх с своими каменными сердцами, они забывают, за
чем пришли, и злой волшебник громко смеется и бросает их в виде
камней вон в ту темную сторону, откуда слышны эти крики, плач
и стоны.
— Эго кто кричит?
— Те, которые ходят во тьме и в грязи. Они кричат, потому что
им страшно и скучно во тьме, кричат, потому что они в грязи, по¬
тому что хотят есть, кричат, потому что надеются, что проснется
царевна и услышит их голодные крики. Злой волшебник смеется и
бросает им вместо хлеба каменных людей, которые, падая, убива¬
ют их, а они, не видя в темноте ничего, думают, что это камни ле¬
тят в них с неба, или кто-нибудь из них же бросает их, и тогда они
убивают друг друга.
— А зачем волшебник так делает?
— Он должен их мучить, потому что только этим темным мес¬
том и можно прийти к дороге, ведущей в замок, к дороге, над ко¬
торой уже не властна сила волшебника. Но об этом никто не знает,
и пока там и темно, и грязно, и страшно — все хотят попасть на ту
освещенную, но заколдованную дорогу. Какой хочешь идти доро¬
гой? Той ли, где темно и грязно и нет таких нарядных и веселых
детей, какие идут по этой большой прямо в гору дороге?
— Этой,— Мальчик показал в темную и грязную сторону.

Нмгааай Галлгиаямм Гллми.ЛАьгулйллпг^мй
— Ты не боишься? Там злые дети, они ходят в темноте взад и
вперед и, не зная дороги, кричат и убивают друг друга; там может
убить тебя камень волшебника. Пойдешь?
- Да.
— Идем.
Они пошли, и мальчик увидел вокруг себя страшные лица злых
детей.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
926
$
— Дети! Идите за мной! Я знаю дорогу!
— Где, где?
— Сюда, сюда, идите за мной!
— Но разве есть другая дорога, кроме той, по которой идут те
счастливые дети?
— Ах нет, той дорогой не идите. За мной идите!
— Но ты, как и мы, идешь без дороги?
— Нет, здесь есть дорога... Идите... со мной фея.
— А, глупый ты мальчик, мы устали и так, мы есть хотим... Есть
у тебя хлеб?
— У меня есть книжка счастья.
— О, да он совсем глупый... затопчем его в грязь с его глупой
книжкой!
— Хочешь, улетим? — наклонилась к мальчику фея.
— Нет, не хочу... Они затопчут меня, но ведь книжка останется
здесь... Это хорошо, милая фея, и ты того, кто подымет ее, не правда
ли, поведешь дальше?
Мальчик не слышал ответа: злые дети уж бросились на него и,
повалив, топтали его в грязь. И когда совсем затоптали, все были
рады и прыгали на его могиле. Они думали, что затоптали и маль¬
чика и его книжку. Но книжку нашли другие и пошли дальше, а
когда все ушли, фея вынула мальчика из грязи, обмыла его и отнес¬
ла в замок к царевне.
Он не умер, он спит там в замке рядом с царевной, и ему снятся
хорошие сны. Добрая фея рассказывает их ему, когда прилетает с
грязной и темной дороги, по которой хоть тихо, а все идут и несут
книжку счастья в заколдованный замок.
И когда принесут наконец книжку,— проснутся царевна и маль¬
чик, погибнет злой волшебник, а с ним исчезнет и мрак,— и уви¬
дят тогда люди, что для всех есть счастье на земле.

И. С. Тургенев
КАПЛЯ ЖИЗНИ1
одного бедного мальчика заболели отец и мать;
мальчик не знал, чем им помочь, и сокрушался.
Однажды кто-то и говорит ему: есть одна
пещера, и в этой пещере ежегодно в известный
день на своде появляется капля чудодействен¬
ной живой воды, и кто эту каплю проглотит, то
может исцелять не только недуги телесные, но
и душевные немощи.
Скоро ли, долго ли, неизвестно,— только
мальчик отыскал эту пещеру и проник в нее. Она была каменная,
с каменным растрескавшимся сводом.
Оглядевшись, он пришел в ужас,— вокруг себя увидел он мно¬
жество гадов самого разнообразного вида, с злыми глазами, стран¬
ных и отвратительных. Но делать было нечего, он сталь ждать. Дол¬
го ждал он. Наконец видит: на своде появилось что-то мокрое, что-
то вроде блестящей слезы, и вот понемногу стала навертываться
капля, чистая как слеза и прозрачная. Казалось, вот-вот она набух¬
нет и упадет. Но едва только появилась капля, как уже все гады
потянулись к ней и раскрыли свои пасти. Но капля, готовая кап¬
нуть, опять ушла.
Нечего делать, надо было ждать, ждать и ждать.
И вдруг снова увидел он, что мимо него, чуть не касаясь щек его,
потянулись кверху змеи и гады разинули пасть свою. На мальчика
нашел страх,— вот, вот, он думал, все эти твари бросятся на меня,
вонзят в меня свои жала и задушат меня; но он справился с своим
ужасом, тоже потянулся кверху и — о, чудо! — капля живой воды
капнула ему прямо в раскрытый рот. Гады зашипели, подняли свист,
но тотчас же посторонились от него, как от счастливца, и только
злые глаза их поглядели на него с завистью.
Сказка записана русским поэтом Я. П. Полонским (1819—1898).

Мальчик не даром проглотил эту каплю, он стал знать все, что
только доступно человеческому познанию, он проник в тайны че¬
ловеческого здоровья, и не только излечил своих родителей, стал
могуществен, богат, и слава о нем далеко прошла по свету.
ОАМОЗНАЙКА
Жили-были два мальчика — два брата. Один из них был само¬
уверен и нерассудителен, другой рассудительно-мнителен. Перво¬
го из них звали Самознайкой, так как он ни над чем не задумывал¬
ся и постоянно восклииал: «О, это я знаю... это я знаю!» Другого мы
будем звать просто — Рассудительный. Это же были не настоящие
их имена, а прозвища. В окрестностях, где жили мальчики, был
старый, густой и заброшенный сад, и сказали им, что в этом саду
есть пещера, и что тот, кто найдет ее и проникнет, получит клад; но,
чтобы войти в нее, надо произнести два слова и чтобы каждое со¬
стояло из трех слогов.
Самознайка и говорит брату:
— Пещера?! Какая пешера?! О, я знаю, я ее видел, я сейчас же
пойду и найду ее.

Иван Сергеевич Тургенев
931
Пошел. Долго искал, страшно устал и ничего не нашел.
Рассудительный, напротив, стал мало-помалу расспрашивать
старых людей, и один дряхлый, очень дряхлый садовник указал ему
спрятанную в зелени голубую дверку:
— Вот тут пещера,— сказал он.
— Ну, так и есть, я знал, что голубая дверка,— заметил Самознай-
ка, когда брат рассказал ему о своем открытии,— Я это знал, я мимо
нее проходил... и тотчас же пойду, скажу два слова и войду в нее.
Побежал, наговорил кучу трехсложных по паре слов, но дверка
не отворилась.
Вслед за ним пошел Рассудительный и сказал: «Пе-ще-ра, от-во-
рись!»
И она отворилась. И вошел он в сумрачный грот, и видит: в гроте
сидит зеленая женщина или фея. Очень удивился ей. Зеленая фея
приняла его недружелюбно; он ясно видел, что она на него зла и что
ей досадно.
— Ну, хорошо,— сказала она,— я отдам тебе клад, только с уго¬
вором — возьми съешь это зеленое яблоко, я хочу им тебя угостить.
Рассудительный подумал, подумал и не взял этого яблока. Ведь
она, рассуждал он, меня приняла недружелюбно, из каких же благ
она станет угощать меня?
— Нет,— сказал он,— я лучше приду в другое время.
Не взял у нее яблока и ушел. Рассказал об этом брату.
— Ах, какой же ты, как тебе не стыдно! — стал стыдить его
брат,— феи всегда угощают яблоками, я это слышал... я это знаю.
И тотчас же побежал в пещеру:
— Пещера, отворись!
Пещера отворилась. Самознайка смело вошел и, увидевши зеле¬
ную женщину, тотчас же взял яблоко и стал есть его. Съел и вдруг
чувствует, что формы его меняются, что он все делается меньше,
меньше и меньше...
Фея превратила его в ящерицу.
Рассудительный долго ждал брата и не дождался. Он знал, что
брат побежал в пещеру, и пошел искать его.
— Где мой брат? — спрашивает он зеленую женщину.
— Не знаю,— отвечает ему зеленая женщина.
Он поглядел ей в глаза и усомнился.
— Ну, а я до тех пор не выйду, пока ты мне не скажешь, где мой
брат.
Зеленая женщина знала, что если человеческое существо в ее
гроте пробудет с ней два часа, она пропала,— она должна будет ус¬
тупить все сокровища и исчезнуть. Но до двух часов осталось еще
не мало времени, и она упрямилась.
Вдруг видит рассудительный, что одна из ящериц подбегает к
нему, поднимает свою головку, глядит ему в глаза, прижимает к себе
свои передние лапки и даже, показалось ему, старается перекрес¬
титься. «Уж не это ли мой брат?!» — подумал Рассудительный.

932
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Не уйду! — сказал он решительно,— пока не увижу брата.
Время шло. Делать было нечего: фея произнесла какие-то каб¬
балистические слова и дотронулась до ящерицы жезлом своим.
И вдруг эта ящерица стала пухнуть, пухнуть, расти, расти... вдруг
шкурка ее лопнула, и выскочил из нее Самознайка.
— Вот и я! — воскликнул он как ни в чем не бывало.
Зеленая же фея, чтобы как-нибудь избавиться от посещений их,
предложила Рассудительному взять у нее на довольно большую
сумму золота и серебра, с тем только, чтобы он уже больше не по¬
сещал ее.
Рассудительный не был жаден, взял деньги и поделился с бра¬
том.
Получив деньги, Самознайка тотчас же отравился путешество¬
вать.
Где-то на дороге заехал он в гостиницу, велел подать себе самый
дорогой обед, и главное — устриц, о которых он слыхал, как о ла¬
комом блюде, и о которых не имел никакого понятия.
— Прикажете вскрыть? — спрашивает его слуга.
— Вскрыть? какой вздор! Подайте мне их в целости, я не желаю,
чтоб их вскрывали.
Ему приносят устрицы в раковинах. Он начинает их грызть и
никак не может. Все смеются.
— Тьфу! какие старые устрицы вы мне подали! — говорит Само¬
знайка.
И уезжает, сопровождаемый хохотом трактирной прислуги.
Долго ли, коротко ли путешествовал наш Самознайка — неиз¬
вестно; известно только, что он порастранжирил все свои деньги и,
наконец, заехал в какое-то далекое и очень своеобразное государ¬
ство. Тут узнал он, что царь хочет в саду своем построить павильон
и выбирает для этого самых лучших архитекторов.
Самознайка тоже является к царю и уверяет его, что строить он
умеет так, как никто, и что выстроит он ему не павильон, а чудо.
Царь, пораженный его молодостью, поручает ему постройку.
Строит, строит Самознайка и удивляет всех архитекторов — все
у него валится, а крыша покрывается картонной бумагой.
Наконец, архитекторы докладывают царю, что Самознайка не
только взялся не за свое дело, но не знает даже таблицы умноже¬
ния.
Повели Самознайку на допрос. После допроса Самознайка
сказал царю, что он все знает, но что в его государстве совсем не та
арифметика и что там, у него в отечестве, считают совершенно
иначе.
Оставили его достраивать павильон. Пришел сам царь и видит,
что павильон оклеен бумагой и покрыт картоном. Царь так рассер¬
дился, что Самознайка осмелился обмануть его, что тотчас же ве¬
лел его засадить в тюрьму.

Иван Сергеевич Тургенев
933
Рассудительный узнавши, что брат его в тюрьме, решается ехать
и во чтобы то ни стало спасти его. Он подкупает стражу и уговари¬
вается с Самознайкой бежать из города. Всё им удается как нельзя
лучше, но Самознайка уверяет брата, что он очень хорошо знает,
какой дан караулам пароль и лозунг, и так завирается на заставе, при
выходе из города, что его ловят, опять сажают в тюрьму, по прика¬
занию царя судят и присуждают к спринцовочной казни, изобре¬
тенной только в этом государстве и всегда совершаемой в присут¬
ствии всего двора.
Давно уже Самознайка слышал об этой спринцовочной казни, и
так как видел в аптеках разные спринцовки,— думал, что эта казнь
больше ничего, как потеха.
— Ну,— думает,— что за беда, что будут в меня брызгать!.. Все
это пустяки, все вздор — эта казнь!
И очень храбрился он в своем заточеньи.
Наступил, наконец, и день самой казни. За ним пришли. Само¬
знайка вдруг испугался — стал плакать и рваться.
Но как он ни плакал, как ни вырывался из рук, привели его в
огромную залу, наполненную высшими представителями правосу¬
дия и придворными.
Царь сидел и смотрел на приготовления.
Самознайку раздели и посадили на возвышеньи, спиной к от¬
крытому окну. Против скамьи, куда посадили Самознайку, стояла
колоссальная спринцовка, поршень которой натягивался посред¬
ством особого механизма с пружинами.
Спринцовку эту одним передним концом погрузили в огромный
чан и поршнем стали натягивать воду. Наконец, поршень вытяну¬
ли, закрепили и трубку стали нацеливать на Самознайку, который
был бледен, как смерть, и весь дрожал от страха.
— Пущай! — крикнул царь.
И вдруг из спринцовки с шумом, точно выстрел, вылетела ши¬
рокая струя холодной воды. Струя эта была так сильна, что Само¬
знайка не мог удержаться и, подхваченный силою воды, вылетел
вместе с нею в открытое настежь окошко.
За окошком был царский фруктовый сад, где множество было
вишен. Вишни эти были только что собраны и лежали на земле в
виде громадных куч. К счастью для Самознайки, он, вылетев из
окошка, упал и ткнулся именно в одну из этих вишневых куч и тот¬
час же весь зарылся в ягодах.
Царь немедленно приказал во что бы то ни стало, живого или
мертвого, отыскать его. Но сколько ни искали его в саду, никто
нигде не мог отыскать его. Царь очень рассердился, топнул ногой
и объявил, что он всех судей, всех сторожей и даже жен и дочерей
их подвергнет точно такой же спринцовочной казни.
Но все поиски оказались тщетными. Придворные трепетали за
участь своих родных и знакомых.

л_ А	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.	л
934	—	2			>g.
В это время в городе оказался Рассудительный. Следя за участью
брата и узнавши от придворных, что брат его пропал, точно улетел,
что он, вероятно, какой-нибудь колдун и что беда большая будет
всем, если не найдут его, Рассудительный подумал и отправился к
царю.
— Так и так,— говорит,— позвольте мне отыскать Самознайку,
может быть, я и найду его.
— Хорошо,— говорит царь,— ступай, ищи, и беда твоя, если ты
мне не найдешь его.
Рассудительный взял с собой кой-кого из прислужников, пошел
осматривать сад и подошел к тому окошку, из которого вылетел
несчастный брат его.
— Брат, где ты? откликнись! — кричит Рассудительный.
Молчание.
— Самознайка! Где ты? подай голос!
Ни гугу.
Самознайка, наевшись вишен, сидел в своей куче и не подавал
голоса.
— Хорошо же! — подумал Рассудительный и завел разговор с
своими провожатыми.
— А что, братцы,— спросил он,— знаете вы, сколько частей
света?
Те подумали и отозвались незнанием.
— А я знаю! — пропищал чей-то голос из вишневой кучи. Са¬
мознайка не вытерпел, чтобы не показать своего знания и себя вы¬
дал. Его тотчас же нашли, вытащили из кучи, всего выпачканного
в вишневом соку, с сизыми губами и полным животиком.
Рассудительный не дал Самознайке ни вымыться, ни оправить¬
ся, и не без умысла в таком виде повел его к царю,— он знал, что
царь расхохочется. И, действительно, царь расхохотался и уже го¬
тов был Самознайку простить и пустить на все четыре стороны.
— Ха, ха, ха! — хохотал он.— Хорош! Хорош ты, клистирный
архитектор! Ну, а разве ты знаешь, сколько частей света?
— Знаю-с,— смело и весело отвечал Самознайка.
— Ну, сколько же по-твоему?
— Шесть,— отвечал Самознайка,— Европа, Азия, Африка, Аме¬
рика и Австралия.
— Тут только пять, какая же шестая?
Самознайка задумался. «Надо же что-нибудь отвечать,— подумал
он,— Но какая же шестая?»
— Какая шестая?! — сказал он не без некоторой наглости,—
а шестая часть света — это География.
— Не слыхал я о такой части света,— сказал царь,— а если есть
такая часть света, то я дам тебе солдата в провожатые, велю держать
тебя на цепи, чтобы ты не убежал; а ты садись верхом и поезжай в
эту Географию, покажи им шестую часть света и привези мне отту¬
да фруктов — я хочу знать, какие фрукты растут в Географии.

Н. Н. Каразин
волк
олодно волку, бродяге серому, голодно.
Гудит-завывает ветер по лесу, замело снегом
проезжие дороги, засыпало тропы пешеходные,
толстою корою льда затянуло воды рек и озер. За¬
гнали морозы и вьюги все живое, доброе по кры¬
тым дворам уютным, по избам теплым.
Бродит одинокий на воле, без крова и приюта,
только серый волк исхудалый. Через чаши лесные
заиндевевшие, через поля и луга опустелые, из
конца в конец гоняет его голод лютый, неотвязчивый.
Короток зимний день, долга морозная, зимняя ночь... и ни днем,
ни ночью нет покоя отощалому бродяге. Гнетет его одна забота,
единое только помышление: чем бы раздобыться съестным, что бы
хоть чуточку перехватить на голодные зубы, чтобы унять эту злую,
болезненную речь в пустом желудке, дотянуть, дожить кое-как до
весны, до времени теплого.
Бродит волк по снежным сугробам, где шажком, где рысцою, где
вприпрыжку, да зубами пощелкивает... Нет ему нигде воровской
поживы, нет нигде куска хозяйского, для него припасенного.
Медведь, «старшой» в лесу зверь,— тот небось отъелся за лето,
залег в берлогу теплую и спит; зима ему не в тягость, а в отдохно¬
вение. Завела себе и лисица хитрая норку уютную... Кроты, сурки,
суслики — вся эта мелочь полевая, все по домам устроились и
съестным запаслись; заяц, на что дурачок, и тот живет зиму припе¬
ваючи: бегает себе в теплой шубенке да молодые веточки оглады¬
вает. Одному волку несладко живется зимою, на его только долю
выпали все напасти, все беды времени зимнего. И не найдется, зна¬
ет он, ни одной души доброй, кто бы пожалел его, кто бы протя¬
нул руку помощи, уж очень он всем досадить успел; некому, да и не
за что, добром помянуть его, разбойника. Вот ему теперь «овечьи
слезки и отливаются».
Выбрался волк на опушку лесную, перебежал открытый приго¬
рок, в лощину спустился, боязливо на свой собственный след ози-

936
Сказки русских писателей XVIII—XIX и.
рается, хвост поджал, словно кто на него сзади дубиною замахнул¬
ся; шерсть волчья клочьями щетинится, глаза горят огнем лихора¬
дочным...
Там, на выходе, по косогору, за березовою рощицею чернеются
избы деревенские; огоньки в окнах в сумерках светятся; корова,
слышно, мычит в хлеву, овцы блеют в теплом загоне; бабы у колодца
заспорили, ссорятся; мужик топором звонко постукивает, сани на¬
лаживает... Не спит еще деревня — знать, рано!
Ждет не дождется волк часу ночного, позднего, когда угомонится
народ, завалится спать на печах да на лавках; не забудет ли кто,
оплошный, калитку где незапертую, подворотню неприваленную;
не выбежит ли сам собою теленочек глупый или другая какая-ни¬
будь домашняя скотинка мелкая... Может быть, пошлет Бог, ему в
эту ночь посчастливится? Ждет час, ждет другой, ждет терпеливо,
залегши в сугроб, и чутко прислушивается.
Вот и ночь желанная наступила. Крепнет мороз; искрится снеж¬
ное поле при лунном свете, потухли в окнах огни... Тихо кругом,
безлюдно...
Тронулся волк с места и пошел в обход, где что плохо лежит
выглядывать... Только добежал до выгона — завыли по дворам псы
деревенские, чуют гостя недоброго... Балетки, Куцые, Шарики,
Жучки — все на разные голоса заливаются: не подходи, мол, близ¬
ко, хозяина с дубиной вызовем. Тревожит, томит волка голодного
это вытье — не по сердцу оно ему, как вору трещотка сторожа;
злость разбирает, зубы острые дробь выколачивают — эх бы попа¬
лась ему теперь какая-нибудь собачонка досадливая, из-под ворот
бы сюда на просторное место выскочила, не побрезговал бы и со¬
бачьим мясом, за один раз и злобу-то свою, и утробу насытил бы.
Хитры псы, сторожа деревенские, бывалые!
Ходит, бродит волк всю ночь попусту, ходит, бродит да зубами
пощелкивает.
Рано до свету поднимается люд деревенский да за работу прини¬
мается. Уходить надо волку опять в лесную трущобу подобру-поздо-

ф Николай Николаевич Каразин
рову... А голод пуще томит, словно ножами режет волчьи внутрен¬
ности... Отощал, обессилел бедняга, в глазах круги пошли зеленые,
еле-еле ноги переступают, бредет-спотыкается да на ходу снег под¬
хватывает воспаленною пастью. Забрел в кочкорняк, в место глухое,
завалился... заплакал бы, если бы мог, с горя, да слез нету... Лежит,
от холода ежится и думу думает горькую: «Тяжелая моя жизнь бро¬
дячая, воровская, волчья! Всему свету постылый, всякому враг за¬
клятый, нет мне за то ни покоя, ни радости... Помог бы только Гос¬
подь до весны прожить — пойду свои грехи замаливать. Не трону
никого — ни зубком, ни коготком,— ни овечки не трону, ни теле¬
ночка, ребенка малого не обижу... Пост на себя наложу, глазом ис¬
коса не взгляну на мясное... Нет, баста! плохо, неприглядно житье
с воровскою повадкою!..»
Чу!.. Полоз скрипит санный, колечко у дуги побрякивает, лоша¬
денка бежит бойко, чует, знать, волка, ушами прядет, пофыркивает.
В санях баба сидит, с головою тулупом покрывшись, дремлет,
кобылкою не правит: сама, мол, дорогу знает до дому. За санями
жеребеночек попрыгивает маленький, от матки отстал, звонко ржет,
и в морозном утреннем воздухе колокольчиком его ржание разно¬
сится.
Откуда сила взялась у волка отощалого, забыл и свое горькое
покаяние, вылетел стрелою на дорогу, вперед забежал и припал в
кустах, выжидаючи.
«Бабу-то не трону,— смекает про себя разбойник,— ну ее! Пожа¬
луй, еще топор у ней припасен в санях; а вот этого отсталого пры-
гунца попробую. То-то, думаю, он вкусный, кормленый!»...

В. П. Авенариус
горе
й, ты, Горе горемычное!
Окрутило мужика ты, добра молодца.
Как ни бьется бедный, как ни трудится,
Никакое дело не спорится, впрок нейдет,
За столом сидит он, головой поник,
Думает сам думу невеселую:
«Без семьи бы взял да в реку бросился,
А теперь поди-кось, надевай суму
Да по людям христарадничай.
Хоть и есть, пожалуй, старший брат, богач,
Да с богатством словно леший обошел его,
Дух лукавый жадности и гордости:
Не подаст тебе и корки хлеба черствого».
Лишь подумал так-то, а уж старший брат
Дверью стук и — в шапке на дороге стал,
Головой едва кивнул хозяевам,
Говорит им сам с усмешкою недоброю:
«Каково, друзья, живете-можете?
Завтра буду именинник я,
Так уж бьем челом вам: не обидьте нас,
Хлебом-солью нашим не побрезгуйте».
«Благодарствуй,— молвил младший брат в ответ.—
Нам с женой и нарядиться не во что».
«Да на что рядиться? — говорит богач.—
Приходите так, в чем Бог послал.
Всей скотины-то у вас — петух да курица.
Всей посуды — медный крест да пуговица,
Нечем бы, кажись, пред нами чваниться!»
«Погодим до завтра,— говорит бедняк.—
Утро, дескать, мудренее вечера».
А поутру мужу говорит жена:
«Я ни шагу к брату, да и ты нейди:
Богачу ведь только бы потешиться

Василий (Вильгельм) Петрович Авенлрнус
939
Над бездольной нашей бедностью».
«Хватит духу — пусть потешится,—
Муж в ответ,— а мне нельзя нейти.
За греховность, видно, Бог взыскал меня,
Не помилует ли за смирение».
Взял обулся в лапти старые,
Натянул армячишко худенький.
Нахлобучил шапку рваную,
Потащился к имениннику на званый пир.
А сидели там за скатертями бранными
Все уж гости именитые,
В сапогах козловых, в шубах заячьих;
Угощает их хозяин сам с хозяйкою
Пряником печатным, зеленым вином.
Как вошел бедняк, поздравил с ангелом,
У дверей скромненько в уголочек сел,
Ничего-то бедному хозяева

940
Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Не предложат, смотрят в сторону,
Будто вовсе тут и нет его.
Вот наелись гости досыта,
Напились до полупьяна,
Гуторя из-за стола встают,
Отдают поклон хозяину с хозяюшкой.
Встал и бедный в уголочке с лавочки,
Поклонился им до пояса.
Со двора поехали, шумят-поют;
И бедняк домой поплелся, с голоду
Затянул сам песню залихватскую:
С именин, мол, тоже возвращаюся.
Как запел — послышалось два голоса:
Свой густой да чей-то тоненький;
Что за диво? словно подсобляет кто!
Замолчал — и тот молчит; запел опять —
И опять поют два голоса.
«Ой, ты, Горе мое горемычное!
Уж не ты ли это подсобляешь мне?»
«Я, хозяин: больно полюбился мне,
Ввек с тобою не расстануся».
«И на том спасибо! будем вместе жить».
Воротился наш мужик домой,
На полатях с боку на бок вертится;
От тоски ли — ночи напролет не спит.
А уж Горе шепчет на ухо:
«Что, хозяин, закручинился?
Ты тоску злодейку утопи в вине».
«Да где денег взять-то?» — говорит мужик.
«Эх ты, глупость деревенская!
А армяк-то у тебя на что ж?
До весны не долго: проживешь и так».
И понес армяк свой добрый молодец,
Прогулял до самого до вечера.
Как проснулся утром, слышит: Горе охает;
Знать, с похмелья тоже голова болит.
«Эй, хозяин, надо бы опохмелиться нам!»
«Армяка уж нету»,— говорит мужик.
«А телега у тебя на что ж?
На колесах, чай, не станешь ездить по снегу?»
Что тут делать? И телегу потащил мужик,
Прогулял до самой полночи.
А поутру Горе пуще охает,
Подбивает снова добра молодца:
«Эй, хозяин! погляди-ка: у тебя соха
Даром на дворе валяется».

Василий (Вильгельм) Петрович Авенариус
941
Поволок и соху добрый молодец,
Прогулял до утра самого.
Как пришла весна, спустил все дочиста.
А от Горя все отбоя нет:
«Эй, хозяин! что бы прогулять еще?»
«Нет, дружище, право, нечего».
«А вон в поле кем-то лошадь, вишь, оставлена:
Уведем ее и сбудем с рук!»
Ничего на то он не ответствовал,
У соседа заступ выпросил
И пошел себе куда глаза глядят.
«Ты куда, хозяин?» — Горе вслед кричит.
Он идет вперед, ни слова; в темный лес вошел,
Отвалил большущий камень заступом
И давай себе могилу рыть.
Сзади Горе из-за плеч глядит:
«Ты чего там, милый, роешься?
Не проведал ли уже про клад какой?»
Усмехнулся горько добрый молодец:
«А то как же? Вон червонцы так и светятся!»
«Где? не вижу что-то...» «Да вон там, в углу».
«Не видать»... «Ослепло, что ль, на старости?
Полезай — увидишь». Делать нечего,
Опустилось Горе в яму; а мужик-то наш
Сверху камнем тем и завали его.
«Ну, дружище, не прогневайся!
Впредь, даст Бог, уже не свидимся».
Поздно Горе спохватилося,
Из-под камня к молодцу взмолилося:
«Ишь шутник какой! Ну, полно, выпусти!»
«Полежи маленько,— отвечал мужик,—
Ты же ведь со мной шутило шуточки,
Ну а долг, известно, платежом красен».
«Без меня, голубчик, ты соскучишься».
«Потерплю; авось утешуся».
И, взвалив опять на плечи заступ свой,
Повернул домой он и на радостях
Залился веселой песнею.
Разбудила песня темный лес кругом,
Понеслася дальше по лугам-полям;
Да на этот раз чужого голоса
Рядом с нею уж не слышалось.
И скатился с плеч у молодца
Будто груз какой, гора тяжелая.
Как тут мимо поля братнина
Проходил он, видит: поле пашется;

942
Сказки русских писателей XVIII—XIX вк.
И соха, и лошадь братнины;
Да идет-то за сохой не брат его,
А какой-то человек неведомый.
Только примется, кажись, за полосу —
Глядь, назад другую бороздит опять.
Из-под рала' комья так и валятся,
Так и лезут сами из сырой земли;
Валуны и пни корявые,
Словно щепки, так и сыплются.
«Ай да пахарь! исполать тебе! —
Похвалил мужик работника удалого,—
Как назвать, не знаю, величать тебя?»
«А зовут меня Судьбою-счастием
Твоего родного брата старшего.
Он баклуши бьет; а я тем временем
На него без устали работаю».
«А мое куда же Счастье делося?»
«А твое вон под кустом лежит;
Под кустом лежит да без просыпу спит».
«Погоди ж ты! — говорит мужик,—
У меня небось еще напляшешься».
Взял он, тут же плетку знатную
Срезал с дерева ракитова
Да как вытянет ленивца по боку!
Пробудилось Счастье, разбранилося:
«Что дерешься-то, за что про что?»
«А за то, что люди добрые
Землю пашут знай, в поту лица,
А тебе и горя мало: растянулося,
День-деньской без дела прохлажаешься».
«Да коль ваше дело-то крестьянское
Не по нраву мне, не по сердцу?
Хоть на месте разрази сейчас —
Не могу пахать, и только!»
«Что же можешь ты?»
«Торговать могу. Займись торговлею.
Батраком, увидишь, не нахвалишься».
«Хорошо сказать: займись торговлею!
Да на что ее вести-то, коль и гроша нет?»
«А продай домишко свой; что выручишь —
В оборот пусти: вернешь сторицею».
«Так ли, ой ли?» — «Верь не верь, как хошь».
И махнул рукой мужик, послушался:
Все свое хозяйство деревенское
©
1 Рало (орало) — соха.

e
943
Василий (Вильгельм) Петрович Авеилриус
С молотка распродал до иголочки.
Перебрался в город и на выручку
Торговать тихонько, помаленьку стал.
Что ни купит, ни продаст — все с прибылью,
Загребает денежки лопатою.
Вот и дом себе построил белокаменный,
Зажил в нем с семьею припеваючи.
И дошла тут весть о том до брата старшего.
Обуяла скрягу зависть лютая,
Сам собрался в город убедиться в том,
Смотрит: точно, дом в пять ярусов,
В дверь взошел — хоромы барские.
Облилося кровью сердце алчное.
Затаил в себе он злобу тайную,
Поклонился низко брату младшему,
Стал расспрашивать медовым голосом:
«Уж скажи-ка, братец, мне, поведай-ка,
Как из ниших ты да в богачи попал?»
И поведал тот по чистой совести,
Как к нему пристало Горе горемычное,
Как они с ним зиму нагулялися,
Как в лесу себе он начал яму рыть,
Да как Горе кстати подвернулося —
За него спустилось, улеглось туда.
Намотал себе то на ус старший брат,
Нс простился даже с братом, а в телегу сел
И прямым путем поехал в темный лес.
«Дай-ка,— думает,— я Горе выпушу:

944
Сказки русских пнслтелей XVIII—XIX вв.
Пусть-ка брата снова разорит дотла».
Своротил с могилы камень в сторону.
Наклонился только: там ли все еще?
А оно к нему уж мигом на спину.
«А! — кричит,— попался! не уйдешь теперь!»
«Что ты, Горе! — завопил мужик,—
Это брат ведь засадил тебя,
Я тебя, напротив, выпустил.
Ты ступай к злодею, разори дотла...»
Рассмеялось Горе на ту речь в ответ:
«Нет, любезный, не пойду к нему!
Он ведь злющ, похоронил меня,
Ты же добр, на волю выпустил;
Ввек тебя за это не покину я».
И сдержало Горе слово: на спине его
Навсегда засело крепко-накрепко;
И пошло его хозяйство деревенское
Вкривь и вкось: немного времени —
Разорило Горе богача вконец.
Так-то сказывают сказку люди старые
Молодым про Горе горемычное.

Н. П. Вагнер
сказки КОТА мурлыки
чудный МАЛЬЧИК
оль и Полина играли в углу. У обоих были чурбаш¬
ки очень красивые, точеные, лакированные, и вся
задача состояла в том: кто лучше, скорее и краси¬
вее построит из этих чурбашек высокую башню?
— Ты только не смотри на меня; пожалуйста,
не смотри,— просила Полина,— строй и не огля¬
дывайся на мою башню!
— Хм! — усмехнулся Поль,— ведь мне не у
кого и поучиться, кроме тебя, право. Да и смот-
реть-то мне нечего, потому что моя башня конче¬
на. Только теперь ты уж не смотри, а после увидим, чья башня луч¬
ше.— И Поль загородил свою постройку большим картоном.
— Ну! хорошо! хорошо! — говорила Полина.— Ты все-таки не
смотри, пока я не кончу.
— И не думаю смотреть.— И он отошел в сторону.
Через несколько минут и у Полины башня была кончена. Как-
то нерешительно, вся покраснев, она отошла от нее.
— Ну что же! — говорила она,— вот смотри, я думаю, не дурна.
А у тебя какая? — И она быстро отдернула картон, за которым была
спрятана башня Поля. Действительно, это была красивая башня,
которая сделала бы честь вкусу даже не двенадцатилетнего маль¬
чика.
А Поль, как только увидал башню Полины, так всплеснул рука¬
ми и разразился громким хохотом.
— Вот так башня! — кричал он.— Да ты подпиши, что это баш¬
ня, а то подумают, что это горчичница, перечница, огурец с ши¬
лом.— И так хохотал, что просто до слез.
А у Полины тоже слезы выступали на глазах; она уж закусила
губку, чтоб не расплакаться, она краснела и бледнела и, наконец,
быстро разрушила свою башню, потом толкнула ножкой башню

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Поля, села в угол лицом и расплакалась. А Поль еще сильнее хохо¬
тал, хохотал до упаду.
— Никогда не буду играть с тобой,— говорила, рыдая, Полина.—
Вот уж никогда, ты злой, гадкий, всегда смеешься!
В это время вошел дядя, толстый, веселый дядя, с большим крас¬
ным носом.
— Ба, ба, ба! — сказал он, широко расставив руки,— опять де¬
рутся, или так, может быть, играют.
— Дядя, мой добрый дядя! — вскричала девочка и бросилась к
нему на шею,— он злой, гадкий, он опять надо мной смеется.
— А ты опять перед ним плачешь,— и дядя сделал кислую гри¬
масу и заплакал так, как плачут маленькие дети, разумеется, нароч¬
но, потом он взял девочку на руки.— Ну, теперь,— сказал он,—
поплакала, и будет! А я тебе расскажу, откуда и как пришел смех на
землю.
И Полина тотчас же утешилась, как только услыхала, что дядя
будет рассказывать наверно одну из тех славных сказок, которых
дядя знал так много.
— Сейчас расскажу, дай только поставлю зонтик в угол, а то ведь
он ужасный соня, и, как только я начну рассказывать, он сейчас
заснет и как раз клюнется носом об пол.— И дядя поставил зонтик
в угол.— Стой, да не дремли,— сказал он,— глупая соня!
— Давно, очень давно,— так начал дядя,— на земле вовсе не
было смеху, и поэтому никто из людей не мог смеяться.
— Как же,— прервал дядю Поль,— ведь звери созданы прежде
людей, а звери смеются.
— Ну, этого я не слыхал, не видал, чтобы звери смеялись,— воз¬
разил дядя.
— Мало ли ты чего не видал; а я так видел, как Полина собач¬
ка, Мимишка, не могла смотреть на нее без смеху: как взглянет на
нее, так и засмеется.
— Слышишь, слышишь, дядя,— заволновалась Полина.— Вот
он всегда так, он всегда надо мной смеется.
— А ты не слушай его, а слушай меня... Говорят, что люди преж¬
де не смеялись оттого, что на земле тогда ничего смешного не было.
Другие говорят, что сами люди были прежде умнее и понимали, что
ни над чем не надо смеяться, потому что сама природа никогда ни
над чем не смеется и все в ней, точно так же, как и в человеке, ко¬
торый не больше, как только частица природы, полно глубокого и
великого смысла. А кто смеется над чем бы то ни было, тот, значит,
не понимает этого смысла и видит только то, что лежит сверху у
него перед глазами.
Но вот раз, в одном большом городе, случилась очень странная
вещь. В ясный день, вдруг, неизвестно откуда, посреди самой боль¬
шой площади и даже не прямо на ней, а над ней, просто на возду¬
хе, появился хорошенький мальчик, и как только увидали его люди,

ф*.Николай Петрович Вагнер
так все разом, кйк будто сговорились, захохотали; и нельзя было не
захохотать, потому что у мальчика было такое лицо, на которое
нельзя было смотреть без смеху, а между тем это лицо было очень
хорошенькое. У Нальчика были отличные черные глазки, но такие
лукавые, так они плутовски бегали из стороны в сторону, что каж¬
дого так и подмывало выкинуть какую-нибудь веселую штучку. Рот
мальчика улыбался самым предательским образом, на щеках вы¬
ступали веселые ямки, а маленький носик при этом так нахально
подпрыгивал кверху что решительно все помирали со смеху, и ста¬
рый и малый.
Но ведь и смеху приходит точно так же конец, как и горю. На¬
хохотавшись вдоволь, до слез и до колотья в боках, люди уже было
принялись хладнокровно рассматривать Чудного мальчика. Но тут
он снял с головы шапочку, в виде горшочка, и вдруг прямо из го¬
ловы у него брызнул фонтан самых блестящих искр. Эти искры
полетели вверх, направо, налево, во все стороны. Они падали на
деревья, на камни, на ослов, лошадей, коров, свиней, людей — вез¬
де. И куда бы ни упала искорка, люди начинали хохотать неистово.
Падала искра на гнилой забор — люди смеялись, падала на кривое
дерево — смеялись, падала на покачнувшуюся избушку — смеялись,
падала на горбатого старичка — смеялись, на хромую старушку —
смеялись, в гнилую воду — смеялись, на грязную дорогу — смея¬
лись,— летели искры в небо — и над небом люди смеялись. Так что
наконец ничего не осталось на земле и на небе, над чем бы люди
не посмеялись. Все было осмеяно. Но Чудному мальчику этого
было мало. Он не только сам бросал во все искры, но научил и
людей делать то же. И вот с тех пор люди и ходят и смотрят: не
блестит ли где искорка, или нельзя ли в кого-нибудь пустить искру.
Ведь это так весело!
— Что же, это вся сказка? — вскричала Полина.
— Погоди, не торопись,— сказал дядя,— Сказка только начина¬
ется.
Откуда явился Чудный мальчик, никто не знал и никогда не уз¬
нал. Одни говорили, что его родила сама людская природа, другие
говорили, что он произошел от доброго намерения, третьи уверя¬
ли, что его произвело на свет злое горе и горькая нужда. Но все это
была одна догадка, и верно только то, что Чудный мальчик исчез
так же, как и явился, пропал, куда — никто не знает. Только искры
его остались и живут до сих пор. И с тех пор, как появились эти
искры, люди стали сами не свои. Каждый стал оглядываться да ос¬
матриваться, как бы откуда-нибудь не попала в него искра и не ста¬
ли бы над ним смеяться добрые люди.
И вот в том самом большом городе, где он явился, у царя была
дочь красавица и такая добрая, что весь народ любил ее и не мог на
нее надивиться. Все звали ее: наша добрая, прекрасная царевна
Меллина. Пробовал и в нее бросать свои искры Чудный мальчик,

$4$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

но искры не долетали до нее или падали у ее ног и гасли. А все-таки
Меллина боялась, и сильно боялась этих злых искр. Прежде она,
бывало, оденется как ни попало, что под руку попадет или что по¬
дадут ей. Все, думает, будет хорошо, потому что сама хороша. А тут
вдруг начала оглядываться и осматриваться, так что зеркало ее, ко¬
торое до тех пор стояло одинокое, в пыли, теперь все просияло от
радости. Все, что ни надевала она, все оглядывала, не разорвано ли
где, нет ли пятнышка да не будет ли сидеть на ней коробом.
И вот все добрые дела, которые прежде творила царевна Мелли¬
на так легко, все, что доставляло ей так много таких счастливых,
веселых минут, все это ей опротивело. Встретит она старого нище¬
го, и вдруг ей покажется, что у него смешное лицо, что в это лицо
уже попала искра, а если она подаст милостыню этому нищему, то
искра от него перескочит прямо на нее, и тогда все уставят на нее
пальцы, и захохочут, и закричат: «Эй! смотрите, стоит убогий Пан¬
телей, рот до ушей, а с ним его прекрасная патрона!» И царевна
Меллина, скорее, украдкою, не глядя на нищего, совала ему грош
и спешила пройти мимо. Случится, что придет бедная семья про¬
сить ее о чем-нибудь, а Меллина думает: впустить или не впустить
ее? Ну что, если мои сенные девушки забросают меня искрами, и
весь народ потом будет смеяться надо мной? И Меллина, хотя ей
было это и очень тяжело, отказывала бедной семье.
Но вышел вдруг такой случай, что и помочь трудно, и отказать
тяжело. Была у царевны Меллины старая толстая кормилица Мар¬
фа, которая ее вскормила и вынянчила, и жила эта кормилица да¬
леко от дворца, в самом грязном дрянном квартале, который звали
Свиные Закутки, а почему она жила там — это я сейчас расскажу.
Когда она совсем вынянчила царевну, то царь позвал ее к себе и
сказал: «Ты теперь будешь жить остальную всю свою жизнь и со
всеми своими детьми во дворце, на покое. Я жалую тебя с моего
царского стола и плеча. Дарю тебе лисью шубу, багрянцем крытую,
две нитки зерна бурмицкого и три золотые гривны. Живи себе с
миром».
Но толстая Марфа поклонилась царю в ноги и говорит:
«Спасибо тебе, царь-государь, за слово ласковое, за жалованье
царское, охотой пошла я в твои палаты твою царскую дочь кормить
и пестовать, охотой жила я тут восемь лет, охотой пойду я теперь на
волю в мою убогую хижинку. Можешь ты меня, царь-государь, каз¬
нить и миловать, на то есть твоя царская власть и воля. Но коли по
моему глупому желанию ты поступить изволишь, то пусти ты меня
в мой домишко. В нем умер мой старый батюшка, в нем скончалась
моя родная матушка, в нем мы жили любовно и простились навек
с моим мужем, что ушел на войну в твое царское войско и убит на
сраженьи. Пусти же ты меня в мое родное гнездо, не след мне жить
здесь в твоих царских палатах и есть твой царский хлеб и сладимые
кушанья. Не во гнев тебе скажу: простая похлебка у меня в старом

Николай Петрович Вагнер
гнезде слаще мне будет твоих сахарных блюд. И еще прошу у тебя
милости,— и снова поклонилась Марфа царю земным поклоном.—
Не жалуй ты меня твоей царской казной, не дари ты мне шубу, баг¬
рянцем крытую, не дари ты меня бурмицким зерном. Жила я в па¬
латах твоих, служила тебе верную службу, не корыствовалась, вскор¬
мила, вспоила я, вынянчила ненаглядную мою звездочку, царевну
мою прекрасную, кормила, ростила я ее и все думала: созревай,
наливайся мое зернышко, ласточка моя сизокрылая; вырастешь ты,
зацветешь алым цветиком, тогда полюбуюсь я на тебя, моя царев¬
на прекрасная, и скажу тебе слово правдивое: живи, царская дочь,
любовно и праведно, пусть твое сердце будет полным-полно любо¬
вью да кротостью, печалью да жалостью ко всякому горю людско¬
му, горю, народному, горю великому. И если то желание мое свер¬
шится да сбудется, то не будет для меня выше и краше той великой
радости, не нужно мне ни золота, ни серебра, потому что не купишь
ими этой радости, от нее и в избушке моей будет всегда светло и
радостно, от нее и старым костям моим в темной могилке будет
легко и весело, что вскормила я всему люду-народу бедному утеше¬
ние великое. Не гневись, царь-батюшка,— промолвила Марфа,— за
мое слово глупое, сердечное. А если хочешь уж непременно меня
жаловать, то вели ты мне поднести, простой бабе, стопу меду слад¬
кого, и выпью я его за твое здоровье царское, да за здоровье цари¬
цы-матушки, да за здоровье царевны моей вспоённой, вскормлен¬
ной, моей горлинки ненасмотренной».
Посмотрел царь на мамку-кормилицу, посмотрел из-под седых
бровей взглядом милостивым, ласковым и сказал ей:
«Спасибо тебе, слуга верная, усердная, что умела служить от
сердца чистого, по правде, по совести. Будь все по твоему желанию,
не жалую я тебе подарка царского, а дарю я тебя подарком по серд¬
цу: не царь тебе дарит его, а отец дарит, за свою дочь единородную,
на память по ней добрую».
И встал старый царь, снял со своей груди ладанку, в которой был
зашит великий секрет — запрет от ночного погрому, и разорения,
от лютой смерти безвременной, от лихого злодея ворога.
«Завещал мне эту ладанку мой родитель, покойный царь. Пере¬
даю ее теперь, моя верная слуга, носи ее, меня поминаючи, да спа¬
сет она тебя от всякой лихой беды!»
Упала на колени старая мамка-кормилица, упала и заплакала.
Вся душа ее от великого счастья перевернулась. Все сердце ее взыг¬
рало, запрыгало, и ничего от радости не могла она вымолвить.
А стольник царский поднес ей, с низким поклоном, на серебряном
блюде, стопу меду сладкого. Поднялась мамка, взяла стопу, подня¬
ла ее кверху, и сквозь радостных слез промолвила:
«Слава тебе, царь-государь добрый, ласковый, на многие лета, на
долгие годы! Слава тебе, государыня-матушка! Слава тебе, дорогая
моя, царевна родимая! Народу честному доброго житья на много

9$ф	Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.

веков; тебе, доброму государю, всякого счастья на много годов.
Слава!*
И выпила она стопу меду сладкого, выпила, пошатнулася; всем
низко поклонилася, со всеми ласково простилася, и пошла своим
путем-дорогою в свою избушку убогую, доброго царя поминаючи,
жизнь свою благословляючи.
Крепко любила царевна мамку свою и рассталась с нею не без
горьких слез. Она часто видалась с ней, и чем больше росла, тем
крепче становилась эта любовь, потому что царевна сердцем пони¬
мала, что за добрая, чистая душа была у простой ее мамки. Неред¬
ко царевна сама пешком хаживала к ней в Свиные Закутки. И тог¬
да для старой ее мамки был такой праздник, какого больше и луч¬
ше ни для кого не могло быть.
И вдруг эта добрая, любимая и любящая мамка сильно захвора¬
ла. Ее сын, молочный брат царевны, что служил у царя младшим
сокольничим, пришел к царевне с вестью нерадостной: крепко раз-
немоглась-де старая мать, не чает больше видеть свету белого, и
только просит и молит: как бы повидать ей перед концом ее царевну
родимую: «Взгляну я,— говорит,— хоть одним глазком, на мою не¬
наглядную, взгляну в последний раз, и умру ее благословляючи!*
Встрепенулась царевна: «Одеваться скорей, да бежать к моей
родимой старой мамке!* Но только что взялась за дверную ручку,
как вдруг вспомнила, что теперь уже все не то. Что нельзя теперь
ей идти, как прежде было попросту, что осмеют ее теперь, ошика¬
ют двадцать раз, прежде чем дойдет она до Свиных Закуток.
Бросилась царевна наряжаться, но и тут беда: что она ни наде¬
нет, все не так — то ей кажется слишком нарядно, и все скажут: вон
смотрите, как вырядилась царевна, это она идет к своей умирающей
мамке; то ей кажется, что все на ней и бедно и гадко, так что все
на нее уставятся, как только она выглянет на улицу, и все закричат:
вон смотрите, царская дочь какой шлюхой ходит. Все она у себя
перерыла, все перебросала, то наденет, то опять сбросит, вся изму¬
чилась, а часы летят себе, не дожидаются, и уже вечер на дворе,
темный осенний вечер, и снег с дождем в окна колотит.
«Ах! я несчастная! — плачет царевна,— неужели я не увижу уж
тебя, моя добрая, дорогая мама. Нет, нет, я должна тебя видеть и
помочь тебе! Все вздор, будь что будет — пойду в чем есть»,— и,
накинув шубейку, бросилась она к двери.
Но прямо против нее на той стороне улицы мальчишки прыга¬
ли по лужам, и как только отворила она дверь, так все они разом
завизжали и захохотали, точно увидели самого Чудного мальчика.
Отшатнулась царевна, хлопнула дверью.
«Что мне делать, что мне делать!» — шепчет она, а мальчишки,
как нарочно, визжат и хохочут.
Бросилась царевна к царю: выпрошу, думает она, у батюшки
колымагу, и поеду к моей старой мамке. Но не успела она дойти до

g*Николай Петрович Вагнер
царских покоев, как вдруг ей представилось, что все кучера, верш¬
ники и приспешники, как услышат, что едет она в Свиные Закут¬
ки, так все и захохочут; и еще представилось ей, что вдруг колыма¬
га изломается среди дороги и засядет она в грязи посреди улицы, а
народ сбежится со всех сторон и все уставятся на нее пальцами, и
все захохочут, а какой-то тоненький визгливый голосок запоет ей
в самые уши:
Царевна, царевна,
В хоромах живала,
Грязи не видала.
Поехала царевна
В Свиные Закутки,
Хрюшек проведать,
Грязи отведать,
Жижей напиталась,
В луже покупалась,
Глинкой умылась,
Навозцем набелилась.
Зажала царевна уши, бросилась, как угорелая, назад в свой те¬
рем.
«Что делать, ах что делать! — схватилась она обеими руками за
головку. А на дворе уже ночь темная, и вьюга так и злится.— Мама,
дорогая моя,— стонет царевна,— умрешь ты, не видав своей дочки,
что же я буду делать, несчастная!» — И, ломая руки, упала она на
перину пуховую, уткнулась головой в подушки и горько, горько
зарыдала.
И вдруг слышит она, что кто-то дотронулся до ее плеча. Обер¬
нулась царевна и, при свете лампадки, видит она — стоит перед ней
маленькая старая старушка. Прыгают у ней глазки, как свечи, кос¬
матая голова трясется, а беззубый рот и жует, и шамкает, и улыба¬
ется.
«Кто ты?» — спрашивает в испуге царевна.
А старушка хихикает.
«Кто я? Моя красавица, спроси у ветра буйного, у черной ночи-
полуночи, у злой непогоды, бури могучей царицы морской».
«Ты колдунья?» — спрашивает царевна и в ужасе жмется к сте¬
не, прячется в подушки, и хочется ей кликнуть своих сенных деву¬
шек.
«Может быть, колдунья, может быть, вещунья, почем знать, а
пришла я,— шамкает старуха,— помочь твоему горю, из злой беды
выручить».
И царевна встрепенулась, даже страх прошел.
«Ты перенесешь меня,— говорит она,— к моей старой мамке,
перенесешь сейчас же на крыльях ветра, на ковре-самолете? Ведь
ты это можешь сделать? Да!»

$52	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

«Хи, хи, хи! моя красавица, все я могу, только поспешишь — лю¬
дей насмешишь, видишь, ты какая прыткая. Зачем нам по ночи ле¬
тать, когда можно днем и пешком дойти. Поживет твоя мамка и
до утра не умрет, до самых полдень. А ты лучше скажи, моя ясоч-
ка, чем это ты собралась твою мамку от злой болести вылечить, от
смерти лютой освободить, али так просто своими ясными глазынь-
ками?»
Схватила себя царевна за голову, вся покраснела. Тут только
вспомнила она, что вместо того, чтобы подумать: чем своей мамке
помочь, она только и заботилась о том, как бы не посмеялись над
ней. Вскочила она, давай собираться к лекарю, какому-нибудь зна¬
харю. А старушонка все хихикает и головой трясет.
«Не надо, моя радость, не надо, моя красавица, чего суетишься,
все у меня есть, все, что надо тебе; а к знахарю не ходи, никакой
знахарь не поможет.— И старуха вытащила из-за пазухи скляноч¬
ку.— Вот для твоей мамки зелье лекарственное, снадобье целитель¬
ное, выпьет она его, вся болесть ее пройдет».
«Дай, дай!» — говорит царевна и протягивает руки, а старуха
хихикает и не дает склянки.
«Погоди, красавица, царевна прекрасная, не все вдруг».
«Дай,— просит царевна,— я тебе все отдам, все что хочешь,— и
она бросилась к своим ларцам, открыла их,— все бери что хочешь:
ленты яркие, златом тканные, жемчуги самокатные, камни само¬
цветные, перстни золотые, все бери!»
А старушка хихикает.
«У! у! какая ты богатая, и впрямь видно, что царевна, не пода¬
рить ли тебе еще столько? Ха! ха! ха! Ах, ты мой свет дорогой, да¬
ром тебя всем могу наделить. Ничего мне не надо, все у меня есть.
На тебе скляницу! — И старуха отдала царевне лекарство.— Только
вот что, моя радость, душа ты моя прекрасная, лекарство это не
простое, а волшебное, волшебное заговорённое, надо его давать
умеючи, относить с почетом, да с оглядкою. Пойди ты с ним завт¬
ра утром, как только на башне сторожевой пробьет царский коло¬
кол, пойдешь, на восток поклонишься, и неси ты его бережно, к
сердечку прижимаючи. Слышишь ли, моя красавица?»
«Слышу»,— говорит царевна.
«Ну и пойдешь ты, приоденешься, не в простое платье, а в за¬
морское — а я тебе и платьице принесла. И без этого платьица луч¬
ше и не ходи. Никакое лекарство не поможет».
И старуха вынула из-под мышки узелок, развязала его.
«Вот тебе, моя красавица, перво-наперво шапочка; шапочка на¬
рядная-нарядная»,— И старуха вытащила большой красный колпак,
весь он был испачканый, весь обшит бубенчиками, а на самой ма¬
кушке был пришит целый пук кудели нечесаной.
Всплеснула ручками царевна и побледнела, говорит:
«Как я должна идти в этом колпаке?»

Николам Петрович Вагнер
«Должна, моя радость, должна, свет мой писаный, так уж по
обычаю следует. А вот тебе к нему и душегреечка».
И старуха опять вытащила из узла коротенький, нагольный по¬
лушубочек, издерганный, засаленный, вывороченный шерстью
кверху, и весь полушубочек был обшит волчьими хвостами.
«Вот тебе, мое сокровище, надень, прирядись, моя радостная,
будешь красавица писаная, рисованая; наденешь, пойдешь, все на
тебя люди будут дивиться, да ахать».
Покраснела царевна, ножкой топнула:
«Как,— говорит,— ты смеешь мне, царской дочери, такой наряд
шутовской предлагать?»
«У! у! моя красавица! Не сердись, моя родная. Хочешь — наде¬
вай, хочешь — нет, твоя воля: наденешь — мамку свою спасешь, не
неденешь — свою царскую спесь спасешь; что дороже, то и выби¬
рай; а я тебе ничего не предлагаю, а говорю тебе, что надо сделать.
Вот, надо еще юбочку надеть,— и она вытащила простую, поскон¬
ную юбку, деревенскую понёву, всю обтрепанную, всю в заплатах.—
Вот тебе и на ножки твои сахарные — царские черевички,— и ста¬
руха вытащила простые, грязные лапти,— все тебе принесла, ничего
не забыла».
Стоит царевна, закусив губку, то ее в жар, то в озноб бросит.
И стыдно ей, и гадко, и жалко мамки любимой, и себя жалко, и ес¬
ли б могла она убить старуху, непременно убила бы ее; а старуха все
хихикает.
«Ну вот тебе, моя красавица, и весь сказ-наказ, все исполни,
ничего не забудь! Прирядись хорошенечко в мое платье нарядное,
возьми в белы ручки скляночку, держи ее супротив сердца, и в пол¬
день ровнехонько ступай к своей кормилице, и выйдешь из ворот,
на восток поклонись, всем честным людям покажись: вот дескать,
люди добрые, как я к моей старой мамке лекарство несу, ее душень¬
ку от смерти спасу. Не забудь только, моя красавица,— и старуха
нагнулась ей к уху,— завтра утром будет великий смотр: соберутся
тебя смотреть, сватать женихи со всех земель, из заморских стран.
Приедет также и твой возлюбленный царевич Алексей. Вот тебе и
все, моя радость белая. А теперь прощай, меня не забывай и лихом
не поминай!» — И старуха вдруг исчезла, пропала, как будто и во¬
все ее не бывало.
Стоит царевна ни жива, ни мертва, белые ручки ломает, из глаз
слезы катятся, ротик открыт, зубы стиснуты. «Зачем я,— думает
она,— в царских хоромах уродилася? Мамка моя, родная, дорогая,
лучше была бы я твоей родной дочкой, тогда бы я такого сраму не
ведала, а теперь должна я, царская дочь, нарядиться хуже дуры де¬
ревенской и среди бела дня всему народу себя на посмеянье вы¬
ставить». И чувствует она чутким сердцем, чувствует, что ей надо
идти. Нельзя ей бросить свою мамку, нельзя ее, добрую, честную,
отдать смерти неминучей. Нельзя! И вспоминает она, как всегда

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
была эта мамка до нее добра да ласкова, как не спала она с ней по
целым ночам. Как раз ходила она в метель и вьюгу за двадцать верст,
только за тем, что царевне захотелось посмотреть, каким цветом
волчье лыко цветет. И принесла она ей маленьких розовых цветов,
а сама вся устала, разнемоглась. И вспоминала она, как ей эта доб¬
рая мамка рассказывала в темные зимние ночи, как живет добрый,
бедный народ, черствый хлеб поедаючи, в горькой нужде изныва-
ючи. «Не осмеет меня,— думает царевна,— этот черный, бедный
народ; он знает меня, знает, как я всегда помогала ему и словом, и
делом, и царской казной, пойду я к тебе, моя добрая мамка, пойду
я в шутовском наряде». Но как подошла она к этому наряду, как
посмотрела на него, да вспомнила, что путь ей до Свиных Закуток
далеко лежит, что теперь, после искр Чудного мальчика, народ уж
не тот стал, да кроме народа простого, сколько ей на этом пути
встретится всяких придворных и дворян столбовых, вспомнила она
все это, и не могла с своим сердцем совладать. Задрожало оно, за¬
мерло, все туманом в глазах у ней подернуло, и, белее полотна бе¬
лого, словно мертвая, она как сноп на постелю повалилася. Долго
лежала она, себя не помня и ничего не чувствуя, и наконец очну-
лася, кругом осмотрелась. «1де я, что со мной?» — думает.
На столе перед ней склянка стоит, на скамье перед ней дурац¬
кий наряд разостлан лежит, а в окно чуть-чуть светит белый день,
занимается. Встала царевна, словно охмелела от хмельного вина,
подошла она шатаючись к окну, подошла, села у него, на сердце у
ней словно тяжелый камень лежит, в голове у ней словно холодный
свинец налит. А над окном уже проснулись, носы очищают люби¬
мые птицы царевны. Птица Чилига заморская, нарядная, с длин¬
ным хвостом и пушистым хохлом. А над ней на шестке ловчий
Сокол серебряными путцами прикован сидит, на все гордо озира¬
ется. Проходит целый час. Смотрит царевна в окно, и не видит
ничего, и ничего не думает. Чувствует только, как сдавило ей всю
ее грудь белую, в голове словно колесо вертится и прыгает. Прошел
еще час, показалось солнце красное, а царевна все сидит, как во сне
каком. Заскрипела дверь, вошла в терем небольшая собака, старая-
престарая. Вовком звали эту собаку простую, дворовую, и царевна
каждый день кормила, поила ее. Не мог уж он, Вовок, лаять от ста¬
рости, а только хрипел и тявкал. И это тявканье понимала царевна
Меллина: в нем она слова человеческие слышала. Вошел Вовок,
визжит, к царевне ласкается:
«Что,— говорит,— царевна, ты рано поднялась, о чем задумалась,
задумавшись, пригорюнилась?»
«Как не горевать мне, Вовок, когда горе мне большое приклю¬
чилось»,— И рассказывает царевна Вовку свою беду тяжелую.
«Что ж,— говорит Вовок,— ты поди! Это ничего, что над тобой
будут смеяться. Теперь над всеми смеются, а когда все над всеми
смеются, тогда никому ни завидно, ни обидно. Я тебе про себя

	Николай Петрович Вагнер	$$$
расскажу. Был я маленькой хорошей собачкой. Кормила меня мать
моя, ласкала, лизала, и думал я, что лучше меня в целом свете ни¬
кого нет. Подрос я, ласкали меня добрые люди, но чем больше я
рос, тем реже ласкали меня и тем больше бранили и смеялись надо
мной. Стал я стар, сед и кудлат. Шерсть на мне торчит вихрами
хвост, и уши мои давно обрублены. Все надо мной смеются, кроме
тебя, моя царевна добрая. Но никого я не виню, ни на кого не жа¬
луюсь. Чем же виноваты люди, что я такой смешной уродился?
Пусть смеются! Веселый смех лучше горького горя. Они смеются,
и мне весело, значит, и я не даром на свете живу».
Слушает царевна, слушает, думает, и как будто ей легче становит¬
ся от простых слов доброго Вовка. А птица Чилига сидит в клетке,
нахохлившись крыльями трепещет, носом щелкает и злится она,
злится на слова Вовка.
«Ах! Какой глупый! Ах! Какой дурак! — говорит она.— Вот, не¬
вежда глупая, не понимает он, что значит красота, и рад-радехонек,
что все над ним потешаются. Нет, я бы просто со стыда умерла, если
бы хоть немного была похожа на него и если бы все надо мной из¬
девались, как над ним; а он, глупый пес, радуется! Экой дуралей
кудлатый!»
Посмотрел Сокол на птицу Чилигу, посмотрел, очами сверкнул.
«Ну, счастлива ты,— промолвил он,— что сижу я здесь на при¬
вязи и не могу добраться до твоей глупой головы; прижал бы я тебя,
притиснул в своих острых когтях и послушал бы я, как бы тогда ты
мне взмолилася, дура хохлатая, как бы ты стала меня просить-мо-
лить: возьми все мои перья нарядные, общипи меня хуже курицы,
только оставь ты мне жизнь; краше ее нет ничего на белом свете.
Слушай, царевна,— сказал Сокол,— был я вольной птицей, ле¬
тал по поднебесью, плавал я, купался в чистом воздухе, носился
гордо, стрелой летал над лугами зелеными, над лесами высокими.
Изловили меня злые люди; изловили, связали, надсмеялись над
вольной птицей. Надели они на меня шутовской наряд, шапку с
перьями, приковали меня крепко-накрепко цепью серебряной. Что
мне за дело, что эта цепь серебряная! Неволи не выкупишь ни зла¬
том, ни серебром. Сколько раз, летая на охоте, гоняясь за птицею,
думал я: сверну я в сторону... Знаю я, что следит за мной зоркий
взгляд ловчего сокольника, и держит он наготове стрелу острую,
чтобы пустить ее мне в сердце горячее. Лучше, думаю, смерть лю¬
тая, чем неволя постыдная, горькая. Да подумал я потом, что сам
виноват, коли попался и живой в руки дался, за то и должен тер¬
петь. А и подумал я еще, пусть надо мной, вольной птицей, изде¬
ваются, потешаются, я знаю, что я лучше их, не унизят они во мне
честь соколиную, честь благородную, и в злой неволе все я буду
птица вольная, честная, и злая издевка не запятнает моего сердца
чистого, сердца гордого, соколиного...»

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Обернулась царевна к Соколу, слушает его, не верит ушам. Вся
она встрепенулась. Вскочила, подошла к Соколу, отомкнула его
путы серебряные, взяла его на белу руку. Крепко за белую ручку
острыми когтями ухватился Сокол. Распахнула царевна окно кося¬
щего.
«Лети, мой Сокол, лети, мой хороший, на все четыре стороны.
Не гневись, что в недогадку мне было держать тебя в злой неволе,
птицу свободную, лети ты, меня лихом не поминаючи, и спасибо
тебе, что на прощанье ты меня уму-разуму выучил!»
Вспорхнул Сокол, полетел с громким криком на все четыре сто¬
роны, себя от радости не помнючи. А царевна вся словно переро-
дилася. Свалился у ней камень с белой груди. Все для ней светло и
радостно.
«Я иду к тебе,— думает,— мамка моя добрая, пусть надо мной
смеются, издеваются. Я теперь птица вольная, есть во мне сердце
чистое, честное, свободное, соколиное. Никто его не вынет, никто не
коснется его. Выше оно всех насмешек, издевок людских».— И ца¬
ревна подошла к шутовскому наряду, подошла, усмехнулася и сбро¬
сила с себя царское платье, стала тот наряд примерять, на себя на¬
девать.
Нарядилась царевна, посмотрела в зеркало, все на себе обдерну¬
ла, оправила. В сердце у ней яркий день горит, от радостного чув¬
ства грудь колышется, на глазах светлые слезки блестят, словно яс¬
ные звездочки. Взяла она скляницу в руки, взяла, к сердцу своему
прижала ее. Потом, легкой, твердой поступью, пошла она из своей
светлицы-терема. И как только взялася она за ручку дверную, про-
бил-прогудел с башни колокол, созывая на работу весь рабочий
народ. Вышла на большое царское крыльцо царевна, и прямо ей
навстречу поднимается, всходит по широкой лестнице королевич
Алексей. Побледнела царевна, пошатнулася, чуть скляницу из рук
не выронила. А царевич Алексей остановился, как вкопанный,
словно его столбняк обхватил. И верит он, и не верит глазам сво¬
им, что стоит перед ним его милая царевна в таком наряде невидан¬
ном, словно дура деревенская наряжена. Опомнилась царевна, ко¬
ролевичу поклонилася и с поклоном молча прошла мимо его, с
крыльца спустилася.
«Что же? — думает она,— если он и взаправду любит меня, то во
всех нарядах для него я должна быть дорога. Ведь не худое же, злое
дело творю я, не по своей доброй воле я так нарядилася». И царев¬
на вышла на широкий двор, только грудь ее, белая, высокая, вско-
лыхалася, только ясные две слезки на глазах ее задрожали и по
щечкам покатилися.
Вышла царевна на улицу. Кто только шел по улице, увидав ее,
останавливался: что за шутиха такая идет? Все на нее уставились.
А мальчишки, как только ее завидели, так все от радости даже пе-
ревернулися. Ведь известно, что мальчишек пряником не корми,

Николай Петрович Влгнер
дай только посмотреть какую-нибудь диковинку. И вот все они по¬
бежали за царевной, бегут толпой-гурьбой, впереди, позади, визжат,
укают, а кто посмелей, тот и комком грязи в нее запустит или ка¬
мешком: ведь и это очень весело. А царевна идет, усмехается; все
светло в ней и радостно. Не слышит она ни гаму, ни хохоту; не ви¬
дит она ни мальчишек, ни народу, что идет за ней, не слышит она
земли под собой. Несет она к своей дорогой мамке с лекарством,
скляницу крепко к сердцу прижимаючи.
Надивился, нахохотался над царевной народ, мало-помалу каж¬
дый оставил ее, а она идет, все идет своим путем-дорогою, дошла
до Свиных Закуток и чуть не бегом к избушке своей бедной мамки
бросилась. Вбежала она в избушку, видит, лежит ее мамка без па¬
мяти. В три ручья у царевны слезы брызнули. Бросилась она к по¬
стели, приставила к губам мамки скляницу, и выпила мамка все
зелье целебное, выпила, вздохнула глубоко, вздохнувши, опомни¬
лась. Встала с постели, оглядела царевну, признала ее, к ней кину¬
лась. Целует она ее, целует руки ее, глядит на нее не насмотрится,
только слезы застилают ее глаза старые, мешают смотреть.
«Дорогая моя,— говорит,— родная, ненаглядная, не чаяла, не
гадала больше я видеть тебя, все мое сердце встосковалось по тебе,
моя звездочка радостная».— И теперь только мамка разглядела-уви-
дала, во что царевна наряжена. Всплеснула она руками, удивилась.
Стала царевна ей все рассказывать, рассказала царевна, а мамка
пригорюнилась.
«Вскормила-вспоила я тебя,— говорит она,— дитя мое милое;
забыла я тебе одно указать: не бойся ты, не страшись ни хулы, ни
людского говору, не бойся насмешки-издевки злой, а бойся ты сво¬
ей совести, своего судьи сердечного, неподкупного!»
И царевна свою милую мамку и слушает, и не слушает, все у ней
в сердце от радости прыгает; словно на волнах великого счастья всю
качает ее, убаюкивает, словно десять лет с белых плеч у ней скати¬
лось, и стала она ребенком маленьким, так ей смеяться, играть и
прыгать хочется. Посидела она у мамки, с нею простилась, за во¬
рота ее мамка вывела.
А у ворот толпой стоит народ, втихомолку гудит, шушукает. Как
только царевна из ворот показалась, все сняли шапки, упали ниц,
до земли поклонились. Узнал народ, зачем пришла царевна к мам¬
ке своей больной, немощной, узнал, зачем она в шутовской наряд
нарядилась: ведь от народа ничего не скроется, вспомнил народ все
добро, что царевна ему делала, и ему жаль и досадно стало на себя.
А царевна пошла назад своим путем-дорогою, и вся толпа за ней,
без шапок молча идет. Не успела царевна и полдороги пройти, как
летят, скачут вершники-приспешники, в золотые трубы трубят. Едет
сам царь в колымаге с царицею. Поравнялись они с царевной, ко¬
лымага остановилась. Вышел из нее царь, навстречу царевне идет,
к ней дрожащие руки протягивает.

Николаи Петрович Вагнер
«Спасибо тебе,— говорит,— моя родная дочь, что ты не забыла
долгу-совести, что ты свою старую, добрую мамку в смертной беде
не оставила.— И старый царь-отец целует-милует свою дочку ми¬
лую.— Не тебе стыдно,— говорит он,— что ты в шутовской наряд
нарядилась, а стыдно тому, кто тебя нарядил в него. А вот тебе,
дорогая моя, и жених, коли тебе он люб и по сердцу: просит он руки
твоей, тебя сватает. Коли любишь, скажи, а не любишь, откажи
ему».
Оглянулась царевна, и теперь только заметила, стоит в стороне
королевич Алексей, стоит, глаза в землю опустил и ждет ответу,
словно вести о жизни и смерти своей. Вспыхнула царевна, вся за¬
рделась, ничего не сказала она, только протянула ручку свою к
Алексею королевичу. Схватил эту ручку Алексей, крепко поцеловал
ее, себя от радости не помнючи, потом взглянул на царевну и глаза
их встретились, и показалось царевне, что в этих глазах тихим све¬
том светится все, что есть на свете дорогого и радостного.
А царь их за руки берет, к колымаге ведет; садятся они в колы¬
магу и едут в обратный путь. А народ гудит-ревет: «Да здравствует,—
кричит он,— наша добрая царевна на многие лета, да здравствует ее
суженый, королевич Алексей!» А во дворце из пушек палят, гром¬
кая музыка гремит, стоят накрыты столы скатертями браными, слад¬
кими кушаньями уставлены. И ведет королевич Алексей свою не¬
весту милую, ведет ее под руку, и всем кажется, что лучше ее наря¬
ду не было и быть не могло, что этот наряд спас от смерти доброго
человека, ее мамку старую, а ее сердце от тяжкого греха: от ложно¬
го стыда!
Вот вам и вся сказка,— сказал дядя,— а я устал, и домой мне
пора.— И он хотел спустить с колен Полину.
А она сидит и все еще как будто слушает, глазки у ней блестят,
щечки горят.
— Дядя! — говорит она,— я теперь не боюсь никакой насмеш¬
ки, никакой. Я буду стараться делать все лучше, как можно лучше,
а если Поль будет опять смеяться надо мной, значит, все равно он
бы стал смеяться, если бы я была какая-нибудь глухая, немая или
слепая. Ведь я не могу же сделать лучше, чем умею, не так ли, дядя?
Ну, а кто смеется над тем, кто ниже и хуже его, тот должен быть
очень дурной, нехороший человек. Не правда ли, дядя?
И дядя посмотрел на Полину и поцеловал ее в лоб.
— Ты у меня умница, хорошая,— сказал он,— а мне все-таки
пора домой! — И он встал.
— Послушай, дядя,— сказал Поль,— а это, верно, Чудный маль¬
чик бросил тебе искру в нос, и от того он раздулся и покраснел, как
старая красная свекла.
Дядя перевернулся, точно кто-нибудь его под бок толкнул.
— Ах! ты! — вскричал он.— Как ты смеешь смеяться над дядей?!

96$	Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.

— Да ведь ты же сказку рассказывал и учил, что должно быть
выше всякой насмешки. Чего же ты петушишься?!. А я тебе вот что
скажу: если ты боишься насмешки — значит, ты хороший человек
и веришь в суд людской. А кто не верит в его правду, тому все рав¬
но, хоть трава не расти. Только бы ему было жить хорошо! Нет, ты
мне вот что скажи: как бы так сделать, чтобы насмешка свое доб¬
рое дело делала, да в то же время не обижала бы никого...
Дядя пристально посмотрел на него, потрепал его по плечу и
сказал:
— Ты тоже умный, очень умный мальчик!
Потом он пошел в угол, взял зонтик и так тряхнул его, что зон¬
тик тотчас проснулся и даже раскрылся наполовину. Дядя взял его
под мышку, кивнул детям головой и вышел на улицу.
А Поль встал, низко поклонился Полине, расшаркался.
— Здравствуйте,— сказал он,— прекрасная царевна Меллина
Кирбитьевна!
Но Полина ничего не ответила. Она молча собрала свои игруш¬
ки и ушла с ними в дальнюю комнату.
ПАПА-ПРЯНИК
Это было давно, но может случиться и сегодня и завтра, одним
словом, когда придется.
У Папы-пряника был большой торжественный праздник, а ты,
верно, не знаешь, что Папа-пряник над всеми сластями король и
всем пряникам пряник. И вот, раз сидел он на своем троне, в ко¬
роне из чистого сусального золота, в глазированной мантии с мин¬
дальными хвостиками и в маленьких новомодных шоколадных
сапожках. Трон его был большой, высокий пряник, обсыпанный са¬
мым чистым блестящим сахаром-леденцом, да так густо, что сна¬
ружи никак нельзя было видеть, что было внутри, но от этого са¬
мого он казался еще вкуснее и слаще, чем был на самом деле.
Вокруг трона стояла почетная стража, в золотых мундирах, с
фольговыми саблями и шоколадными палками в руках. Все это
были что ни есть самые лучшие пряничные солдаты, с сахарными
цукатами.
А дальше полукругом сидели всякие сановники — разумеется, не
настоящие, а сахарные.
Позади их было множество прекрасных кавалеров и дам. Все
кавалеры смотрели в одну сторону: в ту самую, в которую были
повернуты.
А дамы были просто прелесть. Они были из белого безе со слив¬
ками, легкие, полувоздушные, пустые внутри. Каждая из них дума-

Николай Петрович Вагнер
ла, что слаще ее нет на свете и, смотря на каждого кавалера, дума¬
ла: «Вот он!» А кавалеры так и таяли, потому что все были из чис¬
того леденцу.
В зале пахло апельсинами и розовым вареньем. Повсюду стояли
отличные конфеты в самых красивых раззолоченных бонбоньерках,
а по углам били фонтаны из лимонаду и оршаду, отчасти для осве¬
жения воздуха, а больше для собственного удовольствия, и каждый
фонтан шептал одно и то же: «Посмотрите, какой я осторожный: я
никого не забрызгал!»
На дворе и на улице в окна заглядывали маленькие орешки, рож¬
ки, коврижки и простые пряники. Это были такие точно пряники,
какие обыкновенно покупают бедным детям один раз в год — на
Пасху. Дети едят их и думают, что лучше этих пряников нет ничего
на свете, а это-то и дурно, потому что каждый должен стремиться
к лучшему для блага всех, и тогда все пойдет хорошо.
Кругом повсюду, для порядка, были расставлены кондитеры в
белых колпаках и фартуках с медными кастрюлями. Они стояли с
чрезвычайно серьезными минами, потому что честно относились к
искусству и считали себя призванными смягчать горечь этой жиз¬
ни своими произведениями.
Наконец, тут же, в зале, стояло множество детей, больших и
малых, глупых и умных, добрых и злых. Они смотрели на Папу-
пряника и его стражу, на его сановников, на кавалеров и дам, на
варенье и конфеты. Одни думали: «Ах, если бы нам дали вот эти
банбоньерки!», а другие: «Ах, если бы попробовать нам хоть один
пряник!» — и все облизывались, что было совсем некстати, потому
что они еще ничего не отведали.
— Ну! — сказал Папа-пряник,— принесите теперь награды. Се¬
годня мы награждаем всех умных и прилежных детей. И это так и
следует по закону. Потому что поощрение везде необходимо.
Как только это было сказано, тотчас встал первый сановник и
передал слова короля второму сановнику, этот третьему, третий чет¬
вертому и т. д. до последнего, который уже сказал, в свою очередь,
первому кавалеру, первый второму, второй третьему, третий четвер¬
тому, и до последнего, который передал то же самое, только в дру¬
гой форме, потому что форма ничего не значит, обер-церемоний¬
мейстеру. Обер-церемониймейстер передал приказ короля унтер-
церемониймейстеру, который передал его обер-гофшенку, а этот
унтер-гофшенку, тот приказал уже от себя обер-лакеям, те камер-
лакеям, а они, наконец, просто лакеям. Таким образом все это вы¬
шло немного длинно и очень скучно, но все-таки королевское при¬
казание дошло наконец по принадлежности и было в точности ис¬
полнено, как и следует.
Принесли на огромном серебряном подносе огромный пряник.
Ах, что это был за пряник! Такого, наверно, никогда не было и ни¬
кто и во сне не едал. Пухлый, рыхлый, поджаренный, подпеченный

^2	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

с вареньем, изюмом, коринкой, миндалем, мускатом, цукатом, ну,
словом, со всем, что в нем было, на всякий вкус, даже такой, како¬
го вовсе и не было. А когда стали резать этот пряник, то из него
просто так-таки и потекло самое вкусное варенье, а у всех детей
потекли слюнки... Ах! Нет, лучше и не рассказывать!..
Папа-пряник подзывал к себе каждого умного, прилежного маль¬
чика и давал ему по большому куску вкусного пряника. Пряник,
впрочем, оказался на вкус не так хорош, как на взгляд, зато на каж¬
дом куске было очень красиво написано самыми блестящими золо¬
тыми буквами: «За благонравие и прилежание», а ведь это-то и глав¬
ное, потому что каждому нравится то, что блестит.
Когда все прилежные ученики были награждены, а глупые лен¬
тяи проглотили все свои собственные слезы вместо пряника, то
Папа-пряник снова встал с своего трона и сказал:
— Теперь надо назначить к будущему празднику премию за доб¬
рые дела, потому что и в добрых делах должна быть конкуренция.
Я предлагаю самый большой вкусный пряник тому, кто сделает
настоящее доброе дело. Идите и радуйтесь!
Тогда все встали и разошлись, кто куда мог или пожелал. Умные
дети пошли отдельно, ленивые также отдельно, и все думали, как
бы сделать настоящее доброе дело? Но когда все разошлись по до¬
мам, то начали играть в мяч, кегли и даже бирюльки, так что все
пряники были забыты, а добрые дела и подавно. Только трое маль¬
чиков на другой день вспомнили, что было вчера, и это было хоро¬
шо, потому что мог бы и никто не вспомнить.
Одного мальчика звали маленьким Луппом. Когда он хорошо вел
себя, то отец давал ему два серебряных пятачка, а так как он каж¬
дый день хорошо себя вел, то в неделю у него накоплялось столько
пятачков, что, пожалуй, и не сочтешь, и, во всяком случае, на эти
пятачки в воскресенье можно было купить отличных пряников. Но
маленький Лупп умел считать и даже рассчитывать.
Он отправился прямо в кондитерскую лавку и спросил:
— Что стоит самый большой пряник?
Оказалось, что он дороже всех пятачков, которые можно скопить
в целый месяц. Одним словом, страшно дорог.
— Ну! — сказал Лупп,— я буду непременно в выгоде,— и через
три дня он, с шестью пятачками в кармане, пошел в один большой
дом.
Там, внизу, в подвале, почти совсем под землей, в темной камор¬
ке, жил бедный башмачник с женой и шестью маленькими детьми.
Башмачник был стар и плохо видел, жена его целый день ворчала,
а маленькие дети плакали и пищали на все лады от холода и голо¬
да. Это было одно из семейств тех подземных кротов, которые жи¬
вут в подвалах больших городов.

Николай Петрович Влгнер
е
Маленький Лупп отдал шесть пятачков подземному кроту.
— Вот вам,— сказал он,— каждому из детей по настоящему се¬
ребряному пятачку, купите на них пряников, а еще лучше сделать
что-нибудь полезное, потому что пряники одно лакомство и при¬
хоть.
— Дай тебе Бог за доброе дело доброго здоровья, маленький ба¬
рин! — сказали кроты.
«Ну,— подумал Лупп,— пусть наслаждаются! Я сделал настоящее
доброе дело, потому что оно с расчетом, а это самое главное».
Но вот в том-то и штука, сделал ли он настоящее доброе дело?
А это узнать не так легко, ну да и не очень трудно. Ведь у каждого
человека, маленького и большого, в сердце сидит хорошенькая кро¬
шечная девочка в белом платьице. Но только это платьице не все¬
гда бывает чисто. Если кто-нибудь сделает доброе, хорошее дело, то
маленькая девочка начинает прыгать от радости и тихо поет весе¬
лые песенки.
— Слышишь, как легко и приятно бьется сердце? — спрашива¬
ют люди.
Да! Это оттого, что в нем прыгает маленькая девочка. Но если
человек сделает что-нибудь дурное, то маленькая девочка горько
заплачет. Да и как же ей не плакать, когда от каждого дурного дела
у ней на беленьком платье выходит черное пятнышко, как будто на
него брызнули грязью? Кому же приятно ходить в платье с пятна¬
ми? Хорошо, если девочка смоет слезами это пятнышко, а то есть
такие люди, у которых платье маленькой девочки давно уже все
почернело, да и сама она, бедная, спит непробудным сном, как
мертвая. Ах, какие это нехорошие, жалкие люди! Говорят, что ма¬
ленькую девочку зовут Совестью. Но ведь, узнав одно название,
умнее не будешь. Надо узнать, откуда является девочка в сердце, а
в этом-то и вопрос.
И вот только что Лупп успел сделать доброе дело, как малень¬
кая девочка в его сердце принялась громко хныкать, хныкать и при¬
говаривать: «С выгодой, с расчетом! Этак всякий сделает». Но Лупп
назвал маленькую девочку безрасчетной дурой, которая еще глупа
и ничего не понимает. Что ж? Быть может, он был и прав.
963
Другого мальчика, который захотел сделать настоящее доброе
дело, звали маленьким Кином. Он был очень беден и ходил в обо¬
рванных лохмотьях. Самым лучшим наслажденьем для него было
сидеть на тротуарном столбике, с куском грязи в руке, и ждать. Как
только мимо его проезжала какая-нибудь маленькая красивая ко¬
ляска, в которой сидели нарядный кавалер с своей дамой, он тот¬
час же бросал кусок грязи в коляску, да так ловко, что забрызгивал
и кавалера, и даму. Правда, иногда за это на него бросался полицей¬
ский солдат, но он так бойко бегал, что даже на собаках его нельзя

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
было догнать. Это он называл охотой за красными перепелками.
Когда он видел, что извозчик бил свою измученную лошадку, он
говорил: «Валяй ее с треском, авось она почувствует любовь к тебе
и погладит тебя копытом по морде. То-то вышло бы красиво!» Когда
при нем повар резал курицу и бедная билась, облитая кровью, он
смотрел и думал: «Так бы им всем, да и тебе тоже, потому что на
свете все гадко и скверно!» Он связывал котят хвостами вместе и
вешал их, как пучок редисок на заборе. Бедные котята прыгали,
пищали и мяукали, а Кин хохотал и говорил: «Вот так концерт и
притом даром! отличный концерт!»
Всем и каждому Кин старался надосадить как можно лучше. За
это его били как можно сильнее, но ведь от этого он становился еще
злее, он скрипел зубами и кусался, как собака. Одним словом, это
был настоящий злой мальчик, желтый, худой, с серыми злыми гла¬
зами, с общипанными волосами, которые торчали во все стороны,
как щетина на старой щетке.
И вот этот-то самый мальчик задумал сделать настоящее доброе
дело. Он думал: «Возьму я да украду у лавочника Трифона все день¬
ги, что у него в конторке заперты. Говорят, что у него денег непо¬
чатый угол лежит взаперти, впотьмах. Все их выпущу я на Божий
свет, и раздам я эти деньги бедному дедушке Власу, башмачнику
Кирюшке и слепой старухе Нениле. Да нет, они, пожалуй, все их
пропьют и пойдут деньги к целовальнику. Лучше я возьму да утащу
у повара Ивана его большой острый ножик, которым он режет ку¬
риц, подкрадусь и зарежу эту маленькую злую барыню, что живет
там в большом доме. Ну, а если меня за это повесят и все эти гад¬
кие люди соберутся и будут смотреть, как меня будут вешать. У, у!
Поганые вороны!»
И Кин думал обо всем этом, а сам шел по улице. Холодный ве¬
тер дул и бил его по лицу дождем, который падал на землю и тут
же, без церемонии, замерзал. На тротуарах был лед, люди ходили и
падали, потому что было скользко, а Кин смеялся над ними. Он шел
босиком, его ноги примерзали к земле, он прыгал, злился и хохо¬
тал.
Вот из-за угла вышел дедушка Влас с ведром воды. Это был очень
старый дедушка. Весь седой, беззубый, глухой и сгорбленный. Ему
давно пора было лечь куда-нибудь на лежанку, в теплый угол. Но
ведь еще не припасено теплых углов для всех бедных дедушек. И вот
почему дедушка Влас ходит, и лето и зиму, с ведром за водой, на
ближний фонтан, и носит эту воду в большой дом, где живет на
заднем дворе, в маленькой конурке.
В доме все знают дедушку, даже большие господа, что живут в
самых больших комнатах, и те знают дедушку Власа. Дедушку кор¬
мят тем, что остается у других от обеда, когда все другие бывают
очень сыты. Ему дают по копейке за ведро воды, а иногда и боль¬
ше, если бывает большой праздник. И вот дедушка Влас ходит, бро-

Николай Петрович Вагнер
дит; воду носит, носит и думает: «Как хорошо ему было, когда у него
была хорошенькая внучка и такой славный внук Ваня, и был у него
свой угол, теплый, чистый, светлый уголок, и внучка Даша ласка¬
ла и целовала старого дедушку, а Ваня подарил ему такой хороший
теплый кафтан. Да! Все это было! Но мало ли что было и бывает.
Даша давным-давно умерла, а Ваня пошел в солдаты и убит на вой¬
не, да и кафтан давно износился, ну его совсем! Такой стал негод¬
ный, ничего не греет». И дедушка Влас весь съежился от холоду.
Шел он тихо и осторожно, как бы не пролить воды, шел, шел,
да вдруг поскользнулся и упал. Если молодые да сильные лошади и
люди падали, как маленькие ребятки, так отчего же было не упасть
и старому дедушке Власу? И он упал, да так ловко, что совсем рас¬
тянулся на земле, ушиб и спину, и затылок, шапка полетела в одну
сторону, ведро в другую, и вся вода из него пролилась, как будто ее
и не бывало. Увидел Кин, как упал дедушка, да так и залился хо¬
хотом.
— Что, дедушка Влас,— кричит он,— никак ты не подкован?
Ведь, это брат, нехорошо, что ты на тротуаре вздумал на собствен¬
ных салазках кататься. На это есть ледяные горы. Ха, ха, ха!
А дедушка Влас пробовал встать и не мог. Несколько раз уж со¬
всем он приподымался, да вдруг ноги скользили и он опять падал;
а Кин еще сильнее хохотал.
— Эй, дедушка,— кричал он,— ведь я говорил тебе: не ходи, глу¬
пый сыч, за водой, вода хмельная, пьян будешь. Вот и охмелел.
Срам какой, пьяный валяется, в часть тебя возьмут.
Долго пробовал встать дедушка и, наконец, совсем ослабел. Ведь
он нес уже четвертое ведро на четвертый этаж, как же тут не устать!
Лег он совсем на землю и горько заплакал. «Уж не сносишь ты ме¬
ня,— бормотал он беззубым ртом,— не сносишь ты меня, мать сыра
земля, устали мои ноженьки. Матушка, прими меня многогрешного
в могилу глубокую, упокойную!»
А люди шли мимо и сторонились и говорили:
— Видно, старый хрыч выпил.
А другие ничего не говорили и также шли мимо. Холодный
дождь с ветром шел на дедушку, шел и замерзал на его худеньком
кафтане, он мочил его открытую голову и замораживал его седые
волосы.
— Эй, дедушка,— кричал, наклонившись над ним, Кин,— ведь
ты не на лежанку лег, дедушка Влас, замерзнешь ты тут, старый глу¬
харь.
— Подними его! — шепнуло сердце Кину.
— Не подниму,— сказал он, стиснув зубы.
И вдруг он вспомнил, как один раз за ним гнались два сильных
лакея с ремнем, чтоб отколотить его за то, что он разбил камнем
большую вазу. Это было зимою, в холодный, дождливый день. Тог¬
да он бросился на двор, где жил дедушка Влас, и спрятался в его

$$$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

конуре. Прибежали лакеи, но дедушка уверил их, что на дворе нет
Кина, и спрятал его у себя и кормил его целые два дня. На третий
день ушел от него Кин, и, уходя, взял и разбил старый горшок, ко¬
торый был единственный у дедушки. Разбил, так себе, на память о
том, что гостил у дедушки. Все это вспомнил теперь Кин, наклонив¬
шись над ослабевшим дедушкой Власом.
Дедушка лежал и дышал тяжело, а люди все шли мимо да мимо
и сторонились, обходя старого дедушку.
— Видишь, собаки,— сказал Кин,— у них руки отнимутся под¬
нять старика. Поганые вороны! — И он наклонился и из всех дет¬
ских сил своих маленьких, но сильных ручонок приподнял старого
дедушку.
— Обопрись на меня крепче, старый хрыч,— говорил он, сам
скользя и падая, и поставил, наконец, дедушку на ноги, потом на¬
дел на него шапку, захватил ведро и, поддерживая, повел дедушку
Власа домой. Там он уложил его на старой постельке, а сам побе¬
жал с ведром за водой на фонтан.
Голова у него горела, лицо также. Это от холоду, думал Кин. На
фонтане ему сильно захотелось опрокинуть ведро с водой у сосед¬
ки, толстой Домны, которая была страшная сплетница и крикунья,
но он этого не сделал, а налил скорее свое ведро и почти бегом от¬
нес его туда, куда относил дедушка, на четвертый этаж, куда следо¬
вало, и, получив за то копейку, отдал ее дедушке.
— На, старый сморчок,— сказал он,— возьми, справил я за тебя
твое дело и копейку тебе принес.
— Спасибо тебе, касатик, спасибо, родной,— бормотал дедуш¬
ка.— Спасибо за доброе дело!
Но, не слушая его, Кин вышел на двор. Голова у него все так же
горела, за горло точно схватил кто-то сильной рукой и крепко
сжал. Он тяжело дышал, шел шатаясь и не знал, что с ним делает¬
ся. И вдруг он ясно почувствовал, как в сердце у него встрепенулась
маленькая девочка, встрепенулась, как птичка после долгого сна,
встрепенулась она и заплакала и вместе с тем сквозь поток горьких
слез улыбнулась, да так приветно и радостно, что Кин сделался сам
не свой. Он облокотился о фонарный столб, стиснул голову обеи¬
ми руками и вдруг громко зарыдал на всю улицу. Долго рыдал он.
Ведь это были почти первые слезы в его жизни, потому что он пла¬
кал только тогда, когда был еще очень, очень маленьким Кином.
— Да! — говорил ему фонарный столб,— плачь, ты можешь пла¬
кать, потому что ты сделал доброе дело.
— Плачь, Кин! — говорило ему солнце, которое теперь выгля¬
нуло из-за туч,— плачь, это ничего, я высушу твои слезы, потому
что я буду любить тебя, целовать, и ты будешь добр.
— Плачь, Кин,— говорил ему лед из-под ног его,— плачь, от
этих слез растает лед в твоем сердце, и согреется оно, твое бедное
сердце.

Николай Петрович Вагнер
А маленькая девочка все прыгала в этом сердце и пела, сквозь
слезы, тихую песенку.
— Не прыгай! — говорил Кин, прижимая сердце рукой,— Я не
хочу гордиться моим добрым делом, я не хочу знать, слышишь ты,
я не хочу знать, что я сделал доброе дело.
Но девочка все-таки прыгала и пела песенку.
— Слушай, ты,— сказал Кин, подняв голову и стиснув свой ма¬
ленький, но крепкий кулак,— Слушай, Папа-пряник, я не для тебя
сделал доброе дело, не за твой гадкий пряник, не нужен мне он: я
помог старому дедушке Власу потому, что ему нужно было помочь,
потому что мне, собственно мне, захотелось этого крепко, крепко.—
И он опустил свою голову и тихо пошел домой.
Но он шел уже совсем другим Кином, а не тем, каким он был до
тех пор. На него солнце светило так радостно, перед ним так весе¬
ло блестели мокрые тротуары, и люди шли и смотрели на него при¬
ветливо, как будто говорили: вот, смотрите, идет добрый, малень¬
кий Кин, хороший мальчик!
Что ж? быть может, он и в самом деле сделал настоящее доброе
дело. А вот мы это увидим. Не надо только никогда торопиться.
Ведь мы еще не знаем, что сделал третий маленький мальчик.
Его звали Веселым Толем. Все волосы у него вились в мелкие
кудри, а щеки были полные и румяные. Его голубовато-серые гла¬
за всем так ласково улыбались, что все говорили:
— Ах, какой славный мальчик!
Да! Толь был действительно славный мальчик.
Он жил высоко наверху в маленькой комнатке, вместе с своей
старой бабушкой, и тут же наверху, под самой крышею, жило мно¬
го голубей. Они все знали Толя, потому что Толь кормил их крош¬
ками. Когда Толь шел по двору, голуби слетались к нему, кружились
вокруг него, садились к нему на плечи и целовали его, а Толь гово¬
рил: «Гули, гули, милые сизокрылые, много ли вас?
— Курр, курр, курр,— говорил старый голубь.
— Ну, это и значит много! Поживите подольше, будет вас по¬
больше! Кышш на шесток, в родимое гнездышко! — и голуби уле¬
тали к себе на чердак.
Когда Толь был на празднике у Папы-пряника, то и ему был дан
кусок пряника, потому что он прилежно ходил в школу и хорошо
учился. Толь принес пряник к своей бабушке.
— Ах, ты мой милый соколик! — сказала она,— кушай его на
здоровье, радость моя.
— Нет! бабушка, ты только маленький кусочек съешь, отведай.
Бабушка съела маленький кусочек и сказала, что пряник очень
хорош. А Толь пошел к своим маленьким друзьям, которых было у
него много. У одного лодочника Жана было целых четверо, мал
мала меньше, и все они крепко любили Толя.

96g	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

— Ну! цыплятки,— сказал он, входя на чердак к Жану,— хоть вы
и не были на празднике у Папы-пряника, а все-таки вам сегодня
будет праздник,— И он развернул бумагу и показал им пряник с
блестящей золотой надписью.
— Что это такое? — кричали цыплятки, обступив Толя.
— Это сундучок? — спрашивал маленький Поль.
— Нет, я знаю, это зоётая коёбочка,— говорила Маша, а два дру¬
гих ничего не говорили и только ползали, пищали и хватались за
ноги Толя.
Он взял ножик, разрезал пряник пополам и одну половину раз¬
делил по кусочку всем четырем.
— Я не хочу твоего гадкого пьяника,— говорит Маша, надув губ¬
ки,— ты меня не поцаевай!
И Толь берет Машу за кудрявую головку и крепко целует. А все
другие давно съели свои кусочки, съели вдруг, облизались и тере¬
бят Толя со всех сторон.
— Дай еще хоть немножко, чуточку!
— Дай им еще,— говорит Жан, который сидит нахмуренный в
углу, подперев голову одной рукой,— дай им еще, ведь они третий
день ничего не ели!
— Как! — вскричал Толь.— И ты мне ничего не сказал! Это очень
нехорошо!
— Да, как же, вот я пойду сейчас отыскивать тебя, чтобы ты
принес им кусок хлеба!
Но Толь уже не слушал его. Он бежал с лестницы, бежал бегом,
сел на перила и мигом скатился по ним вниз. Он прибежал, запы¬
хавшись, к толстому булочнику Беккеру.
— Господин Беккер,— сказал он,— вот вам кусок пряника, по¬
жалуйста, дайте мне за него простой черный хлеб, он мне очень
нужен.
— На тебе самый хороший хлеб,— сказал Беккер,— а пряника
твоего мне все-таки не надо, съешь его сам; а зачем тебе хлеб, Толь?
— Ах, мне он очень, очень нужен; благодарю вас, господин Бек¬
кер, очень вас благодарю.— И он побежал к лодочнику Жану.
— Постой,— сказал Жан, когда Толь принес хлеб,— им нельзя
давать помногу, они с голоду не перенесут этого и умрут.— И он
отрезал по маленькому кусочку и роздал своим цыпляткам, потом
отрезал и себе кусок, потому что и он уже давно ничего не ел.
Цыплятки съели хлеб, даже после пряника, потому что были
голодны, а голод не тетка. Потом Толь пошел с другой половиною
пряника и роздал его другим детям. Они все целовали его и гово¬
рили:
— Ах, какой вкусный пряник! Спасибо тебе, дорогой, добрый,
кудрявый Толь! — И когда роздал Толь весь пряник, то вспомнил,
что он еще не отведал его сам, но у него уж не осталось ни крошки.

	Николай Петрович Вагнер	$$$
— Ну! — сказал Толь, облизывая пальцы, которые были в варе¬
ный,— ведь варенье самая вкусная вещь в прянике, а его-то вкус я
знаю теперь. Притом мне и без пряника хорошо и весело жить на
свете.— И он пошел и запел свою любимую песенку:
Мышка весело жила,
На пуху в углу спала,
Ела масло, сыр и сало,
Но все мышке было мало.
Тра-ла-ла, тра-ла-ла,
Видно, жадная была?
Мышка в крынку забралася
И там сливок напилася,
Мышку в крынке изловили
И ей хвостик отрубили.
Тра-та-та, тра-та-та,
И мышка стала без хвоста.
— Бедная мышка! А зачем ей отрубили хвостик? Потому что ей
хотелось напиться немножко сливок. Ведь сливок было много, так
отчего же было не дать маленькой мышке немножечко сливок. От¬
чего?! Кто ж был жадней — мышка или люди?! Но ведь ей нужно
было попросить сливок, а как же бы она это сделала? Вот в том-то
и беда, что маленькая мышка не могла попросить себе сливок.
И Толь шел по двору к своей бабушке, а голуби летели ему на¬
встречу и садились к нему на плечи.
Всходит Толь на лестницу: раз, два, раз, два! Всходит и думает:
«Как же мне сделать настоящее доброе дело? Бабушка говорит, что
у меня доброе сердце,— а кто добр, тот не может делать злых дел;
но настоящее доброе дело может сделать только тот, у кого настоя¬
щее доброе сердце. Ну, словом, кто лучше меня! Да, вот мы это
после и увидим. Раз, два, раз, два. Здравствуй, бабушка!» — и он
бросился ей на шею.
Между тем бедный лодочник Жан сидел все на одном месте, в
темном углу, и с ним вместе сидела его тяжелая, черная дума. Она
сидела у него на плече и шептала ему на ухо: «Вот ты теперь остал¬
ся без работы и без места, потому что у тебя рука заболела и рассо¬
рился ты с своим хозяином, который заставлял тебя работать даже
с больной рукой. Куда ж ты теперь пойдешь? Твои дети умрут с го¬
лоду, умрут так же, как умерла три месяца тому назад твоя добрая,
тихая Анна. Ты похоронил ее и остался без гроша. Тяжело бедняку
без гроша денег. На свете все черно, везде темно и гадко. Возьми и
убей своих цыплят, если ты желаешь добра им, убей и себя, потому
что у мертвых нет ни стыда, ни забот, ни горя. Они сладко спят в
покойных могилах».

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
И чем дольше сидел Жан, тем громче говорила ему черная дума
все одно и то же. И не мог отогнать он ее, эту неотвязную черную
думу, потому что она крепко сидела на плече у него.
Наконец встал Жан и пошел к соседу. Он выпросил у него жа¬
ровню с горячими угольями, принес к себе и поставил посреди ком¬
наты.
— Вот вам,— сказал он,— цыплятки, последнее угощение от ва¬
шего бедного отца: засыпайте спокойно и крепко, чтобы не про¬
снуться, когда вас понесут в холодные могилки.
— Ты нам хочешь супу сварить? — спрашивает его Поль.
— Да, супу, хорошего супу, какого вы никогда еще не едали и
никогда больше не будете есть. Только ложитесь теперь спать, по¬
тому что он еще не скоро сварится.— И он всех их уложил, расце¬
ловал, закутал чем мог, заткнул все дыры в разбитом окне, ушел и
запер дверь на крючок.
Ах, черная дума нашептала ему страшное дело! От горячих углей
подымался синий, удушливый дым, и он шел, наполнял комнату,
ему некуда было выйти, он тихо обхватывал детей, и в нем должны
были задохнуться, умереть все маленькие дети Жана.
А сам он, угрюмый, бледный, тихо пошел по лестнице, и вмес¬
те с ним пошла черная дума. Она привела его в грязный подвал, где
было накурено, и сквозь дым тускло блестели огни, там было мно¬
го пьяных, много бутылок со всякими водками, много всякого шуму
и крику. Жан пришел туда в первый раз в своей жизни, и привела
его черная дума.
Он снял шляпу и посмотрел на нее. «Прощай,— подумал он,—
ты защищала мою несчастную голову от дождя и солнца. Теперь я
пойду к моей холодной могиле с открытой головой, ты мне не нуж¬
на больше, прощай!» И он променял свою шляпу на целую буты¬
лочку водки, крепкой водки. Сел он за стол, и черная дума села с
ним рядом. Выпил он стакан, и обняла его голову черная дума и
наклонила ее над стаканом.
Смотрит Жан, и видит он, как все блестит внутри хрустального
стакана, как тысяча огней сверкают в его светлых гранях. И чудит¬
ся Жану, что эти огни блестят внутри белой церкви, и стоит он пе¬
ред алтарем, стоит на коленях, весь трепетный и радостный, рука в
руку рядом с своей милой, тихой, ненаглядной Анной, а священ¬
ник говорит ему: «И возьмешь ты ее и наречешь своею, и будет
жизнь вам в радость!» А белый голубь слетает сверху и кружится над
ними, и все говорят:
— Как это хорошо, они будут счастливо жить!
Да, все это было и как сон улетело, и с злобой в разбитом серд¬
це схватывает Жан бутылку, наливает другой стакан и выпивает его
залпом. А черная дума еще крепче сжимает его голову и снова на¬
клоняет ее над пустым стаканом. И видит в нем Жан, как в тумане
блестит тусклый огонек. Освещенный этим огоньком, лежит на

Николай Петрович Вагнер
постельке хорошенький, маленький мальчик, а Анна, обняв Жана,
говорит: «Вот он вырастет большой и будет такой же славный, хо¬
роший, как ты, мой милый Жан». А мальчик смеется и протягива¬
ет к нему ручонки.
Оттолкнул от себя стакан, встряхнул головой Жан, встал и вы¬
шел вон, но не мог он стряхнуть с себя черной думы.
«Последнюю чарку выпил я,— думает он,— ведь длинна дорога,
и ночь холодна, надо было выпить на дорогу».— И ведет его черная
дума сквозь ночную мглу, и сечет холодный дождик его открытую
голову, бьет по лицу, а ветер треплет его мокрые волосы.
И как будто слышит и не слышит Жан, что кто-то сквозь дождь
и ветер зовет его тонким, детским голоском. «Это зовут меня мои
цыплятки,— думает он,— горек, продымлен был суп для вас; я иду,—
иду я к вам, мои милые. Погодите немного, скоро будем вместе».
И он торопится сквозь дождь и мглу, а черная дума шепчет ему с
каждым шагом: скорее, скорее! Он идет глухими переулками, идет
к широкой реке, а река бежит глубоко во тьме и смотрит на него
холодными глазами.
— Кормилица моя,— говорит ей Жан,— ты носила меня с колы¬
бели на твоих могучих волнах, и к тебе я пришел в мой последний
час: прими меня в твое глубокое лоно, прими и упокой горемыку,
детоубийцу, которому нет ни куска, ни приюта в этом холодном
мире! — И сходит Жан вниз по скользким, мокрым ступеням.
— Жан! Жан! — кричит позади его громче и громче детский го¬
лос.— Жан!..— И обернулся Жан посмотреть, кто вспомнил его и
зовет, когда он уже сходит в могилу.— Жан! — кричит, задыхаясь и
погасая, голос из мрака, и весь мокрый, усталый, в слезах, падает
Толь к ногам его и крепко обнимает эти ноги.— Жан,— говорит он,
едва дыша,— я давно бегу за тобой, я видел, как вышел ты из под¬
вала.
— Зачем ты здесь,— бормочет Жан,— что тебе нужно? пусти
меня и ступай домой.
— Мне нужно тебя, милый Жан, не отталкивай меня, не торо¬
пись в воду: они еще придут, светлые дни, и снова проглянет сол¬
нышко, и ты будешь опять бодр и весел. Я буду помогать тебе, как
другу, как брату.
— Пусти,— шепчет Жан, стараясь отцепить ручонки Толя,— пу¬
сти, я не хочу чужого хлеба, мне нет тут места.
— Добрый Жан, это будет мой хлеб, твоего друга, ты мне отдашь
его, когда я буду голоден, и мы все должны помогать друг другу.
Жан, дорогой мой, вспомни, что тебе сказала добрая Анна, умирая;
я был тут и все помню; она сказала: «Никогда не отчаивайся, Жан,
будь всегда добр, и мы еще увидимся с тобою». Потом она еще ска¬
зала: «Ведь я уверена, что ты никогда, никогда не покинешь наших
малюток. Ведь ты их так любишь...»

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв,
— Пусти, пусти,— шепчет Жан, задыхаясь и оттаскивая из всех
сил закостеневшие вокруг ноги его руки Толя, но больная рука его
не слушалась.— Пусти,— шепчет он,— они к нам не придут, они все
крепко уснули...
— Они живы, Жан, они не спят: я ведь выбросил от них гадкую
жаровню, я впустил к ним чистого воздуха, они все живы, веселы,
сыты, они ждут тебя, своего милого папу — они — сизые... гули!..—
И Толь выпустил, наконец, ногу Жана: у него не стало больше силы.
И, бормоча несвязные слова, он упал на мокрые, скользкие ступе¬
ни, упал как мертвый, без чувств, без сознания, бледный, с закры¬
тыми глазами и покатился в воду. Жан быстро нагнулся и подхва¬
тил его. Он сел на мокрые ступени, он весь дрожал, черная дума
отлетела от него. Он взял на руки бледного Толя, посмотрел на него,
крепко поцеловал и прижал к сердцу.
— Голубь мой, белый, добрый голубь,— сказал он,— ты спас их,
спас и меня также!
И он встал и, шатаясь, понес Толя на руках к себе домой...
Ну, наконец, мы наверно узнаем, кто из трех сделал настоящее
доброе дело; потому что наступил праздник, и все дети собрались
идти к Папе-прянику. Все, маленькие и большие, умные и глупые,
добрые и злые, всем хотелось видеть, кому дадут самый большой
пряник. Ведь это действительно любопытно.
Не пошел только один Кин, да ведь он и не желал ни получать
пряника, ни видеть, как его получают, потому что считал и пряник-
то гадким.
Все дети шли весело и охотно, а путь был не малый. Ведь Папа-
пряник живет не близко — не далеко, как раз за тридевятые зем¬
лями, в том тридесятом царстве, про которое в сказках говорится.
И вот, наконец, они все пришли, куда следует, как и надо было
ожидать, и притом к самому началу, а это-то и называется аккурат¬
ностью.
Папа-пряник по-прежнему сидел на своем троне в короне из
чистого сусального золота, по-прежнему сидели сановники, одним
словом все было по-прежнему, как было уж давно, потому что к
этому все привыкли, а Папа-пряник больше всех.
Он хорошо все знал: знал, что сделали все дети, и маленький
Лупп, и злой Кин, и веселый Толь. Да и как ему было этого не знать,
когда говорили ему об том сановники, а они должны были все
знать, потому что им говорили сахарные дамы, а сахарным дамам
все рассказывали те маленькие сахарные крошки, которые разно¬
сятся ветром повсюду, все видят и все говорят. Ах, не выбрасывай¬
те их никогда! Ведь и они могут пригодиться бедным детям.
— Ну! — сказал Папа-пряник, который был очень весел, пото¬
му что награждать всегда приятно, а тем более за настоящее доброе

Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.
дело,— Ну! принесите теперь самый большой пряник. Пусть все
видят, какая это хорошая награда, ибо мы не намерены этого скры¬
вать.
Тогда обе половинки дверей растворились настежь и показалась
процессия. Впереди шел обер-церемониймейстер со всеми церемо¬
ниями, какие только были у него, за ним шел унтер-церемониймей¬
стер, без всяких церемоний, просто в халате, за ним обер-гофшенк
с золотым ножом, за ним унтер-гофшенк с серебряной вилкой,
потом шли все сильные люди, и они-то все несли самый большой
пряник, потому что он был очень тяжел.
Когда пряник поставили куда следует, чтобы он всем был виден,
и сняли с него покрышку из красного бархату с золотыми кистями,
то все увидали, что это был настоящий пряник, который действи¬
тельно мог получить только тот, кто сделал настоящее доброе дело.
— Вот награда! — сказал король,— а что касается до дела, то вот
оно.— И тут же секретарь, который всегда крепко держал под сек¬
ретом то, что все давно знали, прочел то, что мы тоже давно знаем.
— Маленький Лупп,— сказал Папа-пряник,— подойди сюда!
— Ну! вот видите,— сказал Лупп,— что значит делать доброе
дело с расчетом, всегда будешь в выгоде,— и подошел к Папе-пря¬
нику.
— Ты,— сказал король,— сделал дурную аферу, потому что ис¬
тратил шесть пятачков, и ничего от нас не получишь. Ступай себе
туда, откуда пришел!
И Лупп повернулся и пошел, бормоча под нос, что Папа-пряник
ловкий аферист, с которым не стоит иметь никаких дел: как раз
надует. И при этом он откусил себе ноготь на мизинце, да так лов¬
ко, что больше нечего было и кусать.
— Маленький Кин,— сказал Папа-пряник,— это злой мальчик.
Немного стоило ему труда поднять доброго старого дедушку Вла¬
са, довести его домой и принести за него ведро воды: но и на это
немногое он не скоро решился. Да притом ведь его нет здесь, и он
сам не захотел получить самого большего пряника. Веселый Толь,
поди сюда! Этот пряник твой, он твой, потому что у тебя настоя¬
щее доброе сердце, которое само, легко и свободно, не зная и не
ведая, творит каждое доброе дело; он твой, потому что ты сделал
настоящее доброе дело, ты спас не только Жана и его детей от
страшной смерти, но ты спас в нем лучшее, что есть в человеке, ты
спас в нем самого человека!
И только что он сказал все это, как все встали со своих мест и
громко закричали: «Да здравствует справедливость и наш добрый
король Папа-пряник сорт первый!» Дамы замахали платками, и на
глазах их от сладости умиления выступила сахарная вода, а все кон¬
дитеры громко застучали в медные кастрюли, что составило самую
отличную музыку, и под эту музыку Толь выступил из толпы и по¬
дошел к трону короля.

Николай Петрович Вагнер
— Стойте вы все! — закричал он, подняв кверху руку, и все за¬
молчали,— Теперь слушай ты, Папа-пряник. Прежде чем награж¬
дать, растолкуй ты мне, чего я понять не могу, и тогда я возьму твой
пряник, потому что я ничего не хочу делать, не понимая, как обе¬
зьяна. Если мне легко было сделать настоящее доброе дело, если я
сделал его, не зная, не ведая, то за что же ты меня будешь награж¬
дать? За настоящее доброе сердце, но ведь я с ним родился, и за это
ты мог бы наградить только мою добрую маму, если бы она не умер¬
ла. Папа-пряник, рассуди: ведь я люблю Жана; как же мне было не
броситься к нему и не уговорить, чтоб он не топился. Ах! если б он
утонул, меня не утешил бы самый большой твой пряник. За что же
ты меня хочешь наградить — растолкуй ты мне это, Папа-пряник.
Но Папа-пряник молчал: он только развел руками.
— Ты представь себе,— продолжал Толь,— если бы доброго Жана
не одолела черная дума и он бы не захотел топиться, то я не спас
бы его и награждать тебе было бы меня не за что. Неужели же нужно
будет наградить черную думу за то, что она дала мне случай сделать
настоящее доброе дело? Ах, растолкуй ты мне это, Папа-пряник!
Но Папа-пряник ничего не растолковал. Он только сказал:
— Мы! — улыбнулся и снял корону.
— По-моему,— продолжал неугомонный Толь,— лучше бы от¬
дать пряник Кину, потому что он был злой и пересилил себя, и сде¬
лал доброе дело, да так сделал, что всю жизнь он его не забудет.
А еще лучше, Папа-пряник, вместо этого большого пряника давать
каждый день по большому куску хлеба всем бедным детям. Ах, доб¬
рый Папа-пряник, ты очень добр, но ты, верно, не знаешь, какая
тяжелая вещь, какая страшная вещь безвыходный голод.
И наконец Толь замолк. А Папа-пряник тоже помолчал, подмиг¬
нул левым глазом и проговорил громко и внятно, во всеуслышание:
— Ты очень добрый и умный мальчик; но не рассудил об одном,
не рассудил, что, объявляя награду, я вызываю доброе дело, и его
не сделает даже тот, кто без награды никогда бы его не сделал.
— Ну! вот видите ли,— проворчал со злобой Лупп.— Я говорил
вам, что он просто аферист.
Но Веселый Толь перебил его:
— О! я рассуждал и об этом, я думал об этом, но скажи мне, доб¬
рый Папа-пряник: давая награду одному, не возбуждаешь ли ты
зависти во многих других? И сколько эти другие должны иметь
доброты, чтобы все они не завидовали одному?
— Ах, какой ты славный, умный, умный мальчик! — вскричал
Папа-пряник.— Возьми же ты все-таки пряник и делай с ним что
хочешь!..
И Папа-пряник вскочил с своего трона. Он быстро подошел к
Толю и поцеловал его, да так громко, что всем стало весело.
И все сановники, кавалеры и дамы тотчас же при этом увидали,
что у Толя настоящее доброе сердце. И все потянулись целовать его,

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
но он отошел прочь, поклонился королю, поклонился обер-гоф-
шенку и унтер-гофшенку, взял золотой нож у обер-гофшенка и се¬
ребряную вилку у унтер-гофшенка, и начал резать пряник. Все дети
обступили его. Он их расставил рядами, каждому давал по куску, и
всем разделил пряник поровну, так что никому не было ни завид¬
но, ни обидно, а в этом-то вся и сила...
И вот, все это действительно случилось, хотя и очень давно, но
может опять случиться и сегодня, и завтра, одним словом, когда
придется, потому что срок для всего этого еще не положен.
Б6Р63Л
Береза росла на небольшой поляне, прямая, стройная, с белым
стволом, с пахучими, лаковыми листочками. А кругом ее шумели
старые дубы, цвели белым цветом и сладко благоухали раскидистые
большие липы, зеленели зелеными иглами яркие, бархатные пих¬
ты, круглились иглистыми шапками красные сосны, и постоянно
дрожали, как будто от страха, всеми своими серо-зелеными листоч¬
ками горькие, траурные осины. Одним словом, кругом березы была
целая роща, хотя и небольшая, но очень красивая.
Береза росла и помнила, как она росла. Она помнила, как труд¬
но было рыться и отыскивать в земле пищу ее молодым корешкам.
То земля была очень рыхла, то слишком жестка, то вдруг камень
мешал расти какому-нибудь ее корешку, и тот поневоле должен был
отходить в сторону, а другие, упрямые, не хотели отойти и умира¬
ли; зато другим от этой смерти было просторнее.
«Почему же,— думала береза,— земля не везде одинакова? То
много чересчур в ней пищи, то мало, то совсем нет и зачем эти кам¬
ни на дороге? Как все это скучно!»
Когда весной солнце отогревало березу и она просыпалась от
долгого зимнего сна, ей было так хорошо... Солнце светило ярко,
приветливо грело. Воздух был полон теплых паров, земля как буд¬
то сама предлагала проснувшимся корешкам сочную, вкусную
пищу. Все это было так хорошо. И береза развертывала свои смо¬
листые, пахучие почки. Она вся радовалась, вся благоухала, вся
одевалась мелкими, яркими желто-зелеными листочками.
Но это не всегда так было. Чем длиннее становились дни, тем
сильнее грело солнце. Потом оно уже пекло, начинало жечь, и
очень больно. Листья на березе покрывались пылью, сохли и жел¬
тели. Она умирала от жажды.
— Каплю, хоть одну каплю дождя! — молила она. И наконец
явился дождь. Налетела с гулом и вихрем черная туча. Верхушки
деревьев шумели, гнулись, все их листочки дрожали. Ветер рвал их
и уносил далеко. Но буря не могла достать березы. Ее защищали

Николай Петрович Вагнер
другие деревья. Она чувствовала только, как по всем ее листочкам
пробегал легкий, свежий ветерок, и ей было хорошо.
А вот и дождь. Он хлынул, как из ведра, ветер мчал его капли.
Он ими бил и хлестал все, что ему попадалось: лес, траву, дома,
людей.
— Зачем же так больно? — говорила береза.
Но дождь не понимал этого; он сек березу холодными каплями
все сильнее и сильнее, и ей было и больно и холодно.
И чем дольше шел дождь, тем холоднее становились его капли.
Вот уже вместо их появилась крупа, и вдруг загудел, запрыгал, за¬
щелкал крупный град. Как пулями он бил деревья, сбивал с них
лист, кору. Он бил и березу, хотя ее и защищали другие деревья. Он
избил, измолотил всю траву, все цветы вокруг березы; он всю ее
изранил, провел глубокие борозды по ее нежной, белой бересте, и
из этих ран вытекал светлый, как хрусталь, сок березы. Это были
слезки ее.
— Ах! — шептала береза.— Как все гадко на свете! Как мне боль¬
но и холодно! Неужели нельзя было обойтись без граду? Еще сего¬
дня утром я задыхалась от жару, а теперь мерзну от холоду, больная,
избитая, израненная!
И все деревья тоже зябли, хотя и не жаловались, потому что
привыкли ко всем невзгодам... Они тихо и грустно шептались между
собою. А птицы жалобно перекликались. Им тоже было холодно. Не
жаловалась только трава на лужайке, потому что она была мертвая.
И пошел холодный дождь, пошел, не переставая, и день, и два,
и три. Береза совсем окоченела, точно зимой.
— Ах как все это гадко, как гадко! — шептала она.
Наконец дождь перестал. Тучки расплылись в тумане, и солнце
опять стало греть. Береза отогрелась, отдохнула, расправила все
свои листочки, но она боялась и граду и холоду и стояла грустная,
не доверяя ни солнцу, ни всему тому, что было вокруг нее.
«Ах,— думала она,— если б эти деревья, что стоят кругом, не
заслоняли мне то, что вдали, может быть, я и увидала бы то, что
лучше, чем кругом меня! Может быть, там, там где-нибудь, вечно
тепло и светло. Ах, если бы когда-нибудь невозможное стало воз¬
можным!»
И желание ее исполнилось, но только не так, как она вообра¬
жала.
Раз рано утром, когда еще трава спала под холодной росой и
розовое утро алело на вершинах деревьев, в рощу пришло много
крестьян с пилами и топорами, и пошла работа. Стук, шум, крик.
Старые деревья пилили пилами, рубили топорами, и они с треском
и стоном валились на землю. К полудню работа была кончена, по¬
чти все деревья лежали вокруг березы мертвые. Не тронули только
березу и еще несколько осин, которые были такие же молодые, как
и береза.
Не стало рощи — далеко вокруг березы было чистое поле.

$7$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

«Вот как хорошо теперь видно! — думает береза.— Синие, свет¬
лые горы. Там, должно быть, очень тепло. А перед ними море, над
ним летают белые птицы. Вон луг, такой зеленый, бархатный. По
нем ходят барашки. Они, верно, придут и ко мне в гости. Ах! ниче¬
го этого я не видала прежде. И откуда же приходят тучи, и дождь,
и град?»
Недолго думала береза. Не прошло и двух дней, как собрались
тучи, поднялся ветер; он дул все сильнее и сильнее. Все горы по¬
крылись облаками, посинело бурное море. Все звери и маленькие
зверки и птички попрятались, кто куда мог. Только длиннокрылые
чайки вились над белыми валами.
— Нам хорошо в бурю! — кричали они.— Теперь нам, наверное,
что-нибудь выбросит бурное море и будет нам праздник.
«А нам нехорошо,— думали корабли и маленькие лодочки.— Мы
рады ветру, а не буре. Но если б не было ветру, не было б и бури».
А ветер свистел, гудел и ревел ураганом.
— Я теперь мчусь на крыльях могучих — я теперь чувствую силу.
Сторонитесь все, простору мне, простору! — И он налетел на березу.
Со стоном покачнулась береза. Все ее ветки, все листики, жил¬
ки задрожали.
— Простору, простору! — кричала буря.— Прочь с дороги! Со¬
гнись, согнись, преклонись предо мной!
— Ах! я не могу нагнуться,— говорила береза.— Я с детства вы¬
росла прямая и гордая... Я не могу согнуться... Я в этом не вино¬
вата.
— Согнись, согнись! — гудел вихорь.— Я не виноват, что мчусь,
все рву и ломаю. Не было бы воздуху — не было бы ветру. Не было
бы ветру — не было бы бури. Не было бы воздуху — и не было бы
ничего, что дышит воздухом. Я не виноват, что солнце не греет все
и везде одинаково; да не виновато в этом и солнце. Я, холодный
воздух, мчусь в теплые страны, в пространство, нагреться солнцем.
Прочь с дороги, простору мне, простору! Согнись, согнись передо
мною!
— Я не могу гнуться. Не могу! — стонала береза.
— Ну так держись крепче! Чья сила возьмет! — загудел ветер и
со страшным порывом налетел на нее.
Застонала, затрещала береза и, изломанная, вырванная с корнем,
повалилась на землю.
А буря мчалась дальше.
— Простору мне, простору, прочь с дороги! Я все сломаю,— кри¬
чала она.
И пролетела буря.
Мало-помалу затих ветер. Настала тишина, проглянуло солнце.
Береза лежала сломанная, изуродованная. Ее листики трепетали.
Она еще была полна жизни, но должна была умереть, потому что
буря оторвала ее от родной земли, которая ее поддерживала и пи¬
тала.

ф Николай Петрович Вегнер
Выползли жуки, забегали ящерицы, прилетела бабочка, запели
птички, защебетали ласточки, выглянул крот из норы.
— Я знал, что так будет,— сказал крот.— Если б не было солн¬
ца, не было бы ветру. То ли дело жить в темноте!
— Ты глупый слепыш, и больше ничего,— сказала ящерица.—
Если б не было солнца, не было бы и нас с тобой. Ты давно бы за¬
мерз в своей темной норе. Ах! зачем оно не всегда светит и греет,
это доброе, хорошее солнце? Так хорошо, когда оно печет!
— Нечего сказать! очень хорошо! — сказала улитка.— Нет, ког¬
да оно печет, то не знаешь, куда деваться от жары. Просто прихо¬
дится зарыться под листья и закупориться в свой домик.
— Ах! как дурно без ветра,— сказала ветряная мельница, стояв¬
шая на пригорке.— Теперь, верно, надолго настанет тихая погода и
мой хозяин насидится без помолу и без денег.
— Вот так хорошая буря была! — сказали чайки.— Что бы нам
каждый день такую! И тогда каждый день был бы нам праздник!
— Что хорошего в буре? — сказала бабочка.— Не надо бури, не
надо ветру. Пусть каждый день будет тихо и ясно.
— Из чего они все хлопочут? — сказал камень.— Разве не все
равно: буря, солнце, дождь, град, гром, молния, тепло, холод! Я ле¬
жу себе спокойно и не боюсь ничего. Меня мочит дождем, сушит
ветром, печет солнцем — мне все равно, и все обратится, рано или
поздно, в пыль и песок.
— Да! Если бы так рассуждать, то всем бы надо было быть кам¬
нями,— сказал седой мох, который тут же рос на камне,— я давно
живу на свете, бывал под дождем и под снегом, высыхал чуть не до

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.	л
980	—	-	—		ф
корней и снова отрастал. Я много испытал и скажу вам, отчего
бывает на свете то гадко, то хорошо.
И все сказали:
— Послушаемте, что скажет седой мох!
— Это новость! — закричали все.
— ...Все на свете переходит одно в другое,— досказал мох.—
Никто не скажет, где кончается тьма и начинается свет, и никто не
знает, как далеко идет свет, которого мы еще не знаем. Что такое
тепло и что такое холод? Улитке тепло, а ящерица в это время
чувствует холод. Орехи цветут, когда снег еще лежит кругом на по¬
лях, и липа цветет только среди жаркого лета. Что для одного теп¬
ло, то для другого холод; где начинается тепло и где оно кончает¬
ся — никто на это не ответит. Эфир проникает воздух, воздух про¬
никает камни, камни переходят в травы, травы превращаются в
зверей. Одно из другого берет начало, и нельзя сказать, где конча¬
ется одно и начинается другое. Огонь греет и жжет, свет освещает
и ослепляет, вода поит и затопляет, ветер освежает и разрушает. Все
идет в две стороны, начинается невидимо, незаметно растет, расши¬
ряется и, замирая, переходит в другое. Так все устроено на свете, и
живи на нем кто и как может! Хорошо тому, кто привык к холоду и
жару, кто не боится дождя и бури, кто легко переносит голод и жаж¬
ду, кто может жить даже под снегом, кто тверд, как камень, и по¬
движен, как ветер, кто умеет жить полной жизнью и умеет ею на¬
слаждаться...
И все гордо посмотрели друг на друга.
— Ах! — прошептала полумертвая береза.— Если бы я могла ко
всему привыкнуть, я жила бы и радовалась. Но никто не виноват в
моей смерти, и я тоже.
— А в конце концов,— прибавил седой мох,— все мы стремим¬
ся к свету, всем нам хочется немножко побольше тепла, побольше
чистого воздуха и побольше, побольше яркого света!
— Ну, нет, я с этим не согласен,— сказал крот.— Мне и впотьмах
хорошо!
И он зарылся в землю.
— Еще бы тебе, уроду, не было хорошо! — сказала бабочка.— Ты
только и живешь желудком. И день, и ночь роешься в земле да объ¬
едаешься всякими червяками.
— Кому не надо света,— закричали все,— пусть тот уходит в зем¬
лю и живет темной ночью, а мы все хотим света, тепла и света!
И все на том порешили, и каждый занялся своим делом.
Прошла целая неделя. Умерла береза. Ее листики засохли, по¬
желтели, их почти все разнесло ветром, и они сгнили далеко один
от другого. Из них выросли вкусные белые грибы. Начал гнить и
самый ствол березы. В нем завелось множество маленьких бурых
жучков и белых червячков. Все они с наслаждением ели сочное,
сладкое дерево березы, и все в один голос повторяли:

— Пусть каждый пользуется жизнью, как может!
Раз, поздно вечером, пришел старый бедный дровосек, со свои¬
ми ребятишками. Они утащили к себе домой березу со всеми жив¬
шими в ней жучками и червячками. Старший сын при этом с удо¬
вольствием проехался по двору верхом на березе, потом ее изруби¬
ли, бросили в печь. Все жучки и червячки сгорели в печке. Зато
сварили хорошую овсяную кашу. Все дети грелись около огня, с
наслаждением ели кашу и все повторяли:
— Пусть каждый пользуется жизнью, как может.

А. Г. Коваленская
мухомор
она до кочки
ожья коровка опрометью бежала к соседней кочке;
она была в страшном испуге и едва могла переби¬
раться через разные препятствия, встречаемые на
дороге. Красненькая ее одежда, испещренная чер¬
ными пятнышками, на этот раз была в беспоряд¬
ке: она раздвинулась, и одно прозрачное крылыш¬
ко торчало наружу. Ясно было видно по ее одежде,
что она накинула ее кое-как и забыла спрятать
тонкую ткань нижних крыльев. Задыхаясь, перева¬
ливаясь и спотыкаясь на каждом шагу, добежала
и, остановясь у подножья зеленого моха, едва пере¬
водя дух, окликнула соседку.
— Где ты там, соседка? — кричала она.— Выходи скорее!
На голос ее из-под зеленого моха показалась опрятно одетая
желтенькая букашка с черными крапинками на платье. Соседка бы¬
ла тоже божья коровка.
— Что случилось? — спросила она, просовываясь между двумя
тычинками моха, похожими на крошечные елки.
— Беда, матушка! — заголосила красная,— Духу не переведу... так
неумойкой к тебе и прибежала... не успела прибраться как следует...
— Да что ж у вас? Говори толком.
— Страсти Господни, соседка! Как и сказать, не знаю. Сидели
мы все смирно на кочке, что под елью, и всякий занимался своим
делом; как вдруг — о, Господи, страсти какие! даже и вспомнить не
могу!.. Кочка-то наша, родимая, вся ходенем заходила, так и наду¬
лась, а земля-то под ногами треснула; да шум какой! Целый комок
моху так и выворотило; даже мы на ногах не устояли: все как есть
повалились. Ох, страсти! и теперь не опомнюсь...
— Что за оказия? — сказала удивленная желтая.— Да ведь что-
нибудь должно быть видно? Вы бы поглядели.
— Чего глядеть-то! — возразила красная.— Мы со страху все как
есть разбежались. А куда денешься-то? У всех гнезда, яйца, сама
знаешь! Куда пойдешь в такую пору?

Александра Григорьевна Коваленская
983
И она заплакала.
— Нечего убиваться до времени,— утешала благоразумная жел¬
тая.— Надо выждать, а там что Бог даст. Так и быть, пойдем погля¬
дим.
И обе отправились.
Еще издали увидели они страшную суматоху: от кочки народ так
и валил; кто что мог ухватить, то и тащил: кто зернышко, кто яйцо,
кто уцепил листок больше себя ростом, и все без оглядки бежали,
толкая друг друга. Смятение было страшное, и ясно было видно, что
народ вовсе ошалел от страха.
Кто помоложе — карабкался на высокую былинку и, не достиг¬
нув ее верхушки, кубарем сваливался вниз. Все до того растерялись,
что даже крылатые жители забыли воспользоваться природным
удобством и вместо того, чтоб распустить крылья, тут же толкались
между бежавшими, прибавляя к общему смятению.
— Господи! куда я денусь с малыми детьми? — заголосила крас¬
ная и в отчаянье повалилась на землю вверх ножками.
Даже желтая сильно смутилась и украдкою поглядывала в ту сто¬
рону, где была ее кочка; но там было все спокойно.
— Не тужи, мать моя! — утешала она несчастную.— Ведь уж
этим горю не поможешь, а убиваться грех большой. Все по грехам
нашим наказание посылается; ох, согрешили мы!
— Да куда деваться-то? — стонала красная.— Куда я теперь го¬
лову преклоню?! Разорение, да и только!
— Вставай-ка! Что ногами-то болтать? — продолжала утеши¬
тельница.— На все власть Божия. А теперь пойдем ко мне, нагля¬
делись мы с тобой страстей-то.
И она потащила за собою убитую горем красную.
Много беседовали соседки, много плакал народ: разорение было
общее, и вокруг страшного места царствовала мертвая тишина, пре¬
рываемая лишь изредка треском земли; мох расступался больше и
больше; целые комки его, оторванные от земли, валялись около
кочки. Жителя на ней не было уже ни одного.
К вечеру, когда все бежавшие разместились кое-как по соседним
кочкам и несколько поуспокоились, собралась молодежь: стали тол¬
ковать о страшном событии; и так как первый страх уже прошел,
то молодой жучок предложил товарищам пройтись до опасного
места и обозреть окрестности. Сильно отговаривали их старые
жуки; а божьи коровки и слышать не хотели, чтобы кто-нибудь
показал нос в ту сторону. Но смельчак, синий жук, стоял на своем,
и кучка храбрых товарищей решилась потихоньку пробраться к
тому месту. Однако решено было послать вперед крылатого мура¬
вья, он должен был не идти пешком, а лететь и держаться на неко¬
торой высоте, чтобы, в случае опасности, тем же путем воротиться
восвояси.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Снарядился наш муравей и отправился. Вся молодежь дожида¬
лась его на опушке моха, около того места, где кончаются крошеч¬
ные елки и начинается ровный, бархатный луг моховины.
Вскоре посланный вернулся и объявил, что там все спокойно, но
издали он видел что-то страшное: в земле краснеется, точно огонь,
а никого нет.
Смельчаки переглянулись и несколько времени оставались в
нерешимости, но сами стыдились своей трусости и твердо реши¬
лись, пока еще солнце не село, отправиться к тому месту всей ком¬
панией.
Сказано — сделано. Общество гурьбой отправилось в ту сторону.
Подойдя близко к кочке, они остановились и стали прислуши¬
ваться: тихо! Синий жук, как самый храбрый, полез на кочку и за¬
кричал:
— За мной, кто не трус!
Кровь бросилась в голову молодежи, и все, как один, устреми¬
лись на кочку.
Едва они достигли верхушки, как вдруг раздался треск, земля
расступилась...
— Прочь с дороги! — закричал кто-то страшным голосом, и из
земли показался огромный, толстый и красный, как рак, мухомор!
Только белый разодранный плащ прикрывал его местами. Он лихо
держал шапку набекрень и, подбоченясь, гордо надувшись, обозре¬
вал окрестность.
От этого зрелища наша молодежь кубарем свалилась с кочки и,
не оглядываясь, в ужасе бежала врассыпную.
— Дальше от кочки! — грозно кричал мухомор, надуваясь и крас¬
нея все больше и больше.
Но наши смельчаки и так ног под собой не слышали. Мухомор
это видел, но нарочно хотел почваниться и всем задать страху.
Как пьяные, добрались молодые жуки до своих и без чувств по¬
валились в мох, болтая в воздухе ногами.
— Господи! — вопили божьи коровки.— Да когда же будет ко¬
нец этим ужасам! Ох, головушки наши бедные!
Долго причитали они над своей перепуганной молодежью, и
только тогда успокоилось народное волнение, когда луна уже взо¬
шла высоко, и свежая роса прохладила разгоряченные головы. На¬
конец все смолкло.
Ночь стояла тихая, звездная. Голубой свет месяца серебрил ок¬
ропленные цветы и белые стволы кудрявых берез; ветки их длин¬
ными прядями колыхались в ночном воздухе и наводили сон и ус¬
покоение на все живущее. Без шума плыла серебряная луна по си¬
нему небу; без шума блистали яркие звезды в прозрачной синеве;
без шума благоухали цветы и наполняли воздух ароматом.
Бедный, засохший стебелек кивал томно головкою, вздремнув
при всеобщем молчании. Он доживал свой век тихо, безропотно.

Изредка земля вокруг мухомора глухо пошслкивала, но он все
стоял подбоченясь и с важностью и с презрением глядел на сухой
стебелек, преклонившийся к земле. Но дремота наконец и его одо¬
лела; он заснул, нс переменя своего положения, и нс замечал, как
тихая, звездная ночь задумчиво роняла слезы на его гордую, глупую
голову.

$8$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

На небе стало темнеть; месяц уплыл на край земли, звезды по¬
бледнели; и на востоке показалась яркая розовая полоска. Ветер
быстро пробежал по сонному царству цветов и насекомых; цветы
дрогнули и тихо повернули головки к розовой полоске света. Вся
окрестность осветилась розовым пламенем; облака, позолоченные
по краям, поплыли по небу, а туман, поднявшись с земли, пустил¬
ся за ними в погоню.
Все в лесу проснулось: птицы запели, зашевелились насекомые,
маленькая белка с пушистым хвостиком забралась на березу, отту¬
да перекинулась на ель и, качаясь на ветке, навострила ушки. Заяц
перепрыгнул через дорогу и во весь дух понесся через поле к ближ¬
нему ручью. Малиновка просвистала где-то в чаще. Мошки, жуч¬
ки и божьи коровки пришли в движение.
Стебелек приподнял согнутую головку и посмотрел на мухомо¬
ра: тот стоял еще краснее, шапка его была усеяна белыми пугови¬
цами, и весь он, надувшись, еще больше вчерашнего вылез из зем¬
ли. Рост и дородство его пугали даже воробьев; а божьи коровки,
как вышли поутру умываться росою, так и онемели от ужаса. Му¬
хомор был виден даже с их кочки.
— Экая страсть! — говорили они между собою вполголоса.—
Ведь уродился же этакий! Да никак он на нас глядит?..
И все врассыпную бросились к средине кочки.
Молодые жуки утром очень стыдились своей вчерашней слабо¬
сти и не знали, какими глазами смотреть на соседей. Переговорив
между собою, они решили погулять опять в окрестностях мухомо¬
ра, разумеется не подходя к нему близко. Услыхав о приготовлени¬
ях, красная божья коровка решилась тащиться вслед за ними. Она
оставила на кочке все свое хозяйство и хотела хоть издали посмот¬
реть, не спаслось ли что-нибудь. И так, не замеченная никем, она
прокралась между моховых тычинок и спряталась невдалеке от
страшной кочки.
Но мухомору с вышки все было видно: он как раз заметил ком¬
панию молодежи и божью коровку.
— Не подходить! — заревел он.— Не то всех отравлю!
Жуки остановились, но не пошли назад. Синий даже выступил
из толпы.
— Ах ты дерзкий! — загремел мухомор.— Да знаешь ли, кто я?
Я — мухомор! А это что такое, какая дрянь там прячется? Туда же,
в красном платье! Прочь, мелочь!
Жучки сильно струсили, но не подавали вида и все смотрели
издали на разъяренного мухомора. Коровка сжалась в комок и под¬
лезла под крошечную елку. А стебелек все внимательно слушал и
только в раздумье качал головой: видно было, что он думает глубо¬
кую думу.
Жуки удалились, делая вид, что гуляют и ничего не боятся.

®г>"^“ K”"-""

Стал накрапывать дождь. Все живые существа попрятались, кто
куда мог. Мухомор гордо стоял, подбоченясь, и хохотал во весь рот
над трусостью мелкого народа. Дождь лил ливмя с его упругой го¬
ловы и падал под ноги целым каскадом; шапка стала еше краснее.
Но вот закатилось солнце, а дождь не переставал. Вся окрест¬
ность как будто покрыта была прозрачной пеленой; все притихло,
только около мухомора был слышен шум воды, как от водосточной
трубы. Так прошла вся ночь.
Наутро небо выяснело и все выползли из своих убежищ. Моло¬
дежь взобралась на верхушку своей кочки, чтоб с вышки наблюдать
мухомора.
— Помогите! — вдруг раздался громкий голос.— Братцы, помо¬
гите! Мушки, жуки, божьи коровки... падаю!
Народ в ужасе высыпал на кочку. Все смотрели в ту сторону.
— Валюсь, совсем валюсь! — кричал отчаянно мухомор; и прав¬
да: видно было, как весь он покривился на сторону; шапка вовсе
сползла на затылок; лицо сморщилось и посинело.
Партия молодых жуков бросилась к нему, забыв опасность; но нс
успели они вскарабкаться на кочку, как мухомор тяжело шлепнул¬
ся в грязь.
— Раскисаю!..— простонал он хриплым басом.— Совсем раски¬
саю...
И действительно, в тот же
день храбрый воин раскис со¬
всем. К вечеру уже нельзя
было узнать, где была шапка
и где лицо: весь он представ¬
лял из себя комок липкой
грязи...
А стебелек качал головою
и думал крепкую думу.
«Сколько зла! — размыш¬
лял он.— Место отравлено;
воздух заражен; жители в ужа¬
се и горе. О, если бы удалось
поправить зло и восстановить
счастие!»
Горькая, последняя сле¬
зинка выкатилась из потуха¬
ющих его глаз; слабым движе¬
нием взял он из своего серд¬
ца лучшее семечко и бросил
его в липкий комок.
Прошло лето, прошла и
зима. Настала новая весна.
Проснулось население кочки

Сказки русских писателей КУШ—XIX вв.
и радостно взглянуло на свет Божий. Жуки и божьи коровки со¬
бирались переселяться на старую кочку, но сначала решили осмот¬
реть местность. Все они гурьбой отправились к родному пепелищу,
и что же представилось их глазам?
На месте страшного мухомора — стройный ландыш. Распустив
широко темные листья, стоял он как вкопанный и только покачи¬
вал веточкою, увешанною белыми чашечками. На всех смотрел он
ласково и радостно.
— Придите все ко мне,— говорил он, протягивая широкие объ¬
ятия,— я стою здесь для вас, и, пока буду жить, вы будете иметь
прохладу и тень от моих листьев, сок и мед от моих чашечек. Я на¬
пою воздух благоуханием, я дам вам приют в тени листьев моих: я
отдаю вам сердце мое и отдам жизнь, если понадобится. О, приди¬
те, придите под тень мою!
Все насекомые поклонились ему и приняли ласковое предложе¬
ние.
Та кочка, говорят, самая счастливая и благословенная кочка в
лесу.

Н. Д. Ахшарумов
МАЛАНЬИНЫ стрелки
I
ыл у одной старухи сын по имени Фомка. Фомка
был мужичок малорослый, тощий и самый, как
говорится, беспрокий. Никакая работа ему не спо¬
рилась, потому что он не умел обойтись, как люди
обходятся, а все делал по-своему. Одежда у Фомки
была оборванная, избенка кривая, крыша дырявая,
лошаденка хромая, и жил он один со своею стару¬
хою матерью, без жены, потому что во всем око¬
лотке не было такой дуры, которая бы согласилась
пойти за него.
Вот как -то раз шел Фомка в сумерки между опушкой и полем; а
было это около Ильина дня, и накануне была большая гроза. Идет
он, и все ему слышится: гром не гром, а так, будто где-то недалеко
телега по бревнам проехала. И думает он: «Где бы это могло быть?
Кругом на пять верст нет ни плотины, ни моста, а гремит где-то
недалеко...» Чу! вот опять застучало! И на этот раз так уже близко,
что Фомка остановился и начал осматриваться. Глянул в одну сто¬
рону — нет никого, глянул в другую — видит: на самом краю опуш¬
ки кто-то стоит нагнувшись, словно как будто бы ищет грибов. Стал
он за ним приглядывать; видит: старик какой-то, седой, без шап¬
ки, рост богатырский, плечи широкие, лицо такое хмурое, грозное...
стоит, наклонился, клюкой ковыряет что-то во мху; поковырял и,
знать, не нашел ничего — пошел дальше; да как только пошел —
и застучало опять.
«Хе-хе! — думает себе Фомка.— Вот оно где гремит-то».
И дивно это ему показалось. Подошел ближе:
— Бог помочь, дед.
— Спаси Бог.
— Что это ты стучишь?
— Так это я про себя ворчу...— отвернулся и, надо быть, что уви¬
дал на земле,— стал опять ковырять клюкой, поковырял, вытащил
какую-то стрелку и бросил в мешок.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
990
©
— Что это ты тут делаешь?
— Так, ничего,— говорит,— свой товар подбираю.
— Какой товар?
— Да вот, дочка моя — Маланья1 вчера тут в горелки играла, раз¬
бегалась, стрелки свои пораскидала. А я не люблю этого баловства.
Товар дорогой; почто его тратить даром? Хочешь стрелять, так стре¬
ляй толком: выбери место, нацель хорошенько да тогда и пали...
Слушает Фомка, сейчас смекнул, в чем дело, и кто такой этот
старик, и о какой Маланье он говорил.
— Слышь ты,— говорит,— тебе одному не справиться с этой ра¬
ботой; всю ночь тут провозишься. А ты выучи-ка меня эти стрелки
искать, так я тебе, дедушка, помогу.
Дед согласился; надоело ему ковырять одному; выучил мужика,
по каким приметам отыскивать место, куда упала стрела и как ее из
земли выкапывать. И вот стали они искать вдвоем; искали, пока
совсем не стемнело, и понабрали-таки порядком. Как стало совсем
темно, дед взял, покидал свой товар в мешок и мешок завязал.
— Ну,— говорит,— спасибо тебе, любезный; будет с меня и это¬
го.— Загрохотал и ушел восвояси.
А Фомка как ни был плох, однако на этот раз маху не дал. Не
захотел он уйти с пустыми руками и изловчился, тайком от деда
засунул себе в сапог с полдюжины... Зачем, он и сам хорошенько
не знал, но нрава он был пытливого, и всякое новое дело его зани¬
мало. «Дай,— думает,— посмотрю: что это за стрелки такие?» При¬
шел домой, ни слова не говоря старухе, спрятал свою находку на
печь и завалился спать. Утро-де вечера мудренее.
II
На другой день был праздник. Фомка проснулся чуть свет, взял
с собою стрелки и ушел в лес. Что он там делал — не знаю; только
вернулся домой без одной стрелы да в придачу еще без пальца на
левой руке.
— Что с тобой? — спрашивает старуха.
— Так, ничего... топором отхватил.
Несколько дней после этого он сидел смирно, но, как только
палец зажил, взял остальные стрелки и пошел опять в лес... Вернул¬
ся опять без одной да и в придачу еще без глаза.
— Что с тобой? — спрашивает старуха.
— Так, ничего... на сук наткнулся.
После этого он запрятал Маланьины стрелки в клеть и долго до
них не дотрагивался; знать, поотбило охоту... Но 'вот однажды пона¬
добилось ему зачем-то в кузницу; а кузница была в городе. Подхо¬
дит он к городу поздно вечером, в сумерки, и опять ему чудится гром
1 Маланья — молонья, молния. (Примеч. автора.)

Николай Дмитриевич А^шарумов
•fyl	7 71
не гром, а так — что-то стучит... Глядь, впереди, недалеко, бредет тот
самый старик, которого он у лесу встретил. Поравнялись они.
— Здравствуй, дед!
Тот смотрит — не узнает.
— А того мужика помнишь, который тебе помогал Маланьины
стрелки выкапывать?
— А, это ты? Ну, будь здоров, братец.
— Куда идешь, дедушка?
— В кузницу, братец.
— Пойдем же вместе, и мне туда нужно.
Пришли они в кузницу. Фомка сейчас свое дело справил, при¬
сел на завалинке и сидит, дожидается... «Дай,— думает,— погляжу,
зачем дед пришел».
А дед кликнул к себе кузнеца и спрашивает:
— Ну что,— говорит,— кузнец, пущалку справил?
— Справил.
— Покажь-ка сюда?
Смотрит Фома: кузнец достал из-под лавки снаряд какой-то
диковинный и подает деду. Дед поглядел.
— Хорошо,— говорит.
Сейчас заплатил кузнецу что следует, взял свой снаряд и пошел.
Как только пошел, и Фомка пошел; увязался опять за ним, опять
разговор заводит.
— Здорова ли дочка?
— Ничего, славу богу, живет.
— Много ли стрелок пораскидала?
— Да, пораскидала-таки порядком.
Говорят они этак, а Фомка все на снаряд поглядывает.
— Что это, дедушка,— говорит,— у тебя за штука такая?
— Пущалка, братец.
— На что это тебе?
— А это,— говорит,— для дочки моей, игрушка такая. Из этой
пущалки она свои стрелки пущает.
— А разве нельзя без этого?
— Нет,— говорит,— нельзя. Без этого либо палец тебе оторвет,
либо глаза выжжет...
Сказал это дед, а сам и усмехается, на Фомку поглядывает.
— Хе-хе, брат! Да что это у тебя глаз-то?
— Ничего,— отвечал Фомка,— это я ночью на сук напорол.
— Вот как!.. Хе-хе, да у тебя и пальца недостает!.. Куда девал?
— Ничего, дедушка, это я в хмелю топором отхватил.
— Ну, братец, это тебе наука. Послушай ты моего совета: будь
наперед осторожнее.
Сказав это, дед загрохотал и пошел восвояси.
А Фомка не промах, сейчас вернулся назад к кузнецу и заказал
для себя пущалку такую же, как у деда.
— Не рассердился бы дед,— говорит кузнец.

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
— Э! ничего! — отвечал Фомка.— Мы с ним приятели; сам ви¬
дел, вместе пришли.
Через неделю пущалка была готова, и Фомка ходил с нею в лес и
вернулся на этот раз без изъяну, веселый такой. Приходит к матери.
— Прощай,— говорит,— матушка! Благослови ты меня в путь
далекий, на подвиги ратные, на поприща богатырские. Землю па¬
хать теперь не мое уж дело.
Как услыхала старуха эти слова, так и ахнула.
— Фомка! Да ты не с ума ли спятил?.. Ты,— говорит,— посмот¬
ри на себя; ну к роже ли тебе подвиги ратные? Ведь у тебя силенки
немногим побольше, чем у меня!.. Да и кого ты, кривой богатырь,
воевать собираешься?
— Не беспокойся, матушка,— говорит Фомка,— я уж найду кого.
А что до силы моей, то этой силы ни ты, да и никто на свете еще не
изведал. И никому не известно, где она у меня; а я знаю, где, и,
когда покажу, тогда и увидят.
Вечером в этот день Фомка ходил на то место, где он деда в пер¬
вый раз встретил, и вернулся домой с каким-то пучком. А на дру¬
гой день, чуть свет, оседлал хромую свою лошаденку, повесил пу-
щалку через плечо, простился с матерью и уехал.
III
Долго ли ехал Фомка и далеко ли уехал, не знаю; только вот вы¬
езжает он из лесу на зеленый луг и видит: стоят на лугу два шатра
златоверхих, у шатров богатырские кони пасутся. Слез он с своей
лошаденки и пустил ее тут же траву щипать; а сам прилег отдохнуть.
Недолго прошло, из шатров выходят два старых-престарых богаты¬
ря; посмотрели на мужика, усмехнулись и сели тут же, неподалеку.
И говорит один богатырь другому:
— Прошли,— говорит,— богатырские времена, Ильюха! Что за
народ нынче на свет родится!.. Посмотри-ка, вон мужичонка ка¬
кой!.. Что твой комар. Взял его на ладонь да прихлопнул — так толь¬
ко мокренько останется.
Речь эта была обидна для Фомки, но он смолчал.
И говорит другой богатырь:
— А что,— говорит,— Алеша, много ты этаких за один прием
уберешь?
— Да как махну,— отвечает тот,— так штук пятьдесят зараз уберу.
Не вытерпел этого Фомка:
— Почто,— говорит,— вы, старые богатыри, меня, юного, оби¬
жаете. Вы силы моей не изведали, а если хотите изведать, то, чем
на словах похваляться, испытайте лучше меня на деле.
— Хорошо,— говорит Алеша,— давай, кривой богатырь, силу
пробовать.
— Нет,— отвечает Фомка.— Я на тебя, Алеша Попович-млад, и
на тебя, дедушка Илья Муромец, руки не подниму, потому не при-

Николай Дмитриевич Л\шдрумов
О*	77 7
ходится детям своих отцов колотить. А если хотите силу мою узнать,
то возьмите меня с собой на подвиги ратные, на поприща богатыр¬
ские. Пригожусь — сами спасибо скажете, а не пригожусь — на¬
плюйте вы мне в лицо и прогоните.
Призадумались старые богатыри, смотрят на мужичка, дивятся:
откуда у него такая прыть?
И вот говорит Илья Муромец:
— А что,— говорит,— Алеша, возьмем уж его с собой, так и быть.
С виду он точно что плоховат, да с виду не всякого разберешь.
— Хорошо,— говорит Алеша,— возьмем.
И положили они промеж себя уговор: Фомке ехать за старыми
богатырями следом и служить им покуда конюхом. А если дело ка¬
кое встретится, то пускать его в дело первого. Годен окажется —
принять его нареченным братом и считать младшим богатырем, а
не годен — прогнать.
Порешили на том и уехали.
IV
Едут богатыри на своих богатырских конях, а Фомка за ними, на
своей хромой кляче — трюх, трюх... едва поспевает.
Подъезжают они к городу Угличу, а в городе Угличе страх и смя¬
тение неописанное. Поселился в дремучем лесу, у самого города,
басурман — шестиглавый змей и губит христианский народ во мно¬
жестве неисчислимом.
Как услыхали это богатыри, сейчас поехали в лес и по следу зме¬
иному отыскали его вертеп. Глядят: из вертепа выходит чудище не¬
честивое о шести головах и каждая голова с пивной котел.
— Ну, Фома,— говорит Илья Муромец,— вот тебе и работа.
Коли жизнь не красна, смерть не страшна, то выходи ты, по угово¬
ру, первый супротив этого змея и ратуй; а мы посмотрим, если он
станет одолевать, тогда сами примемся.
Но Фомка только того и боялся, чтоб старики как-нибудь без
него не покончили. Вышел он смело вперед и стал заряжать свою
пущалку; а змей-то, завидев его, кривого, как прыснет со смеху:
— Пошел прочь! — говорит.— Шут ты этакой! Не хочу я с тобою
и рук марать!
— Ну, ничего,— отвечал Фомка.— Я тебя, любезный, не задержу.
Сейчас прицелился да как грянет... Осветилось все место битвы,
по лесу пошел гул раскатами, и огненная стрела, ослепляя глаза яр¬
ким блеском, ударила в змея. Только его и видели. Разорвало его,
беднягу, всего на куски, и те куски не то спалило, не то раскидало
по лесу.
Богатыри стоят, смотрят... понять не могут, что это такое было?..
Смотрели, смотрели, пожали плечами, да и поехали прочь. Фомка за
ними. И вот слышит он, богатыри говорят между собою тихонько:
— Ну, что, Ильюша?

Николай Дмитриевич Ахшдрумов
•JJ4	“У?
— Да что, Алеша! я, братец, правду люблю говорить. В жизнь
свою не случалось так чисто покончить дело!
И вернулись они в город Углич, где люди, узнав, кто одержал
победу, не захотели и верить старым богатырям; думали, что это они
вдвоем убили змея и только из милости уступают Фомке всю честь.
А впрочем, приняли всех троих с великим почетом.
V
После того назвали богатыри Фому своим меньшим братом и
стали честить, как равного.
И ездили они долго втроем, сперва по святой Руси, а потом и по
разным краям чужеземным. И было у них за это время работы не¬
мало. Попадались им великаны и в три сажени, и в семь, и в десять;
и змеи разного сорту, то о шести, то о двенадцати головах, а то и
более; и эфиопские короли с несметными ратями, и турецкие, и
татарские, и китайские витязи,— и против всех их, по уговору, вы¬
ходил Фома первый. Выйдет, живо дело все сам покончит, а два
старших богатыря поглядят да, потупив голову, и поедут прочь.
И вот стали старые богатыри призадумываться. Видят: дела им
никакого нет, всю работу Фомка себе забрал, а и просить-то его,
чтобы уступил, не смеют, боятся, что стары уж стали очень и, чего
доброго, еще перед ним, молодым, осрамятся.
Стали они об этом промеж себя разговаривать. И вот говорит
Илья Муромец:
— А что, Алеша, ведь дело-то наше дрянь! Состарились мы, да
и время-то богатырское, знать, миновало. Не нужны стали теперь
богатыри. С этой пущалкою, что у Фомки, всякая баба выйдет про¬
тив тебя, и ничего ты с ней не поделаешь.
— Да,— отвечает Алеша Попович-млад.— Я, братец Ильюха, и
сам так думаю. Довольно уж мы с тобой покрутили миром. Пора и
честь знать! Поедем-ка на покой.
И вот простились богатыри с своим нареченным братом Фомою
и уехали восвояси.
А Фомка тою порой гостил во дворце у какого-то короля замор¬
ского, и слава о нем успела уже пройти по целому свету.
VI
Сидит Фомка у короля, в его золотом чертоге; а король-то и го¬
ворит ему:
— Скажи,— говорит,— мне, Фома, по правде, отчего старые бо¬
гатыри уехали?
И отвечает ему Фома:
— Скажу я тебе, государь, по правде, старые богатыри обижают¬
ся, что им возле меня, молодого богатыря, совсем делать нечего.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
996
$
Выслушав это, король сам глядит на Фому, усмехается:
— Послушай, Фома,— говорит,— ведь ты врешь?
— Нет,— говорит,— не вру.
— Нет, врешь. Меня, братец мой, не обманешь. Ты вот гово¬
ришь: «богатырь»,— а если по правде сказать, какой ты богатырь?
Отними у тебя пущалку да стрелы, так тебя всякий дворовый петух
загоняет.
Фомка обиделся.
— Нет,— говорит король,— ты этим, любезный, не обижайся.
Аты мне вот что скажи. Ведь этакую пущалку, как у тебя, всякий
кузнец может сделать?
— Да,— отвечает Фома,— может; а стрелы-то ты откуда возь¬
мешь? Без стрел, с одною пущалкою ничего не поделаешь.
— А вот,— говорит король,— я к тому и веду разговор. Ты, Фома,
парень неглупый, сам можешь понять, что славы твоей не убудет,
если ты мне откроешь: откуда ты эти стрелы берешь; и выучишь моих
мастеров этому делу стрелецкому. А если,— говорит,— ты это сдела¬
ешь, то будет тебе от меня за это награда такая, о какой ты и не ду¬
маешь. Богатырем я не могу тебя сделать, конечно, да мне и не нуж¬
ны богатыри; но сделаю тебя генералом и отдам тебе все свое вой¬
ско в команду, и для этого войска мы закажем пущалки, и ты будешь
его учить своему стрелецкому ремеслу. А когда ты все это выполнишь,
тогда я отдам за тебя свою дочь и с нею полцарства в приданое.
Польстился Фома на такую великую честь и открыл королю свое
дело тайное, свое мастерство стрелецкое. И сделал его король гене¬
ралом, а старых своих богатырей уволил вчистую. Не нужны стали
они ему с тех пор, как все войско было вооружено пущалками и
всякий солдат мог сделать то же, что Фомка делал. И стал Фомка
знатным боярином, и стал король выдавать за него свою дочь, а за
дочерью отводить полцарства в приданое.
И вот едет Фома с королевскою дочерью под венец. Едут они в
золотых колесницах. По дороге войско стоит в два ряда; народ тол¬
пится; шапки бросают кверху, кричат «ура!». По всему городу празд¬
ник, в колокола звонят... А по небу между тем поднимается черная
туча. Остановилась она над самым венчальным поездом да вдруг как
шарахнет!.. Разорвало ее, словно платок, на два куска, и из проре¬
хи вылетела царица Маланья во всей лучезарной своей красоте. Она
была в огненной колеснице на вороных конях, и на темных ризах
ее светилось кровавое зарево. Грозно глянула она на Фому:
— Стой! Фомка-вор! Ты стрелы мои украл, ты тайны мои изве¬
дал и по свету разгласил. Я тебе этого не прощу! На вот, отведай-ка
эту стрелку!..
Сказав это, царица взмахнула высоко белой рукой и пустила в
него стрелу лучезарную...
Тяжелый громовой удар грянул над самою головою жениха. Кони
его попадали. Народ столпился вокруг его золотой колесницы. Гля¬
дят: а бедный кривой богатырь лежит в колеснице — мертвый.

Л. А. Нарекая
ЦАРОДНА ЛЬДИНКА
а высокой, высокой горе, под самым небом, среди
вечных снегов стоит хрустальный дворец царя Хо¬
лода. Он весь выстроен из чистейшего льда, и все
в нем, начиная с широких диванов, кресел, резных
столов, зеркал и кончая подвесками у люстр,— все
ледяное.
Батюшка царь грозен и угрюм. Седые брови
нависли у него на глаза, а глаза у него такие, что,
кто в них ни взглянет, того колючим холодом так
и проймет. Борода у царя совершенно белая, и в ней словно блест¬
ки от каменьев драгоценных запутались, и самоцветными искрами
вся она так и переливается.
Но краше бороды царской, краше его высокого дворца, краше
всех сокровищ три дочери царя, три красавицы царевны: Вьюга,
Стужа и Льдинка.
У царевны Вьюги черные очи и такой звонкий голос, что его внизу
в долинах далеко слышно. Царевна Вьюга всегда чрезвычайно ве¬
села и танцует и поет целый день.
Средняя царевна, Стужа, не уступит в красоте старшей сестре,
только гордая она и кичливая, ни с кем добрым словом не обмол¬
вится, никому головой не кивнет, и ходит, стройная да румяная, по
своему терему, вполне довольная своей красотой, никому не откры¬
вая своего сердца.
Зато младшая сестра, царевна Льдинка, совсем иная: разговор¬
чива, словоохотлива и уж так хороша, что при виде ее у самого гроз¬
ного царя Холода очи загораются нежностью, седые брови расправ¬
ляются и по лицу добрая, ласковая улыбка скользит. Любуется царь
дочкой, любит ее и так балует, что старшие царевны обижаются и
сердятся за это на царя.
— Льдинка — батюшкина любимица,— с завистью говорят они.
И красавица же уродилась младшая царевна, такая красавица,
что другой такой во всем Ледяном царстве не сыскать.

$$$	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Локоны у царевны — чистое серебро. Глаза — как сапфиры си¬
ние и как алмазы самоцветные. Уста алые, как цветок розы в доли¬
не, а сама вся нежная да хрупкая, как драгоценное изваяние из луч¬
шего хрусталя.
Как взглянет на кого своими синими лучистыми глазами Льдин¬
ка, так за один взгляд этот каждый жизнь свою готов отдать.
Царевны весело живут в своем высоком тереме. Днем они пля¬
шут, играют да дивные сказки старшей царевны Вьюги слушают, а
ночью на охоту за барсами и оленями выезжают.
И тогда по всем горам да ущельям такой гул и шум поднимает¬
ся, что люди в страхе от этого шума спешат из гор и из леса к себе
по домам.
Царевнам только и можно ночью из дома выходить. Днем они
из терема показаться не смеют, так как у царя Холода и у его доче¬
рей-красавиц есть опасный, страшный враг.
Этот враг — король Солнце, который живет в высоком тереме,
выше самого дворца царя Холода, и то и дело посылает свою рать
на Ледяное царство, то и дело шлет свои Лучи узнать-изведать, как
легче и лучше победить ему непобедимого врага — царя Холода.
А вражда у них давнишняя, старая. С тех пор, как выстроен хрус¬
тальный дворец на утесе, с тех пор, как стали пчелы за медом в до¬
линах летать, с тех пор, как цветы запестрели в лесу и в поле, с тех
пор и поднялась между царем Холодом и королем Солнцем эта
вражда не на жизнь, а на смерть.
Строго-настрого блюдет царь Холод, чтобы лукавый король не
проник как-нибудь в его царское жилище, не сжег своим роковым
огнем и дочерей его, и самый дворец из хрустального льда.
День и ночь стоит стража на карауле вокруг царского дворца, и
строго приказано ей следить, чтобы ни один из Лучей-воинов ко¬
роля Солнца не проник сюда. А царевнам накрепко запрещено
выходить днем из дворца, чтобы как-нибудь ненароком не встре¬
титься с королем.
Вот почему день-деньской, пока страшный король гуляет по сво¬
им и чужим владениям, царевны-красавицы сидят в терему и ни¬
жут ожерелья жемчужные, да ткут алмазные пряжи, да слагают див¬
ные сказки и песни. А придет ночь, золотые звезды усыплют небо,
ясный месяц выплывет из-за облаков, тогда выходят они из хрус¬
тального терема и скачут в горы гонять барсов да оленей.
Но не все же царевнам за барсами и оленями гоняться, да звез¬
ды считать, да алмазные нити выводить, да дивные песни и сказки
складывать.
Пришла пора замуж царевен выдавать.
Позвал царь Холод всех трех дочерей к себе и говорит:
— Дети мои! Не все вам в родном тереме сидеть под крылыш¬
ком отцовским. Выдам-ка я вас замуж за трех прекрасных принцев
нашей стороны, трех родных братьев. Тебе, царевна Стужа, дам в

Лидия Алексеевна Чарская
мужья краснощекого принца Мороза; у него несметные богатства
из подвесок и украшений драгоценных. Несчетными сокровищами
наделит он тебя. Будешь ты самой богатой принцессой в мире. Тебе,
царевна Вьюга, дам принца Ветра в мужья. Он не так богат, как его
брат Мороз, но зато так могуч и так силен, что в могуществе и силе
нет ему равного в мире. Он будет тебе добрым защитником-мужем.
Будь покойна, дочка. А тебе, моя любимица,— с ласковой улыбкой
обратился старый царь к младшей дочери Льдинке,— дам я такого
мужа, который подходит тебе больше всего. Правда, он не могуще¬
ствен, как принц Ветер, и не богат, как принц Мороз, но зато от¬
личается несказанной, безграничной добротой и кротостью. Принц
Снег — твой жених нареченный. Все его любят, все почитают. И не¬
даром: всех-то он приласкает, всех прикроет своей белой пеленой.
Цветы, травы и былинки чувствуют себя зимой под его пеленою
точно под теплым, пуховым одеялом. Он добр и ласков, кроток и
нежен. А доброе, ласковое сердце дороже всех могуществ и богатств
в целом мире.
Низко-низко поклонились старшие царевны отцу, а младшая
надула губки, нахмурила брови и процедила сквозь зубы недоволь¬
ным голосом:
— Нехорошо ты придумал, батюшка-царь. Самого незавидного
жениха мне, своей любимой дочери, выискал. Что толку, что добр
принц Снег и ласков, когда он не может ни подарить мне драгоцен¬
ных уборов, как Мороз сестрице Стуже, ни побиться на смерть, как
принц Ветер, с врагами и всех своею силою одолеть. К тому же его
старшие братья над ним такую силу взяли! Ветер его по своему же¬
ланию кружит, вертит, а принц Мороз одним мановением руки мо¬
жет к месту приковать, и без его разрешения бедный принц Снег
не в состоянии и двинуться.
— Так это и хорошо! — произнес царь, нахмурив свои седые
брови.— Принц Снег — младший из братьев, а покорность стар¬
шим — это одно из лучших достоинств молодого принца.
Но царевна все свое твердит:
— Не люб мне принц Снег, батюшка, не хочу идти за него замуж!
Рассердился, разгневался царь Холод. Дунул направо, дунул на¬
лево. Заскрипели льды-ледники, захолодела земля. Все пушные зве¬
ри со страху попрятались в норы, а старый горный орел вскинул
крыльями, да тут же и замер в воздухе.
А царь Холод как загремит своим грозным голосом на младшую
дочку:
— Что ты понимаешь, Льдинка? Лучше мужа тебе самой не сы¬
скать. И не смей упрямиться! Иди в свой терем и приготовься к ве¬
черу как следует встретить жениха. На сегодняшний бал во дворец
приглашены мною все три принца.
Горько заплакала царевна, но не посмела ослушаться царя-ба¬
тюшку и, поникнув головою, поплелась в свой терем.

....	Сказки русски* писателей XVIII—XIX ев.	_
1000 	!-!	5	—	ф
Села царевна в уголок, серебряные слезинки из синих глаз ро¬
няет, и тут же эти слезинки в прекрасные бриллиантовые капельки
на щеках ее превращаются.
Собрала бриллиантовые слезинки в пригоршню царевна, смот¬
рит на них и думает: «Вот сокровища, которые я должна собирать
теперь, потому что у моего жениха ничего нет и я собственными
слезами должна создавать себе богатство».
Глупенькая царевна! Она не знала, что не богатство составляет
истинное счастье каждого существа.
И вдруг видит царевна, что чудными огнями заиграли у нее на
ладони бриллиантовые слезинки. Она испуганно подняла голову и
увидела, что в окно ее терема глядит красавец мальчик, такой свет¬
лый и радостный, какого она не видела никогда.
— Кто ты? — вскричала царевна, вскакивая со своего места и
подбегая к окошку.
— Я слуга одного молодого короля, который хорош, как день, мо¬
гуч, как горный орел, и богат, как три царя Холода, вместе взятые.
— Богаче, чем мой отец и принц Мороз даже? — вскричала
изумленная царевна.
— Куда перед ним твой принц Мороз! — насмешливо произнес
мальчик.— Принц Мороз просто нищий перед нашим повелителем.
— А как зовут твоего короля? — поинтересовалась красавица.
— Его зовут король Солнце! — произнес гордо мальчик.
Едва только успел он выговорить эти слова, как царевна с кри¬
ком отодвинулась от окошка и, в ужасе закрыв лицо руками, про¬
изнесла:
— Уйди! Уйди! Я знаю, кто ты! Ты мальчик Луч, один из тех,
которых посылает король Солнце войною на наше царство. Как ты
осмелился и сумел проникнуть сюда, когда вокруг нашего дворца
стоит стража?
Мальчик Луч только усмехнулся в ответ своими сверкающими
глазами.
— Все ваши теперь заняты приготовлением к балу. Ваши стра¬
жи, Зефиры, разлетелись в разные стороны с приглашениями гос¬
тей. Я воспользовался этим и как самый маленький из слуг моего
короля проникнул к твоему терему. Что скажешь ты на это, царев¬
на Льдинка?
— Скажу одно! — гневно топнув ножкою, вскричала царевна.—
Скажу одно: твой король — заклятый враг наш, и я сейчас крикну
стражу, которая прибежит схватить тебя.
— Не торопись, царевна! — произнес мальчик Луч в ответ спо¬
койным голосом,— Ну, схватишь ты меня, а потом что? Будешь
кружиться, как глупая козочка, на балу с твоим женихом Снегом,
и то если ему позволят кружиться старшие принцы: Мороз и Ветер.
А потом отдадут тебя замуж за бедного принца, их младшего брата,
и проживешь ты свой долгий век, не видя ни роскоши, ни могуще-

Лидия Алексеевна Чарская
ства, ни богатства, ты, самая красивая из царевен. А в это время
твои сестры прославятся через своих мужей. Их ждет богатство и
могущество.
— Ах, правду ты говоришь, мальчик Луч,— произнесла Льдин¬
ка,— истинную правду.— И она печально поникла своей прекрас¬
ной головкой.
Мальчик Луч долго молча смотрел на нее. По лицу его промельк¬
нула лукавая улыбка.
— Не тужи, красавица Льдинка! — произнес он самым ласковым
голоском.— Я недаром проник в твой терем. Я прилетел сюда с
целью посватать тебя за такого знатного жениха, такого богатого,
что твои сестры лопнут от зависти, узнав про это. Хочешь быть
женою самого короля Солнца, моего господина?
Царевна Льдинка даже замерла от ужаса, услыша это. Она долго
не могла произнести ни слова, а когда заговорила снова, то голос
ее дрожал от волнения и страха:
— Нет, нет. Король Солнце наш враг. Недаром мой отец, царь
Холод, всячески скрывает всех нас от него. Солнце только и ищет
случая погубить нас,— заключила она с трепетом.
— И ты веришь этому, маленькая царевна? — звонко рассмеял¬
ся Луч,— Все это вздор: король Солнце лучший из царей Вселен¬
ной. Он заботлив и ласков, как нежная мать. Если царь Холод не
хотел, чтобы вы познакомились с ним, так это оттого только, что¬
бы ты и сестры твои не увидели, что сам он, могущественный ваш
повелитель и отец, куда слабее великого короля Солнца...
— Так вот оно что! — задумчиво произнесла царевна.— А я ду¬
мала... Отчего же он воюет с батюшкой? — внезапно высказала она
мелькнувшую мысль.
— Отчего? А вот сейчас узнаешь!..— звонко рассмеялся солнеч¬
ный Луч,— Король Солнце любит тебя и хочет взять тебя за себя
замуж, а батюшка твой против этого. Ему не выгодно, чтобы его
зять был знатнее его.
— Понимаю теперь,— проговорила тихо принцесса,— все пони¬
маю... А если я и впрямь выйду за Солнце, он нашьет мне таких же
уборов и нарядов, какие Мороз сделает сестрице Стуже?
— Во сто раз краше и богаче нарядит тебя мой король, царев¬
на! — уверенно произнес мальчик Луч.
— Ну, тогда я готова быть женою твоего короля,— весело про¬
говорила Льдинка.— Воображаю, как позавидуют мне сестры и сам
батюшка-царь, когда увидят меня самой богатой и знатной короле¬
вой в мире!
И царевна Льдинка гордо выпрямилась и кинула на мальчика
Луча такой взгляд, точно она была уже его царицей, а он ее поддан¬
ным.
— Вот и отлично, ваше высочество, моя будущая королева,—
с низким поклоном произнес Луч.— Я так и думал, что вы самая

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
1002	—	-	—

умная царевна в мире и скоро поймете тех, кто искренне желает вам
добра,— с тонкою улыбкою добавил он.— А теперь не угодно ли вам
пожаловать за мною?
— Куда? — испуганно произнесла царевна.
— В царство короля Солнца, моего повелителя! — с новым по¬
клоном произнес Луч.
Царевне Льдинке очень понравилось такое почтительное обра¬
щение. Она любила лесть.
Мальчик Луч ударил в ладоши, и вмиг легкая колесница цвета
утренней зари, сплетенная из лепестков роз, появилась перед нею.
Две исполинские мохнатые пчелки везли ее.
— Садитесь скорее, царевна,— торопил ее мальчик Луч, в одну
минуту занимая место на козлах,— а то наши кони, дети солнечных
дней, замерзнут в вашем холодном царстве.
Льдинка не заставила себя приглашать вторично. Знатность,
могущество и богатство, которые улыбались ей в самом недалеком
будущем, заставили ее весело и легко впрыгнуть в розовый экипаж,
и они понеслись.
Изумленная стража ледяного дворца царя Холода со страхом
увидела пронесшуюся мимо нее царевну, но, пока успела поднять
тревогу, Льдинка с Лучом были уже далеко. Им навстречу попалась
бабушка Пурга, с головы до ног закутанная в свое белое покрывало.
Она грозила клюкой, стараясь преградить путь царевне, и кри¬
чала:
— Берегись, царевна, не слушай льстивых речей! Будь покорна
отцу. Вернись! Вернись!
Но Луч только со смехом заглянул в лицо старухи, и та с гром¬
ким проклятием со всех ног понеслась в горы.
Между тем белые ледники и сугробы исчезли. Теплом и арома¬
том пахнуло на царевну. Перед ней показался роскошный сад.
Там прогуливались феи, воздушные и нежные, как сон. Их длин¬
ные волосы отливали золотом, алые уста улыбались; их легкие пла¬
тья, сотканные из лепестков роз и лилий, были самых нежных от¬
тенков. Легкие и воздушные, они носились, танцуя в воздухе, чуть
шурша своими легкими крыльями, казавшимися серебряными в
блеске майского дня.
В один миг, увидя царевну, появившуюся среди них, они залепе¬
тали звонкими, как свирель, тоненькими голосками:
1-я фея
Какая хорошенькая девочка!
2-я фея
Совсем не хорошенькая! Закуталась в такую жару и выглядит
кусочком снега!
3-я фея
У нее глаза как синее озеро!
4-я фея
Наши разноцветные глазки выглядят куда лучше!

Лидия Алексеевна Чдрскдя
Ф

5-я фея
Она никуда не годится. Она ничто в сравнении с нами по кра¬
соте!
6-я фея
Она тяжела и неуклюжа и не может кружиться в воздухе, как мы.
7-я фея
Просто ледяная сосулька, которой нет места в нашем чудесном
царстве.
8-я фея
Уродливая сосулька, и больше ничего.
И затем все феи вместе закричали:
— Сосулька! Сосулька! Сосулька!
Бедной царевне Льдинке хотелось заплакать от горя и обиды. Но
ее синие глаза не знали слез. Ее сердце только захолодело еще боль¬
ше. Оно до краев наполнилось теперь гордым презрением к малень¬
ким феям за их недоброе отношение к ней.
И она гордо и громко произнесла:
— Ага, вы смеетесь теперь надо мною, я кажусь вам гадкой и
смешной, но, когда я буду вашей повелительницей, женою короля
Солнца, вы будете низко кланяться мне и все во мне найдете пре¬
красным.
И, как будто уже предвкушая свою победу над насмешницами
феями, царевна Льдинка гордо прошлась перед ними, обдавая их
холодом с головы до ног.
— Ах, противная сосулька, что она говорит? — вскричали не¬
жные феи и угрожающе подступили к царевне Льдинке, размахи¬
вая перед самым ее лицом своими крылышками.
Вдруг смутный гул пронесся по светлому царству. Тысячи разно¬
цветных мотыльков заметались в разные стороны. Стая жаворонков
поднялась в голубом воздухе и запела хором.
Ах, что это была за песнь!
Такой песни царевна Льдинка в жизни не слышала в своих на¬
горных ледниках. Сестра Вьюга пела хуже, во сто раз хуже звонких
жаворонков.
Мальчики Лучи появились в огромном количестве и стали дву¬
мя рядами на пышной цветочной поляне.
— Король Солнце идет! Король Солнце идет! — зашептали ве¬
селые феи и стали охорашиваться в ожидании своего молодого по¬
велителя.
И вдруг все разом чудесно засияло в светлом царстве. Царевна
Льдинка даже зажмурилась невольно. Столько блеска и света было
кругом, что глазам становилось больно.
Неожиданно появился на золотой колеснице златокудрый юно¬
ша такой красоты, какой еще не видывала Льдинка. И весь он сиял;
сияли даже его волосы, глаза и одежда. На пышных кудрях лежала
золотая корона, от которой и происходило сияние, больно резавшее
глаза. Целая свита мальчиков Лучей толпилась вокруг.
1003

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Все феи при виде короля упали на колени. Одна царевна Льдин¬
ка гордо выступила вперед. Окинув надменным взором толпу фей,
она смело посмотрела на красавца короля и сказала:
— Глупые, маленькие, ничтожные дочери воздуха посмели сме¬
яться надо мной, могучей царевной, их будущей повелительницей.
Накажи их, король Солнце, накажи тотчас!
Король нежно поднял глаза на царевну.
— Вот сейчас увидите! Вот сейчас увидите! — произнесла торже¬
ствующая Льдинка, обращаясь к феям.— Я невеста короля Солнца,
и вы должны поклониться мне, как вашей повелительнице коро¬
леве.
Она хотела еще прибавить что-то и вдруг остановилась.
Целый сноп лучей вырвался из золотых очей короля Солнца. Рас¬
каленными иглами впились они в лицо Льдинки.
Из груди ее вырвался громкий крик, ноги подкосились, глаза
закрылись, и она упала навзничь, бледная как смерть.
И под жгучим взглядом короля Солнца Льдинка быстро таяла,
таяла...
На горах, в ледниках старый царь Холод рыдал в отчаянии, уз¬
нав про гибель дочери. Стужа и Вьюга вторили ему, оплакивая кра¬
савицу сестричку.
А Льдинка растаяла, умерла совсем, умерла, сожженная Солн¬
цем, его золотыми глазами.
От нее не осталось уже следа, когда король Солнце приказал
насмешницам феям:
— Сплетайте хороводы и пойте песни. Я отправляюсь воевать с
царем Холодом и вскоре надеюсь торжествовать победу над моим
врагом.
И феи с веселыми песнями полетели в разные стороны с радост¬
ной вестью, а люди счастливыми улыбками встретили благую весть
о приближении Солнца, их любимого, светлого короля...
Фвя в медвежьей Берлоге
Шумел лес, гудел ветер, столетние сосны плакали и стонали...
Старая колдунья Метель кружилась в дикой пляске. Дедко Мороз
смотрел на нее, хлопал в ладоши и восклицал с довольным видом,
потирая руки:
— Лихо! Ой, бабушка Метелица, лихо!
А лес шумел, и старые сосны плакали и стонали.
Кругом было темно, неприветно. Звери попрятались к себе в
берлоги, чтобы переждать в них лютую непогоду. Им было весело,

		Лидия Алексеевна Чдрскля
•у	IvvJ
тепло и уютно. У всех у них были семьи, были добрые, ласковые
детки, были родные.
У серого Мишки не было никого. Совсем одинок на белом све¬
те был серый лохматый Мишка. И жил он, как отшельник, один-
одинешенек в самой чаще леса, и никто никогда не заглядывал к
нему.
Он был болыпой-преболыиой и сильный-пресильный, такой
большой и такой сильный, что все его собратья-медведи казались
слабыми малютками в сравнении с ним.
И все звери его боялись: и зайцы, и лисицы, и волки, и медве¬
ди. Да, даже медведи боялись его, когда он шел по лесу, весь вскло¬
коченный, огромный и страшный, со сверкающими глазами; и как
только он своей неуклюжей, тяжелой поступью выходил из берло¬
ги, все бежало, сворачивая в сторону с его пути.
А между тем он никому не сделал зла и был страшен только по¬
тому, что одичал в одиночестве.
А одиноким он был давно. Давным-давно пришел он в этот лес
из глухого черного бора и поселился здесь, в чужом лесу, в новой,
наскоро им самим вырытой берлоге.
Люди отняли у него медведицу-жену и детей-медвежат, убили их,
а его самого ранили пулей. Эта пуля крепко засела в толстой мед¬
вежьей шкуре и напоминала ему о том, что люди его враги, что они
сделали его несчастным на всю жизнь. И серый Мишка ненавидел
людей, как только можно ненавидеть самых злейших врагов. И зве¬
рей он ненавидел: ушел от них в лес подальше и не хотел дружить
с ними. Еще бы! Ведь они были счастливы по-своему, а ему, оди¬
нокому, обиженному и одичавшему, было больно смотреть на чужое
счастье.
В те дни, когда кружилась метель и пел ветер, он чувствовал себя
лучше, и легче и веселее становилось у него на душе. Он залезал в
свою берлогу, лизал лапу и думал о том, как злы и жестоки люди и
как он ненавидит их — он, большой, серый, косматый медведь.
Шумел лес, кружилась метелица и старые сосны скрипели.
Мишка лежал на своей постели из мха и листьев и ждал прибли¬
жения ночи. Ему хотелось уснуть хорошенько, чтобы забыть и зло¬
бу, и ненависть, и тоску.
И вдруг в полутьме его берлоги что-то блеснуло неожиданно
ярко. Какой-то розовый комочек перекувырнулся в воздухе и упал
к самым ногам медведя.
Мишка наклонился, взял в лапу розовый комочек и поднес его
к самым глазам, стараясь рассмотреть неизвестный предмет.
Смотрел Мишка, смотрел — и брови его нахмурились, глаза
сверкнули.
— Неужто человеческое существо! — произнес он сердито.—
Хотя и крошечное, маленькое, а все-таки человеческое существо,
человек. Да, да, не что иное, как человек.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Действительно, то, что лежало бездыханное на широкой мохна¬
той его лапе, было очень похоже на человека; только оно было ро¬
стом в мизинец, не больше, и с лучистыми крылышками за спиною.
Оно казалось мертвым, это маленькое человеческое существо со
светящимися крылышками за спиною, с прелестным, хотя и поси¬
невшим от холода личиком.
Но медведь злобно смотрел на маленькое существо, не замечая,
как оно прекрасно. Ему хотелось уничтожить его, потому что ма¬
ленькое существо было похоже на его врага — человека.
Мишка уже занес другую лапу, чтобы убить ею малютку, как
вдруг согретое горячим медвежьим дыханием маленькое существо
ожило, встрепенулось, открыло глазки и зашевелилось своими лу¬
чистыми крылышками... И вся внутренность берлоги сразу освети¬
лась ярким светом, и странные звуки точно серебряного колоколь¬
чика, звуки, каких угрюмый Мишка никогда в жизни не слыхал,
наполнили все уголки и закоулки его жилища. И показалось Миш¬
ке, что в его берлоге стало светло, как в первый день ясного мая, и
что запахло в ней цветами, весенними душистыми цветами старо¬
го леса...
А странное существо с блестящими крылышками, раскрыв свои
глазки, залилось звонким смехом.
— О-о, какой смешной, странный медведь,— звенело оно,—
какой большой, дикий медведь! Не думаешь ли ты убить меня? Ха,
ха, ха, ха! Вот глупый, глупый Мишка! Поднял свою косматую лапу,
ворочает своими свирепыми глазами и думает, что напугал этим
маленькую фею.
— Разве ты фея, а не человек? — удивился медведь.
— Ну, конечно, фея, глупый! Люди велики и неуклюжи, а я мала
и изящна, как цветок. Вглядись-ка в меня хорошенько. Разве бы¬
вают люди такие грациозные, такие подвижные, как я? И потом, я
не боюсь смерти, как люди! Если ты убьешь меня, я превращусь в
тот цветок, из которого я появилась, и новая жизнь улыбнется мне.
Бабочки будут порхать вокруг меня, пчелы станут напевать свои ме¬
лодичные песенки, а серебряный луч месяца расскажет мне такие
чудесные сказки, каких ты, большой, серый, неуклюжий медведь,
наверное, не слыхивал. Когда же придет осень и цветы завянут, я
превращусь снова в фею, лучистую, красивую, как сейчас, и улечу
на зиму в южные страны.
— Но как же теперь, в такую стужу, ты осталась здесь и чуть
живая очутилась в моей берлоге? — заинтересовался медведь.
Фея засмеялась еще веселее.
— О, о, это мой маленький каприз! — вскричала она весело.—
Я хотела увидеть зиму, метель, вьюгу, я хотела услышать песенку
ветра, чтобы потом похвастать всем виденным перед моими подру¬
гами! И я спряталась в дупло старой сосны, думая полюбоваться
оттуда на все это. Но стало холодно, так холодно, что я закоченела.

Лидия Алексеевна Чарскдя
Я привыкла к теплу и свету, к радостям жизни и аромату цветов.
А тут еще старый дятел, хозяин дупла, выгнал меня из своего жи¬
лища. Глупый дятел совсем не понимает вежливого обращения с та¬
кими хорошенькими феями, как я. Ветер подхватил меня, вьюга
закружила мне голову и... и не знаю, как я очутилась в твоей бер¬
логе, на твоей косматой лапе, серый медведь.
— А ты не боишься, что я съем тебя? — поинтересовался снова
Мишка.
— Нет, не боюсь... Я самая хорошенькая фея, какая может толь¬
ко встретиться в вашем лесу, и тебе жаль будет съесть меня,— сно¬
ва засмеялось-зазвенело странное существо.— И потом, я буду рас¬
сказывать тебе сказки, и тебе будет веселее со мною, чем одному.
О, ты не знаешь еще, какие сказки умеет рассказывать фея Лиана.
— Тебя зовут Лиана? — осведомился медведь.
— Да, меня зовут Лианой! Розовый Май, мой крестный отец, дал
мне это хорошенькое имя. Что же, ты все еще хочешь прогнать меня
из своей берлоги? Или ты хочешь съесть меня, глупый серый мед¬
ведь?
Медведь нахмурился и усиленно засосал лапу. Ему жаль было
расставаться со звонким и нежным, как серебряный колокольчик,
смехом, и с ярким светом в своей берлоге, и с ароматом весенних
цветов, который наполнил ее с появлением феи.
Но она, эта маленькая фея, так была похожа на человека, а он,
Мишка, ненавидел людей и обещал отомстить им за то, что они
сделали его одиноким. Не отомстить ли ему заодно и маленькой
фее?
Пока Мишка думал о том, как ему быть, фея, не дожидаясь, на¬
чала тихонько, вполголоса, рассказывать ему сказку, такую сказку,
какой, наверное, не знал сам могучий зеленобородый хозяин леса,
лесовик.
А когда Лиана кончила свою сказку, суровое, угрюмое выраже¬
ние сошло с морды медведя, складки на лбу расправились и глаза
загорелись приветливым, мягким светом.
— Ты можешь остаться в моей берлоге! — разрешил он мило¬
стиво Лиане.— Тебе будет здесь тепло, хорошо и уютно!
И Лиана осталась.
«У меня была медведица-жена и трое медвежат, ласковых и иг¬
ривых. Их отняли злые люди, и я остался одиноким, угрюмым мед¬
ведем. Звери боятся меня. А Лиана не боится. Она доверяет мне.
Она садится мне на лоб и тормошит меня за уши, она трогает мои
острые, огромные зубы своими нежными пальчиками, дует мне в
глаза, а когда я морщусь от этого, она заливается звонким смехом
над моими невольными гримасами. Она не боится меня, не чужда¬
ется, она привыкла ко мне и не хочет мне зла. Злые люди отняли у
меня медведицу и трех славных медвежат, а судьба за это подарила
мне Лиану. Буду заботиться о Лиане за ее доброту и ласку ко мне» —

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
так рассуждал медведь, ступая по лесу, а звери с недоумением смот¬
рели ему вслед.
— Удивительно, что сталось с нашим букой. Он выглядит мно¬
го приветливее и добрее! — говорила кумушка-лисица молодому
лесному волку.
Тот прищурился вслед медведю и, виляя хвостом, процедил
сквозь зубы:
— Не удивляйтесь. Если бы в вашей норе стало так светло, уют¬
но и прекрасно, как у него в берлоге, вы бы тоже изменились, как он.
Фея Лиана совершенно преобразила суровую, неприветную бер¬
логу Мишки.
Вместе с ярким светом своих крылышек, вместе с ароматом цве¬
тов и журчаньем сказок она внесла веселье, жизнь, сердечность и
радость в угол бедного одинокого медведя.
И Мишка за это платил беззаветной преданностью и верной
службой маленькой фее.
Он всячески старался угождать ее малейшим капризам, угадать
каждое ее желание.
А желаний и капризов у феи Лианы было немало.
Однажды ей захотелось иметь тот цветок розы, который она ви¬
дела когда-то в окне соседней с лесом деревушки.
Мишка отправился в деревню и похитил цветок, рискуя соб¬
ственной шкурой. Но оказалось, растение представляло один только
жалкий стебелек с листьями, а самого цветка уже не было на нем.
Роза давно отцвела.
Лиана затопала ножками от досады и успокоилась только тогда,
когда Мишка, вместо розы, устроил ей крошечную колесницу из
сосновой хвои, впряг в нее белку, пойманную им в лесу, и Лиана
могла разъезжать в своем новом экипаже по всей берлоге.
Но интереснее всего было то, что фея Лиана научила плясать
угрюмого, серого Мишку.
Когда ей надоедало рассказывать сказки или кружиться по бер¬
логе со своей белкой, она заставляла петь сверчков в углу их жили¬
ща и приказывала Мишке плясать одну из тех неуклюжих потеш¬
ных плясок, которые умеют исполнять одни лишь медведи.
И Мишка плясал, чтобы только угодить своей маленькой гостье.
А когда он уставал и пот градом катился с его тяжелой шкуры,
Лиана вспархивала ему на голову и махала над ним своими легкими
крылышками, и медведю от этого становилось прохладно и легко.
Так весело и хорошо протекало время в медвежьей берлоге. Се¬
рый медведь давно забыл свое горе. Он крепко полюбил Лиану и,
не задумываясь, отдал бы жизнь за нее.
Наступила весна. Снег в лесу растаял. Потекли быстрые ручей¬
ки в ложбинах. Белый подснежник сиротливо выглянул из зеленой
травы.
Мишка увидел подснежник, сорвал его и принес Лиане.

Лидия Алексеевна Чдрскдя
Веселая фея при виде первого весеннего цветка побледнела ра¬
зом и стала сама белее принесенного подснежника. В глазках Лиа¬
ны отразилась безысходная грусть. Она сложила свои крылышки и
вся опустилась и потемнела.
— Что с тобою, Лиана? — испуганно наклонился к ней медведь.
— Ах, ничего, ничего...— произнесла она таким голосом, от ко¬
торого болезненно замерло медвежье сердце.
Но расспрашивать про ее горе он не посмел, потому что боялся
еще более растревожить маленькую фею.
Прошел еще месяц, и лесная лужайка запестрела цветами. Кра¬
савчик Май выглянул из своей нарядной колыбели и поздравил с
праздником природу. Ему ответил жаворонок мелодичной и звон¬
кой трелью. Эта трель достигла слуха Лианы. Она затрепетала и
забилась от нежных звуков птичьей песенки. Глаза ее широко рас¬
крылись, в них появились слезы.
Медведь увидел эти слезы и произнес с чувством:
— Люди, слыхал я, плачут много и сильно, но феи — никогда.
Только большое горе может вызвать слезы на веселых глазках феи.
У тебя, вероятно, есть какое-нибудь горе. Ты хочешь на волю, Ли¬
ана, к таким же веселым, маленьким феям, как и ты!
Но фея заплакала еще сильнее, услышав эти слова.
— Нет, нет, я не уйду от тебя! Лиане жаль оставить тебя снова
одиноким,— говорила она.— Ты будешь скучать без меня, потому
что я успела своими сказками, своей веселой болтовней и смехом
заставить тебя забыть твое горе. Нет, я не уйду от тебя, я не хочу
быть неблагодарной: ты дал мне приют в своем жилище, когда мне
некуда было деваться, ты спас меня от стужи и смерти... Нет, нет, я
не оставлю тебя! Будь покоен, мой друг!
Сердце Мишки забилось радостно и тепло.
Он понял, что не все в мире несправедливы и жестоки. И он еще
крепче полюбил своего друга — маленькую фею — за ее слова.
Все пошло по-старому, только Лиана не выглядывала больше из
медвежьей берлоги и поминутно затыкала свои маленькие уши, что¬
бы не слышать трелей жаворонка, заливавшегося в лесу.
И вдруг однажды, когда медведь дремал на свежей моховой по¬
стели, а Лиана, сидя около его уха, нашептывала ему свои прелест¬
ные сказки, в берлогу влетел хорошенький голубой мотылек. На
спине мотылька сидела чудесная маленькая фея, как две капли воды
похожая на Лиану.
— Привет тебе! Привет тебе! — залепетала она, бросаясь в объ¬
ятия Лианы.— Наконец-то я нашла тебя, сестра! Я искала тебя по
всему лесу, чтобы сказать тебе приятную новость. Завтра в первое
новолуние мы, лесные феи, празднуем избрание нашей королевы.
Каждая из нас расскажет то, что видела интересного за эту зиму.
И та, чей рассказ будет лучше всех, сделается нашей повелительни¬
цей. Я прилетела известить тебя об этом сюда, потому что лесная

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
мышь сказала мне, что тебя можно найти в медвежьей берлоге.
Смотри, не забудь прилететь завтра на наше торжество.
И, прозвенев все это своим колокольчиком-голоском, фея-гос¬
тья снова умчалась на спине своего возницы — мотылька.
Мишка взглянул на Лиану. Она лежала, вся съежившись, в самом
дальнем уголку берлоги. Ее глаза, широко раскрытые, выражали
такую безысходную тоску, что медведь не выдержал и произнес глу¬
хим, убйтым голосом:
— Ступай, Лиана! Ступай обратно в твое майское царство зеле¬
ни, песен и цветов! Ты появишься среди веселых маленьких фей,
расскажешь им про дружбу и преданность сурового одинокого мед¬
ведя, и они выберут тебя своей королевой, потому что твоя сказка
будет самой интересной из всех. Прощай, Лиана, лети в свое цар¬
ство! Феи должны быть свободны, должны жить и радоваться сре¬
ди цветов, и не место им в темной и душной звериной берлоге.
И с этими словами он сиротливо поник своей косматой головою.
Лиана встрепенулась. Ей было бесконечно жаль оставить добро¬
го, славного Мишку, которого она успела приучить к себе и кото¬
рого заставила забыть его одиночество; но в то же время ее неудер¬
жимо тянуло в царство маленьких фей, зелени, цветов, в царство
веселья и радости, из которого она явилась. Недолго колебалась
маленькая, розовая фея. Бросила она последний взгляд на медведя,
кивнула ему хорошенькой головкой и, расправив блестящие кры¬
лышки, нежно прозвенела ему на ушко свой прощальный привет.
А потом, с болью в сердце, но с сознанием возвращенной свободы,
улетела, как быстрая птичка, из медвежьей берлоги.
Она примчалась с быстротою молнии на посеребренную лунным
сиянием цветочную поляну как раз в ту минуту, когда под звуки
соловьиной песни одна из фей, сидя на троне будущей королевы,
закончила свою сказку.
Вокруг трона королевы, на чашечках ночных фиалок, сидели
крошечные феи и аплодировали рассказчице.
— Ее сказка лучше всех остальных! — звенели они своими ко¬
локольчиками-голосами.— И прелестная рассказчица должна быть
нашей королевой.
Но тут появилась Лиана и, опустившись на цветок дикого лев¬
коя, рассказала им правду-быль о том, как злой, страшный, угрю¬
мый, дикий медведь стал добрым и кротким с тех пор, как в его
берлоге появилась крошечная фея, и как он полюбил фею, как за¬
ботился о ней и как ему не хотелось расставаться с нею. А в заклю¬
чение она рассказала и о том, как самой фее жаль было оставить
одинокого Мишку с разбитым сердцем...
Эта сказка была так хороша, что даже соловей затих, прислуши¬
ваясь к красивому повествованию.
И маленькие эльфы плакали, слушая сказку Лианы, плакали,
слушая сказку о разбитом медвежьем сердце.

Лидия Алексеевна Чдрскдя
1V1I
И когда она кончила, цветы и феи, соловьи и ночные бабочки
аплодировали ей.
И все в один голос выбрали ее королевой.
Светляки зажглись в траве и осветили картину ночного майско¬
го праздника. Лиану посадили на трон, и многочисленная свита
воздушных маленьких фей старалась предупредить каждое желание
новой королевы.
Но королева смотрела печально на всех своими красивыми глаз¬
ками.
Ей представлялась далекая, темная берлога, невзрачная постель
из старых листьев и мха и одинокий, бедный, печальный медведь,
думающий с тоскою о ней — королеве...
ЧАРОДвЙ ГОЛОД
Широко раскинулись огромные палаты именитого боярина Кор¬
шуна. Богат и знатен боярин. Много у него всякого добра и казны
в больших укладках и ларцах напрятано. Много тканей, бархата,
парчи, мехов собольих да куньих да камней самоцветных и зерен
жемчужных схоронено под крышками тяжелых кованых сундуков.
По всему дому, неслышно скользя, снуют челядинцы (слуги) боя¬
рина. Много их у него. И все-то они сыты, одеты и обуты. Для всех
их много хлеба и всякой снеди в амбарах и кладовых боярских при¬
пасено.
Любит боярин вокруг себя видеть сытые, довольные, радостные
лица. И чтобы довольны были своей жизнью слуги боярские, что¬
бы радостно улыбались их лица и чтобы восхваляли они своего бо¬
ярина честь честью, ничего для них Коршун не жалеет.
Кушайте, мол, сладко, пейте досыта!
Кушает вволю боярин, кушает и челядь его пироги подовые,
масляные, всякую живность, курей да уток, пьет пиво да брагу, мед
да вина заморские с боярского стола вдоволь, досыта.
А чтобы сытно кушать да вкусно пить боярину Коршуну, его се¬
мье и челяди, собирает боярин дань со своих мужиков, которых ему
давно с вотчинами пожаловал батюшка царь. Мужики до пота лица
трудятся, хлебушка нажнут, обмолотят, смелют и боярину Коршу¬
ну шлют; и пряжи всякой посылают, и полотна.
И живет боярин трудами своих мужиков-работников, живет при¬
певаючи.
Только однажды послал гонцов боярин по своим вотчинам и
деревням, чтобы собрать с мужичков обычную дань, а гонцы встре¬
воженные и взволнованные назад воротились.
— Ничего не привезли тебе, боярин! В твоих деревнях Чародей
Голод поселился. Он там хозяйничает,— говорят ему.— Из-за него
в этот раз ничего от мужиков твоих получить нам не пришлось.

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.	_
1012 	—	-	—

Крут был нравом, вспыльчив боярин Коршун.
— Какой такой Чародей,— кричит,— какой такой Голод? Знать
его не знаю, ведать его не ведаю! Чтобы было мне все по-прежне¬
му: и мука, и полотно, и пряжа — все, чем мне мужики мои до сих
пор челом били!
Испугались боярские гонцы хозяйского гнева. Стоят ни живы ни
мертвы перед боярином. Дрожат, трясутся.
— Ничего, боярин-батюшка, поделать нельзя,— снова лепечут.—
Засел крепко-накрепко в твоих деревнях Чародей Голод, всеми му¬
жиками твоими распоряжается, словно в тисках их держит, поля их
сушит, коровушек и лошадей губит. Скоро до самих мужиков добе¬
рется!
— Ой ли? — гаркнул боярин.— Ой ли? Неужто ж так силен и
могуч Чародей Голод?
— Очень могуч, боярин-батюшка! — отвечают насмерть перепу¬
ганные гонцы.
— Так могуч, что и не победить мне его? — еще пуще того рас¬
свирепев, спрашивает боярин.
Слуги молчат, трясутся от страха и чуть слышно шепчут:
— Очень могуч Чародей Голод!
— А когда так,— совсем уже разгневался боярин,— когда так, то
я знаю, что сделаю. Гей, люди! Готовьтесь в путь, запрягайте сани,
собирайтесь в дальнюю дорогу! Побольше всякой снеди с собой
берите! Хочу Чародея Голода сыскать, на бой его вызвать и побороть
его, негодного! И жену-боярыню, и детей моих возьму с собою —
пусть посмотрят, как боярин Коршун с Чародеем Голодом бороть¬
ся будет.
Поднялась суматоха в боярском доме. Засуетились слуги, засуе¬
тилась дородная хозяйка-боярыня. Забегали дети хозяйские. Все в
путь готовятся, снаряжаются.
На кухне боярской дым коромыслом стоит: пироги да яства раз¬
ные для дороги готовят, хлеб да разные припасы на возы да телеги
складывают, бочки брагою и вином наполняют, чтоб для всех хва¬
тило.
Шутка ли, всем домом в путь подняться!
Поднялись, однако. Тронулись.
Перед боярскими санями гонцы скачут верхами, народ разгоня¬
ют с пути. Оповещают всех криками, чтобы сторонились, значит,
что знатная особа боярская в санях едет.
День, другой, третий проходит. Неделя, другая, третья.
По дороге останавливаются лошадям отдых дать, самим пораз¬
мяться.
На исходе месяца доехали до боярской вотчины. Люди из изб
выскочили встречать редких гостей. Господи боже мой, и что это за
люди были! Худые, измученные — кожа да кости... Глаза, как плош¬
ки, у всех огромные, так и горят. Желтая кожа отвисла на лице и
руках. Голоса как из-под земли звучат, глухие, страшные.

Лидия Алексеевна Чдрскдя
— Здрав буди, боярин милостивый! — кричат. Да крик у них
такой слабый, что до ушей боярских дойти не может.
— Что такое? Что с вами? — удивляется боярин, обращаясь к
голодным, измученным людям.
— Это нас так Голод разукрасил,— отвечают ему несчастные.—
Уморить он нас всех хочет. Ни крошки хлеба не оставил. Вот кото¬
рый день уже голодаем. Помоги нам, боярин, у тебя хлеба да при¬
пасов в твоих амбарах много. Вели, боярин, отпустить.
Не нравится боярину речь мужиков, помогать им не хочется.
Мало ли их тут? Всех не обделишь.
Скуп был боярин и не умел людей жалеть. Да и не для того в
дальний он путь отправился, чтобы мужикам свои запасы отдать.
Другое его тешило и занимало: какой такой из себя Чародей Голод,
мыслит он, и как бы найти его да на бой вызвать, чтобы он не смел
ему, Коршуну, перечить? А то что же это? Который месяц боярин
дани со своих вотчин собрать не может, из-за какого-то Чародея
Голода убытки терпит!
Нет, надо его найти и победить непременно, лютого врага.
И стал спрашивать голодных мужиков боярин, как найти Чаро¬
дея Голода, как встретить его?
Но мужики не понимают, чего от них боярин хочет.
Одно только твердят:
— Помоги нам, боярин, Христа ради!
А боярин разгневался пуще. Велел поворачивать сани и в другую
вотчину ехать.
Повернули сани и поехали лесом, большим, густым, непроходи¬
мым.
Как выехали на опушку, так темно, темно в санях крытых, точ¬
но ночью, стало. А тут еще метелица с вьюгой поднялась. Кружит,
свистит, хлопьями снега забрасывает. Мучились, мучились, из сил
выбились.
— Стойте! — кричит боярин.— Переждем здесь метелицу, отдох¬
нем. Запасов у нас дня на три хватит. К этому времени метель прой¬
дет.
Выпрягла челядь лошадей.
День отдыхают, другой, третий, а вьюга не унимается. Всю до¬
рогу занесло. Не выбраться. А припасов, что взяли с собою, все
меньше да меньше становится. Наконец настал день, когда все при¬
пасы поели; больше ничего не осталось: не то что пирогов да жив¬
ности — ни единой даже краюшки хлеба. А метель все кружит и
поет и дорогу все больше и больше заметает...
Есть страшно людям хочется, а из леса выхода покамест не вид¬
но. Снежные заносы кругом.
Слуги волноваться начали. Ропщут:
— Есть хочется, боярин. Невмоготу!
А боярину и самому тяжко.

Сказки русских пнсдтелей XVIII—XIX вв.	„
1014	—	-	—

Дети боярские, уже третий день ничего не получая, захворали у
него в возке. Жена стонет, мечется, смерть призывает. У старшень¬
кой дочери боярина, боярышни Фимы, судороги уже делаются.
И кричит страшным голосом Фима:
— Есть хочу, тятя! Дай мне хлебца, тятя! Умираю!..
Света невзвидел боярин от этих криков дочери. Ударился голо¬
вой о стенку колымаги и заплакал навзрыд, поднимая руки к небу.
— Смилуйся, Господи! Помоги мне! Половину имущества мое¬
го раздам мужикам! Все свои запасы хлебные раскрою перед ними!
Помоги мне! Спаси Фиму, жену, деток!
Сказал, поднялся с полу, посмотрел в окно возка и тихо вскрикнул.
Видит боярин, у самой колымаги стоит огромное худое чудови¬
ще. Лицо у него страшное, костлявое, как у мертвеца. Коса за пле¬
чами, руки и ноги, как жерди, повисли — болтаются.
— Узнал ты меня, боярин? — спрашивает, смеясь, страшное чу¬
довище.— Я Чародей Голод, тот самый, которого ты на бой вызвать
хотел.
— Узнал! — лепечет боярин.
— Что же ты на бой меня не вызываешь? — снова смеется чу¬
довище.— Я жду, есть у тебя оружие, боярин? Не с пустыми же ру¬
ками ты со мной бороться будешь. Иль ты меня богатством своим
победить хочешь, боярин?
— Милостями постараюсь победить тебя, батюшка Голод,— от¬
вечает боярин,— милостями. Сам теперь знаю всю силу твою!
И низко, низко поклонился Чародею Голоду боярин Коршун.
Словно чудом стихла метель, расступились снежные сугробы, и
выехали на дорогу боярские сани. Вернулись в вотчину голодную,
и тут боярин сам вышел к голодным мужикам и дал всем им тор¬
жественное слово, что пришлет им хлеба и муки из своих боярских
амбаров.
И всю свою казну, какая с ним была, беднякам роздал.
С тех пор круто изменился боярин Коршун: не только себя и
свою челядь жалеет, но и мужиков своих не забывает, часто наезжает
в свои вотчины, голодных кормит, бедняков наделяет щедро и то¬
ровато своей казной.
И хоть казны этой меньше у боярина стало, зато богат боярин
любовью народной и счастьем окружающих людей.
Победил не к худу, а к добру боярина Коршуна Чародей Голод.
ДОЧЬ СКАЗКИ
Там, где сплелись ветвями ивы зеленые, где глухо шумит день и
ночь большое лесное озеро, там, куда золотые звезды заглядывают
по ночам робко и пугливо, там живет Сказка-королева.

Лидия Алексеевна Чарскля
1V17
Много лет королеве, старая она, не одну сотню тысяч лет живет
она на свете. А по лицу и не подумаешь, что такая старуха Сказка.
Лицо у нее гладкое, юное, свежее и такое прекрасное, что звезды лю¬
буются, глядя на нее, а озерные волны глухо шумят, красоте ее зави¬
дуя. Глаза у Сказки темные, глубокие и так горят, что глядеть жутко;
шеки румянцем пышут; алые губки как птички щебечут; волосы у
Сказки золотой сверкающей волной спускаются до самой земли.
Одета она всегда пестро и нарядно в одежду не то лиловато-крас-
ную, не то голубовато-розовую. И белого, и желтого, и зеленого
много в ее наряде. А на голове — венок из цветов, такой душистый,
что голова кружится, если близко подойти к Сказке.
Живет Сказка-королева в самой чаще зеленого леса. Там у нее
замок построен, огромный, нарядный. Стены замка кружевные,
ажурные, из листьев тополей серебристых и плакучих белостволых
берез и ив; трон — из незабудок и ландышей лесных; стража — две¬
надцать великанов дубов. Стоят они караулом вокруг дворца Сказ¬
ки-королевы и охраняют свою повелительницу.
Днем спит Сказка на душистом ложе из полевых цветов, а но¬
чью, когда загорятся на небе золотые звезды, тогда пробуждается
Сказка, протирает свои темные, красивые глазки и начинает гово¬
рить, но так, что кажется, точно поет кто-то среди ночной тиши¬
ны. Все громче и яснее звучит ее плавно текущая речь. И весь лес,
все ее зеленое царство пробуждается тогда и сходится к ее замку:
приходят звери, слетаются птицы, букашки и мошки, приползают,
шурша по траве, змеи и гады.
И все слушают, слушают.
И звери, и птицы, и гады, и мошки целые часы стоят вокруг не¬
подвижно, словно зачарованные сладким лепетом Сказки-королевы.
Ах, как хорошо, как захватывающе интересно все то, что она им
говорит! А говорит она много, без устали, говорит о том, что делает¬
ся на земле и под землею, в морях и на небе, какие светлые духи
живут высоко за облаками, какие темные чудища находятся под зем¬
лей и в воде. И звери, заслушавшись Сказку, покорно ложатся у ее
ног, и змеи смотрят на нее умиленными глазами, и бурные волны
стихают, не завидуя больше ее сверкающей красоте, а золотые звез¬
ды улыбаются еще мягче и ласковее с далекого неба. Улыбаются и
кивают Сказке-королеве. И только с первыми лучами солнца замол¬
кает Сказка и, утомленная и счастливая, падает на свое душистое
ложе и засыпает на нем, как беззаботный ребенок на руках няньки.
А двенадцать сторожевых дубов простирают над нею ветви, что¬
бы защитить ими от солнечных лучей и жары свою королеву...
* * *
Всем хороша и радостна жизнь Сказки в ее зеленом царстве.
Всем хороша, только...
Одно горе у прекрасной королевы, большое горе!

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв,
Есть у Сказки дочка — Правда-королевна.
Вы думаете, что такая же она красавица, как и ее мать?
Нет!
Вы думаете, что у нее, как у ее матери, глаза сверкают, как звез¬
ды, и глубоки, как волны лесного озера?
Нет!
Вы думаете, что лицо у нее нежное и румяное, а губки милы и
постоянно смеются?
Опять нет!
Насколько мать приветлива и прекрасна, настолько дочь ее резка
со всеми и некрасива.
Королевна еще девочка, а на вид старше матери. Худая, бледная,
со старушечьим лицом, с мрачно горящими глазами, пронизыва¬
ющими, как молнии, с длинными черными волосами.
Правду-королевну никто не любит в зеленом лесу. Звери при
виде ее ворчат глухо и свирепо. Змеи шипят, посверкивая на нее
своими маленькими злыми глазками, а мошки стараются досадить
ей, чем только могут.
Давно бы расправились с нею и звери, и гады, да только из люб¬
ви к ее матери Сказке не трогают королевну Правду, да боятся стро¬
гого взгляда ее больших, блестящих, страшных глаз. Глаза у Правды
такие, что от них за десятки, за сотни верст убежать хочется. Так и
жгут они, так и пронизывают душу. Подойди-ка к ним, попробуй —
не подступишься! А больше всего глаза эти смущают саму Сказку.
Только зачарует кого-нибудь чудными рассказами Сказка-коро¬
лева, а в эту минуту взглянет Правда на мать своими молниями-
глазами, и пошла потеха: запутается, собьется Сказка, слова рвут¬
ся с языка, а выйти из уст не могут. Ни единого звука не в силах под
взором дочери произнести старая королева. Беда, да и только!
И звери рычат, и змеи шипят на Правду, а ей хоть бы что!
Смеется!
Пристали как-то звери к королеве с просьбой:
— Накинь ты на глаза дочери покрывало, чтоб не видели мы их,
чтоб не смущали они зря ни тебя, ни нас.
Послушалась королева. В темноте нежных ночей по ее приказа¬
нию мотыльки тишком сплели из лепестков розы и дикого жасми¬
на пестрое покрывало на глаза Правды.
Перестали сверкать молниями глаза королевны. Да только от
этого лучше не стало. Придет на ночной праздник Правда и в са¬
мый разгар рассказа матери возьмет и сорвет покрывало с глаз.
И опять засверкают молнии-глаза, и опять сбивается и путается
в речах королева Сказка. А Правда заливается, хохочет:
— Не так-то легко победить меня, милые!
Снова просят Сказку-королеву звери, гады, насекомые, птицы:
— Отдай ты дочку замуж, Сказка, да подальше куда-нибудь за
море, чтобы не мешала она нам жить, радоваться и твой голос слу¬
шать.

Лидия Алексеевна Чдрскдя
1017
Призадумалась королева Сказка.
Жаль ей дочери. Любит она по-своему проказницу Правду. Тя¬
жело с ней расстаться. Да вот беда: уж очень она своими проделка¬
ми всем подданным надоела, жить им мешает.
Захочет ли волк у пастуха из стада ягненка утащить, глядишь, а
Правда тут как тут: сверкнет своими молниями-глазами, и волк со
страху в три прыжка за версту от стада очутится. Повздорят ли зве¬
ри из-за чего-нибудь (мало ли споров между своими бывает), а
Правда опять уж тут. Не стыдит, не бранит их, а только посмотрит,
ой-ой как посмотрит! Жутко на душе становится. Брр! И, не окон¬
чив спора, расходятся по своим берлогам звери. А уж про то, как она
матери наперекор все делает, и говорить нечего.
Подумала-погадала Сказка-королева и решила отдать замуж
дочку.
Разослала она зеленых кузнечиков и легкокрылых бабочек по
всему свету сватать женихов дочке.
Приехали женихи.
И не один приехал, и не два, а целая дюжина женихов сразу. На
подбор красавец к красавцу, молодец к молодцу. Все заморские ко¬
роли и принцы. Разные здесь были: и принц Богатырь, и принц
Победа, и король Сила, и король Мир, и королевич Дружба, и
принц Любовь, и принц Слава, и еще другие — всех не перечесть.
Черный Ворон стоял у входа во дворец и каркал во все горло,
восхваляя достоинства Правды-королевны. Каркал Ворон о том, что
у нее, у Правды, все есть: и могущество, и красота, и добродетель.
А в первой зале дворца встречала женихов сама Сказка-королева:
— Милости просим, гости дорогие, добро пожаловать.
Голос у Сказки, как свирель, сладкий, а глаза так и зачаровывают.
Короли и принцы, как увидели королеву, красавицу писаную, так
и зашептали в восторге:
— У такой красавицы не может быть некрасивой дочери. Пока¬
жи дочку, королева!
Кликнула Правду Сказка. Выбежала королевна, сдернула с глаз
покрывало. Да как взглянет!
Господи боже мой! Что в этом взгляде было? Женихи все, как
один, в обморок попадали, а как в себя пришли, давай бежать из
дворца Сказки-королевы.
— Ну и дочка! Ну и Правда-королевна!
А Правда заливается, хохочет.
— Вот и просватали меня! — говорит.— Куда только женихи де¬
лись?
Пуще закручинилась Сказка-королева. Не выдать ей замуж доч¬
ки. Так дурна собой Правда, что от нее всякий жених за тридевять
земель бежит. Что теперь с ней делать?
И вдруг узнает Сказка, что едет к ним новый жених, король ка¬
кой-то. Имени своего говорить не хочет и, что удивительнее всего,
гонцов шлет с дороги сказать королеве, чтобы не беспокоилась из-

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
за уродства дочери, что знает он, как дурна собой ее дочка и какие
глаза у нее страшные-престрашные, но все-таки жениться на ней
думает, если только сама королевна ему не откажет.
Велела спросить королева, как зовут жениха, но гонцы, строго
храня тайну короля, имени его не выдают, прибавляют лишь, что
король у них строгий-престрогий.
Заволновалась, засуетилась Сказка-королева, все старания при¬
ложила к тому, чтобы получше встретить жениха-короля.
«Если уж не хороша лицом Правда, так пусть хоть могуществен¬
ной королевной покажется она королю: поведу его в мои сказочные
царства, заколдую, заворожу его моими рассказами, увидит он мою
власть и женится на дочери ради могущества ее матери!» — решила
Сказка-королева.
Нарядила дочку, убрала ее цветами да на всякий случай глаза
новым, только что сотканным покрывалом закрыла и пошла с нею
встречать на берег озера приезжего короля-незнакомца. Вот услы¬
шали они среди ночи звуки труб, звон литавр, увидели роскошную
колесницу, а в ней сидит неведомый король, высокий, статный и
красивый, только на глазах у него черная повязка надета.
Подивилась королева Сказка такому жениху, однако ничего не
сказала.
«Знатный он и важный, по всему видно, а что до повязки, то
кому какое дело?» — подумала она.
И так ей захотелось дочку за короля выдать, что тут же она свои
чары на него напустила.
Стала рассказывать Сказка-королева. Залепетали ее розовые губ¬
ки. И под этот лепет и сама она, и королевна-дочка, и король при¬
езжий стали спускаться медленно и тихо в глубокое, бурливое лес¬
ное озеро.
— Вот мое царство! — говорит королева гостю и снова лепечет,
шепчет дивные сказки розовыми устами. И под чарующие звуки ее
голоса, журчащие сладко, как рокот арфы, расступились воды лес¬
ного озера, встали двумя стенами по обе стороны и образовали про¬
ход к роскошному хрустальному дворцу. Целая толпа светлооких
русалок выбежала навстречу, и все пали ниц перед Сказкой-коро¬
левой. Все приветствовали ее. А белые кувшинки с лицами подвод¬
ных красавиц протягивали пришедшим свои чашечки, в которых
были всевозможные сласти и лакомства. В хрустальном дворце зву¬
чала невидимая музыка, и сюда вошла Сказка с Правдой и ее же¬
нихом.
Лишь только вошли, встал сам царь Водяной со своего трона и
уступил его королеве Сказке.
А прекрасные светлоокие девы сплелись в стройные хороводы и
стали плясать легкий и грациозный танец.
— Вот мое царство! Не правда ли, как я могущественна и силь¬
на? — произнесла торжествующе королева и ждала, что ответит ей
ее гость, жених Правды. Но гость не успел ответить.

Лидия Алексеевна Чдрскдя
Звонко засмеялась проказница Правда и сдернула со своих глаз
покрывало.
Исчез дворец хрустальный, исчезли яства в чашечках кувшинок,
исчезли светлоокие плясуньи русалки. Все пропало, как сон.
Королева с дочерью и ее женихом стояли на берегу лесного озе¬
ра, и, как ни в чем не бывало, глухо шумели его темные воды там
далеко внизу.
Разгневалась на дочь Сказка-королева, хотела разбранить ее при
госте, да побоялась.
Хуже не было бы! Чего доброго, не женится еще, отдумает ко¬
роль!
А король улыбнулся только. И показалось или нет Сказке, только
повязка у него чуть сползла с левого глаза и лицо чуточку больше
открылось.
Еще больше заволновалась Сказка, набросила опять покрывало
на глаза Правды и с большим жаром стала рассказывать снова.
И чудные картины ее рассказа опять развернулись перед жени¬
хом-гостем. Опять сладко зазвучал прекрасный мелодичный голос
Сказки, и под эти чарующие звуки подъехала легкая серебряная
колесница, запряженная белыми конями.
— Садитесь, король, я покажу вам другое мое царство! — про¬
изнесла Сказка и, легко впрыгнув в воздушный экипаж с дочерью
и гостем, понеслась к небу, к золотым звездам.
Там они увидели роскошные замки, причудливые беседки и го¬
лубые сады, все залитые дивным серебристо-малиновым светом.
Какие-то странные крылатые существа, прозрачные, как лунные
лучи, окружили теперь их колесницу. Золотые звезды, казавшиеся
с земли ярко горящими фонариками, здесь оказывались огромны¬
ми золотыми дворцами и замками. У одного из таких замков оста¬
новились серебряные кони. Крылатые прозрачные существа броси¬
лись проворно и ловко прислуживать приехавшим и предупреди¬
тельно помогли им выйти из серебряной колесницы. Королева
пригласила своего гостя войти в золотой дворец. Тот перешагнул по¬
рог его и тихо вскрикнул: несметные сокровища наполняли огром¬
ные залы. Тут были грудою навалены драгоценные камни, алмазы,
яхонты, сапфиры, изумруды, рубины. Драгоценной рекою перели¬
вались бриллианты. И у каждой такой груды стояло на страже кры¬
латое существо в виде страшного дракона, карауля сокровища.
— Вот мои богатства. Найдете ли вы еще что-нибудь такое на
земле? — произнесла Сказка-королева, обращаясь к своему гостю.
Но тут снова худенькая ручка Правды быстро сорвала покрыва¬
ло с глаз и...
И все исчезло в один миг, а разгневанная королева, гость-жених
и королевна Правда очутились в лесной чаще у входа в замок Сказ¬
ки-королевы.
Снова улыбнулся король-незнакомец, и опять показалось мате¬
ри и дочери, что повязка с его глаз сползла еще немного.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Бросила Сказка суровый взгляд на Правду-королевну и, наско¬
ро прикрыв ее лицо покрывалом, вновь повела свой рассказ.
Опять полились дивные, певучие звуки Сказки, и под эту му¬
зыку, чарующую и сладкую, ожил лес. Огромные сторожевые ду¬
бы превратились в рыцарей-великанов, гибкие тополя — в лесных
нимф, древесные пни — в карликов-гномов, цветы — в нарядных
красавчиков эльфов. Светляки зажглись в кустах, и весь лес осве¬
тился. Сверчки затрещали в траве, а певцы соловьи слетелись к зам¬
ку Сказки-королевы и засвистели-запели такую красивую, такую
упоительную песню, что сама королева Сказка, все еще не переста¬
вая рассказывать, закружилась под эту музыку по огромной, ярко
освещенной зале дворца. За нею закружились великаны и нимфы,
эльфы и карлики. Все заплясало.
Ночные цветы раскрыли свои глазки и с жадным любопытством
смотрели на волшебный бал.
— Вот видите, король, как все хорошо и радостно в моем цар¬
стве,— произнесла с гордостью Сказка, снова обращаясь к своему
гостю,— посмотрите, как веселятся мои подданные, как они всем
довольны! И сколько могучих великанов, лесных карлов и воздуш¬
ных эльфов подвластны мне!
Но едва только успела сказать это Сказка-королева, как Правда
опять сорвала с глаз покрывало, и в одну секунду превратились ве¬
ликаны рыцари в исполинов дубов, карлы — в лесные пни, лесные
нимфы — в стройные тополя, а эльфы — в простые цветы. Разом
опустел нарядный зал, потухли огни светляков, замолкли певцы
соловьи. Все исчезло, скрылось, словно ничего и не было.
Пропала, исчезла и повязка с глаз короля. Он стоял теперь пе¬
ред Правдой-королевной и ее матерью во всем блеске своей красо¬
ты. Темные глаза его с любовью остановились на худом, некраси¬
вом личике Правды, на ее мрачно горящих глазах.
— Милая, милая Правда-королевна! — произнес он ласковым,
нежным голосом,— Давно я тебя знаю, давно ищу тебя по всему
свету! И вот только теперь нашел тебя наконец и уже не покину,
увезу с собою. Не место тебе здесь, Правда. Я увезу тебя навсегда в
большое людское царство; ты подружишься там с людьми, окру¬
жишь их своими заботами и ласками, и люди станут добрее и луч¬
ше от близости к Правде-королевне.
И еще ласковее, еще нежнее загорелся темный взгляд короля.
И странно: чем больше смотрел он на свою невесту, тем лучше и
лучше становилось некрасивое личико Правды, а когда он взял ее
за руку и подвел к своей колеснице, чтобы навсегда отвезти отсю¬
да Правду, Сказка не узнала дочери: мрачные глаза ее сияли чудным
светом, и нежный румянец счастья преобразил совсем ее ожившие
черты. И стала такой красавицей Правда, что Сказка-королева пе¬
ред ней со всей своей красотой померкла, потускнела.
— Кто ты, прекрасный король? — прошептала Правда, простив¬
шись с матерью и заняв место подле жениха в его колеснице.

Лидия Алексеевна Чарскдя
— Я король Справедливости и Правосудия,— громко и внятно
произнес король и, наклонившись, поцеловал Правду,— Мне одно¬
му без Правды жить немыслимо. Без нее не могу я один управлять
моим царством. Мы с ней должны быть неразлучны и служить лю¬
дям и повелевать ими в одно и то же время! Едем же, едем к ним, в
далекое людское царство!
Сказал, и взвились на воздух быстрые кони. Взвились и умчали
колесницу с королем Справедливости и Правосудия и королевной
Правдой.
А Сказка-королева в своем лесу осталась зачаровывать своими
рассказами зверей, птиц, гадов и насекомых. Теперь ее чарам не
помешает проказница-дочка. Не близко она. В далекое светлое
людское царство умчали ее кони короля-жениха.
три слезинки королевны
Жил на свете король. У него был роскошный дворец. И каких
только богатств не было в этом дворце! Золото, серебро, хрусталь и
бронза, драгоценные камни — все можно было найти с излишком
в нарядных и роскошных горницах королевского дворца, „Красивые
мальчики-пажи, похожие на нарядных кукол, неслышно скользи¬
ли по комнатам, устланным коврами, и не спускали глаз с короля,
желая предупредить его малейшее желание.
Король был не один: у него была жена-королева, кроткая и неж¬
ная, с добрыми глазами, прекрасными, как небо в час заката.
Король проводил все свое время в войнах с неприятелями. Ког¬
да он возвращался домой, красавица королева надевала свои луч¬
шие одежды и с лютней в руках встречала своего супруга, воспевая
его славное мужество и стойкую храбрость в битвах с врагом.
Но ни удачные походы, ни любовь кроткой и красивой короле¬
вы, ни несчетные сокровища, ни привязанность подданных не ра¬
довали короля. С его лица никогда почти не сходило печальное,
унылое выражение. Постоянное горе угнетало короля и его моло¬
дую супругу.
У королевской четы не было детей. И когда король думал о том,
что некому будет ему оставить ни своего славного имени, ни заво¬
еванных земель, ни бессчетных богатств, невольные слезы высту¬
пали на мужественных глазах короля, и он готов был завидовать
последнему бедняку страны, у которого были дети.
После военных подвигов и побед над врагами король ездил по
монастырям, делал богатые вклады, прося святых отцов молиться
Богу о даровании ему ребенка.
В мирное время король со своим двором переселялся из мрач¬
ной столицы в прелестную долину благоухающих роз, посреди ко-

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
торой для короля был построен скромный охотничий домик, где он
и проводил все свои досуги. Часто гуляя по долине, наполненной
душистыми цветами, королевская чета, восхищенная чудным видом
природы, обращала взоры к голубому небу и в горячей молитве
просила Бога о даровании им ребенка. И просьба их была услы¬
шана.
Однажды, во время одной из таких прогулок, король и короле¬
ва увидели женщину, закутанную в черное. Она шла навстречу ко¬
ролевской чете, едва касаясь ногами земли, легкая и спокойная.
— Мое имя Судьба,— сказала женщина, приближаясь к королю
и королеве,— я пришла объявить вам великую радость. Ваша молит¬
ва услышана Богом, и Он пошлет вам дочь-королевну, которая бу¬
дет не только вашим утешением, но и светлым лучом и радостью
целого королевства. Она будет прекрасна, как цветок, и добра, как
ангел. Но берегите королевну, чтобы она не узнала, что такое горе,
что такое печаль и грусть, и чтобы никогда-никогда не пришлось ей
пролить по поводу чьего-либо несчастья или горя более двух слез.
Не дайте пролиться более двух слезинок из прекрасных глаз коро¬
левны, потому что, как только она прольет третью слезу, конец ва¬
шей радости, вашему утешению: не будет у вас больше королевны,
вы потеряете ее.
Сказав эти загадочные слова, странная женщина исчезла, точно
растворилась в воздухе.
Король и королева заплакали от счастья. Одна из королевских
слез упала в голубую незабудку, и — о, чудо! — из цветка поднялась

Лидия Алексеевна Чарскдя
“О1	" ’	1VX?
прелестная крошечная девочка с голубыми глазами, как две капли
воды похожая на короля. О такой хорошенькой королевне и меч¬
тала королевская чета.
Они раскрыли ей навстречу свои объятия. Королевна бросилась
в них, горячо отвечая на ласки родителей, точно она давно уже зна¬
ла и любила их.
Красавицу королевну назвали Желанной, потому что отец и мать
так долго желали иметь дочь, и в честь ее поднялось шумное лико¬
вание по всему королевству. Народ валом повалил к королевскому
дворцу, чтобы взглянуть хоть одним глазком в голубые очи королев¬
ны Желанной.
С каждым днем росла и хорошела королевна. Отец-король, по¬
мня слова Судьбы, позаботился о том, чтобы дочь не увидала люд¬
ского горя, чтобы она была всегда веселая, довольная, счастливая,
и нарочно приказал выстроить для нее роскошный дворец, весь
розовый, как самый нежный отблеск утренней зари, и благоуха¬
ющий, как те цветы, что росли по соседству с ним в долине. Сте¬
ны, потолки, двери во дворце — все было выкрашено в розовый
цвет. Окна же дворца были плотно завешены розовыми занавеска¬
ми, и сквозь эти занавески королевна видела все в светлом розовом
цвете: и лес, и долину, и далекую столицу, виднеющуюся на гори¬
зонте. Все было розово и прекрасно, ни одна тень не ложилась на
этом розовом фоне. Даже бедные лачуги крестьян благодаря розо¬
вым занавескам у окон казались нарядными и красивыми.
Розовый цвет — это цвет радости и счастья; отгого-то король и
постарался, чтобы Желанная была окружена только этим цветом,
видела все в розовом цвете. Другие цвета могли повлиять на ее свет¬
лое настроение, могли сделать ее задумчивой и грустной, а грусти
королевны боялись пуще всего ее родители.
И многочисленная свита, состоящая из маленьких придворных
дам, веселых и жизнерадостных, и кудрявых шалунов пажей, по
приказанию короля следила за тем, чтобы королевна не отдернула
как-нибудь розовых занавесок.
Заметила королевна, что от нее что-то тщательно скрывают, и
явилось у нее желание узнать во что бы то ни стало, что находится
там, за розовою занавескою, за стенами замка.
Однажды королевна Желанная проснулась раньше обыкновен¬
ного. Маленькие фрейлины, спавшие у ее постели, не слышали, как
выбежала королевна из своей розовой спальни, пробежала целый
ряд розовых зал, выбежала на розовую террасу, толкнула розовую
дверь, ведущую в сад, и исчез розовый цвет... Перед королевной Же¬
ланной серый день, дождливое небо, сад, точно нахохлившийся от
непогоды, и старые убогие лачужки далеко у опушки большого, тем¬
ного леса. В саду стоит женщина, старая, болезненная, в лохмотьях,
с седыми космами волос, стоит и смотрит на королевну Желанную.

л	Сказки русских писдтелей XVIII—XIX кв.	л
1024	—	-	—

Очень поразили королевну и эта мрачная обстановка, и эта ста¬
рая женщина, однако она подошла к старухе и сказала:
— Здравствуй, бабушка! Кто ты? Как твое имя?
— Меня зовут Жизнь! — отвечала старуха, сурово взглянув на
хорошенькую королевну.
— Ах, неправда! — весело вскричала королевна,— Неправда, что
тебя зовут Жизнь. Ты старая и безобразная, а моя'мама-королева
рассказывала мне, что жизнь юная, розовая и прекрасная, такая же
прекрасная, как я. Но кто бы ты ни была, старушка, ты жила мно¬
го и знаешь, должно быть, все. Скажи же мне, почему все стало
вдруг так серо, неприветливо и гадко кругом?
— Королевна! — произнесла бабушка Жизнь.— Все было всегда
так серо, неприглядно и печально. Только ты не могла видеть это¬
го, потому что через розовые занавески, повешенные у твоих окон,
все казалось тебе светлым, розовым и прекрасным. Ты не знаешь
жизни, не знаешь людских горестей и страданий и растешь веселой
и беспечной принцессой, потому что не видишь горя вокруг себя.
— Но я хочу видеть горе, хочу видеть несчастных, чтобы сделать
их счастливыми, я хочу помогать всем людям, кто нуждается в по¬
мощи! — вскричала королевна.
— Тогда упроси твоих родителей снять розовые занавески с
окон! — произнесла старуха Жизнь.
— Да, да! Я упрошу их! — вскричала королевна и побежала в
замок отыскивать родителей.
Ее мать встретилась ей на пороге замка. Королева была ужасно
напугана исчезновением дочери. Пажи и придворные дамы трепе¬
тали за свою участь. Они знали, что их постигнет строгое наказа¬
ние за то, что они упустили из виду свою юную госпожу.
А когда королевна высказала матери свою просьбу, последняя
обмерла от ужаса и с плачем созналась дочери в том, что тщатель¬
но скрывала от королевны.
— Ты умрешь, милая Желанная моя,— рыдала королева,— как
только выкатятся у тебя три слезинки из глаз. Ты не сможешь уви¬
деть людских страданий и горестей, ты заплачешь, и тогда мы по¬
теряем тебя, такую прекрасную, юную и любимую.
Задумалась на мгновение Желанная. И вдруг тряхнула белокурой
головкой и светло-светло улыбнулась матери.
— Мама,— произнес ласково и нежно ее милый голос,— вели
снять розовые занавески с окон, прикажи беспрепятственно выпус¬
кать меня из замка к людям, чтобы я могла видеть их горе и слезы
и помогать им. Не бойся, что я умру, мама. Теперь я видела Жизнь,
узнала, какая она старая, сердитая, мрачная и суровая, и хочу, сколь¬
ко могу, сделать ее улыбающейся и приветливой для несчастных
людей. А если ты не пустишь меня, мама, я все равно зачахну здесь,
в этом розовом замке, и умру с тоски.

g*Лидия Алексеевна Чдрская
Выслушала речь дочери королева и прошептала тихо и покорно:
— Будь по-твоему, дочка. Теперь, когда ты уже вышла за розо¬
вую дверь, бесполезно скрывать от тебя то, что ты сама увидала.
И королевна Желанная получила свободу.
* * *
Расцвела, ожила, еще более похорошела королевна. Теперь уже
розовый замок и королевские сокровища, веселая свита малень¬
ких придворных дам и пажей и их радостные игры — все это уже
не забавляет Желанную. Одетая в простенькое платьице убогой
крестьянки, с распущенными, раздуваемыми ветром кудрями, она
бегает по цветочной долине, разговаривая с птицами и цветами,
понимая голос трав и былинок, глотая ночную росу с голубых
сердцевин незабудок. Она заходит в бедные крестьянские лачуги,
и, куда ни ступят ее маленькие ножки, там всюду воцаряются ра¬
дость, довольство и счастье. Всех бедняков наделяет королевна
деньгами, согревает ласковым взором и добрым обхождением.
Довольно одного лучистого взгляда Желанной, чтобы люди забы¬
вали свои болезни, немощи и страдания. Не было бедняка в ко¬
ролевстве, который бы не благословлял маленькой королевны.
Слава о ней, о ее доброте разошлась по всей стране, и все несчаст¬
ные стремились к Желанной, чтобы найти утешение и помощь
у королевны.
Король по-прежнему воевал с соседними народами, чтобы рас¬
ширить свои владения и оставить дочери огромное наследство, а
мать-королева заботливо охраняла Желанную от всего, что могло
причинить ей страдание, и зорко присматривалась к ней, боясь
увидеть хоть бы намек на слезу в ее лучистых голубых глазках.
* * *
— Мама,— сказала как-то королевна, вернувшись с обычной
прогулки,— мама, я слышала пение в соседней роще; кто-то зали¬
вался там чудной серебристой трелью. Кто это, мама?
Едва только успела произнести это королевна, как сотня гонцов
была разослана по роще с приказанием доставить во дворец таин¬
ственного певца.
И певец был доставлен. Это оказался соловей — маленькая се¬
ренькая птичка, невзрачная на вид, но владевшая невыразимо чуд¬
ным голосом. Ее посадили в золотую клетку, где соловушка должен
был петь песни. Но соловей молчал. Он не умел петь в неволе. Толь¬
ко вечером, после заката солнца, когда к клетке его подлетела дру¬
гая такая же маленькая птичка, обе они залились чудесной песнью.
В этой песне слышалась смертельная тоска, грусть по зеленому
лесу и утраченной свободе и жалоба на людей, на их жестокость и
мольба, слезная предсмертная мольба об освобождении пернатого

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
узника. Обе птички горько и жалобно плакали, заливаясь печаль¬
ной песнею. И королевна, все время находившаяся подле клетки,
поняла жалобу птичек. Поняла и побежала к матери, умоляя ее
выпустить соловья на свободу. Соловья выпустили, но из голубого
глазка королевны Желанной выкатилась слезинка, чистая и блес¬
тящая, как горный алмаз.
В тот же вечер таинственная женщина Судьба явилась к королев¬
ской чете и произнесла грустно и сурово:
— Помните, что ваша дочь пролила первую слезу.
Сказав это, таинственная женщина исчезла.
* * ♦
Еще сильнее стали заботы королевской четы об их дочке. Еще
более нежными ласками осыпали они королевну. Вскоре она забы¬
ла про горе маленькой птички и снова стала бегать по цветочной
долине и зеленому лесу, снова стала забегать в крестьянские лачу¬
ги, осушать людские слезы и исполнять их просьбы.
Как-то раз, гуляя по опушке леса, королевна была поражена
непривычными для нее звуками рога и бряцанием оружия. Вдали,
прямо навстречу к ней, неслась многочисленная группа рыцарей и
дам верхом. Они за кем-то гнались. В ту же минуту из-под ног са¬
мой королевны, из высокой травы, выскочил маленький насмерть
перепуганный погоней зайчик.
Он остановился в двух шагах от королевны, прижал длинные
дрожащие ушки к спине и, поводя кругом круглыми тоскливыми
глазками, ждал, казалось, чего-то.	i
Пиф-паф! — раздался выстрел, и беленький зайчик с окровав¬
ленной мордочкой распростерся у самых ног королевны.
Желанная схватила на руки трепетавшего еще зайчика, прижа¬
ла его к груди и закричала, бросившись навстречу охотникам и их
дамам:
— О, злые, злые люди! Что вам сделал дурного этот бедный,
невинный зверек? Зачем вы его убили?
При этих словах вторая алмазная слезинка выкатилась из голу¬
бых глаз Желанной и повисла на ее темных ресницах. -
В тот же вечер таинственная Судьба снова появилась во дворце
и сообщила королю и королеве о второй слезинке, пролитой их
дочерью.
Прошло много времени. Королевна Желанная выросла и превра¬
тилась в прекрасную молодую девушку-невесту — гордость и красу
целого королевства. Ее отец-король продолжал свои войны, расши¬
ряя владения своей страны в приданое дочери.
Одна из таких войн тянулась особенно долго. Победа досталась
с большим трудом, но это была лучшая из побед короля. Он при¬
гнал много пленных и привез богатую добычу, отбитую у неприя¬
теля.

Лидия Алексеевна Чдрскдя
Пленных поместили подальше от дворца, чтобы звон их оков и
цепей не достиг как-нибудь до ушей королевны.
Однажды, в день возвращения отца из нового похода, королев¬
на Желанная, уже взрослая шестнадцатилетняя девушка, вышла его
встречать, окруженная толпою придворных дам.
На всех были праздничные белые одежды. Победные венки ук¬
рашали их головы. Эти венки девушки должны были бросить под
ноги короля-победителя. В руках Желанной была златострунная
лютня ее матери, звуками которой девушка приготовилась привет¬
ствовать отца.
И вдруг к ногам королевны бросилась бог весть откуда появив¬
шаяся женщина, взволнованная, дрожащая и худая, как скелет.
Она кричала страшным, диким голосом:
— Королевна, выслушай меня! Королевна, ты наслаждаешься
жизнью. Ты ешь на золотых блюдах и носишь бархат и парчу. Сот¬
ни внимательных прислужниц ловят каждый твой взгляд, каждое
твое слово. Кругом тебя несчетные богатства и безумная роскошь.
А знаешь ли ты, как добыто все это? Тысячи людей умирали в бою,
чтобы добыть тебе все эти богатства. Другие работали в поте лица,
чтобы платить дань твоему отцу — победителю, который беспощад¬
но разоряет чужие земли и убивает людей, чтобы скопить как мож¬
но больше богатства тебе, королевна. Но это еще не все. Ты поешь
песни и бегаешь, счастливая и радостная, по долине, а тысячи плен¬
ников томятся в душных тюрьмах и подземельях. Между ними мой
сын. Он мужествен и храбр, как горный орел, и любит, как и ты,
свободу. Но твой отец приказал заковать его в цепи потому только,
что он защищался против ваших воинов, как смелый и храбрый
вождь. Я пришла сюда из чужой страны, из чужого королевства,
пришла сюда, старая мать, умолить тебя спасти моего сына. Спаси
его, королевна, и я всю жизнь буду благословлять тебя за это.
И женщина зарыдала, обняв колени королевны Желанной. Что-
то страшное, безысходное и тяжелое, как смерть, зазвучало в ее
рыдании.
Королевна наклонилась, обняла несчастную, хотела сказать что-
то, и вдруг третья слезинка выкатилась из лазурного глазка, упала
на склоненную голову рыдающей матери пленника.
Пошатнулась королевна. Смертельная бледность покрыла ее
прекрасное лицо. Девушки-прислужницы подхватили ее.
В ту же минуту послышались победные клики, бряцание оружия,
и сам король показался во главе войска. Увидя смятение в толпе
девушек, он дал шпоры коню и подскакал к толпе.
Королевна лежала на руках служанок. Ее широко раскрытый
взор был поднят на короля. Он выражал мольбу и страдание за тех,
кого убивали, за тех, кто томился в тюрьмах и подземельях. Потом
лучистый взгляд затуманился, померк, угас... Голубые глазки за¬
крылись, и с тихим вздохом улетела прекрасная, светлая душа ко¬
ролевны.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
А в это самое время во дворец к королеве пришла закутанная в
черное таинственная женщина и угрюмо сказала:
— Королевна пролила третью слезинку. То, что должно было
свершиться, свершилось. Королева, у тебя нет больше дочки.
* * ♦
Умерла королевна, но не умерла память о ней. Король прекра¬
тил войны и набеги, распустил войска, открыл тюрьмы и подземе¬
лья и выпустил на волю измученных узников, и все это сделал в
память своей дочери Желанной. В память ее же король занялся
другим, светлым делом. Он кормит всех бедных и голодных стра¬
ны. Сирые и бездомные, все находят приют в королевском дворце.
Милосердие и мир воцарились в стране.
Живет и царит в ней память о юной королевне с голубыми гла¬
зами, и все от мала до велика благословляют ее...
дуль-дуль, король вез сердца
На опушке леса, при лунном свете, три добрые волшебницы со¬
брались около небольшой каменной урны. Месяц то скрывался за
тучу, то снова выплывал, и тогда бледные лица добрых волшебниц
становились прозрачными, а волосы их сияли серебряным светом.
Первая волшебница вынула из-за пазухи целую горсть розовых
лепестков и, бросив их в урну, сказала:
— Завтра должно родиться королевское дитя. Пусть оно будет
так же прекрасно, как роза, и пусть все любуются им и дивятся его
красоте.
Потом она быстро отбежала от урны и стала кружиться в возду¬
хе. Светляки зажглись в траве, освещая ее пляску, а соловей запел
из чащи такую дивную песню, какую нельзя услышать даже в самом
королевском дворце.
Тогда подошла к урне вторая волшебница. В руке она держала
какую-то длинную серебряную нить.
— Вот волос с головы мудрого волшебника Гая,— сказала она,
бросая волос в урну.— Я взяла у него этот волос, пока он спал, что¬
бы отдать его королевскому дитяти. Благодаря этому волосу ребе¬
нок будет мудрым, как сам Гай. Ведь другого такого мудреца, как
Гай, не найдется в мире, и каждый его волос — это клад мудрости.
— Торопись, сестра,— произнесла третья волшебница,— а то
проснется Гай, отнимет волос и, чего доброго, прогонит нас, так что
я не успею положить в урну сердце голубки, которое должно сде¬
лать добрым и кротким будущего королевича.

$
Лндмя Алексеевна Чарская
1029
Едва только третья волшебница успела произнести последнее
слово, как закачался, загудел лес, и чародей Гай, получеловек-по-
лучудовище с огненными глазами и всклокоченными, дыбом сто¬
ящими волосами, появился верхом на диком вепре.
— Кто украл с моей головы волос? — завопил он страшным го¬
лосом, от которого гул пошел по лесу.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Но волос вместе с лепестками розы уже был в урне, и оттуда чуть
заметной голубой струей подымался дымок.
При виде этого Гай схватился за голову и испустил новый рев,
страшнее первого. Он понял, что ему никакою силою не извлечь
уже из урны волоса.
Испуганные волшебницы метнулись в сторону, а та, у которой
было в руке предназначенное для королевского дитяти голубиное
сердце, уронила его на землю.
В тот же миг Гай подхватил сердце и погнал своего вепря обрат¬
но в лес, испуская громкие торжествующие крики.
А три добрые волшебницы, очнувшись от страха, снова очути¬
лись у урны.
Теперь они плакали. Плакали о том, что будущее дитя будет
иметь красоту и ум, но не будет обладать сердцем.
Маленький королевич родится без сердца.
И слезы волшебниц падали в урну...
Скоро голубой огонек погас, и старшая из волшебниц, взяв свой
волшебный жезл, стала мешать в урне, тихо напевая сквозь слезы.
Ее сестры вторили ей.
Когда песнь была кончена, все трое взглянули в урну.
На дне ее лежал крошечный мальчик, прекрасный как ангел.
Они взяли его из урны, унесли в королевский дворец и положили
в роскошную колыбельку, уже давно приготовленную для малень¬
кого королевича, рождения которого ожидали со дня на день.
♦ * ♦
Король возвращался с войны, возвращался победителем. День
был светлый и яркий, и горячее весеннее солнце играло на щитах,
копьях и бронях воинов, окружавших короля.
За королевским войском шли, связанные по рукам и по ногам,
пленники, с потупленными глазами, страшно исхудалые, окровав¬
ленные; они со стойким мужеством ждали своей участи.
Подле короля шел солдат. Самый обыкновенный, самый простой
солдат. И имя у него было самое простое. Его звали Иваном. На нем
была пробитая пулями шинель, а через лоб шел огромный рубец от
неприятельской шашки.
Все встречные на пути короля с удивлением поглядывали на се¬
рого солдата и спрашивали, почему он идет рядом с королем. Про¬
стой, серый солдат, и дождался такой почести!
Тогда из рядов войска послышались голоса:
— Это не простой солдат. Это герой. Он указал королю путь, как
ближе найти неприятельский лагерь, он остановил войско, когда
оно бросилось в бегство, и он же защитил своей грудью самого ко¬
роля, когда неприятельская сабля направилась на него. Король не

Лидия Алексеевна Нарекая
может забыть этого и считает солдата Ивана своим лучшим другом
и слугою.
И народ, услыша это, стал восторженно приветствовать солдата
наравне с королем.
Крики звучали все слышнее и слышнее. Целый дождь цветов
сыпался на победителей. Красивейшие девушки города в белых
воздушных одеждах усыпали розами триумфальный путь короля.
Таким образом победители дошли до королевского дворца.
Король поднял голову на окна в надежде увидеть в одном из них
свою любимую жену-королеву.
Но вместо прелестного личика королевы из окна выглянуло ста¬
рое лицо седого монаха, который сказал:
— Приготовься, король, услышать две новости: одну печальную,
другую радостную. Бог дал тебе сына, а твоя супруга-королева скон¬
чалась на утренней заре.
Король дико вскрикнул, схватился за сердце и... умер.
Он так и не увидел ни своей мертвой жены, ни новорожденного
сына.
В народе и в войске поднялся плач и стенания: король был добр,
мудр, храбр, и вся страна любила его.
Потом, когда первый взрыв горя прошел, народ собрался на
площади у дворца и стал решать, что делать.
Долго спорили и кричали — целых три дня и три ночи. И когда
охрипли настолько, что уже не могли говорить, то решили:
— Король и королева умерли, королевич в пеленках, поэтому
надо выбрать другого короля до тех пор, пока новорожденный ко¬
ролевич Дуль-Дуль подрастет и в состоянии будет сам править ко¬
ролевством. А так как солдат Иван спас страну, войско и короля от
гибели, то пусть он и будет королем.
Так решил народ.
Пошли разыскивать Ивана, чтобы объявить ему радостную весть,
и нашли его у колыбели принца.
— Ты избран королем! — сказали они ему.
— Нет,— сказал он,— королем мне не быть. Я останусь солда¬
том, чтобы отдать всю мою жизнь на служение королевичу Дуль-
Дулю. Как служил его отцу, так стану и ему служить. Воспитаю, как
умею, принца, научу его быть таким же смелым, умным и добрым,
каким был покойный король...
— Но в таком случае выбери себе какое-нибудь звание, которое
доставило бы тебе богатство и обязывало всех почитать тебя,— об¬
ратились посланные от народа к Ивану.
Но тот опять покачал головою:
— Не надо мне ни богатства, ни почестей. Зачем солдату богат¬
ство? А почести? Для меня первая почесть служить верой и прав¬
дой королевскому дитяти! Ступайте, братики мои, назад и скажите
народу: пусть выбирает себе другого короля, получше да поумнее,

Сказки русских писателен XVIII—XIX кв.
а мне в награду оставит одно: позволение никогда не разлучаться с
королевичем.
Посланные ушли, пожимая плечами, а солдат Иван снова скло¬
нился над детской колыбелькой.
* * ♦
Прошло шестнадцать лет. Королевич вырос и стал королем.
Ах, что это был за король! Красивее его не было юноши во всей
стране.
Вы видели лесную незабудку на краю болота? Ну вот, такие точ¬
но две голубые прекрасные незабудки были глаза короля.
А алый цвет мака приходилось вам встречать посреди садовой
куртины?
Ну вот, такими же лепестками мака казались пурпуровые коро¬
левские уста. Белизна его лица напоминала лилию, а румянец —
легкий отблеск утренней зари. Волосы у юного короля были такие
золотистые, что, когда он снимал свой берет, бархатный головной
убор, казалось, солнечное сияние окружало его голову.
Но никто не видал юного короля. До шестнадцати лет его пря¬
тали от народа (таков уж был закон той страны). Боялись, чтобы
страшный чародей Гай не испортил как-нибудь красоты Дуль-Дуля.
Один только солдат Иван находился подле королевича и служил ему
день и ночь неустанно.
Учителям, которых приглашали учить Дуль-Дуля книжной пре¬
мудрости, не пришлось учить его, потому что король был настоль¬
ко мудр благодаря одному волосу Гая, что его нечему было учить.
Когда королевичу исполнилось шестнадцать лет, солдат Иван
надел на его кудри золотую корону и вывел его к народу. Это был
чудесный зимний день. Солнце играло на небе, и золотые кудри
молодого короля сияли, как солнце.
И народ, тесня друг друга, указывал на Дуль-Дуля и шептал в
восторге:
— Отныне у нас два солнца: одно — на небе, другое — на крыль¬
це дворца.
Белый снег, покрывавший землю, точно потемнел от зависти при
виде очаровательно белого личика Дуль-Дуля.
А алые розы, которые белокурые красавицы девушки бросали
под ноги молодому королю, заплакали от зависти при виде нежных
алых уст красивого юноши.
Но восторгу народа не было конца, когда Дуль-Дуль обратился
к нему с приветствием.
Ни один король в мире не сумел бы сказать такую речь! В ней
сказался весь тонкий ум, вся мудрость молодого короля.
— Да здравствует наш мудрый красавец король! — кричал на¬
род,— Если он так же добр и кроток, как умен и красив, то и наш
народ — самый счастливый народ в мире!

Лидия Алексеевна Чарскдя
Едва только замолкли восторженные крики, как их заменили
вопли отчаяния и муки.
Через реку, протекавшую под самым крыльцом королевского
дворца, был перекинут мост. Народ, желая поближе полюбоваться
красавцем королем, бросился на этот мост, давя и толкая друг дру¬
га. Каждому хотелось заглянуть поближе в красивое лицо короля.
Вдруг послышался ужасный треск. Мост не выдержал напора
толпы и рухнул в воду. А вместе с мостом упали в воду и тысячи
людей, толпившихся на мосту.
— Король! Король! Спаси нас! — кричали люди.— Спаси нас,
мудрый король!
Но король стоял неподвижно на крыльце своего дворца и... улы¬
бался.
Голубые незабудки, глаза короля, не выражали ни ужаса, ни пе¬
чали. Они были веселы, по-детски безоблачны, прозрачны. Они
смеялись.
Тогда новое отчаяние охватило толпу.
— У короля нет сердца! Наш король — бессердечный, жестокий
король! — послышались отчаянные возгласы из толпы тех, которым
удалось спастись.
А глаза короля по-прежнему смеялись, как ни в чем не бывало.
Смеялись, глядя на бездыханные трупы, наводнившие собою реку,
смеялись, глядя на самый испуг народа. Король даже не понимал,
казалось, что происходило вокруг него, и с тем же веселым смехом
отправился во дворец.
Солдат Иван ушел следом за своим повелителем.
— Король! — произнес он мрачно.— За стенами дворца осталось
много несчастных сирот, детей тех, которые утонули в реке. Не хо¬
чешь ли помочь им? Вели раздать золото беднякам, и народ будет
прославлять тебя за твою доброту.
— Делай, что знаешь,— произнес король.— Ты самый умный
после меня и не посоветуешь ничего дурного. Раздай им золото,
только лучше бы было, если бы золотые монеты остались у меня во
дворце. Я велю украсить ими стены моего жилища и буду любовать¬
ся, как солнечные лучи будут играть в этом золотом море.
И король рассмеялся весело и звонко.
У него не было сердца, а без сердца он не мог понять того горя,
которое переживали сироты...
* * *
Народ, узнав о том, что у его красавца короля не было сердца,
пришел в ужас и смятение. Но среди окружавших короля царедвор¬
цев были такие, которые обрадовались этому и, видя, что королю
по душе жестокая расправа, старались угодить ему, доставляя ему
всяческие жестокие развлечения и думая этим понравиться ему.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Король любил мучить животных и не щадил людей. Однажды пе¬
ред его дворцом было повешено до тысячи кошек. В другой раз из
певчих птиц дворца были повыдерганы перья, и их пустили летать
с ощипанными, обнаженными телами.
Наконец, после одной из побед над внешними врагами всех
пленников королевских сожгли на большом костре посреди пло¬
щади.
Король стоял на балконе и смеялся. Вокруг него теснилась це¬
лая толпа льстивых царедворцев.
— Ты мудр, как змий, и прекрасен, как солнце! Большего ты не
можешь требовать от судьбы. Она одарила тебя всеми своими да¬
рами. Ты самый прекрасный, самый мудрый и самый добрый ко¬
роль, какой только есть на свете.
Так говорили они.
И король Дуль-Дуль высоко поднимал свою красивую голову и
спрашивал с гордым величием:
— Это правда, что я самый добрый, самый прекрасный и муд¬
рый король?
— Правда! Несомненная правда! — слышались вокруг голоса
царедворцев.— Правда, правда! Ты самый прекрасный король!
И вдруг один голос прозвучал громче, слышнее всех:
— Нет, неправда! Тебе лгут, король! Ты самый мудрый, самый
прекрасный, но ты и самый жестокий из королей в целом мире.
— Кто посмел произнести эти дерзкие слова? — вскричал король
и топнул ногою.
— Это сказал я! — произнес солдат Иван, выступая перед самое
лицо короля.
— Это сказал солдат Иван! — зашептали царедворцы.— Солдат
Иван позволил себе оскорбить короля,— говорили они.
Иван слышал все эти возгласы и спокойно ждал своей участи.
Его добрые серые глаза бесстрашно смотрели прямо в лицо короля.
— Он достоин смертной казни! — снова зашушукали придвор¬
ные.— Он оскорбил тебя, король! Казни его!
Дуль-Дуль окинул взором окружающих его царедворцев. Лица
всех выражали ненависть и вражду. Всем хотелось казни Ивана, что¬
бы самим занять его место при особе короля.
И король готов был исполнить общее требование.
Он уже хотел изречь смертный приговор своему воспитателю и
слуге, как неожиданно вспомнил, что никто не сумеет приготовить
ему на ночь стакана такого вкусного питья, какое умеет приготов¬
лять Иван, никто не сможет так хорошо укрыть его теплым бархат¬
ным одеяльцем, никто не будет в состоянии расчесывать его золо¬
тые кудри так, как это делает Иван.
И не любовь, не жалость зашевелились в душе Дуль-Дуля при
одной мысли, что он может лишиться Ивана, а просто боязнь по¬
терять доброго, верного и нужного слугу.

Лидия Алексеевна Чдрскдя
— В другой раз будь осторожнее в речах с твоим королем,— про¬
говорил он сурово, обращаясь к Ивану.— За твою дерзость ты за¬
служиваешь казни, но я не хочу казнить моего слугу и на этот раз
прощаю тебя.
Войны сменялись войнами, и все соседние короли скоро призна¬
ли могущество и непобедимость Дуль-Дуля, потому что Дуль-Дуль
был мудр и умел вести войны.
Один только черный принц полудикого народа все еще продол¬
жал отчаянно бороться с дружинами короля. Наконец, после мно¬
гих битв, черный принц Аго был побежден. Его взяли в плен, ско¬
ванного привели в столицу и бросили в тюрьму.
Дуль-Дуль, разгневанный на черного принца за его долгое сопро¬
тивление, решил лишить его жизни. Он велел народу собраться с
первыми лучами солнца на городской площади.
— Мы будем купать черного Аго, чтобы он не был таким черным
и грязным,— со смехом объявил он ближайшим сановникам и тут
же приказал поставить на площади большой котел с горячей водой,
где пленный принц должен был неминуемо свариться.
Солдат Иван затрепетал от ужаса, услышав подобное решение
своего короля.
Он бросился к ногам Дуль-Дуля и стал молить его о пощаде.
— Черный Аго такой же человек, как и мы, король,— говорил
он,— зачем же ты хочешь подвергнуть его таким лютым мучениям?
Он защищался в бою, как храбрый вождь. Не губи же его, король!
Не убивай его за то, за что он достоин уважения!
— Как ты смеешь порицать мое повеление! — закипая гневом,
закричал Дуль-Дуль.
— Я всегда буду говорить тебе, король, когда ты бываешь не¬
справедливым,— спокойно произнес Иван.
— В таком случае,— произнес с беспечным смехом король,—
тебе не придется долго разговаривать, так как завтра с восходом
солнца тебя сварят в котле вместе с черным Аго.
И, сказав это, король преспокойно повернулся спиною к Ивану
и заговорил со своими придворными сановниками, которые грубо
льстили и старались хвалить жестокое решение короля.
Они были бесконечно рады, что солдат Иван не будет стоять
между королем и ими, не будет больше мешать им влиять на короля.
Иван, выслушав свой приговор, остался совершенно спокойным.
Он не боялся смерти, но ему было бесконечно жаль несчастных
подданных жестокого, бессердечного короля.
— Бедный король,— говорил Иван,— он не знает своей жесто¬
кости, потому что у него нет сердца. Во что бы то ни стало ему надо
достать сердце! И я, старый солдат Иван, достану его ему. У меня
остается целая ночь, и в эту ночь я должен во что бы то ни стало
сделать добрым и кротким моего жестокого короля.

Сказки русских писателей XVIII—XIX ев.
Но как было уйти Ивану, когда на него надели оковы, заковали
ему цепями руки и ноги! Это сделали его враги сановники, которые
радовались тому, что король наконец освободится от Ивана и теперь
их самих приблизит к себе.
Однако Иван рискнул попросить короля:
— Ваше величество, отпусти меня на свободу сегодня, а завтра
я буду с восходом солнца на площади ожидать своей казни. Я хочу
пойти в лес, последний раз полюбоваться природой.
— Не пускай его, король,— зашептали Дуль-Дулю окружающие
его царедворцы,— он не вернется, убежит от казни.
— Нет! — произнес Дуль-Дуль.— Я знаю Ивана — он не обма¬
нет меня. Он даст свое честное солдатское слово и вернется.
— Я даю мое честное солдатское слово, король! — ответил Иван.
Тотчас же слуги по приказанию короля сняли с него оковы, и он
почувствовал себя снова свободным, свободным на одну ночь для
того, чтобы умереть в следующее же утро!
* ♦ *
Черный лес гудел, крутил вихри, свистел вьюгой и пушил сне¬
гом, когда солдат Иван подошел к опушке и громко крикнул:
— Всесильное чудовище, волшебник Гай, явись предо мною!
Заскрипели старые сосны, и на опушку выехал верхом на вепре
страшный чародей.
— Что тебе надо, солдат? Зачем ты пришел беспокоить меня в
такую пору? — крикнул он замогильным голосом.
— Ты могучий и сильный волшебник,— произнес с поклоном
солдат Иван,— ты все можешь сделать. Ты можешь дать сердце
моему королю! Дай его, Гай, Дуль-Дулю и возьми от меня что только
ни пожелаешь.
Чародей расхохотался таким страшным хохотом, от которого гул
пошел по лесу, и земля затряслась, и пушные звери задрожали от
страха в своих берлогах.
— Глупый, глупый солдат! — произнес чародей.— Что я могу
взять от тебя, когда я самый могучий волшебник в мире и все у меня
есть? Сердце, предназначенное волшебницами для Дуль-Дуля, у
меня. Но я его не отдам так легко. Впрочем,— прибавил Гай,— я дам
тебе это сердце, если ты мне дашь вырезать свое человеческое серд¬
це из твоей груди. Согласен?
— Но ведь вместе с сердцем я лишусь и жизни? — сказал Иван
тревожно.
— Ну разумеется. Что же ты? Иль испугался смерти? — снова
расхохотался волшебник.
— Нет, не то,— произнес задумчиво Иван.— Все равно я должен
умереть на заре. Дело не в этом. Не смерть страшна мне, а бесче¬
стье. Я дал слово королю быть на месте казни рано утром, а если

Лидия Алексеевна Чдрскля
tv?/
ты умертвишь меня, то я не в силах буду сдержать моего солдатского
слова. А это большой позор для солдата и человека.
— Ну, коли так, то твой король останется без сердца! — произ¬
нес Гай со смехом и повернул вепря, чтобы ехать обратно в лесную
чащу.
Но тут случилось что-то совсем неожиданное.
Солдат Иван заплакал горькими слезами. Солдат Иван, видев¬
ший во время многочисленных походов, как лилась кровь рекою,
солдат Иван, убивавший сам врагов отечества, теперь плакал горь¬
кими, неутешными слезами, как маленький ребенок.
Ему бесконечно хотелось сделать добрым и кротким короля
Дуль-Дуля, осчастливить его страну, и в то же время он не хотел
покрыть позором свое честное солдатское слово.
А Гай при виде слез человека пришел в недоумение.
— Что это такое? В первый раз вижу, чтобы вода текла из глаз
человека! Мне это нравится! — сказал он.— Нравится настолько, что
я готов взять себе эти глаза, умеющие изливать ручьи, и взамен дать
тебе сердце голубки, которое ты можешь отдать королю. Отдай мне
твои глаза. Вот тебе голубиное сердце за них.
И, сказав это, Гай подал Ивану крошечное голубиное сердечко.
Солдат схватил его обеими руками и прижал к своей груди. В ту же
минуту Гай вытащил огромный нож из-за пазухи и вырезал им пла¬
чущие глаза Ивана.
Иван ослеп разом. Вместо слез у него потекла теперь кровь по
лицу, но он не стонал, не жаловался. С необычайным терпением
переносил отважный солдат страшную боль.
Наскоро остановил он снегом кровь на лице и пустился в обрат¬
ный путь в столицу. Теперь ему уже нечего было делать в лесу, да и
надо было торопиться в путь, потому что слепым он должен будет
пройти втрое дольше зрячего,
А Гай привесил себе на грудь два плачущих глаза Ивана. И — о, ди¬
во! — весь лес осветился чудным сиянием. Две великолепные звез¬
ды сверкнули на груди Гая, распространяя светозарные лучи вокруг
себя.
* * *
Огромные толпы народа собрались на площади. Небо уже по¬
крылось алым заревом восхода.
Король Дуль-Дуль в сопровождении многочисленной свиты на¬
ходился на площади. Сюда привели и трепещущего от страха чер¬
ного Аго, закованного по рукам и ногам. Громадный котел стоял
посреди площади, обдавая близстоящих густыми клубами пара.
Вода зловеще шипела и клокотала в нем. Королевские слуги — ге¬
рольды — ездили по площади и объявляли народу, что сейчас совер¬
шится казнь двух самых злых преступников, которые осмеливались
ослушаться воли короля.

10^8	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Только одного из осужденных — Ивана — не было видно.
— Вот видишь, король,— заговорили вокруг Дуль-Дуля царе¬
дворцы,— напрасно ты отпустил солдата. Он не вернется к нам.
Кому охота вариться в котле, когда он может уйти в другую страну
и служить другому королю!
— Нет! Нет! Я хорошо знаю Ивана: он не сделает ничего подоб¬
ного! — уверенно произнес Дуль-Дуль.— Он сдержит свое солдат¬
ское слово!
— Но ему время уже подойти! Сейчас взойдет солнце! — не уни¬
мались царедворцы.
И точно в подтверждение их слов брызнул целый сноп лучей, и
солнце ярко пригрело своим золотым морем и площадь, и котел, и
короля с его свитой, и черного Аго.
В ту же минуту появился на площади солдат Иван. Он шел, едва
переступая с ноги на ногу, вытянув вперед руки, медленно и ощу¬
пью, как ходят обыкновенно слепые.
— Вот и я, король! — произнес Иван.— Кажется, я поспел во¬
время!
— Да, ты поспел вовремя! — произнес король.— Готовься к смер¬
ти! Но что это с тобою? — прибавил он с недоумением, взглянув на
лицо Ивана.— Где ты потерял свои глаза?
Сказав это, Дуль-Дуль расхохотался весело и звонко над чужим
несчастьем, потому что у Дуль-Дуля не было сердца, и он не умел
и не мог чувствовать жалости и боли.
— Я скажу тебе, король, где я потерял их,— произнес Иван,—
только наклонись ко мне, а то я плохо говорю от волнения и иначе
ты ничего не услышишь, король!
Дуль-Дуль наклонился к Ивану.
В ту же минуту Иван трепещущими руками рванул дорогой, зо¬
лотом шитый камзол короля и коснулся королевской груди голуби¬
ным сердцем.
Король Дуль-Дуль громко вскрикнул. Смертельная бледность
разлилась по его лицу. Он заметался и упал на руки придворных.
Он ощутил в груди своей что-то новое, сильное, что наполнило
разом страшной болью и счастьем все его существо.
Часть свиты занялась бесчувственным Дуль-Дулем, а другая под¬
хватила Ивана и потащила его к котлу.
— Он хотел убить короля! Надо его бросить в котел сию же ми¬
нуту, а то он погубит всех нас, этот слепой чародей! — кричали они
и тащили Ивана к месту казни.
Иван был уже в двух шагах от котла, вот несколько рук подняли
его на воздух, вдруг...
— Остановитесь! Иван, сюда! Ко мне! Мой бедный, слепой
Иван! — послышался слабый голос короля, и в один миг Дуль-Дуль
растолкал свиту и очутился перед своим слугою.

Лидия Алексеевна Чдрскдя
Его лицо было бледно и взволнованно. Глаза проливали слезы,
прекрасные и светлые, как роса. Он держал руку у сердца, которое
билось с невероятной силой.
— Ко мне, Иван! Ко мне!
И Дуль-Дуль кинулся на грудь своего верного слуги, обнимая его
шею, целуя его слепые глаза. Потом он велел освободить черного
принца Аго и, обняв его, как брата, подарил ему свободу.
Вслед затем он обратился к народу со словами:
— Друзья мои, я был жестоким королем! Но благодаря жертве,
принесенной мне моим благодетелем Иваном, я стал другим. И те¬
перь, мой народ, я обещаю не только мудро, но и добро и кротко
править тобою!
И король Дуль-Дуль низко поклонился народу.
А народ отвечал радостным криком:
— Да здравствует Дуль-Дуль! Да здравствует наш светлый, пре¬
красный король!
С этого дня Дуль-Дуль не разлучался с Иваном. Но уже не Иван
прислуживал королю, а король солдату. Он всячески ухаживал за
ним и водил слепого по своим огромным палатам, как может толь¬
ко почтительный сын водить своего слепого отца.
Солдат Иван снова занял свое прежнее место подле короля. Те¬
перь никто уже не завидовал ему. Все знали, какою страшной це¬
ной Иван приобрел свое счастье, и искренно полюбили верного
королевского слугу.
чудвсндя ЗВвЗДОЧКЛ
Жила в роскошном замке маленькая принцесса, хорошенькая,
нарядная, всегда в золотых платьях и драгоценных ожерельях. Ну,
словом, настоящая сказочная принцесса и, как все сказочные прин¬
цессы, недовольная своей судьбой.
Избаловали маленькую Эзольду (так звали принцессу) напропа¬
лую. Баловал отец, баловала мать, баловали старшие братья и сест¬
ры, баловала угодливая свита. Чего ни пожелает принцесса — ми¬
гом исполнялось.
— Хочу иметь коня совсем белого, с черной звездочкой на
лбу! — заявила как-то Эзольда и топнула ножкой.
Топнула ножкой, и помчались рыцари во все стороны, и старые
и молодые, и знатные и незнатные, и глупые и умные — все, искать
белого коня с черною звездою на лбу.
По всему свету искали. Наконец нашли. Нашли с большим тру¬
дом в конюшне одного азиатского хана.
Стали у хана просить продать лошадь, а он заупрямился.

Сказки русских писдтелей XVIII—XIX вв.
1040	—	*			frg
— Не отдам дешево лошадь. Конь хороший. Очень хороший
конь. Давайте целую конюшню червонцев взамен.
Дали рыцари целую конюшню червонцев, взяли коня, привели
к Эзольде.
А Эзольда и смотреть на коня не хочет.
— Очень нужно мне его! Я уже расхотела. Надо было раньше.
А теперь кошку хочу. Кошку такую, чтобы была вся золотая и пу¬
шистая, а глаза — как бирюза...
Нечего делать: поехали двадцать рыцарей искать золотую кош¬
ку с бирюзовыми глазами.
Искали, искали — нигде не нашли. Целый год искали, и еще год,
и еще...
Эзольда уже из девочки в девушку превратилась, а рыцари все по
свету рыскают — ищут кошку для принцессы.
Наконец убедились — нет такой кошки на свете. Нечего и ис¬
кать, коли нет. Потужили, погоревали и возвращаются ни с чем, с
пустыми руками, с вытянутыми носами.
На самой границе государства встречает их хитрая волшебница
Урсула.
Ехала Урсула верхом на волке, а зайцы над ней пестрый балда¬
хин несли. Увидела рыцарей, хитро прищурилась и сказала:
— Эге! Золотую кошку с бирюзовыми глазами я, Урсула, вам
дам, пожалуй, только за это двадцать лет вы мне служить должны...
все, кроме одного, который повезет кошку вашей принцессе.
— Согласны, согласны! — вскричали обрадованные рыцари, и
девятнадцать из них по жребию остались служить у волшебницы, а
двадцатый получил из рук Урсулы золотую кошку с бирюзовыми
глазами и повез ее Эзольде.
Та как вскинула глазами на кошку, так вся и затряслась от гнева:
— Долго искали. Не хочу больше кошку. Раньше хотела, а теперь
другого хочу. Хочу звездочку с неба. Самую большую, самую кра¬
сивую. Вон ту самую, которая теперь так мигает на небе.
И принцесса показывает пальцем на яркую звезду.
Пожалел рыцарь о своих девятнадцати товарищах, которые ни за
что ни про что должны были двадцать лет служить волшебнице
Урсуле, но не сказал ни слова, а только задумался, как исполнить
новое желание принцессы. Легко сказать: достать звезду с неба, а
как ее достанешь?
Отправился рыцарь к жившим в том городе мудрецам, спраши¬
вает их совета. Думали, думали мудрецы и решили, что единствен¬
ный способ достать звездочку — приставить длинную-длинную ле¬
стницу, которой хватило бы до самого неба, и по этой лестнице
пусть взойдут сильные рыцари, пусть ухватятся за звездочку и сне¬
сут ее на землю.
Передал рыцарь этот совет товарищам, и те в один голос заяви¬
ли, что готовы помочь рыцарю в его трудном деле. Принялись ры-

ф*Лидия Алексеевна Чдрскдя
цари строить лестницу высокую-высокую. Не едят, не пьют, все
топорами размахивают. Готова лестница. Поставили. Нет, до неба не
хватает. Принялись опять за дело, пристроили к этой лестнице дру¬
гую, потом третью. Получилась такая высокая лестница, что кто на
верх ее взглянет, тот непременно опрокинется. Уж очень высоко
голову приходилось поднимать. Однако полезли смельчаки рыца¬
ри по той лестнице на небо.
Вот они уже у самых облаков. Прямо перед ними — яркая, бле¬
стящая звездочка. Кажется, вот-вот можно ее рукой достать. Но
едва рыцари протянули к ней руки, как звездочка ввысь уплыла.
Еще приставили лестницу, опять полезли. И опять неудача. Ухо¬
дит все выше и выше звездочка. А сама мигает, точно смеется над
своей погоней.
Выбились из сил рыцари. Слезли вниз и тут же у лестницы ус¬
нули от усталости. А принцесса ждет не дождется, когда наконец
рыцари принесут ей звездочку: то ножками от нетерпения топает,
то слезами от злости заливается.
Вдруг в ее горнице стало разом светло, как днем, и чей-то то¬
ненький голосок послышался за плечами.
Оглянулась принцесса и чуть не вскрикнула: та самая звездоч¬
ка, которая ей так понравилась и которую тщетно старались достать
для нее рыцари, слетела с неба и стоит перед нею.
— Не плачь, Эзольда, не плачь, капризная принцесса,— говорит
звездочка с усмешкой,— слезами не поможешь. Ты требуешь невоз¬
можного.
— Нет ничего невозможного для дочери короля! — с гневом
вскричала Эзольда.— Меня любят все подданные моего отца и охот¬
но готовы жизнь свою положить, чтобы исполнить каждое мое же¬
лание. Они достали мне белого коня с черной звездочкой на лбу,
достали золотую кошку с бирюзовыми глазами, достанут и звездоч¬
ку с неба, да! Да! Они очень любят меня!
— А за что они тебя любят, что ты сделала для того, чтобы они
тебя любили? Чем заслужила их любовь? — спросила звездочка.
— За что меня любят? — изумилась Эзольда.— Да ведь я дочь
могущественного и богатого короля, я принцесса, и меня нельзя не
любить...
— Ха! Ха! Ха! — засмеялась звездочка.— Так, значит, ты заслу¬
жила любовь только тем, что ты дочь короля?.. Но сама-то ты сде¬
лала хоть что-нибудь такое, за что тебя мог бы полюбить народ?
Эзольда задумалась. Она хотела припомнить, что она сделала
доброго в жизни, и не могла ничего припомнить.
— А вот, принцесса,— произнесла спустя некоторое время звез¬
дочка,— я покажу тебе, что люди любят не одних только королей и
принцесс. Гляди туда, вперед!
Эзольда вперила глаза в темноту сада, раскинутого около замка.
И вдруг королевский сад исчез. Вместо него Эзольда увидела город-

CtfAlKH AVeCKMY ПНСАТЯЛ0Й XVIII—XIX RR.
скую площадь. Толпы народа заполняли ее. Посреди плошади шел
человек. просто одетый, с посохом в руках. За ним бежала толпа с
громкими восюрженными криками. Он скромно кланялся, отвечая
на приветствия. На пути его попадались все новые и новые толпы
народа. Липа всех обращались к нему с благоговейною любовью.
Глаза людей восторженно устремлялись на него.

Лидия Алексеевна Нарекая
— Кто этот царь, которого так горячо любит народ? — спроси¬
ла звездочку Эзольда.
— Ты ошибаешься: не царь это, а простой бедный человек,—
ответила звездочка.— Но этот человек нашел способ печатать кни¬
ги и этим распространил свет науки среди темных до сих пор, не¬
ученых людей. Он принес огромную пользу своей стране, и народ
благодарит его за это. Но смотри: я покажу тебе, за что еще можно
любить людей,— поспешно прибавила звездочка.
И разом исчезла городская площадь, исчезли и толпы народа, и
человек, которому они поклонялись, и перед изумленными взора¬
ми Эзольды выросла огромная зала. Посреди залы было устроено
возвышение, все засыпанное цветами. На возвышении стоял чело¬
век. Двое других людей венчали его голову лавровым венком. Люди,
наполнявшие зал, громкими криками выражали свой восторг чело¬
веку в лавровом венке. Многие из них падали на колени и посыла¬
ли ему со слезами тысячи благословений.
— Это, должно быть, могущественный король. Вон какие поче¬
сти воздают ему люди! — произнесла Эзольда.
— О нет! Не король это,— отвечала звездочка,— а врач, который
нашел средство лечить людей от самых опасных, самых серьезных
болезней. И благодарные люди, поняв всю пользу, принесенную им,
горячо полюбили своего благодетеля. Но смотри, смотри, Эзольда,
еще смотри! — заключила свою речь звездочка.
Глянула Эзольда. Где же дворец, зала с возвышением и человек
в лавровом венке? Ничего нет! Все исчезло.
Только длинная, бесконечная дорога представилась ее глазам.
По дороге идет путник. За ним бежит народ. Народ спешит за¬
бежать вперед, чтобы заглянуть в лицо путника, чтобы сказать ему
несколько горячих слов любви и благодарности. И сколько предан¬
ности, сколько признательности сияет в обращенных на него гла¬
зах людей!
— Кто это? — спросила звездочку Эзольда, боясь, что снова
ошибется, если назовет царем сопровождаемого толпою человека.
— Это недавний богач, теперь самый бедный нищий в стране,—
пояснила звездочка.— Он все, что имел, роздал неимущим: все день¬
ги и богатства, которые были у него,— все до последнего гроша.
И за это получил самое большое, самое отрадное сокровище: лю¬
бовь народа...
Сказав это, звездочка исчезла.
Исчез с нею и чудесный свет в комнате Эзольды. А сама Эзоль¬
да быстро уснула, утомленная необычайными впечатлениями.
На другое утро рыцари, фрейлины и свита собрались у дверей
принцессы, ожидая новых приказаний, новых капризов и желаний
Эзольды.
Но принцесса ничего не приказывала...

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
1044
£
* * *
— Что же дальше? Разве сказка уже окончена? — спросила я
голубую фею, которая рассказала мне про принцессу Эзольду.
— Что дальше? — ответила она.— Вот что: на следующий день
принцесса заявила, что она уже не желает иметь звездочку. Рыцари
знали, как быстро менялись прихоти принцессы, и ничуть не уди¬
вились этому. Они стали терпеливо ждать нового приказания прин¬
цессы. Но прошел день, прошел другой, третий — Эзольда ничего
не требовала, ничего не приказывала.
— Что случилось с Эзольдой? — недоумевали рыцари и свита.
В самом деле, что случилось с Эзольдой?
СКАЗКА ПРО ИВАНА, ИСКАВШЕГО СЧАСТЬв
Жил на свете Иван.
Жил он в богатом селе, с широкими прямыми улицами, с тесо¬
выми новыми домами, с чистенькими двориками и тенистыми са¬
дами перед каждым домом, словом — в таком селе, где все люди
довольны и незнакомы с нуждой.
Сам он был парень молодой, здоровый, пригожий.
Были у Ивана отец с матерью, сестра с братом. Было всего у
Ивана, что необходимо для человека в жизни: и платье хорошее,
новешенькое, и сапоги, и картуз всегда с иголочки. И сыт он был
всегда, и денежки у него водились. Чего же, кажется, больше?
Жить бы поживать было Ивану, благо всем наделен: добрыми
родителями, любящими братом и сестрою, достатками, доволь¬
ством — всем.
Ан не тут-то было.
Услышал как-то Иван, как люди о счастье спорили.
— Что это такое — счастье? — спросил Иван у людей.
Ему объяснили:
— Это такое, что ищи — не отыщешь, лови — не поймаешь,
схвати — не удержишь. А само оно придет тогда, когда его меньше
всего ожидаешь, и поселится так, что никуда не выгонишь, пока
само не уйдет.
Так пояснили Ивану люди.
— Ну, это вздор! — произнес Иван.— Если захочу — отыщу сча¬
стье, поймаю его и принесу с собою.
— Ан не принесешь! — заспорили люди.
— Ан принесу! — возразил Иван.
Он был очень упрямый, и что в голову ни взбредет — сейчас же
приводит в исполнение. Так и сейчас.

Лидия Алексеевна Чдрская
Надел шапку, привязал котомку за плечи, взял палку и пошел
бродить по свету упрямый Иван.
Пошел искать счастья.
Идет по большой дороге и смотрит вниз, себе под ноги, не ва¬
ляется ли случайно кем-нибудь оброненное счастье.
Шел, шел — и пришел в большой город. Пришел и присел от¬
дохнуть у городской заставы.
Сидит, отдыхает, песню поет. Ах, хорошо поет!.. Про село боль¬
шое, про тенистые садочки, про речку быструю, голубую.
Голос его так в душу и просится. Чудесный был голос у Ивана.
А вокруг него толпа собирается. Большая толпа. Стоят кругом, мол¬
чат, прямо ему в рот так и смотрят, слушают.
А Иван и внимания на толпу не обращает, поет себе да поет...
Вдруг вышел из толпы кругленький человечек, подошел к Ива¬
ну, ударил его дружески по плечу и говорит:
— Много я голосов на своем веку слышал, а такого не слыхивал.
Соловей ты. Так поешь, что заслушаться можно. Такой голос — это
целый клад. Хочешь, одену тебя в шелк и бархат, озолочу тебя, де¬
нег буду давать столько, что во всех твоих карманах не уместятся.
А ты только пой да пой... А я уже так устрою, что будут приходить
люди тебя слушать — и короли, и принцы, и важные сановники. За¬
хочешь, чтоб плакали они,— запоешь печальную песню; захочешь,
чтоб смеялись,— веселую запоешь... И слава про тебя, как велико¬
го певца, прогремит на весь мир. Везде и всюду люди с почетом тебя
будут встречать, с почетом провожать. И ничего тебе для этого не
будет надо, как только петь да петь...
А Иван смотрит на кругленького человечка и только посмеива¬
ется. Очень-де нужны ему почет, слава и золото, когда он счастье
пошел искать!
И, поднявшись со своего места, нахлобучил картуз Иван и по¬
шел прочь от города, по дороге к лесу.
Вот и лес... С песенкой веселой недолог путь кажется...
Огромные великаны деревья по пути Ивану попадаются. Зеле¬
ные ветки к нему протягиваются. Смотрит Иван на ветки и думает:
«Не запуталось ли где-нибудь счастье в ветвях?»
Смотрит да смотрит... А счастья-то нет, а нечто другое привле¬
кает внимание Ивана.
Выскакивает из чащи леса всадник на быстром коне. Одет всад¬
ник роскошно, по-королевски, в пышный кафтан с золотым по¬
ясом. На голове дорогая шляпа с пером. Лицо у всадника покрыто
смертельной бледностью. Глаза выражают испуг. И видит Иван, что
огромный бурый медведь гонится следом за всадником, догнал
коня, бросился на него сзади и разом обхватил всадника своими
страшными лапами. Раздался отчаянный крик, потом оглушитель¬
ное рычание зверя...

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.
Иван ясно видел, что еще минута — и всадник погиб. Тогда в два
прыжка он очутился подле, выхватил меч из-за пояса растерявше¬
гося всадника и изо всей силы ударил им по голове медведя.
Новое оглушительное рычание потрясло воздух, и в следующую
же минуту, распростершись на земле, лежал мертвый медведь...
Всадник сошел с коня и приблизился к Ивану.
— Ты мне спас жизнь,— произнес он взволнованным голосом,—
спас жизнь короля... Я — король и по-королевски хочу наградить
твою храбрость, твой подвиг... Иди со мной в мою столицу. Будешь
жить у меня в почести королевской, я отдам тебе мою королевскую
власть, а после моей смерти ты будешь королем моего государства.
Но Иван только головой покачал в ответ.
К чему ему королевская власть? Он пошел искать счастье, а не
королевскую власть.
И с поклоном отказался от предложенной ему чести Иван.
Очень он был упрямый, и уж больно хотелось ему найти сча¬
стье...
Идет дальше, палкой помахивает, да глазеет по сторонам.
Вышел из лесу. Видит село по дороге.
На конце села колодец.
У колодца девушка стоит и такая красавица, что ни в сказке ска¬
зать, ни пером описать.
Посмотрела на Ивана красавица. С первого же взгляда он ей
понравился: рослый, статный, широкоплечий,— ну как есть бога¬
тырь.
И чем больше смотрит на него девушка, тем больше им любу¬
ется.
А запел свою песню Иван, так сердце у красавицы и замерло.
Не то соловей поет, не то Божий ангел...
Взяла девушка за руку пригожего певца и говорит:
— Давно я о таком женихе мечтала... Ты мой суженый... Пойдем
к отцу и к матери, пускай благословят на брак с тобою...
А Иван смотрит на красавицу, любуется ею, уж очень его ее кра¬
сота поразила, а сам только тихонечко головою качает.
— Нельзя мне оставаться с тобою, странствовать я должен, дело
у меня есть...— говорит он тихим голосом, а у самого сердце так и
замирает.
Очень уж полюбилась красавица. Жаль уйти от нее.
И все-таки ушел упрямый Иван.
Пошел счастья искать.
Ходит да ищет. Ищет да ходит.
В лесах ищет, на полях, в селах, деревнях и в больших городах,
на площадях и на улицах... И все-таки не находит.
Ходил, ходил, весь свет обошел и вернулся снова в родное село.
Много лет прошло с тех пор, как ушел он отсюда счастье искать.
Родители умерли, сестра замуж вышла, брат женился.

Лидия Алексеевна Чарская
Едва его узнали в селе — так он постарел, почернел, оброс бо¬
родою.
— Не нашел счастья... всюду искал... Знать, обманули вы ме¬
ня! — с горечью стал упрекать он людей, с которыми беседовал пе¬
ред своим уходом.— Нет счастья на земле! Одни это выдумки про
счастье... Есть слава, есть власть, есть любовь, а счастья нет!
И стал он рассказывать тут же, как предлагали ему славу, власть
и любовь.
Про встречу с молодым королем, с кругленьким человечком —
хозяином хора — и с красавицей девушкой рассказал людям Иван.
А как узнали про все люди, так и закачали головами.
— Глупый ты, глупый, Иван... Мир исходил, а ума не нажил,—
заговорили они,— ведь в руках у тебя было счастье, а ты сам упус¬
тил его. Три раза оно к тебе попадало, и три раза ты его оттолкнул
от себя.
И качали головами люди, удивлялись несмышленому Ивану.
И говорили между собой:
— Нет, счастье глупому не впрок.
А Иван смотрел на них и удивлялся — где они нашли счастье, где
в его рассказах увидали его?
А когда люди ушли, уселся Иван на камне, у опушки леса, и стал
вспоминать про свои встречи, о которых он только что рассказал
своим. Уселся да стал думать — почему люди решили, что он три
раза оттолкнул счастье.
Думал, думал да так ничего не надумал.
Глупый был Иван и упрямый.
Очень глупый...
веселое царство
Ха! Ха! Ха!
Хи! Хи! Хи!
За десятки, за сотни, за тысячи верст раздавались громкие рас¬
каты веселого, беззаботного смеха. Раздавались с утра и до вечера,
с заката и до восхода солнца, раздавались без перерыва.
Это смеялись жители Веселого царства.
Странное, совсем особенное это было царство. Другого такого
нет, не было и не будет на земле.
Очень занятное царство. Там никто никогда не горевал, не пла¬
кал, не жаловался, не печалился, не болел. Там все смеялись, сме¬
ялись постоянно, смеялись без устали. Ходили — и смеялись, си¬
дели — и смеялись, работали — и смеялись, говорили — и смеялись,
даже... спали — и смеялись.
Только и слышно было: ха, ха, ха да хи, хи, хи!

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
В Веселом царстве не было ни горя, ни забот. Его жители не
знали ни нищеты, ни грусти; они никогда не болели, не страдали
и доживали, веселые и довольные, до глубокой старости. Рождались
со смехом и умирали со смехом, передавая своим потомкам способ¬
ность весело смеяться.
Веселее всех смеялся царь Веселого царства. Веселая улыбка так
и не сходила с его лица; на высоком его лбу никогда не видно было
морщинки грусти, а глаза царские постоянно искрились смехом —
добрым, веселым смехом.
Просыпался утром веселый царь и со смехом звонил в колоколь¬
чик. Со смехом появлялись царские слуги.
— Давайте одеваться. Хи-хи-хи! — командовал царь.
— Извольте, ваше величество, ха-ха-ха! — заливались слуги.
Одевшись, царь выходил на балкон своего дворца послушать, как
смеются подданные в его столице.
По улицам бежали смеющиеся люди, со смехом возницы пред¬
лагали прохожим свои услуги, со смехом торговцы продавали свои
товары...
Все смеялись. Все... И взрослые, и дети, юноши и старцы, гос¬
пода и слуги, генералы и солдаты, богатые и бедные. Точно сереб¬
ряный звон стоял над Веселым царством, точно там праздновался
постоянно светлый, радостный праздник — так были все счастли¬
вы и веселы.
И вдруг однажды в это царство радости, довольства, счастья и
смеха забрела старая, худая, согнутая в три погибели старуха — та¬
кая, какой никогда не видывали в Веселом царстве. У нее было
мрачное, печальное лицо, глаза какие-то растерянные, полуслепые
от слез, а щеки ввалились от худобы. Седые космы редких волос
выбивались у нее из-под платка.
— Хи-хи-хи! Что за странная старуха? — удивлялись счастливые
люди Веселого царства.— Ха-ха-ха! Кто ты, бабушка? — спрашивали
они.
— Мое имя Нужда,— произнесла она глухим замогильным го¬
лосом.— Пришла я к вам из соседнего государства, где живут мои
сестры: Горе, Болезнь, Печаль, Голодуха, Страданье. Мы все по¬
стоянно странствуем из одного места в другое, а в иных местах по¬
долгу остаемся. В вашем царстве ни одна из нас еще не бывала, вот
я и решила заглянуть к вам, чтоб убедиться, нельзя ли мне как-ни¬
будь здесь пристроиться. Но вижу, что мне здесь не житье: все вы
тут сытые, довольные, веселые...
— А ты умеешь смеяться? Ха-ха-ха! Умеешь? — зазвенело, загу¬
дело на разные голоса вокруг нее.
Старуха гордо выпрямилась. Ее глаза гневно блеснули.
— Я не умею смеяться, и не хочу смеяться, и ненавижу смех,—
строго проговорила она.— Нужда не должна смеяться. Она плачет.
И если бы я осталась у вас, то скоро научила бы и вас плакать.

$
Лидия Алексеевна Чарскдя
1049
— Плакать? — с удивлением переспросили веселые люди.— Нет,
старуха, это ты напрасно думаешь. Ха-ха-ха! А вот мы заставим тебя
смеяться, увидишь — заставим.
— Никогда! — сурово оборвала их старуха Нужда.
— Нет, заставим. Непременно заставим,— повторили несколь¬
ко раз веселые люди.— Ха-ха-ха! Давай сейчас смеяться. Слышишь?
— Никогда! — вновь повторила Нужда.— И не требуйте от меня,
чтобы я смеялась: раз я засмеюсь, беда вам будет.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
1050 	—			—

— Ха-ха-ха! — ответили веселые люди,— Разве от смеха может
быть беда? Нет, бабушка, ты должна с нами смеяться. Ну-ка, начи¬
най!
— Не буду! — угрюмо повторила опять старуха.
— Ну, хоть немножко!
— Никогда! — вновь повторила Нужда.
Как ни старались веселые жители Веселого царства рассмешить
старуху Нужду, их старания ни к чему не повели. Рассердились,
наконец, веселые люди, но рассердились, конечно, по-своему, по-
смешному.
— Не смеяться в нашем Веселом царстве, а грустить и печалить¬
ся, когда мы все смеемся,— это преступление,— говорили они,—
Мы этого так не пропустим и отдадим тебя, старуха, под суд. Пусть
умные судьи решат, как быть с тобою.
И, недолго думая, они подхватили старуху и потащили ее в суд.
— Ха-ха-ха! В чем провинилась эта старушенция? — спросили
судьи, когда привели Нужду в большую комнату, в которой заседал
суд.
Веселые люди рассказали, что старуха заупрямилась, не хочет ни
за что смеяться.
Стали судьи совещаться — как быть, какое придумать для пе¬
чальной старухи наказание. Совещались они, конечно, смеясь и
хохоча. Смеялись при этом не только судьи, но и стража, стоявшая
у дверей, смеялись писцы, записывавшие решение суда, смеялись
сторожа, привратники. Одна Нужда не смеялась.
Долго-долго советовались судьи, наконец обратились к Нужде с
такой речью:
— Слушай, старуха. Ты лучше раскайся и засмейся. Тогда мы
тебя простим. Ха-ха-ха!
Но Нужда с гневом отказалась от такого предложения. Не ста¬
нет она смеяться. Ни за что не станет! Никогда не смеялась и не
будет смеяться. Ее дело печалить людей, и не к лицу ей смех.
— А мы все-таки тебя заставим смеяться,— хохотали судьи.—
А не захочешь, накажем тебя со всею строгостью законов Веселого
царства.
— Наказывайте! Я ничего не боюсь! — надменно заявила упря¬
мица.
Опять стали совещаться судьи. Словно пчелиное жужжанье по¬
висло в воздухе, так они спорили и гоготали, прерывая постоянно
свою речь смехом.
Кончили, наконец, совещанье и вынесли такой приговор:
— Так как старуха, несмотря на все увещания, упрямится и не
хочет смеяться, то немедленно выслать ее из пределов Веселого
царства и не позволить ей ни минуты оставаться среди веселых
людей.

g,	Лидия Алексеевна Чарскдя
Нужда молча выслушала этот приговор. Но веселые люди, кото¬
рые привели ее в суд, остались недовольны приговором.
— Что это за наказание? — кричали они.— Нет, надо непремен¬
но заставить смеяться старуху. Непременно надо. Судьи неверно
решили дело! — И они потребовали, чтобы были призваны другие
судьи, которые придумали бы старухе иное наказание.
Это желание было тотчас исполнено. Опять собрались судьи,
опять совещались, спорили и вынесли такой приговор:
— Закрыть все заставы Веселого царства и не выпускать стару¬
ху до тех пор, пока она не станет смеяться.
Но веселый народ и этим приговором остался недоволен.
— Ха-ха-ха! — кричали веселые люди на разные лады,— Разве
такой приговор подействует на упрямую старуху? Ничуть. Нет, вид¬
но, судьям не решить этого дела. Отправимся мы лучше к нашему
королю: он сумеет приказать старухе смеяться. Ха-ха-ха!
И они бросились к Нужде, подхватили ее и потащили ее во дво¬
рец.
— Царь! Милостивый и справедливый! — кричали веселые лю¬
ди, толпясь вокруг жилища любимого царя.— Выйди к нам. Мы
привели к тебе старуху странницу Нужду, которая пришла в наше
царство с печальным лицом и не хочет смеяться с нами. Прикажи
ей, царь, смеяться.
Царь вышел к толпе, приблизился к старухе и, громко-смеясь,
произнес:
— Старуха, смейся!
— Не буду! — угрюмо отозвалась Нужда.
— Тебе говорят, смейся!
— Ни за что.
Царь хотел сделать строгое лицо и... не мог. Оно так и прыгало
от смеха.
А старуха становилась с каждой минутой все угрюмее, все мрач¬
нее.
Подумал веселый царь, как и чем заставить старуху исполин)ь
желание народа, то есть рассмеяться, и, наконец, сказал:
— Слушай, бабушка Нужда. В наказание за твое упрямство я
лишаю тебя самого дорогого, что только может быть на свете: от¬
ныне я запрещаю тебе, раз и навсегда, смеяться. Как бы весело тебе
ни было на душе, ты лишена впредь возможности смеяться. Страш¬
ное это наказание! Ты его почувствуешь, старуха, потому что как
рыба не может жить без воды, как никакая земная тварь не может
существовать без воздуха, так человек не может жить без смеха.
Аты, Нужда, лишена отныне этого великого блага. Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! — раздались в ответ на это громовые раскаты сме¬
ха веселого народа, очень довольного умным приговором своего
короля.
Вместе с народом расхохоталась, вопреки всем ожиданиям, и
сама старуха Нужда.

j $5 2	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Расхохоталась хриплым, замогильным, отвратительным своим
смехом, таким громким, что он заглушил смех тысяч веселых лю¬
дей.
Расхохоталась потому, что такого наказания никак не могла ожи¬
дать старуха Нужда.
Ее лишили того, к чему она чувствовала непреодолимое отвра¬
щение, того, чего она сама терпеть не могла. Ей, которая никогда
в жизни не смеялась, запрещали смеяться! Это было так ново, не¬
обыкновенно и смешно, что Нужда не выдержала и расхохоталась
первый раз в своей долгой жизни.
За ней расхохотался король.
За ним воины, стража, народ.
И отовсюду стали раздаваться раскаты смеха.
Но всех громче смеялась сама старуха Нужда.
Странно, однако: чем громче смеялась она, тем тише становил¬
ся смех окружающих ее жителей Веселого царства...
И лица у них, всегда такие веселые, довольные, становились все
серьезнее и серьезнее. Как ни стараются они по-прежнему хохотать,
смех у них выходит какой-то сдавленный, невеселый.
А старуха Нужда смеется все громче да громче, приплясывает,
скачет...
Прошел день, другой, третий — и в Веселом царстве не слышно
уже раскатов смеха. Раздается только странный, хриплый, непри¬
ветливый хохот старухи Нужды...
Прошло еще несколько времени — и в Веселом царстве совсем
не стало больше слышно смеха. Люди точно разучились смеяться.
Даже сам царь — и тот не смеялся больше. Лицо у него стало
грустное-прегрустное, а глаза, которые умели только улыбаться,
теперь блуждающе смотрят вдаль, где старуха Нужда, переходя из
дома в дом, все смеется, скачет, приплясывает. И где только она
покажется, люди сразу разучаются смеяться.
— Перестань же, старуха! — кричат ей.
Но старуха не унимается.
— Ха-ха-ха! Заставили вы меня смеяться,— отвечает она,— те¬
перь я не могу перестать...
И с тех пор Веселое царство превратилось в царство грусти.
М6ЛЫ1ИК НАРЦИСС
Стояла мельница над синей рекой, стояла и пела. И все в ней
пело: и колеса, сквозь которые струилась вода, и тяжелые жерно¬
ва, и сам мельник, юноша восемнадцати лет, которого звали Нар¬
циссом.

Лидия Алексеевна Чдрская
Мельник-юноша пел громче и слаще всего. Хорошо пел. Люди
слушали его и говорили:
— Ровно птица небесная поет-заливается Нарцисс...
И правда их была. Серебряным ручьем, струею гремучей, арфой
невидимой, золотою, ангельским голосом заливался мельник Нар¬
цисс.
Был он на свете круглым сиротою. Не помнил ни матери, ни
отца. Умерли они рано. Было ему, Нарциссу, несколько месяцев в
то время. Старый мельник пожалел сироту-мальчика, взял его к
себе, воспитывал, точно родного сына, а умирая оставил мельницу
Нарциссу. И вот на мельнице стал хозяйничать сам Нарцисс. Хо¬
зяйничает и поет.
Ах, поет!
Птицы Божии завидуют его голосу звонкому. Люди не надивят¬
ся его веселому, счастливому, всегда довольному лицу.
— И чего он весел? — спрашивают,— И чего заливается? У дру¬
гих забота и печаль, а у него песня звонкая да радостная улыбка не
сходят с уст. А сам одинок, сирота и беден как церковная мышь. Что
толку, что есть у него мельница? Зерна ему молоть возят мало и
платят не много: бедные люди кругом живут, платить больше не
могут, не из чего! А ему и горя мало. Поет, соловьем разливается,
даром что впроголодь живет.
Услыхала про веселого, довольного мельника злая, коварная кол¬
дунья Урсула и захотела увидеть воочию людскую радость. Спрята¬
лась она под мельничное колесо и стала поджидать диковинного
мельника, что так доволен своей судьбой. Известное дело: злая кол¬
дунья не может видеть без зависти счастливых, довольных людей.
Видит — действительно счастлив и доволен своею судьбою мель¬
ник и весело улыбается и поет, поет.
— Ну, постой же ты, милый! — ехидно прошипела себе под нос
колдунья.— Перестанешь ты петь у меня.
И в один миг закружила, зачаровала мельника Нарцисса и нагна¬
ла на него очарованный сон. Заснул мельник и видит себя во сне
королем. На нем золотая корона, вокруг него — послушная свита,
перед ним — несметные богатства хрустального дворца.
И радостно, радостно забилось сердце Нарцисса! Еще бы! Худо
ли быть могущественным королем?
Но не долго длился сладкий сон.
Проснулся мельник — и ни дворца, ни свиты, ни сокровищ пе¬
ред ним нет. Стоит только девушка неземной красоты. Стоит и улы¬
бается ему. Это злая Урсула превратилась в красавицу, чтобы не на¬
пугать мельника своим безобразным, отталкивающим, злым лицом.
Нарцисс вытаращил глаза и лепечет в недоумении:
— Кто ты?
— Нет! Лучше скажи мне, ты кто? — засмеялась своим звонким
голосом мнимая красавица.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
— Я мельник! — отвечал Нарцисс,— А был только что королем.
Ах, хорошо было! — вздохнул он, с сожалением вспоминая о чудес¬
ном сновидении.
— Что ж? Разве так сладко быть королем? — спросила красави¬
ца, то есть Урсула.
— Ах, сладко! — отвечал Нарцисс.— Так сладко, что, кажется,
все бы отдал, чтобы хоть годик побыть королем... Всюду тебе почет,
всюду покорность! Денег — куры не клюют, ешь вкусно, сладко, с
серебряной посуды, пьешь из золотых кувшинов. То-то хорошо!
Аживешь-то во дворце в хрустальных палатах, сам одет в шелк и
бархат, в шляпу с пером, в сапоги со шпорами. Чудо что такое!
Улыбнулась Урсула:
— Хочешь, сделаю тебя королем?
Глаза у мельника разгорелись, как звезды. Весь он вспыхнул от
счастья и хотел даже запрыгать на радостях, да ноги у него подогну¬
лись, и он упал на берег, на траву.
Упал и сладко заснул в тот же миг... А злая Урсула наклонилась
над ним, протянула руку и зловещим голосом зашептала:
Стань, обернись,
Опять закрутись,
Назад оглянись
И мне поклонись.
А как встанешь и проснешься,
О былом не заикнешься,
Все минует долгим сном —
Станет мельник королем...
♦ * ♦
Проснулся мельник, смотрит удивленно кругом и видит — лежит
он на лебяжьей перине, на широкой постели, под бархатным бал¬
дахином с золотыми кистями. Над постелью королевская корона.
Простыни — из тончайшего шелка, обшитые трехаршинными кру¬
жевами по краям. Одеяло атласное, шитое золотом, легкое, как
пушинка. А кругом толпятся слуги, важные-преважные, почтенные,
седые. Иного такого слугу, наверное, принял бы за важного госпо¬
дина в былое время бедный мельник, а теперь? А теперь без всяко¬
го стеснения протянул слугам свои голые ноги и коротко произнес:
— Обувайте!
Засуетились слуги, преклонили колена и стали натягивать с ве¬
ликой осторожностью на ноги мельника шелковые чулки. Точно это
и не ноги были, а две хрустальные вазы, которые они опасались
разбить.
Потом они подали королю-мельнику туфли с бриллиантовыми
пряжками и исподнее платье. Нарцисс не двинул ни рукой, ни но-

Лидия Алексеевна Нарекая
IV? 7
гой, пока его одевали, и только поворачивался вправо и влево, как
кукла на пружинах. Все делали за него другие. Когда, наконец, его
одели, вошли два маленьких невольника-негра и внесли серебря¬
ный жбан с водой. Слуги умыли короля и повели в столовую.
В столовой его ждал обильный завтрак. Каких только яств не
поставили на стол!
Нарцисс подошел к столу и уже приготовился схватить лучший
кусок с тарелки, как неожиданно предстал пред ним высокий, в
темном одеянии, старик с очками на носу.
— Не извольте этого кушать, ваше величество, а то расстроите
ваш драгоценный желудок,— произнес он и почтительно отвел руку
короля от жирного куска.
Тогда Нарцисс схватился за другое блюдо. Но велик же был его
гнев, когда доктор (высокий человек в очках был придворный врач,
лейб-медик) снова почтительно остановил его.
— Это вредное кушанье для вас, ваше величество,— сказал он и
прибавил: — Не понимаю, чего смотрит гофмейстер, ведь такие
блюда нельзя кушать королю.
И вместо вкусных яств подвинул Нарциссу стакан молока и два
крошечных куска белого хлеба, прибавив, низко кланяясь:
— Здоровье короля — лучшее счастье его подданных. А поэто¬
му вашему величеству необходимо беречься для счастья вашего на¬
рода! Я же поставлен для того, чтобы постоянно следить за вашею
едою, и обязан наблюдать, чтобы вы, государь, случайно не поели
что-нибудь вредное или не скушали слишком много.
Нечего делать, пришлось Нарциссу довольствоваться молоком.
* * *
— Я хочу идти гулять! — вскричал Нарцисс весело, покончив с
завтраком.
Но тут человек десять каких-то седовласых людей окружили его
тесной толпою.
— Ваше величество, не угодно ли вам будет заняться сперва го¬
сударственными делами? — произнесли они, чуть ли не до земли
склоняясь перед ним.
Король не может отказываться от государственных дел, и Нар¬
цисс должен был покориться. Он пошел за седовласыми старцами
в огромную комнату, которая называлась королевским кабинетом.
Здесь король и его седовласые советники принялись решать важные
государственные дела.
Солнце, сияя вовсю, смотрело в окна. Толпы гуляющих снова¬
ли по улицам. Деревья приветливо шумели за окнами, точно хоте¬
ли сказать:
— Брось свои дела, король, и ступай к нам на волю, на простор!

Сказки русских писателем XVIII—XIX вк.	л
1056 	—	-	—	»§■
И молодому королю неудержимо захотелось выбежать из скуч¬
ного кабинета, от скучных дел и скучных советников. А они точно
и не замечали его нетерпения, все говорили, говорили, говорили без
конца. Наконец встали все и с низкими поклонами вышли из ко¬
ролевского кабинета.
Молодой король точно ожил душою.
— Гулять! Гулять! В поля! В лес! На волю! — запело и заликова¬
ло все внутри его.
Он затянул было свою песенку, но тотчас вспомнил, что он те¬
перь король и что королям не полагается петь веселые песенки, и
замолк.
На пороге королевского кабинета появилась между тем блестя¬
щая свита молодого короля.
— Ваше величество, желаете гулять? Лошади уже готовы и ждут
у подъезда.
И ближайшие сановники, приняв под руки Нарцисса, осторож¬
но и бережно, как больного, свели его с лестницы.
Нарцисс был неприятно поражен, увидя у крыльца карету. Ему
хотелось побегать по лесу и полям, а тут сиди в закрытом ящике и
любуйся миром сквозь стеклянные окна.
«Ну, по крайней мере, хоть вдоволь наслажусь быстрой ездой!» —
подумал король и ошибся.
Лошади ехали шагом. Карета едва двигалась вперед, так как на¬
род, желая полюбоваться своим королем, наполнял улицы, теснился
вокруг экипажа и не давал ходу карете. Притом люди неистово кри¬
чали «ура», так что звон стоял в ушах Нарцисса, и он был рад-ра-
дешенек, когда снова экипаж остановился у дворцового подъезда и
свита бережно проводила его в столовую, где уже было накрыто к
обеду.
Обильные, роскошные яства покрывали стол, но королевский
гофмейстер накладывал самые маленькие порции на тарелку коро¬
ля. И Нарцисс, при всем своем желании наесться вкусных блюд до
отвалу, остался почти голодный.
Сердитый и недовольный, поднялся он из-за стола.
— Я хочу в сад! — резко произнес он, ни к кому не обращаясь.
— О, ваше величество, к сожалению, желание ваше невыполни¬
мо,— с самым изысканным поклоном произнес гофмейстер,— уже
поздно, и вы едва успеете приготовиться к балу, который назначен
к девяти часам.
Нарцисс топнул ногою от гнева, но все-таки пошел одеваться.
Целый десяток слуг засуетились снова вокруг него. Его усадили
перед зеркалом. Явился парикмахер и стал в пышные кольца зави¬
вать красивые, вьющиеся волосы Нарцисса.
Потом одели в узкий костюм, весь шитый золотом и унизанный
дорогими камнями. С непривычки носить подобные одежды Нар¬
цисс жался, подергивался и гримасничал. К тому же он устал.

ф*Лидия Алексеевна Чдрскдя
Ему было тесно и душно в новом платье. Пот градом лился с его
лица.
Одевание, продлившееся добрых часа два, наконец окончилось.
Под звуки музыки, окруженный блестящею свитой, король Нар¬
цисс проследовал в бальный, весь залитый огнями зал.
Когда он проходил по залу, все низко ему кланялись, но никто
не решался заговорить с ним, никто не осмеливался подойти к нему,
так что Нарциссу в конце концов стало скучно, и он начал уже зе¬
вать.
Заметив это, придворные подвели к королю-мельнику высокую
некрасивую девушку и сказали, что это дочь могущественного со¬
седнего царя и что королю следовало бы открыть бал с нею.
Дама не понравилась Нарциссу. Она была чересчур высока рос¬
том, полна и угловата. Но он все-таки прошел с нею дважды по залу.
Он хотел затем сделать с ней тур вальса, но гофмейстер предупре¬
дительно шепнул ему на ухо, что королю не полагается плясать.
Едва гофмейстер удалился, как к Нарциссу подошел ближайший
сановник и тихо сказал:
— Сегодняшний бал самый подходящий для вашего величества,
чтобы выбрать себе невесту. Все дочери знатнейших королей, гер¬
цогов и принцев собрались в вашем дворце. Остается только вам,
государь, выбрать из них, которую вы считаете достойной стать
королевою.
Нарцисс улыбнулся. Он не прочь был жениться на молоденькой,
хорошенькой девушке. Быстрыми глазами он обежал знатный круг
своих гостей, королевен, княжон и герцогинь. Но, к своему глубо¬
чайшему огорчению, не нашел ни одной, которая бы понравилась
ему своей красотой.
Все принцессы, герцогини и королевны были пышно одеты в
нарядные, туго зашнурованные платья. Их талии казались тонки¬
ми, как у ос, они едва дышали в своих узких корсетах. Их лица были
густо нарумянены и набелены. Огромные безобразные прически не
шли к ним, отягощая головы и стягивая волосы у висков. Они дви¬
гались неестественно в своих тесных на высоких каблуках ботинках
и казались Нарциссу заводными куклами на пружинах. И улыбались
они все кукольной, деланой улыбкой, поджимая губки.
Вдруг взор Нарцисса поразила одна девушка, стоявшая одино¬
ко в стороне от других. На ней не было ни роскошного наряда, ни
пышной прически, ни тесных туфелек на высоких каблуках. Она
была одета очень скромно. Но зато она была красивее всех других.
Прелестная фигурка, румяное личико, белые руки, радостная,
веселая улыбка, сияющие довольством глазки девушки, простое
ситцевое платье, шелковый фартучек, изящная косынка — все это
в один миг очаровало короля.
Нарцисс смотрел на девушку и не мог вдоволь насмотреться.
Один ее вид уже заронил в его сердце горячую любовь.

Сказки русских писателем XVIII—XIX вв.
— Вот моя невеста! — произнес он радостно и, миновав напуд¬
ренных, затянутых красавиц, подошел к очаровательной простуш¬
ке и взял ее за руку.
В тот же миг громкий, насмешливый хохот огласил залу.
Ближайший сановник со всех ног кинулся к Нарциссу.
— Что вы, государь! Это простая служанка. Она присутствует
единственно для того здесь в зале, чтобы следить, не порвался ли
наряд у кого-либо из этих важных дам, королевен, герцогинь и
княжон. Разве может простая служанка стать невестою короля!
И чуть ли не силой отвел короля от красавицы служанки.
Но Нарцисс уже не слышал его слов. Он ринулся из бального
зала сначала в сад, оттуда на улицу, в поле, в лес, в самую чащу его.
Здесь он упал на мягкую, сырую от росы траву и, не помня себя
от горя, закричал:
— Что за ужас, что за скука быть королем! Не только не смеешь
распорядиться своим временем, но и любить не смеешь того, кого
выбрало сердце! Все отдам я тому, кто превратит меня снова в пре¬
жнего скромного мельника Нарцисса!
Сказал и уснул мгновенно, потому что находившаяся поблизо¬
сти Урсула, услышав его обещание, решила снова вернуть ему пре¬
жнюю долю.
Наутро проснулся Нарцисс и видит: перед ним его милая мель¬
ница, гудят колеса, плещет вода звонкою, хрустально-синей струею.
Радостный и счастливый вскочил он на ноги и запел, запел так, как
никогда еще не певал мельник Нарцисс во всю свою жизнь!
ЖИВАЯ П6РЧАТКА
1
Жил на свете рыцарь, свирепый и жестокий. До того свирепый,
что все боялись его, все — и свои и чужие. Когда он появлялся на
коне среди улицы или на городской площади, народ разбегался в
разные стороны, улицы и площади пустели. И было чего бояться
рыцаря народу! Стоило кому-либо в недобрый час попасться на его
дороге, перейти ему нечаянно путь, и в одно мгновение ока свире¬
пый рыцарь затаптывал насмерть несчастного копытами своего
коня или пронзал его насквозь своим тяжелым, острым мечом.
Высокий, худой, с очами, выбрасывавшими пламя, с угрюмо
сдвинутыми бровями и лицом, искривленным от гнева, он наво¬
дил ужас на всех. В минуты гнева он не знал пощады, становился
страшным и выдумывал самые лютые кары и для тех, кто являлся
причиною его гнева, и для тех, кто случайно попадался ему в это

Лидия Алексеевна Чдрскдя
время на глаза. Но жаловаться королю на свирепого рыцаря было
бесполезно: король дорожил своим свирепым рыцарем за то, что
тот был искусным полководцем, не раз во главе королевских войск
одерживал победы над врагами и покорил много земель. Потому-
то король высоко ценил свирепого рыцаря и спускал ему то, чего
бы не спустил никому другому. А другие рыцари и воины хотя и
не любили свирепого рыцаря, но ценили в нем храбрость, ум и
преданность королю и стране...
II
Бой близился к концу.
Свирепый рыцарь, закованный в золотую броню, скакал верхом
между рядами войск, воодушевляя своих усталых и измученных
воинов.
В этот раз бой был очень тяжелый и трудный. Третьи сутки дра¬
лись воины под начальством свирепого рыцаря, но победа не дава¬
лась им. У врагов, напавших на королевские земли, было больше
войска. Еще минута-две, и враг, несомненно, одолел бы и ворвал¬
ся бы прямо в королевский замок.
Напрасно свирепый рыцарь появлялся то тут, то там на поле
брани и то угрозами, то мольбами старался заставить своих воинов
собрать последние силы, чтобы прогнать врагов.
Вдруг конь рыцаря шарахнулся в сторону, заметив на земле же¬
лезную перчатку, такую, какую носили в то время почти все рыца¬
ри. Свирепый рыцарь дал шпоры коню, желая заставить его пере¬
прыгнуть через перчатку, но лошадь ни с места. Тогда рыцарь велел
юноше оруженосцу поднять перчатку и подать ее себе. Но едва
только рыцарь дотронулся до нее, перчатка, точно живая, выскочи¬
ла из его руки и опять упала на землю.
Рыцарь велел опять ее подать себе — и опять повторилось то же
самое. Мало того: упав на землю, железная перчатка зашевелилась,
как живая рука; пальцы ее судорожно задвигались и снова разжа¬
лись. Рыцарь приказал снова поднять ее с земли и в этот раз, крепко
зажав ее в руке, помчался в передние ряды своих войск, потрясая в
воздухе перчаткою. И каждый раз, когда он поднимал высоко пер¬
чатку, пальцы перчатки то сжимались, то снова разжимались, и в ту
же минуту, точно по сигналу, войска кидались на врага с новою
силою. И где ни появлялся рыцарь со своею перчаткою — усталые
и измученные его воины точно оживали и с удвоенною силою бро¬
сались на врага. Прошло всего несколько минут, и враги бежали, а
вестники свирепого рыцаря стали трубить победу...
ГЬрдый и торжествующий объезжал теперь рыцарь ряды своих
усталых, измученных бойцов, спрашивая, кому принадлежит стран¬
ная перчатка, но никто не видал до тех пор такой перчатки, никто
не знал, откуда она взялась...

Скаодн avcckmy	XVII I—XIX кк.
Ill
Во что бы то ни стало решил свирепый рыцарь узнать, кому при¬
надлежит странная перчатка, и стал объезжать все города, все села
и деревни и, потрясая в воздухе своею находкою, спрашивать, чья
это перчатка. Нигде не отыскивался хозяин живой перчатки. В од-

Лидия Алексеевна Чдрскдя
ном городе попался свирепому рыцарю навстречу маленький маль¬
чик и сказал:
— Я слышал от деда, что в лесу живет старая Мааб. Она знает
все тайны мира и, наверное, сумеет открыть тебе значение живой
перчатки, рыцарь.
— Едем к ней! — был суровый приказ, и, пришпорив коня, сви¬
репый рыцарь помчался к лесу. Покорная свита помчалась за ним.
Старуха Мааб жила в самой чаще глухого, темного леса. Она едва
двигалась от дряхлости. Когда она увидала перчатку, то глаза у нее
загорелись, словно яркие факелы в ночной темноте, и она вся по¬
багровела от восторга.
— Огромное счастье досталось тебе в руки, благородный ры¬
царь,— глухим голосом произнесла она.— Далеко не всем людям
попадается подобное сокровище! Эта живая перчатка — перчатка
победы... Судьба нарочно бросила ее на твоем пути. Стоит тебе
только надеть ее на руку, и победа останется всегда за тобою!
Свирепый рыцарь просиял от счастья, надел на руку перчатку,
щедро наградил золотом Мааб и умчался из дремучего леса в коро¬
левскую столицу.
IV
Прошла неделя.
Не слышно ничего про обычные жестокие проделки рыцаря, не
слышно, чтобы он в припадке гнева кого-либо подверг казни, не
слышно, чтобы он обидел кого-либо.
Еще так недавно лилась кровь вокруг свирепого рыцаря рекою,
слышались стоны, раздавался плач. А теперь?
Правда, неделю тому назад попробовал было рыцарь ударить
мечом кого-то из прохожих. Но неожиданно рука его, судорожно
сжатая живыми пальцами перчатки, опустилась, и тяжелый меч со
звоном упал на землю.
Хотел рыцарь сбросить с руки докучную перчатку, да вспомнил
вовремя, что даст она ему победу, и удержался.
Другой раз хотел рыцарь направить своего коня на окружавшую
его толпу людей, и снова до боли сжали его руку живые пальцы
перчатки, и он не мог двинуть ими для управления конем. С этой
самой минуты понял рыцарь, что идти наперекор живой перчатке
бесполезно, что она, эта перчатка, удерживает его от самых жесто¬
ких поступков. И перестал он извлекать меч из ножен для гибели
неповинных людей.
И люди не боялись теперь выходить из домов на улицы в то вре¬
мя, когда проезжал по ним свирепый рыцарь.
Они без страха появлялись теперь на его пути и славили рыцаря
за его победы над врагами.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
1062
е
V
Снова загорелась война...
Уже давно дальний сосед короля, властелин богатой страны,
прельщал взоры рыцаря. И он говорил своему королю:
— Гляди! Твой дальний сосед богаче тебя, и хотя ты поклялся ему
в вечной дружбе и мире, но если ты победишь его и присвоишь себе
его владения, то станешь самым могучим и богатым в мире коро¬
лем.
Король послушался слов своего любимца. «Прав рыцарь,— ду¬
мал король,— завоюю страну моего соседа и разбогатею от его бо¬
гатства!» И приказал трубить новый поход.
VI
Сошлись два войска на поле брани.
Дружины рыцаря встретились с дружинами дальнего короля.
Рыцарь был вполне спокоен и заранее уверен в исходе боя.
Он знал: перчатка победы была на его руке.
Солнце всходило и заходило снова. Месяц сиял и мерк и снова
сиял. Птицы пели, стихали и снова пели, а люди все бились и би¬
лись без конца.
Долгая то была битва.
Долгая и упорная как никогда.
Свирепый рыцарь стоял в стороне, распоряжаясь боем, заранее
уверенный в победе своих дружин.
Вдруг невиданное зрелище поразило его взоры: враги побежда¬
ли, а его воины ударились в бегство.
Взбешенный, он сам кинулся в бой. И... принужден был отсту¬
пить. Враги окружили его со всех сторон.
Не помня себя, он дал шпоры коню и погнал его с поля битвы.
Прискакал в столицу рыцарь, весь обрызганный кровью, и упал
к ногам короля.
— Не вини меня, король! — вскричал он.— Не я, а старуха Мааб
виновница гибели твоего войска. Она обманула меня, заставив на¬
деть на руку перчатку гибели и поражения. Вели казнить ее, король,
казнить жестокою, страшною смертью, какую только можно при¬
думать!
VII
С первыми лучами солнца весь город высыпал на площадь.
В этот ранний утренний час решена была казнь старухи Мааб, при¬
везенной еще накануне из леса. Решено было сжечь Мааб на кост¬
ре, чтобы впредь не морочила людей, не выдавала перчатку гибели
за перчатку победы.

	Лидия Алексеевна Чарскдя	1063
Привезли на площадь Мааб, сняли с колесницы, ввели на воз¬
вышение, где лежали сложенные для костра дрова.
Поставили на них Мааб и привязали веревками к столбу. Перед
самым столбом стоял свирепый рыцарь и кричал со злым смехом в
самое лицо Мааб:
— Ты обманула меня, Мааб! За это умрешь лютою смертью!
И знак к казни я дам тою самою перчаткою, которая мне, по тво¬
им словам, должна была доставить победу.
С этими словами он поднял руку, чтобы дать знак палачам зажи¬
гать костер, и вскрикнул в испуге. Рука не двигалась. Точно нали¬
тая свинцом, она безжизненно повисла вдоль тела. Тогда он открыл
рот, желая отдать приказание начинать казнь, но в тот же миг жи¬
вая перчатка поднялась вместе с рукою и, тесно прижавшись к его
рту, чуть не задушила его.
Обезумев от ужаса, рыцарь вскричал:
— Спаси меня, Мааб! Спаси!
Мааб медленно сошла с костра, без всякого усилия перервав ве¬
ревки, и, приблизившись к рыцарю, произнесла:
— Я не солгала тебе. Живая перчатка воистину перчатка побе¬
ды. В каждом правом деле она даст тебе победу всюду и везде. И в
последней неудачной битве дала бы она тебе победу, если бы ты не
шел на соседнего короля с корыстолюбивыми целями овладеть его
богатством, а защищал своего короля, свою родину, свою честь.
И тогда бы ты не потерпел поражения, сознавая себя правым и
в честном деле. Знай же, что живая перчатка будет служить тебе
только во всех добрых и честных делах! Ведь удержала она тебя в те
минуты, когда ты хотел пролить кровь невинных людей! Дала тебе
победу над самим собою! Дала победу и тогда, когда на твою стра¬
ну напали злые враги. Так будет с нею и впредь!
И сказав это, исчезла, как тень, растаяв в воздухе, Мааб.
* * *
Предсказание Мааб сбылось.
Живая перчатка помогала рыцарю во всех его правых делах, да¬
вая ему победу, и удерживала его всякий раз, когда он начинал ка¬
кую-либо скверную, несправедливую затею.
И весь народ прославил его имя, и вместо свирепого рыцаря
люди прозвали его рыцарем правым и благородным.
СКАЗКА ОКРАСОТ®
На высокой горе, среди снежных облаков, среди синего неба по¬
строен заповедный чертог. Амброй и розами благоухает он еще из¬
далека. В золотых курильницах тихо мерцает голубое пламя, распро-

1^4	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

страняя нежный аромат. Синим дымком уходит он в золотой купол.
А кругом: на полу, на стенах, на потолке — все розы, розы, розы...
Целый лес роз, целое море роз.
В розовом чертоге живет Красота, прекраснее роз, прекраснее
заповедного чертога, прекраснее целого мира. Пять сестриц, злато¬
кудрых невольниц охраняют каждый шаг своей царицы. Глядят ей,
не отрываясь, в очи, глядят и поют...
Красота слушает целыми днями пение невольниц, любуется, как
завивают они венки из душистых роз, гуляет по мраморным пли¬
там своего чертога и скучает.
Скучает Красота...
Наскучили Красоте и амбра, и розы, и пение златокудрых подруг.
Хочется ей проникнуть за заповедные стены, узнать, что делается
за ее чертогом, внизу, в долине. Ведь поют же златокудрые неволь¬
ницы о том, что есть люди на свете, есть птицы и звери, а кто и ка¬
кие они и как выглядят, не знает Красота...
Хоть бы одним глазком взглянуть, хоть бы на мгновение выпорх¬
нуть из заповедного чертога и без докучной свиты взглянуть на мир!
А златокудрые невольницы, как нарочно, поют о ярком солнце, о
дивном мире, о людских праздниках и о веселых людях, которые
день и ночь мечтают увидеть ее, Красоту.
«Если мечтают, зачем мне не показать им себя, бедным лю¬
дям?» — подумала как-то Красота и высказала свою мысль подру¬
гам.
Те заохали, застонали, чуть ли не разлились в потоках слез:
— Что ты, что ты, царица, опомнись! Разве можно показываться
людям! Да ведь они и воспевают и славят тебя оттого только, что
не видят тебя и лишь догадываются о твоем существовании. И, не¬
смотря на все достоинства, которыми ты пленяешь мир, люди счи¬
тают тебя в своем воображении красивее и могущественнее, неже¬
ли ты есть на самом деле. А раз ты покажешься им, предстанешь
пред их глазами, они перестанут боготворить тебя, начнут искать
в тебе разные недостатки, не будут уже признавать такой прелест¬
ной, очаровательной, перестанут восторгаться тобою. Таковы уж
люди! Они любят все далекое, неизведанное, а раз это далекое, не¬
изведанное приближается к ним, они, неблагодарные, и знать его
не хотят!
Засмеялась Красота.
Как можно не восторгаться ею? Как можно пренебречь ею —
красавицей вселенной? Как можно не любоваться ею — первою и
единственною в мире обладательницею всех прелестей?
Взглянула в зеркало царица, и зеркало отразило ее лицо, белое,
как снег, отразило алые щечки — два лепестка розы, синие глазки —
две лучистые звезды, золотые кудри — сноп солнечных лучей, пур¬
пуровый ротик — цветок мака... Так воспевали невольницы красо¬
ту царицы, и такою увидела себя она сама в отражении зеркала.

Лидия Алексеевна Члрскля
106$
И вдруг задорное желание пробудилось в голове прекрасной ца¬
рицы — пойти к людям и сказать им:
— Смотрите на меня. Я краше всего мира. Я — Красота. Любуй¬
тесь мною и поклоняйтесь мне. И сознайтесь, что вблизи я еше
лучше, нежели издали. Я — Красота и недаром ношу это имя.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
В тот вечер царица была печальна и задумчива, какою никогда
еще не видели ее златокудрые рабыни.
Ложась на свое ложе перед сном, вся увитая розами и окуренная
амброй, Красота долго вертела драгоценный перстень в руках.
У этого перстня была чудодейственная сила. Его волшебница Ис¬
тина дала при рождении Красоте. Стоило только приложить к губам
драгоценный перстень — и все преграды должны были рушиться на
пути Красоты, но не ранее как на семнадцатом году жизни прекрас¬
ной царицы... Сегодня как раз был канун рождения царицы, и пер¬
стень Истины мог получить силу в ее руках.
Об этом и вспомнила, ложась спать, Красота. Сегодня в ночь
перстень Истины должен сослужить ей службу.
И притворилась спящей Красота, чтобы обмануть своих злато¬
кудрых невольниц.
— Уснула Красота! — прошептали те, увидав закрытые глаза сво¬
ей царицы, и разбрелись по своим ложам.
А Красоте только того и надо.
Вскочила, огляделась и приложила перстень Истины к губам.
В тот же миг раздвинулась тяжелая стена заповедного чертога,
образуя узкий проход, ведущий прямо в лес. Идет по лесу Красота
и видит: висит какой-то странный фонарь между двух сосен, а чем
прикреплен — не видно. Льется на дорогу молочный свет и дрожит
и мерцает. Свет есть, а толку от него мало. Почти ничего не видно
на пути.
— Вот гадкий фонарь! — рассердилась Красота и даже ножкой
топнула от гнева.— Плохо же ты светишь Красоте!
— Ха, ха, ха! — рассмеялся фонарь.— Я не фонарь, а месяц.
Плоха же ты, Красота, если не можешь светить сама себе. Видно,
лучи твои померкли и ты потемнела. Ведь Красота должна бы све¬
тить не хуже меня и моего старшего братца — солнца.
Обиделась Красота.
— Невежа! — крикнула она и поспешила скрыться от насмешек
месяца в самую чащу леса.
Идет дальше Красота.
Идет и видит — огромный бурый медведь сидит на пороге бер¬
логи и ревет во все горло.
Так как Красота не имела понятия о животных в своем заповед¬
ном чертоге, то и приняла медведя за человека.
— О чем ты горюешь, бедный человек? — проговорила она и,
приблизившись к медведю, положила ему на голову свою прелест¬
ную ручку.
Медведь покосился на ручку Красоты и заревел снова, но уже
значительно тише.
— Я не человек, а зверь и голоден, как никто из зверей не голо¬
ден в эту ночь. Наконец-то ты пришла. С твоим появлением я ведь
могу рассчитывать на отличный ужин.

	Лидия Алексеевна Чдрскдя
1 w /
— Ах, я не умею, к сожалению, готовить и вряд ли сумею тебе
состряпать ужин,— как бы извиняясь, робко произнесла Красота.
— Го-го-го-го! — расхохотался медведь во все горло.— Да мне и
не надо готовить, я ведь не человек, а медведь. Ужин теперь у меня
с твоим появлением готов: я просто съем тебя на ужин и буду сыт
по крайней мере целую неделю.
— Послушай,— пробовала возразить Красота,— ты, вероятно, не
знаешь, кто я. Я — Красота.
— Никакой я Красоты не признаю,— угрюмо произнес мед¬
ведь.— Мне все равно, кто ты, лишь бы я мог утолить мой голод.
И медведь уже готовился броситься на Красоту.
Дико вскрикнула Красота и шарахнулась в сторону.
К счастью, она обладала быстрыми ногами и могла убежать от
медведя.
Вся помертвевшая от ужаса, она теперь шептала:
— К людям! К людям! К людям! Они оценят и поймут меня. Что
дикому зверю и глупому месяцу в моей красоте? Пойду к людям и
буду у них царицей.
И еще быстрее, еще стремительнее побежала вперед.
Лес поредел. Ночь миновала. Голубовато-молочный месяц скрыл¬
ся куда-то, а на его месте занялся огромный, ярко сияющий шар.
Теперь уже Красота знала, что за шар это. О солнце она слышала
очень много из песен своих невольниц-подруг. Она знала, что солн¬
це ее соперник по красоте, и не замедлила сказать ему это.
Но солнце не удостоило ее даже ответом. Оно только засияло так
ярко, что у бедной царицы зарябило в глазах. Она прибавила ходу,
чтобы укрыться под навесом хижины, построенной среди поля.
Из хижины вышел человек, его жена и двое детей.
— Кто ты? — удивленно вскричали все четверо при виде при¬
близившейся к ним Красоты.
— Я — Красота! Я пришла к вам в долину, чтобы дать вам воз¬
можность любоваться собою,— гордо отвечала царица заповедного
чертога и встала, как статуя, неподвижно перед людьми.
— Эге,— произнес человек, хозяин убогой хижины,— это, вер¬
но, новая работница, которую нам прислал кум Петр из соседней
деревни. Очень кстати пришла ты,— произнес он, весело обраща¬
ясь к Красоте,— у нас теперь много работы, и нам нужна усердная,
сильная и здоровая работница. Оставайся у нас и сейчас же прини¬
майся за работу: пойди-ка в лес да накоси травы для нашей Бурен¬
ки. А то жене некогда заниматься этим. Она идет в поле жать рожь.
Едва дослушав последние слова человека, Красота вспыхнула от
гнева и затопала ногами.
— Прочь от меня! — вскричала она сердито.— Или вы не знае¬
те, что не для работы и грязного труда создана Красота, а для того,
чтобы вы, глупые, жалкие люди, любовались мною?!

lQ$g	Стэки русских писателей XVIII—XIX вв.

И она пошла прочь от хижины человека, который смотрел ей
вслед широко раскрытыми, изумленными глазами.
— Вот чудная-то девушка,— сказал человек, обращаясь к жене,—
очень она нужна нам, когда ничего не хочет и не умеет делать! Хо¬
рошо, что убирается от нас подобру-поздорову. Лентяев я не люблю.
Красота не слышала этих слов. Она была уже далеко. Она спус¬
тилась теперь еще ниже с горы, в шумную долину, посреди которой
высились громадой городские постройки.
Это был роскошный город, по-видимому, столица.
— Там живут богатые люди,— произнесла, приближаясь к город¬
ским воротам, Красота.— А богатые люди сумеют лучше оценить
меня, нежели бедняки, которые слишком удручены заботами и нуж¬
дою. Им не до Красоты. Пойду к богатым.
И она вошла в ворота.
На городской площади стоял огромный дом, ярко освещенный
тысячами огней. Все знатнейшие семьи города собрались сюда на
праздник. Но так как на слишком многочисленных и шумных сбо¬
рищах всегда бывает скучно и люди на них веселятся точно по обя¬
занности, то гости скучали и здесь.
Танцевали нехотя. Разговаривали вяло. И поэтому страшно об¬
радовались все, заметя появление Красоты. Ей не надо было назы¬
вать себя. Все ее сразу узнали. Все слышали о ней и восторгались
ею с давних пор, с самого начала существования мира. С шумны¬
ми криками восторга проводили ее на лучшее место, окружили ее
и стали ей кланяться, как царице.
И все любовались ею — и мужчины, и женщины, и старые, и
молодые — все, славя Красоту. Красота торжествовала.
«Давно бы так! — думала она.— И как мне раньше не пришло в
голову вырваться к этим милым, благодарным людям из моего за¬
поведного чертога!»
Но вот прошел час, другой, третий. Все прискучивает на свете.
Прискучила и Красота. Людям надоело созерцать ее, неподвижную,
однообразную, словно застывшую в своей великолепной позе, как
мраморное изваяние на троне. И вот, сначала робко, потом все на¬
стойчивее и смелее зазвучали голоса:
— Спой нам что-нибудь, Красота! Ты так прекрасна сама, что
все, что ни сделаешь, должно быть тоже прекрасно.
— Или сыграй лучше! Твои пальцы, тонкие и длинные, точно
созданы для струн.
— Или расскажи нам сказку, чудесную и волшебную. Под тво¬
ими золотыми кудрями должен таиться мозг поэта! Ты должна уметь
сочинять сказки и стихи.
— Нет, нет! Изобрази лучше всех нас и себя на полотне в виде
дивной картины. Ведь ты, наверное, владеешь кистью.
— Нет, лучше сойди с твоего трона и станцуй нам. Ты, без со¬
мнения, умеешь очаровательно танцевать.

Лидия Алексеевна Нарекая
чЗ*	iv ру
Но Красота не двигалась с места. Она не умела ни петь, ни иг¬
рать, ни сочинять сказки и стихи, ни писать картины, ни даже пля¬
сать. Она ничего не умела...
Ей стало горько и стыдно, потому что она была очень горда.
И чем настойчивее звучали просьбы окружающих, тем бледнее и
бледнее становилось ее прекрасное лицо.
— Что же это за Красота, которая ни в чем проявить себя не
умеет! — крикнул чей-то дерзкий голос в толпе.
— Не надо, не надо нам такой Красоты,— подхватили другие
голоса.
Вся бледная как смерть, Красота сошла с трона и покинула зал.
На пороге дворца она сняла с пальца драгоценный перстень и,
приложив его к устам, громко пожелала очутиться снова в своем
заповедном чертоге.
В один миг Красота была перенесена туда на невидимых кры¬
льях.
Ее встретили златокудрые рабыни и сама волшебница Истина на
пороге ее жилища.
Красота упала на колени перед доброй волшебницей и вскрича¬
ла, рыдая навзрыд:
— Возьми, возьми мою красоту и надели меня другим даром —
привлекать людей к себе. Сделай меня нужной и полезной, надели
меня умением работать, трудиться, привлекать людей знаниями и
способностями. Сделай меня нужной и полезной всему миру. Я убе¬
дилась, что одной красоты мало, чтобы заслужить на долгое время
привязанность людей. Вместо всяких других достоинств надели
меня талантами.
Улыбнулась добрая волшебница. Взмахнула волшебным жезлом,
и в один миг окружающие Красоту рабыни почувствовали у себя в
руках кто перо, кто кисть, кто арфу, кто ноты, кто гирлянду цветов,
необходимую для танца. И полились дивные звуки вокруг Красо¬
ты. Это пели, играли и плясали ее рабыни. Встали перед нею див¬
ные образы, одни написанные в книге пером, другие нарисованные
на полотне в виде картины. Каждая из рабынь обладала теперь ка¬
ким-нибудь искусством.
— А мне? А мне? Что оставила ты мне, Истина? — в отчаянии
прошептала сквозь слезы зависти Красота.— Ты раздала все талан¬
ты моим рабыням.
— Тебе я оставляю самое большое: власть распоряжаться твои¬
ми рабынями, вдохновлять их. Это все, чем я могу наделить тебя,—
отвечала фея.— Ты — Красота. Ты могучая, властная сила, и толь¬
ко ты одна должна вдохновить твоих покорных рабынь искусства.
Без тебя они ничто... Твоя рука должна водить ими. Ты будешь да¬
вать им мысли и изящество. А я раздвину стены твоего чертога:
пусть люди входят сюда усталые, измученные жизнью и борьбой, а

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
1070 					—

ты со своими искусствами будешь давать им сладкие минуты радо¬
сти и забвения.
И, сказав это, Истина исчезла без следа. А Красота и ее злато¬
кудрые рабыни остались в заповедном чертоге, чудно преобразив¬
шемся в один миг от звуков пения и музыки. И люди шли теперь в
этот чертог толпами, счастливые, радостные, умиленные, благо¬
словляя Красоту, умевшую давать такое счастье... И они не требо¬
вали больше от нее, чтобы она сама пела, играла, сочиняла стихи,
танцевала. Они знали, что Красота — царица и что по ее повелени¬
ям, по ее вдохновению, по ее указаниям играют, танцуют ее рабы¬
ни. А сама она, незримая, управляет каждым шагом своих рабынь.
И Красота торжествовала...
ПОДАРОК ФвИ
Много радостей, много счастья сеял вокруг себя ласковый и муд¬
рый король Серебряная Борода. Хорошо и привольно жилось всем
подданным его королевства. Он много помогал бедным, несчаст¬
ным, кормил голодных, давал приют бездомным, словом, помогал
всем нуждающимся в его помощи. И королевство Серебряной Бо¬
роды было самое счастливое королевство во всем мире. Так его и
прозвали люди Счастливым королевством. Здесь не слышалось ни
воплей, ни стонов, не видно было слез и печали, а уж о войнах и
говорить нечего. Со всеми своими соседями жил в мире и согласии
мудрый, добрый и ласковый король Серебряная Борода. За то и
любили его и свои и чужие подданные, и ближние и дальние сосе¬
ди, и чужестранные цари, короли, герцоги, бароны.
Особенно же собственные подданные любили короля. Уж очень
он был заботлив и добр и так пекся об их благосостоянии, как толь¬
ко любящий отец может печься о своих детях.
Но нет полного счастья ни у кого на земле. Не было полного
счастья и у любимого короля Серебряной Бороды.
Одинок был король, ни семьи у него, ни жены любимой, ни
любящих деток — никого не было...
Много лет тому назад смерть унесла единственную дочь его.
Близко принял к сердцу король смерть своей любимицы, но думал,
что в заботах о благе своих подданных забудет о своем горе. Одна¬
ко не тут-то было. С каждым годом король чувствовал все больше
и больше свое одиночество и с каждым же годом задумывался все
чаще и чаще, кому оставить после своей смерти королевство.
И решил, наконец, король выбрать из дочерей своих подданных
одну, которая заменила бы ему умершую королевну, стала бы при¬
емной дочерью его, короля, которой бы он после своей смерти мог
оставить и трон королевский, и богатства свои.

Лидия ЛлексеекнА Члрскля
1071
Обрадовались подданные такому решению короля, предвидя, что
выбор его падет на достойную высокой чести девушку.
Разлетелись в разные стороны герольды, глашатаи, вестники,
протрубили по всей стране, что хочет-де король-батюшка дочь себе
выбрать, которая должна стать королевною, а со временем и коро¬
левою — повелительницею всего государства.

Сказки русских писателем XVIII—XIX вв.
В назначенный день съехались в королевский дворец молодые
девушки всего государства, все красавицы на подбор, одна другой
очаровательнее, и все дочери знатных вельмож.
Смотрит старый король на красавиц и думает: «Кого выбрать?
Кого предпочесть? Все они красавицы, все знатные. Одну возьмешь
в дочери — обидится другая. Что тут поделаешь?»
Доброе сердце короля и тут боялось, как бы не огорчить кого да
не обидеть. С такими мыслями удалился в свою опочивальню ко¬
роль Серебряная Борода и видит — стоит в углу его королевской
опочивальни белая женщина, вся словно сотканная из солнечных
лучей. Дивно светится лицо ее, стан, одежда. Целые снопы света
выходят из очей.
Отступил в изумлении король при виде лучезарного видения.
Всплеснул руками.
— Кто ты, невиданное существо? — спрашивает он лучезарную
гостью.
— Я добрая фея, волшебница Рада,— отвечает она,— я узнала о
том, что ты, король, решил приискать себе дочь взамен умершей
королевны. И вот я пришла, чтобы сказать тебе, что я хочу сделать
тебе подарок. Ты заслужил его, король, добрым сердцем и заботою
о своих подданных.
— Подарок? — спросил с удивлением король.— Что же ты, фея,
намерена мне подарить?
— Я подарю тебе такую дочь, что ты будешь самым счастливым
отцом в мире, я выберу тебе такую дочь, что ты сразу полюбишь ее
так, как любил свою покойную любимицу, и приемная твоя дочь
заменит тебе вполне потерянную королевну.
— О фея! — воскликнул король.— Скажи же, которая из деву¬
шек, явившихся во дворец, та, которую ты предназначила мне в
дочери?
— Которая? Вот что, король, слушай внимательно: в числе де¬
вушек, которые завтра явятся во дворец, будет одна, на плече ко¬
торой, как только переступит она порог твоего дворца, усядется
белая голубка. Вот ту, мой король, ты и сделай своей дочерью. Толь¬
ко смотри, не ошибись.
Сказала и исчезла фея Рада из опочивальни короля.
Всю ночь не мог уснуть король Серебряная Борода. Все думал о
той девушке, которую обещала ему в виде подарка дать в дочери
фея. Наутро встал поспешно, оделся и вышел в королевскую залу,
где уже ждали его собравшиеся девушки.
Прошел король по зале раз, прошел два, смотрит на девушек,
свою длинную бороду поглаживает и ничего не говорит.
Вдруг видит король в окно залы, что распахнулись ворота замка
и въехала тележка в королевский двор. На тележке уголья наложе¬
ны, а тележку везет девушка лет шестнадцати, худенькая, заморен-

g*Лидия Алексеевна Чдрскдя
ная, смуглая, некрасивая, ну, словом, совсем, совсем дурнушка. А на
плече девочки сидит белая, как снег, голубка, сидит и воркует че¬
ловеческим голосом:
— Вот тебе дочь, король. Бери ее и знай, что она лучше всех этих
красавиц, что собрались в твоем дворце.
Рассердился король и, несмотря на всю свою доброту, упрекнул
фею:
— Хорошо же ты насмеялась надо мной, Рада, вон какую дур¬
нушку выбрала мне в дочери!
А фея или, вернее, белая голубка снова заговорила ему в ответ:
— Постой, погоди, король. То ли еще увидишь!
Нечего делать! Велел король своим слугам взять тихонько во
дворец дурнушку, приказал ей нарядиться получше и вместе со знат¬
ными девушками-красавицами ждать в парадном зале.
А сам вышел в сад, не решаясь сразу назвать своею дочерью та¬
кую невзрачную девушку. Вышел в сад и видит: у ограды сидят двое
ребятишек; на них ветхие платьица, старенькие башмаки, а лица
сияющие, радостные, точно в великий праздник.
— Чему вы радуетесь, детки? — обратился к ним король.
Дети никогда не видели короля вблизи и потому не узнали его.
— Мы ждем маленькую угольщицу, добрый господин,— отвеча¬
ли они.— Она возит продавать уголь на королевскую кухню и все¬
гда возвращается с полными руками всяких сладостей, которые
дарит ей повар короля. И она отдает нам все до единого кусочка,
добрая Мария.
— Неужели же она, такая бедная, отдает вам все? — заинтере¬
совался король.
— Все! Она говорит, что давать во сто раз приятнее, нежели по¬
лучать самой,— в один голос отвечали дети.
Король кивнул головой и пошел дальше. У ворот он увидел ста¬
рую, бедно одетую женщину, которая сидела неподвижно, устремив
глаза вдаль.
— Кого ты ждешь, голубушка? — обратился к ней король, очень
удивленный тем, что женщина не поднялась даже при его прибли¬
жении со своего места.
— Я жду угольщицу Марию,— отвечала та.— Она должна вый¬
ти скоро из дворца, куда повезла уголь на продажу. Сейчас она вер¬
нется, и мы пойдем вместе купить хлеба и мяса. Она только и ра¬
ботает на меня с тех пор, как я ослепла.
— Так ты слепая? — изумился король, с состраданием глядя на
женщину.
— Да, добрый человек, я ослепла около трех лет тому назад и с
тех пор пользуюсь услугами моей Марии, которая работает за деся¬
терых, чтобы прокормить меня.
— Это дочь твоя, конечно? — живо заинтересовался король.

Сказки русских пнсдтелен XVIII—XIX вв.	_
1074	—	-	—		►§>
— О нет, добрый человек, Мария мне чужая. Она круглая сиро¬
та и пришла работать на меня, узнав, что собственные дети броси¬
ли меня, не желая кормить под старость свою слепую мать...
— Но почему же, если ты так нуждаешься, почему не обратилась
ты к королю? — снова спросил Серебряная Борода женщину.— Ведь
король, слышно, очень охотно помогает всем беднякам.
— Ах, добрый господин, я бы и обратилась к королю, да Мария
не позволяет мне сделать этого,— ответила слепая.— Мария гово¬
рит, что стыдно просить тогда, когда есть еще силы работать, и что
у нашего короля много таких бедных, которые вдвое несчастнее и
беднее нас. Вот какова моя Мария! — с заметною гордостью заклю¬
чила слепая.
Радостным чувством исполнилось сердце Серебряной Бороды:
он понял, про какую добрую угольщицу говорили ему дети и эта
слепая.
В ту же минуту легкий шорох заставил его обернуться.
Это шел какой-то старик, который, не узнавая короля, спросил,
не видал ли он маленькой угольщицы? Король не мог удержаться,
чтобы не спросить старика, почему он так интересуется уголь¬
щицей.
— Умная она девушка, очень умная,— произнес старик.— По¬
говорить с ней для меня, старика, большое наслаждение. Все-то она
знает, всем интересуется! Трудно другую такую сыскать. Жаль, бед¬
ная она и незнатного рода. А по уму и сердцу своему лучшей за¬
служивает доли, чем быть простой угольщицей.
В это время до короля донесся из дворца какой-то шум. Король
подошел никем не замеченный к самому дворцу и остановился у
открытого окна зала, где находились собравшиеся девушки-краса¬
вицы. Остановился и остолбенел от изумления. Куда девались оча¬
ровательные личики красавиц? Куда исчезли нежные улыбки с их
розовых уст? Куда пропал алый румянец, делавший их похожими на
вешние розы?
У девушек-красавиц были позеленевшие от злости лица, сверка¬
ющие глаза, перекошенные гневом губы. Глухими голосами недав¬
ние красавицы перекрикивали друг друга и бранились.
Каждой из них так хотелось быть королевной, что, позабыв себя,
они старались как можно сильнее уколоть и оскорбить друг друга.
Зависть и злоба сделали безобразными их недавно еще красивые
лица.
И среди них, кроткая и ласковая, ходила смугленькая девушка с
нежно заалевшими щеками, с кроткою ласкою в больших добрых
глазах; на плече ее сидела голубка. Девушка подходила то к той, то
к другой злобствующей красавице и с кротким терпением умоляла
успокоиться, не ссориться, покориться своей судьбе.
— Можно быть счастливой и полезной людям и не будучи ко¬
ролевной,— нежно звучал ее мелодичный голос, и всё недавно еще
g,Лидия Алексеевна Члрскдя
некрасивое лицо девушки теперь чудно преобразилось, сделавшись
отражением ее прекрасной души.
Не вытерпел король, вошел в зал, подошел к угольщице Марии,
взял ее за руку и произнес громко:
— Вот кто будет моей дочерью! Она одна достойна заменить мою
покойную дочь, она одна достойна стать королевной! О фея Рада!
Благодарю тебя за чудный подарок, за редкое сердце моей милой
Марии!
Сказав это, низко поклонился белой голубке седой король Се¬
ребряная Борода.
И сделалась королевной маленькая угольщица. Она взяла к себе
во дворец слепую и заботилась о ней, как родная дочь, окружила
себя бедными детьми, учила их и придумывала для них разные за¬
нятия и развлечения, вызвала во дворец умных стариков, с которы¬
ми советовалась, как бы лучше помогать королю Серебряной Боро¬
де в его добрых делах. И обо всех людях пеклась и заботилась доб¬
рая королевна.
И Серебряная Борода был счастлив с нею всю свою жизнь.

А. Б. Хвольсон
крошки-путешественники
РАССКАЗ ПЕРВЫЙ
Кто такие эльфы-малютки, кто такой Мурзилка и как эльфы решили
отправиться к вечным льдам
дремучем лесу далекого Севера, под перистыми ли¬
стьями папоротника жило большое общество весе¬
лых эльфов, или лесных человечков.
Эльфы жили превесело. Все у них было под ру¬
ками, и ни о чем им не приходилось заботиться: ягод
и орехов в лесу водилось множество, речки и ручей¬
ки снабжали эльфов хрустальной водой, а цветы
приготовляли им душистый напиток из своих со¬
ков, до которого крошки большие охотники. В каж¬
дую полночь эльфы забираются в чашечки цветков и с наслаждени¬
ем пьют капельки душистой влаги, за что каждый эльф должен рас¬
сказать цветку интересную сказочку.
Несмотря на изобилие всего, малютки не сидели сложа руки.
Они целый день возились: то чистили свои жилища, то качались на
ветках, то купались в лесных ручейках. С птицами наравне встре¬
чали восход солнца, слушали, о чем грохочет гром, что шепчут ли¬
стья и былинки, о чем толкуют звери.
Птицы рассказывали им про жаркие страны, солнечные лучи —
про моря, а луна — про глубокие сокровища земли.
Зимой крошки жили в оставленных гнездах и дуплах, но в каж¬
дый солнечный день выходили из своих норок, и тогда лес оглашал¬
ся писком и визгом, по всем направлениям летали снежки не боль¬
ше булавочной головки и стояли снежные бабы с мизинчик малень¬
кой девочки, которые, однако, малюткам казались выше всякого
великана, потому что они были впятеро выше их самих.
С первым дыханием весны эльфы оставляли свои зимние поме¬
щения и переселялись в чашечки подснежников. Отсюда выгля¬
дывали они и видели, как чернел снег и таял, как цвела орешина в

Линд Борисовна Хвольсон
то время, когда ее листочки еще спали в теплых почках, как белоч¬
ка перетаскивала домой последние зимние запасы из отдаленной
кладовой. Видели, как прилетали птицы в свои старые гнезда (в ко¬
торых зимой жили эльфы) и как лес мало-помалу покрывался зе¬
ленью.
В один лунный вечер сидели крошки у старой ивы и слушали,
как русалочки пели про подводное царство.
— Братцы, где же Мурзилка? Его что-то давно не видать! — ска¬
зал один из эльфов, Дедко-Бородач с длинной седой бородой. Он
был старше всех, все его уважали, и потому он носил полосатый
колпак.
— Я здесь,— раздался хвастливый голосок, и с верхушки дерева
в круг вскочил сам Мурзилка по прозванию Пустая Голова. Братья
хоть и любили Мурзилку, но считали его лентяем, чем он и был на
самом деле. Кроме того, он любил щеголять: носил длинное паль¬
то или фрак, высокую черную шляпу, сапоги с узкими носками,
тросточку и стеклышко в глазу, чем он очень гордился, между тем
как другие называли его Пустой Головой.
— Знаете, откуда я? Из самого Северного Ледовитого океана! —
кричал он громко.
Обыкновенно ему не очень-то верили. На этот раз, однако, со¬
общаемое было так необыкновенно, что все обступили его с рази¬
нутыми ртами.
— Ты там был? Правда? Каким же образом ты туда попал? —
слышалось со всех сторон.
— Очень просто. Зашел я к куме-лисе проведать ее, вижу — она
в хлопотах, собирается в дорогу к своей двоюродной сестре, к чер¬
нобурой лисе, что у самого океана живет. «Возьми меня с собой»,—
говорю я куме. «Куда тебе! Замерзнешь! Ведь там холодно»,— гово¬
рит она. «Полно,— отвечаю я ей,— какой теперь холод, когда у нас
лето на дворе». «У нас лето, а там зима!» — отвечает она. «Нет,—
думаю,— неправду говоришь, не хочется тебе меня прокатить»,— и,
ни слова не говоря, вскочил к ней на спину, да так запрятался в ее
пушистую шубку, что сам мороз не мог бы меня там отыскать. Во¬
лей-неволей пришлось ей взять меня с собой. Бежали мы долго. За
нашим лесом потянулись другие, наконец открылась безграничная
равнина — топкое болото, покрытое лишайником и мхом. Несмотря
на сильный зной, оно не совсем оттаяло. «Это тундра»,— сказала
мне спутница. «Тундра, а что это такое — тундра?» — спрашивал я.
«Тундра — это громадные, вечно замерзшие болота, которые покры¬
вают все прибрежье Северного Ледовитого океана. Теперь недале¬
ко и до сестрицы». Действительно, вскоре мы остановились у ка¬
кой-то норы, откуда несло тухлой рыбой и всякой гнилью. «Не
правда ли, здесь славно пахнет? Сразу видно, что богачка живет»,—
сказала кума. Хозяйка, услышав наши голоса, выскочила к нам.
Увидя сестрицу, она кинулась ей на шею. От радости она не знала,

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
куда нас усадить и чем угостить, а припасов у нее полные амбары.
Видно, житье у нее богатое, одна шуба чего стоит: черная, с седым
отливом — прямо чудо!
Поели мы, отдохнули и пошли гулять по берегу. Ну, братцы, не
поверите, что я увидел! Горы, блестя на солнце как алмазы, неслись
по волнам. За ними плыли материки, острова, дворцы и скалы, на
которых сидели белые медведи и другие морские чудовища. Все это
из чистейшего, как хрусталь, льда. Все это блестит и отливает на
солнце!
Эльфы ушам своим не верили... Как это они не знали про такие
необыкновенные чудеса!
— Непременно поедем туда, к вечным льдам и снегам океана,—
раздались голоса.— Что нам все на одном месте сидеть!
— Выберите меня в предводители,— кричал Мурзилка,— я знаю
дорогу...
— Нет! — перебили его братья.— Ты слишком легкомыслен, а
вот мы выберем себе главным Заячью Губу: он степенный, серьез¬
ный и плохого совета не подаст.
— Ура, дядя Заячья Губа! Ура! — закричали малютки, бросая
кверху свои круглые шапки-невидимки.
Дядя Заячья Губа, которого выбрали в предводители, был тол¬
стенький старичок, носивший летом и зимой фуражку с большим
козырьком. Верхняя губа его была покрыта седыми усами и выда¬
валась вперед. От нее он и получил кличку Заячья Губа.
— Чтобы предпринять такое далекое путешествие, надо кое-чем
запастись,— ответил дядя Заячья Губа.— И потому, я думаю, мы не
можем отправиться в путь раньше, чем выпадет первый снег. К тому
времени у нас будет все готово.
В ту же ночь эльф отправился к волшебнице Лесунье за папорот¬
никовым цветком.
— Куда это вы собрались? — удивилась она.
— Идем людей посмотреть, себя показать,— ответил эльф.—
Сама ведь знаешь, какие опасности могут встретиться в дороге. Вот
и хотелось мне иметь для всех нас папоротниковый цвет, чтобы в
случае нужды сделаться невидимками.
— Это хорошо, что ты такой осторожный,— сказала Лесунья.—
Вот тебе целый пучок, на всех хватит.
Эльф поблагодарил и, взвалив на спину подарок, отправился к
омуту, где жила русалочка Морянка.
Морянка только что оставила свой янтарный дворец и вышла на
берег. Она сидела на ветке плакучей ивы и в лучах месяца пересы¬
пала свои неземные сокровища, которые искрились и дробились в
ее прозрачных ручках, ^салочка от удовольствия громко хохотала
и раскачивала гибкую иву.
— Здравствуй, Морянка! Я пришел к тебе за сапожками-мок-
рушками, что в огне не горят, в воде не тонут,— сказал крошка.

_	Анна Борисовна Хвольсон
	—	 1079
— Ха-ха-ха! — заливалась русалочка.— Знаю, знаю: вы хотите
путешествовать, мне это рыбки рассказали. Изволь, лови! — И она
бросила с дерева мешок с крошечными сапожками.
Заячья Губа взвалил мешок на плечи и пошел прямо к себе, под
папоротник.
РАССКАЗ ВТОРОЙ
Как эльфы отправились на санках-самокатах и как они в снег попали
В хлопотах незаметно прошло лето. С первым снегом по лесу
застучали топоры и молотки. Малютки срывали куски коры с берез,
расправляли их, вставляли палочки — и выходили расчудесные сан¬
ки-самокаты. Мастера остались довольны своей работой и горели
нетерпением скорее пуститься в дорогу.
_ У-у-у! — пищали совята на дереве.— Лесные человечки куда-
то собираются, у-у-у! Больше не будут играть с нами в зимние ве¬
чера. У-у! Надо об этом рассказать маменьке, у-у!
Когда совята проснулись на следующее утро, то уже не увидели
больше эльфов. Они в ту же ночь укатили по гладкой снежной до¬
роге. Весело летят санки-самокаты, подгоняемые резвой ватагой.
Малютки от души смеются. От быстрой езды дух захватывает, горят
глазки. Один старается перекричать другого, но громче всех кричит
Мурзилка:
— Я ли не я — поглядите на меня. Сам я пригож, и костюм мой
хорош!
Вдруг раздался раздирающий душу крик. Сидевшие в передних
санях с трепетом оглянулись, и — о, ужас! — задние сани налетели
на дерево и раскололись пополам. Все сидевшие в них свалились в
рыхлый снег.
Живо принялись товарищи вытаскивать несчастных. Все уже
были налицо, одного Мурзилки нельзя было найти. Сотни крошеч¬
ных рук с беспокойством продолжали разгребать сугроб. Прошло
немало времени, пока показалась пара торчащих ножек. Эльфы
дружно ухватились за них и вместе с ними вытащили на свет их
обладателя.
Печальный вид имел Мурзилка, когда его вытащили из-под сне¬
га. Личико покраснело и сморщилось, как печеное яблочко, ручки
тряслись, фалдочки пальто прилипли к тонкому телу, стеклышко из
глаза выпало, шляпа помялась. Мурзилка выглядел таким жалким
и смешным, что братья, несмотря на жалость, громко засмеялись.
— Чего вы смеетесь? — гордо спросил Мурзилка.— Не смеять¬
ся, а удивляться следует моей храбрости...
— Храбрости? Какой храбрости? — почти в один голос спроси¬
ли эльфы.

Анна Борисовна Хкольсон
$
— Как какой храбрости? Разве вы не видели? — сердито спро¬
сил Мурзилка.— Как только наши сани налетели на дерево, я пер¬
вый, предвидя опасность, выскочил из саней прямо в снег.
— Ты не ври, пожалуйста,— заметил неожиданно тонким голос¬
ком один из эльфов.— Я рядом с тобой сидел, и как меня, так и тебя
просто выбросило из саней. Ты, Мурзилка, вовсе не по своей воле
прыгнул.
Сколотив наскоро сани, эльфы помчались дальше.
Вот окончились леса, и потянулась нескончаемая безграничная
тундра. Часто попадались им навстречу волки, белые медведи, чер¬
нобурые лисицы, местные жители саамы в узеньких саночках, за¬
пряженных собаками, табуны оленей, отыскивающие под снегом
мох. Но чем дальше они углублялись, тем тундра становилась пус¬
тыннее, даль туманнее. До чуткого уха эльфов доносился уже гро¬
хот и стук сталкивающихся между собой ледяных глыб.
Мурзилка утешился и по-прежнему кричал громче всех, не пе¬
реставая хвалить свою особу.
РАССКАЗ ТРЕТИЙ
Как эльфы очутились в царстве снега и как они проводили там время
Вот окончилась и тундра. Малютки въехали в царство снега,
мороза, ночи, льда. Их встретили маленькие девочки-снежинки,
одетые звездочками и четырехугольничками. Девочки-снежинки
приветливо приняли путешественников и указали им путь дальше.
Кругом белел снег, крошки даже не знали, на берегу ли или на
океане они. Ночь темная, непроглядная окружила их со всех сто¬
рон, крупные звезды высыпали на небе.
Малютки-эльфы не знали, что делать, даже Мурзилка притих.
Но что за чудо! Небо покрылось разноцветными кругами. Все они
шли от одной короны. Круги с каждой минутой светлели, и вдруг
все небо запылало снопами радужного света, бросая на землю мил¬
лионы брызг. Малютки от восторга закричали. Снег, лед — все за¬
искрилось, сделалось светло, как днем, и они увидели горящие, как
бриллианты, горы, материки, дворцы, гроты.
— Что это такое? — спрашивали они друг друга.
— Братцы! — воскликнул Мурзилка.— Глядите, к нам прибли¬
жаются какие-то существа.
Крошки посмотрели по направлению, куда указал Мурзилка, и
молча стали ждать.
Какова была их радость, когда они в приближающихся разгля¬
дели таких же, как они сами, эльфов.
Малютки бросились друг другу навстречу. Мурзилка первый за¬
метил странный наряд пришельцев. Их было пятеро: эскимос, мат-
1081

 Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.
рос в синей блузе и синей шляпе с якорем, турок, китаец с длин¬
ной косичкой и доктор в высокой шляпе и во фраке.
— Как вы сюда попали? — спросили в один голос эльфы при¬
бывших.
— Ах, уж не спрашивайте! — завопил китаец, которого Мурзилка
дергал за тоненькую косичку.— Жили мы в вечнозеленом саду, в
благодатной стране, не ведая горя, как вдруг этому бездельнику
(и он указал на эскимоса) вздумалось путешествовать, и он нас под¬
говорил... Долго рассказывать, как мы странствовали, пока не по¬
пали сюда. Сами видите, как здесь хорошо: холодные ветры, не пе¬
реставая, дуют всю зиму, снег чуть не погребает нас под собою, ни
одного существа, за исключением белых медведей. Хороша страна!
— А люди? — перебил его матросик.
— Что люди! — завопил эскимос.— Они сами, несчастные, хуже
нас: не рассчитали они время, когда уплыть на своем корабле. Вы¬
ходят в одно утро на палубу, а океан кругом как зеркало гладкий.
Погоревали бедняги, да и перебрались на берег. Устроили себе из
льда клетушки, крепко утоптали их снегом, кое-что перетащили с
корабля и вот маются так третий уже месяц. Пища у них на исхо¬
де, от холода и голода они еле держатся на ногах. Живут они под
постоянным страхом перед белым медведем, который часто наве¬
дывается к ним. Кто знает, дотянут ли они до весны!
Эльфы кулачками вытирали слезы, слушая эскимоса.
— Мы им поможем, непременно поможем! — запищали они.—
Ведите нас к этим несчастным...
И вся толпа пошла за рассказчиком. Вскоре они дошли до четы¬
рех убогих землянок. Эльфы воткнули себе в петлички по цветку
папоротника и сделались невидимками. Несмотря на то что их было
много, они заняли так мало места, что даже без цветка-невидимки
их бы не приметили.
Внутренность снежной норы поразила эльфов: она была почти
пуста. Посредине топился китовый жир, распространяя вокруг себя
неприятный запах. Человек пять сидели вокруг этого странного
огня и грели свои окоченевшие руки. Они были закутаны в оленьи
шкуры, но холод проникал и через мех.
Бедные китоловы, застигнутые врасплох ранней северной зимой,
вынуждены были остаться в суровой стране на многие месяцы. Го¬
лод со своими страшными последствиями ожидал их, но, к счастью,
сюда же пришли добрые эльфы.
Они разместились по землянкам и принялись облегчать, как
могли, жизнь узников.
Они бегали в своих скороходах по берегу, выслеживая лисиц,
соболей и других зверей, пригоняя их к землянкам, так что людям
не приходилось искать себе пищи.
Китоловы надивиться не могли, откуда вдруг появилось такое
обилие живности.

_	Анна Борисовна Хвольсон	.
&	—	1083
В землянках сделалось тепло и уютно. По временам из углов
раздавалось «цирп-цирп-цирп». Это разговаривали между собой
эльфы, но китоловы не знали об этом и думали, что в щелку стены
забрался сверчок.
Ночью, когда в землянках спали, эльфы выходили на берег лю¬
боваться волшебной картиной северного сияния, которое, как чуд¬
ный фейерверк, охватывало полнеба.
РАССКАЗ ЧЕТВЕРТЫЙ
Как лесные малютки вздумали прокатиться на ките, как Мурзилка
рассердил кита и как все эльфы чуть не потонули
Прошло шесть месяцев. Длинная ночь сменялась на короткое
время туманным, серым рассветом, который даже нельзя было на¬
звать днем, но Чумилка-Ведун, узнававший всегда раньше всех вся¬
кую новость, уверял братьев, что он видел, как вчера прилетел свет¬
лый луч, присел на берег и полетел дальше. И действительно, не
прошло много времени, как небо стало мало-помалу светлеть, ту¬
манная даль прояснилась, и показался первый бледный луч. С ним
начала пробуждаться и оживляться мертвая северная природа: по¬
слышался опять треск и гром ломающихся льдин, появилось сол¬
нышко, поднялись туманы, пробуждалась северная весна.
По океану плавали целые ледяные горы и небольшие льдины с
лежащими на них моржами. Китоловы радостно принялись за по¬
правку корабля, чтобы пораньше отправиться на промысел, а оттуда
домой, где их, наверное, считали погибшими.
Эльфы тоже проводили весь день на берегу.
— Братцы,— закричал однажды не своим голосом Чумилка-Ве-
дун,— бегите сюда, к нам плывет черная гора с фонтаном!
Крошки бросились за Чумилкой и остановились как вкопанные:
на поверхности воды виднелся гигант Северного океана, кит. Из
ноздрей его бил высокий столб воды, похожий на фонтан.
— Гляди! — закричал Мурзилка,— вот так важный корабль! Про¬
катимся на нем, братцы, ведь на таком корабле не всякий плавал.
— О да, это прекрасная мысль,— подхватили другие, и в один
миг все обулись в сапожки-мокрушки, что в воде не тонут, в огне
не горят, и смело побежали по тонкому льду.
Кит не мог видеть малюток-невидимок и продолжал спокойно
лежать. Широкая спина кита представляла для резвой толпы не¬
объятную палубу, по которой они с визгом и писком забегали. Мур¬
зилка не довольствовался тем, что плясал на китовой голове, он еще
вздумал ткнуть своей палочкой зверю в ноздри, откуда бил фонтан.
Великан вздрогнул. Он, очевидно, почувствовал непрошеных гос-

_	Анна Борисовна Хвольсон
ф	—	1085
тей. Струя высоко подхватила Мурзилкину шляпу и бросила ее в
океан.
— Моя шляпа! Моя новенькая шляпа! — закричал Мурзилка, но
эльфам было не до него.
Кит яростно бил хвостом по воде, обдавал крошек с ног до го¬
ловы. Высокие волны, готовые поглотить беспомощных братьев,
заходили вокруг них. Столбы воды, один выше другого, вырывались
из ноздрей кита, его грузное тело так быстро рассекало волны, что
бедняжки думали: вот-вот они упадут в пучину. Но вдруг — о ужас! —
кит быстро погрузился в воду. Если бы, на их счастье, поблизости
не оказались обломки разбившегося корабля, за которые они с лов¬
костью ухватились, то эльфы погибли бы все до одного.
— Помогите! Помогите! — кричал Мурзилка, успевший в сума¬
тохе выловить свою шляпу. Шляпа его была, однако же, вся мок¬
рая, и вода текла из нее ручьем.— Не видите, что ли, что сделалось
с моей шляпой? Как же я ее теперь надену? Ведь она стала совсем
из рук вон.
— Молчи! — прикрикнул на него китаец,— не видишь, что и
другие не по лесу гуляют, а молчат... Будем мы тут еще из-за твоей
шляпы беспокоиться!
Мурзилка что-то такое пробормотал себе под нос, чего другие не
поняли, и стал тщательно вытирать свою шляпу носовым платком,
мало обращая внимания на грозившую всем опасность.

А опасность была действительно большая. Бревна быстро нес¬
лись вперед, сталкиваясь со льдинами. Не управляемые никем, они
свободно плыли, куда их несло течением. Малютки со страхом сле¬
дили друг за дружкой: не отстал ли кто или не свалился ли в воду.
Так плыли они по океану дни и недели, не видя ничего, кроме неба
и воды. Наконец в одно утро они увидели, что плывут уже не в оке¬
ане, а в нешироком проливе.
— Радуйтесь! Радуйтесь! — закричал китаец Чи-ка-чи,— я узнаю
эту местность. Только бы нам держаться к югу, и мы пристанем к
берегу, а там моя родина!
Прошло, однако, еще много дней лишений и невзгод, пока из¬
мученные крошки пристали к твердой земле.
РАССКАЗ ПЯТЫЙ
Как лесные малютки пристали к твердой земле и как они увидели
таких же, как они, крошечных эльфов с крылышками на спинах
Гористый берег, куда пристали эльфы, был покрыт такой бога¬
той растительностью, о которой крошки и понятия не имели. Вы¬
сокие стройные пальмы росли вперемежку с миндальными и апель¬
синовыми деревьями. Крупные яркие цветы пестрели всевозмож-

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
ними красками. Блестящие птицы оглашали воздух дивным пени¬
ем. Бабочки, величиной в три раза больше самого рослого эльфа,
порхали с чашечки на чашечку цветка, сверкая на солнце своими
чудными крыльями.
Малютки с наслаждением бросились на мягкую травку и стали
лакомиться цветочной пыльцой.
Вдруг раздался пискливый голосок Чумилки:
— Друзья мои, взгляните наверх, там кто-то сидит.
Встревоженные малютки вскочили на ноги и увидели на низко
свесившейся темно-зеленой ветке множество таких же, как и они,
крошечных эльфов, но с яркими крылышками на спинах. Эльфы
эти со страхом и любопытством смотрели на вновь прибывших.
— Не бойтесь, друзья мои! — сказал Заячья Губа, обращаясь к
крылатым эльфам,— мы вам вреда не сделаем, мы сами нуждаемся
в вашей помощи!
— О, в таком случае мы вам очень рады,— раздались голоса с
ветки,— милости просим к нам наверх.
В один миг на ветку влезло столько эльфов, что она не выдер¬
жала и с треском свалилась на мягкий мох, где рядом сидели Мур¬
зилка и Чи-ка-чи.
Чи-ка-чи ловко выскользнул из-под упавших, таща за собой
полуживого от страха труса Мурзилку, который, хотя и не ушибся,
все же визжал и плакал во весь голос.
Оправившись от испуга, эльфы уселись вокруг старого пня и
стали друг другу рассказывать о своем житье-бытье.
— Ах, какие вы богатыри! — восторгались крылатые эльфы, слу¬
шая рассказ гостей,— Вам, вероятно, известно, что вы теперь в
Китае, в стране, где растет чай?
— На моей родине! — прибавил Чи-ка-чи.— Как же, как же!
Я первый узнал наш Китай. Мы вот собираемся теперь в город.
Я хочу показать всем товарищам, какой красивый народ живет у нас
в Китае.
«Ну, если в тебя, то не очень»,— подумал Дедко-Бородач, но не
высказал громко своей мысли, чтобы не обидеть Чи-ка-чи.
Решено было с рассветом отправиться в близлежащий город.
Только успели выглянуть первые лучи солнца, как крошки по¬
выскакивали из своих зеленых постелек и что есть духу пустились
по направлению к городу. Сапожки-скороходы несли их с быстро¬
той молнии, и они ранехонько вошли в город.
Несмотря на ранний час, по узеньким улицам сновал народ:
продавцы разных товаров, мальчишки с ласточкиными гнездами и
червячками, до которых китайцы большие охотники, и чиновники,
спешившие на службу.
Одно- и двухэтажные домики, украшенные резьбой и затейли¬
выми навесами, стояли по двум сторонам улицы. Все крыши соеди-

л	Анна Борисовна Хвольсон
ф	*22	 1087
нялись между собой галерейками и представляли верхнюю улицу, на
которой происходило такое же движение, как на нижней.
Эльфы забрались наверх. Отсюда им был виден весь город с его
башенками и пагодами, или храмами, в которых сидели разные идо¬
лы — китайские боги. С каждым часом улицы становились люднее.
Стали появляться носилки с сидящими в них знатными дамами
и мандаринами, то есть китайскими сановниками. Дамы были пе¬
стро одеты, с высокими прическами, на которых высились клетки
с птицами и букеты цветов. У мужчин сзади болталась косичка, и
чем важнее был мужчина, тем коса была длиннее. У мандаринов она
доходила до пят. Они, как и женщины, были богато и пестро оде¬
ты, только вместо высокой прически на голове сидела шапочка со
множеством золотых шариков и колокольчиков. При встрече ман¬
дарины долго кланялись друг другу, нагибаясь и приседая.
Эльфы разбрелись по городу, присматриваясь к особенностям
китайского народа.
Когда они вечером сошлись на условленном месте, то каждый по
очереди рассказывал, как он провел день, что видел, что узнал. Рас¬
сказы были очень интересны, и беседа затянулась за полночь.
РАССКАЗ ШЕСТОЙ
Как эльфы отправились на рыбную ловлю и как комары чуть не покусали
Мурзилку
Заячья Губа и Дедко-Бородач рассказывали о том, как бродили
по окрестностям. Они с восторгом передавали, как трудолюбив и
терпелив китаец, с какой любовью он относится к своим работам,
в особенности к своему чайному садику, который имеется почти у
каждого деревенского домика.
Турок сообщил, что в Китае так много людей, что не всем хва¬
тает земли, и вот многие вынуждены жить на реках, устраивая себе
плоты. На них трудолюбивый китаец натаскивает чернозем и уст¬
раивает таким образом плавучий дом с садом и огородом.
Чумилка-Ведун громко рассказывал, как он забрался к одному
мандарину в дом и высмотрел, как китаец тушью писал портрет
жены мандарина.
Один Мурзилка Пустая Голова ничего путного не мог сообщить,
так как он весь день только бегал по улицам и дергал китайцев за
косы.
— Ах, как это было смешно! — заливался Мурзилка.— Я дерну
одного за косичку, тот обернется, меня, конечно, не видит и дума¬
ет, что это сделал прохожий какой-нибудь, начинает с ним ругать¬
ся, а тот думает: «Верно, этот человек с ума сошел, лучше уйти»,—

Сказки русских писателен XVIII—XIX вв.	л
1088	— -	—	ф
и стремглав бросается бежать. Обиженный — за ним. В это время я
принимаюсь за другого, происходит та же сцена. Ах, это ужасно
смешно! — закончил он.
Эльфы, зная, что Мурзилка любит частенько приврать, верили
его рассказу, понятно, лишь наполовину. Как ни сердился на это
Мурзилка, но ничего не мог сделать: насильно верить ведь не за¬
ставишь.
Эльфам понравилась жизнь в Китае, и они решили подольше
остаться в этой стране.
Однажды вышли они на берег моря. Было еще очень рано. По
гладкой поверхности воды скользили легкие китайские лодочки.
В каждой из них сидел китаец с несколькими птицами. Птицы по¬
очередно ныряли в воду и оттуда вытаскивали каждый раз по рыб¬
ке. Крошкам очень понравилась эта рыбная ловля. Но как ее уст¬
роить без дрессированных птиц?
А рыбки, как назло, все скачут и играют на поверхности.
— Товарищи, я знаю средство, чем горю помочь! — воскликнул
доктор Мазь-Перемазь в высоком цилиндре, с узенькими фалдоч¬
ками фрака и длинным носом.— Не раз видел я, как ловят этих
плясунов, только надо бы смастерить удочки...
— Скорее за дело! — перебили его голоса эльфов.
В одну минуту одна партия побежала в болото за тростником,
другая в город за крючками и нитками, а третья стала копать чер¬
вей. Турок притащил из леса ведерки, коробочки и лопатки, и весь
отряд принялся дружно за дело. Гибкий тростник падал под острым
ножом, коробочки наполнялись насекомыми. Вскоре принесли
нитки и крючки. Эльфы хотели уже сесть за работу, как раздался
визг и вой Мурзилки. Дело в том, что он, как всегда, не помогал, а
мешал братьям. Он открывал коробочки и начинал считать, кто
больше наловил червей. Вдруг из одного ящика вылетели несколь¬
ко комаров и пребольно укусили Мурзилку. Бедняга ударился в бег¬
ство, но это не помогло. Комары, гневно жужжа, носились за ним.
Искусали бы они бедного Мурзилку, если бы братья дружно не от¬
стояли его у разъяренных насекомых.
Пока возились с Мурзилкой, солнце перешло за полдень, и рыб¬
ки попрятались. Нечего делать — пришлось отложить ловлю до
следующего утра.
Раненько утром на следующий день закинули эльфы свои удоч¬
ки, и — о радость! — рыба набросилась на жирные приманки.
Чумилка-Ведун первый вытащил диковинную рыбину. Заячья
Губа и Мишка-Пискун поймали угря, который, однако, ловко вы¬
скользнул у них из рук. Они старались удержать его за хвост, но тот
скользнул в воду, едва не захватив их с собой.
Мурзилка между тем важно расхаживал среди работавших бра¬
тьев и насвистывал веселую песенку. Он, по обыкновению, мешал
всем и, между прочим, уселся у самой воды и принялся палочкой

„	Анна Борисовна Хвоаьсон
ф	—	 1089
брызгать во все стороны. Вдруг он потерял равновесие и упал в воду.
Если бы не доктор Мазь-Перемазь и другие товарищи, успевшие
схватить Мурзилку, то он бы, наверное, утонул.
РАССКАЗ СЕДЬМОЙ
Как лесные человечки пускали бумажных змеев и какое при этом
с Мурзилкой случилось приключение
Привольно и хорошо жилось лесным человечкам в Китае. Ни¬
кто их не тревожил, никто не мешал их забавам. А забавы человеч¬
ки выдумывали самые разнообразные. Между прочим, в ознамено¬
вание благополучного исхода рыбной ловли, во время которой
Мурзилка чуть не поплатился жизнью, эльфы решили устроить
пускание бумажных змеев. Китаец-эльф Чи-ка-чи, как великий
художник, раскрашивал и мастерил их.
Чтобы добыть нужный материал, малютки отправили гонцов в
город. Так как им требовалось очень мало, то достать все нужное не
стоило большого труда крошкам-невидимкам. Самое важное пору¬
чение дано было Чумилке: ему поручили достать муки, необходи¬
мой для того, чтобы приготовить клейстер. Ловкий Чумилка вско¬
ре вернулся с целым мешком муки, но второпях он не заметил, как
мешок развязался, и половина муки рассыпалась по дороге. Миш¬
ка-Пискун пошел за бумагой. Чтобы добыть ее, ему пришлось за¬
браться к богатому мандарину в дом, где, как он знал, водятся длин¬
ные и тонкие листы. Дом мандарина был окружен тройным рядом
зубчатых заборов с башенками и воротами. За ними тянулся боль¬
шой двор, среди которого и стояло богатое жилище важного ман¬
дарина. Мишке-Пискуну ничего не стоило перелезть через заборы
и проникнуть в комнаты, блеск и роскошь которых поразили эль¬
фа. В одних комнатах, между розами и зеленью, били благоуханные
фонтаны. В других — стены, пол и потолок представляли редкую
живопись. В третьих — стены были покрыты золотой и серебряной
посудой.
Малютка незаметно прошел в библиотеку хозяина, где он наде¬
ялся найти нужное. Ему пришлось пройти через столовую, где как
раз собралась семья к обеду.
«Посмотрю, чем лакомятся эти китайцы»,— подумал эльф и,
вскочив на стол, уселся в вазе с цветами. К удивлению Мишки-
Пискуна, обед начался со сладкого и окончился лепешками и ва¬
реным рисом. «Вот странный народ, все у них шиворот-навыво¬
рот,— подумал Мишка, выскакивая из своей засады.— Однако надо
мне торопиться!» И, захватив два свитка бумаги, он что есть духу
направился домой. И было давно пора — ждали только прихода его
да эскимоса, ушедшего за тоненькими легкими палочками.

_	Анна Борисовна Хвольсон	„
	—	 1091
Эскимос тоже замешкался. Он думал, что достанет свои палоч¬
ки в ближайшем от их леса чайном садике. Но там ему жаль стало
ломать веточки чайных кустов, до того аккуратно и чисто содержа¬
лись они. Поэтому эскимос предпочел идти в соседний садик. Там
была та же поразительная чистота и порядок. Волей-неволей при¬
шлось лезть в сад мандарина. «Там хоть и попортишь что, так не
жалко»,— подумал эльф. Очутившись среди роскошной раститель¬
ности мандаринского сада, малютка залюбовался. Дорожки были
посыпаны разноцветными камешками и ракушками. В гуще цветов
прятались затейливые гроты и беседки.
Когда эскимос, запыхавшись, явился со своей добычей домой,
там уже стоял дым столбом.
Быструн натаскал мочалы для хвоста змея. Быстроногий носил
воду. Знайка с Незнайкой мешали клейстер, причем несколько раз
обожгли друг другу руки кипятком. Одним словом, работа кипела.
Один змей поспевал за другим. Китаец самым затейливым образом
разрисовывал их, к общему восторгу толпы.
Чуть только солнце окрасило восток, эльфы оставили свои цве¬
точные постельки и высыпали со своими бумажными змеями на
большую, просторную поляну. По данному сигналу десятки змеев
легко поднялись в воздух.
— Ура! Ура! — закричали в один голос эльфы, поднимая свои
маленькие лица кверху и внимательно следя за полетом змеев. Вдруг
раздался отчаянный крик и писк. Эльфы не сразу разобрали, в чем
дело, и подумали, что это пищат запутавшиеся в тонких бечевках
птицы.
— Караул!.. Спасите! Помогите! — раздался вдруг уже явствен¬
но пронзительный голос Мурзилки.
Эльфы в страхе побросали змеев и бросились к злосчастному
товарищу. Его угораздило запутаться в веревках и перевернуться
вверх ногами. Пока прибежали на помощь, Мурзилка, к ужасу всех,
поднялся на значительную высоту. С большим, большим трудом
удалось его освободить.
Тонкие веревки глубоко впились в ножки Мурзилки, и он даже
после того, как его освободили, продолжал отчаянно стонать. К сча¬
стью, доктор Мазь-Перемазь носил всегда наготове в длинных по¬
лах своего фрака разные лекарства и сейчас же помазал Мурзиле
больные места какой-то жидкостью, так что боль вскоре прошла.
Долго еще потом, до самого захода солнца, играли эльфы свои¬
ми змеями.

Е. А. Салиас
АНДАЛуЗОКИв ЛвГвНДЫ
ТЕЩА САТАНЫ
ет сто тому назад, а может быть, и тысячу лет — не
в том дело — проживала в одном городишке, неда¬
леко от Гренады — пожилая вдова с дочерью. Жен¬
щину эту все знали во всей окрестности за ее ехид¬
ство, злость и безобразие и прозвали ее теткой Кики¬
морой. Она была длинная, как шест, худая, как
щепка, желта, как лимон, но трудолюбива и дея¬
тельна. Целый день от зари до зари она моталась по
дому как маятник и работала за десятерых; если
же она прекращала работу на минуту, то затем только, чтобы пору¬
гаться или подраться. Достаточно было тетке Кикиморе только вы¬
сунуться в окошко, чтобы все соседние ребятишки рассыпались во
все стороны и давай Бог ноги кто куда попало.
А выйдет тетка на крыльцо — так и соседи косятся на нее, запу¬
стили бы утюгом или щеткой в голову. Дралась тетка Кикимора
большею частью так — здорово живешь. У себя дома вдова не пе¬
реставала воевать ни на минуту — да и как тут не воевать.
У нее была только одна дочь Пепита, красавица писаная, но ле¬
нивая и беспечная до того, что ей хоть кол на голове теши — ни¬
чем не проймешь. Поутру не добудятся ее ничем. Хоть бык ее на
рога подыми с постели, так она не проснется. Кроме того, она была
невозмутимо спокойного характера. Хоть землетрясение случись,
дом развались — она не вздрогнет, даже бровью не поведет. Такая
уж уродилась словно на смех матери.
Кроме сна Пепита любила еще — как и подобает красавице —
любезничать с молодежью. Если под окнами ее или под балконом
остановится какой молодец, то уж Пепита сейчас у окошка, глазки
ему делает, усмехается или цветок ему бросит. А если кто ей сере¬
наду даст, то как заслышит Пепита гитару и куплет в ее честь про
ее волшебные глаза или про ее чудные волосы, маленькие ножки и
ручки — то тут провались для нее все. Не только Пепита работу

ввгений Андреевич Салиде
бросит, а если мать умирать будет, так она все-таки убежит к окну
поглядеть, кто поет, и заняться мимикой с новым обожателем.
Вследствие этого не мудрено, что от зари до зари в доме тетки Ки¬
киморы шла война. Мать не переставала ни на минуту ругать дочь
за ее лень и за ее ветреность.
— Наказанье мне Бог послал,— говорила она.— Не дочь у меня,
а шатунья. Только и на уме что гитары, да песни, да пляски, да как
бы замуж выйти. В наше время девицы были не такие, от работы как
от чумы не бегали. Знали всякое рукоделье. Жили скромно, выхо¬
дили из дому только в церковь. Старших слушали, родителей почи¬
тали. Об женихах не помышляли. По ночам у окошек не торчали,
а спали. Зато с зарей вставали да за работу принимались. А нынче
девицы — шатуньи, грубиянки, ленивицы. Умнее родителей себя
считают. Что не скажи — грубят. Станешь учить — в одно ухо впус¬
кают в другое выпускают...
Пепита, явно привыкшая к вечной брани матери, не обращала
на нее никакого внимания. Если иногда тетка Кикимора начинала
чересчур злиться и дело шло к драке, то дочь загодя уходила на ули¬
цу. Иногда мать шла за ней, и если находила ее с каким-нибудь
молодцем, то, недолго думая, пускала в обоих что попадало ей под
руку, щетка — так щетку, ведро — так ведро, скамейка — так ска¬
мейку. Одного молодца тетка Кикимора так подшибла, что он две
версты крюку давал и мимо ее даже не ходил, а при встрече с ней
припускался от нее куда глаза глядят.
Между матерью и дочерью бывали иногда и разговоры об жени¬
хах такого рода.
— Когда ты, отчаянная, перестанешь егозить. Бросишь ли ты
свои затеи дурацкие с разными шатунами. Доведет тебя до беды
твоя отчаянная голова.
— До какой беды? — отвечала Пепита.— Какая же это беда.
Свадьба — не беда.
— Не греши и меня в грех не вводи. Все тебе кости переломаю.
— Вот грех нашли! Что я замуж-то хочу выйти. Так это не грех,
а Божье определение.
— Замуж! Да я тебя на цепь посажу. Покуда я жива, не бывать
тебе замужем, как не бывать мне солдатом. Вишь что вздумала.
Безобразница.
— Вы же были замужем?
— Была, к несчастью. Не будь я замужем, так не родилась бы у
меня грубиянка дочь и не мучила бы меня на старости лет. Ты эту
чушь из головы выкинь. Хоть и была замужем моя мать, а твоя баб¬
ка, а тебе никогда не бывать. Ни тебе, ни моей внучке, ни моей
правнучке не позволю идти замуж.
— Да коли я не выйду — так у вас внучки и не бывать.
— Молчи, грубиянка. Не смей меня учить. А вот как есть ско¬
ворода, со всей яичницей в голову пущу!

....	Сказки русски* пнсдтелей XVIII—XIX вв.	л
1094	!-2	-

Вот, эдак-то и разговаривали мать и дочь аккуратно всякий день.
Тетка Кикимора становилась всякий день все злее и бранилась
все больше, а Пепита всякий день все больше и больше мечтала об
замужестве.
Однажды пред самым обедом надо было вытащить из печи боль¬
шой котелок с супом. Пепита всегда делала это, так как мать ее была
хоть и злюча, но слабосильна — бодливой корове Бог рог не дает —
и не могла дотащить котелок из печи на стол. Тетка Кикимора по¬
звала дочь на помощь, та собралась было доставать котелок, но
вдруг услыхала гитару и знакомый голос, который пел в ее честь.
Пепита бросила дело и выскочила на улицу.
Мать подождала немного и, видя, что дочь опять провалилась
куда-то и что ее с собаками не отыщешь, попробовала через силу
достать котелок и донести до стола. Тетке Кикиморе есть хотелось
до страсти. Потащила она котелок из печи, сил-то не хватило, ко¬
телок выскользнул из рук и весь суп на пол. Но это бы еще ничего.
А главная беда была в том, что кипяток пролился тетке Кикиморе
на ноги, а она была на босу ногу.
Обварив себе ноги, Кикимора так заревела, что певец петь пе¬
рестал и бросился наутек, чуть не позабыв гитару, а Пепита прибе¬
жала домой — что было уже чудом, ибо она никогда не бегала.
— Проклятая! Распроклятая! Будь ты проклята! Сто раз, тысячу
раз будь проклята! — встретила Кикимора дочь, приплясывая от
боли на своих обваренных ногах.
— Зачем вы не обождали. Чем я виновата.
— Только и на уме у проклятой егозы что замужество. Пошли
тебе Господи сатану в мужья. С руками бы отдала.
Прошло несколько времени после этого случая. Тетка Кикимо¬
ра полежала в постели с неделю — то-то раздолье было ребятиш¬
кам; расхрабрились они так, что почти в двери дома лезли, зная, что
старая Кикимора лежит вверх ногами на кровати.
Потом тетка встала и забыла совсем про случай и про свое по¬
желание сатаны в зятья.
Однажды явился в городке знатный и богатый иностранец и
поселился недалеко от дома вдовы. Говорили, что это был англича¬
нин, некоторые же полагали, что иностранец немец. Во всяком
случае он не был похож на испанца. Белокурый, курчавый, с голу¬
быми глазами и почти с беленькими усиками. Он был очень кра¬
сив собой, большой франт, необыкновенно вежливый с стариками,
предупредительный со старухами, любезный с девушками и услуж¬
ливый с мужчинами, готовый всякого одолжить всячески.
Девицы города от него все с ума сошли, к великой досаде всей
молодежи. Только и толку было что об нем. Что он сказал, да что
сделал. Пепита, как и другие, влюблена была в него заглазно, не
будучи еще и знакома.

ввгеннй Андреевич Сдлнас
Однако старики и старухи, несмотря на знатность, любезность
и вежливость этого иностранца, сознавались, что есть в нем что-то
отталкивающее, что-то подозрительное. Руку подаст, хоть и белую,
нежную, как у девицы, мороз по коже пробирает от его пожатия.
Станет смеяться — зубы, как у волка, блестят и щелкают и язык
красный, как раскаленное железо. Прямо глядеть пристально — не
глядит, а все исподлобья, и глаза недобрые, взглянет, точно уколет.
Походка у него тоже была странная, да и сапоги странные, точно
будто не ноги под ним. Идет он по полу — стучит, точно копытом.
Волосы он носил не приглаженные, а взъерошенные, буклями, осо¬
бенно над лбом и под волосами точно будто сквозит что-то, как бы
две шишечки над самыми висками. Уши у иностранца этого были
такие странные, что и описать нельзя, совсем на уши не похожи.
Однако, вообще говоря, он был очень красив собой, умен, как
черт — так уж и говорится,— а главное, знатен и богат страшно.
Многие от него сторонились, косились на него, и приглашенье его
принимали и у него угощались. Через месяц уж он был во всех до¬
мах и ухаживал за всеми девушками.
Познакомился он и с теткой Кикиморой, но когда он первый раз
вошел к ним в дом, то Пепита уже была давно влюблена в него и
давно знала его. Иностранец прежде всех других девиц обратил осо¬
бое внимание на Пепиту. Серенад ей не давал, на гитаре под окном
не играл и не пел, потому что не умел петь, и это обстоятельство
было особенно подозрительно для всех, но зато постоянно прихо¬
дил ночью под балкон Пепиты и до зари болтал с ней, уверяя ее в
вечной любви и обещая ей горы золота и свою покорность.
Чрез неделю после первого свидания и беседы с балкона Пепи¬
та уже согласилась выйти к нему на улицу и среди ночи гуляла с ним
по соседнему гулянью. Тетка Кикимора как нарочно, словно ее бес
попутал, спала без просыпу все ночи и просыпалась после восхода
солнца. Сама удивлялась Кикимора такому чуду и, найдя поутру
солнце выше домов, принималась ругать солнце.
— Что его черт, что ли, раньше стал выпихивать из-под земли? —
злобно говорила она, глядя на солнце.— Я, кажется, сплю не боль¬
ше прежнего. Это, выходит, сама природа-то и та норовит как бы
мне на смех что сделать. У-у, сковорода! — грозилась тетка Кики¬
мора на солнце своим костлявым кулаком.
Если ночью бывало Пепите весело с милым иностранцем, влюб¬
ленным в нее, то днем от матери ей приходилось еще хуже. Мать
стала драться всякий день, и иной раз от ее толчков и пинков про¬
исходило чудо, то есть Пепита, куда девалась ее лень, выбегала из
дому. Когда иностранец появился в доме и представился Кикимо¬
ре, вдова приняла его, как и всех, грубо и с нравоучениями насчет
того, что молодежь вся — шатуны, болтуны, грубияны, пьяницы и
моты.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.
Однако иностранец так себя повел с теткой Кикиморой, что она
поневоле стала к нему милостивее, чем к другим, а скоро и совсем,
видимо, благоволила.
Пепита была в восторге от уменья своего обожателя умаслить
мать при всяком случае.
Долго ли, коротко ли, а иностранец посватался, и тетка Кики¬
мора согласилась на брак дочери. Да и как было не согласиться
матери, хотя бы и Кикиморе! Жених богатый, знатный, красивый
и такой покорный, что тише воды, ниже травы, особенно с ней,
будущей тещей. Была одна минута, что Кикиморе словно кто в ухо
шептал отказать иностранцу и выгнать его из дому вон, но вдова
подумала тоже, что не век же ей бедствовать, работать, ноги обва¬
ривать, с дочерью напрасно ругаться, и между тем солнце начина¬
ло все больше и больше опережать ее поутру. Бывало, она встанет
до зари и ругается, что солнце запаздывает, а теперь солнце чрез
дома смотрит на нее, когда она продерет глаза, и точно над ней
потешается: что, мол, проспала, старая Кикимора. Подумала, поду¬
мала тетка Кикимора, посоветовалась с соседками и с кумовьями и
решила согласиться и принять предложение.
Была, однако, еще одна большая помеха для брака Пепиты, но
не для Кикиморы. Всякая другая мать из-за этого одного не отдала
бы дочь, а тетке Кикиморе это-то и было трын-травой. Иностранец
оказался не католик, а протестант и поэтому говорил, что не может
венчаться в церкви католической, а выпишет своего духовника из
своей земли и будет венчаться в часовне, которую нарочно выстро¬
ит, а затем разрушит. Так как денег у него было видимо-невидимо,
то затевай, что хочешь.
Многие в городке стали говорить Кикиморе, что венчаться на
лад иностранца все одно, что качучу отплясать, что это будет не
брак, а так себе — только сатану тешить; но Кикимора уже уперлась
на своем и стала подозревать, что соседки из зависти хотят расстро¬
ить брак дочери с богачом.
— А плевать мне, по-каковски они будут венчаться! — ответила
тетка Кикимора.
Старая сама редко в церковь ходила и Пепиту не посылала.
А когда случалась, и пойдет старуха к вечерне, так только поруга¬
ется с кем-нибудь во время службы из-за стула или из-за чего дру¬
гого, да при выходе непременно нищенку какую-нибудь на папер¬
ти прибьет или мальчишку за волосы оттаскает, придя же домой,
всегда бранит аббата. И служил-то он не так, и пел хрипло, и хо¬
дил — сорокой прыгал, и всю-то проповедь свою ей на смех сказал.
Итак, тетке Кикиморе было все равно, что жених протестант.
Будь он хоть мусульманин!
Мужчины для Кикиморы все были особенно ненавистны уже
давно, с тех пор как она стала стара. Они все-то гроша не стоят;

Евгений Андреевич Салиде
который и католик, а потому уж, что мужчина — то хуже всякой
собаки.
Было и еще одно обстоятельство, по которому Кикимора не хо¬
тела уже отказывать жениху, объявившемуся вдруг протестантом. Он
наделал будущей теще кучу подарков, один великолепнее другого,
и расставаться с ними, отдавать их назад не хватило бы духу ни у
кого.
Начались приготовления к свадьбе.
Жених послал за своим духовником и нанял рабочих строить
протестантскую часовню. Тетка Кикимора готовила приданое, а
Пепита... Пепита ног под собой не чувствовала, не ходила, а лета¬
ла, не говорила, а пела, не спала, а только вертелась в постели, как
белка в колесе, и считала каждый день и час, проклиная длинные
дни и длинные ночи, которые казались ей теперь целыми неделями.
Итак, дело шло на лад и должен был случиться великий грех,
какого еще не бывало на свете, потому что иностранец был, конеч¬
но, не кто другой, как сам дьявол. Проклятья, которыми осыпала
всякий день тетка Кикимора свою дочь и пожелание ее, чтобы до¬
пустил Господь выйти ей замуж за самого сатану, дали право дьяволу
явиться на свет под видом красавца и богача-жениха.
Когда дьявол услыхал, сидя у себя в аду, пожелание тетки Кики¬
моры, то не обратил на ее слова особого внимания. Мало ль что
приходится ему всякий день слышать. К нему столько народу вся¬
кий день посылают, что всех впускать — дома не окажешься. Да и
призывают его так часто, что бегать на белый свет всякий раз по
всякому требованию — столько сапог истреплешь, что никаких де¬
нег не хватит. Да кроме того, дьявол знает, что человек храбр на сло¬
вах, блудлив, как кошка, и труслив, как заяц; звать черта — зовет, а
приди он только — сейчас человек под лавку, крестится, отплевы¬
вается да молитвы читает. Взять-то его и нельзя; с пустыми руками
и иди назад.
На этот раз, однако, сатане было скучно, и пришло ему на ум,
что отчего бы не попробовать, ради шутки, хоть раз в жизни по-
человечески пожить немножко. Справился он об Пепите, говорят
все: писаная красавица. В доме тетки Кикиморы, говорят, ни еди¬
ного образа и в заводе никогда не было. Ее же, старую, так часто
многие посылали к нему на словах и сама она так часто любила его
поминать и звать, что ему теперь идти к ней было во сто раз легче,
чем к кому-либо. Ну, просто оказия! Само в рот просится!
Дьявол подумал, подумал, да и решился пошалить. Сдал он все
текущие дела вице-дьяволу, сделал разные необходимые распоряже¬
ния, дал поручения разным дьяволятам и отправился.
Увидя Пепиту, он, в самом деле, влюбился в нее. Ему надоело все
только с ведьмами иметь дело, да и то больше все по части адми¬
нистрации, а уж никак не по части любви.

Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.	_
1098	—	-	—	ф
Красавица Пепита своими огненными глазками, розовыми губ¬
ками и черными, как смоль, взбитыми локонами сама так смахи¬
вала на прелестного чертенка, что сатана нашел в ней что-то род¬
ственное себе, симпатичное, общее им обоим. Он, ухаживая за
Пепитой, после первого же полученного от нее поцелуя стал уже
мечтать о том, что хорошо было бы и в самом деле завести себе
жену, да и всех у себя переженить — и чертей, и чертенят, одним
словом, всю свою канцелярию и всех директоров адских департа¬
ментов, вице-директоров, столоначальников и даже департамент¬
ских сторожей. Эта реформа стала казаться ему самою насущною и
неотложною, вопросом дня. Надо идти в ногу со временем!.. Прежде
ад мог состоять из одних чертей, теперь нужны и чертовки. Во-пер¬
вых, ад чрез эту коренную реформу перестанет быть каким-то бе¬
недиктинским монастырем или иезуитским коллегиумом. Чертов¬
ки оживят его своим присутствием.
Одним словом, дьявол, пришедший было только пошалить на
белом свете и уйти домой, бросив жену после медового месяца, те¬
перь стал помышлять уже взять с собой Пепиту и даже будущую
тещу.
Лучше тетки Кикиморы, действительно, нельзя было найти до¬
моправительницы для ада. Она в одну неделю так бы подтянула всех
вице-дьяволов, директоров и столоначальников, вообще всю адми¬
нистрацию, что дела пошли бы вдвое скорее. Да и чертенят она бы
уняла. Только одно нужно было: обеспечить себя, чтобы тетка Ки¬
кимора действовала в том же духе и в том же направлении, чтоб не
было разлада и косности в правительственном механизме.
Вообще сатана, под влиянием Пепиты и ее поцелуев, разнежился
и стал фантазировать. Он забыл, что тетка Кикимора, явившись в
ад, распугала бы всех чертей одной своей фигурой.
Итак, брак сатаны ладился. Духовник жениха приехал и был тощ,
худ и дурен собой до такой степени, что красавица Пепита, ценив¬
шая красоту в мужчине, чувствовала сильную тошноту под ложеч¬
кой каждый раз, что говорила с ним. А тетка Кикимора хоть и была
худа сама, а казалась полной женщиной около такой глисты.
Наконец наступил день свадьбы. Жених и невеста поехали с ду¬
ховником в новую часовню. Там духовник что-то постряпал, побур¬
чал, покаркал по-вороньи и объявил, что молодые повенчаны. На¬
роду и гостей было много на свадьбе, старые и молодые. Весь го¬
род был приглашен. Такого пира горой на дому жениха никто не
видывал, да и не увидит никогда, потому что в другой раз на белом
свете — надо надеяться — подобной свадьбы уже не бывать. Все, что
было на свадьбе, ело, пило, пело, плясало, опять пило и опять пля¬
сало! И только около полуночи половина гостей расползлась на
четвереньках по домам, а другую половину за ноги таскали на ули¬
цу, чтоб запереть двери, и клали рядами, как мешки.

бвгений Андреевич Салиде
Новобрачные отправились к себе в опочивальню, как всегда
бывает, потому что так уж принято на свете... А тетка Кикимора
побрела к себе в отведенную ей горницу. Подвернулся было ей в
дверях духовник зятя, так, нечаянно, на дороге попался, и стал,
было, вдове любезности разные отпускать насчет ее одиночества, но
Кикимора приняла его по-своему, и духовник дал стрекача от нее,
как если бы его варом обдали.
На другое утро Кикимора поднялась ранехонько, а молодые про-
почивали до полудня. Когда Пепита вышла из опочивальни, доволь¬
ная, веселая и счастливая, то встретила мать злее и грознее, чем
когда-либо. Тетка Кикимора стала ругать дочь за долгое спанье, но
Пепита с первых же слов отрезала матери:
— Помилуйте! Я уж не девушка, а замужняя, и командовать со¬
бою не позволю.
Тетка Кикимора позеленела от злости и еще пуще набросилась
на Пепиту, говоря, что если она будет всегда спать от полуночи до
полудня, то проспит полжизни, а муж, от такой хозяйки, разорит¬
ся, будь он хоть миллионер.
— Да я не спала! Я проснулась в восемь часов,— стала оправды¬
ваться Пепита.
— Так что ж ты делала по ею пору? Сидела сложа руки? Болты
болтала с мужем?
— Нет. Я дело делала.
— Какое дело, ленивица?
Пепита молчала и не говорила. Как ни добивалась тетка Кики¬
мора, Пепита отмалчивалась. Наконец, когда мать начала уже че¬
ресчур ругаться, Пепита объявила ей, что она делала нечто, о чем
говорить не может, так как это великая тайна, и муж не велел ни¬
кому сказывать ни за что, ни во веки веков.
— Муж говорит, что все замужние женщины это знают, но об
этом не говорят. Это секрет.
Тетке Кикиморе, которая была ходок-баба и на все руки, пока¬
залось совершенно странным и даже подозрительным, про какую
такую тайну намекает дочь.
Видя, что бранью ничего не возьмешь, тетка Кикимора в первый
раз в жизни покривила душой и стала нежничать с дочерью, про¬
сить, умолять и всякую всячину обещать ей — только скажи секрет.
— Да ведь и вы, матушка, то же делали, верно, для покойного
батюшки, так что ж вы допрашиваете? — сказала Пепита.— Вы
вспомните только.
Но тетка Кикимора стояла, разводя руками, и не могла ни дога¬
даться, ни вспомнить. Что она только не перебирала, что не вспо¬
минала,— все было не то да не то.
— Ах, матушка, совсем не то,— важно повторяла Пепита, чув¬
ствуя как бы свое превосходство,— Вы, верно, забыли.
Тетка Кикимора, наконец, совсем развела руками и плюнула.

Сказки русских писателен XVIII—XIX вк.	_
1100 	1-2			—	frg.
Но ветреница Пепита сама созналась, прося только мать ни за
что не говорить мужу про то, что она расскажет ей.
Она призналась матери, что четыре часа кряду расчесывала и
помадила мужу хвост.
— Какой хвост?..— заорала Кикимора, как укушенная.
— Как какой? Такой. Ну, вот, такой же, как у коровы.
Тетка Кикимора, как стояла перед дочерью, так и хлопнулась об
пол. Пепита перепугалась, думая, что с матерью от старости удар
приключился, и скорее начала ее прыскать и обливать водой. При¬
шла в себя тетка Кикимора и хотела начать с горя плакать, но так
как она с детства не плакала, то разучилась с тех пор, и у нее плач
не вытанцовывался. Тогда она это бросила и начала просто завывать
по-собачьи.
Теперь, вдруг, вспомнила старая ехида все!.. Все, все вспомнила
она! Она — несчастная мать несчастной дочери! И все грехи свои
припомнила она, и все проклятия свои на дочь, и, наконец, роко¬
вое пожелание — чтоб Господь послал ее Пепите в мужья самого
сатану. Пожелала — ну, вот тебе и готово! Радуйся!
Тетка Кикимора сразу сообразила, кто таков молодец-удалец —
ее любезный зятюшка!
Ни слова не сказав дочери, она собралась в дорогу, вышла из
дому и отправилась, верст за десять, на одну гору, около Сьерры-
Невады, где жил один святой отец, пустынник, человек праведной
жизни и замечательной мудрости.
Свягой отец, пустынник, принял тетку Кикимору ласково, вы¬
слушал все, но сразу даже не поверил. Так невероятен казался ему
случай.
— На кой прах черту жениться! — все повторял он, недоверчи¬
во покачивая головой.— Да ему любую чужую жену взять. Всякий
день мужей с тысячу, а то и больше посылают своих жен к черту;
даже на все лады и ко всем чертям. Бери любую. Зачем же тут же¬
ниться? Совсем непонятно и, с чертовской точки зрения, даже не¬
логично.
Тетка Кикимора заметила святому отцу пустыннику, что об этом
собственно — логично или не логично — толковать уж нечего.
Так ли, эдак ли, а дело в том, что черт на ее Пепите женился и
что она сама, ставши вдруг чертовой тещей, должна теперь выйти
из этого, неприятного во всех отношениях, положения. Во-первых,
сатана может Пепиту стащить в ад, на это он даже и по закону те¬
перь имеет право, и жаловаться на него нельзя; а во-вторых, если
она и уговорит дочь бежать от мужа, то ей самой-то зазорно будет
считаться, все-таки, до конца жизни тещей сатаны. Узнают в горо¬
де ее соседки, то не только на смех ее поднимут, а и со свету сжи¬
вут шутками да прибаутками.
Святой пустынник помолился час, потом подумал целый час,
потом опять помолился час, опять подумал час, потом опять и опять

g,	бвгенин Андреевич Сллндс
за то же... И эдак продержал он Кикимору до вечера. Наконец, он
намолился, надумался и сказал тетке Кикиморе, что ей надо делать.
— Слушай и запомни! — сказал он,— Ступай домой и вели сво¬
ей дочери заранее устроить спальню так: запереть окна и двери,
заткнуть все дырочки и щели, какие бы ни нашлись в горнице, хотя
бы в вершок величиной. Пусть только останется одна скважина в
замке наружной двери, куда вставляется ключ. Его ты вынь. Когда
же твой зять...
— Сатана, хотите вы сказать! — заметила Кикимора обидчиво.
— Ну, ну, сатана... И так, когда сатана разденется и уляжется
спать, пускай Пепита возьмет освященную вербу и начнет ею хле¬
стать окаянного врага человеческого. Как бы он ни визжал, ни жа¬
лился, ни кричал, ни просил прощения, пусть она его бьет да бьет
и гоняет по горнице. Он бросится спасаться и, не имея иного ис¬
хода, кроме замочной скважины в двери, бросится в нее и улизнет.
— Как же он пролезет? — заметила тетка Кикимора.
— Черт-то? Помилуй! Да он всюду влезет. Он, с позволения ска¬
зать, тебе в рот влезет. Оттого и надо рот крестить, когда зеваешь
уж очень широко, да еще подвываешь при этом! Как раз проскочит!
Бывали примеры, что черт в ухо влезал, и там от него всякая дрянь
заводилась. Ну, слушай же... Когда твой зять проскочит в замочную
скважину, ты...
— Позвольте, святой отец. Я уже, кажется, тонким намеком про¬
сила вас не называть его этим священным для меня именем! — за¬
метила с негодованием Кикимора.
— Да ты не обижайся... Слушай. Когда он проскочит в скважи¬
ну, ты ее перекрести и покропи святой водой. Сатана, уже извест¬
ное дело, откуда пришел, туда и уйдет всегда и, наоборот, куда ушел,
оттуда же только и прийти может. Таким образом, окропив замок
святой водой вслед за ним, ты уж на всю жизнь от него спасена
будешь у себя дома. Ну, а зато на улице тебе и Пепите от него пло¬
хо будет всегда. Он на вас зол будет безмерно за эту штуку. И, по¬
жалуйста, ты ему не брякни, что это я придумал.
— Вам-то что же его бояться, святой отец?
— Как чего бояться? Помилуй! Со святым-то Антонием, в пус¬
тыни, он каких штук наделал, даже под видом красавицы приходил
искушать его.
— Ну, и не искусил же ведь! — заметила Кикимора.
— Антония-то... нет. Ну, а я-то, ведь, пожалуй... и того!.. Иску¬
шусь!..
— В ваши года-то! Что вы, святой отец! — воскликнула Кики¬
мора.
— Ну, ну, это мое дело. Ты, все-таки, пожалуйста, меня не вы¬
давай своему зятю... Тьфу, сорвалось!.. Сатане то есть, хотел я ска¬
зать!

НФ2 	Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.

Пошла тетка Кикимора домой и дорогой все раздумывала над
тем, что приказал сделать святой пустынник.
Так как она была баба не промах, то ей пришло на ум восполь¬
зоваться советом пустынника, но сделать все так, да не так, а гораз¬
до умнее того.
— Постой, голубчик, зятюшка! — Кикимора особенно презри¬
тельно произнесла это слово.— Я тебя отучу жениться на девушках...
Да и больше того. И ты ловок, да и я лицом в грязь не ударю! Я так
тебя пристрою, что ты у меня, покуда я жива, рабом моим будешь.
Все мои прихоти исполнять будешь. Постой! Будешь веки веков
свою тещу вспоминать и пуще черта бояться... то есть нет! Не то я
хотела сказать. Будешь ты меня бояться, как люди тебя боятся.
Подлец эдакий! Что выдумал! Заставлять мою Пепиту себе хвост
расчесывать и помадить! Да еще уверил девочку невинную — ана¬
фема эдакий,— что это, вишь, у всех мужей хвосты коровьи и все
жены им должны помадить их да расчесывать по четыре часа в сут¬
ки. Постой, анафема! Постой!..
Тетка Кикимора, все бранясь вслух, не шла, а бежала домой.
Нетерпение брало ее отомстить зятю и проучить окаянного врага
человеческого на славу.
Одно только обстоятельство смущало Кикимору. Дочь, по глупо¬
сти своей, и не воображает, каков молодец у нее муженек, и поло¬
жительно влюблена в него, особенно на первый же день свадьбы-
то. Недаром ведь говорится: девке подай мужа, будь он хоть черт!
Кикимора была убеждена, что если сказать всю правду Пепите и
объяснить, что она собирается сделать с ее мужем, то Пепита, чего
доброго, по глупости своей, и не согласится.
И тетка Кикимора решила надуть и дочь...
Когда Кикимора пришла домой, окаянного зятя не было дома,
и Пепита грустная сидела одна.
— Что ты такая, пригорюнилась? — спросила тетка Кикимора.
С той поры, что дочь ее была в такой беде, мать стала с ней неж¬
нее. Оказалось, что Пепита купила себе крестик золотой и надела
на шею. Муж как только увидел его, заорал, взбесился, поднял та¬
кой содом в доме, что все соседи сбежались, а затем велел ей выб¬
росить крестик и не сметь никогда надевать, грозясь в другой раз
ее исколотить до полусмерти.
— Вот что? Не нравится ему это? — злобно усмехнулась тетка
Кикимора.— Хорошо, голубчик. Мы тебя уймем. Слушай, Пепита.
Хочешь ты властвовать над мужем, быть полной хозяйкой в доме,
делать все, что ты хочешь и мужа в грош не ставить? Хочешь, он
будет у тебя смирнее овцы и трусливее зайца?
— Хочу! — воскликнула Пепита и даже вскочила от радости со
стула.— Но как это сделать? Он пресердитый. Он нынче без вас от
этого крестика — и добро бы еще из-за чего важного — так озлил-

Евгений Андреевич Салиде
ся, что весь трясся, как от холоду. А глаза кровью налились. Меня
даже страх взял.
— Ну, слушай меня. Если ты хочешь в один час времени сделать
его шелковым на всю жизнь, то я для твоего счастья не пожалею
секрета, который мне передала одна старая гитана. Только испол¬
ни все в точности, что я прикажу тебе.
— Все, матушка, исполню! — с радостью объявила Пепита.— Что
хотите исполню, только бы мне его укротить! То ли дело, как он
будет у меня смирнее овцы. Ведь я тогда буду делать с ним все, что
мне вздумается и сколько вздумается!
— Разумеется. Веревочки вить из него будешь.
Тетка Кикимора научила дочь все сделать так, как приказывал
святой пустынник, но, разумеется, прибавила, чтоб Пепита, когда
муж начнет просить прошенья, не прощала его и продолжала хлес¬
тать вербой хоть до утра.
— Если же он бросится к наружной двери, тут ты еще пуще секи
его, да еще перекрести. Тогда с ним сделается обморок — и конец.
Придет он в себя и на веки вечные твоим рабом станет! Башмак
твой не будет сметь поцеловать без твоего позволения.
Пепита в восторге бросилась приготовлять все в горнице, мать
помогала ей. Закрыв окна, занавесив их, они разыскали все щелки
и дырки, какие только были в горнице, и все заткнули и перекрес¬
тили. Затем Пепита взяла освященную вербу и спрятала ее под кро¬
вать.
Тетка Кикимора достала святой воды и, кроме того, сбегала и
купила белую бутыль из самого толстого стекла. Потом она выбра¬
ла крепкую свежую пробку и намочила ее в святой воде.
Когда явился домой молодой супруг, все было уже готово и у
матери, и у дочери. Кикимора не могла глядеть на своего зятя; зло
так ее разбирало, что она готова была тут же взять первую попав¬
шуюся вещь в руки и запустить ею ему в голову.
Поужинав вместе, они простились. Молодой муженек был, оче¬
видно, очень весел и доволен. Понравилось, видно, окаянному
мужа-то разыгрывать на земле.
Молодые пошли к себе в опочивальню, а тетка Кикимора —
шасть тихонько за ними, и, как только они вошли, она заперла
дверь на ключ и вынула его. Бутыль и пробка, намоченные в свя¬
той воде, были у нее уже в кармане. Она стала на карауле.
Сначала в спальне все было мирно и тихо, но вдруг поднялся
шум.
— Что ты! Что ты! Помилосердуй! — взвыл вдруг молодой му¬
женек.
Пошла потеха! Содом поднялся в спальне. Верба освященная
действовала в руках Пепиты на славу. Сатана кубарем катался по
горнице, пересчитал головой все стены, всю утварь, все стулья и

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
шкафы, забивался под кровать от Пепиты и все молил жену на все
лады, чтоб она простила его и только выпустила вон.
Пепита не слушала и продолжала его хлестать. Верба была неве¬
лика, но на сатану действовала как самая огромная дубина, даже
хуже. Если б раскаленным железом жгли человека, то ему не так
было бы больно, как больно было врагу человеческому от освящен¬
ной вербы.
Наконец, выбившись из сил, весь мокрый, с жалобным песьим
визгом, бросился сатана к двери и вдруг увидел, что замочная сква¬
жина без ключа. Он даже вскрикнул от радости и в одну секунду
влез в нее... Влез и взвизгнул! Отчаянный этот визг раздался на весь
дом, потом на всю улицу, затем на весь город и, наконец, на всю
окрестность.
Тетка Кикимора, очевидно, приставила к замочной скважине
свою бутыль. Проскочив в замок, сатана думал, что уже спасся на
волю. И хлоп!., прямо, сразу попал в бутыль.
Тетка Кикимора, разумеется, тотчас заткнула ее священной
пробкой, да на радостях так прихлопнула ладонью по пробке, что
не было еще на свете, да и не будет такого штопора, которым бы
можно было вытащить назад эту пробку.
— Здравствуйте, зятюшка дорогой! — радостно заголосила тет¬
ка Кикимора, держа бутыль на свечку и глядя на несчастного, ко¬
торый — голенький и мокренький — сплющился там и из красав¬
ца-франта сделался поневоле капелешным чертенком.
— Что, голубчик, посиди теперь тут! Покуда жива я — уж тебе
не гулять по свету. Тю-тю!
Пепита тут только узнала всю правду, кто таков был ее муж. Тетка
Кикимора думала, что Пепита от ужаса в обморок упадет, а Пепи¬
та как узнала, что она без мужа опять осталась, так и залилась сле¬
зами.
— Какое мне дело, что он сатана, коли он красавец,— плакала
Пепита.— А что ж теперь лучше, что ли, мне, когда ни черта нет у
меня.
— Ах ты, шальная, безумная! Да разве можно об эдаком муже
жалеть! — говорила ей мать.
Но Пепита неутешно плакала и все косилась на бутыль. Дай ей
эту бутыль, она бы, пожалуй, как раз опять выпустила оттуда свое¬
го муженька. Между тем, пока мать с дочерью бранились, сатана
смирнехонько уселся на дне бутыли, поджал под себя ножки, под¬
вернул хвостик и, не на шутку пригорюнившись, повторял все себе
под нос:
— Вот так оказия, судари вы мои! Вот так женился! Вот так теща!
Ну, вот и мое вам почтенье! — Сатана стал размышлять, грустно
виляя кончиком хвостика.— Что ж теперь делать? — думал он.—
Хорошо, если проклятая Кикимора поставит бутыль на полку, тог¬
да я, попрыгавши поусерднее, свернусь как-нибудь с ней вместе на

ввгений Андреевич Сали<к
пол, разобью ее да и выскочу; а как она меня в землю закопает? На
свете-то, на свете-то, что без меня будет!!! Батюшки мои, какое
ужасное, невероятное приключение!
Думал, думал сатана и пришел опять-таки к тому же заключению
и к тому же восклицанию:
— Вот так теша! Ну!
Чего ожидал сатана от своей тещи, то тетка Кикимора и наду¬
мала сделать, т. е. вышла на огород и, вырыв яму, закопала бутыль,
да так, чтобы дочь не видала.
— Посиди тут покуда, а то Пепита тебя еще, пожалуй, по глу¬
пости выпустит,— сказала Кикимора.
Вернулась она в дом и, найдя Пепиту всю в слезах, стала уж ру¬
гаться.
— Глупая ты, глупее не было да и не будет. Ты бы лучше поду¬
мала со мной, что теперь с ним сделать. Ведь не стеречь же мне его,
как клад какой. Ведь он не нам чета, с голоду не околеет.
— А вот что, матушка, я надумала. Сделаем мы с ним условие.
Пускай он мне поможет найти богатого жениха — тогда мы его и
выпустим. Разумеется, прежде всего надо уехать из этого города от
сраму.
Тетка Кикимора вдруг вскочила как сумасшедшая, треснула себя
по лбу и, ни слова не сказав, побежала на огород. Старуха решила
сразу исполнить свою мысль, а не тянуть. Она отрыла бутыль из
земли и стала говорить:
— Ну, зятюшка, слушай, попрошу я у тебя исполнить мои десять
желаний. И как все ты мне их исполнишь, так я тебя и выпущу на
волю. С тем только уговором, что если ты когда опять к нам по¬
явишься, то уж я с тобой еще хуже сделаю. Теперь ты в бутыли, а
тогда я тебя проглочу да рот перекрещу.
— Ах, отчаянная баба! — возопил сатана.— Вот отчаянная-то!
И не придумаешь, на какое дело ее хватит. Хорошую тещу себе вы¬
искал.
— Согласен ты десять желаний исполнить?
— Помилосердуй! — запищал сатана, стоя в бутыли и беспомощ¬
но складывая руки.— Если ты меня не боишься, побойся хоть Бога;
как же я исполню тебе десять желаний? Ты ведь невесть что попро¬
сишь.
— Не хочешь, так сиди тут!
И тетка Кикимора собралась уже опять осторожно зарывать бу¬
тыль в землю.
— Стой! стой! — заорал сатана самым отчаянным голосом, так
что бутыль даже зазвенела.— Согласен на пять желаний.
Тетка Кикимора подумала и махнула рукой.
— Ну, так уж и быть, скряга эдакий!
— А после пятого желания выпустишь?
— Выпущу.

Сказки русских писателей XVIII—XIX вв.	_
1106 	—			—

— Поклянись: если, мол, я обману, то провалиться мне, тетке
Кикиморе, со всем моим домом в тартарары.
Тетка Кикимора поклялась, повторив клятву слово в слово и с
особенной торжественностью.
— Карету! — воскликнула Кикимора тотчас по заключении этого
договора с дьяволом. Через минуту они, вместе с Пепитой и с бу¬
тылью между ними обеими, уже сидели в карете и ехали. Сатана,
от тоски, лазил в бутыли по стеклу, кругом, долезал до пробки и
кувыркался на дно, взмахивая хвостом.
— Куда же нам ехать-то? — спросила Пепита.— Ведь мы зря
едем.
— Эй ты, дьяволенок поганый, будет тебе ерзать-то! — крикну¬
ла Кикимора, нагибаясь над бутылью.— Слушай, мы разве зря едем?
— Зря! — отвечает сатана.— Говори, куда надо.
— В Гранаду! — говорит Пепита.
— Вот невидаль! Ехать так уж ехать... В Вавилон ступай! — ско¬
мандовала Кикимора.
— Такого и города нет! — отвечал сатана.
— Не ври. Есть.
— Был. А теперь нету. Развалился давно от столпотворения.
— Ну, а нету, так и не надо! В Севилью ступай.
Не успели мать и дочь мигнуть, как карета уже катит по улицам
Севильи.
— Это уже два желанья! — пищит сатана.
— А ты не считай. Я сама счет знаю. Теперь слушай. Дворец мне
с Пепитой в полную собственность! — воскликнула Кикимора.
И в ту же минуту карета подкатила к великолепному подъезду,
освещенному тысячами огней.
Десятки слуг в разноцветных ливреях выскочили высаживать
Кикимору и Пепиту и затем под руки повели их по мраморной ле¬
стнице.
Тетка Кикимора рот разинула от удивления, глядя на золотые
потолки и расписные стены дворца. Она так зазевалась на все ди¬
ковины, что чуть-чуть не выронила бутыль из рук. Сатана сидел
начеку и только того и ждал. Вот бы славно-то было.
— А то, поди, старая Кикимора, еще такое надумаешь, что и
исполнить нельзя будет.
Выспавшись во дворце, поевши вдоволь, Кикимора стала при¬
думывать, что еще заставить сатану сделать.
«Еще два желанья осталось!» — думает Кикимора.
— Ну, матушка, теперь мне красавца мужа,— говорит Пепита.—
Это главное. А без мужа, что мне и дворец этот.
— Ну, ты, гусь лапчатый! — скомандовала Кикимора над буты¬
лью.— Давай Пепите мужа красавца. Ты ведь сам-то не в счет.
— Это уж будет четвертое желание,— говорит сатана.— Одно
останется.

Евгений Андреевич Салим
3
— Ладно. Знаем. Ну, живо.
Очень неприятно было сатане своей же жене мужа доставлять,
но он вспомнил, что на свете между людьми и это бывает часто, так
почему же ему, черту, не услужить жене мужем.
Пепита к вечеру была уже замужем за молодым малым, очень
бедным, но замечательной красоты. Счастливее Пепиты не было
девушки. Дворец и красавец муж — чего больше. Она сияла таким
счастьем, что тетке Кикиморе стало завидно, глядя на дочь.
И пришло старой на ум такое пятое желание: потребовать у са¬
таны, чтобы он вернул ей молодость и красоту ее, о которых она
было давно и думать забыла.
На другое утро, когда Кикимора, не спавши всю ночь от разных
сладких мечтаний, собиралась уже было требовать исполнения по¬
следнего своего желания, к ней вошел главный церемониймейстер
со счетами и попросил денег на расходы по хозяйству. Самые пус¬
тяки нужны были. Всего-то десять тысяч на следующую неделю.
Тетка Кикимора выпучила глаза на главного своего церемониймей¬
стера. У нее в кармане был только один завалявшийся грош.
— Ах я дура, дура бестолковая! — подумала Кикимора.— Мне бы
прежде всего миллион просить! Что теперь делать? Не то деньги
просить, не то молодость свою.
Тетка Кикимора призадумалась и не знала, на что решиться.
Пепита явилась к матери разряженная и веселая и объявила ей о
том же самом, о чем думала и мать.
— Матушка, мы главное-то и забыли. Деньги! Денег не будет у
нас, и дворец этот за долги отнимут.
Хоть и грустно было тетке Кикиморе отказываться от своих меч¬
таний — снова помолодеть,— а делать нечего. Деньги были нужнее.
— Сама виновата. Карету просила, дура, да еще везти просила.
Взяла бы миллион прямо, так и карету бы купила и доехала сюда и
дворец бы выстроила. Ах, я простофиля! Ну, ты, чучело, давай по¬
следнее, и нечего делать, придется тебя выпустить. Давай миллион
денег.
Чрез секунду вокруг тетки Кикиморы уже лежали кучи золота и
в соседних горницах нельзя было пройти от куч серебра. Пепита
набрала полные карманы и поехала с мужем по магазинам. Этим-
то она и спасла себя и мужа от погибели.
— Ну что ж, выпускать тебя, стало,— спросила тетка Кикимо¬
ра, оставшись наедине с бутылью, а у самой сердце ныло при мыс¬
ли выпускать сатану, так ловко ей доставшегося.
Сатана сидел в бутыли, поджав хвост, и молчал, как убитый,
притворяясь, что дремлет.
— Что ж, молчишь? А? Выпустить?! Эй!..
Молчит черт, как удавленный. И не шевельнется даже. Умысел
у него свой был, а тетка не смекнула.
1107

Сказки русских писателей XVIII—XIX кк.
— А!.. Ты со мной и говорить уж не желаешь! — озлилась вдруг
Кикимора.— Так сиди же век тут, проклятый. Мне же лучше. Не
выпущу.
Но не успела тетка Кикимора выговорить эти слова, как дворец
затрещал, а стены и потолок рухнули на Кикимору и на стол. Бу¬
тыль, разумеется, разлетелась в дребезги. Сатана выскочил, перевер¬
нулся от радости в воздухе, даже присвистнул и, мазнув тетке по
носу хвостом, самым невежливым образом, исчез, как молния...
А тетка Кикимора вместе с своим дворцом и с кучами золота ухну¬
ла в тартарары. А уж там-то что с ней было — совершенно никому
не известно!..
ПОДЗЕМНАЯ ДЕВУШКА
По дороге из Алмерии в соседний городок Адра жила одна жен¬
щина с дочерью. Они держали постоялый двор, были очень бедны,
и все богатство дочери Кармен состояло в паре редких, обворожи¬
тельных глаз.
Кармен была известна в околотке как замечательная красавица
и умница, и красота ее особенно заманивала путешественников.
Однажды вечером, под Иванов день, заехали на постоялый двор
два иностранца, молчаливые, сумрачные, глаза у обоих светлые,
волосы белокурые, бороды рыжеватые. Кармен приняла у них ло¬
шадей, задала корм и подивилась немало, потому что лошади тоже
были какие-то странные. Морды горячие, как огонь, хвосты и гри¬
вы с блеском и волос твердый, как стекло. Глаза же совсем страш¬
ные, смотрят как человечьи, и широкие зрачки следят за всеми дви¬
жениями девушки, словно понимают все, что она делает. Рада бы¬
ла Кармен с ними разделаться скорее и войти в дом.
Иностранцы между тем ужинали в кухне, старуха-мать ухаживала
за ними, пробовала даже заговаривать, но они отделывались все
тремя словами. Что ни скажешь — ответ:
— Да, или нет, или хорошо.
Поужинав, они ушли в комнату, которую им отвели внизу. Ста¬
руха задумалась и руками развела над столом.
— Что, мама? Чего ты? — спросила девушка.
— Да как же... посмотри! Костей не осталось. Они мясо с кос¬
тями съели! Это что-то не ладно.
— Да ведь они иностранцы, мама! — успокоила ее Кармен.—
Может, у иностранцев зубы собачьи!
— Пожалуй! Но вообще они чудны что-то очень. Видела ты, как
светятся у них глаза? Точно искрятся. И не говорят ни о чем. Я про¬
бовала заговаривать. Спрашиваю: откуда вы? Один мне отвечает: да!
Спрашиваю: вас когда разбудить? Другой говорит: хорошо!

ввгеннй Андреевич Одлнас
— Ничего, мама. Они иностранцы. Бог даст, уедут завтра и рас¬
платятся щедро. Ты дороже запрашивай только.
— Не бойсь! Я за ужин да за ночлег полуимпериал запрошу.
Старуха была сильно жадна на деньги.
Чрез пять минут вышла Кармен на улицу, захотелось ей взгля¬
нуть в конюшню, узнать, что делают чудные лошади. Глянула она
в слуховое окошечко и обмерла. Обе лошади сидят на земле на зад¬
них ногах, как собаки, а передними разводят по воздуху, как рука¬
ми, и тихо разговаривают по-испански.
— Еще семь лет служить,— говорит одна.— А там опять сдела¬
ют юношей и женюсь на моей Марии. Она меня ждет, бедная. Не
верит, что навсегда пропал ее жених.
— А я-то, братец мой,— говорит другая.— Мое-то какое униже¬
ние. Ведь из солдат метил уже быть в жандармах сержантом. А тут
вдруг эдакое несчастье. Овес да ячмень ешь, когда я без чашки
шоколада утром — совсем дрянь человек. Жить не могу.
Кармен не выдержала со страху, при виде оборотней, и кубарем
покатилась в дом. Мать уже спала и храпела. Легла и Кармен, но не
спалось ей.
«Что-то делают иностранцы»,— думала она, и словно кто толкает
ее: встань да встань, посмотри. Не утерпела девушка и тихонько
вышла на улицу, обошла садик и прильнула к окну комнаты ино¬
странцев. Занавески были задернуты, но немного не сходились, и
вся комната была видна ей. Иностранцы в красных, ярких кафта¬
нах сидели на стульях в двух противоположных углах комнаты и
глядели друг на друга. Наконец, один достал книгу и другой достал
книгу. Первый начал читать, а сам левою рукой гладит себя по ко¬
лену... Гладит он долго... И вдруг видит Кармен, у него под ладонью
вертится и свивается шнурок. Скоро и совсем готов настоящий
шнур.
Он перестал читать и перебросил шнурок этот товарищу чрез всю
комнату. Гул прошел по комнате, словно сто голосов заговорили и
смолкли вдруг. Второй начал читать, а сам шнурок тоже катает ла¬
донью. Побелел шнур и начал толстеть. Он все читает да катает, а
шнурок все толще да толще делается. И наконец, смотрит Кармен,
свечка вышла, самая простая обыкновенная свечка. Надо бы ей
уйти, да не могла девушка, словно привязали ее к окну.
Иностранцы встали, сошлись среди комнаты, поставили свечку
на пол и зажгли ее. Тотчас же фосфором запахло, то есть нечистой
силой. Верно, сам дьявол явился к ним, вызванный чтением их.
Иностранцы сели около свечки и начали опять читать... Вдруг
затрещал пол комнаты, покоробилась доска, лопнула и выскочила
двумя кусками. Оба куска запрыгали по полу друг пред дружкой,
точь-в-точь как фанданго танцуют обыкновенно юноша с девуш¬
кой. Из дыры пола повалил дым. Кармен была ни жива ни мерт¬
ва, но, однако, не крикнула и не шелохнулась, а решила про себя,

ШФ 	Сказки русских писателей XVIII—XIX кв.

что хоть весь дом гори, но она доглядит все, что будут делать ино¬
странцы.
За первою доской затрещали и выскочили еще несколько и так¬
же пустились плясать. Наконец образовалась дыра аршина в два
ширины, дым перестал идти, и оттуда разлилось по комнате яркое
сияние.
Тогда один из колдунов-иностранцев полез в яму и исчез в ней,
а чрез секунду появилась оттуда его рука со слитком золота. Остав¬
шийся принял золото и положил на стол, рука опять исчезла и
опять достала еще. Долго таскали они так из ямы золото и драго¬
ценные каменья. Весь стол наконец был покрыт богатством, кото¬
рое сияло, как солнце на небе в полдень.
Между тем свечка уже догорала. Оставшийся в комнате крикнул
что-то товарищу, и тот вылез вон. Свечка догорела, потухла, и в
комнате стало страшно темно. Кармен точно очнулась от сна, по¬
бежала скорее к матери и все рассказала ей. Перепугалась старуха,
и до рассвета просидели они, замирая от страху.
Рассвело наконец. Иностранцы вышли из своей комнаты с од¬
ним лишним мешком, позавтракали, потом сами оседлали лошадей
и спросили счет.
— Тысячу песет,— поперхнувшись, выговорила старуха, но ни
один из них и не моргнул.
Тысяча мелких монет чистого, яркого серебра выложено было на
стол, как будто старуха попросила самую настоящую цену.
Иностранцы съехали со двора и скрылись, а обе женщины бро¬
сились в комнату, где они останавливались. Следов не было ника¬
ких. Пол как был грязный и старый, так и остался. Подивились они
обе, старуха даже заподозрила, что дочь все во сне видела.
— Покопать нам с тобой под этим домом,— говорит Кармен,—
так и мы найдем клад. Я хорошо видела...
— Может, и добьемся чего-нибудь? — говорит мать, глядя на
пол.
— Нет, мама! Я забыла главное. У них книги были и свеча осо¬
бенная, своя. А мы ничего не сделаем. Если и осталось еще много
от клада, так он нам не дастся, ибо он очарованный. Его копаньем
не возьмешь.
— Посоветуемся с каким-нибудь колдуном. Можно ему эти ты¬
сячу песет за труды дать.
— Это можно.
И обе женщины решили, что надо на другой же день послать в
Адру за одним знаменитым колдуном, приезжим с острова Ивисы.
Мать пошла в кухню готовить обед, ибо ждала приезжих, а дочь
стала убирать комнату и вдруг, выметая сор, увидала несколько ку¬
сочков стеарина и фитилек. Взяла она собрала все кусочки и дога¬
далась, что это не остатки свечи, которую они подали иностранцам,
а нечто другое; следовательно, это должны быть остатки их адской

бкгеннй Андреевич Салиде
свечи. Позвала Кармен мать, и обе решили, что это стеарин особен¬
ный и положительно куски от свечи иностранцев. Запрыгала Кар¬
мен от радости, как безумная.
— Что ты? Чему радуешься, глупая? — говорит мать.
— Мама, мама, мы богаты будем. Не надо и колдуна. С ним де¬
литься придется, а мы без него теперь обойдемся. Я знаю, что надо
делать.
— Как без колдуна можно обойтись?
— Молчи только! Подождем до ночи, и ты увидишь, что я сде¬
лаю. Только если кто будет ночевать из проезжих, не клади их в этой
комнате. Мама! Мы страшные богачи будем. Не останемся здесь.
Поедем жить в Гранаду и такую гостиницу откроем, какие только в
столицах бывают.
Насилу дождались они ночи. В сумерки заехало ночевать трое
знакомых проезжих; но их, накормив, уложили спать в другом кон¬
це дома.
Сама Кармен заперлась с матерью в страшной комнате, смеша¬
ла остатки стеарина, приклеила фитиль и, сделав огарок, постави¬
ла на пол... и зажгла.
Доски пола затрещали, захрустели, поломались и с громом по¬
летели под потолок. Земля разверзлась, но не более как на пол-ар-
шина. Сиянье столбами выливалось из дыры, и белые стены ком¬
наты страшно алели, ослепляя глаза. Кармен, не теряя времени,
бросилась к отверстию и хотела лезть, но оно было ужасно узко.
— Что делать, мама! — в ужасе кричала Кармен.— Надо спе¬
шить... Огарок не велик. Догорит!
Она разделась совершенно и кое-как, ободрав себе бока об уз¬
кую щель, пролезла... Чрез секунду она уже начала бросать к мате¬
ри горстями и золото, и бриллианты, и всякие ценные каменья.
Старуха обезумела, загребая на полу драгоценности.
— Мама, мама! Там громадный клад, там кучами навалено все
это... В год не перетаскаешь всего!
Накидав целую кучу, Кармен решилась поневоле вылезать вон,
потому что свечка уже совсем догорала...
— Еще немножко, Кармен! — просила старуха.— Еще малость,
дорогая моя! Еще горсточку, на мула. Мула купить.
— Будет, мама. У нас уж страшно много. На все хватит.
— Еще горсточку на пару волов... Волов купить...
Кармен опять скрылась и опять выбросила несколько горстей
золота.
— Еще, Кармен, родная моя! Если любишь меня, старуху, еще
горсточку одну выброси. Новую посудину завести...
Вдруг стало страшно темно в комнате. Огарок догорел, и свет
потух...
Старуха без памяти бросилась за спичками, зажгла свою свечу и
закричала, как безумная.

Сказки русских писателей XVIII—XIX rr.

Д1ЛХ
Пол был, как всегда, целехонек, щели никакой, и Кармен нет в
комнате, а вокруг старухи, на полу и на столе, вместо золота и до¬
рогих каменьев, навалены кучи всякого сора, навоза и дряни.
— Кармен, Кармен! — застонала старуха, и слышит вдруг из-под
земли голос дочери:
— Мама, мама! Погубила меня твоя алчность. На веки веков ос¬
танусь я зарытая под землей! Если ты богата, то вели срыть этот
несчастный дом и поставь над этим местом крест. Пусть молятся
обо мне проезжие.
Старуха перебудила постояльцев, рассказала им все как было...
Они бросились ломать пол и рыть землю. Вплоть до утра и весь
следующий день работали они и ни до чего не дорылись... Ни кла¬
да, ни девушки...
В полночь за следующим днем опять раздался стон Кармен.
— Не ройте! — стонала бедная девушка.— Не ройте! Чем боль¬
ше вы роете, тем я глубже ухожу в землю. Мама, мама! За что ты
меня погубила!
Прошло много времени с тех пор. Старуха советовалась со все¬
ми умными людьми, со всеми колдунами, но никто ничего не мог
посоветовать. Только даром потратила старуха все свои деньги, ко¬
торые прежде скопила на приданое бедной своей Кармен... Не про¬
шло года, и старуха умерла с горя...
Постоялый двор опустел, никто не захотел вести торговлю на
таком страшном месте.
Проезжие не только не останавливались здесь, но старались из¬
бегать это место и проезжать мимо засветло, да рысью, да огляды¬
ваясь...
Чрез год, в Иванов день, опять слышались стоны заживо зары¬
той девушки. И так с тех пор и всегда в ночь Иванова дня стонет
несчастная подземная девушка.

СОДЕРЖАНИЕ
СКАЗКИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ XVIII-X1X ВВ.
Императрица Екатерина П
Сказка о царевиче Хлоре	7
В. А. Лёвшин
Повесть о сильном богатыре Чуриле Пленковиче	16
И. И. Дмитриев
Воздушные башни	27
Причудница	31
Б. Л. Пушкин
Кабуд путешественник	40
Н. Л/. Языков
Сказка о пастухе и диком вепре	46
Ф. Я. Глинка
Бедность и труд	50
Н. М. Карамзин
Прекрасная царевна и щастливый карла	53
Илья Муромец	61
Л. X. Востоков
Полим и Сияна	73
А. И. Полежаев
Иман-козел	84
Е. А. Баратынский
Переселение душ	95

1114
Содержание
•в
П. А. Катенин
Милуша	104
В. А. Жуковский
Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях
Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны
Кощеевой дочери	163
Спящая царевна	174
Мальчик с пальчик	182
Кот в сапогах	185
Тюльпанное дерево	190
Война мышей и лягушек	198
Сказка о И ване-Царевиче и Сером Волке	205
А. С. Пушкин
Сказка о попе и о работнике его Балде	233
Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре
князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди	240
Сказка о рыбаке и рыбке	268
Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях	277
Сказка о золотом петушке	294
М. Ю. Лермонтов
Ашик-Кериб	302
П. П. Ершов
Конек-Горбунок	310
С. Т. Аксаков
Аленький цветочек	377
В. Ф. Одоевский
Городок в табакерке	395
Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою
по Невскому проспекту	402
Мороз Иванович	408
Индийская сказка о четырех глухих	413
Игоша	417
А. Погорельский
Черная курица, или Подземные жители	421

Содержание
1115
В. И. Даль
О дятле	445
У тебя у самого свой ум	445
Лучший певчий	446
Что значит досуг	447
Ворона	449
Девочка Снегурочка	450
Про мышь зубастую да про воробья богатого	453
Расторопные ребята	456
Ворожея	457
Ветер	458
Солдатский привар	458
Сказка о баранах	459
Н. Я. Полевой
Старинная сказка о судье Шемяке	464
О. М. Сомов
Сказки о кладах	473
Н. В. Гоголь
Страшная месть	519
Г П. Данилевский
Украинские сказки
Вступление	550
Кума-лисица, пастух, рыболов и возница	551
Живая свирель	556
Озеро-слободка	559
Снегурочка	560
Дедовы козы	563
Смоляной бычок	565
Ивашко	568
Сон в Ивановскую ночь	571
Доля	574
Ох	576
Путь к солнцу	579
И, В. Кириевский
Опал	583
К. Д. Ушинский
Два плуга	593
Ветер и Солнце	593

Содержание
Два козлика	594
Охотник до сказок	594
Не ладно скроен, да крепко сшит	596
Жалобы зайки	596
Лиса и козел	596
Плутишка кот	597
Слепая лошадь	599
Петух да собака	601
М, Л. Михайлов
Лесные хоромы	603
Два Мороза	605
Думы	606
Три зятя	607
Волга и Вазуза	610
М. Б. Чистяков
Приключения молодой белки Бобочки	612
Свое и чужое	615
И. А. Некрасов
Генерал Топтыгин	617
Сказка о добром царе, злом воеводе и бедном крестьянине	620
М. Е. Салтыков-Щедрин
Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил	623
Дикий помещик	630
Премудрый пискарь	636
Самоотверженный заяц	641
Бедный волк	646
Медведь на воеводстве	650
Вяленая вобла	659
Орел-меценат	667
Карась-идеалист	674
Верный Трезор	684
Дурак	689
Соседи	697
Здравомысленный заяц	702
Либерал	710
Баран-непомнящий	714
Коняга	719
Н. С. Лесков
Маланья — голова баранья	724

Содержание
1117
В. В. Крестовский
Не любо — не слушай!	729
В. М. Гаршин
Лягушка-путешественница	733
Сказка о жабе и розе	737
Attalea princeps	743
То, чего не было	748
Л. Н. Толстой
Волк и старуха	752
Мышь-девочка	753
Три вора	754
Как мужик гусей делил	755
Работник Емельян и пустой барабан	756
Как чертенок краюшку выкупал	762
Мужик и водяной	765
Уж	765
Два брата	767
Царь и рубашка	769
Царские братья	770
Праведный судья	770
Царский сын и его товарищи	1	772
Старик и смерть	775
Липунюшка	775
Лев и мышь	776
Мужик и огурцы	776
Ученый сын	777
Два купца	777
Дурень	778
Шат и Дон	783
Судома	784
Золотоволосая царевна	784
Цапля, рыбы и рак	785
Еж и заяц	786
Царь и сокол	787
Два товарища	787
Лев, волк и лисица	788
Корова и козел	788
Ворон и воронята	788
Ворон и лисица	789
Визирь Абдул	790
Лисица и козел	790
Волк в пыли	790
Лисица	791
Строгое наказание	791

1118 	Содержание

Собака и волк	791
Кот и мыши	792
Волк и коза	792
Три медведя	792
Награда	794
Сказка об Иване-дураке и его двух братьях: Семене-воине
и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе
и трех чертенятах	794
Зерно с куриное яйцо	815
Д. Н. Мамин-Сибиряк
Сказка про славного царя Гороха и его прекрасных дочерей
царевну Кутафью и царевну	Горошинку	817
Серая Шейка	843
Аленушкины сказки	851
Присказка	851
1. Сказка про храброго Зайца — длинные уши,
косые глаза, короткий хвост	851
2. Сказка про Козявочку	854
3. Сказка про Комара Комаровича — длинный нос
и про мохнатого Мишу — короткий хвост	857
4. Ванькины именины	861
5. Сказка про Воробья Воробеича, Ерша Ершовича
и веселого трубочиста Яшу	867
6. Сказка о том, как жила-была последняя Муха	872
7. Сказочка про Воронушку — черную головушку
и желтую птичку Канарейку	880
8. Умнее всех	887
9. Притча о молочке, овсяной кашке и сером котишке Мурке	894
10. Пора спать	897
Н. Г. Гарин-Михайловский
Попугай	904
Знаем!	907
Чапоги	908
Охотники на тигров	909
Три брата	911
Волмай	911
Хитрая девочка	914
История одной девочки	917
Черный Принц-капризука	921
Книжка счастья	924
■ И. С. Тургенев
Капля жизни	929
Самознайка	930

Содержание
1119
Я Н. Каразин
Волк	935
Я Я. Авенариус
Горе	938
Н. Я. Вагнер
Сказки кота Мурлыки	945
Чудный мальчик	945
Папа-пряник	960
Береза	976
А. Г. Коваленская
Мухомор	982
Я. Д. Ахшарумов
Маланьины стрелки	989
Л. А. Чарская
Царевна Льдинка	 997
Фея в медвежьей берлоге	1004
Чародей Голод	1011
Дочь Сказки	1014
Три слезинки королевны	1021
Дуль-Дуль, король без сердца	1028
Чудесная звездочка	1039
Сказка про Ивана, искавшего счастье	1044
Веселое царство	1047
Мельник Нарцисс	1052
Живая перчатка	1058
Сказка о Красоте	1063
Подарок феи	1070
А. Б. Хволъсон
Крошки-путешественники	1076
Е. А. Салиас
Андалузские легенды	1092

Литературно-художественное издание
СКАЗКИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ XVIII—XIX вв.
Генеральный директор А. С. Артенян
Редактор Б. Акимов
Компьютерная верстка М. Бойкова
Корректоры М. Лобанова, Р. Низяева, Ю. Черникова
Подписано в печать 10.03.2010 г. Формат 60х90У|6.
Гарнитура «Newton 7С». Печать офсетная.
Бумага офсетная. Усл. печ. л. 70,0. Тираж 6000 экз.
Изд. №5117. Заказ №0-1210.
ООО «РИЦ Литература»
115407, Москва, Судостроительная ул., д. 40
ООО «Престиж Бук»
111141, г. Москва, 1-й проезд Перова поля, д. 11 А
E-mail: artyr57@mail.ru
По вопросу оптовых продаж обращаться в ООО «Армада-Арбалет»
тел.: (499) 995-14-28, 995-14-37
e-mail: armada@arbalet.biz
Отпечатано в полном соответствии с качеством
предоставленного электронного оригинал-макета в типографии
филиала ОАО «ТАТМЕДИА» «ПИК «Идел-Пресс».
420066, г. Казань, ул. Декабристов, 2.
e-mail: idelpress@mail.ru