«Иная земля, иное небо...». Запад и военная элита России. 1900-1914 гг - Сергеев Е.Ю.

Автор: Сергеев Е.Ю.

Теги: история исторические науки история россии

ISBN: 5-94067-045-8

Год: 2001

Похожие

Иными глазами

В поисках иных смыслов

Феномены иных Миров

Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах

Текст

Е.Ю.Сергеев
Запад и военная
элита России
1900-1914
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ
Е. Ю. СЕРГЕЕВ
«ИНАЯ ЗЕМЛЯ, ИНОЕ НЕБО...»
ЗАПАД И ВОЕННАЯ ЭЛИТА
РОССИИ
(1900 - 1914 гг.)
МОСКВА
2001
ББК 63. 3 (2)
С 32
Работа выполнена в Группе европейских
сравнительно-исторических исследований
Отдела политической истории XX в.
Института всеобщей истории РАН.
Рецензенты: кандидат исторических наук С. А. Беляев
кандидат исторических наук А. В. Голубев
научный сотрудник Н. Ю. Степанов
С 32 Сергеев Е. Ю. «Иная земля, иное небо...» Запад и
военная элита России. 1900-1914 гг. - М., 2001. - 282 с.
Монография является первым в отечественной и зарубежной литературе
междисциплинарным исследованием процесса формирования образа Запада у
особой социальной группы - военной элиты, занимавшей доминирующие позиции
в Российской империи на протяжении всего периода ее существования. Автор
рассматривает социальный состав и функции высшего слоя профессиональных
военных, уделяя особое внимание характеристике офицеров Генерального штаба.
Значительное место в книге занимает анализ «военного склада ума» с выделением
базовых представлений о внешнем мире, составивших операционный код принятия
важнейших государственных решений. Монография прослеживает эволюцию
образно-представленческой системы элитного офицерства в проекции на западные
страны с выделением трех смысловых блоков: геополитического, этно-конфес-
сионального и социально-экономического.
В процессе исследования автором были изучены ранее малодоступные
материалы из отечественных архивов и рукописных отделов национальных
библиотек, а также привлечены опубликованные документы официального
характера и личного происхождения наряду с публицистикой и прессой.
Книга рассчитана на специалистов нескольких гуманитарных наук:
историков, социологов, политологов, психологов; преподавателей, аспирантов и
студентов высших учебных заведений; лиц, занимающихся проблемами
обеспечения национальной безопасности России, а также всех тех, кто интересуется
историей международных отношений XX в.
с 0503010000 -22
45 ж (03 )-2001
без объявлен.
ISBN 5-94067-045-8
© Е. Ю. Сергеев, 2001
© Институт всеобщей истории РАН, 2001
Памяти моего отца
Юрия Дмитриевича Сергеева
посвящается

ОТ АВТОРА
Возникновение идеи написания этой книги относится ко вре-
мени моей работы над монографией, посвященной деятельности
российских военных агентов в европейских государствах накануне
Первой мировой войны. Поиски и находки ранее малоизвестных, а
в отдельных случаях — уникальных материалов по этому вопросу
в архивах Москвы и Санкт-Петербурга побудили меня расширить
тематику исследований, обратившись к изучению образно-пред-
ставленческой системы военной элиты вообще, т. е. того социаль-
ного слоя, представители которого определяли политический курс
Российской империи в один из наиболее интересных, переломных
периодов ее существования на рубеже двух эпох: уходившего в
прошлое “старого”, авторитарного, доиндустриального порядка и
“прораставшего” сквозь него нового, демократического, индустри-
ального строя.
Первая часть названия книги — “Иная земля, иное небо...” взя-
та из эссеистско-дневниковой прозы известного русского филосо-
фа, писателя и публициста В. В. Розанова, совершившего несколь-
ко длительных поездок по европейским странам как раз в рассмат-
риваемый мной хронологический отрезок. Думается, что приве-
денная строчка может служить лейтмотивом всего исследования.
Работа над монографией, продолжавшаяся пять последних лет,
была бы невозможна без содействия коллег, которые проявили
искреннюю заинтересованность в том, чтобы книга увидела свет.
Прежде всего, мне хотелось бы поблагодарить доктора истори-
ческих наук А. А. Улуняна за советы и рекомендации, высказан-
ные им в процессе обсуждения самой идеи будущей книги. Я счи-
таю себя также в долгу перед моими рецензентами — кандидатами
исторических наук С. А. Беляевым, А. В. Голубевым и научным
сотрудником Н. Ю. Степановым, взявшими на себя труд ознаком-
ления с рукописью и написания отзыва на нее. Их замечания и
5
предложения помогли мне внести коррективы в текст монографии,
сделав необходимые пояснения и уточнения.
Хотелось бы высказать слова благодарности всем сотрудникам
Отдела политической истории XX в. Института всеобщей истории
РАН, которые приняли непосредственное участие в обсуждении
книги и подготовки ее к печати, а также преподавателям Саратов-
ского государственного университета им. Н. Г. Чернышевского, в
стенах которого состоялась практическая апробация ряда положе-
ний монографии, когда весной 2000 г. руководством историческо-
го факультета (декан В. С. Мирзеханов) мне была любезно предос-
тавлена возможность прочитать лекционный курс по проблемам
эволюции менталитета властных элит XX века.
Слова искренней признательности я адресую также своей жене
Ирине, сделавшей все возможное для создания комфортной до-
машней атмосферы, столь необходимой любому исследователю
при написании научного труда.
Эта книга посвящена моему покойному отцу, которому я обя-
зан своим становлением как историка.
Евгений Сергеев
Москва, май 2001 г.
6
ВВЕДЕНИЕ
Изучение существования — существования
человека, народа, эпохи — начинается с обзо-
ра системы убеждений.
X. Ортега-и-Гассет.
В длительной истории человечества проблемы взаимовосприя-
тия цивилизаций, социумов и культур всегда занимали важное ме-
сто. Ключевым вопросом их сосуществования на планете продол-
жает оставаться поиск путей сотрудничества для ответа на вызовы
глобального уровня. Одним из наиболее конструктивных подходов
в этом направлении может служить изучение образов и представ-
лений народов друг о друге в контексте эволюции международных
отношений ушедшего XX столетия.
Размышляя о критериях исследования истории как системы,
выдающийся испанский философ X. Ортега-и-Гассет справедливо
заметил, что “если у человека нет каких-то представлений относи-
тельно окружающих его вещей, других людей, самого себя, реше-
ние невозможно”, а значит, “только имея определенные убежде-
ния, он может предпочесть одно действие другому и, вообще гово-
ря, может жить” .
В самом деле, сегодня специалисты едины во мнении о том, что
постижение глубинных закономерностей исторического прошлого
невозможно без понимания образно-представленческих систем,
которые определяли и продолжают воздействовать на жизнь со-
циумов, диктуя общие формы и конкретное содержание взаимных
контактов. Иными словами, эти системы следует рассматривать
как совокупность своеобразных “ментальных линз”, сквозь кото-
рые воспринимается и при участии которых интерпретируется вся
информация данной социальной общности о внешнем мире.
7
Но поскольку с момента возникновения первых государствен-
ных образований и до настоящего времени определяющую роль в
селекции такой информации, разработке и принятии решений от
имени и в интересах всего социума выполняли обычно правящие
верхи, будь то избранные представители заслуженных родов, либо
наиболее материально обеспеченные и потому влиятельные люди,
либо лица, которые по своим талантам и способностям сумели за-
нять высшие должности в стране, — словом элитные группы, изу-
чение восприятия ими ближних и дальних соседей в различные
исторические эпохи заслуживает особого внимания, а потому —
специального исследования.
Как известно, в настоящее время наша страна переживает оче-
редную кризисную полосу своего развития, вполне сравнимую по
масштабам и глубине с ситуацией, сложившейся в Российской им-
перии на рубеже XIX-XX вв. Поэтому, видимо, неслучайно повы-
шение интереса политиков, ученых и широкой общественности к
проблемам социальной психологии вообще и менталитета власт-
ных элит в частности. Ведь они всегда выступали, с одной сторо-
ны, своеобразными “локомотивами общества”, а с другой — чут-
кими “барометрами” глубинных тенденций его эволюции.
Предлагаемая вниманию читателя книга посвящена исследова-
нию одного из важнейших аспектов мировоззрения российской
военной элиты как доминирующей в государственном управлении
высоко статусной общности, степень воздействия которой на век-
тор исторического развития нашей страны трудно переоценить. В
качестве непосредственного объекта изучения нами была избрана
совокупность относительно устойчивых представлений высшего
офицерского слоя Российской империи о Западе, характерных для
переломного периода ее истории — начала XX в.
Что представляла собой военная элита крупнейшего по своему
потенциалу государства мира в сравнении с аналогичными соци-
альными группами ведущих держав накануне жестоких испытаний
1914-1918 гг.? Чем характеризовался ее менталитет? Как высшее
российское офицерство воспринимало геополитические реалии,
рассматривало этно-конфессиональные проблемы и оценивало
перспективы модернизации самодержавной монархии через приз-
му опыта, событий и тенденций, получивших развитие на Западе?
Был ли имперский “военный Олимп”, представители которого не-
посредственно участвовали в разработке, принятии и реализации
стратегических решений, способен придать новые импульсы по-
ступательному движению России к демократическому индустри-
альному обществу XX в.?
8
Попытка дать ответы на эти и целый ряд сопутствующих во-
просов, не потерявших своей актуальности до сегодняшнего дня,
определила задачи автора книги, цель которой заключается в срав-
нительном анализе образно-представленческой системы элитного
слоя самодержавной России в контексте ее взаимодействия со
странами Запада.
Поскольку сам термин Запад предполагает различное толкова-
ние, необходимо сразу же оговориться, что в географическом
смысле мы рассматриваем его как пространство Центральной и
Западной Европы, а также Соединенные Штаты Америки, т. е. в
том значении, которое придавалось этому понятию в правящих
кругах Российской империи накануне Первой мировой войны. С
точки зрения этно-конфессионального подхода к данному поня-
тию, представляется целесообразным отнести к Западу страны и
народы, которые по определению Н. Я. Данилевского, являются
носителями германо-романской цивилизации, отличной по ряду
сущностных характеристик от “славянского мира”2.
Допуская возможную ограниченность выводов и обобщений,
автор счел оправданным сфокусировать внимание на тех европей-
ских государствах, которые занимали доминирующее место в
стратегических калькуляциях высших военных чинов России. Как
свидетельствуют источники, в этот круг входили Германия, Авст-
ро-Венгрия, Франция, Великобритания, Италия и Швеция. Кроме
того, определенную, хотя и существенно менее заметную, роль в
планах Военного и Морского ведомств играли США. Остальные
западные страны могли дополнить этот список только в связи с
событиями общеевропейского (или глобального) значения благо-
даря вовлеченности в “большую дипломатическую игру” круп-
нейших держав.
Хронологические рамки работы охватывают период 1900-1914 гг.,
т. е. время заката “старого порядка” в Европе и соответственно —
автократического режима в России, когда постепенное усиление
международной напряженности сопровождалось обострением все-
го комплекса социально-политических, национальных и экономи-
ческих противоречий самодержавной империи. Если к рубежу
XIX-XX вв. она казалась многим на Западе символом несокруши-
мого военного могущества и оплотом консервативной стабильно-
сти, пребывая в зените своего геополитического влияния, то к на-
чалу Первой мировой войны поражение в борьбе с Японией и ре-
волюционные события 1905 г. заставили европейских политиков
оценивать перспективы дальнейшего существования “единой и
неделимой России” весьма сдержанно. Таким образом, именно в
эти годы критическое осмысление российской военной элитой за-
9
падных моделей развития приобретало первостепенную значи-
мость для судеб страны. Как справедливо отмечает известный спе-
циалист по проблемам внешней политики А. В. Игнатьев, ситуация
на протяжении указанного временного отрезка во многом опреде-
лялась преломлением в сознании традиционалистской по своей
сути правящей бюрократии геостратегического положения России
наряду с неблагоприятной динамикой событий на международной
арене и внутри государства3.
В свою очередь июль 1914 г. положил начало совершенно но-
вому этапу существования и деятельности элитного слоя россий-
ского офицерства, вызвав его раскол и практически полное обнов-
ление в ходе сначала мировой, а затем и гражданской войн на тер-
ритории бывшей Российской империи4.
Выбор автором в качестве объекта исследования одного из
ключевых элементов представленческой системы такой специфи-
ческой социальной группы, как военная элита, был продиктован
еще одним немаловажным обстоятельством, а именно, практиче-
ской неизученностью интересующей нас проблематики в историо-
графии за исключением нескольких работ русских военных теоре-
тиков и публицистов первой половины прошедшего столетия Н. Н.
Головина, П. Н. Краснова и других, уровень которых не отвечает
современным требованиям5.
Данный факт объясняется прежде всего трудностями, с кото-
рыми сталкивается любой исследователь, вступающий на путь ис-
пользования междисциплинарного подхода применительно к фак-
тическому материалу. Ведь в нашем случае речь идет о работе на
стыке нескольких гуманитарных наук: истории, социологии, поли-
тологии, психологии. С другой стороны, определенную сложность
для отечественных и зарубежных специалистов в рамках изучения
ментальности представляет процесс подбора корпуса источников и
их анализ, учитывая налет субъективности и известной конъюнк-
турное™, который неизбежно присущ аналитическим запискам
военных экспертов, публицистическим материалам того времени,
мемуарной литературе, не говоря уже о периодической печати.
Наконец, в ходе научного поиска далеко не всегда возможно про-
следить степень адекватности отображения представлений того
или иного лица из кругов военной бюрократии в дошедших до нас
источниках различного типа. Но даже если это удается, то затем
возникает необходимость отслеживания реакции высших должно-
стных лиц на высказанные идеи в процессе разработки, принятия и
реализации конкретных решений.
Отсюда нетрудно прийти к выводу о наличии объективных
препятствий на пути изучения ментальности отдельных структур
10
социума вообще и военной элиты в частности. И все же следует
отметить, что в историографии присутствует целый ряд исследова-
тельских работ, выполненных по большей части зарубежными
специалистами, которые освещают некоторые вопросы формиро-
вания представлений о внешнем мире в среде профессиональных
военных. К ним, безусловно, следует отнести фундаментальные
труды мэтров военной социологии и психологии А. Вагтса, С.
Хантингтона, М. Яновица, С. Файнера, И. Горовица, Б. Абрахам-
сона, Э. Нордлингера, А. Перлмуттера6. Применив комбинацию
исследовательских методик нескольких научных дисциплин, эти
авторы раскрыли закономерности формирования военной элиты,
выделили характерные черты этой социальной группы, показали
формы ее взаимоотношений с обществом в условиях автократиче-
ских, тоталитарных и демократических режимов, проанализирова-
ли сущностные категории “военного склада ума” (“military mind”).
Вместе с тем надо подчеркнуть, что российские реалии, особенно
начала XX в., фактически остались вне поля зрения указанных
представителей англо-американской школы, опиравшихся в своих
работах главным образом на статистические выкладки по воору-
женным силам западноевропейских стран, США и Японии.
Что касается отечественной историографии, то до самого по-
следнего времени в ней отсутствовали работы по проблемам воен-
ной психологии, основанные как на зарубежных, так и российских
источниках7. Лишь в 90-е гг. был опубликован ряд исследований
по отдельным аспектам представлений офицерского корпуса на-
шей страны о внешнем мире, принадлежащих перу С. В. Волкова,
В. В. Серебрянникова, Е. С. Сенявской8, а в 1995 г. выпускником
Гуманитарной академии ВС РФ С. В. Масловым была защищена
единственная на сегодняшний день диссертация, содержащая по-
литологический анализ формирования военной элиты9. Поэтому
если в плане ее социологического изучения историк может опи-
раться на труды таких авторитетных отечественных авторов, как
П. А. Зайончковский, А. Г. Кавтарадзе, Л. Г. Бескровный, К. Ф. Ша-
цилло10, наряду с несколькими заслуживающими внимание рабо-
тами западных коллег, среди которых выделяются книги и статьи
П. Кенеза, М. Майцеля, А. Уайлдмена, Дж. Бушнелла, У. Фуллера
(мл.), Б. Меннинга11, то при анализе представлений высшего офи-
церства Российской империи о ближних и дальних соседях на За-
паде он вынужден обращаться к исследованиям менталитета
смежных элитных групп, главным образом, дипломатов12.
В этой связи необходимо отметить, что многие выдающиеся
мыслители прошлого, начиная с Платона, Аристотеля и Конфуция,
занимались изучением природы психических образов, представле-
11
ний и понятий. Однако все они в большей степени ограничивались
описанием статических состояний ментальности, оставляя в сто-
роне процессы формирования представленческих систем, их внут-
ренней структуры и функций, а также этапов эволюции. Другим
недостатком подобных исследований являлось отсутствие корре-
ляции между абстрактными теоретическими построениями и сово-
купностью конкретных фактов.
Только в XX в. усилиями нескольких поколений специалистов
в области психоанализа (3. Фрейд, Э. Фромм), социальной психо-
логии (М. Вебер), политологии (К. Мангейм), истории (А. Тойнби)
удалось преодолеть эту ограниченность, заложив фундамент осо-
бой научной дисциплины — имажинологии, т. е. науки о законо-
мерностях возникновения и эволюции систем представлений от-
дельных этно-социальных групп.
Решающий вклад в конституирование имажинологии внесли
американские и британские специалисты, наиболее плодотворно
работавшие над созданием ее методологии и категориального ап-
парата в 50-х — 70-х гг. В определенной степени эти исследования
были вызваны тремя причинами: “холодной” войной и, следова-
тельно, заказом военно-промышленного комплекса; работами по
созданию искусственного интеллекта, а значит, построением с по-
мощью ЭВМ когнитивных моделей; поиском путей повышения
эффективности внешнеполитического планирования с переносом
акцента на сам процесс принятия стратегических решений.
Наиболее интересные для нас монографии по проблемам има-
жинологии написаны профессорами ведущих западных научных
центров К. Булдингом, М. Рокичом, Дж. Де Риверой, Р. Джерви-
сом, И. Джанисом, Дж. Бореком и Р. Кёртисом (США), Н. Харри-
сом (Великобритания), X. Дуйкером и Н. Фрийдой (Нидерланды),
К. Шайбе (ФРГ), О. Холсти (Норвегия), Дж. Сартори (Италия), Я.
Верцбергером (Израиль)13. Кроме того, в 60-е — 80-е гг. XX в.
появился целый ряд заслуживающих внимание сборников статей,
авторы которых на материале отдельных стран апробировали та-
кие методы исследований, как: компаративный, контентный, орг-
рафов, когнитивного картирования и т. п.14
В отечественной историографии пионерной работой стала кни-
га Н. А. Ерофеева об Англии и англичанах глазами русских первой
половины XIX в.15 Сегодня наиболее плодотворно работают в этой
области Т. Е. Васильева, А. В. Голубев, Г. Г. Дилигенский, В. П.
Шестаков, С. В. Оболенская, Г. Д. Гачев, А. В. Павловская, Е. Н.
Марасинова, А. В. Фатеев, О. В. Чернышева16. Анализируя процесс
формирования стереотипов и мифологем в общественном созна-
нии, классифицируя психологические черты национальных харак-
12
теров, освещая различные аспекты взаимовосприятия народов и
культур, ученые закладывают основу российской имажинологии
как нового междисциплинарного научного направления.
Внести посильную лепту в этот процесс призвана и настоящая
исследовательская работа, источниковую базу которой составили
материалы 60 фондов российских федеральных архивов и руко-
писных отделов национальных библиотек, а также изданная слу-
жебная переписка, публицистические статьи современников, раз-
личные статистические справочники, мемуары и дневники очевид-
цев событий, а также произведения художественной литературы.
Среди корпуса архивных документов следует отметить анали-
тические записки, справки, доклады офицеров Генерального шта-
ба, проходивших службу на различных должностях от корпусного
уровня и выше. Значительное место среди них занимают донесе-
ния военных атташе (агентов), аккредитованных в столицах ино-
странных государств17. Большая часть этой документации отложи-
лась в фондах Российского государственного военно-историчес-
кого архива (РГВИА), особенно в комплексе материалов Главного
управления Генерального штаба (ГУГШ). При их анализе можно
выделить сущностные элементы представленческой системы выс-
шего офицерства о Западе, раскрыть функциональные взаимосвязи
между ними, проследить эволюцию национальных образов мира. При
работе с источниками данного типа нами были изучены ранее неиз-
вестные записки военных деятелей — Д. А. Милютина, А. Н. Куро-
паткина, Ф. Ф. Палицына, В. А. Сухомлинова, Ю. Н. Данилова,
М. И. Драгомирова, Н. Н. Головина, Э. X. Калнина, А. А. Бирилева,
Н. И. Бобрикова, И. К. Григоровича, А. И. Русина, дипломатов —
М. Н. Муравьева, В. Н. Ламздорфа, А. П. Извольского, С. Д. Сазоно-
ва, Ф. Ф. Мартенса, А. К. Бентковского, Н. А. Базили, Р. Р. Розена,
С. Н. Свербеева, В. Н. Крупенского, влиятельных сановников —
И. П. Балашова, П. Н. Дэдэново, П. А. Сабурова, журналистов —
Ю. М. Шкловского (Дионео), В. П. Сватовского и других.
Большое внимание было уделено проектам и планам обороны
государства или конкретных его областей как возможных театров
военных действий против западных держав, подготовленным экс-
пертами Военного и Морского ведомств, большинство из которых
впервые вводится в научный оборот. В качестве примера назовем
работу лейтенанта Морского Генерального штаба Ф. Ю. Довконта
“План войны”, датированную мартом 1913 г.18 Автору удалось
применить системный подход к анализу проблем обеспечения обо-
роноспособности России с учетом пространственно-временного
фактора, экономического и финансового положения, состояния
вооруженных сил и ситуации в Европе. Другим подобным доку-
13
ментом является записка полковника Генерального штаба А. М.
Волконского “О современном военно-политическом положении
России” (1906 г.), на страницах которой изложены возможные ва-
рианты развития отношений Петербурга с западными державами,
исходя из национальных интересов империи19.
Далее, необходимо отметить военно-статистические обзоры ве-
дущих государств, которые зачастую являлись результатом дли-
тельных зарубежных командировок генштабистов с разведыва-
тельными целями и предназначались как для высшего руководства
империей, так и для ознакомления офицеров в округах. Часть из
них выходила в виде отдельных брошюр, другие включались в
ежегодные оперативные дайджесты, третьи после цензурирования
могли увидеть свет в периодических изданиях, а четвертые публи-
ковались под грифом “конфиденциально” на страницах “Сборника
Главного управления Генерального штаба”, издававшегося поме-
сячно с 1909 г. вплоть до начала Первой мировой войны. Вполне
понятно, что основной акцент в этих работах делался на характе-
ристику вооруженных сил союзников, противников или нейтралов,
однако при внимательном прочтении обнаруживаются довольно
любопытные рассуждения авторов касательно политических, со-
циальных, этнических и экономических особенностей эволюции
той или иной страны в сопоставлении с Россией.
Публицистические статьи современников, ведущее место среди
которых занимают опять-таки профессиональные военные, помог-
ли нам лучше понять основные тенденции в эволюции отношения
элитного российского офицерства к Западу вообще и крупнейшим
державам в частности. Бурный рост подобных изданий по военным
вопросам произошел после печальных для России событий на
Дальнем Востоке, и затем вплоть до лета 1914 г. проблемы рефор-
мирования и модернизации русской армии постоянно находились
в центре внимания общественности, тесно переплетаясь с оценка-
ми международных кризисов, следовавших одни за другим. Опре-
деленное влияние на всплеск военной публицистики оказала дея-
тельность различных общественных организаций, члены которых
провозглашали своей целью содействие процессу укрепления обо-
роноспособности империи. В качестве образчика приведем т. н.
“Лигу обновления флота” (“Морскую лигу”), пользовавшуюся под-
держкой царского двора и просуществовавшую с 1905 до 1922 г.20
Много любопытной информации исследователь способен по-
черпнуть из дневников и мемуаров участников описываемых собы-
тий. Автору удалось обнаружить ранее практически неизвестные
специалистам воспоминания и дневниковые записи А. Н. Куропат-
кина, М. В. Бубнова, В. Г. Глазова, Н. П. Михневича, Г. О. Рауха,
14
М. С. Тюлина, М. С. Галкина, Л. В. Ларионова, которые, несмотря
на вполне понятную субъективность оценок, дают яркое, живое
представление о семейном воспитании, образовании и служебной
карьере элитного слоя российского офицерства, а самое главное,
взглядах российского “военного Олимпа” на окружающий мир.
В этом же ряду стоят и уже опубликованные свидетельства
давно ушедшей эпохи. Среди них наиболее ценными для нас ока-
зались воспоминания Б. В. Геруа, М. Грулева, Ю. Н. Данилова,
А. И. Деникина, В. Ф. Джунковского, В. Н. Дрейера, А. А. Игнать-
ева, П. Н. Краснова, К. Г. Маннергейма, А. Мосолова, А. Ф. Реди-
гера, А. Самойло, В. А. Сухомлинова, Г. И. Шавельского, Б. А.
Энгельгардта и др.21 Свежее прочтение указанных мемуаров, при-
надлежащих перу ярких представителей элитного слоя самодер-
жавной бюрократии, дает исследователю богатый фактический
материал, который позволяет реконструировать систему образов,
характеризовавших менталитет военной верхушки России.
Отдельно следует сказать о произведениях художественной ли-
тературы. Дело в том, что целесообразность их использования
специалистами наряду с другими нарративными источниками ос-
тается дискуссионной. Тем не менее, мы сочли возможным сопос-
тавить мнения и высказывания персонажей хорошо известных со-
чинений А. И. Куприна (“Поединок”, “Юнкера”) и М. П. Арцыба-
шева (“Санин”) с впечатлениями генералов-мемуаристов для того,
чтобы передать тот особый колорит, который был присущ русской
офицерской среде начала XX столетия и предвоенных лет.
При работе над темой основным инструментом исследования
для автора стал системно-сравнительный анализ представлений и
образов на основе понятийно-категориального аппарата, разрабо-
танного в зарубежной и отчасти отечественной литературе по ис-
тории, социологии, политологии и психологии. В то же время нами
была предпринята попытка дать собственную интерпретацию не-
которых категорий и понятий, а равно и закономерностей их дина-
мики, понимание которых необходимо специалисту для работы в
области исторической имажинологии.
Монография построена по проблемно-хронологическому прин-
ципу. В первой главе нарисован портрет российской военной эли-
ты с социологической точки зрения; во второй — дается общая
характеристика ее представленческой системы с акцентом на вос-
приятие Запада; в третьей — анализируются геополитические
взгляды высшего офицерства на место и роль России в ряду дер-
жав; в четвертой — раскрыт этно-конфессиональный аспект воз-
зрений российского “военного Олимпа” на европейские государст-
ва и США; наконец, в пятой — речь идет о суждениях имперских
15
военных верхов относительно путей модернизации страны по за-
падным образцам.
Научно справочный аппарат издания включает сноски в конце
каждой из глав, список источников и литературы, перечень таблиц
в тексте, а также указатель русских и иностранных имен. Транс-
крипция последних наряду с передачей иноязычных географиче-
ских названий и текста документов дана в современной орфогра-
фии. Все события и документы, кроме оговоренных случаев, дати-
руются по старому стилю.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ортега-и-Гассет X История как система. — В кн. Избранные труды.
М., 1997. С. 437.
2 См.: Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 58.
3 См.: Игнатьев А. В. Своеобразие российской внешней политики на
рубеже XIX-XX вв. // Вопросы истории. 1998. № 8. С. 33.
4 См. подр.: Hagen М. War and the Transformation of Loyalties and Identi-
ties in the Russian Empire, 1914-1918. — In: Russia in the Age of Wars,
1914-1945 / ed. by 5. Pons and Л. Romano. Milano, 2000. P. 1-35.
5 Практически все они собраны в сборнике “Душа армии. Русская воен-
ная эмиграция о морально-психологических основах российской воо-
руженной силы”. М., 1997.
6 Vagts A. A History of Militarism. New York, 1959; Huntington S. The Sol-
dier and the State. Cambridge, 1957; Janowitz M. The Professional Soldier.
Glencoe, 1960; Finer S. The Man on Horseback. London, 1962,1988;
Horowitz I. The Military Elites. — In: Elites in Latin America / ed. by 5.
Lipset and A. Solari. New York, 1967; Abrahamson B. Military Profession-
alization and Political Power. Stockholm, 1971; Nordlinger E. Soldiers in
Politics. Englewood Cliffs, 1977; Perlmutter A. The Military and Politics in
Modem Times. New Haven — London, 1977.
7 В небольшой степени касались этой проблематики авторы работ по
истории русской военной мысли, см.: Русская военно-теоретическая
мысль XIX — начала XX в. М., 1960; Мещеряков Г. П. Русская военная
мысль в XIX в. М., 1973. Из последних работ зарубежных авторов от-
метим книгу американца К. Хайнса: Hines К. Russian Military Thought:
Its Evolution Through War and Revolution, 1860-1918. New York, 1998.
8 Волков С. В. Русский офицерский корпус. M., 1993; Серебрянников В.
В. Войны России. М., 1998; Сенявская Е. С. Человек на войне. Истори-
ко-психологические очерки. М., 1997; Она же. Психология войны в
XX веке: исторический опыт России. М., 1999.
9 Маслов С. В. Военная элита: политологический анализ формирования
И Автореф. дисс.... канд. филос. наук. М., 1995.
16
10 Зайончковский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-
XX вв. М., 1973; Кавтарадзе А. Г. Из истории русского Генерального
штаба//Военно-исторический журнал. 1971. № 12; 1972. № 7; 1974. №
12; Бескровный Л. Г. Армия и флот России в начале XX в. М., 1986;
Шацилло К Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. Ге-
нералы и политика. М., 2000.
11 Kenez Р. Russian Officer Corps Before the Revolution: The Military Mind
11 Russian Review. 1972. Vol. 31; Idem. A Profile of the Prerevolutionary
Officer Corps 11 California Slavic Studies. 1973. No 7; Mayzel M. The For-
mation of the Russian General Staff, 1880-1917. A Social Study // Cahiers
du monde russe et sovietique. 1975. Vol. 16. No. 3-4; Wildman A. The End
of the Russian Imperial Army. Princeton, 1980; Bushnell J. The Tsarist Of-
ficer Corps, 1881-1914: Customs, Duties, Inefficiencies // American His-
torical Review. 1981. Vol. 86; Fuller W. (jr.) Civil-Military Conflict in Im-
perial Russia, 1881-1914. Princeton, 1985; Menning B. Bayonets Before
Bullets. The Russian Imperial Army, 1861-1914. Bloomington, 1992.
12 Image and Reality in World Politics / ed. by J. Farrel and A. Smith. New
York, 1965; Janis I. Victims of Groupthink: A Psychological Study of For-
eign Policy Decisions and Fiascoes. Boston, 1972; Thought and Action in
Foreign Policy / ed. by G. Bonham and M. Shapiro. Basel - Stuttgart, 1977;
Belief Systems and International Relations / ed. by R. Little and 5. Smith.
Oxford - New York, 1988, etc.
13 Boulding K. The Image. Ann Arbor, 1956; Duijker H., Frijda N. National
Character and National Stereotypes. Amsterdam, 1960; Holsti O. The Belief
Systems and National Images: A Case Study // Journal of Conflict Resolu-
tion. 1962. Vol. 6; Rokeach M. Beliefs, Attitudes and Values. San Fran-
sisco-Washington-London, 1968; De Rivera J. The Psychological Dimen-
sion of Foreign Policy. Columbus, 1968; Harris N. Beliefs in Society. Har-
mondsworth, 1968; Sartori G. Politics, Ideology and Belief Systems 11
American Political Science Review. 1969. Vol. 63. No 2; Jervis R. The
Logic of Images in International Relations. Princeton, 1970; Scheibe K. Be-
liefs and Values. New York, 1970; BorhekJ. and Curtis R. A Sociology of
Belief. New York, 1975; Vertzberger J. The World in Their Minds: Infor-
mation Processing, Cognition and Perception in Foreign Policy Decision-
making. Stanford, 1990.
14 Ideology and Discontent / ed. by D. Apter. New York, 1964; International
Politics and Foreign Policy / ed. by J. Rosenau. New York, 1969; Structure
of Decision. The Cognitive Maps of Political Elites / ed. by R. Axelrod.
Princeton, 1976; Research Methods for Elite Studies / ed. by G. Moyser and
M. Wagstaffe. London, 1987; etc.
15 Ерофеев H. А. Туманный Альбион: Англия и англичане глазами рус-
ских. М., 1982.
16 Васильева Т. Е. Стереотипы в общественном сознании: социально-
философские аспекты. М., 1988; Голубев А. В. Мифологическое созна-
ние в политической истории XX в. — В кн.: Человек и его время. М.,
1991; Дилигенский Г. Г. Социально-политическая психология. М., 1994;
17
Шестаков В. П. Америка извне и изнутри. М., 1996; Оболенская С. В.
Немцы в глазах русских XIX в.: черты общественной психологии //
Вопросы истории. 1997. № 12; Гачев Г Д. Национальные образы мира.
Курс лекций. М., 1998; Павловская А. В. Россия и Америка: проблемы
общения культур. Россия глазами американцев, 1850-1880-е гг. М.,
1998; Марасинова Е. Н. Психология элиты российского дворянства по-
следней трети XVIII в. М., 1999; Фатеев А. В. Образ врага в советской
пропаганде. 1945-1954. М., 1999; Чернышева О. В. Шведский характер
в русском восприятии. М., 2000.
17 См. подр.: Сергеев Е. Ю., Улунян Ар. А. Не подлежит оглашению. Во-
енные агенты Российской империи в Европе и на Балканах, 1900-
1914 гг. М., 1999.
18 Российский государственный архив Военно-Морского флота (РГА
ВМФ). Ф. 418. On. 1. Д. 45. Л. 1-82. Записка лейтенанта Ф. Ю. Довкон-
та “План войны (мысли об обороне государства)”. Санкт-Петербург,
1913 г.
19 Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 1146. On. 1.
Д. 1144. Записка полковника А. М. Волконского “О современном во-
енно-политическом положении России”. Санкт-Петербург, 1906.
20 РГА ВМФ. Ф. 466. On. 1. Лига обновления флота (Морская лига).
21 Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни. Париж, 1969. Т. 1-2; Грулев
М. Записки генерала-еврея. Париж, 1930; Данилов Ю. Н. На пути к
крушению. М., 1992; Деникин А. И. Путь русского офицера. М., 1991;
Дрейер В. Н. На закате империи. Мадрид, 1965; Игнатьев А. А. Пять-
десят лет в строю. М., 1988; красное П. Н. Памяти императорской рус-
ской армии // Русская летопись. 1923. Кн. 5. Париж, 1923; Мосолов А.
При дворе императора Николая И. Рига, 1937; Маннергейм К. Г. Ме-
муары. М., 1999; Редигер А. Ф. История моей жизни. М., 1999. Кн. 1-2;
Самойло А. Две жизни. М., 1963; Сухомлинов В. А. Воспоминания.
М.—Л., 1926; Шавельский Г. И. Воспоминания последнего протопрес-
витера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 1-2; Энгельгардт
Б. А. Воспоминания камер-пажа И Военно-исторический журнал. 1993.
№ 12; 1994. №1-7, 9.
18
&1
СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ
ВОЕННОЙ ЭЛИТЫ РОССИИ
Веленьям власти благотворной
Мы повинуемся покорно
И верим нашему Царю,
И будем все стоять упорно,
За честь Его, как за свою!
М. Ю. Лермонтов
7. Военная элита в составе правящих верхов общества
Современное понимание термина “элита” (от лат. eligere — вы-
дергивать, удалять, выбирать — через франц, elite — отборный,
лучший) обусловлено реальным существованием в обществе осо-
бого, высшего слоя, пользующегося набором привилегий в силу
социального происхождения, административного статуса, имуще-
ственного состояния.
На протяжении всей истории общественной мысли от великого
Платона (вспомним принадлежащее древнегреческому философу
выделение в обществе особого слоя “воинов-стражей”)1 до XX ве-
ка изучение социальных структур в аспекте отношений верхов и
низов концентрировалось на оценке самой личности правителей, а
не их ближайшего окружения. Причем изначально в античной и
христианской традиции сам термин элита в научных трудах ши-
роко не использовался, а прилагательное элитный трактовалось в
двояком смысле — быть избранным богами (Богом) и быть вы-
бранным другими людьми.
На протяжении XVIII-XIX вв. в языковой среде западноевро-
пейских стран происходила трансформация смысловой нагрузки
этого термина, который в то время использовался главным обра-
зом среди военных и торговцев в своем французском варианте —
elite — для обозначения соответственно выдающихся командиров
и товаров наивысшего качества2.
Только с началом XX в., как отмечает один из мэтров совре-
менного элитоведения, американский социолог Г. Лассуэлл, тер-
мин “элита” начал широко употребляться в описательной, причем,
как правило, европейской, а не американской политологии для
обозначения социального слоя, из которого вербуются лидеры,
хотя впервые он появился в очередном издании толкового Окс-
фордского словаря еще в 1823 г.3
Философы, социологи и политологи, внесшие наибольший
вклад в разработку теории элит — Г. Моска, В. Парето, М. Вебер,
Р. Михельс, X. Ортега-и-Гассет, Й. Шумпетер и другие сформули-
ровали наиболее общие закономерности их генезиса в условиях
индустриальной цивилизации XX столетия. Итогом многолетнего
эмпирического анализа воздействия правящих верхов на общество
явилась разработка концепций билогической (С. Дарлингтон, Р.
Уильямс, Н. Вейл), психологической (3. Фрейд, Э. Фромм), кон-
фессиональной (Ж. Маритен), технократической (Й. Шумпетер),
классовой (В. И. Ленин) сущности элитарных слоев. В целом все
эти теоретические конструкции сводимы к двум основным подхо-
дам — структурно-функциональному, который называет в качест-
ве критериев элитной группы ее особое статусное положение и
ключевые управленческие функции в государстве (в этом отноше-
нии типично определение американского социолога Райта Миллса:
“Властная элита состоит из индивидуумов, занимающих такие по-
зиции, которые дают им возможность возвыситься над средой
обыкновенных людей и принимать решения, имеющие крупней-
шие последствия”4), и меритократическому, сторонники которого
выдвигают на первый план критерий интеллектуального, мораль-
ного или иного другого личностного превосходства одних людей
над другими, заставляющее массы, используя выражение не менее
известного американского политолога Сьюзан Келлер, “восприни-
мать представителей элиты как воплощение ценностных идеалов
данного общества, как личностей, отмеченных успехом”5.
Развитие элитологии в качестве самостоятельной научной дис-
циплины на протяжении 60-х — 80-х гг. XX в. привело к исчезно-
вению строгого разграничения между указанными выше концепту-
альными подходами, берущими начало в классических трудах
Г. Моски и В. Парето6. Большинство современных исследователей
20
согласны с определением элиты как необходимого элемента соци-
альной структуры, основная функция которого суть управление
обществом7. Так, например, в работе О. В. Гаман-Голутвиной, по-
священной эволюции политической элиты России, она определя-
ется как внутренне сплоченное меньшинство общества, являющее-
ся субъектом подготовки и принятия важнейших стратегических
решений и обладающее необходимым ресурсным потенциалом8. С
нашей точки зрения, властная элита представляет собой сложно
структурированное социальное образование, включающее те
группы индивидов, которые отвечают двум основным критериям:
высокой статусной позиции в обществе по отношению к государ-
ству и совокупности личностно-профессиональных качеств, по-
зволяющих оказывать решающее влияние на развитие страны.
При закономерном сопоставлении понятия элиты как “специ-
фической властно-политической группы” (по выражению чешско-
го социолога М. Нарты9) с традиционной для марксистского ана-
лиза категорией правящего класса выясняется, что, с одной сторо-
ны, элита понятие более широкое, так как нередко рекрутирует в
свой состав лучших представителей иных слоев общества, а с дру-
гой, — она, по справедливому замечанию известного отечествен-
ного политолога Г. К. Ашина, “выявляет и актуализирует” интере-
сы господствующего класса, “формируя” его волю и руководя пре-
творением ее в жизнь10.
Говоря о продолжающемся в отечественной политологии поис-
ке строгих научных дефиниций для соотнесения таких понятий,
как властная, политическая или стратегическая элита, подчерк-
нем, что, хотя в нашей работе они будут употребляться без излиш-
ней детализации в едином синонимическом ряду, первое из них в
сравнении со вторым трактуется специалистами (М. Маргер, Е. В.
Охотский) более широко, поскольку подразумевает участие или
воздействие на процесс отправления властных функций не только
профессиональных политиков, но и высших военных чинов, ди-
пломатов, крупнейших предпринимателей, видных деятелей науки
и культуры, церковных иерархов и т. п. Что же касается определе-
ния стратегические элиты, то зарубежные ученые, предпочи-
тающие эту дефиницию (Р. Дал, С. Келлер), интерпретируют их
как узкие референтные (т. е. служащие образцом для обычных лю-
дей) группы лиц, принимающие важнейшие решения и обладаю-
щие доступом к жизненно важным государственным информаци-
онным, финансовым и материальным ресурсам.
Отсюда следует, что анализ именно властной элиты как соци-
альной общности требует рассмотрения ее важнейших структурно-
функциональных элементов, одним из которых выступает слой
21
профессиональных военнослужащих — офицеров, входящих в
высшие управленческие органы государства. Но тогда перед ис-
следователем — политологом, социологом или историком — вста-
ет проблема определения типологических черт военной элиты. Для
ее решения, как уже отмечалось во введении, специалистами со
времен Г. Моски и В. Парето предлагаются различные методоло-
гические подходы, которые обычно сводятся к трем вариантам: в
соответствии с занимаемой должностью, по степени влияния на
процесс принятия управленческих решений, а также в зависимости
от репутации данного лица, то есть общественно значимой оценки
его личных качеств11. Некоторое разнообразие в этот достаточно
традиционный инструментарий, определяемый спецификой воен-
ной службы, вносит упоминавшийся выше С. В. Маслов, который
называет следующие критерии отнесения военнослужащих к элит-
ной группе: должностной статус, профессиональная компетент-
ность, специфика воинского контингента, авторитетность (?) и
личностное самовыражение (?)12. Думается, что ряд приведенных
дефиниций нуждается в серьезной аргументации.
Изучение процесса генезиса и эволюции высшего слоя военных
деятелей России как составной части национальной властной эли-
ты, показывает, что, рисуя ее социально-политический портрет, мы
должны руководствоваться следующими принципами:
— во-первых, социальным происхождением и семейным вос-
питанием;
— во-вторых, образовательным уровнем;
— в-третьих, особенностями служебной карьеры;
— в-четвертых, системой моральных ценностей (то есть про-
фессиональной этикой) и представлений.
По нашему мнению, тесная взаимосвязь указанных критериев в
соотнесении с военной элитой как особой функциональной груп-
пой является априорной, особенно с учетом российской специфи-
ки. Ниже будет показано, что комплекс типологических черт, при-
сущих “военному Олимпу”, существенно отличает его не только от
остальных социальных слоев, но и от других групп внутри власт-
ной элиты13. В этой связи можно сослаться на фундаментальные
работы основоположников современной западной военной элито-
логии, уже упоминавшихся во введении, С. Хантингтона, М. Яно-
вица, С. Файнера и др.14 Однако наиболее яркой иллюстрацией
изложенной мысли служит высказывание Р. Миллса, посвятившего
“военной знати” США специальную главу своего исследования:
“Для формирования душевного склада профессионального военно-
го его социальное происхождение и первоначально полученное
воспитание не имеет такого значения, какое это имеет для форми-
22
рования характера людей любого другого типа, встречающегося в
высших общественных сферах. Специальная подготовка будущего
адмирала или генерала начинается рано и поэтому оказывает на
него глубочайшее влияние, а военная среда, в которую он попада-
ет, настолько засасывает его, что весь его образ жизни прочно оп-
ределяется ею”15.
Одним из важных вопросов, продолжающих вызывать дискус-
сии, остается проблема генезиса и эволюции военной элиты16. На
первый взгляд, возникновение привилегированных групп воинов
можно связать с периодом формирования государственных обра-
зований задолго до новой эры. В самом деле, не являлись ли элит-
ными те вооруженные отряды, которые охраняли властителей
древности — например, отборные войска ханьских императоров,
“бессмертные гвардейцы” персидских владык, римские претори-
анцы? И не оправданно ли относить к военной элите средневеко-
вые дружины рыцарей — ближайших сподвижников коронован-
ных особ в Европе, включая Русь? А может быть ее конституиро-
вание как особой социальной группы, обладающей не каким-то
одним, но целым комплексом характеристик, стало неизбежным
только на определенном качественном этапе развития цивилиза-
ции, поскольку, по словам видного русского военного теоретика
XX в. Н. Н. Головина, “ведение современной большой войны тре-
бует “вождей”, способных создавать и руководить общественным
мнением, а не только “вожаков”, пригодных для командования
толпой”17.
Предлагая свой вариант решения проблемы, попытаемся нарисо-
вать социально-политический портрет высших военных кругов Рос-
сии на рубеже XIX-XX вв. с учетом выделенных нами критериев.
2. Социальное происхождение, воспитание и образование
Для того чтобы получить наиболее реальную возможность по-
падания в “высшие круги” общества, не исключая военные, чело-
веку XVIII-XIX вв. следовало родиться в дворянской семье.
“Исторически сложившимся признанием нашего дворянства всегда
было служение государству, — подчеркнули члены Особого сове-
щания по делам дворянского сословия на одном из заседаний в
1897 г., — причем главным поприщем сего служения искони была
служба военная”18. Именно из состава дворян примерно с начала
XVI в. началось формирование офицерского корпуса в европей-
ских странах. Этот процесс характеризовался, как справедливо
пишет отечественный исследователь, отрицанием рыцарства в ор-
ганизационном плане, но продолжением в идейном и социально-
23
психологическом19. Обоснования последнего тезиса будут пред-
ставлены ниже, а пока заметим, что о первых русских офицерах в
современном понимании имеет смысл говорить лишь с возникно-
вением полков “иноземного строя” в середине XVII в.20
Реформы Петра Великого, завершив начинания предшествен-
ников, открыли в то же время новую эпоху дворянского служения
России. Если в средние века гражданские и военные функции фео-
дальной аристократии были практически неразделимы, то к сере-
дине XVIII столетия на смену храбрым, но малообразованным
офицерам-наемникам, изображенным гениальным В. Шекспиром в
финальной сцене трагедии “Гамлет”, пришли командиры-профес-
сионалы, которые в своей массе просто не могли не быть дворяна-
ми, поскольку только принадлежность к этому сословию, как пра-
вило, обеспечивала получение специального военного образова-
ния. Отражением этой тенденции стало увольнение Павлом I в
1798 г. из армии всех офицеров недворянского происхождения и
запрет производства в офицеры нижних чинов21. И все же на про-
тяжении почти всего XIX в. элитарность офицера в понимании
просвещенных современников определялась не профессионализ-
мом и компетентностью, а скорее принадлежностью к древнему
роду и типичным набором личных качеств дворянина, получивше-
го место в свите или гвардейском полку.
Первое по значимости среди них было чувство патриотизма,
которое сохраняло свою роль для российских офицеров на протя-
жении нескольких столетий. “Характерной чертой, связывающей
всех (офицеров — Е. С.) ..., — писал в своих воспоминаниях быв-
ший камер-паж Б. А. Энгельгардт, — являлась любовь к Родине, —
воспитанная с юных лет, и готовность служить ей до конца своих
дней с решимостью, добровольно, без малейшего принуждения,
без рекламы и громких фраз сложить свои головы за нее, когда это
потребуется”22.
Однако патриотизм офицерского корпуса в России по сравне-
нию с Францией или Великобританией XIX века связывался не
столько с нацией, сколько с правящей династией Романовых. Даже
массовое проникновение в среду командного состава лиц недво-
рянского происхождения мало что изменило в этом отношении.
Описывая состояние российской армии на пути к крушению мо-
нархии представитель военной элиты генерал Ю. Н. Данилов от-
мечал: “Офицерский состав ее, хотя в целом и демократический по
своему происхождению (!), был связан общим воспитанием, преж-
ним патриотизмом, отождествлявшимся по традиции с величием
царской власти, и прочной дисциплиной”23. Восторженное, близ-
кое к мистическому восприятие личности монарха юными и умуд-
24
ренными опытом офицерами хорошо описано в художественных
произведениях. Вспомним сочинения корифеев русской литерату-
ры, ставших хрестоматийными. Показательно, что это восприятие
оставалось неизменным на протяжении десятилетий. Приведем
характерный образчик отношения к самодержцу, близкий к рас-
сматриваемому нами периоду, данный А. И. Куприным в повести
“Юнкера”: “Царь (Александр III — Е. С.) все ближе к Александро-
ву (главному герою произведения — Е. С). Сладкий острый вос-
торг охватывает душу юнкера и несет ее вихрем, несет ее ввысь.
Быстрые волны озноба бегут по всему телу и приподымают ежом
волосы на голове. Он с чудесной ясностью видит лицо государя,
его рыжеватую, густую, короткую бороду, соколиные размахи его
прекрасных союзных бровей. Видит его глаза, прямо и ласково
устремленные в него. Ему кажется, что в течение минуты их взгля-
ды не расходятся. Спокойная великая радость, как густой золотой
поток, льется из его глаз”24. А вот описание встречи Николая II во-
енными моряками в 1912 г. из мемуаров очевидца: “Белый дым
салюта мешает разглядеть фшуру царя, стоящего на мостике
“Штандарта” с поднятой в приветствии рукой. В этот момент каж-
дого охватывает чувство любви и восторга. Это наш русский царь!
Господин над 180-ю миллионами душ шестой части земного шара.
Мы обожествляем в нем идеал самодержавной монархии, идеал
всеобщего блага и справедливости, любви к своему народу”25.
В близком духе выдержаны и воспоминания В. Ф. Джунковско-
го, выпускника Пажеского корпуса, адъютанта московского губер-
натора и начальника Отдельного корпуса жандармов великого кня-
зя Сергея Александровича. Он повествует об эмоциях, которые
охватили его и все население второй столицы во время приезда
Николая II на вербное воскресение 1900 г.: “В каком-то удовлетво-
рении, с облегченной душой и в то же время в высоком настроении
духа спешишь домой. Чувства, накопившиеся за последние дни,
вырвались наружу. Да, недаром все так волновались недавно, с
такой страстной любознательностью ловили доходящие вести о
приезде царя, недаром так и тянуло слиться с толпой, ждущей ца-
ря, недаром и весть о приезде царя, кем-то впервые принесенная в
Москву, в какой-нибудь день, два облетела всю Москву. Любовь к
царю в Москве — не пустое слово, не риторическая фигура, а ре-
альное чувство, и не по чужой команде, а по собственному непре-
одолимому внутреннему голосу здесь спешишь приветствовать
царя... “Славься, славься, наш русский царь, Господом данный
нам царь — государь”. На царя — все надежды, к царю — все по-
мыслы... «Так царь сказал, царь рассудит», — этим все сказано”26.
25
Отсюда подчеркнутая аполитичность офицеров и военных чи-
новников, которым запрещалось участвовать в деятельности поли-
тических организаций и движений, ведь присяга давалась ими не
государству, а династии. Вполне понятно, что приверженцу демо-
кратических, либеральных взглядов было практически невозможно
достичь высоких офицерских должностей (пожалуй, чуть ли не
единственным исключением являлся генерал-адьютант Н. Н. Об-
ручев, начальник Главного штаба с 1881 по 1898 гг.). По воспоми-
наниям А. И. Деникина, “государственный строй был для офицер-
ства фактом предопределенным, не вызывающим ни сомнений, ни
разнотолков. «За веру, царя и отечество!» Отечество воспринима-
лось горячо, как весь сложившийся комплекс бытия страны и на-
рода — без анализа, без достаточного знания его жизни. Офицер-
ство не проявляло особенного любопытства к общественным и
народным движениям и относилось с предубеждением не только к
левой, но и либеральной общественности”27. В одном из ежегод-
ных всеподданнейших отчетов командующего войсками гвардии и
Петербургского военного округа великого князя Владимира Алек-
сандровича особо подчеркивалось, что “непоколебимая предан-
ность престолу и отечеству, верность служебному долгу, глубокое
сознание святости присяги и надлежаще развитое чувство дисцип-
лины характеризует все части и всех чинов округа”2 .
Второй по значимости, но не менее важной чертой нравствен-
ного облика офицерства, из среды которого рекрутировалась воен-
ная элита, является корпоративная честь — эта “святыня офице-
ра, высшее благо, награда в счастье и утешение в горе”, по образ-
ному выражению современника29. Дело в том, что с этим понятием
связывалась неприкосновенность личности офицера как своеоб-
разная психологическая компенсация традиционного вассалитета
дворян по отношению к монарху. На наш взгляд, наиболее точно
суть корпоративной чести изложена самими русскими офицерами,
оказавшимися на чужбине в результате событий 1917-1920 гг.:
“Офицерство не разрешало офицеру спускаться ниже установлен-
ного уровня и посещать общество с низким уровнем. И офицерст-
во не дозволяло людям низкого уровня соприкасаться с собой и
тем более проникать в свою среду. В этом отношении офицерство
было более строгим, чем, скажем, среда помещиков или патриар-
хальных купцов”30. Аналогично мнение другого современника со-
бытий начала XX в., двоюродного брата последнего военного ми-
нистра царской России И. Т. Беляева, высказанное на страницах
рукописи мемуаров “Прошлое русского изгнанника”: “Корпус
офицеров каждой части не является чем-то подобным группе слу-
жащих профессионалов какого-либо заведения. Узы крови в бою,
26
преемственность общих воспоминаний, доблести, без которых
офицерство и армия становится сборищем вооруженных авантю-
ристов, способствуют появлению полковых и кастовых традиций,
бороться с которыми не так легко, и нарушение которых нередко
ведет к гибельным последствиям”31.
Источники свидетельствуют, что офицерский кодекс чести в
русской армии в наибольшей степени напоминал неписаный свод
правил поведения выпускников привилегированных британских
“паблик скулз”, развивавших у воспитанников прямоту, верность
слову, волю к достижению цели, мужественность и рыцарское от-
ношение к женщинам32.
Третьей отличительной чертой морального облика военной
касты России, присущей в значительной степени и ее элитной час-
ти, являлся, по меткому замечанию последнего протопресвитера
царской армии и флота периода мировой войны Г. И. Шавельско-
го, своеобразный ""психоз геройства”: “В массе офицерства, —
вспоминал он позднее, — царил взгляд, что суть военного дела в
храбрости, удальстве, готовности доблестно умереть, а все осталь-
ное — не столь важно”33. Это приводило к беспечности при подго-
товке действий на поле боя, игнорированию опыта других армий и
пренебрежению к военной науке вообще.
Если стремление к удальству и геройству, вполне объяснимое
для молодых людей вне зависимости от национальной принадлеж-
ности, еще можно было оправдать, то такие негативные моральные
качества, как пьянство, взяточничество, кумовство, снобизм по
отношению к нижним чинам и штатским лицам, отмеченные со-
временниками у некоторых представителей российской военной
элиты, серьезно компрометировало офицеров, углубляя пропасть
между ними и гражданским обществом34. Признавая справедли-
вость указанных обвинений в адрес сослуживцев, известный воен-
ный публицист полковник (а впоследствии — генерал) Д. И. Пар-
ский писал: “В общем, нам, офицерам, не следует считать себя на
каком-то исключительном положении. Пусть будем мы кастой, но
только в смысле особенностей нашего духа и службы, и да будет
нашей единой, но уже неотъемлемой привилегией — полная го-
товность всегда и везде пожертвовать собой во имя блага Роди-
ны...”35
Одним из путей выправления ситуации и одновременно расши-
рения каналов рекрутирования политической элиты во всех евро-
пейских странах являлась система специального, включая военное,
образования, созданная в XVIII веке и развитая в XIX столетии.
Заря раннеиндустриальной эпохи вставала над Европой в кро-
вавом пожарище наполеоновских войн, ставших прологом эпохи
27
массовых армий нового типа, сама структура которых входила в
противоречие с чисто дворянским составом высшего командова-
ния. Однако процесс перехода ко всеобщей воинской повинности,
сопровождавшийся переворотом в организации и техническом ос-
нащении войск, растянулся на весь “длинный” XIX в., охватив пе-
риод с 1789 по 1914 гг.36 Его содержанием, с точки зрения анали-
зируемой нами проблемы, явилась перестройка традиционных во-
енно-феодальных институтов как через внутренние преобразова-
ния, так и путем инкорпорирования в состав “элиты крови” новых,
недворянских, или, в российской транскрипции — разночинных,
элементов нарождавшегося индустриального общества.
Вторая половина XIX в. — время стремительного развития
промышленности, науки и техники — вызвала к жизни необходи-
мость систематической и целенаправленной государственной дея-
тельности по достижению готовности всей нации к войнам тоталь-
ного типа: с использованием автоматического оружия, средств
связи и элементов коммуникационной инфраструктуры. В то же
время рост влияния индустриальных слоев параллельно с форми-
рованием этнического самосознания у многих народов Старого
света актуализировал роль армии как своеобразного гаранта внут-
риполитической стабильности правящих режимов.
Все эти обстоятельства усиливали значение профессионального
образования кадровых военнослужащих. По образному выраже-
нию французского военного публициста Ж. Дюрюи, опубликовав-
шего в 1905 г. брошюру “Офицер-воспитатель”, на материалах
которой была написана уже упоминавшаяся книга подполковника
М. С. Галкина, отныне “офицеры должны были составить новую
аристократию, основанную на праве знания !”37
К концу XIX в. российские военные учебные заведения были
разделены на пять категорий38:
1) войсковые школы и учебные команды — для нижних чинов;
2) специализированные подготовительные школы (прогимназии)
для поступления в военные училища — своеобразная переход-
ная ступень для наиболее талантливых выходцев из низших
слоев общества;
3) военные гимназии, преобразованные в кадетские корпуса, ко-
торых к 1883 г. насчитывалось 18, а к 1917 г. — 2939;
4) Пажеский корпус, Морской корпус, Морское инженерное учи-
лище, военные и юнкерские училища — настоящие “кузницы”
командных кадров, выпускавшие в середине XIX в. ежегодно
из своих стен 500-600 обер-офицеров,
5) Николаевская Академия Генерального штаба и пять (с 1911 г. —
шесть) специализированных академий — Инженерная, Артил-
28
лерийская, Военно-Юридическая, Военно-Медицинская, Ни-
колаевская Морская и Интендантская (к этой же группе следу-
ет причислить и открытый в 1899 г. Восточный институт).
К числу элитных средних учебных заведений относились Па-
жеский и Морской корпуса, а также Александровское, Михайлов-
ское и Константиновское училища. В первый из них — Пажеский
корпус — принимались только сыновья генералов-адмиралов, а в
остальные — выходцы из дворянских семей, наиболее подготов-
ленные выпускники кадетских корпусов и вольноопределяющиеся
после прохождения специальных экзаменов.
Самым универсальным курсом обучения отличался Пажеский
корпус (основанный еще в 1802 г.). Лица, окончившие его, получа-
ли право выбора места дальнейшей службы, в основном пополняя
ряды блестящих гвардейских полков . Менее престижными, но
более доступными являлись военные училища, куда обычно по-
ступали выпускники кадетских корпусов. По мнению специально
изучавшего этот вопрос Ю. В. Ильина, основной причиной отста-
вания провинциальных юнкерских училищ от военных (типа сто-
личных Александровского, Михайловского или Константиновско-
го) являлся более “низкий общеобразовательный уровень обучав-
шегося в них контингента”42. Другими словами, быстрое продви-
жение “наверх” для честолюбивого юноши, выбравшего военную
стезю, могло обеспечить обучение скорее в военных, чем в юнкер-
ских училищах. Аргументом в пользу такого вывода служат дан-
ные А. И. Деникина, отмечавшего, что в 80-х гг. XIX в. соотноше-
ние выпускников первых и вторых учебных заведений было 26 на
74%43. Правда, уже к 1914 г. принципиальная разница в уровне
образования обоих типов училищ фактически исчезла, что свиде-
тельствовало о набиравшей силу тенденции к демократизации
среднего командного звена.
В нашу задачу не входит подробный анализ образовательного
процесса в военных училищах44. Хотелось бы только отметить, что
серьезные недостатки в его организации (шаблонность, слабое
представление о научно-техническом прогрессе, отрыв теории от
практики, “дедовщина” — т. н. “цук” среди воспитанников и т. д.)
не могли перечеркнуть европейское качество профессиональных
знаний, полученных будущими офицерами. “Так или иначе, мы
кончали училище с достаточными специальными знаниями для
предстоящей службы”, — читаем в мемуарах А. И. Деникина45.
“Из училищ офицеров выпускали хорошо подготовленными”, —
вторит ему А. Ф. Редигер46.
В то же время гуманитарная, как бы сегодня сказали, подготов-
ка будущих командиров оставляла желать лучшего. В особенности
29
это касалось истории. “Прошлое преподносилось в фантастическом
виде, рассчитанном на незыблемость российского «величия» и «все-
благополучия», — критически отзывался о среднем образовании
генерал-лейтенант П. И. Залесский уже будучи в эмиграции, —
Выйдя из школы, русский интеллигент должен был думать и ве-
рить, что в России все хорошо, что в ней «все обстоит благополуч-
но» и все невзгоды благополучно заканчиваются. Особенно хоро-
ша «победоносная» армия и исключительный в мире солдат, вы-
шедший из «богоносного» народа!”47 Поддерживая критический
настрой при характеристике уровня гуманитарного образования в
военно-учебных заведениях, А. И. Деникин вспоминал: “Но ни
училищная программа, ни начальство не задавалось целью расши-
рить кругозор воспитанников, ответить на их духовные запросы.
Русская жизнь тогда бурлила, но все т. н. “проклятые вопросы”,
вся “политика” — понятие, под которое подводилась вся область
государствоведения и социальных знаний, проходили мимо нас”48.
Это усиливало уже отмеченные выше аполитичность “военной
косточки” и негативно-презрительное отношение “отцов-команди-
ров” к миру за пределами части или корабля. “Офицеры привыкли
полагать себя вне политики, — отмечал капитан 2 ранга Н. А. Мо-
настырей. — Особенно флотские офицеры — выходцы из дворян-
ских семей и семей потомственных моряков — вообще никогда
политикой не интересовались, предпочитая помимо службы зани-
маться наукой, искусством и музыкой, то есть тем, к чему их при-
учали с детства”4. Как образно характеризовал мировоззрение
юнкеров А. И. Куприн, “мир разделялся на две неравные части:
одна — меньшая — офицерство, которое окружает честь, сила,
власть, волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром по-
чему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высоко-
мерная гордость; другая — огромная и безличная — штатские,
иначе «шпаки, штафирки и рябчики»; их презирали, считалось мо-
лодечеством изругать или побить ни с того ни с сего штатского
человека, потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть
ему на уши цилиндр; о таких подвигах еще в училище рассказыва-
ли друг другу желторотые юнкера”50. Впрочем “гражданские”,
особенно интеллигенты, платили офицерам вне зависимости от
принадлежности к родам оружия (за исключением генштабистов)
той же монетой непонимания и плохо скрываемого презрения. В
этом отношении показателен отрывок, взятый А. И. Деникиным из
рассказа на военные темы, помещенного в одном из номеров жур-
нала “Мир Божий” за 1906 г., который демонстрирует специфику
восприятия российской общественностью офицерства: “Армия —
каста... Узкий, грошовый эгоизм, презрительное отчуждение, апа-
30
тия к жизни... Без знания, ненавидя и презирая всё постороннее,
ревниво оберегая свои грошовые привилегии... Плесень, затх-
лость... Открытый публичный цинизм... Безделье, буйства...”51
Любопытно дополнить его диалогом героев популярного накануне
1914 г. романа М. П. Арцыбашева “Санин”: “Лида? А где ей
быть... На бульваре с офицерами гуляет. В это время все барышни
у нас на бульваре”. С тоскливым уколом смутной ревности Нови-
ков возразил: “Лидия Петровна... как она, такая умная, развитая,
проводит время с этими чугуннолобыми господами.. .”52
Преодолением ограниченности карьерного роста строевых
офицеров, для большинства из которых служба заканчивалась в
чине капитана и должности ротного командира, могло явиться по-
ступление в одну из специализированных академий (по подсчетам
специалистов к 1902 г. не более 50% офицеров имело высшее во-
енное образование53). Однако реальный путь во властную элиту
лежал только через Николаевскую академию Генерального штаба,
располагавшуюся в величественном здании на Английской набе-
режной Невы. Из ее стен в начале XX в. ежегодно выходило от 65
до 112 офицеров54.
Следует подчеркнуть, что открытие высших военных учебных
заведений в странах Европы и США означало качественный ска-
чок в совершенствовании процесса подготовки командных кадров.
Судя по времени открытия академий, Россия не отставала от ве-
дущих государств55:
Табл. 1
Военные академии ведущих стран мира
£1200x3
Страна Наименование академии Год от- крытия
Великобритания Королевская военная академия 1741
Швеция Военная академия в Карлберге 1792
США Военная академия в Вест- Пойнте 1802
Франция Сен-Сирская военная школа 1808
Пруссия Военная академия 1810
Россия Императорская (Николаев- ская) военная академия 1832
31
То же в целом можно сказать и относительно уровня подготов-
ки офицеров (особенно по вопросам оперативного управления
войсками и обучения иностранным языкам) в Императорской ака-
демии, которая после 1863 г. была выведена из подчинения Глав-
ного управления военно-учебных заведений и передана под патро-
наж Генерального штаба. Как вспоминал А. И. Деникин, сам про-
шедший полный трехлетний курс академического обучения, “заг-
ромождая нередко курсы несущественным и ненужным, отставая
подчас от жизни в прикладном искусстве, она (то есть академия —
Е. С,) все же расширяла неизмеримо кругозор наш, давала метод,
критерий к познанию военного дела, вооружала весьма серьезно
тех, кто хотел продолжать работать и учиться в жизни”56.
Попадание в контингент слушателей этого элитного учебного
заведения требовало от молодых офицеров высоких умственных
способностей в сочетании с колоссальной усидчивостью, причем
будущие абитуриенты сразу же выделялись среди своих сослу-
живцев. Характерную картинку находим в очерках современного
военного быта Н. Бутовского. Повествуя о ежедневной казармен-
ной рутине, засасывавшей армейскую молодежь и не оставлявшей
для подавляющего большинства строевиков никакого иного досу-
га, кроме попоек и карточных игр в полковых собраниях, автор с
горечью восклицает: “Где уж тут думать о саморазвитии, самооб-
разовании, самосовершенствовании, когда, увидав книжку в руках
товарища, все подходят и пресерьезно спрашивают: «Вы в акаде-
мию готовитесь?» Раз в академию не готовишься, то даже странно
что-нибудь читать.. .”57
Действительно, будущих абитуриентов ожидали серьезные ис-
пытания. “Мытарства поступающих в академию Генерального
штаба начинались с проверочных экзаменов при окружных шта-
бах, — описывал свой опыт А. И. Деникин. — Просеивание этих
контингентов выражалось приблизительными цифрами: держало
экзамены при округах 1500 офицеров, на экзамен в академию до-
пускалось 400-500, поступало 140-150, на третий курс (последний)
переходило 100, из них причислялось к Генеральному штабу 50.
То есть после отсеивания оставалось всего 3,3%”5 . Довольно
красноречивая статистика!
Регулярное посещение лекционных занятий, работа во время
семинаров, выполнение практикумов и контрольных, заданных на
дом, почти не оставляли молодым офицерам времени на отдых
(если конечно они хотели успешно завершить свое образование).
Записки одного из выпускников Николаевской академии генерал-
майора М. Грулева содержат красноречивое признание автора:
“Столичная жизнь со всем калейдоскопом ее развлечений и удо-
32
вольствии проходила далеко мимо меня: редко-редко удавалось
побывать в театре; все время было поглощено лекциями в акаде-
мии с утра до четырех часов дня, а вечером, до поздней ночи, заня-
тиями дома”59.
В то же время огромный объем теоретического материала по
военной истории XVIII-XIX вв., предлагавшийся для изучения
слушателям академии, не оставлял им достаточного времени для
знакомства с новейшими стратегическими идеями, техническими
разработками и передовым зарубежным опытом. Из содержания
академических учебно-тематических планов можно заключить, что
некоторые дисциплины и методические приемы так и не получили
право на существование в стенах Николаевской академии. Напри-
мер, изучение путей сообщения вероятного театра военных дейст-
вий (особенно железнодорожных), анализ экономического потен-
циала и социально-психологическая оценка противника наряду с
организацией военных игр и учений по отработке специальных
вопросов службы Генерального штаба, вошедших в учебные про-
граммы европейских военных академий, фактически игнорирова-
лась подавляющей частью профессорско-преподавательского со-
става60. Будущий советский маршал Б. М. Шапошников, окончив-
ший Николаевскую академию незадолго до начала Первой миро-
вой войны, отмечал: “Что же касается практической подготовки к
службе Генерального штаба, то здесь мы получили не очень много.
Групповые упражнения развивали тактическое мышление, но та-
кого рода занятия, как военная игра, у нас и в помине не было”61.
Разумеется, что среди преподавателей встречались исключения
вроде Н. П. Михневича, написавшего блестящий учебник по стра-
тегии, или А. Ф. Редигера, подготовившего обстоятельное пособие
по военной администрации России и крупнейших государств ми-
ра62. Кроме того, отметим исследования, проводимые преподава-
тельским составом академии и наиболее подготовленными слуша-
телями по “горячим следам” недавних событий. Скажем, только в
1903-1904 гг. перед компетентной аудиторией выступили полков-
ник Мрозовский и подполковник Рубец с докладами о военных
действиях в Китае по подавлению восстания ихэтуаней, а полков-
ник Гиппиус сделал сообщение о значении для России Багдадской
железной дороги63.
Вполне понятно, что завершение японской войны вызвало к
жизни целый поток аналитических записок с инициативой при-
ближения академического учебного процесса к практическим ну-
ждам армии. Дневник тогдашнего руководителя Николаевской
академии генерал-лейтенанта Н. П. Михневича сохранил для нас
характерную запись, датированную 18 сентября 1906 г.: “Был у
33
начальника Генерального штаба (в то время Ф. Ф. Палицына — Е. С.),
которому представил записку о программах, службе Генерального
штаба, пополнении профессоров. Начальник Генерального штаба
высказал, что он ничего не может заметить по отношению научно-
го направления академии, но просит возможно серьезнее обратить
внимание на ведение практических занятий. Я просил дать основ-
ные требования — он высказал одно желание, чтобы задания и
решения были возможно ближе к требованиям войны”64.
Справедливости ради отметим, что требование более основа-
тельной с точки зрения профессионализма подготовки будущих
высших командиров привело на рубеже XIX-XX вв. к жарким дис-
куссиям в военной среде между традиционалистами и реформато-
рами, получившими у правых консерваторов прозвище “младо-
турок” по аналогии с 30-40-летними турецкими офицерами, кото-
рые выступали за ограничение власти султана65. “Яблоком раздо-
ра” стал вопрос о реорганизации академии, которая в результате
была призвана стать либо своеобразным общедоступным военным
университетом, либо специальной школой для обучения элитных
командных кадров66. Причем споры касались не только процесса
обучения, но и, как будет показано ниже, изменения всего харак-
тера службы штабов от полка и выше в рамках военной доктрины
России, которую по представлениям прогрессивно мыслящих во-
енных (Н. Н. Головин и др.) следовало подготовить в срочном по-
рядке.
Пока только отметим, что к 1914 г. верх одержала более узкая и
традиционная точка зрения на Николаевскую Императорскую ака-
демию как на высшее учебное заведение именно для офицеров
Генерального штаба. Согласно данным израильского исследовате-
ля М. Майцеля с 1882 по 1906 ее окончили 1794 человек, из кото-
рых 459 — по второму разряду, 316 — по первому без причисле-
ния к корпусу офицеров Генерального штаба и 1019 — по первому
с причислением (около 60 %)67. Таким образом, даже сам факт
окончания академии еще не означал попадания офицера в элиту
вооруженных сил, поскольку для этого требовалось получение
высокого (10 и более) среднего аттестационного бала.
Для ответа на вопрос о социальном составе слушателей акаде-
мии обратимся к статистическим данным. По подсчетам современ-
ного исследователя Н. А. Машкина68, в 1900 г. распределение обу-
чающихся там лиц в зависимости от сословного происхождения
имело следующий вид:
1. Потомственные дворяне — 76, 8 %
2. Личные дворяне — 8, 7 %
3. Мещане (включая ремесленников) — 5, 8 %
34
4. Казаки и крестьяне — 2, 9 %
5. Представители духовенства — 2, 9 %
6. Купцы — 2,9 %
К 1908-1909 гг. представленная картина изменилась следую-
щим образом:
1. Потомственные дворяне — 52, 2 %
2. Личные дворяне — 19, 4 %
3. Мещане — 10,4 %
4. Казаки и крестьяне — 18, 0 %
Из сопоставления этих показателей следует, что накануне 1914 г.
наблюдался процесс общего сокращения удельного веса дворянст-
ва в составе будущих офицеров Генерального штаба (с 85,5 до
71,6%), а место старых аристократических родов на военной служ-
бе начинали занимать выходцы из семей, где дворянский титул
был пожалован отцам за службу, вкупе с представителями форми-
ровавшегося городского (мещане) и сельского (казаки) среднего
класса. Характерно, что еще существовавшая в начале XX в. аль-
тернатива с рекрутированием военной элиты из духовенства и ку-
печества, согласно приведенным данным, практически исчезла
накануне Первой мировой войны. В то же время роль дворянства
как основного “социального резервуара” для элитной карьеры во-
енного в России, по-прежнему сохраняла свое значение, хотя вы-
ходцы из “разночинцев” обычно занимались с большим упорством
и настойчивостью. Данный вывод подтверждается относительным
уменьшением доли дворян среди выпускников по сравнению с
поступившими — с 60-70% до менее чем 50% в 1913 г.
Аналогичный, хотя и более замедленный процесс, наблюдался
в отношении расклада слушателей академии по конфессионально-
му признаку. Если в 1900 г. доля православных среди них состав-
ляла 94,2% , а лютеран 5,8% , то к 1908 г. произошло сокращение
первых до 91,0% , увеличение вторых до 5,9% и появление испо-
ведующих ислам, которые составили 3,1% 70. Хотя и в этом аспек-
те традиции XVIII-XIX вв. окончательно не ушли в прошлое. Дру-
гими словами, гораздо больше шансов войти в ряды российской
военной верхушки имели дворяне из православных семей.
Согласно воспоминаниям Б. М. Шапошникова обучающиеся в
академии офицеры представляли следующие виды вооруженных
сил: пехотные полки — 54,1% , артиллерийские подразделения —
29,0% , конные части — 12,1% , инженерные войска — 4,8% 7I. По
данным М. Майцеля, удельный вес гвардейцев к 1913 г. составлял
20% выпускников72. Хотя доля кавалеристов среди слушателей на
фоне пехотных офицеров казалась небольшой, все же, сопоставляя
ее с процентом конных частей в российской армии накануне вой-
35
ны, можно заключить, что вероятность попадания в Генеральный
штаб у первых значительно превышала шансы вторых. Главным
объяснением этого явления служит размер имущественного со-
стояния офицеров-кавалеристов, особенно в гвардейских полках,
который обычно значительно превышал скромные возможности
пехотных поручиков. Традиционное семейное воспитание с обяза-
тельными гувернерами и продолжение образования в престижных
средних учебных заведениях было под силу только состоятельным
семьям, стремившимся обеспечить юным отпрыскам высокую
“стартовую позицию” для карьеры. “Из военных училищ в гвар-
дейские полки шли офицеры со средним балом не менее 10 (по
12-ти бальной шкале — Е. С.\ — отмечал Б. М. Шапошников. —
А из этой массы в академию готовились лучшие”73.
Отсюда неизбежное столкновение действительно перспектив-
ных, но небогатых и незнатных офицеров с сыновьями аристокра-
тических родителей, обладавшими связями при царском дворе или
в окружении великих князей. Конечно, нельзя, на наш взгляд, со-
гласиться с крайней точкой зрения одного из выпускников, что
Николаевская академия — это “нечто среднее между иезуитской
коллегией и институтом благородных девиц”74, однако следует
признать, что фаворитизм и протекционизм все же присутствовали
в деятельности главной “кузницы” военной элиты России75.
О роли “академического сита” в селекции “интеллектуальных
сливок” русского офицерства, несмотря на справедливую критику
в адрес академии, свидетельствует анализ состава ее слушателей,
данный Д. И. Парским в брошюре, заглавие которой содержало
сакраментальный вопрос: “Что нужно нашей армии?”: “Часть офи-
церов, отборная, то есть по степени и складу способностей, вполне
овладевает военной наукой и сумеет извлечь из нее пользу в прак-
тическом применении; но таких, конечно, как и везде, немного.
Следующая категория, значительно уступающая первой, если и не
может справиться с военной наукой в полной мере, то во всяком
случае не дает академическим курсам окончательно задавить сво-
их природных способностей и в случае надобности проявит их на
деле; таких офицеров много в нашем Генеральном штабе, я думаю,
даже большинство. Есть, наконец, и третий сорт: это те, которые
совершенно уж не вмещают бездну академической премудрости и
проходят в Генеральный штаб только благодаря постановке кур-
сов, требующих преимущественно работы памяти, экзаменацион-
ной системе, отчетному характеру многих требований и, наконец,
случайности; на эти, худшие в умственном отношении элементы, к
которым вполне применима пословица “Не в коня корм”, академия
36
действует только отрицательно: она притупляет их и давит те не-
большие способности, которыми наделила их природа...”76
Приведенный пассаж говорит о том, что академия Генерально-
го штаба в целом справлялась с ролью завершающей образова-
тельной ступени в подготовке высшего командного состава рус-
ской армии накануне Первой мировой войны. Неслучайно, объек-
тивно оценивая вклад академического образования в становление
личности офицера, все тот же Б. М. Шапошников, которого трудно
заподозрить в симпатиях к “старому режиму”, подчеркивал: “Нет
сомнения, что она (т. е. академия — Е. С.) расширила теоретиче-
ский кругозор, напитала знаниями, которые нужно было как сле-
дует еще переварить, а самое главное, найти применение им в
жизни”. И далее: “Академия приучила нас к напряженной работе и
к выполнению ее в указанный срок”77. Однако сформировать ми-
ровоззрение, отвечающее задачам модернизации России в направ-
лении создания демократического общества и индустриальной
экономики она была, конечно, не в состоянии.
Успешно закончив два основных и третий дополнительный
курс этого учебного заведения молодой человек открывал себе
дорогу в ряды военной элиты. Это, естественно, не исключало по-
падания “наверх” выпускников других специализированных ву-
зов78, но главным ресурсом для пополнения военно-политического
руководства Российской империи в начале XX в., безусловно, ста-
новился корпус офицеров Генерального штаба, который требует
отдельной характеристики.
3. Особенности службы офицеров Генерального штаба
В романе А. И. Куприна “Поединок” описываются мечты под-
поручика Ромашова о военной карьере: “И Ромашов поразительно
живо увидел себя ученым офицером Генерального штаба, подаю-
щим громадные надежды... Имя его записано в академии на золо-
тую доску. Профессора сулят ему блестящую будущность, предла-
гают остаться при академии, но — нет — он идет в строй. Надо
отбывать срок командования ротой. Непременно, уж непременно в
своем полку. Вот он приезжает сюда — изящный, снисходительно-
небрежный, корректный и дерзко-вежливый, как те офицеры Гене-
рального штаба, которых он видел на прошлогодних больших ма-
неврах и на съемках. От общества офицеров он сторонится. Гру-
бые армейские привычки, фамильярность, карты, попойки — нет,
это не для него: он помнит, что здесь только этап на пути его даль-
нейшей карьеры и славы”79.
37
Именно так или почти так представляло себе путь “наверх”
большинство строевых офицеров русской армии. “Как известно, —
подчеркивал один из авторитетных военных публицистов начала
XX в., — за редким исключением все наши юные офицеры с пер-
вых же шагов службы носятся с мыслью поступить в академию
(Генерального штаба — Е. С.)”®*. Что же представлял собой корпус
генштабистов, прозванных “моментами” в армейской среде81? И
справедливо ли именно их считать ядром военной элиты России
накануне мировой войны?
Отдаленными предшественниками офицеров-генштабистов яв-
лялись ординарцы и порученцы, выполнявшие роль помощников
командиров рыцарских отрядов на полях сражений средневековой
Европы82. В начале Нового времени эти функции перешли к офи-
церам для поручений при полководцах, коими нередко бывали
коронованные особы. Наконец, к XVIII в. вместе с реформами во-
енных ведомств в армиях большинства европейских государств
возникли так называемые квартирмейстерские части, задачи ко-
торых определялись необходимостью максимально эффективного
сопровождения и размещения войск на местности. Первым руко-
водителем структуры с таким названием в России стал князь А. Ф.
Шаховской, назначенный на должность генерал-квартирмейстера
указом Петра I в декабре 1701 г., а круг деятельности был очерчен
“Воинским уставом” 1716 г.83 В этом документе отмечалось, что
чинам квартирмейстерской части надлежит “хорошо знать страну,
где ведется война, уметь изображать ландкарты, учреждать поход-
ные лагеря, а по случаю — фортификации и ретраншементы, вести
протоколы всем походам и бывшим лагерям .
Постепенно складывалась практика регулярного пребывания
офицеров квартирмейстерской части в распоряжении командую-
щих крупными войсковыми объединениями. Созданная при Петре
III и преобразованная в 1762 г. Воинская временная комиссия для
реформирования вооруженных сил предложила организовать квар-
тирмейстерскую часть по лучшим западноевропейским образцам,
“наименовав ее ... единым Генеральным штабом”85. В его состав
первоначально вошли 40 офицеров. На новый орган в мирное вре-
мя возлагался сбор сведений о приграничных территориях, карто-
графические работы, разведка путей сообщения, а в военное —
содействие командующим в управлении войсками на местности86.
Отказ Павла I от екатерининского наследия привел к упраздне-
нию Генерального штаба в 1796 г. и созданию на его месте военно-
топографического депо и Свиты Его Величества по квартирмей-
стерской части, которая просуществовала в этом виде до 1827 г.,
когда по “высочайшему повелению” было восстановлено наимено-
38
вание “Генеральный штаб”. С 1832 г. он структурно составил осо-
бый департамент Военного министерства87.
Новый этап в истории этого института связан с милютинскими
реформами. В 1863 г. было создано Главное управление Генераль-
ного штаба — орган военного планирования и разведывательной
деятельности, а с 1865 г. после объединения с топографическим
депо департамент Генерального штаба стал частью Главного шта-
ба по оперативным вопросам88.
Требования подготовки к крупномасштабным войнам с приме-
нением боевой техники и новых средств связи заставили теорети-
ков и практиков в военно-политических кругах европейских госу-
дарств приступить к очередному этапу трансформации Генераль-
ного штаба. Что касается нашей страны, то свою роль в процессе
преобразований сыграли два события: русско-турецкая война
1877-1878 гг. и возникновение стратегических альянсов в Европе
80-х — 90-х гг. Непосредственным инициатором повышения роли
корпуса офицеров Генерального штаба в русской армии стал на-
значенный в апреле 1878 г. на пост начальника Николаевской ака-
демии М. И. Драгомиров.
На протяжении 90-х гг. XIX в. выдвигались различные проекты
дальнейших реформ этого института89. Подробный их анализ не
входит в нашу задачу, однако необходимо обратить внимание на
важнейший вывод, который сформулировали русские и зарубеж-
ные специалисты в начале XX в.: “Генеральный штаб вообще яв-
ляется наилучшим показателем доброкачественности или недоб-
рокачественности всей военной системы государства”90.
Отсюда следовало, что именно личный состав этой структу-
ры — офицеры-генштабисты призваны занять доминирующие по-
зиции в военном управлении, а значит — составить элитную часть
армии. Ведь кроме образования отличительной чертой их службы
на штабных должностях являлась двойная подчиненность: кон-
кретному командиру и одновременно начальнику всего Генераль-
ного штаба91. Это давало генштабистам возможность не только
принимать непосредственное участие в разработке решений, но и
активно влиять на их исполнение. Возрастание значения корпуса
офицеров Генерального штаба на рубеже веков видно из данных
П. А. Зайончковского: если в 1882 г. их количество составляло 661
чел., то к началу русско-японской войны оно достигло 1232 чел.92
О высоком призвании и связанном с ним привилегированном
положении офицеров-генштабистов в русской армии свидетельст-
вуют многочисленные источники. При этом большинство авторов
публицистических заметок в периодических изданиях (“Военный
сборник”, “Русский инвалид”, “Разведчик”), либо мемуаров, напи-
39
санных в эмиграции, сами окончили Николаевскую академию и
знали специфику службы Генерального штаба по собственному
опыту.
“Офицер Генерального штаба, — писал, например, один из них в
брошюре “Русский военный быт в действительности и мечтах”, —
по своим всесторонним познаниям должен всегда стоять выше
своих сверстников строевых офицеров, и это не для того, чтобы
импонировать, гордиться, чваниться, рисоваться, а для того, чтобы
решать основательно и всесторонне вопросы, присущие образо-
ванным военным людям”93.
Другой авторитетный специалист Б. В. Геруа следующим обра-
зом характеризовал особенности работы генштабистов: “Служить
в Генеральном штабе считалось в армии завидной долей. Действи-
тельно, офицер, благополучно взявший все академические барьеры
и зачисленный в Генеральный штаб, попадал в служебную колею с
ускоренным и регулярным производством и на лестницу назначе-
ний, приводивших его к заветному генеральству в кратчайший
срок. Затем перед ним автоматически открывались должности на-
чальника дивизии и командира корпуса. Наиболее выдающиеся, а
иногда наиболее удачливые, получали более редкие назначения
вроде начальников штабов военных округов (которых было всего
13) или поднимались до командования этими округами и генерал-
губернаторства. (...) Как привилегии, так и особый мундир, кстати,
довольно эффектный (черный бархат, серебро, аксельбанты) соз-
давали из русского Генерального штаба касту, крепко стоявшую за
сохранение своих привилегий”94.
А вот столь же достойная внимания точка зрения Б. М. Ша-
пошникова: “Ему (т. е. генштабисту — Е. С.) принадлежала веду-
щая роль в осуществлении задач оперативного характера, в реше-
нии мобилизационных вопросов, в организации боевой подготовки
частей дивизии”95.
Однако высокие оценки, дававшиеся современниками корпусу
офицеров Генерального штаба в конце XIX — начале XX вв., от-
нюдь не исключали дискуссии по проблемам совершенствования
его организации и функций в связи с активизацией России на меж-
дународной арене и требованиями общественности по дальнейше-
му реформирования вооруженных сил. Особенно сильный импульс
был дан русско-японской войной, которая, как известно, вызвала
серию преобразований в Военном ведомстве: создание Совета Го-
сударственной Обороны (СГО), выделение в самостоятельную
структуру Генерального штаба и его Главного управления
(ГУГШ), а также учреждение Высшей аттестационной комиссии
40
(ВАК)96. “О необходимости реорганизации армии, — вспоминал
А.И. Деникин, — говорили, писали, кричали”9 .
Что касается непосредственно офицеров Генерального штаба,
то, по свидетельству того же А. И. Деникина, “одни видели в них
работников и руководителей в области государственной обороны и
научно-технической подготовки войны, другие — полководческие
кадры; одни считали надлежащим для них местом служения каби-
нет военного ученого, другие — штаб, третьи — строй”98.
Так, например, генерал-квартирмейстер Одесского военного
округа Э. X. Калнин, называвший состояние Генерального штаба
“хаотическим”, подчеркивал, что офицер-генштабист “стоит со-
вершенно вне армии: ни со строевой службой, ни со специальными
военными учреждениями, ни даже со штабами он по предмету сво-
его ведения не имеет ничего общего”. Главная его задача — изуче-
ние противника на основе глубоких научно-практических знаний,
другими словами — информационно-аналитическая разведыва-
тельная работа99.
Иную точку зрения высказывал один из крупнейших военных
авторитетов России начала XX в. М. И. Драгомиров: “Корпорация
Генерального штаба есть отнюдь не мозг, а только нервы армии;
на этом основании она есть сила служебная, а не самостоятель-
ная”100. С поддержкой этих взглядов на страницах “Военного
сборника” выступил известный публицист подполковник А. Ше-
манский: “Генеральный штаб — вспомогательный орган военного
творчества в искусстве организации побед”101. Аналогичного мне-
ния придерживался другой автор журнала, опубликовавший еще в
1901 г. целую серию “Заметок о службе Генерального штаба” под
псевдонимом Б.: “Работа и живая деятельность также необходимы
организму Генерального штаба, как кровь живым существам: из
них он черпает свои силы, и вне их теряет свое значение и омерт-
вевает (так в тексте статьи — Е. С.)”102.
Основными недостатками организации службы офицеров-
генштабистов по опыту русско-японской войны являлись неуме-
ние связать теорию с практикой, стремление подменить выполне-
ние конкретных оперативных задач работой с отчетными докумен-
тами, слабая координация штабной работы по горизонтали (т. е.
между частями и соединениями) и недостаточная исполнитель-
ность по вертикали. Серьезную критику вызывали зафиксирован-
ные случаи использования генштабистов на “непрофильных” дол-
жностях, например, начальников служб военных сообщений или
учебных унтер-офицерских команд10.
Не секрет, что значительная часть офицеров — генштабистов,
особенно аристократы по социальному происхождению и гвардей-
41
цы по армейской принадлежности, отличались высокомерием и
снобизмом в отношениях с сослуживцами. Примером служит из-
вестный граф А. А. Игнатьев, охарактеризованный в мемуарах
Б. А. Энгельгардта следующим образом: “Много было в нем само-
влюбленности, которая выражалась в бесконечной самоуверенно-
сти, в охоте подтрунить над товарищем, подчеркнуть свое превос-
ходство — умственно и даже в росте. Это, естественно, вызывало
протест”104. По мнению П. А. Зайончковского, “в армии офицеры
Генерального штаба составляли довольно замкнутую касту, среди
них было немало заносчивых людей, и в силу этого любовью
строевых офицеров они не пользовались”105.
Главная причина трений в армейской среде между офицерами
Генерального штаба и строевиками, очевидно, заключалась не
столько в разнице образовательного уровня, как полагали некото-
рые авторы106, сколько в изменении вектора кристаллизации воен-
ной элиты, когда традиционные признаки этой социальной груп-
пы — социальное происхождение, семейное благосостояние, лич-
ные связи при дворе — начинали постепенно отходить на второй
план, уступая место новым критериям: высокой образованности,
профессиональной компетентности, личной инициативности и ис-
полнительности.
Вполне естественно, что формирование новой функциональной
элиты характеризовалось противоречиями и конфликтами. Даже
такая глубинная черта архетипа русского офицерства XVIII-XIX вв.,
как корпоративная солидарность, претерпевала изменения. Срав-
ним мнение начальника академии Генерального штаба В. Г. Глазо-
ва и представителя другого поколения, тогда молодого офицера Б.
М. Шапошникова. Первый докладывал военному министру, что
“дух товарищества, дух единства среди офицеров русской армии...
существует в гвардейских полках и полках кавалерии; в значи-
тельной меньшей степени — в полках армейской пехоты и артил-
лерии, и, как это ни прискорбно, почти совсем отсутствует среди
офицеров Генерального штаба...”107 Второй, описывая свою служ-
бу на территории Царства Польского в должности старшего адъю-
танта штаба дивизии, подчеркивал: “Офицеры Генерального штаба
в Варшавском военном округе жили сплоченной семьей. Этому
способствовало наличие единственного в армии особого собрания
офицеров Генерального штаба, где происходили доклады, военные
игры, товарищеские ужины и обеды. Здесь генерал по-дружески
говорил с капитаном и обменивался взглядами по военным вопро-
сам”. Примечательно, что много внимания генштабистам уделяла
и окружная газета “Офицерская жизнь”108.
42
Столкновение модернизаторов и традиционалистов в атмосфе-
ре политических преобразований 1905-1907 гг., как было упомяну-
то нами выше, нашло отражение в появлении среди генштабистов
неформальной группировки офицеров, прозванных их оппонента-
ми (например, полковником М. Д. Бонч-Бруевичем) “младотур-
ками”, занимавших высокие должности в столице и поддерживав-
ших контакты с некоторыми членами Комиссии по обороне III Го-
сударственной Думы (например, с А. И. Гучковым). Среди сторон-
ников реформ можно было встретить профессоров Николаевской
академии, ответственных сотрудников Главного управления Гене-
рального штаба, наиболее прогрессивно мыслящих командиров
корпусов и начальников дивизий. Назовем лишь некоторые имена:
Н. Н. Головин, А. А. Поливанов, В. И. Гурко, Ю. Н. Данилов, А. С.
Лукомский, Б. В. Геруа, А. А. Незнамов и др.109 Определенную
поддержку и сочувствие поначалу это течение находило у военных
министров А. Ф. Редигера и В. А. Сухомлинова, выступавших
(особенно первый) за ликвидацию средневековых привилегий
гвардии. По воспоминаниям В. Ф. Джунковского, “с конца 1908 г.
с разрешения генерала Редигера, а затем и Сухомлинова генерал
В. И. Гурко на своей частной квартире собирал представителей
различных отделов Военного министерства и некоторых членов
думской Комиссии по обороне, чтобы ознакомить лидеров разных
партий Думы с различными вопросами, их интересовавшими. На
этих собеседованиях сообщались такие секретные данные, которые
не могли быть оглашаемы в Думе. Благодаря этому работа Думы с
Военным министерством проходила в Третьей, а затем в Четвертой
Думе без особых затруднений”110.
Основные идеи, которые пропагандировали “младотурки”, сво-
дились к необходимости принятия Россией национальной оборон-
ной доктрины с определением четких геополитических ориентиров
и созданием эффективно действующего механизма подготовки к
ведению тотальной войны. В этой связи было бы явным упроще-
нием сводить конфликт нового и старого к столкновению аристо-
кратов, опиравшихся на великого князя Николая Николаевича
(мл.), и выходцев из средних слоев на высоких офицерских долж-
ностях, нашедших покровительство сначала А. Ф. Редигера, а за-
тем В. А. Сухомлинова, как это делает британский профессор Дж.
Гуч в книге “Армии Европы”111. Нам представляется, что глубин-
ные причины заключались в поиске правящими кругами и наибо-
лее просвещенной частью общественности России приемлемого
сценария выхода из кризиса, в котором оказалась романовская им-
перия накануне Первой мировой войны. Дело в том, что, учитывая
огромную роль вооруженных сил в жизни колоссальной по терри-
43
тории и этно-конфессиональной пестроте страны, окруженной от-
нюдь не “добрыми соседями”, можно было попытаться начать мо-
дернизацию Российского государства с реформирования его важ-
нейшего института — армии, а значит и ее элитной части — кор-
пуса офицеров Генерального штаба.
Аргументами, убеждающими в справедливости этого заключе-
ния, служат данные источников о роли генштабистов не только в
чисто военной, но и гражданских сферах управления империей.
В качестве отправной точки используем подсчеты известного
военного статистика П. А. Режепо, сделанные им в 1902 г. По его
данным, из 1386 генералов, состоявших на действительной службе,
высшее образование имели только 49% , в том числе полных —
57% , генерал-лейтенантов — 56%, генерал-майоров — 45%112.
Далее, любопытную статистическую информацию дает сводка
списочного состава генералитета русской армии, подготовленная
IV отделением для канцелярии Военно-Ученого Архива Главного
Штаба по состоянию на 28 марта 1903 г.113:
Табл. 2
Анализ
списомаохо. состава генср ал итета,ру сукой админ
0221x4
Генеральское звание Количе- ство генералов Получившие высшее военное образование Вне строя на администра- тивных должностях
Полные гене- ралы 134 77 (57 %) 99
Генерал- лейтенанты 407 239 (59 %) 243
Генерал- майоры 821 384(47 %) 467
Итого: 1362 700(52 %) 809
Как видно, в России наряду с другими странами Европы на-
блюдался процесс неуклонного, хотя и медленного улучшения
уровня подготовки командных кадров. Следует, правда, огово-
риться, что графа таблицы “Высшее военное образование” вклю-
чала не только выпускников академии Генерального штаба, но и
других специализированных академий.
44
Вызывает интерес сравнение данных по русскому и австрий-
скому генералитету, проведенное составителями сводки, учитывая
преимущественно континентальный характер вооруженных сил и
похожесть социально-политической структуры обеих империй.
Согласно критерию профессиональной образованности в отноше-
нии полных генералов показатели близки между собой (у австрий-
цев — 56%), зато наблюдаются резкие отличия в группе генерал-
лейтенантов и генерал-майоров (у австрийцев соответственно —
79 и 60%). Что касается доли представителей военной элиты вне
строя на административных должностях, то и здесь разница между
армиями двух государств довольно существенна: для русской —
89%, а для австрийской — лишь 61% 1 .
Попутно отметим, что судя по представленным сведениям один
российский генерал приходился на 1079 нижних чинов (для срав-
нения: в австро-венгерской армии — на 1420 солдат и унтер-офи-
церов)115.
Проследить ситуацию в динамике помогает критический ана-
лиз, проведенный подполковником К. М. Оберучевым в 1907 г.
При рассмотрении командующих округами и их помощников, он
выделяет 14 генштабистов из 20, подчеркивая важное обстоятель-
ство: если армейские и даже гвардейские офицеры заняли эти по-
сты в среднем на 64-м году жизни и 45-м году службы, то офицеры
Генерального штаба — соответственно на 55-м и 37-м116.
Далее автор затрагивает уровень корпусных командиров (31 ге-
нерал), из которых 16 — генштабисты. “Если мы обратимся ко
времени службы в офицерских чинах, — пишет Оберучев, — то
заметим, что офицеры Генерального штаба свершают свой слу-
жебный путь до высших иерархических должностей значительно
быстрее строевых гвардейцев. Первые получают корпус на 36-м
году службы, а вторые — только на 42-м году”117.
Наконец, подходит очередь начальников пехотных и кавале-
рийских дивизий. Среди 58 пехотных генералов доля генштаби-
стов составила примерно 52%, а в числе 22 кавалерийских — 36%.
При этом средний возраст получения дивизии у офицеров Гене-
рального штаба составлял 52-52,5 года, у гвардейцев — 55,5-56
лет, а у обычных армейских строевиков — 55-58 лет. Принципи-
ально важным для нас является вывод Оберучева о качественном
превосходстве генштабистов над гвардейскими офицерами, не по-
лучившими высшего профессионального образования: “Хотя и
нельзя отрицать наличности служебных преимуществ гвардии
сравнительно с армией, таковые совершенно стушевываются перед
преимуществом Генерального штаба”118.
45
Следует отметить, что подобная картина наблюдалась и в дру-
гих европейских армиях. Так, в Германии накануне мировой вой-
ны перевод в Генеральный штаб ускорял производство по службе
по сравнению со строем в среднем на шесть лет119.
Составляя к 1912-1914 гг. лишь 2% общего офицерского соста-
ва армии, генштабисты, по оценкам специалистов, занимали более
1/3 всех должностей командиров пехотных полков, получая их к
20-21 годам службы, т. е. на несколько лет раньше обычных строе-
виков120. По данным А. И. Деникина, в 1912 г. офицеров Генераль-
ного штаба среди начальников пехотных и кавалерийских дивизий
было соответственно 77 и 68% , а в корпусном звене — 62%121.
Таким образом, приведенные статистические выкладки убеди-
тельно демонстрируют элитный характер прохождения службы
офицерами — генштабистами. Однако приведенная аргументация
касательно этой категории военнослужащих становится еще более
весомой, если принять во внимание тенденцию занятия ими клю-
чевых постов гражданской сферы государственного управления
России. По свидетельству военного атташе Великобритании
У. Уотерса, “двор Санкт-Петербурга был исключительно военным,
и это не удивительно, если помнить, что для любой гражданской
должности существовал эквивалент в военной иерархии...”122
Вполне естественно, что многолетние традиции военно-бюро-
кратической автократии обусловили доминирующую роль генера-
литета в империи. Как писал в своем фундаментальном труде “За-
дачи русской армии” А. Н. Куропаткин, глава военного ведомства
с 1898 по 1905 г., “генералы и адмиралы занимали посты минист-
ров внутренних дел, финансов, путей сообщения, народного про-
свещения, государственного контролера. Посты послов в Констан-
тинополе, Париже, Лондоне, Берлине также занимались генерала-
ми. На каждом собрании высших сановников государства выделя-
лись многочисленные мундиры военного и морского ведомств”123.
Но даже на этом фоне офицеры Генерального штаба были вне кон-
куренции. По воспоминаниям Б. В. Геруа, “сплошь и рядом они
назначались на военно-административные должности в других
министерствах, например — губернаторами по министерству
внутренних дел. При этом они не снимали своего мундира Гене-
рального штаба и продолжали оставаться на учете военного ве-
домства. Губернатор мог получить потом дивизию или корпус”124.
Красноречивым свидетельством преобладающего положения
генштабистов в высших властных структурах Российской империи
может служить следующая таблица должностей, занимаемых гене-
ралами Генерального штаба, по данным К. М. Оберучева на 1 ию-
ня 1907 г.125:
46
Табл. 3
Распределение высших офицеров Генерального штаба
по гражданским должностям
(1907 г.)
Наименование должности Гене- ралы Ген,- лейт. Ген,- май- оры Все- го
Члены Государственного Совета 12 - - 12
Командующие войсками и их по- мощники 5 9 - 14
Высшие строевые начальники (кор- пус, дивизия, бригада) - 33 58 91
Начальники укрепрайонов и коман- диры крепостей - 6 9 15
В штабах округов и войск - 10 70 80
Члены Военного совета 16 3 - 19
Члены Александровского Комитета о раненых 3 - - 3
В структурах центрального военно- го управления (Главный штаб, ин- спектораты родов войск) 5 12 21 38
Интенданты - 2 2 4
Топографы 1 6 2 9
Директора корпусов и начальники училищ - 1 12 13
Профессора и преподаватели - - 4 4
Начальник госпиталя - - 1 1
В распоряжении военного министра - 10 2 12
Состоят при высочайших особах и генерал-адъютанты 1 4 1 6
Военные агенты - - 4 4
Военные губернаторы, командую- щие войсками в областях, наказные атаманы - 4 3 7
Военные губернаторы, не коман- дующие войсками - 1 5 6
Служащие в других ведомствах 4 8 9 21
Присутствующие в Сенате 1 - - 1
Итого: 48 109 201 358
47
При сравнении с ведущими западными странами нельзя не от-
метить близкую по характеру тенденцию выдвижения офицеров
Генерального штаба на первый план не только в армейской среде,
но и в гражданских сферах. Наиболее обстоятельный анализ этой
проблемы, с нашей точки зрения, изложен по Германии в работах
В. Гёрлица и К. Деметера, Австро-Венгрии — Г. Ротенберга,
А. Уиткрофта и С. Уилльямсона, Франции — Р. Чэлленера, Вели-
кобритании — Э. Шеппарда и Э. Спайрса, Италии — Дж. Гуча,
США — А. Экирча и Э. Шермана126.
Несмотря на отдельные нюансы, обусловленные национальной
спецификой, указанные авторы описывают в общем-то сходные
процессы реформирования вооруженных сил крупнейших стран,
акцентируя внимание на возраставшую профессионализацию офи-
церского корпуса на протяжении XIX в.177 С изменением полити-
ко-экономической ситуации в Европе и техническим прогрессом
происходило формирование новой функциональной элиты, уже не
связанной прямо узами “крови” и феодального “вассалитета” с
коронованными особами, но взявшей на себя выполнение задач
обеспечения национальной безопасности. При этом наиболее адек-
ватно отвечали новым реалиям начала XX в. офицеры Генерально-
го штаба, выделенного в самостоятельный институт военно-адми-
нистративной сферы управления или созданный заново в ведущих
западных государствах, не исключая традиционно морские держа-
вы — Великобританию и США.
Вместе с тем выходцы из средних городских и сельских слоев
общества, которым удавалось успешно преодолеть образователь-
ные, имущественные и социальные барьеры на пути к вершинам
военной карьеры, должны были, как правило, не только ассимили-
роваться в среде “благородных” по происхождению лиц128, но и
воспринять традиционный архетип поведения рыцаря-дворянина,
сформированный еще в эпоху средневековья и раннего Нового
времени. Характерный пример — небезызвестный А. Дрейфус,
который следующим образом описывал чувства новоиспеченного
генштабиста: “Я окончил Военную академию в 1892 г. с отличным
отзывом и с допущением в генеральный штаб. Благодаря 1-му раз-
ряду, по которому я кончил курс, меня прикомандировали для
стажа в Генеральный штаб. (...) Передо мной открывалась блестя-
щая и легкая карьера; будущее сулило много успехов”129. Другими
словами, социо-культурная среда и менталитет не только россий-
ского, но и европейского офицерства в конце XIX — начале XX вв.
демонстрировали большую инерционность в сравнении с эконо-
мической и политической жизнью общества.
48
Но прежде чем перейти к оценке этого явления необходимо за-
вершить рассмотрение структуры российской военной элиты.
4. Структура военной элиты России в начале XX в.
К началу XX в. военно-полицейская машина самодержавия яв-
лялась одной из самых мощных в мире. Она включала 1,3 млн.
армию и флот, 35 тыс. гвардию, 65 тыс. казачьи войска, 60 тыс.
пограничную стражу, 250 тыс. жандармов и полицейских, 500 тыс.
военных чиновников и 5 млн. запасников. Можно согласиться с
мнением современных отечественных исследователей, что военная
сфера в России играла доминирующую роль, подчиняя все осталь-
ные государственные и общественные институты130. Ведь, как пи-
сали в одной из программных работ генерал-лейтенант А. Ф. Рит-
тих и контр-адмирал А. Д. Бубнов, “с начала возрождения русско-
го государства в течение 525 лет (1380-1905) Россия более 350 лет
провела в войне, т. е. почти 2/3 своего исторического существо-
вания, и надо сказать правду, что войны ее были не ремеслом, как
на Западе, а в большинстве случаев делом великим, народным,
даже, можно сказать, священным подвигом”131.
Сопоставление объема расходов на армию ведущих государств
мира к 1913 г. подтверждает точку зрения о милитаризации Рос-
сийской империи, которая, естественно, не являлась исключением
в ряду других держав, отличаясь колоссальной протяженностью
сухопутных границ и незащищенностью береговой линии132:
Табл. 4
Военные расходы ведущих государств Европы
£1913x4
№ п/п Наименование государств Суммы военных расходов (млн. руб.) Доля в госуд. бюджете
1. Россия 709 21,0%
2. Германия 634 14,0 %
3. Франция 369 17, 7 %
4. Великобритания 267 14,4 %
5. Австро-Венгрия 229 10, 1 %
6. Италия 162 нет данных
49
Статистические данные по высшей российской бюрократии на
1914 г. также говорят в пользу определяющего влияния военных
кругов на государственное управление. Согласно подсчетам пе-
тербургских историков Б. Б. Дубенцова и С. В. Куликова доля
представителей военного ведомства среди членов Государственно-
го Совета составляла 25%, министров и главноуправляющих —
20%, товарищей министров, начальников управлений и директоров
департаментов — 21,4%. Только в ничего не решающем Сенате
она соответствовала 3,6%. И хотя по сравнению с 1903 г. наблюда-
лась тенденция некоторого снижения доли генералов в институтах
гражданской сферы, говорить о “демилитаризации” всей правящей
элиты России накануне глобального конфликта, как это делают Б.
Б. Дубенцов и С. В. Куликов, вряд ли правомерно133, поскольку
статистика перемещения штаб-офицеров по ключевым невоенным
ведомствам (министерствам иностранных и внутренних дел, фи-
нансов, высшим судебным органам) говорит об обратном134. Убе-
дительным доказательством служат данные А. И. Гучкова, кото-
рый с трибуны Государственной Думы 17 декабря 1908 г. заявил,
что на должностях военных чиновников состояло 810 пехотных
капитанов (12% общего числа), 560 ротмистров кавалерии (52%),
810 подполковников (14%), 400 полковников (12%) и 206 генера-
лов (14%)135.
Как известно, общее число генералов и офицеров русской ар-
мии в последней трети XIX — начале XX вв. колебалось между
30000 и 45 000 чел., достигнув к 1914 г. цифры 46 000 чел. по шта-
ту, не считая Отдельного корпуса пограничной стражи (1645 офи-
церов), Отдельного корпуса жандармов (997 офицеров), одинна-
дцати казачьих войск (200 офицеров) и ВМФ (1970 офицеров, 550
инженеров механиков и 230 военных врачей)1 6. Оставаясь на 2/3
дворянским137, командный состав вооруженных сил России на 86,
6% состоял из русских и 89% православных офицеров138.
Однако далеко не все из них входили в элиту. Прежде всего
следует обратить внимание на вершину имперской военной пира-
миды. Мы имеем в виду самого Николая II и других представите-
лей фамилии Романовых — великих князей, занимавших ряд выс-
ших военных постов (например, инспекторов родов войск).
Ведущая роль главы государства в обеспечении обороноспо-
собности страны вполне очевидна. Как справедливо заметил бри-
танский вице-маршал Э. Кингстон-Макклори, “человек на этом
посту является краеугольным камнем системы военного руково-
дства, которое он осуществляет через министерства, гражданские
ведомства и военные штабы. Он не только снимает разногласия
между министрами и отдает в определенных условиях предпочте-
50
ние армии или флоту, но и одобряет стратегические замыслы и
планы, представляемые военными руководителями, поскольку
только он располагает наиболее полными данными о ресурсах
страны и ее союзников”139.
И хотя последний русский царь официально не окончил акаде-
мии Генерального штаба, он, будучи наследником, прослушал у
военных профессоров соответствующий курс лекций. Поэтому
трудно согласиться с мнением некоторых западных историков о
том, что идеалом офицера для царя являлся-де гвардеец-кавале-
рист140. Думается, что прекрасно образованный Николай II, не-
смотря на приверженность гвардейским традициям, достаточно
ясно осознавал возросшую роль в вооруженных силах профессио-
нальных специалистов — офицеров-генштабистов. По свидетель-
ству близко знавших последнего самодержца генералов, он непло-
хо разбирался в стратегических вопросах, хотя и не обладал широ-
ким военно-техническим кругозором141.
Наибольшим влиянием на решение государственных вопросов
в царствование Николая II из великих князей, бесспорно, обладал
Николай Николаевич (младший), который после окончания инже-
нерного училища и академии Генерального штаба (с серебряной
медалью) был в 1895 г. назначен генерал-инспектором кавалерии,
а с 1905 по 1908 г. возглавлял Совет Государственной Обороны142.
“До мозга гостей военный, отлично образованный в военном от-
ношении, он всем своим существом любит военное дело, чувству-
ет и понимает дух его”, — так высоко оценивал личность великого
князя один из хорошо осведомленных современников143. И хотя
было бы преувеличением называть его равно “злым гением Рос-
сии”, как это неоднократно делает в своих мемуарах В. А. Сухо-
млинов144, или ее “фактическим военным диктатором с 1905 г.”,
как пишет современный американский историк А. Уайлдмен145,
огромная роль Николая Николаевича в утверждении новой рос-
сийской военной элиты представляется бесспорной.
Казалось бы, следующими по иерархии группами военных, за-
служивающих включение во властную элиту, необходимо при-
знать офицеров свиты и гвардии. Однако такой вывод, с нашей
точки зрения, является ошибочным. Дело в том, что как первые,
так и вторые не отвечали всей совокупности критериев, примени-
мых для подобной оценки. Если их социальное происхождение и
семейное воспитание не вызывало сомнений, то образовательный
уровень, служебная карьера, а главное степень воздействия на раз-
работку и принятие решений общегосударственной важности, как
правило, уступали генштабистам.
51
Напомним, что свита Его Императорского Величества в период
царствования Николая II состояла примерно из 150 офицеров (ге-
нерал-адъютантов, свитских генералов и флигель-адъютантов) —
главным образом бывших конногвардейцев, подобранных минист-
ром двора графом Б. В. Фредериксом, или лиц, отмеченных цар-
ской милостью за особые заслуги. Как правило, члены свиты вы-
полняли представительские и церемониальные функции, либо вы-
ступали в роли дежурных и порученцев. Поэтому они не могли
оказывать какого-либо политического воздействия на царя. Дока-
зательством служат воспоминания хорошо осведомленного совре-
менника — генерала А. Мосолова, бывшего начальника канцеля-
рии Министерства императорского двора, который в частности
пишет: “Принадлежа к русской знати, то есть к категории лиц, ес-
тественно стоящих в некотором отдалении от других классов об-
щества, люди эти поступали в придворное ведомство в большин-
стве случаев с образованием Пажеского корпуса или военного
училища и жизненным опытом, приобретенным за десяток лет
службы в элегантном и светском полку. Бывали и офицеры глубо-
ко образованные, но большинству недоставало того тренинга, че-
рез который необходимо так или иначе пройти, чтобы успешно за-
ниматься государственным делом. Да их и не брали в придворное
ведомство для решения государственных задач, а лишь для испол-
нения административных специальностей (курсив наш — Е. С.)”146.
В отношении гвардейских частей, которые к началу Первой
мировой войны составляли примерно 4% русской армии (3 полка
пехоты, 2 полка кавалерии, 4 стрелковых полка, 4 артиллерийские
бригады и 1 инженерный полк) и на протяжении XVIII-XIX вв.
традиционно рассматривались как элитные войска, следует выдви-
нуть аналогичные возражения. Еще Ф. Энгельс, анализируя ход
Крымской войны, высказывал сомнения по поводу их боеспособ-
ности, героизированной обывателями: “Так, в каждой европейской
армии существует вид войск, именуемый гвардией, которая пре-
тендует на то, чтобы быть элитой армии, тогда как в действитель-
ности она состоит просто из наиболее высоких и широкоплечих
людей, каких только можно было набрать. Русская и английская
гвардии особенно отличаются в этом отношении, хотя ничем не
доказано, что они превосходят храбростью и боеспособностью
другие полки соответствующего рода войск”147.
К началу мировой войны гвардия как особый военный институт
уже в значительной мере утратила свое прежнее значение, а по-
стоянная служба в ней (подчеркнем — постоянная, поскольку она
продолжала выполнять роль наиболее удобной стартовой площад-
ки для поступления в академию Генерального штаба) привлекала
52
внимание частью высокородных, частью состоятельных, но на
практике совершенно неспособных к профессиональной военной
деятельности молодых людей. В результате возникло противоре-
чие между видимостью статусного положения гвардейских офице-
ров, обусловленного традиционным набором льгот по службе
(главной из них являлось ускоренное чинопроизводство), и реаль-
ным кругом военно-политических задач, анализ и решение кото-
рых могли быть им поручены с точки зрения государственных ин-
тересов. И эту тенденцию хорошо осознавали в армии. Мемуары
А. Ф. Редигера, потерпевшего на посту главы военного ведомства
неудачу с уравнением гвардейских и армейских офицеров, под-
тверждают наши выводы. “Дороговизна жизни в гвардии приводила
к крайне нежелательным явлениям, — пишет бывший министр, —
так как лучшие ученики училищ весьма часто должны были выхо-
дить в армию по недостатку средств для службы в гвардии, а в
гвардейские полки поступали посредственности по успехам, но
обладавшие средствами”. И далее: “Гвардия заполнялась неучами,
а армия стала негодовать, что такие неучи пользовались всеми
привилегиями, даваемыми службой в гвардии, ставшими теперь
уделом не лучших офицеров, а наиболее состоятельных”148. Таким
образом, принадлежность офицера к гвардии в рассматриваемый
период отнюдь не означала автоматическое пребывание в составе
военной элиты, хотя облегчала молодому человеку путь наверх.
В этой связи также далеко неоднозначно можно оценивать по-
ложение выпускников других, упоминавшихся выше “профиль-
ных” академий России: Михайловской артиллерийской, Инженер-
ной, Военно-юридической, Военно-Медицинской и Интендант-
ской, возникших во второй половине XIX — начале XX вв. С од-
ной стороны, выпускники этих высших учебных заведений, как
правило, отличались более высокой компетентностью по сравне-
нию с обычными армейскими офицерами, и поэтому обычно зани-
мали должности начальников соответствующих служб в штабах
частей и соединений149. Однако, с другой стороны, — “разночин-
ное” социальное происхождение при том, что высшее командное
звено почти полностью находилось в руках потомственных дворян,
отсутствие источников существования вне службы, а главное —
узкая специализация не позволяли современникам рассматривать
их в качестве элиты русской армии. По оценке Б. В. Геруа, “пре-
имущества у этих “академиков” тоже были, но умереннее, и уче-
ные артиллеристы и военные инженеры не бросались в глаза как
каста”150.
Поэтому, с нашей точки зрения, затрагивая эту категорию рос-
сийского офицерства, следует говорить лишь о наметившейся в
53
начале XX в. тенденции рекрутирования ее представителей в
элитную группу военных профессионалов.
Аналогичная ситуация в предвоенные десятилетия сложилась и
с военными моряками. Как известно, первые морские учебные за-
ведения были созданы в России еще Петром Великим: в 1701 г. —
Школа математических и навигацких наук, в 1715 г. — Академия
морской гвардии, в 1752 г. — Корпус гардемаринов. Важным ша-
гом на этом пути стало открытие Николаевской морской академии
(1827 г.), преобразованной в офицерские классы морских наук
спустя тридцать пять лет, ас 1877 г. вновь получившей прежнее
наименование151.
По воспоминаниям современников, поступление в Морской ка-
детский корпус и далее в академию ограничивалось рамками соци-
ального происхождения: “В мое время (т. е. 1895 г. — Е. С), —
пишет, например, капитан 1 ранга Л. В. Ларионов, — прием был
строго сословный: только дети потомственных дворян и дети мор-
ских офицеров”. Однако и здесь возникали противоречия: “Дети
офицеров корпуса флотских штурманов или механиков, не имев-
шие потомственного дворянства, в корпус не допускались. Эта
была колоссальная несправедливость и подчеркнутое деление на
кораблях на белую кость — строевых офицеров и черную — меха-
ников, штурманов и корабельных инженеров. А в бою об этой раз-
нице забывали и гибли вместе”152.
Другой особенностью службы офицеров ВМФ по сравнению с
армейскими в России являлась тесная связь первых с корабельным
составом, что означало их нередкую “перетасовку” между боевы-
ми судами с началом очередного сезона навигации. Отсюда под-
меченное современниками “растворение” офицера в “обширном и
неразделенном полковыми перегородками море личного состава
флота”153, которое затрудняло для военных моряков формирование
системы личных связей и соответствовавшего ей статусного само-
сознания.
Кроме того, продолжительное отсутствие особой структуры
ВМФ — Морского Генерального штаба (Генмора) — сдерживало
конституирование на флоте корпуса офицеров-генштабистов. И
хотя авторитетные голоса в поддержку создания этого органа раз-
давались в России еще с конца XIX в. (например, в 1888 г. в жур-
нале “Русское судоходство” была опубликована статья адмирала
И. Ф. Лихачева под заголовком “Служба Генерального штаба во
флоте”154), решение этого вопроса вступило в практическую фазу
только после Цусимской катастрофы, точнее с апреля 1906 г., по
инициативе лейтенанта А. Н. Щеглова155.
54
Для нас особенно важно, что в отличие от сухопутного Гене-
рального штаба, существовавшего как самостоятельная структура
в 1905-1908 гг. и продолжавшего впоследствии сохранять значи-
тельную степень автономии, формальное создание МГШ не озна-
чало предоставление ему какого-то особого статуса, поскольку
согласно директивным документам этот орган целиком входил в
состав Морского министерства156. Более того, Комиссия по выра-
ботке “Положения о прохождении службы по МГШ”, заседавшая в
1908 г., пришла к выводу о нецелесообразности формального кон-
ституирования (!) корпуса офицеров Морского Генерального шта-
ба как особой “касты” вооруженных сил империи157.
Следует также учитывать традиционно сдержанное отношение
правительственных кругов и российской общественности к про-
блемам обеспечения морского могущества страны. Как будет по-
казано ниже, в представлениях большинства политических и об-
щественных деятелей Россия оставалась континентальной сухо-
путной державой158, и уже поэтому высшие офицеры российского
ВМФ не могли играть в процессе принятия и разработки стратеги-
ческих решений роли, сравнимой с выпускниками академии Гене-
рального штаба, учитывая болезненный резонанс, вызванный по-
ражениями на Дальнем Востоке. По свидетельству очевидца, “рус-
ская публика флота не знала, мало им интересовалась”, особенно
за пределами Санкт-Петербурга, добавим мы от себя. И далее:
“Было неприятно в форме показываться в общественных местах,
всегда можно было нарваться на скандал. Пожимание же плечами
или неодобрительный шепот за спиной — были заурядным явле-
нием”159.
Все эти соображения заставляют нас, как и в случае с “сухо-
путной” военно-технической интеллигенцией, говорить только о
начальном этапе возрождения внимания имперского политическо-
го руководства к флоту с использованием лучших его представи-
телей на ответственных должностях.
Таким образом, основой, ядром формировавшейся профессио-
нальной военной элиты России мог быть только корпус офицеров
Генерального штаба, в списке которого к 1908 г. насчитывалось
1454 чел.: 378 генералов, 330 полковников, 235 подполковников,
201 капитан и 144 лиц, причисленных за боевые заслуги (харак-
терная деталь для нашей страны, свидетельствовавшая об особом
статусе этого института!)160.
Опираясь на опубликованный в канун мировой войны послед-
ний ежегодный “Список Генерального штаба”, попытаемся дать
статистическую характеристику доминирующему слою военной
55
элиты Российской империи — генералитету — по возрасту, веро-
исповеданию, образованию и должностному статусу161.
В группе полных генералов (82 чел.) средний возраст составил
64 года. Только 14 чел. не принадлежали к православной вере
(1 католик и 13 лютеран, евангелистов-лютеран и евангелистов-
реформистов); 8 генералов перед поступлением в академию Гене-
рального штаба окончили Пажеский корпус, остальные — различ-
ные кадетские корпуса и военные училища (кавалерийские, инже-
нерные, артиллерийские и т. п.), хотя несколько лиц начали служ-
бу с военных гимназий, а два человека окончили Московский и
Санкт-Петербургский университеты. Что касается занимаемых
должностей, то практически все лица данной категории являлись
военными министрами, членами Государственного Совета, Военно-
го совета, командующими войсками округов или их помощниками,
командирами корпусов или начальниками крепостей 1 класса.
Средний возраст генерал-лейтенантов (115 чел.) оказался 57 лет,
причем к православным из них относилось 97 чел, к католикам — 1,
а к реформистским церквам — 17. В отношении образования кар-
тина соответствовала вышеизложенной (причем 8 чел. окончили
Пажеский корпус), а в служебном аспекте характеризовалась заня-
тием ими различных ответственных штабных должностей, а также
постов командиров корпусов, начальников дивизий и крепостей,
атаманов казачьих войск, генерал-губернаторов, директоров воен-
но-учебных заведений и департаментов гражданских ведомств.
Наконец, группа генерал-майоров (225 чел.) характеризовалась
средним возрастом 49 лет, православным вероисповеданием 208
чел. (остальные — адепты реформаторской церкви — 15 и 2 му-
сульманина), большим по сравнению со старшими по чину колле-
гами числом закончивших Пажеский корпус (15) и в основном
функционально значимыми штабными должностями в округах,
корпусах и дивизиях, а также постами командиров отдельных пол-
ков, градоначальников, директоров военно-учебных заведений, и,
что особенно важно для нашей темы, — военных атташе в других
странах.162.
Эти данные убедительно подтверждают сделанный ранее вы-
вод, требуя только одного дополнительного замечания относи-
тельно служебного жалования генштабистов до генерал-майорско-
го чина, бывшего, как и у всего российского офицерского корпуса
существенно ниже, чем в других европейских государствах1. При
этом, как подчеркивают специалисты, среди генштабистов возрас-
тала доля лиц, не обладавших земельной собственностью, либо
W 164
крупной недвижимостью , что свидетельствовало оо усилении
функциональной значимости доходов, получаемых офицерами Ге-
56
нерального штаба по основной службе или на преподавательском
поприще в академиях и училищах.
Отдавая должное элитному слою российской армии, процесс
становления которого был прерван войной в самом разгаре, умест-
но, на наш взгляд, привести высказывание Б. В. Геруа: “Благодаря
своему интеллекту, образованию и умению работать, корпус офи-
церов Генерального штаба представлял собой большую полезную
силу не только в армии, но и вообще в России. Доказывалось это
спросом на офицеров Генерального штаба во всех областях госу-
дарственной и военной деятельности”165.
Проведенное исследование социально-политической основы
военной элиты России открывает возможность для характеристики
структуры и особенностей ее менталитета в сопоставлении с ана-
логичными группами в других странах.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Платон. Государство. Кн. 8-9. — В кн.: Платон. Государство. Законы.
Политика. М., 1998. С. 297-352.
2 The Sociology of Elites I ed. by J. Scott. V. 1. Aidershot, 1990. P. X.
3 Cm.: Harold D. Lasswell on Political Sociology I ed. by D. Marvick. Chi-
cago-London, 1977. P. 114-134.
4 Миллс P. Властвующая элита. Пер. с англ. М., 1959. С. 25.
5 Keller S. Beyond the Ruling Class. Strategic Elites in Modem Society. New
York, 1979. P. 162.
6 Cm. Mosca G. The Ruling Class. New York, 1939; Pareto V. Socialist Sys-
tems. London, 1902.
7 Хотя часть зарубежных политологов отрицает элитные группы в по-
стиндустриальном демократическом обществе, см. подр.: Pluralism and
Protest / ed. by D. Bagkin. New York, 1973.
8 Гаман-Голутвина О. В. Политические элиты России. Вехи историче-
ской эволюции. М., 1998.
9 Нарта М. Теория элит и политика. Пер. с чешек. М., 1975. С. 144.
10 Ашин Г. К. Современные теории элиты. Критический очерк. М., 1985.
С. 78.
11 См. напр.: Marger М. Elites and Masses. An Introduction to Political Soci-
ology. New York, 1981. P. 244-249; Ашин Г. К. Указ. соч. С. 67.
12 Маслов С. В. Военная элита: политологический анализ формирования.
С. 47.
13 Keller S. Op. cit. Р. 286.
14 Huntington S. The Soldier and the State. Cambridge, 1957; Janowitz M.
The Professional Soldier. Glencoe, 1960; Finer S. The Man on Horseback.
Boulder-London, 1962, 1988.
15 Миле P. Указ. соч. С. 264.
57
16 См. постановку проблемы в указанных работах С. Хантингтона и М.
Яновица, а ее дальнейшее развитие в сборнике статей под ред. Я. ван
Доорна: Armed Forces and Society I ed. by J. van Doorn. The Hague-Paris,
1968 (особенно в статье все того же М. Яновица на с. 24-25).
17 Головин Н. Обширное поле военной психологии. Предисловие к книге
П. Н. Краснова “Душа армии”. — В сб.: Душа армии. Русская военная
эмиграция о морально-психологических основах российской воору-
женной силы. М., 1997. С. 36.
18 Цит. по: Корелин А. П. Дворянство в пореформенной России (1861-
1904) И Исторические записки. 1987. № 87. С. 155.
19 Волков С. В. Русский офицерский корпус. М., 1993. С. 15-16.
20 См. подр.: Гордон П. Дневник. Ч. 1. Пер. с англ. М., 2000.
21 Гуменюк П. В, Вологжанин Ф, Н. История военного искусства. Орел,
1995. С. 125.
22 Энгельгардт Б. А. Воспоминания камер-пажа И Военно-исторический
журнал (ВИЖ). 1993. № 12. С. 57.
23 Данилов Ю. Н. На пути к крушению. М., 1992. С. 79.
24 Куприн А. И. Юнкера. Собр. соч. В 3-х тт. Т. 1. М.» 1998. С. 235.
25 Монастырев Н. А. Гибель царского флота. Спб., 1995. С. 10.
26 ГАРФ. Ф. 826. On. 1. Д. 45. Л. 91-92. Джунковский В. Ф. Воспомина-
ния. 1900 г.
27 Деникин А. И. Путь русского офицера. М., 1991. С.58.
28 РГВИА. Ф. 1. Оп. 2. Д. 288. Л. 1. Всеподданнейший отчет о состоянии
войск гвардии и Петербургского военного округа за 1903 г.
29 Галкин М. Новый путь современного офицера. М., 1906. С. 22.
30 Российские офицеры / под ред. А. Б. Григорьева. М., 1995. С 14.
31 Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР ОГБ).
Ф. 587. Карт. 1. Д. 30. Л. 38. Беляев И. Т. Прошлое русского изгнанни-
ка. Ч. 1.
32 Bushnell J. The Tsarist Officer Corps, 1881-1914: Customs, Duties, Ineffi-
ciency. P. 758-759; Fuller W. (jr.) Civil-Military Conflict in Imperial Rus-
sia, 1881-1914. P. 23.
33 Шавелъский Г Воспоминания последнего протопресвитера русской
армии и флота. Т. 1. С 95-97.
34 См.: Наставление к самодисциплине и самовоспитанию. Собрание
писем старого офицера к своему сыну / сост. С. К М., 1900. Вып. 1;
Бутовский Н. Д. Командиры. Очерки современного военного быта.
Спб., 1901.
35 Парский Д. Что нужно нашей армии? Современное ее состояние и
необходимые в ней реформы. Спб., 1908. С. 114-115.
36 См. Andrzejewski S. Military Organization and Society. London, 1954;
Gooch J. Armies in Europe. London-Boston, 1980.
37 Галкин M. Указ. соч. С. 119.
38 См.: Машкин Н. А. Высшая военная школа Российской империи XIX —
начала XX в. М., 1997. С. 26-27.
58
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
Михайлов А. А. Российские кадетские корпуса // Вопросы истории.
1997. № 12. С. 124.
Столетие Военного министерства. 1802-1902. Т. 10. Ч. 2. Кн. 1. Спб.,
1902. С. 6-7.
См. подр.: Геруа Б, В. Воспоминания о моей жизни. Т. 1. С. 17-55; Иг-
натьев А. А. Пятьдесят лет в строю. С. 40-75; Энгельгардт Б. А. Вос-
поминания камер-пажа// ВИЖ. 1993. № 12; 1994. №№ 1-9.
Ильин Ю. В. Опыт деятельности Военного министерства по укрепле-
нию офицерского корпуса русской армии (1905-1914 гг.) И Автореф.
дисс. ...канд. истор. наук. М., 1997. С. 9.
Деникин А. И. Путь русского офицера. С. 42.
См. подр.: Галушко Ю. А., Колесников А. А. Школа российского офи-
церства. М., 1993; Машкин Н. А. Высшая военная школа Российской
империи XIX — начала XX в. М., 1997.
Деникин А. И. Путь русского офицера. С. 48.
РедигерА. Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 430.
Залесский П. И. Грехи старой России и ее армии. — В сб.: Философия
войны. М., 1995. С. 156.
Деникин А. И. Путь русского офицера. С. 48.
Монастырев Н. А. Указ. соч. С. 25.
Куприн А. И. Юнкера. С. 417.
Деникин А. И. Старая армия. Париж, 1929. С. 129.
Арцыбашев М. П. Санин. Собр. соч. в 3-х тт. М., 1994. Т. 1. С. 47.
Menning В. Bayonets Before Bullets. Р. 101.
Отечественная история. Энциклопедия. Т. 1. М., 1994. С. 419; см.
подр.: Кузьмин Ф. М. История Николаевской академии Генерального
штаба и Военной академии им. М. В. Фрунзе. М., 1993.
Abrahamsson В. Military Professionalization and Political Power. P. 30;
Howard M. War in European History. Oxford, 1976. P. 35.
Деникин А. И. Путь русского офицера. С. 67.
Бутовский Н. Указ. соч. С. 22.
Там же. С. 65.
ГрулевМ. Записки генерала-еврея. С. 140.
ОР РГБ. Ф. 802. On. 1. Карт. 4. Д. 2. Л. 55. Галкин М. С. Записки о
Первой мировой войне. Рукопись; Игнатьев А. А. Указ. соч. С. 104.
Шапошников Б. М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1974.
С.170.
См. подр.: Мещеряков Г. IL Русская военная мысль в XIX в. М., 1973;
РедигерА. Ф. Указ. соч. Кн. 1-2; Кузьмин Ф. М. Указ, соч.; Steinberg J,
W. The Education and Training of the Russian General Staff: A History of
the Imperial Nicholas Military Academy, 1832-1914. Ohio State Univer-
sity, 1990; Hines K. L. Russian Military Thought: Its Evolution through
War and Revolution, 1860-1918. New York, 1998.
Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 922. On. 1.
Д. 79. Л. 1-2. Программа научных сообщений преподавателей акаде-
мии Генерального штаба, 1903-1904 гг.
59
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ). Ф.
490. On. 1. Д. 1. Л. 97. Дневники Н. П. Михневича. Т. 1. Санкт-Петер-
бург, 18 сентября 1906 г.
История внешней политики России. Конец XIX — начало XX в. М.,
1997. С. 391-392.
РГИА. Ф. 922. On. I. Д. 73. Л. 1-26. Докладная записка начальника
академии Генерального штаба генерал-лейтенанта В. Г. Глазова воен-
ному министру А. Н. Куропаткину. Санкт-Петербург, 1899 г.
Mayzel М. The Formation of the Russian General Staff. 1880-1917. P. 311.
Машкин H. А. Указ. соч. С. 141.
Mayzel M. Op. cit. P. 312.
Там же.
Шапошников Б. М. Указ. соч. С. 129.
Mayzel М. Op. cit. Р. 312.
Там же.
СамойлоА. А. Две жизни. М., 1958. С. 55.
Парский Д. Указ. соч. С. 257-258. Характеризуя ситуацию вокруг Ни-
колаевской академии автор с возмущением пишет: “Протекционизм в
связи с характером прохождения и направления службы Генерального
штаба часто выдвигает у нас вперед не людей дела, а бойких на сло-
вах, легких и удобных в общежитии; создаются дутые репутации, ко-
торые совершенно не оправдываются, что и сказывается при первом
же соприкосновении с серьезным делом”.
Парский Д. Указ. соч. С. 232-233.
Шапошников Б. М. Указ. соч. С. 169-170.
См. подр.: Машкин Н. А. Указ. соч. С. 42-68; 68-96.
Куприн А. И. Поединок. Собр. соч. в 3-х тт. Т. 2. М., 1998. С. 271.
Грулев М. Злобы дня в жизни армии. Брест-Литовск, 1911. С. 65.
Наиболее вероятное объяснение этимологии этого прозвища связывает
его с частым употреблением слова “момент” в лекциях преподавателей
академии Генерального штаба и высказываниях ее выпускников, осо-
бенно во время штабных учений. См.: Дрейер В. Н. На закате империи.
С. 56.
См.: Teitler G. The Genesis of the Professional Officer Corps. London,
1977.
Столетие Военного министерства. T. 4. Ч. 1. Кн. 2. С. 92-93.
Зайцов А. А. Служба Генерального штаба. Нью-Йорк, 1961. С. 3.
Там же. С. 131.
Из наиболее интересных исследований эволюции Генерального штаба
в России следует назвать: Глиноецкий Н. П. История русского Гене-
рального штаба. Т. 1-2. Спб., 1883-1894; Оськин Г. Возникновение и
развитие службы Генерального штаба в русской армии И ВИЖ. 1969.
№ 3; Кавтарадзе А. Г. Из истории русского Генерального штаба И
ВИЖ. 1971. № 12; 1972. № 7; 1974. № 12; 1976. № 3.
Столетие военного министерства. Т. 4. Ч. 1. С. 149; Ч. 2. С. 17; Зайцов
А. А. Указ. соч. С. 4.
60
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
Кавтарадзе А. Г. Указ. соч. //ВИЖ. 1971. № 12. С. 76.
Зайончковсий П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX
столетий. С. 108-113. Современную оценку этих проектов см.: Hines К.
L. Russian Military Thought: Its Evolution through War and Revolution.
New York, 1998.
Столетие военного министерства. T. 4. Ч. 2. С. 414.
Макшеев Ф. Генеральный штаб. Сравнительный очерк современного
устройства его в армиях: русской, германской, французской и авст-
рийской. Спб., 1899. С. 25.
Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 177-178.
Риттих А. Ф. Русский военный быт в действительности и мечтах.
Спб., 1893. С. 249.
ГеруаБ. В. Указ. соч. Т. 1. С. 149-150.
Шапошников Б. М. Указ. соч. С. 203.
Проблемы реформирования русской армии исследованы достаточно
глубоко в следующих работах: Кузин В. В. Совет Государственной
Обороны в России (1905-1909) // Автореф. дисс. ... канд. истор. наук.
М., 1950; Флоринский М. Ф. Совет министров и военные ведомства в
1907-1914 гг. - В сб.: Актуальные проблемы дореволюционной отече-
ственной истории. Материалы научной конференции. Ижевск, 23 ок-
тября 1992 г. Ижевск, 1992. С. 75-88; Саксонов О. В. Военные рефор-
мы 1905-1912 гг. в России и их влияние на военное искусство И Авто-
реф. дисс. ... канд. истор. наук. М., 1994; Сапрыкин В. О. Военные ре-
формы в политической жизни России, 1907-1914 гг. И Автореф. дисс.
... канд. истор. наук. М., 1995; Бурджук В. И. Реформы русской армии
в 1905-1912 гг. // Автореф. дисс. ... канд. истор. наук. М., 1995; Миха-
ленок О. М. Российская государственность и вооруженные силы в
1861-1914 гг. (историко-политологический аспект) // Автореф. дисс. ...
канд. истор. наук. М., 1996; Кавтарадзе А. Г. Военные реформы в Рос-
сии, 1905-1912 гг. - В сб.: Реформы и реформаторы в истории России.
М., 1996. С. 157-166; Ильин Ю, В. Указ, соч.; Wildman А. К. Op. cit;
Perrins М. The Council for State Defence, 1905-1909 // Slavonic and East
European Review. 1980. V. 3 (58). P. 370-398; MenningB. Op. cit.
Деникин А. И. Путь русского офицера. С. 190.
Он же. Старая армия. С. 13.
Калнин Э. X. Генеральный штаб и его специальность. Одесса, 1909. С.
20-35, 84-89, 137.
Драгомиров М. И. Одиннадцать лет. 1895-1905. Сб. статей. Кн. 2. Спб.,
1909. С. 408-418.
ШеманскийА. Специальность Генерального штаба // Военный сборник
(ВС). 1907. №8. С. 53-60.
Б. Заметки о службе Генерального штаба //ВС. 1901. №№ 9-11; № 11.
С. 144.
Билъдерлинг А. А. Прохождение службы и подготовка офицеров Гене-
рального штаба по опыту минувшей войны // ВС. 1906. № 6. С. 179-
61
104
105
106
107
108
109
НО
111
112
ИЗ
114
115
116
117
118
119
120
121
122
123
124
125
126
194; Геруа А. В. После войны о нашей армии. Спб., 1906. С. 56-57;
Грулее М. Записки генерала-еврея. Париж, 1930. С. 1-40, 143.
Энгельгардт Б. А. Указ. соч. // ВИЖ. 1994. № 9. С. 52.
Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 178.
См., напр.: Грулее М. Злобы дня в жизни армии. С. 68.
РГИА. Ф. 922. On. 1. Д. 73. Л. 34-34об. Докладная записка генерал-
лейтенанта В. Г. Глазова военному министру А. Н. Куропаткину, 1901 г.
Шапошников Б. М. Указ. соч. С. 210-211.
Деникин А, И. Путь русского офицера. С. 193; Wildman A. Op. cit. Р. 68;
Fuller W.(jr). Op. cit P. 201-204; MenningB. Op. cit. P. 211-215.
ГАРФ. Ф. 826. On.l. Д.49. Л. 67. Джунковский В. Ф. Воспоминания.
1909 г.
Gooch J. Armies in Europe. London-Boston, 1980. P. 140.
Режепо П. А. Статистика генералов. Спб., 1903. С. 5-12.
РГВИА. Ф. 400. Оп. 4. Д. 266. Л. 55. Сведения о генералах русской
армии, Санкт-Петербург, 28 марта 1903 г.
Там же. Л. 56-57.
Там же. Л. 56об.
Оберучев К. М. Наши военные вожди. М., 1909. С. 5-7.
Тамже. С. 13.
Там же. С. 22-32.
Зайцов А. Л. Указ. соч. С. 17.
Там же.
Деникин А. И. Старая армия. С. 13.
Waters W. “Secret and Confidential”: The Experience of a Military At-
tache. London, 1926. P. 238.
Куропаткин A. H. Задачи русской армии. T. 3. Спб., 1910. С. 365.
Геруа Б. В. Указ. соч. Т. 1. С. 149.
Оберучев К. М. Указ. соч. С. 59.
Gorlitz W. Der deutsche Generalstab. Geschichte und Gestalt. 1657-1945.
Frankfurt am Mein, 1950. S. 193-254; Demeter K. Das deutsche Offizier-
korps in Gesellschaft und Staat. 1650-1945. Frankfurt am Mein, 1962. S.
26-27; Rothenberg G. The Army of Francis Joseph. West Lafayette, 1976;
Wheatcroft A. Technology and the Military Mind: Austria, 1866-1914. —
In: War, Economy and the Military Mind / ed. by G. Best and A. Wheat-
croft. London, 1976. P. 45-57; Williamson S. Austria-Hungary and the Ori-
gins of the First World War. London, 1991. P. 46-49; Challener R. The
French Theory of the Nation in Arms, 1866-1939. New York, 1955. P. 46-
90; Sheppard E. A Short History of the British Army. London, 1950. P.
292-294, 481; Spiers E, The Army and Society, 1815-1914. London, 1980.
P. 265-287; Gooch J. Army, State and Society in Italy, 1870-1915. London,
1989. P. 62; Ekirch A. The Civilian and Military: A History of the Ameri-
can Antimilitarist Tradition. Colorado Springs, 1972. P. 140-155; Sherman
E. Contemporary Chalenges to Traditional Limits on the Role of the Mili-
tary in American Society. In: Military Intervention in Democratic Societies
/ ed. by P. Rowe and C. Whelan. London, etc., 1985. P. 216-263.
62
127 Huntington S. Op. cit. P. 19-20; Abrahamson B. Op. cit. P. 16-17.
128 Mayer A. The Persistence of the Old Regime: Europe to the Great War.
London, 1981. P. 122-123.
129 Дрейфус А. Пять лет моей жизни (1894-1899). Пер. с фр. М., 1901. С. 2.
130 Степанов А. И., Уткин А. И. Геоисторические особенности формиро-
вания российского военно-исторического общества // Россия XXI.
1996. №9-10. С.87-91.
131 Риттих А. Ф., Бубнов А. Д. Россия и ее моря. Краткая история России
с морской точки зрения. М., 1907. С. 137.
132 Fuller W. С. (Jr.) Op. cit. Р. 228.
133 Дубенцов Б. Б., Куликов С. В. Социальная эволюция высшей царской
бюрократии во второй половине XIX — XX в. Итоги и перспективы
изучения. В сб.: Проблемы социально-политической истории России
XIX-XX вв. Спб., 1999. С. 63-86.
134 Fuller W. C.(jr.) Op. cit. P. 45.
135 Режепо П. А. Офицерский вопрос. Спб., 1909. С. 18-19.
136 Корелин А. П. Дворянство в пореформенной России (1861-1904 гг.). С.
158; Волков С. В. Указ. соч. С. 88, 319-321.
137 Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 33.
138 Военно-статистический сборник за 1912 г. Спб., 1913. С. 230-323; Вол-
ков С. В. Указ. соч. С. 278, 354.
139 Кингстон-Макклори Э. Дж. Руководство войной. Анализ роли поли-
тического руководства и высшего военного командования. Пер. с англ.
М., 1957. С. 53.
140 Fuller W. C.(jr.) Op. cit. P. 41.
141 Курлов П. Г. Гибель императорской России. Берлин, 1923. С. 15-26;
Воейков В. Н. С царем и без царя. Гельсингфорс, 1936. С. 341-352.
142 См: Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. Париж, 1930;
Шавелъский Г. Указ соч. Т. 1. С. 125-138; Португальский Р. М., Алек-
сеев П. Д., Рунов В. А. Первая мировая война в жизнеописаниях рус-
ских военачальников. М., 1994. С. 9-53.
143 РГИА. Ф. 1656. On. 1. Д. 87. Л. 52-52об. Воспоминания генерал-майо-
ра свиты Г. О. Рауха, 13 июля 1908 г.
144 Сухомлинов В. А. Великий князь Николай Николаевич (мл.). Берлин,
1925. С. 54, 75, 85, 87, 98.
145 Wildman A. Op. cit. Р. 64-65.
146 Мосолов А. Указ. соч. С. 92-97, 170.
147 Энгельс Ф. Армии Европы. Собр. соч. Т. 11. М., 1958. С. 439.
148 РедигерА. Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 61-62.
149 См.: Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 41-47.
150 Геруа Б. В. Указ. соч. Т. 1. С. 150.
151 Витте А. Г. Очерк устройства управления флотом в России и ино-
странных государствах. Спб., 1907. С. 360-361; Бескровный Л. Г. Указ,
соч. С. 217-219; Волков С. В. Указ соч. С. 139, 143.
152 ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 1. Л. 40. Ларионов Л. В. История трех поко-
лений моряков. Мои воспоминания для сына Андрея. Ч. 1. 1895 г.
63
153
154
155
156
157
158
159
160
161
162
163
164
165
Витте А. Г. Указ. соч. С. 3.
ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 2. Л. 84-84об. Ларионов Л. В. Указ. соч. Ч. 2.
1906 г; Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 220.
Подробнее о Морском Генеральном штабе см.: Шацилло К. Ф. Русский
империализм и развитие флота накануне Первой мировой войны
(1906-1914). М., 1968; Симоненко В. Г. Морской Генеральный штаб
русского флота (1906-1917 гг.) И Автореф. дисс. ... канд. истор. наук.
Л., 1976;
Журнал Комиссии по выработке “Положения о прохождении службы
по МГШ”. Санкт-Петербург, 24 марта 1908 г. // Морской сборник
(МС). 1912. № 10. С. 79.
Там же. С. 72-73.
См., напр., изложение этих взглядов компетентным специалистом,
гидрографом А. Г. Витте: “Петра Великого заставила завести флот
только государственная необходимость; русский же народ сам по себе
особенной склонности к морю никогда не чувствовал”. — Витте А. Г
Указ. соч. С. 109.
ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 2. Л. 74об. Ларионов Л. В. Указ. соч. Ч. 2.
1906.
Российские офицеры. С. 54.
Следует подчеркнуть, что первым среди отечественных исследовате-
лей подобную попытку предпринял А. Г. Кавтарадзе, см.: Кавтарадзе А.
Г. Военные специалисты на службе Республики Советов. 1917-1920 гг.
М., 1988. С. 181-184. Из зарубежных авторов отметим статьи П. Кене-
за, Д. Пономарева и М. Майцеля, см.: Kenez Р. A Profile of the Prerevo-
lutionary Officer Corps // California Slavic Studies. 1973. N 7. P. 121-158;
Ponomareff D. Political Loyalty and Social Composition of the Military
Elite: The Russian Officer Corps, 1861-1903 // RAND Papers. 1977. Ser. P-
6052; Mayzel M. Generals and Revolutionaries, The Russian General Staff
during the Revolution. A Study in the Transformation of A Military Elite.
In: Studien zur Mihtargeschichte, Militarwissenschaft und Konfliktfor-
schung. Osnabriick, 1979. Bd. 19.
Список Генерального штаба. Исправлен по 1 июня 1914 г. Пг., 1914. С.
1-267.
П. Л. Зайончковский. Самодержавие и русская армия... С. 225.
Волков С. В. Указ. соч. С. 235.
ГеруаБ. В. Указ. соч. Т. 1. С. 153.
64
фла.^а 2
ОСОБЕННОСТИ МЕНТАЛИТЕТА
РОССИЙСКОЙ ВОЕННОЙ ЭЛИТЫ
Вы грозны на словах — попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постели,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русский от побед отвык?
А. С. Пушкин
1. Образы и представления как основные элементы сознания
Характеризуя духовный мир профессиональных военнослужа-
щих как особого общественного слоя, большинство ведущих спе-
циалистов в области социальной психологии оперируют понятием
“военный склад ума” (“military mind”)1. Так, например, американ-
ский социолог Р. Миллс, отмечая “метафизичность восприятия
действительности”, характерную для сознания представителей
офицерского корпуса, пишет: “Даже в чисто военных вопросах
такой ум не доверяет “теоретикам” хотя бы потому, что мышление
последних отличается известным своеобразием: бюрократическое
же мышление — это упорядоченное и эмпирическое мышление”2.
Другой авторитетный исследователь, профессор С. Хантингтон,
выводя эту дефиницию из теории идеальных архетипов М. Вебера,
обращает внимание на иные аспекты “военного склада ума” —
патриотизм (понимаемый как великодержавность), конфликтность
и консервативный реализм. Примечательно, что американский
ученый одним из первых предложил проанализировать интере-
сующий нас феномен с точки зрения представлений, ценностей и
этических норм, составляющих его структуру3. Эту линию про-
должил шведский социолог Б. Абрахамссон, изложивший свое по-
нимание “военного склада ума” как совокупности националистиче-
ских, социал-дарвинистских, алармистских и консервативно-автори-
таристских взглядов на окружающий мир, присущих в XX в. про-
фессиональным военнослужащим4. Аналогичным образом оцени-
вал идеологическую составляющую военной службы и профессор
Йельского университета А. Перлмуттер в своей работе по пробле-
мам участия военнослужащих в политической жизни различных
стран5. Наконец, один из современных отечественных авторов,
опираясь на достижения западной социологии и политологии, свя-
зал механизм формирования сознания нынешней военной элиты
России с “ориентацией на традиционные черты народного мента-
литета”, который, по мнению ученого, отличается слабостью пра-
восознания, негативным отношением к либеральным ценностям и
патернализмом со стороны государства6.
Таким образом, налицо различное толкование этого понятия,
являющегося ключевым для реконструкции представлений о Запа-
де в среде элитного слоя русской армии начала XX в. Попробуем
обосновать свою интерпретацию “военного склада ума” через рас-
смотрение процесса формирования и анализ структуры менталите-
та профессиональных защитников Отечества в годы, предшество-
вавшие Первой мировой войне.
В психологии достаточно хорошо разработана теория инфор-
мации, под которой обычно понимается сообщение, зафиксиро-
ванное искусственно созданными знаковыми системами и доступ-
ное для понимания индивида7. Таким образом, психологическая
структура информации представляет собой взаимообусловленную
иерархию трех уровней: знак — значение — смысл.
На первом этапе информационного обмена человека с окру-
жающим миром происходит чувственное знакомство субъекта с
объектом восприятия, в процессе которого формируются абст-
рактные знаковые образы воспринимаемого предмета или явления.
Затем благодаря мыслительной (когнитивной) деятельности мозга
совокупность знаковых образов выстраивается в логически взаи-
мосвязанную цепочку правербальных конструкций, окрашенных
положительными, отрицательными, либо нейтральными эмоциями
различной интенсивности. Так возникает значение. Наконец, ито-
говым результатом обработки субъектом информации о внешнем
мире становится смысл, понимаемый как мыслимое содержание
информационного блока, или, другими словами, сжатая (редуци-
рованная) форма совокупности присущих этому блоку значений8.
66
Двумя неразрывно связанными процессами когнитивной дея-
тельности в отношении поступающей информации выступают вос-
приятие и понимание. Если первое, по мнению специалистов, це-
лостно и константно, имея в своей основе сформировавшиеся в
ходе эволюции органического мира биологические механизмы
перцепции, то второе представляет в основе достояние высокоор-
ганизованной материи — человеческого мозга, который осуществ-
ляет познавательный процесс на разных уровнях понимания: от
начальных, генетически заложенных природой, нечетких, интуи-
тивных предчувствий, до абстрактных понятий, не ограниченных
какими-либо рамками и имеющих собственную сложную иерар-
хию.
Поэтому, оставляя в стороне рассмотрение проблем восприятия
и понимания как феноменов психологии личности в общетеорети-
ческом плане, сосредоточим внимание на вариантах перцепции,
которые формируются у субъекта (в нашем случае — профессио-
нального военного, имеющего элитный статус) в процессе знаком-
ства с окружающим миром. Мы имеем в виду образы и представ-
ления, которые определяют оценки, взгляды, идеи и поступки ин-
дивидов как в личной жизни, так и в служебной деятельности, с
точки зрения разработки, принятия и осуществления принципи-
ально важных, судьбоносных решений, в нашем случае — для Рос-
сии начала XX в.
Следует сразу же признать, что дискуссия о сущности и значе-
нии указанных компонентов мыслительной обработки информа-
ции продолжается и по сей день. Наиболее развернутые концепту-
альные подходы к проблеме изучения образно-представленческих
систем в историко-социологическом аспекте, обоснованные в
классическом труде В. Парето “Разум и общество”9, дополнялись и
уточнялись, как уже отмечалось выше, в работах К. Булдинга,
М. Рокича, Дж. де Ривера, Н. Харриса, Дж. Сартори, Р. Джервиса,
К. Шайбе, Дж. Борека и Р. Кёртиса, Л. Рейхлера, В. А. Ядова, Н. А.
Косолапова10. Из исследований последних лет отметим труды
Я. Верцбергера, С. В. Чугрова и Г. Г. Дилигенского11.
Суммируя выводы зарубежных и отечественных авторов, мож-
но определить образ как идеальную мыслительную модель пред-
метов и явлений, формируемую мозгом из смыслового содержания
поступающей информации. Любой образ выполняет в сознании
следующие роли: символического обобщения прошлого, создания
смысловой цепочки настоящего и прогностического ожидания
следующего по времени события. Образы — это те “кирпичики”,
которые лежат в основе конструкций более высокого уровня —
представлений, несущих в себе три элемента отношения личности
67
к окружающему миру: когнитивно-рефлексивный — познаватель-
ный, аксиоматический — оценочный и аффективный — эмоцио-
нальный12.
Хотя возникновение образов предполагает не только чувствен-
ное восприятие, но и познавательный процесс, в ходе которого они
“постоянно взаимодействуют с событиями” (К. Булдинг), эти ког-
нитивные конструкции являются лишь начальными ступенями
формирования у индивида целостной представленческой картины
реальной действительности. Как справедливо заметил один из гер-
манских исследователей, “сила образов заключается в том, что в
них верят, а не в том, отражают ли они, и в какой мере, реаль-
ность” . Поэтому значимость образов в сознании индивида воз-
растает обратно пропорционально снижению уровня полноты и
доступности информации при отсутствии у него реальных воз-
можностей, а зачастую и стремлений к ее верификации. “Чем
дальше отстоит объект социально-политического познания от соб-
ственного опыта и непосредственного восприятия его субъектом, —
отмечает известный отечественный исследователь Г. Г. Дилиген-
ский, — тем труднее этому последнему подвергнуть проверке ха-
рактеризующие объект суждения и тем чаще он вынужден прини-
мать их на веру”14.
Так формируются стереотипы — устойчивые, редуцирован-
ные, схематические образы окружающей реальности, как правило,
несущие эмоциональную окраску. Специалисты неоднозначно
трактуют стереотипы, особенно при использовании этой категории
в социальной психологии15. На наш взгляд заслуживает внимания
определение стереотипа, введенное в научный оборот крупным
американским социологом У. Липпманом. Он характеризовал эту
дефиницию как особую форму восприятия человеком окружающе-
го мира, оказывающую воздействие на информацию, поступаю-
щую в мозг через органы чувств, до того как она подвергнется ос-
мыслению16.
Анализируя стереотипы, различные авторы, начиная с У. Лип-
пмана, подчеркивали их функциональную амбивалентность: с од-
ной стороны, эти устойчивые образы способствуют “экономии
мысли”1', обеспечивая пространственно-временную преемствен-
ность (континуитет) восприятия информационных потоков инди-
видуальным сознанием и определенным образом регулируя эти
потоки по принципу матрицы (т. е. Направляя их в строго фикси-
рованные благодаря генетическому коду и условиям социализации
личности “ячейки” сознания). По верному замечанию Г. Г. Дили-
генского, стереотипы, “поступающие к индивиду из различных
социальных источников — семьи, школы и т. д. — сплошь и рядом
68
усваиваются им как бы автоматически и в готовом виде, не под-
вергаясь какой-либо модификации и переработке; и столь же авто-
матически воспроизводятся иногда на протяжении всей его жизни,
а затем передаются новому поколению” 8. Таким образом, человек
получает поведенческие ориентиры, помогающие ему успешно
справляться с решением различных задач в своей практической
деятельности. Однако, с другой стороны, стереотипы упрощают,
“огрубляют” воспринимаемые предметы и явления, ограничивая
для индивида свободу выбора поведенческих моделей в конкрет-
ной ситуации.
Сказанное отнюдь не означает сведения всей многоцветной об-
разной картины мира к стереотипам. Ведь сознание субъекта
включает целую гамму неустойчивых, ярких, далеких от схема-
тичности, вполне адекватных реальности образных картинок, фор-
мирующихся в результате личного опыта или верифицированной
информации. В контексте нашего исследования проблема заклю-
чается в том, чтобы определить сравнительную степень влияния
правдивых и искаженных, многогранных и упрощенных, основан-
ных на реальных процессах или воспринятых как готовые стерео-
типные схемы образных структур на формирование представлений
военных элит европейских стран друг о друге и окружающем мире
в целом.
Историография изучения этнических стереотипов, достаточно
подробно изложенная в работах А. В. Голубева и А. Н. Павлов-
ской19, свидетельствует об упрощении трактовки этих образных
конструкций как присущих лишь обыденному сознанию “низов”
общества вне зависимости от исторической эпохи20. Использован-
ный нами конкретный исторический материал демонстрирует об-
ратное, а именно, высокий удельный вес этнических стереотипов в
представленческой картине именно элитных социальных слоев, в
частности офицерского корпуса России и других держав накануне
Первой мировой войны. Другое дело, что представления простых
людей о жизни соседних и отдаленных стран по сравнению со
взглядами выходцев из привилегированных общественных групп
при отсутствии современных средств коммуникации, как правило,
отличались бессистемным, мифологическим, то есть неадекватным
реальности, иллюзорным характером.
Хрестоматийным примером в этой связи служат персонажи
пьес А. Н. Островского (скажем, “Грозы”), взятые драматургом из
реальной жизни российской провинции второй половины XIX в.
Следовательно, неправомерно отождествлять этнические стерео-
типы вообще и мифологемы обыденного сознания неэлитных со-
циальных слоев в частности. Если первые (стереотипы), хотя и с
69
разной интенсивностью, одинаково присущи всем членам общест-
ва на данном отрезке стадиального развития, то вторые (мифоло-
гемы), имея в основе далекое от реальности мироощущение мало-
образованного человека, обычно культивируются политическими
верхами в массовом сознании с конкретными целями (например,
для создания “образа врага”) через строго направленную идеоло-
гическую пропаганду21.
Формируемые “образами-кирпичиками” представления высту-
пают в виде эмоционально окрашенных, оценочных умозаключе-
ний индивида об окружающем предметном мире. В отличие от
образов эти умозаключения не ограничиваются фиксацией внеш-
них признаков, пусть и адекватно отражающих сущность явлений.
Представления, как правило, содержат рефлексию — т. е. осозна-
ние общей идеи (верной или ложной) о происхождении, внутрен-
ней структуре и условиях существования (экзистенции) предмет-
ных объектов. Группируясь вокруг определенного “тематического
стержня” (в нашем случае восприятия иной этно-культурной сре-
ды), представления образуют группы (кластеры), между которыми
возникают связи системного характера различных видов: каузаль-
ные, атрибутивные, компаративные и т. п. Именно тогда можно
говорить о процессе формирования системы представлений (“be-
lief system”) — основного ядра менталитета определенного типа,
например, “военного склада ума”.
Знакомство с разнообразными характеристиками представлен-
ческих систем, которые встречаются в исследовательской литера-
туре (главным образом, американской22), не позволяет дать им од-
нозначную трактовку. По нашему мнению, система представле-
ний — это структурно и функционально упорядоченная конфигу-
рация взаимообусловленных ориентаций субъекта или социальной
группы в окружающем мире.
В этой связи важно определить реальную значимость отдель-
ных элементов представленческих систем, что при использовании
различных критериев позволяет реконструировать многомерную
ментальную модель восприятия, оценки и реакции социальных
групп на явления и процессы.
Так, с точки зрения обусловленности предстоящих действий,
различаются сущностные и периферийные представления23. Каче-
ственное своеобразие первых определяется тем, что они составля-
ют операционный код принятия решений, тогда как вторые вносят
дополнительные, корректирующие факторы данного процесса24.
Другим знаковым признаком выступает истинность или лож-
ность представлений, которые в последнем случае обычно как раз
и основаны на стереотипах (этнических, если речь идет о других
70
странах и народах). Но тогда возникает проблема верификации
этих когнитивных структур.
Наконец, третьим основным критерием выступает их полнота
или ограниченность, что воздействует на такое важное свойство
представленческих систем, как открытость или замкнутость. В
этом плане, очевидно, исследователям необходимо установить
характер зависимости между сознанием и определяющей его по-
лифонической картиной внешнего мира, а также выявить причины
и последствия ограниченности перцепции25.
Оставляя в стороне подробный анализ различных типов орга-
низации представленческих систем властных европейских элит в
зависимости от целого ряда других критериев (например, степени
эмоциональной окрашенности), проследим особенности формиро-
вания “военного склада ума” в императорской России на протяже-
нии примерно двух десятилетий перед началом мировой войны с
учетом особенностей сознания офицеров Генерального штаба. При
этом следует подчеркнуть, что в своем анализе мы будем руково-
дствоваться пониманием элитной части российского офицерского
корпуса как совокупного социально-профессионального субъекта,
обладающего коллективным менталитетом, не сводимым механи-
чески к сумме индивидуальных сознаний, а представляющим со-
бой структурированное “когнитивное поле”26. Другими словами,
руководящим методологическим подходом для нас будет служить
принцип синергизма, согласно которому комбинация сущностных
элементов приводит в конечном итоге к возникновению объекта
более сложного состава, а значит, и более высокого уровня.
2. Военный склад ума: становление личности офицера
Практически все специалисты, занимающиеся компаративными
исследованиями элитных групп, признают особую значимость се-
мейной среды не только на начальном этапе формирования созна-
ния, но и в последующей служебной деятельности офицера. По
образному выражению известного культуролога Г. Д. Гачева, “на-
циональная природа и дух питают интеллект и воображение своих
детей, снабжают особыми архетипами, оригинальными интуиция-
ми, неповторимыми образами, странными ассоциациями”27.
Из послужных списков офицеров обычно можно почерпнуть
довольно скупые сведения касательно деталей социального проис-
хождения и семейного воспитания будущих военачальников. За-
пись “из дворян Н-ской губернии” оставляет открытым вопрос о
“качестве” самого дворянства, особенно в отношении офицеров
Генерального штаба28. Кроме того, некоторые косвенные анкетные
71
сведения, например, упоминание об обучении в Пажеском корпусе
или престижных военных училищах (Николаевском кавалерий-
ском, Михайловском артиллерийском, Павловском пехотном, Ни-
колаевском инженерном, 1-ми 2-м Константиновских и др.) по-
зволяют определить примерный общественный статус и имущест-
венное положение семьи, доминирующую роль в которой на про-
тяжении периода взросления будущего офицера играл отец — как
правило, профессиональный военнослужащий, занимавший ко-
мандные должности в армии или сфере государственного управле-
ния.
Дневники и мемуары современников событий 1900-х гг. напол-
нены описаниями “дворянских гнезд”, из которых “вылетали в
большую жизнь” юноши, становившиеся кадетами военно-учеб-
ных заведений29. К традиционным особенностям “микроклимата”
дворянских семей, независимо от благосостояния, можно отнести
атмосферу любви и уважения родителей друг к другу, обычно ца-
рившую там; тесные дружеские отношения между братьями и се-
страми, продолжавшимися всю жизнь; неукоснительное соблюде-
ние дней рождения, других общих для семьи памятных дат, рели-
гиозных праздников; совместное чтение произведений художест-
венной литературы обычно по вечерам; регулярные поездки за
город, а также, если позволяли средства, туристические путешест-
вия по России и за рубеж.
Все это формировало у детей и подростков такие черты духов-
ного склада, как привязанность к семейному очагу, “малой роди-
не”, священным традициям предков. Одновременно присутствие в
большинстве состоятельных дворянских семей подданных других
государств (как правило, Франции, Германии, реже Великобрита-
нии), выполнявших функции гувернеров-воспитателей, способст-
вовало приобщению дворянских отпрысков к общеевропейским
культурным ценностям. Причем в ряде случаев, по мнению совре-
менников, этот процесс носил излишне космополитическую на-
правленность. “С XVIII в. представители высшего класса России за
несколькими исключениями вели образование и воспитание своих
детей так, что все западное, европейское должно было стать им
ближе всего русского, — писал в “Задачах русской армии” А. Н.
Куропаткин. — Окруженные гувернерами-иностранцами, дети
наших вельмож прежде всего выучивались иностранным языкам,
затем русскому. Было время, когда говорить по-русски с ино-
странным акцентом было признаком хорошего тона”3 .
И все же искренний патриотизм, вмещавший глубокое почита-
ние монарха и канонов православия (за исключением привержен-
цев других конфессий, например, лютеран), привитый молодым
72
офицерам с “младых ногтей”, оставлял место проявлениям снис-
ходительно-высокомерного отношения к иным странам и народам
Европы, живущим, с точки зрения представителей российской во-
енной элиты, излишне практично, бездуховно, “не по-христи-
ански”. Исторические корни такого восприятия в России романо-
германской католическо-протестантской инокулыурной среды
лежат в средних веках, когда Флорентийская уния и падение Кон-
стантинополя на фоне внешнеполитических успехов Москвы при-
вели к тому, что, по справедливому замечанию видного право-
славного богослова А. Шмемана, “взлет национально-религиоз-
ного сознания обернулся торжеством московского самодержа-
вия”31.
Вот как, например, оценивал исторический опыт Запада сам
Николай II, бывший, по отзывом многих современников, типич-
ным представителем элитного слоя военных. Когда начальник
канцелярии Министерства императорского двора генерал-майор
А. Мосолов при встрече с самодержцем восторженно заговорил о
личности и делах Петра I по случаю 200-летия основания северной
столицы, Николай II к удивлению своего подданного ответил
сдержанным молчанием. Будучи спрошенным о причине столь
холодного отношения к деяниям великого предшественника, царь
ответил: “Конечно, я признаю много заслуг за моим знаменитым
предком, но, сознаюсь, что был бы неискренен, ежели бы вторил
вашим восторгам. Это предок, которого менее других люблю за его
увлечение западной культурой и попирание всех чисто русских
обычаев (курсив мой — Е. С.). Нельзя насаждать чужое сразу, без
переработки. Быть может, это время как переходный период и бы-
ло необходимо, но мне оно несимпатично”3 .
Примечательно, что официальная пропаганда времен Первой
мировой войны постаралась использовать эти представления для
идеологического обоснования противоборства с Центральными
державами. Иллюстрациями служат выдержки из многочисленных
популярных пропагандистских брошюр, распространявшихся на
фронте и в тылу как среди военнослужащих, так и гражданского
населения. “Иго немецкое внесет в ряды угнетенных также злобу и
рознь, которые навсегда разъединят узы крови, веры и культу-
ры, — писал побывавший в плену журналист Г. Бостунич. — В
этом ведь и секрет немецкого могущества, к этому и готовили эту
озверевшую нацию — сеять ужас и рознь. Немецкая сила в слабо-
сти не столько физической, сколько духовной”33. Аналогичным
образом глубинная духовность русских, и славян вообще, проти-
вопоставлялась внешней, только по форме христианской жизни
“инородцев” в другом издании: “Германцы усвоили общеевропей-
73
скую культуру постольку же, поскольку дикарь усвоил себе обще-
ние с усовершенствованным огнестрельным оружием, — отмечал
профессор Саратовского университета В. Г. Бируков. — Налицо
культура техники, орудий истребления, правильное распланирова-
ние улиц и садовых дорожек, но нет культуры духа, и нет вместе с
тем того злодеяния, какого не могли бы совершить германцы”34.
Пожалуй, квинтэссенцией подобных суждений явился образ нем-
цев как “обезьян на велосипеде”, пропагандировавшийся на стра-
ницах “Нового времени” в годы войны35.
Воспитание с детства представления об особой миссии России
и русских в мире, несущих другим народам свет истинной духов-
ности и нравственности, воплощением которых выступал “пома-
занник Божий”, исключало даже намек на возможность изменения
политического строя. По образному высказыванию одного из бли-
жайших наперсников Николая II — князя В. М. Мещерского, “как
в себе ни зажигай конституционализма, ему в России мешает сама
Россия, ибо с первым днем конституции, начнется конец едино-
державия, а конец самодержавия есть конец России”36.
Из сказанного вытекает, что монархизм наиболее последова-
тельных “миссионеров” — защитников царя и Отечества по долгу
службы — русских офицеров, усвоенный ими еще в нежном воз-
расте, отнюдь не являлся, как утверждалось в советской историо-
графии, результатом “оболванивания” подростков в учебных заве-
дениях императорской России, а служил краеугольным “камнем”
менталитета людей в погонах как и вообще всей политической
элиты начала XX в. Иллюстрацией служит впечатление государст-
венного секретаря Р. Лансинга о личности посла (а в прошлом во-
енного) в Вашингтоне Ю. П. Бахметева: “Он принадлежал про-
шлому веку. Его современный облик и манеры были просто внеш-
ним налетом. Его преданность царю и особам императорской кро-
ви была средневековой. Для него царь был Россией”37.
Попутно можно высказать суждение о том, что дискредитация
монарха и его семьи на протяжении войны в глазах сначала пра-
вящей элиты, а затем и крестьянских масс стала фатальной для
всего социально-политического строя романовской империи. Ви-
димо, закономерно, что момент отречения царя воспринимался
современниками как церемония “похорон” всего прежнего миро-
устройства. В мемуарах подполковника Генерального штаба Б. Н.
Сергеевского содержится любопытное наблюдение: “Случайно
оказавшийся в толпе (собравшейся в Могилеве вокруг губернатор-
ского дома, где остановился Николай II — Е. С.) офицер Генераль-
ного штаба подполковник Тихобразов рассказал нам в тот день,
что толпа держала себя как на погребении знакомого человека:
74
царила полная тишина, все мужчины сняли шапки, лишь слыша-
лись отдельные женские сдержанные рыдания...”38
Элементы патернализма во взаимоотношениях старших и
младших по социальному положению членов общества формиро-
вали в сознании молодых офицеров образ заботливого “отца-ко-
мандира”, который также как царь для подданных был призван
служить непререкаемым авторитетом в глазах нижних чинов39. О
влиянии описанных представлений на мировоззрение элитных
кадров можно судить, например, по воспоминаниям А. И. Деники-
на, который, характеризуя ситуацию в России и за рубежом, с гор-
достью подчеркивал: “Вообще русское военное законодательство,
карательная система и отношение к солдату были несравненно
гуманнее, нежели в других первоклассных армиях “более культур-
ных народов”40. И это написал человек, который был прекрасно
осведомлен о всех негативных явлениях жизни и быта как столич-
ных, так и провинциальных гарнизонов.
Казалось бы, ситуация в крупных городских центрах открывала
перед элитным офицерством несравнимо больше возможностей
для преодоления стереотипов мышления. Но традиционное недо-
верие в военной среде к “штафиркам” — т. е. гражданским ли-
цам — вызывало неприятие офицерским корпусом демократиче-
ских ценностей гражданского общества, характерное не только для
императорской России, но и других западных стран. “Политичес-
кие институты он (то есть элитный военный — Е. С.) считает толь-
ко помехой в делах, — замечает Р. Миллс. — По его мнению, в
них часто царит коррупция и они обычно плохо функционируют; в
них работает множество недисциплинированных и сварливых су-
ществ”41.
Важно отметить, что замедленность процесса формирования
гражданского общества в России практически исключала повторе-
ние здесь французского, не говоря об американском, варианта сти-
рания граней между военной элитой “крови” и обывателями, но-
сившими партикулярное платье, либо в течение короткого време-
ни — солдатскую шинель. Причем консервации существовавших
порядков во многом способствовал именно патернализм в воспри-
ятии высшими слоями низших. С этой точки зрения уместно при-
вести мнение вице-адмирала князя А. А. Ливена, занимавшего на-
кануне мировой войны пост начальника Морского Генерального
штаба: “Офицеры разнятся от нижних чинов в двух отношениях:
по общественному положению и по служебному. Матрос происхо-
дит из низших слоев населения — мало развитых и бедных, офи-
цер же принадлежит к более интеллигентным и имущим классам,
так называемому привилегированному сословию. Между обоими
75
существует пропасть от рождения, трудно переходимая как с той,
так и с другой стороны”. И далее: “Мы никогда не знаем, какие их
(то есть матросов — Е. С.) истинные желания и взгляды, и они к
нам всегда относятся с оглядкой”42.
Специально изданная в 1900 г. брошюра “Наставление к само-
дисциплине и самовоспитанию. Собрание писем старого офицера к
своему сыну” содержала перечень традиционных добродетелей
для внушения отпрыску буквально с пеленок. Кроме любви к мо-
нарху и Отчизне, соблюдения обычаев православия, а также по-
кровительственного отношения к низшим сословиям, каждому
русскому офицеру следовало “оберегать фамильную честь”, “не
пятнать мундира порочными поступками — корыстолюбием, рас-
путством, жестокостью”, “защищать слабых и лиц женского пола”,
стремиться быть “справедливым и милосердным”43.
Среди других положительных черт характера выходцев из дво-
рянских семей России, обусловленных семейным воспитанием,
выделяются традиции верности в службе, любви и дружбе. Мы
имеем в виду крайне негативное отношение в офицерской среде к
нарушению присяги, открытым изменам в семейной жизни (хотя
случаи адюльтера известны) и предательству друзей. Иное дело,
что, доведенные до крайности, эти положительные качества пре-
вращались в недостатки, особенно заметные при столкновении с
рациональным миропониманием и поведением западного челове-
ка, не склонного под влиянием протестантской этики, например, к
фаталистическому самопожертвованию во имя сослуживца, друга
или любимой женщины.
Огромная роль православия в империи только подчеркивалась
глубокой набожностью самого Николая II: “Государь был искрен-
но верующим человеком и убежденным фаталистом, — вспоминал
флигель-адъютант последнего самодержца С. С. Фабрицкий. —
Ничто не могло поколебать веру государя в Господа Бога и убеж-
дения, что ни один волос не упадет помимо Воли Всевышнего”44.
Конечно, и среди военных раздавались критические голоса в от-
ношении “восточного фатализма” православной церкви, деятель-
ность которой к началу XX в. далеко не всегда отвечала общест-
венным чаяниям. Может быть, несколько сгущая краски, но в це-
лом справедливо один из современников следующим образом ха-
рактеризовал ситуацию предвоенных лет: “В церкви редко разда-
вался призыв к самоусовершенствованию и христианским качест-
вам.. . Не этика, а формы были на первом месте у церкви”45.
Однако подобные взгляды были все же более характерны для
молодого поколения, в то время как люди зрелого и пожилого воз-
раста продолжали воспринимать окружающий мир через призму
76
канонов православной этики. Иллюстрацией служат размышления
генерал-лейтенанта Н. П. Михневича, занимавшего в течение ряда
лет пост начальника Главного штаба. Так, 24 сентября 1913 г. под
впечатлением своего доклада у помощника военного министра
Михневич сделал весьма любопытную запись в дневнике: “Много
беседовали по душам. Умный он (инженер-генерал Вернандер —
Е. С.), рационалист, без веры; вот влияние лютеранства. (...) В раз-
говоре я почувствовал в нем немца, не любящего русских. Я заме-
тил, что русские — ужасные революционеры; вечно будируют. Он
ответил: “И всегда под чьим-нибудь сапогом!” Каково! Вот здесь и
обнаружился взгляд немца на славян, что это женственная раса,
рожденная для подчинения, а не для власти. О, Господи!! Может
быть, они и правы, сознавая условия властвования современным. А
в будущем: неужели власть будет правом насильников? Думаю,
что духовное начало постепенно будет брать верх, скорее будут
подчиняться добру и сердцу милостивому, чем насилию и горде-
ливости. Как жаль, что, по-видимому, хороший человек, но серый
и без веры (курсив мой — Е. С.)”46. Довольно красноречивое при-
знание!
По мнению большинства специалистов в области элитологии,
следующим после семьи важнейшим каналом обретения представ-
лений в плане профессионализации выступает система образова-
ния41. С этой точки зрения, военно-учебные заведения различных
типов в России, напоминавшие, как уже говорилось, систему за-
крытых частных школ в Великобритании, отшлифовывали пред-
ставленческую и поведенческую модели жизнедеятельности офи-
цера, важнейшей стороной которых выступали корпоративные
связи между товарищами по классу, курсу, училищу. В то же вре-
мя подчеркнутая аполитичность учебного процесса и жесткие рам-
ки формулы “За Веру, Царя и Отечество” сковывали “откровен-
ность мысли”, исключая всякие попытки “вольнодумства”. Под-
тверждением служат учебные планы и программы, которые до-
вольно скупо отражали новейшие события социально-полити-
ческой, экономической и культурной жизни России, а также дру-
гих стран. Например, тематика военной хрестоматии под редакци-
ей генерал-майора Генерального штаба В. Пруссака, увидевшая
свет в 1912 г. и рекомендованная для кадетских корпусов, ограни-
чивалась прозаическими и стихотворными произведениями из
эпохи Отечественной войны 1812 г., обороны Севастополя и исто-
рии казачества. Пожалуй, единственным приближенным к реалиям
пассажем этого издания являлась заметка о скаутах — небольшой
отрывок из книги британского полковника У. Баден-Пауэлла
77
“Юный разведчик”, переведенной на русский язык специалистами
ГУГШ48.
Как известно, реформы 1860-х — 1870-х гг. внесли в военное
образование новый элемент — обучение будущих офицеров точ-
ным наукам. Источники показывают, что процесс расширения тех-
нических знаний к началу XX в. входил во все большее противо-
речие с гуманитарной подготовкой командных кадров, что особен-
но ощущалось в военно-инженерных, артиллерийских и морских
училищах. “У наших офицеров, — писал вице-адмирал А. А. Ли-
вен в 1908 г., — теоретические знания, как в технике, так и в воен-
но-морских науках очень хороши. Иногда приходилось даже удив-
ляться относительному невежеству в таких вопросах иностранцев,
например, англичан”49. Поэтому необходимость знакомства со
специальной военно-технической периодикой, чтобы быть в курсе
мировых тенденций, позволяла наиболее заинтересованным офи-
церам преодолевать негативное отношение к опыту западных
стран.
Процесс социализации личности в описываемых учебных заве-
дениях подразумевал формирование еще одной черты мировоззре-
ния профессиональных защитников Отечества — иерархичности
мышления, которая по сути дела отражала “пирамидальную струк-
туру” социально-политического устройства Российской импе-
рии — излюбленный объект графических упражнений карикатури-
стов левой политической ориентации. “Армия выступает одним из
самых олигархических институтов, поскольку смысл ее существо-
вания в подавлении всех противоборствующих организаций”, —
отмечал американский социолог К. Путнэм50.
Вот как, например, характеризовал атмосферу Морского кадет-
ского корпуса один из его выпускников: “Вообще вся жизнь в кор-
пусе была поставлена на бездушном выполнении номеров распи-
сания. Все начальство, включая и дежурных офицеров, держало
себя от кадет очень далеко. Это были не старшие товарищи, а над-
смотрщики, наблюдавшие за тем, что можно делать и чего нельзя.
Никогда никто из офицеров в корпусе с нами не разговаривал и не
старался в свободное время приохотить к морскому делу и его
изучению”51.
Однако, с другой стороны, внешняя структурированность воо-
руженных сил сочеталась в России с ведомственной неразберихой,
бюрократическим дублированием функций управления, волокитой
в решении вопросов, которые требовали принятия ответственности
на себя. Генерал-майор Е. 3. Барсуков, служивший в Главном ар-
тиллерийском управлении, вспоминал: “По существовавшим в то
время законам военный министр, непосредственно подчиненный
78
царю, являлся главным начальником “всех отраслей военно-сухо-
путного управления”, но не войсковых частей. Главными их на-
чальниками были командующие войсками в округах, подчиненные
непосредственно также царю”52.
С волокитой, ведомственной разобщенностью и бюрократией
молодые офицеры сталкивались уже в стенах учебных заведений,
например, военных академий, не говоря о служебном поприще.
Причем, ситуация оставалась прежней в течение десятилетий. Для
сравнения приведем красноречивые суждения одного из корпусных
командиров эпохи Николая I, а затем компетентное мнение А. Ф. Ре-
дигера, занимавшего пост военного министра с 1906 по 1909 г.
Итак, генерал А. В. Сабанеев в одном из писем 1829 г. с гру-
стью констатировал: “Таких порядков как у нас, нет в европейских
армиях; у нас все всё делают и всё как-нибудь. Нигде столько не
марается бумаги и не выдумано форм рапортов, как у нас. Ничто
не соображено ни со способностями, ни с силами человечески-
ми”53. Спустя 70 лет А. Ф. Редигер, критически оценивая “само-
стийность” командующих округами, корпусных командиров и да-
же начальников дивизий (такое бывало при особых заслугах или
высокой протекции), приходил к неутешительному выводу: “В
результате получалась оригинальная картина: на низах армии
строгая дисциплина и субординация, доходившая до приниженно-
сти, в высших инстанциях становились все слабее и на самых вер-
хах исчезали вовсе. Сознание своей независимости и вседозволен-
ности нередко доводило старших чинов до самодурства или унизи-
тельного обращения с младшими и заставляло последних искать
компромиссы между указаниями уставов и законов и требования-
ми начальства. Вожди армии её портили!54”
К сожалению, Первая мировая война только усилила отмечен-
ные недостатки, вызвав, если так можно выразиться, “кризис ис-
полнительности” командных кадров высшего уровня. По воспоми-
наниям Г. И. Шавельского, однажды в 1916 г. генерал М. В. Алек-
сеев “изливал” ему “свою скорбь” по этому поводу в следующих
выражениях: “Ну, как тут воевать? Когда Гинденбург отдает при-
казание, он знает, что оно будет точно исполнено не только коман-
диром, но и каждым унтером. Я же никогда не уверен, что даже
командующие армиями исполняют мои приказания. Что делается
на фронте — я никогда точно не знаю, ибо все успехи преувеличе-
ны, а неудачи либо уменьшены, либо совсем скрыты”55.
Наконец, вхождение в армейскую рутину довершало формиро-
вание менталитета молодого офицера, стремившегося к вершинам
карьеры. “Военная среда оказывает решающее воздействие на
принадлежность к ней людей, ибо она тщательно отбирает своих
79
будущих членов и выбивает из них ранее приобретенные пред-
ставления; она изолирует их от гражданского общества и на про-
тяжении всей их жизни стандартизирует их карьеру и поведе-
ние”, — отмечает Р. Миллс. Пожалуй, данное определение заслу-
живает внимания с одной оговоркой: нам представляется, что кор-
ректнее говорить не о “выбивании” приобретенных ранее пред-
ставлений, а об их модификации на протяжении службы.
Как известно, большинство представителей военной элиты
имело возможность довольно регулярно посещать европейские
страны не только в качестве легальных туристов, но и с разведыва-
тельными целями. Порой их пребывание в том или ином государ-
стве затягивалось на месяцы, что позволяло эмиссарам Генераль-
ного штаба лучше познакомиться с жизнью других этно-соци-
альных общностей. О масштабах деятельности такого рода на тер-
ритории большинства держав Старого континента говорят много-
численные публикации в прессе того времени. “Офицеры бывают
командированы за границу для военной разведки, — писала, на-
пример, венская газета “Цайт”. — Часто приходится читать, что
офицер чужой армии был задержан в том или другом государстве
за разузнавание подробностей относительно крепостей, коммуни-
каций, дислокации войск, мобилизационных планов и т. п. Обык-
новенно такого офицера не ждет никакое строгое наказание, он
отбывает несколько недель или месяцев более или менее легкого
тюремного заключения, после его освобождают. Судебного про-
цесса по возможности избегают. Такое снисходительное отноше-
ние является как бы молчаливым соглашением между державами,
но, конечно, только в мирное время”56. Вполне понятно, что пора-
зительная по меркам XX в. легкость наказания, которому подвер-
гались арестованные военные разведчики, только поощряла их на
новые подвиги57.
И тем не менее, как показывают источники, даже в среде воен-
ных атташе, не говоря уже о нелегалах, были широко распростра-
нено такое явление, как этноцентризм — т. е. сверхпозитивное,
некритическое отношение ко всему российскому и негативное,
обличительное эмоционально-оценочное восприятие “чужого”, ха-
рактерное как для массового, так и для элитного сознания евро-
пейских народов на протяжении всего XX в. “Обычно люди смот-
рят на внешний мир как бы изнутри, что предполагает проекцию
на него собственной системы представлений, автоматически реду-
цирующих способность к пониманию “иного” через принижение,
если не абсолютное исключение, мотиваций, намерений, социо-
культурных ориентиров и достижений других народов в сфере ма-
80
териально-технического развития , — пишет современный амери-
канский психолог58.
По мнению исследователей, этноцентризм проявляется на раз-
личных уровнях ментальности — от подсознательного (конотив-
ного) до рефлексивного (когнитивного), однако наиболее заметен
он в эмоционально-поведенческом аспекте индивидов и социаль-
ных групп, принимая такие формы этнической нетерпимости (ин-
толерантности), как сегрегация (сокращение социокультурных
контактов), ассимиляция (уничтожение этнической самобытности)
и даже геноцид (физическое истребление иной этнической груп-
пы)59.
Анализ источников свидетельствует, что для подавляющей час-
ти правящей элиты России, не исключая “военный Олимп”, анти-
демократизм сочетался с этнической интолерантностью, порой
принимавшей крайнюю форму великодержавного шовинизма, хотя
и здесь наблюдалась определенная амбивалентность.
С одной стороны, мировоззрению имперской бюрократии, как
уже отмечалось, были присущи элементы космополитизма, по-
скольку верхи российского общества начала XX в. имели в своем
составе выходцев из фамилий, предки которых десятилетия и века
тому назад переехали из европейских стран, особенно Германии, в
Россию на службу царю. К началу Первой мировой войны пример-
но 50 ООО “русских немцев” имели ученые степени, 35 000 служи-
ли по различным гражданским и Военному ведомствам, а около
50 000 принадлежали к дворянскому сословию или категории по-
четных граждан60.
Специальные подсчеты, проведенные молодым российским ис-
следователем А. А. Меленбергом, иллюстрируют “удельный вес” эт-
нических немцев в корпусе офицеров Генерального штаба к 1914 г.:
из 82 полных генералов — их было 24 чел., из 115 генерал-
лейтенантов — 27 чел., из 224 генерал-майоров — 24 чел. При
этом из 36 командующих корпусов лиц с немецкими фамилиями
насчитывалось 10 чел., а из 12 командующими войсками окру-
гов — 6 чел. Аналогичная ситуация складывалась и на флоте: из
12 адмиралов продолжали службу 4 этнических немца, из 18 вице-
адмиралов — 4, из 23 контр-адмиралов — 6, из 108 капитанов пер-
вого ранга — 21, наконец, из 238 капитанов второго ранга — 52.
Важно отметить, что доля “русских немцев” в среде военной элиты
сохраняла устойчивость на протяжении всего периода царствова-
ния Николая II61.
“Правда неоспоримая, — подчеркивал один из современников, —
что лица немецкого происхождения пользовались у нас вообще, а в
том числе и в армии особым фавором и им бывало легче без осо-
81
бых данных проскочить в “дамки”62. Другой очевидец с негодова-
нием писал: “Немецкая фамилия была дворянским титулом, куп-
ленная в Берлине за 5000 руб, частица “фон” делала аристократом.
Чтобы сделать карьеру, надо было жениться на немке или закон-
чить образование в Германии. “Умляут” давал доступ ко двору.
Роин становился Рейном. Можно было быть сыном простого му-
жика, но германофилом — и доверие высших сфер открывало
карьеру”63.
Любопытное свидетельство почитания всего немецкого среди
молодых русских генштабистов, впрочем, носившего скорее ерни-
ческий, чем серьезный характер, можно найти в мемуарах генерал-
майора Б. В. Геруа, который следующим образом описывал раз-
влечения офицеров ГУГШ: “Германское же отделение (Скалой,
Водар и Рябиков) завели обычай праздновать день рождения кай-
зера по немецкому ритуалу. Все члены разведывательного отдела
приглашались на завтрак в ресторан Лейнера на углу Большой
Морской и Невского, посещаемый преимущественно немецким
купечеством Петербурга. Там, в отдельном кабинете, под управле-
нием Рябикова, проведшего год в прикомандировании к герман-
скому пехотному полку для изучения языка, мы воспроизводили
церемониал немецких офицерских собраний: деревянно вскакива-
ли по сигналу, кричали “hoch”, “prosit”, “die erste Rackette kommt”,
стучали огромными пивными кружками по столу и пили тост за
здоровье Вильгельма!”64
Только в последние один-два года кануна Первой мировой
войны германофилия в правящих верхах романовской России сме-
нилась германофобией. При этом решающее значение имел закон
о двойном подданстве, вступивший в действие 1 января 1914 г. на
территории Германии. Ведь согласно этому юридическому акту
все этнические немцы, независимо от страны проживания, получа-
ли возможность обратиться с прошением о предоставлении им
второго, германского подданства, что, естественно, не могло не
вызвать болезненной реакции российского общественного мнения.
Видимо, неслучайно поэтому представители официальных вла-
стей, как например особоуполномоченный по гражданскому уп-
равлению Прибалтийским краем генерал-лейтенант П. Г. Курлов, с
началом боевых действий открыто призывали правительство вы-
нудить этнических немцев “резко отмежеваться от германцев, за-
быть об общности происхождения, забыть об общности языка и
совершенно вычеркнуть из своей памяти родственников, сражаю-
щихся в войсках противника”65.
Совершенно иная ситуация наблюдалась в контексте отноше-
ния правящих верхов к, если можно так сказать, “инородцам” вос-
82
точноевропеиского или азиатского этнического происхождения.
“Пусть сократят громадную на бумаге нашу армию, — писала,
например, официозная газета “Новое время” в июле 1907 г., — но
пусть очистят её от десятков тысяч больных и неспособных к во-
енной службе, а равно от массы инородцев, заражающих казарму
пропагандой”66.
Анализ планов и практических действий по русификации Фин-
ляндии, Польши и других западных областей Российской империи
не входит в задачу нашей работы. Отметим лишь антисемитизм
как один из типичных этнических стереотипов российских воен-
ных, приобретавшихся ими в семье, учебном заведении и на служ-
бе. Ниже этот вопрос будет рассмотрен более обстоятельно. А по-
ка лишь отметим, что образ евреев в представлениях военно-
политической элиты России ассоциировался с попытками Запада
навязать ей чуждые социально-политические порядки и развалить
вооруженные силы империи. Характерным образчиком может слу-
жить отрывок из воспоминаний генерал-майора свиты Г. О. Рауха,
попытавшемся определить главную причину революции 1905 г. в
получении “смутьянами” денежных средств из-за рубежа: “Жерт-
вователями являлись, конечно, почти исключительно евреи, —
безапелляционно замечает автор. — Оно и понятно — евреи всего
мира постоянно стремятся к одной цели — добиться равноправия в
России, чтобы затем совершенно поработить её, а достичь этой
цели, они понимают, возможно лишь при полном политическом
перевороте, то есть при революции”67. Почти теми же словами ха-
рактеризует революционный процесс и начальник военно-учебных
заведений империи великий князь Константин Константинович.
Дневниковая запись от 14 февраля 1906 г. содержит следующий
пассаж: “Объявлено указом Сенату, что Государственная Дума
соберется 27 апреля. Многие радуются. Я же полагаю, что мы до
Думы не доросли, что в нее попадут все больше жиды и проку от
нее едва ли дождаться”68. В близком по смыслу духе, но относи-
тельно вооруженных сил, высказывался и А. Н. Куропаткин: “Одна
только народность не привилась к нашей армии: это еврейская.
Принимая ряд незаконных мер, чтобы избежать военной службы,
евреи за некоторым исключениями составляют бремя для армий в
мирное время и горе в военное время”69.
Примечательно, что бытовой антисемитизм, распространенный
среди русских офицеров, приобретал крайние формы в случае обо-
стрения социально-политической ситуации при молчаливом по-
пустительстве высших властей. В связи с этим любопытно привес-
ти свидетельство супруги генерала от инфантерии Е. В. Богдано-
вича, известной хозяйки великосветского салона А. В. Богданович
83
(урожденной Бутовской), которая после беседы с волынским гу-
бернатором бароном Ф. А. Штакельбергом записала в дневнике
22 октября 1906 г.: “Рассказывал, что при его представлении царю,
когда царь на его слова, что в Волынской губернии спокойно, ска-
зал, что там и раньше было спокойно; он ему возразил, что раньше
не было спокойно, был еврейский погром. Тон, каким царь на это
сказал: “Что ж, это только еврейский погром”, — был таков, что
чувствовалось, что царь ни за что не считает такой погром, даже
сочувствует ему”70.
Другим отличительным признаком социально-психологческой
атмосферы в России начала XX в., вне влияния которой не могли
оставаться элитные офицерские кадры, было глубинное, если
можно сказать, “архетипическое” неприятие милитаризма в его
западной, а значит рационалистической трактовке, как верхами,
так и низами общества, что особенно отчетливо проявилось нака-
нуне и в ходе русско-японского конфликта. “Мысль о войне, —
писал А. А. Ливен, — всегда отодвигалась на задний план как не-
приятная, и все стремления были направлены к ее избежанию.
Пропаганда идей всеобщего мира находила особенно благосклон-
ное ухо в России”71. Ему вторил известный историк русской армии
А. А. Керсновский: “Будучи народом православным, мы смотрим
на войну как на зло, как на моральную болезнь человечества, мо-
ральное наследие греха прародителей, подобно тому, как болезнь
тела является физическим его наследием”. Хотя далее он, возра-
жая по сути самому себе, и признавал: “Никакими напыщенными
словесами, никакими бумажными договорами, никаким прятанием
головы в песок мы этого зла предотвратить не можем”72.
Показательно, что царскому правительству потребовались зна-
чительные усилия для, говоря словами П. Н. Милюкова, “при-
учения публики” к неизбежности и необходимости надвигавшего-
ся глобального конфликта73. В работе на тему психологической
подготовки населения и армии к войне, опубликованной уже в
1927 г., один из лидеров Белого движения П. Н. Краснов очень
точно, на наш взгляд, описал процесс милитаризации обществен-
ного сознания россиян летом 1914 г.: “Это ожидание бури, это же-
лание бури, а не победы над врагом, постепенно, с непостижимой
силой и быстротой охватывало русское общество во время самой
войны. Оно веяло с газетных листов, оно звучало с трибуны Госу-
дарственной Думы, оно смотрело с экрана кинематографа, оно го-
ворило со сцены театра, и общество постепенно обращалось в пси-
хологическую толпу, импульсивную, невменяемую, легковерную,
восприимчивую, то верящую в свои силы, то отчаивающуюся и
легко падающую духом”74.
84
Решению задачи морально-психологической подготовки нации
к войне, по мысли ряда офицеров Генерального штаба, могла спо-
собствовать разработка военной доктрины России, отсутствие ко-
торой сказывалось на стратегическом планировании и принятии
важнейших решений по обеспечению обороны государства75. Од-
нако представленческие стереотипы “власть предержащих” закры-
вали возможность для свободной дискуссии по этой проблеме на
страницах военной печати, о чем свидетельствует следующая днев-
никовая запись генерала Н. П. Михневича от 3 февраля 1913 г.: “Го-
сударь приказал прекратить в “Русском инвалиде” полемику по
поводу “доктрины” и объявил, что он признает одну доктрину:
“Изучать своих противников, уважать, но не бояться их и действо-
вать решительно”76. Так, в очередной раз традиционный, инертно-
фаталистический тип мышления венценосного правителя одержал
верх над попытками лучшей части военной элиты составить про-
грамму действий правительства в случае начала широкомасштаб-
ных боевых действий с учетом опыта ведущих держав в строи-
тельстве вооруженных сил.
Анализ факторов, определяющих формирование “военного
склада ума” позволяет рассмотреть структурные элементы пред-
ставленческой системы властных элит России и западных стран в
годы, предшествовавшие первому глобальному конфликту XX ве-
ка. Центральное место в проводившихся исследованиях отводится
представлениям — то есть ментальным конструкциям когнитивно-
го характера, играющим решающую роль в подготовке, принятии
и реализации государственных решений, особенно по внешнепо-
литическим проблемам77.
Практически все специалисты единодушны, что именно меж-
дународные отношения являются одной из областей государствен-
ного управления, где вплоть до настоящего времени роль элитных
групп — политиков, дипломатов и военных достаточно велика. В
то же время эта сфера наиболее сложна для исследования благода-
ря высокой ситуационной динамике взаимодействия многих объ-
ективных и субъективных факторов внешнего и внутреннего по-
рядка, что существенно искажает информацию как “на входе”, так
и “на выходе” системы принятия решений. Причем далеко не по-
следнее значение здесь имеют образно-представленческие модели
восприятия мира людьми, ответственными за выбор того или ино-
го стратегического курса78.
Поэтому, опираясь на официальные документы и источники
личного происхождения, мы попытались выделить характерные
элементы профессионального военного сознания в России, пред-
полагая затем сопоставить их с чертами менталитета элитных
85
офицеров западных держав. В результате проведенного анализа к
таким элементам можно, с нашей точки зрения, отнести:
А. в политической сфере —
1. имперскую великодержавность, т. е. патриотизм, неразрывно
связанный с монархизмом (верность правящей династии) и право-
славием (как государственной конфессией), принимающий в край-
них проявлениях форму шовинизма;
2. консервативную аполитичность, обусловленную размежева-
нием военной и гражданской сфер государственного управления, а
также открытым неприятием значительной частью военной вер-
хушки институтов демократического общества;
3. конфликтность и алармизм в оценке внешнеполитических
угроз национальной безопасности и внутриполитического положе-
ния империи, в основе которых нередко лежали этноцентризм и
интолерантность по линии ‘‘свой — чужой”;
Б. в социокультурной сфере —
1. общий высокий, европейский культурный уровень, обуслов-
ленный дворянским семейным воспитанием, классическим образо-
ванием и традициями светской жизни в столицах, губернских и
уездных центрах, где главным образом проходила служба геншта-
бистов;
2. относительно меньшую широту военно-технического круго-
зора в сравнении с элитными офицерами западных держав, осо-
бенно у лиц пожилого возраста, в сочетании со слабым знанием
экономических вопросов;
3. корпоративную этику военного сословия (как одного из иде-
альных архетипов М. Вебера), истоки которой следует искать в
средневековом кодексе рыцарской чести и морали русского слу-
живого дворянства XVIII-XIX вв. (по справедливому замечанию
С. Келлер, офицеры в отличие от других властных элит “должны
быть всегда готовы убивать и умирать”79).
В. в сфере социальной психологии —
1. метафизичность и иерархичность (вызванные, по мнению ис-
следователей, “строгим чередованием командных постов”80), а так-
же обусловленную ими унифицированность мировосприятия, со-
провождавшуюся недоверчиво-скептическим отношением к пред-
ставленческим системам, в основе которых лежали иные принци-
пы (например, открытость к заимствованиям, состязательность
мнений и т. д.);
2. патернализм в восприятии нижних чинов, обратной стороной
которого нередко являлись “клиентские” отношения между стар-
шими и младшими по чину офицерами.
86
Следует оговориться, что в настоящей главе автор не ставил
перед собой задачу детального анализа менталитета военной элиты
под углом зрения на совокупность геополитических, этно-конфес-
сиональных и хозяйственных проблем, которым будут посвящены
отдельные разделы нашей работы. Кроме того, нами выделены
лишь наиболее типичные черты “военного склада ума” профес-
сиональных защитников Отечества, среди которых встречались не
только положительные, но и отрицательные типажи, стремившие-
ся ради собственной карьеры просто манипулировать информаци-
ей, отказываясь от объективности и альтернативности при подго-
товке, принятии и реализации решений любой значимости. В ра-
портах, донесениях, письмах, воспоминаниях и дневниках самих
офицеров Генерального штаба порой можно обнаружить далеко
нелицеприятные характеристики некоторых сослуживцев, отли-
чавшихся слабым профессионализмом, узким кругозором и пороч-
ным поведением. Ряд исследователей даже склонны рассматривать
стремление таких людей к высоким служебным постам как способ
индивида компенсировать свои комплексы неполноценности81. Од-
нако в целом, на наш взгляд, указанная аберрация “мировоззрен-
ческих линз”, сквозь которые российская военная элита восприни-
мала Запад в очерченных выше рамках, руководствуясь, если ис-
пользовать термин Г. Моски, особой “политической формулой” —
т. е. совокупностью действовавших законодательных норм и мо-
ральных принципов, “санкционировавших” ее власть, — являлась
не виной, а объективным результатом воспитания, образования и
служебной карьеры представителей офицерского корпуса в одной
из крупнейших авторитарных держав мира, где они на протяжении
столетий выполняли наряду с чисто военными функции социо-
культурного освоения пространственной среды, выступая рефе-
рентной группой для других слоев общества.
3. Структура менталитета офицеров Генерального штаба
Как уже отмечалось выше, компаративный анализ менталитета
военной элиты России обусловливает необходимость сравнения
его сущностных черт с особенностями представленческих моделей
высшего офицерства других западных держав.
Начнем с Германии, Исследователи отмечают общие черты во-
енного сознания немецких и русских офицеров. К наиболее суще-
ственным для нас можно отнести столь же ярко выраженную вели-
кодержавность, иерархичность мышления, снобистское отношение
к гражданским лицам вместе с ориентацией не на право, а на силу
87
в разрешении конфликтов. “Важнейшими критериями для занятия
командных постов, — отмечает современный исследователь воо-
руженных сил Германской империи, — являлись социальное про-
исхождение, благосостояние и образование”82. Показательно, что в
этой стране к 1909 г. среди полных генералов и фельдмаршалов
100% составляли дворяне по рождению, причем более 30% — вы-
ходцы из старинных аристократических семей, хотя не кто иной
как сам Вильгельм II еще в 1890 г. дал импульс процессу инфильт-
рации в офицерский корпус представителей средних городских
слоев, в результате чего накануне Первой мировой войны его со-
циальная композиция изменилась в пользу бюргеров83.
Однако в отличие от своих русских “коллег” менталитет гер-
манской военной элиты, включавшей к началу XX в. также ко-
мандный состав ВМФ, был свободен от большинства крайних про-
явлений “внутренней критики” в духе традиционного русского “са-
моедства”. Продвижение по пути внутренней консолидации рейха,
внешнеполитические и экономические успехи Германии вызывали
у офицерского корпуса сверхпозитивный образ Фатерланда, соче-
тавшийся с искаженным восприятием наиболее вероятных против-
ников — Франции и России, не говоря уже о крайне редуцирован-
ном отношении к Италии, скандинавским странам и “малым” ев-
ропейским государствам типа Бельгии или Нидерландов. Пожалуй,
лишь военно-морская деятельность англичан вызывала у герман-
ской военной элиты во главе с кайзером чувства неподдельной
зависти и открытой тревоги84.
К этому следует добавить протестантскую этику, характерную
для элитного прусского офицерства. Именно этические нормы ре-
формированного христианства обусловили, если так можно выра-
зиться, “педантичную дисциплинированность” мышления команд-
ных кадров Германии, чуждых патримониальной опеки нижних
чинов по русскому образцу.
Любопытно отметить, что указанные особенности германского
менталитета традиционно трактовались в нашей стране как прояв-
ления самодовольства и духовной ограниченности немцев. Приве-
дем следующий пассаж из книги по истории российской армии,
опубликованной уже в советское время, который интересен ссыл-
кой на Ф. Энгельса: “Русское офицерство по своему общему раз-
витию и моральным качествам бесконечно выше прусского”, —
так писал Ф. Энгельс в 1890 г.”, подчеркивает автор издания, в
прошлом участник Первой мировой войны А. Кривицкий85. Впро-
чем, близкие по негативному восприятию образа мышления не-
мецких офицеров оценки можно найти также у англичан и францу-
_ 86
зов .
88
Наконец, отметим алармизм в восприятии окружающего мира
элитными военными, начиная с кайзера, имевший ярко выражен-
ный социал-дарвинистский, наступательный характер. Ведь его
идеологическим обоснованием служили разнообразные геополи-
тические концепции “захвата жизненного пространства” и “расши-
рения на Восток” с откровенной расовой окраской. Определенную
роль играло и стремление правящих кругов рейха устранить внут-
реннюю опасность для империи со стороны социал-демократии за
счет наращивания военных усилий87. Как свидетельствуют дипло-
матические источники, повышенная агрессивность военной элиты
Германии довольно часто входила в противоречие с усилиями бер-
линской дипломатии разрешить конфликтные ситуации мирным
путем88.
Довольно близким по своим особенностям мировосприятия к
менталитету германского офицерства являлось в начале XX в. соз-
нание политической верхушки Австро-Венгрии. Однако в центре
внимания венского двора находилась проблема консервации мо-
нархического строя любой ценой, что обусловило яростное непри-
ятие каких-либо реформ среди высшего командного состава, за
исключением небольшого круга лиц (эрцгерцог Франц Фердинанд,
начальник Генерального штаба К. фон Гетцендорф), выступавших
с позиций модернизации империи Габсбургов89.
Другая черта “военного склада ума” элитного офицера авст-
рийской армии определялась гетерогенным этническим и конфес-
сиональным составом ее командных кадров, вносившим диффе-
ренциацию в образно-представленческую картину окружающего
мира и затруднявшим формирование корпоративной сплоченности
“военного Олимпа” “лоскутной” империи. К этому следует доба-
вить практическое отсутствие в ее составе морских офицеров из-за
второстепенного значения флота для Дуалистической монархии90.
В отношении офицерского корпуса Италии, формального со-
юзника Центральных держав, можно сказать, что к началу XX в.
процесс кристаллизации военной элиты этой страны был далек от
завершения. Оценивая состояние итальянских вооруженных сил,
современник — российский офицер писал: “Это еще молодое во-
енное государство, а недавняя борьба с Абиссинией доказала, что
поучительного там найти можно не так уж много, поскольку воен-
ное устройство Италии вообще создано искусственно, главным
образом со времени образования Тройственного союза”91.
Другие компетентные наблюдатели, побывавшие на Апенни-
нах, также довольно сдержанно оценивали ментальные качества
элитных итальянских офицеров — выходцев из древних аристо-
кратических фамилий, не склонных однако к получению высшего
89
военного образования: “Присущий им талант и несомненные спо-
собности редко сопровождаются стойкостью, методичностью, рве-
нием и решимостью”, — подчеркивалось в одном из писем бри-
танского военного корреспондента, аккредитованного в Италии .
Несколько иная ситуация складывалась во Франции. Именно
здесь возникновение амальгамы гражданского общества в рас-
сматриваемый период протекало наиболее высокими темпами из
всех крупных европейских государств. Статистика говорит о том,
что уже к 1898 г. только 23% дивизионных и бригадных генералов
принадлежали к традиционному нобилитету93. Хотя этот процесс
шел не без коллизий, как свидетельствует дело Дрейфуса и анти-
масонская кампания во французской печати начала XX в. Много-
численные военные эмиссары из России, посещавшие берега Се-
ны, отмечали прежде всего чрезвычайную популярность всего
“русского” на французской земле. “Офицеры жаждут случая пока-
зать всю симпатию, которую они питают к России и к русскому
офицеру, являющемуся её представителем, — сообщал читателям
автор путевых заметок в журнале “Военный сборник”. — При по-
явлении моем шампанское лилось рекой, провозглашался тост за
нашего августейшего государя императора, оправлялась телеграм-
ма в полк; все, что могло интересовать меня, показывалось, и
тт ”94
т.д. .
Еще один наш соотечественник, поместивший в том же перио-
дическом издании серию очерков жизни, быта и боевой подготов-
ки французской пехоты, обратил внимание на патриотизм реван-
шистского толка, отличавший офицерский корпус Третьей респуб-
лики, а также сделал вывод о стирании жестких мировоззренче-
ских рамок в сознании командных кадров, общавшихся с подчи-
ненными, по мнению русского офицера, “как-то излишне пани-
братски”95. Но, пожалуй, главные опасения на берегах Невы при
определенной близости ряда социокультурных элементов в созна-
нии политических элит обеих стран (важнейшими, очевидно, мож-
но считать французский язык и идеалы Просвещения) вызывал
открытый прагматизм французов в их стремлении сотрудничать с
кем угодно, включая “коварный Альбион” (Великобританию) и
“дикий Запад” (США) ради военного унижения “тевтонцев”. Все
эти соображения, помноженные на усилия германской пропаган-
ды, заставляли современников, не исключая и российский Гене-
ральный штаб, испытывать серьезные сомнения относительно про-
фессиональной пригодности высшего командного состава фран-
цузских вооруженных сил96.
Серия реформ лорда Холдейна, проводившихся в Великобри-
тании с 1906 г. по 1909 г. на фоне ослабления внешнеполитиче-
90
ских позиций Лондона и стремления правящих кругов найти аль-
тернативу “блестящей изоляции”97, сталкивались с психологиче-
ским барьером “островного” менталитета военной элиты королев-
ства, ядро которой традиционно составляли командные кадры Ад-
миралтейства. Только события англо-бурской войны, вызвав подъ-
ем имперского духа в форме открытого шовинизма, получившего у
современников наименование джингоизма, позволили правитель-
ству сначала юнионистов, а затем и либералов внести перелом в
общественные настроения98.
Хотя с точки зрения социальной композиции военной элиты,
доля титулованной знати и выходцев из военных семей не превы-
шала в сумме 31% в 1899 г. и 35% в 1914 г.99, ряд элементов ее
менталитета напоминал российские аналоги. К ним можно отнести
великодержавный патриотизм, приверженность монархии (хотя и
ограниченной парламентскими институтами), стремление правя-
щих верхов не допустить контроля широкой общественности над
политикой в области обороны100.
В то же время наблюдатели отмечали серьезные различия, обу-
словленные торгово-колониальным характером Британской импе-
рии и историческими традициями Соединенного Королевства.
Среди характерных черт сознания высших английских офицеров
выделялись практицизм (чего стоит хотя бы практика покупки
офицерских патентов, отмененная в армии официально только в
1871 г.101), независимость в суждениях, законопослушность, свое-
образный “демократичесий снобизм” в контактах высших и низ-
ших. Так, касаясь последней характеристики из этого перечня, со-
временник — россиянин сообщал, что “отношение офицера к сво-
им подчиненным не имели того отцовского, семейного характера,
который является залогом доверия и преданности и проявляется
именно там, где являются лишения и неудачи. Офицер был как бы
“чужой” для своей части”102. Однако и для рефлексивного по своей
сути типа сознания британской военной элиты, поражавшего ино-
странного наблюдателя толерантностью по отношению к другим
нациям, были не чужды проявления этноцентризма в рамках осу-
ществления пресловутой “миссии белого человека” на пространст-
вах колониальной периферии. Поэтому, даже союзная Россия для
большинства англичан, не исключая высшее офицерство, остава-
лась по преимуществу далекой от понимания, духовно антипатич-
ной, угрюмой “варварской” страной103. Впрочем, русские в XIX в.
обычно платили англичанам той же монетой. Достаточно привести
высказывания Н. М. Карамзина или А. И. Герцена104.
Несмотря на территориальную близость России и Швеции, оп-
ределявшую похожесть климатических условий двух стран, сопос-
91
тавление типичных ментальных черт их элитных командных кад-
ров обнаруживает как черты сходства, так и отличия. Среди пер-
вых выделялись преданность правящей династии, патриотизм,
своеобразный взаимный алармизм, этноцентризм (в Швеции по
отношению к русским или, например, норвежцам) и, конечно, кор-
поративная этика, ведущая начало из средневековья. В то же время
претензии шведской элиты на усиление роли Стокгольма в качест-
ве регионального лидера105 и активная деятельность парламент-
ских учреждений, ограничивавших полномочия короны в сфере
национальной безопасности, способствовали более плавному, чем
в России реформированию модели взаимодействия военной и гра-
жданской сфер государственного управления106.
Что касается далекой заокеанской республики — Соединенных
Штатов Америки, то в рассматриваемый период военная элита
этого государства аналогично Италии проходила начальный этап
своего конституирования. Как известно, благодаря практическому
отсутствию современной сухопутной армии, основу американской
мощи в начале XX в. составлял боевой флот, представители кото-
рого, разрабатывая стратегию военных баз, еще только пробовали
силы в высших эшелонах президентской администрации. Тради-
ционный изоляционизм политической элиты США обусловил в
частности резкие возражения против создания военным министром
Э. Рутом Генерального штаба в 1903 г. При этом одним из аргу-
ментов противников милитаризации страны явилось утверждение
о том, что этот акт противоречит американским традициям и копи-
рует европейские модели военной организации107. Несмотря на
победу в войне против Испании, Америка продолжала оставаться
для политической элиты России “terra incognita”, а ее сухопутные
силы, исключая опасность появления их на Дальнем Востоке,
обычно не принимались в расчет российскими стратегами.
Таким образом, сопоставление основных компонентов образно-
представленческих систем военных элит крупнейших держав по-
зволяет говорить, используя терминологию Г. Г. Дилигенского108,
об их смешанном, переходном характере: от традиционного,
инертно-фаталистического к рефлексивно-рационалистическому
типу восприятия и обработки информации. В то же время различ-
ная степень продвижения российского и западного обществ по
пути модернизации, ставшая вполне очевидной на рубеже двух
столетий, вместе с дифференциацией цивилизационного характера
(германо-романский и славянский миры) обусловили неодинако-
вое место, роль и воздействие традиционных, стереотипных и но-
вых, рефлексивных элементов менталитета высшего эшелона про-
фессиональных военных.
92
В табличной форме выводы, к которым мы пришли, могут быть
представлены следующим образом:
Табл. 5
Сцав.нит^льндя_хцракгери_стика
сущноктыж компонентов представлщческих моделей
военных элит России и западных держав
(начало XX в.)
Компоненты сознания во- енной элиты России Гер ма- ния Ав- стро Венг рия Анг- лия Ита- лия Шве ция Фран ция США
Великодер- жавность + + + + Умер. 4- 4-
Монархизм + + Умер. Умер. — —
Алармизм + 4- + 4- 4- 4- Умер.
Иерархич- ность 4- + + Умер. 4- Умер. —
Патернализм — — — Умер. — — —
Корпоратив- ная этика + 4- + 4- 4- 4- Умер.
Этноцен- тризм + — + Умер. 4- 4- —
В качестве комментариев к таблице отметим, что символ (+)
показывает положительную корреляцию между присутствием дан-
ного компонента в сознании элитарных военных кругов России и
указанных стран, а символ (—) — соответственно отрицательную.
Аббревиатура “Умер.” характеризует относительно невысокий
уровень положительной корреляции. В свою очередь ранжирова-
ние представленных государств выполнено нами по степени бли-
зости элементов операционного кода сознания их военных элит к
российской: от максимальной (Германия) до минимальной (США).
В заключении следует еще раз напомнить, что нивелирование
отмеченных национальных различий определялось профессио-
нальным характером военной службы, имеющей собственную
внутреннюю логику и общие принципы, одинаковые для всех го-
сударств Запада. Поэтому, абстрагируясь от тех или иных особен-
ностей, мы можем определить “военный склад ума” как устойчи-
вую совокупность функционально взаимосвязанных образов и
93
представлений, направленных на интерпретацию получаемой ин-
формации о безопасности страны через призму сущностных ког-
нитивных ориентаций, корпоративной этики и опыта, приобре-
тенного в процессе служебной деятельности.
Вполне понятно, что, даже обладая значительным инерцион-
ным потенциалом, как любой феномен социальной психологии,
“военный склад ума” не являлся константным. Так, колоссальными
потрясениями для российского офицерства стали поражение в кон-
фликте на Дальнем Востоке и революция 1905 г. (для сравнения
сошлемся на опыт, приобретенный британскими военными в Юж-
ной Африке, американскими — в войне против Испании и т.п.).
На примере имперской России видно, что эти потрясения при-
вели к определенной корректировке всего образа Запада в среде
офицеров Генерального штаба, определив либо селективный поиск
опорных (реперных) точек для преобразования различных сфер
жизни страны, включая ее вооруженные силы, либо отрицание
всякой пригодности европейских стандартов к российским реали-
ям вместе со стремлением к следованию неким особым путем кон-
сервации ее исключительности в ряду других держав. Именно по-
этому параллельное развитие и столкновение инерционных тен-
денций с попытками модернизации, обусловленными процессами
адаптации представленческих систем военно-политической элиты
к вызовам времени, послужили причинами противоречивого раз-
вития России на протяжении всего XX столетия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Smith Н. What is the Military Mind? H US Naval Institute Proceedings.
May, 1953. V. 79.
2 Миллс P. Указ. соч. С. 267.
3 Huntington S. Op. cit. P. 59-79.
4 Abrahamsson B. Op. cit. P. 71 -111.
5 Perlmutter A. Op. cit. P. 9.
6 Маслов С. В. Указ. соч. С. 64.
7 См.: Антонов В. А. Информация: восприятие и понимание. Киев, 1988.
С. 11.
8 Там же. С. 23-55.
9 Pareto V. Mind and Society. New York, 1935.
10 Boulding K. The Image. Ann Arbor, 1956; Rokeach M. Beliefs, Attitudes
and Values. A Theory of Organization and Change. San-Fransisco-Washin-
gton-London, 1968; De Rivera J. The Psycological Dimension of Foreign
Policy. Columbus, 1968; Harris N. Beliefs in Society. Harmondsworth,
1968; Sartori G. Politics, Ideology and Belief Systems H American Political
94
Science Review, 1969. V. 63. N 2; Jervis R. The Logic of Images in Inter-
national Relations. Princeton, 1970; Scheibe K. Beliefs and Values. New
York, 1970; BorhekJ., Curtis R. A Sociology of Belief. New York, 1975;
Ядов В. А. Идеология как форма духовной деятельности общества. Л.,
1961; Косолапов Н. А. Социальная психология и международные от-
ношения. М., 1983.
11 Vertzberger J. The World in Their Minds: Information Processing, Cogni-
tion and Perception in Foreign Policy Decisionmaking. Stanford, 1990;
Чугров С. В. Россия и Запад: метаморфозы восприятия. М., 1993; Дили-
генский Г. Г. Социально-политическая психология. М., 1994.
12 См. подр.: Imagery / ed. by N. Block. Cambridge (Mass)-London, 1981;
Психический образ: строение, механизмы, функционирование и разви-
тие // Тезисы докладов Вторых международных научных Ломоносов-
ских чтений. Москва, 25-27 января 1994 г. М., 1994. Т. 1-2.
13 Ветте В. Образы России у немцев в XX в. — В сб.: Россия и Герма-
ния. М., 1998. Вып. 1.С. 226.
14 Дилигенский Г. Г. Указ. соч. С. 25.
15 См.: Васильева Т. Е. Стереотипы в общественном сознании: социаль-
но-философские аспекты. М., 1988; Vampires Unstaked. National Im-
ages, Stereotypes and Myths in East Central Europe / ed. by A. Garrits and
N. Adler. Oxford-New York, 1995. Подробный анализ концепции сте-
реотипов с позиций историка представлен в докторской диссертации
А. Н. Павловской “Формирование образа России в США. 1850-1880-е
гг. Проблемы взаимодействия культур И Автореф. дисс. ... докт. истор.
наук. М., 1999. С. 4-10.
16 Lippman ИС Public Opinion. New York, 1950. P. 95.
17 Duijker H.t Frijda N. National Character and National Stereotypes. Am-
sterdam, 1960. P. 115-127.
18 Дилигенский Г. Г. Указ. соч. С. 25.
19 См., напр.: Голубев А. В. Мифологическое сознание в политической
истории XX в. — В сб.: Человек и его время. М., 1991. С. 48-56; Он же.
Мифологизированное сознание как фактор российской модернизации.
В сб.: Мировосприятие и самосознание русского общества (XI-XX
вв.). М., 1994. С. 187-204; Павловская А. Н. Стереотипы восприятия
России на Западе. — В кн.: Россия и Запад: диалог культур. М., 1994.
С. 19-30; Она же. Этнические стереотипы и проблема общения куль-
тур. — В сб.: Россия и Запад: диалог культур, материалы Второй меж-
дународной конференции. М., 1996. С. 428-441; Она же. Этнические
стереотипы в свете межкультурной коммуникации // Вестник МГУ. Сер.
Лингвистика и межкультурная коммуникация. 1998. № 1. С. 94-105.
20 Кон И. С. Национальный характер: миф или реальность? // Новый мир.
1968. №9. С. 219.
21 Чугров С. В. Указ. соч. С. 49; Россия и Запад. С. 235-274; Сенявская Е.
С. “Образ врага” в сознании участников Первой мировой войны. — В
сб.: Россия и Европа в XIX-XX вв. Проблемы взаимовосприятия наро-
95
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
дов, социумов, культур. М., 1996. С. 75-85; Фатеев А. В. Образ врага в
советской пропаганде 1945-1954 гг. М., 1999 и др.
Пионером в этой области социальной психологии стал К. Мангейм,
см.: К. Mannheim. Ideology and Utopia. New York, 1946; последующая
разработка теории представлений была осуществлена в монографиях и
статьях Ф. Конверса, О. Холсти, М. Рокича, Н. Харриса, Дж. Сартори,
Дж. Борека, Р. Кёртиса и др. Весомый вклад в концептуальное осмыс-
ление представленческих систем на фоне эволюции международных
отношений XX в. внесли профессора американских и британских уни-
верситетов — авторы статей сборника, увидевшего свет в 1988 г.} см.:
Belief Systems and International Relations I ed. by R. Little and S. Smith.
Oxford-New York, 1988.
Converse P. The Nature of Belief Systems in Mass Publics. In: Ideology
and Discontent I ed. by D. Apter. New York-London, 1964. P. 208; Ro-
ckeach M. Op. cit. P. 3.
Vertzberger J. Op. cit. P. 117.
Sartori G. Op. cit. P. 407.
См. концептуальное изложение такого подхода у Н. А. Косолапова и
социологов — участников исследовательского проекта “Россия: от на-
стоящего к будущему”: Косолапов Н. А. Указ. соч. С. 108-109; Россий-
ская элита: опыт социологического анализа. М., 1995. Ч. 1. С. 22.
Гачев Г. Д. Национальные образы мира. С. 12-13.
Российские офицеры. С. 9.
См., напр.: ОР РГБ. Ф. 218. Д. 685/2. Барсуков Е. 3. Мое военное про-
шлое. Ч. 1.; там же. Ф. 587. Карт. 1. Д. 30. Беляев И. Т. Прошлое рус-
ского изгнанника. Ч. 1.; ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 1. Ларионов Л. В.
История трех поколений моряков. Мои воспоминания для моего сына
Андрея. Ч. 1.; Геруа Б. В. Указ. соч. Т. 1-2; Энгельгардт Б. А. Указ,
соч. И ВИЖ. 1994. № 1. С. 52-59; Деникин А. И. Путь русского офице-
ра. М., 1991; Паренсов П. Из прошлого. Воспоминания офицера Гене-
рального штаба. Спб., 1908.
Куропаткин А. Н. Указ. соч. Т. 3. С. 170.
Цит. по: Россия и Запад. М., 1998. С. 17.
Мосолов А. Указ. соч. С. 15-16.
Бостунич Г. Из вражеского плена. Очерк спасшегося. Пг., 1915. С. 228.
Бируков В. Г. В германском плену (отголоски пережитого). Саратов,
1915. С. 104.
Schmidt С. Rusische Presse und Deutsches Reich, 1905-1914. Koln-Wien,
1988. S. 145.
Цит. по: Боханов A. H. Николай II. M., 1993. C. 315.
Цит. по: Будницкий О. В. Б. А. Бахметев — посол в США несущест-
вующего правительства России // Новая и новейшая история. 2000.
№1.С. 141.
ОР РГБ. Ф. 855. Карт. 12. Ед. хр. 23. Л. 43. Сергеевский Б. Н. Отрече-
ние от престола императора Николая II.
96
39 См.: Блондель А. Л. Взгляд на обязанности и дух военного звания.
Спб., 1836.
40 Деникин А. И. Путь русского офицера. С. 92.
41 Миллс Р. Указ соч. С. 268.
42 Ливен А. А. Дух и дисциплина нашего флота. Спб., 1914. С. 87-88.
43 Наставление к самодисциплине и самовоспитанию. Собрание писем
старого офицера своему сыну / сост. С. К. М., 1900. Вып. 1. С. 15-16.
44 Фабрицкий С. С. Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта го-
сударя императора Николая II. Берлин, 1926. С. 116-117.
45 Залесский П. И. Грехи старой России и ее армии. — В сб.: Философия
войны. М., 1995. С. 155.
46 ОР РНБ. Ф. 490. On. 1. Д. 1. Л. 95. Дневники Н. П. Михневича. Т. 3.
47 См., напр.: Putnam R. The Comparative Study of Political Elites. Engle-
wood Cliffs, 1976. P. 94.
48 Храбрым — бессмертие. Военная хрестоматия / сост. Ф. А. Тарапыгин.
Спб., 1912. С. 324-334.
49 Ливен А. А. Указ. соч. С. 11.
50 Putnam R. Op. cit. Р. 136.
51 ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 1. Л. 40. Ларионов Л. В. Указ. соч. Ч. 1.
52 ОР РГБ. Ф. 218. Карт. 685. Ед. хр. 2. Л. 50. Барсуков Е. 3. Мое военное
прошлое. Воспоминания.
53 Цит. по: Морозов Н. Воспитание генерала и офицера как основа побед
и поражений. Вильна, 1909. С. 99.
54 Редигер А. Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 428.
55 Шавельский Г. Указ соч. Т. 1. С. 99.
56 ГАРФ. Ф. 102. Оп. 316. 1910 г. Д. 38. Л. 17. Zeit, Januar 26. 1910.
57 См. подр.: Сергеев Е. Ю., Улунян Ар. А. Не подлежит оглашению. Во-
енные агенты Российской империи в Европе. М., 1999. С. 17-46.
58 Handel М. War, Strategy and Intelligence. London, 1989. P. 249-251.
59 Левкович В. П. Этноцентризм как феномен обыденного этнического
сознания. В сб.: Психический образ: строение, механизмы, функцио-
нирование и развитие...?. 2. С. 5-6.
60 SchleuningJ. Deutsche Siedlungsgebiete in Rutland. Wurzburg, 1955, S. 12.
61 См. подр.: Меленберг А. А. Немцы в российской армии накануне Пер-
вой мировой войны // Вопросы истории. 1998. № 10. С. 127-130.
62 Яхонтов В. А. Русское офицерство в связи с развитием русской обще-
ственности. Нью-Йорк, 1918. С. 14.
63 ОР РГБ. Ф. 857. Карт. 1. Д. 30. Л. 112. Беляев И. Т. Прошлое русского
изгнанника. Ч. 1.
64 Геруа Б. В. Указ. соч. Т. 1. С. 250.
65 РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1051. Л. 17-17об.
66 Новое время, 1 июля 1907 г.
67 РГИА. Ф. 1656. On. 1. Д. 87. Л. 18. Раух Г. О. Мои воспоминания.
Санкт-Петербург, 13 июля 1908 г.
68 Из дневника великого князя Константина Романова. 1904-1907 гг. И
Красный архив. 1930. № 6 (43). С. 113.
97
69 Куропаткин А. Н. Указ. соч. Т. 3. С. 80.
70 Богданович А. В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 406.
71 Ливен А. А. Указ. соч. С. 15.
72 Керсновский А. А. Философия войны. — В сб.: Философия войны. М.,
1995. С. 96.
73 Милюков П. Н. Вооруженный мир и ограничение вооружений. Спб.,
1911.С.5.
74 Краснов П. Н. Душа армии. — В сб.: Душа армии. Русская военная
эмиграция о морально-психологических основах российской воору-
женной силы. М., 1997. С. 108.
75 Уже после событий 1914-1920 гг. многие представители военной эли-
ты (Ю. Н. Данилов, А. И. Деникин и др.) резко критиковали ситуацию,
предшествовавшую началу глобального конфликта. Приведем мнение
генерал-лейтенанта П. И. Залесского: “Русская армия не знала в сущ-
ности, что такое она сама и для чего она существует. Формула “Для
защиты Царя и Отечества от врагов внешних и внутренних” — слиш-
ком неопределенна и растяжима, а состав армии и ее порядки совер-
шенно не соответствовали ее задачам даже в узком смысле вышеука-
занной формулы: такая армия не способна была защищать ни царя, ни
Отечество от каких бы то ни было врагов, что доказала “блестяще” и
под Аустерлицем, и под Фридландом, и под Плевной, и в Крыму, и в
Маньчжурии, и, наконец, в мировую войну 1914-1918 гг., и в дни
“бескровной” революции. Короче говоря: в России не было не только
правильной, но и вообще никакой военной доктрины”. — См.: Залес-
ский П. И. Особенности военной службы в России до мировой вой-
ны. — В сб.: Русское зарубежье. Государственно-патриотическая и во-
енная мысль. М., 1994. С. 147.
76 ОР РНБ. Ф. 490. On. 1. Д. 2. Л. 107. Дневники Н. П. Михневича. Т. 3.
77 По проблемам разработки и принятия внешнеполитических решений
существует довольно обширная специальная литература, изобилую-
щая различными концептуальными подходами и классификациями ти-
пов практических акторов (“decision-makers”). К наиболее значимым
среди них можно, с нашей точки зрения, отнести следующие работы:
Frankel J. The Making of Foreign Policy. An Analysis of Decision Making.
London, 1963; Janis L Op. cit.; International Politics and Foreign Policy. A
Reader in Research and Theory / ed. by J. Rosenau. New York, 1969;
Structure of Decision. The Cognitive Maps of Political Elites / ed. by R. Ax-
elrod. Princeton, 1976; Rechler L. Patterns of Diplomatic Thinking. A
Cross-National Study of Structural and Social-Psychological Determinants.
New York, etc. 1979; Vertzberger J. Op. cit.
78 См. статью американского профессора, норвежца по происхождению,
О. Холсти, в центре внимания которого схема обработки информации
в рамках представленческой системы при принятии внешнеполитиче-
ских решений руководством страны: Holsti О. The Belief System and
National Images: A Case Study 11 The Journal of Conflict Resolution. 1962.
N 6. P. 244-252.
98
79 Keller S. Op. cit. P. 268.
80 Миллс P. Указ. соч. С. 266.
81 См. напр.: Lasswell Н. Power and Personality. New York, 1976. P. 39.
82 Struve W. Elites against Democracy. Leadership Ideals in Bourgeois Politi-
cal Thought in Germany, 1890-1933. Princeton, 1973. P. 56.
83 Preradovich N. Die Fuhrungsschichte in Osterreich und Preussen, 1804-
1918. S. 142-144, 153; Demeter К Das Deutsche Offizierkorps in Gesell-
schaft und Staat. 1650-1945. S. 28-29, 34, 65, 210-218.
84 Kitchen M. The German Officer Corps, 1890-1914. S. 28, 38, 120, 145;
Fuller W. (jr.) Civil-Military Conflict in Imperial Russia.. P. 32.
85 Кривицкий А. Традиции русского офицерства. M., 1945. С. 100.
86 См.: Schulte В. Die deutsche Armee, 1900-1914. Zwischen Beharren und
Verandem. Dusseldorf, 1977. S. 1-33, 33-43.
87 Berghahn V. Germany and the Approach of War in 1914. London, 1973. P.
165; Volker B. Naval Armamments and Social Crisis: Germany Before
1914. — In: War, Economy and the Military Mind / ed. by G, Best and A.
Wheatcroft. London, 1976. P. 84.
88 GorlitzW. Op. cit. S. 177.
89 Wheatcroft A. Technology and the Military Mind: Austria, 1866-1914. In:
War, Economy and the Military Mind. P. 45-57; Williamson S. (jr.) Austria-
Hungary and the Origins of the First World War. London, 1991. P. 10.
90 См. подр.: Allmayer-Beck J. Die k. und k. Armee, 1848-1914. Vienna,
1974; Rothenberg G. The Army of Francis Joseph. West Lafayette, 1976;
Sked A. The Decline and Fall of the Habsburg Empire, 1815-1918. London,
1989.
9i Волъф К. Путевые впечатления или из дневника туриста-кавалериста //
ВС. 1901. №8. С. 132
92 Цит. по: Gooch J. Army, State and Society in Italy, 1870-1915. P. 62.
93 Barnett C. Britain and Her Army, 1509-1970. A Military, Political and
Social Survey. London, 1970. P. 331.
94 Волъф К. Указ соч. // ВС. 1901. № 7. С. 207.
95 Лазаревич Ю. Очерки жизни, быта и боевой подготовки французской
пехоты И ВС. 1900. № 12; 1901. № 1; 1901. № 2.
96 См. подр.: Challener R. The French Theory of the Nation in Arms, 1866-
1939. New York, 1955. P. 46-90.
97 Sheppard E. A Short History of the British Army. London, 1950. P. 292-
294; Ehrman J. Cabinet Government and War. 1890-1940. Cambridge,
1958. P. 34-66; Spiers E. The Army and Society. London-New York, 1980.
P. 265-287.
98 См. подр.: Сергеев E. Ю. Образ Великобритании в представлении рос-
сийских дипломатов и военных в конце XIX — начале XX в. — В сб.:
Россия и Запад в XIX-XX вв. Проблемы взаимовосприятия народов,
социумов, культур. М., 1996. С. 166-174.
99 Spiers Е. Op. cit. Р. 8.
100 Hamer W. The British Army. Civil-Military Relations, 1885-1905. Oxford,
1970. P. 6.
99
101 Ibid. P. 16.
102 Вольф К. Указ. соч. И ВС. 1901. № 4 С. 172-173.
103 Gleason J. The Genesis of Russophobia in Great Britain. A Study of Inter-
action of Policy and Opinion. 1815-1841. Cambridge (MA), 1950.
104 См. подр.: Ерофеев H. А. Туманный Альбион: Англия и англичане
глазами русских; Шестаков В. П. Английский национальный характер
и его восприятие в России. — В сб.: Россия и Запад. Диалог или
столкновение культур. М., 2000. С. 85-117.
105 См.: Aselius G. The “Russian Menace” to Sweden. Stockholm, 1994. P.
398-406.
106 Janowitz M. Op. cit. P. 21-23.
107 EkirchA. Op. cit. P. 142.
108 Дилигенский Г. Г. Указ. соч. С. 48-55.
100
Яла^а 3
ГЕОПОЛИТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
ОБРАЗА ЗАПАДА
Россия не такое государство, которое мож-
но формально завоевать, т. е. держать заня-
тым; по меньшей мере это невозможно для сил
нынешних европейских государств... Такое госу-
дарство может быть побеждено только внут-
ренней слабостью и внутренними раздорами.
К. Клаузевиц
1. Пространство и границы
Практически все специалисты разделяют мнение о том, что
процесс разработки, принятия и реализации важнейших государст-
венных решений правящими верхами невозможен без соотнесения
целого ряда обстоятельств, ведущее место среди которых занимает
географическое расположение данной страны. “География, — под-
черкивал известный американский исследователь международных
отношений Н. Спайкман, — есть самый фундаментальный фактор
во внешней политике государств, потому что он наиболее постоя-
нен. Министры приходят и уходят, умирают даже диктатуры, но
цепи гор остаются неколебимы”1.
Исторический опыт показывает, что географическое положение
и территориальная протяженность, природный ландшафт и климат,
рельеф местности и характер береговой линии, наличие и виды
природных ресурсов, наконец, состояние границ той или иной
страны во многом определяют ее стратегический потенциал и пер-
спективы развития2.
Более того, эти факторы способны даже повлиять на образные
представления народов разных стран друг о друге, находя отраже-
ние в социокультурной среде: политических шаржах и карикату-
рах печатных изданий, театральных постановках, позднее в кино-
фильмах и телепередачах. Так, сопоставляя особенности взаимо-
восприятия России и Германии, один из современных отечествен-
ных историков высказывает наблюдение, заслуживающее нашего
внимания: “Всякий раз, когда речь заходила об образных сравне-
ниях русских и немцев, на Западе старались показать русских в
образе “медведя с когтистыми лапами”, подразумевая под этим
географические очертания России на карте (курсив мой — Е. С).
При этом не исключали и национального характера ее людей. В
свою очередь в русской публицистике немца преподносили в обра-
зе этакого “ненасытного волка”, живущего по законам лесной мо-
рали”3. Иначе говоря, и это следует подчеркнуть особо, реалии
географического положения той или иной страны могли отождест-
вляться с социально-психологическими особенностями населяв-
ших ее этносов4.
Осознание закономерностей и тенденций пространственно-
политической эволюции государственных образований различного
типа стало возможным по мере накопления и концептуального
обобщения эмпирического материала в трудах основоположников
новой научной дисциплины XX в. — геополитики. Её фундамент
составили идеи шведа Р. Челлена, немцев Ф. Ратцеля и К. Хаусхо-
фера, англичан Г. Макиндера и лорда Керзона, американцев А.
Мэхена и упоминавшегося Н. Спайкмана. Определенный вклад в
процесс конституирования этого направления внесли наши сооте-
чественники Д. И. Менделеев, В. И. Ламанский, В. П. Семенов-
Тяныпанский и др.5
Вполне понятно, что особый интерес к геополитическим про-
блемам в рассматриваемый период проявляли военные круги ве-
дущих держав, стремившиеся адекватно оценить состояние потен-
циальных союзников и вероятных противников. Именно поэтому,
на наш взгляд, следует обратить внимание на геополитическое
измерение образа Запада у представителей русского Генерального
штаба, занимавшихся по долгу службы обеспечением националь-
ной безопасности. Ведь от решения таких вопросов, как поиск оп-
тимального пути развития государственно-территориального орга-
низма Российской империи наряду с определением ее места в кон-
фигурации международных отношений зависела судьба русского и
других народов, населявших колоссальные пространства Евразии,
102
или “хартленда” — то есть осевой области человеческой цивили-
зации, по определению Г. Макиндера.
Отсюда попытки имперской военной элиты исследовать значе-
ние пространственного (хорологического) фактора для обеспечения
обороноспособности страны, проанализировать проблему дости-
жения естественных границ по мере расширения ее территории,
рассмотреть соотношение сухопутной и морской силы государств,
оценить угрозы России с точки зрения создания на ее западных
рубежах коалиции враждебных держав. Примечательно, что в пре-
дисловии к недавно опубликованной работе по истории расшире-
ния романовской империи с 1700 по 1917 гг., крупный американ-
ский историк-международник Дж. Ледонн отметил, что его кни-
га — это “рассказ о борьбе поднимавшейся России... за контроль
над пограничными территориями хартленда и одновременно пове-
ствование о решительном противодействии со стороны западных
государств (континентальных и морских) этому стремлению’*6.
Основными источниками для концептуальной разработки рос-
сийскими генштабистами геополитической проблематики являлись
топографические и статистические описания отдельных регионов,
стран и территорий, которые систематизировались в Военно-
Ученом комитете (ВУК) Главного штаба (с 1905 г. — в ГУГШ).
Начало этой работы было положено в 1836 г. указом Николая I о
составлении “Военно-статистического обзора губерний и областей
Российской империи”7. К концу XIX в. главное внимание стало
уделяться публикации сведений такого рода на страницах специ-
альных изданий Военного и Морского министерств: в тематиче-
ских сборниках, посвященных иностранным государствам и их
вооруженным силам, обзорах западных губерний России и погра-
ничных областей, отдельных трудах офицеров Генерального шта-
ба8. Что же касается собственно географической составляющей
стратегических оценок дихотомии “Россия и Запад”, то пионером
военно-статистического анализа новой индустриальной эпохи мож-
но с полным правом считать генерала от инфантерии Н. Н. Обру-
чева, управлявшего делами ВУК с 1867 по 1881 г., а затем вплоть
до 1897 г. — начальника Главного штаба. Именно его работы
1860-х — 1870-х гг. сфокусировали внимание российских страте-
гов на регионе Центральной Европы (преимущественно польских
землях) как, используя терминологию геополитики, перекрестном
мегаполе, т. е. пространстве соперничества национальных интере-
сов мировых держав .
Рассмотрение исторического процесса территориального рас-
ширения Российского государства как имманентного фактора са-
мого его существования занимало первостепенное место в дискус-
103
сиях начала XX в.10 Дело в том, что к этому времени завершился
раздел колониальной периферии и наступила эпоха т. н. “закры-
того мира”, которая диктовала необходимость поиска иных подхо-
дов к государственному строительству в условиях “исчерпания
пространства”, способного ранее поглотить, как писал Г. Макин-
дер, энергию и избыточное население европейских стран11. При
этом главными вопросами, вызывавшими разноголосицу мнений,
являлось установление целей и нахождение пределов (границ) хо-
рологической экспансии империи.
В отношение апологии “создания территориального базиса”
России, который, с точки зрения большинства публицистов, имел
для нее гораздо большее значение, чем для западноевропейских
стран12, среди военной элиты существовали два взгляда.
Одни, например, А. Н. Куропаткин, полагали, что задача соби-
рания русских земель была выполнена уже к началу XIX в. и но-
вые завоевания только ухудшают геополитическое положение им-
перии, поскольку она достигла естественных границ и должна еще
в течение продолжительного времени “переваривать накопленные
территории”. Анализируя перспективы развития ситуации на Даль-
нем Востоке в ходе посещения Японских островов летом 1902 г.,
Куропаткин пророчески записал в своем дневнике: “Даже победо-
носная война с Японией будет тяжким наказанием для России, и
история никогда не простит тем советникам государя, которые
убедили его принять настоящие решения, если они приведут к
войне. (...) Это будет в особенности заслуженное наказание за то,
что в делах Дальнего Востока мы не разобрались в коренном для
России вопросе: мы, принимая решения, не взвешивали относи-
тельной важности этих дел с делами внутренней России и в осо-
бенности с делами, определяющими безопасность России на за-
падной границе. Силы и средства России уже тяжко напряжены”13.
В том же духе выдержан и фундаментальный трехтомный труд
неудачливого полководца о задачах русской армии после японской
войны. Рассмотрев историю территориального роста Российского
государства со времен его возникновения, Куропаткин приходит к
пессимистическому выводу: “Внешнее положение России в конце
XIX в. стало более угрожающим, чем было в конце XVIII в.”14.
Следовательно, необходимо остановиться, сохранить статус-кво,
прекратить растрачивать народные силы на борьбу с пространст-
вом и за пространство, поскольку достигнуты естественные грани-
цы территориального роста. Отныне “помыслы и заботы” военно-
политической элиты должны быть направлены не вширь, а вглубь —
на культурно-цивилизационное освоение и упорядочение колос-
сальных пространств империи15.
104
Весомым доводом сторонников этой точки зрения являлось
указание на снижение эффективности управления так называемы-
ми окраинами, представлявшими собой по сути дела конгломерат
разнокалиберных полуавтономных административно-территори-
альных образований. К началу XX в. территория Российской им-
перии составляла 22, 4 млн. кв. км, на которой по переписи 1897 г.
проживало 128 млн. человек, или более 100 народов и народно-
стей, среди которых 57 % были не великороссы. Композиция ад-
министративных единиц России включала 81 губернию, 20 облас-
тей, часть из которых объединялись в 8 генерал-губернаторств, а
также Царство Польское, Великое княжество Финляндское, Хи-
винское и Бухарское ханства, Урянхайский протекторат и особую
Квантунскую область, связанную с метрополией узкой полосой
строившейся Китайской Восточной железной дорогой (КВЖД)16.
Поэтому внутренняя унификация империи и обустройство ее гра-
ниц представляли немалую трудность, хотя и насущную необхо-
димость.
Еще одним аргументом противников неограниченной внешне-
политической экспансии среди военной верхушки стало утвержде-
ние о значительном отставании сооружения путей сообщения (в
частности стратегических шоссе и особенно железных дорог) от
потребностей освоения бескрайних российских пространств17.
Ведь нерешенность этой задачи препятствовала налаживанию эко-
номических связей между регионами империи, а в более конкрет-
ном плане, как будет показано далее, снижала уровень мобилиза-
ционной готовности страны к серьезному военному конфликту
(подтверждением чему стало поражение от Японии). В поисках
авторитетного мнения поборники активизации военных приготов-
лений на западной границе ссылались на взгляды одного из веду-
щих германских стратегов генерала Г. Мольтке (мл.), который от-
крыто заявил: “Наш Генеральный штаб настолько убежден в поль-
зе инициативы в начале войны, что предпочитает постройку же-
лезных дорог в сравнении с возведением крепостей”18.
И все же осознание принципа хорологической достаточности
империи нельзя назвать отличительной чертой мировоззрения рос-
сийской военной элиты. Гораздо более популярным при дворе Ни-
колая II и в коридорах Генерального штаба было мнение о необхо-
димости “естественного” расширения империи по мере обеспече-
ния интересов России и создания резервного “демографического”
пространства для ее населения, увеличивавшегося быстрыми тем-
пами за счет высокого коэффициента естественного прироста. “У
нашего государя грандиозные в голове планы, — сообщал как-то
Витте Куропаткину после с беседы с царем, — взять для России
105
Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под
свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не
только Босфор, но и Дарданеллы”19. Иллюстрацией геополитиче-
ских воззрений последнего самодержца и его ближайшего окруже-
ния служит фраза, сказанная Николаем II японскому посланнику
на традиционном новогоднем приеме 1 января 1904 г.: “Не забы-
вайте, что Россия не только большое государство, она почти что
часть света!”20
Как видно, представления о колоссальных ресурсах Российской
империи, разделявшиеся не только ее властной элитой, но и пра-
вящими верхами других государств (отсюда миф о “русском паро-
вом катке”, который способен перемолоть любую европейскую
армию), создавали у автократического режима иллюзию неограни-
ченных стратегических возможностей. Даже неудача на Дальнем
Востоке поколебала ее для большей части военной элиты лишь в
малой степени, поскольку объяснялась происками бунтовщиков,
подкупленных врагами России в ходе “смуты” 1905 г.
Отсюда свидетельства иностранцев о твердой убежденности
элитных кругов во главе с царем в неисчерпаемости потенциала
русского народа. Сошлемся только на мемуары британского посла
Дж. Бьюкенена, записавшего в дневнике после аудиенции у Нико-
лая II 14 апреля 1912 г.: “Он (царь — Е. С.) вполне понимает, чем
ускорено предполагавшееся увеличение германской армии, но
германское правительство должно было предусмотреть, что его
пример обязывает и другие государства последовать ему. Герма-
ния, конечно, не затруднится выставить людей, но вопрос, сможет
ли она выдержать растущие налоги. Россия, с другой стороны, мо-
жет выставить неограниченное число людей и денег; и подобно
тому, как британское правительство определило отношение сил
британского и германского флота как 16 к 10, он решил поддержи-
вать то же численное отношение между русскими и германскими
армиями”21.
На чем же основывались подобные расчеты? Думается, что не
последнюю роль здесь сыграла геополитическая концепция Н. Я. Да-
нилевского (этно-конфессиональный аспект его взглядов будет
рассмотрен нами в следующей главе): “Оно (государство — Е. С.)
достигнет полного роста, — подчеркивал мыслитель, — только
когда соединит воедино весь тот народ, который его сложил, под-
держивает и живит его; когда оно сделалось полным хозяином
всей земли, населяемой этим народом, т. е. держит в руках своих
входы и выходы из нее, устья рек, орошающих ее почти на всем
протяжении их течения, и устья своих внутренних морей, — одним
106
словом, когда оно достигло осуществления своей внешней истори-
ческой задачи”22.
Очевидно, что в представлениях российской военной верхушки
начала XX в. идея пространственного расширения неизбежно при-
обретала конфронтационно-алармистпскую тональность, посколь-
ку отмеченная выше “закрытость мира” могла означать только си-
ловой передел установленных границ. Показательно, что эта то-
нальность заметна даже тогда, когда речь шла о дипломатичес-
ких компромиссах наподобие англо-русского договора 1907 г.
Например, в докладе перед членами “Общества ревнителей воен-
ных знаний” известный аналитик подполковник Генерального
штаба А. Е. Снесарев подчеркнул, что Лондон - де больше выиграл
от этой договоренности, поскольку заставил Россию отказаться от
“нашей исторической задачи — пробиться когда-либо к берегам
Индийского океана (!)”23.
Отсюда понятно стремление официального Петербурга к пер-
манентной “демонстрации мускулов” перед державами — конку-
рентами России по перекройке восточноевропейского мегаполя.
Характерный образчик рассуждений о геополитических претензи-
ях империи — сетования представителя древнего аристократиче-
ского рода князя Г. М. Волконского: “Хотя территория России и за
последние 30 лет увеличивалась, хотя войско ее сильно, она пере-
стала занимать то первенствующее положение в Европе, какое за-
нимала раньше, при Екатерине Великой и в середине царствования
императора Николая I”24.
В то же время прослеживается взаимозависимость процесса
расширения сферы контроля над сопредельными территориями с
усилиями по консервации режима самодержавной власти внутри
страны. Ведь достижение этой задачи было немыслимо без надле-
жащего обустройства государственных границ.
Однако сами критерии их определения вызывали споры по по-
воду стратегических ориентиров. Часть авторов в качестве таковых
называли естественные рубежи: океаны, моря, крупные реки и
горные цепи. “Совпадение очертания территории с естественными
границами государства, — писал в 1908 г. известный публицист
Ю. Карцев, отражавший взгляды военно-дипломатических кру-
гов, — есть существенный залог неразрывности его частей и во-
обще его неприкосновенности. Государство, по географическим
причинам лишенное естественных границ, силой вещей распадает-
ся и становится добычей соседей”25.
Это утверждение трактовалось как обретение империей границ
по Северному Ледовитому и Тихому океанам, реке Амур, горным
цепям Центральной Азии и Кавказу, Каспийскому и Черному мо-
107
рям, Карпатам и Балтийскому морю. Например, характеризуя по-
ложение России на западном направлении, один из авторов срав-
нивал ее европейскую границу с “избой на срубе”, которая “проч-
но упирается на четыре моря”26, а другой подчеркивал, что самое
главное для нее — “доступ к открытым морям”27. Отличительной
чертой подобных взглядов выступала взаимозависимость устойчи-
вости государственного порядка и геостратегической обеспечен-
ности рубежей. Иллюстрацией служит высказывание А. В. Геруа,
брата уже известного нам генерал-майора Б. В. Геруа: “История
говорит, что долговечными государствами бывали только страны с
прочными границами (море или высокие горы), а влиятельными —
только государства с большой береговой линией”28.
Однако к началу Первой мировой войны среди военно-полити-
ческой элиты распространялась и другая точка зрения, подкреп-
ленная доводами стратегического, экономического и этно-конфес-
сионального характера. Ее суть фактически сводилась к обоснова-
нию необходимости доминирования России в Центральной Евро-
пе, что позволяло “закрыть бреши” в цепи естественных рубежей
на западной границе. Мы имеем в виду польские и финляндские
владения, через которые пролегали наиболее опасные векторы ве-
роятного вторжения противника на территорию Великороссии су-
хопутным путем. Не стоило также упускать из виду и то обстоя-
тельство, что через польские и финские “ворота” Запад открывал
себе прямую дорогу к обеим столицам империи. Кроме того, рево-
люционное движение под лозунгами национального самоопреде-
ления, никогда не затухавшее в Царстве Польском и получившее
новое развитие в Великом княжестве Финляндском на рубеже
XIX-XX вв., приобрело для Петербурга особенно опасный харак-
тер с связи с попытками лидеров сепаратистов К. Циллиакуса,
Ю. Пилсудского, Р. Дмовского установить контакты с японской
разведкой в 1904-1905 гг., чтобы получить денежные средства для
подготовки вооруженного восстания на западных границах импе-
29
рии .
Отсюда идея “подвижной границы” наподобие американского
“фронтира”, возникшая в среде военной элиты еще в 60-е гг. XIX в.
и приобретшая, однако, противоположное звучание по сравнению
с представлениями “пионеров Дикого Запада”. Если в США она
являлась одним из компонентов “американской мечты”, то есть
стремления к новому, демократическому обществу, основанному
на благосостоянии и гармонии с природой30, то в самодержавной
России трактовалась как упреждающее замыслы противников про-
движение сферы ее интересов на Запад (а также Юг и Восток, о
чем свидетельствовали интервенция в Иран 1909 года и оккупация
108
Маньчжурии в 1900-1903 гг.) с целью создания буферной зоны по
периметру границ. Яркий образчик этих представлений — мнение
генерал-майора Р. А. Фадеева, изложенное в книге “Вооруженные
силы России”: “От Днепра до Баварии и от Немана (можно сказать
даже от Финского залива до Босфора) тянется ряд владений и об-
ластей, претендующих более или менее настойчиво против их ны-
нешнего политического деления; очевидно, деление это далеко не
представляет прочности рубежей Западной Европы. Русская гра-
ница — ничто иное, как условная черта, проведенная дипломатами
через эту, покуда еще зыбкую, часть Европы. Все, что происходит
на одной стороне черты, может и, вероятно, будет сильно отзы-
ваться на другой ее стороне. Окончательная участь Царства Поль-
ского, прибалтийского и заднепровского края, свободное пользо-
вание Балтийским и Черным морями зависят, даже тесно зависят,
от того, что случится с Данией, Богемией, Сербией, Румынией или
с Черноморскими проливами. Действительная оборонительная
система России, ограждающая не только настоящее, но и будущее,
состоит в том именно, чтобы не допускать вдоль своей границы
каких-либо политических сочетаний, явно нам враждебных или
неблагоприятных. Но для того, чтобы не допустить их, нужна под-
вижная, т. е. наступательная сила”31.
В реальности это означало перенос сухопутной границы на се-
вер от Петербурга (как противодействие угрозе со стороны Герма-
нии, Швеции и в определенной мере Англии) и окончательное ре-
шение “польского вопроса” через новый передел Привисленских
областей между соседними империями Романовых и Гогенцолер-
нов (как предотвращение “тевтонской” опасности). Неслучайно в
1890-х гг. Генеральный штаб приступает к интеграции Финляндии
в стратегическое оборонное пространство Российской империи32,
вместе с дипломатами активно разрабатывает превентивные меры
в отношении угрозы закрытия прохода в Атлантику через датские
проливы33 и начинает рассматривать сохранение контроля над
Польшей как залог самого существования эндемического поля ев-
ропейской России, т. е. ее исконного территориального ядра34.
Забегая вперед, отметим, что в этой связи становится понятной
и внешнеполитическая переориентация Петербурга на союз с
Францией, выступавшей на протяжении всего XIX в. в роли па-
трона разделенной, но не покоренной Польши, а впоследствии и с
Великобританией, традиционно угрожавшей России через Балтику
на северо-западе и бассейны Черного-Каспийского морей на юге,
хотя в среде высшей военной бюрократии продолжало господство-
вать скептическое отношение к усилиям дипломатии. Например, в
журнале совещания начальников Генерального и Морского Гене-
109
рального штабов по координации планирования, датированном
15 декабря 1906 г., зафиксирован следующий тезис: “Принимая во
внимание географическое и политическое положение наше в Ев-
ропе, вероятными противниками нашими на водах Финского зали-
ва и Балтийского моря могут быть Германия, Швеция и Англия.
(...) Положение сухопутной армии было бы более обеспеченным,
если указанная граница, по имеющимися морским средствам, мог-
ла бы быть отодвинута западнее — к меридиану Ревеля, а еще
лучше — линии Аланды—Моонзунд”. И далее в отношении юго-
западного направления: “Не международными договорами, а борь-
бой и наличием хорошо подготовленных сил Россия может наде-
яться осуществить свою историческую задачу на юге. Оборона
русских берегов Черного моря со специальной военной точки зре-
ния представляет большие трудности, но этот вопрос разрешается
легко, когда оба пролива в наших руках”35.
Продолжая “морскую” линию в определении геополитических
границ Российской империи, стоит отдельно упомянуть о группе
генштабистов сравнительно молодого возраста, которые стреми-
лись обосновать не только ее евразийскую, но и глобальную гео-
политическую миссию. Заметное место среди них, бесспорно, при-
надлежало А. В. Колчаку, который в серии программных статей,
опубликованных на страницах “Морского сборника” в 1908 г.,
следующим образом раскрыл свое видение стратегических задач
России: “Территориальное развитие государства, состоящее в рас-
пространении площади обладания до естественных границ, опре-
деляемых открытыми морями или океанами, у нас еще не вполне
закончилась. Итоги вековой борьбы за моря, как великие междуна-
родные пути сообщения, выразились в распространении государ-
ственной территории только до внутренних морей: Балтийского,
Черного, Японского, выходы из которых находятся не в наших
руках. Только на северной своей части государство определилось
естественными океанскими границами, в настоящее время по сво-
им физико-химическим условиям не имеющими серьезного значе-
ния для его существования”36. Иначе говоря, концепция “подвиж-
ной границы” доводилась у Колчака и некоторых других аналити-
ков (вспомним А. Е. Снесарева с его обоснованием необходимости
“выхода к Индийскому океану”) до логического завершения, озна-
чавшего формулирование по сути дела российского варианта ми-
ровой политики (“Weltpolitik”) кайзера Вильгельма! Следователь-
но, и среди военной элиты России, также как и в других крупней-
ших государствах (Германии, Франции, Англии37), к началу XX в.
сложилась группировка “империалистов-глобалистов”, стремив-
110
шихся к неограниченной внешней экспансии, прикрытой рассуж-
дениями о “защите национальных интересов”.
Однако здесь российских генштабистов ожидала своеобразная
стратегическая ловушка: чем дальше на Запад отодвигалась госу-
дарственная граница, тем уязвимее она становилась для внезапно-
го нападения, что в свою очередь требовало все новых бюджетных
ассигнований, которые, однако, после 1905 г. необходимо было
согласовывать с решением насущной задачи восстановления и раз-
вития военно-морского флота18. В результате получался “замкну-
тый круг”, когда перенос границ по всем азимутам империи с це-
лью укрепления безопасности только увеличивал риск вовлечения
России в конфликт глобального масштаба и повышал вероятность
ее распада из-за обострения внутриполитических проблем.
“Первым звонком” в этом плане явилось поражение на Дальнем
Востоке, вызванное, на наш взгляд, главным образом стратегиче-
скими просчетами Николая II, А. Н. Куропаткина и офицеров Ге-
нерального штаба. Однако даже печальный прецедент с неожидан-
ной атакой русской эскадры на Дальнем Востоке и те колоссаль-
ные затраты, которые понесла страна, защищая свои рубежи, быв-
шие за несколько лет до этого согласно концепции “подвижной
границы” отодвинуты далеко на юго-восток от Амура, не охладили
пыла “горячих голов” среди военной верхушки, включая царя,
продолжавших, как свидетельствуют “Журналы совещаний на-
чальников Генеральных штабов”, разработку планов территори-
альной экспансии.
Параллельно среди российской научной элиты развернулась
дискуссия о хорологическом центре империи, идентификация ко-
торого могла быть непосредственно связана с отражением внеш-
них угроз. В качестве такого центра предлагались: весь бассейн
Черного моря (П. Б. Струве), область, приблизительно совпадав-
шая с границами Киевской Руси X-XI вв. (И. Н. Манасеин), об-
ширное пространство между Волгой и Енисеем (В. П. Семенов-
Тяныпанский) 9. Еще более грандиозный по своим масштабам
“срединный мир” начертал в своем труде, вышедшем в 1892 г. и
переизданном в годы Первой мировой войны, известный ученый-
славист В. И. Ламанский. Согласно его антропогеографической
концепции в сферу национальных интересов России входила не
только территория в пределах государственной границы, но и
“часть прежних польско-литовских земель Пруссии”, часть Силе-
зии, Чехия, Моравия, Южная Истрия, часть Каринтии, Крайна,
Венгрия, Румыния, Сербия, Черногория, Босния, Герцеговина,
Болгария, европейская Турция с Константинополем, приморьем
Сирии и Малой Азии с Азиатской Турцией, Кавказ”40. Нетрудно
111
заметить, что почти все перечисленные территории после 1945 г.
действительно составили сферу геополитических интересов Со-
ветского Союза.
В связи с этим можно лишь отчасти согласиться с мнением из-
вестного отечественного историка А. В. Игнатьева, который стре-
мится доказать отсутствие у военно-политического руководства
тогдашней России планов установления мирового господства. “Речь
шла лишь о регионах, ближайших к российским пределам”, —
пишет маститый ученый41. Да, конечно, большинство аналитиков
Генерального штаба, за исключением сторонников А. В. Колчака,
в отличие от советских стратегов были достаточно трезвомысля-
щими людьми, чтобы реально оценивать “глобалистские” проекты
захвата опорных пунктов и создания колониальных анклавов в
Юго-Восточной Азии, Африке и Южной Америке. В пользу такого
вывода свидетельствует справка МИД о предложениях, поступив-
ших в Петербург с 1896 по 1904 гг., на предмет “устройства уголь-
ных станций” для снабжения флота по всему миру42. Однако и
контроль над ближайшими пределами России в Европе и Азии
фактически означал бы ее превращение в супердержаву, по срав-
нению с которой даже геополитический потенциал Британской
империи не выдерживал конкуренции.
Резюмируя вышесказанное, можно прийти к заключению о
распространении в среде российской военной элиты следующих
хорологических представлений:
1. Россия достигла естественных рубежей в своем территори-
альном расширении на Запад и должна сосредоточить внимание на
освоении имеющихся территорий, поскольку дальнейшая экспан-
сия приведет только к ее ослаблению;
2. обеспечение национальной безопасности требует активиза-
ции России в перекрестном геополитическом поле, к которому
относились Центральная Европа (прежде всего территории, насе-
ленные славянами), Балканы (преимущественно Черноморские
проливы) и отчасти Скандинавия (главным образом Финляндия и
северная Балтика);
3. России не под силу (особенно после японской войны) вести
наступательную политику сразу по всем направлениям, поэтому
необходимо выбрать важнейшее из них, сконцентрировав на нем
силы и средства.
На наш взгляд, в период до дальневосточной авантюры, доми-
нировали представления о способности империи отразить внеш-
ние угрозы и перейти в наступление, что называется, “по всем
азимутам”, включая азиатский вектор. Затем в период макси-
мального ослабления вооруженных сил страны и дестабилизации
112
внутриполитического положения, казалось, начинает брать верх
концепция сдержанности в связи с повышенной рискованностью
дальнейшего территориального роста России в условиях “закры-
того мира”. Однако с 1910-1911 гг. на фоне экономического подъ-
ема и определенных успехов в восстановлении военной мощи, а
также в контексте перманентных локальных кризисов и усиления
гонки вооружений разрабатываются проекты захвата стратеги-
ческого пространства и переноса границ империи на ряде страте-
гических направлений*, Балтике, в Центральной Европе и особенно
в районе Черноморских проливов — этой голубой мечте всех рос-
сийских самодержцев из династии Романовых43. В подтверждение
приведем лишь один документ “Записку МИД по поводу отправ-
ления на Дальний Восток судов русского Черноморского флота”,
датированную 1904 г. Её анонимный составитель откровенно пи-
шет, что “признаваемый доселе державами принцип недоступно-
сти Проливов для иностранных военных флотов дает России,
имеющей свою сильную эскадру в Черном море, совершенно ис-
ключительное, преобладающее положение на всем Ближнем Вос-
токе". И далее он констатирует: “Только благодаря таковым усло-
виям Россия имеет постоянно на руках серьезное оружие воздей-
ствия на Турцию и могла бы со временем добиться разрешения
Восточного вопроса согласно своим историческим задачам и за-
ветным своим идеалам”44.
И все же, как свидетельствуют источники , а также судя по
противоречивым заявлениям самого царя, верховного главноко-
мандующего великого князя Николая Николаевича и членов пра-
вительства вплоть до орудийных залпов Первой мировой войны
представители правящей элиты России, как и в случае оборонной
доктрины, не сумели выработать стройную концепцию обеспече-
ния национальной безопасности с указанием геополитических це-
лей и задач развития отношений с Западом46.
2. Время и средства сообщения
Парадигма пространственных представлений российской воен-
ной элиты имела и другую сторону, связанную с оценкой времени,
необходимого для подготовки превентивного удара или отражения
внешней агрессии. К сожалению, в отечественной и зарубежной
литературе практически отсутствуют специальные работы по этой
проблеме. Пожалуй, только у К. Ф. Шацилло и П. Кеннеди встре-
чаются отдельные упоминания о связи пространственного и вре-
менного факторов в стратегическом планировании. Так, последнее
исследование известного отечественного историка, содержащее
113
характеристику мобилизационных расписаний царской армии, по-
казывает, что ряд высших офицеров Генерального штаба (Ф. Ф.
Палицын, М. В. Алексеев, Ю. Н. Данилов) высказывались в пользу
необходимости “поставить пространство” между наступающими
немецкими и занимающими районы сосредоточения русскими ар-
миями, что позволяло вторым выиграть время для организации
обороны47. А в одной из работ профессора Йельского университета
приводятся статистические выкладки, доказывающие возможность
победы германо-австрийского блока над русско-французским при
невмешательстве англо-саксонских морских держав даже в случае
провала “блицкрига” на западном фронте48.
Между тем подготовка государств к войнам индустриальной
эпохи требовала тщательного учета временных параметров, кото-
рые претерпевали изменение по сравнению с вооруженными кон-
фликтами XIX в. Надо отметить, что в целом их значимость осоз-
навалась представителями российской военной элиты среднего
поколения, сменивших на ключевых постах к рассматриваемому
хронологическому отрезку деятелей “милютинского призыва”:
тренировки частичных мобилизаций в округах приобрели регуляр-
ность с 1897 г.49, а в отчете мероприятий по обороне государства за
пятилетие (1898-1903 гг.) А. Н. Куропаткин счел важным подчерк-
нуть: “Самая опасная сторона нашей неготовности заключается в
медленности сосредоточения наших армий”50.
Другими словами, сокращение периода мобилизационного раз-
вертывания армии и флота, завершающегося сосредоточением
войск в непосредственной близости от государственных границ,
становилось одним из главных условий национальной В наиболее
развернутом виде этот вопрос был раскрыт в “Общем плане” и
“Докладе о мероприятиях по обороне государства на ближайшее
десятилетие”, подготовленных Генеральным штабом под руково-
дством Ф. Ф. Палицына весной — летом 1908 г.51 Составители
этих документов проанализировали зависимость продолжительно-
сти различных фаз будущей войны (начальной, дальнейшей и фи-
нальной) от потенциала России, ее союзников и вероятных про-
тивников, включавшего, по их мнению, численность населения,
материальные ресурсы страны, географическое положение и воен-
ную организацию. Характерно, что особое внимание уделялось
корректности сопоставлений: “Чтобы сравнение это дало более
правильные выводы, — отмечалось в «Общем плане», — нужно
его произвести относительно таких государств, с которыми Россия
по своему положению и исторической преемственности находится
в постоянных соприкосновении и отношениях. Было бы непра-
вильно, например, сравнивать Россию с Северо-Американскими
114
Соединенными Штатами, невзирая на все могущество влияния
этого государства на международную политику”5 . Последняя фра-
за служила еще одним подтверждением второстепенности США
как военной державы в представлениях российских генштабистов.
Итогом явилось составление благоприятного прогноза началь-
ного этапа боевых действий при условии повышения темпов моби-
лизации и развертывания, успешного отпора первым ударам гер-
мано-австрийских войск и затягивания войны на европейском кон-
тиненте. И наоборот, в случае массированного по силам и молние-
носного по времени наступления противника на восточном фрон-
те, да еще и возможных осложнений в Азии (например, на Даль-
нем Востоке) Россия попадала в крайне опасное положение, кото-
рое могло привести к дезинтеграции империи и падению династии.
Поэтому донесения военных агентов в Берлине и Вене содержали
неоднократные предупреждения о более кратком временном пе-
риоде, необходимом для приведения сил Центральных держав в
боевую готовность по сравнению с русскими войсками. Например,
полковник Генерального штаба М. К. Марченко убеждал руково-
дство, что “в то время, как Австрия успеет мобилизовать всю свою
армию, Россия в состоянии будет вывести на поле битвы лишь
три-четыре корпуса”53.
Другим важным фактором временного характера, обусловлен-
ным территориальной протяженностью страны, являлось состоя-
ние путей сообщения, как искусственных — шоссейных и особен-
но железных дорог, так и естественных — водных путей54. В этом
аспекте ситуация в России характеризовалась двойственностью: с
одной стороны, низкая плотность шоссейных и железных дорог в
западных губерниях, не говоря уже о Сибири и окраинах, по срав-
нению с европейскими государствами существенно замедляла
темпы стратегического развертывания и маневрирования русской
армии, на что справедливо указывали как союзники, так и против-
ники. Однако, с другой, — сухопутные силы вторжения по мере
продвижения вглубь России попадали в еще худшую ситуацию из-
за удаления от баз снабжения и растягивания коммуникаций, а
сама скорость такого вторжения оказывалась обратно пропорцио-
нальной площади оккупированной территории. “Наша сила, —
писал, например, генерал-лейтенант А. Ф. Риттих, — как в 1612,
1709 и 1812 гг., внутри России. Будет на границе плохо, не пове-
зет, вывезет Нижний с Мининым и Пожарским, и это будет всегда,
потому что ничто в этом смысле не изменилось у нас со времен
пресловутого вторжения в Скифию персов. Такого постоянства в
обороне и в изгнании врага не отыскать в другой стране”55.
115
И все же, употребляя современную терминологию, недостаточ-
ная развитость инфраструктуры рассматривалась большинством
российских военных аналитиков (хотя были и противоположные
мнения, о которых мы расскажем в заключительной главе) как не-
благоприятный фактор, учитывая опыт переброски живой силы и
материальных средств с запада на восток в период конфликта с
Японией. Отсюда согласие царя и правительства на предложенные
Парижем значительные кредитные ассигнования, которые направ-
лялись на финансирование железнодорожного и шоссейного
строительства в приграничных областях европейской части импе-
рии, включая Финляндию, Польшу и особенно Белоруссию.
Наконец, следует отметить связь естественных, ландшафтных
препятствий и возведенных оборонительных укреплений с дли-
тельностью хронологического отрезка, необходимого для подго-
товки и проведения операций уже в ходе самой войны. Их компен-
сирующая роль при недостаточной глубине тыла и ограниченных
мобилизационных резервах также принималась во внимание, как
это видно, например, из выступления видного французского поли-
тического деятеля, занимавшего в 1911 г. пост премьера, Ж. Кайо,
который, по сообщению посла в Париже А. П. Извольского, зая-
вил: “...Франция ввиду малочисленности ее населения и слабой
рождаемости не может гнаться за другими народами в содержании
столь же как у них многочисленной постоянной армии. Её задачу
составляет наилучшее подготовление западных войск, усиление
пограничных укреплений, улучшение путей сообщения (курсив
мой — Е. С.) и проч.”56
Равнинный характер рельефа и ветхость большинства крепо-
стей (либо их отсутствие) на границах со Швецией, Германией и
Австро-Венгрией облегчали вероятному противнику продвижение
по территории России в направлении ее столиц и Центрального
экономического района, хотя обилие рек, озер и болот требовало
внесения корректив в расчетные маршруты и скорость наступле-
ния. В то же время горные массивы Карпат и Кавказа создавали
для атакующих естественные барьеры, которые резко замедляли
темп боевых действий и вызывали необходимость проведения
тщательной подготовки к операциям, не исключая и специальное
обучение войск. Кроме того, опыт русско-японской войны дикто-
вал Генеральному штабу требование приступить к разработке
стратегии и тактики позиционных сражений, хотя, как признавали
многие русские генералы в своих воспоминаниях постфактум, про-
гнозировались “лишь отдельные эпизоды” таких действий, но
“никто не мог допустить и себе представить сплошного укреплен-
ного фронта от Балтийского до Черного морей.. .”57
116
В нашем распоряжении оказался чрезвычайно интересный ар-
хивный документ — работа морского офицера, лейтенанта Ф. Ю.
Довконта под названием “План войны (мысли об обороне государ-
ства)”, датированная мартом 1913 г.58 Как представляется, эта до-
вольно объемистая (82 л.) записка хорошо иллюстрирует геополи-
тическое измерение образа Запада в менталитете российской воен-
ной элиты. На ее страницах автор анализирует основные простран-
ственно-временные факторы будущего вооруженного конфликта
на европейском ТВД. Констатируя тот факт, что “Россия по вели-
чине и протяжению сплошной территории — единственное в мире
государство”, — лейтенант Довконт делает вывод о пригодности
ее территории именно для затяжной борьбы, победу в которой
приносит “постоянное возрастающее давление”. Совсем другое
дело — Запад (Германия, Швеция, Австрия, Румыния), где “все
решит один удар”. Далее, характеризуя европейскую и азиатскую
части Российской империи с точки зрения протяженности комму-
никаций, автор записки выступает с предложением формирования
компактной, профессиональной колониальной армии для защиты
закавказских, среднеазиатских и дальневосточных окраин.
В четвертом разделе записки лейтенант Довконт подчеркивает:
“Кроме фактора силы меняется и другой фактор — время. И этот
фактор — важнейший. Время — это современная политическая
обстановка. Решению одного она препятствует, другому — помо-
гает”. “Время — союзник слабейшего”, — приводит он высказы-
вание К. Клаузевица. Любопытно, что, по мнению автора записки,
самого пристального внимания заслуживают три геополитических
региона: Немецкое море (“главная проблема”), Балканы (где “сама
логика событий выводит державы из осторожности”, а России уг-
рожает “австрославизм”, поскольку не исключена вероятность от-
падения от нее Польши и Украины) и Китай (где державы, кроме
Японии, пока занимали выжидательную позицию).
Инерция великодержавного, имперского мышления, столь ха-
рактерного, как указывалось выше для элиты царской России, в
полной мере присутствует на страницах этого сочинения, автор
которого не представляет свою страну иначе, чем мощное военно-
политическое государство, контролирующее всю Евразию. Приве-
дем ключевой тезис лейтенанта Довконта: “Именно величина и
сила России заставляют ее думать о будущем. Замкнутое государ-
ство ныне обречено на упадок (Китай, например), так как жизнь
вышла за пределы государства, жизнь стала мировой. Интересы
всех слишком переплелись (вот она новая реальность “замкнутого
мира”! — Е. С). Престиж (фактор моральный) великой державы, с
мнением которой должны считаться (иначе начался бы наглый
117
дележ наших владений и владений, за которые мы морально ответ-
ственны и нас вовлекли бы в борьбу) заставляет Россию думать и о
внешнем своем положении. Но этого мало, и реальные требования
экономического развития (фактор материальный) страны застав-
ляют нас думать о выходе наших товаров, о свободном доступе к
нам товаров чужеземных. Наконец, быстро растущее население
налагает обязанность на современное поколение охраны пока пус-
тынных окраин”59.
В записке высказаны и заслуживающие внимания суждения по
экономическим вопросам, которые будут рассмотрены нами в сле-
дующих главах.
Таким образом, представители российской военной верхушки
неоднозначно оценивали временные параметры готовности импе-
рии к крупномасштабным боевым действиям. В то же время оши-
бочно полагать, что генштабисты разрабатывали планы только
краткосрочной европейской войны, которая из-за комбинации хо-
рологических и хронологических факторов была бы невыгодной
для России. Дело в том, что концепция “вооруженной нации”, по-
лучившая широкое распространение среди европейских политиче-
ских кругов в начале XX в., давала теоретическое обоснование
тотального, а значит, продолжительного по времени вооруженного
конфликта между державами. Однако русские военные стратеги
попытались придать ей несколько иной смысл, связав достижение
конечной победы с задачей отражения первого удара и последую-
щего затягивания боевых действий по образцу 1812 г. в расчете на
взрыв социального недовольства среди населения враждебных го-
сударств из-за экономических трудностей, а главное, как писал
А. Н. Куропаткин, — “способности к страшному, но относительно
короткому напряжению (народного духа — Е. С.)”60. Хотя, разуме-
ется, мало кто даже из хорошо осведомленных аналитиков мог
реально оценить масштабы многомесячной войны на истощение с
использованием новейших средств массового истребления людей.
3. Сухопутная и морская сила государства
Представления о сухопутной и морской силе западных держав
в сравнении с Россией составляли не менее важный компонент
военного менталитета. Ведь от того, в каком соотношении рас-
сматривалась роль армии и флота с точки зрения геополитики не в
последнюю очередь зависели конкретные шаги правительства на
международной арене и действия внутри страны.
Как известно, первые русские военные корабли были построе-
ны в 1634 (“Фредерик”) и 1669 (“Орел”) годах. Однако датой рож-
118
дения регулярного флота принято считать 20 октября 1696 г., когда
в соответствии с волей Петра Великого Боярская дума одобрила
решение о его создании61.
К началу XX в. историческое развитие ВМФ в России характе-
ризовалась чередованием периодов расцвета и упадка националь-
ных морских сил. Так, после окончания эпохи Петра I вплоть до
царствования Екатерины II их совершенствование не пользовалось
вниманием коронованных особ. Блестящие победы флота конца
XVIII в. и кругосветные плавания первой трети XIX столетия
вновь оживили интерес правящих верхов и общественности к про-
блемам этого важнейшего компонента оборонного потенциала.
Еще одним “звездным часом” российского ВМФ стала Крымская
война, в ходе которой он не потерпел от неприятеля ни одного по-
ражения62.
Заметными вехами в дальнейшей истории флота стало создание
в 1878 г. нового класса миноносных судов (впервые в мире) и раз-
вертывание программы строительства судов для нового, третьего
по счету, Тихоокеанского флота в 1897-1898 гг.63 В итоге к началу
XX в. Россия по мощи ВМФ занимала третье место в мире. Однако
гибель двух Тихоокеанских эскадр в японскую войну, означавшая
потерю 17 броненосцев, 11 крейсеров, 22 эскадренных минонос-
цев, 284 адмиралов и офицеров, а также около 8000 матросов, от-
бросил ее на шестую позицию в списке морских держав, т. е. после
Великобритании, Германии, Франции, США и Японии, наравне с
Италией при отставании Австро-Венгрии64.
О колоссальных масштабах ослабления морской силы России в
результате провала дальневосточной авантюры свидетельствуют
следующие официальные подсчеты65:
Табл. 6
Српр.ставление
водоизмещения отдельных категорий судов ВМФ России
(1ЖН 1908 гг.)
№ п/ п Категория судов К 1904 г. (тонны) К 1908 г. (тонны) Баланс
1 Линейные ко- рабли 280 161 161 390 — 118 771
2 Броненосцы береговой обо- роны 43 600 — — 43 600
119
3 Крейсеры 149 434 112 986 — 36 448
4 Минные крей- серы 1 579 — — 1 579
5 Эскадренные миноносцы 9 424 29 838 + 20 414
6 Миноносцы 14 672 14 945 + 273
7 Миноноски 1 910 1 741 — 169
8 Подводные лод- ки — 5 361 + 5 361
9 Канонерские лодки 20 914 17 247 — 3 667
10 Канонерские лодки береговой обороны 3 480 — — 3 480
11 Речные кано- нерские лодки — 1 900 + 1900
12 Заградители 9. 075 10 328 + 1 253
Итого: 534 249 355 736 — 178 513
Данные таблицы дают возможность сделать вывод о снижении
тоннажа военно-морских судов в 1908 г. по сравнению с 1903 г.
примерно на 30 %, причем по отдельным их категориям (броне-
носцам береговой обороны, минным крейсерам и канонерским
лодкам) сложилось просто-таки катастрофическая ситуация.
Примечательно, что, несмотря на титанические усилия прави-
тельства и Государственной Думы восстановить морскую мощь,
нашедшие воплощения в резком увеличении бюджетных ассигно-
ваний на эти цели (с 89,9 млн. руб. в 1904-1905 гг. до 246,5 млн.
руб. в 1913-1914 гг., или на 173,9% с 1908 по 1914 г. — 3-е место в
мире)66, принятии “Программы усиленного судостроения 1912-
1916 гг.”, а также одобрении Николаем II “Закона о флоте”67, к
началу Первой мировой войны Россия опустилась в списке круп-
нейших государств на седьмое место, опережая только Австро-
Венгрию68.
О плачевном состоянии дел на флоте говорил и такой факт, как
“чехарда” с назначением начальников Морского ведомства. Так, с
1896 в течение пятнадцати лет на этом посту сменилось 6 управ-
ляющих и министров69. Только занятие высшей морской должно-
сти адмиралом И. К. Григоровичем в 1911 г. положило конец дли-
тельным поискам руководителя одной из важнейших имперских
силовых структур.
120
Указанные выше факторы вкупе с ухудшавшейся общей геопо-
литической обстановкой поставили перед военной элитой России
проблему переосмысления места и значения ВМФ для обеспечения
национальной безопасности с учетом новейших тенденций в евро-
пейских государствах. Другими словами, речь шла о выработке
военно-морской идеи, которая могла лечь в основу концепции раз-
вития вооруженных сил страны. Однако для того, чтобы справить-
ся с этой задачей, правящим кругам следовало прийти к единому
пониманию следующих дискуссионных вопросов:
1. Каковы критерии морской мощи государства?
2. Как соотносятся сухопутная и морская сила в условиях
России?
3. В каком направлении следует развивать (а после японской
войны и восстанавливать) ВМФ с точки зрения геополитической
ситуации и инженерно-технической мысли?
4. Опыт каких стран необходимо взять на заметку россий-
ским военным стратегам при подготовке планов модернизации и
развертывания современного боевого флота?
При этом важно подчеркнуть, что не только конкретные внут-
ри- и внешнеполитические события явились катализаторами спо-
ров по морской проблематике. Сама логика действий в рамках
“закрытого мира” и вступления России на путь реформ вызывала
потребность в уточнении стратегических целей дальнейшего раз-
вития. Неслучайно еще до русско-японской войны в записке вице-
адмирала, а впоследствии морского министра А. А. Бирилева “Об-
щий взгляд на программу кораблестроения на 20-летие с 1903 по
1923 г. и необходимость последовательного ее обсуждения” нашла
отражения разноголосица мнений современников на этот счет:
“Недавно мы еще переживали время, когда все без исключения
говорили, что Россия — страна континентальная и флот ей не ну-
жен; теперь мы переживаем другое время, когда флот оказывается
чрезвычайно нужным. Как тогда, так и теперь в нас нет непрелож-
ного руководящего начала и каждый имеет по этому вопросу свое
собственное мнение и дает свои собственные объяснения’’70.
Конечно, Цусимская катастрофа внесла значительные коррек-
тивы в темпы военно-морского строительства и повлияла на выбор
стратегических ориентиров, добавив аргументов как сторонникам,
так и противникам усиления ВМФ России. Однако в силу того, что
сама японская война рассматривалась в русском обществе как
конфликт на периферии империи наподобие испано-американ-
ского или англо-бурского, говорить о вызванных ею каких-либо
кардинальных изменениях в системе представлений элитного офи-
121
церства по сравнению с ситуацией рубежа XIX-XX вв. не пред-
ставляется возможным.
Источники показывают, что наибольшим распространением
среди аналитиков Генерального штаба пользовалась интерпрета-
ция морской силы с позиций активной наступательной политики, а
отнюдь не пассивной обороны рубежей Отечества. Вот что, на-
пример, понимал под ней видный теоретик, генерал-майор по Ад-
миралтейству Н. Л. Кладо: “Владение морем не только обеспечи-
вает свои берега от вторжения неприятельской сухопутной силы и
открывает путь своей сухопутной силе для вторжения со стороны
моря на территорию неприятеля, но оно обеспечивает возможность
сообщения во время войны со всем миром, со всеми остальными
государствами, союзными и нейтральными, и отнимает эту воз-
можность от противника”. И далее характерная формула: “через
моря “дышат” государства”71.
По нашему мнению, события 1904-1905 гг. создали удобный
предлог для сторонников восстановления престижа России за счет
наращивания её военно-морского потенциала по образцу Германии
и Великобритании. Приведем в качестве иллюстрации записку
А. В. Колчака на имя министра от 20 июня 1907 г.: “Идея воссоз-
дания флота в виде реальной морской силы (курсив мой — Е. С.)
должнествующей поднять уничтоженное последней войной мор-
ское могущество России, выразилось в настоящее время после
двухгодового обсуждения различными учреждениями, комиссиями
и совещаниями решением строить в ближайшее четырехлетие
2 линейных корабля и около 70 миноносцев ограниченного водо-
измещения с 30 подводными лодками, предлагаемыми для целей
“подвижной обороны”. Понятие об “обороне”, совершенно не су-
ществующее в военной науке в том смысле, в каком этот термин
понимается у нас (курсив мой — Е. С.)9 уже стоил России многих
миллионов, ушедших на постройку негодных судов”. И далее,
внимание (!), самое главное. Как справедливо подчеркивает отече-
ственный историк А. В. Шмелев, опубликовавший этот документ,
“задача флота, по мысли Колчака, состоит не в том, чтобы париро-
вать возможные удары противника на свои берега, а отодвинуть
морскую границу к неприятельскому берегу (курсив мой — Е. С.) и
таким образом обеспечить себе возможность выбирать, где и когда
будут наноситься удары, и в то же время быть в состоянии под-
держать эти удары непрерывным подвозом людей и снабжения”72.
В близкой тональности выдержана и статья известного военно-
го публициста В. Ф. Новицкого под характерным названием “Нуж-
но собраться с силами” из сборника “Помни войну!” 1911 года.
Свою позицию он аргументировал следующим образом: “...Го-
122
товность к европейской войне представляет собой один из наибо-
лее могущественных факторов, обеспечивающих нам видную роль
в решении мировых вопросов”. Именно ради этой цели необходи-
мо создавать мощный Балтийский флот и укреплять Черномор-
ский73.
Сторонники концепции, говоря словами одного из ведущих во-
енно-морских экспертов России Б. И. Доливо-Добровольского,
“будущего народов на морях”74 развили накануне Первой мировой
войны бурную деятельность.
Во-первых, под влиянием начальника Морской походной кан-
целярии Его императорского величества графа А. Ф. Гейдена75,
еще нестарых, энергичных офицеров П. И. Белавенца, Н. Л. Кладо,
А. В. Колчака, М. М. Римского-Корсакова, А. Н. Щеглова, а также
близких к военно-морским кругам публицистов Н. Н. Беклемише-
ва, А. И. Алексеева, Н. М. Добротворского (двое последних из-
вестны как обозреватели “Нового времени” под псевдонимом
Брут) царь, как известно, одобрил формирование Морского Гене-
рального штаба. О широких замыслах, связанных с новой структу-
рой в предвоенные годы, довольно точно высказался тогдашний
заместитель морского министра контр-адмирал А. Д. Бубнов: “Ру-
ководящим и координирующим началом подготовки командного
состава во всем ее объеме и во всех ее фазах является военно-
морская доктрина данного государства, установление которой
входит в круг главнейших задач Морского Генерального штаба
или, точнее говоря, является главной задачей специального высше-
го военно-морского научного института наподобие французского
“Centre les hautes etudes militaires”76.
Во-вторых, деятельность адептов наращивания морской силы
сыграла роль в официальном роспуске Совета Государственной
Обороны (1908 г.), большинство членов которого противилось
массированному кредитованию военно-морских программ77. Лю-
бопытно, что после ликвидации СГО одно время предлагалось
создать Верховную исполнительную комиссию по восстановлению
морской силы, наделенную широкими полномочиями по коорди-
нации работы всех ведомств в этом направлении78.
В-третьих, по примеру Германии был создан целый ряд обще-
ственных организаций с характерными наименованиями: “Лига
обновления флота”, “Российский морской союз”, “Общество рев-
нителей военно-морских знаний”, “Петербургский военно-морской
кружок”, “Московский кружок обновления флота” и т. п.79 Их про-
граммные документы содержали недвусмысленные указания на
государственную поддержку и зависимость от верховной власти.
Например, в уставе “Лиги обновления флота” прямо говорилось,
123
что её целью “ставится всемерное содействие непрерывному ду-
ховному и материальному обновлению личного состава и судов
флота для поддержания его на уровне мирового прогресса и в со-
ответствии с требованиями безопасности Отечества”. Наш вывод
подтверждается и фактом придания указом Николая II официаль-
ного статуса другой подобной организации, т. н. “Особому коми-
тету по усилению флота на добровольные пожертвования”, соз-
данному, кстати сказать, еще в 1903 г.80
Наконец, в-четвертых, с трибуны Государственной Думы81, на
страницах периодической печати, публицистических брошюр и
книг предпринимались попытки развернуть пропагандистскую
кампанию в поддержку отечественного флота. Так, в 1907 г. вышла
в свет хорошо фундированная работа А. Ф. Риттиха и А. Д. Бубно-
ва “Россия и ее моря. Краткая история России с морской точки
зрения”, снабженная рисунками и картами. Составители издания
стремились на исторических примерах убедить читателя в том, что
у империи нет альтернативы наращиванию военной силы по всем
азимутам82.
Практическим результатом этой шумной деятельности стало,
как уже отмечалось выше, резкое возрастание расходов на ВМФ,
особенно с 1912 г., когда в экономике страны наблюдался предво-
енный подъем и была принята новая программа судостроения83.
Казалось, что и общественное мнение склоняется в пользу концеп-
ции ускоренного наращивания морской мощи. Ведь даже такой
далекий от флота человек, как П. А. Столыпин счел нужным от-
крыто заявить: “Всякая мировая держава не может не участвовать
в мировой политике, не может не участвовать в политических
комбинациях и отказаться от права голоса в разрешении мировых
событий. Флот есть рычаг для осуществления этого права, это ат-
рибут великой державы”84.
Однако было бы ошибкой, с нашей точки зрения, переоцени-
вать достижения приверженцев идеи первенства морских сил над
сухопутными. Все же большая часть военной элиты во главе с ца-
рем продолжала отдавать предпочтение армии. Поэтому нельзя
согласиться с К. Ф. Шацилло, который в своей последней моно-
графии фактически отнес Николая II к сторонникам усиления фло-
та любой ценой, даже за счет перевооружения сухопутных диви-
зий. О достаточно осторожном, можно даже сказать, взвешенном
подходе монарха к этой проблеме свидетельствует рескрипт само-
держца морскому министру И. К. Григоровичу в связи с приняти-
ем “Закона о флоте”, приведенном самим исследователем. “Отме-
тив упорство, с которым Морское министерство провело уже ряд
мер по поднятию боеспособности флота, — пишет К. Ф. Шацил-
124
ло, — Николай II заявлял, “что как бы ни были важны сами по себе
все эти меры, они имеют значение подготовительной работы к
осуществлению основной задачи, от которой зависит и наша
внешняя безопасность, и наше международное положение. Эта
задача — наряду с правильной постановкой сухопутной обороны
соорудить и флот, соответствующий по своей численности и бое-
вым качествам потребностям России”85. Из данного фрагмента
видно, что проблема боеспособности армии все же ставилась ца-
рем на первый план, и “воевать с Думой” по поводу финансирова-
ния флота, как утверждает К. Ф. Шацилло86, монарх был вовсе не
склонен, предпочитая либо не замечать российский парламент,
либо использовать различные обходные пути, чтобы добиваться
своих целей.
Для аргументации сделанного вывода позволим себе привести
суждения по этой проблеме двух известных генштабистов: под-
полковника А. М. Волконского и генерал-майора Э. X. Калнина. В
статье первого, занимавшего с 1908 по 1912 г. должность военного
агента в Италии, под названием “О современном военно-поли-
тическом положении России” от 9 декабря 1906 г. дана довольно
жесткая оценка отечественному ВМФ: “Надо говорить без обиня-
ков — наш флот — элемент не могущества, а материальной и ду-
ховной слабости государства”. И далее: “Выделить из состава фло-
та все, что есть лучшего, создать из этого отбора небольшое ядро
для медленного, органического созревания нового флота — вот,
где единственный способ возродить флот”87. Близка к ней по своей
критической тональности и аналитическая записка генерал-квар-
тирмейстера Одесского военного округа Э. X. Калнина, также про-
служившего несколько лет — с 1899 по 1904 гг. — на посту воен-
ного атташе, но только в Турции: “Здесь, может быть, у места бу-
дет заметить, что в настоящее время русскому боевому флоту во-
обще не представляется крупных государственных задач. Террито-
рия Российской империи вся находится на материке Старого света,
заокеанских владений у нее нет; нет, следовательно, и надобности
в обеспечении связи с ними созданием сильного боевого флота.
Оборона побережий достигается надежнее с сухопутной стороны.
Русский торговый флот сравнительно невелик, вся морская тор-
говля России ведется главным образом на иностранных судах; сле-
довательно, сильный боевой флот не требуется и для защиты тор-
гового флота, который в данном случае лучше охраняется угроза-
ми соответствующих репрессалий. Что же касается, наконец, обес-
печения сношений с некоторыми из наших отдаленных окраин, то
для этого правильнее и надежнее прибегнуть к развитию железных
дорог. Таким образом, при отсутствии государственных задач, ре-
125
шение которых достижимо только при помощи флота, вряд ли пра-
вильно добиваться сколько-нибудь значительного развития его”88.
О, мягко говоря, сдержанном отношении офицерского корпуса
и общественности к флоту, признаваемом самими моряками с чув-
ством обиды и горечи, свидетельствует, например, записка капи-
тана 2 ранга (впоследствии контр-адмирала) М. М. Римского-Кор-
сакова, в которой автор приводит отрывок из высочайшего реск-
рипта на имя морского министра от 29 июня 1905 г. (т. е. сразу же
после Цусимы): “В широких слоях русского общества, в военных
кругах и даже частью среди самих офицеров флота (!) нет ясного
сознания, какое важное значение имеет оборона берегов, каким
именно образом этого можно достигнуть, какие суда нужны для
этого”. Комментируя заявление царя, автор записки вынужден
констатировать: “Флот никогда не пользовался большим сочувст-
вием в нашем отечестве; огромное большинство населения импе-
рии даже и не знало ничего о существовании флота и впервые уз-
нало о нем лишь из печального прошлого минувшей войны”89.
Однако если попытаться уйти от эмоций, то в “сухом остатке”
доводы противников усиления ВМФ сводились к следующим те-
зисам:
1. Россия — континентальная держава, морское дело занесено в
нее извне (как сказал в своем выступлении перед членами “Лиги
обновления флота” А. П. Семенов-Тяныпанский, “ядром нашей
военной силы должна, конечно, остаться навсегда армия; в ней же
должен лежать и центр тяжести наших военных расходов”90);
2. содержание флота слишком дорого для страны (наиболее по-
следовательным противником судостроительных программ в Думе
выступал А. И. Гучков91);
3. сухопутная армия в предстоящей войне — главный фактор
(квинтэссенцию подобного понимания отразила газета “Утро Рос-
сии” в статье, комментировавшей решение Думы о бюджетных
ассигнованиях на ВМФ, “продавленное” правительством в июне
1912 г.: “Нынешнее внезапно возникшее судостроительное увле-
чение может весьма печально повлиять на существующую часть
нашей государственной обороны — на боевую подготовку армии;
в ней одной, в сильной русской армии, залог нашей великодержав-
ности. Россия — сухопутная держава. Кто возымеет отважную
мысль разбить Россию, нанести ей смертельный удар, тот должен
одолеть нас на суше. На море мы непобедимы, потому что мор-
скими победами России не завоевать. В своих политических пред-
положениях и Франция, и Англия исключительно рассчитывают на
нашу сухопутную армию”92);
126
4. наконец, пожалуй, наиболее крайнее суждение — русский
флот не принес ни в одной прошлой войне никакой пользы стране
(приверженцы таких взглядов называли стратегическую програм-
му строительства боевых эскадр в трех океанах к 1930 г. “аван-
тюрными фантазиями”93).
Характеризуя спектр оценок и мнений о соотношении сухопутной
и морской силы, можно прийти к выводу о том, что основным вопро-
сом дебатов в среде военной элиты на протяжении 1900-1914 гг. яв-
лялся поиск оптимального соотношения и координации между
армией и флотом. Ведомственное соперничество, “подковерные”
бюрократические игры и консервативная структура управления
империей, общее правило функционирования которой сводилось к
тому, что силовые министры были обязаны решать все проблемы
напрямую с царем, серьезно тормозили прогресс в этой области,
причем с течением времени ситуация не менялась к лучшему.
“Наше сухопутное войско и флот, — с сожалением отмечал капи-
тан 1 ранга П. И. Белавенец в 1910 г., — точно два удельных кня-
жества со своими тайными секретами и дипломатическими пере-
говорами. Пора, наконец, хотя бы под напором неудач последней
войны, взяться за дружную совместную работу и соединить свои
руки для общего государственного дела, а не удельного интере-
са”94.
Нахождение оптимума во взаимодействии армии и флота рас-
сматривалось с двух точек зрения: состава новых эскадр по кате-
гориям судов и их дислокация. Относительно первой из них суще-
ство спора сводилось к следующей дилемме: создавать ли океан-
ский линейный флот или ограничиться кораблями прибрежного
морского базирования. Иными словами, поддержать ли доводы
А. А. Бирилева, А. В. Колчака и других “глобалистов”, выступав-
ших за занятие и удержание дредноутами опорных пунктов в раз-
личных частях света, особенно на Тихом океане95, либо сосредото-
чить внимание на обороне береговой линии силами миноносцев и
подводных лодок, а также с помощью морских крепостей.
Характерными образчиками второй точки зрения могут напри-
мер, служить доводы А. П. Семенова-Тяньшанского, который зая-
вил, что “ядро русского флота должен составлять обширный и раз-
нообразный минный флот”96. Или аргументы упоминавшихся
М. М. Римского-Корсакова, А. И. Алексеева и Н. М. Добротвор-
ского о ненужности линейных эскадр и огромной значимости под-
водных лодок97. Или взгляды вице-адмирала, генерал-адъютанта
Н. Н. Ломена, изложенные в записке о перспективах развития мор-
ских сил после японской войны и сводившиеся к “первоочеред-
ности организации береговой обороны наших морей и воссозда-
127
нию оборонительного, то есть комбинации минного и подводного,
флота”98. Наконец, оценки начальника Морского Генерального
штаба контр-адмирала Эбергарда, подготовившего доклад “О пе-
реоборудовании Кронштадтского и Севастопольского портов” с
целью превращения их в опорные базы боевых эскадр на Балтике и
Крымском полуострове99.
В тесной связи с инженерно-технической стороной дискуссии,
как уже отмечалось, рассматривался вопрос местоположения
ударных морских сил. Вполне понятно, что варианты ответа опре-
делялись сценариями будущей войны. Например, в случае выступ-
ления против России Великобритании и Японии (а также Турции),
которое реально обсуждалось военными аналитиками накануне и в
ходе русско-японской войны, очевидно, что приоритет получали
сторонники океанского линейного флота, а также приверженцы
усиления Черноморской эскадры. Неслучайно именно в этот пери-
од военный министр А. Н. Куропаткин вместе с управляющим
Морским ведомством П. П. Тыртовым и министром иностранных
дел М. Н. Муравьевым всерьез обсуждали планы десанта в Проли-
вах100, успех которого обеспечивал прохождение российских воен-
ных судов в Средиземное море и далее в океан на усиление Тихо-
океанской эскадры101. Следует отметить, что к этой идее стратеги
Генерального штаба периодически возвращались при возникнове-
нии кризисных ситуации на Балканах, несмотря на урегулирование
британо-русских разногласий, заключение союзного договора со
Страной восходящего солнца и сохранением Османской империей
нейтрального статуса до октября 1914 г. Так, в докладной записке
начальнику Морского Генерального штаба Л. А. Брусилову, дати-
рованной 1907 г., капитан 2 ранга Б. М. Стаховский стремился до-
казать, что главная задача России — перейти к активным действи-
ям в Средиземноморье, разместив линейный флот не где-нибудь, а
на острове Крит!102 А в дневниках И. К. Григоровича за 1911 г. со-
держался следующий примечательный пассаж: “Я рассчитывал, —
записал морской министр, — что миноносцы и подводные лодки
будут готовы к началу 1914 г., а броненосцы — к 1915 г. Таким
образом, период времени с 1914 по 1915 гг. будет для нас критиче-
ским в случае войны с Турцией, если последняя получит заказан-
ные ею в Англии два дредноута ранее готовности наших линейных
кораблей, но мною приняты меры и соглашение с некоторыми ли-
цами, строящими турецкие корабли, насколько возможно задержи-
вать их постройку и не допускать их прихода в Черное море ранее
готовности хотя бы двух наших линейных кораблей”103. Близкие
идеи излагались им в проекте всеподданнейшей записки, состав-
ленной под очевидным впечатлением Балканских войн. Министр
128
прямо сформулировал задачу России: “В ближайшие годы — 1918-
1919 — овладеть Босфором и Дарданеллами”, связав ее осуществ-
ление с открытием Проливов, укреплением Антанты, привлечени-
ем к союзу Греции и Италии, а также созданием морских баз в
Эгейском море104.
Другим сценарием общеевропейского конфликта являлось
столкновение России с членами Тройственного союза и все той же
примкнувшей к ним Турцией105. Хотя традиционная солидарность
двух империй Российской и Германской, подтвержденная благо-
желательным нейтралитетом кайзера на протяжении японской
войны106, и ровные отношения с Австро-Венгрией, зафиксированные
договоренностью 1897 г., а также имевшие продолжение в Мюрцш-
тегском соглашении 1903 г. по македонским делам, казалось, сводили
вероятность этого сценария к нулю, уже в 1895-1896 гг. ряд военных
экспертов всерьез анализировал цель неприятельского флота на
Балтике, которая по их мнению, состояла в уничтожении россий-
ской эскадры и захвате Кронштадта с последующей прямой угро-
зой Петербургу. Правда, на роль вражеских претендовали морские
силы нескольких государств: Германии, Швеции и, конечно, Анг-
лии107. Однако всего лишь спустя пять лет, т. е. к 1900-1901 гг.,
Военное и Морское министерства посчитали нужным уточнить
планы, проведя стратегическую игру по отражению нападения уже
только германского флота108.
Перенос акцента с Дальнего Востока и особенно Черного моря
на Балтику, тенденция к которому, как мы видим, проявлялась в
среде военной элиты России с 90-х гг. XIX в., превратился в насущ-
ную необходимость после Цусимы. На протяжении 1906-1908 гг. в
тиши штабных кабинетов шла напряженная работа по обоснова-
нию и утверждению балтийского направления как решающего для
безопасности империи109. В этом смысле, безусловно, японская
война сыграла роль катализатора. Как образно выразился министр
финансов В. Н. Коковцов на межведомственном совещании по во-
просу будущей судостроительной программы 30 сентября 1906 г.,
“Портсмутский договор представляет поворотную точку в истории
России, её судьбы изменились, поэтому уже нельзя говорить о
прежних задачах ее флота, которые ставились два года тому назад,
нельзя говорить о широком размахе и стремлении к Тихому океа-
ну”110.
Обосновывая первостепенную значимость северо-западного ре-
гиона с геополитической точки зрения, А. В. Колчак в докладной
записке морскому министру (1907 г.) подчеркивал, что “Балтий-
ский флот России как противовес флоту Германии, одной из силь-
нейших держав мира, одним своим существованием обеспечивает
129
безопасность русских границ и на Черном море, и на Дальнем Вос-
токе”111.
Дальнейшую конкретизацию стратегические планы России на
Балтике получили в “Программе развития и реформ морских воо-
руженных сил России”, составленной под руководством контр-ад-
мирала Л. А, Брусилова в марте 1908 г. Рассмотрев основные тен-
денции текущей международной политики, характеризовавшиеся
нарастанием конфликтности и усилением гонки вооружений, авто-
ры программы попытались увязать задачи сухопутных и морских
сил, поставив на первый план балтийский регион и отнеся на вто-
рое место черноморский бассейн112.
Наконец, в объяснительной записке к проекту “Закона о фло-
те”, датированной 2 апреля 1911 г., нашла отражение компромисс-
ная геополитическая концепция соотнесения сухопутной и мор-
ской силы, очевидно, получившая поддержку большинства анали-
тиков обоих Генеральных штабов. Позволим себе привести крас-
норечивые выдержки из этого важнейшего документа. “Полити-
ческое равновесие поддерживается определенной комбинацией ве-
ликих держав, международное значение которых в последнее время
базируется на огромных морских вооружениях. Иметь значение в
этих комбинациях может только та держава, военное могущество
которой опирается на сильную армию и сильный флот”, — писали
разработчики проекта. — То государство, которое не располагает
флотом, не может иметь решающего голоса там, где вооруженная
сила является главным основанием, — такое государство не может
быть ни желательным союзником, ни противником, с интересами
которого приходилось бы считаться в достаточной и необходимой
мере”. Утвердив принцип гармонизации задач армии и флота, ав-
торы записки подчеркивали: “Вооруженная морская сила должна
быть создана на том из морей, где она может иметь решающее
значение в международных конфликтах, где политическая роль ее
обеспечивается соприкосновением и воздействием на морские си-
лы великих держав и где она может явиться желательным союзни-
ком или грозным противником при всевозможных политических
конъюнктурах”. И далее следовал логический вывод: “Необходимо
иметь в виду, что большинство вопросов, связанных с Черным мо-
рем и Ближним Востоком решаются на Балтийском театре, и наше
политическое положение на Дальнем Востоке, поскольку оно свя-
зано с политикой великих европейских держав в значительной ме-
ре зависит от нашего могущества на ближайших европейских те-
атрах”. Приводя аргументы в пользу первостепенности данного
направления, военные аналитики указывали, что сильный Балтий-
ский флот обеспечит политическую независимость, мир и терри-
130
ториальную неприкосновенность империи, а также защитит инте-
ресы России в других регионах, и прежде всего в Западной Азии.
Любопытно, что второстепенность Черноморского театра военных
действий объяснялась разработчиками проекта закона как геопо-
литическими причинами, а именно слабым развитием сухопутных
путей сообщения, так и международно-правовыми, т. е. закрыто-
стью проливов для прохода военных судов, заказанных для России
в других государствах113.
Казалось бы, проанализированный нами документ противоре-
чит выводу, сделанному в первом параграфе настоящей главы о
том, что вплоть до лета 1914 г. и даже после начала Первой миро-
вой войны правящие круги России так и не сумела четко опреде-
лить геополитические цели. Однако при более внимательном со-
поставлении источников становится понятно, что, несмотря на
строки официальных документов, сам Николай II, его ближайшее
окружение, а главное — значительная часть военной элиты — ис-
пытывали колебания в определении приоритетов сухопутных и
морских сил применительно к реалиям геополитики. Еще одним,
кроме приведенных выше, доказательством отсутствия ясных ори-
ентиров среди военной верхушки явились опасения морского ми-
нистра И. К. Григоровича относительно строительства броненос-
цев и дредноутов на Балтике, казалось бы в полном соответствии с
большой программой 1912 г., по причине возможной обеспокоен-
ности немецкой стороны. “Для Германии будет неприятно иметь
под боком реальную военную силу на Балтийском море, — читаем
мы в его воспоминаниях за 1912 г., — поэтому нам нужно, чтобы
постройка кораблей не имела бы вызывающего характера, чтобы
мы не кричали о своей готовности, как это часто было перед на-
шими прежними войнами”114. В итоге новая серия сверхмощных
линкоров была заложена не на первом по значению будущем теат-
ре военных действий, а на казенных верфях черноморского порта
Николаева.
Проведенный анализ взглядов российской военной элиты и
близких к ней морских кругов был бы неполным без рассмотрения
влияния опыта западных стран на формирование концепции мор-
ской силы. Главными ориентирами в этом вопросе, по свидетель-
ству источников, выступали Великобритания и Германия, но по
отдельным вопросам также анализировался опыт Франции, Италии
и США (естественно, в дополнение к Японии).
По признанию самих офицеров Генмора, сильное воздействие
на их взгляды оказала теория “владения морем”, разработанная
британским историком ВМФ Ф. Коломбом, издавшим в 1891 г.
итоговый труд “Морская война, ее основные принципы и опыт”115.
131
В нем подробно излагались принципы организации и управления
флотом новой, индустриальной эпохи, в отличие от парусных су-
дов предшествовавших исторических периодов. По мнению этого
и других военно-морских авторитетов Соединенного Королевства,
главным стержнем британской внешней политики на протяжении
300 лет являлось “поддержание морской силы”116, что не могло не
вдохновлять сторонников подобных взглядов в России. Как отме-
чал известный британский военный историк Б. Лидделл-Харт, тра-
диционным орудием англичан в течение XVIII-XIX вв. было “эко-
номическое давление, осуществляемое посредством морской си-
лы”117.
Можно сказать, что довольно точные представления о морских
силах Англии у русских стратегов и аналитиков были эмоциональ-
но окрашены одновременно восхищением, недоверием (традици-
онным, усилившемся после заключения англо-японского союза
1902 г.11 ) и скепсисом относительно практической возможности
использовать опыт “Туманного Альбиона” в условиях России. Ил-
люстрацией являются высказывания наподобие следующих: “Анг-
лия считается самым сильным нашим противником в море, с кото-
рым мы никогда не были и не будем в состоянии конкуриро-
вать”119; “Англия всегда была душой дипломатических кампаний
Европы против России, а с тех пор, как мы приблизились нашими
владениями к границам Индии и с постройкой Сибирской желез-
ной дороги становимся твердо на Тихом океане, Англия будет,
несомненно, систематически противодействовать росту политиче-
ского и экономического влияния России в Азии”1 ; “Англия была
всегда нашим исконным врагом: в крымской кампании она прини-
мала весьма деятельное участие, в турецкую кампанию ее флот
появился в Мраморном море и помешал нашим дальневосточным
успехам, наконец, в минувшую войну с Японией Англия придер-
живалась “дружественного” к Японии нейтралитета”121 и т. п. Да-
же урегулирование противоречий между двумя империями в рам-
ках соглашения 1907 г. и последовавшее сближение партнеров по
Антанте не устранили, а лишь смягчили восприятие “владычицы
морей” как естественного, самим географическим положением
обозначенного геополитического противника России, союз с кото-
рым может носить лишь временный, конъюнктурный характер.
Кроме того, тактические неудачи англичан в войне против бу-
ров породили среди офицеров Генерального штаба, изучавших
опыт конфликта, иллюзию дисгармонии между сухопутной и мор-
ской силой Великобритании122. Как заявил 21 октября 1899 г. Ни-
колай II в известном письме своей сестре Ксении, “никакие самые
сильные флоты в мире не могут помешать нам расправиться с
132
Англией” в Центральной Азии123. Таким образом, опыт англичан
оценивался военной элитой России довольно сдержано и двойст-
венно. В стратегическом плане он учитывался, но не воспринимал-
ся как пригодный к практическому использованию в российских
условиях, т. е. флот вряд ли мог служить “средством наступления
на окраинах”124, что автоматически ставило его на второй план по
сравнению с армией, особенно на европейском театре военных
действий125. Поэтому даже такому, казалось бы, важному для Рос-
сии аспекту деятельности Адмиралтейства, как транспортировка
войск морским путем из Европы на юг Африки, судя по изучен-
ным нами источникам, в высших военных кругах не было придано
какого-либо особого значения126. Другое дело — техническая сто-
рона. В этом аспекте прилагались все усилия для получения ин-
формации о новинках инженерной мысли. Например, еще в 1899 г.
военно-морской атташе в Лондоне капитан 2 ранга Н. П. Успен-
ский поделился своими наблюдениями с начальником Главного
Морского штаба вице-адмиралом Ф. К. Авеланом: “Я не в состоя-
нии пока проследить вполне организацию их различных учрежде-
ний, а между прочим опытом этой страны не возможно не пользо-
ваться, если принять во внимание, что Англия достигла в своем
флоте большого совершенства, и вся страна напрягает усилия к
тому, чтобы иметь флот, непобедимый флот, непобедимый ни при
каких комбинациях других государств”1 7. Правда, справедливости
ради следует сказать, что вплоть до начала Первой мировой войны
на берегах Невы все же воздерживались от заказов на строительст-
во новых судов в Англии.
Наоборот, опыт могущественного соседа — Германии в пред-
ставлениях генштабистов нуждался во всемерном использовании.
Это касалось финансирования судостроительных программ, орга-
низации системы государственного заказа, позволявшей сочетать
интересы армии, флота, частных предпринимателей и общества,
пропагандистского обеспечения гонки вооружений на море, а так-
же достижения общенационального консенсуса по этим вопросам
между представителями различных оттенков политического спек-
тра. Например, упоминавшийся вице-адмирал Н. Н. Ломен, состо-
явший в свите царя, подчеркивал, что если, как в Германии, “есть
развитая промышленность, рассчитанная на общий рынок, как
свой, так и иностранный, а не на заказы какого-нибудь специаль-
ного ведомства”, то “построить могущественный флот ничего не
стоит”128. Кстати заметим, что практическим воплощением дово-
дов царского сановника стала организация строительства военно-
морских судов для России в Германии, особенно накануне и в годы
дальневосточного конфликта125.
133
Характеризуя тональность оценок немецкого флота на берегах
Невы, можно также привести мнение другого военно-морского
авторитета, капитана 1 ранга П. И. Белавенца, который в одной из
статей писал: “Германия гораздо более нашего может считаться
сухопутной державой, но она осознала мировое значение флота.
Это поняла вся нация и, как доказательство, являются многочис-
ленные морские общества, широко интересующиеся развитием
отечественного мореплавания и из самых отдаленных от моря ме-
стностей посылают свои гроши на усиление отечественного флота.
И флот возрос настолько, что теперь конкурирует с английским и
это совершилось за короткий срок — положительно на наших гла-
зах”
Особенно привлекательным в опыте западной соседки для во-
енной элиты России являлось удивительное превращение конти-
нентального государства в морскую державу с глобальными гео-
политическими интересами в кратчайшие сроки — всего за 10-15
лет. Причину этому феномену они находили в создании атмосферы
всенародной поддержки флотских законов. “Сознание, что флот
есть любимое детище народа, пользующееся его постоянным вни-
манием и заботами, — писал один из офицеров Морского Гене-
рального штаба, — привлекает во флот лучших и более способных
людей страны”131.
Вероятно, некоторые особенности менталитета офицеров Гене-
рального штаба, а именно проанализированные выше метафизич-
ность и иерархичность “военного склада ума”, препятствовали
трезвому осознанию глубинного отличия России от Германии при
кажущейся похожести их социально-политических институтов.
Если в первой модернизация затронула лишь 10-15% населения, то
во второй она была в полном разгаре, что означало ускоренное
продвижение по пути формирования амальгамы национального
гражданского общества. Этот процесс объяснял возраставший ин-
терес урбанизированных слоев общества к флоту как решающему
фактору обеспечения глобальной торгово-промышленной экспан-
сии немецких товаров. “Мы... особенно старались установить кон-
такт с прессой, — вспоминал непосредственный организатор и
участник пропагандистской кампании адмирал А. Тирпиц. — Мы
принимали представителей всех газет и давали им деловые разъяс-
нения, не вступая в полемику... Традиционное гостеприимство
флота задавало тон в отношениях с общественностью. Мы не отго-
раживались от нее и рассматривали флот как детище всего народа.
Мы организовывали поездки на побережье, показывали корабли и
верфи, обращались к школам, призывали писателей выступить в
нашу пользу и т. д.; появились кипы романов и брошюр... Тот
134
факт, что нация полюбила море, явился решающим успехом”132.
Рассчитывать на такой эффект в крестьянской России начала
XX в., разумеется, было преждевременным.
Менее восторженно отзывались в российских военных кругах о
ВМФ Франции. Опыт этой страны предлагалось учитывать в связи
с критикой проектов слепого копирования программ строительства
линейного флота Великобританией и Германией. Имелось в виду
перенести акценты на поточное изготовление подводных лодок,
хотя опытная модель субмарины с воздушным двигателем, создан-
ная русскими моряками еще в 1869 г., не прошла испытаний133.
Так, авторы брошюры “Подводный флот и его значение для Рос-
сии”, занимавшие позиции противников сооружения дорогостоя-
щих броненосцев и дредноутов, констатировали: “Франция, как
известно, первая занялась вопросом о подводном плавании и в на-
стоящее время обладает наибольшим по сравнению всеми другими
флотами числом подводных лодок” (к моменту выхода издания в
свет, т. е. 1909 г. французы имели 120, англичане — 85, а немцы
10 единиц судов этой категории)134. Однако ограниченные техни-
ческие возможности субмарин и неразвитость пунктов базирова-
ния заставляли большую часть генштабистов рассматривать их как
вспомогательное средство в системе береговой обороны.
Явно негативную роль сыграли в этом смысле события 1904-
1905 гг. В Петербурге долго не могли простить союзнице вялую,
по мнению общественности, поддержку в противостоянии с Япо-
нией, причем как на дипломатическом, так и военном поприще.
Речь идет о фактическом устранении Парижа от попыток России
изменить режим Черноморских проливов, отказе предоставить в
аренду подводные лодки135 и прохладном отношении к эскадре
3. П. Рожественского на маршруте ее следования к зоне боевых
действий136. Прямым результатом ослабления союзнических уз на
море явилась отсрочка с подписанием русско-французской военно-
морской конвенции вплоть до 16 июля 1912 г. (н. ст.)
В отношении Италии признавались успехи по координации су-
хопутной и морской обороны страны. На страницах дипломатиче-
ских и разведывательных донесений с некоторой долей удивления
констатировались высокие темпы поступательного развития армии
и флота королевства, например, строительство шести новейших
супердредноутов общей стоимостью более 100 млн. лир, позво-
ливших итальянцам разгромить турецкие силы на суше и на море в
1911 г.137
Что касается заокеанской республики, то некоторая похожесть
ее географического пространства на евразийские просторы России
была подмечена А. И Герценым еще в 1858 г.: “Обе страны преиз-
135
бытствуют силами, пластицизмом, духом организации, настойчи-
востью, не знающей препятствий;... обе расплываются на беско-
нечных долинах, отыскивая свои границы, обе с разных сторон
доходят через страшные пространства, помечая везде свой путь
городами, селами, колониями, до берегов Тихого океана, этого
“Средиземного моря” будущего”138.
Победа в войне за испанское колониальное “наследство” и бы-
строе наращивание Тихоокеанского флота, конечно, не могли ук-
рыться от анализа экспертов Генерального штаба139. Отдавая дань
росту военного потенциала Америки, составители сборника сведе-
ний об американских вооруженных силах пришли к следующему
выводу: “В данное время (1908 г. — Е. С.) Соединенные Штаты
Северной Америки следует рассматривать как силу, могущую в
каждый данный момент произвести сильное давление и заставить
изменить положение, занятое любой из держав, тяготеющих по
своему географическому положению к водам Тихого океана”140. От
внимания аналитиков не укрылось и возрастание политического
влияния Вашингтона во всем Западном полушарии. “По некото-
рым признакам в самом ближайшем будущем можно ожидать но-
вых шагов со стороны Соединенных Штатов Северной Америки в
направлении объединения всех республик Американского конти-
нента”, — отмечалось в аналитической справке по Главному уп-
равлению Генерального штаба, датированной 20 сентября 1908 г.
Любопытно, что перспективы объединения вокруг США пяти цен-
трально-американских республик и Мексики напрямую связыва-
лись с геостратегическим значением строившегося Панамского
канала141.
Возвращаясь к проблемам флота, упомянем о знакомстве рос-
сийских офицеров с трудом американца А. Мэхена “Влияние мор-
ской силы на историю”, опубликованным в 1890 г., хотя основная
идея автора об изменении исторических судеб стран и народов
благодаря ВМФ не пользовалась популярностью в среде сухопут-
ной армейской элиты142. Ведь, несмотря на близость ряда про-
странственных характеристик, геополитические реалии двух дер-
жав имели разновекторную направленность, только усилившуюся
после 1905 г. Америке пока было нечего делать в Европе, а России
после японской войны — на берегах Великого океана. Кроме того,
скудость информационных источников и длительность прохожде-
ния каких-либо аналитических материалов из Вашингтона в
Санкт-Петербург уменьшали степень воздействия американской
действительности на представленческие образы российской воен-
ной верхушки.
136
4, Вероятные геополитические союзники и противники России
Хорошо известно, что история международных отношений ру-
бежа XIX-XX вв. отмечена хитросплетениями дипломатической
борьбы, складыванием военных альянсов и гонкой вооружений. В
историографии продолжаются споры по вопросу об агрессивности,
как доказывают многие западные исследователи, или наоборот
исключительном миролюбии, как утверждают отечественные ис-
торики, внешней политики России, вынужденной реагировать на
маневры других держав143. Думается, что общий фон международ-
ной жизни и специфика огромного автократического государства,
обладавшего инерцией экстенсивного развития в эпоху ускорен-
ной модернизации, позволяют говорить о переплетении экспан-
сионистских и рестриктивных моментов в деятельности царского
правительства по отношению к Западу. Так, обострение локальных
кризисов на Европейском континенте и в других частях света, где
сталкивались интересы геополитических соперников, сопровожда-
лось проведением Гаагских мирных конференций 1899 и 1907 гг.,
распространением идей пацифизма и созданием первых междуна-
родных гуманитарных организаций. Другими словами, через тер-
нии конфронтации и недоверия прорастали элементы сотрудниче-
ства и согласия, которые парадоксальным образом находили отра-
жение во взглядах российской военной элиты.
Примером тому служит развитие европейской идеи — т. е.
представлений о политической, экономической и социо-кулыур-
ной общности Европы как особой части света, теоретические ос-
новы которых были заложены в работах просветителей, филосо-
фов и политических деятелей XVIII-XIX вв.144 Знакомство с кон-
цепциями “единой Европы”, вызвавшими дискуссию среди обще-
ственности (например, на конгрессе политических наук в Париже
1900 г.), а также впечатления от катастрофических результатов
японской войны заставили часть военно-политической верхушки
России заговорить о проектах тесного союза всех европейских го-
сударств с ее участием. По свидетельству источников, в кругах
высокопоставленных офицеров Генерального штаба рассматрива-
лось несколько сценариев такого объединения.
Первый, более узкий, — создание европейской конфедерации
на основе русско-франко-германского союза145, либо восстановле-
ние принципов династической солидарности Романовых, Гоген-
цоллернов и Габсбургов146 с целью вытеснения британского влия-
ния в Старом свете и совместного контроля континентальных дер-
жав над азиатской периферией. Адепты такого подхода указывали
на необходимость для России объединиться с государствами —
137
непосредственными соседями, чтобы облегчить тем самым взаи-
модействие их армий при вероятном столкновении с морскими
(Англия, США) державами. Иначе говоря, наряду с традиционным
принципом династической солидарности, уже утратившим свое
значение в рассматриваемом периоде, выдвигался сугубо геополи-
тический тезис, обусловленный соотношением сухопутной и мор-
ской силы.
В разные периоды влияние сторонников описанного варианта
строительства единой Европы становилось довольно ощутимым:
вспомним координацию деятельности трех держав в период по-
давления антизападного народного движения ихэтуаней в Китае,
демарши С. Ю. Витте по вопросу получения займов в Берлине и
Париже, подписание Николаем II договора в Бьорке, свидание ми-
нистра иностранных дел А. П. Извольского со своим австрийским
коллегой в Вене и т. п. Любопытна аргументация пропагандистов
“континентального” альянса в плане восстановления дружествен-
ных российско-германских связей: “Немецкий “Drang nach Osten”,
который русскую печать так тревожит, направлен против Англии в
гораздо большей степени, нежели против России... С русской точ-
ки зрения, важен не самый факт германского движения на Восток,
а то, чтобы оно совершалось по уговору с нами и в соображении
наших интересов”147.
Второй, расширенный вариант предыдущего, — подключение к
“оси” Петербург — Париж — Берлин также Вены, Рима и Лондо-
на, а в перспективе Вашингтона и Токио. В результате возникала
геополитическая конфигурация, выходящая за пределы Старого
континента и близкая по составу к сегодняшней “большой вось-
мерке”. С идеей такого рода в 1909 г. выступил бывший посол в
Константинополе, а затем товарищ министра иностранных дел
Н. В. Чарыков, представивший на высочайшее рассмотрение схему
нового соглашения с Германией по балканским делам и ближнево-
сточному вопросу. Основными ее пунктами были следующие тези-
сы: Берлин примыкает к русско-австрийской договоренности
1897 г., гарантируя обязательство Вены воздерживаться от новых
захватов в Юго-Восточной Европе; проблема черноморских про-
ливов решается в пользу России при поддержке берлинского Ка-
бинета, который признает статьи русско-английского соглашения
1907 г.; Россия в свою очередь обещает соблюдать нейтралитет в
случае нападения Англии на Германию148. Как видим, предлагае-
мая комбинация учитывала опыт О. фон Бисмарка по конструиро-
ванию системы взаимных перестраховок, сдержек и противовесов
в европейской большой политике как основы сотрудничества Рос-
сии и Запада на международной арене.
138
По мнению другого приверженца этой идеи — известного го-
сударственного деятеля П. Н. Дурново, кстати выпускника Мор-
ского кадетского корпуса и Военно-Юридической академии, дан-
ная группировка — “наиболее естественна” для России не только с
точки зрения обеспечения ее границ, но и сохранения консерва-
тивного общественного устройства (хотя, справедливости ради,
надо сказать, что П. Н. Дурново склонялся больше к созданию
блока Париж—Берлин—Петербург—Токио). “Такая лишенная
всякой агрессивности по отношению к прочим государствам поли-
тическая комбинация, — писал автор записки, скептически отно-
сившийся к усилиям по созданию Антанты, — на долгие годы
обеспечит мирное сожительство культурных наций, которому
угрожают не воинственные замыслы Германии, как силится дока-
зать английская дипломатия, а лишь вполне естественное стремле-
ние Англии во что бы то ни стало удержать ускользающее от нее
„149
господство над морями .
Наконец, третий, промежуточный по составу государств вари-
ант, означал создание единой Европы в рамках союза наподобие
нынешнего ЕС плюс Россия, но не на экономической, а геополити-
ческой основе против “желтой опасности”, т. е. будущего нашест-
вия полчищ китайцев и японцев, которые подобно ордам гуннов
или монголо-татар могли “затопить” Старый свет. В подробном
изложении А. Н. Куропаткина эта концепция выглядела следую-
щим образом: “Соглашение всех европейских государств в целях
отстоять в XX в. господствующее положение на материках азиат-
ском и африканском, прекратить возможность вооруженной борь-
бы между различными государствами, входящими в будущий
“европейский союз”. Вторым благотворным результатом заключе-
ния “европейского союза” будет приостановка в вооружениях, а
затем и сокращение расходов на военные надобности. Европей-
ский союз, достигнув ограничения вооружений в Азии, со стороны
Японии и Китая, получит возможность уменьшить и содержимые
военные силы в Европе”150.
И все же европейская идея в ее цивилизационном понимании
вряд ли могла иметь даже шанс на успех с точки зрения междуна-
родных реалий начала XX в. Ведь внутреннюю и внешнюю поли-
тику государств определяли национальные военно-политические
элиты, делавшие ставку на силовые методы разрешения межгосу-
дарственных противоречий. Согласно доминировавшим тогда
представлениям, “выгодный союз с другим государством можно
заключить, только имея в своем распоряжении армию и флот”151, а
главное назначение подобных альянсов должно было состоять в
том, чтобы “сеять семена раздоров среди врагов и их вассалов”152.
139
Поэтому обладание мощными вооруженными силами повышало
престиж страны, открывая перед ней возможность маневрирования
на международной арене в поисках партнеров с близкими или сов-
падающими геополитическими интересами. Вот как, например,
формулировались цели империи в резолюции Николая II на все-
подданнейшей записке В. Н. Ламздорфа по поводу создания бла-
гоприятного дипломатического фона в европейских столицах для
войны с Японией: “На случай запросов иностранных представите-
лей, — инструктировал царь своего министра, — можете сказать
им, что Россия стремится восстановить свое прежнее положение,
бывшее до войны, и, очевидно, господствовать на своем берегу
Тихого океана, как то мировой державе подобает”153.
Отсюда интенсивные поиски Петербургом союзников и оценки
потенциала противников, а также государств, способных сохра-
нить нейтралитет. При этом ведущей тенденцией развития между-
народных отношений за последние двести лет, по мнению боль-
шинства аналитиков, являлось неуклонное перемещение центра
геополитического соперничества с Запада на Восток, т. е. с Атлан-
тики (Испания, Португалия) через Францию в Германию и Рос-
сию154. Поэтому на берегах Невы возникало ощущение перспекти-
вы “титанической” борьбы в наступившем столетии между тремя
основными центрами мировой политики: Лондоном, терявшим
свою глобальную роль, Берлином, уже способным выйти на пер-
вую позицию, и Петербургом, потенциальным евразийским, а зна-
чит, и общепланетарным доминантом155.
В связи с этим перед военной элитой вставала проблема опре-
деления основного и второстепенного противников для того, что-
бы сконцентрировать силы на противодействии первому в союзе
со вторым. Как известно, традиционным соперником России в
предшествовавший период являлась Великобритания, однако опыт
векового противостояния двух держав с разной стратегической
ориентацией продемонстрировал патовый характер взаимных по-
пыток достижения решительной победы морской Англии или кон-
тинентальной России. С другой стороны, экономическое возвыше-
ние Германии в Центральной Европе вызывало серьезную озабо-
ченность не только у представителей лондонского Сити, о чем пи-
сали многие исследователи, но и в торгово-промышленных кругах
Российской империи, тесно связанных с государственным секто-
ром ее экономики. Наконец, дополнительным, но не менее важным
фактором европейской жизни начала XX в. являлось прогресси-
рующее ослабление Австро-Венгрии, открывавшее в случае ее не-
минуемого распада возможность территориальной экспансии Рос-
сии в центрально-европейском регионе и на Балканах с перспекти-
140
вой превращения Черного моря в русское озеро. В свою очередь
реализация этого сценария означала бы установление абсолютной
гегемонии романовской империи на Европейском континенте.
Таким образом, объективные тенденции эволюции миропоряд-
ка на рубеже XIX-XX вв. формировали, по удачному выражению
американского историка Дж. Лиска, “предвоенный геополитиче-
ский треугольник Великобритания—Германия—Россия”156, толкая
Петербург по пути сближения с Лондоном, даже за счет наруше-
ния принципа династической солидарности, вопреки традициям
сотрудничества с Берлином на основе близости и взаимовлияния
социокультурных ценностей двух стран. В тоже время, как пока-
зывают документы, изменение “полярности” в оценках Германии и
Великобритании на противоположные, сопровождавшееся заменой
(субституцией) Берлина Лондоном в качестве союзника, проходи-
ло волнообразно, то есть чередованием “приливов-отливов”, при-
чинами которых служили те или иные внутри- и внешнеполитиче-
ские события: революции и реформы, этнические конфликты и
локальные войны.
Вступление на престол нового императора Николая II поначалу
вызвало иллюзию укрепления традиционных дружественных уз
России и Германии. Степень близости экономик обеих держав вы-
ражалась в статистике товарооборота: к началу XX в. на Германию
приходилось более 30% русского экспорта и 47% импорта157. Как
отмечает современная французская исследовательница А. Огеню-
ис-Селиверстоф, националисты, группировавшиеся вокруг влия-
тельного парижского журнала “Нувель ревю”, “констатировали,
что Россия возвращается к своим старым привязанностям и вновь
заражается германофилией”158. Однако совершенно секретное
письмо министра иностранных дел М. Н. Муравьева послу в Гер-
мании Н. Д. Остен-Сакену от 4 мая 1900 г. говорило об обратном:
“Исходя из того соображения, что экономические интересы начи-
нают брать верх в настоящее время над политическими и что об-
ладание Германией Триестом или каким-либо участком Адриати-
ческого побережья может изменить в корне теперешнее значение
Средиземного моря, мы, конечно, не могли бы оставаться равно-
душными к столь широким замыслам германского правительства и
должны были бы в таком случае озаботиться соответствующим
обеспечением наших интересов”. Хотя в то же время идея фран-
цузского министра иностранных дел Т. Делькассе о русско-фран-
ко-английском союзе характеризовалась в процитированном доку-
менте как “неосуществимая мечта”159.
Казалось, что сначала англо-бурская, а затем русско-японская
войны станут прологом восстановления союза трех императоров.
141
Если во время первой общественное мнение всей Европы и Аме-
рики было на стороне буров (по свидетельству современника, “со-
чувствие им высказывалось во всем цивилизованном мире в резкой
и демонстративной форме”160), а в России поднялась невиданная
ранее волна англофобии161, то в ходе второй, когда Великобрита-
ния являлась невоюющим союзником Страны восходящего солнца,
симпатии европейцев разделились между русскими и японцами.
Тем не менее Германия заняла пророссийскую позицию, а кайзер
предложил царю вернуться к существовавшей ранее практике ак-
кредитации полномочных военных представителей обеих стран
при монарших особах162.
В известной записке МИД “О задачах военной политики Рос-
сии на Востоке”, подготовленной М. Н. Муравьевым после кон-
сультаций с главами силовых ведомств и одобренной Николаем II
25 января 1900 г., можно обнаружить следующую оценку британ-
ской внешней политики: “За истекшие полвека Англия вследствие
своей алчной, корыстной и эгоистичной политики успела возбу-
дить против себя неудовольствие почти во всех государствах кон-
тинентальной Европы; пользуясь своим исключительно островным
положением, первыми по силе и могуществу военным и коммерче-
ским флотами, англичане сеяли раздор и смуту среди европейских
и азиатских народов, извлекая для себя из этого всегда какую-либо
материальную выгоду”163. Еще более жестко прозвучало мнение
управляющего Морским министерством П. П. Тыртова в связи с
данной запиской о том, что "всякая мера, ведущая к ослаблению
Англии в каком бы то ни было отношении — есть прямая польза
России”164. В том же духе были выдержаны донесения российских
военных агентов с берегов Темзы, сообщавших в Петербург о
“стене недоверия и непримиримости” англичан к России165.
Неслучайно на совещаниях начальников русского и француз-
ского Генеральных штабов 2 июля 1900 г. и 21 февраля 1901 г.
всерьез обсуждался план коалиционной войны против одной Ве-
ликобритании или Великобритании, поддержанной Тройственным
союзом (высадка французского десанта в Англии с одновремен-
ным вторжением русских войск в Индию, либо диверсия флота
Третьей республики в Средиземном море во взаимодействии с
Черноморской эскадрой и тихоокеанскими силами России)166.
Сравнивая ситуацию периода англо-бурской войны с положе-
нием дел, проанализированным в записке В. Н. Ламздорфа 1904
года, посвященной обсуждению возможности отправления на
Дальний Восток судов Черноморского флота, можно прийти к вы-
воду о еще большем всплеске алармизма среди российской военно-
политической элиты по отношению к Туманному Альбиону. “В
142
настоящей воинственной полемике, — гласил этот документ, —
Японию сменила Англия. (...) Если допустить в лучшем случае,
что Франция, Германия, Австрия и Италия останутся безучастны-
ми зрительницами нарушения нами помянутых трактатов (речь
шла о Парижском договоре 1856 г. и решениях Берлинского кон-
гресса 1878 г. — Е. С), — то никак нельзя ожидать такого же от-
ношения к делу со стороны Англии, взгляды которой на вопрос о
Проливах слишком хорошо известны”167.
Негативная реакция царских властей на политику Великобри-
тании в период японской войны и революции доходила до абсур-
да, о чем свидетельствует дневниковая запись директора Второго
департамента МИД А. К. Бентковского, датированная 15 января
1905 г. (то есть после Тульского инцидента и “кровавого воскресе-
ния”): “Исполняющий должность московского градоначальника
расклеил на улицах Москвы воззвание к рабочим, предупреждая
их и увещевая не брать участия (так в документе — Е. С.) в беспо-
рядках, которые устраиваются англичанами на японские деньги.
Английский посол протестует и министерство (иностранных
дел — Е. С.) в страшном затруднении”168.
Налицо вроде бы неискоренимая англофобия, имманентно при-
сущая российской правящей элите на протяжении десятилетий.
“Англия, Франция и Италия вместе, ведь это, как я уже писал им-
ператору (то есть Николаю II — Е. С), точное повторение группи-
ровки времен Крымской войны! Не достает только Турции”, —
старался кайзер усилить подозрения Петербурга в беседе с воен-
ным представителем царя весной 1904 г.169
Однако, как это ни парадоксально, несмотря на все предупреж-
дения и ритуальные заверения в дружбе со стороны Вильгельма и
германской прессы170, сопровождавшиеся отдельными примерами
сотрудничества Германии и России в военной сфере (например,
упоминавшиеся выше заказы на строительство судов или содейст-
вие в плавании 2-ой Тихоокеанской эскадры), на берегах Невы
возрастали подозрительность и опасения в отношении западного
соседа. Еще в феврале 1900 г. М. Н. Муравьев выразил эти взгляды
правящих верхов империи, адресуя очередные инструкции Н. Д.
Остен-Сакену: “С некоторых пор полное несоответствие между
словом и делом берлинского Кабинета с особой резкостью сказы-
вается на каждом шагу”171. Постепенно у наблюдателей складыва-
лось мнение, что чем больше кайзер и германское правительство
старалось (хотя бы на словах) сблизиться с российской властной
элитой, тем энергичнее шел процесс взаимного отталкивания. В
отчете Военного министерства о выполнении пятилетней про-
граммы мероприятий за 1898-1903 гг. содержится характерная сен-
143
тенция: “Ваше Императорское Величество преподали нам великий
урок осторожности, — верноподданнически отмечал А. Н. Куро-
паткин, — твердо решив, что мы должны готовиться в случае воо-
руженного столкновения с Германией к нападению на нас главной
массы германских вооруженных сил”172.
Разочарование военной верхушки России в сдержанном отно-
шении немцев к идее “наказать англичан” во время бурской войны,
сменил скандал по поводу разоблачения шпионской деятельности
личного представителя царя при Вильгельме полковника В. М.
Шебеко173. Вслед за этим потерпела провал попытка Петербурга
подключить Германию к франко-русскому союзу, и сразу же под-
нялась враждебная пропагандистская кампания на страницах рус-
ских и немецких печатных изданий, правда, пока в основном пра-
вонационалистического толка174. Как реакция — сетования Виль-
гельма Николаю и высшим российским сановникам (например,
С. Ю. Витте) на недоверие и неблагодарность Петербурга за гер-
манскую поддержку после полутора лет японской войны, на что
царь отвечал примирительными резолюциями на докладах В. Н.
Ламздорфа: “Успокойте (немецкого — Е. С.) посла тем, что я ни-
когда не верю печатаемым в газетах слухам и сообщениям щекот-
ливого свойства без официальной подкладки”175.
Тем не менее резкое ослабление военной мощи после пораже-
ния на Дальнем Востоке и революционных событий 1905 г., на
фоне которых последовали предложения Великобритании о раз-
граничении интересов в Азии, означавшие для России и ее руково-
дства возможность мирной передышки на ближайшие годы, под-
талкивали Петербург к дальнейшему пересмотру геополитических
приоритетов. В связи с этим вполне реальной становилась угроза
северной столице империи в случае войны на Балтийском море,
когда согласно оценкам экспертов Генерального штаба, “кроме
немцев, непременным противником нашим при всяких политиче-
ских комбинациях будут здесь и шведы”176.
Именно для устранения этой опасности, по мнению Генераль-
ного штаба, и требовалось содействие британских сил. “Лучше
сделать войну с Германией невероятной путем создания англо-
французско-русского соглашения, и затем вести борьбу с держава-
ми только торгово-экономическую”, — обосновывал идею сбли-
жения с Великобританией Ф. Ф. Палицын в письме к А. П. Из-
вольскому от 22 сентября 1906 г.177 Но еще за год до высказывания
начальника российского Генерального штаба в очередной записке
МИД на высочайшее имя, посвященной инициативам Лондонского
Кабинета в отношении России, отмечалось: “...Не подлежит со-
мнению, что Англией сделан ныне такой шаг, который ясно и оп-
144
ределенно свидетельствует о полной готовности ее идти на согла-
шение. Нам следует с такой же прямотой и откровенностью отне-
стись к делу и, оставив в стороне мелкие политические расчеты,
широко взглянуть на вопрос о сближении с Англией в сознании
важности последнего для первостепенных государственных инте-
ресов”178.
Да, поистине, в тяжелом положении должна была оказаться
имперская военная элита, воспитанная на англофобии XIX в., что-
бы пойти на сотрудничество с прежним непримиримым соперни-
ком, используя нарастание конфронтации между ним и новым
фактором “общеевропейской политической конъюнктуры” —
Германией179. Очень точно, на наш взгляд, изложил существо этой
своеобразной “революции” в настроениях российской обществен-
ности А. Е. Снесарев: “Одной из причин настоящего явления (то
есть подписания англо-русского соглашения 1907 г. — Е. С), как
мне думается, — писал подполковник Генерального штаба, — бы-
ло искреннее удовлетворение, что на каком-то фронте нашей ог-
ромной Родины дело стало обстоять благополучно. Слишком мно-
го было пережито испытаний, слишком много было тревог, да и по
сию пору, как всем известно, изо дня в день ходят грозные слухи,
создаются мрачные поверья; и вот думать, что в каком-то углу Ро-
дины дело обстоит спокойно, само по себе доставляло уже такое
удовлетворение, что русская печать не задумывалась над деталями
и сказала: “Слава Богу, можно хоть на этот уголок земли (то есть
Центральную Азию — Е. С.) несколько понадеяться”180.
Но сам факт заключения англо-русского соглашения еще не оз-
начал окончательного выбора Петербурга в пользу Лондона вместо
Берлина. И причина этому, с точки зрения представленческих ас-
пектов, кроется, на наш взгляд, в том, что степень близости (кор-
реляции) базисных элементов менталитета российской и герман-
ской (прусской) военных элит, о которой говорилось в предыду-
щей главе, существенно превышала аналогичный показатель их
соответствия у высших офицеров царской армии и британских
вооруженных сил. Неслучайно А. Н. Куропаткин, воспитанный как
и остальные представители его поколения в духе традиций со-
трудничества армий двух стран, вынужден был констатировать:
“Ни одной державе в мире не давала Россия столько непрерывных
и несомненных доказательств искреннейшей дружбы и благорас-
положения, как стоящей ныне во главе объединенной Германии —
Пруссии. Государство Гогенцоллернов выросло, возмужало, окре-
пло под спасительной сенью и покровом России. Все свои после-
довательные земельные приращения получило оно не только с на-
шего согласия, но прямо из наших рук. Не раз государи наши име-
145
ли возможность отодвинуть западную границу России до устьев
Немана и даже Вислы и отказались от нее из нежной любви к
Пруссии и отеческой попечительное™ о ней. А сколько пролито
русской крови для защиты её и освобождения?”181 Фактически в
этих строчках Куропаткина содержалось запоздалое признание
военной верхушкой России провала попыток выступить в прежней
роли покровителя и наставника Германии, коим в реальности офи-
циальный Петербург перестал быть еще в 70-х гг. XIX в.
Постепенно становилось очевидным, что стремление России со-
хранить баланс между двумя центрами силы в Европе: прежним —
Англия и новым — Германия, обречено на неудачу также как и
расчеты дипломатов на длительный мир182. И причинами тому, с
точки зрения логики развития международных отношений, яви-
лись три обстоятельства: попытки Вены предотвратить распад
Габсбургской империи путем внешней экспансии, усиление ре-
ваншистских настроений во Франции после создания Антанты и
национальные движения на Балканах.
Оставляя в стороне балканский фактор, хорошо исследованный
в исторических трудах, сориентируем читателей на проблему вос-
приятия российской военной элитой политики Австрии и Фран-
ции.
Что касается первой, то ожидание развала “лоскутной” импе-
рии на берегах Невы после близившейся кончины престарелого
Франца Иосифа не являлось секретом для Венского кабинета. И
хотя в истории отношений обеих империй XVIII-XIX вв. можно
встретить немало примеров партнерства, в общественном мнении
России к началу XX в. господствовало мнение не только о неиз-
бежности, но и желательности исчезновения с политической карты
мира этого “государства-фантома”. “Невольно здесь вспоминаются
слова нашего знаменитого писателя Герцена, — читаем в одной из
популярных брошюр того времени: “Австрия — сплошная поли-
цейская мера, сводная администрация; она ни к чему живому не
примыкает; это величайший исторический призрак... Империя
Австрия не имеет никакой будущности; когда ее отменят, тогда
только люди удивятся, как могла существовать такая нелепость,
сшитая из лоскутов конгрессами и упроченная дипломатическими
соображениями...”183 В своих мемуарах британский посол Дж.
Бьюкенен, живописуя одну из аудиенций у Николая II, передал эти
настроения так: “Далее он (то есть царь — Е. С.) выразил мнение,
что распад Австрийской империи — вопрос только времени, и не-
далек день, когда мы увидим отдельные венгерское и богемское
королевства”184.
146
Балансирование политической элиты Дуалистической монар-
хии между интересами крупнейших этнических составляющих ее
населения порождало в Петербурге стремление “слегка подтолк-
нуть” Австро-Венгрию к окончательному краху, что в представле-
нии российских военных стратегов открывало возможность для
заполнения геополитического вакуума в Центральной Европе че-
рез “полюбовное” соглашение с Германией183. Отсюда выжида-
тельная тактика царской дипломатии, несмотря на призывы панс-
лавистов (о которых мы намерены поговорить подробнее в сле-
дующей главе), вплоть до Боснийского кризиса 1908-1909 гг.
Именно он стал рубежом в русско-австрийский отношениях (хотя
о “крупных успехах”, достигнутых Веной в увеличении количества
войск и повышении их боеготовности, с тревогой говорилось еще в
заключении к упоминавшемуся отчету Военного ведомства за
1898-1903 гг.18), похоронив какие-либо перспективы примирения
двух империй. “Боязнь утратить единственное земельное приобрете-
ние (то есть Боснию и Герцеговину — Е. С), — докладывал в ГУГШ
25 марта 1909 г. аккредитованный в Вене военный атташе полков-
ник М. К. Марченко, — сделанное в его (Франца Иосифа — Е, С.)
царствование, превозмогла все прочие чувства”187.
О переориентации австрийского правительства при обязатель-
ной поддержке Германии на противостояние с Россией в этот пе-
риод свидетельствуют многочисленные источники. Например, за-
писка представителя Российского телеграфного агентства В. П.
Сватковского, выполнявшего в Центральных державах еще и раз-
ведывательную миссию, содержала данные о сокращении численно-
сти воинских контингентов на итальянской границе к лету 1911 г. и
наращивании их в Галиции. “Вообще господствовавшая в послед-
ние годы мысль, что ближайшая война будет с Италией, в послед-
нее время оставлена, — заключал автор записки, — и все внима-
ние сосредоточено на России”188.
Первая и Вторая Балканские войны еще более углубили про-
пасть между Петербургом и Веной. “Австрия, утвердившись на
Балканах, — писал автор брошюры “Россия и Австрия”, вышед-
шей в свет уже после начала глобального конфликта, — не замед-
лила бы окончательно вытеснить нас оттуда и затем с увеличен-
ными силами обрушиться на нас”189.
В связи с этим можно согласиться с мнением И. В. Бестужева,
проанализировавшего действия Вены в отношениях с Петербургом
до лета 1914 г. Недооценка степени готовности вооруженных сил
России и соблазн заставить ее отступить еще раз, как это случа-
лось в 1854, 1878, 1909 и 1912-1913 гг., пишет отечественный ис-
торик, сыграли решающую роль в скоординированных шагах
147
Тройственного союза накануне мировой войны190. От себя доба-
вим, что, с другой стороны, к силовому способу разрешения нако-
пившихся противоречий между империями Романовых и Габсбур-
гов Россию, как уже говорилось выше, толкали “шапкозакидатель-
ские” настроения среди экспертов Генерального штаба, убежден-
ных в низком боевом духе и глубоких этнических противоречиях в
австрийской армии, которая якобы должна была развалиться при
первом же столкновении с русскими “чудо-богатырями”.
В отношении французского фактора следует указать на перио-
ды охлаждения (1901-1906 гг.), оживления (1907-1910 гг.) и второ-
го после середины 90-х гг. XIX в. подъема уровня военного со-
трудничества союзников в последние три-четыре предвоенных
года.
Отечественные и зарубежные авторы достаточно подробно ис-
следовали историю русско-французского союза191. Поэтому мы
остановимся только на принципиальных моментах, имеющих от-
ношение к нашей теме. Итак, о снижении уровня двухсторонних
связей в военной области на фоне сдержанной позиции Парижа в
период дальневосточной эпопеи царского правительства говорило
временное — с 1901 по 1906 гг. — “замораживание” консультаций
начальников Генеральных штабов192. Судя по источникам, на про-
тяжении нескольких лет у представителей российской властной
элиты сложилось мнение о недостаточности усилий французского
правительства в оборонной сфере. “От нас здесь все скрывают, —
сетовал атташе в Париже лейтенант Г. А. Епанчин в рапорте от
9 июня 1901 г. — Только что некоторым воздействием на фран-
цузского морского агента в Петербурге можно было бы заставить
французское Морской министерство быть внимательнее ко мне”193.
О причинах снижения “весомости” Франции как союзника в
глазах правящей верхушки России можно узнать из все того же
отчета о мероприятиях по Военному ведомству за пятилетие с
1898 по 1903 гг. По мнению А. Н. Куропаткина, “военное ослабле-
ние Франции, явившееся следствием перехода к двухлетнему сро-
ку службы, борьба партий в парламенте, часть представителей ко-
торого стремится обратить французскую армию в милицию, не-
удачные реформы генерала Андрэ (министра обороны — Е. С.),
возможные прикосновения армии к политической борьбе, принад-
лежность офицеров к различным партиям” увеличивало для Рос-
сии “шанс остаться одинокой” в борьбе с Англией или Германи-
ей194. К этому следует добавить опасения со стороны российских
дипломатов и военных атташе во внутреннем разложении фран-
цузского (впрочем, как и британского19) общества под влиянием
масонов и евреев, подогреваемое германскими официальными ли-
148
цами196 (хотя часть масонов-пацифистов, как это не парадоксально,
выступала как раз за нормализацию отношений с Берлином197), а
также своеобразную “ревность” к англо-французскому соглаше-
нию 1904 г. При этом наблюдалась любопытная закономерность:
чем интенсивнее шел процесс формирования основ демократиче-
ского гражданского общества в стране, тем более противоречивым
становился для военной элиты России образ союзницы, хотя на
поверхности все сводилось к взаимным обвинениям в недостаточ-
но активной поддержке друг друга на международной арене.
О скептической оценке российскими генштабистами роли Па-
рижа как стратегического партнера Петербурга свидетельствовала,
например, такая сентенция деятеля “Лиги обновления флота”
Ю. В. Руммеля: “В сущности её (Франции — Е. С.) интересы име-
ют очень мало точек соприкосновения с интересами России: фран-
ко-русский союз был вызван необходимостью поддержать равно-
весие в Европе, нарушенное возникновением Тройственного сою-
за, но не общностью интересов союзных стран”1 8.
В доведенной до логического конца форме эта мысль нашла
отражение в докладе Б. И. Доливо-Добровольского “Политический
элемент обстановки на Черноморском театре”, совместно пред-
ставленном сухопутным и Морским Генеральными штабами на
высочайшее рассмотрение 19 декабря 1907 г.: “Мы видим... Фран-
цию, которая уже прошла кульминационную точку своей импе-
риалистической политики и подобно смирившимся теперь, а неко-
гда грозным Голландии и Испании, — склоняется к уходу с арены
мировой борьбы”199.
Восстановление военно-политических контактов двух стран в
1907-1910 гг. сопровождалось мучительными колебаниями правя-
щих кругов России относительно окончательного выбора геополи-
тических ориентиров. И хотя встречи и координация стратегиче-
ских планов русского и французского Генеральных штабов вновь
приобрели регулярный характер200, разочарования прошлых лет
давали о себе знать. В одном из аналитических обзоров ГУГШ,
подготовленном в 1910 г., сделана попытка дать пространное объ-
яснение сохранявшемуся “холодку отчуждения”: “По-видимому,
между этими государствами нет той тесной органической связи,
которая существует между Германией и Австрией. Опыт послед-
них лет показал, что России трудно рассчитывать на помощь
Франции в тех случаях, когда интересы Франции непосредственно
не затронуты. Во время японской войны, а также при выступлении
своем по поводу аннексии Боснии и Герцеговины Россия не только
оказалась в полном одиночестве, но даже наталкивалась на неко-
торое недоброжелательство своего союзника. Идея реванша, на
149
которую раньше возлагалось так много надежд, в настоящее время
почти угасла во Франции, и современная политика этой страны
ясно показывает, что прежде всего Франция будет считаться с соб-
ственными насущными интересами данной минуты, а не с интере-
сами союза. Поэтому если ко времени столкновения затронуты
будут также и интересы Франции, то Россия увидит в ней верного
и деятельного союзника, в противном же случае Франция легко
может сыграть в Двойственном союзе такую же выжидательную
роль, какую Италия — в союзе Тройственном. В общем нам далеко
не обеспечена со стороны Франции та энергичная дипломатиче-
ская поддержка и то безусловное активное содействие всей воору-
женной силой, которое уже неоднократно высказывали друг другу
Германия и Австрия”2 \ Налицо ясно сформулированное (чего
стоит одно только сравнение Франции с вечно колеблющейся Ита-
лией!) осознание “органического” (читай — ментального — £. С.)
несоответствия представленческих систем властных элит двух
стран в отличие от Центральных держав, что, однако, не мешало
“младотуркам” из Генерального штаба во главе с Н. Н. Головиным
всячески пропагандировать методы и формы организации обуче-
ния высших офицерских кадров в России по французскому образ-
цу, т. е., “выдвигая вперед практические упражнения по стратегии
и тактике” и “ставя изучение теории и даже военной истории на
второе, вспомогательное место”202.
Возрастание темпов реорганизации французской армии и уско-
ренное строительство подводного флота, сопровождавшееся под-
писанием военно-морской конвенции и открытием кредитов для
России в банках Парижа, позволили преодолеть депрессию и вы-
вести двухсторонний диалог на новый уровень в условиях даль-
нейшего сближения Центральных держав. Этому процессу способ-
ствовало и ускорение “гонки вооружений” со стороны Германии.
“Темп германской подготовки к войне заставлял думать, — вспоми-
нал генерал А. С. Лукомский, — что войну надо ожидать в 1915 г.
К этому сроку готовились и мы”203. Однако на протяжении 1911-
1912 гг. официальный Петербург продолжал испытывать тревогу
по поводу “разлагающего влияния демократических порядков204”
на боеспособность французских вооруженных сил. Только к весне
1914 г., по оценке военного агента на берегах Сены А. А. Игнатье-
ва, положение окончательно изменилось в лучшую сторону, по-
скольку восстановление трехлетней воинской повинности и осна-
щение армии новейшими типами вооружения позволили Франции,
используя выражение хорошо осведомленного атташе, “достичь
предела своего военного могущества”205. Однако стоит подчерк-
нуть, что, на наш взгляд, союзницы вступили в мировую войну,
150
так и не преодолев до конца противоречий в оценках правящими
элитами реалий политической, духовной и экономической жизни
обоих государств.
Возвращаясь к стремлению России отыскать “золотую середи-
ну” между двумя геополитическими полюсами — Великобритани-
ей и Германией, укажем, что еще летом 1907 г., по воспоминаниям
помощника военного министра генерала А. А. Поливанова, глава
дипломатического ведомства А. П. Извольский следующим обра-
зом излагал внешнеполитическую программу России: “Надо обес-
печить России мир от Камчатки до Гибралтара лет на десять; со-
глашение с Японией не имеет устойчивости, если нет соглашения с
Англией; в Европе произойдут осложнения, и нам надо быть гото-
выми подать свой голос, иначе мы окажемся в положении полуза-
бытой азиатской державы”206. Однако уже в декабре 1908 г. то-
гдашний начальник Генерального штаба В. А. Сухомлинов в раз-
деле доклада по ГУГШ, озаглавленного “Пересмотр оперативных
соображений”, нарисовал иную картину: “При всем стремлении
России к мирному разрешению современных политических вопро-
сов обстановка тем не менее может сложиться таким образом, что
мы окажемся вынужденными к вооруженной борьбе с нашими
западными соседями даже весной наступающего года. Поэтому
необходимо к этому времени иметь в полной готовности все сооб-
ражения на случай приведения армии на военное положение и не-
обходимости сосредоточить её в избранные районы. Если к началу
разрыва нашего с Австро-Венгрией, являющегося главной винов-
ницей переживаемого тревожного времени, выяснится, что Герма-
ния примет против нас угрожающее положение, то в виду значе-
ния ее как главы враждебного нам союза, наши главные силы по
необходимости придется оставить на северо-западном фронте,
причем принять к исполнению разработанный на этот случай план
стратегического развертывания по № 18 восстановленному. Но
если Германия и Румыния займут нейтральное положение, то для
борьбы с Австрией мы будем в состоянии значительную часть на-
ших сил направить против нее, причем, пользуясь отвлечением
части сил Австрии на Сербскую и Черногорскую границы, нашей
основной целью должно быть нанесение австрийцам решительного
удара. Однако даже в приведенном наиболее благоприятном для
нас случае мы не будем в состоянии по крайней мере в первый
период войны назначить все войска на австрийскую границу.
Часть сил должна быть оставлена против Германии для обеспече-
ния от всяких случайностей с ее стороны тыла наших главных
151
Волна австрофобии, захлестнувшая русское общество на про-
тяжении 1908-1909 гг. из-за аннексионистских шагов Австро-Вен-
грии на Балканах и неспособности России им противодейство-
вать208, свидетельствовала о дальнейшем сокращении пространства
для дипломатических маневров. Донесение Н. Д. Остен-Сакена в
МИД, основанное на аналитических записках военного и морского
агентов и датированное январем 1909 г., содержало высокую оцен-
ку степени боеготовности германских сил и стремления кайзеров-
ской дипломатии “расширить действия Тройственного союза на
Ближний Восток” даже в ущерб “традиционно дружественным
отношениям к России”209. Свидетельством процесса “переоценки
ценностей” в настроениях немецкого генералитета могли служить
наблюдения полковника А. А. Михельсона, занимавшего в этот
период должность военного атташе в Берлине. Сообщая о своей
беседе с начальником военного кабинета кайзера генерал-адъютан-
том фон Линкером, российский “дипломат в погонах” посчитал
заслуживавшими внимания такие высказывания представителя
имперской элиты: “Ничего лучше радостной и победоносной вой-
ны нам не надо. Армия устала от этого 39-летнего мира и жаждет
войны. Мы совершенно готовы начать ее немедленно... Мы от-
лично знаем, что у России нет денег. Денег от нее мы и не потре-
буем. Кошелек, из которого мы можем почерпнуть средства для
уплаты всех наших долгов, находится в руках Франции, и кошелек
этот мы несомненно добудем”. Красноречивый жест рукой, — до-
бавлял Михельсон, — пояснил последнюю мысль. “Цинизм этой
речи, — писал он в заключении, — в связи со служебным положе-
нием говорившего весьма характерен”210.
Наступление переломного момента в геополитической пере-
группировке держав подтверждает анализ стратегических планов
Генерального штаба 1909—1910 гг. В них полностью исчезает ха-
рактеристика Великобритании как вероятного противника России
(хотя сохраняются нотки подозрения в “двойственности” британ-
ской политики), зато постоянно упоминаются Германия и Австро-
Венгрия в качестве реальных врагов, а соседние государства на
Западе — Румыния, Швеция (иногда даже Норвегия и Дания211) —
как потенциальные союзники первых. Так, записка В. А. Сухомли-
нова о мероприятиях по обороне государства, подготовленная в
декабре 1909 г., оценивала силы наиболее вероятных противников
следующим образом: “По общей политической обстановке наибо-
лее тяжелой и грозной по своим последствиям является вооружен-
ная борьба с Германией, Австрией и Румынией. Силы этого союза
громадны”212. Еще более развернутая аттестация складывавшейся
группировки европейских стран встретилась нам в обзоре ГУГШ о
152
силах, средствах и планах действий некоторых западных госу-
дарств, составленном в 1910 г. Подчеркнув “особое положение
Англии” в Европе, но отметив вместе с тем ее тяготение к русско-
французскому альянсу, генштабисты вновь признали возможность
открытого столкновения России с Румынией и Швецией на сторо-
не Центральных держав очень высокой. При этом основные аргу-
менты в пользу сделанного вывода носили отчетливый геополити-
ческий характер: “Для важнейшего обеспечения успеха Тройст-
венный союз в предвидении войны, несомненно, приложит все
старания, чтобы быть усиленным на севере Швецией, которой как
легкая добыча может быть указана Финляндия, а на юге Румыни-
ей, мечтающей о расширении своей территории за счет однопле-
менной с ней Бессарабии”213. Интересно, что в том же документе
указывались и нейтральные западные государства, которые, по
мнению составителей, делились на две группы: Испания, Португа-
лия, Норвегия, пребывавшие “вне интересов” обоих военных бло-
ков, и Дания, Бельгия, Нидерланды, Швейцария, обладавшие ней-
тралитетом согласно международным хартиям, но сталкивавшиеся
с угрозой потери своего статуса благодаря географическому поло-
жению214. Характерно, что практически вплоть до начала мировой
войны в представлениях российской военной элиты продолжала
доминировать описанная геостратегическая конфигурация. Со-
шлемся на записку ГУГШ по аналогичной тематике уже от 1 марта
1914 г., где сказано, что “при условии особо неблагоприятной об-
становки на русскую армию может выпасть необходимость одно-
временной борьбы с вооруженными силами Германии, Австро-
Венгрии, Румынии, Турции и Швеции”215.
Что касается Румынии, то дипломатические маневры прави-
тельства этой страны, которую в России традиционно не относили
к европейскому Западу, вызывали озабоченность на берегах Невы
исключительно в плане блокирования Бухареста с Веной и Берли-
ном. Дело в том, что оценка юго-западного стратегического на-
правления во многом зависела от внешнеполитических амбиций
Румынии, которые представлялись в виде дилеммы: выдвижение
территориальных претензий к своим соседям на Балканах или
удовлетворение их в союзе с Центральными державами за счет
России216. Поэтому все усилия царской дипломатии в отношении
Румынии концентрировались на удержании Бухареста в нейтраль-
ном статусе217.
Характер связей между Россией и Швецией к началу XX в. был
довольно противоречив213. Двумя основными вопросами русско-
шведских разногласий служили попытки создания альянса госу-
дарств Северной Европы на антирусской основе (т. н. пансканди-
153
навизм219) и Финляндия — наглядный пример “искажения” само-
бытного национального пути развития одного из народов, испы-
тавшего кроме того в продолжение нескольких столетий владыче-
ство шведской короны. Формированию негативного образа России
в шведском обществе способствовали также исторические реми-
нисценции220 и открытые заявления некоторых высокопоставлен-
ных царских администраторов (вроде генерал-лейтенанта Н. И.
Бобрикова — фактического наместника в Финляндии, положивше-
го начало волне русификации этой страны при полном одобрении
Петербурга)221. Неудивительно, что перед мировой войной у шве-
дов о русских в ходу были выражения типа “заклятые враги”,
“русская опасность”, “казачий режим”222.
Надо отметить, что в свою очередь со стороны российской во-
енной элиты в целом отсутствовал негативизм восприятия шведов
как нации. По мнению большинства лиц, посещавших северного
соседа России, отдельные черты национального характера сканди-
навов заслуживали высокого уважения и могли служить образцом
поведения для населения империи, а опыт в социально-эконо-
мической сфере — изучения и распространения223. В записке под-
полковника Генерального штаба Гурко “Краткая характеристика
шведской армии” приведены следующие ее достоинства: “одно-
родный состав населения; поголовная грамотность; обучение в
начальных школах гимнастике и строю; большое количество
стрелковых обществ, в которые молодые люди вступают по отбы-
тии воинской повинности и где проходят курс стрельбы (139 тыс.
членов); уравновешенный и дисциплинированный характер шве-
дов; высоко развитое чувство патриотизма”. Важной особенностью
шведской армии в отличие от всех других, не исключая и русскую,
« 224
признавалось умение действовать в зимних условиях .
Однако настоящим откровением, с точки зрения российской
военной элиты, являлся тот факт, что столкновение двух линий в
общественной жизни Швеции — консервативной, представленной
близким ей (элите) по духу родовитым дворянством, лютеранским
духовенством, интеллигенцией и состоятельным крестьянством, и
демократической, связанной с появлением в стране новых соци-
альных сил — промышленных рабочих, предпринимателей и фи-
нансовых воротил, чьи представления коренным образом отлича-
лись от воззрений близких к престолу вельмож, объективно за-
ставляли Петербург поддерживать демократов, а не консерваторов.
Дело в том, что последние как раз и выступали с националистиче-
ских позиций, в то время как первые являлись сторонниками, ис-
пользуя выражение посла в Стокгольме А. В. Неклюдова, “мир-
ного, нейтрального положения, либо даже антимилитаризма”2 5.
154
Впрочем, русофобия была, к сожалению, широко распространен-
ным явлением во всех слоях шведского общества начала XX в.226
В военных планах Генерального штаба Швеция, как уже гово-
рилось выше, фигурировала в качестве весьма вероятного фланго-
вого союзника Великобритании или Германии на Балтике, причем
военные эксперты разрабатывали сценарии отражения десантной
операции шведских войск либо в Финляндии, либо в Прибалтий-
ских губерниях, либо, наконец, и об этом также уже шла речь, в
непосредственной близости к Петербургу227.
Заключение англо-русского соглашения 1907 г. значительно
снизило алармизм высших военных кругов России в отношении
Англии. Совершенно противоположная ситуация сложилась после
подписания Балтийских протокола 1907 г. и конвенции 1908 г. с
участием Германии228, которые только усилили подозрения Петер-
бурга касательно немецких происков в Скандинавии. “Боевая под-
готовка шведской армии стоит на высокой степени развития, —
сообщал в своей записке подполковник Гурко, — своим образцом
она взяла германскую армию и во многом с ней схожа”. И далее:
“Шведские офицеры стараются копировать немецких как по внеш-
ности, так и в начальственных отношениях. Отношения между
« - „229
шведской и германской армиями очень дружественные
Образчиком алармистских настроений, призванных оправдать
увеличение государственных ассигнований на флот, служит отры-
вок из доклада одного из высших военно-морских чинов контр-
адмирала А. Н. Крылова, отвечавшего за судостроительную про-
грамму. “Представьте себе теперь высадку сильной армии где-
нибудь на Финляндском побережье, сопровождаемую изданием
громкого манифеста с провозглашением независимости Финлян-
дии от русского ига, — обращался автор доклада к И. К. Григоро-
вичу. — Эта армия будет обеспечена с обоих флангов и тыла; при
своем наступлении она имеет не только железную дорогу, но еще и
море, через которое к ней идет подвоз провианта, запасов, подкре-
плений^ а на обратных пароходах — эвакуация больных, раненых
Конкретизируя сценарий военного столкновения между двумя
странами, подполковник Гурко называл возможную численность
шведского десанта в количестве 100 тыс. чел. и писал, что
“Швеция готовит свои вооруженные силы исключительно против
России, приспособляя свои войска для действий в Финляндии, со-
ответственно расквартировывая их и строя стратегические желез-
ные дороги в зависимости от пунктов сосредоточения для опера-
ций против нас”. “Конечно, — заключал Гурко, — она никогда не
решится напасть на Россию в одиночку, но в случае войны с Гер-
155
манией шведы в своей прессе открыто заявляют, что они станут на
ее (то есть Германии — Е. С.) сторону и будут действовать насту-
пательно”231.
Переоценка значимости русско-шведских противоречий ген-
штабистами привели к тому, что с началом Первой мировой войны
командование Балтийским флотом пошло на беспрецедентную
превентивную меру — к острову Готланд была отправлена эскадра
судов для предотвращения десанта. Их отозвали с полпути бук-
вально в последний момент232.
С точки зрения геополитических интересов России, Италия за-
нимала второстепенное место в стратегических “калькуляциях”
Генерального штаба. Сообщая о выступлениях трудящихся, рас-
пространившихся на ряд областей королевства весной 1898 г.233,
военный агент в Риме полковник Н. А. Трубецкой давал такую
характеристику момента, переживаемого этим государством: “На-
родные волнения, охватившие Италию в начале мая н. ст. от юж-
ного её края до северной её границы, доказали, что страна эта дос-
тигла ныне рубежа, переходя который, она должна встать твердой
ногой на путь продуманных и коренных преобразований...”234
Однако открытие второго фронта против Австрии, столкнове-
ния с которой, по мнению российских военных экспертов, трудно
было избежать, могло ускорить крах “лоскутной империи”. Кроме
того, Рим превращался в естественного союзника Петербурга с
учетом итало-турецких противоречий и проблемы Проливов235. По
свидетельству источников, на берегах Невы придавали большое
значение стремлению Италии после многовековой раздробленно-
сти самоутвердиться в роли великой европейской державы — на-
следницы Римской империи. При этом учитывались и территори-
альные споры между ней и Австро-Венгрией, а также, как сообщал
в Главный штаб военный атташе на берегах Тибра полковник
Е.-Л. К. Миллер, “чувство тягости и недовольства гнетом нравст-
венного авторитета Германии”236.
Главным препятствием на пути русско-итальянского сближе-
ния, по мнению военно-морского агента лейтенанта Р. Бойля, стала
“нерешительность итальянского правительства, неспособность его
сделать шаг без согласия союзников”237, а, называя вещи своими
именами, дипломатическое маневрирование и стремление подоро-
же “продать” себя одной из противостоящих европейских группи-
ровок. В этой связи официальная переписка российских диплома-
тов и военных содержала постоянные сетования на противоречия
между заявлениями королевского правительства о намерениях раз-
вивать тесные контакты с Петербургом и реальным “пребыванием”
Рима “почти во всех вопросах политического свойства на стороне
156
не России, а Австрии”238. Поэтому в планах генштабистов роль
Италии оценивалась неоднозначно: “Что перевесит?” — задавали
они вопрос: выгоды сближения с Россией на почве противодейст-
вия Австрии при неготовности к войне итальянцев также как и
русских, или опасения потерять так и не обретенный в полной ме-
ре статус великой державы в случае агрессии со стороны австрий-
цев и немцев, как это следовало из депеши посла в Риме В. Н.
Крупенского239. И эта дилемма так и не была разрешена отечест-
венными аналитиками до 1914 г.240.
В отношении США обращалось внимание на традиционный
изоляционизм и отсутствие объективных предпосылок для вмеша-
тельства Америки в европейские дела241. Как уже отмечалось,
представители российского Генерального штаба рассматривали
заокеанскую республику в качестве активного геополитического
фактора только в контексте межамериканских отношений и даль-
невосточной политики. И хотя подчеркивалось “несоответствие
огромного военного бюджета страны” боеготовности ее армии242,
тем не менее традиционная недооценка возможностей морской
силы в сравнении с сухопутной большей частью элитного офицер-
ства России обуславливала скептическое мнение о перспективах
сотрудничества двух стран по вопросам национальной обороны.
Между тем последние попытки Берлина “вбить клинья” между
партнерами по Антанте путем заигрывания то с Петербургом, как
произошло во время свидания коронованных особ в Потсдаме
(1910 г.)243, то с Лондоном, как случилось на переговорах британ-
ского военного министра Р. Холдейна с германскими официаль-
ными лицами (1912 г.)2 , оказались тщетными. Большие маневры
1912-1913 гг. проводились по утвержденному Вильгельмом плану,
который предусматривал наступление на западном театре военных
действий и активную оборону на восточном245. Схемы аналогич-
ных по масштабам учений русской и французской армий были
близки германо-австрийским. Предвоенная конфигурация круп-
нейших европейских государств приобретала законченный вид.
Резюмируя сведения источников (официальной корреспонден-
ции, разведывательных донесений и статистических сводок) о гео-
политическом аспекте восприятия западных стран российской во-
енной элитой на протяжении 1900-1914 гг. и используя при этом
методику горизонтального сравнительного анализа пространст-
венно-временных факторов, влиявших на ее представления о по-
тенциальных союзниках, противниках и нейтралах, попытаемся
формализовать наши рассуждения в виде матрицы:
157
Табл. 7.
Сравнение геополитических компонентов
представленческой системы военной элиты России
с крупнейшими западными странами
(1900 — 1914 гг,)
№ п/ п Страны Об- щая пло- щадь в Ев- ропе (фак- тор про- стран ства) На- личие коло- ний Плот- ность транс порт. комму- ник- аций (фак- тор вре- мени) Сухо- пут- ная или мор- ская сила Сум- ма бал- лов Зоны кон- фликт- ных интере- сов
1. Австро- Венгрия — 1 0 + 1 — 1 — 1 Центр. Европа, Балканы
2. Велико- британия — 1 4- 1 + 1 + 1 + 2 Черном, проливы
3. Германия — 1 + 1 + 1 + 1 + 2 Центр. Европа, Балтика, Б. Вос- ток
4. Италия — 1 + 1 0 0 0 Балканы
5. Франция — 1 + 1 + 1 + 1 + 2 —
6. США 0 + 1 + 1 + 1 + 3 Д. Вос- ток
7. Швеция — 1 0 + 1 0 0 Балтика
Итого: — 6 + 5 + 6 + 3 + 8
Использованная методика основана на присвоении каждой
стране рейтинговой балльной оценки в зависимости от степени
присутствия каждого из факторов при сравнении с Россией. При
этом более высокий показатель обозначен как (+1), примерное ра-
венство — (0), а более низкий — (-1).
Из таблицы видно, что по сумме баллов (+3) наиболее привле-
кательным союзником для России, согласно представлениям воен-
158
ной верхушки, могли бы стать США. Однако удаленное географи-
ческое положение заокеанской республики и противоположный по
характеру политический строй исключали такую возможность.
Вторая группа государств (рейтинг +2) — Великобритания, Гер-
мания и Франция — также могла претендовать на партнерство с
Петербургом. Но здесь решающую роль играла уже сама логика
эволюции международных отношений, о чем неоднократно упо-
миналось выше. Третью категорию стран (общий итог 0) — Ита-
лия и Швеция — на берегах Невы могли рассматривать как про-
тивников и союзников, но предпочтительнее все же было сохране-
ние ими нейтралитета. Наконец, Австро-Венгрия (с рейтингом — 1)
однозначно занимала место стратегического соперника. Кроме того,
любопытно отметить, что наиболее значимым компонентом геопо-
литического “блока” представленческой системы согласно данным
анализа оказался фактор времени (итоговая сумма баллов + 6).
Сделанные выводы подтверждают огромную роль рассмотрен-
ного аспекта в перцепции образа Запада имперской военной эли-
той. Другой важнейшей стороной восприятия ею “иной земли” на
рубеже XIX-XX вв. стало осмысление этно-конфессиональной
проблематики взаимоотношений России и крупнейших держав, без
понимания которой наше исследование было бы неполным.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Spykman N. America’s Strategy in World Politics. The United States and
the Balance of Power. New York, 1942. P. 41.
2 См.: Гаджиев К. С. Геополитика. М., 1997. С. 17-18.
3 Щепетов К. П. Немцы — глазами русских. М., 1995. С. 7.
4 См.: Harvey D. Between Space and Time: Reflections on the Geographical
Imagination. New York, 1990.
5 Об отечественной школе геополитики см. подр.: Улунян А. А. Русская
геополитика: внутри или вовне? Российская научная элита между За-
падом и Востоком в начале XX в. // Общественные науки и современ-
ность. 2000. № 2. С. 61-70.
6 Le Donne J. The Russian Empire and the World, 1700-1917. The Geopoli-
tics of Expansion and Containment. New York, 1997. P. XIII.
1 Rich D. Imperialism Reform and Strategy. Russian Military Statistics,
1840-1880 // Slavonic and East European Review. 1996, October. V. 74. N 4.
P. 624.
8 См.: Сергеев E. Ю„ Улунян Ар. А. Указ соч. С. 38-39.
9 Королев С. А. Бесконечное пространство. Гео- и социографические
образы власти в России. М., 1997. С. 8; Зюганов Г А. География побе-
ды. Основы российской геополитики. М., 1997. С. 53-55.
159
10
11
12
13
14
15
16
17
IS
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
См. подр.: Дьякова Н. А., Чепёлкин М. А. Границы России в XVII-XX
вв. М., 1995.
Цит. по: Гаджиев К. С. Указ. соч. С. 29.
Котляревский С, А. Русская внешняя политика и национальные зада-
чи. — В сб.: Великая Россия. М., 1910-1911. Кн. 2. С. 45.
Японские дневники А. Н. Куропаткина. Публ. Е. Ю. Сергеева и И. В.
Карпеева // Российский архив. 1995. Т. 6. С. 410.
Куропаткин А. Н. Указ. соч. Т. 3. С. 110.
Котляревский С. А. Указ. соч. С. 56-58.
Токарев А. И. Изменение политической системы российского общест-
ва. 1861-1925 гг. М., 1993. С. 10.
ПарскийД. Что нужно нашей армии? С. 286-288.
Есипов Н.Н. Современная и будущая война. Спб., 1905. С. 16.
Куропаткин. А. Н. Дневник //Красный архив. 1922. Т. 2. С. 31-32.
ОР РГБ. Ф. 218. Карт. 558.1. Л. 10-11. Дневник А. К. Бентковского
(директора Второго департамента МИД). Санкт-Петербург, 14 января
1904 г.
Бьюкенен Дж. Указ. соч. С. 120.
Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политиче-
ские отношения славянского мира к германо-романскому. М., 1991. С.
377.
Снесарев А. Е. Англо-русское соглашение 1907 г. (оттиск из журнала
“Общества ревнителей военных знаний”). Спб., 1908. С. 26-27.
Волконский Г. Взгляд на современное положение России. Штутгарт,
1903. С. 7.
Карцев Ю. В чем заключаются внешнеполитические задачи России
(теория внешней политики вообще и в применении к России). Спб.,
1908. С. 10.
Беренс Э. Центр и государственные границы России в XX столетии
(философско-исторический очерк). Спб., 1911. С. 9.
Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Ф. 133. Оп.
470. 1913 г. Д. 217. Л. 4. Записка И. П. Балашова “О политике России в
последние века и предстоящих ей задачах”. Санкт-Петербург, август
1913 г.
Геруа А. В. После войны о нашей армии. С. 260.
Nish I. Japanese Intelligence and the Approach of the Russo-Japanese War.
In: The Missing Dimension. Governments and Intelligence Communities in
the XXth Century / ed. by C. Andrew and D. Dilks. London, 1984. P. 17-32.
Шестаков В. П. Америка извне и изнутри. Очерки американской
культуры и национального характера. М., 1996. С. 53.
Фадеев Р. А. Россия и армия. — В кн.: Какая армия нужна России?
Взгляд из истории. М., 1995. С. 35.
Le Donne J. Op. cit. P. 82.
АВПРИ. Ф. 133. On. 470. 1905. Д. 40. Л. 43-45. Всеподданнейшая за-
писка В. H. Ламздорфа. Санкт-Петербург, 12 апреля 1905 г.
Rich D. Op. cit. Р. 637.
160
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 250 / 251. Л. 5-7об. Журнал совещания
между начальником Генерального штаба и начальником Морского Ге-
нерального штаба по вопросам об установлении взаимных задач воен-
но-сухопутного и морского ведомств. Санкт-Петербург, 15 декабря
1906 г.
Колчак А. В. Какой нужен флот России? И МС. 1908. № 6. С. 31-47;
№7. С. 1-25.
Из последних работ по этой проблеме заслуживает внимание содержа-
тельная статья Т Н. Геллы “Либерализм и “новый империализм” в Ве-
ликобритании // Новая и новейшая история. 2001. № 2. С. 52-65.
См. подр.: Шацилло К Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой
войне. Генералы и политика. М., 2000. С. 344-345.
Улунян Л. А. Русская геополитика: внутрь или вовне? С. 65-69.
Там же. С. 65-66.
Игнатьев А. В. Своеобразие российской внешней политики на рубеже
XIX-XX вв. // Вопросы истории. 1998. № 8. С. 32-43.
АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 221. Л. 2-4об. Справка МИД о предложе-
ниях за 1896-1904 гг. по приобретению пунктов для устройства уголь-
ных станций. Санкт-Петербург, 23 марта 1904 г.
См. напр.: Проект всеподданнейшего доклада по Морскому Генераль-
ному штабу от 10 июля 1913 г., посвященный программе усиления
Черноморского флота и подготовке к десантной операции в Проливах.
Примечательно, что составители проекта формулируют в качестве
ближайшей задачи ни много ни мало как “выход России в Средизем-
ное море к 1917 г.” — АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 309/312. Л. 4-51.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6610. Л. 11.
См. напр.: Шилъдкнехт Е. Н. Что офицер армии должен знать о фло-
те. — В кн.: Военно-морская идея России. С. 309-328.
Некоторое представление о дискуссиях по этой проблеме дает стено-
грамма доклада И. Н. Манасеина на заседании Галицко-Русского бла-
готворительного общества, прочитанного 19 января 1913 г. См.: Мана-
сеин И. Н. К вопросу об установлении идеальной границы на западе
России. Спб., 1913.
Шацилло К Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. С.
189-190.
Kennedy Р. The First World War and the International Power System. In:
Military Strategy and the Origins of the First World War / ed. by S. Miller.
Princeton, 1985.
ЛукомскийА. С. Воспоминания. Берлин, 1922. T. 1.4. 1. С. 13-14.
РГВИА. Ф. 400. Оп. 4. Д. 50. Л. 91. Заключение к “Отчету о мероприя-
тиях Военного министерства, исполненных за пятилетие с 1898 по
1903 г.”. Санкт-Петербург, апрель 1903 г.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6766. Л. 226-238; Д. 154. Л. 1-68об.
Там же. Д. 6766. Л. 228.
ГАРФ. Ф. 102. Оп. 316. 1910 г. Д. 38. Л. 16-1 боб. Перевод статьи в
польской газете “Новая реформа”, 1910, № 44.
161
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
Там же. Д. 154. Л. 1.
Риттих А. Ф. Русский военный быт в действительности и мечтах. С.
202.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1913 г. Д. 116. Л. 30. Извольский — Сазоно-
ву. Париж, 8 мая 1913 г.
ЛукомскийА. С. Указ. соч. Т. 1.4. 1. С. 24.
РГАВМФ. Ф.418. On. 1. Д. 45. Л. 1-82.
Там же. Л. 38.
Куропаткин А. Н. Указ. соч. Т. 3. С. 230.
Ветров Ю. А. История ВМФ. Спб., 1997. С. 16-17, 22.
См.: Огородников С. Исторический обзор развития и деятельности
Морского министерства за 100 лет его существования (1802-1902).
Спб., 1902; История флота государства Российского. М., 1996. Т. 1.
Ветров Ю. А. Указ. соч. С. 80-83.
Российский императорский флот. 1914 г. Спб., 1914. С. 135; Военные
флоты иностранных государств. Ежегодник. Спб., 1891-1909 гг.
ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 25. Л. 24. Справка Морского министерства
“Сопоставление водоизмещения флота к началу 1904 и 1908 гг. в об-
щих итогах по отдельным категориям судов (т)”. Санкт-Петербург,
1909 г.
Михайлов Д. Всемирный военный справочник “Современник”. Пг.-
Киев, 1915. С. 34; Петров М. А. Подготовка России к мировой войне
на море. М., 1926. С. VII.
См. подр.: Шацилло К. Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой
войне. С. 240-242, 344.
Российский императорский флот. 1914 г. С. 135; Сборник сведений о
морских вооруженных силах иностранных государств. Спб., 1914.
ОР РНБ. Ф. 422. On. 1. Д. 1. Л. 90-90об. Ларионов Л. В. История трех
поколений моряков. Рукопись. Ч. 1.
РГА ВМФ. Ф. 9. On. 1. Д. 222. Л. 4. Записка вице-адмирала А. А. Би-
рилева “Общий взгляд на программу кораблестроения на 20-летие с
1903 по 1923 г. и необходимость последовательного хода ее обсужде-
ния”. Выборг, 24 октября 1902 г.
Кладо Н. Л. Значение флота в ряду военных средств государства // МС.
1906. №7. С. 1-34.
Цит. по: Шмелев А. В. А. В. Колчак и возрождение русского флота.
1906-1911 гг. // Вопросы истории. 1997. № 11. С. 143-145.
Новицкий В. Ф. Нужно собраться с силами. — В сб.: Помни войну! /
под ред. В. Ф. Новицкого. М., 1911. С. 1-25.
Доливо-Доброволъский Б. И. О рациональности военно-морской идеи в
государстве // МС. 1906. № 7. С. 34.
Петров М. А. Указ. соч. С. 99.
Бубнов А. Д. Основы русской морской политики. В кн.: Военно-мор-
ская идея России. С. 283.
Шацилло К Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. С.
351.
162
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
Беклемишев Н. Н. Восстановление русской морской силы на внутрен-
ней базе. Спб., 1910. Ч. 1. С. 85.
РГА ВМФ. Ф. 466. On. 1. Д. 1. Материалы о создании и деятельности
“Лиги обновления флота” (особенно л. 7-8об. “Устав Лиги”), 1908-
1915 гг.; Санкт-Петербургские ведомости, 2 февраля 1909 г.; Беклеми-
шев Н. Н. Морская программа. Спб., 1905; Петров М. А. Указ. соч. С.
127; Гаврилов Б.И. ВМФ и общественность России в конце XIX — на-
чале XX в. — В сб.: Россия на рубеже XIX-XX вв. М., 1999. С. 323.
Гаврилов Б. И. Указ. соч. С. 321.
См. подр.: Шацилло К. Ф. Русский империализм и развитие флота на-
кануне Первой мировой войны (1906-1914 гг.). М., 1968. С. 163-201.
Россия и ее моря. Краткая история России с морской точки зрения /
сост. А. Ф. РиттихиА.Д. Бубнов. Спб., 1907.
О военно-морских программах России начала XX в. см. подр.: Петров
М. А. Указ. соч. С. 51-58; Шацилло К. Ф. Русский империализм и раз-
витие флота накануне Первой мировой войны. С. 202-313.
Цит. по: Шацилло К. Ф. Русский империализм и развитие флота нака-
нуне Первой мировой войны. С. 24.
Шацилло К.Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. С.
242.
Там же. С. 351.
ГАРФ. Ф.1146. On. 1. Д. 1144. Л. З-Зоб. Записка подполковника А. М.
Волконского “О современном военно-политическом положении Рос-
сии”. Санкт-Петербург, 9 декабря 1906 г.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6610. Л. 22. Записка генерал-майора Э. X.
Калнина “Наши политические и военные задачи на Черном море”.
Одесса, 2 ноября 1905 г.
РГА ВМФ. Ф. 2. On. 1. Д. 145. Л. 46об. Записка капитана 2 ранга М.
Римского-Корсакова “К судостроительной программе”. Санкт-Петер-
бург, 1906 г.
Семенов-Тяньшанский А. П О направлении в развитии русского флота.
Спб., 1907. С. 23.
См.: Гучков А. И. Речи по вопросам государственной обороны и об
общей политике. 1908-1917 гт. Пг., 1917. С. 5-11; 63-92; Его же. А. И.
Гучков рассказывает. Воспоминания председателя Государственной
Думы и венного министра Временного правительство. М., 1993.
Утро России, 9 июня 1912 г.
Поликарпов В. В. Власть и флот в России в 1905-1909 гг. // Вопросы
истории. 2000. № 3. С. 33.
Белавенец П. И. Нужен ли нам флот и значение его в истории России.
Спб., 1910. Цит. по: Военно-морская идея России. С. 21.
РГА ВМФ. Ф. 9. On. 1. Д. 222. Л. 5. Записка А. А. Бирилева “Общий
взгляд на программу кораблестроения на двадцатилетие с 1903 по
1923 г. и необходимость последовательного ее обсуждения”. Выборг,
24 октября 1902 г.; там же. Ф. 418. On. 1. Д. 1543. Л. 45. Записка А. В.
Колчака на имя А. А. Бирилева. Санкт-Петербург, 20 июня 1907 г.
163
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
107
108
109
Семенов-Тяныианский А. П. О направлении в развитии русского флота.
С. 24.
РГА ВМФ. Ф.2. On. 1. Д. 145. Л. 46об. Записка капитана 2 ранга М. М.
Римского-Корсакова “К судостроительной программе”. Санкт-Петерб-
ург, 1905 г.; Брут [А. И. Алексеев и Н. М. Добротворский]. Подводный
флот и его значение для России. Спб., 1909. С. 3.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6644. Л. 27-28об. Записка вице-адмирала,
генерал-адъютанта Н. Н. Ломена “О перспективах развития русского
флота”. Санкт-Петербург, 24 октября 1906 г.
РГА ВМФ. Ф. 9. On. 1. Д. 334. Л. 1-2об. Доклад по Морскому Гене-
ральному штабу контр-адмирала Эбергарда “О переоборудовании
Кронштадского и Севастопольского портов”. Санкт-Петербург, 24 но-
ября 1908 г.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1900 г. Д. 37. Л. 6-15об. Всеподданнейшая
записка М. Н. Муравьева с замечаниями на записку о политических за-
дачах императорского правительства на Турецком Востоке, Средней
Азии, Персии и Крайнем Востоке. Санкт-Петербург, 27 февраля 1900 г.
РГА ВМФ. Ф. 9. On. 1. Д. 222. Л. 5. Записка вице-адмирала А. А. Би-
рилева “Общий взгляд на программу кораблестроения...”. Выборг,
24 октября 1902 г.
РГА ВМФ. Ф. 418. On. 1. Д. 13. Л. 1-7. Докладная записка капитана
2 ранга Б. М. Стаховского “Соображения о ближайшей политике Рос-
сии на море”. Санкт-Петербург, 1907.
Григорович И. К. Воспоминания бывшего морского министра. С. 62.
Петров М. А. Указ. соч. С. 160-162.
Подтверждением служат материалы заседаний Совета Государствен-
ной Обороны, часть которых была опубликована в одном из номе-
ров“Морского сборника” — см.: МС. 1906. № 7. С. 88-97.
АВПРИ. Ф. 167. Оп. 509/1. Д.4505. Л. 135-135об. Донесение посланни-
ка в Дании А.М. Гартвига в посольство в Берлин, 3 августа 1904 г.
Этот документ любопытен тем, что содержит предложение русского
дипломата обратиться к германским властям с просьбой установить
“тщательный надзор со стороны прусской морской стражи” за мар-
шрутом движения эскадры 3. П. Рожественского в Балтийском и Се-
верном морях с целью предотвращения “нападения со стороны япон-
цев” (!).
РГВИА. Ф. 401. Оп. 5/929. Л. 1-7. Записка полковника Дубасова “Ве-
роятные планы действий враждебных флотов и десантов”. Санкт-Пе-
тербург, 1895-1896 гг.
Петров М. А. Указ. соч. С. 59-61.
Разработанные Морским Генеральным штабом стратегические обос-
нования плана военных действий и новые задачи Балтийского флота
получили одобрение царя 1 апреля 1907 г. — см.: История флота Го-
сударства российского. М., 1996. Т. 1. С. 246.
164
по
111
112
113
114
115
116
117
118
119
120
121
122
123
124
125
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6644. Л. 50. Журнал совещания по вопросу
о будущей судостроительной программе на ближайшее время. Санкт-
Петербург, 30 сентября 1906 г.
Цит. по: Шмелев А. В. Указ. соч. С. 145.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 153. Л. 1-36. Программа развития и реформ
морских вооруженных сил России. Санкт-Петербург, март 1908 г.
Там же. Д. 2220. Л. 78-95. Проект “Закона об императорском россий-
ском флоте”. Санкт-Петербург, 2 апреля 1911 г. Следует подчеркнуть,
что близкую позицию заняли после начала Первой мировой войны и
российские дипломаты, пытавшиеся, видимо, задним числом оправ-
дать свои просчеты относительно перехода Турции в лагерь держав
Тройственного союза. Так, в записке Н. А. Базили, датированной но-
ябрем 1914 г., читаем вполне здравые суждения, тем более удивитель-
ные для представителя высшей царской бюрократии, традиционно вы-
ступавшей за безусловный контроль над Босфором и Дарданеллами:
“Необходимо, однако, иметь в виду, — писал дипломат, — что даже
установление нашего господства над проливами не даст нам безуслов-
ного обеспечения экономического выхода нашего в Средиземное мо-
ре. Оно не устранит возможности для державы, располагающей в Сре-
диземном море достаточными морскими силами, в случае войны с на-
ми объявить и осуществить блокаду проливов”. — См.: РГВИА. Ф.
2000. On. 1. Д. 2247. Л. 3. Записка Н. А. Базили “О целях наших на
проливах”. Санкт-Петербург, ноябрь 1914 г.
Григорович И. К.. Указ. соч. С. 100.
См.: Кладо Н. Л. Значение флота в ряду военных средств государства.
С. 33-34.
См.: Richmond Н. National Policy and Naval Strength. London, etc., 1928.
P. 2.
Liddell-Hart B. The Defence of Britain. London, 1939. P. 44.
См. подр.: Сергеев E. Ю. Политика Великобритании и Германии на
Дальнем Востоке. С. 143-189.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 4862. Л. 7. Историческая справка обо обо-
роне Балтийского побережья. Извлечения из секретных документов
военно-морского отдела Главного Морского штаба. Санкт-Петербург,
1916 г.
Беклемишев Н. Н. Морская программа. С. 3.
Римский-Корсаков М. М. Зачем России нужен флот. С. 139-140.
Сборник материалов по англо-бурской войне в Южной Африке. Спб.,
1900-1905. Вып. 1-21; Виноградский А. Н. Англо-бурская война в Юж-
ной Африке. Спб., 1901-1903. Вып. 1-3.
Николай Романов об англо-бурской войне // Красный архив. 1934.
№ 63. С. 125-126.
Беклемишев Н. Н. Морская программа. С. 9.
Любопытно, что известный американский историк-международник,
исследователь проблем войны и мира А. Вагтс обуславливает развитие
военно-морского флота в англо-саксонских странах распространением
165
либерализма и демократических ценностей, хотя непонятно, как этот
тезис соотносится с другими странами, например, Японией начала
XX в. — см.: Vagts A. A History of Militarism. Romance and Realities of
A Profession. London, 1938. P. 356.
126 РГВИА. Ф. 401. On. 5/929. Д. 578. Л. 74-79. Донесение генерал-майора
H. С. Ермолова в Главный штаб. Лондон, 8 октября 1902 г.
127 РГА ВМФ. Ф. 417. On. 1. Д. 1839. Л. 92об. Успенский — Авелану.
Лондон, 18 апреля 1899 г.
128 Цит. по: Поликарпов В. В. Указ. соч. С. 39.
129 РГА ВМФ. Ф. 417. On. 1. Д. 1924. Л. 14. Проект отношения начальника
Главного Морского штаба, Санкт-Петербург, 4 марта 1899 г.
130 Белавенец П. И. Нужен ли нам флот и значение его в истории России.
С. 30.
131 Нордов Н. Флот и общество. В кн.: Военно-морская идея России. С.
241.
132 ТирпицА. Воспоминания. Пер. с нем. М., 1957. С. 145-146.
133 РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6644. Л. 27. Записка вице-адмирала, гене-
рал-адъютанта Н. Н. Ломена “О перспективах развития русского фло-
та”.
134 Брут. Указ соч. С. 18.
135 Семенов В. “Флот” и “Морское ведомство” до Цусимы и после. Спб.-
М„ 1911. С. 103-104.
136 АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1905 г. Д. 40. Л. 46-47об. Всеподданнейшая
записка В. Н. Ламздорфа. Санкт-Петербург, 27 апреля 1905 г.
137 Там же. Ф. 470. 1913 г. Д. 72. Л. 2-4. Донесение посла в Италии В. Н.
Крупенского в МИД. Рим, 12 марта 1913 г.
138 Герцен А. И. Собрание сочинений. М., 1961. Т. XXI. С. 336.
139 См. напр.: РГА ВМФ. Ф. 2. On. 1. Д. 145. Л. 68. Записка М. М. Римско-
го-Корсакова “Зачем России нужен флот”. Санкт-Петербург, 1908 г.
140 Вооруженные силы Соединенных Штатов Северной Америки к 1 ян-
варя 1908 г. Спб, 1908. С. 45.
141 РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 7042. Л. 1-2об. Доклад по ГУГШ. Санкт-
Петербург, 20 сентября 1908 г.
142 См. напр.: Беклемишев Н. Н. Морская программа. Спб, 1905.
143 См.: История внешней политики России. Конец XIX — начало XX в.
М, 1997.
144 См. подр.: Чубаръян А. О. Европейская идея в истории: Проблемы
войны и мира. М, 1987; Его же. Европейская идея и XIX в. — В кн.:
История Европы. М, 2000. Т. 5. С. 604-620.
145 Карцев Ю. В чем заключаются внешние задачи России (теория внеш-
ней политики вообще и в применении к России). Спб, 1908. С. 38-39.
146 Розен Р. Р. Европейская политика России. Доверительный меморан-
дум, составленный летом 1912 г. в предвидении приближения мировой
войны и грозящей России катастрофы, и сообщенный правительству в
октябре того же года 1912 г. Пг, 1917. С. 10-30.
147 Там же. С. 44.
166
148
149
150
151
152
153
154
155
156
157
158
159
160
161
162
163
164
165
166
167
АВПРИ. Ф. 138. On. 467. Д. 280/281. Л. 31-32. Записка МИД с пометой
Н. В. Чарыкова: “Прочитано государем императором”. Санкт-Петер-
бург, 4 мая 1909 г.
Записка П. Н. Дурново. Санкт-Петербург, февраль 1914 г. // Красная
новь. 1922. №6 (10). С. 199.
Куропаткин А. Н. Указ. соч. Т. 3. С. 255-257.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6644. Л. 44об. Журнал совещания по вопро-
су текущей судостроительной программы на ближайшее время. Санкт-
Петербург, 30 сентября 1906 г.
См.: Spilberg Р. “Nation in Arms” in Russian Military Thought // New
Review. 1971. No 11 (2-4). P. 167.
АВПРИ. Ф. 133. On. 470. 1905 г. Д. 40. Л. 24-26. Всеподданнейшая
записка В. H. Ламздорфа. Санкт-Петербург, 19 февраля 1905 г.
Вандам А. Величайшее из искусств. Обзор современного международ-
ного положения при свете высшей стратегии. Спб., 1913. С. 48.
Арктур. Основные вопросы внешней политики России в связи с про-
граммой нашей военно-морской политики. Одесса, 1908. С. 17.
Liska G. Russia and the Road to Appeasement. Cycles of East-West Con-
flict in War and Peace. Baltimore-London, 1982. P. 43.
Kahn H. Die Deutschen und die Russen. Geschichte ihrer Beziehungen vom
Mittelalter bis heute. Koln, 1984. S. 81.
Огенюис-Селиверстоф А. Франция-Россия-Германия (1878-1918). —В
кн.: Россия и Франция XVIII-XX вв. М., 2000. С. 161.
ГАРФ. Ф. 568. On. 1. Д. 102. Л. 51-51 об. Муравьев — Остен-Сакену.
Санкт-Петербург, 4 мая 1900 г.
Римский-Корсаков М. М. Зачем России нужен флот. С. 134
См.: Давидсон А. Б„ Филатова И. И. Россия, русские и англо-бурская
война. 1899-1902. Кейптаун, 1998; они же. Англо-бурская война и
Россия // Новая и новейшая история. 2000. № 1. С. 31-50.
Lambsdorf G. Die Militarbevollmachtigten Kaiser Wilhelm II am Zaren-
hofe, 1904-1914. Berlin, 1937.
АВПРИ. Ф. 138. On. 467. Д. 191/187. Л. 2об. Записка МИД “О задачах
военной политики России на Востоке”. Санкт-Петербург, 22 января
1900 г. (с резолюцией царя: “Вполне одобряю главные мысли этой
прекрасно составленной записки”, 25 января 1900 г.).
Там же. Л. 23об. Мнение управляющего Морским министерством П.
Тыртова, Санкт-Петербург, 14 февраля 1900 г.
РГА ВМФ. Ф. 417. On. 1. Д. 1839. Л. 92об. Успенский — Авелану.
Лондон, 18 апреля 1899 г.
Seton-Watson Н. The Decline of Imperial Russia, 1855-1914. New York,
1960. P. 183; см. подр.: Розенталь Э. M. Дипломатическая история рус-
ско-французского союза в начале XX в. М., 1960; Рыбаченок И. С. Союз
с Францией во внешней политике России в конце XIX в. М., 1993.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6610. Л. 7об, 9. Записка МИД по поводу
отправления на Дальний Восток судов русского Черноморского флота.
Санкт-Петербург, 1904.
167
168
169
170
171
172
173
174
175
176
177
178
179
180
181
182
183
184
185
ОР РГБ. Ф. 218. Карт. 558.1. Л. 75. Бентковский А. К. Дневник. Т. 1.
Санкт-Петербург, 15 января 1905 г.
АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 228. Л. Зоб. Шебеко — Сахарову. Берлин,
20 апреля 1904 г.
Ярким образчиком служит отрывок из передовой статьи “Норддейче
Альгемайне Цайтунг”, посвященной визиту Николая II на морские ма-
невры в Данциг (август 1901 г.): “Оба монарха усматривают значение
переживаемых ими вместе дней прежде всего в том, что Их личная
дружба запечатлевается сызнова и что Они непосредственно и во вза-
имном доверии обмениваются мыслями. Вместе с тем оно имеет и то
существенное значение, которое историческим опытом, именно в рус-
ско-германских отношениях признано за династическую сердечность,
поскольку она отражается в государственной области. В сердечном
общении обоих Императоров проявляется в то же время Их решимость
не допускать потрясения традиционной политической дружбы меж-
ду домами Гогенцоллернов и Романовых, между Германией и Росси-
ей”. — АВПРИ. Ф. 139. Оп. 476. Д. 432. Л. 2. Norddeutsche Allgemeine
Zeitung, September 10, 1901.
Там же. Ф. 133. Оп. 470. 1900 г. Д. 37. Л. 129об. Муравьев — Остен-
Сакену, Санкт-Петербург, 23 февраля 1900 г.
РГВИА. Ф. 400. Оп. 4. Д. 50. Л. 91. Отчет Военного ведомства “Ме-
роприятия за пятилетие с 1898 по 1903 гг. по подготовке к войне” (на
документе пометка В. В. Сахарова: “Получено от Его Величества
22 апреля 1903 г.).
Lambsdorf G. Op. cit. S. 245-247.
См. подр.: Schmidt С. Russische Presse und Deutsches Reich, 1905-1914.
Koln-Wien, 1988.
АВПРИ. Ф. 133. On. 470. 1905 г. Д. 40. Л. 54. Резолюция Николая II на
записке В. Н. Ламздорфа. Царское Село, 1 мая 1905 г.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6644. Л. 27. Записка вице-адмирала генерал-
адъютанта Н. Н. Ломена “О перспективах развития русского флота”.
Санкт-Петербург, 24 октября 1910 г.
АВПРИ. Ф. 167. Оп. 509/1. Д. 4648. Л. 158. Палицын — Извольскому.
Санкт-Петербург, 22 сентября 1906 г.
ГАРФ. Ф. 568. On. 1. Д. 82. Л. ЗО-ЗЗоб. Всеподданнейшая записка В.
Н. Ламздорфа. Санкт-Петербург, 30 мая 1906 г.
АВПРИ. Ф. Отчеты МИД. Оп. 475. Д. 135. Л. 4-4об. Отчет МИД за
1904 г.; Римский-Корсаков М. М. Зачем России нужен флот? С. 139.
СнесаревА. Е. Указ. соч. С. 22.
Куропаткин А. Н. Указ. соч. Т. 3. С. 100-101.
См. подр.: История внешней политики России. Конец XIX — начало
XX в. С. 223-253.
Катаев И. М. Россия и Австрия. М., 1914. С. 47-48.
Бьюкенен Дж. Указ. соч. С. 120.
См.: Jelavich В. The Habsburg Empire in European Affairs, 1814-1918.
Chicago, 1969. P. 137-149.
168
186
187
188
189
190
191
192
193
194
195
196
197
198
199
200
201
202
203
РГВИА. Ф. 400. On. 4. Д. 50. Л. 90об-91. Заключение к отчету о меро-
приятиях Военного ведомства за пятилетие с 1898 по 1903 г. Санкт-
Петербург, апрель 1903 г.
Г АРФ. Ф. 601. On. 1. Д. 755. Л. 25об. Доклад полковника Марченко о
событиях, происшедших в Австро-Венгрии с октября 1908 по апрель
1909 г. Вена, 25 марта 1909 г.
АВПРИ. Ф. 135. Оп. 474. Д. 301/296. Л. 2. Записка В. П. Сватковского
“Военные приготовления Австро-Венгрии. Новая кампания против
русского националистического движения в Галиции”. Вена, 29 сентяб-
ря 1911 г.
Катаев И. М. Указ. соч. С. 3.
Бестужев И. В. Отношения России и Австро-Венгрии перед Первой
мировой войной. В сб.: Европа в новое и новейшее время. М., 1966. С.
567-568.
Наиболее интересными для нас из работ последних двадцати лет стали
книги Дж. Кеннана и И. С. Рыбаченок. — См.: Kennan G. The Fateful
Alliance: France, Russia and the Coming of the First World War. New
York, 1984; Рыбаченок И. С. Союз с Францией во внешней политике
России в конце ХЕК в. М., 1993.
См.: JoffreJ. Memoires du Marechai Joffre (1910-1917). Paris, 1932. T. 1.
P. 127-134.
РГА ВМФ. Ф. 417. On. 1. Д. 2307. Л. 26-26об. Епанчин — в Главный
Морской штаб, Париж, 9 июня 1901 г.
РГВИА. Ф. 400. Оп. 4. Д. 50. Л. 92. Заключение к отчету о мероприя-
тиях Военного министерства, исполненных за пятилетие с 1898 по
1903 г. Санкт-Петербург, 22 апреля 1903 г.
ГАРФ. Ф. 601. On. 1. Д. 746. Л. 17-17об. Татищев — Николаю II. Бер-
лин, 15 мая 1909 г.
См. подр.: Сергеев Е. Ю. Франция глазами военных атташе Россий-
ской империи (1900-1914). — В сб.: Россия и Франция XVIII-XX вв.
М., 2000. С. 195-216.
Сергеев Е. Ю„ УлунянАр. А. Указ. соч. С. 145.
Руммелъ Ю. В. Отечественный флот как средство обороны и междуна-
родной политики. Спб., 1907. С. 7.
РГА ВМФ. Ф. 418. On. 1. Д. 626. Л. 18об. Доклад Б. И. Доливо-Доб-
ровольского “Политический элемент обстановки на Черноморском те-
атре”. Санкт-Петербург, 19 декабря 1907 г.
См. одно из наиболее исчерпывающих исследований на эту тему, про-
веденное в Институте военной истории МО в последние годы: Коро-
бов Ю. М. Опыт сотрудничества Генеральных штабов России и Фран-
ции в 1906-1914 гг. // Автореф. дисс.... канд. истор. наук. М., 1997.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 175. Л. 2-2об. Обзор ГУГШ о силах, средст-
вах и вероятных планах действий государств Тройственного союза в
случае войны на западной границе. Санкт-Петербург, 1910 г.
Геруа Б. В. Указ. соч. Т. 1. С. 252.
ЛукомскийА. С. Указ. соч. Т. 1. Ч. 1. С. 26.
169
204 РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 3470. Л. 29-29об. Оперативная сводка
ГУГШ. Санкт-Петербург, 1911 г.
205 Международные отношения в эпоху империализма (МОЭИ). Сборник
документов из архивов царского и Временного правительств. Сер. III.
Т. II. С. 268-269. Игнатьев — Янушкевичу. Париж, 27 марта 1914 г.
206 РГВИА. Ф. 89. On. 1. Д. 90. Л. 31. Поливанов А. А. Из дневников и
воспоминаний по должности военного министра и его помощника
(1907-1916 гт.). Санкт-Петербург, 11 августа 1908 г.
207 Там же. Ф. 2000. On. 1. Д. 6657. Л. 4-4об. Доклад по ГУГШ начальника
Генерального штаба В. А. Сухомлинова. Санкт-Петербург, 15 декабря
1908 г.
208 Lambsdorf G. Op. cit. S. 266-267. Донесение полномочного представи-
теля кайзера генерал-майора фон Якоби Вильгельму II. Санкт-Петер-
бург, 16 марта 1908 г.
209 АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 280/281. Л. 24. Остен-Сакен — Извольско-
му. Берлин, 23 января 1909 г.
210 Цит. по: Шацилло К Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой
войне. С. 202-203.
211 Римский-Корсаков М. М. Зачем России нужен флот. С. 124.
212 РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 170. Л. 14. Записка В. А. Сухомлинова “О
мероприятиях по государственной обороне”. Санкт-Петербург, де-
кабрь 1909 г.
213 Там же. Д. 175. Л. 1об. Обзор ГУГШ о силах, средствах и вероятных
планах действий государств Тройственного союза в случае войны на
западной границе. Санкт-Петербург, 1910 г.
214 Там же. Л. 1 -1 об.
215 Цит. по: Зайончковский А. М. Подготовка России к империалистиче-
ской войне. Очерки военной подготовки и первоначальных планов. М.,
1926. С. 412.
216 Сергеев Е. Ю., УлунянАр. А. Указ. соч. С. 100-102.
217 См. напр.: РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 7194. Л. 1 -1об. Записка генерал-
квартирмейстера ГУГШ Ю. Н. Данилова “О силах и вероятных планах
наших западных противников”. Санкт-Петербург, 10 апреля 1914 г.
218 Наиболее подробно связи двух стран в военной области проанализи-
рованы в уже упоминавшейся монографии шведского историка
Г. Азелиуса — см.: Aselius G. The “Russian Menace” to Sweden. Stock-
holm, 1994.
219 См. подр.: СергеевE. Ю.» УлунянАр. А. Указ. соч. С. 75-83.
220 См.: Брошюра Свена Гедина “Слово предостережения” и полемика,
вызванная ею в Швеции. Спб., 1912. С. 5-6.
221 См. подр.: Полвинен Т. Держава и окраина: Н. И. Бобриков — генерал-
губернатор Финляндии 1898-1904 гг. Пер. с финск. Спб., 1997.
222 См.: Russification in the Baltic Provinces and Finland, 1855-1914 I ed. by
E. Thaden. Princeton, 1981; Кан А. С. Швеция и Россия — в прошлом и
настоящем. М., 1999. С. 174-175.
223 Чернышева О. В. Шведский характер в русском восприятии. М., 2000.
170
224
225
226
227
228
229
230
231
232
233
234
235
236
237
238
239
240
241
242
243
244
245
Г АРФ. Ф. 1146. On. 1. Д. 1126. Л. 1-5. Записка подполковника Гурко
“Краткая характеристика шведской армии”. Санкт-Петербург, 1913 г.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1914 г. Д. 345. Л. 6-11. Неклюдов — Сазоно-
ву. Стокгольм, 16 марта 1914 г.
Ropponen R. Die Russische Gefahr. Helsinki, 1976. S. 70.
См., напр.: РГВИА. Ф. 2000.0п. 1. Д. 7194. Л. 1-1об. Указ, записка
Ю. Н. Данилова “О силах и вероятных планах наших западных про-
тивников”.
История дипломатии. М., 1963. Т. 2. С. 618.
ГАРФ. Ф. 1146. On. 1. Д. 1126. Л. 2, 4. Записка подполковника Гурко
“Краткая характеристика шведской армии”.
Крылов А. Н. Мои воспоминания. Ленинград, 1984. С. 181.
ГАРФ. Ф. 1146. On. 1. Д. 1126. Л. 4об-5. Записка подполковника Гурко
“Краткая характеристика шведской армии”.
История Швеции. М., 1974. С. 422; Aselius G. Op. cit. Р. 6.
См. подр.: Яхимович 3. В. Рабочий класс Италии против империализма
и милитаризма. Конец XIX — начало XX в. М., 1986.
РГВИА. Ф. 437. On. 1. Д. 78. Л. 46. Трубецкой — Соллогубу. Рим,
24 мая 1898 г.
См. подр.: Любин В. П. Италия накануне вступления в Первую миро-
вую войну. М., 1982.
РГВИА. Ф. 400.0п. 4. Д. 288. Л. 9-12об. Миллер — Целебровскому,
Рим, 10 марта 1903 г.
МОЭИ. Сер. II. Т. XVIII. Ч. 2. Бойль — в Морской Генеральный штаб.
Вена, 25 сентября 1911 г.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1914 г. Д. 252. Л. 6-9об. Крупенский — Сазо-
нову. Рим, 11 февраля 1914 г.
Там же. 1913 г. Д. 71. Л. 14-25об. Крупенский — Сазонову, Рим,
21 октября 1913 г.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 7194. Л. 1-1 об. Указ, записка Ю. Н. Данило-
ва “О силах и вероятных планах наших западных противников”.
Из последних работ отечественных исследователей по данной пробле-
матике см.: Шацилло В. К Расчет и безрассудство: германо-амери-
канские отношения в 1898-1917 гг. М., 1998.
Там же. Д. 6644. Л. 2. Рапорт военного агента в США полковника А. К.
Боде в ГУГШ. Вашингтон, 4 января 1912 г.
См.: История внешней политики России. Конец XIX — начало XX в.
С. 266-267.
См.: Сергеев Е. Ю., Улунян Ар. А. Указ. соч. С. 271-273.
ГАРФ. Ф. 601. On. 1. Д. 746. Л. 47об. Татищев — Николаю II. Берлин,
30 августа 1913 г.
171
Qла^а 4
ЭТНО-КОНФЕССИОНАЛЬНЫЙ АСПЕКТ
ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ЗАПАДЕ
Что это: вызов ли надменный,
На битву лъ бешеный призыв ?
Иль голос зависти смущенной,
Бессилья злобного порыв ?..
Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца божьего не видно
За солнцем русского царя.
М. Ю. Лермонтов
L Славянский вопрос и духовная миссия России на Западе
Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что по своей зна-
чимости и степени воздействия на менталитет военной элиты
представления об особенностях этно-конфессионального развития
окружающих государств всегда занимали одно из первых мест.
Это суждение особенно справедливо для интересующего нас на-
чального периода модернизации европейских стран и России в
направлении формирования индустриальной цивилизации.
Как уже отмечалось выше, сущностные элементы образно-
представленческой системы элитного офицерства России рубежа
XIX-XX вв. определялись сочетанием метафизичности, иерархич-
ности и алармизма в восприятии внешнего мира. В свою очередь
своеобразным идеологическим фоном для их проявления служила
хорошо известная формула: “Самодержавие—православие—на-
родность”. Именно она давала профессиональным военным “точку
отсчета” и систему координат для оценки других стран и народов,
не исключая и этно-конфессиональные общности Старого света.
Поэтому определяющим моментом в процессе складывания и раз-
вития представленческой системы русского офицерства (впрочем
как и офицерства других западных стран) являлся этноцентризм,
определявшийся дихотомией “свой—чужой” и дававший ощуще-
ние защищенности, солидарной ответственности и движения к не-
кой высокой цели при разработке, принятии и реализации решений
государственной важности1.
Лежащий в основе всякого национализма, этноцентризм стре-
мился заполнить “вакуум сознания” индивидов и социальных
групп при невозможности опираться только на традиционные ду-
ховные ценности с наступлением новой индустриальной эпохи2.
Иными словами, в условиях кризиса мифологического типа созна-
ния и перехода к рефлексивному восприятию действительности.
Специальное изучение данной проблемы, проведенное западными
историками, позволило им прийти к выводу о том, что русский
национализм как явление общественной жизни ведет начало с пе-
риода наполеоновских войн и достигает своей кульминации на
протяжении 1900-1914 (точнее 1917) годов, т. е. в интересующую
нас эпоху3.
В этом смысле, как свидетельствуют источники, складывав-
шаяся ситуация рассматривалась военной элитой России на фоне
отношений с Западом через призму трех сценариев:
а) выполнения титульной (русской) нацией роли авангарда
“белой расы” в борьбе против “опасностей”, грозивших Европе из
Азии (например, “желтой”, со стороны Японии и Китая);
б) консолидации православных стран и народов с обращением
к “духовному наследию Византии” в противостоянии католическо-
протестантскому Западу;
в) собирания славян под скипетром Романовых и создания
панславянской империи (своеобразный вариант славянского ирре-
дентизма — т. е. процесса присоединения к России всех террито-
рий, прежде всего Австро-Венгрии и балканских государств, насе-
ленных славянскими народами).
Прежде чем остановиться на каждом из указанных вариантов,
следует подчеркнуть, что в реальности представления тех или
иных конкретных лиц могли причудливо сочетать в себе разные
подходы, способные кроме того трансформироваться под воздей-
ствием конкретных событий большой социальной значимости.
Однако, с нашей точки зрения, в целях более глубокого понимания
“анатомии” образно-представленческого ряда по отношению к
173
иным народам предложенная дифференциация является аргумен-
тированной и поэтому вполне корректной.
Итак, обратимся к первому тезису, который гласил, что “все-
мирная историческая миссия России — служить щитом для запад-
ной цивилизации”. Источники свидетельствуют, что наиболее на-
стойчиво эту идею стремился внедрить в сознание российской во-
енно-политической элиты не кто иной, как Вильгельм II. Впервые
она прозвучала во время визита кайзера в Петербург 26-29 июля
1897 г. при обсуждении с царем планов раздела Китая на сферы
влияния крупнейших держав . Подавление движения ихэтуаней, а
затем и дальневосточная эпопея как будто усилили аргументацию
германского императора. Вплоть до начала Первой мировой войны
на встречах с Николаем II он постоянно возвращался к этой теме.
Так, воспользовавшись назначением С. Д. Сазонова на пост мини-
стра иностранных дел, кайзер заявил ему в мае 1912 г.: “Вам (то
есть России — Е. С,) остается только одно — взять в руки созда-
ние военной силы Китая, чтобы сделать из него оплот против
японского натиска. Это совсем нетрудно ввиду бесконечного его
богатства в людях и иных естественных ресурсах. Задачу эту мо-
жет взять на себя только одна Россия, которая к тому предназначе-
на, во-первых, потому, что она наиболее всех заинтересована в ее
выполнении, а во-вторых, потому, что её географическое положе-
ние ей прямо на неё указывает. Если же Россия не возьмет этого
дела в свои руки и не доведет его до конца, то за реорганизацию
Китая примется Япония, и тогда Россия утратит раз навсегда свои
дальневосточные владения, а с ними вместе и доступ к Тихому
океану”5.
В результате вопрос о гипотетическом столкновении “белой и
желтой рас” составил не только предмет живого обсуждения в ти-
ши кабинетов, но и вызвал широкий общественный резонанс.
Вполне понятно поэтому, что генштабисты стремились дать свою
интерпретацию борьбе против угрозы для Старого света со сторо-
ны Азии, хотя встречались и другие толкования этой задачи, как,
например, у генерал-квартирмейстера Одесского военного округа
Э. X. Калнина, который на страницах одной из аналитических за-
писок обвинял западных соседей России в “борьбе рас, которую
они ведут на наших глазах со свойственной им грубой прямоли-
нейностью”6.
В донесении начальнику Главного штаба В. В. Сахарову от
20 апреля 1904 г. военный атташе в Германии полковник В. М.
Шебеко, передавая свою беседу с Вильгельмом, отмечал, что “им-
ператор повторил уже прежде высказанную им мысль, что Россия
является ныне передовым борцом за всю белую расу”7. О значимо-
174
ста этой проблемы для Петербурга давала представление и упоми-
навшаяся аналитическая записка подполковника А. М. Волконско-
го “О современном положении России”, датированная 9 декабря
1906 г. Составитель документа, обращаясь к военно-политичес-
кому руководству империи, в частности писал: “Надо решить во-
прос: отвечают ли её (России — Е. С.) наличные силы прежним её
задачам и вновь народившейся задаче служить передовой заставой
белой расы. Если не отвечают, то надо иметь решимость признать
это и понизить свои мировые запросы в уровень своих сил. Если
Россия не в силах сказать веское слово и в славянском мире, и в
Средней Азии и на Дальнем Востоке, то надо отказаться от одной
из этих задач или, точнее, от осуществления её полностью”8. На-
конец, уместно сослаться на аргументацию А. Н. Куропаткина,
привлекавшего внимание читателей своей книги “Задачи русской
армии” к возникшей на горизонте “желтой опасности” в качестве
фактора сплочения европейцев: “Для блага всей Европы надо, что-
бы при новом напоре японцев или китайцев на Россию силы Евро-
пы были с ней, а не против нее. Для блага Европы надо, чтобы Ин-
дия защищалась не только англичанами, но и русскими. То же
справедливо и относительно Индокитая (то есть территории, кото-
рую контролировали французы — Е; С.) и немецких владений и
предприятий в Азии”. С позиций сегодняшнего дня любопытна
следующая фраза автора: “При будущем вероятном столкновении
белой расы с желтой, роль магометан загадочна”9.
В более образной форме на ту же тему писал известный обще-
ственный деятель право-консервативной ориентации И. П. Бала-
шов: “Судьба поставила Россию недаром на рубеже Азии и Евро-
пы; она, видимо, хотела, чтобы мы обновили ту и другую, одрях-
левшие обе в своих столь различных, но одинаково отживающих
цивилизациях. Россия исполнила первую часть своей высокой
миссии, когда ценой неисчислимых жертв она в средние века раз
уже спасла арийские народы от нашествия монгольских орд. Затем
она в течение следующих столетий сблизилась с ушедшей за это
время далеко вперед Европой и получила от последней за свой
подвиг богатые дары, унаследованные от общих предков Просве-
щения. Одновременно с этим России суждено приобщить к этому
Просвещению обветшалые народы Азии, утратившие идеалы сво-
ей первобытной старины и неспособные воспринять новые, иначе
как через посредство благодетельного гения, претворившего их
сперва в себе самом, раньше чем сделать их доступными их пони-
манию”10.
Налицо пользовавшаяся популярностью в европейских столи-
цах концепция “канализации” внешнеполитической активности
175
России на Восток под прикрытием культур-треггерства, которая,
как известно, представлялась части правящей элиты довольно при-
влекательной вплоть до японской войны. Однако неконструктив-
ность организации “концерта” держав по модели дипломатических
конгрессов XIX в. для разрешения конфликтных ситуаций на ко-
лониальной периферии в условиях прогрессировавшего кризиса
Венско — берлинской (по местам проведения крупнейших дипло-
матических форумов 1815 и 1878 гг.) системы, а главное резкое
ослабление военной мощи и падение престижа Российской импе-
рии на Западе, превращала идею о ее роли в качестве авангарда
единой Европы или уж тем более всей белой расы на Востоке
(вместо Великобритании — отсюда прямая заинтересованность
Германии!) в очевидную утопию. И эти обстоятельства, как пока-
зывает записка Волконского, осознавались, военными кругами
страны, несмотря на внешнюю привлекательность выполнения
цивилизаторской миссии в Азии.
Вторым, не менее заманчивым идеологическим обоснованием
стратегических планов Петербурга могло стать развитие средневе-
ковой мифологемы: “Москва (Россия) — третий Рим”, а русский
этнос: “Народ—“богоносец”. “Существовали традиции, от кото-
рых Россия не могла отступить, во всяком случае под внешней
угрозой, — писал автор пространного описания царствования по-
следнего самодержца С. С. Ольденбург. — Издавна она считала
себя преемницей Византии и покровительницей остальных славян-
ских народов”11. В самом деле, можно вспомнить “греческий про-
ект” Екатерины Великой по созданию российско-византийской
империи с центрами в Петербурге и Константинополе, ближнево-
сточную политику Николая I и балканские планы Александра II.
Реализация всех этих замыслов, означала, что, как писал Н. Я. Да-
нилевский, Россия “вступила бы в свое историческое наследие и
явилась бы восстановителем Восточной Римской империи, подоб-
но тому, как некогда монархия франков восстановила империю
Западную, и таким же образом начала бы новую, славянскую эру
всемирной истории”12.
В поддержку этой концепции раздавались голоса правых на-
ционалистов главным образом из числа представителей сановной
бюрократии, хотя судя по источникам отдельным лицам среди во-
енной верхушки также не были чужды доводы сторонников пре-
умножения византийского наследия в связи с планами захвата
Босфора и Дарданелл. “Никому иному как только России принад-
лежит наследие Византии — ее духовной матери”, — писал все тот
же И. П. Балашов, — и поэтому “без Проливов Россия не есть за-
конченный организм”13. В аналогичной тональности выдержано
176
одно из доверительных писем известного юриста-международника
Ф. Ф. Мартенса в адрес В. Н. Ламздорфа по поводу записки гене-
рал-адъютанта графа Ф. Л. Гейдена ‘‘Какой флот нужен России?”.
Размышляя о перспективах российских военно-морских сил, кор-
респондент министра иностранных дел подчеркивал: “...По-моему
убеждению, внешняя политика государства есть коэффициент ис-
торических традиций, с одной стороны, и культурно-социальных
политических интересов — с другой. Национальная политика
только тогда понятна и осознается народом, когда она согласна с
его историческими традициями; она разумна, когда ею охраняют-
ся культурно-политические интересы народа. Для русского народа
политика правительства на Близком (так в документе — Е. С.)
Востоке и понятна, и разумна, пока она согласна с его лучшими
историческими традициями и пока она охраняет его культурно-ре-
лигиозные и политические интересы. С этими убеждением народа
связана мысль, что Черное море — почти “Русское озеро”14.
Сторонники подобных взглядов пытались доказать, что “истин-
ная духовность” Византии, канувшей в Лету подобно легендарно-
му граду Китежу, а следовательно и христианского учения, была
воспринята не Западом, а Россией. Причем этот процесс от времен
князя Владимира до начала XX в. сопровождался “тяжкими подви-
гами и патриотическими трудами коренного русского народа”15.
Это обстоятельство и дает моральное право великороссам домини-
ровать на пространстве двух частей света. Как писал, например,
один из публицистов, “только народная русско-национальная по-
литика может нас спасти окончательно не только от распадения на
автономии, но и помочь встать опять на ноги в культурном смыс-
ле, заставив снова уважать ту Россию, которая теперь как бы от-
решилась от великих предначертаний Петра и Екатерины.. .”16
Однако взгляды, которые для части российской военной элиты
казались исторически оправданными, воспринимались на Западе в
целом как обоснование имперского экспансионизма Петербурга,
что явно не добавляло популярности России со стороны общест-
венного мнения. “В Европе громче всех раздаются крики нашего
“национализма”, — заметил по этому поводу А. Н. Куропаткин,
критикуя адептов превращения Российской империи в “новую Ви-
зантию”, — который хочет разрушить Турцию, разрушить Авст-
рию, разгромить Германию, забрать Царьград, при случае, пожа-
луй, и Индию”17. Очевидно, требовалось более привлекательное в
глазах европейцев идеологическое прикрытие геополитических
аппетитов сторонников дальнейшего расширения империи. И оно
было найдено — неославизм!
177
Как известно, уже к середине XIX в. эволюция славянских эт-
носов на Балканах поставила на повестку дня проблему их само-
определения вплоть до создания суверенных государств. Двумя
главными препятствиями на этом пути являлись Османская и
Габсбургская империи, под скипетрами которых проживало боль-
шинство славянских народностей региона. Кроме того, аналогич-
ные тенденции наблюдались в Центральной и Восточной Европе.
Мы имеем в виду поляков, белорусов и украинцев, проявлявших,
хотя и с разной степенью интенсивности, стремление к националь-
ной государственности. Это обусловило значимость и масштабность
решения славянского вопроса для судеб крупнейших стран конти-
нента: Австро-Венгрии, Германии, Турции и, конечно, России.
Касательно первой среди высшей царской бюрократии сущест-
вовало опасение её возможной трансформации в “католическо-
славянскую державу, которая легко может стать центром притяже-
ния для других славян — придунайских и привисленских” . Отно-
сительно второй подчеркивалось, “что стремление Германии на
Восток, с одной стороны, и наши интересы там же — с другой,
могут легко создать почву для осложнений. Непримиримость гер-
манской идеи с общеславянскими интересами сделает невозмож-
ным соглашение с Германией. Мы должны создать оплот против
влияния Германии. Этим оплотом может явиться состоявшееся в
той или иной форме соглашения с южными славянами”19. Наконец,
в связи с третьей, не относившейся, по мнению российской воен-
ной элиты к “ареалу западной цивилизации”, завершение дела ос-
вобождения балканских народов от многовекового ига тесно пере-
плеталась с решением вопроса о Проливах. Да и с точки зрения
выполнения задачи внутренней консолидации Российской импе-
рии, которая понималась прежде всего как, используя выражение
одного из публицистов начала XX века И. Н. Манасеина, “необхо-
димость объединения всего русского народа в пределах России с
включением земель австрийской Галиции и бывшей Угорской Ру-
си”20, политика Петербурга в Европе на славянском направлении
имела решающее значение.
Отправной точкой неославистских идей стала концепция Н. Я.
Данилевского, в которой формулировался постулат принципиаль-
ной несхожести западноевропейской (германо-романской) и вос-
точноевропейской (славянской) цивилизации. “Итак, для всякого
славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, словака, бол-
гара (желал бы прибавить и поляка), — после Бога и Его святой
церкви, идея славянства должна быть высшей идеей, выше науки,
выше свободы, выше просвещения, выше всякого земного блага, —
подчеркивал автор “России и Европы”, — ибо ни одно из них для
178
него недостижимо без её осуществления — без духовно, народно и
политически самобытного, независимого славянства.. .”21
Выступая фактическим апологетом решения славянского во-
проса силовыми методами, Н. Я. Данилевский обосновывал пре-
тензии династии Романовых на роль лидера среди близких по сво-
ей этничности (то есть происхождению, языку, религиозным ве-
рованиям, особенностям материальной и духовной культуры) на-
родов “исторической неприязнью между германским и славянским
мирами”. Примером может служить следующий пассаж: “Осино-
вый кол — вот все права, которые можно признать за коронами
Палеологов, Ягеллонов и Св. Стефанов. На него же напрашивают-
ся и короны Сулейманов и Габсбургов, которые хоть и не легли
еще в свои могилы, а сидят между живыми, но давно уже смердят
и заражают политическую атмосферу гнилыми миазмами. О, как
взыграет славянское сердце, когда Россия, поняв свое историче-
ское призвание, с честью погребет и этих мертвецов, насыплет над
ними высокий могильный холм, заострит осиновый кол и забьет
его по самую маковку — чтобы на месте-пусте заиграла широкая
самобытная славянская жизнь!”22
Вполне очевидно, что, если отбросить эмоционально-патети-
ческую тональность автора, то перед нами открытый призыв к
“крестовому походу” славянства во главе с Россией против круп-
нейших государств Центральной и Юго-Восточной Европы.
А вот еще один характерный отрывок из Данилевского: “Так,
Западная Русь не потому должна составлять одно целое с осталь-
ной Россией, что входила некогда в состав Руси времен Владими-
ров, Ярославов, Мстиславов, а потому, что, будучи настоящей Ру-
сью в эти давно прошедшие времена, она по языку, по вере, по
всему существу своему всегда оставалась ею, кто бы над нею ни
господствовал, и теперь продолжает быть такой же настоящей Ру-
сью, как и в оные времена, несмотря на измену своих высших
классов”23. Кажущееся “фрондирование” автора по отношению к
“власть имущим” не должно вводить нас в заблуждение. Главная
цель автора — убедить читателя в отчужденности Европы от Рос-
сии и славянства, отсутствии у Запада морального права навязы-
вать Востоку нормы и стандарты “германо-романской” цивилиза-
ции, а следовательно, исторической оправданности создания “Все-
славянского союза” со столицей в Царьграде, даже ценой наруше-
ния международных договоров, или, называя вещи своими имена-
ми, общеевропейской войны.
Анализ воззрений Н. Я. Данилевского показывает, что целый
ряд положений его концепции, славянофильской в своей основе,
удачно корреспондировался с чертами, имманентно присущими
179
традиционному российскому военному менталитету. Здесь и обос-
нование пространственного расширения империи совокупностью
этно-конфессиональных факторов со ссылками на исторические
обстоятельства, и попытка преодоления своеобразного “комплекса
неполноценности” перед Западом, и пренебрежение нормами меж-
дународного права, и открытая ставка на силу в отстаивании на-
циональных интересов, как они понимались ближайшим окруже-
нием Николая II.
Справедливости ради, стоит заметить, что отношение самих ев-
ропейцев к России в рассматриваемый период отличалось проти-
воречивостью. Не секрет, что большой популярностью в западных
столицах пользовалась концепция “варваров у порога цивилиза-
ции”, согласно которой Россия отождествлялась с такими страна-
ми, как Цинская империя или Государство Великих Моголов24.
Однако наибольшее распространение, на наш взгляд, все же по-
лучила точка зрения, которая обосновывалась итальянцем Г. Фер-
реро в книге “Милитаризм и современное общество”, переведен-
ной на несколько языков (мы использовали французское издание
1899 г.). Автор этого сочинения, хотя и воспринимал Россию как
часть индустриальной цивилизации Старого света, отнес ее вместе
с Австрией, Италией, Испанией и балканскими государствами к
категории “стран-должников” (debiteurs), напоминавших, с его
точки зрения, полуварварские царства, зависимые от центров ан-
тичного мира. В свою очередь, по аналогии с последними, Г. Фер-
реро зачислил Англию, Германию и Францию в разряд перво-
классных “держав-кредиторов” (creanciers), “дающих импульсы
остальным странам”25.
Мы достаточно подробно остановились на идеях Н. Я. Дани-
левского, которые легли в основу “официального” неославизма
начала XX в., получившего особенно бурное развитие после япон-
ской войны, так как именно этот русский мыслитель, на наш
взгляд, задал общий вектор политики России в отношении Запада
на протяжении последнего периода существования самодержавно-
го строя, что, естественно, не отрицало различные интерпретации
противоречивой взаимозависимости “славянского” и “романо-гер-
манского” миров, обусловленные спецификой служебной деятель-
ности дипломатов и военных.
Так, еще в 1868 г. генерал-майор Р. А. Фадеев на страницах
своей книги, посвященной российским вооруженным силам, впол-
не созвучно мыслям Н. Я. Данилевского отмечал, что “Россия до
сих пор чужая в Европе, она непрошеный гость, ее признают ис-
кренно только угнетенные славяне, она живет лишь потому, что ей
180
не могут помешать жить, потому что она достаточно сильна, чтобы
отбиться”26.
Автор другой работы, упоминавшийся Э. X. Калнин, излагал в
своей записке суждения, также перекликавшиеся с неославизмом:
“...Для России задача освобождения родственных и единоверных
ей народов Балканского полуострова и возрождения их к само-
стоятельной жизни не было проявлением пустой сентиментально-
сти, а напротив, являлась и является делом первостепенной важно-
сти. И чем сильнее будут эти народы, тем лучше: для России они
не могут сделаться страшными, в борьбе же с другими расами и
племенами они будут её естественными союзниками. Их сущест-
вование рядом с Россией обеспечивает самобытное культурное
развитие славянства”27.
В связи с рассматриваемой проблематикой стоит обратить вни-
мание на важный нюанс, имеющий отношение к предмету настоя-
щего исследования. Дело в том, что некоторые западные историки,
написавшие труды по интересующему нас периоду, стремились
привести аргументы для обоснования двух “уровней” неославизма:
“демократического”, получившего распространение среди интел-
лигенции и городских слоев с ориентацией на Центральную Евро-
пу, и “кабинетного”, характерного для правящей элиты, якобы бо-
лее склонной к активизации экспансии на балканском направле-
нии28. По нашему мнению, эта точка зрения не подтверждается
источниками, поскольку политика насаждения неославизма свер-
ху, ставшая де-факто официальной линией царского правительства
после японской войны и революции 1905 г., носила комплексный
характер, а ее творцы — представители сановной бюрократии про-
пагандировали идеи создания Всеславянской империи через Госу-
дарственный Совет, Думу, на совещаниях различных органов вла-
сти и заседаниях общественных комитетов, а также в периодиче-
ских изданиях и брошюрах.
Для иллюстрации пропагандистского воздействия сверху на
общественное мнение России в духе неославизма уместно привес-
ти доводы как раз не военного, а ученого — профессора П. И. Ко-
валевского, который в небольшой книжечке с характерным назва-
нием “Психология русской нации” провел сравнение, используя
современный термин, западного и славянского социокультурного
ареалов. Вот, что можно найти на заключительных страницах это-
го сочинения, правда, увидевшего свет уже после начала Первой
мировой войны: “Сто лет назад великий народ на своем знамени
поставил девиз — свобода, равенство и братство. Весь мир вско-
лыхнулся под этим воззванием. Почти вся Европа пошла за и под
этим знаменем. И что же? Не прошло полвека, как свобода превра-
181
тилась в экономический гнет, равенство — в тяжелое рабство, а
братство — в озверелое истязание друг друга. Почему такая не-
удача? Почва и средства, которыми добивались эти заявления, не
соответствовали им. Почвой служило стремление к обладанию и
властвованию, а орудием — оружие и пролитие крови. Иное несет
русская славянская нация. Она несет любовь, милосердие, состра-
дание и самопожертвование. На этой почве и этим орудием славя-
не победят мир. И сольются тогда в славянском море все человече-
ские национальные ручьи”29. Как видно, перед нами претензии уже
не просто на объединение всех славян в масштабе Европы, а на
создание глобального славянского государства наподобие халифа-
та, борьбу за который ведут исламские фундаменталисты наших
дней.
Довод о существовании какой-то демократической струи панс-
лавизма, в сравнении с официозом, скажем, “Нового времени”,
опровергается также сборником статей по военным и обществен-
ным вопросам, подготовленным группой либеральных обществен-
ных деятелей, близких по своей идейной ориентации к правым
кадетам. Он был опубликован в 1910-1911 гг. двумя книгами под
общим названием “Великая Россия”. Авторы сборника князь Г. Н.
Трубецкой, С. А. Котляревский и другие, хотя и отвергали некото-
рые, по их выражению, “пошлые сантименты” вроде исконной
любви к “братьям-славянам”30, выступали с позиций использова-
ния последних в качестве союзников для борьбы против “тев-
тонства” в Центральной Европе и поддерживаемого им агрессив-
ного османизма на Балканах. “Для России важно, чтобы в Европе
сохранилось политическое равновесие, обеспечивающее мир, но
одним из условий последнего является племенное равновесие, —
подчеркивал Г. Н. Трубецкой в статье “Россия как великая держа-
ва”. — В этом состоит интерес нашего личного самосохранения,
но с ним совпадает неподдающаяся формулам политики и сухой
рассудочности связь общего происхождения со славянскими наро-
дами, самостоятельное развитие коих представляет необходимое
условие вышеуказанного племенного равновесия в Европе”31.
В том же духе на страницах сборника высказывался С. А. Кот-
ляревский, поместивший статью “Русская внешняя политика и
национальные задачи”: “Здесь (то есть в славянском мире — Е. С.)
существуют связи морально-культурного характера, подлинные и
ценные, но искать обоснования на них внешней политики России
значило бы в настоящую минуту предаваться предосудительным и
непростительным утопиям, и разочарования неославизма только
лишний раз это подчеркивают. Верно только одно: интересы рав-
новесия, интересы обеспечения противовеса германскому преоб-
182
ладанию требуют возможного сплочения славянства, и это дает
совершенно реальную задачу и русской политике”32.
Как справедливо отмечает известный отечественный историк
Э. Урибес-Санчес, идеи “защиты славянства от поглощения враж-
дебным миром” разделялись с теми или иными нюансами практи-
чески всеми политическими силами империи, от правых национа-
листов до прогрессистов, октябристов и кадетов33. Из этого следу-
ет, что и военная элита России воспринимала этно-конфессиональ-
ные противоречия внутри страны, а также за ее пределами через
призму модернизированной версии панславизма. Однако в отлитие
от либералов правящие верхи связывали перспективу объединения
славянских народов с выполнением трех условий: сохранении не-
зыблемых основ самодержавия, искоренении неправославных кон-
фессий и доминировании великороссов.
В явно апологетическом эссе одного из редакторов пражской
газеты “Narodni Listy” И. Голечека “Поездка в Россию”, глава из
которой вышла в свет на русском языке отдельной брошюрой в
1900 г. и была рекомендована Главным штабом для распростране-
ния в военных округах, можно найти подтверждение сделанным
нами выводам. Рассуждая на тему значимости православия для
русского народа — признанного лидера всего славянства, автор
сравнивал христианскую мораль для России с сердцем в человече-
ском организме, “из которого точно также расходятся по телу вены
и артерии”, дающие “нужную энергию самым отдаленным окраи-
нам тела”. И далее, стремясь провести грань между абсолютизмом
(в негативном плане) и самодержавием (в позитивном аспекте),
автор с пафосом восклицает: “Русский народ видит и чтит в царе
себя, свой символ!”34 Иначе говоря, самодержавие — “не просто
национальный строй России”35, а единственно возможный вариант
государственного устройства будущей панславянской конфедера-
ции (союза), в которой исключены какие-либо революционные
движения36.
Вполне понятно, что постепенный выход идей неославизма на
первый план при разработке внешнеполитического курса России,
особенно под влиянием событий 1904-1905 гг. и кризисных ситуа-
ций на Балканах 1908-1913 гг., во многом определил характер вос-
приятия военной элитой этнических проблем внутри империи в
связи с воздействием на эти процессы европейских государств и до
известной степени США. Мы имеем виду национальные движения
на западных “окраинах”, а также пресловутый еврейский вопрос,
вставший со всей остротой в период нарастания общественного
недовольства в начале XX в.
183
2, Запад и этнические проблемы России
В ходе исследовательской работы наше внимание привлекла
рукопись статьи Д. А. Милютина “О разноплеменности в населе-
нии государств”, подготовленной им к печати в 1911 г. незадолго
до кончины37. Этот интереснейший документ позволяет составить
представление о том, какое место занимали этно-конфессиональ-
ные проблемы в ментальности российской военной элиты с учетом
надвигавшегося глобального столкновения держав.
Буквально с самого начала рукописи полиэтничность России
отнесена автором к явным стратегическим невыгодам. Любопытны
его статистические выкладки, согласно которым из всего тогдаш-
него населения империи в 160 млн. чел. на долю русских приходи-
лось 65,5% (около 105 млн.), а т. н. инородцев — 34,5% (примерно
55 млн.), причем в числе самых крупных национальностей значи-
лись татары (11%), поляки (6,2%), финны (4,5%) и евреи (3,9%).
Оставляя в стороне исламский фактор, а также положение на Кав-
казе и Средней Азии, также нашедшие отражение в работе умудрен-
ного опытом фельдмаршала, обратимся к ситуации в западных при-
граничных административных единицах Российского государства.
Характеризуя состояние дел в Привисленских губерниях, Ми-
лютин пишет о существенных стратегических недостатках “вы-
дающейся части этой окраины — Царства Польского”, поскольку
население там “не сочувствующее, почти враждебное всему рус-
скому”. Согласно данным переписи 1897 г., использованным авто-
ром статьи, из 12 млн. жителей русской Польши на долю поляков
и евреев приходилось соответственно 72% и 13% населения, в то
время как доля представителей великорусской национальности не
превышала 7%. Близкая к описанной демографическая структура
наблюдалась в Прибалтийских губерниях, где русских насчитыва-
лось от 5 до 5,7%. “В какой мере при подобном составе населения
можно считать его благонадежным в случае войны или каких-либо
внутренних неурядиц — весьма трудно решить”, — приходит к
выводу автор статьи.
Что же касается Финляндии, то при фактически полном отсут-
ствии там русскоязычного населения обращал на себя внимание
высокий процент (до 13) шведов среди 9 млн. жителей Великого
княжества. Проводя исторические параллели между “благоденст-
вием” финнов под “скипетром Романовых” на протяжении XIX в.
и всплеском сепаратизма в первые годы нового столетия, Милю-
тин отмечал, что к моменту написания статьи “Финляндия уже
стала явно во враждебное к России положение, и если бы в Европе
вспыхнула война ранее, чем русскому правительству удастся спра-
184
виться с финляндской революцией, то враги её, несомненно, вос-
пользуются благоприятным случаем для осуществления своих во-
жделений”.
Интересно проследить, какие страны использует автор статьи в
качестве негативного и позитивного примеров решения этниче-
ских проблем. К первым он относит Австро-Венгрию и Турцию,
которые, по его мнению, в начале XX в., подобно России, столкну-
лись с проблемой сохранения своей государственной целостности.
Ко вторым — Швейцарию, являвшуюся, с точки зрения не только
Милютина, но и других генштабистов38, образцом плодотворного
сосуществования нескольких иноязычных народов под одной
крышей. Поэтому автор статьи призывает официальный Петербург
учиться на печальном опыте двух империй — Габсбургов и Осма-
нов, раздираемых межэтническими противоречиями, и использо-
вать объединяющие факторы, характерные для Швейцарской кон-
федерации: культуру, религию, а также юридические нормы.
Суждения выдающегося российского военного деятеля Д. А.
Милютина со всеми, как мы теперь можем убедиться, верными и
ошибочными положениями, были в целом характерны для элитной
части офицерского корпуса. Возьмем польский вопрос. Здесь среди
командных кадров доминировало представление о том, что воссоз-
дание суверенного польского государства сопряжено с целым ря-
дом неразрешимых противоречий: во-первых, этот процесс озна-
чал бы болезненный и унизительный пересмотр итогов предыду-
щих разделов Польши между Россией, Германией и Австро-
Венгрией с признанием их государями исторической ответствен-
ности за политику предшественников; во-вторых, как писал Д. А.
Милютин, в каких бы пределах ни возродилась Польша “создался
бы в самом центре Европы постоянный очаг вражды и интриг”39;
в-третьих, по мнению двора и высшей бюрократии, поляки явля-
лись неисправимыми бунтарями, способными вызвать революци-
онное брожение в остальной империи; наконец, такое развитие
событий привело бы к неизбежной потере России стратегического
коридора в Европу, ведь расстояние от русско-германской границы
за Вислой до Берлина составляло всего 250-300 км. Неслучайно, с
точки зрения английского историка А. Дж. Тэйлора, убеждение,
что от владения Польшей зависит судьба их империи, стало навяз-
чивой идеей российских самодержцев40.
Следует подчеркнуть, что значительную лепту в центробежные
процессы, развивавшиеся на территории Польши и Финляндии,
внесла политика насильственной русификации, которая проводи-
лась царской администрацией тем настойчивее, чем выше подни-
малась волна патриотических настроений среди интеллигенции и
185
средних слоев западных губерний Российской империи, вызывав-
шая сочувственные отклики у либеральной общественности евро-
пейских стран и США41. По воспоминаниям одного из отцов —
основателей независимой Финляндии барона К. Г. Маннергейма,
получившего образование в Николаевской академии Генерального
штаба и прослужившего длительное время в привилегированном
кавалергардском полку, отрицательное отношение поляков к рус-
ским, усилившееся после жестокого подавления восстаний 1830-
1831 и 1863-1864 гг., объяснялось главным образом непродуман-
ной, излишне прямолинейной ассимиляционной политикой само-
державия, когда Царство Польское (в отличие от Финляндии) фак-
тически превратилось в одно из российских генерал-губерна-
торств, а русский язык был объявлен официальным языком в ад-
министративных органах и школах. “Польша как суверенное госу-
дарство больше не существовала, — отмечал К. Г. Маннергейм, —
но глубокие патриотические чувства, разумеется, никуда не де-
лись. Контакты между русскими и поляками были сведены к ми-
нимуму, поэтому к моим попыткам наладить в полку нормальные
отношения поляки относились с подозрением”42.
Оно и понятно. По справедливому замечанию немецкого ис-
следователя Л. Люкса, “царская империя воспринималась на Висле
не просто как политический противник, а скорее как воплощение
зла“, борьба с которым в глазах деятелей польской культуры при-
нимала характер противодействия стремлению деспотического
гиганта поработить западный свободный мир43.
Тем не менее, хотя российский Генеральный штаб беспокоили
сведения о том, что в Берлине и Вене активно разрабатывают пла-
ны воссоздания Польши под немецким протекторатом в качестве
буфера между Россией и Центральными державами44, вплоть до
начала Первой мировой войны военная верхушка не сделала ров-
ным счетом ничего для поиска какого-либо компромиссного ре-
шения польского вопроса45. Не была использована даже возмож-
ность налаживания диалога между царской администрацией и воз-
никшим на рубеже веков достаточно влиятельным национально-
демократическим движением под руководством Р. Дмовского, ко-
торый видел опасного противника Польши не в Петербурге, а в
Берлине. “От позиции России в польском вопросе зависит будущее
России”, — заявил этот польский деятель сразу же после револю-
ции 1905 г.46
Опубликованные работы отечественных и зарубежных истори-
ков избавляют нас от необходимости развивать этот сюжет далее.
Следует лишь подчеркнуть, что негативное впечатление от поли-
тики России в польском вопросе среди других славянских народов
186
признавали даже деятели, далекие от либеральных идей, вроде
И. П. Балашова, который в упоминавшейся нами записке прямо
указывал, что “причины отчужденности от нас самих славян” во
многом вызваны их опасениями, “как бы не попасть в наши руки и
не разделить участь Польши”47.
Только 19 июля (1 августа) 1914 г. появилось воззвание Вер-
ховного главнокомандующего великого князя Николая Николае-
вича с обещанием реформы политического устройства Царства
Польского, которая не означала воссоздание независимого госу-
дарства, а могла привести после окончания войны к реализации
отдельных принципов национальной автономии: “Пусть сотрутся
границы, разрезавшие на части польский народ. Да воссоединится
он воедино под скипетром Русского Царя. Под скипетром этим да
возродится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправ-
лении”. И далее следовали характерные реминисценции о славян-
ском братстве и духе Грюнвальда48.
Однако было поздно. Хотя мрачные прогнозы германо-авст-
рийской прессы о неизбежности открытого восстания поляков
против царской администрации не оправдались (“В Австрии со-
вершенно основательно рассчитывают на вспышку революции в
случае войны: поляки не скрывают, что готовы восстать...”, —
писала, например, “Рейнско-Вестфальская газета” в номере от
11(24) ноября 1912 г.49), очевидно, что этноцентризм и интоле-
рантность имперской военно-политической элиты в польском во-
просе привели к возникновению ирредентистского движения под
руководством И. Пилсудского. В результате им были сформирова-
ны добровольческие части, которые не только выступили вместе с
австрийскими войсками, но и стали ядром будущих национальных
вооруженных сил, довольно успешно воевавших против Советской
России в 1920 г.50
Столь же негативной для официального Петербурга динамикой
отличалась эволюция финского вопроса. В аналитических запис-
ках, подготовленных Главным штабом в 1898-1899 гг., т. е. нака-
нуне выхода известного манифеста Николая II относительно рас-
пространения общеимперского законодательства на Великое кня-
жество, доказывалось самое благотворное воздействие России и
самодержавия на развитие финской экономики, культуры и нацио-
нального самосознания51. Однако с другой стороны, подчеркива-
лось сохранение сильного шведского “субстрата” во всех “клеточ-
ках” общественной жизни северо-западной окраины Российской
империи: “Преобладание шведского языка в правительственных
сферах Финляндии до сих пор способствует поддержанию духов-
ной связи со Швецией. Шведы же в свою очередь желают создать
187
из Финляндии культурный оплот против надвигающегося “Вос-
тока”52.
Среди основных проектов финских сепаратистов в военном ве-
домстве рассматривалось образование суверенного государства
под гарантией Великобритании, создание конфедерации финских
земель под патронатом Англии, Австрии и Германии, возвращение
в “лоно” Швеции, а также возникновение, пожалуй, самой небла-
гоприятной для России комбинации — Северо-Европейских Со-
единенных Штатов в виде панскандинавского союза Швеции,
Норвегии, Дании и Финляндии53. Дело в том, что осуществление
последнего сценария грозило появлением у северных рубежей
России нового серьезного геополитического противника, с кото-
рым пришлось бы считаться в условиях близости имперской сто-
лицы к финской границе и зависимости российской внешней тор-
говли от свободы плавания в Балтийском и Баренцевом морях.
Значительный интерес в этой связи представляет еще одна ана-
литическая записка, подготовленная офицерами Главного штаба
для А. Н. Куропаткина. Составители этого документа, оставшиеся,
к сожалению, как и авторы вышеупомянутых двух записок, для нас
неизвестными, рассмотрели комплекс исторических причин обост-
рения ситуации в Финляндии к концу XIX в. Говоря о реальности
угрозы распада Российской империи подобно Римской на отдель-
ные части — Польшу, Финляндию, Прибалтику, Малороссию,
Кавказ, они выступали с критикой политики официального Петер-
бурга на скандинавском направлении: “Прямым последствием
расположенности финляндцев к Швеции и признания Стокгольма
своим культурным центром явилось отдаление от России и рус-
ских. Этому отчуждению содействовала вся история Финляндии,
начиная с 1809 г. Для сближения Финляндии с Россией за истек-
шие 80 лет, почти ничего не было сделано, тогда как многие меро-
приятия прошлого, несомненно, содействовали обособлению этой
окраины, несмотря на всю её близость к столице империи. В про-
шлом замечается ряд постановлений, воспретивших доступ рус-
ским людям в местные учреждения; русским инженерам запретили
строить в Финляндии железные дороги..., русских учителей лиши-
ли права преподавать историю в учебных заведениях края; русским
офицерам закрыли ряды финских войск (так в документе — Е. С.) и
т. д. Таможня, монета и национальное финское войско особенно
способствовали укоренению в обществе того неправильного взгля-
да, что Финляндия является отдельным “государством”54.
Довольно пессимистичен взгляд авторов записки на возмож-
ность остановить процесс “отпадения” Великого княжества от им-
перии, поскольку идеи финского национализма, которые пробива-
188
ли себе дорогу сквозь “толщу” возрождаемого панскандинавизма
казались для населения Финляндии более привлекательными, чем
триединая формула “самодержавие—православие—народность”,
только закрывавшая ему движение вперед по западной модели:
“При всем этом, — следовало далее в тексте, — наиболее печаль-
ным приходится признать то обстоятельство, что нет никакой на-
дежды при установившихся порядках на скорое изменение фин-
ляндских воззрений, так как вся воспитательная система их про-
никнута антирусским направлением (так в документе — Е. С.).
Русская история, география, литература, искусство, можно сказать,
что изгнаны из учебных заведений края — до такой степени в ни-
чтожных размерах они преподаются там, что не в состоянии ока-
зывать ни малейшего благотворного влияния на стремление к объ-
единению или на развитие охоты к изучению империи. Местная
печать или вовсе игнорирует все происходящее в России как не
заслуживающее внимания финляндцев, или систематически про-
изводит тенденциозный подбор фактов, чтобы представить «Вос-
точное государство» в непривлекательном виде”.
Зато призрак союза скандинавских государств (при шведской
гегемонии), по мнению офицеров Главного штаба, с каждым годом
приобретал все более зримые очертания: “Эту духовную связь
(между шведами и финнами — £. С.) усиленно поддерживают как
по ту, так и по эту сторону Ботнического залива разными мера-
ми, — констатировали составители аналитической справки, — ли-
тературой, поездками финляндских студентов в Швецию и швед-
ских в Финляндию, взаимными празднествами, концертами и осо-
бенно съездами (“северных стран”, как их обыкновенно называют в
печати). Идея скандинавизма (то есть взаимного братства северных
народов), зародившаяся в 20-х гг. нынешнего (то есть XIX — Е. С.)
столетия, до сих пор поддерживается в разных кружках Швеции и
Дании. (...) За умственным и нравственным сближением, конечно,
теплится надежда на союз политический”.
Мы достаточно подробно остановились на указанных выше ис-
точниках, поскольку они очень выпукло демонстрируют утопич-
ность осуществления планов русификации западных территорий
Российской империи, наподобие идей генерал-адъютанта Н. И.
Бобрикова55. В предыдущих главах основное внимание уделялось
стратегическим прогнозам офицеров Генерального штаба относи-
тельно возможности отказа Швеции от нейтралитета при поддерж-
ке западных держав в случае начала вооруженного восстания на
территории Финляндии (любопытно, что по донесениям местного
жандармского управления за 1902 г. среди финнов распространя-
лась информация о негласной вербовке добровольцев в ряды
189
шведской и британской армий56). Однако, как свидетельствует пе-
реписка начальника Генерального штаба Ф. Ф. Палицына с А. П.
Извольским в бытность последнего министром иностранных дел,
эта проблема имела для России и чисто внутреннее измерение.
Речь идет об идеях т. н. панфинизма, проанализированных в
разведывательных сводках штаба Петербургского округа по Фин-
ляндии за ноябрь 1906 и январь 1907 г. и направленных Палицы-
ным для ознакомления в МИД. “Вооружаясь и организуя свои
внутренние силы, — говорится в первом из ставших доступными
нам документов, — финляндцы простирают свои планы далеко за
пределы своего края. Несколько лет назад в местной печати начала
проводиться идея объединения всех родственных финских племен,
занимающих север России. Идея не замедлила перейти в дело с
проявлением обычной для финляндцев последовательности и на-
стойчивости. В прошлом году (то есть в 1905 г. — Е. С.) возник
“Союз двинских и прионежских карелов”, устроивший съезд деле-
гатов в Гельсингфорсе. С тех пор наши северные и поволжские
(sic!) губернии подверглись особому вниманию финляндских ис-
следователей и “просветителей”. Они стараются всеми силами
пробудить в наших карелах, мордовцах, черемисах и других фин-
ских народцах (так в документе — Е. С.) заглохшее чувство на-
циональности и привить им грезу о великой исторической миссии
финского народа, которому суждено, объединившись от Балтики
до Урала, создать новое культурное государств на развалинах Рос-
сийской империи”57.
Во второй корреспонденции, аналогичной по содержанию и то-
нальности процитированному документу, тема панфинизма полу-
чила свое продолжение: “Под шум широкой политической борьбы,
приковавшей всеобщее внимание, неслышными, но настойчивыми
шагами продолжается мирный поход финнов на наши Карелию и
Ингерманландию. 13 января (1907 г. — Е. С.) в г. Таммерфорсе
открылся съезд “Союза архангельских карелов”. В приложении к
финской газете для Салминских карелов (на границе с Олонецкой
губернией) предлагается забыть русский язык и вспомнить, что
салминцы — финны. Другая газета, заботясь создать новые связи
олонецких карелов с Финляндией, проектирует железную дорогу
вдоль границы Олонецкой губернии. Эта дорога, по мнению газе-
ты, “принесет в Карелию с Запада идею о национальной общности,
привяжет её железными путами к остальной Финляндии, ... чувст-
во финнизма распространится и на наших соплеменников по ту
сторону границы — олончан, которые того же финского племени,
что и мы...”. Сообщая далее о состоявшемся 8 января 1907 г. в
Петербурге съезде карелов столичной губернии с целью пропаган-
190
ды “Ингерманландского общества”, призванного пропагандиро-
вать распространение национального языка и возрождение само-
сознания финнов, проживавших среди русских, составители ин-
формационной записки приходят к неутешительному выводу:
“Если проповедь финнизма в Ингерманландии пойдет столь же
успешно, как она шла в Карелии, то можно опасаться, что в неда-
леком будущем столица империи окажется в черте сплошного и
“сознательного” инородческого населения”58.
Таким образом, финский вопрос в гораздо большей степени,
чем польский затрагивал перспективы выживания Российской им-
перии в условиях бурного роста национально-освободительных
движений всех оттенков, пользовавшихся поддержкой западных
держав. Журнал одного из совещаний по вопросу о мерах на слу-
чай возникновения беспорядков в Финляндии, датированный
5 октября 1909 г., подтверждает такой вывод. Он содержит текст
выступления П. А. Столыпина, который обратил внимание участ-
ников на активную подготовку финских сепаратистов к вооружен-
ному восстанию, готовому вспыхнуть по первому знаку руководи-
телей, пользовавшихся поддержкой практически всего финноя-
зычного населения. Дополнительным неблагоприятным фактором
для царской администрации являлась революционная агитация,
которая систематически проводилась среди русских частей, дисло-
цированных на территории Великого княжества59. И это не была
дань традиционному алармизму, ведь по сообщениям европейской
прессы того времени, “финляндцы так озлоблены, что готовы на
всякий отчаянный шаг... Революционеры только ждут войны”60.
Казалось бы, высшая имперская военная и гражданская бюро-
кратия должна была озаботиться принятием экстренных мер для
поиска выхода из создавшегося положения. Но, к сожалению,
журнал совещания в который раз демонстрировал отсутствие све-
жих идей у правящих кругов самодержавной России: “В заключе-
ние всех вышеприведенных суждений по настоящему вопросу, —
читаем мы на последнем листе этого документа, — совещание не
могло не выразить своего глубокого убеждения, что важнейшим
условием успешного прекращения в Финляндии внутренней смуты
является неуклонная твердость высшего представителя в крае цен-
трального правительства и полная под его руководством согласо-
ванность в действиях как военных, так и гражданских властей”61.
Все те же методы, все те же фразы...
В итоге к 1914 г. Финляндия наряду с Польшей превратилась в
одно из самых уязвимых мест на “едином теле” Российской импе-
рии. Все попытки ее военной элиты добиться консолидации этни-
ческого пространства в западных административных единицах —
191
Польше, Прибалтике, Финляндии, приводили к прямо противопо-
ложным результатам. Унификация вызывала отторжение, а навя-
зывание чуждых культурно-религиозных ценностей — рост на-
ционального самосознания. По сведениям из жандармского управ-
ления Гельсингфорса, в 1914 г. были выпущены прокламации с
призывом к населению Финляндии, “как только настанет удобный
момент, гнать прочь русских варваров”, от которых немцы якобы
давно уже собираются её освободить, поставив это в качестве од-
ной из задач общеевропейской войны62.
Также, как и в Польше, недальновидная этно-конфессиональ-
ная политика, вызванная поразительной аберрацией представлений
правящих кругов России о неприменимости западного опыта уре-
гулирования подобных проблем, обусловила возникновение двух
вариантов развития событий с началом военных действий: высадка
германского десанта и / или массовое вооруженное восстание на-
селения63, тем более, что тысячи финских молодых людей проби-
рались через Швецию в Германию, чтобы в составе добровольче-
ских батальонов “егерей” сражаться на фронте против метропо-
лии64. И хотя вплоть до 1917 г. попыток восстания в самой Фин-
ляндии зафиксировано не было, отвлечение значительных масс
русских войск на поддержание там спокойствия стала одним из
факторов поражения России в боях 1914-1915 гг. В дальнейшем,
как известно, вместе с завоеванием независимости после непро-
должительной, но кровопролитной гражданской войны, когда на
территории Финляндии все же высадился германский десант, эта
страна на несколько десятилетий превратилась в антисоветский
(читай — антироссийский) геополитический плацдарм крупней-
ших держав.
Вслед за рассмотрением польского и финского вопросов перей-
дем к анализу восприятия военной элитой еще одного народа, от-
личного от великороссов по своему культурно-историческому ти-
пу. Мы имеем в виду евреев. В предыдущих главах уже затрагива-
лась проблема антисемитизма с социологической точки зрения.
Теперь нам предстоит подойти к ней в плане изучения взаимосвязи
отношения имперской верхушки к евреям на фоне динамики ее
представлений о Западе.
Прежде всего необходимо подчеркнуть, что, хотя исследовате-
лям неизвестны открытые, официально санкционированные сверху
призывы к каким-либо насильственным акциям против евреев со
стороны высших офицеров, тем не менее ни для кого в России на-
чала XX века не являлся секретом антисемитизм представителей
военной касты, включая ее элиту. Восприятие евреев как, исполь-
зуя выражения публицистов того времени, кстати сказать, далеких
192
от черносотенцев65, “проклятого богом народа”, “неполноправной
нации наподобие цыган и армян”, “космополитов без рода и пле-
мени”, “паразитов, живущих за счет русских и других славян”,
довольно широко распространилось не только во дворцах и сало-
нах, но, увы, и в казармах, а также штабных кабинетах, причем эта
юдофобия выплескивалась на страницы периодики и популярных
брошюр.
Так, еще в 1893 г. упоминавшийся А. Ф. Риттих следующим
образом характеризовал евреев: “Они не признают Россию за свое
Отечество, а весь склад их ума и характера не имеет ничего обще-
го ни с русской жизнью, ни с его бытом. И при всем том, бывали
случаи, что еврей, прошедший через ряды войск, теряет отчасти
свой фанатизм, свой запах, полируется, становится чистым и
иным, не меняя религии. Но тогда он для своих потерянная овца, а
вместо религии у него остается что-то отсутствующее, если не ате-
изм, то пустота. Только в общенародном смысле, но не в войсковом,
прохождение евреями военной службы имеет свой raison d’etre, то-
гда как собственно на службе, в строю они являются полезными
только по нестроевым должностям, но и тут следует держать ухо
востро, иначе закон будет обойден”. И далее: “Войско для еврей-
ства в России — великая школа, которая в будущем может преоб-
разить этих паразитов народа, долженствующих растаять в массе и
не лезть в высь, где им нет места. Только основной элемент дол-
жен повелевать всеми образами и способами, и если такое положе-
ние еврейству не понравится, то пусть уходят, — мы ни в ком не
нуждаемся и можем жить исключительно своим умом, своей тор-
говлей, и хотя бы оно было менее прибыльно, но зато честно”66.
А вот еще один типичный образчик юдофобских рассужде-
ний — отрывок из небольшой работы прослужившего в армии бо-
лее 50 лет генерал-лейтенанта М. И. Ботьянова “Мнения, выска-
занные по военным вопросам”: “В данное время по существующим
правилам евреи не могут быть на военной службе, ни офицерами,
ни унтер-офицерами, а фельдшерами и врачами в известном про-
центе. Это одно уже показывает, что вследствие каких-то прису-
щих им в массе недостатков и особенностей их национального
характера они не могут нести настолько хорошо военную службу,
как в мирное, так и военное время, как несут эту службу другие
народности, входящие в состав русского государства. Если к этому
еще добавить физическую слабость и некоторые другие прирож-
денные духовные недостатки евреев, то всякому понятно, что при-
влечение их к делу, в котором они не могут принести пользы, вызы-
вает непроизводительные и к тому же значительные расходы. Сама
же армия от их присутствия в ней вследствие их нелюбви к военной
193
службе и нервности ничего не выигрывает и без них, несмотря на
уменьшение численного состава своего, слабее не станет”67.
Какие же отрицательные моменты, с точки зрения интересов
России, ставились в вину евреям представителями правящей элиты?
Во-первых, самый большой “грех” — космополитизм и верность
религии предков — иудаизму; во-вторых, не меньшее “зло” — кри-
тическое отношение к самодержавному строю; в-третьих, нежела-
ние ассимилироваться в русскоязычной среде, отказавшись от
древних традиций взаимопомощи и тысячелетних культурных
ценностей; наконец, умение вести предпринимательство расчетли-
во и прибыльно, что называется, на перспективу. Рост еврейской
эмиграции из России, возникновение сионистского движения на
Западе и занятие евреями видных постов в правительствах целого
ряда крупных государств создавал у военно-политической вер-
хушки России, начиная с самого царя, стойкую “аллергию” к ком-
промиссному урегулированию еврейского вопроса, означавшему
на практике всего лишь распространение на подданных еврейской
национальности комплекса прав и обязанностей великорусского
населения империи.
Ярко выраженная корреляция между антизападными настрое-
ниями и юдофобией в высших эшелонах власти (образ “зара-
женного еврейством Запада”68) определялась убеждением в том,
что евреи — “пятая колонна” недругов России, так как все они
якобы связаны либо с тайными масонскими организациями в Анг-
лии, Франции и США, либо с разведками Центральных держав,
готовивших акты саботажа и диверсий на территории России, ли-
бо, наконец, с сепаратистами из числа сторонников независимости
Польши, Финляндии, прибалтийских губерний, Белоруссии и Ма-
лороссии. “Во всяком случае неприятель найдет в еврейском насе-
лении готовых к его услугам шпионов, проводников и всякого ро-
да ловких агентов”, — писал в упоминавшейся статье о народона-
селении России Д. А. Милютин69.
Какова же главная причина всех этих подозрений? Ответ нахо-
дим у М. И. Драгомирова, который в статье, посвященной служ-
бе офицеров Генерального штаба, высказался с подкупающей от-
кровенностью: “Я первый высоко ставлю волю вашу (то есть евре-
ев — Е. С.) и ум, но этики вашей поставить не могу даже и невы-
соко: она, скажу прямо, человеконенавистническая” °.
Особенно острый характер еврейский вопрос приобрел в отно-
шениях России и США71. Дело в том, что политические репрессии
и этнические гонения на рубеже веков послужили толчком для
массового выезда евреев за океан в количестве до 5 тыс. чел. еже-
месячно72. Иначе говоря, проблема получила международное зву-
194
чание, вызвав поток взаимных обвинении, особенно после еврей-
ских погромов 1903-1906 гг. и в ходе судебного процесса по делу
М. Бейлиса73. Позиция официальных властей США, которые фак-
тически солидаризировались с возмущенными голосами влиятель-
ной еврейской общины заокеанской республики, явилась полным
откровением для царского МИДа и Военного ведомства, предста-
вители которых трактовали критику как проявление русофобии,
подогреваемой англичанами: “На многих митингах, состоявшихся
во всех более или менее крупных городах Союза (то есть США —
Е. С.), ораторы, в большинстве случаев — евреи, но в некоторых, к
сожалению, и американцы, старались убедить своих слушателей в
том, что императорское правительство систематически стремится
уничтожить еврейскую расу в России и что оно поощряет взрывы
народного негодования, направленные против евреев”, — сообщал
на берега Невы посол в США А. П. Кассини в связи с реакцией
американской общественности на кишиневский погром 1903 г. И
далее он отмечал: “Несколько серьезных органов с “Нью-Йорк
Геральд” во главе стали на нашу сторону и горько упрекают орга-
ны англо-еврейской прессы за предпринятую ими кампанию про-
тив державы, которая никогда не переставала давать Соединенным
Штатам доказательства дружбы и неоспоримого благорасположе-
ния”74. Характерно, что буквально спустя две недели в донесении
российского дипломата из американской столицы эта тема прозву-
чала с новой силой: “...B настоящей кампании, предпринятой про-
тив нас, — кампании, которая, как мне достоверно известно, под-
держивается английскими влияниями, — здешние газеты прояв-
ляют по отношению к России сильную враждебность и ожесточе-
ние, доходящее до невероятных размеров”75.
Традиционная для царских сановников игнорирование общест-
венного мнения западных стран и пренебрежение к формированию
благоприятного имиджа России за рубежом, особенно присущие
высшей бюрократии, можно проиллюстрировать отрывком из де-
пеши другого известного дипломата (а в молодости — военного)
Р. Р. Розена, сменившего А. П. Кассини на посольской должности
в США. Описывая очередной всплеск антироссийских настроений
среди американцев под влиянием новой волны еврейских погро-
мов в империи, барон Розен сообщал в Петербург: “Старания евре-
ев и еврействующей печати всячески портить русско-американские
отношения возбуждением общественного мнения против России,
как равно и факт финансирования евреями японской войны, ни для
кого не составляют секрета. Я имел еще прошлой осенью случай
разъяснить вождям здешнего еврейства в частной беседе, которой
они сами искали, все неблагоразумие такого их образа действий с
195
точки зрения интересов их соплеменников в России, для которых
ничего не может быть опаснее, как укрепление в русском народе
убеждения, что в еврейском населении он должен видеть непри-
миримого врага русского государства”76.
Мы привели лишь отдельные примеры проекции юдофобии на
отношения России с другими странами. О серьезных последствиях
для этих связей непонимания большей части имперской элиты
значимости и деликатности урегулирования этно-конфессиональ-
ных вопросов, будь то польский, финский или еврейский, не толь-
ко с точки зрения внутренней консолидации, но и с целью подня-
тия престижа страны за рубежом, свидетельствует, например,
серьезное охлаждение между Петербургом и Вашингтоном нака-
нуне Первой мировой войны в связи с известной денонсацией в
декабре 1911 г. двухстороннего торгового договора, что затрудни-
ло налаживание сотрудничества обеих держав уже в ходе боевых
действий.
3, Национальные характеры европейских народов
в оценках военной элиты России
В современной исследовательской литературе справедливо ука-
зывается, что научное определение национального характера про-
должает вызывать споры и разночтения специалистов77. Авторы
фундаментального исследования по данной тематике нидерланд-
ские ученые X. Дуйкер и Н. Фрийда, представив подробный анализ
концептуальных подходов, доказывают продуктивность изучения
этого реального явления общественной жизни (в отличие от неко-
торых социологов, например, англичанина Г. Файфа78). Они в ча-
стности пишут, что под национальным характером можно пони-
мать устойчивую совокупность ориентаций, ценностей и пред-
ставлений, которую разделяют члены всего социума, либо его пре-
обладающих частей79.
Однако, на наш взгляд, гораздо точнее сущность указанного
феномена была освещена в монографии французского психолога
А. Фуллье, которая в переводе на русский язык увидела свет еще в
1899 г. Автор этой работы, посвященной психологии французов
как нации, справедливо отмечал, что национальный характер не
есть простая сумма индивидуальных характеров составляющих
нацию индивидов. Но также он не является и неким “среднеариф-
метическим” типом. “Национальный характер выражает собой осо-
бую комбинацию психических сил, — подчеркивал А. Фуллье, —
внешним проявлением которой служит национальная жизнь”80.
196
Рассматривая этот вопрос через призму восприятия англичан в
России XVIII-XIX вв. известный отечественный специалист в об-
ласти имажинологии В. П. Шестаков справедливо подчеркивает,
что “английский национальный характер представляет собой ре-
зультат богатейшей истории страны, ее традиций, привычек пове-
дения”, а также является отражением особенностей ее климата,
природы, географии81.
Другими словами, интерпретация понятия “национальный ха-
рактер” при отказе от сведения его к некой “иллюзии” (Г. Файф),
очевидно, должна подразумевать совокупность типичных, отно-
сительно устойчивых черт психического склада (менталитета)
тех или иных народов (наций), отличающих их от других этниче-
ских общностей.
В этой связи оценки представителей правящих кругов одного
государства психических черт окружающих его близких и дальних
народов служат своеобразной ’’лакмусовой” бумагой, помогающей
более полно реконструировать систему образов и представлений
лиц, определяющих внешнюю и внутреннюю политику страны.
Именно поэтому в процессе исследовательской работы над заяв-
ленной темой мы посчитали необходимым затронуть и проблему
восприятия национальных характеров российской военной элитой
с проекцией на западные этносы.
Вполне понятно, что свое внимание мы сосредоточили на оцен-
ках тех наций и народов, которые в наибольшей степени интересо-
вали элитную часть офицерского корпуса России: континенталь-
ных — немцев, французов, шведов, итальянцев, островных — анг-
личан и далеких, заокеанских — американцев.
Но начать, учитывая приоритетность этих оценок для Петер-
бурга, хотелось бы с полиэтнического состава ближайшей сосед-
ки — Австро-Венгрии, ситуация в которой внимательно отслежи-
валась в штабных кабинетах.
Интересно, что нам не встретились какие-либо отдельные ха-
рактеристики двух ее титульных наций — австрийцев и венгров. И
это вполне объяснимо, поскольку восприятие первых сливалось с
образом немцев (“тевтонцев”) вообще, а вторые не относились в
российском общественном мнении к западным этносам. Что же
касается славянских народов Габсбургской империи, то наиболь-
шим вниманием России, по свидетельству источников, пользова-
лись чехи и словаки. “Огромный рост пангерманистских стремле-
ний, — писал А. Н. Куропаткин в заключении к “Отчету о меро-
приятиях Военного министерства, исполненных за пятилетие с
1898 по 1903 г.”, — грозит европейскому миру. В этих стремлени-
ях затрагиваются роковым образом интересы существования це-
197
лых славянских народностей, в особенности чехов, окруженных
немецкими элементами”82.
Именно этим народам (в дополнение к сербам и отчасти болга-
рам), по мнению российских экспертов начала XX в., были прису-
щи характерные черты психического склада славян: глубокая ре-
лигиозность, христианское смирение, милосердная любовь и со-
страдание, всеобъемлющая любовь и самопожертвование во имя
высоких идеалов, чувство коллективизма и приоритет духовных
ценностей над материальными83. В то же время чехи и словаки, с
точки зрения общественного мнения России, сумели не утратить за
время почти трехсотлетнего пребывания в составе Австрийской
империи своего этнического самосознания, культурных традиций
и языка.
Поэтому в представлениях российских военных кругов чехам и
словакам отводилась роль силы, которая способна изнутри разру-
шить “неладно скроенную и скверно сшитую” двуединую монар-
хию84. Политические круги на берегах Невы с пониманием отно-
сились к деятельности таких чешских лидеров, как К. Крамарж и
Т. Масарик (хотя последний ориентировался все же на Запад, а не
на Россию). Выступив организатором неославистского движения в
Австро-Венгрии, первый из них составил проект создания Пансла-
вянского союза под эгидой русского царя, за которым сохранялись
прерогативы утверждения имперской Думы и Совета, проведение
внешнеполитического курса и верховное руководство вооружен-
ными силами. По мнению К. Крамаржа, в состав Союза после раз-
вала Дуалистической монархии, поражения Германии и Турции
должны были кроме России войти Польша, Чехия, Сербия, Болга-
рия и Черногория85.
Естественно, что подобный проект не мог не импонировать
Николаю II, его ближайшему окружению и всем сторонникам не-
ославизма. “Перед Россией, — писал, например, близкий к кадетам
профессор А. Л. Погодин в одной из газетных статей, — стоит те-
перь (то есть в октябре 1912 г., когда шла Первая Балканская вой-
на — Е. С.) определенная задача: в решительную минуту, когда
будут учитываться результаты балканских побед над бессильной,
окончательно изжившей Турцией, она должна добиться успеха для
своих славянских собратьев, она должна выступить с настойчивым
требованием признать их завоевания и притом выступить не в хво-
сте европейского “концерта”, прикрываясь Греем и Пуанкаре, но
как держава, которой прежде всего принадлежит право и обязан-
ность покровительства славянству”86.
О высокой степени заинтересованности официального Петер-
бурга в развитии контактов со славянскими кругами Австро-Вен-
198
грии свидетельствовали секретные инструкции, полученные по-
слом в Вене С. Н. Свербеевым из МИД 12 февраля 1909 г. относи-
тельно деятельности там журналиста В. П. Сватковского: “Ми-
нистерство считает предложение Ваше (то есть Свербеева — Е. С.)
о причислении его (то есть Сватковского — Е. С.) к Генеральному
консульству в Вене не только вполне приемлемым для освобожде-
ния его от полицейских обысков и придирок со стороны австрий-
ских властей, но и прямо необходимым для надлежащего исполь-
зования тех выгод, которые г-н Сватковский может нам доставить
своим широким знакомством с политическими деятелями в Авст-
рии. Представитель Санкт-Петербургского телеграфного агентства
в Вене мог бы таким образом послужить звеном между славянски-
ми кругами и посольством, официальное положение коего, оче-
видно, затрудняет подобные постоянные сношения, возбуждаю-
щие подозрения австрийского правительства”87. Очевидно, перед
нами один из распространенных примеров использования журна-
листской деятельности в качестве легальной “крыши” для инфор-
мационной разведки.
Весьма полезная для дипломатов и военных работа информато-
ра Сватковского, продолжавшаяся и после начала мировой войны,
позволяла Петербургу получать интересующие сведения о процес-
сах и тенденциях внутри славянских этнических общностей Дуа-
листической монархии. Главное направление этой работы состояло
в выяснении их ориентации на Россию или Запад с приближением
неминуемой, как считали все в Европе, дезинтеграции Австро-
Венгрии88. Из всего комплекса донесений журналиста за предво-
енные годы наибольшего внимания с этой точки зрения заслужи-
вает его записка “Настроения в Австро-Венгрии”, датированная
22 ноября 1912 г. “В самых серьезных политических славянских
кругах, привыкших считаться лишь с реальными интересами дан-
ного дня и смотреть слегка (так в документе — Е. С.) на идейные
интересы славянства, — делился своими наблюдениями Сватков-
ский, — высказывается теперь глубокое убеждение в возможности
наступления для Австро-Венгрии через три-четыре года такого же
кризиса, как ныне в Турции. Чешские политики мечтают вслух о
распадении Австро-Венгрии и образовании славянской федерации
под главенством России. При этом высказывают надежду, что
чешские земли, усиленные родственными словаками Венгрии, бу-
дут сделаны королевством или по меньшей мере вице-королев-
ством. Венгрия-де будет разделена на четыре части: юг достанется
Сербии, Трансильвания — Румынии, Восточные Карпаты (вместе
с Восточной Галицией) — России, Север — Чехии. Чехи задаются
только вопросом, брать им Вену, как центр тяготения торговли
199
Ближнего Востока, или не брать. Пишется уже и конституция бу-
дущего чешского государства”89.
Однако подобный благоприятный для России сценарий (кстати
сказать, осуществленный И. В. Сталиным после окончания Второй
мировой войны) мог и не реализоваться на практике в случае объ-
единения австрийских немцев и венгров, угроза которого с при-
влечением поляков и румын и образованием “немецко-мадьяро-
польско-румынской стены между Россией и остальным славянст-
вом” упоминалась не только Сватковским, но и военным атташе в
Вене полковником М. К. Марченко90.
Начало Первой мировой войны усилило взаимное притяжение
славянских народов Австро-Венгрии и России. Как известно, в
ходе боевых действий чехи, словаки и русины, призванные в ряды
австрийской армии, сдавались в плен десятками тысяч. Именно из
этих лиц на завершающем этапе войны был сформирован извест-
ный Чехословацкий корпус, сыгравший роль “пятой колонны” в
начале гражданской войны. Можно высказать предположение, что
слабое использование славянского фактора в борьбе против Авст-
ро-Венгрии в определенной степени также послужило одной из
причин катастрофы романовской империи.
Но вернемся к характеристике особенностей национальных ха-
рактеров наиболее значимых западных этносов в представлениях
российской военной элиты.
Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что среди оценок
такого рода наиболее часто в источниках встречаются суждения
российских офицеров о немцах, которые воспринимались в армей-
ской среде, как и во всем общественном мнении (согласно полу-
чившей распространение в начале XX в. теории “двух Германий
Гете и Бисмарка’*91), амбивалентно: с одной стороны, завистливо-
уважительное отношение вызывалось такими качествами, как дис-
циплинированность, пунктуальность, методичность немцев, столь
не хватавших русским, а с другой, — отторжение вызывали из-
лишний практицизм, бездушие, откровенный национальный эго-
изм подданных кайзера. “Германия — наш учитель и враг”, — пи-
сал известный журналист “Нового времени” М. О. Меньшиков92.
Однако при этом достаток и благосостояние, к которым вполне
естественно стремилось большинство немцев, рассматривались в
России как видимый изъян немецкого народа. “Германцы кичатся
своим милитаризмом и тем не менее их довольство и жизнь с бы-
том (так в документе — £. С.) очень далеки от нашей суровой не-
прихотливости и переносливости (так в документе — Е. С.), кото-
рым в этом смысле нет равных армий в Европе”, — подчеркивал,
например, А. Ф. Риттих.93 А вот почти аналогичное мнение В. В.
200
Розанова, сложившееся после посещения рейха в 1905 г.: “Очевид-
но, сейчас Германия переживает счастливейший период своей ис-
тории, что-то вроде Рима после Пунических войн, Греции после
Платеи и Саламина, а еще вернее — добрых торговцев финикинян
и карфагенян до столкновения с Римом; но только переживает все
это короче и без “задумчивости”. Германия явно рвется и, вероят-
но, достигнет гегемонии в сонме европейских “puissances” — “мо-
гущественных” держав; но “гегемонии” такой, которой некуда им
(немцам) девать и нечего из нее сделать”94.
В чем же сила России в сравнении с их западными соседями?
Отвечая на этот вопрос, известный нам П. И. Ковалевский подчер-
кивал непредсказуемость действий русских для человека Запада:
“Русская натура и русский характер сбивают нас с толку благодаря
противоположности заключающихся в них элементов”95, а другой
наблюдатель, все тот же А. Ф. Риттих, вторя предыдущему автору,
писал о “ какой-то унылой заданности” поведения европейцев в
отличие от россиян. По его мнению, для врагов России “страшно
то, что воюющие против нас никогда не знают и не будут знать,
что предпримут русские”. “То-то и есть, — восклицал далее наш
публицист, — что, хотя немцы очень стойки и настойчивы, притом
храбро идут вперед, даже бывали штыковые схватки, а все-таки
они в силу своего характера и педантичности не могут отстать от
своих старых привычек, от тех некоторых основ отжившего фрид-
риховского положения, от затверженных и выученных порядков,
всегда рассчитанных, когда вместо всего этого требуется осмыс-
ленный военный беспорядок, не немецкий, без расчета, столь есте-
ственный при теперешнем огне и растянутом положении боевой
линии”96.
Источники показывают, что решающую роль в изменении век-
тора оценок национального характера западных соседей России
сыграла официальная пропаганда, а значит, созданный и навязан-
ный военно-политической элитой образ пангерманца, стремивше-
гося к тотальному подавлению славянства. Ведь, по мнению исто-
риков, специально изучавших эту проблему, восприятие немца в
русской народной культуре на протяжении всего XIX в. практиче-
ски не претерпело серьезных трансформаций. “Было характерно в
общем спокойное признание факта существования рядом человека
иного склада, чем русский, и довольно наивное, но не агрессивное
убеждение в превосходстве русского народа, — подчеркивает С. В.
Оболенская. — В целом же в народной культуре XIX в. немец яв-
лялся чужим, но отнюдь не врагом”97.
Совсем иное дело век двадцатый. Международные кризисы,
следовавшие один за другим, создание и бурная деятельность раз-
201
личных националистических организаций, распространение идей
социал-дарвинизма и кризис христианской духовности — таков
был общий фон возникновения германо- и других этнических фо-
бий в сознании общественных групп. Что касается превращения
образа “чужого” в образ “врага” при восприятии в России немцев
Германии и Австрии, то этот процесс значительно ускорился в
1908-1912 гг., когда впервые на официальном уровне с обеих сто-
рон стали раздаваться заявления о невозможности дальнейшего
мирного сосуществования и сотрудничества трех империй: Рома-
новых, с одной стороны, Гогенцоллернов и Габсбургов — с дру-
гой98. В то время, как на берегах Невы провозглашали лозунги соз-
дания Панславянского союза, в Берлине и Вене сначала короно-
ванные особы, а затем канцлеры, министры и депутаты высших
законодательных органов выдвигали программы “эвакуации сла-
вян и галлов” со всех территорий, которые должны быть заселены
немцами. Об изменении ситуации на берегах Шпрее и Дуная док-
ладывал 25 марта 1913 г. С. Д. Сазонову посол В. П. Свербеев:
“Считаю долгом обратить внимание Вашего Высокопревосходи-
тельства, что впервые в политической речи перед парламентом
представитель правительства (канцлер) выказал в определенной
форме антагонизм славянства к германизму и признал за этим явле-
нием серьезную опасность для европейского мира. Правда, он ста-
рался рядом с этим подчеркнуть дружеские отношения между пра-
вительствами. Тем не менее несомненно, что именно этот антаго-
низм внушает здесь серьезные опасения и будет использован пра-
вительством для получения кредитов на военные вооружения”99.
Газетная “война” весны 1914 г. стала завершением процесса
демонологизации образа немцев в представлениях российского
общества100. При этом следует отметить, что если в 1908-1910 гг.
главной мишенью нападок и обвинений служили австрийские
немцы, то в 1912-1914 гг. их место заменили подданные Виль-
гельма II, в особенности пруссаки, хотя в кругах военной элиты
никогда не исчезало чувство уважения к профессиональным каче-
ствам германских офицеров.
Вторыми по частоте сравнительных оценок среди лучшей части
офицерского корпуса России являлись французы. Донесения “дип-
ломатов в погонах” или рапорты лиц, совершавших служебные
поездки на берега Сены, а также военная публицистика содержали
сведения о жизни и быте населения союзной страны, причем не-
редко проводились параллели между чертами национального ха-
рактера русских, немцев и французов (а иногда и англичан). Впро-
чем аналогичный подход наблюдался и в западной литературе ру-
бежа двух веков, на страницах которой сравнения национальных
202
психологических черт являлись излюбленной темой. Например,
уже известный нам А. Фуллье писал о своих соотечественниках:
“В международной политике французский народ составляет пол-
ную противоположность английскому: в нем преобладают, так
сказать, центробежные силы. Он действует по страсти, по увлече-
нию, по симпатии или антипатии, под влиянием потребности в
приключениях и внешнем проявлении чувств, часто в виду какой-
либо общей идеи, а в свои лучшие минуты — гуманитарного идеа-
ла. Француз почти не понимает “политики результатов”, “объек-
тивной политики”; в его государственной деятельности преобла-
дают то отвлеченные соображения, то “субъективные” понятия
признательности, симпатии, братства народов, вечного союза, о
котором мы мечтали по отношению к Италии. Шамфор еще не
научил нас достаточно, что на европейской шахматной доске “не
играют в шахматы с сердцем, исполненным любви”101.
А вот оценка французов офицерами российского Генерального
штаба — составителями аналитической записки “О силах, средст-
вах и вероятных планах действий наших возможных противников
в случае возникновения войны на западной границе”: “Латинская
раса нервна, впечатлительна, крайне отзывчива на первую удачу и
в особенности на поражение, после которого легко теряет упру-
гость сопротивления; славянская напротив того — инертна, устой-
чива, энергию сопротивления развивает исподволь”102.
Отсюда в представлениях российской военной элиты склады-
вался образ нестойкого, а потому ненадежного союзника, команд-
ные кадры которого к тому же заражены идеями социализма и па-
цифизма, а высшие офицеры — члены масонских лож103. В от-
ношении последнего обвинения сошлемся только на один доку-
мент — “Краткий очерк деятельности масонов во французской
армии”, подготовленный военным атташе в Париже полковником
Генерального штаба В. В. Муравьевым-Амурским. Характеризуя в
частности положение дел весной 1900 г., он писал: “Центр военно-
го масонства во Франции — штаб парижского генерал-губерна-
тора, где почти все чины, начиная с генерала Брюжера, — масо-
ны”. И далее: “За последние годы к трем врагам, которых стремит-
ся уничтожить масонство “Великого Востока” (то есть одной из
самых влиятельных франко-британских лож — Е. С.), прибавился
еще один, как бы дополнительный — это союз Франции с Россией.
Этот союз, по их мнению, тормозит их общий разрушительный
процесс, а потому тоже подлежит нападкам”104. О внимании, кото-
рое уделяли этой проблеме в Петербурге свидетельствует резолю-
ция царя на процитированном донесении Муравьева-Амурского:
“Очень интересно!”
203
Практически полярные отличия политических режимов само-
державной России и республиканской Франции, а также нацио-
нальных характеров русских и французов создавали серьезные
трудности для укрепления союзных связей. Казалось, что единст-
венным объединяющим началом, связавшим два государства, яв-
лялись идея реванша с французской стороны и борьба против
“тевтонства” — с русской. Однако, на наш взгляд, существовала
еще одна черта национального характера союзника, которая импо-
нировала царской военной элите, поскольку хорошо укладывалась
в привычную схему стереотипов — чувство патриотизма, осно-
ванного на стремлении поднять престиж Родины в глазах осталь-
ного мира: Франции после катастрофы 1870-1871 гг., память о ко-
торой продолжала “жечь сердца” ее сынов, и России после провала
дальневосточной авантюры 1904-1905 гг., поставившей под со-
мнение профессиональную пригодность всего русского офицер-
ского корпуса. Именно поэтому с таким нетерпеливым ожиданием
следили на берегах Невы за малейшими признаками подъема во
Франции национально-патриотических чувств105.
Большой интерес в связи с этим представляет впечатление
упоминавшегося В. Ф. Джунковского, принимавшего участие в
организации встречи премьер-министра Франции Р. Пуанкаре на
московской земле 1 августа 1912 г. Под влиянием бесед с этим
политическим деятелем, воплощавшим для российской правящей
верхушки чувства и настроения не только руководства Третьей
республики, но и ее народа, генерал-майор Джунковский сделал
следующую дневниковую запись: “Пуанкаре... производил впе-
чатление человека большого государственного ума, внешностью
он не поражал, он не был представителен, не был элегантен, взгляд
у него был простоватый, но лицо его было очень выразительно,
производило сильное впечатление, взгляд его выражал большую
твердость и могучую волю. Когда он говорил, то говорил очень
красиво, умно, изящно и убедительно, с поразительно ясной логи-
кой, не оставлявшей сомнений, в его словах чувствовался какой-то
бодрый патриотизм, вызывавший к нему чувства симпатии”106.
Приведенные нами суждения одного из высших военных чи-
новников империи о лидере союзной страны объясняют то боль-
шое эмоциональное воздействие, которое было оказано Р. Пуанка-
ре на царя и ближайшее окружение Николая во время последнего
посещения им России летом 1914 г. Очевидно, что высокий пат-
риотический дух французской делегации и твердая уверенность в
конечной победе над Центральными державами сыграли не по-
следнюю роль для рокового решения царя о вступлении империи в
мировую войну.
204
Довольно близко к описанному восприятию французов форми-
ровались в среде российских правящих кругов и представления об
итальянском национальном характере, хотя обе страны входили в
противостоявшие альянсы и, как уже отмечалось, эксперты Гене-
рального штаба разрабатывали различные сценарии действий Рима
в случае панъевропейского конфликта. Дипломаты и военные, ак-
кредитованные на Апеннинах, отмечали живость, природную сме-
калку и оптимизм итальянцев, а самое главное — дружелюбие в
отношении русских, вызванное отсутствием каких-либо серьезных
межгосударственных противоречий и благожелательным нейтра-
литетом России в период итало-турецкой войны 1911 г. Следует
подчеркнуть также высокую степень доверия к Николаю II среди
итальянского общества. “Россия и главным образом особа госуда-
ря здесь очень популярны, — сообщал с берегов Тибра 4 июня
1913 г, С. Д. Сазонову посол В. Н. Крупенский. — Популярность
эта началась во время пребывания Его Величества в Раккониджи
(1909 г. — Е. С); она укрепилась отношением России к Италии во
время Триполитанской войны, она обновилась приемом, оказан-
ным в Санкт-Петербурге Туринской делегации, которая была осча-
стливлена высочайшей аудиенцией, лаской государя, отношением
к ней Государственной Думы, Вашим приемом сенатора графа
Росси и вообще любезностями, оказанными ей в нашей столице.
Здешние газеты полны самых восторженных описаний о пребыва-
нии итальянцев в России и статьи, помещаемые в них даже по со-
вершенно не относящимся сюда вопросам, получают окраску, бо-
лее дружелюбную по отношению к нам”107.
В итальянской печати, отрывки из которой приводились в кор-
респонденции российских официальных лиц из этой страны, как
правило, постоянно подчеркивалось стремление к взаимному
сближению через активизацию контактов во всех областях (на-
пример, учреждение двухсторонней Торговой палаты в Санкт-
Петербурге в 1913 г.)108. Хотя встречались и суждения негативного
плана. В частности, выражалось сомнение в ценности итальянцев
как потенциальных военных союзников, учитывая такие черты их
характера, как отсутствие привычки к лишениям, климатическая
изнеженность и необоснованные претензии на занятие одного из
первых мест в семье европейских народов. “Ежедневно я могу
убеждаться из моего соприкосновения с разнообразными общест-
венными слоями, как живуче здесь чувство обиды, — читаем в
одной из депеш В. Н. Крупенского, — если итальянский народ и не
всегда помнит оказанные ему услуги, то он в своей гордости не
забывает оскорбления и, в своем мнимом величии, пренебрежения
205
Кроме того, не стоит упускать из виду и еще одну важную де-
таль восприятия итальянцев в России — антагонизм между право-
славием и католицизмом, определявший уровень отношений меж-
ду Петербургом и Ватиканом110. При этом наметившееся было со-
трудничество российского МИДа со Святым престолом в резуль-
тате деятельности папы Льва XIII (годы понтификата: 1878-1903)
оказалось сорванным после избрания конклавом кардиналов под
давлением Вены проавстрийски настроенного Пия X (годы понти-
фиката: 1903-1914)111. Поддержка Ватиканом униатского движения
в Малороссии и Галиции, замешанность римской курии в дело М.
Бейлиса, двойственная позиция папы в отношении Центральных
держав — все эти факторы препятствовали реализации идеи
“совместной кампании православия и католицизма против воинст-
вующего империалистического антихристианского протестантиз-
ма”, которую вынашивал С. Д. Сазонов и близкие к нему круги в
России112.
Недавно опубликованное исследование известного скандинави-
ста О. В. Чернышевой о характере шведов в русском восприятии
избавляет нас от необходимости подробного освещения этого во-
проса, тем более, что оценки Швеции и шведов в стратегических
разработках российского Генерального штаба приводились нами
выше. “Все авторы отмечают практичность шведов, уважение тра-
диций, чувство справедливости, внутреннее достоинство и благо-
родство, склонность к техническим усовершенствованиям, облег-
чающим труд, любовь к природе и своей стране, — выделяет осо-
бенности менталитета этого скандинавского этноса отечественный
историк. — Среди общих черт характера — сдержанность в выра-
жении чувств, музыкальность, любовь к домашнему уюту. В об-
щественной жизни — демократизм, социальная активность, взаи-
моуважение и терпимость, в том числе и в вопросах религии, вы-
сокая степень равноправия женщин в семье и обществе”113.
К этой исчерпывающей характеристике можно добавить лишь
противопоставление шведов и норвежцев, которое прослеживается
в донесениях военных агентов России в Скандинавии. Так, напри-
мер, полковник О.-Л. О. Сирелиус, анализируя ситуацию с наме-
чавшимся разрывом шведско-норвежской унии, сообщал в 1903 г.
в Военно-ученый комитет Главного штаба: “Резко демократиче-
ские норвежцы смотрят по-прежнему не слишком дружелюбно на
чуждых им по характеру, консервативных и занимающих домини-
рующее в союзе положение шведов, но особенной остроты в от-
ношениях нет. Шведы, всегда относившиеся к норвежцам с оттен-
ком пренебрежения, теперь всячески стараются наладить отноше-
ния, ищут сближения и готовы идти на известные уступки ради
206
поддержания доброго согласия между соединенными королевст-
вами, что, вероятно, и будет достигнуто, тем более, что за послед-
ние два года и в Норвегии многие “заразились” шведскими опасе-
ниями за судьбы Скандинавского полуострова ввиду агрессивных
будто бы замыслов на него со стороны России”114.
Таким образом, учитывая описанные черты характеров двух се-
верных народов, нетрудно прийти к выводу, что алармизм военной
элиты России относительно перспектив создания Панскандинав-
ского союза был, видимо, чрезмерным.
Антибританские настроения, существовавшие в правящих кру-
гах Российской империи на протяжении всего XIX в., достигли
кульминации, как уже отмечалось выше, в период англо-бурской и
русско-японской войн. “Ведя на территории азиатского материка
упорную борьбу с Англией, — писал корреспондент “Нового вре-
мени” 3 октября 1899 г., — мы боремся не только за себя, но и за
человечество, мы боремся за преобладание интересов гуманности
над животным эгоизмом англо-саксонской расы”115.
Если задаться вопросом, какие качества национального харак-
тера англичан вызывали в правительственных кругах России наи-
более сильное отторжение, то следует назвать практицизм, сно-
бизм, лицемерие. По мнению знатока проблемы взаимовосприятия
британцев и русских Н. А. Ерофеева, “основой для возникновения
такого образа являлась деловая жизнь Англии, ее поразительные
успехи в области промышленности и торговли”116.
Но главное, что подчеркивали многие комментаторы — это дух
имперского эгоизма, или джингоизм, который охватил подданных
королевы Виктории в конце XIX в. “Либеральный, корыстолюби-
вый бритт... не мог перенести постоянного упорного сопротивле-
ния честного консервативного бура”, — подчеркивали военные
аналитики — составители брошюры “Начало и конец англо-
бурской войны 1899-1900 гг.”117.
О раздражении, вызываемом поведением англичан, можно про-
читать в путевых заметках российского офицера-кавалериста
К. Вольфа, совершившего в 1900 г. путешествие по европейским
странам: “Нередко они (британские туристы — Е. С.) прямо-таки
бросаются в глаза своим далеко не привлекательным видом, якобы
оригинальным способом одеваться в материи кричащего цвета,
иногда прямо своим комизмом, нахальством и плохими манерами.
Они избалованы тем, что им в Европе все сходит с рук.. .”118
Плюрализм мнений английской прессы наряду со всеми из-
держками демократии оценивался русскими представителями в
Великобритании также негативно: “Не могу тебе выразить, как
здесь в настоящее время иногда трудно и тяжело: уже не говоря
207
про отвратительное вранье газет, — так трудно добывать досто-
верные секретные сведения”, — жаловался в частном письме на
имя начальника военно-статистического отделения Главного шта-
ба в разгар японской войны хорошо известный нам Н. С. Ермолов,
один из самых опытных “дипломатов в погонах” среди генштаби-
стов119.
Даже само существование Британской империи являлось пред-
метом осуждения, поскольку признавалось аморальным по кано-
нам христианства. “Очень может быть, — писал, отражая эти на-
строения, К. Вольф, — что метрополия высасывает соки изо всех
своих колоний. Может быть и политические деятели Англии —
ужасные люди, и вся политика её ненавистна”120.
О крайне сдержанном отношении к англичанам в правящих
кругах России говорит тот факт, что даже после заключения со-
глашения 1907 г. между двумя странами, ориентация на развитие
союзных связей вызывала подозрения, объяснявшиеся всемерной
поддержкой этой тенденции со стороны кадетов и других сторон-
ников ограничения самодержавия. Ведь программа т. н. либераль-
ного империализма, провозглашенная П. Б. Струве и его сторон-
никами, означала, по словам лидера “партии народной свободы”,
превращение России “в подлинную империю в современном, выс-
шем, англо-саксонском смысле, — максимум государственной
мощи, соединяемой с максимумом личной свободы и обществен-
ного самоуправления”121. Неслучайно поэтому убежденный мо-
нархист В. Ф. Джунковский, комментируя назначение С. Д. Сазо-
нова на пост министра иностранных дел в 1910 г., записал о нем в
дневнике: “...Весьма порядочный, честный, не глупый, сторонник
национальной политики, но склонный к поддержке англо-русского
сближения”122.
Сказанное отнюдь не означает, что наряду с явными англофо-
бами в высших эшелонах российской власти отсутствовали лица,
признававшие положительные качества подданных короля Эдуар-
да VII (а затем Георга V) и выступавшие за развитие диалога с
Англией. Но таких было явное меньшинство, видевшее главную
причину медленной переориентации двух империй на сотрудниче-
ство в недостаточном знании друг друга. “...Нет, кажется, ни од-
ной страны, так мало посещаемой русскими путешественниками,
как Великобритания, — делился впечатлениями К. Вольф. —
Франция, Германия, Австрия, Швейцария, Италия кишат ино-
странцами — в числе их есть и масса русских. В Англии же можно
прожить несколько месяцев, не услышав русской речи на улице.
Вследствие того, что русские так редко посещают Англию, эта
страна мало известна нашим соотечественникам, и потому о ней и
208
ее обитателях сложилось странное и нередко совершенно ложное
представление”123.
Одним из вдумчивых и уважительных наблюдателей британ-
ской действительности, русский журналист Ю. М. Шкловский,
поместивший в 1897 г. на страницах журнала “Русское богатство”
под псевдонимом Дионео очерки современной ему Англии, кото-
рые через несколько лет вышли двумя отдельными книгами, под-
черкивал привлекательные черты национального характера англи-
чан: “Наблюдения над жизнью англо-саксонского мира внушили
мне глубокое уважение к сильной, настойчивой и талантливой ра-
се, для которой широкая гражданская свобода не есть только абст-
рактный принцип”. И далее: “Англичанин полагается прежде всего
на свое “я”, которое, как известно, пишет с большой буквы. Он
глубоко убежден, что не государству, а ему самому надлежит оп-
ределить, что ему полезно и что вредно. Нужно только развить
самосознание “я”, — говорит англичанин”124. Словно подтверждая
эти наблюдения Дионео, газета “Голос Москвы” в своем коммен-
тарии русско-английского соглашения 1907 г. уже характеризовала
англичан с положительной стороны, как нацию, “отличающуюся в
своей внешней политике удивительной последовательностью, ко-
торая составляет основную черту их характера”125.
Только в самый канун Первой мировой войны, как свидетель-
ствуют источники, произошла корреляция восприятия англичан
военными кругами России. Оно определялось не в последнюю
очередь и той положительной реакцией, которую вызвали дейст-
вия правительства Г. Асквита по наведению порядка в Северной
Ирландии зимой 1913-1914 гг. Очевидно, что в Петербурге испы-
тывали тревогу по поводу втягивания потенциального союзника
в войну с Ирландией, поскольку это могло дать Лондону удоб-
ный предлог для объявления о своем нейтралитете с началом об-
щеевропейского конфликта126. “Междуусобные столкновения в
Англии, — сообщал генерал-майор Н. С. Ермолов начальнику Ге-
нерального штаба, — несомненно создали бы для Германии благо-
приятную обстановку и благоприятный момент...”12Г
Теперь в его донесениях с берегов Темзы слышалось не осуж-
дение, а поддержка политики английских правящих кругов: “На
стороне Ольстера находятся все лучшие, наиболее лояльные, про-
свещенные и достаточные классы Ирландии, все т. н. англо-ир-
ландцы: землевладельцы, фермеры, лорды, пэры и др.”, — читаем
в рапорте военного атташе от 12 февраля 1914 г.128 И, наконец,
буквально за несколько недель до войны в июне того же года Ер-
молов прямо заявил о крайней опасности дальнейшей дестабили-
зации ситуации с ирландским вопросом в Великобритании: “Если
209
события ускользнут из рук либерального Кабинета, приведут к
кровопролитию в Ирландии уже не только между Ольстером и
регулярными войсками Англии, но между самими ирландскими
партиями и лагерями, то последствия могут быть неисчислимы:
таковыми могут явиться в недалеком будущем: отделение Ирлан-
дии от Соединенного Королевства и необходимость для Англии
для подавления восстания прибегнуть к введению всеобщей воин-
ской повинности. С точки зрения Тройственного согласия, отделе-
ние Ирландии от Соединенного Королевства было бы крайне не-
выгодно, ибо за исключением Ольстера вся остальная Ирландия
так не лояльна, что она способна открыть свои порты и побере-
жье... неприятелю”129.
И все же превращение англичан из наиболее вероятных про-
тивников в самых желанных союзников России, исходя из реалий
международной жизни, происходило гораздо быстрее, чем транс-
формация стереотипного восприятия “сынов Туманного Альбио-
на” русской военной элитой. Следовательно, этот процесс мог
привести только к временным, конъюнктурным результатам, но
никак не послужить прочной основой для долговременного союза,
основанного на близости или совпадении глубинных основ образ-
но-представленческой картины мира, характерной для сознания
правящих кругов обеих стран.
Аналогичный вывод, на наш взгляд, неизбежен и после знаком-
ства с восприятием в России американцев. Пропитанному тради-
ционализмом и по сути средневековой моралью сознанию её воен-
ной верхушки, впрочем как и большей части общественного мне-
ния в целом, были чужды и непонятны демократические идеалы
отцов-основателей Соединенных Штатов. Ведь, по справедливому
замечанию Г. Д. Гачева, “американство — это порыв человечества
начать совсем новую и хорошую, Божескую жизнь, построить её
на разумных основаниях и учитывая опыт зла и минусов в Старом
»130
свете...
Любопытно в связи с этим воспроизвести мнение двух извест-
ных русских философов К. Леонтьева и В. Розанова об американ-
ской цивилизации. Сравнивая США с Карфагеном, они писали
(первый в 1893 г., а второй — в 1914 г.), что Америка не может
никому служить примером, поскольку ее история насчитывает все-
го сто лет. И задавали риторический вопрос: в случае дальнейшего
расширения подобно Риму или России с включением в состав на-
селения все новых и новых этносов, не потребуется ли для Соеди-
ненных Штатов монархия?131
И все же, особенно у молодых по возрасту офицеров Генераль-
ного штаба, иногда можно обнаружить довольно позитивную
210
оценку американцев, как это видно, например, из рапорта военного
атташе в Вашингтоне подполковника Н. Н. Распопова, побывавше-
го в ноябре 1902 г. на ежегодных армейских маневрах у форта
Рейли. Характеризуя свои впечатления и реакцию американцев на
приезд русского офицера, он счел необходимым подчеркнуть:
“Интересуются Россией чрезвычайно, и не одной только армией.
Наша история, общественная жизнь, литература — все возбуждало
живой интерес. При этом я ни разу не замечал приподнятого, ско-
ропроходящего настроения, которое можно было бы объяснить
товарищеской беседой, обстановкой и т. п. Народ удивительно
выдержанный, с замечательным самообладанием, от старших
представителей до молодежи включительно”132.
Резюмируя материал этой главы, отметим, что косность и сте-
реотипы в оценках иных народов, а равно и пассивность в воспри-
ятии позитивного опыта разрешения этно-конфессиональных кон-
фликтов (например, между Швецией и Норвегией) нанесли ущерб
России. Действия ее правящих кругов основывались на убеждении
в том, что посредством строгих распоряжений и принудительного
регламентирования можно изменить национальный характер наро-
да — поляков, финнов, евреев и т. д. Изучение этно-конфес-
сионального аспекта представлений военной элиты России о Запа-
де показывает, что кризис и последовавший национальный распад
империи были по сути предопределены неспособностью “верхов”
осознать острейшие этно-конфессиональные проблемы на адек-
ватном уровне, чтобы, преодолев паралич политической воли,
приступить к их решению с учетом основных тенденций эволюции
национальных отношений в государствах Европы и США.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Booth К. Strategy and Ethnocentrism. London, 1979. P. 13, 17, 24-25.
2 Tannenbaum E. 1900: The Generation Before the Great War. New York,
1976. P. 315.
3 Kedourie E. Nationalism. London, 1966. P. 4; Carter S. Russian National-
ism. Yesterday, Today, Tomorrow. New York, 1990. P. 29-42.
4 См. подр.: Сергеев E. Ю. Политика Великобритании и Германии на
Дальнем Востоке, 1897-1903. С. 31.
5 Сазонов С. Д. Воспоминания. Париж, 1927. С. 54.
6 РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6610. Л. 27об. Записка генерал-майора Э. X.
Калнина “Наши политические и военные задачи на Черном море”.
Одесса, 2 ноября 1905 г.
7 АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 228. Л. 2об. Шебеко — Сахарову. Берлин,
20 апреля 1904 г.
211
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
ГАРФ. Ф. 1146. On. 1. Д. 1144. Л. 2. Записка подполковника А. М.
Волконского “О современном военно-политическом положении Рос-
сии”. Санкт-Петербург, 9 декабря 1906 г.
Куропаткин Л. Я. Указ. соч. Т. 3. 254-255.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1913 г. Д. 217. Л. 83-84. Записка И. П. Бала-
шова “О политике России в последние века и предстоящих её зада-
чах”. Санкт-Петербург, август 1913 г.
Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Ростов-на-
Дону, 1998. С. 451.
Данилевский Н. Я. Россия и Европа. С. 382.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1913. Д. 217. Л. 27. Указ, записка И. П. Бала-
шова.
Там же. Ф. 138. Оп. 467. Д. 455/473. Л. 52об-53. Мартенс — Ламздор-
фу. Санкт-Петербург, 19 мая 1905 г.
Герасимов Н. И. В защиту русского национализма. Спб., 1912. С. 29.
Риттих А. Ф. Западно-русская граница и русская народность. Спб.,
1907. С. 31-32.
Куропаткин А. Н. Указ. соч. Т. 3. С. 219.
АВПРИ. Ф. 172. Оп. 514/2. Д. 505. Л. 318. Ламздорф — Урусову.
Санкт-Петербург, 3 марта 1905 г.
Руммелъ Ю. В. Отечественный флот как средство обороны и междуна-
родной политики. Спб., 1907. С. 7.
Манасеин И. Н. К вопросу об установлении идеальной границы на
Западе России. С. 11.
Данилевский Н. Я. Указ. соч. С. 127.
Там же. С. 371.
Там же.
Neumann I, Russia as Europe’s Other. Florence, 1996. P. 19.
Ferrero G. Le Militarisme et la Societe Modeme. Paris, 1899. P. 315-316,
333.
Фадеев P. А. Вооруженные силы России. M., 1868. — Цит. по: Какая
армия нужна России? С. 37.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6610. Л. 28. Записка генерал-майора Э. X.
Калнина “Наши политические и военные задачи на Черном море”.
Одесса, 2 ноября 1905 г.
См.: Seton-Watson И. The Decline of Imperial Russia, 1855-1914. P. 323.
Ковалевский П. И. Психология русской нации. Пг., 1915. С. 60.
См. подр.: История внешней политики России. Конец XIX — начало
XX в. С. 377-378.
Великая Россия. Сборник статей по военным и общественным вопро-
сам. М., 1910. Кн. 1. С. 103-104.
Там же. Кн. 2. С. 60.
История внешней политики России. Конец XIX — начало XX в. С.
379.
Голечек И. Россия и Запад (глава из книги “Поездка в Россию”). Спб.,
1900. С.43, 46.
212
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
Ковалевский П. И. Указ. соч. С. 54.
АВПРИ. Ф. 172. Оп. 514/2. Д. 505. Л. 228-229об. Ламздорф — Капни-
сту. Санкт-Петербург, 18 марта 1904 г.
ОР РГБ. Ф. 169. Карт. 82. Д. 31. Л. 1-26об. Милютин Д. А. О разно-
племенности в населении государств. 1911 г.
См.: Сергеев Е. Ю., Улунян Ар. А. Указ. соч. С. 278-280.
ОР РГБ. Ф. 169. Карт. 82. Д. 31. Л. 26об. Милютин Д. А. О разнопле-
менности в населении государств. 1911 г.
Люкс Л. Образы России в Польше и в Германии. Сравнительная зари-
совка. — В кн. Россия между Западом и Востоком. М., 1993. С. 51.
См.: Ropponen R. Die Kraft RuSlands. Wie beurteilte die politische und
militarische Fuhrung der europaischen GroSmachtc in der Zeit von 1905
bis 1914 die Kraft RuBlands? Helsinki, 1968. S. 87-113.
Маннергейм К. Г. Мемуары. М., 1999. С. 46.
Люкс Л. С. 51.
БахтуринаА. Ю. Воззвание к полякам 1 августа 1914 г. и его авторы //
Вопросы истории. 1998. № 8. С. 135.
Для получения представления о политике “топтания на месте”, прово-
дившейся в Польше царскими властями, достаточно ознакомиться, на-
пример, с обстоятельной запиской варшавского генерал-губернатора
Скалона о фактах, характеризующих национальное движение на под-
контрольных ему территориях, датированной 12 декабря 1905 г. —
см.: РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6624. Л. 13-30об.
Цит. по: Люкс Л. Указ. соч. С. 54.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1913. Д. 217. Л. 41. Указ, записка И. П. Бала-
шова.
Год войны с 19 июля 1914 по 19 июля 1915 г. Высочайшие манифесты
и воззвания Верховного главнокомандующего. Пг., 1915. С. 3.
ГАРФ. Ф. 102. Оп. 316. Д. 343. 1912 г. Л. 184. Rheinisch-Westfalische
Zeitung, November 24, 1912.
См. подр.: Бахтурина А. Ю. Политика Российской империи в Восточ-
ной Галиции в годы Первой мировой войны. М., 2000.
РГВИА. Ф. 165. On. 1. Д. 541. Л. 77-79. Аналитическая записка Глав-
ного штаба “Перечень причин, содействовавших развитию финлянд-
ской культуры. Санкт-Петербург, [1898-1899] гг.
Там же. Л. 82об. Аналитическая записка Главного штаба “Шведы в
Финляндии”. Санкт-Петербург, [1898-1899] гг.
Там же. Л. 86.
Там же. Л. 87-90об.
См.: РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 6624. Л. 2-4об. Записка генерал-
адъютанта Н. И. Бобрикова “О противоправительственном движении в
Финляндии по 1 февраля 1903 г. и о мерах к его прекращению”. Гель-
сингфорс, 15 февраля 1903 г.
ГАРФ. Ф. 494. On. 1. Д. 54. Л. 67об-68. Политический обзор Финлянд-
ского жандармского управления за 1902 г. Гельсингфорс, декабрь 1902 г.
213
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 257. Л. 4. Сводка сведений из Финляндии
за ноябрь 1906 г. Палицын — Извольскому. Санкт-Петербург, 19 фев-
раля 1907 г.
Там же. Л. 9-11. Сводка сведений за январь 1907 г. из Финляндии. Па-
лицын — Извольскому. Санкт-Петербург, 22 января 1907 г.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 7187. Л. 6-17. Журнал совещания по вопро-
су о мерах на случай возникновения беспорядков в Финляндии. Санкт-
Петербург, 5 октября 1909 г.
ГАРФ. Ф. 102. Оп. 316. Д. 343. 1912 г. Л. 184. Rheinisch-Westfalische
Zeitung, November 24. 1912.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 7187. Л. 16. Журнал совещания по вопросу
о мерах на случай возникновения беспорядков в Финляндии. Санкт-
Петербург, 5 октября 1909 г.
ГАРФ. Ф. 494. On. 1. Д. 89. Л. 1 об. Обзор о положении в Финляндии в
связи с войной России и Германии. [Гельсингфорс, 1914 г.]
Там же. Л. 1об.-2.
Там же. Л. 6-8; Ольденбург С. С. Указ. соч. С. 461.
См. напр.: Ковалевский П. И. Указ. соч. С. 7,11.
Риттих А. Ф. Русский военный быт в действительности и мечтах. С.
26-27, 28.
Ботьянов М. И. Мнения, высказанные по военным вопросам. Спб.,
1909. С. 88.
Риттих А. Ф, Русский военный быт в действительности и мечтах. С. 29.
ОР РГБ. Ф. 169. Карт. 82. Д. 31. Л. боб. Милютин Д. А. О разнопле-
менности в населении государств. 1911 г.
Драгомиров ЛА И. Одиннадцать лет. 1895-1905 гг. С. 427.
См. подр.: Журавлева В. И. Еврейский вопрос в России глазами амери-
канцев (из истории российско-американских отношений конца XIX
века) И Вестник Еврейского университета. 1996. № 3 (13). С. 64-67;
Энгель В. В. “Еврейский вопрос” в русско-американских отношениях.
На примере “паспортного” вопроса 1864-1913 гг. М., 1998.
Журавлева В. И. Как помочь России ? (Россия и американское общест-
во в конце XIX века). — В сб.: Россия и мир глазами друг друга: из ис-
тории взаимовосприятия. М., 2000. Вып. 1. С. 221.
См. подр.: Россия и США: дипломатические отношения. 1900-1917 гг.
Сборник документов. М., 1999. С. 283-315.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1903 г. Д. 113. Л. 162-165. Кассини — Ламз-
дорфу. Вашингтон, 21 мая 1903 г.
Там же. Л. 174-178. Кассини —Ламздорфу. Вашингтон, 4 июня 1903 г.
Там же. 1906 г. Д. 143. Т. 1. Л. 41-45. Розен — Ламздорфу. Вашингтон,
31 марта 1906 г.
См. подр.: Павловская А. В. Формирование образа России в США.
1850-1880-е гг. Проблемы взаимодействия культур. С. 10-11.
Fyfe И The Illusion of National Character. London, 1940.
DuijkerH., Frijda N. Op. cit. P. 20.
Фуллье А. Психология французского народа. Спб., 1899. С. 8.
214
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
Шестаков В, П. Английский национальный характер и его восприятие
в России. С. 85.
РГВИА. Ф. 400. Оп. 4. Д. 50. Л. 92. Заключение к “Отчету о мероприя-
тиях Военного министерства, исполненных за пятилетие с 1898 по
1903 г.”. Санкт-Петербург, апрель 1903 г.
См., напр.: Белгородский А. В. Порабощенное славянство (в Австро-
Венгрии и Германии). Пг., 1915; Ковалевский П. И. Указ. соч. С. 5.
Матов Г. М. Австро-Венгрия как военная держава. Мг., 1914. С. 64.
Савваитова М. Д. Чешский вопрос в официальных кругах России в
годы Первой мировой войны. — В кн.: Первая мировая война: дискус-
сионные проблемы истории. М., 1994. С. 114.
АВПРИ. Ф. 139. П. 476. Д. 576. Л. 26-26об. “Утро России”, 26 октября
1912 г.
Там же. Ф. 172. Оп. 514/2. Д. 590. Л. 25об. Инструктивное письмо МИД
послу в Вене С. Н. Свербееву. Санкт-Петербург, 12 февраля 1909 г.
Савваитова М. Д Указ. соч. С. 116-120.
АВПРИ. Ф. 135. Оп. 474. Д. 318/330. Л. 2. Записка В. П. Сватковского
“Настроения в Австро-Венгрии”. Вена, 22 ноября 1912 г.
Там же. Л. 2об.; там же. Ф. 138. Оп. 467. Д. 269/270. Л. 2-6. Марченко
— в ГУГШ, Вена, 10 мая 1908 г.
Schmidt С. Op. cit. S. 145-146.
Новое время, 1 марта 1914 г.
Риттих А. Ф. Русский военный быт в действительности и мечтах. С. 3.
Розанов В. В. Иная земля, иное небо... С. 317-318.
Ковалевский П. И. Указ. соч. С. 39.
Там же. С. 4-5.
Оболенская С. В. Немцы в глазах русских XIX в.: черты общественной
психологии //Вопросы истории. 1997. № 12. С. 114.
Schmidt С. Op. cit. S. 39; Шепетов К П. Немцы — глазами русских. С.
143-144.
АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1913 г. Д. 38. Л. 7. Свербеев — Сазонову.
Берлин, 25 марта 1913 г.
См. подр.: Кострикова Е. Г. Русская пресса и дипломатия накануне
Первой мировой войны, 1907-1914 гг. М., 1997. С. 150-160.
Фуллъе А. Указ. соч. С. 167.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 8470. Л. 1-31 об. Записка ГУГШ “О силах,
средствах и вероятных планах действий наших возможных противни-
ков в случае возникновения войны на западной границе”. Санкт-
Петербург, [1912 г.]
См. подр.: Сергеев Е. Ю. Франция глазами военных атташе Россий-
ской империи (1900-1914). — В кн.: Россия и Франция XVIII-XX вв.
М„ 2000. С. 195-216.
АВПРИ. Ф. 138. Оп. 467. Д. 192/188. Л. 11-14об. Муравьев-Амурский
— в Главный штаб, Париж, 26 апреля 1900 г.
215
105 См. напр.: АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1913 г. Д. 116. Л. 2-4об., 7,43,44-
45, 56. Извольский — Сазонову. Париж, 14, 20 февраля, 25 июня, 4, 25
июля 1913 г.
106 ГАРФ. Ф. 826. On. 1. Д.51. Л. 238об. Воспоминания В. Ф. Джунковско-
го. 1912 г.
107 АВПРИ. Ф. 133.0п. 470.1913 г. Д. 71. Л. 3-7. Крупенский — Сазонову.
Рим, 4 июня 1913 г.
108 Ср. напр.: РГВИА. Ф. 437. On. 1. Д. 78. Л. 46-55. Трубецкой — Солло-
губу. Рим, 24 мая 1898 г.; АВПРИ. Ф. 133. Оп. 470. 1913 г. Д. 71. Л. 10-
11об. Крупенский — Сазонову. Рим, 4 июня 1913 г.
109 Там же. Л. 24. Крупенский — Сазонову. Рим, 21 октября 1913 г.
110 См. подр.: Гайдук В. П. Диалог России с Ватиканом на рубеже XIX-XX
вв. по новым архивным материалам // Новая и новейшая история.
1998. №6. С. 36-47.
111 Ковальский Я. В. Папы и папство. М., 1991. С. 214-219.
112 Тамже. С. 44.
113 Чернышева О. В. Шведский характер в русском восприятии. С. 23-24.
114 РГВИА. Ф. 400. Оп. 4. Д. 254. Л. 5-6об. Сирелиус — в ВУК. Копенга-
ген, 29 января 1903 г.
115 Новое время, 3 октября 1899 г.
116 Ерофеев Н. А. Указ. соч. С. 21.
117 Цит. по: Давидсон А. Б., Филатова И. И. Англо-бурская война и Рос-
сия. С. 49.
118 Вольф К. Путевые впечатления или из дневника туриста-кавалериста //
Военный сборник. 1901 г. № 3. С. 216-217.
119 РГВИА. Ф. 400. Оп. 4. Д. 283. Л. 159. Ермолов — Целебровскому.
Лондон, 6 октября 1904 г.
120 Вольф К, Указ. соч. С. 222.
121 Цит. по: История внешней политики России. Конец XIX — начало XX
в. С. 375.
122 ГАРФ. Ф. 826. On. 1. Д. 49. Л. 288. Воспоминания В. Ф. Джунковского.
1910 г.
123 Вольф К Указ соч. С. 214-215.
124 Дионео. Очерки современной Англии (сборник статей из журнала
“Русское богатство” за 1897 г.) Спб., 1903. С. V, 87.
125 АВПРИ. Ф. 139. Оп. 476. Д. 471. Л. 142. Голос Москвы, 22 сентября
1907 г.
126 РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 7674. Л. 1 -1об. Базаров — в ГУГШ. Берлин,
17 января 1914 г.
127 Там же. Л. 23-24. Ермолов — в ГУГШ. Лондон, 26 февраля 1914г.
128 Там же. Л. 5-10. Ермолов — в ГУГШ. Лондон, 12 февраля 1914 г.
129 Там же. Л. 32. Ермолов — в ГУГШ. Лондон, 4 июня 1914 г.
130 Гачев Г Д. Национальные образы мира. С. 350.
131 См.: Шестаков В. П. Америка извне и изнутри. С. 159-160.
132 РГВИА. Ф. 400. Оп. 4. Д. 343. Л. 34-35. Распопов — Целебровскому,
Вашингтон, 8 ноября 1902 г.
216
Ф5
ЗАПАД И МОДЕРНИЗАЦИЯ РОССИИ
А там, во глубине России,
Там вековая тишина.
Н. А. Некрасов
L Социально-политический вектор модернизации
Начало XX века стало рубежным периодом в истории Россий-
ской империи. Заканчивалась полоса относительно спокойного
внутриполитического развития и определенной стабильности по-
зиций страны на международной арене. По воспоминаниям В. Ф.
Джунковского, “1901 год можно считать годом, когда то тут, то
там по всей России начали вспыхивать, если не волнения, то мел-
кие недовольства (так в документе — Е. С.) в разных кругах, а в
университетах — волнения студентов почти не прерывались в те-
чение всего года. Таким образом, хотя и незаметно, но в 1901 г.
революция уже начала пускать свои корни”1.
Ускорение темпа экономических преобразований, значительное
повышение социальной активности и возрастание кризисного по-
тенциала в отношениях между державами требовали серьезных
изменений конфигурации политического режима в России. Глав-
ная проблема заключалась в том, сумеет ли имперская элита гар-
монизировать быструю трансформацию российского социально-
экономического ландшафта с модернизацией традиционных ин-
ститутов государства. Эта задача затруднялась даже не столько
запутанностью или излишней бюрократизацией государственной
машины (как известно, в этом аспекте Советская власть далеко
превзошла царскую), сколько искусственной консервацией в ней
отживших элементов доиндустриальной эпохи. Неслучайно уже в
20-е гг. один из видных чиновников, хорошо знавших внутренние
пружины империи, дипломат Б. Э. Нольде, в рецензии на изданные
дневники В. Н. Ламздорфа следующим образом характеризовал
ситуацию: “Трение машины происходило не от сложности, а от
первичности ее постройки. Формально, все восходило к “высо-
чайшей воле”. Но эта “высочайшая воля” не была еще, как в более
развитых монархических конституциях, некоторой изящной и по-
лезной абстракцией, а скорее определенной реальностью живой
человеческой воли и живого человеческого разума”2.
Как уже отмечалось выше, с точки зрения осознания необходи-
мости преобразований именно военной верхушкой, большое зна-
чение имело поражение России в японской войне. По воспомина-
ниям крупного историка, профессора Московского университета
А. А. Кизеветтера, оно вызвало “сильное сотрясение во всех умах”,
поскольку провал царской армии воспринимался обществом как
“нечто неестественное, и на этой почве невольно обострялось чув-
ство недоверия к правительственной власти, которая не сумела
предотвратить эти катастрофические несчастья”3. В другом любо-
пытном документе — записке начальника Морского Генерального
штаба вице-адмирала князя А. А. Ливена о современном положе-
нии дел в России, адресованной фельдмаршалу Д. А. Милютину,
говорилось, что “несчастная война с Японией раскрыла нашим
глазам всю горькую истину нашей неподготовленности к случай-
ностям войны, нашей глубокой деморализации, нашего духовного
обнищания и нашего поразительного ослабления”4.
Однако даже такое, невиданное со времен Крымской кампании,
унижение России, вызвавшее всплеск военной публицистики кри-
тической тональности и появление наряду с традиционными пе-
риодическими изданиями — “Русским инвалидом”, “’’Разведчи-
ком”, “Военным” и “Морским” сборниками новых журналов для
офицеров типа иллюстрированного “Военного мира” (издавался в
1911-1914 гг.)5, по сути привело лишь к “косметическим” измене-
ниям политической системы самодержавия, в которой традицион-
ная часть военной элиты — выходцы из аристократических семей,
получившие высшее образование и причисленные, зачастую по
протекции, к корпусу офицеров Генерального штаба, по-прежнему
занимали доминирующие позиции.
Рисуя их социально-политический портрет и давая общую ха-
рактеристику системы представлений, мы отмечали, что вассаль-
ная преданность правящей династии и подчеркнутая аполитич-
ность составляли “альфу и омегу” мировоззрения профессиональ-
218
ных военных в царской России. В период службы им не разреша-
лось участвовать в партиях, избираться в законодательные органы
и вносить свою лету в деятельность земств. Кроме того, имма-
нентно присущее элитному офицерству чувство избранности по
сравнению с гражданскими лицами, пускай даже и чиновниками
высокого ранга, закрывало для профессиональных военных воз-
можность организации какого-то прямого лоббирования процесса
преобразований в империи, хотя осторожные голоса в поддержку
реформ все же были слышны. Так, например, полковник Д. И.
Парский, известный военный публицист 900-х гг., в одной из сво-
их работ отмечал: “Самое главное — это вступление правительст-
ва на путь широких государственных реформ, направленных к
подъему благосостояния и образования главной массы населения
России — нашего русского крестьянства”6.
Однако в целом единственной альтернативой существовавшим
запретам для военной верхушки, каждый из представителей кото-
рой при выдвижении им проектов модернизации политической
системы мог быть обвинен в нарушении присяги и нелояльности
“верховному вождю России”, являлась разработка планов дости-
жения страной высокой степени готовности к войне, подготовка
записок с изложением взглядов на внешние угрозы безопасности,
написание рапортов, содержащих оценки ситуации в европейских
странах с проекцией на свое Отечество, наконец, публикация ста-
тей и очерков в периодических изданиях.
На протяжении всего рассматриваемого периода вероятность
реализации первого и второго из отмеченных сценариев доведения
концепций модернизации государства до Николая II, Думы, Госу-
дарственного Совета и правительства оставалась у офицеров Гене-
рального штаба невысокой. Дело в том, что хотя уставы и инст-
рукции прямо не запрещали профессиональным военным выска-
зываться по политическим вопросам, существовали вековые тра-
диции и этические нормы, согласно которым открытая критика
существующего режима и предложения по его реформированию
расценивались как выход офицера за пределы своей компетенции.
Показательна в этом отношении судьба группы прогрессивно мыс-
лящих генштабистов, которых в придворной среде окрестили
“младотурки” (см. первую главу). Даже малейшие попытки про-
фессора Николаевской академии Н. Н. Головина, боевого генерала
В. И. Гурко и других элитных офицеров, сочувствующих идеям
формирования научно обоснованной национальной военной док-
трины, убедить самодержца, министров и командующих военными
округами в жизненной важности для империи глубоких преобразо-
ваний ее вооруженных сил как основополагающего социально-
219
политических института с апелляцией к опыту Запада терпели не-
удачу.
Так случилось, в частности, с проектом создания Совета Госу-
дарственной Обороны (СГО) и Большого Генерального штаба по
германской модели. Как справедливо отмечают отечественные
историки, одной из главных причин ликвидации СГО была обес-
покоенность царя перспективой постепенного “перетекания” его
прерогатив во вновь создаваемые центры военно-политической
власти7. Добавим от себя — по британскому образцу, принимая во
внимание ту неприязнь, которую испытывал Николай II и его бли-
жайшее окружение к сторонникам трансформации самодержавия в
конституционную монархию. Поэтому к началу Первой мировой
войны в среде военной верхушки так и не появилось какого-либо
обоснованного комплексного проекта политических реформ.
Впрочем, аналогичная картина наблюдалась и в других сферах
государственного управления, например, внешнеполитической,
тесно связанной с военной. Наглядной иллюстрацией может слу-
жить история с всеподданнейшей запиской действительного тай-
ного советника сенатора П. А. Сабурова от 2 апреля 1905 г., кото-
рый предложил сформировать Особый совещательный орган при
Министерстве иностранных дел. Аргументируя свою инициативу,
автор записки писал: “Для крупных вопросов иностранной поли-
тики нет надобности в специальных дипломатических познаниях;
важно то, чтобы государь имел возможность выслушать не одно
только мнение министра иностранных дел, но и мнение лиц, испы-
танных в путях государственной мудрости и тем заслуживших мо-
наршие доверие. При существующей у нас обособленности ве-
домств — военного, морского, финансового и иностранных дел,
одному государю трудно, а иногда и совершенно невозможно
взвесить все отдаленные последствия, которые та или другая мера
может повлечь за собой; и вот почему Россия может быть шаг за
шагом вовлечена в войну, несмотря на миролюбие ее государей”8.
В ответ В. Н. Ламздорф решительно отверг какие-либо притя-
зания военно-политической элиты на изменение традиционной
схемы государственного управления. Хотя, как и сам Сабуров, его
оппонент апеллировал к западному, в частности, германскому
опыту: “Даже в конституционной Германии, где монарху зачастую
приходится вести борьбу с парламентом, не только на почве внут-
реннего законодательства, но и в вопросах, касающихся армии и
флота, внешняя политика государства направляется предначерта-
ниями императора, — подчеркивал министр иностранных дел,
приходя к безапелляционному заключению. — Тем менее допус-
тимо в самодержавной России существование какого-то высшего
220
коллегиального учреждения, обсуждающего дела международных
сношений”9. Резолюция царя на записке В. Н. Ламздорфа “Верно”
не оставляла сомнений в точке зрения монарха на любые попытки
модернизации автократического режима, что, кстати сказать, под-
тверждает мнение некоторых историков об усилении после 1907 г.
тенденции решать внешнеполитические проблемы царем лично,
без консультаций с чиновниками МИД10.
Определенные попытки привлечь внимание высшего начальст-
ва к политическим процессам в западных странах (мы не касаемся
здесь революционных событий на южных и восточных границах
России — в Турции, Иране, Китае) делались офицерами Генераль-
ного штаба, занимавшими должности атташе при дипломатиче-
ских миссиях за рубежом, хотя и в их информационно-разведы-
вательной работе излишняя политизация, по мнению руководите-
лей Военного ведомства, только вредила делу. Так в одном из рас-
поряжений начальника Генерального штаба Ф. Ф. Палицына на
имя военного атташе в Лондоне генерал-майора К. И. Вогака, да-
тируемом сентябрем 1905 г., можно найти четкое указание на этот
счет: “Ознакомясь с общим характером донесений Вашего Пре-
восходительства, я (то есть Ф. Ф. Палицын — Е. С.) прихожу к
заключению, что до сих пор они были по преимуществу политиче-
ского характера. Охотно признавая, что выяснение политических
явлений крайне желательно и неизбежно, я склонен тем не менее к
опасению, что увлечение одной все же второстепенной стороной
может повлечь к ослаблению изучения чисто военной стороны
дела...”11 Характерно, что вскоре “излишне политизированный”
Вогак был отозван с занимаемой должности в Петербург, а в “Ин-
струкцию военным агентам и лицам, их заменяющим”, одобрен-
ную В. А. Сухомлиновым 5 августа 1912 г., внесли требование
“касаться в своих донесениях политических вопросов только в
пределах необходимости, поскольку эти вопросы влияют на ту или
иную степень военной готовности или способствуют выяснению
группировки государств в случае вооруженного столкновения их
между собой или с Россией”12.
Такая позиция высшего руководства вооруженными силами
нашла отражение даже на страницах закрытых для широкой пуб-
лики ежемесячных “Сборников Главного управления Генерально-
го штаба”, издававшихся с марта 1909 г. по июль 1914 г. Изучение
опубликованных материалов показывает, что среди них доминиро-
вали аналитические статьи статистического и военно-технического
характера, в то время как обзоры политического положения в ев-
ропейских государствах практически отсутствовали. Напомним,
что подобно другим специальным изданиям Военного и Военно-
221
Морского министерств эти сборники рассылались согласно особой
ведомости членам императорской фамилии, высшим правительст-
венным чиновникам, командующим округами и корпусами, а так-
же военным агентам13.
Тем не менее отдельные документальные свидетельства, со-
державшие оценки политических событий в государствах, где бы-
ли аккредитованы российские “дипломаты в погонах”, все же по-
зволяют сделать вывод о том, каким виделся генштабистам вектор
модернизации государственного строя России.
При этом совершенно очевидно, что ни республиканская Фран-
ция, политическое устройство которой, по мнению российской
военной верхушки, являло собой пример полярной противополож-
ности самодержавию14, ни далекие от европейских событий Со-
единенные Штаты, рассматривавшиеся с берегов Невы как некая
экзотическая аномалия в ряду крупных государств, претендующих
на статус великой державы, ни монархическая, но небольшая по
сравнению с масштабами “восточного колосса” Швеция, ни балан-
сировавшая на грани распада полиэтническая Австро-Венгрия не
могли служить ориентирами для прогресса России в XX веке.
В итоге, с точки зрения правящих верхов, оставались только
два приемлемых государства, опыт которых в модернизации соци-
ально-политической структуры империи мог бы быть до опреде-
ленной степени востребован на российской почве — Германия и
Великобритания.
Во-первых, именно эти страны, по мнению военной элиты,
наиболее успешно отстаивали свои национальные интересы на
международной арене. Во-вторых, они, несмотря на все преобра-
зования, сохраняли институт монархии в качестве важнейшего
компонента политических режимов. В-третьих, по своему соци-
ально-демографическому потенциалу они были близки России, а
по экономическому развитию превосходили ее. Таким образом,
анализ внутренних процессов в германском рейхе и Соединенном
Королевстве позволял спрогнозировать вектор политического раз-
вития Российской империи на ближайшие десятилетия.
Обратившись к фактам, начнем с Германии. При невольном
сравнении этой страны с Россией, вызванном объективной близо-
стью традиционных институтов обеих автократий, представители
военной элиты нередко проецировали опыт ушедших вперед нем-
цев на реалии русской действительности — будь то личность кай-
зера, ситуационная расстановка политических сил внутри рейха
или деятельность парламента.
Возьмем оценку Вильгельма II. Всем известна та массирован-
ная антигерманская кампания, которая развернулась в России на
222
страницах периодической печати весной 1914 г. Одной из ее клю-
чевых составных частей явилась нелицеприятная, часто карика-
турная характеристика верховного вождя рейха. Но мало кому из-
вестно, что задолго до Первой мировой войны, в мае 1900 г., сек-
ретное донесение военного агента в Париже полковника В. В. Му-
равьева-Амурского уже содержало практически весь набор крити-
ческих “стрел” в адрес кайзера, нашедших по прошествии десяти-
летия отражение в статьях и очерках журналистов “Биржевых ве-
домостей, “Нового времени”, “Утра России” и других подобных
изданий. Приведем наиболее любопытные пассажи из указанного
документа: “...Если эта армия все по-прежнему предана монархии,
то она уже перестала быть преданной особе монарха, который,
очевидно, не сумел ни завоевать, ни сохранить её чувства предан-
ности к нему лично”, — писал российский атташе, невольно вызы-
вая ассоциацию с положением дел в родном Отечестве. И далее:
“Эта личность (Вильгельм II — Е. С.) себялюбивая, капризная, все
стремящаяся подчинить своему «Я», своим удовольствиям и своим
фантазиям. По отношению к армии следующие факты бросаются в
глаза: ничем не объяснимый, совершенно произвольный способ
решения императором главнейших военных вопросов восстановил
против него большинство высших генералов, которые, надо заме-
тить, люди по преимуществу достойные и знающие. (...) Мнение,
наиболее распространенное среди офицеров, как впрочем и в дру-
гих слоях германского общества, что Вильгельм II — государь без
особенного престижа, без большого достоинства и, весьма вероят-
но, без большого будущего”15. Поскольку обычно вся наиболее
важная корреспонденция военных агентов передавалась на про-
чтение Николаю II, суждения и оценки полковника Муравьева-
Амурского могли заставить самодержца обратить внимание на
просчеты кузена Вилли во взаимоотношениях с армейской кас-
той16.
Очень внимательно анализировались в Главном управлении
Генерального штаба также изменения внутриполитического кли-
мата Германии. Из донесений военных агентов и отчетов геншта-
бистов о командировках на берега Рейна следовало, что, несмотря
на громогласные заявления высших должностных лиц, нарастали
противоречия между правящей верхушкой и обществом, вызван-
ные отставанием процессов трансформации институтов государст-
венной власти от темпов социально-экономического развития рей-
ха17. Отсюда, как писал в 1910 г. известный нам военный предста-
витель в Берлине полковник А. А. Михельсон, для Германии и ее
властной элиты открывались два выхода: “один — нормальный,
223
путем внутренних реформ и мирной работы, другой — путем
внешней военной авантюры, поставив все на карту”18.
Но ведь и Россия к началу XX в. столкнулась с подобными
проблемами, решение которых лежало либо в плоскости преобра-
зований (политика П. А. Столыпина), либо в направлении ограни-
ченной (а если потребуется и крупномасштабной) войны. Причем,
физическая гибель премьер-министра в сентябре 1911 г. практиче-
ски совпала по времени с очередным подъемом милитаристских,
шовинистических настроений среди верхов российского общества.
Что касается характеристики отдельно взятых политических
сил, то наибольшее внимание элитной части российского офицер-
ского корпуса привлекали, с одной стороны, крайне правые орга-
низации пангерманской направленности, составлявшие т. н. “пар-
тию войны”, а с другой, — социал-демократы, занимавшие левые
места в рейхстаге. Активизация первых свидетельствовала о неиз-
бежном приближении общеевропейского конфликта в невыгодных
для России условиях, а усиление вторых говорило о возможном
выходе парламента из-под контроля правящей элиты с перспекти-
вой возникновения еще одного центра власти, что противоречило
самодержавной сущности монархии в России. “Вследствие этого
(то есть размывания центристских сил в высшем законодательном
органе — Е. С.\ — делился наблюдениями с руководством воен-
ный атташе в Берлине полковник П. А. Базаров, — здесь могут
встретиться те подводные камни, между которыми нелегко будет
провести государственный корабль без серьезной аварии, а новому
рейхстагу грозит катастрофа. Внутренние затруднения эти в свою
очередь могут оказать серьезное влияние на внешнюю политику
Германии, в области которой правительство её, может быть, снова
признает необходимость искать поддержки для усиления своего
положения внутри страны”19.
Отсюда возникала задача поиска путей консолидации россий-
ского общества, решение которой требовало четкого разграниче-
ния полномочий и компетенции различных ветвей власти — зако-
нодательной, исполнительной и судебной в двух взаимосвязанных
сферах государственной власти — гражданской и военной, имев-
ших специфические институты и методы организации управле-
ния20. Но проблема для военной элиты состояла, на наш взгляд, в
том, что, образно говоря, понимая “умом” необходимость модер-
низации традиционных политических институтов (в частности са-
мого главного из них — самодержавной власти), высшие слои рос-
сийского офицерства, обладавшие информацией об аналогичных
процессах в европейских государствах, всячески противились этим
преобразованиям “сердцем”, стремясь успокоить себя рассужде-
224
ниями насчет уникальности геополитического положения, этно-
конфессионального состава и исторических условий России. В
результате только в хорошо знакомой и близкой им военной об-
ласти допускались ограниченные по масштабу корректировки под
лозунгом подготовки к новому вооруженному конфликту. Однако
даже здесь по настоящему серьезные реформы так и не состоялись.
По справедливому замечанию Б. Э. Нольде, хотя и сделанному
постфактум, “мы (то есть Россия — Е. С.) обладали в одно и то же
время и великодержавной требовательностью, и малым умением
согласовать внешние цели и внутренние средства, и совершенно
недостаточной подготовленностью правительственного и общест-
венного мнения в делах дипломатических”21.
А что же пример могущественной Британской империи! Каза-
лось бы, прекращение многолетней вражды и переориентация на
союз с бывшим соперником открывали для России возможность
широкого заимствования опыта английского истэблишмента по
реформированию средневековых политических институтов. Не-
случайно передовая статья столичной газеты “Современное сло-
во”, вышедшая 14 января 1912 г. с комментариями визита британ-
ской парламентской делегации на берега Невы, довольно оптими-
стично констатировала: “Английский политический общественный
строй заключает в себе все элементы, делающие дружбу между
народами возможной и легко осуществимой. Высокая культура,
развитая общественность Англии представляют достаточные га-
рантии для той формы отношений, которые великобританский по-
сол назвал интимными соглашениями между нациями”22.
Вполне понятно, что сохранение монархии и привилегирован-
ного положения нобилитета импонировали части российской ари-
стократии. Однако ограничение королевских прерогатив выбор-
ными институтами, а главное — подчинение профессиональных
военных формировавшемуся гражданскому обществу при факти-
ческом отсутствии постоянной сухопутной армии плохо соотноси-
лось с базовыми представлениями офицерского корпуса России о
месте и роли вооруженных сил в модернизации страны.
Что же касается непосредственного окружения Николая II, то
даже малейший намек на уступку царем своих прерогатив, особен-
но в военно-дипломатической сфере, рассматривался традициона-
листами как предательство интересов империи. Иллюстрацией
служит редакционная статья в крайне правой газете “Земщина”
под характерным заголовком “Нетерпимый союз”: “Присмотри-
тесь внимательно, — восклицал ее анонимный автор, приглашая
читателей к рассуждению по тому же поводу — то есть приезду
членов Палаты Общин в Петербург зимой 1912 г., — и вы непре-
225
менно увидите, что все без исключения сторонники умаления и
даже упразднения царской власти стоят непременно за союз с
Францией и Англией. За этот союз ратуют все левые партии и ре-
шительно все инородцы. Против же этого союза стоят все искрен-
ние приверженцы самодержавия”23.
Процитированному негативному мнению вторило другое еже-
дневное националистическое издание “Колокол”. В статье из но-
мера от 24 января того же года, под которой, как водится, отсутст-
вовала подпись, читаем: “Англофильствующие газеты (имелась в
виду кадетская “Речь” и т. д. — Е. С.) могут сколько угодно кри-
чать о симпатиях к Англии, обнаружившихся в разных банкетных
тостах. Но кроме очень небольшой группы политических или ком-
мерческих дельцов, и некоторых, так сказать, англоманов, союз с
Англией ни в ком ни доверия, ни симпатии не вызывает”24.
Таким образом, реформирование автократического режима по
британскому примеру, т. е. с приданием ему конституционных
основ, также как метания кайзера между риском европейской вой-
ны и угрозой победы социал-демократии на выборах в парламент,
наталкивались на неприятие большей части военной верхушки
Российской империи, озабоченной корпоративными интересами.
Закономерно, что даже такие ее представители, как широко обра-
зованные военные атташе, например, генерал-майор Н. С. Ермо-
лов, с равным подозрением воспринимали программы реформ лю-
бых политических партий. Так, проводя обобщение итогов оче-
редных парламентских выборов в Соединенном Королевстве, этот
военный дипломат рапортовал генерал-квартирмейстеру ГУГШ
Ю. Н. Данилову, что хотя возвращение к власти либерального Ка-
бинета Г. Асквита менее желательно для “всех тех континенталь-
ных государств, кому выгодна сильная (в смысле военно-морском
и в смысле внешней политики) Англия”, все же либералы равно
как и консерваторы опасны для России, поскольку первые — по
сути “социалисты”, а вторые — “националисты”, но все в итоге —
русофобы, достойные не долговременных союзов, а тактических,
конъюнктурных соглашений25.
Мнение Ермолова, судя по донесениям других атташе и док-
ладным запискам офицеров Генерального штаба, отражало пред-
ставления значительной части высших сановников и военной бю-
рократии, уверенных в том, что самое выгодное для России — иг-
рать роль стороннего наблюдателя за схваткой Англии и Герма-
нии, двигаясь по пути внешних технических заимствований, но
отнюдь не социально-политической модернизации.
Пожалуй, одним из немногих вопросов государственного раз-
вития, нашедших в России свое положительное решение с огляд-
226
кой на западные модели при непосредственном участии офицерст-
ва стала организация военно-патриотического воспитания россий-
ской молодежи. 30 апреля 1909 г. в Павловском парке под Санкт-
Петербургом штабс-капитан О. Пентюхов со своим патрулем “Боб-
ры” зажег первый сигнальный костер, положив начало массовому
движению юных разведчиков — скаутов. Примечательно, что наи-
большее распространение на российской почве получили опять-
таки германская и британская системы их воспитания. Об успехе
этого предприятия свидетельствовал тот факт, что к 1918 г. в Рос-
сии насчитывалось уже около 50 тыс. скаутов. Любопытно, что
после Октябрьской революции и гражданской войны единое ска-
утское движение раскололось на два течения: красные скауты пре-
вратились в пионеров, а белые создали “Национальную организа-
цию русских скаутов в эмиграции”26.
Распространение в профессиональной армейской среде идеи
“вооруженной нации” открывало путь для заимствования опыта
других стран в милитаризации общественных институтов. “Совре-
менная армия — концентрированная нация, — отмечал один из
военных публицистов в статье под характерным заголовком “Госу-
дарственно-политическое воспитание армии”, — поэтому ей при-
ходится разрешать много новых задач, — почти все, что касается
нации, касается и армии”27.
Однако даже эта концепция, интерпретируемая на Западе в ду-
хе демократизации подготовки командных кадров и повышении
социальной мобильности при прохождении службы представите-
лями неэлитных слоев, приобрела в России чисто националистиче-
ское звучание. Иллюстрацией служит работа генштабиста, под-
полковника М. С. Галкина “Новый путь современного офицера”
(1906 г.), на страницах которой вслед за рассуждениями об искон-
ном российском миролюбии и утопичности пацифистских мечта-
ний в условиях “гонки вооружений” подчеркивалось: “Пока же
русскому народу предстоит воспитать ряд поколений в духе здо-
рового и истинного национализма и воинственности, и в этой гро-
мадной духовной работе всеми силами и средствами должна при-
нять участие армия и её руководители — офицеры”28.
Таким образом, взятые за основу западные принципы воспита-
тельной работы среди детей и подростков, наполнялись иным со-
держанием: имперской великодержавностью, верностью авгу-
стейшей династии, неуклонному следованию канонам православия
и русским национализмом.
По свидетельству источников, мнения военной верхушки о
практической значимости указанной деятельности для нашей
страны разделились почти поровну. Так, в книге полковника (впо-
227
следствии генерал-майора) М. Грулева, представлявшей собой
пространную компиляцию его статей, опубликованных на страни-
цах “Русского инвалида” и “Разведчика” за 1907-1910 гг., конста-
тация фактического отсутствия у России опыта в данной области
сопровождалась ссылкой на Германию: “На первом месте в этом
отношении необходимо поставить Пруссию, где военная подго-
товка юношества имеет за собой столетний опыт, давший уже та-
кие блистательные результаты, как объединение всех немцев в
могущественную Германскую империю”. И далее автор довольно
подробно описывал состояние и перспективы немецких патриоти-
ческих молодежных организаций типа ферейнов (союзов)29.
В поддержку использования германской модели воспитания
юношества выступил и полковник Генерального штаба Д. И. Ро-
мейко-Гурко, занимавший одно время пост военного агента в
Швейцарии. Он подробно рассмотрел деятельность “Молодой Гер-
мании” (“Jungdeutschland”) — молодежной спортивно-патриоти-
ческой организации, призванной объединить все прочие немецкие
общества аналогичной направленности с целью “оздоровления и
физического развития подрастающего поколения”, а также “уве-
личения боеспособности рекрутского контингента”. Важно под-
черкнуть, что государственная поддержка “Молодой Германии” и
подобных ей обществ, по данным полковника Ромейко-Гурко, дос-
тигала внушительной суммы в 1 млн. рейхсмарок. С его точки зре-
ния, положительный немецкий опыт заслуживал использования в
России30.
Надо сказать, что отчасти так и произошло. Мы имеем в виду
появление к 1914 г. целого ряда военно-патриотических организа-
ций, задачи которых включали и воспитание российского юноше-
ства. Правда, в большей мере сказанное справедливо относительно
обществ содействия военно-морскому флоту, чем сухопутной ар-
мии. Здесь, как ни странно, скорее ориентировались на британ-
скую методику (хотя и в отечественной “упаковке”), изложенную в
сочинении участника англо-бурской войны полковника У. Баден-
Пауэла, переведенного с английского языка на русский в 1910 г.
Свидетельством является всеподданнейший отчет В. А. Сухомли-
нова за 1911 г., который впервые содержал параграф, посвящен-
ный военной подготовке молодежи: “В связи с намеченным улуч-
шением комплектования армии был выдвинут вопрос о предвари-
тельной подготовке всей русской молодежи к военной службе, что
является совершенно необходимым при современных условиях ве-
дения войны и кратких сроках службы, — докладывал министр. —
Зародившиеся в предшествующие годы потешные организации,
имеющие огромное значение в смысле милитаризации населения и
228
развития в нем с детского возраста чувства долга, продолжали раз-
виваться. Для упорядочения этого дела издано положение о вне-
школьной подготовке молодежи к военной службе, и ближайшей
задачей является введение соответствующих занятий в школах. В
то же время приступлено к разработке вопроса об организации
возможно широкой военной подготовки казачьей молодежи”. И
далее, что особенно важно: “Для улучшения элементарной воен-
ной подготовки кадетов введены в корпусах занятия стрельбой,
начиная с четвертого класса; прогулки-экскурсии применительно к
программам “Юных разведчиков” Баден-Пауэла во всех классах и
занятия сигнализацией”31.
Возникает закономерный вопрос: почему же более пригодным
для введения систематического воспитания молодежи, по мнению
военного руководства, являлся британский, а не германский опыт?
Можно предположить, что определенную роль сыграл конфликт на
юге Африки, опыт боевых действий которой, в особенности парти-
занской тактики буров, нашел отражение в работе английского
офицера. Если же мы вспомним подготовку к ведению оборони-
тельной войны против Германии на своей территории с отсылками
к прецеденту Отечественной войны 1812 г., то становится понят-
ной приверженность российской военной верхушки именно таким
методам воспитательной работы среди подрастающего поколения.
С другой стороны, возраставший антагонизм между Германией и
Россией, очевидно, не позволял генералам перестраивать воспита-
тельную работу в учебных заведениях по немецким образцам, что
вызвало бы протесты русской общественности и недоумение у со-
юзников-французов.
Резюмируя, подчеркнем, что к началу Первой мировой войны
военная элита России не успела, опираясь на опыт Запада, предло-
жить каких-либо заслуживавших внимание проектов изменения
всего вектора политической эволюции империи, способных консо-
лидировать русское общество. В итоге летом 1914 г., по свидетель-
ству современников, ситуация внутри империи становилась все
напряженнее: “Правые мечтали взорвать Думу и восстановить са-
модержавие. Конституционалисты не чувствовали никакого удов-
летворения от “призрачного конституционализма”, не устранявше-
го произвола. Революционеры стремились к перевороту. Народные
массы не приобрели никакого доверия к народному представи-
тельству и не чаяли от него проку”32.
А как элитное офицерство, несмотря на то, что уровень его
экономических знаний не отвечал требованиям новой эпохи, пред-
ставляло себе положение дел и необходимые преобразования в
хозяйственной сфере? Ведь тесная взаимосвязь экономики и поли-
229
тики осознавалась ведущими европейскими военными теоретика-
ми еще со времен К. Клаузевица. Ответом на поставленный вопрос
станет рассмотрение экономического потенциала модернизации в
оценках военной элиты России.
2. Экономический потенциал преобразований
В течение двух — трех предвоенных десятилетий хозяйствен-
ный потенциал России возрастал быстрыми темпами. Ее армия к
1914 г. составляла 1 млн. 300 тыс. чел., имея подготовленный ре-
зерв в количестве 5 млн. чел. Военные расходы превышали соот-
ветствующие ассигнования других держав, за исключением Гер-
мании. По всей территории страны строились железнодорожные
магистрали, промышленные предприятия и новые города. В списке
мировых держав по объему ВНП с 1900 по 1913 г. она прочно
удерживала четвертое место после США, Великобритании и Гер-
мании33. Все эти факторы заставляли многих специалистов на За-
паде прогнозировать для России “блестящее индустриальное бу-
дущее”, рассматривая ее как потенциального экономического ко-
лосса Евразии34.
Однако при более тщательном рассмотрении, особенно с уче-
том показателей производства стратегических видов продукции
(электроэнергии, нефти, стали, технологического оборудования) на
душу населения, становилось заметным отставание романовской
империи от практически всех европейских государств и США, ис-
ключая Испанию, Португалию и балканские страны. Сопоставляя
хозяйственные потенциалы великих держав, один из отечествен-
ных исследователей, возможно, излишне категорично, указывает,
что по степени индустриализации самодеятельного населения и
грамотности Россия отставала от высокоразвитых государств —
США, Великобритании, Германии и Франции в 3-4 раза, от разви-
тых — Италии и Австро-Венгрии — в 1, 5-2 раза и “находилась на
уровне Японии, которая в то время была развивающейся держа-
вой”35.
Таким образом, по мнению ряда историков, в начале XX в. Рос-
сия с экономической точки зрения была одновременно сильна и
слаба36, что могло означать как переоценку, так и недооценку ее
потенциала отечественными и зарубежными военными аналитика-
ми. В то же время, видимо, следует согласиться с мнением британ-
ского историка П. Гэтрелла, который в своем исследовании про-
цесса перевооружения России накануне Первой мировой войны
назвал в качестве основной проблемы, вставшей перед правящими
кругами империи на рубеже XIX-XX вв., поиск путей адаптации
230
традиционной политической системы к быстрым изменениям в
экономике, обществе и международных отношений37.
Источники показывают, что стратегическая значимость этого
вопроса осознавалась далеко не всей военной элитой России. Часть
представителей старшего поколения (например, М. И. Драгомиров
и его сторонники) игнорировали экономическую составляющую
национальной безопасности, относясь с подозрением к любым по-
пыткам модернизации вооруженных сил38. Для них сила русской
армии, по сравнению с Западом, состояла прежде всего в высоком
моральном духе солдат и офицеров. Поэтому любые новомодные
концепции “индустриальной” войны вкупе с техническими инно-
вациями были способны-де только подорвать нравственные устои
армии, а значит ослабить вооруженные силы страны39.
Однако постепенно в среде теоретиков и аналитиков Генераль-
ного штаба стали распространяться идеи возрастания экономиче-
ского фактора в военном деле. Американский исследователь
П. Спилберг соотносит этот факт с публикацией на русском языке
в 1898 г. нашумевшей работы немецкого социолога И. С. Блоха
“Современные вооружения и современная война”, которая якобы
оказала большое влияние на взгляды тогдашнего министра А. Н.
Куропаткина40. Но, как отмечалось нами в одной из предыдущих
глав, к этому времени в самой России уже существовали богатые
традиции военной статистики с элементами экономической гео-
графии. И кроме того, в 1890 г. профессор Николаевской академии
Генерального штаба подполковник А. А. Гулевич издал обобщаю-
щий труд по данной тематике “Война и народное хозяйство”.
Указав на появление новых факторов — массовых армий, со-
временных средств сообщения, крупных индустриальных центров,
и связав процесс вызревания конфликта с экономическими кризи-
сами, Гулевич одним из первых дал прогноз характера будущей
европейской войны: “Всякое нарушение существующего в данное
время в Европе политического положения, представляющего в
сущности равновесие между исторически созданными составляю-
щими ее государственными организмами, должно настолько силь-
но задевать интересы каждого из них, что ни одно из первокласс-
ных государств не может остаться спокойным зрителем подобного
нарушения, где бы оно ни случилось, и в случае, если где-либо
возгорится борьба между двумя главнейшими государствами Ев-
ропы, можно с уверенностью предположить, что в ней принужде-
ны будут для обеспечения своих жизненных интересов рано или
поздно принять участие и все прочие более или менее значитель-
ные государства”41.
231
Но из этой бесспорной посылки автор книги делал парадок-
сальный вывод о том, что легче всего перенесут тяготы военных
действий страны, отстававшие в своем экономическом развитии от
передовых держав. Иными словами, наибольший урон понесут
Германия, Франция и особенно островная Великобритания, зави-
сящая от подвоза продовольствия и сырья, в то время как Австро-
Венгрия, Италия и особенно Россия окажутся в выигрышном по-
ложении. Касательно последней Гулевич писал, что ее многочис-
ленное население, обеспеченность природными ресурсами, про-
стота народнохозяйственного уклада и слабость путей сообщения
позволят легко справиться с нарушениями экономической жизни,
вызванными войной42.
Проанализировав затем хозяйственный потенциал крупнейших
европейских государств в сравнении с Россией, автор книги счел
необходимым еще раз отметить: “Коренное различие между эко-
номической жизнью промышленных государств Западной Европы,
обладающих сравнительно незначительной территорией, густо
населенных, не могущих обеспечить себя собственными естест-
венными ресурсами, требующих непрерывного изо дня в день при-
тока продовольственных продуктов и нуждающихся в постоянных
внешних рынках своих произведений, и между жизнью громадно-
го самодовлеющего целого, занимающего шестую часть всей зем-
ной поверхности, обладающего необъятными просторами и доста-
точно обеспеченного своими произведениями (так в тексте — Е. С.)
для удовлетворения насущных потребностей своего многочислен-
ного населения, указывает на то различие, которое должно суще-
ствовать между размерами опасности, грозящей хозяйственному
благосостоянию страны во время европейской войны будущего. В
этом различии и заключается главнейший залог вероятного успеха
России в предстоящей войне ее с государствами Западной Евро-
пы”43.
Таким образом, экономическое отставание Российской импе-
рии от ведущих держав, по мнению Гулевича, отнюдь не являлось
ее недостатком, а скорее выступало достоинством (!) в условиях
тотальной войны, поскольку компенсировалось уникальным гео-
политическим положением. Совсем другое дело Европа. С его точ-
ки зрения, активное использование железных дорог для перевозки
войск и боеприпасов могло дезорганизовать все транспортное со-
общение западных стран, или, как писал другой известный теоре-
тик генерал Н. П. Михневич, призыв большей части населения,
состоявшего из промышленного пролетариата, на военную службу,
а также работа оставшихся в тылу на нужды обороны, были спо-
232
собны лишь обескровить народное хозяйство Англии, Германии и
Франции44.
О стойкой приверженности большинства российского генера-
литета подобным взглядам свидетельствует мнение героя русско-
турецкой войны 1877-1878 гг., выпускника Николаевской акаде-
мии, болгарина по национальности, впоследствии перешедшего на
русскую службу Радко-Дмитриева, высказанное им в беседе с се-
натором А. К. Бентковским весной 1914 г.: “В случае конфликта...
победа будет на нашей стороне, так как Германия, как страна, бла-
госостояние которой основано на торговле и промышленности,
может выдержать военные действия очень недолго, не рискуя под-
вергнуться полному банкротству. Фабричный рабочий не может
быть оторван от семьи на продолжительное время, так как без его
ежедневного заработка она помрет с голоду. Сельский же мужик
может оставить жену и детей в деревне на целые месяца без всяко-
го риска”45.
Именно на этих парадоксальных концептуальных основах раз-
рабатывались планы активной обороны российской армии в войне
против индустриальных держав, поскольку, как отмечалось нами
выше, по мнению профессоров академии Генерального штаба,
время являлось лучшим союзником России, хозяйственный орга-
низм которой, используя слова все того же А. А. Гулевича, “не
может быть поколеблен в своих устоях бедствиями будущей вой-
ны, как бы надолго она ни затянулась и каких бы жертв ни потре-
бовала от страны”46.
Но самое интересное заключалось в том, что невозможность
длительного вооруженного конфликта для своих государств дока-
зывали и западные военные теоретики. В рукописи воспоминаний
генерала Е. 3. Барсукова, занимавшего накануне войны пост на-
чальника Главного артиллерийского управления, содержится лю-
бопытное замечание на этот счет: “Предпринимая в 1910 г. пере-
устройство армии, военное министерство с Генеральным штабом
базировались на предвзятой мысли, что “современные политиче-
ские и экономические условия жизни главных соседей России поч-
ти не допускают для них возможности ведения длительной борь-
бы”, так как каждый лишний день войны обходится не менее
3 млн. рублей (таков был взгляд не только Генерального штаба
России, но и генеральных штабов других государств, включая
Германию). Соответственно с указанной мыслью русский Гене-
ральный штаб полагал, что вся военная система соседей направле-
на к нанесению быстрых и решительных ударов, чтобы закончить
войну в возможно короткое время”47.
233
Недооценка значимости ускоренной индустриализации России
во взглядах ее правящих верхов сочеталась с распространенным
мнением о высокой степени уязвимости хозяйства западных дер-
жав из-за “разгула” частнокапиталистической стихии и незначи-
тельности в нем государственного сектора, а значит и регулирую-
щих начал, что, по мнению официального Петербурга, являлось
совершенно недопустимым, так как ставило выполнение общена-
циональных задач в зависимость от удовлетворения “эгоистичных”
потребностей торгово-промышленных и финансовых (а значит,
еврейских!) кругов48. Аргументами могли при этом служить сле-
дующие соображения, изложенные в 1912 г. составителями запис-
ки ГУГШ “О силах, средствах и вероятных планах действий наших
возможных противников в случае возникновения войны на запад-
ной границе”: “Торговля, промышленность и общая кулыура стоят
во Франции очень высоко. В предприятия страны вложены гро-
мадные капиталы, а капитал интернационален и крайне чувствите-
лен не только к войне, но и ко всякому замешательству в государ-
ственной жизни. Вообще война с Францией при успехе может
быть окончена в короткий срок”. Аналогичная ситуация наблюда-
лась и в Германии, которую, по мнению генштабистов, следовало
“вывести из игры” коротким, но мощным ударом по Прирейнско-
му индустриальному району с французской территории, а также
путем высадки десанта с Британских островов49.
В результате распространения среди российской общественно-
сти концепции быстрого развала Центральных держав в течение
первых трех месяцев (максимум года) военных действий из-за сла-
бости ресурсной базы50 авторы популярных брошюр стали доказы-
вать возможность и даже необходимость жесткого отстаивания
Россией своих позиций на международной арене вплоть до вступ-
ления в вооруженный конфликт с Центральными державами:
“...При войне на два фронта, — заявили, например, Н. П. Аксаков
и С. Ф. Шарапов с трибуны “Славянского съезда” в разгар Босний-
ского кризиса 1908 г. (их доклад под красноречивым названием
“Германия и славянство” был издан позднее как раз в виде попу-
лярной брошюры), — при запертом подвозе хлеба, остановке всего
земледелия и промышленности, и бесчисленных экономических
катастрофах внутри, даже победоносная на обоих фронтах Герма-
ния не выдержит военного поражения и рискует внутренним раз-
ложением”51.
Как видно, расчет на кратковременную победоносную кампа-
нию против немецкого рейха и его союзников в представлении
военной элиты России отнюдь не противоречил достижению окон-
чательной победы над противником и в случае затягивания боевых
234
действий. Отсюда возникала абсолютизация природно-географи-
ческого фактора, неисчерпаемого для России с точки зрения ее
естественных ресурсов и благоприятной демографической дина-
мики, что, по мнению офицеров Генерального штаба, с лихвой
компенсировало технологическое отставание огромной страны от
западных соседей, давая ей выигрыш времени для неспешной ин-
дустриализации национального хозяйства, ни в коем случае не за-
трагивавшей основ общественного порядка.
Несколько далее, с точки зрения макроэкономики, в своем ана-
лизе продвинулись эксперты Морского Генерального штаба, кото-
рым в отличие от своих сухопутных коллег удавалось более четко
проследить взаимосвязь геополитического положения, уровня раз-
вития промышленности, сельского хозяйства и торговли, а также
состояние путей сообщения с обороноспособностью и перспектив-
ностью европейской войны для того или иного государства. “Каж-
дый анализ обстановки в большинстве записок офицеров Генмора
базируется на изучении экономических условий, — отмечал автор
специальной работы о подготовке России к мировой войне на море
М. А. Петров. — Материалами для стратегических решений явля-
ются данные бюджетов, экономической конкуренции, финансовых
возможностей и прочих”52.
Примером является один из таких документов — уже процити-
рованная нами выше записка лейтенанта Ф. Ю. Довконта “План
войны (мысли об обороне государства.)”, подготовленная этим
морским офицером в марте 1913 г. Характерно, что, выступая го-
рячим поборником увеличения ВМФ в кратчайшие сроки, автор
записки посвятил целый раздел своего исследования обзору эко-
номического и финансового состояния России. Так, по его мне-
нию, в сравнении с ситуацией 1886 г. финансовое положение стра-
ны значительно благоприятнее, несмотря на японскую войну и
потрясшую государство смуту. “...Если взять развитие нашей
внешней торговли, или рельсовой сети, или внутренней промыш-
ленности, как обрабатывающей, так и добывающей, то и здесь мы
увидим ту же картину — картину значительного роста”53.
Оптимистичность прогноза лейтенанта Довконта для нашей
страны опять-таки следовала из сопоставления с западными дер-
жавами, более уязвимыми для противника из-за географического
положения: “Если сравнить Россию с другими государствами, то
увидим, что Англия, Германия и Франция далеко идут впереди в
своем промышленном развитии, но зато все они сильно нуждаются
в ввозе сырья. Кроме того, наша сильная сторона в полной незави-
симости от ввоза пищевых продуктов, которые наоборот состав-
ляют главную статью нашего вывоза”54.
235
В подтверждение того значения, которое в Генеральном штабе
придавали подобным концепциям, сошлемся на один из немногих
рапортов военного атташе на берегах Темзы Н. С. Ермолова, по-
священный социально-экономическому анализу. Разбирая плюсы и
минусы географического положения Великобритании как остров-
ного государства именно с точки зрения зависимости от снабжения
хлебом (из 30 млн. квартеров, составлявших ежегодную потреб-
ность, страна сама производила только 7 млн., или 3-х месячную
норму, получая остальные 23 млн. из России, Балканских стран,
США, Аргентины и своих колоний в Азии), российский предста-
витель процитировал мнение одного из британских адмиралов о
том, что в случае войны главная стратегическая угроза для Соеди-
ненного Королевства кроется не в германском десанте, а в рас-
стройстве морской торговли55. Именно перебои в снабжении про-
дуктами питания могут вызвать панику, которая распространится
среди населения в ожидании массового голода. “По заявлению
премьер-министра Асквита, — писал далее Н. С. Ермолов, — сре-
ди населения Великобритании во всякое время около 13 млн. из
общего числа 43 млн., т. е. более одной четверти, находятся под
постоянной угрозой голода. Другими словами, эти 13 млн. являют-
ся рабочим пролетариатом, который в обыкновенное время зараба-
тывает ровно столько, сколько необходимо для его пропитания, но
который при малейшем расстройстве промышленной жизни в
стране окажется без поденной платы, т. е. без всяких средств к су-
ществованию. Между тем еще во времена Восточной войны 1854-
1855 гг., когда страна сама производила настолько больше хлеба,
что ввоз был в 11 раз меньше современного, цены на хлеб возрос-
ли в 2, 5 раза”56. Таким образом, уязвимость Англии в условиях
европейского конфликта, с точки зрения российской военной эли-
ты, наряду с ирландской проблемой, о которой говорилось в пре-
дыдущей главе, определялась в большей степени внутренними,
социально-экономическими, чем внешними, геополитическими
факторами. Ведь, скажем, перебои с доставкой хлеба на Британ-
ские острова могли вызвать, по мнению русского военного дипло-
мата, беспорядки и даже бунты среди беднейшей части населе-
ния57.
Своеобразной проекцией этих представлений на ситуацию в
России явилась концепция огромной хозяйственной значимости
Черноморских проливов для империи. Она была призвана подкре-
пить исторические, геополитические и социокультурные аргумен-
ты сторонников продвижения России к Средиземному морю. Не-
случайно аналитические обзоры по проблеме Проливов доминиро-
вали среди документации подобного рода, отложившейся в слу-
236
жебной переписке военного, морского и дипломатического ве-
домств. С нашей точки зрения, несомненный интерес представля-
ет, например, записка чиновника МИД Н. А. Базили, подготовлен-
ная им в соавторстве с генерал-квартирмейстером ГУГШ Ю. Н.
Даниловым.
Опираясь на данные статистики, свидетельствовавшие о до-
вольно высокой доле вывоза товаров через Босфор и Дарданеллы
(37%) в совокупном объеме российского экспорта с 1903 по 1912 г.,
Н. А. Базили писал: “Морская перевозка наших грузов, вывозимых
через проливы не может быть заменена сухопутным транзитом.
Последний обходится в 25 раз дороже перевозки морем, вывоз же
наш из Черного моря состоит из хлеба и вообще сырья, т. е. грузов,
не выдерживающих высокого фрахта. Первостепенная важность
для нас торгового пути через проливы явствует и из того, как тя-
жело отразилось на всей нашей экономической жизни даже вре-
менное закрытие их Турцией в 1912 и 1913 гг. Причиненный нам
этим ущерб исчисляется свыше 30 млн. рублей за каждый месяц.
Согласно объяснительной записке Министерства финансов к про-
екту государственной росписи на 1914 г. торговый баланс России в
1912 г. был на 100 млн. менее в сравнении со средним активным
сальдо за предыдущие три года. Причина этого усматривается в
недостаточно удовлетворительной реализации урожая: затрудне-
ния в вывозе хлеба, помимо стихийных причин, произошли вслед-
ствие временного закрытия Дарданелл для торговых судов. При-
мером того, как глубоко затрагивает нашу экономическую жизнь
всякий перерыв движения через проливы, может служить вызван-
ное этим повышение весной 1913 г. Государственным Банком
учетных ставок на 0,5% для трехмесячных векселей”58.
Однако автора записки интересовали не столько тактические,
сколько стратегические вопросы, поскольку документ был состав-
лен в ноябре 1914 г., т. е. уже после начала войны, хотя его основ-
ные идеи непосредственно перекликались со сделанными ранее
выводами других экспертов. Так, еще осенью 1906 г. в записке
капитана 2 ранга В. Попова “Босфор и Дарданеллы с политической
и международной точек зрения” высказывалось следующее поже-
лание на перспективу: “Если теперь рынки всего мира заполнены
товарами с надписью «Made in Germany», то пусть потомки наши
доживут до того времени, когда они с гордостью увидят на рынках
Средиземного моря, Индийского океана и на других мировых рын-
ках в подавляющем количестве изделия с надписью «Made in Rus-
sia»!”59
Сравним это суждение с аргументацией записки Н. А. Базили:
“Значение для России морского торгового пути через Проливы в
237
будущем, несомненно, еще во много раз увеличится. Экономиче-
ское развитие нашего юга происходит особенно скоро и успешно.
Можно ожидать, что благодаря обилию железа и угля, а также
близости моря наши южные губернии превратятся в богатый про-
мышленный район. Это не сможет не вызвать роста черноморской
торговли. Такое же влияние окажет и развитие путей сообщения и
эксплуатация богатств экономического хинтерлэнда Черного моря
и в частности Персии”60. И далее следовал главный вывод: “Сво-
бода морского торгового пути из Черного моря в Средиземное и
обратно является т. о. необходимым условием правильной эконо-
мической жизни России и дальнейшего развития ее благосостоя-
ния”61.
Другими словами, преобразования хозяйства России в пред-
ставлении офицеров Генмора, начинавших пополнять элитные
круги империи, с точки зрения степени воздействия на важнейшие
решения ее руководства, стимулировались опять-таки скорее
внешними факторами (например, установлением контроля над
морскими коммуникациями, обеспечивающими рост торгового
оборота, или иностранными займами, к которым прибегло прави-
тельство после неудачной японской войны и революции 1905 г.62),
чем с решением комплексной задачи создания современной про-
мышленности и подъема сельского хозяйства страны, немысли-
мыми без политической либерализации режима.
Вот как, например, излагались взгляды элитного офицерства на
экономическое будущее империи в брошюре одного из деятельных
членов “Лиги обновления флота” Ю. В. Руммеля, удостоенной
премии этой организации: “Нам оно представляется следующим
образом: Россия — великая держава с быстро развивающимся
сельским хозяйством и фабричной промышленностью, требующей
сохранения старых и приобретения новых рынков; охраняющая
свои территориальные и политические интересы от агрессивных
действий стран, интересы и стремления которых сталкиваются с
нашими”63.
Рисуя впечатляющие картины грядущего экономического про-
цветания Российской империи, военные аналитики, будь то сухо-
путные или морские офицеры, строили расчеты на продолжитель-
ном действии факторов экстенсивного экономического роста:
природно-ресурсных (обеспеченность сырьем и продовольствием),
демографических (высокие темпы естественного прироста населе-
ния), финансовых (привлечение иностранного заемного капитала).
В то же время они прогнозировали получение Россией значитель-
ных преимуществ в результате победы над агонизировавшей Ав-
стро-Венгрией (в меньшей степени — Германией), либо на худой
238
конец — достижения конечного выигрыша в войне на истощение,
которую якобы были неспособны выдержать западные державы,
но не в силу технологической отсталости, а наоборот, благодаря
передовому уровню индустриализации в сравнении с традицион-
ным аграрным строем крестьянской империи. По справедливому
замечанию отечественного исследователя, “недооценка потенциа-
ла вероятных противников России в предстоящей войне явилась
одной из причин дезориентации верховной власти”, для которой,
добавим мы от себя, все же отнюдь не расчет на “кратковре-
менную победоносную кампанию”, как пишет этот историк , а
уверенность в стремительном развале экономики Германии и эт-
ническом распаде Австро-Венгрии являлись истиной, не требо-
вавшей доказательств.
Иначе говоря, Россия, с точки зрения военной верхушки, нахо-
дилась якобы в исключительно выгодном положении: отсутствие
сколько-нибудь влиятельных противников самодержавия внутри
страны и колоссальный запас ее экономической прочности вкупе с
огромной, имевшей славные боевые традиции, армией на значи-
тельном по глубине театре военных действий — всех этих весо-
мых аргументов хватило бы с лихвой для того, чтобы диктовать
свою волю любой державе, рискнувшей встать на пути русского
“парового катка”.
В этих условиях вопрос о каких бы то ни было системных пре-
образованиях экономического строя России терял для ее правящей
элиты свою актуальность, равно как снималась с повестки дня и
рассмотренная выше проблема реформирования политического
режима. Несмотря на постепенное проникновение в среду россий-
ской военной верхушки новой генерации офицеров, начинавших
осознавать необходимость приведения социально-политической
сферы в соответствие с реалиями нового, индустриального века,
“погоду” в высших эшелонах власти вплоть до начала мировой
войны делали выходцы из аристократических дворянских фами-
лий, которые были отнюдь не заинтересованы в изменении вектора
развития страны по западным моделям. И это вполне объяснимо,
поскольку переход к конституционной монархии, не говоря уже о
демократической республике, а также широкомасштабное индуст-
риальное строительство неизбежно означали, и опыт европейских
государств давал тому подтверждение, смену состава элитных сло-
ев, выход на авансцену промышленников и финансистов, а следо-
вательно, потерю военной верхушкой своего доминирующего по-
ложения в империи, само существование которой становилось до-
вольно проблематичным.
239
3. Военная элита как “локомотив”реформ
Значительные социальные сдвиги в странах Азии, Африки и
Латинской Америки, происшедшие на волне национально-освобо-
дительных движений 50-х — 60-х гг. XX в., вызвали к жизни
оживленную дискуссию историков, социологов, политологов и
психологов о роли правящих элит в процессе перехода от аграрно-
го к индустриальному обществу. Большинство исследователей бы-
ли едины в оценках того большого влияния, которые оказывают
профессиональные военные, занимающие ключевые посты в со-
ставе верхних эшелонов власти, на процесс модернизации. “Ак-
тивность элиты, — отмечал, например, один из авторов сборника
статей по проблемам элитологии государств Латинской Америки,
изданного в Нью-Йорке в 1971 г., — определяет темпы и эффек-
тивность движения страны в направлении общенациональной кон-
солидации и формирования политических* структур, адекватных
современным требованиям. Характерными чертами модернизации
выступают общепринятые, рациональные нормы жизни, единое
понимание политических ценностей и стремлений, жизнеспособ-
ная государственная система, которая в состоянии разрешать внут-
ренние противоречия и мобилизовать народ против внешних уг-
роз, политизированные граждане, контролирующие ответственное
правительство и в то же время исполняющие свои обязанности”65.
Споры вызвал другой вопрос: рассматривать ли установление
военных диктатур в целом ряде азиатских, африканских и латино-
американских государств, получивших политическую, а равно и
добившихся экономической самостоятельности, как закономерный
и прогрессивный процесс? Иначе говоря: является ли вообще во-
енная элита движущей силой, “локомотивом” реформирования
аграрного общества или она выступает скорее как реакционный
тормоз преобразований, консервирующий доиндустриальные ин-
ституты и ценности?66
В случае России начала XX в. эта дилемма приобретала осо-
бенно важное значение, поскольку геоисторические (в терминоло-
гии, предложенной историками А. И. Степановым и А. И. Утки-
ным67) особенности ее перехода от традиционного к индустриаль-
ному строю характеризовались существованием автократической
властной вертикали, наличием серьезных диспропорций в эконо-
мике, социальным и этническим неравноправием отдельных кате-
горий населения, обострением ситуации на внешних границах бук-
вально по всему периметру обширной империи. Отсюда колос-
сальная роль вооруженных сил и их лучшей части — военной эли-
ты в трансформационных процессах, охвативших в рассматривае-
240
мый период все европейские государства, не исключая Россию,
хотя и с некоторым временным разрывом.
Кроме того, в отличие от Запада индустриализация в нашей
стране начиналась при сохранении инерционного движения по
типу развития, который в отечественных исследованиях последних
лет получил наименование мобилизационный68. Эта историческая
тенденция в жизни России характеризовалась опережением задач,
возникавших перед её социумом в разные эпохи, над темпами на-
копления потенциала, необходимого для их решения. Следствием
являлась догоняющая модель движения по пути прогресса, неред-
ко нарушавшая органичность внутреннего ритма русской исто-
рии.
Объективные потребности модернизации Российской империи
в конце XIX — начале XX вв., по мнению современных исследова-
телей (например, А. Г. Фонотова, О. Г. Гаман-Голутвиной, авторов
недавно вышедшего сборника статей, посвященного опыту нашей
страны в этой области69, и др.), требовали осознания правящей
элитой необходимости этого процесса и руководства с её стороны
трансформационным переходом от мобилизационного к западно-
му — инновационному типу исторического развития70, который,
как известно, характеризуется постоянным обновлением техноло-
гических форм деятельности, ценностных установок и социальных
позиций членов общества в условиях опережающих инвестиций в
образование, культуру и науку71.
Однако зададимся вопросом: существовали ли объективные
предпосылки к такому переходу и способна ли была российская
военно-политическая элита возглавить этот процесс? Другими
словами, можно ли было ожидать от элитного офицерского корпу-
са самодержавной империи, фасад которой после 1905 г. украшал
декор “псевдоконституционализма” (М. Вебер)72, взятие на себя
функций “локомотива” модернизации по западному образцу?
Ответить на этот ключевой вопрос помогут результаты нашего
исследования.
С точки зрения социально-политической характеристики воен-
ной элиты России, очевидно, что, несмотря на ряд объединявших
ее с аналогичными социальными группами в ведущих державах
черт происхождения, семейного воспитания, образования и слу-
жебной деятельности, определяющую роль в получении информа-
ции, разработке и реализации решений государственной важности
продолжали играть родовитые дворяне-землевладельцы, всегда из-
мерявшие, по меткому выражению современного автора, “рост
влияния размером своих земельных владений”73 (добавим: полу-
241
ченных по наследству или приобретенных в результате служебной
деятельности).
Что касается проявившейся в России, как и в других европей-
ских странах, не говоря о Соединенных Штатах, тенденции к “со-
циальному размыванию” военной аристократии, на которую часто
ссылаются отечественные истории, то критическая масса выходцев
из средних городских и деревенских слоев к началу Первой миро-
вой войны ни в одной из держав, за исключением опять-таки США
и в какой-то мере Франции, достигнута не была. Только после ги-
бели на полях сражений 70-80% российского элитного офицерско-
го корпуса произошла вынужденная ротация командных кадров
всех ступеней с выдвижением на первые позиции лиц, представ-
лявших средние слои города и деревни и не прошедших обучение
в престижных военно-учебных заведениях и тем более академи-
Таким образом, при сохранении в России Старого порядка, от-
личавшегося традиционной стратификацией социальных слоев,
военная элита по своей сути являлась антагонистом политической
и экономической модернизации, которая должна была сопровож-
даться неизбежным разрушением иерархической пирамиды вас-
сального соподчинения. “Пока массы остаются необразованными,
“немыми”, с точки зрения выражения своих требований, и поэтому
неспособными контролировать власть имущих, они будут продол-
жать испытывать на себе господство олигархических элит”, —
пишет о такой ситуации американский социолог Р. Скотт75.
Если же обратиться к представленческим моделям военной
элиты России, испытывавшим воздействие реалий жизни западных
стран, то и здесь обнаруживается несостоятельность точки зрения
о каком-то духовном потенциале обновления империи, присущем-
де ее высшим офицерским кадрам. Ведь, как показано выше, про-
цесс их духовного раскрепощения на фоне преодоления парадиг-
мы фатально-традиционалистского, мифологизированного типа
восприятия Запада обладал значительной инерцией и по сути пе-
реживал к 1914 г. лишь начальную стадию адаптации к новым реа-
лиям, требовавшим рационального, рефлексивного восприятия
окружающего мира.
В большей степени это касалось осознания геополитического
пространственно-временного аспекта существования Российского
государства, в меньшей — этно-конфессиональных особенностей
положения империи и ее соседей на Западе и уж совсем в неболь-
шой — задач политической и экономической модернизации Рос-
сии. Поэтому опыт европейских стран и тем более США практиче-
ски во всех крупных российских начинаниях интересующего нас
242
периода, как правило, отторгался, либо во всяком случае получал
такую интерпретацию на русской почве, что превращался в свою
противоположность, теряя изначально конструктивные моменты.
Видимо, решительный переход России от мобилизационного к
инновационному типу развития был невозможен не только в нача-
ле XX столетия, но и на всем его протяжении. Конечно, олигархи-
ческая элита страны была заинтересована в постоянной модерни-
зации и обновлении самой структуры вооруженных сил, боевой
техники и тактических методов ведения сражений, поскольку в
противном случае утрачивалась их боеспособность, а самому госу-
дарству угрожали хаос и распад. Но пойти дальше этого предела
имперская верхушка не желала и не могла. “Надо знать, госпо-
да, — заявил, например, на одном из заседаний Комиссии по пере-
вооружению артиллерии помощник ее председателя генерал Ка-
менский в 1913 г., — что мы делаем все усилия, чтобы догнать
рост вооружений Германии... К 1 января 1916 г. мы надеемся дос-
тичь этого”76.
Если в XIX в. можно было не заниматься многолетней подго-
товкой к кратковременному столкновению, продолжительностью
не более 6-12 месяцев, то в начале XX в. для все более широких
кругов общественности становилось ясным, что крупномасштаб-
ный конфликт в Европе потребует напряжения всех сил государст-
ва77, а следовательно, необходимо постоянно повышать нацио-
нальный оборонный потенциал.
Ожидание будущей войны усилило двойственность, характери-
зовавшую восприятие Запада российской военной элитой. С одной
стороны, как вспоминал позднее генерал И. Т. Беляев, представля-
лось “невероятным, чтобы в Европе нашлись сумасшедшие, кото-
рые пожелали бы разрушить все успехи мирового прогресса, дос-
тигшего, казалось, апогея”78. Однако, с другой — приверженцы
Старого порядка в России и других европейских странах, по об-
разному выражению британского историка Н. Стоуна, “страстно
желали войны”79, рассматривая ее по традиции как универсальное
средство разрешения всех проблем, накопившихся в государстве.
Таким образом, вынужденная учитывать тенденции эволюции
Западной Европы и в гораздо меньшей степени США, военная
элита России оказалась в своеобразной “представленческой ло-
вушке”: сильная армия в условиях аграрного общества была не
заинтересована в его модернизации даже перед лицом глобального
конфликта, так как это означало потерю российской автохтонно-
сти, гарантировавшей доминирование в империи великорусской,
дворянской олигархической верхушки; но одновременно дальней-
шее усиление армии в новых условиях прямо зависело не только
243
от прогресса военной техники, но и реформ в социально-поли-
тической и экономической областях.
Как свидетельствуют исторические факты, военной элите так и
не удалось разрешить это трагическое противоречие, выступив
“локомотивом” превращения аграрной России в современное де-
мократическое, индустриальное государство. Однако причиной
тому явился не недостаток “европейскости”, как считает ряд ис-
следователей80, а объективная инерционность представлений элит-
ного офицерства о таком близком и в то же время бесконечно да-
леком Западе.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 ГАРФ. Ф. 826. On. 1. Д. 45. Л. 121. Воспоминания В. Ф. Джунковского,
1898-1904 гг.
2 Нольде Б. Э. Далекое и близкое. Исторические очерки. Париж, 1930. С. 37.
3 Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. Воспоминания 1881-1914
гг. М., 1996. С. 247-248.
4 ОР РГБ. Ф. 169. Карт. 48. Д. 5. Л. 5. Записка А. А. Ливена о современ-
ном положении дел в России. Санкт-Петербург, апрель 1905 г.
5 См. подр.: Левашева 3. П. и др. Русская военная периодическая печать
(1702-1916 гг.). М, 1959.
6 Парский Д. Что нужно нашей армии ? С. 283.
7 История внешней политики России. Конец XIX — начало XX века. С.
83.
8 АВПРИ. Ф. 138. Д. 467 / 241. Л. 2-3. Всеподданнейшая записка члена
Государственного Совета сенатора П. Сабурова “Об образовании Осо-
бого совещательного органа при МИД”. Санкт-Петербург, 2 апреля
1905 г.
9 Там же. Л. 4. Ответная всеподданнейшая записка В. Н. Ламздорфа.
Царское Село, 28 апреля 1905 г.
10 См.: Георгиев А. В. Царизм и российская дипломатия накануне первой
мировой войны // Вопросы истории. 1988. № 3. С. 72.
11 РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 970. Л. 122-122об. Палицын — Вогаку.
Санкт-Петербург, сентябрь 1905 г.
12 Там же. Д. 4410. Л. 106-114. Инструкция военным агентам и лицам, их
заменяющим. Санкт-Петербург, 5 августа 1912 г.
13 См. подр.: Кавтарадзе А. Г Из истории русского Генерального штаба
// ВИЖ. 1974. № 12. С. 84; Алексеев М. Военная разведка России от
Рюрика до Николая II. М., 1998. Кн. 2. С. 280-281.
14 В этой связи показательна сентенция министра иностранных дел Рос-
сии Н. К. Гирса, который на переговорах с германскими дипломатами
в 1887 г., имея в виду Францию, заявил: “Мы не настолько глупы, что-
бы заключить союз с республикой”. — См.: Нольде Б. Э. Указ. соч. С.
47.
244
15
16
17
IS
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
АВПРИ. Ф. 138. On. 467. Д. 192/188. Л. 23-25об. Муравьев-Амурский
— Муравьеву. Париж, 21 мая 1900 г.
О личностях двух императоров в сопоставительном ключе см.: Вино-
градов К. Б. Вильгельм II и Николай II. Опыт сравнительной характе-
ристики. — В сб.: Падение империй и новая организация Европы по-
сле Первой мировой войны. Спб., 1993.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 600. Л. 12-17об. Сведения, полученные во
время пребывания в заграничной командировке в г. Касселе в 1909 г.
Генерального штаба капитана Чернавина. Вильна, 31 марта 1910 г.
Там же. Д. 7238. Л. 28-29. Михельсон — Гернгроссу. Берлин, 26 июня
1910 г.
Там же. Ф. 1859. On. 1 доп. Д. 3378. Л. 2-3. Базаров — в ГУГШ, Бер-
лин, 9 ноября 1912 г.
См.: Серебрянников В. В. Войны России. М., 1998. С. 38.
Нольде Б. Э. Указ. соч. С. 64.
АВПРИ. Ф. 139. Оп. 476. Д. 575. Л. 7. Современное слово, 14 января
1912 г.
Там же. Земщина, 12 января 1912 г.
Там же. Д. 574. Л. 20. Колокол, 24 января 1912 г.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 7647. Л. 3-4об. Ермолов — Данилову. Лон-
дон, 20 января 1910 г.
Известия, 13 марта 2001 г.
Шелль Е. Государственно-политическое воспитание армии. — В сб.
Душа армии. С. 432.
Галкин М. С. Новый путь современного офицера. М., 1906. С. 15.
Грулее М. Злобы дня в жизни армии. Брест-Литовск, 1911. С.91-102.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 2535. Л. 1-6. Ромейко-Гурко — в ГУГШ.
Берн, 11 февраля 1912 г.
Там же. Ф. 1. Оп. 2. Д. 171. Л. 4об, 20. Всеподданнейший доклад по
военному ведомству генерала от кавалерии В. Сухомлинова за 1911 г.
Санкт-Петербург, 5 марта 1912 г.
КизеветтерА. А. Указ. соч. С. 356.
Bairoch Р. International Industrialization Levels from 1750 to 1980 И Jour-
nal of European Economic History. 1982. Vol. 11. No. 2. P. 297.
См. подр.: Ropponen R. Die Kraft RuSlands. Helsinki, 1968; Kennedy P.
The First World War and the International Power System. — In: Military
Strategy and the Origins of the First World War / ed. by S. Miller. Prince-
ton, 1985.
Степанов А. И. Россия в Первой мировой войне: геополитический
статус и революционная смена власти. М., 2000. С. 71.
См., напр.: Kennedy Р. The War Plans of the Great Powers, 1880-1914.
London, 1979. P. 233.
Gatrell P. Government, Industry and Rearmament in Russia, 1900-1914.
Cambridge, 1994. P. 328.
Русская военно-теоретическая мысль XIX — начала XX вв. С. 415-451.
245
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
См.: Spilberg Р. “Nation in Arms” in Russian Military Thought // New
Review. 1971. No 11 (2-4). P. 165-166.
Ibidem. P. 166.
Гулевич А. А. Война и народное хозяйство. Спб., 1890. С. 13-14.
Там же. С. 94-95.
Там же. С. 179-188.
См.: Бескровный Л. Г. Очерки по источниковедению военной истории
России. М., 1957. С. 388-391.
ОР РГБ. Ф. 218. Ед. хр. 558. Пап. 1. Л. 130-131. Бентовский А. К.
Дневниковые записи. Т. 1. Санкт-Петербург, март 1914 г.
Гулевич А. А. Указ. соч. С. 179.
ОР РГБ. Ф. 218. Ед. хр. 685. Пап. 2. Л. 109-110. Барсуков Е. 3. Мое
военное прошлое. Воспоминания.
АВПРИ. Ф. 137. Оп. 475. Д. 132. 1901 г. Л. 24об. Отчет МИД за 1901 г.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 8470. Л. 16об-17. Записка ГУГШ “О силах,
средствах и вероятных планах действий наших возможных противни-
ков в случае возникновения войны на западной границе”. Санкт-
Петербург, [1912] г.
См.: Лютов И. С., Носков А. М. Коалиционное взаимодействие союз-
ников. По опыту Первой и Второй мировых войн. М., 1988. С. 12-13.
Аксаков Н. IL, Шарапов С. Ф. Германия и славянство. М., 1909. С. 4.
Петров М. А. Подготовка России к мировой войне на море. С. 153.
РГА ВМФ. Ф.418. On. 1. Д. 45. Л. 13. Записка лейтенанта Ф.Ю. Дов-
конта “План войны (мысли об обороне государства)”. Санкт-
Петербург, март 1913 г.
Там же. Л. 17.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 7663. Л. 4-4об. Ермолов — в ГУГШ. Лон-
дон, 28 марта 1912 г.
Там же. Л. 5.
Там же. Л. 5об.
Там же. Д. 2247. Л. 1-2. Записка Н. А. Базили “О целях наших на Про-
ливах”. Санкт-Петербург, ноябрь 1914 г.
РГА ВМФ. Записка капитана 2 ранга В. Попова “Босфор и Дарданеллы
с политической и международной точек зрения”. Санкт-Петербург,
1906 г.
РГВИА. Ф. 2000. On. 1. Д. 2247. Л. 2. Указ, записка Н. А. Базили.
Там же.
В телеграмме В. Н. Ламздорфа послу в Берлине Н. Д. Остен-Сакену от
21 марта 1906 г. находим прямое свидетельство расчетов правительст-
ва на кредиты из-за рубежа: “Граф Витте просит Вас приложить все
усилия, дабы германское правительство оказало нам содействие к со-
вершению нами большого интернационального займа, в котором име-
ют участвовать все большие державы. Переговоры по сему займу ме-
жду французами и немцами начинаются. Они ведутся с домом Мен-
дельсона как представителем германской группы. Мы надеемся, что
германское правительство окажет нам содействие. Этот заем необхо-
246
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
дим для покрытия всех бывших расходов войны и для консолидации
финансового положения России. После Франции для нас в этом деле
всего важнее Германия. Очень желательно, чтобы германское прави-
тельство оказало нам дружеское и мощное содействие”. — См.:
АВПРИ. Ф. 167. Оп. 509/1. Д. 4648. Л. 54. Ламздорф — Остен-Сакену.
Санкт-Петербург, 21 марта 1906 г.
Руммель Ю. В. Отечественный флот как средство обороны и междуна-
родной политики. С. 6.
Степанов А. И. Место России в мире накануне Первой мировой войны
// Вопросы истории. 1993. № 2. С. 156.
См., напр.: Scott R. Political Elites and Political Modernization: The Crisis
of Transition. — In: Elites in Latin America! ed. by S. Lipset and A. Solari.
New York, 1967. P. 117.
Bienen H. The Background to Contemporary Study of Militaries and Mod-
ernization. — In: The Military and Modernization I ed. by H. Bienen. Chi-
cago — New York, 1971. P. 1-33.
См.: Степанов А., Уткин А. Геоисторические особенности формиро-
вания российского военно-государственного общества И Россия XXI.
1996. № 9-10. С. 69-94.
См. подр.: Галкин А. А. Общественный прогресс и мобилизационная
модель развития // Коммунист. 1990. № 18; Фонотов А. Г. Россия: от
мобилизационного общества к инновационному. М., 1993; Гам ан-
Голутвин а О. В. Политические элиты России. Вехи исторической эво-
люции. М., 1998.
Опыт модернизации России в XVIII — XIX вв. / под ред. В. В. Алек-
сеева. М., 2000. С. 59-65.
Гаман-Голутвина О. В. Указ. соч. С. 38.
Фонотов А. Г Указ. соч. С. 58.
Цит. по: Wittram R. Russia and Europe. London, 1973. P. 150.
См.: Донде А. С. Носители милитаризма в XX столетии // Русский ис-
торический журнал. 1998. № 4. С. 295.
См.: Волков С. В. Российское служилое сословие и его конец // Рус-
ский исторический журнал. 1998. № 4. С. 28.
Scott R. Op. cit. Р. 131.
ОР РГБ. Ф. 587. Карт. 1. Д. 30. Л. 112. Беляев И. Т. Прошлое русского
изгнанника. Ч. 1.
Есипов Н. Н. Современная и будущая война. Спб., 1905. С. 54.
ОР РГБ. Ф. 587. Карт. 1. Д. 30. Л. 112. Беляев И. Т. Прошлое русского
изгнанника. Ч. 1.
Stone N. Europe Transformed. 1878 -1919. Cambridge, 1984. P. 153.
Wittram R. Op. cit. P. 127.
247
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Наша жизнь — путешествие,
идея — путеводитель. Нет путево-
дителя, и все останавливается. Цель
утрачена, и сил как не бывало.
В. Гюго
Образ Запада, понимаемого в России начала XX в. как сово-
купность стран и народов, живущих на территории Европы и за
океаном в ареале романо-германской цивилизации, характеризо-
вался двойственностью, сочетавшей константность базовых и ди-
намику периферийных представлений. К первым следовало отне-
сти излишний рационализм, широкий прагматизм и откровенный
эгоцентризм, характерные, по мнению россиян, для социальной
психологии на Западе вне зависимости от этнической принадлеж-
ности и вероисповедания населения. Относительно вторых речь
могла идти лишь об определенных вариациях проявления архети-
пичных черт, присущих с точки зрения жителей России, западному
типу ментальности, через призму того или иного национального
характера в конкретных ситуациях межэтнических контактов.
Эта закономерность определяла существование различных со-
циальных групп, входивших в состав правящей верхушки само-
державной монархии, но особенно отчетливо она проявлялась у
военной элиты Российской империи, доминировавшей, как пока-
зано в нашей работе, практически на всех “этажах” вертикали по-
литической власти в рассматриваемый хронологический отрезок
1900-1914 гг.
Дело в том, что, будучи представлена выпускниками престиж-
ных офицерских училищ и Николаевской академии Генерального
штаба, сумевшими в силу социального происхождения, имущест-
венного положения, личных связей и качеств характера, выдви-
нуться на ключевые посты в государстве, российская военная эли-
та являлась своеобразным зеркалом общества, переживавшего в
начале XX в. очередной переломный период своего развития.
Проведенное сравнительное изучение источников показывает,
что, несмотря на признаки трансформации социального состава
офицерства европейских стран под влиянием процессов индуст-
риализации, демократизации и модернизации, элитные группы
профессиональных военных продолжали рекрутироваться пре-
имущественно из аристократических фамилий и лишь в неболь-
шой степени из состоятельных семейств недворянского происхож-
дения. Россия не была исключением в этом ряду, скорее наоборот,
именно выходцы из состава крупной землевладельческой знати и
служилого дворянства в третьем-четвертом поколениях составляли
высший слой военной бюрократии империи, государственное уст-
ройство которой несло в себе многие черты средневекового, аг-
рарного уклада.
Разумеется, сказанное отнюдь не исключало возможности про-
никновения в эту достаточно замкнутую среду “новых лиц” из
средних городских и сельских слоев. Однако такая трансформация
отличалась замедленным темпом, а ускорение ей придавали боль-
ше внешние, чем внутренние импульсы, вызванные локальными
кризисами, например, русско-японской войной. Причем степень их
воздействия находилась в прямой зависимости от масштабов воо-
руженного конфликта. Отсюда становится понятной полная рота-
ция элитных кадров на протяжении 1914-1918 гг. практически во
всех государствах — участниках Первой мировой войны.
Особенности семейного воспитания, образования и служебной
деятельности офицера, стремившегося к вершинам военной карье-
ры, а отнюдь не идеологическое “промывание мозгов”, как это про-
исходило в эпоху тоталитарных режимов, определяли структуру его
сознания. С нашей точки зрения, есть основание утверждать, что к
общим чертам иерархичного и метафизичного по своему характеру
менталитета элитного офицерства крупнейших государств начала
XX в. следует отнести патриотизм, корпоративную этику и сдер-
жанное отношение к институтам гражданского общества.
В то же время представителей олигархической по своей приро-
де элиты России отличала верностью престолу, строгое следование
канонам веры, великодержавное пренебрежение к интересам ма-
лых европейских стран и народов, аполитичность по отношению к
идейным течениям и патернализм в обращении с нижними чинами.
Особенно заметной на фоне Запада была пропасть, лежавшая меж-
ду военной и гражданской сферами жизни империи, столкнувшей-
249
ся к 1914 г. с комплексом трудно разрешимых проблем в политике,
экономике, культуре.
Высокий удельный вес стереотипов и мифологем в сознании
российских военных верхов наблюдался в части базисных пред-
ставлений о Западе и перспектив возникновения общеевропейско-
го вооруженного конфликта. Отсюда столь характерная для элиты
ориентация в государственной деятельности на прецеденты про-
шлого при постановке “исторических задач” и стремлении испол-
нить “вековые предначертания”1.
Так, рудименты инертно-фаталистического типа мышления, на
смену которому очень медленно приходил рационально-рефлек-
сивный по своей сути операционный код разработки и принятия
стратегических решений, проявлялись в скептицизме по отноше-
нию создания Антанты вообще и сохранении крайне недоверчиво-
го отношения к Великобритании — главному геополитическому
сопернику России на протяжении XIX в., в частности. С другой
стороны, в сознании офицеров Генерального штаба шло постепен-
ное “размывание” образа прежнего партнера в лице Германии че-
рез неприятие поддержки последней Австро-Венгрии, стоявшей,
по распространенному в европейских столицах мнению, на краю
полного краха.
Близкие процессы определяли восприятие российской военной
элитой республиканского режима во Франции, которая, с точки
зрения генштабистов, обладала значимостью как союзник в борьбе
с Центральными державами только с учетом двух обстоятельств:
фанатичного патриотизма и последовательного реваншизма. Не-
трудно заметить, что именно эти компоненты, а не демократиче-
ские идеалы и ценности гражданского общества, наиболее удачно
корреспондировались в менталитете военной элиты России с уста-
новками на “возрождение Византийской империи” или сколачива-
ние Всеславянского союза под державным скипетром Николая II.
Ярким примером консервативной инерции в оценках возмож-
ных союзников и противников России выступали еще две запад-
ные страны: Швеция и США. Перспективы развития первой в соз-
нании офицеров Генерального штаба определялись почти исклю-
чительно угрозой возникновения на северо-западных границах
империи панскандинавского альянса и опасностью высадки швед-
ского десанта в непосредственной близости от Санкт-Петербурга.
Что же касается второй, то иронично-пренебрежительное воспри-
ятие “дальнего Запада” в кабинетах на берегах Невы привело к
серьезному кризису двухсторонних отношений после денонсации
торгового договора в 1912 г., преодолеть последствия которого
Петербургу не удалось вплоть до начала мировой войны.
250
Довольно смутный характер представлений российского “воен-
ного Олимпа” о потенциале Италии и ее вооруженных силах вкупе
с разногласиями по церковным вопросам между Святым престо-
лом и Московской патриархией обусловил довольно пассивную
позицию, которую занимала царская дипломатия в усилиях Антан-
ты “освободить Рим от железных объятий Вильгельма П”.
Выше мы констатировали двойственность восприятия Запада
элитным слоем офицерства России, перечислив целый ряд нега-
тивных моментов. А как обстояли дела с позитивом?
Отвечая на этот вопрос, сошлемся на мнение одного из автори-
тетных британских специалистов К. Бута, который в работе по
анализу феномена этноцентризма справедливо подчеркнул, что
оценки внешних угроз лицами, ответственными за принятие реше-
ний (“decision-makers”), находятся в непосредственной зависимо-
сти не только от намерений и потенциала возможного агрессора,
но от той образно-представленческой системы, в рамках которой
вырабатываются эти решения2.
В этой связи следует отметить достаточно высокую точность
геополитических сценариев, подготовленных офицерами Гене-
рального штаба к 1914 г. Выявленная нами динамика их качест-
венной трансформации показывает, что на смену авантюристиче-
скому курсу “экспансии по всем азимутам”, характерному для пер-
вых лет царствования Николая II, пришли более сбалансированные
стратегические оценки, так и не составившие, однако, закончен-
ную доктрину обеспечения национальной безопасности. Можно
констатировать, что результатом длительной дискуссии сторонни-
ков различных геополитических приоритетов в правительстве и
ближайшем окружении царя явилось понимание необходимости
сосредоточить усилия на наиболее значимых направлениях: севе-
ро-западном и юго-западном. Своеобразными “болевыми” точками
империи на европейских рубежах (и в этом прогноз генштабистов
оказался удивительно точным) были признаны: Великое княжество
Финляндское, Царство Польское, прибалтийские губернии, а также
пограничные территории Малороссии.
Еще одной положительной стороной восприятия процессов мо-
дернизации западных стран высшими командными кадрами Рос-
сии необходимо признать учет фактора времени при разработке
ГУГШ мобилизационных планов и подготовке сценариев будуще-
го хода военных действий. На протяжении рассматриваемого нами
периода закладывались основы военной логистики и интендант-
ской службы в современном понимании. Сопоставление опыта
Франции, Германии, Великобритании и самой России по инженер-
ному обеспечению театра военных действий, включавшему строи-
251
тельство шоссе и железных дорог, реконструкцию крепостей и
возведение укрепленных районов, а также сооружение глубоко-
водных портов трансформировало представления элитного офи-
церства в направлении большей рациональности и практицизма,
столь необходимых в эпоху массовых армий.
Наконец, новым позитивным моментов в осмыслении тенден-
ций развития западных держав стало осознание большей частью
российского “военного Олимпа” возросшего значения морской
силы как нередко решающего аргумента в отстаивании националь-
ной безопасности. Конечно, ожидать кардинального изменения
настроений общественности на этом направлении при традицион-
ном доминировании сухопутной составляющей вооруженных сил
империи, да еще и после Цусимской катастрофы, было бы неоп-
равданно. Однако принятие морского закона 1912 г. и наращива-
ние усилий по реорганизации ВМФ накануне глобального кон-
фликта свидетельствовали о некоторых сдвигах и в этой области.
Попытки упорядочения структуры вооруженных сил России,
разграничения полномочий штабов от Главного до дивизионных,
переоснащение армии и флота современными видами боевой техни-
ки, связи и транспорта — все эти явления говорили в пользу начав-
шегося “подтягивания” обороноспособности России к уровню, адек-
ватному задачам защиты ее интересов в Европе. Однако, как пока-
зывает наше исследование, темпы перестройки технического базиса
вооруженных сил входили в противоречие со стереотипами инерци-
онно-мифологического восприятия окружающего мира, которые
базировались на преувеличении ресурсно-демографического потен-
циала империи, иллюзии уникальности ее геополитического поло-
жения по аналогии с периодами Отечественной войны 1812 г. и
Крымской кампании 1853-1856 гг., а также представлении о выгод-
ности применения стратегии “измора” в силу высокой уязвимости
промышленно развитых государств от длительных боевых действий
в сравнении с не прошедшей индустриализацию Россией.
Еще более разительный контраст наблюдался в этой связи от-
носительно этно-конфессионального компонента психологии элит-
ного русского офицерства. Его отличала ярко выраженная интоле-
рантность к другим нациям и народам, нередко принимавшая
крайнюю форму черносотенного шовинизма, как это бывало, на-
пример, во время еврейских погромов, подавления национального
движения в Польше или насильственной русификации Финляндии.
Вместо поиска концептуальных путей достижения общеполитиче-
ского компромисса аналитические записки офицеров Генерального
штаба, адресованные высшему руководству и самому царю, реко-
мендовали паллиативные меры, фактически сводившиеся к еще
252
большему ужесточению репрессий. Неудивительно поэтому, что
такая близорукая политика, корни которой следует искать в ком-
плексе объективных и субъективных факторов исторического ста-
новления Российского государства, в конечном итоге привела к
бурному росту польского, финского, эстонского и т. д. сепаратизма
под лозунгом выхода из состава трещавшей по швам империи.
Концепция неославизма, взятая де-факто на вооружение само-
державием, явилась по сути его последним идеологическим резер-
вом (“клапаном”, используя выражение В. И. Ленина) в отстаива-
нии самобытности России перед лицом Запада. Дело в том, что при
всей своей утопичности она пользовалась популярностью не толь-
ко в верхних эшелонах власти, но и в среде русской демократиче-
ской общественности, а равно и в кругах зарубежной славянской
интеллигенции, особенно на территории Австро-Венгрии. Но яв-
ная антизападная направленность неославизма, вызывавшая обос-
нованные подозрения в столицах крупнейших держав, связывала
руки сторонникам реализации идей Н. Я. Данилевского при под-
держке союзников по Антанте.
Резюмируя все вышесказанное, можно прийти к выводу о прин-
ципиальной неспособности военной элиты России на закате сущест-
вования автократического имперского режима преодолеть коренное
противоречие между жизненной необходимостью ускоренной мо-
дернизации страны и решением локальной задачи сохранения доми-
нирующего положения в социальной структуре, поскольку гипоте-
тическое превращение корпуса офицеров Генерального штаба в
“локомотив” глубокого реформирования требовало бы его полной
ротации. К сожалению, история последних лет самодержавной Рос-
сии свидетельствует об исчерпании импульсов к прогрессивному
движению в среде профессиональных военных, заложенных преоб-
разованиями Петра Великого. По нашему мнению, одна из главных
причин того, что уникальный исторический шанс перехода от моби-
лизационного к инновационному типу развития России с учетом
опыта передовых держав, возникший на рубеже XIX-XX столетий,
оказался упущенным, как раз и заключается в неадекватности сущ-
ностных представлений о Западе, доминировавших в сознании рос-
сийской военной элиты, которая столкнулась с беспрецедентными
вызовами новейшего исторического периода.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 О концепции “политики образов” см. подр.: Thought and Action in For-
eign Policy I ed. by G. Bonham and M. Shapiro. Basel-Stuttgart, 1977.
2 Booth K. Op. cit. P. 17.
253
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
источники
1. Архивные материалы.
Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ).
Ф. 133. Канцелярия министра иностранных дел.
Ф. 134. Архив “Война”.
Ф. 135. Особый политический отдел.
Ф. 137. Отчеты Министерства иностранных дел.
Ф. 138. Секретный архив министра иностранных дел.
Ф. 139. 2-я (газетная) экспедиция канцелярии МИД России.
Ф. 167. Посольство в Берлине.
Ф. 172. Посольство в Вене.
Ф. 181. Миссия в Копенгагене.
Ф. 184. Посольство в Лондоне.
Ф. 187. Посольство в Париже.
Ф. 190. Посольство в Риме.
Ф. 193. Миссия в Стокгольме.
Ф. 340. Коллекция документальных материалов из личных архивов
новников МИД.
Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ).
Ф. 102. Департамент полиции МВД.
Ф. 494. Финляндское жандармское управление.
Ф. 568. Ламздорф В. Н.
Ф. 601. Николай II.
Ф. 826. Джунковский В. Ф.
Ф. 1146. Волконские.
Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА)
Ф. 1,29. Канцелярия военного министра.
Ф. 89. Поливанов А. А.
Ф. 165. Куропаткин А. Н.
Ф. 400. Главный штаб.
Ф. 401. Военно-ученый комитет.
Ф. 544. Николаевская академия Генерального штаба.
Ф. 830. Совет Государственной Обороны (СГО).
Ф. 1338. Финляндский военный округ.
Ф. 1343. Петербургский военный округ.
Ф. 1759. Киевский военный округ.
Ф. 1859. Варшавский военный округ.
Ф. 1837. Одесский военный округ.
Ф. 1956. Виленский военный округ.
Ф. 2000. Главное управление Генерального штаба (ГУГШ).
Российский государственный архив Военно-Морского флота (РГ4 ВМФ)
Ф. 2. Бирилев А. А.
Ф. 9. Дубасов Ф. В.
Ф. 30. Бубнов М. В.
Ф. 417. Главный Морской штаб.
Ф. 418. Морской Генеральный штаб.
Ф. 443. Военно-морской агент в Англии.
Ф. 466. Морская Лига.
Ф. 476. Военно-морской агент во Франции.
Ф. 479. Штаб Балтийского флота.
Ф. 609. Штаб командующего флотом Черного моря.
Ф. 701. Григорович И. К.
Ф. 748. Военно-морской агент в Германии.
Ф. 1335. Русин А. И.
Российский государственный исторический архив (РГИА)
Ф. 920. Врангель Н. А.
Ф. 922. Глазов В. Г.
Ф. 934. Дурново П. П.
Ф. 1656. Раух Г. О.
Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ)
Ф. 68. Генеральный штаб.
Ф. 169. Милютин Д. А.
Ф. 218. Барсуков Е. 3.
Ф. 307. Тюлины.
Ф. 587. Беляев И. Т.
Ф. 802. Галкин М. С.
Ф. 855. Алексеев М. В.
Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ)
Ф. 422. Ларионов Л. В.
Ф. 490. Михневич Н. П.
2. Сборники документов и статистические издания
Вильгельм II о русско-японской войне и революции 1905 г. // Красный
архив. 1925. Т. 2 (9).
Военно-статистический ежегодник армии за 1910, 1911, 1912 гг. Спб.,
1911-1914.
Вооруженные силы Англии в Европе. Спб., 1908.
Вооруженные силы Британской империи. Спб., 1911.
Вооруженные силы Германии. Спб., 1907.
Вооруженные силы Германии. Спб., 1912. Ч. 1.
Вооруженные силы Норвегии. Спб., 1913.
Вооруженные силы Франции. Спб., 1911.
Вооруженные силы Швеции. Спб., 1907.
255
Вооруженные силы Швеции. Спб., 1911.
Всеподданнейший доклад по Главному управлению Генерального
штаба. Спб., 1906-1913.
Гиссер Г. Г., Пересеет Б. И. Швеция. Спб., 1912. Ч. 1.
Записка П. Н. Дурново (февраль 1914 г.) // Красная новь. 1922. № 6
(Ю).
Материалы по истории франко-русских отношений за 1910-1914 гг.
М., 1922.
Международные отношения в эпоху империализма. Документы из ар-
хивов царского и Временного правительств (МОЭИ). 1878-1917. М.-Л.,
1927-1940. Сер. II. Т. XVIII. Ч. 2; XIX. Ч. 2; XX. Ч. 1; Сер. III. Т. II.
Миллер Е. Итальянская армия. Владимир, 1908.
Михайлов Д. Всемирный военный справочник “Современника”. Пг.-
Киев, 1915.
Нагаев В. В. Сборник законоположений и распоряжений по службе
личного состава корпуса офицеров Генерального штаба. Спб., 1914.
Наши соседи и некоторые другие главнейшие государства. Обзор их
военной мощи. М., 1913.
Общий состав чинов Главного управления Генерального штаба. Спб.,
1906-1914.
Работы офицеров Морского Генерального штаба. Спб., 1906-1907. Т.
1-4.
Розен Р. Р. Европейская политика России. Доверительный меморан-
дум, составленный летом 1912 г. Пг., 1917.
Российский императорский флот в 1914 г. Спб., 1914.
Россия и США: дипломатические отношения. 1900-1917 гг. Докумен-
ты. М., 1999.
Сборник военных обзоров западной России и пограничных областей
Австро-Венгрии и Германии. Спб., 1902. Вып. 19.
Сборник новейших сведений о вооруженных силах европейских госу-
дарств. Британская империя. 1902,1903,1904 гг. Спб., 1902-1904.
Сборник новейших сведений о вооруженных силах европейских госу-
дарств. Германия. 1902, 1903 гг. Спб., 1902-1903.
Сборник новейших сведений о вооруженных силах европейских госу-
дарств. Италия. 1906 г. Спб., 1906.
Сборник новейших сведений о вооруженных силах европейских госу-
дарств. Италия, Бельгия, Голландия, Швейцария, Франция и США. 1904 г.
Спб., 1904.
Сборник новейших сведений о вооруженных силах европейских госу-
дарств. США, Швеция и Норвегия, Дания, Швейцария и Франция. 1902 г.
Спб., 1902.
Сборник новейших сведений о вооруженных силах европейских госу-
дарств. Швеция и Норвегия, Дания, Бельгия, Голландия, Италия и Фран-
ция. 1903 г. Спб., 1903.
Сборник новейших сведений о вооруженных силах европейских госу-
дарств. Швеция, Норвегия, Дания. 1905 г. Спб., 1905.
Список Генерального штаба. Спб., 1907-1914.
256
Список личного состава судов флота, строевых и административных
учреждений Морского ведомства. Спб., 1913.
Сухопутные силы Франции и Бельгии. М., 1914.
ХристианиГ. Г Военный обзор Австро-Венгрии. Спб., 1909.
3. Публицистические работы современников
Арктур. Основные вопросы внешней политики России в связи с про-
граммой нашей военно-морской политики. Одесса, 1908.
Аксаков Н. П., Шарапов С. Ф. Германия и славянство. М., 1909.
Б. Заметки о службе Генерального штаба // Военный сборник. 1901. №
9-11.
Беклемишев Н. Н. Восстановление русской морской силы на внутрен-
ней базе. Спб., 1910.
Беклемишев Н. Н. Морская программа. Спб., 1905.
Беклемишев Н. Н. О морской силе России. Спб., 1908.
Белавенец П. И. Нужен ли нам флот и значение его в истории России.
Спб., 1910.
Белгородский А. В. Порабощенное славянство (в Австро-Венгрии и
Германии). Пг., 1915.
Беренс Э. Центр и государственные границы России в XX столетии.
Спб, 1911.
Билъдерлинг А. А. Прохождение службы и подготовка офицеров Гене-
рального штаба по опыту минувшей войны И Военный сборник. 1906. № 6.
Блонделъ А. Л. Взгляд на обязанности и дух военного звания. Спб,
1836.
Ботьянов Nf. И. Мнения, высказанные по военным вопросам. Спб,
1909.
Брут. Подводный флот и его значение для России. Спб, 1909.
Бубнов А. Основы русской морской политики. — В сб.: Военно-
морская идея России. М, 1997.
Бутовский Н. Д. Командиры. Очерки современного военного быта.
Спб, 1901.
Вандам А. Е. Величайшее из искусств. Обзор современного междуна-
родного положения. Спб, 1913.
Великая Россия. Сборник статей по военным и общественным вопро-
сам. М, 1910-1911. Кн. 1-2.
Витте А. Г. Очерки устройства управления военно-морским флотом в
России и иностранных государствах. Спб, 1907.
Военно-морская идея России. М, 1997.
Волгин А. М. Об армии. Спб, 1907.
Волконский Г. М. Взгляд на современное положение России. Обзор
нашей внешней политики. Штутгарт, 1903.
Вольф К. Путевые впечатления или из дневника туриста-кавалериста //
Военный сборник. 1901. № 3-4, 7-9.
Воронович Н. В. Армия и власть. — В сб.: Судьбы России. Нью-Йорк,
1957.
257
Галкин М. С. Новый путь современного офицера. М., 1906.
Гедин С. “Слово предостережения” и политика, вызванная ею в Шве-
ции. Спб., 1912.
Герасимов Н. И. В защиту русского национализма. М., 1912.
Геруа А. В. После войны о нашей армии. Спб., 1906.
Голечек И. Россия и Запад. Пер. с чешек. Спб., 1900.
Головин Н. Служба Генерального штаба. Спб., 1912. Вып. 1.
Грулев М. Злобы дня в жизни армии. Брест-Литовск, 1911.
Гулевич А. А. Война и народное хозяйство. Спб., 1890.
Гучков А. И, Речи по вопросам государственной обороны и об общей
политике: 1908-1917. Пг., 1917.
Дионео. Английские силуэты. Спб., 1905.
Дионео. Очерки современной Англии. Спб., 1903.
Доливо-Добровольский Б. И. О рациональности военно-морской идеи в
государстве // Морской сборник. 1906. № 7.
Драгомиров М. Одиннадцать лет: 1895-1905. Спб., 1909. Кн. 1-2.
Душа армии. Русская военная эмиграция о морально-психологических
основах вооруженной силы. М., 1997.
Егоров Е. Очерки войсковой жизни. Спб., 1913.
Есипов Н. Н. Современная и будущая война. Спб., 1905.
Залесский П. И. Возмездие: причины русской катастрофы.Берлин,
1925.
Залесский П. И. Грехи старой России и ее армии. — В сб.: Философия
войны. М., 1995.
Казимиров М. Морской Генеральный штаб И Морской сборник. 1912
№8-10.
Какая армия нужна России? Взгляд из истории. Сб. статей. М., 1995.
Калнин Э. X. Генеральный штаб и его специальность. Одесса, 1909.
Карцев Ю. С. В чем заключается внешние задачи России. Спб., 1908.
Катаев И. М. Россия и Австрия. М., 1914.
Клабо Н. Л. Значение флота в ряду военных средств государства. — В
сб.: Военно-морская идея России. М., 1997.
Керсновский А. А. Философия войны. — В сб.: Философия войны. М.,
1995.
Ковалевский П. И. Психология русской нации. Пг., 1915.
Колчак А. В. Какой нужен флот России? И Морской сборник. 1908. №
6, 7.
Косов В. Сборник статей по вопросу основных реформ нашей армии.
М., 1910.
Краснов П. Душа армии. Берлин, 1927.
Куропаткин А. Н. Задачи русской армии. Спб., 1910. Т. 1-3.
Лазаревич Ю. Очерки жизни, быта и боевой подготовки французской
пехоты // Военный сборник. 1900. № 12; 1901. № 1-2.
Ливен А. А, Дух и дисциплина нашего флота. Спб., 1914.
Макшеев Ф. Генеральный штаб. Сравнительный очерк современного
устройства его в армиях русской, германской, французской и австрийской.
Спб., 1899.
258
Манасеин И. Н. К вопросу об установлении идеальной границы на за-
паде России. Спб., 1913.
Матов Г. М. Австро-Венгрия как военная держава. Пг., 1914.
Милюков П. Н Вооруженный мир и ограничение вооружений. Спб.,
1911.
Михайловский А, Г Как живут наши северные соседи. М., 1906.
Морозов Н. Воспитание генерала и офицера как основа побед и пора-
жений. Вильна, 1909.
Новицкий В. Ф. На пути к усовершенствованию государственной обо-
роны. Спб., 1909.
Новицкий В. Ф. Нужно собраться с силами. — В сб.: Помни войну. М.,
1911.
Нордов Н Флот и общество. — В сб.: Военно-морская идея России.
М, 1997.
Оберучев К. М. Наши военные вожди. М, 1909.
Парский Д. Причины наших неудач в войне с Японией. Необходимые
реформы в армии. Спб., 1906.
Парский Д. Что нужно нашей армии? Спб., 1908.
Помни войну. Сб. статей. М., 1911.
После войны. Общественно-политический сборник. Спб., 1908.
Режепо П. А. Офицерский вопрос. Спб., 1909.
Режепо П. Л. Статистика генералов. Спб., 1903.
Режепо И А. Статистика полковников. Спб., 1905.
Римский-Корсаков М, Зачем России нужен флот. Б/м, 1908.
Риттих А. Ф. Западно-русская граница и русская народность. Спб.,
1907.
Риттих А. Ф. Русский военный быт в действительности и мечтах.
Спб., 1893.
Россия и ее союзники в борьбе за цивилизацию. М, 1910-1917. Т. 1-3.
Руммель Ю. В. Отечественный флот как средство обороны и междуна-
родной политики. Спб., 1911.
Руммель Ю. В. Чем грозит России отсутствие флота. Спб., 1907.
Русское зарубежье. Государственно-патриотическая и военная мысль.
Сб. статей. М, 1994.
Самонов В. А. Мысли современного офицера. Тифлис, 1907. Вып. 1.
Семенов В. Флот и Морское ведомство до Цусимы и после. Спб., 1911.
Семенов-Тяньшанский А. П. Ближайшие задачи обновления флота.
Спб., 1908.
Семенов-Тяныианский Л. П. О направлении в развитии русского флота.
Спб, 1907.
Снесарев А. Е. Англо-русское соглашение 1907 г. Спб, 1908.
Соллогуб В. У. Заметки о службе Генерального штаба. Спб, 1902.
Тарапыгин Ф. Храбрым — бессмертие. Военная хрестоматия. Спб,
1911-1912. Ч. 1-3.
Фадеев Р. Л. Россия и армия. — В сб.: Какая армия нужна России.
Взгляд из истории. М, 1995.
Фулье А. Психология французского народа. Пер. с фр. Спб, 1899.
259
Чернозубов Ф. Служба Генерального штаба. Разведывательные органы
армии. Спб., 1901.
Шелль Е. Государственно-политическое воспитание армии. - В сб.:
Душа армии. М., 1997.
Шеманский А. Специальность Генерального штаба // Военный сбор-
ник. 1907. № 8.
Штейн В. И, Военная мощь России. Пг., 1915.
Шульгин С. Н. Поездка в Швецию и Норвегию. М., 1914.
Яхонтов В. А. ^Русское офицерство в связи с развитием русской обще-
ственности. Нью-Йорк, 1918.
Chirol V. Germany and the Fear of Russia. London, 1914.
Clarke G. Russia’s Sea Power: Past and Present. London, 1898.
Ferrero G. Le militarisme et la societe modeme. Paris, 1899.
Jane F. The Imperial Russian Navy. London, 1904.
Mahan A. The Influence of Seapower upon History. Washington, 1890
Maude F. War and the World’s Life. London, 1907.
4. Мемуары, дневники, эпистолярные материалы
Богданович А. Три последних самодержца. М., 1990.
Бьюкенен Д. Мемуары дипломата. Пер. с англ. М., 1991.
Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 1-3.
Воейков В. И. С царем и без царя. Гельсингфорс, 1936.
Воронович Н. Судьбы России. Нью-Йорк, 1957.
Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни. Париж, 1969. Т. 1-2.
Григорович И. К. Воспоминания бывшего морского министра (1909-
1917). Спб., 1993.
Грулее М. Записки генерала-еврея. Париж, 1930.
Гучков А. И. Воспоминания председателя Государственной Думы и во-
енного министра. М., 1993.
Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. Париж, 1930.
Данилов Ю. Н. На пути к крушению. М., 1992.
Данилов Ю. Н. Россия в мировой войне. 1914-1915 гг. Берлин, 1924.
Деникин А. И. Путь русского офицера. М., 1991.
Деникин А. И. Старая армия. Париж, 1929.
Дрейер В. Н. На закате империи. Мадрид, 1965.
Дрейфус А. Пять лет моей жизни. М., 1901.
Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. М., 1988.
Из дневника К. Романова // Красный архив. 1930. № 6 (43); 1931. № 1
(34).
Извольский А. П. Воспоминания. Пг. — М., 1924.
Коковцев В, Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903-1919. М.,
1992. Кн. 1-2.
Краснов П. Н. Накануне войны. Из жизни пограничного гарнизона.
Париж, 1937.
Краснов П. Н. Памяти императорской русской армии // Русская лето-
пись. 1923. Кн. 5. Париж, 1923.
260
Крылов А. Н. Мои воспоминания. М., 1984.
КурловИ Г. Гибель императорской России. Берлин, 1923.
Луи Ж. Записки посла. Пер. с фран. М., 1925.
ЛукомскийА. С. Воспоминания генерала. Берлин, 1922-1923. Т. 1.
Маннергейм К. Г Мемуары. Пер. с англ. М., 1999.
Мемуары профессора И. X. Озерова И Вопросы истории. 1997. № 2.
Монастырев Н. А. Гибель царского флота. Спб., 1995.
Мосолов А. При дворе императора Николая II. Рига, 1937.
Наставление к самодисциплине и самовоспитанию. Собрание писем
старого офицера к своему сыну / сост. С. К М., 1900. Вып. 1.
Нольде Б. Э. Далекое и близкое. Исторические очерки. Париж, 1930.
Паренсов П. Из прошлого. Воспоминания офицера Генерального шта-
ба. Спб., 1908.
Поливанов А. А. Из дневников и воспоминаний по должности военного
министра и его помощника, 1907-1916. М., 1924.
Редигер А. Ф. История моей жизни. М., 1999. Кн. 1-2.
Розанов В. В. Иная земля, иное небо... М., 1994.
Российские офицеры. М., 1995.
Сазонов С.Д. Воспоминания. М., 1991.
СамойлоА. Две жизни. М., 1963.
Сборник российской военной поэзии: полковые и судовые песни и
стихотворения. Париж, 1961. Вып. 1-2.
Сухомлинов В. А. Великий князь Николай Николаевич (мл.) Берлин,
1925.
Сухомлинов В. А. Воспоминания. М. — Л., 1926.
ТирпицА. Воспоминания. Пер. с нем. М., 1957.
Фабрицкий С. С. Из прошлого: воспоминания флигель-адъютанта го-
сударя императора Николая II. Берлин, 1936.
Цывинский Г. Ф. Пятьдесят лет в императорском флоте. Рига, 1920.
Шавельский Г. Я. Воспоминания последнего протопресвитера русской
армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 1-2.
Шапошников Б, Н. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1974.
Энгельгардт Б. А. Воспоминания камер-пажа // Военно-исторический
журнал. 1993. № 12; 1994. № 1-7, 9.
Японские дневники генерала А. Н. Куропаткина // Российский архив.
1995. Т. VI.
Gurko V. L Features and Figures of the Past: Government and Opinion in
the Reign of Nicolas II. Stanford, 1939.
HotzendorfC. Aus meiner Dienszeit, 1906-1918. Wien, 1921-1925. Bd. 1-2.
Jojfre J. Memoirs du marecshal Joffie (1910-1917). Paris, 1932. T. 1-2.
Lambsdorf G. Die Militarbevollmachtigten Kaiser Wilhelm II am Zaren-
hofe, 1904-1914. Berlin, 1937.
Littauer V. S. Russian Hussar. London, 1965.
Nekludov A.V. Diplomatic Reminiscences Before and During the War,
1911-1917. London, 1920.
Polovtsoff P. A. Glory and Downfall: Reminiscences of a Russian General
Staff Officer. London, 1935.
261
Taube M. Der groEen Katastrophe entgegen. Die Russische Politik der
Vorkriegszeit und das Ende des Zarenreiches (1904-1917). Leipzig, 1937.
Waters W. “Secret and Confidential”. The Experiences of a Military At-
tache. London, 1926.
5. Периодические издания (отдельные номера за 1900-1914 гг.)
Военный сборник
Голос Москвы
Земщина
Колокол
Морской сборник
Новое время
Разведчик
Речь
Русский инвалид
Санкт-Петербургские ведомости
Сборник Главного управления Генерального штаба (ГУГШ)
Современное слово
Утро России
6. Справочные издания
Березовский Н. Ю. и др. Российский императорский флот, 1696-1917.
Справочник. М., 1993.
Левашова 3. П. и др. Русская военная печать. 1702-1916. Библиографи-
ческий указатель. М., 1959.
Отечественная история. История России с древнейших времен до 1917
г. Энциклопедия. М., 1994-2000. Т. 1-3.
Мазур Т. П. Аннотированный реестр описей РГА ВМФ. Спб., 1996.
Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси, России и СССР за 1000 лет в
именах, датах, фактах. Справочник. М., 1992. Вып. 1.
Российский флот (1720-1917). Библиографический справочник изда-
ний Морского ведомства. Спб., 1995.
7. Произведения художественной литературы
Арцыбашев М П. Санин. Собр. соч. в 3-х тт. М., 1994. Т. 1.
Куприн А. И. Поединок. Собр. соч. в 3-х тт. М., 1998. Т. 1.
Куприн А. И. Юнкера. Собр. соч. в 3-х тт. М., 1998. Т. 1.
262
ЛИТЕРАТУРА
1. Монографии и статьи
Авдеев В. А. После Мукдена и Цусимы: военные реформы 1905-1909
гг. и 1909-1912 гт. в русской армии // Военно-исторический журнал. 1992.
№8.
Алексеев М Военная разведка России от Рюрика до Николая II. М.,
1998. Кн. 1-2.
Антонов А. В. Информация: восприятие и понимание. Киев, 1988.
Ашин Г. К., Охотский Е. В. Курс элитологии. М., 1999.
Бахтурина А. Ю. Воззвание к полякам 1 августа и его авторы // Вопро-
сы истории. 1998. № 8.
Бахтурина А. Ю. Политика Российской империи в Восточной Галиции
в годы Первой мировой войны. М., 2000.
Белогуров С. Б Военная периодическая печать в России начала XX в.
// Военно-исторический журнал. 1997. № 6.
Бескровный Л. Г. Армия и флот России в начале XX в. М., 1986.
Бескровный Л. Г. Очерки по источниковедению военной истории Рос-
сии. М., 1957.
Бестужев И. В. Борьба в России по вопросам внешней политики,
1906-1910. М., 1961.
Бестужев И. В. Отношения России и Австро-Венгрии перед Первой
мировой войной. —В сб.: Европа в новое и новейшее время. М., 1966.
Бородин А. П. Государственный Совет России. Киров, 1999.
Боханов А. Н. Деловая элита России. М., 1994.
Боханов А. Н. Николай II. М., 1997.
Быков О. Н. Национальная безопасность России (геополитические ас-
пекты). М., 1997.
Васильева Т. Е. Стереотипы в общественном сознании: социально-
философские аспекты. М., 1988.
Вебер М. Избранные произведения. Пер. с нем. М., 1989.
Весоловский В. Классы, слои, власть. Пер. с польск. М., 1981.
Ветров Ю. А. История ВМФ. Спб., 1997.
Ветте В. Образы России у немцев в XX в. Пер. с нем. — В сб.: Россия
и Германия. М., 1998. Вып. 1.
Волков С. В. Российское служивое сословие и его конец // Русский ис-
торический журнал. 1998. № 4.
Волков С, В. Русский офицерский корпус. М., 1993.
Гаврилов Б. И. ВМФ и общественность России в конце XIX — начале
XX в. — В сб.: Россия на рубеже XIX-XX вв. М., 1999.
Гаджиев К. С. Геополитика. М., 1997.
Гайдук В. П. Диалог России с Ватиканом на рубеже XIX-XX вв. по но-
вым архивным материалам // Новая и новейшая история. 1998. № 6.
Галкин А. А, Общественный прогресс и мобилизационная модель раз-
вития // Коммунист. 1990. № 18.
263
Гаман-Гэлутвина О. В. Политические элиты России. Вехи историче-
ской эволюции. М., 1998.
Гачев Г Д. Национальные образы мира. Курс лекций. М., 1998.
Георгиев А. В. Царизм и российская дипломатия накануне Первой ми-
ровой войны // Вопросы истории. 1988. № 3.
Гелла Г Н. Либерализм и “новый империализм” в Великобритании в
80-х — 90-х гг. XIX в. // Новая и новейшая история. 2001. № 2.
Глазова Е. П., Горшкова Л. В., Мазурин Г Е. Некоторые социальные
характеристики правящей элиты в капиталистических странах (обзор). —
В сб.: Рабочий класс в мировом революционном процессе. М., 1979.
Головачев Б. В., Косова Л. Б. Высокостатусные группы: штрихи к со-
циальному портрету// Социологические исследования. 1996. № 1.
Голубев А. В. Мифологическое сознание в политической истории XX в.
— В кн.: Человек и его время. М., 1991.
Горяйнов И. Где было офицерство в 1914-1920 гг. // Родина. 1993. № 12.
Гуменюк В. П., Вологжанин Ф. Н. История военного искусства. Орел,
1995.
Давидсон А. Б., Филатова И. И. Англо-бурская война и Россия // Новая
и новейшая история. 2000. № 1.
Данилевский Н. Я, Россия и Европа. М., 1991.
Дилигенский Г Г. Социально-политическая психология. М., 1994.
Донде А. С. Носители милитаризма в XX столетии // Русский истори-
ческий журнал. 1998. № 4.
Дрейцелъ П. Г Элита и социальная структура. М., 1993.
Дубенцов Б. Б., Куликов С. В. Социальная эволюция высшей царской
бюрократии во II половине XIX — начале XX в. (итоги и перспективы
изучения). — В сб.: Проблемы социально-экономической и политической
истории России XIX-XX вв. Спб., 1999.
Дьякова Н. А., Чепелкин М. А. Границы России в XVII-XX вв. М., 1995.
Дякин В. С. Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907-1911 гг. Л.,
1978.
Жинкина И. Ю. Стратегия безопасности России: проблемы формиро-
вания понятийного аппарата. М., 1995.
Журавлева В. И. Еврейский вопрос в России глазами американцев (из
истории российско-американских отношений конца XIX в.) И Вестник
Еврейского университета. 1996. № 3 (13).
Журавлева В. И. Как помочь России? (Россия и американское общест-
во в конце XIX в.). — В сб.: Россия и мир глазами друг друга: из истории
взаимодействия. М., 2000. Вып. 1.
Зайончковский А. М. Подготовка России к империалистической войне.
Очерки военной подготовки и первоначальных планов. М., 1926.
Зайончковский А. М Подготовка России к мировой войне в междуна-
родном отношении. Л., 1926.
Зайончковский П. А. Офицерский корпус русской армии перед Первой
мировой войной И Вопросы истории. 1981. № 4.
Зайончковский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-
XX вв. М., 1973.
264
Зайцов А. Л. Служба Генерального штаба. Нью-Йорк, 1961.
Зюганов Г. А. География победы. М., 1997.
Игнатьев А. В. Внешняя политика России в 1905-1907 гг. М., 1986.
Игнатьев А. В. Русско-французские отношения накануне Первой ми-
ровой войны (1908-1914). М., 1962.
Игнатьев А. В. Сергей Дмитриевич Сазонов // Вопросы истории. 1996.
№9.
Игнатьев А. В. Своеобразие российской внешней политики на рубеже
XIX-XX вв. // Вопросы истории. 1998. № 8.
История внешней политики России. Конец XIX — начало XX века. М.,
1997.
История флота Государства Российского. М., 1996. Т. 1-2.
История дипломатии. М., 1963. Т. 2.
Кавтарадзе А. Г. Военные реформы в России, 1905-1912 гт. — В кн.:
Реформы и реформаторы в истории России. М., 1996.
Кавтарадзе Л. Г. Военные специалисты на службе Республики Сове-
тов, 1917-1920 гг. М., 1988.
Кавтарадзе А. Г. Из истории русского Генерального штаба // Военно-
исторический журнал. 1971. № 12; 1972. № 7; 1974. № 12.
Каменев А. История подготовки офицерских кадров в России. М.,
1990.
Кан А. С. Швеция глазами русских путешественников (1817-1917) //
Новая и новейшая история. 1983. № 4.
Кан А. С. Швеция и Россия в прошлом и настоящем. М., 1999.
Керсновский А. И. История русской армии. 1881-1917. Белград, 1935.
Ч.З.
Кингстон-Маклори Э. Руководство войной. Анализ роли политическо-
го руководства и высшего военного командования. Пер. с англ. М., 1957.
Клаузевиц К Ф. Г О войне. Пер. с нем. М., 1994.
Ковальский Я. В. Папы и папство. Пер. с польск. М., 1991.
Кожевникова Г. Главное управление Генерального штаба накануне
Первой мировой войны (1910-1914 гг.). М., 1998.
Кон И С, Национальный характер: миф или реальность? // Новый мир.
1968. № 9.
Корелин А. П. Российское дворянство и его сословная организация
(1861-1904)//История СССР. 1971. №5.
Королев С. А. Бесконечное пространство. Гео- и социографические об-
разы власти в России. М., 1997.
Косолапов Н. А. Социальная психология и международные отношения.
М, 1983.
Кострикова Е. Г, Русская пресса и дипломатия накануне Первой ми-
ровой войны, 1907-1914. М., 1997.
Кривицкий А. Традиции русского офицерства. М., 1945.
Кузьмин Ф. М. История Николаевской академии Генерального штаба и
Военной академии им. М. В. Фрунзе. М., 1993.
265
Куколев И., Штыков И Становление элитоведения (1991-1996). — В
сб.: Социальные исследования в России. Немецко-российский монито-
ринг. Берлин — Москва, 1998.
Любин В. П. Италия накануне вступления в Первую мировую войну.
М., 1982.
Люкс Л. Россия между Западом и Востоком. Пер. с нем. М., 1993.
Лютов И. С., Носков А. М. Коалиционное взаимодействие союзников.
По опыту Первой и Второй мировых войн. М., 1998.
Мангейм К. Человек и общество в век преобразований. Пер. с нем. М.,
1991.
Марасинова Е. Н. Психология элиты российского дворянства послед-
ней трети XVIII в. М., 1999.
Машкин Н А. Высшая военная школа Российской империи XIX — на-
чала XX вв. М., 1997.
Меленберг А. А. Немцы в российской армии накануне Первой мировой
войны // Вопросы истории. 1998. № 10.
Меметов В. С., Фролов В. А. Формирование военной интеллигенции:
преемственность или возвращение к истокам. В кн.: Проблемы методоло-
гии истории интеллигенции: поиск новых подходов. Иваново, 1995.
Мещеряков Г. П. Русская военная мысль в XIX в. М., 1973.
Миллс Р. Властвующая элита. Пер. с англ. М., 1959.
Михайлов А. А. Российские кадетские корпуса // Вопросы истории.
1997. № 12.
Нарта М. Теория элит и политика. Пер. с чешек. М., 1978.
Оболенская С. В. Немцы в глазах русских XIX в.: черты общественной
психологии // Вопросы истории. 1997. № 12.
Огенюис-Селиверстоф А. Франция — Россия — Германия (1878-
1918). — В кн.: Россия и Франция XVIII—XX вв. Пер. с франц. М., 2000.
Вып. 3.
Огородников С. Исторический обзор развития и деятельности Морско-
го министерства за 100 лет его существования (1802-1902). Спб., 1902.
Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Ростов-на-
Дону, 1998.
Опыт модернизации России в XVIII-XX вв. М., 2000.
Ортега-и-Гассет X. Избранные труды. Пер. с исп. М., 1997.
Оськин Г. И. Возникновение и развитие службы Генерального штаба в
русской армии // Военно-исторический журнал. 1969. № 3.
Охотский Е. В. Политическая элита. М., 1993.
Очерки истории российской внешней разведки. М., 1996. Т. 1.
Павловская А. В. Россия и Америка: проблемы общения культур. Рос-
сия глазами американцев, 1850-1880-е гг. М., 1998.
Павловская А. В. Стереотипы восприятия России на Западе. — В сб.:
Россия и Запад: диалог культур. М., 1994.
Первая мировая война. Дискуссионные проблемы истории. М., 1994.
Петров М. Подготовка России к мировой войне на море. М., 1926.
Платон. Государство. Законы. Политика. Пер. с греч. М., 1998.
266
Поликарпов В. В. Власть и флот в России в 1905-1909 гг. // Вопросы
истории. 2000. № 3.
Политические элиты в Центральной и Восточной Европе (проблемы
переходного периода). М., 1998.
Понеделкое А. В., Старостин А. М, Введение в политическую элито-
логию. Ростов-на-Дону, 1998.
Португальский Р. М. и др. Первая мировая война в жизнеописаниях
военачальников. М., 1994.
Прокопьев В. П. Государство и армия в истории Германии Х-ХХ вв.
Калининград, 1998.
Психический образ: строение, механизмы, функционирование и разви-
тие. М, 1994. Т. 1-2.
Российская дипломатия в портретах. М., 1992.
Российская элита: опыт социологического анализа. М., 1995. Ч. 1-3.
Российские офицеры накануне Первой мировой войны // Военно-
исторический журнал. 1993. № 12; 1994. № 1-4.
Российские самодержцы. 1801-1917. М., 1994.
Россия и Германия. М., 1998. Вып. 1.
Россия на рубеже XIX-XX вв. М., 1999.
Русская военно-теоретическая мысль XIX — начала XX в. М., 1960.
Рыбаченок И. С. Союз с Францией во внешней политике России в
конце XIX в. М., 1993.
Савваитова М. Д. Чешский вопрос в официальных кругах России в го-
ды Первой мировой войны. — В кн.: Первая мировая война: дискуссион-
ные проблемы истории. М., 1994.
Сенявская Е. С. “Образ врага” в сознании участников Первой мировой
войны. — В сб.: Россия и Европа в XIX-XX вв. Проблемы взаимовосприя-
тия народов, социумов, культур. М., 1996.
Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт Рос-
сии. М., 1999.
Сенявская Е. С. Человек на войне. Историко-психологические очерки.
М., 1997.
Сергеев Е. Ю. “Внешняя угроза с Запада” в оценках военно-поли-
тической элиты Российской империи накануне Первой мировой войны //
Вестник Киевского государственного лингвистического университета.
Сер. История, экономика, философия. Вып. 4. Киев, 2000, № 1.
Сергеев Е. Ю. Военно-политическая элита Российской империи о
“внешней угрозе с Запада” накануне Первой мировой войны // Новая и
новейшая история, 2000, № 5.
Сергеев Е. Ю. Образ Великобритании в представлении российских ди-
пломатов и военных в конце XIX - начале XX вв. - В сб.: Россия и Европа
в XIX-XX вв. Проблемы взаимовосприятия народов, социумов, культур.
М., 1996.
Сергеев Е. Ю. Образ США в представлениях россиян (начало XX в.).
— В сб.: Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия.
М„ 2000. Вып. 1.
267
Сергеев Е. Ю. Политика Великобритании и Германии на Дальнем Вос-
токе, 1897-1903. М., 1998.
Сергеев Е. Ю. Россия и Запад в 1900 — 1917 гг. В кн.: Россия и Запад.
Формирование внешнеполитических стереотипов в сознании российского
общества первой половины XX века. М., 1998.
Сергеев Е. Ю. Франция глазами военных атташе Российской империи
(1900-1914). В кн.: Россия и Франция XVIII-XX вв. М., 2000. Вып. 3.
Сергеев Е. Ю., Улунян Ар. А. Военные агенты в системе разведыва-
тельной службы Российской империи И Русский исторический журнал.
1998. Т. 1.№4.
Сергеев Е. Ю., Улунян Ар. А. Не подлежит оглашению. Военные аген-
ты Российской империи в Европе и на Балканах, 1900-1914. М., 1999.
Серебрянников В. В. Войны России. М., 1998.
Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1902-1907 гг. Л., 1981.
Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг. Л., 1990.
Степанов А. И. Место России в мире накануне Первой мировой войны
// Вопросы истории. 1993. № 2.
Степанов А. И. Россия в Первой мировой войне: геополитический ста-
тус и революционная смена власти. М., 2000.
Степанов А. И., Уткин А. И. Геоисторические особенности формиро-
вания российского военно-государственного общества // Россия XXI.
1996. №9-10.
Столетие Военного министерства. 1802-1902 гг. Исторический очерк
возникновения и развития в России Генерального штаба / сост. П. А.
Гейсман. Спб., 1902. Т. 4. Ч. 1. Кн. 2; Ч. 2. Кн. 2.
Стремоухое П. П. Император Николай II и русское общество в конце
его царствования в освещении иностранцев // Русская летопись. Париж,
1925. Кн. 7.
Токарев А. И. Изменения политической системы российского общест-
ва. 1861-1925. М., 1993.
Улунян Ар. А. Русская геополитика: внутрь или вовне? (Российская на-
учная элита между Западом и Востоком в начале XX в.) // Общественные
науки и современность. 2000. № 2.
Фатеев А. В. Образ врага в советской пропаганде. 1945-1954. М., 1999.
Флоренский М. Ф. Совет министров и военные ведомства в 1907-1914
гг. — В кн.: Актуальные проблемы дореволюционной отечественной ис-
тории. Ижевск, 1993.
Фонотов А. Г. Россия от мобилизационного общества к инновацион-
ному. М., 1993.
Холманских А. Е. Реформы в российской армии в период между рус-
ско-японской и Первой мировой войнами // Вестник МГУ. Сер. История.
1999. №2.
Чернышева О. В. Шведский характер в русском восприятии. М., 2000.
Чешков М. А. Глобальный контекст постсоветской России. Очерки
теории и методологии мироцелостности. М., 1999.
Чубарьян А. О. Европейская идея в истории: проблемы войны и мира.
М., 1987.
268
Чугров С. В. Россия и Запад: метаморфозы восприятия. М., 1993.
Шапошников Б. Академия Генерального штаба И Военно-историчес-
кий журнал. 1966. № 8.
Шапошников Б. М. Мозг армии. М., 1987. Т. 1.
Шацилло В. К. Расчет и безрассудство. Германо-американские отно-
шения в 1898-1917 гг. М., 1998.
Шацилло К, Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. Ге-
нералы и политика. М., 2000.
Шацилло К. Ф. Россия перед Первой мировой войной. М., 1974.
Шацилло К. Ф. Русский империализм и развитие флота накануне Пер-
вой мировой войны (1906-1914). М., 1968.
Шепелев Л. Е. Чиновный мир России XVIII — начала XX вв. Спб.,
1999.
Шепетов К. П. Немцы — глазами русских. М., 1995.
Шестаков В. П. Америка извне и изнутри. М., 1996.
Шестаков В. П. Английский национальный характер и его восприятие
в России. — В сб.: Россия и Запад. Диалог или столкновение культур. М.,
2000.
Шмелев А. В. Колчак и возрождение русского флота. 1906-1911 // Во-
просы истории. 1997. № 11.
Энгель В. В. “Еврейский вопрос” в русско-американских отношениях.
На примере “паспортного” вопроса 1864 — 1913 гг. М., 1998.
Энгельс Ф. Армии Европы. Полное собрание сочинений. 2-е изд. М.,
1958. Т. 11.
Энгельс Ф. Может ли Европа разоружиться. Полное собрание сочине-
ний. 2-е изд. М., 1962. Т. 22.
Abrahamson В. Military Professionalization and Political Power. Stock-
holm, 1971.
Albertoni E. Mosca and the Theory of Elitism. Oxford — New York, 1987.
Allen R. Russia Looks at America. Washington, 1988.
Andrzejewski S. Military Organization and Society. London, 1954.
Archer J. The Russians and the Americans. New York, 1975.
Armed Forces and Society: A Sociological Essays / ed. by J. Van Doorn.
The Hague, 1968.
Armstrong J. The European Administrative Elite. Princeton, 1973.
Aselius G. The “Russian Menace” to Sweden. Stockholm, 1994.
Bachrach P. The Theory of Democratic Elitism. A Critique. Boston, 1967.
Barnett C. The Education of Military Elites // Journal of Contemporary
History. 1967. Vol. 2 (3).
Belief Systems and International Relations / ed. by R. Little and S. Smith.
Oxford — New York, 1988.
Booth K. Strategy and Ethnocentrism. London, 1979.
BorhekJ., Curtis R.. A Sociology of Belief. New York, 1975.
Bottomore T. Elites and Society. Baltimore, 1968.
BouldingK. The Image. Ann Arbor, 1956.
Boulding K. National Images and International Systems // Journal of Con-
flict Resolution. 1959. No 2.
269
Bushnell J. The Tsarist Officer Corps, 1881-1914: Customs, Duties, Ineffi-
ciencies 11 American Historical Review. 1981. Vol. 86.
Carter S. Russian Nationalism. Yesterday, Today, Tomorrow. New York,
1990.
Challener R. The French Theory of the Nation in Arms, 1866-1939. New
York, 1955.
Changing Patterns of Military Politics I ed. by S'. Huntington. New York,
1962.
Computer Models of Thought and Language / ed. by R. Shank and R.
Colby. San Francisco, 1973.
De Rivera J. The Psychological Dimension of Foreign Policy. Columbus,
1968.
Deist W. Militar, Staat und Gesellschaft. Studie zur preuSisch-deutschen
Militargeschichte, 1871-1945. Munchen, 1991.
Demeter K. Das deutsche Offizierkorps in Gesellschaft und Staat. 1650-
1945. Frankfurt-am-Main, 1962.
Duijker H, Frijda N. National Character and National Stereotypes. Am-
sterdam, 1960.
Ehrman J. Cabinet Government and War, 1890-1940. Cambridge, 1958.
Ekirch A. The Civilian and the Military: A History of the American
Antimilitarist Tradition. Colorado Springs, 1972.
Elite Studies and Communist Politics / ed. by R. Linden and B. Rockman..
Pittsburg, 1984.
Elites in Latin America / ed. by S'. Lipset and A. Solari. New York, 1967.
Elster J. Psychologic politique. Paris, 1990.
Ferenczi C. Aussenpolitik und Offentlichkeit in Rugland, 1906-1912.
Husum, 1982.
Field G., Highley J. Elitism. London-Boston, 1980.
Finer S. The Man on Horseback. London, 1962,1988.
Frankel J. The Making of Foreign Policy. London, 1963.
Fuller W. (jr.) Civil-Military Conflict in Imperial Russia, 1881-1914.
Princeton, 1985.
Fuller W. (jr.) Strategy and Power in Russia, 1600-1914. New York, 1992.
Fyfe H The Illusion of National Character. London, 1940.
Gatrell P. Government, Industry, and Rearmament in Russia, 1900-1914.
Cambridge, 1994.
Gleason J. The Genesis of Russophobia in Great Britain. A Study of the
Interaction of Policy and Opinion. 1815-1841. Cambridge (MA), 1950.
Gorlitz W. Der deutsche Generalstab. Geschichte und Gestalt, 1657-1945.
Frankfurt-am-Main, 1950.
Gooch J. Armies in Europe. London, 1980.
Gooch J. The Plans of War. The General Staff and British Military Strat-
egy. 1900-1916. London, 1974.
Hagen M. War and the Transformation of Loyalties and Identities in the
Russian Empire, 1914-1918. — In: Russia in the Age of Wars, 1914-1945 / ed.
by S. Pons and A. Romano. Milano, 2000.
Hamer W. The British Army. Oxford, 1970.
270
Hanneman R. Military Elites and Political Executives // Journal of Political
and Military Sociology. 1986. Vol. 14. No 1.
Harris N. Beliefs in Society. Harmondsworth,1968.
Harvey D. Between Space and Time: Reflections on the Geographical
Imagination. New York, 1990.
Hayne M. B. The French Foreign Office and the Origins of the First World
War, 1898-1914. Oxford, 1993.
Herman M. Intelligence and Power in Peace and War. Cambridge, 1996.
Hines K. Russian Military Thought: Its Evolution Through War and Revo-
lution. New York, 1998.
Holsti O. The Belief Systems and National Images: A Case Study // Journal
of Conflict Resolution. 1962. Vol. 6.
Horowitz I. The Military Elites. — In: Elites in Latin America. New York,
1967.
Howard M. War in European History. Oxford, 1976.
Huntington S. The Soldier and the State. Cambridge, 1957.
Ideology and Discontent / ed. by D. Apter. New York, 1964.
Image and Reality in World Politics / ed. by J. Farrel and A. Smith. New
York, 1965.
Imagery / ed. by N. Block. Cambridge — London, 1981.
International Politics and Foreign Policy / ed. by J. Rosenau. New York,
1969.
Janis I. Victims of Groupthink: A Psychological Study of Foreign Policy
Decisions and Fiascoes. Boston, 1972.
Janowitz M. The Professional Soldier. Glencoe, 1960.
Jelavich B. The Habsburger’s Empire in European Affairs, 1814-1918. Chi-
cago, 1969.
Jervis R. The Logic of Images in International Relations. Princeton, 1970.
Kahn H. Die Deutsche und die Russen: Geschichte ihrer Beziehungen vom
Mittelalter bis heute. Koln, 1984.
Kedourie E. Nationalism. London, 1966.
Keller S. Beyond the Ruling Class. Strategic Elites in Modem Society. New
York, 1979.
Kenez P. A Profile of the Prerevolutionary Officer Corps // California
Slavic Studies. 1973. No 7.
Kenez P. Russian Officer Corps Before the Revolution: The Military Mind
// Russian Review. 1972. Vol. 31.
Kennedy P. The First World War and the International Power System. —
In: Military Strategy and the Origins of the First World War I ed. by S. Miller.
Princeton, 1985.
Kennedy P. The War Plans of the Great Powers, 1880-1914. London, 1979.
Kitchen M. The German Officer Corps, 1890-1914. Oxford, 1968.
Knowing One’s Enemies. Intelligence Assessment Before the Two World
Wars I ed. by E. May. Princeton, 1984.
Kourvetaris G. Professional Self-Images and Political Perspectives in the
Greek Military // American Sociological Review. 1971. Vol. 36.
LangK. Military Institutions and the Sociology of War. London, 1972.
271
Lasswell H. Power and Personality. New York, 1976.
Liska G. Russia and the Road to Appeasement. Cycles of East-West Con-
flict in War and Peace. Baltimore-London, 1982.
Macdonald R. The Language of Empire: Myths and Metaphors of Popular
Imperialism, 1880-1980. Manchester, 1994.
Marger M. Elites and Masses. An Introduction to Political Sociology. New
York, 1981.
May E. The Development of Political-Military Consultations in the United
States // Political Science Quarterly. 1955. Vol. 70.
Mayer A. The Persistence of the Old Regime: Europe to the Great War.
London, 1981.
Mayzel M. The Formation of the Russian General Staff, 1880-1917. A So-
cial Study // Cahiers du Monde russe et sovietique. 1975. Vol. 16. No. 3-4.
Menning B. Bayonets Before Bullets. The Russian Imperial Army, 1861-
1914. Bloomington, 1992.
Michels R. Political Parties: A Sociological Study of Oligarchic Tendencies
of Modem Democracy. New York, 1959.
The Military and Modernization / ed. by H. Bienen. Chicago — New York,
1971.
Model H. Der deutsche Generalstaboffizier: seine Auswahl und Ausbildung
in Reichswehr, Wehrmacht und Bundeswehr. Frankfurt-am-Mein, 1968.
Mosca G. The Ruling Class. New York, 1939.
Le Donne J. The Russian Empire and the World, 1700-1917: The Geopoli-
tics of Expansion and Containment. Oxford, 1997.
Neilson K. Watching the “Steamroller”: British Observers and the Russian
Army before 1914 // Journal of Strategic Studies. 1985. Vol. 8. No 2.
Neumann I. Russia and the Idea of Europe: A Study of Identity and Interna-
tional Relations. London, 1995.
Nish I. Japanese Intelligence and the Approach of the Russo-Japanese War.
— In: Governments and Intelligence Communities in the XXth Century / ed. by
C. Andrew and D. Dilks. London, 1984.
Nordlinger E. Soldiers in Politics. Englewood Cliffs, 1977.
Pareto V. Mind and Society. New York, 1935. Vol. 4.
Parry G. Political Elites. London, 1969.
Perlmutter A. The Military and Politics in Modem Times. New Haven —
London, 1977.
Perrins M. The Council for State Defense, 1905-1909: A Study in Russian
Bureaucratic Politics // Slavonic and East European Review. 1980. Vol. 58 (3).
Pool I. de Sola. Satellite Generals: A Study of Military Elites in the Soviet
Sphere. Stanford, 1955.
Preradovich N. Die Fuhrungsschichte in Osterreich und PreuBen, 1804-
1918. Wiesbaden, 1955.
Presthus R. Elites in the Policy Process. London, 1974.
Psychological Models in International Politics I ed. by L. Falkowski.. Boul-
der, 1979.
Putnam R. The Comparative Study of Political Elites. Englewood Cliffs,
1976.
272
Ralston D. The Army of the Republic. The Place of the Military in the Po-
litical Evolution of France, 1871-1914. London, 1967.
Research Methods for Elite Studies / ed. by G. Moyser and M. Wagstaff.
London, 1987.
ReychlerL. Patterns of Diplomatic Thinking. New York, 1979.
Rich D. Imperialism, Reform and Strategy. Russian Military Statistics,
1840-1880 // Slavonic and East European Review. 1996. Vol. 74.
Richmond H. National Policy and Naval Strength. London — New York,
1928.
Rogge H. Russia in the Age of Modernization and Revolution, 1881-1917.
London, 1983.
Rokeach M. Beliefs, Attitudes, and Values. A Theory of Organization and
Change. San Fransisco-Washington-London, 1968.
Ropponen R. Die Kraft RuElands: wie beurteilte die politische und
militarische Fuhrung der europaischen GroSmachte in der Zeit von 1905 bis
1914 die Kraft Rufilands. Helsinki, 1968.
Ropponen R.. Die Russische Gefahr. Helsinki, 1976.
Rothenberg G. The Army of Francis Joseph. West Lafayette, 1976.
Sartori G. Politics, Ideology and Belief Systems // American Political Sci-
ence Review. 1969. Vol. 63. No 2.
Scheibe K. Beliefs and Values. New York, 1970.
Schmidt C. Russische Presse und Deutsches Reich, 1905-1914. Koln, 1988.
Schulte B. Die deutsche Armee, 1900-1914. Zwischen Beharren und
Verandem. Dusseldorf, 1977.
Sergeev E. Das deutsche Kaiserreich aus der Sicht russischer
Militarattaches (1900-1914) // Forum fur osteuropaische Ideen- und
Zeitgeschichte.2000. H. 1.
Setton-Watson R. The Decline of Imperial Russia, 1855-1914. New York,
1960.
Sheppard E. A Short History of the British Army. London, 1950.
Smith H. What is the Military Mind ? // U S Naval Institute Proceedings.
1953. Vol. 79.
The Sociology of Elites / ed. by J. Scott. Aidershot, 1990. Vol. 1-3.
Spiers E. The Army and Society, 1815-1914. New York, 1989.
Spilberg P. “Nation in Arms” in Russian Military Thought 11 New Review.
1971. No 11 (2-4).
Stacey F. Britain and Russia from the Crimean War to the Second World
War. London, 1969.
Steinberg J. The Education and Training of the Russian General Staff: A
History of the Imperial Nicholas Military Academy, 1832-1914. New York,
1990.
Stone N. Europe Transformed, 1878-1919. London, 1983.
Structure of Decision. The Cognitive Maps of Political Elites / ed. by R. Ax-
elrod. Princeton, 1976.
Struve W. Elites against Democracy. Leadership Ideals in Bourgeois Politi-
cal Thought in Germany, 1890-1933. Princeton, 1973.
273
Tannenbaum E. 1900: The Generation Before the Great War. New York,
1976.
Teitler G. The Genesis of the Professional Officers’ Corps. London, 1977.
Thought and Action in Foreign Policy / ed. by G. Bonham and M. Shapiro.
Basel-Stuttgart, 1977.
Turner E. Gallant Gentleman: A Portrait of the British Officer, 1600-1956.
London, 1956.
Vagts A. Defense and Diplomacy: The Soldier and the Conduct of Foreign
Relations. New York, 1956.
Vagts A. A History of Militarism. New York, 1959.
Vampires Unstaked. National Images, Stereotypes and Myths in East Cen-
tral Europe / ed. by A. Garris and V. Adler. Oxford-New York, 1995.
Vertzberger J. The World in Their Minds: Information Processing, Cogni-
tion, and Perception in Foreign Policy Decisionmaking. Stanford, 1990.
Wallace D. Russia on the Eve of War and Revolution. Princeton, 1984.
War, Economy, and the Military Mind / ed. by G. Best and A. Wheatcroft.
London, 1976.
Welsh W. Leaders and Elites. New York, 1979.
Wildman A. The End of the Russian Imperial Army. Princeton, 1980.
Williamson S. Austria-Hungary and the Origins of the First World War.
Houndmills, 1992.
Wittram R. Russia and Europe. London, 1973.
Wren M. The Western Impact upon Tsarist Russia. Chicago, 1971.
2. Диссертации и авторефераты
Восканян С. С. Бюрократия и правящая элита: сравнительный анализ.
Ростов-на-Дону, 1996.
Галактионов В. И. Политическая элита России: проблемы формирова-
ния и демократизации в современных условиях. М., 1996.
Ильин Ю. В. Опыт деятельности Военного министерства по укрепле-
нию офицерского корпуса русской армии (1905-1914). М., 1997.
Ионидис Я. Н. Политическая элита в демократическом обществе (о
возможности использования мирового опыта в российских условиях). М.,
1994.
Карабущенко П. Л. Проблема идеологического оправдания власти в
структуре элитарного политического сознания. М., 1994.
Коробов Ю. М. Опыт сотрудничества Генеральных штабов России и
Франции в 1906-1914 гг. М., 1997.
Кузин В. В. Совет Государственной Обороны в России (1905-1909). М.,
1950.
Маслов С. В. Военная элита: политологический анализ формирования.
М., 1995.
Михаленок О. М. Российская государственность и вооруженные силы в
1861-1914 гг. (историко-политологический аспект). М., 1996.
Никитин Е. Ф. Русская армия накануне Первой мировой империали-
стической войны. Л., 1949.
274
Павловская А. В. Формирование образа России в США. 1850-1880-е гг.
Проблемы взаимодействия культур. М., 1999.
Саксонов О. В. Военные реформы 1905-1912 гг. в России и их влияние
на военное искусство. М., 1994.
Сапрыкин В. О. Военные реформы в политической жизни России,
1907-1914. М., 1995.
Симоненко В. Г. Морской Генеральный штаб русского флота (1906-
1917 гг.). Спб., 1998.
Харламов В. И, Развитие военного образования офицеров регулярной
армии и пограничной охраны (1700-1917). М., 1994.
275
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН1
А
Абрахамссон Б, 11, 66
Авелан Ф. К. 133
Аксаков Н. П. 234
Александр II176
Александр III25
Алексеев А. И. 123, 127
Алексеев М. В. 79, 114
Андрэ 148
Аристотель 11
Арцыбашев М. П. 15, 31
Асквит Г. 209, 236
Ашин Г. К. 21
Б
Баден-Пауэлл У. 77, 228
Базаров П. А. 224
Базили Н. А. 13, 237
Балашов И. П. 13, 175-176, 187
Барсуков Е. 3. 78, 233
Бахметев Ю. П. 74
Бейлис М. 195, 206
Беклемишев Н. Н. 123
Белавенец П. И. 23, 127, 134
Беляев И. Т. 26, 243
Бентковский А. К. 13, 143, 233
Бескровный Л. Г. 11
Бестужев И. В. 147
Бирилев А. А. 13, 121, 127
Бируков В. Г. 74
Бисмарк 0.138, 200
Блох И. С. 231
Бобриков Н. И. 13, 154, 189
Богданович А. В. 83
Богданович Е. В. 83
Бойль Р. 156
Бонч-Бруевич М. Д. 43
Борек Дж. 12, 67
Бостунич Г. 73
Ботьянов М. И. 193
Брусилов Л. А. 128, 130
Брюжер 203
Бубнов А. Д. 49, 124
Бубнов М. В. 14, 123
Булдинг К. 12, 67-68
Бут К. 251
Бутовский Н. 32
Бушнелл Дж. 11
Бьюкенен Дж. 106, 146
В
Вагтс А. 77
Васильева Т. Е. 12
Вебер М. 12, 20, 65, 86, 241
Вейл Н. 20
Вернандер 77
ВерцбергерЯ. 12, 67
Вильгельм II 88, ПО, 144, 174,
202, 222, 251
Витте С. Ю. 105, 138, 144
Владимир Александрович, в. кн.
26
Вогак К. И. 221
Водар 82
Волков С. В. 77
Волконский А. М. 14, 125, 175
Волконский Г. М. 107
Вольф К. 207-208
Г
Галкин М. С. 15, 28, 227
Гаман-Голутвина О. В. 21, 241
Гачев Г. Д. 12, 71, 210
Гейден А. Ф. 123
Гейден Ф. Л. 777
ГеоргУ 208
Геруа А. В. 108
Геруа Б. В. 15, 40, 43, 46, 53, 57,
82, 108
Герлиц В. 48
Герцен А. И. 91, 135, 146
Гете В. 200
Гетцендорф К. 89
Гинденбург П. 79
1 В указатель не включены лица, упоминаемые в эпиграфах, примечаниях после
глав, списке источников и литературы.
276
Гиппиус 33
Глазов В. Г. 14, 42
Голечек И. 183
Головин Н. Н. 10, 13, 23, 34, 43,
150, 219
Голубев А. В. 12, 69
Горовиц И. И
Грей Э. 198
Григорович И. К. 13, 120, 124,
128, 131, 155
Грулев М. 15, 32, 228
Гулевич А. А. 231-233
Гурко В. И. 43, 219
Гуч Дж. 43, 48
Гучков А. И. 43, 50, 126
Гэтрелл П. 230
Д
Дал Р. 21
Данилевский Н. Я. 9, 106, 176,
178-180, 253
Данилов Ю. Н. 13, 15, 24, 43,
114, 226, 237
Дарлингтон С. 20
Де Ривера Дж. 12, 67
Делькассе Т. 141
Деметер К. 48
Деникин А. И. 15, 26, 29-30, 32,
41, 46, 75
Джанис И. 12
Джервис Р. 12, 67
Джунковский В. Ф. 15, 25, 43,
204, 208, 217
Дилигенский Г. Г. 12, 67-68, 92
Дмовский Р. 108, 186
Добротворский Н. М. 123, 127
Довконт Ф. Ю. 13, 117, 235
ДоливО’Добровольский Б. И.
123, 149
Драгомиров М. И. 13, 39, 41,
134, 231
Дрейер В. Н. 15
Дрейфус А. 48, 90
Дубенцов Б. Б. 50
Дуйкер X. 12, 196
Дурново П. Н. 13, 139
Дюрюи Ж. 28
Е
Екатерина II 107, 119, 176-177
Епанчин Г. А. 148
Ермолов Н. С. 208-209, 226, 236
Ерофеев Н. А. 12, 207
3
Зайончковский П. А. 39, 42
Залесский П. И. 30
И
Игнатьев А. А. 15, 42, 150
Игнатьев А. В. 10, 112
Изволький А. П. 13, 116, 138,
144, 151, 190
Ильин Ю. В. 29
К
Кавтарадзе А. Г. 11
Кайо Ж. 116
Калнин Э. X. 13, 41, 125, 174,
181
Каменский 243
Карамзин Н. М. 91
Карцев Ю. 107
Кассини А. П. 195
Келлер С. 20-21, 86
Кенез П. 11
Кеннеди П. 113
Керзон Дж. 102
Керсновский А. А. 84
Кертис Р. 12, 67
Кизеветтер А. А. 218
Кингстон-Маклори Э. 50
Кладо Н. Л. 122-123
Клаузевиц К. 117, 230
Ковалевский П. И. 181, 201
Коковцов В. Н. 129
Коломб Ф. 131
Колчак А. В. ПО, 112, 122-123,
127, 129
Константин Константинович, в.
кн. 83
Конфуций 11
Косолапов Н. А. 67
Котляревский С. А. 182
Крамарж К. 198
Краснов П. Н. 10, 15, 84
Кривицкий А. 88
Крупенский В. Н. 13, 157, 205
Крылов А. Н. 155
Куликов С. В. 50
Куприн А. И. 15, 25, 30, 37
Курлов П. Г. 82
277
Куропаткин А. Н. 13-14, 46, 72,
83, 104-105, 111, 114, 118,
128, 139, 144-146, 148, 175,
177, 188, 197, 231
Л
Ламанский В. И. 102, 111
Ламздорф В. Н. 13, 140, 142,
144, 177, 218, 220-221
Лансинг Р. 74
Ларионов Л. В. 15, 54
Лассуэлл Г. 20
Лев XIII 206
Ледонн Дж. 103
Ленин В. И. 20, 253
Леонтьев К. 210
Ливен А. А. 75, 78, 84, 218
Лиделл-Харт Б. 132
Линкер 152
Липпман У. 68
Лихачев И. Ф. 54
Ломен Н. Н. 127, 133
Лукомский А. С. 43, 150
Люкс Л. 186
М
Майцель М. 11, 34-35
Макиндер Г. 102-104
Манасеин И. Н. 111, 178
Мангейм К. 72
Маннергейм К. Г. 15, 186
Марасинова Е. Н. 72
Маргер М. 27
Маритен Ж. 20
Мартенс Ф. Ф. 73, 777
Марченко М. К. 775, 147, 200
Маслов С. В. 77, 22
Масарик Т. 198
Машкин Н. А. 34
Мелленберг А. А. 81
Менделеев Д. И. 102
Меннинг Б. 77
Меньшиков М. 0.200
Мещерский В. М. 74
Миллер Е. Л.-К. 156
Миллс Р. 20, 22, 65, 75, 80
Милюков П. Н. 84
Милютин Д. А. 73, 184-185, 194,
218
Михельс Р. 20
Михельсон А. А. 752, 223
Михневич Н. П. 14, 33, 77, 85,
232
Мольтке Г. (мл.) 105
Монастырев Н. А. 30
Моска Г. 20, 22, 87
Мосолов А. 75, 52, 73
Мрозовский 33
Муравьев М. Н. 73, 128, 141-143
Муравьев-Амурский В. В. 203,
223
Мэхен А. 102, 136
Н
Нарта М. 27
Незнамов А. А. 43
Неклюдов А. В. 154
Николай 1103, 107, 176
Николай II 25, 50-52, 73-74, 76,
81, 105-106, 111, 120, 124-
125, 131-132, 138, 140-144,
146, 174, 180, 188, 198, 204-
205, 219-220, 223, 225, 250-
251
Николай Николаевич (мл.), в.
кн. 43, 51, 113, 187
Новицкий В. Ф. 722
Нольде Б. Э. 218, 225
Нордлингер Э. 77
О
Оберучев К. М. 45
Оболенская С. В. 72, 201
Обручев Н. Н. 26, 46, 103
Огенюис-Селиверстоф А. 141
Ольденбург С. С. 176
Ортега-и-Гассет X. 7, 20
Остен-Сакен Н. Д. 141, 143, 152
Островский А. Н. 69
Охотский Е. В. 27
П
Павел 124, 38
Павловская А. В. 72, 69
Палицын Ф. Ф. 73, 34, 114, 144,
190, 221
Парето В. 20, 22, 67
Парский Д. И. 27, 36, 219
Пентюхов О. 227
Перлмуттер А. 77, 66
Петр I 24, 38, 54, 73, 119, 177,
253
Петр III38
278
Петров М. А. 235
Пий X 206
Пилсудский Й. 108, 187
Платон 11, 19
Погодин А. Л. 198
Поливанов А. А. 43, 151
Попов В. 237
Пруссак В. 77
Пуанкаре Р. 198, 204
Путнэм К. 78
Р
Радко-Дмитриев 233
Распопов Н. Н. 211
Ратцель Ф. 102
Раух Г. О. 14, 83
Редигер А. Ф. 15, 29, 33, 43, 53,
79
Режепо П. А. 44
Рейхлер Л. 67
Римский-Корсаков М. М. 123,
126-127
Риттих А. Ф. 49, 115, 124, 193,
200-201
Рожественский 3. П. 135
Розанов В. В. 5, 201, 210
Розен Р. Р. 13, 195
Рокич М. 12, 67
Ромейко-Гурко Д. И. 154-155,
228
Росси 205
Ротенберг Г. 48
Рубец 33
Руммель Ю. В. 149, 238
Русин А. И. 13
Рут Э. 92
Рябиков П. Ф. 82
С
Сабанеев А. В. 79
Сабуров П. А. 13, 220
Сазонов С. Д. 13, 174, 202, 205-
206, 208
Самойло А. 15
Сартори Дж. 12, 67
Сахаров В. В. 174
Сватковский В. П. 13, 147, 199-
200
Свербеев С. Н. 13, 199, 202
Семенов-Тяньшанский А. П.
126-127
Семенов-Тяньшанский В. П.
102, 111
Сенявская Е. С. 77
Сергеевский Б. Н. 74
Сергей Александрович, в. кн. 25
Серебрянников В. В. 77
Сирелиус О. Л.-О. 206
Скалой 82
Скотт Р. 242
Снесарев А. Е. 107, НО, 145
Спайкман Н. 101-102
Спайрс Э. 48
Спилберг П. 231
Сталин И. В. 200
Стаховский Б. М. 128
Степанов А. И. 240
Столыпин П. А. 124, 191, 224
Стоун Н. 243
Струве П. Б. 777, 208
Сухомлинов В. А. 13, 15, 43, 51,
151-152, 221, 228
Т
Тирпиц А. 134
Тихобразов 74
Тойнби А. 12
Трубецкой Г. Н. 182
Трубецкой Н. А. 156
Тыртов П. П. 128, 142
Тэйлор А. 185
Тюлин М. С. 75
У
Уайлдмен А. 77, 57
Уилльямсон С. 48
Уильямс Р. 20
Уиткрофт А. 48
Уотерс У. 46
Урибес-Санчес Э. 183
Успенский Н. П. 133
Уткин А. И. 240
Ф
Фабрицкий С. С. 76
Фадеев Р. А. 109, 180
Файнер С. 11, 22
Файф Г. 196-197
Фатеев А. В. 12
Ферреро Г. 180
Фонотов А. Г. 241
Франц Иосиф 1146-147
Франц Фердинанд, эрцгерцог 89
279
Фредерикс Б. В. 52
Фрейд 3.12, 20
Фрийда Н. 12, 196
Фромм Э. 12, 20
Фуллер У. (мл.) 11
Фуллье А. 196, 203
X
Хантингтон С. 11, 22, 65
Харрис Н. 12, 67
Хаусхофер К. 102
Холдейн Р. 90, 157
Холсти 0.12
ц
Циллиакус К. 108
Ч
Чарыков Н. В. 138
Чернышева О. В. 12, 206
Чугров С. В. 67
Чэллен Р. 102
Чэлленер Р. 48
Ш
Шавельский Г. И. 15, 27, 79
Шайбе К. 12, 67
Шамфор А. 203
Шапошников Б. М. 33, 35-37, 40,
42
Шарапов С. Ф. 234
Шаховской А. Ф. 38
Шацилло К. Ф. 11, 113, 124-125
Шебеко В. М. 144, 174
Шекспир У. 24
Шеманский А. 41
Шеппард Э. 48
Шерман Э. 48
Шестаков В. П. 12, 197
Шкловский (Дионео) Ю. М. 13,
209
Шмелев А. В. 722
Шмеман А. 73
Штакельберг Ф. А. 84
Шумпетер И. 20
щ
Щеглов А. Н. 54, 123
Э
Эбергард 128
Эдуард VII208
Экирч А. 48
Энгельгардт Б. А. 75, 24, 42
Энгельс Ф. 52, 88
Я
Ядов В. А. 67
Яновиц М. 77, 22
280
СПИСОК ТАБЛИЦ
1. Военные академии ведущих стран мира (1900 г.) 31
2. Анализ списочного состава генералитета русской армии (1903 г.) 44
3. Распределение высших офицеров Генерального штаба по гра-
жданским должностям (1907 г.) 47
4. Военные расходы ведущих государств Европы (1913 г.) 49
5. Сравнительная характеристика сущностных компонентов
представленческих моделей военных элит России и западных
держав (начало XX в.) 93
6. Сопоставление водоизмещения отдельных категорий судов
ВМФ России (1904 и 1908 гг.) 119
7. Сравнение геополитических компонентов представленческой
системы военной элиты России с крупнейшими западными
странами (1900-1914 гг.) 158
281
СОДЕРЖАНИЕ
ОТ АВТОРА 5
ВВЕДЕНИЕ 7
Глава 1. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ ВОЕННОЙ
ЭЛИТЫ РОССИИ 19
1. Военная элита в составе правящих верхов общества 19
2. Социальное происхождение, воспитание и образование 23
3. Особенности службы офицеров Генерального штаба 37
4. Структура военной элиты России в начале XX в. 49
Глава 2. ОСОБЕННОСТИ МЕНТАЛИТЕТА РОССИЙСКОЙ
ВОЕННОЙ ЭЛИТЫ 65
1. Образы и представления как основные элементы сознания 65
2. Военный склад ума: становление личности офицера 71
3. Структура менталитета офицеров Генерального штаба 87
Глава 3. ГЕОПОЛИТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ОБРАЗА ЗАПАДА 101
1. Пространство и границы 101
2. Время и средства сообщения 113
3. Сухопутная и морская сила государства 118
4. Вероятные геополитические союзники и противники России 137
Глава 4. ЭТНО-КОНФЕССИОНАЛЬНЫЙ АСПЕКТ
ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ЗАПАДЕ 172
1. Славянский вопрос и духовная миссия России на Западе 172
2. Запад и этнические проблемы России 184
3. Национальные характеры европейских народов в оценках воен-
ной элиты России 196
Глава 5. ЗАПАД И МОДЕРНИЗАЦИЯ РОССИИ 217
1. Социально-политический вектор модернизации 217
2. Экономический потенциал преобразований 230
3. Военная элита как “локомотив” реформ 240
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 248
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ 254
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН 276
СПИСОК ТАБЛИЦ 281
282
Сергеев Евгений Юрьевич
«Иная земля, иное небо...»
Запад и военная элита России.
1900-1914 гг.
Утверждено к печати
Институтом всеобщей истории РАН
Л.Р. ИД № 01776 от 11 мая 2000 г.
Подписано в печать 25.07.2001
Гарнитура Таймс. Объем • 17,625 п.л.
Тираж 350 экз.
ИВИ РАН. Ленинский пр., д. 32а