СЕРГЕЙ
МАЛАШ КИН
етро-
град
СЕРГЕЙ МАЛАШ КИН
РОМАН
КНИГА ВТОРАЯ
СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
МОСКВА 19	68
Р2
М 18
Сергей Малашкин, старейший русский писатель,
коммунист, участник революций 1905 и 1917 го-
дов, своими произведениями хорошо знаком чи-
тателям. В ряду его книг роман «Записки Анания
Жмуркина» занимает особо важное место. Это широ-
кое историческое полотно, посвященное революци-
онной России. Первая книга романа вышла в изда-
тельстве «Советский писатель» в 1967 году. Вторая
книга «Записок Анания Жмуркина» — «Петроград» —
продолжает наше знакомство с большевиком-сол-
датом, свидетелем и участником великих историче-
ских событий, на перепутье от Февраля к Октябрю
1917 года.
Вместе с Ананием Жмуркиным мы оказываемся
в самых различных уголках революционного Питера;
действие романа переносится то в казарму револю-
ционного полка, то на заседание Временного прави-
тельства, то на Марсово поле, где хоронят павших
революционеров, то на Финляндский вокзал, где ожи-
дают В. И. Ленина... Автор запечатлевает ряд исто-
рических лиц, общественных, политических, литера-
турных деятелей той эпохи. Но главным, определяю-
щим остается та атмосфера революции, в которой
находится Ананий Жмуркин и которая определяет па-
фос произведения.
7-3-2
47—69


I
Жизнь в казарме не была скучна: в ней, если от-
бросить официальную солдатскую, текла другая, скры-
тая от офицеров. Эта другая все чаще и чаще, как веш-
няя вода под снегом, подтачивала казарменный гнет,
вырывалась из-под него. Вот совсем-совсем недавно,
не более десяти дней тому назад, соседнему гвардей-
скому полку было приказано погрузиться в вагоны и
отправиться на фронт, но он отказался и не вышел
из казарм. Начальство вызвало казаков, расположен-
ных поблизости, и решило расправиться с бунтовщи-
ками. Казаки окружили казармы, навели пулеметы и
ружья на их двери и окна. Крамольный гвардейский
полк на своем бурном собрании постановил обра-
титься за поддержкой к рабочим заводов и фабрик
в их районе. Рабочие и работницы единодушно поста-
новили поддержать революционный полк и в этот же
день объявили забастовку. Правительство настолько
растерялось, что оставило взбунтовавшийся полк в по-
кое, убрало казачьи части. Пока наводили порядок
в соседнем гвардейском, солдаты нашего Н. пехотного
полка не выпускались из казарм: были прекращены
временно тактические и словесные занятия. Офицеры
в дни политического карантина не заглядывали к нам.
Почти все унтер-офицеры и подпрапорщики настолько
изменили свое отношение к солдатам, что те чуть ли
не сочли их за родных отцов и братьев. За день до
окончания карантина показались офицеры; обрели
5
прежний характер унтер-офицеры и подпрапорщики.
Устанавливался казарменный порядок. Ежедневно
в шесть утра поднимали роты, выстраивали их и с
песнями «Восемь девок, один я», «Пишет, пишет
царь германский» или «Серые боевые орлы» гнали на
полигон, проводили тактические занятия: наступали,
отступали, упражнялись с винтовками, кололи чучела,
прыгали через рвы, копали окопы и строили блин-
дажи.
Однажды после занятий, вечером, я встретил Пер-
вухина: он в Преображенском и очень доволен, что
попал в этот полк.
— Знаешь, Жмуркин, — похвалился он, — гвардей-
цы нужны в Петрограде. Наш полк не будет отправлен
на фронт.
Я ничего не ответил ему — не посочувствовал его
счастью. Он это заметил, и мы сухо попрощались и
разошлись. На его погонах три лычки, на груди геор-
гиевская медаль, шинель с иголочки, сапоги — зерка-
ла, в голенища и верха головок можно глядеться. Се-
рая барашковая шапка лихо заломлена. Я минуты две-
три смотрел на его стройную фигуру, смотрел до тех
пор, пока она не затерялась среди прохожих. «Разве
и Преображенский стоит в нашем районе?» — поду-
мал я.
Войдя в казарму, я встретил Синюкова: он схватил
меня под руку и радостно сообщил о Мени Ямалетди-
нове.
— Где он? — спросил я.
— В Н. кавалерийском, — сказал Синюков. — У него
от зависти глаза заблестели, когда узнал, что ты, Лух-
манов и я в одном батальоне.
— Надо обязательно повидать его, — предложил
я. — Пойдем сейчас к нему.
— Он отпросился в город. Я встретил его у па-
латки: он покупал булку. Я с трудом узнал его. Он
сбрил усы и бородку. Ну прямо стал юношей, не
узнать... А ведь он старше меня лет на восемь. Ты
чего купил? — встрепенулся Синюков и остановил
взгляд на свертке, который я держал.
— Два фунта ситного.
6
•— Ия купил две булки, одну тебе. Зря, значит, по-
истратился.
— Ничего, скушаешь. А я встретил Первухина.
— Где? Когда?
— На улице, у магазина... и вот только что. .. Та-
кой франт и важный, как медный чайник. Он в Пре-
ображенском и очень доволен, что гвардейцы этого
полка не будут посланы на фронт — останутся в Пи-
тере для особого назначения.
— А он, дубина, знает, что такое «особое назна-
чение»? — спросил Синюков.
— Об этом не спросил у него, — признался я. —
Наверно, знает. Он торопился куда-то, и я спешил
из булочной, вот и мало поговорили. Ладно, оставим
его в покое. Достань кружки и пригласи Игната пить
чай, а я пойду за кипятком на кухню. — Я взял чай-
ник, положил ситный на стол и вышел.
II
Утром, на другой день, мы не пошли на полигон:
с полночи повалил снег, подул ветер, а к утру разы-
гралась вьюга, и такая, что ничего не было видно
в трех шагах. До обеда просидели на словесных заня-
тиях. После обеда снег перестал, сплошные низкие и
пухлые облака разорвались и скатились к горизонту.
Засиял бледной голубизной эфир, показалось цвета
грецкого ореха солнце. Сугробы на дворе, перед ок-
нами зданий, то казались синими, то голубоватыми, то
ослепительно белыми. После обеда офицеры выстрои-
ли роты и вывели их со двора. На широкой улице, бе-
лой от снега, офицеры подали команду:
— Ружье на-а плечо! Шагом марш!
Роты, блестя сизыми штыками, зашагали одна за
другой. На деревьях — снег. Они причудливо ярки и
нежны, словно залиты сливочным кремом. Снег сухо,
как песок, хрустит под ногами.
На полигоне уже маршировали солдаты соседнего
гвардейского полка, — того самого, который отказал-
ся отправиться на фронт. Серые квадраты взводов и
отделений порывисто и четко поворачивались на ходу
7
то налево, то направо, вскидывая полами шинелей, и,
как заведенные автоматы, начинали размахивать ру-
ками и отбивать шаг на месте. От взводов и отделе-
ний, как от огромных печек, поднимался сизый пар, —
так они нагрелись от шагистики и бега на месте.
— Бегом! — скомандовал веснушчатый ротный,
подпоручик Пузыревский. — Прямо по целине и до
сосны!
Мы побежали. Глаза резал ветер, слепил ярко-
белый снег. Немного в стороне, сбоку, на правом флан-
ге, семенили ротный, взводные, помощник ротного,
высокий и тонкий прапорщик. До сосны, стоявшей на
опушке, не меньше трех километров. Бежать по све-
жему глубокому снегу было трудно, но мы бежали и
бежали. Игнат тяжело дышал. Казалось, что он не вы-
держит и упадет. Высокий солдат, вытянув журавли-
ную шею, так размахивал рукой, что я должен был не-
много отстать или отступить в сторону: он правой ру-
кой все время ударял меня в грудь, и, признаюсь, до-
вольно чувствительно. Я изловчился и подставил ему
ногу. Он споткнулся и упал в рыхлый снег. «Нет, я по-
ступил неосторожно. Ведь он чуть не распорол штыком
затылок товарищу», — подумал я. Настроение у меня
сразу испортилось, и я бежал, не замечая ни Лухмано-
ва, ни Синюкова, находившихся в одной со мной ше-
ренге. Наконец мы у высокой, покрытой снегом,
сосны.
— Сто-ой! Смирно! — прокричал издалека Пузы-
ревский.
Мы остановились. От нас поднимался пар. Сколько
солдат в роте, столько же и сизых столбиков вверх.
— Бег на месте! — подходя к нам, командовал
ротный и, повернувшись спиной к ветру, стал звонко
выкрикивать: — Ать-два, ать-два! — Бег на месте про-
должался минут десять, а потом ротный, скаля ржа-
вые мелкие зубы, скомандовал: — Сми-ирно! Ружья
в козлы! — А когда мы поставили ружья в козлы, он
подал команду: — Вольно! Закуривай!
Солдаты, переглядываясь, стали закуривать. Ру-
башка на мне была мокрой, лицо горело, с бороды
капало. Чтобы не простынуть, я стал размахивать ру-
8
ками, ходить взад и вперед. Солдат с журавлиной
шеей подошел ко мне.
— Зачем подставил ногу? — громко прошипел
он. — В морду захотел?
Я остановился, спокойно заглянул в его серые не-
злые глаза, сказал:
— А ты, верзила, не размахивай так рукой. Ты
мне всю грудь отбил. Насчет моей морды выражайся
осторожнее. Твоя морда, как тебе известно, не за го-
рами. Не мешай мне ходить, из-за тебя я не хочу пре-
вратиться в сосульку.
Солдат с журавлиной шеей опешил, потоптался и
отступил. Я прошел мимо него. Когда я вернулся, он
стоял на месте и, пропустив меня, шагнул за мной.
— Хочешь папиросу? — предложил он мягким го-
лосом. — Сестра вчера прислала в гостинцах.
— Я не курю, — ответил я, заглядывая ему в глаза.
— Так погрейся ею. От дымка, может, сосульки на
бороде оттают. — Он достал из кармана шинели ко-
робку «Дюшес» и протянул. — Закуривай.
Я, улыбнувшись, взял папиросу. Мы разговори-
лись. Его звали Спиридоном. Он из-под Лебедяни,
крестьянин. Сестра его работает на текстильной фаб-
рике, на той самой, на которой и Серафима Петровна.
— Она заходит к тебе? — спросил я.
— Навещает иногда. И нынче обещалась зайти.
Если хочешь, я познакомлю тебя с нею. Знаешь, — и
он наклонился к моему уху, — она мне пачку прокла-
маций принесла, а я не знаю, куда их деть. Говорю это
тебе, Жмуркин, потому, что доверие питаю к тебе,
к твоим товарищам. Да, да, каюсь: я подслушал твою
беседу с Лухмановым и Синюковым. А грубо обра-
тился к тебе нарочно, чтобы вызвать тебя на раз-
говор.
Я пристально посмотрел на него.
— Ладно, — ответил я, — об этом поговорим.
— Обязательно. И нынче же, а то мне беда с го-
стинцами.
Ледяной ветер пронизывал насквозь, ноги начи-
нали стынуть. Ротный и полуротный находились на не-
котором расстоянии от нас и молча курили. Один —
9
высокий, смуглолицый, с тонкими черными усиками,
с выпуклыми, как у жабы, водянистыми глазами и ро-
зовыми губами. Другой, — командир роты, — рыжень-
кий, с мелкими чертами лица, злой и капризный, ска-
лит зубы, как бы собираясь взвизгнуть. Солдаты, вспо-
тевшие в дороге, стали зябнуть, сбились в кучки. Одни
хлопали руками по полам шинелей, другие толкали
плечами друг друга, третьи боролись, четвертые без
команды ротного пустились в «бег на месте».
— Ротный, видно, заморозить хочет всех, — сказал
шепотом отделенный Пучков. — Другие роты ведут
занятия, а наша после такого марша стынет... Не
знаю, как тебе, Жмуркин, а мне не нравится это. Не
ротный у нас, касторка.
— Ржа, — вставил какой-то солдат, маленький, чер-
ненький.
— Он, думается, не был на позиции? — хлопая
в ладоши, спросил Пучков.
— Месяц тому назад только вылупился в подпо-
ручики, — отозвался Ильичев, — вот и старается, что-
бы остаться в запасном батальоне.
— И останется, — ответил отделенный Пучков.—
Такие ферты на фронт не попадают: им в тылу теплее.
В шестой роте раздались голоса команды. Я, Пуч-
ков, Ильичев и маленький темнолицый солдат огля-
нулись: там батальонный. Он здоровался с солдатами.
В это время наш ротный скомандовал «в ружье». Сол-
даты бросились к козлам и разобрали винтовки.
— Стройся! — кричал ротный. Рота выстроилась.—
Равнение направо!
Взявшись за шашку, он вытянулся, надул рыжева-
тые щеки, вытаращил глаза и замер. От шестой роты
прямо по полю, увязая по колено в снегу, шагал ба-
тальонный. За ним два офицера. Когда он подошел,
ротный шагнул к нему и, держа руку у папахи, отдал
рапорт.
— Здравствуйте, братцы, — поздоровался баталь-
онный.
— Здрава-жамм, ваше высокоблагородие! — рва-
нула рота.
— Вольно, — подал команду батальонный и обер-
10
нулся к ротному: — Подпоручик Пузыревский, чем про-
винилась рота, что вы гнали ее бегом более трех верст
по глубокому снегу? Солдаты от такого бега вспотели
и рты разинули. От них, как от загнанных лошадей, ва-
лил пар, а сейчас они корчатся от холода.
Пузыревский вытянулся в ниточку, ел белесыми гла-
зами батальонного. Полуротный стоял несколько
в стороне от нас, смотрел в небо, будто то, что гово-
рил батальонный, совершенно не относилось к нему.
Иней серебрился на его подкрученных усах. Кончик
носа был красен, как морковка. Я ни разу не слышал
голоса полуротного, — он присутствовал на учениях
как тень Пузыревского: не говорил, не командовал, не
кричал, а только ходил следом за ротным. Я остано-
вил взгляд на батальонном. «Где же я видел его?» —
подумал я. Он выше среднего роста, широкоплеч, ко-
ренаст, у него светлые короткие — бабочкой — усы,
толстые губы и широкий, изрезанный морщинами лоб,
серые, с синеватым блеском глаза. На нем солдат-
ская шинель, которая облегала ладно и крепко его
сильное тело, и солдатские сапоги. Я увидел на левой
поле его шинели коричневые пятна — следы крови. На
широкой груди — два георгиевских креста. Сказать
правду, он понравился мне не потому, что на нем сол-
датская шинель и солдатские сапоги, а потому, что
у него правдивые глаза, простой человеческий голос.
— Ведите роту в казармы, — приказал батальон-
ный и повернул обратно к шестой.
За ним зашагали офицеры-прапорщики. Мелко
стуча зубами (не от холода, а от злости), ротный подал
команду:
— Смирно! Ружье на-а-а плечо! Левое плечо впе-
ред! Шагом а-арш!
Рота, увязая в снегу, выбралась на дорогу. Дул ве-
тер, обжигал как огнем щеки, уши, шипела и вихри-
лась поземка. Солнце скатилось за сосны и там жел-
тело. Снег скрипел под ногами. Командир роты шагал
впереди. Его помощник в первой шеренге, на правом
фланге. Там кто-то затянул песню. Ему отозвались
солдаты в других шеренгах. Получилось нескладно.
Ротный взвизгнул:
11
— Отставить! Ногу! Ать-два, ать-два!
Рота зашагала тверже. Впереди, над заставой,
мутно синело холодное и далекое небо. Приближался
вечер. Из его мглы вырастал Петроград. Мы уже ви-
дели дома, свет в окнах, корпуса заводов и фабрик,
купола церквей и соборов, их позолоченные кресты,
блестевшие тускло. На душе было так же холодно, как
и в далеком, безмолвном эфире. Почему там, в небе,
холодно? Может быть, тепло, даже жарко? Да и что
общего между небом и душой? Ничего. И мне стало
смешно, смешно до боли. Рота — я не слыхал команды
ротного — запела, на этот раз дружно, одним горлом:
Восемь девок, один я,
Куда девки, туда я.
Стараясь не сбиться с ноги, я озябшим голоском
подхватил эту поганенькую песенку:
Девки в лес, и я за ними,
Девки сели, и я с ними.
Дома, корпуса заводов и фабрик поднялись выше,
купола церквей и соборов пропали за домами: рота
входила в широкую знакомую улицу. Спиридон, высо-
кий и тонкий, шагал подле меня и размахивал правой
рукой.
— Как тебе, Жмуркин, нравится батальонный? —
спросил он, и его серые глаза хитровато блеснули.
— Никак, — уклончиво ответил я, — на лицо как
бы ничего, простой. Да я почти совсем не знаю его.
А что?
— Все солдаты батальона любят командира.
— Откуда знаешь, что все солдаты любят его?
Спиридон не ответил. Он вскинул голову, загадочно
улыбнулся и стал смотреть в сторону ворот казармен-
ных корпусов, на группу женщин, стоявших у калитки.
Среди них мелькнуло знакомое лицо и пропало, так
как рота круто свернула с улицы и, давая ногу, на-
правилась в открытые ворота, во двор. «Серафима
Петровна, — радостно, с волнением подумал я. —
Письмо получила и свое слово сдержала — пришла
проведать». У вестибюля, во дворе, рота помарширо-
12
вала минуты две-три, а потом ротный скомандовал
«вольно», сделал паузу и приказал: «В казарму». Сол-
даты, опустив шумно ружья к ноге и лязгая затворами,
устремились в вестибюль. Лухманов и Синюков с улы-
бающимися лицами подошли ко мне, сообщили, что
они видели у калитки Серафиму Петровну.
— А ты видел? — спросил Синюков.
— Вроде бы. . . — неуверенно ответил я.
Мы поднялись по широкой каменной лестнице на
второй этаж, поставили ружья в пирамиду в первой
огромной комнате и заторопились в помещение роты.
Ill
— Гуляй, братцы, — потирая руки, улыбаясь, ска-
зал отделенный Пучков и пояснил: — Это батальон-
ный нас пожалел.
— Наверно, ротному влетит, если уж не влетело? —
подхватил Ильичев, очищая усы от сосулек. — Ведь он
мог нас всех простудить после такого галопа. Версты,
чай, четыре отмахали.
— Нашему ротному ничего не будет, — возразил
Пучков, — полковник обожает Пузыревского, а пору-
чика Копылова не замечает. Я слышал от писарей, что
его скоро опять отправят с батальоном на передовую.
— Да ну? — вытаращив карие глаза, спросил тре-
вожно и испуганно Ильичев. — На фронт? Ах дери их
лихоманка! Кто ни разу не понюхал позиции — дер-
жат в Петрограде, а того, кто нанюхался ее до обмо-
роков, опять гонят. Где же, братцы, правда?
— У Петра и Павла. Обратись к ним, — отозвался
зло солдат с желтым, рыхлым лицом и мутноватыми
глазами. — У них ключи от нее. Может быть, эти апо-
столы пожалеют тебя, откроют двери и покажут
правду? — И тут же, озираясь на дверь, которая была
не прикрыта, прохрипел: — Правда, правда... Вот эту
бы их правду штыком пощекотать! И она, может быть,
после такого щекотания зад показала бы... А мы б,
братцы, за нею да за нею... Что ни говорите, а я боль-
ше на фронт не поеду, вот истинный бог! — Он рыв-
13
ком сбросил с себя шинель, положил под подушку И
повалился на койку.
— А ты, Архипов, не хвались, — сказал маленький
и темнолицый Фирсов. — Многие так заявляли, а на
фронт все же пошли.
— И не хвалюсь, — возразил Архипов и, откаш-
лявшись, возразил сердито: — Что мне хвалиться! Яне
принадлежу к хвастунам. .. Да, да! И на фронт, вот
увидите, не поеду!
В полуоткрытую дверь высунулась усатая круглая
голова дневального, крикнула хриповато:
— Жмуркин, Протасов, к вам роскошные дамочки
пожаловали! Они у ворот и вызывают вас. Не зевайте,
братцы, а то их перехватят другие! — И голова, прого-
ворив это, скрылась за дверью.
Я притворно нахмурился, чтобы соседи по койкам
видели, что я недоволен «роскошными дамочками»,
медленно направился к выходу.
— Обожди, — попросил громко Спиридон. — Вый-
дем вместе.
— Тебя не просят, — возразил я.
— Как же это так не просят? Меня-то и просят,—
рассмеялся весело и дружески он. — Я ведь и есть
Протасов. Я тебя, борода, с сестрой познакомлю. Как
это они тебя, браток, нашли? Видно, им кто-то дал твой
адресок. Я так думаю, — прищурил он лукаво серые
глаза.
Я снова пристально заглянул ему в лицо, подумал:
«Вот и начинаются мои связи... знакомства». Мы вы-
шли. Роты с песнями возвращались в казармы. Солнце
садилось; оно имело бледно-лимонный цвет. Снег от
его света казался чуть оранжевым. Мы вышли за ка-
литку. Спиридон познакомил меня со своей сестрой,
подругой Серафимы Петровны. Оказывается, они ра-
ботают в одном цехе.
— Вы постойте, — попросил Спиридон, — а мы
пойдем к взводному, чтобы он разрешил нам уволить-
ся часочка на три в трактир.
— Идемте,— предложила сестра Спиридона, — да
поскорее, а то мы можем заледенеть у ворот, ожи-
даючи.
14
Взводный отпустил нас и велел писарю написать
увольнительную записку. Я и Протасов проскочили
в калитку. На дворе, у ворот и на мостовой, стучали
сапогами роты, над их фуражками и папахами сизо,
как ледяные сосульки, бледнели штыки. Издали, с кон-
ца улицы, накатывались песни, — это подходили по-
следние роты полка. В трактире, в нижнем этаже, одни
легковые извозчики. По прямой лестнице, прямо из
зала, мы поднялись на второй этаж, более чистый и
светлый. В его конце сиял медными трубами орган.
Гостей мало за белыми столиками. Кто пил чай, кто
пиво, кто ел с шипящих сковород яичницу с колбасой.
Мы облюбовали в уголке, на левой стороне, столик.
Женщины были нашими гостьями, но не мы уго-
щали их, а они нас: Даша — она так просила меня
называть ее — и Серафима Петровна заказали чай на
четверых и попросили подать к чаю фунт языковой
колбасы, два фунта ситного и четыре кружки пива.
Даша не была похожа на Спиридона: среднего роста,
мускулистая, круглолицая, с алыми щеками и ясно-
синими глазами. Лет ей было двадцать пять, но не бо-
лее. Разговор у нас как-то не клеился. Она, как заме-
тил я, отнеслась недоверчиво ко мне, приглядывалась
к моему лицу, заросшему курчавой бородой. Сказать
правду, это меня немножко покоробило. «Неужели
Серафима Петровна, — подумал я, — ничего не ска-
зала ей обо мне?» А откуда меня близко знает Сера-
фима Петровна? Ведь она всего один раз встретилась
со мной у Арсения, брата Евстигнея. Подали кружки
с пенистым пивом. Спиридон, улыбаясь, поднял круж-
ку и сказал:
— Приятный напиток. Ну, девоньки, за ваше дра-
гоценное здоровье. А тебя, Даша, с новым знаком-
ством.— Разглядывая пиво, которое пенилось и искри-
лось, он пояснил мне:—Моя сестрица вообще жад-
ная на новые знакомства.
— Вот с тобой, братец, только зря веду знаком-
ство,— отрезала сердито Даша и нахмурилась.
— Это почему же? — поставив на стол кружку,
обиженно сказал Спиридон. — Мы с тобой не знако-
15
мые — родные. Что-то, Дашутка, ты говоришь муд-
рено да и обидно. '
— Болтаешь много, — вздохнув, оборвала Да-
ша.— Не все родные могут быть верными товари-
щами.
— Это правда, — смутившись, согласился Спири-
дон,— и это ты уже не один раз говорила. Слышал и
не обижаюсь. Ананий Андреевич, крепко сестренка
срамит брата? «Ты, говорит, деревня. Тебе, говорит,
получить землицы помещичьей десятин пятнадцать
и — на печку, а там хоть и трава в поле не расти. Ты,
говорит, считаешь: пусть, мол, рабочий дерется с по-
мещиками и капиталистами, а когда он одолеет,
я сразу с печки — и землицы хапану». Так, Дашутка,
я теперича не думаю, да и вряд ли кто так думает из
мужиков-бедняков! Что ж, Ананий Андреевич, при-
знаюсь: Даша открыла мне глаза. Чем я зорче при-
глядываюсь к жизни, тем становлюсь ближе к рабо-
чим, к их партии... — Он наклонился к моему уху,
таинственно шепнул:—Я уже в партии, но сестренка
не знает — это для нее сюрприз. — И обратился ко
всем: — У меня теперича такое убеждение, что мужик
не шагнет без подмоги рабочих к счастью всенарод-
ному.
Даша смягчилась, скупо улыбнулась. Ее глаза стали
глубже, проникновеннее.
— Сима, — толкнула она локтем подругу, — при-
дется выпить за здоровье солдатиков.
— Придется, — согласилась Серафима Петровна.
Мы подняли кружки, чокнулись и выпили. Пиво
было холодное, приятное. Я давно не пил такого пива,
пожалуй, года три с лишним.
IV
Принесли яичницу с колбасой, тарелку с белым и
пеклеванным хлебом. Мы медленно принялись за еду.
Ели с одной сковороды. Яичница шипела и пузыри-
лась, ломтики колбасы поднимались, как бы дышали.
Половой еще подал четыре кружки с пивом. Даша и
16
Серафима Петровна отказались от него. В зал при-
шло много рабочих и солдат. Стало шумно. Молодой
парень в коричневом пиджачке и белом фартуке,
с лихо завитыми белокурыми волосами пустил орган.
Он простуженно завыл в медные трубы протяжно-
торжественную фугу. Даша наклонилась к брату, осто-
рожно спросила:
— Как дела? У меня опять к тебе поручение.
— Опять? Да ты малость подождала бы, — возра-
зил он тихо и виновато. — Пойми, сестра, я не выпол-
нил первое, а ты со вторым.
— Как не выполнил? — побледнев, спросила стро-
гим шепотом Даша. — Где они у тебя? Разве у нас
сейчас такое время, чтобы медлить так? Где ты дер-
жишь подарок?
— Даша, быть может, я выполню ваше поруче-
ние? — спросил я.
— Конечно, — поддержала меня Серафима Пет-
ровна.— Арсений прямо указал на вас, Ананий Ан-
дреевич.
— А я помогать буду, — обрадовался Спиридон,—
таким помощником буду, что он доволен останется.
— В этом деле, братец, я помощников не при-
знаю, да и не надеюсь на них, — заявила Даша. — Ты
будешь у меня не помогать, а работать активно, на-
равне со всеми!
— Согласен, Даша, — сдался Спиридон, — ты уж,
пожалуйста, не сердись: буду работать так, как
надо... не отстану от тебя. — Спиридон вздохнул,
остановил взгляд на мне и сказал: — Видишь, Ананий
Андреевич, какова сестренка у меня?
Я промолчал. За столик, который стоял подле на-
шего, сели молодые люди, заказали селянку, полдю-
жины пива. Один из них, в пенсне, в светлых пушистых
усах, в сером, в клеточку, костюме, вынул из кармана
газету «Новое время» и, положив локти на край стола,
стал вполголоса читать. Я прислушался.
— «Человек, который стыдится себя? Разве от
него не застыдится солнце, — читал человек в пенс-
не.— Солнышко и человек — в связи. Значит, мы «не
нужны» в подсолнечной и уходим в какую-то ночь.
17
Небытие. Могила. Мы умираем как фанфароны, как
актеры».
— Дурак. Кто это пишет? — спросил длиннолицый
юноша в черном костюме, с длинным тонким носом
и большими, цвета кофейной гущи глазами. — Кто это
умирает как фанфароны, как актеры? Какие-нибудь
адвокаты. Русский солдат умирает без актерства. Он
умирает просто, скромно, и даже тогда, когда ему
морочат патриотической окрошкой голову. Ну, а
дальше что?
— Не перебивай, — сказал третий, с полным смуг-
лым лицом, на котором, как две вишни, блестели
глаза.
— «Мы умираем как фанфароны, — повторил че-
ловек в пенсне. — Ни креста, ни молитвы. Уж если при
смерти чьей нет креста и молитвы — то это у русских.
И странно. Всю жизнь крестились, богу молились:
вдруг смерть — и мы сбросили крест».
— И прекрасно сделали... Этот крест смирения
порядочно натер русскому народу шею и загривок.
Надо не один десяток лет прожить без креста, чтобы
зажили и сошли натертые этим крестом мозоли и
шрамы, — проговорил длиннолицый, с большими, цве-
та кофейной гущи глазами и глухо рассмеялся.
Человек в пенсне продолжал:
— «Будто православным русский никогда не был.
Народ валом валит в атеизм. О солдатах нечего и
говорить. Они точно в баню сходили и окатились но-
вой водой, смыли с себя христианство... Собственно,
отчего мы умираем? Нет, в самом деле, — как выра-
зить в одном слове, собрать в одну точку? Мы уми-
раем от единственной и основательной причины: не-
уважения себя. Мы, собственно, самоубиваемся. Не
столько солнышко нас гонит, сколько мы сами гоним
себя. Нигилизм... Это и есть нигилизм, — имя, кото-
рым давно окрестил себя русский человек, вернее —
имя, в которое он раскрестился».
«Действительно дурак», — мысленно согласился я
с длиннолицым.
Автор, статью которого читал человек в пенсне,
никак не мог примириться с крушением христианства.
С крушением «смирения» перед властью и цивилиза-
цией монархии и капитализма, с развитием атеизма
в русском народе — могучей духовной силы, ведущей
его к разрушению старого мира. Автор статьи «Как
мы умираем» держится за христианство, как обезья-
на в минуты гибели за гнилой корень давно умершего
дерева, чтобы не упасть в пропасть. Вот Ницше был
немного умнее. Он, например, понял, что христиан-
ство гибнет, что никто не в состоянии предотвратить
его гибель. Он отрекся от него и на смену ему, чтобы
помешать приходу коммунизма, выдвинул новую
идею, вернее — не выдвинул, а переиначил идею Ти-
хона Задонского о сверхчеловеке. Самую грубую фи-
лософию жизни, которая основана на зоологии и фи-
зиологии: сильные должны властвовать, а слабые —
только подчиняться и трудиться.
Человек в пенсне все еще читал, но я уже не слу-
шал: противно. Да и это давно мне знакомо, где-то,
у кого-то читал. Неужели народ должен вечно жить
только чужими думами и мыслями? Но этому пришел
конец...
— Ананий Андреевич, — оборвала мои размышле-
ния Серафима Петровна, — вы слушаете, а мы едим
яичницу. Поверьте, она вкуснее статьи, которую чи-
тают.— Ее черные глаза остановились на мне. — Нам
время уходить... Заслушались, а? Какой-то прохвост
довольно любопытно пишет: печалится о том, что на-
род валом валит в атеизм. Заботится о нашем горбе,
ведь ему тепло и сытно на нем сидеть.
— Еще бы, — отозвалась Даша, — если наш горб
выпрямится, то ему и благополучия не видать как
своих ушей. — Даша вскинула ясно-синие глаза, задер-
жала их на мне и спросила: — Ананий Андреевич, могу
вам вручить вот этот подарок?
— Вполне, — покраснев, ответил я и сказал гром-
че: — Благодарю за гостинцы.
— И вы, конечно, догадываетесь, какие гостинцы
в нем?
- Да.
— И прекрасно. Только так, пожалуйста, не дер-
жите. Можете помять... — предупредила Даша.
19
*— Вы посидите, а мы выйдем на минутку, — шеп-
нул Спиридон и поднялся.
Я опустил сверток в карман шинели. Спиридон по-
шел вперед, а я за ним. В зале шумно, накурено. Дым
расплылся и висел мутной пеленой, как туман. В нем
блестели розовые и оливковые лица, огоньки глаз,
радостные и печальные, пивные бутылки, чайники и
чашки. Мы прошли мимо буфета на кухню, с кухни
через бильярдную в уборную. Запершись в ней, я раз-
вернул сверток, разложил его на небольшие пачки,
положил их под гимнастерку и потуже затянул ремень
на животе. Спиридон ждал меня.
Мы вернулись к столу. Молодые люди, сидевшие
рядом с нами, пили пиво и разговаривали о войне,
о Распутине и о начавшихся забастовках. Отказ Н.
гвардейского полка пойти на фронт был известен им.
Двое, как уловил я из их слов, были на стороне солдат
этого полка, а не правительства. Только один, тот са-
мый, который читал «Новое время», был не согласен.
Он говорил о том, что солдаты служат теперь не само-
державию, а России. А раз они служат ей, то и обя-
заны защищать ее. Что же станет с Россией, если
полки откажутся поехать на позиции? Она будет окон-
чательно побеждена. Длиннолицый юноша возражал:
— Россия так и останется Россией. Мы знаем из
истории нашего отечества, что много-много налетало
всевозможных петухов на нее. Некоторые из них до-
летали до Москвы, но все же оставляли на ее полях
свои заносчиво-буйные и глупые головушки... уно-
сили восвояси одни потрепанные хвосты.
Человек в пенсне скептически улыбнулся.
— Теперь другая техника войны. Ее нельзя забы-
вать. Кроме того, вспомните слова Бисмарка. Он ска-
зал: «Победитель оставляет побежденному одни
только глаза, чтобы он мог плакать». Татары заста-
вили Русь плакать три века, а если жестокие немцы
победят, то Россия будет плакать, пожалуй, столько
же, если не больше.
— Ну, это, Розов, вы фантазируете, — возразил со
смехом третий, в поношенной студенческой шинели.—
Там, где жестокость, там тупость. Этих качеств нельзя
20
отнять у немцев. В этом их, пожалуй, и счастье и не-
счастье.
Они заспорили громче, но тут же спохватились,
посмотрели вокруг себя и замолчали. Потом подняли
кружки с пивом, чокнулись и стали пить.
— Студенты, — шепнул Спиридон Зиновьевич,—
говорят будто подходяще. ..
— Они говорят так потому, что мы еще не побе-
дили, а когда победим и возьмем власть в свои рабо-
чие и солдатские руки, заговорят иначе, — промол-
вила чуть слышно Даша и достала кошелек.
— Уберите, Даша, — попросил я, — вы у нас в го-
стях.
— Оставьте, Ананий Андреевич, — улыбнулась
она. — Какие у солдат деньги.
— Какие? — возразил обиженно я. — А это не
деньги? — И я вытряхнул из кошелька несколько сереб-
ряных рублей и четыре золотые пятерки. — Это разве
не деньги? Это видали?
— Все равно, Ананий Андреевич, вы не должны
платить, — сказала решительно Даша. — Они приго-
дятся вам.
— Нет, — запротестовал я, — сегодня вы наши
гостьи. Вот когда я и Спиридон Зиновьевич придем
к вам, тогда подчинимся законам хозяек.
— Ладно, убедили, — согласилась Даша. — Я со-
гласна уступить вам, если вы придете в гости.
— Нагрянем, сестра, в следующее воскресенье,—
пообещал за меня Протасов.
— До воскресенья ждать недолго. Рассчитывай-
тесь,— сказала чуть насмешливо Серафима Петров-
на,— если вам солдатских денег не жалко.
Они попрощались с нами и удалились. Я позвал
полового и рассчитался за чай и яичницу, за хлеб и
пиво. Когда вышли из трактира, шел десятый час, на
улице темно, сияли звезды, тускло горели фонари.
Подойдя к воротам, я и Спиридон показали увольни-
тельную записку часовым и скользнули в калитку. По
двору прогуливались солдаты, покуривая и тихо раз-
говаривая. Мы вошли в вестибюль, поднялись по слабо
21
освещенной лестнице на второй этаж. Часть солдат
еще не ложились спать, сидели за столами, читали га-
зеты, пили чай и ели хлеб.
V
На пятый день моего прибытия из лазарета в Н. за-
пасной батальон, перед вечером, после словесного
занятия, я отпросился у взводного в город. Взводный,
уже немолодой, сутулый, с болезненным лицом, по-
смотрел с зоркой пытливостью на меня, скупо ухмыль-
нулся и сурово буркнул:
— Нет еще недели, как зачислились, а уже проси-
тесь в город. Разве вы не знаете, что в столице неспо-
койно? Господа офицеры приказали не давать отпус-
ков солдатам на отлучку по личным надобностям из
казарм.
— Впервые слышу, господин взводный, — прого-
ворил я. — Но мне необходимо побывать у земляка,
который на днях уезжает из Петрограда в деревню.
Пожалуйста, господин взводный, разрешите.
— Уезжает в деревню земляк? Гм... Ладно, Жмур-
кин! Ваша борода говорит о вашей солидности и сте-
пенности,— не отводя пристального взгляда от моего
лица, бросил сурово-недоверчивым тоном взводный
и написал пропуск. — Идите, но не попадайтесь на
глаза офицерам роты.
Получив клочок бумаги с печатью Н. воинской ча-
сти, я вышел из комнатушки, пропитанной едким махо-
рочным дымом. Невысокий, широкоплечий старший
унтер-офицер, как сказали мне солдаты, не один раз
был на фронте и имеет три ранения. Солдаты относи-
лись к нему хорошо, уважали его, но ротный Пузы-
ревский, ржаволицый подпоручик, не любил его, ча-
сто придирался из-за каждых пустяков; раза два при
солдатах грозил, что отдаст его под суд, если он бу-
дет давать поблажки солдатам.
Выйдя со двора казарм, по которому с мрачными
лицами бродили солдаты, я повернул не в ту сторону,
в какую мне было нужно. Пройдя с полкилометра, за-
22
вернул за угол другой улицы и зашагал по ней в обрат-
ном направлении. Такая моя предосторожность в этот
раз была излишней, но я все же по опыту своей мно-
голетней подпольной работы не отступал от нее. Ве-
чер стоял довольно морозный, дул западный ветер,
чувствительно пощипывал и обжигал щеки, инеем
серебрил брови, усы и бороду. Мутно-стеклянное
небо темнело, туманилось, и в нем, между белова-
тыми облаками начали робко появляться краснова-
тые звезды, скучные и злые. Люди, штатские и воен-
ные, пожилые и молодые женщины, закутанные
в меха и пуховые платки, текли пестро по тротуару, то
навстречу мне, то обгоняли меня, то шагали рядом
со мной, не замечая меня.
Подойдя к трехэтажному, синеватому, в сумерках,
длинному дому, освещенному шарами фонарей, я за-
медлил шаг, прошел мимо темного парадного, похо-
жего на щель, подошел ко второму, такому же, как
и первое, и скользнул в подъезд, в котором горела
лампочка под высоким потолком и освещала бледно-
оранжевым светом вестибюль и нижнюю часть лест-
ницы. Старенький, в солдатской шинели нараспашку,
швейцар отворил дверь комнатушки, пожожей на со-
бачью будку, вяло поглядел на меня сквозь очки и,
ничего не спросив, отступил от порога и захлопнул
дверь. Я поднялся на второй этаж, позвонил.
Средних лет женщина, с широким рыхлым лицом,
в сером платке, с рыжеватыми волосами, открыла
дверь и, вглядываясь настороженно в мое лицо, ти-
хим и, как послышалось мне, недоверчивым голосом
спросила:
— Господин, вы к кому? Не ошиблись этажом?
— Нет, сударыня. Ошибки я не сделал, — по-
здоровавшись с нею, ответил я твердо, так, как дол-
жен был ответить.
— Прошу, господин, — отступая от порога, при-
ветливо пригласила женщина.
Я вошел в квадратную прихожую, освещенную на-
стольной лампой с молочным абажуром, стоявшей на
крошечном столике перед зеркалом трюмо. Лампа
и ее свет отражались в черной блестящей бездне вы-
23
сокого зеркала. В нем же на мгновение причудливо
появилась и моя волосатая физиономия. Я отвел глаза
от нее.
— Снимите, господин, шинель и повесьте вот
сюда, — предложила женщина и показала взглядом на
вешалку.
На ней, как заметил я, висели два мужских паль-
то, черных и на меху, и одна светлая, из дорогого
сукна, офицерская шинель. Я сбросил быстренько
с себя свою, из чертовой кожи, обернулся к пожилой
женщине, смотревшей все так же пытливо и серьезно
на меня, и вопросительно задержал на ней взгляд,
как бы спрашивая: «А теперь, сударыня, куда прой-
ти?» Она открыла дверь в гостиную, сказала:
— Входите, пожалуйста.
Просторная комната освещена люстрой. Жмурясь
от света, я переступил порог.
— Идите к столу, садитесь и подождите немножко.
Человек, к которому вы пришли по делу, сейчас за-
нят, как только он освободится, немедленно выйдет
к вам. — Женщина опять коротко и зорко поглядела
на меня и, убедившись окончательно в том, что я
свой, вышла, закрыв плотно дверь за собою.
Оставшись один, я постоял в нерешительности
минуту-две, затем шагнул к круглому столу, накры-
тому потертой коричнево-бархатной скатертью, и сел
на мягкий стул. На столе лежали газеты «Речь», «Но-
вое время», «Биржевые ведомости» и журнал «Совре-
менный мир». На бледно-розовых стенах — ни картин,
ни портретов, — они показались мне неприглядно-
скучными, строгими. У левой стены — шкаф со стек-
лянными запыленными дверками. На его полках — не-
сколько книг в черных и серых переплетах. Все они
стояли косо, вот-вот упадут. На самой верхней полке
книги лежали плашмя, заметно, что хозяева квартиры
редко брали их, а возможно, и совсем не прикасались
к ним. Книги положены в этот шкаф только для того,
чтобы подчеркнуть, что в квартире проживают обыкно-
венно-простые люди, если хотите — обыватели, каких
миллионы в России. У правой стены — кожаный, орехо-
вого цвета диван, широкий, но не первой свежести, по-
24
Тёртый. Он стоял нё для того, чтобы украшать помеще-
ние— гостиную, как назвала комнату пожилая жен-
щина, а исключительно для того, чтобы на нем спали
люди, которые не могли найти надежного себе места
в столице. Кроме дивана и круглого стола у стен
стояло с полдюжины серо-коричневых мягких стульев.
В комнате — тишина. Слабый шум города чуть слыш-
но, как отдаленное рокотание моря, доносился до
моего слуха. Я взял газету, развернул и стал просма-
тривать заголовки статей и заметок. В это время рас-
пахнулась из прихожей широко дверь и в гостиную
вошли молодая, высокая, стройная, в синем элегант-
ном платье женщина и среднего роста, коренастый и
сильный, с темно-русыми, почти черными, короткими
волосами, зачесанными назад, с такого же цвета, как
и волосы, усиками, с живыми, густо-карими, блестя-
щими глазами на приятном оливковом лице мужчина,
которому еще было далеко до тридцати лет, — он вы-
глядел молодо, но устало. Я встал и шагнул к ним
навстречу.
— Прибыл по вашему вызову, товарищи...
— Приветствуем, товарищ. Простите, что заста-
вили немножко подождать, — промолвила молодая
женщина, и ее продолговатое, с тонким носом лицо,
освещенное светом бледно-голубоватых глаз, мягких
и приветливых, чуть заметно улыбнулось. Поздоровав-
шись со мной за руку, она предложила: — Садитесь,
Ананий Андреевич. — Раньше чем сесть, я пожал руку
мужчине, изучающе смотревшему на меня. — Сади-
тесь, — вторично предложила женщина, и, задержав
взгляд на мужчине, она представила его мне:—Это
товарищ Званов.
VI
Мы немножко помолчали, разглядывая насторо-
женно друг друга. Пожилая женщина, впустившая меня
в квартиру, открыла дверь и спросила:
— Елена Дмитриевна, можно подать чай?
— Да, — проговорила молодая женщина.
25
Та принесла на подносе три стакана с чаем, тарелку
с печеньем, вазу с мелко наколотым сахаром, поста-
вила на стол и сейчас же удалилась. Я смотрел на
Званова, лицо которого показалось мне хорошо зна-
комым. Он был секретарем «Правды», вернее — фак-
тическим, по поручению Ленина, организатором и
руководителем ее. Я видел Званова тогда, когда неле-
гально, на короткое время, приезжал из городка Н.
в Петроград и заходил в редакцию «Правды». Но те-
перь я не показал того, что три года тому назад встре-
чался с ним, знаю его и его руководящую роль в ЦК
партии. Признал ли он меня? Вероятно нет. Молодая
женщина поднялась и, обращаясь ко мне и Званову,
извиняюще промолвила:
— Пейте, товарищи, чай, ешьте печенье, а я остав-
лю вас на минутку.
Я проводил взглядом женщину до двери, а когда
она скрылась, стал пить чай. К печенью я не прикос-
нулся. Званов взял «Речь», из-за нее, как бы читая
статью, изредка поглядывал на меня. Он почему-то до
возвращения Елены Дмитриевны не начинал со мной
разговора. В коридоре и прихожей послышались шаги,
приглушенные голоса, затем шум открываемой и за-
крываемой двери, звяк ключа в дверной скважине.
Я понял: молодая женщина выпустила из квартиры
каких-то людей. Там снова стало тихо, затем откры-
лась дверь, прозвучал приятно-сочный голос:
— Ну вот и я, товарищи. Вижу, что вы заскучали
без хозяйки, молчите. — Ее голос был немножко шут-
лив, сердечно приветлив. Она подошла к столу, села
подле Званова, почти против меня.
Званов свернул газету, положил ее на стол, про-
говорив:
— Да, мы без вас, Елена Дмитриевна, помолчали.
А помолчали потому, что без секретаря ЦК партии не
хотели начинать серьезный разговор.
Женщина осветила улыбкой лицо и, ничего не от-
ветив на его слова, обратилась сразу ко мне:
— Еще чаю, Ананий Андреевич, хотите?
Я, поблагодарив ее, отказался.
— Мы слышали, Ананий Андреевич, о вашей ра-
26
боте. Точнее — знаем о ней. Мы знаем и о группах
партийцев города Н. и в подмосковном угольном
районе, организованных вами. Кроме того, мы слы-
шали от одного товарища, знающего вас хорошо,
о том, что вы, будучи студентом университета Шаняв-
ского, вели работу в Москве, на Мамонтовской фаб-
рике красок. Партия следила за вашей деятельностью.
Когда вас призвали в армию в городе Н., нашему то-
варищу, офицеру Белибейского полка Кремневу, была
дана директива связаться с вами, Ананий Андреевич...
И вы начали вести партийную работу в Новогинском
полку. Хорошо начатое вами дело, Ананий Андреевич,
продолжается и после вас. Один солдат, рабочий Ма-
монтовской фабрики, бывший член вашего кружка
в Москве, возглавил партийную работу в Новогинском
полку.
— Я его знаю, Елена Дмитриевна, — подтвердил
я. — Крепкий большевик. А товарищи Кремнев, Ва-
сильев и группа солдат Белибейского полка были рас-
стреляны полковником Лесовым за то, что они рас-
пропагандировали три батальона и батальоны в ок-
тябре 1915 года отказались пойти в наступление.
— Знаем! Знаем! Слишком Кремнев и Васильев
необдуманно, неосторожно повели пропаганду среди
солдат и... провалились, — вздохнув, проговорила
Елена Дмитриевна. — Но партийная работа и в этих
полках продолжается. Ее ведут другие, ведут более
осторожно. Нам приходится бдительно следить за
большевиками, выправлять их работу в полках, нахо-
дящихся на фронте. Мы должны накапливать силы
к решительной схватке с самодержавием. Каждый
член партии обязан это знать, быть чрезвычайно осто-
рожным, а главное — удерживать солдат от несвоевре-
менных, разрозненных революционных вспышек на
фронте и в тылу.
Молодая женщина помолчала, коротко поглядела
на Званова, как бы ища в нем поддержку своим сло-
вам. «Наверно, она так и со всеми говорит, как вот сей-
час со мной», — подумал я про себя.
— С лазаретом, в котором вы поправлялись от ра-
нения и контузии, мы имеем тесную связь, знаем, что
27
в нем делается и сколько лежит на излечении членов
нашей партии, довольно активных.
— Главный доктор лазарета имени короля Бель-
гии Альберта — Дорофеева — член нашей партии,—
сказал неосторожно я.
Елена Дмитриевна удивленно поглядела на меня и,
малость подумав, спросила:
— Вы это разве, Ананий Андреевич, знаете?
— Нет. Но догадываюсь.
— Да, она наш товарищ, но об этом не надо гово-
рить. Если заглянете в лазарет навестить раненых това-
рищей, то скажите им, чтоб они старались не замечать
того, что их главный доктор член нашей партии. По-
жалуйста, Ананий Андреевич, скажите им об этом.
— Обязательно, Елена Дмитриевна, передам това-
рищам все то, что вы сейчас сказали мне.
Молодая женщина снова скользнула вопроситель-
ным взглядом по лицу Званова, молчавшего все время.
Тот медленно встал, прошелся по комнате и, дойдя до
книжного шкафа и заглянув в него, сейчас же отвер-
нулся и, направляясь к столу, обратился ко мне:
— Так вы, товарищ, зачислены в Н. запасной ба-
тальон?— И, не дожидаясь моего ответа, продол-
жал: — ЦК партии поручает вам ответственную работу
в нем. Работу вы должны возглавить и вести осторож-
но, чтобы не провалить себя.
Я подумал, вздрогнув от такого предложения:
«Знает ли он, сколько солдат в Н. запасном батальо-
не? В нем не один полк... Вероятно, не в курсе», — ре-
шил я про себя и собрался было сказать ему об этом,
но воздержался: счел неудобными неприличным обры-
вать его. Не может быть того, чтобы он не знал о ко-
личестве солдат в запасном батальоне.
Елена Дмитриевна сидела прямо, поглядывая то на
меня, то на Званова, вслушиваясь в каждое его слово.
— Ананий Андреевич, — продолжал он, — помните
то, что вы — ответственное лицо перед ЦК партии. Вы
по поручению партии обязаны подготовить во всех ча-
стях батальона группы товарищей из солдат и унтер-
офицеров на командные должности: они, эти това-
рищи, должны занять должности офицеров — сторон-
28
ников самодержавия, повести роты, батальоны и полки
в бой с защитниками царского правительства. Эти кад-
ры должен знать ЦК партии. Такова директива ЦК и
ПК партии. — Званов немного помолчал и опять, заду-
мавшись, прошел к шкафу и сейчас же вернулся к сто-
лу, взял стакан с чаем и немного отпил из него.
— Остыл? — спросила Елена Дмитриевна. — Я по-
прошу Родионовну подать горячий.
— Благодарю. Не надо, — ставя стакан на стол, про-
говорил Званов и продолжал.
Каждая его фраза была короткой, немногословной,
но глубокой по содержанию, практически-деловой.
Каждая его мысль отвечала настоящему моменту,
освещала пламенем и будущее России, которая, как
сказал он, уже стоит у порога в новую эру. Надо толь-
ко решительно открыть, распахнуть двери в нее.
— Так вот, — продолжал он все таким же отрыви-
стым, неторопливо-твердым и ясным голосом, — ба-
тальоны и полки, находящиеся в столице, должны в дни
восстания пролетариата стать на сторону трудящихся
и повернуть штыки, пулеметы и орудия на защитни-
ков самодержавия. ЦК и ПК партии уже направили
верных товарищей и в другие запасные батальоны и
полки, и они самоотверженно проводят в них дирек-
тиву партии.
— Товарищ Званов, в Н. запасном батальоне более
двадцати тысяч солдат, — доложил я. — Сумею ли я,
низовой работник партии, быть в роли главного орга-
низатора. .. проводника директивы ЦК и ПК партии?
Вот этого, товарищ Званов, ужасно боюсь, — при-
знался я.
Елена Дмитриевна поднялась, закурила, заглянув
настороженно мне в лицо, затянулась папиросой и, ни-
чего не возразив мне, села. Ее строго-красивое, блед-
ное лицо стало серьезным, на ее гладком высоком
лбу собрались морщинки. Взглянув на них, я опустил
глаза и подумал, что она осталась недовольна моими
словами. «Она может принять меня за такого партий-
ца, который боится трудностей и отлынивает от ра-
боты». Подумав так, я окончательно растерялся, пере-
вел взгляд на Званова: он, как бы не замечая моего
29
беспокойства, продолжал развивать директиву ЦК и
ПК партии. «Вот он, товарищ Званов, верит в меня,
в мои силы, в мои знания. Это хорошо, я благодарен
ему за это», — проговорил я про себя в свое утешение
и повеселел. Званов развивал мысли о текущем мо-
менте, о приближающейся революции, в подтвержде-
ние своих мыслей он часто ссылался на статьи Ленина.
Его карие блестящие глаза то зажигались, то темнели.
Всматриваясь в его оливкового цвета лицо, освещен-
ное светом изнутри, я чувствовал в этом большевике
железную волю и незаурядный ум большого органи-
затора революции. «Да, я глубоко неправ, что усо-
мнился в своих силах, струсил перед ответственным
делом, которое поручает мне партия», — подумал я
в сильном волнении и ощутил, как у меня стало сухо
во рту. Я взял стакан и выпил остаток чая.
Званов продолжал. Он говорил, что каждый пар-
тиец, каждый честный, революционно настроенный ра-
бочий должен понимать, что дело партии большеви-
ков— его кровное дело. И он должен повседневно
проводить его в жизнь, так как идеи партии — это его
мировоззрение, его душа и сердце. Он не имеет ника-
кого права свое дело перекладывать на других, так как
это его личное и общественное дело и никто
другой вместо него его не выполнит. Этими словами
Званов, как понял я, возразил на мое неверие, на мои
страхи. Он продолжал:
— Партия, Ананий Андреевич, считает вас не рядо-
вым, а руководящим работником. Это я говорю от-
кровенно от имени ПК партии. Члены ПК партии пору-
чили мне и секретарю Елене Дмитриевне передать
вам, Ананий Андреевич, директиву, какую партия дала
и многим товарищам, находящимся в других воин-
ских частях, расположенных в Петрограде и на его
окраинах. Они, как и вы, в этом партия уверена,
будут твердо проводить ее в жизнь. Вы, Ананий Ан-
дреевич, обязаны, как член партии, знать все, что про-
исходит в Н. запасном батальоне: активных солдат,
унтер-офицеров и даже офицеров, которые по своему
настроению близки к пролетариату, взять их на учет
и . .. прикрепить к ним партийцев. Это главное, повто-
30
ряю, в настоящее время, накануне революции. К этому
призывает Ленин, ЦК партии. — Званов помолчал,
остановил взгляд на мне и, заметив мою взволнован-
ность, продолжил, угадывая мои мысли: — Чтобы вы,
Ананий Андреевич, сразу не раскрыли себя, ПК пар-
тии будет направлять в помощь вам, как и в другие
воинские части, опытных пропагандистов. Вот их-то вы,
товарищ, осторожно и направляйте к партийцам и
к революционно настроенным солдатам: они будут ве-
сти партийную работу в ротах, батальонах и полках Н.
запасного батальона. Понятна вам директива?
— Конечно, товарищ Званов, — ответил я. — Поста-
раюсь в точности проводить ее.
— Вот и договорились, — улыбнулся Званов. От
улыбки его лицо стало еще более привлекательным,
менее усталым, как показалось оно мне в ту минуту,
когда он вошел в гостиную. — Партия предлагает
вам, товарищ, немедленно организовать связи солдат
с передовыми рабочими и работницами заводов и фаб-
рик. Чтобы эти связи установились как можно быстрее
и приняли массовый характер. Такие связи, Ананий Ан-
дреевич, необходимы, так как их возглавят партийцы
рабочие. Таким связям ЦК и ПК партии придают огром-
ное значение. За такую тесную партийную связь го-
рячо стоит Ленин.
Потом Званов стал говорить об истинной любви
к Родине, которая дорога каждому рабочему и кресть-
янину. Необходимо убедить солдат в том, разъяснял
он, что рабочие и бедняки крестьяне способны глу-
боко, с классовой сознательностью любить родину,
что, уничтожив самодержавие, капиталистов и поме-
щиков, как опору самодержавия, они защитят родину
от всех империалистических хищников мира. Только
рабочие и бедняки крестьяне сохранят ее могущество
и неприкосновенность — от Тихого океана и до границ
Турции, от Крайнего Севера и до границ Германии и
Австро-Венгрии. Вот это рабочие и солдаты должны
глубоко осмыслить, сознательно относиться к родине
и самоотверженно, с оружием в руках защищать ее.
Надо убедить крестьян, одетых в солдатские шинели,
что только в союзе с пролетариатом они победят
31
самодержавие. А победив его, окажутся у власти, по-
лучат помещичьи земли, заживут богато и счастливо,
свободно, — как законные хозяева на территории сво-
ей великой родины. Вот на такие темы рабочие еже-
дневно должны вести беседы с солдатами, отдать им
все свободное время. Такие связи рабочих-больше-
виков с солдатами являются частью общей партийной
директивы.
Званов замолчал, спокойно прошелся, заглянул
в туманное окно, за которым чернела вечерняя мгла,
отошел от него и, подойдя совсем близко ко мне,
тепло проговорил:
— Кажется, Ананий Андреевич, поговорили о глав-
ном, и довольно пространно. Запомните, наше дело
правое. Пролетариат победит. Крестьяне, одетые
в солдатские шинели, пойдут вместе с нами в борьбе
за социализм.
— В этом и я убежден, — сказал взволнованно я
и поднялся. — Вполне согласен с вами, товарищ Зва-
нов, постараюсь оправдать доверие партии... Завтра
же, как закончатся полевые учебные занятия на поли-
гоне, соберу тех товарищей, которых я знаю и кото-
рым доверяю, и доложу им о директиве, изложенной
вами и Еленой Дмитриевной.
— Да, вот еще что... — приблизившись ко мне и
выпрямившись, заговорил тише Званов. — Петроград-
ский комитет твердо постановил, что революционно на-
строенные воинские полки, на которые он надеется,
должны остаться в Петрограде. Вы, Ананий Андреевич,
понимаете важность этой идеи?
— Точно, товарищ Званов. На эту тему часто ве-
дутся разговоры среди солдат в нашем Н. запасном
батальоне, — доложил я.
— Члены партии должны углублять такое настрое-
ние среди солдат, убеждать их в том, чтобы они ре-
шительно отказывались от выезда из столицы. Мы
знаем, что царское правительство всеми мерами стре-
мится как можно быстрее выпроводить ненадежные
части на фронт, — вмешалась в разговор Елена Дмит-
риевна.— Партийный комитет Петрограда усилил про-
32
паганду в гарнизоне за то, чтобы революционно со-
знательные части остались в Петрограде.
— Эту идею, Ананий Андреевич, углубляйте в со-
знании солдат, — поддержал молодую женщину Зва-
нов.— Это часть директивы ЦК и ПК партии. Она нахо-
дит горячий отклик в сердцах солдат не только в ва-
шем Н. запасном батальоне, но и в других. В интересах
революции мы, партийцы, обязаны удержать верные
нам воинские части в Петрограде.
Елена Дмитриевна и Званов проводили меня до
прихожей и, попрощавшись, пожелали мне успеха
в труднейшей, но необходимой работе в Н. запасном
батальоне.
Я в сильном возбуждении спускался по лестнице.
Швейцар не выглянул из своей клетки на меня, он, ве-
роятно, уже спал. На улице было темно, подслеповато
горели редкие фонари. Изжелта-мутный, похожий на
туман, их свет пестрел пятнами на тротуарах, окраши-
вая в бледно-сиреневые и розовато-пепельные цвета
снег.
VII
Прохаживаясь с Синюковым и Лухмановым по
двору, я кратко изложил им директиву партии. Лухма-
нов и Синюков внимательно выслушали меня, затем,
когда я закончил, дали твердое согласие на то, что они
немедленно, сегодня же, не теряя ни одной минуты,
начнут проводить эту директиву Петроградского коми-
тета в жизнь. Синюков заговорил о том, что он уже
имеет немало друзей в пятнадцатом и в одиннадцатом
полках, числящихся в Н. запасном батальоне, что все
его друзья большевики проводят партийную работу
в своих ротах, и, как они заверили его, проводят успеш-
но. Я с большим удовлетворением выслушал Синюко-
ва и проговорил про себя: «Это превосходно. Среди
друзей Синюкова, вероятно, имеются и крупные боль-
шевики-организаторы. Часть его товарищей из этих
полков необходимо пригласить на совещание — на
прогулку по двору. Да, другого помещения, кроме
двора, у нас нет... Гуляя, мы можем обсудить орга-
2 С. Малашкин
33
низационные вопросы, наметить план работы по прове-
дению директивы партии». Лухманов сообщил, что и
у него есть товарищи в соседних частях. Он горячо за-
верил меня и Синюкова в том, что на его приятелей,
хотя они еще и не в партии, можно вполне положить-
ся— никогда не подведут и скоро станут коммуниста-
ми. Шагая по двору, под падающим снегом, в стеклян-
но-белесых сумерках, мы договорились, что завтра
после ужина, как только вернемся с тактического уче-
ния, соберемся на этом же просторном дворе, якобы
поиграть в орлянку, и договоримся о партийной рабо-
те среди солдат соседних рот, батальонов и полков,
распределим поручения, чтобы охватить партийной ра-
ботой все части в Н. запасном батальоне. К концу на-
шего разговора подошел Протасов. Я кратко повторил
и ему содержание директивы, а также и организацион-
ные вопросы, намеченные к завтрашнему совещанию.
Протасов с заметной радостью выслушал и торопливо
проговорил, что и у него тоже немало приятелей в во-
инских частях, и обещал пригласить их. Потом Протасов
предложил нам обязательно позвать одного офице-
ра— батальонного командира.
— Это какого же? — спросил настороженно Лухма-
нов.
— А нашего... Копылова. Он старый член партии.
— О, недаром солдаты говорят о нем как о доб-
ром и душевном офицере, — подхватил Синюков.
— Нет, мы батальонного, Спиридон Зиновьевич, не
пригласим, — решительно возразил я.
Я заметил, что мои слова сильно удивили Прота-
сова, Игната Лухманова и Синюкова. Они перегляну-
лись между собой, недовольно нахмурились. Протасов
покраснел и резко, почти сердито спросил:
— Почему? По какой причине, Ананий Андреевич?
— Батальонный не должен присутствовать завтра
на нашем совещании и... на дворе.
— Копылов не побрезгует поговорить с солдатами
и на дворе, походить с нами, — возразил настойчиво
Протасов. — Он такой человек, каких не так много
среди офицеров. Я прекрасно знаю его. — Он хотел
34
еще что-то добавить к сказанному, но запнулся и за-
молчал.
— Верю, — проговорил твердо я. — Но мы этого
офицера не пригласим! Мы обязаны его, как военного
специалиста-большевика, оберегать... сохранить его
от ареста, а когда начнется восстание рабочих, рево-
люционные солдаты смогут выбрать его командиром
полка, а может быть и всего Н. запасного батальона.
Протасов широко открыл глаза, крепко сжал мою
руку у локтя и, не отпуская ее, вздохнул и пробормо-
тал виновато:
— Понимаю, Ананий Андреевич. Дошло, кажет-
ся... А солдат, которых я хорошо знаю, которым верю,
как себе, могу пригласить?
— Конечно, Спиридон Зиновьевич. Но не всех,
а от каждого батальона по одному.
— Так и сделаю, — согласился он обрадованно.
На другой день, после тактических вечерних заня-
тий, перед ужином, мы сошлись на дворе. Собралось
нас сперва человек семнадцать, а потом подошло еще
четверо... и мы начали игру в орлянку. Снег падал
и в этот день, небо было под густыми, пухлыми обла-
ками, казалось как бы обложенным ватой. В орлянку
играть, конечно, было невозможно, так как пятак, па-
дая, пулей уходил в рыхлый снег. Я доложил дирек-
тиву партии новым товарищам; рассказал, как прово-
дить эту директиву, распространять литературу, встре-
чать пропагандистов, которых будут присылать; на ка-
кие темы будут вести рабочие и работницы беседы
у ворот казармы с солдатами. Члены партии рот и ба-
тальонов, как бы наблюдая за игрой, взлетом и паде-
нием пятака, слушали меня, не прерывая вопросами.
Выслушав, они обещали немедленно проводить в своих
ротах, батальонах и полках в жизнь все то, что предло-
жили ЦК и ПК партии. Они только кратко обсудили ту
часть директивы, в которой говорилось, что революци-
онным солдатам, не желающим выезжать на фронт,
надо остаться в Петрограде для активной поддержки
восстания рабочих, победы революции. Чтобы дирек-
тива прозвучала убедительнее, я передал им слова
35
Ленина, которые мне сообщил Званов на квартире
Елены Дмитриевны.
— Ленин и ЦК партии, — сказал я, — настаивают на
этом, поясняя, что без таких революционных частей
пролетариат не победит, крестьянство не получит
земли помещиков, а поэтому революционные полки и
должны находиться в Петрограде.
— Эта идея, — сказал пожилой солдат, вытряхивая
снег из рыжеватой бородки, — широко популярна
среди солдат нашего полка.
Потом мы поговорили о распространении партий-
ной литературы, наметили людей, к которым она бу-
дет поступать с воли. Поговорили и о том, как снаб-
жать литературой солдат маршевых рот, которые бу-
дут выезжать на фронт, чтобы слово правды дошло
в полки, батальоны и роты, находящиеся на передовых
позициях. Этот вопрос мы не успели уточнить, так как
к нам подошел молоденький, красивый, белозубый,
с серыми нагловатыми глазами юнкер (вольнопёр, как
называли пренебрежительно таких солдат). Он раз-
вязно и нахально втиснулся в середину нашего круга,
принялся крутить головой в серой каракулевой шапке,
стараясь заглянуть каждому в лицо, и, задержав выпу-
ченный взгляд на Синюкове, язвительно прозвенел
с фальшиво наигранным весельем:
— Братцы, да у вас тут что-то вроде Государствен-
ной думы! Я давно наблюдаю за вашим топтаньем на
дворе в такую чертову погоду. Ну, откройтесь мне, что
обсудили, что постановили? Интересно знать! А-а,—
воскликнул он, вызывающе сверкнув глазами на Про-
тасова,— здесь и солдаты из моего батальона! Разве
вы, борода, знакомы? — обращаясь ко мне, рванул юн-
кер так громко, чтобы слышали офицеры и солдаты,
проходившие по двору.
— Земляки, — ответил сухо ему плотный, с круп-
ными светлыми усами ефрейтор Ефанов и холодно
поглядел зеленоватыми глазами на юнкера. — А вам,
Рождественский, что надо? Может, нашли среди нас
своего земляка?
— Я не Рождественский, а господин юнкер Рож-
дественский,— поправил начальственно он и по-маль-
36
чишески вспетушился, приосанился. — Понятно тебе?
Скоро прапорщиком стану, погоны надену. Уже ра-
порт подан о моем производстве. Понятно это вам,
серые?
— Не понятно, ясный! — ядовито ухмыльнулся
Ефанов. — Вот когда понюхаете фронт, как мы, тогда,
может быть, если послужите своей кровью родине и
народу, назовем вас господином, а может и вашим
благородием, — пообещал громко Ефанов. — А сейчас
не ждите. ..
Рождественский побагровел, рявкнул, обращаясь
к Протасову:
— Ну, социалист, о чем изволил говорить? Про-
должай. Я слушаю!
— В орлянку собрались играть... играем, да вот,
видите, мешает снег. Ну какая это игра? Мука одна, и
никакого удовольствия, господин юнкер! — прогово-
рил за Протасова Лухманов, перекосив от ярости
лицо. — А говорили о чем? Если вам, сопляк, инте-
ресно, то скажу.
— Что вы сказали? Как вы смеете, а? — зверем
встрепенулся Рождественский.
— Ну, ну, господин юнкер, не сердитесь... До нас,
серых, может сердитость ваша не дойти, толстокожи
дюже мы, да и на фронте сильно обстрелянные —
огнем и железом закалены. О чем мы говорили? А го-
ворили мы о бороде Анания Андреевича Жмуркина и
предъявили ему ультиматум, чтобы он сбрил свою
бороду. А он, старообрядец несознательный, темный,
как бузина, наотрез отказался выполнить наше требо-
вание. Может, вы, юнкер, ему прикажете! — Игнат при-
щурил хитроватые глаза, подумал секунду, не более, и
неожиданно выкрикнул, и так радостно, что солдаты
невольно улыбнулись, дружно подхватили его вы-
крик:— Братцы! Качать будущего прапорщика!
— Качать, братцы! — предложил вторично Лухма-
нов.— Ура!
Все, кроме меня, хором прокричали «ура».
Синюков, Протасов и Ефанов первые подхватили
страшно растерявшегося и побледневшего юнкера. Он
было рванулся из круга, но другие солдаты окружили
37
его тесным кольцом, пригрозив: «Будешь рваться, во-
пить— задушим!» Солдаты вскинули юнкера и начали
его подкидывать вверх и ловить не на ладони, а на
кулаки, громко крича: «Ура!», «Живи, прапорщик,
долго и весело!» Рождественский от каждого падения
на кулаки вскрикивал, охал, а когда его отпустили,
сразу скособочился и, желтый, пошатываясь и охая,
засеменил в сторону. Группки других солдат, наблю-
давших, как его качали, остановились и посмеивались
над ним. Кто-то из них, подперев руками бока, выкри-
кивал:
— Славно юнкера покачали, он даже захмелел!
Видно, он вам, братцы, дюже полюбился. Славно по-
качали! Покачайте его еще немножко, чтобы радость
в нем ярче была. Может, нам побросать в воздух та-
кого распрекрасного юнца? Братцы, — обратился он
к своим, — помогите мне в этом благородном деле!
Ура!
Рождественский, услыхав голос этого солдата, ша-
рахнулся в другую сторону, к левому боковому зда-
нию, и, увязая до колен в снегу, побежал к парад-
ному, из которого только что вышли два офицера
в чине поручиков. Рождественский, увидев их, выпря-
мился, вскинул руку к серой каракулевой шапке. Офи-
церы, негромко разговаривая между собой о чем-то,
легко и небрежно, как бы не замечая юнкера, отве-
тили ему и прошли мимо. Рождественский, согнувшись
и не оглядываясь на нас, ящерицей кинулся в парад-
ное и скрылся в нем.
— Гад, — проговорил Ефанов.
— И такой молодой, — сказал Лухманов. — А что
из него, негодяя, выйдет, когда он возмужает?
— А покачали мы его отлично, долго он не забу-
дет эту качку.
— А главное — шпионить так усердно не станет.
— Таких хлюстов надо остерегаться, — посовето-
вал я. — Откуда этот юнкер знает, что вы, Спиридон
Зиновьевич, социалист?
— Подслушал, вероятно, когда я беседовал с сол-
датами его роты. Согласен, был неосторожен. Теперь
38
буду остерегаться таких ушей, как у этого юнкера.
Неужели он донесет?
— Такой негодяй может, — буркнул Синюков.—
Надо ему при встрече шепнуть словечко такое — и...
он позабудет не только про шпионство свое, а и день
своего рождения.
— И верно, — поддержали Синюкова солдаты.
— А все же в работе надо быть очень осторож-
ными.
— Обязательно, — строго посоветовал я. — А ты,
Спиридон Зиновьевич, как замечаю я, неосторожен...
И фамилию нашего батальонного не называй, не на-
хваливай его при каждом удобном и неудобном слу-
чае. Постарайся вести себя так, как будто ты его со-
вершенно не знаешь, хотя он и командир нашего ба-
тальона.
— Есть, Ананий Андреевич, не знать его, — про-
молвил покорно и тихо Протасов. — Может, сделать
вид, что не знаем и тебя, Ананий Андреевич?
— Это неправдоподобно. Я и ты — в одном взводе,
кто же поверит, что мы не знаем друг друга, — улыб-
нулся я Протасову. — Знай мою бороду и ругай ее так,
как тебе хочется. И на мои странные высказывания
среди реакционно настроенных солдат не обращай
внимания, не принимай их близко к своему партийному
сердцу.
Солдаты рассмеялись.
— Это так. Среди солдат немало таких патриотов,
которые за чечевичную похлебку продадут родного
отца, а не только нас с вами.
— Зачислим Тебя, Ананий Андреевич, в какую-
нибудь секту. Хотите, в молокане? — проговорил шут-
ливо Синюков. — А может, в евангелисты? К ним твоя
борода еще больше подходит, — пояснил он и погля-
дел на низкое небо, на вьющийся пестрый снег. Уже
засветили фонари, и снег в их свете казался пест-
рым.— Для таких патриотов это что мед, и они,
узнав, что ты, Ананий Андреевич, верующий, полюбят
тебя.
— И это, Синюков, необязательно, — возразил я и
спросил, обращаясь к солдатам: — Вам всем, това-
39
рищи, директива партии ясна? Каждый из вас знает,
что делать после сегодняшнего совещания? — Солда-
ты молча кивнули головами. — А сейчас нам надо ра-
зойтись по ротам, скоро начнется ужин.
— Уже начался... Люди прошли из кухни с котел-
ками с кашей и буханками хлеба, — проговорил Лух-
манов и устало зевнул.
Мы прогулялись до ворот казармы, возле которых
стояли часовые в тулупах и валенках, и повернули
обратно. Дойдя до середины двора, мы попрощались,
разделились на группы и направились к четырехэтаж-
ным корпусам, желтевшим освещенными квадра-
тами окон из туманно-пепельной мглы надвигающейся
ночи.
УШ
Вот уже два дня наш полк заперт в казармах,—
опять не выводят его на тактические и словесные за-
нятия, не выпускают во двор. Офицеры сильно воз-
буждены. Ходят группами по коридорам и смотрят
озлобленно на солдат. Наш ротный Пузыревский будто
с похмелья, похож более на мокрую курицу, чем на
офицера. Его лицо обросло редкой рыжеватой ще-
тиной.
— У многих солдат нашли листовки, — шепнул мне
ефрейтор Пучков. — Представь, Жмуркин, и в нашей
роте, в роте самого надежного командира Пузырев-
ского, у полковникова любимчика, нашли уйму этих
листовок.
— Как ему не быть любимчиком, когда он за доч-
кой полковника ухаживает, — заметил язвительно ка-
кой-то солдат из третьей роты.
— Ив других ротах нашли, — стараясь не глядеть
на Пучкова, сообщил Ильичев и погладил бородку.—
Нашли и в первом и во втором батальонах. Кто-то по-
старался на совесть, никого не обидел. И все о хлебе,
о войне и о мире... А подпись: «Петроградский ко-
митет РСДРП(б)».
40
— А ты, Ильичев, откуда знаешь? Сам, может быть,
подбросил? — спросил резко взводный, незаметно по-
дошедший к нашему отделению.
— Откуда знаю? — встрепенулся Ильичев. — Не
сам же я эту прокламацию себе под подушку поло-
жил. Я ее нашел под подушкой и прочел. А вы разве,
господин взводный, ничего не нашли у себя под по-
душкой? Нашли. Сами сказали давеча: «И меня листов-
кой не обидели». Я стал поправлять постель, откинул
подушку, а под нею белый листок. Ну, я, конечно, про-
читал.
— Солдат не должен читать, — оборвал взвод-
ный.— Солдат обязан этот крамольный листок пред-
ставить по начальству. А ты как поступил?
— Как же я мог, господин взводный, не читая его,
узнать, что он крамольный? Я же, как вам известно, не
святой дух, чтобы знать заранее, что в нем написано.
Это вы, господин взводный, можете, как ученый и наш
непосредственный начальник, не читая, угадывать и все
знать.
— Замолчи, деревня! — цыкнул взводный, побаг-
ровев.
— Слушаюсь, господин взводный, — вытянувшись,
проговорил Ильичев и почтительно спросил: — А не
объясните ли вы, кто такие большевики?
Взводный повернулся к нам спиной и, заложив
руки в карманы черных суконных штанов, круто заша-
гал вдоль коек к своей каморке. Я посмотрел на Спи-
ридона. Он лежал на койке и, уткнувшись лицом в по-
душку, похрапывал, но его храп был больше похож
на приглушенный смех. Подошли Лухманов и Синю-
ков. Оба немного расстроены. Первый оттого, что его
не отпустили в лазарет — повидаться с Ниной Пор-
фирьевной: он написал сонет ко дню ее рождения,
переписал его на плотную бумагу, скатал в трубочку
и перевязал красной ленточкой; второй оттого, что се-
стра милосердия Смирнова не прислала ему ответа на
его сердечное письмо.
— Сходи за кипятком, — предложил я Игнату Де-
нисовичу.— Попьем чайку, пожуем хлебца — и на бо-
ковую.
41
— Иди сам, — буркнул сердито Лухманов. — Я по-
чти каждый день хожу, а ты только командуешь...
Пошел к черту, друже!
— А я каждый день твои стихи слушаю, — ото-
звался я, — ты мое время, слух и терпение, как
вижу, не ставишь в копейку? Конечно. Я больше
не слушатель. Поищи себе другого. Попробуй
только сегодня подойти к моей койке и читать свои
творения.
Игнат Денисович с обидой поглядел на меня, молча
взял чайник и направился к двери. Ильичев достал из
стола буханку хлеба, ножик и разрезал ее на равные
части. Пучков сидел на табуретке и свертывал цигар-
ку, изредка поглядывая то на меня, то на Ильичева.
Я уже стал внутренне тревожиться. «Неужели отде-
ленный заметил что-нибудь? — подумал я. — Нет, не
может быть. Он в этот день не был на словесном за-
нятии роты, уходил к тетке в город». Я достал кружку
и сахар из походной сумки и подсел к столу. Пучков,
выпустив облачко дыма, встал, шагнул к столу, сел
подле меня и наклонился к моему уху:
— В следующий раз так не делай.
— Чего? — отодвинувшись от Пучкова, непонимаю-
ще спросил я.
— Почему у всех прокламации оказались под по-
душками, а у тебя и Протасова они не оказались? —
шепнул гневно Пучков. Я чуть вздрогнул. Он подобрел
и, положив руку мне на плечо, дружески сказал: —
Батальонный тебя и Протасова назвал дураками, ве-
лел предупредить.
— Койку мою и Протасова могли пропустить,—
вспотев от обиды, возразил я. — Солдаты, которые
это дело выполняли, наверно, очень торопились. Мы
тут ни при чем, господин отделенный.
«Неужели Копылов знает, что меня вызывали
к секретарю ЦК партии? Конечно! Это его шинель ви-
села тогда на вешалке! — проговорил я про себя. —
Протасов должен был положить прокламации и под
мою подушку и под свою, а он этого не сделал.
Таких промахов мы больше не должны допускать
в работе».
42
— Я такой же господин, как и ты, — нахмурившись,
проговорил чуть насмешливо Пучков. — Ладно. Давай
чай пить. Буди Протасова. У него, кажется, ситный
с маком и колбаса на столе. А у меня коробка печенья.
Тетка, пошли ей господь здоровья, прислала. — Он
шагнул к койке, достал из тумбочки розовую коробку
и положил на стол.
— Вот и праздничек у нас, — заметил Ильичев, под-
ходя к столу.
Я позвал Спиридона Протасова. Он встал, обдер-
нул гимнастерку и, стараясь не глядеть на Пучкова,
подсел к столу. Вернулся Лухманов, поставил чайник.
— Разливай, Жмуркин! — крикнул он.
— Не могу доверить ему, — сказал Протасов.—
Разливать чай буду я. Подсаживайтесь, братцы! — и он
стал наполнять крепким коричневым чаем кружки.
Первую протянул Пучкову.
Отделенный тепло улыбнулся, принимая чай.
В длинном зале шумно: одни разговаривали, другие
писали письма и чинили белье, пришивали пуговицы;
иные лежали на койках, дремали и мурлыкали песни.
В конце зала кучка солдат — любителей струнной му-
зыки, держа на коленях гитары, балалайки и мандо-
лины, наигрывала какой-то веселый вальс. И только
Голубкин, веснушчатый и большеглазый, лежа на
койке и держа двухрядку на животе, жарил «Барыню».
Двое отплясывали между койками. Мне часто, когда
я поглядывал на солдат, казалось, что они оторваны от
жизни столицы, не знают того, что происходит на фаб-
риках и заводах, в других полках. Но в этом я был
не прав: они почти все, за редким исключением,
знали, что на Выборгской стороне Н. пехотный полк
отказался выступить на фронт и обратился, как и
Н. гвардейский полк, за поддержкой к рабочим завода
«Новый Лесснер». Рабочие отозвались на их призыв,
объявили забастовку. На другой день к ним присоеди-
нились крупнейшие заводы и фабрики Питера. Бастуют,
как говорят, более семидесяти тысяч рабочих и ра-
ботниц. Эта забастовка — праздник в сердце каждого
солдата. Праздник скрытый, потаенный. Один только
43
Ильичев не выдержал, обронил фразу, всем нам при-
надлежащую:
— Значит, праздничек у нас, а по случаю его на-
чальство держит всех под арестом, боится, что мы
вместе с рабочими гулять будем.
— Праздник еще не наступил, — отозвался задум-
чиво Пучков, — но он уже у порога Питера, и мы от-
празднуем его, на горе нашим врагам.
Обжигаясь о края кружки, я пил чай, думал о пре-
дупреждении Пучкова и о том, что батальонный назвал
меня и Спиридона дураками. «Пожалуй, этот про-
мах,— сказал я себе, — может вызвать у жандармов
и офицеров подозрение».
— Жмуркин, что загрустил? Бери печенье, — пред-
ложил отделенный. — За столом, в компании друзей,
вот таких, как мы, обжор, не задумываются, а едят и
в работе в оба глаза глядят, да зорко. — И он опять
наклонился к моему уху, шепнул: — Напугал? Ничего.
Батальонный у нас хороший и жандармам не позволит
делать обыск и допрашивать солдат. Сказал, что сам
разберется... Полковник, боясь скандала, согласился
с ним. Он заявил жандармскому офицеру, что его сол-
даты не раз ранены, фронтовики, а поэтому среди них
не может быть крамольников.
Я не успел ответить отделенному, как распахнулась
дверь, раздался голос дежурного офицера:
— Встать! Смирно!
Солдаты вскочили, вытянулись и замерли. На по-
роге показался с круглым малиновым лицом и кро-
шечными глазами, с георгиевским крестом на мун-
дире защитного цвета полковник Труфанов. За ним —
наш батальонный поручик Копылов, ротный Пузырев-
ский и еще три офицера.
— Здорово, молодцы! — поздоровался хриплова-
тым, тяжелым голосом полковник.
— Здра-ав-жа-ам... ваше высокоблагородие! —
выпалили солдаты.
Где-то упала кружка и, гремя, покатилась по полу.
У полковника дрогнула левая щека и приняла цвет пун-
цовый. Тишина. Ротный Пузыревский побледнел, и на
его лице ярче выступили веснушки, словно оно от па-
44
дения кружки заржавело. Лица солдат неподвижны, их
глаза устремлены к средней двери, на полковника и
на его свиту. Он шагнул вперед, у него как половинка
колокола брюхо. Остановился. Оранжевым светом
мерцают электрические лампочки. Они как бы зале-
тели с улицы к нам. Широкая лысина на шарообраз-
ной голове полковника сияет и кажется шелковой. Он
оттопырил губу. Пошевелил ею, как бы собираясь плю-
нуть. Потом подобрал ее. Затем опять оттопырил.
Губа стала сизой и толстой. Обиженной. Капризной.
Злой. Мы стоим «смирно», это наружно. Но что про-
исходит у каждого солдата внутри, когда он превра-
щается в механизм, приводимый в действие дисципли-
ной? Я могу сказать только то, что происходит в моей
душе. Мне противна казарменная дисциплина, я нена-
вижу ее. Думаю, что так же, как и я, ненавидят эту
казарменную дисциплину и солдаты роты. Я сужу по
себе и, вероятно, не ошибаюсь.
— Братцы, — громыхнул полковник, — среди вас,
защитников царя, православной веры и отечества, за-
велась паршивая овца, а может, и не одна... — Он
передохнул. На его пухлых, малиновых щеках началась
игра пятен, белых и красных. Он стоял и молчал, его
грудь колыхалась над колоколом живота. Постепенно
лицо его приняло обычный цвет — малиновый.
— Царь, вера и отечество, — повторил он мягче и
запнулся, не договорил, так как кто-то громко чихнул
в строю, и лицо полковника потемнело — налилось
черной кровью. Он рявкнул: —Смирно!
Батальонный поднял глаза и смотрел в угол ка-
зармы, далекий и темный от собравшихся теней. Рот-
ный Пузыревский совсем заржавел и вот-вот сейчас
зальет ядом всю роту. Наблюдая за ними, я вспомнил
всадника на Знаменской площади, всадника в поли-
цейской шапке, в окладистой бороде, с короткой жир-
ной шеей. Он приехал. И давно приехал. Он больше
не хочет ехать ни вперед, ни назад. Ему некуда ехать.
Так думал и я и ел и ел глазами полковника, слушая
его громыхающую речь. «Но почему же всадник в по-
лицейской шапке не слезает с коня, ежели он при-
45
ехал? Возможно, он ждет, когда люди сами подойдут
к нему и сбросят его к чертовой матери?»
Полковник Труфанов произносил свою речь, пере-
сыпал ее то угрозами по адресу паршивых овец, ко-
торые проникли в полк, то отеческими наставлениями
и даже под конец прослезился. Вынул платок из кар-
мана, помахал им перед пламенеющим толстым ли-
цом, вытер бугристый лоб, затем громко высморкал-
ся. Солдаты стояли неподвижно, с каменными лицами,
с круглыми, как бы невидящими глазами. Тишина.
В ней — ни дыхания, ни кашля. Я перевел взгляд на
батальонного. Он стоял возле Пузыревского. Под его
светлыми, бабочкой, усами не то улыбка, не то свет
от его голубых опущенных глаз.
— Братцы, вы счастливы тем, что ваш полк уходит
на днях на фронт, — порадовал нас полковник и, шум-
но вздохнув, заморгал глазами. — У солдата самое вы-
сокое счастье — это сражаться за царя, веру и отече-
ство.
— На фронт? Не может быть! — раздался тонень-
кий удивленный голос позади меня.
Полковник оборвал речь. Нижняя его губа дерну-
лась. По его багровым и отвислым щекам пошла опять
игра белых и малиновых пятен. Он вскинул правую
руку в белой перчатке и потряс ею, махнул в нашу
сторону и повернулся к двери. Стук его каблуков и
звон шпор раздался в моих ушах звоном цепей. Дверь
распахнулась в коридор и с грохотом закрылась, так
что пыль пошла дымком по полу. Офицеры, вздрогнув,
шарахнулись за ним. Мы стояли несколько минут без
начальства по стойке «смирно». Взводные с бледными
лицами метнулись было в коридор, но тут же верну-
лись к взводам. Мы ждали их команды, но взводные
стояли перед нами и смотрели обалдело на нас. Мы
на них. «Может, рота будет стоять в таком положении
до утра?» — подумал я, волнуясь. Тишина. Где-то скрип-
нул сапог. Кто-то на левом фланге чихнул. В боковую
дверь из соседнего помещения впорхнул Пузы-
ревский. Его рыжеватое лицо прозрачно, как
бумага.
— Сволочи... и это в моей роте... Вы же голову
46
сняли с меня, — прошипел он и побежал вдоль выстро-
ившихся взводов. — Кто сказал во время речи коман-
дира полка? Кто чихнул? Сволочи! — И он задержался
против Протасова, провизжал: — Подлецы! Вам только
жрать задаром царский хлеб! — И стал повторять, то-
пая ногой: — Кто? Кто? Кто?
— Подпоручик Пузыревский, отставить! — войдя
из коридора к нам, приказал спокойно батальонный
Копылов.
Ротный вздрогнул и нервно повернулся к двери.
Увидав батальонного, он сморщился и крикнул:
— Смирно!
— Вольно, вольно, — не глядя на солдат, подал
команду Копылов и подошел к Пузыревскому. — Спать
солдатам надо, а вы мучаете их. Распустите! — И по-
вернул к выходу.
— Свободны, — проскрежетал не своим голосом
Пузыревский, нагнал батальонного и пошел вместе
с ним, говоря что-то ему.
Солдаты задвигались вокруг столов, возле коек,
в проходе. Я встретился со взглядом Пучкова. Он тоск-
ливо улыбнулся мне и опустил глаза. Зачем он во
время речи полковника выкрикнул: «На фронт? Не мо-
жет быть!» Он, видимо, сожалеет о своем поступке,
а может, недоволен, что мы не поддержали его, не
ответили полковнику: «На фронт мы не пойдем!»
Я сел к столу, на свое место, взял кружку с чаем и под-
нес ее к губам.
— Холодный, — пожаловался Игнат Денисович.—
Опять придется бежать на кухню.
— Да, остыл, — согласился Спиридон Зиновье-
вич.— Теперь я схожу. — Он взял чайник и вышел.
IX
Мы сидели и жевали хлеб. Говорить не хотелось.
Вернулся Протасов, поставил чайник на стол. Мы стали
пить чай. Потом решили укладываться спать. В огром-
ном помещении — тишина. Дневальный погасил не-
сколько лампочек. От углов, от длинной коридорной
47
стены, похожей на забор шоколадного цвета, и от
коек потянулись тени, короткие и длинные. Одни были
похожи на медвежат, другие — на цапель. В окна лил-
ся сухой свет ультрамаринового неба, осыпанного се-
рыми редкими звездами. Я лежал на боку и смотрел
на них. Порой мне казалось, что они движутся, мигают
острыми ресницами, улыбаются. Трепещут крыльями,
как бабочки. Улыбался и я, то опуская веки, то подни-
мая их. Я чувствовал, что между мной и звездами су-
ществует тонкая и печальная связь: я понимаю их,
они — меня. Правда это или нет? Не знаю. Но эту
связь, лежа на солдатской койке, я чувствовал, и мне
было хорошо, а главное — я не был одинок: звезды бе-
седовали со мной. Кто сказал, что они немы, как
камни? Если это сказал Коперник, то он сказал не-
правду. Что я? Он этого не мог сказать: звезды бесе-
довали и с ним, когда ему было грустно...
Разбудили нас, как всегда, утром. Небо — стекло
иссиня-молочного цвета. Оно неподвижно, сверкает.
Там, откуда должно подняться цветком чудесным солн-
це, светлее — увеличились оранжевые пятна, взлетели
бледно-золотистые стрелы. Взводные не ходили по
казарме, шныряли. Они хмуры, напуганы и злы. Что-то
произошло, а что — солдаты еще не знали. На полигон
нас не повели. Пришел фельдфебель Максимов. На
его болезненно-желтоватом лице растерянность и бес-
покойство. Глаза его мягки, искрятся добрыми лучи-
ками. Взводные и отделенные командиры потянулись
к нему. Он остановился у входа, поговорил с ними.
Потом прошел в свою комнату. Пучков подошел ко
/лне, к Игнату Лухманову и Синюкову, сообщил о том,
что поручика Копылова отрешили от должности ба-
тальонного, на его место назначили временно Пузы-
ревского. А когда я сел на табуретку и стал разглажи-
вать морщины одеяла, он, вертя папиросу и загляды-
вая мне в лицо, шепнул:
— И на квартире батальонного был обыск, но
ничего не нашли. Среди солдат полка сильное раздра-
жение— все недовольны тем, что сместили Копы-
лова.
Я оставил одеяло, поднял глаза на отделенного,
48
но он уже шепотом что-то говорил с Синюковым и
Лухмановым, которые мрачно сидели за столом. «Зна-
чит, в прошлую ночь кроме меня и Протасова пора-
ботали и другие», — взволнованно подумал я, и на
сердце у меня стало легко и радостно. Но радость эта
сейчас же погасла. «И зачем батальонный лез на ро-
жон? Он знал, что руководство партийной работой
среди солдат поручено мне... Идея остаться в Питере
глубоко проникла в сердца тысяч солдат Н. запасного
батальона, и они не двинутся из города. И вот баталь-
онного мы потеряли», — проговорил я про себя с глу-
бокой горечью. Я подтянул туже ремень, одернул гим-
настерку— тонкие свертки не шелестели под нею,—
взял чайник и зашагал за кипятком на кухню. У бака
я встретил солдата, дружка и земляка Спиридона; он
спал через койку от меня. Я осмотрелся вокруг и, не
найдя больше никого в помещении, обратился к нему:
— Кузьмич, если я положу вот на этот ящик, что
стоит возле куба, пачку воззваний, солдаты заме-
тят их?
— А-а-а, — оживляясь, протянул Кузьмич, — конеч-
но. .. Заметят обязательно, все разберут. Оставляй и
уходи. Я ведь больше нахожусь у кашеваров — чищу
картошку и подношу дрова. Ко мне не пристанут. Да
и тут, в кубовой, самое удобное место для них. Клади,
клади... и уходи! А я ушел и ничего не видел... — и
Кузьмич вышел.
Из коридора предупредил:
— Никого.
Я вынул три пачки прокламаций, положил их на
ящик, наполнил кипятком чайник, подумал: «И опять,
вопреки запрещению, я это делаю сам», — и выбежал
из жаркой комнаты.
X
Заводы и фабрики в Выборгском районе бастуют
около недели. Дня два тому назад я получил письмо
от Серафимы Петровны: зовет в гости. «Вы, — закан-
чивает она письмо, — обязаны отдать нам визит».
49
Я показал письмо Спиридону Зиновьевичу. Он чрез-
вычайно обрадовался и сказал:
— Конечно, надо побывать.
И мы решили пойти в гости вечером, как только
придем со строевых занятий. На полигоне — скверно.
Снег побледнел и стал рыхл от теплых серебристых
облачков, от яркой синевы неба, от южного ветра, от
февральского солнца. Обучались пулеметной стрель-
бе. Заниматься с пулеметом интереснее, чем марши-
ровать, совершать бег на месте, кричать «ура» и колоть
штыком соломенные тюфяки-чучела. Но перетаски-
вать с места на место по глубокому снегу пулемет
довольно тяжело. Пузыревский не отходит от нас, сам
руководит стрельбой. На опушке леса мишени — дере-
вянные щиты. Они поставлены в ряд вдоль опушки и
очень похожи на солдат, только что показавшихся
из-за деревьев. Пулеметы смазаны и проверены. Стре-
лять должны отделения по очереди. У солдат серые
лица, они глядят тревожно. Взводный прошипел:
— Ложись. Не так. Отставить! Еще, еще! Вот так...
Когда учил Пузыревский, взводный и ротный коман-
дир молчали, стояли навытяжку и не моргая смотрели
настороженными глазами на солдат, управлявших пу-
леметом. Спиридон Протасов и еще один солдат, фа-
милию которого я не знал, оказались замечательными
пулеметчиками, будто родились ими. Пузыревский
уставился сухим взглядом на них, колюче спросил:
— Оба пулеметчики?
— Так точно, ваше высокоблагородие, — бойко от-
чеканил Протасов.
Пузыревский удовлетворенно кивнул крошечной
головой и сделал отметку в списке. За Протасовым и
его подручным подошли к пулемету я и Александров,
молоденький черноглазый солдат. Отделенный Пуч-
ков сдвинул с места пулемет и повалил его набок.
— А ну, Жмуркин, установи, — приказал взводный
и скользнул взглядом по веснушчатому лицу баталь-
онного.
Я быстро укрепил станок и взялся за вертлюг. Пу-
лемет стал прочно. Пузыревский подал команду. Я вы-
полнил ее: проверил раму, мотыль и шатун, спусковой
50
крючок и возвратные пружинки. Все исправно, в по-
рядке. Освободил вертлюг, поднял ствол мушки на
столько, на сколько приказал батальонный, закрепил.
Вставил ленту, отвел и отпустил мотыль, взвел предо-
хранитель на огсрнь. Пузыревский, ротный и взводный
внимательно следили за моими руками, которые точ-
но выполняли команду.
— Жмуркин, и ты пулеметчик?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, — ответил
я немного смущенно.
— Не был? — протянул он недоверчиво, сверля
взглядом меня. — Не был, а так умело обращаешься
с пулеметом?
Выдержав колючий взгляд батальонного, я твердо
пояснил:
— Ваше высокоблагородие, пока солдаты до меня
обучались стрельбе из пулемета, я внимательно при-
слушивался к вашей ясной команде и запомнил ее.—
Мои слова понравились Пузыревскому, и он чуть за-
метно улыбнулся. «Отлично польстил ему», — подумал
я и насторожился, чтобы не пропустить его дальней-
шей команды.
— Огонь по мишеням!
Я спустил курок. Пулемет вздрогнул и застучал?
та-та, та-та, та-та..« Там, где стояли мишени, заклу-
бился снег. Стрелял я метко, и батальонный и ротный
похвалили. Потом вызвали к пулемету Лухманова и
Синюкова.
— Лухманов, — звенит сухим голосом батальон-
ный, — из каких частей состоит прицел и какое имеет
назначение каждая часть? Бери прицел, рассказывай.
На лице Игната Денисовича появилось тупое и не-
подвижное выражение. Его чуть выпуклые глаза
остекленели, а бледные пухлые губы полуоткрылись.
Он медленно взял пулеметный прицел и, тупо разгля-
дывая его, вялым, медленным голосом начал тянуть:
— Он состоит...
— Дубина стоеросовая, — оборвал Пузыревский, —
не научился отвечать!
— Прицел, ваше благородие, состоит из таких ча-
стей. ..
51
Узкое веснушчатое лицо батальонного налилось
кровью, веснушки растворились в румянце.
— Обращаешься, болван, к кому? Разве так сол-
дат должен отвечать своему батальонному? Синюков,
как надо?
— Ваше высокоблагородие, прицел состоит...
— Синюков, отставить! Лухманов, повтори!
Лухманов молчал, его одутловатое лицо стало еще
глупее; потом он, как бы просыпаясь, забубнил:
— Вы, ваше благородие, подпоручик... Называю
вас, ваше благородие, правильно. Целик, ваше благо-
родие. ..
— Сорока пучеглазая! — взвизгнул Пузыревский,
получив пощечину от «глупого» Лухманова. — Целик...
Называй части. Их назначение! Какое их назначение?
— Ежели зубастая планка... — деревянно, чужим
голосом, тянет Лухманов, — то эта планка и рамка,
а потом маховик и трубка...
— Замолчи, дурак! — вопит Пузыревский, и на его
рыжем лице появляются белые пятна, а на них вес-
нушки. — Какая зубастая планка? Идиот, может быть,
хочешь в зубы? Синюков, объясни ему, что за часть
такая.
Синюков толкает в бок Лухманова. Тот отодвигает-
ся. Синюков становится на его место и выпаливает
почти вдохновенно:
— Это, ваше высокоблагородие, откидная стойка
с зубчатой рамкой... и планкой, ваше высокоблагоро-
дие! — закончил он громко и почтительно.
У Пузыревского щеки трепещут. Кажется, что с уз-
кого лица его осыпаются крупные веснушки, оно начи-
нает розоветь от почтительности Синюкова. Он под-
нял руку в замшевой перчатке и стал разглаживать
ржавые усики. Он вздохнул и, опустив руку, похвалил:
— Молодец, Синюков!
— Рад стараться, ваше высокоблагородие! —делая
круглыми глаза, рявкнул Синюков так, что на опушке
леса что-то ахнуло от испуга: не то эхо, не то треснула
сосна или ель.
— Лухманов, продолжай. Какие еще части? — об-
ратился к Игнату Денисовичу Пузыревский.
52
Игнат Лухманов опять уныло понес какую-то око-
лесицу. Солдаты тихо фыркали, пряча смеющиеся
лица. Я и Спиридон не смеялись: знали, что Лухманов
отличный пулеметчик, такой, что ни я, ни Протасов и
Синюков не могли сравняться с ним. Отвечал же он
так только потому, как понял я и Протасов, чтобы по-
издеваться над Пузыревским. Разумеется, ни я, ни
Спиридон не одобряли Лухманова за его дурацкие от-
петы нашему бывшему ротному. Я не стал бы лезть
глупо на рожон и получать оскорбления от такого
ржавого слизняка. Да и никогда бы не стал разыгры-
вать перед ним роль тупого солдата, чуть ли не иди-
ота. Тут поэт перед всей ротой осрамился, унизил
себя, а не выскочку батальонного. Лухманов плел
вздор. Солдаты уже смеялись громко. Пузыревский,
видя, что солдаты уже смеются не над Лухмановым,
а над ним, закричал:
— Довольно! — А когда Лухманов замолчал, ба-
тальонный обратился к ротному: — Господин прапор-
щик, этого мерзавца на два часа под ружье и с полной
выкладкой.
— Слушаю, господин батальонный!
Пузыревский не взглянул на Синюкова, стоявшего
на коленях у «кольта», направился ко второму взводу,
где обучал стрельбе из пулемета прапорщик Резаков.
Взводный, дав отойти подальше Пузыревскому и рот-
ному командиру, сердито прошипел:
— Лухманов, убирайся к черту, — и ткнул его слег-
ка носком сапога.
Лухманов немедленно вскочил, выпрямился и, сби-
вая озябшей рукой снег с полы шинели, обиженно по-
смотрел на взводного. Он хотел что-то сказать ему, но
нахмурился и шагнул в группу солдат своего отделе-
ния.
Взводный неожиданно с горечью в голосе сказал:
— Черти полосатые, раз умеете разбрасывать про-
кламации, так извольте же у меня и управлять пуле-
метами всех систем, а не хулиганить на занятиях! —
Он хотел еще что-то добавить, но запнулся и сжал че-
люсти так, что они хрустнули.
Мы, выслушав его, растерялись, не ожидав такогр
53
серьезного и справедливого упрека. Я невольно по-
думал: «Неужели и он наш?»
— Так точно, господин взводный, — проговорил
смущенно Лухманов. — Этого больше не будет, гос-
подин взводный. Даю слово.	”
Взводный испугался громкого голоса Лухманова,
побледнел и, подняв кулак, погрозил ему:
— Замолчи! Помни, ты не на печке у себя, а в цар-
ской армии... На царской службе! Я прибавил бы тебе,
Лухманов, еще часа два постоять под винтовкой, что-
бы ты, умный и образованный человек, никогда не ду-
рил так.
— Прекратить огонь! — подал команду ротный.
Взводный отпрянул от Лухманова: позади них
стоял ротный командир. Он пристальным взглядом
смерил с ног до головы взводного, но ничего не ска-
зал ему, а только ехидно улыбнулся.
— Прекратить огонь! — повторил команду Резано-
ва взводный.
Синюков поднялся на ноги, замер. От заставы ехал
в санках командир полка. Серая лошадь бежала легко,
размашисто, выбрасывая из-под копыт комья снега.
За ним на лошадях мчались вестовые и адъютант. По-
равнявшись с первой ротой, кучер-солдат в белой па-
пахе, с красным, толстым лицом, украшенным черны-
ми пушистыми усами, остановил лошадь. Полковник
выкатился с помощью адъютанта из санок и, неся пузо,
мелко зашагал к первой роте. Ее отделения замерли,
казались серыми квадратами на фоне снежного поля.
— Равнение направо! — подал команду визгливо-
счастливым голосом Пузыревский и поспешно засеме-
нил навстречу командиру полка, выпучив глаза и при-
держивая левой рукой шашку, чтобы не болталась.
Полковник Труфанов, приняв рапорт от батальон-
ного, поздоровался с ним за руку, крикнул солдатам:
— Здорово, молодцыГ
Наша и первая роты дружно ответили:
— Здрра-а-авв... жа-ам... ваше высокоблагоро-
дие!
Полковник Труфанов шагал по полигону, здоровал-
ся. Ему отвечали одна за другой роты. Громыхало
54
«здрра-а-ав... жа-ам... ваше высокоблагородие». Пе-
рекатывалось и эхо над лесом. В послеобеденном,
предвечернем воздухе, свежем и прозрачном, эти
раскаты солдатских ответов и эхо были похожи более
на разрывы тугой материи. Труфанов обошел роты
полка, поздоровался с батальонными и ротными коман-
дирами; некоторых офицеров он похвалил, некоторых
поругал отечески, кое-кого распек за плохой строй
солдат, за грязные пуговицы на шинелях и бляхи на
ремнях. Закончив это короткое, но нужное для под-
держания дисциплины дело, он козырнул — попро-
щался с ними — и в сопровождении батальонных
командиров, адъютанта и вестовых свернул к дороге,
где, вздрагивая от холода, ожидал его запряженный
в санки серый орловский рысак. Адъютант слез с ло-
шади, откинул медвежью полость, а когда полковник
сел, прикрыл ею ему ноги. Кучер-солдат шевельнул
вожжами. Рысак, вытянулся и размашистой, горячей
рысью, сверкая ясными подковами, стремительно по-
несся к заставе. Адъютант принял лошадь у вестового,
вскочил в седло и впереди вестовых помчался за
командиром полка. Когда толстый полковник скрылся
за первыми зданиями заставы, мы снова приступили
к стрельбам. За учебой не заметили, как стемнело —
наступил вечер.
— Батальон, ружье на плечо! — подойдя к нашей
роте, скомандовал Пузыревский.
Часть солдат бросились к пулеметам, подняли их
и коробки с патронными лентами.
— Левое плечо вперед, шагом а-арш!
Увязая в снегу, мы зашагали с полигона. В средней
роте затянули песню. Ее подхватили в других. Наша
молча шла и только перед заставой запела. У меня на
сердце было нерадостно. «Зачем я соврал Пузырев-
скому, что никогда не стрелял из пулемета? Отпустит
ротный в город или нет? Если не отпустит, то сами
уйдем после проверки. Вот только надо узнать, кто
будет стоять на часах. А почему бы ротному не отпу-
стить меня и Спиридона, раз мы отличились в стрельбе
из пулеметов?» — думал я.
— Ать-два, ать-два! Левой, левой! Ать-два, ать-
55
два! — барабанил изредка деревянным голосом рот-
ный, шагая по тротуару.
Размышляя об отпуске, я не заметил, как рота
уперлась в ворота, как часовые распахнули их перед
нею и она с песней вошла во двор.
— Ужинать станем али прямо в город? — спросил
Протасов. — Я за ужин, а ты?
— Да. И я за ужин и чай, — подхватил я и с беспо-
койством спросил: — Как думаешь, ротный разрешит
нам в город?
— Уйдем, — сказал решительно Протасов.
— Рота, шаг на месте! Ать-два, ать-два! — деревян-
но бубнил поскрипывающим басом ротный. — Ать-
два, ать-два! Левой, левой! Левой! Ать-два! Стой!
К ноге... шагом а-арш!
Рота устремилась в парадное. Поставив ружья в пи-
рамиду и сдав пулеметы и коробки с патронными лен-
тами, солдаты поднялись на второй этаж. Я и Прота-
сов — к ротному, но он уже ушел.
— Идем к дежурному, — предложил Спиридон Зи-
новьевич.— Он отпустит до магазина. Скажем — папи-
рос нет, а курить хочется. Думаю, что не откажет в от-
пуске.
Дежурный офицер выдал нам увольнительную. Мы
быстренько поужинали, попили чайку с белым хлебом,
почистили шинели, папахи и отправились в город.
Солнце уже скатилось за высокие пепельно-серые
дома; сгущаясь, ползли сумерки; окна домов налива-
лись разноцветным светом — синим, розовым, молоч-
ным и желтым — и начинали всматриваться в мрак,
бросая полосы света на улицы. Пройдя по нескольким
улицам, мы нашли нужный номер, прошмыгнули в во-
рота, пересекли двор, вонявший помойкой, и уперлись
в четырехэтажный дом.
— В это парадное, — сказал Спиридон и шагнул
первым в открытую дверь, — и на третий этаж... —
Он стал подниматься по крутой железной лестнице,
изредка покашливая и придерживаясь рукой за пе-
рила.
Я следовал за ним. Лестница освещалась слабо,
лампочкой второго этажа. На ее ступеньках противно
56
пахло кошками и собаками. Спиридону Зиновьевичу
ступеньки лестницы знакомы — он не один раз подни-
мался и спускался по ним. Мне они знакомы лишь по
бессмертным произведениям Достоевского. Подни-
маясь, я все время думал, что вот-вот встречусь
с Раскольниковым в худых галошах, в потертом пальто
и в помятой фуражке, или с ростовщиком Суровым,
или с Кроткой. Протасов взобрался на площадку
третьего этажа, — от нее пахло ржавым железом и
сыростью; подошел и я, не видя в темноте друга: мы
стояли как бы в железном мешке. Он зажег спичку,
осветил дверь, обитую серой клеенкой, нашел кнопку
и надавил на нее.
XI
Нам быстро открыли дверь, и мы увидали в мут-
ном, желтоватом свете кухни Дарью Зиновьевну. Мы
вошли и поздоровались с нею. Она повела нас из кух-
ни в коридор, заставленный разными предметами —
чемоданами, корзинками и сундуками, в самый его
конец, в последнюю комнату, — там было совсем тем-
но. Даша открыла дверь в комнату.
— Снимайте шинели, — предупредила она, — ве-
шайте их вот сюда, — и показала на вешалку в угол-
ке. — Симы еще нет. Она скоро будет.
Я заметил, как ее глаза вспыхнули, — в них пересы-
пались искры лукавства. Я и Спиридон Зиновьевич
сняли шинели и повесили их; папахи бросили на кор-
зину, стоявшую у вешалки. «Уж не думает ли Даша,
что я влюблен в Серафиму Петровну?» — подумал я,
подходя к столу, стоявшему у стены, против единствен-
ного окна, заставленного чахоточными цветами, и сел
на коричневый венский стул. Комната маленькая.
Шкаф зеркальный, старый, видно купленный на рынке
у старьевщика. Он стоял против двуспальной кровати,
подушки на которой и пикейное покрывало великолеп-
ной белизны; кажется, и без лампочки от них было бы
светло в комнате. На вешалке, под простыней, —
платья и пальто. В уголке, под вешалкой, корзина, на
57
ней деревенского тканья лоскутный коврик. На полу—«
такая же дорожка. В углу, за изголовьем кровати,
портреты — Добролюбова, Пушкина и Брюсова. Там
же на узенькой тумбочке—пачка книг. Я взглянул на
корешки и прочел: «Бельтов. К вопросу о развитии
монистического взгляда на историю», «Ильин. Разви-
тие капитализма в России», «В. Брюсов. Пути и пере-
путья», «Пушкин. Сочинения». Спиридон сел подле
меня, узкой спиной заслонил этажерку, и я не мог про-
честь названия остальных книг. На верхней крышке
тумбочки — зеркало, будильник. На стене — фотогра-
фии Даши и какого-то молодого человека в студенче-
ской тужурке; его светло-русые волосы зачесаны
назад и сильно приглажены. Над ними третья фотогра-
фия: средних лет мужчина с бритым, чуть грубоватым,
но приятно-энергичным лицом; на йем черная тужур-
ка, черные брюки, заправленные в сапоги. Глаза тем-
ные, умные и пронзительные. Он, как и студент, не
был похож ни на Дашу, ни на Спиридона Зиновьевича.
Я никак не мог отвести взгляда от его лица.
— Это братец, — заметив, что я пристально и дол-
го смотрю на верхнюю фотографию, пояснила
Даша. — Он на четыре года старше меня. Сейчас
в ссылке, в Якутии. Арестовали его в 1913 году. Рабо-
тал на Обуховском заводе. Это он взял меня в Питер
и устроил на фабрику. Ладно, вы сидите, а я за чай-
ником схожу, — наверно, вскипел. Спиря, — обратилась
она нежно с порога к брату, — открой стол и возьми
из него все, что там есть... — и скрылась за дверью.
Спиридон поднялся, открыл стол, взял из него ста-
каны, чашки, тарелки с хлебом и голландским сыром,
чайные ложки и ножи. Все это он аккуратно разложил
и поставил на столе.
— Ав графине, — шепнул он, — водочка. Как это
только сестрица достала? Это хорошо. Много не упо-
треблю, а рюмочку али две — с удовольствием. Но
я не прикоснусь к ней. Пусть сама поставит на стол. —
Он опустился на стул и, вздохнув, спросил: — А сту-
дент тебе, Ананий Андреевич, не знаком?
— Нет, я его не знаю.
— Гм, — Спиридон загадочно улыбнулся. — А я ду-
58
мал, ты знаешь его. Правда, теперь он возмужал и по-
старел. — Подумав, он вернулся к брату. — Да, брате-
нек был ничего... крепкий пролетарий во всех отноше-
ниях. В газете «Правда» писал. Даша, бывало, ни шагу
от него. Дивлюсь, как и она не угодила вместе с ним.
Вошла с эмалированным чайником хозяйка, поста-
вила его на стол. Я заметил, что она совсем не девчон-
ка, как показалась мне в первый раз у ворот казармы
и в трактире, а ей вполне можно было дать сейчас лет
за тридцать. Она и не так красива, как показалась мне
тогда.
— Что вы, Ананий Андреевич, так смотрите на
меня? — улыбнулась Дарья Зиновьевна, разрезая
французские булки.
— Я не узнал бы вас, если бы встретил на улице, —
смутившись от ее улыбки, ответил я.
— А я сразу бы... Как глянула бы на ваши глаза,
так и признала бы. Они у вас всегда смеются... — Она
запнулась и, подумав немного, призналась: — В тот
раз, в трактире, чуть было не сбежала... — Она опять
слабо улыбнулась и наполнила крепким чаем стаканы
и чашку* — И убежала бы, Ананий Андреевич, но меня
удержала Сима. Что ж это она, девонька, долго нейдет?
Детишки, что ли, ее задерживают?
— У нее дети? — спросил я. — Она не говорила
мне об этом.
— Она никому не говорит о них, — ответила уклон-
чиво Даша. — У нее двое — девочка и мальчик. Такие
милые. И живется ей тяжело. Хорошо, что пригляды-
вает за ними, когда она на работе, бабушка, а то б
беда... Старушка, надо сказать, добрая — бабушка им.
И Сима любит ее, как родную мать. Вы, Ананий Андре-
евич, не говорите ей, что я сказала вам о ребятишках.
— Я об этом слышал от ее сестры, от жены Арсе-
ния Викторовича.
— Если бы вы знали, какая она добрая.
— А где ее муж? — не вытерпел я.
Дарья Зиновьевна внимательно поглядела на меня
и ничего не ответила. Потом, после длинной паузы, лу-
каво улыбнулась и, избегая моих глаз, сказала:
— Сима сошлась года за четыре до войны с каким-
59
то приказчиком, ну вот и родила от него девочку и
мальчика. Потом — он красавчик был — бросил ее и
укатил из Питера в Одессу, пропал. Вначале она горь-
ко плакала, а потом, выплакавши все слезы, переста-
ла, даже повеселела. Теперь и живет с ребятишками.
Немножко ее сестра помогает. Но только малость —
скупа очень, хотя своих детей, как вы знаете, не имеет.
Да и не ладят они почему-то между собой, а какая
этому причина —не знаю.
— Ты говорила, что ее сестра сама была долго
влюблена в этого приказчика. Верно это? — спросил
Спиридон Зиновьевич. — И ребятишки...
Дарья Зиновьевна вспыхнула и резко оборвала
брата:
— Когда я это говорила тебе, Спиря? Ты что, с ума
спятил?
Спиридон Зиновьевич смутился, растерялся, вино-
вато пробормотал:
— Об этой истории я слышал от кого-то другого,
а от кого — не помню. Память у меня от ранений стала
как решето. Ты уж, Дашенька, не сердись.
— Не финти, братец... Замолчи! — прикрикнула
Даша и нахмурилась, а лучистые синие глаза ее, как
заметил я, подсмеивались и надо мной и над братом.
В это время в прихожей зазвенел звонок, и она, за-
смеявшись, поспешно вышла.
— Сказала, а потом отказывается, — кивнув голо-
вой на дверь, буркнул обиженно Спиридон. — Жен-
щины. .. Они так и останутся ими по гроб жизни.
— А ты хочешь, чтобы они не были ими? — думая
о детях Серафимы Петровны, возразил я. — Такого
чуда не может быть в природе.
Спиридон Зиновьевич махнул рукой, беззвучно
рассмеялся. Открылась дверь, и на пороге показалась
Серафима Петровна, Даша и Мени Ямалетдинов. Уви-
дав его, я даже привскочил со стула, воскликнул:
— Мени, какими судьбами! Давно из лазарета?
— Больше недели как моя вышел, — пожимая мне
руку, ответил в веселом возбуждении Ямалетдинов, —
моя зачислен в кавалерийский полк. От Серафимы
Петровны моя нынче узнал, что она близко познако-
€0
милась с тобой у твоего земляка, что ты должен быть
в гостях у ее подруги, вот и моя попросился... —
И, вскинув ореховые глаза на Дашу, обратился
к ней: — Вы уж меня, хозяюшка, не браните...
— Хвалим за то, что пришли. Рады вам, товарищ
Ямалетдинов, — приветливо улыбнулась Дарья Зи-
новьевна.— Снимайте шинель и будьте дорогим гос-
тем и товарищем.
— Слушаюсь, — проговорил Ямалетдинов и кив-
нул слегка головой. — Ужасно строга Серафима Пет-
ровна к солдатам. — Он повесил шинель и шагнул
к столу, сел на стул. — Моя встретил Первухина, разго-
ворился с ним. Когда моя назвал лазарет, тебя и дру-
гих раненых, он признал меня, но держал себя важ-
но— моя решил отойти от него и не встречаться с ним.
Считаю, что моя поступил правильно, иначе моя мог
сделать бы непоправимую ошибку в работе, а Сера-
фима Петровна отругала меня за это.
— Не за это, товарищ Мени, а за других солдат,
которых вы избегаете, — возразила Серафима Пет-
ровна. — Надо работать среди них. Вы шахтер, давно
член нашей партии, а этого не понимаете.
— Моя согласен, Серафима Петровна, — умоляю-
ще сказал Мени. — Моя уже по дороге сюда признал
свою ошибку.
— Попробовали бы не признать ее у меня, — дру-
жески рассмеялась Серафима Петровна и усадила
Ямалетдинова подле себя.
— Первухин преображенец... вот и гордится, —
проговорил я. — Он сказал, что его полк не пойдет на
фронт, а в Питере будет нести службу, выполнять осо-
бые поручения.
Мени Ямалетдинов пожал плечами и ничего не от-
ветил на мои слова. Серафима Петровна, бросив на
меня взгляд, сказала:
— Для чего преображенцы оставлены в Питере —
знаем. А на фронт они, конечно, не пойдут, мы, боль-
шевики, постараемся. Нет, они не пойдут не потому,
что их царское правительство оставляет, а только по-
тому, что они будут нужны нам, рабочим и солда-
там. — Сказав это, она обернулась к подруге, оставив
61
меня в удивлении, и рассказала, как она завела зна-
комство с солдатами Н. кавалерийского полка, с Ме-
ни.— От него, — она опять взглянула черными блестя-
щими глазами на Ямалетдинова, — узнала, что он ле-
жал в 226-м лазарете имени короля бельгийского. Тут
я сразу вспомнила Анания Андреевича, спросила: «То-
варищ Ямалетдинов, а вы знаете Жмуркина?» Он так
всколыхнулся: «Как же, как же! Где он, в каком полку?
Моя очень хочет видеть его». Ну вот я и пригласила
Мени в гости. А перед тем, как отправиться сюда,
я провела беседу с группой солдат...
— А ты, Сима, будь осторожнее! — заметила Да-
рья Зиновьевна. — Ты очень горяча, и я боюсь за тебя.
— С холодком я работать не умею, Даша, — отре-
зала Серафима Петровна. — Мы ведь с тобой были на
районном собрании и слушали Званова. Он сказал, что
среди войск надо усиленно вести партийную работу.
Питер — это штаб социалистической революции, а при
штабе должны быть революционные полки. Я не со-
всем точно передала его речь, но по мысли, Дашень-
ка, верно. Чтобы войска были на нашей стороне, по-
шли в революцию, мы обязаны работать горячо: от-
дать этой работе, как сказал Званов, душу и сердце.
Дарья Зиновьевна встала, подошла к подруге и,
целуя ее в лоб, промолвила:
— Разве я против того, что ты сказала? Нет, я за
это же самое стою. Но пойми, Сима, надо быть осто-
рожней. У тебя такой темперамент, что ты не подумав
бросаешься...
— .. .прямо в пекло, — перебила подругу, смеясь,
Серафима Петровна. — Не бойся, я и из пекла вый-
ду— более закаленной. — Лицо женщины слегка за-
румянилось, ямочки на щеках были так милы и озор-
ны, что хотелось встать, подойти и расцеловать их.
Ее глаза, черные и большие, пламенели. Вся она сейчас
была огонь: пламенела изнутри.
Дарья Зиновьевна отошла от нее и села на свое
место.
Я и Спиридон молчали. Несколько минут стояла ти-
шина.
— Я очень рассердилась сегодня, Сима, на твою
62
подругу Лену, — нарушила молчание Дарья Зиновьев-
на.— Тебе бы надо поговорить с ней. Она решила ра-
ботать на двенадцати станках... заменить собой один-
надцать ткачих, чтобы заработать побольше, а своих
товарок выставить за ворота. Разве это честно со сто-
роны пролетарки?
— Я уже говорила с Леной. Я сказала ей, что так
поступать не надо. Вот когда возьмем власть в рабо-
чие руки, тогда и будет каждая из ткачих работать на
нескольких станках... И безработных не будет. Будем
для себя, для своего государства трудиться, а сейчас
на кого? — пояснила Серафима Петровна.
— И что же Лена?
— Сперва — ни в какую, слушать не хотела, рука-
ааи отмахивалась, а потом согласилась, дала слово, что
откажется.
— Товарищ Ямалетдинов, простите, что прервали
вас. Мы вас слушаем, — проговорила Дарья Зиновь-
евна.
— А моя всё сказал, — ответил Мени Ямалетдинов.
Даша спросила Ямалетдинова о настроении солдат
в его полку, о том, имеются ли партийцы среди солдат,
как смотрят на продолжение войны. Мени кратко и
ясно отвечал ей, — он хорошо, с небольшим акцентом,
говорил по-русски. Из его рассказа мы поняли, что
в Н. кавалерийском полку партийная работа ведется
активно, что солдаты сильно устали от войны и с нена-
вистью говорят о царе и царице, что среди офицеров
растерянность — предчувствуют революцию, смер-
тельно боятся ее.
— Некоторые из офицеров, более дальновидные,
стремятся воспользоваться народным гневом, — под-
черкнул Ямалетдинов, — и они опасны, так как кажут-
ся красными. Мы, партийцы, разоблачаем их перед
солдатами. Но эта работа очень трудная, так как такие
офицеры умны, подделываются под настроение сол-
дат. А иногда даже ведут разговоры и на политиче-
ские темы, говорят о порядках таких, какие во Фран-
ции, Англии и в Америке. Словом, как моя понимает,
хвалят свободу в этих странах.
63
Я чувствовал, что нахожусь среди интересных лю-
дей, по-настоящему озабоченных судьбой России; что
это они, питерские рабочие и работницы, а не чинов-
ники, представляют Россию, истинно любят ее. Петро-
град чиновный не Россия. Петроград рабочий — Рос-
сия. К голосу окраин Петрограда прислушиваются
с ужасом чиновники, бюрократы, помещики, капитали-
сты и духовенство и с волнением, с радостной надеж-
дой — крестьяне, рабочие и солдаты всей России. Эти
окраины завоюют центр Питера, и в нем родится ра-
бочее и крестьянское государство. За Россией пойдут
народы и других стран, по ее новой дороге, проложен-
ной русским народом. Я так размечтался о будущем,
что совершенно позабыл, что нахожусь среди друзей
за столом. Я глубоко вздохнул, поднял глаза и, встре-
тившись с черными, как пламенеющие угли, глазами
Серафимы Петровны, вздрогнул и пришел в себя.
— Ананий Андреевич, чай замерз ваш. Неужели
все философы так рассеянны, забывают, где они нахо-
дятся? Давайте переменю чай, — предложила она.
— Благодарю, Серафима Петровна. Я выпью и
этот, — и подумал: «Почему она называет меня фило-
софом? Неужели она не догадывается, что и я член
партии, профессионал?»
Поднялась луна. Над городом — зеленоватая мгла.
Она залила улицу за окном. Далеко, где-то над цент-
ром столицы, ширилось желтоватое зарево света. Мне
показалось, что это поднимались золотисто-пурпурные
знамена и их было много-много.
— Что вы, Ананий Андреевич, увидали за окном? —
не унималась Серафима Петровна. — Чаю горячего не
хотите. Со мной поговорить не желаете.
Я отвернулся от окна. Ямалетдинов и Дарья Зи-
новьевна, наклонившись друг к другу, беседовали
о делах. Говорил больше Мени, а она внимательно
слушала и изредка давала короткие советы. Ее блед-
ное лицо было серьезно, строго и задумчиво, — она
как бы поблекла за разговором с Мени. Даже ее
иссера-синеватые глаза показались усталыми и тусклы-
ми. «Да, она совсем некрасива», — подумал я о ней.
Даша закончила беседу с Мени, поднялась и села ме-
64
жду мной и братом. Она налила из чашки чаю в блюд-
це и стала пить, опустив глаза. Так, держа блюдце
у рта, изредка дуя, пьют чай в трактирах и в деревнях.
Глаза и черты ее лица стали даже более тусклыми, чем
они были минуту назад, смотрели не пытливо, а как-
то до прозаичности обыкновенно. «Нет, она совсем не-
красива,— решил я, — даже дурнушка. Почему я то-
гда, у ворот казармы и в трактире, принял ее за кра-
савицу?»
— Ананий Андреевич, — поставив блюдце на стол,
оборвала мои размышления Дарья Зиновьевна, — рас-
скажите, что у вас случилось в батальоне? Я слышала,
будто вашего батальонного поручика Копылова сняли
с должности?
Я подумал: «Откуда она знает? Когда это Спиридон
успел сообщить ей о смещении Копылова? Он же, это
я хорошо знаю, не был у нее. Да и никого из солдат
не выпускали за ворота во время карантина. Сидели
все под арестом. Да, да, Спиридон никак не мог ви-
деться с нею вот до этого вечера».
— Вы разве, Дарья Зиновьевна, знаете поручика
Копылова?
— Лично не знакома, — чуть вздрогнув, уклончиво
ответила Даша. Она помолчала, отпила из блюдца чаю
и сказала: — Зря берется сам распространять литера-
туру среди солдат. И в Н. гвардейском полку, что
стоит недалеко от вашего, есть такой капитан... Семен
Антонович. Он и Копылов ведут себя непроститель-
но. .. — и губы у нее дрогнули. — Никто им этого не
поручает. Не разрешает. На эту работу у нас есть дру-
гие товарищи. Эти офицеры должны бы понимать свои
обязанности. Им не раз объясняли, что в царской ар-
мии наших офицеров не так много.
Она говорила нервно, отрывисто и возбужденно,
с какой-то болью в голосе. Ее лицо еще резче осуну-
лось, постарело, у губ легли скорбные, но упрямые
складки.
Она сделала паузу, а затем, как бы очнувшись от
задумчивости, повысила голос:
— Вы читали в «Речи», Ананий Андреевич, письмо
Милюкова к рабочим? Меньшевики и эсеры в день от-
3 С. Малашкин
65
крытия Думы призывают рабочих к демонстрации.
Милюков хочет, чтобы царское правительство пере-
стреляло рабочих... и оборонцы этого желают. Бур-
жуазия напугана. Еще бы! Она предчувствует грозу,
вот и хочет четырнадцатого февраля разрядить ее. Но
Милюкову, эсерам и меньшевикам это не удастся. Про-
летариат выйдет на улицы, вступит в бой с самодержа-
вием только тогда, когда его призовет его партия.
Чтобы разгадать Милюкова, нам надо, Ананий Андре-
евич, не раз прочитать статью Ленина о Ллойд-Джорд-
же.— Она обратилась к брату: — Спиря, эта статья
у меня переписана. Я дам тебе ее, и вы в своем круж-
ке прочтите ее, а потом верните. И вы увидите, что
Милюков такой же жулик, как и Ллойд-Джордж.
— Ты что-то, Дашенька, сегодня возбуждена, и я
не узнаю тебя, — промолвила с беспокойством Сера-
фима Петровна. — С кем споришь? Здесь нету ни Ко-
пылова, ни Семена Антоновича... Встретишь и намы-
лишь им головы. Оборонцев тоже нет среди нас.
Хозяйка смутилась, остановила глаза на подруге,
порывисто ответила:
— Разве? Ты права, кажется, нервы... Сегодня на
фабрике, в первом ткацком цехе, у нас был бой
с меньшевиками и эсерами. Да, да, они за тесный союз
с Милюковым! Мне пришлось четыре раза выступать.
Одни за демонстрацию в день открытия Государствен-
ной думы, другие против. Словом, раскололись. При-
шлось долго уговаривать рабочих и работниц, которые
решили пойти на демонстрацию. Разъяснять. Победи-
ли мы, но эта победа досталась дорого. Вот, Сима, и
нервы расшалились.
— Нельзя так, — вмешался Ямалетдинов, — никак
нельзя. Надо нервы сдерживать, так моя думает. Нер-
вы у рабочего класса должны быть стальными. Иначе
он не победит. Моя так понимает.
Даша улыбнулась Мени, что-то хотела возразить
ему, но не успела: зазвенел в прихожей звонок. Она
быстро поднялась и, бросив тревожный взгляд на по-
другу, вышла. Серафима Петровна последовала за
нею; подойдя к двери, она задержалась, прислуша-
лась и обратилась к нам:
66
— У вас, товарищи, ничего нет запрещенного в кар-
манах?
— Чисто, — ответил Протасов, — как у батрака
в закроме.
— Может, нам уйти? — предложил я. — Пока хо-
зяйка откроет им парадное, мы выйдем в коридор...
и через кухню.
— Сидите, — почти приказала Серафима Петров-
на, — это кто-нибудь из знакомых девушек, подруг
Даши. — И Серафима Петровна отошла от двери и села
за стол на свое место.
XII
Дверь открылась, и в комнату вошли Даша и воен-
ный. Серафима Петровна повеселела.
— А мы тебя и не ждали, — взглянув черными
глазами на офицера, промолвила Серафима Пет-
ровна.
Я, Спиридон и Мени Ямалетдинов вскочили, вытя-
нулись. Перед нами — поручик Копылов, который был
недавно нашим батальонным. Не снимая шинели, он
поздоровался с Серафимой Петровной, потом подал
руку Мени Ямалетдинову, мне и Протасову.
— Садитесь, товарищи, — сказал он. — Здесь мы
дома, в гостях, не в казарме. Между нами нет офице-
ров и солдат — одни товарищи.
Мы сели. Копылов подошел к вешалке, повесил
шапку и шинель на крючок, на наши шинели, затем, по-
тирая руки, повернулся к столу и сел на стул, стоявший
между тумбочкой и столом. Даша вышла в коридор,
но тут же вернулась, взяла чайник и снова удалилась.
Протасов наклонился ко мне, шепнул:
— Взгляни на студента на карточке, — может, при-
знаешь?
Я взглянул и узнал в студенте своего бывшего ба-
тальонного. Когда вернулась Даша, Копылов развер-
нул пакет и все, что находилось в нем, положил на
стол. В пакете — пирожки, конфеты, сахар и коробка
сухой пастилы.
*
67
— Даша, садись, — обратился нежно Копылов к хо-
зяйке и сказал укоряюще: — Совсем замаялась в эти
дни. Мне сегодня утром сказали о твоем неистовстве
на собрании. Будто девять раз выступала.
— Не девять, а всего четыре, — глядя на него, мо-
лодея и хорошея, возразила Даша. —Кто это тебе на-
говорил на меня? Ты вот лучше расскажи о себе, как
тебя сняли с должности батальонного? И что тебе ска-
зали об этом в ПК?
— Тебе, дружок, наверно, товарищ Жмуркин и
твой брат уже рассказали о моем увольнении. Да это,
Дашенька, не так важно. Но в ПК — недовольны мною.
Я только что виделся с членом ЦК партии, явился по
его вызову. И знаешь, милая, к кому попал?
— Не знаю. К кому? — загорелась Даша.
— К одному из руководителей «Правды». Ты его
тоже знаешь. Мы как-то вместе заходили в редакцию,
сидели у него в кабинете, он хвалил твою статью «Тка-
чихи и страхование».
— У Званова?! — угадывая, воскликнула Даша.—
Так это он принял тебя? Хорошо, что он в Питере.
То-то в наших организациях возросла активность. Те-
перь, Павел, я уверена, что он крепко отругал тебя за
твое легкомыслие.
— Ошибаешься, — улыбнулся Копылов. — Званов
дружески сказал мне, что я не должен заниматься рас-
пространением листовок и литературы. «Это сделают
за вас другие товарищи, — пояснил он, — у вас, това-
рищ Копылов, другая задача: овладеть полком, в каж-
дой роте создать командные кадры, которые во время
революции могли бы возглавить командование солда-
тами». Я согласился. Доложил ему, что эта работа
проделана уже Жмуркиным и другими товарищами
в некоторых ротах полка. На этом, Дашенька, у меня
и закончился с ним разговор.
Копылов подумал и проговорил:
— Ленина и других видных большевиков нет в сто-
лице, и Званов заменяет их, проводит в жизнь дирек-
тивы ЦК и ПК партии. Что же касается Кобаева, то
я редко встречался с ним. Мне кажется, что Малинов-
68
ский сыграл роль Иуды в феврале 1913 года: он пре-
дал его в руки полиции.
— Хотя фактов у нас о предательстве Малинов-
ского нет, но и я не питаю к нему доверия, — прогово-
рила Дарья Зиновьевна. — Да и бегство его из Госу-
дарственной думы подозрительно, наводит на мыс-
ли. ..
Копылов, не слушая ее, продолжал:
— Я хорошо помню вечер «Правды» в зале Калаш-
никовой биржи. Я с твоим братом сидел в буфете, за
столиком. Кобаев, Малиновский и еще какой-то това-
рищ находились недалеко от нас. Как сейчас помню
Кобаева. На нем были сапоги, черная тужурка, лицо
усталое и в черной бородке, густые черные волосы
зачесаны назад. Я даже, Дашенька, его привычку за-
помнил: он, когда вынимал трубку изо рта, всегда рас-
правлял мизинцем усы. К столу подошел какой-то
хлыщ в штатском, отозвал его от столика и повел
к выходу. Здание Калашниковой биржи было оцепле-
но полицией. В дверях и на лестнице — шпики и горо-
довые. Малиновский выступил с протестом, театрально
шумел и суетился. Вот тогда-то его актерство и показа-
лось твоему брату подозрительным. Уходя из буфета,
он раздражительно шагнул к Малиновскому и бросил:
«Так ведут себя только прохвосты! Не верю я вам! Как
вы не уберегли Кобаева!» Потом твой брат подошел
ко мне и сказал, что Малиновский — провокатор.
Я тогда чуть не поскандалил с Андреем. Подумав не-
много и поостынув, он спокойно повторил: «Внутрен-
не, сердцем, не верю Малиновскому, а других доказа-
тельств у меня нет против него». Больше мы до самого
завода не сказали друг другу ни одного слова. Аресты
Свердлова и Кобаева тяжелым камнем лежали у меня
и у Андрея на сердце. Потом, через неделю после
этого вечера, арестовали и твоего брата. Теперь и я,
хоть и не имею фактов, внутренне убедился, что Ма-
линовский провокатор. Выдал охранке Кобаева и
Свердлова. А Кобаеву при аресте дал десять рублей
на дорогу...
— Кобаева моя встречал в Баку, — сказал Ямалет-
динов и разговорился с Копыловым. Они говорили
69
о бакинской забастовке, о жизни рабочих на нефтяных
промыслах, о шахтерах Донбасса.
Даша и Серафима Петровна слушали Мени, а когда
он кончил говорить, вышли в коридор и тут же верну-
лись и принесли тарелки с закусками. Я остановил
взгляд на Дарье Зиновьевне. «Зачем это она сказала
мне, что не знакома с Копыловым?» — подумал я с оби-
дой. После того как пришел Копылов, она оживилась,
а лицо с каждой минутой молодело и хорошело. Я не
увидел ни одной морщинки под сиянием ее глаз, и
вся она как бы осветилась внутренним огнем юности.
Сейчас она была еще моложе и прекраснее, чем
тогда, когда я в первый раз познакомился с нею. Про-
тив меня сидела уже не усталая женщина с измучен-
ным и состарившимся лицом и с тусклыми глазами,
а другая — в расцвете юности, духовных и физических
сил. Я понял, что Даша любила и была счастлива, что
и сама она была любима и давала другому счастье.
Любовь преображает людей, вдыхает в них великую
силу молодости, радости и делает их вдохновенно-дея-
тельными. Я перевел взгляд с нее на Копылова: помо-
лодел и он; помолодел в сиянии ее красоты. Беседуя
с Мени Ямалетдиновым, он изредка поглядывал на
Дашу, и его взгляды как бы говорили: «Вот мы, Да-
шенька, опять вместе. И теперь будем всегда вместе».
Спиридон Зиновьевич встал, наклонился ко мне, шеп-
нул:
— Нам, Ананий Андреевич, время уходить.
Я поднялся, ответил:
— Да, мы засиделись, — и стал прощаться с Да-
шей, Серафимой Петровной, с Мени Ямалетдиновым
и Копыловым. Хозяйка и ее гости поднялись и, при-
ветливо улыбаясь мне и Спиридону, проводили нас.
XIII
Мы вышли на улицу. Ночь. Звезды сияли в ультра-
мариновом небе. Над городом тишина. Чернели завод-
ские и фабричные трубы. Мы молча зашагали по тро-
туару. У меня на сердце тяжело: мне было жалко про-
70
шедшей жизни, в которой я не знал любви, не видел
сияющих глаз любимой. Я шел, думал и думал о дет-
стве, юношестве и о приближающейся старости —
я уже прожил на свете почти сорок лет. Радостью
у меня были книги, дороги страны, партийная работа,
физический труд. Любила ли меня Ирина Раевская,
мать Феденьки? Нет, не любила. Это просто была
сумасбродная связь. А Татьяна Романовна, ее письмо?
Вспомнив письмо художницы, я покраснел и отмахнул-
ся, сказав про себя: «Тоже ненормальная женщина...
и думать нечего о ней. Да и видел-то я эту художницу
случайно, в зале Третьяковской галереи». И я, шагая
рядом с длинным и молчаливым Протасовым, все ду-
мал. Даша и Копылов любят друг друга. Они построят
семью. От любви и семьи будет и соседям их светло
и радостно. Даша и Копылов, Серафима Петровна,
Арсений, брат Евстигнея, и товарищи его брата, с ко-
торыми я познакомился, — люди особенные. Они по-
строят новую жизнь в России и станут хозяевами этой
жизни. У них много страсти, веры, железной воли и
яркого, нового света в глазах. Их страсть и воля побе-
дят злую волю тех, кто правит сейчас Россией, стоит
на пути к прекрасному. Нет, они уже, люди старого
мира, не правят Россией; они выронили из рук вожжи
и едва держатся, в ужасе озираются по сторонам:
куда им бежать?
— Даша, — взглянув на меня, оборвал мои мысли
Спиридон Зиновьевич, — замужем за поручиком. Он
работал конторщиком на фабрике, и Даша на этой же
фабрике, вот и познакомились. Копылов — друг Анд-
рею, моему братеньку. Правда, в церкви они не венча-
лись. Да что для хороших людей церковь — одна
форма.
— А ты давно Копылова знаешь? — спросил я.
— Еще до начала войны, — оживляясь, проговорил
Протасов и даже повеселел. — Даша с ним приезжала
ко мне в гости в деревню. Копылов — душевный чело-
век. Рыбу ходили ловить с ним на Дон. Таких людей
не так много. Да и Даша хорошая женщина. Копылов
помог ей подучиться грамоте: она с его помощью,
кажется, выдержала экзамен за четыре класса гимна-
71
зии. Словом, очень грамотная. Живут они дружно,
в любви и согласии. Так что, глядя на них, я забывал
горе деревенской жизни и начинал верить в то, что
жизнь станет скоро прекрасной и в ней будет счаст-
ливое местечко и для таких, как я. А ведь таких, Ана-
ний Андреевич, как я, миллионы на русской земле. Эх,
если бы у меня не было семьи да родителей, так и по-
шел бы в рабочие. У рабочих и мысли другие — бла-
городные, не то что у мужиков.
— Ну, и рабочие, как известно тебе, бывают раз-
ные.— И я, сказав это, резко остановился и, заглянув
в глаза Протасову, обиженно спросил: — Это почему
же? По-твоему выходит, мужик не может думать бла-
городно и возвышенно?
— Не может: закута не пускает! — отрезал Спири-
дон Зиновьевич. — Рабочие думают о жизни шире, и
не столько о личной, а о жизни всего народа бедного.
Так-то вот! А мужик, это уж ты поверь мне, дюже
жаден, и думает он только о своем вонючем логове,
а о соседе — ни-ни! А если и думает, то как бы соседа
поддеть и сковырнуть с логова, а самому развалиться
на нем — своего-то ему мало. Это так. Да и в револю-
цию мужик помогнет рабочим только в первые дни,
а как загребет землю помещиков, поделит ее между
собой — камнем сядет на нее. Думаешь, t мужикам
социализм нужен? Им социализм как корове седло!
Рабочий в первые же дни победы должен смотреть
в оба глаза на мужика и все время тащить его из тух-
лой закуты на простор воздуха и света. Ежели рабочий
оставит его в закуте, то и сам влипнет в нее и задох-
нется вместе с ним. Об этом, Ананий Андреевич,
я много думаю за последнее время, а на эти мысли
натолкнули меня Копылов и сестра.
Спиридон Зиновьевич долго и с раздражением го-
ворил о мужиках и с необыкновенной любовью о ра-
бочих, о сестре, о брате и Копылове, о Серафиме
Петровне и о многих других, которых он близко знал.
Слушая его, я не возражал, не потому, что полностью
был согласен с ним. Не хотелось ему возражать, хотя
о мужиках я думал иначе, чем Протасов. Я не валил
всех в одну общую кучу, — видел среди мужиков бед-
72
няков, нищих и богатеев. Я крепко верил, что бедные
и нищие, взяв помещичьи земли, будут строить вместе
с рабочими социализм в России, так как этот строй
даст им машины, школы, университеты, электричество.
Он позволит им навечно сделаться хозяевами России.
Слушая Спиридона Зиновьевича, я чувствовал, что он
еще не совсем уяснил себе программу партии Ленина.
Но все же в его словах была большая доля правды.
Спиридон Зиновьевич не обращался ко мне с вопро-
сами— ему просто надо было высказаться. Возможно,
если бы я не шел подле него, он высказал бы те же
самые мысли самому себе. «Да, — подумал я с искрен-
ней и доброжелательной завистью о Спиридоне, —
этот мужичок далеко пойдет». Мы незаметно подошли
к казармам. У ворот Протасов замолчал и, бросив
взгляд на меня, смущенно спросил:
— А ты, Ананий Андреевич, не слушал меня?
— Всю речь твою помню. Хочешь, я повторю ее
тебе?
— Не надо, не надо, — покраснев, отмахнулся Про-
тасов и стыдливо потупил глаза. — Что в моей речи
ценного? Я еще сам не вижу в ней верных мыслей: не
разберусь!
Он выпрямился и, вытянув шею, нырнул, как жу-
равль, в калитку, мимо часового в тулупе и валенках.
Часовой задержал Протасова:
— Стой. Пропуск?
Я вручил часовому увольнительную записку. Когда
вошли в помещение, солдаты еще не ложились спать,
ходили возбужденно по проходам, вдоль коек. Кое-
кто сидел на койках, за столами и просматривал газе-
ты «Русское слово», «Биржевые ведомости»; другие
писали письма, чинили сапоги и белье. То здесь, тотам
рдели огоньки цигарок, и поднимался грязновато-
серый дымок к потолку. Игнат Лухманов сидел у сто-
ла и читал книжку. Синюков лежал под одеялом и
беседовал с отделенным командиром Пучковым. Я и
Протасов подошли к своим койкам и стали разде-
ваться.
— Ананий Андреевич, второй батальон ушел на
усмирение рабочих, — шепнул Синюков. — Возможно,
73
ночью пошлют и наш. Так будь готов к такому выступ-
лению.
Слова Синюкова как обухом огрели меня по го-
лове. Я ничего не сказал ему, лег на койку и накрылся
одеялом. Улеглись и остальные солдаты. Дневальные
погасили свет. Оставили только в концах длинного по-
мещения по одной лампочке. В помещении сгустился
пепельного цвета мрак. Я повернулся к Синюкову и
попросил его подойти ко мне. Он встал и подошел, сел
между моей койкой и Протасова.
— Говорил с товарищами ушедшего второго ба-
тальона Н. полка? — прошептал я.
— Да, — ответил шепотом Синюков. — С ними бе-
седовали Игнат и Пучков. Поговорил и я. Жаль, что
в это время не было тебя и Протасова.
— Надо бы побеседовать и с товарищами нашего
батальона, — сказал я. — Пройдите в соседние роты и
поговорите с товарищами о том, как они должны ве-
сти себя, когда их приведут к заводам и фабрикам.
Синюков поднялся, подошел к Лухманову, шепнул
ему и вышел из казармы. За ним — и Игнат Денисович,
потом, помедлив, направились к выходу отделенный
Пучков и еще трое. Дневальные, прохаживающиеся по
центральному коридору, не задержали их. Я натянул
край одеяла на лицо и с тревогой стал дожидаться воз-
вращения Синюкова, Лухманова, Пучкова и остальных.
Через полтора часа они пришли и, проходя мимо моей
койки, дали понять, что поговорили с солдатами, что
уже приняты меры и другие роты вряд ли будут стре-
лять в рабочих. «А вдруг будут?» — подумал тревожно
я. Друзья прошли, стали укладываться спать. Я опять
натянул край одеяла на лицо и, думая о выступлении
своего батальона, долго не мог заснуть.
На рассвете нас подняли, приказали одеться и
скомандовали «в ружье». Мы бросились в соседнюю
комнату и разобрали винтовки, а потом вышли во
двор. На улице темно. Мороз. Зябко мерцают серые
звезды. Казалось, что и им холодно. Нас повели
к цейхгаузу, выстроили у его дверей. Из цейхгауза
показались солдаты с ящиками и принялись раздавать
74
патроны: каждому солдату по пятьдесят штук. Полу-
чив патроны, мы отошли, выстроились и, щелкая за-
творами, зарядили винтовки. Три солдата из нашей
роты взяли пулемет и патронные ленты. К дверям
цейхгауза стали подходить остальные роты батальона,
Пузыревский следил за раздачей патронов. Ротные и
полуротные толпились на флангах рот. Стояла тишина,
в ней слышались шаги солдат, хруст снега, лязг затво-
ров, то там, то здесь жесткие выкрики взводных и рот-
ных:
— Ружье на плечо! Шагом а-аррш!
Подали и нам команду. Мы вскинули винтовки и
пошли со двора. Следом за нами и другие роты ба-
тальона. Пулемет имелся только в нашей роте—два
солдата везли его на салазках.
Небо на востоке посветлело. Нас погнали по ши-
рокой и безлюдной улице, мимо огромных серых до-
мов,— их окна не были освещены: все еще спали.
Снег, прихваченный февральским морозом, ломался
и тягуче, как железо, скрипел под тяжелыми сапогами
солдат.
XIV
Мы шли не так долго. Улицы окраины казались
мертвыми. На перекрестках не видно городовых, груз-
ных и важных: они в Петрограде на подбор, не то что
в Москве, в Киеве, в Туле или в Нижнем Новгороде:
не городовые — каменные колонны. На сердце тре-
вожно. Небо медленно светлело. Иней серебрился,
сверкая в морозном воздухе. Мы дошли до угла сле-
дующей улицы, свернули налево. И эта улица безлюд-
на, и только в конце ее чернело что-то, с каждой
секундой увеличиваясь, приближаясь в предутренней
дымке.
— Конная полиция, — шепнул Спиридон Зиновье-
вич,— а возможно и казаки. — Его длинная шея стала
еще длиннее, лицо сморщилось и пожелтело, а глаза
провалились в орбиты. Он часто сбивался с ноги, шмы-
гал левой, чтобы попасть в такт шагов.
Позади, против меня, Лухманов и отделенный Пуч-
75
ков. Они отрывисто шептались. Искрясь, падал и падал
иней. Я чувствовал, как кристаллы инея таяли на моих
щеках, скатывались капельками в усы и бороду и пре-
вращались в сосульки. Спиридон не ошибся: впереди,
у ворот завода, конный отряд полиции. На тротуаре,
вдоль грязно-зеленого заводского забора, прохажи-
вались городовые с мрачным выражением на толстых
и усатых лицах. Нам скомандовали:
— Стой! К ноге!
Отбивая шаг, мы остановились, замерли. На завод-
ском дворе, за запертыми решетчатыми железными
воротами, гул голосов. Высокие, пепельно-серые кор-
пуса— сумрачны и молчаливы. В них, казалось, не
было жизни и света. Кирпичные остывшие трубы суро-
во, как гигантские пальцы, показывали на светлеющее
небо. Только из одной трубы выходил грязный кудре-
ватый дым и сливался с утренней облачностью. К Пу-
зыревскому подошел пристав и, отдав честь, доложил
о положении на территории завода. Он был высок,
строен, с красивыми каштановыми усами на свежем,
приятном, круглом лице. Его хромовые сапоги отли-
вали зеркальным блеском. Его щеки покрылись здоро-
вым и застенчивым, как у девушки, румянцем, — он
обрадовался, что пришел на помощь батальон солдат.
— Я приказал рабочим выходить из ворот пооди-
ночке, а они отказались, — шепеляво-почтительно до-
ложил пристав Пузыревскому. — У них идут митинги,
выброшены флаги. Хорошо, что вы, господин поручик,
прибыли.
— Вам, господин пристав, придется своим отря-
дом занять двор и выгнать забастовщиков со двора,
а здесь, за воротами, встретят их мои солдаты, — про-
цедил сквозь зубы Пузыревский, глядя презрительно
на пристава. — Понимаете меня? Так вот, всех их со
двора на площадь!
Пристав козырнул батальонному и, звякнув шпора-
ми, повернулся к конной полиции. Полицейский подвел
вороную, с белыми, словно в чулках, ногами лошадь
к приставу и помог ему сесть в седло. Рота, в которой
находился я, остановилась в начале площади, лицом
к воротам. Остальные со стороны других улиц оце-
76
пили территорию завода. Конная полиция стояла в не-
скольких шагах от главных ворот и никак не могла
решиться открыть их. Два полицейских слезли с ло-
шадей и, ведя их в поводу, подошли к воротам и по-
стучали в калитку. Никто не ответил им. Очевидно,
у проходных не было табельщиков, вместо них дежу-
рили рабочие. Румяный, с каштановыми усами пристав
приказал полицейским перелезть через забор и от-
крыть ворота. Красные лица полицейских сразу стали
белыми, а их тяжелые фигуры сделались совсем не-
поворотливыми. Они оставили лошадей у ворот,
медленно и неохотно подошли к забору и медленно
стали влезать на него. Только они поднялись, как град
камней и коротких железных прутьев со свистом по-
летел со двора. Полицейские, втянув головы в плечи,
едва успели спрыгнуть с забора. Камнями и железны-
ми прутьями было ранено трое полицейских у ворот.
Лошади испугались и шарахнулись в стороны, унося
всадников. Камень сбил с пристава шапку, и по его
щеке потекла струйка крови. Пузыревский и ротные
стояли на фланге, презрительно наблюдая за деятель-
ностью полиции и пристава; когда полицейские сби-
лись в кучу, и отступили от ворот, и не решались ата-
ковать рабочих, Пузыревский проскрипел:
— Ожирели, как каплуны... — и грязно выругался.
Солдаты стояли неподвижно, с серыми лицами, но
внутренне многие из них (это я чувствовал по себе)
смеялись над конной полицией. Да и полицейские
чины чувствовали себя отвратительно.
— Стоят, как статисты... Солдаты обязаны очи-
стить штыками двор от бунтовщиков, а не мы, — про-
говорил довольно громко, чтобы слышали офицеры,
длинный и белобрысый помощник пристава и остано-
вил взгляд на воротах, через которые летели камни
и железные прутья.
Он подъехал к приставу; полицейский врач накла-
дывал ему повязку. Спиридон Зиновьевич, скосив глаз
на меня, шепнул:
— Что передать по строю роты?
— Стрелять не будем, если подадут команду. Пе-
редай по шеренге,
77
Не глядя на соседа, стоявшего возле меня, я шеп-
нул:
— Стрелять не будем, если подадут команду. Пе-
редай.
У соседа, коренастого солдата с окладистой серой
бородой, дрогнула правая бровь, правая щека от стра-
ха полезла вверх. Он крепче сжал винтовку и опустил
глаза. «Не понял, — подумал я. — Нет, он понял, но не
хочет передать дальше. Как же быть?» Я осторожно
повел глазами на солдата, что стоял подле бородача.
Солдат чуть улыбнулся мне прищуркой глаз, повел
взглядом на своего соседа. У меня сердце радостнее
заколотилось, в глазах стало светлее: солдатская
команда «стрелять не будем» пошла шепотком по ря-
дам, как электрический ток, на левый фланг. Спустя
несколько минут почти все солдаты роты будут знать
ее, а поэтому Никто не решится выполнить преступную
команду Пузыревского и других офицеров.
XV
Наступило утро. Дома и корпуса завода стали выше,
смотрели не так мрачно, кбк перед рассветом, из
ледяной и серой изморози. Утренняя дымка пореде-
ла, и сквозь нее заголубело бутылочным стеклом небо.
Иней перестал падать. Солнце еще не показывалось,
пряталось за домами, но я знал, что оно уже недалеко,
вот-вот выплывет из-за домов и зальет желтым, не-
греющим светом заводскую площадь, корпуса завода.
Пузыревский и ротные прошлись по фронту. Солдаты
выпрямились. Батальонный стал еще меньше. Его
узкое лицо, осыпанное веснушками, совсем заржаве-
ло. Одни его сапоги сверкали черным лаком, да си-
нела бледно шинель. Подняв голову, ротный шел рядом
с ним, шевелил толстыми губами: он что-то говорил
Пузыревскому, изредка прикасаясь правой рукой в се-
рой перчатке к подкрученным черным усам. Они за-
держались на левом фланге. К ним подошли команди-
ры четвертой и первой роты. Они недолго посовеща-
лись с батальонным и ушли. Наш ротный вернулся на
78
правый фланг. Пузыревский, как исполняющий обя-<
занности батальонного командира, направился за офи-
церами в противоположную сторону, где находились
остальные роты. Время как бы остановилось. Центр
города далеко. Там — тишина, высокая и мглисто-мо-
лочная, только она здесь, над нами, прозрачная, как
ключевая вода. Вдруг заревели гудки, и тишина как бы
разорвалась. На дворе, за воротами, послышались
возбужденные голоса рабочих, шаги и боевые песни;
заскрипели по снегу шаги солдат, зацокали копыта ло-
шадей; защелкали затворы винтовок, хлопнуло не-
сколько револьверных и ружейных выстрелов. Я при-
слушался к этому жуткому шуму, цоканью и лязгу,
к выстрелам, голосам и песням. Я люблю этот свое-
образный шум, он горячит кровь, гонит ее бурно по
жилам. Люблю до безумия, до головокружения, боль-
ше, чем разлив весеннего половодья; отзвуки этого
грозного шума и движения докатываются до центра
столицы. Там, в квартирах, в особняках и в дворцах,
министры, помещики и капиталисты поняли то, что
рабочие вылезли из полуподвалов и чердаков, из пле-
сени и грязи, спустились и высыпали из каменных чер-
дачных мешков, выбежали из тухлых бараков, оста-
вили фабрики и заводы, вышли на улицы и на площади
застав, идут грозно, твердо и величественно с боевы-
ми плакатами, возгласами и песнями: «Отречемся от
старого мира», «Долой самодержавие», «Да здрав-
ствуют рабочие и солдатские Советы».
Чтобы остановить их, командующий Петроградским
военным округом генерал Хабалов отдал распоряже-
ние командирам полков направить солдат и казаков
в районы фабрик и заводов и в зародыше раздавить
начавшуюся революцию. И вот быстро и мрачно идут
и идут к заставам войска, казаки, пешие и конные по-
лицейские, жандармы. Двинута страшная сила против
народа. «А что сейчас происходит в центре?» — не-
вольно подумал я и мысленно перенесся на Невский-
Тишина. На проспекте — никого, кроме дворников
в белых фартуках поверх шуб и городовых. Дворники
метлами шаркают по мостовой и по широким тротуа-
рам. Ша-ша, ша-ша, — шипят и скребут их метлы. Да
79
где-нибудь на перекрестке проспекта неподвижный
тучный городовой поднимет руку в белой перчатке
к жирному лицу, расправит лихие, пушистые усы, по-
дернутые инеем, и тут же опустит ее и замрет, как
каменная статуя. А потом высыпят на Невский про-
спект чисто одетые чиновники, офицеры, дамы и де-
вушки и яркими потоками покатятся по нему. То здесь,
то там вспыхнут страусовые перья на шляпах, золоти-
стые хвосты соболей, черные, как вороново крылод
котелки, бобровые шапки, студенческие и офицерские
фуражки. Я засмотрелся на эти потоки на Невском.
Они катились важно, чопорно и надменно. До них еще
не донеслось от застав дыхание величайшей грозы.. в
Но вот за воротами, совсем близко, поднялась ре-
волюционная песня и вернула меня с Невского на за-
водскую площадь, в строй неподвижной роты. Я опо-
мнился и увидел себя в строю, на ледяном морозе,
между Спиридоном Протасовым и Ильичевым. Ворота
со скрежетом распахнулись; за ними, на дворе, черно
от рабочих; в воздухе над ними — пламенеют флаги,
знамена. Они твердым шагом, густо подошли к воро-
там. Красные знамена и флаги затрепетали на ветру.
Это пошел, заволновался огонь, а не флаги, не знаме-
на. Так показалось мне. Колонны рабочих с этим вол-
нующимся над ними пламенем вырвались, из ворот на
площадь. Конные полицейские растерялись, замета-
лись на площади, то наскакивая на рабочих, то отступая
перед их густым и грозным движением. Колонны ра-
бочих выходили из заводских ворот одна за другой,
оттесняя в стороны конную полицию. Казалось, что им
не будет конца и края. Казалось, что в эти заводские
ворота устремились рабочие всего Питера, всей Рос-
сии.
— Что они, рехнулись, что ли? — прошипел в ужа-
се бородач, сжимая винтовку. — Они же сами на ро-
жон прут. Как это можно — бунтовать против царя-
батюшки?
— Не вздумай стрелять, Гусев, — предупредил его
мой сосед.
Бородач свирепо поглядел на него и на меня и,
ничего не ответив, отвел глаза и зашептал какую-то
80
молитву. Рабочие находились от нас на расстоянии
четырехсот шагов, а может и менее. Отряд конной по-
лиции оказался на правом фланге. Пристав был бле-
ден, как бумага. Шапка сидела на его голове криво,
а из-под нее белел бинт. Помощник пристава, натянув
поводья, никак не мог сдержать на месте гнедую лы-
сую лошадь: она прядала испуганно под ним, махала
хвостом и пятилась. А из ворот все выходили и выхо-
дили рабочие и работницы и заполняли собой начало
площади. Они медленно, стеной приближались к нам.
Ротный кричал с правого фланга рабочим, чтобы они
остановились, вернулись назад, иначе он даст команду
стрелять. Рабочие, не обращая внимания на него, шли
и шли. Знамена и флаги, как волны огня, колыхались и
метались над ними. Из-под этих волн сверкали зарни-
цами тысячи и тысячи гневных глаз. Я видел на этих
лицах улыбки, выражение тревоги, гнева и веры в сол-
дат, что они не станут стрелять в своих братьев, а пой-
дут вместе с ними к одной цели — к счастью. Их глаза
и улыбки говорили нам: «Солдаты, вы должны быть
с народом, а не с помещиками и капиталистами»;
спрашивали: «Неужели будете стрелять? Нет, вы не
будете стрелять в своих братьев и сестер!» — «Нет, не
будем, не будем стрелять!» — кричало в ответ рабо-
чим и работницам все во мне, каждая кровинка. «Вот
и светло, — подумал я, — и даже не холодно, хотя и
светит мутно-зеленоватое ледяное небо». Действи-
тельно, мгла уже давно рассеялась, высокое небо
сияло и казалось стеклянным. Из-за двухэтажного зда-
ния показалось мутно-красное солнце, такое же хо-
лодное, как и небо; его блики заиграли на стеклах
заводских корпусов, на снегу площади, что лежала
перед нами и передовыми колоннами рабочих. Ротный
побежал вдоль фронта, размахивая револьвером. Его
глаза расширены, усики в инее, изо рта струйка пара,
он перепуган и озлоблен. Не добежав до конца фрон-
та, он остановился и пошел обратно и застыл позади
пулеметчиков, не зная, что делать. В это время с по-
визгиваньем подлетел Пузыревский, завертелся кома-
риком, желтым и ржавым, оттолкнул яростно, со зло-
бой ротного и приказал выкатить пулемет. Солдаты
81
выкатили «максима». Шедшие впереди рабочие, уви-
дав пулемет, замедлили движенье, но тут же, не сдер-
жав напора задних колонн, колыхнулись, пошли прямо
на пулемет, на наши ряды. Ротный, не ожидая коман-
ды батальонного, дрожащим, не своим голосом ско-
мандовал:
— Рота, огонь!
Цепь не пошевельнулась. Только бородач Гусев
вскинул винтовку к плечу, но тут же, получив тумак
в бок от соседа, охнул и спустил винтовку к ноге. Един-
ственный выстрел прогремел в воздухе. Рабочие и ра-
ботницы, услыхав команду офицера и выстрел, опять
остановились и, с трудом сдерживая задних, замерли.
Батальонный, видя, что солдаты отказались стрелять,
подбежал к пулемету, присел к пулеметчику — он уже
не верил и ему — и в каком-то холодном исступлении
сам взялся за вертлюг... Спиридон^Зиновьевич выбе-
жал из строя, и не успел никто из солдат опомниться,
как он опустил приклад на рыжеватый затылок Пузы-
ревского. Тот даже и не крякнул, ткнулся усатым ли-
цом в снег. Шапка сползла с головы его.
XVI
Я не успел прийти в себя, как рота стала на сторону
рабочих: это ускорил, конечно, Спиридон Протасов
своей решительностью. Часть солдат были сильно на-
пуганы его поступком, но рассуждать уже было позд-
но, и они присоединились к большинству. Оставив
Пузыревского на площади, мы образовали коридор,
чтобы дать проход рабочим. Они шумно, восторжен-
но, с возгласами: «Ура!», «Да здравствуют братья сол-
даты!» — устремились мимо нас. Почти у всех усталые,
изможденные лица, и только из-под шапок, фуражек,
кепок, шляп и теплых платков горячо поблескивали
глаза. Вот мимо меня, задев рукой за полу моей ши-
нели, прошел рабочий. На нем картуз с ясным пере-
ломленным козырьком, ватный пиджак и подшитые
серые валенки. У него жидкая русая бородка, блед-
ные, как подзолистая земля, щеки,с сизые губы, но
82
в серых глазах — огонь. Он обжег ими меня, дружески
улыбнулся и скрылся из глаз в пестром потоке своих
товарищей. За ним, в другой шеренге, прошли парни-
подростки. Держа друг друга под руки, они вполго-
лоса пели какую-то песню. За юношами — группа де-
вушек. У одной, что была ближе ко мне, на плюшевом,
потертом на локтях пальто—красный бант. Они, как
и парни, пели, а когда поравнялись с левым флангом
роты, оборвали песню и взволнованно стали привет-
ствовать солдат, прикалывая к их шинелям красные
банты и ленточки. За ними опять ряды юных, молодых
и пожилых мужчин. Казалось, рабочим не будет кон-
ца: они шли и шли.
Городовой стал отжимать лошадью двух девушек
от общего потока к воротам дома, против которого
в полной растерянности стоял отряд конной полиции.
Оказывается, эти девушки, когда он замахнулся на них
плетью, обозвали его дурно расписанным фараоном.
Они испуганно отбивались от него. Одна из них уда-
рила перчаткой по губам лошади. Лошадь фыркнула
и поднялась на дыбы. Толстый всадник едва удержал-
ся в седле. Его физиономия налилась кровью и стала
до безобразия круглой и широкой, как решето. Он
замахнулся плетью, но не успел ударить.
— Эй, селедка маринованная! — крикнул спокойно,
но сурово Лухманов и поднял винтовку.
Лицо городового побелело. Он, как мешок с тру-
хой, свалился с лошади и в ужасе завопил:
— Братцы, убивают!
Среди солдат и рабочих послышался смех. В отря-
де полиции всполошились. Группа конных полицейских
вместе с помощником пристава, дав шпоры коням,
влетела во двор завода и заперла ворота. Оставшаяся
часть, вместе с приставом, настолько перетрусила, что
полицейские слезли с лошадей и подняли руки. На
их посеревших от страха лицах было одно выражение:
«Не убивайте. Сдаемся». Пристав подошел к Лухма-
нову и, отдавая честь, сказал заикающимся голосом:
— Не надо стрелять. Я накажу его своим судом.
Верьте мне, мое^лу слову. А сейчас разрешите нам
удалиться. И демонстрации мешать не станем.
83
— Убирайтесь к черту! — сказал мрачно Лухманов,
опуская винтовку.
— Слушаю, господин начальник, — козырнул кра-
савец пристав и скомандовал своим: — На коней! За
мной!
Конных полицейских, что скрылись во дворе заво-
да, рабочие разоружили и отпустили с лошадьми. Они,
ведя их в поводу, направились следом за своим отря-
дом, который уже завернул с площади за угол улицы.
Девушки присоединились к подругам. Городовой, ози-
раясь на солдат, не отряхнув снег с черной шинели,
поспешно сел на лошадь и пустился мелкой рысью за
отрядом. Игнат Лухманов погрозил ему кулаком:
— Смотри, селедка! Если попадешься, зараз на
мушку возьму!
— Не попадусь! — ответил городовой, давая шпо-
ры лошади. — Я завтра же махну в деревню!
— Во-во! — рассмеялись солдаты. — Подходяще
придумал. Как раз к дележке помещичьей земли при-
едешь! Ну, валяй, валяй!
Когда последние колонны рабочих с песнями скры-
лись с площади, солдаты окончательно пришли в себя
и поняли глубже, что случилось. Они сомкнулись и,
ожидая начальство — ротного и взводных, которых не
было видно, стали перекидываться словами. Батальон-
ный Пузыревский лежал неподвижно. Его затылок по-
синел, а у левого уха снег был розовым от крови.
— Пожалуй, всех теперича расстреляют, — стуча
зубами, прошипел Гусев. — На фронте не убили, а тут
шлепнут. — Глаза у него огромные, а в них ужас.—
Что же нам теперича, братцы, делать-то? Неужели
всем придется погибать из-за этого длинного черта?
Я не хочу погибать. Не хочу! Вот и Жмуркин, если
крест на нем есть, скажет, что я винтовку поднял и
хотел стрелять. Он на суде должен правду говорить.
Жмуркин! — обратился он ко мне. — Крест есть у тебя
на груди?
— Был крест у меня на шее, чуть не удавил, да
я сбросил его,— ответил я. — Ты что же, кулак, снова
хочешь надеть его на меня?
84
— Жмуркин, дай по шее этому царскому служа-
ке, — предложил кто-то из солдат. — Влепи ему, что-
бы он не скулил!
Среди роты, которая уже потеряла строй и сбилась
в кучу, прокатился смех. В это время показались
остальные роты нашего батальона. Они шли как-то не
по-военному быстро, возбужденно. Мы ничего не
могли понять, что они кричали. Но вот роты подошли
к нам и остановились, представляя одну массу, шум-
ную и разгоряченную. Офицеров и взводных и среди
них не было — разбежались. Мы узнали, что и они от-
казались стрелять в рабочих. Настроение у нас сразу
поднялось. Конечно, батальон еще не сила, чтобы сва-
лить самодержавие, но все же было приятно, что три
роты присоединились к нам, а приятнее всего было
то, что мы первыми примкнули к рабочим, стали под
знамя революции. г
Посовещавшись немного, батальон повернул к ка-
зармам. Войдя в ворота во двор, мы узнали, что и
остальные батальоны полка отказались усмирять ра-
бочих. Мы встретили это криками «ура» и тут же
устроили митинг. Одни солдаты предлагали немедлен-
но выйти на Невский и не возвращаться в казармы до
тех пор, пока не победят рабочие — не свалят само-
державие. Другие советовали дождаться утра, а рано
утром в полном вооружении отправиться к Н. гвардей-
скому полку и вместе с ним выйти на улицу и поддер-
жать рабочих. Говорили долго и по-деловому. Высту-
пали Пучков, Протасов, Лухманов, Синюков, Червев
и многие другие, и все — от партии большевиков. За-
тем говорили эсеры, меньшевики и беспартийные сол-
даты, настроенные более революционно, чем меньше-
вики и эсеры. Я стоял в стороне и слушал ораторов.
Особенно понравился мне худенький, почти юноша
солдат с большими умными черными глазами, с крас-
ным, как цветок гвоздики, ртом. Поднявшись на фо-
нарный столб, он говорил звонко, мальчишеским го-
лосом о войне, о хлебе, о царском правительстве,
которое отжило свой век и пора ему уже загреметь
в могилу (так и * сказал — загреметь), о Распутине,
о Государственной думе, в которой нет представите-
85
лей рабочих и солдат. «Откуда такой взялся? — поду-
мал радостно я. — Как это я не заметил его?»
— Эсеры и меньшевики предлагают нам напра-
виться вместе с рабочими к Думе. Я предлагаю не хо-
дить туда. К кому мы придем? К Милюкову? К Керен-
скому? Родзянко? Скажите, кто из них лучше? Все они
буржуи, помещики. Нет, они не товарищи нам! Что
скажем им? Скажем, что отказались стрелять в голод-
ных пролетариев? Скажем, что не хотим войны, а хо-
тим хлеба и мира? Да они пошлют нас к черту! Прав-
да, мы сейчас — сила. Не пошлют! Не пошлют только
потому, что побоятся нас, но про себя, в преступных
своих душонках, постараются обмануть нас. Конечно,
пообещают, помажут своим сладким красноречием
нам по губам и потом обманут. Эсеры и меньшевики
кричат: «А Чхеидзе? А Керенский?» Эти тоже ничего
нам не дадут. Обманут самым натуральным образом.
Так обманут, что глазом не моргнут, так как у них на
копейку нет совести! Обманут, товарищи, потому что
они верные холуи капиталистов, помещиков. Да, да,
товарищи! Это я вам верно говорю!
— Мальчишка! Откуда ты знаешь? — прокричал
Гусев. — Раньше молоко материно с губ вытри, а по-
том и учи! Братцы, откуда такой сопляк появился?
Солдаты зашикали на Гусева:
— Замолчи, борода!
— Эта борода хотела стрелять в рабочих у завода!
— Ого! Тогда за бороду его и на мороз, как крысу!
Гусев сопнул носом и нырнул за спину расшумев-
шихся солдат. Когда прекратился шум, молоденький
солдат продолжал:
— Наших представителей нет в Государственной
думе, а поэтому нам, товарищи, и незачем туда идти.
Наши депутаты сейчас на каторге. Вот если бы они за-
седали в Думе, тогда другое дело. Предлагаю, това-
рищи, не ходить к Таврическому... — Он слез с фона-
ря и затерялся в массе.
— Не ходить, не ходить! — прокатились голоса.
Солдаты зашумели:
— Но ведь рабочие-то пошли! А почему нам не
пойти?	л
86
— Верно! Надо пойти!
— Вы что, глухие? Вам только что сказали, что ра-
бочих депутатов нету в Думе: они на каторге! А дру-
гих еще не выбрали. Вот когда выберем, тогда другое
дело — пойдем к ним с требованиями!
— От своих депутатов требовать ничего не при-
дется: все будет наше!
— К дворцу надо... и оружием поддержать рабо-
чих!
— Не дело это, братцы, — возразил какой-то бас
из толпы. — Говорю вам, не дело! — и полез на фо-
нарь. Поднявшись и обняв столб ногами и левой ру-
кой, он поднял правую, снял с головы папаху, замахал
ею и прогудел: — Слушайте, слушайте!
— Знаем мы тебя, Шелковичкин! Пошел к черту!
— Почему это мы, солдаты, должны идти к рабо-
чим депутатам, a? i
— Тебе сказали, что они на каторге! Не слыхал?
Оглох?
— Ну, почему? — надрывался бас с фонаря. — Вот
и не знаете? Хорошо. Я вам сейчас объясню! Вы кто
такие? Крестьяне или рабочие? Крестьяне вы! И дорога
у вас крестьянская! Правду я говорю али нет? Правду
говорю! Истинную правду говорит вам Шелковичкин!
— Известно, что мы крестьяне! — раздались го-
лоса.
— Вот и оно-то! — хохотнул бас на фонаре и по-
вторил:— Известно, что мы крестьяне! — И приба-
вил:— Хлеборобы! И я так думаю, что мы — крестья-
не. Так вот и должны мы пойти не к рабочим, а к своим.
— Где это ты, Шелковичкин, в Думе нашел своих-
то?
— А трудовики, эсеры? Это не наши разве?
Среди солдат тишина.
— Кулаки и адвокаты? — спросил насмешливо Спи-
ридон Протасов. — Нам они враги, а тебе, Шелкович-
кин, они друзья. Катай к ним! Можешь прихватить с со-
бой Гусева; вот он тебе пара: его папаша пол деревни
мужиков в кулаке держит! Мы не пойдем к этим за-
щитникам. Мы будем сами защищать себя, это будет
87
верно. А ты, Шелковичкин, слезай с фонаря. Побол-
тал— и довольно!
Оратор свирепо поглядел на костистую спину Про-
тасова и слез с фонаря, взял свою винтовку у соседа-
солдата и, опершись на нее, достал кисет и молча стал
закуривать. С фонаря говорило еще человек шесть-
семь. Речи их ничем не отличались от других ораторов:
одни призывали отправиться к Государственной думе;
другие возражали и звали к борьбе за Советы рабо-
чих и солдатских депутатов...
— Братцы, а не вернуться ли нам в помещения, —
предложил бородач Гусев и снял папаху. — Небось не
додумали про то, что нас могут повесить за крамолу?
Вы понимаете, что мы идем против государя импера-
тора, веры православной, любезного нашего отече-
ства? Как это можно, братцы? Одумаемся, пока не
поздно, пока не зашли в своем безумии далеко... Нас
обязательно, братцы, вот истинный Христос, всех пере-
стреляют али повесят на казарменном дворе! — Гусев
сделал паузу, сорвал с бороды сосульку-льдинку,
стряс с усов иней, подошел к фонарю и полез на него.
Ветер раздувал его окладистую сивую бороду. Сол-
даты зло подшучивали над ним:
— Зад тяжел у тебя, Гусев.
— Он у него как у индюка!
— А это, братцы, у него такой зад потому, что он
ожирел от бедняцкого пота!
Но бородач лез упрямо и настойчиво, не слушая
солдат. Ухватившись за развилку фонаря, он обнял но-
гами столб и открыл широкий рот.
— Вы, братцы, — начал он скрипуче, — не подумай-
те, что я за войну стою. Нет, братцы... Эта война, будь
она проклята, не на радость мне. Я стою за Россию
православную. Мы обязаны, братцы, выгнать из ее зе-
мель окаянного немца. Выгоним — и войне конец!
— Поняли, борода! Слезай! А ты был на войне-
то? — спросил Червев.
— Он и окопов-то не нюхал!
— А глаголет, чертова перешница! — крикнул на-
смешливо какой-то кряжистый солдат с выцветшими
88
усами, поднял винтовку и слегка ткнул штыком в яго-
дицу бородачу. Гусев взвизгнул и свалился с фона-
ря.— Пошел! Брысь! Бери ружье... и не мути! Нас те-
перь не замутишь, мы на огне каленные, да еще на ка-
ком!
Бородач под хохот солдат, потирая ягодицу, про-
шипел:
— Вам всем, разбойники, согласно военного вре-
мени, за бунт — петля!
— А ты за нас, мироед, не бойся! — вскинув при-
клад, закричал Ильичев. — Проваливай отсюда!
Гусев бросился в сторону и скрылся в шумящей
солдатской массе. Солдаты первой роты, как только
утих шум, выстроились и, не слушая ораторов, подняли
пулеметы и направились в казарму. Голоса отделен-
ных отчетливо подавали команду:
— Ать-два, ать-два! Левой, левой!
— Куда это они? — спросил Протасов. — Что они
хотят выкинуть?
— Уже выкинули, — съязвил Шелковичкин и со-
строил гримасу. — В казарму пошли!
Взводные других рот, увидав, что первая направи-
лась в помещение, забеспокоились.
— Четвертая рота, ко мне! — подал команду ка-
кой-то солдат, принявший на себя командование ротой.
Солдаты послушно и даже весело побежали к нему и
стали выстраиваться лицом к подъезду.
— Вторая рота, ко мне! — послышался тут же го-
лос нашего Пучкова.
Мы, переглядываясь, устремились к своему коман-
диру.
— Шестая рота, ко мне! — крикнул полуротный,
высокий прапорщик, с красным сабельным шрамом на
левой щеке, с добродушно-задумчивым выражением
на скуластом лице. — Стройся! На первый-второй рас-
считайся!
— Первый, второй, первый, второй, — зачастили
бойко солдаты, поворачивая головы один к другому.
89
Не прошло и десяти минут, как роты выстроились
и, держа ружья у ноги, зашагали цепочкой в вестибюль
высокого здания. Солдаты были мрачны. Каждый бо-
ялся, что придется отвечать за убийство батальонного
командира. Поставив винтовки в пирамиду, они разо-
шлись по своим помещениям.
— Почему он, сволочь, не убежал, когда мы отка-
зались стрелять? — садясь за стол, спросил Синюков
у меня. — Из других рот все офицеры и взводные сбе-
жали. Почему, спрашиваю, батальонный остался?
Я поглядел на Синюкова и неохотно ответил:
— Не убежал потому, что хотел залить площадь
кровью рабочих.
Синюков нахмурился и ничего больше не спросил.
Лухманов важно пил чай, как будто ничего не произо-
шло. Бородач Гусев чуть заметно шевелил губами —
читал молитву, со страхом озирался то на меня, то на
Протасова. У Спиридона Зиновьевича на лице ожесто-
ченное выражение. Мне хотелось ободрить его, уве-
рить, что никто из солдат его не выдаст, а вся рота
геройский его поступок примет на себя.
— Да и весь полк за восставших рабочих, — ска-
зал я, — а ты нос повесил...
— Тебе, Спиридон Зиновьевич, надо скрыться на
время, — волнуясь больше за себя, чем за него, посо-
ветовал Голубкин и опустил глаза. — А когда все утря-
сется, явишься в роту.
— Не желаю, — отрезал Протасов. — Пусть судят!
— И повесят! — каркнул Гусев. — Обязательно по-
весят. И стоит за такое дело!
— Замолчите! — проговорил решительно Червев, и
на его рябоватом лице ярче засинели большие умные
глаза. — Мы судить будем товарища Протасова, а не
царское правительство. Его дни сочтены, оно на ниточ-
ке висит. Да, да, Гусев, это так! Судить будет Прота-
сова за батальонного весь полк. Он вынесет приговор
и в нем скажет: «Спиридон Зиновьевич — герой».
И выберет его, возможно, командиром полка вместо
Труфанова, а может и повыше...
Солдаты дружно поддержали Червева, и все раз-
веселились, правда немножко нервно. Мы узнали от
90
других солдат, что многие полки гарнизона отказались
стрелять в рабочих и примкнули к ним. Солдаты
Н. гвардейского полка перебили своих офицеров и
вместе с рабочими сражаются с полицией и жандар-
мами в центре города. Это сообщение было встрече-
но нами радостно, возгласами одобрения и криками
«ура».
— Ананий Андреевич, и ты зря беспокоился обо
мне, — оживляясь, промолвил Протасов. — Хорошо,
что я стукнул прикладом батальонного. Не стукни я его
вовремя, так он, гад, столько бы пулеметной очередью
навалил рабочих, что у нас волосы стали бы седыми
от ужаса.
Сказав это, Спиридон Зиновьевич поглядел на сол-
дат, стоявших кольцом вокруг него. Они молча ждали,
что он еще скажет.
— Ананий Андреевич, не подумай, что мне было
легко решиться. Скажу: не легко. Но выхода другого
не было, и я решился. Ты уж... — Он опять замолчал,
вздохнул и почти выкрикнул:—Давайте не говорить
обо мне! И прошу меня не жалеть. Рабочие начали
революцию, а я их солдат.
— Отлично поступил! — не дав закончить ему мыс-
ли, подхватил молоденький черноглазый солдат и
крепко пожал руку Протасова. Его щеки покраснели,
а глаза наполнились слезами; он сказал, волнуясь: —
Я хотел, поверишь ли, кольнуть штыком — не успел.
— А я и не обвиняю тебя, Спиридон Зиновье-
вич. .. — начал я, но тут же, получив легкий толчок
в спину, замолчал и оглянулся: группа незнакомых
солдат стояла передо мной.
— Посторонись-ка, братец, — предложил мне вы-
сокий и усатый человек и, не ожидая моего ответа,
шагнул к Протасову, схватил его руку и стал трясти,
громко выкрикивая:—Молодец, братец! Благодарим
от всего батальона!
Он обернулся к своим и воскликнул:
— Спиридон Зиновьевич — солдат рабочих и кре-
стьян. Солдат нашей, братцы, нарождающейся армии!
Его товарищи принялись пожимать руку Протасову,
обнимать его, благодарить его за то, что он оказался
91
смелее и решительнее всех. Черноглазый молодень-
кий солдат поцеловал Протасова и горячо воскликнул:
— Эту революцию, товарищи, мы доведем до
конца!
— Доведем, Александров! — раздались голоса.
Спиридон Зиновьевич сильно взволновался, на его
бледно-сером лице появились красные пятна, глаза
потемнели и подернулись влагой. Казалось, что он за-
плачет от счастья. Но солдаты, пришедшие из других
рот, подхватили его под руки и направились с ним
к выходу. Наши солдаты шумно последовали за ними,
Я и еще несколько человек остались в помещении.
Проводив взглядом Спиридона, я повернул к своей
койке, устало повалился на нее и закрыл глаза.
Перед вечером в самом большом зале казарм со-
стоялось собрание. На нем солдаты единодушно вы-
брали поручика Копылова командиром Н. полка.
В ротные — отделенных командиров и унтер-офице-
ров. Копылов поблагодарил солдат за доверие и по-
клялся, что будет защищать интересы рабочих, солдат
и крестьян.
Полк покрыл слова выборного командира шумны-
ми и дружными аплодисментами и возгласами «ура».
XVII
Лухманов всю ночь писал при свете свечи. Вид
у него был какой-то таинственный, словно он готовился
на свиданье с любимой или на виселицу. Да и его олив-
кового цвета лицо казалось мне в бледном свете
свечи болезненно-одутловатым и зеленым. И я не
спал, да и как можно было заснуть после вчерашнего
дня! Голова трещала от разгоряченных мыслей, тре-
вожных и радостных. Синюков ворочался в постели,
кряхтел, как старик, и даже изредка стонал, словно его
привязали к колесу. Слушая его, я вздрагивал и часто
поднимал веки. Сердце учащенней начинало биться,
и я боялся, что со мной случился припадок. Я натянул
одеяло до подбородка и углами его закрыл уши. Но
стоны Синюкова все же были слышны. «Уж не откры-
92
лась ли у него рана?» — подумал я, но тут же, взгля-
нув на его молодое, безусое и свежее лицо, позабыл
про него.
Спиридон Зиновьевич лежал на спине, как покойт
ник, неподвижно, с вытянутыми ногами. На его пе-
пельном лице глаза закрыты, и вокруг них — темно.
Как бабочки, тонко блестят сомкнувшиеся ресницы.
Всматриваясь в его лицо, я почувствовал, что он пере-
жил то чувство, которое толкнуло его на героический
поступок, потом так волновало его; теперь оно
иссякло в нем, и он лежит без мыслей, усталый, с спо-
койно бьющимся сердцем.
Рота поднялась, умылась, надела гимнастерки, под-
тянула ремнями животы. Взводный объявил, что уче-
ния не будет, из казармы не отлучаться. Пучков про-
шелся по проходу, изредка прикасаясь к усам. Его
глаза нервно блестят и ласково посматривают на сол-
дат, как бы подбадривая: «Ничего, братишки, дела
идут так, как надо». Ильичев взял чайник и отправился
за кипятком. Синюков — за хлебом, сахаром и чаем.
Лухманов, зевая и закрывая ладонью рот, собрал
исписанные листки, сунул их в карман штанов, подо-
шел ко мне, сел на койку.
— Знаешь, — преодолевая зевоту, сказал он осип-
шим голосом, — я задумал написать интересную вещь.
Уже начал...
— Видел, что начал, — проговорил я и подумал:
«Как бы не вздумал читать с утра».
— И хочется писать дальше, — улыбнулся довер-
чиво Лухманов и пояснил: — Как закончу, так дам тебе
прочитать. Содержание первых глав — события на
фронте, в нашем полку.
— Расстрел Васильева и Кремнева?
— Да. С этого и начинаю. Потом перейду к рево-
люции.
— Покажи Протасова, это прекрасный образ. Вы-
веди и солдат нашего батальона, нарисуй картины
встречи солдат с рабочими на заводской площади, ми-
тинга и выборов в командиры полка Копылова. Дай
картины революции, ее первые дни.
— Верно. Она началась, — подтвердил Лухманов,
93
его глаза затуманились, на одутловатом оливковом
лице появился слабый румянец. — Ее никто не остано-
вит. Отказались стрелять в рабочих многие полки и
даже казаки.
— Я это слышал вчера.
— Мне говорил об этом буфетчик из офицерского
клуба. Будто бы у офицеров было вчера поздно вече-
ром собрание и на нем говорили о тех полках, кото-
рые стали на сторону восставшего народа. Среди офи-
церов раскол: одни за Государственную думу, кото-
рая, по их мнению, сумеет удержать народ от анархии,
провозгласив свободной Россию; другие — за само-
державие. Эти-то, самые тупые, не так страшны, а вот
первые еще могут на время заморочить головы не
только солдатам, но и какой-то части рабочих. Чтобы
разоблачить таких офицеров, нам придется немало
поработать.
— И драму не напишешь, — промолвил я.
— Да, — согласился задумчиво Лухманов, — вре-
мени будет маловато.
Ильичев и Синюков принесли чай, сахар, кипяток и
хлеб. Мы сели завтракать. Поднялся и Протасов, но
к столу не подошел. Не умываясь, он надел гимнастер-
ку, шинель и, затягивая ремень на тощем животе, об-
ратился ко мне:
— Як сестренке хочу. Идем со мной. У нее и чай-
ку попьем.
— Взводный не разрешил уходить, — предупредил
я, — как же мы пойдем?
— Слышал. Треть полка ушли, не спрашивая разре-
шения. Не видишь, что ли? — и он сухо рассмеялся.
— А мне можно с тобой? — спросил Лухманов,
отставляя кружку с недопитым чаем.
— Идем, если охота.
— Тогда и я с вами, — встрепенулся Синюков.
— Что ж, собирайся и ты.
— Ну и я не отстану от вас. От такой теплой ком-
пании, которая любит ходить по гостям, — подал го-
лос я.
Мы вышли на улицу. Остановились во дворе. Из
других корпусов выходили по двое, по трое и боль-
94
шими группами солдаты, вооруженные винтовками и
с патронными сумками на ремнях. Это нас сильно оза-
дачило. Мы вернулись в помещение, взяли ружья и
сумки с патронами и вышли. Нас никто не остановил —
не задержали в вестибюле, в воротах, при выходе на
улицу. Трое солдат спокойно вынесли пулемет и ме-
шок с дисками; шестеро рабочих ожидало их за воро-
тами. На тротуарах много людей. Они темными и пест-
рыми потоками текли к центру столицы. Среди них
затерялись и пулеметчики. Мы подошли к знакомому
дому, поднялись на третий этаж, позвонили. Какая-то
женщина, не открывая двери, спросила:
— Вам кого?
— Откройте, Евфросинья Ивановна, — попросил
Протасов, — это я.
Женщина средних лет приоткрыла дверь и, увидав
Спиридона Зиновьевича, распахнула ее, сказала мягче:
— Дарьи Зиновьевны нет. Ушла. Да в эти дни ее,
скажу я вам, невозможно и застать.
Мы поблагодарили женщину и стали спускаться
вниз.
— А не у Серафимы Петровны она? — промолвил
я. — Она, кажется, недалеко живет, не больше пол-
часа ходьбы.
— А это мало? — возразил Протасов. — Что ж,
зайдем к ней!
Мы добрались до дома Серафимы Петровны, под-
нялись на второй этаж и позвонили. Открыл дверь по-
жилой рабочий, сухопарый, с козлиной бородкой,
в валенках и в драповом пальто. Он подозрительно
поглядел на винтовки.
— Вы что, за ней пришли? — отступив от порога
в глубь коридора, спросил он со страхом в глазах.—
Ее нету в комнате. Она и не ночевала. А где она? Не
знаю.
Мутно-розоватый свет лампочки под низким закоп-
ченным потолком слабо освещал коридор, рыжеватые
перегородки и коричневые двери комнатушек. На
двери Серафимы Петровны действительно висел за-
мок. Заложив руки за спину, рабочий изучающе раз-
глядывал нас. Под светом лампочки блестела его лы-
95
сина, окаймленная сивыми кудреватыми пучками во-
лос.
— А Дарья Зиновьевна не заходила сюда? — спро-
сил Спиридон. — Они, может, вместе отправились
в город?
— А вы кто будете? Не брат ее? — вскинув глаза,
обратился рабочий к Протасову. — Что-то мне голос
ваш знаком...
— Да, — ответил Протасов. — И я вас знаю, Тихон
Владимирович. Вы меня видели у Симы.
— А-а-а, видел, помню, — воскликнул рабочий.—
И Серафима Петровна и ваша сестрица только что
ушли. Они, наверно, еще недалеко. На Невский отпра-
вились. Вместе с рабочими своей фабрики. — Он за-
молчал и улыбнулся. — Я решил, что вы явились аре-
стовывать Симу. Ваши ружья и сумки меня ввели
в заблуждение. Тогда проходите ко мне. Правда, мое
жилище всех вас не вместит, но ничего, как-нибудь
утрясемся. Вы отдохнете, а я в это время шапку надену
и... с вами на Невский.
Лухманов поблагодарил его за приглашение, ска-
зал:
— Подождем здесь, товарищ.
Тихон Владимирович скрылся за дверью и почти тут
же вышел к нам. Он был в барашковой серой шапке,
края которой пообтерлись от времени и засалились.
Он показался мне выше ростом, шире в плечах, чем
в коридоре, и не так уж был стар: ему нельзя было
дать и пятидесяти. Он работает на Обуховском заводе
формовщиком в сталефасонном цехе. Мы вышли.
Улицы черны от рабочих и работниц. Среди них выде-
лялись серым цветом шинелей, фуражек и папах ма-
лые и большие колонны солдат, за их плечами побле-
скивали стволы ружей и граненые лезвия штыков. Нет-
нет да и полыхнут то там, то здесь красные флаги.
Рабочие и группы солдат катились и катились к центру.
День тихий, солнечный, мороз небольшой. Снег сухо,
как песок, шуршит под ногами. Лицо и уши легко об-
жигает ветерок.
— Тихон Владимирович, вы, наверно, знаете Арсе-
ния Викторовича? — спросил я и назвал фамилию
96
земляка, брата Евстигнея.— Он работает на Обухов-
ском.
— Как же, как же, — оживился Тихон Владимиро-
вич.— Знаю его близко. Он слесарь. Частенько быва-
ем друг у друга. У него недавно брат умер в лазарете.
Арсений Викторович очень скорбит о нем. — Тихон
Владимирович вздохнул и поглядел влажными голу-
быми глазами на меня. Подумав, он стал продол-
жать:— Да, и у нас, рабочих, не сладко, а на фронте,
в окопах — ад. — Он потупил глаза, поднял руку и раз-
гладил жидкие сивые усы.
— Евстигней лежал со мною в лазарете, в одной
палате, — сказал я. — Он был ранен штыком в живот...
ужасно мучился, бедняга. С такими ранами редко кого
довозят с фронта.
— Я встречался с Евстигнеем Викторовичем еще до
войны, кажется, в 1913 году, когда он приезжал из де-
ревни к брату. Сейчас бы, пожалуй, и не узнал его,
если б встретил. Мужик был хороший. Да-а, — вздох-
нул печально он и опять провел рукой по усам. — Жал-
ко таких людей, когда они гибнут зазря. Война...
И у нас, доложу я вам, на заводе — война. Большая
часть рабочих живут в таких казармах, которые не
лучше блиндажей. Живут в грязи, скученно. Вонь, сы-
рость. Тифы разные, детские болезни так и косят де-
тей, даже взрослых. Рабочие трудятся по десять часов,
редко кто девять, падают у станков, калильных печей
и вагранок. Обморочных приводят в чувство не врачи,
а фельдшера, у которых всегда при себе нашатырный
спирт. Если это не помогает, то они, эти эскулапы,
рявкают санитарам: «За ворота, мордой в снег! Про-
ветрится и придет в чувство!» Многие от такого про-
ветривания, доложу я вам, получали воспаление легких
и отправлялись на тот свет. Несчастным вдовам хозяе-
ва и директора цинично отвечали: «Так, знать, бог
решил. Такая уж смерть на роду написана». Или еще
хуже: «Чего ты, корова, ревешь? Пошла, пошла вон!
На позиции русские витязи ежедневно тысячами гиб-
нут, а ты тут в слезы». Или вот еще случай, который
произошел совсем недавно в чугунолитейном цехе.
Страшный случай, Ананий Андреевич! Кажется, для
4 С. Малашкин
97
Ижорского завода отлили изложницу. При подъеме ее
шестидесятитонным краном оборвались цепи. Излож-
ница весом в четыре тысячи пудов ринулась вниз и
похоронила под собой четырех литейщиков. Рабочие
объявили забастовку, но она была сорвана: явилась
полиция, прискакали жандармы и плетьми, шашками и
прикладами навели «порядок» в цехах. Зачинщиков
выбросили за ворота и тут же отправили на фронт.
Так, доложу я вам, Ананий Андреевич, на нашем за-
воде в течение этого года было искалечено более
восемнадцати тысяч рабочих. Разве это не фронт? Раз-
ве это, Ананий Андреевич, не война? А еще сколько их
ежедневно гибнет от бытовых условий!..
Хоть я сравнительно хорошо знал жизнь рабочих,
тем не менее слушал с душевным содроганием Тихона
Владимировича. Он своим рассказом о жизни рабочих
на Обуховском заводе сильно взволновал меня. Полк,
в котором я находился в течение года, в боях с нем-
цами потерял убитыми и ранеными, как говорили мне,
более десяти тысяч. Обуховский завод — более 18 ты-
сяч. Цифры ужасны. Это рай капитализма! Я настолько
разволновался, что не заметил, как встретился с Сера-
фимой Петровной и Дарьей Зиновьевной. Я не слы-
шал, как они поздоровались со мной и, увидя, что
я занят своими мыслями, затерялись в потоке людей.
Я не заметил, как свернул на другую улицу, еще более
многолюдную и яркую от флагов и знамен, и заша-
гал не по тротуару, а по мостовой, по которой колы-
хались толпы. Я только тогда пришел в себя, когда Се-
рафима Петровна снова остановилась предо мною.
— Здравствуйте, Ананий Андреевич, — улыбаясь
черными глазами и ямочками щек, поздоровалась
она. — Я и Даша поздоровались с вами, а вы и не от-
ветили. Не заметили нас. Это, Ананий Андреевич, не-
вежливо.
— Здравствуйте, — сказал я, вздрогнув, и смущен-
но извинился: — Простите!
— Придется простить в первый раз, — согласилась
Серафима Петровна и, бросив взгляд на Тихона Вла-
димировича, спросила: — Что это вы, сосед, рассказа-
98
ли воину, что он настолько задумался, что не заметил
своих друзей? Что-нибудь интересное, а?
— Невеселое, — ответил пожилой рабочий. — Я го-
ворил ему о жизни на Обуховском заводе. Надеюсь,
Сима, что он мою краткую повесть о жизни и труде
на заводах передаст солдатам. Пусть товарищи солда-
ты знают, в каких условиях мы живем и трудимся.
Пусть они, когда их офицеры поведут расстреливать
нас, подумают, в какую им сторону направить оружие!
— Понятно, — вздохнув, промолвила Серафима
Петровна. — А вот эти, которые идут с нами, уже зна-
ют. .. Уже повернули оружие куда надо.
— Вижу их. Горжусь ими, — проговорил в возбуж-
дении Тихон Владимирович, и его голубые глаза по-
теплели. — И радость от этого у меня безгранична.
XVIII
Серафима Петровна взяла меня под руку. Она —
в коротком суконном ватнике, в шерстяном платке,
в валяных сапогах. Она много выше меня. Тихон Вла-
димирович поравнялся с Протасовым. Они пошли ря-
дом, тихо беседуя. Я и Серафима Петровна молчали.
Вокруг нас — песни, — это рабочий народ нес в сердце
и в песнях свой гнев в центр города, на баррикады.
— Служивый, — обратилась она чуть насмешливо
ко мне, — почему вы не сдержали слово? Не сбрили
бороду?
Я промолчал. Серафима Петровна задумалась. Не-
сколько минут мы шли молча. Идти было все труднее:
улицы забиты народом — рабочими, работницами и
солдатами. Полицейских не видно. Со стороны, с дру-
гой улицы, накатывался гул голосов, слова революци-
онных песен. Они сливались с песнями и шумом нашей
улицы. Все бурлило, двигалось, то здесь, то там пере-
катывались волны багряных знамен и флагов, сверкали
глаза, вскидывались радостные и гневные руки. Из
форточек многих окон трепыхались на ветру флажки.
Зазвенело осколками разбитое стекло.
— Хлеба! Долой царя!
*
99
— Долой войну!
— Долой царское правительство!
И снова звон стекол. Крики. Визг. Женщины выка-
тили из магазина бочку из-под масла, поставили ее на
тротуаре, против магазина. Девушка в коротком зеле-
новатом пальто, в синей юбке и в ярко-цветистом
полушалке поднялась на бочку и, держа в левой руке
плетеную сумку, начала что-то говорить, но шум голо-
сов заглушил ее первые слова.
— Верните мужей и братьев с фронта! Мы не хо-
тим войны! — послышались возгласы женщин, стояв-
ших в очереди у булочной.
Другие подхватили:
— Хлеба, хлеба!
— Верните мужей с фронта!
Девушка переждала, чтобы шум и возгласы за-
тихли, и громко и отчетливо, как бы чеканя из бронзы
каждое слово, заговорила о голоде, о ненужной войне,
о том, что жить стало невмоготу трудовому народу;
что надо всем-всем бросить работу на заводах и фаб-
риках, идти в центр столицы, на Невский, к Тавриче-
скому дворцу, на баррикады.
— Мы хозяева России, мы должны захватить ули-
цы Петрограда. Мы выберем своих людей управлять
государством, таких, которые не изменит рабочим и
солдатам, не изменят родине. Долой самодержавие,
помещиков и капиталистов! Долой войну!
Гул одобрения прокатился над широкой улицей.
— Это Катюша? — обратился с восхищением Тихон
Владимирович к Серафиме Петровне. — Конечно,
она, — не дожидаясь ответа, сказал он громко, сдер-
нул с головы шапку и помахал девушке. — Вчера на
демонстрации отличилась. Героиня. Лейб-гвардейцы
Семеновского полка преградили нам путь на Станци-
онной, офицер скомандовал. Солдаты вскинули вин-
товки. Многие в первой колонне растерялись... нача-
лась давка. Катюша подбежала к семеновцам и, рас-
пахнув пальто, крикнула: «Ну, наши братья и мужья,
женихи и товарищи^ и теперь, как в пятом году, стре-
ляйте! Почет вам от трудового народа будет. Каинами
назовут! Стреляйте! Что же не выполняете команду
1С0
помещика!» Винтовки дрогнули. «Стрелять не бу-
дем!»— послышались голоса из строя. Семеновцы
опустили ружья. Обуховцы стали приветствовать гвар-
дейцев криками «ура». Роты расступились и пропусти-
ли демонстрацию. Это не девушка — огонь, — вздох-
нув, со слезами на глазах сказал пожилой рабочий.—
Большевичка. Член комитета. Много читает, оратор
превосходный и... красавица... Но что там впереди?
Кажется, войска?
— Где? Что? — отозвался тревожно я. Передо
мною только спины, головы, выше — голубое холод-
ное небо и желтое, как медный заржавленный поднос,
солнце. — Я не вижу солдат.
Серафима Петровна не ответила. Промолчал и Ти-
хон Владимирович. Она, поднявшись на носки и вытя-
нув шею, поглядела вперед.
— Ну конечно, войска. Полиция и жандармы,—
не оборачиваясь ко мне, сказала упавшим голосом
она. — И солдаты и вооруженные рабочие движутся
к ним. Сейчас начнется стрельба. Надо свернуть на
боковую улицу.
Моя голова была сейчас на уровне плеча Серафи-
мы Петровны. Мне стало грустно оттого, что я такой
маленький. «Даже Серафима Петровна выше», — по-
думал я и приподнялся на носки сапог, но и теперь не
увидал того, что происходило впереди.
— Жмуркин! Ананий Андреевич! Иди сюда ско-
рее! — позвал Лухманов.
Я метнулся на его голос. С трудом протискался
к нему. Он стоял среди солдат нашего Н. полка и воз-
бужденно ораторствовал. Среди них чернели рабочие,
вооруженные винтовками, саблями и револьверами.
Я понял, что мы должны пробраться вперед, дать от-
пор жандармам и конной полиции. Игнат Денисович,
бледный, с воспаленными глазами, поднял винтовку и
потряс ею в воздухе:
— Товарищи, за мной!
Выстроившись, наш отряд начал пробираться к го-
ловной колонне. Рабочие и работницы расступились,
пропуская нас мимо себя. Когда мы подошли к пер-
вой колонне, вооруженные рабочие уже дрались
101
с конной полицией. Трещали частые ружейные выстре-
лы. Стлался сизоватый дымок. Уже были убитые и ра-
неные. Улица позади нас очистилась от демонстрантов.
Посреди улицы перевернутые два трамвая, и из-за
них группа рабочих стреляла по угловому дому. С дома
сыпались стекла и штукатурка. Наш отряд под коман-
дой Лухманова вступил в бой. Отстреливаясь, конная
полиция и жандармы отступили. В столкновении были
убитые. На мостовой валялись трупы лошадей. Мы
захватили в плен пристава и четырех городовых. Их
разоружили, быстро осудили и расстреляли. Оружие,
отобранное у них, передали рабочим. Девушки и жен-
щины с красными крестами на груди и рукавах при-
нимали раненых рабочих и солдат, клали повязки на
раны. Группа рабочих помогала им, подносила ране-
ных, доставляла их во временные лазареты, организо-
ванные в ближайших домах, недалеко от того места,
где происходило сражение.
XIX
Короткие столкновения с полицией и жандармами,
можно сказать, единственными стойкими защитника-
ми самодержавия, происходили до позднего вечера.
В этих коротких, но частых стычках я не заметил, как
прошел день, наступил вечер, как навалилась на го-
род черная ночь. Улицы окраин, улицы и проспекты,
примыкавшие к центру столицы, все еще были запол-
нены рабочими, солдатами, матросами и людьми раз-
ного сословия. Везде, в каждой колонне, призывы
к борьбе, порывистые братания рабочих с солдатами,
матросами и казаками. Игнат Денисович предложил
своему отряду вернуться в казарму. Отряд последо-
вал за ним. Серафима Петровна и Дарья Зиновьевна
и небольшая группа рабочих, вооруженная винтовка-
ми, не отставали от нас. Улицы черны от народа. Каза-
лось, никто не хотел расходиться по квартирам, не чув-
ствовал усталости и голода — так все были возбужде-
ны. То там, то здесь звучали и разливались револю-
ционные песни, хлопали ружья и трещали пулеметы.
102
Это стреляли с чердаков жандармы, городовые и
охранники. Мы подошли к казармам.
— Идите скорее, в полку — митинг. Ораторы от
партий приехали, — сообщил в радостном возбужде-
нии часовой и, поправив на груди бант, приосанился. —
Да скажи, командир, пожалуйста, чтобы смену при-
слали.
— А нам можно пройти на митинг? — обратилась
к часовому Дарья Зиновьевна.
— Можно, — оглядев приветливо женщин, прого-
ворил часовой. — Идите. Теперича свобода.
Митинг происходил в третьем корпусе, в самой
большой казарме. Зал был набит; в коридоре, у две-
рей в зал, стояли густо солдаты. Пройти не было ни-
какой возможности, и мы остановились в коридоре,
у открытой двери. То и дело раздавались аплодисмен-
ты, возгласы одобрения и крики «ура». Солдаты,
стоявшие в дверях, у дверей и в коридоре, горячо и
дружно хлопали в ладоши. Какой-то солдат, раскрас-
невшись, с каплями пота на лбу, вертелся, как юла,
спрашивая у соседей, то у одного, то у другого:
— А почему они молчат о земле?
— Еще не подошли... понимаешь, еще очередь
у них не дошла до нее.
— Говорят все о царе, о войне, о немцах, а о зем-
ле— ни звука? Пусть скажут! Я хочу, чтобы сказали
сейчас же о ней!
— Да замолчи! Не мешай! Тебе уже ответил, что
до нее очередь не дошла!
— Не мешай, Ильюшин! Слушай! — оборвал сол-
дата высокий, с большими красными ушами солдат.—
Надо раньше царя спихнуть с трона. Вот об этом все
и говорят! А как его спихнешь с трона, когда он разъ-
езжает по фронту? Царя не станет — земля у мужи-
ков. .. Понятно это тебе?
— До него это еще не дошло, — проговорил язви-
тельно Шелковичкин.
— Понятно, понятно! — огрызнулся Ильюшин.—
Я пойму только тогда, когда о земле четко скажут:
«Крестьяне, революция идет, сейчас же забирайте
103
землю». Не скажут о ней — так я завтра же не выйду
бить городовых и жандармов.
— Замолчи же! Не мешай слушать!—оборвал мо-
лоденький, черноглазый, с погонами вольнопёра на
щегольской гимнастерке. — Республика, братец, поза-
ботится о земле!
— Какая республика? И теперь есть республики,
которые не слаще народу, чем монархии. Надо сейчас
же, не дожидаясь республики, брать землю! — отре-
зал нервно Протасов. — Ильюшин правильно требует.
— Надо заботиться самим о себе, — подхватил
Пучков.
— Ия так думаю, — поддержал Спиридона и
Ильюшина рыжебородый младший унтер-офицер.
— Эй! — раздались голоса. — Не мешайте, братцы,
слушать! Офицер нашего полка выступает. От партии
большевиков. Это бывший командир третьего баталь-
она поручик Копылов!
— Он самый. А теперича он командир полка!
В зале, в коридоре и в дверях раздались шумные
аплодисменты. Я глянул на Дарью Зиновьевну. Увидав
мужа на трибуне, она зарумянилась. Ее синие глаза
подернулись влагой. Губы чуть заметно улыбнулись.
«Как она опять помолодела и похорошела», — поду-
мал я, любуясь ею. Серафима Петровна/ опустив рес-
ницы, прислонилась к стене; две черные как смоль
пряди выбились из-под серого пухового платка на лоб;
ямочки на смуглых щеках делали ее лицо наивным и
прекрасным, но сильно утомленным. Аплодисменты
прекратились. Тишина. В ней зазвучал спокойный, при-
ятный баритон командира Н. полка. Он приветствовал
полк от имени большевистской партии за то, что сол-
даты отказались расстреливать рабочих и присоедини-
лись к ним.
— Революция началась, — произнес он громко,—
завтра мы должны выйти в боевом порядке на улицы,
соединиться с другими полками и окончательно ликви-
дировать полицейские части и полки жандармерии.
Партия большевиков, под руководством своих ЦК и
ПК, стоит во главе революционного пролетариата и
революционных солдат Петрограда и всей России. Она
104
обещает немедленно передать помещичьи земли кре-
стьянам. Она... — Солдаты бурно зарукоплескали Ко-
пылову.
— Вот за это пойду драться не только с жандар-
мами, а с самим чертом, — горячо и сильно хлопая
в ладоши, проговорил Ильюшин и крикнул: — Браво,
товарищ командир! — И горящим лицом обернулся
к Протасову: — Верно говорит командир наш! Мы с та-
кими пойдем в огонь и воду!
— Да, — отозвались на его голос солдаты. — Пой-
дем!
— Что ж, пусть он ведет нас завтра в Государствен-
ную думу, — вздохнув, сказал Ильюшин. — И он там
скажет это от нашего имени. — Ильюшин стал проти-
скиваться в зал.
Солдаты, сидевшие чуть друг не на друге, шумно
аплодировали и добродушно покрикивали на него:
— Куда прешь?
— Ну и неспокойный же! Не стоится ему, вот и ле-
зет!
— Пустите, братцы! Может, я речь хочу сказать,—
упрашивал Ильюшин и энергично протискивался в зал.
Солдаты хотя и поругивали, но все же подталки-
вали солдата вперед, к трибуне. Он затерялся в их
серо-зеленой массе. Пока я смотрел, как он раздви-
гал локтями себе путь, Копылов закончил короткую
программную речь и сел за стол, где находились чле-
ны президиума. Вместо него уже стоял председатель
собрания с русой бородкой, с карими маслеными и
живыми, как мышата, глазками, в темно-сером пальто
и в поповской бобровой шапке.
— Собрание считаю закрытым, — заявил он при-
ятным певучим голосом. — Приветственную телеграм-
му Государственной думе пошлет президиум собра-
ния. Не возражаете, братцы?
— Дайте сказать, — пробиваясь сквозь толпу, по-
просил требовательно Ильюшин. — Мне, фронтовику
Ильюшину! — И он поднял правую руку. — Фронтови-
ку, который четыре раза ранен, имеет три Георгия за
храбрость, но не носит их. Не носит их только потому,
105
что генералы и царь продали Россию. Дайте слово!
Я хочу сказать по существу!
— Собрание закрыто, — обнажая ярко-белые
зубы, сказал медоточиво председатель. — Где вы, то-
варищ, были, когда выступали ораторы? Все уже вы-
сказались. .. От всех партий. Все, братец, ясно!
— Какой я тебе, шапка, братец! — взревел Илью-
шин.— Я тебе, председатель, даже и не дядя! Кто ты
такой? Откуда заявился к нам? Тебе, барин хороший,
все ясно, а вот нам, фронтовикам, проливавшим кровь,
не все ясно! От твоей, барин, ясности не светло!
По залу прокатился смех. В президиуме какой-то
черноусый человек усмехнулся и позвонил в колоколь-
чик. Бобровая шапка глупо улыбалась, но тут разда-
лись аплодисменты солдат и голоса:
— Дайте фронтовику слово! Пусть говорит, раз он
хочет!
Бобровая шапка строго и назидательно, «о уже без
той уверенности, пробубнила:
— Надо, гражданин Ильюшин, не опаздывать. Так
мы затянем митинг!
— Все время слушал, — пояснил Ильюшин, подхо-
дя ближе к трибуне и не опуская руки, — вот только
поэтому и запоздал выступить... Ваши умные речи слу-
шал, господин бобровая шапка, все кумекал над ними.
Да, да! Уж больно вы все красно и бойко строчите, ну
просто Зингер и компания!
Снова прокатился смех по рядам, в коридоре. Из
первых рядов, где сидят штатские мужчины и наряд-
ные женщины (откуда они залетели к нам? — подумал
я), поднимается сердитое и даже брезгливое шипенье.
Только Копылов и еще горбоносый студент ободряю-
ще улыбались ему, как бы говорили: «Смелее, смелее,
товарищ, действуй!» Ярко-белые зубы председателя
то пропадают — закрываются усами и гаснут в русой
бороде, то снова обнажаются, вот-вот укусят. Улыбка
испаряется с лица, карие глазки теряют маслянистый
блеск, становятся сухими, колючими. Озираясь на пре-
зидиум, он что-то недовольно бубнит. Ильюшин, не
обращая никакого внимания, вбегает на трибуну и за-
мирает на ней мгновенье, чтобы передохнуть. Солда-
106
ты, стоящие в дверях и в коридоре, покрикивали весе-
ло, подбадривающе:
— Пусть говорит!
— Конечно, скажет!
— Теперь, знамо, скажет, когда он уже на трибуне!
— Свобода слова, а ему и не дают господа!
— Свобода, да не для нас пока. Вот когда Советы
возьмут власть, тогда будет свобода и у нас!
— Говорите, товарищ Ильюшин, — вздохнув, пред-
ложил председатель в бобровой шапке, плотно сжал
губы, отчего его бородка укоротилась, а молочные
щеки пополнели — полезли в стороны.
XX
— Не беспокойтесь, барин! Я скажу, — бросил
Ильюшин, вытирая рукавом шинели пот с лица. —
Братцы! — начал он, обращаясь к солдатам. Его тон-
кий тенорок ясно прозвенел в тишине. — Что-то у нас
не так происходит. Наша победа сползает набекрень,
а мы еще не победили окончательно. Она только на-
чалась, народ еще не вошел в аппетит, а нам господа
хорошие говорят: «Закройте рот, больно широко от-
крыли».
— Этого никто не говорит, — бросила какая-то
черноволосая, с длинным, крючковатым носом дама и
поджала обиженные толстые губы.
— А как никто? — спросил рывком Ильюшин.—
Тогда кто же мне шипел, когда я пробирался вот на
это место? Ладно, я не для пререкания сюда поднял-
ся, а по существу... Братцы, — обратился он к собрав-
шимся,— наш Н. полк стал на сторону народа. Так,
братцы! И об этом славно сказал наш командир това-
рищ Копылов, член большевистской партии. Слава и
честь ему, и мы все с ним!
— Так, Ильюшин! Все до единого! — крикнул кто-
то от средней двери.
— Если это так, — подхватил Ильюшин, — то мы не-
правильно действуем. В этом я убежден. Скажите: где
наши офицеры? Разбежались. Только два остались
107
с нами — командир полка и прапорщик Сливко, ротный
седьмой роты. Остались они с нами потому, что боль-
шевики.
Я понимаю, что сбежавшим офицерам не по пути
с рабочими и солдатами! — воскликнул горячо Илью-
шин. — Скажу: да и нам, братцы, не по дороге с таки-
ми офицерами. У них имения, заводы, фабрики, мага-
зины, шахты, рудники. У них, братцы, все богатства
земли! А у нас, у рабочих и крестьян, ни имений, ни
домов, ни заводов, ни фабрик, хотя все это содержит-
ся рабочими и мужицкими руками. Разве такие офи-
церы будут защищать трудовой народ? Никогда не
будут, братцы! Они хотят того, чтобы мы остановились
на свергнутом царе и успокоились на этом. Но мы на
этом не остановимся. Не остановимся, ибо обмануть
себя не дадим, да и трудно обмануть нас, когда у нас
Ленин... Мы пойдем по целине, на ней проложим до-
рогу к новой жизни.
— Мы за демократическую республику, — бросил
Шелковичкин. — Партия социалистов-революционе-
ров. ..
— Замолчи, артист!—сказал пожилой солдат и
силой надвинул ему шапку на глаза.
Шелковичкин замолчал, выругался и, озираясь по
сторонам, поправил шапку.
Ильюшин продолжал:
— Мы эсеров в полку видели, они ратовали за
войну до победы. Они нам не нужны!
— А нам анархии не надо: в ней погибнет Россия
и свобода! — поддержал Шелковичкина председатель
собрания в бобровой шапке.
— Какая и чья? Понимаю не меньше твоего, госпо-
дин хороший! — бросил презрительный взгляд на боб-
ровую шапку Ильюшин. — Я не анархист. Я Ленину
верю, его партии!
— Теперь господ нету!
— Неужели? А куда же они делись? Все в лисиц
превратились и, виляя пушистыми хвостами, ратуют
за народ? О свободе, о равенстве и братстве вопят?
Шум, свист, аплодисменты.
— Я знаю, что вы за такую республику, с помо-
108
щью которой еще крепче, чем царь, оседлаете рабо-
чих и крестьян. Благодарю покорно! Я стою за такую
республику, которая сломает окончательно всем па-
разитам позвоночник и выбросит их из страны к чер-
товой матери!
Голоса:
— Долой!
— Чего ты хочешь?
— Молодец, жарь в таком же духе, Ильюшин! —
похвалил Лухманов и толкнул меня плечом. — Вот это
оратор! Вот это наш воспитанник! Режет так, что у боб-
ровых шапок скулы трещат! Вот уж не ожидал от та-
кого тихони!
— Я вам говорю, братцы, что революция только
началась и мы еще не знаем, кто одержит верх — на-
род или генералы, помещики и заводчики! — прого-
ворил загадочным тоном Ильюшин, не обращая вни-
мания на оскорбительные реплики из группы эсеров и
меньшевиков. — Могут они победить? Могут, если мы
разиня рот будем слушать вот таких бобровых ша-
пок. .. Победят — утопят Россию в рабочей и крестьян-
ской крови. Чтобы такого великого несчастья не про-
изошло, мы должны действовать организованно, в еди-
нении с рабочими, под знаменем партии большевиков.
С этой трибуны распиналось больше десятка ораторов,
очень громко и звонко они говорили, но весь их гром
и звон был направлен на то, чтобы превратить наш
революционный огонь в холодную золу. Только один
наш командир сказал правильно. Он предложил на-
шему полку завтра в боевом порядке выйти на улицы,
соединиться с другими полками, отправиться к Думе
и потребовать от нее, чтобы она передала власть
в руки рабочих и солдатских Советов. Я поддерживаю
предложение командира полка. Братцы, кто за это
предложение? Голосуйте — и у нас будет земля и на-
стоящая рабоче-крестьянская власть!
В зале шум. В президиуме замешательство. Бобро-
вая шапка звонит в колокольчик, в первых рядах
штатские вскочили и озлобленно машут руками, просят
слова. По рядам солдат перекатываются аплодисмен-
ты, гул одобрения.
109
— Товарищи, у нас предложение — послать при-
ветственную телеграмму Временному правитель-
ству!— выкрикивала бобровая шапка.—Я категориче-
ски против бреда этого солдата. Я думаю, товарищи,
что вы согласитесь со мной и с членами президиума!
— Братцы! Товарищи солдаты! Кто за предложе-
ние товарища Копылова, которого мы единогласно
выбрали в командиры Н. полка? — стараясь перекри-
чать председателя, звонко спросил Ильюшин. — Под-
нимайте руки!
Руки поднялись в коридоре, в зале.
— Кто против? Мало. Менее трети. Предложение
товарища Копылова принято! Поздравляю, братцы! —
подвел итоги собранию Ильюшин и под гром аплодис-
ментов сошел с трибуны.
— Да, вот это оратор! — вздохнув, сказал одобри-
тельно кругленький солдат с обвислыми карими усами
и большим красным носом. — Откуда он взялся, а? —
и губы его раздвинулись в счастливой улыбке.
Ильюшин шел к средним дверям; солдаты, хлопая
в ладоши, давали ему дорогу. Он остановился у сред-
ней двери и, вытирая рукавом шинели вспотевшее
лицо, казалось, не замечал того, что творилось во-
круг него. Лухманов подошел к нему и пожал ему
руку.
— Замечательно сказали, товарищ Ильюшин,—
похвалил Игнат Денисович. — Мы теперь будем знать,
что вы за оратор... Мы обязательно тебя выберем
в полковой комитет, на помощь Копылову. Что же это,
братец, я тебя по партийной работе не встречал?
— А я состоял в кружке товарища Измайлова,—
сообщил Ильюшин. — И еще вел работу в соседнем
гвардейском полку.
Председатель в бобровой шапке заявил, что собра-
ние продолжается, и дал слово одному из членов пре-
зидиума, который, развевая полами пальто, концами
белого шелкового кашне и чубом белокурых волос,
подлетел к трибуне, разгладил тонкие прямые усы и
начал басовито возражать Копылову и Ильюшину.
Однако солдаты тотчас стали группами вставать и вы-
110
ходить из зала, производя сильный шум, в котором4
тонули слова оратора.
— Даша, пора и нам домой, — предложила Сера-*
фима Петровна. — Не знаю, как ты, а я очень устала,
еле на ногах стою. Идем.
— Нет, я останусь, — проговорила Дарья Зиновь-
евна, поглядывая радостными глазами на шумное дви-
жение солдат. — Я подожду Копылова.
— Его теперь не дождешься, — возразила Сера-
фима Петровна. — Впрочем, как хочешь, а я пойду! —
Она оглянулась на меня, сказала: — Ананий Андреевич,
проводите меня до перекрестка.
— Идемте.
— Вы это охотно?
— А как вы думаете?
— Думаю, идете, чтобы не обидеть меня.
Она была права. Ее иронический тон и заметное
кокетство не нравились мне. «Что ей надо от меня?» —
подумал я и сегодня. Я не один раз, впрочем, задавал
себе такой вопрос после того вечера, проведенного
мною у Арсения Викторовича. Вот и нынче утром, на
демонстрации, она опять прицепилась к моей бороде.
Занятый своими мыслями, я не слушал ее. Заметив
это, она замолчала. Не разговаривая, мы прошли ко-
нец улицы и повернули на другую. И на этой много
народу: он хлынул из подполья, широко и могуче раз-
лился по проспектам, улицам и площадям прекрас-
нейшей в мире столицы, залил ее, и его бурлящие
весенние потоки, неся обновление земле, неудержимо
прорываются на просторы России, в ее деревни, села,
в уездные города. В черном небе горели звезды. Лег-
кий, предвесенний мороз обжигал щеки. Мы свернули
на следующую улицу. Снег тускло блестел. Ночная
тьма, как бы боясь прикоснуться к нему, висела низко
над ним, и все время казалось, что она вот-вот пре-
одолеет боязнь, привалится черным и рыхлым брю-
хом к нему и закроет его. Заводы и фабрики, мимо
которых мы проходили, мрачно возвышались корпу-
сами и трубами. В их цехах не грохали молоты, не
шумели станки, не лязгали железо и сталь, не сверка-
ли белым молоком потоки металла. Изредка перекли-
111
кались винтовочные выстрелы — это в центре города
рабочие дружины вылавливали и разоружали городо-
вых, полицейских и жандармов. Мы шли долго, народу
становилось все меньше и меньше на окраинных ули*
цах Вот мы у ткацкой фабрики. На ее территории ти*
шина. Со двора, из черного мрака, как зловещее око,
мерцал одинокий фонарь. Взглянув на него, я несколь-
ко замедлил шаг. Мне хотелось броситься в непрони-
цаемый мрак двора и запустить камнем или куском
железа в это зловещее око, разбить его, чтобы оно не
светило так безнадежно.
— Теперь пойдем обратно, — сказала сухо Сера-
фима Петровна.
— Так зачем же мы сюда шли? — спросил я оби-
женно.— Впрочем, я знал, что вы не здесь живете.
— Потому что вы молчали, да и посмотреть мне
захотелось на фабрику, — промолвила каким-то стран-
ным голосом Серафима Петровна. — Посмотрела и
почувствовала, что и она задумалась и, возможно,
ждет, как будут в ее стенах работать ее подлинные
хозяева.
Я ничего не сказал ей. Мы повернули обратно от
фабрики.
— Наконец-то мы и дома, — сказала тихо и устало
Серафима Петровна и осторожно коснулась моего ле-
вого локтя.
Я вздрогнул, остановился, проговорил:
— Будьте здоровы...
— Времени еще мало, — пряча руку, ответила
она. — Я вас не отпущу без ужина. Вы ведь целый день
ничего не ели.
— Это правда, — согласился я. — Если бы вы не на-
помнили, я и не вспомнил бы об этом. Спасибо. Но
зайти к вам, Серафима Петровна, не могу.
— Не бойтесь, я бороду вам не обрежу. Идемте.
Я поставлю чайник, хлеб у меня есть. Что-нибудь най-
дется и еще. После ужина и чая пойдете, — и она ре-
шительно взяла меня под руку.
Я не сопротивлялся. Дверь открыла нам жена Ти-
хона Владимировича, спросила с испугом в глазах:
— А где мой? Где вы его оставили?
112
— Днем видели, потом потеряли, разошлись, — от-
ветила Серафима Петровна и тут же успокоила: —
Сейчас, Захаровна, придет. Разве он не заходил днем?
— Как не заходил? Был. Пообедал на скорую руку,
вычистил, старый дурак, ружье, сосчитал патроны
в сумке и опять ушел. Я за ним. Кричу ему: «Куда ты,
старая перешница?» А он оглянулся и погрозил паль-
цем: «Молчи, старуха. Утром, видишь, винтовку и пат-
роны подобрал на поле боя, а теперь иду с нею добы-
вать власть рабочую». — «А та где, с которой по-
шел?»— спросила я. «Отдал одному», — ответил он и
ушел. И вот, Симушка, его нету. Как бы не убили.,. За
день-то, почитай, в одну нашу больницу более сотни
раненых привезли.
Серафима Петровна открыла дверь, зажгла свет и
пропустила меня в комнату. Я вошел в крошечное по-
мещение. Она и Захаровна, сморщенная старушка, за-
держались в коридоре.
XXI
В комнате тепло, уютно.
Налево кровать. Направо, у другой стены, ближе
к окну, крошечный стол, накрытый голубенькой ска-
тертью. На нем — книга в коричневом переплете. На
корешке ее: «Иван Шмелев. Человек из ресторана».
Я взял книгу и с удовольствием раскрыл. Эту замеча-
тельную повесть я читал лет шесть тому назад, и она
произвела огромное впечатление на меня. Читая ее,
я не один раз всплакнул над тяжелой судьбой героев,
людей бедных, но таких простых и замечательных.
Особенно над судьбой девушки и над трагической
судьбой ее отца. Мне захотелось еще раз прочитать
повесть.
— Снимайте шинель, — переступив порог, предло-
жила Серафима Петровна.
Я положил книгу, снял шинель и повесил на вешал-
ку. Ружье поставил к стене. Серафима Петровна взяла
чайник и вышла на кухню. Я сел на стул и, облокотив-
шись на руку, опустил голову. В таком положении про-
113
был несколько минут, пока не вскипел чайник и не во-
шла с ним хозяйка. Она сняла полупальто в коридоре.
На ней темно-синяя юбка, белая батистовая кофточка.
Она показалась мне высокой, стройной и очень юной.
Ее черные волосы гладко причесаны и падали толстой
косой на спину. Ямочки на смуглых щеках улыбались.
Поставив чайник на стол, она участливо спросила:
— Устали, Ананий Андреевич?
- Да.
— Ия ужасно устала. Ноги будто вставленные, еле
держат. — Она еще что-то хотела сказать, но легкий
стук в дверь помешал ей. Она обернулась и попро-
сила: — Войдите.
Захаровна переступила порог, держа перед собой
сковороду, на которой желтела и шипела взбитая яич-
ница.
— Познакомьтесь, — кладя на £тол железный кру-
жок для сковороды, обратилась ко мне Серафима
Петровна, — Анна Захаровна, супруга Тихона Владими-
ровича. А это Ананий Андреевич Жмуркин... мой зем-
ляк.
Я остановил удивленный взгляд на Серафиме Пет-
ровне и поклонился Захаровне.
— Очень приятно, — поклонилась Анна Захаров-
на.— С хорошим человеком я всегда рада познако-
миться. — Она села против меня, на другом конце сто-
ла, и, поглядев на мою бороду, чуть заметно улыбну-
лась, но ее улыбка не обидела меня — она была мате-
рински добрая.
— Сима, а хлеб где и стаканы? — отведя глаза
от моего лица, спросила женщина.
Серафима Петровна, не вставая со стула, накло-
нилась, открыла ящик стола, подала на стол чашки,
ножи, чайные ложки и тарелку с пеклеванным хлебом
и надломленным калачом.
— Это все, Анна Захаровна, что имеется в моем
хозяйстве, — пояснила смущенно она.
— А вот и мой хозяин! — услыхав звонок, восклик-
нула радостно Захаровна и вышла.
— Зови его сюда, — сказала ей вслед Серафима
Петровна. — Пусть идет яичницу есть.
114
Захаровна скрылась за дверью, плотно прикрыв ее.
— Разве мы с вами, Серафима Петровна, земля-
ки?— спросил я. — Вы откуда? Я вас смутно помню.
— А я вас, Ананий Андреевич, прекрасно помню.
Я служила в трактире. Даже, признаюсь, была тогда
немножечко влюблена. — Сказав это, она залилась яр-
ким румянцем. — Ну, не станем о прошлом говорить.
Это было так давно. Я из Гузеева.
— Из Гузеева?
— Да. Из него самого!
— Шутите. Я такую черноглазую не видел в Гу-
зееве.
Серафима Петровна улыбнулась.
— Ив трактире не видели? Верю. До меня ли вам
было. Я на вылупившегося из яйца галчонка была по-
хожа. Служила в трактире подавальщицей. Вы с плот-
никами новую часовню на кладбище ставили и обедать
в трактир приходили. Борода у вас была светлая, гла-
за живые, лукавые и насмешливые. Впрочем, они и
сейчас у вас такими же остались. Вы каждый раз
с книжкой приходили, не с одной, а каждый раз у вас
были разные — то толстая, то тонкая. Это я отлично
помню. Садились почти всегда за один и тот же столик,
в уголок. Уткнетесь, бывало, в книжку и читаете, и чи-
таете, не замечая никого. И меня, конечно, не заме-
чали. А я, дурочка, тогда во все глаза влюбленно смо-
трела на вас.
— Вы сказали только, что были немножко влюб-
лены, — заметил я чуть насмешливо.
— И такая досада разбирала меня, что я иногда
плакала по ночам, — не ответив на мою реплику, про-
должала Серафима Петровна. — Ставя вам обед на
стол, я старалась, ох как старалась узнать названия
книжек, которые вы читали. И узнавала, брала их в го-
родской библиотеке. Зачитывалась. Признаюсь, вы
пробудили во мне страсть к чтению.
— Все верно: часовню ставил. ..ив трактир хо-
дил. .. и черноглазая девочка подавала обеды мне, —
вспомнил я. — Рассказывайте.
— Однажды я ^сердито сказала себе, — продолжа-
ла она: — «Ладно, угощу я его, бородатого черта...»
115
И угостила. Пришла домой, поймала на кухне черного
таракана, посадила его в пустую спичечную коробку
(что я была — глупый подросток) и спрятала в карман
фартука. На другой день вы пришли обедать. Пришли,
как всегда, с книгой, сели за стол, в свой незабвенный
уголок, раскрыли книгу и уткнулись в нее. Я получила
у повара обед и в коридоре, между кухней и залом,
положила таракана в украинский борщ, вы этот борщ
ужасно любили. Не отрывая глаз от страницы, вы взя-
ли ложку, хлеб и стали есть. Я стою и жду. Думаю,
сладко, со страхом, думаю: «Увидит таракана, вскинет
глаза, взглянет на меня и... поднимет скандал». Но вы
съели половину борща, резко отодвинули тарелку и,
не потребовав второго, быстро поднялись и, не взгля-
нув на меня, не обронив ни одного слова, ушли. Не-
ужели не заметили таракана?
— Вспомнил, вспомнил! — краснея, воскликнул
я. — Таракан действительно был в борще. Я заметил
его слишком поздно.
— А меня даже поздно не заметили, — вздохнув,
промолвила с грустной иронией Серафима Петровна.
— Это так, — признался чистосердечно я. — Выго-
ворите правду.
— И вы, Ананий Андреевич, пропали... больше не
приходили в трактир. Я заболела тогда и пролежала
в больнице почти месяц. После болезни хозяин не
взял меня на работу. Я вернулась в Гузеево, а потом
осенью, через полгода, уехала в Питер, к сестре, ко-
торая уже была замужем за Арсением Викторовичем.
Они устроили меня на текстильную фабрику. На ней
я проработала более года. Затем перешла на Обухов-
ский завод, в цех Арсения Викторовича, и он научил
меня токарному делу. Потом опять, после забастовки,
меня уволили и я снова поступила на ткацкую фабри-
ку, но не ткачихой, а токарем.
Я молчал, слушал и смущенно смотрел на нее.
— Теперь знаете, почему я зла на вашу лукавую
бороду, — улыбнулась Серафима Петровна. — Как
только еще раз крепко осержусь на вас, так и обре-
жу,— пригрозила она шутливо ги рассмеялась.—
Я ножницы приготовила, держу их $од рукой, на виду-
116
Вон они, на комоде, — и она показала смеющимся
взглядом на них. — Очень острые.
Ножницы действительно лежали на комоде. Я не-
вольно вздрогнул при виде их, крошечные ножницы
серебрились и были похожи на свернувшуюся змейку.
Над комодом висело зеркало. Над ним фотография
Достоевского. Больше ничего. «Почему Достоевского?
Неужели и она его любит?» — подумал я с каким-то
содроганием. Пустые стены, обитые дешевыми голу-
боватыми обоями. Мне стало не по себе. Открылась
дверь, показалась на пороге Анна Захаровна, счаст-
ливая и чуть сгорбленная, с милой улыбкой на лице, и
Тихон Владимирович.
— Ждем, ждем! — обрадовалась хозяйка. — Сади-
тесь.— И разделила на четыре части яичницу.
— Я запоздал. На собрании пробыл. Солдаты Во-
лынского полка присоединились к рабочим. Наши за-
водские грузовики винтовок и патронов привезли, —
подсаживаясь к столу, сыпал приподнято Тихон Вла-
димирович.— Вообще, дело разгорается. У рабочих и
солдат такой подъем, такой подъем...
— Подъем, — вздохнув, оборвала мужа Захаров-
на, — вот ухлопают тебя на этом подъеме-то, а я оста-
нусь под горой и не вылезу на старости лет из-под нее.
Кто кормить-то станет меня? Детей у нас с тобой нету,
надеяться не на кого. Разве, как говорят, на Симона-
Гулимона, да и они от старой в теперешнее время от-
кажутся. Когда ты в тюрьме сидел и в Сибири был,
я тогда молода была, сама, хотя и с трудом, добывала
копейку то стиркой, то продажей газет... и даже ка-
ким-нибудь рублишком помогала тебе. Нет, сиди луч-
ше дома.
— Вот и потолкуй с нею, — обиженно промолвил
Тихон Владимирович. — И все она зря говорит на себя,
против своего сердца. Мы с нею, поверишь ли, Ананий
Андреевич, этого дня, революции-то, сколько лет жда-
ли. Ух, много! Нет, ты ей не верь! Она газеты прода-
вала, когда я в ссылке был, и вместе с газетами нашу
литературу распространяла, и не попалась...
— И потому, что знала, кому дать, — не без гор-
дости сказала Захаровна.
117
— Видишь, видишь, — проговорил в восторге Ти-
хон Владимирович, — какая у меня золотая старушка!
— Замолчи, — стукнула она маленьким, сморщен-
ным кулаком по столу. — Гляди лучше в тарелку. И я
завтра возьму винтовку и пойду вместе с рабочими на
Невский.
— Ну разве не молодец у меня Анна Захаровна,—
похвалил Тихон Владимирович. — Это вот она правду
отрезала, прямо от сердца. Что ж, да мы с тобой вме-
сте пойдем, плечо в плечо, как в 1905 году, как всю
жизнь прошли, и теперь, помолодев, пойдем в одной
шеренге в бой. — Он вскочил и, размахивая руками,
выбежал из комнаты, и тут же вернулся в еще боль-
шем возбуждении и с бутылкой в руке. — Своего при-
готовления. Мы почти про нее забыли. Теперича нали-
вочка как раз к случаю. Симушка, достань рюмоч-
ки...— Тихон Владимирович сел и, посматривая сияю-
щими глазами на бутылку, на свою супругу, на Сера-
фиму Петровну и на меня, покачал головой, улыб-
нулся.
— Эх лысина, лысина, — уже с лаской промолвила
Анна Захаровна, — что мне с тобой, неспокойным, де-
лать? Уж придется завтра не отставать от тебя.
Серафима Петровна поставила рюмки на стол. Ти-
хон Владимирович открыл бутылку и стал разливать
настойку по рюмкам. Лица моих новых друзей привет-
ливы, счастливы и чудесно-благородны; новые мысли
цвели в их голове. Я с хорошей завистью смотрел на
них, и слезы радости подступили к горлу. Я подумал:
«Сколько я ни видел рабочих, все они почти такие, как
вот эти. Среди них мне всегда хорошо, легко и свет-
ло». Мы выпили за победу народа, за его партию. По-
кончив с наливкой, мы пробеседовали до солнца: все
говорили и говорили. А говорили мы о прошлом и
будущем, которое уже на пороге, и видели его. На
улицу мы вышли вчетвером в восьмом часу утра, не
чувствуя усталости. Тихон Владимирович, его супруга
Анна Захаровна, в синем пальто и в черной бархатной
шапке, и Серафима Петровна, попрощавшись со мной,
направились к фабрике, чтобы вместе с работницами
118
пойти в центр. Я зашагал к казармам. Когда я пришел,
моя рота умывалась, завтракала.
— Садись к столу, — встретив меня, позвал Синю-
ков.— Где был? Мы уж тут решили, что тебя убили.
Скоро выступаем. Провели летучку без руководителя.
— Вот и хорошо, — ответил я. — Сейчас в Н. за-
пасном батальоне, в его полках, появились более круп-
ные руководители, чем я. — Поздоровавшись с това-
рищами, сел за стол чаевничать и завтракать. Несмо-
тря на то что я не спал почти две ночи, не чувствовал
усталости — был бодр и свеж. Я слышал, как сильно и
молодо билось сердце в груди.
— Ананий Андреевич, иди за патронами в склад, —
сказал Лухманов. — Там еще выдают. Скажи, что опо-
здал, только из города вернулся.
Я выбежал из-за стола и, жуя ситный, бросился из
помещения. 1
XXII
Две роты нашего полка задержались на Самсони-
евском проспекте. Остальные батальоны направились
в другие полки, просить их присоединиться к рабочим.
Колонны рабочих двигались к центру столицы, сметая
городовых и конную полицию. Мы вышли вместе с ра-
бочими. У Литейного моста нас встретили части Н. ка-
валерийского полка. Лухманов и Арсений Викторович
находились впереди нашей колонны. Конница остано-
вилась. Задержались вооруженные рабочие и солдаты.
Две стены друг против друга. Лица у кавалеристов
бледные, глаза блестят, как лезвия сабель. Каждый из
нас, солдат, ждал команду фельдфебеля Максимова,
чтобы взять ружья на изготовку и открыть огонь. Но
его команды не было, — он, невысокий, с болезненно-
землистым лицом, стоял, казалось, спокойно на флан-
ге и не думал отдавать команды. Среди рабочих гул
голосов то затихал, то вырастал, — это шумели и пели
далеко позади в колоннах, которые не видели перед
собой кавалеристов, готовых пойти в атаку. Впереди,
за кавалеристами, тишина. Бежать было можно только
119
вперед, на стену кавалеристов. Последним же был
путь отступления свободен, и они могли повернуть ко-
ней и уехать. Офицер, в серо-синеватой шинели с бе-
лым каракулевым воротником, с какими-то блестящи-
ми значками на груди, с серым, испуганным лицом, вы-
хватил шашку, скомандовал:
— Шашки вон! За мной! — и дал поводья гнедому
коню, но тут же, оглянувшись, остановил его: кавале-
ристы не тронулись с места.
Лицо офицера вытянулось, стало красным, потом
белым, как бумага. Он открыл рот, хотел что-то крик-
нуть, но смолчал, нервно вложил шашку в ножны, под-
нял руку в белой замшевой перчатке, разгладил ко-
роткие усы, выпрямился в седле. Гнедой конь послуш-
но стоял, разбрасывая правой передней ногой снег.
Офицер достал портсигар, взял папиросу, закурил, по-
вернул круто коня и поехал шагом прочь от кавалери-
стов. Мимо меня и Спиридона Зиновьевича прошмыг-
нули женщины и девушки к кавалеристам, размахивая
красными платками и бантиками. Кавалеристы рассту-
пились, и колонны рабочих и солдат устремились
в проход, приветствуя конников. На углу Литейного и
Невского стояли казаки. Мы опять остановились. Два
молодых, с густыми русыми чубами, выбившимися из-
под заломленных шапок, казака подъехали к нам и,
сдерживая малорослых рыжеватых коней, предупре-
дили:
— Стрелять и рубить шашками не будем. Подхо-
дите смелее. — Сказав это, они повернули и поехали
к отряду.
Рабочие и работницы, солдаты и люди разного со-
словия шумно устремились на Невский. На нем сразу
стало тесно от народа. Группа женщин и девушек под-
бежала к казакам и, приветствуя их, протягивала им
красные ленты, банты и красные платки. Казаки тут же
прикалывали их к петлицам шинелей. На Невском то
здесь, то там плыли, колыхались, как огромные космы
пламени, флаги и знамена. То здесь, то там рдели, как
цветы гвоздики, из петлиц шинелей и пальто, пиджаков
и полушубков банты и ленты. Роты нашего батальона,
подхваченные этим движением, были оттеснены друг
120
от друга так быстро, что никто из нас не успел даже
прийти в себя, чтобы принять прежний строй. Я, поте-
ряв Протасова и Лухманова, оказался с небольшой
группой среди незнакомых людей — мужчин и жен-
щин.
— Жмуркин, Жмуркин! — звал Синюков. — Оста-
новись!— Он поднял винтовку и, махая ею над голо-
вой, пробирался сквозь движущуюся густо толпу ко
мне.
Я задержался и, прижавшись к стене дома, обер-
нулся к нему. Новые волны демонстрантов накатыва-
лись и накатывались, подгоняя передние. Они подхва-
тили и нас и понесли по Невскому и Казанскому скве-
ру, на площадь. Рабочие, обрадовавшись, что казаки
на стороне революции, почувствовали себя смелее.
Они стали разоружать наряды конной полиции и горо-
довых. Среди конной полиции и городовых началась
паника, — они не ожидали того, что казаки перейдут
на сторону народа. Оказавшись окруженными, они ки-
нулись во дворы, в парадные подъезды, бросая ору-
жие и лошадей. Рабочие ловили коней и тут же сади-
лись на них. Городовых и жандармов вытаскивали из
подъездов и разоружали, а тех, кто оказывал сопро-
тивление, расстреливали на месте. То здесь, то там
трещали выстрелы, раздавались крики. Я и Синюков
были отжаты на тротуар; здесь было еще более тесно,
чем на мостовой. Отсюда Невский — его оба конца —
был лучше виден нам. Проспект залит народом; он
казался темно-серым движущимся потоком; красные
волны знамен и флагов катились одна за другой. По-
средине проспекта протянулась буро-серая лента, —
это медленно ехали на низкорослых лошадках казаки,
но лошадей не было видно, видны только шапки и
острия пик. Я в чрезвычайном волнении следил за дви-
жением колонн. Лицо столицы преобразилось. Я вспо-
мнил, как шел недавно с сестрой Иваковской в Скобе-
левский комитет за получением пособия. Тогда иным
был Невский: чиновники, офицеры, дамы в мехах, хо-
леные морды купчиков, автомобили, лихачи. Бюрокра-
тия, чопорная и холодная, лезла в глаза, обдавала
изморозью: она стояла у руля власти, управляла ми-
121
нистерствами, Россией; угнетала народ, грабила его,
говорила от имени его, как будто народ поручил ей
это. И вот этой бюрократии, державшей Россию в ти-
сках невежества, нужды и болезней, не стало на ули-
цах и проспектах Петрограда: она отсиживается
в дворцах, в особняках, в роскошных квартирах, кото-
рые еще не отнял у нее восставший народ. Да как же
ей не дрожать в смертном страхе, когда войска вместе
с народом сражаются за новую Россию? Вместо
бюрократии на улицах и проспектах Петрограда —
трудящийся народ, подлинный хозяин всея России, ее
неизмеримых богатств. Глядя на Невский, пестрый от
движущегося народа, на красные волны знамен и фла-
гов, которые колышет предвесенний ветер, я слушал
песни гнева, торжества и радости. Прислушиваясь
к песням и гулу, к шелесту и возгласам, я думал о Пе-
трограде как об умственном центре России: отсюда
блеснули в мрак страны, в котором томился трудовой
народ, мысли Радищева и декабристов, светы ослепи-
тельные Пушкина, Достоевского и Ленина; отсюда про-
гремели, тревожа сон уездной России, первые громы
рабочей борьбы с самодержавием, отсюда началось
победоносное сражение пролетариата, революцион-
ных солдат и матросов за социализм. Синюков дернул
меня за рукав шинели. Я вздрогнул и оглянулся. Он
удивленно, встревоженными глазами поглядел на
меня, испуганно спросил:
— Ананий Андреевич, плачешь? Что с тобой?
— Плачу? Нет. Радуюсь, — проговорил я. — Думал
я о Петрограде, о маленьких и больших его огнях,
о бледных звездах и о ярких солнцах, которые в про-
шлом то слабо, то сильно сверкали, светили, освещали
деревни, уезды и крупные города необъятной России.
И еще думал о том, думал о том, каким пламенем
она, наша рабоче-крестьянская и солдатская столица,
осветит Россию, сумеют ли черные силы самодержа-
вия и в этот раз погасить ее чудесный огонь.
— На Знаменской площади — стрельба, — не слу-
шая, проговорил тревожно Синюков. — Нам надо бы
пробраться туда... Давай попробуем.
Синюков — впереди. Он ловко работает локтями,
122
плечами. Я просто, не отставая от него, нырял за ним,
и мне было легко. На Знаменской рабочие и солдаты
столкнулись с конной полицией, — она вылетела из
боковой улицы, открыла стрельбу. В колоннах нача-
лась паника и давка. Крики и стоны, визг и плач уда-
рили мне в уши. Солдаты, боясь попасть в своих — ра-
бочих и работниц, не могли открыть ответный огонь.
На помощь пришли казаки. Они с лошадей, поверх
людских голов, начали стрелять. Часть проспекта очи-
стилась от народа — по нему метались только отдель-
ные небольшие группы людей. Казаки, выхватив шаш-
ки, понеслись в атаку на конную полицию, и те не
выдержали атаки. Пристав, командовавший отрядом,
отстал, спрыгнул с лошади, свернул к открытым воро-
там, но не успел скрыться. Казак с черным чубом,
выбившимся из-под папахи, выстрелил в него. Толстый
пристав вскрикнул, вскинул правую руку и повалился
на тротуар. Конные полицейские рассеялись, и казаки
разоружали их, отдавая тут же оружие рабочим. Ра-
бочие и солдаты опять заполнили эту часть Невского.
В честь казаков гремело «ура». Оно катилось по про-
спекту до Невы и до Знаменской площади. Оно пере-
давалось и на другие проспекты и улицы, примыкаю-
щие к Невскому, шумно и многоголосо.
— Как вы отстали? — заметив меня и Синюкова,
громко спросил Лухманов. — Впрочем, не вы одни.
Шли в прекрасном порядке, а на углу Невского пере-
мешались. Казаки молодцы!
— Да, уж фараоны, если бы не казаки, наделали
бы делов, — согласился Синюков. — А главное, они
вылетели неожиданно, предательски... и мы не могли
дать им отпор, так как были разбросаны по проспек-
ту. Тебе и фельдфебелю Максимову надо бы роты
держать в стороне, не вливать их в колонны демон-
страции.
Лухманов не ответил, только поморщился и махнул
рукой.
Синюков продолжал:
— Командовать, оказывается, труднее, чем стихи
и поэмы писать.
Игнат Денисович нахмурился и отошел от нас. Мы
123
присоединились к его отряду. У Казанского собора
открылся митинг. Откуда-то принесли стол. На него то
и дело стали подниматься ораторы и, размахивая ру-
ками, произносили короткие горячие речи. Что они
говорили, мне было трудно разобрать: я находился
далеко. Кроме того, от Зимнего дворца беспрерывно
стреляли; эта стрельба мешала слушать.
И я не слушал.
XXIII
Сумерки спустились на город. Голубое небо при-
няло мглистый, какой-то стальной цвет, в нем медлен-
но зажигались звёзды. Ораторы всё говорили и гово-
рили. Казалось, им не будет предела, они будут гово-
рить и размахивать руками до утра. Арсений Викторо-
вич подошел к Лухманову. Мне хотелось пожать руку
земляку и этим пожатием спросить у него: «Арсений
Викторович, скажите, откуда эта орава ораторов взя-
лась? Кто ее напустил, на горе нашей революции?» Но
я не подошел к нему. И он не подошел ко мне, хотя
и поглядел в мою сторону, даже, как заметил я, дру-
жески улыбнулся. У него в правой руке винтовка. Ко-
роткое меховое полупальто сидит мешковато, будто
с чужого плеча; серая барашковая ушанка как бы пе-
рекосила его голову. В этой шапке он был очень по-
хож на своего брата Евстигнея. Правда, тот был ростом
немного повыше, да и лицо у того чуть-чуть помужи-
коватее, чем у Арсения Викторовича.
Казаки, выстроившись, передали Лухманову и Ар-
сению Викторовичу, что они уезжают в казармы.
— Идите и вы, — посоветовал молодой красноще-
кий казак. — А завтра встретимся.
Казаки поехали с Казанской площади, а Ораторы
все влезали на стол, говорили, кричали и бурно, слов-
но напрашиваясь в кулачный бой, размахивали и раз-
махивали руками. По пути следования казаков то и
дело раздавались в толпе приветствия. Казаки пома-
хивали руками и даже шапками — отвечали народу.
Митинг у Казанского собора не затихал. Народ не ухо-
124
дил с Невского: он волновался, гудел, как и днем, над
ним колыхались знамена и флаги. Фельдфебель Мак-
симов и Лухманов подошли к нам; первый, округлив
глаза, скомандовал:
— Ружья на-а плечо! Шагом аарш!
Мы подняли винтовки, свернули на другой про-
спект; на нем не так многолюдно, как на Невском. На
мостовой, на небольшом расстоянии друг от друга,
горели костры. Возле них грелись рабочие и солдаты.
Их лица, бородатые и бритые, освещались пламенем.
Изредка на остриях штыков, стволах ружей вспыхи-
вали блики костров, словно на них садились красные
бабочки и тут же, испугавшись, поднимались в мрак,
снова садились, опять срывались и пропадали в надви-
гающейся ночи. То там, то здесь мелькали огоньки
папирос и цигарок, освещая на мгновенье то усы, то
бороду, то кончик носа, то козырек кепки или фураж-
ки, а то и все лицо, бородатое или совсем юное.
Впереди, за трехэтажным серым домом, трепыхалось
мутно-багровое зарево. Это горел полицейский уча-
сток. Здесь слышалась сильная стрельба. Фельдфе-
бель Максимов скомандовал:
— Стой!
Роты и вооруженные рабочие остановились. Рабо-
чие, дравшиеся с полицией, окружили нас и, узнав от
командира, что мы за революцию, сообщили, что ве-
дут бой с конной полицией и ротой солдат какого-то
пехотного полка. За углом дома (сюда не долетали
пули) горел костер. И здесь, у костра, потирая руки,
толпились дружинники и солдаты. Я и Синюков подо-
шли к ним, поздоровались. Двое рабочих, одетых в по-
лушубки и в шапках, посторонились и приветливо пред-
ложили:
— Погрейтесь. Февраль на исходе, а довольно
прохладно.
— Не прохладно, а морозяк.
Я и Синюков стали на их место, ближе к костру.
Рабочие и солдаты молчали, поглядывая на нас. И мы
ничего не говорили. Прижав локтем к боку винтовку,
я грел руки над огнем. Удушливый дым лез в глаза и
вызывал слезы. Синюков переступал с ноги на ногу,
125
чуть притопывая. У него озябли ноги в щегольских
сапогах. Где он достал себе офицерские сапоги? Не
знаю. Надел он, вероятно, их только для того, чтобы
понравиться моей сестре милосердия Анне, с которой
изредка встречается. Высоко над городом раскину-
лось синее небо; не синее, а почти черное; в нем све-
тили мелкие и крупные звезды. Казалось, что кто-то
пролетел под самым небом и широкой кистью, окунув
ее в молоко, побрызгал по черной синеве. Трещали
беспрерывно выстрелы, то усиливаясь, то затихая. Где-
то, делая длинные паузы, хлопала звонко небольшая
пушка.
— Я вот сражаюсь за народ, за новую жизнь,—
вздохнув, сказал рабочий в бобриковом пиджаке и
в валенках.
— А я за буржуев, что ли? — спросил сердито дру-
гой, стоявший ближе к костру. На нем — поддевка и
шапка заячья, сумка на боку, шарф вокруг шеи, на но-
гах охотничьи сапоги. У него опрятная бородка, видно,
что он холит ее. — Я не понимаю тебя. Что хочешь
этим сказать?
— Что я хочу сказать? — переспросил первый и
взглянул на собеседника. — Я плохой оратор... Не
умею складно говорить. А беспокойство у меня боль-
шое в сердце. Да и как не беспокоиться?. Подумай,
товарищ, сам. Рабочие и солдаты вышли на улицы.
Много полков перешло на нашу сторону, и они вместе
с нами, плечо к плечу, сражаются с войсками, которые
еще преданы царю. Так это? Так. А в Государственной
думе уже организован Временный комитет. Что это за
комитет? Из кого он состоит? Из родзянок, Милюко-
вых. .. помещиков и капиталистов. Кто их назначил
в этот Временный, черт бы его взял, комитет? Я его не
выбирал, да и никто не спросил у меня, кого надо вы-
бирать.
— В него вошли и социалисты: Керенский и Чхеи-
дзе,— сказал рабочий с опрятной бородкой. — Они ре-
волюционеры. Они за народ. Мы должны им верить.
— Я думаю, — не слушая своего собеседника, про-
должал задумчиво и тревожно первый, — мы, рабо-
чие и солдаты, кровь проливаем, а они, родзянки, ми-
люковы и керенские, захватили власть. Допустим, что
они царя не посадят на трон, будут сами сидеть на
нем, но нам-то, беднякам, какая польза от таких пер-
сон?
— Ты просто не смыслишь в политике! — раздра-
женно оборвала опрятная бородка.
— Керенские й Милюковы, разные чхеидзе креп-
че, чем царь, затянут петлю на рабочей шее. — Первый
помолчал, поглядел на меня, Синюкова и на других
солдат и продолжал: — Я вот сражаюсь за власть ра-
бочих и солдат, за власть простого народа, а ты, Теп-
лое, за власть Керенского и Милюкова... Ты знаешь,
что такое власть простого народа? Она немедленно,
сейчас же национализирует земли и фабрики, шахты
и заводы. Словом, все станет народным.
— Стоишь за социалистическую революцию?
— За нее. За социализм... За него буду драться.
— Драться! Еще рылом не вышел.
— Что сцепились? Еще царя и его приспешников
не доконали, а начали спорить, — подбросив поленьев
в огонь, сказал коренастый рабочий, одетый в ватный
суконный пиджак.
Он подтянул ремень, поправил сумку с патронами
и отошел. На его месте стал высокий, с крупным лицом
солдат. Почесав за левым ухом, он вздохнул, подумал
и сказал:
— Ия, Теплое, не согласен с тобой. Землю у гос-
под надо отобрать сразу. Я так думаю: ежели мы ее
не возьмем вовремя, так она проплывет мимо нас.
И Учредительное собрание, за которое ратует ваша
партия, не землей наградит, а кукишем помажет по
губам. Еще вопрос, кто пройдет в это Учредительное
собрание-то? А рабочие, солдатские и крестьянские
Советы — власть подлинная, надежная: она уж не под-
ведет.
— Убьют — так зачем тебе земля? — сказал шут-
ливо молоденький солдат, поправляя штыком горев-
шие поленья. Мелкие искры, как золотая пыль, веером
взлетели в темноту и, сверкнув в ней, погасли.
— Я вот здесь, как и ты, не у тещи на блинах,
а в бою: счастье добываю. А может, и не убьют? Все
12/
судьба. Убьют — так у меня трое детишек... Разве они
не хотят счастливо жить? Вот я за это, за их счастье,
и сражаюсь.
В разговор включилось еще трое рабочих. Они
были на стороне Теплова, — видно, что состоят в од-
ной с ним партии. Мы заметили, как многие солдаты,
слушая Теплова, помрачнели и, перебивая друг друга,
включились в разговор.
— Мы деремся за свободу, землю и народную
власть, а они, керенские и Милюковы, уже захвати-
ли. .. Как это, братцы, понять?
— Временно, до выборов в Учредительное собра-
ние,— пояснил Теплов. — Когда соберутся члены это-
го высокого учреждения, они и решат вопрос о земле.
Понятно?
— Кому понятно, а нам нет!
— Голова кругом идет. И вдруг революцию сде-
лали не за землю, а за кукиш!
— Оно так и выйдет! Где это, товарищи, видели,
чтобы барин барина обидел?
— Помещики — господа ученые. Они с Керенским,
Родзянко и Милюковым зараз наш умишко вокруг
пальца обведут. Царя, мол, спихнули, а теперь поль-
зуйтесь свободой, братством и кричите «ура». Ну, мы
и будем горло драть от такой радости, что царя спих-
нули, а родзянок и керенских на царево место поса-
дили. Революцию, братцы, надо до конца довести.
— А ты знаешь, где ее конец? — смеясь, ехидно
спросил Теплов.
— А ты не смейся! Мы не дурачки. Мы по всей
земле со штыком пройдем и конец ее нащупаем! —
воскликнул высокий солдат.
Эти слова ободряюще подействовали на слушате-
лей. Их лица повеселели. Первый рабочий обратился
к солдатам:
— Отошли немножко?
— Согрелись, — отозвался молоденький солдат.
— Тогда идите на линию. Сменим товарищей, пусть
они погреются. —И он скрылся за углом дома.
За ним — Теплов, потом остальные. У костра оста-
128
лись Синюков и я. Когда рабочие и солдаты завернули
за угол, Синюков спросил:
— Как тебе, Ананий Андреевич, понравился этот
разговор?
— Революция углубляется, — ответил я. — Так я ду-
/лаю, Синюков. Солдат и рабочий, спорившие с Тепло-
вым, правы... и верно ставят вопрос: борьба не на
жизнь, а на смерть. Ведь это их кровь обагряет мосто-
вые, а не кровь Милюковых, не родзянок и керенских.
Ведь в бою-то они тверды. Ведь это они оставили
в подвалах и чердаках голодных детей и жен... и
с ними и свою нищету. Сражаясь, они не оглядываются
назад. Синюков, ты ведь не поверишь, что у рабочих
каменные сердца? Разве они не страдают о женах,
детях, сестрах и матерях? О товарищах? Еще как стра-
дают-то! Это же можно сказать и о солдатах. Так ты
думаешь, Синюков, что передовые рабочие и солдаты
не понимают уже сейчас того, какими врагами будут
завтра эсеры и меньшевики? Нет, они прекрасно это
понимают.
— Точно, — вздохнул Синюков. — Я это, Ананий
Андреевич, знаю.
— Знаешь! Так это, друже, прекрасно. Рабочие и
передовые солдаты не станут сражаться за журавля
в небе.
— Конечно. И я так думаю.
— Но надо не забывать и того, что от победы, ко-
торую одержит пролетариат, может остаться в награ-
ду даже не журавль, а одно только воспоминание
о нем. Все плоды победы могут достаться другим, тем,
кто ими пользовался и до революции. Вот это, Синю-
ков, страшно. И я понимаю глубокую тревогу солдат
и рабочих, их подозрительность к Временному коми-
тету.
Синюков что-то хотел возразить мне, но промол-
чал. Я стал смотреть на огонь, вспомнил Серафиму Пе-
тровну, и мне стало грустно. Но погрустил я недолго:
послышалась звонкая команда Максимова:
— Становись! За мной!
Я вздрогнул, выпрямился и побежал к отряду. Роты
повернули на другую улицу и, сопровождаемые рабо-
5 С. Малашкин
129
чими, рассыпались, открыли огонь по полицейским и
солдатам, засевшим в здании участка. Те стреляли из
окон дома, с чердака. Цепь, в которой находился я,
открыла беглый огонь по чердаку.
— Ура! — крикнул как-то дико Синюков, поднялся
и побежал к подъезду. За ним, стреляя на бегу, бро-
сились солдаты и рабочие.
Через каких-нибудь полчаса стрельба прекрати-
лась. Полицейские и жандармы, сидевшие на чердаке,
спустились по черной лестнице, проникли в соседний
дом и бежали. Солдаты, занимавшие этажи здания, пе-
решли на сторону революции. От них мы узнали, что
они — часть Московского полка, который еще утром
находился на подавлении восстания. Рабочие сообщи-
ли Максимову, что Литовский полк снял две роты Мо-
сковского полка, охранявшие Литейный мост. В городе,
на подступах к центру и в центре, неумолкаемо тре-
щали ружейные залпы и пулеметные очереди. Налево,
в стороне от нас, ширилось зарево пожара; грязно-
желтоватый дым, освещенный снизу волнующимся
пламенем, который не был виден за высокими дома-
ми, поднимался густо вверх, заслоняя часть звездного
неба, — это горело здание Окружного суда.
XXIV
Вставать не хотелось, — хотелось лежать и лежать
на койке под серым суконным одеялом и шинелью.
Шаги дневального тупо постукивали по паркету. На
койках по обе стороны лежали неподвижно солдаты.
Одни спали, другие смотрели в белый потолок и, воз-
можно, мечтали о том, что им принесет революция,
какая наступит после нее жизнь. За стеной, в коридо-
ре,— ни звука. «Еще рано», — решил я и стал думать
о последних днях, о событиях, в которых принимал
участие, о деревне, куда не загляну больше, о Сера-
фиме Петровне и, как это ни странно, о своей моло-
дости, растраченной на широких и узких дорогах Рос-
сии, за чтением книг. «А все же не зря я жил и рабо-
тал, — проговорил я про себя. — Ия могу гордиться
130
своим трудом, как и мои товарищи по партии». Робкий
серенький рассвет вливался в высокие окна. «Солнца
не будет, — пожалел я. — И вдруг его никогда не бу-
дет, а будет одна мгла в моей жизни?» Я почувство-
вал, как сердце больно и беспокойно сжалось и мне
стало трудно дышать. Я испугался и чуть не вскрикнул:
«Что это со мной? Заболел? Состарился? Нет, нет! Да
сколько же мне лет?» Опять, — это вместо ответа-то
на вопросы, — деревни и горные и равнинные берега
Красивой Мечи, извилистой и легкой, вечно юной и
поющей мечтательно по камням и песчаному дну, бе-
резняк и осинник, поля, луга и помещичьи усадьбы,
без конца усадьбы с винокуренными заводами, песни
девушек и парней, печальные и заунывные, в которых
слышалась вся тоска и порывистость беспредельной
России, свадьбы и драки, пляски и похороны, колдуны
и колдуньи, широкие и узкие дороги, книги и газеты,
голодные бунты мужиков и пожары помещичьих уса-
деб, баррикады в Москве и Сормове, опять узкие и
широкие дороги, города уездные и губернские, дожди
и метели, фронт, окопы и штыковые атаки, наступле-
ния и отступления, кровь и трупы, курганы могил и
рощи крестов, лазарет имени короля бельгийского и
снова казарма, казарменная койка, — все это перед
глазами моими. Ну разве все это, виденное и пережи-
тое мною, не симфония? Не поэма? Жаль, что я не
Чайковский и не Скрябин, а то б создал музыку, и она,
может быть, стала бы достоянием поколений. Разве
в этих картинах и сценах народной жизни мало звуков,
красок и идей? Она поет и поет в каждой моей капле
крови, в каждой частице моего тела. Разве она не зву-
чит во мне, когда я думаю и тоскую о молодости, о бу-
дущем?
— Ананий Андреевич, не спишь? — позвал знако-
мый голос.
Я вздрогнул и, падая с неба на землю, на солдат-
скую койку, жесткую и почти не греющую, приподнял
голову. У столика — Арсений Викторович, Яков Семе-
нович Исаев, токарь с Путиловского завода, и Лухма-
нов.
«Когда же это Игнат Денисович встал и оделся?
*	131
Откуда пришел земляк со своим другом Исаевым?» —
подумал я. Лухманов, как бы угадывая мою мысль,
улыбнулся и сказал:
— И в эту ночь не пришлось поспать.
— Как? — удивился я. — Ты лег спать раньше меня.
Я спустил ноги на пол и стал надевать сапоги.
— Это правда. Но ровно в два ночи поднялся и,
не поговорив с тобой, уехал с товарищем Копыловым
на Путиловский завод. Как видишь, я только что вер-
нулся с товарищами. Вы здесь подождите, — обратил-
ся он к рабочим, — а я пойду к командиру полка.
А может, пойдешь, Ананий, ты?
— Иди один. Я уже говорил с ним,— ответил я.
Когда Лухманов ушел, я стал одеваться. Земляк и
Исаев уселись на табуретки и достали газеты из кар-
манов пальто, развернули их и стали читать. Поднялись
Синюков, Протасов, Гусев, Ильюшин, Ильичев и Пуч-
ков. Фельдфебель Максимов скрипуче кашлял в ком-
нате, гремел каблуками сапог по паркету: он надевал
с бутылочными голенищами сапоги с трудом. На обу-
вание он ежедневно тратил более получаса, так как он
нюхнул газов под крепостью Осовец, задыхался. На-
дев сапоги, Максимов, горбясь, вышел из комнаты и
долго-долго кашлял. Прикрыв дверь, он, тяжело дыша,
хрипло сказал:
— Вот и день и не такой, как был вчера.
Его лицо стало еще более болезненным, приняло
иссиня-землистый цвет, видно, что и он плохо спал
в эти ночи, а может и не спал. Протасов и Синюков
схватили полотенца и пошли умываться. Арсений Вик-
торович, не отрывая глаз от газеты, спросил:
— Ананий Андреевич, не сердишься, что разбу-
дили?
— Давно не сплю, — отозвался я, — но вставать,
признаюсь, не хочется.
— Вижу это по твоему лицу. Сердит на кого-то?
— Сердит? Вот уж нет, — возразил я. — На кого же
мне сердиться?
— Глаза у Анания Андреевича не сердитые, — за-
метил Исаев, — они посмеиваются, и колюче.
— Очам его, Яков Семенович, не верь: они у него
132
всегда смеются, — обращаясь к Исаеву, сказал серьез-
но Арсений Викторович и пояснил:—И так смеются,
что от смеха их продирает мороз по коже.
Желая переменить тему разговора, я спросил:
— Что пишут в газетах?
— Создан комитет из членов Государственной
думы.
— Уже вчера было известно.
— Слушай, я прочту воззвание, — предложил Ар-
сений Викторович.
— «Временный Комитет членов Государственной
Думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вы-
ззанной мерами старого правительства, нашел себя
вынужденным взять в свои руки восстановление госу-
дарственного и общественного порядка. Сознавая всю
ответственность принятого им решения, Комитет вы-
ражает надежду, что население и армия помогут ему
в трудной задаче создания нового правительства,
соответствующего желаниям населения и могущего
пользоваться его доверием.
Председатель Г осударственной Думы Михаил
Р о д з я н к о».
— Здорово, — крикнул какой-то солдат, — мы па-
хали, а они у нас на шапке сидели!
Ему никто не ответил. Стояла тишина. Пока земляк
читал воззвание, солдаты, слушая, поспешно оделись,
подошли к нашему столику. Подошел и фельдфебель
Максимов. Вернулись из умывальной комнаты Синю-
ков и Протасов. Солдаты переминались с ноги на ногу,
поглядывая друг на друга. Я смотрел то на них, то на
земляка, то на Исаева. Часть солдат были смущены и
разочарованы содержанием воззвания Комитета Госу-
дарственной думы, другие просто раздражены.
— Что ж, братцы, это? Мы, можно сказать, воева-
ли, а помещики и капиталисты, не спрашивая нас,
власть забирают? Нет, тут что-то неладно. О земле
в этом воззвании ни слова. О мире — ни звука. Пред-
ставителей от рабочих и солдат в этом комитете нет! —
почесав за ухом, проговорил возбужденно солдат
133
с рыжеватыми усами. — А ну, товарищ, — обратился
он к моему земляку, — читай дальше. Ужель и вправ-
ду — кукиш?
— Пряник вяземский, — съязвил Протасов. — Разе-
вай рот шире — и кушай!
— Вчера, значит, у костра правильно говорили,—
подал голос молодой солдат, и его черные глаза за-
жглись гневом. — Надо пойти в Думу — и штыками их
оттуда!
Присоединилось еще несколько солдат. Арсений
Викторович и Яков Семенович приглядывались к лицам
их, прислушивались к словам, разгоряченным и гнев-
ным. Когда беспокойство охватило почти всю роту,
Арсений Викторович поднялся и, вскинув руку, попро-
сил слово.
— Товарищи, сомнения ваши основательны, — на-
чал он. — Помещики и капиталисты, которые попали
в этот Временный комитет, враги нам. Им нельзя ве-
рить. Если мы, рабочие и солдаты, поверим этому Вре-
менному комитету, то совершим преступление перед
собою, перед Россией.
— А Керенский? Он — социалист? — спросил сол-
дат с бритым сухощавым лицом. — Его партия за со-
циализацию земли. Обещает отдать помещичьи земли
крестьянам. В программе его партии прямо сказано
насчет земли... — Желтоватые глаза солдата сузились
и недоверчиво скользнули по высокой сутуловатой фи-
гуре Арсения Викторовича. Сказав это, он резко по-
вернулся спиной и отошел.
Я поглядел на земляка. Разгладив рыжеватые,
с проседью усы, он свернул газету и положил ее в кар-
ман пальто. Рота окружила солдата, отошедшего от
нас, и стала сосредоточенно слушать его. Окая, солдат
говорил твердо. Вглядываясь в его лицо, в желтые
глаза, я понял, что он — убежденный эсер. «Откуда
взялся этот златоуст? — подумал я. — У нас такого
в роте не было до сегодняшнего утра. Из лазарета,
может быть, прибыл? А может, прислали в наш полк
для работы? Вижу, что он крупный противник». Рабо-
чие искали среди солдат Протасова и Синюкова. Те
находились недалеко, слушали оратора и слегка пока-
134
чивали головами. Они не замечали на себе взглядов
моего земляка и Якова Се/^еновича Исаева. Синюков
наклонился к Спиридону Зиновьевичу и что-то шепнул
ему. Тот встрепенулся и, дернув за руку Синюкова,
вместе с ним подошел к нам.
— Заслушались? — спросил насмешливо Ильюшин,
застегивая пуговицы гимнастерки. — Говорит красно!
— Очень даже ярко, — отозвался молодой, черно-
глазый и с розовыми щеками солдат. — Говорит так,
словно капусту сахарную шинкует!
Кое-кто из солдат весело засмеялся.
— Прямо певун, вот и слушаем!
— Да, поет прекрасно, как Собинов в «Лоэнгри-
не», — ухмыльнулся Исаев.
— С такими «лоэнгринами», к сожалению, нам при-
дется бороться, чтобы разоблачить их, — бросил Про-
тасов.
Исаев обратился ко мне:
— Ананий Андреевич, найдется местечко в сем
здании для беседы? Нам надо поговорить.
— Как не быть! Найдем, — ответил я и пригласил
рабочих на третий этаж. На ходу я крикнул: — Синю-
ков, Ильюшин, Ильичев, не отставайте!
— Обгоним! — возразил весело Ильюшин.
Синюков, Протасов, Пучков и Максимов последо-
вали за мною и рабочими. Мы нагнали у двери, веду-
щей в коридор, группу солдат, пригласили ее. При-
соединился и Лухманов к нам. Обратившись ко мне,
ом шепнул:
— Все в порядке. Оружие рабочие двух заводов
получили.
Мы проходили по широкому коридору. В каждом
зале шумно, стоял говор, — и в этих ротах говорили
о последних событиях, обсуждали горячо их. Только
в одном помещении какой-то солдат пел легким, как
горный ручеек, тенором. Слова песни вылетали в ко-
ридор:
Шла по улице красавица моя...
Яков Семенович и Арсений Викторович, прислуши-
ваясь к песне, улыбнулись. Протасов сказал:
135
— У кого революция в голове, а у него — краса-
вица.
— Славно поет, — похвалил Исаев. — Может, для
него революция и есть красавица.
XXV
Мы поднялись на третий этаж. Широкая каменная
лестница была грязна, засыпана окуркалли и чешуей
воблы. На подоконнике валялась солдатская шапка,
рыжая от времени, с облезшей кокардой. До нас до-
летали задушевные слова песни:
А туфель золотые пряжки...
Мы остановились у двери комнаты.
— Спиридон, у тебя ключ? — спросил Лухманов.—
Открывай!
Протасов открыл комнату. Помещение просторное
и светлое, два окна выходили во двор, а одно — на
другую улицу. Комната принадлежала подпоручику
Пузыревскому. Копылов, новый, выборный командир
полка, отдал ее большевикам для заседаний партий-
ного комитета. Обстановка простая: кожаный корич-
невый диван, круглый стол, три кожаных кресла, эта-
жерка с книгами, в позолоченной раме картина Айва-
зовского: берег моря и морская зеленоватая, свер-
кающая белой пеной даль.
— Садитесь, — предложил Лухманов и показал
взглядом на диван и кресла.
Арсений Викторович и Яков Семенович Исаев сели
в кресла, ближе к столу. Остальные — на диван и на
стулья. Арсений Викторович кашлянул и, разгладив
рыжие, с проседью усы, начал спокойным баском. Он
сказал, что партия большевиков подготовила мани-
фест ко всем гражданам России; остановив коротко
взгляд на мне, он предложил партийцам-солдатам обя-
зательно зачитать его в воинских частях и прорабо-
тать— помочь солдатам понять его идею. Затем он
достал из внутреннего кармана полупальто лист бу-
маги, развернул его и стал громко читать:
136
— «Манифест
Российской Социал-Демократической рабочей пар-
тии.
Ко всем гражданам России.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Граждане! Твердыни русского царизма пали. Бла-
годенствие царской шайки, построенное на костях
народа, рухнуло. Столица в руках восставшего народа.
Части революционных войск стали на сторону вос-
ставших. Революционный пролетариат и революцион-
ная армия должны спасти страну от окончательной
гибели и краха, который приготовило царское прави-
тельство.
Громадными усилиями, кровью и жизнями русский
народ стряхнул с себя вековое рабство.
Задача рабочего класса и революционной армии —
создать временное революционное пра-
вительство, которое должно встать во главе но-
вого, нарождающегося республиканского строя.
Временное революционное правительство должно
взять на себя создание временных законов, защищаю-
щих все права и вольности народа, кон-
фискацию монастырских, помещичьих,
кабинетских и удельных земель и пере-
дать их народу, введение 8-ми часо-
вого рабочего дня и созыв Учреди-
тельного собрания на основе всеобщего, без
различия пола, национальности и вероисповедания,
прямого, равного избирательного права с тайной по-
дачей голосов.
Временное революционное правительство должно
взять на себя задачу немедленного обеспечения про-
довольствием населения и армии, а для этого должны
быть конфискованы все полные запасы, заготовлен-
ные прежним правительством и городским самоуправ-
лением.
Гидра реакции может еще поднять голову. Задача
народа и его революционного правительства — пода-
вить всякие противонародные контрреволюционные
замыслы.
137
Немедленная и неотложная задача временного
революционного правительства — войти в сношения
с пролетариатом воюющих стран для революционной
борьбы народов всех стран против угнетателей и
поработителей, против царских правительств и капи-
талистических клик и для немедленного прекращения
кровавой человеческой бойни, которая навязана по-
рабощенным народам.
Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие
войска должны немедленно выбрать своих представи-
телей во временное революционное правительство,
которое должно быть создано под охраной восстав-
шего революционного народа и армии.
Граждане, солдаты, жены и матери! Все на борьбу!
К открытой борьбе с царской властью и ее приспеш-
никами!
По всей России поднимается красное знамя вос-
стания! По всей России берите в свои руки дело сво-
боды, свергайте царских холопов, зовите солдат на
борьбу.
По всей России по городам и селам создавайте
правительство революционного народа.
Граждане! Братскими, дружными усилиями вос-
ставших мы закрепим нарождающийся новый строй
свободы на развалинах самодержавия!
Вперед! Возврата нет! Беспощадная борьба!
Под красное знамя революции!
Да здравствует демократическая республика!
Да здравствует революционный рабочий класс!
Да здравствует революционный народ и восстав-
шая армия!
Центральный Комитет РСДРП»
— Товарищи, манифест нашей партии ясен, — про-
говорил после короткой паузы Арсений Викторович. —
Вы его сейчас прослушали. Мы должны как можно
быстрее распространить его среди рабочих и солдат
в Петрограде. На этом настаивает товарищ Званов,
представитель ЦК и ПК партии. Партийцы обязаны
прочитать его в воинских частях — в ротах, в батальо-
нах и полках, — повторив решительно это предложе-
138
ние-директиву, он остановил вопросительный взгляд
на Исаеве.
Яков Семенович распахнул пальто и вынул из кар-
мана пачку и вручил ее мне.
— Это экземпляры манифеста, — сказал он.
— Сегодня же распространим, — принимая свер-
ток, ответил я.
— Теперь мы должны наметить от нашего полка
кандидатов в полковой Совет. Кого вы намечаете? —
обратился к собравшимся Лухманов.
— Синюкова, Ильюшина и Копылова, — предложил
Протасов. — Будем рекомендовать эти кандидатуры
солдатам. За Копылова будут голосовать все. Сол-
даты три дня тому назад дружно выбрали его коман-
диром полка.
Синюков предложил в полковой Совет Ильичева,
Червева и еще трех солдат. И эти кандидатуры были
единогласно одобрены.
— Вот и хорошо, — сказал Арсений Викторович.—
Заканчивая собрание, я хочу, товарищи, сказать вам,
что от Обуховского завода я более семи месяцев
веду партийную работу среди солдат вашего полка.
— А я от Путиловского, — доложил Яков Семено-
вич Исаев, — и прекращать работу партийную в вашем
полку не собираюсь. Об этом знает товарищ Жмур-
кин.
— Будем усиливать ее, — подчеркнул Арсений
Викторович. — Делегаты полковых комитетов должны
держать связь с Обуховским и Путиловским завода-
ми. .. быть в курсе жизни и борьбы рабочих. Помо-
гать им, бороться вместе с ними за подлинно рево-
люционную власть — за Советы.
— Сегодня же поможем, — сказал фельдфебель
Максимов, — и реально: по предложению Анания Ан-
дреевича и Лухманова пошлем два грузовика винто-
вок. Один — на Обуховский, другой — на Путиловский.
И патронов, конечно, отпустим. А если удастся, то
и парочку «максимов».
— Оружие в данный момент необходимо, — под-
хватил Исаев.—Мы спешно организуем Красную Гвар-
дию.
139
— Если удастся, то пошлем сегодня же, до появ-
ления офицеров, — тяжело дыша, проговорил Макси-
мов.
На этом наше первое собрание закончилось. Мы
поднялись и вышли из комнаты. Протасов закрыл на
ключ дверь и, положив его в карман, сказал:
— Ключ будет у меня.
ЛЛы дошли до площадки лестницы и спустились
вниз. На подоконнике не было шапки, ее кто-то убрал.
Когда вошли в помещение, солдаты уже были в сборе.
Ротой командовал полуротный, — он явился, и лицо
у него было испуганно-растерянное. Он стоял у двери
и пропускал мимо себя вооруженных солдат. Увидаз
нас, он спросил:
— Где были? Почему опоздали?
Мы козырнули ему и побежали к койкам. Быстро
надели шинели и, стягивая ремни на животах, взяли
винтовки и сумки и присоединились к роте. Исаев и
Арсений Викторович, держа винтовки на ремнях за
спиной, отделились от нас и зашагали к воротам. По-
луротный поглядел им вслед, но не решился остано-
вить их. Только фельдфебель дружески посовето-
вал им:
— Подтяните ремни, чтобы полы пальто не трепа-
лись. И ружья держите крепче, чтобы не‘отняли.
Рабочие оглянулись и ответили улыбками:
— Ружья не отдадим, а ремни подтянем.
XXVI
Рота, стуча сапогами и лязгая затворами, устреми-
лась по коридору, сбежала цепочкой по лестнице
в вестибюль и вышла на улицу. Шел одиннадцатый
час. Роты стояли на дворе, близко друг к другу. В не-
скольких шагах от вестибюля выстроились и мы.
Командир полка еще не приехал, и полк ждал его.
День ясный, солнечный, снег мягко хрустел под но-
гами. Вышли группой офицеры. Лица у них помяты,
хмуры, словно они перенесли тяжелую болезнь. Сол-
даты, увидав их, закричали:
140
— Долой! Не надо нам вас!
Протасов предложил арестовать их. Но тут высту-
пили член эсеровской партии Шелковичкин и от
меньшевиков Гуляев. Первый сказал, что офицеры
признали Временное правительство и решили поддер-
живать его, а сейчас идут вместе с полком присягать
ему в верности. Да и Временное правительство при-
казало всем офицерам, не присоединившимся в пер-
вые дни к революции, прибыть в полки и занять
командные посты. Вот они сегодня и явились. Среди
солдат поднялся шум. Часть поддержала предложе-
ние Протасова; большинство же молчаливо согласи-
лось с Шелковичкиным. За эсером выступил Гуляез;
он сказал, что анархии должен быть положен конец,
так как революция закончилась, а новая власть в лице
Временного правительства приступила к управлению
страной. Потом он поддержал предложение Шелко-
вичкина и подчеркнул, обращаясь к солдатам:
— Вы должны понять, товарищи, то, что предло-
жил Протасов, — бред, анархия. Если вы этот его бред
примете, то принесете величайший вред революции,
России. Такие предложения могут вносить только
безответственные люди, вроде большевиков.
— Это вы, Гуляев, принадлежите к безответствен-
ным людям, да еще продажным! — возразил Синю-
ков.
— Вот и началась война, — толкнув слегка меня
в бок, сказал Ильюшин.
— Я противник анархии... Стою за порядок! —
огрызнулся Гуляев.
— Давно это известно. Вы, Гуляев, холуй буржуа-
зии!— крикнул возмущенно Пучков, и его щеки стали
красными от гнева.
Наша рота одобрительно зашумела.
— Смирно! — неожиданно, срывающимся голосом
прокричал ротный и выпучил черные глаза. — Равне-
ние направо!
В воротах показалась группа офицеров во главе
с полковником Труфановым. Последний, выпятив жи-
вот, отделился от офицеров, сделал несколько неуве-
ренных шагов, остановился перед фронтом и поздо-
141
ровался с полком. Солдаты вяло, вразнобой ответили.
Наша рота промолчала. Такой ответ все же приобод-
рил Труфанова: он думал, что его встретят возгласа-
ми «вон». Теперь у него появилась уверенность в том,
что солдаты его полка «отбунтовались» и покорно
войдут в оглобли дисциплины, будут служить если не
царскому правительству, то Временному. Он удовле-
творенно посопел картофельным носом, достал пла-
ток из кармана, снял пенсне, протер его, а потом
вытер слезы с крошечных глаз и напыщенно-сладень-
ким голосом прокричал:
— Братцы, поздравляю вас со свободой!
Крики «ура» прокатились по рядам рот. Наша рота
опять промолчала. Только робко раздались три-
четыре голоса. Офицеры переглянулись между собой,
повеселели. Из их группы вышел один — поджарый,
высокий, с университетским значком на покатой груди,
в длинной, кавалерийской шинели и в шпорах. Он,
округляя белесые очи, бархатным баритоном зажур-
чал:
— Товарищи солдаты, я привез приказ Временного
правительства. Офицеры вашего полка прочтут его
вам. Вот он! — крикнул он и помахал листом бумаги,
как счастием, перед фронтом солдат, перед их удив-
ленными глазами. — Товарищи солдаты, соблюдайте
дисциплину! Слушайтесь своих офицеров! Да здрав-
ствует Временное правительство! Да здравствуют его
революционные солдаты и офицеры! Ура! — И он,
звякая шпорами, ловко обернулся к полковнику и
офицерам и, выпячивая грудь, строго и властно, как
представитель Временного правительства, отчека-
нил:— Повторяю, товарищи солдаты: вы обязаны под-
чиняться офицерам и точно соблюдать воинскую
дисциплину! Ура!
Офицеры прокричали «ура». Их поддержали от-
дельные солдаты в ротах. Представитель Временного
правительства вытянулся: ему не понравилось вялое
«ура» солдат. Он намеревался сказать было речь сол-
датам, но, заметив предупреждающий взгляд Труфа-
нова, закрыл рот.
142
Приехал поручик Копылов; увидав офицеров и
Труфанова, он отпустил извозчика и задержался у во-
рот. Представитель Временного правительства под-
скочил к нему, взял его под руку; Копылов спокойно
освободил свою руку и остановился. Потом они пого-
ворили. Лицо офицера в кавалерийской шинели было
натужливо-вежливым. Поговорив, они, не взглянув на
солдат и офицеров, словно их не было во дворе, по-
спешно прошли в вестибюль третьего корпуса. Когда
они скрылись в вестибюле, полковник Труфанов
с свекольным лицом прошел к задним ротам и, поздо-
ровавшись с ними, поздравил их с праздником рево-
люции. Солдаты прокричали «ура», поблагодарили
его. Остановившись на правом фланге и поздоровав-
шись с последней ротой, он провозгласил:
— Да здравствует Временное правительство!
Солдаты прокричали «ура» еще громче.
Когда он проходил обратно, я взглянул на него:
он был возбужден, как драматический актер, и его
глаза влажны от слез. Лухманов слегка толкнул лок-
тем меня, тихо спросил:
— Как это тебе, философ, нравится игра полков-
ника Труфанова? Ты, Ананий Андреевич, должен сей-
час выступить.
— Нам надо еще много работать, чтобы мужики,
одетые в солдатские шинели, стояли твердо, созна-
тельно в одной армии с пролетариатом, — ответил
сурово я.
— Разве мы плохо работали? — спросил обидчиво
Лухманов.
Я промолчал. Потом, когда Труфанов попросил
офицеров поддерживать порядок в строю, когда за-
тихли возгласы «ура», послышались команды баталь-
онных, ротных «смирно» и «ружье на плечо», он
махнул рукой в белой перчатке музыкантам. Те вски-
нули трубы, горевшие медью, и грянули «Марсель-
езу». Этот гимн, казалось, совсем подчинил полк Тру-
фанову. Роты одна за другой, давая крепко ногу,
зашагали под звуки оркестра. Полковник приосанился
сам и протяжно пророкотал торжественным голосом:
— Ша-агом а-аррш!
143
И полк твердым шагом вышел из ворот и зашагал
по широкой улице к Государственной думе.
— Ать-два, ать-два!—то в одной роте, то в дру-
гой раздавались негромко голоса ротных команди-
ров.
Сказать правду, я опомнился от ласкового натиска
полковника только на половине пути к Таврическому
дворцу и посмотрел на друзей, шагавших со мной
в одной шеренге. Протасов был мрачен и, вытянув
шею, глядел в небо. Под серыми глазами Спиридона
темнели впадины, поперек лба, над переносицей, лег-
ли глубокие складки. Синюков презрительно улыбал-
ся: он так же, как и Спиридон, был озадачен тем, что
произошло в полку. Только Пучков и Лухманов, каза-
лось, шли спокойно, и на их лицах не было заметно
даже и тени беспокойства. «А где фельдфебель Мак-
симов?»— подумал я. Его не было в нашей роте. «Как
легко обмануть сладкими фразами солдат, — размыш-
лял я про себя, — и все это только потому, что они
доверчивы, как дети. А мы еще мало поработали
среди них, не помогли распознать эсеров, меньшеви-
ков и таких офицеров, как полковник Труфанов.
Неужели и Максимова и Копылова отчислили из пол-
ка? Сегодня вечером немедленно распространим
манифест, прочтем его в ротах и проведём беседы».
У Таврического дворца — многотысячная толпа.
Она переливалась на солнце серыми шинелями, шап-
ками, студенческими и солдатскими фуражками, шля-
пами, котелками и цветными платками. Стоял гул, он
то усиливался, то затихал. Реяли красные знамена и
флаги. Толпа приветствовала нас бурными криками
«ура» и аплодисментами. Роты выстроились и замер-
ли в ожидании выхода Родзянко. Ждать пришлось
недолго. Родзянко, грузный, с огромным животом,
с рыхлым, заросшим сивой щетиной лицом, вышел,
вернее — тяжело выкатился к нам и, держа руки
в карманах пальто, густым, заржавленным голосом
прокричал о том, что царское правительство свергну-
то, нет его больше, нет и старого режима — уничто-
жен. Родзянко стоял недалеко от меня, против нашей
роты, пыхтел, ворочая небритыми челюстями. В не-
144
скольких шагах от него группа штатских и военных —
свита председателя Государственной думы. Среди нее
какой-то хлыщ с длинным сизым носом, в черном
пальто с котиковым воротником, чуть склонив голову
в каракулевой шапке, что-то строчил карандашом
в записную книжку. Я смотрел на Родзянко, как смо-
трели на него все шестнадцать рот Н. пехотного
полка. Возможно, тысячи солдат, слушая его одно-
образные, пустые слова в эту трагическую минуту для
революции, чувствовали над собой ореол — сияние
свободы, братства и равенства. Но вот Родзянко пере-
стал гудеть и скрипеть ржавым басом и покатил свое
грузное тело вдоль фронта полка. Не задерживаясь,
он поздравлял каждую роту, произносил ничего не
значащие фразы:
— Со свободой, братцы! Со свободой, братцы!
Солдаты, округлив глаза, созерцали катящуюся
тушу мяса и ревели «ура». «Ура» перекатывалось от
роты к роте, громыхало и рокотало, замирая где-то
в толпах народа. Родзянко вернулся к свите и, окру-
женный ею, как бисквитный пирог роем гудящих мух,
остановился и стал ждать следующий полк, который
уже подошел и выстраивался позади нашего. Широкие
тротуары, сизые от тающего снега и льда, серы и чер-
ны от народа. На площади — новые воинские части;
они ждали той же торжественной минуты, когда отой-
дет наш полк от Таврического; ждали той минуты, что-
бы выслушать поздравление Родзянко и. прокричать
ему «ура». Родзянко хмуро уставился взглядом на
площадь, с которой все еще не уходил наш полк, и
чего-то ждал. Я уже смотрел не на окружение Родзян-
ко, а на роскошно разодетую толпу, стоявшую в сквере
перед бледно-желтым Таврическим дворцом. Эта тол-
па, верящая, что Родзянко, Милюков и Керенский спа-
сут их от революции, вопила «ура» председателю
Думы и Временному правительству, махала шапками,
котелками, фуражками, руками и платками, сумками
и собольими муфтами. Она так неистовствовала, что под
ее ногами, казалось, таял снег. Эта же толпа привет-
ствовала и нас, революционных солдат, готовых, как
она думала, умирать за нее. Чернобородый, в сивом
145
широком пальто, юркий господин, подлетел к полков-
нику Труфанову и, приподняв шляпу шоколадного цве-
та и держа ее над головой, громко, чтобы все слыша-
ли, сказал:
— Господин полковник, ведите полк в казармы.
Труфанов козырнул человеку из свиты Родзянко
и подал команду. Командиры батальонов и рот повто-
рили ее. Солдаты подняли ружья, круто повернулись
налево и, четко и красиво давая ногу, пошли от Тав-
рического. Грянул оркестр. Небо как бы стало выше,
выше, а звуки медных труб неслись туда и там зами-
рали.
— Ну как, Ананий Андреевич? — спросил у меня
Пучков и, не дождавшись моего ответа, прогово-
рил:— Пока выходит у них здорово, черт возьми!
— Ис такой торжественностью; да, такая их игра
многих приятно за сердце щиплет, — заметил Лухма-
нов.— Мы дрались, а они, эти родзянки, на пиру. Но
им недолго придется пировать — мы их комедию пре-
вратим в драму, в такую, что они не выйдут из нее
живыми.
Я чувствовал себя усталым и разбитым, мутило от
слов Родзянко и от приветственных криков нарядной
и праздной толпы, которую страх перед революцией
выгнал к Таврическому. После обеда полк на собра-
нии выбрал пять человек в полковой Совет солдат-
ских депутатов. В него прошли от большевиков Илью-
шин, Лухманов и Синюков, пять эсеров, два меньше-
вика и двое беспартийных неопределенной позиции.
На этом закончился день.
XXVII
Когда я вышел из ворот казарм, небо было мутно-
зеленоватого цвета и висело неприветливо над горо-
дом. На окраинах стояла дымка из серо-латунного
тумана. На тротуаре толпились рабочие и солдаты.
Я протолкался в середину толпы, стоявшей против во-
рот казарм, и стал прислушиваться к разговорам. Спо-
рили горячо, с азартом о событиях в центре города и
146
о Временном правительстве, от которого народу
ждать нечего; говорили возбужденно и даже враж-
дебно о том, что народ не выбирал это правитель-
ство: оно само захватило власть. Им горячо возража-
ли защитники Временного правительства — эсеры, и
меньшевики, и разных оттенков прогрессисты. Двое
молодых рабочих прикатили пустую кадушку из бака-
лейного магазина, в котором зияли пустые полки и
прилавки (продовольственных продуктов давно уже
не было, и приказчики стояли у пустых витрин и гла-
зели на улицу). На середине улицы кадушку поставили
кверху дном. Какой-то бородатый человек в шинели
почтового чиновника, с тонким синим носом, немед-
ленно поднялся на нее и начал шепеляво-бархатным
голосом говорить:
— Товарищи, бескровная революция победоносно
завершилась, и мы все должны перейти к мирному,
созидательному труду: служащие — за столы учреж-
дений, солдаты — к учебе, рабочие и работницы —
к станкам, в шахты и к горнам. Нам нужно, товарищи,
как можно больше трудиться, чтобы одержать полную
победу над внешним врагом — Германией. Товари-
щи. ..
Прокатился гул голосов. Послышались крики:
— Долой!
— Пусть говорит! Теперь свобода!
— Верно! Пусть говорит! Не старое время, чтобы
рты затыкать! Говори, говори, казенная шинель!
— Фу! Что за народ пошел! — качая головой, про-
молвила старушка в плисовом салопе и в плисовой
шляпе. — Как хорошо и сердечно начал, а его оборва-
ли. Что за народ! — И она повернулась сутулой спи-
ной.
Я вышел из середины густо сбившихся и жарко
дышавших людей; слушать бородатого чиновника
у меня, признаюсь, не было никакого желания: его
речь была обычной песней эсеров, меньшевиков, эне-
сов и кадетов, которую они затянули коллективно уже
три дня назад, как только их лидеры пробрались
к власти:
революция закончилась,
147
рабочие и работницы — к станкам,
солдаты — в казармы,
война до победного конца.
И песня эта раздавалась и из Таврического и из
каждого учреждения, где, вообразив себя властью,
засели эсеры, меньшевики, кадеты, энесы и разные
прогрессисты. Многие эту песню слушали с удоволь-
ствием; многие, рабочие и солдаты, затыкали уши,
чтобы не слышать ее.
На улице, несмотря на начало марта, прохладно.
Никого из солдат своей роты я не заметил. «Не пойти
ли мне в трактир, заказать яичницу и послушать музы-
ку органа, ~ подумал я. — Да в трактире и погреться
можно».
— Вы знаете, товарищ Измайлов, я вчера был на
квартире у Суханова, — раздался голос у меня за спи-
ной.
Я обернулся и увидал рабочего лет сорока, лицо
которого было худощаво и смугло, в рябинах, с ост-
рым носиком и бегающими карими глазками. Подле
него стоял молодой человек, горбоносый, в студен-
ческой шинели и фуражке.
— Да, — отозвался он. — И что же ваш Суханов?
— Что значит, товарищ Измайлов, ваш? Суханов
один из руководителей социал-демократии. Можно
сказать, после Мартова самый крупный деятель. Впро-
чем, я вас не понимаю, — проговорил рабочий, и на
его впалых, чахоточных щеках рябинки обозначились
ярче.
— Социал-демократии... и первый деятель после
Мартова, — Измайлов улыбнулся и язвительно возра-
зил:— Не все деятели, товарищ Астахов, являются
защитниками пролетариата. Я был на этом совеща-
нии.
— Я не видел вас, — удивился рабочий и припод-
нял плечи, как петух крылья. — Не может быть! Да и
как вы могли попасть на него? Большевиков, как знаю
я, не приглашали. На этом совещании были цекисты
от эсеров — Маслаков и Народный. Вас я, товарищ
Измайлов, не видел.
— Они говорили, что народ поднялся стихийно и
148
никто не стоял во главе его. Просто поднялся, вышел
на улицы и стал драться. Суханов, например, доложил
совещанию, что узнал о событиях только от машини-
сток, работавших вместе с ним в некоем учреждении.
Он привел даже одну фразу машинистки, которую
она сказала подруге: «Знаете, Зиночка, это начало
революции». «Эта барышня, — криво ухмыляясь, про-
говорил Суханов, — ничего не понимала в революци-
ях, а тут предугадала, хотя я ни на грош не поверил
ей». Вы слышали, конечно, эти слова второго после
Мартова деятеля меньшевиков, товарищ Астахов?
— Да, это Суханов действительно сказал, — под-
твердил смущенно Астахов.
Студент Измайлов обвел слушателей взглядом —
солдат и рабочих, которые окружили его и рабочего.
— Так вот, товарищ Астахов, теперь верите мне,
что я присутствовал на этом совещании? Но это не так
важно. Важно то, что Суханов признался в своем по-
литическом невежестве, в своей оторванности от ра-
бочих и солдат... Этот ваш деятель, товарищ Астахов,
только по-обывательски «мечтал» и «раздумывал»,
сидя над своими путаными и развязно-болтливыми
статьями и брошюрами. Он мечтал и раздумывал,
а большевики действовали, вели трудную, кропотли-
вую работу среди пролетариата и питерского гарни-
зона,— подчеркнул Измайлов и снова обвел взглядом
рабочих и солдат.
— Верно, истину говорите, товарищ студент. У нас,
на заводе «Русский Рено», большевики возглавляли
цехи и вывели рабочих на улицу, — проговорил рабо-
чий с жидкими темными усами и с красным шрамом
на левой щеке. — Скажу вам, товарищ студент, что
многие честные рабочие эсеры и меньшевики, не видя
своих передовых партийцев, плюнули на свои партии
и присоединились к боевым дружинам рабочих, орга-
низованным большевиками. Кроме того, большевики
нашего завода имели тесную связь с солдатами Во-
лынского полка.
К группе людей, слушавших студента, подошло
еще несколько человек.
— Теперь Суханов из кожи лезет вон, чтобы по-
149
пасть в деятели, а если можно, то и в вожди, — про-
говорил насмешливо Измайлов. — А сколько еще та-
ких, товарищ Астахов, добчинских и бобчинских рас-
селось в Таврическом? Ему вторят, кивая кудлатыми
головами, цекисты — эсеры и меньшевики. А эсер
Маслаков прямо повторяет Суханова: «Да, товарищи,
надо признаться, что восстание народа застало
нас, руководителей революционных партий, врасплох.
Весть о том, что волынцы взбунтовались, ударила
меня и моих коллег по партии словно обухом по го-
лове. Кто их вывел, товарищи, я не знаю?»
— Я верю, товарищ Измайлов, что вы были на со-
вещании,— промолвил Астахов. — Можно об этом уж
больше и не говорить.
— Как? — удивился Измайлов и сердито поглядел
потемневшими глазами на Астахова и сказал:—Об
этом и надо говорить! Да и вы верьте не в то, что я
был на совещании, а в то, что большевистская партия,
как партия пролетариата, солдат и беднейшего кре-
стьянства, стоит во главе революции. Она возглавила
борьбу рабочего класса и революционного гарнизона
с первых дней. Как могут такие балаболки, как Суха-
нов, Гвоздев, Маслаков, Керенский, говорить о том,
что революция началась стихийно? Это неправда. Это
ложь! А где роль газеты «Правда»? Ведь эта газета
воспитывала пролетариат не только Питера, а и круп-
нейших промышленных центров России. А кто рабо-
тал в «Правде»? Ленин, Ольминский, Званов, Кобаев
и другие видные большевики. Во второй половине
1916 года, когда виднейшие члены нашей партии на-
ходились в ссылке, в далекой Сибири, и в тюрьмах,
в Питер приехал нелегально Званов и провел решение
ЦК партии на совещании Петроградского комитета
о подготовке к вооруженному восстанию, — такова
была директива Ленина. На этом же совещании было
принято предложение Званова о выделении от каждой
заводской и фабричной партийной организации луч-
ших и стойких большевиков для ведения партийной
работы среди солдат петроградского гарнизона. Это
предложение проводилось членами партии с больше-
вистским упорством и ясностью. В первые дни рево-
150
люции Званов на более широком активе представи-
телей заводских, фабричных и солдатских партийных
организаций сказал, что генерал Хабалов стягивает
войска, верные самодержавию, к центру столицы и
будет защищать от пролетариата и восставших солдат
Зимний дворец и другие твердыни царизма. Званов
указал, что вооруженные рабочие дружины и рево-
люционные воинские части должны окружить центр
Питера и в этом кольце генерал Хабалов задохнется.
События последних дней показали, что военная так-
тика бюро ПК большевиков была верна, победоносна:
генерал Хабалов сложил оружие и сдался, и твердыни
самодержавия пали.
— А из развалин их выскочили, как живчики, Род-
зянко, Милюков, Керенский, Чхеидзе и Суханов; они
объявили себя правительством и правительственным
комитетом, — ввернул реплику не без злорадства и
горечи какой-то невысокий, зеленоглазый, с красным
бантом на груди солдат и пояснил громче: — Это так,
товарищи! Вот эти выскочки призывают к восстанов-
лению порядка, к дисциплине. Уже кричат об анар-
хии, пугают ею нервных и боязливых людей, да и нас,
солдат и рабочих, свергнувших пока царя и его ми-
нистров. Пока... — повторил он. — Пугают тем, что
будто бы Россия стоит на краю пропасти!
— Этим они не народ пугают, а себя, — поправила
молодая женщина в зеленоватом пальто и в пуховом
платке. — Нас, рабочих и солдат, Временному прави-
тельству трудно запугать.
— Тебя-то, красавица, может, и не испугают, а
многих, менее отчаянных, чем ты, могут и напугать.
Уже и напугали! — проговорил чуть насмешливо, с пе-
чалью в карих глазах пожилой человек в овчинной
шубе и серых валенках.
Его дружно поддержали другие:
— Помещики и капиталисты, пока мы строили бар-
рикады, не зевали — уселись в министерские кресла.
И запели: «Война до победы», «Революция кончилась»,
«Война до победного конца».
— Смех и горе, братцы.
151
— Так и выходит. Крепко они, сволочи, нас, лопо-
ухих, облапошили!
— Разве плохо на готовенькое-то!
— А помещик Родзянко — на трон! Его теперича
и не спихнешь с него!
— Ничего, вышибем!
— Знаем это вышибание-то! Пока будем выши-
бать, другие найдутся и сядут на их место, а мы опять
на задворках!
— Ты-то, Гришин, может, и будешь вышибать, а
вот эсеры и меньшевики не будут: собираются в де-
л*ократию играть с этим Родзянко.
— Это так, товарищи. Эсеры уже красно загово-
рили на всех перекрестках о социализации земли.
— Точно! И солдаты развесили уши: начинают ве-
рить им.
— Да и рабочие, что наплыли в Питер из деревень
в годы войны, ухватились за социализацию земли.
— Такие, товарищ, еще не пролетарии, — возрази-
ла средних лет курносая женщина, — а закоренелая
деревня.
— И это возможно, — поддержал ее пожилой ра-
бочий в овчинном пиджаке. — На нашем заводе и
кулаков немало, спасающихся от войны.
— А где их нет, — подхватила женщина и обмах-
нула углом платка лицо. — Они и на Н. заводе, где я
работаю, есть. И горло сейчас дерут громче всех: «Кто
вас, неученых, пустит к власти! У власти должны стоять
люди умные, с государственным опытом!» Ну прямо,
товарищи, глушат своим криком голоса подлинных
пролетариев.
— Не заглушат, — возразил пожилой рабочий в ов-
чинном пиджаке. — Думаю, эсеры и социализацией
земли обманут крестьян и крестьяне отвернутся от
них. Да и пролетариат государственного опыта зани-
л\ать не станет у них. Он со своими идеями придет
к власти.
— Эх, мать честная, придется, видно, вышибать
нам, рабочим и солдатам, не одних капиталистов и по-
мещиков, а и мелкую нечисть — эсеров и меньшеви-
ков!
152
— Их деятелей, — бросив взгляд на Астахова, сто-
явшего задумчиво, подхватил Измайлов, — К этой
борьбе, товарищи, надо готовиться, держать крепко
оружие, а порох сухим.
— Верно, товарищ студент. И завоевания револю-
ции углублять.
Студент Измайлов поднялся на тумбу, махнул зе-
леной фуражкой и начал говорить. Через каких-нибудь
две-три минуты вокруг студента, стоявшего на тумбе
с поднятой зеленой фуражкой, сгрудилось сотни три-
четыре людей.
XXV!!!
Я стоял в сторонке, и до меня смутно долетали
слова Измайлова. Мимо меня сновали люди; они спо-
рили, разговаривали, смеялись; им хотелось, видно,
послушать не одного оратора, а сразу многих. Думая
над словами Измайлова, я сказал себе: «Он прав в
том, что народ поднялся на борьбу с самодержавием
не стихийно... В нашем Н, пехотном полку работали
и работают большевики от Путиловского и Обухов-
ского заводов. А Копылов? Даже и Серафима Пет-
ровна? А солдаты-большевики? Они действительно
сыграли исключительную роль в воспитании солдат.
Теперь Временное правительство и эсеро-меньшевист-
ский исполком стремится насадить в полки своих лю-
дей. Да, это ни для кого не тайна, что в Петрограде
пролетариат и революционные войска победили без
офицеров, без профессионалов эсеров и меньшеви-
ков. Офицеры, за редким исключением, сбежали из
восставших полков. Их заменили рядовые солдаты,
вроде Протасова, Лухманова, Ильюшина, ефрейтора
Пучкова и фельдфебеля Максимова, и они командо-
вали ротами и батальонами; многие унтер-офицеры
в первые дни революции сыграли выдающуюся роль
в боях с жандармами и полицией. Все эти нижние
чины, возглавившие революционные войска, казалось,
должны бы остаться на командных постах, они заслу-
жили это своей преданностью революции. Но Вре-
менное правительство издало приказ, чтобы все офи-
153
церы вернулись в свои части. И они, эти реакционные
офицеры, прикинулись добрыми овечками». Передо
мной возник толстый, с малиновым рыхлым лицо/л
полковник Труфанов. «Братцы, — обратился он поза-
вчера к солдатам, — поздравляю вас со свободой. Да
здравствует Временное правительство! Ура!» Кто-то
сильно потянул меня за рукав шинели. Я вздрогнул.
Передо мной стоял отделенный Пучков. Сверкая бе-
лыми, как снег, зубами из-под светлых усов, он сооб-
щил:
— Поручика Копылова перевели в какую-то мар-
шевую роту. Он должен на днях отправиться на
фронт.
— Неужели! — воскликнул я. — Надо связаться
с этой ротой и отговорить ее от поездки на фронт.
Знают об этом Протасов, Лухманов и другие?
— Конечно, знают.
— И что же?
— Трудно помочь в этом деле. Он едет с такой
ротой, которая, кажется, влюблена в Керенского. Сол-
дат этой роты надо еще просветить, чтобы они по-
няли, что Керенский ничтожество... а на это, как ты
знаешь, нужно время. Верят они и Временному пра-
вительству, что оно даст им землю, и в Учредитель-
ное собрание...
Я ничего не ответил Пучкову, а только поглядел на
него. Он смотрел мимо меня, и лицо его было печаль-
но и задумчиво. На улице вырастали толпы, уменьша-
лись, снова вырастали, то здесь, то там слышались
аплодисменты, — это аплодировали говорившим ора-
торам, которые переходили от одной толпы к другой и
соревновались в красноречии. Каждый из ораторов
старался доказать, что программа его партии самая
верная. Изругав отборными словами царское прави-
тельство, он развертывал, как приказчик кусок цвети-
стого ситца, во всю ширь свою программу и показывал
ее слушателям. И страсти между представителями
разных партий разгорались; разгорались и страсти
слушателей, а поэтому в каждой толпе стоял страш-
ный шум и гвалт, свист, крики «ура», аплодисменты и
возгласы: «Долой! Вон!»
154
— Я полчаса назад слушал разговор студента Из-
майлова с рабочим Астаховым, и речь Измайлова
понравилась мне, а главное — много узнал нового из
нее, — проговорил Пучков после длительной паузы.
— Понял, что революция началась не стихийно? —
улыбнулся я.—Ты что, был при этом разговоре?
— Конечно, — ответил Пучков. — Стоял у фонар-
ного столба.
— И кто подготовлял и кто возглавлял револю-
цию?
— Да. И это слышал.
— И Астахов, кажется, понял.
— Но он, этот студент-то, не сказал по своей
скромности, что и он работал среди солдат нашего
полка и в соседнем гвардейском. Помогал нашим то-
варищам. Ильюшин хорошо знает его. Да и я немнож-
ко знаком с ним. А фельдфебелю Максимову Измай-
лов дружок.
— Максимов? Не думал, что он большевик, — про-
говорил я уклончиво и улыбнулся, подумав: «Пучков
не знает того, что все они мои знакомые».
— Ананий Андреевич, ты не знал потому, что Ма-
ксимов был строг с солдатами. Требователен на уче-
нии,— пояснил Пучков, не замечая моей улыбки.
— И ты слушал Измайлова?
— Да. И не один раз.
Мы не заметили, как остановился возле нас боро-
дач, солдат из нашей роты, тот самый, который неде-
лю тому назад хотел стрелять в рабочих на заводской
площади. Шумно сопя, он обратился к Пучкову:
— Рядом стою давно, а вы и не замечаете меня.
Мы обернулись к нему. Он поглаживал сивую
окладистую бороду и, сверкая глазками и сверля ими
нас, ухмыльнулся, но тут же, заметив, что мы холодно
поглядели на него, убрал улыбку с лица, насупился и
спросил:
— Вы люди, как вижу, просвещенные, больше
знаете, чем я. Скажите, как будут наделять помещичь-
ей землей? Всех или не всех?
Я переглянулся с Пучковым.
— Дадут тем, кто трудится на ней. А что?
155
— Интересно, — вздохнул бородач и шире открыл
глаза. — А таким, которые, например, выделились на
столыпинские отруба, — дадут им еще земли?
— Надо землю, Гусев, отвоевать у помещиков,—
сказал я. — Народ только сверг царя, а земля оста-
лась у дворян, кулаков и капиталистов. Вот когда он
отберет ее, тогда и делить будет.
— Пожалуй, не дадут вам, — проговорил твердо
Лучков.
— Это почему же? — всколыхнулся Гусев, и щеки
вздулись, зарозовели и полезли вверх из бороды, гла-
за потемнели и стали злыми. — Отрубники тоже ходи-
ли приветствовать Временное правительство. Гольтепе,
что ли, одной дадут?
— Да уж не тем, которые гольтепу в кабале дер-
жат,— возразил я.
Гусев промолчал и скользнул колючим взглядом
по моей крошечной фигуре, как бы говоря этим взгля-
дом: «И весь ты, Жмуркин, со щепоть, а рассужда-
ешь».
— Ходили.., и присягнули ему. Оно-то, может, и
даст, но народ не даст... — проговорил раздумчиво
Пучков, глядя куда-то вдаль, в другой конец улицы,
где чернели густо люди, а над ними колыхались крас-
ные флаги и облачко разноцветных шаров. — Ходили,
это верно, — повторил Пучков. — Но когда роты дра-
лись с полицией, жандармами под командой Макси-
мова и Лухманова, то один отрубник отлеживался на
койке, молился богу, а теперь земли захотел приба-
вить к своему хуторку.
Бородач еще больше насупился, перевел взгляд
с Пучкова опять на меня и, казалось, ждал, что я за-
ступлюсь за него, скажу: «И таким, как Гусев, дадут
еще помещичьей земли и пару добрых коней». Но я
этого не сказал ему, а только улыбнулся.
— Это несправедливо, — прошипел Гусев.
— И без тебя в стране кулаков немало, — сказал
жестко Пучков.
— Какая же это революция, свобода, — не подни-
мая век, проговорил Гусев, — ежели таким, как я, не
дадут земли? И я проливал кровь за Россию.
156
— Вот когда прольешь кровь за нее, тогда другое
дело, — отрезал сурово Пучков и, подумав, сказал
мягче: — За новую Россию. Да и за старую ты не вое-
вал— не был еще на фронте, а говоришь о крови.
Одно я вижу — что ты кашу лопал рисовую, с маслом
и раньше всех.
— Откуда знаешь, господин отделенный? — спро-
сил удивленно и растерянно Гусев и открыл глаза.
— Твоя борода говорит. Эно сколько в ней каши-
то! Да и от масла лоснится, потемнела.
— Верно, ел, — признался растерянно бородач.—
Идите в офицерскую кухню. Там дают... — и он, на-
хмурив брови, стал слушать оратора, говорившего
с кадушки.
Я и Пучков выбрались с трудом из толпы, вошли
на казарменный двор, заполненный солдатами, и за-
шагали к офицерской кухне. Она помещалась в ниж-
нем этаже третьего корпуса, под столовой. Войдя под
своды, покрашенные зеленоватой масляной краской,
мы остановились: столовая была забита солдатами,
которые, стоя и сидя на полу, ели из котелков рисо-
вую кашу.
— Во что возьмем? — сказал с досадой Пучков.
— В шапки, — посоветовал толстый, с одутлова-
тым, серым лицом солдат. — Я вот ем из шапки — и
ничего, вкус не потеряла, сладка. Правда, замасли-
лось только нутро шапки, но не беда: кудри шелкови-
стее станут.
— Это на твоей-то облезлой головушке? — заме-
тил его сосед, черноглазый и черноусый.
— И вошка не заведется, — не слушая соседа,
продолжал солдат, — она, как говорят, не любит
масла. Снимайте шапки и идите к повару, а то не до-
станется: видите, как на нее навалились.
— Товарищ отделенный, — позвал молоденький
черноглазый и розовощекий солдат, — возьмите мой
котелок и моего товарища. — Он протянул через го-
ловы солдат котелки. В них лежали деревянные ложки.
— Благодарю, Федя, — принимая котелок, сказал
Пучков. — А ложки возьмите. У нас свои за голени-
щами.
157
Мы пробились не без труда к повару. Тот, узнав
Пучкова, приветливо улыбнулся ему, сказал:
— Давайте судки... — и тут же наполнил их горя-
чей, рассыпчатой рисовой кашей, затем бросил по
куску сливочного масла в судки и вручил Пучкову.
Круглое, уже немолодое, в морщинах, с светло-ру-
сыми усами лицо его было приятно, а серые глаза
сияли мягко и ласково, как бы говорили: «Кому мало,
товарищи, подходите».
— А повар мне нравится, — прижимая горячий су-
док к груди, промолвил я.
— Еще бы! Славный. У этого повара хранилась
литература, и не один раз собирались в его камор-
ке. .. да и студент, который разговаривал с Астахо-
вым, прятался у него от шпиков. Что ж, пройдем вон
туда, к стене, под окно.
Мы добрались до стены, прислонились спинами
к ней и стали есть. Из окна, почти сверху, падал свет.
Сливочное масло, которое лежало на горячей, рас-
сыпчатой белой каше, быстро таяло и уменьшалось,
а каша принимала бледно-золотистый цвет. Мы бы-
стро разделались с нею и возвратили котелки моло-
денькому солдату.
XXIX
В помещении было душно, жарко, пахло кухней,
заношенным бельем, потом и кожаными сапогами.
Мы выбрались во двор, на свежий воздух. У ворот ка-
зарм колыхалась толпа, а над нею стоял человек
в черном пальто и черной широкополой шляпе. Раз-
махивая руками, он произносил речь. Издали, со
двора, мне показалось, что он стоит не на опрокину-
той кадушке, а на волне и эта волна подкидывает его
то влево, то вперед, то вправо, то назад. Что он гово-
рил солдатам и рабочим? Не знаю: мешали слушать
одобрительные возгласы и частые аплодисменты, да
и находился я далеко от него. Потом оратор спрыг-
нул с кадушки, затерялся в массе людей. Тут же под-
нялось шелковое полотнище и, трепеща на ветру,
зашелестело. В передних рядах, там, где развевалось
158
и шелестело на ветру знамя, запели; и песня, ширясь,
полилась по улице. Я и Пучков стояли во дворе до
тех пор, пока не отошла от ворот казарм вся масса
солдат и рабочих, а потом вошли в вестибюль второго
корпуса. С лестницы сбежали в сильном возмущении
три солдата третьей роты. Потрясая винтовками, они
резко ругались и кому-то грозили. Пучков, пятясь от
них и давая им дорогу, спросил:
— Что случилось, товарищи?
— Как что?! И ты не знаешь? — крикнул пожилой,
усатый солдат, и его глаза покраснели от гнева. —
Иди в помещение и там узнаешь! Офицеры, туды их...
пожаловали... и потребовали от солдат полка, чтобы
они сдали оружие и патроны. И сказали: «Анархии,
братцы, довольно!» Понимаешь, Пучков, революция —
анархия для них, помещиков и капиталистов! Так мы и
сдали им оружие!—Солдат поднял винтовку и погро-
зил ею.
Они вихрем пронеслись мимо нас.
— Ловко, — побледнев, проговорил Пучков. — Не-
ужели наша рота, батальон сдают оружие? Это невоз-
можно. Надо помешать этому. Да ведь это грозит
развитию революции, борьбе за советскую власть! —
И он, не взглянув на меня, побежал на второй этаж.
Я заспешил за ним. С площадки второго этажа до-
носились возгласы. Когда я вошел в помещение роты,
солдаты мрачно стояли на одной стороне, а ротный,
полковник и еще три офицера — на другой. Фельдфе-
бель Максимов, тяжело дыша, пристально смотрел на
офицеров. Я и Пучков задержались в двух-трех шагах
от двери.
— Оружие не сдадим, — твердо заявил Макси-
мов.— Не сдадим потому, что революция только на-
чалась. Приказу Временного правительства не подчи-
нимся. Есть у вас, господа офицеры, приказ Совета
рабочих и солдатских депутатов?
— Тех, кто не подчинится приказу Временного
правительства, будем расстреливать, — сказал новый
батальонный командир, поручик Юлин, и его сухое
скуластое лицо стало багровым. Он выхватил револь-
вер и шагнул к Максимову.
159
Солдаты, стоявшие за спиной Максимова, вскинули
винтовки и заслонили фельдфебеля.
Максимов, отстраняя их, сказал:
— Отставить. К ноге!
Солдаты, опустив ружья, стали на свои места.
— Поручик Юлин не выстрелит в меня... Такой
трус стреляет только из-за угла.
— Вы ответите за два грузовика оружия, которые
отправили из цейхгауза путиловским и обуховским
большевикам.
— И еще отправим. У вас разрешения спрашивать
не будем, — отрезал Максимов.
— Вы... вы... — свирепея, взвизгнул Юлин и вски-
нул револьвер, но не успел выстрелить: Пучков шагнул
от меня, схватил его за ворот шинели и со страшной
силой бросил.
Батальонный ударился головой о паркет и пере-
вернулся, как мячик. Не успел он подняться, как на
него налетели несколько солдат, подняли его на шты-
ки, выбросили в коридор, а из него — в пролет лест-
ницы. Все это произошло в каких-нибудь несколько
секунд, так что никто — ни Максимов, ни полковник и
офицеры — не успел моргнуть глазом. Поднялся
страшный шум среди солдат, крики, раздались вы-
стрелы. Ротный, получив ранение, что-то ‘прокричал и
бросился в коридор. Воспользовавшись суматохой,
полковник Труфанов выкатился; за ним устремились
и офицеры. Один из них, вероятно адъютант, истош-
ным голосом прокричал:
— Братцы, не убивайте! Я ведь с вами!
Но на него никто не обратил внимания; солдаты
гнались за полковником, который в ужасе стреми-
тельно катился вниз по лестнице. Выбежав из вести-
бюля, полковник Труфанов и офицеры, увидав сильно
возбужденных солдат во дворе, обалдело останови-
лись. Солдаты других рот окружили их густым коль-
цом. Лицо у полковника совершенно одрябло, щеки
тряслись, нижняя губа отвисла, из глаз катились слезы:
он плакал. На лестнице, в бегстве, он потерял пенсне.
— Братцы... товарищи, — начал он срывающимся
голосом, — я же вам не угрожал... это поручик
160
Юлин... Он вел себя не как офицер революционной
армии, а как офицер старого времени. Я не сторонник
того, чтобы отбирать у вас, у солдат моего полка,
оружие. Это так, братцы! Фельдфебель Максимов
хорошо сделал, что передал часть оружия рабочим.
Это я одобряю. Да, да, верьте мне, одобряю! — про-
скрежетал полковник Труфанов и запнулся. Он при-
ложил руку к сердцу, всхлипнул.
— Качать! Качать господина полковника! — разда-
лись редкие голоса солдат.
Офицеры, облегченно вздохнув, переглянулись:
они поняли, что гроза миновала и что они выберутся
невредимыми с казарменного двора. Усатый солдат,
которого мы встретили в вестибюле, дико смотрел
на полковника, сжимал в руках винтовку и, казалось,
ничего не понимал. Его товарищи, два немолодых сол-
дата, нервно смеялись и не сводили голубых глаз
с командира полка и офицеров, стоявших в трех-
четырех шагах от них. Шелковичкин, Гуляев и еще
каких-то четыре солдата выскользнули из толпы, по-
чтительно подбежали к Труфанову, подхватили его на
руки. К ним на помощь выскочил Гусев. Те, как драго-
ценную вещь, бережно подбрасывали вверх полков-
ника и ловили, чтобы снова подбросить. Труфанов
охал, крякал и сопел, а в воздухе замирал: ведь могли
уронить... Часть солдат, растроганные речью пол-
ковника и его слезами, кричали «ура». Другие хмуро
и презрительно молчали, поглядывая на комедию,
разыгранную Труфановым. Офицеры же окончательно
повеселели и начали одобрительно улыбаться. Только
один наш ротный Резаков все еще дрожал мелкой
дрожью. Гуляев, Шелковичкин и другие солдаты по-
ставили Труфанова на землю. Командир полка, отду-
ваясь, благодарил солдат и, озираясь по сторонам,
опять заплакал и сквозь слезы улыбался. Отдышав-
шись, он пожал руки Шелковичкину, Гуляеву и другим
солдатам, качавшим его, пожал руку Гусеву, торже-
ственно, по-отечески, по-товарищески поклонился
всем солдатам, смотревшим хмуро в землю, — всем
поклонился низко и просто, по-русски, выкрикнул
дрожащим голосом:
6 С. Малашкин
161
— Братцы, до свиданья! — и под гул голосов: «Же-
лаем, господин полковник, здоровья» покатился к во-
ротам, возле которых стояла пара серых орловских
рысаков, запряженных в коляску.
Труфанов сел в нее; кучер, бравый солдат, трях-
нул голубыми вожжами, рысаки вздрогнули и понесли
коляску, а в ней и полковника Труфанова. Офицеры
попрощались с солдатами и разошлись. Солдаты, на-
блюдавшие за полковником во время его речи, стояли
неподвижно, а когда он и офицеры уехали, как бы
пробудились от столбняка, устремили взоры в сторону
ворот и долго туда смотрели. Но за воротами не
было видно ни полковника Труфанова, ни офицеров:
они уже были далеко от казарм и, вероятно, были
счастливы, что так легко выскочили из беды. Солдаты
начали один за другим смущенно расходиться по ка-
зармам. Небольшая группа решила отправиться в го-
род и тут же, почесав в затылках, не глядя на усатого
солдата и его товарищей, которые хотели расправить-
ся с полковником и офицерами, зашагали к воротам.
Я и Пучков простояли на дворе до тех пор, пока сол-
даты не разошлись, — стояли как пришибленные: так
мы были поражены сценой, которую разыграли во
дворе Труфанов, эсер Шелковичкин и меньшевик Гу-
ляев. Мы долго молчали, не зная, что сказать друг
другу. Первым пришел в себя отделенный.
— Вот это да! — выкрикнул он. — А ведь наш
командир полка если не гениальный артист, то во
всяком £луч£е... — Пучков запнулся и густо покрас-
нел. Помолчав, он сказал спокойнее: — Видел, как
вывернулся? Он не то что поручик Юлин... Помедли
он еще нёмного, так его толстое тело последовало
бы туДа же. — Пучков нахмурился, подумал и, погля-
дев вокруг, сказал: — Ананий Андреевич, я в город,
а ты?
— Пойду спать, — ответил я. — Да и побеседовать
мне надо с товарищами.
— Что ж, и это Дело. Поспать после таких зрелищ
хорошо... но я не могу: во мне, признаюсь, все горит,
словно я расплавленного металла хватил. — Поправив
винтовку за спиной, он крупно зашагал через двор.
162
Я вошел в вестибюль. Труп поручика Юлина лежал
на цементном полу. Дневальный никого из солдат не
подпускал к нему. Я поднялся на второй этаж, вошел
в помещение роты и, не снимая шинели и сапог, лег
на койку, а винтовку положил возле себя и прикрыл,
чтобы не заметили ее, краем одеяла. Несмотря на
шум шагов и на возбужденные разговоры солдат, я
быстро заснул.
XXX
Мы собрались в комнате третьего этажа для об-
суждения организационных вопросов. Пришли на
собрание не только члены партии нашего полка, но и
из других полков Н. запасного батальона. Как только
появился секретарь партийного комитета Фирсов, ма-
ленький, шустрый и черноглазый унтер-офицер, я от-
крыл собрание.
— Ананий Андреевич, в полковом комитете Н.
полка я встретил час тому назад Исаева. Он просил
меня передать горячий привет тебе, — сказал мне
Фирсов.
— Спасибо, Григорий Сидорович. Исаев выступал
на заседании?
— Он приходил за оружием.
— Вот как! Почему Исаев не заглянул ко мне?
— Куда-то спешил ужасно, — расцветая улыбкой,
ответил Фирсов. — Винтовок дали два грузовика.
— Офицеры не знают?
— Знают. Но не решаются запретить. Батальонный
командир побледнел от ярости, когда увидел с ору-
жием грузовики на дворе.
— И наш полк дал винтовок Путиловскому заво-
ду,— сказал Максимов. — Это правильно, что они во-
оружают передовых рабочих. В эти дни, пока Времен-
ное правительство играет в демократию, пока офице-
ры в страхе и в растерянности, и мы должны отпу-
стить еще для путиловских и обуховских рабочих вин-
товок и пулеметов.
Я горячо поддержал Максимова. Солдаты сидели
*
163
в шинелях и гимнастерках, были заметно возбужде-
ны, и всем хотелось рассказать о том, что происходит
в их воинских частях, поделиться мыслями, внести
свои предложения, чтобы улучшить и усилить пропа-
ганду идей партии. Волновался и я, поглядывая на
лица товарищей. Я глубоко сознавал, что не оправдал
того доверия, которое мне оказал накануне револю-
ции ПК партии, — я, откровенно признаюсь, оказался
слабым для такой ответственной работы. Ведь в Н. за-
пасном батальоне числилось около двадцати — тридца-
ти тысяч солдат и офицеров. Вот об этом я и решил
поговорить на комитете. Уже вчера вечером, вернув-
шись из комитета партии, я поделился своими мыслями
с Синюковым, Лухмановым, Протасовым, Ильюшиным,
Пучковым, Максимовым и другими товарищами. Все
они не только согласились с моим решением, но и
одобрили его. Я предложил вести собрание Ефанову,
представителю от Н. полка. Ефанов обвел умным,
острым взглядом собравшихся и предоставил мне
слово. Товарищи прекратили разговоры, а кое-кто из
них подался вперед, устремив удивленные взгляды
на меня. Их взгляды как бы говорили: «Так вот кто,
оказывается, руководил подпольной партийной рабо-
той в Н. запасном батальоне, а мы и не знали, что
этим руководителем был Жмуркин, такой крошечный
и бородатый человек». Да, эти товарищи, с которыми
я часто встречался и знал, что они большевики, не
допускали того, что я стоял во главе партийной орга-
низации в Н. запасном батальоне, проводил в нем
директивы партии, направлял в роты и батальоны аги-
таторов и посылал литературу. Кое-кто смотрел на
меня не так удивленно, — эти хорошо меня знали, как
руководителя, были крепкими помощниками, а иные—
и горячими и энергичными организаторами. Сбросив
с себя шинель на спинку стула, я еще раз поглядел
на собравшихся и начал речь. Начал негромко и, ра-
зумеется, смущенно, с сознанием того, что занимал
такой партийный пост, когда в Н. запасном батальоне
имелись более сильные товарищи. А главное — в дни
революции я был, как говорят, никудышным орато-
ром.
164
— Товарищи! Я остановлюсь лишь на одном — на
организационном вопросе. Вы знаете, что после Фев-
ральской революции в наш батальон неожиданно
нахлынуло много крупных эсеров и меньшевиков, ка-
детов и офицеров-корниловцев. Все они имеют среди
солдат немало своих сторонников из зажиточных
и кулацких слоев крестьянства, мещанства и мелких
и крупных торговцев. Вот с такими-то силами, вне-
запно появившимися в нашем батальоне, надо нам,
большевикам, бороться, разоблачать их преступную
деятельность против революции, против трудящихся,
против нашей возрождающейся России. Я обязан пря-
мо, в интересах нашей партии, народа, заявить здесь,
на этом ответственном собрании, что они, эсеры и
меньшевики, кадеты и корниловцы, ведут свою работу
более успешно, чем мы. Особенно растет и ширится
влияние эсеров.
— Приманивают социализацией земли, — подал
реплику Ильичев.
— Точно, Ильичев. Этот пряник, как видно, заман-
чивый для крестьян! — крикнул Пучков.
— Такой пряник пришелся по душе и многим ра-
бочим, порвавшим с деревней в первый год войны.
Они мечтают вернуться в деревню, получить земельку
на едоков, которую им обещают. Вот и прут в эсеров-
скую партию... и партия эсеров растет, растет, как
снежный ком в оттепель, — проговорил с раздраже-
нием Протасов.
— Ничего, Спиридон Зиновьевич. Этот ком рас-
тает от первых лучей солнца, — сказал Максимов.—
Это так, товарищи! Если мы, партийцы, будем разоб-
лачать на каждом шагу политику эсеров и меньшеви-
ков, то этот снежный ком развалится. Не останется и
мокрого места от него.
— Верно, товарищ Максимов!—поддержали гром-
ко солдаты.
— Верно-то верно! Но они, эсеры, проходяЧ в Со-
веты. .. и их подавляющее большинство, — возразил
Фирсов. — И их ораторы такие златоусты... Когда они
говорят на митингах, солдаты слушают их раскрыв
рты. И это в Н. запасном батальоне!
165
Пока члены полковых комитетов разгоряченно
перебрасывались фразами, я молчал, приглядывался
к их возбужденным лицам. Их реплики дали мне воз-
можность прямо приступить к тому вопросу, который
являлся для меня главным и насущным. Я доложил
им о том, что вчера во второй половине дня был
в Петроградском комитете партии, говорил со Звано-
вым и Еленой Дмитриевной, секретарем ЦК партии.
Я прямо заявил им, что такая огромная работа на
посту руководителя партийного комитета мне не по
плечу. Я подробно доложил Званову и Елене Дми-
триевне о деятельности эсеров и меньшевиков, каде-
тов и корниловцев, об огромном влиянии эсеров на
отсталые массы солдат. Рассказав об этом, я просил
Званова и Елену Дмитриевну поставить на мое место,
в интересах революции, более сильного партийца,
с недюжинными организационными и ораторскими
способностями. Внимательно выслушав меня, Званов
и Елена Дмитриевна сказали: «Мы, Ананий Андреевич,
хорошо понимаем обстановку в Н. запасном батальо-
не. Мы согласны с вашей серьезной и откровенной
просьбой. Заменим вас, Ананий Андреевич, товари-
щем Измайловым, пришлем на помощь ему и вам
в Н. запасной батальон новых товарищей, которые бу-
дут успешно разоблачать политику эсеров, меньшеви-
ков и корниловцев».
Собравшиеся одобрили кандидатуру Измайлова,
так как хорошо знали его работу в Н. батальоне. За-
канчивая речь, я сказал, что ПК рекомендует в заме-
стители товарищу Измайлову Максимова и Ефанова
и что, очевидно, никто из присутствующих не будет
возражать против выдвижения этих сильных и энер-
гичных организаторов-большевиков в партийный ко-
митет.
— Правильно, Ананий Андреевич! Приветству-
ем!— раздались голоса. — Остальных выберем сами.
— А ты, Ананий Андреевич, разве не останешься
в комитете? — спросил Игнат Лухманов.
— Не войду, Игнат Денисович, — решительно от-
ветил я.
— Я не согласен с тобой
166
— Мне в ПК партии предложили принять участие
в работе полкового комитета, и я, конечно, согла-
сился.
— Ясно, — проговорил Синюков. — Ананий Андре-
евич правильно сделал себе отвод и попросил в ПК
командировать для работы в Н. запасном батальоне
видных деятелей, большевиков — организаторов и
пропагандистов.
— Когда они начнут у нас работу? — спросил Пуч-
ков.
— Немедленно, товарищ отделенный, — ответил я
и подчеркнул:—Вести партийную работу повседневно
обязаны вместе с ними и все мы, рядовые члены
партии.
Ефанов поднялся, призвал собрание соблюдать
тишину. Когда реплики прекратились, он предложил:
— Товарищи, кто за товарища Максимова, подни-
мите руки.
Руки дружно вскинулись. Ефанов, поглядев, сказал
радостно:
— Единогласно. Товарищ Максимов, вы с нынеш-
него дня являетесь членом партийного комитета в Н,
запасном батальоне.
Он уступил председательское место Ильичеву. Тот
громко объявил:
— Голосую, товарищи! Кто за кандидатуру в коми-
тет Н. запасного батальона товарища Ефанова, прошу
поднять руки.
Поднялось четыре десятка рук. Ильичев скользнул
взглядом по ним.
— Товарищ Ефанов прошел единогласно. Запиши-
те!— обратился он к секретарю, ведшему протокол,
— Есть записать, товарищ председатель, — ответил
бойко Фирсов.
XXXI
На этом собрание закончилось. Все встали ид тихо
разговаривая, начали расходиться. Лухманов и Си'
нюков, застегивая шинели, подошли ко мне, спросили(
167
кого кроме Измайлова, которого они знают, пришлют
из крупных большевиков для постоянной партийной
работы в полки? Я сообщил им, что сейчас сотни,
тысячи членов партии возвратились и возвращаются
из Сибири, становятся на учет в ПК, приступают к пар-
тийной деятельности. Я заверил их, что крупными
ораторами не обидят Н. запасной батальон — пришлют
сильных людей для борьбы с эсерами и меньшевика-
ми. Я рассказал им и о том, что видел в приемной
Петроградского комитета Свердлова, членов Государ-
ственной думы, вернувшихся с каторги,—Муранова,
Бадаева, Петровского и Самойлова.
— Тогда, конечно, пришлют, — согласился с не-
скрываемой радостью Лухманов. — Если не пришлют
к нам крупных партийцев, то мы не скоро одержим
победу над эсерами, меньшевиками и корниловцами.
Да и государственная власть у них в руках: они могут
смещать с должностей неугодных им командиров, как
они это уже сделали с Копыловым, и отправлять их
поодиночке или группами на фронт, а то и прямо
в тюрьму.
— Два полка, говорят, отправили, — сообщил Си-
нюков.— И те не отказались — поехали, крича «ура»
Керенскому и Временному правительству. Упорно го-
ворят и в нашем Н. запасном батальоне, что будто бы
несколько эшелонов солдат выпроводят из столицы
на фронт.
— А что думают солдаты? — поинтересовался я.
— Одни — за отправку, другие не желают ехать,—
сказал Синюков. — Необходимо направить сильных
ораторов в эти части для агитации. Как ты думаешь,
Ананий Андреевич?
— Обязательно. Поговорите об этом с Измайло-
вым, Максимовым и Ефановым. Мы побеседуем с чле-
нами комитета в своем полку. Да и сами сложа руки
сидеть не будем: проведем митинги с солдатами,
намеченными к отправке на фронт, — проговорил я.
— Пойдем, пойдем! — подхватил Синюков. — Бу-
дем действовать!
168
XXXII
Строевые занятия в полку почти прекратились:
на плац, за город, не выходим. Находимся больше
в казармах, проводим время на собраниях, за чтением
газет и в спорах между собой. Лухманов и Протасов,
члены партийного комитета Н. полка, настолько заня-
ты, что я редко встречаюсь с ними, — я веду партий-
ную работу только в своем батальоне, выступаю из-
редка на улицах, среди солдат и рабочих. Часто про-
вожу время в Таврическом, в залах которого всегда —
днем и ночью — толпа солдат, рабочих, студентов,
курсисток, офицеров, гимназистов, адвокатов (моло-
дые адвокаты учатся красноречию у думских орато-
ров) и служащих, торговцев и чиновников. И сегодня
я в толпе солдат, разгоряченных и накаленных речами,
пробираюсь в буфет позавтракать — позаправиться,
как говорят солдаты, ломтиками хлеба с кетовой
икрой или сливочным маслом, — такой вкусной пищи
не найти ни в одном ресторане. На Питер, на страну
надвигался голод. Итак, слава буфету Временного
правительства! Слава бутербродам! Людской поток
вынес меня в круглый зал. Широкие печи сверкали
белизной изразцов, как бы освещали высокие розовые
стены. Мраморные колонны отражали в себе тени и
свет. «Уж не струится ли по ним ключевая вода?» —
поглядывая на замечательный мрамор колонн, поду-
мал восхищенно я. То здесь, то там у колонн кучки
солдат. Опершись на винтовки, они ели булки, ломти
пеклеванного хлеба с колбасой, сыром и рыбой. Над
каждой группой — облачко бледно-зеленоватого дыма
от цигарок и дешевых папирос. Высоко, под распи-
санным потолком, сверкали величаво бронзовые
люстры. Стоял гул шагов, говор. То и дело хлопали
тяжелые двери. Со столов говорили беспрерывно
ораторы от разных партий, члены Государственной
думы. У многих были сорваны голоса, и эти не гово-
рили, а сипели, хрипели и страстно размахивали ру-
ками, как бы желая жестами оформить свои мысли и
образы. Они сияли, сверкали, полыхали разутюжен-
ными костюмами, галстуками, воротничками, пробо-
169
рами волос и адвокатскими бородками, усами, бака-
ми, подусниками, золотыми челюстями, бритыми
круглыми физиономиями над толпой солдат, студен-
тов, курсисток, рабочих, служащих и чиновников.
— Идет господин Родзянко! — крикнул подобо-
страстно моложавый господин, шарахнулся в сторону
и раскрыл, как крылья, руки. — Граждане, расступи-
тесь! Дайте дорогу, граждане, его высокопревосходи-
тельству председателю Государственной думы!
Толпа немедленно расступилась; образовался ши-
рокий проход, по нему можно на тройке промчаться.
Одни ораторы оборвали речи и застыли с выпучен-
ными глазами, повернув возбужденные, почтительно
и сладко улыбающиеся физиономии в сторону туч-
ного Родзянко. Другие, не обращая никакого внима-
ния на председателя Думы, жарили ловко, залихватски
речи, выводили такие кренделя, будто они не гово-
рили, а отшлепывали на столах сцены из какого-
нибудь балета. Я протиснулся вперед, чтобы посмо-
треть на Родзянко: он катился, нет — полз, как копна
сиреневого сена. Оказавшись в проходе, я остановил-
ся, не зная, к какой прижаться человеческой пестрой
стене — к левой или правой?
— Ананий Андреевич, — позвал голос, — моя
здесь, шагай, шагай кб мне!
Я оглянулся — Мени Ямалетдинов. Я подался к
нему, стал подле него, отжав в глубь толпы женщину
с орлиным носом и пышным бюстом, с густыми дым-
чатыми бровями на широком лице. Мне немножко
стало жарко от ее бюста, и я обонял запах кофе
с примесью топленого молока... Ямалетдинов сжал
мне руку.
— Здорово. Знаешь, моя много думал о тебе.
Моя...
Крики «ура» загремели, прокатились, заглушили
слова Мени. По проходу, широкому и зеркальному,
катилась сиреневого цвета копна сена — это Родзянко.
Он тяжело дышал, пыхтел и сопел. Его жирные серые
щеки тряслись, вот-вот оторвутся и шлепнутся на зер-
кальный бронзовый паркет. От него шел пряно-кисло-
ватый запах: он вспотел, но катился и катился. Вот он
170
почти против меня и Мени Ямалетдинова. Его крошеч-
ные очи (назовем глаза очами) неопределенного
цвета ехидно и зло поблескивали. За ним вышагивала
свита, останавливалась, а потом двигалась как-то рыв-
ками, то нагоняя, то отставая от него. Среди свиты —
откормленные дамы, стройные девушки, с загадочным
и нежным томлением в очах. От них, когда они по-
равнялись со мной, пахнуло острыми и благородными
ароматами, не то что от самого Родзянко, свежим
телесным теплом, первыми весенними подснежника-
ми. И все эти женщины и девушки одеты скромно, но
чрезвычайно прилично.
Оказывается, в Екатерининский зал вошли гвар-
дейцы-матросы, присоединившиеся только сегодня
утром к народу, к революции. Их привел приветство-
вать Временное правительство великий князь Кирилл
Владимирович. Ямалетдинов, не отпуская моей руки,
рванулся за свитой. Толпа колыхнулась, залила про-
ход, сдавила нас, понесла и понесла, плюща друг
о друга в великолепной давке, в восторге радости.
Мы не заметили, как оказались в коридоре, на пер-
вых ступеньках лестницы, ведущей на хоры, забитые
до отказу народом. Толпа остановилась у входа. В зале
стояли роты гвардейцев. Их штыки, как длинные со-
сульки льда, тускло поблескивали. На черных шинелях:
банты, ленты, банты и ленты; они были похожи на
стрелу красной молнии, застывшей и неподвижной.
Экипажное знамя переливалось небесными и золо-
тыми цветами. Родзянко подошел к столу и попробо-
вал стать на него, но никак не мог подняться: мешали
и тянули книзу шуба и куполообразный живот. По-
багровев, он оглянулся на свиту, но никто не дога-
дался помочь ему.
— Ох, пых, пух, ах, — сопел, отдувался и пыхтел
Родзянко, но крыльев у него не было, для того чтобы
взлететь на стол. Это заметил какой-то вольнопёр
в щегольской офицерской шинели, стройный и гибкий,
схватил стул и подлетел с ним к Родзянко.
— Ваше превосходительство, разрешите предло-
жить...— брякнул замирающим от счастья голосом
вольнопёр, подставил стул к его левой ноге, толстой,
171
как бревно, и взял Родзянко под руку. «Пух, ах,
пух», — просопел Родзянко и при помощи стула и поч-
тительного вольнопёра поднялся на стол, уставился
тусклыми очами на гвардейцев, среди которых было
немало, даже очень немало бородачей и георгиевских
кавалеров. Придерживая полу шубы (в зале было
довольно прохладно и проносились сквозняки), он ше-
велил толстыми губами. Вероятно, его высокопревос-
ходительство думал, что сказать этим хамам, пришед-
шим приветствовать его как главу «революционного
правительства», черт бы их взял! Холеный, высокий и
подтянутый, с круглыми оловянными глазами, коман-
дир экипажа, смущенно и с брезгливостью в чуть
играющей улыёке озираясь по сторонам, подал бла-
городнейшим голосом команду:
— Братцы воины, смирно, равнение прямо. Вни-
мание!
Глаза гвардейцев-матросов остановились на пред-
седателе Государственной думы. Родзянко вздохнул,
поморщился; на его рыхлых, отвислых щеках появи-
лись красные пятна, словно командир полка, великий
князь и племянник бывшего царя Николая, пришел
не приветствовать, а бить его по толстым щекам,
давно не бритым. Студент, стоявший подле Мени
Ямалетдинова, в зеленой новенькой, с .ясными, как
огонь, пуговицами, сказал, и довольно громко, так, что
на него зашикали его соседи:
— Эта туша не чувствует, как история издевается
над ним!
— И говорит не то, что думает, — ответил студен-
ту Мени Ямалетдинов.
— Православные воины... — захрипел председа-
тель Государственной думы.
— Среди нас не все православные, ваше высоко-
превосходительство, а имеются и правоверные и ни
в кого не верующие, — поправил громко Родзянко из
первой шеренги какой-то матрос.
В толпе прошелестел смех: кто-то возмущенно
дашикал; кто-то поперхнулся кашлем; кто-то угро-
жающе рявкнул:
— ТишеГЧто это? Откуда такое безобразие?
172
Наступила тишина. Командир экипажа вытянул шеюг
потом опять втянул ее в воротник шинели и скосил
оловянные глаза на линию матросов: они стояли не-
подвижно, на их бородатых и бритых лицах не выра-
жалось ничего — розовато-восковой блеск, и этот
блеск протянулся почти ровной полоской на черном
фоне шинелей. Тишина. В ней редкий кашель, сопенье
и шипенье. Мени Ямалетдинов и студент сияли улыб-
ками. Серое, рыхлое лицо Родзянко побагровело,
глазки спрятались в жире век. Его левая рука нервно
сжимала полу шубы, накинутой на плечи. Шуба, рос-
кошнейшая шуба, вот-вот сползет с его грузного тела,
шлепнется на стол и зацветет мехом — серебристыми
и черными переливами. В его свите движение, наклоны
головок и голов, пожимание плеч, перегляды между
собой, гневные и злые взгляды в сторону рабочих и
солдат.
— Позвольте мне, старому военному, поздоро-
ваться с вами. Здравствуйте, молодцы!—оправившись
от ярости и приняв спокойно-приветливый вид, прогу-
дел Родзянко, открыл глазки, сверкнув обжигающими
зрачками, и пошел гудеть и хрипеть, как старый и
давно разбитый орган: — Поздравляю вас, братцы, со
свободой!
— Здравв... жа-амм ва-ам, ваше высокопревосхо-
дительство!— гаркнул заученно и привычно, как бы
одним горлом, гвардейский экипаж.
Родзянко приосанился, откинул круглую, тускло-
серебряную голову настолько, насколько позволяли
ему розовые складки его шеи, выпиравшие из-под
крахмального воротничка. Он остался доволен отве-
том гвардейцев.
— Позвольте мне, — загудел и заскрипел Родзян-
ко, — сказать вам, братцы воины, спасибо за то, что
вы пришли сюда, чтобы помочь Временному прави-
тельству водворить порядок... обеспечить славу и
честь родины. — Его голос с каждым словом стано-
вился все громче и торжественней. Он гудел и скри-
пел о родине, о том, что «не позволит врагу, прокля-
тому немцу, погубить нашу матушку Русь». Гвардейцы
отвечали ему то и дело дружными криками «ура».
173
— Ваши братья сражаются, — ревел он, — вы тоже
должны принять участие в этом сражении, чтобы осво-
бодить территории нашего отечества.
— Отечества? — воскликнул вопросительно-тонким
голоском какой-то гвардеец из задних рядов эки-
пажа.
— Да, отечества, — подхватил Родзянко. — Вы не
должны быть толпой... Вы должны подчиняться офи-
церам и верить им, как верит им Государственная
дума, Временное правительство. А теперь, братцы вои-
ны, возвращайтесь спокойно в казармы, чтобы по пер-
вому требованию явиться туда, куда вас позовет рево-
люционное правительство, туда, где вы будете нуж-
ны!— Родзянко помолчал, шумно вздохнул, посопел,
остановил очи на гвардейцах.
Гвардейцы прокричали «ура», но не так громко и
дружно, как в начале его речи. Потом Родзянко гудел
и скрипел о том, что старая власть не могла вывести
Россию на нужный путь победы и спокойствия, а новая
власть, если ей все будут доверять, подчиняться ей и
поддерживать ее, сумеет с божьей и вашей помощью
возвеличить матушку Россию.
— Это как же, ваше высокопревосходительство,
вы ее возвеличите? — прозвучал снова голос из рядов
гвардейцев.
От этого голоса не у одного офицера экипажа пе-
рекосилось лицо; не у одного офицера округлились
глаза и ляскнули челюсти от бессильного бешенства.
Родзянко опустил полу шубы; медленно закрыл рот,
пошевелил толстыми губами; не заметил, как шуба
сползла с его широких, налитых жиром плеч на стол
и засверкала черно-серебристым мехом. Вольнопёр,
стоявший недалеко от председателя Думы, подлетел
к нему, поднял тяжелую и роскошнейшую шубу и на-
кинул ее ему на плечи. Родзянко даже и не заметил
такой почтительной любезности вольнопёра, не под-
держал шубу за полу, так как пальцы были сжаты
в огромнейшие кулаки: они просились, рвались на сво-
боду, погулять по физиономиям гвардейцев, особенно
того, который осмелился возмутительно выкрикнуть
из строя ему, представителю, какой там представи-
174
телю — главе государства российского: «Это как же,
ваше высокопревосходительство, вы ее возвеличите?»
— Пух, ох, пах, — сопел, хрипел и отдувался Род-
зянко, силясь заглушить ярость в груди, сдержать по-
рывы кулаков, чтобы они не унесли его со стола; но
он остался на столе, и только шуба, роскошнейшая
шуба, не поддержанная им за полу, сползла опять на
стол и снова раскинулась черно-серебристым мехом.
Потом она пошевельнулась, превратилась в какого-то
зверя и скользнула со стола на пол. Родзянко разгне-
вался и потерял дар слова, его голос срывался и не
гудел торжественно, а скрежетал и лаял. Гвардейцы
уже не слушали его, стояли вяло, с унылыми лицами.
В толпе, на хорах и в коридорах, стали шуметь, бро-
сать разные реплики. Даже кощунственные реплики,
на которые его высокопревосходительство затруднял-
ся отвечать, да и не мог, так как они, по его глубо-
кому убеждению, были неразумны: в них заключалось
требование мира, хлеба; в них призывалось к конфис-
кации помещичьих земель и передаче их безвоз-
мездно крестьянам.
— Ох, пух, ах, фу, — отдувался, пыхтел и сопел
Родзянко, и пучил, и пучил пламенеющие зеленоватым
огоньком глаза.
— Граждане, тише!
— Вспомните, где вы находитесь!
— Здесь не рынок, граждане, а Таврический дво-
рец!
Худенький, рыжий и остроносый студент метнулся
от Ямалетдинова, подбежал к Родзянко, вскочил на
стул и громко начал и начал чеканить:
— Товарищи гвардейцы, внимание!
Шум в Екатерининском зале и на хорах внезапно
затих. Тысячи глаз остановились на худеньком и ры-
жем молодом студенте, стоявшем соломинкой подле
огромной копны сена — Родзянко.
Наступила полная тишина. Даже, казалось, затаил
дыхание и сам его высокопревосходительство Род-
зянко. Даже, как заметил я, растерялась и свита его;
она только настороженно и глупо улыбалась. Впро-
чем, улыбались и еще кое-кто: были довольны тем,
175
что студент не побоялся Родзянко, вскочил на стул и
стоит и стоит себе на нем, возле озадаченного и зака-
меневшего Родзянко.
— Товарищи гвардейцы, председатель Государ-
ственной думы, — резал студент (в его металлическом
голосе — горечь, ирония и боль), — все требует от вас,
чтобы вы спасали матушку Россию. Так ведь это, това-
рищи, понятно! Кто же из нас, русских, не любит Рос-
сию? Мы все глубоко любим ее. Вот у господина Род-
зянко немало этой русской земли... Поезжайте хотя
бы в Екатеринославскую губернию. Там десятки тысяч
десятин земли. Какой, товарищи гвардейцы, земли-
то, — самой черноземной! «Чья, — спросите вы, — эта
земля?» Вам крестьянин тут же, без запинки, ответит:
«Председателя Государственной думы Родзянко!» Это
правда, я вам не вру, товарищи гвардейцы. Вы можете
спросить об этой земле и у самого господина Род-
зянко.
— Долой Родзянко! — послышались с хор редкие
голоса. — Землю эту надо сейчас же отдать крестья-
нам!
— Во-во! И немедленно! — подхватил студент.—
Правда. .. Истинной народной кровью полита! Госпо-
дин Родзянко требует от вас, товарищи гвардейцы,
чтобы еще раз полили своей кровью erb земли, по-
лили для того, чтобы она урожаи ему богатые давала,
а вы б с голоду дохли!
— Долой Родзянко! — опять прокатились голоса
с хор и со ступенек лестниц.
Им вторили редкие голоса гвардейцев.
— И вы, товарищи воины, думаете, что это только
в Екатеринославской? Еще имеется у него землица
русская и в других губерниях. Например, в Новгород-
ской, Смоленской. Там, говорят, едешь, едешь, даже
рысью едешь, а землицы этой да и лесам края нету.
Спросишь у крестьян встречных: «Чья эта земля-
то?» — они ответят: «Председателя Государственной
думы Родзянко!» — «А леса-то чьи?» А крестьяне отве-
тят: «Все его же, Родзянки!» Так вот, товарищи гвар-
дейцы, господам родзянкам есть что спасать... и они
хотят это спасать не своими головами, а вашими. Они
176
называют земли княжеские, графские, дворянские,
монастырские, баронские, удельные, бекские и хан-
ские русской землей.
Товарищи гвардейцы и рабочие, а вы вот спросите
у председателя Государственной думы: если вся эта
земля русская, которой владеют помещики, и духо-
венство, и сам Родзянко, станет сегодня вашей, будет
ли он заботиться о спасении матушки России? Нет, не
будет!
— Точно! Долой Родзянко! — прокатился гул.
— Мы эту землю у них, у господ родзянок, возь-
мем!
— У-урр-а-а-а!
‘— Возьмем! И сами, товарищи солдаты, без гос-
под родзянок, будем защищать рабоче-солдатскую и
крестьянскую Россию! И так будем защищать, как ее
никогда и никто так еще не защищал! — закончил сту-
дент и соскочил со стула.
Родзянко что-то бормотал гвардейцам, кричавшим
вместе с рабочими и солдатами «долой Родзянко», по-
том махнул злобно рукой, спустился со стола и, забыв
про шубу, лежавшую на полу, тяжело покатился к бо-
ковой двери. Свита из военных, штатских, дам и деву-
шек, что-то выкрикивая, вихрем пронеслась за ним.
Какой-то поручик с длинным лицом и рыбьими гла-
зами вертелся впереди Родзянко и, размахивая ру-
ками, покрикивал:
— Граждане, расступитесь, расступитесь! Дайте
пройти его высокопревосходительству!
Люди расступались, и Родзянко, красный, гневный,
словно выгнанный из берлоги медведь, нес свое груз-
ное тело, и от него разливался запах пряно-кислого
пота. Вольнопёр подхватил шубу, роскошнейшую
шубу, и, держа ее на левой руке, бросился за свитой.
На стол, с которого только что спустился Родзянко,
поднялся другой оратор, с ржавой бородкой, с ржа-
выми волосами, зачесанными назад, в сером поношен-
ном костюме (и бородка, и волосы, и впалые щеки,
и костюмчик делали его похожим на Белинского), —
это был Суханов.
— Идем, — потянул меня за рукав шинели Мени
177
Ямалетдинов. — Моя не хочет слушать скрип ветряной
мельницы.
Круглая голова Родзянко, поднимавшаяся над тол-
пой, все еще плыла по длинному Екатерининскому
залу. Я даже не видел розовых складок на его за-
тылке,— огромная серая голова, как шар, плыла и
плыла, а потом превратилась в туманное облачко и
затерялась в синеватых туманностях зала. Мы прошли
на правую сторону дворца, остановились в широком
и светлом коридоре. У дверей в Белый зал густо тол-
пились рабочие, солдаты, матросы и студенты, стоял
приглушенный шум голосов, тянулись вверх струйки
зеленоватого дыма папирос и цигарок. Доносились из
зала голоса ораторов.
— Зал заседаний Исполнительного комитета, —
сказал Мени Ямалетдинов. — Идет заседание. Войдем?
Мы с трудом протиснулись сквозь толпу в зал и
не обрадовались такому счастью, хотели было повер-
нуть назад, но уже не могли — люди стеной ломились
навстречу. В Белом зале, как и в коридоре и у дверей,
то и дело перекатывался гул голосов, и такой, что
было трудно что-нибудь понять. Казалось, это был не
гул голосов, а шум от катящихся круглых камней. Но
все же горячие и истерические речи депутатов пере-
крывали его.
Толпа отжала меня и Ямалетдинова налево.
Мы очутились в кругу солдат, матросов и рабо-
чих.
XXXIII
Депутаты тесно сидели на стульях и скамейках.
Между ними и в проходах стояли солдаты, рабочие и
матросы. Среди них то здесь, то там зеленели сту-
денческие тужурки, отливали золотом и черной смо-
лью коронообразные прически женщин. Все эти люди
слушали ораторов — членов Государственной думы и
членов президиума Исполкома, шумно выражали свое
сочувствие или неудовольствие то одному, то другому
оратору или депутату. Гул голосов бил тяжелыми
струями мутной воды, глушил слух так, что я сам по-
178
гружался в какой-то невыразимо ревущий, поднимаю-
щийся гвалт. А в двери из коридора все напирали и
напирали, давя и плюща друг друга, новые солдаты,
рабочие и люди разного звания, — всем хотелось по-
слушать речи представителей власти, лидеров разных
партий; всем хотелось знать, что предстоит им в бли-
жайшем будущем. Меня крепко притиснули к стене,
и я с ужасом думал, что вот-вот превращусь в лепеш-
ку. Пот катился с моего лица, и его вытирала чья-то
грубо-шершавая шинель. И Мени сдавили, но он
усердно работал локтями и куда-то отплыл. Я собрал
силы и попробовал пробиться обратно к двери, но
натолкнулся на такой напор людского потока, что меня
оттеснили в зал, в ряды депутатов. Не удержавшись
на ногах, я упал на колени к седовласому депутату,
морщинистое лицо которого имело цвет снятого мо-
лока, и пахнуло от него чем-то затхло-сладким. Я под-
нялся с его колен и смущенно извинился перед ним.
Он вскинул мучительно набрякшие веки и, обнажив
прокуренные, желтые зубы, устало-безразличным го-
лосом сказал:
— Ничего. Черт знает что творится. Вот уже две
ночи не спим — ораторствуем.
Я поглядел назад: Ямалетдинова нигде не было.
Люди, стоявшие в проходах и между рядами стульев,
на которых сидели депутаты и члены Государственной
думы, мешали им, утомленным и измученным суточ-
ными заседаниями, видеть президиум и слушать ора-
торов. Депутаты были вынуждены тоже подняться, но
им мешали и стулья и гости. Иные из депутатов, более
сметливые и не столь тучные, поднялись на стулья и
скамейки и часами стояли на них. Кто-то громко пред-
ложил:
— Товарищи, стулья и скамейки мешают, уберем
их вон из зала!
Его предложение было принято. Депутаты и члены
Думы принялись передавать стулья и скамейки через
головы друг друга. Отливая коричневой краской и ла-
ком, они поплыли и поплыли через зал, к дверям.
Когда стулья и скамейки скрылись в коридоре, в бе-
лом зале стало немножко свободнее, даже пронес-
179
лись сквознячки, залетевшие неизвестно откуда, и
освежающе повеяли на разгоряченные и потные лица.
Я передохнул и расправил плечи. Но, видя, как перли
из коридора все новые слушатели, я все же подумал:
«Надо скорее пробраться к выходу», — и сделал дви-
жение вперед, преуспел немного и сйова уперся в не-
проходимую человеческую стену, пышущую жаром.
— Стоп, братишка, — добродушно улыбаясь, про-
говорил широкоплечий, с крупным загорелым лицом
матрос и сверху жалостливо поглядел на мою кро-
шечную фигуру, но, увидав мою бороду, чрезвычайно
смутился и пробормотал извиняюще: — Простите, па-
паша. Стойте здесь, а уж я своей спиной защищу. Не
раздавят. Защитим, папаша. Видите, какие мы дяди,—
приглядываясь к моей дремучей курчавой бороде,
пояснил обнадеживающе матрос. — И он повел озор-
ным взглядом на матросов, стоявших по бокам его.
Действительно, как увидал я, матросы выглядели
богатырями, стояли крепко на ногах й сдерживали со-
бой, своими широкими спинами, напор людей. Я вы-
тер рукавом шинели пот с лица и, несмотря на уте-
шение братишек, пал духом, мысленно ругая себя за
то, что легкомысленно послушался Мени Ямалетди-
нова и вошел в этот зал, в котором уже третьи сутки
подряд идет словесное состязание. «О, .демократия
всех классов и сословий! — воскликнул я. — В твоих
словесах может захлебнуться и утонуть революция!»
— Вот и президиум полез на стол, — прогудел ба-
сом матрос с широким загорелым лицом и с ярко-
белыми, жемчужными зубами. — Вот говоруны-то!
Разошлись... эко разошлись! Поехали с орехами... и
опять до утра, а от утра до вечера... Что за языки
у русских интеллигентов!
— О народе заботятся, вот и языков не жалеют, —
бросил язвительно другой матрос, и на его загорелом
лице появилось презрительное выражение. — И Суха-
нов опять на столе!
— Кому же заботиться, как не им! Заботятся, с ка-
кой стороны им ловчее хомут накинуть на народ,—
проговорил длинный солдат, стоявший подле меня, и
в его серых мягких глазах заиграли огоньки. — Да вот
180
никак не сговорятся: большевики мешают — разобла-
чают их.
— Где они? Их депутатов, кажется, нет на этом за-
седании?— спросил я, подняв глаза на широколицего
матроса.
— Был два часа тому назад Званов, сказал речь
и ушел. Ушли вместе с ним и другие большевики. Они
не станут зря терять время на разговоры — у них де-
лов по горло. Званов сказал то, что надо. Он изложил
требование рабочих и солдат. Сказал, что Временное
правительство не пользуется доверием народа, вме-
сто него предложил от партии большевиков и всего
народа выбрать революционное правительство, кото-
рое могло бы защищать на деле интересы народа,
а не болтать. Так прямо и сказал! Вот после его вы-
ступления деятели и вожди эсеров и меньшевиков
танцуют и приплясывают на столе. А вот, как я слы-
шал в ЦК партии, товарищ Ленин скоро приедет, так
они начнут во все тяжкие гопака отплясывать.
Члены президиума поднялись на длинный стол,
чтобы лучше руководить заседанием, хотя и бессиль-
ны были навести порядок в зале. Впереди членов пре-
зидиума на столе приплясывал Суханов, сыпал и сыпал
тусклые, как стертые пятаки, слова.
— Не время, не время, товарищи, говорить о ре-
волюционном правительстве. Те, кто говорят о таком
правительстве, — наивные дети. Ближайшими задачами
Временного правительства и Исполкома являются пол-
ное уничтожение царизма и безболезненная ликвида-
ция войны. Да, да, товарищи! Да и как мы, социалисты,
создадим революционное правительство, когда бур-
жуазия в организационном отношении несравнимо и
опытнее нас и духовно богаче? Да и какая может быть
социалистическая революция! Это бред большевиков.
Это крайний максимализм! Черная анархия!
— Не пугайте! — крикнул матрос с широким заго-
релым лицом. — От таких страстей, какие вы говорите,
большевики в обморок не упадут!
На матроса враждебно зашикали депутаты, под-
няли руки и похлопали дружно Суханову, который
кончил речь и, уступая место очередному деятелю Вре-
W1
менного правительства, попятился как член прези-
диума, остался стоять на столе. После Суханова гово-
рил Стеклов, грузный и высокий, с сизыми щеками и
грязной бородой. У него до того всклокочены во-
лосы на большой квадратной голЪве, что кажутся
кустарником, из которого вот-вот вылетит птичка и
радостно зачирикает: «А я все же вырвалась на волю!»
Он сказал почти то же самое, что и Суханов, но только
более осторожно в отношении большевиков. За Стек-
ловым разливались еще какие-то депутаты: эсеры,
меньшевики, энесы, плехановцы и просто прогресси-
сты. Они призывали, пугали большевиками, анархией,
призывали не отрываться от Временного правитель-
ства, звали крепить дисциплину, к борьбе с левыми
«безответственными» людьми, толкающими своими
речами, литературой и действиями темный народ к
анархии.
— Большевики подводят Россию к пропасти! —
крикнул щуплый, с утиным носом на сизой физионо-
мии деятель. — Мы все, поставленные революцией...
— Революция никого из вас, предателей, не ста-
вила к власти. Лжете вы! Самозванцы вы! — прока-
тился голос от средней двери, из коридора.
Щуплый, с утиным носом представитель власти за-
пнулся, осклабился и вытаращил обиженно-оскорблен-
ные очи в ту сторону, откуда раздался голос. По залу
пронесся гул возмущения: осмелиться оскорбить так
представителя власти и деятеля эсеровской партии! Но
тут же среди стоявших в проходах и в коридорах раз-
дались аплодисменты, одобряющие солдата, подав-
шего голос. Когда шум прекратился, щуплый деятель
вытянул шею, смахнул с физиономии злую улыбку,
поднял руку и погрозил указательным пальцем:
— За нами Россия. Ею поставлены мы к рулю вла-
сти. И мы, лучшие люди России, оправдаем ее доверие
к нам. Заявляю, что мы не струсим перед анархией:
раздавим ее! Раздавим в зародыше!
Серое скуластое лицо председательствовавшего —
Чхеидзе — залилось слабым румянцем, порозовело и
стало похожим на персик: ему не понравилисьпослед-
182
ние слова щуплого оратора, и он, сдвинув густые бро-
ви, резко оборвал его:
— Товарищи, не забывайте, что у нас дэ-дэмокра-
тия. Прошу вас выражаться более осторожно... дэ-
элекатно! — Он хртел что-то еще сказать, но в это
время затрещали выстрелы во дворе.
В Белом зале наступила тишина. Я только сейчас
заметил, что уже надвигался вечер, его бледно-зеле-
новатые, похожие на цвет тины, сумерки вливались
в окна и заливали зал. Матрос, широколицый и высо-
кий, приложил ладони к губам, прогудел басом:
— Казаки!
Настороженная тишина как бы взорвалась, обру-
шилась страшным шумом и топотом. Меня бросило
влево, потом вправо, так что, если бы впереди не ока-
зался высокий и узкогрудый солдат, я ударился бы
головой о стену и раскроил бы себе череп. Когда я
опомнился, часть людей, стоявших у дверей и стены,
отхлынула в коридор. Некоторые депутаты и члены
Государственной думы попадали от страха. Щуплый
деятель, только что грозивший большевикам, и Суха-
нов, обличием похожий на Белинского, размахивая по-
лами сюртуков, бросились со стола к дверям, но тут
же, натолкнувшись на толпу людей, застрявшую в две-
рях, повернули обратно и скользнули под стол. Дру-
гие члены президиума лежали вповалку на полу, за
прикрытием длинного стола. Один только Чхеидзе не
потерял спокойствия, остался одиноко, как маяк среди
бушующего моря, на длинном столе и каркающим,
грачиным голосом призывал депутатов и гостей к спо-
койствию и выдержке. Часть людей, давя лежачих и
перепрыгивая через них, в животном ужасе бросалась
из одной стороны зала в другую, чтобы выбраться из
него и спастись от казаков. Матросы и высокий солдат
и еще группа солдат и рабочих прижались к дверям и
удивленно наблюдали за метанием депутатов и дея-
телей власти. Только глаза матроса-богатыря, который
назвал меня «папашей», презрительно улыбались, как
бы говорили: «А вот мы и узнали, какие вы герои,
какие вы представители демократии, какие вы социали-
сты». Откуда-то на помощь Чхеидзе вывернулся Ке-
183
ренский. Он нервно, как подстреленная цапля, подбе-
жал к одному окну, вскочил на подоконник, распах-
нул форточку и, высунув голову, стал истерически,
осипшим голосом кричать:
— По местам! Все по местам! Защищайте Государ-
ственную думу! Слышите: это я вам говорю, Керен-
ский! Керенский! Керенский! Это Керенский вам гово-
рит! Защищайте вашу свободу, революцию, защищайте
Государственную думу! По местам! По местам! Все
по местам!
XXXIV
На дворе, в сквере перед дворцом стояла тишина.
Выстрелов не слышно. Но выстрелы все еще гремели
в ушах депутатов и членов Государственной думы, хотя
они, услыхав голос Керенского, начали приходить
в себя и, озираясь, стали подниматься с пола, выле-
зать из-под длинного стола. Члены президиума сму-
щенно заняли места на столе. Их лица все еще выра-
жали испуг, хотя и улыбались. Казалось, что каждому
из них хотелось уйти из Белого зала и побыть наедине,
но никто из них не мог решиться на это. Председатель
сердито проскрежетал;
— Товарищи, заседание Исполкома продолжается.
Снова начались речи, длинные, серые, бойкие, на-
пыщенные, вялые и скучно-горячие. Широколицый
матрос громко сплюнул, круто повернулся. От его дви-
жения повернулись другие, — как шестеренки от огром-
ного колеса. Расталкивая людей могучими плечами, он
направился к выходу. Его товарищи и длинный, узко-
грудый солдат с серыми мягкими глазами последовали
за ним.
— А ну, папаша, — задержав взгляд на мне, пред-
ложил матрос-богатырь, — не отставай, если хочешь
выбраться из этой говорильни... Один, без нас, не
выйдешь!
Матросы шли впереди меня, тихо разговаривая.
Встретив небольшую группу матросов, вооруженных
винтовками, они задержались. Задержался и я.
184
— Довольно бы было, Коньков, и одного залпа,
а вы дали три, — проговорил широкоплечий богатырь
и положил широкую ладонь на плечо низкорослого
матроса Конькова.
— Разве три? — поднимая густые черные брови,
улыбнулся Коньков. — Дали, товарищ Железнов, че-
тыре. .. — и убрал улыбку с темного и умного лица,
освещенного пламенем больших черных глаз. — И что
же? Как результаты?
— Чуть не передавили друг друга, — рассмеялся
Железнов. — Характер показали... Теперь мы знаем
их храбрость. Это нам на будущее пригодится, а буду-
щее недалеко. Самые крупные деятели под стол за-
сели. А Керенский открыл форточку и чуть не захлеб-
нулся в истерике.
— Слышали его вопль, — проговорил Коньков и,
подумав, спросил: — А не попадет нам от партийного
комитета за такую шалость? Узнают — крепко всы-
пят! — Коньков сдвинул черные брови над перенось-
ем, обвел черным пламенеющим взглядом товарищей
и попросил: — Об этой нашей шалости, братишки, мол-
чок. Пусть останется это тайной, между нами.
— Конечно, — подхватил Железнов. — Не будем
же мы сами об этом рассказывать. — Он намеревался
что-то еще сказать, но, взглянув по сторонам, на иду-
щих людей, не решился.
Мени Ямалетдинов подошел ко мне, схватил меня
за руку и потянул за собой.
— Моя думал, что тебя, Ананий Андреевич, разг
давили. Ай-ай, какая получилась давка! Меня так толк-
нуло в бок, что моя оторвался от пола, повис лок-
тями на плечах солдат и вылетел вместе с ними в ко-
ридор. Хорошо, что двери высокие, а то б моя го-
лову разбил.
Я слушал Ямалетдинова и молчал; говорить не хо-
телось: паника депутатов Исполкома и членов Госу-
дарственной думы оставила во мне брезгливо-тягостг
ное впечатление. Коридор был залит народом, пестрел
одеждами и головными уборами, и мы, работая лок-
тями и плечами, медленно пробивались, чтобы по-
185
пасть в буфет. Зажгли свет. Люстры, как созвездия,
горели над человеческим потоком. В сиянии их цвета
одежд и головных уборов приняли фантастический
блеск, да и лица людей казались помолодевшими и
более веселыми, чем днем. Войдя в ресторан, мы не-
много постояли у входа. За столиками — солдаты, сту-
денты, рабочие, дамы, девушки, офицеры, деятели
разных партий и члены Государственной думы. Все
пили чай, ели бутерброды, ели так, что скрипели че-
люсти, разговаривали, спорили о выступлении рыжего
студента в Екатерининском зале. В проходах между
столами толпились кучки мужчин и женщин, пили и
ели стоя мутный чай, торопясь и обжигаясь. Девушки
и дамы, ярко-нарядные, в широкополых шляпах, укра-
шенных перьями и цветными лентами, налегали боль-
ше на пирожное — ели, роняя крошки. Какая-то курно-
сая и краснощекая красавица, разговаривая с толстым
и черноусым господином в пронзительно черном
фраке, в два приема проглотила пирожное и облизала
крем с пальцев. Господин, ощупывая лаковыми карими
глазами бюст красавицы, спросил:
— Еще хотите?
— Благодарю, — промолвила дама и, томно вздох-
нув, сказала: — Не стоит. Очередь большая.
Черноусый господин выпятил грудь, надул пухлые,
розовые щеки, с достоинством возразил:
— Для членов Государственной думы очередь
очень короткая. Постойте здесь... — И господин по-
плыл к буфету.
Роскошная красавица улыбнулась, достала из сум-
ки батистовый платочек и вытерла алые губки, погля-
дывая на черную, высоко поднятую голову члена Го-
сударственной думы, — он, как откормленный жереб-
чик, пробивался сквозь толпу и мимо столиков к
буфету. И действительно, не прошло и пяти минут, как
господин с лаковыми карими глазами возвратился и
протянул на бумажке три пирожных.
— Пожалуйста, — проговорил он.
— И так много! — воскликнула красавица, и ее
лицо расплылось, — нет, не расплылось, а по нему за-
186
розовела зыбь улыбочек, и оно стало совсем-совсем
невыразительным, даже немножко глуповатым.
«Неужели при виде пирожных все дамы, даже очень
хорошенькие, глупеют!» — подумал я невольно.
— Не взять ли и нам, Ананий Андреевич, по пирож-
ному? — поймав мой взгляд, предложил Мени Ямалет-
динов.
— Не ем, — вздрогнув, ответил резко я и отвел
глаза от дамы и черноусого господина.
— А ты погляди на людей, с каким жаром едят.
— Я хочу на воздух, на улицу, — сказал я громко,
повернулся спиной к Мени и, работая локтями и пле-
чами в движущейся и жующей толпе, шагнул к выходу.
Ямалетдинов покорно последовал за мною. В скве-
ре неподвижно пестрела толпа; на Шпалерной ждали
появления Родзянко серые квадраты солдат. У меня
кружилась голова, тошнило. Черт знает что! Мне очень
захотелось подняться высоко-высоко в синеву, где нет
Государственной думы, ни ее членов, ни родзянок
в богатых шубах, ни курносых и краснощеких краса-
виц, облизывающих крем с пальцев, ни пирожных.
Ямалетдинов, не чувствуя моего настроения, молча
шагал подле меня. Он все время порывался что-то ска-
зать, заглядывая мне в лицо, но так ничего и не ска-
зал: видно, только потому, что я смотрел на петро-
градское вечереющее небо, в бездонную синеву, где
теснились сверкания тьмы и таинственного, еле улови-
мого зрением света. Надвигался вечер, прохладный
ветер дул вдоль улицы, поднимая клочья газет и ше-
луху семечек. Желтое солнце давно скатилось за четы-
рехэтажные пепельно-серые и морковного цвета дома.
Там, где оно село, над домами остался его латунный
след, да и он блёк, смахивался мглою, надвигающей-
ся на Петроград. Золотились смутно купола и кресты
церквей: на них еще трепетали блики солнечного
света. Где-то в противоположном краю столицы уныло
благовестили: бом, бом, бом. В шумящем, как вешняя
вода, пестром потоке людей, на тротуаре, улыбну-
лось лицо из-под солдатской папахи и пропало, но
улыбка его осталась в памяти. «Кто это? — вздрогнул
я. — Как мне знакома эта улыбка!»
187
— Первухин! — воскликнул я. — Конечно, он! Пер-
вухин! Старший унтер-офицер, гвардеец Н. полка!
Первухин наплыл, надвигался на меня своей стат-
ной фигурой, осклабился, сверкнул белыми ровными
зубами:
— Ананий Андреевич, откуда?
— Из Таврического, — ответил я, здороваясь с ним.
— А я в Таврический.
— Твой полк был на поклонении у Родзянко?
— Идем завтра к нему давать присягу, — прогово-
рил Первухин, не замечая подле меня Ямалетдино-
ва.— Скажи, к какой партии примкнул?
— Как это примкнул? Я не штык, а человек, — воз-
разил я. — Разве ты не знаешь? А ты, Первухин?
— Конечно, к эсерам. Это самая верная и веселая
партия.
— Я так и думал, поздравляю. Эта партия самая
подходящая для тебя, — сказал я чуть насмешливо.
— Заходи, потолкуем, — не почувствовав моей на-
смешки, предложил Первухин. — Я выбран депутатом
в полковой Совет и от партии эсеров.
— Только вступил в их партию — и они сразу тебя
выдвинули, — проговорил я. — Славная партия!
Первухин выпрямился, стукнул каблуками, пожал
мне руку и, не удостоив взглядом Ямалетдинова, слов-
но он не лежал с ним в одной палате лазарета, шаг-
нул в поток.
— Смотри, Ананий Андреевич, — воскликнул Яма-
летдинов и рассмеялся, — народ орлов сбивает с вы-
весок булочной и с какого-то еще магазина! — и мах-
нул рукой на другую сторону улицы.
Там действительно группа юношей сбивала золо-
тых орлов с вывесок. Им помогали трое рабочих, уже
усатых и с морщинами на блеклых лицах.
— Надо поглядеть, — предложил я. — Перейдем
через мостовую. Люблю такие сцены, наивные и дет-
ские, неосмысленные. В таких народных сценах боль-
ше юмора, чем гнева. —Я взял друга под руку и по-
тянул за собой. — Идем, идем!
168
XXXV
Серафиму Петровну не видел вчера: весь день (он
был серый, дождливый) перечитывал «Поэтическое
воззрение славян на природу» Афанасьева, второй том
(эту книгу я взял из офицерской библиотеки, в эти дни
беспризорной, и малосознательные солдаты растаски-
вали книги с ее полок на цигарки). Нынче, пожалуй,
опять не увижу: надо везти винтовки и патроны на за-
вод. Винтовок раздобыли еще более двухсот, — они
пригодятся рабочим. Я надел шинель, шапку и ждал
Арсения Викторовича и Спиридона Протасова, кото-
рые должны подъехать на грузовиках. Был уже позд-
ний вечер. Солнце давно село, и на город легли мгли-
стые сумерки, чуть зеленоватые. Упали тени от высо-
ких каменных домов, и снег принял серо-пепельный
цвет. Синюков подошел ко мне, озабоченно сказал:
— Видно, не приедут. Раздумали.
— Как? Не может быть... Это за оружием-то не
приедут? Приедут. Рабочие от оружия никогда не от-
кажутся,— возразил я твердо, а потом и сам чрезвы-
чайно забеспокоился. «Неужели не приедут? Нет, при-
едут», подумал я и предложил Синюкову подо-
ждать у ворот. Синюков согласился.
Когда мы вышли к воротам, на широкий, слабо
освещенный двор въехали две машины и остановились
у цейхгауза. С грузовиков спрыгнули рабочие. Среди
них был и Арсений Викторович. Шоферы тут же от-
стегнули правые борта грузовиков, чтобы было удоб-
нее класть винтовки и ящики с патронами в кузов.
Я и Синюков подошли к Арсению Викторовичу.
— Задержали машины. С трудом достали их, — от-
ветил он, здороваясь с нами, и пояснил:—Да и, ска-
зать правду, засветло не хотелось ехать к вам. Сами
знаете, у нас немало эсеров и меньшевиков на заводе.
Увидят — начнут спрашивать: откуда привезли оружие?
Ну, и пойдут разговоры, а мы не хотим их.
— Понятно, — согласился Синюков. — Еще взду-
мают делить... А где Протасов?
— Он не приехал. Встретил сестру и пошел к ней, —
189
ответил Арсений Викторович. — Что же, будем гру-
зить?
Мы вошли в цейхгауз, остановились в начале поме-
щения, которое было заполнено винтовками, ящиками,
шинелями, гимнастерками, шапками, фуражками, ки-
пами сурового белья, носками и сапогами. Пахло ко-
жей и слежавшейся шерстью. У письменного стола си-
дели солдаты Павлов и Пучков, фельдфебель Макси-
мов и унтер-офицер Устинов. Увидав нас, они перегля-
нулись между собой, поднялись.
— Всё это так, — начал Синюков. — Мы, кажется,
договорились с тобой, товарищ Устинов, а теперь...
Как же это? Нет, ты уж, пожалуйста, не городи. Ору-
жие и патроны давай. Мы сейчас погрузим, увезем
и... концы в воду. Понял?
— Как не понять... Все это так, — возразил Усти-
нов, невысокий унтер-офицер с кроткими карими гла-
зами на продолговатом лице, украшенном острым но-
сом и большим ртом. — Оружие необходимо рабо-
чим, но я не могу его выдать без предписания своего
командира полка.
— Не понимаю, — нервно проговорил Синюков.—
Мы же договорились, а теперь ты на попятную. Как
же это так, товарищ Устинов?
— И совсем нет... Я прошу разрешения* командира.
Будет оно — отпущу. Отвечать-то, пойми, Синюков,
мне придется, если эти концы найдут у меня в цейх-
гаузе? Мне, а не кому-нибудь другому. — Его карие
кроткие глаза остановились на Синюкове. — Пусть то-
гда полковой Совет даст вам наряд на винтовки и пат-
роны.
— Я депутат полкового Совета, — сказал Синю-
ков.— Разве этого тебе мало? Я напишу сейчас тебе
наряд...
— Твоей одной подписи мало. По твоему наряду
я отпустил на Путиловский, — проговорил Устинов,—
и, кажется, поступил незаконно: должна быть подпись
председателя. Возьмите подписи председателя и
командира полка... Вот и всё, и я оружие выдам.
— Ты большевик? — спросил сердито Синюков.
190
— А ты не знаешь? — спросил в свою очередь оби-
женно Устинов.
— Если так кочевряжишься, не выдаешь оружие,
то, конечно, не большевик, — отрезал с раздраже-
нием Синюков.
— Если бы я не был им, так вы и не разговаривали
бы со мной, — обиженно ответил Устинов. — Не теряй
время, Синюков, иди к председателю.
— К одному?
— Согласен.
Синюков вышел из склада и направился в Совет,
к Игнату Денисовичу Лухманову. Через несколько ми-
нут он вернулся с запиской от него. На записке была
печать и его подпись. Синюков, сурово улыбаясь, по-
дал разрешение на оружие Устинову. Тот поглядел на
него и покачал головой.
— На бумаге только печать и подпись, а сколько
выдать винтовок и патронов к ним — не сказано. Что
он, белены объелся или не в своем уме? Он должен
поставить количество винтовок и патронов, — взволно-
вался обычно кроткий Устинов, его глаза потемнели,
усики сердито задвигались над большим ртом. — При-
дется, Синюков, опять тебе бежать...
— Я говорил о количестве. Лухманов сказал: «Иди.
Там Костя Устинов не обидит большевиков. Он в до-
ску наш челбвек... Очень крепкий большевик: стаж
имеет партийный с 1911 года».
— Ну, это он зря... — пробормотал смущенно
Устинов. — Я в партии с весны 1913 года.
— Таков ответ Лухманова, — продолжил Синю-
ков. — Не веришь, так сходи и проверь мои слова.
Устинов чуть заметно улыбнулся: он остался дово-
лен похвалой Лухманова, повернулся к нам худень-
кой спиной, шагнул от стола. Мы прошли за ним. Усти-
нов взял ручку и поставил в наряде: «275 винтовок и
60 ящиков патронов». На лице Синюкова появилось
сияние улыбки. Молодея, он подмигнул глазом Арсе-
нию Викторовичу и другим рабочим.
— И два «максима», — прибавил фельдфебель
Максимов. — Припиши, Костя.
— Два «максима» и один «кольт», — улыбаясь,
191
проговорил Устинов. — Павлов, — обратился он к сво-
ему помощнику, тоже большевику, — отпусти все это
по наряду им, да, пожалуйста, поживее. А вы, — обра-
тился он к Арсению Викторовичу, — распишитесь в
приеме оружия — и немедленно его на машины.
Мой земляк расписался. Потом мы пошли прини-
мать оружие и патроны. Грузили быстро, тихо, чтобы
не заметили солдаты, проходившие по двору. Рабочие
с Арсением Викторовичем, Синюков и я сели на пат-
ронные ящики. Грузовики выехали спокойно — часо-
вые стояли свои. Над городом — пепельно-зеленова-
тая тьма. Улицы многолюдны. Заводы и фабрики при-
ступили к работе. Их трубы дымили. Их мрачные, по-
крытые многолетней копотью корпуса — освещены
яркими огнями, и свет беловатыми квадратами лился
в ночь. Дул легкий холодный ветер, слегка обжигал
щеки, уши, хотя с высоких крыш домов бежала по
трубам вода и на улицах блестели зеркальным черным
лаком лужи и затихающие ручьи. Нет-нет да и блеснут
из мглы главы и кресты церквей, освещенные темной
синью неба, а потом пропадут за домами, в густой тем-
ноте. Подняв воротники, рабочие сидели впереди меня
и Синюкова. За их спинами нам было немножко теп-
лее: не дул так сильно ветер в лицо. Рабочие, за исклю-
чением моего земляка, еще молодые, Почти юноши,
безусые и безбородые. Я смотрел на них и думал
о том, что эти люди должны много пролить крови,
своей и вражеской, чтобы создать на земле такую
жизнь, о которой они думают. Они будут жить в леген-
дах и песнях поэтов. Их имена будут вдохновлять мо-
лодежь к героизму, — в героизме красота, в нем —
смысл жизни. О героизме трудно говорить, ибо он
выше всего возвышенного. Вот о звездах, о месяце и
о солнце можно говорить. Арсений Викторович толк-
нул плечом меня. Я обернулся, обрывая свои мысли.
Он глядел на небо. Ветерок шевелил его густые усы.
— Ананий Андреевич, о чем сейчас думал? У тебя
такое было выражение на лице, что я пожалел, спуг-
нув его. Поэтическое было выражение. Думаю,
что ты, земляк, больше поэт, чем философ. Глядя на
твое лицо, я так воспрянул духом, что хотел запеть
192
песню, но не нашел для нее подходящих слов, краси-
вых, понимаешь, слов, и своих.
— Искать надо слова для песни не в голове,
а в сердце, — ответил я с легкой и дружеской иронией.
— Согласен. И мы их найдем. Эх, дружище, мы та-
кую запоем песню на нашей земле, что весь остальной
мир будет подпевать нам.
— Еще доставить бы грузовика два винтовок
и патронов для начала этой песни, — отозвался рабо-
чий и закурил папиросу.
Арсений Викторович улыбнулся и отвернулся от
меня.
Неужели они, мой земляк и рабочие, думали, как и
я, о героизме? Какое было у меня выражение на
лице? Да и видел ли его мой земляк? Он смотрел на
небо, а не на меня. Может быть, там, среди редких
звезд, видел мою физиономию? Врет. Сам философ.
Я улыбнулся своим мыслям, нелепым и, конечно, дет-
ским. Закурили и остальные рабочие. Запахло махор-
кой и папиросным табаком. Огоньки, вспыхивая, осве-
щали уголки их воротников, носы и лбы. Выехали на
пустырь. По нему, шурша в кустах, гулял ветер. Неда-
леко, за пустырем, мерцали из мрака редкие огни фо-
нарей и окон рабочего поселка, еще дальше — мутно
чернели стены заводских корпусов. Оттуда доноси-
лись лязг, сопение и грохот. Грузовики пересекли пу-
стырь, въехали в поселок и остановились против двух-
этажного деревянного домика, на крыльце которого
чернели люди. Рабочие спрыгнули первыми с грузови-
ков. За ними — Синюков, Арсений Викторович и я. Си-
нюков, обдергивая шинель, подошел к Арсению Вик-
торовичу, спросил:
— В этот дом?
— Да. На второй этаж, налево.
— Люди, что стоят на крыльце, свои?
— Да, члены партии.
Люди подошли к машинам.
— Можно разгружать? — послышался голос.
— Давайте, и быстрее, товарищи, — проговорил
Арсений Викторович, — и осторожно, без шума.
В каких-нибудь полчаса люди разгрузили машины
7 С. Малашкин
193
и подняли их груз на второй этаж. Синюков, попро-
щавшись с Арсением Викторовичем и рабочими, уехал
в город: ему надо быть у Анны Смирновой. Сестра
наконец-то вспомнила о нем. Синюков так обрадо-
вался ее письму, что весь день ходил в приподнятом
настроении. Я и земляк, проводив Синюкова и шофе-
ров, поднялись на второй этаж. В конце коридора,
в двух смежных комнатах, выходивших окнами во
двор, лежали винтовки, ящики и три пулемета. В пер-
вой, выходившей окнами на улицу, я увидел Серафиму
Петровну, Катю, а с ними троих юношей и девушек.
На столе кипел самовар, стояли голубенькие чашки,
стаканы и тарелка с хлебом, сахарница и ваза с ланд-
рином. Увидав Серафиму Петровну, я покраснел —
обрадовался встрече, хотя и не ожидал увидеть ее
в этом доме, и прошел в соседнюю комнату, где
группа рабочих, толпясь в дверях и в коридоре, рас-
сматривала оружие.
— Опись оружия имеется? — спросил пожилой,
с бритым лицом и с большой лысиной рабочий.—
Если есть, то начнем раздавать винтовки под расписку,
— Описи нет, — ответил Арсений Викторович,—
отпустили прямо чохом. Надо сейчас же записать но-
мера винтовок. Они нужны будут для районного коми-
тета партии. Как запишем, так и раздадим. — Он за-
держал взгляд на двух зеленоглазых парнишках.—
Коля и Сережа, садитесь к столу, — предложил
он. — Я и Ерофеевич будем называть номера, а вы
внимательно записывайте. — Он вынул из кармана
пальто тетрадки в коленкоровом переплете и подал
их юношам.
— Можно и карандашом? — спросил Коля.
— Не годится. Надо обязательно чернилами. Чай,
мы не картошку записывать будем, а оружие. За него
каждый из нас будет отчитываться перед партией,—
сказал строго Арсений Викторович. — Катенька, дай
чернила и ручки.
Вошла девушка, поставила чернильницу на стол, по-
ложила две ручки и тут же удалилась. Земляк и Еро-
феевич, лысый рабочий, приступили к делу — начали
перекладывать винтовки, называя у каждой номер.
194
Коля и Сережа стали внимательно вносить их в тет-
ради. Рабочие помогали Арсению Викторовичу и Еро-
феевичу: сухими тряпками вытирали металлические
части оружия, отсыревшие в тепле. Я стоял в дверях,
привалившись к притолоке. Двое рабочих, уже немо-
лодых, в коротких ватных пиджаках, тихо разговари-
вали в коридоре. Они жаловались на то, что жить стало
еще труднее, на дороговизну продуктов, на плохие
заработки. «Революцию сделали, царя смахнули, эсеры
и меньшевики у власти, а облегчения в жизни ника-
кого нет: еще тяжелее стало». Другой рабочий, стояв-
ший спиной ко мне, рассмеялся.
— Ты, Ефим Петрович, прав. Эсеры и меньшевики
кормят Учредительным собранием и будущей социа-
лизацией земли, а сами говорят, что нельзя трогать
капиталистов и помещиков, так как у них опыт в управ-
лении страной, капиталы у них, да и иностранные
государства, говорят они, откачнутся от России, и Рос-
сия погибнет.
— Об этом только и поют, — проговорил пер-
вый.— А под их песню торговцы цены живодёрские
подняли, каких не было и при царе Николае. А жи-
лище? И на комнаты цену подняли. А что за комнаты?
У хорошего хозяина хлев для свиней чище. Буржуазия
и после революции осталась в просторных квартирах,
в дворцах и особняках, революция, Евгений Данило-
вич, и не потеснила их.
— Эсеры об этом не говорят, — сказал Евгений Да-
нилович.— Они боятся заикнуться об этом: а вдруг
обидят Милюкова или Коновалова, что тогда им бу-
дет? Нет, Ефим Петрович, мы еще не сделали того,
чтобы по-человечески жилось рабочему народу. Вчера
я с удовольствием слушал на цеховом собрании вы-
ступление товарища Петровского. Он прямо сказал,
что Временное правительство ничего, кроме голода,
нищеты и кабалы, не дает рабочим и крестьянам. Его
надо заменить революционным правительством — Со-
ветом рабочих и солдатских депутатов. «У рабочих и
солдат, — сказал Петровский, — другого выхода нет,—
надо бороться, готовиться к боям за социалистиче-
скую революцию. За такую, к которой призывает наша
195
партия». Слушая разговор, я не заметил, как сзади
кто-то прикоснулся к моей руке. Я обернулся. Сера-
фима Петровна стояла в пальто и в пуховом желтом
платке.
— Ананий Андреевич, домой не собираетесь?
— Хотите сказать, в казарму?
— Да. Нам по пути.
— Идемте. Вы уже собрались?
— Я готова. А вам и собираться нечего. Вы в ши-
нели и шапке.
Я попрощался с земляком и с рабочими, кивнул го-
ловой Кате и девушкам, стоявшим в дверях первой
комнаты, и вышел на лестницу. Серафима Петровна
задержалась, прощаясь с девушками; я слышал, как
они целовались.
— Задержала? — закрывая плотно за собою дверь,
сказала она. — Как темно, — и стала спускаться, дер-
жась за перила.
Я пропустил ее вперед и последовал за нею.
XXXVI
На улице — тьма.
Мы вышли на дорогу. Ледок хрустел4 под ногами;
кое-где хлюпали лужицы. Не разговаривая, мы пере-
секли пустырь. Редкие фонари тускло освещали улицу,
казались желтыми шарами во тьме. Одноэтажные и
двухэтажные деревянные дома были мрачны, непри-
ветливы. За ними, за пустырем, могуче дышал маши-
нами, станками и горнами огромный завод. Большие
окна корпусов были залиты изжелта-беловатыми и си-
неватыми светами. Было уже поздно, мы торопились —
шагали быстро. Вот и застава. Здесь дома пошли вы-
сокие и каменные. На улицах тихо, прохожих мало.
Света нет — Временное правительство экономит элек-
троэнергию. Над высокими темными домами — полосы
неба. Они похожи на пепельно-зеленоватый ластик,
осыпанный белым горошком. Я изредка поднимал
глаза, поглядывал на звезды; они мигали лучиками,
улыбались какой-то лукавой печалью, понятной, воз-
196
можно, только им. А отчего я печален сегодня? Может
быть, оттого, что болтаюсь под ногами людей, у ко-
торых большие желания, которые широко смотрят на
жизнь? Может быть, потому, что мне нравятся черные
блестящие глаза и ямочки на смуглых щеках Сера-
фимы Петровны? Может быть, еще потому, что полю-
бил Серафиму Петровну, но боюсь ей в этом при-
знаться? Я остановился и, неожиданно для себя, за-
смеялся, сперва тихо, потом все громче и громче.
«Это когда же я ее полюбил?» — спросил я у себя.
Смеясь, я не видел во тьме Серафимы Петровны: ее
как бы не было рядом со мной.
— Ананий Андреевич, что вы смеетесь? Над кем
вы смеетесь так?
Услыхав ее слова, я привалился спиной к фонар-
ному столбу. На широкой улице — тьма, тишина. Я вы-
тер рукавом шинели пот с лица. Серафимы Петровны
около меня не было. «Ушла? — удивился я. — Куда же
она ушла?» Страх за нее сжал мне сердце, перехватил
дыхание. Во тьме ничего не видно, но стояли шорохи —
это проносился ветер, шуршали и хрустели льдинки,
шушукались и булькали ручейки под пленкой льда.
Выше, над домами и до самого неба, стояла тишина,
черная и чуть голубеющая вверху, под мелкими золо-
тисто-беловатыми горошинами звезд. Я тихо позвал:
— Серафима Петровна?
Она не отозвалась.
Я позвал громче:
— Серафима Петровна?
И на этот раз не последовало ответа. Тишина. В ней
мяукали кошки, шуршали и хрустели льдинки, звенели
и булькали под пленками льда ручейки. Я метнулся
от фонаря и как безумный побежал по улице, все
дальше и дальше. Не помню, как я пересек Невский,
очутился на Звенигородской, поднялся на второй этаж
и позвонил. Пришел я окончательно в себя только то-
гда, когда передо мной распахнулась широко дверь.
— Вам кого, позвольте спросить, и так, лю-ли,
поздно ночью? — прогудел бас.
— Товарища Прокопочкина.
— Входите. Прошу.
197
Я на пороге в прихожую. Надо мною навис грузно
Успенский; голос его гудит, рокочет и позванивает
изредка двумя слогами — «лю-ли». Когда слушаешь
его, кажется, катится коляска по каменной мостовой,
катится с громом, а тройка, впряженная в нее, наигры-
вает бубенчиками. Его сивая грива всклокочена. Борода
цветет синей сиренью, да и пахнет ею. Его круглые
глаза блестят так ясно, что кажутся хрустальными.
Бархатная синеватая блуза, грудь которой была заса-
лена и в жирных пятнах, висела мешком на нем. Я за-
метил, что он узнал меня, обрадовался, схватил мою
руку и стиснул в своей теплой широкой лапе.
— Лю-ли, ждали, ох, ждали, — прогудел и прозве-
нел Модест Азархович. — Заходи, заходи! — Не отпу-
ская моей руки, он потянул меня в квартиру. — Ну, фи-
лософ, как дела? Я философам, лю-ли, всегда рад, как
праздникам двунадесятым. Ха-ха! — хохотнул он и под-
мигнул мне левым глазом. — Раздевайтесь, вешайте
шинель на вешалку, шапку на нее же и проходите в ка-
бинет, вот в эту дверь, — он кивнул головой на бархат-
ную портьеру, из-под которой просачивался желтый
свет. — А я, лю-ли, разбужу Прокопочкина. Он раздру-
жился, разбойник, со мной на эту ночь: не пожелал
быть при беседе нашей. — И Модест Азархович прото-
пал по широкому коридору и скрылся где-то в конце
его, в далекой комнате.
Я повесил шинель и шапку и, прислушиваясь к стуку
в дверь, шагнул в кабинет и внезапно увидел скелеты
с красными, огненными глазами, устремленными на
меня. Я в ужасе вылетел обратно в прихожую и чуть
не сбил с ног хохочущего Модеста Азарховича, подо-
шедшего из конца коридора.
— Ага, — перестав хохотать, воскликнул он, — ис-
пугались! Я так, лю-ли, и предполагал!
Я молчал и дико поглядывал на него. Успенский
взял меня под руку и почти силой втолкнул в кабинет,
мимо скелетов с красными глазами. В просторном по-
мещении — оранжево-кровавый сумрак, тепло. Шел
первый час ночи. Свет бил из глазниц черепов, стояв-
ших по бокам письменного стола. Стены заставлены
высокими, от пола и до самого потолка, книжными
198
полками. На небольших столиках и тумбочках — клет-
ки со змеями и другими гадами. Некоторые из них
спали, свернувшись; некоторые, аспидно поблескивая,
медленно текли длинными телами, свертывались
в кольца и опять вытягивались, текли и текли. Налево
и направо, по краям двери, как часовые, — человече-
ские скелеты. Из глазниц их сверкали рубиновые лам-
почки, и это было страшно. Вот эти часовые и испу-
гали меня, когда я вошел в кабинет.
— Лю-ли, садитесь, Ананий Андреевич, — прогудел
Модест Азархович и взглядом ласковым показал на
кожаное громоздкое кресло, спинка которого каса-
лась высокой клетки.
Раньше чем сесть, я осторожно отодвинул его от
клетки со змеями, внимательно поглядел на сиденье:
нет ли на нем какой-нибудь ядовитой твари? Не заме-
тив ничего на кожаной подушке, я осторожно сел на
нее. Потом уперся ногой в стол и вместе с креслом
отодвинулся от письменного стола: уж больно зло-
веще смеялся череп красными глазницами и обнажен-
ными светящимися зубами. Вошел Прокопочкин, скри-
пя искусственной ногой. Он радостно поздоровался со
мной и сел на стул, ближе к-столу. Его лицо, как и
в лазарете, было раздвоено: верхняя часть плакала,
нижняя смеялась. Прокопочкин молчал, пристально
смотрел на меня белесыми плачущими глазами. На
широком кожаном диване, за большой клеткой, в ко-
торой дремала темно-серебристая змея, завозился
невысокий, пожилой человек и, кряхтя, взглянул из-за
клетки и громко плюнул.
— А я, кажется, вздремнул. Ваши змейки, Модест
Азархович, спали... так и я решил... Хе-хе... — Лицо
у него дряблое, с розовыми щечками, немножко пух-
ленькими, с рыжей бородкой, похожей на пучок,
с бледными, цвета осиновой коры, глазками, но ум-
ными и колючими.
— Ананий Андреевич, познакомьтесь, — прогудел
Модест Азархович Успенский и представил меня чело-
вечку на диване.
— Василий Васильевич, — плюнул человечек с ди-
вана и ощерил из рыжей бороденки и такого же цвета
199
усов мелкие зубы. — А фамилия моя Розанов. Весьма
рад познакомиться с вами. Хе-хе! — рассмеялся он и
слегка пожал цепкой рукой мою.
— Философ Розанов, — пояснил Модест Азархо-
вич. — Я как-то, лю-ли, пространно говорил о вас, Ана-
ний Андреевич, Василию Васильевичу.
Я сник, вспомнив прочитанные мною книги Роза-
нова. А их у него немало: «Уединенное», «Опавшие
листья», «Когда начальство ушло», «Люди лунного
света», «Легенда о великом инквизиторе» и другие.
Мысли этих книг — скопище змеек, змей. Они более
страшны, чем вот эти, в клетках, за частыми проволоч-
ными сетками. Я совершенно растерялся, втянул го-
лову в плечи, опустил глаза и, глядя на свои ноги, на
мягкий коричневый ковер, признался:
— Я в восторге от книги «Люди лунного света».
Розанов что-то плюнул с дивана, из-за клетки,
а что — я не понял.
— Вы все еще, Ананий Андреевич, боитесь моих
друзей? — спросил Модест Азархович и показал взгля-
дом на клетки. — Зимой они, лю-ли, не опасны: нахо-
дятся в полусонном состоянии. Вы можете любую по-
трогать— не ужалит. Пожелайте — и достану вам...—
И он шагнул к клетке, из-за которой выглядывал зе-
леноватыми очами Василий Васильевич.
— Благодарю... Нет, я не желаю, — вскочив с крес-
ла, ответил я поспешно, в чрезвычайном волнении.
— Тогда, лю-ли, садитесь, — хохотнув, сказал Мо-
дест Азархович и, заложив руки за спину, прошелся и,
звеня изредка двумя слогами — «лю-ли», как сереб-
ряными бубенчиками, загудел:—Давно это было, ко-
гда я еще был студентом, кажется на последнем курсе^
Нагрянула полиция с обыском ко мне. Я сижу в каби-
нете, вот за этим, лю-ли, письменным столом. По бо-
кам— скелеты с рубиновыми глазами. Словом, обста-
новка кабинета почти вот эта, она мало изменилась
с того времени. Разве клеток со змеями было боль-
ше, чем сейчас. Были скорпионы, ящерицы... Скеле-
тов была не четыре, а восемь: два у двери, два по бо-
кам стола, остальные по углам. Пристав и жандарм-
ский офицер, озираясь по сторонам, робко вошли
200
в кабинет и предъявили ордер на обыск. Полицейские
и шпики из прихожей глядят, а в кабинет войти не ре-
шаются — дрожат от страха. Лица у них, лю-ли, серые.
«Что же, господа, приступайте к своим обязанно-
стям»,— предложил я. Они стоят неподвижно, с ужа-
сом поглядывают на клетки, в которых ползали, изви-
вались змеи. «Ядовитые?» — спросил пристав, пятясь
к двери. «Да, смертельно ядовитые, — ответил я и спо-
койно, безразличным тоном объяснил им: — Вон в той
клетке, что ближе к двери, к левому скелету, — очко-
вая: она прошлой весной, лю-ли, получена мною из
Индии. А вот в той, что стоит у книжного шкафа,—
гремучая и тоже, лю-ли, из Индии». — «Нет, уж вы
нам, господин студент, не объясняйте, — попросил
с дрожью в голосе жандармский офицер. — Мы при-
шли произвести обыск в вашей квартире». — «Пожа-
луйста, господин подполковник, сделайте одолже-
ние! — воскликнул почтительно я. — Квартира и все эти,
лю-ли, жильцы, мои друзья, в вашем полном распоря-
жении. Пожалуйста, приступайте. Не теряйте напрасно
время и не отнимайте его у меня». Пристав и жандарм-
ский офицер переглянулись между собой и проши-
пели в ужасе, обращаясь в одно время ко мне: «А не
могут эти змеи выползти из какой-нибудь клетки, ко-
гда мы будем производить обыск?» — «Одна, лю-ли,
четыре дня тому назад уползла из клетки, и я никак
не могу найти ее. Правда, сбежала не очень ядови-
тая, но все же опасная: человек умирает от ее укуса
через двадцать — двадцать пять минут. Например, от
укуса гремучей, лю-ли, собака умирает через семь-
восемь минут, а человек... А вчера удрала из клетки,
что стоит за письменным столом, на подоконнике, змей-
ка-стрела и вот где-то тут притаилась... Она взвивает-
ся и почти пробивает человека насквозь... Впрочем,
лю-ли, я в это не верю, что она может пробить челове-
ка, а ужалить может, и ее яд молниеносен: укушенный
умирает немедленно, даже не успевает крикнуть
«ах». — «Что же, — выкатив глаза, пролепетал жан-
дармский офицер, обращаясь к позеленевшему при-
ставу,— мы попали не в эту квартиру. Нам надо не
в четвертую, а в четырнадцатую». Пристав чуть не за-
201
дохнулся от радости. «Совершенно верно, господин
подполковник! Мы не в этот подъезд вошли. Простите,
господин студент, за беспокойство. Желаем вам, гос-
подин студент, доброго здоровья», — звякая шпорами
и пятясь с оглядками к выходу, проскрежетали одним
голосом они. Я поднялся из-за стола, проводил их из
прихожей и закрыл за ними дверь.
Модест Азархович рассмеялся и пояснил:
— Если не эти бы друзья, то быть бы, лю-ли, мне
на каторге.
— Одним бы подлецом было меньше в России,—
вставил из-за клетки, с кожаного дивана, Розанов.
— Ха-ха, — хохотнув, остановился Успенский и по-
глядел прозрачными серыми глазами на меня, потом
на Прокопочкина. — Гусь, а не гость! Вот всегда, Ана-
ний Андреевич, этот философ лается. Вы думаете, он,
лю-ли, Россию любит? Как не так! Он свои мысли лю-
бит. Да-да, ведь он этими мыслями состояньице при-
обрел. Ха-ха, — хохотнул опять Модест Азархович.—
И, доложу вам, не маленькое.
— А что же мне было делать, если родители не
оставили мне, как вам, имений, стоящих более трехсот
тысяч долларов? — плюнул раздражительно из-за кле-
ток Розанов и полыхнул на Успенского зеленоватым
пламенем очей.
Модест Азархович Успенский, как бы не слыша
слов Розанова, продолжал:
— Ив знаменитости, лю-ли, пролез, прополз. Ва-
силий Васильевич у всех в почете... И у многих в пе-
ченках. Ему сам Максим Горький фимиам воскурил.
Прочтите его переписку с ним... А юноша остряк Ва-
дим Пловский книжицу сочинил о Василии Василье-
виче, да какую!
— Пловский? — переспросил из-за змеиной клет-
ки, с кожаного дивана, Розанов. — Он, этот Вадим
Пловский... гм... кха-а... все может написать! У этого
Пловского сапоги в три пуда... и он в этих сапожи-
щах может разделать все, что хочешь. Гм-гм! Не гово-
рите, пожалуйста, о нем! Модест Азархович, помол-
чите, а то вытошнит меня. Кха! — харкнул Розанов и,
наморщив брови, плюнул громко, с визгом: — Плов-
202
ский — Вавилонская башня! Он или в вечности стоять
будет, или нигде!
— Ха-ха, — хохотнул Модест Азархович и, потирая
пухлые крупные ладони, энергично шагнул к Розанову,
прогудел: — Скажите, Василий Васильевич, зачем вы,
лю-ли, породили эту Вавилонскую башню?
Философ Розанов махнул рукой и как-то ёрниче-
ски рассмеялся, так зашипел, что змеи, как бы услыхав
шипенье своего собрата, завозились в клетках — по-
текли и потекли. Я взглянул на Прокопочкина: у него
плакали белесые глаза, а большой рот смеялся. Потом
перевел взор на философов, думая, что вот-вот ме-
жду ними начнется словесная битва. Однако битва не
началась: Модест Азархович отошел от Василия Ва-
сильевича.
— Они еще поцапаются, — как бы угадывая мою
мысль, шепнул Прокопочкин. — Тебе впервые и не
вредно послушать их. А у меня, когда послушаю-наслу-
шаюсь их, — подчеркнул значительно он, — мозг раз-
жижается, и я становлюсь зверем. Они уже в своей
учености дошли до такой точки, что дальше им некуда
податься: стена! Ой-ой, — приложил ладонь к щеке,
мокрой от слез и морщинистой от смеха, шепнул еще
тише Прокопочкин, наклонившись к моему уху, — не
выдержу этой змеиной квартиры. Обязательно сбегу.
— А они, — сказал я, взглянув «а клетки, — выпол-
зают из плена?
— При мне не было такого случая, — успокоил
меня Прокопочкин.
XXXVII
Розанов поднялся с кожаного дивана, выскользнул
из-за змеиной клетки. Я и Прокопочкин перестали
шептаться. Философ подошел ко мне, постоял минуты
две-три, затем подвинул кресло и сел против Проко-
почкина. Успенский похаживал, держа руки за спиной.
На плечах его темно-синей бархатной толстовки серела
перхоть. Розанов откинулся назад и положил ногу на
ногу. Серый костюмчик ладно сидел на нем. Из-под
203
светлых, чуть рыжеватых, взъерошенных усов сверкали
мелкие зубы, из-под широкого и умного лба насмеш-
ливо чадили острые, цвета осиновой коры глазки. Нос
у него был красный и мокрый, будто он страдал нас-
морком.
— Модесту Азарховичу легко говорить о Вавилон-
ской башне, — плюнул Розанов и ткнул пальцем в сто-
рону Успенского. — Он развратил в своей молодости,
когда был студентом, да и теперь, будучи профессо-
ром, не одну тысячу людей, которые теперь разру-
шают Россию. Гм-гм! Да, кроме того, сам в кандалах
ходил.
— Лю-ли! — прозвенел бубенчиком Модест Азар-
хович Успенский и прогудел: — Врет, врет, Ананий Ан-
дреевич, не верьте ему! Кандалы я носил не серьезно.
ЛАного лет тому назад мы освободили каторжанина
из тюрьмы. Полиция оцепила Нижний Новгород. Что-
бы провести шпиков, я надел кандалы на себя и отпра-
вился ночью в лес, который находился в двух верстах
от Сормова. Какой-то дьячок из села Колосова, а мо-
жет и монах, лю-ли, заметил меня в кандалах и со-
общил кому следует. Городовые, жандармы и шпики
окружили лес. А я все бряцал кандалами — ходил, бро-
дил по лесу, недалеко от его опушек. Наконец мне
надоело блуждать, да и товарищи помогли каторжа-
нину выбраться из Нижнего, и я вышел в кандалах на
дорогу. Жандармы цап-царап меня. Ротмистр даже
языка лишился от счастья такого — все смотрел и смо-
трел на меня. Потом он фыркнул в восхищении чрез-
вычайном: «Погуляли, подышали свежим воздухом —
и будет. Ну уж, теперича не удерете. Мы вас так за-
куем, так законопатим, что вы и...» — «Вы что, госпо-
дин ротмистр, еще не проспались? — удивленно про-
говорил я и рассмеялся. — Ни из какой тюрьмы я не
бежал; я просто гулял в этом лесу для собственного
удовольствия. Вы, господин ротмистр, меня приняли,
как понимаю я, за кого-то другого, вероятно бежав-
шего из тюрьмы? Если это так, то вы, лю-ли, попали
в довольно смешное положение». — «А кандалы?» —
нахмурившись, прикрикнул недобрым голосом рот-
мистр. «Мои собственные, не казенные», — ответил я.
204
Пристав, городовые и шпики слушают, глаза пучат на
меня. Рожи у них виноватые, побитые, красные и злые.
Я подал паспорт ротмистру. Он и пристав внимательно
полистали его. Потом поглядели на карточки бежав-
шего из тюрьмы и на меня. «Не он», — поскрежетал
пристав и, достав из мундира портсигар, нервно за-
курил. Закурил и ротмистр. Я стоял и смотрел на их
искаженные физиономии. Мне хотелось смеяться, хо-
хотать. «Скажите, господин студент, что за фантазия
обуяла вас ходить в кандалах, да еще ночью и
в лесу? — резко сломав папиросу, спросил скрежещу-
щим голосом ротмистр. — Вы будете за это отвечать...
Вы арестованы!» — «На каком основании, господин
ротмистр? — насмешливо спросил я. — Разве в Своде
законов Российской империи имеется такая статья,
которая запрещала бы, лю-ли, свободным людям но-
сить кандалы? Такой статьи, как мне известно, нет. На
каком же основании вы мне, дворянину Нижегород-
ской губернии, угрожаете арестом?» Я достал из кар-
мана студенческой тужурки ключ, открыл замок, снял
кандалы и, повесив их на руку, поклонился ротмистру.
Городовые и шпики расступились передо мной, и я на-
правился по Балахнинской широкой дороге в сторону
Сормова.
— Вот-вот, — зашипел Розанов, — я и не вру. Кан-
далы все же носили. Симулянт. А симулянт, да будет
вам известно, во много раз хуже настоящего каторжа-
нина. Гм, это правда, правда!
Профессор Успенский мотнул головой, поправил
воротник толстовки и, размахивая руками, рванулся
к Розанову. Тот вскочил с кресла и бросился в сторону.
Модест Азархович за ним, филосф Розанов от него.
Один толстый, рыхлый. Другой дробненький, с розо-
выми щечками, колючими зеленоватыми глазками,
с мокрым носом, в золотых очках. Услыхав топотню и
постукивание их ног по рыжему паркету, шипенье и
шорох по коврам, змеи вытянули головы и, блестя
бусинками черных глаз, лениво завозились — потекли
и потекли в клетках. Мне почудилось, что будто бы
один скелет, стоявший направо от двери, моргнул гла-
205
зом и пошевелил нижней челюстью. В зарослях аква-
риума плеснула водой какая-то темно-серая гадина.
— Нет, не я симулянт, — гудел Модест Азархович,
следуя за философом Розановым, — а вы, вы, Василий
Васильевич!
Розанов отплевывался, убегая от огромного Успен-
ского:
— Натурально вы. Натурально вы! Идеалист! Шут
гороховый!
— Лю-ли, — звенел бубенчиком и гудел Модест
Азархович, — вы и есть, Василий Васильевич, шут горо-
ховый!
Прокопочкин сидел прямо. Его белесые глаза пла-
кали, рот открыт — улыбался. Я отодвинулся с крес-
лом подальше от стола: только теперь заметил на нем
маленькую клетку, а в ней клубочек черных змеек.
Этот клубочек то приподнимался, то опускался. «Га-
дюки,— решил я. — Они ядовитые, хотя еще малень-
кие. Вот они-то и могут вытянуться в ниточку и вы-
ползти из проволочной сетки». Свет из глазниц черепа
падал двумя рубиновыми полосками на стол, на книги
и даже на змеек. Нет, это змейки подтекали к краю
клетки, освещаемой скелетом, в свете его глаз этот
клубок змеек становится красным дышащим пламе-
нем. Я отвел взор от этой клетки.
— Лю-ли, я симулянт? Нет, вы почище, чем симу-
лянт!— звеня и гудя, прокричал Модест Азархович,
шагая следом за Розановым. — И это я вам, дорогой
Василий Васильевич, докажу.
Розанов, не вынимая рук из карманов серого пид-
жачка, кружился и кружился по кабинету, ловко обходя
клетки и кресла, изредка поглядывая-поблескивая
пламенем зрачков на своего приятеля.
— Нет-с. Гм... кишка у вас, Модест Азархович,
тонковата. А если и докажете, что я симулировал или
делал, как вы выразились, что-то «почище»... не из
идеализма, а по другим причинам. Что ж, согласен!
Да-с, не из идеализма, а по другим более высоким
причинам: материальным.
Профессор Успенский отстал от Розанова, повер-
206
нул к столу, открыл ящик, вынул из него книгу, рас-
крыл ее и обернулся к противнику:
— А это что? Лю-ли, извольте взглянуть!
— Покажите. Поглядим, — резко обернулся Роза-
нов. — А-а-а-а, изволите хранить...
Успенский и Розанов уткнулись в открытую книгу;
их лбы, большие, красивые и умные, изрезанные глу-
бокими морщинами, думающие, касаются друг друга,
даже слегка постукивают друг об друга; бороды — ры-
женькая и сивая — вот-вот перепутаются и загорятся
другим странным пламенем; их глаза, ласковые и доб-
рые и острые, как лезвия, устремлены в книгу, нет-нет
да и вскинутся от раскрытой книги, воспламенятся:
одни серым огнем, другие изумрудным, встретятся,
скрестятся и опять полыхнут в книгу.
— Вклеили? Вклеили-с! Гм... Шшш, — прошипел
возмущенно Розанов.
— Лю-ли, вклеил, — прозвенел и прогудел Успен-
ский.— Тогда же, когда посылал вашу книгу в пода-
рок заключенным шлиссельбуржцам. Рука ваша?
— Моя-с. Гм! Не смею отказаться. Притом же и
весьма недурно написано — содержательно, — отплю-
нулся Василий Васильевич.
— А все же прочтем, — прогудел угрожающе Мо-
дест Азархович.
— Прочтем, — плюнул Василий Васильевич и поло-
жил бороду на страницу книги.
Модест Азархович Успенский дунул в лицо Роза-
нова, вернее — на светло-рыжую бородку и сдунул ее
со страницы книги и, положив свою, загудел:
— «Что самое дорогое в вас, дорогие шлиссель-
бургские узники? Не планы ваши, не расчеты, не про-
грамма борьбы, которую выполните вы или не выпол-
ните— это зависит от истории: но то, что уже есть на-
лицо, что достигнуто и факт: ваше братство между
собой. Везде люди ссорятся, ненавидят, завидуют: ве-
зде нации, веры. Но когда я вижу русских людей...»
— Когда я вижу русских людей, — перебил Роза-
нов,— тогда я начинаю молить бога, чтобы он скорее
взял меня от них к себе, на небо.
Успенский, не слушая философа, гудел:
207
— «.. .в простых рубахах, в рабочих блузах, косо-
воротках, с умным, задумчивым лицом мыслящего че-
ловека, — я думаю: вот в ком умер «жид» и «русский»,
где нет рабов и господ, нет мусульманина и право-
славного, нет бедного и богатого, нет дворянина и
крестьянина, — но единое «всероссийское товарище-
ство». Когда я их вижу, то моих пятидесяти лет как не
бывало: чувствую себя молодым, почти мальчиком, хо-
чется играть, хочется читать ваши прокламации».
— Да, — дунул на бороду профессора Успенского
Василий Васильевич, а когда Успенский отпрянул на-
зад и борода его слетела со страницы, он хлопнул ла-
донью по книге и плюнул: —Да, царство божие только
в тюрьме. Пусть бы эти сволочи и сидели в ней, и мь: б
теперь не мучались так, не ахали за народ, Россию...
Да-с! Гм! Не прошло и двух недель, как совершилась
эта революция, и Россия уже начала рассыпаться.
Скоро не останется царства, не останется церкви. Что
же останется? Буквально ничего!
— Врете, Василий Васильевич, останется народ,
Россия останется! — прогудел убежденно Модест
Азархович и стукнул ладонью по столу.
— Позавчера отрекся царь и решил колоть дрова.
— Это полезно ему, — ввернул Прокопочкин, мол-
чавший все время.
— Гм, гм, — плюнул Розанов и метнул колючие,
цвета осиновой коры глазки на Прокопочкина, а потом
на меня и поднял указательный палец, открыл рот.
— Позвольте, позвольте, Василий Васильевич,—
предупредил Модест Азархович Успенский, выпрям-
ляясь над книгой. — Это вы теперь, лю-ли, так говорите
о народе и России. А вот это, что вы написали одинна-
дцать лет тому назад? Может быть, вы тогда, Василий
Васильевич, действительно считали себя идеалистом-
революционером? Или и тогда?
— Не считал, — сказал Розанов. — Это реальное
направление моего ума. Хе-хе! Отвечу прямо: у меня
тогда много не хватало тысяч до тридцати. Так вот
я хотел иметь эту кругленькую сумму. Вам известно,
что в «Новом времени», у старика Суворина, трудно
так быстро заработать — сколотить капиталец.
208
— Решили округлить его при помощи революцио-
неров,— хохотнул профессор Успенский.
— Совершенно верно, Модест Азархович, — про-
шипел Розанов. — Революционеры не так жадны и не
так умны, как Суворин. Суворин, как вы знаете, на
обухе рожь молотит и зерна не уронит. Я ведь тоже
тогда имел, как Пловский, сапоги в три пуда. В этих
сапожищах я и разделывал в «Русском слове».
— Как же, как же! Помню. Вы и в этой газете, лю-
ли, писали про Розанова... Да-с, Василий Васильевич,
порядочно вы вылили помоев на себя. Хорошо, что
вас разоблачили вовремя, — прогудел с сожалением
в голосе Успенский и закрыл книгу «Легенда о вели-
ком инквизиторе», отвернулся от Розанова, спрятал ее
в стол.
— Запри, — плюнул угрожающе Василий Василье-
вич.— Не запрешь — украду. Эта надпись на книге, мо-
жет быть, пригодится мне в революционные дни. Что
касается помоев, то я их лил из одной кадушки и на
полосы «Нового времени» и на полосы «Русского сло-
ва». А чем мои помои, извольте спросить, были хуже
ваших, Модест Азархович, или других литераторов,
философов? Не будем об этом говорить. Эх, да и са-
поги на мне был одни, добротные, привычные к лю-
бым идеологиям. Месили они грязцо идеологий все
же талантливо, если не гениально... Издатель «Рус-
ского слова» помог мне округлить порядочный капи-
талец. А ведь я ругал в этой газетенке только себя...
и ругал себя же и в «Новом времени». А вот теперь
мой капитал полетел. Уж поймать его не помогут и
трехпудовые сапожищи. А может быть, надеть их? Мо-
жет быть, еще разделаем в них, а?
— Куда нам, — хохотнул Модест Азархович. — Те-
перь в Таврическом начали разделывать в этих сапо-
жищах Милюков, Родзянко, Керенский, какой-то Суха-
нов. Боюсь, что ничего у них не выйдет.
— Да, — повторил Розанов, — пожалуй, ничего не
получится у этих ослов: им и трехпудовые сапоги не
помогут. Они — «война до победного конца», а сол-
даты, рабочие и мужики — свое: «Долой войну! Зем-
ля, фабрики и заводы народу. Вся власть рабочим и
209
солдатам». Непримиримые желания. Непримиримые
идеологии. Черт знает что! — Розанов замолчал, оста-
новился против меня и, сверля зеленоватыми глазами,
спросил: — Ананий Андреевич, и вы, наверно, кричите
за Советы?
Я промолчал. Василий Васильевич гмыкнул, повер-
нулся легко на одной ноге и скрипуче воскликнул:
— Что ж, кричите! Бес Гоголь прав! — Он метнулся
серенькой тенью к двери, в приемную, и оттуда, осве-
щенный рубиновым светом скелетов, весь в красных
бликах их глаз, пронзительно: — Но только смотрите,
товарищи, не сожгите Россию и не скушайте вместо
соли ее пепел!
— Не скушаем, Василий Васильевич, — отозвался
Прокопочкин. — Мы не наденем сапоги в три пуда,
чтобы в них разделывать что угодно.
— Не наденете? — просунул розовые щеки и ры-
жую бородку (она у него не пострижена, разрослась
в дни революции и неопрятна) из-за портьеры. — Не
наденете? Гм-гм, любопытно! Это как же так не наде-
нете, а? А впрочем — тьфу! Не надевайте: вам и без
сапог хорошо! Привыкли! И пошли к черту! — И его
розовые щеки и рыжеватая борода пропали за порть-
ерой.
Модест Азархович Успенский, озираясь ясными
очами на меня и подмигивая дружески, выкатился из
кабинета и забубнил в прихожей, изредка позванивая
двумя словами — «лю-ли», как бубенчиками серебря-
ными, а что он забубнил, было трудно разобрать. Про-
копочкин повернул ко мне свое лицо, как бы состав-
ленное из двух половинок — плачущей и смеющейся,
трогательно сообщил:
— Вот у них, у философов, всегда так. Розанов
уйдет бешеным домой, а Модест Азархович завтра
с утра потащит меня в трактир или в пивную, будет
пить, слушать цыганок, и плакать, и плакать. Горько
плакать, — повторил глухим голосом Прокопочкин, и
из его белесых глаз ярче засветились оловянные сле-
зинки и поползли по бледным щекам и улыбающимся
уголкам губ. Он встал и, поскрипывая протезом, зако-
вылял за Успенским. — Мутит, ужасно мутит, — пожа-
210
ловался он от двери и, взмахнув половинкой черной
портьеры, канул куда-то.
Я остался в кабинете один, в чрезвычайном недо-
умении и страхе, среди клеток со змеями и скелетов
с рубиновыми глазницами, свет которых скрещивался
на середине помещения и красными шарами лежал
на темноватых стенах и на клетках.
XXXV&SS
Я не спал — мерещились скелеты и змеи. Вздрем-
нул только на восходе солнца, лучи которого подня-
лись в окна, осветили комнату и раскидались желтыми
пятнами по столу, голубоватым стенам, дивану и моим
ногам, покрытым шинелью. Прокопочкин громко по-
храпывал. Губы его и во сне улыбались, а на левой вос-
ковой щеке блестели дорожки от слез. Протез лежал
на кожаной подуШке кресла. Его металлические части
блестели, как кусочки зеркальных стекол. На полу —
желтый ботинок. Недалеко от него — такого же цвета
с темной от пота ступней чулок. В коридоре и в сосед-
них комнатах — тишина, какая-то вялая и пахла парным
молоком; этот запах вползал в приоткрытую дверь
к нам, вползал из других комнат и коридора. Стараясь
не шуметь, я осторожно сел, спустил ноги с дивана на
пол и стал надевать сапоги.
— Уже? — не открывая глаз и не поднимая го-
ловы, спросил тихо Прокопочкин и как бы издалека,
глухим голосом, предложил:—Спи. Тебе, Ананий Ан-
дреевич, некуда спешить.
— Как это? — проговорил я. — Быть должен в ка-
зарме, я член комитета. Забываешь, что я не свобо-
ден— на военной и на партийной службе.
— Какая теперича служба, — возразил Прокопоч-
кин.— Сейчас солдаты вольны — порвали цепи дис-
циплины и вылетают, как птицы, из ее щелей.
— А ты уверен в этом? Мне кажется, что птицы не
вольны: им ведь тоже, что и нам, надо есть и пить,
надо любить и ревновать, надо защищать себя от бо-
211
лее сильных врагов; нападать на более слабых; надо
строить жилища и продолжать плодиться.
— Такие же рабы, как и люди. Вот об этом, что
птицам надо есть и пить, вить гнезда и продолжать
род, я и не подумал. Спасибо, Ананий Андреевич,—
закончил чуть иронически Прокопочкин, открыл глаза и
поглядел на меня. — А я спал, как громом оглушен-
ный,— подумав, похвалился он и, рассмеявшись, схва-
тил протез и стал прилаживать его к обрубку ноги.
Мы молча оделись и отправились умываться на
кухню. До нас донесся мокрый кашель профессора Ус-
пенского,— он уже встал и работал в кабинете. Бы-
стро ополоснувшись холодной водой, мы вернулись
в комнату. Не успел я причесать бороду, как постучал
в дверь Модест Азархович.
— Можно? — прогудел он.
— Можно, можно, — отозвался Прокопочкин.—
Входите, Модест Азархович.
Успенский распахнул дверь, ввалился. На нем
пальто, поповская шапка, высокие драповые ботики,
в руке толстая коричневая, с серебряным набалдаш-
ником палка.
— Лю-ли, еще не оделись, — звякнул как бы бубен-
чиком, а потом громыхнул профессор. — Ай, ай, ай!
Я и Прокопочкин последовали за Модестом Азар-
ховичем. На проспекте движение. Красные ленточки и
банты рдели на фуражках, шляпах, в петлицах пальто
и шинелей, в гривах лошадей, на автомобилях. Ма-
шины, лошади и дуги тоже приветствовали револю-
цию, Временное правительство. Успенский шагал ме-
жду мной и Прокопочкиным — как бы коренник. Он
ростом выше Прокопочкина. Я не доставал головой до
его плеча. /Аимо нас, обгоняя, неслись — картузы, шля-
пы, котелки и цилиндры, синие студенческие фуражки
и фуражки гимназистов, носы большие и малые, сизые
и белые, бороды черные, рыжие, пегие и гнедые; они
плыли и плыли, как плоды и овощи благодатной и мно-
гоутробной земли. На углу Шпалерной, недалеко от
Таврического, колыхались пестрые толпы и песчаного
цвета колонны солдат. То там, то здесь несли пурпур-
ные знамена и флаги, пели «Марсельезу», «Смело, то-
212
варищи, в ногу» и «Варшавянку», — эти гимны даже
приняли богачи-воротилы, не говоря уже о мелком
буржуа, — они уныло подтягивали, а некоторые даже
с озорной веселостью. Но зато они отводили носы
в сторону, когда в какой-нибудь колонне (а таких было
немало) пели «Интернационал», этот гимн был слиш-
ком резок и неприятен для их благородного слуха.
Какому, скажите, воротиле-богачу могли понравиться
такие слова: «Весь мир насилья мы разрушим до ос-
нованья, а затем мы наш, мы новый мир построим:
кто был ничем, тот станет всем»? Никому б, разумеет-
ся, не понравились! Разве заводчики и помещики
могли бы позволить, чтоб их м и р разрушили до осно-
вания, срыли до фундамента, а сор и щебень выбро-
сили бы на помойку или переплавили бы в пламени
борьбы за социализм? Разве они могли бы позволить,
чтобы тот, кто был ничем, — стал бы в с е м, а кто
был всем — стал бы ничем? Вот только поэтому они
украсили ленточками и бантами петлицы пальто, боб-
ровых шуб, вылезли, выплыли, выскочили на Невский,
Литейный, на Шпалерную приветствовать Временное
правительство — свое правительство, которое еще
«тот, кто был ничем» не разрыл штыком до осно-
вания. Вглядываясь в их лица — чиновников, адвока-
тов, студентов и гимназистов, купцов и офицеров,—
я отстал от Успенского и Прокопочкина. Я вспомнил
Арсения Викторовича, Исаева и других рабочих, их
слова о том, что они проливают кровь за новую Рос-
сию, а помещики, капиталисты и разные там либераль-
ные деятели партий эсеров и меньшевиков захваты-
вают власть, распределяют между собой министер-
ские портфели и кресла и уже напрягают свои изощ-
ренные в предательстве мозги, как им пышнее и тор-
жественнее обмануть народ. Что ж, выводы, сделан-
ные рабочими, оказались глубоко правильными; что ж,
такие обманы не раз случались в истории. Те, кто про-
ливал кровь, оставались и после побед все в той же
беспросветной нищете и рабстве, а богачи-заправилы,
разглагольствуя о свободе и братстве, захватывали
власть, надевали еще более тяжелый хомут на народ
213
и при помощи кнута, топора и креста заставляли его
работать на пользу «демократического, свободного»
государства. Но этого мало! Заправилы-богачи, чтобы
окончательно одурманить народ, вытаскивали какого-
нибудь адвоката или просто (теперь» это очень модно)
бойкого и развязного в цинизме купчика, надевали на
его облысевшую голову лавровый венок вождя, ста-
вили к рулю государства и, прячась за его спиной, на-
чинали представлять победителям, из ран которых еще
сочилась кровь: «Свободные граждане, перед нами
вождь! Смотрите! Приветствуйте его: он вышел из
недр, из толщи народа! Ура! Кричите громче, гражда-
не, «ура»!» Так вот, не лучше ли всех этих краснобаев
адвокатов, разных писак, которые только и замеча-
тельны тем, что талантливо продаются, чтобы не во-
зиться с ними потом, закопать в одну братскую могилу
вместе с капиталистами и помещиками? Я глубоко убе-
жден, что и тогда, когда народ победит, эти адвокаты
и разные писаки примут другую личину, вначале робко,
по-лакейски, пролезут в его среду, потом, пообвыкнув
и обнаглев в ней, пролезут к власти... потом будут
сладко распинаться — кричать и напевать о социализ-
ме; потом, если народ распустит уши, доверится им и
задремлет на мгновенье под их музыку, они предадут
его и выпустят столько крови из него и так удобрят ею
почву отечества любезного, что почва станет черной
от крови, народ онемеет умственно и физически не на
одно столетие. Таких примеров немало в истории.
Солнце уже было высоко; в водосточных трубах
сильнее зашумела снежная вода, падала на тротуары
и, пересекая их, серебрясь и пенясь на солнце, с ве-
селым журчанием стремилась дальше. На вывеске бу-
лочной, мимо которой дня два тому назад я проходил
с Мени Ямалетдиновым, не было ни одного золотого
орла. Народ посбивал деревянных, позолоченных ор-
лов с вывесок магазинов. Неужели они были для него
опаснее Временного правительства? «Ананий Андре-
евич, разве ты не знаешь, что и взрослые часто упо-
добляются детям?» — вспомнил я слова Ямалетдинова.
«Да, это, пожалуй, верно, так бывает иногда и с взрос-
214
лыми людьми, а бывает это потому, что они очень до-
верчивы и правдивы сердцем», — подумал я.
— Ананий Андреевич, если вы будете так отста-
вать от нас, можете отбиться, — беря крепко меня под
руку, прогудел Модест Азархович, и его крупное рых-
лое лицо просияло улыбкой, а сиреневая борода за-
цвела ярче.
Что ни говорите, а приятно иметь таких знакомых,
которые вовремя тебя одернут — оторвут от размыш-
лений, довольно острых и, пожалуй, слишком грубых
для утонченных персон, завлекут тебя в обычное, жи-
тейское. Я поднял глаза на профессора: на кончике
его мясистого носа висела мутная капелька. Я опустил
глаза, чтобы не видеть этой капельки, и ничего не от-
ветил ему — и потому только, что вспомнил его книгу
«Терциум органум», прочитанную мною перед вой-
ной. Модест Азархович не сказал мне, что он автор
этого произведения (а может, и действительно не он
автор этой книги?}. Вероятно, он соврал и про кан-
далы, которые носил добровольно три дня в Копосов-
ском лесу, между Сормовом и Балахной, чтобы от-
влечь жандармов и полицию от настоящего каторж-
ника, бежавшего из тюрьмы? Возможно, он соврал и
про обыск, который хотели сделать у него жандарм-
ский офицер и пристав? Нет-нет! Думаю, профессор и
философ не соврал. Все то, что он рассказал, —
истинная правда! Дело, впрочем, не в том, что он ска-
зал правду или соврал, а в том, что пути русского
интеллигента — почему русского? — неисповедимы.
Сегодня он, скажем, увлекается марксизмом, завтра
уже отрекся от него, блуждает мысленно где-то ме-
жду неопределенными «измами»; послезавтра он уже
поп и монархист, мечтающий о белом ангельском
царе, или просто прохвост. Правда, Модест Азархович
Успенский далеко не монархист, не распространяет
идеек о белом царе-ангеле, он только иногда делает
странные глаза и кричит об ужасах нигилизма, пугает
и пугает им жестоко со страниц «Нового времени» ин-
теллигенцию, а через нее и Россию.
— Пришли, — прогудел профессор Успенский.—
Надо нам, лю-ли, перейти улицу.
215
— Не лучше ли, Модест Азархович, опять, как
вчера, пойти на Садовую, — предложил Прокопоч-
кин,— и там, в ресторане, провести время? Там хор
цыган...
Профессор Успенский не ответил: на него неожи-
данно наскочили Василий Васильевич Розанов и еще
какой-то гражданин в котелке. Здороваясь, они отсту-
пили с тротуара к воротам и разговорились. Я и Про-
копочкин замедлили шаг. Он плакал верхней частью
лица, а нижней частью лица, блестевшей от дорожек
слез, улыбался. Я стал смотреть на круглую будку,
залепленную афишами. Мимо проносились газетчики,
выкрикивали о боях на фронте, о событиях в Петро-
граде и в других городах. Профессор Успенский уго-
ворил Розанова и гражданина в котелке зайти в ресто-
ран, в котором есть неплохое вино и его подают в от-
дельные кабинеты. Те согласились, а Розанов так даже
с восторгом, как заметил я по блеску его зеленоватых
глаз. Мы отправились. Я и Прокопочкин шли позади.
Двигаться по тротуару, в потоке людей, было до-
вольно трудно: нас мотало из одной стороны в дру-
гую. Так же мотало и подкидывало и наших спутников,
шагавших впереди нас. Модест Азархович перекиды-
вался словами с Василием Васильевичем; гражданин
в котелке, озираясь по сторонам, изредка, словно его
дергали за большие розовые уши, повизгивал:
— Здание, которое мы строили на протяжении
столетий, рухнуло... Да-с, рухнуло!
ХХХ8Х
Мы выбрались из потока на Невский, пересекли его
и направились по Садовой, — на этой улице поток был
не так буен, как на Шпалерной и Невском, но зато
стояли вереницы легковых извозчиков. Вошли в ресто-
ран и остановились в нерешительности: все столы были
заняты. В табачном сизовато-сером дыму блестели
глаза мужчин и очи женщин; выглядывали мочалками
бороды; блестели бледные и пунцовые щеки и скулы;
сжимались и открывались жевавшие и говорившие рты;
216
покачивались шляпы женщин, колыхались их бюсты;
клокотал, гудел говор; звенели и лязгали вилки и ножи
по тарелкам; пенилось пиво в больших кружках; пах-
ло густой смесью — потом, духами, пудрой, сапогами,
пивом и разнообразной пищей.
— Пойдемте в гостиницу, — предложил гражданин
в котелке и взялся было за ручку двери, но, услыхав
голос престарелого официанта, подошедшего почти-
тельно к профессору Успенскому, отнял руку от двер-
ной ручки.
— Освободился кабинет, господа. Пожалуйте-с,—
пятясь и почтительно кланяясь, будто его покусывали
мухи, приглашал официант гостей — Розанова, Успен-
ского и гражданина в котелке, не замечая меня и Про-
копочкина.
Он провел нас в коридор и открыл третью дверь от
входа. Мы вошли в довольно просторную и светлую
комнату, похожую больше на столовую, чем на каби-
нет ресторана. Посреди — круглый стол, налево, у сте-
ны,— коричневый замызганный кожаный диван, два
кожаных коричневых кресла и несколько дубовых
стульев. На окнах — с широкими, лапчатыми листьями
растения в банках, обернутых пожелтевшей бумагой.
На стене, над диваном, в позолоченной раме картина
Мещерского: чахлые сосны, холмы и груды камней,
мутно-зеленый и холодный кусок неба — унылый и
неприветливый пейзаж финляндской природы или же
далекого севера. Успенский, глянув на меня и Проко-
почкина, спохватился и, извинившись перед нами, пред-
ставил нас гражданину в котелке.
— Борис Алексеевич, знакомьтесь, — прогудел
он.— Это мои новые друзья... представители много-
миллионного крестьянства. Оригинальные, лю-ли, мыс-
лители. Я сказал бы: философы! — Он вскинул глаза
на официанта, стоявшего в почтительно-выжидатель-
ной позе. — Голубчик, сперва организуй завтрак.
К нему, лю-ли... что бы это, милейший, к нему, а? —
спросил профессор и хохотнул:—Ха-ха! — потом по-
косился взглядом на Василия Васильевича Розанова,
который уже сидел на диване и, поджав ногу под себя,
покачивал другой.
217
— Можно и графинчик водки, — предложил полу-
шепотом официант, вытягивая шею в сторону профес-
сора.— Можно и столового подать, которое вы, Мо-
дест Азархович, любите.
— Лю-ли, — прозвенел профессор, расплылся в
улыбке и прогудел:—Подай, голубчик, водочки... и
несколько бутылок вина... — и он, потирая широкие и
пухлые ладони, окинул добрым взглядом всех нас.
— Слушаю, господин профессор, — промолвил
официант и бесшумно вышел.
Я и Прокопочкин поздоровались с гражданином
в котелке. Он оказался сыном основателя газеты «Но-
вое время» Сувориным. Рука у него мягкая и теплая,
да и он сам, пухлый и лаковый, пахнул парным моло-
ком и немножко хлевом. Здороваясь со мной, он,
глядя водянистыми глазами мимо меня, на пейзаж
Мещерского, потянул безразлично-деревянным голо-
сом:
— А-а-а, мне приятно познакомиться с представи-
телями крестьянства... — Пряча руку в карман дым-
чатого пальто, он (видно, ему было больше нечего ска-
зать мне) сразу предложил: — Напишите статью. Во-
обще две-три о крестьянах, о патриотизме их и любви
их к России для «Нового времени». О том, как они смо-
трят на войну, какой хотят видеть после победоносной
войны над Германией Россию: во главе ли с монархом
или же республикой? — Не выслушав моего ответа
(возможно, он был ему и не нужен), обернулся к Ро-
занову.
— Во главе с Лениным, — прогудел Модест Азар-
хович.— Он, кажется, уже едет... — Заметив на себе
недоброжелательный взгляд Бориса Алексеевича, про-
фессор вздохнул и стал рассматривать обои, масле-
ные пятна на них и заглянул в окна, выходившие во
двор.
Вошел официант с подносом, заставленным холод-
ными закусками, графином с водкой и бутылками сто-
лового вина, рюмками и бокальчиками, хлебом, тарел-
ками, вилками и ножами. Все это он ловко и быстро
расставил и разложил на просторном столе.
— Лю-ли, прошу, друзья, за стол, — прогудел Ус-
218
пенский и, хохотнув, первым сел. — А вы, философы,—
обратился он ко мне, а потом к Прокопочкину, — сади-
тесь вот сюда и так, чтобы я был между вами, в сере-
дине. А они сядут на той стороне, против нас. Ананий
Андреевич, напишите Борису Алексеевичу такую ста-
тью, чтобы Родзянко и Керенский сразу прихлопнули
его газетенку.
Розанов и Суворин сели. Пухлые щечки Розанова
так же были розовы, как и вчера ночью, в кабинете
профессора. Его колючие, цвета осиновой коры глазки
умно и беспокойно горели, то делаясь синими, то се-
рыми, то темными, но какой бы цвет они ни прини-
мали, в них был огонь. Успенский взял графин и на-
полнил водкой рюмки.
— Г раждане, — прогудел он, — свободные граж-
дане!
— Нужна нам эта паршивая свобода, как кобелю
пятая нога! — брякнул неожиданно ядовито Василий
Васильевич Розанов. — Пусть захлебнутся в ней те,
кому она дорога! — Философ поднял рюмку и, раз-
глядывая сквозь стекла золотых очков водку, фыркнул
и выпил.
Поднимая рюмку, Суворин сухо подхватил:
— Ия этого же желаю всем мерзавцам, получив-
шим свободу! — и выплеснул содержимое рюмки
в широко открытый рот.
— Но это вам, патрон, не мешает кадить в «Новом
времени», в «Вечернем времени», в «Лукоморье» и
в других органах своих Керенскому, Церетели, Чхеид-
зе. .. А уж что вы, Борис Алексеевич, выделываете,
лю-ли, перед князем Львовым и Милюковым... Ду-
маю, что вы хотя и миллионер, а на ладане — разори-
тесь,— заметил Модест Азархович, нацелившись ле-
вым глазом в рюмку, а правым на Суворина.
— Вы, Модест Азархович, забываете, что я изда-
тель и редактор правительственного официоза.
— Лю-ли, — прозвенел, как серебряным бубенчи-
ком, а потом прогудел профессор Успенский. — Долг
службы перед правительством. Так за что же мы вы-
пьем? Давайте, граждане, тогда за великую и бескров-
ную.
219
— Лучше за здоровье черта, чтобы он жил спо-
койно в аду; чтобы он, когда мы постучимся к нему,
милостиво принял бы нас, — сказал без улыбки Васи-
лий Васильевич Розанов и опрокинул рюмку в рот так,
что водка, казалось, имела душу и пискнула у него на
языке.
Успенский и Суворин насупились и молча прогло-
тили водку за здоровье черта. Я и Прокопочкин не
отстали от них. Этот тост самый безобидный, для всех
приемлемый: ведь неизвестно, что будет нам на том
свете, в загробном. Под этот тост и я, непьющий, вы-
пил. Потом стали молча селедкой и холодной осетри-
ной закусывать водку. От осетрины пахло стеариновой
свечкой. Остальную водку распили без тостов, под
молчание, сопение и чавканье ртов. После пятой рюм-
ки Суворин стал совсем мрачным, а Розанов легким
и крылатым. На лице Успенского разгладились мор-
щины, щеки порозовели. Он шумно вздыхал и прито-
пывал левой ногой. В кабинете стало как-то сразу
тускло и тошнотно. «Вот и новый день», — подумал я
и оглянулся на легкий шум открывшейся двери: у по-
рога стоял официант, вернее — одно его узкое и мор-
щинистое лицо. Он зажег свет, прошел к окнам, за-
дернул желтые бархатные шторы и удалился. Философ
Розанов неожиданно плюнул:
— Монархия умерла в России. Аминь! А Шульгин
и Родзянко из кожи лезут вон: хотят воскресить ее.
Гм-гм, хотят посадить Михаила, а он, черт, кочевря-
жится. Вот предложили бы мне, так я, возможно, и не
отказался бы. Нет, и я отказался бы! Опоздали они...
Опоздал и я! Чуда в наше время не может быть! Итак,
монархии — аминь! И с республикой демократической
ничего не выйдет, а не выйдет потому, что она давно
изжита на Западе. И любят же русские подбирать чу-
жое старье и напяливать его на Русь.
— При чем тут русские? — возразил Успенский.—
Вот приедет Ленин, он и придумает...
Розанов дико поглядел на Модеста Азарховича,
а Суворин отодвинулся со стулом от Прокопочкина и
крякнул, словно кусок селедки застрял у него в горле.
220
— Святым боже, святым крепкий... лю-ли, — прогу-
дел и прозвенел профессор Успенский.
— Циники вы, — метнув взгляд на Модеста Азар-
ховича и Розанова, проговорил раздражительно Борис
Алексеевич Суворин.
— Ха-ха!— хохотнул Успенский. — А кто, патрон,
виноват в том, что мы циники? Ваш покойный папаша,
да и вы, патрон, заставляете, например, меня кривить
душой в «Новом времени».
— Зато не кривите душой, когда сидите в ресто-
ране,— огрызнулся Борис Алексеевич.
— А это потому, что я, лю-ли, сижу между больше-
виками,— ответил Успенский.
Суворин взмахнул взглядом на меня и Прокопоч-
кина и, буркнув что-то, обратился к Розанову:
— Вы слишком мрачно, Василий Васильевич, смо-
трите на события. Да, очень мрачно! Я не согласен
с вами! Русский народ за царя... — И он повел свирепо
взглядом на Прокопочкина, спросил у него: — Георги-
евский кавалер, вы согласны со мной?
Прокопочкин не ответил. Он только вскинул плачу-
щие глаза и, улыбаясь нижней частью лица, отрица-
тельно мотнул головой, опустил глаза и ткнул вилкой
в заливную осетрину. Профессор Успенский молчал,
пил вино и много ел. Василий Васильевич Розанов хо-
дил, метал искры и молнии из-под очков на Суворина.
Прислушиваясь к словам Суворина, я переводил взгляд
то на одного старика, то на другого, то на Прокопоч-
кина, то на тусклый северный пейзаж Мещерского. Су-
ворин говорил о событиях, происходивших на улицах
(он разговорился), о народе, который приветствует
Временное правительство и будет поддерживать его
в борьбе с анархией, о многих полках, которые присяг-
нули и на днях уходят на фронт.
— Надо сосредоточить все внимание народа на
войне с немцами, — подчеркнул Борис Алексеевич.—
Когда мы выиграем войну, тогда разрешим все труд-
ные проблемы в строительстве государства. Конеч-
но,— продолжал он, — Советы опасны... но в этих Со-
ветах имеется большинство здравомыслящих. Они по-
могут правительству подавить анархию. Кроме того,
221
Василий Васильевич, во главе армии — доблестные ге-
нералы. .. Правительство Родзянко, князя Львова и Ке-
ренского возлагает большие надежды на Корнилова.
И правильно: Корнилов — это восходящая звезда на
российском небосклоне. Он оправдает надежды мыс-
лящей России. Да и офицеры в этом генерале видят
вождя. Я слышал, что его уже назначили командую-
щим войсками Петроградского военного округа. Если
это верно, то и Россия и мы с помощью этого генерала
будем спасены от надвигающейся новой, более страш-
ной анархии.
— Лю-ли, ищете Галифе? — спросил насмешливо
Успенский. — Что ж, может, и найдете его в Корнилове.
— Генералы, говорите? Га, — бросив взгляд на Су-
ворина, зашипел Розанов. — Генерал без солдат... и
солдаты без генерала, вот вам, патрон, и армия. Да-а!
И Корнилов ваш, патрон, не звезда, а... А что стоит
армия без генералов и офицеров? Не стоит ломаного
гроша. А что стоят генералы и офицеры без армии?
Они непозволительная роскошь, преступная роскошь
для государства.
— И прибавьте, Василий Васильевич, — прогудел
Успенский, — еще то — самое главное, — что взгляды
у солдат разошлись со взглядами офицеров и генера-
лов: первые смотрят вперед, вторые — назад.
— Гм-гм, — плюнул Василий Васильевич. — Не ме-
шайте мне, Модест Азархович, закончить мысль. Гене-
ралы! А вы, патрон, думаете, что у его величества про-
летариата, черт бы его подрал, нет генералов? Есть.
Да, да, имеются. Во-вторых, у них ясная цель... Я сего-
дня был в Таврическом, на заседании вашего хвале-
ного, патрон, Совета, слушал одного генерала от про-
летариата... Так вот, гм-гм, этот генерал изложил
четко, ясно, без лишних красивых слов, программу
своей партии. Речь его, конечно, была не так пышна,
как, например, Чхеидзе, Керенского, Церетели или там
какого-нибудь Суханова. Из речи его я понял, что его
партия зовет к борьбе за социализм. Говорят, что этот
генерал Званов руководил восставшим пролетариатом
и взбунтовавшимися солдатами. И его армия разбила
генерала Хабалова и всех нас... А что будет с вами,
222
патрон, и со всеми нами, когда приедет в Петроград
маршал большевизма — Ленин?
— Временное правительство и широчайшие круги
общественности против возвращения Ленина в Россию.
Да и правительства союзников наших — Франции и Ан-
глии— не пустят Ленина в Россию, — взвизгнул Суво-
рин, нервно отодвинул тарелку от себя, взял бокал,
налил вина и, посмотрев на него, брезгливо сказал: —
Винцо грязновато.
— Да, мутновато, — прогудел Модест Азархо-
вич. — Скажите спасибо за это, а то б никакого не дали.
Хорошо бы, если б вы, Борис Алексеевич, захватили из
своих подвалов. Да, вино мутновато и... лю-ли, на
вкус...
— И жизнь не светлее, — буркнул зловеще Суво-
рин.— Вчера я проходил мимо памятника Петру Ве-
ликому и невольно вспомнил стихи из «Медного всад-
ника».— Суворин вздохнул и сказал: — «О мощный
властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной, на
высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы?»
Вот бы такого царя нам... и как можно скорее! И конь
бь! был ему послушен. Поднявшись на дыбы, он почув-
ствовал бы царственные поводья.
— И мы были бы на века спокойны, — плюнул Ро-
занов.
— Сейчас, патрон, на этом коне ни одни всадник
не удержится, — подсказал Модест Азархович.
Суворин опять поднял бокальчик на свет, поглядел
с гримасой и брезгливостью на вино и выплеснул его.
— Господа, я все же верю, что тот, кто сядет сей-
час на коня, натянет поводья... — проскрежетал Бо-
рис Алексеевич.
— И прямо, патрон, на кладбище... лю-ли, в жи-
вом виде, — хохотнув, перебил его Модест Азархо-
вич.— А вино-то, хотя оно и дрянное, не выплескивай-
те, патрон, на пол. В наши дни оно редкость... и для
меня дороже всех патриотических речей. Нет, я уже
его наливать не стану вам.
— И не надо, — фыркнул Суворин.
Розанов сел к столу и, опершись на руку, положил
ногу на ногу. Его рыжеватая, с проседью бородка
223
была не так растрепана и неопрятна. Но его пухлые
щечки рдели, кончик носа имел малиновый цвет. Про-
копочкин верхней частью лица плакал, нижней улы-
бался, и больше, чем на улице, до входа в ресторан.
Из зала приглушенно доносились голоса гостей, песни
цыган, звуки гитар. Борис Алексеевич Суворин в чрез-
вычайном раздражении встал, прошелся. Откинув руки
за спину, он сурово обратился ко всем нам.
— Господа, — воскликнул он, и в голосе его зазву-
чали благородные и возвышенные нотки, — я опять
повторю уже всем теперь известные слова... Мы дол-
жны больше писать о русском народе, о благородстве
его души, о патриотизме и православии. Мы должны
его призывать к законности и к победоносному окон-
чанию войны. Все я это, господа, говорю потому толь-
ко, что знаю, что мы, сидящие здесь, за одним столом,
безгранично любим Россию. Не так ли, Василий Ва-
сильевич?
— Да, — плюнул Розанов.
— Да, — буркнул и Успенский. — Теперь у Василия
Васильевича тридцать тысяч в банке... и он, лю-ли,
любит Россию. А вот я, патрон, не люблю.
— И только потому, что у вас денежки в лондон-
ском банке, — возразил философ Розанов.
— Ха-ха, — хохотнул Модест Азархович и повер-
нул лицо ко мне. — Ананий Андреевич, не сердитесь
и не удивляйтесь, что философы и журналисты так
откровенно беседуют между собой. Вы удивлены?
— Нет, — ответил я спокойно.
— И отлично. Это говорит о большом вашем
уме, — заметил Модест Азархович. — Потом вы ска-
жете мне спасибо за то, что я ввел вас, Ананий Андре-
евич, в логово культурных людей, — выпалил профес-
сор неожиданно для меня и предложил: — Выпьемте
за это логово.
— С удовольствием, — подхватил я, поднял бокаль-
чик и чокнулся с Успенским.
Профессор выпил. Выпил и я. Нельзя было не вы-
пить за логово культурных людей, в котором я нахо-
дился. Глядя на меня и Модеста Азарховича, выпил и
Прокопочкин. Я заметил, что на его лице глаза пла-
224
кали сильнее и рот был широко открыт и скривлен
в сторону — он смеялся. Не выпили за это логово Ро-
занов и Суворин. Василий Васильевич поглядывал с ка-
кой-то горчайшей болью на Суворина. От блеска его
зеленых глаз мне стало холодно. Казалось, что я сидел
не в отдельном кабинете, не за столом, заставленным
закусками и бутылками, а на сквозняке. Вдруг Василий
Васильевич вскочил и, не прощаясь ни с кем, вылетел
в коридор.
— Во-во! Видели, — прокричал обиженно Успен-
ский, кивая лохматой головой на дверь, — как рухнуло
гнилое дерево, а из его дупла с пылью выпорхнула
сова?
Суворин бросил презрительно-злобный взгляд на
Модеста Азарховича, пожал плечами и, ничего не ска-
зав, схватил пальто и котелок с дивана и, одеваясь на
ходу, выбежал из кабинета.
XL
Суворин и Розанов не возвращались. Профессор
молчал, сопел и, нервничая, часто поглаживал бороду.
Потом поднялся и, покряхтывая, вышел в коридор.
Вернулся он как бы постаревшим и, не глядя на меня
и Прокопочкина, сел на свое место, поднял бокаль-
чик и выпил вино, потом выпил вино из бокальчика Ро-
занова. Я переглянулся с Прокопочкиным.
— Ушли. Ну черт с ними! — прогудел Успенский, не
обращая никакого внимания на нас, будто нас и не
было за столом возле него. Свесив голову на грудь, он
задумался.
Так пробежало еще несколько минут. Я хотел под-
няться и уйти, но Прокопочкин пожал ногой под сто-
лом мою ногу. Я понял, что надо сидеть. Успенский
что-то бормотал, не поднимая головы. Понять было
трудно, так как из его рта вылетали какие-то сиплые
одни «уууу». Лицо его стало еще больше рыхлым,
глаза помутнели. Наконец он замолчал и закрыл веки.
Я и Прокопочкин сидели неподвижно. Вдруг Модест
Азархович встрепенулся, поднял голову.
8 С. Малашкин
225
— Ушли, — проговорил он, — в Таврический. Суво-
рин Боря, лю-ли, теперь стал ктитором при Времен-
ном правительстве. Ха-ха! — хохотнул он громко, не
замечая ни меня, ни Прокопочкина. — Ходит по фрак-
циям Думы и голос, прохвост, пробует, чтобы удачнее
подладиться к Временному правительству. К кому ж
теперь подлаживаться, как не к нему? Теперь Суворин
ухо держит востро, чтобы от событий не отстать и
в удобный час круто, на полном беге, повернуть
обратно. Министры с каждым часом правеют — это
ему на руку; а если они левеют, то и он скрипя зубами
левеет. Только еще не решил, на какой идее остано-
виться: на монархической, конституционной или на
республиканской? Вот и прислушивается, чтобы подла-
диться к голосу Львова, Милюкова, Керенского, Цере-
тели. .. Раньше он, лю-ли, с своим папашей знал одну
идею — деньги выкачивать из народа, славить монар-
хию. А теперь надо и деньги выкачивать и идеи бес-
прерывно менять, чтобы нажитое не потерять. Ха-ха,—
хохотнул сердито Успенский. — О папаше его, по-
мните, еще Щедрин сказал: «Суворин — это «чего из-
вольте». О, если бы вы видели, как они, папаша и сы-
нок, подбирались к кошелькам читателей! Папаша,
оставив миллионы, подох. Сынок... Ему ведь тоже
нужны деньги, да не маленькие. Где такой капитал?
В народе. В народе, в самом забитом и нищем! Боря
Суворин придумал, лю-ли, издавать новую газету, но
такую, которая бы не была похожа на «Новое вре-
мя»,— в меру революционную, рассчитанную на на-
родные низы, еще слабо разбирающиеся в событиях.
И газета «Русь» вышла. И что же, лю-ли, клюнуло.
«Русь» стала популярной. И потекли и потекли сотни
тысяч копеечек. И еще Боря решил... Ну что же, пат-
рон, валяй, валяй, изощряйся! Наше время еще мутно,
но все же не то время, когда твой папаша, хитрый пес,
нажил в русско-турецкую войну миллионы на патрио-
тизме народа. Да, патрон, теперь время не папашино,
как бы ни пришлось все вернуть народу. Теперь у ра-
бочих идея простая, до ужаса ясная: «Грабь награб-
ленное». И народ возьмет все, все, Боря, до копеечки.
Возьмет! И пустит тебя, Боря, голеньким по свету. Это
226
если убежишь... не удерешь — вздернет на фонарном
столбе! А-а-а, лю-ли, — широко зевнул и прозвенел
бубенчиком Модест Азархович, открыл глаза. Увидев
нас, он воскликнул: — Не ушли? А я думал, и вы ушли.
Думал, лучшие мои друзья ушли. А вы не ушли. Так
это я, лю-ли, с вами разговаривал?
— Никак нет, Модест Азархович, вы разговари-
вали сами с собой... и еще с Сувориным, — ответил
Прокопочкин.
Профессор Успенский удивился, прогудел:
— Так это я говорил не с вами, а с Сувориным?
— Мы только вас, профессор, слушали. Даже очень
внимательно, — подчеркнул Прокопочкин.
— Значит, друзья, не зря я говорил, не на ветер.
Лю-ли! — прозвенел Модест Азархович. — Что ж,
друзья, вино не выпили? Пейте и закусывайте! — Он
взял бутылку и наполнил бокальчик.
Мы чокнулись и выпили. Закусили. Слышалась
музыка вилок и ножей на тарелках: звяк-звяк-звяк.
Прожевав кусок осетрины, Успенский обратился
ко мне:
— Ананий Андреевич, вы не знаете этого Суво-
рина?
— Наслышан о нем, профессор. Да и вы немало
рассказали о Суворине.
— Что вы думаете о нем?
— Идейный человек.
— Ха-ха, — хохотнул Успенский. — Это вы, Ананий
Андреевич, верно сказали. Он такой жулик, каких свет
не видел.
— Модест Азархович, я не вполне понимаю вас.
Вы так говорите о своем патроне? О знакомом?
Модест Азархович загудел громче:
— Да, о патроне, но не о знакомом. Знакомый и
патрон — это не одно и то же. Между мной и Борей —
мыши бегают. А с знакомыми — пью вино, вот как
с вами. Пью дружески. — И спросил: — Правда?
- Да, — ответил за меня Прокопочкин.
Я посмотрел на приятеля по лазарету: у него на
щеках блестели полоски слез, они тянулись до складок
$
227
рта. Я понял, что шахтер и большевик ответил за меня
только потому, что я не ответил.
— Суворин любит родину, — сказал я. — Он так
много говорил о ней, что я даже полюбил его.
— Вы так, философ, серьезно говорите, что я слы-
шу смех в ваших словах. И глаза ваши смеются, Ана-
ний Андреевич, — проговорил профессор и наполнил
вином бокальчики. — Да, — выплескивая вино в рот,
прогудел он, — Суворин Боря очень любит родину...
Любит и народ! Как же ему не любить... лю-ли, эту
самую родину! Вы, Ананий Андреевич, кто такой?
Крестьянин, очень образованный? Да?
— Нет, — возразил я. — Точнее — не крестьянин и
не рабочий, а, пожалуй, интеллигент.
— И большевик... И у вас есть родина?
— Есть.
— Вр-ете, Ананий Андреевич, — прогудел сердито
профессор, — нету ее у вас!
— Есть. Я тридцать лет... хожу по ее дорогам...
Если нет ее, то я завтра умру, Модест Азархович.
— Что ж, червям сделаете удовольствие. Будут
мясо молодое жрать.
— Уж какой я молодой!
— Лет на двадцать пять моложе меня. — Профес-
сор, сказав это, помолчал, подумал и Прогудел: —
Та-ак! У вас, значит, любовь к родине серьезная?
— Не будем говорить, профессор, на эту тему, —
попросил я.
— О вашей, Ананий Андреевич, не будем, — со-
гласился Успенский, — а вот о любви Суворина пого-
ворим. Заглянем в корень его любви к родине. У него,
лю-ли, газеты «Новое время», «Вечернее время»,
«Время», «Лукоморье», «Русь» и еще какие-то. Это
самые распространенные. У него до пятисот киосков
на железных дорогах России; у него в Петрограде три
дома, книжные магазины, две конторы на Невском,
красочная фабрика, типография и одно из крупнейших
издательств; у него книжные магазины в Саратове,
Москве, Ростове-на-Дону, Одессе и Харькове; у него
в одном, лю-ли, Череповецком уезде, Новгородской
губернии, тридцать тысяч десятин лесу. А сколько
228
у него имений в других губерниях? А какой у него кон-
ный рысистый завод? Нет, — рявкнул Модест Азархо-
вич, — Боре Суворину и другим его братцам есть за
что любить родину, вот он и бегает, и бегает по Пет-
рограду с камертоном в кармане, стукнет и прислу-
шается сперва к звуку камертона, потом к голосу
Милюкова; стукнет и приложит ухо к истеричному вою
Керенского; стукнет камертоном и прислушается к пе-
нию Церетели или к хрипу и лязгу Чхеидзе. Кто из них
лучше погонит серую двуногую скотинку защищать
родину? Кто из них больше перебьет этой скотины на
фронте? Ну вот и блуждает между этими, лю-ли, госу-
дарственными столпами. И все это, Ананий Андреевич,
только потому, что любит чрезвычайную родину.
И мы, журналисты, философы, вопим со столбцов его
газет о том, что родина в опасности, призываем на-
род, чтобы отдал он все силы на защиту родины. Вот
как Боря Суворин любит родину! Ужасно любит! —
Модест Азархович захохотал, грубо выругался и на-
жал кнопку звонка.
Я смотрел на Модеста Азарховича. Его голая и
злая откровенность была приятна. Я не люблю, когда
люди жонглируют только пышными фразами, за ко-
торыми пустота и смертная скука.
Вошел официант.
— Лю-ли, подайте нам еще вина, — проговорил
Модест Азархович, — и надлежащей закуски к нему.
Официант вышел. Мы больше не говорили ни о ро-
дине, ни о Суворине. Философ пил вино, шумно взды-
хал и мало ел. Я и Прокопочкин, наоборот, нажимали
больше на пищу, так как наши солдатские желудки
требовали этого: харчи в казарме отвратительные.
Даже чечевичной размазни стали давать мало, да и
хлебные порции урезали. От выпитого у меня шумело
в голове. Ноги отяжелели. И Прокопочкин захмелел;
его белесые глаза обливались слезами, а рот, каза-
лось, хохотал. Он до того осмелел, что нажал кнопку.
Вошел официант и сразу догадался, что вызвал его не
сам Модест Азархович, а солдат, спросил с порога:
— Вам, служивый, студеньку?
229
— Угадали! — воскликнул Прокопочкин. — С хре-
ном и побольше.
Официант скрылся, взмахнул белой салфеткой.
— Студень не пища, а воздух, — промолвил Про-
копочкин и кивнул головой. — А это что на тарелках —
булыжник... По крайней мере для меня.
— Лю-ли, — прозвенел Модест Азархович и пред-
ложил:— Выпьемте? — и он поднял бокальчик. — За
что, друзья, выпьем, а? — спросил он серьезно, с нот-
кой искренней грусти и усталости. — Давайте за весну,
чтобы она была милостива к нам. Выпьемте за таких,
как я, состарившихся в подлости умирающего старого
мира и на заре нового, — и остановил добрые серые
глаза на Прокопочкине.
Ни я, ни мой друг Прокопочкин не возразили про-
тив такого тоста профессора-философа, да и как было
можно возразить против весны этого года, против зари
нового мира? Мы чокнулись и выпили. Мы не успели
поставить пустые бокальчики на стол, как широко рас-
пахнулась дверь, вошел официант с большой тарелкой
с янТарно-зеленоватым студнем.
— А хрен? — увидав студень, воскликнул оживлен-
но Модест Азархович Успенский.
— Есть и хрен, ваша милость, — доложил офици-
ант и, улыбаясь счастливо в седые усы, поставил боль-
шую фарфоровую вазочку с хреном между прибора-
ми профессора и Прокопочкина.
XLI
Незаметно прошел день. Официант опустил ниже
люстру, и в помещении стало светлее. Модест Азар-
хович сидел на диване и устало поглядывал на свои
крупные ноги. Сивые волосы были всклокочены на его
большой голове. Борода лезла клочьями во все сто-
роны, и казалось, что вот-вот выпорхнут из нее сизые
голуби: голуби печали и мира. На столе, на круглом
огромном столе, — пустые и нетронутые бутылки
с столовым вином, закуски — рыба, студень, селедки
й ломти малиновой какой-то колбасы. Дух стоял тя-
230
желый — пахло не то прелью, не то старым кладби-
щем,— ладанно-сладкий запах стоял, и густо. Из кори-
дора громче доносились гул голосов, звуки гитар,
песни цыган. Прокопочкин сидел у стола, откинувшись
к спинке стула. Его глаза закрыты, из-под темных век
текут слезы, рот полуоткрыт — улыбается. Я содрог-
нулся: мне стало страшно от лица Прокопочкина. И во
сне, как и наяву, его лицо и плачет и смеется. Ста-
раясь не шуметь, я вышел в коридор, мутный от та-
бачного дыма. Дым плыл из зала облачками, косичка-
ми и вензелями, густел и нависал мутно-зеленоватым
туманом под узкою лентой коридорного потолка, по-
хожего на крышку огромного гроба. Я остановился,
приглядываясь к людям, проходившим в дальний ко-
нец коридора. Проходили женщины, шумя шелковыми
юбками, — они проходили в другой конец коридора;
и оттуда, когда хлопали двери, несло таким неприят-
ным запахом: запахом жизни. Гул голосов, песни
цыган, звуки гитар и дробь бубна, казалось, до того
наполнили коридор, что от них трещали и покачива-
лись стены. Я прошел в зал, остановился у двери. Зал
полон гостями. Среди них солдаты, студенты, гимна-
зисты, чиновники, женщины и совсем юные девицы.
Выкатив глаза, черные и карие, цыгане и цыганки
в ярчайших, цветистых своих костюмах и платьях пели
революционные песни, — и они отдавали дань време-
ни. Какой-то старикашка с геморроидальным лицом,
с серыми длинными волосами то и дело вскакивал,
отбегал от столика и бросал рублевые бумажки на
сцену. Молодой цыган с одутловатым лицом и черны-
ми усами выходил из хора, поднимал деньги и прятал
в карман плисовой черной жилетки. Старикашка по-
требовал, чтобы хор спел «Варшавянку» в честь зна-
менитой «бабушки революции» Брешко-Брешковвкой.
Он швырнул пачку рублевок. Цыган подхватил на лету
рублевки, выкатил черные разбойничьи глаза на хор,
и хор грянул «Варшавянку» в честь Брешко-Брешков-
^кой. Завыли, заныли, закрутились похоронные звуки
«Варшавянки» и подхватили на свои крылья траурные
дряхлую «бабушку революции», еще здравствующую,
понесли, помчали из сего мира куда-то далеко, в ни-
231
куда, в небытие. Старикашка, скрестив руки на груди,
слушал, покачивал косматой головой и посапывал. Но
хор цыган не допел «Варшавянку» до конца, так как
с грохотом, треском и звоном распахнулась дверь и
толпа мужчин и женщин ворвалась в зал, да так ворва-
лась, что своим многоногим телом сдвинула столы и
людей, сидевших за ними. Женщины пронзительно за-
визжали. Немало столов было опрокинуто, немало
разбито бутылок и тарелок. Из буфета вылетел пере-
пуганный хозяин и метнулся убирать с прилавка око-
рока, балык и колбасы. Оказалось, по улице с сума-
сшедшим ревом пронесся броневик, и анархисты,
сидевшие в нем, дали очередь из пулемета. Броневик
уже скрылся, но люди никак не желали выходить из
ресторана. Лишь постепенно все успокоилось, посто-
ронние удалились, официанты убрали разбитые тарел-
ки и бутылки, поставили столы на места и накрыли их
белоснежными скатертями. Я вернулся в кабинет. Мо-
дест Азархович полулежал на диване и похрапывал.
Прокопочкин ходил от стола к окну и обратно, опи-
раясь на клюшку и поскрипывая протезом. Услыхав
мои шаги, он повернул ко мне две половинки лица —
плачущую и смеющуюся, равнодушно сказал:
— Дырка, — и махнул рукой на окно. — Над моей
головой пролетела, со свистом.
— Броневик стрелял с улицы, а окна выходят во
двор, как же это так? — спросил я.
— Какой броневик? Я никакого броневика не ви-
дел... я только слышал, как дзинькнула пуля, — ска-
зал Прокопочкин.
В оконном нижнем стекле — дыра. Я повернулся
к стене — на голубоватых обоях пыльца извести.
— Там, — заметив, что я смотрю на стену, пояснил
Прокопочкин, — и не глубоко засела. Еще немного
бы — и чиркнула мне в затылок.
Модест Азархович не проснулся.
В дверь постучали.
— Войдите, — отозвался Прокопочкин.
Вошли Василий Васильевич Розанов и сутулый че-
ловек— в очках, похожий на чертика, каких я видел
на лубочных картинах. Розанов прошелся, — сейчас
232
в нем что-то было рысиное,— остановился и ткнул
пальцем в человека в очках.
— Ананий Андреевич, знакомьтесь, — плюнул он
раздражительно в мою сторону. — Известный писатель
Аркадий Топорков. Тьфу!
Мы познакомились. Правда, с романами и повестя-
ми этого писателя я был давно знаком. Читая их, я все-
гда чувствовал себя изрядно поглупевшим, будто
увязал в трясине и никак не мог долго выбраться из
нее. А впрочем, славный писатель! Губы у него тол-
стые и чуть оттопырены; одна из них, нижняя, потол-
ще: ее оттягивала клинообразная русая бородка. Нос
толстый и напоминал сизоватую грушу, как формой,
так и цветом. Он ссутулился на стуле. Василий Василье-
вич метался от двери до окна, от окна к двери.
— Пуф, пуф, — посапывал он.
Прокопочкин, чтобы не мешать Розанову, перестал
ходить, отошел к простенку и привалился к нему. Его
белесые плачущие глаза устремлены к потолку, а губы
улыбались. Если бы у него не было русых усов, то он
был бы очень похож на мадонну, на лице которой
выражены и страдание праведницы и радость блуд-
ницы. Таковы были в эту минуту его обе половинки
физиономии: вероятно, мой друг обрадовался чрез-
вычайно тому, что вернулся философ Розанов: он лю-
бил иногда его за откровенность. Модест Азархович
открыл глаза и, заметив друзей, встал с дивана, потя-
нулся и, не здороваясь с писателем, прогудел:
— Давно, Аркаша?
— Только что ввалились, — приладив очки к бли-
зоруким глазам, ответил Топорков. — Не думали за-
ходить в ресторан, но попали... Теперь так и выходит:
идешь в одно место, а попадешь в другое, в такое, ка-
кое и не снилось. Революция — ничего не поделаешь.
Вот Василий Васильевич зашел в антикварный магазин,
хотел купить статуэтку какой-то Венеры, — он эту Ве-
неру, как он признался мне, тысячу раз видел во
сне, — а купил статуэтку Аполлона. Купил сгоряча, а те-
перь денег, говорит, жалко. Видите, как он кружится...
Да еще вдрызг разбранился с Борисом Сувориным.
Боря сильно обиделся на Василия Васильевича и из
233
кабинета Родзянко, при мне, Шульгине и Родзянко,
позвонил по телефону в редакцию «Нового времени»
и приказал не помещать очередной его фельетон. Ва-
силий Васильевич смолчал, — не браниться же ему
с Сувориным на глазах у Родзянко и Шульгина, — на-
хлобучил шляпу и вышел. Я за ним следом. А он, фи-
лософ-то, летит, как застоявшийся конь. Только отду-
вается: ох, пух, ох, пух. На Садовой пошел тише. Я за-
глянул ему в глаза, а в них слезы.
— И совсем не слезы, — возразил Розанов.—
У меня хронический насморк.
— Я заглянул ему в глаза, Модест Азархович,
а в них слезы, — повторил Аркаша. — «Василий Ва-
сильевич, — говорю ему, — вы плачете? Да зачем же
это? Боря Суворин завтра же сам прибежит к вам,
чтобы попросить у вас прощения». — «Плакали мои
пятьсот целковых, — всхлипнул он. — Сволочь, не по-
местит фельетон». В это время, — продолжал Топор-
ков, — завернул броневик под черным флагом с Нев-
ского на Садовую и полоснул из пулемета. Ну, нас и
смыло на какой-то тухлый двор, да вместе с толпой,
как копну сена. Едва выбрались. Придя в себя, вспо-
мнили, что вы, Модест Азархович, должны быть здесь.
— Благодарю, что вспомнили, — буркнул Успен-
ский. — Убитых много?
— Кажется, ни одного, — ответил Топорков. — Пуб-
лика интеллигентная, нарядная, и ее тысячи, тысячи:
вот они, мерзавцы, и дали очередь в небо, чтобы пуг-
нуть; и благородно пугнули; и от публики ничего не
осталось, будто корова языком ее слизнула.
— Вино осталось? — обернувшись к столу, спросил
резким и злым голосом Розанов. — Не оставили? Вы-
сосали? — И он опять закружился от двери к окну и
обратно, а потом опять обратно, и до тех пор, пока не
ответил Успенский.
— Это дело, лю-ли, можно поправить, — прогудел
и прозвенел Модест Азархович. Он нажал кнопку
звонка. Вошел официант. Профессор обратился к не-
му:— Голубчик, еще пять бутылок столового.
Официант принес вино и чистые бокальчики. Он со-
брал пустые бутылки и грязные бокальчики на поднос
234
и вышел. Розанов сел возле Топоркова. Пили молча.
Ели молча. Из зала доносились приглушенные голоса
гостей и песни хора. Но все это — говор и песни цы-
ган— я воспринимал как бы сквозь сон: я был изрядно
пьян. Во хмелю я не заметил, как наступила полночь
и в зале, за коридором, стало тихо-тихо. Вошел офи-
циант; он показался мне не официантом, а белой ли-
лией; колыхаясь и сияя, он склонился к Модесту Азар-
ховичу и почтительно напомнил ему о том, что через
двадцать минут ресторан будет закрыт. Положив на
стол счет, он отступил к двери. Модест Азархович,
пошатываясь, достал из-за пазухи толстовки, из ее вну-
треннего кармана, бумажник, отсчитал несколько бу-
мажек десятирублевого достоинства и, положив их на
тарелку, прогудел и прозвенел:
— Голубчик, получите. Лю-ли, а это вам, — и при-
бавил еще две десятки.
XLII
Мы вышли. В коридоре и в зале — облака табач-
ного дыма. Официанты еще не успели открыть фор-
точки, чтобы проветрить зал. Он опустел. Мы пере-
секли его и выбрались на улицу, в темную и звонкую
петербургскую ночь. Над столицей — ночь. В черном
небе—редкие звезды. В воздухе сыро. Шушукаются
в водосточных трубах ручьи воды. Посверкивают туск-
ло, еле заметно, лужи и лужицы под ногами; похрусты-
вает ледок. Фонари не горят. На Садовой ни одного
извозчика. Ночь. Настороженная тишина. В ней разда-
ются шаги, то приглушенно, то отчетливо. Мы стояли
близко друг к другу, я чувствовал грузное и рыхлое
тело Модеста Азарховича, он, вероятно, — мое. Роза-
нов держал под руку Прокопочкина — боялся, что он
упадет на своем протезе, да и был изрядно выпивши.
Впрочем, мы все были во хмелю, кудрявом и веселом.
Василий Васильевич Розанов плюнул:
— Я пойду, а вы постойте! — И он метнулся напра-
во и тут же пропал в ночи.
235
— Где же извозчики? — прогудел Модест Азархо-
вич. — Куда они, лю-ли, попрятались?
— Броневик разметал, — ответил Аркадий Топор-
ков.
— Да ведь это было вечером, — проговорил я, —
а сейчас уже за полночь.
— Ну, подождите здесь, а я пойду за извозчи-
ком, — предложил Успенский и, покачиваясь, шагнул
налево и, как Розанов, канул в ночь.
Я поглядел на Прокопочкина: он стоял прямо, опи-
раясь на клюшку. Писатель привалился к стене дома,
видно чтобы не упасть. Не прошло и получаса, как
раздался шум колес, а потом послышалось спокойное
цоканье копыт. Мы вгляделись в темноту и увидели
пару лошадей в траурных попонах и катафалк, такой
же черный, как и лошади. Мы отскочили от него, но
тут прогудел голос профессора Успенского:
— Лю-ли, удобная штука. Садитесь, друзья.
Недоумевая, мы приблизились.
— Садитесь, садитесь, — гудел Модест Азархович.
— Что вы, профессор, уговариваете их? — плюнул
довольно раздражительно Василий Васильевич Роза-
нов. — Не желают — не надо!
Это нас еще больше удивило, а главное — то, что
никто не заметил в темноте Розанова: он, положив
руки под голову, лежал во всю длину полка для гроба,
кверху лицом. Золотые очки поблескивали на его
носу.
— Друзья, садитесь, а то уедем, — припугнул Мо-
дест Азархович, сидевший на правой стороне полка,
приподняв свои колени почти к самой бороде.
— Я сяду рядом с кучером, — прошипел Аркадий
Топорков и полез на козлы.
Я и Прокопочкин устроились в ногах Василия Ва-
сильевича Розанова.
— Трогай, — приказал Успенский, — на Звениго-
родскую.
Кучер чмокнул губами, лошади зашагали, цокая
копытами. Катафалк качнулся и загремел колесами по
мостовой. Лошади не торопились: они привыкли во-
236
зить медленно всех покойников — бедных и богатых,
неизвестных и окрыленных славой.
— Приедем домой к морковкиным заговенам,—
шепнул мне Прокопочкин.
Я не ответил ему. Василий Васильевич лежал на
спине с закрытыми глазами. Его бородка топорщилась
кверху, руки были сложены на груди, шляпа — на жи-
воте и краем прикрыла ладони. Катафалк медленно
катился, но гремел по оттаявшим камням и льду до-
вольно гулко. Мы пересекли Невский, завернули за
угол и поехали дальше, все прямо и прямо. Казалось,
что нашей поездке не будет конца, — покойникам не-
куда спешить. От катафалка пахло не то отсыревшим
сеном, не то солодом. Я закрыл глаза, чтобы не видеть
бесконечно ползущей улицы, бороды, пенсне и сло-
женных на груди рук Розанова, лица Прокопочкина,
верхняя часть которого плакала, а нижняя смеялась,
скрюченной фигуры Успенского, похожей на огром-
ную черную ватрушку, и сутулой спины Топоркова; его
спина и кучера слились в одну, и за нею не видно пле-
тущихся лошадей: густой траурный креп петербург-
ской ночи накрыл их. Высокие колеса шипели, гудели
и гремели по камням и тающему льду. Колыхался, ка-
залось, полог далекой синевы то в одну сторону, то
в другую, и серые звезды скакали в нем, как горо-
шины в прыгающем решете. Они вылетали, срывались
с полога и взрывались, ослепляя на мгновенье меня.
Сон? Сказка? Быть может, я в другой стране? На Ве-
нере? Это на ней, в ее рубиновых светах, растут се-
ребряные, с белыми листьями гигантские деревья?
Нет, это весенние сиреневые туманы поднимаются от
широких улиц и проспектов Питера. Кто-то саданул
мне в спину тупой деревяшкой. Я вскрикнул и открыл
глаза: тьма, ночь. Катафалк стоял неподвижно, сли-
ваясь с мраком. Против меня милиционеры с ружья-
ми. Они вглядывались в нас и в ужасе моргали светя-
щимися глазами.
— Кто такие? Что за покойник? И почему везете
его ночью? — пролепетал с дрожью в голосе мили-
ционер в коротком дубленом полушубке, и его усы
полезли в стороны.
237
— Я утверждаю, что мы не покойники, а филосо-
фы, и живые, — ответил Прокопочкин и обратился ко
мне: — Ананий Андреевич, пожалуйста, объясни им,
что мы еще не умерли.
— Не о вас речь идет, — разразился милиционер,
и усы его опять сжались и застыли над ртом: он уста-
вился взглядом на тело философа Розанова.
В это время Василий Васильевич открыл глаза и, не
меняя положения своего тела, спокойным тоном плю-
нул;
— Не мешайте нам продолжать путь... Отойди-
те! — Потом громче, в спину кучеру и Топоркову: —
Эй, поезжайте!
— Нет, на поедете, — цыкнул милиционер в полу-
шубке.— Я должен отправить вас в участок. Там со-
ставят протокол на вас за нарушение общественного
порядка. Кто из порядочных граждан совершает по-
ездки на этих дрожках?
— Не дрожки, а катафалк, — поправил ядовито Ро-
занов.
— На них возят только покойников, и днем, — цык-
нул милиционер и обратился к другому: — Эй, Сидо-
ров, проводи их до участка!
— На каком основании направляете в участок? —
не поднимая головы, спросил все таким* же флегма-
тичным и подлейшим голосом Розанов. — Скажите,
в каких это ваших законах написано, что нельзя живым
людям ездить в столице вот на этом экипаже? Он спо-
коен, удобен, а главное — не трясет: почтителен к нам.
Да и на нем думающим людям можно выспаться.
Я советую и вам ездить только на нем. Что вы глаза-
то выпучили на меня? Разве не видите, что я живой,
натурально живой, в полном, светлом уме?
— Кто вас знает, гражданин... может, вы нату-
рально и есть покойник, — возразил решительно ми-
лиционер в полушубке.
— Не верите, так пощупайте меня, — предложил
Розанов. — Можете, если вы не лопали ржавую воб-
лу, потрогать меня и за нос. Разрешаю. Он у меня жи-
вой, теплый, посапывает... — И он раза три-четыре по-
сопел носом. — Ну, слышите? Что задумались?
238
Слушая Василия Васильевича, я трезвел с каждой
секундой и, трезвея, чтобы не грохнуть смехом, все
время зажимал ладонью рот. Прокопочкин и Успен-
ский фыркали. Спины кучера и писателя Топоркова вы-
гнулись и подпрыгивали, как две дуги. Пока философ
Розанов пререкался, не поднимая головы, с начальни-
ком, милиционеры разглядывали в темноте нас,
странных пассажиров, как бы намереваясь пощупать
каждого, чтобы определить — не духи ли мы? Они, ка-
залось мне, ни разу не взглянули на насмешливо-ко-
лючего покойника, лежащего прямо на полке, но вни-
мательно, с затаенным страхом прислушивались
к тому, что он возражал их начальнику. Лошади, опу-
стив головы, тоже, как послышалось мне, смеялись.
Синело далекое небо, мерцали серые и красноватые
звезды, — и они смеялись. Смеялись и дома, чернев-
шие по бокам улицы. Подошли еще два милиционера.
— Что за похороны в ночное время? — спросили
они одним голосом.
— Черт их разберет!—ответил милиционер в по-
лушубке, и его усы опять полезли в стороны: один на-
лево, другой направо. — Говорят, что они живые, фи-
лософы, а едут как покойники. Трогай!
— Пошел! — плюнул Василий Васильевич Роза-
нов. — В участок так в участок. Нам все равно спать-то!
Гм-гм, выспимся и на катафалке. А завтра на нем по-
едем к самому министру юстиции Керенскому и спро-
сим у него: на каком основании нас, почтенных и сво-
бодных граждан, задержали милиционеры такие-то?
— А ну вас к черту! — завопил милиционер в по-
лушубке.— Поезжайте тудаг куда собрались!
— Это разумно, — плюнул Розанов. — Вот и дого-
ворились. Эй, поехали!
Катафалк загремел. Милиционер в полушубке вы-
ругался, повернулся к нам спиной и канул в ночи. Но
не проехали мы и полчаса, как опять задержал мили-
цейский патруль. Опять вопросы: «Что за покойник?»,
«Почему не в гробу?», «Почему хороните ночью?»;
а один из милиционеров громко заключил:
— Укокошили человека и хотите концы спрятать.
239
Милиционеры отпрянули от катафалка и, наведя на
нас ружья, стали совещаться. Один из них заявил:
— Это совсем не люди, а переметчики. Таких я ви-
дел в деревне. Мужики их бьют по харям, а они пету-
хами поют, и кровь из их харь не течет.
— Придется попробовать, — проговорил решитель-
но другой. — Ежели из них кровь не пойдет, так они
переметчики и должны провалиться.
Такое предложение мне и Прокопочкину не при-
шлось по душе. Писатель Топорков и кучер завозились
на козлах так, что у меня невольно возникло подозре-
ние, что они сейчас спрыгнут и убегут, и я закричал:
— Не смейте слезать! Не слезайте!
Милиционеры, возбужденные разговором, подо-
шли к нам.
— Бить вас каждого будем до крови, — заявил
первый. — Вы переметчики. Таких теперь в Петрограде
развелось немало... Дадим каждому по разу, и все
выяснится... Вы уж, господа-граждане, не обижайтесь,
ежели из ваших харь пойдет кровь... ежели ошибем-
ся... В службе всяко бывает. Слезайте на мостовую.
Мы отказались. Василий Васильевич Розанов за-
беспокоился, сел, не трогая с места вытянутых ног.
— Я живой... и все мы живые. Кто же позволил
вам, таким умникам, охранять революционный поря-
док в Петрограде? Вы больше верите в колдунов, чем
в революцию. Ой-ой-ой! Гм. Да вы, темные пережит-
ки, знаете ли, как замечательно ехать на этом ката-
фалке?
Милиционеры зашушукались, попятились. Я заме-
тил, что слова философа: «Да вы, темные пережит-
ки» — перепугали их. Они растерянно переглянулись
между собой. Наконец самый маленький выступил впе-
ред и, дохнув на нас чесноком, трепещущим голосом
пролепетал:
— А куда вы, граждане, едете?
Розанов плюнул:
— Туда, в небытие. В царство Гекаты!
— Это что за Еката? — тараща глаза на философа,
переспросил маленький милиционер. Он в страхе от-
240
вел взгляд от Розанова, обратился ко ллне: — Вы едете
в царство Екаты?
— Нет, служивый, я только их провожаю туда! —
ответил твердо я.
— Кажется, и улицы такой нет в Петрограде, —
проговорил он неуверенно. — А впрочем, езжайте!
Кучер тронул лошадей; их копыта зацокали; ката-
фалк зашипел, загремел по мостовой. У меня отлегло
от сердца. Милиционеров затянула мгла. До моего
слуха долетели их слова: «Раньше на таких дровнях
покойников возили, а теперь, видишь, живые господа
стали разъезжать». — «А здорово же, старый черт,
ввернул нам, что мы темные пережитки». Что они еще
говорили о нас, я не расслышал, так как мы отъехали
порядочно от них. На Звенигородской нас никто не за-
держал, мы только перепугали ночного сторожа. Ко-
гда мы слезли с катафалка, он вскрикнул и поднес
было свисток к губам, но Модест Азархович вовремя
положил ему руку на плечо и прогудел доброжела-
тельно:
— Лю-ли, не надо, голубчик, нарушать тишину.
Ночь еще, египетская ночь. Убери своего стального
соловья.
Сторож спрятал свисток, повернул ключ в замке
калитки и распахнул ее перед нами. Розанов, проходя
мимо него, сунул ему за отворот тулупа бумажный
рубль.
— Прими, борода, за упокой России, — плюнул
раздражительно он и первым прошмыгнул во двор.
За ним — грузный Успенский и писатель Аркадий То-
порков. Я и Прокопочкин вошли последними.
Мы поднялись по темной лестнице на второй этаж
и проследовали в квартиру. Прокопочкин зажег элек-
тричество в прихожей. В трюмо, что стояло против ве-
шалки, я увидел себя и не узнал: в пакле светло-русых
волос — ни губ, ни носа; одни только дико, как
у «Пана» Врубеля, пылали голубовато-серым пламе-
нем глаза. Модест Азархович, Василий Васильевич Ро-
занов и писатель Топорков сняли пальто и, подталки-
вая животами друг друга, прошли в кабинет. Озираясь,
я последовал за ними. Под потолком вместо люстры —
241
человеческие черепа; они бросали стрелами в разные
стороны из глазниц рубиновые светы. «Как же это
я вчера не заметил их?» — подумал я и, вздрогнув, вы-
летел из кабинета в коридор, а из него в комнату Про-
копочкина.
— Устраивайся опять на диване, — предложил лас-
ково он.
Не снимая гимнастерки и сапог, я лег на диван и
быстро заснул. В эту ночь вместо скелетов, катафалка
и змей мне снились апостолы с голубыми бородами.
Они стояли у ворот рая и никого не пускали в него,
всем, кто подходил к воротам, отвечали:
— Не велено пускать. Уходите. Теперь и на земле
стало хорошо. Проваливайте. Проваливайте! Не тол-
питесь у рая.
XLIII
Не успел я открыть глаза, как отделенный Пучков
сказал:
— Ананий Андреевич, взводный требует. Иди.
Я быстро встал, оделся, ополоснул водой лицо и
пошел к взводному. Он насмешливо осмотрел меня
с ног до головы.
— Где пропадали эти дни? Думаешь, Жмуркин, ре-
волюция отменила для тебя дисциплинарный устав?
Нет, он в силе.
— В силе, господин взводный, — ответил я, вытя-
нувшись.— Устав еще не отменен. Но слово «ты»
в обращении к нижнему чину, как известно вам, отме-
нено.
— Это так, — вспыхнув, проскрипел взводный. —
Но я не привык к слову «вы».
— В нашей роте вам придется привыкнуть, госпо-
дин взводный.
— Да-а-а?
Я промолчал. Карие, с желтинкой глаза унтер-офи-
цера сузились, и он стал похож на кота, которому
поднесли к носу горчицы.
— К большевикам прилаживаешься?
242
— Не понимаю. Я член полкового комитета боль-
шевиков. Разве вам это не известно?
— А-а-а, так ты... Анархию разводить захотел...
Смотри, как бы голову не оторвали за нее. Бороду на-
жил эно какую, а тут вот у тебя, — ион постучал паль-
цем по своему низкому лбу, — пустота! Иди. Нет-нет!
Постой! Скажи, сколько винтовок отправили? И куда?
— Кажется, эсерам не оставили... А куда отпра-
вили — не знаю.
— Как не знаешь? Кто отправлял?
— Не видел.
— Как отвечаешь?
— Отвечаю таким же тоном, каким меня спраши-
вают.
— Запрут в тюрьму — скажешь, — проскрипел зло
унтер-офицер Озябко.
— А ты, взводный, не грози, — переходя на «ты»,
отрезал я и повернулся к нему спиной.
— Стой! Смирно! — позеленев от ярости и округ-
лив глаза, крикнул взводный.
Я задержался и, глядя на его зеленое лицо, спо-
койно сказал:
— Не кричи... ты ведь эсер... вчера вступил.. <
Что ж, желаю счастья, — и вышел из комнатушки, во-
нявшей ваксой и дешевым одеколоном.
Он что-то еще крикнул мне вслед, но я не обратил
на это никакого внимания. «Что он, жила, пристал ко
мне? Половина роты и теперь все еще бродит по Пи-
теру», — идя по среднему проходу между коек, по-
думал я. Солдаты одевались, подтягивали ремни на
животах, подкручивали усы и расчесывали бороды, по-
глядывая в карманные зеркальца. У столов отделений
толпились молодые солдаты — Синюков на каждый
стол положил по пачке газет. Сейчас он стоял у стола
нашего отделения и раскладывал «Правду». Вышел из
комнатушки Озябко. Заложив руки за спину, он подо-
шел к крайнему столу, поглядел на газеты и, насупив-
шись, шагнул к следующему.
— Почему одна «Правда»? — сказал он, обращаясь
к Синюкову.
243
— Серьезная газета и только недавно стала вы-
ходить,— ответил Синюков.
— А где «Дело народа»?
— «Делом народа» интересуются только Шелко-
вичкин, Гуляев да вы, господин взводный. А «Правду»
полюбили почти все солдаты в роте, — пояснил спо-
койно Синюков.
— Я выброшу вашу «Правду» на помойку, — про-
скрипел Озябко.
— Попробуйте, — сказал Синюков и покраснел.—
Вы можете оказаться раньше в этой помойке. Идите
от стола и не мешайте мне заниматься делом.
Взводный крякнул, задохнулся от ярости, но ниче-
го не сказал члену полкового Совета, отлетел в сто-
рону. Солдаты рассмеялись. Синюков окликнул меня.
Я обернулся. Он выглядел франтом: новые сапоги,
новая бледно-зеленая суконная гимнастерка, брюки
галифе и новая фуражка. «Депутат полкового Сове-
та,— подумал я и улыбнулся, — вот и нарядился». На
столе нашего отделения «Правда», да не один экземп-
ляр, а целая пачка. Я взял газету. На первой полосе —
статья. «Второе нападение», — прочел я загла-
вие и стал читать:
«В чем смысл современного политического момен-
та? В том, что в России сейчас три главных политиче-
ских течения. Первое — реакционеры. Они разбиты,
но не уничтожены. Они начнут собирать силы, как
только пройдет первое впечатление революции, оше-
ломившей их. Второе — объединившиеся представи-
тели крупного капитала и крупных помещиков. За ними
идет часть средней и мелкой буржуазии. Их предста-
вителем является Временное правительство. Третье —
демократия, т. е. пролетариат и крестьянство. Их сила
заключается в Советах Рабочих и Солдатских Депута-
тов».
Я положил «Правду» и вспомнил господина в ко-
телке, издателя газеты «Новое время», его биогра-
фию, рассказанную мне Модестом Азарховичем Ус-
пенским. Статья в «Правде», подумал я, поможет сол-
датам глубже осмыслить метанье таких господ, как
Суворин, и рысье мяуканье и поплевывание философа
244
Розанова. Да и образы их ярче и выпуклее предста-
нут перед ними. Вот они, пораженные гневом народа,
в ужасе смертельном, попав в водоворот революции,
мечутся, кружатся, как мертвые осенние листья, ото-
рвавшиеся от дрзза жизни, по улицам и проспектам
Петрограда. Они ищут в усиливающемся движении
революции тот оазис, к которому бы им скорее при-
стать, обосноваться немедленно, укрепиться в нем.
Оазисов спасительных было немало, но все они каза-
лись им недостаточно надежными. Оазис партии Ке-
ренского и Чернова? Оазис партии Милюкова и Шин-
гарева? Оазис партии Гучкова и Коновалова (этот
оазис был более приемлем для них)? Оазис Церетели
и Плеханова? Так, кружась по волнам нарастающей
революции, они спрашивали себя и ответов на свои во-
просы не находили...
К столу подошли солдаты отделения Пучкова, рас-
селись вокруг него и стали читать газеты. Из коридора
ввалились Шелковичкин, Гуляев и Озябко, наш взвод-
ный. Они принесли «Дело народа», целую кипу, и раз-
ложили ее по столам отделений роты.
— Читайте «Дело народа», — предложил Шелко-
вичкин.— Это самая правдивая газета и наша, селян-
ская, орган хлеборобов.
— Еще бы, — подхватил Екимов, — война до побе-
ды, земля мужикам, как они закончат войну...
— А ты не зубоскаль! — прикрикнул Озябко.
— Не запретите. Теперь свобода слова... и по зу-
бам, как это вы делали до революции, не ударите.
— Только потому не ударит, чтобы все свои сразу
не потерять, — поддержал Екимова молоденький чер-
ноглазый солдат.
Взводный что-то прошипел и отвернулся от стола.
Постояв немного, он направился к комнатушке. За ним
последовали Шелковичкин и Гуляев. Войдя в комнату,
они плотно прикрыли за собой дверь. Синюков подо-
шел ко мне, сказал:
— Нам надо поговорить.
— Начинай, а я буду слушать.
Он остановил взгляд на моем лице, улыбнулся.
245
«Какой молодой, — подумал я. — Он член полкового
Совета, бегает по митингам, говорит речи о том, что
самая верная партия — большевики, что самая подлин-
ная власть — Совет рабочих и солдатских депутатов.
Его слушают, ему аплодируют, его гонят с трибуны,
ему свистят иногда. Ему кричат эсеры и меньшевики:
«Долой!», «Да здравствует Керенский и земля и воля!»
Синюков краснеет и молодеет, звонко и уверенно от-
вечает: «Обманут. Ничего-то вам, товарищи, эсеры не
дадут!» И сейчас, как вижу я, он собирается на ми-
тинг»,— решил я про себя.
— Что же молчишь? Говори.
— Был у Анны. Она кланяется тебе.
— Спасибо. И от меня, как увидишь ее, передай
поклон.
— Обязательно. Арсений Викторович пригласил
тебя и меня на заседание парткома.
— На завод? Когда?
Синюков поднял руку и поглядел на часы.
— Не обедал?
— Нет. Разве уже был обед?
— В двенадцать, а сейчас — два.
— Ну, — удивился я, — вот это поспал.
— Иди, может, что-нибудь и перехватишь на кухне.
— У кого же это я перехвачу? Обойдусь... Вчера
в ресторане только и делал, что ел.
— И пил?
— Пришлось. Нельзя, Синюков, было не пить под
такие тосты, — улыбнулся я.
— Тогда поедем, если ты вчерашним днем сыт и
пьян, — сказал Синюков и повернул к выходу.
Набросив шинель и надев шапку, я последовал за
ним. На улице, за воротами, Синюков предложил:
— Заедем в Таврический, а потом и на Обухов-
ский.
— Потеряем время.
— Наши там. Арсений Викторович просил.
— И он в Таврическом?
— На заседании Исполкома.
246
XLIV
Звеня и гудя, остановился трамвай. Мы вошли
в прицепной вагон. Лавочки заняты. Среди пассажиров
больше военных. Им, как и мне, не сиделось в казар-
мах. Их лица возбужденны, глаза сияют. Заметно, что
они переживают все еще праздник — революцию:
ждут окончания войны, демобилизации и «земли и
воли» от Временного правительства. Да и весна нача-
лась, скоро, верят они, будут делить помещичьи зем-
ли. Небо синее-синее; светит солнце, звенят капели,
шумит гулко вода на улице, в водосточных трубах,
дворники ломами скалывают лед с мостовых. Вот мы
и у Таврического. В сквере и на Шпалерной — солда-
ты, рабочие и люди разного сословия. Я и Синюков не
задерживаясь вошли в вестибюль. В коридорах и за-
лах стоит гул голосов. То здесь, то там мелькали
офицеры, синие тужурки и черные шинели студентов.
Мы добрались до Белого зала, где шло заседание
Исполкома. Люди стояли, сидели — в проходах, на
подоконниках, а кое-кто, ближе к президиуму, — пря-
мо на полу, поджав под себя ноги. Мы все же протол-
кались вдоль стены к окну, недалеко от трибуны,
с которой говорили один за другим депутаты и про-
сто ораторы. По залу то и дело перекатывались апло-
дисменты и возгласы. На трибуне — чернобородый
солдат, шинель застегнута на все пуговицы, черные во-
лосы приглажены; ударяя изредка ладонью по пюпит-
ру, он твердо и спокойно кому-то возражал:
— Мы не трусы. Нет, вы, товарищи, спросите: кто
они и как смеют нам, солдатам, бросать такие оскор-
бительные слова? Разве не мы первыми, вместе с про-
летариатом, по призыву партии большевиков вышли
на улицы и проспекты Питера? Мы! Разве не мы вме-
сте с пролетариатом по призыву ЦК большевиков, под
его знаменем, нашим знаменем, кровь проливали за
революцию? Мы! Как же они, эсеры и меньшевики,
считающие себя социалистами, смеют нас называть
трусами?
Крики. Шум. Стукотня ногами. Аплодисменты.
— На фронт надо ехать. Там надо защищать рево-
247
люцию, а не в Петрограде! — взвизгнула из президиу-
ма какая-то пшеничная холеная борода. — Не надо от-
казываться!
— Мы не трусы! Мы никогда не были ими! — про-
должал чернобородый солдат. — Мы только говорим,
что свергли царя и его правительство, а порядки оста-
лись все те же, что и при Николае.
— Скажите, почему на фронт не едете? Вот об
этом скажите! — надрывалась холеная пшеничная бо-
рода и пучила злые голубые глаза.
— И не поедем, — солдат стукнул ладонью по пю-
питру.— Не поедем потому, что стоим на страже ре-
волюции; потому, что мы, как и весь гарнизон Петро-
града, должны бороться здесь, в столице, за Сове-
ты...— Он запнулся и нервно вынул из кармана
газету.
Пока он разворачивал «Правду», шум в зале уси-
лился, неслись возгласы:
— Безобразие!
— Это анархия!
— Долой!
В коридоре гремели аплодисменты.
— Правильно! Пусть товарищ говорит!
— Да здравствуют Советы рабочих и солдатских
депутатов!
Когда наступила сравнительная тишина, черноборо-
дый солдат возвысил густой голос:
— Товарищи, я плохой оратор! Хотя голос у меня
сильный, но я говорю не так складно, как прирожден-
ные ораторы, что сидят в президиуме и мешают мне...
Разрешите мне прочесть статью из «Правды».
И, не дожидаясь разрешения, он стал громко и от-
четливо читать:
— «С быстротой молнии двигается вперед колес-
ница Русской Революции. Растут и ширятся повсюду
отряды революционных борцов. В корне расшатыва-
ются и падают устои старой власти. Теперь, как и все-
гда, впереди идет Петроград. За ним тянется, споты-
каясь подчас, необъятная провинция. Силы старой
власти падают, но они еще не добиты. Они только
притаились и ждут удобного случая для того, чтобы
248
поднять голову и ринуться на Свободную Россию.
Оглянитесь кругом и увидите, что темная работа чер-
ных сил идет непрерывно... Удержать завоеванные
права для того, чтобы добить старые силы и вместе
с провинцией двинуть дальше Русскую Революцию,—
вот какова должна быть очередная задача столичного
пролетариата. Но как зто сделать? Что необходимо
для этого? Для того, чтобы разбить старую власть,
достаточно было временного союза восставших рабо-
чих и солдат. Ибо ясно само собой, что сила Русской
Революции — в союзе рабочих и крестьян, переоде-
тых в солдатские шинели. Но для того, чтобы сохра-
нить добытые права и развернуть дальше Револю-
цию, — для этого одного лишь временного союза
рабочих и солдат отнюдь не достаточно. Для этого не-
обходимо союз этот сделать сознательным и проч-
ным, длительным и устойчивым, — достаточно устой-
чивым для того, чтобы противостоять провокатор-
ским вылазкам контрреволюции. Ибо ясно для всех,
что залог окончательной победы Русской Революции —
в упрочении союза революционного рабочего с рево-
люционным солдатом».
— Зачем все это вы читаете? — ощерив мелкие
зубы из-под ржавых усов, проскрежетал Суханов.
— Для того, чтобы оправдать свой полк, отказав-
шийся поехать на фронт! — взвизгнул из зала какой-то
щупленький, похожий на петуха эсер и вскочил со сту-
ла, показав кудлатую медную голову.
— Ничего! Мы заставим их отправиться на фронт!
Шум, крики, стук по паркету. Звонок разливается
пронзительно по залу, — это нажал пальцем на кноп-
ку Чхеидзе. Чернобородый солдат, не обращая вни-
мания на шум и крики, гремит густым и ясным басом:
— «Организатором этого и является Совет Рабо-
чих и Солдатских Депутатов. И чем теснее сплочены
эти Советы, чем крепче они организованы, тем дей-
ственнее выраженная в них революционная власть
революционного народа, тем реальнее гарантия про-
тив контрреволюции. Укрепить эти Советы, сделать их
повсеместными, связать их между собой во главе
с Центральным Советом Рабочих и Солдатских Депу-
249
татов, как органом революционной власти народа, —
вот в каком направлении должны работать револю-
ционные социал-демократы. Рабочие! Теснее смыкай-
те свои ряды и сплачивайтесь вокруг Российской
социал-демократической рабочей партии! Крестьяне!
Организуйтесь в крестьянские союзы и сплачивайтесь
вокруг революционного пролетариата, вождя Русской
Революции! Солдаты! Организуйтесь в свои союзы и
собирайтесь вокруг русского народа, единственного
верного союзника русской революционной армии! Ра-
бочие, крестьяне, солдаты! Объединяйтесь повсемест-
но в Советы Рабочих и Солдатских Депутатов, в орга-
ны союза и власти революционных сил России! В этом
залог полной победы над темными силами старой
России. В этом же залог проведения в жизнь основ-
ных требований русского народа: землю — крестья-
нам, охрану труда — рабочим, демократическую рес-
публику— всем гражданам России!»
— Вот за это, товарищи, мы боремся и будем бо-
роться,— свертывая газету и опуская ее в карман ши-
нели, подчеркнул оратор-солдат. — Мы все хотим,
чтобы власть была передана в руки Советов рабочих
и солдатских депутатов, а помещики и капиталисты не
хотят... Их в этом поддерживают эсеры и меньшевики.
А раз это так на деле, товарищи, то гарнизон револю-
ционных солдат Петрограда должен стоять на страже
и двигать революцию вперед.
— Стыдно так говорить об эсерах! — возмутился
студент с рыхлым лицом и в очках. — Эсеры и мень-
шевики стбят за свободу!
— За какую? — послышались редкие голоса.
— Известно, за какую: за свободу, братство, за
землю и волю! — рассмеялся высокий солдат и, сверк-
нув голубыми глазами на студента, ударил шапкой об
пол. — Они стоят за такую свободу и волю, от которых
нам, рабочим и солдатам, небо покажется с овчинку!
Нам такая свобода не нужна. И драться за такую сво-
боду на фронт не пойдем! Мы, товарищи, за социа-
лизм!
Солдаты, рабочие и небольшая часть депутатов
зааплодировали ему.
250
— Правильно!
— Со статьей, помещенной в «Правде», согласны!
— Вся власть Советам рабочих и солдатских депу-
татов!
— Не эсерам говорить бы о России!
— Любят ее не меньше капиталистов и помещиков,
раз блокируются с ними!
— Россия — это мы, рабочие и солдаты!
— Для них Россия — это имения, фабрики и банки!
— Верно! Отнимем у них все это — так они назо-
вут нас хамами, а Россию возненавидят!
Рабочие и солдаты один за другим выкрикивают
короткие речи.
— Вот у нас, товарищи, в селе Доктурове, барин
Пальчиков проживает. Хороший, образованный барин!
Имеет семь тысяч десятин, а триста шестьдесят два
крестьянских двора — пятьсот тридцать семь десятин.
Крестьяне эти, от мала и до старика, у него в кабале —
в батраках. Вот если они отберут у Пальчикова эти
семь тысяч десятин...
— И мужички-богоносцы сразу станут хамами, ско-
тами! — подхватил чернобородый солдат. — Г рязью
их залепят! Ну что ж, пусть беснуются. Мы, товарищи,
от начатого дела не отступимся! Оружие в наших ру-
ках, и мы его крепко держим!
Солдаты и рабочие, стоявшие в проходах, шумно
зарукоплескали.
— А вы не грозите! — подпрыгнул Суханов. —
И у нас имеется оружие!
Одобрительный шум в зале, среди депутатов мень-
шевиков и эсеров: они возбужденно аплодируют Су-
ханову. Суханов вертится и ухмыляется; он очень по-
хож физиономией на Белинского, только физиономи-
ей: гнедыми волосами и бородкой.
XLV
— Граждане, тише, тише! Посторонитесь! Дайте
пройти гражданину министру юстиции Керенскому! —
прозвенел голос яркого прапорщика, до того яркого,
словно он только что соскочил с конвейера.
251
Я увидел в его руке бутылку с молоком.
— Пропустите, пропустите! — выкрикивал он счаст-
ливо, и его глаза от счастья были круглы и глупы. За
ним нервно и томно, как довольно погулявшая краса-
вица, покачиваясь из стороны в сторону, нервно по-
дергиваясь, катился человек с бесцветным актерским
лицом.
— Керенский! — пронесся гул по Белому залу.
Раздались шумные аплодисменты. К министру бро-
сились депутаты, похожие не то на мельников или
прасолов, не то на молодых послушников, еще не
успевших отпустить космы и бороды до пупа. Они раз-
двигали руками солдат и рабочих в проходах, чтобы
шире был путь к столу президиума. Пшеничная холе-
ная борода пустилась навстречу к Керенскому, но,
застряв в толпе, была отжата к стене, зато черный и
кудлатый преуспел, подлетел к министру юстиции и,
склонив голову сильно набок, манил министра Керен-
ского рукой, словно он загребал что-то беспрерывно
к себе, все к себе. Часть членов президиума, выйдя
из-за стола, остановилась в проходе первых рядов,
выкатив глаза и хлопая в ладоши; смотрели на Керен-
ского и сладко улыбались. Другие — меньшевики и
разные там гвоздевцы — стояли чинно, с серьезно-
паточными физиономиями и, наклонив напыщенно
умные лбы, аплодировали не громко и не тихо, а так,
чтобы не больно было ладоням. Депутаты и гости —
рядовые и сверхрядовые эсеры — лихорадочно-беше-
но хлопали, хлопали так, что у них тряслись щек-и, под-
прыгивали волосы. Не рукоплескали многие солдаты
и рабочие, стоявшие в дверях, в проходах, в коридо-
рах, у стен.
— Истеричная вафля!—сказал негромко какой-то
краснощекий реалист. Солдаты, стоявшие подле него,
фыркнули. Реалист, поглядев на них, нахмурился и от-
вернулся.
«Керенский», — повторил я про себя и уставился
взглядом на него. Левая рука за бортом френча, во-
лосы бобриком, губы плотно и брезгливо сжаты. Весь
наигранно-актерски трагичен. Он пронесся к столу
252
президиума, часто выкрикивая вертевшимся перед
ним:
— Здрасте, здрасте, здрасте! — Остановившись
у края стола, откинувши голову, он пожевал толстыми
губами и сипло выкрикнул:—Я Керенский. Я Керен-
ский. Ай-ай-ай! Что вы, товарищи-граждане, наделали?
Где Чхеидзе?
Председатель президиума сухо ухмыльнулся, про-
скрипел:
— Я на посту, Александр Федорович!
— Я Керенский. Я Керенский! Ай-ай-ай! Какое безу-
мие! Какое безумие! Что вы наделали, что наделали!
Прокричав все это неизвестно зачем и к чему, он
резко сел, вернее — в изнеможении повалился на
стул. Небольшая группа депутатов недоуменно пожи-
мала плечами и шепталась между собой, — это были,
как сказал мне Синюков, большевики. Керенский дер-
гал плечами, словно в нем сидел другой Керенский,
но немножечко поменьше. На его лбу кожа то соби-
ралась в морщины, то распускалась. Было видно, что
он еще где-то в коридоре вошел в свою актерскую
роль и играл, а может уже сыграл ее в коридоре и те-
перь, сидя в президиуме Исполкома, доигрывал ее.
— Ужасно глупо выносить такие резолюции... кри-
чать: «Долой Временное правительство!» — вскрикнул
он, выпрямился молниеносно. — Такими анархически-
ми криками вы хотите погубить революцию! Вы поды-
грываете монархии! Спасаете царскую династию! Это
провокация! Вы... вы... вы!..
Его лицо вытянулось, потом полезло в стороны, по-
том сжалось в брезгливый комочек и опять разжалось,
задергалось, посинело, глаза остановились, толстые
губы то набухали, то опадали: он беспорядочно вы-
крикивал— зло, раздраженно и по-актерски вдохно-
венно, словно на провинциальной сцене играл роль
Гамлета:
— Я Керенский... Вы... вы... вы ответите за это!
Я Керенский! — Но вот голос его совсем сорвался, он
открыл было рот, но упал на стул, поник головой на
правое плечо и задергался.
— Граждане, воды... воды! С министром, с Керен-
' 253
ским, плохо! Воды! — прокричала пшеничная холеная
борода, и его голубые глаза наполнились ужасом.
Депутат с кудлатой черной головой и черными
рачьими глазами рванулся в сторону, расталкивая уз-
кой грудью столпившихся депутатов. Прапорщик, яр-
кий и сверкающий, наскочил на кудлатого и чуть не
сбил его с ног.
— Я секретарь, — сказал он громко и взволнован-
но кудлатому, — воды не надо!
Кудлатый развел руками и заспешил за секретарем
Керенского. Прапорщик подлетел с бутылкой молока
к министру юстиции и бархатно-тревожным голосом
возвестил:
— Граждане, у министра юстиции больные поч-
ки!— и он наклонился к Керенскому, вынул пробку из
бутылки и поднес к его губам.
Глотнув молока из бутылки, министр юстиции по-
луоткрыл глаза, громко рыгнул.
— Ну, слава богу, — вздохнув, прогудела пшенич-
ная холеная борода, и в его голубых глазах появились
огоньки радости.
Вздохнули рядовые, сверхрядовые эсеры. Их вздох,
как шум одинокой волны, прокатился по круглому Бе-
лому залу. Эсеры и меньшевики полукольцом стояли
перед Керенским, с почтительным умилением загля-
дывали ему в лицо. В зале шелестел шепот, то зати-
хая, то усиливаясь, — это шептались в задних рядах и
в проходах. Кто-то недалеко от меня сказал:
— Клоун.
Кто-то засмеялся.
Кто-то сердито цыкнул:
— Тише! Над кем смеетесь? Стыдно, молодой че-
ловек!
Развевая полами черного сюртука, Суханов под-
летел к Керенскому и стал что-то объяснять ему. Ми-
нистр юстиции полуоткрыл водянистые глаза, послу-
шал и резко вскочил. Прапорщик метнулся за ним,
закричал:
— Товарищи-граждане, расступитесь! Пропустите,
пропустите министра юстиции, товарища Керенского!
Керенский, дергая то одним плечом, то другим и
254
держа левую руку за бортом френча, бежал к выходу.
Прапорщик с бутылкой молока спешил впереди, по-
крикивал:
— Товарищи-граждане, расступитесь, дайте дорогу
министру юстиции, товарищу Керенскому!
Группа эсеров, а с ними и Суханов, ржавый и тре-
петный, двигались по пятам Керенского. Проводивши
министра юстиции до коридора, они остановились, по-
клонились спине Керенского и вернулись к столу пре-
зидиума. Один только Чхеидзе не двинулся с предсе-
дательского кресла: смотрел на всю эту комедию
мрачно и презрительно. Суханов тут же вскочил, за-
явил:
— Товарищи, Керенский... Александр Федорович
прав... Мы не должны допускать таких речей. Особен-
но по вопросу о власти... — И он метнул недобрый
взгляд в сторону чернобородого солдата.
Чхеидзе проскрипел:
— Товарищи, заседание Исполкома продолжается.
Вошли в зал Арсений Викторович, Протасов, Исаев.
Следом за ними незнакомый мне человек — с черны-
ми усами, короткими темными волосами и карими гла-
зами. Он остановился недалеко от меня. Суханов про-
должал:
— Я не согласен с наивным предложением Аксе-
нова.
Чернобородый солдат, услыхав свою фамилию, на-
смешливо крикнул:
— Что ж, не соглашайтесь. Мы, большевики, пла-
кать не станем! Да и у нас никакого не может быть
с вами соглашения!
В коридоре и в проходах прошелестел смех, про-
шумели аплодисменты.
— Тише, товарищи! Не мешайте говорить члену
Президиума Исполкома!
— Я вчера вышел из Таврического. Сквер уже был
совершенно пуст. Пушек и пулеметов не было у двор-
ца. Никто не охранял здание правительства. И на душе
сразу стало легко-легко: нам, руководителям новой
России, никакие внутренние силы не угрожают, только
255
внешние — Германия... Я чувствовал, что мы победи-
ли... И это было, товарищи, знаменательно! — вос-
кликнул визгливо Суханов и задребезжал дальше: —
Я пошел по Таврической... а голова была занята оче-
редными делами, заботами о России, о судьбе ее. До
самого утра, товарищи, не спал, все ду/лал, думал,
мучительно, товарищи, думал. О том, как мне поста-
вить в Исполнительном комитете на очередь одну
чрезвычайно большую политическую проблему.
— О власти? — раздался голос. — Вы уже постави-
ли. Но для нас, рабочих и солдат, ваша проблема не
подходит. У нас своя... и мы ее поставим.
— Во-во! — ощерив зубы, всколыхнулся Суханов. —
Ваша проблема... Она сформулирована в «Правде».
С этой трибуны ее огласил гражданин Аксенов. Это не
решение проблемы власти, а призыв к анархии. Она
маловразумительна, наивна и чрезвычайно опасна.
— Скажите: для кого? — не вытерпел Синюков.
— Для демократии, — огрызнулся Суханов. — Для
России.
— Оставьте революцию. Не берите ее за поводья!
Вам ее, как вы ни старайтесь, не удержать!
— У нас война... отечество в опасности, — не отве-
чая на реплики, продолжал Суханов, — поэтому тре-
бования к Временному правительству должны быть
минимальны. В своих лозунгах мы должны быть сугубо
осторожны.
Он говорил долго, — вся его речь была однообраз-
на, наскучила мне до тошноты. Я поспешил в коридор.
— Куда? Куда? — преградив мне путь, воскликнул
Арсений Викторович. — Суханов еще не кончил, по-
слушай!
— Не могу. Хочу на воздух! Все-таки кто он? Эсер?
Меньшевик?
— Кто он? — засмеялся Арсений Викторович.—
Вот именно... А черт его знает! Слушаю его почти
каждый день и никак не пойму толком, кто он! Просто
болтун и... с апломбом!
Мы с Синюковым и Арсением Викторовичем вышли
из Таврического.
256
XLVI
Мы сели в переполненный трамвай. Вагон звенел и
гудел по рельсам. Изредка кондуктор выкрикивал на-
звания остановок. Мелькали редкие золотисто-крас-
ные огни фонарей, освещенные окна высоких домов.
Я стоял против земляка. Синюков, держась за вися-
чую ременную ручку, слегка покачивался. Против нас,
на другой стороне вагона, сидели две молодые жен-
щины и смеялись. Их смех заражал и других пассажи-
ров, и они начинали себе улыбаться.
— Что-нибудь набедокурили красавицы, — шепнул
мне Синюков и, поглядев на них, широко улыбнулся.—
А ведь они прехорошенькие, черт возьми!
— Да. Но Анна лучше, — проговорил я.
Синюков смахнул улыбку с розового лица, чуть
нахмурился и отвел глаза от смеющихся красавиц.
Женщины вскочили и, громко смеясь, выбежали на
остановке из вагона. На следующей сошли и мы. На
окраине столицы — темно, дома крошечные, их окна
тускло освещены. В воздухе прохладно и сыро. Таял
последний снег. В далеком, почти черном небе светили
скучно редкие звезды. За рабочим поселком — цехи
Обуховского завода; они ярко освещены синеватыми
мигающими дугами света.
— Нам вот сюда,— пригласил Арсений Викторо-
вич, — на Троицкую. Вон к тому дому.
Мы подошли к двухэтажному деревянному зданию.
Его окна закрыты ставнями, лицевая стена покосилась.
Из пазов ставен просачивался струйками розовый свет.
Заброшенный дом как бы приветствовал нас этими
струйками. Мы обошли его кругом.
— Знаете, — пояснил Арсений Викторович, — этот
дом мы хотим отремонтировать для нашей партийной
организации. Я вчера осматривал его. Он не так уж
плох. Думаю, что ремонт потребуется небольшой.
Своей рабочей силой обойдемся: столяры и плотники
имеются в нашей партийной организации. Материал
достанем на складе. Ананий Андреевич, как твое мне-
ние?
9 С. Малашкин
257
— Без помещения вам нельзя работать, — ска-
зал я.
— Какая работа! — подхватил Арсений Викторо-
вич.— Я знаю, что ты первоклассный плотник и сто-
ляр. Так вот помоги нам.
— С юношеских лет этим ремеслом занимаюсь, —
проговорил я. — Что ж, завтра днем погляжу...
— Вот-вот, — подхватил земляк. — Утречком осно-
вательно осмотрим и решим, как и что... А к обеду
придут плотники и столяры. К этому времени и мате-
риал доставят: доски, тёс, кровельное железо...
В квартире Герасима Пыжова, одного из руководи-
телей обуховских большевиков, нас давно уже ждали.
— Где вы так задержались? — спросил Пыжов.—
Заседание парткома назначено в школе. Идемте. — Он
надел шапку и первым шагнул к двери.
Школа находилась недалеко от квартиры Пыжова.
В ее небольшом зале нас встретили две молодые жен-
щины и рабочий средних лет. За стол сели Пыжов, Ар-
сений Викторович и коренастый молодой человек
в солдатской шинели. Мы расселись за партами.
— Начинаем работу, товарищи, — открыл заседа-
ние Пыжов. — Хочу познакомить вас с представителем
ЦК, — и он показал взглядом на человека в шинели.—
Он будет работать в нашем партийном комитете.
— Лучицкий,— представился тот. — Направлен к
вам, товарищи, Петроградским партийным комитетом.
— Очень рады вам, товарищ Лучицкий, — пожимая
его руку, сказал Арсений Викторович.
— У нас нет клуба, — пожаловался высокий рабо-
чий с мелкими рябинами на бледном, но приятном
лице. — Собираемся где придется, поэтому и хромает
у нас партийная работа. Эсеры и меньшевики в почете
у заводской администрации.
— А вы хотите, товарищ, чтобы дирекция завода
и к нам, большевикам, так же, как к эсерам и меньше-
викам, относилась? — спросил Лучицкий и тут же отве-
тил: — Нет, этого нам ожидать не следует.
Заседание комитета открыл Герасим Пыжов. Он
предоставил слово Арсению Викторовичу. Тот сказал,
что оружие, полученное партийным комитетом от
258
Н. пехотного полка, распределено под расписки пар-
тийцам рабочим и беспартийным, идущим за больше-
виками. Розданы и патроны. Рабочие проходят в сво-
бодные часы военное обучение. Занимается с ними
Пучков из Н. полка.
— Теперь я скажу несколько слов о помещении
для нашего партийного комитета, — проговорил Арсе-
ний Викторович, поглаживая рыжеватые усы. Он при-
знался в том, что партийный заводской комитет сде-
лал ошибку в первые дни революции: не захватил
часть здания заводского клуба. — В этом клубе засели
эсеры, меньшевики, кажется, в нем же помещается
отделение кадетской партии, председатель которо-
го— один из крупных инженеров завода. Словом, то-
варищи, наша партийная организация, члены которой
почти все сражались с жандармами и полицией, вспо-
мнила про клуб только тогда, когда уже его захватили
эсеры, меньшевики и кадеты.
Потом он рассказал о двухэтажном доме, который
решила отремонтировать партийная организация.
— А кому это здание принадлежит? — спросила
молодая женщина.
— Заводоуправлению. Дом этот, как вам извест-
но, пустует много лет, — ответил Арсений Викторович.
— А оно не отнимет у нас его? — спросил Пы-
жов.— В нем жили помощник бухгалтера и инженер.
— Могут и отобрать, если мы окажемся не боль-
шевиками, а тряпками, — заметила другая женщина,
лет двадцати семи, с худеньким некрасивым лицом и
большими серыми мягкими глазами. — Нет, дом не от-
нимут,— заявила она энергично. — Протянут руки
к нему, а мы их и отшибем!
Все засмеялись. Женщина смутилась, покраснела и,
чтобы скрыть это, стала поправлять теплый платок на
голове, заслоняя лицо руками. После Арсения Викто-
ровича выступали другие члены комитета. Слушая их,
я узнал, что большевики в первые дни революции вели
за собой рабочих завода; что за ними шли и те рабо-
чие, которые считали себя меньшевиками и эсерами,
так как их руководители не могли стать во главе рево-
люционной борьбы и оторвались от низов. И вот толь-
*
259
ко теперь, после победы, появились эти вожаки и ста-
ли развивать свою предательскую деятельность среди
малосознательных рабочих, в основном пришедших
в первый год войны из деревень. Вот эти самые вче-
рашние крестьяне и стали липнуть к эсеровской пар-
тии, веря в их «социализацию земли» и в лозунг, за-
манчивый и красивый, «земля и воля», и партия эсеров
начала, как снежный ком, буйно расти. Члены коми-
тета говорили о том, что надо рассеять такую веру
у малосознательных рабочих.
— Примеров у нас немало... Мы видим, как эсеры
и меньшевики предают рабочий класс и беднейшее
крестьянство, блокируясь с помещиками и капитали-
стами,— сказал пожилой рабочий с короткими седыми
усами. — Вот эти проделки эсеровских и меньшевист-
ских деятелей, их сговор с капиталистами и помещика-
ми, мы, большевики, и должны вскрыть перед глазами
таких рабочих, которые слепо верят им. И я глубоко
убежден, что мы откроем таким рабочим глаза и они
станут под знамя нашей партии.
— Верно, — поддержала молодая женщина с ху-
деньким лицом. — И эти рабочие, вчерашние крестья-
не, поймут, что Временное правительство ничего не
даст им, кроме кабалы, такой, какой они не видели и
при Николае. — Она поднялась, вышла из-за парты и,
остановив взгляд на Герасиме Пыжове, который за-
думчиво поглаживал русую бороденку, сказала: —
Дайте, товарищ Пыжов, мне слово.
— Даю, — всколыхнулся от задумчивости Пы-
жов.—Говори, Игнашина.
— Партийную работу мы запустили в цехах, а это
на руку эсерам и меньшевикам. Иные, вероятно, ре-
шили так: царя свергли, так можно передохнуть, и вот
отдыхают... Правда, многие наши товарищи весь март
вели огромную работу среди рабочих завода, среди
солдат, дрались на баррикадах, принимали горячее
участие в кампании по выборам в Советы. Но я скажу,
товарищи, хотя мы и устали, отдыхать нам, руководи-
телям-активистам, не время, так как враг — Временное
правительство — начинает приходить в себя и с каж-
дым днем наглеет.
260
— Верно, товарищ Игнашина, — проговорил Лу-
чицкий.
— Мы должны разоблачить чужое нам правитель-
ство,— продолжала Игнашина. — Это Временное пра-
вительство не только говорит об анархии в стране,
а грозит этой анархии жестокой карой. А что подразу-
мевается, товарищи, под анархией? Революционный
пролетариат Питера! Эсеры и меньшевики и в этом
поддерживают правительство родзянок и Милюковых.
Кому они, товарищи, грозят жестокой карой? Нам, ра-
бочим и солдатам. Время ли большевикам, поднявшим
знамя Ленина, успокаиваться, отдыхать? Нет, товари-
щи! У нас нет ни одной минуты лишней для отдыха и
успокоения. Теперь, товарищи, я хочу сказать несколь-
ко слов о родной газете «Правда». Что мы сделали для
того, чтобы большинство рабочих завода подписалось
на нее, читало ее? Надо прямо сказать, что орган на-
шей партии слабо распространен среди рабочих за-
вода. Кто в этом виноват? Виноват в этом наш партий-
ный комитет. Мы обязаны эту ошибку немедленно
исправить и сегодня же, на этом партийном заседании,
принять решение о проведении подписки на «Правду»
во всех цехах, о сборе денег в железный фонд нашей
«Правды». Товарищи, вы меня и Глафиру Ивановну
простите за то, что мы самовольно начали кампанию
по подписке на «Правду» и сегодня в трех цехах про-
вели ее. Подписалось рабочих на центральный орган
партии 1683 товарища, собрали денег в железный
фонд «Правды» 1117 рублей.
Герасим Пыжов поднялся и захлопал в ладоши. Его
дружно поддержали собравшиеся.
— Предложение твое, товарищ Игнашина, горячо
поддерживаем, принимаем. А тебя ставим во главе
этой кампании.
— И Глафиру Ивановну, — предложил Арсений
Викторович.
— Конечно, конечно! — посыпались голоса.
Короткое заключительное слово произнес Пыжов,
Он пожаловался на то, что к эсерам и меньшевикам
примерно два раза в неделю приезжают крупные ли-
261
деры цекисты, выступают на массовых митингах, гово-
рят пышно и торжественно — и все о земле и воле.
— Это так! — заметил иронически Лучицкий. —
Языками их господь бог не обидел — наделил болтли-
выми и красочными!
— У рабочих, прибывших в начале войны и перед
войной на завод из деревень, кружатся головы от
«земли и воли» и от «социализации земли». Мы про-
сим, чтобы и наши лидеры почаще приезжали к нам на
заводские митинги и давали отпор эсеровским и мень-
шевистским вожакам. Нам, рабочим, трудновато тя-
гаться с ними в красноречии...
— Ничего, рабочие их скоро раскусят, — прогово-
рил Лучицкий.
— Когда это раскусят? Сейчас овации устраивают!
— А потом в шею погонят!
— В этом, товарищ Лучицкий, мы и не сомневаем-
ся,— возразила Игнашина. — Мы хотим, чтобы как
можно скорее им дали по шее! Но они сейчас ведут
пропаганду, добиваясь, чтобы разоружить рабочую
милицию и распустить ее. Они хотят набрать в мили-
цию своих людей, эсеров и меньшевиков.
— Но вы-то, товарищи, как смотрите на это? —
спросил Лучицкий. — Решили распустить отряд мили-
ции, сдать оружие?
— Мы еще не спятили с ума, товарищ Лучицкий,—
ответил обиженно Герасим Пыжов. — Мы усиливаем
свою милицию членами партии. Наш отряд является
частицей Красной Гвардии, пролетарской армии. Как
же мы, — продолжал Герасим Пыжов, — можем рас-
пустить свою милицию, которая состоит из большеви-
ков? Я сказал об этом только потому, что эсеры и
меньшевики обнаглели на нашем заводе и их поддер-
живают Временное правительство и правительствен-
ные органы. Даже угрожают силой.
— Не пугайтесь, товарищ Пыжов, — всколыхнулся
Синюков, — наш полк поможет, сумеет защитить вас.
— Ия, как член партийного полкового комитета,
заверяю, что Н. полк поддержит... — сказал я.
Члены парткома и активисты большевики встрети-
ли наши слова аплодисментами,
262
XLVII
Я вышел из класса с группой рабочих в коридор,
надел шапку и застегнул шинель. Арсений Викторович
остановил меня:
— Я задержусь на часок. У нас еще не все решены
вопросы. А завтра мы осмотрим дом.
На другой день, рано утром, я приехал к земляку.
Было воскресенье, и земляк завтракал с Синюковым
(Синюков, очевидно, ночевал у него) и Герасимом Пы-
жовым. Лидия Петровна на кухне жарила пирожки:
запах сала доносился в комнату, в приоткрытую дверь.
На столе, перед Пыжовым, — бумага и карандаш.
— А мы не спали всю ночь, — поздоровавшись,
сообщил Арсений Викторович, — составляли смету,
подсчитывали капитал. Средств у нас оказалось не так
много. Их едва хватит на покупку материала. Эй, Лида,
как там у тебя пирожки-то? Мы уже эти убрали!
Вошла Лидия Петровна с тарелкой пирожков. По-
ставив ее на стол, она поздоровалась со мной.
— Ешьте, — подвигая тарелку ближе ко мне, ска-
зала она. — Налево с рисом, а вот к тому краю, что
ближе к вам, — с печенкой. Берите, какие нравятся.
И вы, — обратилась она к Синюкову и Пыжову.
— А меня не угощает, — заметил Арсений Викто-
рович, шевеля густыми рыжеватыми усами, — будто
я не гость. Ладно, я и без угощения налягу на них.
— И налегай, — улыбнулась Лидия Петровна.—
Угощать не стану: и так больше всех съел. — Она под-
нялась.— Ешьте, пейте, а мне некогда. — И удалилась.
«Что ж это она ничего не сказала о Серафиме Пет-
ровне? Может, не видела ее? — подумал я. Вспомнив
красивое смуглое лицо, смеющиеся ямочки и черные
глаза, я вздохнул. — Сегодня вечером забегу к ней».
— Идемте смотреть дом, — предложил Арсений
Викторович.
У дома на Троицкой стояли рабочие. Плотник с кли-
нообразной русой бородой и маленькими живыми
темными глазами уже ходил вдоль стен, стучал обу-
хом топора по нижним балкам и прислушивался к зву-
кам. Увидав нас, он снял шапку и проговорил:
263
— Долго спите, хозяева.
— Здравствуйте, товарищи, — поздоровался Арсе-
ний Викторович.— И ты, Семен Ефремович, — пожи-
мая руку пожило/лу плотнику, ответил он, — хозяин
этого дома.
— Не отказываюсь. Вот только потому, что мы хо-
зяева, и пришли работать рано. — И он подмигнул мне
и Синюкову левым глазом. — А некоторые не торо-
пятся: спят себе и спят... А как можно в такое время?
Чай, слышал, как вчера на комитете распекала нас за
это Игнашина?
— Ну как, Семен Ефремович, дом? Не пропадет
даром наш труд? — спросил Арсений Викторович.
— Дом ничего. Ремонт требуется небольшой, —
ответил Семен Ефремович.
— Ефремович, скажи, сколько твои помощники
возьмут за работу?
— Недорого, — ответил резко Семен Ефремо-
вич.— Возьмем тысяч пять с тебя. Согласен?
— Да? Ефремович, да ты что?! — воскликнул в ужа-
се Арсений Викторович.
Герасим Пыжов опустил голову и смотрел в зем-
лю, чуть улыбаясь. Я и Синюков переглянулись.
— Слышишь, Герасим, сколько он заломил?
— Не глухой, — не поднимая головы, промолвил
Герасим Пыжов. — Таких денег у нас нет.
— Ничего, найдете!—отрезал сердито Семен Еф-
ремович. — А дешевле мы не можем. Сами знаете, что
дом требует капитального ремонта.
— Ты же сам только что сказал, что ремонт не-
большой, — возразил растерянно Пыжов, — а сейчас...
— Перебрать полы, подновить стены новыми брев-
нами, сменить балки, связать рамы и двери, поправить
лестницу на втором этаже, — пояснил все так же раз-
драженно Семен Ефремович.
— Таких денег у нас нету, — с глубоким вздохом
промолвил Арсений Викторович. — Разве тебе о нашей
бедности не говорил Ильин?
— Выгнал я твоего Ильина из квартиры! — вспы-
лил Семен Ефремович. — А пришли мы работать сами.
Слушай, Арсений, как тебе не стыдно говорить о цене!
264
Я член партии. Да не один я тут член партии. Работать
будем сегодня, а в будни — после смены. Мы строим
дом для партийного комитета, а ты о деньгах!
— Я не о партийцах говорю, а... — начал было Ар-
сений Викторович.
— Думаешь, что наша партия не их партия? Плохо
ты о них, председатель, думаешь, — оборвал его
с обидой Семен Ефремович. — Помолчи лучше! Не
обижай моих плотников и столяров. Хорошо, что они
не слышат нашего разговора.
Мой земляк покраснел, покрутил усы и стал гово-
рить о материале, который должны вот-вот привезти.
Я отошел от них, прошелся вокруг дома, оглядел сте-
ны, потом вошел в парадное, осмотрел лестницу, по-
толки и полы, стены комнат, побывал в зале на втором
этаже и сошел вниз, на улицу. Разглядывая красную
стену, я не заметил, чтобы она перекосилась, как вче-
ра вечером показалось мне. Арсений Викторович и
Герасим Пыжов ждали, что скажу я. Семен Ефремо-
вич с группой плотников и столяров подошел к нам.
— Ну как, Ананий Андреевич, находите дом? —
спросил он мягким голосом.
— Вы знаток своего дела, — проговорил я.
— Это, Ананий Андреевич, и мы прекрасно знаем,
что Семен Ефремович мастер большой, не ошибется,
но ты слышал, сколько он заломил с нас, — подмигнув
глазом, сказал Арсений Викторович.
— Что вы, товарищ, смущаетесь! — воскликнул не-
высокий, с темными усиками и серыми глазами, моло-
дой плотник. — Мы, Арсений Викторович, дом отре-
монтируем под комитет партии, а деньги подождем.
Подождем, пока хозяевами станем. Рабоче-крестьян-
ская власть не за горами...
— Да что вы, товарищи, говорите ему? — сказал
Семен Ефремович. — А вот и материал везут. Насчет
качества, Арсений Викторович, не сомневайтесь. Его
отбирал на складе опытный столяр. Доски и тёс сухие.
Бревна для балок первый сорт. Они сто лет простоят.
А нам столетье не потребуется: мы как возьмем
власть, так в четырехэтажный клуб переселимся. Вот!
265
Подводы, гремя колесами, подъехали к дому; ра-
бочие стали тут же разгружать с них балки, доски и
тёс, кровельное железо. Плотники и столяры начали
строить верстаки и козлы. Наблюдая за ними, я понял,
что они уже до нашего прихода хорошо осмотрели
здание и распределили между собой участки работы.
Не прошло и получаса, как раздался дружный стук
топоров, веселое шуршанье рубанков, запахло в воз-
духе смолистыми стружками. Моя помощь не потре-
бовалась: Семен Ефремович сказал, что в течение
пяти-шести дней приведет дом в порядок и сдаст его
по акту заводскому партийному комитету. Арсений
Викторович и Герасим Пыжов крепко пожали руку ста-
рому плотнику. Арсений Викторович обратился к нам:
— Ананий Андреевич, Семен Ефремович пригла-
сил вас с Синюковым прийти в тот день, когда он бу-
дет сдавать дом. Придете?
— Обязательно, — ответил за меня Синюков.
Арсений Викторович вздохнул и, наклонившись ко
мне, шепнул:
— Крепко Ефремович меня сконфузил. И, конеч-
но, он прав. Где же Пыжов? — И он позвал Герасима
Ивановича.
Из окна нижнего этажа показался Пыжов, преду-
предил:
— Не уходи без меня. Иду.
Из открытых окон клубилась пыль. Ветерок подхва-
тывал ее и быстро рассеивал по улице. Из подъезда
выкатился Герасим Иванович.
— Сегодня после обеда придет еще группа сто-
ляров и плотников. Так сказал Ефремович.
Беседуя, они повернули от дома. Я и Синюков за-
шагали за ними. Стук топоров, пенье пил и рубанков
все еще доносилось до моего слуха. Два мальчика
в отцовских старых шапках и теплых пиджаках стояли
на крыше одноэтажного домика и выпускали из-за
пазухи голубей. Голуби, серебрясь в золотистом воз-
духе, кружились над домом.
Мы пересекли пустырь. На углу улицы сели в трам-
вай. На третьей остановке Арсений Викторович и я вы-
шли. Пыжов и Синюков поехали дальше,
266
XLVIII
Нам открыла дверь Лидия Петровна. Раздевшись,
мы вошли в комнату, и я увидел Серафиму Петровну.
Здороваясь со мной и зятем, она спросила:
— Ну как дом? Можно отремонтировать?
— Не дом, а дворец, — похвалил Арсений Викто-
рович.— Эти слова не мои, а Семена Ефремовича.
В конце этой недели можем устраиваться в нем. — Он
сел на диван и, поглаживая усы, спросил: — Обед,
Сима, готов?
— Давно, — входя в комнату, ответила за сестру
Лидия Петровна. — А где остальные?
— Поехали дальше.
— Ты, наверно, позабыл пригласить?
— Отказались. Будем обедать. Я ужасно устал и
хочу есть, а после обеда надо поспать часок-другой.
— За эту спячку-то, как слышала я, Поля Игнаши-
на на парткоме крепко всыпала вам. Верно это? —
спросила Лидия Петровна.
— Правильно всыпала, — признался земляк.—
А мы все в Таврический да в Таврический, а завод и
позабыли... Молодец Поля!
Хозяйка внесла белую миску с картофельным су-
пом, подала графин с сухарным квасом. От миски и
тарелок поднимался сизоватый пар. Я и Серафима
Петровна сидели друг против друга. Хозяин наполнил
коричневым квасом стаканы и сказал:
— Выпей, Ананий Андреевич, и похвали Лидию
Петровну за квасок.
Я не отказался. Квас действительно был вкусный.
Вытирая усы и бороду, я воздал должное мастерству
хозяйки. Серафима Петровна не прикоснулась к квасу.
Арсений Викторович заметил это и строго сказал:
— Сима, а ты? Хвати перед супом кваску: он радо-
сти прибавит. Ты что-то загрустила.
— Не хочу, — ответила Серафима Петровна.—
А радости у меня и без квасу много.
— Не неволю. Ешь тогда первое.
— От супа и жареного гуся не откажусь, — шутли-
во, улыбаясь ямочками щек, ответила она.
267
— Гусь еще, как говорят, у Савки в лавке, — пояс-
нил земляк и рассмеялся.
Я изредка чувствовал на себе взгляд черных глаз
Серафимы Петровны. После супа ели мятую картошку
с очень мелкими и редкими кусочками мяса. Я не ска-
зал бы, что второе было вкусно — так себе, но все же
и это блюдо было во много раз лучше солдатской че-
чевичной кашицы. Я съел мятого картофеля целую
тарелку. Арсений Викторович налил еще квасу в ста-
кан, выпил и, крякнув, поднялся из-за стола.
— Вы сидите, а я пойду полежу. Не сердитесь на
хозяина: устал, не спал подряд две ночи, и голова
трещит. С такой башкой нельзя идти на собрание.
Хозяйка и Серафима Петровна молча собрали по-
суду и отнесли на кухню. Чтобы не мешать им, я пере-
сел на диван. Серафима Петровна тут же вернулась,
смахнула со скатерти хлебные крошки в ладонь, от-
крыла форточку и выбросила их.
— Воробушки склюют, — обернувшись, сказала она
с улыбкой. — Вон они уже слетаются с деревьев.
— Это вы, видно, приучили их, — проговорил я,
стараясь не глядеть на нее. — Вы часто бываете здесь?
— Нет, — ответила тихо женщина. — Как же я могу
часто бывать у сестры, когда у меня милый есть? Да
и работаю на фабрике... выполняю партийные зада-
ния. Есть и еще у меня милый, должна и ему уделить
немножко времени и ласки. — И глаза ее еще больше
заискрились. — Правда, я жду каждый вечер этого ми-
лого, а он не приходит и не приходит.
— Так и нечего ждать его. Идите и гуляйте одна.
— А если он придет, что тогда?
— Не застанет и уйдет.
— Нет, я этого не хочу, — промолвила Серафима
Петровна, и глаза ее погасли. Она закрыла форточку
и, вздохнув, села на диван. — Я знаю, Ананий Андре-
евич, что он придет. Придет, добрый и ласковый,
а меня не будет дома. ..ион после этого будет му-
читься, жалеть, что опоздал и не пришел вовремя. Это
я чувствую. И это, поверите ли, часто снится мне.—
Ее глаза опять зажглись, но не радостью, а печалью.
268
Вошла Лидия Петровна, взяла чистое полотенце из
комода и вышла. Я ниже опустил голову и полузакрыл
глаза. Тишина. Тепло. Из кухни доносилось звяканье
ножей и вилок, звон посуды — это убиралась Лидия
Петровна. На стене тикали часы.
— Теперь все солдаты могут отлучаться свободно
из казарм? — спросила Серафима Петровна и, не до-
ждавшись моего ответа, сказала: — И это хорошо.
Наконец-то солдатушки дождались желанной сво-
боды.
— Самовольно уходить нельзя, — вспомнив, как
пробирал меня взводный Озябко, возразил я. — Надо
брать увольнительные записки у ротного.
— И вы берете записки?
Я поднял глаза и покосился на нее. Она сидела пря-
мо и смотрела на стол, накрытый бледно-синеватой
скатертью. Ее руки лежали на коленях. На третьем
пальце левой руки блестела узкая полоска перстня и
сверкала красным глазком, как капелькой крови. Гла-
за пламенели печалью и озаряли ее смуглое лицо.
Мне стало очень жалко ее, и я тихо спросил:
— Вы сколько лет работаете на фабрике?
— Я? — вздрогнув, переспросила она. — Я вам уже
говорила. Забыли?
Я смутился и медленно, не сразу ответил:
— Не помню что-то. Можете и не отвечать.
— Конечно, — промолвила она и неожиданно опять
улыбнулась. — Хотите, еще раз расскажу?
— Трудно — так не надо.
— Не трудно, а тяжело вспоминать, — призналась
Серафима Петровна. — Работала я на ткацкой фабри-
ке, а перешла на завод в первые месяцы войны. Рань-
ше женщин на такой завод, как Обуховский, почти не
брали: немало было безработных мужчин. Арсений
Викторович научил меня работать на токарном станке.
Ну, у меня дело и пошло. Проработала без малого год
и снова перешла на фабрику... и вот опять ткачихой
работаю до сего времени. С ткацкой я уволилась
в 1912 году. А почему? Скажу, мастер, мерзавец, про-
ходу не давал. Нравилась я ему. Но дело, конечно, не
в мастере. Мастера этого я могла проучить... Ушла
269
я с фабрики потому, что заболела очень... нервы
разгулялись, думала, сойду с ума и в желтый дом по-
паду. У меня была подруга Лиза, славная девушка, она
в один день со мной на фабрику поступила. Крестьян-
ка, из-под Пскова. Она была высокая, стройная, лицом
красивая. Песенница. За ней один инженер стал уха-
живать, плюгавенький такой, с вставными челюстями.
Позвал ее как-то в контору в ночное время и стал при-
ставать к ней. Лиза плюнула ему в рожу, повернула
к двери, а она на замке. «Отопри, — сказала она, — и
немедленно!». Инженер к ней. Лиза схватила желез-
ный аршин со стола и давай им охаживать мерзавца.
Инженер начал кричать. Собрались ткачихи, пришли
мастер и приемщики, сломали дверь. Лиза бросила
аршин на стол и выбежала из конторы. На другой день
ее перевели в красильный, уволить не решился инже-
нер— побоялся скандала, а возможно и забастовки.
В красильне духота, грязь. На полу разноцветные
лужи. Со стен — потоки. Едкая и острая вонь. От нее
все время першит в горле, слезятся глаза. И вот в та-
ком аду — есть ли такие места в аду? — снуют рабочие
и работницы у красильных чанов, перебирают и пере-
таскивают вонючие и мокрые ткани. Руки у них изъеде-
ны кислотами и красками, в язвах. Лиза спускалась
с кусками материи с лестницы, поскользнулась на мок-
рой ступеньке и упала в кислотный чан.
— Подождите, — вздрогнув, попросил я. — Как так
упала?
— Очень просто: поскользнулась и упала,—
в сильном волнении повторила Серафима Петровна. —
У лестницы не было перил. И до Лизы падали, полу-
чали тяжелые увечья, а больше погибали. Вот и Лиза,
моя подружка, так погибла. Ох как страшно! Как она
закричала... Рабочие и работницы сбежались, багра-
ми вытащили ее. Пожила немного и тут же, на гряз-
ном, вонючем полу, не приходя в сознание, умерла.
Прибежал мастер, накричал на рабочих, что они ра-
боту прервали: «Негодяи, мерзавцы, вы что захотели,
праздновать лентяя преподобного? Марш по местам,
дармоеды паршивые!» Увидав на полу Лизу, притих,
перекрестился и выбежал из красильного цеха. Лизу
270
подняли, завернули в мокрые, грязные рогожки, ва-
лявшиеся на полу, вынесли во двор и отвезли на ло-
мовом извозчике в морг фабричной больницы. Род-
ных у нее в Питере не было. Смерть Лизы так поразила
меня, что я заболела и пролежала в больнице около
месяца. Работать на этой фабрике я больше не могла:
Лиза стояла у меня перед глазами, я видела ее и дома
и во сне... — Серафима Петровна замолчала. Крупные
слезы блестели на ее ресницах, катились по щекам.
Я сидел неподвижно, пораженный ее рассказом.
В горле у меня запершило от слез.
— Да, ни за что погибла девушка, и такая слав-
ная,— проговорил я. — И преступники не понесли ни-
какой кары. Надо бы инженера головой опустить
в красильный чан.
— Инженер-то застрелился, как узнал, что Лиза по-
гибла. Он написал в записке перед самоубийством, что
очень любил Лизу, а раз она погибла по его вине, то
и ему нет смысла жить. Может, он и верно любил ее.
Подумав немного, Серафима Петровна закончила:
— Две недели фабрика бастовала. Требование по-
дали. Ничего не добились. Лестницы так и остались
старые. Только недавно, на втором году войны, заме-
нили их, да что толку? После пятого года так прижали
рабочих... Чуть что — за ворота. А за воротами — ты-
сячи безработных, голодных и оборванных. Да и пере-
довые ткачи и ткачихи были разогнаны: уволены с фаб-
рики, посажены в тюрьму, загнаны в Сибирь...
Вошла Лидия Петровна.
— Ну вот и убралась. Теперь и отдохнуть можно, —
промолвила она и, поглядев строго на сестру, спро-
сила:— Что это у вас такой вид, словно вы оба плака-
ли? Поругались, что ли? Это не удивительно. В эти дни
все ссорятся, и всё на почве партийных программ. Вот
мой муж с кумом вдрызг разругался: Арсений —
большевик, а Чепреев, кум-то наш, — эсер, и сыновья
его, мои крестники, — эсеры. Ну и не поладили. Не
здороваются. На ножах. Как-то в очереди встретила
его жену. «Здравствуй, говорю, кума. Как мои крест-
ники поживают?» А она фыркнула — и от меня: «Была
когда-то кума, а теперя набралась ума и стала по-
271
дальше от тебя!» Так и выпалила! В очереди засмея-
лись, а я сгорела от стыда. «Эх, ты, — бросила я вслед
ей, — как тебе, Авдотья Максимовна, не стыдно!
Мужья наши партийные, пусть спорят о политике,
а нам, беспартийным, чего делить между собой?» —
«Так только рассуждают обыватели», — отрезала она.
Так и разошлись, спинами стали друг к другу. Недав-
но узнала, что и она эсеркой стала, в партию записа-
лась. По митингам шастает, до того избегалась, что
стала похожа на старую лошадь. Ну разве это, Ананий
Андреевич, не глупо, а?
Я промолчал. Серафима Петровна вздохнула и
грустно улыбнулась.
— Я крестников очень любила и сейчас люблю,—
призналась Лидия Петровна. — Это, знать, потому, что
я сама бездетная, своих не имею. Встречу парнишек
на улице и не нагляжусь на них: они такие славные,
светлоголовые, синеглазые и приветливые. «Здорово,
крестная!» — крикнут мне. Ну, я им и суну то конфет,
то слоеных булочек, то орешков или халвы.
Лидия Петровна долго и с чувством рассказывала
о жизни рабочих, а больше о своей. Серафима Петров-
на не вмешивалась в разговор: сидела на диване с по-
лузакрытыми глазами, как бы дремала. Незаметно
подошел вечер, наполнил серым сумраком комнату,
и вещи приняли странную окраску, стали как бы за-
думчиво-печальными. Мой земляк поспал не часок и
не два, а целых четыре. Он вышел бодрым, с чуть при-
пухшими веками, в отличном настроении.
— Выспались? — спросила Серафима Петровна.
— Как лег на один бок, так и пролежал на нем. Не
шелохнулся. Ты пойдешь на собрание?
— Не знаю. Еще не решила.
— Лидия Петровна, — поглаживая рыжеватые усы,
обратился он к жене, — минут через двадцать угости
чайком. Я пойду конспект речи набросаю. Придется
и мне выступить на митинге, устроенном эсерами.
Арсений Викторович вышел. Сестры ушли на кух-
ню. Через полчаса вошел хозяин, сел и спросил:
— Скучаешь в одиночестве?
Я не успел ответить ему, так как в это время открьн
т
лась дверь и на пороге показались женщины: одна
с самоваром, другая с чайной посудой.
— Вот и самоварчик! — потирая широкие, в мозо-
лях ладони, воскликнул земляк и поднялся с дивана.—
Ананий Андреевич, подсаживайтесь к столу. Выпьем
горяченького и пойдем на собрание.
Чаевничали мы недолго, так как митинг должен был
открыться ровно в восемь часов. Арсений Викторович,
Серафима Петровна и я вышли из квартиры. Лидия
Петровна осталась дома. На улице — мглистые сумер-
ки. Вдоль тротуара сонно журчал ручей. Доехали на
трамвае так быстро, что и не заметили. Из дверей на-
родного дома доносились звуки духового оркестра —
играли «Марсельезу». Мы вошли в ярко освещенный
вестибюль, прямо в толпу людей. С широкой и доволь-
но грязной лестницы второго этажа, из большого кон-
цертного зала, густо падали голоса, шуршанье ног.
— Танцуют, — промолвила Серафима Петровна.—
Арсений Викторович, что-то не похоже на то, что здесь
состоится митинг.
— Эсеры всегда встречают своих лидеров «Мар-
сельезой» или танцами, — проговорил с иронической
улыбкой Арсений Викторович.
XLIX
С лестницы спускались рабочие. Когда они порав-
нялись с нами, земляк обратился с вопросом:
— Товарищи, митинг еще не открыли?
— Отменен, — ответил молодой, с сухощавым и
бледным лицом рабочий в драповом пальто и пояснил
с раздражением: — Отменили по случаю приезда из
ссылки Брешко-Брешковской.
— Она давно приехала, не сегодня, — возразил
земляк.
— А черт ее знает, когда она приехала, — бросил
равнодушно рабочий. — Все руководители эсеровско-
го парткома уехали в Таврический. Там должны чество-
вать бабушку революции. Так они ее называют. Так
вот, если желаете поклониться ее нетленным мощам,
присоединяйтесь! — Сказав это, он изобразил наблед-
273
ном лице торжественное выражение, распахнул дверь
и вышел из вестибюля.
— Что ж, — проговорил разочарованно Арсений
Викторович, — придется и нам поехать.
— Ты поезжай, а мы не поедем, — отрезала Сера-
фима Петровна. — Эта бабушка меня не интересует.
Думаю, и товарища Жмуркина?
— Не интересует, — сказал я.
— Там будут все: и Керенский, и...
Серафима Петровна оборвала зятя:
— Нечего нам там делать. Слышать я не хочу Ке-
ренского и прочих деятелей: наслушалась их... Сего-
дня воскресенье: гулять хочу. Революция для меня не
бабушка, а юная девушка. — Ее черные глаза остано-
вились на мне, как бы спрашивая: «Ананий Андреевич,
согласны со мною?» — Поезжай, поезжай! — прикрик-
нула она на зятя. — Не глядите такими глазами на Ана-
ния Андреевича. Он не поедет с вами, останется со
мной. Мы гулять будем. А возможно — и танцевать.
— С такой бородой... — ответил земляк и засме-
ялся.
— Что ж, — сказала капризно Серафима Петров-
на,— по крайней мере, такой бороды ни у кого из тан-
цующих мужчин не будет, а это оригинально: все гля-
деть на нас будут. — Она подхватила меня под руку и
потащила к раздевалке.
Я не сопротивлялся. Сказать правду, у меня не было
никакого желания ехать в Таврический, для того чтобы
слушать Керенского, глядеть на бабушку революции
и умиляться ею. Земляк покачал головою, подкрутил
рыжеватые усы, нахмурился и вышел из вестибюля.
Я и Серафима Петровна отдали в гардероб шинель,
пальто, шапку и платок и поднялись в танцевальный
зал. Чтобы попасть в него, надо было пройти длинную
комнату, в которой стояли столы и шкафы с эсеров-
ской и меньшевистской литературой. За столами си-
дели и стояли черноглазые и черноволосые, похожие
на грачей, женщины, девушки, гимназисты, студенты
и просто молодые люди, чрезвычайно бойкие и верт-
лявые,— они продавали газеты и брошюры, портреты
эсеровских вождей и почтовые карточки с их изобра-
274
жением. У столов толпились девицы и юноши. За од-
ним столом продавали и портреты Родзянко, Милю-
кова и даже Шульгина. Торговля, как заметил я, шла
бойко. Обыватель считал своей обязанностью укра-
сить стены жилья портретами этих деятелей, чтобы по-
том, когда он разберется в них, выбросить на помойку.
— Сима, здравствуй, — раздался приятный голос.
Я и Серафима Петровна оглянулись.
— Катя! — воскликнула моя спутница и бросилась
к высокой, черноглазой девушке. Здороваясь с нею,
она показала сияющим взглядом на меня: — Катя, ты
немножко знакома с Ананием Андреевичем?
— Да. Но как-то мельком, на ходу, — разглядывая
меня, а больше мою бороду, ответила Катя. — У меня
на квартире, когда привозили оружие.
— Я видел вас на третий день революции у бака-
лейного магазина. Вы стояли на бочке или на кадушке
и произносили речь, — пояснил я, любуясь ее строй-
ной фигурой в черном платье.
— Неужели? — спросила она приятным голосом.—
А я вас не заметила, как не заметила и Симу. А вы
видели, как в меня один солдат выстрелил? Пуля про-
жужжала, как шмель, мимо моего уха и ударила
в окно. В витрине — дырка. Проходя мимо магазина,
я иногда останавливаюсь, чтобы поглядеть на нее.
— Чуть-чуть не убил, — всколыхнулась Серафима
Петровна.
Катя улыбнулась, ответила:
— Чуть-чуть, Сима, не считается.
— Вот мерзавец-то, — обругал я солдата. — Как
у него поднялась рука...
— И на такую хорошенькую девушку, — шутливо
оборвала меня Катя и звонко засмеялась.
— А это солдат стрелял в тебя, чтобы такая кра-
савица никому не досталась, — сказала печально Се-
рафима Петровна.
— Но я не слыхал тогда выстрела, — сказал я.
— Выстрела и я не слыхала, но голос пули, такой
веселый и противный, слышала. Вы что здесь стоите?
Брошюры или портреты хотите покупать? — прогово-
рила Катя.
275
— Наблюдаем — и только, — ответила Серафима
Петровна. — Шли танцевать, да вот задержались, гля-
дя на рынок идей. А ты, Катя, что здесь делаешь?
— Я? — переспросила она и, наклонившись к ее
уху, шепнула: — В здании четыре этажа. В них уж боль-
но свободно расселились меньшевики и кадеты...
а эсеры — широко. Думаем-думаем с Дашей, как бы
потеснить их. Мы решили с своими ткачихами занять
для партийного комитета ткацкой фабрики хотя бы
один этаж.
— Это как же? — спросила тихо Серафима Петров-
на, и ее черные глаза расширились от удивления.—
Выйдет ли что из этого?
— Займем — и все, — улыбнулась Катя. — Высе-
лять будут — так мы, женщины, бой дадим эсерам и
меньшевикам. Уверена, что они не решатся вступить
с нами в драку и этаж останется за нашей фабрикой.
Мы, впрочем, и на половину согласимся, а половину
отдадим прядильной. Известим и тебя, Сима, о дне
занятия этажа.
— Обязательно! — воскликнула Серафима Петров-
на. — А все же, как смотрит на это Даша?
— Она-то и придумала. А теперь идите танцевать.
— Приглашаю кавалера, а он, чертушка, не
соглашается. Говорит, что ему неудобно с такой
бородой.
— Серафима Петровна, я этого и не говорил.
— Значит, вы, Ананий Андреевич, будете танцевать
со мной? — прищурив глаза, озорно спросила она и,
обернувшись к Кате, шепнула что-то ей. Та рассмея-
лась и покачала головой.
Мимо нас проходили рабочие и работницы, служа-
щие и солдаты, матросы и студенты, гимназистки в ко-
ричневых платьях и гимназисты в серых куртках и брю-
ках. Я задержал взгляд на Кате. Ее темно-карие, почти
черные глаза следили за студентом, который, опер-
шись локтем на подоконник, вздернул светлую бород-
ку и глядел голубыми глазами в потолок. Было за-
метно, что он мечтал, а возможно, нарочно принял
такую поэтическую позу, чтобы проходившие любова-
лись им. Студент этот не понравился мне: он был по-
276
кож на барана, вымытого в реке перед стрижкой.
Я повернулся к нему спиной и встретился с лукаво-лу-
чистыми глазами Кати.
— Этот красавчик самый крупный оратор у эсе-
ров,— пояснила она. — Так говорит, что чувствитель-
ные дамы и барышни во время его речи плачут.
— И ты загляделась на него, — заметила шутливо
Серафима Петровна. — Мне он не нравится: я борода-
тых не люблю. Длинноволосых тоже. Идемте в танце-
вальный. Слышите, как оркестр разливается? — И она,
увлекая Катю, устремилась в открытые двери зала.—
Не отставайте! — крикнула она мне, не оглядываясь.
L
Мы вошли в огромный зал. На меня повеяло от
танцующих ветерком, пахнущим пудрой, духами и по-
том. По сторонам зала, у стен, стояло много народу.
Одни смотрели на танцующих; другие отдыхали от
танца, вытирали лица платочками, обмахивались ими и
ждали момента, чтобы снова влиться в несущуюся
ярко нарядную толпу.
— Катя, станцуем? — предложила Серафима Пет-
ровна.
— Разве ваш знакомый не танцует?
— Не интересовалась, — ответила она громко, что-
бы слышал я, — буду танцевать с ним, когда он сбреет
бороду. А то я ведь могу запутаться в ней.
Я глядел им вслед. Одна невысокая, но много выше
меня, с глазами пламенными, с улыбающимися ямоч-
ками на смуглых щеках; другая высокая, со спокойным
и чуть строгим выражением на лице, — были уже да-
леко от меня, в бешено летящей и переливающейся
всевозможными цветами платьев, костюмов и мунди-
ров толпе. «Мне надо бы поехать с Арсением Викто-
ровичем»,— прислонившись к стене, подумал я. Во-
круг меня говорили, смеялись: девушки, одетые на-
рядно, обмахивали платочками раскрасневшиеся лица,
улыбались. Я чувствовал себя как-то неудобно среди
этой молодежи. Многие из них, пролетая мимо меня,
бросали взгляды на мою бороду и добродушно улы-
277
бались — подсмеивались надо мной. А одна, тонень-
кая, с талией как у осы и с такими теплыми серыми
глазами, поравнявшись со мной, показала мне язычок,
отвернулась и сказала своему кавалеру, высокому и
широкоплечему матросу: «Правда, Федя, он на домо-
вого похож?.. Видел, какие у него глаза? Их испугать-
ся можно». Что она еще сказала обо мне, я не слышал:
она уже была с своим кавалером далеко. «И все Се-
рафима Петровна, это она затащила меня сюда, да и
что ей надо от меня? Смотри, философ, не влю-
бись»,— пригрозил я насмешливо себе. Я хотел было
не простившись надеть шинель и уйти. Но меня задер-
жал какой-то рабочий:
— Посмотрите, служивый, какой красавец. Как от-
калывает, сукин сын. — И он слегка толкнул меня лок-
тем в плечо и махнул рукой на толстяка в голубом
френче и в сапогах. — Ну разве не мошенник, а?
Я поднялся на носки, чтобы увидеть «красавца» и
«мошенника» получше. Действительно, недалеко от
меня толстячок, заломив на затылок фуражку и пылая
румянцем щек, откалывал с золотоволосой и больше-
носой дамой, одетой в бархатное платье.
— Да, танцует лихо. Да и дама не уступает ему, —
ПрОГОВОрИЛ Я;
Толстячок и длинноносая дама не танцевали, а, при-
топывая в такт музыке, летели, казались крылатыми.
Рабочий в желтых ботинках и в ярко-малиновом гал-
стуке, пропустив мой ответ мимо ушей, подхватил ка-
кую-то широколицую, с крошечным носом и с малень-
ким ртом, приятную и немного смущенную девушку,
пустился с нею танцевать. Толстячок и дама в бархат-
ном платье остановились подле меня, тяжело дыша,
красные и довольные. Толпа танцующих неслась и нес-
лась, переливаясь всевозможными цветами. Отдохнув,
толстячок и дама с длинным носом снова ринулись
в поток танцующих. Они то пропадали в нем, то появ-
лялись, то снова пропадали. Танцующие представляли
собой форму разноцветного, быстро вертящегося ко-
леса, скорее венка из луговых, белых, синих, зеленых,
темно-красных и серо-черных цветов. В этом вертя-
278
щемся колесе я все же следил за этой парой, только
потому, что они великолепно танцевали. Да и не один
я следил, не один я восхищался ими. Я даже позабыл
про Серафиму Петровну и Катю. Я вспомнил о них
только тогда, когда они, сделав несколько кругов,
усталые и раскрасневшиеся, окликнули меня.
— Вот и мы, Ананий Андреевич, — коснувшись мо-
его локтя, промолвила Серафима Петровна.
Катя обмахивала батистовым платком лицо. Ее
темные глаза блестели, смеялись. Ее грудь чуть под-
нималась. Спрятав платочек в сумочку, она извиняюще
предложила:
— Вы танцуйте, а мне некогда.
— Что так? — спохватилась Серафима Петровна.—
Сегодня воскресенье, день отдыха.
Катя ничего не ответила подруге, протянула мне
руку, поцеловала в щеку Серафиму Петровну и вы-
шла из танцевального. Серафима Петровна властно
обратилась ко мне:
— Идемте танцевать?
— Ис такой бородой?
— А разве с бородой такой нельзя? Можно. Она
будет служить мне вместо веера.
Я промолчал.
— Вы шуток не понимаете, Ананий Андреевич.
— Не пара вам. Да и никогда не танцевал.
— Почему не пара? — вздрогнув и нахмурившись,
спросила она.
— Не будь меня возле вас, вы б теперь танцевали.
— Не знаю, Ананий Андреевич, где бы я была,
если бы не было вас... — отрезала Серафима Петров-
на. — Вероятно, в другом месте.
Я не ответил. Мы постояли немного. Я заметил, как
ее лицо осунулось и стало печальным. Мне стало жал-
ко ее, но я не находил таких слов, которые могли бы
развеселить ее, и молчал. Она предложила:
— Идемте ко мне чай пить.
Я не отказался.
Подходил к концу уже десятый час, когда мы во-
шли в квартиру. Серафима Петровна тут же, сняв
пальто, прошла на кухню и поставила чайник на при-
279
мус. Я прошел в комнату и стал просматривать журнал
«Солнце России». В соседних комнатах — тишина. Ве-
роятно, соседи Серафимы Петровны спали, а может
быть, еще не вернулись из города. Прочитав выспрен-
нее стихотворение какого-то Якова Година о свободе
и родине и пробежав взглядом коротенький, сладень-
кий рассказ Муйжеля о героизме роты Н. пехотного
полка, я закрыл журнал. «Свобода. Ты свободен. Ро-
дина. Ты сын ее. Сражайся за нее до последней капли
крови». В моей голове прыгали пустые фразы стихо-
творения и пляшущим, бравым, унтерским ритмом ко-
лотили мне в ушные перепонки. Мне стало не по себе.
Грустно. Это ничего, что ты гол как сокол. И у тебя,
кроме желудка, который требует ежедневно пищи,
ничего нет, а поэтому и умирать тебе легко за родину,
за Русь святую, за свободу, за Временное правитель-
ство, за истерику Керенского, за романсы Церетели и
других социалистов. Это уже не мысли Якова Година
и Муйжеля, а ответ на них. Я задумался, но ненадолго:
вошла с чайником Серафима Петровна.
— Заждались? — сказала. — Отчего так невеселы?
Сожалеете, что зашли?
Я ответил, что нет, не сожалею. Она достала из
шкафа хлеб и чашки, сахарницу и небольшой сверток.
Расставив посуду на столе, она вышла опять на кухню
и тут же вернулась с поджаренной колбасой.
— Положить вам на тарелку или будете есть прямо
со сковороды? — садясь за стол, спросила она.
- Да.
— Хорошо, — согласилась женщина. — Я так про-
голодалась. .. Что же вы не берете вилку? Тогда я по-
ложу вам на тарелку.
— Нет, зачем же, — предупредил я и взял вилку. —
И я проголодался. А где ваши соседи? Они славные.
— Очень. Я живу в большой дружбе с ними. Они
в городе. Я приглашу их, если они рано вернутся, —
сказала Серафима Петровна и бросила взгляд на меня:
ее глаза лукавы и чуть насмешливы.
Съели колбасу и принялись в молчании за чай.
Лицо Серафимы Петровны серьезно, ямочки на нем
грустны — не улыбаются. «Осердилась? За что?» — по-
280
Думал тре&ожно я и пожалел, что согласился зайти
к ней. Я отодвинул пустую чашку и сказал:
— Спасибо.
— Выпейте еще, — чуть вздрогнув от моего голо-
са, предложила она.
— Благодарю, — сказал я и поднялся.
— Сидите. Куда вы?
— В казарму. Уже скоро двенадцать.
— Соскучились по ней?
— Нет, — улыбнулся я, — но я все же солдат...
Впрочем, сам не знаю, кто я.
— Солдат или вольный?
— Именно, — ответил уклончиво я.
— Постарайтесь быть сегодня вольным и ночуйте
у меня, — промолвила Серафима Петровна. — Я посте-
лю вам на диване. Оставайтесь.
— Не могу, — ответил я неуверенно. — Да и не-
удобно.
— Вы же ночевали у меня, — сказала она холодно,
и брови ее чуть дрогнули, — и я вас, кажется, тогда не
съела.
— Да, вместе с Синюковым.
— А без него боитесь? Ах, вот почему боитесь но-
чевать у меня... Теперь я догадываюсь. Ха-ха! — рас-
смеялась она громко и чуть наигранно. — Боитесь,
боитесь за свою дикую бороду? Тогда идите. Я не за-
держиваю вас, Ананий Андреевич!
Я сел на стул и заявил:
— Не поеду. Вы все, Серафима Петровна, шутите.
Она насторожилась, поглядела на меня пристально
и отвернулась. Я заметил по выражению ее лица, что
мои слова не обидели ее. Она помолчала, затем, не
глядя на меня, тихо и как-то задушевно, как бы прося
прощения, промолвила:
— Я шучу? Вот уж нет...
Я остался ночевать. Она постелила мне на диване.
Я молча снял сапоги — разговор у нас не клеился — и
лег на диван, оделся шинелью: у Серафимы Петровны
не было лишнего одеяла. Как заметил я, она жила до-
вольно бедно и трудно, во всем нуждалась, но не жа-
ловалась на это. Она погасила огонь и тут же легла
281
в постель. Тьма залила маленькую комнату. В ней —
тепло, стоял запах жареной колбасы и подсолнечного
масла. Тикали, тикали и тикали ходики. Я долго не мог
заснуть, думал о том, как бы хорошо теперь взять
котомку и плотничный инструмент, выйти из Питера и
отправиться на юг, в степи, или на север, в голубые
сосновые леса. Когда я открыл глаза, в комнате —
светло, желтые пятна солнца лежали на стенах, на
столе и на полу. Серафимы Петровны не было в ком-
нате. Где она? «Ушла на фабрику? — подумал я. — То-
гда что же она не разбудила меня? Не могла она уйти,
не сказав мне об этом. Ее смена начинается после
трех часов дня». Я поспешно поднялся, и, надев один
сапог, поднял голову и, увидев себя в зеркале, обо-
млел от ярости. Вместо двух курчавых прядей бороды
я увидел черт знает что: они были срезаны.
«Озорница...» — и я выругался про себя и, сердясь
на Серафиму Петровну, подшутившую надо мной, сел
на край дивана и стал надевать сапог на другую ногу.
«Надо бежать... Бежать скорее. Но куда с такой бо-
родой? Целый угол отхватила... левый еще ничего».
Я бросился к двери, из-за которой послышался голос:
— Ананий Андреевич, не уходите... Простите, что
я так глупо пошутила. Я только теперь поняла, что
я сделала... Да я срезала немножко, один уголок.
К другому только прикоснулась... — придерживая
дверь из коридора, проговорила она в отчаянии. — Не
сердитесь, а лучше побейте меня за озорство и за того
таракана, которого я когда-то, подростком, положила
вам в борщ, побейте за все сразу, но не больно.
Я хотел прикрикнуть, но, видя слезы на ее глазах,
не мог, у меня на это не хватило силы. Она испуганно
открыла дверь, переступила порог и остановилась.
Я резко шагнул к ней. Кажется, я любил ее. Заметив
мое движение, она вздрогнула, вся сжалась: думала,
что я ударю ее. Я крепко-крепко ее обнял, поцеловал
в лоб, в черные плачущие глаза и выбежал из ком-
наты.
1937—1940
ЧАСТЬ
ВТОРАЯ
иетрополь
зарею новой

Солдаты обедали. В судках — пшенный суп и че-
чевица-размазня. Иногда ложки опускались одновре-
менно и стукались друг о друга.
— За крупинкой бегай с дубинкой, — опуская
ложку в судок, нарушил молчание Гусев.
У него не было большого пальца на правой руке,
но это, однако, не мешало ему быстро работать лож-
кой: она мелькала, как челнок, между его ртом и суд-
ком. Протасов, Синюков и Лухманов ели медленно,
будто их ложки были тяжелы. Они садились теперь
за солдатские столы только из вежливости, чтобы не
обидеть товарищей, отдавших голоса за них, когда
выбирали депутатов в полковой Совет. Депутаты хар-
чились в офицерской столовой. Многие солдаты
Н. полка, когда у них в карманах шуршали рубли, от-
правлялись в Таврический, но не затем, чтобы слу-
шать медоточивые речи членов Государственной думы
и министров Временного правительства, а чтобы по-
баловать себя в буфете бутербродами с колбасой,
ветчиной и кетовой икрой.
— Советы будут кормить густым супом? — спро-
сил Гусев и, облизывая деревянную ложку, задержал
желтоватые глаза на Лухманове. — Думаешь, вдо-
сталь?
— Да уж, накормят, — ответил насмешливо за
Лухманова маленький, остроносый и рябой солдат,—
а впрочем, кулаков будут особенно сладко кормить.
285
— Я-то кулак? Та-а-ак... Замолчи, червяк, а то
вот сейчас заткну тебе ложкой рот. Не будь гвоздем
к каждому слову! — Гусев, оставив рябого солдата,
снова обратился к Лухманову: — И каши гречневой
с салом будет до отвала?
Игнат Денисович молчал, скупо улыбался.
— Не гречневой, а манной, — проговорил теперь
уже не отделенный, а взводный Пучков и застучал
ложкой о край судка. — Герои, начинаю чечевицу!
Будьте храбры, не отставайте!
Солдаты устремились ложками в другой котелок.
— Манную не желаю, — жестко возразил Гусев и
перевел взгляд с Игната Денисовича на Пучкова.—
Манная рабочему человеку не по кишкам: отощает
с нее человек. Ежели при власти Советов все госпо-
дами станут, то — другое дело: можно кушать и ман-
ную.
Гусев облизал ложку, спрятал ее за голенище, раз-
машисто перекрестился на восток и толстыми паль-
цами погладил окладистую серую бороду.
— Б-ба-а! — крякнул он и остановил глаза на
мне. — Жмуркин, где угол твоей бороды? Кто оторвал
его?
Взгляды солдат сразу остановились на моей бо-
роде. На их лицах удивление, короткие и длинные
улыбки. Они как бы говорили: «Зачем он испортил
так бороду? Дверью, что ли, где прищемил и оторвал
клок?» Я почувствовал, что они как бы не находят во
мне вчерашнего Жмуркина, а видят кого-то другого,
совершенно незнакомого им солдата.
— Э-э! — воскликнул Синюков. — Стоит ли печа-
литься, Ананий Андреевич, о каком-то клочке боро-
ды! Я даже, черт возьми, и не заметил! Это, видно,
потому, что твоя борода все время стоит у меня
в глазах. Да и теперь вижу ее. Она, лихая, курчавится.
Дай я на тебя погляжу! — Он достал из кармана брюк
платок, махнул перед глазами, потом уставился взгля-
дом на меня, проговорил: — Все та же борода, что и
была. Прекрасная борода!
Солдаты, слушая Синюкова, смеялись и облизыва-
ли ложки.
286
— Не одного меня пронзила стрела любви, — за-
метил молчавший все время Игнат Денисович и,
вздохнув, пояснил: — Не миновала она и тебя, Ана-
ний Андреевич. Вот ты и помолодел одним углом бо-
роды в одну ночь, а если бы потерял всю — юношей
стал.
— Я старею от таких стрел, — признался Синю-
ков.— Да и ты, Игнат Денисович, получивши такую
рану, захандрил.
— Не чувствую хандры в себе, — нахмурившись,
возразил Лухманов. — Я думаю, но не о любви. Я про-
сто измотался от заседаний, митингов... и от траге-
дии. Да, чуть не забыл, — и на его одутловатом олив-
ковом лице выступил слабый румянец: — Нина Пор-
фирьевна приглашает к себе. У нее я и прочту первые
картины своей новой трагедии. — Он сделал паузу,
затем добавил: — «Без Анания Андреевича, — написа-
ла сестра Иваковская, — не приходите. Я хочу очень
видеть его».
— Черкни ей от меня поклон земной, — сказал
я, — и от моего имени поблагодари ее за приглаше-
ние.
— Даша была у Серафимы Петровны? — спросил
Спиридон.
— Нет, — ответил я.
— Сегодня думаю забежать к ней, — сказал Спи-
ридон.— Не видел сестренку давно. Соскучился по
ней.
Лухманов и Синюков вышли. Гусев взял котелки и
последовал за ними. Екимов собрал куски со стола и,
завернув их в «Дело народа», положил в посудный
ящик, на верхнюю полку, — с этим хлебом будем пить
чай, когда вернемся с Марсова поля. Другие солдаты
отошли от стола к койкам, — борода моя уже не ин-
тересовала их. Маленький, с рябым лицом смахнул
тряпкой хлебные крошки со стола на ладонь, а с ла-
дони— в рот. Жуя, он проковылял к койке, — его ле-
вая нога после ранения стала немножко короче. Рота
позавтракала и собиралась на похороны жертв рево-
люции. Солдаты старательно чистили сапоги, пуговицы
на шинелях, бляхи на ремнях и кокарды. Ротного еще
287
не было, — он находился на собрании полкового Со-
вета, куда только что отправились Лухманов и Синю-
ков. Гусев вернулся с вымытыми судками. Проходя
мимо меня, он язвительно бросил:
— Что, вождь, растянулся? Одевайся. Роты уже
выстраиваются.
Он сунул судки в ящик, шагнул к койке, взял из-
под подушки расческу, полотенце с красными петуш-
ками на концах и пошел умываться.
Я, расчесывая бороду, вспомнил Серафиму Пет-
ровну, ямочки на ее смуглых щеках и черные, как две
спелые вишни, глаза, покосился взглядом на солдат
и спрятал расческу. «Она придет с рабочими фабрики
на Марсово поле», — подумал я и повторил фразу из
ее последнего письма: «Если не найдешь меня у огра-
ды Летнего сада, то приходи на квартиру». Эти слова
зазвучали в моем сердце. Казалось, что она подле
меня и разговаривает со мной, улыбается мне ямоч-
ками щек. Я уже не сердился на нее за отхваченный
уголок бороды и готов был уже улыбнуться ей. Из
умывальной вернулся Гусев. В его бороде сверкали
капли чистой, как серебро, воды. Желтоватые глаза
зло светились. Он вспугнул своим приходом мои мыс-
ли, и Серафима Петровна исчезла. За Ним вошел
Пучков, скомандовал:
— Выходи!
Солдаты быстро, на ходу одевались. Я надел ши-
нель, фуражку, подтянул ремень и обдернул полы.
— У тебя, партийный руководитель, и красной
ленты нету, — оглядывая меня, удивился Гусев. — Как
же без нее пойдешь на похороны?
— Ничего, — ответил я, — можно и без нее. Банты
эти все теперь носят.
— И буржуи, — подхватил Екимов. — Теперь и они
с маскировочкой ходят.
— Ходят, — буркнул неохотно Гусев.
— Большевики решили отобрать капиталы у них и
передать рабочим и мужикам, а они сочувствуют ре-
волюции, шелковые банты понавесили на себя. Чуд-
но!— рассмеялся Екимов.
288
Он открыл вещевой мешок, достал из него лоскут
красного сатина и протянул мне:
— Прикалывай.
Я взял бант и навесил на грудь.
— Выходи! — покрикивал Пучков.
— Выходи! — слышались голоса других взводных.
Солдаты бросились в сумеречный коридор, осве-
щенный одним окном. Их шаги четко стучали по пар-
кету, пестрому от окурков. На площадке двора пер-
вый, второй и четвертый батальоны уже выстроились.
Два грузовика пыхтели устало у открытых ворот. На
них — цинковые, обтянутые красным сатином гробы.
Алые знамена шелестели на ветру. Сверкали трубы
оркестра. В интервале рот первого и второго батальо-
нов стоял толстый командир Н. полка Труфанов.
В двух-трех шагах от него — офицеры и депутаты пол-
кового Совета. Не прошло и десяти минут, как вы-
строился и третий батальон. Полковник подал коман-
ду. Офицеры батальонов, рот и взводов повторили ее.
Грузовики с гробами выехали за ворота. Духовой
оркестр заиграл «Похоронный марш». Давая ногу,
пошли одна за другой роты со двора.
Улица запружена народом. Переливались пестро
цвета одежд и головных уборов. То здесь, то там
в колоннах пели «Похоронный марш». В его словах
много грусти и гнева. Он звал к борьбе, к стойкости,
к мщению. Налево, за мрачным четырехэтажным до-
мом, звонил колокол: дон, дон, дон. Его монотонный
голос полынной скорбью плеснул мне в сердце. Оно
сжалось, глаза затуманились, Там, может быть, свя-
щенник и певчие поют под колокол: «Святый боже,
святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас»?
Там, может быть, старушки в черных уборах, завидуя
новопреставленному, вымаргивают горьковатые сле-
зы на сморщенные и увядшие щеки? Там, может быть,
хоронят какого-нибудь «героя», отдавшего жизнь за
старый режим? Что ж, и там, в церкви, порхает лег-
кая слава над позолоченным гробом. Звонил протяж-
но и с надрывом колокол: дон, дон, дон. Его надрыв-
ный, хватающий за сердце гул плыл, дрожа в воздухе,
над колоннами солдат и рабочих Обуховского и Кол-
10 С. Малашкин
289
пинского заводов, над рабочими и работницами фаб-
рик и заводов Невского района. Кумачовые, шелко-
вые, сатиновые и бархатные знамена и флаги колыха-
лись, полыхали пурпуром, сверкали золотом кистей и
буквами лозунгов: «Вечная память павшим в борьбе
против царизма!», «Вся власть рабочим и солдатским
Советам!», «Смерть ваша зажгла великий факел сво-
боды!», «Вперед к социализму!» Я был вторым от
края в шеренге. Видел лица толпы, стоявшей стеной
на тротуаре. Полк двигался медленно, часто останав-
ливался.
— Красный цветок — кровь, — сказал кто-то вбли-
зи меня.
Я вздрогнул, насторожился.
— Зеленый цветок — детство, юность, — продол-
жал этот же голос, — белый — самый замечательный.
Белый — это невинность. Это цветение молодости.
Цвета зеленый, белый не пугают... Голубой — старо-
сти. И этот не пугает, он только немножко печален,
он — мир сердцу и плоти. Красный — жжет. Пепелит.
Красный — война, безумие.
Голос бубнил и бубнил хриповато и надоедливо
о цветах. Я оглянулся: через три человека от меня, на
кромке тротуара, стоял седенький чиновник-старик.
Я с неприязнью отвернулся от него. В первых рядах
затянули «Вы жертвою пали». Запела и моя рота.
Я молчал, думал: «Какой жертвой? Кому жертвой?
Народу? Ему не надо жертв. Богачам они нужны,
чтобы лучше жилось, чтобы их власть была крепче,
чтобы на жертвах росла их слава. Народ завтра же
позабудет жертвы, они не позолота для него. Выслу-
шав сладкие и красивые речи ораторов, простой на-
род, не доходя до своих вонючих лачуг, пыльных чер-
даков и сырых подвалов, позабудет о жертвах рево-
люции. Позабудет потому, что у него ничего нет,
кроме мозолей на руках и на плечах; позабудет пото-
му, что ему надо много работать, чтобы не сдохнуть
от голода. Хороши свободы Февральской революции.
Допустим, что они замечательны! Поверим в этом
Керенскому, Милюкову или какому-нибудь Скобелеву
или Суханову. Но все свободы, когда нет у народа
290
власти, похожи на фиговые листья: сколько народ ни
прикрывай ими свое изможденное тело, оно так и
останется голым. «Цивилизованные» люди еще любят
вспоминать жертвы в дни исторических юбилеев,—
в эти дни их уста, как у Манилова, истекают медом.
Потом, когда народ покинет ярко и пышно украшен-
ные и освещенные залы, они засядут за сытные столы,
наедятся и напьются до икоты; лачуги и чердаки, го-
лод и нищета для народа; жертвы — золотая лестница
славы и жизненного благополучия для адвокатов, по-
литических деятелей и разных «цивилизованных» про-
хвостов. Может быть, и Марсово поле будет лестни-
цей власти и славы для членов Временного прави-
тельства? Может быть, и Марсово поле — обман для
народа, который вышел на улицы, воет и воет скорб-
ные песни под рев медных труб, тускло сверкающих
под облачным небом, которое вот-вот расплачется от
жалости к этому бедному и слишком доверчивому
народу? Может быть, это Марсово поле (как бы желал
этого я) станет эшафотом для Временного правитель-
ства? Может быть, это Марсово поле (как бы я хотел
этого) будет для народа широкой лестницей в социа-
лизм, на дорогу Ленина?» Мне на лицо упало несколь-
ко капель дождя. Я вздрогнул. Дождик? Да. Небо
заплакало. Может быть, это не народ поет: «Вы жерт-
вою пали»? Я шире открыл глаза: мгла, мгла, слоис-
тая и грязная, в ней — спины и серые фуражки. Фу,
что это со мною? Обидно, что я так мал ростом:
аршин с шапкой. Мне надо идти не в колонне солдат,
а стоять на колокольне Исаакиевского собора, вот
тогда бы я все выглядел, все высмотрел. Кто это ска-
зал о крошечном человеке: «Мал золотник, да до-
рог»? Сочинитель такой пословицы если и не отъяв-
ленный лгун, то великий насмешник. Если б встретился
он со мной, то я, конечно, обратился бы с речью
к роте, возбудил бы в ней ненависть к нему. И шест-
надцатая рота выпорола бы его на Дворцовой пло-
щади, чтобы не говорил он таких пословиц. «Господа!
Товарищи! Какие нелепые мысли иногда лезут в го-
лову!— воскликнул я про себя, в чрезвычайном смя-
тении.— Отвечай же, Жмуркин! Что же молчишь? Эх,
*
291
философ! Как это ты, Ананий Андреевич, затесался
в философы? Ты агитатор, большевик! Розанов, Успен-
ский, Пирожков и еще похожий на чертика писатель
увидали в тебе философа. Поразительно!» И я рас-
смеялся. Мой смех встревожил Гусева и Екимова.
Разве можно смеяться на похоронах? Испугал он и
старика чиновника, что разводил антимонию о значе-
нии цветов, которые будто бы предопределяют судь-
бу человека. Он сердито посмотрел на меня, сплюнул
себе под ноги, затем скрипуче выругался:
— Бороду нажил, а видно, сукин сын, безбожник!
— Ананий Андреевич, железку нашел? — спросил
солдат, шедший позади меня.
— Да, — отрезал я, — ее самую! Сейчас от счастья
вприсядку пущусь. Не хочешь ли ты трепака отколоть
со мной?
— Братьев убиенных хороним, а ты... тебя, непу-
тевого, смех разбирает! — огрызнулся недружелюбно
Червев. — У меня ком скорби в горле... А ты...
— А ты, Червев, выплюнь скорбь-то или прогло-
ти,— посоветовал я, — и тебе станет легче, веселее!
— Не могу, — не чувствуя насмешки, ответил он.—
Не могу! — Из его глаз скользнули слезы и оставили
полоски на рябоватых тусклых щеках.
— Сделай так: ы-ы-ы, — и я протянул и, сплюнул.—
Икай, говорю... и тебе сразу станет легче... и за-
смеешься громче меня.
Червев побледнел. Перевел взгляд с меня на со-
седа. Гусев вздохнул. Старик чиновник мотнул голо-
вой, словно его за кончик носа укусила муха, и втянул
ее в облезлый коричневый мех воротника. Три дня
тому назад Екимов и Гусев сидели на сундучках, друг
против друга, борода в бороду, и читали «Дело на-
рода», а потом, начитавшись, мирно беседовали —
подсчитывали, сколько каждый из них получит поме-
щичьей земельки на семью, когда соберется Учреди-
тельное собрание.
— У меня, — загибая пальцы на левой руке, потом
на правой, затем опять на левой, вздохнул блаженно
Гусев, — тринадцать едоков, — и борода его посвет-
лела от улыбки. — Если по десятине на едока в каждом
292
поле, то на мою долю придется тридцать девять де-
сятин, а если оставят душевую, то будет пятьдесят
три. Правда, Екимов, солидный кусочек? Конечно,
в первый год не осилю, не подниму.
— Да уж, надорваться можно, — буркнул Екимов,
и его глаза затуманились завистью.
— Но на второй год уже осилю. В дугу согнусь,
а осилю, — продолжал с блаженной улыбкой Гусев.—
А там на хуторское положение выйду.
Екимов смотрел в потолок.
— Ничего, — буркнул почти враждебно он, —
у мужика с детства крепко завязан пуп, не развяжет-
ся. У тебя он особенно закручен... и до революции,
как знаю я, бедноту в селе держал в кулаке: всю ее
землю арендовал за гроши. Налегнешь — и выйдет!
А вдруг учредилка по губам мазнет землей Ширяева
и скажет: «Собственность священна»?
— Ну, ну... ошалел! Учредительное собрание не
хай! Мы, чай, сами выбирать будем в него, и таких
мужиков, которые землю любят. Таких, которые кровь
проливали... — всколыхнулся беспокойно Гусев. —
Я сам слышал, как Керенский...
Екимов оборвал его:
— Что ж, обещанного, как говорят, три года ждут.
А что лучше: ждать эту учредилку, когда она собе-
рется и даст нам землю Ширяева, или же теперь, не-
медленно, самим взять, как предлагают большевики?
Гусев молчал, соображая что-то.
— Большевики, — продолжал Екимов, — не обе-
щают, что дадут в такое-то время, в такой-то час тор-
жественный. Они прямо говорят: крестьяне, не ждите
Учредительного собрания, а немедленно берите земли
помещиков, пашите и засевайте. Думаю, что они дело
говорят. Я тогда, земляк, запишусь в эсеровскую пар-
тию, когда Керенский скажет: «Крестьяне, царя нету,
забирайте помещичьи имения себе». Но он этого ни-
когда не скажет: думает заодно с помещиками.
Гусев стал мрачен. Потом, когда Екимов нелестно
отозвался об эсеровской партии, а Гусева назвал ку-
лаком, они чуть не раздрались на сундучках. С этого
дня они перестали вместе читать «Дело народа».
293
Гусев читал один, про себя, Екимов начал заглядывать
в «Правду». Они уже сидели спинами друг к другу.
Наблюдая за ними, я видел, что их разногласия зашли
слишком далеко и мира между ними никогда не
будет...
— Матвей Елизарович, что, и ты осерчал? Мой смех
оскорбил тебя? Я засмеялся над своим несчастным
ростом. В строю или в толпе я вижу только спины,
затылки бритые, — пояснил шутливо,—а я хочу ви-
деть все, что происходит вокруг. Эх, — вздохнул я,—
мне б подрасти вершка на три-четыре... Ну хотя бы
сравняться с тобой.
Екимов вскинул глаза на меня, скупо улыбнулся.
Мое признание, видимо, тронуло его.
— Я выше тебя, Ананий Андреевич, не на четыре
вершка, а ровно на три четверти, почти на аршин.
«На три четверти», — подумал я и замолчал.
Мы прошли Суворовский проспект, Знаменскую
площадь, Невский и приблизились к Марсову полю.
Уже был второй час дня на исходе. Наш район не-
множко задержался: опускали гробы в могилу ко-
лонны Нарвского района.
До моего слуха доносились звуки оркестров,
II
Над площадью перекатывался гул голосов, звуки
«Похоронного марша» Шопена. Мчались низкие, се-
рые, с темно-водянистыми отеками облака. Моросил
дождь, противный и холодный. Знамена шумели, раз-
вевались на ветру, рдея. Рыдали медные трубы ор-
кестров. Полк опять остановился. Солдаты сняли
с грузовиков цинковые гробы, обтянутые красным
сатином, взяли их на плечи и понесли. Заиграл и наш
оркестр. Солдаты запели: «Вы жертвою пали...» За-
пели так, что вот-вот разорвется у меня сердце на
части. «Уж не запеть ли мне «Страсти-мордасти»?» —
подумал я в отчаянии. Эту песню пела моя матушка,
когда я был маленьким, в зимние, холодные, голодные
и длинные вечера: «Придут страсти-мордасти, приве-
294
дут с собой напасти, приведут они напасти, изорвут
сердце на части. Ой, беда, ой, беда, куда спрячемся,
куда?» Пела моя матушка, обливаясь слезами. Слышу
я в себе грустный, хватающий за душу голос милой,
бесценной матери, желтолицей, остроносой и синегла-
зой. Эта песня все же лучше, чем «Вы жертвою пали».
Она выражает душу и быт народа, его жизнь. Ноги
мои дрожат, в глазах замелькали золотистые круги,
похожие на цветы куриной слепоты. Уж не броситься
ли мне в братский ров, к жертвам революции?
Первый батальон, склонив знамена, поравнялся
с братской могилой. От него отделилась часть солдат
и, держа на плечах красные гробы, прошла за уве-
шенную трепещущими траурными флагами ограду и
опустила гробы в братскую могилу, края которой жел-
тели свежей землей, как ржавчиной. С Петропавлов-
ской крепости бабахнули пушки. Опустив знамена,
сверкая щетиной штыков, прошли мимо могилы ба-
тальоны. Я хорошо видел желтую насыпь рва, с кото-
рой солдаты опускали гробы: видел ограду с черными
флажками, медные трубы оркестров, в которые сол-
даты, надув щеки, дули и выплакивали «Похоронный
марш» Шопена и «Вы жертвою пали»; видел и кре-
мовые колонны казарм Павловского полка. По их
фасаду развешаны кумачовые полотна. Они надува-
лись от ветра, взлетали, рдея. За полком, склоняя
знамена и опуская гробы в ров, следовали одна за
другой рабочие организации заводов и фабрик, же-
лезных дорог и служащих торговых предприятий и
министерств. От пушечного гула содрогался мглистый,
серый воздух, вздрагивала земля, одетая в камень и
асфальт, сильнее, казалось, сыпался мелкий дождь из
низких облаков. То здесь, то там над Петроградом
многоголосое эхо отзывалось на гул орудий, — оно
тоже салютовало жертвам революции. Екимов схва-
тил мою руку, сжал в своей. Не отнимая руки, я бро-
сил взгляд на соседа: он был бледен, посиневшие
губы его мелко дрожали, на худых рыжеватых скулах
блестели слезы. Когда наш батальон вышел на набе-
режную Невы, Екимов потянул меня в сторону, в тол-
295
пу, стоявшую плотной стеной вдоль гранитного берега
Невы.
— Идем, — шепнул он.
Мы бросились из строя в толпу и остановились.
У меня слегка кружилась голова, путались мысли и
учащенно билось сердце.
— Какие похороны, — дав пройти четвертому ба-
тальону, шепнул он. — Знаменитые похороны, — по-
вторил он, вздыхая и смахивая рукавом шинели слезы
с лица, — но я не желал бы лежать в цинковом гробу,
осыпанном цветами. Да и такие почести... ну прямо
царские. Я с удовольствием бы похоронил в этом рву
со всеми цветами вместо рабочих и солдат — Керен-
ского, Чхеидзе, Милюкова, Церетели... Рабочие и
солдаты кровь проливают, а они захватили власть.
Я всех бы зарыл... А ты? — спросил он резко.
Из толпы прикрикнули на него. Он замолчал и
плотно сжал тонкие губы. Я ничего не ответил ему,
так как он повторил мысли, которые вертелись в моей
голове. Когда я вышел из казарм, засмеялся я тогда
не над своим малым ростом, а над бессмертной сла-
вою жертв. А почему я сказал неправду Екимову, не
знаю. Но я подумал, взглянув ласково на него: «Вот
и он завтра станет большевиком».
К Марсову полю двигались и двигались много-
тысячные колонны солдат и рабочих Невского района.
Знамена и флаги то склонялись, то поднимались над
братской могилой. Екимов, не выпуская моей руки из
своей, приглушенно говорил, — возможно, он говорил
сам с собой, — о деревне, о земле, о детях, о Вре-
менном правительстве, о Ленине. Я не слушал его,
смотрел на деревянный помост, на котором стояли
министры Временного правительства, депутаты Госу-
дарственной думы и Исполнительного комитета, жур-
налисты, адвокаты, чиновники министерств, в сторо-
не— иностранные послы. У помоста, шныряя, изги-
баясь, сутулились фотографы, юркие, как обезьяны.
Тут же, на помосте, было немало и военных чинов ар-
мии и флота. Немало было и общественниц, как же
можно было хоронить жертвы революции без них?
Они — траурная кайма на торжественном празднике
296
похорон! Если в этот ров свалили бы всех большеви-
ков, то у этих общественниц лица были бы еще пре-
краснее в напускной скорби... А глаза сановников «де-
мократии» распухли бы от слез, И слава бы их, ко-
нечно, выросла до небес, и сияла бы она, возможно,
не одно десятилетье.
— Вот они, — Екимов толкнул локтем мне в бок,
кивнул головой на проходившую мимо помоста и
братского рва многотысячную колонну рабочих Пути-
ловского завода, на их винтовки, сверкавшие штыка-
ми,— и эти уж не подведут мужичка. Званов правиль-
но сказал о дружбе крестьян и рабочих. Послушаю
еще самого Ленина... Да и ты, Ананий Андреевич,
не один раз говорил об этом на собраниях в нашем
полку.
— Говорил... Такова программа партии большеви-
ков,— ответил я.
Я не сводил глаз с путиловцев, со знамен, на ко-
торых были золотые слова: «Да здравствуют Советы
Рабочих и Солдатских Депутатов!», «Мир хижинам,
война дворцам!» Читал я и другие лозунги: «Безумству
храбрых поем мы славу!», «Пулеметчики, без страха
и сомнения вперед!» Куда вперед —не сказано. Ка-
кое безумство? Да еще храбрых? Чепуха! Это были не
большевистские лозунги. Прошли Василеостровский,
Петроградский, Нарвский и Выборгский районы. Затем
и Невский. Опустились сумерки, лил дождь. Шел по-
следний, Московский район. Он нес гробы не друг за
другом, а скопом, больше сотни. Рабочие несли за-
жженные факелы. Марсово поле освещали прожекто-
ры. Не было видно ни пестроты одежд, ни лиц, ни
знамен — все двигалось и двигалось медленным, вол-
нующимся черным потоком. Только в нем, колеблясь,
рдея, плыли факелы. Гробы сразу были опущены
в ров, под грохот пушек. Над рвом скрестились поло-
сы света прожекторов. Их беловато-синим светом,
робким и вздрагивающим, был залит и помост, на
котором стояли представители Временного правитель-
ства и центральных организаций. Надвинулась ночь,
и Марсово поле потонуло во мраке. Приглушенный
гул толп стал грознее, фантастичнее. По полю, мимо
297
помоста, все еще проходили многотысячные колонны,
текли и текли во мраке над головами людей мутно-
красноватые факелы. Казалось, что это текут не фа-
келы, а сама высокая и черная ночь, мокрая от крови
и слез. Мне стало страшно смотреть на братский ров,
на деятелей правительства на помосте, которых под-
няла на поверхность революция. Мне захотелось за-
кричать во всю силу легких: «Эй, заткните трубы ор-
кестра! К черту похоронные марши!» Но я не закри-
чал: мой взгляд упал на мглистое чудовище, что
поднималось из ночного мрака, — его глаза сочились
желтой мутью. Кто это? Смотрите, какое у него важ-
ное и презрительное лицо! A-а, это Мраморный дво-
рец! Он полз, поднимаясь. Куда он ползет? В какие
райские края? Эй, задержите его! Схватите за колон-
ны, не пускайте, не пускайте! А там, перед Троицким
мостом, кто? Почему он спиной к нам, к Марсову
полю? К жертвам? Ему, может быть, страшно смо-
треть на знамена? Ему, может быть, как и мне, тошно
читать надписи на них: «Безумству храбрых поем мы
славу!»? Дураки! Нужна мертвым ваша слава! Ба! Да
ведь это Суворов! Великий полководец улепетывает,
удирает! Неужели и его тошнит при виде физиономии
Керенского, этого наполеончика? Когда же он повер-
нулся спиной к народу? Нет, это он бежит вместе
с народом с трибуны! Его, как и меня, тошнит от
речей Чхеидзе, Милюкова и Церетели.
— Ананий Андреевич, что с тобой? Отчего у тебя
перекосилось лицо? — спросил испуганным голосом
Екимов, держа меня за руку. — Ананий Андреевич,
голубчик, ты болен?
Я молчал. Меня горячило, будто я попал в чан
с кипятком. Бабахнули орудия с Петропавловской кре-
пости. Я и Екимов вздрогнули и неожиданно прижа-
лись друг к другу.
— Последние гробы... Сколько их на дне рва? —
шепнул Екимов. И его глаза округлились, и из них
опять потекли слезы.
Прошли рабочие Московского района. Толпы по-
дались с Марсова поля к братской могиле, ближе
к ограде, освещенной прожекторами. На помосте
298
шевельнулась фигура, подняла руку, потрясла ею. На-
ступила тишина. Только на набережной топали, топа-
ли— это удалялись последние рабочие колонны Мо-
сковского района. Фигура что-то сказала, а что — я не
расслышал. Зашевелились люди, стоявшие у насыпи,
взмахнули лопатами. Земля с шумом посыпалась
в ров и застучала по гробам. Женщины и дети прон-
зительно заголосили, запричитали о своих кормильцах.
С Петропавловской крепости раздался залп орудий,
другой, третий, а плач женщин, детей перешел в
страшный вой. Им отозвались плачущие голоса Мар-
сова поля, из черной колыхающейся толпы, освещае-
мой то там, то здесь поднятыми факелами. Я не вы-
держал их надрывного крика и, вырвав руку из руки
Екимова, бросился к Летнему саду. Мне чудилось, что
это стонет Россия о сыновьях, погибших в Польше,
в Карпатах, под стенами Эрзерума и в Августовских
лесах и болотах. Я уже выбрался из толпы и порав-
нялся с бронзовым Суворовым, заглянул ему в сухое
и морщинистое лицо. Он ехидно подмигнул мне гла-
зом и побежал, возвышаясь над черной, рдеющей
факелами, неподвижной толпой. «От цивилизации спа-
саюсь!»— крикнул Суворов и побежал еще быстрее,
придерживая шпагу, по головам толп. Цок, цок, цок —
постукивали его башмаки по молодым и старым че-
репам. Полководец обогнал меня. Он откинул назад
голову, еще раз поглядел на помост и отвернулся.
Я побежал сильнее. Я нагнал его, легкого и дряхлень-
кого. Я хотел поймать откинутую полу его бессмертно-
го мундира, пропахшего порохом и овеянного сла-
вой... и не поймал — он пропал, провалился в ночь.
Я замер с откинутой рукой на пустынной аллее Летнего
сада, спрашивая себя: «Кто распределил землю на
клетки и назвал одну клетку Россией, другую — Герма-
нией, третью — Францией, четвертую — Англией?» —
«Вы больны! Надо лечиться вам!» — крикнул кто-то на-
смешливо вслед. Я задрожал. Остановился. Никого.
Как я попал сюда? В голове — звон, гул. Позади —
тьма и тьма. В ней шумят деревья. Я шагнул в глубь
Летнего сада, прислушался. Опять крикнул кто-то:
«Вы больны!» Я обернулся; рыхлое, с козлиной боро-
299
дои лицо уставилось из мглы на меня вялыми серыми
глазами. «Я здоров, а вот вы больны. Подите в окопы
и поползайте в них. Посмотрите, как из трав, ржавых
от крови и пороха, плачут глаза, как мозги, белея
кашицей, смеются», — ответил я ему. Лицо выронило
изо рта язык, взлетела рука, подхватила язык и пих-
нула его туда, откуда он выпал. «Ыыы», — послышался
хлюпающий звук. А я надрывался, горячился, воспла-
менялся гневом:
«Господин, позвольте... Я не пишу стихов. Вы
ошиблись. Обознались! Вы приняли меня за Игната Де-
нисовича Лухманова. Это он, доложу вам, пишет стихи
и поэмы, и довольно, согласен с вами, плохенькие.
Сейчас пишет трагедию. На днях будет ее читать, но
не у Пирожковых, а в квартире сестры Иваковской.
Кажется, он влюблен в нее... Приходите слушать,
господин Бердяев! Эй, господин, куда вы нырнули?»
Я провел рукавом шинели по глазам: никого. Тьма и
тьма. «Ах, а это вот что? Я слышал этот разговор ме-
сяца три тому назад между Игнатом Лухмановым и
Бердяевым у Пирожковых. Игнат Денисович тогда чи-
тал стихи». Я прислушался. Мое тело как бы находи-
лось в кипятке. У меня чуть-чуть кружилась голова.
Я вытер полой шинели пот с лица и стал тупо, неви-
дящими глазами вглядываться в темноту: на аллее
вокруг меня танцевали статуи, смутно белея из мрака.
«Неужели они сбежались только затем сюда, чтобы
повеселить меня? Ну пусть танцуют. Пусть веселят.
Танцуйте. Танцуйте! Нет, лучше скажите: вы Пушкина
видели? Александра Сергеевича Пушкина? Какой он
из себя? Ведь он, наверно, гулял в этом саду?» Зало-
жив руки за спину, я стал смотреть на их молчаливый
танец. Из тумана над Невой взвился огромный сизый
язык и, покачиваясь из стороны в сторону, стал мед-
ленно надвигаться на меня, как бы намереваясь слиз-
нуть. Я слышал: под его тяжестью гнулись, трещали
вековые деревья, закрутился вихрями воздух. Один
из вихрей налетел на меня, ударил, опалил зноем так,
что я стал легче пуха и поднялся от земли. Когда я
открыл глаза, у моей койки сидели Спиридон Прота-
сов и Екимов.
300
— Ну что, Ананий Андреевич, очнулся? Я говорю
Спиридону Зиновьевичу, что у тебя обморок... а он
сумлевается. Я тебя, братец, еле доставил, — погля-
дывая все еще опасливо на меня, проговорил мягко
Екимов. — Я думал, что ты, Ананий Андреевич, поме-
шался в уме. Я уж так перепугался...
Я повернулся на левый бок, закрыл глаза. Все то,
что происходило на Марсовом поле, на набережной
Невы и в Летнем саду, я прекрасно помню. Но как я
упал — потерял сознание, как подобрал меня Екимов
и доставил в казарму? За столом сидели солдаты от-
деления. Перед ними лежали газеты и толстые ломти
черного хлеба: солдаты собирались пить чай. У меня
болела немного голова и чувствовалась слабость
в теле. Солдаты разговаривали о похоронах на Мар-
совом поле. Я понял из их слов, что похороны про-
должались до полночи, что Марсово поле очистилось
от народа только на рассвете, что поздно вечером
в сквере у дворца балерины Кшесинской стояла
многочисленная толпа рабочих и солдат и депутаты
Государственной думы Муранов и Самойлов, вернув-
шиеся с каторги, говорили речи.
— Я стоял близко к балкону и крикнул: «А как
с войной, товарищ Муранов»? — проговорил Гусев.
— И что же Муранов ответил? — спросил Червев.
— Ничего, — огрызнулся Гусев. — А может, и не
услыхал, что он ответил.
— Не ври, Гусев. Муранов ясно сказал: «Это вы,
товарищи солдаты, сами должны обсудить вопрос
о войне, на своих полковых Советах. Если вы решите,
что война нужна и выгодна рабочим и крестьянам,—
воюйте, если нет, то ищите путь, как прекратить ее».
Вот что ответил Муранов, — пояснил Пучков. — Отве-
тил тонко и ясно!
— Что нам обсуждать войну, — проворчал Гусев
и, вздыхая, поднялся от стола и отошел к своей койке.
— Что ты, товарищ взводный, пристал к Гусеву,—
сказал Ильичев. — Он хочет воевать до победного
конца.
— Но в маршевую роту не желает, — заметил
Спиридон. — Он у нас хитрый. «Боюсь, говорит,
301
не окопов, а как бБ1 в деревне мужики землю барина
без меня не разделили. Обделитьг говорит, могут»,
Только поэтому не хочет в маршевую роту.
— Зато других агитирует, — проговорил Семенов,
солдат из второго взвода, с большими черными гла-
зами, с сабельным шрамом на левой щеке. — Вчера
митинговал в нашем взводе, призывал на фронт...
перестал ораторствовать только тогда, когда солдаты
пообещали выдрать ему бороду, чтобы он стал похож
на Керенского.
Громкий смех покрыл слова Семенова.
— И стоит... Вояка чужими боками.
Я уткнулся лицом в подушку. Мне хотелось пла-
кать.
Ill
Я три дня провалялся на койке, никуда не выхо-
дил: чувствовал себя отвратительно. И теперь болит
голова, в ушах шум. Неужели это следствия контузии,
полученной на фронте? В эти дни подле моей койки
толпились солдаты не только из шестнадцатой роты,
но и из других. Они справлялись о том, как я себя
чувствую, курили и рассказывали что-нибудь забав-
ное, чтобы рассмешить меня, и это порой им удава-
лось. Но иногда какой-нибудь солдат, увлекшись
длинной историей из деревенской или солдатской
жизни, сильно утомлял меня. Тогда я закрывал глаза
и лежал так до тех пор, пока он не умолкал. Вот и
теперь первым подошел ко мне Екимов и, поглаживая
бородку, сел на стул и уставился круглыми ласковыми
глазами на меня. Следом за ним — Гусев. Он громко
откашлялся, и его пухлые пунцовые щеки как бы по-
дернулись маслом. У ног моих устроился Семенов.
На его левой щеке сабельный шрам рдел малиновым
цветом и сильно портил его красивое и умное лицо.
Семенов сердечно справился о моем здоровье — он
сейчас заменял меня в Н. полковом партийном коми-
тете. Я поблагодарил и, глядя на его изуродованное
лицо, спросил:
— Борис Петрович, где это вас так стеганули?
Семенов ответил не сразу, вздохнул и по-юноше-
302
ски застенчиво улыбнулся. И мне от его улыбки стало
легко, светло.
— Давно это было, в начале войны, — проговорил
он ровным, приятным голосом, — а забыть этого боя
никак не могу. Не раз в блиндаже и в лазаретах я
вспоминал все его подробности, так что из этих вос-
поминаний у меня получилось что-то вроде лиричес-
кого рассказа. Вот только бы записать его.
— Расскажите нам, — попросил Екимов и остано-
вил взгляд на мне, как бы спрашивая: «А вы, Ананий
Андреевич, не против?»
— Да, расскажите, — сказал я.
Подошли еще несколько человек и расселись.
Среди них не было только моих друзей — Синюкова,
Протасова, Лухманова и взводного Пучкова. Синюков,
кажется, уехал к Анне. Остальные заседали в коми-
тетах, а возможно, находились в Таврическом, на за-
седании Исполнительного комитета.
— Наши войска разгромили австрийцев на Сане
и погнали их. Ну и сражение было, Ананий Андрее-
вич. .. Австрийцы наступали цепь за цепью, а мы ко-
сили их. Потом мы наступали цепь за цепью, и они
срезали нас под корень, — начал Борис Петрович.—
Наконец противник не выдержал: как и должно быть,
пятки показал. Наши войска устремились вперед...
На пути, за Саном, мне представилась, ужасная кар-
тина: валы трупов. Они образовались из цепей ав-
стрийцев и русских. Внизу австрийцы, на них русские,
потом опять австрийцы, на них русские. Ну прямо
слоеный пирог. Не знаю, как не уложила и меня
вражья пуля в один из этих валов, что тянулись
в глубь Австрии на десятки верст. Видно, злая судьба
пожалела меня. Так шли мы семь дней и ночей, без
отдыха и остановок. Ежедневно делали не менее
тридцати верст. Усталости не чувствовали. Хотелось
нагнать противника, рассчитаться с ним, покончить
зараз с войной. Если бы нам приказали делать и по
сорок верст в сутки, то мы бы, несомненно, сделали.
Мы ведь были молодыми регулярными солдатами,
цветом армии. И армия противника состояла из мо-
лодых и здоровых солдат, а поэтому была быстро-
303
нога—* улепетывала так, что земля горела под ногами.
«Братцы, — обратился к нам полковник, — а ведь до
Львова-то осталось всего двадцать шесть верст. Под-
нажмем?» — «У-урра!» — покатилось ему в ответ.
«Братцы, — проговорил он, как затихло «ура», — мы
сегодня еще до заката солнца будем у стен древне-
русского города». Всех нас охватило чувство радости,
хорошее, волнующее. Казалось, ни секунды не колеб-
лясь, я пошел один бы против роты противника. Чув-
ствуете, Ананий Андреевич, до чего я был тогда наи-
вен и глуп? Сделали в этот день около десяти верст.
Оказывается, австрийцы пришли в себя от паники, под-
тянули свежие силы, да и немцы, напуганные стреми-
тельным наступлением русских, бросили крупные силы
нам навстречу. И вот наш авангард завязал бой с про-
тивником— пробивает штыками дорогу. Наступила
ночь, темная, тихая. Спать никому не хотелось. Мысли
вихрем кружатся в голове. Будем ли брать Львов или
оставим только заслон и пойдем дальше? И что будет
там, за Львовом?
Перед утром вздремнули немного. Очнулся от
какого-то странного шума. Вокруг ходили люди, пере-
двигались лошади и повозки. Но не было крика, гром-
ких голосов, все делалось осторожно. Сдавленный и
странный шум производила многотысячная масса,
темневшая в предутренних сумерках. Но вот выступил
и наш полк. Позади, на горизонте, загорается грязно-
золотистым отблеском узкая полоска. А над голо-
вой— тучи серые, душные и тяжелые. Идем без шу-
ток, даже без разговоров. Вышли на широкую долину.
По дну ее тускло серебрится речонка. Через нее
мостик. А справа, на горке, раскинулась галицийская
деревня. Ее домики белеют из зелени садов, и по-
хожи они на деревянные новенькие кубики. В деревне
пусто. Остановка. Из походной колонны переходим
в строй побатальонно. Два батальона в резерве, два —
в боевую часть. Я не в резерве, это обрадовало меня.
Командир полка сказал: «С богом!» Идем по целине.
Поднимаемся в гору. Уклон не крутой, но длинный.
Идти тяжело — накануне выпал дождь. И все-таки ноги
так и несут, так и несут вперед. Свернули в лощину
304
и пошли дальше. Больше часа отшагали. Попалось на
пути несколько деревень. И в этих пусто — ни души.
В одном месте наткнулись на покинутую помещичью
усадьбу. Странная картина: ворота настежь, на дворе
валяются какие-то коляски, опрокинутые сундуки,
тряпье. Словом, унылая картина! Идем все вперед и
вперед. Побрызгал немного дождик и перестал. Снова
остановка. Приказали осмотреть винтовки, подтянуть
амуницию. Сердце стало биться сильнее. Разрешили
сесть. Сидим. Откуда-то вывернулся ветерок и донес
запах гари. Зашумели деревья. Облака побежали
быстрее. А кругом все так же тихо. Вдруг где-то спра-
ва бабахнул первый орудийный выстрел. За ним вто-
рой, третий... И началась такая пальба, что задрожала
под нами почва. «Становись!» — послышалась тревож-
ная команда. Мы двинулись поротно дальше. Впереди
отлогий скат, поросший кустарником, и такой же от-
логий подъем. Противника не видно. Идем быстро-
быстро. У меня сердце колотится все сильнее и силь-
нее. Орудийные выстрелы уже сливаются в сплошной
грохот. Справа начался, очевидно, сильный бой. Вдруг
верстах в трех затрещал ружейный огонь. Нас рассы-
пали в цепь, и мы почти побежали. «Ага, — сказал мой
сосед, — заметили и нас!» — «Да, — ответил я, — об-
ратили внимание — послали гостинец». Снаряд шлеп-
нулся впереди, взорвался и поднял фонтан земли и
пламени. «Должно, с форта крепостная пальнула.
Ишь как разворотило!» Еще упало два снаряда, и их
осколки пропели жестко в воздухе. Потом противник
открыл ружейную стрельбу. На скате, что был перед
нами, — неприятельская пехота. Она скрыта хорошо.
Не удивительно: местность — точно волнующееся
море: ямки, холмики, изгибы. На наше счастье, кустар-
ник густой. Пошли через него. Шли без выстрелов —
далеко до противника. А впереди все палят и палят.
Ружейные дымки стелются синими и желтоватыми
струйками, а потом расплываются и затягивают седой,
похожей на грязноватую кисею, вонючей дымкой.
Трудно передать, что творилось тогда в моей душе.
Идем вперед. Вь^стрелы со стороны врага смолкли,
а на вершине холма замелькали зеленоватые фигурки.
305
«Австрияки бегут!» — «Бегут, ваше благородие!» — от-
ветил радостно взводный. Офицер снял фуражку и
перекрестился. Австрийцы действительно очистили
передовую позицию, не дождавшись даже наших вы-
стрелов. Дозоры уже там, преследуют их. Мы ста-
раемся поспеть за ними. Наконец и вершина...
Семенов замолчал, вздохнул, достал кожаный
портсигар и закурил. Затянувшись папиросой, он по-
смотрел черными усталыми глазами на слушателей,
потом перевел глаза на меня и спросил:
— Ананий Андреевич, не утомил я вас своим рас-
сказом, а?
— Нет, нет, — отозвался я немедленно. — Вы так
хорошо и ярко рассказываете, что я готов слушать и
дальше... Продолжайте, Борис Петрович!
— Да, да, мы слушаем!—поддержал меня Еки-
мов.— Как по книжке читаете. И я был не один раз
в сильных боях, но рассказать так не могу. Кроме
грохота, ничего не помню, будто он застрял в моих
ушах... А у вас, Борис Петрович, в рассказе не война,
а песня.
Семенов докурил папиросу и стал продолжать:
— А впереди снова холмики, холмы, долинки...
и далеко совершенно отчетливо на сером фоне неба
вырисовываются контуры церквей и высоких домов
Львова. Впереди — окопы. Команда подстегивает:
«Вперед, вперед!» Снова ружейная стрельба, за нами
загрохотала наша артиллерия. Кустов уже нет, оста-
лись позади. Местность совершенно открытая. Выбра-
лись на скат. Пуля срезала ефрейтора. Он как-то
вдруг опустился на колени, точно споткнулся, широко
открыв глаза, глянул на небо и ткнулся головой в зем-
лю. Взводный подбежал к нему и тут же, махнув
рукой, отошел. «Ишь проклятая, в сердце прямо уго-
дила». И вот слева от меня споткнулся солдат, за ним
еще и еще. И лощина стала покрываться убитыми и
ранеными, как снопами поле. С каждой минутой их
становилось все больше и больше. Открыли огонь и
мы. Все ближе, ближе окопы врага. «Неужели и здесь
он не примет штыкового боя?» — подумал я в каком-
то беспокойстве. Солдаты стали нервничать. То здесь,
306
то там в цепи раздавалИсь возгласы: «Штыкб/Л бы ёгб,
штыком!»
— Мы только на него, батюшку, и надеемся,—
съязвил Червев, который подошел к моей койке уже
в начале рассказа Семенова.
— Так выходит, — протянул Екимов, — немцы и
австрияки техникой нас глушат, а мы все пыряем по-
суворовски штыком. Пора бы и нашему начальству
поумнеть — подумать о технике.
— Это уж мы подумаем о технике тогда, когда
сами будем начальством,—отрезал Червев.
Семенов бросил взгляд на Червева и сочувствен-
но улыбнулся ему.
— Так и есть. Близко не подпустили, отступают.
Видно, как отходят густыми цепями. Мы почти бежим.
Сзади наша артиллерия еще сильнее загрохотала.
Добежали до окрпов. Окопы солидно построены.
С блиндажами, со всякой всячиной. Можно было бы
долго держаться в них. Мы выскакиваем из них и
вдруг попадаем под губительный огонь форта. Словно
в клокочущем котле очутились. «Сворачивайте влево
по лощинке!» — приказал командир батальона. Свер-
нули. В лощине мы провели почти всю ночь и наверно
бы встретили и день, если бы не атаковала неожидан-
но конница противника. Черт знает, откуда она нале-
тела. Мы с большим трудом отбились от нее. Вот
в этой схватке, не уклонись я немножко, австриец снес
бы саблей мне башку. После первого ранения я про-
лежал в лазарете около месяца, а потом — на фронт.
Участвовал во многих боях, но уже не чувствовал
в душе такого патриотизма, как в первые дни войны
на Сане и под древним русским городом Львовом.—
Семенов замолчал и, поглядывая черными глазами на
слушателей, сидевших вокруг меня, улыбнулся и за-
курил.
Молчание продолжалось минуты две-три. Каза-
лось, что каждый задумался над рассказом Семенова
только потому, что и он участвовал в подобном же
бою, в походе. Екимов первым нарушил молчание:
— Борис Петрович, вы так рассказывали, будто
война — это веселая игра и тебе снова хочется пере-
307
жить и поход и сражение и... и получить второй са-
бельный удар? Не знаю, как вот они, — Екимов обвел
взглядом солдат, — а мне война надоела, да и про-
тивна она моей душе* Каждый бой, в котором я участ-
вовал, оставлял рану в сердце. И столько в нем ран,
что они, как думаю я, до самой моей смерти не затя-
нутся. ..
— Я сказал вам вначале, что был тогда молод,
наивен и даже глуповат, — напомнил кротко Семенов,
и на его бледных щеках появились пятна румянца.—
То чувство, которое я испытал в начале войны, испа-
рилось. Вместо него родилось разочарование. И я
снова ощутил чувство патриотизма в дни Февральской
революции, стал молод и счастлив; с этим чувством
буду сражаться за новую Россию.
— Это за какую же новую? Ты что-то, парень, не-
суразное несешь, словно баба при виде мятного пря-
ника. Уж не думаешь ли ты надеть новый сарафан на
нее? — проговорил язвительно Гусев. — Руки у тебя
такие же, как и у всех нас, не поймают журавля
в небе!
— Если еще Семенов не надел на нее новый сара-
фан, то мы скоро сообща нарядим ее в новое пла-
тье,— ответил за Бориса Петровича Екимов, — ты,
Гусев, уже не разденешь ее. Не достанется тебе и
лоскута от платья России.
— Я не собираюсь. Это кого же я раздел, а? Ты
что-то непонятно, земляк, говоришь.
— Ну? Так уж и непонятно? Не прикидывайся не-
понятливой лисой. Ты отлично, Гусев, понимаешь все.
Ну разве ты одну треть крестьян в своей деревне не
раздеваешь? Раздеваешь донага... И они щелкают
зубами от голода. А вот в новой России, о которой
только что сказал Семенов, тебе, земляк, не удастся
уже раздеть их: мужики руки отшибут. Да и власть
новой России не позволит тебе грабить: она будет
стоять на страже трудового народа.
— Вы с трудовым народом вылетите в трубу и
в нее же пустите и новую Россию, — возразил Гусев
и метнул злой взгляд на Семенова^ — Слушайте его:
он несет и с Волги и Дона.
308
Тут заговорили все. Одни поддерживали Семено-
ва и Екимова; другие резко стали на сторону Гусева,
и он с новым пылом проговорил:
— Что я, один, что ли, арендую землю? Не один.
Скажите спасибо, а то б земля гольтепы пустовала,
а город сидел бы не жравши. Кто кормит хлебушком
Россию? Я и такие, как я!
— Про помещиков забыл. Ты видел, как они, со-
гнувшись в три погибели, за сохой по борозде идут?
— Ничего он не видел! У Гусева три батрака по
этой борозде идут! — крикнул Екимов.
Солдаты загалдели громче, и такой поднялся
шум, что трудно было разобраться в их споре. Спор
длился довольно долго; казалось, что спорщики сей-
час поднимутся со стульев и коек и начнут убеждать
друг друга не словами, а кулаками. Вдруг вскочил
Червев, вскинул руки, округлил глаза и выкрикнул:
— Товарищи, внимание! — а когда шум прекратил-
ся и все удивленно уставились взглядами на него, он
резко сел и открыл рот. — Теперь говорить буду я,
а вы слушайте. Борис Петрович рассказал вам эпизод
из одного сражения, в котором он участвовал и был
ранен. Интересный эпизод, незабываемый. Я же рас-
скажу вам, товарищи, не о боях на фронте, хотя и я
мог бы не один эпизод рассказать. Расскажу вам
о своем селе, о Гусевых...
— Ав каком селе их нет? — спросил Ильичев.—
Если бы их не было, все села и деревни походили бы
на райские сады.
— Давно бы бурьяном заросли, — проскрежетал
Гусев, поднялся и прошмыгнул к своей койке.
На его слова никто не ответил. Червев же реши-
тельно повторил:
— Слушайте, слушайте! Во-первых, я скажу вам
о себе. Сейчас я солдат, на погонах у меня две лычки.
Они говорят, что я младший унтер-офицер. До войны
я батрачил. Был конюхом, пастухом у помещицы Ро-
зовой. Грамотный я: кончил пятиклассную земскую
школу. Я мог бы учителем быть, это до войны; в дни
войны—пойти в школу прапорщиков, но не стал ни
309
учителем, ни прапорщиком — не судьба. Не вышел
рылом. Видите, какая она у меня рябая?
— Да уж, порядком исковыряна, — улыбнулся
Екимов.
— И внутри у тебя, Червев, этих рябин столько,
что не прикоснешься к ним, — заметил добродушно
Ильичев.
— И это верно, — согласился Червев. — Никому не
позволю. А кто прикоснется — сгорит вместе со мною.
Я такой... Ну прямо еж, весь в колючках, а не в ря-
бинах. Ха-ха! — рассмеялся он громко, показывая
белые ровные зубы.
IV
— Знаете, сын помещицы Розовой — он в лицее
учился — наскочил как-то на меня с кулаками, — начал
Червев. — Хотел избить за то, что я недоглядел за
двумя инкубаторами, не заметил, как погасли лампы
и несколько десятков яиц с развивавшимися зароды-
шами погибли. Он привык бить таких батраков, кото-
рые стояли перед ним прямо, как столбы, и держали
руки по швам,— но не успел, так как я дал ему
такую затрещину, что он, вертясь, как слетевшее во
время быстрого хода колесо с оси, покатился по
полу. Думал я, что после такой дерзости Розов выго-
нит меня. Но он не выгнал, а даже первым при встрече
снял картуз, поклонился, а на его козлином бело-
брысом лице, постно улыбающемся, было написано:
«Ударь меня по другой щеке, и я воздам молитву
всевышнему, чтобы он простил тебя». Так каждый раз
он вел себя, встречаясь со мною. Видеть рожу бар-
чука я больше не мог. Я уволился и поступил в объ-
ездчики в другому помещику. Этот происходил из
купцов. У него был сизоватый нос, похожий на круп-
ную луковицу, и нагловатые глаза, которые всегда
говорили одно: «Из живого кишки выпотрошу, натяну
на рогульку их и на дождик сушить повешу». При виде
его физиономии даже приподнимало дух во мне,
бодрило, и я начинал видеть дальше.1
310
Червев достал из кармана штанов платок, высмор-
кался, поднялся со стула, покачался из стороны в сто-
рону, как маятник, сунул платок в карман и превра-
тился в длинное облако, освещенное изнутри. Я смо-
трел на него широко открытыми глазами и никого не
видел подле него и за ним: все как бы спряталось
в его облачной дымке. Поднялась луна, полная, мутно-
красная, и остановилась. «Как она похожа на раска-
ленный круг, — подумал я. — А ведь она разлетится
на куски, если ударить по ней железной ложкой, кото-
рой я ем чечевицу-размазню?» Вдруг луна преврати-
лась в пегую лошадь, похожую и на щуку и на безро-
гого козла, — она побежала по синеве. Под копытами
коня, высекающими огонь, шевелятся люди, тяжело
дышат в пыли и купаются в собственном поту. Какая-
то страшная тень, упершись черной головой в брюхо
лошади, стоит наД ними, смеется и смеется длинной
крокодильей пастью. Я прислушиваюсь: нет, это не
тень смеется, а каменеет под зноем неба земля и,
трескаясь, издает глухие вздохи и стоны. «Откуда же
взялась эта тень? Было облако, и оно светилось изну-
три,— подумал я, обливаясь потом. — Неужели оно
превратилось в тень?» Я начинаю всматриваться при-
стальнее: не вижу ни облака, ни тени, а вместо них —
Червева на стуле, на его рябоватом лице — синие-си-
ние точки глаз, они горят, как звезды... Не вижу и ло-
шади, похожей на щуку и на козла безрогого. Вижу
только одного Червева. Его губы вспыхивают, как крас-
ные зарницы, а из его рта раскаты грома.
— Луга кажутся ржавыми—травы выгорели. Леса
пышут пламенем, — гремит Червев. — Они, умирая,
тянутся вонючим дымом к небу, к мутно-белому
солнцу. В селе две жизни: бедняков, которых подав-
ляющее большинство, и богатеев. Богатеи вышли на
хутора, на лучшие земли. Бедняки остались на пра-
дедовских кочках, сохнут, ржавеют, как трава на буг-
ристых лугах. Всем заправляло в селе «товарищество»,
без него никто не мог и шагу сделать. Кулацкое «това-
рищество» держало две трети крестьян на селе в ежо-
вых рукавицах, и так, что те, работая от зари до зари,
311
дохли от голода. А солнце мутно-белое палит и палит,
но оно не пугает богатеев, — гремел Червев, — их за-
крома ломятся от прошлогоднего зерна! Многие даже
радуются засухе. Ходят в церковь и солидно молятся
богу. Богатеи в это страшное лето решили выкопать
пруд. Пруд копали в низине, где когда-то было болото.
Трудилась беднота, а члены «товарищества» распоря-
жались. Выкопали. Обсадили берега ветлами. В пруду
вода грязная, вонючая. На поверхности серая мыльная
пена плавает, пузырится. В него даже не заглядывают
небрезгливые кулацкие утки — не выносят запаха
воды. На улице — облака теплой, пахнущей навозом
дворов пыли. Черт знает что! — гремит громом Чер-
вев.
От его грома я вздрагиваю, впиваюсь взглядом
в Червева. Но его опять нет: вместо него облако, а над
облаком мутно-белое солнце; оно висит плашмя,
мертвое. Сухой, душный зной падает от него. Земля
накаляется, трескается и горит фосфорическим све-
том. Облако глухо громыхает: пыль, пыль, пыль ра-
стет, поднимается, плывет и плывет в пространство.
Она заволакивает села, деревни, малые и большие
города; останавливается там, где кончается Россия.
Я в ужасе закрываю глаза, прислушиваюсь: тишина,
облако валится на меня. Я лежу под нимь как под шу-
бой,— мне тепло, уютно и жутко. Я куда-то провали-
ваюсь. За мною катится гул голосов. Я снова вздраги-
ваю, поднимаю тяжелые веки: вокруг солдаты; они
сидят, разговаривают, смеются, курят. От их цигарок
и папирос тянутся тоненькие струи белесого дыма.
Воздух мутен, и струйки дыма, как водоросли, ползут
вверх, покачиваются. Червев на стуле; он улыбается,
приглаживает ладонью жидкие русые волосы. Я не
вижу длинного облака, освещенного изнутри, не вижу
и мертвого, мутно-белого солнца. Вижу Червева и
солдат, и мне становится не по себе, страшно. «Да го-
ворил ли Червев о своем селе? — подумал я в чрез-
вычайном беспокойстве. — Может, это все мне поме-
рещилось? Может, я находился опять в бреду, как
в Летнем?»
— Такие же порядки, товарищ 4<рвев, и на нашем
312
селе, — проговорил худенький солдат, и его глаза по-
дернулись дымкой грусти и приняли цвет полыни.—
И у нас было товарищество из кулаков, и оно, купив
имение помещика Ясеновского, всю власть захватило
в свои лапы так, что беднота не могла пикнуть супро-
тив них. А вот после революции товарищество это
стало во главе волостного земства. Словом, все ку-
лаки, члены товарищества, в эсеры записались.
«Нет, это Червев говорил, а не облако гремело; и
солнца мертвого не было, не было и тени, — решил
я. — А что же было? — У моей койки стояли и сидели
солдаты. — Да, да, это я впадал в бред. Солдаты ре-
альные. А облако, солнце и тень — бред, галлюцина-
ции? Конечно. Это все от контузии». Я стал обводить
взглядом солдат. Задержался на круглом сероватом
лице Абакушина,—он сидел на койке, опершись лок-
тем на колено, и смотрел на стол, на котором лежали
газеты и журналы. В его зеленоватых маленьких гла-
зах беспокойство. Я почувствовал, что он взволнован,
что он вот-вот взбунтуется. Я перевел взгляд на Иль-
ичева: а у этого на сердце уже давно бунт. Эно как
обострились черты его лица, а глаза темны и сверкают
пронзительно. Да и мыслями он не в казарме, не
в Питере, — в родном селе, среди таких же, как он,
разгоряченных революцией мужиков. А что за лицо
у Кузьмы Козлова? Не лицо, а острый меч. Оно то
пышет пламенем, то становится черным, как земля. Из
его глубоко запавших глаз, черных, как деготь, бле-
щут сухие золотистые молнии. Он резко сорвался
с табуретки:
— Братцы, это безобразие не в одном селе Чер-
вева, айв других. Все крестьянство России, как бере-
ста на огне, корчится в кулацких и помещичьих ког-
тях. Послушайте, что пишут мне из пригородного села
Шумского. Вот что мне пишет брат из села, вот как
живут, товарищи, в дни «свободы» и «равенства» Вре-
менного правительства и в селе Голицыне! — сказал
густым басом Козлов и стал читать, не спрашивая
у солдат разрешения:
— «Дорогой братец наш Кузьма Анисимович, бла-
годарим тебя за письмо, которое мы недавно полу-
313
чили. Мы спешим ответить вам, дорогой наш братец,
на него. Во-первых, мы от всего сердца желаем вам,
братец, здоровья и счастья на военной службе. Во-
вторых, желаем, вам, братец, вернуться с войны в пол-
ном здравии, невредимым и как можно скорее». По-
клоны членов семьи, товарищи, я не оглашаю, — про-
гудел Козлов, — а прочту только о том, как они живут
там... «Дорогой братец наш, Кузьма Анисимович,
хлеба у нас нет: урожай, как мы писали вам на фронт,
был плохой. Сена совсем не собрали, так как весна
стояла засушливая и трава на лугах выгорела. Лес-
ничество отказало в делянках, а купить сена негде.
Не знаем, как нам поступить с коровой. Придется,
видно, ее продать или зарезать. Луга и земли поме-
щика Орлова-Давыдова охраняются стражниками. Вот
вам, братец, и революция! Недавно, чтобы не умереть
от голода с семьей, поступил на лесопильный завод
Закудышкина. Хотя на лесопилке и выбран рабочком,
но он в загоне: хозяин не считается с ним. Работаю
рамщиком, жалованье получаю шестьдесят восемь
рублей в месяц, а хлеб у нас шестьдесят копеек фунт.
Заведующий — собака, не лучше хозяина. Рабочие
ютятся или в заводе, или в котельной, а то просто под
открытым небом, на опилках. Расчетных книжек рабо-
чим не дают, при получке жалованья обсчитывают,
а начнешь требовать, так обзывают хамлетом и дру-
гими оскорбительными словами. Вот какова, братец,
у нас жизнь в Голицыне.
И это в дни свободы и братства!
Неужели, дорогой наш братец, и в Петрограде
стоят у власти богачи? Стоило ли вам умирать за та-
кую сволочную власть! Эх вы... начали революцию и
недоделали ее».
V
— Мир вам, христолюбивые воины, — послышался
приторно-бархатный голос.
Кузьма Анисимович Козлов оборвал чтение письма,
поспешно спрятал его в карман. Все обернулись на
314
сладкий голос. И я приподнялся от подушки и увидал
одутловатое лицо, похожее на сахарную сваренную
свеклу, отца Никодима, полкового священника. Он
легкими, кошачьими шагами скользил от двери. Тем-
но-синий подрясник поблескивал на нем, как кожа
змеи. Отец Никодим высок и строен. Если бы не гне-
дая бородка и гнедые волосы, он был бы похож на
миловидную женщину: талия у него как у осы. Отец
Никодим остановился недалеко от меня, поморгал
круглыми медными глазами и сказал:
— Беседуете, чада?
— Да, отец Никодим, — ответил сухо Червев,—
а больше пришли повеселить больного.
Отец Никодим вонзил колючие глаза в меня, по-
трогал кончик гнедой бородки, вздохнул протяжно и
отвернулся. Солдаты молча и недружелюбно погля-
дывали на него.
— Ия, ваш батюшка, пришел провести беседу
среди вас, — садясь на стул, проговорил он строго.—
А ваши беседы, особенно безбожные речи Жмуркина,
скажу вам, не по душе мне, вашему пастырю, да и
богу они противны. Я ведь стоял вон у того столика
и слышал все, что говорил этот солдат, — он показал
на Червева. — В каждом его слове — бунт, призыв не
к миру между людьми, а к окаянному бунту, пламя
которого уже опаляет нашу православную землю. Та-
кие речи — радость сатане. Он уже похохатывает, по-
хохатывает! И я и многие, верующие в боге, носящие
его имя в себе, уже слышат этот хохоток. Садитесь,
сыны мои, и я поговорю с вами.
Солдаты расселись на стульях. Они хмуро погля-
дывали на полкового священника. Отец Никодим под-
нялся, вскинул правую руку и широким крестом бла-
гословил солдат. Его медные глаза опять вонзились
в меня. Я невольно улыбнулся и пристально поглядел
на него. Не выдержав моего взгляда, он отвернулся и,
став спиной ко мне, начал беседу.
— Сыны мои, то, что мы все сейчас переживаем,
производит впечатление картин Апокалипсиса. Уже
слышатся испуганные голоса о приближающейся кон-
чине мира, и открывают зверя, и хотят вступить
315
в борьбу с Антихристом. Но не ложно слово нашего
господа: «О дне же том и часе никто не знает, ни
ангелы небесные, а только отец мой один». И все же
апокалиптические видения и образы, сыны мои, сами
собой напрашиваются. Сейчас, например, вспоминают
коней Апокалипсиса. Когда Агнец снял первую из семи
печатей, одно из четырех животных громовым голо-
сом сказало: «Иди и смотри», — и вышли один за дру-
гим четыре коня: конь белый, конь рыжий, конь воро-
ной и конь бледный. И каждому была дана своя власть
и величие. Кто открывает тайны грядущего? И кто
изъяснит нам предчувствия и предначертания таин-
ственнейшей из новозаветных книг?
— А нам, батюшка, не надо никаких изъяснений, —
заметил чуть насмешливо Червев.
— Помолчи, сын, не перебивай служителя бога,—
оборвал отец Никодим. — Но когда озираешься на
судьбы России, на ее удивительную историю послед-
них времен, тогда мне рисуются такие образы. По
дороге, сыны мои, по дороге, которая называется
историей, движутся колесницы государств и народов.
Среди многих величественно-ослепительных и пре-
красных и других более скромных несется и та, кото-
рая, сыны мои, пусть не так великолепна, но нам до-
роже других, та, при мысли о которой у многих взвол-
нованно и сладостно забьется сердце, ибо на ней на-
чертано родное слово «Россия».
— Россия, — повторил мечтательно Червев. — Рос-
сия нищих и бесправных мужиков и рабочих.
Отец Никодим сверкнул глазами на него.
— Длинная, длинная, длинная дорога, — возвышая
голос, сказал кто-то из-за моей спины. — Мы сами ся-
дем на коней и поедем туда, куда нам надо.
Я оглянулся и встретился с черными глазами Семе-
нова. «Это он сказал. Когда же он сел на койку Синю-
кова?»
— Устают, сыны мои, кони, меняются всадники,—
повторил громче отец Никодим. — Дорога не всегда
ровна: то горные кручи, то опасная, скалистая тропа.
За последнее время, сыны мои, один за другим бы-
стро сменяются эти кони, куда-то таинственно влеку-
316
щие колесницу России. Был белый конь и на нем
всадник, имеющий лук, и дан был ему венец, — и вы-
шел он как победоносный и чтобы победить, — так
в Апокалипсисе сказано о первом коне. И чудится
мне: этот конь и всадник с венцом, так долго направ-
лявшие русскую колесницу, — наше русское самодер-
жавие.
— Чуем, отец Никодим, — буркнул Семенов. — Вы
что же, за самодержавие ратуете? Если да, то напрас-
но. Ничего не выйдет у вас, батюшка!
— Не мешай! Помолчи, Семенов! Дай служителю
бога говорить! — прикрикнул Гусев. Он не лежал, а си-
дел на койке, и глаза его маслено блестели.
— Но этот победоносный всадник, имевший силу
победить, но не победивший, — ибо молчит о сем Апо-
калипсис,— разве это, сыны мои, не самый яркий сим-
вол изжитого самодержавия? Оно было в союзе с цер-
ковью. Русский народ долгие века вверял ему свою
судьбу.
— Да. А теперь, батюшка, не хочет, — сказал Чер-
вев и прибавил:—Теперь никому не вверит свою
судьбу.
— И когда действительность, сыны мои, показала
иные картины, когда кошмарное попрание божеской
и человеческой правды, прикрываясь белой одеждой
невесты Христовой, переполнило великую чашу долго-
терпения Вседержителя, тогда свершился суд: в еди-
ный час пал великий всадник и рухнули великолепные
палаты Романовых. Колесница России, — скосив глаза
на Червева и воздев руки, воскликнул отец Нико-
дим, — влечется вторым конем, который победил коня
белого, — рыжим; «И вышел другой конь, рыжий; и
сидящему на нем дано взять мир с земли». Этот конь,
сыны мои, война, которая погубила самодержавие, но
которая тем не менее пережила его. Безумное ослеп-
ление, заставившее народ всего мира бросить куль-
турную работу, отдать всю энергию своего могучего
ума, весь пыл и жар сердца на взаимное самоистреб-
ление при помощи самой утонченной, самой усовер-
шенствованной техники, — о, это, кажется, предел вся-
кого ужаса! Никто не посмеет сказать, что одна Рос-
317
сия виновата в этой отвратительной мировой бойне, но
мы — с покаянием, душу рвущим воплем — должны
сказать, что и мы виноваты, и мы братоубийцы, ибо
непреложны слова Христовы — все мы братья. И не-
изменна правда божия: что посеет человек, то и по-
жнет. И кто сеет ветер, тот пожнет бурю.
— Мы и ждем ее... — брякнул Ильичев. — Она
сметет все зло с земли.
— Сыны мои, — завыл отец Никодим, — совер-
шается суд божий, и в колесницу России впрягается
третий конь — вороной: образ голода.
— Впрягается народ, а не образ голода, — возра-
зил Семенов, — народ вывезет Россию на новую до-
рогу, и все люди будут счастливы!
— Сыны мои, не слушайте еретиков! — возопил
отец Никодим, и его свекольное лицо стало малино-
вым.— Совершается божий суд, и в колесницу Рос-
сии впрягается третий конь — вороной. Да, да, сыны
мои! Что такое голод, о котором раньше читали толь-
ко талантливые страницы у Гамсуна и Леонида Андре-
ева, теперь мы начинаем с каждым днем знако-
миться все ближе...
— Вы, отец Никодим, о голоде знали по книгам,
а мы сами голодали, — сказал в раздражении какой-то
солдат. — Поезжайте в мое село. Я вам дам адрес.
— Вы не голодаете, батюшка, а только немножко
похуже кушаете, чем до революции, — проговорил
Екимов.
— Испуганные и потрясенные, мы в трепете ждем:
что же будет дальше? — не желая отвечать на реплики
солдат, продолжал уже гневно полковой священ-
ник.— И если мы обратимся к Апокалипсису и там
посмотрим, какой четвертый конь ожидает нашу ко-
лесницу, то и робкие души смутятся. «И я взглянул,
и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя
смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над
четвертою частью земли — умерщвлять мечом и го-
лодом, мором и зверями земными». И я уже слышу,
как мне с трепетом и болью говорят — это не ожи-
дает, это уже есть. Голод, внутренняя и внешняя
война. Ад и смерть, это царство уже близко. Какая
318
безвыходная трагедия, как бездонно тяжело... но не
христианину, сыны мои. А поэтому будьте христиа-
нами. В руках господа судьбы и мировой истории и
нашей отчизны. Он направляет пути великих светил,
что пламенеющими лампами возжены перед престо-
лом Его всемогущества, и Он, бесконечно благий,
видит и направляет стезю жизни каждой, самой ма-
ленькой личности. И тот, кто тростинки надломленной
не переломил, он ли оставит наши уныло-холодные,
оробевшие, одинокие души? — проговорил в чрезвы-
чайном волнении отец Никодим и, закатив глаза,
воскликнул: — Нет, я слишком, сыны мои, верю в Спа-
сителя! И видится мне чудная картина. Сейчас госу-
дарственная разруха, церковный паралич и тьмы дру-
гих ужасов. Но самый страшный из грядущих — конь
бледный—предельное горе! Вижу, сыны мои, как ми-
лостивая рука отводит этого коня... отводит от ко-
лесницы России. — Отец Никодим сделал паузу, трях-
нул гнедой бороденкой, скользнул очами по лицам
слушателей и опять воздел их к потолку. — И новый
конь — светлый — подводится к нашей колеснице, и
на нем всадник. Он не высок, худощав, но радостно
лицо его, светел взор его и столь блистает, что слепит
глаза.
— Уж не Корнилов ли генерал, батюшка, этот
всадник светлый? — спросил ехидно Червев и поднялся
со стула.
Вскочили еще несколько человек и взволнованно
поглядывали на полкового священника. Отец Никодим
глубоко вздохнул и стал продолжать, не обращая вни-
мания на шум и ропот:
— Имя этому всаднику Любовь. И он наступать
будет с Юга, по следу Солнца.
— С офицерами и казаками. Этим уже грозят ге-
нералы!— крикнул Семенов и поднялся с койки.
— Любовь все победит и покроет, — продолжал
отец Никодим, как бы не слыша реплик солдат и не
замечая горящих их глаз. — Любовь прогоняет страх,
ибо боящийся не совершен в любви. Любовь побеж-
дает смерть, ибо воплощение и солнце любви — Хрис-
тос победил смерть. Любовь излечит все раны, все
319
покроет и все оживит. Христиане, этот путь перед
вами. Христиане, не злобитесь и не завидуйте имущим,
ибо...
— Мы не завидуем, батюшка, а имения возьмем
у помещиков и монастырей, — отрезал с угрожающим
блеском в глазах Екимов.
— И фабрики и заводы отберем у капиталистов! —
подал голос Семенов. — А на светлого коня посадим
рабочую и крестьянскую власть!
— Отец Никодим, скажите о помещичьей земле.
Кому она должна принадлежать? Тем, кто не трудится
на ней, или тем, кто потом и слезами поливает ее? —
рванувшись к священнику, угрожающе спросил ху-
денький солдат.
Его перехватил Червев и удержал.
— Пусти! — крикнул солдат. — Не ответит поп —
Так я ответ вытащу из него!
— Отвечу вам, сыны мои, притчей Христовой. Ке-
сарево— кесареви, богово — богови, — зыркая глаза-
ми по лицам солдат, ответил отец Никодим.
Солдаты окружили его тесным кольцом, напирая
на него. Он вертелся среди них и искал лазейку, что-
бы броситься в нее, но этой лазейки не было: солдаты
стояли густо вокруг него, жгли горячими и злыми гла-
зами.
— Сыны мои, вы отбились от церкви, повернулись
спиной к богу.
— А эти вот мозоли, батюшка, кому? — подняв
к свекольному лицу отца Никодима темные ладони,
похожие на копыта, спросил Екимов. — Скажите, кому?
Молчите — так я скажу за вас, пастырь божий, скажу
по притче Христовой: мозоли батрака Екимова — бат-
раку Екимови.
Смех заглушил слова Екимова, а когда смех пре-
кратился, воскликнул Ильичев:
— А нашу нищету кому? Нищету — нищим? — И он,
шагнув к священнику, поднял руки и, побагровев,
рванул:—А пошли вы, батюшка, к черту с своей лю-
бовью! Мы не коня бледного запряжем в колесницу,
а красного, такого, как наша рабочая кровь, и с пла-
менем промчимся по костям всех тех, кто жил за счет
320
трудового народа, жирел на его слезах и крови. Эх,
и промчимся, так промчимся, что от паразитов и
мокрого места не останется: выжжем их и их гнезда!
Отец Никодим часто закрестился. Озираясь на
солдат, он бросился к моей койке, ловко перескочил
через нее, свернул за другую, за третью и бросился
к двери, крича возмущенно:
— Бунт, бунт! Бунт окаянных!
В это время с шумом распахнулась из коридора
дверь и в помещение влетел солдат. Его лицо было
красно, глаза круглы, светлая небольшая борода дро-
жала, как беличий хвост, пояса на нем не было, от-
чего гимнастерка висела на его сухом, костлявом теле
мешком. Увидав отца Никодима, он взревел, и в этом
его реве слышались ненависть, торжество и угроза.
Солдат растопырил широко руки и преградил батюш-
ке дорогу. Отец Никодим в страхе замер, потом бро-
сился в сторону, но солдат, не опуская рук — он был
похож на движущийся крест, — опередил его. Священ-
ник остановился, вздрагивая плечами, а свекольное
его лицо исказилось от страха. Солдат опустил руки,
провел по светлой бородке, вытер капельки пота со
лба, громко и строго прокричал:
— А-а-а! Сюда приперли, отец Никодим! А я ду-
мал, что вы мутите в первом батальоне. Фу ты черт!
Зря я бегал, разыскивал вас, агитатора Корнилова, по
казармам! Скажите, отец Никодим, почему вы меня
не выслушали, а? Я хочу получить ответы у вас на во-
просы, и немедленно. Да, да, и немедленно! Братцы! —
обратился он к солдатам. — Он проповедь о конях
закатил в нашей роте и о любви, а сам, длинногривый
черт, нас ненавидит! Голодом пугает, чтобы мы земли
не отбирали помещичьи и богатеев! Нет, земли мы
все отберем. Они наши, наши! —кричит весь трудовой
народ. Об этом говорит партия большевиков. Когда
я ему, братцы, сказал, что мы, крестьяне, организуем-
ся в общества трудовые, сообща будем обрабатывать
земли, что при таком артельном труде не будет голо-
да в стране, так он назвал меня бунтарем, продавшим
душу и сердце сатане. На солдат, согласных со мною,
он ужасно зашипел, поднял руку и стал осенять крест-
11 с. Малашкин
321
ным знамением их, чтобы выгнать из них дьявольскую
силу—бесов. — Солдат опять обернулся к отцу Нико-
диму, стоявшему в чрезвычайном испуге: — Ответьте
на первый вопрос, отец Никодим! Можем мы счаст-
ливо жить без помещиков и капиталистов? Или не мо-
жем?— спросил резко солдат и скрестил руки на
сухопарой груди.
Отец Никодим молча дрожащей рукой перекре-
стил солдата.
— Нет, вы меня, пастырь, не крестите: я к этим
крестам равнодушен. Не крестите, батюшка, а то я
могу окончательно выйти из себя. А ежели я выйду
из себя, то перекрещу вас не перстами, а кулаком.—
И он поднял кулак. — Вот этим! Не бойтесь! Я не уда-
рю! Светлого коня, батя, не будет, колесницы вашей,
батя, не будет. Корнилова, батя, не будет: не сядет он
в эту колесницу. Вот! Понятно это вам, пастырь божий?
— Оглох! — послышались голоса солдат. — Не
слышит!
— Он и нам об этом говорил!
— Он это в каждой роте полка говорит. С офице-
рами заодно. Офицеры льнут к Корнилову, вождя ду-
ховного в нем видят, а отец Никодим светлого всад-
ника видит в этом прохвосте! К Апокалипсису его при-
тянул, будто он, этот Корнилов-то, от всевышнего
явился к нам, чтобы спасти народ от греха, а Россию
снова ввести в оглобли колесницы — в рабство на
сотни лет! — проговорил в гневе солдат и обратился
к священнику:—Этого хотите, а? Эх, отец Никодим!
Шли бы куда подальше из нашего полка! Мы века
богу молились и за спину держались, так как она ныла
от рабского труда на помещиков и капиталистов да
на вас, попов! Недаром пословица говорит: «Богу мо-
лись, а за спину держись!» Бог не заполнит закрома
бедняков хлебом, когда земля у помещиков и кула-
ков. Мы сами дружным трудом заполним их... и наша
Россия будет богата. И не увидит она кадила попов-
ского!
— Да простит вас господь за грехи! — перекре-
стился отец Никодим и шагнул вперед, прямо на сол-
дата, как бы намереваясь подмять его под себя. Сол-
322
дат попятился от него и двигался задом к двери,
а отец Никодим за ним, за ним, делая широкие кресты
длинною рукою.
Солдат решительно и твердо сказал:
— Отец Никодим, я не отстану от вас. Вы в сле-
дующую роту с проповедью — и я за вами.
Солдаты стояли неподвижно и смотрели на них до
тех пор, пока они не вышли в коридор и не скрылись
за дверью. Кое-кто смеялся; кое-кто говорил о том,
что этому отцу Никодиму надо дать отпор, и одобрял
солдата из второго батальона. Часть солдат опять
подошли ко мне и сели на стулья и койки. Солнце
ярко светило в окна. Я закрыл глаза и задумался.
Голова побаливала. В ушах стоял шум. Через несколь-
ко минут мысли унесли меня далеко-далеко, и я не
видел сидевших подле койки Екимова, Ильичева и
других, не слышал того, что они рассказывали мне:
я был на широкой дороге, под синим и ласковым не-
бом, и шагал навстречу ветру, по бокам дороги колы-
хались иссиня-серебристыми волнами ржаные поля,
синели и голубели изо ржи васильки, они как бы улы-
бались приветливо, звали и звали к себе, в волны
сладко-пахучей ржи.
Ярко-розовое солнце сияло надо мной и дышало
зноем.
Простору, лежавшему вокруг меня, не было видно
конца и края. И мне было хорошо и свободно под
небом, в просторе бескрайнем, и я шел и шел.. *
VI
Когда мы вошли в Екатерининский зал Таврическо-
го дворца, Н. гвардейский полк уже выстроился в нем.
Хоры были заполнены народом — рабочими, матро-
сами, солдатами, студентами и курсистками. Внизу,
между ионическими колоннами, толпился народ, сре-
ди которого было немало младших офицеров. Мы на
мгновенье задержались у входа, не зная, куда напра-
виться: в зал или же на хоры? Но вот ввалилась шум-
ная группа рабочих, окружила нас и увлекла за собой.
323
Мы задержались у колонны, недалеко от длинного
стола, накрытого ярко-зеленым сукном. Он стоял на
середине правой половины грандиозного зала. Из-за
колонн показался Чхеидзе и еще несколько прилично
одетых людей. Н. гвардейский полк громко и отчет-
ливо поздоровался с ними. Потом наступила тишина.
Командир полка, высокий, бравый, с черными усами
на длинном лице, в светло-серой шинели, вышел впе-
ред, ближе к столу президиума, и, округлив глаза,
отчеканил рапорт. Чхеидзе и другие члены президиу-
ма, Временного правительства и Исполнительного
комитета с необыкновенным достоинством, как пред-
ставители верховной власти, сели только тогда, когда
полковник, прямой, как стрела, круто повернулся и,
чеканя шаг, прошел на свое место, на левый фланг
полка, и подал команду солдатам: «Вольно!» Его
команда была повторена офицерами. Она глухо про-
катилась по рядам рот и замерла. По залу пронесся
легкий шум, похожий на шум пролетевшего ветерка
по вершинам деревьев. На хорах изредка покашли-
вали, сморкались, слышался приглушенный говор. Он
то затихал, то усиливался. Ряды солдат-гвардейцев
стояли темно-серой стеной. На левом фланге полка —
группа офицеров. Солдаты, рослые и сильные, с начи-
щенными пуговицами на шинелях, в наваксенных до
зеркальности сапогах, стояли с широко открытыми,
блестящими глазами, — они смотрели на президиум.
От их сапог воняло ваксой, — было заметно, что са-
поги начищены утром, перед приходом в Таврический.
Штыки отливали сизоватой синью. Шелковые и сати-
новые банты рдели из петлиц шинелей. Рабочие и
солдаты, матросы и люди разного сословия группами
входили в зал и текли ручейками на хоры, за колонны
и терялись в тесно стоявших рядах людей. Было жар-
ко и душно. Екимов взял меня за локоть:
— Выступает с речью Муранов?
— Да,—ответил я и пояснил:—Член Государ-
ственной думы. Он приехал недавно с каторги.
— О земле будет говорить?
— Наверно.
— Тогда послушаем.
324
В зал вошел человек среднего роста, в сером кос-
тюме, с черными усами, с черными густыми волосами,
зачесанными назад, с трубкой в зубах. Он шел прямо
и уверенно, глядя вперед черно-карими глазами, за-
думчивыми и грустными. Это человек, шагая по широ-
кому, длинному проходу, видел выстроившихся гвар-
дейцев, их командиров, рабочих, солдат и матросов
на хорах. Когда он поравнялся со столом президиума.
Чхеидзе сухо усмехнулся и, опершись на край стола,
проскрипел:
— Товарищ Кобаев, мы предоставляем вам слово.
Записать?
Человек не ответил. Он даже, как мне показалось,
не взглянул на Чхеидзе, будто тот обратился к кому-то
совершенно другому.
— Кобаев, — послышались голоса на хорах, в про-
ходах и в коридорах, между колоннами. Вдруг, заглу-
шая эти голоса, кое-где раздались аплодисменты,—
это рабочие и солдаты приветствовали его. Я заметил,
как на сухом и насмешливом лице Чхеидзе появилось
смущенно-недовольное выражение. Он скривил губы
и тускло, с раздражением, чтобы повеселить дешевым
каламбуром собравшихся, проскрежетал:
— Приглашаем козла в огород, а он, Кобаев, не
хочет.
И на эту пошлую реплику человек не отозвался,
не взглянул на председателя; покуривая трубку и
глядя вперед, он прошел твердым и спокойным ша-
гом мимо президиума и сел на стул. Чхеидзе, видя,
что его фраза не вызвала одобрения в зале, втянул
голову в плечи и стал похож на черепаху. Он тут же
выпрямился, так как хоры и коридоры зааплодирова-
ли и ему — столько же, сколько и Кобаеву. На скула-
стом сухом лице Чхеидзе, как бы сделанном из ста-
рого железа, появилось сердито-деловое выражение.
Он резко поднял колокольчик, потряс им.
— Это Кобаев? — глядя в сторону президиума,
проговорил Екимов. — Вон какой он! Он часто поме-
щает свои статьи в «Правде»... и я читаю их.—
И бледное лицо Екимова покрылось румянцем, он
вздохнул и погладил бородку. — Ананий Андреевич,
325
выступит он с речью перед гвардейцами или нет? Хо-
рошо бы послушать его.
— Что скажет о земле?
— О земле-матушке... Да, да, о земле! Мужик
только и думает о ней, живет ею, как воздухом, —
проговорил мечтательно Екимов.
— Ты же читал его статью «Землю — крестьянам».
В этой статье Кобаев ясно и твердо сказал, что земли
помещиков должны быть немедленно переданы кре-
стьянам.
— Это все так, — согласился Екимов. — Хотелось
бы еще раз услышать от него.
Я невольно улыбнулся. Взглянув на меня, Екимов
обиженно проговорил:
— Ты большевик из мужиков, а не похож на них.
Да и на рабочих, кажется, мало. Не знаю, к кому и
причислить тебя, Ананий Андреевич.
Я опешил от слов Екимова и не сразу ответил ему;
признаюсь, его слова озадачили и обидели меня. «Не-
ужели он не видит, кто руководит партийной работой
в полку? Конечно, видит. Почему же он так выразился
обо мне? А может, в его словах есть доля правды?
Нет, нет! Он так сказал обо мне только потому, что
мало знает мою подпольную работу».
— Я большевик-профессионал. Придет время — и
грань между рабочими и мужиками сотрется, — воз-
разил я, не глядя на Екимова, — и будет у нас в стране
одно общество... Думаю, что и мы доживем до этого
времени.
Екимов взволнованно подхватил:
— Ия иногда так думаю! — Он хотел еще что-то
сказать, но замолчал, так как Чхеидзе предоставил
слово депутату Государственной думы Муранову.
Из-за стола поднялся невысокий человек в сером
дымчатом костюме. На хорах и у колонн прекратились
разговоры. Гвардейцы Н. полка, устремив глаза на
Муранова, внимательно слушали его. Он начал речь,
как это ни странно, не о рабочих, а о крестьянах. Слу-
шая члена Государственной думы, я понял, что гово-
рит он не для публики на хорах, а исключительно для
гвардейцев, стоявших перед ним.
326
— При достаточно развитом капитализме в горо-
дах, русская деревня томится и гибнет от остатков
крепостного порядка, как в хозяйственном отноше-
нии— от безземелья и кабалы на почве безземелья,
так и в политическом — от гнета над нею дворянина-
помещика,— говорил Муранов. Голос его звучал уве-
ренно, ясно и сильно, и гвардейцы слышали его хоро-
шо и на флангах и в задних рядах строя. — Как же-
лезным кольцом этот экономический и политический
гнет сдавливал деревню и вел крестьянство, а вместе
с ним и весь народ к нищенству и голоду, навстречу
гибели. Дворянство являлось оплотом самодержавия,
а самодержавие — опорой дворянства.
Лица офицеров, стоявших на левом фланге, вытя-
нулись и покраснели от гнева. Было заметно, что слова
Муранова не нравились полковнику. Казалось, будь
у него власть, он скомандовал бы гвардейцам рас-
стрелять этого докладчика и всех тех, что находились
на хорах и у колонн. Муранов, не замечая злобных
взглядов офицеров, продолжал все таким же твер-
дым, спокойно-ясным голосом:
— Самодержавие рухнуло, безвозвратно кануло
в бездну. Вместе с ним неминуемо погибнет и дворян-
ство, как отживший, паразитический класс. Оно могло
существовать только при поддержке самодержавия.
Оно стало никому не нужным. Оно стало пережитком.
Кому, товарищи, охота поддерживать осколки ста-
рого?
— Имеются такие, которые и поддерживают! —
упал звонкий голос с хор.
— Да, среди этих осколков имеются и такие, —
подхватил Муранов, — они еще пытаются соединиться,
образовать целое — силу, но это им не удастся: рабо-
чие, солдаты и крестьяне не позволят. Великая рево-
люция обязывает каждого из нас и перед историей и
перед собой вести последовательную борьбу. Она
обязывает откровенно и чистосердечно заявить наше-
му союзнику — крестьянству, одетому в солдатские
шинели, — чего он может ждать от сторонников преж-
него порядка и чего от нас: от них — еще более ужас-
ную кабалу и гнет, а от нас все — землю и власть. Они
327
должны знать, что в словах Родзянко, который якобы
согласен отдать крестьянам свои земли, если того
потребует Учредительное собрание, и в словах наших
о конфискации помещичьих земель есть разница ко-
ренная: слова Родзянко — только политическая фраза,
увертка, а наши — сущая правда. Мы говорим: кре-
стьяне, берите сейчас же земли. Об этом ясно и твер-
до писали в «Правде» видные члены партии больше-
виков. «Мы обращаемся поэтому к крестьянам, ко
всей крестьянской бедноте всей России — взять свое
дело в свои собственные руки и двинуть его вперед.
Мы призываем их организоваться в революционные
крестьянские Комитеты (волостные, уездные и проч.)
и, забрав через них помещичьи земли, самовольно
обрабатывать их организованным порядком. Мы при-
зываем сделать это немедля, не дожидаясь Учреди-
тельного собрания». Вот что писал товарищ Ленин,
вождь партии большевиков, в газете «Правда». Про-
чтите.
— Мы эту статью читали, — проговорил Екимов.—
Я знаю ее наизусть!
— Учредительное собрание может и не дать по-
мещичьи земли крестьянам. Вот на это и рассчиты-
вают Родзянко и помещики, — подчеркнул Муранов.—
Только рабочий класс может искренне и могуче под-
держать насущное требование крестьянства, своего
единственного верного союзника.
— Это анархия!—бросил кто-то из президиума.—
Это призыв к беспорядкам... к разрухе! Это безумие!
Что большевикам Россия! Они хотят погубить ее!
Не отвечая на реплики из президиума, Муранов
спокойно продолжал:
— Почему Тс к поспешил Родзянко со своим отве-
том о земле? Почему так поторопилось Временное
правительство с организацией комиссии для изучения
вопроса о предоставлении земли крестьянству? —
Муранов помолчал, обвел взглядом гвардейцев, вни-
мательно слушавших его, налил из графина воды
в стакан и отпил из него.
На хорах и у колонн стояла такая тишина, что был
бы слышен полет мухи, ежели бы она в это время
328
пролетела. Муранов провел платком по темным усам
и, пряча его в карман пиджака, возвысил голос:
— Помните проект кадетов об отчуждении поме-
щичьего землевладения «по справедливой оценке»?
Вот этот проект, товарищи солдаты, они и хотят уза.-
конить. Демократия, рабочий класс прямо, решитель-
но заявляет: революция не выкупает, а безвозмездно
упраздняет всякие привилегии и стеснительные для
народа права. Демократия под конфискацией помещи-
чьей земли понимает только отчуждение безвозмезд-
ное. Так, товарищи, партия большевиков ставит вопрос
о земле!
Дружные аплодисменты рабочих и солдат, стояв-
ших на хорах и у колонн, покрыли слова Муранова.
Чхеидзе поднялся и, бросив колючий взгляд на док-
ладчика, раздражительно проскрипел:
— Не... не призывайте к анархии. Земли поме-
щичьи крестьяне получат от Учредительного собрания,
а не... не самовольно! Правительство не допустит
самовольных захватов. Те крестьяне, которые будут
самоуправничать, будут наказаны. Лучше, товарищ
Муранов, скажите о войне. И... и скажите о родине,
что находится в смертельной опасности.
Муранов повернул лицо к президиуму, посмотрел
с улыбкой на мрачное лицо Чхеидзе и стал говорить
о войне и о том, как его партия смотрит на войну и
как эту войну надо закончить.
Он говорил осторожно: видимо, чувствовал, что
Н. гвардейский полк находится под сильным влиянием
эсеров и меньшевиков, да и реакционных офицеров,
поддерживающих Родзянко, эсеров и Керенского.
Когда он начал говорить о войне, лица гвардейцев
стали настороженно-враждебными. Казалось, они вот-
вот прокричат одним горлом: «Долой!» Но Муранов
чрезвычайно мягко и умно начал говорить о том, кому
эта война выгодна, а кому она невыгодна.
— Я вам приведу некоторые цифры из француз-
ской буржуазной газеты «Информасьон». Товарищи
гвардейцы, слушайте! Заводчики чугунолитейных за-
водов в 1913 году имели чистой прибыли 5 миллионов,
а в 1916 году—17 миллионов. Резервный капитал этих
329
капиталистов в течение воины, несмотря на то что из
него было выделено 20 миллионов для выдачи акцио-
нерам, вырос в четыре, даже в пять раз. Скажите,
выгодна ли этим заводчикам война? Да, выгодна! Вы-
годна она рабочим? Рабочим, работающим на произ-
водстве чугуна? Нет, невыгодна! Выгодна она крестья-
нам Франции? Нет, невыгодна! «Общество пароход-
чиков» Франции за эти годы, пишет «Информасьон»,
получило баснословные прибыли. За один год войны
оно получило 117 миллионов прибыли, вместо 40 мил-
лионов перед войной. Скажите, кому выгодна война:
членам этого пароходного общества или же его
рабочим и служащим? Может, выгодна солдатам
Франции?
В зале неподвижная тишина.
Я заметил, как изменились лица у многих гвардей-
цев, а в задних шеренгах послышался приглушенный
гул голосов. Возможно, гвардейцы, стоявшие в пер-
вой шеренге, обратились бы с вопросами к доклад-
чику, если бы из группы офицеров не прозвучала
сухая и жесткая команда: «Смирно!»
Гул сразу прекратился. Солдаты, матросы и рабо-
чие, слушая Муранова, были сосредоточенно-внима-
тельны. Муранов продолжал громким и чуть ирони-
ческим голосом:
— Это, товарищи гвардейцы, я сказал вам о части
капиталистов Франции. Теперь приведу один пример
из деятельности английских капиталистов. Английское
Общество по производству вооружений получило
в 1912 году один миллион прибыли, а в 1916 году —
уже более 16 миллионов. Я спрашиваю у вас, това-
рищи гвардейцы, выгодна этим заправилам Общества
война или невыгодна? Может, эта война выгодна ни-
щим рабочим, работающим на заводах этого Обще-
ства? Может быть, выгодна английским крестьянам,
одетым в солдатские шинели? Это уж вы сами сейчас
решите! А вот, скажем, о капиталистах Японии. Возь-
мем Общества судовладельцев. Вот их прибыли в
годы войны. Прибыли этих Обществ в 1915 году были
220%, а в 1916 году более 600%. Выгодна японским
капиталистам война или невыгодна? Думайте, това-
330
рищи гвардейцы, сами. Можно было бы привести еще
несколько примеров, но и этих вполне достаточно, да
я и не хочу задерживать вашего внимания на прибы-
лях иностранных капиталистов...
— Довольно! Ясно, кому нужна и выгодна война! —
послышался робкий голос из какой-то роты гвардей-
цев.
— А как вы думаете, товарищи гвардейцы, выгодна
война или невыгодна русским капиталистам акционер-
ного общества «Сормово — Коломна»? Выгодна эта
война господину Путилову, господину Рябушинскому,
господину Гучкову и крупным помещикам? Может
быть, эта война русским капиталистам и помещикам
невыгодна, а выгодна она рабочим, которые чахнут от
голода и пухнут в подвалах и чердаках, изматываются
на заводах этих капиталистов? Может быть, эта война
русским помещикам совершенно невыгодна, а выгод-
на она крестьянам, работающим на помещичьих
полях и проливающим кровь на фронте? Ответов и на
эти вопросы я у вас, товарищи гвардейцы, не прошу
сейчас. Думаю, что вы, придя в казармы, сами поду-
маете и решите верно.
Муранов сделал паузу, и его лицо уже было груст-
но, задумчиво. Заканчивая доклад, он сурово,
даже, как послышалось мне, с надрывом под-
черкнул:
— Если кому из вас война выгодна, товарищи гвар-
дейцы, то и продолжайте ее — воюйте своими бока-
ми, а кому невыгодна, — ищите верных путей, как эту
братоубийственную и позорную бойню скорее закон-
чить, выйти из нее!
Он замолчал, так как на хорах и у колонн разда-
лись дружные аплодисменты и возгласы:
— Что думать, все ясно!
— Довольно крови!
Когда аплодисменты и возгласы стихли, а Чхеидзе
прекратил яростно трясти колокольчиком, с хор раз-
дался женский голос:
— Долой войну!
Этот призыв прогремел по залу, ослепил и оглу-
шил многих гвардейцев. Иные в первом ряду опом-
331
нились, вскинули винтовки и залязгали затворами, на-
ведя дула туда, откуда прозвучал голос женщины.
На хорах поднялась паника, крики, шум, топотня.
Среди гвардейцев началось движение, ряды слома-
лись, несмотря на грозные крики ротных и батальон-
ных офицеров. Многие гвардейцы бросились к тем,
которые вскинули винтовки и намеревались открыть
огонь по хорам. Почти половина солдат стала на сто-
рону Муранова и неизвестной женщины и начала
аплодировать.
— Да здравствует партия большевиков! Партия
Ленина! Урра-а! — колыхали воздух голоса гвардей-
цев.
Люди, бежавшие с хор, не видели, что происходило
в зале, они все еще, давя друг друга, стремились
к выходу — так были напуганы дулами ружей. Но па-
ника продолжалась недолго — всего две-три минуты.
Чхеидзе вскочил, вместе с ним поднялись и члены
президиума. Председатель поднял колокольчик и,
тряся им, кричал, кричал, призывая к спокойствию
гвардейцев, среди которых чуть не началась свалка.
Вмешались офицеры. Прогремел выстрел, и какой-то
офицер вскрикнул. Его подхватили гвардейцы и унес-
ли. Скуластое лицо Чхеидзе, как бы сделанное из
старого железа, стало матово-темным. Он закричал
еще громче, яростнее застучал колокольчиком по
столу, чтобы призвать к порядку гвардейцев. Те опус-
тили винтовки, громыхнув прикладами о паркет. Гвар-
дейцы— эсеры и меньшевики были обезоружены
своими товарищами, стояли хмуро и озлобленно, ста-
раясь не смотреть на хоры и на президиум. Офицеры
как бы увяли, не было на их лицах зловещей уверен-
ности, с которой они вошли в этот величественный
зал.
— Слово предоставляется министру юстиции Ке-
ренскому,— объявил громким голосом Чхеидзе, но
его физиономия осталась все такой же серой и насуп-
ленно-мрачной.
Часть Н. гвардейского полка и офицеры рявкнули
«ура». Большая же часть гвардейцев встретила Керен-
ского молчанием. Я и Екимов вышли из зала и
332
очутились в Таврическом саду, в толпе рабочих, солдат
и матросов. Идя по аллее, мы помолчали немного,
потом, почувствовав усталость, свернули к свободной
лавочке и сели на нее. Екимов закурил, его лицо было
задумчиво и серьезно. Я смотрел на высокие деревья,
на их размашистые сучья, покрытые раскрывшимися
почками, вдыхая свежий воздух, пахнущий свежо и
приятно. То здесь, то там в листве задорно и радостно
щебетали и перекликались птицы. Меж деревьев, на
юной, пламенеющей изумрудно траве и на желтова-
тых от песка аллеях, передвигались и трепетали тени,
белели солнечные пятна. Докурив папиросу, Екимов
бросил окурок и с волнением сказал:
— Эсеры и меньшевики сознательно привели этот
гвардейский полк, который еще не разобрался в по-
литике. Привели его только затем, чтобы он устроил
скандал большевикам. Не зря же Чхеидзе предлагал
выступить с речью Кобаеву. Я так думаю, Ананий Ан-
дреевич, а ты?
— Ты прав, — ответил я рассеянно. — Они крепко
обожглись на этом.
VII
Несмотря на ранний час, в казарме было мало
солдат. Я вышел в коридор и встретил Спири-
дона, который только что вернулся с Обуховского
завода.
— Ты куда? — спросил он осипшим голосом.
— Гуляю, — ответил я, разглядывая его похудев-
шее, с большими серыми глазами лицо. — А ты что
охрип? Выпил?
— Полтора часа говорил.
— Была охота столько работать языком. Что, у них
своих ораторов мало?
— Не так уж много наших... На митинге выступали
эсеры. Вот это, доложу тебе, говоруны. Ну прямо
златоусты. Слушал-слушал их... и решил выступить,
сказать свое.
— А где же были заводские большевики?
333
— Готовятся к встрече Ленина. Разве не знаешь,
что Владимир Ильич приезжает завтра? Я с митинга
зашел в партийный комитет. Обращаюсь к председа-
телю: «Вы тут сидите, а эсеры собрали рабочих». —
«Что ж они, эсеры-то, говорили? Небось внушали ра-
бочим, чтобы не ходили встречать Ленина?» — «Конеч-
но,— ответил я, — приезд из-за границы Ленина —
у них главный вопрос». — «Понятно, — протянул пред-
седатель.— Рабочие пойдут на Финляндский». В коми-
тете рабочие и работницы говорят о Ленине, спраши-
вают о нем друг друга. Девушки вышивают лозунги
на красном сатине и кумаче. Вот я, Ананий Андреевич,
и провел всю ночь в партийном комитете, прикреплял
знамена и флаги к древкам. Даже не уморился.
Спать не тянет. А ты где был? Опять у профессоров
и писателей? Они небось не готовятся к встрече
Ленина?
— Волнуются.
— Неужели? Любопытно?
— Еще бы, — улыбнулся я. — Одни в приезде
Ленина видят счастье. Другие — несчастье: потерю
власти над народом.
— Профессора-то ничего не потеряют. Какая у них
власть?
— Я был не в обществе профессоров, а филосо-
фов и писателей, — пояснил шутливо я. — А недавно
познакомился и с редактором газеты. Так вот у этих
людей такое беспокойство накануне приезда Ленина,
что они сбросили маску интеллигентности.
— И показывают клыки.
— Вместе с животным страхом.
— Клыки в соусе.
Я улыбнулся и подумал:
«А Спиридон Зиновьевич не лишен остроумия».
— Да-а, — протянул он. — Что ж так? Ведь писа-
тели и философы любили в своих книгах распинаться
о народе, жалели его. На жалости к нему они нажили
лавровые венки славы и... состояния. Но народ-то не
хочет, чтобы жалеющие его, после того как он сверг
царя, водили его в наморднике, говорили от его имени.
Писателям, конечно, такое желание народа не
334
пришлось по душе, они и завопили: «Где же народ?
Святой народ? Зачем мы столько его жалели? Зачем
мы столько страдали за него? Это не народ, а хам, жи-
вотное, зверь». — Заметив на моем лице улыбку, Про-
тасов спохватился, покраснел, махнул рукой. — Ладно,
Ананий Андреевич. Не смейся. Не стану хаять твоими
словами писателей и философов. Пошли они к чер-
ту!— Он помолчал и, не глядя на меня, спросил: —
Идешь в клуб?
— Нет. А что там?
— Как что... Собрание солдатских депутатов.
— У-У-Уг— протянул я,— до него еще три часа.
— Пока закажем чай, закусим... будет и один-
надцать.
Я согласился пойти. В прихожей клуба светло,
бронзовый паркет пестрел окурками, — они говорили
о свободе солдат, о нарушенной дисциплине в полку.
В оранжевом, бывшем танцевальном зале — в нем до
революции веселились офицерские жены и дочери —
столики были заняты солдатами. Они пили коричне-
вый чай, серый-серый, как отруби, кофе, ели хлеб
с копченой колбасой, кетовой икрой и голландским
сыром. Спиридон Зиновьевич повернул в боковой
розовый зал.
— Не пойду, — проговорил я.
— Почему? — удивился Протасов.
— В нем одни офицеры.
— И депутаты, — добавил Спиридон.
— Тебе можно, ты депутат, — улыбнулся я. — Сол-
дату неудобно. Я еще не потерял дисциплину... ни-
когда не выйду из границ ее.
— Уже вышел, раз переступил порог офицерского
клуба, — рассмеялся приятель. — Впрочем, все шу-
тишь. .. Ты же член партийного полкового комитета.
Идем! — и он подхватил меня под руку, потащил почти
насильно за собой.
Я сопротивлялся, смущенно озирался по сторонам.
Заметив, что на меня и Протасова никто из офицеров
и депутатов не смотрит, я выпрямился и стал смелее.
В розовом зале — свободно. Мы взяли столик у окна.
Два свободных отделяли нас от офицеров — подпол-
335
ковника, штабс-капитана и двух поручиков. Я старался
не смотреть на них. Спиридон Зиновьевич сел против
меня, спиной к офицерам, и положил фуражку на
подоконник. Подошел официант и простуженным го-
лосом спросил, глядя не на Спиридона, а на его вы-
цветшую фуражку:
— Чай?
— Да... и хлеба с колбасой и сыром.
— По стакану?
— Два. Желаем пить горячий, — улыбнулся строго
Спиридон.
— Слушаю-с, — буркнул официант и повернулся
спиной к нам.
— А кофе? — спросил Протасов.
— Есть и кофе, — отозвался официант, не оста-
навливаясь.
— Дайте кофе и... со сливками.
— Сливок не имеем-с.
— Тогда с молоком.
— Слушаю-с.
Я сидел лицом к офицерам. Они пили кофе, кури-
ли и негромко разговаривали. Вошли еще офицеры в
зал и поздоровались с подполковником, сели за второй
от нас столик. Следом за ними — еще группа офице-
ров и депутатов. В зале стало шумно. То за одним
столиком, то за другим звякали шпоры, постукивали
тупо шашки концами ножен о паркет. Засуетились
официанты, заметались от одного столика к другому,
помахивая, словно крыльями, белыми салфетками.
Официант подал нам кофе, хлеб с колбасой и сыром,
молоко в синем молочнике и, взмахнув пустым мед-
ным подносом так, что он показался мне сверкнувшей
луной, отплыл к соседнему столику, за который только
что сели капитан и поручик. Эти офицеры выглядели
немолодо. У них на новеньких, будто только что по-
лученных от портного, френчах университетские знач-
ки. «Офицеры военного времени», — поглядев на них,
решил я.
— Так вы, Алексей Иванович, вчера были в Таври-
ческом?— спросил капитан, достал портсигар из кар-
мана френча и закурил.
336
— До четырех часов утра. Потом я встретил Ке-
ренского. .. И он затащил меня в кабинет. Ну, у него —
чай, подзакусили. Тары-бары... и я не заметил, как
солнышко застучало лучами в окно, — сдерживая зе-
воту на измятом толстом лице, не без важности отве-
тил поручик.
— О чем же, позвольте спросить, говорили? Те-
перь только и говорят о приезде Ленина. Да и вы,
думаю, не вытерпели.
Измятые щеки поручика вспыхнули розовыми пят-
нами, карие глаза пожелтели и стали злыми.
— Мало, но поговорили, — признался сквозь зубы
поручик. — Многие помешались на Ленине...
Капитан промолчал, а потом заговорил:
— Вы, Алексей Иванович, кажется, не знаете, что
делается на заводах, фабриках и в казармах гарнизо-
на? Знаете. Ну, так вот: завтра десятки, а может,
и сотни тысяч направятся к Финляндскому вок-
залу. В мануфактурных магазинах, говорят, не оста-
лось ни одного вершка красного сатина, шелка
и кумача.
— Преувеличиваете, Семен Антонович, — выйдут
встречать какие-нибудь кучки отсталых рабочих... и
еще, конечно, профессионалы-большевики. И пусть!
Армия и крестьяне с нами... за Временное правитель-
ство. Меня удивляет и злит то волнение, которое
охватило некоторые круги интеллигенции, офицерства
и даже многих членов правительства.
— А это, видно, только потому, что в Ленине со-
средоточена энергия рабочих и солдат, — заметил
с каким-то торжественным упрямством в голосе ка-
питан.
Поручик рассмеялся, махнул рукой и повернул тол-
стое лицо в сторону.
— Товарищ официант, — снисходительно-слаща-
вым голосом попросил он, — дайте для меня и капи-
тана кофе!
— Слушаю-с, господин поручик, — ответил почти-
тельно официант и бросился выполнять полученный
заказ.
Спиридон Зиновьевич, склонившись над столиком,
337
пил кофе. Казалось, что он, уставившись глазами
в скатерть, не слушал, что говорили за соседним сто-
ликом. Разговор капитана и поручика о Ленине очень
заинтересовал меня. Я старался не пропустить ни од-
ного их слова.
— Ты что не пьешь кофе? — вскинул смеющиеся
глаза на меня Протасов и спросил: — Все слушаешь?
Разве ты не видишь, как этот поручик лопнуть готов
от самоуверенности? Он даже и не предвидит того,
что скоро лопнет.
— А сам слушаешь, — промолвил я тихо, чтобы не
слыхали соседи.
— Я уже наслушался его в Таврическом. Хва-
тит!— Спиридон Зиновьевич замолчал, потупил глаза
и взял ломтик хлеба.
Официант принес поручику и кацитану завтрак. Ка-
питан поглядывал на кофе, курил, пускал колечки
дыма. Лицо у него, узкое и бледное, некрасиво, но
глаза серые и умные.
— Да-а, — вздохнул он, — я все же, Алексей Ива-
нович, не разделяю ваших мыслей о Ленине.
Поручик не ответил: он только что положил хлеб
с маслом в рот и начал жевать. Два офицера подо-
шли к ним, поздоровались, сели за их столик. У них
на френчах те же университетские значки, — бывшие
студенты.
— Господа, — обратился к ним Алексей Ивано-
вич,— как дела в ваших батальонах?
— Митингуют наши батальоны, — ответили в один
голос молодые офицеры. — Собираются встречать
Ленина. Из сатина и кумача делают флаги. Одни края
подшивают; другие масляной краской пишут по са-
тину и кумачу: «Добро пожаловать!»
— И вы об этом, господа, говорите равнодушно,
даже с улыбками, — заметил резко Алексей Ивано-
вич.— Может, и вы, офицеры, собираетесь его встре-
чать?
— Вы только что, Алексей Иванович, уверяли
меня, что солдаты не пойдут... — сказал чуть язви-
тельно капитан. — А вот из нашего полка идут. А ведь
этот полк вы, эсеры, считаете своей... как бы
338
твердыней. А сейчас во главе его Лухманов и
Пучков.
Алексей Иванович не ответил капитану, — он
сверлил глазками то одного поручика, то другого.
Но те, как заметил я, спокойно выдерживали его
взгляды.
— Зачем же, Алексей Иванович, равнодушно? —
возразил длиннолицый поручик и полузакрыл синие
глаза. На его тонких губах скользила ироническая
улыбка; она то вспыхивала, то гасла. — У нас, может
быть, все изныло внутри от такой анархии в батальо-
нах и... от красного сатина.
— Вы же сочувствуете, как известно мне, нашей
партии... И допускаете большевиков в батальоны,—
повысил голос Алексей Иванович, и его, рыхлые из-
мятые щеки стали совершенно пунцовыми, словно их
только что обдали крутым кипятком.
— Я— да, — ответил длиннолицый офицер и от-
крыл синие глаза. — Нынче утром я воевал на митинге
со Жмуркиным и не победил: батальон идет встречать
Ленина.
Протасов локтем толкнул меня в бок, спросил:
— Так ты, Ананий, уже провел работу в полку...
и с успехом?
— А вы? — спросил Алексей Иванович у щуплень-
кого и смуглолицего поручика и, не дождавшись его
ответа, поднял взгляд на него. — Раздумали?
— Да. У меня нет никакого желания быть партий-
ным.
— Почему?
— Жениться хочу.
Капитан громко рассмеялся.
— Женитьба — дело серьезное.
Длиннолицый офицер улыбнулся и опять закрыл
глаза. Алексей Иванович, услыхав такой ответ, ото-
двинул в раздражении стакан.
— Вы, Анатолий Сергеевич, серьезно ответили или
пошутили?
— Простите, .,. конечно, серьезно.
— Вы сами заявляли мне, что хотите вступить.
339
— Да. Но моя невеста и слушать не хочет.
— Но наша партия поддерживала вашу кандидату-
ру в батальонные.
— Простите, Алексей Иванович, — оборвал пору-
чик,— я этого не знал. Я сегодня же откажусь от
должности батальонного командира.
— Поймите: вы служите в таком полку, на кото-
рый наша партия... — Алексей Иванович не договорил
и опять уставился взглядом на Анатолия Сергееви-
ча.— Да-а, — протянул он, взял стакан и глотнул
кофе. — Вы оставьте невесту в покое. Я хочу знать
ваш ответ.
— Извольте, — улыбнулся вежливо Анатолий Сер-
геевич,— не нравится мне ваша партия.
Алексей Иванович развел руками:
— Что ж, дело ваше; так бы и ответили сразу.
Насильно, как говорят, мил не будеиА».
За их столиком наступило тягостное и неловкое
молчание. Капитан улыбался и, наклонив голову, пил
медленно кофе. За другими столиками говорили все
о революции, о приезде Ленина и о том, как теперь
пойдут события. И за соседним столиком, налево от
меня, беседовали о том же.
— Вы, Василий Васильевич, слишком принимаете
к сердцу события. Не надо так.
— Не Могу, Вениамин Филиппович. Пробовал —не
выходит.
— А я махнул рукой на них, и легче стало.
Спиридон Зиновьевич достал из кармана «Правду»,
развернул и стал читать. Лицо у него тусклое, в угол-
ках губ улыбка. Глаза чуть лукавы — искрятся сине-
вой.
— Вчера забрали денщика у меня, — продолжал
второй голос. — Солдаты из комитета пришли. Ден-
щик запротестовал. Нейдет, шельма, от меня. «Не
хочу, говорит, уходить от полковника. Я с ним на
фронте три года пробыл — и опять скоро туда же».
Солдаты постановление комитета о денщиках в нос
суют моему Григорию. «Читай, — говорят ему, — что
тут написано». Денщик и читать не пожелал. Тогда
один солдат прочел ему: «Солдат, "носящий погоны,
340
не может быть холуем... денщиком!» Григорий — ни
в какую, даже раскричался на них: «А я и слушать
такой глупости не желаю! Я свободен, а поэтому не
уйду от полковника, с ним на фронт поеду». Солдаты
озлились: «Ты что же, гражданин, тень на революцию
своей несознательностью наводить хочешь?» Денщик,
конечно, свое: «Не желаю, да и только». — «Да мы,
дубина стоеросовая, тебя и одного направим на
фронт», — заявили комитетчики. «А я без полковника
не желаю ехать!» — отрезал мой денщик. Понятно, он
не уходил только потому, что ему не хотелось в строй,
в окопы и под огонь.
— Да и мой три раза прибегал обратно из роты, —
сообщил Вениамин Филиппович. — «Хочу, говорит, ва-
ше высокоблагородие, при вас быть». С трудом угово-
рил его, чтобы подчинился постановлению комитета.
— А мой Григррий уперся — и ни в какую. Солда-
ты, не желая больше вести дискуссию с ним, подняли
его на руки и вынесли из квартиры. Его тащат, а на
дворе казармы толпа солдат ржет, за животы хва-
тается. Смех и слезы. Вначале, оставшись без денщика,
я злился. Потом, когда прошла злоба на комитетчи-
ков, стал хохотать. И хохотал, Вениамин Филиппович,
с полчаса. Правда, признаюсь, горько. Наконец опом-
нился, почувствовал, что мне ничего не жалко: ни
своих лучших сорока лет, отданных армии, ни России.
С таким поганым чувством завалился в постель. Спал
как убитый. Утром, когда проснулся, опять тревога
на сердце: «Что будет с армией? Россией? Если слу-
чится несчастье с нею, то предки, собиравшие ее зем-
лю, встанут из гроба и проклянут нас».
Он помолчал и, вздохнув, продолжал:
— Неужели в полковом комитете не нашлось ни
одного умного солдата или офицера, который бы до-
казал депутатам, что звание денщик неоскорбительно
для солдата, что командир без помощи денщика не
может отдать все свои силы для работы в вверенной
ему части, особенно на фронте? Так вот я, командир
полка... У меня около сотни офицеров и четыре ты-
сячи солдат. Я обязан их воспитывать в духе дисципли-
ны, обучать военному строю, владению оружием. По-
341
стоянно поддерживать и укреплять в них дух храбрости
и любви к родине. Я обязан следить за тем, как они
питаются, как содержатся казармы, хорошо ли у сол-
дат обмундирование, начищены ли пуговицы на шине-
лях, сверкают ли сапоги, в порядке ли оружие. Не то-
скуют ли какие солдаты. Словом, Вениамин Филиппо-
вич, командир должен быть другом, товарищем, отцом
и строгим, но справедливым начальником солдатам и
офицерам. Командир — тот же денщик воинской ча-
сти. Так я понимаю с юношеских лет обязанности офи-
цера. Но чтобы быть таким командиром, я должен и
сам работать над собой, следить за развитием воен-
ной мысли, военной техники в армиях соседних госу-
дарств. Я должен следить и за подчиненными офицера-
ми, чтобы и они вместе со мной росли умственно,
обогащались знаниями, не впадали в обломовщину.
И мне, Вениамин Филиппович, помдгал в работе ден-
щик. .. Теперь, когда его у меня взяли, я теряю одну
треть своего дня на кипяток, на обеды и ужины — за
ними надо сходить, — на мытье посуды, на уборку
землянки или комнаты, на носку и колку дров, на топ-
ление печи... От верховой лошади отказался — нет у
меня времени на уход за нею. Теперь осталось у меня
одно — отказаться от должности командира полка. Не
откажусь — попаду в неполноценные командиры.
— Да кто теперь заметит... Теперь в комитетах и
в Таврическом ценят тех офицеров, которые красно
говорят, — сказал со вздохом Вениамин Филиппович и
помешал ложечкой в стакане.
— Я уже подал прошение об отставке и не рас-
каиваюсь. Солдаты, Вениамин Филиппович, наши
умны. Думаю, что никто не решится оспаривать смет-
ливость русского солдата, в особенности его храб-
рость на поле брани. Но солдатам нет никакого дела
до исключительно ответственной специальности офи-
церов. Солдаты в мирное время даже не чувствуют
то, что служат родине. Им кажется, что они отбывают
ненужную обязанность — тратят зря три-четыре года
молодой жизни. Психология некадровых офицеров
военного времени ничем не отличается от психологии
342
солдат мирного времени. Такие офицеры — уж нема-
ло я перевидал их за три года на фронте — отбудут
свой срок, как и солдаты, без особого усердия к воен-
ному искусству в армии и с радостью уйдут из нее.
Таким, Вениамин Филиппович, офицерам, если их
можно назвать офицерами, не нужна военная наука.
Для них простые слова великого Суворова: «Плох тот
солдат, который не мечтает быть генералом» — ничего
не значат. А ведь в этой крылатой фразе — динамика
движения вперед, к вершинам военной науки. В само-
родков я не верю. Армия строится на высшей военной
технике и военной науке, беспрерывно поднимающей-
ся. За три года войны с немцами, когда я командовал
полком и бригадой, я не видел в огромной массе
некадровых офицеров ни одного офицера-самородка,
который бы показал свои способности в военном деле.
Они и в армии, на фронте и в тылу, остались студен-
тами и гимназистами, адвокатами, учителями и воя-
жерами. Вот они теперь и решают судьбу армии и
России. Думаю, что болтун Керенский не уйдет далеко
с ними, не приведет Россию к победе над врагом... —
проговорил с болью в голосе Василий Васильевич.—
А вы, Вениамин Филиппович, ждете от таких офице-
ров мудрости и ума. Да и от правительства адвока-
тов... нам тоже ждать нечего. Так вот, Вениамин Фи-
липпович, не отставайте от меня, сегодня же пошлите
прошение об отставке.
— Я и не жду, Василий Васильевич. Но подавать
прошение, как вы сказали, повременю. Я не могу
представить себя вне армии. Да и события так стреми-
тельно развиваются, что...
— Завтра приезжает Ленин. Уж не его ли вы
ждете?
— Угадали, Василий Васильевич. Верю в Ленина.
— Да, это человек страшной воли. Но Ленин цар-
ским офицерам не поверит. Ему нужны офицеры та-
кие, которые бы разделяли его идеи.
— Это и хорошо. Я тоже бы не поверил всем офи-
церам. Но он некоторым и поверит. Я, Василий Ва-
сильевич, офицер, не политик. Я считаю, что офицеры
не должны заниматься политикой, они должны строить
343
армию, стоять на боевом посту родины, интересов
народа.
— Это и есть политика.
— Да, вы правы. Политикой все же пусть зани-
мается Ленин, его партия. Он же пусть и заботится и
о том, чтобы и я, офицер, отдавший с детства всего
себя армии, родине, не знал нужды в быту, чтобы мои
дети могли жить спокойно и учиться.
— А вдруг, Вениамин Филиппович, Ленин приве-
дет страну к еще большей анархии, чем Керенский и
его помощники? — проговорил взволнованно Василий
Васильевич.
— Нет, — сказал твердо Вениамин Филиппович.—
Эсеры и меньшевики — это, кажется, бесы из романа
Достоевского. Они пожрут друг друга. Да и народ,
Василий Васильевич, уже отходит от них. Рабочие и
крестьяне разгадали их душонки, поняли, что им не
по пути. Ленин — вот это их вождь. В Ленине их сокро-
венные мысли, их любовь к родине. Да, да! Ленин
любит родину любовью великой, народной, любовью
рабочих и крестьян. Вот это, Василий Васильевич, я
чувствую и, чувствуя, верю в Ленина, в его партию.—
Вениамин Филиппович резко оборвал свою речь и по-
глядел на помрачневшее лицо собеседника.
— Гражданин... эй, товарищ! — позвал Василий
Васильевич стоявшего у двери официанта.
Они расплатились, поднялись и молча направились
из зала. Я посмотрел на них. Это уже были довольно
пожилые офицеры. Один — высокий, полный, с почти
черной, чуть тронутой сединой окладистой бородой,
с красивыми карими глазами, — он слегка хромал и
опирался на палку. Второй был низкого роста, сухо-
щавый, с серыми глазами, с острой рыжеватой бород-
кой и с пышными рыжими усами. Я очень пожалел,
что они ушли и я не выслушал до конца их интересную
беседу.
— У нас война... и мы должны воевать до полной
победы, — донесся до моего слуха сухой и хрипова-
тый голос Алексея Ивановича, поручика с толстым
измятым лицом.
344
— Нам, может, и не надо воевать до победы, —
заметил капитан. — Вы не замечаете того, что Россия
уже по горло навоевалась?
— Нет, вы лучше скажите: воюем мы или не
воюем?
— Ну, воюем.
— Так. Вот мы и не должны рассуждать во время
войны.
— А свобода слова для кого? — улыбнувшись,
спросил Анатолий Сергеевич. — Для партийных она,
что ли?
— /Лы, рядовые люди, должны только выполнять
приказы, — не обратив внимания на вопрос темноли-
цего поручика, проговорил с раздражением Алексей
Иванович. — Кроме того, у нас есть кому говорить от
имени народа, России.
— А именно, Алексей Иванович? — спросил на-
смешливо капитан.
— И вы не знаете?
— Не догадываюсь, господин поручик.
— Великая партия эсеров. Ее поставила история...
вот она и говорит от имени народа.
— В один голос с господином Родзянко, Шульги-
ным и Рябушинским, — подчеркнул иронически Ана-
толий Сергеевич.
— А если народ не хочет, чтобы эсеры и меньше-
вики говорили за него? — возразил громко и с
сердцем капитан. — Вы, Алексей Иванович, тоже,
как попали в Исполнительный комитет, много го-
ворите, и все от имени народа. Я бы, например, не ос-
мелился.
— Семен Антонович, полк выбрал меня, — возра-
зил обиженно поручик, и багрянец, горевший на его
толстом лице, захватил шею и крупные уши. — Сол-
даты поручили мне говорить от их имени в Таври-
ческом. А вы, господин капитан, как я вижу, сочув-
ствуете большевикам? Не вы ли неделю тому назад
поносили их?
— Было дело, — признался капитан, улыбаясь.—
Сегодня не браню. Был неправ.
— Пойдете встречать Ленина?
345
— Батальон идет. Командир, как вы знаете, обя-
зан быть впереди. — И капитан, поднявшись, обратил-
ся к официанту, стоявшему у столика: — Получите с
меня... — и он открыл бумажник.
Толстое и измятое лицо Алексея Ивановича стало
сизым, как кусок мяса. Крупные уши светились, ниж-
няя губа брезгливо вздрагивала.
— Господин капитан, вы хотите помочь большеви-
кам в разрушении России? — проскрежетал он ледя-
ным голосом.
— Нет. Зачем же, — ответил спокойно Семен Ан-
тонович и скользнул улыбающимся взглядом по лицу
Алексея Ивановича. — Буду им помогать, только не
в разрушении... Я на это не способен.
— Что ж, да поможет вам бог, — зло рассмеялся
Алексей Иванович, и в глазах его вспыхнула ненависть
к капитану, которого, возможно, он считал своим дру-
гом вот до этой минуты.
Офицеры и за другими столиками вели горячие
споры, — было видно, как они втягивались в события
и начинали выявлять свои симпатии к партиям: одни —
к эсерам и меньшевикам, другие — к кадетам, тре-
тьи— их было мало — к большевикам. Кофе остыл,
и несло от него не то залежавшимися отрубями, не то
лакричным порошком. Спиридон Зиновьевич, который
уже позавтракал и прочитал газету, сидел прямо на
стуле и ковырял спичкой в зубах. «Нашел время чис-
тить зубы, — подумал я, — да еще в обществе офи-
церов». Потом Спиридон достал из грудного кармана
гимнастерки папиросы и закурил. На его лице появи-
лось усталое выражение.
— Пока ты, Ананий Андреевич, слушал разговоры,
я основательно покушал, — поймав мой взгляд,
проговорил Спиридон Зиновьевич. — Даже клонит
ко сну.
— Ты же не спал, как говоришь, всю ночь.
— Ив эту, пожалуй, не придется. Ты куда теперь?
— К земляку поеду. На Обуховский.
— Наверно, на пути завернешь к Серафиме Пет-
ровне?
346
Я смутился, легкий жар охватил мне лицо. Прота-
сов отвернулся и стал глядеть на окно, чтобы не ви-
деть на моем лице смущения, сказал:
— Встретишь сестру у Серафимы — передай ей
привет. Больше недели не был у нее. Думаю, сердит-
ся, ругает. — Заметив, что я опустил руку за кошель-
ком в карман, он резко предупредил:—Спрячь..,
Нынче я плачу.
«Ну и плати, — подумал я и перенесся мыслями
к Серафиме Петровне. — Как бедно живет она. Поче-
му не вместе с детьми?»
— Ананий Андреевич, что задумался? Над чем?
— Передам, если увижу, — промолвил я и поспеш-
но встал.
Протасов крикнул:
— Поклонись от меня и Серафиме Петровне.
VIII
Я пробыл до полдня в роте: чистил медные пуго-
вицы на шинели, гимнастерке и бляху ремня. Теперь
они горят как жар. Даже приятно смотреть. Люблю
порядок в одежде. Солдаты из моего отделения ост-
рят надо мной:
— Жмуркин, уж не тоскуешь ли ты о свергнутом
режиме?
— Орлов народ сбрасывает с вывесок, а ты начи-
щаешь их на пуговицах? Нехорошо, братец!
— Орлы могучие и гордые птицы. Люблю ор-
лов,— отвечал я. —Очень хотел бы, чтобы и вы были
похожи на орлов, а не на куропаток. Что вы за сол-
даты, когда пуговицы на ваших шинелях и гимнастер-
ках покрылись плесенью, бляхи на ремнях заржавели,
кокарды болтаются на фуражках, сапоги в грязи!
Орлы — труженики. Они чистят каждое перышко на
себе.
— А ты видел? — крикнул Лухманов, читавший
«Русские ведомости». — Все равно тебе орлом не
быть!
347
Солдаты, взглянув на мою крошечную фигуру, за-
разительно засмеялись.
— Но я хочу быть орлом, — шутливо возразил я
Игнату Денисовичу и спросил: — А ты, поэт, разве не
хочешь быть современным Пушкиным? Ведь он, Пуш-
кин-то, орел. Да еще какой! — И тут же резко доба-
вил:— Нет, ты, приятель, никогда им не будешь!
Игнат Денисович вскочил с койки, выронил газету.
— Почему! — всколыхнулся он обиженно. На его
одутловатом оливковом лице вспыхнули красные
пятна.
Я молчал, чуть насмешливо смотрел на него —
восхищался, признаюсь, в душе испугом и обижен-
ностью его. Он шевелил губами:
— Это я слышал от тебя, Ананий Андреевич. Не
раз слышал. Ты завидуешь мне. Буду поэтом.
— Нет.
— Опять? Откуда у тебя, Жмуркин, такая убежден-
ность?
— Оттуда! Фуражку носишь козырьком на ухо.
Шинель нараспашку, пуговицы растерял. На сапоги
противно смотреть. Ремень от гимнастерки потерял...
и так, неподпоясанным, как Емелюшка из сказки,
и ходишь по казарме и Питеру. Фу! Собираешься,
кажется, встречать Ленина... и не стыдно в таком
виде!
— Убирайся, Жмуркин, к черту! Я и слушать не
желаю тебя! — проревел Игнат Денисович и, сжав ку-
лаки, бросился ко мне.
Ильюшин поймал его за подол гимнастерки и по-
тянул назад. Я помахал рукой рассвирепевшему поэту
и со смехом вышел из казармы. На улицах многолюд-
но, столица все еще не протрезвилась от дней «бес-
кровной» революции— люди гуляли, толпились на
проспектах и площадях, у Таврического дворца, пели
песни, слушали ораторов, аплодировали им, а неко-
торым улюлюкали и кричали: «Довольно! Долой!»
День погожий, теплый. В голубом небе легкие, дым-
чатые облака. Тая, они медленно плыли на север.
Солнце ярко светило. На солнечных сторонах улиц
сверкали витрины, зеркала, вывески магазинов, окна
348
квартир, а тротуары казались сизыми. Люди шли густо
и по обочинам улиц. У многих — ружья за плечами и
сумки с патронами через плечо. Они часто останавли-
вались на перекрестках улиц, проспектов, на площа-
дях, шумели, аплодировали, а кому — неизвестно. Вот
из-за угла вынеслись грузовики с вооруженными ра-
бочими, резанули сиренами воздух. Люди метнулись
с мостовой к тротуарам. Рабочие со второго грузо-
вика дали из винтовок залп вверх. Крики. Визг. На
третьей машине — нарядные женщины и девушки-
работницы. Они кричали «ура», махали платками. Их
глаза сияли, пламенели. Казалось, что это были не
глаза, а цвели фиалки, зрели вишни. Я задержался
на углу проспекта. В нескольких шагах от меня послы-
шались угрожающие крики: «Рвите погоны!», «Ору-
жие! Оружие отберите первым делом!» Я устремился
вперед, на крики, к небольшой, бурлившей толпе. Она
окружила пожилого полковника и трех молодых муж-
чин с измятыми, несвежими физиономиями. Эти трое
старались сорвать погоны со старика, отнять у него
золотое георгиевское оружие и георгиевские кресты.
У полковника левая рука на перевязи, правой он опи-
рался на палку, — видимо, после ранения в руку и
ногу. Он едва держался на ногах, но зато его сереб-
ряные усы возмущенно лезли вверх. В серых глазах
старика — скорбь, растерянность и обида на людей,
у которых не нашлось благородства и мужества, чтобы
выступить на его защиту. Толпа глазела на грабите-
лей и молчала. Вдруг из рядов ее послышались про-
тесты:
— Э, большевики, не трожьте героя!
— А вы у него карманы обыщите: может, и в них
оружие!
Один грабитель — маленький и кривоногий, с рас-
сеченной нижней губой — никак не мог снять золотую
шашку с полковника. Другой, толстый, срывал с груди
старика кресты. Третий, высокий, в коротком, шоко-
ладного цвета пиджаке, с красивыми, почти женскими
глазами, держал его, чтобы он не сопротивлялся.
Никто не заметил, как остановился грузовик и с него
спрыгнули вооруженные рабочие.
349
— Граждане, расступитесь, — прогремел голос вы-
сокого и широкоплечего рабочего. Расталкивая лок-
тями зевак, он ворвался в середину толпы, схватил за
шиворот бандита, который уже снял золотое оружие
с полковника.
Шестеро других рабочих задержали остальных гра-
бителей.
— А ну, кровопроливатель за революцию, пока-
жите документы! — раздувая русые усы, обратился
первый рабочий к маленькому кривоногому.
— Отпустите их! — крикнул робко кто-то из толпы
обывателей. — Вы что, на самом деле, старый режим
защищаете?
— Да. Защищаем защитников родины, ее геро-
ев!— возразил кто-то из рабочих.
— А вы кто такие? Откуда взялись? — опять по-
слышался голос из толпы.
— А вы кто? — спросил светлоусый и высокий ра-
бочий.— Выйдите сюда, если заступаетесь за этих
мерзавцев. Не прячьтесь! Мы — рабочие. Большевики.
Мы не позволим бандитам, чтобы они, выдавая себя
за членов нашей партии, грабили и убивали. Да еще
защитников родины.
— Фью, большевикам, братцы, нужна, родина! Она
нужна им как прошлогодний снег!
Толпа обывателей не успела опомниться, как рабо-
чие вернули георгиевское боевое оружие и кресты
полковнику; светлоусый и высокий, видно командир
Красной Гвардии, попросил одного из своих товари-
щей, чтобы тот немедленно задержал легковую ма-
шину на проспекте и отвез пожилого и раненого офи-
цера на квартиру. Толпа молча следила за действиями
большевиков, которые отвели арестованных во двор
и тут же, поставив их к каменной стене, расстреляли.
Люди, видевшие расстрел, возбужденно разошлись.
Одни из них одобряли поступок рабочих, а кое-кто
восклицал:
— Как это можно, без суда!
Когда грузовик с рабочими скрылся, какой-то по-
жилой гражданин в шинели почтового ведомства до-
350
стал платок из кармана, громко высморкался и ска-
зал:
— Вот и пролили кровь. А кому нужна такая по-
ганая кровь? На ней и лопух не вырастет!
— Лопух и не нужен. Но эта поганая кровь, если
бы ее оставили в этих чудовищах, могла немало при-
нести вреда революции, — возразила средних лет жен-
щина в белом платке и в темно-синем пальто.
Я выбрался из толпы, направился по проспекту
к окраине. Бандитов, расстрелянных рабочими, не
было жалко и мне. Наблюдая за уличной жизнью, я
добрался до квартиры Серафимы Петровны уже
поздненько, перед вечером. Она пришла с фабрики и
ожидала меня.
— Что так долго не приходил? — впустив меня в
прихожую и закрывая дверь, спросила Серафима Пет-
ровна. — Я два раза разогревала обед.
— Напрасно. Могли и без меня обедать, — вешая
шинель на вешалку, сказал я.
— Ладно, входи, — проговорила она холодно.
Я вошел в комнату и сел на стул, против окна. За
фикусами и еще какими-то цветами было не видно
улицы. Ноги гудели от длинного пути, и хотелось есть.
Я привалился к спинке стула и закрыл глаза. В ушах
все еще стоял шум пролеток, голоса толп, сирены и
шипенье автомобилей. Потом они затихли, и теплая
тишина надвинулась на меня, будто накрыла пуховым
одеялом. Чувствую, что мне душно, задыхаюсь под
нею, но никак не могу открыть глаз и пошевельнуть-
ся. Где-то позванивали в колокольчик: динь, динь,
динь; где-то перекликались: «А-а-а-а, а-а-а-а»; кто-то
катил на лихаче, а возможно и целовал меня: цок, цок,
цок. Наконец я открыл глаза, вздохнул. Серафима
Петровна стояла подле и держала за нос, смеялась.
— Я думала, что не спишь, а умер. Давай обедать.
Четвертый раз разогревать не стану. Одна съем обед.
Мужа такого давно бы вытолкала в шею; но земляка
жалко. — Она села против меня и разлила из кастрю-
ли суп по тарелкам.
«Неужели это я видел во сне, как она целовала
меня?» — подумал я.
351
— Обещалась зайти Даша, — подавая мне тарелку
с дымящимся супом, сказала Серафима Петровна,—
а вот и нет почему-то ее. Знать, задержалась на фаб-
рике. Ткачихи собираются встречать Ленина. После
митингов работницы вышивали лозунги на знаменах.
Знамя нашего цеха оказалось лучшим. Ты что, опять
задремал?
— Нет, — выпрямляясь, ответил я.
— А что же так уставился на меня? Смотри не
съешь вместо супа.
«Нет, она не целовала меня», — решил я про себя
и, принимаясь за суп, спросил:
— Говоришь, знамя твоего цеха богаче?
— Да, лучше. Я просидела, Ананий Андреевич, до
самого утра за вышиванием. Правда, мы много гово-
рили о нашем Ленине, думали: какой он, что скажет
народу, который выйдет встречать его? У нас на фаб-
рике, в моем цеху, есть одна ткачиха, уже пожилая,
работает лет тридцать. Так вот она еще в 1905 году
видела и слушала на одном собрании Ленина.
— Да что ты? И что же она говорила? — спросил я,
оживляясь, глядя в ее черные глаза.
— «У него, — сказала нам ткачиха, — не разойдет-
ся слово с делом... Все, что он скажет, то и будет, на
пользу трудящимся. Эсеры и меньшевики много обе-
щают нам, но ничего не дают».
Передавая слова старой ткачихи, Серафима Пет-
ровна помолодела, стала похожа совсем на девушку,
и я никак не мог налюбоваться на нее. Я поднялся и
прошелся по комнате. «Зачем я пришел к ней? — спо-
хватился, поглядывая на худые детские ботинки на
полу, на изношенные и выстиранные штанишки, ле-
жавшие на кровати. — Просто так, от нечего делать,
от скуки казарменной? — И я невольно растерялся.—
Как же это так? — возразил я себе. — Я пришел дать
ей денег. Как дать? Она не возьмет». Я снова поглядел
на ботинки и сказал себе: «Их и чинить нельзя...»—
и стал думать, как предложить деньги, под каким ви-
дом, чтобы она их взяла.
— Чай приготовить? — спросила Серафима Пет-
ровна.
352
— С удовольствием, — ответил я, хотя мне и не
хотелось пить.
Серафима Петровна взяла чайник и вышла на кух-
ню. Я тут же достал записную книжку, вырвал лист
бумаги и написал: «Серафима Петровна! Я солдат, и
деньги, которых у меня много, не нужны солдату.
Оставляю их для детишек. Не сердись, пожалуйста,
на своего земляка. Когда-нибудь, если буду жив,
сочтемся». И, завернув несколько десятирублевых
бумажек и один золотой в записку, я положил их
в ящик шкафа, под серое детское платьице.
— Вот и чай, — входя с чайниками, промолвила Се-
рафима Петровна и поставила на стол.
Я выпил стакан чаю, сказал:
— Больше не хочу. Да и поздно, а мне надо зайти
на Обуховский, к Арсению Викторовичу. Он ждет
меня. Кажется, и ты собиралась со мной?
— И только? — спросила она грустно, взглянув на
меня.
Я промолчал.
— А как же Даша? Она зайдет, а меня не будет
дома, — сказала озабоченно Серафима Петровна.—
Подождем ее еще немножко, — может, придет.
Прождали полчаса Дашу. Не пришла. Мы оделись
и вышли на улицу. Темно. Кое-где уже краснели ред-
кие огни фонарей. Разговаривая, мы незаметно подо-
шли к заводским воротам. Арсений Викторович встре-
тил нас у проходной. У ворот толпились солдаты, ра-
бочие, девушки и женщины. Из цехов выходили
рабочие, разыскивали своих знакомых и уводили их
на территорию завода. Из цехов доносился лязг, гро-
хот и сопение. Из ворот одного цеха багряно светило
пламя. Это плавился металл в мартеновских печах.
По путям ползали взад и вперед паровозы без ваго-
нов и платформ и с вагонами и платформами. Свистки,
тонкие и толстые, кричали то в одном месте, то в дру-
гом, заглушая на мгновенье лязг, грохот и сопение
в цехах. На рельсах блестели пунцово блики электри-
ческих фонарей и мартеновских печей. Особенно
страшно багровела паутина рельсов против ворот
мартеновского и литейного цехов, — будто там текли
12 с. Малашкин
353
ручьи крови. А снующие то туда, то обратно паровозы
слепили меня резким светом фонарей. Мне все время,
пока я переходил через рельсы, казалось, что я вот-
вот попаду под чугунные их лапы. Серафима Петров-
на, видя, что я испугался лязга и грохота и шагаю
неуверенно, с опаской, взяла меня под руку и почти
силой потащила к зеву ворот высоченного цеха, в ко-
тором, в синеватом ярком свете, суетились маленькие
темные люди.
— Ананий Андреевич, тебе надо жить не в столи-
це, а в деревне. Что ты за человек, если боишься
пройти по заводскому двору? Ох, и трудно и скучно
молодой женщине с таким робким...
Я не ответил. Чувствовал спокойнее себя подле
красивой женщины. Арсений Викторович, высокий,
сутулый и худой, шагая впереди нас, изредка выкри-
кивал одну и ту же фразу:
— Пожалуй, опоздали, а может и нет! — Когда
подошли к открытым воротам цеха, он повернулся
к нам, проговорил: — Постойте здесь минуточку, а я
забегу в цех за пиджаком и узелком, — и он шагнул
в ворота, в синеватый свет цеха, и затерялся среди
гудящих станков и передвигающихся людей.
— Разве митинг не в этом цехе? — удивилась Се-
рафима Петровна.
Я не успел ответить ей, как вернулся к нам в пид-
жаке и с узелком в руке земляк.
— Где будет митинг-то, Арсений Викторович? —
спросил я.
— Он уже идет в упраздненной церкви, — ответил
земляк, запахивая полы пиджака и застегивая их на
пуговицы.—Туда вот и двинемся.
— Мы могли бы подождать у проходной тебя. Ты
мог бы и один сходить за пиджаком и... Ну зачем
тащил меня и Серафиму Петровну целую версту по
двору?
— Ха-ха! — рассмеялся Арсений Викторович. —
А это я повел тебя, земляк, для того, чтобы ты при-
выкал к нашей рабочей обстановке. Ты ведь только и
знал в своей жизни два дела: ходить по земле с топо-
риком да книжки читать.
354
— А разве это мало? А подполье? Ссылка?
Фронт?
— Сима, не бери его под руку, пусть сам идет,
привыкает. Под паровоз небось не попадет, — обра-
тился Арсений Викторович к свояченице.
Серафима Петровна улыбнулась, опять взяла
меня под руку и, держа меня крепче, возразила ему:
— Нет, я уж сегодня погуляю под ручку с Ана-
нием Андреевичем.
В церкви, оборудованной для собраний, митинг
подходил к концу. На темной паперти толпились ра-
бочие. Огоньки папирос и цигарок освещали усы,
бороды, старые и молодые лица. Помещение церкви
забито народом. На трибуне стоял в сером костюме
оратор и говорил речь. Он часто откидывал назад го-
лову, поднимал правую руку и бил ею себя в грудь;
потом делал шаг вперед, упирался правой рукой
в край стола и, остановив строгий взгляд на слуша-
телях, возвышал голос:
— Ленин — это гражданская война. Ленин — это
гибель свободы, России! Конец бескровной револю-
ции!— густой голос веснушчатого оратора гудел, как
колокол, под расписными сводами.
Из рядов рабочих и работниц изредка раздавались
возгласы:
— Не пугайте! Мы не из пугливых!
Голос оратора срывался, глаза сверкали гневом,
щеки то бледнели, то розовели. Ветерок, залетавший
в открытые окна, шевелил всклокоченные пшеничные
лохмы на его круглой голове. Серафима Петровна,
прижавшись ко мне, не спускала глаз с оратора, кос-
нулась губами моего уха:
— Оратор говорит будто искренне, но мне его
выражение лица не нравится.
— Да, — ответил я. — Значит, ты не так думаешь,
как он, а он не так, как ты. Это удар для оратора.
Серафима Петровна засмеялась.
— Все шутишь надо мной. — Она прикоснулась
губами к моему виску и, покраснев, потупила глаза.
Сейчас я не вникал в слова говорившего. Я видел
только смеющуюся, милую ямочку на смуглой щеке
355
Серафимы Петровны, чувствовал тепло ее руки и пле-
ча. Наконец оратор кончил, затерялся в толпе. Во
многих рядах вскинулись и зарозовели ладони — это
аплодировали выступавшему. Вдруг в одной части
зала поднялись люди и запели «Марсельезу», — этим
людям, значит, искренность оратора пришлась по
душе. В другой части зала люди запели «Интернацио-
нал»,— им искренность оратора не пришлась по душе.
Слова гимнов встретились и завраждовали, как встреч-
ные морские волны. Казалось, между гимнами нача-
лась битва, что они душат и душат друг друга. Чей-то
сильный тенор поднял слова «Марсельезы» под своды
зала. Другие голоса присоединились к тенору... и
слова «Марсельезы», как легкие и прозрачные бале-
рины, закружились, затанцевали. Люди, запевшие
«Интернационал», выпрямились и запели его еще
громче, свободнее, да так, что заглушили «Марселье-
зу». «Интернационал» звучал грозно, торжественно и
величественно:
Владеть землей имеем право,
А паразиты никогда...
IX
Мы молча шли по улице с митинга. Звуки «Интер-
национала» все еще держали нас в своей власти. Было
уже поздно, синело небо, а в нем мерцали редкие
звезды. Мы незаметно подошли к зданию районного
комитета большевиков, остановились у палисадника.
У ворот стояла молодежь. Арсений Викторович за-
вернул к ним, спросил:
Еще не начали читать «Письма издалека»?
— Не начинали, Арсений Викторович, — ответила
стройная девушка. — Как придут с митинга, так и нач-
нем.
— А вы, Арсений Викторович, разве не с митин-
га?— спросил в длинном пальто и серой кепке па-
рень.
— Только что оттуда, Федя.
— Где же остальные?
356
— Мы опоздали, попали, как говорится, к шапоч-
ному разбору. Стояли в дверях зала, поэтому и рань-
ше всех вернулись, — ответил Арсений Викторович и,
погладив усы, обратился ко мне и свояченице: — А вы
остаетесь?
— Да, — ответила Серафима Петровна.
Мы вошли в помещение комитета, в комнату, в ко-
торой и раньше происходили чтения и беседы. Там
стояли ряды стульев, а впереди — под красным сук-
ном стол. Слушателей было человек пятнадцать. Сера-
фима Петровна, увидав знакомую девушку, выгля-
нувшую из коридора, поднялась и направилась к ней,
позвав:
— Лена!
— Сима! — отозвалась обрадованно девушка.
Они встретились у дверей, расцеловались и скры-
лись в коридоре. Арсений Викторович подсел к ра-
бочему, который очень обрадовался ему, долго жал
его руку, улыбаясь в седенькую бородку.
— Встретились... А я уж думал — не увижу.
— Давненько, Захар Максимович, прибыл из
ссылки?
И они стали нежно говорить о чем-то.
Я был не один раз, правда то вместе с земляком,
то с Серафимой Петровной, в этом здании. Я видел,
как сходились сюда активные партийцы, рабочие и
депутаты Совета. Приходили на собрания руководите-
ли партии — Елена Дмитриевна, Званов, Калинин,
Свердлов, Коллонтай и другие. Приходили прямо
с цеховых митингов Обуховского и других заводов
и фабрик кузнецы, токари, литейщики, слесари, плот-
ники, машинисты, ткачи, женщины и девушки — работ-
ницы; приходили сюда, в партийный комитет, и сол-
даты тех полков, казармы которых находились на
территории этого района. Все они — рабочие, солдаты
и партийцы-профессионалы — рассказывали друг дру-
гу о том, как они ведут партийную работу в заводских
и фабричных цехах, мастерских, среди рабочих и ра-
ботниц, в казармах. Каждая новая статья Ленина,
напечатанная в «Правде», в их родной пролетарской
газете, вызывала великую радость; они читали ее, об-
357
суждали, — в каждой статье Ленина они видели широ-
кую дорогу к полному их освобождению, к истинно
народной власти, к чудесному будущему их родины.
Эти сцены захватывали и волновали меня, заставляли
много думать. Они помогали мне разбираться лучше и
в событиях, происходивших на улицах Питера и в Тав-
рическом, увереннее смотреть вперед, в будущее
России.
В это время шумно вошли руководители районно-
го комитета партии, представители заводов и фабрик,
представители от Н. пулеметного, Павловского и Из-
майловского полков. Они будто принесли с собой
огонь, и этот огонь разлился по комнатам, от него
стало радостно и легко на сердце. В помещении стало
жарко, запахло потом, рабочей одеждой, наваксен-
ными сапогами и тем специфическим запахом железа,
который принесли на своих блузах заводские рабочие.
Недалеко от меня молодой рабочий с темной родин-
кой на широком лбу закурил папиросу.
— В помещении, товарищи, не курить. Пока еще
не приступили к чтению, желающие покурить могут
выйти в коридор, а лучше — во двор, — предложил
из-за стола член комитета и обвел взглядом собрав-
шихся. Погладив темную бородку, он спросил: — Ку-
рильщики, как я вижу, не желают воспользоваться
моим предложением?
— Да. Не хотим! — отозвались голоса из рядов.
Молодой рабочий, сидевший подле меня, быстро
погасил папиросу, положил ее в коробку.
— Тогда, товарищи, приступим к чтению. Разреши-
те начать? — спросил член комитета и опять погладил
темную бородку, будто она требовала ласки. — Воз-
ражений нет? Товарищ Клешнев, прошу.
Серафима Петровна и ее подруга Лена вошли
в комнату. Я потеснился, чтобы на двух стульях могли
поместиться трое — я, Серафима Петровна и Лена.
Девушка окинула меня удивленно серыми глазами и
улыбнулась. Я прочел в ее взгляде: «Какой малень-
кий! И нашла Сима кого полюбить». Я покраснел и
стал смотреть на фуражку, слегка повертывая ее на
коленях. Клешнев, высокий, с бледным скуластым
358
лицом, ярко-синими глазами, с копной белокурых кур-
чавых волос, зачесанных назад, развернул газету, от-
кашлялся и начал приятным, ясным голосом читать
«Письма издалека». В голубой комнате все притихли,
наступила тишина.
X
Когда я вышел из дома партийного комитета,
улицы окраины, несмотря на позднее утро, не были
многолюдны. Даже дворники почивали, не шаркали
метлами по неровным мостовым. В дни революции и
они праздновали и поднимались ото сна не в четыре,
как это было при царском режиме, а поздно — в во-
семь-девять часов утра. Милиция, казалось, покрови-
тельствовала их сну, а главное — не препятствовала
им мести мостовые в десять — двенадцать дня, и
пыль, поднимаемая метлами, ложилась на плечи про-
хожих. Да, выглядели отвратительно не только улицы
окраин, но и сам центр Питера был довольно непри-
глядным. Засорен подсолнечной и тыквенной шелу-
хой, обрывками газет и афиш, конским пометом.
Когда дул ветер, поднимались вихри дымчатой пыли,
шелухи от семечек. Улицы теперь были похожи на
человека, который не умывался, не причесывался и
не менял белье много-много времени. Ну точь-в-точь
как мой друг поэт Игнат Денисович Лухманов, с ко-
торым я недавно говорил о дисциплине, и другие сол-
даты моей роты, так быстро освободившиеся от дис-
циплины. Солнце давно взошло, но его еще не было
видно на чистом и веселом небе, — оно прохлажда-
лось где-то, черт возьми, за серыми, нахмуренными
домами. На востоке робко белели мелкие облака. Ка-
залось, они только что родились и лежали на краешке
пронзительно голубого одеяла — не решались тро-
нуться в путь: вероятно, их пугал беспредельный про-
стор стеклянно сверкающего эфира. Так пугала меня
и любовь Серафимы Петровны: она—тоже страшный,
беспредельный мир, что и голубизна надо мной, над
пробуждающимся городом. Да, можно понять фило-
359
софию Канта, тайну куриного желтка, понять и осмыс-
лить и возненавидеть глубокомысленный бред Тихона
Задонского и его скверного эпигона Ницше, но только
не любовь. Любовь нельзя определить географически
и территориально, хотя она и вмещается в ямочках
щек или в блеске бездонном глаз женщины, улыбает-
ся из них и улыбкой вызывает высокие чувства радо-
сти, счастья и не менее высокие чувства вдохновения
и страдания, — словом, любовь, как весенний воздух,
легка, прозрачна и проста. То, что произошло между
мною и Серафимой Петровной много дней тому
назад, мучало меня. Сейчас я глубоко страдал. Ох, эти
ямочки на щеках! Лучше бы тебе, Ананий Андреевич,
не встречать их. Вместе с ними, — эх, уж заодно, — и
не встречать горячих черных очей! «Я люблю тебя,
Ананий Андреевич, нынче, а буду ли любить тебя
завтра — не знаю. Да и знать, милый, не хочу! — за-
смеявшись и целуя меня, промолвила Серафима Пет-
ровна и пояснила, поблескивая глазами: — Я избало-
ванная, взбалмошная и непрактичная. Ты вот хочешь,
чтобы я любила и завтра тебя, и послезавтра. Словом,
до конца жизни. Да ведь так можно любить только
картошку: она как пища никогда, как говорят, бедня-
кам не надоедает. Не перебивай меня, философ! Да,
да! Ты мужик, хотя и философ... и практичный, хит-
рый. Твои глаза всегда смеются, и в горе и радости.
Ну, я не об этом! Я о любви. Хочешь потушить огонь
жизни, превратить меня в вещь, чтобы потом поло-
жить в кошелек с шестью отделениями и с крепким
секретным замочком? Нет, я такой любви не при-
знаю, не хочу. Так вот, не проси у меня любви на
завтра, вечной». — «Дура!» — выругал я ее, столкнул
с колен и отправился ночевать к Арсению Викторови-
чу, так как до казармы было далеко. Серафима Пет-
ровна не остановила, не вернула меня. Она шумно
закрыла на крюк дверь. «Думаешь, вернусь? Никогда.
Я не без воли мужчина». И слезы, черт бы их взял,
предательски потекли и потекли из моих смеющихся
глаз. Выйдя на тротуар, я почувствовал ужас разлуки
и никак не мог отойти от дома — тянуло к Серафиме
Петровне. «Нет, она не любит меня. Она просто по-
360
шутила надо мной». И мне стало еще тяжелее. Я ото-
шел от ее дома, пересек мостовую и, услыхав шум
пролетки, заспешил на него. «Теперь могу и в казар-
му»,— проговорил я в волнении, вытирая рукавом
слезы с лица. Я нанял извозчика и поехал. «Лучше не
думать о ней», — трясясь в пролетке, решил я тогда.
Когда я вошел в казарму, солдаты лежали в посте-
лях, но не спали — разговаривали, спорили, читали га-
зеты, курили, уставившись вялыми со сна глазами
в мутно-беловатый потолок. Я снял шинель и сел на
табуретку возле койки. За мной следом вошел Игнат
Денисович Лухманов. Он держал в руке чайник и
снизку сушек. Увидав меня, он приветливо улыбнулся
и, махнув снизкой, как кадилом, сказал:
— Сдобные. Как раз пришел к чаю. Бери кружку,
Ананий Андреевич, и подсаживайся к столу. Скоро
придет и Протасов.
Лухманов поставил чайник на стол и положил суш-
ки. Он весь блестел: пуговицы на гимнастерке лучи-
лись, как звезды с бледного неба, бляха на поясе све-
тила, как месяц, а сапоги, которые вчера были грязны,
сверкали ослепительным черным лаком.
— Что уставился, Ананий Андреевич? Удивлен, а?
Ты на днях своей критикой, признаюсь, насквозь меня
прожег.
— Сейчас мне приятно видеть тебя, — сказал я.
Лухманов подошел ко мне, поставил правую ногу
к моей и хлопнул ладонью по голенищу.
— Горят, Ананий Андреевич. Твоим далеко в бле-
ске до моих сапог. Х-ха! — рассмеялся он хрипова-
то.— Ну, брат, и повозился я. Думал, не отчищу с них
грязь, с пуговиц тусклоту... и вот, потрудившись и са-
жая на тебя, признаюсь, малых и здоровенных, рога-
тых и комолых чертей, достиг.
— И орлы на пуговицах как живые, вот-вот поле-
тят,— показав взглядом на пуговицы на его шинели и
гимнастерке, похвалил дружески я. — И это мне при-
ятно.
Солдаты, слушая наш разговор, смеялись. Илью-
шин сказал:
— После обеда, Ананий Андреевич, поэт стал
361
восхвалять дисциплину. «Оду, говорит, в честь ее на-
пишу». Ну, и многих нас заразил. Пришлось и нам,
глядя на него, взяться за чистку пуговиц, блях и сапог.
Даже подмели общими силами казармы. Видишь, на
полу-то — ни окурка.
— Немножко лени предались, — вздохнул смущен-
но Лухманов, — это правда. А я трагедию писал. Зна-
ешь, Ананий Андреевич, два акта закончил. Будто
получилась ничего.
— Это хорошо, что ты убил лень в зародыше.
Лень, брат, самая страшная болезнь. Она хуже злока-
чественной опухоли, — пугнул я. — Рак и саркома не
заразны, так по крайней мере говорят врачи. А лень
очень, скажу я тебе, прилипчивая болезнь. Стоит толь-
ко в семье заболеть одному, как от него тут же зара-
жаются члены семьи и начинают болеть и заражать
этой болезнью и соседей. Да, да! Ленью, как и равно-
душием, может заболеть деревня, город. Полк солдат,
например, если в нем окажутся зараженные.
— Это уж ты, Ананий Андреевич, понес что-то не-
сусветное,— насупился Игнат Денисович.
— Правда. Ничего и не понес, — возразил я.—
Лень уже вошла в организм нашей роты, батальона
да и всего полка. Погляди на солдат, так увидишь,
в кого они превратились.
— В кого? — поднявшись быстро с койки, спросил
Тестов, здоровый солдат, до ранения служивший в
гвардейском полку, но до того обленившийся, что не
осталось ни тени в нем гвардейской выправки.
— В пугал огородных... — ответил я ему и обра-
тился к Лухманову: — Винтовки запущены почти
у всех; затворы заржавели, скрипят. Казармы занаво-
зили— у хорошего хозяина чище в свинятнике. А что
можно сказать про гражданские учреждения, работ-
ники которых не нюхали дисциплины? Возьмем хотя
бы для примера трамвай. Полы в них грязные, запле-
ванные, низы стен не чище, окна — не смотри в них:
стошнит, — вот до чего запущены! А улицы и проспек-
ты Питера? О, о них и говорить не стоит! Почти все
дворники заболели ленью. А учреждения министерств?
Не входи, не зажавши нос. На паркете плевки, окурки.
362
Из зала Таврического ежедневно не выметают шелуху
семечек и окурки. Видишь, сколько очагов лени в сто-
лице! Ну, разве не может затощать и оскудеть не
только какой-нибудь город, а и все государство Рос-
сийское?
— А ну тебя к черту! — крикнул Лухманов. — Ты
что это, Жмуркин, мелешь серьезно или смеешься?
— Серьезно говорю, серьезно и смеюсь.
— Не забывай, что у нас революция.
— Не забываю, даже помню, что Лухманов член
Совета, большевик. Ты же сам мне говорил, что пар-
тия большевиков требует строжайшей дисциплины от
всех трудящихся. Революция только тогда победит,
когда народ, начавший ее, будет дисциплинирован как
никогда, будет трудиться...
— Это ты, Ананий, говорил, — буркнул Игнат.
— Надо согласиться с Ананием Андреевичем, —
вздохнул Ильюшин. — Многие из нас действительно
распустились. Мы не солдаты, а толпа. А партия боль-
шевиков призывает быть на боевом посту, так как
офицеры организуются вокруг Корнилова.
— Довольно! — махнул рукой Лухманов. — Знаем!
Вот выберем тебя, Жмуркин, командиром полка, то-
гда и наводи дисциплину.
— И наведу, — подхватил я.
— Не выберем, не радуйся! — взвизгнул тонень-
ко Тестов. — Нам таких командиров не надо, которые
полежать не дадут!
Солдаты, лежавшие на койках, смеялись. В это вре-
мя открылась дверь и на пороге показались Пучков,
Протасов .и Ильичев.
— Вы что же, товарищи, лежите? — прикрикнул
строго Пучков, и его лицо покраснело от возмуще-
ния.— Все роты батальона вышли на ученье, а вы ва-
ляетесь? Лентяи! Вы же подводите меня!
Послышались недовольные голоса:
— А нас никто и не будил!
— Опять ученье? На черта оно нам! Мы уже всему
обучены!
— Ха-ха! Вот бы нам, братцы, лет двадцать так по-
блаженствовать на боку!
363
— Да языками трепать без умолку! — возразил
Пучков.
— Ладно, товарищ взводный, распространяться!
Вот попьем в клубе чайку с колбасой и ситным, а по-
том, может, и выйдем.
— Погреемся на солнышке, а там и опять в клуб
али в Таврический на хоры.
— Слушать пенье Керенского или скрип Чхеидзе!
Опять хохот солдат встряхнул тишину. Пучков и
Протасов подошли к столу и сели на стулья. Ильичев
прошел к своей койке. Солдаты стали со смехом, мед-
ленно подниматься с постелей, вылезать из-под одеял.
Иные спали прямо в гимнастерках и сапогах. Зевая,
они потянулись в коридор. Я шагнул к столу.
— Сестру не видел? — спросил Спиридон Зиновье-
вич.
— Нет, — ответил я.
— А Серафиму Петровну?
— Не видел, — соврал я.
— А-а-а, — улыбнулся Лухманов, — теперь мне по-
нятно, почему ты зол, как черт. Спиридон, спроси
у него, — обратился он к Протасову, — почему он,
член комитета парткома, за последнее время стал так
невыносимо требователен?
— И верно, — подхватил Спиридон, — его требо-
вательность я одобряю. У нас в полку должна быть
дисциплина, наша, большевистская. Ананий Андреевич
образованный человек, много читает, вот и требует...
— Спасибо, Спиридон Зиновьевич, за поддержку.
Полк наш обязан выступать для встречи Ленина в
образцовом революционном порядке, а- не тол-
пой,— строго подчеркнул я и налил из чайника чаю
в кружку.
— Максимов и капитан, кажется, принимают все
меры к тому, чтобы полк был на высоте. Им помогают
большевики.
— И солдаты сами, как видел я, подтягиваются, —
сказал Екимов.
— Надо много читать, чтобы быть образованным
большевиком. Об этом пишет и Ленин, — сказал Пуч-
ков, разминая громко на зубах баранку. Его умные
364
глаза изредка скользили по казарме, по солдатам,
которые, как сонные мухи, шевелились между койка-
ми и у столов.
— Еще как, — поддержал взводного я. — Мысли,
идеи книг, прочитанных мною, образовали целые ули-
цы в моем мозгу. Так вот теперь, в дни революции,
их дома и дворцы начинают шататься и разваливаться.
Вчера, например, здание Канта рухнуло, позавчера —
Прудона. Да что вам говорить! Хорошо было чело-
веку, жившему в Византии: он читал только одно бо-
жественное. .. молитвы, псалмы и духовного направ-
ления оды.
Лухманов чуть было не подавился баранкой. Про-
глотив, он удивленно вытаращил зеленоватые глаза на
меня.
— Мудришь и... и издеваешься над нами.
— Да-а-а, — вздохнул Пучков.— Мы не читали Кан-
тов и Прудонов разных... Ио Византии, в которой
славно жили люди, думать не приходится.
— И совсем, Игнат Денисович, не издеваюсь, а го-
ворю так, как думаю, — возразил я.
— А я говорю, что издеваешься, — сказал поры-
висто Лухманов. — Знаю, ты сейчас скажешь про зда-
ние Тихона Задонского или о «Трех разговорах» Вла-
димира Соловьева... И сейчас книжка Соловьева
у тебя под подушкой. Скажи — и их здания развали-
лись?
— И не смеюсь, — возразил я Лухманову. — Точно,
они развалились. Перечитываю только потому, чтобы
сильнее в этом убедиться.
— Не смеешься, а глаза смеются, сверлят, как бу-
равчики,— промолвил Пучков. — Мне трудно с тобой,
Ананий, спорить. Трудно потому, что я ничего, кроме
газет и «Тараса Бульбы», не читал.
— Это ты, товарищ командир, отлично сделал, —
похвалил я. — Солдат, чтобы быть храбрым воином,
чтобы его мозг находился в воинственном настроении,
и не должен читать другие книги. «Тарас Бульба» —
бог войны.
Пучков обиделся на меня, отодвинул с чаем круж-
ку в сторону, прикрикнул:
365
— На черта мне нужна твоя война, а с нею и «Та-
рас Бульба»! Надоели вы мне, лодыри! Надо на ученье
идти, а вы точно от тещи пришли. Кто будет отвечать
перед ротным за развал дисциплины? Я брошу долж-
ность взводного и уеду в деревню.
— Видишь, товарищ, какой ясный ум у тебя, —
возразил я, — и он ясен только потому, что ты ничего
не читал. Поезжай прямо к разделу барской земли.
Игнат и Спиридон недовольно и сухо улыбнулись.
— Ну, брат, при Керенском и Чхеидзе не поделишь
помещичьи земли, — бросил с раздражением Екимов,
молчавший все время и хмуро слушавший наш раз-
говор, который, как заметил я, не понравился ему. —
Они только нам одними свободами, волями и брат-
ствами по губам мажут.
— Встретите Ленина — так он отвалит земли
вам, — съязвил громко ротный командир, незаметно
вошедший в помещение.
— Да уж на Ленина, господин ротный, вся надежда
у нас, — послышался голос какого-то солдата из глу-
бины казармы, где еще не рассеялись утренние су-
мерки.
Пучков вскочил, метнулся к ротному, козырнул.
— Ученье отставить. Рота не пойдет на Финлянд-
ский, — проговорил ротный. — Вечером состоится пол-
ковой митинг. На него приедет член ЦК партии эсеров.
— До вечера еще далече, господин ротный, а эсе-
ров ваших мы не один раз слышали в полку и в Тав-
рическом,— возразил Ильюшину— а вот Ленина не
видали. Нам и послушать его охота.
Ротный нахмурился, поглядел презрительно на
Ильюшина, потом злобно на Протасова и Лухманова
и, ничего не сказав, круто повернулся и выбежал из
помещения.
— Ну и минога! Вылетел так, словно мы кипяткола
на него плеснули. И зачем мы выбрали такого в рот-
ные? — проговорил солдат с рыжей бородой и малень-
кими карими глазами, но живыми и острыми. — Не
пойду я на митинг их!
— Эсеры и. меньшевики хотят задержать полк...
чтобы он не ходил встречать Ленина, — вернувшись
366
к столу, сказал с возмущением Пучков. — Что ж, по-
жалуй. .. пожалуй, надо еще выпить кружечку чайку
с сушками.
— Полк пойдет, — сказал твердо я.
Солдаты встрепенулись и бросили взгляды на
меня.
— Конечно, — крикнул Пучков, — и наша рота
должна быть готова к выступлению!
XI
Почти в полном составе наш полк вышел на Фин-
ляндский вокзал. На привокзальной площади — гул
шагов, лязг оружия, сирены машин, отрывистые
команды, — беспрерывно подходили и выстраивались
все новые и новые полки солдат. Подкатывали грузо-
вики с матросами и рабочими-дружинниками. Прибыла
команда автоброневиков. Колонны рабочих с оркест-
рами, знаменами и транспарантами заполняли приле-
гающие к вокзалу улицы. Прошел слух, что поезд,
в котором едет Ленин со своими соратниками, опаз-
дывает. Признаюсь, мне захотелось проникнуть в зда-
ние вокзала, чтобы все наблюдать вблизи. Протасов и
Лухманов, как депутаты от солдат в Петроградский
Совет, имели право на проход в вокзал. Я упросил их
взять меня с собой и покинул ряды взвода. Главные
помещения вокзала, выход на перрон празднично
освещены люстрами, украшены алыми стягами. Здесь
собрались представители партийных организаций, Пет-
росовета, профсоюзов. Тесно, душно. А люди все
прибывали. У всех лица возбужденны. Одни были
взволнованы потому, что ждали человека, который
дорог им; другие — потому, что боялись его: а вдруг
он разрушит их установившийся тепленький и сытый
уют, уют буржуа; третьи, которых было очень мало
в зале, были возбуждены потому, что в их сердцах
клокотала ярость к нему. Эти чувствовали, что приез-
жающий, которого пришли встречать сотни тысяч ра-
бочих, солдат и матросов Питера, упорно начнет
с ними борьбу, чтобы лишить их того положения в го-
367
сударстве, которое они стремились занять еще проч-
нее, чем при последнем царе.
Лухманов вышел на перрон и тут же вернулся. Он
был бледен, невероятно возбужден и слабо улыбал-
ся, сиял большими, чуть выпуклыми зеленоватыми гла-
зами.
— Ананий Андреевич, ну и народу на перроне...
Тысячи, тысячи! Знамена колышутся, как волны. Я так
и не пробился. Да, Ананий Андреевич, народ пришел
встречать того, кого любит; того, кто выражает их
думы и мысли. Народ-то не ошибается... в своем чув-
стве в ответственнейшие часы истории, — проговорил
он срывающимся от волнения голосом.
Он обернулся к Протасову и Измайлову, хотел
что-то сказать, но у входа в бывшие царские комнаты
зашумели, задвигались кучки людей. Вдруг раздались
суровые выкрики:
— Граждане, расступитесь! Дайте дорогу!
— Граждане, пропустите! Пропустите!
— Чхеидзе идет!
— Керенский!
— Ты что, ослеп? И вовсе не Керенский! У него
лицо не рыжее, а у этого...
— Да это, товарищи, Суханов пожаловал.
— Да, идет величественно. Да и на лице у него:
«Это мы».
Прошелестел смех, кто-то сурово цыкнул, смех
сейчас же оборвался. Люди, толпившиеся у входа
в царские комнаты, зарукоплескали — они приветство-
вали Чхеидзе, Скобелева и Суханова. С площади на-
пирала тьма на окна. Там стоял шум голосов, пыхтели
броневики; там рабочие, солдаты и матросы взволно-
ванно думали о своем друге и вожде: как он выгля-
дит, молод или стар, что он скажет им? Так полагал я,
потому что такие же мысли тревоги за Ленина, какие
были у них, были и у меня. Наступило время прихода
поезда, вот оно прошло, а поезда, с которым должен
приехать Ленин, нет и нет — запоздал. Люди забе-
спокоились, вокруг меня послышались тревожные
голоса:
— Почему опоздал поезд?
368
— Не случилось ли чего с Лениным?
Возгласы беспокойства, волнения и страха за
Ленина докатились до перрона. На перроне отозва-
лись другие голоса:
— Где поезд? Почему его нет?
— Где Ленин?
Эти возгласы были подхвачены на площади, на
ближайших улицах и проспектах.
— Почему опоздал поезд?
— Где Ленин?
То здесь, то там говорили о том, не случилось ли
какого несчастья с поездом, не взорвали ли враги
путь. Не устроило ли Временное правительство кру-
шение поезда, чтобы избавиться от Ленина? Эти же
тревожные вопросы перекатывались среди собрав-
шихся на площади и на улицах Питера. Мне казалось,
что вся Россия в глубокой тревоге: «Где же поезд? Не
случилось ли чего с Лениным?» Чтобы успокоить рабо-
чих, солдат и матросов, железнодорожники — служа-
щие вокзала— сообщили:
— Поезд, в котором едет Ленин, задерживается
на станциях; задерживается потому, что на станциях
тысячи народа приветствуют вождя. Поезд, товарищи,
сейчас находится в Белоострове.
— А-а-а! — пронесся гул радости и в залах, и на
перроне, и на площади, и на улицах Питера.
Прислушиваясь к гулу, похожему на отдаленный
предвесенний гром, я чувствовал, как, подчиняясь
этому гулу, молодело мое сердце, расправляло кры-
лья. Я глубоко вздохнул, как бы собираясь в полет.
Я не заметил в волнении, как шло время. Был уже
поздний вечер, когда послышался усиливающийся шум
поезда. Вот он подошел к перрону, и сразу стало тихо-
тихо. Потом там, на перроне, взмыли волны «Мар-
сельезы». Люди — мужчины и женщины, пожилые и
юные — устремили глаза к дверям, в которые должен
войти Ленин. Я был настолько мал ростом, что, кроме
спин Спиридона Зиновьевича, Игната Денисовича и
других, ничего не видел.
— Ленин! Наш Ленин!—послышались голоса впе-
реди. Потом раздались возгласы «ура», вспыхнул гул
369
аплодисментов. «Ленин, наш Ленин!», «Владимир
Ильич!» — эти крики были подхвачены людьми, стояв-
шими на площади, на ближайших улицах и проспек-
тах.
— Вот он, — сказал радостно, в чрезвычайном воз-
буждении, Протасов, не поворачивая лица ко мне.—
Идет, невысокий, с бородкой, с цветами в руке. По-
четный караул матросов и рабочих встречает его
у входа в царские комнаты. С ним идут Калинин, Ста-
сова, Званов, Свердлов, Кобаев, члены Государствен-
ной думы Муранов, Петровский, Самойлов и Бадаев,
представители районных партийных комитетов партии
большевиков. Среди них, Ананий Андреевич, и твой
земляк Арсений Викторович.
— Да? Я не вижу.
— Мы и повыше вас, товарищ, а тоже ничего не
видим, — подняв лучистые глаза на Женя, сказала с со-
жалением худенькая в белой косынке девушка.
Я взглянул на нее и, увидав в ее глазах счастье,
ласково улыбнулся ей — ее счастье было и моим сча-
стьем, счастьем миллионов. Студент Измайлов, пар-
тийный руководитель в Н. запасном батальоне, сме-
нивший меня тут же после Февральской революции,
протолкался мимо девушек и увлек меня за собой.
Лухманов и Протасов задержались на месте. Я и Из-
майлов, высокий, смуглолицый и горбоносый, с рез-
кими волевыми чертами лица, остановились у входа
в роскошное помещение, в глубине которого ожидали
Чхеидзе, Суханов и Скобелев. Отсюда мне были хо-
рошо видны деятели Исполнительного комитета.
В царскую комнату то и дело суетливо залетали моло-
дые и средних лет мужчины, почтительно подлетали
к Чхеидзе и, наклоняясь к нему, что-то коротко докла-
дывали и тут же, выслушав его ответы, выпархивали
в широкий коридор, забитый народом. Угрюмо насуп-
ленный Чхеидзе сидел сутуло в кресле, смотрел упор-
но маленькими зоркими глазками из-под крутого лба
в зеркальный паркетный пол и, казалось, не слушал
Скобелева, бойко сыпавшего фразами. Суханов кисло
улыбался на остроты Скобелева, и от такой улыбки
его лицо принимало желтовато-розовую окраску,
370
словно на него, когда он улыбался, кто-то побрызги-
вал охрой, — конопушки ярче разгорались на его
сухом, напыщенно-серьезном лице. Услыхав шум и
музыку на платформе, возгласы солдат и рабочих,
выстроившихся по бокам широкой платформы, пылав-
шей красными полотнами и флагами, Чхеидзе не
спеша встал и, расправляя сутулые плечи, шагнул от
кресла. Вскочил ясноглазый, краснощекий, рослый и
стройный красавец Скобелев. За ним — Суханов, лицо
и голова которого были тонко обработаны под Белин-
ского, шагнул за Скобелевым и Чхеидзе. В эту минуту
в царскую комнату вбежал толстенький, круглый,
в широком пальто и в круглой черной шляпе, сбив-
шейся на затылок, чернобородый человек и, уставив-
шись голубыми вытаращенными глазами на Чхеидзе,
скороговоркой доложил: «В вестибюле... направляют-
ся сюда». Доложив это, чернобородый и голубогла-
зый человек, как мячик, отлетел в сторону и замер
у стены, в пестрой шеренге людей, стоявшей молча-
ливо и закаменело. Делегация Исполнительного коми-
тета сделала несколько шагов к двери и остановилась,
заметив в коридоре быстро шедшего Ленина с рос-
кошнейшим букетом огненных живых цветов: каза-
лось, он нес в руке не цветы — весну. Я и Измайлов,
отделившись от Лухманова и Протасова, были притис-
нуты народом к стене тут же, у входа в царскую ком-
нату. В эту минуту прозвучал мягкий, но громкий голос
размашисто влетевшего из коридора в царскую ком-
нату Шляпникова, коренастого, с крутыми багровыми
щеками здоровяка:
— Товарищи, позвольте! Товарищи, дайте, пожа-
луйста; дорогу! Дайте же дорогу!
Народ расступился. За Шляпниковым, в окружении
членов ЦК и ПК партии, представителей фабрик, заво-
дов и воинских частей питерского гарнизона, в цар-
скую комнату свободно, с необыкновенной легкостью
вошел Ленин. Его встретил Чхеидзе. Выпрямившись и
ворочая сухими челюстями, он поздоровался с
Лениным, заскрипел приветственную речь. Ленин, не
ожидавший1 встречи с Чхеидзе, Сухановым и Скобеле-
вым, столпами меньшевизма, удивленно вскинул ши-
371
роко открытый взгляд на председателя делегации
Исполнительного комитета, пожал заметно левым пле-
чом, как бы спрашивая этим жестом у людей, стояв-
ших по сторонам: «Это еще что, товарищи, за преграда
на пути?» Чхеидзе, все такой же сумрачно-угрюмый,
смотревший, как заметил я, не на Ленина, а мимо,
куда-то в сторону, проскрежетал часть своей привет-
ственной речи, в которой, как уловил я, отчетливо
слышались не только «идеи» меньшевизма, но и нотки
бестактного и дерзкого нравоучения.
— Товарищ Ленин, от имени Совета рабочих и
солдатских депутатов и всей революции мы привет-
ствуем вас в России, в ее столице. Но мы, конечно,
полагаем, что для этой цели необходимо не разъ-
единение революционных сил, народа, а сплочение
рядов всей демократии, всего народа. Мы глубоко
надеемся, что вы, товарищ Ленин/ с нами, со всей
демократией, со всем народом, будете проводить эти
благородные и великие цели... — Чхеидзе не дого-
ворил, запнулся, замолчал.
Суханов и Скобелев удивленно и растерянно пере-
глянулись, как бы спрашивая взглядами друг у друга:
«Как вам нравится такое «приветствие» главы делега-
ции?» Чхеидзе стоял неподвижно, в глупом и расте-
рянно-оскорбленном положении, не зная, что ему
делать: продолжать ли приветствие от Исполнитель-
ного комитета или же удовлетвориться сказанным,
началом речи? Не успел он ответить себе на этот серь-
езный вопрос, как Ленин, не обративши никакого вни-
мания на растерянность Чхеидзе и его товарищей,
скользнул быстрым взглядом по живому пламени
цветов, которые он держал в левой руке, перевел
взгляд с них на потолок царской комнаты, чуть замет-
но просиял улыбкой и, решительно став боком к деле-
гации, обратился с речью к представителям рабочих,
солдат и матросов, стоявшим неподвижной стеной и
не сводившим горячих глаз с него:
— Дорогие товарищи, солдаты, рабочие и матро-
сы! Я счастлив приветствовать в вашем лице победив-
шую русскую революцию, приветствовать вас как
передовой отряд всемирной пролетарской армии.
372
Вы знаете, что грабительская империалистическая
война есть начало войны гражданской во всей
Европе...
Чхеидзе, не замечаемый Лениным, недоумевающе
бросил сумрачный взгляд на Скобелева и Суханова. Те
ответили ему пожатием плеч и оскорбленно-растерян-
ными улыбками: «Мы знали, товарищ Чхеидзе, что
Ленин так и ответит на наше приветствие». Ленин же,
стоя боком к ним, продолжал:
— Заря всемирной социалистической революции
уже занялась, — падали мне в сердце его слова.—
В Германии все кипит. Не нынче-завтра, каждый день
может разразиться в Германии революция, и наступит
конец европейскому грабительскому империализму.
Русская революция, совершенная вами, положила ему,
империализму, начало краха и открыла новую эпоху.
Да здравствует всемирная социалистическая револю-
ция!
Шляпников, стоявший в группе деятелей партии
большевиков, снова появился впереди, восклицал
мягко, но громко, торжественно:
— Товарищи, позвольте! Дайте дорогу! Пропу-
стите же!
Народ разделился на две части. В образовавший-
ся проход направился Ленин, окруженный группой
членов ЦК и ПК партии большевиков. В хвосте их сле-
довали молча Чхеидзе, Суханов и Скобелев.
XII
На площади оркестр опять грянул «Марсельезу»,
но приветственные голоса народа заглушили ее:
— Да здравствует Ленин!
Ленин показался на парадном крыльце, сбежал
с него и хотел было сесть в закрытый автомобиль, но
тысячи собравшихся людей, светлевших возбужден-
ными лицами из темноты ночи, не дали ему сесть
в него. Группа матросов и солдат подошла к Ленину,
подняла его на автомобиль, и он, Ленин, обратился
373
с речью к народу, приветствуя его. Закончив речь, он
воскликнул:
— Да здравствует социалистическая революция!
Народ одной грудью прокричал:
— Ура!
Матросы и солдаты помогли Ленину сойти с авто-
мобиля, подняли опять его на руки и поставили на
броневик. Я, Измайлов, Протасов и Лухманов были
оттеснены народом далеко в сторону от центра пло-
щади. Броневик, освещенный прожектором, зароко-
тал к Сампсониевскому мосту, на Петроградскую сто-
рону. Колонны солдат и рабочих всколыхнулись и,
поднимая выше пылающие факелы, устремились за
Лениным, стоявшим на броневике, в беловато-синем
свете прожектора. Голоса и аплодисменты слились
в один могучий гул, и этот гул ликования покатился по
площади, проспектам, улицам. Густота знамен и фла-
гов, пылавшая пурпуром в свете прожектора, волнами
заколыхалась впереди и позади броневика. Кое-где на
улице, куда не падал свет прожектора, — он потоком
падал только на броневик, на стоявшего на нем
Ленина, — было черно, и над этой плывущей чернотой
рдели красновато-желтыми огнями факелы, будто
острия вскинутых копий, — на ней, как и на вокзаль-
ной площади, не горели фонари, стояла тьма. Измай-
лов, я, Спиридон и Игнат были далеко от первых
колонн, следовавших за Лениным. Мы, сдавленные гу-
стыми рядами народа, медленно шагали, часто задер-
живались, так как впереди останавливался броневик
и Ленин, приветствуемый народом, часто произносил
с него короткие речи, содержание которых было труд-
но мне уловить из-за движения народа и его могучего
ликования, откликов перекатывающегося эха. Как
только Ленин заканчивал речь, броневик сейчас же
начинал движение и, освещенный молочно-синеватой
полосой прожектора, двигался между черных колонн
солдат, рабочих и матросов по проспекту. То здесь,
то там, над черными движущимися десятками, сотня-
ми тысяч народа, беспорядочно, словно кем-то не-
брежно разбросанные, горели факелы. Желтова-
тые блики колеблющихся в воздухе огней освещали
374
фуражки, кепки, картузы и шляпы, открытые головы и
женские головные уборы, лица, уши и затылки, плечи,
узкие и широкие спины. Было черно только там, где
не колыхались шматками огней факелы. Но эта черная
густота была живой, двигалась в одном направлении,
за броневиком, на котором стоял с открытой головой
Ленин.
— Надо воевать, а он только приехал из чужой
страны в Россию и сразу, не осмотревшись, завел речь
против войны. Как это можно? Понимаешь, какой вред
он наносит России? — услыхал я за своей спиной раз-
драженный голос какого-то человека. — Не надо,
товарищи, развешивать уши и слушать демагогию
Ленина. Он даже, скажу я тебе, не выслушал при-
ветствие Чхеидзе, председателя Исполнительного ко-
митета.
— А мы тебя,. Крушинин, не желаем слушать,—
возразил другой голос, довольно звонкий и насмеш-
ливый.— Скажи, зачем пришел сюда, если говоришь
такие барские речи?
— Это я-то, по-твоему, барин! Какой же я барин,
если я работаю в одном цехе с тобою, через три стан-
ка от тебя! По-твоему, Григорьев, выходит —все бары
те, которых большинство в Советах, в Исполнительном
комитете?
— А кто же они, если предают революцию?
— Не пори, Григорьев, чепуху! Она не дорого
стоит для меня и таких, как я! — возразил уже с гнев-
ными нотками в голосе Крушинин. — Молчи! Молчи!
Я еще не ответил тебе! Зачем я пришел сюда? Скажу:
поглядеть на твоего Ленина. Вот только за этим! По-
гляжу один раз — и довольно!
— Глядеть гляди, но не смей говорить таких речей
про него! — проговорил строго Григорьев. — А то, что
ты не придешь поглядеть на него, послушать его
речи, — не верю! Придешь, и скоро... Думаю, что и
с тебя слезет меньшевистская слякоть и... ты станешь
сознательным пролетарием.
— Где же свобода слова, когда ты рот зажимаешь
мне? Почему я не могу говорить о твоем Ленине так,
как думаю о нем? Ты же говоришь о политике Чхеидзе
375
и Церетели, поносишь их... и я рот тебе не затыкаю,
как ты мне! — воскликнул с язвительной горечью Кру-
шинин.
— Разная свобода бывает... Одна свобода — в ин-
тересах трудового народа; другая — на пользу капи-
талистов, против революции. Такой нам, Крушинин,
свободы не надо. Обойдемся без нее!
— Слышал, Григорьев, такие побаски и не один
раз в своей жизни! — прохрипел с насмешливым раз-
дражением Крушинин и зло рассмеялся.
Мне хотелось оглянуться на разговаривающих так
откровенно и враждебно друг с другом, но люди, сле-
довавшие за мною, сильно надавили и сразу отбро-
сили меня, Измайлова, Протасова и Лухманова к тро-
туару. Когда я оглянулся, то не увидел в темноте
спорящих. Мои мысли прерывали то и дело докатываю-
щийся гул голосов, раскаты эха то слева, то справа
на соседних проспектах и улицах, наполненных жите-
лями столицы. Я иду в колонне рабочих, солдат и ма-
тросов. Впереди — три девушки, что стояли в зале
вокзала. Их лица задумчивы, серьезны. Я вижу над
столицей сверкание отдаленных светов, слышу музыку
оркестра, его звуки торжественно льются, зовут и
зовут в ослепительный простор будущего. В это буду-
щее шагают сотни тысяч рабочих и солдат. Звуки
оркестра все торжественней заливают площадь, улицы
и проспекты Петрограда, заполненные колоннами на-
рода. То на одной улице, то на другой прокатываются
радостные возгласы: «Да здравствует Ленин!» На воз-
гласы отзывается народ с других улиц и проспектов и
площадей, из скверов и парков отдаленным гулом и
возгласами: «Да здравствует Ленин!» Ослепительно
белый, прозрачно-дрожащий, как ажурное кружево
на ветру, свет прожектора разрубил над городом
темную ночь на две части, и каждая из них отступает
друг от друга: одна налево, другая направо, куда-то
за гранитные высокие дома, и интервал, образовав-
шийся между ними, стал дорогой, по которой медлен-
но, уверенно ехал броневик, и Ленин, стоявший на
нем, как бы указывал ему путь, и за Лениным шли и
шли колонны народа, несметные колонны, над кото-
376
рыми, вливаясь в голоса и гулы, шелестели знамена и,
трепеща и колыхаясь, плескались огни факелов, по-
хожие на гребни волн над взволнованной морской
пустыней, освещенной восходом весеннего солнца;
глядя на эту улицу, на Ленина на броневике, в свете
прожектора, и я возвышаю свой голос, рвущийся из
сердца: «Да здравствует Ленин! Урра-а!» И мне ка-
жется, в эти сладостно великие мгновения, которые
открывают двери в счастливое будущее, я слышу
в приветственном гуле северной столицы, воспетой
Пушкиным, как и в голосе моего сердца, и голос тор-
жества и счастья всей России.
— Ананий Андреевич, — беря меня под руку,
проговорил Лухманов,—если бы ты знал, что я чув-
ствую в эти минуты, когда Ильич среди нас, с нами,
а мы с ним.
Я вздрогнул и оборвал свои размышления, опу-
стился с высоты, мыслимой мною, на землю, поднял
глаза на Игната Денисовича, но поэт уже отвернулся
от меня и говорил что-то Спиридону Зиновьевичу.
«Наверно, то же самое, что сказал мне», — подумал я.
Посматривая по сторонам, я видел только спины и
затылки людей — это впереди; позади — людская
стена, она давила, чтобы я шагал быстрее, а глав-
ное— не задерживал их идти вперед, туда, где уже
начинался рассвет первого дня — начала новой исто-
рии России.
Было уже давно далеко за полночь. Небо приняло
новую окраску — зеленовато-серую, в его неподвиж-
ной бездне быстро гасли изумрудные звезды, уступая
первым, робким вспышкам зари, которая вот-вот ши-
роко раскинет свои красные простыни, а потом с теп-
лой щедростью отбросит их в стороны, чтобы дать
свободу солнцу, и солнце, став резко, с юношеским
порывом на ребро, смеясь и приветствуя все одушев-
ленное и неодушевленное на земле, легко пойдет
вверх по крутому, лазурно-голубеющему скату неба.
Сейчас на улице — мрак, несмотря на первые блики
зари, скрытые зданиями столицы. Высокие дома по
ту и эту сторону грузно выступали из него и были
похожи на огромные медно-серые гряды скал. Между
377
ними, во мраке улицы, двигались колонны, держа за-
жженные факелы, которые освещали то густо, то жидко
фасады домов, витрины магазинов, окна нижних эта-
жей, железные ворота особняков, дремлющих брон-
зовых львов, охраняющих ворота этих особняков,
бородатые и безбородые, молодые и старые, улыбаю-
щиеся и каменно насупленные лица людей, стоявших
тесно на тротуарах и смотревших на Ленина, освещен-
ного беловато-синим потоком прожектора, падающим
откуда-то сверху. Светы факелов, как казалось мне,
летели над колоннами народа красными стаями птиц,
радостно-возбужденными, как и люди, вперед за
Лениным. Толпы народа, стоявшего на тротуарах, ко-
гда броневик с Лениным приближался к ним, сняв
кепки, фуражки и шляпы и размахивая ими, бурно и
горячо, как бы одним голосом, приветствовали: «Да
здравствует Ленин!» Их возгласы приглушенно доно-
сились до моего слуха, и сейчас же поднимались
новые возгласы, еще более приглушенные и дале-
кие,— это приветствовали люди на других улицах и
проспектах, примыкавших к тому, по которому сле-
довал на броневике Ленин. Я понял, что эти далекие
голоса принадлежали тем колоннам, которые, опоздав
на Финляндский вокзал, направились по другим про-
спектам прямо к дворцу Кшесинской. Колонна, в ко-
торой шли я, Игнат, Спиридон и Измайлов, останови-
лась за полверсты от дворца, так далеко, что мы не
могли видеть не только Ленина на броневике, а и те
колонны рабочих, солдат и матросов, что были ближе
к нам. Там только рдели кое-где во мраке факелы,
колыхались; в их мелких заревах, как в освещенных
окнах, мелькали шляпы, кепки, фуражки, косынки и
нет-нет да и обернется назад чье-нибудь возбужден-
ное лицо и тут же пропадет; там перекатывался гул
народа, остановившегося у дворца Кшесинской. Он
приветствовал Ленина, который, сойдя с броневика
на землю родины, прошел в штаб большевистской
партии, чтобы с балкона дворца снова обратиться
к трудящимся столицы с речью, чтобы ее услышала
вся трудовая Россия.
378
XIII
Мы подошли к воротам казармы. Измайлов, уста-
лый и радостный, попрощался с нами и ушел на свою
квартиру.
— Вот и рассвет, — вздохнул Игнат Денисович,—
а спать совсем не хочется. В голове много мыслей.
А больше оттого, что приехал Ленин... и мы — с ним...
— Народ верит Ленину. Знает, что он не подве-
дет,— отозвался возбужденно Спиридон Зиновьевич
и подчеркнул решительно: — Никогда не подведет...
труженики уж могут положиться на него! Да и враги
народа знают, что такое Ленин. И они теперь, конечно,
не уснут спокойно: будут думать, какой выбрать путь
борьбы с ним.
Мы показали часовому пропуска и вошли во двор.
В некоторых корпусах были освещены окна. Глядя на
огни, я подумал: «Солдаты других рот, как и мы, толь-
ко что пришли с встречи Ленина и еще не легли спать:
делятся друг с другом своими впечатлениями».
Я вспомнил слова князя Львова по поводу приезда
Ленина в Россию. Львов сказал Суворину: «Приезд
Ленина в Россию, если он состоится, будет для нас
более ужасен, чем разгром немцами на фронте поло-
вины всех наших армий». Эти слова князя Львова Су-
ворин при мне передал Розанову и Успенскому. Ро-
занов ухмыльнулся и цинично проговорил: «Да, кня-
зюшка великий умница. Я вполне согласен с ним».
Успенский только хохотнул и исподлобья поглядел
тогда на Прокопочкина. «Сказано его сиятельством
нагло и убедительно и о Ленине и о народе, одетом
в солдатские шинели, — подумал я тогда с возмуще-
нием. — Хорош патриот?»
— Ананий Андреевич, тебе не нравится то, что мы
сейчас сказали о народе? — заметив, что я изменился
в лице, нахмурился Игнат Денисович.
— Есть люди, которые тоже думают о Ленине и
о народе... и не менее пристрастно, чем мы, боль-
шевики.— Я передал ему и Протасову слова князя
Львова.
— Князь Львов, — проговорил Спиридон Зиновье-
379
вич. — Эхг нашел кого слушать! За такие слова, если
бы он сказал их при мне, я всадил бы ему, подлюге,
штык под ребро.
— Ты, Протасов, очень невоздержан... И за это
не могу похвалить тебя, — возразил я серьезно. — Да
и не при мне этот князюшка говорил с Сувориным.
Лухманов, войдя первым в парадное, пристально,
с какой-то нежностью заглянул мне в глаза и, вздох-
нув, промолвил:
— Ананий Андреевич, мне часто, когда ты гово-
ришь, становится легко на душе. И это, видно, потому,
что я серьезно и глубоко люблю тебя.
— А я, Игнат Денисович, не могу признаться
в этом Ананию Андреевичу, — буркнул сухо Протасов
и опередив меня, побежал вверх по лестнице...
— Спишь? — спросил Лухманов, остановившись
у моей койки.
— Мечтаю, — буркнул я, не открывая глаз.
— Тогда мечтай. Мечтать приятно, — улыбнулся
Игнат Денисович и пояснил:—Люди всегда мечтают
о прекрасном.
— Ну? Что-то не верится мне. А я вот мечтаю о са-
мом гадком.
Лухманов нахмурился и стал смотреть налево,
в дальний угол. Там солдаты играли в банчок, шлепая
картами по столу. До слуха моего долетали и воскли-
цания, смех, шутки и вздохи, звяканье меди и серебра.
Часть солдат лежали на койках и, положив руки под
головы, глазели в потолок. Другие сидели за столами,
курили и потягивали из жестяных кружек мутный чай.
Когда Лухманов отошел от меня, я встал, оделся,
взял полотенце и отправился в умывальную комнату.
Вернувшись, я сел на табуретку, достал из-под подуш-
ки газету и развернул.
— Ананий Андреевич, не читай старую, — сказал
Елизаров, прибывший недавно из лазарета. — Что в
ней? Одна брехня и больше ничего! — И спросил: —
Уж не тоскуешь ли о вчерашнем дне? Не надо: не вер-
нется!
Я остановил взгляд на соседе. Он лежал на койке,
380
под серым одеялом, натянутым до подбородка. Его
толстые губы рдели из-под черных коротких усов, си-
ние глаза чуть прищурены и как бы говорили блеском:
«Ничего, Ананий Андреевич, и мы не лыком шиты».
— Сочиняет, — сказал он негромко и, не подни-
мая головы, повел взглядом на Лухманова. Помолчав,
добавил: — Уважаю сочинителей. — И, вздохнув, по-
вернулся со спины на бок, лицом ко мне, и назида-
тельно попросил:—Не читай старую, она что съеден-
ный обед... — Он достал из-под подушки тетрадку
в клеенчатом черном переплете и, протянув ее мне,
смущенно, но не без гордости предложил: — Лучше
прочти вот это. Правда, я свои мысли записывал
в блиндаже, чтобы не думать о том, что меня могут
убить. — Вручив тетрадку, Елизаров тут же опять лег
на спину, натянул одеяло до подбородка, умолк и
остановил острый взгляд на потолке.
Я открыл тетрадку; на ее титульном листе четко
конторским почерком написано: «Мысли и добавле-
ния к «Соннику» мещанина города Белёва Павла Пет-
ровича Елизарова». Я откинул титульный лист и стал
читать.
«19 августа 1914 года. Я, как последняя буква
в алфавите, жил на конце города, в крайнем домиш-
ке, который так покосился от старости, что вот-вот
загудит в ров, в темный и жирный бурьян. Теперь,
с 19 августа, живу на фронте, чужую кровь проливаю,
а потом придет и мой час — какой-нибудь немец или
австрияк прольет мою. И мы станем квиты. А пользы
в этом грязном и подлом деле нет ни ему и ни мне.
10 сентября 1914 года. Перед боем был мо-
лебен. Полк стоял хмуро на коленях. Священник с во-
роной бородой, с длинным красным носом и глазами
жулика, такой ледащий, окунал березовый веник в кон-
ское ведро с мутной водой и кропил ею солдат. Я мо-
лился недалеко от него, а потому был мокр насквозь
от святой воды, будто стоял под проливным дождем.
А может, я был мокр от слез? Точно не знаю. Да мы,
рабы божии, в мертвое верим, а живое сметаем
с земли. На опушке леса крайние деревья были опа-
381
лены или огнем снарядов, или лучами летнего солнца.
Казалось, и они молились и плакали.
13 сентября 1914 года. Пока отец не поймет
пота жизни, то и сын его не сделается разумным; бу-
дет лодырем и бандитом. При электричестве, думаю,
не будет вшей, блох и клопов. Хорошо бы и не было
помещиков и купцов. Будем жить по одну борозду, все
болота осушим. А что родится на них? Не знаю. По-
сеем — увидим.
8 декабря 1914 года. Нам не надо клюквы,
а побольше гречневой каши и сала».
Я улыбнулся и откинул страницу.
«9 декабря 1914 года. Теперь мне ничего не
надо, только быть бы сытому и одетому, получить бы
могилу индивидуальную, по моим размерам, — не
хочу лежать в общей куче — в братской. Тесноты не
терплю, да и ужасно боюсь ее».
Я отбросил страниц тридцать, не читая.
«18 марта 1917 года. Добавление к книге «Сон-
ник», — прочел я и откинул страницу.
«Анархиста видеть во сне — неприятность для
буржуа; для крестьянина — падеж скота; для рабоче-
го— сплетни.
Капиталиста видеть во сне — счастье для по-
мещика; для крестьянина — новое знакомство; для
рабочего — пустые разговоры.
Министра труда видеть во сне — для торгов-
ца быть эксплуататором; для крестьянина — прибыль;
для рабочего — награда или наследство.
Военного министра видеть во сне — беспо-
койство для капиталиста; для крестьянина — убытки;
для рабочего — провести день в бездействии.
Коммуниста видеть во сне — для помещика и
капиталиста смерть родственника; для крестьянина —
утешение; для рабочего — дорога в рай.
Милиционера видеть во сне — неприятность
для капиталиста; для крестьянина — приятный слух;
для рабочего — скука.
Эсера видеть во сне — для помещика — приоб-
рести новое поместье; для крестьянина — быть кула-
ком; для рабочего — заболеть лихорадкой.
382
Прокурора или судью видеть во сне — ра-
дость и богатство для капиталиста; для бедняка —
попасть в общество жадных людей; для рабочего —
быть осмеянным.
Церковь видеть во сне —для капиталиста и по-
мещика— спокойствие, спокойная семейная жизнь;
для крестьянина — примирение с врагом; для рабо-
чего — пустой сон.
Меньшевика видеть во сне — для капиталиста
и помещика — масленица с блинами и зернистой
икрой; для буржуа — ложный страх; для рабочего —
тропическая лихорадка.
Эксплуататора видеть во сне — для торгов-
ца— неприятность; для крестьянина — предстоит дать
взятку; для рабочего — быть голодным в последую-
щий день.
Земского деятеля видеть во сне — для по-
мещика и капиталиста — неожиданный выигрыш или
благоприятное благополучие в жизни; для крестьяни-
на— быть в панике; для рабочего — болеть инфлюэн-
цей.
Выставку видеть во сне — тоска для капитали-
ста; для торговца — пустой сон; для крестьянина —
печаль; для рабочего — запеть петухом.
Ярмарку видеть во сне — забота для торговца;
для крестьянина — разорение; для рабочего — быть
сильно пьяным; для мещанина — потерять совесть.
Город видеть во сне — воспоминания и разгово-
ры о прошлом для торговца; для крестьянина — бед-
ность; для холостого рабочего — женитьба; для же-
натого рабочего — колотушки от жены.
27 марта 1917 года. Мы — кузнецы. Кузнец
кует. Он цепи кует. Он же кует и свободу. Крестьянин
труд свой прикладывает к земле, чтобы голодным
быть. Чернорабочий чистит клозеты за богатыми. Из-
виняюсь, что о клозетах упомянул в дни Временного
правительства. Упомянул только потому, что они —
мой больной вопрос: я до войны выгребал золото из
них».
Я закрыл тетрадку, глянул на соседа. Из-под края
383
серого одеяла он косил синим горячим глазом на
меня. «Сумасшедший», — подумал я.
— Как, интересно, а? — спросил Елизаров и сбро-
сил одеяло с лица.
— Занятно, — ответил я, подавая рукопись ему.
— Зачем же? Ты, Ананий Андреевич, дочитай мои
записки до конца. Как прочитаешь, тогда я возьму их
у тебя.
— Я могу, Павел Петрович, потерять тетрадь. Хра-
нить, сам знаешь, чужую вещь трудно в казарме. Она
может пропасть... Ее могут использовать на цигарки.
Возьми.
Елизаров насупился, неохотно взял записки от меня
и спрятал их под подушку, натянул край одеяла на
голову и стал насвистывать какую-то унылую песенку.
Мне стало жалко его. Я мягко сказал:
— Я еще раз, Павел Петрович, возьму рукопись
у тебя и внимательно прочту.
Елизаров не ответил. Он тихо насвистывал. В его
свисте слышалась тоска и жалоба на одиночество.
Я поднялся с койки, прошел к нему, сунул руку под
его подушку, взял тетрадку и направился к двери.
Лухманов нагнал меня, спросил:
— Ананий Андреевич, куда?
— Душно. На воздух.
— Возьми в компанию.
— Стихами мучить не будешь?
— Нет.
— Тогда идем.
XIV
Я и Лухманов вышли из казарменного двора на
улицу и задержались в трех-четырех шагах от калит-
ки. Светило безоблачное небо. По тротуарам посту-
кивали и шуршали шаги прохожих. Солдаты и штат-
ские то входили в калитку, то выходили из нее.
— В Таврический? — нарушил молчание Лухманов.
— Хотелось бы повидать Ямалетдинова, — прого-
ворил я.
384
— Этого орла надо ловить или рано утром, или
поздно вечером.
— Да. Сейчас, пожалуй, бесполезно идти к не-
му,— согласился я.
— Ананий Андреевич, идем к сестре Иванов-
ской,— оживляясь, предложил Игнат Денисович.—
Она дома и будет рада...
— Она, думаешь, не дежурит сегодня в лазарете?
— Да. Я это точно знаю.
— Видел, что ли, Нину Порфирьевну?
Лухманов покраснел. Его зеленоватые глаза за-
блестели. Полные губы осветились смущенной улыб-
кой.
— Письмо получил, — признался он. — В трамвае
дам прочесть. Очень приглашает.
Разглядывая приятеля, я не ответил. Он помолодел
от письма Ивановской. Я вспомнил последнюю встре-
чу мою с Серафимой Петровной, свой гнев, и мне
стало не по себе. И мое горе вблизи счастья друга
сильнее надавило на сердце, как бы взяло его в кле-
щи. Я не мог видеть счастливого лица Лухманова и,
завидуя ему, опустил глаза.
Мы доехали в трамвае до дома, в котором жила
Нина Порфирьевна Ивановская. Остановились у подъ-
езда и не решились подняться на третий этаж — было
рано, а нас приглашали к семи часам вечера. Дом был
угловой, и похож он на отплывающий корабль. И этот
дом мне не понравился, а главное — он навеял на
меня грусть, пока я стоял перед ним и разглядывал
его.
— Придется зайти в трактир, — предложил я чуть
насмешливо, — будем в нем тянуть чай до положен-
ного времени.
— Походим по площади, вокруг Исаакия, — пред-
ложил уныло Игнат Денисович.
— Если тебе не жалко казенных сапог, ходи.
— А тебе жалко?
— Нет, но я знаю, что мне, если разобью эти,
новых не дадут. Да и ноги жалко.
— Там есть скамейки... можно отдохнуть.
13 С. Малашкин
385
— На площади? Не видел ни одной. Думаешь, что
сторожа сегодня поставили их для нас?
— Поднимемся на колокольню Исаакия, поглядим
сверху на Петроград.
— Не полезу.
— Почему?
— Очень высоко. Да и скучно смотреть сверху.
Не люблю.
— Неприятно?
— Да. Люди кажутся козявками. А меня тянет
вниз... Я могу прыгнуть с нее и разбиться.
Несмотря на уговоры Лухманова, я все же отказал-
ся и сказал, что подожду на площади. Он махнул
рукой и отправился один. Женщины и мужчины, дети
и солдаты беспрерывно переходили площадь. На углу
сквера задержалась группа солдат и матросов. Эти
молодцы постояли немного, поговорили о чем-то,
перешли площадь и полезли один за другим на коло-
кольню. Матросы и солдаты были как на подбор, пле-
чистые, рослые, с бойко-веселыми глазами. Солнце
светило ярко и грело, — весна стояла в разгаре, заме-
чательная весна! В парке зеленели деревья, каменная
мостовая лоснилась и отражала, если приглядеться
пристально к ней, голубоватые искорки неба, блики
лучей. Окна домов, выходившие на солнечную сторо-
ну, то и дело вспыхивали то розоватым, то золоти-
стым огнем, — так били лучи солнца в стекла и перели-
вались пламенем на них, принимая разную окраску.
Я сел на край тротуара, спиной к Исаакию. С Гоголев-
ской и Почтамтской доносились шум и звон вагонов,
машин, грохот грузовиков и легкий звонкий перестук
копыт, шипенье резиновых шин, сверкание колесных
спиц. Все это напоминало музыку струнного оркестра,
своеобразного и дикого, и я невольно вспомнил сим-
фонии Скрябина, которые не раз, когда я жил в Мо-
скве и учился в университете Шанявского, перед
войной, слушал в квартире композитора, в его рабо-
чем кабинете. Я познакомился со Скрябиным в Тре-
тьяковской галерее, у картины Врубеля «Пан». По
аллеям Александровского сада прогуливались люди
разного сословия, — я видел сквозь железную решет-
386
ку пестрое мельканье женских и мужских, штатских
и военных костюмов и нарядов. Старик с длинными
седыми усами, с кривыми робкими ногами, обутыми
в суконные опорки, держа за бечевку облако разно-
цветных— синих, красных, голубых и зеленых, мали-
новых и белых — шаров, пересек площадь. Облако
шаров колыхалось прозрачно и цветисто над ним,
рвалось на бечевке то кверху, то в стороны. Полная,
в сером платье и в широкополой соломенной шляпе
дама поравнялась со мной и, замедлив шаги, внима-
тельно, как орлица в сидящего зайца, впилась длин-
ным взглядом в меня. В ее узких карих глазах были
любопытство, удивление и какая-то великая жадность.
Я даже испугался немножко и подумал: «Что этой по-
линялой, одутловатой красавице надо от меня? Нет,
это не орлица, а скорее ворона, да притом же злая».
Даму, видно, восхитили мой крошечный рост и кудре-
ватая борода. Не дойдя до площади, она вдруг реши-
тельно и круто повернула ко мне. Ее круглая физио-
номия, украшенная узкими, лисьими глазками и
острым подбородком, на котором темнела бородавка
величиной в кедровый орех, катилась, как колесо, на
меня, горя застаревшим румянцем щек. Я не поспел
подняться с кромки тротуара, как она всем корпусом
нависла надо мной, еще пристальнее разглядывая мое
лицо и бороду.
— Я художник, — представилась взвизгивающим
голосом дама. — Мне чрезвычайно, солдатик, понра-
вилось ваше лицо. Я могла бы написать ваш портрет.
Вы очень, скажу я вам, похожи на одного... — Она
запнулась, но не отвела пристального взгляда от мое-
го лица. — Понимаете, на одного философа.
Я подумал: «Хотела сказать, что я похож лицом
на Сократа. Она не назвала этого имени только пото-
му, что оно для солдата — пустой звук».
— Вы, сударыня, можете рисовать с меня не толь-
ко Сократа, а и Платона, если я немножко порасправ-
лю бороду и сгоню морщины со лба. А когда срежу
бороду и останусь при усах, можете сделать портрет
Ницше или Максима Горького, — сказал я чуть на-
смешливо, не вставая с тротуара. То, что я не встал
387
перед дамой, было, конечно, невежливо с моей сто-
роны. Признаюсь, я остался сидеть только потому,
что не решился показать ей свой маленький рост.
Словом, смалодушествовал. Вздохнув, я с сожале-
нием добавил:—Сударыня, вот для портрета Канта я
не смогу позировать: у него острый подбородок и
череп совершенно другого строения, чем у меня.
Щеки художницы приняли клюквенный цвет, зрач-
ки ее узких глаз расширились от удивления. Она, как
заметил я, чрезвычайно растерялась, смутилась, а мо-
жет быть и обрадовалась тому, что может с солдатика,
похожего на лешего, написать несколько портретов;
а может, она пришла в удивление оттого, что солдатик
оказался кем-то другим, кто знает древних и совре-
менных философов.
— Простите, я обратилась серьезно, — взвизги-
вающе проговорила она, и так громко, что я сообра-
зил— дама глуховата. — Не примите мое предложе-
ние за шутку, — опять взвизгнула дама, и ее немоло-
дое лицо стало еще более красным и блестящим, как
бы атласным.
— Именно, именно, сударыня, я так и понял ваше
предложение, — успокоил я громко ее и, подумав
немного, перешел к делу, чтобы отвязаться от нее: —
Сударыня, где вы живете? Когда прикажете заглянуть
к вам?
— Да когда вздумаете. Чем скорее, тем лучше,—
прокричала она и тут же подсластила: — Я заплачу
хорошо.
— Благодарю, сударыня! — воскликнул я. — Сол-
дату всегда деньги нужны!
Дама с поспешностью открыла портфелик, взяла
записную книжку, написала адрес, вырвала листик из
книжки и подала мне, прокричав отчетливо:
— Вот. Заходите. Как ваше имя, отчество и фами-
лия?
Я представился, не вставая с тротуара. Дама запи-
сала в книжечку. Мы любезно, как старые знакомые,
откланялись, улыбаясь друг другу. Дама зашагала от
меня, не оглядываясь. Сидя на тротуаре, я два раза
кивнул почтительно ее широкой спине и еще более
388
широкому заду в длинной серой юбке, поднимавшей
пыль с глянцевых камней. Я достал платок из карма-
на и вытер пот со лба. Дама пересекла площадь,
дошла до угла Почтамтской и затерялась в пестрой
толпе. Думаю, она не поверила мне, что я приду к ней.
Положив локоть правой руки на колено, я подпер
ладонью правую щеку и полузакрыл глаза. Задумал-
ся. Я чувствовал, как солнце пригревало мне спину.
Его приятное тепло проникало в меня и успокаивало.
Я не заметил, как заснул. Игнат Денисович разбудил
меня. Я неохотно поднялся с тротуара. Солнце уже
не грело горячо — оно спряталось за дома. В возду-
хе— прохлада. Легкий озноб пробегал по моему
телу, и я слегка постукивал зубами.
— Не стыдно тебе, Ананий Андреевич, спать на
тротуаре? Люди проходят мимо, а ты, солидный муж-
чина, спишь... Наверно, и офицеры проходили? — рас-
пекал тихо Лухманов.
— И проходили, хотя я и не видел. Так что ж, что
проходили? Теперь честь не отдают... — прикрикнул
я на приятеля. — Завтра лучше прочти лекцию о том,
как надо мне вести себя.
— Мог бы побыть в сквере, на скамейке... или
у памятника Николаю Павловичу. Эко как он, герой,
за прадедом торопится!
— И совсем не торопится, а завидует ему.
— Мог бы пойти в Александровский сад.
— Замолчи! — попросил я уже сердито. — Надоел
ты, Игнат Денисович, мне!
Лухманов сразу осекся, с недоумением поглядел
на меня и, ничего не сказав, свернул в сторону.
Я последовал за ним.
XV
У Нины Порфирьевны Иваковской были гости —
девушки, студенты и офицеры. Она познакомила нас
с ними. В огромной и отлично меблированной комнате
было светло; вдоль стен стояли в белых чехлах кресла
и диван; в левом углу сверкал черным лаком рояль;
389
за ним — красного дерева шкаф, полки которого пес-
трели синими, коричневыми и черными корешками
книг. Посреди комнаты — обеденный стол, накрытый
суровой парусиновой скатертью. На стене, над дива-
ном, портрет какого-то архиерея с длинной белой бо-
родой и круглыми глазами. Нина Порфирьевна в чер-
ном шелковом платье выглядела юной и легкой. На
ее пухлых, свежих щеках румянец, темно-карие глаза
разливали ласковое сиянье, — было заметно, что она
рада гостям. Лухманов разглядывал гостей, прислу-
шивался к их разговорам. Стал прислушиваться и я, —
почему не послушать речи образованных и интелли-
гентных людей?
— Я ничего не понимаю! — воскликнул студент,
худенький, с узким лицом, и его бледно-синие глаза,
словно промытые в щелоке, задержались на мне, как
бы дивясь: «А это еще что за борода? Как она зате-
салась в нашу среду?» Потом он скользнул ими по
одутловатому лицу Лухманова и (Лухманов, как заме-
тил я, не понравился ему) резко обратился к собрав-
шимся:— Что ж, будемте слушать Якова Осиповича?
— Конечно, — подхватила весело Нина Порфирь-
евна и, взглянув на меня и Лухманова, пояснила: —
Яков Осипович только что из армии, с рижского фрон-
та. Мы попросили его рассказать нам о событиях на
фронте. Надеюсь, что и вы, Игнат Денисович, послу-
шаете?
— С удовольствием, — проговорил с бледной
улыбкой Лухманов.
— А вы, Ананий Андреевич? — остановив сияющий
взгляд на мне, спросила Нина Порфирьевна.
— Я всегда, сестрица, как вы знаете, люблю слу-
шать,— ответил я с почтительной поспешностью.
— Яков Осипович, — улыбнулась мило хозяйка,—
продолжайте.
Широкоплечий, с черными, чуть навыкате глазами
и черными пышными усами, капитан загудел хрипова-
тым басом:
— Я ничего не могу больше прибавить к своему
сообщению. Теперь я настроился слушать вас. Хочу
знать, господа, о том, что происходит в Питере. Да и
390
о событиях Февраля... услышать от очевидцев, — и
он откинулся картинно к спинке кресла.
Другой офицер, сидевший за круглым столиком и
рассматривавший с глубокомысленным видом рисун-
ки в журнале «Лукоморье», поднял голову, и его рез-
кий серый взгляд остановился на Якове Осиповиче.
В уголках его тонких губ, похожих на сонных дожде-
вых червей, вспыхнула лукавая улыбка и тут же по-
меркла. Лицо у этого поручика приятное, особенно
в те минуты, когда он не улыбался и губы его были
плотно сжаты. Этот офицер ни разу не взглянул на
меня и на Лухманова, даже смотрел в сторону, когда
я здоровался с ним. Для него мы как бы не сущест-
вовали, и руку он, как почувствовал я, подал не нам,
а кому-то другим, равным по положению ему. В при-
хожей послышался звонок. Иваковская бросилась ве-
село на него. Вошли шумно новые гости. Девушки,
стоявшие у среднего окна, скользнули легко в угол,
к книжному шкафу, и уселись в кресла. Дверь широко
открылась, и на пороге показался толстый, рыжебо-
родый, в зеленой тужурке с ясными пуговицами сту-
дент. Его рот был приоткрыт, и из-под полных, сочных
губ сверкали ровные, ослепительно белые зубы, он
беззаботно и весело улыбался. Он напомнил мне
своей наружностью Ноздрева, каким я его знаю по
рисункам Боклевского. Правда, у студента немножко
была гуще и светлее борода. Он громко и восторжен-
но поздоровался со всеми. За ним вошли еще два
студента и три девушки в одинаковых пепельно-голу-
боватых платьях. Было видно, что молодые люди, во-
шедшие за первым студентом, более серьезны и име-
ли другой характер. Так мне при взгляде на них по-
казалось. В гостиной опять стало шумно и весело.
Иваковская, приняв новых гостей, еще больше похо-
рошела. Зато, как заметил я, Лухманов сильно по-
тускнел: он не ожидал, что у нее соберется столько
гостей. А когда светлобородый, улыбающийся сту-
дент, открыв еще шире рот и показывая удивительно
роскошные зубы и выпучив карие глуповатые глаза,
изобразил буйную радость на лице и рванулся к Нине
Порфирьевне, Лухманов окончательно пал духом и
391
скис. Потирая руки и похохатывая, студент обнял за
талию хозяйку, поцеловал ее в розовую щеку так
громко, что звук его поцелуя прозвучал, как выстрел
из пистолета.
— И мы нагрянули... Простите, Ниночка, что за-
поздали. Чай, Ниночка, будет?—спросил он, все еще
держа руку на талии хозяйки и заглядывая смеющи-
мися и вытаращенными глазами в ее слегка смущен-
ное и раскрасневшееся лицо.
— Обязательно, Алешенька, — отойдя от студен-
та, ответила Нина Порфирьевна. — Будет чай и пе-
ченье. .. и еще кое-что, конечно, будет.
— И водочка, разумеется, будет, — прибавил ка-
питан и самодовольно погладил усы, кося глазом на
хозяйку.
— Великолепно, Ниночка! — воскликнул Алешень-
ка.— И мы позаправимся. Свобод в отчизне стало
много, а пищи мало! Мы изрядно проголодались! — и
он, потирая ладони, громко рассмеялся.
— И это «великолепно» вы, Алексей Павлович,
должны сказать мне, а не Ниночке, — заметил теа-
трально капитан и выпятил широкую, с георгиевским
крестом, грудь.
— С фронта привезли... позаботились. Покорней-
ше благодарим за такую заботу, — отчеканил с тор-
жественной веселостью высокий и сутулый, похожий
на состарившуюся цаплю, студент, сидевший у рояля
и перебиравший ноты.
Среди девушек послышался легкий смех, воскли-
цания:
— Нет, Ниночке! Мы ее гости!
— Она хозяйка, и ей это «великолепно».
— Алеша, не говори «гоп», пока не переско-
чишь!— крикнул сухой и ладный, в чистеньком синем
мундире, с белесыми очами и острым крючковатым
носом студент, — когда выпьем, тогда...
Опять послышался смех, и в нем затерялись по-
следние слова ладного студента.
—• Володя, «гоп» не обязателен, а перепрыгнуть
мы обязаны... Обязаны через обломки старого мира!
392
— Куда? В бездну? — спросил насмешливо пору-
чик.
— В царство братства и свободы, — прозвенел
бархатным, заливистым, вернее — каким-то кудрева-
тым тенорком Алексей Павлович и, открыв шире рот,
поглядел круглыми, сверкающими глазами на Володю,
а потом и на поручика.
Нина Порфирьевна, воспользовавшись начавшим-
ся разговором гостей, улыбнулась и выбежала из
комнаты. Встал и капитан с дивана и, выпятив грудь,
последовал за нею. Проходя мимо Лухманова, лицо
которого было мрачно от ревности, он громко ска-
зал Володе:
— Иду, Кротов, помогать прекрасной хозяйке, —
и скрылся за дверью.
— Брось, Алешка. Эти братство и свобода пустая
брехня. Ты никогда через обломки старого мира не
перепрыгнешь: силенок не хватит. Да-с! Да и нет ни-
каких обломков, а есть только, черт возьми, одна
наша подлейшая глупость. Вот через нее-то надо бы
перескочить... — возразил Кротов и, положив левую
ногу на правую, откинулся назад. — Мир вечно молод,
и ему нет никакого дела до бестолковой людской
возни. Пойми же ты, Алешка, это!
Офицер с узким лицом закрыл журнал «Луко-
морье», брезгливо отодвинул его от себя и пристально
поглядел на ладного студента.
— Не верите в силы революции! — кольнул ехидно
студент, сидевший у рояля. — Чушь несусветную по-
решь, Кротов!
— Верно, Сергунька! — звонко, словно звякнула
крупной серебряной монетой о медный поднос, крик-
нула полная и скуластая девушка в синей юбке и
белой батистовой кофточке.
Услышав звонкий голос, я поднял глаза и глянул
туда, откуда прозвенел девичий голос. Среди гостей
я заметил Петеньку Чаева и Феденьку Раевского и
немножко, признаюсь, удивился и растерялся. «Как
это они, мои земляки, попали к Иваковской? Неужели
знакомы с нею?» — подумал я. Петенька Чаев сидел
в кресле между двумя девушками; из синевы и розо-
393
вости их платьев, пышных причесок и их юности он
выглядел старообразно и был похож на состаривше-
гося волка. Его мутно-свинцовые глаза нелюдимо
поблескивали с бледного, как бы вылепленного из
алебастра, круглого лица. Петенька Чаев, казалось, не
замечал меня, разговаривая хриповато-приглушенным
голосом с полной рыжеволосой девушкой в коричне-
вом платье и с лорнетом в руке, украшенной толстым
браслетом и перстнями. Она то и дело поднимала
лорнет к близоруким ореховым глазам и пристально
всматривалась в его жирное лицо. На ее полных крас-
ных губах, чуть приоткрытых, то вспыхивала насмеш-
ливая улыбка, то гасла. Она, как заметил я по выра-
жению лица Чаева, чувствительно щипала своими
фразами Петеньку, и он от каждой ее фразы ежился,
вскидывал круглую белобрысую голову, пучил мутно-
свинцовые глаза на нее и невразумительно хрипел,
словно обжигался манной кашей.
— Людмила, не дразни этого бурбона, а то он
укусит тебя, — проговорила довольно громко тонкая,
высокая, в платье стального цвета, остроносая и
плоскогрудая девушка.
Людмила засмеялась и опустила лорнет. Засмея-
лась и высокая, плоскогрудая девушка; она резко
поднялась, подхватила под руку Людмилу и потянула
ее за собой. Смеясь, они проследовали в другой
конец просторной комнаты, сели на диван недалеко
от меня.
Феденька Раевский был в новеньком военном
мундире, украшенном погонами поручика; в этом
мундире он был похож на изящную, хрупкую золоти-
сто-зеленую фарфоровую статуэтку; его сапоги зер-
кально поблескивали, поблескивали так, что в их голе-
нищах и головках отражались ножки стульев, кресел
и резвые ноги девушек, проходивших мимо него;
его лицо — свежо, выбрито и в меру розово; на его
фоне черные усики казались наклеенными; и Федень-
ка, как и Петенька, не замечал меня. Он, когда я
вошел с Лухмановым, что-то писал за круглым сто-
лом в толстый альбом Иваковской и не обратил ни-
какого внимания на мой общий поклон и на поклон
394
Лухманова. «До чего Феденька Раевский важен. Вы-
полз ли он в вожди купеческого сословия, как мечтал
в Н. пять лет тому назад? — подумал я. — Подойдет
ли он ко мне, когда увидит меня? Увидит и не при-
знает? Он, Феденька, так щепетилен, влюблен в себя
и так расфранчен, что не решится подойти к солдату,
хотя он делился в городе Н. с ним своими трескучими
черносотенными идейками...» Мои размышления о
Раевском оборвал Петенька Чаев хриповато-лающим
голосом:
— Кротов, ты не веришь и в грядущего хама? —
И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Хам уже вы-
шел на улицы, громыхает сапожищами и шлепает
лаптями, поднимается по мраморным лестницам двор-
цов, по которым восходили и спускались только мы,
избранные и достойные.
Студенты и офицеры поддержали Чаева:
— Прет во дворец, к власти.
— Питер уже не наш, а стал Петроградом рабочих
и солдатни.
— Словом, дожили! Чернь поднялась на поверх-
ность жизни и подмяла нас, людей культуры!
— Не падайте, господа, духом. Мы эту голытьбу,
разгулявшуюся на революционном празднике, в два
счета согнем под каблук и придавим!
— И Питер очистится от рабочих и солдатни. Он
снова засверкает, как сверкал до революции.
— А я вот, господа, не верю!—покраснев, вос-
кликнула худенькая, черноглазая девушка в темно-
красном платье, которое шло к ее лицу и к тоненькой,
стройной фигуре. — Петроград будет принадлежать
тем, чьи предки строили его. Он будет городом рабо-
чих и солдат. Он уже стал их городом! — Ее щеки
ярче вспыхнули пурпуром, будто из ее сердца выплес-
нулся пламень, разлился по ее милому смуглому и
гневному личику.
Офицеры дико глянули на нее и замолчали. Пе-
тенька Чаев зашипел. Потом бешено, круглый, тол-
стый, вскочил и, открыв толстогубый рот, прохрипел:
— Девчонка, замолчите! Не лезьте с своим кури-
ным умом туда, куда вас не просят! — И его мутно-
395
свинцовые глаза неожиданно задержались на мне,
потемнели от ярости, рот открылся, и нижняя губа
отвисла, — он был в эту минуту похож и на жабу дре-
весную или на сову. Он узнал меня. Мне даже стало
страшновато под его выпученным вялым взглядом,
удивленно-презирающим. — Этот хам находится сре-
ди нас, — брякнул он и, чувствуя в себе невыносимую
ярость к этому «хаму», грузно плюхнулся на свое
место так, что затрещало кресло.
Я спокойно отозвался на его фразу:
— Он и там, где ваш папенька «благородно» на-
грабил десять тысяч десятин земли, делит его землю.
И вы, Чаев, никогда не увидите ее. Да, да! Лишившись
земли, вы действительно из хама превратитесь в омер-
зительное чудовище... и исчезнете навсегда из жизни.
Все это я проговорил спокойно и громко. Многие,
выслушав меня, сверкнули, как лезвиями ножей,
взглядами на меня, но ничего не возразили. Несколь-
ко минут стояла тишина, в ней было слышно тиканье
стенных часов да чье-то посапывание. Кто-то крякнул,
приглушенно рассмеялся и сказал:
— Пришел век вежливых разговоров.
Я погладил ладонью бороду, пожалев о том, что
грубо возразил Петеньке Чаеву и этим оскорбил не
только его, но, как заметил я, и остальных гостей, —
вероятно, и их земли, как и Чаева, в руках «хама».
«Не надо было бы мне связываться с ним, с этим мил-
лионером»,— проговорил я про себя, положил ладони
на край шахматного столика и принялся разглядывать
свои узловатые пальцы, словно я не видел их никогда.
Лухманов беспокойно озирался зеленоватыми глазами
по сторонам: он был немножко шокирован моими
словами. Петенька Чаев сутуло, как пришибленный,
сидел в кресле, злобно вращал глазами из-под беле-
сых бровей; я чувствовал, что он ненавидел меня.
Феденька Раевский выпрямился из кресла и, выпятив
грудь, проследовал через огромную комнату ко мне;
подойдя к шахматному столику, за которым я сидел,
он, как конь перед изгородью, остановился и с брезг-
ливой ухмылкой на красивом лице задержал бледно-
396
синий взгляд на мне. Я встал и, глядя прямо ему
в глаза, спросил:
— Федор Федорович, вы, кажется, что-то соби-
раетесь сказать?
— Ничего, — не ожидая вопроса, отрезал Раев-
ский, и по его розовому красивому лицу пошли белые
пятна: он волновался. — Я требую, чтобы вы и ваш при-
ятель оставили наше общество... Сейчас же ушли из
дома Нины Порфирьевны,— поправился он и сжал
кулаки. — Надеюсь, вы, Жмуркин, поняли меня?
— Уйдем мы, Раевский, тогда только, когда хо-
зяйка сама предложит нам. А вы для нас никто...—
ответил я чуть насмешливо, не отводя глаз с побелев-
шего его лица.
— Как стоите, когда с вами говорит офицер! —
прозвенел с трусливой свирепостью Феденька.
— Стою так, как нравится мне, — возразил я. — Вы
офицер, а я член Н. полкового комитета. Отправляй-
тесь на свое место, и сейчас же... Ведите себя, пору-
чик, прилично. Будете хамить — я сообщу в полковой
комитет вашего полка... и вас, в этом я глубоко уве-
рен, призовут к порядку.
Я собрался еще сказать несколько слов Феденьке
Раевскому, но не успел: вошедшая в комнату Нина Пор-
фирьевна Иваковская положила с ласковой предупре-
дительностью руку на мое плечо и твердо проговорила:
— Поручик, я слышала то, что вы бестактно ска-
зали Ананию Андреевичу. На каком основании вы по-
требовали от него и его товарища оставить мой дом,
общество моих гостей? Такого права я не давала вам.
Ананий Андреевич и Игнат Денисович, как и все со-
бравшиеся у меня, мои гости. Если вам, Федор Федо-
рович, не нравится быть в обществе Анания Андре-
евича и Игната Денисовича, я задерживать вас не
стану.
Лицо Феденьки Раевского горело, как факел, губы
мелко тряслись. Постояв мгновенье перед нами, Фе-
денька, как больно наказанный песик, засеменил
к своему стулу. Нина Порфирьевна скупо улыбнулась
и, вздохнув, снова вышла из комнаты. Я решил больше
не вступать в разговоры с гостями Иваковской.
397
— Старо, Чаев, все то, что вы говорите. Опоздали.
Мы уже давно слышали от паскудника Пирожкова
о грядущем хаме... А вы только теперь расслышали
шаги хама, обутого в лапти и солдатские и рабочие са-
поги. Да и Пирожков, будет вам известно, хамом на-
звал не мужика в лаптях, не рабочего в сапогах, а, ка-
жется, интеллигента, вот такого, как вы... как я,—
нарушил тягостное молчание Алексей Павлович. Про-
говорив это, он рассыпался заливисто-бархатным сме-
хом, сдвигая светлые, почти белые брови над перено-
сицей; его розовый нос вздернулся и сморщился — он
был не крупнее райского яблочка. — Не знаю, господа,
как вы, а я не боюсь этого хама. Да и хам ли идет?
Мне что-то не верится, — сверкая белыми зубами, со
смехом возразил Алексей Павлович.
— Алешка, ты, вероятно, большевик, вот поэтому и
не верится тебе, — заметила сухая высокая девушка и,
покраснев, стала поправлять складки черной юбки на
острых коленях. — А у Чаева папаша в Тульской гу-
бернии купец, имеет десять тысяч десятин земли, две
вальцовые мельницы на Красивой Мечи, а в Н. го-
роде — дома, магазины. А у тебя, Алешка, сколько
земли?
— Три аршина на кладбище. Да и то они пока не
мои.
— И мельниц нет?
— Нет и их, хотя в кармане гуляет ветер и мог бы
вертеть жернова, — рассмеялся Алексей Павлович.
— Земля и мельницы обязывают Чаева иметь тон-
кий слух. Имея такой слух, вот Он, Чаев-то, и расслы-
шал шаги хама.
Среди гостей движение. Восклицания:
— Марина, это грубо! Что с тобой? Чаев не против
свободы и братства.
— Но только бы не трогали мужики его имение,
мельницы и капиталы, — бросил Алексей Павлович и
пронесся по комнате от одной стены к другой и, скаля
зубы, остановился в нескольких шагах от меня. Я лю-
бовался его колоритной и беззаботной, веселой и на-
гловатой фигурой: он все больше походил на Нозд-
рева. — Марина, я не большевик — анархист.
398
— Это я по роже твоей, Алешка, вижу, что ты анар-
хист и... — девушка запнулась, побледнела от резко-
сти, которая, как заметил я, многих покоробила. Придя
в себя, она сказала мягче:— Пусть грубо, товарищи,
но зато правильно! Чаев до революции да и теперь не
видит настоящего хама.
— Марина, хочешь сказать, что мы не видим хама
в себе?
— Да, — отрезала Марина.
— Марина Александровна, вы считаете хамом отца
Чаева и других землевладельцев и промышленни-
ков? — спросил в чрезвычайной обиде Владимир, и его
глаза округлились, вот-вот вылетят из орбит, пока-
тятся и покатятся сверкающими шариками.
— А вы, Кротов, считаете хамом только тех, кто
гнет хребет и пухнет от голода, — метнула девушка
пронзительный взгляд на Кротова и отвернулась от
него.
— Нет, вы, Марина, не отвлекайтесь от прямо по-
ставленного вопроса, — побагровев, проскрежетал
Чаев. — По-вашему выходит, что хам — мой отец и я?
— Не придирайтесь, Чаев. Марина ответила вам и
всем нам ясно... Какого вы ждете от нее еще ответа?
Следующей пощечины? — засмеялся заливисто Алек-
сей Павлович.
— Чаев, постарайтесь сами вдуматься в свои во-
просы и ответить на них. Подумайте! — посоветовала
с язвительной улыбкой Марина.
XVI
Такой спор, начавшийся среди интеллигентной мо-
лодежи, меня чрезвычайно поразил. От некоторых
студентов и офицеров попахивало водкой, — они уже
успели где-то хватить... И водка горячила их, развя-
зывала языки и делала их острыми и грубовато-рез-
кими. Один Раевский сидел пришибленно: он принял
выговор хозяйки как оскорбление. Чаев поглядел зло
на Алексея, затем на Марину, развел руками и замол-
чал. Он поднялся с кресла и, заложив руки за спину,
399
прошелся и остановился у среднего окна, спиной к со-
бравшимся, и стал смотреть в окно, на площадь,
чтобы успокоиться. Толстая его шея была красна как
кумач, маленькие уши так горели, что на стеклах окна,
как показалось мне, отсвечивали их блики. Гости были
сильно смущены вступлением в разговор Марины,
молчаливой девушки, как мне сообщила о ней сидев-
шая подле меня ее подруга, — никто, видно, из них не
ожидал, что она так резко и грубо нападет на Чаева и
Кротова. Сын крупного фабриканта, Кротов сразу сту-
шевался: ему трудно было что-нибудь возразить
в свое оправдание Марине и Алексею, да и считал он
себя эсером и был на виду в этой партии. Поэтому он
благоразумно отошел от Марины подальше и подсел
к девушкам, сидевшим в креслах между роялем и
книжным шкафом. Беседуя с ними развязно и бойко,
он все же то и дело озирался на Марину.
— Володя, а вы трусите. .. Побаиваетесь Мари-
ны? — как бы читая в его белесых глазах, спросила
довольно смазливая, с пышной прической, девушка, не
принимавшая участия в беседе Кротова и ее подруги.
Владимир вздрогнул и, не выдержав взгляда де-
вушки, потупил глаза.
— Я боюсь Марины? С чего это вы, Лиза, взяли? —
начал он после короткой паузы. — Я только сейчас,
к сожалению, узнал, что она большевичка, — пробор-
мотал он тихо.
— Признайтесь, Володя, что вы и подошли к нам
только потому, чтобы не услышать от Марины о своем
папаше то же самое, что она сказала и Чаеву, — как
бы не слыша бормотания Кротова, произнесла отчет-
ливо Лиза и спросила: — Угадала, а?
Кротов криво улыбнулся и не ответил на вопрос
Лизы. Девушка, как заметил я, и не ждала его ответа.
Она гордо поднялась, подошла к Марине и села подле
нее. Чаев резко отвернулся от окна и, сложив руки на
груди, громко, в страхе, словно к его толстой красной
шее поднесли нож, прокричал:
— Марина Александровна, я лично видел, как сол-
даты закололи на второй день «бескровной револю-
400
ции более шестидесяти офицеров в Н. полку. Скажи-
те, это не начало царствования хама?
— О гибели офицеров я ничего не знаю. Возмож-
но, и было в каком-нибудь полку. А может быть, эти
офицеры и были достойны этого. Скажите вы, сколько
погибло от голода и непосильного труда крестьян на
полях вашего папаши? Убеждена, что немало. Сотни,
тысячи! Почему вы заговорили об офицерах, а не
о крестьянах?
— Их никто не убивал, — огрызнулся Чаев, багро-
вея: он не ожидал от девушки такого ответа и такого
вопроса. — Они сами передохли! — рявкнул он. —
Чем меньше их будет, тем лучше!
Многие из гостей Нины Порфирьевны нахмурились
от циничных слов Чаева и опустили глаза, хотя и боль-
шинство из них в душе были согласны с ним.
— Не могу говорить, Марина, спокойно с вами! —
крикнул Петенька и весь так и затрясся рыхлым телом,
махнул рукой и обратился к поручику, сидевшему не-
подвижно и молчаливо у круглого столика:—Вален-
тин Харитонович, что скажете вы, как представитель
офицерства?
Поручик всколыхнулся, его узкое лицо оживилось и
болезненно улыбнулось.
— В данное время я не согласен с вами, Петр Ива-
нович.
— Не согласны? Разделяете взгляды Марины Але-
ксандровны?— спросил в чрезвычайном удивлении
Чаев. — Не ожидал... не ожидал от офицера, зовущего
нас под знамя Корнилова!
— Простите, Петр Иванович, что я разочаровал
своим ответом вас. Не сердитесь, пожалуйста, — про-
говорил любезным тоном поручик, и его лисьи глаза
зажглись и озарили его лицо так, что оно стало холод-
ным, как бы мраморным. — Да я и не кадровый, как
вы знаете, офицер, а студент Юрьевского универси-
тета. Это время, переживаемое частью культурной
России, пройдет, и скоро, и мы сойдемся с вами в мыс-
лях.— Он обвел зорким, лисьим взглядом слушателей
и внезапно умолк.
Раевский в знак согласия с ним мотнул головой.
401
Алексей Павлович закрыл рот, сильнее округлил ба-
раньи глаза и уставился на поручика. Володя, Лиза,
Марина и другие гости также устремили удивленные
взгляды на него и с каким-то беспокойством ждали,
что он скажет еще Чаеву. Лухманов нервно вскочил
с дивана. На его одутловатом оливковом лице появи-
лись слабые пятна румянца — от гнева. Ему очень хо-
телось, как заметил я, осадить офицера вопросом:
«И какое же, господин поручик, наступит такое время,
что вы сойдетесь в мыслях с помещиком Чаевым?»
Я подался к нему, взял его за руку и сильно потянул
книзу. Он недовольно обернулся в мою сторону.
— Молчи, — шепнул повелительно я, — и слушай.
Он побледнел, открыл рот, видно для того, чтобы
послать меня к черту, но, ничего не сказав, кивнул го-
ловой и со вздохом сел; его резкое движение никто,
кроме Валентина Харитоновича, не заметил.
— Не разочаровали, Валентин г Харитонович, а
прямо пришибли и придавили, — проскрежетал Чаев.
XVII
— Не собирался, Петр Иванович, пришибать вас, —
нарушил тишину с каким-то надрывом поручик. — Осо-
бенно вас, Петр Иванович, — повторил он громче и от-
четливее. — Надеюсь, что вы поймете меня. Офи-
церы, — Валентин Харитонович скользнул горящими
глазами по лицам собравшихся, как бы желая убе-
диться в том, все ли приготовились слушать, — офи-
церы, господа, — повторил он, — немало пережили на
фронте. К таким офицерам принадлежу и я. Таким
офицерам надо, конечно, высказаться. Правда, я не
оратор, но...
— Знаем мы, Валентин Харитонович, какой вы не
оратор... Отлично знаем! — послышался густой, соч-
ный голос. — Самого Маклакова заткнете за кушак!
Не однажды, извольте знать, слушал вас на студенче-
ских сходках и на собраниях.
402
— Петенька, помолчи, — попросил Валентин Хари-
тонович.
— У нас, поручик, два Петеньки — Струве и Чаев*
Называйте фамилию каждого, — заметила со смехом
рыжеволосая девушка. — А главное — они не похожи
друг на друга: один толстенький, другой тоненький.
Поручик не взглянул на Струве, но чрезвычайно
внимательно выслушал его похвалу. Когда Петенька
Струве кончил, поручик все с тем же надрывом стал
продолжать:
— Признаюсь, господа, я разучился на позиции
говорить. Среди огня и железа мой язык отяжелел,
стал неповоротливым, — пояснил он не без кокетства.
— Говорите так, как можете, — предложила чуть
насмешливо Лиза. — Разберемся. Знаю: и у офицеров,
прибывших с фронта, языки славные. Особенно у та-
ких, которые прибыли с линии огня только затем,
чтобы блеснуть своим красноречием и благодаря ему
пролезть к власти. Я немало видела их в Таврическом.
Они так поют, что, слушая их, тошнит.
— Это,. Лиза, не кадровые, — оборвал ее язви-
тельно Алексей Павлович. Он открыл рот и, показы-
вая ярко-белые ровные зубы, закатился бархатным
тенорком. — Это, — похохатывая, пояснил он, — офи-
церы военного времени, вчерашние учителя и сту-
денты.
— И я имею честь, как вы знаете, принадлежать
к ним, — пояснил почти сердито Валентин Харитоно-
вич.
— Известно, — фыркнула Лиза. — Курица не птица,
как говорят, а прапорщик не офицер. А вы, господин
поручик, не кокетничайте, говорите, а мы будем слу-
шать.
Реплика Лизы вызвала смех среди девушек, сидев-
ших между роялем и книжным шкафом. Захохотал и
Алексей Павлович, так, что даже схватился руками за
живот, согнул правую ногу в колене и, ударяя пяткой
лакового ботинка себе в ягодицу, перевернулся на
одной ноге. Засмеялись Марина и Кротов, конечно не
потому, что смешна была реплика Лизы «курица не
птица, а прапорщик не офицер», — эта поговорка на-
403
столько известна и избита, что вряд ли она могла вы-
звать такой, как я решил про себя, смех, — засмеялись
громко они потому, что увидели прыгающие от хо-
хота красные щеки, круглые и глуповатые глаза да
и всю фигуру, трепещущую, как на пружинах, Алек-
сея Павловича. Глядя на него, рассмеялся и я.
— Пожалуй, — озираясь на смеющихся, проскри-
пел поручик, — прапорщик не офицер. Но дело не
в этом! Я ведь все же офицер... Впрочем, отвечать
Лизе не стану. Господа, я согласен с Мариной Алек-
сандровной. Согласен не потому, что я сочувствую
большевикам. Нет, боже меня упаси!
— Не клянитесь. Мы это знаем!—проговорила
громко Лиза.
Поручик нахмурился, скривил рот улыбкой и сни-
сходительно сказал:
— Не перебивайте меня, неугомонная девушка.
Нет, нет! — прокричал он. — Я не большевик! Я согла-
сен в одном пункте с Мариной Александровной. Этот
пункт содержит в себе точную, обнаженную мысль.
— В словах Марины Александровны, Валентин Ха-
ритонович, нет и зародыша мысли. В них один разбой.
Грабь все, что плохо сейчас лежит, не охраняется за-
коном! — прокричал не своим голосом, а как бы бычь-
им Чаев.
— Не все, что плохо лежит, а награбленное! — по-
правила Марина. — Да, как знаю я, и у вашего папаши
никогда ничего не лежало плохо, особенно им награб-
ленное, а его было немало: треть Н. уезда крестьян
обобрал и пустил их по миру.
— Мысль эта, — не обращая внимания на реплику
Марины, отчеканил жестко поручик, — как понял я ее,
такова: молодым людям из интеллигенции, когда у них
душонка обывательская и трусливая, не следует про-
поведовать легкомысленно идеи равенства и братства.
Равенства и братства не может быть в этом мире,
а только там... Там, господа, мы все будем равны
перед богом!
— А здесь, под солнцем, вы не хотите быть рав-
ными?— смеясь, спросила Лиза.
404
— Не хочу, — отрезал твердо Валентин Харитоно-
вич.— Господа, если уж я проповедую крайние идеи,
то я и сам должен быть до конца верен им. Я никогда
не проповедовал таких идей, а над теми людьми, кото-
рые проповедовали их, я смеялся. А надо бы, господа,
не смеяться, а прямо в зародыше душить таких лю-
дей. К этому решению я пришел вот теперь, после
Февральской революции. Я решил только командо-
вать, повелевать.
— Было бы кем, — возразила Марина.
— И душить! — выкрикнул в каком-то исступлен-
ном ожесточении Чаев.
— Не сомневаюсь. На это вы способны! — возра-
зила Лиза.
— Люди должны быть свободны... и им не надо
никакого государства, — пролился тенорком Алексей
Павлович и ударил сильно кулаком по столу. — К чер-
ту всех командиров и повелителей! Да здравствует
свободная мать-анархия!
Услыхав тенор Алеши, Петенька Струве даже при-
вскочил в кресле, полуоткрыл рот и почесал затылок.
— Вот это да, — буркнул он, — если, пошли гос-
поди, начнется анархия, так ее можно схватить в один
момент за лапки — и в кулак, как божью коровку, и
растереть. А вот как Ленин и его подручные станут
у руля государства, так уж петля нам всем.
Поручик в это время, пока я прислушивался к бор-
мотанью Петеньки Струве, высказал уже немало рез-
ких мыслей по адресу тех болтунов, что проповедуют
безответственно перед «темным народом» идеи сво-
боды и братства.
— Рабочие и солдаты свергли царя и ничего не по-
лучили от такой победы... кроме Временного прави-
тельства,— продолжал Валентин Харитонович.
— И этого ему мало? — спросил в ярости Чаев.
— Господа, ну разве это не анекдот?! — не отвечая
Чаеву, вытянув шею с гусиной кожей, воскликнул па-
тетически поручик и тут же ответил:—Да, это анек-
дот, ужасный анекдот, а не революция! Вы разбудили
народ, вы убеждали его в течение какой-нибудь пар-
шивой сотни лет, что рай, в котором жили только мы,
405
находится на земле, а не на небе, во что он верил
две тысячи лет. Поймите, он хочет быть в земном
раю, и если вы, господа, этот рай не уступите сегодня
или завтра ему, так он возьмет вас за горло и выбро-
сит. А я прекрасно знаю, что вы этот земной рай не
уступите ему, хотя еще и болтаете на паршивых ми-
тингах о свободе и братстве! Рай вы, господа, оставь-
те ему на небеси! И это надежнее, господа проповед-
ники свободы и братства!
— Мы дали народу правительство с Керенским и
Чхеидзе! — крикнул Кротов. — Если этого ему мало,
так мы введем в него Чернова.
— Не пожалеете этого душку, — рассмеялась Ма-
рина.
— А что еще надо народу? Свободу он получил.
Получил и равноправие. Какого черта ему еще нуж-
но?!— выкрикнул в чрезвычайном раздражении Стру-
ве. — Если будет хорохориться это стадо, так все
обратно отберем!
Валентин Харитонович, не обратив никакого внима-
ния на слова Петеньки, задержал саркастический
взгляд на ладной и чистенькой фигуре Кротова и про-
скрежетал:
— Что ж, и Чернова повесят вместе с Керенским
и Чхеидзе... и немедленно отправят в небесный рай.
Алексею Павловичу понравились слова поручика,
и он, выкатив карие глаза и сверкая ослепительно бе-
лыми зубами, захохотал заливистым тенорком.
— Вот это да! Отлично и верно! На виселицу Чер-
нова и всех таких... как он... Да здравствует мать-
анархия!— И он в диком восторге подлетел к пору-
чику и хотел обнять его, но тот деликатно отстранил
его от себя.
Я и Лухманов слушали внимательно. Гости Нины
Порфирьевны Иваковской совсем распоясались и го-
ворили откровенно все, что лежало у каждого из них
на душе, все, что они не говорили на солдатских и
рабочих митингах, в Таврическом дворце и в других
общественных собраниях. От откровенных до цинизма
их разговоров у меня стало яснее в голове; я стал
лучше, кажется, разбираться в людях и в политических
406
событиях, которые с каждым днем росли, ширились
в Питере и во всей России, потрясая мир.
— Господа, — рычал обиженно поручик, устремив
пылающие глаза в пол, — я вам уже сказал, что я не
оратор. — Его лицо вытянулось и стало похоже на вол-
чье. — Я попросил бы вас, господа, не мешать мне за-
кончить. . .
Слушатели с любопытством и страхом смотрели на
него. Под взглядом поручика студенты и девушки пе-
рестали улыбаться и шептаться, насторожились, как
бы в ожидании какого-то жестокого несчастья.
— Социалисты и разные либералы не один десяток
лет долбили народу о равенстве и братстве, земле
и т. д. Мужики и рабочие вняли им. Да, вняли, черт
бы их побрал! — прокричал срывающимся голосом
Валентин Харитонович. — Взяли оружие, вышли на
улицы и стогны столицы и городов и победили. Не
спрашивая разрешения социалистов и либералов, они
повалили прямо к вратам земного рая. Социалисты и
либералы, давя и оттесняя друг друга, понеслись
в Таврический дворец, чтобы захватить министерские
кресла, царский пустующий трон и стать у руля госу-
дарства. Захватили, уселись, подняли железный на-
мордник, но надеть его не могут на рабочих и солдат,
мужиков и матросов: не даются... А тут еще при-
ехали Ленин и члены ЦК его партии, стали впереди на-
рода. Посудите сами, как тут не струсить этим болту-
нам! Они дрожат и храбрятся. Кричат во все горло
хором, скопом: «Осанна народу!», «Народ — богоно-
сец!» А народ, не внимая их сладкой и трусливой по-
хвале, отвечает им: «Убирайтесь к черту! Я сам хозяин
государства, хочу управлять им сам!» Социалисты и
либералы уговаривают его: «Куда тебе! Ты еще, сиво-
лапый, не дорос. Подожди столетья два-три». Надо не
так говорить людям власти, чтобы народ этот почув-
ствовал их слово, в котором бы заключались железо
и огонь, плаха и топор. Надо, господа, поставить дру-
гих людей у государственного руля, которые бы могли
твердо и спокойно повернуть его хотя бы на восемь-
десят градусов к средневековью.
407
— Мечтаете? Напрасно! Силы не хватит, господин
поручик! — не вытерпел Лухманов.
— Попробуем, а там видно будет! — отозвался
с неприятным скрежетом в голосе Валентин Харитоно-
вич и брезгливо посмотрел на Лухманова.
— Выйдет!—подхватил Чаев. — Выйдет, Валентин
Харитонович! В это мы верим!
— Не кричите, господин поручик! — послышался
насмешливый голос Алексея Павловича. — Не кричите!
Мать-анархия превратит вас с такой властью в поро-
шок!
— Я говорю, а не кричу, — возразил резко пору-
чик.— Мне противно видеть вас клоуном, Алексей
Павлович!
— А вы просто, господин поручик, дурак! Такие
речи мы и от Шульгина слышали. Это он вас нашпи-
говал такой бешеной окрошкой, и вот вы несете черт
знает что! — крикнул вызывающе Алексей Павлович.-
— Благодарю, — зловеще рассмеялся Валентин Ха-
ритонович.— Я не стал бы, как Шульгин, поздравлять
толпы со свободой, а про себя скрипеть зубами и гро-
зить им пулеметом. Да, да! Я сразу бы полыхнул кар-
течью по ним... по этим толпам! Господа, как офи-
цер, я заявляю вам, что выведу свой полк на Невский и
прикажу ему стрелять в тех социалистов, и либералов,
которые раззадорили зверя, выпустили его из старой
клетки, не приготовив ему новой, более крепкой, а те-
перь страшно испугались его.
— Позор! — крикнул возмущенно Кротов. — Стре-
лять надо в тех, кто зовет народ к анархии!
— Разбираться в этом сейчас нет времени!—от-
резал Валентин Харитонович. — И не станем разби-
раться: всех, всех под картечь, под пулеметный свя-
щенный огонь!
— Так могут, господин поручик, поступать только
подлецы!—прокричал Алексей Павлович, и лицо его
побагровело. — Да здравствует мать-анархия!
Поручик запнулся и выкатил глаза, словно взял
в рот ерша и он застрял в его горле. Затем он вы-
хватил из кобуры револьвер и бросился к Алексею
Павловичу. Молчавший все время сутуловатый студент
408
вскочил, метнулся к поручику и заслонил собою анар-
хиста. Алексей Павлович схватил стул и, держа над
головой, намеревался запустить им в голову Вален-
тина Харитоновича. Он, возможно, сделал бы это, но
к нему подскочил Кротов, повис у него на руке и в жи-
вотном страхе завопил:
— Алеша, Алешенька, успокойтесь! Это недопу-
стимо среди интеллигентных людей!
Поднялся и Лухманов, шагнул к поручику, но, огля-
нувшись на меня, сидевшего равнодушно на стуле, по-
жал плечами и остался на месте. Девушки вскрикнули,
выпорхнули из кресел и прижались к стене. Я разгля-
дывал с любопытством поручика и сутуловатого сту-
дента: поручик, тяжело дыша, вырывался из его рук,
а тот, упершись правым плечом ему в грудь и держа
крепко кисть его руки, из которой торчало в потолок
дуло револьвера, отжимал его дальше от Алексея
Павловича. Сидел неподвижно у стола только Чаев; его
широкое и рыхлое лицо уже не было в эту минуту по-
хожим на тарелку со сметаной, а как бы подернулось
сывороткой—так оно скисло от страха. Петенька
Струве, — он, вероятно, чрезвычайно испугался блуж-
дающего револьверного дула, — в одно мгновенье
скользнул под обеденный стол и, скорчившись, сидел
под ним, не подавая признаков жизни.
Но вот борьба закончилась: Алексей Павлович от-
дал стул Кротову и, вытирая красной ладонью пот
с багрового лица, прошелся и повалился на диван. Ва-
лентин Харитонович уступил в борьбе студенту и, тя-
жело сопя, опустился в кресло. Девушки начали при-
водить себя в порядок: смотрелись в зеркальца, пуд-
рили покрасневшие от страха носы, поправляли,
одергивали платья и кофточки, помятые в страшной
панике: ведь каждая из них, как и Петенька Струве,
думала, что пуля может попасть именно в нее, а не
в потолок. Только Марина и Лиза держали себя почти
спокойно. Щеки этих девушек были бледны, одни их
глаза светились темными огоньками. Воцарилась ти-
шина. Петенька Струве стал задом вылезать медленно
из-под стола. Девушки громко фыркнули. Рассмеялись
409
и студенты. Жестко ухмыльнулся Валентин Харитоно-
вич. Струве вылез и, тяжело дыша, выпрямился; ози-
раясь мутными глазками на смеющихся, он прогово-
рил всхлипывающим голосом:
— Господа, все живы? А я думал...
Громкий смех заглушил его слова. Он поднял руку
и пригладил на голове, имевшей форму тыквы, мыши-
ного цвета волосы, круто повернулся спиной к Марине
и Лизе и шлепнулся в кресло. Все чувствовали себя,
как заметил я, виновато и не знали, как замять скан-
дал. Петенька Струве кашлянул, потом достал платок
из кармана брюк и высморкался шумно в него.
— Так и никого не застрелили, Валентин Харито-
нович?— повторил он. — А следовало бы! В такое
общество я из мортиры бы выпалил. Ох, зря я под
столом прятался! Ну ладно, граждане! Хозяйка и ка-
питан пропали. Давно не показываются. Поросенка,
что ли, они там жарят? Может, уже в церковь вен-
чаться укатили, пока мы тут держали речи и хотели
стреляться? На столе ни закуски, ни вина, ни водки,
одно белоснежное поле! И только в моем воображе-
нии, господа, звякают бокальчики над ним!
— Да, да, Нине Порфирьевне ни слова о нашем
неприятном скандале!—поблескивая белыми зубами,
прозвенел бархатным тенорком Алексей Павлович и
обвел всех круглыми карими глазами, в которых уже
затухала ярость. — Да, да, граждане, ни одного слова!
Впрочем, у нас и ничего не случилось. Да и в жизни
нет пока ни социализма, нет и матери-анархии, —
пророкотал он, вскочил, повернулся на одной ноге и
тут же сел. — Одна какая-то только безобразная сля-
коть!
Поручик ниже склонил голову, на его узком волчь-
ем лице криво улыбались тонкие губы, над ними то-
порщились усы. Чаев на смех Алексея Павловича не
обернулся; не обратил он внимания и на смех деву-
шек, а только тогда, когда Алешенька сказал гостям:
«Граждане, хозяйке ни слова! Впрочем, граждане, ни-
чего и не случилось!» — он выкрикнул с каким-то осо-
бенно презрительным и бешеным отчаянием:
410
— А пошел ты, Алешка, к чертовой матери! Ты —
клоун!
Лиза сердито прикрикнула на Чаева:
— Замолчите! Что вы оскорбляете... Опять скан-
дал хотите устроить? — И она взяла пухлую книгу со
столика и, замахнувшись ею, пригрозила:—Вот хвачу
по вашему темени «Преступлением и карой, подвигом
и наградой» социолога Сорокина, так вы сразу поум-
неете и затихнете!
Чаев испуганно заслонил пухлыми ладонями рых-
лое лицо и качнулся в сторону. Девушки опять рас-
смеялись.
— Лиза, не бей, не бей Чаева! Он все равно, полу-
чив удар в темя, не поумнеет от Питирима Сорокина!
— И не собираюсь, — рассмеялась возбужденно
Лиза. — Я только попугала его.
— Пожалей Петеньку Чаева: он теперь уже не бо-
гатый жених!
— Когда же это он, Полина, успел обеднеть? Му-
жики еще не отняли у его батюшки имения и мель-
ницы!
— Отняли и делят уже, — проговорила Марина.
— Нина действительно пропала. И вправду не сбе-
жала ли она от таких буйных гостей?
— С селедками не справится. Они задерживают
ее, а капитан, наверно, не помогает: глаза на нее та-
ращит. .. и нас в голоде держит.
— Господа, провозгласим селедкам осанну, и они
быстро приплывут на стол!—промолвил Петенька
Струве.
— Это после того, как выпьем!
— Граждане, — послышался голос из-за полуот-
крытой двери, из прихожей, — теперь можно войти
к вам?
Девушки и студенты прекратили смех, разговоры
и, вздрогнув, повернули лица в сторону двери и насто-
рожились. Валентин Харитонович даже немножко при-
поднялся, устремил глаза через головы Чаева и суту-
ловатого студента Семена Филатова, отозвался:
— Конечно, можно. Войдите!
411
XViBI
Дверь распахнулась, и на пороге показалась моло-
дая и стройная женщина. На ней защитного цвета
гимнастерка, черная шелковая широкая юбка, но не
очень длинная, и ярко начищенные сапожки. На гру-
ди— два Георгия. Она сделала два шага вперед и
остановилась, обводя быстрыми и внимательными
глазами гостей Нины Порфирьевны.
— Здравствуйте, — произнесла она громко. — Что
так невеселы? — спросила она, не двигаясь с места и
приглядываясь к лицам, обращенным удивленно
к ней. — Да что вы, граждане студенты, так смотрите
на меня? Не узнаете? Я ведь со всеми вами знакома.
Разве вот с некоторыми девушками... Я — Аленушка.
Так меня звали до войны, так зовут и теперь. Впро-
чем,— поправилась она, — так зовут меня солдаты на
фронте. — Видя, что студенты и девушки молчат удив-
ленно, а кое-кто из студентов даже испуганно смо-
трит на нее, она улыбнулась и спокойно, как у себя
дома, прошла к свободному стулу и села.
Первым опомнился от неожиданной встречи Кро-
тов; он трусливо ухмыльнулся и проговорил глухова-
тым голосом:
— Здравствуйте, Аленушка. Что так запоздали?
— Как запоздала? — она взглянула на часы. — Со-
всем не опоздала. Нет, нет! Я простояла в коридоре
ровно сорок минут и все ждала окончания вашего
спора. Неудобно же мне было входить к вам в самый
разгар... Вижу, грызлись между собой, и следы этой
грызни видны все еще на ваших интеллигентных ли-
цах. А ведь вы — золотая молодежь! Впрочем, я, граж-
дане, плохо верю в позолоту.
— Мы золотые, — сказал утвердительно Кротов.
— Не верю, что вы, Володя, золотой. Позолочен-
ный только. Вас-то я прекрасно знаю, — подчеркнула
громко, серьезным тоном Аленушка. — Знаю и Пе-
теньку Струве, Алешеньку и... — Она запнулась, уви-
дав Филатова, опять смутилась под его взглядом.
Оправившись от смущения, сказала:—Так, позолочен-
ная молодежь! — Она грустно вздохнула.
412
— А вы что, мирить пришли? — спросила Лиза и
тут же пояснила:—Таких петухов, как Алешенька и
Валентин Харитонович, не мирить надо, а подзадори-
вать, чтобы они скорее друг другу раскроили черепа.
— Ой, зачем вы, девушка, такие слова говорите!
Мне страшно сидеть против вас. — Аленушка подня-
лась, прошла на другую сторону стола и села подле
Лизы. Лиза приветливо улыбнулась и пожала ей
руку. — Да здесь и не одна позолоченная моло-
дежь,— остановила она взгляд на мне и на Лухмано-
ве,— здесь и солдатики. Вот уж на них, кажется, нет по-
золоты!— Она подумала и сказала громче:—А опо-
здала я только потому, что «Братьев Карамазовых»
дочитывала. Хорошо, что дочитала, а то бы не пришла.
Шла сюда и думала о героях романа.
— Думаю, что они полюбились вам, — буркнул
насмешливо Петенька Струве.
— Не все, — ответила Аленушка. — Направляясь
сюда, я думала: где это Достоевский нашел таких ти-
пов? Я будто бы не встречала таких в жизни. Это не
герои, а пауки в банке. Струве Петенька, вы ведь от-
лично знаете, что я до войны предпочитала всему
общество Чаева, Алешеньки Носова, Володеньки Кро-
това. Тогда мне, совсем юной, нравилось оно: его ре-
волюционная пышность.
— Ив обществе Семочки Филатова, — прогудел
вызывающе Петенька Чаев.
— Филатова? О, его не задевайте! Заденете —
плохо будет, — пригрозила она и шутливо и строго. —
Нет, он не принадлежал к этому обществу, хотя и зна-
ком с людьми, которых я назвала. Теперь, это после
фронта-то, я не считаю их золотыми. На фронте, под
огнем и железом, среди солдатской крови, я немнож-
ко поумнела и увидела, что они не золотые, а только
цветной мишурой позолоченные.
— Один Семен Филатов среди нас золотой,—
съязвил Чаев.
— И он не золотой. Нет, не золотой... и не позо-
лоченный, как вы, — ответила громко и как бы про-
стодушно Аленушка. Видно, она, подумал я, при-
выкла громко разговаривать на фронте, в гуле снаря-
413
дов и ружейной трескотне. — Он, Филатов, просто был
хорошим и честным... И думал иначе, чем позоло-
ченные. Это я, граждане, отличаю его не потому во-
все, что он тогда любил меня...
Я сидел неподвижно и, не спуская глаз с нее, заме-
тил, как она молодела и хорошела, говоря о Фила-
тове. Впрочем, это заметил не я один, а и Лухманов,
Марина и Лиза. Я взглянул мельком и на сутуловатого
Филатова: он сидел с низко опущенной головой, с ка-
ким-то странным выражением на лице, на котором —
печаль, горечь и раздражение.
— Пауки в банке! — сказал Кротов, чуть привстав
с дивана. — Вы ничего не поняли в этом гениальном
произведении!
Не слушая его, Аленушка продолжала:
— Не стану говорить об этом обществе, когда оно
почти все передо мною. В него я не включаю хо-
зяйку, девушек да Семена Филатова: они, как кажет-
ся мне, принадлежат к другому... — Оба Петеньки,
Феденька Раевский, Алешенька и Володенька, желая
скрыть, что оскорблены ее словами, театрально-вызы-
вающе рассмеялись. Аленушка, как бы не слыша их,
поглядела на Кротова и ответила: — Я у порога этой
комнаты глянула в приоткрытую дверь и увидела ре-
ально героев Достоевского.
— Уж не мы ли, Аленушка? — спросил с заливи-
стым хохотом Алексей Павлович.
Студенты и поручик навострили уши и приняли
петушиный вид. Только один Семен Филатов совсем
ссутулился, вот-вот прикоснется челом к столу. «Уж
не под удар ли Аленушки он так свесил голову?» — по-
думал я о нем, перевел взгляд на женщину и стал
с любопытством наблюдать за нею, прислушиваясь
к каждому ее слову.
— Вы, Кротов, не ошиблись. Да и все. Правда,
у Достоевского среди пауков в банке появлялся и
Христос — то Алеша Карамазов, то Зосима или Соня...
Вы хуже героев Достоевского. Вы — пауки в банке, но
среди вас нет Христа.—Слова Аленушки так были
резки и неестественно прямолинейны, что почти всех
414
гостей, исключая, конечно, меня и Лухманова, они
ужасно оскорбили, ушибли и придавили.
Девушки втянули головы в плечи и очень поблед-
нели, даже кое-кто из них вскрикнул от удивления и
обиды. Студенты, за исключением Филатова и пору-
чика, вскочили со стульев и кресел, с возмущением
стали переглядываться. Чаев отошел опять к окну и
припал широким лицом к стеклу, чтобы о холодок его
отогнать лютый жар от головы и немножко успокоить-
ся. Я понял студентов и офицеров: они почувствовали
правду в словах Аленушки, а поэтому и всполоши-
лись. Лухманов весь трясся, как в лихорадке, но я не
знаю, отчего: от обиды ли на Аленушку или от вос-
торга, который вызвали в нем ее слова?
Аленушка, казалось, и сама была недовольна, что
сказала такие непозволительные слова о гостях Ива-
ковской. «Неужели Аленушка сошла с ума? Зачем она
запустила булыжником в них?» — подумал я в страхе
за нее. Не помню, как поднялся я: какая-то сила не-
ожиданно подхватила меня со стула и бросила к Але-
нушке. Остановившись перед нею, я склонился, взял
ее руку и, не дав ей опомниться, поцеловал ее. Она
ужасно смутилась, покраснела до слез, что-то проле-
петала, но я не разобрал что. Я отбежал от нее и сел
на свое место. Лухманов обернулся ко мне, присталь-
но заглянул мне в глаза и буркнул:
— Хорошо. Ведь и я хотел подойти к Аленушке,
но ты опередил.
Похвала Лухманова заставила меня опомниться.
«Как это я мог решиться на это? Ведь этим поступком
и я бросил камень в это позолоченное общество,
в банку с пауками?» — подумал я и растерялся под тя-
жестью взглядов поручика, Кротова, Носова и осталь-
ных. Только Марина и Лиза поглядели в мою сторону
благодарно-ободряющими глазами. Их взгляды под-
держали меня, и я проговорил взволнованно:
— Вы, Аленушка, не ошиблись.
Я видел, как женщина вздрогнула. Ее глаза за-
жглись, лицо стало еще более прекрасным, — оно как
бы озарилось изнутри пламенем. На мои слова никто
из других гостей на этот раз не обратил никакого вни-
415
мания: они еще не опомнились, сидели неподвижно и
подавленно. Возможно, они долго не пришли бы
в себя, если бы в это время не открылась дверь, не
вошла бы, в сопровождении сияющего капитана,
Нина Порфирьевна, веселая, с солнечно-весенней
улыбкой на разгоряченном лице.
— Аленушка, родная! — воскликнула она и, поста-
вив с заливным судаком фаянсовое блюдо, похожее
на плоскодонную баржу, метнулась с ласковым говор-
ком к ней. — Когда приехала? Надолго ли? — Она обня-
ла ее и осыпала звонкими поцелуями. — Ты, кажется,
знакома со всеми? Ах, нет! Ты, родная, не знакома
с Ананием Андреевичем и с его другом. — И она све-
тящимися карими глазами показала на меня и Игната
Денисовича. Заметив, что капитан стоит с двумя та-
релками, на которых были горки коричневого хлеба,
Иваковская шепнула: — Поставь на стол и целуй руки
у Аленушки.
Яков Осипович быстро поставил тарелки на стол и
почтительно поцеловал руки Аленушки. А когда он
отошел от нее, она ответила Нине Порфирьевне:
— Я уже познакомилась с Игнатом Денисовичем и
Ананием Андреевичем.
Следом за капитаном вошла горничная в сером
платье и белом фартуке. Она поставила 'на стол та-
релки с закусками и удалилась, оставив запах кухни,
теплый и горьковатый. Но он скоро рассеялся, и опять
на меня пахнуло запахом духов и сладковатой пудры.
Нина Порфирьевна обратилась к девушкам:
— Барышни, идемте за закусками. Капитан пусть
останется здесь: я не хочу, чтобы он мешал Татьяне
Егоровне и мне.
Яков Осипович выпрямился, с его красивого лица
слетело сияние счастливой улыбки; он поднял глаза
на Иваковскую и обиженным тоном промолвил:
— Нина Порфирьевна, вы обижаете... да, обижае-
те счастливого человека.
Хозяйка улыбнулась и погрозила ему пальцем. На
лице капитана от улыбки хозяйки снова засияло сча-
стье. Он вздохнул и почтительно сказал:
416
— Слушаюсь, — и немедленно сел на диван.
Нина Порфирьевна вышла. Девушки, за исключе-
нием Марины и Аленушки, легко поднялись и последо-
вали за нею, шумя подолами легких цветных платьев.
XIX
Уже давно на столе стояли тарелки с закусками,
бутылки с пивом и вином и два графина с водкой, на-
стоянной на лимонных корочках, а Петр Бернгардович
Струве все еще говорил, и конца его речи, звонкой и
гладкой, не было видно. Он говорил о том, что не со-
стоит ни в одной политической партии.
— Я враг всяких партий, — подчеркнул Струве теа-
трально, — я не терплю партийных шор и оглобель! По-
нимаете, господа, я хочу быть всегда свободным, мыс-
лить так, так мне хочется, порхать там, где мне нравит-
ся. Понимаете...
— Вот за это самое, Петенька, и борется мать-
анархия,— показывая ярко-белые зубы и округляя ка-
рие глаза, ввернул лихо Алексей Павлович и подско-
чил к нему. — Дайте рыцарскую руку, и я, на виду у всех
врагов матери-анархии, крепко пожму ее!
Петенька Струве поморщился, повернулся спиной
к Алешеньке.
— Отойди и не мешай, — брызгая слюной, проры-
чал он и хотел было лягнуть анархию ногой, но не ляг-
нул, так как тот все же поймал его руку и торжествен-
но пожал.
Отошедши на свое место, Алешенька удовлетво-
ренно прогремел:
— Друзья до гроба!
Петенька Струве, стоя спиной к нему, не ответил
на фразу Носова. Он начал прерванную речь:
— Мой девиз — свобода, свобода. Я хочу, чтобы я,
как орел, парил в великолепной синеве, в ее высотах
алмазных.
— А я думала, что вы пойдете по следам своего
полного тезки Петра Бернгардовича Струве, — обо-
рвала насмешливо Марина Александровна.
14 С. Малашкин
417
— Он мне не родственник, — фыркнул Петенька и
покосился на девушку. — Мои имя, отчество и фами-
лия, как известно, не роднят меня с ним. Граждане,
господа...
Марина Александровна снова оборвала его речь:
— Ваш однофамилец, стопроцентный ваш, Петень-
ка, тезка, в молодости взлетел на большую высоту и...
считал себя марксистом. Потом спустился ниже и стал
оппортунистом; потом еще ниже... Словом, Петенька,
все эти измы были для вашего тезки как бы ступень-
ками, и он, считавший, как и вы, себя орлом, превра-
тился в стервятника. Вы же, Петенька, сразу хотите
взлететь, минуя эти ступеньки. Нет, Петр Бернгардо-
вич, у вас такого взлета не получится. А если и взле-
тите каким-нибудь чудом, то тут же упадете и вдре-
безги разобьетесь: для вас, Петенька, не будет тех
измов — ступенек, которые были для вашего стопро-
центного тезки. И орлом вам не быть...
Петенька Струве задохнулся от ярости, позеле-
нел,— вот как его задели слова Марины.
— Это я-то стервятник? — прошипел он в чрезвы-
чайном гневе. — Замолчите, девчонка! Плюю я на ваше
пророчество! Никакие измы не нужны для моего сво-
бодного духа!
— Браво! — выкатывая и округляя глаза, завопил
бархатным тенором Алексей Павлович. — Да здрав-
ствует мать-анархия! — и его пухлые, румяные, как
клубника со сливками, щеки затряслись.
— К дьяволу вашу анархию! — окрысился Петень-
ка и, брызгая слюной, метнулся в сторону от Носова.
Остановившись, он полуоткрыл рот, но слова не бежа-
ли с его языка — они застряли в горле и никак не могли
выбраться на язык, только глаза его говорили: «А все-
му этому виной проклятая Марина. Неужели она боль-
шевичка? Да этот еще болван Алешка с матерью-анар-
хией». Задержавши взгляд на поручике, он чрезвычай-
но обрадовался ему, как утопающий соломинке, подо-
брался, расправил грудь и вдохнул в себя воздуха,
чтобы вышибить ком слов из горла. Это удалось ему,
и он задышал свободнее, язык его стал легок. Подав-
418
шись к поручику, он с каким-то соловьиным придыха-
нием воскликнул:
— Я один из всей вот этой компании понимаю вас,
Валентин Харитонович!
Поручик крякнул и откинулся к спинке.
— Вы замечательно сказали! — Видя, что все гости
насторожились и собрались слушать его, Струве отки-
нул шарообразную голову, загудел: — Разбираться в
этом сейчас нет времени. И не станем разбираться:
всех под картечь и пулеметный огонь! Да, да, всех этих
социалистов и либералов стереть с лица земли, а их
корешки, если они найдутся в почве, вырвать до еди-
ного, растереть в порошок! Правильно я понял вас,
Валентин Харитонович? — И, не дождавшись его отве-
та, он понесся дальше: — Господа, Марина Александ-
ровна отчасти правильно сказала обо мне, что я, минуя
эти измы, черт бы побрал их, эти ступени, по каким спу-
скался с высоты мой полный тезка Петр Бернгардович
Струве, парю на высоте...
— Да я не это сказала, — оборвала Петеньку Мари-
на.— Вы, Петенька, не парите орлом — топчетесь на
самой низшей ступеньке, на ступеньке господина пору-
чика. А знаете, что это за ступенька? Я скажу: подлость!
Вы, впрочем, и никогда не взлетали с нее, да и взлететь
с нее невозможно, так как это ступенька вашей смерти.
Лиза и Аленушка захлопали в ладоши.
Лухманов сказал:
— Браво, Марина Александровна.
Семен Филатов поднял голову, мельком взглянул
на Аленушку и опять поник. Петенька Струве, как лещ
на горячей сковороде, поежился от реплики Марины,
но тут же приосанился и, не отвечая девушке, переско-
чил на новую тему:
— Господа, мой родственник...
— Ваш незаконный папаша, — заметила Лиза.
— Да, да! Словом, ошибаетесь! — ляскнул челю-
стью Петенька. — Мой родитель, как вы знаете, вид-
ный политический деятель. Я «натуральный» его сын.
Он хочет усыновить меня... Он граф... Да, да! Но я
не желаю! Впрочем, это к делу не относится. Все это,
господа, моё узкое и сугубо личное дело. Так вот, я,
*
419
вольный гражданин, не впряженный в колесницу, как
Марина Александровна и ей подобные, свободно бы-
ваю в обществе Павла Николаевича Милюкова, Гучкова
и Рябушинского, Родзянко и Шульгина, в обществе,
если это принесет вам радость и удовлетворение, гра-
жданин Кротов, Чернова и бабушки Брешко-Брешков-
ской, в обществе Суханова и других видных меньшеви-
ков. Господа, и всюду меня охотно принимают. Я толь-
ко не бываю в обществе Ленина.
— Там уж вы, Петенька, никак и не можете быть,—
заметила саркастически Лиза.
Семен Филатов одобрительно кивнул головой де-
вушке и опять посмотрел на Аленушку, сидевшую пря-
мо и независимо в кресле; ее темно-синие глаза широ-
ко открыты, из них шел яркий свет. Петенька Струве,
оправившись от резкого замечания Лизы, насупился и
резанул:
— Меня, Лиза, в общество Ленина и калачом не за-
маните.
— Это я знаю. Там возьмут вас за уши, как шелу-
дивого поросенка, и выбросят вон, — не глядя на Пе-
теньку, отозвалась со звонким и презрительным сме-
хом Лиза.
Я заметил, как вздрогнул от реплики Лизы Вален-
тин Харитонович, и, крякнув, воздел узкие, лисьи гла-
за к потолку, и принялся разглядывать люстру, сияв-
шую красноватым светом над столом. Петенька Стру-
ве, как бы не расслышавши слов Лизы, продолжал:
— Да, я в этих обществах свой... Я даже, Валентин
Харитонович, скажу больше: к моим мыслям прислу-
шиваются. Это точно. Господа, я вернусь в кабинет
Шингарева. Я ведь, кажется, с него и начал? Итак, поч-
ти два месяца тому назад я был у министра земледе-
лия и застал его в раздражении. Перед моим прихо-
дом, дня за три-четыре, были на приеме у него мужики
из Рязанской губернии. Эти нахалы подали ему, это ми-
нистру-то, заявление, в котором написали, что они по-
мещичьи земли будут распахивать и засевать. Разве
это, господа, не дерзость? Ужасная! Шингарев, как и
должно быть, категорически запретил самовольную
распашку помещичьих земель... и пригрозил, что он
420
отдаст их под суд за самоуправство. Словом, господа,
крепко пугнул мужиков. Когда он у меня спросил: пра-
вильно ли он поступил? — я ответил ему: правильно!
Тогда министр глубоко вздохнул, взял со стола «Прав-
ду» и сказал: «Но моя угроза, Петр Бернгардович, оста-
лась висеть в воздухе, — и он нервно прочел несколь-
ко строк из статьи в «Правде»: — «Таков ответ Времен-
ного правительства (крестьянам), членом которого со-
стоит министр Шингарев. Нас не удивляет такой ответ.
Правительство фабрикантов и помещиков иначе и не
может относиться к крестьянам, ко всей крестьянской
бедноте России — взять свое дело в свои собственные
руки и двинуть его вперед». Шингарев бросил газету
на стол, сказал: «Ну, и мужики взяли это дело в свои
собственные руки. Уже делят землю в Рязани... Глядя
на них, мужики принялись за дележ помещичьих име-
ний в Туле, Орле и Тамбове». Шингарев протянул мне
газету. Я с ужасом, признаюсь, прочел статью и, дрожа
от бешенства, сейчас же попрощался с министром. По-
сле этого я, господа, побывал в течение последнего ме-
сяца у Чернова, Керенского, Чхеидзе, Шидловского и
у Авксентьева, — со всеми ними я на дружеской ноге.
И советовал им быть решительнее. Они внимательно
выслушивали меня. Это так, господа! Все они были со-
гласны с Шингаревым, все, как и Шингарев, отнеслись
отрицательно к статье в «Правде», назвали ее призы-
вом к анархии, гибельной для России.
— Петенька, это с точки зрения помещиков и ка-
питалистов, эсеров и меньшевиков!
— Марина, как вам не стыдно! — бросил напыщен-
но Кротов. — Эсеры просят крестьян дождаться Учре-
дительного собрания, а они безобразничают.
Не обратив внимания на упрек Кротова, Марина
Александровна обратилась к Струве:
— Товарищ Ленин, Петенька, в своей статье «Зем-
лю— крестьянам» ясно и твердо выразил мысли кре-
стьянства о помещичьих землях. В его статье нет того
тумана и лжи, которые мы ежедневно видим в статьях
и в пышных речах шингаревых, Милюковых, Сухано-
вых, чхеидзе, черновых и керенских. Крестьянство
одобрило статью в «Правде» и уже приступило к де-
421
лежу помещичьих имений, несмотря на угрозы Вре-
менного правительства.
— Марина, замолчи, — всматриваясь в посеревшее
от бешенства лицо Чаева, предупредила Лиза. — Пе-
тенька Чаев сейчас вскочит со стула и зарежет тебя.
Смотри, как впился он зубами в спинку стула и гры-
зет ее.
На слова Лизы никто не обратил внимания: все смо-
трели пристально на Струве и ждали, что он скажет
еще. Да и сам Петенька ни разу не взглянул на бога-
тейшего тульского помещика. Втянув голову в плечи, он
почесывал за ухом, а когда Марина замолчала, внезап-
но разошелся:
— Из всего сказанного мной вы, Валентин Харито-
нович, поймете, что все деятели от Шульгина и до Чер-
нова, стремятся объединиться не только по вопросу
о земле, но и по другим, лишь бы организовать еди-
ный фронт в борьбе с большевиками. — Он метнул
взгляд на Чаева и Кротова, а потом на поручика и ка-
питана. Последний сидел со скучающей физиономией,
поглядывая выразительно то на Нину Порфирьевну, то
на стол, заставленный закусками и винами. «Черт знает,
что этот дурак несет? Он, пожалуй, и до полночи не
заткнет свой фонтан! Хоть бы хозяйка остановила
его!» — говорили его глаза.
— Так вот, господа, замечу, что с приездом Ленина
и других видных большевиков остальные партии идут
к железному объединению между собой. И это пра-
вильно! Только объединившись в одну армию, они мо-
гут раздавить большевиков. Раздавив их, они навсегда
покончат с невежественной чернью — рабочими и му-
жиками.
— Да, Ленин в большевистской партии сила, — про-
говорил Валентин Харитонович и пристально посмо-
трел на капитана. Тот сознательно не заметил его взгля-
да: он в это время широко зевнул от невыразимой ску-
ки и, зевая, закрыл глаза и рот ладонью. — Вы верно
подметили, — похвалил Струве Валентин Харитонович,
и на его узком лице опять появилось волчье выраже-
ние.— Да, если бы мы объединились, то действитель-
но произошло бы чудо и с русской интеллигенцией:
422
став под знамя Корнилова, из мягкотелой и дряблой
она превратилась бы в железную... У меня все наде-
жды, впрочем, на офицерский союз.
— Мечты, мечты, где ваша сладость... — рассмея-
лась Лиза и обратилась к хозяйке: — Ниночка, долго ли
нас будут кормить звериной идеологией Петенька
Струве и Валентин Харитонович? Мы есть хотим. Да
уже и девятый час.
Лиза первой поднялась с дивана и направилась
к столу. Ее дружно поддержали и другие девушки. Они,
смеясь и тихо разговаривая, последовали за нею. Капи-
тан расцвел и, поймав руку Лизы, признательно поце-
ловал ее.
— Благодарю, — сказал шепотом он, — за то, что
прекратили эту болтовню Петеньки Струве и пору-
чика.
Нина Порфирьевна оживилась и предложила
остальным садиться к закускам и вину. Петенька Стру-
ве и Валентин Харитонович переглянулись и хмуро шаг-
нули к столу, — они были недовольны тем, что Лиза
оборвала их.
— Ананий Андреевич и Игнат Денисович, — обра-
тилась хозяйка к нам, — садитесь подле Аленушки.
— Вы думаете, Петенька, — садясь за стол вместе
со Струве, неожиданно спросил Семен Филатов, — что
те рабочие и солдаты, которые еще по темноте своей
верят эсерам и меньшевикам, не прозреют, увидев
ваше железное объединение? Думаете, что они не
поймут, на кого оно будет направлено? Миллионы ра-
бочих и крестьян пойдут в бой против вашей корнилов-
ской армии. Устоите ли вы, железное единство, под их
ударами?
— Культурная Россия пойдет за нами, — возразил
за Петеньку Валентин Харитонович, — у нее хватит та-
ланта и воли, чтобы раздавить эти миллионы.
Филатов поднял глаза, пристально поглядел в лицо
поручика и, отвернувшись от него, спокойно прогово-
рил:
— Я думаю, что и среди большевиков немало най-
дется подлинно культурных людей. Да и многие из лю-
дей науки... присоединятся к ним.
423
Валентин Харитонович прошипел:
— И вы, химик, оставленный при университете, как
говорят о вас в ученом мире, будущее светило, побе-
жите к большевикам?
— Я и сейчас с ними.
— Что ж, тогда колесом дорога! Попадетесь — и
вас раздавим!
Филатов, казалось, не обратил никакого внимания
на угрозу Валентина Харитоновича, — он взял бокал и
рассматривал его зеленоватое стекло. Федя Раевский
нервно вскинул голову и сейчас же опустил ее; я заме-
тил, что слова Филатова чрезвычайно поразили его.
Я и Лухманов сели на те места, которые предложила
хозяйка. За столом гости почувствовали себя свобод-
нее и веселее, особенно это было заметно по лицам
девушек. Их карие, черные, голубые и синие глаза за-
цвели; от их цветения не только закуски стали выгля-
деть сочнее и аппетитнее, но и в огромной комнате,
похожей на зал, сразу посветлело, словно за столом
светили не глаза девушек, а несколько ярких звезд.
— За здоровье хозяйки, Нины Порфирьевны, —
поднявшись и держа рюмку с водкой, проговорил ка-
питан.
Поручик, девушки и студенты дружно поднялись,
устремили веселые глаза на хозяйку, которая зарде-
лась, обводила взглядом гостей, улыбаясь ласково ка-
ждому.
— Пожелаем счастья и здоровья Нине Порфирьев-
не, — громче закончил тост капитан, чокнулся, выпил,
крякнул, разгладил пушистые, с подусниками черные
усы и стал закусывать.
Чокнулись и остальные с хозяйкой и под звон вы-
пили и сели. Закусив, гости выпили по второй. Заку-
сивши после второй, гости выпили по третьей и окон-
чательно развеселились и быстрее заработали вилками,
ножами, молодыми и сильными челюстями. У не-
которых на зубах даже попискивали и шипели бледно-
розовая семга, золотистые рыжики и маринованные
нежинские огурчики. Казалось, что эти закуски много
лет ждали такого счастья, чтобы переселиться из мага-
зина на широкий стол Нины Порфирьевны Иваковской,
424
затем, в сопровождении водки и белого муската, от-
правиться в желудки молодежи первых лет бурного и
горького, как полынь на засушливых полях, двадцатого
века. Лицо Чаева, похожее на тарелку со сметаной,
расплывалось то в одну сторону, то в другую: он упи-
сывал заливного судака, светившегося светло-серым
мылом. «Что ж, — подумал я, — попробую и я этого ку-
шанья»,— подцепил вилкой кусок рыбы и принялся за
нее. После четвертой рюмки, выпитой за здоровье всех
гостей, — этот приятный тост предложила сама хозяй-
ка,— наступила тишина: все мысли мужчин, как и жен-
щин, были сосредоточены на превосходных закусках,
которые то и дело подносила из кухни Татьяна Его-
ровна.
Феденька Раевский, выпив две рюмки водки, бы-
стро подошел ко мне и, склонив голову, почтительно
проговорил глубоко виноватым, срывающимся голо-
сом:
— Ананий Андреевич, пожалуйста, простите меня...
Я обернулся к нему: Феденька был бледен. Пони-
зив голос почти до шепота, чтобы только я один слы-
шал его, он продолжал:
— Забудьте, ради бога, все то, что я вам, Ананий
Андреевич, сказал в начале вечера, как только увидел
вас здесь. Вы ведь всегда меня считали глупым студен-
тиком. Да, да, не возражайте, Ананий Андреевич! Ка-
жется, вот теперь, на этом поучительном вечере, когда
присутствующие предстали передо мной в своей на-
готе, я немножко поумнел. Нет, нет, не поумнел,—
подчеркнул с болезненной дрожью в голосе он, — а
только увидел их не такими, какими видел их раньше.
Революция, Ананий Андреевич, беспощадно содрала
с них всю роскошную мишуру, позолоту, как правиль-
но выразилась Аленушка, и они предстали передо мной
до омерзения пошлыми и безобразно гадкими. Это я
говорю вам, Ананий Андреевич, правду. Такими я сей-
час увидел их. Таким вот, как и они, был и я сам.
Я широко открытыми глазами, радостно удивлен-
ными, смотрел на Раевского.
— Молчите, ничего не возражайте мне, Ананий
Андреевич. Если вы хоть капельку верите моим сло-
425
вам, а главное — простили меня за мою пошлую и
дерзкую выходку, чокнитесь со мной и выпейте за мое
начавшееся выздоровление, за рождение человека во
мне.
Я взволнованно поднял рюмку, чокнулся и выпил
до дна.
— Благодарю, Ананий Андреевич, — проговорил
порывисто и горячо Феденька Раевский и, не проща-
ясь ни с хозяйкой, ни с ее гостями, выбежал из ком-
наты.
— Что с Раевским? Почему он ушел? — обратилась
ко мне равнодушно-спокойным тоном Нина Пор-
фирьевна.
— Отлично почувствовал себя, вот и ушел, — отве-
тил я хозяйке и, подавляя слезы радости, подступив-
шие к горлу, вздохнул и прочно сел на стул.
Нина Порфирьевна капризно пожала плечами, успо-
коилась и, потчуя повеселевших после водки и вина го-
стей, тут же позабыла о нем. Да и никто из гостей, как
заметил я, не вспомнил о красивом и стройном офи-
цере Раевском, когда-то мечтавшем стать вождем ку-
печеского сословия, — все пили, закусывали и громко
и развязно разговаривали. Только я, признаюсь, не мог
забыть его последних слов, обращенных с неподдель-
ной искренностью и болью ко мне, его внезапного бег-
ства из общества Нины Иваковской. «Я должен встре-
титься с ним, и обязательно», — решил я.
XX
— Аленушка, ты в этом наряде прямо витязь,—
остановив чуть захмелевший и влажный взгляд на го-
стье, промолвила Нина Порфирьевна. — Смелая ты: не
раз участвовала в боях?
— Не так часто, Ниночка, — ответила Аленушка.—
Я раненых подбирала. Раз только постреляла из пуле-
мета в немцев. Пулеметчиков ранило, я перевязала их.
Вижу — цепь противника поднялась и идет в атаку.
Я примостилась к пулемету и открыла огонь. Немцы
426
полегли, а потом повернули обратно. Знаешь, Ниноч-
ка, это как-то неожиданно получилось у меня.
— И за это получила Георгия?
Аленушка промолчала. На ее бледно-матовом лице
выступил слабый румянец, глаза потемнели. Она помо-
лодела и казалась совсем юной, восемнадцатилетней
девушкой. Она мало говорила за столом, почти не
смеялась, как другие девушки. Студенты и офицеры
допивали водку, которой было не так много в графи-
нах, и пиво. Их лица сильно раскраснелись и одрябли,
глаза блестели мглисто и даже нагловато. Девушки
осторожно, чтобы не опьянеть, потягивали мускат и
столовое вино. Студенты и офицеры, захмелев, опять
пустились в разговоры, и в гостиной стало так шумно,
словно катали по полу бочку с каменьями. Над столом
вились зеленоватые и серые струйки папиросного
дыма; пепел с папирос сыпался на паркет и на ска-
терть. Девушки, повеселев от вина, перешептывались
между собой, поглядывая на мужчин. Видя, что сту-
денты и офицеры опять пустились в спор о политике,
они защебетали громче. У всех была одна тема — это
несчастная Россия, толкаемая большевиками в бездну.
Марина и Лиза молчали, сидя в сторонке. Аленушка,
прислушиваясь к словам Валентина Харитоновича, Чае-
ва, Кротова и Носова и к ядовитым фразам Струве,
обернулась ко мне и промолвила:
— Я очень сожалею, что пришла к Нине Порфирь-
евне. Если б знала, что у нее соберутся мои старые
знакомые, которых теперь я ненавижу, ни за что не
пришла бы. — Сказав это, она подумала и пояснила: —
Я ведь вместе с Ивановской училась в гимназии: она —
в пятом классе, а я в последнем. Несмотря на то что
я была старше ее на три года, мы дружили и любили
друг друга. — Аленушка запнулась и, заметив, что Кро-
тов гаденько смотрит на нее, вздрогнула и нахмури-
лась.
Кротов взял графин, налил водки в рюмку и под-
нял. Держа водку перед собой и слегка покачиваясь,
он опять уставился мутными глазами на Аленушку, по-
вернул направо и налево лицо, скрипуче предложил:
— Господа, выпьемте за пауков в банке.
427
— И за Аленушку Мармеладову,— добавил ядови-
тейшим голосом Валентин Харитонович. — Ведь она
вроде Христа среди нас! — Он вскочил и пошатнулся,
но ему не дал упасть Чаев: подхватил его под руку.
Валентин Харитонович ощерил зубы и, промычав что-
то, потянулся к бутылке с мускатом. — Выпейте,—
предложил он Аленушке. — Вы до войны любили сла-
денькое,— сказал он жестоко, как бы лязгнул ржавым
железом, и подал ей бокальчик. Не чокнувшись с Чае-
вым, который протянул ему свою рюмку, он выплес-
нул водку в широко открытый рот.
— Что ж, — подхватил заплетающимся языком Кро-
тов,— и мы нальем и выпьем, но не за пауков в банке,
а за Христа — Аленушку Мармеладову. — Он налил
водки в бокал Лизы, поднял и выпил.
— Я не Мармеладова, а Ясенева. Зачем вы оскорб-
ляете меня? — проговорила чуть слышно женщина.
— Аленушка, мускат сладенький. Неужели он те-
перь не нравится тебе? — переходя на «ты», проскри-
пел Валентин Харитонович. — Тогда водочки выпей.—
Не получив ответа от Аленушки, он ударил кулаком по
столу, нагловато крикнул: — Пей! Ведь раньше пила
и... у меня на коленях!
Девушки оборвали разговор и смех, испуганно и
настороженно посмотрели на поручика, потом и на
Аленушку, сидевшую с низко опущенной головой. На
ее длинных темных ресницах сверкали слезы. Она не
видела, как вышел из-за стола Семен Филатов; ото-
шедши к роялю, он облокотился на него и замер. Лицо
его приняло каменно-серый цвет, и только в глазах
его, глубоких и темных, пересыпались огоньки, то по-
тухая, то разгораясь.
— Пей, говорю! Неудобно пить на стуле — так иди
ко мне на колени!
Нина Порфирьевна подошла к нему и, положив
руку ему на плечо, шепнула:
— Дядюшка, нехорошо ведете себя. — Оказывает-
ся, он был родственником хозяйке.
Поручик поймал руку племянницы, снял ее с своего
плеча и поцеловал.
428
— Отойди, Нина, — буркнул недобро он, — я знаю,
что говорю.
— Выпьемте, граждане, за революцию, — предло-
жил капитан. — За новую, будущую Россию! — Заме-
тив, как поморщились от его предложения Чаев, Кро-
тов и Валентин Харитонович, капитан обратился к Ма-
рине, Лизе и другим девушкам: — Вот они, — и он кив-
нул головой на Чаева, Кротова, поручика, на Струве и
Носова, — не желают почему-то выпить за революцию,
которая, как верю я, только что началась.
Девушки притихли и молча переглянулись. «Если бы
капитан знал, о чем три часа тому назад спорили эти
люди и что произошло между поручиком и Носо-
вым!»— подумал я.
— Давайте лучше, господин капитан, выпьем за са-
поги, которые носят женщины, — предложил язвитель-
но Петенька Струве и поднял рюмку с водкой.
Аленушка пристально поглядела на него. Тот хрюк-
нул и оскалил зубы.
— Да, это я за вас, Аленушка, предлагаю выпить.—
И он, как филин, боящийся солнечного света — этот
свет исходил из глаз Аленушки, — не выдержал ее лу-
чистого взгляда, отвернулся и завопил: — Господа, са-
поги обязывают женщину ходить мужским шагом! —
Держа рюмку на уровне круглого белобрысого лица,
Петенька прибавил:—И эта походка всегда у нее вы-
ходит противоестественной. Ха-ха! — гаденько рас-
смеялся он и взвизгнул. — Господа, за женщину в са-
погах! Да, да! За нее и сапоги предлагаю выпить!
— Не спорю, господа... Возможно, сапоги на жен-
щине и противоестественны. Но это не относится лично
к Аленушке: она приехала с фронта, защищала роди-
ну, за три года вынесла на себе из огня, быть может,
не одну тысячу раненых солдат и офицеров, — волну-
ясь, проговорила горячо Лиза. — Как вам, господа... —
Не договорив, она стукнула кулачком по столу и впи-
лась глазами в белобрысую, улыбающуюся подленько
физиономию Петеньки Струве. — Как вам, господин
Струве, не стыдно говорить такую пошлость?
— Это какую же? — спросил вызывающе Петенька.
— Такую, что слушать противно. Отойдите подаль-
429
ше от меня, грязный человек! Не отойдете — возьму
бутылку и хвачу ею по вашему безобразному и подло-
му черепу! — Лиза протянула руку к бутылке, поблед-
нела, и в комнате сразу стало темнее, хотя люстра го-
рела все так же ярко.
Отскочив от Лизы, Петенька Струве испуганно про-
скрежетал:
— Что с вами? Да вы просто бешеная! Такой я вас
не видал никогда!
Девушки испуганно поглядывали то на Лизу, то на
Аленушку, сидевшую неподвижно, с блестевшими стек-
лянно слезами на ресницах. Кротов, Носов и Чаев об-
ступили Петеньку Струве. Они что-то тихо сказали ему.
Тот раскрыл от удивления рот, пожевал губами и сел
на стул подле поручика. Валентин Харитонович, оска-
лив зубы, улыбался: его узкие, лисьи глаза мерцали
серой прозеленью. Капитан поднялся со стула и, зало-
жив руки за спину, прошелся к двери, затем вернулся
к столу и, страдающе вздохнув, сел. Его глаза были су-
ровы, губы плотно сжаты. Одна только левая бровь
как-то странно подергивалась. Казалось, что ей хоте-
лось улететь с лица, но она никак не могла этого сде-
лать и, подергиваясь, оставалась на месте. Семен Фи-
латов, втянув голову в широкие плечи, мрачно погля-
дывал на Валентина Харитоновича. Воспользовавшись
тишиной, я поднялся и обратился к гостям Нины Пор-
фирьевны.
— Труд Аленушки на фронте — великий подвиг,—
проговорил я. — Я провозглашаю тост за здоровье и
славу фронтовой сестры Аленушки! — Я поднял рюмку,
чокнулся с Аленушкой и выпил за ее здоровье.
Девушки, Филатов, Лухманов, капитан и хозяйка
прокричали «ура» и выпили. Ясенева вздрогнула, в тем-
но-синих глазах появились тоска и страх. На бледно-
матовом ее лице изобразилась болезненно-насторо-
женная улыбка, — она как бы говорила ею: «Вот и этот
солдатик не хотел обидеть меня, а крепко обидел».
Чаев с раздражением бросил:
— Солдаты раньше должны построить для нее Пан-
теон, а потом уже пить за ее бессмертную славу!
— Не страдайте, Чаев, об этом: народ обязательно
430
построит для таких героинь, русских женщин, Пан-
теон, — ответила за меня Марина и, выбежав из-за сто-
ла, обняла Аленушку.
Лиза подошла ко мне и пожала мою руку. Лухма-
нов, как заметил я, был в нервном восторге от моего
тоста; он бросал возбужденные взгляды то на хозяйку,
которая улыбалась, а нежные ее щеки горели румян-
цем, то на Аленушку, прикладывавшую к плачущим
глазам платок. Чаев подкатился к столу, налил водки
в бокал и выпил. От водки его широкое лицо, похожее
на тарелку со сметаной, стало шире — расплылось. По-
шатываясь, он подскочил к Аленушке и, уставившись
мутными, злыми глазами на нее, забубнил:
— Простите меня, окаянного...
— Что вы, что вы, Петр Иванович, — вздрогнув, ис-
пуганно промолвила Аленушка. — Вам ли просить у
меня прощения? Я должна просить его у вас. Не вы
виноваты в том, что я скверная, а вы благородно-хоро-
ший. Да, да, да...
— Ох, и колючая вы, Аленушка! — вскричал Чаев. —
Да я и не собираюсь просить у вас прощения. Ха-ха!
Откуда вы взяли? — И он вызывающе и зло рас-
смеялся.
— Колючая, — слабо улыбнулась Аленушка, — это,
пожалуй, верно, не ошиблись вы, Петр Иванович. Да,
я колючая... стала такой. Давеча вы и ваши приятели
обидели меня, но не так сильно. А вот теперь приду-
мали такие слова, чтобы обидеть больнее. Не надо,
Петр Иванович, обижать меня.
Чаев рыгнул в лицо Аленушки, оттопырил презри-
тельно нижнюю губу так, что было можно положить на
нее рукавицы и развесить портянки.
— Я не Соня Мармеладова... и не Христос среди
пауков. Я почти три года находилась на фронте... вот
с такими солдатами, — и она показала взглядом на
меня и Лухманова. — Повторяю: я не Христос среди
пауков... и не гулящая. Да, да, я такой не была: искрен-
не любила, всем сердцем, сперва одного, потом дру-
гого, пока не узнала, что они оба мерзавцы. А вы и
сейчас остались такими, какими были и тогда. Нет, я
в этом неправа: вы стали во много раз хуже, гаже. На
431
вас, Петр Иванович, ни война, ни горе народа, ни кровь
солдатская не подействовали.
Чаев, как заметил я, немножко протрезвел от ее
слов, растерялся, оторопело попятился, и, возможно,
он оставил бы ее в покое, если бы к нему не подошел
Валентин Харитонович. Увидав за своей спиной пору-
чика, Петенька Чаев расхрабрился. Валентин Харитоно-
вич скользнул зеленоватыми глазами по лицу Але-
нушки, выкрикнул:
— Аленушка, Петр Иванович назвал вас колючей!
— Я сама назвала себя так, — возразила громко
Аленушка. — Вы это слышали.
— Нет, это он, Петенька, назвал вас колючей, — не
слушая Аленушку, повторил заплетающимся языком
поручик. — Вы действительно такая. Но вы не просто
колючая, а вы — желтая роза... цветете, и ваше цвете-
ние охраняют шипы.
— Не говорите, Валентин Харитонович, пошлостей.
Я их слышала три года тому назад от вас, — оборвала
его решительно Аленушка.
— Да, да, — продолжал скрежетать поручик, не
слушая ее. — Красота всегда колючая... если хотите —
жестока.
— Простите, Валентин Харитонович, я не понимаю:
зачем и для чего вы все это говорите мне?
Гости перестали разговаривать, устремили глаза на
поручика, Чаева и на Аленушку. Филатов поднялся и,
держа руку в карманах тужурки, смотрел в пол и на-
пряженно, как почувствовал я, слушал.
— Нет, Аленушка, вы не колючая! — вскочив с ди-
вана, прокричал Носов и подлетел к столу; став впе-
реди поручика и Чаева, он поднял руку, прозвенел: —
Нет, нет... Ха-ха! .. — громыхнул он, и его свежие щеки
затряслись сильнее. — Поручик и Чаев ошиблись. Это
так. Истина. Ха-ха! Вы бомба. Вы так полыхнули в нас,
когда вошли, что гул пошел у меня по всему телу. Та-
кой гул, что кровь остановилась в жилах... Ха-ха! Это
так. Истина! И они оглушены, как и я. Надо же вам,
Аленушка, так прямо, с порога, не поздоровавшись
почти с своими знакомыми, да какими... Ха-ха! — рас-
сыпался заливисто и галантно он, и его щеки запры-
432
гали. — Грохнуть, что мы типы Достоевского, из его
романов... Пауки в банке. Ха-ха!
— Пауки в банке! — подхватил с какой-то ожесто-
ченностью Чаев.
— Да, только среди вас нет Шатова, — вставила вы-
зывающе Марина.
— Да, да, Марина, — встрепенулся и рявкнул Пе-
тенька Струве, — вы правы... среди томящихся в банке
героев Достоевского всегда находился Христос в обра-
зе Мышкина, Сони, Алеши... или... Ежели бы не было
среди них Христа, они слопали бы друг друга!
— Не говорите, Петенька, — вмешался в разговор
Кротов и передернулся весь от злобы. — Мы прекрас-
но знаем, в какой банке эти пауки!
— Не сомневаюсь, Кротов! — отозвалась насмеш-
ливо Марина.
— Гм... Скажите, люди, среди которых находитесь
вы, — пауки?
Марина густо покраснела, растерялась: она чувство-
вала, что ее ответ усилит их ярость.
— Не краснейте. Отвечайте смелее!
— Я не из трусливых, как вы знаете.
— Сбросьте маску и говорите!
— Я никогда не носила ее, — отрезала Марина.
— А мы вот сбросили их. Видите, сидим без масок.
— И позолоту! — крикнула Лиза.
— Пусть так. Золотые маски. Это все равно.
— Все равно? — спросила презрительно Марина.—
Согласна!
— И готовы к борьбе на смерть.
— Другого пути у вас, Петенька, нет. Скорее уми-
райте!
— А вы не хотите?
— Да. История заставляет жить.
— Гм, — гмыкнул удивленно и растерянно Петень-
ка Струве и, позеленев, шагнул к графину, хватил вод-
ки и воззрился невидящим взглядом на девушку.—
Марина, пауки, — это мы?
— Струве, Кротов да и все, замолчите! — глядя по-
волчьи на Аленушку, прохрипел Валентин Харитоно-
433
вич. — Я согласен, что мы — пауки в банке и среди нас
нет Христа, а только Аленушка — пречистая дева...
— Господин поручик, вы с ума сошли, — побледнев
и оглядываясь вокруг, запротестовала Аленушка.—
Если вы верите в бога, то не говорите таких слов... Не
надо издеваться надо мной.
— Мы — пауки в банке, — хрипел Петенька Стру-
ве,— это неправда... Достоевский не в нас видел пау-
ков. ..
— Во всяком случае, не в рабочих и крестьянах,—
проговорил глухо и твердо Семен Филатов, молчав-
ший все время. — Вы не поняли Достоевского, вели-
кого человеколюбца. Вы, Петенька, проплевали его.
Вглядитесь в Ставрогина — и вы увидите в образе его
не народ, не лицо России, а себя.
— Это вот верно! Истина! — подхватила возбуж-
денно Марина.
После слов Семена Филатова среди гостей началось
что-то невообразимое: поднялся такой шум, что труд-
но было разобраться в нем. Одни поднимали руки, сту-
чали по столу и по спинкам стульев и кресел, с бранью
лезли на Филатова и Марину; другие, зажав уши, мета-
лись по огромной комнате, налетая на стулья и кресла;
какие-то две перестарковые девушки, забившись в угол,
испуганно повизгивали, словно их щипали за икры. На-
конец студенты и поручик, видя, что капитан стал ме-
жду ними и Филатовым, набросились на него. Але-
нушка, воспользовавшись этим, поднялась из-за стола
и, ни на кого не глядя, с заплаканными глазами выбе-
жала в коридор. Нина Порфирьевна, ужасно расстро-
енная и отчасти напуганная начавшимся скандалом, по-
спешила за Аленушкой. За хозяйкой — Марина, Лиза и
остальные девушки. Ухватившись за голову, вышел и
Филатов. Кротов, поручик, Чаев и Струве не заметили
их бегства, — они, окружив Якова Осиповича, кричали
пьяно, оскорбляли его и угрожали ему. Наблюдая за
ними и прислушиваясь к их выкрикам, я увидел дей-
ствительно пауков. Наконец они опомнились от злобы,
пришли немножко в себя, озираясь налившимися
кровью глазами. В это время вернулся Филатов, подо-
шел твердым шагом к Валентину Харитоновичу и со
434
страшной силой нанес ему пощечину. Поручик упал на
стул, поднялся и хотел ответить обидчику, но не
успел — получил вторую, еще более сильную, покач-
нулся и снова упал.
— Это вам, негодяй, за оскорбление Аленушки.
В следующий раз, надеюсь, вы отнесетесь более поч-
тительно к ней, — сказал Семен Филатов и крупным
шагом вышел в коридор.
Валентин Харитонович выпрямился и, пошатываясь,
замер и уставился мутным взглядом на дверь, за кото-
рой скрылся Филатов. Струве, Алешенька, Петенька
Чаев, Володенька и капитан стояли с широко откры-
тыми глазами и с красными лицами, — они, казалось
мне, не замечали поручика. Лухманов, как видел я, был
доволен и возбужденно улыбался.
— Нервная девица, — нарушил молчание Кротов, и
его лицо стало клюквенного цвета, острый нос еще бо-
лее заострился, он в эту минуту своей физиономией
ужасно был похож на старика Карамазова.
— Действительно гадкая, — заключил Алешенька
Носов. — Зачем и для чего мы к ее имени притянули
Христа?
— Дрянь девка... Она сама внесла в наш разговор
имя Христа, — прошипел Кротов. — Она сама виновата;
кроме того, оскорбила нас, назвав пауками. За это
надо бы отхлестать ее по щекам.
— Дрянь девка... ведь она когда-то путалась со
всеми нами, — процедил сквозь зубы Петенька Струве
и покосился на дверь: не стоит ли на пороге Филатов?
— А отхлестали меня, и довольно пребольно,—
проскрежетал Валентин Харитонович и тупо, с ненави-
стью посмотрел на Кротова. — Вероятно, я виноват?
Да, да! Я глубоко виноват перед вами. Виноват по-
тому, что вы, идиоты, не поняли меня: помешала своим
приходом, черт бы ее побрал, эта Аленушка. Если бы
я закончил речь, то и не было бы у меня расхождения
с вами, господин Кротов. И с вами, господин Чаев.
И с вами, господин Струве. И с вами, господин Носов.
Надеюсь, даже глубоко уверен, что и ваша мать-анар-
хия помогла бы, несомненно, нам в борьбе с рабочими
435
и солдатами, с советской властью, которую последние
стремятся установить в России.
— И вы бы, Валентин Харитонович, не стали
расстреливать нас на Невском? — спросил Кротов.—
Это прекрасно. Значит, мы пойдем плечо в плечо
в борьбе. . .
— Да. У нас с вами нет другого пути.
XXI
— Я все же не понял вас давеча, до прихода Але-
нушки, — промычал Петенька Струве. — Повторите еще
раз свои мысли. Вы ведь сказали, что будете расстре-
ливать социалистов и либералов за то, что они развра-
тили народ, говоря ему о свободе и равенстве.
— Если это не будет скучно, то извольте. Те люди,
которые развращали народ, перетрусили, в смятении
кричат в Таврическом: «Караул, грабят!», а главное —
возненавидели не только социализм, а и конституциа-
лизм. Рабочие, солдаты и мужики, верившие им, те-
перь валом валят к большевикам. Это так, господин
Струве! — вскричал поручик. — Не мотайте головой,
господин Кротов! Слушайте! И запомните мое пред-
сказание. Оно кратко и ясно. Если мы не победим всю
эту сволочь, которую вы и подобные вам назвали на-
родом-богоносцем, она раздавит нас всех сапожищами
и лаптищами. Чтобы она не растоптала нас, мы обя-
заны идти с нею до конца.
— Не понимаю! Это в каком же смысле? — вско-
лыхнулся в чрезвычайном испуге Петенька Струве.—
В каком смысле мы должны перейти на сторону этой,
как вы назвали, сволочи, которая уже начала раздевать
и грабить нас?
— Успокойтесь и не перебивайте! — вскричал Ва-
лентин Харитонович, не замечая меня и Лухманова,
сидевших в сторонке. — Я знаю, что ни один солдат, ни
один рабочий, ни один мужик, веривший эсерам и
меньшевикам и даже, допустим, кадетам, теперь не
пойдет за ними, не захочет поддерживать Временное
правительство, которое, кроме идиотских фраз, ничего
436
ему не дало. Мужикам нужна земля, а ее-то им не
дают, обещают и не дают.
— И правильно, — прогудел Чаев.
Поручик не обратил внимания на реплику Петеньки
Чаева, продолжал:
— Солдаты не хотят воевать: стоят за мир, а им
мы говорим: «Война до победы». Вместо того чтобы
воевать с немцами, умирать десятками тысяч еже-
дневно, они втыкают штыки в землю. Мужики, вместо
того чтобы ждать Учредительного собрания, делят
самовольно помещичьи земли. Фактически у государ-
ственного руля стоят не керенские, Черновы, чхеидзе,
Милюковы и шингаревы, родзянко и Сухановы, а Ленин
с своими соратниками, рабочие и солдаты. Это они
ведут Россию... И вот я решил идти с солдатами и ра-
бочими, с мужиками и со всякой анархической шва-
лью. . . Не обижайтесь, господин Носов!
— Гм, — гмыкнул Алешенька Носов и залился бар-
хатным хохотком, от которого затряслись его свежие
щеки. — Это уж слишком, Валентин Харитонович!
— Я и мне подобные, которых немало, должны
стать на сторону рабочих и мужиков, солдат и матро-
сов, свергнуть Временное правительство, бросить эту
многомиллионную орду в хаос разрухи, подержать ее
в нем до тех пор, пока не возьмет голод ее за горло,
пока не набросится на нее вошь... Когда эти наши вер-
ные, преданные нам союзники начнут действовать, мы
ударим всеми силами нашей цивилизации на победи-
телей и свернем им шею.
— Вы уверены, Валентин Харитонович, в том, что
среди партии рабочего класса не найдутся такие люди,
которые неизмеримо культурнее и прозорливее
вас? — спросил тихо, чуть насмешливо Яков Осипович
и презрительно поглядел на остальных, которые, полу-
открыв рты, почтительно слушали поручика. — Мне ка-
жется, Валентин Харитонович, вы слишком высокого
мнения о своих способностях.
Нина Порфирьевна, — ее никто, кроме меня и Лух-
манова, не заметил, — бледная и все еще расстроен-
ная скандалом, открыла осторожно дверь, пересту-
пила порог и, прислушиваясь к голосам гостей, задер-
437
жалась у кадки, в которой росло какое-то комнатное
деревцо. Она спряталась за его крону с мелкими блед-
но-зелеными листьями.
— Чепуха все это! — вскричал Чаев. — Если мужик
возьмет помещичьи земли, а рабочий — власть, тогда
пиши пропало! Капитан прав. Я согласен с ним в том,
что Ленин и его соратники, ими созданная партия,—
это огромная, с каждым днем растущая сила, она ра-
стет физически и духовно. Бороться с этой страшной
силой надо теперь же, немедленно и не так, как пред-
полагаете вы. Надо поддерживать Временное прави-
тельство, правительство порядка и...
— К порядку мы вернемся потом, через голод...
тиф... да и союзники — Америка, Англия, Франция и
Япония — окажут помощь нам. Философия нашей побе-
ды заключается в гениальных словах Рябушинского:
«Костлявая рука голода возьмет за горло рабочий
класс и задушит его». А с мужиком, когда он поте-
ряет поддержку своего союзника, легко, играючи раз-
делается какой-нибудь наш генерал, ну хотя бы Кор-
нилов.
— А вы, Валентин Харитонович, действительно,
если не гений, то большой умница, — проговорил
с убийственным сарказмом Яков Осипович. — Петр
Степанович Верховенский и в подметки не годится вам!
Аленушка была права...
Валентин Харитонович вздрогнул, немедленно обер-
нулся и, окинув мутным взглядом капитана, проскре-
жетал:
— Яков Осипович, я никому не позволю оскорб-
лять. . .
— Неужели? Впрочем, мы это только что видели, —
проговорил капитан с едва заметной улыбкой. — Вы,
поручик, не любите, когда оскорбляют вас, но вы сами
любите оскорблять не только своих старых товарищей,
но и весь народ России, собираетесь залить ее народ-
ной кровью.
— Вернемся, а когда? — не обратив никакого вни-
мания на слова Якова Осиповича, прокричал Чаев.—
Когда, спрашиваю? Когда нас, Валентин Харитонович,
438
не будет? Эта каша, черт бы побрал ее, затянется на
полвека, если не на целый век!
— Вероятно, — хихикнул Валентин Харитонович,
бросив злобный взгляд на капитана вместо ответа на
его слова. — Вероятно, и меня, и вас, Петр Иванович,
не будет: раздавит локомотив революции. К власти
придут мужики, рабочие, солдаты. Потом и они, пио-
неры советской власти, уйдут и затеряются в вечности.
Вместо них придут другие, немножко поумнее своих
предшественников.
— Откуда? — взвизгнул Петенька Струве.
— Из недр народа.
— Завтра же выведи свой полк к Таврическому
и разгони Временное правительство. Победи и сам са-
дись на царский трон! — выкрикнул Петр Иванович,
сжимая в ярости кулаки. — К черту твою эволюцию!
Через власть большевиков нам никогда не перепрыг-
нуть назад, к четвертому столетью христианской эры.
— Это верно, — рассмеялся презрительно капи-
тан,— прыгнешь, да и не перепрыгнешь, попадешь
прямо в пламя двадцатого века и превратишься
в пепел.
— Гм, — гмыкнул Петенька Струве и подошел
к столу, взял графин, налил водки в бокал и выпил.
Отошедши от стола, он рявкнул: — Черт знает что! По-
ручик,— приложив палец к широкому лбу, постучал по
нему, — вы думаете, что у нас под таким черепом мя-
кина и мы ничего не понимаем? Вы же сказали, что
Корнилов, правительство Англии, Франции, Америки и
Японии, разруха и вошь задушат в каких-нибудь пол-
года или год рабочих и солдат, их большевистскую
партию.
— Я не назначал сроков, — оборвал Петеньку Ва-
лентин Харитонович.
— Я думаю, что все так поняли вас, — возразил раз-
драженно Струве. — Я пойду с теми, кто немедленно
станет во главе борьбы с этими рабочими и мужиками,
черт бы их побрал! Да много ли надо силы, чтобы
разделаться с ними? Думаю, что хватит одного-двух
офицерских корпусов. А зажиточные мужики, эсеры,
меньшевики, партия Народной свободы, торговцы,
439
купцы, студенты и гимназисты? Разве они не будут
воевать? Будут, да еще как! Всех их надо связать
в один узел и... скрепить. Да и они сами, как я уже
говорил вам, неудержимо к этому стремятся — к объ-
единению! А вы, Валентин Харитонович, хотите перей-
ти к большевикам, расстрелять этих людей, а потом,
если вам и подобным вам не удастся тут же после
победы социалистической революции разделаться с
властью рабочих и крестьян, сложите руки и будете
ждать, когда за вас и за всех нас эволюция сделает
благородное дело: постепенно переродит три поколе-
ния. А если эта, черт бы ее побрал, эволюция не пе-
реродит поколения так, как нам с вами хочется, а, на-
оборот, воспитает всех в духе коммунизма? Тогда что?
— Вероятно, так и будет. Он уже на пороге Рос-
сии,— проговорил суровым тоном Яков Осипович и,
поглаживая пышные усы, прибавил, — и никакие силы
мракобесов не в состоянии остановить его.
Чаев зловеще поглядел на капитана, вздохнул и тут
же отвел пьяный взгляд. Нижняя его губа отвисла. Он
что-то проскрежетал про себя, хватил еще водки и,
зажмурившись, взял толстыми пальцами огурец и су-
нул его в рот. За Чаевым подошли к столу Володенька
Кротов, Алешенька Носов и поручик. Они накинулись
на остатки водки. Допили ее, потом принялись за вино
и пиво, расправились с рыжиками и нежинскими огур-
цами, не замечая за комнатным деревцем Нину Пор-
фирьевну да и меня и Лухманова. Они пили и ели молча
и жадно. Казалось, что на каждом стуле вместо чело-
века лежал кузнечный мех, и кто-то невидимый то под-
нимал, то опускал палку, к которой они были прикреп-
лены на веревочке, и они издавали и сопенье и ши-
пенье: «Черт знает что, черт знает что». Мы сидели и
из-за рояля наблюдали за ними. Для этой позолочен-
ной молодежи нас, как чувствовал я, не существовало.
Выпив водку, вино и пиво, они поглядели друг на друга
и опять зашумели. Чаев, Кротов, Носов и Струве остер-
венело накинулись на поручика и, размахивая руками,
орали немилосердно. Казалось, они вот-вот вцепятся
ему в горло. Капитан, отставив правую ногу вперед и
заложив руки за спину, казалось, с каким-то наслажде-
440
нием смотрел на них, а выражение его красивого и му-
жественного лица как бы говорило: «А я бы сейчас
с превеликим наслаждением расстрелял этих мерзав-
цев». Носов схватил за воротник Петеньку Струве и,
тряся его, завизжал бархатным тенорком так, что его
пунцовые, свежие щеки надулись, как резиновые
шары, — вот-вот лопнут, взорвутся как снаряды.
— Не эра коммунизма придет, а эра матери-анар-
хии! — завопил он пронзительно.
Струве уперся руками в грудь Алешеньки и хри-
пел, отталкивая его от себя:
— Алешка, задушишь. Пусти! — и он, Петенька, так
рванулся из рук Носова, что тот покачнулся и, если бы
не ударился задом о край стола, растянулся бы на
полу. Стол от толчка, как живое существо, скользнул
по паркету с такой силой, что рюмки, бокалы и тарелки
с грохотом полетели вниз. В эту же минуту наскочили
на поручика Кротов и Чаев и принялись ожесточенно
бить его, рыча и скрежеща зубами. Из-за комнатного
деревца выбежала с воплем Нина Порфирьевна, оста-
новилась у разбитой посуды на полу, всплеснула ру-
ками:
— Что же вы делаете? Как вам не стыдно?
Давя каблучками туфель осколки стекла и фар-
фора, она бросилась разнимать их. Чаев оттолкнул ее,
и она чуть не упала, если бы не поддержал капитан.
Она закрыла ладонями глаза и заплакала. Яков Оси-
пович, не выдержав ее плача, обернулся к студентам
и поручику. Оттащил сперва Чаева, потом Кротова от
поручика, который пьяно бормотал и мотал головой.
Петенька Струве с расцарапанной щекой отскочил сам
от Валентина Харитоновича и выбежал умываться на
кухню. Поручик, дядюшка Иваковской, был насильно
втиснут капитаном под рояль и заставлен тяжелыми
креслами, чтобы он не выбрался из-под него. Тот, как
заметил я, и не собирался вылезать, как ткнулся ма-
кушкой в стену, а длинным лицом в паркет, так сразу
и захрапел. Оглядываясь по сторонам и не простив-
шись с хозяйкой, пьяной походкой вышли Чаев и Кро-
тов.
441
— Во всем виновата Аленушка, — вытирая платоч-
ком глаза, пожаловалась капитану Нина Порфирьев-
на. — Зачем и с какой целью она назвала всех пау-
ками? Я не знаю.
— Не всех... Аленушка назвала только твоего дя-
дюшку и студентов, которые уже скрылись. Если бы не
пришли вы, то я не пошевельнул бы и пальцем, чтобы
разнять их. Пусть бы слопали друг друга. Что ж, это,
Ниночка, ненадолго: они все равно пожрут друг друга.
В этом я убежден! Не плачь, родная. Все они не стоят
одной твоей слезы.
— Я плачу не о них. Мне жалко тарелки и бока-
лы,— бросив взгляд на пол, засыпанный осколками
хрусталя и фарфора, промолвила Нина Порфирьев-
на. И, подумав, предложила:—Не перенести ли нам
дядюшку в соседнюю комнату?
— Не надо, — сказал серьезно Яков Осипович,—
ему и под роялем неплохо. Пусть почивает.
— Хорошо, не станем его тревожить, он ведь не-
множко сумасшедший. И вы, капитан, зря назвали его
Петром Степановичем Верховенским. Назвав так, вы
сильно оскорбили его. Он совсем не Петр Степанович,
а просто сумасшедший.
— Ваш дядюшка, Нина, не сумасшедший, а отъяв-
ленный мерзавец.
— Это вы, Яша, серьезно?
— Не будем говорить о нем. Оставим его в цар-
стве Морфея. А сейчас идемте спать. Уже время.
Я заметил, как мой друг побледнел, втянул голову
в плечи. Капитан и Иваковская, не замечая нас, — она
была вполне уверена в том, что мы давно оставили их
дом, — отправились из гостиной в другую комнату.
Мы вышли на улицу.
На Исаакиевской площади, над городом, сияла хру-
стально-молочная ночь.
Белая ночь.
1927 и 1936
ЧАСТЬ
ТРЕТЬЯ

I
Когда Протасов, Червев и я приехали в клуб Нев-
ского района, сотня кавалеристов Н. полка была уже
на месте, помогала Дарье Зиновьевне, Кате, членам
парткома и Серафиме Петровне занять левую поло-
вину третьего этажа, вынести из него мебель, поднять
со двора привезенную на трех грузовиках новую об-
становку— столы, шкафы и стулья.
— Опоздали, — почесывая ухо, шепнул с досадой
Червев. — Сотня Мени Ямалетдинова славно порабо-
тала для большевистского комитета фабрики. Я гово-
рил, что надо подняться до солнца. Проспали. Что по-
думает теперь о нас Дарья Зиновьевна?
— Она же не сказала определенно, что решилась
занять под комитет часть клуба, — тихо проговорил
Спиридон Зиновьевич и, помедлив, пояснил: — Она
хотя и кровная сестра, но редко делится своими мыс-
лями со мной. Не потому, конечно, что не доверяет, —
характер такой у нее. Скажет как раз в ту минуту, как
начнет действовать, вот и успей на помощь... Я не раз
упрекал ее за это. Мы не виноваты, что опоздали.
Червев внимательно поглядел на него, потом,
вздохнув, перевел глаза на меня, промолвил:
— За такой скрытный характер хвалю Дарью Зи-
новьевну. Видно, что она твердая женщина.
Протасов не ответил. Он смотрел на открытое окно,
в которое синело теплое утреннее небо. Лицо у него
утомленное, в мелких морщинах, глаза вялые. Было
445
видно, что не выспался и сильно устал от заседаний
в полковом Совете. Серафима Петровна стояла у во-
роха эсеровской литературы, газет и портретов дея-
телей этой партии: все это было изъято из столов и
шкафов, сложено в коридоре, недалеко от входа.
Комнаты проходные, двери открыты, и я видел, что
делалось в каждой. Дарья Зиновьевна и другие члены
партийного комитета Н. фабрики, как заметил я, были
возбуждены и молчаливы: они ожидали прихода эсе-
ров, неизбежного столкновения с ними, а поэтому ра-
ботали энергично и быстро; спешили как можно ско-
рее, до появления эсеров, привести все в порядок,
расставить столы, шкафы и стулья, чтобы члены коми-
тета могли ровно в десять утра приступить к работе.
Дарья Зиновьевна прошла в среднюю комнату, где
уже закончили мытье пола, стен и окон. Мени Ямалет-
динов, увидав ее, торопливо, позвякивая шпорами,
подошел к ней, прислушался к ее деловито-озабочен-
ному разговору с девушками.
— А вы, товарищи, не волнуйтесь, — стараясь успо-
коить текстильщиц, проговорила Дарья Зиновьевна,—
если мы уж решили занять этот этаж, так уж и не усту-
пим его. Торопитесь с уборкой.
Она хотела еще что-то сказать девушкам, но к ней
обратился Ямалетдинов:
— Моя, Дарья Зиновьевна, думает, что эсеры не
пос/леют...
— Но попробуют вернуть, — беспокойно улыбну-
лась женщина, и над ее переносьем собрались реши-
тельные складки. — Они могут вызвать милицию, при-
менить силу. На силу мы ответим силой. За комитетом
нашей партии вся фабрика. Придут тысячи ткачих... Но
все же придется нам выдержать бой с предателями
рабочего класса.
— А если они посмеют, то моя полк придет сюда...
выбросит их из этого дома к чертовой матери!—ска-
зал Мени Ямалетдинов.
— Спасибо, — промолвила Дарья Зиновьевна,—
вы уже нам помогаете. Без ваших кавалеристов мы не
вынесли бы столы и шкафы на двор, не внесли бы
свои, Эсеры захватили три этажа; меньшевики и каде-
446
ты — два. И это в районе нашей фабрики. Нам обидно
это, вот мы взяли пол-этажа. Вторую половину оста-
вили для прядильной фабрики.
— Моя это и говорит, Дарья Зиновьевна! — вос-
кликнул Мени Ямалетдинов. — Моя думает: не посме-
ют эсеры...
— Посмеют или не посмеют, а мы не уступим, —
отрезала Дарья Зиновьевна и, взглянув на Мени Яма-
летдинова, приветливо улыбнулась. — Да и ваши кава-
леристы здесь: они не дадут в обиду большевиков-
текстильщиков.
Ее лицо приняло беспокойно-строгое выражение,
синие глаза то и дело вспыхивали огнем. Подошли чле-
ны комитета, пожилые и средних лет ткачихи, — они
находились в соседней комнате, — стали прислуши-
ваться к разговору Ямалетдинова и секретаря партий-
ного комитета. Протасов, Червев и я, следуя за Дарьей
Зиновьевной и Ямалетдиновым, прошли в последнюю
комнату, пол которой, уже вымытый, казался светлым,
как стекло. Я вышел в коридор, заглянул в комнату,
в которую вошли Протасов и Червев, посмотрел в сто-
рону Серафимы Петровны, но она, к моему неудо-
вольствию, не заметила меня. «Она чувствует, что я
недалеко от нее, но не хочет взглянуть на меня, — про-
говорил я про себя. — Неужели Сима так осердилась,
и за что?» Катя принесла кипу уже запыленных и заси-
женных мухами портретов эсеровских вождей, броси-
ла ее на комплекты «Дела народа», чуть язвительно
сказала:
— Сима, они могут убежать, и ты будешь в ответе.
— Нну-у? Ох эти вожди, вожди! — произнесла
с наигранным удивлением и страхом Серафима Пет-
ровна и спросила: — А много их в этой охапке?
— Не считала. Я со стен их сняла. Все комнаты
были ими увешены.
— А-а-а, — рассмеялась Серафима Петровна, — хо-
рошо. Что им бежать? Да и куда? Если эсеры Перевер-
това не возьмут своих душек, я сама выброшу их в му-
сорный ящик.
— Смотри, это их капитал, отвечать будешь за
447
него, — предупредила Катя и скрылась в соседней ком-
нате, похожей на зал.
Я последовал за нею и задержался у двери. Де-
вушки, подоткнув платья, мыли стены, окна и пол. Эту
огромную комнату Дарья Зиновьевна и члены коми-
тета фабрики отвели для собраний. Из нее доносился
смех, слышались шутки и шлепанье мокрых тряпок,
редкие возгласы.
— Ну и загрязнили! Паркетный пол приходится
мыть!
— Вымоем, потом натрем, и он заблестит, как
зеркало! Можно будет смотреться в него!
— Не говори, Луша! Натрем, а эсеры придут и вы-
гонят наш комитет! — проговорила высокая, с сухой
грудью и с бледным лицом девушка, выпрямляясь и
держа в правой руке тряпку, — и наш труд пропадет.
— Да уж, придут и сразу, увидав нас, взбесятся,—
отозвалась смуглолицая и черноглазая, в синем платье.
Она, расставив ноги, опустила тряпку в ведро с водой,
тут же выхватила ее и бросила на пол; струи воды, как
змейки, побежали веером от нее.
В это время шумно ввалилась из коридора кучка
мужчин во главе с председателем эсеровского коми-
тета, и помещение сразу наполнилось их бранью и
угрозами.
— Кто такие? Вон! — рявкнул хриповатый злющий
голос.
— Не кричите, мы не пужливые! — попросила на-
смешливо-презрительным тоном невысокого роста де-
вушка, выпрямляясь; держа тряпку в откинутой пра-
вой руке, она смерила жгучим черным взглядом кря-
жистого, средних лет мужчину в синем костюме.
С конца тряпки стекала темная вода.
— Вон! — повторил он еще громче и угрожающе
шагнул к девушкам.
— О, не подходите близко, гражданин, а то ко-
стюмчик можете испортить, — предупредила высокая,
с впалой грудью девушка и, подойдя к маленькой и
черноглазой, слегка махнула тряпкой. Струи воды ко-
ричнево блеснули в воздухе.
— Вон! — остановившись и вскинув кулаки, завопил
448
тот. — Это приказывает вам Перевертев, секретарь
районного комитета партии социалистов-революционе-
ров. И сейчас же!
— Это мы знаем, кто вы такой. Не орите! И не
подходите близко. Я девушка очень нервная и горя-
чая, могу умыть вас вот этой тряпкой, — и она угро-
жающе махнула ею.
Перевертов, как мяч, отпрянул от нее.
— Осторожнее! Вы мне действительно испортите
костюм! — проскрежетал он, озираясь.
Прекратили мытье пола и другие девушки. Выпрям-
ляясь и хмурясь, они подошли к подругам.
— Да уж, господин Перевертов, не подходите, а то
и костюмчик ваш потеряет праздничный блеск, — пре-
дупредила высокая, с впалой грудью девушка.
— Теперь в России нет господ, а товарищи, — воз-
разил пискляво из-за спины Перевертова щупленький,
с карими скользкими глазами на яйцеобразном лице
студент.
— Это Перевертов-то товарищ? Какой он нам то-
варищ! — отрезала высокая девушка и презрительно
улыбнулась.
— Это верно, Танюша, — поддержали дружно де-
вушки подругу. — Перевертов товарищ не нам, а гене-
ралу Корнилову!
— Кто вы такие? — отступая и поглядывая на гряз-
ные тряпки в руках девушек, спросил грозно Перевер-
тов.— Кто прислал вас сюда? Разве вы не знаете, что
здесь наш районный партийный комитет?
— Как не знать? Конечно, знаем! — возразила Та-
нюша.— А кто мы такие? Ответим. Мы — текстильщи-
цы-большевички с Н. фабрики. Вот ткачихи нашей
фабрики и постановили на собрании немножко потес-
нить вас.
— Надо не потеснить их, а выгнать совершенно,—
заметила черноглазая девушка.
— Сперва потесним, а потом и выгоним.
— Возмутительно. Это анархия. Черт знает что! —
загалдели хором эсеры за спиной Перевертова. — Что
нам разговаривать с ними! Возьмем их за шиворот —
и на улицу!
15 С. Малашкин
449
— А вы попробуйте только, так сами и выкатитесь
вон! — бросила женщина с рыжеватыми волосами и
в розовой кофточке.
— Так хватайте их и выбрасывайте. Начинайте
с этой комнаты! — злобно распорядился Перевертов
и, втягивая голову в широкие рыхлые плечи, шагнул
к высокой девушке.
Та, увидав злое его лицо, побледнела, откинула
руку с тряпкой, сверкнули струи воды. Перевертов
снова сделал скачок назад и, чуть не сбив с ног щуп-
лого студента, скользнул взглядом по своим брюкам
и полам пиджака.
— Гражданка, — рявкнул он, — осторожнее, а то
купите мне новый костюм!
— Купим... Держи карман шире! Грязь развели
в помещении, а боитесь ее! Не мы ворвались сюда,
а вы. Почему кричите на нас, как балчужники? Уходите
и не мешайте уборке. В десять часов нашему комитету
надо приступать к работе!
Слова Танюши привели Перевертова в бешенство.
На его тонких губах, под сивыми короткими усами по-
явились пузырьки слюны. Он открыл рот и, как бы на-
бирая в себя воздуха, сжал кулаки и зашипел:
— Шапиро, немедленно от моего имени вызовите
начальника милиции Миногина.
Услыхав шум, крики, работницы прервали уборку
в соседних помещениях и столпились перед Перевер-
товым и его людьми. Серафима Петровна резко заго-
ворила:
— Гражданин, что вы пристали к текстильщицам?
Оставьте их в покое! Не мешайте им работать! Вот со
мной можете поговорить! Милицию решили вызвать?
Что ж, мы встретим ее! А сейчас я хочу сказать вам.
У входа — ворох вашей литературы. Сейчас же все это
заберите. Если не заберете в течение получаса, то бу-
дете искать портреты своих вождей и литературу на
дворе. У меня, заявляю вам, нет свободного времени
для охраны вашего хлама. Что разинули рты? Не по-
нимаете, а?
— Как, как? — прошипел Перевертов. — Это поме-
щение наше, наше! Да я вас... Шапиро, где же Мино-
450
гин? Немедленно вызовите его сюда. Пусть он сейчас
же раздавит эту анархию в зародыше!
— А вам, Перевертов, это здание преподнесли на
тарелке? Вы первые проявили анархию! — возразила
Серафима Петровна.
— Мы — это не вы... Наша партия, как известно
вам, стоит у власти! — вспылил Перевертов. — А ваша
скоро будет вне закона. Это вам известно или нет? Мы
подрубим ее под корень! Шапиро! — прогудел он
в каком-то ужасном волнении. — Где же Миногин? Где
милиция?
Работницы окружили Серафиму Петровну. Подо-
шла и Катя, ее черные глаза сурово уставились на
председателя эсеровского комитета.
— Индюк, — сказала она и отвернулась от него.
Текстильщицы засмеялись.
— Да еще какой! Мы такого в жизни не видели! —
воскликнула Танюша.
— Идите, товарищи, — обратилась Катя к девуш-
кам,— и заканчивайте уборку.
Текстильщицы, переглядываясь между собой, разо-
шлись по комнатам. Дарья Зиновьевна вместе с чле-
нами комитета подошла к злобно-возбужденным эсе-
рам.
— Гражданин Перевертов, зря шумите, — обрати-
лась она к нему. — Мы не уступим этих комнат. Вам
вполне хватит и двух этажей. Остальную половину
третьего этажа вам придется уступить для комитета
большевиков прядильной фабрики.
Но Перевертов и его люди не обратили внимания
на слова председателя партийного комитета больше-
виков. Они бросились к девушкам, мывшим пол
в большой комнате, стали хватать их за руки и тащить
в коридор. Дарья Зиновьевна и члены комитета воз-
мутились. Одна из них крикнула:
— Девушки, бейте их тряпками!
— Бить нас, членов ведущей партии! — провизжал
Перевертов.
Его кошачьи глазки сузились, губы скривились. То-
порща сивые усы, он гаденько хихикнул и схватил Та-
нюшу за подол платья. Щуплый студент и еще какой-
451
то белобрысый высокий мужчина в светлом костюме
последовали его примеру и напали на двух девушек.
Еще один эсер, в светлом костюме и с копной бе-
локурых волос на круглой голове, поймал черноглазую
девушку за талию и, вероятно, хотел поднять и выне-
сти ее в коридор, но она резко выпрямилась и сильно
ударила кулаком ему в тупой подбородок. Он ляскнул
челюстью и отлетел от нее. Не успел он опомниться,
как девушка подняла ведро с грязной водой и выплес-
нула на него. Белобрысый, получив ведро воды в фи-
зиономию, замер на месте и выбежал в коридор
только тогда, когда эта же девушка огрела его по шее
тяжелой, грязной тряпкой. Другие бросились за щуп-
лым студентом. Тот, закрыв ладонями голову, вы-
скользнул из комнаты. В это время выглянул из кори-
дора Ямалетдинов и тут же скрылся. Я стоял в стороне
и, наблюдая за борьбой девушек с эсерами, не заме-
тил, как подошли ко мне Протасов и Червев. Я увидал
их только тогда, когда Червев громко кашлянул и ска-
зал:
— Вот это настоящие большевички!
Худенькая девушка вскрикнула, когда поймал ее
толстый мужчина со скуластым серым лицом. Упер-
шись ногами в пол, она размахнулась и ловко обвела
мокрую тряпку вокруг его шеи, потянула за конец
к себе. Скуластый до того испугался, что вскрикнул,
как прирезанный куренок. Его крик вызвал смех среди
текстильщиц, смотревших из других комнат на эту
сцену. Улыбнулась и Дарья Зиновьевна. Скуластый
мужчина, вырвавшись из рук девушки, поскользнулся
на мокром паркете и упал на спину. В коридоре и ком-
натах послышался хохот. Мужчина вскочил и, отряхи-
ваясь, как утка, вылетел с тряпкой на шее из комнаты.
Танюша и еще две девушки отбивались мокрыми тряп-
ками от Перевертова и еще от троих мужчин. Вернее,
сейчас уже не девушки отбивались от эсеров, — эсеры
от них. Перевертов, видя, что ему не справиться с вы-
сокой девушкой, втянул голову в плечи и, защищаясь
от ударов рукой, засеменил задом к двери. Девушка-
подросток в черном ластиковом платье отбежала от
стены, окунула тряпку в ведро и ударила ею по широ-
452
кой спине председателя эсеровского комитета. Тот
присел и в ужасе, встряхивая круглой головой, выка-
тился в коридор. Опомнившись, он выпрямился, позе-
ленел от бешенства и, вскинув кулаки, шагнул к де-
вушке-подростку. Ему преградил путь Червев.
— Стыдитесь, — сказал Червев.
Перевертов ненавидяще поглядел на него и повер-
нул обратно. С его головы и спины стекали струи гряз-
ной воды. На пороге он столкнулся с начальником ми-
лиции, с тонким и длинным хлыщом, лицо которого до
того было конопато, что казалось ржавым. Перевер-
тов, заметив за спиной начальника толпу милиционе-
ров, вооруженных наганами и шашками, разразился
грубой отборной бранью, вытирая ладонью грязь
с толстой красной шеи.
— Где прохлаждались? Очисти немедленно поме-
щение от анархии! Понимаешь, чтобы ее духу не было
в этих комнатах! Законопатить их всех в тюрьму! Да,
да, немедленно! Сейчас же!
II
Миногин, выслушав Перевертова, козырнул ему
и юлой завертелся по комнатам, из одной двери в дру-
гую, вопя зло и пронзительно:
— Выметайтесь сейчас же! Вон! вон! — и он вле-
тел опять в большую комнату.
Видя, что текстильщицы не слушают его, Миногин
завопил еще пронзительней:
— Слышите, что приказываю?
Текстильщицы мыли пол, протирали мелом окна и
не обращали никакого внимания на его крики. Пере-
вертов тупо поглядывал на столпившихся в растерян-
ности милиционеров: тем, как заметил я, не хотелось,
чтобы отхлестали и их, как Перевертова.
— В тюрьму их, в тюрьму! — прогудел Перевертов
и метнулся к Миногину: — Что ты уговариваешь их!
— Да-да! — завопили эсеры, толпившиеся в две-
рях. — Что стоят милиционеры? Пусть они немедленно
выбросят этих хулиганок!
453
— Это кто же хулиганки? — не выдержала Дарья
Зиновьевна. — Не девушки, а вы хулиганы! Мы не уй-
дем! Будете, гражданин Перевертов, безобразни-
чать— потеряете не один этаж. Можете все потерять.
Рабочие нашего района с большевиками, и они под-
держат текстильщиц фабрики. Скажите своему Мино-
гину, чтобы он вместе с вами убрался отсюда.
Дарью Зиновьевну шумно поддержали члены ко-
митета и работницы. Когда шум прекратился, Миногин
велел милиции приступить к выполнению приказа Пе-
ревертова. Милиционеры направились в комнаты и
принялись грубо выталкивать текстильщиц в коридор.
Те начали защищаться. Появился Мени Ямалетдинов,
высокий, прямой, с чуть насмешливой улыбкой на
смуглом и хорошо выбритом лице. Позвякивая шпо-
рами, он решительно подошел к Миногину, положил
руку ему на плечо. Тот возмущенно обернулся, встре-
тился злым взглядом с насмешливыми темно-карими
глазами Ямалетдинова и сразу изменился в лице.
— Что надо вам? — упавшим голосом спросил Ми-
ногин.
— Гражданин начальник, вам придется иметь дело
не с девушками и женщинами фабрики, а с моя сотней
кавалеристов. Моя не допустит, чтобы вы и господин
Перевертов грубили с большевиками, нагло грубили.
Понимаете, моя не допустит!
— А вы кто такой? — накинулись сразу на Мени
Ямалетдинова Перевертов, Миногин и остальные эсе-
ры. — Вы что? И вы захотели вместе с текстильщицами
в тюрьму? Милиционеры! Задержите этого защитника
анархии!
— Моя пришел с отрядом кавалерии, — сказал ре-
шительно Ямалетдинов. — А тюрьмой большевиков не
пугайте, можете сами в ней оказаться.
Перевертов побагровел, открыл рот, но ничего не
сказал, так как в коридоре разлился мелодичный звон
шпор, твердые шаги. Эти шаги и звон с каждой секун-
дой становились громче, приближались. Все притихли
и невольно оглянулись на широкий коридор и увидали
вооруженных кавалеристов. При виде их решительных
лиц Миногин и Перевертов растерялись, а милиционе-
454
ры, воевавшие с текстильщицами, грязные и мокрые,
сразу потеряли воинственный дух и отступили к две-
рям.
— Милиционерам и вам, эсеры, придется иметь
дело с моя сотней, — пригрозил решительно Ямалет-
динов. — Господин Миногин, уберите милиционеров.
Не уберете — пеняйте на себя.
Миногин не успел ответить Ямалетдинову, как ми-
лиционеры один за другим устремились в коридор,
а из него на лестницу. За ними выбежал и Миногин.
Перевертов с яростью в кошачьих глазах поглядел на
Мени Ямалетдинова, прошипел растерянно и злобно:
— Я вызову солдат Московского полка, и они...
— Что они?! Не придут, — возразил убежденно
Червев, — а если и придут, то примут сторону больше-
виков. Да и мы можем вызвать на помощь текстиль-
щицам Н. полк: он весь на стороне партии Ленина.
Мени Ямалетдинов обратился к кавалеристам:
— Товарищи, эсеры и милиция покинули помеще-
ние, больше не вернутся сюда. Дело, как видите, обо-
шлось без огня... Заберите их литературу, газеты из
коридора и вынесите во двор, раз они сами не желают
забрать ее. Сложите весь этот капитал у мусорных
ящиков.
Кавалеристы дружно принялись выносить литера-
туру и в каких-нибудь десять минут очистили коридор
от всего эсеровского хлама. Перевертов ненавидяще
смерил взглядом Ямалетдинова и прохрипел:
— Власть призовет вас к порядку.
— Силенок не хватит у вашей власти, — ответил
насмешливо Мени.
Текстильщицы воспрянули духом, оживились и
энергично принялись за прерванную уборку. Катя по-
дошла к Перевертову, который подавленно шагал по
коридору, и посоветовала ему успокоиться и выйти со
своими людьми из помещения. Перевертов, не взгля-
нув на нее, выбежал на лестницу. Следом за ним вы-
скочили и его люди. Они чуть не сбили на ступеньках
двух девушек и рабочего, которые поднимались на-
верх.
— фу, бегут как ошпаренные! — воскликнул воз-
455
мущенно пожилой рабочий, ухватившись рукой за пе-
рила.
Катя в ответ рассмеялась, сказала:
— И впрямь ошпарили!
Спиридон Зиновьевич и Червев попрощались
с Дарьей Зиновьевной. Червев, пожимая руку Дарье
Зиновьевне, заверил ее и членов комитета, что и его
полк не даст в обиду текстильщиц. Женщины и девуш-
ки горячо поблагодарили его и просили передать их
благодарность всему полку. Я остался. Мне хотелось
поговорить с Серафимой Петровной, но когда я подо-
шел к ней, она довольно сухо и неприветливо сказала:
— Ананий Андреевич, сейчас мне некогда. Не от-
влекайте меня от дела.
Я, покраснев, смущенно отошел от нее. «Даже на-
звала на «вы», — подумал я в сильном огорчении. По-
дойдя к открытой двери, я задержался. В комнатах
стоял шум, слышались смех, шутки, и жужжал говор.
Лица у текстильщиц были радостно-возбужденны; все
были довольны тем, что так ловко и быстро отбили на-
скок эсеров, их милиции, а больше тем, что текстиль-
щицы имеют теперь прекрасное помещение, будут
собираться в нем, говорить о своих делах и решать их.
Черноглазый и молоденький кавалерист увидал, что
худенькая, с бледным лицом девушка, упершись ру-
ками в конец стола, никак не могла сдвинуть его с ме-
ста, стол как примерз к влажному полу. Он подбежал
к ней и, отстранив осторожно ее, спросил:
— Куда надо поставить?
— Ко второму окну, товарищ, — проговорила она
охотно и улыбнулась. — Тяжелый и большой. Ух, даже
сердце у меня стучит от натуги. — Она вскинула чуть
испуганные и смущенные глаза на рослого красавца. —
Я сильная и не сдвинула...
— А мы его, товарищ, сейчас, — проговорил кава-
лерист и так налег на конец стола, что тот скольз-
нул по паркету и сразу уперся в стену. — На место
стал?..
— Замечательно! — подхватила радостно девуш-
456
ка.— Этот стол мой. Я сама выбрала его. — И приба-
вила, зардевшись: — Хорошо, что пришли к нам, а то б
одни, пожалуй, не справились с эсерами и их мили-
цией. Давайте, товарищ, второй стол поставим вот
к этому окну, а вон тот, что поменьше, — в уголок. Там
как раз ему место, — уже командовала кавалеристом
девушка-подросток, поблескивая горячими глазами.
Кавалерист легко справился с письменными столами,
да и был доволен тем, что угодил девушке — помог ей
в трудной работе. — За этими столами, — сказала не
без удовольствия она, — работать будем мы, молодые
большевики.
Почти во всех комнатах окна открыты; в них синело
утреннее небо, врывался приглушенный шум уличного
движения. Влетела кремовая бабочка и, петляя, покру-
жилась над широким подоконником, вылетела на ули-
цу и пропала за пламенеющей зеленой кроной березы.
В соседней комнате два кавалериста, позвякивая шпо-
рами, устанавливали шкафы. Оба светлоусые и голубо-
глазые, будто братья-близнецы. На их лбах блестели
капли пота. Им помогала средних лет ткачиха с сухим
смуглым лицом, член комитета. В этой же комнате
другой кавалерист, откинув черную голову, молотком
вбивал гвозди в стену. Возле его стула стояла моло-
денькая, с узким и розовым лицом женщина; держа
в простенькой застекленной раме портрет Ленина,
она запрокинула чуть золотистое от веснушек лицо и
следила за работой солдата. На столе — портреты
Карла Маркса и Энгельса в таких же рамах и за стек-
лами. В следующей комнате солдаты и девушки раз-
бирали брошюры и газеты. Они тихо разговаривали и
изредка смеялись. И в дальних комнатах слышались
шутки, смех, шум передвигаемой мебели. Мени Яма-
летдинов прохаживался из одного помещения в дру-
гое; видя, что его люди горячо и дружно помогают
текстильщицам, он сиял темно-карими глазами, его
тонкие губы сдержанно улыбались. Он послал часть
товарищей внести мебель со двора в зал. Кавалеристы
внесли на третий этаж дубовые стулья, привезенные
только что с мебельной фабрики, подняли длинный,
орехового цвета стол; две женщины покрыли его ма-
457
линовым сукном, поставили круглый поднос, на него —
пузатый графин с водой, два граненых стакана, — этот
стол для членов президиума. Комната, превращенная
в зал собраний, сразу приняла другой вид и так понра-
вилась девушкам, что они счастливо улыбнулись и за-
рукоплескали. Захлопали в ладоши и кавалеристы.
Шум аплодисментов донесся до отдаленных комнат.
Там тоже зааплодировали, а потом прокричали:
«Ура!», «Да здравствует партия большевиков!» В этом
их восторге было что-то юное, светлое. Как только
рукоплескания и возгласы стихли, Мени Ямалетдинов
подошел к столу, потрогал сукно, подумал и, волнуясь,
промолвил:
— Новое... и стулья новые, из дуба. Моя думает,
хорошо: износу им не будет. — Он вынул из кармана
брюк платок и, обмахнув лицо, кашлянул.
Заметив меня, он спрятал платок, широко улыб-
нулся и, сверкая сахарными зубами, направился ко
мне.
— Ананий Андреевич, ты еще не ушел? Что так
скучны? — Не ожидая моего ответа, он проговорил: —
Моя останусь. Побуду до тех пор, пока партком не
приступит к занятиям. Да, да! Моя с командиром уйдет
поздно. Он тоже большевик.
— Вдруг Перевертов с своими эсерами завтра
утром займет помещение? — спросил с беспокой-
ством я.
Мени Ямалетдинов рассмеялся.
— И не подумает. Моя так говорит, — возразил
уверенно Ямалетдинов.
Дарья Зиновьевна, как заметил я, была вполне со-
гласна с Ямалетдиновым. Я пожал руку Мени, попро-
щался с Дарьей Зиновьевной и, не зайдя к Серафиме
Петровне, быстро вышел на улицу. Часть милиционе-
ров собирали на дворе эсеровскую литературу и под-
нимали ее на второй этаж. Другие, чертыхаясь и тя-
жело дыша, втаскивали шкафы и столы по лестнице.
Миногин громко грозил большевикам-текстильщикам.
Перевертов, втянув круглую голову в плечи, смотрел
туча тучей. Его злые, мутноватые глаза остановились
458
на мне; смерив меня с головы до ног, он проскреже*
тал:
— Бездельники, что вы шляетесь здесь! Воевать
надо, а вы только принюхиваетесь к бабам!
— Это не бабы, — возразил я, выдерживая его сви-
репый взгляд, — а герои. Разве они плохо сегодня вое-
вали с своими врагами? Кажется, превосходно!
— Воевать, говорю, надо на фронте, а не лодыр-
ничать!— взревел Перевертов, и его круглое лицо
с моржовыми усами налилось кровью. — Проваливай-
те, пока я не сказал милиционерам. Скажу — так они
вмиг голову бандитскую тебе отшибут!
Я рассмеялся ему в лицо и вышел из ворот.
Ill
Я шагал по узкому тротуару. День только что на-
чался, над низкими домами — красное солнце, юное и
веселое. В казарму не хотелось возвращаться; надоела
она мне до горечи. Да и солдаты, вероятно, разбре-
лись по городу: ушли или в Таврический, или к знако-
мым и землякам. «Нет, не пойду я в казарму, — поду-
мал я. — Не пойти ли на Звенигородскую, к Прокопоч-
кину? Пожалуй. Я ведь давно не видел его». Деревья
шумели темно-зеленой листвой. Их тени лежали про-
зрачно, как озерца воды, на тротуарах. Солнечный
свет, падавший сквозь кроны деревьев, трепетал
бледно-желтыми пятнами, и тени деревьев и домов
казались яркими тканями. «Не пойду я к Прокопочки-
ну», — решил я, и мне стало еще более грустно, так
грустно, словно я выпил какого-то печального вина, и
меня стало покачивать из одной стороны в другую.
Я не замечал людей, обгонявших меня и шедших на-
встречу. Я свернул за угол улицы, на другую и широ-
кую, с высокими серыми и мутно-желтыми домами, и
пошел по ней. На этой улице было многолюднее, чем
на оставшейся позади, извозчиков больше. Шум дви-
жения нарастал с каждой секундой. Солнце, белея,
поднималось выше, выше и начинало припекать. То
здесь, то там на тротуарах плыли над головами жен-
459
щин и девушек, как огромные пышные цветы, разно-
цветные открытые зонтики: малиновые, кремовые, бе-
лые, красные. Но от нарастающего шума движения и
разноцветных зонтиков мне не стало веселее. Я вспо-
мнил Серафиму Петровну, ее сурово-холодное лицо,
ее сухие, даже жесткие, как железо, слова: «Сейчас
мне некогда говорить с вами». Я закрыл глаза, чтобы
не видеть ее перед собою, но она стояла, сухая, хо-
лодная. Даже не улыбались ямочки на ее смуглых
щеках, а ведь они улыбались, как помню, даже и тогда,
когда она бывала не только грустна, но и сердита.
А черные, как ночь, ее глаза? Они не светили веселым
огнем, а были как лед. Не знаю, за что они так осерди-
лись на меня? Уж не за то ли, что я несколько дней не
был у нее, не ответил на ее последнее письмо? Так,
думая и тоскуя, я незаметно добрался до казармы и
в удивлении задержался у калитки. Часовой, моло-
дой парень с пушком на подбородке и на верхней
толстой губе, поглядывая на меня, рассмеялся и ска-
зал:
— Папаша, обознались казармой? Входите, все
равно примут!
Я вздрогнул и, ничего не ответив часовому, скольз-
нул в калитку. Войдя в помещение роты, я прошел
к койке и увидел письмо на подушке. «Неужели от Се-
рафимы Петровны? — подумал я и тут же с обидой
сказал: — Читать не стану. Не вскрывая его, положу
в конверт и отошлю обратно». В помещении тишина и
солдат очень мало: почти все разошлись. Я еще раз
поглядел на синий конверт, протянул руку к нему, но
тут же отдернул ее. «Не возьму, — решил я. — Что ж,
оно так и будет лежать на подушке? А может, это
письмо не от нее?» Я взял конверт, надорвал его и вы-
нул письмо. Да, оно было не от Серафимы Петровны,
а от солдата Феклушина, чернобородого крестьянина;
я служил в одной роте с ним и дрался с немцами под
Двинском, стоял в секрете.
«Дорогой Жмуркин, я в больнице, а не в лазарете.
Доктор лечит не рану на моем тощем теле, а печенку:
будто она приросла к какой-то кишке и гнет меня
460
в дугу, но еще не совсем согнула (думаю, что врет
доктор). По ранению и по болезни печени освободили
из армии. Словом, дорогой Жмуркин, везет в жизни:
инвалид! Вот, дорогой Жмуркин, вместе с больными
я и вьюся, и вьюся. Загляни как-нибудь в мою благо-
родную тюрьму, из которой я, наверно, не выберусь,
хотя доктор и заверяет меня в том, что моей печени
ничто не угрожает. До свиданья. Твой фронтовой друг
Феклуши н».
Письмо Феклушина окончательно расстроило меня,
и я готов был зареветь белугой, но помешал этому
облегчающему душу реву выстрел, раздавшийся в ко-
ридоре. Я и еще два солдата выбежали из помещения
и увидали офицера в луже крови. Я наклонился над
ним: он еще дышал. С третьего этажа, услыхав вы-
стрел, быстро и шумно спускались солдаты седьмой
роты. Они окружили офицера. Я с трудом выбрался из
их кольца и остановился возле солдат своей роты.
Маленький, в новой гимнастерке, с широким ремнем
на животе, синими-синими глазами солдат, бросив
взгляд на офицера, отрывисто сообщил:
— Товарищи, это наш ротный. Он... он пришел
к нам с пачкой воззваний генерала Корнилова. Этот ге-
нерал. .. его, как вы знаете, офицеры считают вождем
России. Мы... мы разобрали воззвания этого «вождя»
и тут же уничтожили. В клочья порвали. Ротный стал
грозить нам, кричать... а мы взяли да и выгнали его.
Вот он, товарищи, и не вынес такого оскорбления, вы-
бежал и застрелился.
— Гордый, значит. Туда ему и дорога. Было бы со-
всем ладно, если бы и их вождь так поступил, как этот
поручик, — отозвался громко и возбужденно красно-
усый солдат. — Но Корнилов, хотя он и более благоро-
ден, чем этот офицер, не поступит так — не пустит
пулю себе в лоб.
Сказав это, солдат презрительно сплюнул, отвер-
нулся и вышел.
461
1V
Я не ответил на письмо Феклушина — завертелся
в эти дни; да и заходило много знакомых: Исаев с Пу-
тиловского завода, Арсений Викторович, мой земляк;
заглянул два дня тому назад Мени Ямалетдинов. Он
рассказал, что Дарья Зиновьевна крепко устроилась
с членами партийного комитета в клубе.
— А как эсеры? Примирились? — спросил я.
— Тише воды. Правда, хмуры, молчат. Вчера моя
заглянул к ней и увидел — все идет в комитете пре-
красно.
Заходил и Первухин. Он как-то потолстел, а одут-
ловатое его лицо приняло оливковый цвет. Ну прямо
превратился в каплуна. Его черные, как у цыгана, глаза
поблекли, и в них уже не вспыхивали, как до ранения,
огоньки. Служба в гвардейском полку, как заметил я,
уже не радовала Первухина: вместо спеси в выраже-
нии его лица — тоска. Он жаловался на то, что до чер-
тиков надоела ему жизнь, так надоела, что не знает,
как поступить с собой. Когда я спросил у него, что
происходит в Н. гвардейском полку, Первухин болез-
ненно поморщился, сказал:
— Ваша берет, Жмуркин. От эсеров и меньшеви-
ков две трети солдат откачнулись. Они уже привет-
ствуют Ленина, с удовольствием слушают большеви-
ков. Это не только в нашем, айв соседних полках.
Масса солдат, верившая эсерам, тает и тает, как снег
под солнцем... и вот-вот станет полой водой, превра-
тится в могучий поток и смоет Временное правитель-
ство. А я — дикий: никому не верю, ни в какой поток
не вольюсь. Надо же ранить меня в такое место,—
рздохнул он горестно. — Лучше бы ногу, как Проко-
почкину, оторвало. Он человек полноценный, хотя и
без ноги, а я что? — Сказав это, Первухин дернул пле-
чом и опустил голову; из левого его глаза выкатились
слезинки и задержались мутными капельками на ли-
монно-желтоватых щеках. Он поднялся и, не подав
мне руки, порывисто вышел.
В казарме шумно; солдаты спорили и даже пору-
гивались между собой, покрикивали друг на друга: это
462
большевики спорили о политике с эсерами и меньше-
виками. Такие споры происходили в казарме роты
почти ежедневно, и я мало прислушивался к ним, но
они все же радовали меня, хотя и мешали мне сосре-
доточиться на чтении. Сидя на койке, я прочел две
статьи Ленина: «Значение братания» и «К чему ведут
контрреволюционные шаги Временного правитель-
ства». Когда я положил «Правду» на стол, часть солдат
ужинали — ели чечевичную кашу, пили чай; остальные,
прекратив спор, отправились с судками и чайниками
на кухню. Споры о политике оборвались. В помещении
сиреневые сумерки. Я снял гимнастерку, сапоги и за-
валился в постель. Проснулся я рано, оделся и отпра-
вился за хлебом, сахаром и кипятком. Кое-кто из сол-
дат моего отделения, хмуро позевывая, поглядывали
в потолок, на окна, освещенные голубым небом: солн-
це еще не выплыло из-за серых высоких домов. Когда
я вернулся из кухни, Спиридон Зиновьевич, Синюков и
Гусев оделись и сидели за столом. Я поставил чайник,
положил две буханки хлеба и сверток с сахаром на
стол. Чай пили молча, никому, как заметил я, не хоте-
лось со сна говорить. Да и глядели все в свои жестя-
ные кружки с мутным чаем. Напившись чаю, я под-
нялся первым из-за стола, подошел к койке и занялся
своей бородой. Глянул в зеркало: борода ничего, при-
няла прежний вид, курчавится. Червев подошел ко
мне, спросил:
— Идешь на завод?
— Собираюсь.
— Мне можно с тобой?
— А почему бы и нет?
— У тебя же на этом заводе знакомство.
— Идем. Познакомишься и ты.
— Я готов, — поправляя ремень на животе, улыб-
нулся Червев.
— И мы едем, — проговорил Синюков, выходя из-
за стола.
Вместе с ним встали Екимов и Протасов,
463
V
Солнце выглянуло из-за домов, когда мы вышли
на улицу и сели в трамвай. По хрустально-голубовато-
му небу медленно, белея, плыли облака, — они не то-
ропились, и мне казалось, что им очень хотелось оста-
новиться и отдохнуть. Мы приехали часа за два до
открытия митинга. Протасов вызвал из цеха Исаева.
Тот пришел, поздоровался и провел нас во двор за-
вода, на котором не было ни одного паровоза и ни
одного вагона, ни одной платформы: он уже был при-
готовлен для собрания. Исаев работал в пушечном.
Он пригласил нас в цех. Рабочие стояли у станков и
внимательно следили за резцами. Скользили по рель-
сам вагонетки, нагруженные готовыми деталями, оста-
навливались у сборочного места; рабочие молча раз-
гружали их, и они снова уходили, приглушенно гудя по
рельсам, за новыми деталями. Тихоходные краны спо-
койно и деловито перетаскивали тяжелые орудия.
В цехе шум, грохот и лязг, сопенье и чавканье. В воз-
духе висела железная пыль, пахла она густо и остро
запахом морской воды, запахом йода, потом.
Я и Червев вышли из цеха. Протасов и Синюков
остались у станка Исаева и его подручных. Двор на-
полнялся рабочими. С каждой минутой их становилось
все больше и больше. Кто-то распорядился, чтобы на
пути подали пустые платформы. Их подали и поставили
к левой стороне двора. На них поднялись группы ра-
бочих, чтобы лучше видеть ораторов на трибуне, по-
строенной против ворот какого-то цеха. С нее откры-
вался вид на огромный двор, на котором уже пестро
колыхались толпы рабочих, стоял приглушенный гул
говора. Я и Червев направились ближе к трибуне, об-
тянутой кумачом, — она казалась пылающим костром
под солнцем и хрустальной голубизной неба. Синюков,
Протасов и еще толстенький, средних лет, с серьезно-
озабоченным и счастливым лицом рабочий подошли
к нам.
— А где же Исаев? — спросил я.
— Он уехал за Лениным, — ответил рабочий и по-
яснил:— Эсеровские лидеры, кажется, уже приехали,
464
Так я слышал. Среди них Чернов, Авксентьев и еще
кто-то. Прикатили и меньшевики. Сейчас будут высту-
пать. — Рабочий этот был немного выше меня, но в два
раза полнее; лицо у него острое и бритое, брови пе-
пельного цвета, густые, из-под них горели мягким све-
том серые глаза. — Прикатили только потому, что
большая часть рабочих завода и верфи, считавшая
себя сторонниками эсеров и меньшевиков, разочаро-
валась в них, начала отходить... — пояснил он и про-
должал:— Чтобы удержать их, заводские эсеры и
меньшевики решили устроить митинг и пригласить на
него своих лидеров: они, дескать, все объяснят сомне-
вающимся массам; массы опять уверуют в идеи их
партий. Так они думают. Но ошибаются. Не помогут им
теперь и лидеры — Черновы и авксентьевы, либеры и
даны. Недавно эсеры в башенной и пушечной были
хозяевами, а теперь рабочие гонят их из этих мастер-
ских. Наш комитет обратился в Петроградский и про-
сил его сообщить товарищу Ленину, что путиловцы
очень желают видеть его на митинге, послушать его.
Петроградский комитет ответил: «Владимир Ильич дал
согласие, приедет на митинг». — Рабочий, заметив
группы женщин, пробиравшихся к трибуне, замолчал,
извинился ПФред нами, поправил кепку и направился
к ним. На ходу он обернулся в нашу сторону, возбуж-
денно крикнул: — Это представители с Н. ткацко-пря-
дильной фабрики! — И он затерялся в густой и пест-
рой, взволнованно-колыхающейся массе людей.
Рабочие все подходили и подходили. Против серого
здания заводского комитета, у прокатных мастерских,
уже стояли две смены — свыше двадцати тысяч чело-
век. Группы людей поднялись на платформы. Узнав
о митинге, пришли рабочие Путиловской верфи. Я и
Червев, увидав у стены цеха квадратный ящик, принес-
ли его и поднялись на него. Синюков хотел было при-
строиться к нам, но не удержался и упал. Двор запол-
нялся рабочими, — они подходили и подходили.
Казался иссиня-черным, серым от блуз, гимнастерок,
кепок и фуражек, от лучей солнца и синевы неба. То
здесь, то там перекатывался приглушенный гул голо-
сов. Я всюду видел смуглые и румяные, с усами и без
465
усов лица, пламенеющие глаза, огоньки папирос и ци-
гарок, струйки мутно-зеленоватого табачного дыма, он
поднимался и таял в золотисто-голубоватом воздухе.
Митинг начался. Председатель, с седыми висками
эсер, предоставил слово человеку среднего роста, су-
хому, с иконописным приятным лицом; тот спокойно,
по-хозяйски поднялся на вышку трибуны и, держа
в левой руке лист бумаги, стал нервно и громко вы-
крикивать, чтобы его услышали в задних рядах огром-
ного двора, на крышах цехов и конторы. Люди, стояв-
шие возле трибуны, внимательно слушали его. Произ-
водя шум, новые и новые потоки рабочих вливались из
ворот на двор и, разбившись на ручейки, текли к три-
буне, а больше туда, где было свободнее.
— Товарищи, я только что приехал из Фран-
ции. .. — начал человек с иконописным лицом, в свет-
лом костюме и с длинными, откинутыми назад воло-
сами.— Товарищи! — повторил он еще громче. — Рус-
ские солдаты, посланные царским правительством
защищать Францию от немцев, на своих собраниях вы-
работали и приняли наказ. Слушайте, товарищи! Я за-
читаю его вам. В нем имеются всего два пункта...
Первый пункт наказа: «Немедленно отозвать русские
войска из Франции». Второй пункт и последний: «Не-
медленно взять землю у помещиков, монастырей и
у разных ведомств и передать ее в руки крестьян, но
не в общее пользование, а в собственность каждого
двора».
Раздались одобряющие и протестующие возгласы
рабочих. Одни требовали сейчас же вернуть солдат из
Франции:
— Нечего им защищать французскую буржуазию!
Другие — это были эсеры и меньшевики — густо
кричали, что нельзя отзывать солдат, так как они и во
Франции защищают Россию от немцев. Иные кричали,
что землю надо передать в собственность каждому
двору; им возражали, что это породит мелкую бур-
жуазию и нищих. Среди рабочих, находившихся возле
трибуны, разгорелся такой спор, что прибывший из
Франции замолчал и стоял растерянно, не зная, что
ему делать: говорить или же спуститься с вышки? Воз-
466
гласы сливались в общий гул, горячий и страстный. Он
прекратился только тогда, когда юношески вбежал на
вышку Авксентьев и, оттеснив решительно человека
с иконописным лицом, принялся звучным и гладким
голосом доказывать, что отозвать сейчас русские
войска из Франции нельзя — будет ссора с союзника-
ми, а нам, русским, надо жить с ними в крепкой друж-
бе, чтобы довести войну до победного конца. Авксен-
тьев хотел еще что-то сказать, но среди собравшихся
опять поднялся гул протеста; он замолчал и, изредка
поглаживая русую красивую бородку, стал смотреть
на небо, сиявшее ясно и горячо. Он, как заметил я, не
собирался уходить с вышки, — ему хотелось продол-
жить свою речь, — но гул голосов усилился. Он оби-
женно пожал плечами, с достоинством спустился и за-
терялся среди эсеров и меньшевиков, толпившихся
густо у трибуны. На*вышку не спеша, поддерживаемый
под руку седоусым, благообразным, с добродушным,
круглым лицом эсером, поднялся коренастый, с курча-
выми темно-русыми волосами, в черном пиджаке и
в полосатых брюках человек.
VI
— Чернов! Чернов! — послышалось вокруг. — «Се-
лянский министр»! — отозвались с разных мест чуть
удивленные, а может и насмешливые голоса.
Прогремели аплодисменты, но не особенно густые
и не так громко. Чернов прищурил маленькие лаковые
глаза, поглядел на тысячи слушателей, что стояли не-
подвижно, приготовившись слушать его, и начал звон-
ким, наигранным «селянским» говорком. Наказ солдат,
находящихся во Франции, он как бы не слышал, веро-
ятно только потому, чтобы не раздражать рабочих, как
это сделал его коллега по партии Авксентьев. Чернов
был согласен с Авксентьевым и ничего другого не мог
сказать рабочим относительно наказа солдат, находя-
щихся во Франции. «Селянский министр» сразу повел
атаку на большевиков, на тех рабочих, которые, по его
просвещенному убеждению, чрезвычайно темны и
467
идут за большевиками. Он привел в начале речи сказ-
ку Пушкина о рыбаке и рыбке. Пожимая полными, на-
литыми жирком плечами, министр Чернов рассказал
о том, как ненасытная старуха, не удовлетворившись
новым корытом, домом, дворянством и ролью цари-
цы, потребовала от золотой рыбки того, чтобы она
сама прислуживала ей. Золотая рыбка рассердилась,
махнула хвостом, замутила море, и старуха, пожелав-
шая быть царицею морскою, осталась снова у разби-
того корыта. Все он рассказывал бойко, с какой-то
ёрнической и самовлюбленной лихостью. Он разводил
руками, будто месил сладкое сдобное тесто, делал из
него тут же розовые баранки и, щуря глаза то обижен-
но, то удивленно, то презрительно, то сам дивясь не-
разумению старухи, бросал эти баранки вверх. Тысячи
людей с недоумением слушали его, думая: к чему это
он все так красно и бойко клонит? А «селянский ми-
нистр» говорил и говорил, улыбаясь, капризничая,
сердясь, подергивая и пожимая то одним плечом, то
другим и слегка приплясывая. Наконец, он, к удивле-
нию многих тысяч людей, сравнил большевиков с этой
старухой, а также и тех «темных» рабочих и солдат,
которые следуют за большевиками. Когда он это ска-
зал, люди заколыхались недалеко от меня, будто по
ним прошел ветер, их глаза засверкали, пронесся гул
неудовольствия великого, гул протеста, но «селянский
министр», упоенный своей речью, не обратил никакого
внимания на это.
— Всего большевикам мало: и свободы, и равен-
ства, и братства, и власти! — воскликнул он каким-то
обиженно-приторным голосом. Словом, он был похож
на отличного кондитера, который может в изделье
подпустить таких приправ, что оно, когда выйдет из
печи, не поймешь, чем и заблагоухает. — Тянутся боль-
шевики, как грудные дети, к раскаленным углям, не
думая об опасности, не видя пропасти, в которую они
толкают Россию! — приоткрыв лаковые глазки, пе-
чально выкрикнул Чернов, и голос его взлетел до вы-
соких нот. Эсеры, стоявшие налево от трибуны, заулы-
бались— им, как заметил я, чрезвычайно понравилась
образность речи «селянского министра», они горячо
468
зааплодировали своему лидеру. Выслушав не без при-
ятности аплодисменты, — он не слыхал грозного гула
многих тысяч рабочих, — он продолжал с таким же
выражением на рыхлом лице, что будто бы по вине
большевиков Россия уже проваливается в бездну
ужаса. Когда он сравнил большевиков с детьми и ни-
как не мог перейти от сказки Пушкина к серьезным
мыслям, которых, вероятно, и не было в его умной го-
лове, какой-то рабочий, коренастый, с острой красно-
ватой бородкой на скуластом лице, поправил выцвет-
ший, с покривленным козырьком картуз, вскочил на
ящик, на котором стоял я и Червев, и, взяв Червева
Под руку, чтобы не упасть, громко, во свю силу легких,
крикнул:
— Это кого же вы, товарищ Чернов, под старухой-
то разумеете? Что мы, рабочие и солдаты, дети, по-
вашему? Не понимаем того, чего мы хотим, добиваем-
ся? Ошибаетесь! Народ трудовой не старуха! Хозяин!
— Он сам давно превратился в бабушку! — подхва-
тил высокий и черноглазый юноша и, одергивая сол-
датскую гимнастерку, прибавил: — Ему надо в гроб
с останками старого мира ложиться. Ложитесь! Мы и
вас заодно схороним! Нечего, министр, распинаться
здесь! Сказки рассказывать! Мы их в детстве наслуша-
лись!
— Верно! Брось басни расписывать, дело гово-
ри! — посыпались голоса со всех сторон.
— О деле говорите, товарищ Чернов! — подхватил
рабочий с красноватой бородкой, держась за руку
Червева.
К нему подскочил с испитым, серым лицом, в чер-
ном пиджаке человек и, вскинув злые зеленоватые
глаза на него, сдернул его с ящика, прошипел:
— Ты чего кричишь? Кому кричишь? Разве не зна-
ешь, кто это на трибуне? Да и что надо тебе, дуролом?
Рабочий с красноватой бородкой резко оттолкнул
его и сердито сказал:
— Отойди! Я не хочу, чтобы меня сказками да при-
баутками веселили. Я три года гнил в окопах, а он,
говно, разливается. — Видя, что эсер с испитым лицом
затрясся от ярости, рабочий спокойно попросил: —
469
Отойди, а то я не это еще скажу о нем. Отойди, гово-
рю! Не трясись, я не из пужливых! Я еще две недели
тому назад слушал ваши эсеровские песни и, веря им,
первым стал проситься обратно на фронт, чтобы за-
щищать «свободу». Теперь этого желания у меня нет:
я не верю вам. Да, да! И я понял, что надо мне защи-
щать. .. — Он сунул руку в карман гимнастерки, достал
членский билет, разорвал его и бросил. — Вот, вот! Те-
перь я не эсер. Отойди, пожалуйста, подальше от
меня! Отойди, я не хочу пачкаться об тебя!
Эсер с испитым лицом стал белым как полотно, от-
скочил от рабочего и, что-то бормоча, затерялся
в толпе. Чернов, не отвечая на реплики, которые сыпа-
лись, как стрелы, со всех сторон, вошел в раж. Он сы-
пал и сыпал остроты по адресу большевиков, прибаут-
ки и поговорки, пел о свободе и братстве, о войне до
победного конца и об Учредительном собрании, кото-
рое соберется и твердо скажет свою последнюю волю
о земле всему народу. Многие тысячи слушателей
ждали от него ясных и определенных ответов на во-
просы о земле, о войне, о власти, а он, пожимая пле-
чами, гримасничая, приплясывая и размахивая руками,
подбрасывал, как циркач, слова «свобода», «братство»,
«равенство», «Учредительное собрание», «чернь»,
«анархия». Тишина то здесь, то там нарушалась гулом
возмущения, возгласами; то здесь, то там толпы лю-
дей поднимали руки и фуражки, кепки и шляпы, кри-
чали:
— Довольно!
— Долой!
— Будет петь, скоморошничать!
— Мы все это не раз слышали!
— Дело говори!
VII
Посматривая на море человеческих голов, я почув-
ствовал, что это море, родное мне, гневно взволнова-
но, а вместе с ним взволнован и я, его капелька, — оно
бурлит, вот-вот поднимется и своим могучим разли-
вом смоет это веселое и пошленькое балагурство «се-
470
лянского министра». Возгласы стали громче, грознее.
Тысячи людей устремились к трибуне, тесня передние
ряды.
— Когда, министр, землю крестьянам дадите?
— Когда покончите с войной?
— Не надо нам больше ваших сказок! Наслуша-
лись их!
В группе молодежи, стоявшей направо от трибуны,
белобрысый юноша в промасленной серой блузе запел
звонким голосом:
— «День пройдет, наступит вечер, а за ним насту-
пит ночь; ночь пройдет, наступит утро...»
Молодежь подхватила:
— «А за ним наступит день. День пройдет, наста-
нет вечер...»
Кучка эсеров бросилась к молодежи, которая бес-
конечной песенкой пародировала речь «селянского
министра», но не могла пробиться: рабочие прегради-
ли ей путь. В эту минуту на заводском дворе поднялся
невыразимый шум. Кто-то начал бить железом о же-
лезо; эти звуки, похожие на крик дергача, вырывались
из общего шума и неприятно резали слух. Молодежь
запела громче. Ей подпевали многие рабочие. Чернов
наконец понял, что продолжать ему речь невозможно;
он помрачнел, прищурил глаза, что-то раздраженно и
угрожающе прокричал. Кучка эсеров, возмущенная
и взволнованная, подхватила под руки своего вождя и
повела его к воротам. За ним семенил высокий, строй-
ный, с холеной русой бородкой и петушиными, как бы
металлическими, глазами Авксентьев. Гул раздражен-
ных голосов, пронзительный свист, провожая эсеров-
ских лидеров, нарастали.
— Вот это министр! — крикнула синеглазая девуш-
ка, стоявшая недалеко от меня, и засмеялась весело и
озорно, но тут же, сделав удивленные глаза, перестала
смеяться и серьезно спросила, как бы обращаясь не
к своей курносой подруге, а ко всем собравшимся: —
Кто только выбирал его?
— Не мы, Полина, не мы, родненькая! — ответила
средних лет женщина в белой кофте и черной ласти-
ковой юбке. — ОнГсам себя выбрал!
471
— А чем плох министр? Скажите, чем плох? Гово-
рит— что воду льет!
— И верно! — рассмеялась синеглазая девушка. —
Журчит и баюкает, баюкает и журчит, а спать не хо-
чется! Ой, товарищи, метлу хочется взять — да ею по
шее толстой певуна!
Вокруг меня громко засмеялись, но тут же пере-
стали, так как предупредил громкий, взволнованный
голос:
— Ленин, Ленин приехал!
— Ленин, Ленин приехал! — подхватили со всех
сторон голоса и, множась, радостным гулом прокати-
лись по всему двору.
И действительно, от ворот началось сильное дви-
жение, будто в бурлящее море ворвалась шумная гор-
ная река и она устремилась к трибуне, — это шел
Ленин, окруженный заводскими большевиками и рабо-
чими. Он шел быстро, почти стремительно. Люди, при-
ветствуя его и вглядываясь в него, расступились. Вла-
димир Ильич, держа кепку в левой руке, здоровался
с рабочими. Весть о том, что приехал Ленин, в одно
мгновенье распространилась среди собравшихся: он
еще не дошел до трибуны, а рабочие уже знали о при-
бытии его. Многотысячная масса людей глубоко, как
бы одной грудью, вздохнула и сразу позабыла о Чер-
нове, притихла и устремила глаза к пустующей высокой
красной трибуне, — к ней, окружив Ленина, буйно ка-
тился поток большевиков и рабочих. Эсеры и меньше-
вики притихли и стояли растерянно и ожидающе. Более
Двадцати тысяч рабочих глядели на этот поток, ища
в нем своего вождя. Люди выпрямлялись, становились
на носки, вытягивали шеи. На козырек крыльца завод-
ского комитета поднялись несколько человек; он не
выдержал их тяжести и с треском обвалился.
— Тише! Тише! — послышались голоса.
Из какой-то мастерской выехал паровоз с тремя
вагонами. Группа рабочих остановила его у ворот, и
тут же рабочие, как муравьи, облепили его и вагоны.
На крышах прокатной мастерской, конторы, на деревь-
ях и на крышах других мастерских и цехов стояли и
сидели люди. На огромной площади заводского двора
472
не было видно ни одного свободного клочка мостовой.
Ленин стремительно поднялся по ступенькам лестницы
на вышку. Над двором сразу, как показалось мне, ста-
ло светлее, будто день повернул обратно к утру, небо
засинело ярче, солнце стало больше, горячее и ласко-
вее. Его лучи зацвели красноватым золотом на кепках
и фуражках рабочих, на их блузах и гимнастерках, на
обветренных и запыленных заводской копотью лицах.
Сразу вскинулись тысячи рук, затрепетали в золоти-
стом воздухе, приветствуя Ленина. Шум аплодисмен-
тов, как раскаты первого весеннего грома, проносился
над двором от края и до края. Но вот они умолкли,
наступила такая тишина, что я услыхал ход часов на
руке Червева. Владимир Ильич начал речь; он выразил
сожаление, что не застал гражданина Чернова. На та-
ком большом собрании рабочих было бы полезно
в присутствии Чернова рассказать о политике соглаша-
телей.
VIII
— Товарищи, с этой трибуны представитель рус-
ских солдат, находящихся во Франции, огласил на-
каз.— Ленин громко и выразительно прочел первый
пункт наказа об отозвании русских солдат из Фран-
ции.— Этот пункт правильный. Правильно поставлен
товарищами солдатами... Да, войска русские немед-
ленно должны быть отозваны из Франции. Эсеры и
меньшевики боятся союзников, но нам, партии проле-
тариата и беднейшего крестьянства, и пролетариату и
беднейшему крестьянству нечего бояться таких союз-
ников!— Владимир Ильич кратко и удивительно ясно
сказал и о втором пункте наказа: — Земли помещичьи,
монастырские и удельные должны быть немедленно
конфискованы и переданы крестьянам. Земля не дол-
жна принадлежать помещикам. Вся земля должна
принадлежать всему народу, а распоряжаться ею дол-
жны местные Советы Крестьянских Депутатов. Чтобы
богатые крестьяне — тоже капиталисты — не могли
обидеть и обмануть батраков и беднейших крестьян...
473
Аплодисменты слушателей заглушили последние
слова Ленина. Владимир Ильич откинулся назад, сунул
кепку в карман пиджака. Аплодисменты медленно за-
тихали. Не дожидаясь того, когда они прекратятся, —
они шумели где-то далеко-далеко, в задних рядах
огромного заводского двора, — он начал говорить.
Червев, стоявший подле меня, вынул из кармана
штанов записную книжку и стал записывать мысли
Ленина. Пример товарища заразил меня и других слу-
шателей. Я достал из-за голенища сапога книжонку
В. Брюсова «Рея Сильвия», вышедшую в издании «Уни-
версальной библиотеки», и принялся усердно черниль-
ным карандашом записывать на ее полях отдельные
места речи Владимира Ильича.
— В чем суть классовой борьбы? — спросил Ленин
и тут же ответил: — Капиталисты за оттягивание вой-
ны. .. Пролетариат, в лице своего сознательного аван-
гарда, за переход власти к революционному классу,
к рабочему классу и полупролетариату, за развитие
всемирной рабочей революции, растущей явно и в Гер-
мании, за окончание войны такой революцией.
Сказав это, Владимир Ильич охарактеризовал эсе-
ров и меньшевиков, которые, смертельно напуганные
буржуазией, проводят с оговорочками линию поме-
щиков и капиталистов — родзянок, Коноваловых, Ми-
люковых, графов бобринских и рябушинских.
— Верно, Владимир Ильич! — раздался голос из
группы рабочих, стоявших неподвижно перед трибу-
ной.— Таковы Чернов и Авксентьев! Слышали, что они
ответили на пункты наказа наших солдат во Франции!
Слышали, что они сказали о войне и о земле! То же
самое, что и они, нам ответили бы о наказе Милюков
и Родзянко.
— Что о них говорить! Одна бражка! — поддержал
товарища пожилой, с беловатыми усами, сухонький
рабочий.
Ленин чуть заметно улыбнулся этим рабочим, как
бы говоря улыбкой: «А чего же ждать от них». Он про-
должал. На дворе стояла глубокая тишина; люди не-
подвижны, лица их сосредоточенно-серьезны и задум-
чивы: видно, что они вникают в каждое слово Ленина,
474
стараясь запомнить его на всю жизнь. Червев, не от-
водя горячих глаз от вождя, шепнул:
— Ананий Андреевич, какая тишина на дворе...
как слушают Ильича.
Я не ответил приятелю, слушая Ленина, который,
иронически улыбаясь, говорил, что банковые вороти-
лы— люди деловые. Они трезво смотрят на политику:
обещались поддерживать правительство капиталистов
(ведущее империалистическую войну) — поддерживай,
высасывай вместе с ними из рабочих и крестьян пот и
кровь. И вожди меньшевиков и эсеров поддерживают
их в этом преступном деле. Они, связав себя по рукам
и ногам, окончательно сдались капиталистам и поме-
щикам; они, Черновы, чхеидзе, керенские и церетели,
помогают им проводить империалистическую полити-
ку. Владимир Ильич довольно много уделил времени
в своей речи Временному правительству и предатель-
ской деятельности меньшевистских и эсеровских лиде-
ров, сознательно расчищающих дорогу контрреволю-
ции. Потом он подробно остановился на войне, расска-
зал, почему она началась, кому была выгодна эта
ужасная, кровопролитная война, кем она была подго-
товлена. Потом он кратко, поразительно четко и ясно
рассказал о том, кто такие наши союзники и что они за
союзники, которых боятся эсеровские и меньшевист-
ские лидеры, какие преследуют они цели, кто такие
наши враги. Он рассказал, что рабочие-французы, ра-
бочие-англичане, рабочие-немцы, сенегальцы, крестья-
не этих стран, которые сейчас стоят в рядах армий друг
против друга и убивают друг друга, — не враги рус-
ским рабочим и крестьянам, а враги буржуазии этих
стран. Буржуазия империалистических стран ради сво-
ей наживы посылает рабочих и крестьян убивать друг
друга. Это же делает и русская буржуазия!
Владимир Ильич подчеркнул, что война ужасна, что
именно широкая масса всего тяжелее чувствует это.
И в ее рядах растет сознание того, что война эта пре-
ступна, так как ведется из-за грызни капиталистов,
из-за дележа добычи. Нет иного выхода, кроме ве-
ликой рабочей революции. Ленин подался вперед и,
облокотившись на перила, замолчал, окинул зорким
475
взглядом многие тысячи рабочих, которые, стараясь
не пропустить ни одного его слова, сосредоточенно
слушали.
Ленин порывисто отступил от перил и, заложив
большой палец левой руки за жилет, продолжал гово-
рить. Он сказал, что время не ждет, что необходимо
все силы отдавать просвещению отсталых, сближению,
товарищескому, непосредственному, с каждым пол-
ком, с каждой группой еще не прозревших политиче-
ски трудящихся. Он призвал к сплочению и организа-
ции рабочих — вплоть до каждого района, до каждого
завода, до каждого квартала столицы и ее предместий.
Не давать сбить себя ни мелкобуржуазным «соглаша-
телям», оборонцам, сторонникам поддержки Времен-
ного правительства, ни одиночкам, склонным торо-
питься и раньше прочного сплочения большинства на-
рода восклицать: «Долой Временное правительство!»
Кризисы нельзя изжить насилием отдельных лиц над
другими, частичными выступлениями маленьких групп
вооруженных людей, бланкистскими попытками «за-
хвата власти», «ареста Временного правительства»
и т. д. Лозунг дня: разъясняйте точнее, яснее, шире
линию пролетариата, его путь к окончанию войны.
Стройтесь крепче, шире, повсеместно в пролетарские
ряды и колонны! Сплачивайтесь вокруг своих Советов,
внутри них товарищеским убеждением старайтесь
сплотить вокруг себя большинство.
— Верно, — вздохнул пожилой, с белыми усами ра-
бочий и сказал своему соседу: — Это Владимир Ильич
говорит об отдельных вооруженных выступлениях ра-
бочих и солдат, которые имелись... Ясно, без накоп-
ления сил и выдержки мы не победим.
Он замолчал, и его лицо, в мелких морщинах,
стало еще более серьезным и внимательным.
— Ясно и правильно говорит. Как легко от речи
Ильича, будто я пью родниковую воду, живую воду,
и никак не напьюсь. Не напьюсь потому, что жажда
растет к ней... и молодею. Светло говорит, не то что
«селянский министр» Чернов. Прохвост, со старухой
нас сравнил. Сказку о рыбаке и рыбке применил
476
к нам! — проговорил другой уже немолодой рабочий,
в казинетовой блузе и в серой кепке.
— Не обижайтесь на Чернова, — ответил насмеш-
ливо низенький рабочий и вскинул ясно-голубые и
грустные глаза на рабочего в казинетовой блузе, — он
прибаутками, поговорочками и сказками повеселил
нас. Мы должны и за них благодарить его... Ведь и
ими, сказочками-то, Чернов нас немножко просветил.
— Кто только дал ему такое прозвище — «селян-
ский»? Думаю, что кулаки-мироеды! — воскликнул пре-
зрительно высокий, скуластый, с рябинками на продол-
говатом лице рабочий.
Червев взглянул на меня, шепнул:
— Речь Владимира Ильича, как вижу и чувствую я,
захватила даже рядовых эсеров: они с необыкновен-
ной жадностью слушают его, не то что Чернова.
Я ничего не ответил приятелю, — слушал Ленина.
Да и тысячи рабочих — неподвижны, слушали и пере-
живали то же самое, что я и Червев. Я чувствовал, как
из сердца Ленина протянулись нити любви и предан-
ности делу рабочих и крестьян, одетых в солдатские
шинели и гимнастерки; я чувствовал, как нити любви
протянулись из сердец рабочих и солдат к своему
вождю, к вождю партии большевиков, их партии. Из
речи Владимира Ильича слушатели, Червев и я пре-
красно поняли и смысл ноты Милюкова насчет войны
и Дарданелл, и смысл путаной, наигранной речи ми-
нистра Чернова, и смысл выстрелов 21 апреля. Закан-
чивая речь, Владимир Ильич призвал рабочих и солдат
к решительной борьбе за мир, за хлеб, за рабочий
контроль, за власть Советов, за социалистическую
революцию. Более двадцати тысяч людей подняли
руки и зарукоплескали. Послышались многотысячные
возгласы. Они слились в один могучий голос:
— Да здравствует Ленин! Партия большевиков!
Ура!
Владимир Ильич, держа кепку в левой руке, а пра-
вой смахивая пот с лысины и лба, так же стремитель-
но, как и поднялся, спустился с вышки на трибуну;
увидев солдата, прибывшего из Франции, он вернул
ему наказ его товарищей. Рабочие и большевики
477
обступили Владимира Ильича, подняли его на руки и,
окруженные многотысячной массой народа, направи-
лись к воротам. По двору перекатывались оглушитель-
но радостные аплодисменты и возгласы:
— Да здравствует партия большевиков и ее вождь
Ленин! Ура!
Возгласы и аплодисменты сопровождали Ленина до
автомобиля. Рабочие проводили Владимира Ильича до
самых Нарвских ворот. Я и Червев шли в хвосте взвол-
нованных колонн. У Нарвских ворот многие тысячи
людей попрощались с Лениным, оглашая радостными
возгласами и криками «ура» окраину рабочей и сол-
датской столицы:
— Да здравствует Ленин, ура!
— Ты спрашивал, что мне надо? Слышал, что ска-
зал Ленин? Вот это мне и надо! — послышался голос
слева от меня.
Я оглянулся: это говорил рабочий с красноватой
бородкой, тот самый, который разорвал партийный би-
лет и сказал: «Вот я теперь и не эсер». Он сказал это
человеку с серым, испитым лицом. Тот не сразу отве-
тил краснобородому, подумал, вздохнул и виновато,
но с убеждением промолвил:
— Пожалуй, это, что надо тебе, надо и мне. — Он
опустил голову и отошел от краснобородого рабочего.
Я радостно улыбнулся, внимательно поглядел ему
в спину, подумал: «Вот после речи Ленина они уже
обязательно сойдутся сегодня, поговорят и станут
друзьями».
IX
Я нажал кнопку звонка, и дверь, обитая голубова-
той клеенкой, распахнулась.
— Входите, — сказала приветливо молодая жен-
щина.— Я думала, что вы не придете, а вот пришли.
Рада, очень рада познакомиться с вами, видеть у себя.
Я снял фуражку и почтительно поклонился. Жен-
щина, разглядывая меня, отступила.
— Да мы с вами знакомы. Коротко познакомились
478
в Третьяковке... Как я рада! — воскликнула она с не-
поддельной искренностью.
Я не придал ее словам никакого значения. Правда,
она показалась мне выше и много моложе той жен-
щины, которую я встретил на Исаакиевской площади,
а главное — не так полна и не была похожа на грушу.
Да и бородавки не было на подбородке. Что за нава-
жденье? Впрочем, это и не удивительно: тогда я был
в каком-то устало-дремотном состоянии и не рассмо-
трел ее как следует. Положив фуражку на круглый
столик, стоявший у зеркала-трюмо, я прошел в про-
сторную и светлую гостиную.
— Садитесь, — вглядываясь в мое лицо, предложи-
ла она ласково.
— Благодарю вас, Ульяна Романовна, — садясь
осторожно в кресло, проговорил я.
Она улыбнулась. Наши взгляды встретились. В ее
горевших блестящих глазах росло любопытство и
удивление; в моих — беспокойство.
«Куда это я попал? Это совсем не Ульяна Романов-
на. Черт знает что происходит в моей голове! Почему
мне иногда белое кажется черным, черное белым?
Вероятно, война произвела какую-то перестановку
в моем мозгу, — подумал я болезненно. — Ведь та, как
помню, была стара, толста и глуха, а эта совсем-совсем
молодая. Неужели та нарочно дала мне не свой адрес?
Я где-то видел ее?» Я отвел взгляд с лица женщины и
стал разглядывать стену, на которой развешаны полот-
на. На них — цветы, деревья, цветущие луга, темные и
желтые леса, молодые и пожилые мужчины, безусые
и усатые, толстые и тонкие. «Славные картины, — по-
думал я, — а среди них ни одного женского портрета.
Странно! Одни мужчины и пейзажи». Я отвел взгляд
от них и взгрустнул: пожалел мужчин в позолоченных
рамках. «Им было бы приятнее и веселее в обществе
женщин», — заключил я, охваченный тревогой, видно,
потому, что лица их, как померещилось мне в эту ми-
нуту, дрогнули, глаза округлились, рты полуоткры-
лись, как бы собираясь прикрикнуть: «А тебя какой
черт принес сюда?» И я увидел, как стены с картинами
покачнулись и поплыли, я в страхе пошатнулся, опу-
479
стил голову, уставился взглядом в пол, и начавшееся
было головокружение тут же прекратилось. Ветерок,
веявший в открытое окно, колыхал голубоватую шел-
ковую занавеску. На полу, как золотой песок, трепе-
тали, пересыпались пятна солнечного света. За окнами,
в ярко-хрустальном воздухе, приглушенный гул горо-
да. Молодая женщина нарушила молчание — предло-
жила, чтобы я следовал за нею. Я, вздрогнув, маши-
нально поднялся, одернул полы гимнастерки, поправил
ремень, выпрямился и стал подле нее. Она была много
выше меня, стройная, красивая. Мы молча вошли
в мастерскую. Она усадила меня на широкий кожаный
желтый диван, очень упругий. В помещении много све-
та, густо пахло жасмином. На голубоватых стенах —
натюрморты, резко-яркие, такие, от которых, если
долго смотреть на них, разболятся глаза. Такие натюр-
морты писал художник Кончаловский, — я видел их
в Москве на выставке. Как и натюрморты Кончалов-
ского, они были неестественны, назойливо-крикливы
и этим отталкивали от себя, резали зрение; мне хоте-
лось подняться с дивана, выбежать из помещения, во-
рваться в ближайший сад, сесть на скамейку и, поджав
ноги, смотреть, как это я делал до войны, смотреть на
клумбы — натюрморты, созданные весенним трудолю-
бивым теплом, ласковым солнцем, кистью самой при-
роды. Женщина, как бы угадывая мои мысли, подошла
к стеклянной террасе, взяла шнурок и потянула: голу-
боватые, под цвет полуденного неба, шторы зашеле-
стели, в одно мгновенье соединились и закрыли на-
тюрморты. В мастерской стало легче, естественнее.
— Уберите еще букет жасмина, — осмелев, по-
просил я, — от терпкого запаха его у меня, как от сти-
хов Анны Ахматовой, кружится голова.
Женщина улыбнулась, сказала:
— Нет, мы оставим его. А вот рамы на террасе от-
кроем, и воздух вместе с шумом города ворвется и
сюда. — Она тут же прошла на террасу, распахнула
окна и вернулась. — Слышите, Ананий Андреевич, как
шумит Петроград? — спросила она, прислушиваясь.
— И молодо. Он никогда так не шумел, — отве-
тил я.
480
— Да? А старческого скрежета в этом шуме не
слышите?
Я промолчал. «Теперь я вижу, что Ульяна Романов-
на, черт бы взял ее, зло пошутила надо мной. А может,
тогда, сидя на обочине тротуара, я не разглядел хоро-
шенько ее?» — взглянув еще раз на женщину, поду-
мал я. Перехватив мой взгляд, она спросила:
— Ананий Андреевич, что вы так встревоженно
приглядываетесь ко мне? — И пояснила, не ожидая
моего ответа:—Мне кажется, что вы чем-то сильно
удивлены. Вы принимаете меня за Ульяну Романовну,
но я не Ульяна Романовна: я ее сестра. Она говорила
мне о вас. Знаю, что сестра дала адрес. Выслушав ее,
я не поверила, что вы придете. От души посмеялась
тогда над нею, над вашими словами, которые вы, сидя
на тротуаре, сказали ей.
— Тогда простите, — вставая с кресла, смущенно
пробормотал я.
— Сидите. Я не отпущу вас, Ананий Андреевич, —
сказала ласково, но твердо женщина и назвала себя.
— Татьяна Романовна, а где же ваша сестра?
— Уехала на Кавказ, вернется месяца через два-
три. Писать, если вы согласитесь, буду вас я, Ананий
Андреевич. Думаю, что вы согласитесь. Да сестра,
уезжая из Петрограда, сказала: «Таня, Ананий Андре-
евич подойдет и для тебя. Вот и напишешь Пана, да
такого, что сам Врубель, выйдя из могилы, позавидует
тебе». Так прямо и сказала! Видели, Ананий Андреевич,
картины Врубеля?
— Видел, — ответил я. — Кажется, любовался на
них вместе с вами.
— Нравятся? — засмеялась женщина. — А я реши-
ла, что вы не узнали меня.
— Врубель великий художник.
— Да. Он — гений. А вы тогда письмо мое полу-
чили?
Я промолчал. Татьяна Романовна взволнованно про-
шлась, ее лицо оживилось, карие глаза загорелись и
казались золотыми. Остановившись в трех шагах от
.меня, она наклонилась к букету жасмина и, понюхав
его, тут же выпрямилась. Золотисто-синеватый свет
16 С. Малашкин
481
ясного, горячего дня вливался через открытые окна
террасы в мастерскую. Татьяна Романовна прошла на
нее, задернула голубоватые шелковые шторы, и свет
в помещении стал мягче — кремово-синеватым. — Так
лучше, — подходя ко мне, пояснила она, вглядываясь
в мое лицо.
Я подумал: это она писала мне о своем одиноче-
стве. Как же это я сразу не узнал ее?
— Ананий Андреевич, чаю желаете?
— Благодарю. Недавно пил.
— Не стесняйтесь, будьте как дома.
— Благодарю, Татьяна Романовна.
— Тогда начнемте?
— Что ж, я согласен. Начнемте.
— Прошу вас, Ананий Андреевич, вот сюда, — при-
гласила женщина и показала взглядом на толстый об-
рубок дерева, накрытый зеленоватым слоем моха. —
Садитесь на него.
Стараясь не задеть ногами за кочки, я сел. Она
осмотрела меня со всех сторон.
— Лицо у вас, Ананий Андреевич, действительно
интересное, — похвалила она, — и борода дикая, под
стать лицу. Снимайте гимнастерку, сапоги и... все
остальное. — Видя, что я смутился и сижу, как при-
шибленный, она строго улыбнулась. — Не ' надо стес-
няться. Я художник, привыкла... Будьте смелее и вы.
— Но я не привык... и вы — женщина, — пробор-
мотал я. — Разрешите мне уйти? — и я поднялся.
— Ни-ни! — воскликнула в каком-то страхе и при-
бавила серьезным и решительным тоном: — Этого я
никак не могу разрешить вам, Ананий Андреевич. Не
могу! — подчеркнула она и даже пристукнула каблуч-
ком.— Вы нравитесь мне, и я хочу писать вас... Что вы
краснеете? Вы ведь далеко не юноша, а стыдитесь на-
готы. Ее никогда не надо стыдиться, это предрассудки.
Итак, не будем терять время... Раздевайтесь, а я в это
время приготовлюсь к работе. Кроме того, я хорошо
заплачу вам... — Она запнулась, повернулась спиной
ко мне, шагнула к мольберту, сняла с него начатый
натюрморт, поставила холст, открыла ящик с краска-
ми, взяла чистую палитру.
482
Пока она перебирала краски и накладывала их на
палитру, я поспешно разделся и сел на обрубок. Она
деловым тоном пояснила, как должен я сидеть и куда
смотреть, как держать руки. Видя, что я принял ту
позу, какая ей требовалась, она отошла к мольберту
и, став боком ко мне, принялась за работу. В мастер-
ской— тишина, молочно-синеватый свет. На террасе
едва слышно шелестели шелковые шторы, оттуда веял
ветерок, его струи пробегали невидимо по помеще-
нию, иногда налетая на меня; я чувствовал их дыхание
и слышал запахи цветов, которые они несли в себе.
Откуда-то залетела почти черная бабочка и стала не-
уверенно петлять, кружиться над столом, на котором
стояли вазы с белыми и пунцовыми цветами. На окнах,
колыхаясь, надувались занавески и походили на поло-
винки пузырей. Казалось, что они вот-вот поднимутся
и улетят. За ними, на улице, залитой солнцем, молодо
шумел город. Глядя на трепетание занавесок, я заду-
мался. Я сидел неподвижно до тех пор, пока не почув-
ствовал ноющую усталость в плечах и пояснице. Мне
захотелось встать, расправить плечи, спину и потянуть-
ся так, чтобы хрустнули кости, но я не мог сделать
этого: Татьяна Романовна писала, ее лицо было чрез-
вычайно строгим и напряженным, а темно-карие глаза,
как показалось мне, сердито поблескивали, обжигая то
лицо мне, то тело. Я отвел взгляд от нее и стал думать
о том, как хорошо бы уйти из полка, — об этом я ча-
стенько думал, — выбраться из Петрограда на шоссей-
ную дорогу, лежащую меж полей, цветущих лугов,
пахнущих медом и тмином, сосновых и лиственных ле-
сов, и отправиться по ней далеко-далеко, к Белому
морю, от Белого моря к Черному, от Черного к Вели-
кому Тихому океану. Так, сладко мечтая, видя себя
в дороге, я позабыл об усталости, не заметил, как про-
шло еще много-много времени, как солнце скатилось
с зенита и мутно-красноватым шаром остановилось
над крышей дома; не заметил я, как Татьяна Романов-
на кончила писать, повернула холст тыльной стороной
на мольберте. Оторвался я от мечты только тогда, ко-
гда Татьяна Романовна почти дружески обратилась ко
мне:
483
— Ананий Андреевич, устали?
Я вздрогнул от ее вопроса, вернулся в мастерскую
Татьяны Романовны и глухо, чувствуя ноющую уста-
лость в теле, признался не своим голосом:
- Да.
— Почему же не сказали мне об этом? Устали по-
тому, Ананий Андреевич, что не привыкли к этому
труду. Завтра вам будет уже легче, а послезавтра еще
легче — привыкнете. Одевайтесь, — предложила она и
прибавила: — На сегодня довольно... и я устала. Ска-
жу горничной, чтобы она накрыла стол, и мы будем
обедать.
X
Войдя в столовую, я в смущении задержался: за
обеденным столом сидел Модест Азархович Успен-
ский; против него — писатель Топорков, похожий на
чертика, с сухими, подслеповатыми глазами; подле
Топоркова — капитан с длинным лицом, — он уже был
не молод и смахивал физиономией на селезня.
— А-а-а... лю-ли! — воскликнул обрадованно Ус-
пенский, вставая из-за стола и протягивая большую
руку. — Ананий Андреевич! Не ожидал, что встречу
вас здесь. Рад, рад. Почему не заглядываете на Звени-
городскую? Прокопочкин тоскует о вас, а еще боль-
ше— я.
Я смущенно подошел к нему; мы крепко пожали
друг другу руки.
— Татьяна Романовна пишет ваш портрет. Одоб-
ряю. Чудесно. Такого философа надо обязательно ви-
деть в Третьяковской галерее. Да и в Петрограде не-
мало музеев, найдется местечко для вашего портрета.
Гм, лю-ли! — прогудел и прозвенел Модест Азархо-
вич, усаживаясь на стул.
Я почтительно пожал руку писателя Топоркова, по-
клонился офицеру с утиной физиономией, но руки ему
не подал, так как он, прищурив красноватые глаза,
смотрел в сторону. Модест Азархович дружески шеп-
нул:
— Это, Ананий Андреевич, не офицер, анархист
484
в капитанских погонах. Лю-ли, знакомлю вас, Ананий
Андреевич, с выдающимся анархистом Лукреевым. Он
был правой рукой у вождя анархистов Черкезова. То-
варищ Лукреев, с вами почтительно поздоровался фи-
лософ, мой друг Ананий Андреевич Жмуркин, а вы и
не заметили. Нехорошо!—обратился он к офицеру
с утиной физиономией.
Капитан вздрогнул, виновато улыбнулся и, подняв
глаза на меня, протянул крупную ладонь и запросто,
как со старым знакомым, поздоровался и сказал:
— Прошу прощения, товарищ. Не заметил. Я Геор-
гий Абрамович.
Пока я здоровался с гостями, Татьяна Романовна
удивленно смотрела то на меня, то на них.
— Я не знала, что вы, Ананий Андреевич, фило-
соф. ..
— Простите, Татьяна Романовна, я вовсе не фило-
соф, — проговорил я в совершенном смущении, —
я простой солдат.
— .. .знакомы с профессором Успенским и писа-
телем Топорковым, — не обратив внимания на мой от-
вет, тихо продолжила Татьяна Романовна, усаживая
меня на стул против себя. — Тогда, три года тому
назад, вы были студентом... Почему не ответили на
мое письмо?
— Простите, Татьяна Романовна... Наша встреча
была так случайна и коротка, что я не придал ей ника-
кого значения, — ответил я, умолчав о полученном
письме.
Я только сейчас, садясь за стол, заметил, что она
не в синем платье, а в белом, осыпанном мелкими тем-
ными цветочками, — она в нем показалась мне еще
стройнее и моложе. Ее карие большие глаза то и дело
вспыхивали черным огнем. Горничная принесла фар-
форовую миску с борщом. Хозяйка сама стала разли-
вать его. Каждый из нас принимал от нее тарелку с ма-
линовым дымящимся борщом. Румяные ватрушки
лежали горкой на тарелке. По бокам ее — четыре бу-
тылки со столовым белым вином. Но никто из гостей
не прикоснулся к ним: все были заняты борщом, из-
редка похваливали его. Когда было покончено с пер-
485
вым, горничная, высокая, с круглым румяным лицом
девушка, подала жареную баранину с молодым карто-
фелем.
Модест Азархович при виде второго громко кряк-
нул и провел салфеткой по серой клокастой бороде.
Татьяна Романовна взяла тарелку, положила самый
лучший кусок баранины и подала мне.
— А вы, друзья, берите сами. Прошу, — улыбну-
лась она.
Гости оживились. Модест Азархович, положив на
тарелку солидный кусок жаркого и пять-шесть карто-
фелин, налил вина в бокал. Его примеру последовали
Топорков и Лукреев. Налил себе и я. Успенский пред-
ложил выпить хозяйке, но та, поблагодарив профессо-
ра, решительно отказалась.
— Не пью сегодня, — проговорила она.
Мы выпили за здоровье Татьяны Романовны и за
ее яркий талант.
— А я мысленно, господа, пью за ваши, — промол-
вила она.
После такого тоста наступило молчание, все скло-
нились над столом, серьезно и решительно занялись
жарким, запивая его частенько прохладным и превос-
ходным вином. Успенский, работая челюстями, серди-
то сопел и поблескивал глазами из-под густых серых
бровей, как бы говоря: «А я вот сейчас вилкой пырну
вам, Георгий Абрамович, в бок, подниму и скушаю».
На нем все та же бархатная толстовка, в которой он
был у Пирожковых, а на ее плечах и широком откры-
том вороте перхоть. Писатель Топорков, склонившись
над тарелкой, был еще больше похож на чертика.
Я слышал, как у него на зубах кипела и урчала бара-
нина, — он ел с завидной жадностью, бросая то и дело
взгляды на блюдо, на котором лежали неразобранные
куски баранины и половинки картофеля. Георгий Абра-
мович ел вяло. На его длинном, как бы обтянутом се-
рым шелком лице было такое выражение, словно он
разговаривал с ангелом, которого из гостей никто не
видел.
Я не знаю, какое было выражение на моем лице,
но я, признаюсь, был сильно смущен тем, что встретил
486
у художницы Успенского и Топоркова. А вдруг кто-
нибудь из них спросит у нее: «Татьяна Романовна,
портрет пишете Анания Андреевича?» Она спокойно
ответит: «Нет, я пишу Пана; Ананий Андреевич пози-
рует мне». Я почувствовал, как краска стыда залила
мое лицо, и я чуть не подавился бараниной.
— Вино, лю-ли, славное, — прогудел Модест Азар-
хович.— Разрешите налить вам, Ананий Андреевич?
Такое вино, лю-ли, полезно принимать и философам.—
И он плеснул из бутылки в мой бокал. — Таня, надеюсь,
что вы увековечите философа своей смелой кистью.
Философа из народа. Прошу, Таня, как напишете его
портрет, повесьте его подле моего, — и он, кивнув
кудлатой головой мне, опрокинул бокал в широко от-
крытый рот.
«Сейчас эта Таня скажет: «Не философа я пишу,
Модест Азархович, а Пана», — в страхе подумал я,
держа бокал перед собой.
— Да, я пишу портрет Анания Андреевича, Модест
Азархович, — взглянув на меня, промолвила женщи-
на.— Я обязательно портрет Анания Андреевича по-
вешу рядом с вашим, профессор.
Она поднялась и вышла. Глядя ей вслед, я с благо-
дарностью подумал: «Умная женщина и сказала так,
как желал я».
Гости удалились из столовой в соседнюю комнату
только тогда, когда доконали вино. Успенский и Топор-
ков уселись в кресла. Лукреев прохаживался по ковру,
помаргивая тусклыми глазами, — их даже не разгоря-
чило вино. Горничная подошла ко мне, сообщила, что
хозяйка пошла отдохнуть и будет отдыхать не менее
двух часов.
— Татьяна Романовна просила меня, Ананий Анд-
реевич, проводить вас в кабинет. Идемте, вы отдохне-
те в нем, — предложила она любезно.
— Не отпустим, — прогудел решительно Модест
Азархович и взял меня за руку и потянул к себе.—
Ананий Андреевич не так стар, как ваша хозяйка, не
отдыхает после обеда, даже очень обильного. Идите,
лю-ли, и скажите ей об этом.
487
Девушка улыбнулась и вышла. Я сел в кресло, от-
кинулся к спинке. Комната просторнее столовой. На
стенах — картины: портреты мужчин. Среди них я уви-
дел портреты Топоркова и Успенского. Против них —
изображение молодой женщины в красном платье;
она держит голубой зонтик над своей рыжей головой,
глядит синими глазами в сторону и, обнажив зубы, лу-
каво улыбается. Позади нее — деревья в белом цвету.
В единственном портрете женщины узнал Пирожкову.
Топорков чихнул; я отвел глаза от картины и погля-
дел на него — он, свесив голову, уже дремал.
— Будьте здоровы, — прогудел Успенский.
Топорков вскинул голову и тупо посмотрел на со-
седа.
— Благодарю. Вы это, Модест Азархович, серьезно
сказали, что уезжаете в Турцию?
— Да. Весьма серьезно. Я не писатель, лю-ли,
а поэтому всегда серьезно говорю, — прогудел серди-
то и насмешливо Модест Азархович. И, подумав,
спросил: — Откуда вы, лю-ли, решили, что я еду в Тур-
цию? Я уезжаю в Англию. Да-с, в Англию!.. Возможно
дальше.
— Уезжаете?
— Уезжаю, — подчеркнул с сарказмом Успенский.
— Гм! Уезжаете! Вам так нравится, Модест Азар-
хович, свобода, братство и равенство в России, а вы
уезжаете из нее. Не понимаю вас! Я уезжаю из России
потому только, чтобы не раздавили меня благоден-
ствия революции, ее щедроты, которых я не просил.
— Никуда вы, Топорков, не уедете.
— А вот уеду. Почему не уеду? Вместе с вами, про-
фессор, укачу!
— Вы влюблены, лю-ли, в Керенского.
— Влюблен? Да вы с ума сошли, Модест Азархо-
вич!
— Не думал, а вот вы начинаете постепенно схо-
дить.
— Кого я люблю, так это Корнилова. На него —
надежда...
— Мыслящей России?
— Конечно. А вы разве не мыслите?
488
— Когда-то... Теперь перестал.
— Перестали?
— Да. И голова, лю-ли, стала легче.
— А я слышал, что вы трудитесь над расщеплением
атома... и для большевиков.
Успенский жестко сверкнул взглядом на Топоркова
и промолчал.
Лукреев шагал и шагал по ковру, глядя в пол. Руки
он держал за спиной. Его длинная фигура с опущен-
ной головой была похожа сейчас на букву «Г». Лицо
его стало длиннее, как бы уходило все в нос. Ну прямо
старый селезень! Молчание длилось несколько минут.
В открытые окна врывался шум города. Над мутно-
красными и зелеными крышами зданий голубело небо,
и его теплая голубизна, как бы струясь по крышам,
вливалась в гостиную. После сытного обеда, трех
бокалов столового вина я впал в приятную дремоту.
Но я, преодолевая сонливость, не закрыл глаза, так
как широко распахнулась дверь и на пороге появилась
довольно странная фигура, которую было можно при-
нять и за старую женщину и за довольно пожилого
мужчину. Она немного задержалась у двери и, вытя-
нув шею, стеклянными глазками оглядела всех нас. На
ней такой странный шоколадного цвета костюм, кото-
рый можно принять за летнюю шинель эпохи Нико-
лая I. У нее узкое, сивое, с выгнутым вперед подбород-
ком лицо; на подбородке пучки серых вьющихся во-
лос, а над верхней губой — такого же цвета редкие
жесткие усики. Носа не было на лице, а может и был —
я не заметил его. На голове — черная шляпа, ее широ-
кие и покоробленные поля закрывали уши и часть лба.
Лукреев при виде этой фигуры, медленно движущей-
ся, как на пружинах, остановился. Писатель Топорков
приподнялся в кресле и, опершись руками в подлокот-
ники, никак не мог выпрямиться. Модест Азархович
выкатил глаза и полуоткрыл рот: он был сейчас похож
на старого сома, которого только что выбросили из
омута, тяжело держали за хвост, — он отрывисто ды-
шал.
— Что уставились на меня? — спросила скрипуче
фигура и топнула ногой.
489
— Вам кого, гражданин? — проговорил в чрезвы-
чайном страхе Лукреев, отступая от нее.
— Я совсем и не гражданин, а тетушка худож-
ниц,— отрезала фигура и качнулась решительно впе-
ред.— Не видишь, что ли, батюшка? Чай, не ослепли!
— Простите... Тогда садитесь, — процедил сквозь
зубы Лукреев и, пятясь в сторону, чтобы дать ей доро-
гу к креслу, предложил:—Садитесь, тетушка.
— Сяду. В приглашении вашем не нуждаюсь,—
проскрипела ядовито тетушка и опустилась в кресло.
Писатель, похожий на чертика, отодвинулся от нее.
Усевшись в кресло, она опустила голову и закрыла
глаза. Наступила тягостная тишина.
Все с недоумением и ужасом смотрели на нее.
XI
— Что же молчите? Говорите, а я буду слушать,—
нарушила молчание тетушка. — После обеда, как
вижу, говорить тяжело. Нажрались и пищу перевари-
ваете. Вы кто такие, а? Я что-то не встречала вас
у племянниц! — Она крякнула и произнесла с горе-
чью:— И все-то у них гостят одни мужчины. Одних
мужчин пишут. Все стены запоганили их .портретами.
Фу, даже противно глаза поднять! Ульяна-то на Кав-
казе теперь, глухая тетеря, с длинноносых и черногла-
зых портреты малюет. А эта, Танька-то, все мужиков,
все мужиков, вот таких, как этот... — и она, не дого-
ворив, ткнула сухим пальцем в мою сторону, — пишет.
Батюшки, — уставившись стеклянными шариками глаз
на меня, проскрипела тетушка, — откуда ты, гном та-
кой, выполз? Из-под какой лесной коряги? Из какого,
красавец, дупла? Ну и рожа! Прямо леший! А глаза?
Они хохочут и смеются. Да ты, уродище лесное, сме-
хом и хохотом начинен. Смотри, как он распирает тебя
всего и лесным зеленым пламенем выходит из твоих
глаз и бородищи. Это с тебя Танька лесовика пишет?
Я обомлел от ее слов, молчал.
— Философа, тетушка, пишет, — придя в себя от
впечатления тягостного, которое произвела своим по-
490
явлением на него старуха, прогудел Модест Азархо-
вич.
— Философа? — переспросила тетушка и проше-
лестела смехом. — Это лесовик-то философ? Хе-хе! —
и опять ткнула сухим пальцем в мою сторону так, что
чуть не задела за нос писателя Топоркова; наверно
бы и задела, если бы вовремя он не откинулся курча-
вой головой к спинке. — Философ? — повторила гром-
че и опять зашелестела смехом, показывая гнилые
корешки зубов и бледные, как у молочного теленка,
десны. — Философ, — передразнила старуха Успенско-
го.— Ох эти философы! Я только что от этих филосо-
фов: от Зиночки и ее муженька... От Пирожковых,
от философа Бердяева... И всего-то наслышалась от
них! Окончательно, лопнуть бы им, сошли с ума! До
ужаса напуганы. До того, скажу вам, напуганы, что
в самых отъявленных мерзавцев превратились: на
стены полезли, кликушествуют. В купечестве, поучают
они, надо теперь искать порядок и веру православ-
ную Руси, а не в простом народе — он хам. Поучают,
а на столе у них самовар ведерный, на конфорке чай-
ник. .. и пьют, и пьют по-купечески чай и полотенцами,
что висят у них на плечах, то и дело пот вытирают
с красных, разъяренных рож. Вытрут пот, выпьют по
чашке чая, вспотеют, утрутся и опять примутся ругать
большевиков, рабочих и солдат. Наругаются, потом
опять выпьют по чашке чая, обмахнут рожи концами
полотенец, отдышатся и пророчествовать примутся
о будущем России, о том, что истинно русские люди
обязательно уверуют в того бога, которого они при-
думали за самоваром и не для себя, а для народа,
уверуют в него, отвернутся от большевиков. Да, ска-
жите, кто такой этот Ленин? Они ужасно ругали его.
Будто с приездом его в Петербург пошла крамола
ужасная по святой Руси? Заболели атеизмом? Все по-
лезли с ножами друг на друга? Так Пирожковы гово-
рят, а я вот, старуха, которой идет девяносто четвер-
тый год, не вижу что-то этого: никто на меня с ножом
не лезет, а уж пора бы...
— Это только потому, тетушка, что вы очень ста-
ры,— буркнул Топорков и повел носом так, что воз-
491
дух как бы закипел у его лица. — Замахнутся ножом,
а вы и рассыплетесь. Вот только поэтому, тетушка, вас
никто и не режет!
Старуха пропустила мимо ушей слова Топоркова,
даже не взглянула на него, — она бросала взгляды то
на Модеста Азарховича, то на меня.
— Так кто же такой Ленин? Ленин! Ведь при имени
его эти философы, особенно сама Пирожкова, на сте-
ны прядут, бога очередного придумали. Хе-хе! — про-
шелестела смехом тетушка. — Она визжит, как поро-
сенок, которого взяли за задние ноги и держат вниз
головой. От истошного ее визга и пророчества и по-
сейчас у меня в ушах перепонки дрожат.
Модест Азархович широко развел руками и, шум-
но вздохнув, прогудел взволнованно:
— Ленин, говорят, великий и решительный чело-
век.
— Это я и без вас, профессор, знаю, что Ленин
великий и решительный человек. Говорю я это только
потому, что о нем громко говорит вся столица Рос-
сии, — проскрипела тетушка.
— Больше ничего, лю-ли, не скажу о Ленине, —
прогудел извиняюще Успенский и отвел глаза от нее.
— Владимира Ильича Ленина знаю я, — неожидан-
но сказал Лукреев. — Правда, я встречался много лет
тому назад с ним в Лондоне, на его докладах. Суда-
рыня, если желаете послушать, то я кое-что вам рас-
скажу о нем. Скажу, как я понимаю его.
Старуха так и впилась, так и вонзилась острыми
глазами в него.
— Очень желаю услышать хотя бы немного о че-
ловеке, который своим приездом в Россию так напу-
гал часть населения, просвещенную, и она мечется,
словно ее погрузили в кипяток, — проговорила старуха
и обвела стеклянными глазами всех нас.
— Не мечется, тетушка, — не вытерпел Топор-
ков.— А просвещенная Россия, осознав, что такое
Ленин, организуется вокруг имени генерала Корнило-
ва, ищет спасения России под сенью этого светлого
генерала. Все партии, кроме большевиков, объеди-
няются и отдают себя под водительство Корнилова.
492
Так обстоит дело, тетушка. Иначе просвещенной Рос-
сии не победить рабочих и солдат. Зинаида Николаев-
на Пирожкова и ее супруг правы в том, что им и куль-
тура— божий свет, а новый бог — Лавр... И этот
божий свет и бог Лавр победят невежество — тьму,
как бы она густа ни была. Так, тетушка! И нам лучше
не слушать о Ленине.
— А если я хочу перед смертью послушать об
этом человеке, тогда что? — обнажив бледные десны,
прошипела старуха. — Я знаюг что не помолодею от
рассказа о Ленине, а больше состарюсь, но я увижу
дальше, загляну за ту тьму, о которой вы, писатель,
говорите. Разве это не полезно для меня, такой дрях-
лой старушонки? — И она впилась взглядом в Лук-
реева, стоявшего в нерешительности, сказала: — Под-
виньте кресло, сядьте и расскажите о Ленине.
Я с удивлением и уважением поглядел на старуху.
XII
Лукреев пододвинул кресло, сел против тетушки,
обвел взглядом всех нас, как бы желая убедиться
в том, хотим ли и мы, как дряхлая и напористая ста-
руха, слушать о человекег которого полюбил, как сво-
его подлинно кровного вождя, почти весь трудовой
народ России.
— Я могу немного сказать о Ленине. Я считаю его
выдающимся человеком, гениальным, — начал тихо,
чуть певуче, смущенно, но уверенно Лукреев. — И та-
кие люди, как Ленин, не повторяются в истории. По-
нятие гений в представлении людей всегда бывает
исключительным, своеобразным, строго индивидуаль-
ным. Эти слова, конечно, я отношу главным образом
к себе: так понимаю я Ленина.
Лукреев немного помолчал и продолжил:
— Кто имел уши и слышал Ленина хоть разг тот
знает, о чем я говорю, ибо у него осталось совершен-
но особое впечатление от соприкосновения с Лениным,
впечатление, которое никогда не изгладится и не сме-
шается с другими. Современники гения должны быть
493
весьма осторожны в оценке его. Мало кричать:
я люблю его, — нужно знать, за что любишь. Мало
знать, за что любишь и что ты полон им, — нужно и
обязательно помнить и крепко помнить, что не исчер-
пал ты его. Наоборот, эта самая полнота-то и есть са-
мое опасное в буквальном и переносном смысле сло-
ва. Ибо сам гений никогда полон не бывает. Только,
простите, посредственность считает себя почти всегда
переполненной. Гений легко отказывается от вчераш-
него дня, от пройденного опыта во имя будущего. Мы
знаем, какие лозунги, какие крылья Ленин дал сего-
дня, в дни после Февральской революции, рабочим и
солдатам, уже готовым стать на порог юной эры, а по-
том войти в нее.
Топорков сверкнул из-под очков глазами на Лук-
реева, проговорил хрипло:
— Назад, к одичанью. В хаос.
Лукреев да и никто из слушателей не придал ни-
какого значения словам писателя Топоркова — все
слушали капитана.
— Надо исходить не с точки зрения вчерашнего
дня, а с точки зрения задач всей эпохи, и мы поймем
Ленина, — продолжал уверенно, мягким голосом Лук-
реев.— Гений не мыслим вне эпохи! — подчеркнул он
и быстро обвел всех нас пристальным и горячим взгля-
дом.— Выполнение гениальной задачи требует всегда
длительного исторического периода. Сущность же его
никогда не находится во вчерашнем дне.
— Прекрасно сказали, — прошелестела тетушка,—
прекрасно.
Лукреев посмотрел на старуху и едва заметно
улыбнулся.
— Ибо гений никогда не обращает свой взор ко
вчерашнему дню. Эту мысль хорошо выразил великий,
первый после Пушкина, поэт Валерий Яковлевич Брю-
сов в своем юношеском стихотворении, которое стало
почти программой его поэтического творчества. Вот
эти строки: «Что вечно, — желанно, что горько,—
умрет.,. Иди неустанно вперед и вперед». Так и гений,
повторяю, никогда не обращает свой взор ко вчераш-
нему дню, хотя он и глубоко знает, что ему в стремле-
494
нии вперед, только вперед, некуда спешить, всегда
мудро-спокоен, не боится опоздать. Ведь обыкновен-
но спешат только те, кто остается позади. К этим от-
стающим вполне можно отнести всех, кто идет против
Ленина, всех тех, кто думает вернуть историю вспять;
всех тех, кто стремится найти защиту под старым зна-
менем Корнилова. Знамя этого генерала давно истле-
ло, и люди, ставшие под это истлевшее знамя, пойдут
на дно забвения вместе с Корниловым. И это, гражда-
не, так! Ленин не знает суеты торопливости, тем не
менее всегда появляется там, где он должен быть, во-
время и никогда не опаздывает. Он годами сидел за
границей, терпеливо и спокойно выжидал сигнала Исто-
рии. Момент наступил, и Ленин торопится, садится
в запломбированный вагон, — иначе его и не пустили
бы в Россию, — мчится через поля и леса, и вот он на
родине, горячо и вдохновенно любимой им, на месте
и вовремя.
— Это он-то любит родину! — возразил Топорков.
— Да, — ответил громко капитан, — гений и любит
иначе, чем обычные люди, родину, так как он являет-
ся ее самым старшим и юным по мыслям сыном.
— Черт знает что, — рявкнул Топорков. — Все, что
вы говорите, капитан...
— Помолчите! Лю-ли, не мешайте, — властно про-
гудел Модест Азархович.
Лукреев кашлянул, поглядел на свои колени и, не
поднимая глаз, заговорил. Тетушка вытянула шею и
замерла в таком положении.
— На месте Ленин видит смятение, брожение, раз-
брод, измену революции и хаос. Все суетятся, торо-
пятся, болтают о «бескровной революции». На деле
же все, за исключением его большевистской партии,
перепуганы революцией. — Сказав это, капитан с на-
смешливой улыбкой поглядел на Топоркова и, отки-
нувшись к спинке, заговорил тише, задушевнее: —
Многие из этих всех уже успели показать народу свое
звериное естество. Ленин спокоен, он знает эпоху,
в которой живет; он видит начало и конец длитель-
ного исторического действия и дает ему название:
уничтожение рабского труда, борьба за социалисти-
495
ческую революцию, вся власть Советам. Это он дал
крылья юной эпохе; и Ленин, дав крылья эпохе, спо-
койно, не торопясь, начинает заниматься шлифовкой
ядра революции, чтобы перешагнуть порог прошлого
в будущее — в эпоху социализма и коммунизма.
Лукреев замолчал, повернул лицо к тетушке:
— Разрешите закурить?
Тетушка полуоткрыла глаза, ответила:
— Курите.
Лукреев закурил и, затянувшись папиросой, погля-
дывая на ее огонек и вьющийся серой струйкой дым,
подумал и стал продолжать:
— Эта задача первой важности для Ленина и его
партии. Он пересоздает людей, подготовляет их к
тому, чтобы они, вчерашние рабы капиталистов и по-
мещиков, стали к власти и при помощи своей стальной
диктатуры смелее и увереннее пошли вперед. Так я
понимаю Ленина. — Лукреев замолчал, затянулся па-
пиросой, выпустил дым и, следя за его быстро вра-
щающимися в воздухе колечками, глубоко вздохнул.
Тетушка внимательно разглядывала его. Модест
Азархович, как и я, оживился, на его пухлых и мор-
щинистых щеках появился румянец. Писатель Топор-
ков, выслушав Лукреева, ужасно сморщился, усох
в кожаном кресле, стал еще более похож на черта, на
того самого, которого кузнец Вакула в ночь под рож-
дество таскал в мешке, а потом ездил на нем в Петер-
бург, к царице, за золотыми черевичками для каприз-
ной Оксаны, — казалось, что он вот-вот от речи капи-
тана превратится в пирамиду песка и просыплется,
утечет песчинками в небытие. Но с Топорковым не
случилось этого; он только вытянул шею, поправил
золотые очки на толстом обвислом носу, подался
сутулым туловищем вперед.
— Кончили? — не обратив внимания на движение
в кресле Топоркова, обратилась тетушка к капитану.
— Нет. Осталось еще немного.
— Тогда кончайте, а то мне некогда, — сказала
сердито, почти требовательно старуха и приготови-
лась слушать.
— Зимой 1903-1904 года Ленин был в Лондоне,—
496
не докурив папиросы, стал продолжать Лукреев.—
В эту зиму я увидел и услышал его. До Ленина я уже
имел понятие об ораторском искусстве Жореса, ста-
рика Либкнехта, Себастьяна Форма, Моста и других.
Многих слышал... Однако в ораторском искусстве
Ленина было нечто совершенно новое, и это новое я
хорошо себе уяснил. У Ленина не было слова для
слов, краски для красок, к этим побрякушкам ярким,
украшающим пустоту речи, он относился отрицатель-
но. Он своей речью показывал, иллюстрировал дей-
ствия будущего. Так мог говорить только человек,
которому ясен ход истории. Нам, слушателем, порой
казалось, что он растолковывает слепым комбинации
красок. Почти всегда его речь звучала твердым и бес-
пощадным приговором Истории. «Партия «Народной
Воли», — сказал Ленин, — окончила трагедией, и мы
преклоняемся перед трагизмом борцов, но повторять
их нам нельзя. Повторение исторической трагедии не-
минуемо кончается фарсом. П.С.Р. в истории россий-
ской революции будет партией революционного фар-
са». Это было сказано давно, когда партия эсеров
была в расцвете, в своем блеске. У меня в памяти так
и залегли эти слова Ленина. Мне всегда казалось,
а теперь особенно, что так мог говорить человек,
который стоит над временем, который знает, что го-
товят грядущие сроки, который видит в момент за-
рождения действия — конец его. В этом величие и
гений Ленина. После одной лекции мы, группа моло-
дых и зеленых анархистов, ушли весьма расстроенные.
Мы все были в чрезвычайно подавленном настроении.
Ленин тогда читал лекцию об аграрном вопросе и
задачах российской социал-демократии. После этой
лекции Ленина началась жестокая полемика. Шли
яростные атаки против него, и он не только легко
отбивал их, но не оставил камня на камне от своих
противников. Провожая старика Черкезова домой,
кто-то из молодых анархистов обратился с досадой
к нему, как идеологу анархизма: «Надо признать, учи-
тель, что аргументация Ленина сильно бьет. Нас, до-
рогой учитель, крепко побили». Черкезов классиче-
ски мудро ответил: «Анархисты, если их и побили,
497
никогда не должны чувствовать себя побитыми». Мы
были смущены ответом Черкезова. Да и что вождь и
теоретик анархизма мог нам, молодым анархистам, от-
ветить, когда он сам был побит и помят, хотя и уда-
лялся с лекции с высоко поднятой горловой?
— Я его знала, — проскрипела старуха, — большой
дурак был.
Слушатели переглянулись между собой.
— Вот и все, что я мог сказать вам, сударыня,
о Ленине,—проговорил почтительно и с тихой гру-
стью в голосе Лукреев. — А по той возне, которая
началась х приездом его в Россию, вы сами можете
убедиться в том, что за сила Ленин и что представляет
большевистская партия.
Тетушка художниц с кряканьем поднялась с крес-
ла и, не глядя ни на кого, бросила Лукрееву:
— Спасибо, капитан. Это хорошо, что мне придет-
ся умирать вместе с Зинкой Пирожковой и Пирожко-
вым. .. со всей старой эпохой. Да, да, теперь я вижу,
что умру в компании и весело... — Старуха запнулась,
открыла беззубый рот, и лицо ее расплылось — дико
и страшно засмеялась, так, что я почувствовал холо-
док на спине.
Посмеявшись, она показала нам горб,, поплыла и
поплыла к выходу, ткнула палкой в дверь, распахнула
ее. На пороге тетушка художниц задержалась и, не
оборачиваясь к нам, озадаченным и ошеломленным
ее словами, смехом, — в словах и смехе чувствовались
ярость, злоба, веселость и торжество, — бросила:
— Это я скажу Зинке и всем ее философам-бого-
искателям, — и выскользнула с захлебывающимся хо-
хотом в темный, как пасть чудовища, коридор.
Мы опять переглянулись между собой и молча
сели: у нас у всех были такие испуганные выражения
на лицах, словно и мы должны умереть в одно время
со старухой, тетушкой художниц, и со всеми теми, кто
должен умереть от ослепительного света новой, ленин-
ской эпохи.
Первым пришел в себя от слов тетушки Топорков,
вскочил с кресла и, согнувшись, выбежал из комнаты.
498
Модест Азархович Успенский прогудел в чрезвычай-
ном беспокойстве и смятении:
— Все это, вероятно, будет и так... но я умирать
не хочу. Я уеду из России. О ужас! Нет, нет! Ни
в жисть, лю-ли, не уеду... Эй, Топорков, куда вы?
Обождите! И я вместе с вами!
ХШ
Заседание партийного комитета Н. полка закончи-
лось в десять часов утра; председательствовал на нем
Ильичев. Обсуждался только один вопрос — об отказе
солдат полка выехать на фронт. Комитет единогласно
постановил всемерно поддержать отказ солдат о вы-
езде из Петрограда. Я предложил членам партийного
комитета связаться с партийцами соседних полков Н.
запасного батальона, потребовать от них провести
в ротах, батальонах и полках собрания, на которых
разъяснить солдатам, что они в революционные дни
более нужны России в столице. Мое предложение
было одобрено всеми членами комитета. Выслушав
меня, Ефанов, член комитета Н. запасного батальона,
заявил, что вряд ли нам удастся удержать в Питере
соседний пехотный полк, так как он находится под
эсеровским влиянием и, вероятно, нынче вечером по-
грузится в вагоны и отправится на Южный фронт.
— Если этот полк поддерживает эсеров, то он не
так уж полезен в Петрограде революции: пусть уез-
жает, — проговорил, и довольно серьезно, студент Из-
майлов, поводя длинным носом по сторонам. — На
фронте его солдаты одумаются, поймут, какая партия
их, а какая — враг им.
Мы все, оценив смысл реплики председателя коми-
тета Н. запасного батальона, молча согласились с ним.
Когда заседание кончилось, члены полкового комитета
начали расходиться по своим частям, чтобы выполнить
дневную партийную работу: проверить, пришли ли
новые газеты, листовки и брошюры, на своих ли мес-
тах партийцы — чтецы партийной литературы, сколько
солдат приходит на эти одночасовые занятия. Я также,
499
собираясь в бывший дворец Кшесинской, заглянул
в роты и батальоны. Такая читка велась обычно за час
до обеда, так как солдаты в это время находились
в казармах.
В свою роту я зашел тут же после "заседания полко-
вого комитета и задержался у дверй: Семенов гром-
ким, отчетливым голосом читал передовую «Правды»,
солдаты, окружив его, вдумчиво слушали, попыхивая
цигарками и папиросами. Над ними клубились облачка
грязно-зеленоватого дыма, тянулись к серому высо-
кому потолку. Не желая мешать им, я незаметно вы-
шел и пошел в соседний батальон. Там Игнашкин читал
«Письма издалека» Ленина. Солдаты, лежа и сидя на
койках, слушали его негромкий и немножко сиплый
голос. Никто из слушателей, кроме дневального, и
здесь не заметил меня. В следующие роты своего
полка я не зашел — был уверен, что и в них проходит
аккуратно час чтения, — порядок этот, установленный
комитетом Н. полка, как я знаю, ни разу не нарушался.
Да и сами солдаты серьезно относились к такому по-
рядку и крепко поддерживали его. Я спустился с лест-
ницы, засоренной окурками, шелухой семечек и клоч-
ками старых газет, вышел из вестибюля во двор, а за-
тем на улицу. Солнце сияло приветливр и жарко,
круглились на востоке пухло-беловатые облака, и ка-
залось, они думали, куда им двинуться — к северу или
западу. На тротуарах пестро струился народ с сумрач-
ными, озабоченными и веселыми лицами. Все куда-то
спешили. В воздухе стоял шум движения. Серая облез-
лая кошка пересекла мне дорогу, сверкнув янтар-
ными глазами на меня, прыгнула на железную
решетчатую ограду и вызывающе мяукнула, как бы
обращаясь ко мне: «А вот и я гуляю». Курносая,
в голубеньком платье, с толстой золотой косой де-
вушка сверкнула ореховыми глазами на меня, лукаво
проговорила:
— Она и мне, папаша, перебежала путь, видно, и
у меня и у вас приключится какое-нибудь горе.
Шагая подле нее в густой, яркой толпе женщин и
мужчин, я улыбнулся, затем сурово спросил:
500
— А вы, доченька, верите в приметы?
— Конечно нет. Но все же неприятно, когда такой
зверь перебегает дорогу.
— Тогда зачем же вы, доченька, сказали о горе?
— Не знаю, — сверкнув взглядом, рассмеялась де-
вушка.— Сказала, видно, потому только, что очень
понравилась ваша борода.
Я вскинул широко открытые глаза на нее, но лука-
вого, озорно смеющегося ее личика не увидел, а толь-
ко голубую спину: она опередила меня, порхнула
с легкостью ветерка направо, скрылась за углом попе-
речной улицы и затерялась в цветисто-шумном потоке.
Не торопясь, думая о своей работе, я не заметил, как
дошел до Александровского дворца, где находился
под домашним арестом император Николай.
XIV
На тротуаре толпились любопытные — женщины,
старики, старушки, чиновники и солдаты, заглядывая
в просветы железной высокой решетки, довольно кра-
сивой, сделанной по рисунку известного художника.
За нею — раскидисто зеленели вековые деревья пар-
ка, щебетали звонко на разные голоса птички, а в са-
мой его густой изумрудной глубине каркали вороны.
Императора не было видно; прохаживались с ружьями
часовые, чуть сонливые и серьезно-надутые оттого,
что охраняют царя.
— Опоздали, — сказал со вздохом какой-то стари-
чок в черной, потертой на локтях шинели. — И опоз-
дали-то всего на пятнадцать минут. Кто пришел рань-
ше, тот видел государя за колкой дров. Надо завтра
постараться прийти в указанный час.
— Не каждый же день он, батюшка, занимается
колкой дров? — робко возразила средних лет женщи-
на в сером длинном платье, похожая на лису с пушис-
тым распущенным хвостом.
— Ежедневно, сударыня, — ответил почтительно
чиновник. — Таков у государя заведен строгий поря-
док: за своим здоровьем чрезвычайно следит. Завтра
501
в положенный час обязательно будет вон у того
зданьица, где светлеет поленница расколотых им дров.
Пожилая женщина, вздыхая, машинально закрести-
лась, что-то ответила ему. Проталкиваясь через толпу,
глазевшую в просветы решетки, я встретил Червева,
стоявшего в окружении Гусева, двух девушек и юного
белокурого паренька в чистенькой гимнастерке, в
брюках галифе и в новенькой фуражке, слегка надви-
нутой на левый висок. Увидав их, я удивился и, коснув-
шись локтя Червева, спросил:
— Червев, зачем сюда пришел?
— Как зачем, Ананий Андреевич? — поблескивая
глазами, спросил он. — Последнего царя поглядеть.
Я ведь видел его раньше на картинках в календарях,
а живого, в натуре, не видел.
— Что ж, увидал?
— Познакомься, а потом скажу, — проговорил он
каким-то особенно торжественным и певучим голо-
сом и показал счастливым взглядом на девушек и мо-
лоденького паренька. — Бородача Гусева знаете. Он
смотрел на царя так, что казалось, сейчас из жалости
к нему свою душу богу отдаст, но не отдал: стоит жив
и здоров, так здоров — сваей не прошибешь его.
— А ну тебя, Червев, к черту, — выругался зло
Гусев и шагнул в сторону.
— Хорошо, что убрался от нас, — проговорил Чер-
вев.— А теперь познакомлю тебя с моими друзьями.
Эта вот курносая и такая смешливая красавица — моя
невеста, суженая... Женюсь на ней, ежели меня не
убьют в битве за социалистическую революцию. Ана-
ний Андреевич, познакомься.
— А мы уже, ненаглядный, знакомы; опоздал, —
сказала курносая девушка. — Нам совсем недавно
кошка дорогу пересекла... — и представилась, протя-
гивая маленькую, мозолистую, крепкую, как железо,
руку: — Степанида Иванова... а по родителю, если
желаете знать, Ефимовна. Так-то вот! А лучше, Ананий
Андреевич, зовите Стеней. Это короче и выходит
звучно: имя мое слышится как звон колокольчика.—
И она засмеялась. — А вот это мои друзья, — перестав
502
смеяться, представила она высокую, широкоплечую,
белокурую девушку и паренька-военного.
— Сима... Серафима Васильевна! — вскрикнул
восторженно я. — Едва узнал... Как вы возмужали.
Очень рад, что встретил. Я еще на фронте слышал,
что вы в Питере. Ну, здравствуйте!
— А я вас, Ананий Андреевич, сразу признала, как
только вы еще подошли. Все собиралась заглянуть
к вам в казарму, но так и не удосужилась: дела захва-
тили. Ну, здравствуйте, Ананий Андреевич. Дайте я
вас, как родного отца, поцелую. — И она, обхватив
мою шею, крепко, по русскому славному обычаю, три
раза поцеловала меня.
— Я думал, что увижу вас у Серафимы Петровны,
но не встретил у нее. Разве вы не заходите к ней?
— Давно... больше года не встречалась. Как-то
накануне революции забегала к ней, но не застала
дома, а потом и некогда было. Да, что это я, Ананий
Андреевич, разболталась о себе! Познакомьтесь вот
с ним... — и она коснулась рукой молодого паренька,
серьезно смотревшего ясными, доверчивыми глаза-
ми.— Илюша Заикин... командир взвода охраны во
дворце Кшесинской.
— Здравствуйте, товарищ взводный!—протягивая
руку, воскликнул я. — Рядовой Жмуркин.
— Я много слышал о вас, Ананий Андреевич, от
Серафимы Васильевны Череминой, — сказал почти-
тельно Заикин и переглянулся с Череминой.
— И ваше лицо, товарищ взводный, мне знакомо.
Я вас видел в 1915 году, в мае месяце, в вагоне... Вы
вошли со столярным инструментом, с гитарой в купе
и с песней. — Заметив, что юноша покраснел и поту-
пил глаза, я продолжил: — Вы тогда сошли в Ефре-
мове. Песенку, которую вы пели, я запомнил.
— Ия, Ананий Андреевич, знаю: он частенько на-
певает ее под гитару, но только не при мне, — и Се-
рафима Черемина, мило улыбаясь, чуть слышно про-
пела.
Какая странная отрада,
Какая в жизни благодать:
Хлебнешь — и ничего не надо,
Хлебнешь — и хочется опять.
503
Стеня и Червев засмеялись. Улыбнулся и я. Илюша
Заикин покраснел сильнее и смущенно пробормотал:
— Теперича я эту песню не пою.
— Поешь, поешь, когда я бываю далеко от тебя, —
возразила Серафима Васильевна. — Ну что ж, по-
шли!— предложила она, обращаясь к нам.
— Видели царя? — спросил я.
— Конечно, — ответила торопливо Стеня.
— Понравился?
— Как вам, Ананий Андреевич, сказать... Уж боль-
но он, царь-то, выглядел будничным, пресно-обыч-
ным. .. и одет очень просто. Если бы не полковничьи
погоны, его трудно было бы выделить из толпы пожи-
лых солдат. Да и обут он в поношенные сапоги... каб-
лук левого даже немного стоптан. Правда, голенища
начищены... Бороденка у него светлая, с рыжинкой,
глаза серые и, как заметила я, грустные. Колол дрова
он усердно, слегка покрякивая... Изредка отдыхал,
разговаривал с солдатами, охранявшими его, курил
вместе с ними. Вот и все, Ананий Андреевич! Я даже
пожалела, что потратила зря время. Думала, увижу
особенного человека...
— Стеня, замолчи. Ты рассказываешь о царе так,
что вон старушки, слушая тебя, плакать собираются.
Да и в нас, солдатах, можешь жалость вызвать к нему,
кровопийцу, — буркнул Червев.
— Разве? — всполошилась Степанида Ефимов-
на.— И верно, барыньки-старушонки разнюнились.
Идемте отсюда! — И девушка, вздохнув, взяла реши-
тельно под руку Червева и повела от дворцовой
ограды.
Я, Серафима Черемина и Илья Заикин последова-
ли за ними. Несколько минут мы шли молча. Людей
становилось все больше и больше на тротуарах. Из-
возчики проносились по мостовой, шурша толстыми,
надутыми резиновыми шинами. В пролетках сияли ру-
мянцем лица, околыши военных фуражек, погоны на
мутно-зеленых кителях, покачивались бархатно-черные
и матово-серые перья на женских шляпах, тряслись
жирные подбородки у пожилых женщин. По улице,
придерживаясь к правому тротуару, протопала колон-
504
на солдат с трехцветным знаменем, — она возвраща-
лась из Таврического дворца, вольно, как обычная
толпа. Проводив ее взглядом, я обратился к Череми-
ной:
— Серафима Васильевна, а где Лаврентий Тимо-
феевич?
Черемина заметно вздрогнула, и лицо ее стало
бледным. Ответила она не сразу.
— Лаврентий Тимофеевич двадцать восьмого фев-
раля убит офицером роты, — проговорила девушка.—
Ротный застрелил его за то, что Лаврентий Тимофее-
вич призывал солдат перейти на сторону рабочих.
Ротный не дал ему сказать, как передали мне солдаты,
и трех слов — выстрелил из пистолета. Солдаты зако-
лоли офицера и перешли на сторону рабочих. — Че-
ремина захлебнулась слезами и замолчала. Помолчав,
она смахнула слезы и продолжала:—Лаврентия Ти-
мофеевича схоронили со всеми жертвами революции
на Марсовом поле... Я шла за его гробом. Мне очень
жалко его, ну прямо, Ананий Андреевич, как вспомню
его, так сердце зайдется. Если бы вы знали, какой
справедливый человек был он, с каким большим и
чистым сердцем.
— Он, кажется, пил много, — проговорил я бес-
тактно.
— Я ни разу не видела, Ананий Андреевич, его
пьяным, — возразила обиженно Черемина. — Он все-
гда смотрел на меня душевно, ласково. — Сказав это,
она сильно покраснела и скользнула стыдливым взгля-
дом по лицу Заикина, глядевшего вперед, на плыву-
щие и колыхающиеся по тротуару цветные головные
уборы.
— Лаврентий Тимофеевич был лет на двадцать
старше вас, Серафима Васильевна, — заметил маши-
нально я только потому, чтобы не молчать.
— На семнадцать, Ананий Андреевич, — поправила
окрепшим голосом Черемина. — Он относился ко мне
как родной брат. Что, Ананий Андреевич, родной
брат! Как любящий отец! И всегда называл меня доч-
кой. И это так! У нас с ним ничего плохого не было...
да и мне еще тогда не исполнилось шестнадцати
505
лет, — подчеркнула торопливо девушка, и лицо ее
приняло пурпурный цвет, серые глаза потемнели.
Черемина замолчала; молчал и я, решив не зада-
вать ей больше вопросов о Лаврентии Тимофеевиче.
Впереди нас шагали Червев и Степанида Ефимов-
на, тихо разговаривая. Илья Заикин шел с высоко под-
нятой головой, со строгим выражением на юном лице.
Казалось, что он думал о друге Серафимы Васильев-
ны и, думая о нем, собирался что-то сообщить мне.
Я не ошибся. Заикин, не глядя на меня, заговорил
взволнованно, порывистым голосом. Он прибавил
к словам Череминой только то, что она не сказала мне.
Из его слов я узнал, что Заикин числился в одной
роте с Лаврентием Тимофеевичем, который был эсе-
ром, горячим и пылким. Эсеры не любили его, назы-
вали диким, говорили ему часто: «Вам, Лаврентий,
место не в нашей партии, а у большевиков. Валяйте
к ним». А один раз, перед революцией, когда он про-
изнес речь против войны, эсеры не только лишили
его слова, но и возмущенно вытолкали с собрания.
— Да, — сказал с горячностью Заикин, — он был
бы в рядах нашей партии, если бы его не пристрелил
мерзавец офицер.
Разговаривая в пути, мы не заметили, как подня-
лось высоко молочно-красное солнце, блистало над
столицей; не заметили и того, как круглые беловатые
облака, стоявшие на южном небосклоне, исчезли, и
там, где они стояли, над пестрыми крышами зданий,
засияло светло-голубое небо, и только в самом зени-
те, вокруг солнца, оно имело цвет золотисто-оранже-
вый, и там то и дело искрились, мелькали змейки
багряного, как кровь, пламени.
XV
— Ну вот мы и пришли, — нарушила молчание Се-
рафима Васильевна. — И сегодня, несмотря на обе-
денную пору, тысячи народа на площади перед двор-
цом: ждут выхода Владимира Ильича, ждут, что он
Скажет с балкона.
506
Действительно, народ стоял, колыхался, ждал, по-
глядывая на миниатюрный дворец Кшесинской. На
балконе сейчас не было никого. Площадь гудела при-
глушенным, ожидающим говором. Урча моторами,
из ворот дворца выползли два грузовика, загружен-
ные газетами и брошюрами. Заикин поспешно попро-
щался со мной и Червевым и скрылся в коричневом
подъезде. Черемина и Степанида Ефимовна задержа-
лись, предупредив нас:
— Нам еще, друзья, рано. Мы постоим минут де-
сять и оставим вас.
На мой вопрос, почему они так спешат, Черемина
сообщила, что она и Стеня служат в дворце Кшесин-
ской, наводят чистоту, помогают Марии Ильиничне
Ульяновой упаковывать литературу для воинских час-
стей, заводов и фабрик.
— Дела у нас, Ананий Андреевич, интересного и
важного много, — серьезно подчеркнула Иванова.
— Разве вы, Серафима Васильевна, уже не на
ткацкой фабрике работаете? — спросил я Черемину.
— Два месяца уже здесь. А Стеня — почти с пер-
вых дней Февральской революции. Она давно знакома
с Марией Ильиничной; вот она-то, Мария Ильинична,
и пристроила. А Стеня перетянула меня. Ну вот мы,
Ананий Андреевич, и трудимся с высоким удоволь-
ствием на новой работе. Да и Мария Ильинична ду-
шевный человек, каких не много: все-то она нам
о будущей жизни рассказывает. Кроме того, в неделю
раза два мы видим и слушаем самого Владимира
Ильича.
— А это счастье, Ананий Андреевич... Мы здесь
вроде студенток в большевистском университете, ка-
кого еще во всем мире нет, — пояснила мечтательно
Стеня. — Ну, нам, товарищи, пора, — протянула она
руку сперва мне, а потом Червеву.
Девушки, попрощавшись с нами, мгновенно
исчезли.
В это время послышался гул голосов на площади,
зашелестели, заплескались то там, то здесь среди ты-
сячной толпы аплодисменты. Потом сразу наступила
тишина. Я и Червев подняли взгляды на балкон: на
507
нем стоял высокого роста, сухопарый, с узкими гла-
зами, в сером пальто, с открытой русой головой,
с узенькой, клинышком, бородкой человек, — это был
Дзержинский. Положив левую ладонь на перила бал-
кона, он начал говорить, сперва негромко, отрывисто,
а затем все громче и громче, чтобы все стоявшие на
площади услыхали его. Он сказал о земле, о войне,
не нужной народу, о том, как выйти из нее, о рабоче-
крестьянской власти, о Временном правительстве, ко-
торое все больше и больше скатывается вправо и идет
покорно на поводу у капиталистов и помещиков. Сол-
даты, матросы и рабочие внимательно слушали его
речь и горячо аплодировали ему.
Солнце висело страшно высоко и казалось ослепи-
тельно белым; в его знойном блеске и люди выгля-
дели не пестро-зелеными, а молочно-голубоватыми,
а там, где было очень ярко от пламени — скопления
лучей, — золотисто-розовыми. Деревья, дышавшие
молоденькой, клейкой листвой из-за железных реше-
ток, разливались неуемным изумрудным огнем и как
бы манили людей с площади, знойной и душной, пах-
нущей человеческим потом, заношенной одеждой —
шинелями, сапогами и гимнастерками, в свои сиренево-
мягкие и неподвижные сени.
Дзержинский кончил речь, выпрямился и, запахи-
вая на поджаром животе поношенное серое летнее
пальто, прямой походкой прошел с балкона во дво-
рец. Тут же, еще не затихли аплодисменты, выскочил,
как на крыльях, на балкон смуглолицый моложавый
человек в клетчатом сером костюме заграничного
покроя, с висячим носом, навалившись животом на
перила, буйно загремел, и его речь была не речью,
а музыкой симфонического оркестра: она разливалась
над площадью, беря в свою могучую власть тысячи
людей, застывших в неподвижности перед миниатюр-
ным дворцом, похожим на изящную игрушку.
— Кто это выступает? — толкнув локтем в бок Чер-
вева, оглушенного музыкой речи оратора, спросил
какой-то бородатый солдат.
Червев вздрогнул от толчка, но не отвел глаз от
508
балкона, от лица оратора: он весь, как сотни, тысячи
людей, находился в его власти.
— Кто это? — повторил тот громче.
— Товарищ Володарский. Стыдно, товарищ, не
знать его! — не отрывая ни на секунду расширенных
глаз от оратора, ответил громко Червев.
— Я ухожу, — проговорил я и, взяв за руку Чер-
вева, потащил его за собой. Когда он немножко
опомнился от громокипящей речи Володарского, я
сказал: — Зайди, Червев, обязательно в отдел пропа-
ганды и возьми литературу для нашего полка. Не за-
будь, пожалуйста.
— Ладно. Возьму. Отстань... Не мешай слушать! —
рванул он сердито и бросился вперед, ближе к бал-
кону, расталкивая локтями слушателей.
Я выбрался с трудом из стоящих густо и неподвиж-
но солдат, рабочих и матросов, завернул за угол
улицы, тоже многолюдной и по-весеннему наряд-
ной,— люди группами, потоками устремлялись на пло-
щадь, ко дворцу Кшесинской. Идти было трудно по
широкому тротуару, все время приходилось проби-
ваться сквозь ряды солдат, рабочих и просто горожан.
Я свернул с тротуара, пошел по мостовой. Лицо мое
вспотело, и я дышал тяжело от усталости, у меня на-
чинали побаливать сильно виски, и я стал тревожиться,
как бы меня не хватил снова припадок, как в день по-
хорон на Марсовом поле. Но этого, к моему счастью,
в этот раз не случилось; я благополучно добрался до
казарм гвардейского полка, в котором служил Федя
Раевский, — мне нужно было до зарезу повидаться
с ним.
Отыскав помещение его роты, я обратился к дне-
вальному, спросил, как мне пройти к командиру. Сол-
дат, усатый, широколицый, с крутыми плечами и от-
вислым животом, отчеканил, тараща медные глаза:
— Наш командир недавно с группой солдат ушел
в Кадетский корпус. Там, как слышал я, на съезде Со-
ветов выступает Ленин. Идите, товарищ, и вы туда!
Если поручик Раевский вам очень нужен, то вы его
там обязательно найдете!
Я поблагодарил дежурного усача за любезность и
509
сейчас же направился в Кадетский корпус. Народ тол-
пился перед длинным огромным зданием красно-
бурого цвета. Группы рабочих, солдат, матросов, ин-
теллигентов в широкополых шляпах, без бородок и
с аккуратными бородками то и дело подходили к па-
радному и мгновенно пропадали в широком подъезде.
Я предъявил партийный билет, а вместе с ним и удо-
стоверение члена Н. полкового комитета высокому
моложавому мужчине. Тот запустил глаза под облож-
ку, посопел носом и недоброжелательно брякнул:
— Сидели бы, борода, лучше в казарме... — Но
встретив мой резкий взгляд: — Что ж, проходите, не
задерживайте других!
XVI
Я прошел в вестибюль, набитый солдатами, офи-
церами, матросами и рабочими. Среди них мелькали
бледно-синие тужурки студентов и небесно-серые
мундирчики гимназистов. Было немало и скромно, но
со вкусом одетых женщин; все они, за небольшим
исключением, почему-то были одеты, несмотря на
разгар весны, в черное, словно совсем недавно про-
водили в другой мир своих близких. «Уж* не по монар-
хической ли России они в трауре?» — подумал я, вгля-
дываясь в вереницы женщин, проплывавших мимо
меня и поднимавшихся по отлогой, сверкавшей мра-
мором лестнице в зал заседаний. Поднялся и я, бросая
взгляды на широкие коридоры, где не так давно мар-
шировали кадеты, отпрыски дворян, — сейчас они
были заполнены народом. Я прошел по коридору, по
которому, кипя, текли потоком люди, к входу в огром-
ный, гудящий говором зал. Стоявшие юнкера в новых
мундирах, розовощекие, стройные, как бамбуковые
деревья, проверяли мандаты и гостевые билеты. Спер-
ва меня задержали, потом пропустили, сказав: «Про-
ходите вон в ту сторону, отведенную для гостей».
Вероятно, они так быстро пропустили меня только
Потому, чтобы не мешать выступавшему знаменитому
оратору, гремевшему веско и торжественно за корич-
510
невой трибуной. Оглядываясь вокруг, чтобы найти
свободный стул, я заметил группу офицеров, сидев-
ших обособленно от солдат и рабочих. Все они были
в парадных, с иголочки, мундирах, сверкали погонами,
аксельбантами. Все на них, как и их тщательно выбри-
тые и надушенные лица, блестело, сверкало, золоти-
лось. Налево — мутно серели солдаты вперемежку
с рабочими и матросами; они своим цветом напоми-
нали мне часть побуревшей земли, ожившей только
что от длительной зимы. В центре длинного и широ-
кого зала разместились за партами депутаты съезда;
на черно-лаковых партах белели блокноты, листы бу-
маги; многие быстро и старательно записывали хлест-
кие фразы из речей деятелей-ораторов, чтобы ими,
как своими, блеснуть на каком-нибудь собрании или
митинге. Говорил матрос Баткин, скуластый и пуче-
глазый. Говорил сумбурно, дико и нагловато, с пре-
тензией на вождизм. Многие, слушая его, весело смея-
лись и считали его проходимцем, одетым в матросскую
форму. Но было немало и таких, которые аплоди-
ровали ему и утверждали, что он говорит то, что
надо, чтобы осадить революцию, вернуть ее в русло
правопорядка буржуазной законности, звериного пат-
риотического восторга, идейки «война до победного
конца» и «вся власть генералу Корнилову и офицер-
скому корпусу». Словом, Баткин говорил то, что было
нужно Милюкову, Корнилову и офицерам. Когда он
кончил свою барабанную речь, насыщенную нена-
вистью к большевикам, кто-то из зала пронзительно
свистнул. Толстый, рыхлый член президиума немед-
ленно, как ужаленный, подпрыгнул на стуле и, блуж-
дая по огромному залу выпученными глазами, затряс
неистово колокольчиком. Позвенев минуту, а может и
менее, он прокаркал в сторону рабочих, солдат и
матросов:
— Если еще раз кто свистнет, очищу зал от гостей.
Запомните, товарищи, это!
По залу пронесся легкий шелест раздраженного
смеха, потом стало тихо. Член президиума, багровея
физиономией, предоставил слово следующему ора-
тору, назвав его почтительно по имени и отчеству.
511
Оратор, сухонький, с приятной, конфетной русой бо-
родкой и с живыми, сладко бегающими глазками,
начал говорить приветствие от Государственной
думы, — это был Шидловский. Вошел Чхеидзе и занял
председательское место. Приветствие оратора собрав-
шиеся встретили дружными аплодисментами. Это
сильно подогрело помещика-октябриста, и он разлил-
ся соловьем, восхваляя величие и совесть великого
русского народа.
— Вот это молодец, — буркнул средних лет офи-
цер-гусар в малиновых штанах. — Крепко своим пат-
риотизмом и любовью к России берет за сердце.
— Да, чувствительно говорит... Но солдаты, капи-
тан, косоротятся от его речи и с немцами драться не
станут. Мужичье, я уж не говорю о рабочих, больше
слушают большевиков; их ослиные уши навострены
только в их сторону. Крышка, капитан, лозунгу «Война
до победного конца». Он появился и сейчас же лоп-
нул, как мыльный пузырь!
— Ну и слава богу, — прогудел зловеще седоусый
полковник. — Надо становиться под знамя генерала
Корнилова и идти беспощадной войною не против
немцев, а против развивающейся анархии. Да, да, пока
она нас, любящих Россию, не затопила. Для подавле-
ния ее вполне достаточно трех корпусов. В таком
срочном деле, святом для нас, нам помогут и войска
союзников — Англии и Франции. Их деятели умные и
дальновидные — Пуанкаре, Клемансо, Черчилль, Виль-
сон— говорят: «Выкорчевывайте с корнями больше-
вистскую заразу из чернозема России». К здравому
голосу их мы обязаны прислушиваться... И, прислу-
шиваясь, должны немедленно действовать с божьей
помощью.
Мне стало настолько не по себе от циничных разго-
воров офицеров, что я отошел от них к группе солдат
и рабочих. В зале было душно, пахло потом, кожей и
резко — духами, становилось сумеречно. Густота лю-
дей как бы слилась в один пего-оранжевый цвет и
шевелилась, как гигантское чудовище. Вспыхнуло эле-
ктричество, и в зале под его потоками света, падаю-
щего из многочисленных, сверкающих бронзой и
512
хрусталем люстр и канделябров, снова все запестрело
и стало обычно-реальным, — слушали очередного
оратора, Шингарева, и, выслушав его и пышно похло-
пав ему, встретили более буйными хлопками Милю-
кова, русского Клемансо, человека тонкого и умного,
и, оборвав резко аплодисменты, замерли. Он, высо-
кий, статный, с мыслящим, серьезным лицом, с краси-
выми усами, приветствовал съезд Советов от кадет-
ской партии. Он, как показалось мне, был похож
немножко на Мопассана. И Милюков начал говорить
о железной власти, которая нужна России. Я заметил,
когда он произносил эту фразу, его глаза потемнели
и сверкнули сталью из-под стекол пенсне, словно под
ними загорелся огонь и отразился в стеклах. Он про-
должал, гранил с большим искусством фразы и бросал
без наигранного пафоса, по-профессорски их в зал.
— Мы должны всемерно укреплять в народе все-
общую веру в силу несокрушимую русской армии,
в ее офицеров и генералов.
Эти его слова потонули в реве голосов и в шуме
воинственных аплодисментов. Не хлопали, как заме-
тил я, только большевики, сидевшие небольшой групп-
кой на левой стороне зала; хмуро и насупленно сидели
во время речи Милюкова рабочие, солдаты и матро-
сы— гости съезда. Но вот аплодисменты умолкли,
стало тихо, кое-где только слышался отрывистый ка-
шель; Милюков, поправив выскочившие из-под рука-
вов пепельно-серебристого пиджака ослепительно
белые манжеты, загремел:
— Нам нужна диктатура... Железная дисциплина
в армии, о которой говорил с этой трибуны новый
военный министр, глубокоуважаемый Александр Фе-
дорович Керенский... — Милюков, отражая стальной
огонь глаз в стеклах пенсне, бросил несколько фраз
о нерушимой дружбе с союзниками в борьбе с нем-
цами. И в заключение своей речи, перед тем как по-
кинуть трибуну, он грохнул кулаком по столику и
громово, как Зевс, прокричал:—Да здравствует же-
лезная диктатура!
— Павел Николаевич, позвольте спросить у вас: за
чью вы ратуете диктатуру? Если за диктатуру рабочих
17 с. Малашкин
513
и крестьян, то мы приветствуем вас и приглашаем
в свои революционные ряды, — прозвучал отчетливо-
ясный голос из групп рабочих, солдат и матросов,
стоявших недалеко от меня.
Милюков прервал речь, склонил слегка красивую
голову и, выслушав реплику, сейчас же, как бы не
уловив ее скрытой иронии, без улыбки:
— Благодарю, товарищ, за приглашение. Я не счи-
таю себя и свою партию вне основных классов Рос-
сии. Да, да, товарищ! Иначе я не был бы здесь и не
приветствовал бы Всероссийский съезд рабочих и сол-
датских депутатов. Я стою, как уже вы слышали, за
диктатуру демократии... Демократической власти.
Я очень рад, что вы, товарищ, поняли правильно
меня... Вторично благодарю!
Его слова снова потонули в страшном реве востор-
га офицеров, меньшевиков, эсеров и разных прогрес-
систов. Эта масса депутатов и гостей — офицеров и
студентов приветствовала вождя буржуазии: она
оценила его тонкий ответ, неистово хлопала ему и
вопила:
— Урра-а! Да здравствует железная дисциплина!
— Долой анархию! Не место ей в России!
— Да здравствует демократия!
— Дорогу диктатуре демократического правитель-
ства!
Милюков, польстивший Керенскому, знал прекрас-
но, что говорил: знал, что нужно помещикам и капи-
талистам, которые поддерживали его, своего опытного
и выдающегося теоретика и вождя. Они верили, что
он поможет им остаться правящими классами в стране.
Его слова выражали всю сущность крупной передовой
буржуазии. Рабочие, матросы и солдаты, слушавшие
хмуро, насупленно Милюкова, не аплодировали ему.
Очевидно, в культурном облике ученого и историка,
подчеркнуто корректного вождя кадетской партии они
угадывали матерого тигра, а возможно и предчувство-
вали, что если этот тигр станет у власти, то они не
только увидят стальные когти его бархатных лап, но
и ощутят их на своем теле. Чувствовал ли Милюков,
514
приветствуя Всероссийский съезд Советов, что думали
о нем рабочие, солдаты и матросы?
Думаю, что он, будучи незаурядным деятелем
партии конституционных демократов и крупным уче-
ным, угадывал настроение гостей съезда: рабочих,
крестьян, одетых в солдатские шинели, и матросов.
Думаю, что он, Милюков, произнося свою привет-
ственную речь делегатам съезда Советов, которые
в своем подавляющем большинстве состояли ин эсе-
ров, меньшевиков и беспартийных, слышал за стенами
Кадетского корпуса гул столицы России: «Долой власть
министров-капиталистов! Да здравствуют рабочие и
солдатские Советы! Да здравствует Ленин!» Он н$
только это слышал, но в своей речи без унижения, как
уважающий себя политик, льстил съезду Советов, чув-
ствуя, что висит вместе со своим классом над страш-
ной бездной, которую уготовила ему история. Он все
же надеялся, при помощи глубокоуважаемых Керен-
ских, чхеидзе, Сухановых, алексинских, черновых, да-
нов и либеров, подняться по костям народа к власти,
прочно укрепиться у ее руля и, укрепившись, выпу-
стить из своих бархатных лап когти.
XVII
Слушая очередных ораторов, мне казалось, что
один за другим увязали в глине, и, кружась в ней,
никак не могли выбраться: она засасывала их. Мне
хотелось смеяться над их словами о дисциплине,
о сильной власти, о войне до победного конца и вер-
ном военном союзе с Францией и Англией, — все это,
разумеется, не трогало трудовой народ, измученный
войною, помещичьей и капиталистической тиранией.
«Нет, господа, народ не вернете вспять, не вернете
никогда: он разминулся с вами и уже далеко. Да, да!
А вы стойте на месте, месите глину, увязайте в ней и
погибайте», — проговорил я про себя. Я протиснулся
дальше от беснующихся в патриотическом угаре офи-
церов, студентов и краснощеких курсисток, ближе
к рабочим и солдатам.
*
515
— Вот златоусты-то! — проговорил какой-то рабо-
чий.— Поют — и все одно и то же: железная дисцип-
лина, война до полной победы, демократия... Поме-
шались, что ли, они на этом?
Рябоватый солдат со смехом ответил:
— В железные клещи намереваются взять нас,
а не знают, с какой стороны подойти, вот и распелись.
— Тоже депутаты, представители народа!
— Не сами же они пожаловали сюда, а их вы-
брали!
— Это точно! Выбрали сгоряча почти тут же, как
царя стряхнули. Сейчас бы таких не выбрали.
— Вот тебе, Аврамов, и точно! В таких случаях
надо помнить пословицу: семь раз отмерь, один раз
отрежь...
— Не говорите, выбрали подлецов на свое сча-
стье! А выбрали их только потому, что они пели по-
соловьиному; так пели о свободах, что, слушая их,
сердце замирало.
— Свобода — это соус, его кушать не станешь.
Хорош он тогда, когда в нем поросенок.
Послышался горьковатый приглушенный смех.
— А надо, голубчик, слушать реалистично, без
фантастики, — заметил ядовито кто-то. — Вот от на-
шего завода не выбрали таких сладкопевцев: подошли
сознательно к депутатам. Вон они, недалеко от Ленина
сидят! — и он махнул рукой на уголок огромного зала,
где сидели большевики.
Поглядел невольно и я туда, куда показал рабочий,
но Ленина там не увидел. Да и отвлекли меня от
этого уголка, занятого большевиками, чрезвычайно
громкие аплодисменты, — делегаты приветствовали
министра Церетели, всходившего на трибуну. Ему же
хлопали члены президиума: сутулый, черный Гегечко-
ри, носатый, похожий на скворца Дан, воронокудрявый
и белозубый, упитанно-крепкий, словно вылитый из
нержавеющей стали, Гоц и другие, фамилии которых
мне были неизвестны. Хлопал сухими ладонями и
Чхеидзе, председатель съезда. Большевиков в пре-
зидиуме не было; одни эсеры, меньшевики, кадеты и
беспартийные интеллигенты, шарахающиеся то туда, то
516
сюда — от меньшевиков к эсерам, от эсеров к мень-
шевикам. Церетели уже говорит несколько минут, и
речь его льется гладко, возвышенно, а временами
скорбно, будто он жалуется на своих обидчиков, и я,
слушая его, замечаю, как многие депутаты то и дело
аплодируют ему. Оратор Церетели — превосходный.
И он говорит о войне, о бездействии на нашем фрон-
те, о союзниках, о поездке Керенского на фронт,
о наступлении, дня которого он не может назвать,
так как это тайна. Потом он бросил несколько слов
о земельной реформе, но ничего ясного и определен-
ного так и не сказал о ней. «Земельный вопрос решит
Учредительное собрание!» — чтобы отделаться, вы-
крикнул он и, сутулясь сухими, чахоточными плечами,
возбужденно понесся дальше.
— Нам указывают, что мы, члены Временного
правительства, не провели никаких экономических
реформ.,. ни коренного решения международного
вопроса о мире. Да, да! О Временном правительстве
говорят: оно ровно ничего не сделало. Оно только
тормозит революцию, будто тянет назад, чтобы заду-
шить ее... и возродить старые порядки в России. Это
неправда, товарищи! Это демагогия из рядов анархии!
Мы только энергично действуем против тех, кто тол-
кает страну к гибели. Мы будем беспощадно и жесто-
ко расправляться со всеми, кто призывает к беспо-
рядкам. Товарищи! Нет ни одного правительства в
мире, — воскликнул гневно и с чрезвычайным пафо-
сом Церетели, — которое, оказавшись у власти, в два-
три месяца выполнило бы то, что в настоящее время
нужно России. — Эти слова оратора вызвали в зале
движение и одобрительные аплодисменты.
Кто-то ехидно бросил с левой окраины зала:
— Перегибаете, господин министр! Это позор!
Церетели не удостоил своим вниманием реплику
какого-то делегата, а может и гостя, он продолжал,
усиливая с каждым словом накал своей речи.
— Мы знаем, товарищи, что в настоящее время
в России происходит упорная, я бы сказал — ожесто-
ченная борьба за власть. — От этих слов министра
почты и телеграфа зал притаился, замер. — В настоя-
517
щий момент в России нет политической партии, кото-
рая сказала бы, заявила бы на всю Россию: «Дайте
в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место».
Такой партии, повторяю со всей ответственностью,
в России нет!
— Есть! — раздался громкий, твердый, уверенный
голос.
Сотни людей вздрогнули, тревожно обернулись на
голос, как бы чувствуя, что власть действительно ухо-
дит от них. Устремил и я взгляд туда, откуда раздался
голос, и увидел спокойно улыбающегося Ленина среди
рабочих, небольшой группы депутатов съезда. Ответ
Ленина был встречен шумными аплодисментами сол-
дат и рабочих, стоявших в проходах, и из отдельных
рядов зала. Церетели, как бы слетевший со стержня,
на котором он самоуверенно держался, что-то сму-
щенно и путано острил, стараясь ослабить впечатле-
ние, произведенное твердым и решительным заяв-
лением Левина. Эсеры и меньшевики, имея подав-
ляющее большинство на съезде Советов, по своей
самонадеянности думали, что страна идет за ними,
а поэтому иронически-весело посмеивались по адресу
большевиков.
Зал бурными аплодисментами проводил министра
Церетели.
— Слово имеет товарищ Ленин, — объявил скри-
пуче, как бы нехотя, Чхеидзе и уставился маленькими
глазами в ту сторону, где находились депутаты-боль-
шевики.
XVIII
Ленин быстро поднялся и, порывисто обходя пар-
ты, за которыми сидели депутаты, проследовал к три-
буне, остановился за нею, невысокий, коренастый,
с острой светлой бородкой, с небольшой блестящей
лысиной. Пока он следовал к трибуне, его приветство-
вали аплодисментами рабочие, солдаты и матросы,
пришедшие по гостевым билетам на съезд Советов.
Горячо хлопали ему и делегаты-большевики. Когда
аплодисменты затихли, Ленин предупредил съезд, что
518
он в такое ограниченное время, предоставленное ему,
может только коротко остановиться на основных во-
просах, выдвинутых министром Церетели. Я напряг
слух, чтобы не пропустить ни одного слова из речи
Ленина. В зале стоял приглушенный шум. Особенно
нервно и вызывающе вели себя эсеры: они бросали
реплики Ленину, который, впрочем, не обращал на
них никакого внимания.
— Первый и основной вопрос, который стоял пе-
ред нами, — начал Ленин, — это вопрос, где мы при-
сутствуем, — что такое те Советы, которые собрались
сейчас на Всероссийский съезд, что такое та револю-
ционная демократия, — закинув руки за спину, прого-
ворил он громче, — о которой здесь так безмерно
много говорят, чтобы затушевать полное ее непонима-
ние и полнейшее от нее отречение. Ибо говорить о ре-
волюционной демократии перед Всероссийским съез-
дом Советов и затушевывать характер этого учрежде-
ния, его классовый состав, его роль в революции, не
говорить об этом ни звука и в то же время претен-
довать на звание демократов — странно, — выходя из-
за трибуны, воскликнул с насмешливо-удивленным
выражением Ленин.
— Крепко завернул, — блистая улыбкой, прогово-
рил матрос, стоявший слева от меня.
Ленин продолжал. Он говорил, что нам рисуют
программу буржуазной парламентарной республики,
которая бывала во всей Западной Европе, нам рисуют
программу реформ, признаваемых теперь всеми бур-
жуазными правительствами, в том числе и нашим, и
нам говорят вместе с тем о революционной демокра-
тии. Говорят перед кем? Перед Советами! «А я вас
спрашиваю, — воскликнул Ленин серьезно и ирониче-
ски, вскидывая из-за спины руки, — есть ли такая
страна в Европе, буржуазная, демократическая, рес-
публиканская, где бы существовало что-нибудь подоб-
ное этим Советам?.. Нигде подобного учреждения не
существует и существовать не может!.. Это — тот
новый, более демократический тип государства, ко-
торый мы назвали в наших партийных резолюциях
крестьянски-пролетарской демократической респуб-
519
ликои, в которой единственная власть принадлежала
бы Советам рабочих и солдатских депутатов».
Гул в зале усиливался. Было заметно, что меньше-
вики и эсеры хотели всеми способами не только по-
мешать выступлению Ленина, но и сорвать его или
хотя бы создать такую обстановку, чтобы его плохо
слышали делегаты съезда. И действительно, времена-
ми речь Ленина не доходила до моего слуха, а также,
очевидно, и до слуха солдат, рабочих и матросов.
Чхеидзе, председатель съезда, сидел неподвижно,
будто не замечал этого сознательно-злонамеренного
беспорядка, чинимого его единомышленниками и
союзниками.
— А вот мы, Советы, существуем! — крикнул само-
влюбленно-бархатистым голосом Гоц из президиу-
ма.— И великолепно, вопреки вашему, товарищ Ленин,
утверждению, существуем!
Ленин ответил убийственно. Он сказал, что Советы
существуют — вместе с буржуазным правительством,
но именно это порождает неслыханное количество
недоразумений, конфликтов и трений и именно это
вызывает переход русской революции от ее первого
подъема, от ее первого движения вперед — к ее за-
стою и к тем шагам назад, которые мы теперь видим
в нашем коалиционном правительстве, во всей внеш-
ней и внутренней политике...
— Правильно, товарищ Ленин! — прорезал шум
зала звонкий молодой голос. — Они, предатели, идут
на уздечке кадета Милюкова и генерала Корни-
лова.
Чхеидзе нервно вскочил, затряс колокольчиком.
Ленин, несмотря на сильный шум, заговорил гром-
че, властно стараясь подавить возгласы большинства
делегатов. До меня отчетливо донеслись его знамени-
тые слова, которые навсегда останутся в моей памяти,
да и у людей всего зала. Убежденно, отчетливо, че-
каня каждое слово, он заявил, что гражданин министр
почты и телеграфа Церетели говорил, будто в России
нет политической партии, которая выразила бы готов-
ность взять власть целиком на себя.
520
— Я отвечаю, — в зале в одно мгновенье наступила
тишина, — «есть!., наша партия от этого не отказы-
вается: каждую минуту она готова взять власть цели-
ком!»
Наступила душная тишина; казалось, что делегаты
съезда замерли, окаменели. Они оживились только
тогда, когда Ленин шагнул от трибуны и из рядов
делегатов-большевиков, солдат, рабочих и матросов—
гостей съезда громыхнули аплодисменты. Кадеты,
эсеры и меньшевики повскакали с мест, бешено заора-
ли на разные голоса:
— Слышите? Ленин с большевиками хочет взять
власть! Вот это ловко! Слышите?
— Ну и власть будет! О боже мой! — фыркнул
кто-то. — А вдруг и возьмут! Чем черт не шутит!
— Лапоть и сапог возмечтали о власти! Да ведь
это, товарищи, удивительно, умереть можно!
— Лапоть и сапог — Россия! Не презирайте ее
так — в пепел превратитесь, — бросил могучим голо-
сом скуластый матрос с подоконника.
Шум усилился, перешел в рев. Чхеидзе стоял на-
вытяжку и с злорадной улыбочкой на сизоскуластом
лице внимал ему, как бы говоря: «Пусть большевики
послушают, как истинная демократия реагирует на
речь их Ленина». Но вот, заметив тонкую фигуру Ке-
ренского, он кивнул ему почтительно головой, затряс
энергично колокольчиком, призывая делегатов к спо-
койствию. Тишина сразу восстановилась, но тут же
снова была взорвана рукоплесканиями делегатов —
они, заметив медленно шагавшего к трибуне с брез-
гливо и самодовольно улыбающейся, бритой, землис-
того цвета физиономией военного министра Керен-
ского, повскакали с мест, неистово захлопали в ладо-
ши и заревели:
— Браво Керенскому! Ура!
Только делегаты-большевики и гости — рабочие,
солдаты сидели и молчали.
Военный министр прозеленью френча навис над
трибуной, малость подумал и начал выкрикивать
с истерическим пафосом слово за словом, стараясь
убедительнее возразить Ленину. Он кричал, визжал,
521
гримасничал, размахивал руками, закладывал по-напо-
леоновски левую руку за полу френча, изгибался ту-
ловищем, как клоун на цирковой арене. Эсеры и
меньшевики то и дело буйно аплодировали и вопили:
«Браво Керенскому!» Но Керенский, подстегиваемый
бешеными аплодисментами и криками «браво», не
сумел разбить речь Ленина. Это, впрочем, как
заметил я, осознали и некоторые, более умные,
делегаты эсеры и меньшевики. Один офицер, гусар
в малиновых штанах, резко крутнул кудлатой дымча-
той головой и презрительно и довольно громко
брякнул:
— Индюк надутый, а не военный министр! Кто
только тебя, такого, выбрал! Все члены президиума —
дряблые интеллигенты. Примитивные теоретики! А вот
в речи Ленина, скажу я вам, все поразительно ново,
неслыханно оригинально. Да-с, господа! И от его но-
визны мыслей у меня мороз подирает по коже, как
будто я перед гробом стою и... вот-вот свалюсь
в него.
— Да, если нам придется повоевать с кем, так это
с большевиками, они действительно, как только что
заявил Ленин, не постесняются взять власть на себя,—
проговорил раздраженно и со страхом горбоносый,
с седыми жесткими усами офицер. — Отберут у нас
все до последней рубашки, черт возьми!
— Нужна им ваша, штабс-капитан, рубашка. Вот
имение и земельку оттяпают. А если они у вас зало-
жены в банке, то и жалеть нечего!
Керенского сменил новый, тучный, в коричневом
костюме, с копной овсяных волос оратор и, окая, на-
чал басить то же самое, что говорили и до него. Сло-
вом, после необычного выступления Ленина, осветив-
шего пламенем будущее, делегаты снова начали
жевать-пережевывать фразы: «Война до победного
конца», «Дружба с союзниками», «Коалиция всех сил
страны», «Борьба с анархией, нарастающей среди сол-
дат и в рабочем классе» и т. д. и т. д.
В это время ко мне протолкался Феденька Раев-
ский, коснулся рукой моего плеча и сказал:
522
— Ананий Андреевич, я давно заметил вас, но ни-
как, простите, не мог подойти к вам.
Я взглянул на Раевского; его лицо было возбуж-
денно, красно, в крапинках пота, глаза изумрудно го-
рели.
— Выйдемте, Ананий Андреевич, — предложил
он. — После речи товарища Ленина никого не хочется
видеть на трибуне. Выйдемте на воздух!
— Что ж, — согласился я, — выйдемте, Федор Фе-
дорович.
И мы, пробиваясь сквозь толпу, с трудом выползли
на улицу. На ней было темно: фонари не горели, теп-
лая ночь благоухала свежестью парка, черневшего
в сторонке. Светили с синевато-сизого неба редкие
красноватые звезды. По тротуарам шелестел подош-
вами сапог и ботинок народ, гудел отрывистым гово-
ром. Изредка гремели по мостовой легковые извоз-
чики. На углу проспекта я замедлил шаг и проговорил:
— Федор Федорович, вам надо прямо, а мне вон
туда...
— Я вас, Ананий Андреевич, провожу, если разре-
шите, до казармы вашего полка, — предложил Раев-
ский.
— Пожалуйста. Я рад, Федор Федорович.
Идя рядом по широкому тротуару, уже малолюд-
ному, мы помолчали малость.
— Все то, что у меня было в прошлом, все то, чем
тогда была наполнена моя голова, я, Ананий Андрее-
вич, все выбросил, — нарушил молчание Феденька
Раевский и доверчиво заглянул мне в глаза.
— Я верю вам, Федор Федорович, — ласково от-
ветил я.
— Благодарю вас, Ананий Андреевич... Я так и
думал, что вы это скажете.
— Если вы, Федор Федорович, убедились в том,
что только партия большевиков — партия рабочих и
крестьян — приведет страну к счастью, я с удоволь-
ствием дам рекомендацию вам, — сказал я.
— И за это благодарю. Я приду к вам, Ананий Ан-
дреевич, за нею, когда она потребуется, а потребует-
523
ся, думаю, скоро, после первых боев за советскую
власть, если я останусь жив.
— Нет, — возразил я дружески, — можете прийти
до первых боев... даже завтра.
За разговором мы незаметно подошли к воротам
казармы Н. запасного батальона и, пожав друг другу
руки, разошлись.
XIX
— Входите, входите! — взглянув сверху на меня,
крикнула с площадки лестницы горничная, а когда я
переступил порог квартиры, она спросила: — Что так
долго, товарищ, не приходили?
— Не мог... задерживали дела.
— Дела? Хождение по улицам не дела! Хозяйка
очень волновалась... — и девушка, улыбаясь, прикры-
ла дверь.
Я ничего не ответил. Оставив фуражку на столике,
я поднял глаза на горничную и ждал, что она еще
скажет. «Может, я больше не нужен художнице», —
подумал я.
— Татьяна Романовна пишет, идите к ней, — пред-
ложила девушка и показала рукой на дверь, задерну-
тую темно-красной портьерой.
Я открыл ее и вошел. Татьяна Романовна стояла
у мольберта. На ней сиреневого цвета легкий халат.
Ее стройная фигура сливалась с сиянием дня. Только
ее пышные каштанового цвета волосы резко выделя-
лись и были похожи на пламя. Услыхав шум шагов,
она обернулась, и ее темно-карие глаза сверкнули,
зажглись. Я замер под ее пристально-жарким взгля-
дом. Глядя на меня, она улыбнулась, сказала:
— Здравствуйте, Ананий Андреевич, почему так
долго не приходили?
Я поклонился.
— Я ждала-ждала... Разве я вас чем-нибудь оби-
дела? Кажется, нет. Придется мне быть более ласко-
вой к вам.
Я молчал, не сводил глаз с нее.
524
— Что ж, начнем, — предложила она, видя мой
пристальный взгляд на себе.
Через каких-нибудь десять — пятнадцать минут я
сидел на толстом пне, а у ног кустики, кочки, покры-
тые мохом, и трава. Татьяна Романовна, стоя боком ко
мне, писала Пана. Время тянулось медленно, казалось,
что оно остановилось, и я почувствовал, как стали сли-
паться мои веки — тянуло ко сну; я хотел встряхнуть-
ся, встать с пня, походить по мастерской. Но я не мог
этого сделать: Татьяна Романовна, как заметил я,
с увлечением писала. «Мой Пан должен быть совер-
шенно не похож на Пана Врубеля, — промолвила она
в первый день моего свидания с нею и тут же приба-
вила:— Он будет выражать другую идею», — а ка-
кую— не сказала. Я тогда ничего не ответил ей, при-
знаюсь, потому, что не верил в то, что она напишет
такого Пана, который будет художественно выше вру-
белевского. Да и бранил я тогда себя за то, что согла-
сился на такую великую муку — сидеть почти обна-
женным неподвижно на пне.
— Ульяна Романовна не вернулась с Кавказа?
— Еще нет...
— А кого же она хотела писать, пригласив меня
позировать?
— Верлена, французского поэта, — ответила Татья-
на Романовна. — Она декадентка и пишет портреты
только декадентов.
— Да Верлен был совершенно лысым, а у меня на
голове — джунгли. Шутите вы, Татьяна Романовна.
Она скользнула по мне взглядом, весело улыбну-
лась и попросила, чтобы я не отвлекал ее от работы;
я замолчал и подумал: «Зачем она надела сиреневый
халат и вся светится в нем?» Я стал следить за движе-
ниями ее руки и всей фигуры, то пропадающей в осен-
нем свете дня, то возникающей из него. Мольберта я
не видел; не видел и холста, на который она клала
краски: я следил за нею, чувствуя головокружение, —
кровь ударила мне в голову, а потом отлила, и все
мое тело стало горячим. Я закрыл глаза и забылся.
Сколько времени я пробыл в таком состоянии — не
помню, но, предполагаю, немало. Когда я открыл
525
глаза, в мастерской стояли предвечерние сумерки
цвета отцветающей полыни, а против меня—Татьяна
Романовна в сиреневом халате. Она стояла прямо, и
ее темно-карие глаза жарко горели надо мной.
— Не могу... отойдите, — проговорил я.
— А я вот возьму и не отойду, — возразила она и
как-то странно улыбнулась. — Я хочу побыть с вами.—
И она села на пол подле меня.
У меня опять потемнело в глазах, закружилась
голова от ее улыбки, от ее близости. Я хотел поднять-
ся, одеться и выбежать из мастерской, но у меня не
хватило на это сил...
Рассвет заставил меня поторопиться в казарму.
Я оделся, попрощался с Татьяной Романовной и легко,
помолодевшим, вышел из мастерской.
Петроград показался мне усталым, неумытым и
одетым в слишком заношенное платье. Но я, шагая
по улицам, чувствовал себя легко, счастливым, каким
никогда не был в жизни: все цвело во мне, голубело
и золотилось. С таким светлым настроением я подо-
шел к воротам казармы, влетел в калитку, миновал
двор и впорхнул в помещение роты. Спать не хоте-
лось: перед моим взором сияло новое солнце. Я подо-
шел к постели, сел на нее, но тут же вскочил и шагнул
к столу, на котором лежали свежие газеты.. За столом
сидели Синюков и Червев, но я заметил друзей только
тогда, когда они засмеялись.
— Ананий Андреевич, где это ты так напился? Ты
весь искришься, как только что откупоренное шампан-
ское, еще не разлитое по бокалам. Да и помолодел
чертовски! — проговорил Червев.
Я взял «Дело народа», развернул его и, как дву-
спальной простыней, закрылся им от удивленных дру-
зей. Так просидел я минут десять, а может и более.
Ежели бы Синюков не ударил рукой по газете, не про-
рвал ее на самой середине и моя физиономия не
выглянула бы смущенно и счастливо в газетную дыру
на приятелей, я, возможно, так и не открыл бы ее до
тех пор, пока они не вышли бы из-за стола.
— Идем в столовую. Я только что приехал из Сест-
рорецка. .. и мне, философ, хочется поговорить с то-
526
бой, — проговорил Синюков, не спуская голубоватых
глаз с моего лица. — Мне до зарезу надо поговорить
с тобой, — повторил он требовательно, но тихо.
Я бросил молча на стол «Дело народа», поднялся
и шагнул к двери. Синюков последовал за мною.
Войдя в столовую, мы задержались в начале зала и,
заметив в дальнем углу свободный столик, направи-
лись быстро к нему. Солдат и офицеров было мало,
почти все позавтракали, находились в казармах, а быть
может отправились в центр столицы — бродить по ее
проспектам и улицам. Синюков заказал официанту чай
и две порции отбивных свиных котлет.
Недалеко от нас завтракали три солдата и офицер.
Синюков молчал, поглядывая на солдат и офицера,
сидевших за одним столом: они пили чай и тихо бесе-
довали. Перед ними — тарелки с пеклеванным хлебом
и нарезанной колбасой. Молчал и я; перед моими гла-
зами все еще светило солнце, не похожее на то, что
я почти ежедневно видел над Петроградом, — другое,
новое, только что народившееся и единственно для
меня одного. Чувствовал же я себя в лучах этого
солнца легко, молодо и счастливо: меня все время как
бы подкидывало со стула, заставляло подняться и вер-
нуться к Татьяне Романовне.
— Вот и отбивные, — нарушил молчание скучным
голосом Синюков. — Будем есть, пока горячие. А по-
том возьмемся за чай, пополощем брюхо и... — Он
не закончил фразы и, помрачнев, стал есть котлету.
Скучные слова Синюкова откатили солнце от моих
глаз, и я увидел перед собой лицо друга: оно бледно,
осунулось, и на нем было страдальческое выражение.
Мне стало очень жалко его.
— Уже несколько дней не вижу тебя. Где пропа-
дал в эти дни? — спросил я мягко.
— Шесть дней провел в Сестрорецке, — ответил
Синюков и стал есть быстрее котлету, которая была
чуть меньше тарелки.
Ел он молча, склонившись над столом, и быстро,
словно боялся, что кто-нибудь из солдат подойдет
к нему и отымет ее. Глядя на него, и я стал быстрее
управляться с котлетой. Покончив с ними, мы присту-
527
рили к чаю, который вонял пареным веником и был
темен, как торфяная жижа.
— Раньше чем мне посоветоваться с тобой, — ска-
зал Синюков, — я дам тебе вот эти письма; ты их сей-
час внимательно прочти. Никто не должен знать о них.
Тебе, как другу, я доверяю. Ты знаешь, что я люблю
Анну, и вчера признался ей в этом, а она вместо от-
вета вынула из сумочки вот эти письма и сказала:
«Прочтите, подумайте, а потом, если у вас будет же-
лание поговорить со мной, мы поговорим». Анна
сунула мне письма и тут же, не попрощавшись,
ушла. — Синюков в чрезвычайном смущении и вол-
нении протянул пачку писем. — Займись ими, — про-
молвил он почти трагически, — а я почитаю газету.
— Да их тут целая пачка, — сказал упавшим голо-
сом я.
— А мне сегодня некуда торопиться, — ответил
нервно, почти зло Синюков.
XX
Понедельник, 6 марта 1913г.
Родной мой Боренька! Только что получила твою
открытку: пари очень интересное, и на него я, конеч-
но, согласна. Впрочем, говорят, что въезд в Н. теперь
очень затруднителен. Не знаю, как это все устроится.
Последний экзамен 12 мая. Да, постараюсь, поста-
раюсь. Хотя, признаюсь, твоя фантазия пугает, и у
меня пропадает охота ехать к тебе. Погода здесь
ужасная. 1 марта было тепло. Сегодня тепло, но льет
настоящий осенний дождь. Вчера в 11 часов вечера
возвращалась одна от Аленушки, на улице ни одного
фонаря. Прямо какой-то ужас охватывает. И это в сто-
лице! Вообще плохо, плохо и плохо! Сейчас только
что пришла на курсы. С 9—10 лекции по француз-
скому. Вчера, пока ждала Аленушку из института,
наводила ревизию на ее письменном столе, рассмат-
ривала целые вороха тетрадей по математике, и меня
охватило то настроение или, вернее, жалкое подобие
того настроения, которое у меня было в 6-м и 7-м кл.
528
гимназии. Потом пошла в костел на богослужение,
пробыла там три часа. Как бывало (неразборчиво)...
и каждый день туда ходила не из веры, нет, ходила
туда за силами. Костел имел для меня особую пре-
лесть безотносительно к вере и к нравственности.
А теперь куда-то и это ушло. При взгляде на подру-
гины тетради шевельнулось что-то, захотелось опять
работать... Не захотелось, вернее так — на мгновенье
шевельнулась мысль. Теперь я не могу хотеть, как
раньше, — хотела и могла. Так вот насчет отъезда.
Если меня задержат экзамены, то думаю выехать
13-го или 14 мая и буду у тебя 14-го или 15-го. Выеду,
вероятно, на восьмичасовом, и, стало быть, ты можешь
потрудиться приходить на вокзал в эти дни. Ну, что же
тебе еще написать? Да, постарайся за эти дни отказать-
ся от всех своих заблуждений относительно меня. Не
хочешь — тогда напиши... и меня, конечно, не жди. Так
вот, значит, какие дела, Боренька, так-с! Получил ли
мои письма? А как насчет посылки? Ты, милостивый
государь, совершенно не желаешь считаться с моими
желаниями. Ну-с, и я плачу за это тебе той же моне-
той. Да, вот что хотела сказать тебе, Боренька. Вспо-
минаю всё наши встречи, твои последние приезды, и
мне кажетёй, что с каждым новым свиданием со мной
из твоих отношений ко мне что-то улетучивается и
улетучивается. Осталось у тебя ко мне лишь одно
твое «хочу». И я не могу освободиться от этого впе-
чатления. Хочу написать тебе что-нибудь ласковое —
и не могу, хочу подписаться, как раньше, — и стано-
вится так неприятно, так больно, точно я совершаю
преступление. Собираюсь ехать к тебе — и порой эта
мысль, только мысль об этом приводит меня в ужас.
Да-да! Не думай, что я пишу тебе это под влиянием
дурного настроения. Нет, именно теперь отдаю себе
во всем ясный отчет. Вспомни наши последние встре-
чи в Петербурге, наши разговоры. Да нет, не стоит
об этом говорить, не думай, что это я изменилась.
Я все та же. Но ты в мелочах своего отношения ко
мне оттолкнул меня или заставил сознательно взгля-
нуть на наши отношения. И я сразу поняла, какую жал-
кую роль играю. Никогда в жизни я не чувствовала
529
укоров совести, а теперь я иногда чувствую, что сде-
лала что-то подлое. А я так терпима к своим и чужим
поступкам. Ты говорил, что любишь меня сильно и
твоя любовь (ей я, конечно, верила и оправдывала
многое)... Я не буду уверять тебя, что и я люблю
тебя. Почем я это знаю. Но привязана я к тебе была,
чувством твоим дорожила сильно. Теперь ты мне ясно
заявил, что тебе от меня нужно, даже не прикрыв это
ничем. Я не в силах была сразу оставить тебя и загла-
дила свое неприятное положение подлым, низким
кокетством. И не думай, что ты этому виной, но ведь
год тому назад, даже меньше, до сентября, я такой
не была. Никогда не была наивной девочкой, далеко
мне до этого, но и на такое кокетство не была спо-
собна. Ведь это хуже разврата. Теперь я собираюсь
ехать к тебе и, вероятно, приеду.'Но приеду или не
приеду — это уже конец. Я знаю, 1^ак ты примешь это
письмо. Постарайся отнестись к нему все же терпимо.
Знаю, вспомнишь Чаева и Кротова... Но они, несмотря
на то что циники, ничего того низкого и грязного, что
ты мне всегда говорил, не говорили мне. Да, сообщаю
тебе: Аленушка бросила Кротова и перешла к Чаеву,
а химик Филатов страдает из-за нее и ужасно.
До свиданья, Боренька!
Четверг, 7 декабря 1913г.
Здравствуй, Боря! Две минуты тому назад полу-
чила твое письмо от 4 декабря с упреками за мое
молчание. Не сердись! Сажусь за стол и начинаю пи-
сать. Видишь, какая у тебя власть надо мной. Ты что-то
долго не писал, а я начала беспокоиться, часто вспо-
минала о тебе. Да, кстати, насчет телеграммы, я ее не
послала, но что это, собственно, значит? Во-первых,
у меня по-прежнему ничего нового. Во-вторых, сижу
сейчас закутанная дома, что-то простудилась немного.
День сегодня на редкость солнечный, на улице много
снегу, но я стараюсь не выглядывать. В комнате блес-
тит от солнца, и даже кажется, что оно греет немного,
и хочется думать о яркой зелени, о цветах. Аленушки
нет: она больше проводит время ^чернее да и ночи
у Петеньки Струве, Чаева-миллиойера променяла на
530
Струве... вот уж с кем бы я не связалась. Институт
она почти забросила. Вчера Аленушка каталась по
Невскому, и знаешь, с кем? С Валентином Харитоно-
вичем. Петенька Струве до того взбесился, что в ре-
сторане, это после катания-то, отхлестал ее по щекам;
она вернулась домой со слезами, но такая яркая и
красивая, что Петенька упал перед нею на колени и
ползал больше часа, вымаливая прощение. Видно,
слезы молодят ее, придают ее лицу еще больше
небесной красоты. Вот какие дела, Боренька. Мне
ужасно хочется за город. Полежать бы в густой траве,
чтобы в ушах гудели голоса разных тварей божьих,
чтобы солнышко пекло. Вот я хожу по комнате и
строю воздушные замки. А главное — читаю, читаю.
Ну, а ты? Что твоя жена? Ревную. И хорошо, что ты
так доверчиво мне обо всем сообщаешь, и вместе
с тем я ловлю у себя при чтении твоих писем недо-
вольство. Она умна, твоя еврейка? Умна. Что ж, это
много значит, если не сказать — все. Ну и что же ты?
Да, дела, дела! Ты уже пиши подробнее. Правда ли,
что ревнуешь меня к Кротову? Не отвечай. Вижу по
твоему письму, что ревнуешь, иначе ты бы не спра-
шивал: «Как Кротов ласкает тебя, что говорит, це-
лует?» Отвечу: «Ласкает горячо». И я много думаю
о тебе и о себе... о нас вместе, даже и тогда, когда
Кротов подле меня. Жизнь поставила задачи, о кото-
рых раньше не приходилось думать. А тут пришлось
остановиться на них и решить многое, многое. Как
твоя служба? Жалко мне тебя. Вспоминается твоя по-
говорка: «Все на свете трын-трава», твоя милая без-
заботность, умение скользить между всевозможными
мелочными заботами, которым стоит только поддать-
ся. .. Мне так хотелось, чтобы ты остался таким же.
Это много значит в жизни, поднимает над всякой про-
зой, освобождает для жизни настоящей. Вот не жалею,
что служба беспокоит тебя, опускает, задерживает
твой рост. Не жалею только потому, что знаю, что из
тебя не выйдет ни Зарудный, ни Тесленко, ни даже
Малянтович, о славе Плевако и не мечтай! Впрочем,
мечтай! Мечтать всегда приятно, а главное — когда
мечтаешь, забываешь все то, что есть, реальное. А я
531
Есе учусь еще, хожу на курсы. Точно на аркане
меня тащат каждый день в этот храм науки, черт
бы побрал его! Свет так прекрасен, а тут из-
вольте двенадцать часов отдавать храму науки.
Да, Боренька, и если уже мы обречены на жерт-
вы, чтобы обеспечить себе лучшее будущее, то
будем по крайней мере смотреть на жертвы как
на жертвы, на цепи как на цепи и не смиряться
с этим... Прости, Боренька! Я, кажется, зарапортова-
лась? Зову, а куда—и сама не знаю. Нет-нет, Борень-
ка! Знаю: к веселой жизни! А ты как думаешь, можно
ли идти к веселой жизни? Да и есть ли эта веселая
жизнь? Вспомнила я твою комнату, тебя, солнышко,
под окном утро, крики газетчиков-мальчиков. Припо-
мнились и наши прогулки между кофе и обедом по
Литейному проспекту. Помнишь площадку у памятни-
ка, откуда красивый вид на город и острова? Так и
видится все это, даже черемуха, милая моя черемуха,
ее было так много, и она цвела. А главное — солныш-
ко, такое жгучее, яркое, в его лучах и трава, и цветы,
и волны — все блестит. У меня последнее время какая-
то странная тоска по свету, по солнышку, по ярким
огням театра. Мне вот и лезут и лезут в глаза свер-
кающие капли фонтана. Я даже слышу их нежный,
мелодичный звон. Боренька, хочется сесть и завыть
по-звериному протяжно, протяжно так, чтобы слы-
шали все на этом свете. Нет, лучше удрать с тобой
к свету, к солнцу, к жизни. Нет, ты не пойдешь со
мной. Скажи, Боренька, честно: очень красива твоя
еврейка? Какие у нее крылья — чайки или курицы?
Вот у моего Кротова крылья каплуна, и думает, все
думает, тяжело думает, когда его папенька умрет и
сколько ему выделится капитала, какие достанутся
фабрики. Его тугой мозг, Боренька, я никакими пла-
менными мечтами не в состоянии разогреть и увлечь
его за собой в полет. К нему очень подходят слова из
«Сокола» Горького: «Рожденный ползать — летать не
может». Да, чуть не забыла написать тебе. Недавно я
получила письмо от твоей матери с угрозой и с тре-
бованием покончить все с тобой. Ак, как мне хочется
умереть! Зачем слабая я, не умерла... и тогда никто
532
бы меня, мертвую, не мучил, простил бы ты, Боренька,
и он, Кротов. Забудь, забудь. До свиданья.
Анна.
26 декабря 1913 г.
Пью за твое здоровье, Боренька, и закусываю ман-
дарином. Чисто убрана комната, выметен пол, накрыта
постель. От тебя бутылка и фрукты. И на столах поря-
док. Тебя нет. Был — и нет. Может, это сон? Нет, ты
выронил бумажку на пол — я ее подняла — была смя-
тая постель, и были тысячи мелочей, беспорядок, и хо-
телось сесть в кресло, смотреть и смотреть на все это,
и страшно было что-либо пошевелить, переделать.
Я вспомнила, как тянулся тихо извозчик. Откуда он, за-
чем? Слезы текли из глаз, залили лицо, а снег падает
и падает, ну совсем залепил меня, спину извозчика и
круп бегущей лошади. Сотенную бумажку, которую ты
выронил, можно разменять и купить хорошего вина,—
милый, ты щедрее миллионера Кротова, хотя ты все
еще не стал ни Тесленкой, ни Зарудным, ни Малянто-
вичем и зарабатываешь гроши. Правда, ты женился на
богатой еврейке. Мне показалось, что вокзал там, куда
пошел поезд. Впрочем, это мне так показалось потому,
что я была очень пьяна. Как неожиданно он ушел, по-
езд-то? Рано ушел. Ведь мы же не простились. А мо-
жет, и простились, когда лежали в постели? Все, ми-
лый, спуталось у меня в голове. Я подумала, что поезд
стоит далеко от вокзала; ему надо подойти к вокзалу,
а потом он уже пойдет в обратную сторону. Ну, вот я
и ехала скорее, скорее, а поезд ушел. Ушел, как пока-
залось мне, и вокзал вместе с ним, с поездом, а я не-
ожиданно очутилась дома, в комнате, сижу в ней и
смотрю на свою тень, она маленькая, жалкая, побитая.
Шапочка на ней мокрая — плачет, и слезы ее капают,
капают на паркет. Это таял на ней снег, а может, она,
как и я, действительно плакала. Чтобы, Боренька, не
разреветься и мне вместе с шапочкой, ставлю бутылку
на ночной столик, на него же яблоки, мандарины, шо-
колад и папиросы. Выпила стаканчик, разделась, легла.
Выпила еще, покорила, а потом охватила такая дикая,
бешеная страсть, такое желание быть с тобой; с этим
533
желанием засыпала, просыпалась, пила, снова пила и
засыпала. Проснулась в последний раз поздно — утро.
Глянула в окно: крупный падает снег. Надо одеваться
и идти в институт, а снег засыплет меня, потом растает
и смоет с меня тебя, а Кротов останется.
Надолго ли?
До свиданья.
Анна.
11 января 1914 г.
Милый Боря!
Сейчас получила твои письма и спешу ответить на
них. Боже мой, каким воплощением ветрености и лег-
комыслия я кажусь тебе! Что бы показать твои письма
Аленушке, Нине Иваковской, этой схимнице, — поверь,
у нее, кажется, нет ни одного любовника, — и другим
моим соученицам, которые за мой аскетизм дали мне
прозвище «иезуитки»? Или моему инспектору в гимна-
зии, который, выдавая полугодовые отметки, совето-
вал мне во всеуслышание влиять на моих подруг и им
советовал стараться брать пример во всем с меня, что
касается успехов и поведения? Каково, а?! И ваша ми-
лая девочка тогда так покорно складывала ручки на
передничке и делала глубокий реверанс. Да... старые,
старые воспоминания! Интересуют ли они теперь тебя?
Я думаю, нет. Но писать тебе больше нечего. А вспо-
минать прошлое так хочется, так приятно. И то, что я
напишу тебе, я полагаю, не напрасно и не пройдет бес-
следно: изменит некоторым образом твое мнение обо
мне, хотя ты и прав, да другие, особенно Кротов, в том,
что я гадкая и лживая. Возможно, что и так. А вы, мо-
лодые люди, — святые, святые! Впрочем, это не мои
слова, а Аленушки, которую бросил Валентин Харито-
нович. .. А я, кажется, брошу Кротова. Эх, жизнь,
жизнь! До чего же она, Боренька, смешная и грустная!
Два года тому назад не было ничего подобного, что
теперь называется Аней Смирновой. У всех бывают
свои увлечения, мой дружок, и у меня они были, и до-
вольно странные. Когда мне было четырнадцать лет,
я увлеклась польским вопросом, и эУо перешло у меня
прямо в манию. Зачитывалась Сенкевичем, Мицкеви-
534
чем, заливалась слезами, изучая судьбу этого поистине
несчастного народа. В какие-нибудь два-три года я
изучила польский язык, прекрасно знала польскую
историю, говорила речи в защиту Польши, убедитель-
но, горячо, со слезами в голосе, защищала, вела споры,
переписку, разбиралась в самых тонких дипломатиче-
ских причинах и поводах разделов. Вряд ли ты пред-
ставишь себе, как я могла увлечься этим. Звуки поль-
ской речи, само слово «Польша» заставляли меня тре-
петать, я была так самоотверженно предана чужому,
но ставшему для меня родным народу, жизнь готова
была отдать за него... Польша была тогда отчизной, и
я говорила ей словами Собесского: «Тебе, отчизна!»
Напрасно мне повторяли об измене, о том, что рус-
ская я, это были пустые звуки. Это увлечение отделяло
меня даже от семьи, не говоря уже о подругах. Я стала
одинокой, но в течение пяти с лишком лет жила своей
идеей. Но мы не господа своих убеждений. Мы всю
жизнь изменяем то тому, то другому убеждению. И вот
мое убеждение прошло... Да-да, все ведь проходит...
даже любовь! Хотя нередко при звуках мазурки Шо-
пена или польского разговора вздрогнет что-то в груди
и чего-то станет жалко: прошлых ли убеждений или
прошлых невозвратимых дней?
В 1908 году, если не ошибаюсь, я перешла в Але-
ксандровскую гимназию. У меня были способности
к математике, я творила чудеса, но в общем училась
средне. Там же наступило новое увлечение, которое
отразилось и на успехах. Я увлеклась католицизмом.
Старая история... В любом романе можно встретить
героя иезуита и его жертв. И только тот, кто испытал
это чувство, поймет его глубокую тайну и красоту.
Я любила костелы, но любила их как памятники «бы-
лого величия Польши». Потом и это чувство измени-
лось. Отпало все польское. Ничем я не увлекалась
поверхностно, если бросалась... так с головой. И тогда
тоже. Был и герой... Светлая, сильная личность. Он
говорит: «Долой чувство! Да здравствует Разум и
Воля!» Но только, Боренька, не подумай, не прими за
этого моего геро^я Кротова — эсера. Мой герой гово-
рил: «Я хочу быть хвятым и могу, хочу и могу». И я по-
535
вторяла эти слова за ним. Чудное, Боренька, было это
время. Я видела перед собой сильные, то светлые, то
жгучие глаза и слышала: «Да здравствует Воля и Ра-
зум!» И покорилась... Я тогда была в последнем
классе гимназии. Вставала в шесть, ехала на Невский
в костел и там часа по два простаивала на молитве.
Это была не та молитва, которую читают теперь. Это
было какое-то страшное, таинственное отречение от
чувств, желаний, внутреннее самобичевание, доводив-
шее до обморока. Мой любимый герой был Игнатий
Лойола, основатель ордена иезуитов. Я молилась и
старалась подражать ему во всем. А когда говорила
с подругами о чувствах, то издевалась над ними, пре-
зирала всех. Я достигла идеала: ни одно чувство не
вкралось ко мне, мозг работал неустанно, воля напря-
галась. В один год я покрыла все недочеты, в одно по-
лугодие перегнала всех своих подруг, стоявших выше
меня, и весь последний год была первая, и окончила
с золотой медалью.
Твоей девочке было семнадцать лет. Время самое
поэтичное. Не успела оглянуться она, налетела какая-
то вражья сила, закружила ее, камня на камне не оста-
вила. .. и вот перед тобой ветреная курсистка. Жизни,
жизни, любви, огня, поцелуев, всего проявления жиз-
ни, то нежного, спокойного, то горячего, острого, без-
умного. Только бы чувствовать жизнь.
И закружилась...
До свиданья. Пиши.
Анна.
10 мая 1914 г.
Милый Боря! Сегодня была на курсах и получила
сразу два твоих письма. Спасибо, что не забываешь.
Твоя еврейка не совсем отбила у меня тебя. Но я, ко-
нечно, раскритиковала твои письма. А сейчас села за
это письмо с каким-то особенным чувством, с боль-
шим удовольствием. Не сердись на меня, милый Боря,
за эти упреки, что охладел ко мне, хотя они, уверяю
тебя, серьезны. Это не одно кокетство, я очень рассу-
дочна, но что делать. Чувствую, что вывожу этим тебя
из терпения, злю, надоедаю, наконец^ а это в мой план
536
не входит, и все-таки продолжаю упрекать. Да, кстати,
расскажу тебе прекурьезный случай. Утром я была
у своего доктора. Когда у него мало пациентов, мы
всегда болтаем. Он мне все советует выйти замуж,
чтобы спастись от моей болезни, от ее возможного
следствия — сумасшествия. Ну, и вчера было что-то на
эту тему. Он говорит, что я ничего в «этом» не пони-
маю, а я отвечаю: «Ну чего же понимать тут, я все по-
нимаю».— «Ну что вы говорите, Анна Федоровна, ведь
вы совсем невинны». Сказал он это и опешил. Боже, это
я-то невинна? Да у меня, кроме тебя... Кабы ты видел,
Боренька, какое удивление выразило все мое существо
при этих словах. Стою рот разинув и смотрю на него.
Ну, потом, конечно, приняла скромный вид, и разговор
продолжался. Но сейчас смешно. Значит, я была права,
когда говорила тебе, помнишь? Неисправимая невин-
ность. Напиши, как тебе нравится эта история.
Ну, что тебе еще сообщить хорошего? Живу по-
прежнему, никуда не хожу, читаю. Да вот еще что,
Борис, пожалуйста, если можешь, справься о Георгии.
Писем от него нет уже три недели, но он, правда, во-
обще редко пишет. Справься и напиши: я все же о нем
иногда думаю и скучаю, и наверно, потому, что он
лучше тебя и много порядочнее Кротова. Последний
с каждым днем становится несноснее, так и хочется
этому «социалисту» дать пинка. Дня три тому назад
заявился ко мне Петенька Струве, а следом за ним
влетел и Кротов, ну, и стал придираться ко мне, зачем
я приняла его. Я не выдержала, поднялась с кушетки и
сказала Струве: «Петенька, едемте в ресторан». Струве,
конечно, рот разинул от удивления и проскрипел
в страшном смущении: «Очень рад. Едемте, Аня».
И мы укатили и пробыли до утра в загородном ресто-
ране. Ты, Боренька, не ревнуй меня ни к Кротову, ни
к Струве. Знай, что я не ревную к тому, что ты женат
на еврейке и живешь с нею. Много хотела написать
тебе, да что-то из головы все вылетело. Да ты все сер-
дишься на меня за упреки, но что делать? Что делать,
раз я никому и ничему не верю? Скоро и тебя, как
Кротова и Струве, пошлю к... ко всем чертям! На-
доели вы все смертельно мне, а больше надоела я
537
сама себе, так что временами не знаю, куда мне
скрыться из Петербурга, чтобы не видеть никого-ни-
кого. Я очень часто в последнее время думаю об этом,
и мне, признаюсь, становится ужасно не по себе. Мое
прошлое начинает меня тяготить, оно, как чугунный
пресс, давит меня, и я чахну и черствею под ним. Ты
спрашиваешь, почему я стала холодна к тебе, разлю-
била?
Скажи, за что мне любить тебя?
Три месяца тому назад я предъявила тебе условие:
брось жену и приезжай немедленно ко мне, — но ты
отверг его, ссылаясь на то, как отнесутся к твоему
«безнравственному» поступку родные, общество,
а главное — этот поступок может принести тебе не-
приятности по службе, повредит карьере. Видишь,
дело не во мне, а в тебе. Меня, Борис, предрассудки
не остановят, скрывать и лгать я не стану. Меня оста-
новит лишь рассудок. Борис, я начинаю как-то выпрям-
ляться и преображаться, становлюсь другою.
Анна.
11 июля 1914 г.
Все твои письма, Борис, получила. Не отвечала на
них только потому, что не хотелось, да и не могла: на-
доело толочь в ступе одно и то же. Обиделся на мое
последнее письмо. Зря. Обижаться на правду и лезть
в бутылку от обиды не надо. Ты захотел быть хоть раз
в жизни последовательным, но последовательность не
присуща такому человеку, как ты. Она у тебя вышла
искусственной. Я не могу быть последовательной
к тебе, причинившему мне столько непоправимого
горя. Я непоследовательна... и чувствую свое бессилье.
Я знаю, что до тебя не дойдет мое горе и не тронет,
и от этого мне становится еще грустнее, безнадежней.
Быть может, лучше нужно было не отвечать тебе. Вот
сейчас, пять минут тому назад, я читала твои письма.
Разве можно выразить в ответе на твои письма, что я,
читая, чувствовала? Нельзя. Да ничего нельзя! А хо-
чется написать, как мне больно и тяжело. Борис, скажи,
что ты хочешь от меня? Вспоминать прошлое наше
мне противно. Надо забыть его навсегда. Господи, как
538
пусто на душе! Нет ничего, ничего. Все разбилось. Идти
дальше некуда. Как мог ты сказать, что я принадле-
жала не тебе одному? Разве я была такой до твоей же-
нитьбы? Давай оставим этот вопрос, так как я не счи-
таю себя виноватой. Я не знаю, что и говорить и зачем?
Наши отношения разорвались, и концы их уже нам не
связать, да и бесполезно. У меня на сердце осталась
одна боль, и она будет мучить меня, пока не придет
конец. Скорее бы пришел этот конец! Ведь я такая же,
а не другая — как ты раньше говорил. Тогда, как ты
помнишь, было светло, много-много огней, музыка и
жизнь, как я ждала этого, отчаивалась, падала, боялась
надеяться и вновь ждала, а ты взял да и женился. Ах,
зачем теперь об этом! Нет, ничего нет. Только больно.
Все смято, заплевано: «не мне одному». Да, ты прав:
я принадлежала многим, а теперь Кротову и Струве.
Да, чтобы не забыть, скажу о Кротове. Позавчера
вхожу в комнату; он сидит за столом и читает твои
письма. Лицо у него красное, волосы поднялись пуч-
ками на голове, словно маленькие рога. «Ты что же,
все еще амурничаешь с Борисом?» Я не ответила. Он
бросил письма мне в лицо и полез на меня с кулаками.
Я резко остановила его: «Садись, и поговорим спо-
койно». Он, видя, что я не испугалась его, попятился
и сел. «Скажи, Володя, что ты хочешь от меня? Разве
я жена тебе, а?» — «Но я тебя содержу, — ответил не
без достоинства Кротов. — Да и я считаю тебя подру-
гой».— «Да? «Подругой социалиста», как ты сказал
мне два месяца тому назад?» — «Конечно! — вскри-
чал Кротов. — Что за вопрос? Да, ты подруга социали-
ста. Этого разве тебе мало, а?» — «И фабриканта,—
рассмеялась я. — Впрочем, после революции, когда
народ возьмет власть в свои руки, ты, как эсер, свои
фабрики, что находятся во Владимирской губернии, от-
дашь народу, рабочим?» — «Это вопрос сложный, там
видно будет», — нахмурившись, ответил Кротов.
Я рассмеялась и подошла к окну: на улице выросли
баррикады, и как раз против окон моей комнаты, а не-
много подальше, на перекрестке улиц, рабочие строи-
ли другую. Это меня чрезвычайно удивило, и я стала
серьезной, смахнула с лица улыбку. «Что это, Воло-
539
денька, революция?» — «Да, — ответил он, — больше-
вики, кажется, стараются, но только ничего из их ста-
рания не выйдет: не пришло еще время делать рево-
люцию».— «А вы, эсеры, разве в стороне?» — спросила
я, глядя в окно, на перекресток улиц, на рабочих, кото-
рые таскали доски, бревна и выворачивали трамвайные
рельсы. «Нет, и эсеры участвуют. Среди рабочих и
эсеры имеются, вот они и готовятся», — проговорил
с брезгливостью Кротов. Я отошла в чрезвычайном
волнении от окна и села на стул. «Володя, — обрати-
лась я к нему, — скажи, что если убьют «подругу со-
циалиста», то и ее, как и «социалиста», будут хоронить
с почетом и петь над нею, провожая ее на кладбище,
«Вы жертвою пали»?» — «Конечно, — подхватил Кро-
тов,— если я революционер, то и ты немножко рево-
люционерка!»— «Я? — почти вскричала я и сделала
большие глаза. — Неужели? Видно, только потому, что
спала с тобою?» Он тоже вытаращил на меня глупые,
водянистые глаза. Жалкие люди! Я вскочила со стула
и нервно зашагала по комнате, натыкаясь то на стулья,
то на кресла. Вот эти, эсеры, вроде Кротова, когда
проберутся к власти, зашипят на таких, как я, зарычат
сердито и пренебрежительно: «Откуда вы, где вы были,
когда мы страдали по тюрьмам, ссылкам, на каторге?
Сидели на печи, блаженствовали, а теперь пришли на
готовое? На нашу долю выпала страшная борьба. Мы
победили в этой борьбе, а вы, гражданка Анна, на го-
товенькое пожаловали».
Ох, не ужаснее ли каторги такие вопросы Крото-
вых!
Довольно! Не могу больше писать... Борис, я нена-
вижу тебя!
Анна.
22 июля 1914 г.
Борис, я все же решила закончить письмо, начатое
и брошенное мною 11 июля. Володьку Кротова я в тот
же день выгнала из комнаты и сказала, чтобы он не
попадался мне на глаза. «Задушу в объятьях, как гад-
кого котенка», — пригрозила я ему.
540
Отшила и Петеньку Струве да и всех. Тебя, Борис,
тоже не хочу знать и видеть: презираю! Одна у меня
к тебе просьба: верни немедленно мои письма, а я уже
послала твои заказным пакетом, — завтра получишь.
На этот подвиг меня вдохновила Аленушка, — ведь и
она развращена и проплевана такими же интеллиген-
тами, как Володька Кротов, и Петенька Струве, и Ва-
лентин Харитонович.
На днях, вероятно через три-четыре дня, я и Але-
нушка уезжаем сестрами Красного Креста на фронт.
Нина Иваковская и другие мои подруги уже устрои-
лись в местных лазаретах. Устраиваются «братьями» и
«социалисты» Кротов, Струве, миллионер Чаев и Алеш-
ка-анархист, чтобы не попасть на фронт. Думаю, что и
ты, Борис, маху не дашь — окопаешься и, окопавшись,
быстрее пойдешь в намеченной карьере.
Что ж, желаю тебе успеха.
Анн а».
XXI
Прочитав письма Анны Смирновой, я свернул их и
протянул Синюкову.
— Пусть побудут у тебя, — подняв глаза от газеты,
сказал он. — Я не могу видеть их... Да и она сказала:
«Прочти и уничтожь». Можешь разорвать их.
Я внимательно поглядел на него; он, не выдержав
моего взгляда, склонил голову и стал смотреть на
столбцы развернутой газеты. Я сложил письма и спря-
тал во внутренний карман гимнастерки. На душе у меня
тяжело, и я не знал, что сказать Синюкову. Я вспомнил
Нину Порфирьевну, ее гостей, их разговор о политике,
Аленушку и других девушек-курсисток, скандал. Из
писем Анны Смирновой я увидел ярче Кротова, Стру-
ве, Чаева, Валентина Харитоновича и других — они были
ею окончательно охарактеризованы. Если во мне вы-
зывали отвращение студенты и офицеры, гости сестры
Иваковской, то Анна Смирнова и Аленушка, эти герои-
ни фронта, были чрезвычайно симпатичны: за них,
светлых и прекрасных, если бы это потребовалось, я
541
отдал бы, не моргнув глазом, свою жизнь. Синюков
вздохнул, остановил взгляд голубоватых глаз на мне и
проговорил:
— Что же ты, Ананий Андреевич, молчишь? Я ведь
жду твоего ответа.
— Ты же уткнулся в газету... вот я и молчу. После
того, как ты прочел эти письма, видел Анну?
- Да.
— И что же ответил ей?
— Ничего. Сказал, что не прочел еще. Соврал
только потому, что хотел выслушать тебя.
— Скажи, кто влюблен в нее: я или ты?
Синюков побагровел и ничего не ответил.
— Ведь это та самая Анна, о которой в лазарете
рассказывал Прокопочкин.
— Та сестра, о которой говорил Прокопочкин, была
немножко выше. Я это, Ананий Андреевич, хорошо по-
мню.
— Это ему, друг, показалось. Раненые лежали на
земле, в лужах крови, нераненые ползали, а она — хо-
дила под пулями, делала перевязки, а потом выносила
солдат на себе, из-под огня... вот только поэтому, ду-
маю, сестра Анна и представилась тебе там немножко
выше, чем в лазарете. Мне, например, на позиции
иногда травинка казалась выше меня, и хотелось спря-
таться за нее от огненного шквала. Муравей казался
лошадью.
Вдруг я рассвирепел, вскочил и поднял кулак.
— Скажи, что хочешь от меня? — и стукнул кула-
ком по столу. — Зачем дал эти письма читать мне?
Ждешь ответа? Моего мнения? В этом деле я тебе, Си-
нюков, не советчик. Да и смотрю я на нее и на Але-
нушку как на святых. Они вновь в пламени родились!
Дурак ты! Пошел от меня к черту! — И я, выкрикнув
это, бросился от стола к выходу.
Подойдя к двери, я невольно оглянулся на него и
увидел, что он смотрел с таким отчаянием, что мне
сразу стало жалко его, хотелось вернуться к нему,
обнять его и утешить. Но я этого не сделал, вышел из
столовой и, не заходя в помещение роты, направился
в центр города.
542
XXII
Улицы заполнены рабочими и солдатами, шумны.
То здесь, то там пламенели флаги и знамена. Я зате-
рялся в колонне солдат, рабочих и матросов. И эта ко-
лонна несла знамена; они колыхались и шелестели над
передними ее шеренгами, твердо и грозно кричали
лозунгами: «Вся власть Советам!», «Долой десять ми-
нистров-капиталистов!», «Вооружение народа и пре-
жде всего рабочих!», «Нас обманули! Товарищи, го-
товьтесь к борьбе!», «Контроль рабочих над производ-
ством!», «Земля крестьянам, фабрики и заводы
рабочим, монахов, полицию и буржуазию в окопы!»
Десятки тысяч пестрым потоком устремляются к Мар-
сову полю. Над улицами и проспектами синеет высо-
кое небо, ярко светит солнце и палит сухим молочно-
золотистым зноем.
В эфире— ни облачка.
И на других улицах массы рабочих, солдат и матро-
сов,— офицеров, буржуазии и чиновников не заметно.
Не видно и эсеровских и меньшевистских демонстра-
ций, их соглашательских знамен и плакатов, — вожди
этих партий отсиживаются в квартирах, в особняках, в
министерствах. Только пролетариат и крестьяне, оде-
тые в солдатские шинели, вышли на улицы и проспек-
ты своей столицы. Эти сотни тысяч рабочих и солдат
являлись великой армией социалистической револю-
ции, молнии которой уже беспрерывно сверкают над
Петроградом и всей Россией. Для этой армии, ряды
которой с каждым днем росли и росли, уже не имели
никакого значения лживые лозунги эсеровских и мень-
шевистских газет — «Единства», «Рабочей газеты», «Де-
ла народа», «Новой жизни»: «Граждане, родина в опас-
ности! Все как один становитесь на ее защиту!», «Не
верьте большевикам, толкающим Россию в пропасть!»,
«Граждане, крепите фронт войны на границах и един-
ство внутри!», «Оберегайте, как зеницу ока, Временное
правительство!» Рабочие и солдаты в этих лозунгах
видели предательство их интересов, измену их родине,
которую они подлинно и глубоко любят. Присматрива-
ясь к их лицам, я не заметил, как вышел на Садовую.
543
Поток на тротуаре остановился, задержались и колон-
ны на мостовой, так как передние подошли к Невскому
проспекту, по которому с музыкой и песнями проходи-
ли гвардейские полки. Они-то и задержали рабочих и
солдат на Садовой. То здесь, то там пламенели зна-
мена и флаги, отливая золотыми и серебряными лозун-
гами. То здесь, то там раздавались возгласы: «Вся
власть рабочим и солдатским Советам!» То здесь, то
там отливала беловатой сталью щетина штыков. Гул
шагов, песен и возгласов стоял в центре Петрограда.
— Теперь проторчим здесь, — проговорил кто-то
с неудовольствием недалеко от меня.
— Да уж, видно, придется! — ответил другой голос.
Гражданин в черной шляпе и в золотых очках, с тем-
ной козлиной бородкой на бледном лице, что-то бор-
моча, воззрился насмешливыми карими глазами в меня,
поглядел и спросил:
— Вы из этой колонны?
— Да, — ответил я и откинул назад голову, чтобы
лучше его видеть.
— А ленинцы есть?
Из-за моей спины, из колонны, какой-то солдат от-
ветил:
— Таких нету среди нас!
— Ну? Это весьма радует. Говорите, ленинцев нет?
А Ленин?
— Ленин? — переспросил средних лет рабочий,
стоявший в колонне, и его глаза зажглись. — Его среди
нас нет, но он в каждом из нас. Он ведь большевик.
— А большевики есть? — не унимался человек в
очках и с темной козлиной бородкой. Он сейчас уже
смотрел не на меня, а на рабочего.
Рабочий снял кепку, махнул ею, как бы над всей
Садовой, потом в сторону Невского проспекта, потом
направо и налево, сказал:
— Все, кого здесь видите и кого еще увидите, боль-
шевики! А что?
— А где же эсеры и меньшевики?
— Таких среди нас не имеется. А где они? Наверно,
с Родзянко, Милюковым и Корниловым союз крепят,
544
чтобы вместе справиться с рабочими и крестьянами—*
крепче надеть петлю им на шею.
Человек с темной козлиной бородкой и в очках по-
вернулся к рабочему и ко мне боком и, работая лок-
тями, протиснулся в середину потока и затерялся в
нем. Я последовал за ним. На Марсово поле было да-
леко, да и чувствовал себя усталым, а главное — обе-
щался в два часа дня быть у Татьяны Романовны: она
опять будет писать Пана. Чем я ближе подходил к
дому, тем образ ее все ярче возникал передо мною.
О письмах Анны и о страдании Синюкова я не думал.
Я думал, как встретит меня Татьяна Романовна: ра-
достно и сердечно или холодно, а может быть, и с не-
навистью? Почему? Да за что же ей ненавидеть меня?
Разве не она сама налетела ураганом на меня, безза-
щитного Пана, сидевшего на пне, между кочек? Разве
только за то возненавидит, что я был беззащитен, не
оказал ей должного отпора? А как я встречу ее? Что я
скажу ей? Как поздороваюсь с нею? Сумею ли посмо-
треть на нее? Не вернуться ли мне домой, в казарму?
Нет, этого никак нельзя, нельзя только потому, что я,
расставаясь с нею, обещался прийти, да было бы не-
прилично после всего того, что произошло между
нами, обмануть ее. А вдруг она полюбила меня? Черт
знает, что я говорю! А я-то люблю ее? На этот вопрос
я не нашел ответа: я любил Серафиму Петровну, и,
признаюсь, очень сильно. Но я не думал сейчас о ней, —
она была далеко от меня, а Татьяна Романовна близко-
близко: я уже стоял у серого высокого дома, в кото-
ром она жила, и смотрел на дубовую дверь подъезда.
Я поднялся по каменным ступенькам лестницы, запле-
ванным и засоренным окурками, на третий этаж и по-
звонил. Открыла горничная и, здороваясь со мной,
предложила:
— Пройдите в гостиную. Татьяне Романовне доло-
жу о вас.
Сказав это, она поспешно удалилась. Я все же не
решился войти в гостиную, так как из полуоткрытой ее
двери в прихожую доносились голоса. Так прошло не-
сколько минут, и они показались мне вечностью, а
главное — я чувствовал себя в дурацком положении:
18 с. Малашкин
545
если горничная, девушка с насмешливыми глазами, не
доложила хозяйке о том, что явился солдат, я могу
простоять так полчаса и час. «Что ж, надо войти в го-
стиную, а может, выйти на лестницу — и домой?» Не
успел я решить это, как распахнулась дверь и на по-
роге показался высокий, белокурый, в синевато-сером
френче и в галифе, с университетским значком на гру-
ди, с тускло-серыми, чуть навыкате глазами прапор-
щик и, бросив брезгливый взгляд, воскликнул:
— Солдат! Откуда ты и кого тебе надо?
Я выпрямился и, глядя ему в одутловато-брезгли-
вое лицо, чуть насмешливо и громко ответил, чтобы
услыхали в гостиной:
— Господин прапорщик, я не из вашей роты, и вас
мне совершенно не надо. Я пришел по просьбе Та-
тьяны Романовны.
Лицо прапорщика подернулось клюквенным цве-
том и исказилось, но я отвернулся и, как бы не замечая
его раздражения, прошел навстречу Татьяне Романов-
не. Она выдержала мой взгляд и равнодушным тоном,
пожимая мою руку, сказала:
— Да, этот товарищ — мой натурщик. — Ни голос
ее, ни черты ее красивого лица ничем не выдали того,
что она несколько дней тому назад играла Нимфу,
влюбленную в Пана, — ее глаза и черты лица были
светло-целомудренны. Она пригласила меня и прапор-
щика в гостиную. Прапорщик, пропустив вперед хозяй-
ку, метнулся от меня за нею и захлопнул дверь перед
самым моим носом.
Когда я вошел в гостиную, он уже сидел между да-
мой средних лет и каким-то плешивым, в черном сюр-
туке, с одутловатыми и отвислыми, как у бульдога, ще-
ками господином, — они тихо о чем-то разговаривали.
Из центра столицы доносился приглушенный гул де-
монстраций.
XXIII
На диване сидели Модест Азархович Успенский и
писатель Топорков, похожий на чертика, — мои старые
знакомые. В правом углу, за круглым столиком, — две
546
молодые женщины, в одинаковых черных шелковых
платьях и с одинаковыми прическами, — обе жгучие
брюнетки. Перед тем как предложить мне кресло, Та-
тьяна Романовна представила меня тем гостям, с кото-
рыми я не был знаком. Я поклонился сразу всем и
хотел было сесть, но Модест Азархович приподнялся,
поймал меня, как всегда, за руку и потянул к себе.
— Нет, нет, — прогудел он, — я хочу, чтобы фило-
соф сел возле философа. Ананий Андреевич, лю-ли,
садитесь на диван, вот сюда. — И он поднял глаза.—
Вы, Танюша, разрешите моему другу сесть подле меня?
Я занял место на диване. Вошел легкой, кошачьей
походкой Розанов и, посапывая и что-то приборматы-
вая, кивнул мне и плюхнулся устало в кресло, в кото-
рое должен был сесть я.
— фу, — фыркнул он, — едва протолкался до вас,
Танечка. Проталкиваясь к вашему обеду, я не одну
шкуру спустил в проклятой революционной стихии.
Если бы еще полчасика — и от меня одни бы косточки
остались, одна душа моя праведная. Хе-хе! Вот это бы
и принес сюда! — проговорил он, словно поплевал.
— Ну, это вы зря, Василий Васильевич, — заметил
человек с отвислыми щеками, плешивый и в черном
сюртуке, — у вас еще, простите за комплимент, дале-
ко до косточек: на них, кроме мяса, и жирок имеется.
Женщины-брюнетки в черных платьях, сидевшие за
круглым столом, улыбнулись и скользнули синевато-
черными очами по небольшой пухлой фигуре Розано-
ва и, смахнув улыбки с красивых мраморных лиц, во-
зобновили прерванную беседу.
— Был, был жирок, а сейчас от него одна пленка
осталась, — всколыхнулся Розанов, и его зеленоватые
глаза превратились в иглы. — Да и на вас, Бернгард
Васильевич, жирок тает. Эно как щеки-то отвисли, вот-
вот оторвутся. Хе-хе... Да и оторвутся, ежели попадете
в такую стихию, из какой я только что выбрался. Вы,
наверно, здесь, у Танечки, со вчерашнего вечера пози-
руете? Позируете для потомства? Напрасно старае-
тесь: потомство неблагодарно, плюнет на ваш портрет.
Да-с, плюнет! Хотите, Бернгард Васильевич, на улицу?
Там сотни тысяч топают так гулко и так густо, что ни
*
547
одному лидеру партии Народной свободы не найти
местечка. А вы, господин Струве, ведь один из лиде-
ров. ..
Прислушиваясь к словам философа, я догадался,
что Бернгард Васильевич Струве — папенька Петеньки
Струве, с которым я имел честь встретиться на вече-
ринке у сестры Иваковской; о нём же, о Петеньке, не
раз упоминалось и в страшных письмах Анны Смирно-
вой,— эти письма и сейчас у меня в кармане. Да этот
самый Петенька и по своей наружности очень похож
на папеньку, — его шепелявый голосок запомнился
мне.
— Завтра выйдут на улицу и наши сторонники и
союзники! — прошипел Бернгард Васильевич, и его
мешки щек немножко приподнялись, приподнялись и
уголки губ.
— Сторонники и союзники? — фыркнул Розанов.—
Сторонников у вас, Бернгард Васильевич, не так много.
Какая-нибудь кучка, и ее, простите за резкость, можно
в одном плевке утопить. Хе-хе! — сплюнул он. — И ско-
ро утопят... А что касается ваших союзников, то и
они с каждой минутой редеют: мужики и солдаты пере-
стали верить им, повернулись рылом к большевикам.
Не верите, а? — прокричал Розанов, вскочил с кресла и
подлетел к среднему окну. — Что закрылись? У-у-у,
да на обе рамы! Не хотите, чтобы топот и рев рабочей
и солдатской миллионной мрази коснулся вашего
слуха?
— Этот их топот и через двойные рамы доносит-
ся,— сказала хозяйка. — Да и не все у меня окна за-
крыты.
Розанов распахнул рамы окна, затем второго и тре-
тьего. Гул шагов и голосов, как грохот морского при-
боя или весенней грозы, ворвался со свежим воз-
духом.
— Слышите?
Ему никто не ответил. Все, побледнев, прислушива-
лись к гулу, который грозно катился в открытые окна;
вместе с гулом врывались и обрывки песен и волны
звуков оркестра. Человек с лысиной и отвислыми ще-
ками, похожий на старого бульдога, поднялся, разма-
548
хивая полами сюртука, подбежал к окну и дрожащими
от ярости руками стал закрывать рамы. На помощь
к нему поспешил белокурый, с одутловатым лицом и
мутно-серыми глазами прапорщик; он почтительно от-
странил Струве и закрыл окна. Повернувшись ровной и
гладкой, как отлично выструганная доска, спиной к ним,
он изрек с довольно гаденькой улыбкой:
— Теперь этого преступного шума не слышно: он
уже не ворвется к нам сквозь двойные рамы!
— За окна, за двойные рамы, прячетесь, господин
прапорщик,—процедил язвительно Розанов, сверля
зеленоватыми колючими глазками из-под рыжевато-
грязных бровей. — Не прятаться надо, а на улицу...
Да-да, выйти на нее, выкатить орудия, пулеметы — и по
этой сволочи...
— Еще не пришло время, — робко, растерянно
пискнул прапорщик и заморгал глазами, — а оно ско-
ро. .. Я согласен с вами, Василий Васильевич... и наша
партия готовится к этому.
— Какая партия? — плюнул Розанов.
— Социалисты-революционеры.
— Тьфу, — плюнул презрительно Розанов.
— И Керенский и Чернов в союзе с Корниловым и
офицерским корпусом... — как бы оправдываясь, про-
должал прапорщик. — Сейчас, как вы знаете, создают-
ся отборные полки, ведется усиленно патриотическая
работа среди казаков... Да и фронт выделяет воин-
ские части, которые преданны Временному правитель-
ству.
— Гм, — улыбнулся Розанов. — Верные. Мужики,
которых вы собрали на свой съезд, были тоже верны
вашей партии, почти все эсеры. Пока «селянский ми-
нистр», будучи уверен, что они не подведут его — го-
лоснут за резолюции его партии, сидел в министерстве
и играл с оболтусом Авксентьевым в шахматы, при-
ехал Ленин, произнес речь, предложил резолюцию о
немедленной передаче помещичьих земель мужикам,
и эти мужички, ваши эсеры, единодушно, аплодируя
Ленину, приняли его резолюцию. Видя, что крестьян-
ский съезд на стороне большевиков, Чернов и Авксен-
тьев прервали игру в шахматы и прикатили. Сколько
549
болтал с трибуны душка Чернов и оболтус Авксен-
тьев — все в стену горох: мужички, ваши эсеры, оста-
лись глухи и равнодушны к этому дуэту. Тьфу! — плю-
нул брезгливо и зло Розанов и опустил зеленые глазки,
фыркнул и повалился в кресло. Пружины, как бы со-
чувствуя ему, жалобно издали тяжелый звук, похожий
на стон смертельно раненного человека.
Прапорщик растерянно развел руками, бросил
взгляд на Татьяну Романовну. Та отвернулась от него.
Он вздохнул и прошел на свое место, как больно нака-
занный хозяином щенок. Бернгард Васильевич уже
сидел в кресле подле полной, средних лет дамы и что-
то шептал, склонившись к ее пухлой пунцовой щеке.
Дама изредка квохтала в ответ ему и морщила лоб;
было заметно, что между ними происходил серьезный
разговор. Модест Азархович Успенский, откинувшись
к спинке дивана, смотрел вверх и, раздувая сивую бо-
роду, саркастически ухмылялся. Сегодня на его бар-
хатной толстовке не было перхоти. Я сидел неподвиж-
но и в душе был не рад, что пришел к художнице: мне
не придется сегодня позировать ей, так как красивый
и дурковатый прапорщик юлит, увивается подле нее.
Дамы-брюнетки не разговаривали за круглым столом:
их синевато-черные глаза застыли на Розанове. Писа-
тель Топорков, втянув большую курчавуцэ голову в
плечи, сейчас был похож не на чертика, а на самого
дьявола: постарел. Думаю, что грубая и до цинизма
откровенная речь Розанова напугала и его, напугала
ужасно.
— Василий Васильевич, мы не из робких, — протя-
нул злым, дребезжащим голосом Бернгард Василье-
вич Струве.— Мы прекрасно знаем, что большевики
родят не гору, а мышь. Вы пугаете ими себя, а не нас,
людей, видящих далеко вперед. Мы прекрасно знаем,
что народ, который темен и не разбирается в полити-
ке, скоро отступится от них: жизнь откроет ему глаза.
Поверьте, Василий Васильевич, не пройдет и месяца,
как Россия скажет свое твердое, святое слово. Скажет
она это слово в нашу пользу, и чаша исторических ве-
сов, в которой будем мы, перетянет и выбросит из дру-
гой большевиков вместе с Лениным. Да-да, я и люди,
550
одинаково мыслящие со мной, станут к рулю государ-
ства и восстановят законность.
— Гм, — плюнул Розанов, — все это, Бернгард Ва-
сильевич, хорошо, но когда будете садиться в чашу,
прихватите и обязательно пулеметы и пушки, чтобы
стрелять из них и тут же, немедленно по другой, в ко-
торой большевики с миллионами рабочих и солдат.
Гм, — плюнул громче Розанов и, подумав, ядовито
ухмыльнулся. — А Ленин в чашу весов-то возьмет да
и не сядет. Что тогда? Чтобы его силой посадить в эту
чашу, надо его найти, а его никак не найдут: видно,
ему вся Россия помогает. Вот он и командует... А у
всех на виду его соратники, такие же волевые, как и
он. Гм. Не верите? Обратите внимание на их статьи
в «Правде?; — и вы, Бернгард Васильевич, убедитесь
в том, что это действительно вожди, чьи мысли, как и
мысли Ленина, не расходятся с делом.
— Я вас не понимаю, Василий Васильевич, — заме-
тил насупленно, почти враждебно Струве. — Что вы
предлагаете?
— А ничего, — ответил Розанов. — Поздно предла-
гать!
— Тогда зачем ворчите?
— Да и что об этом болтать! — вскричал раздра-
женно Розанов, не слушая Бернгарда Васильевича.—
Какие тут весы истории! Мы даже, живя в столице, не
знали о том, что разразилась революция. Не знали об
этом ни эсеры, ни меньшевики, — они загрохотали, как
пустые бочки, только тогда, когда большевики при-
звали рабочих и солдат на улицы, к борьбе.
— Это уже слишком, — подал робко голос прапор-
щик, и подскочил к Татьяне Романовне, и тут же, встре-
тив ее презрительный взгляд, отлетел от нее, позвани-
вая шпорами. — Это уже слишком, Василий Василье-
вич,— повторил он.
Розанов не ответил ему. Он не без ехидства оста-
новил глазки на мне и спросил:
— Ананий Андреевич, что вы скажете? Вы-то уж
прекрасно понимаете положение, так как вы мужичок
не обычный... Да-да, подозреваю, что вы отъявлен-
ный большевик... Философ. Хе-хе! — польстил мне
551
язвительнейшим тоном Розанов.—Скажите, крестьян-
ство пойдет за Лениным?
— Этот вопрос ясен, Василий Васильевич, — сказал
я тихо и поглядел на гостей, которые уставились взгля-
дами на меня и ждали, что я отвечу Розанову. — Ленин
приехал в Россию, и... это хорошо.
— Кому только? — взвизгнул Розанов, и его нос
стал малиновым.
— Думаю, всем, — ответил я уклончиво, чтобы не
злить Розанова.
Модест Азархович Успенский широко открыл рот,
вытаращил глаза и уставился ими на меня. Розанов
вздрогнул и ощерился, снял дрожащими руками очки
и стал протирать платком их стекла. Татьяна Романовна
улыбнулась, но тут же, найдя улыбку неуместной, при-
няла печальное выражение, как бы говоря: «Да, это
верно». Бернгард Васильевич побагровел и прошипел:
— Нам дорога Россия.
— А Ленину разве она не дорога? — спросил я.
Струве не ответил на мой вопрос. Я замолчал. На-
ступила тягостная тишина. Модест Азархович пришел
в себя, закрыл рот и прогудел, склонившись к моему
уху:
— Твоя тирада, Ананий Андреевич, содержатель-
нее многих томов философии. Истинно — Ленин при-
ехал для счастья России. Таким, как Струве и Розанов,
этого не понять. Они только шумят о России, как раз-
бойники на пожаре, чтобы под шум было ловчее им
украсть.
— Граждане, — сказал тоненько прапорщик, — мы
управляем Россией, — и он опять бросил взгляд на Та-
тьяну Романовну. Она побледнела и потупила глаза. Но
прапорщик, не чувствуя ее неприязни к нему, выпря-
мился и прозвенел: — Ведут Россию к победе над нем-
цами, к свободе и Учредительному собранию Чернов,
Керенский, Чхеидзе, Корнилов, Церетели, Милюков и
Струве.
— Гм... к черту вашу задрипанную свободу! Она
уже давно состарилась от вашей болтовни, полиняла,
сморщилась и вот-вот, подобно заезженной кляче, сва-
лится, и вы останетесь у разбитого корыта. Для кого
552
свобода, позвольте спросить? Для нас должна быть
свобода! Свобода действий! А не для всякой черни,
которая отреклась от своего государя и бога! Больше-
вики, их вождь Ленин превосходно знают, что такое
свобода, кому эту свободу дать. Так вот они ее дадут
не нам, а рабочим и мужикам, а нам цепи. Гм! — плю-
нул Розанов. — Неужели вы этого не понимаете? Нам
нужна та свобода, которой мы пользовались при госу-
даре-императоре! — вскричал он, и выпрыгнул, как
кузнечик, из кресла, и, поблескивая рыжей бороденкой
и золотыми очками, вылетел из гостиной.
Хозяйка и ее гости встрепенулись, устремили глаза
вслед рассвирепевшему философу. Дамы-брюнетки,
сложив молитвенно руки под высокими бюстами,
вздохнули и сказали:
— Василий Васильевич, куда вы? Помилуйте, мы все
согласны с вами.
Бернгард Васильевич и прапорщик поднялись в одно
время и, сделав движение вперед, неожиданно засты-
ли, и их лица — у одного молодое, чуть одутловатое
и с выпуклыми, мутными глазами, а у другого с отвис-
лыми щеками, как у старого бульдога, — приняли ви-
новато-удивленное и растерянное выражение. Татьяна
Романовна опередила их и первой бросилась и на-
гнала философа у двери, взяла его под руку, извиняю-
ще сказала:
— Василий Васильевич, да мы все разделяем ваши
мысли. Да не только мы, а вся культурная Россия. По-
жалуйста, не уходите, останьтесь. У меня сегодня пре-
красный обед, и я приказала поварихе приготовить та-
кое кушанье, которое, как знаю я, вы очень любите.
Я не отпущу ни за что вас, славный Василий Василье-
вич.
— Гм, — гмыкнул Розанов, поправил очки на влаж-
но-розовом носу и, раздувая бородку, выпалил: — А я,
Танечка, и не ухожу: я в сортир! — И он, пофыркивая,
скрылся за дверью, в прихожей.
Гости и сама хозяйка облегченно вздохнули, все
чуть смущенно улыбнулись такой милой, безобидной
старческой шутке философа. Полная дама, сидевшая
553
подле Струве, промолвила, закатывая круглые орехо-
вые глаза:
— Философ, а душа у него детская. Ну прямо свя-
той.
— Да, — прогудел насмешливо восторженной даме
Модест Азархович Успенский. — Да, — повторил он
громче, — душа, лю-ли, у Василия Васильевича как
у карлика, которому шестьдесят лет.
Он что-то еще сказал, но ко мне подошла Татьяна
Романовна и, глядя мимо меня, сказала приглушенным
голосом:
— Сегодня, Ананий Андреевич, я писать не буду.
Да и у меня гостит муж-прапорщик. Он — это вы и
сами, думаю, заметили — большой негодяй, и вы не
понравились ему. Зря это вы так прямо сказали насчет
приезда Ленина в Россию. Впрочем, это вышло у вас
сильно и крепко, от всего сердца. — Сказав это, Та-
тьяна Романовна не взглянула на меня и отошла.
Я поднялся с дивана, машинально поклонился го-
стям и хозяйке, моей Нимфе, пожал рыхлую ладонь
Модеста Азарховича и торопливо, словно меня подго-
няли толчками в спину, выбежал в коридор, а из него
на улицу. Солнце уже скатилось за дома, и над дома-
ми сияла мглистая голубизна безоблачного неба. В цен-
тре Петрограда, на улицах и проспектах, перекаты-
вался гул голосов, катились, то затихая, то усиливаясь,
волны звуков оркестров, наступил вечер, но в воздухе
все еще было жарко и душно. Я чувствовал себя оби-
женным на мою Нимфу за то, что она так неделикатно
выпроводила меня из квартиры.
До казармы быЬб далеко; я зашел по пути в сто-
ловую, занял столик, попросил тарелку щей и два фун-
та хлеба и, не обращая внимания на соседей, таких же,
как я, солдат и рабочих, хмуро и сосредоточенно при-
нялся за Скудную пищу.
XXIV
Несколько дней тому назад заходил Мени Ямалет-
динов и сообщйл, что Первухин покончил с собой. «По-
чему он застрелился, моя не знает», — сказал он жа-
554
постным тоном. Синюков, Игнат Денисович, Протасов
и я искренне пожалели Первухина.
— Лучше бы он отдал жизнь за революцию в фев-
ральские дни и его схоронили бы с почестями на Мар-
совом поле, в братской могиле, — сказал громко Си-
нюков, сияя ясными голубыми глазами.
Никто из нас ничего не ответил на его запоздалое
пожелание. Да и что можно ответить? Потом, после
длительного молчания, Мени Ямалетдинов рассказал
о том, что происходит в его полку. Из его рассказа мы
узнали, что там состоялась конференция. Докладчи-
ком на этой конференции был полковник, а в прениях
выступали почти одни офицеры, сторонники генерала
Корнилова. Солдат почти не допускали на трибуну:
боялись, что они поведут речи против войны, Корнило-
ва и Временного правительства. Допускались только
такие солдаты, которые пели в одну дудку с полковни-
ком и офицерами, — эсеры и оголтелые меньшевики.
Настроение среди кавалеристов было в первый день
конференции напряженно-сосредоточенное. Доклад-
чик же и офицеры — члены президиума решили, что
среди солдат Н. полка нет сочувствующих большеви-
кам. Словом, командование было уверено в том, что
кавалерийский полк будет послушен ему и оно поведет
его против рабочих и крестьян. Закончился первый
день конференции так, как хотелось полковнику и офи-
церам. Какой-то поручик предложил пропеть гимн
«Боже, царя храни», но, заметив движение и легкий
шум протеста в зале, спохватился и из-за стола прези-
диума выкрикнул: «Граждане, это я, конечно, пошу-
тил. Среди нас, офицеров, не найдется монархистов:
мы все стоим за свободу и братство. За братство и сво-
боду и герой России генерал Корнилов. Споемте «Мар-
сельезу»,— и он первым, подняв руку, запел хрипло-
ватым, но наигранно-веселым басом. Поднимаясь со
стульев, запели и солдаты. «Этим гимном и прикраси-
ли, как позолотой, идейную грязь первого дня конфе-
ренции,— пояснил Мени Ямалетдинов. — Моя тоже
громко пел», — улыбнулся лукаво он. Второй день кон-
ференции начался, однако, не так, как хотелось коман-
дованию. Когда стали принимать резолюцию о доверии
555
Временному правительству и приветствие генералу
Корнилову, половина солдат потребовала продолже-
ния прений. Среди членов президиума произошло за-
мешательство. Сторонники офицеров потребовали по-
ставить на голосование резолюцию доверия Времен-
ному правительству, другие настойчиво стояли за
продолжение прений. Председатель конференции,
штабс-капитан, предложил поставить на голосование
оба предложения. В это время низенький, невзрачный
солдат вскочил на трибуну и начал говорить, что поло-
вина полка не согласна с докладом господина полков-
ника и речами офицеров. «Генерал Корнилов не герой
России, а кровавый палач! — выкрикнул он. — Этот ге-
нерал нужен помещикам и капиталистам только для
того, чтобы вокруг него собрать все черные и преступ-
ные силы офицерства и буржуазии, повести их против
рабочих, крестьян. Товарищи кавалеристы! Мы все как
один должны стать под знамя партии большевиков, на-
шего вождя Ленина, бороться вместе с пролетариа-
том за власть рабочих и солдатских Советов! Долой
мракобеса Корнилова и его шайку черносотенных
офицеров!» Солдат хотел еще что-то сказать, но офи-
цер выстрелил в него. Солдат упал. Поднялся невооб-
разимый шум. Часть солдат вскочили с мест, броси-
лись к президиуму и открыли стрельбу из наганов. На
помощь офицерам поднялись пожилые взводные и
унтер-офицеры. Началась такая пальба и свалка между
сторонниками Корнилова и сторонниками большеви-
ков, что державшие нейтралитет стали прыгать в от-
крытые окна во двор и на улицу, со второго этажа.
— Моя, — сказал Мени Ямалетдинов, — стрелял в
полковника-докладчика, но не попал: он присел за стол
президиума, а потом улизнул в соседнюю комнату,
куда скрылись и другие офицеры. То здесь, то там
в длинном зале трещали стулья под ногами, звенели
стекла, раздавалась брань, глухие и тяжелые удары ку-
лаков, выстрелы и стоны. То здесь, то там сверкали
шашки и кроились черепа. Когда сторонники генерала
Корнилова бежали и раненые были отправлены в гос-
питаль,— продолжал Мени Ямалетдинов, — моя пред-
ложил конференцию продолжить. И мы продолжили
556
ее, приняли резолюцию о власти рабочих и солдатских
Советов, послали приветствие большевистской партии,
заверили ее в том, что Н. кавалерийский полк будет
бороться вместе с пролетариатом за социалистическую
революцию.
Вспомнил я этот рассказ Мени Ямалетдинова толь-
ко потому, что события в Петрограде развертывались
с чрезвычайной стремительностью: казалось, народ-
ные массы вот-вот сметут Временное правительство и
всю ту нечисть, которая стоит на пути социалистиче-
ской революции и диктатуры пролетариата. Сотни ты-
сяч рабочих и солдат в эти месяцы уже не раз выхо-
дили из заводских и фабричных зданий и из казарм
с гневными требованиями на улицы и проспекты. Цен-
тральный Комитет партии большевиков с трудом удер-
живал их от вооруженного восстания, считая его пре-
ждевременным. Но рабочие и солдаты не в силах были
сдержать свой гнев против Временного правительства
эсеров, меньшевиков. Рано утром Протасов, Лухманов,
я и Синюков с двумя ротами солдат, вооруженных
винтовками, пулеметами, прибыли на Обуховский за-
вод, считавшийся еще месяц тому назад крепостью
эсеров. Арсений Викторович с группой большевиков
встретил нас. На заводском дворе уже были тысячи ра-
бочих. Я заметил, Что на митинг пришли и от Н. гвар-
дейского полка; солдаты этого полка стояли недалеко
от трибуны; потрясая винтовками, они призывали ра-
бочих бросать работу и идти с ними к Таврическому,
чтобы выгнать из него врагов народа.
— Довольно! Пождали — и будет!
— Мы не хотим, чтобы нас за нос водили!
— Нет силы терпеть такое правительство!
— Это не жизнь, а каторга, и хуже той, что была
при Николае!
Студент Измайлов подошел к Арсению Викторовичу
и другим большевикам. Он сказал, что надо уговорить
рабочих завода и солдат, объяснить им, что вооружен-
ное выступление преждевременно. Пока Измайлов со-
вещался с членами заводского партийного комитета,
рабочие один за другим выступали с речами и горячо
поддерживали предложения солдат-гвардейцев. Все
557
они, за исключением эсеров и меньшевиков, требова-
ли свержения Временного правительства и установле-
ния рабочей и солдатской власти — Советов. Многоты-
сячное собрание обуховцев бурно поддерживало их.
Арсений Викторович и Измайлов подошли к Протасову
и сообщили ему решение конференции большевиков —
не выходить на улицы, воздержаться от вооруженного
восстания. Протасов, Синюков и я стали по очереди
разъяснять Директиву большевистской конференции,
но рабочие и слушать не хотели, охваченные гневом и
возмущением против Временного правительства. Видя,
что рабочих и солдат не удержать на заводском дворе,
поднялся на трибуну Измайлов и стал говорить о том,
что выступление несвоевременно, что оно принесет
только вред рабочему классу, всей стране. Но голос
его потонул в общем гневно-протестующем гуле. Не
дали говорить Спиридону Протасову, Синюкову, Арсе-
нию Викторовичу и другим ораторам. Приехали депу-
таты и из Петроградского Совета. Запыхавшись и вы-
тирая пот со лба, один из них вскочил на трибуну,—
он был вроде вьюна, легкий и живой, — и заявил, что
Петроградский Совет против выступления... И ему не
дали свистом закончить речи. Ораторов большевиков
рабочие и солдаты встречали на трибуне одобритель-
ными аплодисментами, а когда они начинали отгова-
ривать от выступления, шумно обрывали:
— Товарищи, довольно! Все это мы знаем! Но тер-
петь больше правительство помещиков, капиталистов
и предателей — эсеров и меньшевиков не желаем!
Ораторов эсеров и меньшевиков собравшиеся
встречали свистом, возгласами:
— Долой! Вон прихвостней Родзянко и Корнилова!
Долой!
Какой-то толстячок, меньшевик из Петроградского
Совета, полез на трибуну, угрожающе вскинул кула-
чок и пронзительным тенорком завопил:
— Что вы, товарищи, кричите! Какой толк в этом
стадном реве! Выслушайте меня, а потом расходитесь
пб цехам! Надо работать, работать! Да-да, надо не по-
кладая рук трудиться для победы над внешними и вну-
тренними врагами, а не митинговать! Сейчас же расхо-
558
дитесь, становитесь к станкам... Трудом, товарищи,
смойте с себя позор, и Временное правительство про-
стит вам это безумие!
Слова толстячка тонули в раздражительном гуле го-
лосов, но он говорил и говорил, наливаясь кровью и
стуча кулачком по перилам трибуны. Двое рабочих,—
один совсем молодой, другой средних лет — взбежали
по ступенькам на трибуну, схватили его за полы серого
пиджака и потянули вниз. Оратор снова рванулся вверх,
но рабочие опять потянули его назад и под общий рев
и хохот стащили его с трибуны. Толстячок пропал, как
щепка в потоке, в колыхающейся и ревущей толпе.
Люди прибывали и прибывали. Приехали на грузовиках
рота солдат Н. пулеметного полка; более взвода, а мо-
жет быть и целая рота гренадер, появились делегатки
от текстильных фабрик. Среди прибывших текстиль-
щиц я искал Дарью Зиновьевну Протасову, секретаря
партийного комитета фабрики, Катю и Серафиму Пет-
ровну, но напрасно — их не было.
Пулеметчики сообщили, что Путиловский завод вы-
ступает. Это еще сильнее разгорячило обуховцев. Ми-
тинг продолжился. На трибуну то и дело поднимались
рабочие и солдаты. Все они говорили кратко, возбу-
жденно, горячо и решительно, словно не слова броса-
ли, а раскаленные угли, от которых сердца слушателей
воспламенялись.
Молодой рабочий с усталым, испитым лицом под-
нялся на трибуну и сказал:
— Наши требования, товарищи, — вся власть Сове-
там! Согласны?
Радостный гул голосов покрыл его слова; когда вос-
становилась тишина, молодой рабочий, держа картуз
в правой руке, над головой, прокричал:
— Кто за выступление — поднимите руки!
Многотысячная масса рабочих подняла руки, и они
заколыхались над морем голов, как беловатые чайки,
которые взлетели, но не улетают, а только быстро-бы-
стро и шумно машут крыльями. Арсений Викторович
обернулся к сумрачному Измайлову, растерянно ска-
зал:
— Видите, товарищ, каково настроение? Не удер-
559
жим от вооруженного выступления обуховцев. У ка-
ждого из них гнев в сердце против Временного прави-
тельства.
— Не удержим,—согласился мрачно Измайлов.—
Еще мы не готовы. Армия не вся на нашей стороне, да
и провинция не готова к восстанию. Это изолированное
выступление может лишь облегчить Временному пра-
вительству разгромить авангард революции.
— А вы, товарищ Измайлов, не пугайте, — возразил
пожилой рабочий. — Знаете, есть пословица: бог не
выдаст — свинья не съест. Так-то вот!
— Есть, товарищ Кузнецов, такая пословица, — воз-
разил уже с обиженной раздраженностью Измайлов,—
но имеется и другая, как вам известно, пословица: бог-
то бог, а сам не будь плох. Знаете эту, Илья Федоро-
вич?
— Известно, — улыбнулся воинственно Кузнецов. —
Пословиц много у русского народа. Но все же мы по-
пробуем тряхнуть сегодня осиное гнездо в Тавриче-
ском. Пусть, сволочи, знают, что Питер — столица про-
летариата и солдат. Все в нем уже изменилось! — Куз-
нецов погладил русые обвислые усы и пояснил: — Да
и Владимир Ильич Ленин увидит, что за сила поднялась
большевистская... Увидит серьезную репетицию к
борьбе за социализм.
— А если эта репетиция обернется кровопроли-
тием?— сказал уже с возмущением Измайлов.
— И что ж, дорогой товарищ, — возразил спокой-
ным тоном Кузнецов, — без крови социализма рабочий
класс не завоюет. Он это прекрасно знает и пойдет на
эти жертвы, другого выхода нет. Может, есть, товарищ
Измайлов?
Измайлов не ответил. Он только со вздохом поло-
жил руку на плечо Кузнецова, заглянул ему в синие ре-
шительные глаза, затем, ничего не сказав, отошел от
него к группе солдат, среди которых находились Про-
тасов и Синюков. Молодые парни восторженно под-
держали Кузнецова. Измайлов обернулся, проговорил:
— И я не отстану от вас. Не отстанет ни один боль-
шевик.
В это время среди огромного заводского двора на-
560
чалось движение групп рабочих; пробиваясь сквозь гу-
стую толпу, они первыми потекли к воротам, и опять,
как в начале митинга, движение их напоминало потоки
рек, — теперь они выливались из моря, каждая стреми-
лась к выходу. То здесь, то там поблескивали штыки.
Послышались песни, возгласы:
— Ура!
— Вся власть Советам!
— Да здравствует партия Ленина!
У ворот, на заводской площади, отряды красногвар-
дейцев выстроились впереди рабочих. Другая их часть,
поблескивая штыками, струилась цепочками по обеим
сторонам демонстрации, выходившей беспорядочно и
шумно из заводских ворот.
На площади обуховцы стали в колонны.
XXV
Вечер подходил к концу, солнце уже село, по небу
бежали густые облака, и накрапывал дождь, мелкий
и теплый. Когда колонны прошли площадь, миновали
пустырь, рабочий поселок и вышли на улицу окраины,
на город спустилась темно-серая мгла. На улицах, ве-
дущих в центр, слышались боевые песни. Дома, высо-
кие, как обрывистые скалы, лишенные света, нависали
над колоннами, поблескивая мглисто-глянцевитыми
стеклами окон. Колонны двигались долго, с частыми
остановками. Ночь уже заканчивалась, посветлело,
разорванные облака пухлыми темными клочьями
скользили по васильковому эфиру и пропадали на
окраинах Петрограда, за высокими домами, выступав-
шими из предрассветного мрака. Легкая прохлада, све-
жая и влажная, разлита вокруг. Сейчас не было слышно
песен в колоннах, не было и возгласов гнева: колонны
двигались медленно, тихо, сосредоточенно. Лица ра-
бочих, молодые, юные и пожилые, были серьезны, гла-
за их возбужденно горели, губы плотно сжаты, — они
шли в одной шеренге со мною. А сколько шеренг по-
зади, впереди? Синюков шагал с опущенной головой
впереди меня и, как показалось мне, о чем-то трудно
561
и упорно думал. «Неужели он все думает об Анне? Ее
прошлое смертельно мучает его? — Мне стало очень
жалко друга. — Я все же обязан сказать ему что-то
определенное, — подумал я. — Да, скажу и крепко от-
ругаю его». Спиридон Протасов, длинный и неуклюжий,
шел в шеренге с Арсением Викторовичем и с другими
членами заводского парткома. Лухманов и Червев —
в авангарде колонн, среди роты солдат. Подойдя к
Невскому, обуховцы опять задержались. На нем тиши-
на, его широкая мостовая безлюдна, отливает сиренью.
По Невскому только час назад, как сообщили нам из
передней колонны, прошли путиловцы и повернули
к Таврическому. Где-то слева от Невского раздался
одиночный ружейный выстрел, за ним второй, третий.
Кое-кто в моей шеренге вздрогнул, насторожился, при-
слушиваясь. Выстрелы прекратились. Тишина. Синюков
вскинул голову и громко, каким-то сухим голосом, ска-
зал:
— Случайные выстрелы, а может и провокация.
Пронесся слух, что в центре, еще на рассвете, с бро-
невиков стреляли в матросов. Среди них убитые и ра-
неные. Верно ли это? Мы не знали. В грозном молча-
нии, с каменными лицами, строго соблюдая револю-
ционный порядок, подошли мы к Таврическому. На
площади, в сквере и на ближайших к дворцу улицах
толпились солдаты. Обуховцы остановились. В Тавриче-
ском еще горели огни; в нем происходило бурное за-
седание Центрального Исполнительного комитета Со-
вета. Обуховцы, как и путиловцы, направили во дво-
рец делегацию с требованиями. В эту делегацию
вошли Арсений Викторович и Измайлов, а также
представители других фабрик и заводов. Их требо-
вания были кратки и ясны:
— Совет должен взять власть в свои руки. Мы не
разойдемся до тех пор, пока Совет не свергнет Вре-
менное правительство; пока не будут арестованы де-
сять министров-капиталистов.
Отвечал делегациям рабочих и солдат Чхеидзе. Он
сказал, что вопрос о новом составе Временного пра-
вительства будет рассмотрен сегодня или завтра. Чхе-
идзе объявил делегациям о решении Совета немед-
562
ленно прекратить демонстрации. Об этом разговоре
с Чхеидзе сообщили делегаты-обуховцы, и через ка-
ких-нибудь десять — пятнадцать минут о его ответе
знали почти все. Тут же, немедленно, начались митинги.
Было решено не уходить от Таврического дворца до
тех пор, пока Исполнительный комитет Совета не удо-
влетворит требования. Путиловцы, обуховцы, солдаты
и рабочие других заводов и фабрик вторично напра-
вили делегацию с требованием арестовать Временное
правительство. Чхеидзе принял резолюцию и в чрез-
вычайном раздражении высокомерно проскрипел:
— Расходитесь, а мы разберемся в президиуме!
Криво улыбнувшись, он удалился. Через несколько
минут он опять вышел, но не один, а вместе с делега-
цией, посмотрел на море рабочих и солдатских голов
и, послушав возбужденный и гневный шум, пожал пле-
чами и, не сказав ни одного слова, с необыкновенной
поспешностью скрылся в подъезде дворца.
Появились из-за крыш домов розоватые лучи, взо-
шло солнце. День начинался. Путиловцы повернули от
Таврического к заводу. ОбуховЦы — к своему. Я и Си-
нюков вернулись на завод, на дворе которого начался
митинг. Он продолжался до двенадцати часов, был так
же гневен, как и вчерашний. На этом митинге Спири-
дон Протасов, Лухманов и Червев выступали с речами
и уговаривали рабочих и солдат не выходить из завода
и казарм; о том же говорили и члены большевистского
заводского комитета. Но рабочие были раздражены и
возмущены лицемерными ответами Чхеидзе, лидеров
эсеров и меньшевиков — снова шумными колоннами
направились к центру.
В центре города путиловцы и рабочие других заво-
дов и фабрик устремились со знаменами к Невскому.
И на их знаменах, как и на знаменах обуховцев, пылали
лозунги: «Вся власть Советам!», «Долой министров-ка-
питалистов!», «Да здравствуют рабочие и солдатские
Советы!» На улице, по которой шли колонны обухов-
цев, стало так тесно, что меня и Синюкова прижали
к афишной будке; она затрещала, а у меня потемнело
в глазах, и я потерял сознание; когда я пришел в себя
563
и открыл глаза, подле меня стоял Синюков и держал
мокрый платок.
— Я решил, что ты и не очухаешься. Хорошо, что
будка упала и преградила многим путь, вот это и по-
могло мне подняться, подхватить тебгя и пробиться во
двор. И здесь не сладко. Видишь, что творится...
Во дворе — давка. Оказывается, какие-то солдаты
или казаки стреляли в путиловцев. Стреляли на Садо-
вой, Литейном и Кирочной, а впрочем, точно не могу
сказать. Все это я слышал от Синюкова, стоявшего ис-
пуганно подле меня. Я тупо, с недоумением взглянул на
тревожное лицо Синюкова, затем поглядел вокруг: во
дворе, похожем на колодец, на дне которого лежал я,
толпились густо люди, было пасмурно и душно. Над
ним голубело небо и казалось непроницаемо-стеклян-
ным. Я отвел глаза от него и сел. Среди рабочих и ра-
ботниц шли возбужденные разговоры. Мой взгляд
остановился на полном мужчине в синем картузе; он,
прикладывая правую ладонь к пухлой розоватой щеке,
кивал головой и охал.
— Ох, что эти мерзавцы наделали! Да их всех пере-
стрелять мало... перестрелять, а потом, в поучение
другим, повесить на площадях! Ох, если б моя была
власть на это, так я показал бы им, так показал бы, что
небо стало овчинкой для них! Ох...
Худощавый, в длинном пиджаке, в черной косово-
ротке и в узких серых брюках, с пепельными и клочко-
ватыми волосами над красивым лицом парень подошел
к пузатому человеку и, ничего не сказав ему, взмахнул
рукой и опустил ее ему на багровый затылок. Фураж-
ка слетела с головы пузатого и покатилась по асфальту.
Он испуганно вскрикнул, выпрямился, вскинул белесые
глаза на худощавого парня, хотел что-то сказать, но,
увидав, что парень снова поднимает кулак, втянул круг-
лую плешивую голову в широкие плечи, подхватил кар-
туз и бросился в подъезд черного хода. Зрители этой
немой, но поучительной сцены зашумели одобри-
тельно:
— Славно влепил ему по свиной шее! Ведь это он,
сволочь, нас вешать собирается! Это он нам хочет по-
казать небо в овчинку! Нет, мы его для вас, буржуев,
564
превратим не в овчинку, а в раскаленную сковороду,
чтобы вы, кровопийцы, изжарились!
Группа людей, злых и возбужденных, метнулась к
двери, что-то крича.
— Заперся, стерва! Мы сейчас высадим и дверь! Не
скроешься за нею от революции!
Они что-то еще прокричали, но Синюков взял меня
под руку, помог подняться на ноги и, расталкивая на
пути людей, повел в глубь двора, к задним воротам,
которые вели на другую улицу. И тут проходили со зна-
менами рабочие и красногвардейцы, поблескивая ще-
тиной штыков. Среди них было немало и матросов.
Два солдата с пышными белокурыми усами на загоре-
лых круглых лицах тащили пулемет. Я и Синюков при-
соединились к колонне рабочих. От одного из них мы
узнали, что они с «Треугольника». От него же узнали и
о том, что, когда они проходили по Сенной площади,
люди в штатском, в шляпах и в кепках, открыли по ним
стрельбу из ружей. Красногвардейцы не растерялись,
немедленно окружили церковь и, обстреливая коло-
кольню, поднялись на нее и стащили оттуда более де-
сятка эсеров-дружинников.
— Они не только предают нас, но из-за угла стре-
ляют! — проговорил в возмущении пожилой рабочий.
Мы подходили все ближе к самому центру столи-
цы. У Апраксина рынка части Н. гвардейского полка
встретили рабочих путиловцев и «Треугольника» вы-
стрелами. Рабочие бросились в подъезды, во дворы,
которые дворники еще не успели закрыть. Убитые и
раненые остались на мостовой. Кровь задымилась на
камнях, накаленных солнцем. Послышались стоны ра-
неных, проклятия. Командиры красногвардейцев по
выстрелам и вспышкам определили, что стреляют из
мезонина углового дома. Они отдали команду пуле-
метчикам, чтобы те сейчас же открыли огонь по окнам
этого здания. Пулеметчики в каких-нибудь двадцать
минут подавили огонь. И в этом мезонине сидели эсеры
и небольшая группа прапорщиков-корниловцев. Крас-
ногвардейцы разоружили их и отвели во двор. Синю-
565
ков предложил мне доити до угла следующей улицы,
по ней выйти поскорее на Невский и присоединиться
к какой-нибудь колонне обуховцев. Эта незнакомая
мне улица оказалась очень длинной. Она увела нас
в сторону от центра, к вокзальной площади. Не доходя
до нее, мы завернули за угол, вышли на другую улицу
и по ней — на Невский проспект. И в начале Невского
многолюдно, только на тротуарах, широких и блестя-
щих, как бы отливающих зеркальным лаком, не было
скопления людей. Дальше, к Казанской площади, пе-
шеходов почти не видно; проезжали, сверкая спицами
колес, легковые извозчики; изредка мелькали прохо-
жие и тут же пропадали в каком-нибудь переулке или
за углом улицы и проспекта. Невский был залит солн-
цем так, что деревянная мостовая казалась шоколад-
ного цвета. В витринах богатых магазинов то и дело,
как шарообразные молнии, сверкали блики солнечных
лучей и тут же пропадали, чтобы снова появиться в Дру-
гих витринах, в их стеклах и зеркалах. Мы поднимались
вверх по Невскому, в густом, разноцветном потоке
женщин, девушек, солдат, рабочих, матросов и людей
разного сословия. Офицеров почти не было видно. Мы
еще не прошли и половины Невского, как послыша-
лись частые ружейное и пулеметные выстрелы. В это
время из-за угла улицы вышли колонны рабочих и сол-
дат и, рдея знаменами, двинулись к Казанскому со-
бору. Они еще не дошли до него, как снова послыша-
лись частые ружейные залпы. Где-то, совсем недалеко
впереди, застучал нервно пулемет. Поток людей оста-
новился, не понимая, откуда и по кому стреляют.
В первой колонне оказалось много убитых и раненых.
Только тогда люди догадались, что это солдаты и офи-
церы, верные Временному правительству, стреляют по
ним. Тут же началась паника. Колонны смешались, пере-
путались между собой. Одни группы устремились во
дворы, в подъезды, другие покатились лавиной вниз,
к Знаменской площади. Залпы один за другим треща-
ли им вслед, в спины. Люди группами, целыми шерен-
гами оставались, как валы скошенного сена, на широ-
кой мостовой, залитой солнцем. Какие-то люди чуть не
сбили меня и Синюкова с ног. Я вовремя прижался
566
к стене дома. Синюков проскочил вдоль стены в подъ-
езд и скрылся в нем. Стрельба продолжалась. Пули
ударялись в стены домов, в витрины, звенели разбитые
стекла, падая осколками на тротуары. Стрельба начала
затихать, вот она совсем прекратилась. С Невского по-
слышались стоны раненых; мостовая как бы вся заше-
велилась и поползла к тротуарам. Это ползли тяжело
и легко раненные рабочие и солдаты. Убитые лежали
на месте. Синюков вышел из подъезда и стал искать
меня. Заметив меня у стены, в неподвижно-раздавлен-
ном состоянии, он подошел и сказал:
— Разоружили и этих предателей, — и с уверенно-
стью пояснил:—Дело восстания, кажется, идет хоро-
шо, к вечеру, пожалуй, пролетариат и солдаты покон-
чат с Временным правительством.
Я подумал: «Откуда он это знает?»
Мы находились недалеко от Садовой. Публика, на-
пуганная стрельбой, загнанная в подъезды и дворы,
сейчас боязливо выходила на тротуары и, озираясь
в ужасе по сторонам, на Невский, усеянный убитыми
и тяжелоранеными, разбегалась по квартирам. По
краю мостовой катился чей-то котелок, отливая чер-
ным сукном. Молодой длинноногий юноша в паруси-
новом пиджаке, с курчавыми, кофейного цвета кудря-
ми ударил на бегу носком ботинка котелок так ловко,
что он взвился и упал кому-то из бегущих на голову.
Эта ловкость парня в парусиновом пиджаке развесе-
лила Синюкова и меня. Мы побежали вперед и, до-
бравшись до угла Садовой, задержались и стали смо-
треть на спокойно идущие колонны демонстрантов,—
с Садовой они заворачивали на Невский, на котором
только что расстреливали рабочих. «Неужели они не
знают о расстреле?» — подумал я. Это шли рабочие
Путиловского завода, «Треугольника» и других заво-
дов, солдаты, матросы. Колонны Обуховского завода
не было видно. Мы решили не ждать обуховцев и вли-
лись в большую колонну. Первая колонна, головная,
дошла уже до Литейного проспекта. Солдаты, к кото-
рым мы примкнули, шли вперемежку с женщинами и
были вооружены винтовками. Они шли, казалось, спо-
койно, словно не знали о том, что на Невском расстре-
567
ливали демонстрантов, словно шли не сражаться с Вре-
менным правительством, а с тактического ученья до-
мой, в казармы. Мы отделились и от этой колонны,
свернули на тротуар и, пройдя два-три квартала, за-
держались: решили все же дождаться подхода обу-
ховцев. Вот поравнялись с нами ряды кронштадтцев,
впереди оркестр играл «Марсельезу». Вдруг с высоко-
го дома грянул залп, потом застучал пулемет. Не-
сколько матросов упало. Люди, стоявшие на тротуа-
рах, в страшной панике рассыпались во все стороны.
Я и Синюков, снова попав под пули, свернули к воро-
там дома. Стоя среди матросов, я хорошо видел, что
стреляли из чердачного окна особняка, в котором по-
мещалась редакция и контора газеты «Вечернее вре-
мя», и с крыши Публичной библиотеки. На мостовой
осталось немало убитых и раненых солдат и рабочих.
Бегущая толпа подхватила меня и Синюкова и увлекла
за собой. Увидав на перекрестке Невского и Садовой
убитых и раненых, — здесь, как и у Литейного, войска
Временного правительства стреляли в демонстран-
тов,— Синюков схватил меня за руку и так резко оста-
новил, что я едва удержался на ногах.
— Смотри, смотри, — сказал взволнованно он,—
это она вышла под пули, а с нею еще какая-то высокая
сестра милосердия!
Не обращая никакого внимания на бегущих и на
свист пуль, две молодые женщины в белых косынках
и белых передниках с красными крестами и с сумками
направились к раненым. В невысокой, худенькой я при-
знал сестру Анну Смирнову, а в высокой и очень кра-
сивой— Аленушку. Синюков бросил меня и, не про-
молвив ни одного слова, побежал за ними на
мостовую. Я растерялся, толкаемый со всех сторон бе-
гущими в панике людьми, затем тоже бросился к се-
страм, которые уже начали оказывать помощь тяжело-
раненым. Анна, увидав возле себя Синюкова и меня,
проговорила:
— Что стали? Уходите отсюда, из-под обстрела.
Синюков широко улыбнулся и дрожащим, радост-
ным голосом возразил:
— Если уж вы, девушки, не боитесь пуль, то и нам
568
бояться их нечего. Мы давно уже привыкли к пулям
на фронте. Я и вот он, Ананий Андреевич, пришли, се-
стрицы, помогать вам. Кого можно уже нести?
Аленушка перевязала рабочего, раненного в жи-
вот,— он сильно стонал, — окинула синими глазами
меня и Синюкова, строго сказала:
— Берите вот его... Осторожно: он ранен тяжело.
Несите вон в тот коричневый дом, где аптека. Там в
первом подъезде, в нижнем этаже, — врачи. — И Але-
нушка, отвернувшись от нас, наклонилась над следую-
щим раненым, ждавшим помощи, и стала наклады-
вать повязку на рану. В это время четверо рабочих и
два матроса подошли к сестрам и стали уносить ране-
ных, которым они наложили повязки.
Стрельба то утихала, то усиливалась, пули жужжа-
ли и с тупым звяканьем ударялись о камни мостовой.
Сестры, не обращая никакого внимания на них, делали
умело и привычно свое великое дело милосердия.
Убитых и раненых было довольно много, и двум се-
страм и нам, солдатам, пришлось потрудиться на этом
перекрестке до сумерек. Когда мы подобрали с мо-
стовой последних раненых и убитых, матросы уже по-
давили огонь защитников Временного правительства.
Колонны рабочих, солдат и матросов, задержавшиеся
на Садовой, Литейном, снова устремились к Тавриче-
скому дворцу. На тротуаре у дверей аптеки Синюков
задержался на мгновенье — ему хотелось поговорить
с Анной, но она так поглядела на него, что мой друг
растерялся и остолбенел.
— Ну что, товарищ Синюков, уставились на
меня? — спросила сурово Анна. — И долго так будете
смотреть?
— Долго, пока буду жив, — ответил покорно и тихо
Синюков.
— И глупо, — проговорила Анна мягко и почти ла-
сково.— Потом поговорим, а сейчас мне некогда.—
И она так блеснула глазами, что друг мой оживился
и ответил ей уже счастливым взглядом.
Анна Смирнова и Аленушка попрощались с нами,
поблагодарили всех за помощь и скрылись в подъез-
де— помогать врачам. Я и Синюков (он чувствовал
569
себя так, словно был на седьмом небе) пересекли Са-
довую и, примкнув к колонне рабочих, направились
к Таврическому дворцу. Броневики и цепи солдат пре-
градили нам дорогу. Солнце уже село за дома на за-
падной окраине города; вечерняя душная мгла, пахну-
щая пороховым дымом и кровью рабочих и солдат,
павших в борьбе за власть Советов, заволакивала про-
спекты.
XXVI
В этот тяжелый день я вернулся очень поздно в ка-
зармы. Мы, большевики, призывавшие рабочих и сол-
дат воздержаться от вооруженного выступления, были
глубоко правы: у министров-капиталистов, эсеров и
меньшевиков еще нашлись верные части армии, кото-
рые подавили выступление пролетариата. В помещении
роты, несмотря на поздний час, почти никто из солдат
не ложился спать: все были возбуждены, ходили груп-
пами от одной койки к другой, спорили с привержен-
цами эсеров и меньшевиков. Ни Лухманова, ни Прота-
сова, ни Червева не было — они заседали в Совете Н.
запасного батальона, а затем отправились на заседа-
ние городского Совета. Не видно было и эсеров и
меньшевиков, — и эти, вероятно, находились там же,
а возможно отсиживались, боясь гнева солдат. Мини-
стры Временного правительства, торжествуя победу
над народом, распоясались, дали полную свободу офи-
церским бандам. Эти банды под водительством гене-
рала Половцева разгромили редакцию и типографию
«Правды», а шестого июля они же по приказу Керен-
ского ворвались в дом ПК и ЦК партии большевиков
и произвели в нем дикий погром. Седьмого июля
Временное правительство опубликовало приказ об
аресте Ленина. Все эти деяния были известны солда-
там и рабочим Петрограда; июльское побоище окон-
чательно открыло им глаза: они убедились, что Вре-
менное правительство, эсеры и меньшевики — смер-
тельные враги трудящихся России.
На другой день, вечером, пришел в нашу роту сту-
570
дент Измайлов, подошел к ротному Пучкову и сказал
ему, что хочет поговорить с солдатами.
— Только без лишнего шума, — предупредил Пуч-
ков.— Вы знаете, что за большевиками гоняются аген-
ты правительства, офицеры и юнкера.
— Я уже провел беседы во многих ротах вашего
полка и доволен: товарищи солдаты становятся, как и
должно, под знамя нашей партии. Те рабочие, что еще
вчера верили эсерам и меньшевикам, гонят их в шею
с собраний. Керенский и его кровавые коллеги — кор-
ниловцы — не найдут Ленина.
Пока он говорил с Пучковым, более сотни солдат
роты окружили его и внимательно слушали.
— Что ж, — обратился Измайлов к солдатам, — по-
беседуем.
И он, усталый и бледный, сел на третью койку от
моей. Солдаты расселись по соседним койкам так, что
Измайлов оказался в центре.
— Вы знаете, товарищи, что нашу газету «Правду»
разгромили юнкера Керенского. Вместо нее начала вы-
ходить другая газета — «Рабочий и солдат», — начал
тихим голосом Измайлов и, показывая газету собрав-
шимся, развернул ее. — Вот что, товарищи, говорится
в первом номере: «.. .революция росла и крепла в той
мере, в какой рос и укреплялся союз рабочих и сол-
дат». Это так, товарищи! Союз рабочих и солдат с ка-
ждым днем крепнет все сильнее и сильнее. С ярой
ненавистью смотрели на этот союз помещики и капи-
талисты, всячески стараясь расстроить его. Чего только
не писали их грязные газеты! Но их старания остались
тщетными. — Измайлов передохнул, вынул из кармана
другую газету и продолжал:—Товарищи, вы знаете,
что пишут эсеры и меньшевики, помещики и капита-
листы об июльских днях, как они травят Ленина и боль-
шевистскую партию. Сейчас я приведу вам, товарищи,
несколько отрывков из речей этих «деятелей», болею-
щих не за Россию, а за свои интересы. Вот что сказал
на заседании Центрального Исполнительного комитета
вечером четвертого июля правый эсер Чайковский:
«Мы должны вести войну с немцами, а войну нельзя
вести без денег, а денег не дадут англичане и амери-
571
канцы, если власть будет у социалистов». Из заявления
Чайковского, этого зубра из шайки «социалистов», вы
видите, товарищи солдаты, что англичане и американ-
цы дадут деньги только такому правительству, которое
сумеет подавить рабочих и солдат, задушить револю-
цию. Чайковские готовы предать Россию американцам
и англичанам... Точку зрения Чайковского разделяют
эсеры и меньшевики. Разве это ваша, товарищи, точка
зрения? Вот что сказал Гучков, бывший военный ми-
нистр: «Господа, насущная проблема сегодняшнего дня
стоит та же, как и стояла все эти два месяца, — это про-
блема власти, проблема создания твердой государ-
ственной творческой власти». Слышите, товарищи сол-
даты, как деликатно и тонко сказал Гучков! Вы пони-
маете, товарищи, о какой власти говорил Гучков? Он
говорил о такой власти, которая могла бы творчески
подавить рабочих и солдат — творчески их кровью за-
лить Россию. А вот что сказал клоун Пуришкевич на
частном совещании членов Государственной думы:
«Государственная дума есть единственный очаг поряд-
ка...»— и вот этот очаг порядка должен быть перене-
сен туда, «где есть известная физическая сила... я от-
крыто говорю, Государственная дума должна быть
перенесена в Новочеркасск». Видите, товарищи солда-
ты, из этого города Пуришкевич, Родзянко, кадеты и
эсеры мечтают начать кровавый поход против револю-
ции, против рабочих и крестьян. Вот что сказал на этом
же совещании о народе сам Родзянко: «Армия обезу-
мевших темных людей (Измайлов обвел глазами слу-
шателей, которые не сводили с него горячих глаз, по-
яснил: «Это он вас, товарищи солдаты, называет тем-
ными и безумными»), не огражденных властью от
систематического развращения и разложения, потеряв-
ших чувство человеческого достоинства, бежит, на по-
лях, которые даже нельзя назвать полями сражения,
царит полный ужас, позор и срам, которых русская
армия не знала с самого начала своего существования.
Таковы донесения с фронта. То, что произошло с арми-
ей, есть отражение того, что происходит во всей Рос-
сии. Это заставляет Временный комитет Государствен-
ной думы решительно поднять свой голос в минуту
572
общего бедствия». Родзянко угрожает рабочим и сол-
датам: «Путь только одна—твердая и сильная власть,
которая сурово и жестоко потребовала бы от каждого
и всех (понимайте: от солдат и рабочих) выполнения
своего долга». Он и вся его шайка, товарищи солда-
ты, не говорит о мире, не говорит о передаче поме-
щичьих земель крестьянам и рабочем контроле на
фабриках и заводах, а говорит только о твердой и
сильной власти. Видите, товарищи солдаты, им мила
их власть, но им противна власть рабочих и солдат.
Нам же, рабочим и солдатам, противна их власть, а
мила власть рабочих и солдатских Советов. Мы с ними
никогда не договоримся, не договорятся и они с нами.
/Лилюков и Родичев, эсер Масленников, Барышников,
Балашов, Суханов из «Новой жизни», Чайковский и Чер-
нов с Керенским — все они требуют хором сильной и
крепкой власти для подавления рабочих и солдат, для
расправы с Лениным и большевистской партией, един-
ственной защитницей рабочих и солдат, их родины —
России. Товарищи солдаты, я привел несколько выска-
зываний помещиков, капиталистов, эсеров, кадетов и
меньшевиков. Я мог бы привести их множество, но и
приведенного вполне достаточно для того, чтобы вы
поняли, чего хотят и чего добиваются эти «деятели»,
проще — враги России.
Шумные аплодисменты покрыли слова оратора.
Послышались возгласы:
— Знаем прекрасно, товарищ Измайлов, чего они
хотят!
— Этого они, захребетники, никогда не добьются!
Мы хорошо видим, что происходит вокруг нас, и ору-
жие держим крепко!
— Теперь я скажу, товарищи, чего добивается боль-
шевистская партия. — Он развернул газету «Рабочий
и солдат». — Вот статья члена ЦК партии товарища Ко-
баева «Что случилось?», где говорится об июльских со-
бытиях. «Рабочие и солдаты шествовали вместе по
улицам Петрограда, провозглашая, — пишет товарищ
Кобаев, — «Вся власть Советам рабочих и солдатских
депутатов!» Чего хотели рабочие и солдаты, чего доби-
вались они? Быть может, свержения Советов? Конечно,
573
нет! Рабочие и солдаты добивались тогда того, чтобы
Советы взяли в свои руки всю власть, облегчив тяже-
лую жизнь рабочих, крестьян, солдат и матросов. Они
добивались усиления Советов, а не их ослабления и
уничтожения. Они хотели, чтобы Советы, взяв власть,
порвали с помещиками, передав землю крестьянам те-
перь же, не откладывая дела в дальний ящик. Они хо-
тели, чтобы Советы, взяв власть, порвали с капитали-
стами, создав лучшие условия труда и рабочий кон-
троль на фабриках и заводах. Они хотели, чтобы
Советы, объявив справедливые условия мира, прекра-
тили, наконец, тяжелую войну, уносящую миллионы
молодых жизней. Вот чего добивались тогда рабочие
и солдаты».
— Да-да, — послышались голоса с коек.
— Не надо нам войны!
— Немедленно землю крестьянам! Фабрики и за-
воды — рабочим!
Измайлов продолжал:
— «Но вожаки Исполнительного Комитета, мень-
шевики и эсеры, не захотели идти по пути революции.
Союзу с революционным крестьянством они предпоч-
ли соглашение с помещиками. Союзу с революцион-
ными рабочими они предпочли соглашение с капита-
листами. Союзу с революционными солдатами и матро-
сами они предпочли союз — с юнкерами и казаками».
Так писал товарищ Кобаев, видный член нашей пар-
тии. Писал ясно и правильно. Так могли писать только
подлинные защитники интересов народа.
— Верно! — раздались голоса. — Это наши мысли.
Мы все так думаем!
Гусев не усидел на койке, вскочил и, расталкивая
солдат, пролез на мою койку, ближе к Измайлову, и,
уставившись круглыми глазами на него, спросил:
— А у зажиточных крестьян не отберут землю?
У тех, которые своим трудом нажили? А?
— Обязательно отберут! — ответил сутуловатый,
с красными усами солдат и сказал: — Ведь это про них
в резолюции Ленина сказано: «церковные и так да-
лее». И так далее — это про кулацкие земли. Так вот
+ы, Гусев, и подходишь под это определение «и так
574
далее». Под этим «и так далее» разумеется все ку-
лачье. Ты что же, деляга, не сообразил?
— Я у тебя, Андриянов, не спрашиваю, — проши-
пел Гусев, — а вот у гражданина оратора.
Солдаты, сидевшие недалеко от меня, рассмея-
лись. Улыбнулся Измайлов. Гусев поглядел зло на
смеющихся солдат, потом на Измайлова, плюнул, втя-
нул голову в широкие плечи, повернулся, бросился
к своей койке и повалился на нее. Екимов сказал:
— У него не собственная земля — он арендует
у бедняков.
— Хочешь, Екимов, сказать: он бедняков в кожа-
ном подоле баюкает, и они от голода дохнут?
— Не он, а его папаша держит, как рассказывал
Червев. Полсела в своем кулачище зажал.
Когда смех и реплики прекратились, Измайлов про-
должал:
— «1. Все помещичьи и частновладельческие зем-
ли, а равно удельные, церковные и так далее должны
немедленно перейти к народу без всякого выкупа.
2. Крестьянство должно организованно, через
свои Советы крестьянских депутатов, брать всю зем-
лю на местах немедленно для хозяйственного распо-
ряжения ею, нисколько не предрешая этим оконча-
тельного установления земельных распорядков Учре-
дительным Собранием или Всероссийским Советом
Советов, если народ передаст центральную государ-
ственную власть в руки такого Совета Советов.
3. Частная собственность на землю вообще должна
быть уничтожена, то есть право собственности на всю
землю должно принадлежать только всему народу;
распоряжаться же землею должны местные демокра-
тические учреждения».
Так писал товарищ Ленин. Весь проект резолюции
по аграрному вопросу был внесен им на I Всероссий-
ский съезд крестьянских депутатов.
— Ясно товарищ Ленин писал... и до сердца дохо-
дит, — проговорил восторженно какой-то солдат.
— Товарищи, теперь вам, думаю, понятны мысли,
высказанные Лениным и другими видными членами
большевистской партии? — спросил Измайлов.
575
— Это наши мысли, — ответили шумно солдаты.—
За них мы боролись и будем бороться!
Солдаты один за другим поднимались с коек и
окружали плотным кольцом Измайлова, и он, усталый
и бледный, поднялся и, поглядывая то на одного сол-
дата, то на другого и тихо отвечая на вопросы, напра-
вился к выходу. Солдаты проводили его до площадки
лестницы и, прощаясь, просили его чаще заходить
к ним.
XXV88
Я лежал на койке и смотрел в потолок, не слушая
Елизарова, — он читал нудным голосом газету. Синю-
ков еще не вернулся от Анны. «Что-то она ответит
ему?» — подумал я. Спиридон Протасов более полу-
месяца сидит в тюрьме, и никто из нас не знает, когда
его выпустят тюремщики Керенского. Лухманов и Чер-
вев редко появляются в казарме: с головой ушли
в партийную работу, заседают в комитетах. Давно не
видел Серафиму Петровну и Дарью Зиновьевну, сест-
ру Спиридона. Хорошо бы повидаться с ними.
— «Ригу сдали немцам, — читал тягуче Елизаров. —
В дни московского совещания в Москве бастовало бо-
лее 400000 рабочих... Были полки под Ригой сплошь
большевистские; они сражались с исключительным му-
жеством и потеряли в боях с немцами до трех четвер-
тей своего состава. Виноваты в отходе этих героиче-
ских полков бездарные генералы, которые стремятся
сдать Петроград Вильгельму-палачу».
«Последние известия», — сообщил Елизаров. — «По
полученным сведениям, по железнодорожным путям
с фронта двигаются эшелоны к Петрограду. Это на-
дежные, по мнению Корнилова, полки. У Луги произо-
шло вооруженное столкновение корниловских частей
с войсками, верными революции».
— Ананий Андреевич, генерал Корнилов усмирит
и наш полк за то, что он отказался выехать на
фронт? — прервав чтение, обратился ко мне Елизаров.
Я не ответил ему. Помолчав немного, он вздохнул
громче и снова принялся за чтение:
576
— «Положение в военном отношении серьезно, так
как за время московского совещания генерал Корни-
лов, этот человек дела, а не краснобай, успел доста-
точно хорошо подготовить свое выступление. Тем не
менее контрреволюционная попытка Корнилова без-
надежна. Корнилов будет уничтожен. Сегодня состоя-
лось собрание фракции большевиков Петроградского
Совета. Обсуждался контрреволюционный поход Кор-
нилова. Обсуждался вопрос в плоскости практических
мероприятий по охране и обороне Петрограда от
контрреволюционных войск...»
«Передают, что в Гатчине задержан один из эше-
лонов Корнилова...»
«В рабочих районах все пришло в движение. Рабо-
чие вооружаются. Создана правильная связь с партий-
ными и революционными центрами. Решимость питер-
ского пролетариата защищать дело революции не
знает пределов».
«Солдаты многих полков Петрограда заявили ЦК
большевистской партии, что они будут стоять под
ружьем и по первому требованию выступят на защиту
революции».
«Передают, что в юнкерских училищах ликование.
Господа юнкера не скрывают своей радости по поводу
движения Корнилова на Петроград».
— Вот и о нашем Н. пехотном полку говорится
в сообщении. Слушайте, Ананий Андреевич, — прого-
ворил Елизаров в каком-то восторге и начал чтение: —
«Н-ский пехотный полк, вопреки контрреволюционно-
му приказу местного военного округа, не выведен из
Петрограда. Он остался здесь и вместе с революцион-
ным пролетариатом стоит на страже революции».
Жмуркин, ты слышишь?
— Слышу и знаю, — проговорил сердито я. — Не
мешай мне думать.
Елизаров не обратил внимания на мой ответ, вос-
кликнул:
— «Манифест Корнилова»! Что-то, сволочь, сулит
народу? Прочтём и его манифест.
«Я, генерал Корнилов, верховный главнокомандую-
щий, заявляю, что беру власть в свои руки, чтобы спа-
19 С. Малашкин
577
сти Россию, — прочел Елизаров. — Временное прави-
тельство идет за большевистским Советом рабочих и
солдатских депутатов, Временное правительство —
шайка германских наймитов». — Елизаров рассмеял-
ся.— Вот врет-то! Ай да генерал! Слышь, Жмуркин!
Временное правительство идет за большевиками?!
Солдаты, сидевшие за столом, засмеялись. Один
из них сказал:
— А что же ему остается делать, как не врать?
— Он же привык к этой роли, — отозвался с койки
другой солдат, — вот и врет по-генеральски!
— «Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина,
люблю свою родину и доведу русский народ до Учре-
дительного собрания», — прочел Елизаров, сел и выру-
гался. — Будто русский народ и без него не найдет
дорогу, какая ему нужна! — И снова продолжал чте-
ние манифеста: — «Не я послал Львова к Керенскому,
а наоборот, Керенский первый послал Львова ко мне.
Приказываю не исполнять распоряжения Временного
правительства».
«Последние известия. Завод «Старый Парвиайнен».
На этом заводе происходили выборы в заводской ко-
митет. Результаты голосования: было роздано
2400 бюллетеней, голосовало 2100. Большевики полу-
чили 1800 голосов, эсеры — около 300. Они получили
2 места из 15 и не имеют уже возможности претендо-
вать на представительство в Советах».
— Перестань, заноза, бубнить! — вскочив с койки,
крикнул Гусев. — От твоего гнусавого голоса у меня
зубы разболелись!
— Разболелись? — сверкнув глазами на Гусева,
всколыхнулся Елизаров. — Врешь, врешь! Не от моего
голоса разболелись, а оттого, что Корнилова твоего
разгромили... не допустили гада до Питера. Ты ведь
все время надеялся на него, грозил солдатам, что при-
дет Корнилов и разделается с ними. Зубы твои пога-
ные разболелись еще и оттого, что рабочие эсеров
выбрасывают из комитетов.
— У-У-У» идиот... — проскрежетал Гусев и, схватив
фуражку с тумбочки, выкатился из помещения.
Елизаров пронзительно свистнул ему вслед.
578
— Зачем так расстроили Гусева? — проговорил
я. — Вы своим чтением доводите его до белого кале-
ния. .. Взяли чуть не за месяц пачку газет и читаете
ему вслух. Нехорошо это выг товарищ Елизаров, де-
лаете. Все равно от вашего чтения Гусев большевиком
не станет.
— А на черта нам такие большевики! — встрепе-
нулся возмущенно Елизаров. — Я просто хотел его, ку-
лака, потерзать немножко.
— Немножко... вот это немножко! — рассмеялся
я. — Вы уже более десяти дней ему читаете.
— Точно, Ананий Андреевич, с того самого дня,
как он стал радостно носиться среди солдат и ликую-
щим голосом рассказывать * о походе Корнилова. Он
настолько обнаглел, что отправился в соседний ба-
тальон и принялся пропагандировать манифест этого
генерала. Солдаты его крепко поколотили, манифест
разорвали. Вернулся он из этого батальона как индюк
ошпаренный. Ну, я и решил начать просвещать его.
Читал я ему, как вы слышали, все о походе бравого ге-
нерала Корнилова, о солдатах и рабочих, решивших
встретить этого генерала, о разгроме юнкеров и офи-
церов. Читал ежедневно. Сегодня я не пошел на ми-
тинг только потому, что захотел еще раз почитать Гу-
севу.
— Больше не делайте этого, товарищ Елизаров,—
попросил я.
— Думаете, Ананий Андреевич, убежит из полка?
Я не ответил Елизарову только потому, что вошел
Синюков. Здороваясь со мной и Елизаровым, он про-
говорил:
— А я думал, вы на митинге.
— Я дневальный, а вот он, — показав взглядом на
Елизарова, ответил я, — просвещал Гусева, вернее —
мучил.
Елизаров улыбнулся, взял фуражку, сунул пачку
газет под подушку и, поглаживая черные усы, сказал:
— Я на митинг, — и поспешно вышел.
Мы остались вдвоем в помещении. В открытые
окна сияло голубизной небо, залетал ветерок, доно-
сился то нарастающий, то приглушенный гул уличного
*
579
движения. Синюков взял от стола табуретку, поставил
возле моей койки и сел. Мы помолчали минуты две-
три, затем разговорились. Он сообщил, что заходил
к Анне, но не застал ее дома: она была в лазарете. От
нее поехал к Арсению Викторовичу и прогостил у него
до полудня.
— За обедом Арсений Викторович рассказал, что
на Обуховском заводе окончательно рухнула тверды-
ня оборончества и оппортунизма: большая половина
рабочих, шедшая за эсерами, стала освобождаться от
их влияния. «А ведь на нашем заводе, — пояснил Ар-
сений Викторович, — еще месяца три тому назад гос-
подствовали безраздельно господа эсеры и влияли
почти на весь огромный Невский район. На нашем за-
воде были тогда желанными и дорогими гостями даже
такие типы, как Дейч и прохвост Алексинский, а нас,
большевиков, травили: слова сказать не давали. Но мы
работали, не опускали рук, так как верили, что рабо-
чие раскусят эсеров. Так и вышло: разглядели, раску-
сили. Теперь уже оборонцам нельзя показаться ни
в одном цехе: гонят вон. Группа «Единство» на выбо-
рах в Невскую районную думу провела всего одного
кандидата». И теперь обуховцы спешат с честью за-
нять свои места в рядах революционного Питера. Раз-
ве не радостно видеть, Ананий Андреевич, такой завод
на стороне большевиков! Да и твой земляк был счаст-
лив, весь светился радостью. Да, — встрепенулся Си-
нюков, и его синие глаза зажглись, остановились на
мне, — чуть, прости, пожалуйста, не забыл передать.
Тебя, Ананий Андреевич, выдвинули в члены партий-
ного комитета Н. запасного батальона. Это Измайлов.
Иди в комитет и там получишь выписку из протоко-
ла. — Синюков в волнении поднялся, целуя меня. —
Иди, сегодня же иди! Поздравляю от души...
Я вскочил и, глядя на его улыбающееся лицо, жал
его руку и ничего не мог от волнения сказать. Так мы
стояли друг против друга несколько секунд и молчали.
Он еще раз стиснул мою руку, а я его, и все молча.
Наконец я срывающимся голосом поблагодарил Синю-
кова. От этой вести я почувствовал себя как бы новым
человеком, да и все, что было вокруг меня, приняло
580
другой вид, будто я шагнул из мрака в мир яркого
света, в цветение бессрочной весны.
— На митинг не пойду, устал очень, — нарушил
молчание Синюков. — Не спал почти две ночи... Хочу
выспаться, если удастся. — Он вздохнул, отвернулся
от меня и шагнул к своей койке.
Я ничего не сказал ему: радостное возбуждение
все еще владело мной. Затем я вспомнил о Серафиме
Петровне, об Анне Смирновой, о Синюкове, вскочил
с койки и бросился к нему, но он уже, уткнувшись ли-
цом в жесткую подушку, крепко спал. Я наклонился
к его левому виску, на котором, как червячок, тихо
подергивалась синяя жилка, и осторожно, чтобы не
разбудить друга, поцеловал его и выбежал на улицу.
Серые, как солдатское сукно, сумерки опускались
на великий пролетарский город.
XXVIII
Средних лет, с круглым белым лицом женщина, не-
знакомая мне, открыла дверь и сказала, что Серафи-
мы Петровны нет дома, что она еще вчера, как верну-
лась с фабрики, ушла к детям. Я бросил взгляд в сто-
рону третьей комнаты — на ее двери висел замок.
«И стариков нет», — подумал я.
— И друзья ее уехали в гости, а к кому — не знаю.
Я живу здесь недавно, — пояснила женщина.
— Вы, может, гражданка, знаете адрес ее детей? —
спросил я.
— Как не знать! Знаю, — ответила женщина и вски-
нула на меня серые глаза. — Знаю. Я ведь с Симой ра-
ботаю на одной фабрике. Давно знакомы... — Она
запнулась и, еще раз поглядев на меня, сообщила
адрес.
Солнце стояло высоко, на улице — многолюдно. Не
торопясь я свернул к трамвайной остановке, сел в по-
дошедший вагон и поехал. В начале Большого проспек-
та я вышел из трамвая, немного прошелся, поглазел
на лазарет имени короля бельгийского, в котором ле-
чился от ран более полугода, затем завернул за угол,
581
в переулок, и быстро нашел дом, в котором прожи-
вали дети землячки. Четырехэтажный, с узкими окна-
ми, он выглядел мрачно и напоминал собой уездную
тюрьму. Нужная мне квартира помещалась в первом
этаже. В темноте я с трудом увидал дверь и, не найдя
звонка, громко постучал. Мне тут же открыла дверь
пожилая женщина и простуженным голосом крикнула:
— Вам кого? — и стала на пороге.
— Я не вор, — улыбнулся я. — Не бойтесь.
— А у нас воровать нечего.
Я сказал, кого мне надо.
— Подождите, — предупредила она мягче из
мрака.
— Кто там спрашивает меня? — послышался голос
Серафимы Петровны.
В конце коридора раздались шаги. С каждой се-
кундой они становились громче, приближались ко
мне. Вот они замерли, и я увидел Серафиму Петров-
ну— она почти наскочила на меня.
— Как у вас темно.
— А-а-а, это вы... Не ожидала. Как вы разыскали
меня? — И она, помолчав, промолвила сухо: — При-
шли. ..
Она отвернулась. Ее каблучки нервно застучали по
каменному неровному полу. Я последовал за нею.
Пахло кухней — прогорклым постным маслом, сыро-
стью, кислыми щами. Она открыла дверь, позвала:
— Прошу.
Бледно-красноватый свет ударил мне в лицо. Я пе-
реступил порог и в нерешительности остановился, щу-
рясь от света. Прикрыв дверь, она подала стул. Узкое
окно, как бы собираясь вылететь из полуподвального
помещения, смотрело на широкий соседний двор, по-
хожий на пустырь, на скат голубоватого неба. Комната
залита светом и казалась розово-золотистой. Я сел на
старый венский стул, обвел взглядом крошечное по-
мещение. Среди него — стол, на нем куски цветного
ситца, катушки ниток, ножницы. У кафельной печки на
табуретке — старушка, направо от нее — девочка и
мальчик; они широко открытыми и удивленными гла-
зами уставились на меня, вернее — на мою бороду«
582
Светлоголовому мальчику было лет шесть, а девоч-
ке— не более четырех. Они прижались к бабушке,
которая до того была дряхла, что казалось, вот-вот
рассыплется, если встанет. У правой стены — две кро-
ватки. У левой — старый широкий диван. На подокон-
нике— четыре банки со столетниками. Эти растения
сильно разрослись; на их длинных сочных листьях,
усеянных колючками, светлели продольные жилки;
внутри них отстаивался светло-изумрудный сок, в нем
отражались блики солнца. У окна, на крошечном сто-
лике, вернее — на ящике из-под чая, накрытом серой
миткалевой скатертью — две куклы в красных платьи-
цах и белых чепчиках, резиновый мяч и медвежонок.
На стене над детскими кроватками — отрывной кален-
дарь. Серафима Петровна села за стол и принялась
за шитье. Лицо у нее сурово и печально, даже не улы-
бались в этот раз ямочки на ее смуглых щеках. Черные
глаза поблескивали. Как я почувствовал, она была не-
довольна тем, что я без ее приглашения пришел к ней,
к детям, о которых она ничего не говорила мне. Я хо-
тел встать, попрощаться с нею и уйти, но она, как бы
угадав мое намерение, сухо, не поднимая глаз от
шитья, вздохнула.
— У Даши большое горе: ее мужа убили под Ри-
гой,— сказала она тяжелым от страдания голосом, и
слезы потекли из ее глаз.
К ней подошла девочка и, положив ручонку на ее
плечо, сказала:
— Мама, я не хочу, чтобы ты плакала. Если будешь
плакать, заплачу и я, заплачет Володя и бабушка.
Серафима Петровна прижала девочку к груди и
поцеловала ее в розовые щеки.
— Видишь, детка, я уже не плачу, улыбаюсь.
Подошел к ней и Володя, обвил ручонкой ее шею.
Счастливо улыбаясь сквозь слезы, мать прижала и его
к груди, целуя то дочь, то сына. Они пальчиками ло-
вили и смахивали слезы со щек ее.
— Улыбаешься, а глаза плачут, — сказал строго
Володя и попросил: — Мама, мамочка, не надо пла-
кать. .. Я скоро буду большой и стану помогать тебе и
дома и на фабрике.
583
Его оборвала девочка:
— А я уже и теперь большая — помогаю бабушке:
подметаю пол, мою чайную посуду.
— А я хожу в лавку за хлебом, — оборвал сестрен-
ку Володя. — В трактир за кипятком.
Серафима Петровна, слушая лепет детей, задума-
лась, и опять потекли слезы из ее больших черных
глаз.
На девочке, как и на мальчике, поношенные санда-
лии; одеты они бедно, но опрятно. Поглядывая на Се-
рафиму Петровну, на ее ребятишек, я поднялся и,
вздохнув, протянул руку.
— Серафима Петровна, простите, что я пришел
сюда без вашего разрешения. Я не знал, что вы так
заняты.
— И удивлены, что у меня дети?
— Нет, не удивлен. Мне говорили об этом. Но я не
поверил тому, кто сказал мне о них.
— А ведь правда, они славные? Да и любят
меня. — И она, заглядывая то одному, то другому в си-
ние глаза, промолвила: — А я их люблю еще больше.
Куда вы, Ананий Андреевич? Садитесь. Пришли — так
будьте гостем. Садитесь, говорю! — Когда я сел, она
ласково отстранила от себя детей: — Подите поиграй-
те, а я буду шить.
Мальчик и девочка, поглядывая на менй, неохотно
оставили мать, подошли к окну и стали играть у сто-
лика.
Землячка принялась за прерванную работу. Я си-
дел против нее, смотрел на детей: ни девочка, ни
мальчик не были похожи на нее.
«Муж Серафимы Петровны был синеглазым и бе-
локурым, — подумал я. — А почему она живет отдель-
но от детей?» — задал себе я вопрос, но не ответил на
него, так как опять перенесся мыслями к Даше, к ее
мужу, убитому под Ригой, к Спиридону, томящемуся
в тюрьме. И опять стало мне грустно, к горлу подка-
тился комок, стал душить, в глазах у меня сделалось
темно. Сима поднялась и прошла к сундуку, на кото-
ром лежали вещи под пикейным стареньким одеялом;
она откинула его, взяла ручную швейную машинку,
584
перенесла ее на стол и стала шить. Пришивая рукав
к платью, она нарушила молчание:
— Приближается зима, а я ничего не приготовила
детишкам. На зимнее пальто материал купила,
а обувь — еще нет. Надо доставать ее летом, но не
могла — некогда было. Все свободное время то в пар-
тийном комитете, то на собраниях. А дни, как вы
знаете, на фабрике. Вижу малюток, Ананий Андреевич,
только в воскресные дни, да и то не в каждое воскре-
сенье. Скучают они очень, если я не приду. А бабушка,
как видите сами, стара, плоха глазами, не слышит. Хо-
рошо, что детишки смышленые, тихие и ласковые. Ну,
а что у вас делается в казармах? Какие настроения
у солдат?
«И сегодня она обращается ко мне на «вы», — по-
думал я и ответил шутливо:
— Да я, Серафима Петровна, мало вижу солдат.
— Демобилизовались? — не поняв моей шутки,
спросила женщина.
— Какое там! — воскликнул я. — Мне еще нет и
сорока!
— А вы б хотели, чтобы вам было за сорок?
— Конечно.
— А я хотела бы всегда быть молодой, — сказала
она серьезно, с оттенком печали в голосе. — Так по-
чему же вы не видите солдат?
— Как утро, так в помещении остается не более
десятка человек от роты. Остальные уходят в город.
Одни — в Таврический; другие — к знакомым; тре-
тьи — к дворцу Кшесинской. Я как-то спросил у Семе-
нова: «Где вы с Червевым и Екимовым пропадаете
ежедневно?» — «Не пропадаем, Ананий Андреевич,
а в университет ходим, политическое образование по-
лучаем. Жалеем, что тебя не видим у дворца, среди
нас, — сидишь часами в комитете... — ответил обижен-
но Семенов и пояснил:—Мы часто слышим Ленина,
Дзержинского, Званова, Луначарского и других. На
площади с утра до поздней ночи тысячи слушателей.
Такого университета, Ананий Андреевич, нигде в мире,
как говорят, не имеется». Один раз и я, Серафима
Петровна, пошел с ними и выслушал речь Луначар-
585
ского. Оратор он превосходный. Закончил речь он
удивительно просто: «Товарищи, ждать от Временного
правительства вам нечего. Надо выбросить его из Тав-
рического».
— Этого весь народ трудовой хочет, — сказала
женщина и, вздохнув, продолжила:—От Временного
правительства трудящиеся ничего и не ждут. Да и что
оно, кроме пуль и тюрьмы, может дать рабочим и сол-
датам? — Перекусив нитку, она встряхнула платье, по-
звала девочку:—Таня, подойди, я померяю на тебе.
Девочка положила куклу на стол и подошла к ма-
тери; поглядывая синими глазками на меня, она сбро-
сила с себя розовое платьице и повернулась ко мне
худенькой спиной; ее лопатки, похожие на неоперив-
шиеся крылышки, резко выпирали; ребра также вид-
ны, хоть считай их. Мать надела пестренькое платье на
нее; девочка стала в нем вся пестро-беленькой, похо-
жей на пушинку: казалось, что она сейчас поднимется,
улетит в окно и пропадет в золотисто-синей высоте.
Таня опять повернулась круглым синеглазым личиком
ко мне, сияла: была рада новому платью. Ее глазки
ярче засветились. Стало радостно и мне. Серафима
Петровна поправила плечики платья, складки на спине
и сняла его с девочки, сказав:
— А теперь начнем шить штаны Володе.
Лицо ее стало опять серьезным и бледным, глаза
печальными и влажными. Ямочки на щеках не улыба-
лись. Работая, она как бы не замечала меня; это на-
вевало грусть мне на сердце. Я сидел неподвижно и
молчал, чтобы не отвлекать ее от работы, а возмож-
но— и от мыслей, волновавших ее. Я опять пожалел
о том, что пришел к ней без приглашения, и решил
уйти. Звук швейной машинки разливался по комнате,
серая материя бесшумно двигалась, как бы плыла под
мелькающей блестящей иголкой и загорелой, грубо-
ватой ладонью женщины. Стараясь не шуметь, я встал
и, глядя на ее склоненную голову, на отливающие
синью черные волосы, задумался. Она, казалось, не
чувствовала моего взгляда — шила и была во власти
своих мыслей. Возможно, если бы не подошел ко мне
Володя, не прикоснулся рукой к моему локтю, я вы-
586
шел бы из комнаты. Он держал в ручонках коня и ко-
лесо, соскочившее с оси. Я улыбнулся, взял из рук
мальчика коня, надел колесо на ось и стал, закреплять
его. Серафима Петровна шила и ни разу не взглянула
на нас. Закрепив колесо, я стал катать коня по полу.
Он с легким шумом скользил по нему. Потом вместе
с Володей я подошел к Тане — она наряжала в празд-
ничное платье куклу с отбитым носом. Детишки ожи-
вились, бойко стали разговаривать со мной и показы-
вать игрушки. Таня откинула край скатерти, и я загля-
нул в ящик, служивший домиком для игрушек. В нем
я увидел столик, кроватку со спящей куколкой, два
стульчика и деревянный самовар, чашки и блюдца.
Разговаривая с детьми, я уже забыл о том, что при-
шел без приглашения и мне надо уходить, не слыхал
рокота машинки, шелеста материи. Мать за все время
моей беседы ни разу не взглянула на нас, сидевших
так дружно у столика. У печки зашевелилась старуш-
ка и, охая и вздыхая, поднялась, спросила:
— Сима, ребята-то, думаю, есть хотят, да и сама
ты с утра ничего не ела. Я пойду разогрею щи... А ты
освободи стол... — Старушка шагнула к двери и скры-
лась за нею.
Серафима Петровна прекратила шитье и, подумав,
резко встала, отнесла машинку на сундук и прикрыла
пикейным одеялом; потом, собрав куски материи,
свернула их и положила на диван. Все это делала она
молча, с мрачным выражением в глазах, не замечая
меня и даже детишек. Я встал со стула, подошел
к Тане и Володе и, похвалив еще раз их игрушки и до-
мик для кукол, сказал:
— А теперь, ребятки, до свиданья.
— Вы куда? — спросила Таня, подняв на меня испу-
ганные глаза.
— Пойду в казарму.
Серафима Петровна, ставя тарелки на стол, остано-
вила взгляд на мне и промолвила:
— Казарма не убежит, Ананий Андреевич.
— Она останется на месте, но я могу убежать из
нее.
587
— Садитесь. Мы не отпустим вас без обеда. Буде-
те обедать с нами. Таня, Володя, посадите дяденьку за
стол, а сами сядьте по бокам его и хорошенько уго-
щайте, чтобы он вас, маленьких, полюбил.
— Я их и так люблю, — проговорил я.
Детишки оживились, подвинули стул к столу, для
меня, а потом и для себя; взяли меня за руки и, сме-
ясь, подвели к нему и усадили. Потом с такими же
веселыми и смеющимися личиками забрались сами на
стулья. Серафима Петровна разлила щи из свежей ка-
пусты по тарелкам. После щей старушка принесла из
кухни жареную картошку, румяную, пахнущую пост-
ным маслом. А когда съели второе, старушка, выти-
рая фартуком сморщенные губы, сказала:
— А на третье чай, — и вышла.
Серафима Петровна встала, собрала тарелки, вил-
ки и ножи и направилась на кухню. «Она совершенно
не хочет говорить со мною, — подумал я. — Тогда за-
чем же она оставила меня обедать? Может, сердится
за то, что я давно не был у нее?» Я прошелся по ком-
нате, поглаживая бороду. Таня и Володя сидели за
столом, лица их были недовольны, синие глаза оби-
женно блестели, — им не хотелось, как я заметил, вы-
лезать из-за стола, не поев сладкого. Вошла Серафи-
ма Петровна и, увидав детей за столом, стала что-то
искать в шкафу.
— Яблок больше нет, нет и конфет, — сказала она
тихо.
Я улыбнулся.
— Серафима Петровна, разрешите мне ненадолго
выйти с Таней и Володей на улицу? К чаю будем на
месте.
Серафима Петровна строго взглянула на меня и,
ничего не сказав, отвернулась. «Сейчас скажет: «Мо-
жете уходить, а ребята останутся дома», — подумал я.
Но я не угадал: она улыбнулась и слегка кивнула го-
ловой. Таня и Володя радостно сорвались со стульев
и заметались по комнате, поглядывая на меня. Я на-
дел фуражку и, взяв Таню и Володю за руки, вышел
на улицу.
588
XXIX
Вошли в гастрономический магазин, и нам повезло:
покупателей было мало, и мы купили два фунта сдоб-
ных сушек, пачку печенья, коробку лимонных корочек
и огромный арбуз. Таня несла сушки; я — печенье и ли-
монные корочки; Володя, обхватил ручонками арбуз,
прижал его к груди и, чуть откинув светловолосую го-
лову, гордо нес его. Увидав нас с покупками, старушка
всплеснула руками, метнулась к внуку, взяла арбуз и
осторожно положила на стол. Таня, держа связку су-
шек, которая почти касалась пола, сияла глазенками.
Серафима Петровна с упреком проговорила:
— Напрасно это вы, Ананий Андреевич, сделали.
Так баловать нельзя.
— Изредка можно. Мы ведь только что сегодня
познакомились, — возразил я.
Серафима Петровна промолчала; она взяла сушки
у дочери, положила на стол, на котором уже стояли
большой эмалированный чайник, чашки и тарелки
с ломтями ситного. Я разрезал арбуз, — он оказался
спелым, сочным, темно-красным и сладким. Его тон-
кий запах, запах ранних подснежников, распространил-
ся по комнате. Таня и Володя взяли по большому
ломтю и стали есть, — арбуз, как сахар, хрустел у них
на белых зубах, щеки их раскраснелись, глаза стали
круглыми и ярче засинели от удовольствия. После
чая и баранок съели и мы по ломтю арбуза. Детишки
приступили ко второй порции — они от чая и сушек от-
казались. Половину арбуза старушка отнесла на сун-
дук и прикрыла чистым полотенцем. Обернувшись
к внукам, строго сказала:
— Будет. Не весь сразу...
Таня и Володя, отдуваясь, довольные, уселись на
диване. Я шагнул к окну. Солнца уже не было видно,
оно скрылось за высокими зданиями, и на пустыре
соседнего двора лежали мглисто-зеленоватые пред-
осенние сумерки. Дальше, над высокими домами, све-
тила бледно-голубая прохладная мгла. Город рокотал
и шумел. Серафима Петровна была сосредоточенно-
молчалива и печальна. Я прошелся к дивану, сел на
589
него, подле Тани. Она вздохнула и, заглянув мне в гла-
за, прижалась ко мне и обняла ручонкой мою шею.
Я счастливо улыбнулся, погладил ее по белокурым
волосам.
— Дяденька, вы придете к нам в следующее вос-
кресенье?
Я смутился и не сразу ответил девочке.
— Мы будем друзьями, — проговорил я.
Володя, поглядев строго на сестренку, уверенно
сказал:
— Дяденька обязательно придет. Ведь он же по-
дружился со мной... Коня починил, и я опять ездить
буду на нем. Дяденька, придете?
Слушая сына, Серафима Петровна невольно улыб-
нулась и потупила глаза. Она посмотрела на меня и
дочь, которая, крепко обняв меня, прижалась ко мне,
и промолвила:
— Мои малютки сразу, Ананий Андреевич, полю-
били вас. Это хорошо, я рада. Еще больше бы я обра-
довалась тому, если бы и вы полюбили их, как они вас.
Хорошие, преданные друзья — это уже много в нашей
бедной и трудной жизни, почти счастье.
Она замолчала и, собрав с чрезвычайной поспеш-
ностью арбузные корки, снова вышла на кухню. В этот
раз она долго не приходила — мыла посуду. Я разго-
ворился с Володей, — Таня заснула у меня на коленях.
Я рассказал мальчику сказку о Емеле-дурачке, кото-
рый по щучьему велению катался на печке — в лес за
дровами и к царю. Выслушав сказку, мальчик помол-
чал и с важностью в голосе сказал:
— Я ее знаю. Мне не один раз ее говорила ба-
бушка.
— Что же ты, Володя, не сказал мне об этом? —
возразил я. — Я мог бы и другую... которую ты не
знаешь. Себя вини, что прогадал.
— Это так, — вздохнув, согласился Володя. — Не
подумал. Что ж, я послушаю и другую, если расска-
жете. Вы, наверно, дяденька, много знаете сказок?
— Порядочно, — рассмеялся я. — Когда проснется
твоя сестричка, еще расскажу. Она любит слушать
сказки?
590
— Очень, — ответил Володя и надул губки. — Она
теперь не проснется до утра, и сказка другая за вами
останется. Таня очень любит слушать, — повторил
он. — Как завалится в постельку, так и давай ей сказку
про мишку-медведя. Ну, я и рассказываю ей до тех
пор, пока не заснет.
За разговором с Володей я не заметил, как вли-
лись сумерки в комнату, заволокли ее. Вещи приняли
странные очертания и будто оживились. В это время
открылась дверь, вошла Серафима Петровна. Я осто-
рожно отнес Таню в кроватку.
— Уснула, — промолвила мать и сняла с нее сан-
далии и чулочки. — Это она, Ананий Андреевич, уснула
у вас на руках потому, что вы понравились ей.
Я промолчал, улыбнулся спящей девочке и попро-
щался с Володей, который уже позевывал — ему хо-
телось спать, — подал мне ручонку и сказал: «Прихо-
дите скорее». Серафима Петровна проводила меня по
коридору до двери и, открыв ее, промолвила:
— И вечер пришел... — и, подняв глаза, прибави-
ла: — Обязательно навестите Дашу. Она сильно пере-
живает гибель мужа на фронте, хотя и крепится на
фабрике и в партийном комитете. Ткачихи жалеют
ее... — Серафима Петровна вздохнула и, вглядываясь
в серую тьму двора, на бледные квадраты огней в со-
седнем доме, задумчиво промолвила: — Да-a, мы еще
немало потеряем в борьбе лучших наших друзей. Если
сегодня не успеете зайти к ней, то зайдите рано утром
завтра. Вы очень нравитесь ей. Даша не один раз го-
ворила мне: «Сима, разве не видишь, что Ананий Анд-
реевич— прекрасный человек?»
— Такие слова Дарьи Зиновьевны трогают меня,—
смутившись, пробормотал я. — Думаю, что она мало
знает меня. Если бы знала ближе, то, конечно, не по-
хвалила бы.
— А знаете, Ананий Андреевич, что однажды, со-
всем недавно, сказала Даша о вас?
— Что же?
— Вам это интересно?
- Да.
— Тогда слушайте. Даша сказала, что Ананий Анд-
591
реевич боится большой, ответственной работы, вот
только поэтому и отказался от должности партийного
руководителя в Н. запасном батальоне.
— Да, Дарья Зиновьевна права, — вздохнув, при-
знался я. — Но отказался я, поверьте, не из-за боязни.
Я средний партийный работник... а в Н. запасном ба-
тальоне двадцать — тридцать тысяч солдат и офице-
ров. После Февральской революции я понял, что та-
кая роль, возложенная на меня ЦК, не по плечу, и
я честно, в интересах дела, заявил об этом секретарю
ЦК партии. Со мной согласились и на мое место поста-
вили видного партийного работника товарища Измай-
лова.
— Вы, как знаю я, образованный, — вздохнув, воз-
разила Серафима Петровна. — Впрочем, я вас не по-
нимаю.
— Не понимаете?
— Никак. Люди менее образованные, чем вы, не
отказываются, а вы вот отказались. Мне думается, что
вы просто ленивы. Если бы я имела такие знания, та-
кой партийный подпольный опыт... — Серафима Пет-
ровна не договорила и пристально поглядела мне
в лицо.
— Дело не в знании, а в способностях, Серафима
Петровна! — воскликнул я. — Есть люди, не имеющие
никаких знаний, а просто болтуны и дураки, но их воз-
несла на высокие посты революция, а чаще — случай-
ность, ветерок революции. И они, попав в правитель-
ственные кресла, убеждаются в том, что умны, что им
именно и предназначено историей сидеть в этих крес-
лах и управлять страной. По своему невежеству и глу-
пости принося страшный вред народу, стране, эти люди
никогда не признаются в том, что они сидят не на ме-
сте, никогда не скажут вслух, что они не способны
управлять министерствами, государством, убеждены,
что они соль земли, гении. Они никогда не уступят вы-
сокие места действительно достойным людям. Такие
люди, Серафима Петровна, не любят свой нарбд, ро-
дину. .. Я не принадлежу к ним и только поэтому, уве-
ряю вас, отказался от поста, на который партия поста-
вила меня перед Февралем...
592
Женщина широко открытыми, удивленными глаза-
ми поглядела на меня и ничего не возразила.
Я решил, что Серафима Петровна, как умная
женщина, поняла меня. Я почтительно поклонился
ей и направился к двери. Серафима Петровна
порывисто встрепенулась, шагнула следом за мной,
крикнув:
— Ананий Андреевич, вы очень нравитесь Даше!
Обязательно загляните к ней.
— Зайду, — замедлив шаг, пообещал я и протянул
руку.
Серафима Петровна пожала ее и, не выпуская из
своей, промолвила на прощанье:
— Не сердитесь на меня, что я была вначале не-
разговорчива с вами, Ананий Андреевич. Мне, при-
знаюсь, не по себе, а все оттого, что втемяшилась мне
в голову глупая мысль, что я недолго проживу. Вот
она, как шпилька, и вертится в моем мозгу. — Она вы-
пустила мою руку из своей, быстро отошла и скры-
лась в густой и чадной темноте коридора.
Я поехал к Дарье Зиновьевне, но не застал ее дома
и, усталый, вернулся в роту. Перед моими глазами все
время стояла Серафима Петровна, сосредоточенно-
суровая и печальная. Думая о ней, над ее мрачными
словами, я так и не сомкнул глаз до утра.
XXX
— Ананий Андреевич, вас спрашивает Прокопоч-
кин! — крикнул Пучков, проходя мимо меня.
Я вскочил с койки, спросил:
— Где он?
— В вестибюле.
Я торопливо вышел из помещения и спустился
с лестницы. Увидав Прокопочкина, разговаривающего
с дежурным, я бросился к нему, обнял его и поцело-
вал. Его лицо было спокойно, но бледно; на нем я не
заметил раздвоенности: нижняя часть не смеялась,
верхняя не плакала. Прокопочкин обрадовался мне и
долго держал мОю руку в своей. На дворе сновали
593
солдаты, поблескивая штыками, шел косой дождь, —
петроградская ненастная осень уже давно началась.
Сухие листья падали с деревьев и тускло желтели на
сером асфальте двора. Хрипло кричали вороны, вытя-
гивая шеи. Казалось, что они чем-то подавились. С се-
рого ватного пиджака и с черного лакового козырька
фуражки друга скатывались капли дождя. Колени его
брюк и плечи пиджака так промокли, что стали тем-
ными.
— Что ж мы стоим-то? — спросил я и предло-
жил: — Идем наверх. Там тепло и дождь не мочит.
— Да, здесь ничего не выстоишь, — пошутил Про-
копочкин.— Там хоть чайком согреешь. Идем.
Мы медленно и молча поднялись на второй этаж.
В помещении роты шумно. То здесь, то там вились
грязновато-зеленые струйки табачного дыма. Кое-кто
из солдат отправился за кипятком. Многие уже при-
несли хлеб, сахар и делили между собой. Я сказал
Прокопочкину, чтобы он снял пиджак и повесил его на
вешалку, подал ему табуретку, а сам взял чайник и
отправился за кипятком, хлебом и. сахаром. Когда
я вернулся, друг сидел у стола в окружении Синюко-
ва, Игната Денисовича, Червева, Екимова и Семенова.
Они тихо и серьезно о чем-то беседовали. Я поставил
чайник на стол, сахар и хлеб отдал Екимову, который
тут же разрезал хлеб на пятнадцать равных частей,
разложил сахар на пятнадцать кучек и крикнул:
— Граждане, берите свое!
Каждый принес свою кружку. Для Прокопочкина
я взял кружку Протасова — он все еще находился
в тюрьме. За чаем и едой мы почти не разговаривали.
К столу подошел Гусев и, поглаживая по привычке пе-
ред едой бороду, наполнил чаем кружку, взял хлеб и
сахар и отошел к своей койке.
— Ас нами не желаете? — спросил у него Семе-
нов.
— Не хочет, — ответил за Гусева Червев. — Мы
ему не товарищи.
— Точно, — отозвался злобно Гусев. — Вы разбой-
ники с большой дороги, а не товарищи!
— Это верно. Угадал. Каждый из нас по деревне
594
разорил, — поправил насмешливо-ядовитым голосом
Червев. — Мы, Гусев, выходит, товарищи твоему ба-
тюшке? Нет, мы ему не товарищи!
Екимов рассмеялся, возразил:
— А я товарищ... его батюшке. Я как вернусь до-
мой, так и помогу освободить его амбары и кладовки
от бедняцкого скарба, чтобы ему в рай было легче
шагать.
— Словом, ты, Екимов, не гусь и свинье това-
рищ?— спросил Червев и, не дожидаясь его ответа,
пояснил: — Что ж, и мы, и мы так поступим, как при-
едем домой, но в товарищи не полезем к гусевым.
Гусев ничего не ответил. После чая солдаты отде-
ления разошлись.
Косой холодный дождь бил по стеклам и стекал
струйками. В помещении стоял синевато-пепельный
сумрак. Казалось^ что в него сбежались тени облаков
и дождя. Прокопочкин зябко вздрогнул. Заметив
испуг в его белесых глазах, я тревожно спросил:
— Заболел?
— Нет. Я здоров.
— А дрожишь, как в лихорадке.
— Дрожу? Это верно. Сильно испугался вчера и вот
никак не могу прийти в себя.
— Отчего же?
— Модест Азархович умер.
— Что-о? Такой здоровяк — и умер? Не верю.
— Убит.
— Еще не легче. Кем? За что?
— Ужалила гадюка.
Я несколько секунд молчал — ничего не мог ска-
зать, так как вспомнил кабинет Успенского, заставлен-
ный скелетами, клетками, черепами и чучелами. В че-
репах горел свет, в клетках шевелились змеи. Каза-
лось, что они медленно текли и текли из клеток струя-
ми темно-светлой воды. Когда я смотрел на змей, мне
становилось очень холодно и страшно. Я с трудом то-
гда провел ночь в квартире ученого и философа, но
так не дрожал, как вот сейчас. «Модест Азархович
убит, и я больше не увижу его, не услышу его добро-
душно-насмешливого и доброго баса и мягкого «лю-
595
ли», — подумал я. Я шевельнул сухим языком, издал
какой-то отрывистый звук.
— Ты, Ананий Андреевич, перепугался больше
меня, — заметил Прокопочкин и сообщил: — Я сбежал
из квартиры, не мог жить в ней, так как змею не пой-
мали, да и ловить-то ее некому. Это случилось вчера,
в первом часу ночи. До двенадцати у него просидели
Розанов, Топорков и еще какая-то синезолосая, с длин-
ным носом, как у ведьмы, которых я видел в детстве
только на лубочных картинках. Они все спорили о со-
бытиях. Розанов — он все же, надо сказать правду,
довольно-таки умная бестия — утверждал, что дни
Временного правительства сочтены, что власть в Рос-
сии возьмут рабочие и солдаты, что у руля государ-
ства станет Ленин... Топорков и дама возражали ему
горячо и сумбурно. Модест Азархович отмалчивался,
пил вино, ел большой деревянной Ложкой гречневую
кашу. Он только тогда открыл рот, когда к нему обра-
тилась дама: «А вы, Модест Азархович, как думаете?
Возьмут большевики власть или не возьмут? А если
возьмут, то сколько они продержатся?» Модест Азар-
хович положил ложку, ответил: «А почему бы им и не
взять ее, Сусанна Рухимовна? Я думаю, что возьмут.
Да и кроме них некому и взять ее. А впрочем, я не ду-
маю да и не хочу думать об этом: некогда; на поезд...
и из Архангельска — в Англию. Об одном этом я ду-
маю, чтобы попасть вовремя на поезд и занять
купе». — «И это говорит русский человек, ученый?! —
возмущенно воскликнула дама и кулаком стукнула по
столу. — Как вам не стыдно, Модест Азархович! Не-
ужели вы не чувствуете подлости в своих словах?»
Модест Азархович не осердился, налил вина в стакан,
выпил и заел гречневой кашей. «Ленин возьмет власть
на столетья, а не на одну неделю, — прожевав гречне-
вую кашу, проговорил твердо и спокойно Модест
Азархович и, подумав, пояснил насмешливо:—Я ли-
берал-идеалист, вот только поэтому, лю-ли, и уезжаю
туда, где у власти стоят такие же либералы-идеалисты,
как и я. Надеюсь, что вы, Сусанна Рухимовна, поняли
меня и больше беспокоить своими вопросами не буде-
те. .. И, умоляю, не надо! Все это, йоверьте, родная,
596
бесполезно: большевики возьмут власть, и надол-
го». — «Так ли? — проскрипела дама. — Мы слышали,
что вы, Модест Азархович, были у Ленина и он обе-
щал поставить вас во главе института...» Модест Азар-
хович насмешливо сверкнул взглядом, встал, прошелся
по комнате, поглядел на кожаный чемодан и саквояж
с продуктами у двери, вздохнул, повернул к дивану,
прилег на него и тут же пронзительно-ужасным голо-
сом прокричал. В то же мгновенье стального цвета не-
большая змея струей блеснула по его бархатной тол-
стовке и скрылась под диваном. Розанов, Топорков и
Сусанна Рухимовна в диком ужасе выскочили из-за
стола и побежали к двери. Я даже не успел прийти
в себя от страха, Ананий Андреевич, как они скрылись.
Дама позабыла пуховую шаль, писатель Топорков —
шляпу и палку. Розанов убежал со стаканом вина, ко-
торый он держал. Я поднялся и, стуча зубами, прибли-
зился к дивану, на котором вздрагивала грузная туша
Модеста Азарховича, — он уже умирал. Его рыхлое
лицо сразу приняло иссиня-багровый цвет, веки набух-
ли, а глаза стали стеклянными. Из его горла вырывался
отрывистый хрип. Я вышел во двор, пригласил двор-
ника, потом вызвал врача, который приехал с опозда-
нием. Модест Азархович Успенский был уже мертв.
Врач, молодой и курносый, поглядывая по сторонам,
спросил: «А где змея? Убили?» Я ответил за дворника:
«Она убежала, где-то здесь». Доктор выпучил на меня
глаза, потом перевел их на дворника и отрывисто
рявкнул; «Профессор скончался. Мне делать здесь не-
чего, а вы сообщите в милицию. А до прихода мили-
ции змею поймайте и представьте ее как вещественное
доказательство!» Он ткнул палкой в живот перепуган-
ного дворника, потом мы глянули одновременно на
диван и в ужасе отпрянули в сторону: змея выползла
из-под него, потекла и потекла по плинтусу под дубо-
вый широкий буфет. Опомнившись, мы шарахнулись
к двери, но в коридор побоялись выйти, так как в нем
было темно и змея могла из-под буфета выскользнуть
туда. У дворника оказались спички: он стал зажигать
одну за другой, но спички тут же гасли, так как у него
дрожали руки. Освещая короткими вспышками кори-
597
дор, мы вырвались на лестницу и остановились, раз-
мышляя: что же нам делать? «Закроем квартиру и бу-
дем ждать людей из участка», — предложил дворник.
Так мы просидели на площадке до четырех часов утра,
ожидая милиционера. Наконец пришли три человека
и потребовали, чтобы мы отперли квартиру. Мы все
вошли в нее. Милиционеры стучали сапогами, и этот
стук жутко раздавался в огромной квартире, — таким
образом они, вероятно, решили отпугнуть змею.
Участковый врач-офицер, водя карманным фонари-
ком, остановился у дивана и приказал повернуть про-
фессора. Милиционеры трясущимися руками повер-
нули его на живот. «Ужалила в шею, — проговорил
врач и, почесав подбородок, заросший жестким воло-
сом, распорядился: — Можете хоронить». — «Хоро-
нить придется вам, — возразил в страхе дворник.—
У профессора, кажется, нет родственников. Вы уж,
господин офицер, потрудитесь насчет похорон и всего
имущества, так как я не могу за него отвечать, а хо-
зяина дома нет — больше года проживает в нижего-
родском имении: боится, чтобы мужики не захватили
землю и усадьбу». Я взял свои вещички, отнес их
в дворницкую — и прямо к тебе, Ананий Андреевич.
— Надо бы проводить старика на кладбище, — ска-
зал я.
— Тогда я сегодня же узнаю у дворника, — прого-
ворил Прокопочкин. — Это ты прав: проводить надо.
XXXI
Рано утром мы отправились на Звенигородскую.
Кучка каких-то людей толпилась на лестнице и в кори-
доре. Среди нее были военные, богато одетые люди
с брезгливо-сердитыми физиономиями. Нашлись
у профессора, оказывается, и родственники, — они
суетились на площадке, протискивались в коридор и,
заглянув со страхом в открытые комнаты, выбегали
обратно.
— И скелеты поделят, — заметил ^маленький тол-
стенький гражданин и, подняв платок к красному носу,
598
высморкался. — У покойника, как слышал я, лежат не-
малые деньги в Лондонском банке.
— Эти и змей поделят, эно какие они быстрые и
острые: так и шныряют, так и шныряют по коридору и
принюхиваются, заглядывая в комнаты, — отозвался
сухонький, как вобла, старичок с сизоватым лицом и
слезящимися глазками.
— Музей купит скелеты и змей, — проговорил тол-
стенький, — и даже даст за них большие деньги. Осо-
бенно за ту, которая укусила.
— Пуда три керенок отвалят, а наследники спать
будут на них, как на перинах, — съязвил сухонький ста-
ричок и хихикнул.
— Модест Азархович за этой змейкой в Туркестан
в начале войны ездил, вот и привез ее на свою поги-
бель. Не было бы ее, так пожил бы еще лет двадцать
для науки, — прогудел высокий, с сизым лицом старик.
— Кому теперь нужна наука, разве дьяволу на том
свете, — прошипел длинный, как минога, мужчина
средних лет, с малиновыми щеками и длинным носом.
Он прибавил угрожающе и зло: — Порядок дедов и
отцов летит к черту, вот-вот большевики возьмут
власть.
— Еще они не взяли, а вы, гражданин, пугаете, —
заметил насмешливо маленький толстяк. — Не взяли и
никогда не возьмут!
— Думаете, у них руки коротки? Нет, руки у них
длинные, а главное — их много: миллионы, — заметила
старушка в бархатной черной шляпе и тут же, не ожи-
дая возражений, прошмыгнула мимо нас в коридор,
откуда доносилось жужжанье священника и певчих.
— Вот вы говорите, что большевики не возьмут
власть, — обратился военный к маленькому толстяч-
ку.— Ежели они не возьмут власть, так зачем же вы
из банка забрали деньги и ценности?
Толстячок испуганно скользнул с площадки в ко-
ридор и спрятался там в толпе родственников профес-
сора Успенского.
— Так вы говорите, Модест Азархович эту змейку
привез из Туркестана?
599
— Да, я это точно помню, — ответила шуба с ено-
товым воротником.
— У него имелись экземпляры и из Индии.
— Ну? Да на черта они ему понадобились?
— Наблюдал за ними. За их жизнью.
— Какая же у этих ядовитейших • гадов жизнь
в клетке? Я что-то не понимаю. Жизнь у них — на
воле... Думаю, что покойный был большим оригина-
лом, вот и увлекался этими чрезвычайно преподлыми
тварями.
— Труд писал о змеях, я это прекрасно знаю.
— Привезли из Туркестана свою смерть, — вздох-
нув, проговорила молодая, с рябым лицом и больши-
ми, чуть серебристыми очами женщина. — Дивлюсь:
почему она тогда же его не ужалила?
— Все судьба, мадам, да и не положено было ей
свыше убивать его тогда, а велено было убить его
именно вчера и в точно указанное время: вот она и
выполнила... Гм! — проговорил назидательно-твердый
голос за моей спиной.
Я оглянулся и увидел Василия Васильевича Розано-
ва и писателя Топоркова: они только что поднялись на
площадку.
— Что ж, — плюнул Розанов в сторону писателя,
похожего на чертика, — пройдем к покойнику.
— Вы идите, Василий Васильевич, а я Здесь по-
стою,— протирая очки, ответил Топорков. — У меня от
запаха ладана кружится голова.
XXXII
Василий Васильевич прошмыгнул с площадки в ко-
ридор и, скрываясь за стоящими людьми, юркнул
в столовую, к покойнику, в жужжанье священника и
певчих, в кадильный дым. Я привалился к стене, заду-
мался о том, как неожиданно может оборваться жизнь
каждого из нас; я невольно вспомнил стихотворение
Лухманова, написанное им под впечатлением моего
рассказа о путешествии с Успенским и Розановым на
катафалке:
600
Жизнь каждого из нас висит на волоске.
Того гляди с него сорвется мотыльком
На пламя легкое, что светит вдалеке
И обнимается с веселым ветерком.
Она умрет, взлетев на пепельную твердь,
На крылья ветерок возьмет тепло ее,
На знамени черкнет стальной рукою смерть:
— Ура! Еще душа пошла в небытие! —
Блуждая там, она, как серый метеор,
Осветит Млечный Путь на миг своим огнем
И прорастающим опять падет зерном
На землю жадную, к апостолам на двор.
Воркуя, голуби поднимутся в эфир,
Где звезды зыблются в лазоревой тени.
Какой мелодией порадуют они,
Чтоб краснощекий век вошел спокойно в мир,
Где смолк бы гул мортир, где не рождала б кровь
В беспечной юности предчувствие беды, —
Где рдели б на столах торжественных плоды,
В глазах пирующих и дружба и любовь?
Висит на волоске жизнь каждого из нас...
Таков закон! Моя трагично и легко:
Она глотает гром сухой и молний пляс
И в зное пьет песков верблюжье молоко.
— И пусть! Все вздор! — смеясь, воскликнул Арион.—
И я ведь погибал, а вот — гляди — спасен:
Пока — на волоске, пока не лопнул он,
Глотнем с тобой, давясь, двухзвездного вина,
Пропляшем трепака у мертвого окна
И гимн тебе споем! —
От голоса его
Бледнею, прячусь в свет фисташковой луны,
Где тени века спят и больше никого
На ложе бархатном железной тишины.
Поэт шагнул ко мне, любезно пригласил:
— Идем сейчас к столу и сядем в уголке. —
Уселись мы... Хрипя и не жалея сил,
Два призрака нам слез приносят в котелке.
Мы пьем. Мы выпили. Пьян Арион и я,
Но счастья нет, и песнь не льется с языка.
Лишь тени трудятся, особенно моя:
Срубает огненной секирой облака...
Они, как журавли, летят с высот на стол,
Меня от них тошнит; а в пустоте высот
Багряным заревом пылает ореол, —
Короной ужаса над жертвами плывет...
И сквозь застольный звон в полночной тишине
Земля сквозь сон гудит и корчится в тоске,
А мы, подняв глаза к смеющейся луне,
Откалываем пляс, вися на волоске.
601
Мне стало холодно, и, вздрогнув, я обвел глазами
людей, пришедших проводить прах профессора и фи-
лософа Успенского. «Да, поэт написал это стихотворе-
ние вот о них, — они отплясывают последний танец на
волоске, который вот-вот должен лопнуть и пустить их
в небытие». И я снова вспомнил черную ночь, когда
с Прокопочкиным, Модестом Азарховичем, Розано-
вым и Топорковым мы ехали на катафалке по улицам
Питера.
Прокопочкин осторожно коснулся моего локтя.
— Выйдем во двор, — предложил он. — Сейчас бу-
дут выносить покойника, — и он стал медленно, дер-
жась за перила лестницы, спускаться вниз.
Я заметил, что люди, стоявшие неподвижно, заше-
велились — поворачивались лицами к выходу. Я после-
довал за Прокопочкиным. Над квадратным двором,
похожим на колодец, висело мглистое небо, словно
огромная пелена грязноватой ваты. Казалось, что это
было не небо, а крыша, и она держалась на высоких
корпусах дома; сквозь нее просачивался мелкий и хо-
лодный дождь. Асфальт был мокр и глянцевито бле-
стел, словно его покрыли только что черным лаком.
Ближе к черному подъезду — катафалк. Четыре лоша-
ди были впряжены в него; катафалк черный; лошади
под черными попонами — черные. От похоронной
колесницы, как и от лошадей, стоявших'уныло, с пе-
чально-кроткими глазами, пахло ладаном и увядшими
цветами венков. Вокруг меня и Прокопочкина обра-
зовалась кучка пожилых людей — мужчин и жен-
щин, — они следом за нами вышли из квартиры и
стояли с трагично-скорбящими выражениями. Кое-кто
из них, что постарше, изредка крестились и вздыхали.
Вот в дверях венки, — их несли родственники, Розанов
и Топорков. У катафалка за венками выплыла крышка
гроба, обтянутая черным крепом с серебряным кре-
стом. Потом восемь человек вынесли гроб — покойник
был довольно грузен. Гроб поставили на катафалк,
прикрыли крышкой, а на нее возложили венки, и по-
койник отправился по широкой мостовой на кладбище.
Родственники следовали за гробом, знакомые профес-
сора— за родственниками. Я шел подле Розанова.
602
Топорков, втянув голову в сутулые плечи, плелся с вы-
соким военным. Прокопочкин, как инвалид, сел в про-
летку и ехал в ней с какой-то высокой и суровой ста-
рушкой. Люди, держа шляпы, котелки и фуражки, шли
медленно, с опущенными головами. Из грязных, лох-
матых облаков шуршал мелкий дождь. Но я не обра-
щал никакого внимания на него: думал о Модесте
Азарховиче. Я не заметил, как процессия уперлась
в широкие кладбищенские ворота. Катафалк остано-
вился у паперти церкви, невысокой и желтой, как бы
выстроенной из воска; родственники и близкие знако-
мые Модеста Азарховича подняли гроб и, горбясь под
его тяжестью, внесли в церковь. За гробом проследо-
вали Розанов и Топорков; я и Прокопочкин остались
на площади; дождик моросил и моросил; кружились
мокрые листья, падая с высоких, темных и жирных де-
ревьев. Упав, листья сразу прилипали к мокрой земле
и покрывались каплями дождя. Казалось, что и они,
как день, плакали. О ком? Неужели о Модесте Азархо-
виче? А может, о веке, у которого сломался позво-
ночник?
О веке, который вползает в небытие?
Началась панихида.
XXXIII
Неизвестно откуда появилась стая нищих старух и
стариков: она выстроилась двумя короткими цепочка-
ми у паперти, друг против друга. Две старухи начали
из-за чего-то ругаться между собой: возможно, какая-
нибудь из них стала не на свое место, на чужое. Пожи-
лой мужчина с широким квадратным лицом, похожим
на заржавленный лист железа, погрозил им палкой.
Старухи сразу, сверкнув испуганно-злыми глазами на
него, замолчали и опустили головы, обернутые серым
тряпьем.
Со ступенек церкви стали спускаться люди; за ними
показался, слегка покачиваясь, гроб с прахом Модеста
Азарховича; за гробом опять люди, люди. Гроб по-
несли в глубь кладбища; провожающие выстроились
603
в узкую длинную колонну и потекли за гробом; одни
из них поглядывали скорбно в землю, как бы говоря:
«И мы скоро отойдем туда»; другие шли прямо, с крот-
кими лицами, на которых, как на вывесках, было напи-
сано: «И наши души вознесутся в небесную обитель»;
третьи же шагали сосредоточенно, с капризными
огоньками в широко открытых глазах; «Нам хорошо и
на земле, мы никуда не хотим уходить». Нищие, опу-
стив головы и вытянув руки так, что ладони приняли
форму совков, заныли на разные голоса. Высокий су-
хопарый старик сунул в ладонь курносой старухи
желтую керенку и, не взглянув на нищенку, бросил:
— На всех!
Нищая не успела перекреститься, как ветер слиз-
нул с ладони керенку, погнал и погнал ее по земле.
Нищая растерялась, выкатила очи вслед летящей ке-
ренке. Старик ткнул палкой ей в бок, и она, получив
удар старшего нищего, засеменила за желтой бумаж-
кой. За ней побежала девочка-подросток, хромень-
кая, похожая на заморенного цыпленка. Поймали ли
они керенку — подаяние старика в пальто с енотовым
воротником, на котором, как бусинки, серебрились
мелкие капли дождя? Я не знаю, так как был уже да-
леко от них, на широкой аллее кладбища, по бокам
которой росли вековые деревья, кусты, а между
ними — холмы могил, надмогильные памятники, кре-
сты, железные ограды, увядшие цветы. Вершины де-
ревьев шумели и сбрасывали листья; листья шуршали
под ногами, на аллее. Пахло сладковато-пряной, жир-
ной сыростью. Казалось, что такой запах выходил, как
дыхание покойников, из-под покрова земли. Моросил
дождь, и на листьях деревьев и кустов тускло, как на
енотовом воротнике старика, сверкали капли и падали
на отяжелевшую землю, заросшую густой и, несмотря
на осень, сочной, еще ярко-зеленой травой, но уже
очень утомленной, как бы борющейся с наступающим
глубоким и непробудным сном. Люди, несшие гроб,
свернули направо, потом налево и едва пробрались
между могил, мраморных и чугунных памятников и
оград к свежей могиле, по краям которой желтели
ноздреватые комья глины и бугорки земли. Здесь за-
604
пах стоял еще более остро-приторный: пахло засоло-
девшей рожью, листва на деревьях и кустах была ярче
бледно-зеленой и крепче держалась на ветках, чем
у центральной аллеи, в начале кладбища. Гроб поста-
вили на две скамейки, могильщики отошли в сторону
и, облокотившись на железные лопаты, равнодушно
вынули кисеты и стали вертеть цигарки. Толпа окру-
жила покойника плотным кольцом. Из нее вышел
в желтом пальто Василий Васильевич Розанов, попра-
вил очки, вздохнул и начал речь. Речь его была корот-
кой, но довольно раздражительной, я бы сказал —
мало относящейся к жизни и деятельности Модеста
Азарховича, больше к происходившим событиям
в России, словно не змея убила его, а события. Тряся
рыжеватой бородкой и поблескивая серыми с прозе-
ленью глазками, глядел не на лицо профессора и
друга, лежащего прочно в гробу, под махровыми бело-
красными астрами, а куда-то вдаль, в просветы де-
ревьев, на кресты и памятники, и поплевывал:
— Модеста Азарховича я знал давно: в нем не
было человека, который любил бы Россию. Он бросал
в ее здание снаряды разрушения. Правда, не такой
силы, как у Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Щедрина
и многих других... но все же и его имели силу. Бросал
и помог взорвать Россию... и вот в дни ее агонии —
умер. Да, да, умер наш друг, великий насмешник и
циник! Умер и больше не встанет. Да будет проклятая
земля ему теплым пухом. Может, наш друг Модест
Азархович под ее покровом раскается: ведь для рас-
каяния у него времени будет немало — целая веч-
ность. И он раскается, в это я, господа, глубоко верю,
как верю в то, что смерть пришла для всех нас, для
России. Вы слышите, господа, пришло время смерти!
Смерть, могила для пятой части суши! — Розанов вы-
сморкался — страдал неизлечимым насморком — и
опять стал поплевывать над гробом покойника, а мо-
жет быть над всеми теми, кто сейчас окружал его.
Люди, слушавшие его, тупо смотрели на могилу,
в которую сейчас должен быть опущен гроб с прахом
Модеста Азарховича: казалось, они с ужасом думали
о том, что в такую же могилу, если верить философу
605
Розанову, положат их, а вместе с ними и былую Рос-
сию. Прокопочкин, опершись на палку, стоял с камен-
ным лицом, с полузакрытыми глазами; его тонкие
губы деревянно улыбались: он в душе, как почувство-
вал я, был согласен с Розановым, мысленно с удоволь-
ствием хоронил эту толпу, стоявшую мрачно вокруг
свежей могилы. Вместе с этой толпою мой приятель
хоронил и философа Розанова. Я перевел взгляд с ка-
менного лица Прокопочкина на старушку в черной бар-
хатной шляпе: она плакала, по ее морщинистым серым
щекам катились мутные слезы. Такие же слезы падали
из лохматых и грязных облаков, с листьев деревьев.
Такие же слезы блестели, как бы вскипая, на стебель-
ках и листьях высокой стеклянно-зеленоватой травы.
Могильщики были все так же ужасно спокойны и ку-
рили; колечки мутно-белесого дыма тянулись вверх и
таяли в стеклярусе шелестящего дождя, — они, как
Прокопочкин, с такими же спокойно-каменными лица-
ми выроют могилку для Розанова, для друзей Моде-
ста Азарховича и для всех тех, кто держал их в раб-
стве и нужде.
— Печаль не в смерти, — поплевывал с хрипотцой
Василий Васильевич Розанов. От его повизгиванья
я вздрогнул, оборвал свои размышления, уставился
тревожным и печальным взглядом на его, трясущуюся
рыжую бороденку, мокрую от дождя, а может и от
злобных слез. — Человек умирает не тогда, когда он
созрел, а когда он доспел, — выплюнул раздражитель-
но Розанов. — То есть когда жизненные соки его при-
шли к состоянию, при котором смерть становится не-
обходима и неизбежна. Гм!.. — гмыкнул он, поправил
очки на розовом носу и снова стал поплевывать: —
Если нет смерти человека «без воли божией», то как
мы могли бы подумать, что может настать смерть
царствованию «без воли божией»? И в этом весь во-
прос. Значит, бог не захотел более быть Руси!
— Какой? — шевельнулись тонкие губы на камен-
ном лице Прокопочкина и замерли, не ожидая ответа:
он был не нужен ему.
— Он гонит ее из-под солнца: «Уйдите, ненужные
люди». Почему мы «ненужные»?! — воскликнул Роза-
606
нов. — Да уж давно мы писали в своей «золотой», черт
бы ее взял, литературе: «Дневник лишнего человека»,
«Записки ненужного человека». Ох, золотая литерату-
ра! Нет, не подполья всякие привели нас вот к этой
могиле, в которую мы ляжем все с позвонками наше-
го века... Нет-нет! Мы сами всю жизнь прятались от
света солнечного, точно стыдясь себя. Человек, кото-
рый стыдится себя! — разве его не застыдится солнце?
Солнышко и человек — в связи. Значит, мы «не нуж-
ны» в подсолнечной и уходим в какую-то ночь. Да, да,
в ночь! В небытие! Вот в эту свежую могилу, в которую
мы сейчас опустим прах Модеста Азарховича, нашего
друга, такого же мерзавца и безбожника, как и мы
все. Ведь это мы, стоящие у гроба друга, стыдились
взглянуть на солнце и из-за угла мрака бросали ка-
меньями в здание Руси! — взвизгнул с надрывом Роза-
нов, плотно сжал губы, дернул бороденкой, отпрянул
в сторону и скрылся за группой стариков, повержен-
ных в ледяное смятение.
Наступило длительное молчание. Потом кто-то из
родственников робко подошел к покойнику, трясущи-
мися губами приложился к его лбу. За ним потянулись
мрачно, как тени, другие родственники, потом уже
смелее — друзья покойника и молча склонялись над
его челом. Подошел я. Лицо Модеста Азарховича
было почти земляного цвета; один его глаз провалил-
ся, другой был полуоткрыт, как бы лукаво подмиги-
вал: «Ну как, философ, дела? А ведь Розанов, лю-ли,
не только, Ананий Андреевич, наплевал на меня, а и
на всех. Вот мерзавец-то!» Я наклонился, чтобы поце-
ловать его в широкий и умный лоб, но, увидав в серой
бороде крупинки гречневой каши, подумал с брезгли-
востью: «И бороду не причесали ему». В это время
кто-то толкнул локтем меня в спину, навис надо мной.
Я быстро поцеловал профессора и выскользнул из оче-
реди. Прокопочкин попрощался с Успенским после
всех. После него подбежала порывисто Татьяна Рома-
новна и поцеловала звонко руку Модеста Азарховича;
постояв над покойником, она так же быстро и легко
отбежала и замерла. «Откуда она взялась? — подумал
я. — Она же не следовала за гробом... Неужели толь-
607
ко сейчас приехала?» Поднялись могильщики и не
торопясь, спокойно и уверенно, с равнодушно-камен-
ными лицами, подошли к гробу, приладили крышку,
крепко прибили ее гвоздями к гробу, стук молотков
раздался в моих ушах; потом они на толстых веревках
спустили гроб с прахом Модеста Азарховича в моги-
лу; все это они делали ловко, дружно и привычно, —
гроб лег в яме так, как и нужно ему лечь. Спустив
гроб, могильщики переглянулись между собой. Заме-
тив это, Татьяна Романовна шагнула вперед, подняла
ком желтоватой глины и бросила на крышку гроба,
земля прошумела по ней. Тут же подошли к могиле
еще несколько человек и стали бросать комья на гроб.
В это время, отстраняя родственников и друзей покой-
ника, могильщики быстро начали железными лопатами
сбрасывать землю.
— Вот и все, — вздохнув, промолвил Прокопочкин.
— Да, и так неожиданно умер, — отозвался я, — и
мы простились с ним. Теперь нам можно и уходить от-
сюда.
И мы, обходя могилы, кусты, деревья, ограды, па-
мятники и огромные камни, зашагали к воротам.
У кладбищенской церкви нас нагнала Татьяна Романов-
на. Она остановила меня и сообщила, что хочет ска-
зать мне несколько слов. Я отстал от Прокопочкина.
Она спросила у меня, почему я так долго не заходил
к ней. Я от ее вопроса сильно смутился и не знал, что
ответить ей.
— Вы не должны сердиться на меня за то, что я не
предложила вам, Ананий Андреевич, остаться у меня
в тот день, — промолвила она. — Я была тогда в чрез-
вычайно трудном положении и должна была с победой
выйти из него — и вышла. Я порвала с мужем, с тем
самым глупым прапорщиком, который враждебно
встретил вас. Теперь я свободна и очень хочу, Ананий
Андреевич, видеть вас у себя. Это я говорю вам ис-
кренне, даже более чем искренне. Верьте этому, мой
друг... — и Татьяна Романовна, не ожидая от меня
ответа, пожала мне руку, быстро вышла из ворот, села
В пролетку на резиновых шинах и уехала.
608
Я подошел к Прокопочкину,— он ожидал меня за
воротами кладбища.
— Ты куда? — спросил он.
— В казарму.
— А я на Звенигородскую.
— Да к кому же?
— К дворнику, у него переночую, а завтра —
в Донбасс.
— А не в деревню?
— Нет, в Калужской мне нечего делать, я шахтер,
так вот и поеду к шахтерам: среди них у меня больше
друзей, чем в деревне.
Доехав в трамвае до дома, в котором проживал
Модест Азархович Успенский, мы дружески пожелали
друг другу счастья в жизни и расстались.
XXXIV
Поздно вечером вошли Лухманов и Ямалетдинов;
они по-военному подтянуты и при оружии. Выражения
их лиц серьезны, энергичны. На оливковом лице Лух-
манова играл слабый румянец. Крупно шагая, они по-
вернули к моей койке, громко поздоровались со мною.
Я поднялся с табуретки и предложил ее Мени Ямалет-
динову. Позвякивая шпорами, он поблагодарил меня и
сел. Лухманов взял табуретку от стола; усаживаясь,
он проговорил:
— Мени! Ананий Андреевич сразу увидел в тебе
командира полка и подал почтительно табуретку.
А мне не предложил.., Пришлось самому взять, а я
ведь член Революционного Совета полка, в котором
он числится рядовым. Видишь, Мени, как пала дисцип-
лина.
Мени Ямалетдинов улыбнулся и, поглядев на меня
темно-ореховыми глазами, возразил Лухманову:
— Ананий Андреевич предложил мне табуретку
как другу. Если бы он пришел в гости ко мне, и моя
подал бы стул ему. Чаем обязательно бы угостил. Моя
таких друзей, как Ананий Андреевич, любит сердечно.
— Ананий Андреевич, и ты любишь нас, а поэтому
20 С. Малашкин
609
угости, пожалуйста, чаем и хлебцем, — улыбаясь, по-
просил Игнат Денисович и пояснил: — Мы прямо с Пи-
терской городской конференции к тебе. С утра не ви-
дели кусочка хлеба. Угощай, дружище! Угощай щедро,
по-русски.
— Было бы с чего быть щедрым, — засмеялся сухо
Червев, подходя к нам. — Временное правительство
проводит уже угрозу Рябушинского, и костлявая рука
голода тянется к нашему горлу.
— Нависла... Но мы не дадим ей долго висеть —
перерубим ее, — проговорил Лухманов, пожимая руку
Червева.
Червев, поздоровавшись с Ямалетдиновым, сел на
мою койку. Подошли Екимов, Семенов, Елизаров, Пуч-
ков и Ильичев. Я шагнул к столу, но Семенов преду-
предил:
— Я схожу за чаем, а ты посиди с друзьями, — и он
схватил чайник со стола и выбежал.
Екимов, Елизаров и Ильичев принесли кружки, са-
хар и ломти хлеба. Постелили газету, на нее, как на
скатерть, положили хлеб и сахар. Вернулся с чаем Се-
менов. Поставив чайник, он достал из своей тумбочки
небольшой мешок, выложил из него крупные ржаные
лепешки на стол, а затем высыпал десятка четыре ан-
тоновских яблок, немного помятых и желтых. Над сто-
лом приятно запахло ими. Мы все принялись за чай и
хлеб; яблоки разрезали на ломтики, положили в круж-
ки с чаем, — запахло еще приятнее. Казалось, чаевни-
чали не в казарме, а в саду, в котором созрели плоды,
лежали ворохами и от них исходил пахучий дух.
— Ананий Андреевич, Прокопочкин кланяется, —
сказал Игнат Денисович. — Прости, что не передал его
привет сразу тебе. Я встретил его на Невском — и зна-
ешь, с кем?
— Не знаю. Разве он еще не уехал в Донбасс?
— Нет. Но, наверно, на днях уедет.
— С кем же встретил его?
— С Аленушкой. Он с нею, оказывается, подру-
жился еще с первых дней войны: она вынесла его из
огня... Идут счастливые, ну прямо брат и сестра. По-
говорить как следует не удалось, мешал дождь со сне-
610
гом, а Аленушка сильно озябла в своем стареньком
жакете и в туфельках. Ну, мы и расстались. Прощаясь,
Аленушка сказала: «И я в Донбасс вместе с Прокопоч-
киным. Там мне и ему будет много дела. Мы уж так и
решили быть вместе, не расставаться». И она сказала
о тебе, Ананий Андреевич, на прощание: «Вот кого бы
я, если встретила, поцеловала... Он ведь мне тогда,
у Иваковской, руку поцеловал, это я на всю жизнь за-
помню». Я набрался смелости и брякнул: «Поцелуйте,
Аленушка, меня вместо Жмуркина, а я как увижу его,
так и поцелую его, и ваш поцелуй, сестрица, перейдет
к нему». Она серьезно поглядела на меня и согласи-
лась: «И верно, — и по-братски поцеловала. — Так по-
целуйте Анания Андреевича, не забудьте». На этом мы
и расстались, — закончил Лухманов, наполняя чаем
кружку и положив яблок.
— Какие вопросы стояли на конференции? — спро-
сил Семенов.
— Много. И очень важные, — ответил Лухманов.—
Отчет ЦК, о текущем моменте, об Учредительном со-
брании, об организации Красной Гвардии, о выборах
на партийный съезд. А главное — письмо В. И. Ленина
к Питерской городской конференции. Его зачитали на
закрытом заседании. Среди нас нет беспартийных, так
что я прочту его вам. Рабочие и солдаты, сидевшие
рядом со мной, записали письмо Владимира Ильича,
хотя этого и нельзя было делать. Ну, глядя на них,
записал и я. Да и как было не записать? Содержание
его, товарищи^ строго секретно, — предупредил Игнат
Денисович и посмотрел вокруг.
Видя, что у нашего стола нет посторонних, он до-
стал из кармана записную книжку, открыл ее и тихим,
хрипловатым голосом стал читать;
— «Товарищи! Позвольте мне обратить внимание
конференции на крайнюю серьезность политического
положения. Я могу опираться только на сведения
утренних субботних газет. Но эти сведения заставляют
поставить вопрос так:
Не доказывает ли полное бездействие английского
флота вообще, а также английских подводных лодок,
при взятии (острова) Эзеля немцами, в связи с планом
611
правительства переселиться из Питера в Москву, что
между русскими и английскими империалистами, ме-
жду Керенским и англо-французскими капиталистами
заключен заговор об отдаче Питера немцам и об уду-
шении русской революции таким путем?
Я думаю, что доказывает.
Заговор заключен, может быть, не прямо, а еще
через каких-нибудь корниловцев (Маклакова, других
кадетов, «беспартийных» русских миллионеров и т. п.),
но ведь это сути дела нисколько не меняет.
Вывод ясен:
Надо признать, что революция погибла, если пра-
вительство Керенского не будет свергнуто пролета-
риями и солдатами в ближайшем будуще/л. Вопрос
о восстании ставится на очередь.
Надо все силы мобилизовать, чтобы рабочим и сол-
датам внушить идею о безусловной необходимости
отчаянной, последней, решительной борьбы за свер-
жение правительства Керенского.
Надо обратиться к московским товарищам, убеж-
дая их взять власть в Москве, объявить правительство
Керенского низложенным и Совет рабочих депутатов
в Москве объявить Временным правительством в Рос-
сии для предложения тотчас мира и для спасения Рос-
сии от заговора. Вопрос о восстании в Москве пусть
московские товарищи поставят на очередь.
Надо воспользоваться созываемым на 8 октября
в Гельсингфорсе Областным съездом Советов солдат-
ских депутатов Северного района, чтобы (при проезде
делегатов назад через Питер) все силы мобилизовать
для их привлечения на сторону восстания.
Надо обратиться к ЦК нашей партии с просьбой и
предложением ускорить уход большевиков из пред-
парламента и все силы направить на разоблачение
в массах заговора Керенского с империалистами дру-
гих стран и на подготовку восстания для правильного
выбора момента восстания.
Р. S. Резолюция солдатской секции Петроградского
Совета против ухода правительства из Питера показа-
ла, что среди солдат зреет убеждение в заговоре Ке-
612
ренского. Надо все силы собрать для поддержки этого
верного убеждения и для агитации среди солдат».
Игнат Денисович передохнул, сказал:
— Чуете, к чему Владимир Ильич призывает боль-
шевиков?
— Да уж, надо поработать среди солдат полка, —
согласился Семенов.
— А теперь я прочту резолюцию Владимира Ильи-
ча, которую обсудила конференция, единодушно одо-
брила и приняла, — проговорил Игнат Денисович Лух-
манов.
«1. Наступательные операции германского флота,
при крайне странном полном бездействии английского
флота и в связи с планом Временного правительства
переселиться из Питера в Москву, вызывают сильней-
шее подозрение в том, что правительство Керенского
(или, что все равно, стоящие за ним русские империа-
листы) составило заговор с англо-французскими им-
периалистами об отдаче немцам Питера для подавле-
ния революции таким способом.
2. Эти подозрения в высшей степени подкрепляют-
ся и приобретают максимум возможной в таких слу-
чаях вероятности, в силу того, что:
во-первых, в армии давно крепнет и окрепло убе-
ждение, что ее предавали царские генералы, предают
и генералы Корнилова и Керенского (особенно сдача
Риги);
во-вторых, англо-французская буржуазная пресса
не скрывает своей бешеной, до неистовства доходя-
щей ненависти к Советам и готовности какой угодно
кровавой ценой уничтожить их;
в-третьих, что Керенский, кадеты, Брешковская,
Плеханов и тому подобные политики являются вольно
и невольно орудиями в руках англо-французского им-
периализма, это доказала вполне полугодовая история
русской революции;
в-четвертых, глухие, но упорные слухи о сепарат-
ном мире Англии с Германией «за счет России» не
могли возникнуть беспричинно;
в-пятых, вся обстановка корниловского заговора,
как это является даже из заявления сочувствующих
613
в общем Керенскому газет «Дело народа» и «Изве-
стия», доказала, что Керенский сильнейшим образом
замешан в корниловской истории, что Керенский был
и остается самым опасным корниловцем; Керенский
прикрыл главарей корниловщины вроде Родзянки,
Клембовского, Маклакова и др.
Исходя из этого, конференция признает, что все
крики Керенского и поддерживающих его буржуазных
газет об обороне Питера — сплошной обман и лицеме-
рие, и что вполне права солдатская секция Петроград-
ского Совета, резко осудившая план выселения из
Питера; — далее, что для обороны Питера и для спасе-
ния революции безусловно необходимо, чтобы изму-
ченная армия убедилась в добросовестности прави-
тельства и получила хлеб, одежду и обувь ценой рево-
люционных мер против капиталистов, до сих пор са-
ботировавших борьбу с разрухой (по признанию даже
Экономического отдела при меньшевистско-эсеров-
ском ЦИК).
Конференция заявляет поэтому, что только свер-
жение правительства Керенского вместе с подтасован-
ным Советом республики и замена его рабочим и
крестьянским революционным правительством спо-
собно:
а)	передать землю крестьянам вместо подавления
восстания крестьян;
б)	тотчас же предложить справедливый мир и тем
дать веру в правду всей нашей армии;
в)	принять самые решительные революционные
меры против капиталистов для обеспечения армии хле-
бом, одеждой и обувью и для борьбы с разрухой.
Конференция настоятельно просит ЦК принять все
меры для руководства неизбежным восстанием рабо-
чих, солдат и крестьян для свержения противонарод-
ного и крепостнического правительства Керенского.
Конференция постановляет немедленно послать
делегацию в Гельсингфорс, Выборг, Кронштадт, Ре-
вель, в войсковые части к югу от Питера и в Москву
для агитации за присоединение к этой резолюции и за
необходимость быстрым общим восстанием и сверже-
нием Керенского открыть дорогу к миру, к спасению
614
Петрограда и революции, к передаче земли крестья-
нам и власти Советам».
Лухманов кончил чтение. Мы молчали, захваченные
содержанием письма и резолюцией Владимира Ильича.
В помещении тихо, солдат было мало — находились
в городе и в помещениях других рот. Сумерки сгуща-
лись, на стеклах окон растекались капли дождя. Каж-
дый из нас думал, что Ленин прав в том, что время
солдатам и рабочим взяться за оружие, выйти на ули-
цы Питера и покончить навсегда с правительством Ке-
ренского, капиталистов и помещиков.
Наши мысли оборвал Лухманов:
— Видите, сколько у нас дела... Мы, большевики,
обязаны сейчас же начать агитацию за восстание среди
солдат, довести до их сведения смысл письма и ре-
золюции Владимира Ильича. Наш полк должен быть
подготовлен политически, он должен выступить по пер-
вому зову Центрального Комитета партии против пра-
вительства Керенского.
— Наш полк готов и сегодня выступить, — сказал я.
— Чтобы он в любое время мог выступить, а для
этого надо вести неустанную работу среди солдат. Ду-
маю, что это понятно каждому.
— Конечно, — промолвил Пучков. — Офицеров
придется в некоторых ротах заменить унтер-офицера-
ми, большевиками и сочувствующими нам.
— Об этом сегодня же в полковом комитете по-
говорим,— согласился с Пучковым Игнат Денисович.
— Надо провести партийное собрание и на нем
призвать всех большевиков полка к усиленной работе
среди солдат, в каждой роте, в каждом взводе, — ска-
зал Семенов.
Его предложение поддержали все.
Кипяток в чайнике остыл. Куски хлеба темнели на
столе. Желтели, благоухали садом и осенней порой
яблоки. Дневальный зажег электричество. Свет раз-
лился под потолком и слабо осветил койки, столы,
проходы между койками, блуждающих солдат. Задви-
гались причудливые тени — из города поодиночке и
небольшими группами возвращались солдаты.
615
Через каких-нибудь полчаса рота почти вся была
в полком сборе, и в длинном помещении, на койках
и за столами отделений, стало шумно от разговоров.
XXXV
— Эту резолюцию и мы читали в кавалерийском
полку, — сказал Мени Ямалетдинов. — Читали два дня
тому назад. Солдаты согласны с ее содержанием и
готовы к выступлению. Моя был в тот день на конфе-
ренции, когда эту резолюцию принимали. А вчера
утром в наш Н. полк влетел земгусар от эсеровской
партии. Видно, в их комитет кто-то сообщил об этом.
Офицеры так и снуют по эскадронам. Вынюхивают.
В нашем полку, как вы знаете, еще недавно, в июле,
больше половины солдат сочувствовали эсерам. Боль-
шевиков не пускали в казармы. Вначале солдаты по-
крикивали, и довольно злобно, на них: «Что шляетесь
тут! Убирайтесь вон!» Рабочие-большевики, отшучи-
ваясь, уходили. Но на другой день, после заводской
работы, появлялись опять и вступали в разговоры с
солдатами, в споры с эсерами и офицерами. Солдаты
кричали им: «Уходите! Не мешайте нам! Мы все равно
большевиками не станем!»
В сентябре рабочие-большевики уже завязали зна-
комства с отдельными кавалеристами, подружились
с ними, и солдаты стали удалять их из казарм мягче:
«Граждане, уходите! Зачем пришли к нам, мы вас не
приглашали! Уходите, пожалуйста! Зря ходите, това-
рищи, нам уже эсеровские оратели надоели! Оставьте
и вы нас в покое!» В конце сентября кавалеристы этих
эскадронов уже не выгоняли рабочих-большевиков,
мирно и дружески беседовали с ними о революции,
о земле, о мире: слушая их, они только дивились
тому, что так долго верили эсерам и офицерам-кор-
ниловцам, которые водили за нос. И вот в этот самый
момент агитатор эсер, думая, что попал к единомыш-
ленникам, которые готовы умереть за Временное пра-
вительство— так ему сказали в комитете, — начал
речь: «На фронте надо сражаться с немцами, а в тылу
616
с большевиками. Сражаться до полной победы! Я дол-
жен вам прямо, со всей ответственностью, сказать, что
внутренний фронт в данное время во много раз опас-
нее и трагичнее для России, чем внешний, чем война
с немцами!» Кавалеристы сразу насторожились, сдер-
живая улыбки и смех. «Так вы, гражданин, говорите:
«Война до победы в тылу и на фронте!» Довольно
ясно говорите, славно, гражданин, говорите! И мы так
же думаем: война до полной победы в тылу и... Со-
гласны, согласны, гражданин!» — зашумели кавалери-
сты. Когда шум и возгласы умолкли, один кавалерист
предложил: «Сперва начнем завоевывать победу
в тылу, а потом...» Земгусар восторженно оборвал
его: «Чудесно! Замечательно сказали! Вот с этой пре-
красной и патриотической мысли мы и начнем беседу!
Да, да, надо раньше, друзья, одержать победу в тылу
над большевиками и темными силами, идущими за
ними, а потом и над немцами, которые сейчас не так
опасны для нашей матери-родины. Вы истинный патри-
от, да и вы все здесь, как чувствую я, патриоты! Честь
и хвала вам, братцы! Я не верю в то, что вы пойдете
за большевиками, играющими на руку Вильгельму!» —
«Да, конечно, гражданин оратор! — отозвался худень-
кий кавалерист с пулевой раной на левой щеке. — Вы
ни одного кавалериста не найдете в нашем батальоне,
который бы спокойно выносил большевистский дух!
Мы не подпускаем их к себе на пушечный выстрел!»
— Моя стоял, слушал и улыбался, — пояснил Мени
Ямалетдинов. — Земгусар-эсер кивал головой, повто-
рял: «Чудесно, прекрасно, превосходно! Об этом я до-
ложу сегодня же главе правительства Керенскому и
самому вождю нашей партии Чернову! Родина таких
солдат не забудет!» Два кавалериста, стоявшие за спи-
ной оратора, взяли его под руки и, потянув к себе,
сказали: «Довольно распинаться в своей любви к нам!»
Эсер оборвал речь, удивленно оглянулся на них, спро-
сил: «Куда? И зачем?» — «Как куда? Как зачем?! — вос-
кликнул кавалерист. — Воевать! Вы же зовете к войне,
так вот мы и отправим сейчас вас на фронт; вояка из
вас получится прекрасный, герой, и родина поблаго-
дарит вас, если вы ее не продадите, как продали Ригу
617
немцам... Большевики-солдаты кровь за нее проли-
вали, а ваши генералы и эсеры их предали! Мы навое-
вались! Довольно! До победного конца вам надо
воевать теперь, а не нам!» Остальные кричали земгу-
сару-эсеру: «Э, э, молодец, не зеленей, не зеленей от
страха! Иди, господин, защищать родину! Она тебя не
забудет! Языком трепать, видно, куда легче о родине,
чем воевать за нее!» — «Братцы, да вы шутите?» — «Ка-
кие тут, гражданин вояка, шутки! — послышались враж-
дебные голоса. — До шуток ли нам, когда вы родину
продаете!» — «Позвольте, братцы! Я работаю на обо-
рону! — возразил оратор, глядя с ужасом на солдат. —
Я не военнообязанный!» — «Годен! Годен! — послы-
шались голоса. — Что слушать его! В казарму его,
а завтра на зорьке на фронт, на передовую, да на ту,
где погорячее!» — «Братцы, — завопил земгусар, —
как вы смеете!» — «Тащите его, окаянного, и заприте,
чтобы он не сбежал!» И кавалеристы потащили ора-
тора вниз, в полуподвальное помещение. Тот, видя, что
с ним не шутят, взмолился, чтобы его отпустили, так
как он находится на государственной службе. Какой-то
кавалерист предложил одеть его в шинель. «А что, то-
варищи, нам вожжаться с ним! — крикнул гневно дру-
гой.— Товарищи, откройте пошире дверь!» Дверь
немедленно распахнулась. Худенький, ср шрамом пу-
левым на щеке солдат скомандовал: «Бегом а-арш!» —
и хотел дать ему пинка, но не успел: земгусар так ска-
канул в сторону, словно его в эту минуту сам черт под-
хватил под мышки и вместе с ним очутился за порогом,
на улице.
К столу подошли еще несколько солдат и с удо-
вольствием выслушали рассказ Мени Ямалетдинова.
— А ловко они проучили его!
— Крепко. Теперь он, товарищи, не заглянет к ним!
В это время в помещение роты шумно ввалились
солдаты, неся на руках Спиридона Протасова. Подки-
нув его раза три с криками «ура», они бережно опусти-
ли его на пол. Помещение наполнилось солдатами со-
седних рот, так что стало трудно повернуться.
Оказалось, что Протасова освободили из тюрьмы
солдаты соседнего Н. полка — вот они-то и принесли
618
его на руках в нашу роту. Я смотрел на него и почти не
узнавал его: он сильно похудел, выглядел еще выше,
лицо его осунулось, стало тоньше и приобрело бледно-
зеленый оттенок. Нос заострился, лопатки сильно вы-
пирали из-под рыжей, старенькой гимнастерки; брюки
на острых коленях залоснились и блестели, как сквер-
но выделанная кожа. Только его глаза были радостны,
тверды и горели зеленоватыми огоньками, — сейчас он
немножко был похож на сестру свою Дашу. Один сол-
дат, с родимым пятном на левой щеке, обратился
к нему:
— Товарищ Протасов, мы ждем вас сегодня в де-
сять часов вечера в клубе нашего Н. гвардейского
полка.
— Хорошо. Не опоздаю, товарищи!
— Ждем!
— Спасибо, гвардейцы-большевики, за освобожде-
ние! Сегодня пойдем освобождать родину от врагов!
От всех Корниловых и керенских, черновых и Милюко-
вых!
— Освободим! Освободим! — подхватили гвардей-
цы Н. полка и вышли из помещения.
XXXVI
Когда в казарме остались Мени Ямалетдинов и сол-
даты нашей роты, Червев, Семенов, Ильичев, Пучков,
Ильюшин, Екимов и многие другие окружили Спири-
дона Зиновьевича, поздравляя его с освобождением
из тюрьмы. Он пожимал им загрубелые руки, каждо-
го обнимал и целовал: все они были его близкими
друзьями с самых дней Февральской революции. По-
следним подошел к нему я, расцеловался с ним. Спи-
ридон устало сел за стол и, сияя тихой улыбкой, спро-
сил:
— А где Лухманов и Синюков?
— Их вызвали в городской комитет партии, — отве-
тил Семенов. — Они должны скоро вернуться.
Молчавший все время Мени Ямалетдинов встал с
табуретки и быстрым шагом, позвякивая шпорами, по-
619
шел к дверям. У выхода он встретился с Елизаровым.
Пожав его руку, Мени ответил на его вопрос:
— Моя в полк идет, чтобы рассказать товарищам,
как гвардейцы освободили Спиридона Протасова.
В моя полку тоже есть арестованные и их надо осво-
бодить.
Увидав Протасова, Елизаров вскрикнул, взмахнул
руками, бросился обнимать его.
— Здорово, товарищ! Ямалетдинов сказал, что
тебя освободили, а я не поверил! — Положив руки на
худые плечи Протасова и откинув немножко голову,
чтобы лучше разглядеть изможденное лицо Спиридо-
на Зиновьевича, Елизаров вздохнул:—Однако в тюрь-
ме-то тебя, дружище, здорово высушили палачи Ке-
ренского. Оставили под гимнастеркой кожу да кости.
Спиридон, чуть улыбаясь, ответил:
— Ничего, Елизаров. Кожа у меня крепкая, а кости
стальные. Думаю, что мясо быстро нарастет под ко-
жей.
Солдаты весело рассмеялись, сочувственно поддер-
жали Протасова:
— Это так. Были бы кости, а мясо будет!
Я взял Спиридона под руку и отошел с ним к его
койке, но поговорить мне с ним так и не удалось: на
дворе заиграл горнист, группы солдат, надевая на ходу
шинели, постукивая прикладами винтовок о каменные
ступени лестницы, торопливо выходили из помещений
рот на казарменный двор. Я и Протасов надели шине-
ли, подтянули ремни, взяли винтовки и выбежали за
ними.
На дворе было темно от выстроившихся рот.
Начался митинг.
XXXVII
По пути к Арсению Викторовичу я забежал на квар-
тиру Серафимы Петровны, но не застал ее дома, не
застал и ее соседа, старого рабочего, они и Катя, как
сообщила Анна Петровна, ушли очень рано утром, а
куда—она не знает. Арсения Викторовича застал дома.
Увидев меня, он сожалеюще сказал:
620
— К завтраку опоздал! Пришел бы пораньше на
полчаса — и, смотришь, перехватил бы и ты... А те-
перь я все съел, что было на столе, а в печи и шкафу
пусто, хоть шаром, как говорят, покати. Эх, голодно
стало: вот к чему правительство Керенского привело
народ. До тебя у меня уже был товарищ от Н. ка-
валерийского полка. Его прислал Мени Ямалетдинов
с заверением, что две трети полка под его командой
выступят против Временного правительства.
Я хотел было отправиться в казармы, но Арсений
Викторович задержал меня и пригласил в клуб. Я мол-
ча согласился, так как хотелось побыть среди рабочих,
послушать их. На улице — холодно, небо покрыто се-
рыми облаками, дул резкий ветер, но на тротуарах —
потоки людей: они стремились к заводскому клубу.
У калиток домов стояли женщины, девушки и дети-
подростки. У женщин лица невеселые, задумчивые. Ни
на одном женском лице я не заметил улыбки: они, ви-
димо, прекрасно знали, что их мужья, братья и отцы
собираются на большое и серьезное дело — идут за
счастьем для трудового народа, которое легко, без
борьбы и крови, не дается в руки. Длинный зал клуба
был переполнен. Большая часть рабочих с винтовками
и с патронными лентами. Одни были перепоясаны лен-
тами крест-накрест, другие — подпоясались ими, как
ремнями. Они были уже готовы к выступлению, ждали
боевого приказа ЦК партии большевиков. За неболь-
шим столом, в группе членов заводского комитета,
сидел человек лет двадцати семи, в темно-синем пид-
жаке, в кожаных сапогах, с темными короткими усами
на смуглом лице. Издали он показался мне незнако-
мым, а потом, когда я прошел следом за Арсением
Викторовичем ближе к трибуне, то сразу узнал его:
это был Званов. Арсений Викторович подошел к нему,
поздоровался с ним и что-то доложил ему. Званов
кивнул ему головой, и его тонкие губы осветились
улыбкой. Поглядывая темными блестящими глазами
на собравшихся, на блеск штыков за их плечами и над
головами, он проговорил:
— Вы уж, товарищи, простите, что слишком рано
приехал к вам.
621
Арсений Викторович, покраснев, ответил:
— Это я, товарищ Званов, немножко запоздал, не
потому, что проспал, — нет, а у меня были представи-
тели от трех полков: наш завод с этими полками по
вашему приказу держит тесную дружескую связь. Эти
полки единодушно выступят против Временного пра-
вительства.
— Садитесь, рассказывайте, — предложил Званов.
Арсений Викторович доложил о боевой готовности
Красной Гвардии Обуховского завода. Званов, внима-
тельно выслушав председателя партийного заводского
комитета и члена Революционного военного совета
Обуховского завода, стал деловито расспрашивать о
том, сколько отрядов на заводе? Как они вооружены?
Есть ли орудия, снаряды и достаточно ли их? Есть ли
пулеметы и гранаты? Умеют ли красногвардейцы поль-
зоваться ими? Обучались ли они стрельбе из орудий?
Какое оружие выпускают мастерские? Арсений Викто-
рович, чуть склонив голову, выслушал его и тут же
кратко и ясно ответил. Его дополнили другие члены
парткома и старые рабочие. Ответы, как заметил я, не
совсем удовлетворили Званова. Он строго заметил:
— Надо видеть дальше, товарищи. Сейчас недоста-
точно заниматься разговорами и агитацией. Вы думае-
те, что мы возьмем в Питере власть в свои руки — и на
этом будет все закончено с капиталистами и помещи-
ками? Нет, они еще попробуют сопротивляться. Да и
империалисты Англии, Франции, Америки и Японии...
Так вот нам надо серьезно подумать о запасах оружия
и снарядов. Конечно, и не забывать о партийной работе
среди рабочих... А ваш завод, кажется, все еще не
готов?
Из зала послышались голоса:
— Как не готов, товарищ Званов? Готов!
— Среди нас и артиллеристы найдутся, да еще ка-
ки$! И орудия имеются! Даром не сидели, учились
военному делу!
Ьолее двухсот рабочих, вооруженных винтовками,
поднялись. Лезвия штыков вспыхнули сизо над ними.
— Выступать? Так мы — готовы!
622
— Сейчас отправимся, товарищ Званов.
Когда возгласы затихли и возбуждение немножко
улеглось, Званов обратился к собравшимся с краткой
речью. Он рассказал о последнем письме Ленина.
— Вот что говорит товарищ Ленин, — сказал Зва-
нов и привел слова Ленина: — «...большевики могут
и должны взять государственную власть в свои руки.
И пролетариат и солдаты возьмут ее». Ленин говорит
в своем письме, что восстание рабочих и солдат закон-
чится полной победой над черными силами Временно-
го правительства. — Званов твердо и решительно за-
явил от имени ЦК: — День восстания должен быть
выбран целесообразно. Петроградский Совет уже стал
решительно на этот путь, отказавшись санкциониро-
вать вывод войск. Флот уже восстал, поскольку пошел
против Керенского. Стало быть, мы должны стать проч-
но и бесповоротно на путь восстания. Товарищи, впе-
ред, к победе!
После Званова выступило несколько человек; все
они высказались за немедленное восстание. Под гром
аплодисментов была принята резолюция, предложен-
ная Звановым.
XXXVIII
Синюков и Червев на рассвете приехали с Путилов-
ского завода. Их встретил Протасов и ротный Пучков.
— Ну как? — обратился к ним усталым голосом
Протасов.
— Путиловцы молодцы. От завода выступило бо-
лее двух тысяч красногвардейцев. Они привезли с Ох-
тенских складов новенькие винтовки. Рабочие-красно-
гвардейцы направились уже в Смольный. Туда же,
в штабы Военно-Революционного комитета, проследо-
вали батареи и роты пулеметчиков. Центральный Коми-
тет большевистской партии принял решение о перехо-
де к активным действиям. Во главе Военно-Революцион-
ного комитета группа видных большевиков. Восстание
началось. На всех предприятиях Нарвского района
623
боевое оживление. Рабочие этого района приняли при-
каз нашей партии и Военно-Революционного комитета
восторженно. Вооруженные винтовками, гранатами и
пулеметами, они направились к пунктам сбора. — Си-
нюков замолчал, вытер рукавом шинели пот с разго-
ряченного лица и, поглядев критически на одетых сол-
дат, которые торопливо ели хлеб и печеный карто-
фель, спросил: — Куда наша рота идет? И так рано?
— Она и не ложилась, — ответил Пучков. — Ждем
приказа.
— Вот как... а другие?
— Готовы к бою. А соседний Н. гвардейский полк
уже выступил и, говорят, сражается. А мы все ждем..,
Можем и не попасть в дело...
— Не пугай, товарищ ротный, — проговорил Синю-
ков, — и для нас найдется дело. Ох, дела будет много,
и, пожалуй, не на один годок!
— А ты не каркай, Синюков!
В это время Елизаров принес пачку газет и торже-
ствующе выложил ее на стол.
— Товарищи, «Рабочий путь».
Солдаты бросились к столу, стали разбирать газе-
ты, пахнущие свежей краской. Они знали от партийцев,
что утром этого дня Временное правительство закрыло
«Рабочий путь», опечатало типографию. Однако боль-
шевистский орган вышел вовремя. Солдаты шумно ли-
ковали, шелестя газетами.
— Появилась! И вот читаем!
— Нет, наше народное слово не зажать Керенско-
му в своем поганом кулаке! Обжегся!
Протасов поднялся на стол, развернул «Рабочий
путь», твердым, отчетливым голосом обратился к роте,
сгрудившейся вокруг стола:
— Товарищи, слушайте! Я вам прочту передовицу:
«Что нам нужно». Слушайте! — И Спиридон Зиновье-
йич еще раз окинул горячим взглядом солдат.
«В феврале месяце солдаты и рабочие свергли
царя. Но, победив царя, они не захотели взять власть
в свои руки. Руководимые дурными пастырями, эсера-
ми и меньшевиками, рабочие и солдаты добровольно
передали власть ставленникам помещиков и капитали-
«24
стов: Милюковым и Львовым, Гучковым и Коновало-
вым».
— Темны были, вот и поверили этим прохвостам!
— Мы кровь проливали, а они рвались к власти!
— Теперь не оплошаем!
— Еще бы, когда с нами Ленин!
Спиридон Зиновьевич, длинный, худой, кожа да ко-
сти, стоял на столе и, прислушиваясь к гневным репли-
кам солдат, ждал. Как только возбуждение утихло, он
стал продолжать:
— «Это была роковая ошибка победителей. За эту
ошибку расплачиваются теперь солдаты на фронте, ра-
бочие и крестьяне в тылу».
— Верно! — прокатились голоса солдат. — Они рас-
плачиваются кровью своей, а их буржуи обвиняют! До-
лой Керенского и правительство помещиков и капита-
листов!
— Товарищи, не забыл ли товарищ Ленин наш полк?
Почему нет приказа для нас?
— Верно, братцы! Надо послать в штаб ЦК партии!
Спиридон Протасов возвысил голос:
— Не беспокойтесь, товарищи! Товарищ Ленин и
члены ЦК партии не могут позабыть про наш полк! Они
его хорошо знают! Слушайте дальше! — И он продол-
жал:
— «Свергая царя, рабочие думали получить хлеб
и работу. Но вместо этого они «получили» дороговиз-
ну и голод, локауты и безработицу. Почему? Потому
что в правительстве сидят ставленники капиталистов и
спекулянтов, которые хотят взять рабочих измором.
Свергая царя, крестьяне думали получить землю. Но
вместо этого они «получили» аресты своих депутатов
и карательные экспедиции. Почему? Потому что в пра-
вительстве сидят ставленники помещиков, которые ни
за что не уступят крестьянам землю».
Со всех сторон раздались гневные возгласы:
— Верно! Точно сидят!
— А подлюги эсеры заодно с ними!
— Во-во! Они и есть ставленники помещиков!
— Об этом вот и пишет наша газета.
625
— А что было бы с помещиками и капиталистами,
ежели бы их не защищали эсеры и меньшевики!
— Это так!
— А мы свалим их в одну кучу с помещиками и ка-
питалистами и на свалку!
— «Свергая царя, — продолжал Спиридон Зиновье-
вич,— солдаты думали получить мир. Но вместо этого
они «получили» затяжную войну, которую хотят к тому
же затянуть еще до будущей осени. Почему? Потому,
что в правительстве сидят ставленники англо-француз-
ских банкиров, которым невыгодно «скорое» оконча-
ние войны, которые грабительски наживаются на
войне».
— На крови и на костях народа! — крикнул высо-
кий солдат с белой повязкой на лбу. — Нужны им вой-
ны— пусть и воюют между собой!
— Эно! Нашел таких дураков среди них!
— Значит, мы, выходит, дураки!
— Оно так и получается!
— Они хотят, чтобы рабочие и мужики друг другу
животы вспарывали, черепа кроили прикладами, а к
ним бы золото, очищенное и обмытое нашей кровью,
текло! Вот чего они хотят! — прокричал ожесточенно
черноусый солдат, и его желтоватые глаза широко от-
крылись, словно он увидел перед собой что-то яркое,
не виданное еще им никогда в жизни.
Протасов, не обращая внимания на реплики, гром-
ко читал:
— «После победы февральской революции власть
осталась в руках помещиков и капиталистов, банкиров
и спекулянтов, скупщиков и мародеров, — вот в чем
роковая ошибка рабочих и солдат, вот где причина ны-
нешних бедствий в тылу и на фронте. Эту ошибку нуж-
но исправить теперь же. Настал момент, когда даль-
нейшее промедление грозит гибелью всему делу рево-
люции. Нужно нынешнее правительство помещиков и
капиталистов заменить новым правительством рабочих
И крестьян. Нужно нынешнее самозванное правитель-
ство, народом не избранное и перед народом не от-
ветственное, заменить правительством, народом при-
знанным, избранным представителями рабочих, солдат
626
и крестьян и ответственным перед этими представите-
лями».
Солдаты гневно закричали:
— Товарищи, к оружию!
— К оружию!’К оружию!
Спиридон Зиновьевич продолжал:
— «Нужно правительство Кашкина — Коновалова
заменить правительством Советов рабочих, солдатских
и крестьянских депутатов. То, что не было сделано
в феврале, должно быть сделано теперь».
В помещении началось движение. Лязг оружия,
шум, возгласы:
— К оружию! Товарищи! Все на улицу! К оружию!
К оружию!
— «Таким и только таким путем могут быть завое-
ваны мир, хлеб, земля и свобода!»
— И советская власть! — выкрикнул кто-то.
В это время широко открылась дверь казармы, и из
коридора, с Лухмановым во главе, ворвалось более
сотни солдат соседней роты. Последние слова Спири-
дона Зиновьевича потонули в шуме, в возгласах.
Я с трудом протиснулся ближе к столу.
— «Если вы хотите этого, — прогремел в заключе-
ние Протасов, выделяя каждое слово, чтобы оно до-
шло до сердца каждого, — собирайте все свои силы,
встаньте все поголовно, как один человек, устраивайте
собрания, выбирайте делегации и изложите свои тре-
бования через них съезду Советов, который откры-
вается завтра в Смольном».
— К оружию! К оружию! Да здравствуют Советы
рабочих и крестьян! — провозгласил Лухманов. — Да
здравствует Ленин и партия большевиков!
Могучее «ура» солдат прокатилось по рядам.
— Товарищи! Роты полка выстраиваются на дворе.
Восстание началось! — крикнул Пучков и приказал: —
В ружье!
Мы устремились к пирамиде, разобрали винтовки и
быстрым шагом вышли на улицу. На дворе, в утренних
сумерках, стояли роты в полном вооружении. У во-
рот— два грузовых автомобиля, на которых пулеметы
и ящики с патронами и лентами. Холодный воздух
627
слегка обжигал щеки. Над городом висели свинцовые,
слоистые облака. Но дождя не было. Вокруг—насто-
роженная тишина. Город словно притаился и чего-то
ожидает. Выдали патроны и гранаты нашей роте. Раз-
вернулись роты первого и второго батальонов. За
ними — выступили еще три роты с пулеметами и че-
тырьмя легкими пушками. Потом ротный, молодень-
кий прапорщик, подал команду.
Командиры рот повторили ее, и роты одна за дру-
гой крупным сбивающимся шагом вышли с казармен-
ного двора. По тротуарам торопились мужчины и жен-
щины,— вероятно, спешили на работу в учреждения,
не зная о начавшемся восстании. Над городом посвет-
лело— начался день, но солнце за темными облаками
не было видно. Гремя ключами и ставнями и озираясь
по сторонам, приказчики боязливо открывали мага-
зины. На перекрестке мы задержались, так как наш
путь пересекли сотни солдат и краснбгвардейцев. Впе-
реди шагал черноусый офицер. Я узнал в нем Федень-
ку Раевского. Сердце у меня дрогнуло от радости.
Пропустив их, наш батальон свернул в другую сторону.
Не прошли мы и двух кварталов, как где-то налево от
нас послышались орудийные выстрелы, а потом ружей-
ная и пулеметная стрельба.
Первые части, выступившие раньше нашего баталь-
она, заняли Мариинский дворец и телефонную стан-
цию,— об этом нам сообщил самокатчик. Мы находи-
лись недалеко от телефонной станции. Командир
батальона приказал ротам остановиться. Потом, пере-
говорив с ротными и со мной, он отправил четырех сол-
дат в Военно-Революционный комитет для связи. В это
время разведка донесла, что рота, а может и больше,
прапорщиков направилась в сторону Мариинского
дворца и, натолкнувшись на броневики, поспешно от-
ступила— не решилась вступить в бой с ними. Сейчас
эта рота движется к телефонной станции. Очевидно,
она получила новую боевую задачу — внезапно напасть
на подразделения нашего полка, занявшие здание
станции. Батальонный выделил нашу роту, и она под
командой Пучкова тут же выдвинулась на указанную
позицию. Когда мы пришли обходным путем на Мари-
628
инскую площадь, рота прапорщиков уже опередила
нас, подошла почти к самой телефонной станции, и мы
оказались в тылу противника. Рота прапорщиков раз-
делилась на две части. Одна осталась в нескольких
шагах от объекта, другая, миновав его, выстроилась
поперек улицы. Люди, сновавшие по тротуарам,
в страхе побежали в разные стороны, чтобы не по-
пасть под пули, если начнется стрельба. Извозчики,
настегивая концами вожжей лошадей, спавших с тела
за месяцы революции (они недоедали, как и люди),
скрылись в боковых улицах. На Морской остались
только цепи противника, наш командир подал
команду:
— Огонь! — и мы открыли стрельбу из ружей по
цепям прапорщиков.
Среди них началась паника: они не ожидали обстре-
ла с тыла. И не прошло и десяти минут, как цепь про-
тивника, лежавшая поперек улицы, бежала под при-
крытие широких ворот невысокого дома. Мы прекра-
тили огонь, но к станции не подошли, остались на
месте. Первым из ворот вышел офицер, пристально
поглядел туда, откуда была открыта стрельба по его
роте. Показалось несколько прапорщиков. Офицер
полагал, что стреляли не по его прапорщикам, так как
среди них не оказалось не только убитых, но и ране-
ных, приказал полуроте опять рассыпаться цепью
фронтом к телефонной станции. Прапорщики только
высыпали на мостовую, как в это время показались три
броневика. Среди офицеров началось смятение. Бро-
невики медленно проехали по улице, мимо прапорщи-
ков, подошли к станции, развернулись и остановились,
направив пулеметы на противника. Рота защитников
Временного правительства, оказавшись под ударами
броневиков и роты нашего полка, занявшей телефон-
ную станцию, поспешно отступила в боковую улицу.
Солдаты нашего батальона, как узнал я позднее, за-
хватили ее на Невском и разоружили.
То здесь, то там слышались орудийные выстрелы,
пулеметные очереди, ружейные залпы: они то ути-
хали, то усиливались. Шел бой у Николаевского вок-
зала— это саперы выбивали из его зданий юнкеров и
629
офицеров. Наша рота подошла ближе к Дворцовой
площади и залегла, — у Зимнего дворца началась пе-
рестрелка, правда, незначительная. Но и она, несмотря
на то что наша цепь была еще далеко от пло-
щади, подстегнула нервы: солдаты гоживились и за-
говорили:
— Скорее бы в бой и разделаться с юнкерами.
— Да, уж теперь осталось недолго: Зимний, гово-
рят, последняя твердыня Керенского.
— Прибавь, — проговорил шутливо, хриповатым
голосом Елизаров, — что эту последнюю твердыню
защищает женский батальон.
— Да ну! Что ты брешешь! — воскликнул испуган-
но и обиженно Екимов. — Не может быть! Сдаюсь, по-
тому что с бабами я не вояка!
— Не бойся, Екимов!
— А ведь он боится, что бабы злые: они юнкеров
чуть не перекололи за трусость у Мариинского двор-
ца,— подал голос Ильичев.
На улице холодно; северный ветер пронизывал до
костей, да и мостовая на Невском была ледяной, и
тело через сукно шинели и гимнастерки чувствовало ее
холод. Вдали, на Дворцовой площади, темнели, как
мутные высокие волны, баррикады, выстроенные юн-
керами. Но юнкеров, защитников Временного прави-
тельства, не было видно. Только смутно, закрывая
беловатыми облачками кое-где баррикады, трещали
ружейные выстрелы. Наши передние части отвечали.
Эта вялая перестрелка продолжалась почти до самого
вечера.
Перед вечером стала падать снежная крупа, и мо-
стовая да и солдаты, осыпанные ею, приняли серебри-
сто-синеватый цвет. Стало еще холоднее.
ХХХ8Х
Подошла новая воинская часть, рассыпалась в цепь,
но не поперек улицы, как мы, а вдоль левого тро-
туара. Офицер и два солдата прошли под прикрытие
ворот и остановились. Наша цепь как раз тянулась че-
630
рез улицу от этих ворот до противоположного дома,
мерцавшего тускло стеклами окон из пустой тьмы.
Кое-где на штыках слабо вспыхивали блики луны и тут
же гасли или перебегали на другие, — облака к полу-
ночи разорвались и мелкими клочьями, освещенные
луной, бежали по мутно-зеленоватому небу. Я был
крайним в цепи, а поэтому не только видел офицера и
солдат, но и хорошо слышал их отрывистый разговор.
— Нам приказано остановиться здесь, — пояснил
офицер. Голос у него был хриповатый, но приятный
и твердый, — а как получим приказ из Военно-Револю-
ционного комитета, так выступим.
— А вдруг про нас забудут в штабе, и мы про-
стоим у этого дома. Мы не хотим участвовать в деле
последними. Надо подойти ближе к Зимнему, — на-
стаивал невысокий, средних лет солдат.
— А мы недалеко от него, — возразил офицер и
хотел что-то ещё сказать, но не сказал, так как из-за
угла улицы донесся шум.
Офицер отошел от ворот и стал прислушиваться.
Не минуло и двух минут, как показалась колонна сол-
дат и, растянувшись по тротуару, подошла к воротам
и через них потянулась во двор. И этой колонной
командовал офицер.
— Ба-а, — воскликнул он, — здравствуйте! Вот не
ожидал, что увижу поручика Кошелева на стороне
большевиков. Может быть, вы пришли защищать Ке-
ренского?
— Нет, — ответил обидчиво поручик, — я пришел
сражаться за советскую власть, а вы, товарищ капи-
тан?
— А обо мне что говорить, Анатолий Сергеевич,
я давно, как вы знаете, с большевиками.
— Не знал, — ответил тот, — правда, иногда вы
смутно намекали, что гордитесь большевиками. Вы
член партии?
— Да, уже больше года. На фронте вступил
з большевистскую партию. А помните, как вас, Ана-
толий Сергеевич, в клубе Алексей Иванович, ярый эсер
и корниловец, приглашал вступить в эсеровскую пар-
631
тию? И как вы ответили: «Жениться хочу, и жена не
велит вступать».
Анатолий Сергеевич рассмеялся.
— Да этот поручик и вас, Семен Антонович, при-
глашал.
— Это офицеры из Н. гвардейского полка, что раз-
мещен на одной улице с нашим, — шепнул Екимов.—
Говорят, какой-то офицер этого полка вызволил боль-
шевиков из тюрьмы. Это его гвардейцы освободили
Протасова.
— Я этих офицеров немножко знаю, — ответил я
Екимову и опять стал вслушиваться в разговор.
— Что ж, Анатолий Сергеевич, поздравляю, — про-
говорил капитан и пожал руку поручика.
— Благодарю, — сказал Анатолий Сергеевич.—
Мне приятно это слышать от капитана-большевика.
Я эсером никогда не был, в этой партии не состоял, но
немножко сочувствовал им, пока не разочаровался.
— Это же говорил и Сомов. Да, где он сейчас? Не
сдрейфил? — спросил Екимов.
— Да, его нет среди нас, — ответил я тихо, — но
Сомов не струсил: он командует рабочим отрядом. По-
мнишь, он рассказывал нам о своем зяте и племян-
нике? Так он с ними и, возможно, уже сражается за
советскую власть, пока мы лежим в запасе.
— Как вы знаете, Семен Антонович, я работал,—
продолжал Анатолий Сергеевич, — учителем в Т. гу-
бернии, и почти все мои коллеги были эсерами. Вот
они-то, возможно, и оказали тогда некое влияние на
меня. С произведениями Ленина я абсолютно не был
знаком. После Февральской революции я освободился
от влияния эсеров: оно соскочило с меня, как шелуха
с луковицы. А вы, раньше аполитичный, танцор и ве-
сельчак, стали большевиком?
— И ухажер, добавьте.
— Да, — подхватил поручик. — Вас, товарищ капи-
тан, так и называли.
— Впрочем, таким я был до поступления на служ-
бу в уездное земство.
— Вы работали статистиком?
632
— Да. И мне много приходилось разъезжать по
уезду.
— Ия тогда еще подметил большую перемену
в вашем характере.
— Не увидели во мне прежнего танцора, весель-
чака и любителя хорошеньких женщин, — рассмеялся
Семен Антонович.
— Не увидел, это так, — согласился поручик, — на
лице вашем всегда было такое выражение, словно вы
переживали большое горе.
— Нет, не горе, — поправил Семен Антонович,—
а в моем сердце все сильнее разгоралась ненависть
к существующему строю. И если бы я не познакомился
на фронте с большевиками, то я стал бы, наверно, раз-
бойником. ..
— Как Дубровский?
Капитан не ответил, он, немного помолчав, стал
продолжать:
— Я сын директора гимназии, мое детство и юность
протекли в счастливом и обеспеченном доме: все
в нем славило монарха, порядок и бога. Отец и мать
были монархистами и религиозными людьми. При-
бавлю — очень честными, добрыми. Когда они умер-
ли, я уже учился в Московском университете, на исто-
рико-филологическом. Учился, признаюсь, скверно.
Университета не окончил, вернулся в Н. городок, по-
ступил в уездное земство. Мне часто, как уже сказал,
приходилось выезжать в деревни и села. И вот поездки
оставили во мне неизгладимый след. Какой там, Ана-
толий Сергеевич, след: все во мне перевернули, но,
к моей радости, не во вред моим мозгам, а на пользу.
Словом, так надо. Я, как старик барин, из рассказа Бу-
нина «Танька», который при виде замерзающей, голод-
ной девочки понял, за что его единственный сын
попал в далекую Сибирь. Разговаривая с отогреваю-
щейся за самоваром Танькой, утолившей голод, он по-
новому увидел и дочерей, веселящихся во Флоренции,
когда многие Таньки и Ваньки мерли от голода и ужас-
ной нищеты... И глаза старика, который, возможно, до
встречи с Танькой проклинал сына за его «беспутный
путь», наполнились слезами от боли, идущей из глу-
633
бин его сердца. Так вот, Анатолий Сергеевич, я и еще
двое статистиков приехали в деревню, подкатили
к «сборной избе», слезли с подводы, вошли в помеще-
ние, грязное и тухлое, настолько тухлое, что этот
мерзкий запах чуть не свалил меня с ног. В крошечное
окошко слабо вливался дневной свет; от стен пахло
отсыревшей глиной. Подводчик втащил наши вещи,
сложил их в угол. Мы из чемодана достали разных цве-
тов карточки, бланки, ручки и чернила и стали ждать
народ. Нам нужен был в первую очередь сборщик по-
датей с «подворною» книгой, в которую были зане-
сены жители деревни мужского пола, фамилии и имена,
количество надельной земли, — все это нам нужно
было выписать из книги на бланки, чтобы потом вызы-
вать каждого в отдельности хозяина для более деталь-
ных расспросов. Но и он не приходил. Мы сидели и
ждали, рассматривая на стенах лубочные картинки.
Остановившись у одной, я прочел: «Пьянство есть ко-
рень всякого зла». На этой картине — огромная голова
дьявола, такая, которую и великий Гоголь не рисовал,
а под нею — винокуренный завод. В отверстие левого
рога один мужик сыплет муку, а в это же время из
отверстия правого зеленой струей льется спирт в вед-
ро, которое подставил другой мужик, похожий физио-
номией на первого. Вошел шатающейся походкой ста-
рик и, не поздоровавшись с нами, спросил: «Кто тут?»
Я ничего не ответил. «Кто тут? — повторил он. — Я ни-
чего не вижу». Не ожидая нашего ответа, он опустился
на скамейку. Один из моих товарищей обратился ко
мне: «Семен Антонович, деревня, вероятно, пьяна, что
же нам теперь делать?» — «Да, день у нас пропал на-
прасно»,— отозвался другой. Старик сидел неподвиж-
но, как истукан. Молчал. Вошел высокий и совершенно
пьяный молодой мужик, а следом за ним еще пятеро.
Все они, пошатываясь, тупо и враждебно уставились на
нас. Молодой мужик, к нашему счастью, выставил их
за дверь, а затем обратился к нам: «Нынче ничего не
получится: народ и староста так пьяны, что пьянее
меня и языками лапти плетут. Сборщики податей под
крыльцом валяются». Сказав это, он задом открыл
дверь и скрылся. Старик поднялся и вышел за ним. Мы
634
остались одни. Деревня все еще гуляла: то в одном ее
конце, то в другом поднимались хриплые голоса —
тянули какую-нибудь похабную или грустную до боли
песню и тут же обрывали, чтобы начать снова. Я бро-
сил взгляд на лубочную картину, подумал: «И этот ше-
девр живописи не просветил народ, не возбудил в нем
отвращения к пьянству».
XL
— Наступил вечер, и в сборной избе стало ужасно
темно. Я запер на крючок дверь и закрыл на задвижку
окошко. Товарищи стали укладываться спать на лав-
ках. Я умостился на столе, хотя он был далеко не по
моему росту, — пришлось, как говорят, свернуться ка-
лачиком. Но выспаться нам не удалось: навалились
клопы коричневым тестом; они не кусали, а обдавали
пламенем! Перед самым утром я заснул, но тут же
раздался сильный стук в дверь. Я, почесываясь, открыл
ее. Вошел средних лет мужчина в картузе без козырь-
ка, в посконной заплатанной поддевке и в лаптях, из
пяток которых торчала солома. Его рыжая борода лез-
ла во все стороны. За ним переступила порог уже не-
молодая женщина; ее лицо было желто, в мелких,
болезненных морщинах; серые глаза ее были печальны
и слезились. На ее чахлых плечах — старый, залатан-
ный полушубок цвета ржавого железа. Она робко,
низко поклонилась, поглядела на меня. Мужик снял
картуз и мял его в руке. Это были муж и жена. Через
каких-нибудь пять-шесть минут ввалилась группа му-
жиков; и эти были одеты не лучше — в грязные ру-
бища, сами измождены — кости да кожа. Краше в гроб,
как говорят, кладут. Товарищи мои приступили к ра-
боте. Жена рыжебородого мужика отстранила мужа,
деловито и обстоятельно стала отвечать за него. Ее
бойкость и серьезность приободрили мужиков: они
одобрительно реагировали на ее ясные ответы: мы по-
няли, что перед нами очень умная, я бы сказал, не-
заурядная женщина, ее мысли не умертвила страшная
нищета и бесправие. Женщина говорила не только за
635
своего мужа, а и за все общество деревни: за всех
женщин и мужчин.
«Сколь у вас детей?» — задал я вопрос. «Двена-
дцать человек родила, батюшка». — «А в живых
сколько?» — «Трое осталось, батюшка». — «Остальные,
значит, умерли?» — «Померли, батюшка». — «Отчего
же это?» — «Господь их знает», — отозвался глухим,
безразличным голосом ее муж и крепче зажал кар-
туз в руке. «От горловых болезней, батюшка»,—
покосившись на мужа, пояснила женщина. «От диф-
терита?»— «Не знаю, батюшка... горло перехватит —
дыхнуть не даст, ну, дитё скончается. Так вот девя-
терых бог и прибрал». Этот разговор, Анатолий Сер-
геевич, был настолько тяжел для меня, что я решил
перейти на другую тему, спросил: «Чем занимае-
тесь?» — «Хлебопашеством, — ответил седобородый
старик, — да только от такого занятия скоро все в гроб
поляжем». — «Все повалимся в могилу, ежели так бу-
дем жить дальше», — поддержали его остальные и за-
молчали, опустили головы. «Это отчего же? Разве земля
плоха или ее мало?» — спросил я. Опять ответила жен-
щина, бросив взгляд на старика, как бы говоря ему:
помолчи, я все по порядку изложу барину. «Плохо-
вата, батюшка, очень плоховата, — вздохнув, сказала
она, — да и какая у нас земля, батюшка. Да вот коно-
пляник нас всех поедом ест». — «Конопляник?» — уди-
вился я. «Да, да, батюшка, он самый! — подхватила
женщина. — Весь навоз на него идет». — «Зачем же вы
9дни конопляники удобряете?» — спросил я. «Исстари
так заведено, испокон веков». Тут послышались робкие
голоса: «Отцы наши этим занимались, так вот и мы». —
«Вы же видите, что конопля пользы не приносит, так
зачем же ее сеете?» Мужики не ответили, со страхом
переглянулись. Женщина, видя, что мужики молчат,
боятся, сказала: «Подать обязывает, вот и занимаемся
ею». — «При чем же тут подать?» — «Конопляник, ба-
тюшка, как раз под подать подходит». — «Не пони-
маю. Как это «подходит»?» — «Весною, батюшка, зна-
чит, под семена возьмешь, а осенью — под пеньку».—
«Лучше хлеб лишний продать». — «Оно равно, да не
636
равно. Вот раньше четверть1 хлеба за семь рублев
продавали, а теперича по четыре, — вот и бери под
хлеб!» — «Да еще хлеб-то на базар надо везти»,—
вставил кто-то. «А пеньку и коноплю разве не надо
везти на базар?» — спросил я. «Это мы тут отдаем, под
нее нам сейчас же, сколько надо, дадут». — «Кто же
у вас коноплю и пеньку берет?» Муж женщины отве-
тил со страхом: «Да есть у нас один человек такой».
Сказав это, он втянул голову в плечи и спрятался за
спины мужиков. Кто-то тихо подбодрил его: «Не бойся,
его тут нет». — «Его нет, а может, среди нас тень его,
вот и донесет ему, тогда и совсем зубы на полку по-
ложим»,— отозвался с красным, рябым лицом мужик.
«Это о ком говорите вы?» — спросил я. Крестьяне про-
молчали. Опять женщина, вздохнув, выступила: «А это,
батюшка, Лука Силантьевич... Вот его-то и все боятся.
Ведь он, скажу я вам, нас держит в кулаке». — «Лука
Силантьевич? Как это так? — удивился я. — Да кто он
такой?» — «Это тот, кому мы пеньку и коноплю до-
ставляем. Он, мироед, может нас всех, ежели услы-
шит, что мы жалуемся вам, по миру пустить. Вы уж
ему, ваше благородие, не говорите». — «Батюшка, не
выдай», — послышались голоса из-за спины женщины.
Я успокоил крестьян. Они еще раз поглядели друг на
друга и сказали женщине: «Что ж, Григорьевна, гово-
ри». Та наклонила ниже голову и стала тихо рассказы-
вать: «Мы теперича, батюшка, никому податей не пла-
тим, а только, значит, этому самому Луке Силантьеви-
чу. У него и книга толстая имеется, в которую он
каждого из домохозяев вписал. Словом, батюшка, все
общество у него в этой книге. Книгу мы только видим,
но он ее нам не показывает: мы не знаем, что в ней
написано, сколько какой ему должен. Придет к нему
сборщик податей и скажет: «Столько-то и столько-то,
Лука Силантьевич, податей требуется с общества». Ну,
он и сейчас же выложит денежки за общество, а от
сборщика квитанцию получит. Затем, батюшка, эти
подати разложит с процентами на домохозяев в книгу,
значит, эту самую разнесет. Мы теперича, батюшка, и
1 Четверть — восемь пудов.
€37
не знаем, сколько и должны ему. Вот пеньку и коно-
плю и отдаем, а все в долгах и в долгах...» Лицо жен-
щины стало совсем старым, восковым, из глаз ее по-
текли слезы. Мужики молчали, смотрели себе под
ноги, вздыхали, кашляли, посапывали: они все же муж-
чины, а поэтому и должны держать себя стойко и
в жестокой нищете. «Как же так? Разве он не показы-
вает вам книгу и вы не знаете, что написано в ней?» —
спросил я и подумал: «А не подобрать ли мне из не-
счастных мужиков шайку и разделаться сперва с этим
Лукой Силантьевичем, а потом и с другими?» Мысль
стать атаманом, защитником угнетенных вот тогда-то,
Анатолий Сергеевич, и родилась во мне. «Какой там,
батюшка, — подхватила женщина, — никто из нас и за-
икнуться не посмеет об этом». — «Значит, выплачивая,
вы все глубже залезаете ему в долги? Да ведь этот
Лука Силантьевич вас грабит, хуже вора с большой
дороги?» — «Знамо, батюшка, грабит, и безжалостно.
Какой там вор: вор один раз грабит, а этот все время.
Прямо жизни у нас нет. Я как-то однажды спросила
у него: «Много ли мой мужик должен вам, Лука Си-
лантьевич?» Он так смерил меня взглядом, как бы
гирю пудовую опустил мне на голову, прикрикнул:
«Баба, а бойка оченно! Порядочно еще!» — и на этом
его добром слове и ушла, батюшка, и вся облилась
слезами, едва не утонула в них». — «А по какой цене
он берет?» — «Не знаем, батюшка. Запишет — и все
тут». — «Отчего же на городской базар коноплю и
семя не везете?» — «Это никак не возможно, потому
что мы, значит, всем обществом поручились, что каж-
дый должен конопляник засевать и, как убрал, и семя
и пеньку полностью, до зернышка и волокнушка, сда-
вать ему. Мы следим друг за другом, чтобы никто из
нас тайком не свез в город и этим не навлек беду на
все общество». Женщина умолкла и приложила смор-
щенную ладонь к щеке, по которой катились слезы.
Мужики стояли понуро и молчали. Глядя на их изму-
ченные и скорбные лица, на их рубища, я понял, что
они находятся в такой железной кабале у этого ми-
роеда, что всю жизнь не только им, а их детям и вну-
кам не выбраться из нее.
638
— Он же каждого заставляет шпионить друг за
другом, — проговорил поручик, молчавший все вре-
мя.— Кулаки — это просто зверье. Социалистическая
революция, к которой призвал Ленин, должна выкор-
чевать стальным плугом их из почвы.
— Я нарушил молчание мужиков: «Итак, вы все
долги выплачиваете ему коноплей и пенькой?» — «Да.
И еще отработкой», — ответила женщина. «И отработ-
кой?»— «Так, батюшка. Как Лука Силантьич прикажет,
так мы и работаем. Скажет: «Представьте мне столько-
то подвод» — представим. Словом, батюшка, и пашем
его землю и хлеб с поля на его гумно возим. По пер-
вому его требованию мы обязаны все свои дела бро-
сить и работать на него».
Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге пока-
зался в синей летней поддевке из тонкого сукна высо-
кий, сухой человек с красным жилистым лицом, окайм-
ленным жидкой русой растительностью, — он был
похож на николаевского солдата — баками и усами.
Женщина сразу оборвала речь. Я понял, что этот чело-
век— Лука Силантьевич. Я перестал расспрашивать
женщину и стал предлагать обычные короткие вопросы;
крестьяне отвечали, а я быстро записывал. Отвечали
они довольно бойко. Степаны, Петры, Гаврилы, Иваны,
еще раз Иваны и Петры — все они были так похожи
друг на друга с точки зрения их экономического поло-
жения, что мне стало казаться, будто передо мной
стоит все один и тот же муж женщины, которая много
рассказала мне об обществе и о Луке Силантьевиче.
Вот их прошло уже около сотни... В голове у меня,
Анатолий Сергеевич, стоял шум, в горле пересохло,
сердце надрывалось от жалости к ним. Признаюсь, эта
первая поездка заставила меня над многим задумать-
ся. Один из моих товарищей составлял пообщинный
бланк: знакомился с общими условиями жизни дерев-
ни. «Вы за пятьсот шестьдесят три десятины плати-
те?»— спросил он. «Платим, ваше благородие, — хо-
ром ответили ему мужики, — только, ваше благородие,
земли этой у нас нет!» — «Как так нет? — спросил я.—
Куда же она делась? — и развертываю перед ними
план. — А это вот чья земля, что идет от реки Непряд-
639
вы, и вот эта, что тянется от верхних усадеб-огородов
деревни?» — «Братцы, его благородие на плане всю
землю нашу привез!» — воскликнул каким-то безна-
дежно-радостным голосом худенький, согбенный му-
жик. «Так где же она? У кого теперь?» — переспросил
я и скользнул взглядом по лицу Луки Силантьевича,
который, заложив руки за спину и откинув голову на-
зад, стоял прямо и презрительно смотрел на мужиков,
Я понял, что все эти земли деревни перешли к этому
удаву и другим кулакам деревни. Крестьяне без за-
пинки сообщили мне, сколько у них приходится земли
на душу в каждом поле. Это жалкие сажени. «По
плану у вас числится семьдесят две десятины лугов».—
«Точно, батюшка, — подтвердила женщина, видя, что
мужики застыли под презрительно-холодным взглядом
Луки Силантьевича, — точно, были, а теперича этих лу-
гов нет у нас. Все вот они у Луки Силантьевича. Он
теперича ими, этими заливными лугами, пользуется,
травушку обирает нашими руками с них». Физиономия
Луки Силантьевича вытянулась, зарозовела. Опытный
мародер, он понял всю глубину ее слов и проскреже-
тал: «А ты, старая, попридержи язык! Твое дело
у печки, а не на миру. Пошла отсюда!» Женщина съе-
жилась, хотела было выйти, но я удержал ее и обра-
тился к Луке Силантьевичу: «Если вам ее' слова не по
душе, вы можете выйти. Эта женщина сказала тяже-
лую правду о жизни общества, а вы не имеете ника-
кого права кричать на нее и приказывать». Лука Си-
лантьевич, ничего не сказав, надвинул картуз на низ-
ший лоб и, не попрощавшись, вышел. Следом за ним
шарахнулась небольшая группа мужиков. Наступила
опять тишина, но только более неприятная, чем в при-
сутствии скупщика. Оставшиеся мужики пугливо ози-
рались на дверь. «И луга попали в лапы Луки Силантье-
вича?»— «К нему, к нему, батюшка, — ответила жен-
щина.— Он скоро и последнее заберет, батраками
окончательно всех нас сделает».
Перепись закончилась. Я сложил карточки. Мужики
еще не уходили из «сборной избы», они вздыхали, каш-
ляли и почесывали затылки, мяли в руках картузы и
шапки. В помещении стоял какой-то туман — нады-
640
шали так, что трудно было разглядеть лица. Пахло
потом, заношенной, грязной одеждой, лаптями и ону-
чами. Когда народ вышел, мы проветрили помещение.
Хозяин избы принес вязанку ржаной соломы и раски-
нул ее на земляном полу. Не раздеваясь, мы легли,
и тут же заснули, и проспали до утра, не чувствуя уку-
сов клопов. Я проснулся на заре, вспомнил вчерашний
день, собрание мужиков, их жалобы, физиономию
Луки Силантьевича, лицо женщины, ее умные и толко-
вые слова, ее бесстрашие перед грабителем, который
чувствовал себя полновластным хозяином деревни.
Думая об этом, Анатолий Сергеевич, я почувствовал,
что мое сердце наполнилось таким гневом к этому
мироеду и такой жалостью к мужикам, что я готов
был выйти из избы, войти в дом этого мироеда и при-
резать его...
Легкий шум машины, выехавшей из-за угла улицы,
не дал капитану закончить фразу. Автомобиль остано-
вился против ворот, из него вышли двое в шинелях:
один высокий, стройный, другой — коренастый, широ-
колицый. Высокий сказал мягким, чуть звенящим го-
лосом:
— Я член Военно-Революционного комитета Под-
войский.
Капитан поднял руку к фуражке и отдал рапорт.
Приняв рапорт, Подвойский сказал:
— Отлично, товарищ капитан. Пока будьте в ре-
зерве. Без приказа штаба не выступайте. Мы о вас не
забыли и не забудем.
Подвойский и его товарищ попрощались с офице-
рами и уехали.
Наша цепь лежала неподвижно. Ночная тишина
вздрагивала от редких орудийных выстрелов. Ружейные
залпы трещали в разных районах города. Мимо нас
прошла еще какая-то воинская часть. Стрельба опять
прекратилась, и вокруг стало тихо-тихо. Недалеко от
меня, у ворот, возобновился разговор двух офицеров.
Небо опять затянуло облаками, и на лицо и руки
сыпались редкие снежинки.
— И тогда я понял, — произнес Семен Антоно-
вич, — что не могу, не в силах любить такую деревню!
21 С. Малашкин
641
Она должна быть другой! А будет ли она когда-нибудь
счастливой? Но только на фронте, в 1915 году, позна-
комившись с большевиками, я понял, какой она дол-
жна быть. А вскоре я и сам стал брлыиевиком. И вот
только поэтому, Анатолий Сергеевич, вы не видите во
мне разбойника. О, я не был бы столь мягкотелым,
как Дубровский!
— Рассказ ваш ужасен. Но это правда, — вздохнул
Анатолий Сергеевич.
— И сегодня я вывел своих солдат сражаться за
новую Россию, за новую деревню.
— Да, — проговорил убежденно Анатолий Серге-
евич,— придется нам, большевикам, ликвидировать и
Луку Силантьевича и заодно с ним — насекомых.
Семен Антонович, пожав поручику руку, молча на-
правился во двор, к своим солдатам.
— Ананий Андреевич, что ворочаешься? — спро-
сил Екимов.
— Я?
— Знамо, ты. Не я же, — засмеялся нервно Еки-
мов.— Уж не насекомые ли тебя грызут?
Я промолчал, подумав: «Все, что рассказал капи-
тан, мне до ужаса знакомо: пережито мною в юности,
да и прочитано немало книг о бесправной, нищенской
деревне».
— Одиссея, — повторил я негромко слова капи-
тана, и мне стало страшно...
XLI
В три часа ночи командир роты Пучков с каким-то
поручением послал Семенова в Смольный. Семенов
вернулся перед рассветом и, вручив конверт Пучкову,
занял свое место в цепи. Он сообщил, что у Смольного
стоят орудия, пулеметы и очень много автомобилей.
— К Смольному, — сказал он, — то и дело подъез-
жают на грузовиках красногвардейцы и солдаты из
районов и тут же, получив направление в Военно-Рево-
люционном комитете, отправляются на позиции.
Видел он и арестованных генералов, офицеров и
642
крупных чиновников Временного правительства. Рабо-
чие, солдаты и матросы обыскивали их, отбирая ре-
вольверы, шашки и винтовки, и куда-то под конвоем
отправляли.
— Такой стоит шум и гул моторов, что заглушает
голоса солдат и рабочих. Только слышна редкая ору-
дийная стрельба, — закончил он. — А до рассвета еще,
кажись, далеко?
— И совсем недалеко, уже приближается утро, —
сказал Ильичев.
Семенов промолчал. Опершись на локоть левой
руки, он стал смотреть в сторону Дворцовой площади,
где из темноты чуть заметно вырисовывался Зимний
дворец. Его отдельные окна, что были освещены из-
нутри, казались золотисто-красными щелями, застыв-
шими в ночи. Они настороженно, нервно светили на
площадь, черневшую баррикадами, на противополож-
ные высокие дома, смутно мерцавшие. На Невском
тоже стоял треск моторов и шум шагов, — это воору-
женные рабочие и солдаты приближались к Дворцо-
вой площади и окружали ее. Такой же шум доносился
с Морской и других улиц и проспектов, пересекавших
Невский в районе Дворцовой площади.
— Вот и свет погас в Зимнем, — проговорил Ели-
заров.
Я взглянул на дворец: действительно, те окна, ко-
торые были освещены, сейчас смотрели мглистыми
пятнами. Длинное высокое здание стало еще выше,
слившись с предрассветным мраком. Только его мифо-
логические фигуры фантастично чернели на фоне чуть
светившегося неба, казались озадаченными и остолбе-
невшими,— они не знали, что им делать, как быть:
прыгнуть ли вниз или остаться на месте? Может, та
гроза, что собирается вокруг здания, не заденет их —
пройдет мимо?
— Стройся! — послышался приглушенный, но яс-
ный и твердый голос.
Он оборвал мои размышления. Я обернулся и, не
поднимаясь с мостовой, поглядел туда, где прозву-
чала команда. Солдаты, сидевшие и лежавшие вдоль
тротуара, один за другим быстро стали подниматься,
643
выстраиваться узкой колонной на тротуаре, — это были
гвардейцы Н. полка. Ими командовал поручик Коше-
лев.
— Шагом марш, — скомандовал он.
Гвардейцы, стараясь не шуметь, зашагали к Двор-
цовой. Когда они скрылись, из двора вышла вторая
колонна гвардейцев под командой Семена Антоно-
вича. Она позади нашей цепи пересекла Невский и на-
правилась по правому тротуару к Зимнему. Семен Ан-
тонович отстал, подозвал к себе нашего ротного и, здо-
роваясь с ним, спросил:
— Вы командир роты Н. пехотного полка?
— Так точно, товарищ капитан, — ответил Пучков.
— Вы, товарищ, подчинены мне, как и поручик Ко-
шелев.
— Так точно, товарищ капитан. Я получил приказ
Военно-Революционного комитета. Все ваши распоря-
жения будут точно выполняться.
— Вы член партии?
— Так точно, товарищ капитан, — отчеканил Пучков.
— Да здравствует социалистическая революция! —
произнес негромко Семен Антонович, но мы, лежав-
шие в цепи, услыхали его слова: они как электриче-
ский ток пронизали нас. Не сговариваясь, мы чуть
слышно, но дружно, как бы одним голосом произнесли
«ура». Капитан нагнал колонну, хвост которой едва
уже был виден в темноте.
Пучков подал команду, и мы поднялись и цепью
устремились вперед. Войдя на площадь, мы залегли
недалеко от Александровской колонны. Впереди ле-
жали цепи красногвардейцев и солдаты каких-то пол-
ков. Еще дальше — баррикады из дров; за ними — юн-
кера, Зимний дворец. Когда мы пришли на площадь,
стрельбы не было: юнкера и женщины ударного ба-
тальона не стреляли, хотя часть их находилась под при-
крытием баррикад. Не стреляли рабочие и солдаты.
Так прошла ночь, наступил рассвет. Над Дворцовой
площадью стала медленно проясняться мгла, уступая
город пришедшему утру. Дворец вырос перед нами.
Казалось, что он сбросил с себя черные одежды, стоит
в обычном мутно-коричневом костюме, но суровым и
644
неприветливым. Мифологические фигуры — скульп-
турные украшения — так и не спрыгнули вниз, на пло-
щадь и на набережную Невы, — стояли, как и ночью
озадаченные и остолбеневшие. За баррикадами, воз-
двигнутыми юнкерами, никого уже не было, — защит-
ники Временного правительства перебрались в Зим-
ний. Значит, юнкера решили драться с нами. Ворота и
подъезды дворца защищали женщины особого удар-
ного батальона и часть юнкеров. Когда рабочие и сол-
даты подошли вплотную к Зимнему, защитники его
открыли огонь. Среди рабочих и солдат раздались
крики, брань. Многие, спасаясь от пуль, бросились под
прикрытия баррикад и в подъезды боковых зданий.
Среди атакующих оказались убитые и раненые. Наша
рота подбежала к арке и, видя, что часть площади
перед дворцом очистилась, открыла ружейный огонь.
Облачка дыма поплыли по площади и через несколько
минут заволокли окна первого этажа. Защитники Вре-
менного правительства густо отстреливались, но в на-
шей роте еще никто не пострадал. Стреляли и из окон
дворца, в котором заседали министры преступного
правительства. Стрельба с каждой минутой усилива-
лась. Раздалось несколько орудийных выстрелов — это
заговорили батареи Петропавловской крепости. Юн-
кера и ударницы подкатили пулеметы к воротам и
открыли стрельбу. В рабочем отряде, наступавшем от
Александровского сада, появились убитые и раненые.
Там две женщины, одна высокая, а другая ниже сред-
него роста, оказывали первую помощь раненым. Еки-
мов, выстрелив, подался ко мне и, лежа рядом со
мной, спокойно выпускал обойму за обоймой, — он
стрелял по подъезду, откуда велся пулеметный огонь.
— Сволочи, как жарят! Никак не дадут подойти
рабочему отряду. Жмуркин, смотри, смотри! — крик-
нул Екимов и приподнял голову. — Смотри! Да ведь
раненых-то подбирает, кажись, твоя знакомая? Ко-
нечно, она! Серафима Петровна, а с нею красивая де-
вушка, та самая, что в первые дни Февральской рево-
люции говорила речь с кадушки. У нее черные, как
уголь, глаза. О, я прекрасно ее запомнил!
641
Выпустив обойму, я повернул лицо налево, но, не
увидев женщин, спросил:
— Где ж они?
— Опоздал, Ананий Андреевич. Они зашли вон за
то здание, что налево от нас. — Он замолчал и во-
зобновил стрельбу по подъезду, из которого все так
же бил пулемет.
Я сильно забеспокоился, так как Серафима Петров-
на и Катя находились на том участке наступления,
который сильно обстреливался из дворца. «Зачем ле-
зут под пули?» — подумал я, и мне стало сразу жарко.
Стреляя, я часто бросал взгляды туда, где залегла
цепь рабочих, но среди них не видел ни Кати, ни Сера-
фимы Петровны.
— Теперь и я их не вижу, — проговорил Еки/лов.—
Юнкера и бабы, злющие ведьмы, поливают огнем из
окон. И зачем рабочие лезут... Надо бы дождаться
ночи.
— Ночи! — возразил Елизаров. — До нее еще пол-
дня. .. Лежать без движения, на камнях, под этой ар-
кой, как бы она ни была прекрасна, ужасно скучно.
— А ты смотри на Александровскую колонну, на
ангела, и тебе станет легче, — пошутил добродушно
Червев.
— Ты думаешь, что ангел крест держит для
меня? — всколыхнулся Елизаров. — Нет, Червев, я в это
пока не верю, да и в его кресте, как бы он хорош ни
был, не нуждаюсь: мне еще много надо жить.
— И мне не нужен крест, — промолвил Екимов,—
а вот поесть хочется. Хотя бы солдаты нашего полка
вспомнили о нас, привезли бы хлебца и еще чего-ни-
будь. .. Мы повёселились бы за едой, косточки разо-
грели. Эх, мать честная! Не знаю, вояки, как у вас
в брюхе, а у меня все в нём, как на рессорах, поет
и урчит. Словом, кишка кишке слезу роняет.
— Верно. Недурно было бы и Одного хлебца по-
жевать,— вздохнув, согласился Ильичев, закрыл глаза
й слегка потянулся, чТобы расправить захолодевшее
тело.
— ЧуI Тише! Не зря мы разговорились о хлебце! —
воскликнул Екимов и Стал на колени. — Смотрите, две
646
грузовые машины с мешками и ящиками завернули
с Невского и скрылись во дворе углового дома. Думаю,
что они харч привезли. — И захлопал в ладоши. — Вер-
но. Ветерок запах донес!
— Да уж, у тебя, Екимов, такие ноздри, что не
только запах пищи, а и ворону поймают, — сказал
Червев.
Кое-кто из солдат засмеялся.
— Аплодируешь солдатам, доставившим нам пита-
ние?— спросил Елизаров, оживляясь и показывая ров-
ные белые зубы из-под черных усов. — Тогда и я при-
соединяюсь к тебе, — и он захлопал в ладоши.
Глядя на них, солдаты засмеялись. Кто-то бросил:
— Пищи пока нет, а от слов и смеха, товарищи,
стало легче и теплее, будто мы на самом деле поели.
Да и верно, кажись, привезли. Вот это да! Зовут, зо-
вут! Видите, машут от ворот руками? Это, конечно, нам,
нашей роте!
Два солдата и трое рабочих принесли в мешках еще
теплый черный хлеб и по хорошему куску колбасы.
Мы принялись за еду и ели с большим аппетитом,—
хлеб был вкусным, запах шел от него такой, какой бы-
вает во время уборки ржи, в полях, под горячим и
ясным небом. Правда, колбаса была приготовлена
неизвестно из какого мяса и цвет имела темно-фукси-
новый. Но мы и ее съели. Управившись с хлебом и кол-
басой, каждый из нас приложился к фляжке, хватил
водочки и размечтался. Мечтая, говорили между со-
бой мало, только через полчаса, а может и поболе,
разговорились. Кто говорил о деревне; кто о том, как
рабочие и солдаты возьмут власть, и эта власть издаст
новые законы, полезные трудовому народу; кто-то
спросил у Ильичева:
— А при советской власти водкой будут торговать?
Ильичев снял шапку, почесал затылок, вздохнул и,
подумав, ответил, кося белесые глаза на своего соседа:
— Известно, нет! Что за вопрос? Водка — большое
зло для человека.
— Говоришь, водка — большое зло, а вздыхаешь
по ней, — заметил сосед и сам громко вздохнул: —
А мне будет жалко, ежели ее не станет в продаже.
647
Солдаты, лежавшие ближе к нам, засмеялись.
Улыбнулся и я. Екимов подчеркнул:
— Тоска этих товарищей о водке преждевременна;
но я, ежели она сгинет из жизни нашей, не заплачу
по ней.
— И мне она не нужна, — отрезал Елизаров.
— Не нужна, говоришь, а из фляжки-то все же по-
тянул,— заметил Екимов. — Дай-ка фляжку, я перелью
остаток в свою.
Елизаров ничего не ответил ему, накрыл фляжку
полой шинели и отвел глаза в сторону. Потом разго-
ворились о войне, которую советская власть прикон-
чит, и о том, пойдут ли немецкие рабочие и солдаты
за русскими, возьмут ли власть в свои руки или же
будут послушно продолжать войну с нами, с нашей
народной властью. На это никто из нас не ответил
определенно. Кто говорил, что, может, пойдут за рус-
скими, кто — и не пойдут, но все твердо стояли на од-
ном— что войне этой пришел конец. Эти мысли о том,
что немецкие рабочие придут к советской власти, раз-
вивал Червев, а его поддерживал Семенов. На их сто-
рону склонились Елизаров и Ильюшин. Прислушиваясь
к разговору, я не заметил, как подошел вечер, за ним
ночь, темная и холодная, как в темноте опять пото-
нули Зимний, Александровская колонна, Александров-
ский сад. Арка, подле которой находились мы, прикры-
лась, казалось, бархатным одеялом, концы которого
свисали до земли и как бы прикрывали нас, прижав-
шихся к ней.
XLII
Грохнул орудийный выстрел, за ним второй, третий
с «Авроры».
Солдаты прервали разговор, притихли и прижались
к мостовой. На дворе Зимнего затрещали пулеметы,
ружья; постреляв немного, юнкера опять прекратили
огонь. Красногвардейцы ответили им из Александров-
ского сада, и они стреляли недолго. Наступила насто-
роженная тишина.
648
— Из орудий бьют, а падающих снарядов не вид-
но— не рвутся, — проговорил с обидой Елизаров.—
Черта ли сидеть под пулями! Почему не дадут коман-
ду: «Встать — ив атаку»?
— Почему, спрашиваешь, не рвутся снаряды во
дворце? — спросил Ильичев и, не ожидая ответа, по-
яснил:— Не рвутся, дорогой товарищ, потому, что
матросы выстрелили с «Авроры» холостыми. Им, как
и нам, жалко портить дворец. Ты прав, что надо при-
ступом взять его. И мы возьмем!
Артиллеристы подкатили легкое орудие к самой
арке, оставив лошадей на каком-то дворе. Немного
посовещавшись, куда лучше поставить орудие, чтобы
ударить по воротам дворца, артиллеристы решили
выйти на самую площадь. Они выкатили орудие, но,
тут же попав под обстрел, вернулись снова под арку.
Да и темнота не давала возможности взять правиль-
ный прицел. Пули беспрерывно проносились с против-
ным свистом, было видно, что юнкера и женщины
ударного батальона стреляли из ружей и пулеметов по
всей площади, обстреливали и ее фланги. Артиллери-
сты установили пушку под аркой. В темноте, то здесь,
то там, звенели, осыпаясь, стекла окон. Мы усилили
огонь по воротам и двум подъездам, чтобы ослабить
стрельбу противника, дать возможность артиллери-
стам выстрелить. Из мглы, уходя крестом и ангелом
в небо, вырисовывалась смутно Александровская ко-
лонна и мешала стрельбе из орудий. Командир рас-
чета никак не мог решиться сделать выстрел из пушки:
боялся попасть в колонну и повредить ее. Он сове-
щался несколько минут с членом Военно-Революцион-
ного комитета Подвойским, который находился среди
революционных войск, окружающих Зимний.
— Мешают и фонари, — сказал не то шутливо, не
то серьезно Подвойский.
— Фонари-то ничего, — ответил со вздохом коман-
дир орудия. — Не жалко, ежели повредим какой.
А вот как ахнем не в ворота, а в колонну, то жалко
ее... и прощения от народа мне не будет. Этого, това-
рищ Подвойский, я и боюсь, учтите.
— Верно, товарищ Краев, — поводя длинным но-
649
сом, согласился Подвойский. — Колонна — шедевр
искусства. Наведите так, чтобы снаряд, не задев ее, по-
пал во двор.
— Да, товарищ Подвойский, — проговорил скучно-
ватым голосом артиллерист, — парочку снарядов не-
обходимо послать во двор, чтобы юнкера и ударницы-
бабье подумали.
— Наводите, — предложил решительно Подвойский
и, подумав, сказал: — А если поставить пушку вот
туда, ближе?
Командир орудия ничего не ответил. Он шумно
вздохнул и, пройдя к солдатам нашей роты, стреляв-
шим по воротам и подъездам, попросил:
— Отойдите налево. На ваше место орудие поста-
вим. Отходите поживее! — прикрикнул он уже строго
и обратился к своим:—Давайте сюда! — Артиллери-
сты установили орудие. — Так, хорошо! — похвалил
он. — Теперь будем наводить. Черт знает, что за пло-
щадь такая, что стрелять боязно!
— Не здания — красота вокруг, — поддакнул Под-
войский, — а стрелять надо.
— Так точно, товарищ Подвойский, — отозвался
высокий артиллерист с повязкой на лбу. — Одни двор-
цы, арки, колонны, и какой архитектуры!
— Вот только поэтому два дня и любуёмся на Зим-
ний,— вмешался в разговор третий. — А как не любо-
ваться: жалко портить такую красоту. Особенно когда
Питер наш, а не помещиков и капиталистов.
— Лучше бы сразу атаковать и взять штурмом!
— Штурмом? Это, брат, не поздно. Разве ты не
знаешь, что наши предъявили требование юнкерам
о сдаче Зимнего, — пояснил почти сурово третий ар-
тиллерист, худенький, в офицерской шинели и в серой
каракулевой шапке.
Артиллеристы замолчали и стали вглядываться
в темноту, стараясь лучше рассмотреть ворота. Юн-
кера и стрелки женского батальона сейчас вели огонь
не только из ворот, но из окон и подъездов, и вспышки
поблескивали по фасаду дворца, словно он был опо-
ясан трепещущими молниями. Я был в шагах четырех
от орудия, изредка поглядывал на Краева и его това-
650
рищей, — они все еще возились с прицелом: из-за тем-
ноты и молний огня не могли разглядеть ворот. Краев,
как заметил я, был невысок, но широкоплеч и немо-
лод, во всяком случае не моложе меня. Его товарищи
мало приносили ему пользы — были не артиллери-
стами, а пехотинцами; Краев то и дело отстранял их,
чтобы они не мешали ему взять прицел.
— Очень близко, — пожаловался Краев, — и ничего
не видно, а близость цели мешает наводке. — И он не-
ожиданно для нас и даже своих помощников выстре-
лил.
Звонкий металлический звук раздался в ночи, за-
глушил на мгновенье ружейную и пулеметную трес-
котню. У меня в ушах неприятно зазвенело, я неволь-
но вздрогнул. На дворе дворца грохнуло, взвилось
зарево мутно-багрового пламени и осветило крышу
дворца.
— А теперь можно и второй, — предложил кто-то
весело. — Посылайте, товарищ Краев, пока юнкера не
пришли в себя от первого гостинца.
— Подождем, — ответил Краев. — Может, и од-
ного довольно. Испугаются и скорее примут условия...
Действительно, стрельба из пулеметов и ружей
прекратилась. Не ожидая команды, цепи солдат, рабо-
чих и матросов поднялись и покатились с возгласами
«ура» ко дворцу. Штурм начался. Миновав колонну и
перепрыгивая через баррикады, подбежали к воротам,
из-за которых раздались резкие женские голоса. Во-
рота немедленно закрылись. Из окон первых этажей
затрещали ружейные выстрелы. У правого подъезда
красногвардейцы и матросы, наступавшие из сада, ста-
рались открыть двери, но не могли. Не могли и
отойти от них, так как стреляли из окон. То же самое
происходило и у других подъездов: рабочие, солдаты
и матросы колотили прикладами в двери, старались
разбить, но они не поддавались. Я и Червев принялись
стучать в железные ворота.
— Не откроете — так мы начнем стрельбу из ору-
дий!— пригрозил Червев. — Сейчас же сдавайтесь! Все
равно возьмем Зимний, и уж тогда не просите по-
щады!
651
— Если вы нас отпустите по домам, мы сдадим-
ся! — послышался мужской голос.
— Конечно, отпустим! — неуверенно пообещал
Червев и обратился к командиру роты, стоявшему
среди солдат, недалеко от меня:—Товарищ Пучков,
идите сюда. Юнкера решили сдаться!
Загремела цепь, и ворота отворились настолько,
чтобы можно было пролезть боком одному человеку.
Угрозы и крепкая брань на дворе усилились. Это гру-
бо, по-мужски, ругали юнкеров женщины ударного
батальона. Те или молчали, или смущенно отвечали
им. Вооруженные женщины начали угрожать юнкерам,
кричали:
— Сволочи! Мамины сынки, не дадим вам уйти!
— Пойдите, а мы стрелять в... будем вам.
— Трусы вонючие! Сидели б у материных титек!
Юнкера, трусливо косясь на рассвирепевших жен-
щин, переглядывались. Пучков подбадривал юнкеров.
Подбадривали их и солдаты:
— Что вы слушаетесь баб!
— Они еще вас лезть под юбки заставят!
— Не бойтесь, выходите! Дворец уже взят, и ваши
министры арестованы.
— Врете вы, сволочи! Уходите! Стрелять будем! —
и женщины вскинули винтовки.
Мы вовремя отскочили от узкой лазейки в воротах.
Сверкнул огонь, и пули пропели у нас над головами.
У одного подъезда, первого от ворот, послышались
радостные возгласы солдат и рабочих — они открыли
дверь и ринулись в нее. Тотчас же раздались выстрелы,
крик, визг, брань. Осаждающие отпрянули в сто-
роны. Червев, Елизаров, Екимов и я метнулись им на
помощь. Защитники Временного правительства хотели
закрыть дверь, но не успели: Екимов схватился за
ручку и так потянул, что дверь распахнулась и две
женщины, державшие ее изнутри, вылетели на тро-
туар. Одна не удержалась и упала. Другая, крупного
роста, подняла винтовку и ударила прикладом Еки-
мова в висок. Екимов пошатнулся и упал. Она остер-
венело вскинула штык и наверно бы всадила его в меня,
если бы не подоспел на помощь Червев. Он вовремя
652
поймал дуло ее винтовки и отвел. Женщина от неожи-
данности покачнулась, штык воткнулся в стену. Какой-
то рабочий, устремляясь в открытую дверь, ударил
прикладом ей в затылок и скрылся в подъезде, с верх-
них ступенек которого трещали выстрелы. Двое рабо-
чих были убиты у самого подъезда. Тут же получили
ранения Ильюшин и два гвардейца. Меня опередили
женщины с белыми повязками на руках и с красными
крестами на белых сумках, — их осветил свет, падав-
ший из подъезда. Это были Катя и Серафима Петров-
на. За ними подбежала группа вооруженных рабочих.
Выстрелы красно искрились на лестнице. Я и Ели-
заров вскочили в подъезд. Средних лет, с черной бо-
родкой, рабочий держал на руках Серафиму Петровну.
Я остолбенел. Мимо меня проносились рабочие и сол-
даты. Стрельбы на лестнице уже не было. Часть за-
щитников перебита, а другие отступили на второй этаж.
Редкие выстрелы гремели на втором этаже, в коридо-
рах и залах; там же стоял шум, крики и лязг оружия,
но я смотрел, как помешанный, широко открытыми
глазами на Серафиму Петровну, пока рабочий не поло-
жил ее осторожно на пол, залитый кровью.
— Убита, — проговорил он хрипловатым голосом
и, не взглянув на меня, влился в поток штурмующих.
Катю я не видел: она, вероятно, во дворце, оказы-
вает помощь раненым. Молоденький, с черными ко-
роткими усиками на узком лице матрос лежал на спине,
головой к двери; из-под него темной ленточкой сте-
кала струйка крови. Цепь солдат и рабочих, поблески-
вая штыками, поднималась и поднималась по лестнице.
Наверху, во дворце, усилился шум, послышались крики
«ура», — это со стороны Невы матросы штурмом взяли
подъезды Зимнего и вошли в него. Я опомнился, под-
нял на руки Серафиму Петровну, вынес из подъезда
на улицу; опускаясь на колени, я положил ее у стены
Зимнего, на тротуар. Вглядываясь в ее лицо, я за-
плакал. Слезы падали на ее руки, еще теплые. Вдруг
мои глаза встретились с ее взглядом. Она пристально
уставилась на меня.
— Жива, жива... — пролепетал я радостно, в ка-
ком-то безумии.
653
— Нет, Ананий Андреевич, — шевельнулись по-
черневшие губы Серафимы Петровны, — я умираю...
Я уже была мертва, но ожила, видно, потому, что этого
захотели мои малютки. Или потому, что в эти дни все
время думала о вас и о них. — Она умолкла и, пере-
дохнув, борясь со смертью, продолжала: — Я еще де-
вочкой-подростком любила вас, Ананий Андреевич, и
никого за эти многие годы не любила. Я почему-то
верила, что мне посчастливится встретиться с вами.
Вера не обманула меня: я встретила вас и очень счаст-
лива. .. Счастливая ухожу в другой мир, если он суще-
ствует. Да что об этом, милый, говорить. Теперь у меня
просьба к вам... — Она задохнулась, струйка крови
показалась в левом уголке губ, потекла по подбо-
родку.
— Говорите, говорите. Ваша просьба будет святы-
ней для меня... Какой бы она ни была, я ее выпол-
ню! — воскликнул я вне себя, сжимая ее руку в своей
и роняя слезы.
— Я верю вам, Ананий Андреевич. Так вот возьмите
моих малюток и воспитайте их, как своих детей. Покля-
нитесь мне в этом. Поклянитесь... и я буду счастлива.
Я говорил тихо, обливая слезами ее руку, ее лицо.
Говорил, клялся, успокаивал ее; она неморгающими
глазами глядела мне в лицо, на мою бороду, мокрую
от слез, которую она не любила и грозила, что срежет
ее когда-нибудь... А глаза смотрят и смотрят... «Не-
ужели она чувствует, что я люблю другую?» — поду-
мал с болью я.
— Нет, вы будете жить, — не веря в то, что она
умрет, проговорил я. И ниже склонил лицо, губами
прикоснулся к ее лбу: целуя, я не почувствовал того,
что он холоден и уже принял цвет воска.
Я что-то еще сказал, а что — не помню, когда подо-
шла ко мне Катя и тронула меня за плечо, сказав:
— Она убита. Не плачьте, Ананий Андреевич. Разве
можно в такой день плакать, на заре его? — И она хо-
тела улыбнуться, но не улыбнулась, а только раздви-
нула с трудом губы и блеснула жемчужными зубами.
Я опустил Серафиму Петровну на тротуар и, поце-
654
ловав еще раз ее запекшиеся ледяные губы, встал
с колен. Катя громко окликнула меня:
— Ананий Андреевич, забыли винтовку. Возьмите!
Я остановился, тупо посмотрел на девушку, подняв-
шую руку с винтовкой; встретившись с ее взглядом,
сверкавшим из предрассветной тьмы, я болезненно
улыбнулся, взял винтовку из руки Кати и, ничего не ска-
зав девушке, направился не в Зимний дворец, а прямо
через площадь, мимо Александровской колонны,
к арке, откуда час тому назад я, лежа в цепи, еще
стрелял по окнам, подъездам и воротам дворца. Под
аркой стояло орудие, а подле него Краев и его артил-
леристы. Они курили и разговаривали, поглядывая на
дворец, в окнах которого то в одном этаже, то в дру-
гом появлялся свет, мелькали силуэты людей. Краев
остановил взгляд на мне и, вглядываясь, спросил:
— В хате Николая были, товарищ?
Я промолчал, так как был переполнен своими мыс-
лями. Краев, остановив меня, спросил громче:
— Были во дворце Николая? Что молчите? Ранены?
— Ранен, — сухо проговорил я, уставившись неви-
дящим взглядом в сторону Невского.
— Ранены?
— Да. В сердце.
Краев пристально поглядел мне в лицо и, отойдя
к своим людям, сказал тревожно:
— В сердце? Вероятно, сошел с ума! Да и винтов-
ку несет, словно палку. Так не носят ружья военные.
— Я этого бородача видел: он в цепи лежал, когда
мы подкатили орудие; он частенько поглядывал на
нас, пока мы брали прицел по воротам, — ответил вы-
сокий артиллерист. — Я его из тысячи узнаю по боро-
де и по росту, а особливо по глазам. Таких очей я ни
у кого не видел: они, смеясь, насквозь пронизывали
меня. Если он, борода, еще раз взглянет на меня, то я
не выдержу и прикладом его стукну.
«Врет, — сказал я себе, выслушав его тираду.—
Я смотрел не на него, а на Краева. Я хотел сказать
этому Краеву: «Какой же ты начальник, артиллерист,
если не можешь взять точный прицел. Дай я наведу и
ахну». Я вздохнул и зашагал быстрее.
655
До моего слуха докатились слова Краева:
— Одному придется остаться у орудия, а мы пой-
дем во дворец, поглядим, как жил последний царь
России.
Кто-то ответил:
— Конечно, надо поглядеть... Приедем в дерев-
ню— будет что рассказать.
«А я вот и не глянул на его жизнь», — подумал я
и, задержав шаг, обернулся к Зимнему.
На площади стоял шум, лязг оружия, смех, слыша-
лись острые шутки солдат, брань женщин ударного ба-
тальона. Солдаты и рабочие разоружили их. Из дворца,
из всех окон, лился золотисто-красноватый свет; его
прямые, как холсты, полосы, пронизывали тьму, упи-
рались в арку, освещали Александровскую колонну,
отчего арка и колонна казались пестрыми. По красно-
золотистым полосам света то здесь, то там на площади
метались черные тени, метались причудливо и фанта-
стично. «Хорошо ли я сделал, что ушел, оставил своих?
Может, мне вернуться в роту? А что с Екимовым? Не-
ужели та высокая и широколицая женщина убила при-
кладом моего друга? Не поискать ли мне Екимова?
Нет, его, наверно, уже сестры нашли, положили в са-
нитарную машину и увезли или в морг, или в лазарет.
В морг увезли, наверно, и Серафиму' Петровну?»
У меня снова болезненно забилось сердце, к горлу
подкатился шершавый ком и сдавил мне дыхание, в
ушах звенело, и я привалился к стене дома.
Простоял я несколько минут, стараясь отдышаться.
Я боялся, что со мной может случиться припадок, как
весной в саду, когда ушел я с похорон жертв револю-
ции на Марсовом поле. Но я не потерял сознание, а
только опять заплакал так, что слезы хлынули ручьями
из глаз. Постепенно дышать стало легче. Я отошел от
стены и, чувствуя все еще холодок в левой части лица,
какой прижимался к каменной стене, повернул за угол
и оказался на Невском. На нем — шум шагов, лязг
оружия, рокот моторов. Когда я подошел к дому, в ко-
тором жили малютки Серафимы Петровны, было уже
светло — начиналось утро новой истории России.
«А может быть, и во всем мире», — подумал я, во-
656
шел во двор и направился к подъезду мрачного кор-
пуса. Войдя в темноту и духоту полуподвального эта-
жа, я почувствовал, как опять сжалось от боли мое
сердце.
XLIII
Когда я постучался в дверь комнатенки, старушка
лежала в постели, но не спала. Из кухни доносился за-
пах пригорелой картошки.
— Войдите, — услыхал я слабый, болезненный го-
лос.
Я вошел, поздоровался.
— Садитесь, Ананий Андреевич, — предложила
старушка. Она подняла от подушки голову, хотела
сесть, но опять с тихим стоном легла. — Не могу,—
сказала она чуть слышно, — очень ослабла. Да и такое
горе свалилось на меня, что не знаю, что и делать.
Мне-то все равно теперича: я уже обеими ногами в
могиле, они только в нее и могут шагать... Внучата
беспокоят меня... Думаю: что станет с ними? Сима,
перед тем как пойти сестрой, была грустна, подавлен-
на, как бы предчувствовала свою гибель. Весь день
провела с ребятками, все ласкала и ласкала их. Да и
они в ней души не чаяли, хотя она и не была им ма-
терью.
— Как не была матерью? — всколыхнулся я.
Старушка вздохнула, провела сморщенной ла-
донью по ввалившимся, бесцветным глазам. Не отве-
тив на мой поспешно заданный вопрос (она как бы не
слышала его), старая спохватилась и с беспокойством
в голосе сказала:
— Сима оставила для вас, Ананий Андреевич, пись-
мо. Думала, что вы зайдете к ней. Ждала она очень,
ребяткам о вас, Ананий Андреевич, говорила, что вы
добрый и большой души человек. Куда же это я его
сунула? Поглядите сами на комоде али в первом ящи-
ке. Все у меня, Ананий Андреевич, болит, даже под-
няться мочи нет. Нет ничего хуже старости. Зачем
только человек стареет? Видно, так захотел наш созда-
тель, чтобы люди старели и в старости своей не задер-
657
живались на его земле: пожили — и довольно, другим
дай место. Разумно все на земле. Эх, — вздохнула ста-
рушка,— не нашли?
— Я еще, бабушка, не смотрел, — ответил я и обер-
нулся к комоду: на нем не было письма; я открыл
верхний ящик, письмо лежало на коробке из-под кон-
фет; я взял его и, вскрывая, вернулся к столу. Сера-
фима Петровна писала о своей долгой любви ко мне,
верила в то, что встретит меня, и встретила, просила,
чтобы я взял ее малюток, полюбил их и воспитал. Сло-
вом, письмо очень короткое, но грусти в нем было
чрезвычайно много. В нем были те же слова, которые
она сказала мне, умирая у меня на руках. Я свернул
письмо, сунул его в карман шинели. «Спи спокойно,
сестра, — сказал я про себя. — Я все сделаю так, как
просишь». И я обратился к старушке:
— Бабушка, вы сказали, что это дети не Серафимы
Петровны, тогда чьи же они?
— А разве Сима, Ананий Андреевич, не говорила
об этом?
— Нет, она говорила, что это ее дети. Так она и
в письме пишет.
— Это дети моего сына Алексея... Он работал
слесарем на Обуховском заводе. В одиннадцатом году
был арестован, при аресте был сильно избит жандар-
мами, будто за то, что намеревался убежать. Так ли
это — не знаю. Просидел недолго в тюрьме, а потом
был отправлен далеко в Сибирь, но не доехал. Жан-
дармы, чтобы они передохли, отбили ему легкие. Он
заболел чахоткой и скончался в пути. Когда скончался,
мальчику исполнилось два года, а девочка только что
родилась; без него родилась. Ох, господи!
— Да ведь ваш сын-то был мужем Серафимы Пет-
ровны? — прервал я старушку.
— Что вы, что вы, Ананий Андреевич! — возразила
она, — Алексей был женат на подруге Серафимы Пет-
ровны. Моя сноха-то, Ариша, работала на одной фаб-
рике с нею. Даже их ткацкие станки были рядом. Сима
и Ариша крепко дружили. Вряд ли так дружат между
собой родные сестры, как они дружили. Да и обе хо-
рошими, сердечными девушками были. Алексей-то,
658
сын мой, и Аришу и Симу сделал партийными, больше-
вичками. Он, как слышала я, кружок на фабрике вел...
Он был молод, энергичен. Да и недурен собой. Аришу
уволили с фабрики, жить нам стало трудно: заработка
у нее не было никакого. Немножко помогала Сима, да
разве ее жалованья могло хватить на такую семью?
Потом, это после родов-то, Ариша подхватила брюш-
ной тиф и умерла. Вот Сима-то и стала второй матерью
моих внучат.
Бабушка еще долго, вздыхая и охая, говорила
о сыне, Арише и о Симе, но я уже не слушал ее, ду-
мал напряженно о Серафиме Петровне, и она с ка-
ждой минутой вырастала в моих глазах, становилась
недюжинным человеком, таким, которые призваны
строить новую жизнь. Она, как Алексей и Ариша, за-
ложив первые камни глубоко в фундамент этой жизни,
выбыли из шеренги борцов и строителей. Но их камни
остались, и люди, идущие в новую жизнь, борцы и
строители, положат следующие камни, и начатый фун-
дамент поднимется выше из земли. А потом борцы и
строители воздвигнут стены и крышу. Так, сидя у сто-
ла, грустно размышлял я. Образ смуглолицей, с улы-
бающимися ямочками на щеках, черноглазой и черно-
волосой женщины стоял в моем воображении, как бы
наяву. Старушка повернулась на бок, лицом ко мне, и,
стеная, болезненно промолвила:
— И день пришел, а я все лежу, да и, видно, не
поднимусь... Хорошо, что детишки заснули и крепко
спят. Их разбудила Катя, и они потом никак не могли
заснуть. Ах, Сима, Сима...
— Разве заходила к вам Катя? — спросил я и по-
думал: «Как же это она успела опередить меня? Не-
ужели я так долго шел?»
Старушка ответила:
— Заходила, и не так давненько до вашего прихо-
да, Ананий Андреевич. Она пробыла у меня не больше
трех-четырех минут, а машина, на которой она заеха-
ла, стояла во дворе и ждала ее. Катя-то и сообщила
мне, что Сима убита во время штурма Зимнего. Хоро-
нить, сказала она, будут Симу ткачихи фабрики и с по-
честями.
659
Я обещал старушке, в которой действительно еле
держалась душа, что ребятишек возьму к себе и вос-
питаю их так, как бы воспитал своих детей. Я попросил
ее не беспокоиться о внучатах. Да и за себя... Она
выслушала и, вздохнув, сказала:
— Вполне доверяю вам, Ананий Андреевич, вну-
чат. .. Я не раз слышала от Симы, что вы честный и
правдивый человек. — И она, передохнув, продолжала
тише: — Сима не стала бы так говорить о плохом чело-
веке. Нет, она разбиралась в людях... Вручив вам вну-
чат, я спокойно умру. Да, да, я чувствую, что ребят-
кам, Ананий Андреевич, будет хорошо у вас и вы их
вырастите. А я уже не жилец. Сегодня или завтра уйду
за Симой. Не утешайте меня, Ананий Андреевич,—
заметив, что я хотел возразить ей, предупредила меня
старушка, — я это хорошо знаю. Да и лет мне уже за
восемьдесят. Ежели бы не горе, не смерть сына и сно-
хи, я пожила бы, может быть, еще года три-четыре,
а тут еще гибель Симы...
Я встал, подошел к спящим ее внучатам, а теперь
к моим детям. Я поглядел на них минуты две-три и,
вздохнув, предупредил бабушку, что зайду перед ве-
чером и останусь у нее до утра. Она, не открывая глаз,
чуть заметно кивнула головой. Я надел шапку и, ста-
раясь не стучать сапогами, чтобы не разбудить ребя-
тишек, выбрался из комнатушки.
XL8V
Над городом слабо зеленело холодное небо: по
нему бежали редкие облака; на тротуарах — потоки
людей, у многих лица возбужденны и радостны, это
у простого народа, у рабочих и солдат. Но были и та-
кие лица, которые выражали злобу, ярость и возму-
щение. Разбитые в бою, они стремятся повернуть исто-
рию назад, но пока, охваченные бешеной яростью и
оглушенные поражением, еще не знают, как это сде-
лать. На углах улиц и проспектов, у афишных будок,
толпились кучки людей и возбужденно читали рас-
клеенные воззвания и декреты первого правительства
660
новой Эры — рабоче-крестьянского правительства,
подписанные Лениным, о земле, о мире... об аресте
министров Временного правительства, как врагов на-
рода, изменников России. В казарме, кроме дневаль-
ного, не было никого, — вероятно, солдаты находились
еще на боевых постах, а возможно, разоружали юнке-
ров и офицеров, преданных низложенному правитель-
ству Керенского. Я подошел к койке и увидел на по-
душке синий конверт. Письмо — от Татьяны Рома-
новны.
«Вчера была у вас, Ананий Андреевич, но не за-
стала,— писала она. — Я догадалась, где вы находи-
тесь, а также и ваш полк... Очень волнуюсь за вас.
Поручика, который был моим мужем, я выгнала. Об
этом я вам, кажется, сказала на кладбище, когда при-
езжала прощаться с профессором Успенским. Пору-
чик мой бежал из Петрограда, предполагаю, что он
подался в район Пулкова: там, как слышала я, соби-
раются воинские части, преданные Керенскому и Кор-
нилову. Как только получите мое письмо, тут же захо-
дите ко мне. С большим нетерпением жду вас. Татьяна
Романовна».
Прочитав письмо художницы, я сильно смутился, но
больше, признаюсь, обрадовался. «Неужели она лю-
бит меня? — подумал я и почувствовал, как кровь уда-
рила мне в голову, спросил у себя: — А ты, Ананий
Андреевич, разве не любишь? ..»
Художница встретила меня восторженно; обнимая,
она поздравила с победой, с восстановлением совет-
ской власти.
— Я давно этого ждала, — подчеркнула она.
Я чувствовал, что она сказала это глубоко искрен-
не. За чаем она вспомнила трагически погибшего Мо-
деста Азарховича. Пожалел и я его, я все же, призна-
юсь, любил этого добродушного старика.
— Профессор был, правда, чудаковат, но имел пре-
красную, добрую душу, — сказала со всей сердечно-
стью Татьяна Романовна.
— Как ученый он много бы принес пользы наро-
ду... Новой России, — сказал я с глубокой горечью.
— И все шутил, что уедет в Англию, где у него ка-
661
питалы... и ему верили Топорков и другие. Да, Мо-
дест Азархович не однажды заявлял мне о большеви-
ках. «Я всегда, — говорил он, — буду с ними, и труд
мой будет нужен молодому государству». Он верил
в это новое государство.
— Об этом говорил мне не раз и Прокопочкин,—
вспомнил я.
Потом Татьяна Романовна рассказала, как Василий
Васильевич Розанов заглянул к ней накануне падения
Временного правительства. Он пожаловался на голов-
ную боль, отказался от обеда и, прощаясь, заявил, что
уезжает из этого проклятого Петрограда, построенно-
го чертом, который, воплотившись в большевиков,
явился вновь, развернулся во всю свою мощь и куро-
лесит, куролесит над мертвой Русью. «Умерла так
тоскливо, вонюче, скверно», — сказал Розанов. Я таки
довольно посмеялась над его философским цинизмом.
Возражать ему, Ананий Андреевич,-как вы сами знае-
те, бесполезно. И я только смеялась. Но он, суетливо
бегая по мастерской, выкрикивал проклятия рабочим
и солдатам, большевикам и всем тем интеллигентам,
которые присоединились к ним. Видя, что я смеюсь,
старик остановился, засунул руки в карманы пальто,
вздернул рыжеватую бороденку, воззрился зеленова-
тыми глазками на меня и взвизгнул: «Таня, да и вы
стали на черта похожи, я вижу за вашими ушами рож-
ки. .. Да, да, рожки!» Я так и покатилась от смеха, чуть
не упала со стула. Но Василий Васильевич не заметил
этого, продолжал выкрикивать, повизгивать: «Нет, я
дня, недели не пробуду в этом черством Петербурге,
в котором стоит черный гроб, а в гробу Русь, а над
нею свечка воняет, и ветер, что дует с Невы, никак не
потушит ее. И отпевает ее не священник, а какой-то
Гамлет из Бердичева. Тьфу! — Розанов плюнул, за-
скрипел печально и трагично: — Я завтра же сбегу
в Первопрестольную. Да, да! И вы, Таня, больше не
увидите Розанова в Петрограде, у себя за столом!»
И он, не договорив, грубо выругался, плюнул и вы-
порхнул.
Утром сегодня, перед тем как мне встать с постели,
позвонил писатель Топорков. Горничная отперла ему.
662
Он втиснулся в коридор, смерил ее подслеповатым
взглядом и буркнул: «Я что-то тебя, девка, не знаю?» —
«А это потому не узнаете меня, барин, что на вас нет
очков», — возразила горничная. «Разве? — удивился То-
порков и прикоснулся пальцами к носу: очков дей-
ствительно не было. — Когда же это я обронил их?
Вероятно, вчера, когда я попал под большевистский
обстрел, во время бегства... Вот беда-то какая! Только
поэтому мне и казалось, что я не по улице шел, а плыл
в сером, как мышиная шерсть, тумане, — проговорил
он глухо, в каком-то недоумении и виновато спро-
сил:— Татьяну Романовну можно повидать?» Горнич-
ная ответила: «Хозяйка еще не вставала, спит». — «Гм!
А-а-а, тогда обязательно передайте ей, что заходил
писатель Топорков и просил сказать, что великий фи-
лософ Василий Васильевич Розанов сегодня побывал
на Дворцовой площади. Был он на ней только для того,
чтобы высморкаться и плюнуть. Да, плюнул и вы-
сморкался на площадь, а потом и на весь Петроград,
сел в поезд и выехал. А куда? Скажу: в Троицко-Сер-
гиевскую лавру. В ней он будет отсиживаться. Гм! Меч-
тал туда же я, — и об этом, девушка, скажите Татьяне
Романовне, — но монахи отказали мне... И отказали
только потому, что я на черта очень похож и этим
могу повредить лавре. Пожалуйста, все это, девушка,
передайте Татьяне Романовне!» — воскликнул с ры-
кающим надрывом Топорков и, гремя солдатскими бо-
тинками, скрылся за дверью...
Татьяна Романовна замолчала, пристально погляде-
ла на меня, нахмурилась и с беспокойством спросила:
— Ананий Андреевич, вы чем-то взволнованы? Вы
невнимательно слушали меня... Скажите, что случи-
лось? Я хочу знать...
— У меня, Татьяна Романовна, большое горе,—
признался я.
И я рассказал ей о Серафиме Петровне, моей зем-
лячке, о ее любви ко мне, о гибели во время штурма
Зимнего, о малютках, детях погибших большевиков.
Рассказ мой взволновал чуткое сердце Татьяны Рома-
новны, в ее карих глазах я увидел слезы. Она порыви-
сто спросила:
663
— И вы, Ананий Андреевич, любили Серафиму
Петровну?
— Нет, — ответил я, — кажется, не любил. А впро-
чем, не знаю. Чтобы не солгать вам, Татьяна Романов-
на, скажу: возможно, и полюбил, если бы не встретил
вас. Держа ее на руках и глядя в ее меркнущие глаза,
я горько плакал... А ведь я не из плаксивых. Все ви-
дели в моих глазах смех, а не слезы. Поверьте, это
так!
— Что ж, — проговорила твердо, но задушевно Та-
тьяна Романовна, — я верю вам, Ананий Андреевич.
Вы от меня собираетесь к детям?
— Поеду к ним... Их бабушка очень плоха... На
ладан дышит... — вставая, проговорил я.
— Вы не будете против, если эти сироты найдут во
мне любящую мать? — спросила тихим голосом Татья-
на Романовна и, не дожидаясь моего ответа, как бы
боясь того, что я откажу ей, торопливо пояснила: —
Я очень люблю детей. Своих у меня не было и не бу-
дет. В этом я несчастлива. Была бы совсем несчастли-
ва, если бы не любила живопись. Любовь к этому ре-
меслу, признаюсь, почти делала счастливой меня.
А когда я стану матерью для этих сирот, буду вполне
счастливой. Скажите, Ананий Андреевич, вы не против
того, что я сейчас сказала?
— Нет, — ответил я признательно, — но при усло-
вии, что и я буду считаться их отцом. Помните, что я
дал клятву Серафиме Петровне.
— Конечно! Согласна! — воскликнула в чрезвычай-
ном возбуждении Татьяна Романовна. — Тогда едемте
к ним! — предложила она. — Едемте! Да, да, и немед-
ленно! — Не получив моего согласия, художница по-
шла одеваться.
Я даже не успел обо всем этом подумать хоро-
шенько. Я только спросил у себя: «Неужели она лю-
бит меня? Кажется, да. А я?» Вернулась Татьяна Рома-
новна в пальто и пуховом платке, радостная, сияющая,
возбужденная. Ее появление, как почувствовал я, было
и ответом на мой последний вопрос.
— Поехали, — предложила она.
Мы вышли на улицу, наняли извозчика и покатили
664
к детям. На проспектах и улицах Петрограда все было
необычно: в столице уже народилась новая история,
которая под знаменем Ленина решительно проклады-
вала дорогу вперед... Свет этой истории уже разли-
вался по всей России.
XLV
Стоял февраль 1918 года.
Разыгралась жестокая гражданская война. Жить с
ребятами в Петрограде стало очень трудно: голодно
и холодно. По просьбе Татьяны Романовны я написал
письмо в Солнцевы Хутора, своей сестре.
Сестра незамедлительно ответила:
«Кровный братец, письмо твое получила, обрадо-
валась ему: тороплюсь отозваться на него. Сообщаю
тебе, что мой супруг Александр Федорович погиб на
фронте, и я осталась одна-одинешенька. Хуже сиро-
тинки. Не откладывай, приезжай скорее с семьей.
У меня корова, и хлеба хватит. Сироты Серафимы Пет-
ровны, которых ты усыновил, станут и для меня, без-
детной, милыми детками. Татьяна Романовна, супруга
твоя, поправится, отдохнет от голодной и холодной
столичной жизни: природа у нас, в Солнцевых Хуторах,
сам знаешь, легкая и пользительная для слабого здо-
ровьем человека.
Усадьба моя на горке, над самым берегом Краси-
вой Мечи. Перед окнами — березовый лесок, за до-
мом— фруктовый садик. За садиком — поля, поля,
поля. И воздух от них, когда цветет рожь, идет медо-
вый. И люди, дыша этим воздухом, у нас молодеют.
Поправится от него, бог даст, и Татьяна Романовна.
Приезжайте скорее. Как приедете все, так и у меня
начнется счастливая жизнь: не буду одинока...
Твоя сестра».
Прочитав письмо моей сестры, Татьяна Романовна
сказала:
— Я решила уехать из Питера.
665
— Я рад, что ты решила... Там поправишься и не
будешь кашлять.
Татьяна Романовна поглядела пристально на меня
и ничего не ответила. Ее взгляд заставил меня вздрог-
нуть, и я стал спешно приготовлять ее и ребятишек
к отъезду. Я собрал нужные вещи, уложил в корзины
и чемоданы. У меня, как у солдата, не имелось имуще-
ства. Татьяна Романовна почти все белье и платья про-
меняла на хлеб и молоко, на картошку и другие про-
дукты. Картины — их у нее было немало — никто не
брал. Небольшую часть их Татьяна Романовна сдала на
хранение в какой-то музей. Портрет покойного Моде-
ста Азарховича Успенского и автопортрет Татьяны Ро-
мановны я вынул осторожно из рам, скатал и положил
в чемодан, — они были дороги для меня. Самым тяже-
лым оказался чемодан с красками и этюдником, Та-
тьяна Романовна намеревалась писать в Солнцевых
Хуторах.
— Среднерусская природа мало отражена в жи-
вописи, — завертывая кисти в мягкую материю, тихо
и как-то мечтательно промолвила она и пояснила: —
Мне, может быть, удастся написать несколько пейза-
жей и портретов. — Она закашлялась, покраснела и
протянула мне кисти.
Я с невыразимой болью и страхом поглядел на ее
исхудавшее лицо, взял кисти и положил в чемодан.
На другой день рано утром я отправился в ЦК пар-
тии, получил назначение на должность комиссара в
Н. пехотный полк. Придя на квартиру, я застал в сто-
ловой военного. Увидав меня, он быстро поднялся со
стула и, улыбаясь полными губами из черной бороды,
шагнул ко мне, крепко обнял меня и поцеловал.
— Здравствуйте, Ананий Андреевич, — громыхнул
радостно он и, сняв руки с моих плеч, спросил: —
Удивлены? Не признаете?
Я уставился взглядом на высокого, чернобородого
и черноглазого военного. «Кто же это? — подумал
я.-Да это, кажется, Семенов». И взволнованно вос-
кликнул:
— Борис Петрович! Откуда, дружище? Вот не ожи-
дал-то!
666
— С Украины.
— С Украины, говоришь? И там такую бороду от-
пустил?
— Моей бороде до вашей, Ананий Андреевич, да-
леко.
— Это так... Но я свою сбрить решил: гигиена тре-
бует. Да и жене разонравилась моя борода.
— Ужасно! Она у тебя что веник, — шутливо сказа-
ла Татьяна Романовна. — Хороша только тем, что кур-
чавится.
Детишки засмеялись, вслушиваясь в наш разговор.
Я и Борис Петрович сели за стол. Татьяна Романов-
на принесла блюдо с разварным картофелем и лом-
тики хлеба. За скудным завтраком мы разговорились.
Из рассказа Семенова я узнал, что он воевал с нем-
цами на Украине, командовал батальоном партизан
в отряде Ильичева, а сейчас с группой коммунистов
отозван в Питер и получил новое назначение в часть
Красной Гвардии, сражающейся недалеко от столицы
с остатками войск Керенского.
— Мы должны заменить военных специалистов, ко-
торым не доверяем, — проговорил Борис Петрович.
Откинувшись к спинке, он спросил: — Говорят, наше
правительство из Петрограда выезжает в Москву?
— Да, там, в сердце России, ему будет спокойнее
работать и управлять государством.
Борис Петрович Семенов помолчал, затем сказал:
— А мы, Ананий Андреевич, часто вспоминали
своего партийного руководителя, члена комитета
Н. полка. Особенно много и тепло рассказывал нам
о вас Ильичев.
— Где он?
— Его уже нет.
— Как? Убит?
— Под Гатчиной был ранен, — буркнул с приглу-
шенной болью Семенов.
Я содрогнулся от горя, поднялся и прошелся по
комнате. Глядя испуганно на меня, встали Татьяна Ро-
мановна и Семенов. Семенов сказал чуть слышно:
— Он был тяжело ранен и через час, а может и
меньше, скончался на руках у Игната Денисовича.
667
Я был так потрясен смертью Ильичева, что долго
не мог выговорить слова: слезы подступали комом
к горлу. Татьяна Романовна не была знакома с Ильи-
чевым, но много хорошего о нем слышала от меня,
а поэтому мое горе она разделяла вместе со мной.
Она поднялась из-за стола, взяла детишек, готовых
зареветь, и вышла с ними в другую комнату. Немножко
успокоившись, я первым нарушил молчание, спросил:
— А Червев? Ведь он тоже там, под Гатчиной?
Семенов замялся, но тут же, увидав, что я опять
изменился в лице, твердо и решительно, даже с оже-
сточенным гневом, проговорил:
— Он оказался на Украине. Червев и Елизаров
были взяты немцами в плен в конце декабря этого
года, обвинены в большевистской пропаганде среди
немецких солдат и повешены. Прокопочкин и Аленуш-
ка, как ты знаешь, тоже там. О судьбе их ничего не
слышал. Аленушка знает немецкий язык. Думаю, что
для нее и Прокопочкина работенки хватает. — Помол-
чав немного, он продолжал:—Спиридон Протасов на-
значен комиссаром дивизии. Синюков и Анна в Крас-
ной Гвардии: он командует полком, Анна — красной
сестрой в этом же полку. Пучков и Максимов находят-
ся в районе Пулкова. И Сомов там: он командует пе-
хотным батальоном. Остальные товарищи, с которыми
мы лежали в лазарете, а потом подружились в запас-
ном батальоне, не демобилизовались, поступили доб-
ровольно в Красную Гвардию и сражаются с белогвар-
дейцами.
Выслушав рассказ Семенова о друзьях, с которыми
был на фронте, в лазарете, в полку, сражался с поли-
цией и жандармами в дни Февральской и Октябрьской
социалистической революции, я поднял глаза на Бори-
са Петровича и хотел было поделиться с ним своею
радостью — назначением меня комиссаром в Н. полк
Красной Гвардии, но не успел: он шагнул ко мне, поло-
жил по-братски свои руки на мои плечи, сказал со
вздохом:
— Я должен попрощаться с вами, Ананий Андрее-
вич. Возможно, мы больше и не увидимся.
668
Он прижал меня к своей груди. Мы поцеловались,
пожали крепко друг другу руки и расстались.
Семенов вышел в коридор. Я не последовал за
ним: не послушались ноги, да и дурнота затуманила
глаза. Татьяна Романовна, сдерживая кашель, с беспо-
койством спросила:
— Ананий Андреевич, как чувствуешь себя?
— Превосходно, — проговорил я.
— Вот и мы расстаемся... Когда-то встретимся... —
промолвила Татьяна Романовна, и по ее ввалившимся,
болезненно румяным щекам потекли слезы.
— Не надо, не надо, — умоляюще попросил я, взял
ее руку, положил себе на сердце и стал гладить ее.
Ладонь была влажная и горячая: я понял, что у Татья-
ны Романовны температура.
Она поглядела заплаканными глазами на меня и,
не отнимая руки, болезненно улыбнулась и закашля-
лась. В столовой темно, за окном мглистые сумерки —
петроградская изморозь. Казалось, что великий город
опустел. Но я ошибался: он, притаившись, жил другой
жизнью, и в нем новая История прокладывала дорогу
в будущее. Эту ночь, последнюю ночь в Петрограде,
я провел на диване, не сомкнувши глаз. Как только
посветлело, стал помогать по хозяйству Татьяне Рома-
новне: вскипятил чайник на примусе, одел ребятишек,
проверил замки чемоданов и корзин.
— Все в порядке? Ничего не забыли? — спросила
озабоченно Татьяна Романовна. — Вот только бы не
растерять добро в дороге. Не пропали бы краски и ки-
сти: они мне дороже всего барахла.
— Я сосчитал вещи и записал в тетрадку, — отве-
тил я.
Она рассмеялась, позвала меня и детишек пить
чай.
В шесть часов вечера я нанял ломового извозчика,
погрузил чемоданы и корзины на полок, посадил ребя-
тишек. Извозчик, высокий и крепкий, влез на сиденье
и поехал на вокзал. Я и Татьяна Романовна зашагали
следом за подводой, поглядывая на вещи, а больше на
детишек, чтобы не упали. Солнце скатилось за дома,
669
мглистый сумрак залил улицы, и они выглядели туск-
ло и печально: густые облака ползли по пепельному
небу; из них изредка струился сухой снег, похожий на
цвет яблонь. Улицы, по которым мы следовали к вок-
залу, безлюдны, только кое-где, втянув головы в шап-
ках в плечи, сидели на козлах извозчики, — они дрема-
ли, и они и их кони, исхудавшие ужасно в дни револю-
ции, казалось, вот-вот рассыплются, превратятся в тени
и станут воздухом. Татьяна Романовна, шагая подле
меня, тяжело дышала и часто кашляла. «Неужели она,
недавно такая цветущая женщина, заболела тяжелой
болезнью? — подумал я и почувствовал, как заныло
сердце. — Нет, она поправится в Солнцевых Хуто-
рах»,— успокоил я себя и взял под руку Татьяну Ро-
мановну.
— В Солнцевых Хуторах я не буду кашлять, — как
бы угадывая мои беспокойные мысли, промолвила она
и со слабой улыбкой прибавила:—И название села та-
кое радостно-поэтическое, что в нем твоей жене нель-
зя кашлять и болеть.
— И не будешь, — сказал я с подчеркнутой твер-
достью.
Мы свернули на другую улицу и направились по
ней. Впереди, в сумерках, чернели квадраты: они один
за другим, поблескивая штыками, уходили* за угол вы-
сокого коричневого дома и пропадали за ним. Мы до-
брались до этого здания, завернули за него и увидели
на широком проспекте отряды вооруженных людей,
одетых довольно пестро. Не задерживаясь, извозчик
стал погонять лошадь, но она, махнув хвостом, не при-
бавила шагу. В это время к нам подбежал молодой
рабочий, одетый в пальто, с винтовкой за спиной, и
спросил, обращаясь ко мне:
— Простите... Вы будете Ананий Андреевич Жмур-
кин?
— Да, — ответил я.
— Это вам, товарищ комиссар, от бойцов Н. рабо-
чего полка. Мы ведь сегодня, как вы знаете, уходим
на фронт. Примите, пожалуйста, для своей семьи.
Здесь хлеб, сахар и колбаса, — и молодой рабочий су-
нул мне в руки довольно большой сверток и, ничего
670
больше не прибавив к сказанному, кивнул головой и
скрылся в падающей кисее белесого снега.
— Вот и вокзал, — вздохнув, промолвила Татьяна
Романовна и бросила взгляд на широкий Невский, как
бы прощаясь с ним, с Петроградом.
На площади перед зданием вокзала суетился и шу-
мел народ. Извозчик остановился. Я расплатился с ним.
Корзины и чемоданы я погрузил в багажный вагон, а
потом, с небольшими и самыми нужными вещами, по-
садил по мандату, без давки, в командировочный Та-
тьяну Романовну с ребятишками.
Поцеловав жену и приемных детей — Володю и
Таню, я поспешно вышел из вагона и, не задерживаясь
на перроне, в суетливой и крикливой толпе уезжаю-
щих, берущих вагоны приступом, почти побежал с силь-
но бьющимся сердцем к своему Н. рабочему полку,
отправлявшемуся с Финляндского вокзала на Петро-
градский фронт. На борьбу с белогвардейцами сверг-
нутого Временного правительства.
V)44 и 1965
МАЛАШКИН СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ
ПЕТРОГРАД
М., «Советский писатель», 1968, 672 стр. Тем. план вып. 1969 г. № 47
Художник В. Е. О ф ф м а н. Редактор О. Н. Михайлов. Худож. редак-
тор Е. И. Балашева. Техн, редактор В. Г. Комм. Корректоры
С. И. Малкина и Л. К. Фарисеева
Сдано в набор 19/VIII 1968 г. Подписано в печать 12/XI 1968 г. А 09941. Бумага
84X108432 N2 1. Печ. л. 21(35,28) Уч.-изд. л. 32,87. Тираж 30 000 экз. Заказ
№ 1280. Цена 1 р. 21 к.
Издательство «Советский писатель», Москва К-9, Б. Гнездниковский пер., 10
Ленинградская типография № 5 Главполиграфпрома Комитета по печати
при Совете Министров СССР. Красная ул., 1/3
Scan, DJVU: Tiger, 2018