АКАДЕМИЯ НАУК СССР
Литературные памятники

MAXIMILIEN
ROBESPIERRE
OEUVRES CHOISIES
en trois volumes

МАКСИМИЛИАН
РОБЕСПЬЕР
ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
в трех томах
том
ИЗДАНИЕ ПОДГОТОВИЛИ
А.З.МАНФРБД, А.Е.РОГИНСКАЯ
Е.В.РУБИНИН
ИЗДАТЕЛЬСТВО • НАУКА •
Моек в а - 1у 65

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ
«ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
Академики: \ В. П. В о лгинАН. И. Конрад (председатель),
М. П. Алексеев, В. В. Виноградов, С. Д. С к a s кии, М.Н.Тихомиров;
члены-корреспонденты АН СССР: И. И. Ани сим о в, Д. Д. Благой,
В. М. Жирмунский, Д. С. Лихачев, А. М.Самсонов;
член-корреспондент АН Таджикской ССР Я. С. Брагинский:
доктора филологических наук: А. А. Е лист р ато в а, Ю. Г. Окема н;
доктор исторических наук С. Л. Утченко;
кандидат филологических наук Н. И. Балашов;
кандидат исторических наук Д. В. Ознобишин (ученый секретарь)
Ответственный редактор
академик \В. П. ВОЛГИН

Максимилиан Робеспьер
Гравюра Физингера по рисунку Г е р е н а
Музей Института Маркса — Энгельса — Ленина Москва

мтишшшГОТпттпттятт^
ОТ РЕДАКЦИИ
Настоящее трехтомное издание избранных произведений
Максимилиана Робеспьера является первой публикацией на русском языке сочинений
знаменитого деятеля Великой французской революции. В издание
включены все важнейшие социально-политические произведения — статьи,
речи, письма Робеспьера эпохи революции. Его юридические,
литературные и политические сочинения дореволюционного времени, имеющие
интерес главным образом для узкого круга специалистов, не вошли в данное
издание.
Подбор произведений и перевод с французского сделан, по большей
части, с десятитомного «Полного собрания сочинений» Максимилиана
Робеспьера, начавшего выходить более полувека тому назад и все еще не
завершенного К Это научное, отличающееся академической строгостью,
издание является самым полным и дает разночтение текстов.
Произведения Робеспьера периода якобинской диктатуры, еще не изданные в
«Полном собрании сочинений», даны по лучшему из старых изданий — Лаппо-
нере 2, сверенному с другими изданиями.
Все произведения публикуются полностью. Расположение материала
дано по хронологическому принципу. В соответствии с этим произведения
Робеспьера распределяются по томам так: первый том — от начала
революции до свержения монархии; второй том — от свержения монархии до
1 «Oeuvres complètes de Robespierre», t. I—IX. Paris, 1912—1958 (последний по
времени, пропущенный ранее, т. V—1961). Начиная с тома VI, издание выходит
под редакцией М. Булуазо, Ж. Лефевра и А. Собуля.
2 M. Robespierre. Oeuvres... avec une notice historique des notes et de
commentaires par Laponneraye..., t. 1—3. Paris, 1840.

6
От редакции
падения Жиронды; третий том — от прихода якобинцев к власти до гибели
Робеспьера.
Всему изданию предпослана вступительная статья, помещенная в
первом томе.
К каждому тому даны комментарии.
Указатель имен ко всем трем томам помещен в третьем томе.
Составитель и автор вступительной статьи — доктор исторических
наук А. 3. Манфред.
Комментарии — кандидата исторических наук А. Е. Рогииской.
Перевод с французского I и II томов — Е. В. Рубинина, тома III—
Ф. Б. Шуваевой.

МАКСИМИЛИАН РОБЕСПЬЕР
сякая великая историческая эпоха рождает большие
дарования. Они появляются обычно во всех областях деятельности
человека: в политике, в общественной мысли, в науке,
литературе, искусстве.
Восемнадцатое столетие — эпоха Великой французской революции и ее
исторического подготовления — породило целое созвездие ярких талантов.
Правда, их значение для последующих поколений не было одинаковым;
склад, внесенный каждым из этих талантов в сокровищницу духовных
ценностей человечества, мог быть определен лишь испытанием времени.
Иные из имен, так ослепительно блиставшие в годы революции и
казавшиеся многим современникам звездами первой величины, не
выдержали этой проверки. Сначала они поблекли, затем стали тускнеть, затем
совсем погасли, и от них сохранился едва заметный в истории след.
Другие оставили более прочную память, но внимание и интерес к ним
поддерживался лишь у ученых специалистов — историков, философов,
или филологов,— оставляя новые людские поколения равнодушными к их
былой славе, былой судьбе.
И лишь совсем немногие,— их имена наперечет,— преодолевая напор
гее уносящего потока времени, на каждом новом историческом повороте
какими-то непознанными ранее чертами приковывая к себе внимание
вступающей в жизнь новой людской поросли, навсегда запечатлелись в
памяти человечества.
К числу этих немногих принадлежит и имя Максимилиана Робеспьера.
I
Максимилиан Робеспьер родился 6 мая 1758 г. в городе Аррасе в
провинции Артуа, на севере Франции. Его полное имя было — Максимилиан-
Мари-Изидор, но он почти никогда не подписывался всеми тремя своими
именами, а ставил перед своей фамилией только первое — Максимилиан.

8
A. 3. Манфред
Это имя он должен был всегда соединять со своей фамилией, чтобы его не
смешивали с его младшим братом Огюстеном-Жозефом Робеспьером,
ставшим позднее также политическим деятелем.
1758 год — год рождения будущего вождя якобинцев — остался па-
мя'гньтм'в истории Франции. Это был один из самых бесславных годов
в долголетнем царствовании Людовика XV, год глубоких внутренних и
внешних потрясений французского королевства. Поражения французской
армии в семилетней войне при Росбахе в 1757 г. и при Кревельте в июне
1758 г. нанесли тяжелый удар престижу монархии. Власть Людовика XV,
претендовавшего на славу и величие своего предшественника — «короля
солнца»,— предстала в своем истинном виде: она раскрыла перед страной,
перед всем миром свою слабость, бездарность, ничтожество.
«В сущности нам не хватает правительства... у нас нет ни генералов,
ни министров...»,— писал один из видных правительственных чиновников,
аббат де Верни, государственный секретарь департамента иностранных
дел К
Но это правительство, ничтожность которого признавали даже его
высшие служащие, не хотело добровольно сойти со сцены; напротив, оно
усиливало репрессии против всех «вольнодумцев». В сентябре 1758 г. в
Париже, на Гревской площади, был публично повешен один из служащих
палаты прошений за непочтительные слова о короле и его министрах.
Но суровые кары не могли сломить общественное недовольство.
Осенью 1758 г. в Театре французской комедии, в Лувре и других
посещаемых местах Парижа расклеивались и разбрасывались листовки с
мятежными призывами.
Правительство, а затем парижский архиепископ запретили и осудили
в 1758 г. только что вышедшую книгу Гельвеция «Об уме», но после
запрещения книга выдающегося философа-материалиста стала одцим из
самых популярных литературных произведений.
«Мы приходим к последнему периоду упадка»,— писал 6 июня 1758 г.
уже поминавшийся аббат де Верни, и то ли с его легкой руки, то ли из
других уст, но это слово «упадок» — decadance стало самым
распространенным обозначением обреченного на гибель режима.
С чего это началось? С каких пор обозначилось это скольжение по
наклонной вниз?
Это уже было трудно установить. Свыше сорока лет правил Францией
король Людовик XV, но чем дальше шло время, тем явственнее
становилась не только слабость и бездарность ничтожного монарха, но и
гнилостность всего феодально-абсолютистского режима.
1 Aubertin Ch. L'Esprit public on dix-huitième siècle. 2 éd. Paris, 1873,
p. 340-341.

Максимилиан Робеспьер
9
Версальский дворец блистал таким же великолепием, как и в дни
«короля-солнца» — Людовика XIV, но выставленная напоказ роскошь и
непрерывные празднества и развлечения, подсказанные изобретательной
фантазией всесильной госпожи де Помпадур, уже не создавали
впечатления могущества и благоденствия королевства. Все знали, что за
величественным зданием Версальского дворца, за ровно подстриженным газоном
и изумительными цветами на куртинах версальского парка сразу же на
чинались заросшие чертополохом пустыри или чахлые посевы на узких
крестьянских полосах, начиналась разоренная и нищая страна беспросвет-
пой крестьянской нужды.
В Версальском дворце, а вслед за ним и во многих особняках
родовитой аристократии и дворянских усадьбах, стремившихся следовать за
двором, торопливо, грубо и жадно прожигали жизнь. «После нас — хоть
потоп!» Эти цинические слова, приписываемые Людовику XV, стали как бы
девизом господствующего класса феодалов середины XVIII столетия. Они
жили сегодняшним днем, не задумываясь над будущим. Но для
удовлетворения алчных и необузданных потребностей королевского двора,
придворной камарильи, казны, огромного налогового аппарата, армии, церкви,
родовой аристократии, поместного дворянства оставались одни и те же
источники дохода: возрастающая эксплуатация крестьянского труда и
прогрессирующее налоговое обложение буржуазии.
Крестьянство, составлявшее подавляющее большинство населения
королевства, было обездолено, бесправно, нище. Но это забитое, темное,
изнуренное непосильным трудом крестьянство, все же отвечало на
чудовищную эксплуатацию возрастающим сопротивлением. Крестьянские
волнения, доходящие нередко до открытых вооруженных восстаний,
усиливались на протяжении XVIII столетия. К середине века, и в особенности
во второй его половине, подспудное сопротивление крестьянства
беспощадной феодальной эксплуатации все чаще переходило в открытые формы
возмущения.
Расцвет просветительной мысли во Франции, успехи «партии
философов», -завоевывавшей все новых и новых приверженцев в рядах «третьего
сословия», даже среди либерального дворянства, были внешним
отражением возрастающей борьбы народных масс и сильной, молодой буржуазии
против отживающего свой век феодально-абсолютистского строя.
Эта борьба нового со старым шла уже давно. Время феодализма
кончалось. В двери стучалась уже новая эпоха, новые общественные
отношения, новый общественный строй. Его истинное содержание — а им, по
законам общественного развития, могло быть только установление
господства буржуазии, эпоха капитализма — еще оставалось даже для самых
сильных умов неясным и неразгаданным. Оно представлялось им —
понятно, со множеством разных оттенков — как время торжества разума

10
A. 3. Манфред
и свободы, как лучший, более справедливый и гармоничный общественный
порядок, построенный в соответствии с «естественными правами человека».
Каким будет будущее? Этого еще никто не знал достоверно. Но уже
многие чувствовали приближение больших перемен, крупную ломку
социально-политического уклада всей жизни, и будущее, которое должно
было наступить за этой ломкой, представлялось им прекрасным.
Но волнующие надежды, будоражившие умы молодых людей,
вступавших в жизнь в середине восемнадцатого века, и искавших ответа в
сочинениях Вольтера, Монтескье, Ламетри, Гельвеция, Руссо, в статьях
«Энциклопедии» Дидро и д'Аламбера — эти «мятежные настроения», этот «дух
вольнодумия» не только ни в малой мере не разделялись правительством,
но, напротив, преследовались, подвергались гонениям как опасная
«крамола» и «ересь» 2.
Разрыв между «третьим сословием», составлявшим девять десятых
населения королевства, и существовавшей властью —
феодально-абсолютистским режимом — достиг крайней степени. Это были два мира — разных и
враждебных друг другу, но вынужденных уживаться в рамках одного
государственного организма. Старый, феодально-абсолютистский мир
господствовал, угнетал и повелевал. Он старался остановить развитие жизни,
если можно — повернуть ее вспять, или же мерами насилия и
принуждения сковать, заставить застыть ее течение.
А народ и шедшая с ним вместе или, точнее сказать, возглавлявшая
его буржуазия стремились сломить этот мертвящий покой реакционного,
рутинного строя, сорвать его оковы. С середины века эти непреодолимые
противоречия стали все чаще прорываться наружу.
В 1748—1749 гг. в разных провинциях французского королевства, дэ
и в самом Париже, вспыхивали народные волнения. Правительство
подавило их жестокими репрессиями, но народное недовольство, загнанное
в подполье, но не искорененное, продолжало тлеть.
Итак, тысячелетняя французская монархия вступила в полосу упадка;
это было, наконец, осознано и высказано вслух. Вольнодумные настроения,
дух «критицизма», стремления к переменам должны были день ото дня все
более усиливаться.
Но этот «мятежный дух», охвативший страну с такой силой, что
заставлял даже Гримма опасаться революции3, этот ветер вольности, (кру-
2 См. подробнее об идейных движениях этого времени: В. П. Волгин.
Развитие общественной мысли во Франции в XVIII веке. М., 1958; J. В е г t a u t. La vie
littéraire en France au XVIII siècle. Paris, 1954; D. Мог net. Les origines
intellectuelles de la Révolution française. 4 éd. Paris, 1947; Ph. Sagnac. La formation de la
société française moderne, t. 2. Paris, 1947.
3 Fr. M. G r i m m. Correspondance littéraire, philosophique et critique de Grimm et
de Diderot depuis 1753 ..., t. IL Paris, 1829, p. 81.

Максимилиан Робеспьер
11
живший головы молодым людям в Париже, слабел, стихал, с трудом
проникая сквозь окна добротного дома именитого горожанина города Арраса —
адвоката королевского суда Франсуа Робеспьера.
И отец, и дед, и прадед, и все предки малолетнего Максимилиана по
отцовской линии принадлежали к судейскому сословию. Это была
зажиточная патрицианская семья, пользовавшаяся известностью и почетом
в родном городе, семья с давними воспоминаниями и прочными
традициями. Казалось, в этом доме труднее всего было поддаться соблазнам
или сомнениям веяний нового времени.
До семилетнего возраста детство маленького Максимилиана было
безоблачным. Но затем все изменилось. Умерла мать, а через три года глава
семьи Франсуа Робеспьер, по причинам недостаточно выясненным,
покинул Аррас, а позже и Францию. Он переехал в Германию, жил некоторое
время в Мангейме, потом еще где-то и умер в Мюнхене в 1777 г.4
Четверо детей остались сиротами. Заботу о них взял на себя дед,
но все же в их судьбе все круто изменилось. Старший из них,
Максимилиан, острее других ощутил эту семейную катастрофу, все изменившую
в детском мире. Достаток сменился бедностью, материнская ласка —
одиночеством. Этот резкий поворот судьбы не мог не сказаться на характере
Максимилиана; он наложил отпечаток на всю его последующую жизнь5.
Дед определил Максимилиана в местный коллеж, а затем выхлопотал
для него стипендию в коллеже Людовика Великого в Париже,
подготовлявшем дая поступления на юридический факультет Сорбонны.
Осенью 1769 г., одиннадцати лет, Максимилиан оставил город, в
котором вырос, и конный экипаж повез его долгими дорогами в далекий
неведомый Париж.
В столице королевства Максимилиан пробыл двенадцать лет — до
1781 г. Оп учился сначала в коллеже Людовика Великого, â затем на
юридическом факультете Сорбонны, который закончил в 1780 г. и получил
звание бакалавра прав. После года практики в Париже ему было
присвоено звание лиценциата прав.
В коллеже, а затем и в Сорбонне он посвящал свое время учению.
По свидетельству его наставников, аббата Пройар и аббата Эриво, он был
всецело поглощен чтением. Но это были не только Плутарх и классики
древности. Позднейшие выступления Робеспьера показывают, что он знал
античных авторов, как и историю Греции и Рима, в совершенстве. Но как
ни замкнута, как ни уединенна была жизнь воспитанников коллежа Людо-
4 См.: «Annales historiques de la Révolution française», 1958, N 2. Заметка R. Garmy
5 О детстве и юности Максимилиана см.: Charlotte Robespierre. Mémoires
sur ses deux frères. Paris, 1834 (требует критического отношения); J.-A. Paris. La
jeunesse de Robespierre. Arras, 1870.

12
A. 3. Манфред
вика Великого, зорко охраняемых бдительными церковнослужителями,
свежий ветер предгрозового времени проникал и за его плотные 'стены.
Воспитанники коллежа Людовика Великого и студенты Парижского
университета были самыми ревностными читателями и почитателями
запретных произведений властителей дум молодежи — великих писателей
«Просвещения». Юный Максимилиан Робеспьер поглощал эти произведения
с особою жадностью.
По единодушному свидетельству ровесников и преподавателей, аррас-
ский стипендиат вел в стенах парижских учебных заведений уединенный
и замкнутый образ жизни. Он был беден. Стипендия, установленная для
него в Аррасе, составляла 450 ливров в год; для столичной жизни это было
ничтожно мало. Он был бедно одет, ходил в стоптанных башмаках. Он был
молчалив, не искал товарищей, предпочитая в уединении читать книгу
за книгой.
Из выступлений Робеспьера поры его зрелости можно с полной
достоверностью установить, что он был знаком со всеми важнейшими
произведениями общественно-политической мысли своего времени. Он превосходно
знал литературу «Просвещения». Как и Марат, он высоко ценил
Монтескье, но его любимым автором — автором, оказавшим на него громадное
влияние, был Жан-Жак Руссо.
Руссо был для Робеспьера не только любимым писателем, который
какими-то сторонами своего творчества отвечал его внутреннему,
душевному складу. Больше того, он стал учителем Робеспьера.
Двадцати лет Робеспьер направился в Эрменонвиль, где, уединившись,
доживал свои последние дни автор «Новой Элоизы» и «Общественного
договора». Там он видел знаменитого писателя, о чем сам позднее
поведал 6.
В исторической литературе по поводу этой встречи было создано много
вымыслов 7, но, видимо, следует согласиться с Амелем, что все
приводимые подробности нельзя считать достоверными 8. Нельзя также
переоценивать значение этой встречи. Длительное, или, вернее сказать,
постоянное, увлечение Робеспьера Руссо менее всего может быть объяснено этой
мимолетной встречей.
Идейное формирование Робеспьера, складывание его мировоззрения
шло, конечно, не столько под воздействием сухих дисциплин,
преподносимых с кафедры коллежа, а затем Сорбонны, и даже не столько под
воздействием поглощаемой им запретной литературы, осужденных властью
6 «Oeuvres complètes de Robespierre», 1.1. Robespierre à Arras. Paris, 1912, p. 211—212.
7 Начало им положили апокрифические мемуары: «Mémoires authentiques de
Maximilien de Robespierre», v. 1—2. Paris, 1830.
8 E. H a m e 1. Histoire de Robespierre..., t. I. Paris, 1865, p. 22.

Максимилиан Робеспьер
13
и церковью авторов, сколько под непосредственным влиянием всей бурной
предгрозовой эпохи.
В Париже, давно уже ставшем главным центром «вольномыслия», даже
в закрытых учебных заведениях нельзя было не слышать биения пульса
страны, не знать о бурных событиях, волновавших общество. Робеспьер
рос, созревал, формировался в годы кризиса абсолютистского режима и
приближения революционной грозы. И он, как и его сверстники, пережил
полосу почти не скрываемого осуждения Людовика XV и надежды,
связанные с воцарением Людовика XVI и реформами Тюрго. И он испытал
крушение этих кратковременных иллюзий и воодушевление, охватившее
молодежь от известий о мужественной борьбе «парней свободы», как
называли в то время американских колонистов, поднявших освободительную
войну против британской короны...
Одаренный от природы, Максимилиан Робеспьер жадно вслушивался
в шум времени и различал в нем, быть может явственнее, чем многие его
сверстники, ведущие ноты, возвещавшие приближение грозы.
Жан-Жак Руссо смог оказать такое значительное и устойчивое влияние
на юного студента Сорбонны, затем на бакалавра прав, на адвоката и
политического деятеля, думается, потому, прежде всего, что в его
произведениях, при всей их противоречивости, Робеспьер, ка,к и неведомый ему
в ту пору Марат или позже Сеи-Жюст, почувствовал сильнее всего
мятежный дух предреволюционного времени и нашел наиболее яркое
выражение смутных, неосознанных до конца, чаяний народных масс,
Максимилиан Робеспьер уже на школьной, а затем университетской
скамье становится руссоистом. Он им останется и позже. Но это не следует
понимать, как нечто застывшее и неизменное. Пройдет время — и ученик
во многом пойдет дальше своего учителя.
В конце 1781 г. двадцатитрехлетний лиценциат прав Максимилиан
де Робеспьер (он продолжал так, видимо из тщеславия, подписываться
еще некоторые годы), полностью и с успехом закончив в Париже курс
юридических наук, вернулся в свой родной город Аррас.
Как его -отец и дед, и как его прадед и прапрадед, он остался верен
судейской профессии. Он занял место адвоката в королевском суде Арраса.
Могло казаться, что все повторяется сызнова: возобновление еще одного
традиционного в семье Робеспьеров круга.
Молодой адвокат поселился со своей сестрою — Шарлоттой в
добротном доме на улице Сомон. От умерших деда и теток ему досталась какая-
то доля наследства. Он стал хорошо, даже тщательно одеваться. Его
сдержанность, степенные манеры, строгая правильная речь произвели на
сограждан превосходное впечатление. Господин Либорел — старейший и
самый уважаемый адвокат Арраса — оказывал покровительство своему
младшему коллеге. Клиентьг охотно обращались к этому молодому, но

14
A. 3. Манфред
серьезному адвокату — достойному преемнику дела своих предков. Можно
было ожидать, что вольнодумные увлечения парижской юности будут
вскоре забыты (кому не свойственно увлекаться в 17 лет?), томики
Руссо на книжной полке покроются пылью, молодой адвокат обретет
солидность, женится на одной из самых богатых невест города и станет
таким же добропорядочным и почетным аррасским горожанином, как его
отец, и его дед, и его прадед.
Но все оказалось не так.
Правда, молодой адвокат действительно быстро добился успеха и
известности в своей провинции. Он легко и без заметных усилий опередил
своих несколько старомодных коллег; его выступления в суде обратили на
себя внимание, и он вскоре стал одним из самых уважаемых граждан
Лрраса.
Но в профессию своих отцов молодой Робеспьер внес нечто новое. Его
не прельщали ни крупные заработки, ни выгодные дела, расширявшие
связи с богатыми и влиятельными людьми края. Он разошелся со своим
старшим коллегой, покровительствовавшем ему Либорелем, и
безбоязненно шел на конфликты с сильными людьми провинции Артуа, когда это
требовали его убеждения. Свою профессию адвоката он стремился на
практике осуществить в соответствии с ее высшим назначением — быть
защитником слабых и невинных. Он взялся за трудное дело крестьян,
ведших долгую тяжбу с епископом. Он не побоялся также вступить в
борьбу с местными церковными властями ради реабилитации невинно
оклеветанного ремесленника, и он сумел добиться в этом трудном процессе
победы 9.
Наибольшую известность принес ему громкий и имевший ярко
политический характер процесс некого Виссери из города Сент-Омера. Виссери,
увлекавшийся физикой, установил над своим домом громоотвод,
изобретенный Франклином. Этого было достаточно для того, чтобы он был
обвинен местными властями в преступных намерениях. Громоотвод было
постановлено снести ка,к «опасный для общественного порядка».
Виссери обратился за помощью к Робеспьеру. Молодой адвокат охотно
взялся за это дело; здесь сталкивались два противоположных мира:
мракобесия и просвещения — вчерашний и завтрашний день, и он был рад
сразиться с противниками «партии философов».
Процесс этот привлек к себе большое общественное внимание.
Робеспьер выступил с двумя яркими речами в Аррасском суде, изданными им
затем отдельной брошюрой в Париже 10.
9 См. «Oeuvres complètes de Robespierre», t. II. Robespierre à Arras. Les oeuvres
judicaires (1782—1786), recueilliées et publiées par E. Lesueur. Paris, 1913.
10 См.: M. Robespierre. Plaidoyers pour le sieur de Vissery de Bois-Valé.—
«Oeuvres complètes...», t. II, p. 136—170, 171—202.

Максимилиан Робеспьер
15
Дело было выиграно, и оно сразу принесло Робеспьеру популярность
во всей провинции Артуа.
Но Робеспьер был молод, и как бы ревностно он ни относился к своему
долгу защитника угнетенных и невинных, его обязанности адвоката не
поглощали ни всей его зыергии, ни всех его стремлений. Он пишет на досуге
стихи — гладкие и изящные строфы о ^красоте природы, об аромате роз —
поэтическое чистописание, не отмеченное ни особым талантом, ни
яркостью чувств или мысли. Это — дань моде, и он сам не придает
значения своим поэтическим опытам. Он пишет философско-литературные
трактаты на темы морали — о наказаниях в семье или о популярном в то
время поэте Грессе и его поэме «Вер-Вер» и.
Его литературные опыты имеют успех. Сочинение о морали, посланное
им на конкурс, объявленный Королевским обществом науки и искусства
в Меце, было удостоено медали и награды, и польщенный автор поспешил
издать свое сочинекие отдельной брошюрой в Париже.
В ту пору в некоторых провинциальных городах Франции
существовали местные академии, являвшиеся средоточием выдающихся, или
мнящих себя выдающимися, деятелей края. Одни были лучше, другие были
хуже, это во многом зависело от их состава, но, как бы там ни было, эти
академии были своеобразными центрами если не научной, то во всяком
случае умственной жизни провинции.
Уже около полувека существовала академия и в Аррасе. В
восьмидесятых годах она переживала полосу расцвета и среди ее членов было
несколько лиц, придерживавшихся передовых для того времени взглядов:
Дюбуа де Фоссе, ведший оживленную переписку с молодым Бабефом,
Лазар Карно, чье имя позднее крупными буквами войдет в историю
Франции, адвокат Бюиссар, близкий друг Максимилиана Робеспьера, и .др. и
Осенью 1783 г., видимо по инициативе Бюиссара, Робеспьер был
избран членом академии. Тремя годами позже, в 1786 г., он был избран ее
президентом. Это избрание свидетельствовало не только об авторитете,
который он сумел завоевать среди своих собратьев по академии, оно
отражало и рост популярности Робеспьера в передовых кругах общества
провинциального города.
Но молодой адвокат не ограничился только стенами официальных или
полуофициальных учреждений. Он часто бывает в доме своего друга
Бюиссара- и в доме госпожи Маршан, где собирается «бомонд» Арраса.
Он не чуждается общества молодых красивых женщин, и сплетники (а кто
в маленьком городе не сплетник?) рассказывают о его увлечении
11 См.: «Oeuvres complètes...», t. I. Robespierre à Arras. Les oeuvres littéraires en
prose et en vers.
12 E. Van Drivai. Histoire de l'Académie d'Arras, depuis sa fondation, en 1737.
jusqu'à nos jours. Arras, 1872, p. 51—70.

16
A. 3. Манфред
мадемуазель Деэ, подругой его сестры, а позже вполголоса передают
друг другу, что молодой адвокат уже почти жених своей кузины Анаис
Дезортис.
Что здесь правда, что вымысел — судить трудно, да, в конце концов,
это и не так важно. В переписке Робеспьера ранних лет сохранился ряд
писем, адресованных молодой девушке, написанных с той же
тщательностью литературной шлифовки, которая была так свойственна
восемнадцатому веку — веку эпистолярного искусства, но в которых нетрудно было
прочесть и нечто большее.
Все это говорило лишь о том, что молодой Робеспьер образом своего
поведения мало чем отличался от других молодых людей его времени.
Робеспьера можно было встретить также и деятельным участником на
вечерах местного литературно-артистического общества «Розати»
(«Друзей роз»). Это общество, изобретенное фантазией молодости, объединяло
по вечерам девушек и молодых людей, полных задора и молодого
озорства, соревнующихся за бокалом розового вина в непринужденной беседе,
в поэтическом и вокальном искусстве.
Робеспьер вступил в общество «Розати» в 1787 г. На торжественно-
шутливой церемонии приема его приветствовал бокалом вина и
пропетыми в его честь стихами молодой артиллерийский офицер, слывший
элегантным кавалером и самым искусным стихотворцем в этом собрании
молодых талантов Арраса. Обычай требовал, чтобы вступающий новым
член «друзей роз» тут же, немедля, ответил стихами. Молодой президент
аррасской академии оказался на высоте. Иа тот же мотив, слегка
фальшивя, Робеспьер пропел сымпровизированное им тут же шуточное
стихотворение 13.
С этим молодым офицером, с таким беспечным и искренним весельем
приветствовавшим нового собрата в «обществе друзей роз», Робеспьеру
придется еще не раз встречаться. Это был Лазар Карно — будущий
знаменитый организатор обороны Республики и прославленный математик.
Пройдут года, всего лишь несколько лет, и недавние друзья, дружеским
звоном бокалов беззаботно праздновавшие чью-либо удачную поэтическую
выдумку или острое словцо, снова встретятся, на этот раз — строгими,
скупыми на слова, на скрытых от посторонних глаз заседаниях Комитета
общественного спасения в критические дни Республики, а затем навсегда
разойдутся, разделенные непримиримой враждой.
Но это будет потом,
Пока же молодые люди в Аррасе еще умели шутить, от души смеяться,
сочинять стихи и вести горячие споры о будущем, которое было неясным,
яеугадываемым, но таило в себе ряд примет грозового времени и потому
казалось прекрасным.
13 См.: Marcel R е i n h а г d. Le grand Garnot, t. 1. Paris, 1950, p. 87—106.

Максимилиан Робеспьер
17
II
Гроза, давно ожидаемая, всеми предвиденная, и все-таки неожиданная,
надвинулась в 1788—1789 гг.
В ту пору, когда в провинциальном, далеком от столицы и ее
треволнений Аррасе жизнь текла, казалось, особенно тихо, с ее мелкими
радостями и горестями, в Париже, а вслед за ним и во всей стране,
политическая атмосфера уже накалилась до крайности. В стране складывалась
революционная ситуация.
Крестьянские мятежи во многих провинциях королевства,
выступления в городах доведенного нуждой до отчаяния плебейства, громившего
продовольственные лавки, склады, дома богачей, общественное
возбуждение в Париже, таинственные сборища в Пале-рояле,
антиправительственные листовки в самых неожиданных местах. Дело дошло до того, что
в Итальянской опере к бархату ложи королевы кем-то был приколот лист
бумаги, на котором крупными буквами было выведено: «Трепещите
тираны, вашему царству наступает конец!» н
Это ощущение приближающегося конца дошло, наконец, и до тихого
Арраса. И здесь, в провинции Артуа, как и во всем королевстве, все
приходит в движение.
Веселые шутки, беспечные развлечения в кругу молодых «друзей роз»,
сентиментальные стихи — все сразу отброшено и перечеркнуто. Робеспьер
с головой уходит в политическую борьбу.
В начале августа 1788 г. было официально объявлено о предстоящем
созыве Генеральных штатов. Уже двести лет не собирались Генеральные
штаты, и это, вынужденное необходимостью, решение короля производит
громадное впечатление в стране.
Молодой адвокат включается в избирательную борьбу. Он быстро пишет
п столь же быстро издает брошюру о необходимости коренной реформы
штатов Артуа 15. Это сочинение обращено к жителям провинции Артуа и,
на первый взгляд, разбирает вопросы узкоместного характера, не
выходящие за границы провинции. Но это первое впечатление обманчиво. Хотя
предметом сочинения являются действительно вопросы переустройства
провинции Артуа, но автор трактует их столь широко, что они теряют
свое локальное значение. В этом произведении Робеспьер резко обличает
произвол и беззаконие действий губернатора и правительственных
властей. Он критикует налоговую систему, направленную своим острием
против третьего сословия. Эта критика конкретна. Нет денег для того,
14 См.: F. Roqua in. L'esprit révolutionnaire avant la Révolution. Paris, 1878,
chap. XII.
15 «A la nation artésienne sur la nécessité de réformer les Etats d'Artois». Arras,
1789.
2 M Робеспьер, т I

18
A. 3. Манфред
чтобы дать народу хлеб и просвещение, но находятся огромные суммы для
губернатора, когда он выдает замуж свою дочь.
Автор рисует картину полного бесправия и жестокой нужды
крестьянства, подвергающегося самому жестокому притеснению и доведенному до
крайней степени нищеты.
Рофвспьер в этом сочинении говорит о бедствиях крестьян Артуа. Но
разве нарисованная им картина страданий народа не отражает в такой же
мере и положение в Шампани, в Турени и в других частях королевства?
Резкая критика существующих порядков в Артуа имеет более общее
значение; она перерастает в критику и осуждение всего существующего
ео Франции режима.
Брошюра эта имеет огромный успех. Она создает ее автору немало
врагов из числа правителей провинции и задетых его критикой. Но еще
больше она приносит ему новых друзей. Через короткое время брошюра
выходит вторым изданием.
Теперь молодого адвоката хорошо знают и в Аррасе, и в провинции
Артуа. Передовые люди Арраса видят в нем многообещающего защитника
интересов третьего сословия. Его избирают сначала одним из 24
выборщиков от третьего сословия города Арраса, а затем, в апреле 1789 г., одним
из 12 депутатов в Генеральные штаты.
Популярность Робеспьера в родном городе растет. Неудивительно, что
ему же поручают составление сводного наказа от избирателей Аррасского
округа. Со всей энергией, которая была ему так свойственна, он берется
за почетное ответственное дело. Оно дает ему возможность, кстати сказать,
систематизировать и свою собственную программу политических
требований.
Наказ аррасских избирателей, составленный Робеспьером, не является
каким-либо исключительным документом среди других наказов того
времени. Он не поражает ни крайним радикализмом требований, ни формой
изложения. Но зато в этом документе последовательно и логично
изложены главные демократические требования того времени: уничтожение
сословных привилегий, обеспечение свободы личности, свободы печати,
свободы совести, справедливое распределение налогов, ограничение прав
исполнительной власти и т. д.
Конечно, этот документ не может рассматриваться как политическое
кредо Робеспьера накануне революции. Как составитель и редактор
сводного наказа, Робеспьер был связан тем материалом, который он обобщал
и систематизировал. Но все же этот документ, конечно,
соответствовал и собственным взглядам Робеспьера и в значительной мере их
отражал.
Как это явствует и из брошюры «К народу Артуа» и из других
выступлений Робеспьера 1788—1789 гг., он еще сохранял в то время много

Максимилиан Робеспьер
19
иллюзий. Он еще полон доверия и благожелательности к королю
Людовику XVI, к его добрым намерениям, к его желанию устранить
существующие несправедливости. Он еще полагает, что от воли короля зависит
«создать на земле счастливый народ» и соединить навсегда монарха со
свободой и счастьем пародов. С таким же доверием он относится и к Неккеру,
вновь назначенному в 1788 г. государственным контролером финансов. Он
видит в нем великого реформатора и надеется, что женевский банкир
способен спасти страну.
Эти наивные иллюзии не могут быть рассматриваемы как
доказательства политической близорукости или отсталости политических взглядов
Робеспьера накануне революции. Эти иллюзии в значительной мере в то
время были присущи всем представителям третьего сословия. От них не
был полностью свободен даже такой зрелый и проницательный
политический деятель, как Марат, хотя, конечно, в целом его позиции в это время
были левее позиций Робеспьера 16.
Робеспьер на пороге революции был уже искренним и убежденным
демократом. Он сражается против абсолютистского режима и его
прислужников, он защищает с горячностью интересы народа, он осуждает
но только сословно-феодальный иерархический строй, но гневно обличает
и своекорыстие богатства. Не случайно в эти переломные дни своей
жизни, когда перед ним раскрывались новые, неведомые и заманчивые
горизонты, он пишет восторженное «Посвящение Жан-Жаку Руссо», хвалу
великому человеку, в котором он славит своего учителя.
Но тщетно было бы искать в литературных и устных выступлениях
Робеспьера дореволюционного времени обращений к народу с призывом
добиться с оружием в руках осуществления своих прав. Робеспьер
аррасского периода не поднимается еще до понимания необходимости
вооруженной борьбы народа за свои права, которое проявил Марат
в «Цепях рабства», написанных еще в начале семидесятых годов.
При всей искренности демократических чувств и убеждений
Робеспьера, при действенности его натуры и стремлении претворить слово
в дело (это была одна из самых сильных его черт как политического
деятеля) в аррасский период он не стал еще демократом-революционером.
По-видимому, правильнее будет сказать, что до революции он был
искренним и убежденным демократом, старавшимся претворить свои убеждения,
в действие, но еще остававшимся во власти
конституционно-монархических иллюзий.
16 См.: (Ma rat). Offrande à la patrie ou discours au Thiers Etat de France...,
1789 ir Offrande à la patrie (supplément). 1789.
2*

20
A. 3. Маифред
III
Максимилиан Робеспьер, депутат третьего сословия Арраса, адвокат,
тридцати лет, в апреле 1789 г. приехал в Версаль и поселился в маленьком
отеле на улице Святой Елизаветы.
У него были все основания смотреть на будущее с надеждой.
Миновало всего лишь восемь лет с тех пор, как бедным, никому не
ведомым лиценциатом прав он оставил Париж. И вот он снова вернулся —
в резиденцию короля и Генеральных штатов, полноправным
представителем французского народа, призванным вместе с другими коллегами
найти спасительные для судеб Франции решения. И это стало возможным
лишь потому, что он не склонил своей головы перед сильными мира, не
покривил ни разу душой и всегда оставался верен своим принципам и
чувству долга.
Но очутившись в огромном здании дворца «малых забав» в Версале,
где заседали Генеральные штаты, он оказался лишь одним из шестисот
депутатов третьего сословия. Его успехи в родном городе остались
незамеченными в стране. Ни в Версале, ни в Париже никто не знал скромного
адвоката из Арраса. Среди депутатов Генеральных штатов было немало
громких имен, известных всей Франции, всей Европе. Граф Оноре Мирабо,
«герой старого и нового света» маркиз Лафайет, прославившийся своей
знаменитой брошюрой «Что такое третье сословие?» аббат Сиейес,
храбрый участник войны за свободу американской республики Шарль Ламет,
ученый астроном Байи... Их появление на трибуне встречалось громкими
продолжительными аплодисментами. Их известность, имя заранее
предопределяли успех их выступлений.
В этом ярком созвездии знаменитостей и талантов молодой депутат от
Арраса остался незамеченным. На него просто не обращали внимания.
А между тем Робеспьер, с первых же дней работы Генеральных
штатов, принял деятельное участие в развернувшейся борьбе. Во время острых
трений между сословиями он внес на заседании коммун 17 политически
мудрое и оправдавшее себя предложение обратиться к духовенству с
приглашением присоединиться к третьему сословию. Он прозорливо
предполагал, что низшее духовенство — приходские священники — «отделится от
той части своего сословия, которая поддерживает раскол, и присоединится
к коммунам» 18.
Вместе с тремя другими депутатами от Артуа Робеспьер был
инициатором предложения принять клятву — не расходиться, пока не будет вы-
17 Коммунами, или общинами, стали называть заседания депутатов третьего
сословия, не желавших употреблять одиозный термин «третье сословие».
18 «Переписка Робеспьера». Собрал Ж. Мпшон, пер. Ф. Шуваевой. Л., 1929,
стр. 47—48.

Максимилиан Робеспьер
21
работана конституция,—на знаменитом собрании в Зале для игры в мяч
23 июня 1789 г. В исторической литературе высказывалось мнение, что
ему же принадлежала идея названия Национального собрания, которое,
как известно, было принято на заседании коммун 17 июня 19.
Что побуждало депутата Арраса столь деятельно вмешиваться в ход
работ Генеральных штатов? Честолюбие? Желание выдвинуться?
Обратить на себя внимание?
Вряд ли. В единственном полноценном источнике, которым мы
располагаем, об этих первых неделях пребывания Робеспьера в Версале —
его письмах к своему другу Бюиссару — нельзя найти ничего, что
свидетельствовало бы о честолюбивых или даже просто личных мотивах в
действиях Робеспьера. Он вообще почти ничего не пишет о себе. Достаточно
сопоставить эти письма с письмами Мирабо или Камилла Демулена того
же времени, с их самоупоением, с их гиперболизацией собственной роли
в событиях, чтобы сразу же почувствовать, как далеки чувства, мысли,
психологическая основа поведения Робеспьера от мотивов, вдохновлявших
знаменитого трибуна и «генерального прокурора фонаря».
Робеспьер столь энергически сразу же ввязался в политическую борьбу
потому, что его к этому подталкивали его убеждения, чувство
ответственности перед народом, доверившим ему представлять его интересы,
действенность его натуры, стремившейся всегда претворить принципы — в
практику, слово — в дело.
Даже в первые недели работы Национального собрания — в мае-июне
1789 г.—Робеспьер сделал немало. Во всяком случае, он был активнее,
деятельнее многих других, даже большинства других депутатов
Национального собрания.
И все-таки, депутат от Арраса по-прежнему продолжает оставаться
незамеченным. К нему не проявляют ни интереса, ни внимания. В
газетных отчетах его выступления передаются весьма сжато и к тому же
неточно. Журналисты и газетные хроникеры не дают себе труда даже
запомнить как следует его имя: его называют то Роберпьером, то Робец-
пьером, то даже Робером 20. В Национальном собрании даже его собратья
по третьему сословию относятся равнодушно-пренебрежительно к этому
настойчивому депутату из Арраса, который им кажется провинциальным
и старомодным. Однажды ему пришлось, не закончив речи, покинуть
трибуну вследствие громкого смеха, возникшего в зале21. В другой раз он
19 Это мнение Ж. Мишона, см. там же, стр. 46.
20 См.: «Oeuvres complètes de Robespierre», t. VI. Edit. préparée sous la direction
de M. Bouloiseau, G. Lefebvre, A Soboul. Discours 1789—1790. Paris, 1950, p. 27, 28,
33, 41, 43 etc.; см. также: E. Hamel. Histoire de Robespierre..., t. I, p. 103—104;
A. О л a p. Ораторы революции, т. I. M., 1907, стр. 332—342 и др.
21 «Заседание Учредительного собрания 8 октября 1789 г.». См. подборку
газетных отчетов — M. Robespierre. «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 113—115.

22
A. 3. Малфред
должен был также оставить трибуну, так как в зале продолжали шуметь,
а его голоса не хватало, чтобы перекричать и заставить смолкнуть не
слушавший его зал22. Но ни равнодушие, ни враждебное пренебрежение не
могли сбить Робеспьера с избранной им дороги. Он шел своим путем,
убежденный в его правильности, он делал и говорил то, что считал нужным
для блага народа.
Его письма мая-июня 1789 г. к Бюиссару, не рассчитанные на
постороннего слушателя, поражают независимостью и зрелостью суждений,
удивительной прозорливостью. В мае 1789 г., когда слава Мирабо была
в зените, Робеспьер пишет, что «граф Мирабо играет ничтожную роль, его
дурная нравственность лишала его всякого к нему доверия23. Позже,
в июле, он смягчает свои непримиримые суждения о Мирабо, но очень
скоро к ним снова вернется. Оп отрицательно отзывается о Мунье, Тарже,
Малуэ — депутатах, пользовавшихся тогда большим весом у либерально-
буржуазного большинства Собрания. Он крайне сдержанно пишет о Ла-
файете24, который в это время был кумиром большинства депутатов и
толпы.
Для молодого депутата от Арраса чужие мнения, по-видимому, не
имеют никакой цены. Он ими просто пренебрегает и руководствуется в своих
действиях, в своих выступлениях только собственными суждениями.
Эта непоколебимая убежденность в истинности, т. е. соответствии
интересам народа, отстаиваемой им политической линии и придавала
Робеспьеру такую твердость, такую настойчивость в его выступлениях. М. Бу-
луазо подсчитал: в 1789 г. газеты отметили 69 выступлений Робеспьера
в Учредительном собрании; в 1790 — 125; в 1791 — 328 выступлений за
девять месяцев его деятельности25.
Эти сухие цифры поразительны. За ними скрывается непрерывно
усиливающийся нажим, громадное возрастающее напряжение воли,
преодолевающей сопротивление.
Проницательные люди сумели раньше других оценить силу этого
неизвестного ранее в Париже депутата от Арраса. Умный, ловкий,
обладавший тонким чутьем, Барер де Вьезак, будущий фельян, будущий
жирондист, будущий якобинец и, наконец, термидорианец, Барер был, пожалуй,
одним из первых, кто разгадал и на страницах своей газеты «Point du
jour» отметил появление нового таланта. Известно и прозорливое
суждение Мирабо: «Он пойдет далеко, потому что он верит в то, что говорит».
22 Заседание 28 августа 1789 г.—M. Robespierre. «Oeuvres complotes...»,
t. VI, p. 69-71.
23 «Переписка Робеспьера», стр. 50.
24 Там же, стр. 49—50.
25 Marc Bouloiseau. Robespierre. Paris, 1961, p. 18. Учредительное собрание
закончило свои работы 30 сентября 1791 г.

Максимилиан Робеспьер
23
Прошло еще немного времени, и этот всегда сдержанный,
неторопливый, невозмутимо уверенный в себе депутат от Арраса, которого нельзя
было ни сбить с толку, ни смутить, ни запугать, заставил это
многоголосое, кипящее страстями собрание выслушивать его речи. Он не привлек
его на свою сторону, он не завоевал и его симпатий; оно в своем
большинстве оставалось к нему враждебным, и иначе и быть не могло, ибо здесь
было расхождение политических интересов. Но постепенно, медленно,
методично, шаг за шагом, от выступления к выступлению, он смирял, он
укрощал этот враждебный ему зал. Он приучил этих «представителей
французской нации», из которых почти каждый претендовал на
первенствующую роль, считаться с ним как с силою и с настороженной
внимательностью прислушиваться к его речам.
Конечно, и сам Робеспьер на протяжении этих трудных месяцев, когда
его жизненный путь пошел по совершенно новой трассе, тоже менялся.
Он учился у жизни, учился у народа, учился у революции.
Громадное, можно даже сказать решающее влияние на него оказало
народное восстание 14 июля, положившее начало французской революции.
В письме к Бюиссару от 23 июля 1789 г. сдержанный Робеспьер пишет
о взятии Бастилии с восторженностью. В отличие от многих своих
современников, он сразу же правильно оценил события 13—14 июля как
начавшуюся великую революцию.
«Настоящая революция, мой дорогой друг, на протяжении короткого
времени сделала нас свидетелями величайших событий, какие когда-либо
знала история человечества...» — пишет он Бюиссару. Главным в этой
революции он считает решающую роль народа, необычайную энергию,
^которую он проявляет.
«...Трехсоттысячная армия патриотов, состоящая из граждан всех
Пассов, к которым присоединилась французская гвардия, швейцарцы и
другие солдаты, казалось, выросла из-под земли, каким-то чудом. Вторым
чудом была быстрота, с какой парижский народ взял Бастилию... Ужас,
который внушает эта национальная армия (т. е. вооруженный народ.—
А. Л/.), готовая двинуться на Версаль, решил судьбу революции» 26.
Это признание решающей роли народа в революции не было случайно
обмолвленными словами. Тремя днями раньше, в речи в Национальном
собрании 20 июля, Робеспьер, с негодованием отвергая внесенное одним из
реакционных депутатов предложение применять силу для подавления
народных движений, указал на спасительную роль народного восстания
14 июля. «Не забывайте, господа,— говорил Робеспьер,— что только
благодаря этому мятежу нация обрела свою свободу» 27.
26 «Переписка Робеспьера», стр. 52—53. Подчеркнуто мной.— А. М.
27 «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 39—70.

24
A. 3. Манфред
Робеспьер сохраняет еще в это время иллюзии в отношении короля
и монархии; он от них не так скоро освободится. Но именно с 14 июля и
под прямым влиянием этого решающего дня Робеспьер становится
революционером. В народе, а не в парламентариях — депутатах Собрания он
увидел главную силу революции. Он уверовал в его неисчерпаемые силыг
в его энергию, в его дееспособность. Если до сих пор — до 14 июля —
общественный прогресс, движение вперед ему мыслилось только в
легальных формах, то после взятия Бастилии он сразу же понял, что основная
сила революции — во внелегальных, внепарламентских действиях народа,
в революционной активности масс.
Юрист, вооруженный знанием всех тонкостей законности, он сразу же
и безоговорочно принимает революционное насилие как справедливое и
необходимое средство борьбы народа, В том же, уже цитированном, письме
к Бюиссару он с явным одобрением пишет о казни парижским народом
(без суда, конечно!) коменданта Бастилии и купеческого старшины за
их враждебные народу действия28. Он коротко и деловито информирует:
«Г-н Фулон был повешен вчера по приговору народа» 29. Он это считает
вполне в порядке вещей.
Позднее он одобряет и поддерживает народное выступление 5—6
октября — поход на Версаль, крестьянские выступления в деревнях,
сожжение усадеб ненавистных помещиков и т. п.30
«Если в Бретани гнев народа сжег несколько замков, то они
принадлежали должностным лицам, которые отказывали народу в
справедливости, не подчинялись вашим законам и продолжают восставать против
конституции. Пусть же эти факты не внушают никакого страха отцам народа
и отчизны!» — говорил Робеспьер в Учредительном собрании31. И он
заключал: «Не будем следовать ропоту тех, кто предпочитает спокойное
рабство свободе, обретенной ценою некоторых жертв, и кто непрестанно
указывает нам на пламя нескольких горящих замков. Что же, неужели,
подобно спутникам Одиссея, вы хотите вернуться в пещеру Циклопа ради
шлема и пояса, которые вы там оставили?» 32.
Эта мысль: насилие, жертвы оправданны, если они необходимы
революции, необходимы для утверждения свободы,— неоднократно
развивается Робеспьером во многих его выступлениях.
Из конституционного демократа Робеспьер, после взятия Бастилии,
превращается в революционного демократа, демократа-революционера.
28 «Переписка Робеспьера», стр. 53.
29 Там же, стр. 57.
30 См. выступления Робеспьера в Национальном собрании 21 октября 1789 г.,
9 февраля 1790 г., 22 февраля 1790 г. и др.
31 «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 238.
32 Там же, стр. 240.

Максимилиан Робеспьер
25
Конечно,— во избежание неясности надо сказать — это не следует
понимать буквально. Робеспьер не становится противником конституции
или конституционного режима. Как и все революционные демократы в это
время, и он считает необходимым выработку конституции. Вопрос
заключается лишь в том, какой будет эта конституция. Народной? Или
антинародной?
Ему полностью чуждо то фетишизирование конституции как таковой,
ради нее самой, которое было так свойственно буржуазно-либеральным
депутатам Национального собрания.
«...Пусть нам не говорят о конституции. Это слово слишком долго нас
усыпляло, слишком долго держало нас погруженными в летаргию. Эта
конституция будет лишь бесполезной книгой, и что толку в создании такой
книги, если у нас похитят нашу свободу в колыбели» 33.
Вот замечательный образец революционного мышления.
Действительную свободу Робеспьер ставит выше формальной конституции.
Заслуживает внимания, что это великолепное, подлинно революционное
отношение к конституции было сформулировано Робеспьером в речи 21 октября
1789 г., т. е. всего три месяца спустя после начала революции.
Главной своей задачей и при обсуждении статей будущей конституции,
и в оценке текущих событий, и при определении задач революции
Робеспьер считает защиту интересов народа.
Он последовательно борется в Учредительном собрании против всех
антидемократических проектов, против всех предложений, покушающихся
на права народа. Идея суверенитета народа, верховенства народа во всей
политической жизни, приоритета интересов и прав народа над всеми
остальными интересами п правами становится ведущей темой во всех
выступлениях Робеспьера в Учредительном собрании и за его пределами.
«Следует помнить, что правительства, какие бы они ни были,
установлены народом и для народа, что все, кто правит, следовательно и короли,
являются лишь уполномоченными и представителями народа...» 34
В этих немногих словах очень четко сформулировано принципиальное
отношение Робеспьера к конституции и ее назначению. Конституция
должна выработать основные законы, обеспечивающие суверенитет народа.
С этих позиций Робеспьер последовательно выступал в
Учредительном собрании против всех антидемократических проектов, которые
постепенно, статья за статьей, буржуазно-либеральное большинство Собрания
принимало как части будущей конституции. Робеспьер сражается против
предложений о прямом или задерживающем вето короля, против
предложений о введении имущественного ценза для избирателей и избираемых,,
против разделения граждан на активных и пассивных и т. д.
33 «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 126.
34 Речь против вето короля.— Там же, стр. 88.

:26
A. 3. Манфред
В своих выступлениях в Учредительном собрании Робеспьер
разоблачал истинный смысл этой политики большинства Национального
собрания. Он прямо говорил об антинародном характере этого
законодательства, он раскрывал своекорыстные, узкоэгоистические мотивы, которыми
руководствовалось большинство Собрания.
«Если одна часть нации самодержавна, а другую ее часть составляют
ее подданные, то такой политический строй означает создание режима
аристократии. И что же это за аристократия! Самая невыносимая из
всех — аристократия богатых, гнету которых вы хотите подчинить народ,
.только что освободившийся от гнета феодальной аристократии» 35.
Это суждение Робеспьера замечательно тем, что здесь он дает
классовую оценку сущности политики либерального большинства Национального
собрания. Из сферы политических или этических споров он переносит
вопрос в область классовой борьбы. Реальный смысл всех
антидемократических предложений большинства Собрания заключается в том,
устанавливает Робеспьер, что оно стремится юридически, конституционно
увековечить господство аристократии богатства.
Робеспьер сражается против этих тенденций, против этой политики,
отстаивая интересы народа, которому угрожает новая опасность.
Был ли Робеспьер единственным в стране политическим деятелем,
который осознал опасность увековечения власти в руках «аристократии
богатства», т. е. крупной буржуазии, как мы говорим сейчас? Нет, конечно.
Мы знаем, что Марат на страницах «L'Ami du peuple» выступал против
попыток укрепить господство крупной буржуазии почти буквально в тех
же самых выражениях, что и Робеспьер. «Что же мы выиграем от того,
что уничтожили аристократию дворянства, если ее заменит аристократия
богачей?» — негодующе спрашивал Марат в одной из своих статей июня
1790 г.36.
Мы видим здесь не только сближение политических позиций
Робеспьера и Марата, но и точное совпадение политических формулировок.
Стоит лрг производить изыскания: кто первый ввел в словарь революции
этот термин «аристократия богатства» или кто первый выступил с
призывом бороться против нее? Марат — он сам об этом писал — внимательно
следил за выступлениями Робеспьера в Национальном собрании.
Робеспьер, несомненно, должен был читать боевую газету Марата37.
Но едва ли нужно доискиваться, кому из этих двух политических
деятелей должна быть отдана в этом вопросе пальма первенства. Их позиции
35 «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 131.
36 «L'Ami du peuple», N 149, 30 juin 1790.
37 Для более позднего времени это неоспоримо, так как Робеспьер об этом сам
говорил. Но следует согласиться с М. Булуазо, который полагает, что Робеспьер и
ранее каждый день читал «L'Ami du peuple».— M. Bouloiseau. Robespierre, p. 19.

Максимилиан Робеспьер
27
по многим (хотя и не всем) политическим вопросам в это время были
весьма близки. Но и кроме Марата, тогда уже — в 1789—1790 гг. —против
антидемократической политики Учредительного собрания выступали, хотя
л менее последовательно, и Камилл Демулен, и Жорж Дантон, некоторые
кордельеры, газета «Révolutions de Paris» и др.
Здесь важно иное. Если не в стране, то в Национальном собрании
Робеспьер был все-таки единственным депутатом, кто вел систематическую
и последовательную борьбу против этой политики. В Собрании его
поддерживало не более 4—5 депутатов: к нему были близки Петион, Гре-
гуар; они бьиш тоже ораторами левой. Все остальные — подавляющее
большинство — были по отношению к нему либо открыто враждебны, либо
недоброжелательно нейтральны.
Каким замечательным мужеством, твердостью характера, какою
убежденностью в своей правоте надо было обладать, чтобы постоянно и
непрерывно, изо дня в день, идти против течения, выступать в атмосфере
настороженно враждебного внимания одному — против всех или почти
всех!
Конечно, были и такие решения Учредительного собрания, которые
Робеспьер поддерживал п одобрял. Учредительное собрание, как известно,
приняло ряд декретов, имевших антифеодальный и, следовательно,
безусловно прогрессивный характер. Такова была знаменитая Декларация
прав человека и гражданина — документ большого революционного
значения, сильнее чем какой-либо другой отразивший могучий революционный
порыв народных масс, поднявшихся на борьбу против феодализма. Таковы
были декреты об уничтожении сословий, об уничтожении наследственных
титулов, о ликвидации старого феодального административного деления
Франции, расчленявшего ее на ряд чужеродных провинций, и создании
нового единообразного департаментского административного деления,
о секуляризации церковной собственности, о гражданском устройстве
духовенства, об отмене регламентации, цеховых ограничений и других
преград, тормозивших развитие промышленности и торговли, о свободе
печати, свободе вероисповедания и т. п.
Естественно, что Робеспьер горячо поддерживал все это буржуазное
законодательство антифеодального характера. Но вскоре же и в трактовке
этих вопросов между депутатом от Арраса и большинством
Национального собрания возникли разногласия. Робеспьер одобрял это
прогрессивное законодательство, но рассматривал его только как начало — одних
этих законов было явно недостаточно. Либеральное большинство же
собрания считало, что этим законодательством исчерпаны задачи революции
и что дальнейшая политика должна быть направлена не на
развязывание и расширение революции, а, напротив, на сужение ее размаха, на
торможение, ограничение инициативы масс.

28
A. 3. Манфред
В этой неравной борьбе, когда надо было использовать малейшую
возможность, укреплявшую позиции, Робеспьер нередко опирался на
прогрессивное начальное законодательство Учредительного собрания, чтобы
противопоставить его реакционному законодательству позднейшего времени.
Так, во время длительного обсуждения в Учредительном собрании
вопроса о введении имущественного ценза для избирательного права, на
чем настаивали и настояли буржуазно-либеральные депутаты
Собрания, Робеспьер многократно противопоставлял этим реакционным
предложениям принципы Декларации прав человека и гражданина, которые
он называл «незыблемыми и священными».
«Вам говорят, что в общем одобряют принципы Декларации прав. Но
добавляют, что эти принципы допускают различное применение. Это еще
одно великое заблуждение. Речь идет о принципах справедливости, о
принципах естественного права, и никакой человеческий закон не может их
изменить... Как же мы могли бы их применить ложно?» 38
Тактически этот метод борьбы был очень силен. Разоблачая
антинародные, своекорыстные мотивы политики либералов-конституционалистов,
навязывающих стране цензовую избирательную систему — конституцию
для богатых, Робеспьер показывал, что этим самым они не только посягают
на основные права народа, но и перечеркивают, кощунственно
уничтожают те самые принципы Декларации прав человека и гражданина,
которые тем же Учредительным собранием были провозглашены
священными 39.
Робеспьер не ограничивается только негативными выступлениями,
критическим отрицанием политики большинства. Одна из замечательных
черт его выступлений в Учредительном собрании в 1789—1791 гг. состоит
в том, что он с той же последовательностью и настойчивостью
пропагандирует положительную программу демократических преобразований.
«Все люди рождаются и пребывают свободными и равными перед
законом»,— гласила Декларация.
Цензовая конституция, разделение граждан на «активных» и
«пассивных» являются прямым опровержением этого первого и важнейшего правау
записанного в Декларации.
Но как осуществить это непререкаемое право на практике? Первым
и необходимым условием для этого является всеобщее избирательное
38 Речь в Национальном собрании 5 октября 1789 г.— «Mercure de France»,
17 october 1789; «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 181—182.
39 См.: M. Robespierre. Discours à l'Assemblée nationale sur la nécessité de
révoquer les décrets qui attachent l'exercice des droits du citoyen à la contribution du
marc d'argent... Paris, 1791.
Враждебное Робеспьеру большинство собрания не дало Робеспьеру произнести
эту речь. Он добился ее напечатания, и она произвела большое впечатление на
современников.

Максимилиан Робеспьер
29
право40. Во множестве выступлений — устных и печатных — Робеспьер
отстаивает принцип всеобщего избирательного права. Народ —
труженики, крестьяне, ремесленники — это самая ценная часть нации, тогда как
богатые несут с собою порок и преступления. В критике проектов
цензовой избирательной системы Робеспьер развертывает руссоистскую
аргументацию: бедность — добродетельна, богатство — преступно.
«...Где, собственно, источник крайнего неравенства имуществ,
сосредотачивающего все богатства в немногих руках? Не находится ли он в
дурных законах, в дурных правительствах, наконец, во всех пороках
испорченных обществ?» 41
Соперничество двух программ — цен^-^й *±*иирательной системы и
Бсеобщего избирательного права — Робеспьер раскрывает как
столкновение двух разных линий — не в юридическом или даже политическом
аспекте, а в самом глубоком — социальном.
В чем сущность спора? Он проникает в самую суть его. «...Богатые
претендуют на все, они хотят все захватить и над всем господствовать.
Злоупотребление — дело п область богатых, они — бедствия для народа.
Интерес народа — есть общий интерес. Интерес богатых — есть частный
интерес. А вы хотите свести народ к ничтожеству, а богатых сделать
всемогущими» 42.
Так снова Робеспьер .разоблачает классовую сущность политических
споров.
Не только в дебатах Учредительного собрания, но и во всей
политической литературе первых лет Великой французской революции это
была самая глубокая критика цензовой избирательной системы и самое
глубокое обоснование законных прав народа на всеобщее избирательное
право.
Отправляясь от тех же исходных позиций, Робеспьер требует
последовательного применения этого принципа — приоритета, примата народа
на практике. Он ясно видит опасность: богатые хотят захватить и
увековечить свою власть и подчинить себе народ. Этой цели служит и
установление имущественного ценза для вступления в национальную гвардию.
Робеспьер со всей решительностью возражает против этого43. Национальная
гвардия создана для защиты родины, для защиты свободы. «Быть
вооруженным для защиты Родины — это право каждого гражданина». И бедные
имеют на это не меньшее, а большее право, чем богатые. Национальная
40 Здесь нет надобности подробно разъяснять, что Робеспьер, как и иные
политические деятели того времени, не предусматривал распространение всеобщего
избирательного права на женщин. В XVIII в. этот вопрос еще не стоял.
41 «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 165.
42 Там же, стр. 1'66.
43 См. выступления Робеспьера в Учредительном собрании 5 декабря 1790 г. н
21 апреля 1791 г.— «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 610; t. VII, p. 259, 261—267.

30
Л. 3. Манфред
гвардия выполнит свою роль, свое назначение, если только она станет
тем, чем она должна быть — организацией вооруженного народа44.
Демократическая программа Робеспьера предусматривает меры,
создающие некоторые гарантии от опасного усиления исполнительной
власти. В сентябре 1789 г. он выдвигает предложение об ежегодном
переизбрании депутатов 45. Позже он предлагает увеличить число депутатов
Законодательного собрания до тысячи человек46. Он требует введения
отчетности должностных лиц перед избирателями.
Почти все предложения демократического характера, вносимые
Робеспьером в 1789—1791 гг., позднее были реализованы во второй
республиканской конституции 1793 г.
Но имели ли они хоть какой-либо успех в те годы, когда они впервые
вносились в Учредительное собрание депутатом от Арраса?
Никакого. Ни одно, или почти ни одно, из практических предложений,
внесенных Робеспьером, не было принято Учредительным собранием.
Его выслушивали; он заставил, он приучил себя слушать. Уже давно*
миновало время, когда самоуверенные, ищущие острых ощущений
депутаты пробовали изощрять свое остроумие на выступлениях представителя
города Арраса. Они уже побаивались этого, всегда тщательно одетого, в
напудренном парике, молодого человека, негромким, но твердым голосом
высказывавшего свои убеждения, которого нельзя было ни подкупив,
ни устрашить. Его слушали — слушали внимательно,— надо было знать,,
чего он хочет,— а затем дружно, единодушно голосовали против его
предложений.
Но Робеспьера практическая безрезультатность его выступлений в
Национальном собрании нимало не смущала. На следующий день после того,
как буржуазно-либеральное большинство Собрания отвергало его
предложения, он готов был вновь выступать и новыми аргументами обосновывать
отстаиваемые им принципы демократии.
Что же — это был фанатик, слепой упрямец, не считающийся с
фактами, одержимый, находящийся во власти навязчивых идей?
Нет, конечно. Ни в характере, ни в душевном складе, ни в мышлении
Робеспьера не было ничего от Дон-Кихота.
Этот молодой человек, непоколебимо уверенный в истинности своих
убеждений и в необходимости, не щадя своих сил, отдавать все, до
последнего дыхания, на благо своего народа, на благо революции, он,
казалось, неожиданно совмещал возвышенность мыслей и чувств с зоркостью
44 См. речь об организации национальной гвардии 27 апреля 1791 г.— «Oeuvres
complètes...», t. VII, p. 261—267.
45 Речь J2 сентября 1789 г.— Там же, t. VI. стр. 79.
46 Речь 18 ноября 1789 г.— Там же, стр. 140.

Максимилиан Робеспьер
31'
орлиного взгляда, непреклонностью воли, трезвым расчетом острого и
проницательного ума.
У этого ученика и последователя Руссо, восхищавшегося всеми
добродетелями «апостола равенства и свободы», не было ни внутренней
противоречивости, ни сомнений, ни мечтательности, которые были так
свойственны «великому женевскому гражданину». Он всегда знал, чего он хочет
и как достичь желаемого. Он был человеком действия.
Все то, что этим практичным буржуазным политикам,
депутатам-дельцам казалось в речах депутата Арраса «отвлеченностями», «мудростью.
книжника» или опасными химерами, в действительности было самым
точным выражением требований широчайших народных масс. Идея народного
суверенитета, идея политического равенства, идея социального
равенства — эгалитаризма — эти основные идеи, лежавшие, в конечном счете, в
основе почти всех выступлений Робеспьера в Учредительном собрании и
Якобинском клубе 1789—1791 гг., и были опосредствованным выражением,
главных требований народа, т. е. прежде всего крестьянства,
ремесленников, предпролетариата, демократической — низшей и частью средней
буржуазии. В той же опосредствованной форме эти пдеи, в главном, отражали-
основные объективные задачи революции.
Речи Робеспьера не могли переубедить депутатов большинства
Национального собрания, представлявшего крупную буржуазию, откровенно-
стремившуюся к власти и наживе. Он это знал47. Но через головы
депутатов Собрания он обращался к народу.
Его голос был услышан. Уже с 1790 г. начинает быстро расти его
известность и популярность в народе. Депутат от Арраса, речи которого
вынуждены перепечатывать газеты, выражал мысли, стремления, чаяния,
бродившие в умах и сердцах многих в стране.
Юный Сен-Жюст писал ему в августе 1790 г. из Блеранкура: «Я не
знаю вас, но вы — большой человек, вы не только депутат одной
провинции, вы депутат всего человечества...» 48
Скупой на похвалу Марат, не зная еще лично Робеспьера, но лишь
читая его речи, уже в октябре 1789 г. писал, что «его имя всегда будет
дорого для честных граждан» 49, а год спустя, в октябре 1790 г., писал о
Робеспьере как единственном депутате, вдохновляемом великими
принципами — «может быть, единственным истинным патриотом в Сенате» 50.
47 Робеспьер младший, насомненно выражавший мысли своего старшего брата,
писал в сентябре 1789 г.: «Большинство депутатов Национального собрания — явные
враги свободы».— «Переписка Робеспьера», стр. 58.
48 «Переписка Робеспьера», стр. 86; ср.: A. S о b oui. Saint-Just («Introduction a
Saint-Just. Discours et Rapports». Paris, 1957), p. 12.
49 «L'Ami du peuple», N 35.
50 «L'Ami du peuple», N 263. В интересах точности надо добавить, что Марату
случалось высказывать и критические суждения о Робеспьере. См.: Ж.-П. Марат.

32
A. 3. Манфред
Не только передовые политические деятели, но и рядовые участники
революции в провинции и Париже прислушивались к голосу Робеспьера
и выражали ему свое горячее одобрение. Члены муниципалитета г.
Авиньона в декабре 1790 г., принося Робеспьеру особую благодарность за его
«прекрасную речь», не без восторженных преувеличений писали: «Если бы
принципы, которые вы столь победоносно обосновали, были известны всем
народам земли, скоро не существовало бы более тиранов» 51.
Муниципалитет Марселя в письме от 27 мая 1791 г. назвал Робеспьера «человеком,
гений и сердце которого преданы общественному делу, которого мы все
больше и больше научаемся любить по мере того, как читаем его
прекрасные речи, произносимые с трибуны» 52. Ему шлют заверения в
солидарности и одобрении его политических выступлений клуб кордельеров в
Париже, клубы в Марселе, Версале, Тулоне и других городах, политические
деятели и частные лица 53.
Слава Робеспьера в стране быстро росла. Но в Национальном
собрании его речи по-прежнему встречали холодно-враждебную
настороженность зала, или глухой гул неодобрения.
У Робеспьера голос был резкий, но негромкий. Он не мог перекричать
шум. Он был близорук и щурился, порою даже надевал очки. Вероятно, он
не видел дальше третьего-четвертого ряда скамей.
Он не мог увлечь за собой аудиторию Учредительного собрания. Но он
говорил не для этих нарядно одетых, оживленных господ, всегда занятых
честолюбивыми помыслами или корыстными расчетами.
Его прищуренный взгляд скользил поверх голов депутатов, поверх
этих напудренных париков; он смотрел в будущее.
IV
Вареннский кризис, возникший в июне-июле 1791 г., в связи с
попыткой бегства и пленением королевской четы 54, сразу вскрыл глубокие
внутренние противоречия революции.
Грозное негодование народа, требовавшего предания суду короля,
быстрый успех идеи республики были лишь внешним выражением глубокой
Избранные произведения, т. IL М., Изд-во АН СССР, 1956, стр. 292; т. III, 1956,
стр. 79.
51 «Переписка Робеспьера», стр. 92.
52 Там же, стр. 100.
53 См.: «Oeuvres complètes de Robespierre», t. III. Correspondance..., prep. par
G. Michon. Paris, 1936. Supplément. Paris, 1941.
54 Вареннским кризис стали называть по местечку Варены, недалеко от
границы, где были задержаны беглецы, возвращенные затем народом в Париж. С 21 июня
в Париже и стране начались антимонархические выступления. Кризис закончился
расстрелом народной демонстрации 17 июля 1791 г. в Париже.

Максимилиан Робеспьер
33
неудовлетворенности народных масс. За два года революции народ не
добился осуществления своих основных требований и, прежде всего,
разрешения аграрного вопроса — уничтожения феодализма, феодальных
повинностей, феодального землевладения в деревне.
Неудовлетворенность крестьянства, городского плебейства и части
средней буржуазии практическими результатами революции, еще мало что
изменившей в их социальном положении, подогревалась крайним
раздражением против захватившей власть крупной буржуазии и ее
своекорыстной и антидемократической политики, осуществляемой законодательством
Учредительного собрания.
Но хотя корни этого широкого народного недовольства были очень
глубоки и были связаны со всеми коренными и оставшимися
нерешенными вопросами революции, на поверхность, в дни вареннского кризиса,
всплыли лишь политические вопросы — о судьбе монархии и
республики 55.
Максимилиан Робеспьер — политический деятель, шедший до сих
пор впереди своего времени,— в дни вареннского кризиса оказался
позади хода событий. Позиция, которую он занял, была крайне противоречива.
21 июня, в день, когда Париж был потрясен вестью о бегстве короля,
когда на улицах и в общественных зданиях разбивали бюсты
Людовика XVI, Робеспьер выступил на вечернем заседании клуба якобинцев с
политической речью. С тем бесстрашием, которое всегда ему было
присуще, Робеспьер обрушился против тогда еще могущественного
большинства Национального собрания. Он обвинял его в том, что оно всей своей
политикой подготовило совершившееся. Он бросил в лицо своим
сотоварищам по собранию обвинение в предательстве: «Национальное собрание
предало интересы нации». Он расшифровал перед аудиторией, перед всей
страной зловещий смысл этого обвинения. Его речь потрясла якобинцев.
Когда он сказал, что принял бы «как благодеяние смерть, которая
помешала бы ему быть свидетелем неотвратимых бедствий», восемьсот человек,
присутствовавших в зале, окружили его плотной стеной. «Мы умрем
вместе с тобой!» — раздавались возгласы56.
Но когда, в ближайшие дни, освободившиеся от монархических
иллюзий, демократические организации Парижа: «Клуб кордельеров,
55 См. подробнее: «Французская буржуазная революция 1789—1794 гг.». Под ред.
В. П. Волгина и Е. В. Тарле. М., 1940; A. M а н ф р е д. Великая французская
буржуазная революция. М., 1956, гл. VI; A. Mathiez. Le club de Gordeliers pendant
la crise de Varenne... Paris, 1910; suppl. Paris, 1913; Ph. S a g n a с L'état des esprits
en France a l'époque de la fuite à Varennes.— «Revue d'histoire moderne et
contemporaine», 1909, t. 12.
56 «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 518—523. Эта речь была напечатана в ряде
левых газет: «L'Ami du peuple», № 515, 9 juillet 1791, «Les Révolutions de France et
de Brabant», t. VII, № 82, Камилла Демулена и др.
3 M. Робеспьер, т. I

34
A. 3. Манфред
«Социальный клуб», часть якобинцев, народные общества — высказались
за уничтожение монархии и провозглашение республики, Робеспьер
отказался присоединиться к их требованиям.
Когда в Национальном собрании буржуазные конституционалисты,
возглавляемые «триумвиратом» 57, больше всего страшась дальнейшего
углубления революции, выдвинули насквозь лживую версию о
«похищении короля», Робеспьер был единственным из депутатов, кто боролся
против этого решения. Робеспьер проявил такую же твердость и
непримиримость к своим политическим противникам при первом расколе
Якобинского клуба 58.
Но даже после расстрела народной демонстрации 17 июля 1791 г.,
знаменовавшей превращение «конституционалистов» — партии
монархической крупной буржуазии — в открыто контрреволюционную силу,
Робеспьер все еще продолжал колебаться в вопросе о форме власти, не
решаясь поддержать требование республики.
Противоречивость позиции Робеспьера в эти дни кризиса очевидна.
Но следует ли признать ее также ошибочной? Конечно.
Робеспьер в своих колебаниях по отношению к республике исходил
из своих давних, не раз им высказанных опасений, что республика может
стать формой господства буржуазной аристократии. Но если раньше,
когда были сильны монархические иллюзии масс, недооценка Робеспьером
республики не имела практического значения, то в дни вареннского
кризиса, поставившего вопрос о республике в порядок дня, его отрицательное
или скептическое отношение к требованию республики, становилось
политической ошибкой. Сходную и также ошибочную позицию в этом
вопросе занял в эти дни и Марат 59. Уклончиво-отрицательное отношение
двух популярных руководителей революционной демократии в известной
мере способствовало дезориентации масс.
Правильно, прозорливо понимая основные задачи революции и
выступая глашатаем требований народа, Робеспьер в эти первые годы
революции все же уделял преимущественное внимание политическим
вопросам и меньше — социальным. Конечно, это можно понять и объяснить. Его
выступления в значительной мере определялись теперь вопросами,
которые стояли в повестке дня Учредительного собрания, а они в большей
57 «Триумвиратом» называли депутатов А. Барнава, А. Дюпора и А. Ламета,
игравших после смерти Мирабо роль руководителей партии «конституционалистов».
58 Раскол Якобинского клуба произошел 16 июля 1791 г. Правая его часть,
представлявшая крупную буржуазию, вставшую на путь противодействия дальнейшему
развитию революции, порвала с Якобинским клубом и основала новый клуб — Клуб
фельянов. С этого времени «конституционалистов» стали чаще называть «фелья-
нами».
59 См.: «L'Ami du peuple», N. 374, 17 février 1791; N 497, 22 juin 1791; N 500 et
501, 25 et 26 juin 1791.

Максимилиан Робеспьер
35
части были политическими. Следует также признать, что из всех депутатов
Собрания Робеспьер занимал наиболее боевую, наиболее радикальную
позицию по главному из социальных вопросов — крестьянскому.
Он выступал несколько раз в защиту интересов крестьянства, он
оправдывал применение крестьянством силы против ненавистных ему
помещиков, он требовал отмены права трпажа и возвращения крестьянам
земель, которые у них со времени ордонанса 1669 г. грабительски
захватили помещики60.
Но вместе с тем нельзя не заметить, что внимание, уделяемое
Робеспьером крестьянскому вопросу, не соответствовало его действительному
значению в революции. Он, видимо, не сознавал еще в ту пору, сколь
жизненно важно для революции было первоочередное разрешение основных
требований крестьянства.
Робеспьер хранил молчание при обсуждении в Учредительном
собрании в июне 1791 г. закона Ле Шапелье. Закон этот предусматривал
запрещение рабочим организовываться в союзы и проводить забастовки61.
Казалось бы, убежденный поборник демократии должен был решительно
восстать против откровенно антирабочего закона. Но этого не произошло. Ни
в 1791 г., ни позже Робеспьер не выступал против закона Ле Шапелье л
его применения на практике.
Из сказанного следует, что и лучшему из вождей великой
буржуазной революции XVIII века были свойственны ошибки, слабости, просчеты.
Некоторые из них были столь присущи мировоззрению, его системе
взглядов, что они так и остались непреодоленными. Так, Робеспьер не
только во время принятия закона Ле Шапелье, но и позже — во время
якобинской диктатуры — сохранял все то же равнодушие к интересам
рабочих.
Но от ряда ошибочных взглядов Робеспьер отказался. Робеспьера
учила революция, он шел вперед вместе с нею. Его сила была в том, что он
умел прислушиваться к голосу народа и считаться с ним. В отличие от
Марата, который привык учительствовать, наставлять народ, гласно
обращаться к нему со словами порицания, Робеспьер никогда не осуждал
народ. Он видел в народе «главную опору свободы» и считал, что народ
всегда прав. Поэтому вместе с развитием революционного процесса
становилось шире, глубже, правильнее понимание задач революции
Робеспьером.
Одним из последствий вареннского кризиса в области внешней
политики было нарастание угрозы интервенции со стороны европейских
60 «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 228—240, 272 (речи 9, 22 февраля, 4 марта
1790 г.).
61 См.: Bûchez et Roux. Histoire parlementaire de la Révolution française,
vol. I—XXXV. Paris, 1834—1838, vol. X, p. 193—195.
3*

36
A. 3. Манфред
монархий. 27 августа 1791 г. в замке Пильниц в Саксонии император
Леопольд II и прусский король Фридрих Вильгельм II подписали
декларацию о совместных действиях в помощь французскому монарху. Позже
(7 февраля 1792 г.) между Австрией и Пруссией был заключен союзный
договор, направленный против революционной Франции.
Бриссо и другие лидеры жирондистов с октября 1791 г. стали
выступать с зажигательными речами, призывая революционную Францию, не
дожидаясь интервенции, самой начать освободительную войну против
тиранов. Пропаганда революционной войны встречала сочувствие
патриотически настроенных масс 62.
Но призыв к войне получил тайную поддержку и с другой стороны.
Для Людовика XVI и Марии Антуанетты с тех пор, как они после
неудачи бегства стали фактически коронованными пленниками народа, все
надежды на будущее были связаны с войной. Только штыки иностранных
интервентов могли вернуть королевскому двору во Франции утраченную
им неограниченную власть.
В сентябре закончило свои работы Учредительное собрание, и 1
октября открылось, избранное по цензовой избирательной системе,
Законодательное собрание.
После трех лет огромного напряжения и труда Робеспьер, наконец,
получил возможность перевести дыхание 63. На полтора месяца он уехал
в родной Аррас. Когда он вернулся в Париж, он застал столицу в
большом возбуждении. Везде только и говорили о близкой войне. Бриссо и его
сторонников, призывавших к «войне народов против тиранов», в
Якобинском клубе, в народных обществах принимали громкими аплодисментами.
Робеспьер некоторое время приглядывался. Ему надо было
разобраться в обстановке. Но уже в речи 12 декабря в Якобинском клубе —
осторожно, а затем во второй, большой блестящей речи 18 декабря, в той же
аудитории, он выступил с убийственной критикой авантюристической и
гибельной программы Бриссо64. С замечательной проницательностью
Робеспьер предсказывал, что при сложившемся во Франции положении
вещей война будет на руку двору и партии контрреволюции. Ораторы,
играющие на патриотических чувствах народа, лишь помогают тайным
коварным планам двора, стремящегося затянуть Францию в ловушку.
Главный враг находится не вне страны, а внутри ее.
62 См., например: «Pétition présentée a l'Assemblée nationale, le 18 décembre
1791, par les citoyens du bataillon de la section du faubourg-Monmartre». Paris, [1791].
63 По решению Учредительного собрания ни один из его депутатов не мог быть
депутатом Законодательного собрания; это, естественно, распространялось и на
Робеспьера.
64 См : «Oeuvres complètes...», t. VIII. Discours (3 partie). Paris, 1953, p. 39—42,
47-67.

Максимилиан Робеспьер
37
«На Кобленц, говорите вы, на Кобленц! — полемизировал с Бриссо
Робеспьер.— Как будто представители народа могли бы выполнить все
свои обязательства, подарив народу войну. Разве опасность в Кобленце?
Нет, Кобленц отнюдь не второй Карфаген; очаг зла не в Кобленце, он
среди нас, он в вашем лоне» 65.
В третьей и четвертой речах, посвященных вопросам войны (25
января и 10 февраля 1792 г.), Робеспьер вновь и вновь блестящей
аргументацией обосновывал эту мысль: главная задача — борьба с внутренней
контрреволюцией, и до тех пор пока не выполнена эта задача — нет шансов на
победу над внешней контрреволюцией6G.
Робеспьер разоблачал опасный для революции характер
революционной фразы, воинственной бравады жирондистских вождей, которым «не
терпится начать войну, представлявшуюся им, видимо, источником всех
благ». Он отвергал легкомысленную или преступную игру с войной.
«Нация не отказывается от войны, если она необходима, чтобы обрести
свободу, но она хочет свободы и мира, если это возможно, и она отвергает
всякий план войны, направленный к уничтожению свободы и конституции,
хотя бы и под предлогом их защиты» 67.
Проявляя глубокое понимание принципов революционной внешней
политики, Робеспьер полностью отвергал «ультрареволюционные»
жирондистские идеи и планы «освободительной войны», т. е. «экспорта
революции», говоря терминами наших дней.
«А если иностранные народы, если солдаты европейских государств
окажутся не такими философскими, не такими зрелыми, как вы
полагаете, для революции, подобной той, которую вам самим так трудно довести
до конца? Если они вздумают, что их первой заботой должно быть
отражение непредвиденного нападения, не разбирая, на какой ступени
демократии находятся пришедшие извне генералы и солдаты?..» — иронически
спрашивал сторонников «низвержения тиранов» Робеспьер.
Он высказывал обоснованное опасение, что «вооруженное вторжение
может оттолкнуть от нас народы, вместо того, чтобы склонить их
устремления навстречу нашим законам...» Он решительно отвергал мысль, столь
охотно пропагандируемую жирондистами, будто бы свободу народам
можно принести на острие штыка 68.
Мудрые предостережения Робеспьера не могли переубедить даже
якобинцев. В феврале 1792 г. Якобинский клуб принял обращение к своим
членам, в котором говорилось, что «нация желает войны», что она ждет
65 «Oeuvres complètes...», t. VIII, p. 63. Речь 18 декабря 1791 г. Эта речь была
издана отдельной брошюрой.
66 Там же, стр. 132—152, 157—184.
67 Там же, стр. 47.
68 «Oeuvres complètes...», t. VIII, p. 132—152, речь y якобинцев 25 января 1792 г.

38
A. 3. Манфред
лишь, когда наступит желанный момент и великий спор народов и
королей будет решен на поле битвы69, Из влиятельных политических деятелей
Робеспьера поддержал лишь Марат, занявший близкую к нему позицию 70.
Но Марат вернулся из Англии, где он вынужден был скрываться, лишь в
апреле 1792 г., когда уже было создано жирондистское правительство и
вопрос о войне был предрешен.
Ни Робеспьеру, ни Марату не удалось повлиять на ход событий.
20 апреля 1792 г. Франция объявила войну «королю Венгрии и Богемии» —
австрийскому императору.
Война началась, и прежние споры потеряли свое значение. Теперь
вставала иная задача. Раз война уже идет — война объективно
оборонительная, справедливая — против реакционно-абсолютистских монархий,
эту войну надо вести как революционную, народную войну.
Такова была политическая программа, с которой выступал теперь
Робеспьер. Он отстаивал эти взгляды с трибуны Якобинского клуба. Но он
говорил всегда для народа, и ему нужна была еще и иная трибуна — менее
случайная, чем та, которую он до поры до времени получал в клубе
якобинцев. С марта 1792 г. он стал издавать еженедельный журнал «Le
Défenseur de la Constitution» («Защитник конституции») 71.
Как и предвидел Робеспьер, война очень скоро стала для Франции
цепью неудач и поражений. Вопреки хвастливым обещаниям
жирондистских лидеров, французские войска отступали под натиском интервентов.
И это происходило не от того, что французским солдатам не хватало
мужества и храбрости, а потому, что руководство армии было в руках
генералов и офицеров, не хотевших драться за революцию. Измена прокладывала
дорогу врагу. Она коренилась прежде всего в королевском дворце, ставшем
осиным гнездом контрреволюции, она протягивала отсюда тонкие нити в
штабы армии интервентов 72.
Ни Законодательное собрание, ни «партия государственных людей»,
как иронически называл Марат жирондистов, с тех пор как они сели в
министерские кресла 73, не умели и не хотели вести войну
по-революционному, как того требовали революционные демократы. Преследуя
отступающие французские войска, армии интервентов шли на Париж.
Огромное общественное возбуждение — в час опасности — охватило
страну. К глубокой неудовлетворенности народа социальными и полити-
69 «La Société des Jacobins. Recueil des documents...». Réd. et introd. par A. Au-
lard, t. IL Paris, 1889, p. 513.
70 «L'Ami du peuple», N 627, 12 avril, N 628, 13 avril 1792.
71 «Oeuvres complètes...», t. IV, содержащий полный комплект этого издания.
72 См.: A. Chu que t. Les guerres de la Révolution, t. I. La première invasion
prussienne... Paris, 1934 (первое изд. 1886); A. Mathiez. La victoire en l'an IL
Paris, 1916.
73 Ж.-П. Марат. Избранные произведения, т. III, стр. 263 и др.

Максимилиан Робеспьер
39
ческими результатами революции теперь присоединились оскорбленные
национальные чувства, страх за судьбу родины. В монархии, в кознях
лживого, обманывавшего страну короля и ненавистной «австриячки»-королевы
народ видел теперь главный источник бедствий, обрушившихся на
Францию. С конца июня — начала июля в Париже и одновременно в провинции
началась уже почти не скрываемая подготовка к свержению монархии.
Робеспьер еще весной 1792 г. обнаруживал колебания в этом вопросе.
Ему было нелегко расстаться со своей старой предубежденностью против
республиканской формы власти, которая ему все еще представлялась как
«хлыст аристократического сената и диктатора». Но хоть и с опозданием,
он все-таки внял требованиям^народа; он сумел у него переучиться74.
На страницах своего журнала он печатает обращение прибывших в
Париж федератов, полное боевой решимости: «В Париже мы должны
победить или умереть» 75.
В июле 1792 г. Робеспьер, отбросив все прежние сомнения и
предубеждения, ратует за немедленное уничтожение монархии и провозглашение
республики. Но одно лишь сокрушение старой исполнительной власти —
недостаточно. А законодательная власть — заслуживает ли она доверия?
В сильной речи у якобинцев 29 июля Робеспьер рисует программу
смелой и решительной ломки всего государственно-политического организма
страны.
«Надо спасти государство каким бы то ни было образом;
антиконституционно лишь то, что ведет к его гибели» 76.
Это речь истинного революционера. Никакие конституционные,
никакие формальные преграды не смущают бывшего лиценциата прав.
Законодательное собрание доказало свое бессилие; оно показало себя
соучастником преступных посягательств двора. Оно должно сойти со сцены; оно
оставляет Францию беззащитной перед военным деспотизмом, перед
посягательствами всех мятежников. Конвент! «Национальный конвент
абсолютно необходим». Он должен быть создан на иной основе, чем не
оправдавшее себя Законодательное собрание. «Где же еще найти любовь к
родине и верность общей воле, если не у самого народа?» —спрашивал
Робеспьер. И он требовал полного восстановления в правах того
«трудолюбивого и великодушного класса», который был лишен прав гражданства.
Отмена всех ограничений, связанных с имущественным цензом, введение
всеобщего избирательного права для выборов в законодательные и все
другие органы. Конвент, выражающий волю всех французов 77.
w" "«Oeuvres complètes...», t. VIII, p. 378-383, 388-389, 427-428.
75 Там же. «Défenseur de la Constitution», N 10; «Oeuvres complètes...», t. IV,
p. 307.
76 Там же.
77 «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 317—334; впервые речь была опубликована
в «Défenseur de la Constitution», N 11, 1792.

40
A. 3. Манфред
Робеспьер не ограничился в эти решающие дни одними речами. Он
установил прямую связь с отрядами федератов-добровольцев из
провинции, вступавших в Париж; он их подталкивал на прямые революционные
действия.
В Париже 47 из 48 секций требовали отрешения короля от власти.
Вся страна поднималась против монархии. Тщетно жирондисты
двуличными маневрами и тайным сообщничеством с двором пытались предотвратить
народное восстание.
10 августа народ Парижа, в тесном единении с отрядами федератов,
поднял восстание против ставшей всем ненавистной монархии. Это
восстание было подготовлено и возглавлено повстанческой Коммуной. Народ
победил. Людовик XVI был заключен в крепость Тампль. Тысячелетняя
монархия во Франции рухнула. Революция вступала в новый этап.
V
Народное восстание 10 августа не только сокрушило и уничтожило
монархию, но и свергло политическое господство крупной буржуазии и ее
партии фельянов. Руководство победоносным восстанием принадлежало
Коммуне и ее политическим вдохновителям — якобинцам. Жирондисты не
только не поддерживали восстание, но и противились ему. И тем не
менее, ходом вещей им удалось воспользоваться плодами народной победы;
в их руки перешло фактическое руководство властью. И в
Исполнительном совете и в Законодательном собрании они заняли руководящее
положение.
Но рядом с этими, так сказать, «законными» органами власти после
10 августа возник новый орган — Парижская коммуна, опирающаяся не
на букву закона, не на легальный источник власти, а на вооруженное
восстание.
С первых же дней свержения монархии между Законодательным
собранием и Парижской коммуной начались трения, очень Скоро
переросшие в открытую непримиримую войну.
Эта борьба по своему содержанию была шире и глубже конфликта
между Коммуной и Собранием. Это была борьба Горы и Жиронды и
стоявших за ними классовых сил. Гора, якобинцы представляли блок низших
и средних слоев буржуазии, крестьянства и городского плебейства —
классовых сил, не добившихся еще осуществления своих требований в
революции и потому стремившихся ее продолжить и углубить. Жиронда
представляла торгово-промышленную и земледельческую (преимущественна
провинциальную) буржуазию, которая, добившись, наконец, власти и
относясь со страхом и враждою к народу, старалась остановить революцию,
не допустить ее дальнейшего развития.

Максимилиан Робеспьер
41
В условиях ожесточенной войны, крайне тяжелого экономического
положения страны и прогрессировавших продовольственных затруднений
эта борьба Горы и Жиронды с неизбежностью должна была принять
крайне острый характер.
Роль Робеспьера в этой борьбе была велика.
Участие Робеспьера в событиях 10 августа еще нельзя считать
полностью выясненным исторической наукой. Можно считать несомненным, что
он оказывал немалое политическое влияние на подготовку выступления
народа. Он связывал свою личную судьбу с надвигавшимся сражением.
В письме к Бюиссару, без даты, но которое Мишон с должным основанием
относит ко времени до 10 августа, Робеспьер писал своему другу
молодости: «Если они (федераты.— А. М.) удалятся отсюда, не успев спасти
отечество, все погибло. Пусть нам всем придется погибнуть в столице, но
прежде мы испытаем самые отчаянные средства» 78. Это «нам всем»
показывает, что он рассматривал и себя как одного из участников
предстоящего восстания.
10 августа он выступал в Якобинском клубе. В кратком изложении его
речи перечисляются практические предложения, которые он вносил:
требовать созыва Национального конвента, добиться декрета, объявляющего
Лафайета изменником, освободить заключенных патриотов из тюрем,
открыть доступ на заседание секций всем гражданам; секциям установить
связи с народными обществами и доводить волю народа до сведения
Национального собрания; Коммуне — разослать своих комиссаров во все 83
департамента. Он доказывал также, как гласит отчет, «что было бы крайне
неблагоразумно, если бы народ сложил оружие, не обеспечив
предварительно своей свободы» 79.
Как ни скуп краткий отчет, но и из того немногого, что он содержит,
можно все же определить эту речь как выступление одного из
политических руководителей народного восстания. Советы Робеспьера звучат как
директивы. Они адресованы якобинцам, а это значит, что через короткое
время из узких стен клуба они распространятся в самой гуще народа.
Тогда же, 10 августа, во второй половине дня80 Робеспьер был избран
членом Коммуны, а затем членом ее Генерального совета.
И хотя, по-видимому, надо считать несомненным, что он не участвовал*
в уличных сражениях, не штурмовал с оружием в руках Тюильрийский
дворец, его роль в подготовке и в самих событиях исторического дня
10 августа была в действительности значительнее — он был одним из
политических руководителей восстания.
78 «Переписка Робеспьера», стр. 135.
79 «Oeuvres complètes...», t. VIII, p. 427—428.
80 Так утверждает Вулуазо (M. Bouloiseau. Robespierre, стр. 63), и с этим^,
видимо, можно согласиться.

42
A. 3. Мапфред
Руководящее участие в народном восстании, а затем в Коммуне, имело
большое значение в идейно-политическом развитии Робеспьера. Конечно,
он уже с 14 июля 1789 г. восхищался народным восстанием и одобрял все
смелые проявления революционной инициативы масс. Он стал
революционером. Но все же ему самому приходилось участвовать лишь в борьбе,
проходившей в легальных формах — в стенах респектабельного
Учредительного собрания, где каждый из борцов опирался на безупречно
законный, доверенный избирателями, депутатский мандат.
10 августа Робеспьер оказался вовлеченным впервые в борьбу,
представлявшую собственно революционное творчество масс. Первым опытом
этого творчества было ниспровержение всех прежних законов и замена
формальной законности высшим для народа законом — революционной
необходимостью.
Робеспьер, учившийся у революции, обладавший особым даром —
вернее и быстрее других усваивать ее уроки, сразу же сумел уловить эту
важнейшую сторону событий 10 августа.
«Народы, до сих пор плуты говорили вам о законах лишь для того,
чтобы вас порабощать и истреблять. В действительности у вас не было
законов. У вас были только преступные капризы некоторых тиранов,
прорвавшихся к власти путем интриги и опирающихся на силу... их преступления
заставили вас еще раз взять в свои руки осуществление ваших прав» 81.
Бывший юрист-законник выступает в этих суждениях как великий
революционер. Он ни в грош не ставит формальную законность, он ее
полностью отрицает и противопоставляет этой развенчанной им законности —
высший закон: осуществление народом своих прав.
В той же замечательной статье «О событиях 10 августа 1792 года»,
написанной в самые ближайшие дни после народного восстания82,
Робеспьер еще не раз возвращается к этой важнейшей стороне минувших
событий: осуществлению народом своих суверенных прав путем
революционного восстания.
«Весь французский народ, издавна униженный и угнетенный,
чувствовал, что пробил час выполнения священной обязанности, возлагаемой
самой природой на все живые существа и, тем более, на все нации, а именно
обязанности позаботиться о своей собственной безопасности, путем
мужественного сопротивления угнетению» 83.
В восстании 10 августа народ «осуществил свой признанный
суверенитет и развернул свою власть и свое правосудие, чтобы обеспечить свое спа-
81 «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 357.
82 Статья эта была напечатана в «Défenseur de la Constitution», № 12, вышед-
<шем в двадцатых числах августа. Воспроизведена в «Oeuvres complètes...», t. IV,
;р. 350—366.
83 Там же, стр. 350.

Максимилиан Робеспьер
43
сение и свое счастье... Он действовал как суверен, слишком сильно
презирающий тиранов, чтобы бояться их, слишком глубоко уверенный в своей
силе и в святости своего дела, чтобы снисходить до сокрытия своих
намерений» 84.
На опыте 10 августа Робеспьер еще глубже сумел понять спасительное
значение, в определенных исторических обстоятельствах, революционного
насилия масс. Он увидел воочию, какие неисчерпаемые возможности
таятся в недрах народа.
Робеспьер стал одним из самых влиятельных руководителей Коммуны
Парижа. Но он оказывал не только сам воздействие на работу Коммуны,
но и учился у нее, постигал то, с чем ранее ему не приходилось
соприкасаться.
Коммуна была властью, действовавшей не на основе конституционных,
или какртх-либо иных законных норм; это была власть, опиравшаяся на
восстание и руководствовавшаяся в своих действиях революционной
необходимостью или целесообразностью.
Товарищами Робеспьера в Коммуне были не прославленные ораторы,
не выдающиеся литераторы, не именитые буржуа, как это было в
Учредительном собрании, а безвестные, простые люди, люди труда, руководители
местных секций и низовых народных обществ, имена которых знали лишь
в границах нескольких кварталов или даже одной-двух улиц.
Каменотесы, ювелиры, наборщики, плотники, мелкие торговцы, начинающие
журналисты, художники, маляры, клерки, пивовары — весь этот пестрый,
шумный, боевой люд Коммуны, обладавший здравым смыслом, практической
смекалкой, ни перед чем не пасующей отвагой,— это и был тот народ
Франции, который до сих пор в устах депутата Учредительного собрания
представал как некое общее собирательное понятие. Теперь в
непосредственном общении с живым, реальным народом — санкюлотами Парижа,
в повседневной совместной борьбе против общих врагов Робеспьер
проходил последнюю ступень своего идейно-политического развития85.
20 сентября 1792 г. в Париже собрался Конвент, избранный, как это
предлагал Робеспьер и его единомышленники, на основе всеобщего
избирательного права. Соотношение сил в Конвенте как будто складывалось
благоприятно для жирондистов. Опираясь на голоса провинции, они
получили 165 мандатов; у якобинцев было, примерно, 100. Подавляющее же
большинство депутатов — около 480, не примкнувших ни к одной из
партий, прозванное иронически «болотом», шло за теми, кто в данный момент
был сильнее. Первоначально они поддерживали Жиронду, что, естественно,
усиливало ее позиции в Конвенте.
84 Там же.
85 Робеспьер гласно заявлял, что он высоко ценит, гордится своим участием в
Коммуне (см. «Oeuvres complètes...», t. IX, p. 86—95).

44
A. 3. Манфред
Робеспьер, выдвинувший свою кандидатуру в Париже, прошел первым
по числу голосов среди депутатов столицы. Его популярность в стране к
этому времени была уже огромной.
Идеи, которые он так твердо и настойчиво отстаивал во враждебном'
ему Учредительном собрании, теперь разделялись миллионами французов.
В спорах со своими политическими противниками он оказался прав.
Многие из его предсказаний сбылись. Уже в 1791 г., к концу работ
Учредительного собрания, депутат от Арраса, служивший мишенью для острот
монархических борзописцев типа Ривароля, стал самым знаменитым и
самым любимым в стране народным представителем.
Десятки писем, со словами восхищения и благодарности за его
мужество, патриотизм, защиту интересов народа, стекались к нему со всех
концов страны. 30 сентября 1791 г., когда закрывалось последнее заседание
Учредительного собрания, народ Парижа устроил ему овацию. В
Якобинском клубе он пользовался непререкаемым авторитетом. Вся
демократическая печать писала о нем в тоне глубокого уважения. Марат писал о
«славе, которой он покрыл себя, неизменно защищая интересы народа...»,.
о «народной привязанности, ставшей справедливой наградой за его
гражданские добродетели» 86.
Эбер на страницах своего «Père Duchesne» в присущем ему развязном
тоне восклицал: «На мой взгляд, Робеспьер стоит больше, чем все
сокровища Перу» 87. В витринах стали выставлять его портреты.
В его внешнем облике, в его поведении ничто не изменилось. Со
времени переезда из Версаля в Париж он жил в двух небольших комнатах
на третьем этаже в доме № 8 по улице Сентонж. В августе 1791 г. он
переехал в дом к столяру Дюпле, на улице Сент-Оноре. Здесь в одной комнате
деревянного флигеля он оставался жить до последнего своего дня. Не
только чистосердечное радушие простых и честных людей: отца — Мориса Дю-
нле, сына — Симона, завоевавших его уважение, а затем дружбу,—
привязывало его к этому тихому, скромному дому. Он полюбил Элеонору Дюпле,
дочь Мориса, и это чувство было взаимным. Но они все откладывали брак
до близкой, как им казалось, поры торжества свободы над ее врагами —*
поры, которая для них никогда не пришла.
Робеспьер оставался все так же беден, как и раньше. Он отказывался
от должностей, суливших ему высокие оклады. Его потребности были
очень скромны. Деньги не имели для него никакой цены.
Простой народ, оценивший мужественную борьбу Робеспьера в защиту
его интересов, его бескорыстие, чистоту его помыслов и дел, полюбил его
и стал называть почетным прозвищем «Неподкупный».
86 «L'Ami du peuple», N 648, 3 mai 1792.
87 Цит. по: M. В о u 1 о i s е a u. Robespierre, p. 27.

Максимилиан Робеспьер
45
Конвент собрался при добрых предзнаменованиях. 20 сентября
в сражении при Вальми армия революционной Франции одержала первую
победу над войсками интервентов. Это было началом перелома в ходе
военных действий. Под натиском окрыленных успехом революционных
батальонов австрийцы и пруссаки стали откатываться на восток.
Первые заседания Конвента, озаренного лучами победы при Вальми,
прошли при огромном патриотическом подъеме всех собравшихся в
большом зале. Торжественно был принят декрет об уничтожении королевской
власти. День 21 сентября был провозглашен началом «новой эры» —
первым днем первого года Республики, четвертого года свободы.
Считаясь с патриотическим воодушевлением, охватившим Конвент и
страну, стремясь к консолидации всех революционных сил для
достижения победы над врагом, якобинцы предложили примирение жирондистам.
Марат на страницах своей новой газеты — «Газеты Французской
республики» — выступил 22 сентября с программной статьей, в которой заявлял,
что он переходит к новой тактике — сплочения и объединения всех
патриотических сил 88.
Но жирондисты, опьяненные своим успехом в провинции, поддержкой
депутатов «болота», прочность которой они переоценивали, не приняли
протянутой им руки. Они отвергли примирение, перешли в яростное
наступление на Гору. Ряд ораторов Жиронды — Верньо, Ласурс, Ребекки,
Барбару, Луве — выступили с обвинениями Робеспьера и Марата в разных
злодеяниях и стремлении к диктатуре89.
Гора подняла брошенную ей перчатку. Сражение между двумя
партиями возобновилось с еще большим ожесточением.
Робеспьер отвечал своим обвинителям в ряде выступлений90. Он
опроверг все личные обвинения и перенес полемику в плоскость политических
вопросов. Он довел спор до самой сути разногласий.
«Граждане, неужели вам нужна была революция без революции!.. Кто
может точно указать, где должен остановиться поток народного восстания,
после того, как события развернулись?» — спрашивал Робеспьер депутатов,
в речи в Конвенте 5 ноября 1792 г.91
Всей логикой своей блестящей аргументации он доказывал, что его
противники — жирондисты являются противниками революции,
стремящимися урвать у народа плоды его замечательной победы 10 августа.
Не в характере Робеспьера было ограничиваться обороной — он пере-
88 «Journal de la République française», par Marat, l'Ami du peuple..., N 1 [б. д.].
89 См.: «Débats de la Convention nationale, ou analyse complètes des séances...»,
t. 1—5. Paris, 1828; см. также: J. В. Louvet de Couvray. Mémoires..., publ. par
A. Aulard, vol. 2. Paris, 1889.
90 «Oeuvres complètes...», t. IX, p. 79—100.
91 Там же, стр. 89.

46
A. S. Манфред
шел в наступление. Он обвинял жирондистов в заговоре против Парижа,,
в попытке противопоставить страну революционной столице. С
замечательной проницательностью он вскрывал их двоедушие, намеренную
уклончивость их речей, скрывающую за собой тайную враждебность
революции, их коварные замыслы: под предлогом борьбы со смутьянами
скрутить руки народу и поработить его вновь.
Когда в Конвенте встал вопрос о судьбе бывшего короля, Робеспьер,
как и Марат и Сен-Жюст, настаивал на самых суровых решениях.
Робеспьер превосходно понимал,— и последующий ход событий это
полностью подтвердил,— что жирондисты всеми способами будут искать
спасения жизни Людовику XVI. Спор о судьбе бывшего монарха меньше
всего касался лично Людовика; это был спор о судьбе революции: идти ли
ей вперед или остановиться.
В речи в Конвенте 3 декабря 1793 г. Робеспьер требовал смертного
приговора бывшему королю. Его следует не судить, а покарать. Народ,
свергнув его с престола, тем самым решил, что Людовик XVI — мятежник. Он
не может быть судим потому, что он уже осужден. На смену старым
конституционным законам пришел новый высший закон, «который является
основой самого общества — это благо народа. Право покарать тирана и
право свергнуть его с престола — одно и то же... Восстание — вот суд над
тираном: крушение его власти — его приговор; мера наказания та,
которую требует свобода народа. Народы судят не как судебные палаты; не
приговоры выносят они. Они мечут молнию; они не осуждают королейг
они погружают их в небытие» 92.
Так мог говорить лишь истинно великий революционер. И
замечательно, что эти проникнутые революционным бесстрашием слова
принадлежали политическому деятелю, еще недавно — в Учредительном собрании —
требовавшему упразднения навсегда смертной казни и дольше других
возражавшему против отмены института монархии во Франции.
Робеспьер шел во главе революции, и, может быть, прежде всего
потому, что он умел слушать ее голоса и, переучиваясь у нее там, учил ее
урокам других.
Вопреки требованию Робеспьера, настояниями жирондистов бывший
король Людовик Капет был предан суду Конвента. Робеспьер, Марат, Сен-
Жюст добивались его казни 93. Жирондисты всякого рода двуличными ма-
92 «Opinion de Maximilien Robespierre sur le jugement de Louis XVI...», Paris,
Imprimerie Nationale, 1792; «Oeuvres complètes...», t. IX, p. 129; текст всей речи,
стр. 121—130.
93 См. выступления Робеспьера в Конвенте: 4 декабря 1792 г. («Oeuvres
complètes...», t. IX, p. 137—140); 19 декабря (там же, стр. 172—175); 28 декабря (там же,.
стр. 183—200); 15 января 1793 г. (там же, стр. 227); 16 января (там же, стр. 228—
229), 17, 18 и 19 февраля (там же, стр. 230-231, 237-240, 243-244). Выступление

Максимилиан Робеспьер
47
неврами старались спасти ему жизнь. Но когда, по предложению Марата,
Конвент перешел к поименному голосованию, жирондистские лидеры
проявили малодушие и большей частью также голосовали за его казнь.
Большинством 387 голосов против 334 Конвент приговорил Людовика Капета к
смертной казни. 21 января 1793 г. он был гильотинирован на площади
Революции в Париже.
Исход борьбы в Конвенте по вопросу о судьбе короля показал, что
влияние жирондистов начало падать. Это было не случайно. Революция шла
вперед, и соотношение классовых сил менялось.
Война затягивалась. Контрреволюционная коалиция европейских
монархий расширялась. Помимо Австрии и Пруссии, в ее состав входили
теперь Англия, Голландия, Испания, Неаполитанское королевство,
Сардиния, ряд мелких германских и итальянских государств. В марте 1793 г.
вспыхнул контрреволюционный мятеж в Вандее, перекинувшийся в
Нормандию и Бретань. Ставленник жирондистов, тесно связанный с ними,
генерал Дюмурье, в марте вступил в переговоры с австрийцами и пытался
повернуть армию на Париж. Измена Дюмурье открыла полосу военных
неудач революционной армии. Войска Республики, под натиском
превосходящих сил интервентов, отступали на всех фронтах.
Продовольственное положение страны становилось угрожающим.
Быстрый рост дороговизны и исчезновение ряда товаров широкого
потребления привели к жестокой нужде ремесленников, рабочих, бедного люда.
В Париже и других городах начались волнения на продовольственной
почве. Выдвигавшееся так называемыми «бешеными» 94 требование
установления твердых цен на продукты питания («максимум») встречало поддержку
городского плебейства95.
Главный вопрос революции — аграрный — оставался по-прежнему
нерешенным, и потерявшее терпение крестьянство открыто выражало свое
недовольство. С осени 1792 г. вновь усилились крестьянские волнения.
Перед лицом этого углубляющегося кризиса Республики жирондисты
обнаружили неумение и нежелание преодолевать его смелыми и
решительными мерами. Вместо того, чтобы бороться против возрастающего нажима
внешней и внутренней контрреволюции, они были озабочены только
борьбой против Горы. В час смертельной опасности родины они думали лишь
о себе. Ненависть слепила им глаза. Классовый инстинкт им подсказывал
Марата см.: «Journal de la République française», N 65, 66, 8)2., 815', 99, 400, 101; S a in t-
J u s t. Discours et rapports. Paris, 1957, p. 62—69.
94 О «бешеных» см.: Я. M. Захер. Движение «бешеных». М., 1962, а также ряд
статей этого автора. См. также: Walter Markov. Robespierristen und Jacqueroutins
in «M. Robespierre». Berlin, 1958.
95 См. подробно старую, но превосходную работу А. Матьеза: A. Mathiez. La
vie chère et le mouvement social sous la terreur. Paris, 1927 (русский перевод,
1928 г.).

•48
A. 3. Манфред
верное понимание истинного смысла происходившей в стране борьбы. Один
из самых проницательных умов Жиронды, Верньо, в начале мая 1793 г.
говорил: «Я замечаю, к несчастью, что идет жестокая война между теми,
кого называют санкюлотами, и теми, кого по-прежнему именуют
господами» 9б. Это была правда. Жиронда была партией господ, и потому все ее
силы были направлены против санкюлотов, против народа. Но
антинародные позиции с неизбежностью вели к антинациональным. От борьбы
против народа был лишь один шаг к открытой контрреволюции и
национальной измене.
3 апреля 1793 г. Робеспьер выступил в Конвенте с речью о сообщниках
Дюмурье. Он начал ее простыми и суровыми словами: «Необходимо
серьезно заняться исцелением от наших недугов. Решительные меры,
диктуемые угрожающими родине опасностями, должны покончить с этой
комедией... Надо спасать родину при помощи подлинно революционных мер.
Надо обратиться к силе нации...» 97
Но это было только вступление. За ним последовало прямое и
неотразимое обвинение Жиронды в предательстве. Оно было персонифицировано.
Робеспьер говорил не о всех депутатах, примкнувших к Жиронде, а о
вожде партии. «Я заявляю,— сказал Робеспьер,— что никогда Дюмурье,
никогда враги свободы не имели более верного друга и более полезного
защитника, чем Бриссо» 98. И он развернул цепь доказательств,
обосновывающих это утверждение. «Я заявляю,— повторил он,— что истинная
причина наших бед заключается в преступной связи между людьми,
находящимися в нашей среде, и именно между указанным мною человеком и всеми
теми, кто с ним водится». И он предложил декрет о привлечении к
ответственности Бриссо, по обвинению в соучастии с Дюмурье99.
Робеспьер, как и Марат, уже давно вел борьбу против Жиронды. Здесь
не место выяснять (да в том и нет особой нужды), кто из двух
знаменитых революционных вождей сделал больше для развенчания партии
«государственных людей». Они не действовали согласованно: и Робеспьер, и
Марат шли каждый своей особой дорогой. Им случалось выражать
недовольство друг другом. Но оба были беззаветно преданы революции и народу,
ее творившему, и логика борьбы вела к все большему сближению их
позиций. К 1793 г. ход вещей привел к тому, что Робеспьер и Марат (тогда еще
также и Дантон, хотя уже с известными оговорками) стали самыми попу-
96 Цит. по: М. В о и 1 о i s е a u. Robespierre, р. 69.
97 «Oeuvres complètes...», t. IX, p. 361.
98 Там же, стр. 362—366.
99 Там же, стр. 367. В речи в Конвенте 10 апреля Робеспьер наряду с Бриссо
•обвинил также Гаде, Верньо, Жансонне и других жирондистских лидеров.—Там
же, стр. 376—399.

Максимилиан Робеспьер
49
лярными вождями якобинцев, и им приходилось возглавлять борьбу против
общего врага — Жиронды.
Эта борьба началась еще в 1791 г. После второго раскола Якобинского
клуба (в октябре 1792 г.) она стала гораздо острее. Робеспьер наносил
теперь разящие удары своим противникам 10°. Но лишь в речи 3 апреля
он довел свои обвинения до логического конца — обвинив вождя
жирондистской партии и его сподвижников в предательстве и измене
революции.
Отныне наступал заключительный этап борьбы. Примирение было уже
невозможно. Жирондисты ответили на обвинение Робеспьера
чудовищными нападками на якобинцев, на революционный Париж и добились,
нарушив депутатскую неприкосновенность, предания Марата суду
Революционного трибунала.
В условиях надвигавшейся катастрофы, когда армии интервентов шли
на Париж, а контрреволюционный мятеж внутри страны разгорался все
шире, жирондисты, ослепленные ненавистью к Горе, становились на путь
развязывания гражданской войны.
В речи у якобинцев 8 мая Робеспьер говорил: «Во Франции
остались лишь две партии: народ и его враги... Кто не за народ, тот против
народа, кто ходит в шитых золотом штанах, тот враг всех санкюлотов» 101.
В этих словах было глубокое понимание смысла развертывавшейся в
стране классовой борьбы.
Сила Робеспьера, сила якобинцев была в том, что они были всегда
с народом, что они умели прислушиваться к голосу народа, понимать
его нужды и требования. Робеспьер, как и другие руководители якобинцев,
относился сперва недоверчиво, даже более того, отрицательно к
«бешеным» и их политическим и социальным требованиям. Но, считаясь с
желанием народа и сложившейся в стране обстановкой, он изменил к ним свое
отношение. После того как за «максимум» высказалась также Парижская
коммуна, Робеспьер и якобинцы поддержали это требование и, несмотря
на сопротивление жирондистов, провели в Конвенте 4 мая 1793 г. декрет
об установлении твердых цен на зерно. Этот «первый максимум» означал
фактическое установление блока между якобинцами и «бешеными» и
шире того — между якобинцами и Коммуной и шедшими за Коммуной
секциями.
100 См. в особенности его речи против Бриссо и Гаде у якобинцев 27 апреля
1792 г. («Oeuvres complètes...», t. VIII, p. 304—318); речь в Конвенте 29 октября
1792 г. (там же, т. IX, стр. 62—67), 5 ноября 1792 г. (там же, т. IX, стр. 79—100);
19 декабря 1792 г. (там же, т. IX, стр. 172—175); речи у якобинцев 13 марта и
12 апреля 1793 г. (там же, т. IX, стр. 32—36, 419—421); речь в Конвенте 27 и 29
марта 1793 г. (там же, т. IX, стр. 333—338, 324—340).
101 «Oeuvres complètes...», t. IX, p. 487—488.
4 M. Робеспьер, т. I

50
A. 3. Манфрео
Якобинцам удалось добиться некоторых иных, необходимых для
спасения республики, мер. По их инициативе в Париже были созданы
народные комитеты бдительности. Конвент 20 мая принял декрет о
принудительном займе у богачей одного миллиарда франков и т. п. Но самой
необходимой для спасения Республики мерой было свержение власти Жиронды.
Робеспьер уже с апреля месяца в выступлениях у якобинцев требовал
проведения практических решений революционного характера: создания
революционной, составленной из санкюлотов, армии, ареста
подозрительных 102. Теперь пришла пора перейти к главному.
В речи у якобинцев 26 мая Робеспьер сказал: «...когда все законы
нарушаются, когда деспотизм дошел до своего предела, когда попирают
ногами честность и стыдливость — тогда народ должен восстать. Этот момент
настал...» 103 29 мая он вновь повторил в Якобинском клубе: «Я говорю,
что если не поднимется весь народ целиком — свобода погибнет...» 104
31 мая 1793 г. в Париже началось народное восстание; оно было
завершено 2 июня. Народное восстание свергло власть Жиронды и передало
ее в руки якобинцев.
VI
В дни восстания — 31 мая — 2 июня — Робеспьер внес в свою
записную книжку краткие заметки: «Нужна единая воля. Она должна быть или
республиканской, или роялистской... Внутренние опасности исходят от
буржуазии: чтобы победить буржуазию, нужно объединить народ...» И дальше:
«Надо, чтобы народ присоединился к Конвенту и чтобы Конвент
воспользовался помощью народа» 105.
Эта запись говорит о многом. Робеспьер отчетливо видел ту классовую
силу, против которой нужно было бороться. Восстание было направлено
против Жиронды; Робеспьер говорил об опасности, исходящей от
буржуазии. Это значит, что он хорошо понимал, какой класс стоит за
противниками монтаньяров. Он понимал также и то, что победить Жиронду и
буржуазию можно было лишь сплотив вокруг Конвента народ.
Значит ли это, что Робеспьера 1793 г. следует считать представителем
плебейства, или «четвертого сословия», или, даже, социалистом, как его
некогда изображал Матьез?
Нет, конечно. Якобинцы представляли собой партию блока
демократической (средней и низшей) буржуазии, крестьянства и плебейства. Эти
классово разнородные силы шли вместе, поскольку их объединяла общ-
102 См. его выступления у якобинцев 3 апреля 1793 г.—«Oeuvres complètes...»,
t. IX, p. 357-359.
103 Там же, стр. 526.
104 Там же, стр. 537.
ю5 цит ыо: а Матьез. Французская революция, т. III. М., 1930, стр. 13, 14.

Максимилиан Робеспьер
51
ность интересов. Будучи связаны кровными интересами с совершавшейся
буржуазной революцией, они все еще не добились удовлетворения главных
своих требований и потому двигали развитие революции вперед. Понятно,
требования эти не могли быть тождественны; поэтому позже внутри блока
возникнут разногласия, но до определенного времени у них были общие
задачи и общие враги, и, выступая сплоченным блоком, они достигали
победы.
Было бы ошибочным, как мне думается, искать для Робеспьера внутри
этого блока точный социальный эквивалент. Якобинцы выступали как
партия этого классово неоднородного блока, а этот блок ведь и был
собственно французский народ.
Робеспьер представлял и защищал интересы французского народа,
творившего революцию. Сказать так о нем будет вполне достаточно.
Приведенные записи показывают, как отчетливо сознавал Робеспьер
задачи революции в решающие дни восстания 31 мая — 2 июня. Для того
чтобы «объединить народ», чтобы сплотить его вокруг Конвента,
очищенного от жирондистских лидеров, нужны были быстрые и подлинно
революционные меры.
И якобинский Конвент их находит. Аграрные законы 3 и 10 июня и
17 июля 106 дали крестьянам в шесть недель то, что революция им не дала
за четыре года. Сокрушительный удар феодализму в деревне и земля, хоть
и не полностью, но в существенной части полученная крестьянством,
обеспечили переход основных масс крестьянства на сторону якобинцев.
Матьез утверждал, что меры Горы, давшие крестьянству существенное
удовлетворение, были проведены по проекту Робеспьера 107. В этом есть,
конечно, доля преувеличения. Известно, что подготовка и проведение этих
мер шло при участии множества лиц — членов комитетов по сельскому
хозяйству и торговле, по феодальным правам, депутатов Конвента и т. д.108
Но надо согласиться с ним в том, что Робеспьер не только нес за все эти
меры ответственность, но и был, по-видимому, их вдохновителем.
С такой же поразительной быстротой — в течение трех недель —
якобинцы выработали, приняли в Конвенте и поставили на утверждение
народа новую конституцию. Эта республиканская, проникнутая духом после-
106 Напомним, что декретом 3 июня конфискованные земли эмигрантов
дробились на маленькие участки и бедным крестьянам для приобретения их
предоставлялась рассрочка платежа на 10 лет; декрет 10 июня делил общинные земли (свыше
8 млн. десятин) между крестьянами поровну на каждую душу. Декрет 17 июля
уничтожал, без выкупа, все феодальные права, повинности, подати и привилегия.
107 А. Матьез. Французская революция, т. III. Террор, стр. 18.
108 См. F. Gerbaux et Ch. S с h m i d t. Procès-verbaux des Comités d'agriculture
et du commerce de la Constituante, de la Législative et de la Convention. Paris, 1908—
1910; Ph. Sagnac et P. Caron. Les comités des droits féodaux et de législation et
abolition du régime seigneurial (1789—1'793). Paris, 1907.
4*

52
A. 3. Манфред
довательного демократизма, конституция должна была служить идейно-
политической платформой, призванной сплотить вокруг нее всю нацию.
Проблемы конституционно-демократического строя принадлежали к
числу наиболее разработанных якобинцами вопросов. Робеспьер здесь мог
опираться не только на теоретическое наследие Руссо, но и на свой
собственный опыт борьбы за принципы демократии в Учредительном
собрании. Обобщая живой опыт революции, и в частности первый опыт
республиканского режима, Робеспьер, еще в период борьбы против Жиронды,
создал стройную систему взглядов по вопросам политической
демократии 109. Новым, что здесь было по сравнению с его конституционной
программой периода Учредительного собрания,— это усиление гарантии
сохранения народного суверенитета: выборность, отчетность и право отзыва
государственных служащих, усиление контроля народа над работой
законодательных органов; установление предельных сроков (два года) для
избираемых государственных служащих и т. п. Новым было также и
ограничительное толкование права собственности и, внесенное в проект
Декларации прав человека и гражданина, написанное Робеспьером «право на труд»,
что свидетельствовало о желании Робеспьера внести в будущую
конституцию и некоторые элементы своих эгалитаристских взглядов110.
Неудивительно, что эта конституция, в некоторых своих частях самая
демократическая из всех действовавших в истории Франции до наших
дней, будучи поставлена на утверждение первичных собраний, получила
единодушное одобрение народа.
Но истинное величие якобинцев и их вождя Максимилиана Робеспьера,
как подлинных революционеров, проявилось в том, что, покинув почву
изведанного, они бесстрашно пошли вперед по непроторенным путям. Их
величие было в том, что, приняв самую демократическую конституцию и
получая полное ее одобрение народом, они, правильно оценив требования
войны на смерть с внешней и внутренней контрреволюцией, отказались
от применения на практике конституционного режима и заменили его
другой, более высокой формой организации власти —
революционно-демократической диктатурой.
В отличие от вопросов конституционно-демократического строя, еще
ранее теоретически разработанных якобинцами, проблема революционно-
демократической диктатуры ни в якобинской, ни в какой-либо иной
литературе не обсуждалась, да и не ставилась вообще. В ходе революции, у
Марата более отчетливо, у Робеспьера, порою, как бы стихийно, появлялось
109 См. его речи в Конвенте 24 апреля и 10 мая 1793 г. «Oeuvres complètes...»,
t. IX, p. 459—470 и «Discours de M. Robespierre sur la Constitution». Paris (1793).
110 Текст проекта Декларации прав человека и гражданина, написанный
Робеспьером, см.: «Oeuvres complètes...», t. IX, p. 454—472; см. также: Е. Hamel. Histoire
de Robespierre...», т. II, p. 685—688, где отмечены разночтения проекта.

Максимилиан Робеспьер
53
понимание необходимости диктаторских действий народа, но это были
лишь случайно мелькнувшие мысли, не получившие развития.
Якобинская революционно-демократическая диктатура возникла и
сложилась не в результате сознательного ее подготовления — ранее
разработанного плана или теоретического обоснования ее необходимости. Она была
рождена и создана самой жизнью, революционным творчеством масс.
И только после того, как она установилась, стала действительностью
жизни, ее опыт был осознан, а затем теоретически обобщен якобинскими
вождями, и прежде всего Робеспьером.
Собственно начало революционно-демократической диктатуры надо
видеть в самом акте народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 г. и
установленном восстанием новом соотношении классовых сил в стране. Но
якобинцы, придя к власти, не замечали или не осознавали этого. Положение
республики было столь критическим, опасности, подстерегавшие ее со всех
сторон, так быстро росли, что якобинцам в эти дни некогда было
задумываться, осмысливать происходящее. Надо было действовать: надо было
молниеносно отвечать на удар ударом и более того — опережать в ударах
противников. Но в главном усилия якобинцев летом 1793 г. были
направлены на развязывание народной инициативы, всемерную демократизацию
политического строя, расширение участия народа в революции.
Сознательными усилиями якобинцев в стране в короткий срок была
расширена, а частью вновь создана сеть низовых выборных революционных
органов — революционных комитетов. Вместе с «народными обществами»,
широко разветвленным по всей стране Якобинским клубом с его
филиалами и другими демократическими клубами, собраниями секций в Париже и
некоторых других городах — эти созданные революцией новые
демократические организации стали формой непосредственного участия народа в
государственном строительстве и политической жизни страны111.
Через эти многообразные демократические организации выявлялась
народная инициатива, осуществлялось революционное творчество масс и
их воздействие снизу на высшие органы власти.
В сражении против Жиронды, ставшей после 31 мая — 2 июня
знаменем и объединяющим центром всех сил внутренней контрреволюции, Гора
опиралась на силы народа и на его авангард — санкюлотов. Формула
Робеспьера: «кто ходит в шитых золотом штанах — тот враг всех
санкюлотов» — раскрывала социальный^ классовый смысл этой борьбы. Война
против Жиронды была борьбой бедных против богатых. Еще до восстания
31 мая Робеспьер в уже упоминавшейся программной речи у якобинцев
111 См.: Albert Soboul. Les sans-culottes parisiens en l'an II... Paris, 1958;
J. Bourdin. Les Sociétés populaires à Paris pendant la Révolution. Paris, 1937;
J. Bellanger. Les jacobins peints par eux-mêmes. Histoire de la Société populaire
et montagnarde de Provins (1791—1795). Paris, 1908, e. a.

54
A. 3. Манфред
8 мая говорил: «Есть только два класса людей: друзья свободы и равенства,
защитники угнетенных, друзья бедных, с одной стороны, и деятели
несправедливо приобретенного богатства и тиранической аристократии, с
другой» 112. Якобинцы — это была партия «друзей бедных». Сам Робеспьер
подчеркивал свою принципиальную приверженность бедности. «Я тоже мог
бы продать свою душу за богатство,— говорил он в той же речи.— Но я
в богатстве вижу не только плату за преступление, но и кару за
преступление, и я хочу быть бедным, чтобы не быть несчастным» пз. В этих
немногих словах в сжатом виде сформулирована вся система взглядов яко-
бинизма и его вождя Робеспьера по отношению к богатству и бедности, со
всеми вытекающими отсюда выводами.
Ведя войну «против богатых и тиранов», против Жиронды и армий
европейских монархий, якобинская республика могла и должна была ее
вести как народную войну, т. е. действовать народными, санкюлотскими
средствами.
Сама логика борьбы толкала на это якобинцев. Убийством Марата,
Шалье, еще ранее Лепелетье де Сен-Фаржо и другими террористическими
актами враги революции вынудили якобинцев ответить на
контрреволюционный террор — революционным террором.
В начале сентября, по требованию народных масс Парижа, Конвент
декретировал: «Поставить террор в порядок дня». Деятельность
Революционного трибунала была расширена. Террор был направлен теперь не
только против врагов революции и подозрительных, но и против
спекулянтов, скупщиков, нарушителей закона о максимуме 114.
В условиях жестокого продовольственного кризиса Конвент, в
интересах плебейства и по его требованию, правда не без борьбы, принял
декрет о введении всеобщего максимума. Логика этого социального
законодательства потребовала затем от государства жесткого регулирования
распределения и торговли и все более властного вмешательства в важнейшие
сферы экономической деятельности. Этого же требовали задачи снабжения
быстро росшей количественно армии, обеспечение ее оружием,
боеприпасами и т. п.
Но и политические функции власти должны были быть усилены и
укреплены. Ожесточенность гражданской войны, необходимость
преодолевать и подавлять яростные атаки и скрытые диверсии неисчислимых
врагов, намного превосходящих Республику своими силами, требовали
совершенно иной организации государственной власти. Для спасения
Республики надо было не только отражать удары, сыплющиеся со всех сторон,
112 «Oeuvres complètes...», t. IX, p. 488.
113 Там же.
114 См.: A. Soboul. Les sans-culottes parisiens..., ch. III; A. Mathiez. La vie
chère..., partie III.

Максимилиан Робеспьер
55
надо было суметь ответными сокрушающими ударами подавлять по частям,
один за другим всех врагов. Для этого нужен был не конституционный
режим, а сильная централизованная власть, опирающаяся на широчайшую
поддержку народных масс снизу и возглавляемая государственным
органом, обладающим непререкаемым авторитетом и неограниченными
полномочиями. Для этого нужна была революционно-демократическая
диктатура.
Сама жизнь создала систему якобинской
революционно-демократической диктатуры, с ее широкими разветвлениями снизу — революционными
комитетами, народными обществами и т. д. и самым авторитетным и
авторитарным высшим органом — Комитетом общественного спасения 115.
Эта новая революционная власть, созданная творчеством народных масс
в ходе гражданской войны, естественно, требовала своего теоретического
осмысливания и обоснования. Этому были посвящены усилия ряда
деятелей якобинского правительства: Сен-ЖюстаИ6, Барера, Билло-Варенна
и др. Но наиболее целостную и стройную систему взглядов по этому
вопросу дал Максимилиан Робеспьер.
«Теория революционного правления,— говорил он в речи 25 декабря
1793 г.,— так же нова, как и революция, создавшая этот порядок
правления. Напрасно было бы искать эту теорию в книгах тех политических
писателей, которые не предвидели революции» 117.
Уже в этих словах, в самом подходе к вопросу чувствуется великий
революционер, не страшащийся нового и готовый черпать уроки для народа
не из книжной мудрости, не из «опыта отцов», а из живой практики
революционной борьбы.
В чем же сущность революционного правления? В каком соотношении
оно находится с конституционно-демократическим строем, за который
ратовали вчера якобинцы?
Робеспьер понимает, что этот вопрос возникает перед каждым
участником революции, и он дает на него совершенно ясный ответ.
«Революция — это война между свободой и ее врагами; конституция — это режим
уже достигшей победы и мира свободы». Ту же мысль он выражает еще
лапидарнее: «Цель конституционного правления — в сохранении
республики, цель революционного правления — создание республики» 118.
115 См.: «Recueil des actes du Comité de Salut public...», publ. par A. Aulard,
t. 1—27. Paris, 1889—1933; A. Mathiez. Le gouvernement révolutionnaire.—«Annales
historiques de la Révolution française», 1937, p. 97—126; Walter Markov. Grenzen
des Jakobinerstaates.— «Grundpositionen der franzôsischen Aufklârung». Berlin, 1955.
116 См.: Saint-Jus t. Pour un gouvernement révolutionnaire.—Discours et
rapports, p. 117—131.
117 M. Robespierre. Sur les principles du Gouvernement révolutionnaire.—
Textes choisis, pref. et commentaire par J. Poperen, t. III. Paris, 1958, p. 99.
118 Там же, текст всей речи стр. 98—109.

56
A. 3. Манфред
Таким образом, по мысли Робеспьера, режим революционного
правления — это переходный период.
В программном докладе «О принципах политической морали»,
прочитанном в Конвенте 5 февраля 1794 г., он еще раз уточняет, в чем существо
«революционного правления» как переходного периода. «Для того, чтобы
создать и упрочить среди нас демократию, чтобы прийти к мирному
господству конституционных законов, надо довести до конца войну свободы
против тирании и пройти с честью сквозь бури революции» 119.
«Война свободы против тирании» — вот в чем сущность
«революционного правления». Но, чтобы довести эту справедливую войну до победного
конца, режим революционного правления должен действовать иными
методами, чем конституционный: он должен быть активен, действен,
мобилен; он не может быть стеснен никакими ограничениями
формально-правового характера. «Режим революционного правления,— говорил
Робеспьер,— действует в грозных и постоянно меняющихся условиях, поэтому
он вынужден сам применять против них новые и быстро действующие
средства борьбы» 120.
С замечательной силой революционного мышления Робеспьер сумел
понять и, обобщив, показать народу величие этого нового переходного
режима как формы революционно-демократической диктатуры.
«Революционное правительство опирается в своих действиях,— говорил он,— на
священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех
оснований — необходимость» ш.
Бывший воспитанник юридического факультета Сорбонны
обнаруживал величайшее пренебрежение к формально-правовой основе
законодательства; он стал великим революционером и потому, не колеблясь, ставил
интересы революции выше формального права.
Он учился непосредственно у революции и с поразительной глубиной
понимания и быстротой восприятия обобщал уроки революционной борьбы
в теории. Он понял, что в самой природе революционно-демократической
диктатуры должно быть диалектическое единство двух важнейших задач:
заботы о благе народа и непримиримости, беспощадности в борьбе с
врагами революции. В той же речи в Конвенте 5 февраля 1794 г., обращаясь
к депутатам, Робеспьер говорил: «...в создавшемся положении первым
правилом вашей политики должно быть управление народом — при помощи
199
разума и врагами народа — при помощи террора» .
119 M. Robespierre. Sur les principes de morale politique...— Textes choisis,
t. III, p. 111.
120 M. Robespierre. Sur les principes du gouvernement révolutionnaire.—
Там же, стр. 99.
121 Там же, стр. 108. Подчеркнуто мной.— А. М.
122 Там же, стр. 118.

Максимилиан Робеспьер
57
Робеспьер подчеркивал эту мысль. Основой политики революционного
правительства, т. е. правительства переходного периода, правительства
народной революционной диктатуры, являются одновременно добродетель и
террор 123. Они неотделимы друг от друга: без добродетели террор
становится гибельным; без террора добродетель оказывается бессильной.
Реакционная историография не одно десятилетие клеветала на
Робеспьера, изображая его кровожадным тираном, озлобленным существом,
наслаждавшимся жестокостями террора, главным вдохновителем политики
кровавых репрессий.
Нет более низкой клеветы на Робеспьера, чем эта. Робеспьер был
искренним и убежденным гуманистом, выступавшим уже в зрелом возрасте
против применения смертной казни вообще.
Он стал на путь поддержки террора только тогда, когда тот стал
необходимостью, средством самозащиты Республики против
контрреволюционного террора внутренних и внешних врагов революции.
Требование террора было выдвинуто снизу,— народными массами, как
необходимая мера самообороны. Народное движение 4—5 сентября 1793 г.
заставило Конвент «поставить в порядок дня террор» 124.
Робеспьер не был бы великим революционером, если бы он не мог сразу
же оценить спасительное для Республики значение этого народного
требования. Террор для него не стал ни особым принципом, ни тем более
самоцелью; он его рассматривал как временную крайнюю меру, к которой, во
имя спасения революции, а следовательно, во имя спасения человечества,
должно прибегать революционное правительство.
«Террор есть не что иное, как быстрая, строгая и непреклонная
справедливость; тем самым он является проявлением добродетели»,— говорил
он в той же речи 5 февраля 1794 г. И он добавлял, что террор следует
рассматривать не как особый принцип, а как «вывод из общего принципа
демократии, применимого при самой крайней нужде отечества» 125.
Это и было то самое, доведенное до крайних логических выводов,
применение идей о народном суверенитете Руссо, которое Энгельс определил
сжатой блестящей формулировкой: «Общественный договор Руссо нашел
свое осуществление во время террора...» 126
Но был ли Максимилиан Робеспьер, были ли Жан-Поль Марат,
123 Там же. В этой связи следует отметить интересную, но в некоторых
положениях спорную статью Е. 3. Серебрянской об эволюции мировоззрения М.
Робеспьера.— Сб.: «Из истории якобинской диктатуры». Одесса, 1962.
124 См. подробнее: Albert S о b о и 1. Les sans-culottes parisiens en l'an II,
p. 157-175.
125 M. Robespierre. Sur les principes du gouvernement révolutionnaire.—
Textes choisis, t. III, p. 118.
126 Ф. Энгельс. Анти-Дюринг.— К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20,
стр. 267.

58
A. 3. Манфред
Сен-Жюст, Кутон и другие деятели якобинской партии, столько раз
повторявшие имя Руссо, только ревностными учениками великого женевского
гражданина?
На первый взгляд сама постановка такого вопроса может показаться
неправомерной. Разве Руссо когда-либо призывал к террору? Разве автор
«Прогулок одинокого мечтателя» когда-либо предвидел воцарение того
сурового времени беспощадной революционной диктатуры, которое
стараниями его последователей было установлено во Франции в 1793—1794 гг.?
Нет, у Руссо нельзя, конечно, найти призывов к установлению режима
революционного террора. Он и о революции, как известно, никогда не
говорил в полный голос. И все-таки только что приведенное суждение
Энгельса было глубоко верно. Режим революционно-демократической якобинской
диктатуры во Франции был первой в истории попыткой осуществления на
практике идей Руссо о народовластии, о равенстве, о справедливом
общественном строе.
Но для того, чтобы идеи Руссо, остававшиеся в течение многих лет
«книжной мудростью», перевоплотились в суровую и грозную политику
Комитета общественного спасения, для этого надо было, чтобы его ученики
были не только ортодоксальными последователями его учения, но обладали
бы и иными качествами.
Робеспьер до конца своих дней остался искренним почитателем
таланта Руссо и считал его истинным наставником революции. Он принимал
«великого Жан-Жака» всего, целиком — не только «Общественный
договор» и другие политические сочинения, но и «Новую Элоизу», и «Эмиля»,
и «Исповедь». Он стал убежденным последователем эгалитаристских
концепций Руссо. Его литературный стиль,— и читателю в этом нетрудно
убедиться,— носит также явственный отпечаток влияния Руссо 127. Пушкин,
с его проницательностью сумел заметить и большее. Он назвал Робеспьера
«сентиментальным тигром» 128. И в этом парадоксальном определении,
улавливающем нечто противоречивое в облике Робеспьера, метко схвачено:
сентиментализм «тигра» — это то, что было в Робеспьере от Руссо.
Итак, Робеспьер принимал всего Руссо, вплоть до его сентиментализма.
Но историческое величие Робеспьера в том и состояло, что он не остался
робким подражателем автора «Общественного договора». Абстрактные
политические гипотезы Руссо Робеспьер перевел на суровый язык
революционных действий. Там, где мысль Руссо в нерешительности
останавливалась, Робеспьер безбоязненно шел дальше. Он проверял истинность идей
своего учителя практикой, и эта жестокая практика давала ему, конечно,
неизмеримо больше книжных советов Жан-Жака. С каждым днем он
127 Это справедливо отмечали в свое время и Матьез («Etudes, sur Robespierre».
Paris, 1958, p. 45) и A. Олар («Ораторы революции», т. I, стр. 331).
128 А. С. Пушкин. Поли. собр. соч. в десяти томах, т. VII. М., 1958, стр. 356

Максимилиан Робеспьер
59
уходил все дальше вперед по сравнению с тем, кого он продолжал называть
своим учителем.
Робеспьер, как, впрочем, и Марат, и Сен-Жюст, и Кутон, как все это
племя людей железной закалки — якобинцев, освободили руссоизм от
присущей ему созерцательности и мечтательности. Это были люди дела,
великие мастера революционной практики. Не мечтать, не грезить, не ждать;
надо самому ввязываться в самую гущу сечи, разить мечом направо и
налево, увлекать за собою других, идти смело навстречу опасности, рисковать,
церзать и побеждать.
Якобинцы, и среди них снова первым должен быть назван Робеспьер,
освободили руссоизм и от его неясно сумеречной, пессимистической
окраски. Они видели перед собой не заход солнца, не закат, а зарю,
пробуждение нового дня, утро, озаренное яркими лучами восходящего солнца.
У Робеспьера не было той грубой жадности к жизни, того
необузданного кипения страстей, которые были так присущи мощной натуре
Дантона. Он был строже и сосредоточеннее своих товарищей по партии. Но и
для него жизнь начиналась с утра. Воспитанный на литературе XVIII
столетия, он был также романтиком, и его романтизм питался
реминисценциями античности. Но и он, как и его сверстники-якобинцы, был чужд
созерцательной мечтательности; мир открывался для них не в своих
красотах — он завоевывался в боях. Они прошли слишком суровую школу
борьбы, чтобы хотя в малой мере предаваться элегическим настроениям.
«Прекрасно то, чего нет»,— говорил Руссо. Робеспьер отверг эту
пессимистическую формулу. «К прекрасному путь лежит через подвиг, через
борьбу, через сражения»,— так можно было бы определить
мировосприятие Робеспьера.
«Пусть Франция,— говорил Робеспьер в 1794 г.,— некогда
прославленная среди рабских стран, ныне затмевая славу всех когда-то
существовавших свободных народов, станет образцом для всех наций, ужасом для
угнетателей, утешением для угнетенных, украшением вселенной, и пусть,
скрепив наш труд своею кровью, мы сможем увидеть, по крайней мере,
сияние зари всеобщего высшего счастья» 129.
Это «сияние зари всеобщего счастья», «золотой век» человечества
были, по убеждению Робеспьера, совсем близки, находились где-то рядом.
Нужно было только напрячь последние усилия народа — объединиться,
сплотиться и, ударив всей мощью,— сокрушить врагов. Это было вполне
достижимо; можно было по пальцам перечесть то, что оставалось доделать:
изгнать интервентов, подавить внутреннюю контрреволюцию, отправить на
гильотину последних заговорщиков и предателей. Вот, в сущности, и все.
129 M. Robespierre. Sur les principes de morale politique.—Textes choisis,
t. III, p. 113.

60
A. 3. Манфред
й тогда увенчанный победой народ обретет этот вожделенный мир
свободы, равенства, справедливости, счастья.
Таков был путь к прекрасному, путь к счастью в представлении
Робеспьера, и эта перспектива, которую он открывал для своих
соотечественников, была исполнена величайшего социального оптимизма.
Революция — непобедима. Никто и ничто не могут ей противостоять;
ее силы неистощимы, и она в состоянии сокрушить любых своих врагов.
Таково было непоколебимое убеждение Робеспьера, почерпнутое им на
основе пятилетнего опыта революции, и отсюда шли его неустрашимость,
уверенность в правоте своего дела, непреклонная решимость в его
действиях.
VII
То, что казалось чудом современникам, и в особенности врагам
революции, то, что поражало позднее всех, кто пытался постичь загадочную
историю первой республики,— невероятная, ошеломляющая, почти
необъяснимая победа якобинской Франции над ее неисчислимыми внешними и
внутренними врагами,— все это совершалось в ничтожно короткий срок —
за 12—13 месяцев.
Якобинская республика, которая летом 93 года, казалось, вот-вот падет
под ударами теснивших ее со всех сторон врагов, сжатая кольцом
блокады, интервенции, контрреволюционных мятежей, задыхавшаяся от голода,
от нехватки оружия, пороха, всего самого необходимого, эта Республика
уже хоронимая ее недругами, не только отбила все яростные атаки и
подавила мятежи, но и перешла в наступление и, к ужасу всего консервативно-
реакционного мира, разгромила всех противников и стала сильнейшей
державой Европы.
Более того. В исторически кратчайший срок — за один лишь год —
якобинская революционно-демократическая диктатура разрешила все
основные задачи революции. Она разгромила феодализм так полно, насколько
это только было возможно в рамках буржуазно-демократической
революции. Она создала 14 армий, выросших как бы из-под земли, оснащенных
современным оружием, возглавляемых блестящими полководцами,
вышедшими из низов народа, и смело применявших новую, революционную
тактику ведения войны. В битве при Флерюсе, 26 июня 1794 г., армия
Республики разгромила войска интервентов, изгнала их из пределов Франции и
устранила опасность реставрации феодальной монархии. Территориальная
целостность Республики была повсеместно восстановлена, и внутренняя
контрреволюция — жирондистская, фельянская, роялистская — ударами
террора была разгромлена и загнана в глубокое подполье.
Все самые смелые обещания Робеспьера и других якобинских вождей

Максимилиан Робеспьер
61
были выполнены. Республика, казалось, подходила к последнему рубежу;
за ним наступало возвещенное вождями революции царство свободы,
равенства, братства.
Но, странное дело, чем выше поднималась революция в своем
восходящем развитии, чем больше врагов падало сокрушенными ее смертельными
ударами, тем слабее, внутренне слабее, становилась эта казавшаяся столь
могущественной извне якобинская республика.
Через неделю после блестящей победы над Флерюсом, потрясшей всю
Европу, Максимилиан Робеспьер в речи у якобинцев 15 мессидора VI года
(1 июля 1794 г.) говорил: «О процветании государства судят не столько
по его внешним успехам, сколько по его счастливому внутреннему
положению. Если клики наглы, если невинность трепещет, это значит, что
республика не установлена на прочных основах» 13°.
Откуда же этот горестный тон у руководителя революционного
правительства, которое, казалось бы, должно было только радоваться
замечательным победам Республики?
Этот голос скорби, эти нотки обреченности, горести, разочарования,
которые все явственнее звучат в выступлениях Робеспьера лета 1794 г.,
понятны и объяснимы: Робеспьер уже чувствовал, как победа, завоеванная
великими жертвами народа, ускользает из рук, уходит от якобинцев.
Так что же произошло?
В представлении Робеспьера, как и в сознании его соратников, да и всех
активных участников революции, великая титаническая битва, которую
они вели в течение пяти лет, была сражением за свободу и
справедливость, за равенство и братство, за «естественные права человека», за
всеобщее счастье на земле, как прямо и говорилось в Декларации прав
1793 г.131
Робеспьер отнюдь не был похож на бедного рыцаря Ламанчского,
жившего в мире выдуманных образов и грез. Напротив, можно было скорее
поражаться удивительной проницательностью, своего рода дару
ясновидения, которыми был наделен этот молодой человек в тридцать пять лет.
Немногие из его современников так отчетливо разбирались в классовом
членении общества тех лет. Еще меньше было столь же способных, как он,
проникать в тайные замыслы врагов Республики. Его орлиный взор
охватывал все гигантское поле сражения; он проникал во все тайники, он
различал враждебные действия противника в самом начале, и вслед за тем
130 M. Robespierre. Oeuvres... avec une notice historique des notes et de com-
mentaites par Lapponeraye..., t. 3. Paris, 1840, p. 672.
131 См.: «Déclaration des Droits de l'Homme et du Citoyen, proposée par Maximi-
lien Robespierre...» — «Oeuvres complètes...», t. IX, p. 463—469.
В окончательный текст были внесены некоторые изменения, не поколебавшие,
однако, ее основные принципы.

62
A. 3. Манфред
карающая рука Комитета общественного спасения настигала врага с
быстротой, которую тот не предвидел.
Все это было так. И если Робеспьер, при всех этих личных дарованиях,
продолжал верить в наступление счастливого времени торжества
добродетели, то это проистекало не от наивности или незрелой мечтательности. Он
был политическим деятелем, находившимся на уровне передовой
общественной мысли своего времени. Так думал не только он, так думали все
лучшие умы конца XVIII столетия. Возглавляя революцию,
представлявшуюся великой освободительной войной во имя возрождения всего
человечества, они не знали, они не понимали и не могли понять того, что в
действительности они руководят революцией, которая по своим объективным
задачам является буржуазной и не может быть ничем иным.
И здесь наступала трагедия Робеспьера как вождя великой
буржуазной революции.
Мы говорили до сих пор о сильных сторонах якобинской диктатуры и
ее вождя Робеспьера. Но те противоречия и ошибки, которые появлялись
у Робеспьера в первые годы революции, стали больше и пагубнее, по
своим последствиям, во время якобинской диктатуры. Эти ошибки,
противоречия, просчеты не были личными недостатками Робеспьера — они
вытекали из классового характера самой революции. Робеспьер был великий
революционер XVIII в., но он был (не сознавая сам того) вождем великой
буржуазной революции — и этим были обусловлены его просчеты и
ошибки, в этом была его трагедия.
С некоторых пор, а именно с того времени, как революция сокрушила
всех главных своих противников, когда она доказала пораженному миру
рядом блистательных побед несокрушимость своих сил, Робеспьер
явственно ощутил, что руль государственной власти, который так послушно
поддавался его сильной руке, перестает ей повиноваться. Им становилось все
трудней управлять.
Так в чем же было дело? Что же случилось?
Якобинская диктатура обеспечила решение задач
буржуазно-демократической революции, действуя плебейскими методами. Но как только
главные задачи революции были разрешены, враги ее повержены, опасность
реставрации устранена, все внутренние противоречия, заложенные в самой
природе якобинской власти, немедленно же всплыли на поверхность.
Уже говорилось о том, что якобинство представляло собой блок
разнородных классовых сил, действовавших, пока шла смертельная война против
феодальной контрреволюции, сплоченно и солидарно. В год ожесточенной
борьбы против объединенной внутренней и внешней контрреволюции
якобинское революционное правительство, опираясь преимущественно на
силы парода, влияние которого в это время резко возросло, должно было
проводить жесткую ограничительную политику по отношению к буржуазии.

Максимилиан Робеспьер
63
Эта ограничительная и во многом репрессивная политика была
подсказана самой жизнью. Законы о максимуме не нужно было обсуждать,
принимать и проводить в жизнь, если бы продовольственное положение
Республики не было бы столь плохим. Законы о максимуме были рождены
прежде всего необходимостью. То же самое должно быть сказано о режиме
террора: он также являлся, подсказанным самой жизнью, необходимым
средством самозащиты. Можно было бы привести и другие примеры. Но
было бы неверным считать, что революционное правительство действовало
только сообразуясь с повелительным требованием жизни.
Оно имело и положительные идеалы, и, в соответствии с ними,
позитивную программу; оно ставило перед собою цель, к которой сознательно,
преодолевая все трудности и заботы текущего дня, пробивалось. Робеспьер,
Сен-Жюст, Кутон, их товарищи и единомышленники — все они были
последователями Руссо, а значит и сторонниками его эгалитаристских
идей.
В политике Робеспьера, в политике революционного правительства
нетрудно заметить ту линию, то направление в законодательстве, которую
они проводили вполне сознательно, намеренно, настойчиво. Это —
эгалитаристская политика якобинского правительства.
Робеспьер отвергал установление полного имущественного равенства;
он считал его неосуществимым, а потому пропаганду его вредным. По этим
же мотивам он осуждал так называемые «аграрные законы», под которыми
понимали передел на равных долях всей земли, осуждал и выдвинутый
Жаком Ру нашумевший тезис: «Необходимо, чтобы серп равенства
прошелся по головам богатых!»
Но, не веря, вслед за Руссо, в возможность установления полного
имущественного равенства, Робеспьер был искренне убежден в необходимости
и благодетельности устранения крайностей имущественного неравенства.
Он стремился к относительному уравнению состояний.
Когда в его руках и в руках его единомышленников оказались рычаги
государственного управления, они пытались сделать все возможное, чтобы
осуществить свою эгалитаристскую программу.
Политика принудительных займов у богатых, прогрессивно-подоходный
налог, подушный раздел общинных земель, дробление земельных участков,
подлежащих продаже, ограничение права наследования, применения
террора против спекулянтов и нарушителей максимума, наконец, знаменитые
вантозские декреты — все это служило доказательством того, что
возглавляемое Робеспьером революционное правительство стремилось к
осуществлению своей эгалитаристской программы, призванной установить «царство
вечной справедливости».
Обратившая на себя внимание фраза Сен-Жюста в его первой речи о
вантозских декретах — «Те, кто совершает революцию наполовину, тем

64
A. 3. Манфред
самым лишь роют себе могилу» 132 — раскрывала все принципиальное
значение вантозского законодательства. Сен-Жюст сформировался как
политический деятель под идейным влиянием Робеспьера; он был его самым
верным сподвижником; его взгляды о будущности Республики, несомненно,
отражали и взгляды «Неподкупного».
Но политика эгалитаризма, энергически проводимая якобинским
революционным правительством, вела Республику... отнюдь не к «счастью
добродетели и скромного довольства», о чем мечтали ее вдохновители133.
«...Идея равенства есть самое полное, последовательное и решительное
выражение буржуазно-демократических задач,—писал В. И. Ленин.—
...Равенство не только идейно выражает наиболее полное осуществление
условий свободного капитализма и товарного производства. И
материально, в области экономических отношений земледелия, вырастающего из
крепостничества, равенство мелких производителей является условием
самого широкого, полного, свободного и быстрого развития
капиталистического сельского хозяйства» 134.
Якобинцам и их вождю Робеспьеру не удалось полностью осуществить
свою эгалитаристскую программу — создать республику «равенства мелких
производителей». Но даже то, что они успели сделать, а сделано было
немало — был сокрушен и уничтожен феодализм,— привело к результатам,
подтверждающим глубокую истинность только что приведенной мысли
В. И. Ленина.
Политика якобинцев объективно, независимо от их воли, расчистила
почву Франции, освободила ее от всех помех для роста буржуазии и
капиталистических отношений. И как ни жестоко карала якобинская диктатура
отдельных крупных буржуа, спекулянтов, наживал, как властно она ни
вмешивалась в сферу распределения (сохраняя в то же время частный
способ производства),— вся ее суровая карательная и ограничительная
политика была не в силах ни остановить, ни задержать непрерывного роста
экономической мощи крупной буржуазии. Более того, несмотря на
искоренение ножом гильотины спекулянтов, несмотря на весь террористический
режим с его жесткой запретительной политикой, за это время выросла
новая, спекулятивная, дерзкая, смелая буржуазия, нажившая огромные
состояния на поставках в армию, на перепродаже земельных участков, игре
на двойном курсе денег, спекуляции продуктами и т. п.
До тех пор пока над страной нависала опасность победы армий
интервентов и восстановления старых, феодально-абсолютистских порядков, эта
132 S a i n t - J u s t. Discours et rapports..., p. 145.
133 См.: A. Soboul. Les Institutions républicaines de Saint-Just, d'après les
manuscrits de la Bibliothèque nationale.— «Annales historiques de la Révolution
française», 1948, p. 193 et suite.
134 В. И. Ленин. Сила и слабость русской революции.—Поли. собр. соч., т. 45,
стр. 226.

Максимилиан Робеспьер
65
новая буржуазия, кровными, материальными интересами связавшая себя
с произведенным революцией перераспределением собственности, должна
была покорно терпеть тяжелую руку якобинской диктатуры. Она должна
была мириться и с возросшей ролью народа, и с террористическим
режимом, она должна была клясться в верности великим идеалам
справедливости ж добродетели, ибо только железная рука якобинских «апостолов
равенства» могла ее защитить от штыков интервентов и возврата к
прошлому.
Но как только опасность реставрации миновала, буржуазия^ а вместе с
нею и все собственнические элементы, тяготившиеся террористическим и
ограничительным режимом, стали искать средств избавления от
якобинской диктатуры.
Вслед за буржуазией тот же поворот вправо совершило и зажиточное,
а вслед за ним и среднее крестьянство. Революция избавила их от
феодального гнета, феодальных повинностей, дала им землю, открыла пути к
обогащению. Но воспользоваться плодами приобретенного — якобинская
диктатура не давала. Система твердых цен, политика реквизиций зерна,
проводимая якобинской властью, вызывала в деревне крайнее раздражение.
Недавно опубликованные исследования Жоржа Лефевра в
локально-ограниченной области — Орлеанз лишь подтверждают прежние наблюдения
исследователей135.
Поворот буржуазии и основных масс собственнического крестьянства
против якобинской диктатуры означал складывание сил буржуазной
контрреволюции в стране.
Робеспьер и революционное правительство сражались против
неодолимой силы, против гидры, у которой на место одной отрубленной головы,
сразу вырастало десять новых.
Революционный трибунал усиливал свою карательную деятельность.
Процессы против спекулянтов, против нарушителей закона о максимуме
шли с возрастающей быстротой; их исход в большинстве случаев был
предрешен: смерть на эшафоте. Но сопротивление революционному
правительству день ото дня становилось все ощутимее. Более того, это
сопротивление чувствовалось теперь не только за пределами революционного
правительства; оно давало себя знать, пока еще в незримой, подспудной форме,
и в стенах Конвента, и даже в великом Комитете общественного спасения,
а еще сильнее в Комитете общественной безопасности.
На кого могло опереться возглавляемое Робеспьером революционное
правительство? На городское плебейство? Сельскую бедноту? На те
общественные низы, которые теперь называют левыми силами?
135 Georges Lefebvre. Etudes orléannaises, t. IL Subsistances et maximum
(1789 — an IV). Paris, 1963; и в особенности главы V и VI, стр 226—373.
5 M. Робеспьер, т. I

66
A. 3. Манфрео
В. И. Ленин ответил на эти вопросы замечательной исторической
характеристикой: «Конвент размахивался широкими мероприятиями, а для
проведения их не имел должной опоры, не знал даже, на какой класс надо
опираться для проведения той или иной меры» 136.
Вернее не скажешь. Робеспьер, признанный вождь якобинской партии,
вождь революции, действительно на этом последнем ее этапе не знал, на
какой класс революция должна опираться.
Робеспьер был велик и могуч, когда он сплачивал и объединял народ,,
поднимал его на борьбу против грозных сил феодальной контрреволюции
и буржуазной аристократии. Его удары сохраняли ту же страшную мощь,
и он шел, во главе народа, вместе с революцией вперед, сражаясь против
партии крупной буржуазии — против Жиронды.
Но теперь он снова поднимал руку, наносил со всею силой удар, но не
достигал врага — рука слабела и бессильно опускалась.
Политика, проводимая якобинским правительством, и, в частности, его
социально-экономическая политика, вызывавшая теперь — с весны
1794 г.— недовольство собственнических элементов, не удовлетворяла, по
крайней мере, в некоторой части, и плебейство, и демократические низы
вообще. Максимум был мерой, проводимой в интересах санкюлотов,
неимущих городских низов, в первую очередь. Но распространив максимум и на
заработную плату рабочих, сохранив в силе антирабочий закон Ле Ша-
пелье, якобинское правительство обнаружило непонимание нужд рабочих.
Они выражали свое недовольство этим законодательством, и по мере роста
дороговизны жизни это недовольство усиливалось. В равной мере в своей
аграрной политике якобинское правительство ничего не делало для
улучшения тяжелого положения сельской бедноты, не защищало ее интересов.
Проводимые же так называемые реквизиции рабочих рук, т. е.
мобилизации, также вызывали ее недовольство.
Так раскалывались, расходились в центробежном движении классовые
силы, составлявшие до сих пор единый якобинский блок. И это обострение
противоречий в рядах якобинского блока неизбежно вело к внутренней
борьбе в рядах якобинской партии и к кризису якобинской диктатуры.
Но то, что теперь, без малого двести лет спустя, может спокойно
проанализировать историк-марксист, располагающий всеми данными,
накопленными исторической наукой, людям, находившимся в самой гуще событий,
мыслившим понятиями и категориями того далекого XVIII в.,
представлялось, конечно, совершенно иначе.
Робеспьер чувствовал — он не мог не чувствовать,— как вместе с
победами, одерживаемыми революцией, растут — не уменьшаются, как это было
прежде, а растут(!),— препятствия на ее пути. Чем ближе он подходил
136 В. И. Ленин. Доклад о работе в деревне на VIII съезде РКП (б).—Поли,
собр. соч., т. 38, стр. 195.

Максимилиан Робеспьер
6?
к желанной цели, тем больше она отодвигалась. Он оказывался как бы
в заколдованном царстве: делаешь шаг вперед, и тебя отбрасывает на три
шага назад.
Революция, казалось бы, сделала все возможное, все мыслимое для
того, чтобы восстановить «естественные права» человека; она сокрушила
всех, кто посягал на эти «естественные права», кто попирал своими
преступными действиями добродетель.
Но Робеспьер убеждался в том, что по мере продвижения революции
вперед люди не становятся лучше и число врагов Республики не убывает.
Напротив, их становится день ото дня все больше.
Раньше, когда борьба шла против аристократов, против фельянов,
против жирондистов, когда вся якобинская партия в братской сплоченности
сражалась с могущественными противниками,— все было ясно.
Но теперь борьба развернулась в рядах самой якобинской партии;
теперь приходилось сражаться с людьми, которые вчера еще были
товарищами по оружию, а некоторые, как Камилл Демулен,— личными друзьями.
Для Робеспьера, с его непреклонной волей, с цельностью его натуры,
эти видения прошлого не могли стать непреодолимой преградой. Он
вглядывался трезвыми, холодными, внимательными глазами в сегодняшний
облик его вчерашнего собрата по оружию.
В его черновых «заметках против дантонистов», заметках, столь
непохожих на формальное обвинение, предъявленное Революционным
трибуналом,— обращают на себя внимание его попытки разобраться в сути
Дантона. Может показаться даже странным, что Робеспьер в этих заметках
сравнительно мало говорит о делах, о действиях Дантона и
останавливается на каких-то незначительных, на первый взгляд, деталях. Так, он
записывает: слово „добродетель" вызывало смех Дантона; нет более прочной
добродетели, говорил он шутливо, чем добродетель, которую он проявляет
каждую ночь со своей женой». И Робеспьер, для которого слово
«добродетель» было священно, вслед за этим, с ясно чувствуемым негодованием,
пишет: «как мог человек, которому чужда всякая идея морали, быть
защитником свободы» 137.
И ниже он снова отмечает: «Секрет своей политики он [Дантон] сам
раскрыл следующими примечательными словами: „То, что делает наше
дело слабым,— говорил он истинному патриоту, чувства которого будто бы
разделял,— это суровость наших принципов, пугающая многих
людей"...» 138
Конечно, процесс против дантонистов в Революционном трибунале
предъявлял им много обвинений, в которых они были неповинны. Но в
137 A. M a t h i е z. Les notes contre les Dantonistes.— «Etudes sur Robespierre».
Paris, 1958, p. 138.
138 Там же.
5*.

68
A. 3. Манфред
приведенных записях Робеспьера очень верно схвачена суть позиции
Дантона весной 1794 г. Великий патриот 1792 г.5 великий мастер
революционной тактики, как называли его Маркс и Ленин, Дантон в период
якобинской диктатуры стал притягательным центром для всех готовых
атаковать якобинскую диктатуру справа. Хотел ли он того или нет, но всеми
обоими связями, своим образом жизни и поведением, своей грубой
жадностью к жизни, не только к борьбе, но и к наслаждениям и благам, всем
своим нетерпеливым желанием досыта вкусить — сразу и всё! — от плодов
революции Дантон стал истинным вождем новой, быстро растущей
хищной буржуазии.
Робеспьер, мысливший категориями XVIII в., не давал и не мог давать
классового определения политике Дантона, но он инстинктивно
приближался к истине, когда считал главным в ней его недовольство «суровостью
наших принципов». Недовольство принципами якобинизма, это и было то
общее, что объединяло всех тяготившихся революционно-демократической
диктатурой, всех торопившихся покончить с этими «высокими
принципами» п скорее наброситься на земные блага.
Проникнутый сознанием своей обреченности, неустрашимый при своем
презрительном равнодушии к смерти, Робеспьер был способен ценить
чужую жизнь не больше, чем свою. Он послал на эшафот, или скажем
осторожнее и точнее: вместе со всеми членами Комитетов общественного
спасения и безопасности он предрешал казнь Дантона, Демулена, Филиппо и
других, шедших по «амальгамированному» процессу 4—5 апреля.
Но поражая Дантона и Демулена (которого он, видимо, по-прежнему
любил; в его заметках нет ни одного осуждающего слова о Демулене),
Робеспьер надеялся, что вместе с ними будет поражена вся «факция»,
как говорили в XVIII веке, все поднявшие руку на добродетель, на
священные принципы Горы.
Его трагедия была в том, что он не сумел сразу же разглядеть, или,
может быть, вернее сказать, правильно оценить стоявшей за их тенями
силы. Ему казалось вначале, что речь идет об одном или даже двух-
трех десятках отщепенцев и интриганов, изменивших принципам
политической морали, а на деле оказалось, что против революции движутся
бескрайние ряды вражеских сил, что они напирают со всех сторон,
неодолимо, как катящаяся лавина. Крепкая, алчная, жадная буржуазия росла,
поднималась из всех щелей и пор расчищенной якобинским плугом почвы
Франции, и не было тогда силы, которая могла бы ее остановить.
Здесь не место излагать историю внутренней борьбы в рядах
якобинского блока. Но следует напомнить, что удары революционного
правительства были направлены не только направо, но и налево.
Еще в конце лета — начале осени 1793 г. все якобинцы, выступая
совместно, разгромили i«бешеных» — самое левое течение во французской

Максимилиан Робеспьер
69
революции. В марте 1794 г., вступив в решающую борьбу с дантониста-
ми, революционное правительство разгромило выделившуюся из рядов
левых якобинцев группу эбертистов. В рядах эбертистов были люди разного
толка, и предпринятая ими попытка поднять восстание не встретила
поддержки санкюлотов. Но удар против эбертистов был распространен и на
кордельеров. Через несколько дней после казни Дантона был предан
Революционному трибуналу и затем казнен лучший представитель левых яко~
бинцев Шометт, хотя он не поддержал выступление эбертистов. Вслед за
тем была подвергнута «очищению» от приверженцев Шометта Парижская
коммуна139.
Робеспьер в своих выступлениях той поры представлял и дантонистов
и левых якобинцев двумя разветвлениями одной — враждебной револю-
ции — партии.
«...Одна из этих двух факций толкает нас к слабости, другая —ко
всяким крайностям... Одним дали прозвище умеренных; другим — более
остроумное, чем правильное, наименование ультрареволюционеров... Это все
слуги одного хозяина, или, если хотите, сообщники, изображающие, будто они
ссорятся, чтобы лучше скрыть свои преступления. Составьте мнение о них
не по различию их речей, но по сходству результатов» 140.
Робеспьер проявлял свойственную ему проницательность, угадывая
замаскированное ярко революционными цветами тайное родство лживого и
коварного Фуше, мздоимцев и казнокрадов Тальена, Барраса, Фрерона и
им подобных — с партией «умеренных». Это были действительно
прикрывавшиеся разными защитными цветами лазутчики наступающей армии
новой буржуазии. Робеспьер был прав и, несомненно, действовал в
интересах революции, выступая против крайних террористов, вроде Каррье^
своими бессмысленными жестокостями приносившими большой вред
революции. Он проявил государственную мудрость, осудив политику дехри-
стианизации, проводимую насильственными мерами Эбером, Шометтом и
другими якобинцами, вызвавшую еще ранее опасное недовольство
крестьянства.
Все это было так. Но вместе с тем Робеспьер допускал грубую
политическую ошибку, отказываясь видеть за пределами Революционного
правительства иные левые политические силы. А между тем, эти левые силы
были и играли значительную роль в революции. И Шометт, и шометтисты,
и люди типа Моморо, и рядовые члены Коммуны — все они стояли левее
139 Здесь нельзя не отметить, что изменение персонального состава Коммуны ни
в малой мере не повлияло на ее социальный состав, он в основном остался тем же,,
и то, что называлось «Робеспьеристской Коммуной», в классовом отношении почти
не отличалось от «Шометтистской Коммуны». См.: M. Eu de. Études sur la
Commune robespierriste. Paris, 1937.
140 M. Robespierre. Sur les principes de morale politique.— Textes choisis,
t. III, p. 122—123.

70
A. 3. Манфред
руководимого' Робеспьером якобинского правительства и являлись опорой
якобинской диктатуры слева.
Та же противоречивость, те же ошибки проявлялись и в социальной
политике якобинского правительства. Как уже говорилось, в марте 1794 г.
были приняты вантозские декреты, предусматривавшие бесплатный раздел
собственности врагов революции среди неимущих. Конечно, вантозские
декреты не были ни «программой новой революции», как их изображал в свое
время Матьез 141, ни тактическим маневром, что усматривал в них прежде
всего Жорж Лефевр 142. В вантозских декретах нашли свое воплощение
эгалитаристские устремления Робеспьера, Сен-Жюста и других
якобинских последователей Руссо, а их устами формировались уравнительские
чаяния народных масс.
Вантозские декреты — будь они проведены в жизнь — означали бы
увеличение числа собственников из рядов неимущих и, следовательно,
расширение демократической базы революции. Их осуществление способствовало
бы в известной мере экономическому и политическому разоружению
какой-то части контрреволюционной буржуазии. Понятно, сегодня мы можем
с уверенностью сказать, что и реализация вантозских декретов не
изменила бы, в конечном счете, общего хода вещей. Но ведь это не было столь же
ясным участникам событий 1794 г., и само вантозское законодательство
все же имело большое политическое значение.
Но, странное дело, прошел месяц, другой, а вантозское
законодательство не реализовалось. Оно встретило отрицательное, вернее даже
враждебное отношение широких слоев буржуазии и зажиточного крестьянства.
Оно натолкнулось на молчаливое сопротивление большинства членов
Конвента, правительственного аппарата в центре и на местах.
Но почему грозная сила революционной диктатуры не была приведена
в действие для осуществления принятых Конвентом декретов? Почему
Робеспьер, проявивший непреклонную твердость в достижении цели,
обнаружил в этом вопросе колебания и слабость, не решился сломить
сопротивление вантозскому законодательству?
Куда идти? Какую программу предложить Конвенту, Горе, патриотам?
Какой найти путь, который бы сохранил и упрочил единство народа с
революционным правительством?
Робеспьер, как и другие руководители якобинского правительства,
искал ответа на эти вопросы, но не мог найти верного решения.
Путь дальнейшего углубления социального содержания революции,
открывшийся вантозским законодательством, был оставлен. Он был не
осужден, не отвергнут, никто даже вслух не высказал сомнения в его
правильности, но с этого пути безмолвно сошли.
141 A. M а т ь е з. Французская революция, т. III. Террор, стр. 142.
142 G L е f е b v г е. Questions agraires au temps de la terreur, p. 5.

Максимилиан Робеспьер
71
Робеспьер пытался найти иной путь. 18 флореаля II года (7 мая 1794г.)
он выступил в Конвенте с большой речью в пользу культа «верховного
существа» 143. Идея «„верховного существа" — это идея социальная и
республиканская»,— говорил Робеспьер. Культ «верховного существа» был
попыткой объединения и сплочения нации на почве новой государственной
республиканской религии.
Жерар Вальтер в своем последнем, серьезном исследовании о
Робеспьере высказывает мнение, что речь 18 флореаля наиболее полно и глубоко
выражала мысли «Неподкупного» 144. Может быть, это близко к истине.
Во всяком случае, эта речь была написана, или произнесена, с
несомненным воодушевлением. Робеспьер был еще полон надежд; эта речь еще
дышала горячей верой в близкое достижение победы. «И вы, основатели
Французской республики,— говорил он, обращаясь к членам Конвента,—
остерегайтесь терять надежду на человечество или усомниться хотя на
миг в успехе вашего великого начинания!
Мир изменился. Он должен измениться еще больше!» 145
Робеспьер рисовал картину огромных преобразований, совершенных
французской революцией, французским народом. Он апеллировал к
чувствам патриотической гордости. «Французский народ как будто опередил
на две тысячи лет остальной род человеческий». Он говорил с
восторженностью, почти в исступлении, о Франции — об этой чудесной земле,
ласкаемой солнцем и созданной для того, чтобы быть страною свободы и счастья.
Он напоминал депутатам Конвента о той великой миссии, которую история
возложила на Францию, о славной и почетной ответственности каждого
французского патриота. Он предостерегал против опасности, которую
влечет за собою порок, оспаривающий судьбу земли у добродетели. Он
призывал бороться против его развращающего влияния, он требовал от членов
Конвента гражданской доблести 146.
«Считайтесь только с благом общества и интересами
человечества!» 147 — восклицал Робеспьер.
Но к кому были обращены эти слова? К собранию этих депутатов
Конвента, намеренно громко, и выставляя руки на показ, аплодировавших
оратору и прятавших от него глаза? Тальену, Баррасу — проконсулам в
Бордо и Тулоне, мздоимцам и ворам, искоренявшим контрреволюцию потоками
143 M. Robespierre. Sur les rapports des idées religieuses et morales avec les
principes républicains et sur les fêtes nationales. Paris, an II; Bûchez et Roux.
Ibidem, t. XXXIJ, p. 353—381; E. Hamel. Histoire de Robespierre, t. III, p. 540—541.
144 Gérard W a 11 e r. Robespierre, t. I. Paris, Ed. définitive, 1961, p. 429.
145 M. Robespierre. Sur les rapports des idées religieuses et
morales...—Textes choisis, t. III, p. 156.
146 Там же, стр. 156—159.
147 M. Robespierre. Sur les raports der idées religieuses et morales...— Textes
choisis, t. III, p. 155—180.

72
A. 3. Манфрвд
крови, превращаемой ими в золото? Вероломному Фуше — будущему
министру полиции Наполеона? Фрерону — казнокраду и убийце, будущему
главарю банд «золотой молодежи»? Мерлену из Тионвилля, мечтавшему о
княжеском особняке? Не раскрывавшему клюва, пока не придет его час,
старому ворону Сиейесу?
«Благо отечества», «человечность», «добродетель» — это были пустые
слова для всех этих завтрашних термидорианцев, тайных нуворишей,
набивших себе карманы за годы революции и торопившихся насладиться так
легко доставшимся им добром.
Они уже сознавали свою силу; им уже надоела эта героика, эти
призывы к доблести и добродетели; они перебрасывались быстрыми взглядами,—
но они понимали, что их время еще не пришло, и они, стоя, аплодировали
Робеспьеру и единодушно голосовали за внесенный им проект декрета о
культе «верховного существа».
8 июня (20 прериаля) в Париже, в Тюильрийском саду, а затем на
Марсовом поле состоялись торжества в честь «верховного существа».
Зеленый парк Тюильри был украшен аллегорическими фигурами, созданными
по проекту знаменитого Давида. Робеспьер, накануне избранный
единогласно председателем Конвента, в голубом новом фраке, с колосьями ржи
в руках, взошел на трибуну. От имени революционного правительства он
произнес краткую речь.
«Французы, республиканцы, вам надо очистить землю, которую
загрязнили тираны, и призвать вновь справедливость, которую они изгнали»,—
говорил он 148.
Народ устроил «Неподкупному» горячую овацию. Был мягкий
солнечный день. Простые люди, верившие Робеспьеру, хлопали в ладоши и
кричали: «Да здравствует республика!» Могло казаться, что революционное
правительство сильнее чем когда-либо, что его позиции незыблемы.
Но это было иллюзией.
От якобинских клубов провинции и столицы в Конвент поступили
приветственные адреса: в них одобрялся благодетельный культ «верховного
существа». Но верить этому было нельзя. Бюро полиции Комитета
общественного спасения, возглавляемое Сен-Жюстом, через своих
осведомителей и агентов получало иные сведения: в народе новый культ был
встречен холодно, а большей частью враждебно.
Иначе и быть не могло. Попытка подменить решение больших
социальных вопросов речами, декретами и манифестациями религиозного или
полурелигиозного характера были заранее обречены на провал. Личный
успех Робеспьера в Конвенте и на торжествах 20 прериаля не мог,
конечно, заслонить, ни тем более изменить, того крайне неблагоприятного для
148 M. R о b е s р i е г г е. Oeuvres... par Lapponeraye, t. 3, p. 655.

Максимилиан Робеспьер
73
якобинской диктатуры соотношения классовых сил в стране, которое
сложилось к лету 1794 г.
К тому же, и личный успех «Неподкупного» был также иллюзорен.
Санкюлоты, простой люд Парижа, по-прежнему верили ему. Его жизнь
была у всех на виду: став вершителем судеб Франции, он продолжал жить
все там же, на улице Сент-Оноре, в одной комнате, у столяра Дюпле,— он
вел такой же простой образ жизни, ходил пешком, был так же беден, как
и в дни своей безвестности. Трудовой народ это ценил: «Этот не продаст».
Но в стенах Конвента уже не народ был хозяином. В день торжества
20 прериаля среди возгласов одобрения Робеспьер явственно различал
враждебный шепот: это были знакомые голоса депутатов Конвента. Затем
последовали попытки его убийства Амиралем и Сесиль Рено. И сам
Робеспьер мог заметить злонамеренное усердие его мнимых друзей; все дела,
связанные с его именем, сознательно раздувались. Так было не только
с покушениями против него. Для того, чтобы его скомпрометировать,
обособить от остальных членов Конвента, представить народу в смешном и
невыгодном свете, было создано и раздуто дело полусумасшедшей старухи
Екатерины Тео.
Успехи республиканской армии, блестящие победы при Флерюсе 26
июня, создавшие прочные гарантии от угрозы реставрации, усилили
стремления буржуазии, объединившей все собственнические элементы,
покончить с режимом революционно-демократической диктатуры. «Апостолы
равенства» — якобинцы — железной рукой убрали всех стоявших на пути
революции. Тем самым они расчистили дорогу для буржуазии; они
сделали свое дело, и буржуазия теперь сама спешила убрать этих людей с
слишком тяжелой рукой.
Робеспьер явно чувствовал это, так странно сочетавшееся с внешними
успехами, нарастание угрозы изнутри. В речи в Конвенте 22 прериаля
(10 июня 1794) он признавался: «...в тот момент, когда свобода
добивается, по-видимому, блестящего триумфа, враги отечества составляют еще
более дерзкие заговоры» 149.
Но как пресечь эти заговоры? Как укрепить Республику? По какому
пути ее повести?
Эти вопросы снова и снова вставали перед руководителями
революционного правительства.
Юрист, лиценциат прав, адвокат, всегда стремившийся использовать
все процессуальные формы в интересах защиты, Робеспьер сознательно
пошел на их усечение, на грубое сужение гарантий обвиняемого в
судебном процессе, ради ускорения работы Революционного трибунала,
усиления террора. Он энергически поддержал внесенный Кутоном 22 прериаля
M. Robespierre. Oeuvres... par Lapponeraye, t. 3, p. 661.

74
A. 3. Манфред
законопроект, предусматривавший реорганизацию Революционного
трибунала и упрощение судебного процесса в целях быстрейшего покарания
врагов революции 150.
Впервые со времени падения Жиронды Конвент встретил предложение
Комитета общественного спасения молчаливым неодобрением. Рюамп, Ба-
рер и некоторые другие депутаты неуверенно внесли предложение об
отсрочке принятия закона. Но Робеспьер в резкой форме высказался за его
немедленное утверждение. Конвент единодушно проголосовал, и проект
22 прериаля стал законом.
Террор усилился. Революционный трибунал ускорил свою работу. Его
приговоры выносились быстро и большей частью повторяли одно и то же
решение: смертная казнь. За полтора месяца — с 23 прериаля по 8
термидора — Революционный трибунал вынес 1563 приговора; из них 1285
произнесли — смерть и лишь 278 — оправдание. За предыдущие 45 дней было
.вынесено 577 смертных и 182 оправдательных приговора 151. Число
казненных по приговору Революционного трибунала, после прериаля возросло
дочти в 3 раза.
Был ли Робеспьер ответствен за этот достигший крайних размеров
террор?
Он, несомненно, сыграл немалую роль в принятии закона 22 прериаля.
Но дальше этого его причастность к террору лета 1794 г. не шла.
Применение закона 22 прериаля на практике шло уже не под его контролем и не
по его желанию. Снова, как и в вантозском законодательстве, он ощутил,
что руль государственной власти подчиняется не его руке, а иным силам.
Он уже не мог что-либо изменить, что-либо исправить. Кто-то намеренно
раздувал пламя террора в расчете, что его зловещий отблеск падет на лицо
Робеспьера. Те, на кого должна была опуститься карающая рука
революционного правосудия, сумели захватить инструменты правительственной
политики и использовать террор в своих целях.
В речи у якобинцев 21 мессидора (5 июля) Робеспьер говорил: «То что
мы видим каждый день, это нельзя скрыть от себя — это желание унизить
ki уничтожить Конвент системой террора» 152. Он, следовательно, не только
отмежевывался, но и прямо осуждал то применение террора, которое,
вопреки ему, было сделано из закона 22 прериаля.
После трудного, таящего дурные предзнаменования обсуждения в
Конвенте закона 22 прериаля, Робеспьер, вплоть до 8 термидора, уже не
выступал больше на заседаниях этого высшего органа Республики. С
середины мессидора (первых чисел июля) он перестал посещать заседания
150 M. R о b е s р i е г г е. Oeuvres... par Lapponeraye, t. 3, p. 660—672.
151 А.Матьез. Французская революция, т. III. Террор., стр. 195.
152 M. Robespierre. Oeuvres... par Lapponeraye, t. 3, p. 685. Робеспьер к этому
•возвращался и в дальнейших частях своей речи 21 мессидора.

Максимилиан Робеспьер
75
^Комитета общественного спасения, вследствие выявившихся разногласий
с его большинством. Немногие бумаги, подписанные им в это время, види-
imo, приносили ему домой, на улицу Сент-Оноре. Его имя еще оставалось
жа фронтоне Республики; его враги намеренно выписывали его имя
преувеличенно крупными буквами и всюду, где только можно, подчеркивали
его первенство, а Робеспьер уже на деле был в стороне, уже не направлял
хода государственной машины и все больше отстранялся даже от участия
в повседневных практических делах.
Значит ли это, что Робеспьер уже до термидора потерял всякое
влияние, лишился какой-либо поддержки, стал живым анахронизмом?
Нет, конечно.
Народ, с его верным инстинктом, угадывал чистоту и благородство
помыслов «Неподкупного». Его бескорыстие, его бедность, его
убежденность в своей правоте привлекали к нему простых людей. Что бы ни
шептали злопыхатели, его популярность в народе была очень велика.
В глазах французского народа, в глазах всей страны, всей Европы,
Робеспьер — это было воплощение самой революции. Камбон, один из
его жестоких противников, позднее хорошо об этом сказал, с горечью
признаваясь в том, что те, кто хотел лишь свергнуть Робеспьера, на деле
«убили республику» 153.
Якобинская революционно-демократическая диктатура и ее вождь
Робеспьер пользовались поддержкой санкюлотов, плебейства. Правда,
политика якобинского правительства, в силу присущей ей противоречивости,
нередко задевала экономические и политические интересы беднейших
слоев трудящихся. Отсюда недовольство части беднейших слоев,
колебания некоторых демократических секций Парижа в ночь 9 термидора,
отсюда временное одобрение термидорианского переворота самыми
передовыми людьми своего времени, как Гракхом Бабефом. Но ведь не
случайно Парижская коммуна (представлявшая в классовом отношении те
же плебейские слои, что и до весны 1794 г.) и ряд секций столицы
поднялись против «законного» Конвента в защиту Робеспьера и его друзей. Не
случайно и Гракх Бабеф, очень скоро раскаявшийся в своей ошибочной
позиции в дни термидора, позднее, в 1796 г., признавал допущенную им
ошибку в дни термидора и славил Робеспьера и Сен-Жюста как своих
предшественников 154.
Несчастье Робеспьера, его трагедия были в том, что бедные люди и он
сам, их предводитель, вопреки своим помыслам и желаниям, трудились
и сражались на деле не ради общего счастья и блага людей, как они
153 Цит. по: M. Bouloiseau. Robespierre, p. 121.
154 См. уже цитированное письмо Бабефа к Бодсону.—A. Espinas. La
Philosophie sociale du XVIII siècle et la Révolution. Paris, 1898, p. 257—288.

76
A. 3. Манфред
надеялщя», а на пользу богатых и что настал час, когда богатые взяли
власть в свои руки.
Примерно в конце прериаля — в мессидоре для Робеспьера пришла
пора прозрения; смутные догадки, неотчетливые дурные предчувствия
переросли в безрадостную уверенность. Революция оказалась не той, в
которую он верил. Он стал понимать, что та перспектива быстрого
достижения гармонического строя общего счастья, республики добродетели и
справедливости, которую он столько раз рисовал своим
соотечественникам, что эта пленительная, вюодушевлявшая на подвиги перспектива
отодвигается все дальше, уходит вглубь, скрывается в тумане. Враги, силы»
зла оказались гораздо могущественнее чем он ожидал. Уже сражено
столько врагов, но и сраженные, как злые духи, оживают и смешиваются^
с живущими и жалят своими смертоносными жалами Республику.
Кто они, эти .могущественные враги, преградившие патриотам путь-
к республике общего счастья, возвещенной конституцией 93 года?
Робеспьер этого времени часто говорит о них, пользуясь абстрактно-этическими
терминами. Он говорит о силах зла, о пороке, о преступлении, о
коварстве, он говорит об «опасной коалиции из всех пагубных страстей, из всех,
уязвленных самолюбий, из всех интересов, противоположных
общественному интересу...» 155 Это широкое пользование морально-этическими
категориями вполне в „духе времени общественного мышления XVIII века. Но
оно не должно заслонить, ни тем более скрыть, глубины проникновения
мысли Робеспьера в сущность той борьбы, которая потрясла Республику
летом 1794 г.
Конечно, Робеспьер не мог мыслить понятиями наших дней. Но нельзя
не поражаться тому, как верно, как близко к истине он подошел,
определяя характер тех сил, которые выступали главными противниками
революции. Кто они, эти опасные враги патриотов? Робеспьер отвечает:
это блок всех враждебных революции сил. У него нет этого термина более
позднего времени— «блок». Но <он его с успехом заменяет иным,
превосходным определением: «Лига всех клик». В речи у якобинцев 21
мессидора он говорит: «Лига всех клик повсюду проводит одну и ту же-
систему...» 156 Эта система обмана и лжи, лицемерных заверений в своей
преданности революции, скрывающих за громкими фразами низкую
клевету, грязную интригу, вероломные инсинуации, разжигание
братоубийственных страстей.
Слуги тиранов, преемники Бриссо, Эберов, Дантонов, они не
останавливаются ни перед какими преступлениями. «Они стремились вывести
из строя Национальный конвент уничтожением его и коррупцией... Они*
155 M. R о b е <ч р i е г г е. Oeuvres... par Lapponeraye, t. 3, p. 673.
156 Там же, стр. 680—681.

Максимилиан Робеспьер
11
пытались развратить общественную нравственность и заглушить
благородные чувства любви к свободе и родине, изгнав из Республики здравый
смысл, доблесть и гуманность... Наконец наветы, предательства, пожары,
отравления, атеизм, коррупция, голод, убийства,— они расточали все
преступления. Им остается еще рае убийство, вновь убийство и потом опять
убийство» 157.
И этот великолепный по своей концентрированной энергии
обвинительный перечень преступлений врагов Робеспьер завершает
неожиданным, исполненным революционной гордости, заключением: «Порадуемся
же и поблагодарим небо, мы достаточно хорошо послужили отечеству,
если нас сочли достойными кинжалов тирании!» 158
Но мы уклонились несколько в сторону. В этой объединенной лиге
всех клик есть ведущая, направляющая сила. Робеспьер ее отчетливо
различал и прямо на нее указал.
В речи у якобинцев 15 мессидора, проникнутой горестью и тревогой,
в речи, в полный голос возвестившей грозную опасность, нависшую над
революцией, Робеспьер назвал ту мятежную группировку, которая
объединяет и сплачивает все враждебные Республике группы. Это — «клика
снисходительных». «Клика снисходительных смешалась с другими кликами,
она является их оплотом, их поддержкой... Эта клика, увеличившаяся
за счет остатков всех других клик, соединяет одним звеном всех, кто
составлял заговоры с начала революции... она теперь пускает в ход те
же средства, которые когда-то употребляли Бриссо, Дантон, Эберы, Шабо
и столько других злодеев» 159.
«Снисходительные», или «умеренные» — это, как известно, прозвище,
данное дантонистам. Робеспьер проявил большую проницательность,
разглядев в пестром и разнородном блоке охвостье дантонистов как ведущую
силу. Это было для него тем труднее, что на первом плане его врагами
выступали отнюдь не дантонисты, а противники дантонистов — будущие
«левые термидорианцы» — Билло-Варенн, Колло Д'Эрбуа. Бадье и др.
У «снисходительных», у дантонистов в это время — после казни Дантона
и Демулена — уже не было выдающихся вождей. Но их значение и вес
определялись тем, что они были политическим представительством новой,
спекулятивной буржуазии, возглавившей все элементы буржуазной
контрреволюции.
Робеспьеру, в его анализе наступающих на якобинскую диктатуру
сил, не хватает только классовых определений. Но он так правильно, так
точно выявляет в этом пестром конгломерате ведущий, ударный отряд,
что кажется, эти классовые определения вот-вот сорвутся с его языка.
157 Там же, стр. 645. Речь в Конвенте 7 прериаля.
158 Там же.
J59 Там же, стр. 672—673.

78
A. 3. Манфред
Он называет эту клику «снисходительных» контрреволюционной и
подчеркивает, что ее мощь стала уже угрожающей для революции. «Я бы
не выступил сегодня против этюй клики, еслп бы она не стала столь
могущественной, что пытается препятствовать действиям
правительства» 160.
Итак, после стольких жертв и усилий, после стольких блистательных
побед, после того, как сокрушены и ввергнуты в небытие все выдающиеся:
противники, пытавшиеся остановить революцию,— Дантон, Камилл Де-
мулен, Делакруа,— после всего этого напоенная кровью почва Франции:
зарастает чертополохом, и всякая нечисть, воры и убийцы, Фуше и Таль-
ены, заносят отравленный кинжал над якобинской республикой.
В характере Робеспьера не было ничего от Гамлета, ни ослабляющих
волю сомнений, ни мучительных колебаний. Он не воскликнул бы: «Ах,
бедный Йорик! Я знал его, Горацио...». Он проходил мимо могил друзей
и врагов, не оборачиваясь. Он был человеком действия. Правда, с юных
лет и до последних дней своей удивительной судьбы Робеспьер оставался
верен большим мечтаниям — мечте о золотом веке, о мире добродетели,
равенстве, справедливости. Но эту мечту он претворял в действия —
стремительные, напористые, полные неукротимой энергии. Ему
принадлежало известное выражение: «Надо, чтобы наказание было на быстроте
преступления»,— и эта динамическая формула выражала его суть.
Робеспьер остался таким же и в последние недели своей недолгой
жизни. Его по-прежнему нельзя было ни запугать, ни сбить с пути.
Выступая 7 прериаля в Конвенте с гневным обличением «сброда
честолюбцев, интриганов, болтунов, шарлатанов, плутов... мошенников,
иностранных агентов, контрреволюционеров, лицемеров, вставших между
французским народом и его представителями, чтобы обмануть первого и
оклеветать других..,— Робеспьер спокойно добавил:— Говоря эти слова,
я оттачиваю против себя кинжалы, но я для этого их и говорю» 161.
К смерти он относился теперь с еще большим пренебрежительным
равнодушием, чем раньше; он давно уже сжился с мыслью о
неизбежности насильственного конца. «В наши расчеты и не входило
преимущество долгой жизни»,—с горькой иронией говорил он 7 прериаля162.
Отсюда шла его поразительная неустрашимость, вселявшая леденящий
страх в души его противников. «Не во власти тиранов и их слуг лишить
меня смелости» 163,— презрительно бросил он своим противникам в одном
из последних своих выступлений.
160 M. R о b е ч р i е г г е. Oeuvres... par Lapponeraye, t. 3, p. 673.
161 Там же, стр. 647—650.
162 Там же, стр. 650.
163 Там же, стр. 679 (речь у якобинцев 15 мессидора — 1 июня 1794 г.).

Максимилиан Робеспьер
79'
Робеспьер был не из тех людей, которых какой-нибудь Фуше, или
Баррас, или кто-либо еще из алчущих крови шакалов, мог бы захватить
врасплох. Его зоркий взгляд внимательно следил за обходными
маневрами и подземными подкопами противников. Он без труда разгадал
нечистую игру Фуше, льстиво искавшего примирения с Неподкупным,
и добился его исключения из Якобинского клуба. В распоряжении
Робеспьера и Сен-Жюста были самые точные сведения о все шире
разраставшемся заговоре, о его участниках, вожаках, о их тайных действиях
и планах. Он знал, что в этот заговор постепенно втягивалось «охвостье»
дантонистов и эбертистов, чем-то обиженные или опасавшиеся
заслуженной кары депутаты Конвента, всегда молчащие депутаты «болота»,
прямо или косвенно связанные с нуворишами, тайными спекулянтами
и торгашами, что нити заговора уходили в подполье— к жирондистам.
Он все видел, все слышал, все знал; он оставался тем же, чем был.
Но почему он медлил, почему не вынимал шпаги из ножен, не наносил
разящего удара?
В исторической литературе с давних пор идет спор о том, чем же
определялось это странное поведение Робеспьера в последние два месяца
его жизни и в особенности в роковые дни и ночи термидора? Эта
медлительность, эти колебания, эта трудно объяснимая скованность действий —
что стояло за ними?
К сожалению, споры главным образом шли о действиях Робеспьера
8—9 термидора, оставляя нерассмотренными тесно связанные с ним
предшествующие шесть недель.
Альфонс Олар и вслед за ним Паризе склонны были видеть главную
причину нерешительности Робеспьера в сражении 9 термидора в его
пиетете к легальности, преклонении перед законностью. Оказавшись в
конфликте с большинством Конвента и с комитетами, Робеспьер потерял:
правовую опору, конституционные основы для продолжения борьбы164.
Матьез возражал против этого объяснения. Он легко разрушал эту
логическую конструкцию простым напоминанием об отношении
Робеспьера к народным восстаниям, к 14 июля, 10 августа, 31 мая —
2 июня 93 г.; ему нетрудно было этими примерами доказать, что Робеспьер
вовсе не был законником, рабом легальности. Он опровергал версию Олара
п Паризе и весьма убедительным исправлением фактической истории
поведения Робеспьера в решающие часы, в ночь с 9 на 10 термидора 165.
Матьез доказал, что и в последние часы своей жизни Робеспьер остался
тем же, чем был,— революционером с головы до ног.
164 См.: А. Олар. Политическая история французской революции. Пер. с франц.
М., 1938, стр. 601—605; G. Р а г i s е t. La Révolution, p. 242.
165 A. Mathiez. Robespierre à la Commune le 9 Thermidor.— «Etudes sur
Robespierre», p. 185—213.

«О
A. 3. Манфред
Но блестяще опровергнув версию Олара о Робеспьере как законнике,
приверженце легальности, Матьез неожиданно приходит к той же
опровергнутой им концепции. Просчеты и промахи, допущенные Робеспьером
8—9 термидора, он объяснял тем, что «Неподкупный» ошибался в оценке
политического положения. Он не считал возможной коалицию между
своими противниками — террористами Гюры и умеренными «болота»,
шедшими до сих пор за ним. Робеспьер, по мнению Матьеза, «сохранил
веру в Конвент, и ему не приходило в голову, что он уже не сможет
взойти на эту трибуну, где его красноречие столько раз приносило
блистательный успех, он не представлял, что его голос может быть заглушён
звонком председателя...» 166
Но с этим мнением выдающегося знатока французской революции
невозможно согласиться. С 24 прериаля по 8 термидора, т. е. в течение
полутора месяцев, Робеспьер ни разу не выступал в Конвенте. Почему?
Он был болен? Он нигде не выступал вообще? Факты это опровергают.
За это же время Робеспьер неоднократно выступал в Клубе якобинцев.
Следовательно, он вполне сознательно и намеренно избегал одну
аудиторию и обращался к другой. Если припомнить колебания и
неодобрительное молчание Конвента во время его выступлений 22 и 24 прериаля, то
ответ напрашивается сам собой. Робеспьер не питал больше доверия
к большинству Конвента. Он не заблуждался в оценке складывавшегося
против него комплота. Его формула «лига всех клик» свидетельствовала
о том, что он отчетливо понимал, что уже создана группировка,
объединяющая его правых и левых противников.
Он слышал предостерегающие голоса врагов, друзей. Анонимный
автор, называвший себя депутатом Конвента, в письме без даты
угрожающе спрашивал Робеспьера: «Но сумеешь ли ты предусмотреть,
сумеешь ли ты избегнуть удара моей руки или 22 других таких же, как
я, решительных Брутов и Сцевол?» 167
До него доходили и предупреждения друзей. Из родного Арраса
Бкщссар, друг его юности, писал: «В течение месяца, с тех пор как я
писал тебе, мне кажется, что ты спишь, Максимилиан, и допускаешь
чтобы убивали патриотов» 168.
Это письмо было помечено 10 мессидора. Но прошел еще месяц, и
Бюиссару должно было все так же казаться, что Максимилиан спит,
когда его враги оттачивают ножи.
Максимилиан не спал. Он все видел и слышал. Но он не действовал.
Этот человек действия, человек железной воли и неукротимой энергии
166 À. M a t h i е z. Robespierre à la Commune le 9 Thermidor.— «Études sur
Robespierre», p. 210.
167 ,цит no: a Mathiez. La politique de Robespierre et le 9 Thermidor
expliqués par Buonarotti.— «Etudes sur Robespierre», p, 268.
168 Там же, стр. 279.

Максимилиан Робеспьер
81
потерял присущий ему дух действенности. Он не действовал потому, что
понял что эта революция, с которой он связал свою судьбу, не повинуется
больше голосу справедливости, совести, заботе о народном благе. Вождь
партии равенства, как называл его Буонаротти 169, убедился в том, что
после стольких жертв торжествуют не равенство и добродетель, а
преступления; пороки, богатство. А ведь он записал в первые дни победы
якобинцев: «Наши враги — порочные люди и богачи» 170. И вот теперь, год
спустя после славного народного восстания 2 июня, эти враги
торжествуют.
Та скованность действий, то состояние оцепенения, в котором
находился последние недели -своей жизни Робеспьер, были порождены
глубоким, неизлечимым кризисом революции; они были своеобразным
отражением того оцепенения, которое переживала перед своей гибелью сама
революция.
В речи у якобинцев 21 -мессидора (5 июля), Робеспьер говорил: «Если
трибуна якобинцев ic некоторого времени умолкла — это не потому, что
им ничего не осталось сказать; глубокое молчание, царящее у них, есть
следствие летаргического <сна, не позволяющего им открыть глаза на
опасности, угрожающие родине» 171.
Революция была в летаргии, говорил Робеспьер. То же ощущение
испытывал и его юный друг и единомышленник Сен-Жюст, когда он
записывал примерно в это же время: «Революция оледенела, все ее
принципы ослабели, остались лишь красные колпаки на головах интриги» 172.
Робеспьер еще иногда выражает веру в торжество принципов
справедливости, но эта мысль приобретает уже совершенно иное значение,
чем раньше. Прежде он ,с уверенностью говорил о близком триумфе
великих идеалов революции: они были совсем рядом, к ним можно было
протянуть руки. Теперь он допускает лишь конечную победу великих
принципов революции, либо рассматривает ее как альтернативную.
«Объявить войну преступлению, это путь к могиле и бессмертию;
благоприятствовать преступлению — это путь к трону и эшафоту»,— говорил
он в начале прериаля 173, когда еще не была потеряна надежда одолеть
врагов.
Позже его мысли приняли уже открыто пессимистический характер.
«Уж лучше было бы нам вернуться в леса, чем спорить из-за почестей,
репутации, богатства; из этой борьбы выйдут лишь тираны и рабы» 174.
169 ф Буонаротти. Заговор во имя равенства..., т. I. М., 1948, стр. 87, 160.
170 Цит, по: A. M a t h i е z.— «Etude sur Robespierre», p. 270.
171 M. R о b e s p i e r r e. Oeuvres... par Lapponeraye, t. 3, p. 686
17 - S a i n t - J u s t. Oeuvres complètes, t. IL Paris, 1938, p. 508.
173 M. R о b e s p i e r r e. Oeuvres... par Lapponeraye, t. 3, p. 647—648.
174 Там же, стр. 684.
6 M. Робеспьер, т. I

82
A. 3. Манфред
8 термидора (26 июля) Робеспьер в переполненном до отказа зале
Конвента поднялся на трибуну. Все чувствовали, даже, более того, зналиг
что этим выступлением начинается решающее сражение между
якобинской республикой и ее врагами.
Но не Робеспьеру принадлежала инициатива этой битвы. Не он
выбирал место и время для своего выступления. Он должен был
выступить, потому что Конвент, по протесту Дюбуа-Крацсе, постановил, чтобы
Комитеты представили доклад о действиях Робеспьера 175. Его появление
на трибуне Конвента, ще его не видели в течение месяца, было до
некоторой степени вынужденным.
Историки, анализируя события 8—9 термидора, уделяли большое
внимание ошибкам, допущенным Робеспьером в ходе сражения: его
обвинения не были персонифицированы, он никого не назвал по именам и тем
заставил всех депутатов Конвента объединиться против него, он был
нерешителен, он не вел наступательной тактики, он не согласовал своего
доклада с Сен-Жюстом и Кутоном, он не следил за действиями своих
противников и т. д. и т. п.176
Возможно, что в этих соображениях и есть доля истины. Однако
внимательное изучение последних выступлений Робеспьера убеждает в ином:
он не намеревался 8—9 термидора дать решающее сражение
противникам.
«Не думайте, что я пришел сюда, чтобы предъявить какое-либо
обвинение; меня поглощает более важная забота, и я не беру на себя
обязанностей других. Существует столько непосредственно угрожающих
опасностей, что этот вопрос имеет лишь второстепенное значение». Так говорил
Робеспьер в начальной части своей речи177.
Было ли это лишь тактическим приемом, рассчитанным на то, чтобы
усыпить бдительность своих противников и завоевать доверие членов
Конвента? Вряд ли.
Достаточно сопоставить речь Робеспьера 8 термидора (26 июля) с его
выступлениями 22 и 24 прериаля (10 и 12 июня) в Конвенте, чтобы
увидеть, как резко они отличаются друг от друга. Речи в прериале
конкретны, целеустремленны; все их содержание подчинено совершенно
ясным задачам, которые ставил перед собой их автор. В речи 8 термидора
эта целеустремленность отсутствует; порою становится даже неясно, что
собственно хочет оратор. Здесь нужны догадки. И, по-видимому, когда
175 «Discours prononcé par M. Robespierre à la Convention nationale dans la
séance du 8 Thermidor de l'an II».—M. Robespierre. Discours et rapports, publ. par
Ch. Vellay. Paris, 1910.
176 См., например, A. М-атьез. Французская революция, т. III. Террор, стр. 194
и след.
177 M. Robespierre, Discours et rapports, publ. par Ch. Vellay, p. 384.

Максимилиан Робеспьер
83
он говорит, что есть более важные вопросы, чем обвинения виновных,
он имеет в виду главный вопрос — о будущности Республики, о судьбах
революции.
Если с чем уже сравнивать речь 8 термидора, так это с выступлениями
Робеспьера 1789 года. Та же глубокая уверенность в своей правоте, то
же равнодушие к тому, как речь будет встречена слушателями. Подобно
выступлениям 89 года, Робеспьер 8 термидора, через головы своих
слушателей, обращался к иной аудитории. К кому? К французскому народу?
К потомству? К будущим поколениям?
Может быть.
Это была речь о величайшей опасности, нависшей над революцией.
«Какое значение имеет отступление вооруженных сателлитов королей
перед нашими армиями, если мы отступаем перед пороками,
разрушающими общественную свободу! Какое значение имеет для нас победа над
королями, если мы побеждены пороками, которые приведут нас к
тирании!» 178.
Он был человеком со всеми людскими страстями, и он не мог не
сказать о себе: «Они называют меня тираном. Если бы я был им, то они
ползали бы у моих ног; я осыпал бы их золотом, я бы обеспечил им право
совершать всяческие преступления и они были бы благодарны мне!» Его
речь была проникнута воодушевлением, он говорил почти пророчески:
«К тирании приходят с помощью мошенников, к чему приходят те, кто
борется с ними? К могиле и к бессмертию» 179.
Робеспьер предупреждал об опасном заговоре, угрожавшем
республике. Его авторитет был еще велик, он все еще сохранял такое решающее
влияние, что эта грозная речь, вселившая смятение и страх в сердца
многих присутствовавших в зале, была покрыта громом аплодисментовг
Но не было принято никакого решения, кроме того, чтобы речь
напечатать. Принятое было Конвентом предложение разослать речь по
коммунам, после возражений Билло, Бентоболя, Шарлье, было отменено.
Робеспьеру предложили назвать депутатов, которых он обвинял. Он
отказался. Он не предлагал и никакого решения.
Вечером он прочитал эту речь у якобинцев. Не для них ли она
первоначально предназначалась? Во всяком случае, как это видно из ее текста,
она была адресована в большей мере якобинцам, чем депутатам
Конвента.
В отличие от Конвента, где речь, вслед за аплодисментами, встретила
возражения, в Якобинском клубе она была принята восторженно. Есть
версия будто он назвал ее своим предсмертным завещанием. Якобинцы,
179 Там же, стр. 396—397.
178 Там же, стр. 422.
6*

84
A. 3. Манфред
стоя, рукоплескали Неподкупному. «Я выпью с тобою до дна пикуту»,—
воскликнул знаменитый Давид. Билло-Варенна и Колло д'Эрбуа,
пытавшихся возражать, прогнали с трибуны и вытолкали на улицу.
Готовился ли Робеспьер к борьбе, которая должна была завтра
возобновиться? Ничто это не подтверждает.
Тогда как заговорщики всю ночь совещались и разрабатывали план
действий, Робеспьер вернулся на улицу Сент-Оноре, в дом Дюпле, где и
спал до утра. «Этот сон стоил ему жизни»,—писал Луи Барту180. Но это
лишь одно из преувеличений историка. Весь образ действий Робеспьера
и даже эта последняя деталь убеждают в том, что он в эти дни не искал
решающего сражения, что он от него уклонялся, что его мысли были
заняты иным.
Но вопреки его намерениям, против его воли, сражение продолжалось.
Оно возобновилось с утра 9 термидора (27 июля) в переполненном до
отказа зале заседаний Конвента. Сен-Жюст начал доклад, который
должен был сорвать маски с заговорщиков. Но они, действуя по заранее
составленному плану, не дали ему произнести решающих слов. В
обстановке невероятной сумятицы и шума, созданных ими в зале, сменяя один
другого на трибуне, заговорщики провели решение об аресте Робеспьера,
Кутона, Сен-Жюста, младшего Робеспьера, Леба.
«Республика погибла! Настало царство разбойников!»,— сказал
Робеспьер, спускаясь к решетке Конвента.
Казалось, все было кончено. Но произошло непредвиденное. Народ
Парижа, санкюлоты столицы поднялись на защиту Робеспьера и его
друзей. Они освободили вождей революции, находившихся в разных
местах заключения, и перевезли их в Ратушу, резиденцию Парижской
коммуны. Это было восстание, возникшее стихийно без руководителей, без
какого-либо плана действий: да его и не могло быть, поскольку оно
возникло спонтанно. Было допущено много ошибок и промахов, что еще
важнее — было потеряно время. Когда поздно вечером Робеспьер, Сен-
Жюст, Кутон, Леба, Огюстен Робеспьер собрались, наконец, все вместе
в зале Ратуши, соотношение сил уже явно складывалось в пользу
энергично действовавших термидорианцев, мобилизовавших все возможные
ресурсы.
Робеспьер некоторое время, видимо, был в каком-то оцепенении. Но,
боец по натуре, когда он увидел, что народ верным инстинктом- понял, на
чьей стороне правда, он ввязался в борьбу; он готов был все начинать
сначала.
Писали, будто в последние часы Робеспьера томили сомнения в
легальности, законности его действий. Матьез в свое время блестяще и
180 Louis Barthou. Le Neuf thermidor. Paris, 1926, p 81.

Максимилиан Робеспьер
85
неопровержимо доказал необоснованность этих утверждений181.
Несколько революционных вождей, объявленных вне закона Конвентом и
освобожденных восставшим народом, они, а не «законный» Конвент,
представляли революцию в эти последние ее часы. Когда надо было подписать
воззвание к армии, возник вопрос, от чьего имени его следовало
подписывать. «От имени Конвента, разве он не всегда там, где мы?» —воскликнул
Кутон. «Нет,— ответил Робеспьер, после мгновенного размышления,—
лучше будет: от имени французского народа» 182. В последние часы своей
жизни они остались теми же, кем были: великими революционерами,
свободными от всяких формально-правовых догм, ставящими имя
французского народа выше самых авторитетных «законных» учреждений.
Но было уже поздно. Вследствие предательства одна из частей
контрреволюционных войск проникла в здание Ратуши и ворвалась в зал, где
заседали вожди революции. Жандарм Мерда выстрелом из пистолета
раздробил челюсть Робеспьеру. Сопротивление было невозможно. Леба
застрелился. Робеспьер младший выбросился из окна, но не погиб, лишь
разбился. Все было кончено.
На следующий день, без суда, Робеспьер и его товарищи, живые и
мертвые, всего 22 человека, были гильотинированы на Гревской площади.
9 термидора восторжествовала буржуазная контрреволюция. Гибель
Робеспьера стала и гибелью якобинской диктатуры, гибелью революции.
Но предсказания Робеспьера сбылись. Путь, избранный им, привел не
только к могиле, но и к бессмертию.
181 A. M a t h i е z. Robespierre à la Commune le 9 thermidor.— «Revue de
France», 15 février 1924; reproduit «Autour de Robespierre». Paris, 1926 et «Etudes sur
Robespierre», p. 184—213.
182 Совпадающие показания Мюрона Жевуа и Делона приведены Матьезом.—
Там же, стр. 207—208.

ОТ НАЧАЛА
РЕВОЛЮЦИИ
ДО СВЕРЖЕНИЯ
МОНАРХИИ
^7

ПИСЬМО БЮИССАРУ ОТ 24 МАЯ 1789 г.1
ора мне, мой дорогой друг, нарушить молчание, к которому
до сих пор вынуждали меня обстоятельства, и удовлетворить
ваше любопытство, или, вернее, ваш патриотизм, рассказав
вам о событиях, происшедших в Национальном собрании до
сего дня. Вы, конечно, знаете, что Собрание до сих пор пребывало в
некоем состоянии бездействия и что причиною тому был раскол,
совершенный духовенством и дворянством. На следующий день после открытия
Генеральных штатов, эти два сословия уединились в разных помещениях,
чтобы отдельно проверить свои мандаты и совещаться. Депутаты
коммун2— ибо термин «третье сословие» теперь изгнан как памятник былого
рабства — придерживались других принципов; они считали, что
Национальное собрание должно быть единым, и что все депутаты нации, к
какому бы сословию они ни принадлежали, должны обладать равным
влиянием в обсуждениях, затрагивающих ее судьбу. Они не пожелали
проверять отдельно свои мандаты и образовать палату третьего сословия,
и, постановили, что мандаты депутатов всех сословий должны быть
проверены сообща всем Национальным собранием3, и что в случае упорного
отказа со стороны духовенства и дворянства присоединиться к
большинству нации, пребывающему в коммунах, последнее должно объявить себя
Национальным собранием и действовать в этом качестве. Но прежде чем
принять это решение, депутаты коммун полагали нужным сделать
некоторые шаги с целью, по возможности, привести оба привилегированных
класса к желанному союзу и единству. Этим объясняется терпение, с ко-
торым их ожидали в течение нескольких дней в зале, отведенном для
Генеральных штатов, и приглашение, которое затем им послали,
присоединиться к национальному большинству, чтобы приступить к проверке
мандатов.
Однако дворянство сочло, что ему надлежит проверить свои мандаты
отдельно. Затем оно послало делегацию к коммунам, чтобы довести до
их сведения три последовательно принятых им постановления, коими

90
Максимилиан Робеспьер
оно объявлялось отдельно образованной Палатой, а притязания коммун
отвергались. Одновременно депутаты дворянства сообщали, ^что, по
приглашению духовенства, Палата выделит комиссаров для переговоров с
представителями духовенства и представителями, которые будут избраны
третьим сословием.
Духовенство, более хитрое, чем дворянство, в ответ на приглашение
коммун прислало делегацию, которая явилась с туманными изъявлениями
преданности и рвения и объявила, что духовенство выберет комиссаров
для того, чтобы, совместно с комиссарами дворянства и коммун,
приложить усилия к примирению трех сословий. Духовенство послало также
делегацию к дворянству, в связи с этим якобы дружественным
предложением, которое, в действительности, было предварительно согласовано
между аристократами и высшим духовенством.
При таких обстоятельствах возникла необходимость обсудить на
собрании коммун, какое решение принять в отношении двух
привилегированных сословий.
Г. Рабо де Сент-!Этьен, протестантский священник из Нима, внес
предложение выбрать комиссаров для переговоров с комиссарами дворянства
и духовенства.
Г. ле Шапелье4, депутат Ренна, выступил против этого предложения,
утверждая, что оно и бесполезно и опасно. Он предложил обратиться
к двум привилегированным сословиям с декларацией, излагающей
принципы коммун и напоминающей о поведении каждого из сословий до
настоящего момента и торжественно призвать членов дворянства и
духовенства присоединиться к большинству нации, от которого им отнюдь
не следует отделяться. В случае их отказа он предлагал приступить
к проверке мандатов, после чего коммуны превратятся в Национальное
собрание. Первое предложение было принято значительным
большинством голосов; но большая часть тех, кто голосовал, заявили, что они
не отвергают и второго предложения и что они к нему вернутся, если
предложенные переговоры не дадут никакого результата. Я надеюсь, что
когда эти переговоры кончатся, коммуны сохранят еще достаточно
твердости и мужества, чтобы к нему вернуться. Я надеюсь, что аристократы
не воспользуются этими переговорами, совершенно беспредметными,
поскольку ни дворянство, ни коммуны не могут отказаться от своих
притязаний: дворянство — потому, что ему пришлось бы пожертвовать своей
спесью и своими несправедливыми, преимуществами, коммуны — потому,
что пришлось бы принести в жертву разум и родину. Повторяю, я желаю,
чтобы аристократы не воспользовались этими переговорами для интриг
с целью поколебать наше мужество, расколоть нас, посеять в Собрании
и в нации уныние и недоверие и лишить нас неодолимой поддержки
общественного мнения. Последнее обеспечило бы нации скорое и полное

Речи, письма, статьи 1789 г.
91
торжество, если бы, твердо следуя первоначально принятому
мужественному и внушительному плану, мы дали обществу возможность развернуть
всю ту энергию, на которую оно способно. Эти-то опасения внушили мне
неодолимую антипатию к предложению, внесенному г. Рабо де Сент-
Этьен, и побудили меня энергично выступить против него. Но так как я
говорил одним из последних, а те, кто выступали до меня, почти все
высказались за это предложение, я решил, что невозможно с успехом
оспаривать его, особенно если я ему противопоставлю то энергичное и
мужественное предложение, которое с ним соперничало. Я решил
выдвинуть третье мнение, которое, по-моему, должно было привести к той же
цели. Я предложил послать духовенству только братское приглашение,
которое можно предать гласности посредством печати. Проект
приглашения я передал в бюро. От имени нации приглашение призывало
духовенство присоединиться к национальному большинству и объединить свои
просьбы и усилия с просьбами и усилиями коммун, чтобы побудить
дворянство последовать этому примеру. Трудно было бы отвергнуть такое
предложение, не вооруяшв против себя общественное мнение и не став
предметом презрения и негодования всей нации, которою в нынешних
обстоятельствах уже нельзя более пренебрегать безнаказанно. По
имеющимся сведениям о настроениях и интересах священников, я не
сомневаюсь, что они бы отделились от партии раскола, чтобы присоединиться
к коммунам. Часть дворянства не могла бы не последовать их примеру,
поскольку многие депутаты этого сословия имеют решительный наказ
от своих доверителей голосовать индивидуально. Те из них, кто
выделяется своими добродетелями и своими заслугами, поспешили бы стяжать
себе бессмертие таким примером патриотизма и великодушия. В
противной партии остались бы лишь аристократы, обреченные быть предметом
народной ненависти. Можно было бы легко обойтись без них, и они не
могли бы оказать никакого сопротивления нашему решению объявить
себя Национальным собранием совместно с гражданами двух других
сословий, которые бы к нам присоединились.
Но так как до того предметом прений были лишь два предложения,
которые были выдвинуты вначале, комиссары, выбранные для
временного установления чего-то вроде регламента Собрания, сочли, что нельзя
ставить на голосование мое предложение. Это решение представляется
мне неосновательным и порожденным несовершенством наших понятий
о методе голосования, который мы собираемся вскоре реформировать.
Однако большое число лиц засвидетельствовали мне свою благодарность
и уверенность в том, что мое предложение было бы принято, если бы было
внесено вначале.
Как бы там ни было, я серьезно озабочен возможными пагубными
последствиями переговоров. Вот уже четыре дня наши комиссары выбра-

92
Максимилиан Робеспьер
ны, в соответствии с упомянутым мною постановлением, а переговоры
все еще не начались, потому что дворянство заставляет дожидаться
своих комиссаров, до сих пор не выбранных. Меня утешает и в то же*
время успокаивает то, что в Собрании есть больше ста граждан,
способных умереть за родину, и что, вообще, депутаты коммун обладают
правильными познаниями и намерениями. Вообще, мои коллеги заслужили
уважение Собрания благодаря твердости, с которой они принимали
наиболее патриотические предложения; депутатов провинции Артуа
приводят в пример как решительных патриотов; это трудно будет понять темг
кто осуждал избрание четырех земледельцев, вошедших в состав нашей
делегации. Бретань имеет сорок четыре депутата, с которыми мы
поддерживаем связь. Это в большинстве талантливые люди, полные мужества
и энергии. Ни один из них не мог бы сделать ложного шага, не будучи
сурово покаран избравшим его народом. Эта провинция ныне спокойна,,
что бы о ней ни говорили злонамеренные публичные листки,
продавшиеся знати; но во всех сердцах там есть огонь, который при первом же
событии может вызвать грозный пожар. Депутаты Дофинэ не внушают
такого же доверия; говорю о тех, кто до сих пор приобрел наибольшую
известность, ибо есть между ними и весьма достопочтенные люди.
Г. Мунье5 здесь не будет играть такой же важной роли, как у себя в
своей провинции, потому что его подозревают в честолюбивых
претензиях и в связях с правительством. Впрочем, он далеко не отличается
красноречием. Тарже6 пользовался здесь большой известностью еще до
того, как он сюда прибыл. Он открыл рот, чтобы высказаться по
предложению, о котором я вам говорил. Приготовились слушать его с
величайшим интересом. Он изрек ряд общих мест с большим пафосом,
поддерживая мнение, которое уже имело большинство голосов. Все же ему
аплодировали. Сегодня он уже почти полностью вышел из строя. Люди
заметили, что его достоинства значительно ниже ранее сложившегося
о нем мнения, что у него непостоянные принципы. Он недавно внес
довольно смешное предложение, которое все Собрание отвергло с некоторой
горячностью. Впрочем, известно, что вся столица считает его
подозрительным и отнюдь не выбрала его своим представителем, так что ему
осталось лишь добиться избрания от графства Парижского. Граф Мира-
бо7 не имеет никакого влияния, потому что его нравственный облик не
внушает к нему доверия. Но самый подозрительный, самый ненавистный
для всех патриотов, это некий г. Малуэ, интендант на флоте, депутат
Риомского бальяжа8 в Оверни. Сей человек, вооруженный бесстыдством
и хитростями, приводит в движение все пружины интриги, чтобы дать
аристократической партии преобладание в нашей среде. Однажды, когда
он внес коварное и достойное его рабской души предложение, поднялся
общий ропот, и депутаты Оверни воскликнули: «Мы дезавуируем ска-

Речи, письма, статьи 1789 г.
93
занное господином Малуэ. Хотя он и депутат Риомского бальяжа,
провинция Овернь не признает его своим представителем». Мы до сих пор не
можем удовлетворить нашего желания услышать г. Бергаса9, хотя
повод выступить представлялся ему уже несколько раз.
Я вам не говорил особо о палате дворянства. Она вряд ли этого и
заслуживает. Она разделена между тремя партиями; парламентская,
готовая весь род -человеческий принести в жертву ради сохранения власти
парламентов 10; партия больших сеньеров двора, наделенных всеми
чувствами, порожденными спесью аристократов и рабской низостью
придворных; партия разумных людей, которых немного и которые не все
свободны от предрассудков дворянства. К этой партии, которую здесь
называют партией меньшинства, принадлежат г. де Лафайет и герцог
Орлеанский. Вообще, в палате дворянства мало людей с талантами.
Д'Эпремениль и нагромождает каждый день одну нелепость на другую,
так что подрывает доверие к себе даже в своей собственной партии. Когда
вдши депутаты явились в палату дворянства, чтобы сообщить принятое
нами решение об избрании комиссаров, он с запальчивостью протестовал
против принятого нами наименования коммун, изображенного им как
англиканский мятеж. Он изо всех сил сопротивлялся отказу от денежных
привилегий. Большинство депутатов дворян хочет провозгласить этот
отказ отнюдь не из патриотических соображений, а в надежде более
успешно вести с нами переговоры, в ущерб правам нации, после того, как они
принесут эту мнимую жертву. В действительности, этот отказ не зависит
более от их воли и будет уже не даром дворянского сословия, а основным
законом, который издадут Генеральные штаты.
Что касается духовенства, то прелаты прибегают ко всевозможным
ухищрениям, чтобы соблазнить священников 12. Они дошли до
инсинуации, будто мы собираемся покушаться на католическую религию. Однако
им не удалось еще убедить священников отделиться и сепаратно провести
проверку мандатов депутатов духовенства. Говорят, что священники
присоединятся к нам при первом приглашении, которое мы им направим.
По длине этого послания и по истекшему времени, я чувствую, мой
друг, что надо кончить мою реляцию. Пожалуйста, засвидетельствуйте
госпоже Бюиссар мою почтительную преданность и сожаление по поводу
обстоятельств, лишающих меня надолго ее общества. Передайте мои
приветы моим друзьям и всем патриотам.
ПИСЬМО БЮИССАРУ ОТ 23 ИЮЛЯ 1789 г.13
Настоящая революция, мой дорогой друг, на протяжении короткого
времени сделала нас свидетелями величайших событий, какие когда-либо
знала история человечества. Еще несколько дней тому назад деспотизм

94
Максимилиан Робеспьер
и аристократия, приведенные в замешательство неожиданной, пожалуй,
твердостью 600 представителей третьего сословия, объединяли свои
усилия, чтобы, путем хотя бы крайних преступлений, избежать крушения.
Они намеревались вырезать одну половину нации, чтобы угнетать и
грабить другую половину, и, в качестве первых жертв, взять ее
представителей. Этим объясняется бесчисленное множество войск, собранных
вокруг Парижа и Версаля. Их зловещие планы окончательно выявились
после совершенно неожиданного увольнения в отставку г. де Неккера 14
и других министров, исключая министра юстиции и Лорана де Вилле-
дэйль. Со дня создания лагерей вокруг Парижа и Версаля Национальное
собрание не переставало посылать к королю депутации, чтобы умолять
его отослать войска обратно к своим гарнизонам и даже просить об
учреждении гражданской гвардии, как о лучшем средстве укрепления
общественного спокойствия, которое присутствие войск могло только
нарушить. Вы, конечно, знаете, об адресе королю, представленном от имени:
Национального собрания и составленном графом Мирабо, который с
некоторых пор очень хорошо себя проявил. Это подлинно возвышенное
произведение, полное величия, правды и энергии. Вы знаете также, какие
доказательства патриотизма дала нации французская гвардия, не только
отказавшись служить тирании, но убедив другие воинские части принять
обязательство никогда не обратить своего оружия против народа. Однако
враги государства с возрастающим ожесточением продолжали
осуществлять свои гнусные заговоры. И пока король давал всем нашим
депутациям лишь отрицательные или ничего не значащие ответы,
подсказанные его коварными советниками, враги государства плели сеть самого
страшного заговора против безопасности членов Национального собрания.
Постоянные сборища у графа д'Артуа, у княгини Полиньяк 15 и их
приспешников, постоянные совещания с самыми необузданными
аристократами из дворянства и высшего духовенства, германские полки,
размещенные в дворцовом саду, лелеемые и угощаемые графом д'Артуа,
княгиней Полиньяк и королевой, большой артиллерийский эшелон,
расположенный в конюшнях королевы, и множество других примет
предвещали, какие удары готовили враги свободы. В этих критических
обстоятельствах мы не расходились три дня и три ночи, чтобы быть в состоянии
быстро принять решения, которые могли бы стать необходимыми.
Национальное собрание твердо и бесстрашно противостояло
угрожавшим ему дерзости и насилью. После многократных тщетных требований
удаления всяких воинских частей и создания гражданской гвардии
Собрание приняло следующее постановление:
«Национальное собрание заявляет, что, страшась пагубных
последствий, которые может повлечь за собою ответ короля, оно не перестанет
настаивать на удалении войск и на создании гражданской гвардии.

Речи, письма, статьи 1789 г.
95
Заявляет еще раз, что не может быть посредников между королем и
Национальным собранием.
Заявляет, что министры и члены гражданской и военной власти несут
ответственность за всякое действие, противоречащее правам нации и
декретам ;этого Собрания.
Заявляет, что нынешние министры и советники его величества,
какого бы то ни было ранга или состояния, и какие бы функции они ни
исполняли, несут личную ответственность за нынешние несчастья и за
все те, которые могут последовать.
Заявляет, что поскольку государственный долг находится под охраной
французской чести и лояльности, и нация не отказывается от уплаты
процентов по нему, никакой орган власти не имеет права обмануть
общественное доверие, в какой бы то ни было форме и под каким бы то
ни было наименованием.
Наконец, Национальное собрание заявляет, что оно настаивает на
своих предшествующих постановлениях, а именно на постановлениях
от 17, 20 и 23 июня» 16.
Между тем, встревоженный Париж уже готовится защищать
общественную свободу против последних мероприятий деспотизма.
Увольнение министров вызвало всеобщее волнение. Точно каким-то чудом из
земли выросла патриотическая армия в триста тысяч человек, состоящая
из граждан всех сословий, к которой примкнули французская гвардия,
швейцарцы и другие солдаты. Вторым чудом была быстро/га, с какой
парижский народ взял Бастилию. Народ покарал командира этой
крепости и купеческого старшину, из коих первый был уличен в том, что
распорядился стрелять из пушки по депутатам, посланным жителями,
которые предложили ему убрать артиллерию, угрожавшую с высоты
башен безопасности граждан, а второй — в том, что вместе с самыми
высокопоставленными особами участвовал в заговоре против народа.
Ужас, который внушает эта национальная армия, готовая пойти на
Версаль, решил победу революции. На следующий день, после того как мы
получили от двора весьма удовлетворительные ответы, король внезапно
явился в Национальное собрание, без охраны, в сопровождении своих
двух братьев, и заявил, что он доверяется Собранию и пришел просить
его советов в связи с переживаемым государством пагубным кризисом.
Это заявление было встречено шумными аплодисментами, и мюнарха
проводили из национального зала в его дворец с такими проявлениями
энтузиазма, которые не поддаются описанию.
Между тем, парижане хотели, чтобы король оставался у них в гороле.
В Версальском дворце распространился слух, что делегация
вооруженных граждан направилась, чтобы предложить королю посетить
столицу.

96
Максимилиан Робеспьер
Король тотчас же велел сказать Национальному собранию, что он желает,
чтоб оно послало депутатов опередить делегатов Парижа и убедить их
вернуться, а равно заверить их, что он отправится утром следующего
дня (16 июля) в Париж. Часть Национального собрания сопровождала
его туда, депутаты построились в два ряда, между которыми король
следовал в простой карете, эскортируемый одним только отрядом
парижской гражданской милиции. Эта процессия началась у ворот конференции,
откуда она направилась к городской ратуше. Трудно представить себе
зрелище более величественное и возвышенное, еще труднее передать
чувства, которые оно возбуждало в людях, способных чувствовать.
Представьте себе короля, именем которого еще накануне приводили в трепет
всю столицу и всю нацию, следующего на протяжении двух лье с
представителями нации, среди армии граждан, построенных в три ряда вдоль
всей этой дороги, среди которых он мог узнать своих солдат, и
слышащего отовсюду крики «да здравствует нация!», «да здравствует
свобода!», крики, которые впервые поражали его слух. Если б даже великие
идеи не могли полностью захватить душу, то одно огромное множество
невооруженных граждан, которые, казалось, стеклись со всех сторон и
облепили дома, возвышения, дая-œ расположенные вдоль дороги деревья,
женщин, украшавших окна высоких и великолепных зданий, которых
мы встречали на нашем пути, рукоплескания п патриотические восторги
которых вносили в это национальное празднество нежность и яркость.
Указанных обстоятельств и ряда других, не менее интересных, было бы
достаточно, чтобы это великое событие осталось навсегда в воображении
и в сердце всех, кто были его свидетелями. Я видел монахов, носивших
такую же кокарду, какую прикалывали себе все жители столицы. У входа
церквей, встречавшихся нам по пути, я видел духовенство в епитрахилях
и стихарях, окруженных толпою народа, с которым оно соперничало в
выражениях благодарности защитникам родины. Я сам видел кокарды,
приколотые к епитрахилям, это отнюдь не фантазия.
Наконец, король был принят в городской ратуше, куда мы вошли
вместе с ним. Его приветствовал новый купеческий старшина, он же
один из депутатов Парижа в Национальном собрании, г. Байи, на
которого перед тем его сограждане возложили эту должность, ранее
замещавшуюся по назначению правительства. Вы знаете также, что они
выбрали командиром своей гражданской милиции другого депутата,
маркиза де Лафайета. В городской ратуше председатель парижских
коммун в любезной речи сказал королю такие свободные слова: «Вы были
обязаны вашей короной рождению. Отныне вы обязаны ею только вашим
добродетелям и верности ваших подданных». Кроме этого, в городской
ратуше пред монархом расточались самые выразительные проявления
радости и нежности. Он не сам ответил на обращенную к нему речь;

Робеспьер двадцати четырех лет
Портрет работы д е Б у а й и
Музей Карнавале. Париж

Камилл Д ему лен
Гравюра X о н в у д а по рисунку Р а ф ф е
Гос. музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москва

Речи, письма, статьи 1789 г.
97
г. БайиИ сказал за него несколько слов, чтобы выразить его
благодарность. Ему предложили кокарду, которую он принял, и, увидя его
украшенным этим знаком свободы, народ в свою очередь вскричал: «Да
здравствуют король и нация!».
Мужество и быстрота, с которой жители столицы сформировали
бесчисленную армию, состоящую в значительной части из знатных граждан,
столь же достойны восхищения, как порядок, спокойствие и безопасность,
которые эти граждане повсюду установили; они посылали отряды даже
в соседние -места, где опасались какого-либо бунта, для охраны там
спокойствия; они это сделали в отношении Монмартра, Понтуазы, где
опасались, что рынки могут быть ограблены и продовольственные припасы
могут быть перехвачены. Уже Версаль, Сен-Жермен и другие города,
подобно Парижу, образовали отряды гражданской гвардии. Мы
надеемся, что вся Франция введет это необходимое учреждение не только для
обеспечения оОщественного спокойствия, но и для защиты свободы нации
против покушений, которых еще можно опасаться со стороны
деспотизма и аристократии, тесно объединившихся в настоящее время. Вы
бы оказали большую услугу вашей родной провинции, если бы убедили
ее в пользу такого учреждения, которому никакая власть не пожелает
делать помех и которого желает Национальное собрание. Еще должен
Вам заметить, что со всех концов страны все города направляют
Национальному собранию постановления, в которых, выражая ему свою
благодарность за проявленные мужество и твердость, заявляют о своем
формальном присоединении ко всем его постановлениям и о том, что все их
граждане полны решимости принести себя в жертву делу родины и
свободы. В частности, Лион, Гренобль и Нант прислали нам
постановления, являющиеся подлинными шедеврами патриотического
красноречия. Начинает вызывать удивление то, что Аррас и другие города
провинции Артуа еще не дали никаких доказательств заботы о спасении
государства, тем более, что их близость позволяет им опередить в рвении
другие провинции королевства.
Неужели нам придется здесь краснеть за нашу родную провинцию
и видеть, как она одна хранит молчание в подобых обстоятельствах?
Если эшевены18 отказывают в созыве собрания, мне не нужно вам
объяснять, что жители могут сами собраться, и что никто ныне не захочет
оспаривать за ними право, которое, если в этом возникнет надобность,
будет им гарантировано Национальным собранием. Жители города Анже-
ра сделали больше. Эшевены послали Национальному собранию адрес
вроде тех, о которых я вам уже сказал. Жители собрались, чтобы
протестовать против этой претензии эшевенов говорить от имени города; они
собрались и сами составили обращения, выражающие благодарность
и солидарность с действиями Национального собрания. Депутаты
7 М. Робеспьер, т. I

98
Максимилиан Робеспьер
провинции Анжу потребовали, чтобы только последнее обращение было
принято как воля города Анжера, и так было решено.
Так как я в долгу перед вами, я никогда не кончу, если захочу
рассказать вам все интересные новости, часть которых вам, конечно, уже
известна. Я должен, однако, постараться восполнить то молчание, к
которому меня вынудили мои занятия.
Я видел Бастилию, меня туда провел отряд той бравой гражданской
милиции, которая ее взяла. Ибо в день приезда короля, после того, как
мы вышли из городской ратуши, вооруженные граждане были рады
составить почетный эскорт встречавшимся им депутатам, которые шли,
приветствуемые народом. Каким чудесным местом стала Бастилия с тех
пор, как она во власти народа, как опустели ее карцеры и множество
рабочих без устали трудятся над разрушением этого ненавистного
памятника тирании! Я не мог оторваться от этого места, вид которого ныне
вызывает у всех честных граждан только чувство удовлетворения и
мысль о свободе.
Вы, наверное, знаете, что в данный момент граф д'Артуа, княгиня
Полиньяк и их клика покинули двор, и, по слухам, территорию страны.
Вы знаете, что министров, занявших места недавно уволенных, уже
нет 19; на следующий день после приезда короля Национальное собрание
обсуждало вопрос о том, как потребовать их увольнения. В то время, как
мы обсуждали этот вопрос, нам поминутно сообщали об уходе в отставку
то одного, то другого министра. Мы, тем не менее, выработали наше
решение. Но прежде чем оно было 'сообщено королю, он велел нам сказать,
что новые министры ушли, что он призвал обратно г. Неккера. Он даже
распорядился передать нам письмо, содержащее приглашение, с тем,
чтобы Национальное собрание само доставило Неккеру это письмо.
Немедленно отправили курьера в Брюссель, чтобы сообщить ему эту
новость. Но Неккера там уже не было. Курьер последовал за ним по
Франкфуртской дороге, по которой он поехал. Мы ждем дальнейших
новостей. Что до меня, я не сомневаюсь, что г. Неккер охотно вернется.
Национальное собрание объявило недействительными мандаты епископов
Ипра и Турнэ, потому что они иностранцы. Скоро будет рассматриваться
дело кардинала де Рогана20. Он сначала отказался быть депутатом балья-
жа Гагено, потому что король письмом запретил ему принятие этого
избрания, а сейчас он хочет занять место среди депутатов, потому что
видит падение произвола. Речь идет о том, следует ли его допустить;
этот вопрос мне окажется не особенно трудным.
Среди различных учреждений, обращающихся с благодарностью к
Национальному 'собранию, следует отметить Большой совет, Монетный двор
и, особенно, парламент. В отношении последнего существует анекдот,
который вам, может быть, будет приятно знать. Вместо того, чтобы по-

Речи, письма, статьи 1789 г.
99
слать депутацию Национальному собранию для вручения ему своего
постановления, парламент удовольствовался тем, что просто отослал это
постановление. Один член Собрания заметил, что поскольку парламент
является лишь отдельным учреждением в государстве, он не может
обращаться на равных началах <с Национальным собранием, представляющим
нацию, которой парламент является лишь бесконечно малой частью, и он
должен был дать себе труд непосредственно принести свою дань
уважения. Герцог д'Эгийон встал и заявил, что в качестве члена парламента
он соглашается с замечанием предыдущего оратора. Герцог де ла Рош-
фуко сказал то же самое; советник парламента Экса, г. Андре, который
отнюдь не поборник парламентов, сказал: «Если позволено смиренному
провинциальному советнику высказаться по этому предмету, я сказал бы,
что я того же мнения». Наконец, д'Эпремениль, самый горячий защитник
парламентарных глупостей, который еще ни разу не открыл рта в
Национальном собрании, веял слово и сказал, что он согласен со всем, что
только что было сказано. Этому трусливому и лицемерному поведению
я предпочитаю поведение г. Фрето21, который пытался как-нибудь
оправдать поведение своего учреждения.
Прощайте, мой дорогой друг, передайте мои приветы всем моим
друзьям и всем патриотам. Вместе с ними распространяйте среди наших
сограждан идеи и чувства (патриотизма, которые являются единственной
гарантией длительного счастья и свободы. Сообщите мое письмо, в
частности, Дези и Лангле 22 и извините меня перед ними за то, что я лишен
возможности писать им. Особенно не забудьте заверить госпожу Бюиссар
в моей почтительной привязанности. Если вам угодно, я передам также
ваши приветы вашему любезному кузену де Бомецу. Он, однако, не кузен
добрым гражданам; он всячески поддерживал голосование по сословиям
и удерживал своих коллег от присоединения к коммунам. Ему даже
удалось увлечь сержанта д'Исберга23, очень слабого и ограниченного
человека. Сам он, с момента присоединения, воздерживался от голосования
и оставался в неопределенном положении, пока не увидел, что над
аристократией одержали победу патриотизм и свобода. Лишь страх перед
народом одержал верх над его злобой, которая тем более противна, что
скрывается под хитростью. Как видите, я выражаюсь ясно. Дело в том,
что я недавно был свидетелем таких проявлений его характера, которые
должны вызывать негодование всех честных людей; с другой стороны,
мы с вами согласны в том, что все дурные граждане должны быть
известны, это в интересах нации. Священник из Сен-Поль заслуживает
такой же оценки, как вам уже, быть может, известно. Что касается моих
коллег, депутатов от коммун, я могу лишь воздать им дань уважения и
преданности за их честность и патриотизм.
Г. Фулон24 был повешен вчера по приговору народа.
7*

100
Максимилиан Робеспьер
О ДЕКЛАРАЦИИ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА И ГРАЖДАНИНА.
Речь в Национальном собрании 26 августа 1789 г. 25
в связи с обсуждением проекта Декларации
Нация, говорят нам, имеет право дать согласие на налог.
Формулировать принцип (таким образом — это значит не утвердить, а исказить его.
Тот, кто имеет право дать согласие на налог, имеет также право и
распределить бремя его; раз законодательная власть находится в руках нации,
право распределения налогового бремени тоже принадлежит нации;
нация должна обязать каждого гражданина платить налог, а если это право
предоставить исполнительной власти, оно превратилось бы в вето, которое
она могла бы нам противопоставить.
Сейчас я перехожу ко второй части предложения. Всякий налог,
говорится там, есть изъятая часть собственности. Я утверждаю наоборот,
что это есть часть собственности, превращенная в общественное достояние,
находящееся в руках государственного администратора. И я развиваю
дальше эту идею.
В 'самом деле, что такое администратор, если не хранитель всех
податей? Между тем, если допустить противоположный принцип, если считать
налог изъятой частью собственности, то она не принадлежит больше
нации; нация не имеет тогда права требовать, чтобы ей отдавали отчет.
Вот почему я предлагаю вместо 22-й статьи проекта 6-го бюро следующее.
((Проект г. М. Робеспьера: Поскольку всякий государственный налог
есть часть имуществ граждан, обращенная в общественное достояние для
покрытия расходов по общественной безопасности, нация одна имеет
право установить налог и регулировать его природу, размеры, применение
и продолжительность».
ПРОТИВ КОРОЛЕВСКОГО ВЕТО.
Речь в Национальном собрании 21 сентября 1789 г. 26
Господа!
Каждый человек по природе ювоей обладает правом управлять собою
по своей воле. Объединенные в политический организм, т. е. в нацию,
люди обладают, /следовательно, тем же правом. Это право общей воли,
образованное индивидуальными правами, или законодательная власть,
неотъемлемо, (Суверенно и независимо в каждом отдельно взятом
человеке. Законы — это лишь акты этой общей воли. Так как великая нация не
может сама непосредственно осуществлять законодательную власть, а ма-

Речи, письма^ статьи 1789 г.
101
лая может быть и не должна этого делать, она доверяет осуществление
законодательной власти представителям, которые и являются
хранителями этой власти.
Но отсюда le очевидностью вытекает, что воля этих представителей
должна «быть рассматриваема и уважаема как воля нации, что она должна
обладать властью нации, священною и превосходящею любую
индивидуальную волю, ибо без этого нация, не имея других средств создавать
законы, была бы, по существу, лишена законодательной власти и своего
суверенитета.
Тот, кто утверждает, что один человек имеет право противостоять
закону, говорит этим самым, что воля одного выше воли всех. Он этим
самым утверждает, что нация есть ничто, а один человек есть все. Если
он добавляет, что это право принадлежит тому, кто облечен
исполнительной властью, он этим самым утверждает, что человек, поставленный
нацией для исполнения ее воли, имеет право противоречить ей и
сковывать волю нации. Тот, кто так рассуждает, создает немыслимое моральное
и политическое чудовище, и это чудовище не что иное, как королевское
вето.
Какому року обязаны мы тем, что этот странный вопрос является
первым вопросом, занимающим представителей французской нации,
призванных построить свободу на твердых основаниях! Какому року обязаны
мы тем, что первая статья этой конституции, которую с таким интересом
ждали во всей Европе, и которая, казалось, должна была бы быть
шедевром просвещения этого века, в действительности будет декларацией
превосходства королей над нациями и уничтожения священных и
неотъемлемых прав народов! Нет, напрасно считают этот странный и зловещий
закон заранее принятым. Я отнюдь этому не поверю, поскольку я мог>
доказать его нелепость в присутствии защитников народа и на тлазах
всей нации.
Многочисленные сторонники вето, вынужденные, признать, что оно в
самом деле противоречит принципам, утверждают, что следует
пожертвовать принципами ради мнимых политических выгод. Какой
восхитительный способ рассуждать, ставя на место вечных законов справедливости и
разума неопределенность легкомысленных предположений и ухищрения
пустых систем, хотя мрачный опыт столь многих народов должен был
бы, казалось, предостеречь нас от этого. Но посмотрим, однако, каковы
те могущественные соображения, которые якобы должны заставить
замолчать самый разум.
Я не буду отвечать тем, кто счел возможным сказать, что мы призваны
вовсе не для того, чтобы дать конституцию нашей родине, а для
укрепления той, которой, по их утверждению, она уже пользуется. Я не буду
отвечать тем, кто сначала утверждал, оспаривая нашу компетенцию, что

102
Максимилиан Робеспьер
мы вовсе не облечены авторитетом нации, а затем по существу даже
отрицали суверенитет нации, который они воплощали в лице короля.
Я предпочитаю 'забыть эти изречения, чем опровергать их, хотя они,
пожалуй, слишком часто повторяются в этом собрании. Если это нужно, я
напомню первейшие принципы государственного права, которых никто не
может игнорировать при рассмотрении вопросов, подобных этому.
Не надо нам постоянно твердить, что Франция есть государство
монархическое, и выводить из этой аксиомы права короля, как первую и
наиболее ценную часть конституции, а уж затем ту порцию прав, которую
соблаговолят предоставить нации.
Наоборот, сначала необходимо помнить, что слово «монархия» в его
подлинном смысле означает только государство, в котором
исполнительная власть доверена одному человеку.
Следует помнить, что правительства, какие бы они ни были,
установлены народом и для народа; что все, кто правят, и, следовательно, и сами
короли, являются лишь уполномоченными и делегатами народа; что
функции всех политических властей, следовательно и королевской, суть
государственные обязанности, а не личные права и не частная собственность.
Поэтому не надо возмущаться, если слышишь на Собрании
представителей французской нации, облеченном конституционной властью,
выступления граждан, которые считают, что нас должны занимать в первую
очередь свобода и права нации, что это и есть подлинная цель наших
трудов, и что королевская власть, установленная единственно для их
сохранения, должна быть определена наиболее подходящим для
выполнения этого назначения образом.
Когда мы проникнемся этим принципом, когда мы будем твердо
верить в равенство людей, в священные узы братства, которые должны их
объединить, в достоинство человеческой натуры, тогда перестанут
клеветать на народ в Собрании народа.
Тогда перестанут называть слабость — благоразумием, малодушие —
умеренностью, мужество — дерзостью. Тогда не будут больше называть
патриотизм преступной горячностью, свободу — опасной распущенностью,
великодушную самоотверженность добрых граждан — безумием. Тогда
будет позволено свободно доказать сколь нелепо и опасно королевское
вето, под каким бы наименованием и под какой бы формой его ни
представили. Тогда, пожалуй, не будут больше утверждать, что наши наказы
запрещают нам отвергнуть его.
Вы мне говорите, что большинство ваших наказов упоминают о
королевской санкции. Я мог бы вам ответить, что санкцию закона отнюдь не
следует смешивать с правом противостоять закону, которое эта санкция
исключает самым решительным образом. Я мог бы вам заметить, что
санкция есть не что иное как акт, коим хранитель исполнительной власти

Речи, письма, статьи 1789 г.
103
дает нации обещание привести закон в исполнение и обнародовать его,
и что средство, гарантирующее исполнение закона, не может быть
препятствием вакону. Но как бы вам ни было угодно истолковать это слово,
разве не ясно, что конституция не может быть простым результатом
отдельных мнений, занесенных комиссарами Собраний округов в
бесформенные и наспех составленные наказы? Разве не ясно, что вы являетесь
представителями нации, а не простыми передатчиками записок, как вы
это сами формально заявили? И какое право имеете вы ссылаться на
это смутное упоминание королевской санкции, отнюдь не императивное,
вы, кто вопреки императивным мандатам, обязывавшим вас голосовать
по сословиям, сочлп тем не менее, что повелительные обстоятельства
позволяют вам забыть об этом.
По какому праву противопоставляете вы нам эти наказы, вы,
депутаты всех классов, которые несмотря на то, что вам формально запретили
давать согласие на какой-либо заем прежде чем конституция будет
укреплена на непоколебимой основе, тем не менее сочли, что неотложные
обстоятельства позволяют согласиться на заем в 80 миллионов? И, каково
бы ни было тоща мнение избирателей по этому вопросу, по какому праву
хотели бы вы повернуть против народа даже те робкие пожелания
свободы, которые он осмелился выразить только на половину? Увы! В эти
времена рабства ему казалось чрезвычайно дерзким замыслом
потребовать, чтобы в Национальном собрании число его представителей было
равно числу представителей двух привилегированных классов. Так велико
было его унижение, что это требование, столь скромное и столь противное
его собственным интересам, было заклеймено как проявление
преступной распущенности, угрожающей трону и государству самыми зловещими
потрясениями27. Само правительство считало, что оно приобрело
неограниченные права на благодарность народа и даже на его щедрость,
предоставляя ему число депутатов всего лишь равное числу его естественных
противников, не давая ему даже жалкого преимущества голосования по
числу депутатов, без чего эта мнимая милость была абсолютной иллюзией.
Но теперь, когда революция, столь же чудесная сколь неожиданная,
вернула народу все неотъемлемые права, которых он был лишен, кто мог бы
быть столь равнодушным к его интересам, чтобы подчинить его
суверенную волю капризам и страстям дворов?.. Нет, что бы ни думали о
наказах, мои коллеги и я, мы хотим по крайней мере защищать желания тех,
кто нас послал и кто всюду в наказах начертал нам приказ принести себя
в жертву ради их счастья и свободы, и нигде не выражал желания
поставить их в -зависимость от вето министров.
Я отбрасываю поэтому аргумент, основанный на наказах. И, переходя
к тем немногим трудностям, которые могли произвести хоть малейшее
впечатление на некоторые умы, я свожу их к следующему аргументу.

104
Максимилиан Робеспьер
Представители нации могут, говорят нам, злоупотреблять своей
властью, следовательно, надо дать королю право выступить против
закона.
Это, как если бы сказали: законодатель может заблуждаться;
следовательно, надо его уничтожить.
Это предполагает большое недоверие к законодательному собранию
и крайнее доверие к исполнительной власти. Надо рассмотреть, в какой
мере то и другое обосновано.
Конечно, правила разумной политики диктуют предупреждение,
путем справедливых предосторожностей, злоупотреблений со стороны всех
властей. Строгость предосторожностей должна быть пропорциональна
вероятию и легкости, с коей могут совершаться эти злоупотребления. Как
необходимый вывод из этого принципа следует, что было бы неразумно
увеличивать силу наиболее грозной власти на счет власти наиболее слабой
и наиболее благодетельной.
Теперь сравним силу Законодательного собрания с силою
исполнительной власти.
Первое состоит из граждан, избранных народом и облеченных
полномочиями на ограниченное время, по истечении которого они опять сливаются
с толпой и подвергаются суждению, суровому или благоприятному, своих
сограждан. Все гарантирует вам их верность: их личные интересы,
интересы их семьи и их потомков, интересы народа, доверием которого они
избраны.
И, наоборот, что такое исполнительная власть? Монарх, облеченный
огромною властью, располагающий армиями, судами, всеми вооруженными
силами великой нации, вооруженный всеми силами угнетения и соблазна.
Р{ак много преимуществ для удовлетворения столь естественного у
государей честолюбия, тем более, что наследственность короны позволяет им
постоянно следовать непрестанным замыслам расширения власти, которую
они рассматривают как свое семейное достояние. Посчитайте затем все
опасности, которыми они окружены, и если этого не достаточно, обозрите
историю. Какие зрелища она вам являет? Повсюду мы видим нации,
лишенные законодательной власти, ставшие игрушкой и добычей абсолютных
монархов, которые их угнетают и унижают; ибо трудно свободе долго
защищаться против власти королей. А мы лишь недавно освободились от
этого бедствия, и это наше Собрание является, быть может, самым ярким
свидетельством преступлений министерской власти, уничтожившей наши
прежние национальные собрания28. И что же? Едва лишь мы их
восстановили, как мы собираемся обратно поставить их под опеку министерской
власти.
Представители нации кажутся вам, стало быть, более подозрительными,
чем министры и придворные? Размышляя об опасностях, которых вы, по-

Речи, письма, статьи 1789 г.
105
видимому, опасаетесь со стороны первых, я думаю, что эти опасности
могут быть сведены к трем видам: ошибки, опрометчивость, честолюбие.
Что касается ошибок, то, прежде всего, было бы странно пытаться
обеспечить непогрешимость законодательной власти путем сведения ее к нулю.
Затем, я не вижу никакого основания считать, что монархи или их
советники лучше знают нужды народа и средства облегчения таковых, чем сами
представители народа.
Опрометчивость! Я опять-таки не могу понять, почему лекарством от
этой болезни должно быть обречение Законодательного собрания на
бездействие. И прежде чем прибегнуть к подобному средству, я хотел бы, чтоб
мы рассмотрели, нет ли другого средства, которое могло бы нас привести
к той же цели.
Честолюбие! А разве честолюбие государей и придворных менее
опасно? Но ведь именно ему вы доверяете заботу сковать власть ваших
представителей, т. е. единственную, которая вас может защитить против их
посягательств!
Но какую пользу, в конце концов, готовитесь вы извлечь из
королевского вето? Оно предупредит возможность дурных законов? Но разве вы
не знаете, что большинство королей имеют относительно законов взгляды,
весьма отличные от взглядов народа? Кто же не знает, что те законы,
которые будут благоприятны их притязанием, всегда будут казаться им
достаточно хорошими и что применение вето будет резервировано для тех
законов, предметом которых будет защита прав народа против их
честолюбивых замыслов.
Но, говорят нам, если вы им откажете в праве выступления против
закона, они будут недовольны и будут создавать постоянно заговоры
против законодательной власти.
Итак, величие и права нации должны быть принесены в жертву для
удовлетворения спеси государей. Итак, полагают, что человека унижает,
если его власть ограничена правом повелевать именем законов обширною
страною, и предполагают, что он имеет основание быть весьма
недовольным подобным разделом.
Они захотят, говорят нам, узурпировать законодательную власть. И вот,
чтобы уберечь их от этого соблазна, вы принимаете мудрое решение
отдать эту власть на их милость, как будто честолюбие становится менее
грозным по мере того, как оно получает больше средств для достижения
своей цели.
Впрочем явная нелепость вето привела в этом Собрании к
изобретению отсрочивающего вето: новое выражение, придуманное для новой
системы.
Признаюсь, что я еще не смог полностью понять его: все что я знаю,
это что оно дает королю право по своему усмотрению приостанавливать

106
Максимилиан Робеспьер
действие законодательной власти в течение периода, относительно
продолжительности которого мнения не совпадают.
Меня подбадривает в борьбе с этой доктриной, которую впрочем
поддерживают очень хорошие граждане, то, что многие из них не скрыли от
меня, что, хотя они считают всякое королевское вето противоречащим
истинным принципам, но поскольку они убеждены, что оно заранее
принято во всей своей силе очень значительной частью этого Собрания,
они полагают, что единственное средство избежать этого бедствия
заключается в том, чтобы искать убежища хотя бы в системе
отсрочивающего вето.
Я разошелся с ними в одном: я не считаю, что я должен разувериться
в могуществе истины и общественного блага. Я считаю также, что не
следует идти на компромиссы за счет свободы, справедливости, разума, и что
непоколебимое мужество, нерушимая верность великим принципам —
единственные ресурсы, соответствующие нынешнему положению
защитников народа. И я скажу откровенно, что то и другое вето представляются
мне различными лишь на словах, а не по своему действию, и что они в
равной мере способны уничтожить рождающуюся у нас свободу.
В самом деле, почему суверенная воля нации должна в течение какого-
то времени уступать воле одного человека? Почему законы должны
исполняться лишь долго спустя после того, как представители народа сочтут их
необходимыми для его счастья? Почему законодательная власть может
быть парализована, как только это будет угодно власти исполнительной,
между тем, как последняя всегда может проводить деятельность пагубную
для свободы? Неужели мнение министров, противостоящих закону,
импонирует вам больше, чем мнение ваших представителей, которые его
принимают? Или, если взвесить все уже указанные мною соображения, не
вернее ли будет видеть в этом сопротивлении презумпцию в пользу закона
и верности Законодательного собрания?
Но кто может вам гарантировать, что пока будут течь сроки, которым
вы согласитесь подчинить вступление в силу декретов, интриги и престиж
двора не одержат верх над правдой и общественным благом? Учли ли вы
все эти возможности, порождаемые рассеянностью народа, той роковой
беспечностью, которая всегда была камнем преткновения на пути свободы,
а также изворотливостью и могуществом ловких и честолюбивых
государей? Уверены ли вы, что не будет такого момента, когда совпадет действие
всех этих роковых для конституции обстоятельств?
Некоторым нравится изображать отсрочивающее королевское вето как
апелляцию к народу, который они якобы рассматривают как суверенного
судью, выносящего решение по спору между монархом и народными
представителями о предложенном законе.
Но прежде всего, кто не заметит сколь химерично такое представление?

Речи, письма, статьи 1789 г.
107
Если бы народ мог сам вырабатывать законы, если бы граждане могли все
собраться и обсуждать их достоинства и недостатки, разве ему пришлось
бы избирать представителей? Поэтому, в действительности, предложенная
система сводится к тому, что закон передается на рассмотрение первичных
собраний разных бальяжей или дистриктов29, которые сами являются тоже
не чем иным, как представительными собраниями. Другими словами,
законодательная власть перешла бы от общего Собрания представителей
нации к отдельным первичным собраниям различных провинций, и
пришлось бы собирать одно за другим их пожелания и подсчитывать бесконечно
разнообразные голосования взамен общего и единообразного желания
Национального собрания.
Трудно предусмотреть все последствия, которые могло бы повлечь за
собою принятие такой системы. Мне представляется очевидным, что эта
система открыто противоречит мнению, которое до сих пор было принято,
а именно, что в великой стране законодательная власть должна быть
доверена единому собранию представителей, и что она совершенно нарушает
тот порядок правления, который, казалось, мы уже приняли. При этом
новом порядке вещей Законодательное собрание сводится к нулю: его един-
ственнная функция будет заключаться в представлении проектов, которые
сначала будут рассматриваться королем, а затем одобряться или
отвергаться собраниями бальяжей. Я предоставляю воображению добрых граждан
произвести подсчет всех проволочек, колебаний и волнений, которые
могли бы произвести расхождение мнений в различных частях этой великой
монархии, а равно учесть, какие ресурсы монарх мог бы извлечь из этих
разделений и порождаемой ими анархии, чтобы окончательно утвердить
свое могущество на развалинах законодательной власти.
Но это отнюдь не единственная опасность, которой подверглась бы
свобода нации.
Если вы примете во внимание, что правительство никогда не станет
апеллировать против законов, благоприятных для его интересов, то к чему
сводится наша мнимая апелляция к народу, если не к тому, чтобы
скомпрометировать, приостановить или уничтожить законы, полезные или
необходимые для сохранения конституции? Но правительству даже не
всегда придется прибегать к этому приему: оно будет освобождено от этой
необходимости, по меньшей мере, всякий раз, когда оно сможет склонить
самих представителей к своим видам. И, конечно, они были бы гораздо
лучше защищены против этой опасности, если бы, воздвигнув неодолимый
барьер между обеими властями, вы не дали бы монарху права
рассматривать и подвергать цензуре их декреты и, тем самым, не дали бы ему
возможности вести переговоры и вступать в сделки с ними, если вы не
поставили бы представителей в зависимость от него, что создает для них
необходимость ввязаться в своего рода тяжбу со столь могущественным против-

108
Максимилиан Робеспьер
ником и соблазн снискать его благоволение и его милости путем роковой
для общественного блага угодливости.
Одним словом, или вы передадите законодательную власть каждому
собранию дистрикта, или вы доверите ее Национальному собранию. В
первом случае, Национальное собрание становится излишним. Во втором
случае, вместо того чтобы унижать Собрание, вы должны предоставить ему
всю полноту власти и весь авторитет, необходимые для защиты свободы,
которую оно охраняет против по-прежнему опасных предприятий
исполнительной власти.
Итак, не в королевском вето, как бы его ни называть, вам следует
искать средства предупреждения возможных злоупотреблений
Законодательного собрания, ибо вы можете найти столь простые и разумные средства
в самых принципах конституции.
Выбирайте ваших представителей на очень короткий срок, по
истечении которого они вольются обратно в толпу граждан и подчинятся их
беспристрастному суду. Составьте ваше Законодательное собрание следуя не
аристократическим принципам, а вечным правилам справедливости и
человечности. Призовите туда всех граждан, без всяких различий, но
наделенных добродетелями и талантами. Пусть даже они будут лишены
права продолжать исполнение своих функций после истечения
определенного срока. Если эти предосторожности не кажутся вам достаточными,
вспомните, что и без всякого королевского вето вам обеспечены все
преимущества, которых вы, по-видимому, ждете от мнимой апелляции к
народу; они обеспечены вам самою природою вещей, поскольку дурные
законы будут неизбежно подвергнуты суду нации, несомненно знающей свои
права и свои интересы так же хорошо, как министры, и ошибки одной
легислатуры легко могут быть исправлены следующей легислатурой.
Добавьте к этому, что мудрая конституция должна установить точные сроки,
когда народ изберет представителей, облеченных учредительными
полномочиями, для ее рассмотрения и пересмотра, и этот чрезвычайный
Конвент окажется гарантией гораздо более полезной, чем министерская
охрана.
Если эти и многие другие средства не смогут побудить вас отвергнуть
пагубную систему вето, признаюсь, нам остается лишь оплакивать
несчастья обманутой нации; ибо я не могу себе представить, чтоб она могла
быть свободной под властью подобного закона. И не приводите мне здесь
пример Англии... Я уж не буду говорить о том, что представители
французской нации, уполномоченные дать своей родине конституцию достойную
ее и просвещения этого века, не должны рабски копировать учреждение,
созданное во времена невежества, нужды и борьбы враждебных групп...
Я скажу, что наша нация, поставленная в другие условия, не может
терпеть этого существенного порока английской конституции, который Анг-

Речи, письма^ статьи 1789 г.
109
лия сама признает пороком, и который неизбежно удушил бы
французскую свободу в ее колыбели.
Англичане имеют замечательные гражданские законы, в значительной
мере умеряющие недостатки их политических законов. Ваши законы были
продиктованы духом деспотизма, и вы их еще нисколько не* улучшили.
Положение Англии освобождает ее от необходимости содержать те
огромные вооруженные силы, которые делают исполнительную власть
столь страшной для свободы, а ваше положение вынуждает вас к такой
опасной предосторожности.
Частые революции, продолжительные и страшные битвы между нацией
и королем воспитали у англичан твердый характер, устойчивые привычки,
и то спасительное недоверие, которое является вернейшим стражем
свободы. И было бы, пожалуй, самомнением думать, что мы, отнюдь не
перенесшие подобных испытаний, что мы в один день вполне освободились от
той легкости характера, от той слабости нервов, в которых нас доныне
подозревали.
Наконец, Англия сумела спастись от той гидры аристократии, которая
питается жизненными силами народов и гордится их унижениями. Среди
нас она еще живет: с новым чувством уверенности она поднимает сто
тысяч угрожающих голов и строит новые козни с целью восстановления своей
власти на развалинах свободы и, быть может, на самых пороках
рождающейся конституции. Сколько семян тирании еще может развиться в
каждое мгновение, и с какой роковой быстротой это может распространиться
в этой обширной стране.
Наконец, таковы положение и характер французского народа, что
превосходная конституция, развивая общественный дух и энергию, питаемые
воспоминаниями о перенесенных длительных оскорблениях и прогресЬом
его просвещения, может в довольно короткое время привести его к свободе.
И, наоборот, порочная конституция, оставляющая открытую дверь
лишь деспотизму и аристократии, неизбежно ввергнет народ обратно
в рабство, тем более длительное, что оно будет скреплено самой
конституцией.
Поэтому, господа, первый и самый благородный наш долг состоит в том,
чтобы нашими принципами и нашими примерами возвысить души наших
сограждан до уровня тех идей и чувств, которых требует эта великая и
возвышенная революция. Мы начали уже выполнять этот долг, и сколь
сладостной и славной была награда, которой они отметили наши труды и
перенесенные нами опасности! Пусть же и впредь мы будем достойны
наших великих судеб! Пусть же и в дальнейшем мы всегда будем
достойны нашей миссии в глазах Франции, спасителями которой мы должны
были быть, и в глазах Европы, которой мы могли бы служить образцом!

110
Максимилиан Робеспьер
О ПРАВАХ НАЦИИ.
Речь в Национальном собрании 5 октября 1789 г. 30
Главное, это иметь конституцию. Закрыть глаза на ответ короля,
значило бы отречься от основных прав нации.
Вам сказали, что ее рассмотрят. Но судить конституцию — это значит
присвоить себе право отклонить ее... Вам навязывают условия. Я знаю, что
они отвечают вашим взглядам. Но разве, под видом этих условий, не
оказывается сопротивление воле нации?
Никакая власть не может стать выше нации. Никакая власть,
исходящая от нации, не может навязать свою цензуру конституции, которую
нация вырабатывает для себя. Вам говорят, что в общем одобряют принципы
Декларации прав. Но добавляют, что эти принципы допускают различные
применения. Это еще одно великое заблуждение. Речь идет о принципах
справедливости, о принципах естественного права, и никакой человеческий
закон не может их изменить... Как же мы могли бы применить их ложно?
Взгляните на поведение правительства. Вы увидите один из ваших
декретов, на который король дал свое согласие, скрепленное указом
Совета. Вы увидите, что декрет заключается следующими словами,
противоречащими всем принципам справедливости и разума: «Ибо так нам
угодно...» 31. Вы увидите приложенными к декрету уставы, противоречащие
вами же изданным законам. И если вы издаете законы только совместно
с исполнительной властью, то она одна может издать такие, которыми
ваши законы будут уничтожены!
Пора сорвать этот религиозный покров. И, право, я не могу понять,
почему представители нации пожелали набросить покрывало на права
нации. Зачем затемнять права? Не для того ли, чтобы дать исполнительной
власти предлог для нарушения этих прав? Никакая человеческая власть не
может сопротивляться воле нации. Следовательно, выработанная вами
конституция не может быть отклонена исполнительной властью.
Я предлагаю также, чтобы вы немедленно установили, как должна быть
сформулирована королевская санкция законодательных актов.
ПРОТИВ ЗАКОНА О ВОЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ.
Речь в Национальном собрании 21 октября 1789 г. 32
Мы достигли такого рубежа, когда наша свобода будет окончательно
закреплена или погибнет.
Парижская коммуна требует от вас хлеба и солдат, вернее, солдат и
хлеба. Для чего? Для того, чтобы отбросить народ как раз в такой момент,

Речи, письма, статьи 1789 г.
111
когда страсти великих мира сего стремятся сорвать революцию... От нас
требуют солдат!.. Ведь это значит: народ возмущается, требует хлеба, а у
нас его нет, а потому надо истребить народ. От нас требуют принятия
закона о военном положении. А кто его приведет в исполнение? Будут ли это
солдаты-граждане? Неужели они обагрят свои руки кровью несчастных,
страдания которых они разделяют? Нет! Не это надо делать. Надо принять
необходимые меры для раскрытия следов заговора, который, если его во
время не пресечь, может быть уже в ближайшее время обречет
мужественных и преданных родине граждан на полное бессилие.
Я требую создания национального трибунала, но не такого, как в Шат-
ле, каким бы почтенным он ни был. Ибо не подобает возводить
королевского генерального прокурора в Шатле в должность генерального
прокурора нации.
После того, как будет создан Трибунал, избранный из вашей среды, вам
надо будет заняться расследованием всех заговоров и козней, направленных
против национальной свободы. В одном месте это поджигательные
послания, в другом — провинциальные начальники допускают вывоз зерна за
границу. Пусть нам не говорят о конституции. Это слово слишком долго
нас усыпляло, слишком долго держало нас погруженными в летаргию.
Эта конституция будет лишь бесполезной книгой, и что толку в создании
такой книги, если у нас похитят нашу свободу в колыбели.
ПРОТИВ ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ЦЕНЗА.
Речь в Национальном собрании 22 октября 1789 г.33
Все граждане, кт# бы они ни были, имеют право на все степени
представительства. Это полностью согласуется с вашей Декларацией прав,
перед которой должны исчезнуть все привилегии, все различия, все
исключения. Конституция устанавливает, что суверенитет пребывает в народе,
во всех индивидах, составляющих народ. Следовательно, каждый индивид
имеет право участвовать в выработке закона, который его обязывает, и в
управлении общественным достоянием, являющимся его достоянием. Иначе
было бы не верно, что все люди равны в правах, что каждый человек есть
гражданин.
Если тот, кто платит налог, равноценный только одному рабочему дню,
имеет меньше прав, чем тот, кто платит стоимость трех рабочих дней, то
тот, кто платит стоимость десяти рабочих дней, имеет больше прав, чем тот,
чей налог равен лишь ценности трех рабочих дней.
Если так, то тот, кто имеет сто тысяч ливров ренты, обладает в сто раз

112
Максимилиан Робеспьер
большими правами, чем тот, кто имеет дохода только тысячу ливров.
Между тем, из всех ваших декретов вытекает, что каждый гражданин имеет
право участия в выработке закона, следовательно, имеет право быть
избирателем или избранным, без различий по имуществу.
ПРОТИВ ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ЦЕНЗА.
Речь в Национальном собрании 25 января 1790 г. 34
Мы предлагаем на ваше рассмотрение предмет сугубо интересный для
некоторых провинций нашего королевства... Он связан с интересами общей
свободы... Сущность этого предмета такова, что вы имели бы основание
обвинить нас в отвратительном мошенничестве, если бы мы не поддерживали
со всею силою то дело, которое нам сейчас доверено. Среди декретов,
устанавливающих размеры налогов, необходимых для осуществления прав
активного гражданина, и для того, чтобы быть выборщиком и избранным,
есть такие, по поводу которых были затребованы объяснения...
В значительной части королевства установлены прямые налоги, личные
(подушные) и поимущественные. В провинции Артуа и соседних с ней
провинциях существует мало прямых налогов. Барщина там не
существует; талья35 и подушная подать превращены там в косвенные налоги.
То же относится к налогам с владельцев земельных угодий: сотые доли,
установленные два столетия тому назад, далеко не составляли обложения,
пропорционального ценности угодий, и они были отменены заботами
Штатов провинции Артуа. Таким образом, в этой провинции оказалось
бы лишь очень малое число активных граждан36. Значительная часть
жителей Франции была бы лишена политических прав...
Если же вы примете во внимание, что территория бельгийских
провинций почти полностью находится во владении духовенства, дворян и
немногих зажиточных буржуа, что в коммуне с населением в тысячу душ с
трудом наберется четыре активных гражданина...
(Г. де Монлозъе перебивает и требует доказательства этих
утверждений.)
Я имею честь заметить, что дело, которое я защищаю, так близко
касается интересов народа, что я имею право на все ваше ьнимание.
При нынешнем положении вещей политическое равенство уничтожено.
Вы должны принять решение по этой важной жалобе. Мы обращаемся
с ней к вашему чувству справедливости, к разуму, который вам
продиктовал Декларацию прав человека. Обратите ваши взоры на этот
заслуживающий сочувствия класс, который с презрением обозначают священным
словом «Народ». Неужели вы хотите, чтобы гражданин был среди нас редким

Л
Рн
:0>
S
Ph
В
S
И
s
H
Ph
M
о
О
H
M
Л
Ph
S
Ph
P-l
*i
0>
oo
t^
•*s
&$
^
S
s
^H
>s
SS
S
S
«
CQ
Q>
8
&H
e$
a
m
о
о
S
еб
№
§
a
^
и
d
<
S
a
m
H
о
g-
о
a
И
S
В
л
«
a>
Ен
S
СО
CvJ
Л
Ю
о
со
СО
^
S
ci
о
P+
CQ

**
2?
g
"*ч
1
<o
g
О
V5
A
5
Ç5-
05
05
«
S
05
^
О
«
о
к
05
as
05
S
05
a
о
8
s
a*
«
сз
cd
:a>
S
Рч
И
Й
К
H
Л
cd
К
О
О
H
Рч
<d
Рч
pq
cd
Р,
Рч
о
о
а
№
»
|
И
о
<
s
s
PQ
о
О
>»
»
о
S
И
S
И
Л
ч
Н
S
со
ев
ю
О
СО
a>
со
;>>
s
6
о
Рч

Речи, письма, статьи 1789 г.
113
существом лишь потому, что земельные владения принадлежат монахам,
владельцам бенефиций, а прямые налоги не приняты в этих провинциях?
Неужели вы хотите, чтобы людям, доверившим нам свои права, мы дали
права меньшие, чем те, коими они пользовались ранее? Что мы им
ответим, когда они нам скажут: вы говорите о свободе и конституции, но их
нет больше для нас. Свобода, говорите вы, заключается в общей воле, но
наш голос не будет больше приниматься в расчет при общем подсчете
голосов нации. Свобода заключается в свободном избрании должностных
лиц, коим должно повиноваться, но мы отныне не будем выбирать своих
должностных лиц. Когда-то мы их избирали, и мы могли подняться до
государственных должностей. Теперь мы больше не сможем этого сделать
до тех пор, пока останутся в силе старые налоги... Во Франции рабов мы
отличались некиим остатком свободы. В освободившейся Франции мы
будем отличаться рабством.
Что, если мы предложим вам решение, которое не только не умалит
ваших декретов и ваших принципов, но закрепит и подтвердит их? Если
оно усилит ваши декреты и обеспечит вам все больше и больше доверия
и любви нации, что вы можете на это возразить?
«Национальное собрание, полагая, что установленные в различных
частях королевства государственные налоги не достаточно единообразны и не
достаточно мудро согласованы, чтобы позволить в настоящее время
справедливое применение условий, которые могли бы быть истребованы для
осуществления прав активного гражданина; желая сохранить между
жителями всех частей страны политическое равенство, необходимость
которого оно признало в своих предыдущих декретах, и, особенно, проникнутое
священным уважением к неотъемлемым правам человечества, которые оно
торжественно провозгласило: декретирует, что исполнение положений,
касающихся природы и размера налога, требуемого как условие получения
прав активного гражданина, будет отсрочено до того времени, когда
Национальное собрание произведет реформу ныне действующей системы
налогов, и согласует отношения между системой, которую оно установит,
и осуществлением политических прав; декретирует поэтому, что до
указанного времени все французы, т. е. люди, рожденные и проживающие
во Франции или натурализованные37 и уплачивающие какой-либо налог,
сохранят осуществление всей полноты политических прав и право
допуска ко всем государственным должностям, без какого-либо различия,
кроме различия добродетелей и талантов, что, однако, не нарушает правил
о других основаниях несовместимости и исключениях, содержащихся в
декретах Национального собрания».
в М. Робеспьер, т. I

114
Максимилиан Робеспьер
О ВОЛНЕНИЯХ В ДЕРЕВНЕ.
Речь в Национальном собрании 9 февраля 1790 г. 38
Г. Ланжюине предложил исчерпать средства примирения, прежде чем
применить военную силу против народа, который поджигал замки...
(Г. д'Эпремениль: Это не народ, это — разбойники.)
Если вам угодно, я скажу: граждане, обвиняемые в поджоге замков...
Г. г. де Фуко и д'Эпремениль: Скажите лучсше («разбойники».)
Я буду пользоваться только словом «люди», и я лучше всего
охарактеризую этих людей, если расскажу о преступлении, в котором их обвиняют.
Применение военной силы против людей есть преступление, когда оно
не является абсолютно необходимым. Тс гуманное средство, которое
предлагает г. Ланжюине, подходит больше, чем жестокие предложения г.
аббата Мори. Вы не должны забывать, что мы переживаем момент, когда все
власти уничтожены, когда народ вдруг чувствует облегчение после
угнетения. Вы не должны забывать, что местные несчастья, о которых вам
доносят, обрушились на людей, которых с основанием или без основания
народ обвиняет в своем угнетении и в том, что они повседневно создавали
препятствия на пути к свободе. Примите во внимание, что люди, разум
которых помутился от воспоминаний о перенесенных страданиях, не
являются закоренелыми преступниками, и вы согласитесь, что увещания
могут их вернуть на правильный путь и успокоить.
Мы должны опасаться, чтобы любовь к спокойствию не стала
предлогом для применения средства, способного уничтожить свободу. Мы
должны опасаться, как бы эти беспорядки не послужили предлогом, чтобы
вложить страшное оружие в руки, способные обратить его против свободы.
Мы должны опасаться, как бы это оружие не оказалось в распоряжении
людей, которые отнюдь не являются лучшими друзьями революции.
Национальное собрание, если оно не хочет нанести ущерба народному делу,
защита которого является его долгом, должно приказать, чтобы
муниципалитеты использовали все средства примирения, увещания и разъяснения,
прежде чем допустить применение военной силы...
ПИСЬМО ПАТРИОТИЧЕСКОМУ КОМИТЕТУ ЛИЛЛЯ
ОТ 12 ФЕВРАЛЯ 1790 г.39
Господа, если б я знал большое число таких граждан как вы, я был
бы уверен в возрождении моей страны. Ваш патриотизм, во всяком случае,
окажет заметные услуги краю, в котором вы обитаете. Воодушевляющее
Вас священное пламя не преминет распространиться все больше и
больше, и вы будете благодетелями ваших сограждан, для которых вы уже

Речи, письма, статьи 1790 г.
115
являетесь образцами. Патриотическая скорбь, внушаемая вам декретами,
связывающими с богатством и капризами произвольной власти
неприкосновенные права человека 40, сама по себе делает вас милыми всем друзьям
свободы. Она смягчает в какой-то степени мою собственную скорбь, а ваша
поддержка укрепляет мое рвение в защите великого дела народа!
Вы спрашиваете у меня, господа, определения выражения «прямой
налог». Мне кажется, что в Национальном собрании под этим словом
понимают сборы, взимаемые прямо с лиц, как подушный налог, или с
недвижимой собственности, как двадцатая или сотая доли. Да что! идет речь
о правах справедливости, разума, человечества... а мы вынуждены
заниматься всем этим!
Беру на себя смелость, господа, послать вам брошюру, озаглавленную
«Обращение к бельгийскому народу», которую я составил и которая была
одобрена многими депутатами этой части Франции. Мне кажется, она
может помочь вашей патриотической деятельности в вашей провинции.
Если вы такого же мнения, оно, может быть, побудит вас дать ее
перепечатать. Или же, если вы (захотите избежать этою труда, я пошлю вам чають
издания, выпущенного мною на мой счет. Я прилагаю к ней предложение
о реституции общинных владений 41 и другое сочинение, которое я счел
необходимым издать в ответ на клевету моих врагов, и экземпляры
которого я мог бы вам послать, если вы сочтете, что это может принести пользу
общественному делу.
Имею честь, господа, со всеми чувствами, достойными вашего
патриотизма, быть вашим покорным и смиренным слугою.
О ВОЛНЕНИЯХ В ДЕРЕВНЕ.
Речь в Национальном собрании 22 февраля 1790 г. 42
Я отнюдь не питаю абсолютного доверия \к официальным сообщениям
министров и к этим преувеличенным описаниям восстаний в королевстве.
Были поджоги замков в Аженуа; но эти замки принадлежали господам
д'Эгийон и Шарлю де Ламет 43. Достаточно назвать два этих имени, чтобы
догадаться, кто ввел народ в заблуждение и направил его факелы против
имений его самых горячих защитников. Эти великодушные патриоты
умоляют вас не пугаться этих несчастных случаев. Если в Бретани гнев
народа сжег несколько замков, то они принадлежали должностным лицам,
которые отказывали народу в справедливости, не подчинялись вашим
законам и продолжают восставать против конституции. Пусть же эти факты
не внушают никакого страха отцам народа и отчизны! Разве вы не знаете
к какому средству прибегали в Нормандии, чтобы возбудить волнения?
Вы видели, как сельские жители чистосердечно отказались от подписей
(которые были вырваны у них хитростью) под адресом, произведением
8*

116
Максимилиан Робеспьер
мятежа и безумия, составленным женщиной аристократкой 44. Кому не
известно, что в бельгийских провинциях в изобилии распространялись
поджигательные пасквили, что с амвона бога мира проповедывали
гражданскую войну, что тщательно публиковались декреты о военном положении,
о налогах, об упразднении духовенства, тогда как от народа скрывали те
ваши декреты, которые представляли для него легко различимые
благодеяния? Пусть не клевещут на народ! Предоставим его врагам раздувать
насилия, поднимать, вплоть до английского парламента, вопли о том, что
революция якобы осквернена самым диким варварством. Англичанам, с их
неудачной, вчерне набросанной, незаконченной, аристократической
конституцией, стоившей им потоков крови и семнадцати гражданских войн, уж
никак не пристало упрекать нас за несколько сгоревших замков, за казни
нескольких заговорщиков, с целью вернуть людям полноту их прав и
вторично воссоздать человека по образу божию, искаженному невежеством и
тиранами. Я призываю в свидетели всех честных граждан, всех друзей
разума. Я призываю в свидетели всю Францию: все видели, как великий
народ, став хозяином своей судьбы, восстановил порядок в то время, как
рушились все власти, те власти, которые его угнетали в течение многих
веков.
Конечно, Франция разделена на две части, на народ и аристократию.
Последняя находится при издыхании, ню ее агония длительна и ке без
судорог, как у живучего организма, просуществовавшего тысячу четыреста
лет. Ей остается лишь надежда на плохую организацию административных
собраний. Если интриги и крамола, мечущиеся во всех направлениях,
могли бы повлиять на ход выборов, если б аристократы, скрывающиеся под
маскою мнимой преданности отечеству, завладели голосами, если бы,
таким образом, следующая легислатура могла оказаться состоящей из
тайных врагов конституции, свобода оказалась бы иллюзией, внушенной
Европе Национальным собранием. У наций бывает только один момент,
когда они могут стать свободными. Это тот момент, когда все старые
органы власти приостановлены. Как только этот момент пройдет, если дать
деспотизму время разобраться, крики честных граждан будут клеймиться
как мятежные действия, свобода исчезнет, а рабство останется. И вот
хотят, чтобы мы потеряли этот ценный момент, хотят затруднить выборы,
ослабить энергию народа. Не ради ли этого вам предлагают вшвь объявить
военное положение? Как раз сейчас получили усиленные гарнизоны
города, которые, путем террора, помогли стеснить 'свободу народа и
выдвинуть на муниципальные должности скрытых врагов конституции. Эта беда
несомненна, я это докажу, и я требую назначить чрезвычайное заседание
для обсуждения этого предмета. Разве после одного этого замечания вы
еще можете сомневаться? В Англии мудрый закон не позволяет войскам
приблизиться к местам, где каждый год происходят выборы. А между тем,

Речи, письма, статьи 1790 г.
117
в разгар изменчивых волнений революции вам предлагают сказать
исполнительной власти: посылайте войска куда хотите, устрашите народы,
затрудните голосования, заставьте чашу весов склониться в определенную
сторону на выборах.
Предотвратим это несчастье! Не будем провозглашать нового закона
о военном положении против народа, защищающего свои права и
восстанавливающего свою свободу. Разве нам подобает бесчестить патриотизм,
называя его мятежным и беспокойным духом, и почтить рабство именем
любви «к порядку и спокойствию. Продолжим наши труды, не будем
обращать внимание на назойливые обращения исполнительной власти, которая
непрестанно стучится в наши двери, чтобы прерывать наши заседания.
Народ скоро сам вернется под сень законов, когда они будут для него лишь
защитой и благодеянием. Не потерпим, чтобы вооруженные солдаты шли
угнетать честных граждан под предлогом охраны. Не будем отдавать
судьбу революции в руки военных начальников. Не будем следовать ропоту
тех, кто предпочитает спокойное рабство .своооде, обретенной ценою
некоторых жертв, и кто непрестанно указывает нам на пламя нескольких
горящих замков. Что же, неужели, подобно спутникам Одиссея, вы хотите
вернуться в пещеру Циклопа ради шлема и пояса, которые вы там
оставили?
ПИСЬМО БЮИССАРУ ОТ 4 МАРТА 1790 г.45
Для меня было большим огорчением, мой дорогой друг, что я
длительное время был лишен удовольствия сноситься с вами. Но, поистине, вы не
сможете составить себе представления о множестве и трудности дел,
оправдывающих мое молчание, если вы упустите из виду, что депутаты,
патриоты Национального собрания, дерзнувшие попытаться очистить Авгиевы
конюшни 46, задумали предприятие, которое, пожалуй, выше человеческих
сил. В данный момент я не могу доставить себе удовольствия
распространиться об интересных вещах, которые я мог бы вам рассказать. Я беру перо
скорее (для того, чтобы дать вам 1знак моей нерушимой дружбы, в которой
вам не позволено сомневаться, чем для того, чтобы насладиться связной
беседой с вами. Я ограничусь изложением вам декрета, представляющего
интерес для нашей провинции и относящегося к предложению о
реституции наших общинных владений, которое я дал напечатать. Этот декрет
был принят сегодня утром. Хотя он и не удовлетворяет полностью всех
пожеланий, представленных мною от имени народа, он все же
превосходит надежды многих.
Он составлен следующим образом, в соответствии с предложением Мер-
лена, с некоторыми поправками:

118
Максимилиан Робеспьер
«Все эдикты, декларации, постановления Совета и жалованные
грамоты парламентам, изданные за последние тридцать лет в отношении как
Фландрии и Артуа, так и других провинций королевства, коими разрешен
триаж, помимо случаев, дозволенных ордонансом '1669 г. 47, объявляются
недействительными и все судебные решения и акты, совершенные на их
основании, отменяются;
для вступления во владение теми частями своего общинного
имущества, которых они были лишены в результате указанных постановлений и
жалованных грамот, общинам надлежит в пятилетний срок подать
жалобу в суд, причем они не могут претендовать на реституцию полученных с
этого имущества доходов, исключая случаи, когда они могут быть учтены
как компенсации, если возникает вопрос о возмещении расходов,
понесенных на содержание или улучшение имения».
Я не удержался от смеха, когда узнал, что я был предметом почти
военной экспедиции в Аррасском коллеже. Жаль, что я узнал об этом лишь
окольным путем и не знаю деталей. Что до вас, мой дорогой друг, я
призываю вас распространять ваш патриотизм до предела ваших
возможностей. До сих пор нас огорчает холодность и вообще изолированность
патриотов Артуа. Прошу вас, мой дорогой друг, передать мой привет госпоже
Бюиссар и засвидетельствовать ей мою нежную и почтительную
преданность. Сообщите мне возможно скорее, каково ее и ваше здоровье.
Поцелуйте от моего имени моих друзей и всех патриотов, которые благоволят
согласиться на это. Сообщите мне, что делается в Аррасе. Клеветнические
вымыслы, которых я являюсь предметом, меня не огорчают... я тем не
менее люблю народ... Каковы бы ни были настроения наших сограждан, не
следует отчаиваться относительно республики... Не нужно апатии, я
предвижу события, которые могут подвергнуть самым суровым испытаниям
постоянство защитников родины... Прощайте, мой дорогой друг, остаюсь
с чувствами, которые выражает это слово,
Ваш друг де Робеспьер.
P. S. Ответьте мне и вложите ваше письмо в конверт, адресованный
председателю Национального собрания.
О ТРИАЖЕ.
Речь в Национальном собрании 4 марта 1790 г. 48
Мое мнение соответствует принципам Феодального комитета, хотя и
противоречит его заключениям. Что такое право триажа? Это право,
которое сравнительно недавно присвоили себе сеньеры, право захвата части
общинных владений. Они добились узаконения этой узурпации ордонансом

Речи, письма, статьи 1790 г.
119
1669 г., который внес в это дело некоторые изменения. Сначала для тр-иа-
жа требовалось, чтобы эти владения были получены коммунами от сенье-
ров бесплатно. Ио ведь то, что нам подарено, является такою же нашею
собственностью, как и то, что мы приобрели за плату. Выровать у кого-либо
имущество, подаренное или проданное, значит совершить покушение на
собственность. Ордонанс 1669 г. сказал сеньерам: вы желаете части
владений ваших вассалов, ладно, берите треть их! Этот закон есть акт
деспотизма, вернее, это вовсе не закон: законодатель не может взять у одного
класса граждан, чтобы дать другому классу. Следовательно, с точки
зрения законодателя и разума право триажа всегда было только грабежом.
Могут ли коммуны требовать реституции? Можете ли вы предписать ее?
Таков вопрос. Коммуны могут потребовать реституции, ибо это
справедливо. Вы должны распорядиться об исправлении совершенной
несправедливости.
Надо сделать выбор между ордонансом 1669 г. и вечной
справедливостью. Неужели у вас меньше власти для совершения акта
справедливости, чем было власти у деспотизма для нарушения закона
справедливости? Напрасно стараются возражать нам, ссылаясь на неудобства такой
реституции. Если вас обокрали, разве вы не сохраняете вашего права
собственности? Разве вы не можете требовать ее возвращения? Народ
требует свою собственность. Неужели вы ответите ему отказом? Сам
деспотизм, в лице Людовика XIV, в один из тех редких моментов, когда голос
народа доходит до трона, признал, что общинные земли должны быть рес-
титуированы коммунам. Неужели народ получит меньшую поддержку от
своих представителей? Закон не будет иметь обратной силы, он будет
иметь непосредственное действие, предписывая возвращение законной
собственности. Я требую, чтобы эта реституция была произведена для
последних сорока шести лет.
ПИСЬМО ОБЩЕСТВУ ДРУЗЕЙ КОНСТИТУЦИИ
В ШАЛОН-СЮР-МАРН, АПРЕЛЬ 1790 г. 49
Господа, Общество друзей конституции приветствовало выраженное
вами желание присоединиться к его работам с готовностью, достойною
вашего патриотизма и рвения об общественном благе. На долю таких
граждан, как бы, выпало сохранить и распространить принципы разума,
справедливости и равенства, на которых должна покоиться завоеванная
французским народом конституция. До тех пор, пока будут существовать
пороки и предрассудки, у свободы будут враги. Но их преступные усилия будут

120
Максимилиан Робеспьер
тщетны против священного союза всех друзей человечества и
добродетели, готовых умереть за нее.
Пребываю, господа, ,с братской сердечностью, ваш покорный и
смиренный слуга.
Де Робеспьер
председатель
В ЗАЩИТУ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРАВ НЕИМУЩИХ.
Речь в Национальном собрании 23 октября 1790 г.50
«Г. Робеспьер потребовал рассмотреть вопрос — следует ли обсуждать
внесенное предложение: не потому,— кжазал он,— что я хочу освободить
кого-либо от уплаты налогов, а лишь потому, что я считаю, что никто,
даже законодатель, не имеет права устанавливать границы, за которыми
нельзя уже быть гражданином. Человек — гражданин по природе. Никто
не может вырвать у него это право, неотделимое от права
существования на земле».
В ЗАЩИТУ МАРАТА.
Речь в Обществе друзей конституции 2 февраля 1791 г. 51
«.В том же заседании у якобинцев Робеспьер, единственный член На-
циогаального собрания, которому строгий Марат не положил бы черного
шара, также выступил в его защиту. Он показал нелепость преступления,
которое председатель Комитета розысков вменял «Другу народа», а
именно, обвинения в сделке с англичанами52. Марат всегда выступал против
торгового договора 1786 г. с англичанами 53 и бурно выступал против Пит-
та 54 и против связей Сен-Джемского кабинета с австрийским комитетом
в Тюильри. Затем, в пользу Марата говорит тот аргумент, который всегда
оказывает мощную поддержку всем писателям патриотам: если «Друг
народа» впадает в крайности и раздражение, то он это делает, по крайней
мере, в революционном направлении. Как посмел Комитет розысков
подписать этот ордер против него, под смешным предлогом связи с
англичанами, тогда как он оставляет в покое Дюрозуа 55, такого же крайнего,
такого же кровожадного, как Марат, и столько других друзей короля,
дворянства и духовенства, которые и не скрывают своих связей с
австрийцами, со всеми нашими врагами, и каждый день громкими криками зовут их
прийти перерезать патриотов. Это рассуждение не оставляет места для
возражения. Вот почему Вуадель, который читал во всех глазах свое
осуждение, признал свой грех и обещал взять обратно ордер и зачеркнуть
приказ о взятии под стражу».

Речи, письма, статьи 1791 г.
121
ОБ УВАЖЕНИИ К ЗАКОНАМ.
Речь в Национальном собрании 28 февраля 1791 г. 56
Я беру слово потому, что считаю очень полезным избавить
Национальное юобрание от неизбежно отвлеченной и щекотливой дискуссии. Вы уже
провозгласили суверенитет -нации и .способ, которым он должен ооуществ-
лятыоя. Я слышал мнение, что предыдущий оратор оказал лишь слова, но
эти олова выражали определенные вещи. Нам оказали, что преамбула
предложенного .вам декрета ударяет по самопму принципу суверенитета нации.
И, в самом деле, под предлояом провозглашения принципа, что
суверенитет принадлежит только нации, доходят до утверждения, что секции
нации не участвуют в суверенитете. Если верно, что нация состоит из всех
этих секций, то правильно будет также сказать, что вюякая секция, даже
всякий индивид, есть член суверена. Когда вам предлагают повторить в
двусмысленных выражениях истины, которые вы уже провозгласили
торжественно в Декларации прав, то не значит ли это нанести ущерб тому
суверенитету, принцип которого якобы хотят подтвердить?.. Я не стану
распространяться о всех предложенных вам статьях, чтобы доказать вам>
что они составлены неправильно.
Я сразу же перехожу к седьмой статье, представляющейся .мне
наиболее важной. Всякий призыв к народу с целью побудить его не
повиноваться закону есть преступление против конституции. Какая странная
формулировка! И столь важную статью нам предлагают в виде преамбулы к
закону о правилах внутреннего распорядка в судах! В столь же общих
и столь же неопределенных выражениях составляют закон о свободе
печати! Разве не ясно, что такой закон был бы гибельным для конституции?
Разве не ясно, что он был бы разрушительным для свободы? Разве мы не
видим, что предубежденные и пристрастные судьи могли бы легко найти
в тексте этого закона средства для преследования мужественного
писателя-патриота? Вы выступили,— окажут ему,— столь резко против закона,
вы сделали столь горькие замечания, что они неизбежно должны
возбуждать к восстанию. Вы видите, как этим законом вы открываете дверь
произволу, вы готовите уничтожение свободы печати. Я не буду входить в
дальнейшие детали. Мне достаточно заметить, что закон о печати, закон,,
столь существенным образом затрагивающий общественную и
индивидуальную свободу, заслуживает торжественного обсуждения: этого
достаточно, чтобы заключить, что он не должен быть включен в преамбулу
специального устава, и того, чтобы потребовать его отсрочки.

122
Максимилиан Робеспьер
О НЕОБХОДИМОСТИ ОТМЕНЫ ДЕКРЕТОВ,
СВЯЗЫВАЮЩИХ ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ ПРАВ ГРАЖДАНИНА
С НАЛОГОМ В РАЗМЕРЕ СЕРЕБРЯНОЙ МАРКИ
ИЛИ ОПРЕДЕЛЕННОГО ЧИСЛА РАБОЧИХ ДНЕЙ.
Речь в Национальном собрании, апрель 1791 г.57
Господа, одно «время я сомневался, следует ли .мне представить вам свои
соображения относительно постановлений, которые вы, по-види!мому,
решили принять. Но я понял, что вопрос сводится к тому, защищать ли дело
нации и свободы или молчанием предать его. Поняв эт'о, я больше не
колебался. Я даже принялся за это дело с тем более твердой уверенностью,
что повелительная страсть к справедливости и общественному благу,
которая мне это диктовала, объединяет меня с вами, и что в их защиту
я ссылаюсь на ваши же принципы и на ваш авторитет 58.
Для чего мы собраны в этом храме законов? Разумеется для того,
чтобы вернуть французской нации осуществление неотъемлемых прав,
принадлежащих всем людям. Такова задача всякой политической
конституции. Она справедлива, она свободна, если она ее выполняет. Она лишь
преступление против человечества, если она этому противодействует.
Вы сами безоговорочно признали эту истину, когда, прежде чем
приступить к вашему большому труду, вы решили, что следует
торжественно провозгласить эти (священные права, которые являются как бы вечными
основами, на которых он должен покоиться.
«Все люди рождаются и пребывают свободными и равными перед
законом».
«Суверенитет полностью пребывает в нации».
«Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право
участвовать в его выработке, либо -сами непосредственно, либо через своих
свободно избранных представителей».
«Все граждане имеют доступ ко всем государственные должностям, без
каких-либо других различий, кроме различия их добродетелей и их
талантов».
Таковы принципы, вами подтвержденные. Теперь нетрудно будет
оценить постановления, против которых я хочу выступить. Достаточно будет
сопоставить их с этими неизменными правилами человеческого общества.
Во-первых, является ли закон выражением общей воли, когда
большинство тех, для кого он выработан, не могут никоим образом
участвовать в его выработке? Нет. Между тем, лишить всех, кто не платит налога
равного трем рабочем дням, самого права избрания выборщиков, которые

Речи, письма, статьи 1791 г.
23
должны выбрать членов Законодательного собрания, разве это не значит
совершенно отстранить большинство французов от выработки законов? Этю
постановление, следовательно, по самому существу своему,
антиконституционно и антиобщественно.
Во-вторых, разве они равны перед .законом, если одни пользуются
исключительным правом быть избираемыми в члены Законодательного
собрания или других государственных учреждений, другие обладают лишь
правом избирать, а третьи лишены всех этих прав? Нет. Между тем,
таковы уродливые различия, установленные между ними декретами, которые
одного гражданина делают активным, другого — пассивным, или
наполовину активным, наполовину пассивным, в зависимости от уровня его
богатства, позволяющего ему платить прямой налог в размере трех или
десяти рабочих дней, или одной серебряной марки. Следовательно, все эти
постановления, по самому своему существу, антиконституционны и
антиобщественны.
В-третьих, имеют ли люди доступ ко всем государственным должностям
без другого различия, кроме различия добродетелей и талантов, если
отсутствие возможности оплатить требуемый налог отстраняет их от всех
государственных должностей, каковы бы ни были их добродетели и их
таланты? Нет. Все эти постановления, следовательно, по самому существу
своему, антиконституционны и антиобщественны.
Наконец, в-четвертых, разве нация суверенна, если большинство
составляющих ее индивидов лишено политических прав, которые и составляют
сущность суверенитета? Нет. А между тем, вы только что видели, что все
эти декреты лишают большую часть французов суверенитета. Что же
останется от вашей Декларации прав, если эти декреты останутся в силе?
Пустая формула! Чем станет нация? Рабом. Ибо свобода — это
повиновение законам, которые мы сами себе диктуем, а рабство — это
вынужденное подчинение чужой воле. Во что превратится ваша конституция? В
подлинную аристократию. Ибо аристократия — это государство, в котором
ча!сть граждан суверенна, а остальные суть подданные. И какая
аристократия! Самая невыносимая из всех, аристократия богачей.
Все люди рожденные и проживающие во Франции являются членами
политического общества, именуемого французская нация, т. е.
французскими гражданами. Они являются таковыми по самой природе вещей и в
силу основных принципов международного права. Вытекающие отсюда
права не зависят ни от имущества, которым каждый из них обладает, ни
от размеров налога, которым он обложен, ибо отнюдь не налог делает нас
гражданами. Качество гражданина обязывает лишь участвовать в общих
расходах государства в соответствии с возможностями. Вы можете
дать законы гражданам, но вы не можете уничтожить граждан как
таковых.

124
Максимилиан Робеспьер
Сторонники системы, которую я оспариваю, сами понимали эту
истину, ибо, не смея оспаривать качество гражданина за теми, кого они
обрекали на лишение политических прав, они ограничивались тем, что обошли
естественно .связанный с этим качеством принцип равенства; они
обошли этот принцип путем установления различия между активными
гражданами и пассивными гражданами. Рассчитывая на то, что людьми легко
управлять при помощи слов, они пытались обмануть нас, совершая, путем
пуска в обращение этого нового выражения, самое очевидное нарушение
прав человека.
Но кто же так глуп, чтобы не заметить, что это слово не мю)жет ни
изменить, ни разрешить трудности. Ибо заявить, что такие-то граждане не
будут активными, или сказать, что они впредь не будут осуществлять
политических прав, связанных со званием гражданина, это в точности одно
и то же на языке этих хитроумных политиков. Но я настойчиво
спрашиваю их, какое право они имеют приговаривать таким образом к
бездействию и параличу своих сограждан и своих доверителей. Я не перестану
выступать против этого коварного и варварского выражения, которое
осквернит и нашу конституцию и наш закон, если мы не поспешим
вычеркнуть его из той и другой, дабы само слово «свобода» не стало
бессмысленным и смешным.
Что мне добавить к этим столь очевидным истинам? Ничего, поскольку
речь идет о тех представителях нации, мнение и жела'ние которых
предвосхитили мое требование. Мне остается лишь ответить на те жалкие
софизмы, на которых предрассудки и честолюбие определенного класса
людей пытаются построить опровергаемую мною злополучную доктрину.
Сейчас я буду говорить обращаясь только к ним.
Народ! Люди, у которых ничего нет! Опасности коррупции! Пример
Англии, пример пародов, которые считаются свободными. Таковы
аргументы, с которыми выступают против справедливости и разума.
Я мог бы ответить кратко: народ, это множество людей, дело которых
я защищаю; они обладают правами, происхождение которых то же, что и
происхождение ваших прав. Кто уполномочил вас лишать их этих прав?
Общественная польза,— говорите вы! Но только то, что справедливо и
честно, может быть полезно. И разве это вечное правило не применимо
в особенности <к общественной организации? И если цель общества —
счастье всех, сохранение прав человека, что следует думать о тех, кто
хочет построить его на власти нескольких индивидов и на унижении
всего остального рода человеческого! Кто они, эти возвышенные политики
аплодирующие своему собственному гению, когда, в результате всяческих
ухищрений, им удается подменить своими пустыми фантазиями
неизменные принципы, записанные самим вечным законодателем в сердцах всех
людей!

Речи, письма, статьи 1791 г.
125
Англия! Эх, что для вас Англия и ее порочная конституция. Она могла
вам казаться свободной, когда вы опустились до последней ступени
рабства, но пора перестать восхвалять ее по невежеству или по привычке.
Свободные народы! где они? Что показывает вам история тех народов,
которые вы обозначаете этим именем, если не скопления людей, более или
менее удаленных от путей разума и природы, более или менее
порабощенных, под властью правительств, поставленных случаем, честолюбием или
силою. Неужели для того, чтобы рабски копировать заблуждения и
несправедливости, столь долго унижавшие и угнетавшие род человеческий,
неужели лишь для этого вечное провидение призвало вас, впервые сю
времени создания света, восстановить на земле царство справедливости и
свободы, среди самого яркого просвещения, которое когда-либо светило
общественному разуму, при почти чудодейственных обстоятельствах,
которые оно сочетало, чтобы позволить вам вернуть человеку его счастье,
€го добродетели и его первоначальное достоинство?
Понимают ли они важность этой миссии, те, кто, в ответ на наши
справедливые жалобы, довольствуются холодным замечанием: «При всех ее
пороках, наша конституция все же лучшая из всех, которые когда-либо
существовали». Неужели же для того, чтобы вы небрежно оставили в этой
конституции существенные пороки, уничтожающие главные основания
общественного порядка, 26 миллионов человек столь обязывающим
образом передали в ваши руки свои судьбы? Может быть скажут, что
исправление большого числа злоупотреблений, и многие полезные законы, это
милости, оказанные народу, и они освобождают от необходимости делать
больше в его пользу? Нет. Все добро, которое вы сделали, было
выполнением бесспорного долга. Уклонение от исполнения того, что вы можете
сделать, было бы должностным преступлением; зло, которое вы бы
причинили, было бы преступлением против нации и против человечества.
Больше того: если вы не все сделали для свободы, вы ничего не
сделали. Нет двух способов быть свободным: надо быть полностью свободным
или вновь стать рабом. Малейший .ресурс, оставленный деспотизму,
вскоре восстановит его власть. Больше того. Он уже окружает вас своими
соблазнами и своим влиянием: скоро он будет угнетать вас своею силою.
Вы, довольные тем, что связали свое имя с великой переменой, не заботясь
о том, достаточна ли она для обеспечения счастья людей, не
заблуждайтесь! Шум похвал, которыми вас легкомысленно осыпают, скоро затихнет.
Потомство сопоставит величие ваших задач и огромность ваших ресурсов
с существенными пороками вашего создания, и оно скажет о вас с
негодованием: «Они могли сделать людей счастливыми и свободными; но они
этого не захотели, они не были достойны этого».
Но как же,— говорите вы,— народ, люди, которым нечего терять,
смогут, стало быть, как и мы, осуществлять все права гражданина!

126
Максимилиан Робеспьер
• Люди, которым нечего терять! Как фальшив и несправедлив этот язык
обезумевшей спеси!
Эти люди, о которых вы говорите, живут и существуют в лоне
общества, не имея средств к жизни и .существованию. Ибо если опи обладают
этими средствами, то, мне кажется, они имеют что-то, что можно потерять
или сохранить. Да, грубая одежда, меня прикрывающая, /смиренное жилье,
в котором я купил право быть у себя и жить в мире, скромное жалованье,,
на которое я кормлю мою жену и моих детей, вое это, согласен, отнюдь не
то, что земли, замки, экипажи. Все это, в глазах богатства и рокжюши, есть,
быть может, ничто. Но это нечто в глазах человечества: это священная
собственность, без сомнения столь же священная, как роскошные
имения богатых. ;
Да что! Моя свобода, моя жизнь, право на безопасность или на
возмездие для меня и для тех, кто мне дорог, право отразить угнетение,
право свободно развивать все способности моего ума и моего сердца, все эти
столь сладостные блага, которыми прежде всего природа наделила
человека, разве они не подлежат, как и ваши права, защите законов! А вы
говорите, что я не заинтересован в этих законах. И вы хотите лишить меня
участия, которое я, как и вы, должен принимать в управлении
государственными делами, по той единственной причине, что вы более богаты,
чем я! О! Если бы чаша весов не была уравновешена, не должна ли бы она
была склониться в пользу граждан менее зажиточных? Разве законы,
государственная власть, не для того установлены, чтобы защищать слабость
против несправедливости и угнетения? Отдать всю власть в руки богатых,,
это значит нарушить все общественные дринципы.
Но богатые и могущественные люди рассуждали пондрутому. Путем
странного злоупотребления словами, они ограничивали определенными
предметами общее понятие собственности. Они только себя одних назвали
собственниками. Они стали притязать на то, что одни лишь собственники
достойны имени гражданина. Свой частный интерес они назвали общим
интересом, и чтобы обеспечить успех этого притязания, они завладели
всей общественной властью. А мы! О, человеческая слабость! Мы,
претендующие на то, чтобы подчинить их принципам равенства и
справедливости, мы все же, не отдавая себе в этом отчета, собираемся построить
нашу конституцию на этих нелепых и жестоких предрассудках!
Но что же таксе, в конце концов, эта редаая заслуга, состоящая в томг
что платят серебряную марку или иной налог, заслуга, с которой вы
связываете столь высокие прерогативы? Если вы вносите в государственную
казну налог более крупный, чем вношу я, то не потому ли это, что
общество предоставило вам более крупные денежные выгоды? А если мы
продолжим эту идею, где, собственно, источник крайнего неравенства имуществу
сосредоточивающего все богатства в немногих руках? Не находится ли

Речи, письма^ статьи 1791 г.
127
он в дурных законах, в дурных правительствах, наконец, во всех пороках
испорченных обществ? Почему же те, кто являются жертвами этих
злоупотреблений, должны еще быть покараны за свое несчастье потерей
достоинства гражданина! Я не завцдую вам в том выгодном разделе,
который вы получили, поскольку это неравенство есть зло необходимое или
неизлечимое. Но не лишайте меня, по крайней мере, тех неотъемлемых
благ, которых никакой человеческий закон не может меня лишить.
Позвольте мне даже иногда гордиться моею честною бедностью, и не
старайтесь меня унизить надменною претензией резервировать себе качество
суверена, оставляя мне лишь качества подданного.
Но народ!.. Но коррупция!
Ах! Перестаньте, перестаньте профанировать это трогательное и
священное имя народа, связывая его с понятием коррупции.
Кто, .среди людей равных в правах, смеет объявить своих ближних
недостойными осуществления своих прав, для того, чтобы лишить их этих
прав в свюю пользу? И ©ели вы дозволяете себе основать подобный
приговор на презумпциях склонности к подкупности, то какую же страшную
власть над человечеством вы приписываете себе! Где же предел вашим
проскрипциям!
Но разве они должны поразить тех, кто не платит серебряной марки,
а не тех, кто платит гораздо более? Вопреки вашему предвзятому мнению
о добродетелях, якобы вытекающих из богатства, я смею думать, что
заслуживающих проскрипции вы найдете среди менее зажиточных граждан
не больше, чем среди наиболее богатых! Считаете ли вы, по совести, что
суровая, трудовая жизнь порождает больше пороков, чем изнеженность,
роскошь и честолюбие? И неужели вы меньше доверяете честности наших
ремесленников и наших землепашцев, которые, если следовать вашему
тарифу, почти никогда не будут активными гражданами, чем честности
откупщиков, придворных, тех, кого вы называете господами, которые, по
этому тарифу, будут шестьсот крат гражданами? Я хочу хоть раз
отомстить за кощунственную клевету, возведенную вами на тех, кого вы
называете «народ».
Разве вы созданы для того, чтобы оценить народ и знать людей? С тех
пор, как ум ваш развился, вы судили о народе только на основе нелепых
идей деспотизма и феодальной спеси; привыкнув к странному
изобретенному жаргону, вы сочли естественным унизить большую часть
человеческого рода словами «канальи», «чернь». Вы поведали миру, что есть
«ничтожные люди» (которые в действительности являются заслуженными
людьми) и «почтенные люди», «'порядочные люди» (которые в
действительности являются самыми низкими и испорченными среди всех людей).
О, конечно, вам можно позволить не воздать народу всего должного. Что
до меня, я призываю всех тех, кого инстинкт благородной и чувствитель-

128
Максимилиан Робеспьер
ной души сблизил с народом и сделал достойными познать и полюбить
равенство, в -свидетели того, что никто не может быть столь справедливым и
столь добрым, как народ, когда он не раздражен эксцессами угнетения; что
он благодарен за малейшие проявления внимания к нему, за малейшее
добро, которое ему делают, даже за зло, которое ему не делают; что
именно в народе мы находим, под наружностью, которую мы называем грубой,
искренние и прямые души, здравый рассудок и энергию, которые мы
долго и тщетно искали бы среди класса, презирающего народ. Народ
требует лишь необходимого, он требует только справедливости и покоя;
богатые претендуют на -все, они хотят все захватить и над всем господствовать.
Злоупотребления — дело и область богатых, они — бедствие для народа.
Интерес народа — есть общий интерес, интерес богатых — есть частный
интерес. А вы хотите свести народ к ничтожеству, а богатых сделать
всемогущими!
Может быть, мне опять противопоставят эти вечные жалобы, которые
не перестают возводить на народ с того времени, как он сбросил с себя
иго деснотиз1ма, и до сих пор, как будто можно обвинять весь народ за
несколько местных и частных актов мести, совершенных в начале
нежданной революции, когда, вздохнув, наконец, после долгого угнетения, он
был в состоянии войны оо всеми своими тиранами? Да что? Какое другое
время дало более яркие доказательства его естественной доброты, чем
наше время, когда, вооруженный неотразимой силой, он внезапно сам
остановился, чтобы, следуя голосу своих представителей, вернуться к
спокойствию? Вы, кто выступаете столь беспощадно против страждущего
человечества, и столь снисходительно против его угнетателей, загляните в
•историю, посмотрите вокруг себя, сосчитайте преступления тиранов, и
тогда рассудите между ними и народом.
Да что я говорю! Уже по усилиям, которые враги революции
приложили к тому, чтобы его очернить в глазах его представителей, чтобы
очернить вас в его глазах, чтобы внушить вам меры, способные задушить его
голос или ослабить его энергию, или вывести в заблуждение его
патриотизм, чтобы продлить незнание его прав, скрывая от него ваши декреты,
по неизменному терпению, с которым он переносил свои несчастья и ждал
более счастливого порядка вещей, мы должны понять, что народ —
единственная опора свободы. Как примириться с мыслью, что он может быть
лишен своих прав той самой революцией, которой мы обязаны его
мужеству и нежной и великодушной привязанности, ,с которой он защищал
своих представителей! Неужто богатым, неужто сильным мира сего вы
обязаны этим доблестным восстанием, спасшим Францию и вас? Эти
солдаты, сложившие свое оружие к ногам встревоженной отчизны, разве они
были не из народа? А те, кто их вел против вас, к какому классу они
принадлежали?.. Что же, народ сражался тогда за то, чтобы помочь вам за-

Речи, письма, статьи 1791 г.
129
щитить его права и достоинство, или: же для того, чтобы обеспечить вам
возможность их уничтожить? Для того ли он разбил иго феодальной
аристократии, чтобы пасть под иго аристократии богатых?
До сих пор я применялся к языку тех, кто, по-видимому, хочет
обозначить словом «народ» отдельный класс людей, с которым они связывают
некое представление о подчиненности и о презрении. Пора выразиться
более точно и напомнить, что система, которую мы оспариваем,
подвергает проскрипции девять десятых нации, что она вычеркивает из списка
тех, кого она называет активными гражданами, бесконечное множество
людей, отличающихся своим образованием, своим мастерством и даже
своим состоянием, и которых щадили даже предрассудки спеси.
■В самом деле, такова природа этого института, чтю он приводит к
самым нелепым противоречиям, и что приняв богатство в качестве мерила
прав гражданина, он отклоняется от этою же правила, связывая их с так
называемыми прямыми налогами, хотя очевидно, чтю человек,
уплачивающий значительные косвенные налоги, может обладать большим
состоянием, чем тот, кто обложен умеренным прямым налогом. Но кто мог
придумать поставить священные права людей в зависимость от тамейчивых
финансовых систем, от вариаций, от пестроты, которую наша система
предетавияет в различных частях государства? Что это за система, где
человек являющийся гражданином в одной тскчке французской территории,
перестает им быть, полностью или частично, если он переезжает в другую
точку; где тот, кто сегодня — гражданин, завтра уже не будет им,
вследствие имущественных превратностей!
Что это за система, где честный человек, ограбленный несправедливым
угнетателем, отбрасывается в класс илотов 59, тогда как другой самым
злодеянием своим возвышается в ранг гражданина; где отец, по мере
увеличения числа его детей, убедится в том, что он не оставит им в наследство
этого звания вместе с малой частью его разделенного имущества; где все
сыновья, в половине империи, мюопут обрести родину лишь в тот день,
когда у них уже не будет отца!.. Наконец, от чего зависит эта высокая
прерогатива члена суверена, если раскладчик государственных налогов волен
лишить меня ее, уменьшив на одно су мой взнос, если эта прерогатива
подвержена и капризам людей, и непостоянству фортуны.
Но прежде всего обратите внимание на зловредные последствия, к
которым этот институт неизбежно долзжен повести. Какое мощное оружие
вложит он в руки интриге! Сколько предлогов даст деспотизму и
аристократии, чтобы устранить из государственных собраний людей, наиболее
необходимых для защиты свободы, и предать судьбу государства на
произвол богатых и честолюбцев! Даже кратковременный опыт показал нам
все опасности такого злоупотребления. Кто из друзей свободы и
человечества не стонал, увидя, что в первых же выборных органах, образованных
9 М. Робеспьер, т. I

130
Максимилиан Робеспьер
на основе новой конституции, национальное представительство оказалось
сведенным, так сказать, к горсти индивидов? Какое плачевное зрелище
представляли эти города и области, ще одни граждане оспаривали
правомочие других граждан на осуществление прав, общих для всех; ще
муниципальные должностные лица и представители народа, посредством
произвольных и преувеличенных определений стоимости рабочего дня,
казалось, давали качество активного гражданина тому, кто даст более
высокую цену!.. Пожелаем же, чтобы мы не почувствовали вскоре пагубных
следствий этих покушений на права народа! Но только от вас одних
зависит предупредить их. Самые предосторожности, которые вам угодно
было принять для смягчения жестокости декретов, о которых я говорю, то
сводя к 20 су высшую стоимость рабочею дня, то допуская некоторые
исключения, все эти бессильные паллиативы доказывают, что вы сами
увидели все величие зла, которое мудрость ваша пршвана искоренить
полностью. В самом деле! Какое значение имеет то, что 20 или 30 су будут
элементами расчетов, которые решат вопрос о моем политическом
существовании? А те, кто достигает только до 19 су, разве не имеют тех же прав?
И разве вечйые принципы справедливости и разума, на которых основаны
эти права, могут склоняться перед правилами изменчивого и
произвольного тарифа? Но посмотрите, пожалуйста, к каким странным последствиям
влечет большое заблуждение такого рода. Поскольку основные понятия
справедливости вынудили вас искать какого-то паллиатива против него,
вы предоставили в награду военным, отбывшим определенный срок
службы, пра1ва активного гражданина 60. Вы предоставили эти права и
священнослужителям как отличие, если они не могут выполнить денежных
условий, требуемых вашими декретами. Вы предоставите эти права и в других
аналогичных случаях, по подобйым же мотивам. Но все эти
постановления, столь справедливые по своей цели, представляют собою отступления
и нарушения основных конституционных принципов. В самом деле, как
это, отменив все привилегии, вы могли затем возвести в привилегию
осуществление прав гражданина для некоторых лиц и для некоторых
профессий? Как могли вы превратить в награду такое благо, которое по самому
существу своему принадлежит всем? С другой стороны, поскольку не О'Дни
священнослужители и военйые имеют заслуги перед родиною, не
обязывает ли вас ,это соображение распространить эту милость и на другие
профессии? А если эта милость — награда за заслуги, то как же могли вы ее
оказать богатым?
Это не все: вы сделали лишение прав активного гражданина
наказанием за преступление, и за самое тяжелое из всех преступлений — за
преступление против нации. Это наказание представилось вам столь большем,
что вы ограничили его сроком, и вы предоставили виновным п01лную
возможность положить ему конец первым патриотическим актом, который им

Речи, письма, статьи 1791 г.
131
угодно будет сделать... и этому же лишению вы подвергли всех граждан,
котюрые недостаточно богаты, чтобы платить определенный налог. Так,
благодаря сочетанию этих декретов, те, кто строили заговоры против
спасения и против свюбоды нации, и лучшие граждане, защитники свободы,
которым фортуна не благоприятствовала, или котюрые отвергли богатство,
чтобы служить родине, оказались смешанными в одной категории. Я
ошибаюсь: вы оказываете предпштейие первым. Ибо, как только они
соблаговолят заключить мир с нацией и принять благодеяние свюбоды, они mîo-
гут верщуть себе полноту прав гражданина, тоща как другие лишены
этой возможности бесконечно, и вернуть себе права они могут лшпь при
таком условии, которое отнюдь не в их власти. Праведное небо! Гений и
добродетель поставлены законодателем ниже, чем богатство и
преступление!
«Как жаль, что его нет в живых,— говорили мы иногда, сопоставляя
эту великую революцию с мыслью о великом человеке, способствовавшем
ее подготовке! 61 — Как жаль, что нет среди Haie этого чувствительного и
красноречивого философа, чьи проижедения развили у нас те принципы
общеютвейной морали, которые сделали нас достойными замьксла о вое-
рождении нашей родимы!» Если б он жил еще, что б ой видел? Он увидел
бы, Tito священные права человека, которые он защищал, нарушены
рождающейся конституцией, и что его имя вычеркнуто из списка граждан.
А что сказали бы все те великие люди, которые некогда управляли
наиболее свободными и наиболее добродетельными народами земли, но не
оставили средств для покрытия расходов на свое погребение, и семьи которых
должны питаться на счет государства? Что бы они сказали, если бы, живя
среди нас, они видели, как сооружается эта столь хваленая конституция?
О, Аристид62, Греция прозвала тебя справедливым и сделала тебя
арбитром своей судьбы: возрожденная Франция увидела бы в тебе лишь
ничтожного человека, который не платит даже серебряной марки. Тщетно доверие
народа призывало тебя для защиты его прав, нет ни одного
муниципалитета, который бы не извершяул тебя из своего лона. Ты мог бы двадцать
раз спасти родину, но ты не стал бы еще активным гражданином, или
имеющим право быть избранным... разве чтю твоя великая душа
согласилась бы преоролеть суровость фортуны за счет твоей свободы, или за счет
какой-либо из твоих добродетелей.
Эти герои знали, и мы сами иногда повторяем, что свобода может быть
прочно основана только на нравах. Но какие нравы может иметь народ,
у которого законы как будто бы стараются разжечь самую бешеную
жажду богатства. И можно ли придумать более верное средство раздражения
этой страсти, чем заклеймение честной бедности и резервирование
богатству вюех почестей и всей власти? Принять подобный институт, разве это
не значит принудить даже самое благородное честолюбие, стремящееся
9*

132
Максимилиан Робеспьер
к славе на службе родине, искать убежища в лоне алчности и интриги
и превратить самую конституцию в развратительницу добродетели? Что
же означает этот гражданский список, который вы столь тщательно
афишируете? Он выставляет на показ, с точностью, все имена низменйых
персонажей, которых деспотизм откармшивал народными соками.
Я тщетно ищу там имя хотя бы одного неимущего честного человека.
Этот список дает гражданам такой удивительный урок: «Будь богат
любою ценою, или ты не будешь ничем».
Как, после этого, вы .могли бы лелеять надежду во1зродить среди нас тот
общественный дух, который необходим для возрождения Франции, если,
отстранив большую часть граждан от забот об общественных делах, вы
вынуждаете их сосредоточить Bioe свои помыслы и все сш,ои влечения на
предметах их личных интересов и удовольствий. Иначе говоря, если вы
возвышаете эгоизм и легкомыслие на развалинах полезных талантов и
великодушных добродетелей, единственных хранителей свободы, то никогда не
будет устойчивой конституции в стране, пде она будет как бы достоянием
определенного класса, а для других будет только безразличным
предметом или причиною ревности и унижения. Если она подвергнется
нападению ловких и могущественных врагов, она раньше или позже падет. Уже
сейчас, господа, легко предвидеть вое роковые последствия, которые
повлекут за собою рассматриваемые мною постановления, если они
останутся в силе. Вы скоро увидите, как опустеют ваши первичные и
избирательные собрания не только потому, что эти декреты закрывают доступ
к ним большей части граждан, но и потому, что большинство тех, кого
они допускают, как «например, люди, уплачивающие стоимость трех
рабочих дней, будучи ограничены правом лишь выбирать без права быть
избранным на должности, предоставляемые доверием народа, не захотят
бросать свои дела и свои семьи, чтобы посещать собрания, куда они не
могут прийти с теми же правами и с теми же надеждами, что и более
зажиточные граждане; разве что некоторые пойдут туда, чтобы продать
свои голоса. Этими собраниями завладеет небольшое число интриганов,
которые поделят между собою все должности, и они дадут Франции судей,
правителей, законодателей. Законодателей, число которых, для столь
обширной империи, будет сведено к 750, и которые будут обсуждать,
окруженные влиянием двора, вооруженного государственными силами, властью
раздавать множество милостей и должностей, и цивильным листом 63,
достигающим по меньшей мере 35 миллионов. Смотрите на этот двор,
использующий свои огромные ресурсы в каждом собрании при содействии
всех этих скрытых аристократов, которые, под маской преданности
отечеству, стремятся уловить голоса нации, еще слишком склонной к
идолопоклонству, слишком легкомысленной, слишком мало осведомленной
о своих правах, чтобы знать, кто ее враги, в чем заключаются ее интересы

Речи, письма, статьи 1791 г.
133
и ее достоинство. Смотрите, как затем этот двор испытает действие своего
пагубного престижа на тех членах законодательного собрания, которые
пребудут еще не испорченными и не связанными с его интересами.
Смотрите, как двор будет играть судьбою Франции с легкостью, отнюдь не
удивительною для тех, кто некоторое время следит за развитием ело опасношо
духа и его пагубных интриг. И приготовьтесь увидеть, как постепенно Bice
будет унижено, развращено, йошощено деспотизмом. Или же спешите
вернуть народу вюе его права, общественному мнению — всю свободу,
которая ему необходима, чтобы расшириться и окрепнуть.
Я заканчиваю здесь эту дискуссию, я мог бы даже, пожалуй, обойтись
без нее. Быть может, я должен был бы, прежде всего, рассмотреть,
существуют ли, в самом деле, те постановления, которые я оспариваю;
являются ли они подлинными законами. Почему бы мне боятыся сказать
правду представителям народа? Как мюогу я забыть, что защищать перед
ними священное дело людей и неприкосновенный суверенитет нации, со
всей откровенностью, какой они требуют, значит дать удовлетворение их
самому нежному чувству и, в то же время, воздать вьношую дань их
добродетелям? Впрочем, разве весь мир не знает, что ваше подлинное желание,
даже ваш подлинный декрет направлены к скорейшей отмене
постановлений, о которых я говорю, и что нападая на них, я, в действительности,
защищаю мнение большинства Национального Собрания? Поэтому я
заявляю: подобные декреты ню требуют да!же особой отмены, они по существу
своему недействительны, ибо любая человеческая власть, даже ваша, не
компетентна принимать их. Власть представителей, доверенных народа,
естественно определяется природой и предметам их мандата. Каков же
ваш мандат? Вам доверено выработать законы для восстановления и
укрепления прав ваших доверителей. Следовательно, вы не можете
лишить их этих самых прав. Смотрите же хорошенько; те, кто вас выбрал,
те, благодаря кому вы существуете, это не плательщики прямых налогов
в размере серебряной марки, трех, десяти рабочих дней. Это вюе
французы, т. е. все люди, рожденные и проживающие (домицилированные) во
Франции, или натурализованные, уплачивающие какой бы то ни было
налог.
Сам деспотизм не посмел навязать других условий гражданам,
которых он созывал. Как же могли вы лишить часть этих людей, да еще
большую часть их, тех самых политических прав, которые они осуществляли,
посылая вас в это собрание, и охрану которых они вам доверили? Вы
•этого не можете сделать иначе, как уничтожив свою власть, поскольку
ваша власть, это только власть ваших доверителей. Издавая подобные
декреты, вы бы действовали не как представители нации; вы бы
выступили прямо против этого звания; вы не выработали бы законов; вы
поразили бы законодательную власть в самом ее принципе. Самые народы

134
Максимилиан Робеспьер
не могли бы ни разрешить их, ни одобрить, ибо они никогда не могут
■отречься ни от равенства, ни от свободы, ни от своего существования
<как народа, ни от неотчуждаемых прав человека. Вот почему, господа,
когда вы приняли уже известное решение об их отмене, то не столько
потому, что сочли это необходимым, сколько для того, чтобы дать всем
законодателям и всем хранителям государственной власти великий
пример уважения, которое они должны оказывать народам, для того, чтобы
увенчать столько спасительных законов и щедрых жертв мужественным
дезавуированием преходящей ошибки, ничего не изменившей ни в
ваших принципах, ни в вашем стойком и великодушном стремлении
к счастью людей.
Что же означает достоянное возрождение тех, кто вам поовюрит, что
вам ни в коше случае не позволено изменять свои собственные декреты?
Р^ак можно было сделать, чтобы перед этим мнимым правилом уступило
нерушимое правило, гласящее, что опасение народа и счастье людей есть
всегда высший закон? Как можно было навязать основателям французской
конституции уничтожение их собственного произведения, и остановить
славное развитие судеб нации и всего человечества, только бы не
исправлять ошибки, опасность которой опи знали? Быть неизменным дано лишь
существу, по природе своей непогрешимому. Переменить — не только
право, но и обязанность для всякой'человеческой воли, впавшей в
заблуждение. Люди, решающие судьбу других людей, менее чем кто-либо свободны
от этой общей обязанности. Но беда народа, внезапно переходящего от
рабства к свободе, в том, что, не замечая этого, он переносит в новый
порядок вещей предрассудки старого, от которых он не успел еще
освободиться. Бесспорно, что эта система абсолютной неотменяемости доста-
новлений законодательного органа есть не что иное, как идея,
заимствованная у деспотизма. Власть не может отступать не компрометируя себя,
говорил он, хотя в действительности еэду случалось быть вынужденным
отступить. Это правило действительно годилось для деспотизма,
угнетающая власть которого могла поддерживаться только путем обмана и
террора. Но попечительная власть представителей народа, основанная на общем
интересе и на силе самой нации, может исправить пагубную ошибку, не
подвергаясь никакому риску и во^буаддая вокруг себя лишь чувства
доверия и восхищения; ее мо(жет скомпрометировать лишь неодолимое
упорство в сохранении мер, противоречащих свободе и осужденных
общественным мнением. Есть, однако, некоторые декреты, которых вы не можете
отменить, это те, которые содержался в Декларации прав человека, ибо
не вы создали эти законы: вы их только обнародовали. На эти-<тю
неизменные декреты нредвечшго законодателя, вложенные в разум и сердце
каждого человека пре|жде, чем вы их записали в ваш кодекс, я ссылаюсь,
выступая против постановлений, которые их нарушают и должны исчезнуть

Речи, письма, статьи 1791 г.
135
перед их лицом. Вам надлежит выбрать одни или другие. И ваш выбор
не может быть неопределенным, в соответствии с вашими собственными
принципами. Я предлагаю поэтому Национальйо1му собранию следующий
проект декрета:
(«Национальное собрание, проникнутое религиозным уважением к
правам людей, охрана которых есть цель всех политических учреждений,
убежденное в том, что конституция, сшданная для обеспечения
свободы французскому народу и для того, чтобы помочь освобождению мира,
должна быть прежде всего построена на этом принципе,
заявляет, что все французы, т. е. все люди рожденные и проживающие
©о Франции, или натурализованные, должны пользоваться полнотою и
равенством прав гражданина и доступом ко всем государственным
должностям, без других различий, краме различия добродетелей и талантов».
О НЕРАВЕНСТВЕ В НАСЛЕДОВАНИИ.
Речь в Национальном собрании 5 апреля 1791 г. 64
Господа, всякий институт, направленный к увеличению неравенства в
имущеотвах, вреден и противоречит общественному счастью. Я знаю, что
невозможно установить поганое равенство и что множество различных
причин неизбежно, в той или иной мере, нарушает таковое. Но я говорю,
что целью законов должно быть сохранение равенства постольку,
поскольку это позволяет природа вещей, и что законы противоречат всем
принципам разума, если они сами стараются нарушить равенство. Равенство
есть источник всех благ. Крайнее неравенство — источник всех зол. Оно
следует за тиранами и рабами, за угнетателями и угнетенными. Из-за
него человек унижает человека и превращает своего ближнего в
орудие своей гордыни, в игрушку своих страстей или в соучастника своих
преступлений. Может ли существовать добродетель, счастие в стране, где
один класс индивидов мсхжет пожирать средства существования
нескольких миллионов людей. Большие богатства порождают излишества
роскоши и наслаждений, которые развращают в одно и то же время и тех, кто
ими обладает, и тех, кто им завидует. И тогда добродетель находится в
презрении, одно лишь богатство в чести. Самые законы становятся лишь
орудием, в руках богатых, для угнетения бедных. Напрасно говорят тем
и другим, что они родились равными. Это повседневно опровергается
печальным опытом. Человек потерял понятие своих прав и чувство своего
достоинства. Вечные законы справедливости и разума считаются просто
химера|ми, и те, кто осмеливается ссылаться на них, рассматриваются как

136
Максимилиан Робеспьер
безумцы, а то даже как мятежники. Законодатели, вы ничего не сделали
для свободы, если законы ваши не направлены к тамгу, чтобы, при помощи
мягких и эффективных средств, уменьшить крайнее неравенство иму-
ществ. Наиболее прямо к этой цели идет тот закон, который устанавливает
равный раздел. Вы сючли такой закон необходимым. Неужели вы
позволите, чтобы по воле человека этот закон был уничтожен или обойден? Что
мюглю бы быть мотивом столь пагубного противоречия? Разве
собственность человека сохраняется и после его смерти? Может ли он издавать
законы, когда его нет в живых? Может ли он распоряжаться той частью
земли, которой он располагал при жизни, когда он превратился в
презренный прах? Неужели вы надеетесь на то, что воля завещателя окажется
мудрее самой мудрости законов? Нет. Учтите влияние человеческой
слабости и обстоятельств, в которых обычно находится человек,
составляющий свое завещание, и вы увидите, что слепое предпочтение, страсти,
капризы, даже прямое внушение, имеют решающее значение для этих
актов гораздо чаще, чем разум. Поскольку человек всегда представляет себе
конец своего существования в бесконечно отдаленной перспективе,
поскольку мысль о завещании связана с мыслью об его личном разрушении,
он обычно откладывает этот важный акт до той поры, когда его разум уже
ослаблен возрастом или поглощен болезнью. Во все времена его осаждает
жадность; она преследует его, под маской дружбы, даже на его смертном
одре.
Вообще, право завещания дает пищу интриге и обману, это камень
преткновения для слабости и доверчивости, это начало раадоров.
Неужели вы, в самом деле, думаете, что завещатели будут пользоваться этим
правом для того, чтобы распределить свое имущество в соответствии с
правилами драгоценного равенства, которое должно быть единственной
основой ваших декретов? Нет, если некоторые и проявляют такую
щедрость, то большинство предпочитает тех из своих близких, которые уже
и без того облагодетельствованы фортуной. Они гордятся тем, что
принадлежат к их кругу; с ними они живут, их они всегда охотнее ласкают,
между тем, как они с презрением отталкивают бедных и незнатных
родственников, которых они, по-видимому, стыдятся. Стоит ли говорить об
этой нелепой гордости, которой нравится осыпать всеми преимуществами
одного любимца-наследника, об этом гибельном предрассудке, глубокие
корни которого еще скрыты под обломками феодализма? Этот
предрассудок будет еще долго господствовать и будет иметь большую власть, чем
когда-либо раньше, если вы оставите полную свободу воле завещателей.
Ибо, в своем тщеславии, те, кто больше всех оплакивает
блестящие'химеры феодализма, постараются веять реванш над самим законам, нарушая
его разумные постановления своими частными распоряжениями.
Сторонники права завещания видят в нем благодетельное средство, при помощи

Речи, письма, статьи 1791 г.
137
которого отцы могут поддерживать у своих детей чувство долга и
обеспечить себе их покорность. Но нет, никовда сыновняя любовь не может
иметь другой основы, кроме природы и нравов. Пытаться основать ее на
жадности столь же нелепо, как и безнравственно. Посмотрите, как эта
система опровергается опытом, вернее, вспомните, какие несчастья
приносит в лоно семьи право завещания. Вспомните эти бесконечные
процессы, которых оно является неистощимым зародышем; вспомните эти
подлые маневры, эти гнусные ухищрения, .посредством которых жадность
старается добиться отцовского предпочтения и наследства. Вспомните о
детях, принесенных в жертву другим детям. Вспомните о безжалостном
богатстве брата, оскорбляющего бедность другого брата. Посмотрите, как
муки зависти и бешенство мщения вытесняют кроткие естественные
чувства и очарование домашнего мира. Между тем, ведь эти частные семьи
составляют большую семью всего государства. Частные нравы состатляют
основу общественных нравов. Таким образом, общее счастье
отравлено в самом своем источнике. Свобода подорвана в самых своих
основаниях.
Неужели этим огромным недостаткам противопоставят избитую
декламацию относительно мнимых преимуществ отеческой власти?
Я не отвечу на это, что отнюдь не доказано, что те части Франции, где
этот институт принят, являют больше образцов семейных и
общественных добродетелей, чем те, где его не знают. Я не буду спрашивать,
совместима ли такая пестрота в законах одной и той же империи с
принципами вашей шнетитуции. Я даже не стану привлекать ваше внимание к
тому, что лишь случай перенес к нам эту систему, созданную для других
обстоятельств или для другого народа, который сам получил ее по
причинам не более разумным. Ню я скажу, что если есть что-то хорошее и
священное в отеческой власти, то это то, что в нее вложено природой, а не
то, что добавлено преувеличенными системами. Я скажу, что сама
природа дала меру ее продолжительности и объема в соответствии с
интересами и потребностями тех, кого она должна защищать, а не руководствуясь
лишь пользою тех, кто ее осуществляет, и чтю законодательство допускает
ошибку, когда оно переходит через эту священную границу, когда оно
продлевает опеку граждан далее зрелого возраста, и детство человека
продлевает до предела его жизни, когда оно лишает граждан права
собственности и ставит свободное осуществление ими их возможностей в
зависимость не от их возраста и их разума, а от долговечности их отцов или
дедов, т. е., когда оно отрывает их от самих себя и от их родины. Нет,
нельзя установить общественный порядок, нарушая природу и разум, это
можно сделать лишь внимательно к ним прислушиваясь.
Вернемся же к принципам равенства и общественного порядка,
которые вы сами закрепили. Мы этим не сделаем ничего нового или

138
Максимилиан Робеспьер
необыкновенного, ибо многие наши обычаи запрещают завещателям
нарушать равенство между их наследниками как по прямой, так и по боковой
линии.
Я прошу о том, чтобы Национальное собрание декретировало:
во-первых, что никто не мюжет, никакими завещательными распоряжениями,
нарушить пршнцип равенства разделов, производимых между его
наследниками как по прямой, так и по боковой линии; во-вторых, что
субституции уничтожены, исключая тех, которые уже вступили в силу65.
ОБ ОРГАНИЗАЦИИ НАЦИОНАЛЬНОЙ ГВАРДИИ.
Речь в Национальном собрании 27 апреля 1791 г. 66
Господа, организация вооруженных сил великой нации, бесспорно,
самая опасная из операций, которые приходится делать законодателям.
Такой институт не терпит ни посредственных преимуществ, ни
посредственных недостатков. И если он не является наиболее твердой опорой
свободы, он становится самым страшным орудием деспотизма. Он заслуживает,
поэтому, вашего внимания.
Чтобы показать, каковы основы подлинной организации национальной
гвардии, надо прежде всепо сделать то, о чем ваш комитет и не подумал,
а именно исследовать, какова подлинная цель учреждения национальной
гвардии. Почему вы хотите ее организовать? Для того ли, чтоб увеличить
ваши военные силы и ваши средства завоевания и о|бороны против
внешних врагов? Нет, вы обладаете огромной армией, пропорциональной
населению государства. Вы удвоили ту армию, которою нация располагала
раньше. Нельзя же, после того, как вы торжественно отказались от
всяких завоевательных проектов, и предложили всем нациям знак всемирного
согласия, считать, что эти меры все еще не достаточны. Я имею в виду,
что вы хотите организовать национальную гвардию на все времена.
Может быть, в этом отношении будет уместно напомнить вам, что этот
обычай, содержать в мирное время большие армии, всегда устрашал
свободные народы и сковывал Европу. Или это делается для охраны
внутреннего порядка и общественного спокойствия? Это отнюдь не главная
цель. Я никогда еще не видел, чтобы для содержания полиции вся
нация организовалась на военный лад. И если бы сочли, что все
вооруженные силы, которые вы уже создали, и учреждение вашей национальной
жандармерии, этой копии прежней конной стражи, что все это ниже того,
чего требует предусмотрительность законодателей, пришлось бы сделать
вывод, что вы издаете довольно слабые законы, или что вы издаете за-

Речи, письма, статьи 1791 г.
139
коны для народа, который их недостоин. Пришлось бы игнорировать тот
факт, что в Англии дело полиции доверено горсти невооруженных
людей, и что даже половина принятых вами мер предосторожности привела
бы в ужас английскую нацию. Словом, пришлось бы взвести клевету на
законы, на людей и на свободу.
Какова же подлинная цель национальной гвардии? Вспомните то
время, когда она родилась, и вы не сможете ошибиться в ответе.
Свобода родила ее для своей защиты, когда деспотизм собирал против нее
свои силы.
В этом Собрании поднялись голоса, призывающие национальную
гвардию; и В1ся нация ответила на призыв, она вся явилась, так сказать,
вооруженной. У нее нет другой причины оставаться вооруженной, кроме
той, ради которой она взялась за оружие; она взялась за оружие, чтоб
завоевать свободу, она сохраняет его, чтобы ее защищать.
Конституционные законы начертают правила, которые надо блюсти,
чтобы быть свободным; но фактически свободными делает нас
общественная сила, обеспечивающая исполнение законов. Самый неизбежный из
всех законов, единственный, которому всегда обеспечено повиновение, это
закон силы. Вооруженный человек — господин того, кто не вооружен;
-большая вооруженная организация, неизменно пребывающая среда
невооруженного народа, неизбежно становится арбитром его судьбы; тот, кто
командует этой организацией, кто передвигает ее по своему усмотрению,
сможет очень скоро все подчинить себе. Чем строже будет дисциплина,
чем тверже будет проводиться принцип пассивного повиновения и
абсолютной субординации, тем страшнее будет власть этого начальника; ибо
мерой его силы будет сила всей этой организации, душой которой он
является; и если даже в настоящее время он не хочет ею злоупотребить, или
если чрезвычайные обстоятельства не позволяют ему сделать это
безнаказанно, тем не менее ясно, что повсюду, где существует подобная мощь
без противовеса, народ не свободен, вопреки всем конституционным
законам; ибо свободным человеком является не тот, кто в настоящее время
не угнетен, а тот, кого постоянная и достаточная сила гарантирует
против угнетения.
Следовательно, безумна всякая нация, в лоне которой находится
многочисленная и дисциплинированная армия под командованием монарха,
если эта нация считает себя свободной, не окружив себя мощной охраной.
Она не может оправдать это мнимой необходимостью противопоставить
равную военную силу силе окружающих ее порабощенных наций. Не все
ли равно людям великодушным, каким тиранам они подчинены? И стоит
ли столько заботиться и проливать кровь, чтобы сохранить за деспотом
огромные владения, где он сможет спокойно попирать ногами миллионы
рабов?

140
Максимилиан Робеспьер
Мне нет надобности отмечать, что великодушный патриотизм
французских солдат и приобретенные ими в этой революции права на
благодарность нации и всего человечества отнюдь не колеблют верность тоню
принципа, что национальная гвардия является противовесом армии; ибо
конституция не делается для каких-то преходящих обстоятельств; мысль
законодателя должна охватывать будущее, так ж'е как и настоящее.
Итак установим, как первый принцип, что национальная гвардия
должна быть организована таким образюм, чтобы исполнительная власть
оказалась беаоилывой повернуть против общественной свободы те
огромные силы, кютю'рыми ее вооружила сама конституция; но этого отнюдь не
достаточно; нужно также, чтоб она не могла никогда угнетать свободу или
исполнительную власть, поскольку таковая, до тех пор, пока она остается
в начертанных ей конституцией границах, сама есть часть прав нации.
Такова двойная цель, которой должна отвечать конституция
национальной гвардии; с этой двойной точки зрения я хочу ее
рассмотреть.
Первая цель представляет нам очень простые положения. Раз этот
институт есть своего рода лекарство против чрезмерной власти, которую
вооруженная сила дает тому, кто ею командует, то из этого вытекает, что
национальная гвардия отнюдь не должна быть организована наподобие
линейных войск; что национальная гвардия не должна быть подчинена
командованию линейных войск; что нужно устранить из ее организации
все, что, рано или поздно, могло бы привести к такому подчинению,
поскольку, в этом случае, вместо того, чтоб уменьшить опасность,
создаваемую могуществом линейных войск, она бы еще увеличила ее, и, вместо
того, чтобы создать солдат для охраны свободы, она лишь доставила бы
честолюбию государя новых подручных.
Из этого простого принципа я вывожу следующие столь же простые
следствия: во-первых, что ни государь, ни какое-либо другое лицо,
находящееся под его особым влиянием, не должны назначать ни начальников,
ни офицеров национальной гвардии; во-вторых, что начальники и
офицеры линейных войск не могут быть начальниками или офицерами
национальной гвардии; в-третьих, что государь не должен ни повышать по
службе, ни награждать, ни наказывать национальных гвардейцев.
Наконец, господа, тщательно избегайте всего, что могло бы зажечь в душе
граждан-солдат тот военный дух, который изолирует солдат от граждан,
м который и побуждает их связывать свою славу и личный интерес с
различными целями, что ведет к разорению граждан. Это не та храбрость,
которая требуется для защиты родины. Явная очевидность этих идей
освобождает меня от необходимости более подробного объяснения. Я
перехожу ко второй и наиболее важной цели, о которой я уже упомянул, а
именно к рассмотрению вопроса о средствах, которые следует применить, да-

Речи, письма, статьи, 1791 г.
141
бы национальная гвардия не могла сама угнетать свободу гра|ждан. Все
эти средства, мне кажется, мощут быть сведены к одному общему
принципу: не допустить, чтобы отряды национальной гвардии превратились в
единую организацию и чтобы в них образовался тот особый дух, который
похож на дух замкнутой организации.
Такова уже природа вещей, что вшкая организация, как и вЮякий
индивид, имеет волю, отличную от общей воли. Чем эта организация
могущественнее, чем больше у нее .сознание своих сил, тем эта воля
становится более активной и повелительной. Вспомните, до какой степени дух
деспотизма и господства свойствен военным во все времена и во всех
странах, с какой легкостью они ставят качество гражданина ниже
качества солдата. Страшитесь, особенно, этой пагубиой склонности у нации,
привыкшей на протяжении многих лет оказывать военным
исключительное уважение; ведь даже самые серьезные народы не были от этого
свободны. BicnoiMHïïre о римских гражданах под командованием Цезаря: если,
в момент взаимного недовольства, он хотел их унизить, он, обращаясь к
ним, называл их не солдатами, а гражданами, quirites, и при этом слове
они краснели и возмущались.
У нас легко будет избежать всех этих отрицательных явлений.
Вспомним, какое огромное расстояние отделяет организацию армии,
предназначенной для внешней войны, от организации граждан, вооружившихся,
чтобы быть готовыми защищать в случае надобности свои права и свою
свободу против узурпации деспотизма67; вспомним, что длительность
опасной 'службы, закон слепого и пассивного повиновения,
превращающий солдат в автоматы, не совместимы с самой сущностью их долга, с
великодушным и просвещенным патриотизмом, который должен быть их
главным двигателем. Не старайтесь внушить им тот же дух, что у
линейных войск, не воздействуйте на них теми же средствами. Особенно надо
избегать у нас смешивать качество солдата с качеством гражданина: их
разделяют военные различия. Примите все необходимые
предосторожности против влияния начальников; все офицеры дооцжны назначаться на
весьма ограниченные сроки; командиры никогда не должны объединять
под своей властью нескольких дистриктов; уничтожьте знаки различия,
которые всегда неуместны, когда их носят вне службы. Это детское
тщеславие никому не подобает так мало, как начальникам граждан-солдат!
Защитники родины, вы не будете жалеть об этих игрушках, которыми
монархи платят за слепую преданность своих придворных. Мужество,
добродетели свободных людей, священное дело, ради которого вы
вооружились, вот ваша слава, вот ваши украшения (аплодисменты).
Быть вооруженным для своей собственной защиты, это право каждого
человека, без различий; быть вооруженным для защиты родины, это
право каждого гражданина. Те, кто бедны, становятся ли по этой причине

142
Максимилиан Робеспьер
иностранцами, рабами? Надо зашить сю в,оей откровенностью: нет, они
действительно граждане. Представители французского народа не лишили
этого звания подавляющее боотыпийапво своих доверителей. Ибо
известно, что все французы, без всяких различий, приняли участие в выборах
депутатов в Национальное собрание. Депутаты не могли обратить против
граждан ту власть, которую они от них же получили, они не могли
похитить у народа те права, которые им поручено охранять и
укреплять, ибо тем самым депутаты уничтожили бы свою собственную
власть. Они этого не могли; они этого не хотели, они этого не сделали
(аплодисменты).
Но если бедные — действительно граждане, то у них остаются
гражданские права, если только качество гражданина не стало пустым
титулом, насмешкой. Но среди всех прав, которые это качество включает, есть
ли хотя бы одно, которое было бы более существенным и естественным
образом основано на наиболее неприкосновенных принципах всякого
человеческого общества. Если вы их лишите этого права, укажите мне хоть
какое-нибудь основание оставить им какое-либо другое. Таких оснований
нет. Поэтому признайте, в качестве фундаментального принципа
организации отрядов национальной гвардии, что все домицилированные
граждане имеют право быть допущенными в число национальных гвардейцев;
и декретируйте, что они смогут записаться в качестве таковых в регистрах
общины, где они проживают.
Этим неприкосновенным правам можно противопоставить только
предрассудки, интриги, клевету и недобросовестность. Поборники этих
пагубных систем, перестаньте клеветать на народ и кощунствовать против
вашего суверена, изображая его постоянно в его значительной части
недостойным своих прав. Народ добр, терпелив, великодушен. Народ требует
лишь спокойствия, справедливости, права жить. Интересы, желания
народа, это интересы, желания природы, человечества; это общие интересы.
Интересы тех, кто не народ, кто может отделиться от народа, это
интересы честолюбия и надменности (аплодисменты).
Г. Люка. Я спрашиваю, что этот господин понимает под словом
«народ». Я понимаю это слово как всеобщность граждан.
Г. Робеспьер. Я сам возражаю против употребления слова
«народ» в ограниченном смысле; и если я его употребил в этой речи, то это
потому, что в силу старинных привычек в нашем современном языке нет
возможности обозначить одним словом лиц, коим запрещено ношение
оружия, не пользуясь этим ^выражением.
Предположим, что, вместо этой несправедливой системы, примут
сформулированные мною принципы; и мы сразу увидим, что из этого
вытекает, так сказать естественно, организация национальной гвардии, со всеми
ее цреимуществами, без каких-либо отрицательных последствий. С одной

Речи, письма, статьи 1791 г.
143
стороны, невозможно, чтобы исполнительная власть и та сила, кютюрой
она вооружена, низвергли конституцию, потому что нет силы, способной
противостоять силе вооруженных граждан; с другой стороны, столь же
невозможно, чтобы национальная гвардия стала опасной для свободы, ибо
не может нация хотеть сама себя угнетать. Смотрите, как повсюду, вместо
господства и рабства, рождаются чувства равенства, братства, доверия и
все те кроткие и великодушные добродетели, которые ими неизбежно
порождаются; смотрите также, сколь просты и легки в этой системе
средства осуществления.
Чтобы внушать страх внутренним врагам, нет необходимости
подвергать столько миллионов вооруженных граждан, разбросанных на
протяжении в|сей страны, казарменной службе и сложной дисциплине армии,
предназначенной вести войну вдалеке. Им достаточно собираться и
вооружаться в определенные периоды по требованию административных
органов, бежать защищать свободу, когда ей угрожают, чтобы выполнить
задачу своего учреждения.
Свободные кантоны Швейцарии дают нам примеры этого рода, хотя
их милиция имеет более широкое назначение, чем ваша национальная
гвардия, и хотя у них нет никаких других войск для борьбы с внешними
врагами. Там каждый гражданин — юолдат, но только тоща, когда
нужно им быть, как сказал Ж.-Ж. Руасо. В воскресные и праздничные дни
отряды милиции производят свои упражнения по очереди согласно
списку. Когда они находятся у себя дома, милиционеры не получают никакой
платы, но как только они отправляются в поход, они на государственном
жалованьи. Но, возразят мне, вот человек, который не достаточно богат,
чтобы жертвовать часть своего времени на гражданские обязанности.
Вместо того, чтобы, таким образом, осуждать большую часть граждан на
своего рода политическое рабство, следует, наоборот, устранить
препятствия, которые могли бы их отдалить от общественных функций. Платите
тем, кто их выполняет, возмещайте расходы тем, кого общественные
интересы призывают на собрания, экипируйте и вооружайте
граждан-солдат: для установления свободы мало того, чтобы граждане могли
заниматься общественным делом; надо еще, чтоб они действительно могли его
осуществлять. Впрочем, чтоб остаться в рамках обсуждаемого предмета,
я заключаю, что государство должно произвести расходы, необходимые
для того, чтобы дать возможность гражданам выполнять функции
национальных гвардейцев, что оно должно их вооружить, что оно должно, как
в Швейцарии, платить им жалованье, когда они покидают свои очаги,
чтобы защищать его. И может ли быть более священный общественный
расход? И сколь странной была бы та экономия, которая, щедро наделяя всем
пацубную и развращающую роскошь или великолепие приспешников
деспотизма, отказывала бы во всем потребностям людей, выполняющих об-

144
Максимилиан Робеспьер
щественные функции, и защитников свободы! О чем говорила бы такая
экономия, еюли не о том, что предпочитают деспотизм деньгам, и
деньги — добродетели и свободе.
О ПРАВЕ ПЕТИЦИЙ.
Речь в Национальном собрании 9 мая 1791 г.68
Если, декретируя право петиций, вы думали, что предоставляете
французам новое право, вы ошибались. Право петиции есть не что иное,
как принадлежащая каждому гражданину вюзмояшость выразить свои
пожелания и потребовать необходимое у тех, кто может удовлетворить
его потребноюти. Французы пользовалась этим прато'м еще до того, как
вы собрались, никакой закон его не ограничивал, и декрет, который вы
могли бы издать, чтоб установить границы этого права, единственный
новый шаг, который вы могли бы сделать в этом направлении.
Пра1вю петиции признано и считается шященным не только у
свободных народов: самые абсолютные деспоты считали для себя долгом и
честью сохранять его за своими подданными. Так, Фридрих Великий 69
призывал нести ему все жалобы, которые его народы хотели ему
представить. А вы, законодатели, представители народа, неужели вы осмелитесь
оспаривать хотя бы у одного из ваншх сограждан право обратитыся к ва1м
со своим пожеланием, своими замечаниями, своими проюьбами и своими
требованиями, вюякий раз, когда он сочтет, что это отвечает общему
интересу, в котором они все участвуют!
Исходя из этого бесспорного принципа, как можно в этом отношении
проводить различие между гражданами активными и гражданами
неактивными?
Я не снизойду до ответа на те инсинуации, посредством которых
хотели заранее дискредитировать мое мнение. Нет, конечно, не для того, чтобы
возбуждать граждан к восстанию я выступаю здесь, а для того, чтобы
защищать право людей; я не признаю ни за кем права сковывать свободу
моего мнения по этому вопросу; и если кто-либо захочет меня обвинить,
я охотно соглашусь сопоставить мои принципы и мое поведение с его
принципами и поведением, и, пожалуй, я не испугаюсь такого
сопоставления.
Итак, я заявляю, что я продолжаю придерживаться тех принципов,
которые я непрестанно поддерживал с этой трибуны; я буду их отстаивать
до самой смерти; и мы были бы сведены к очень жалкому положению,
если б оказалось, что можно успешно изображать нас в качестве
возмутителей общестаенного спокойствия и врагов порядка на том основании, что

Оноре Мирабо
Гравюра Хонвуда по рисунку Р а ф ф е
Гос. музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москва

Антуан Барное
Гравюра Боссельмана по рисунку Р а ф ф е
Гос. музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москва

Речи, письма, статьи 1791 г.
145
мы продолжаем энергично защищать самые священные права, защиту
которых нам поручили наши доверители, ибо наши доверители это все
французы, и я их буду защищать всех, особенно наиболее бедных
(аплодисменты) .
Я мог бы, пожалуй, сказать г. докладчику: если вы признаете за
неактивными гражданами право жалобы, .почему бы не отметить этого в вашем
проекте декрета. Я мог бы также предложить ему составить первую
статью в соответствии с тем, что он сказал, и добавить к этой статье слова:
«п однако неактивные граждане смогут направлять жалобы»; ве}дь таков
смысл: его мнения; но если б он решился так ее сформулировать, разве это
не вызвало бы смеха и жалости?
В самом деле, что такое жалоба, если это не просьба, петиция,
связанная с какой-то болью, с разоблачением перенесенного ущерба? Таким
образом, проводимое г. докладчиком различие между жалобой и петицией
абсурдно.
Господа! Разве не следовало бы особенным образом обеспечить драво
петиции неактивным гражданам? Чем слабее и несчастнее человек, тем
больше у него нужд, тем более ему необходимы просьбы! Что же,
неужели вы б отказались принять петиции, которые вам будут представлены
наиболее бедным классом граждан? Но ведь бог терпит про)сьбы! Бог
принимает пожелания не только самых несчастных, во даже самых грешных.
А кто же вы? Разве вы не защитники бедных, разве вы не глашатаи
законов вечного законодателя? Да, господа, только те законы мудры и
справедливы, которые соответствуют законам человечности, справедливости,
природы, продиктованным верховным законодателем. И если вы не
глашатаи его законов, если ваши чувства не соответствуют их принципам, то
вы уже не законодатели, вы скорее угнетатели народов (аплодисменты).
Я считаю поэтому, что Собрание не может предоставить
исключительное право петиции активным гражданам: я даже думаю, что Собрание,
как законодатель и представитель нации, некомпетентно лишить этого
неотъемлемого права человека и гражданина (аплодисменты).
Перехожу ко второму существенному пороку проекта комитета,
заключающемуся в создании всевозможных препятствий коллективному
осуществлению права петиции.
Собрание индивидов, так же как и отдельное лицо, обладает правом
петиции, и это право отнюдь не есть узурпация политической власти; оно
не имеет ничего общего с властью, которая должна быть строго
резервирована за теми, кто ею облечен народом. Право петиции есть, наоборот,
естественное право, и я утверждаю, что, поскольку каждый человек в
отдельности имеет право петиции, вы не можете запретить собранию людей,
какое бы звание или наименование оно ни носило, выразить свое
пожелание и сообщить его кому бы то ни было.
10 М. Робеспьер, т. I

146 Максимилиан Робеспьер
Нам постоянно говорит о беспорядках. Нас пугают самыми страшными
бедствиями, если мы оставим за обществами право петиции, которым они
пользовались до сего времени, не встречая никаких возражений. Но какпе
же факты можно привести? Я хорошо знаю, что петиции были
направлены теми обществами, которые неусыпно следят за соблюдением законов и
известны под именем Друзей конституции, что они часто представляли
в Национальное собрание адресы, исполненные добрых принципов,
которые могли возбудить муцроють законодателя и открыть ему важные для
общественного спасения факты: я ясно вижу огромные благодеяния,
совершенные этими обществами; но я нигде не замечаю какого-либо
совершенного ими зла.
Я думаю поэтому, что, поскольку дело касается права петиций, не
следует обсуждать проекта Конституционного комитета. Можно было бы
вам представить не менее разительные соображения относительно права
афиши; но я их резервирую для другого времени, на тот случай, еюли не
будет принято мое предложение снять с обсуждения проект Ко1митета,
которое я прошу поставить на голосование (аплодисменты).
О ПОЛОЖЕНИИ ЦВЕТНЫХ ЛЮДЕЙ.
Речь в Национальном собрании 12 мая 1791 г. 70
Следует отметить, что вопрос ищет не о том, предоставите ли вы
цветным людям политические права, а о том, оставите ли вы их им; ибо они
имели эти права до ваших декретов (ропот) ; и поскольку тогда цветные
люди имели равные права с белыми, из этого вытекает, что революция
подняла их шо самой природе вещей на тот же ранг, на который она
подняла белых людей, т. е. к обладанию политическими правами. Разве ваши
предыдущие декреты лишили их этих прав? Нет. Ибо, вы очень хорошо
помните, что вы издали один декрет, который дает права активного
гражданина всем лицам, имеющим собственность в колониях и платящим
налог. И свободные цветные люди включены в эту категорию. Заметьте
также, что с тех пор никакой другой декрет не внес в него изменений; что
мотив, который хотели представить как декларацию, направленную
против декретированного, не был формальным законом; но этот мотив и не
содержит ничего из тото, что ему приписывают; он предоставляет
инициативу колониям, стало быть, и гражданам колоний. А так как
свободные цветные граждане и до этого имели те же права, что и белые, и даже
на основании предыдущих декретов, то очевидно, что они должны
разделить инициативу с белыми поселенцами, с которыми они равны в правах.
Таким образом, ваши последующие декреты отнюдь не изменили первых.
Вам говорят, что вы потеряете свои колонии, если вы не лишите
вольных цветных граждан политических прав.

Речи, письма, статьи 1791 г.
147
Несколько голосов. Это не так.
Робеспьер. Если это не так сказано, то смысл таков.
Почему вам якобы угрожает потеря колоний? Да потому, что часть
граждан, которых называют белыми, хотели получить эти права
исключительно для себя и они говорят вам через посредство тех, кто вносит
проект комитетов: если вы не предоставите политические права
исключительно нам, мы будем недовольны; ваш декрет создаст недовольство и
волнения в колониях, он может иметь гибельные последствия. Прежде
всего, я спрашиваю Национальное собрание, правильная ли это будет
политика, если законодатель будет вступать в такого рода сделки с
личными интересами, со 'страстями, с надменностью определенного класса
граждан; я спрашиваю, политично ли отступать таким образом перед
угрозами и торговать правом людей и самыми священными правами
справедливости и человечности {аплодисменты). Затем, господа, мне
кажется, что это угрожающее возражение довольно слабо, поскольку
очевидно, что оно может быть повернуто против тех, кто его выдвигает.
В самом деле, если, с одной стороны, вам выдвигают это возражение
белые, то разве, с другой стороны, цветные люди не могут выдвинуть
подобное же возражение? А я думаю, что свободное негодование свободных
людей, мужество, с которым они будут защищать свою свободу, не менее
могущественны, не менее грозны, чем оскорбленная гордость тех, кто не
получил тех несправедливых преимуществ, на которые они притязали
(аплодисменты).
Итак, в этом отношении, опасность одинакова с обеих сторон. Я
добавлю одно замечание, которым мы обязаны г. Барнаву. Он считает, что
опасность меньше со стороны белых: по его мнению, самые богатые люди
колоний, самые образованные из белых выражают сочувствие делу цветных
людей.
Но на чем же основывается та партия белых, которая хочет лишить
своих сограждан политических прав? Каков мотив этого крайнего
отвращения? Они уверяют, что это уменьшит уважение черных к белым,
которые могут ими управлять лишь при помощи устрашения. К тем
убедительным аргументам, которые уже были выдвинуты против этого
возражения, я добавлю, что, провозглашая сохранение политических прав
цветными людьми, вы лишь укрепите власть хозяев над рабами, поскольку
у всех цветных граждан, собственников и хозяев, будут те же интересы,
что и у белых. Повторяю, ясно, что субординация будет еще сильнее
скреплена в колониях, тогда как, если вы произведете раскол между
белыми и цветными людьми, вы, естественно, сблизите между собою всех
цветных людей, у которых не будет тех же прав и интересов, что у белых;
вы всех их сближаете с неграми. И если тогда будет угрожать восстание
рабов против хозяев, то очевидно, что оно будет гораздо страшнее, так
10*

148
Максимилиан Робеспьер
как оно будет поддержано свободными цветными людьми, которые не
будут заинтересованы, наравне -с белыми, в сохранении существующего
порядка. Вы видите, таким образом, господа, к чему сводятся все эти
хитросплетения, расточаемые частью белых поселенцев, чтобы добиться
права господства в колониях.
Вы видите, что эти возражения очевидным образом противоречат
правильно понятым интересам как колоний, так и белых. Вы видите, что их
система ведет .к подрыву общественного спокойствия и к разрушению
колоний.
Посмотрим теперь, правильно ли утверждение, что предлагаемая
Комитетом «статья не направлена к лишению прав цветных людей. Что вам
сказали? Вам сказали, что это только своего рода отсрочка, что это лишь
иной, но гораздо более верный и разумный способ обеспечения цветным
свободным людям должной справедливости. Каков этот столь
благоприятный способ? Он заключается в избрании конгресса (ропот).
Г. Грегуар. Похоже на то, что существует заговор, чтобы не дать
защитникам справедливости и человечности возможности быть
выслушанными.
Г. Деменье71. Мы требуем, чтобы г. Робеспьер был выслушан.
Г. Робе«спь ер. Но из кого будет состоять этот конгресс? Из белых.
И эти же белые потребуют, чтобы цветные люди не пользовались этими
правами. Но, господа, это значило, бы отослать цветных людей к их
противникам для получения тех прав, которых они требуют и которых, как
они говорят, их нельзя лишить. Если так рассуждать, господа, то когда
впервые во Франции встал вопрос о том, должно ли так называемое
третье сословие иметь равное с двумя другими сословиями
представительство, было бы неглупо собрать в одном из городов Франции конгресс,
составленный наполовину из духовенства и наполовину из дворян, чтобы
предложить правительству их заключение по этому вопросу. Пусть мне
укажут действительную разницу между этим примером и предложенным
Колониальным комитетом декретом, и я соглашусь принять этот декрет.
Но если сравнение точно, если положение в обоих случаях совершенно
одинаково, я требую, чтобы важнейшие интересы человечества,
священные права значительной части наших сограждан не были преданы в руки
класса людей, который обращается к вам лишь для того, чтобы добиться
права господства над этими согражданами и безнаказанного угнетения
их. Нельзя сказать, что Колониальный комитет не пытается успокоить
вас относительно угрозы столь возмутительной несправедливости. Г.
Варнав сказал вам, что цветные люди ничем не рискуют, если эта мера будет
принята. Но, господа, заметьте, как это возражение противоречит
аргументам, выдвигаемым их противниками; вам почти внушают как нечто
бесспорное, что предложение белых будет благоприятно для цветных

Речи, письма, статьи 1791 г.
149
людей; и это утверждают те самые люди, которые вам говорили, чтобы
вызвать у вас ужас, что, если вы выскажетесь в пользу цветных людей,
вы породите такое недовольство белых, вы создадите такой беспорядок
в наших колониях, что это будет конец; наших колоний и нашей торговли.
Нет, господа, когда руководствуются, не скажу только справедливостью,
но хотя бы здравой политикой, то не рассуждают столь противоречивым
образом. 1Это значит хотеть лишить Национальное собрание его характера
народности {возгласы справа: А! А!), его роли защитника прав человека,
что составляет главное основание его власти. Я спрашиваю — не является
ли здоровой политикой, единственно подобающей Национальному
собранию, та, которая, в согласии со справедливостью и разумом, обеспечит
свободным цветным людям признание их законных прав {аплодисменты).
О СМЕРТНОЙ КАЗНИ.
Речь в Национальном собрании 30 мая 1791 г.72
Когда в Аргос пришла весть о том, что в Афинах некоторые граждане
были приговорены к смертной казни, люди поспешили в храмы умолять
богов о том, чтоб они отклонили афинян от столь жестоких помыслов.
Я пришел сюда просить не богов, а законодателей, которые должны быть
их истолкователями и их органами, о том, чтобы они вычеркнули из
кодекса французов эти кровавые законы, предписывающие юридические
убийства, которые противоречат разуму и человечности и, еще больше,
общим интересам. Я хочу обосновать перед ними два основных
положения: во-иервых, что смертная казнь по существу несправедлива;
во-вторых, что это не наиболее репрессивное из всех наказаний, и что она
гораздо больше способствует умножению преступлений, чем их
предупреждению.
Обладает ли общество правом налагать смертную казнь? Вопрос этот
может быть решен коротко: общество не может иметь других прав, кроме
тех, которые первоначально принадлежали каждому человеку, т. е. права
добиваться исправления частных ущербов, ему причиненных. Если, даже
независимо от состояния в обществе, осуществление этого права
ограничено законами природы и разума, запрещающими человеку требовать
неумеренных возмещений и осуществления жестокой мести, может ли он
причинить смерть своему врагу? Да, но только в одном единственном
случае, а именно, когда этот страшный акт абсолютно необходим для его
собственной (защиты. Проследите применение этого принципа в условиях
общественного состояния. Люди сказали: наши индивидуальные силы
слишком слабы для защиты нашего спокойствия и наших прав; объедините

150
Максимилиан Робеспьер
их, чтоб образовать общественную силу, о которую разобьется всякая
частная сила; объединим наши воли, чтобы из них образовать единую
общую волю, которая (закрепляет и определяет права каждого человека
в форме законов; установим кары для всех, кто дерзнет их нарушить.
Так, законные наказания заменили те естественные средства, которыми
обладал первоначально каждый человек, пресекать и карать за
причиненные ему ущербы. Но, если подлинная мера строгости, которую можно
проявить против врага, сама определяется могуществом того, кто мстит,
то можно ли сомневаться в том, что общество обязано проявить гораздо
больше мягкости в наказаниях, чем отдельный человек, добивающийся
удовлетворения за причиненный ему ущерб.
Я уже сказал, что до общественного договора73 человек имел право
причинить смерть своему врагу лишь в том случае, когда этот роковой
акт был абсолютно необходим для его защиты; но возможен ли такой
единственный случай для общества в отношении преступника? Остается
решить этот вопрос, чтобы принять .суждение о смертной казни. Вне
общества, если враг совершает нападение на мою жизнь, или, если, будучи
двадцать раз отброшен, он опять возвращается, чтоб опустошить
возделанное мною поле, и поскольку я могу противопоставить его силам лишь
мои индивидуальные «силы, то либо я должен погибнуть, либо я его убью,
и закон естественной справедливости меня оправдывает и одобряет. Но
в обществе, когда сила всех вооружается против одного, какой принцип
справедливости может управомочить на умерщвление этого врага?
Обратите внимание на одно решающее обстоятельство: когда общество
наказывает преступника, последний не в состоянии вредить обществу; оно
держит его в оковах; оно спокойно судит его; .может его наказать, может,
используя все средства своей неограниченной власти, лишить его
возможности угрожать в будущем. Победитель, который вырезает своих
пленников, получает наименование варвара (ропот). Взрослый человек,
который бы зарезал ребенка, которого юн мог обезоружить и наказать,
представляется нам чудовищем (ропот).
Г. аббат Мори74. Надо просить г. Робеспьера излагать свои
мнения в лесу Бонди.
Г. Робеспьер. Принципы, которые я развиваю, разделяются всеми
знаменитыми людьми, которые, конечно, не сказали бы, как г. Мори:
«Идите проповедовать ваши изречения в лес Бонди». Итак, вопреки всем
предрассудкам, ясно, что с точки -зрения морали и справедливости, те
страшные сцены, которые общество демонстрирует с такой пышностью,
суть не что иное, как торжественные убийства, совершаемые целыми
нациями.
Но эти предрассудки долго господствовали над народами. Я признаю,
что власть человеческого рода есть грозная власть. Тем не менее, позво-

Речи, письма, статьи 1791 г.
151
лятельно заметить, что эта грозная власть способна освятить все
злоупотребления и все преступления, поразившие мир, и, чтобы их
действительно закрепить, надо по крайней мере поразмыслить беспристрастно
п о том, что было, и о том, что есть, и о том, что должно быть, и не
заниматься подсчетом голосов, а установить истину.
Неужели вы думаете, что решение карать смертью всякого человека,
которого какой-либо порок, какая-либо страсть приведет к нарушению
закона, принято людьми, самой природой поставленными у власти? Нет.
В каждой стране удачливые узурпаторы, оказавшись достаточно
могущественными, чтобы развратить и устрашить своих сограждан, заявили: тот, кто
дерзнет замыслить что-либо против нас, против нашей власти, будет
караться смертью. Они рассчитывали, они определяли преступления и
наказания в соответствии с их личными интересами. При Тиберии похвала
Бруту была преступлением, караемым смертью. Калигула75 приговаривал
к смерти тех, кто раздевался перед его статуей. Когда тирания изобрела
преступление, именуемое оскорблением монаршего величества, фанатизм
и невежество, в свою очередь, изобрели преступления — оскорбления
божественного величества, которые могли быть искуплены только
кровью.
Давайте же рассмотрим с большим беспристрастием и
справедливостью вопрос, который впервые предстает вниманию народных
законодателей. Тех немногих слов, что я сказал, достаточно, чтоб доказать, что
смертная казнь по .существу несправедлива, что общество не имело права
налагать ее; но надо рассмотреть вопрос подробно, а не останавливаться
на том недостаточном, хоть и бесспорном правиле, что в области политики
справедливо лишь то, что честно, и что общественный порядок может
быть построен только на справедливости. Я сейчас докажу, что закон
о смертной казни является пагубным также и в своем действии, и в своих
последствиях, что он нелеп, что он несправедлив в самом своем существе.
Он небходим, говорят нам поборники древнего обычая. Кто это вам
сказал? Учли ли вы все те пружины, посредством которых -законы могут
воздействовать на чувствительность человека? Сколько всяких
физических п нравственных наказаний может перенести человек, если не считать
смертной казни? Неужели человек простое животное, на которое можно
воздействовать только страхом смерти и телесных мук? Нет. Источником
его приятных или болезненных ощущений является прежде всего
нравственная часть его существа. Это она наиболее чувствительна к строгости
законов. Независимо от тех благ и бедствий, которыми его окружила
природа, общество создало для него бесконечно много других благ и
бедствий. Посмотрите, как много создает оно новых привязанностей,
которыми приковывает его к игу законов; как оно связывает его счастье с его
владениями, его семьей, его друзьями, его родиной; и, особенно, оно

152
Максимилиан Робеспьер
создает у него потребность в доброжелательном отношении окружающих.
Нет, смерть не всегда для человека худшее из зол. Он часто предпочитает
ее потере тех ценных преимуществ, без которых жизнь становится для
него невыносимой. Он предпочитает тысячу раз погибнуть, чем жить,
будучи предметом презрения своих -сограждан. Желание жить отступает
перед гордостью, наиболее повелительной из всех человеческих страстей.
Для человека, живущего в обществе, самое страшное из всех наказаний,
это позор, это удручающее выражение общественной ненависти. Эх,
господа, если вы внимательно к этому подойдете, вы даже убедитесь, что
самое страшное в той смерти, которую закон причиняет преступнику, это
та позорящая обстановка, которая ее окружает. Воин, приносящий себя
в жертву на поле битвы, герой свободы, который гибнет за нее, и негодяй,
которого осуждает закон, все равно умирают: какова же разница? Она
в том, что смерть последнего окружена позором, омрачающим его
последние минуты, тогда как для тех других смерть лишь источник славы.
Если законодатель может поражать граждан столь чувствительно и
столь разными способами, почему он должен считать себя вынужденным
применять смертную казнь? Наказания существуют не для того, чтобы
мучить преступника, а для того, чтобы предупредить преступление
посредством страха подвергнуться им. Но, господа, этот страх зависит от
впечатления, которые они производят; а само это впечатление зависит
не столько от размеров ,зла, сколько от характера, предрассудков, нравов
и законов, сложившихся у данного народа; а все эти пружины находятся
в руках законодателя. Вот почему законодатель, предпочитающий
смертную казнь более умеренным наказаниям, которые он может применять,
лишь оскорбляет этим общественную чувствительность народа, которым
он управляет; он, наконец, ослабляет энергию правительства, стремясь
расширить его власть применением слишком большой силы.
Для человека, охваченного неукротимой страстью, смерть далеко не
самый мощный тормоз. Умереть или овладеть предметом своей страсти,
вот как рассуждает страстный человек. Возьмем пример честолюбца, на-
деящегося увенчать свою голову диадемой королей: мысль о смерти,
которая ему угрожает, страшит его меньше, чем мысль о жизни в
унижении и нищете. Законодатель, устанавливающий смертную казнь,
отвергает, таким образом, тот благотворный принцип, что наиболее
эффективное средство пресечения преступлений заключается в том, чтобы
подобрать наказание, соответствующее характеру различных вызывающих на
преступления страстей, чтобы, так сказать, наказывать их через них же.
Вы утверждаете, что смертная казнь необходима. Если это верно, то
почему же многие народы смогли обойтись без нее, и благодаря какому
року эти народы оказались самыми мудрыми и самыми счастливыми?
Если смертная казнь больше подходит для предупрещдения больших

Речи, письма, статьи 1791 г.
153
злодеяний, то надо было бы полагать, (что таковые реже встречаются у
народов, широко применяющих ее. Между тем, мы видим как раз обратное.
Вот пример Японии, ни в одной другой стране «смертная казнь и пытки
не применяются так широко, как там. И что же! Нигде нет такого
множества столь жестоких преступлений. Можно подумать, что японец хочет
соревноваться в свирепости с теми варварскими законами, которые
оскорбляют и раздражают его.
Затем, господа, благоволите заметить, что если вы примете ложный,
хотя и весьма распространенный принцип, по которому подлинное
пресекающее свойство наказаний заключается в страхе смерти и мучений, та
из этого придется вывести, что для наиболее эффективного
предупреждения преступлений необходимо проводить этот принцип наиболее
последовательным образом, и, помимо смерти, изобретать пытки.
С другой стороны, господа, если вообразить даже самое совершенное
судоустройство, если даже найти наиболее честных и просвещенных
судей, т,о всегда все же останется какое-то место для ошибок и для
предубеждения. Зачем же вам самим обрекать себя на то, что вы не
будете в состоянии протянуть руку угнетенной невинности? Все эти
бесплодные сожаления, эти иллюзорные реабилитации, которые вы
предоставляете теням, бесчувственному пеплу, это лишь очень слабые
удовлетворения, печальные свидетельства варварской дерзости уголовных законов.
Лишь тот, чей вечный гла;з проникает в глубь сердец, может налагать
неотменяемые кары. Вы, законодатели, вы не можете взять на себя эту
гроздую задачу без того, чтобы на вас легла ответственность за всю ту
невинную кровь, которая будет пролита мечом законов.
Остерегайтесь смешения эффективности наказаний с эксцессами
строгости: они абсолютно противоречат друг другу. Все благоприятствует
справедливым и умеренным законам; все работает против жестоких
законов. Возбуждаемое преступлением негодование уравновешивается
состраданием, внушаемым крайней суровостью наказаний. Всякий поспешил бы
выдать преступника, если бы наказание было умеренным, но он чувствует
внутренний трепет, при одной мысли о том, чтобы отправить человека на
смерть. Да, я не боюсь этого сказать, навязанный вами всем гражданам
закон, обязывающий доносить на преступников, так и останется законом
несправедливым, нелепым и неисполненным, если вы сохраните смертную
казнь. Это первое положение доказывает необходимость согласования всей
совокупности законов; оно доказывает, что отдельный закон может стать
нелепым, рассматриваемый в связи с другими законами.
Сила законов зависит от внушаемых ими любви и уважения, а эта
любовь, это уважение зависят от внутреннего сознания, что эти законы
справедливы и разумны. Загляните в историю всех народов, вы увидите,
что мягкость уголовных законов у них всегда находится в соответствии

154
Максимилиан Робеспьер
с свободой, мудростью и мягкостью правительства. Вы можете проследить
эту градацию в истории народов. Я привел тысячу примеров; я
напоминаю вам пример не Тосканы, а империи, которая всегда была под игом
деспотизма, России.
Надо, стало быть, считать, что счастье общества не связано со
смертной казнью, поскольку общество, не обладающее обычаями свободного
народа, продолжает существовать, хотя там и отменена смертная казнь.
Надо полагать, что обитающий Францию мягкий, чувствительный,
великодушный народ, все добродетели которого теперь разовьются благодаря
режиму свободы, проявит человечность в обращении с преступниками и
надо верить, что опыт и мудрость позволят вам закрепить те принципы,
на которых основано мое предложение об отмене смертной казни
{аплодисменты) .
ПИСЬМО БЮИССАРУ ОТ 12 ИЮНЯ 1791 г.76
Мой дорогой и жизнерадостный друг, я слишком убежден в вашей
привязанности ко мне, чтобы не рассказать вам о событии, которое меня
касается. Парижские избиратели только что выбрали меня общественным
обвинителем департамента, это было сделано без моего ведома и вопреки
интригам77. Как ни почетен такой выбор, я с ужасом думаю о тяжелых
трудах, на которые этот важный пост меня обрекает, в такое время, когда
после длительных волнений мне необходим отдых. С другой стороны,
я сожалею о дорогих гражданах Версаля, давших мне столько самых
трогательных доказательств своей привязанности, и которым это
назначение причинит большое огорчение. Но мне на долю выпала бурная
судьба. Надо следовать ее течению до тех пор, пока я принесу ту
последнюю жертву, которую я могу предложить родине. Я все время завален
делами. Я не могу беседовать -с вами ни столь часто, ни столь долго, как
я этого желаю. Мне остается время лишь поцеловать вас от всей души,
мой дорогой друг и засвидетельствовать госпоже * мою нежную
и нерушимую дружбу.
Робеспьер
РЕЧЬ В ОБЩЕСТВЕ ДРУЗЕЙ КОНСТИТУЦИИ
В СВЯЗИ С БЕГСТВОМ КОРОЛЯ, 21 ИЮНЯ 1791 г.78
Бегство первого государственного должностного лица отнюдь не
представляется мне бедственным событием. Этот день мог быть
прекраснейшим днем революции; он еще может стать таким. И наименьшим из
Так в оригинале (прим. переводчика).

Речи, письма, статьи 1791 г.
155
благодеяний этого дня будет сбережение тех 40 миллионов, в которые
нам обходится содержание королевской персоны. Но для этого надо было
бы принять не те меры, которые были приняты Национальным собранием,
и я пользуюсь моментом, когда заседание Собрания прервано, чтобы
говорить вам о тех мерах, которые, мне кажется, следовало принять, и
которых мне не позволили даже предложить.
Чтобы дезертировать со своего поста, король выбрал такой момент,
когда открытие первичных избирательных собраний должно было
возбудить все честолюбия, все надежды, все партии, и восстановить одну
половину нации против другой путем применения декрета о серебряной марке
и благодаря нелепым различиям, установленным между целыми
гражданами, лолугражданами и четверть гражданами. Он выбрал тот момент,
когда подходит к концу работа первой легислатуры, часть которой
осуждена общественным мнением, вследствие чего она взирает, как взирают
на своего наследника, на приближающуюся новую легислатуру, которая
ее прогонит79 и которая уничтожит часть ее актов, осуществляя
национальное вето. Он выбрал момент, когда священники-предатели,
посредством посланий и булл, довели до кипения фанатизм и подняли против
конституции всех тех пдиотов, которые еще остались в 83 департаментах,
несмотря на действие философов. Он дождался момента, когда император
и король Швеции80 прибыли в Брюссель, чтобы встретить его, и когда
во Франции согреет новый урожай, так, чтобы при посредстве небольшой
вооруженной факелами банды разбойников, можно было обречь нацию на
голод.
Но не эти обстоятельства меня страшат. Если даже вся Европа
объединится против нас, она будет побеждена. Пугает меня, господа, как раз то,
что, мне кажется, успокаивает здесь всех. Я хочу, чтоб меня выслушали
до конца: повторяю, меня приводит в ужас как раз то, что, по-видимому,
всех остальных успокаивает. Это то, что с сегодняшнего утра все наши
враги говорят одним языком. Все объединились. У всех одно и то же
лицо. А между тем ясно, что король, имевший 40 миллионов ренты,
располагавший всеми должностями, обладавший прекраснейшей в мире
короной, все еще прочно сидевшей на его голове, не мог отречься от
стольких преимуществ, не будучи уверенным в том, что он их вернет
себе.
Но он строит свои надежды не на поддержке Леопольда и шведского
короля, и не на армии, находящейся до ту сторону Рейна. Если даже все
разбойники Европы объединятся, повторяю еще раз, они будут
побеждены.
Стало быть, опоры, на которые он рассчитывает, чтобы торжественно
вернуться, оставлены -среди нас, в этой столице: иначе, его бегство было
бы слишком безумным.

156
Максимилиан Робеспьер
Вы знаете, что три миллиона человек, вооруженных для борьбы за
свободу, были бы непобедимы; стало быть, он располагает в нашей среде
могущественной партией и широкими связями. Между тем, взгляните
вокруг себя и разделите мой ужас при виде того, что все носят одну и ту
же маску патриотизма. Это не догадки, которые я себе позволяю. Это
факты, в которых я уверен. Я вам сейчас все открою, и я уверен, что те,
кто будет говорить после меня, не смогут меня опровергнуть.
Вы знаете памятную записку, оставленную Людовиком XVI при
отъезде; вы обратили внимание на то, как он отмечает в конституции,,
то, что его уязвляет, и то, что имело счастье понравиться 'ему. Читайте
это торжественное заявление короля, и вы найдете там весь заговор.
Король готовится вновь появиться на границах, при поддержке
Леопольда, шведского короля, д'Артуа, Конде и всех беглецов и всех разбойников,
которых привлечет в его армию общее дело королей. Ему представят
силы его армии еще более увеличенными^ будет издан отеческий
манифест, подобно тому, какой издал император, когда отвоевал обратно
Брабант. Король скажет в нем опять, как он уже сто раз говорил: мой народ
всегда может рассчитывать на мою любовь. В манифесте будут 'воспевать
не только сладость мира, но даже сладость свободы. Будет предложена
сделка с эмигрантами, вечный мир, амнистия, братство. В то же время,
в столице и в департаментах, начальники, с которыми этот проект
согласован, будут со своей стороны расписывать ужасы гражданской войны.
Зачем братьям истреблять друг друга, раз все хотят быть свободными.
Ибо Бендер и Конде81 объявят себя более патриотами, чем мы.
Если тогда, когда вам еще не надо было заботиться о сохранении)
урожая и опасаться вражеской армии на ваших границах,
Конституционный комитет смог заставить вас примириться со столькими
убийственными для нации декретами, станете ли вы колебаться, когда от вас
потребуют, для начала, лишь очень легких жертв ради общего примирения.
Я хорошо (знаю характер нации. Разве трудно будет тем начальникам,
которые смогли убедить вас голосовать за выражение благодарности
Буйе82, организовавшего варфоломеевскую ночь против патриотов Нанси,
разве им трудно будет привести к сделке, к среднему решению,
утомленный народ, которого тщательно лишали до сих пор радостей свободы,
тогда как всячески старались обрушить на него все ее тяготы и дать ему
почувствовать все лишения, связанные с заботой об ее сохранении.
И смотрите, как все направлено к осуществлению этого плана, и как само
Национальное собрание с удивительным единодушием идет к этой же цели.
Людовик XVI собственною рукою пишет Национальному собранию и
подписывается в том, что он совершает побег. Собрание, прибегая ко лжи
трусливой, ибо, окруженное тремя миллионами штыков, оно вполне могло
называть вещи своими именами, грубой, ибо король имел неосторожность

Речи, письма, статьи 1791 г.
157
сам написать, что его не похищают, что он уезжает, чтобы вернуться
вновь поработить вас, коварной, ибо эта ложь направлена к сохранению
за бывшим королем его качества и права вернуться диктовать нам с
оружием в руках такие декреты, какие ему будут угодны, Национальное
собрание, говорю я, в двадцати декретах притворно называет бегство
короля похищением. Можно догадаться, с какой целью это делается.
Нужны ли вам другие доказательства того, что Национальное
собрание предает интересы нации? Какие меры приняло оно сегодня утром?
Вот главные из них. Военный министр будет продолжать ведать делами
своего ведомства, под наблюдением Военного комитета; так же и министр
иностранных дел, под наблюдением Дипломатического комитета. Так же
и другие министры.
Что же представляет собою этот военный министр? Это человек,
которого я непрестанно пред вами разоблачаю, который постоянно следовал
порядку, заведенному его предшественниками, преследуя всех солдат
патриотов, и подстрекал всех офицеров аристократов.
А что представляет собою Военный комитет, которому поручено за
ним наблюдать? Этот Комитет составлен полностью из замаскированных
полковников аристократов, наших злейших врагов. Чтобы сорвать с них
маску, мне достаточно сослаться на их дела. Ведь это из лона Военного
комитета вышли в последнее время наиболее пагубные для свободы
декреты.
(Здесь Робеспьер комментировал некоторые из этих декретов; с
документами в руках он доказал, что Военный комитет был полон предателей,
что он всегда был заодно с Дюпортай83, что Дюпортай — креатура
Комитета и что наблюдение Комитета за министром — не более как фикция.)
А кто такой министр иностранных дел? Это некий Монморен, который
еще месяц тому назад отвечал вам и ручался, что король обожает
конституцию. И этому предателю вы оставляете на произвол наши внешние
отношения? Под чьим наблюдением? Под наблюдением
Дипломатического комитета, где царствует такой, как Андре, и один из членов которого
сказал мне, что порядочный человек, человек, который не предает своей
родины, не может туда даже показаться!
Я не буду продолжать этого обзора. Лессару84 я доверяю не больше,
чем Неккеру, (который ему оставил свой плащ.
Граждане, достаточно ли я показал вам глубину той бездны, которая
грозит поглотить нашу свободу? Достаточно ли ясно вы видите теперь
сговор министров короля, относительно которых я никогда не поверю,
что они все, или часть из них, не знали заранее о бегстве короля?
Достаточно ли ясно вы видите сговор ваших гражданских и военных
начальников; он такого рода, что я не могу поверить, что они не содействовали
этому бегству, о котором, по их признанию, они были осведомлены! Ясен

158
Максимилиан Робеспьер
ли для вас етот сговор с вашими комитетами, с Национальным собранием!
И как будто бы эта коалиция еще недостаточно сильна, я знаю, что вам
самим сейчас предложат собраться совместно со всеми наиболее
известными врагами вашими; в ближайшие минуты, весь 89-й год,— мэр, генерал,
министры, прибудут, говорят, сюда. Как можем мы спастись! Антоний
командует легионами, которые хотят мстить за Цезаря; а Октавиав
командует легионами республики.
Нам говорят об единстве, о необходимости сплотиться вокруг одних и
тех же людей. Но, когда Антоний расположил свой лагерь рядом с Лепп-
дом85 и тоже повел разговор об единстве, то вскоре оказалось, что был
только лагерь Антония, а Бруту и Кассию осталось лишь покончить
самоубийством.
Клянусь, что то, что я только что сказал, во всех отношениях точная
истина. Вы отлично понимаете, что ее не стали бы слушать в
Национальном собрании. Даже здесь, в вашей среде, я знаю, что эти истины
не спасут нацию без чуда, совершенного провидением, которому угодно
заботиться о гарантиях свободы лучше, чем это делают ваши начальники.
Но я хотел, по крайней мере, приобщить к вашему протоколу памятный
документ о том, что с вами произойдет. По крайней мере я буду знать,
что я вам все предсказал, что я вам указал путь, по которому идут наши
враги, и меня ни в чем нельзя будет упрекнуть. Я знаю, что этим
разоблачением, опасным для меня, но не опасным для общего дела, я знаю, что
обвиняя, таким образом, почти всех моих коллег членов Собрания в том,
что они контрреволюционеры, одни по невежеству, другие вследствие
уязвленной гордости, третьи вследствие слепого доверия, многие, потому
что они развращены, я знаю, что я возбуждаю против себя все
самолюбия, оттачиваю против себя тысячу кинжалов, становлюсь мишенью
ненависти и злобы. Я знаю, какую судьбу мне готовят. Но если еще в
начале революции, когда я был еле заметен в Национальном собрании, если
даже тогда, когда я был там видам лишь моему сознанию, я решил
принести ,свою жизнь в жертву истине, свободе и родине, то ныне, когда
одобрение моих сограждан, общее доброжелательство, крайняя
снисходительность, благодарность и привязанность меня достаточно вознаградили
за эту жертву, я приму почти за благодеяние смерть, которая не даст мне
быть свидетелем бед, представляющихся мне неотвратимыми. Я сейчас
здесь бросил обвинение всему Национальному собранию. Посмотрим,
осмелится ли оно обвинить меня.

Речи, письма, статьи 1791 г.
159»
О ПРОЕКТЕ КОНСТИТУЦИИ.
Речь в Национальном собрании 11 августа 1791 г.86
Представленный вашими комитетами проект направлен к изменению
духа вашего учреждения; никогда еще ни один вопрос не заслуживал
более серьезного внимания €0 стороны Национального собрания.
Конституционный комитет предлагает вам отмену серебряной марки подчинить
такому условию, которое мне представляется еще более несправедливым
и более обременительным для нации. Мотивы, побудившие Комитет
предложить отмену серебряной марки в отношении депутатов
законодательного органа, тем более применимы к выборщикам. Один из главных
мотивов, приводящих Комитет к выводу, что серебряная марка должна
быть отменена, заключается в том, что не следует стеснять народ в выборе
тех представителей, которым он доверяет. Но разве народ свободен в
выборе своих представителей, если он не .свободен даже в выборе тех
посредников, которых он вынужден уполномочить выбрать этих самых
представителей? Вернее, разве не очевидно, что это ограничивает свободу
гораздо более опасным образом, ибо народ не только не может прямо
достигнуть цели, но он не может даже выбирать того посредника, к
которому должен прийти, чтобы затем направиться к цели?
Другой мотив, вызвавший повсюду жалобы против декрета о
серебряной марке, заключается в том, что не следует нарушать равенство и
сосредоточивать высокие должности в самом богатом классе нации. Ясно,
что этот мотив применим к избирательным корпусам, и что для нации
открытие всех избирательных собраний для всех граждан, без различия
имущества, не менее важно, чем сам законодательный орган, потому что,
опять-таки, они могут послать своих депутатов в законодательное
собрание, только пройдя через посредство избирательных корпусов. Мне
представляется, господа, что комитеты в ©той системе находятся в постоянном
противоречии сами -с собою. По предложению комитетов вы признали, что
Конституция должна гарантировать, и вы действительно заявили, что она
'гарантирует каждому французскому гражданину допуск ко всем
должностям, без других различий, кроме создаваемых добродетелями и
талантами. Так вот, я прошу авторов критикуемой мною системы сказать, не
является ли даваемая гражданами доверенность, выбирать за них
представителей в законодательном органе, тоже должностью87. Из этого
вытекает, что обещанная именем конституции гарантия нарушена
системой, предлагаемой комитетом {аплодисменты). Господа, чтение начала
вашей конституции внушает самые прекрасные надежды, когда видишь,
какие вы приложили усилия к тому, чтобы с корнем вырвать все
сословные различия, дворянство и все остальные предрассудки, ставившие один
класс граждан выше всех других. Но что из того, господа, что нет больше

160
Максимилиан Робеспьер
феодального дворянства, если эти нелешые предрассудки, эти
унизительные для других граждан различия вы заменяете новым различием, более
реальным, имеющим больше влияния на судьбу и права граждан,
поскольку с ним связывают политическое право, право решать вопрос о
заслугах тех членов, которые должны представлять нацию и, следовательно,
право решать вопрос о счастье нации и народа.
Что мне, гражданину, от того, что нет больше дворян, нет больше
гербов, нет больше всех этих нелепых титулов, которыми кичилась спесь
некоторых граждан, если я вижу, как вместо этих привилегированных
появляется другой класс, которому я ;буду вынужден отдавать свой голос,
для того, чтобы люди этого класса /могли обсуждать мои самые заветные
интересы? Нельзя представить себе более явного и более несправедливого
противоречия; если вы примете предложенную комитетами систему, эта
хваленая гарантия превратится в пустую приманку, представленную
нации, и вы впадете в противоречие с самими собою, противоречие, которое
даст нации основание усумниться в вашей добросовестности и лояльности
в защите ее прав {аплодисменты слева). Разве не очевидно также, что
мнимое благодеяние упразднения серебряной марки совершенно
иллюзорно, ибо установится и укрепится обычай выбирать всех депутатов в
законодательных органах, как только вы переложите на выборщиков бремя
серебряной марки (ропот).
Какие мотивы выдвигает Комитет против этих принципов и этих
возражений? Комитет говорит: нужна гарантия независимости и чистоты
намерений тех, кто должен будет выбирать представителей нации.
Господа, я согласен с тем, <что гарантия нужна; но разве эта гарантия дается
размерами уплачиваемого налога, богатством? Правильно ли измерять
честность, таланты, размерами имущества? Я заявляю, что
независимость, подлинная независимость, определяется не имуществом, а
потребностями, страстями людей; я заявляю, что ремесленник или земледелец,
уплачивающий налог в размере десяти рабочих дней, предусмотренный
вашими предшествующими декретами, более независим, чем богатый
человек, ибо его желания и потребности еще более ограничены, чем его
имущество, потому что он отнюдь не во власти разорительных страстей,
порождаемых роскошью. Это, конечно, нравственные идеи, но они
заслуживают быть изложенными Национальному собранию. Я поэтому прежде
всего рассматриваю вопрос, имеете ли вы право требовать, чтобы
выборщики платили налог более высокий, чем тот, который вы ранее
декретировали. И я /отвечаю: нет. Почему? Потому что вы не можете сами
нарушать гарантии свободы, справедливости и точного равенства, которые
вы обещали в конституции. Потому что вы не можете открыто вычеркнуть
эти основные принципы из Декларации прав человека и гражданина,
которую вы признали основой вашей конституции.

(Л
чн H ^
8 Й
СО
>*
£

еб
W
cd и
Рч "
5 2.»
ч?ч
«
^
0>
^
О
m
H
cd
M
и
О
H
Рн
«8» И
1
£•
cd
2
m
cd
ft
t-l
И
Eh
О
О
К
о
S
И
S
«
л
«
Eh
S
СО
ctf
Ю
о
M
СО

Речи, письма, статьи 1791 г.
161
Нам говорят о гарантии; но у какого свободного народа требовали
такой гарантии? Я не говорю ни об Англии, ни даже об Америке (смех).
Прежде чем критиковать и порицать эту мысль, следовало бы ее
предвидеть и дать время развить ее. Было бы слишком легко доказывать, что
Америка находится в условиях, бесконечно отличающихся от наших,
и что то, что я считаю пороком, компенсируется другими законами,
которых мы у себя не имеем88. Возвращаюсь к тому, что я говорил: я говорю,
что свободные народы с презрением отвергли эту гарантию, что
величайшие законодатели человечества рассматривали ее как несправедливую
нелепость; ибо величайшие законодатели — это те, кто строил
законодательство на нравственности. Аристид завоевал один, своею добродетелью,
голоса не только своей родины, но и всей Греции (ропот). К чему привел
бы порядок, предлагаемый комитетом? Сын только что названного мною
великого человека, не мог бы быть избирателем, именно потому, что его
отец, после управления государственной казной, умер, не оставив даже
средств на свои похороны. Какую гарантию мог бы представить Руссо?
Ведь он не мог бы получить доступа к избирательному собранию. А
между тем он просвещал человечество, и его могущественный и
добродетельный гений подготовил ваши труды. Если б мы следовали принципам
Комитета, мы должны были бы краснеть за то, что поставили -статуи
человеку, не платившему серебряной марки.
Я заявляю, что всякий человек, всякий французский гражданин, как
человек и гражданин, достоин принять любые знаки доверия своих
сограждан. Я заявляю, что всякий человек, не совершивший преступления,
не бесчестный, предполагается достойным доверия своих сограждан не
только потому, что он ими выбран, но просто по своему качеству человека
и гражданина. Неправда, будто надо быть богатым, чтобы любить свою
родину. Я заявляю, что существуют у людей священные и трогательные
интересы, привязывающие к своим ближним и к обществу, интересы,
абсолютно не зависящие от имущества, .от той или иной степени
богатства и налогового обложения. Это первичные интересы человека. Это
индивидуальная свобода, духовные наслаждения, это интерес, который
связывает человека с самой малой собственностью. Ремесленник,
платящий налог в размере лишь десяти рабочих дней, дорожит своей
заработной платой, своими мелкими сбережениями, средствами, дающими ему
возможность жить со своею семьею, так же, как богатый дорожит своими
огромными владениями; и эта собственность тем более священна, чем она
ближе касается .потребностей и необходимых человеку средств
существования; все это делает ее лишь более священной в глазах закона.
Следовательно, не только не надо отстранять тех, кто находится на этой
имущественной ступени, от осуществления прав, которые им дает сама
природа, но надо продолжить им эти права и на будущее, чтобы они
11 М. Робеспьер, т. I

162
Максимилиан Робеспьер
могли влиять возможно больше на сохранность общественного дела и на
законы, которые должны защищать всех граждан. И разве )Это не
противоречит общественному порядку, что в то время как законы создаются для
защиты более слабых, ибо .более слабые больше всего нуждаются в защите
законов, чтобы в этих условиях могущественные люди, наиболее богатые,
которые легче всего могут обойти законы и, благодаря своему кредиту
и личным ресурсам, обойтись без защиты законов, справедливо ли, чтобы
подобные люди имели больше влияния на создание законов, чем та часть
граждан, которая в них больше всего нуждается?
Эти положения устанавливают, мне кажется, неотразимым и
неизменным образом социальный интерес и интерес справедливости, которые
и не могут существовать раздельно. Достаточно вспомнить принцип:
полезно только то, что честно и справедливо. А можете ли вы сказать,
что справедливо лишить столь великое множество граждан права подать
свои голоса за тех, кто им покажется достойными без различия
имущества, и не дать всем, без различия имущественного положения,
гражданам права получить доказательства доверия своих сограждан? Нет.
И чтобы всем вам убедиться в том, что это была бы величайшая
несправедливость, вспомните сами, в чем особенность вашего положения и
вашего титула, кто те, кто послал вас в это собрание? Кто это, выборщики
по полмарки, по марке серебра? (голоса: нет, нет\)
Господа, тех, кто были выбраны народом, я призываю в свидетели
по этому вопросу; я напоминаю им тот раздел их устава, который гласит,
что каждый французский гражданин или натурализованный,
уплачивающий какой-либо налог, будет допущен к избранию выборщиков, которые
должны выбрать представителей; и я напоминаю им, что нет такого
закона, который бы отстранил от участия в (первичных) собраниях хоть
одного человека, по соображениям имущества или налогового обложения.
Теперь я спрашиваю, можете ли вы, прибывшие сюда без титула, и
получившие свои полномочия от этих людей, большая часть которых не
достигла того положения, которое вы от них требуете, я опрашиваю, можете
ли вы пользоваться полномочиями, которые они вам дали, и можете ли
вы им сказать: в тот день когда вы нас облекли властью защищать и
хранить ваши законы, в этот день вы сами потеряли эту власть; вы уже
не войдете больше в те собрания, где вы нам дали ваше доверие; у нас
нет гарантии вашей независимости и вашей честности; иначе говоря, мы
сами, мы, стало быть, не чисты, ибо, в конечном счете, мы были выбраны
без всякого на то титула * (аплодисменты).
Из всего мною сказанного я заключаю, что, согласно принципам
нравственности, а следовательно и политики законодателей Франции,
интересы народа требуют, чтобы вы отменили декрет о серебряной марке
и об условиях избираемости, предписанных для выборщиков.
* Титул здесь употребляется в смысле основания, права (прим. переводчика).

Речи, письма^ статьи 1791 г.
163
О СВОБОДЕ ПЕЧАТИ.
Речь в Национальном собрании 22 августа 1791 г.89
Уже в силу того, что свобода печати всегда считалась единственным
тормозом деспотизма, это повлекло к тому, что принципы, на которых она
основана, игнорировались и затмевались деспотическими правительствами,
т. е. почти всеми правительствами. Во время революции, пожалуй, менее
удобно развивать эти принципы, потому что в такое время каждая партия
с, болью вспоминает о ранах, которые она ей причинила; но мы достойны
того, чтобы возвыситься над предрассудками и всеми личными
интересами. Вот, например, господа, конституционный закон о свободе печати,
изданный в Соединенных Штатах Америки.
Поскольку свобода печати — важнейший оплот свободы, она не должна
быть ни ограничена, ни стеснена каким бы то ни было образом, если не
говорить о государствах деспотических. Верно ли, что свобода печати
заключается единственно в упразднении цензуры и всех помех, могущих
остановить расцвет свободы? Я этого не думаю, и вы тоже не будете так
думать. Нет свободы печати там, где автор какого-либо сочинения может
подвергнуться произвольным преследованиям. Здесь необходимо уловить
весьма существенную разницу между преступными действиями и так
называемыми преступлениями печати. Преступные действия заключаются
в осязаемых и заметных фактах. Они могут быть установлены при помощи
надежных правил и безошибочных средств, в соответствии с которыми
закон может быть применен без какого бы то ни было произвола. Но что
касается мнений, их достоинства или их преступность зависят от их
отношений к принципам разума, справедливости и общественных интересов,
и часто также от множества особых обстоятельств; и тем самым
возникающие вопросы оказываются в зависимости от неопределенности мнений и
произвола частных суждений. Всякий решает эти вопросы, следуя своим
принципам, своим предрассудкам, своим привычкам, интересам своей
партии, своим частным интересам. Отсюда вывод, что при выработке закона
о правонарушениях, которые могут быть совершены при посредстве
печати, необходима величайшая осмотрительность. Отсюда тот вывод, что такой
закон, под предлогом обеспечения свободы печати, почти всегда
безошибочно ведет к уничтожению самой свободы. Вспомните, господа, что
происходило до сих пор, когда правительство, под предлогом охраны порядка
и общественных интересов, преследовало писателей. Каковы были те
сочинения, которые становились объектами строгостей? Это были как раз те,
которые ныне являются предметом нашего восхищения и которые
заслужили с нашей стороны дань уважения их авторам. Действительно, такова
природа вещей, зависящих от времени и места, что писатель либо
подвергается преследованиям, либо получает венки. «Общественный договор»
11*

164
Максимилиан Робеспьер
всего лишь три года тому назад, был поджигательным сочинением! Жан-
Жак Руссо, человек, больше всего способствовавший подготовлению
революции, был крамольником, опасным новатором, и если бы только
правительство не боялось мужества патриотов, оно отправило бы его на эшафот.
Можно сказать, не боясь ошибиться, что если бы деспотизм был достаточно
уверен в своих силах и в силе привычки, приковывавшей народ к его ярму,
и не боялся бы революции, Ж.-Ж. Руссо заплатил бы своею головою за
услуги, которые он оказал истине и человеческому роду, и он пополнил бы
список знаменитых жертв, пораженных деспотизмом и тиранией во все
времена. Это, господа, приводит вас к заключению, что нет дела более
щекотливого, и, пожалуй, более невозможного, чем издание закона, налагающего
наказания за мнения, опубликованные людьми по любым вопросам,
являющимся естественными предметами человеческих знаний и рассуждений.
Что касается меня, я заключаю, что нельзя издать такого закона. Вы уже
.один издали; это, пожалуй, единственный, который возможно издать,
замыкая его в границах, определенных вашей мудростью: это тот закон,
который позволяет приговорить к наказанию только того, кто призывает
определенно (это слово имеет здесь весьма существенное значение) к какому-
либо преступлению или к неповиновению законам. Я не думаю, чтобы вы
могли пойти дальше этого, чтобы вы могли установить другие границы, не
подрывая свободу печати в самом ее существе, в ее принципе. Это касается
мнений, которые могут быть опубликованы по вопросам, касающимся
блага человечества.
Другой, не менее важный вопрос относится к государственным
личностям. Надо заметить, что в любом государстве единственным эффективным
тормозом против злоупотреблений власти является общественное мнение
и, как необходимое следствие, свобода выражать свое индивидуальное
мнение о поведении государственных должностных лиц, о хорошем или плохом
применении ими той власти, которую им доверили граждане. Но, господа,
если это право можно будет осуществлять лишь рискуя подвергнуться
всевозможным преследованиям, всевозможным юридическим жалобам
государственных должностных лиц, не станет ли этот тормоз бессильным и
почти недействительным для того, кто, стремясь выполнить свой долг по
отношению к родине, будет разоблачать совершенные государственными
должностными лицами злоупотребления власти. Для кого не ясно, каким
огромным преимуществом обладает в этой борьбе человек, вооруженный
большой властью, располагающий всеми ресурсами громадного кредита и
огромного влияния на судьбы индивидов и даже на судьбу государства?
Для кого не ясно, что лишь очень немногие люди были бы достаточно
мужественны, чтобы предупредить общество об угрожающих ему опасностях?
Позволить государственным должностным лицам преследовать как
клеветников всех, кто осмелится обвинить их за совершенные ими действия,

Речи, письма, статьи 1791 г.
165
это значит отречься от принципов, принятых всеми свободными народами.
У всех свободных народов каждый гражданин рассматривается как
бдительный часовой, глаза которого всегда открыты, чтобы обнаружить то, что
угрожает общественному благу; и не только не объявляли преступлением
разоблачение, основанное на уважительных признаках, не только не
требовали, чтобы гражданин, предупреждающий своих сограждан, приходил
вооруженный юридическими доказательствами, но все добродетельные
должностные лица сами с радостью подчинялись этому общественному
мероприятию. Аристид, будучи приговорен капризом своих сограждан к
славному изгнанию, не обвинял право, предоставленное законом каждому
гражданину, наблюдать самым строгим образом за действиями
должностных лиц, потому что он хорошо знал, что если более благоприятный для
должностных лиц закон и защитил бы его от безрассудного обвинения,
этот же закон был бы благоприятен для множества развращенных
должностных лиц, и что, таким образом, главная опора свободы была бы
опрокинута.
Не верьте, что при таком положении вещей, когда свобода прочно
закреплена, репутация добродетельного человека становится добычей
капризов и злобы первого попавшегося доносчика. Когда царит свобода печати,
когда привыкают к тому, что она осуществляется во всех направлениях,
то уже поэтому она наносит менее опасные раны, и лишь люди,
добродетель которых ничтожна или двусмысленна, могут бояться самой широкой
свободы критики со стороны своих сограждан.
Примените те положения, которые я только что развил, к проекту
Комитета, и вы увидите, что его статьи составлены в туманных выражениях,
создающих возможность произвольно принести в жертву всех, кто
опубликует самые справедливые мнения как о предметах, наиболее
существенных для блага общества, так и о злоупотреблениях государственной
властью. Я отмечаю здесь, что Национальное собрание приняло поправку,
которую оно сочло необходимой для предупреждения произвола в
результате применения этих статей, эта поправка заключается в слове
«определенно». Тогда было обращено внимание на то, что любое разумное и
полезное сочинение о пороках управления или законодательства могло бы
рассматриваться невежественными или предубежденными судьями как
призыв к неповиновению закону, ибо они всегда могут утверждать, что то,
что показывает пороки закона, уменьшает уважение к закону и
подстрекает к неповиновению. Поэтому абсолютно необходимо, чтобы принятая
в этом отношении Национальным собранием поправка была восстановлена.
Комитет сделал некоторые добавления к изданному вами закону,
которые превращают его в самый произвольный и самый тиранический закон,
какой только можно было издать о печати. Вот это добавление:
«оскорбление установленных властей». Что значит подстрекать к оскорблению уста-

166
Максимилиан Робеспьер
новленных властей? Это, по-видимому, значит сказать что-то, направленное
против какого-либо государственного должностного лица. Но если
должностное лицо поступает неправильно, если разоблачают публично
совершенные им преступления по должности, этот человек, облеченный
установленной властью, будет, стало быть, оскорблен. Это несомненно и хотел сказать
Комитет; по меньшей мере, это так может быть истолковано, и этого
нельзя оставить в законе (читает третий параграф). Мы согласны в этом
вопросе, но надо отметить, что Комитет, в этом же проекте, не только
предлагает Собранию назначить произвольные наказания за пользование
свободой печати, но что он доходит даже до задержания выпуска сочинений.
Этот порок содержится во втором предложении статьи II; вот вам,
следовательно, своего рода цензура сочинений (ропот). Итак, я требую, чтобы
Национальное собрание декретировало, что помимо исключений, которые
оно сочло нужным ввести касательно сочинений, определенно
подстрекающих к неповиновению закону, всякий гражданин имеет право публиковать
свое мнение, не подвергаясь никаким преследованиям (аплодисменты с
трибун).
О ВОИНЕ.
Речь в Обществе друзей конституции 12 декабря 1791 г.90
Мне кажется, что те, кто хочет вызвать войну, пришли к такому
мнению только потому, что недостаточно задумались над природою той войны,
которую нам пришлось бы предпринять, и над обстоятельствами, в
которых мы находимся. Люди готовы напасть на врагов конституции, думая,
что располагают средствами направлять вооруженные силы, думая, что
мужество нации будет возглавлено людьми с чистыми руками и что во
главе вооруженных сил будет честное командование. Если бы так
обстояло дело, надо было бы объявить войну тем, кто хочет поддержать наших
эмигрантов, и их покровителям пришел бы конец. Но так как вам трудно
довериться представителям исполнительной власти, то лучше подождать,
чтобы войну вызвали эти покровители. Я не останавливаюсь здесь на
вопросе о диктатуре, я лишь обращаю внимание на правительство, как оно
есть, и предоставляю обстоятельствам подсказать те чрезвычайные
средства, которые могут потребоваться для спасения народа. Пока что я
обязываю себя хранить молчание и отнюдь не хочу забегать вперед. Чтобы
знать, какое решение будет самым полезным, надо рассмотреть, какого
рода война может нам угрожать. Будет ли это война одной нации против
других наций? Или это будет война одного короля против других королей?
Нет, это будет война всех врагов французской конституции против
французской революции. Кто эти враги? Они двоякого рода, внутренние враги

Речи, письма, статьи 1791 г.
167
и внешние враги. Есть ли основания считать в числе внутренних врагов
двор и агентов исполнительной власти? Я не могу решить этого вопроса;
но я отмечу, что внешние враги, французские мятежники, и те, кого
можно считать их защитниками, утверждают, что они только защитники двора
Франции и французского дворянства.
Я хотел бы выяснить сейчас, что здесь произошло после ухода того
министра, который хотел уничтожить Национальное собрание, и всех его
преемников. Обратите внимание на сеть должностных преступлений, на
коварство, насилие, хитрость и крамольные действия, применяемые
попеременно. Явно предательские действия, за которыми следуют лживые
заявления с целью маскировать измену. А поведение двора и правительства...
Если б вы даже решили простить вкусившим от деспотизма их
неспособность приноровиться к равенству, ибо они считают себя выше
человеческой природы; если б вы даже поверили в обращение министров;
вдумайтесь в то, что произошло до сих пор, и ответьте на вопрос: надо ли
опасаться внутренних врагов французской революции, надо ли найти среди
этих врагов двор и представителей исполнительной власти? Если вы
ответите положительно, я вам скажу: кому же вы доверяете ведение этой
войны? Агентам исполнительной власти. Вы, стало быть, отдадите
безопасность империи * на произвол врагов империи, тех, кто хочет вас погубить.
Отсюда вывод, что больше всего нам надо опасаться войны. Война —
величайшее бедствие, которое может угрожать свободе в тех обстоятельствах,
в которых мы находимся. Я знаю, что опасности возникают в обоих
случаях, будем ли мы атаковать или не будем, в случае если будет война.
Но если мы рассмотрим истинные мотивы войны, если мы лучше узнаем
истинные намерения наших врагов, мы увидим, что единственное
возможное решение, это — ждать. Если война будет, я вовсе не убежден, что мы
можем предполагать, что европейские державы объединятся с целью
навязать нам кровопролитную войну. Это не будет война, которая
разгорается из-за вражды между народами, это будет война, согласованная с
врагами нашей революции; и именно с этой точки зрения надо рассматривать,
каковы могут быть их намерения.
Как думают использовать эти державы, эти иностранные армии,
которыми нам грозят? Нас хотят заставить пойти на сделку и предоставить
двору большое расширение его власти; особенно сильно хотят
восстановления дворянства; и как только добьются этих уступок, как только достигнут
своей цели, придет война. А может быть даже и не понадобится война для
достижения этой капитуляции. Наши внутренние враги полагают, что,
* Робеспьер иногда пользуется терминами, которые употреблялись в античном
мире, как децемвиры (в смысле законодатели), империя (в смысле страна,
государство), сенат (в смысле законодательное собрание) и т. п. (прим. переводчика).

168
Максимилиан Робеспьер
запугивая нас попыткой нападения, они заставят нас решиться напасть
первыми, и настоящее развертывание сил против нас будет произведено
лишь постольку, поскольку это будет необходимо, чтобы заставить нас
капитулировать. Сопоставьте эти мысли, которые при мне излагались в ходе
злосчастных работ Учредительного собрания, ослабленного преступными
интриганами, сопоставьте эти мысли с теперешним поведением
интриганов. Есть мятежники, которых надо карать. Представители нации их
осудили, но на этот декрет наложено вето, и вместо наказания, которое
депутаты вынесли мятежникам, что предлагают? Объявление войны.
Вместо мудрого декрета хотят ввязаться в фальшивую войну, которая
может привести нас к капитуляции. Если о беспутных мятежниках нет
речи и все заговоры провалились, то война порождает страхи, опасности,
измены, наконец, потери. Народ устает. И тогда скажут: да есть ли
необходимость подвергать опасности государственную казну из-за пустых
титулов, неужто мы будем более несчастными от того, что будут у нас графы,
маркизы и т. д. Люди сходятся, клевещут. Если Национальное собрание
будет строгим, ему припишут ответственность за бедствия войны.
Кончится тем, что капитулируют.
Таковы, если я не ошибаюсь, планы правительственной интриги. Та^"эв
действительный узел этой интриги, которая нас погубит, если мы позвс ям
упрочиться мятежникам, которые заслуживают лишь презрения нацз?. [ и
которые не должны были бы привлекать ее внимания даже в течение д^ух
дней. Соображения, которые здравый рассудок внушает всем, кто
осведомлен об интригах двора, внушают мне такую же уверенность в
правильности моих выводов, как если б я был членом правления клуба Ришелье,
особняка Марсейак и всех заговорщических кабинетов.
О ВОЙНЕ.
Речь в Обществе друзей конституции 18 декабря 1791 г. 91
Война! восклицают двор и правительство, и их бесчисленные
приспешники. Война! повторяют за ними многие добрые граждане, более склонные
предаваться патриотическому энтузиазму, чем искушенные в
размышлениях о движущих силах революций и об интригах дворов. Кто осмелится
выступить против этого импозантного клича? Никто, кроме тех, кто
убежден, что необходимо зрелое обсуждение, прежде чем принять
окончательное решение для спасения государства и конституции. Никто, кроме тех,
кто знает, что поспешность и вспышка энтузиазма внушили самые
пагубные меры, подвергшие опасности нашу свободу, ибо эти меры были
благоприятны для замыслов врагов свободы и увеличивалп их могущество. Ни-

Речи, письма, статьи 1791 г.
169
кто, кроме тех, кто знает, что действительная задача людей, служащих
своей родине, состоит в том, чтобы в определенное время сеять для того,
чтобы в другое время пожать, и ждать от опыта торжества истины.
Я не собираюсь ни подлаживаться к преходящим настроениям
общественного мнения, ни льстить господствующей власти. Я отнюдь не буду
также проповедовать малодушное учение или рекомендовать трусливую
систему слабости и инерции. Я пришел раскрыть перед вами глубокий
заговор, который, полагаю, я довольно хорошо знаю. Я тоже хочу войны, но
такой, какой требуют интересы нации: обуздаем наших внутренних врагов,
а затем пойдем на наших внешних врагов, если они еще тогда будут.
Двор и правительство хотят войны и исполнения задуманного ими
плана. Нация не отказывается от войны, если она необходима, чтобы
обрести свободу. Но нация хочет свободы и мира, если это возможно, и
отвергает всякий план войны, который направлен к уничтожению свободы и
конституции, хотя бы и под предлогом их защиты.
С этой точки зрения я и буду рассматривать этот вопрос. Доказав
необходимость отклонения правительственного предложения, я предложу
действительные средства обеспечения безопасности государства и сохранения
конституции.
Какую войну мы можем предвидеть? Будет ли это война одной нации
против других наций или одного короля против других королей? Нет. Это
будет война врагов французской революции против французской
революции. В Кобленце92 ли находятся самые многочисленные и самые опасные
из этих врагов? Нет, они среди нас. Имеем ли мы основания опасаться,
что они находятся и при дворе, и в правительстве? Я отнюдь не хочу
решать этого вопроса; но, поскольку война позволила бы именно двору и
правительству осуществлять верховное управление силами государства и
судьбами свободы, надо согласиться, что сама возможность такого
несчастья должна быть тщательно взвешена в ходе обсуждений наших
представителей.
После того, как мы наглядно видели развязки всех заговоров, которые
затевались против конституции, с того момента, когда были заложены ее
первые основания, и до сего дня, пора уже, конечно, выйти из этой
длительной и глупой летаргии, бросить взгляд на прошлое, связать его с
настоящим, и оценить наше действительное положение.
Война — это всегда главное желание могущественного правительства,
которое хочет стать еще более могущественным. Я не буду вам говорить о
том, что в ходе войны правительство окончательно истощает народ и
расточает финансы, что оно закрывает непроницаемым покрывалом свои
хищения и свои промахи; я буду говорить вам о том, что еще более
непосредственно касается наших самых заветных интересов. Во время войны
исполнительная власть развивает самую страшную энергию и осуществ-

170
Максимилиан Робеспьер
ляет своего рода диктатуру, которая не может не устрашить рождающуюся
свободу; во время войны народ забывает о дебатах, имеющих существенное
отношение к его гражданским и политическим правам, и занимается лишь
внешними событиями, он отвращает свое внимание от своих законодателей
и своих должностных лиц, и сосредоточивает все свои интересы и все свои
надежды на своих генералах и своих министрах, или, вернее, на генералах
и министрах исполнительной власти. Для военного времени были
составлены дворянами и офицерами слишком мало известные положения того
нового кодекса, который, как только Франция будет считаться в состоянии
войны, передает полицию наших пограничных городов военным
начальникам, и прекращает в отношении этих городов действие законов,
охраняющих права граждан93. Во время войны тот же закон облекает их властью
произвольно наказывать солдат. Во время войны привычка к пассивному
повиновению и энтузиазм, столь естественно выпадающий на долю
удачливых военачальников, превращают солдат нации в солдат монарха и его
генералов. Во время смут и мятежей военачальники становятся арбитрами
судьбы своей страны, и склоняют чашу весов на сторону той партии, к
которой они примкнули. Если это Цезари или Кромвели94, они сами
захватывают власть. Если это бесхарактерные куртизаны, ничтожные для добра,
но опасные, когда они хотят зла, они складывают свою власть к ногам
своего хозяина и помогают ему вернуть себе свою произвольную власть, с тем,
чтобы стать его первыми лакеями.
В Риме, когда народ, устав от тирании и спеси патрициев, требовал
устами своих трибунов осуществления своих прав, сенат объявлял войну;
народ забывал тогда о своих правах и о своих обидах, бежал под знамена
патрициев и устраивал пышные триумфальные встречи своим тиранам.
Позднее Цезарь и Помпеи95 добивались объявления войны, чтобы стать во
главе легионов, и затем возвращались поработить свою страну при помощи
солдат, которых она вооружила. Вы уже не солдаты Рима, вы лишь
солдаты Помпея, говорил Катон96 римлянам, которые под командованием
Помпея сражались за дело республики. Война погубила свободу Спарты97, как
только последняя применила оружие далеко за своими пределами. Ловко
спровоцированная и коварно ведомая, война была часто камнем
преткновения для свободных народов.
По-другому рассуждали те, кому не терпится начать войну, в которой
они, кажется, видят источник всех благ; ибо гораздо легче предаваться
энтузиазму, чем прислушиваться к голосу разума. Поэтому уже заранее
видят трехцветное знамя, водруженным на дворцах императоров,
султанов, пап и королей: это точные выражения одного писателя-патриота,
принявшего ту систему взглядов, против которой я выступаю. Другие уверяют,
что, как только мы объявим войну, мы увидим, как разом рухнут все
троны. Что касается меня, я не могу не заметить медлительности, с которой

Речи, письма, статьи 1791 г.
171
совершается прогресс свободы во Франции, и признаюсь, что я еще отнюдь
не верю в освобождение народов, забитых и закованных в цепи
деспотизма. Я больше чем кто-либо верю в чудеса, которые может совершить
мужество великого народа, бросившегося на завоевание свободы для всего мира.
Но когда я направляю взор на те реальные обстоятельства, в которых мы
находимся; когда на месте этого народа я вижу двор и служителей двора;
когда я вижу лишь план, придуманный, подготовленный и управляемый
придворными; когда я слышу, как люди, прогнившие в грязи дворов, с
пафосом произносят декларации о всеобщей свободе, которую они
непрестанно клеймили клеветою и преследовали в своей собственной стране, тогда
я требую, чтобы, по крайней мере, согласились хорошо продумать столь
важный вопрос.
Если двор и правительство заинтересованы в войне, вы увидите, что они
и не упустили ничего, чтобы нам ее дать.
В чем состоял главный долг исполнительной власти? Разве не в том,
чтобы сделать все, что было в ее возможностях, для предупреждения
войны? Если бы верность этой власти конституции была ясно выражена
друзьям этой власти, ее поборникам, родственникам короля, то никто из
них не вздумал бы воевать против французской нации, ни один из
маленьких германских князей, ни одна иностранная держава не соблазнились бы
оказать поддержку этим друзьям, приспешникам и родственникам. Но что
сделала эта исполнительная власть, чтобы их сдержать? В течение двух
лет она потворствовала эмигрантам и наглости мятежников. Что сделали
министры, кроме того, что обращались в Учредительное собрание с
горькими жалобами на все меры предосторожности, которые муниципалитеты
и административные органы, руководствуясь разумной бдительностью,
приняли, чтобы преградить путь потоку эмиграции и вывозу нашего оружия
и наших денег? А их официальные сторонники в Учредительном собрании,
что они сделали, кроме того, что всеми силами сопротивлялись мерам,
предложенным для задержания этого движения? И разве не исполнительная
власть к концу работ этого Собрания добилась, путем особого настояния
и используя кредит своих сообщников, принятия закона, который поощрял
сообщников и позволил дойти до крайностей, предоставляя им самую
неограниченную свободу и самое открытое покровительство? 98 А что она
сделала, когда общественное мнение, пробужденное крайностями зла, заставило
ее нарушить молчание, но не смогло вывести ее из состояния бездействия?
Пустые письма с излияниями самой нежной любви и живейшей
благодарности, в которых мятежным группам делаются выговоры в самом
поощрительном тоне; двусмысленные прокламации, в которых вооруженные
против родины заговорщики, военачальники-перебежчики трактуются со
снисходительностью и интересом, являющим странный контраст с теми
выражениями злобы и гнева, которые министры расточают по адресу граждан

172
Максимилиан Робеспьер
я депутатов народа, с наибольшим рвением служащих общественному делу,
но вполне соответствующими рвению с которым мятежники объявляют
себя поборниками дворянства и двора ". Разве удалось добиться от
министров замены дезертировавших офицеров, и прекращения оплаты родиною
предателей, замышляющих растерзать ее грудь? Что касается иностранных
держав, то, прежде всего, что значит эта непроницаемая секретность,
которую министр Монморен усвоил в отношениях с Национальным собранием?
Затем отъезд короля; затем эта нелепая комедия, в которой все принцы
выступают с двусмысленными ответами, полностью противоречащими
правам национального суверенитета и чересчур явно согласованными с Тюпль-
рийским дворцом. А что еще означает эта почти полная уверенность в их
мирных намерениях, которую выражает тот же министр, в то время, когда
шла речь о предоставлении свободы эмиграции? Затем, декларация об их
враждебных намерениях, и угрожающие прокламации, и публичные
откровенности, которыми обмениваются императорские дворы и германские
принцы о своих планах в отношении Франции; и уход двусмысленного
и таинственного министра, который отбывает в отставку без всякого
отчета, в то время когда, наконец, его поведение, по-видимому, возбудило
недоверие нации. Наконец новая легислатура, уступая общему крику нации,
принимает мудрые и необходимые меры, чтобы погасить очаг мятежа и
войны, чтобы рассеять и наказать мятежников. Эти меры аннулированы
королевским вето; выражение общей воли заменяют безобидными и
неконституционными прокламациями, которые не могут произвести впечатления
на тех, кто объявляет себя защитниками королевской власти. Затем
предлагают объявить войну. Закон, лишающий изменников, вооружившихся
против своей родины, жалований и государственных должностей, закон,
угрожающий главарям заговора запоздалым наказанием, если они не
вернутся к исполнению долга, этот закон, который амнистирует по ранее
совершенным преступлениям, представляется слишком суровым и слишком
жестоким; и ради того только, чтобы избавить мятежников от таких
невзгод, предпочитают подвергнуть нацию всем бедствиям войны. О, праведное
небо, какое милосердие! И какая человечность! После всего этого, как же
можно поверить, что война будет направлена против них?
Прежде чем предложить войну, надо было не только приложить все
усилия к тому, чтобы ее предупредить, но и использовать свою власть для
укрепления мира внутри страны. А между тем всюду вспыхивают
беспорядки; и возбуждают их двор и правительство.
Крамольные священники выступают как помощники и союзники
мятежников-перебежчиков. Та безнаказанность, которой эти священники
пользовались, те поощрения, которые они получали, недоброжелательность,
с которой отказывали в поддержке или преследовали верных конституции
священников, все это зажигало факел раздоров и фанатизма. Декрет, вы-

Речи, письма, статьи 1791 г.
173
званный соображениями общественного спасения, должен был подавить
тех, кто нарушал общественный порядок во имя неба; но вы их укрываете
под вашей эгидой; одной рукой вы предлагаете объявление войны,
другой — вы выносите вето, уничтожающее этот необходимый закон, и вы
готовите нам одновременно войну внешнюю, гражданскую и религиозную.
По каким признакам можно распознать заговор, который ткут враги
нашей свободы? Надо его до конца расследовать, определить с возможно
большей точностью истинную цель его.
Для того ли они хотят залить кровью Францию, чтобы восстановить
старый режим во всем его безобразии? Нет, они знают, что такая задача
была бы слишком трудной. К тому же, главари господствующей клики
отнюдь не заинтересованы в восстановлении тех злоупотреблений старого
режима, которые их стесняли. При настоящем положении вещей, они
хотят только таких перемен, которых требует их личный интерес и их
честолюбие. Этот замысел не является более тайной для тех, кто сколько-нибудь
внимательно следил за поведением и речами деятелей этой шайки, для
тех, кто уже давно слышал, как они намекали на то, что можно достигнуть
мира и сблизить между собою все партии и для этого надо только пойти на
сделку. Например, восстановить дворянство и учредить верхнюю палату,
состоящую из дворян, и даже из людей от общин, которым король
пожаловал бы дворянство, допуская их в эту палату. И, в самом деле, почему
бы народу проявить отвращение к таким изменениям конституционного
акта? Не все ли ему равно, если верховная власть будет разделена между
монархом и дворянством? Правда, принципы равенства будут уничтожены;
правда, вместе с возрождением, под другими формами, деспотизма и
аристократии, возродятся также все несправедливости и все злоупотребления,
угнетающие униженный народ; верно, что, когда главные основы
конституции будут свергнуты и патриотизм будет раздавлен этим позорным
поражением, гражданский дух и свобода неизбежно погибнут. Но если народу
вначале представить только те статьи, которые как будто бы прямо не
угрожают его существованию, которые по видимости даже обеспечивают
ему некоторые частные преимущества, например отмену некоторых
феодальных уродств и десятин, то надеются, что он охотно пойдет на такую
гнусную сделку. Предварительно позаботятся о том, чтобы его разорить,
обескуражить, довести до голода путем захвата денежных знаков,
продовольствия, и всякими другими средствами, в которых аристократия не
перестает изощряться с начала этой революции. Однако, чтобы достигнуть
этой цели, аристократам нужно было пройти большое расстояние; нужно
было, чтобы извне угрожала война и армия контрреволюционеров, чтобы
можно было с ней вступать в сделки; нужно было внутри иметь мощную
партию, чтобы дать возможность мятежникам приобрести такое значение,
которого они бы никогда без этого не имели, путем раскола нации и под-

174
Максимилиан Робеспьер
готовки успеха их коварных замыслов. Вот почему правительство
покровительствует контрреволюционерам; вот почему так таинственно его
поведение, согласованное с иностранными державами. Вот чем объясняется,
с другой стороны, система, заключающаяся в том, чтобы исполнение
декретов проводить с убийственной медлительностью, чтобы во всем проявлять
преступное предпочтение скрытым или явным врагам конституции,
которое поощряет их объединяться против свободы. Вот что объясняет эту
склонность брать под свою защиту мятежных священников, которые
вначале были слабы и бессильны. Вот чем объясняется это постановление
Парижского департамента, поддержанное и превращенное в закон
правительственным большинством Учредительного собрания, предложившее
непокорным священникам церквей вернуться к исполнению своих функций,
что разделило народ между старыми и новыми пастырями 10°. Вот что
объясняет нам и другое постановление членов того же органа управления,
известного своим угодничеством по отношению ко двору, который открыто
защищает мятежных священников против самого Национального
собрания и против желаний всех патриотов. Вот что объясняет нам поведение
многих административных учреждений, которые уже обагрили кровью
свою родину и добились торжества фанатизма и аристократии во многих
областях, посредством открыто пристрастного отношения в пользу этих
самых священников. Вот что объясняет нам это коварное письмо,
разосланное министром Лессаром всем департаментам, чтобы разжечь там
огонь религиозных и политических раздоров как раз в то время, когда
задумали навязать нам внешнюю войну, под предлогом выяснения
отношения народа к изданному его представителями декрету101. Это был
неконституционный и опасный шаг, который был бы покаран как преступление
против нации, в стране, где возможно было бы карать за
правительственные преступления. Чтобы обеспечить осуществление замысла этой сделки,
которую в условиях смуты рассчитывают вырвать у утомленной нации,
надо было еще унизить Национальное законодательное собрание, дабы
склонить нацию к принятию аристократической системы двух палат, внушив ей
отвращение к нынешней системе. Чтобы унизить Национальное собрание,
недостаточно было осыпать его клеветой через подголосков правительства
и интриганов бывшей легислатуры, которые являются его советниками и
соучастниками. Нужно было устроить так, чтобы казалось, что оно само
себя унижает, используя влияние той антинациональной партии, которая
скрывается в его лоне, которая то добивается от него отмены его наиболее
патриотических декретов, то оскорбляет в лице его членов, наиболее
преданных общественному делу, и постоянно создает в нем неприличную
сумятицу, чего не позволили бы себе даже депутаты дворянства и
духовенства в первой легислатуре. Надо было закрыть эти преступные комитеты,
куда каждый день гнусные деятели двора 102 регулярно приходят обдумы-

Речи, письма, статьи 1791 г.
175
вать, какими средствами они завтра нанесут новые удары свободе. И вы
знаете, как это им удается.
Конечно, нации достаточно узнать о преступном заговоре, чтобы
догадаться, что он может иметь только пагубную цель. Разглашая замысел
врагов свободы, я ставлю их в наиболее благоприятное положение. Ибо этот
замысел, каким бы преступным он ни был, не более страшен, чем та
полная контрреволюция, которою в своем безрассудстве угрожают нам
одержимые, не разбирающиеся в положении в стране. Однако я счел своим
долгом перед нацией, в условиях этого самого серьезного кризиса, огласить
все, что я узнал о замыслах ее врагов. Клянусь свободой, что я и многие
другие слышали, как депутаты из бывших дворян, претендовавшие на
звание патриотов, предлагали идею верхней палаты и сделки с эмигрантами.
Клянусь, что такого мнения об их планах придерживались депутаты,
известные своей неизменной преданностью основным принципам
конституции.
Вспомним, что г. Петион в письме своим избирателям, в самое тяжелое
время революции, заранее возвещал нации об этом преступном проекте
коалиции, который покрыл позором последние дни первой легислатуры.
Это был проект так называемого меньшинства почти всего дворянства,
который противоречил бы всем его привычкам и всему его воспитанию, если
бы оно не спекулировало на французской революции так же, как оно
спекулировало на дворцовых переворотах. Это был проект дворян, учредителей
клуба 1789 года 103. Это был проект бывших дворян и бывших патриотов,
которые длительное время строили это общество, увлеченные
возвышенными порывами своего патриотизма. Это был проект всех тех людей этой
касты, которые сочли, что лучше искать фортуну во Франции, среди
беспорядков и интриг, чем отправляться искать ее в Кобленце. Часть этой
клики, вносившая смуту в Учредительное собрание, хотя и признававшая
на словах общие принципы равенства, уже готовилась, поскольку это
позволяли обстоятельства, осуществить этот проект путем искажения
конституционных декретов. Они продвинули бы эту подготовку гораздо
дальше, если бы им удалось преодолеть упорство нескольких человек, которых
они не смогли принудить к сделке на счет прав народа, и если б у них
хватило времени для укрепления внутренних и внешних врагов
конституции. Неужели вы еще сомневаетесь в том, что правительство хочет
изменить конституцию? Я вам приведу сейчас исчерпывающее доказательство
этого. Если правительство хочет конституции такой, какая она есть, то
почему же под его покровительством образовалась партия, именуемая
правительственной, объявляющая открыто войну патриотам? Поскольку ныне,
когда выработка конституции закончена, патриоты добиваются только
точного исполнения новых законов, поскольку это — единственный предмет
их надзора, их забот, их постоянных требований, правительство и его по-

176
Максимилиан Робеспьер
борники должны быть с ними согласны, и для всех, кто считает себя
патриотами и защитниками конституции, должна быть только одна партия.
Почему же мы видим, как эти поборники правительства 104 преследуют
других с озлоблением, какого не проявляют даже откровенные аристократы?
Почему Законодательное собрание, не включающее ни одного депутата от
привилегированных сословий, состоящее из людей, которые все поклялись
сохранить конституцию, более похоже на две противостоящие друг другу
враждебные армии, чем на законодательный орган Франции? Почему часть
представителей хочет уничтожить то Собрание, членами которого они сами
являются? Почему главное занятие преданных правительству
журналистов состоит в том, чтобы позорить депутатов, известных своей
гражданской доблестью? Почему эта же клика с такой яростью и ожесточением
прилагает усилия к тому, чтобы оклеветать и распустить Общество друзей
конституции? Стало быть, все эти люди не хотят конституции, такой,
какая она есть; они не хотят единого национального представительства,
основанного на равенстве прав. Но, поскольку они открыто объединяются под
флагом двора и правительства, поскольку двор и правительство их
вдохновляют, ласкают и используют, ясно, что двор и правительство хотят если
не свергнуть, то, по крайней мере, изменить конституцию. Но какое же
может быть изменение, если это не будет нечто похожее на тот проект
сделки, на который я вам указал? Но представляете ли вы себе, чтобы
двор мог принять столь решительную меру, как война, не увязав ее со
своим излюбленным замыслом? Нет. Стало быть, двор, предлагая вам
войну, устроил вам ловушку; это ловушка столь очевидная, что все патриоты
принявшие ту систему, против которой я выступаю, испытывали
потребность успокоить самих себя, убеждая себя в том, что двор не хочет всерьез
войны, что он изыскивает средства избавиться от нее, после того, как он ее
предложил.
Но если бы даже я уже не доказал обратного всем тем, что я только
что сказал, разве не достаточно взгляда на все те средства, которые двор
применяет, чтобы направить к этому решению общественное мнение?
Разве не достаточно слышать воинственные крики, издаваемые одновременно
всеми поборниками правительства, всеми продавшимися ему
журналистами, и читать памфлеты, которые они в большом числе выпускают против
защищающих противоположное мнение? Не достаточно ли вспомнить, что
в самом лоне Национального собрания военный министр позволил себе
выступить с обвинениями против патриотов, которые не хотят войны,
чтобы убедить в том, что оно само лишило себя возможности не вести войны?
Двор всегда хотел войны; он по-прежнему хочет ее; но он хотел выждать
благоприятного момента, который он подготовлял для ее объявления, и
преподнести вам ее таким образом, который наиболее соответствовал бы его
видам; надо было дождаться, чтобы эмиграция увеличила силы мятежни-

Речи, письма, статьи 1791 г.
177
ков, и чтобы иностранные державы согласовали свои мероприятия в этом
направлении; затем, надо было парировать тот строгий декрет, который
мог бы обескуражить и заклеймить эмигрантов; но в то же время надо было
остерегаться и не дать им возможности первыми напасть на наши
границы, ибо после того, как со всех сторон поднялись жалобы на действия
военного министра 105, после последних данных эмигрантам знаков
покровительства, нация поставила бы это нападение ему в вину; она увидела бы
вероломство; п, в порывах своего негодования, она развернула бы
энергию, которая бы ее спасла. Надо было, затем, сделать вид, посредством
пустой прокламации, будто нацию призывают мстить тем самым людям,
которых на деле защищали даже от справедливой строгости законов. Надо
было иметь войну, и в то же время сохранить доверие нации, чтобы
направить ее к цели, поставленной двором. Политический расчет требовал
сделать так, чтобы само Национальное собрание попросило произвести
решающий шаг, дабы прикрыть подозрительный характер столь внезапной
перемены и столь противоречивого образа действий. Это дело уже
подготовляли, убедив при посредстве депутатов правительственной партии
обманутое Национальное собрание обратиться к королю 106 с посланием,
которым, отбросив свои собственные принципы и не отдавая себе в этом
отчета, оно облегчало осуществление планов двора. Двор хотел также,
чтобы казалось, что сами граждане упреждают его собственное желание;
и, отказываясь предоставить национальной гвардии оружие, он все пускал
в ход, чтобы вызвать у нации желание войны; нет даже таких мелких
средств, к которым двор не прибегал бы, чтобы разжечь тот энтузиазм, в
котором он нуждался; об этом свидетельствуют те ложные известия, которые
он распространял; об этом свидетельствует то особое расположение, с
которым, в этот подозрительный момент, были введены на трибуну
Национального собрания некоторые ораторы 107.
Но давайте рассмотрим хладнокровно, каково наше положение; нация
разделена между тремя партиями: аристократами, патриотами и той
средней, лицемерной партией, которую называют правительственной. Первые
сами по себе не были опасны и свобода была установлена, но тогда
интриганы, скрывавшиеся под маской патриотизма, втиснулись между ними п
народом, чтобы установить аристократическую систему, соответствующую
пх личным интересам. Двор и правительство, сначала открыто
выступившие за аристократов, в дальнейшем, по-видимому, приняли формы и
проекты этого макиавеллистического сброда. Пока еще остается вопросом,
существует ли во всем согласие между их главарями и главарями
аристократической партии. Но бесспорно, что, поскольку аристократы сами по
себе слишком слабы, чтобы низвергнуть дело революции, они раньше или
позже будут рады воспользоваться преимуществами той сделки, которую
другие для них подготовляют, и что их интересы естественно склоняются
12 М. Робеспьер, т. I

178
Максимилиан Робеспьер
к такому союзу, направленному против народа и патриотов. Каковы же
средства, на которые они рассчитывают? Власть священников и суеверия,
богатства, накопленные двором; отсутствие патриотизма во многих
административных органах, продажность множества государственных
должностных лиц, распространение низкопоклонства, расколов, модерантизма,
малодушия, министериализма 108 даже в лоне Национального собрания;
интриги всех главарей этой бесчисленной клики, скрывающих свои тайные
замыслы под покровом конституции, привлекающих для поддержки своей
системы всех неустойчивых людей, которым внушают, что их покой будет
сохранен только, если они покорно претерпят непрестанные безнаказанные
нарушения законов и свободы. Они рассчитывают на всех обласканных
фортуною эгоистов, любящих конституцию в той мере, в какой она их
уравняла с выше их стоящими, но не соглашающихся признать равными
тех, кого они считают стоящими ниже их.
Вы, законодатель-патриот, которому я сейчас отвечаю 109, какие меры
предосторожности предлагаете вы, чтобы предупредить эти опасности и
для борьбы против этого союза? Никакие. Все, что вы нам сказали, чтобы
нас успокоить, сводится к этой фразе: «Какое мне дело? Свобода
восторжествует над всем». Можно было бы сказать, что на вас отнюдь не лежит
обязанность заботиться об обеспечении этого торжества, расстраивая
заговоры врагов свободы. «Недоверие,— говорите вы,— это ужасное
состояние!» Право, гораздо менее ужасное, чем та глупая доверчивость, которая
причинила нам все наши трудности и все наши несчастия, и которая ведет
нас к пропасти. Законодатели-патриоты, не выступайте против
бдительности; предоставьте распространение столь коварной доктрины гнусным
интриганам, которые до сих пор используют ее для прикрытия своих
измен. Предоставьте разбойникам, стремящимся захватить и осквернить храм
свободы, вести борьбу с внушающими им страх драконами, стоящими на
страже у его входа. Подобает ли Манлию находить докучливыми крики
священных птиц, которые должны спасти Капитолий?110 Бдительность,
что бы вы ни говорили, это страж прав народа; по отношению к глубокому
чувству свободы она то же, что ревность по отношению к любви. Новые
законодатели, учтите хотя бы опыт трех лет интриг и вероломства.
Подумайте о том, что если б ваши предшественники почувствовали
необходимость этой добродетели, выполнение вашей задачи было бы сейчас
значительно облегчено; без нее вы также обречены стать игрушкой и жертвой
самых низких и развращенных людей. Страшитесь, как бы не оказалось,
что из всех качеств, необходимых для спасения свободы, вам как раз не
достанет одного этого качества.
Если нас предадут, сказал также тот депутат-патриот, против которого
я выступаю, то народ окажется на месте. Да, несомненно; но вы не
можете не знать, что восстание, на которое вы здесь намекаете, это лекарство

Речи, письма, статьи 1791 г.
179
редкое, ненадежное и крайнее. Народ был на месте во всех свободных
странах, когда, вопреки его правам и его всемогуществу, ловкие люди,
усыпив его на мгновение, навеки заковали его в цепи. Он был на месте, когда
в июле этого года, в самой столице кровь была пролита безнаказанно; и по
чьему приказу'} ш Народ на месте; но вы, его представители, ведь и вы
тоже на месте. И что же вы там делаете, если, вместо того, чтобы
предвидеть и расстраивать замыслы его угнетателей, вы не находите ничего
другого, как оставить ему страшное право восстания и последствия крушения
империи? Я знаю, что могут сложиться благоприятные обстоятельства,
когда народ ударом молнии может разгромить предателей; но для этого
нужно, по крайней мере, чтоб он вовремя раскрыл их вероломство.
Поэтому надо убеждать его не закрывать глаза, а бодрствовать; не надо слепо
соглашаться на все, что предлагают его враги, нельзя доверить им заботу
о направлении хода и об определении разрешения того кризиса, от
которого зависит его гибель или его спасение. Но это как раз то, что вы делаете,
одобряя представленные вам правительством военные проекты. Видали ли
вы когда-нибудь народ, который бы завоевал свою свободу, ведя
одновременно войну внешнюю, гражданскую и религиозную под руководством
деспотизма, который ему навязал ее и власть которого он хотел
ограничить? Конечно, эта моральная и политическая проблема отнюдь не скоро
будет решена, а между тем вы претендовали решить ее используя смутные
надежды и пример войны в Америке, хотя одного этого примера
достаточно, чтобы ярко осветить легкомыслие ваших политических решений. Разве
американцам приходилось вести борьбу у себя в стране против фанатизма
и измены, во вне — против лиги, вооруженной против них их же
правительством? И если, при помощи могущественного союзника, под
руководством Вашингтона, и благодаря ошибкам Корнвалиса 112, они, хоть не без
труда, одержали победу над деспотом, открыто с ними воевавшим, то
следует ли из этого, что они одержали бы эту победу, если бы ими управляли
министры и командовал генерал Георга III? пз Это то же самое, как если
бы мне привели в пример победу римлян над Порсенной, и при этом
сказали бы, что для обеспечения их свободы было безразлично, будут ли их
усилия направляться Брутом или Аронсом, римскими консулами или
сыновьями Тарквиния114.
Если нам предстоит быть обманутыми или преданными, говорите вы,
лучше объявить войну, чем ждать ее. Во-первых, это отнюдь не
правильная постановка вопроса, который я хочу решить, ибо моя система
направлена не к тому, чтобы попросту дожидаться войны, а к тому, чтобы ее
подавить. Но так как я хочу опрокинуть все основы вашей доктрины, я
сейчас докажу в двух словах, что спасение свободы требовало бы скорее
ждать войны, чем принять уже выдвинутое правительством
предложение.
12*

180
Максимилиан Робеспьер
В случае измены, нации остается лишь один ресурс, как вы это и
предвидели; это внезапный и спасительный взрыв негодования французского
народа, и только нападение на вашу территорию могло бы его вызвать, ибо
тогда, как я уже заметил, французы, выведенные вдруг из состояния
летаргической доверчивости, стали бы защищать свою свободу против своих
врагов, совершая чудеса храбрости и энергии; правительство и
аристократия хорошо предвидели это; они хотели отвратить бурю, которую
возвещали им угрозы со стороны патриотов; они ясно поняли, что министры и
двор должны сделать вид, что они сами хотят обрушить гром войны на
наших врагов, дабы, став опять предметом восхищения и низкопоклонства,
юполнительная власть могла, не торопясь и не встречая препятствий,
выполнить тот пагубный план, о котором я говорил. И тогда, всякий
просвещенный и энергичный гражданин, который осмелился бы выразить
подозрение относительно какого-либо министра или генерала, будет
немедленно обвинен господствующей кликой как враг государства; и тогда
предатели будут неустанно требовать, во имя общественного спасения, того
слепого доверия и той гибельной умеренности, которые до сих пор
обеспечивали безнаказанность всем заговорщикам; и тогда повсюду разум и
патриотизм будут принуждены к молчанию перед военным деспотизмом и
перед наглостью клик.
Это не все. Когда свободные или стремящиеся быть свободными люди
могут развернуть все ресурсы, которые дает подобное дело? Тогда, когда
они дерутся у себя, за свои очаги, на глазах своих сограждан, своих жен
и детей. Тогда все части государства могут, так сказать, в любое
мгновение прийти на помощь друг другу и силою единства и мужества
исправить следствия первого поражения и создать противовес всем
преимуществам дисциплины и опыта, которыми обладают враги. Тогда все
начальники, вынужденные действовать на глазах своих сограждан, не могут
рассчитывать ни на успех, ни на безнаказанность измены; но все эти
преимущества будут потеряны, как только война будет перенесена далеко от
взоров отчизны, в чужую страну, и откроется полная свобода для самых
пагубных и самых темных маневров: тогда уже не вся нация будет воевать
за себя, а армия, генерал будут решать судьбу государства. С другой
стороны, затевая войну, вы ставите все враждебные государства в самое
благоприятное положение для ведения войны с вами. Вы им доставляете
предлог, который они искали, если они ее хотят; вы вынуждаете их к войне,
если они ее не хотели. Самые злонамеренные колебались бы, прежде чем
первыми объявить вам, без всякого уважительного предлога, самую
.отвратительную и самую несправедливую из всех войн. Но если вы первыми
нарушите неприкосновенность их территории, вы вызовете раздражение
самих народов Германии. Вы приписываете этим народам такие
образование и принципы, которые еще не смогли достаточно развиться у вас. Но

Речи, письма, статьи 1791 г.
181
жестокости, совершенные в Пфальце115 французскими генералами,
оставили глубокие впечатления и их нельзя рассеять несколькими
запрещенными брошюрами, действие которых уравновешивается всеми средствами,
которыми располагало правительство, и всем влиянием его сторонников.
Какой обширный материал вы доставляете для манифеста главы империи
и других ее государей, чтобы заявить о ее правах и ее безопасности, и
чтобы оживить старинные предрассудки и укоренившуюся злобу? Ибо вы,
конечно, сами знаете, что нельзя считать надежными все те
дипломатические расчеты, основываясь на которых вы нам гарантируете благоприятное
расположение государей. Эти расчеты заключают в себе по меньшей мере
два капитальных порока. Первый состоит в предположении, что
поведение деспотов всегда определяется политическими интересами, которые вы
им приписываете, а не их страстями, и особенно наиболее повелительными
среди всех их страстей — надменностью деспотизма и отвращением к
свободе. Второй порок состоит в том, что некоторым из них приписывают
такие добродетели и такую философию, которые будто бы внушают им
презрение к принципам и предрассудкам французской аристократии. Я в это
так же не верю, как я не верю тем преувеличенным представлениям,
которые вы себе составили, будто бы все подданные монархов расположены
сейчас принять вашу новую конституцию. Я тоже надеюсь, что время и
благоприятные обстоятельства приведут когда-нибудь к этой великой
революции, особенно если вы не провалите нашу революцию чрезмерной
неосторожностью и восторгами. Но не надо так легко верить в такие чудеса.
Признайте, что ваши министры и их поборники очень ловко стараются
использовать против вас ваше легкомыслие и вашу склонность видеть всюду
то, что вы желаете видеть. Какое бы у вас ни сложилось представление об
интригах дворов, помните, что действительность превосходит ваше
представление. Какое решение должно принять Национальное собрание против
явной ловушки, которую ему готовят? Надо не ждать войны, а сделать все.
что в наших силах, чтобы быть в состоянии не бояться ее, или даже
устранить ее. Если исполнительная власть сделала все, что могла, чтобы
навязать нам войну, то вполне ли свободны от упреков в этом отношении
представители нации, бывшие и настоящие? Почему мы сейчас вынуждены
заниматься вопросом о внешней войне? Да потому, что война вот-вот
вспыхнет внутри; потому что рассчитывают захватить нас
неподготовленными к защите. Какова причина этого двойного затруднения? Это злая
воля правительства, в сочетании с доверчивостью и слабостью
законодательного корпуса. Если бы Национальное собрание проявляло, не временами,
а постоянно и последовательно, твердость по отношению к внутренним и
внешним заговорщикам; если бы оно приняло не те военные и опасные
меры, которые могут иметь место только в отношениях между суверенами, а
меры, принимаемые сувереном, карающим мятежников; если б оно делало

182
Максимилиан Робеспьер
все то, чего от него требуют принципы и интересы общественного спасения;
если бы, вместо того, чтобы смотреть, как каждый министр, использовав
дозу шарлатанства, необходимую для временного ослепления нации и для
того, чтобы ее предать, уступает затем место преемнику, продолжающему
выполнение того же плана под новой маской, если бы, вместо этого, нация
видела, как под мечом закона падают головы тех, кто замышлял гибель
своей страны; если бы, используя те безграничные средства, которыми оно
располагает, для возвышения душ, для укрепления и распространения
гражданского духа, для того, чтобы окружить себя доверием и любовью
народа, оно отмечало каждый свой день каким-нибудь общественным
благодеянием, ободрением патриотов, суровым актом, который поразил бы
деспотизм и аристократию; если б оно заставило все мятежные головы
склониться под ярмо правосудия, равенства и перед величием народа, и в
то же время обеспечило бы внутреннюю безопасность государства, тогда
вы увидели бы, как превратилась бы в ничто эта наглая лига, дерзость
которой питается вашей слабостью. Таковы, стало быть, советы, которые
вы должны дать народу и которые вы должны провести в жизнь в меру
ваших возможностей. На Кобленц, говорите вы, на Кобленц! Как будто
представители народа могли бы выполнить все свои обязательства,
подарив народу войну. Разве опасность в Кобленце? Нет, Кобленц отнюдь не
второй Карфаген П6, очаг зла не в Кобленце, он среди нас, он в вашем лоне.
Прежде чем броситься на Кобленц, приведите себя по крайней мере в
состояние способности вести войну. Неужели сейчас, когда по всей Франции
раздаются жалобы на разработанный и выполняемый правительством план
разоружения вашей национальной гвардии, передачи ваших войск под
командование подозрительных офицеров, оставления ваших полков без
начальников и части ваших границ без защиты, причем в то же время оно
сеет раздоры внутри страны, неужели сейчас вы должны ввязаться в
военную экспедицию, не зная ни ее плана, ни ее тайных причин, ни
возможных последствий? Да что! Министр не соблаговолил даже осведомить вас
о своих сношениях с иностранными державами! Он хранит таинственное
молчание обо всем, что вам особенно важно знать! Он не соблаговолил
даже сообщить вам те требования, которые он им якобы предъявил. И вы
собираетесь вступить в войну только потому, что новый придворный,
сменивший другого придворного, продекламировал перед вами на том
конституционном жаргоне, на который не скупились и его предшественики? Ну,
разве вы не похожи на человека, бегущего поджечь дом врага, тогда как
его собственный дом загорается?
Я резюмирую. Нельзя объявлять войну сейчас. Прежде всего надо
всюду неустанно производить оружие; надо вооружить национальную
гвардию; надо вооружить народ, хотя бы пиками; надо принять суровые и
отличные от тех, которые принимались до сих пор, меры, для того чтобы

Речи, письма, статьи 1791 г.
183
министры не могли безнаказанно пренебрегать тем, что необходимо для
безопасности государства; надо отстаивать достоинство народа и защищать
его права, к которым относятся слишком небрежно. Надо следить за
правильным расходованием финансов, еще окруженных тайною, а не
завершать разорение посредством неблагоразумной войны, для которой
препятствием явилась бы уже одна наша система ассигнатов 117, если ее перенести
к иностранцам. Надо покарать преступных министров и упорствовать в
решительном подавлении мятежных священников.
Если, вопреки рассудку и государственным интересам, уже решено
воевать, надо, по крайней мере, избежать позора вести войну в соответствии
с побуждениями и планом двора. Надо было бы, для начала, посадить на
скамью обвиняемых последнего военного министра118, дабы его преемник
понял, что недремлющее око народа видит его. Надо было бы для начала
открыть процесс мятежников и секвестровать их имущество, дабы наши
солдаты выступали как служители национального правосудия, идущие
карать преступников. Но если, решив воевать, вы будет действовать лишь
в духе ваших министров; если, при первом появлении главы
исполнительной власти, представители народа будут падать ниц перед ним; если они
будут встречать преждевременными и раболепными аплодисментами
любого исполнителя, которого он им представит; если они явят нации пример
легкомыслия, низкопоклонства, доверчивости; если они будут
поддерживать в народе опасное заблуждение, изображая ему государя и его
исполнителей как освободителей народа, тогда как можете вы надеяться, что
народ окажется более бдительным, чем те, которым он поручил
бодрствовать за него, более преданным, чем те, кто должен посвятить себя его
делу, более мудрым, чем те мудрецы, которых он выбрал?
Не говорите же нам, что нация хочет войны. Нация хочет, чтобы усилия
-ее врагов были расстроены и чтобы ее представители защищали ее
интересы. Война, в глазах нации, есть крайнее средство, которого она желает
избежать. От вас зависит просветить общественное мнение. Достаточно
представить ему истину и общие интересы для того, чтобы они
восторжествовали. Величие народного представителя не в том, чтобы подлаживаться
к мимолетному мнению, возбужденному интригами правительства, но
опровергаемому строгим разумом и опытом длительных бедствий. Величие
состоит иногда в том, чтобы, черпая силу в своем сознании, бороться одному
против предрассудков и клик. Он должен доверить общественное счастье
мудрости, свое счастье — своей добродетели, свою славу — честным людям
и потомству.
Так или иначе, мы приближаемся к решающему для нашей революции
кризису. Крупные события быстро последуют одно за другим. Горе тем,
кто при этих обстоятельствах не освободится от предвзятых мнений, от
своих страстей и предрассудков. Сегодня я хотел оплатить родине, быть

184
Максимилиан Робеспьер
может, последний мой долг по отношению к ней. Я не надеюсь на то, что
мои слова, в данный момент, будут иметь большую силу. Я желаю, чтобы
опыт не оправдал моего мнения. Но если это даже случится, мне останется
одно утешение: я смогу призвать свою страну в свидетели того, что я не
способствовал ее гибели.
О ВОЙНЕ.
Речь в Обществе друзей конституции 25 января 1792 г. И9
Господа, я расскажу сначала об опасностях, которые представляет
предлагаемый нам военный план; затем, если война представляется
неизбежной, я скажу, какие меры предосторожности я считаю совершенно
необходимыми для того, чтобы она не стала роковой для свободы.
Какое бы решение мы ни приняли, оно не может быть мудрым, если
оно покоится на ненадежных предположениях и на сомнительных фактах.
Прежде всего не будем доверять всем противоречивым рассказам, всем
распускаемым наобум известиям, которыми с некоторых пор нас
наводняют. Одни изображают нам Германию и всю Европу готовыми хоть сейчас
броситься низвергать все ныне существующие правительства; другие
заверяют, что в этих странах сейчас еще нет никаких признаков приближения
революции. Много разумных людей думают, что со временем она может
прийти, но что вооруженное вторжение может оттолкнуть от нас народы,,
вместо того, чтобы склонить их устремиться навстречу нашим законам.
Я полагаю, что будет разумно рассматривать все эти факты как
непроверенные, исключая то, что происходит в Брабанте, где революция началась
раньше, чем у нас, и отнюдь не, основана ни на нашем примере, ни на
наших принципах 120. Первая попытка была там произведена духовенством
и сословиями три года тому назад; эти же силы хотят возобновить ее. Все
знают, что народ там столь же привязан к духовенству и к его учению,
сколь враждебен к господству Леопольда. Многие думают, что то, что
называли демократической партией, было в действительности лишь кликой,
очень далекой от наших принципов, и что ее вожди были тайно связаны
с австрийцами. Я полагаю, впрочем, на основании особых сведений,
которые я имею об этой стране, что революция, такая, как я только что
указывал, вероятно, будет там иметь место без нашего вмешательства, и я даже
не уверен, что наше вмешательство не приведет к нарушению ее развития
и к укреплению партии Леопольда.
Не менее различны версии газет относительно того, что происходит в
Кобленце и в других местах. Одни говорят нам, что эмигранты в бедствен-

Речи, письма, статьи 1792 г.
185>
ном состоянии, что они рассеиваются в соответствии с распоряжениями
иностранных государей и желают лишь найти вновь убежище на своей
родине. Другие утверждают, что они по-прежнему формируют воинские
соединения, что они с обновленной активностью проводят упражнения и
грозят нам вскоре вторжением.
Захотим ли мы проникнуть в тайны Венского двора? Нам встретятся
тс же трудности. Что думать об этих противоречивых действиях, об этих
прокламациях, то угрожающих, то мирных? Следует ли думать, что
Леопольд хочет войны или что он любит мир потому, что это отвечает его
характеру и его потребностям? Следует ли считать, что он присоединился
к conclusum Регенсбургского сейма 121 и обещал принцам империи свою
защиту в случае нападения на них, в своем качестве главы империи, и по
необходимости? Или потому, что он австрийский государь и враг свободы
наций, он представляется нам провоцирующим войну? Является ли его
поведение следствием изменчивой политики или это просто заговор,
задуманный совместно с Тюильрийским кабинетом при посредстве наших же
послов? Между тем как мнения колеблются и меняются со дня на день,
среди всех этих зыбких видимостей, я распознаю определенные факты,
которые должны иметь прямое влияние на решение рассматриваемого намЕг
вопроса и, прежде всего, капитальный факт, вокруг которого должна
сосредоточиться эта важная дискуссия; а именно: что угрожающая нам война
есть дело нашего же правительства. Я не говорю, что правительство войны
желает; я говорю, что оно нам ее навязывает, что оно ее долгое время
подготовляло. Я говорю, что мятежники по ту сторону Рейна, иностранные
государи, ваши послы, ваш двор, все внутренние враги свободы, должны
рассматриваться как единая держава. Если вы еще в этом сомневаетесь,
вспомните о согласии между двором и иностранцами, неизменно
проявляющемся в актах, даже гласных, исходящих от одной или другой стороны;
о покровптельстве, постоянно оказываемом эмигрантам; о сопротивлении,
оказываемом всем мерам, принятым задолго до вето, чтобы остановить
эмиграции. Вспомните о запоздалых и ободряющих прокламациях,
изданных двором, когда, по соображениям внутренней политики, он счел
нужным, посредством этих иллюзорных актов, сгладить впечатление от
любезности, с которой он поддерживал мятежников, объявивших себя
защитниками королевского дела. Вспомните о том, как последовательно
проводился план поощрения эмиграции, вывоза наших денег и нашего оружияг
причем в то же время прибегали к самым грубым ухищрениям при
раздаче оружия национальной гвардии. Вспомните амнистию, этот
бессовестный закон, предложенный одним из ваших нынешних генералов 122,
который окончательно снял все препятствия, замедлявшие беспорядочную
эмиграцию. Вспомните, как тут же возобновились эмиграции,
продолжавшиеся до того дня, когда по воле нации был принят декрет против

186
Максимилиан Робеспьер
эмигрантов. Вспомните, как в это же время, после уничтожения этого
декрета, принятые Национальным собранием меры были заменены
предложениями военных мер, одобренных двором, правительством и депутатами
правительственной партии, которые с крайним ожесточением нападали на
декреты, направленные против эмигрантов и против другой армии двора,
так называемых непокорных священников. Неужели вы думаете, что
замена нескольких послов, нескольких министров может изменить политику
ж дух двора и правительства? Нет. Вы скорее согласитесь с остроумным
замечанием того умного политического деятеля, который сказал, что от
Адама и до сего дня всегда был один и тот же министр и один и тот же посол,
менялись только лица.
Поскольку между нами признан тот факт, что война не что иное, как
плод интриг наших внутренних врагов, действующих в союзе с нашими
внешними врагами, вопрос упрощается и решается, так сказать, сам
собою; и нет ничего легче, как решить, с какой точки зрения мы должны
рассматривать войну, или каким образом мы должны ее вести, если мы
примем такое решение. Отныне бесполезно рассуждать о том, хочет ли
двор, чтоб война началась сейчас, или он хочет ее отсрочить еще на
некоторое время. Доказывать, что начать войну сегодня лучше, чем завтра, это
значит не продвинуться в этом вопросе ни на один шаг. Предоставляю
моим противникам выбор различных гипотез, которые можно принять по
этому вопросу; моя система охватывает все гипотезы, и целительные
средства, которых я желаю, применимы ко всем случаям, ибо они поражают
самый корень зла.
Вы утверждаете, что двор уже не хочет сейчас войны. Я согласился
с тем, что это возможно; я добавил, что обратная гипотеза столь же
правдоподобна. Когда говорили, что двор отнюдь не хочет войны, я доказал
обратное, ссылаясь на все его, прошлое и настоящее, поведение. Когда
убедились, что он хочет войны, но утверждали, что он не хочет ее немедленно,
я не захотел искать решения этой загадки в глубинах тайн двора: он,
конечно, лучше всех нас знает, какой момент он подготовил для развязки
товарного заговора, давно им задуманного. Он лучше нас знает свои
проекты, свои средства и свои ресурсы. Между тем, как патриоты,
изолированные, разделенные, часто рассуждают наобум, предаются то беспокойству,
то надежде, то восторгу, то унынию, постоянно кажутся
взволнованными, меняющимися, увлеченными ходом событий, наши внутренние
враги подготовляют эти события и порождают их. Вооруженные всеми
средствами всемогущего правительства, охватывая одним взглядом все, что
происходит как внутри, так и вне государства, они последовательно,
действуя слаженно, тайно и активно, осуществляют заговорщический проект,
разработанный ими против прав народа; они смеются над вашими
тщетными метаниями и заблуждениями, в которые они же вас запутывают раз-

Речи, письма, статьи 1792 г.
187
личными разыгрываемыми перед нами комедиями, на которые мы
благодушно смотрим как на серьезные правительственные акты и как на
выражение подлинных намерений тех, кто эти комедии разыгрывает.
Поэтому-то я и не останавливаюсь на этих деталях; я стремлюсь
проникнуть отнюдь не в их преходящие намерения, а в их генеральный план;
мои мнения определяются их перманентными интересами. Я остановлюсь
на тех частных и изменчивых предположениях, на которых вы строите
свои решения, только для того, чтобы доказать вам, как легко ошибиться,
если хотеть следовать за ними по всем закоулкам их извилистой политики.
Двор уже не хочет войны, говорили вы; не надо верить ни усердию,
<с которым он ее провоцировал, ни горячности, с которой все
правительственные трубачи дали сигнал войны, потому что в последний момент двор
объявил вам о мирных намерениях германских князей, потому что, в
последних прениях, министр иностранных дел произнес несколько фраз, чтоб
умерить воинственный пыл. Но какова бы ни была степень правдоподобия
этих предположений, разве им нельзя противопоставить обратных
предположений, столь же правдоподобных? Разве нельзя с таким же основанием
думать, что эти прокламации, все эти правительственные маневры,
рассчитаны только на то, чтобы усыпить подозрения патриотов, вызванные
именно тем усердием, с которым двор сперва потребовал войны, но еще
больше вероломством, с которым он ее готовит в согласии с нашими
внешними врагами? Разве неразумно будет сказать, что эти последние шаги
лишь проявление той самой политики, которую он обнаружил, когда он
внушил депутатам правительственной партии предложить и горячо
поддержать послания от Национального собрания, призывавшие двор к
энергичным мерам, на что он ответил с достаточной готовностью? Вы
предсказали, что король в конечном счете заявит, что германские князья дали
требуемое удовлетворение и что нет больше повода для войны. Я далек
от того, чтоб оспаривать это предсказание. Но если, оставаясь верным
указанному мною плану, двор принял бы это решение только для того,
чтобы вызвать еще более пламенное желание войны у самих патриотов,
как я и предвидел; только для того, чтобы побудить Национальное
собрание упрашивать двор объявить ту войну, которую он хочет, причем он
заинтересован в том, чтобы скрыть это свое желание, потому что с его
стороны оно является преступлением против нации; если таков план двора,
то разве осуществление вашего предсказания хоть сколько-нибудь
подкрепило бы вашу концепцию?
Вы говорите, что Леопольд не хочет войны, и вы же говорите, что он
ее провоцирует. Если двор побуждает Леопольда, своего верного
союзника, провоцировать войну, то как вы можете поверить, что двор ее не хочет,
раз, таким образом, он дает вам предлог для того, чтобы требовать ее?
Если не верно, что Леопольд провоцирует войну в достаточной мере для

188
Максимилиан Робеспьер
того, чтобы дать основание для вмешательства * с вашей стороны, то па
какому праву вы требуете, чтобы ему объявили войну?
Вы говорите, что Леопольд не хочет войны потому, что многие из его-
владений причиняют ему беспокойство.
Но разве это возражение не может быть уничтожено следующей
неопровержимой дилеммой? Или Леопольд не хочет войны и тогда, по просьбе
исполнительной власти, как верный друг, он сделает все, что вы вправе
от него требовать, и этим лишит вас всякой возможности объявить ему
войну, и ваш проект декрета проваливается. Или он хочет войны, и тогда
он будет продолжать провоцировать ее, в согласии с исполнительной
властью; и тогда будет доказано, что, продолжая идти к цели, к которой
вы в течение некоторого времени стремитесь, вы были обмануты
ухищрениями двора и что, продолжая следовать по этому же пути, вы все больше
и больше запутываетесь в сети, которые он вам поставил. Что сказали бы
вы, если б оказалось, что здесь налицо более глубокий заговор,
задуманный двумя дворами? Вот вам, по крайней мере, предположение, если уж
говорить о предположениях, которое заслуживает некоторого внимания.
Допустим, что под действием импульса, который дает ему, с одной стороны,
патриотизм части его членов, с другой — влияние сторонников двора,
Национальное собрание станет горячо умолять короля объявить войну; что
король будет тщетно доказывать Собранию, что иностранные державы
устранили всякий повод для войны; что он настолько представит все в их
пользу, что будет ясно, что ни Европа, ни Франция уже действительно не
имеют достаточного основания для военных действий; что тем не менее
король, ввиду повторных требований Национального собрания, объявит
войну; кто вам тогда может поручиться, что ваше нападение, без
уважительного основания, не вызовет раздражение у народов, к которым вы
придете с войною, как бы философичны ни были мотивы вашего поведения?
Кто вам поручится, что иностранные правительства и ваши внутренние
враги не ждут этого предлога, как единственно могущего оправдать
задуманное ими нападение на вашу свободу в форме внешней войны, в
сочетании с гражданской смутой?
А если народы, если солдаты европейских государств окажутся не
такими философскими, не такими зрелыми для революции, подобной той,
которую вам самим так трудно довести до конца? Если они вздумают, что их
первой заботой должно быть отражение непредвиденного нападения, не
разбирая, на какой ступени демократии находятся пришедшие к ним
генералы и солдаты? Если богатые и влиятельные люди, которые в
некоторых странах могли бы поднять знамя восстания против правительства по
* В оригинале явная опечатка: invention (изобретательность); должно быть
intervention (вмешательство) (прим. переводчика).

Речи, письма^ статьи 1792 г.
189
причинам, восходящим ко времени до нашей революции, если б эти люди
приостановили борьбу со своим правительством, чтобы защищать свою
собственность и свою страну, и отложили бы, на время после войны, заботу
о совершении революции, и не на французский лад, а такой, которая
сообразна их замыслам и интересам? Если, когда вы очутитесь вдруг лицом
к лицу с несколькими огромными державами, между тем как внутри
страды вас оставят в состоянии недостаточной обороны, Национальному
собранию вменят в вину эту войну, от которой якобы король хотел уберечь
нацию? Если он предложит свое посредничество; если, в осуществление
предоставленного ему конституцией права инициативы, он предложит мир,
если он начнет переговоры не с эмигрантами, которые больше не
покажутся, а с теми иностранными державами, которые подверглись нападению?
Если в разгар давно разжигаемых волнений и раздоров будут предложены
условия, которых последствия для свободы будет труднее заметить,
почувствовать, нежели наличные беды, причем эти условия будут поддержаны
всем влиянием правительства, опирающегося на все могущество
государства, на всю силу всех умеренных, т. е. всех носителей государственной
власти, всех холодных, слабых или невежественных друзей нашей
конституции? Хорошо ли вы представляете себе, к чему привело бы нас
подобное положение?.. Я не придаю этому предположению больше значения,
чем любому предположению, столь же праводоподобному, как и многие
другие. Я мог бы выдвинуть много других, быть может, еще более
правдоподобных и более тревожных предположений. Сейчас я продолжаю
рассмотрение ваших предположений. Вы полагаете, что двор не хочет войны
сейчас, что он хочет ее иметь весною; вы предполагаете, что если ждать до
Бесны, война будет пагубной; что если мы ее объявим немедленно, она
станет источником всяческого процветания и гарантией нашей свободы, И вы
говорите: давайте, поспешим начать войну. А я выделяю именно этот
существенный вопрос, чтобы, наконец, разрешить спор между патриотами.
Я утверждаю, что то различие, на котором основывается ваша концепция,
абсолютно иллюзорно; что если проанализировать этот вопрос до конца,
он всегда сводится к следующему: верно ли, что война подвергает нас
величайшей из опасностей, могущих угрожать нашей свободе? И я это
доказываю. В самом деле, вы говорите, что хотите войны немедленно. Но разве
от вас зависит выбор момента, который вам представится наиболее
сообразным, или же, вернее, это единственное дело, которое отнюдь не в вашей
власти? Подготовляет войну и руководит ею исполнительная власть. Вы
согласны со мною в том, что нельзя разорвать пут, которыми нас
окружила конституция, и что мы должны благочестиво уважать права короля. Вы
можете послать королю приглашение и направить ему послания; но как
далеко от этого до исполнения ваших намерений! Или, вернее, этот ваш
демарш может лишь облегчить осуществление его планов. Когда он по сво-

190
Максимилиан Робеспьер
ей воле осуществит свою инициативу, без которой вы ничего не можете-
декретировать о войне или мире, когда он санкционирует ваш декрет,
согласно точному тексту конституции ему же принадлежит право
регулирования всех военных операций, а от вас не зависит направлять ход войны.
Совершенно невозможно, чтобы вы лишили его того срока, в котором, как
вы предполагаете, он нуждается, и чтобы вы ему навязали ту
справедливую степень строгости, с которой вы связываете преимущества вашей
системы. Да что я говорю? Разве он не располагает тысячей законных
средств, чтоб, без притворства, дотянуть до весны и, не компрометируя:
себя, достигнуть того момента, который он себе наметит для
осуществления своих замыслов? Неужели вы думаете, что он не рассчитал все это
заранее гораздо лучше нас? Например, пока полностью окончится
подготовка, закончатся предварительные переговоры, пока доклад и заключение
исполнительной власти будут предложены, обсуждены, пока королевская
инициатива будет представлена, рассмотрена, декретирована,
санкционирована, пройдет, конечно, все то время, которое, по вашему предположению,,
ему необходимо. А если он еще захочет отвлекать внимание общества
прокламациями, патриотическими адресами, прелиминарными актами, он
выиграет гораздо больше времени, и само Национальное собрание имело бы
мало разумный вид, если б оно захотело придираться к нему из-за сроков,
вытекающих из природы вещей. Да что? Могут ли депутаты-патриоты
поручиться, что у Национального собрания всегда хватит силы хотеть тогог
что оно могло бы сделать? О, бывают обстоятельства, когда столь трудно'
подняться до той степени героизма, которой они требуют. Одно из наиболее
частых среди энергичных людей заблуждений состоит в предположении,
что все остальные люди обладают такой же энергией и что люди и
события всегда склонятся перед силою их воли и активностью их духа. Я
слышал однажды эту истину из уст Мирабо. Я тогда не соглашался с
выводами, которые он из нее извлекал; но мне кажется, что она вполне
применима к патриотам поборникам той системы, против которой я выступаю..
Они бесстрашно несутся навстречу опасности, ибо верят, что повсюду
найдут те ресурсы, которые они находят у себя внутри.
Но если Учредительное собрание, энергию которого так часто, и так
легкомысленно на мой взгляд, расхваливали, не могло заставить
правительство исполнять его декреты, вооружить национальную гвардию; если
Законодательное собрание, в дни своей молодости, не было в этом
отношении ни более счастливым, ни более строгим, каким же образом оно сможет
постоянно руководить исполнительной властью и обуздывать ее, когда она
будет во всей своей силе и во всем своем блеске?
Что вытекает из того, что я сейчас сказал? Что раз нельзя начать
войну, как только этого захочешь, раз нельзя уловить тот подходящий момент,
от которого, как считают, зависит успех, раз полагают, что позднее она

Речи, письма, статьи 1792 г.
Ш
будет бедствием, то из этого следует, что, фактически, система, против
которой я выступаю, может быть только пагубной. Не важно, хочет ли двор
войны в более или менее отдаленный момент, поскольку он всегда будет
иметь то, что захочет, он начнет ее сегодня, если этого требуют его
интересы. Он использует средства, которыми он располагает, чтобы отсрочить
ее, если его интересы требуют отсрочки. В обоих случаях ваше
благоразумие окажется обманутым, а намерения двора будут выполнены.
Декретируйте войну, просите двор, чтоб он предложил вам ее, просите, чтоб он
ее вел; а он возьмет на себя все остальное. Больше того. Разве я не
доказал, что двор уже пожинает плоды той военной системы, в которую он
давно стремится нас втянуть; что он окружает себя, незаметно, не
возбуждая подозрений, большой вооруженной силой, состоящей в его
распоряжении; что он изолирует наших солдат от народа; что он назначает им
таких начальников, которых он считает наиболее подходящими для
служения двору; что он готовит себе бесконечные предлоги для испрашивания.
миллионов, и для того, чтоб пожрать остатки государственного богатства?
Двор набрасывает непроницаемое покрывало на хищения министров,
отвлекает внимание народа от преступлений администрации и от его
внутренних дел, указывает ему на Германию и на иностранных государей,
чтобы он не видел своих подлинных врагов. Строя заговоры против
государства, он в то же время заставляет себя просить о защите государства
против врагов, действующих в согласии с ним, и готовится каждый день
наносить новые удары по нашим принципам и против гражданского духа. Он
добивается от Национального собрания того, что оно своими же декретами
дает его генералам, его фаворитам, все, чего он хочет. Используя
беспокойство и страх, связанные с тем военным положением, в которое он нас
поставил, двор добивается всего, что он требует, и готовится потребовать еще
больше. Он уже возродил старые военные предрассудки, оживил все идеи
старого режима и подготовился создать генералам такой престиж, который
когда-нибудь станет бедствием для свободы... Что же такое эта война,
которую нам так расхваливают? Верно ли, что это борьба народа против ега
деспотов? Нет, это заговор деспотизма против народа. Именно поэтому я,
с самого начала, отверг политику войны. Именно поэтому я хотел, чтобы
Национальное собрание приняло меры другого рода. Я предложил
придерживаться тех мер, которые оно сначала само приняло для подавления,
силою законов, наглости эмигрантов и бунта священников. Я требовал,
чтобы оно объявило недействительным и неконституционным двойное вето,
выдвинутое против этих двух декретов 123. Я доказывал, что, поскольку
двор находится в состоянии войны с народом и Национальным собранием,
необходимо использовать этот случай, чтоб раздавить деспотизм силою
общественного мнения и негодования народа, готового поддержать
энергичные действия своих представителей. Я доказывал, что и сейчас еще лучшее

192
Максимилиан Робеспьер
средство спасения государства и свободы заключается в том, чтобы вести
войну разума и конституции против наших внутренних врагов, а не
маршировать под их командованием против иностранных врагов, которых они
на нас натравливают и которые являются их союзниками. Я доказывал,
что в руках представителей народа имеются могущественные и
спасительные средства, чтобы расстроить их заговоры. Я доказывал, что постоянное
сохранение строгости и достоинства в отношении агентов исполнительной
власти, непреклонная суровость принципов, законы, способные разбудить
гражданский дух, дать облегчение народу и поднять его дух, унизить и
покарать врагов равенства, что все это благодатные и безошибочные
лекарства против зол, которые нас терзают; что без этих лекарств все остальные
недействительны или 'произведут обратное действие; что лекарство,
заключающееся в войне, хуже самой болезни.
Как это можно было думать, что эти меры незначительны, бесполезны,
и даже будто бы исходят от правительства? Разве правительство хочет,
чтобы с ним воевали, разве не хочет оно, чтобы ему доверили вести войну
против его соучастников, на его манер, в соответствии с его видами? Вы,
утверждающие, что правительство не хочет такого рода войны, скажите,
разве военный министр не делает вам постоянно предложений, толкающих
вас к такому решению? Разве другие министры не склоняются к таким же
мерам? Скажите, не сходится ли в этом отношении правительственная
партия с противной партией? Не требовали ли многие из ее ораторов войны
с таким же пылом, как и патриоты? Не выступали ли те, кто как будто
были против войны, слабо и двусмысленно? Выдвигали ли они хоть одно из
тех соображений, которые могли восстановить Национальное собрание
против войны? Скажите, не развернула ли, при этом случае, эта клика ту
энергию, дерзость, те ресурсы интриги, которые, при всех важных случаях,
затягивают борьбу между сторонниками двора и депутатами народа? Разве
эти факты могут быть уравновешены жеманными фразами г. Лессара,
который раньше сам толкал к войне так же энергично, как и его собратья,
и несколькими внешними актами, столь же убедительными,
предназначенными окружить туманом подлинные намерения двора? Нет. Из этого
вытекает лишь то, что двор похож на куртизанку: раздразнив и возбудив те
чувства, которые она хотела внушить, она разжигает их затем
притворным сопротивлением. Мне кажется, я вижу Цирцею, которая то
покладиста, то строга, чтобы заставить самого Одиссея 124 желать ее роковых
милостей и превратить его несчастных спутников в глупых животных.
Но как можно знать, что двор ткет заговор против свободы, что внешние
враги с ним в союзе, и в то же время бросаться в его объятия, и призывать
народ верить ему, верить в добрые намерения его исполнителей? Мало
этого. Делать невозможным обнаружение его вероломства, давая пример
низкопоклонства, доверчивости и раболепных рукоплесканий? Таким ли

Речи, письма, статьи 1792 г.
193
оружием можно победить тиранию? Что до меня, чем больше я об этом
размышляю, тем больше мой ум теряется в глубокой тьме этой системьу.
Неужто здесь какой-то другой здравый рассудок, отличающийся от того,
о котором мы имеем представление? Неужто какой-то разум,
превосходящий человеческий, должен руководить нашими обсуждениями? Разве
обычное благоразумие позволяет, для проверки разумности и полезности
важного решения, довольствоваться произвольным предположением о
преимуществах, которое оно может доставить, и абсолютно отстранить все
факты и все соображения, все моральные и политические презумпции,
которые гарантируют, что оно не может осуществиться? Достаточно ли, для
оправдания этого решения, предположить, что все исполнится так, как это
желательно, не учитывая ни препятствий, ни затруднений? Попробуйте
выразить беспокойство относительно намерений или средств, которыми
располагают иностранные державы; нападайте на них, возразят вам, а мы
отвечаем за все. Эти державы будут парализованы или же они бросятся
в ваши объятия. Поддержит ли вас исполнительная власть или она вас
предаст? Не важно. Разве все начальники всех степеней более преданы
народу, чем двору? Не все ли вам равно? Что может быть более
безразличного в войне, чем начальники? Каковы же те огромные и
сверхъестественные ресурсы, которые внушают вам уверенность перед лицом опасностей,
от которых обыкновенные люди хотели бы уберечь свою родину? Да что!
Вы утверждаете, что если нас предадут, наше положение от этого станет
только лучше 125. Но уж если то, что всегда считалось большим несчастьем
или большой опасностью — измена,— это самое большое счастье, которое
ваша система может нам предложить, то, стало быть, ваша система очень
богата бедствиями! Итак, мы будем очень несчастны, если нас не
предадут! Но если это в наших интересах, чтобы нам изменили, то наши
коварные враги будут достаточно жестоки, чтобы не изменить нам. А что же
с нами будет, если по злобе они победят? Вы понимаете, что я
подразумеваю под победою и под изменою. Нет, никогда ни двор, ни его слуги не
предадут вас грубо и вульгарно, т. е. так неловко, чтобы вы еще могли успеть
исправить то зло, которое они вам причинят. Они вас обманут, усыпят,
истощат; они постепенно доведут вас до последнего момента вашей
политической агонии; они вас предадут с искусством, чувством меры и
патриотизмом; они вас предадут не торопясь, конституционно, как они это делали
до сих пор; они даже одержат победу в войне, если это потребуется, чтобы
тем успешнее вас предать. Ведь так много видов измены изобрел гений
тирании в век просвещения! Как же можно рассматривать только один ее
вид? Пожертвовать наиболее патриотической частью армии, и одержать
успех с другой, менее патриотической; нагромождением одинаково
пагубных неудач и преимуществ держать умы в состоянии неуверенности, гнать
перед собою неприятеля, которому не хочешь зла, не ослабив его мощи,
13 М. Робеспьер, т. I

194
Максимилиан Робеспьер
не потушив очага мятежа и войны; разгласить о своих подвигах через всех
трубачей молвы и вернуться с триумфом, предшествуемым лаем
интриганов, которые вас провозглашают освободителем Франции и героем всех
возможных миров; вот одна из бесчисленных возможностей, которые
представляет такая военная система; вот та, которая по видимости наиболее
счастливая из всех; и вот, быть может, наиболее опасная из всех измен.
Но в этом смысле, ра,зве все то, что мы имели до сих пор, не есть измена?
Разве назначение определенного генерала не есть измена? О, как я боюсь,
в условиях революции, ненавистной двору, революции, направленной
против двора, побед генералов, избранных двором! Какое влияние они
приобретут на армию, разделяющую их успех и связывающую свою славу со
славой своих начальников! Какое влияние они приобретут на нацию, все
помыслы которой обращены к воинским подвигам и которая все еще имеет
потребность создавать себе идолов! Какое огромное влияние имеют
генерал, победоносная армия, на нацию, разделенную между различными
партиями! Каков будет престиж монарха, от имени которого они бились и
победили! Среди всеобщего энтузиазма, сможет ли Законодательное собрание
иметь дух, отличный от духа победоносного генерала и монарха, органом
и опорой которого он будет? Каким образом могло бы оно спорить тз ним
по поводу дел, которые он будет ежеминутно пытаться затевать против
конституционных принципов, мало кому понятных, хотя и касающихся
общественной свободы? Среди гражданских смут, под властью всемогущего
короля, верховного главнокомандующего армиями, распределяющего все
наиболее важные посты, располагающего лично для себя 40 миллионами,
хранителя общественного богатства, ценра, вокруг которого объединяются
все недовольные, самые влиятельные и самые богатые люди, большинство
чиновников, судей, людей, занимающих государственные должности, среди
народа обезоруженного, разделенного, утомленного и голодного, не
опасаетесь ли вы, что какой-нибудь генерал, победоносная армия, .опьяненная
восхищением перед этим генералом, может очень легко склонить чашу
весов на сторону правительственной клики, умеренной п антинародной,
которой он будет вождем и орудием? Наши солдаты хороши. Да. Большинство
солдат хорошее; никто не воздавал им должного больше, чем я. Это
большинство было бы еще лучше, если бы первая легислатура не допустила
того, что в первые дни свободы наиболее сознательные и наиболее
ревностные поборники общественного дела подверглись преследованиям, травле,
угнетению со стороны военной аристократии, пережившей крушение
старого режима, чтобы подготовить его возрождение в новой измененной
форме. Поэтому столь же несправедливо, как и бесполезно, утверждать, что
мое мнение оскорбительно для французских солдат. Ибо если они знают,
что это я, первый и почти единственный, защищал солдат Шато-Вьё и всех
солдат Нанси против генерала, который ныне командует на Модели, и про-

Речи, письма, статьи 1792 г.
195
тив почти всего Национального собрания; если они знают, что это я один
разоблачил Буйе, несмотря на его славу и могущество, вопреки политичен
ским шарлатанам, проголосовавшим за пожалование ему гражданского
венка; если они знают, что я не упустил ни одного случая поднять свой
голос в защиту бесчисленного множества граждан, которые за свою
гражданскую доблесть были наказаны желтыми табличками, всякого рода
притеснениями 126; если они знают, что этим поведением я заслужил честь
быть обвиненным полковниками и военными низкопоклонниками
Учредительного собрания в качестве мятежника, подрывающего военную
дисциплину; что я этим привлек на себя немилость большинства первой
легислатуры, милость которой я всегда считал менее ценной, чем уважение нации;
если молва осведомила их обо всем этом, они не поверят тем обвинениям,
о которых я говорю. Если они об этом не знают, если те, кого я защищал,
присоединятся к своим угнетателям, чтобы меня обречь, я не вижу, что
может выиграть родина от моей гибели. Что бы ни было, я не боюсь и
этого, и продолжаю говорить то, что считаю полезным для общественного блага.
Большинство солдат хорошее; и надо принять меры к тому, чтобы оно
таким осталось. Законодатель не должен почивать на признании людских
добродетелей. Поскольку эти добродетели устраняют надобность в его
содействии, его единственная миссия состоит в том, чтобы защитить людей
против их собственной слабости, и обуздать и направлять их страсти
посредством мудрых законов. Благословляя провидение, внушившее
страдающим и угнетенным солдатам, как и остальному народу, благородную
дерзость неповиновения тиранам в первые дни революции, восхищаясь их
гражданской доблестью и награждая их за нее, мстя за тех, кто еще
остается жертвами деспотизма, законодатель должен принять необходимые меры
предосторожности для сохранения проявленного ими тогда гражданского
духа, который всячески стремятся ухудшить маневры правительства. Он
не должен по одному моменту судить о всех веках. Он должен знать, что
все протекшие с начала революции дни не похожи на 14 июля. Он должен
опасаться корпоративного духа и не может не знать, что большая и
постоянная армия всегда рассматривалась как самый страшный для свободы
институт. Он знает, что вооруженные армии не более застрахованы от
заблуждений и всех человеческих слабостей, чем мирные политические
корпорации. В качестве наиболее внушительного примера, я сошлюсь на
первое Собрание. Если Учредительное собрание, большинство которого
искренно хотело свободы, оказалось достаточно слабым и непросвещенным, чтобы
поколебать свое собственное творение; если, по крайней мере, в последние
шесть месяцев своей жизни оно так отличалось от того, каким оно казалось
в первые дни своей молодости, то почему армии не могли бы, с течением
времени, потерять кое-что от того патриотического пыла, которым
отмечены счастливые времена, когда граждане, ныне разделенные, были все
13*

196
Максимилиан Робеспьер
объединены против общего врага? Может ли законодатель не знать того,
что военная дисциплина требует от солдат повиновения своим
начальникам и что эта привычка к пассивному повиновению, которую коварная
политика ассоциирует с идеей чести, располагает их к энтузиазму в
отношении удачливого генерала и в отношении того, кого конституция
объявляет их верховным начальником? Может ли законодатель не знать, что
часть армии уже причиняет беспокойство патриотам и что народ хочет
удержать около себя тех вооруженных граждан, народный дух которых
поддерживается их постоянной связью с народом, но может отступить
перед старинным военным духом, как только солдаты, отделенные от народа,
запертые в лагере, окажутся целиком во власти всевозможных соблазнов,
которые могут применить ловкие начальники и двор, располагающий всей
активной помощью и всеми богатствами государства?
Я знаю, большинство солдат патриотично. Но таково ли большинство
начальников и офицеров? Не предано ли оно двору в силу своих
предрассудков и интересов? Не составляет ли оно часть той патрицианской шайки,
которая вооружается только против народа? И разве большинство
начальников в военной организации не имеет никакого значения?
Армия не поддержала бы контрреволюцию в собственном смысле этого
слова. Она не захочет предумышленно свергнуть конституцию, я это знаю.
Но разве двор нуждается в такой чрезмерной развращенности, чтобы
уничтожить свободу? В условиях разнообразия мнений и партий,
разделяющих французов, незнания истинных принципов правления, отчужденности
от того, о чем думает большинство людей, разве не возможно, чтобы какой-
нибудь победоносный генерал вооружил именем закона своих обманутых
солдат против лучших граждан, изобразив их особой и враждебной кликой,
заклеймив их ничего не выражающим именем бунтовщиков, которое двор
до сих пор дает защитникам прав нации? И уж если граждане,
вооруженные революцией, которые отнюдь не хотели возрождения деспотизма,
могли служить честолюбию коварного начальника против народа; если кровь
народа и солдат, преданных народному делу, пролилась в Нанси; если
она была пролита в самой столице руками части вооруженных граждан,
полагавших, что они бьют по врагам; если можно было так обмануть даже
тех, кто не переставал жить с народом, тех, кто были свидетелями всех
событий; если даже большинство Учредительного собрания попалось на
эту ужасную ловушку; если оно санкционировало своим голосованием
величайшее из преступлений, полагая, что карает за мятеж; то как может
законодатель, который и сам не непогрешим, поверить в непогрешимость
вооруженных граждан, отделенных от других граждан, и которые видели
бы и знали бы только свой лагерь и своего начальника? Но о чем же ищет
речь? Какова подлинная цель врагов свободы? Вооружить одних граждан
против других граждан; уничтожить патриотические общества; угнетать

Речи, письма, статьи 1792 г.
197
народ и подавить наиболее просвещенных и наиболее мужественных
граждан, защищающих его права. Если они этой цели достигнут, все переговоры
для них облегчатся, и успех правительственных интриг обеспечен;
гражданский дух погибнет, а роялизм и аристократия, возродившись в новых
формах, восстановятся на развалинах патриотизма и свободы. Вот одна из
опасностей, которым нас подвергает политика войны, независимо от того,
что мы будем предполагать или воображать. Эта опасность предстанет еще
более реально перед теми, кто знает, что армия до сих пор чтит как друга
свободы одного генерала 127, не зная, что он уже нанес свободе тысячу
смертельных ударов, кто знает, что значительная часть нации еще продолжает
обманываться относительно этого генерала, который, в столице, в течение
трех лет ткал заговор против рождающейся свободы. Я не более чем кто-
либо другой желаю восстанавливать солдат против их командира, но я хочу
такого командира, которого солдаты могли бы слушаться, не подвергая
опасности родину. Здесь яу пожалуй, сделаю некоторые упреки одному
оратору, которого я, быть может, должен поблагодарить за лестный и
отмеченный гражданской доблестью язык его обращения ко мне, но с мнением
которого я не могу согласиться 128. Он высказал предположение, что я
призываю нового Брута, и он нам такого обещал. Ни о чем подобном нет речи;
он, конечно, меня неверно понял, хотя я думаю, что я изложил свои мысли
очень ясно; это имя Брута, оторванное от всего, что я говорил, могло бы
создать двусмысленность, которой не было ни в моих мыслях, ни в моих
словах; я просил тех, кто хочет войны, чтобы дать свободу миру, указать
такого генерала, который был бы достоин (задумать и выполнить такое
бессмертное дело, человека, душа которого была бы по образцу античных
душ, вроде Катона, Вашингтона, Брута, и этими именами я хотел лишь
указать добродетельного героя, бесстрашного друга свободы и
человечества. Я не знаю во Франции такой головы, падение которой могло бы
освободить мою родину от ига тирании, и я заявляю, что я считал бы ее
худшим врагом того, кто вздумал бы служить ей по образу второго Брута;
каждый век имеет своих героев, .свои добродетели; и не мне можно
вменять кровожадные желания и насилия, противоречащие подлинным
интересам свободы. Не Брута я приведу в пример, а рпзмлян; я взываю не к
ножу цареубийц, а к мечу законов; я хочу, чтобы перед народом
склонился топор консулов и чтоб он поразил, если это нужно, и сыновей Брута.
Вдобавок, я повторяю; у тех, кто требует войны, я требую, как гарантию
их великолепного обещания, как задаток в счет будущей всемирной
свободы, такого генерала, который бы не был ни рабом, ни тираном. Я
требую у них гражданина, подобного героям -Греции, этому образцу
республиканских добродетелей, Тимолеону, который, после того как спас Сиракузы,
удалился, но не в свои поместья 129. Ибо трудно представить себе
человека, который говорит «мои имения», «мое рождение», «мой государь», про-

198
Максимилиан Робеспьер
нзно'сящим от глубины сердца слова («свобода, равенство», не на короткое
время и не для сокрьиия своих честолюбивых замыслов, а по совести и с
искренним намерением уклониться от желания граждан, призывающих его
на первую должность в государстве, чтобы скрыть от них свою олаву и
уберечь их самих от опасностей низкопоклонства. Да, я хочу, чтобы
генерал, выбранный французским народом, пошел разгромить врагов
государства, чтоб он воодушевил свою армию священным огнем добродетели,
который в нем пылает; чтоб он немедленно по*сле этого вернулся к вам и
сказал: «Французы, мы рассеяли ваших внешних врагов; пусть исчезнут
враги внутренние. Народ, для тебя мы одержали победу. Пусть
надменность склонит перед вами свое униженное чело. Пусть все лицемерные
секты, которые действуют ореди вас, (прекратят свои попытки заглушить
своим нечестивым карканием священный голос природы и .трогательные
крики человечества. Пусть шарлатанство и тирания перестанут клеймить
гнусными именами гражданскую доблесть и добродетель! Народ, с этого
момента ты фактически суверен. Вы можете разбить последние цепи,
которые вас еще приковывают к ярму предрассудков и деспотизма.
Диктуйте законы, достойные вас, достойные нашей родины и мира. Отныне пусть
Франция будет убежищем добродетелей, свободы и счастья. Довольные
тем, что подготовили ети счастливые дни, мы опешим передать в ваши
руки наше оружие, обагренное кровью ваших врагов. А я, после того как
руководил победоносными усилиями моих храбрых боевых товарищей,
я хочу, вернувшись в толпу граждан, первыСм дать пример любви к
равенству и доказать миру, что самый славный из всех титулов — это титул
вашего согражданина». При этих словах вы б увидели, как вся Франция,
воодушевленная святым энтузиазмом свободы, встала бы более великая,
более внушительная, чем 14 июля. Вы б увидели, как дьявольская интрига
и отвратительный деспотизм ушли бы в небытие, и даже аристократия,
покоренная властью добродетели, целовала бы ic восторгом 'священное иго
законов и равенства. Дайте мне генерала, который, одержав победу над
нашими врагами, мог бы подняться на Капитолий и поднять к богам чистые
и невинные руки, т. е. мог бы прийти на Поле федерации, чтобы принести
на алтаре родины жертвы, угодные душам граждан, обагривших этот
алтарь овоею кровью, мог бы на их священной могиле поклясться в
вечной ненависти к деспотизму и вероломству! Ибо если бы раздраженные
тени этих граждан, их окровавленные трупы изгнали его из этого
грозного места; если бы родина крикнула ему страшным голосом: «отдай мне
моих убитых детей!», как некогда Август кричал Вару: «отдай мне мои
легионы», то как же народ и небо могли бы доверить такому генералу
построение трона справедливости и свободы?
Если вы находитесь в том счастливом положении, которое я описал;
если народ еще пользуется у вас этой справедливой и могущественной

Речи, письма, статьи 1792 г.
199
властью, хвалите мне наперед все благодеяния и все чудеса войны. Но если
Тимолеону был бы закрыт доступ ко всем должностям вашим
правительством; если народ находится под опекой или в цепях своих естественных
врагов; если счастливая картина, которую я вам изобразил, лишь
возбуждает в вас воспоминание о ваших страданиях; если человек, забывший о
том, что он закован в кандалы, хочет броситься бежать, и на первом же
шагу оказывается остановленным, если такой человек — верная эмблема
тех, кто несется к свободе под знаменами исполнительной власти; то все
самое блестящее, что мы слышим по этому предмету, может вызвать лишь
то доверие, какое оказывают рассказу о приятной мечте. Великая нация,
говорите вы, должна забыть обо всех этих затруднениях и руководиться
только своими принципами и своими силами.
Великая нация должна руководиться во всех своих делах главными
принципами разума и мудрости и тщательно взвесить как неудобства, так
и преимущества, связанные с различными решениями, которые она может
принять. Ее силы ничтожны, если не применяются и не направляются
надлежащим образом. Но здесь не та великая нация, о которой вы говорите,
обсуждает и действует; здесь исполнительная власть хочет ее обмануть,
и ее депутаты не могут ошибиться: свидетелем является Учредительное
собрание. Оно доказало нации, что 25 миллионов могут быть незаметно
доведены до крайнего предела бедствия и слабости, посредством раскола,
интриги и системы постепенного усиления гнета. Нация по-настоящему
развертывает свои силы лишь во время восстания; а здесь нет речи о
восстании. Времена переменились после 14 июля. Тогда народ был фактически
сувереном; теперь он таковой лишь по имени. Деспотизм трепетал; ныне
он угрожает. Аристократия спасалась бегством; ныне она оскорбляет.
Патриотизм диктовал закон; теперь его диктует интрига. Двор был
разгромлен, он протягивал умоляющие руки к представителям народа; ныне он
хозяин богатств государства и все могущество нации в его руках. Царили
единение и братство, слово «гражданская война» вызывало смех; ныне она
являет нам свое отвратительное лицо, и измена расставляет вокруг нас свои
ловушки.
Но ведь надо повиноваться генералам исполнительной власти и
принимать руководство министра. Я это знаю; поэтому-то я не хочу этой войны;
поэтому-то я и не хотел бы сосредоточить всю нашу энергию и все наши
ресурсы против наших внутренних врагов. Вам легче доказать
необходимость повиновения двору, чем объяснить, каким образом проводимая
двором военная политика может нас привести к свободе; и как бы вы могли
это объяснить, если вы признаете, что самым счастливым результатом,
который эта политика может нам дать, была бы измена и следующие за
нею бедствия, и что мы даже не можем рассчитывать и на такой вид
счастья?

200
Максимилиан Робеспьер
Но надо как-то выйти из состояния, в котором мы находимся. Да, есть
две двери для выхода из состояния болезни — естественный и
спасительный кризис и смерть. Является ли спасительным кризисом то, что укреп-
ляте очаг наших болезней, то что увеличивает могущество наших врагов и
сообразно их намерениям? Вы говорите, что мы идем драться с
иностранными врагами, чтобы освободиться от врагов внутренних. Какой странный
обходный путь! Но если эти иностранные враги лишь способ, к которому
прибегают другие, чтобы отвлечь вас; если все они действуют заодно; если
ваши иностранные враги это как раз те, кто вас ведет! Ведь доказано, что
ваши иностранные враги и ваши внутренние враги образуют одну партию
и что вы являетесь игрушкой тех и других. Каково единственное средство
обеспечения свободы, если внутренние враги продолжают плести свои
заговоры с целью погубить нацию? Единственный оставшийся нам ресурс
заключается в том, чтобы нация, устав от постоянных покушений тирании,
осведомленная о их коварных намерениях, пробужденная и поддержанная
энергией своих представителей, снова завладела бы своими правами и
положила конец своим страданиям; это, одним словом, гражданский дух.
Если этот священный огонь, эта тайная сила существует в душе
французов, то война бесполезна; если этой силы нет, война есть бедствие. Каким
образом война могла бы ее породить? Движение, говорите вы, нужно
движение. Но не рукам и ногам надо сообщить движения, руководимые
г. де Нарбонном и г. Лафайетом: надо приводить в движение души. Надо
просветить умы посредством законов, достойных свободного народа,
способных поддерживать его на уровне свободы. Этого надо добиваться
большими делами и речами, которые воодушевили бы французов святым
энтузиазмом и сделали бы их способными на самые возвышенные действия.
Достаточно разбить цепи, которые постоянно сковывают порывы
патриотизма и подавляют развитие гражданского духа.
Будет ли народ более уважаем и более свободно следовать
великодушным движениям своей страсти к свободе, когда солдаты будут от него
отделены?
В то время, как двор будет собирать армии, остальная нация будет ли
от этого менее неподвижной? С тех пор как нам играют на воинственной
трубе, стала ли аристократия менее предприимчивой, заговорщики менее
наглыми, правительство более верным конституции, интрига менее
активной? Стал ли лучше вознаграждаться патриотизм и дело равенства стало
ли более победоносным? Будем ли мы себя лучше чувствовать от того, что
наши патриции станут маршалами Франции? От того, что наши министры
отправятся выступать на границах, обучать наших солдат науке чести и
повиновения? Когда они возведут нарушения дисциплины в преступление
против нации, ибо в глазах деспотизма преступление, заключающееся в
нежелании слепо служить тирании, всегда было величайшим из всех пре-

Речи, письма, статьи 1792 г.
201
ступлений? Когда они придут уверять Законодательное собрание, что
наши солдаты гордятся тем, что повинуются двум маршалам Франции?
Я смеюсь с чувством жалости, когда я вижу, как этот министр получает
вотум доверия и безнаказанно красуется перед нашими представителями
со своими ужимками придворного и тоном зубоскальства! Я смеюсь с
жалостью, когда я вижу как в письме, написанном несколько дней тому
назад от имени короля, серьезно предлагаются различные меры для
обеспечения успехов наших армий в иностранных государствах! Успехи нашей
армии в государствах Леопольда! А этот Леопольд, который боится войны
и с какой-то странной аффектацией доводит брабансонов до отчаяния,
который, с одной стороны, вынуждает их дезертировать из своей страны, а с
другой — требует, чтобы французское правительство прогнало этих
беженцев с нашей территории. Этот Леопольд, странное и загадочное поведение
которого является предлогом, используемым его дорогими союзниками для
того, чтобы побудить Национальное собрание следовать его воинственной
системе! Поистине, все это заслуживает того, чтоб об этом поразмыслить.
Теряешься в этом лабиринте интриг, ко^да упускаешь нить, при помощи
которой мы продвигались по нему. Я достаточно сказал, чтобы дать
понять, какие ресурсы может дать врагам свободы та политика, против
которой я выступаю. Но есть тут одно чрезвычайное обстоятельство,
заслуживающее самого большого внимания. Если верно то, о чем ходят слухи, что
скоро разразится новый заговор, что события 21 июня130 могут
возобновиться с более серьезными симптомами и при менее благоприятных
обстоятельствах, то этот заговор связан с задуманным двором военным
проектом... 21 июня отъезд короля казался счастливым для свободы событием.
Я был на Национальном собрании; и я сразу увидел, что никогда свобода
не была менее обеспеченной. В то время как Национальное собрание,
удивленное своей славой и своим могуществом, было предметом всеобщего
доверия и энтузиазма; в то время как народ с радостью ожидал изменения
всех тех пагубных декретов, источником которых было низкопоклонство
перед королем, я пришел сюда, на эту же трибуну, чтобы предсказать вам,
что конституция будет свергнута тем самым событием, которое, казалось,
должно было ее укрепить и усовершенствовать. Я разоблачил перед вами
могущественную коалицию двух клик, объединившихся лишь для того,
чтобы предать дело народа. И тогда как многие аплодировали их
патриотическому объединению и великодушию, с которым они пожертвовали
своими взаимными злобами, я заверял вас, что это самый опасный камень
преткновения для свободы. Вы знаете, что произошло затем.
И что же? Глава этой коалиции стоит во главе ваших армий; другие
тоже замешаны в интригах и замыслах двора. Король может покинуть
Париж легально, конституционно. Собрание не имеет права считать его
дурным. Ни один закон не запрещает ему встать во главе армии. Он может

202
Максимилиан Робеспьер
отправиться посетить те армии, которые позаботились сформировать. Я вам
предоставляю подумать о последствиях такого демарша. Несмотря на это
не считается, что король проявляет враждебные свободе намерения. Это
делается, чтобы обеспечить себе их верность дисциплине, конституции,
конституционному главе армии, чтобы воспламенить их любовь к закону.
Между тем, смотрят, какое, в зависимости от обстоятельств, решение
следует принять; в какой момент и каким образом заговор должен
разразиться. И, захотят ли применить насилие или подкуп, захотят ли ускорить или
приостановить исполнение великого замысла, в том и другом случае, вы
видите, какую выгоду можно извлечь из такой ситуации. Заметьте, что
связанное конституцией Национальное собрание не может принять
никаких мер против этой опасности. Подумайте и о том, что все богатства
государства находятся в руках двора. Подумайте об его огромном
могуществе. Подумайте о духе, царящем среди большей части органов
управления и государственных должностных лиц; об издавна подготовляемых
заговорах, которые только наши враги отлично знают; о тлеющем под
пеплом огне гражданских распрей. Вспомните, что в самом Париже находится
армия, полностью королевская, огромная, и растущая с каждым днем.
Забудьте обо всем этом, чтобы мечтать только о войне с немцами, с целью
попрать ногами скипетры всех государей Европы. Побейте иностранных
монархов вашими цепями и заранее затяните гимн победы и всемирной
свободы. Что до меня, мне кажется, что я вижу огромный народ,
танцующий на обширной площади, покрытой зеленью и цветами, играющий
своим оружием, оглашающий воздух криками радости и
воинственными песнями; внезапно земля оседает, цветы, люди, оружие исчезают;
я вижу лишь пропасть, полную жертв. О, бегите, бегите; есть еще время,
пока земля, на которой вы стоите, не провалилась иод покрывающими ее
цветами. Я сказал, и повторил, каковы те принципы, каков тот план
поведения, которые еще могут нас спасти; воинственная политика —
величайшая западня; поставив нас на военное положение, наши враги уже
достигли своей цели: всякие рассуждения, оставляющие в стороне этот
существенный момент, не имеют отношения к этому вопросу.
Эти рассуждения могут только ввести в заблуждение публику. Если
пужно это сказать, развиваемые мною принципы, по-моему,
подкрепляются, как той заботой, с которой старались переставить вопрос в другую
плоскость, так и теми независимыми от разума и опыта средствами, к
которым прибегали, чтобы дать восторжествовать противоположному мнению.
Один из наших противников искал последний ресурс в предположении,
что я один придерживаюсь своего мнения. Правда, общий крик отверг эту
гипотезу, еще ранее опровергнутую поведением этого общества. Правда,
он вступил в противоречие с самим собою, высказав тут же
предположение, что мое мнение держит в напряжении большую часть народа; а я, на

Речи, письма, статьи 1792 г.
203
месте сторонников войны, опасался бы того множества прозелитов,
которых суровая правда объединила вокруг моего мнения, в споре, в котором
весь энтузиазм и все могущество государства, казалось, должны были
восстановить против него; и дай бог, чтобы я мог быть также уверен в
спасении моей родины от грозящих ей несчастий, как я уверен, кажется,
в том, что вскоре та политика, которую мы отстаиваем, станет мнением
всего мира! Я постараюсь сделать еще больше, чтобы его обосновать; я скоро
скажу, каковы средства предупреждения внешней войны, путем
подавления гражданской войны и обуздания внутренних врагов. Я вижу
некоторые такие средства, которые представляются мне простыми,
могущественными и даже весьма конституционными; если у них есть порок, то
это могло бы быть только то, что они не будут приняты; но тогда, по
крайней мере, нация увидела бы ясно, кому она должна поставить в вину свои
несчастья.
О СРЕДСТВАХ СПАСЕНИЯ ГОСУДАРСТВА И СВОБОДЫ.
Речь в Обществе друзей конституции 10 февраля 1792 г. 131
Господа, я сейчас намечу средства спасения родины, т. е. вопрос о
том, как потушить гражданскую войну и внешнюю войну и расстроить
все замыслы наших внутренних врагов. Будет ли война или ее не будет,
эти средства годятся и для того, чтобы ее предупредить, и для того,
чтобы успешно ее вести.
Не опасайтесь того, что я буду искать средства, необходимые для
большого дела исцеления язв государства, за пределами возможного, или
хотя бы за пределами вашей конституции. Я отнюдь не хочу уподобляться
знахарям, которые претендуют лечить пышными словами или чудесами от
болезней, исцеление которых легко найти путем простого наблюдения и
полезного опыта. За исключением немногих законодателей древности,
искавших основы общественного процветания в человеческом сердце и в
морали, история являет нам лишь политических шарлатанов, повергающих
народы в бездну несчастий и пороков, ибо они презирают честность и
здравый смысл. Вот почему, если средства, способные вернуть моей
родине счастье, свободу, здоровье и жизнь, окажутся столь же простыми, как
природа, столь же общеизвестными, как здравый смысл, столь же
бесспорными, как сама очевидность, столь же спасительными и мирными, как
разум, то это не будет для меня основанием отвергнуть их. Чтобы
довести до счастливого предела революцию, нужны отнюдь не какие-то
частичные, бессвязные меры, и даже не преходящие порывы мудрости и энергии,
а нужна политика, правильно задуманная и последовательно проводимая,

204
Максимилиан Робеспьер
восходя к первопричинам беспорядков и поражая их твердо и
последовательно.
Каковы же те причины, могущие обрушить гражданскую войну и
внешнюю войну на нацию в двадцать пять миллионов человек, которая
сама по себе могла бы держать в страхе всю Европу, в такое время, когда
должно быть возбуждено ее мужество и все ее ресурсы должны быть
усилены во много раз любовью ко вновь завоеванной свободе? Я знаю две
главные причины: 1) внутренняя измена, оставляющая без внимания
меры, необходимые для ее обороны; 2) все путы, сковывающие у этой
нации гражданский дух и не позволяющие ей ни пожинать плоды свободы,
ни развернуть свои силы.
Стало быть, весь вопрос сводится к тому, как уничтожить эти два
источника наших бед, которые я только что указал. Мне кажется, что с
этого должны были бы начать сторонники войны, исходя из такой
элементарной аксиомы, что прежде, чем «начать войну, надо привести себя в такое
состояние, когда можно не бояться ее. Если они испугались трудности
осуществления этих мер благоразумия, то они заблуждаются; ибо я докажу,
что для того, чтобы вырвать с корнем наши политические болезни,
достаточно хотеть этого и что если легко все привести в расстройство
восторженностью и насилием, то еще легче поставить опять все на место, если
действовать мудро и твердо.
Я говорил сперва о том, какими средствами мы можем привести
себя во внушительное состояние обороны, сообразное с требованиями
общественной безопасности и свободы; это дело столь простое, что оно еще
никому не пришло на ум. Если бы захотели заняться этим тогда, когда
впервые с нами заговорили о войне, то либо ее бы не было, либо она уже была
бы закончена. Но у нас существует древнее обыкновение, которого
революция не уничтожила: никогда не видеть связи прошедших событий с
событиями современными и будущими, действовать и рассуждать в политике,
если мне позволено так выразиться, со дня на день и, что особенно важно,
быть неспособным два дня подряд верить в наличие дурных намерений,
даже самого развращенного правительства. Поэтому-то около двух лет уже
двор и правительство угрожают нам войною, они заставили Национальное
собрание издать различные декреты, предписывающие подготовительные
меры, но выполняли они лишь то, что было благоприятно для их коварных
замыслов. Они назначили генералов. Они создали новые плацдармы. Клика
интриганов, господствующая при дворе, устроила на различные
должности своих сторонников, свои креатуры, и при этом не забыла и себя. Под
предлогом военных приготовлений постоянно черпали из кассы
чрезвычайных расходов. Та же клика продиктовала военный кодекс, Статьи
которого составлены в интересах тюх практических деятелей, которые его
выработали, в интересах деспотизма, на погабель гражданской свободы и

Речи, письма, статьи 1792 г.
205
для уничтожения власти народных должностных лиц в наших
укрепленных районах. Они добились, наконец, наиболее важного, с точки зрения
их политики, преимущества, заключающегося в том, что армия
поставлена в такое положение, которое делает ее наиболее восприимчивой ко
внушениям двора и ее начальников. Но поднимался ли вопрос о вооружении
граждан? Никогда не удавалось побудить министра решиться на это. Во
многих местах их лишили либо хитростью, либо силою того оружия,
которым они владели. Отдельные муниципалитеты и административные
органы поддались на эти преступные маневры. Но декреты, предписывавшие
вооружить национальную гвардию, никогда не были исполнены.
Напрасно в последнее время сочли себя обязанными сформировать отряды
добровольцев, чтобы спешить на защиту наших границ. Все было оделано для
того, чтобы держать их в состоянии нищеты, бедствия, неосведомленности
и полного ничтожества, чтобы утомлять их, вызвать у них отвращение,
оскорблять и выставлять на посмешище военной аристократии, которая
недостойна командовать ими. То, в чем обвиняют министра Бертрана132,—
невинный грешок, по сравнению с теми грубыми противоречиями и
повседневной ложью, посредством которых министр Дюпортай непрестанно
обманывал Учредительное собрание относительно количества оружия,
хранящегося в наших арсеналах, относительно мнимой невозможности
производства нового оружия, по сравнению с ухищрениями, столь же
преступными, сколь нелепыми, к которым он прибегал, чтобы уклониться
от настойчивых требований добровольцев национальной гвардии. Но
тщетны были их крики, раздававшиеся во всех департаментах Франции.
Тщетны были их обращения к Национальному собранию. Оно осталось
глухим и немым, нация осталась безмолвной, министр остался
безнаказанным и всемогущим.
Что делает преемник министра Дюпортай? 133 Проявляет ли он больше
рвения к делу вооружения наших граждан-солдат? Что я говорю? Разве
он не объявил во всеуслышание проект их уничтожения, с тем чтобы
видеть в них лишь способ набора в линейные войска? Раже он не
обращается с угрозами к самому Национальному собранию, на случай, если оно его
не поддержит? Так двор проводит ту политику контрреволюции, для
которой предлог войны является самым надежным инструментом. Так
постоянно торжествует шарлатанство, а интересы нации предаются.
Однако, чтобы говорить здесь только о войне, надо вернуться к этому
первому предварительному условию, надо вооружить наших защитников,
и забота о подготовке к войне должна предшествовать заботе о нападении.
Но можно ли довольствоваться декретированием каких-то
неопределенных мероприятий, о которых забывают, как только принято решение о
них? Нет: надо заставить министра срочно исполнить их. Что для этого
делается? Министр говорит: я патриот. За ним повторяют: он патриот.

206
Максимилиан Робеспьер
Министр говорит: все хорошо. И ему отвечают: слава богу. Министр
говорит: я все сделаю самым лучшим образом; положитесь на меня. И на него
полагаются в вопросе об обороне государства и о судьбе свободы. Между
тем, о:стаетш фактом, что он отнюдь не хочет вооружить национальную
гвардию и что он ее не будет вооружать. Я настаиваю на том, чтобы его
к этому принудили. Я ручаюсь, что вы мне не докажете, что надо шагать
под знаменами исполнительной власти, если не обладаешь достаточной
энергией, чтобы вырвать у нее исполнение закона, абсолютно
необходимого для государственной обороны. Я утверждаю также, что, несмотря на
пороки конституции и затруднения, которые нам чинит наше
правительство, Национальное собрание располагает всеми средствами,
необходимыми для того, чтобы заставить его выполнить этот долг.
Больше чем год тому назад я обратился к Учредительному собранию с
предложениями, направленными к тому, чтобы добиться этой цели и
предупредить те затруднения, от которых мы ныне страдаем.
Чтобы разоблачить обманы военного министра, утверждающего будто
совсем нет или почти совсем нет оружия, которое можно было бы дать
национальной гвардии, чтобы расстроить планы правительственного
заговора, я цредложил запретить, под страхом строгих наказаний, вывоз за
границу нашего оружия, на что жаловались все департаменты, между
тем как муниципалитеты, задерживавшие этот вывоз, получали, на
основании донесений министров, выговоры, под нелепым предлогом охраны
свободы торговли.
Я предложил предписать, чтобы немедленно муниципалитеты и
местные административные органы посетили, в присутствии граждан,
арсеналы и склады, чтобы установить количество наличного оружия, отослать
протоколы об этом Национальному собранию и затем немедленно
распределить это оружие между всеми отрадами национальной гвардии всей
империи, начиная с пограничных департаментов.
Я предложил предписать всем заводам империи трудиться
непрерывно над производством нового оружия до тех пор, пока граждане не будут
надлежащим образом вооружены. Я требовал наладить производство пик,
а также, чтобы Национальное собрание рекомендовало гражданам это
некоим образом священное оружие и призвало бы их не забыть ту важную
роль, которую это оружие сыграло в нашей революции. Я предложил
Собранию призвать всех граждан к защите государства и свободы, отбросив
все оскорбительные и нецелесообразные различия, которые их разделяют.
Для обеспечения быстрого осуществления этих необходимых мер, я
требовал: не полагаться, как это стало обычаем, на чистосердечие
исполнительной власти, не восхвалять и не ласкать министра, а формально
декретировать, что каждые восемь дней он должен дать точный отчет,
подкрепленный оправдательными документами, обо всем, что было сдела-

Речи, письма, статьи 1792 г.
207
во для их исполнения, а также о количестве произведенного и
распределенного оружия.
Для лучшего поощрения рвения исполнительной власти и чтобы
сделать невозможными всякие «служебные преступления, я требовал
учреждения особого комитета, куда не входил бы ни один офицер, не только
для рассмотрения отчета министра и для последующего доклада о не1м, но
и для приема всех жалоб, которые могли бы быть направлены отрядами
национальной гвардии и департаментами империи, на недостатки или
задержки в исполнении этих самых мер. Каждую неделю, в определенный
день, комитет должен был бы сделать, по этому капитальному предмету,
обстоятельный доклад, который должен был бы быть оглашен и разослан
всем департаментам. Всякий раз Национальное собрание должно было бы
высказаться, после торжественной дискуссии, по вопросу о поведении
министра, который, таким образом, лолучил бы перед лицо)м нации илп
аутентическое свидетельство о верности, или кару за свое преступление
по должности или за свою небрежность.
Одновременно я требовал, чтобы то множество солдат, которые были
уволены с по/зорящими документами, в результате произвольных и
незаконных приказов, из ненависти к их гражданской доблести и к их
образованию, были бы с почетом призваны обратно, чтобы так называемый
офицерский корпус, открытый враг революции, преследовавший этих
солдат, был уволен и заменен военными плебеями и патриотами; в случае
если б оказалось трудным призвать подвергавшихся преследованиям
солдат обратно в их полки, я требовал сформирования из них легионов,
которые были бы самой приятной надеждой народа и самым стойким
оплотом свободы. Можно ли сомневаться в том, что если б Учредительное
собрание приняло этот внушительный образ действий и одобрило бы эти
твердые меры в отношении исполнительной власти, последняя была бы
вынуждена примениться к этим решениям, и что эти решения спасли бы
государство и развеяли бы все эти нелепые интриги и военные заговоры,
которые плетут с тех пор? Ню тоща верили министру Дютсортай, как
теперь верят его преемнику. Тогда, как и теперь, не могли допустить того,
что надо остерегаться двора; топда доверчивость умела лишь рукоплескать
шарлатанству и вероломству. Голос разума и свободы вызывал у него
конвульсивные движения и только голос интриганов и предателей бывал
выслушан. То, что я тщетно предлагал Учредительному собранию, я
предлагаю нынешнему Собранию, которому энергия и прозорливость еще гораздо
более необходимы. Я, по крайней мере, ручаюсь за то, что все сторонники
войны не докажут мне, что они не обязаны поддерживать это
предложение всеми своими силами; я ручаюсь за то, что они не смогут мне
доказать, что мы должны ввязаться во внешнюю войну, не выполнив ранее
этих предварительных условий.

208
Максимилиан Робеспьер
Но обстоятельства, в которых <мы находимся, требуют и указывают и
другие средства спасения, не менее интересные, не менее легкие: я сейчас
их изложу.
К этим легионам, составленным из солдат — мучеников за свободу,
надо присоединить храбрые отряды французской (гвардии; надо отомстить
за этих героев свободы и восстановить на прежних местах этих людей,
которых с первых дней революции преследовала преступная политика ее
врагов. Все они должны быть призваны обратно Национальным собранием,
и все они должны остаться в столице: под их охраной и под охраной
вооруженных граждан мы смоя^ем отдыхать в безопасности 134. Ковда деспотизм
собирает в этом огромном городе армии сателлитов, заговорщиков и убийц,
удалять из него испытанных защитников революции, это верх
вероломства; покинуть их, равнодушно взирать на то, как их от нас отделяют,
значит проявить крайнюю неблагодарность, трусость и глупость. Воля
граждан в этом отношении была провозглашена во всеуслышание; пренебречь
ею было бы преступлением; попирать ногами волю и интересы нации — это
и есть подлинный мятеж.
Спасение столицы, с которым тесно связано спасение свободы,
требует еще и других предосторожностей. Во время кризиса, когда каждый день
кажется чреватым преступлениями и заговорами завтрашнего дня, только
'постоянная бдительность секций может спасти общественное дело: народ
должен бодрствовать, чтобы защищаться, когда тирания бодрствует, чтобы
погубить его. Только мужество и просвещение секций сохранили
общественные мир и свободу во времена гораздо менее трудные; Националь
ное собрание должно поспешить разрешить им, даже пригласить их,
собираться без ограничений, так же, как это былю в прекрасные дни
революции; это является условием обеспечения государственной безопасности;
этот святой и тесный союз народа со своими представителями один только
может восстановить доверие, гражданский дух и опять призвать все
гражданские добродетели, которые в начале сбежались под знамена свободы.
Хотите ли вы также мгновенно оживить и возродить все государство
в це'ло-м? Хотите ли вы позаботиться достойным вас образом об его
спасении и расстроить все планы наших вранов? Примите одну из мер,
мудрость и полезность которой уже проверены на счастливом опыте. В эти
критические часы объявите гражданскую, братскую конфедерацию всех
отрядов национальной гвардии Франции, но не такую, какую некогда
подготовила коварная политика для того, чтобы развратить гражданский
дух с са|мого его рождения, а та<кую, какую сама свобода совдала раньше
в более счастливое время. Пусть, одобренные вашим торжественным
приглашением, следуя очень простым правилам, депутаты вооруженных
граждан каждого департамента, свободно ими избранные, соберутся 1 марта
в главном городе департамента. Пусть там, на чисто народных празднест-

Речи, письма, статьи 1792 г.
209
вах, порядок которых будет установлен патриотизмом и братством, они
возобновят, в святом порыве, ту клятву, которая как будто уступила
теперь место холодным формулам, придуманным макиавеллизмом:
СВОБОДА ИЛИ СМЕРТЬ.
Долой унылый блеск и развращающую пышность дворов. Долой все
мелкие интриги, рассчитанные на возбуждение рабских чувств. Долой всех
ничтожных идолов. Никаких сапог Карла XII, никаких лошадей
Калигулы 135 или другого тирана. Но за то, пусть повсюду сияют священные
эмблемы свободы. Пусть чистые девизы гражданской доблести и правды
сверкают на знаменах, на всех простых монументах, которые будут
воздвигнуты патриотизмом. Пусть священные слова «равенство, родина», выходя
из всех сердец, произнесенные всеми устами, огласят воздух самою
восхитительною для уха добрых граждан музыкою. Пусть, в порыве
возвышенного чувства, какого никогда не знали развращенные души деспотов
и придворных, все граждане поклянутся друг другу хранить вечный союз
в приятных объятиях дружбы. Пусть оросят они великодушными слезами
то оружие, которое родина им доверила для ее обороны. Пусть
справедливые и человечные дела украсят и увенчают эти празднества. Пусть самые
несчастные жертвы деспотизма получат, в эти торжественные дни,
почетную помощь и заслуженную дань уважения от граждансашй доблести.
Пусть, одаренные ею, добродетельные и бедные гражданки получат
возможность дать когда-нибудь родине героя, какого, может быть, еще нет
среди нас, но который, быть может, будет необходим для ее освобождения
и для отомщения за ее первых защитников.
Вот так готовятся к боям за свободу. Вот так объединяют умы и сердца.
Так исторгают народ из пагубной летаргии, этого симптома политической
смерти, сообщая душам приятное и спасительное движение, счастливую
гарантию свободы и гражданского мира. Да, тираны гражданского мира,
напрасно при этих словах вы поднимаете ропот. Свобода, довольство,
доверие создают мир; ваши вечные заговоры нарушают его; его нарушают
ваши гнусные инквизиции, которые вы называете полицией, которые вы
изобрели для подавления всякого великодушного движения, для
удушения в зародыше всех гражданских добродетелей. Этот желанный мир
царил тогда, когда, не будучи окружен штыками, многочисленный народ
спешил завершить, своими добровольными трудами, подготовку
федерации, и являл восхитительное зрелище радости, свободы, порядка и
братства на том самом поле, которое вскоре вы омрачили тенями смерти. Он
царил в тот знаменитый день 21 июня и в после девавшие за ним дни. Он
царил на следующий день после того, как народ проснулся, чтобы
внушить ужас тиранам. Он будет царить всякий раз, когда, свободный и
уважаемый, народ сможет следовать своему великодупшшму инстинкту и
развернуть свой подлинный характер. Но он бежит при вашем виде; повсюду
14 М. Робеспьер, т. I

210
Максимилиан Робеспьер
траур, недоверие, раздоры ж убийства следуют по вашим пятам и
отмечают ваш переход бедствиями. Вы говорите, что вы нам даете порядок и мир,
ковда, угнетая невинность и свободу, вы поощряете вашими темными
интригами дерзость крамольников и мятежников, которые вам служат.
Когда в потемках вы плетете заговоры против общественной свободы, вы
называете миром обманчивое спокойствие, предшествующее извержениям
вулканов! Осуществили ли вы ваши преступные замыслы? Вы называете
миром неподвижность рабов, закованных вами в цепи, или бесстрастие
трупов, на которых возвышаются ваши окровавленные троны; вы
называете анархией, беспорядком, мятежом последние судороги человечности,
умирающей под ножом тирании. Анархия, это торжество преступления;
мятежники, это деспоты; и величайший беспорядок, который когда-либо
удручал землю и выступал против божественного правосудия, это гнусная
власть самых низких людей, которые деградируют и попирают ногами
человеческую натуру.
Представители народа, вы должны поднять его достоинство и оживить
гражданский дух, не при помощи бедственных потрясений, а применяя те
мирные средства, которые я сейчас указал. Пусть столица, где вы
заседаете, дают еще раз, под вашим покровительством, сигнал к этому
большому акту гражданской доблести. Пойдем на площадь федерации;
должностные лица и граждане, вооруженные и невооруженные граждане,
пойдем и возложим искупительную жертву на алтарь свободы. Увы! с
некоторых пор ее статуя скрыта под траурным покрывалом; снимем это
покрывало; очистим землю, которая некогда была ей посвящена; успокоим
справедливо раздраженные тени многих погибших добродетельных
граждан; пусть должностные лица, смешавшись с нами, усилят
торжественность этой возвышенной церемонии; пусть новый муниципалитет
Парижа, во главе с Петионом, придет торжественно исправить роковые ошибки
своих предшественников. О, Петион! ты достоин этой чести, ты достоин
проявить в равной мере энергию и мудрость перед лицом опасностей,
угрожающих родине, которую мы вместе защищали; приди слить воедино
наши слезы и наше оружие на могилах наших братьев; мы будем
упиваться небесными наслаждениями добродетели и, на следующий день, умрем,
если это нужно, под ударами наших общих врагов. Законодатели, идите
во главе нас; явитесь, на этом священном празднике, не такими, как ваши
предшественники, .затемненными, скрытыми мрачным блеском азиатской
пышности, развращающим великолепием надменного двора, а как
представители Франции, окруженные всем величием народа и всей простотой
гражданских добродетелей. Придите; вам тоже надо исправить
некоторые слабости ваших предшественников. В этих же ваших местах,
обманутые интригой, они почтили своим присутствием похоронную
церемонию, предписанную для того, чтобы покрыть преступления, совершенные

Речи, письма, статьи 1792 г.
211
в Нанси, которая была лишь оскорблением теням солдат, убитых коварным
генералом. Придите отомстить за поруганные невинность и патриотизм,
воздав им самую внушительную дань уважения. Пусть в тот же день,
в Бресте, падут оковы с рук солдат из Шато-Вьё, пусть они получат, из
рук родины и красоты, награду за их долгие страдания. Пусть Брест и
Нанси огласятся радостными криками, вызванными этим счастливым
событием. Пусть памяти их погибших товарищей будут возданы всенародные
почести. Пусть пролитая кровь невинных перестанет кричать. Пусть
громкий голос человечности и патриотизма огласит всю страну от края и до
края. Пусть проснется дух свободы, и трепещущие деспоты узнают, что
еще существуют французы 14 июля.
Законодатели, подумайте о том, как легко хранителям государственной
власти руководить народом; если легко обмануть его доверие и
злоупотребить его добротой, чтобы обратно ввергнуть его в нищету и угнетение, то
васколыю же легче, пользуясь его собственными интересами, самой
приятной и добродетельной из всех склонностей человеческого сердца, вести его
к свободе и счастью! Другие советуют вам поручить двору заботу об
обращении иностранных народов к свободе. Мы предлагаем вам взять на себя
дело более легкое: оживить и поддерживать в сердцах французов тот
гражданский дух, ту ненависть к тирании, которые сделают нас
непобедимыми и неприступными.
Уже те средства, которые я указал, будут признаны каждым
разумным человеком способными произвести самый значительный эффект. Что
же будет, если, поднявшись до уровня ваших судеб и обстоятельств, в
которых мы пребываем, вы захотите развернуть все те средства, которыми
вы располагаете! Да будет мне позволено указать некоторые из них, и
показать, как легко законодатели Франции могут восторжествовать над
всеми нашими врагами, только последовательно проводя план поведения,
достойный наших принципов и их миссии.
Каков первый предмет, требующий их бдительности? Он указан нам
наиболее настоятельными потребностями общего дела, он диктуется силою
самих событий. Собрание должно, не теряя ни одного мгновения,
потушить очаг гражданской войны, которую разожгли в наиболее важных
частях империи. Все говорит о необходимости прежде всего обратить
внимание на юг Франции. Именно там находятся и самые пылкие
защитники свободы и самые необузданные приспешники аристократии. Именно
там наши внутренние враги развертывают свои самые крупные силы; с
одной стороны, аристократия, господствующая в Арле и во многих южных
городах, заговорщики в Жалесе, сателлиты правительственного
деспотизма, угнетающие Конта и Авиньон, обагренные кровью патриотов; с другой
стороны, Марсель, самый стойкий оплот революции, и патриоты южных
областей давно противостоят друг другу; судьба революции зависит от по-
14*

212
Максимилиан Робеспьер
беды той или другой партии. На стороне первых все вооруженные силы и
все могущество правительства, все богатства аристократии. Никакая
класть еще не выступила на стороне вторых, даже представители народа
этого не сделали. Да что я гавюрю? В Учредительном собрании
заговорщики из Жалеса встретили лишь снисхождение и покровительство; на
великодушных марсельцев, на всех патриотов из Буш-дю-Рон обрушились
строгие меры и оскорбления. На моих глазах Андре вырвал у
обманутого Собрания злосчастные декреты в пользу заговорщиков из Экса и
Марселя, на моих шазах (и я не смог этому помешать) этот же человек
добился принятия унизительных и суровых декретов против избирательного
корпуса департамента Буш-дю-Рон, развернувшего энергичную
деятельность, необходимую для острастки аристократам, вздумавшим изгнать
патриотов из города Арля; с помощью этих декретов Андре превратил
этот город в один из арсеналов контрреволюционной партии. Наконец, на
моих глазах самая могущественная и самая коварная коалиция,
поддержанная всеми силами так называемой правой стороны и располагающая
всеми ничтожными людьми, созданными для того, чтобы быть игрушкой
интриги, посредством проволочек, макиавеллизма и вероломства, предала
Авиньон и Конта, которые должны были стать самыми мощными опорами
французской революции, под ярмо деспотизма и под нож проскрипции.
Ныне войска, которые правительство содержит в этой области, служат
лишь для того, чтобы удержать ее в состоянии угнетения, и уверяют, что
и другие военные соединения двинуты к Марселю, чтобы его покорить и,
таким образом, завоевать весь юг для деспотизма. Законодатели, энергия,
которую вы проявите в этом деле, наиболее важном из тех, которыми вы
занимались, решит судьбу патриотов и вашу судьбу; вы сможете
совершить столь же крупные ошибки, как и ваши предшественники, но не столь
же безнаказанно. Если вы не хотите, чтобы дело тирании
восторжествовало на юге и вскоре и во всей империи, спешите поразить этих тиранов,
которые, под наименованием гражданских комиссаров, превзошли в
области Конта преступления Верреса 136. Пусть тот начальник, который
руководил этим заговором, искупит это преступление и много других,
доказательства которых так же широко известны, как и несчастия, ими
причиненные. Пусть тот опасный агент, который находится в вашей среде 137
и кому зарезанные в Конта патриоты послужили, быть может, ступенькой,
чтобы подняться до ранга законодателя, явит нации великий пример
вашего сурового нелицеприятия и вашей неподкупной честности. Но помните,
что отнюдь не достаточно издать обвинительные декреты; не подражайте
роковой беспечности ваших дредшественников; строго наблюдайте за
новым двором; предпишите вашим прокураторам, по меньшей мере, раз в
деделю дэвать вам точный отчет о ходе и состоянии судебных производств.
Почему вы все еще не можете призвать в столицу тот суд, который дол-

Речи, письма, статьи 1792 г.
213
жен был бы действовать на глазах всей нации и который отдалили от
ваших взглядов и от центра общественного мнения!138 Заставьте дрожать
наших врагов, если не хотите сами их бояться.
Другие, такого же рода, заботы немедленно требуют вашего рвения.
Лион, Кан, требуют с вашей стороны такой же .защиты, как Марсель, и по
подобным же причинам; оба эти города свидетельствуют о той энергии,
которую вы должны развернуть против органов управления, которые,
благодаря своей коалиции с правительством, могут стать самыми опасными
врагами нашей свободы. Вырвите департамент Буш-дю-Рон из-под
тирании нескольких администраторов, осмеливающихся злоупотреблять
властью, данною им народом, чтобы угнетать его. Покарайте их преступления,
о которых вам доносят со всех сторон. Учините такое же правосудие над
администраторами столицы. Поспешите стереть пятно, которым
заклеймило законодательный корпус поведение того вероломного представителя,
который, вместо того, чтобы требовать у Собрания кары должностным
лицам, известным €вюею коварною политикою, воспользовался этим делом
лишь для того, чтобы клеветать на все 'Справедливое и честное и хвалить
все низменное и преступное 139; этого человека, который, проявляя,
одновременно, жестокость тирана и низость раба, не довольствовался тем, что
изменял народу, и не побоялся прийти на трибуну, куда доступ открыл
ему народ, чтобы оскорблять его в его же присутствии. Я молю о том,
чтоб этот человек, наглость которого может показаться предвестником
несчастий для моей родины, был вскоре подавлен, не стыдом, а твердостью,
с которой Национальное собрание отвергнет его принципы и расстроит
планы ему подобных! Я хотел бы, чтобы Собрание воспользовалось этим
случаем, чтобы издать один из тех законов, способных укрепить
гражданский дух, который я считаю самым важным из всех средств спасения.
Я знаю статьи регламента, налагающие наказания на представителей,
которые непочтительны к своим коллегам; но я не знаю ни одной статьи,
которая поражала бы тех, кто оскорбляет национальный суверенитет, кто
нападает на принципы морали и свободы; этот закон еще только должен
быть издан, и я предлагаю депутатам-патриотам следующую резолюцию:
«Всякий представитель народа, который оскорбит принципы
национального суверенитета, будет призван к порядку Собранием; тот, кто будет
непочтительно говорить о народе, будет приговорен к тюре!мному
заключению». Я хотел бы, чтобы этот закон прежде всего применялся к министрам,
когда они имеют опасную честь обращаться к Собранию.
Вообще, все то благо, о котором я говорил, невозможно, и все беды
неизбежны, без твердых принципов поведения по отношению к министрам.
Напрасно они требуют доверия и дружественного согласия обеих властей.
По отношению к ним вы обязаны лишь осуществлять самое скрупулезное
наблюдение. Как могли бы вы защитить преследуемых ими патриотов, как

214
Максимилиан Робеспьер
могли бы вы подавить покровительствуемых ими аристократов, если во
в.сех столь интересных для революции делах, требующих от вас особых
решений, вы будете верить докладам, и смотреть глазами агентов
исполнительной власти? Что станет со (Свободой, если вы не будете понимать,
что они подразумевают под словами «порядок, мир, дисциплина», если вы
не будете понимать, что те, кого они вам изображают как мятежников,
в действительности добрые граждане, а те, которых они восхваляют за
гражданскую доблесть и умеренность, в действительности враги родины?
Мы можем здесь опять поучиться на примере Учредительного собрания;
не удивляйтесь, что я так часто о нем вспоминаю; что может быть более
полезного и мудрого, как использовать опыт первых лет нашей
революции и ошибок наших первых представителей? Не удивляйтесь тому, что я
забываю, что сам был членом предыдущей легислатуры, вернее, что я об
этом помню. Я никогда не знал того, что называют корпоративным духом,
ни привязанности к условностям, которая, на мой взгляд, есть не что иное,
как эгоизм и постыдное принесение общих интересов в жертву частным
интересам. Я отнюдь не связывал своего самолюбия с репутацией этого
всемогущего учреждения, членом которого я был, я всегда считал
достоинство человека первым из всех достоинств; сейчас, когда его нет больше,
этого учреждения, от которого зависели судьбы мира, я думаю, что для
него должен уже начаться суровый суд потомства. Я ставлю его наравне
с теми монархами Египта, память которых, сразу после их смерти,
представала перед торжественным судом народов, которыми они правили с
абсолютной властью; я воспользуюсь этим правом. Я постараюсь моим
примером доказать, что В|Сякое низкопоклонство пагубно и не достойно
нации. Я постараюсь сделать понятным для нации, что она была бы
сегодня более счастливой, более свободной и менее беспокойной, если бы она
иногда обращалась к своим первым уполномоченным со справедливой
критикой, вместо тех преувеличенных похвал, которыми она их осыпала;
что отнюдь не перенося на своих представителей того низкопоклонства,
которое она практиковала по отношению к своим королям, она должна
считать себя сувереном тех и других, иначе ей грозит вскоре опять стать
их рабом. К тому же, я считаю, что эта доктрина разделяется всеми
депутатами, преданными делу народа. И я достаточно уважаю тех из наших
теперешних представителей, которые до сих пор шли под знаменем
патриотизма, чтобы думать, что все, что я только что высказал, лишь выражает
их «собственные чувства.
Итак, я возвращаюсь к моей первой идее, и я заявляю, что главный
источник удручающих нас беспорядков, это доверчивость, с которой
Учредительное собрание судило о положении Франции, и принимало от случая
к случаю декреты, на основании министерских докладов. Латур дю Пен,
Дюдортай писали, доносили, военный комитет их поддерживал, и Нацио-

Речи, письма, статьи 1792 г.
215
нальное собрание верило, что оно видит подрыв империи; и .солдат
патриотов убивали, и Буйе облекался грозной диктатурой, и гарнизон Нанси
был истреблен, полк Виварэ был распушен в Бетю'н, полк Шампани был
обречен на упразднение в Эсдене, полк Бос был обезоружен и подвергся
заключению в Аррасе, подвергся всевозможным оскорблениям и угрозам
общего истребления. Жаль, что я не могу припомнить в,сех тех
защитников родины, учреждения и отдельных лиц, погибших в результате
подобных докладов и интриг! Мы бы увидели проскрипционные списки,
более длинные, чем списки Суллы и Октавия 140. Все те суровые декреты,
которые убивали гражданскую свободу, были изданы на основании
показаний и под влиянием министров и их приспешников, скрывающихся под
маской патриотизма; таково же происхождение всех этих законов о
военном положении, гражданских или военных, всех этих молниеносных
декретов, которые подавляли партию народа в различных областях,
принуждали революцию к отступлению и незаметно подготовляли тот роковой
кризис, к которому мы сейчас приходим. Вот почему я трепещу, когда
слышу, что у министров требуют (сведений о положении империи или о
делах, касающихся революции. Я трепещу, когда гражданские комиссары
или другие, ими выбранные, агенты представляют какой-нибудь доклад
нашим представителям, разве что их выслушают с тем недоверием,
которого они заслуживают, или если их спрашивают с намерением полагать и
делать как раз обратное тому, в чем они хотят убедить. Законодатели,
будьте всегда вооружены этим спасительным недоверием; помните, что
вы находитесь в состоянии революции, что вы окружены западнями и
заговорами; не полагайтесь на поджигателей в деле тушения пожара; не
поручайте убийцам приложить лекарства к ими же нанесенным ранам; не
осуждайте кротких ягнят по доносу волков, которые их пожирают.
Я не буду говорить о необходимости проявления справедливой
суровости в отношении преступлений правительства, потому что это всем
слишком ясно; но эта идея дает мне повод развить некоторые менее широко
известные истины, хотя и чрезвычайно важные. Я начну о заявления, что я
отнюдь не сожалею об издании декрета, предложенного законодательным
Комитетом ш, который состоял из декларации о том, что г. Бертран
потерял доверие нации. Признаюсь, что будь я членом Законодательного
собрания, я во всеуслышание отказал бы ему в своей поддержке, по
соображениям, правда, весьма отличным от тех, которые могли побудить
многих других.
Помимо того, что эта формула, на мой взгляд, ничего не выражает и
мало отвечает достоинству представителей нации, я полагаю, что в такое
время, как нынешнее, министры становятся недостойными доверия
нации лишь в результате действий, составляющих преступления,
оскорбляющие нацию; при таких обстоятельствах единственная мера, которая под-

216
Максимилиан Робеспьер
ходит, это торжественное обвинение и передача дела на рассмотрение
национального Верховного суда. Впрочем, если заявляют, что г. Бертран
потерял доверие нации, то почему не распространить (это суждение и на
других «министров, которые не больше его пользуются этим доверием, которые
потеряли это доверие, совершив больше преступлений и более пагубных,
чем совершенные им? Вообще, обвинительный декрет предпочтительнее
этой формулы в отношении всех министров, совершающих должностные
преступления, прежде всего потому, что он имеет более репрессивный
характер, он влечет за собою немедленный арест обвиняемого; он также
менее туманен и менее произволен и, следовааельно, оставляет меньше
возможностей для интриг, которые могут смущать законодательный ор^
ган. Здесь, я полагаю, Национальное собранпе руководствовалось только
любовью к общественному благу. Но мы ввдели также, как предыдущие
законодатели, направив этот вид выговора против тогдашних министров,
исключили из него министра Монморена 142, проявив пристрастие столь же
абсурдное, сколь пагубное для общественного блага, и превратив даже этот
акт строгости в средство выдать блестящее свидетельство о патриотизме
самому опасному врагу нашей свободы во всем правительстве. Лучше
покарать одного министра, на основании точного обвинения и в соответствии
с законными формами, чем просгнать десяток министров; для нас важно
устрашить их великими примерами, а не менять их. Больше того. Ясно,
что частые перемены министров составляют определенную политику
двора, часто перемещающего их, чтобы ввести в заблуждение публику,
которой кажется, что она видит новых 'министров, тогда как на самом деле
она видит лишь новые .лица. Именно этой системе, состоящей в том,
чтобы заменять (разоблаченных врагов конституции замаскированными
врагами, которым -заранее создают репутацию патриотизма, этой системе двор
обязан тем преимуществом, что до сих пор он безнаказанно плел сети
своего -заговора против нашей свободы. Я не провожу никакой разницы между
Неккером и Лессаром, между Нарбонном и Латур дю Пен, между Баран-
теном из и Дюпором, я только предпочитаю открытых поборников
антинародной политики лицемерным дезертирам народного дела. Не надейтесь
на то, что нынешние министры будут заменены истинными патриотами:
нет, до тех пор, пока вы не убедитесь, что двор искренно изменил свои
взгляды, что он отрекся от всех своих ложных принципов и от всех своих
преступных (замыслов, что он принес надменность великих мира сего,
любовь к деспотизму и претензии дворянства в жертву народу и равенству,
не верьте, что двор прогонит одного министра, чтобы на его место выбрать
лучшего; он выберет еще более коварного и более изворотливого. Я
слышал, как кое-кто выражал пожелание, чтобы двор набирал министров,
генералов и послов из общества якобинцев; боже нас упаси от этого, пока
что. Если б это случилось, мое доверие к патриотизму двора не увеличит-

Речи, письма, статьи 1792 г.
217
ся; но я гораздо меньше буду доверять добродетели тех, которых двор мог
бы выбрать. Я подумал бы, что нет больше убежища столь священного,
куда интрига и подкуп не проникают; ибо до тех пор, пока двор не
покажет, что он достоин брать своих исполнителей среди служителей народа,
что может быть общего между двором и истинными патриотами?
Итак, подлинная роль Национального «собрания не столько в там,
чтобы вызывать смену министров, сколько в том, чтобы ю разумной и
последовательной строгостью пресекать отклонения наличных министров.
Только один вид политики может обеспечить Национальному собранию победу
в его вечной борьбе с исполнительной властью. Оно не может уничтожить
волю двора строить заговоры против прав народа; оно не может лишить
двор огромных источников власти, силы и соблазна, которые конституция
ему предоставила. Что же ему остается делать в этом чрезвычайном и
затруднительном положении? Следить за двором непрестанно, выявлять,
карать, разоблачать перед нацией ©се преступления, которые министры
совершают против конституции. Пусть оно проявит, в деле защиты прав и
интересов народа, столько энергии и достоинства, сколько дерзости и
.вероломства показывает двор, когда нарушает их. Тоща вы увидите, как
общественное мнение разрешит этот спор, вы услышите, как мощный голос
раздраженной нации прогремит над головой мятежного двора. Тоцда
придется исполнительной власти следовать по линии, предначертанной для
нее конституцией, или же она падет под ударом непобедимой силы общей
воли. Вот единственная политика подобающая и необходимая
представителям нации. Так ли уж трудно следовать такой долитике? Нет.
Достаточно иметь сознание -своего достоинства; достаточно предпочесть славу
бесчестию, великодушную нацию презренным тиранам, достаточно обладать
не тщеславием рабов, а гордостью свободных людей. Так ли уж трудно
поставить придворных на их место, и самим остаться на своем? Наоборот,
мне кажется, что самые незначительные обстоятельства каждый день дают
нам возможность это делать. Когда я видел, как военный министр
отвечал, на справедливые упреки г. Альбита 144, в том легком тоне и с такими
манерами, 'для которых я не нахожу подходящего определения, я думал,
что если бы я в это время председательствовал в Законодательном
собрании, я позволил бы себе напомнить министру, что он находится в
присутствии своих руководителей и своих судей, и что манеры, которые уместны
у куртизанок или в прихожей короля, совершенно недопустимы в
святилище французского сената: я жаждал бы показать Франции и всему миру,
как легко представителю народа раздавить надменность министров и даже
королей.
Резюмируя изложенные мною до сих пор принципы и мероприятия,,
позволительно думать, что они могли бы создать значительные
затруднения для заговорщиков и деспотов, и вынудить их больше заботиться о со-

218
Максимилиан Робеспьер
хранения тех прерогатив, которыми они обладают, чем о средствах
уничтожения нашей свободы: что же будет, если мы к ним добавим множество
других могущественных средств, которые также находятся в
распоряжении Национального собрания?
Уже раньше была речь о гласности заседаний административных
органов; это предложение не нуждается в обосновании; и я буду говорить о
нем здесь лишь для того, чтобы поведать публике о препятствиях, до сих
пор задержавших осуществление этого спасительного института. Не
говоря уже о сопротивлении, оказанном многими органами управления
требованиям граждан, я напомню, что в Учредительном собрании, после того
как, по предложению г. Деменье, было декретировано пространное
дополнение к уставу об организации административных органов, направленное
к тому, чтобы вновь подчинить их правительству, я внес предложение
о том, чтобы Собрание приняло конституционный декрет,
предписывающий гласность их заседаний, чтобы уравновесить, таким образом,
пагубное влияние исполнительной власти на администраторов, которые, по
своему происхождению, казалось, должны быть народными; но это
предложение разделило судьбу многих других предложений, внесенных в
защипу свободы. Один из членов Конституционного комитета, заверяя, что
это предложение сообразно принципам комитета, потребовал, тем не
менее, чтоб оно было передано в комитет для доклада; и сессия закончилась,
а Конституционный комитет не выполнил этого своего обязательства.
Но есть гораздо более интересный вопрос, который до сих пор не
привлекал общественного внимания; это гласность работ Национального
собрания. Я говорю о такой гласности, какой требуют интересы нации. И я
далек от мысли, что то маленькое пространство, которое резервировано
для граждан в неудобном и жалком зале Манежа, достаточно для решения
этого существенного вопроса. Оживленное и внушительное зрелище шести
тысяч зрителей, окружавших нас в Версале, не мало способствовало
приданию нам мужества и энергии, в которых мы нуждались, чтобы ее
совершить. Если Национальному собранию приписывают заслугу сокрушения
деспотизма, надо признать, что оно разделяет эту заслугу с трибунами.
Вот почему первой заботой деспотов, когда они начали свои преступные
попытки против представителей нации, было закрыть для публики вход
на наши заседания 145. Собрание допустило большую ошибку, ковда,
спеша покинуть Версаль, чтобы следовать за королем, оно дало себя запереть
сначала в Зале архиепископства, а затем в Манеже. Разве в присутствии
множества граждан, которыми к счастью мы были окружены в Версале,
кто-нибудь осмелился бы декретировать военное положение, которое
командующий национальной гвардией со своим штабом вырвали у нас
многократными настояниями? В том же Зале архиепископства были
совершены первые нарушения только что обнародованной Декларации прав,

Речи, письма, статьи 1792 г. 219
путем установления пагубного различия между активными гражданами
и неактивными гражданами, и издания нелепого декрета о серебряной
марке. Стыд не позволяет нагло предавать, на глазах у народа, дело
справедливости и человечества. На глазах народа растет сила и мужество
патриотизма, а интрига теряет свою дерзость и свою активность.
Законодатели! спешите окружить себя этой внушительной поддержкой; пусть, на
развалинах Бастилии или в другом месте, будет воздвигнуто, для вас и
в соответствии с вашими приказаниями, величественное здание, которое
могло бы вместить по меньшей мере десять тысяч зрителей, и где народ
мог бы удобно и свободно слушать, как обсуждаются его интересы, и
видеть своих уполномоченных. Двор обладает множеством дворцов; пусть и
народ обладает своим дворцом. Пусть это полезное сооружение будет
выполнено по меньшей мере с той быстротой, с которой строят оперный
театр или загородную виллу для удовлетворения капризов женщины или
какого-либо состоятельного гражданина. Неужели дойдут до такой
низости, что начнут вам твердить в этом случае о бережливости? Неужели
народ не имеет права удержать для своих потребностей и пожертвовать
для сохранения свободы малую толику из сокровищ, расточаемых на
прихоти дворов!
Законодатели, не поставьте себя в такое положение, когда вам
пришлось бы бояться смотреть в глаза гражданам, держитесь подальше от
ужасной политики той коалиции, которая, решив поднять кощунственно
руки на самые основы нашей конституции, дерзнула отстранить народ от
его представителей при помощи военной силы, и замкнуться, точно в
неприступной крепости, чтобы безнаказанно умертвить свободу. Помните,
что эта спасительная мера будет крайне способствовать приобретению
вами силы, необходимой для осуществления тех великих дел, которых
нация вправе ждать от вас.
Все понимают, что уважение к Национальному собранию и опасение
государства находятся в тесной 'Зависимости от того, какими вопросами
общественного блага и в каком порядке оно будет заниматься. Чем
больше враги свободы стараются отвлечь его внимание от таких предметов,
занимая его постоянно праздными или опасными предложениями, тем бол:ее
оно должно принять и последовательно проводить план работ,
включающий наиболее важные для общественного блага законы.
Я бы хотел, чтобы оно сделало для себя правилом никогда не
пропустить недели без того, чтобы не отомстить за того или иного гражданина,
подвергшегося преследованиям тирании или не помочь ему, причем это
могут быть как отдельные лица, так и целые области. Поскольку такого
рода дела никогда не могут иссякнуть при нынешних обстоятельствах,
Собранию было бы легко выполнить эту задачу, установив определенный
день, когда его комитеты должны были бы ему делать доклад по этому

220
Максимилиан Робеспьер
вопросу. Нет надобности поводить о том, какую силу дали бы
патриотическому делу и какое уважение к Нациояально!му собранию вызвали бы
непрестанно возобновляемые яркие акты (Справедливости и человечности,
на которые одинаково рассчитывали бы друзья и враги свободы.
Пусть Национальное собрание заставит правительство и его агентов
оплатить скромные и священные долги государства бедняку с такой же,
по меньшей мере, точностью, с какой выплачиваются пенсии и награды
богатым и заговорщикам, являющимся пока еще единственными
привилегированными кредиторами.
Пусть оно заставит администрацию придерживаться установленных
правил справедливости для обеспечения должностями граждан, которых
революция довела до нищеты. Установите новые правила для защиты
патриотов, сумевших занять некоторые должности, от преследований и
произвольных увольнений, которым они подвергаются; не допустите до того,
чтобы для получения этих должностей стало необходимым предъявить
удостоверение о гражданской невершсти или о преданности
аристократии. Революция дала двору достаточно преимуществ и сокровищ; пусть и
народ тоже начнет вкушать от ее плодов. Почему бы не назначить малую
толику из кассы чрезвычайных расходов, которую поглощает двор, за счет
церковных имущестоз, в соответствии с духом и буквою первых декретов,
для облегчения положения несостоятельных граждан? Почему из этого
новоявленного Пактоля, который как будто течет только для двора и
теряется в его владениях, не может вытечь хотя бы маленький ручеек для
утоления жажды истощенных и трепещущих людей?
Если уж мы обречены ежегодно платить по цивильному листу 40
миллионов 146, составляющих лишь часть огромных средств подкупа,
которыми вооружен двор, кто мешает нам закрыть один из источников ажиотажа
и захвата остатков наших денежных знаков, прекратив скандальный
обычай выплачивать половину цивильного листа серебром?
Если невозможно исправить все те беды, которые двор нам причинил,,
или предупредить все те, которые он нам готовит, нельзя ли, по крайней
мере, замедлить движение этой системы равбоя, посредством которой он
хочет нас довести до последней ступени нищеты, разоблачив эти темные
тайны беззакония, и устрашив его хотя бы перспективой серьезного и
торжественного отчета, который ему впервые придется дать с тех пор, как
он располагает государственным богатством? Но разве не существует в
природе никакого средства, чтоб остановить это бешенство спекуляции,
которая охватывает и денежные знаки и все товары? Разве нельзя
затормозить ажиотаж или частично устранить вызванные им затруднения,
путем проведения в жизнь законов, до сих пор остававшихся без
применения, касающихся мелких ассигнаций и производства новой монеты? 147
Неследует ли покарать за нечестность тех администраторов, которые в тече-

Речи, письма, статьи 1792 г.
221
яие двух лет уклонялись от исполнения всех этих декретов. Нельзя ли,
по меньшей мере, остановить вывов нашего золота и последнего
движимого имущества нации, которое от нас ускользает? Разве нельзя помешать
министру заказывать оружие в Англии и придумывать постоянно новые
средства, чтобы довести нас до полной нехватки наличных денег?
Если проведение таких детальных постановлений представляется вам
затруднительным, Национальное собрание может, хотя бы посредством
общих законов, воодушевить изнывающую нацию, придать ей сил
перенести вое овои несчастия. Надо противопоставить политику разума и
добродетели политике двора. Раз двор стремится все развратить, все
поработить, все расколоть, что с нами будет, если вы не постараетесь все
оживить и все объединить.
Двор хочет незаметно овладеть армией; привяжите армию к
революции новыми узами. Посмотрите на этот военный кодекс, составленный
военными придворными; вычеркните оттуда все постановления,
сохраняющие за ними преимущества и предпочтения, присвоенные службам и
солдатам; уничтожьте ту произвольную власть, которую они дают
начальникам-аристократам над солдатами-патриотами, когда Франция ставится
ими на военное положение; и вы увидите, что они не упускают никакого
повода, чтобы поставить ее в военное положение; вычеркните те
постановления, которые при этих же обстоятельствах уничтожают
гражданскую власть должностных лиц и конституционный режим в пограничных
городах, чтобы подчинить их военному деспотизму 148, эти постановления,
которыми, как вы недавно узнали, пытались злоупотребить в Страсбурге
двуличные патриоты, чтобы вернуть этот важный город под ярмо; эти
мало известные постановления, о которых я вам уже говорил, и которые,
в условиях той военной политики, которую хотят принять, были бы
началом контрреволюции во имя закона, в наших пограничных
департаментах. Вместо того, чтоб создавать, как это предлагает министр, новые
должности, уничтожьте это множество бесполезных должностей, созданных в
армии для креатур двора и новой аристократии, и обратите их жалованья
на увеличение платы солдатам, облегчите последним пути продвижения по
военной службе, которые честолюбие патрициев усеяло слишком многими
препятствиями.
Двор хочет ослабить, подавить, привести в отчаяние народ, и
объединить под своими знаменами тех граждан, которые находятся в наиболее
благоприятных условиях. Объедините граждан посредством справедливых
и соответствующих нормам нравственности законов; защитите
угрожаемую со всех сторон гражданскую свободу; реформируйте этот
полицейский кодекс, достойный Тиберия, в значительной части его
постановлений, этот шедевр новоявленного макиавеллизма, целью которого всегда
было одурманить и сковать народ, клевеща на него, который повсюду

222
Максимилиан Робеспьер
создает преступления, возводит бедность в преступление, и отдает
спокойствие и свободу слабых граждан на произвол жандармских офицеров;
следуйте в этом принципам англичан, которых справедливость их
гражданских законов и о полиции вознаграждает за чудовищные пороки их
политической конституции. Желать дать нам такую конституцию и даже
нечто худшее, ж при этом лишить нас той гражданской свободы, которой
пользуются англичане, это значит заходить слишком уж далеко.
Двор, при поддержке фанатизма, старается сеять недовольство среди
сельских граждан; воодушевите же их рвение и их доверие новыми
благодеяниями, хотя бы путем обеспечения им тех благодеяний, которые им
обещало Учредительное собрание. Соберите их пожелания, выслушайте
их петиции, и вы увидите, например, что они жалуются во многих местах
на то, что декрет, объявивший необходимость возвращения общинам
земель, которые деспотизм бессовестно отдал сеньерам, стал почти
иллюзорным 149; что всякие неясности и оговорки, которыми окружен этот закон,
превратили его в источник процессов, вде они становятся жертвами
произвола и злобы аристократических судов; осветите эти темные места,
устраните эти препоны: воздайте им открыто полную справедливость,
поступите так же в отношении декретов, касающихся других отмененных прав
сеньеров; займитесь вопросом о том, как облегчить выкуп тех прав,
которые объявлены подлежащими выкупу; сеньеры возненавидят вас
несколько больше; Кобленц обрушит на вас проклятья; но народ вас благословит
и этими простыми мерами вы расстроите много опасных заговоров50.
В мои намерения не входит развить .здесь все те спасительные меры,
которые мудрая политика Собрания может применить для того, чтобы
умертвить аристократию, модерантизм и министериализм, являющие
собою единое чудовище в трех .лицах; я могу лишь привести несколько
примеров и указать некоторые общие правила.
Так, я считаю мудрым правилом не откладывать издание законов,
которых ждет общественное мнение, обращая при этом внимание на то,
чтобы в первую очередь издать наиболее неотложные законы, в которых
больше всего граждан заинтересовано. Я не стал бы предлагать законов,
могущих сразу нарушить слишком много отношений, задеть слишком
глубоко укоренившиеся привычки и дать, таким образом, новое оружие в руки
фанатизму; но я умолял бы об издании всеми желаемого закона против
субституции 151, и, особенно, закона необходимого для точного
осуществления декрета, устанавливающего равенство при разделе наследств, и
закона о завещаниях, который бы лишил аристократию и предрассудки
возможности свести на нет это равенство и мстить патриотизму и равенству,
оставляя их без наследства 152. Такие меры были бы политичны, потому
что они понравились бы всем разумным отцам, большинству детей и
большинству нации. Я высказываюсь за такой закон и за все законы, кото-

Речи, письма, статьи 1792 г.
22а
рые будут представлять такие же преимущества, такие же черты
справедливости и нравственности.
Поскольку дело заключается в том, чтобы пробудить гражданский дух,
я не премину рекомендовать национальное воспитание; это не значит, что
я высказываюсь за определенную педагогическую систему, вроде той,
которую нам предложил Конституционный комитет153. Не говоря уже о том,
что такая работа потребовала бы, помимо большого количества времени я
спокойного внимания, которых мы не можем ему сегодня уделить, по
крайней мере, гения и души Руссо, я боюсь, что исполнительная власть
нашла бы средство вмешаться в это дело, и то, что должно было бы стать
пищей добродетели и свободы, превратилось бы в яд для них. Я здесь
имею в виду лишь некоторые простые и великие меры для быстрого
распространения гражданского духа и революционных принципов. Среди этих
мер я указал бы национальные празднества, при условии, однако, чтобы
макиавеллизм, грязнящий все, к чему он прикасается, не вмешался бы в
эти дела с целью обратить их на пользу роялизма и нШ'Копокотонства, как
это уже бывало; при условии, чтобы эти празднества направлялись духом
свободы, и чтобы равенство, народ и человечество были единственными
божествами, которым граждане воздадут дань своего поклонения. Дайте
нам празднества, но не такие, как предлагают нам правительственные
ораторы. Не эти мрачные торжества, которые как бы устроены для
придворных патрициев, не эту нелепую комедию, неуклюжее подражание
обычаям народа — всемирного тирана, конституция которого была связана
с бешенством и жаждой завоеваний, перенесенную к нам, чтобы
поддерживать низкопоклонство и предрассудки, которые нам уже не
подобают.
Почему ваши театры, которые должны были бы иметь такое большое
влияние на общественное сознание, еще не достойны вашей революции?
Почему голос сладострастия прерывается там лишь для того, чтобы можно
было услышать голос лести и раболепства? С какой безнравственной
легкостью отнеслись первые законодатели к этому столь важному для дела
национального воспитания предмету! Не можете ли, по крайней мере, вы,
на кого возложено сохранение свободы и нравов, распорядиться о том,
чтобы, время от времени, драматические шедевры, воспевающие
очарование добродетели и чудеса, творимые свободой, как, например, Брут,
Вильгельм Телль, Гракх 154, исполнялись в пользу жертв деспотизма? Не
можете ли вы установить награды для авторов, которые, в течение года,
представят пьесы, наилучшим образом, по мнению народа, рисующие
великие деяния героев родины и человечества? Разве не могли бы вы
обезвредить пагубное влияние королевской развращенности, возбуждая
такими же средствами рвение писателей, которые наилучшим образом
защитят дело народа и свободы?

224
Максимилиан Робеспьер
Я оказал «по «мнению народа», а почему бы и нет? Разве
государственная власть не награждала премиями по заключению академий? Но, что
касается патриотизма, согласитесь, что парижские секции, например,
являются лучшими судьями, чем Французская академия и даже чем
правление департамента: вообще, все корпорации, все люди, занимающие
должности, имеют свои особые интересы, обладают духом, противоположным
духу народа. Только дух народа хорош, он один воздает должное и своим
друзьям и своим врагам.
Сказанное мною содержит в себе средства, жотоляющие украсить ваши
праздники и сделать их достойными их предмета... Если уж мы хотим
подражать, почему бы нам не подражать высоким институтам народов
Греции, этим торжественным играм, на которых художники, поэты,
ораторы, воспевшие свою страну и воспламенившие сердца своих
сограждан священным огнем добродетели и свободы, получали, перед лицом
великодушнейшего из всех народов, награду за свои таланты и заслуги.
Бесспорно, интересными были бы национальные праздники, на которых
автор «Общественного договора», «Эмиля», автор трагедии о Бруте, автор
картин, изображающих Брута, смерть Сократа, Клятву в зале для игры в
мяч 155 были бы увенчаны руками старцев, или, еще лучше, пожалуй,
руками прекрасных женщин.
Вот те учители, которые подобают французскому народу; сама
революция дала ему и других, тем более полезных, тем более чистых, что свою
миссию они получили только от своей любви к общественному благу.
Ревностные граждане и патриотические общества горячо желают иметь
возможность выступать за конституцию и за свободу; пусть Национальное
собрание только успокоит их, предоставив им гласную защиту от
нападений' их врагов, от враждебности органов управления и антинародных
судей; пусть оно прямодушно призовет их оказывать родине эти важные
услуги; и вы будете удивлены быстрым ростом разума и гражданского
Духа.
Как просты и плодотворны средства делать добро, которыми
располагают хранители государственной власти! Я рад, что доказал это на
стольких разительных примерах,* и "закончу эти замечания предложением
одной последней меры, еще более простой и могущей произвести самый
большой эффект; сейчас время обратиться к французам с адресом,
достойным нации и вас. Можно было бы возразить, что этим средством
широко пользовались до сих пор без особых результатов; это было бы верно,
если б я предложил адрес, подобный тем прокламациям, тем пустым и
напыщенным речам, которые до сих пор исходили от Конституционного
комитета или от членов, разделявших его принципы и его политику. Могли
ли они произвести благотворные впечатления, если к нации обращались
лишь для того, чтобы вернуть то доверие, которое оттолкнули своими

Речи, письма, статьи 1792 г.
225
действиями, или для того, чтобы отвлечь ее внимание от последствий
пагубных для ее прав операций, или для того, чтобы просочить яд того
фальшивого патриотизма, той макиавеллиевой доктрины, которая умерщвляет
принципы и гасит любовь к родине и к свободе?
Объясните откровенно нации, каковы причины, до сих пор
задерживающие ход революции; разверните перед ней планы ее врашв; говорите
ей честно об ее травах и ее ресурсах, о ваших предшественниках, об
исполнительной власти, о самих себе; опишите народу, пламенными
мазками, очарование равенства и счастье свободных людей; провозгласите и
развейте во всей их чистоте те великие принципы справедливости, на которых
покоятся слава и могущество нации; клянитесь французскому народу,
перед лицом всего мира, в том, что отныне вы поднимаетесь на уровейь
вашей возвышенной миссии и что вы с него никогда не сойдете;
клянитесь развернуть против тиранов ту прожорливость и энергию, которых
народ от вас требует и которые он готов подкрепить всеми своими силами.
Пусть, наконец, увидят учреждение, облеченное большою властью,
и говорящее, рассуждающее и действующее так же, как народ;
испытайте какова власть добродетели, разума, свободы над сердцами и вы
увидите, имеет ли она пределы; вы увидите, как французский народ явится
еще во всем своем величии, миролюбивый, но внушительный;
великодушный, снисходительный, но готовый обрушить гром при первом сигнале
закона, при первом крике подвергшейся нападению свободы.
Резюмируйте, комбинируйте, объедините различные средства, мною
вам описанные; рассчитайте их действие, и вы сразу увидите, как
мечущиеся среди нас враги народа превратятся в прах. Вы увидите, как все
тираны земли побледнеют на своих пошатнувшихся тронах и отрекутся
от своей бессильной лжи. Вы увидите, как французский сенат 156 станет
достопочтенным даже в глазах той горсти ослепленных спесью граждан,
которых мы почтили именем арстократов, и которых только ваша
слабость делает смелыми; вы увидите его более грозным для иностранных
королей, чем был римский сенат для монархов, ожидавших решения своей
судьбы от его гнева или милости. Будьте лишь са!ми собою, будьте такими,
как хочет нация, и у нас не будет больше врагов. Кобленц и деспотов
надо победить здесь. Здесь надо подготовить мировую революцию, вместо
того, чтобы срывать ее, неся бедствия войны народам, которые на нас
отнюдь не напали. Как, вы можете использовать добродетели, мужество,
гений и могущество французского народа, а мы боимся гражданской
войны и внешней войны! И мы вынуждены драться с какими-то беглыми
рабами, и изнза них с народами, в которых мы должны были бы видеть
только братьев! Некогда всемогущие, по воле какого рока мы опустились
до такой крайней слабости? Надо сказать, поскольку французы знают это
так же, как и иностранцы, это произошло вследствие чрезмерной доверчи-
15 М. Робеспьер, т. I

226
Максимилиан Робеспьер
вост'и и мягкотелой снисходительности двух представительных собраний
по отношению к исполнительной власти. Наши представители держали и
до сих пор держат в стоих руках оча,стье и свободу мира. Они облечены
всей силою и все-м достоинством самой могущественной в мире нации;
и неужели они могли бы думать, что они значат меньше, чем какой-то
король! И неужели они могли бы отдать свою страну на произвол
интриг подлых заговорщиков, которых они уже давно могли бы
испепелить.
Есть еще время: пусть они возобновят свою энергию, пусть
воспользуются нашею, и гражданская война будет подавлена, и, стало быть, и
внешняя война станет невозможной. Мы Bice еще та же нация, народ более
проювещен: он устал не от революции, а от тирании, которая вырывает у
него плоды революции. Наши представители могут, стало быть, найти в
нашей среде все ресурсы, необходимые для сохранения завоеванной
свободы, и заставить ее врагов уважать нашу конституцию. Откуда же вдруг
этот крик отчаяния, раздавшийся в сенате? «Свобода погибла; мы не в
силах больше сохранить ее во Франции: надо ее искать в Германии;
только ведя войну с иностранными державами, можем мы одержать победу
над нашими внутренними врагами; свободу можно купить лишь ценою
крови и бедствий; мы должны стремиться к ней через потоки к,рови; ее
трон может быть построен лишь на горах человеческих жертв; надо
потрясти Европу, чтобы освободиться вместе с нею: таков приговор небау
которому подчинены все народы».
Что за язык! неужели все чудеса, которые небо сделало для нас, в
которых оно отказало другим народам и которые оно подготовило для этого
века, были напрасны? Неужто напрасно, под сенью мира и окруженные
непобедимой силой великодушного народа, наши представители смогли
обнародовать Декларацию вечных прав человека и установить основные
принципы общественного порядка и общественного процветания? По
какому праву сомневаются они в своей силе и нашем рвении, когда мы
непрестанно клянемся им в нашей готовности умереть, защищая их
творение и наши права?
Кто они, эти внутренние враги, которых нельзя обуздать иначе, как
отыскивая внешних врагов? А попытались ли оказать им серьезное
сопротивление, прежде чем отчаяться в возможности победить их одних?
Пытались ли применить против них могущественное оружие разума, закона
и национального авторитета? Но если эти-то враги и дол1жны вести нас
на войну, направлять каждый наш шаг, задерживать или ускорять наши
удары в соответствии с их интересами, то как можно политику,
отдающую наше спасение в их руки, предпочесть спасительным средствам,
расстраивающим их заговоры и использование которых было бы
полностью в наших руках и в руках наших представителей? Внешняя война

Речи, письма, статьи 1792 г.
227
неизбежна, говорят нам; да, конечно, если у нас будет гражданская вой-
па; иначе говоря, если все та же слабость и отсутствие настойчивых,
энергичных и комбинированных мер оставят время и средства для
развертывания внутренних беспорядков и происков наших внутренних врагов:
Война неизбежна; но разве можно рассматривать с нами этот вопрос,
если отвергают все средства избежать ее, давно нами предлагаемые?
Неужто нам скажут, что Национальное собрание не применит этих, столь
простых и столь конституционных, средств? Неужто осмелятся
измышлять, что Национальное собрание не может подняться до требуемого ими
уровня необходимой энергии?
Я это отрицаю. Если бы мне это доказали, из этого следовало бы,
что война была бы для нас верхом несчастья; что мы не будем больше
иметь представителей, и что мы будем оставлены на произвол
исполнительной власти... или самих себя. Я отвергаю утверждение, будто
Национальное собрание неспособно применить те меры, которых требует
спасение народа. Почему бы тем, кто может побудить Собрание объявить
войну европейским державам, не проявить такое же мужество для
подавления покушений вражеской державы, пребывающей у нас внутри? Если у
них хватает сил завоевать Европу и привести ее под знамя французской
конституции, почему бы у них не хватило сил, чтобы заставить
правительство и его агентов уважать эту конституцию в самой Франции? Если
они думают, что для свержения власти правительства нужно всеобщее
потрясение, чего я не думаю, то я полагаю, что не следует идти бороться
с нею в Германии, и что только указанный мною план поведения может
ввести эту власть в ее настоящие границы. Пусть все патриоты,
желающие войны с эмигрантами, или с австрийцами, или с пруссаками, или со
шведами, или с русскими, объединятся для того, чтобы объявить войну
злоупотреблениям, преступлению, тирании, и я им гарантирую победу.
Больше того, как можно оспаривать излагаемую мною систему, поскольку,
даже в случае войны, необходимо ее принять, чтобы пробудить
гражданский дух, обеспечить победу делу народа и непрестанно твердою рукою
держать исполнительную власть согнутой под ярмом законов и перед
лицом величия нации, если мы не хотим предать интересы нации и погубить
государство? А если бы большинство Национального собрания
действительно оказалось таким слабым, я призвал бы меньшинство, чистое и
мужественное, чтоб раздавить слабоумное и развращенное большинство. Нет,
я никогда не поверю, чтобы, при настоящих обстоятельствах, трусость,
глупость и вероломство могли одержать победу над мужеством, гением и
добродетелью. Если добродетельные люди отчаиваются в Национальном
собрании, если они не могут больше противостоять потоку интриг и
предрассудков, им остается умереть на трибуне, защищая права человечества;
они могут разоблачить предателей перед их избирателями, откровенно
1

228
Максимилиан Робеспьер
раскрыть перед ними причину наших бед и, по крайней мере, оставить
великий пример потомству и грозные уроки тиранам.
Для какопо же более достойного применения можно было сохранить
свою жизнь! Принять смерть от рук тирана — недостаточно, надо ее
заслужить; не надо подготовлять успех их преступлений своею
непрозорливостью и своею слабостью. Если верно, что первые защитники свободы
должны быть ее мучениками, то они должны умирать, лишь увлекая за
собою в могилу тиранию; смерть великого человека должна разбудить
спящие народы, и счастье мира должно быть ее ценою.
Я сказал какие средства может применить Национальное собрание
для обеспечения свободы и спасения нации; огромный предает, который
я трактовал, отнюдь не исчерпан, надо было бы еще изложить, что могут
сделать для Национального собрания граждане и, особенно,
патриотические общества. Я смогу это изложить когда-нибудь, оставаясь
скрупулезно в рамках нашей конституции. Я ограничусь здесь сформулированием
одной истины, применение которой может быть очень широким. Народ —
единственная опора свободы; невежество — единственная гарантия
деспотизма. Я всегда считал, что нашей революции не хватало двух элементов;
глубоких писателей, столь же многочисленных, как те, которых
подкупает правительство, и богатых лвддей, которые были в достаточной мере
друзьями свободы, чтобы пожертвовать часть своего богатства на
распространение образования и гражданского духа. Развитие этой истины было
бы необходимо, чтобы просветить рвение многих граждан, которых
коварное правительство постоянно обманывает при помощи все новых
средств и новых политических фарсов. Сегодня я ограничусь тем, что
рекомендую патриотам те меры, которые я изложил.
РЕЧЬ ПРОТИВ ЛАФАИЕТА
в Обществе друзей конституции 18 февраля 1792 г.Т57
Я опять разоблачаю здесь г. де Лафайета. Его агенты и он сам
нарушают закон, не разрешающий заменять образы свободы и равенства
изображениями живых людей... Его сторонниками могут быть только самые
подлые, самые развращенные люди... Не дай бог, чтобы за ним
последовали граждане, входящие в состав национальной гвардии (многие
голоса: нет, нет). Итак, он хочет захватить диктаторскую власть. Но мы
еще посмотрим, может ли подлец вести нас к завоеванию свободы. Да,
я могу доказать, что Лафайет — самый подлый, самый жестокий, самый
отвратительный из тиранов... Чем больше он совершит преступлений, тем
больше мы будем его разоблачать.

Речи, письма, статьи 1792 г.
229
Надо продолжать сражаться оружием 15 апреля 158, спокойно и
разумно (аплодисменты). Никогда не должно быть слышно возгласов, когда я
выступаю против Лафайета: его преследует не это Общество, а
общественное мнение.
ОТВЕТ НА РЕЧИ БРИССО И ГАДЕ.
Речь в Обществе друзей конституции 27 апреля 1792 г. 159
Что бы там ни говорили, я пришел сюда не для того, чтобы занимать
вас вопросами, в которых заинтересованы лишь отдельные лица или я
сам; общественное дело является единственным предметом всего этого
спора: не .думайте, что судьбы народа могут быть связаны с несколькими
людьми; не бойтесь столкновения мйений и бурь политиче'ских дискуссий,
это лишь муки рождения свободы. Такая трусость, позорный остаток
наших прошлых нравов, могла бы стать камнем преткновения для
гражданского духа и прикрытием любых преступлений. Раз навсегда поднимемся
до духовного уровня древних, и запомним, что только мужество и истина
могут довершить эту великую революцию.
Я не стану также злоупотреблять преимуществами, создаваемыми для
меня самой формой нападок, которым я лично подвергся; и, хоть я и
выступаю энергично, я этим самым лишь еще сильнее буду содействовать
установлению подлинного мира и ,того единства, которое подобает друзьям
родины.
Не я виновник последней сцены, имевшей место в этом Обществе: ей
предшествовала возмутительная диффамация, орудием которой стали все
газеты, и особенно усердно она распространялась газетами, которыми
распоряжаются мои противники. Два депутата в Национальное собрании,
известные своей бесстрашной преданностью государству, и защитник из
Шато-Вье, изложили некоторые сообщения, направленные против многих
членов этого Общества. Не вдаваясь в объяснения относительно этих
сообщений, и не придавая это,му даже того значения, которое ему придали
многие другие, не нападая лично на кого бы то ни было, я счел долгом
информировать Общество о тех маневрах, которые в последнее вреп\щ
производились с целью погубить или парализовать его. Я попросил
разрешения разоблачить эти маневры на этом заседании. Я так!же заявил, что в
другое вре1мя разовью ряд истин важных для дела общественного
опасения; на следующий же день всевозможные газеты, не исключая ни «La
Chronique», ни «Le Patriote Français», точно сговорившись, направляют
против меня и против всех, кто не понравился моим противникам, самую
нелепую и самую Ж1есто1кую клевету. На следующий день, г. Бриссо,

230
Максимилиан Робеспьер
упреждая день, когда я должен был выступить, поднимается на эту
трибуну, вооруженный объемистой речью, которую вы слышали.
Он почти ничего не говорит об утверждениях упомянутых мною трех
граждан; он нас уверяет, что мы не должны опасаться захвата патрициями
слишком болЫшой власти; преподносит нам пространную диссертацию о
Трибунате, который он изображает как единственное бедствие
угрожающее Нации; он ручается нам за то, что патриотизм господствует всюду,
не исключая того места, которое до сих пор было очагом всех интриг и
всех заговоров; он вообще восхваляет разоблачения; но утверждает, что
это священное оружие не должно применяться то той причине, что мы
находимся в войне с внешними врагами; он доходит до того, что упрекает
нас в том, что мы якобы кричим против войны, между тем, как об этом нет
речи, и мы об этом говорили всегда лишь для того, чтобы предложить
средства избежать как внешней войны, так и гражданской войны, или, по
крайней мере, обратить первую на пользу свободы. Наконец, самому
выспренному восхвалению своих друзей он противопоставляет отвратительные
портреты всех тех граждан, которые не последовали за его знаменами; всех
разоблачителей он представляет как людей преувеличивающих, как
мятежников, смущающих народ; и в своих вечных и туманных декларациях
он вменяет мне самое экстравагантное честолюбие и глубочайшую изврэ
щенность. Г. Гаде, которого я никогда никоим образом не задел, счел
возможным превзойти господина Бриссо в речи, произнесенной в том же духе.
В тот же день, другой член этого Общества, позволивший себе
свободно высказаться относительно доведения заместителя синдика
департамента на празднике Свободы, получил от последнего заверение, что он его
привлечет к судебной ответственности — и перед какими судьями!
Может быть, перед присяжными заседателями, отобранными самим
заместителем синдика? И этот заместитель синдика является членом этого
Общества, которое он призвал быть арбитром в споре, возникшем в его лоне,
а затем отклонил его решение, чтобы передать этот спор на решение
судей! Он отвел суд общественного мнения и предпочел ему суд нескольких
человек.
Я не принимал, ни прямо, ни косвенно, ни малейшего участия в
разоблачениях, которые здесь были сделаны господами Колло, "Мерленом и
Шабо. Я призываю в этом в свидетели их самих. Я призываю в
свидетели всех, кто меня знает; и я клянусь в этом Родиною и Свободою. Мое
мнение обо всем относящемся к этому предмету является независимым и
изолированным. Защищаемые мною дело и принципы никогда не
зависели и не зависят от кого бы то ни было. Но я счел, что в данный момент
справедливость, принципы общественной и индивидуальной свободы
обязывают меня повторить эти замечания относительно метода г. Рёдерера,
прежде чем говорить о том, что касается лично меня.

Речи, письма, статьи 1792 г.
231
Еще прежде, чем я изложил, в чем заключается предмет 'моих
обвинений, прежде, чем я кого-либо назвал по имени, я оказываюсь обвиненным
врагами, использующими против меня то преимущество, что они каждый
день обращаются ко вюей Франции посредством периодических листков,
они опираются на весь тот кредит, на всю ту власть, которой они
пользуются в настоящее время. Газеты всех объединившихся против меня
партий состязаются в клевете против меня. Я на.это не жалуюсь; я не
интригую против моих обвинителей; я люблю чтоб меня обвиняли; я считаю, что
свобода разоблачений является, во все времена, гарантией для народа, это
священное право каждого гражданина. И я здесь формально обязываюсь
никогда не направлять моих жалоб в какой-либо другой суд, кроме суда
общественного мнения. Но будет по меньшей мере справедливо, если я
воздам дань уважения этому подлинно суверенному суду, отвечая перед
ним моим противникам 160. Я тем более обязан это сделать, что в наше
время подобные нападки направлены не столько против определенных
лиц, .сколько против того дела и тех принципов, которые эти лица
отстаивают. Вожак партии, смутьян, агент австрийского комитета, платный или,
по меньшей мере, запутавшийся: если нелепость этих обвинений деотает
их недостойными моего опровержения, то их природа, влияние и
характер их авторов заслуживают, по крайней мере, ответа. Это отнюдь не
будет ответ Сципиона 161 или Лафайета, который, будучи обвинен с этой же
трибуны во многих преступдениях против нации, ничего не ответил. Я
отвечу всерьез на вопрос, заданный мне господином Бриссо: что вы сделали,
чтобы иметь право осудить мое поведение и поведение моих друзей?
Правда, допрашивая меня, он в то же время как бы закрывал мне рот,
неустанно повторяя вместе со всеми моими врагами, что я приношу
общественное дело в жертву моей гордости, что я без конца хвастаюсь
своими заслугами, хотя он знает, что я говорил о себе лишь тогда, когда меня
вынуждали выступить против клеветы и .защищать свои принципы. Но,
наконец, поскольку право допрашивать и клеветать предполагает право
ответа, я ему скажу, откровенно и без гордости, что я сделал. Никто
никогда не обвинил меня в занятии какимнлибо низким ремеслом или в том,
что я запятнал свое имя позорными .связями и скандальными
процессами; но меня постоянно обвиняли в том, что я слишком горячо защищаю
дело угнетенных слабых против могущественных угнетателей; меня
обвиняли, с основанием, в том, что я нарушил должное уважение к
тираническим судам старого режима, дабы заставить их быть справедливыми, хотя
бы из стыдливости; в том, что гордость аристократии, буржуазной,
муниципальной, дворянской, церковной, я принес в жертву оскорбленной
невинности. Если вы предпочитаете восходить ко временам до революции в
поисках оснований для доверия вашим друзьям, то еще на ранней заре
революции я делал то, о чем никогда не считал нужным говорить, но что

232
Максимилиан Робеспьер
все мои земляки охотно ва'м напомнит вместо меня, сейчас, когда ставят
вопрос о том, являюсь ли я врагом Ро1дины и будет ли полезно для нее
принести меня в жер'тву; они оказали бы вам, что, будучи членом очень
небольшого суда, я, ссылаясь на принципы народного суверенитета,
отверг эдикты Ламуаньона, которым высшие суды противопоставляли лишь
формальные возражения. Они оказали бы вам, что, в период первых
Собраний, я один убеждал их не требовать, а осуществлять суверенные
права. Они оказали бы вам, что они отказались принять в качестве
председателей тех, кого деспотизм выдвинул на эту должность, и пожелали иметь
председателями тех граждан, которых они свободно выбрали; они сказали
бы вам, что в то время как в других местах третье сословие покорно
благодарило1 даогрян за 'их мнимый отказ от денежных привилегий, я побуждал
их, вместо всякого ответа, заявить дворянству провинции Артуа, что никто
не вправе дарить народу то, что принадлежит народу; они бы вам
напомнили, какой гордый отпор они в следующий день дали знаменитому
придворному, губернатору провинции и председателю трех орденов, который
почтил их своим помещением с целью убедить их вести себя более
вежливо. Они бы вам сказали, что я убедил избирательное собрание,
представляющее одну важную провинцию, аннулировать незаконные,
прикрывающие казнокрадст'во, акты, которые осмелились издать Штаты и интендант
этой провинции. Они бы вам оказали, что тогда, как и теперь, когда я
подвергался беапеньш нападкам всех оговорившихся против меня сил, и мне
грозил уголовный процесс, народ вырвал меня из рук тех, кто меня
преследовал и ввел меня в лоно Национального собрания. Разве не я|сно
после этого, что я создан самой природой для того, чтобы играть роль
честолюбивого трибуна и опасного смутъяна\ И я добавлю, что зрелище этих
великих собраний разбудило в мое1м сердце чувство, возвышенное и
нежное, навеки связавшее меня с делом народа узами гораздо более
крепкими, чем все изобретенные законами холодные формулы присяг; я окажу
вам, что в то время я понял великую нравственную и политическую
истину, возвещенную Жан-Жаком, что люди всегда искренне любят лишь тех>
кто их любит, что лишь народ добр, справедлив, великодушен, и что
развращенность и тирания — исключительный удел всех тех, кто его
презирает. Я понял также, как лепко было бы добродетельным представителям
разом поднять французскую нацию до уровня Свободы. Если вы меня
опросите, что я сделал в Национальное собрании, я вам отвечу, что я
отнюдь не сделал всего того добра, которое я хотел сделать, что я не сделал
даже всего того добра, которое я мог сделать. Там я уже не имел дела с
народом, с простыми и чистыми людьми, а с определенным собранием,
волнуемым множеством различных страстей, с честолюбивыми
низкопоклонниками, ловкими в искусстве обмана, которые, скрываясь под маской
патриотизма, часто объединялись с аристократическими фалангами, чтобы за-

Речи, письма статьи 1792 г.
233*
глушить мой голос. Я мог притязать лишь на такие успехи, которые
достигаются мужеством и верностью строгим обязанностям; мне несвойственно
было искать успехов на путях интриги и коррупции. Я считал бы позором
пожертвовать священными принципами ради фривольной чести привязать
свое имя ко множеству законов. Если я не смог добиться принятия многих
благоприятных делу свободы декретов, то я отверг много таких, которые
были бы бедствием; я, по крайней мере, вынудил тиранию пройти большое
расстояние, прежде чем она приблизилась к целР1, к которой 'стремилась.
Я часто предпочитал вызывать ропот, который считал для себя почетным,
чем добиваться позорных аплодисментов; я считал успехом то, что я
заставляю слушать громкий голос правды, даже когда я наверно знал, что
она будет отвергнута. Мои взоры были всегда устремлены за пределы
тесного помещения святилища Законодательства. Когда я обращался к
представительному Собранию, моей целью было, чтобы меня слышали нация и
человечество. Я хотел непрестанно будить в сердцах граждан чувство
человеческого достоинства и вечные принципы, защищающие права народов
против ошибок или капризов самого законодателя. Если, как вы говорите,
частое появление на трибуне может быть поставлено в упрек, если Фокион
и Аристид162, на которых вы ссылаетесь, служили своей родине только в
военных лагерях и в судах, я согласен, что их пример говорит против
меня. Но вот мое извинение. Как бы там ни было дело с Аристидом и Фо-
кионом, я должен признать, что та несносная гордость, которую вы вечно
ставите мне в упрек, всегда презирала двор и его милости; что эта
гордость всегда восставала против всех клик, с которыми я мог делить власть
и плоды ограбления нации; что эта гордость, часто грозная для тиранов и*
предателей, всегда уважала только правду, слабых и несчастных.
Вы .опрашиваете меня, что я сделал. О, одно несомненно болыпое дело!
Я дал Франции Бриссо и Кондорсе 163. Я однажды сказал в
Учредительном собрании, что, для того чтобы на его произведение легаа печать
величия, сиво должно дать народу великий пример бескорыстия и
великодушия; что добродетели законодателей должны быть главным уроком для
граждан. И я предложил Собранию декретировать, что никто и'з его чле-
нов^не может быть переизбран во вторую легислатуру. Это предложение
было принято с энтузиазмом. Если б не это, многие из них остались бы на
ржталшце; и кто может ручаться, что парижский народ не выбрал бы
меня же на место, которое ныне занимают Бриссо или Кондорсе? Это дело
не может не иметь значения для г. Бриссо, который, в панегирике своему
ДРУГУ» напоминая об его связях с д'Аламбером 164 и об его академической
славе, упрешшул нас за дерзость, с которой мы судим о людях, названных
им нашими учителями патриотизма и -свободы. А я бы считал, что в этом*
искусстве у нас нет другого учителя, кроме природы.

234
Максимилиан Робеспьер
Я мог бы 'заметить, что революция сбросила с пьедесталов не мало
великих людей старого режима, что если академики и математики, которых
г. Брйссо предлагает нам в качестве образцов 165, высмеивали
священников и вели против них борьбу, они, тем не менее, подлаживались к
великим мира сего и обожали королей, извлекая из этого немалые выгоды.
Кому неизвестно с каким ожесточением они преследовали добродетель и
гений свободы в лице того Жан-Жака, священное изображение которого
я вижу здесь, этого подлинного философа, по мое1му мнению,
единственного из всех знаменитых людей нашего времени, заслужившего эти
государственные почести, которые в дальнейшем были обесценены тем, что, в
результате интриг, их стали оказывать политическим шарлатанам и героям,
достойным лишь презрения. Как бы там ни было, представляется
странным, в свете системы г. Брйссо, что та из моих услуг, которую я только что
упомянул, не побудила моих противников проявить по отношению ко мне
некоторую снисходительность.
Я счел также, что следует, для сохранения добродетели членов
Национального собрания, чистой от всякой интриги и всяких разлагающих
расчетов, соорудить барьер между ними и правительством, что их долг
состоит в том, чтобы наблюдать за министрами, а не в том, чтобы
отождествляться с ними, или самим становиться ими. И Учредительное собрание,
подтвердив эти принципы, декретировало, что члены легислатур не смогут
войти в состав правительства или принять от исполнительной власти
какую бы то ни было должность в течение четырех лет по истечении их
мандата. После того, как честолюбию представителей была противоиоютав-
лена эта двойная плотина, приходилось еще долгое время защищать ее
против невероятных усилий всех интриганов, которых она приводила в
отчаяние. Нетрудно предположить, что мне было бы легко договориться с
ними по этому вопросу с пользою для моих личных интересов. И что же!
Я всегда защищал эту политику! Я ее спас от крушения, угрожавшего ей
в форме пересмотра закона. Каким же образом бешенство ненависти
ослепило вас до такой степени, что вы стали печатать в ваших листках и
распространять в ваших кружках, и даже в общественных местах, что тот,
кто был инициатором этих декретов, стремился к правительственным
постам для себя и для своих друзей, что я хочу свалить новых министров,
чтобы возвыситься на их развалинах? Я еще не сказал ни одного слова
против новых министров; среди них есть такие, которых я предпочел бы
всяким другим, и в защиту которых я мог бы, при случае, выступить.
Я только хочу, чтобы за ними наблюдали, и чтобы их деятельность
освещалась, как и деятельность других, чтобы не было подмены принципов
людьми и характера народов личностью министров, и прежде всего я
хочу, чтобы были оорв<аны маски с мятежников. Вы спрашиваете, что я еде-

Речи, письма, статьи 1792 г.
235
лал. И вы обращаетесь с этим вопросом с этой трибуны, в этом Обществе,
само существование которого есть монумент того, что мною сделано! Вы
не были здесь тогда, когда под мечом проскрипции, окруженный
ловушками и штыками, я защищал этю Общество и против бешенства
новоявленных Сулл, и даже против могущества Учредительного собрания. Рашро-
сите же тех, кто меня тогда слышал, опросите всех друзей конституции,
рассеянных по всей территории империи; спросите их об именах тех,
к кому они примкнули в то бурное время. Не сделай я того, что я сделал,
вы не могли бы меня оскорблять с этой трибуны, так как она бы больше
не существовала. И уж, конечно, не вы бы ее спасли. Спросите их, кто
поддерживал дух преследуемых патриотов, воскрешая общественный дух,
кто разоблачил перед всей Францией коварную и всемогущую коалицию,
кто остановил исполнение ее зловещих замыслов и добился того, что
вместо торжества она получила страх и позор. Я делал все то, что делал тот
честный магистрат 166, которого вы хвалите в тех самых листках, в
которых вы терзаете меня. Напрасно вы пытаетесь разделить людей, которых
объединили общественное мнение и любовь к родине. Расточаемые вами
против меня оскорбления падают и на него, и клеветники являются
бедствием для всех добрых граждан. Вы бросаете тень на поведение и
принципы моего товарища по оружию; вы состязаетесь в клевете с нашими
общими врагами, когда вы осмеливаетесь обвинять меня в том, будто я хочу
обмануть народ и льстить ему! Как я мог бы это сделать? Ведь я не кур-
тизан, не модератор, не трибун, не защитник народа; я сам народ!
Но каким роком объяснить, что все ваши упреки по моему адресу
в точности совпадают с пунктами обвинения, направленного против меня
и против Петиона в июне прошлого года всякими Андре, Варнавами,
Дюпорами, Лафайетами; почему, для ответа на ваши обвинения, мне
достаточно отослать вас к адресу, который мы послали нашим избирателям,
чтобы опровергнуть их измышления и разоблачить их интриги. Они нас
тоща называли мятежниками; у вас над ними только то преимущество,
что вы придумали слово «смутьян», вероятно потому, что то слово
слишком истрепано. Люди, которых я только что назвал, утверждали, что это
мы добиваемся раскола среди патриотов. Это мы поднимаем народ против
законов, против Национального собрания — т. е., общественное мнение
против интриги и измены. Я не удивлялся тому, что мои враги
совершенно не понимали, что можно приобрести любовь народа без интриг, и
служить ему без выгод для себя. Разве может слепой от рождения иметь
представление о цветах? Разве могут низкие души угадать в ком-либо чувство
человечности и добродетельные страсти? Да и могут ли они поверить, что
народ, сам по себе, способен правильно распределить свое уважение и свое
презрение? Они судят о нем по себе; они его презирают и боятся его. Они
могут лишь клеветать на него, чтобы его поработить и угнетать.

236
Максимилиан Робеспьер
Ныне мне бросают новый упрек. Когда я был назначен
государственным обвинителем Парижского департамента, лица, о которых я говорил,
дали полную волю своей досаде и своему бешенству; один из них даже
внезапно по'кинул пост председателя Уголовного суда. Теперь они
вменяют 'мне в преступление то, что я отказался от должности, вызывавшей
их негодование, когда я ее занимал 167. Заслуживает внимания это
согласие всех платных клеветников на службе аристократии и двора
(Приписывать такого 1ро|да шагу низменные или преступные мотивы. Не менее
примечательно то, что гг. Бриссо и Гаде сделали это одним из главных
пунктов выдвинутого против меня обвинения. Итак, если других упрекают
в том, что они доходят до низости, добиваясь постов, то мне можно
вменить лишь рвение, с которым я их избегаю или их покидаю. Однако я
должен дать по этому вопросу объяснение моим согражданам; и я благодарю
моих противников за случай, который они мне дали выступить публично
с этим объяснением. Они притворяются, будто не знают мотивов моей
отставки. Но если бы я даже не объявил их ясно, этому Обществу и
публике, еще три месяца тому назад, в самый день учреждения Уголовного)
суда, то тот большой шум, который они произвели по поводу моей
отставки, доказал бы мне, что они слишком хо,рошо знают ее мотивы; я их
напомню. После того, как я дал точное определение доверенных мне
функций, после того, как я отметил, что преступления против нации не
входят в компетенцию государственного обвинителя, что ему не
разрешено непосредственно разоблачать обычные преступления и что его
должность ограничивается дачей заключений по делам, направляемым
в Уголовный суд на основании постановлений обвинительного жюри; что
эта должность включала также наблюдение за полицейскими офицерами
и право непосредственно доносить об их должностных црвступлениях
Уголовному суду, я признавал, что, заключенная в .эти пределы, эта
должность является, пожалуй, наиболее интересной в «новом
судоустройстве. Но я еаявил, что в условиях бурного кризиса, от которого зависит
свобода Франции и всего мира, есть долг еще более священный, чем тот,
который состоит в обвинении в преступлениях или в защите невинности
и индивидуальной свободы, основываясь на государственном титуле, в
отдельных делах, перед судебным органом. Этот более священный долг
состоит в том, чтобы, в своем качестве человека и в своем качестве
гражданина, защищать дело человечества и свободы перед судом всего мира
и потомства. Я заявил, что сделаю все, что в моих силах, чтобы
выполнить одновременно обе эти задачи, но что, если я увижу, что они
превосходят мои силы, то я предпочел бы ограничиться наиболее полезной
и наиболее опасной; что никакая сила не может меня отвлечь от
великого дела народов, которое я защищаю, что обязанности каждого человека
начертаны в его сердце и в его характере, и что, если нужно будет,.

Речи, письма^ статьи Ï792 г.
237
я смогу пожертвовать моею должноютью ради моих принципов, и моими
частными интересами ради общих интересов. Я сохранял этот пост до
тех пор, пока не убедился, что он совершенно не оставляет (мне времени
для общих забот об общественном деле. И тогда я решился от него
отказаться. Я отказался от него, как бросают свой щит, чтобы удобнее было
сражаться с врагами общественного блага, я его покинул, я дезертировал
от него, как дезертируют из своих укреплений, чтобы подняться на брешь.
Я мог бы безопасно предаваться мирным заботам о преследовании людей,
совершивших частные преступления, и враги Революции, может быть,
простили бы мне непреклонность моих принципов, вызывавших их
невольное уважение. Я предпочитаю 'сохранить свободу расстраивать
заговоры, направленные против общественного спасения, и я подставляю
свою голову под удары Сулл и Клавдиев 168. Я использовал право,
принадлежащее каждому гражданину, осуществление которого является делом
его совести. Я видел в этом лишь акт преданности, дань уважения
должностного лица к принципам равенства и к достоинству гражданина; если
это преступление, то я выражаю желание, чтобы общественному мнению
никогда не приходилось карать за более опасные преступления, чем это.
Итак, самые честные действия дают лишь но'вую пищу клевете! Но в
силу какого странного противоречия вы притворяетесь, что считаете меня
необходимым на важной должности, тогда как вы отказываете мне в
признании за мною качеств доброго гражданина. Мало того, вы вменяете мне
в преступление (мой уход с государственной должности; и в то же время
вы утверждаете, что во избежание того, что вы называете
низкопоклонством народа, я должен сам себя осудить на остракизм! А что такое это
мнимое низкопоклонство, если не новое оскорбление народу? Не значит
ли это также быть одновременно и слишком доверчивым * и слишком
подозрительным, проявляя такой страх перед простым гражданином,
всегда бескорыстно служившим делу равенства, и так мало опасаясь главарей
клик, опирающихся на государственную силу, которые уже нанесли этому
делу столько смертельных ударов?
Но о каком же остракизме вы говорите? Имеете ли вы в виду отказ от
всякого рода государственных должностей, даже на будущее время? Если
это вам необходимо, чтобы успокоиться относительно меня, я обязываюсь
передать в ваши руки аутентичный и торжественный акт о таковом моем
отказе. Или вы хотите запретить мне впредь поднимать голос в защиту
принципов конституции и прав народа? Неужели у вас хватило бы
наглости предложить мне это? Или добровольное изгнание, как это прямо
-заявил г. Гаде? Изгнать надо тиранов и честолюбцев! Что касается меня,
* В оригинале явно ошибочно: défiant (недоверчивый), вместо confiant
(доверчивый), как вдыхекает из контекста (прим. переводчика).

238
Максимилиан Робеспьер
то куда бы вы хотели, чтобы я отправился? Где тот народ, где я найду уже
установленной 'свободу? А какой деспот захочет предоставить мне
убежище? Да, нельзя покинуть свою страну, когда она счастлива и
торжествует победу; но если ей угрожают, если ее терзают и угнетают! От нее не
бегут, ее спасают или умирают за нее. Небо дало мне душу, пылающую
любовью к свободе, и обрекло меня родиться под господством тиранов,
небо продлило мое существование до воцарения клик и преступлений, ныне
оно, быть может, призывает начертать .моей кровью путь, который должен
привести мою страну к счастью и свободе; я с восторгом принимаю эту
сладостную и славную судьбу. Потребуете ли вы от меня другой жертвы?
Да, есть еще одна жертва, которую вы можете ют меня потребовать; я ее
предлагаю моей родине, это жертва моей репутации. Я вам выдаю ее
соберитесь все вместе, чтобы ее растерзать, присоединитесь к
бесчисленному множеству врагов свободы, объедините, множьте ваши
периодические пасквили. Репутация нужна мне только для блага моей страны. Если
для ее сохранения, надо предать, посредством преступного молчания, дело
правды и народа, я вам отдаю ее. Я отдаю ее всем слабым и
непостоянным людям, которых ложь может ввести в заблуждение, всем злобным
людям, распространяющим эту ложь. Я достаточно горд, чтобы преддо-
честь их фривольным аплодисментам голос моей совести и уважение всех
добродетельных и просвещенных людей. Следуя своей совести и правде,,
я буду ждать запоздалой помощи от времени, которое должно отомстить
за преданное человечество и за угнетенные народы.
Вот моя защитительная речь; она достаточно ясно говорит о том, что-
я в ней не нуждался. Теперь мне было бы легко доказать вам-, что я мог бы
вести наступательную войну с таким же успехом, с каким я вел
оборонительную войну. Я хочу вам дать только доказательство уверенности.
Я предлагаю вам заключить мир на тех единственных условиях, которые
приемлемы для друзей родины. Если эти условия будут приняты, я
охотно прощу вам всем ваши клеветнические измышления; я забуду даже то.
жестокое притворство, с которым вы непрестанно извращали сказанное
мною, чтобы обвинить меня в toim, что я выступал против Национального
собрания с замечаниями, в действительности направленными против вас,
коварную политику, заключавшуюся в том, что вы себя всегда старались
отождествить с Национальным собранием, что вы внушали мрачные
предубеждения против меня тем его членам, к которым я всегда- проявлял
наибольшее внимание и уважение. Итак, вот мои условия.
Я не допускаю ко1мпромиссш относительно принципов справедливости
и прав человечества. Вы можете мне говорить сколько вам угодно об
австрийском комитете; вы можете даже добавить, что я являюсь его
невольным агентом, согласно любимому выражению некоторых ваших статей.
Я не посвящен, и не могу быть посвящен, в тайны двора; я не знаю, как

Речи, письма, статьи 1792 г. 239
далеко распространяются влияние и овязи этого комитета ; я знаю лишь
одно правило поведения, это Декларация прав человека и принципы
нашей конституции. Всюду, где я вижу политику, постоянно их
нарушающую, вююду, где я замечаю честолюбие, интриги, хитрости и
макиавеллизм, я распознаю клику. А всякая клика, по своей природе, стремится
принести общественные интересы в жертву частным интересам. Мне
неважно, как их зовут: Конде, Казалес, Лафайет, Дюпор, Ламет или иначе.
Я полагаю, что на развалинах Bicex клик должны возвышаться
государственное процветание и национальный суверенитет; и в этом лабиринте
интриг, коварства и заговоров я отыскиваю путь, ведущий к этой цели.
Такова моя политика, вот единственная путеводная нить, могущая
направлять шаги друзей Разума и Свободы. Но сколько бы ни было различных
партий и оттенков, я вижу, что все они объединены против равенства и
против конституции, и что, лишь уничтожив их, они начнут драться
между собой за государственную власть и за народное достояние. Самой
опасной из всех этих партий, на мой взгляд, является партия, возглавляемая
героем, который после того как он помогал революции Нового света, до сих
пор старается лишь задержать прогресс свободы в старом свете, угнетая
своих сограждан 169. Вот где, по моему мнению, величайшая из опасностей,
угрожающих свободе. Присоединитесь к нам, чтобы противостоять этой
опасности. Разоблачайте, в вашем качестве депутатов и писателей, и эту
клику, и этого вождя! Вы, Бриссо, вы соглашались со мною, и вы не
можете этого отрицать, что Лафайет — опаснейший враг нашей свободы; что
он палач и убийца народа; я слышал, как вы, при свидетелях, сказали, что
день Марсова поля отбросил революцию на двадцать лет назад. Стал ли
этот человек менее страшным с тех пор, как он находится во главе армии?
Нет.
Спешите же, вы и ваши друзья, просветить ту часть нации, которую
он ввел в заблуждение. Проявите характер подлинного представителя;
не щадите ни Нарбонна, ни Лессара. Ведите горизонтально меч законов,
чтобы поразить головы всех крупных заговорщиков. Если вы желаете
иметь новые доказательства их преступлений, приходите чаще на наши
заседания, я обязываюсь доставить вам их. Защищайте личную свободу,
на которую эта клика постоянно нападает; защищайте наиболее
испытанных граждан против их повседневных покушений; не клевещите на
них; не преследуйте их сами. Форма одежды для священников отменена;
уничтожьте, же все эти неполитичные и гибельные знаки различия,
посредством которых Лафайет решил создать барьер между национальной
гвардией и большинством граждан. Проведите рефор1му Генерального
штаба, открыто связанного с Лафайетом, и который обвиняют во всех
беспорядках и насилиях, угнетающих патриотизм. Пора показать
решительный характер гражданской доблести и подлинной энергии. Пора при-

240
Максимилиан Робеспьер
нять меры, необходимые для того, чтобы сделать войну полезной для дела
свободы. Уже начинаются волнения на юге и в различных департаментах.
Нам уже пишут из Меца, что отныне все в этом городе склоняются перед
генералом, уже пролита кровь в департаменте Нижнего Рейна. В
Страсбурге недавно арестованы лучшие граждане; Дитрих, друг Лафайета,
разоблачен как виновник этих притеснений; и я должен вам это сказать:
вас обвиняют в том, что вы покровительствуете Дитриху и его клике. Не
я вас обвиняю, а страсбургское Общество друзей конституции170.
Устраните вое эти подозрения, придите к нам для обсуждения в'сех касающихся
спасения ро|дины больших вопросов, примите все диктуемые
благоразумием меры для того, чтобы погасить гражданскую войну и благополучно
завершить внешнюю войну. И по тому, как вы примете это предложение,
о вас будут судить патриоты. Но если вы его отвергнете, помните, что нет
таких соображений, нет таких сил, которые могли бы помешать друзьям
родины выполнить свой долг.
ПИСЬМО К АНТУАНУ ГОРСА 30 марта 1792 г.171
Вы напечатали, милостивый государь, в 28-м номере вашей газеты за
этот месяц нечто вроде анонимного письма, в котором на меня взведена
клевета. Вы соблаговолите, конечно, в ближайшем вашем номере
поместить ответ, подписанный мною. Вы заинтересованы в этом акте
справедливости так же, как и я. Ибо если иногда вы бываете введены в заблуждение
относительно фактов, ваши намерения всегда чисты, и вы заслуживаете
того, чтобы вас вывести из заблуждения.
Я с некоторых пор выступаю против одной системы взглядов, которая,
как мне представляется, направлена ко всеобщему мятежу. Те, кто
утверждают, будто я требовал мира, хотели обмануть: вопрос никогда не шел о
том, заключим ли мы мир или будем вести войну, будет ли война
наступательной или оборонительной. За несколько месяцев до смерти
Леопольда я говорил своим противникам: используйте ваше влияние для того,
чтобы прекратить внутренние волнения и подавить ваших внутренних
врагов, заставьте, наконец, военного министра вооружить национальную
гвардию и поставить империю в состояние способности к обороне, и вы
избежите и гражданской и внешней войны. Они ничего не сделали и
только хотели бежать навстречу войне. По|сле смерти Леопольда, и когда уже
не могло быть сомнений относительно задуманного проекта навязать нам
внешнюю войну в сочетании с внутренними беспорядками, я сказал им:
вот вам решающее событие, которое передает в наши руки вопрос мира
или войны. Воспользуемся этим, чтобы установить внутри царство закона
и свободы и чтобы укрепить мир, в котором иностранные дворы так же

Речи, письма, статьи 1792 г.
241
нуждаются. Таков был весь вопрос. Но я видел, что они хотели только
войны, какой бы то ни было ценою, и что совокупное желание двора и
честолюбцев, которые нам ее навязывают, будет удовлетворено. Тщетно
пытались заставить меня замолчать; я не уступил ни мольбам, ни лаюкам,
ни лести, ни интригам. Когда отчаялись победить меня, то попытались
дискредитировать меня посредством клеветы. Коварная статья,
появившаяся в вашей газете, может рассматриваться как резюме всех коварных
инсинуаций, которые мои враги выпускают против меня. Анонимный
автор цитирует письмо Брута, в котором Цицерон 172 изображается каск
человек благонамеренный, но крайне тщеславный и способный согласиться
на почетное рабство, только бы ему льстили. Хотя, вероятию, я имею
такое же отношение к Цицерону, как аноним к Бруту, он явно применяет
ко мне этот портрет. Он признает, что я -совершенно свободен от духа
партийности, и особенно, что я неподкупен, но утверждает, что Gazette
universelle якобы одобрила мое поведение; он говорит о дворе, который
улыбается патриотам лишь для того, чтобы их погубить, и стремится сеять
раздоры между патриотами; он добавляет к этому, что я стараюсь
расколоть Друзей конституции, он измышляет, будто я вижу в переменах
министров лишь средство возвышения и беспорядка, что я думаю не о
свободе, а о личном интересе 173.
Что интриганы, проекты которых я расстраиваю, чувствуют, что им не
остается никаких ресурсов против меня, кроме, по возможности,
диффамации, что они обвиняют в построении, на .смене .министров, честолюбивых
планов того, кто, будучи членом Учредительного собрания, был
инициатором декрета, исключающего из правительства членов Учредительного
собрания, того, кто, другим декретом, устранил их из настоящей
легислатуры; что они нелепым образом обвиняют меня в сходстве с теми, кого я
разоблачил, с мятежниками, против которых я выступал, и мести
которых я подвергаюсь повседневно; что враги мои, заметив, что не
достаточно клеветать на меня в патриотических газетах, прибегают еще к
удивительно^ ухищрению, к вов1данию мне коварной хвалы в газетах,
именуемых правительственными, отстаивающих день за днем ту самую систему,
с которой я борюсь, во всем этом я не вижу ничего, что превосходило бы
меру их сумасбродства и извращенности. Но вы, Горса, почему вы поз!во-
ляете этими глупыми наветами грязнить ваши страницы, которые могут
гордиться мужественно опубликованными на них истинами?
Подумайте о том, что люди, берущиеся за дело осведомления граждан
о великих интересах родины и свободы, не должны быть ни
легкомысленными, ни пристрастными, ни увлеченными страстью, ни
предубежденными, и спешите исправить вашу ошибку. По крайней мере, я ожидаю от
вашей лояльности, что вы поспешите поместить это возражение в вашем
ближайшем номере.
16 М. Робеспьер, т. I

242
Максимилиан Робеспьер
ПРОСПЕКТ ЖУРНАЛА «ЗАЩИТНИК КОНСТИТУЦИИ» 174
Разум и интересы общества положили начало революции; интриги и
честолюбие остановили ее ход; пороки тиранов и пороки рабов превратили
ее в мучительное состояние смуты и кризиса.
Большинство нации хочет покоя под защитой новой конституции, на
лоне свободы и мира. Какие причины лишают ее до сих пор этих двух
благ? Большинство хочет добра; но оно не знает ни средств, при помощи
которых можно достигнуть этой цели, ни препятствий, стоящих на пути
к ней. Даже люди добрых намерений расходятся в вопросах наиболее
тесно связанных с основами общего счастья. Все враги конституции
присваивают себе имя и язык патриотизма для того, чтобы сеять заблуждения,
раздоры и ложные взгляды; писатели проституируют свои продажные
перья в этом гнусном деле. Так расслабляют и дезорганизуют
общественное мнение; воля общества делается бессильной и ничтожной, и
патриотизм, лишенный системы, согласия и определенной цели, мечется
мучительно и бесплодно, а иногда слепою горячностью содействует
губительным проектам врагов нашей свободы.
При таком положении, единственное оставшееся нам средство
спасения общественного дела состоит в том, чтобы просветить рвение добрых
граждан д направить его к общей цели. Объединить всех вокруг принципов
конституции и общественных интересов, ярко осветить истинные
причины наших страданий и указать способы их устранения, раскрыть перед
взорами нации мотивы, совокупность и последствия политических
операций, влияющих на судьбы государства и свободы; анализировать
государственные действия лиц, играющих главные роли на театре революции;
вызвать на суд общественного мнения и правды тех, кто с легкостью
ускользает от суда законов, и кто может решать судьбу Франции и всего
мира; это, несомненно, величайшая услуга, которую гражданин может
оказать общественному делу.
Я подумал, что периодическое издание, посвященное этой цели,
будет делом наиболее достойным друзей родины и человечества; я дерзнул
предпринять такое издание. Руководящий им дух ясно выражен его
названием: «Защитник конституции».
Находясь у истоков нашей революции, в центре политических
событий, я вблизи наблюдал изворотливые движения тирании. Я убедился в
том, что самые опасные наши враги не те, кто выступают открыто, и я
позабочусь о том, чтобы эти мои познания не остались бесполезными для
дела спасения моей страны.
Мне не нужно говорить, что моим пером будет руководить только
любовь к справедливости и к правде. Только при этом условии можно,
спустившись с трибуны французского Сената, подняться на трибуну всемир-

Речи, письма, статьи 1792 г.
243,
ную, и говорить, обращаясь не к собранию, которое может метаться под
действием столкновения различных интересов, а к человеческому роду,
интересы которого — это интересы разума и общего счастья. Пожалуй,
когда покидаешь сцену, чтобы (занять место среди зрителей, можно лучша
судить и о сцене и об актерах; по крайней мере, кажется, что вырвавшись
из деловой горячки, дышишь более мирным и чистым воздухом и
достигаешь более верного суждения о людях и вещах, подобно тому, как тот, кто
бежит от городской суеты и поднимается на горные вершины, чувствует,
как покой природы проникает в его душу, и как его мысли расширяются
вместе ,с горизонтом.
Я видел, как известные члены легислатуры, совмещая две почти
одинаковые по степени важности функции, описывали и оценивали в своих
статьях действия, в которых накануне они принимали участие в
Национальном собрании.
Хотя это последнее дело, в то время, когда оно было мне доверено,
занимало меня полностью, я тем не менее одобряю тех законодателей,
которые столь ярким образом воздавали дань важности и достоинству
деятельности политических писателей и философов. Я даже полагаю, что
они будут иметь двойное право на уважение своих избирателей, если
будут выполнять ту и другую задачу с одинаковой честностью. Тот, кто
объявляет себя разоблачителем порока, апостолом разума и правды, не
должен быть ни менее чистым, ни менее мужественным, чем сам
законодатель. Когда последний ошибается, остается еще большой ресурс, в лице
общественного мнения и гражданского духа; но когда деградирует и
общественное мнение, когда искажается гражданский дух, тогда последняя
наде!жда свободы гибнет: писатель, который, проституируя свое перо,
отдавая его на службу ненависти, деспотизму или коррупции, изменяет делу
патриотизма и человечества, более низок, чем вероломное должностное
лицо; более преступен, чем даже представитель, продающий права народа.
Таково мое исповедание веры, такими будут дух и цель этого издания,
которое я посвящаю свободе моей страны.
Это издание будет выходить каждый четверг, каждый номер будет
состоять из трех-четырех листов.
изложение МОИХ ПРИНЦИПОВ 175
Я хочу защищать конституцию, конституцию такую как она есть. Меня
сцрашивают, почему я объявляю себя защитником произведения,
недостатки которого я так часто перечислял. Я отвечаю, что, ког^а я был чле-,
ном Учредительного собрания, я сопротивлялся всеми своими силами тем
16*

244
Максимилиан Робеспьер
декретам, которые ныне осуждаются общественным мнением. Но с того
момента, когда конституционный акт был завершен и скреплен общим
одобрением, я всегда только требовал точного исполнения его, не в
пример политической секте, именуемой умеренной, ссылающейся на букву
конституции и на ее пороки лишь для того, чтобы умертвить ее принципы
и самый дух, не в пример двору и честолюбцам, которые, постепенно
нарушая все благоприятные свободе законы, осуществляли с лицемерным
рвением и губительной точностью все те законы, которыми они могли
злоупотреблять, чтобы угнетать патриотов; я выступал как друг родины и
человечества, убежденный в том, что в интересах общественного блага мы
должны укрыться под защитой конституции, дабы отбить нападения
честолюбцев и деспотизма.
Учредительное собрание держало в своих руках судьбы Франции и
всего мира; оно могло сразу поднять французский народ на вьцсшую ступень
счастья, славы и свободы; но оно не поднялось на уровень своей вышкой
миссии. Оно часто нарушало те вечные принципы справедливости и
разума, которые оно торжественно провозгласило. Права нации и
человечества остались неизменными; но изменились обстоятельства, и они должны
определить природу тех средств, которые можно применить, чтобы
восстановить их во всей их полноте.
Вторая легислатура, став у кормила революции, могла бы рассмотреть
вопрос о том, каковы действительные границы ее обязанностей и
полномочий, и имели ли первые представители право навязать ей ту присягу,
которую они от нее потребовали. Не подлежит сомнению, что если б она
тогда проявила большую твердость, если бы талантливый и
добродетельный человек поднялся в ее среде, чтобы представить ей описок декретов,
опровергающих Декларацию прав и нарушающих основные принципы
конституции, если б она одним ударом уничтожила их, ради народа и
свободы, я не сомневаюсь в том, что большинство нации, уставшее от ошибок
первого Собрания, восторженно одобрило бы такой великий и
мужественный шаг.
Но Законодательное собрание поспешило принести единодушную и
безоговорочную присягу всему конституционному акту в целом. Первые
же слова, раздавшиеся с его трибуны, это была высокопарная хвала всем
без различия членам первой легислатуры. Серютти объявил, что она дала
миру лучшую из всех возможных конституций. Этот Свод был принесен
триумфально старцами, как священная книга; некоторые оросили его
своими слезами и покрыли поцелуями. Обстановка принятия
конституционного акта отличалась не столько серьезностью и уважением, сколько
суеверием и низкопоклонством; и казалось, что Законодательное
собрание стоит в позе смирения даже перед тенью Учредительного
собрания.

Речи, письма, статьи 1792 г.
245
Законодательное собрание не может дотронуться до конституции,
которую оно поклялось сохранить; ныне всякое изменение может лишь
встревожить друзей свободы.
Среди бурь, вызванных наличием множества клик, которым дали
время и средства укрепиться, среди внутренних раздоров* вероломно
комбинируемых с внешней войной, разжигаемых интригой и коррупцией, и
которым способствуют невежество, эгоизм и доверчивость, добрым
гражданам нужна какая-то точка опоры, какой-то сигнал сбора; в этом смысле
нет ничего лучше конституции.
Я заметил, что те, кош в ходе первого представительного собрания
обвиняли в преувеличениях, потому что они защищали права народа против
деспотизма и против интриги, оказались наиболее ревностными
апостолами учения, исповедуемого мною в настоящее время. И, наоборот, тех, кто
изображал самый безоговорочный ригоризм в отношении конституции,
чтобы умертвить свободу в угоду двору, я с некоторых пор застаю их за
тем, что они шумно выступают против пороков конституции и против
Собрания, произведением которого она является. Люди, всегда
клеветавшие на народ и выступавшие против равенства, теперь выкрикивают
слово «республика». Те, кто никогда не поднимался до уровня принципов
нашей революции, соблазняют нас сейчас речами о более свободном и
более современном правительстве. Двор, все интриганы, в,се главари клик
сговариваются против конституции, потому что им нужно все привести в
расстройство, чтобы безнаказанно поделить ме'жду собою имущество и
власть нации. После того, как они, своими заговорами и вероломством,
довели нас до бурного кризиса, им хотелось бы, чтобы патриотизм сам,
собственными руками, расшатал здание конституции, дабы на его
развалинах водрузить или королевский деспотизм или разновидность
аристократического правительства, которое, под прикрытием соблазнительных
названий, наложило бы на нас цепи еще более тяжелые, чем прежние.
С того дня, когда я заявил о своем намерении бороться против всех
мятежников, люди, некогда еще сохранявшие репутацию патриотов,
объявили мне войну более серьезную, чем та, которую они якобы вели против
деспотов. Они использовали все средства, в которых нет недостатка, если
отдаешь общественное богатство в руки своих друзей и участвуешь, по
разным основаниям, во всех видах власти, чтобы изобразить меня, во всей
стране, то как роялиста, то как честолюбивого трибуна. По этим
бредовым эксцессам я понял, какой ужас охватил моих новых противников;
и все доказательства, возвещавшие мне об их зловещих замыслах,
приняли, в моих глазах, характер очевидности. Я роялист! Да, я почти один,
в течение трех лет вел борьбу против всемогущего Собрания,
сопротивляясь чрезмерному расширению королевской власти. Презирая все
клеветнические измышления клики, ныне слившейся с той, кот'орая меня

246
Максимилиан Робеспьер
преследует, я потребовал, чтобы монарх-беглец был подвергнут суду
законов. Будучи уверен в том, что большинство Собрания восстановит
Людовика XVI на троне, я сознательно подверг себя мести этого короле,
требуя восстановления прав народа. Я и дальше, рискуя своею жвд'нью, буду
защищать конституцию против двора и против всех клик. Я
республиканец! 176 Да, я хочу защищать принципы равенства и осуществление
священных прав, гарантированных народу конституцией против опасных
систем интриганов, которые в народе видят лишь орудие своего
честолюбия. Я предпочитаю видеть народное представительное Собрание и
граждан, пользующихся свободой и уважением при наличии короля, чем
рабский и униженный народ под палкой аристократического сената и
диктатора. Я так же не люблю Кромвеля, как и Карла I; и игодецемвиров я так
же не терплю, как и иго Тарквиния 177. Разве слова «республика» или
«монархия» заключают в себе решение великой социальной проблемы? Разве
от придуманных дипломатами, для классификации различных форм
правления, определений зависит счастье или несчастье наций, или же
подлинная природа этих правительств заключается в сочетании законов и
учреждений? Все политические конституции составляются для народа; все те,
в которых он ни во что не ценится, суть не что иное, как преступления
против человечества! Что мне до того, что мнимые патриоты рисуют мне
перспективу залить Францию кровью, чтобы освободиться от монархии,
если на ее развалинах они не хотят установить суверенитет нации и
гражданское и политическое равенство? Что мне до того, что выступают
против преступлений двора, если, вместо того, чтобы их пресекать, их,
наоборот, все время терпят и поощряют, чтобы извлечь из них выгоды
для себя? Что мне до того, что вместе со всеми признают пороки
конституции в вопросе об объеме королевской власти, если уничтожают право
петиции, если покушаются на индивидуальную свободу, даже на
свободу мнений, если допускают развязывание, против встревоженного народа,
варварства контрастирующего с постоянной безнаказанностью крупных
заговорщиков, если не прекращаются травля и клевета на всех тех, кто
всегда защищал дело нации против козней двора и всех партий? Что нам
до того, что время от времени возобновляют слух о предстоящем отъезде
короля, как бы для того, чтобы зондировать состояние умов и поманить
неосторожных патриотов опасной иллюзией? Разве не бежал уже он
однажды, год тому назад, когда положение, казалось, было самым
благоприятным для дела свободы, в такое время, когда Франция не была во
власти раздоров, ныне терзающих ее, когда ей не приходилось вести
внешнюю войну? Ну, и что же, ко1му пошло на пользу это событие, народу или
деспотизму? Не к этому ли времени относятся злосчастные декреты,
исказившие нашу конституцию? Не тогда ли от меча проскрипции
пролилась кровь безоружных граждан? 178 Не тогда ли, когда королевская власть

Речи, письма, статьи 1792 г.
247
была приостановлена и король был (передан под охрану Лафайета,
возглавленная последним коалиция вернула королю огромную власть,
заключила с ним сделку в ущерб нации и ;к выгоде честолюбцев, проводивших
этот заговор, и наложила, его именем, железное ярмо на всех патриотов
империи? Что делали вы в то время, Бриссо, и вы, Кондорсе? Ибо я здесь
имею в виду вас и ваших друзей. Тощда как в Учредительном собрании
мы обсуждали большой вопрос о toim, находился ли Людовик XVI выше
законов, тогда как, замкнувшись в этих гра'ницах, я довольствовался
защитой принципов свободы, не затрагивая никаких других посторонних
и опасных вопросов, и однако же не избежал клеветнических нападок
клики, о которой я говорил, вы, то ли по неосторожности, то ли по какой-
то другой причине, всеми своими силами по!ддер1живали их зловещие
проекты. До сих пор известные лишь вапгими связями с Лафайетом и вашей
большой умеренностью, длительное время поборники и завсегдатаи
полуаристократического клуба (Клуб 1789 года), вы вдруг стали выкрикивать
слово «республика». Кондорсе публикует трактат о «Республике»,
принципы которой, правда, имеют менее народный характер, чем принципы
нынешней нашей конституции. Бриссо распространяет газету, именуемую
«республиканской», в которой народный характер имеет только
наименование. В это же время на всех стенах столицы была расклеена афиша,
выдержанная в том же духе, составленная той же партией, от имени
бившего маркиза Дюшатле, родственника Лафайета и друга Бргиссо и
Кондорсе. Началось общее брожение умов. Уже одно слово «республика»
вызвало раскол среди патриотов и дало врагам свободы предлог, которого
они только искали, объявить, что во Франции существует партия,
строящая заговор против монархии и конституции. Они поспешили объяснить
этим мотивом ту твердость, с которой мы отстаивали в Учредительном
собрании суверенитет нации против уродливого института неприкос1новен-
ности. Этим словом они ввели в заблуждение большинство
Учредительного собрания. Это слово стало сигналом для резни мирных граждан, хотя их
единственное преступление заключалось в том, что они в законном
порядке осуществили право петиции, закрепленное в конституционных законах.
Этим словом воспользовались извращенные или невежественные
граждане, чтобы подлинных друзей свободы изобразить в качестве
мятежников. И революция была отбро!шена назад, быть может, на полстолетия.
Надо уже вюе сказать: ведь как раз в это критическое время Bipncfco
пришел в Общество друзей конституции, пде он почти никогда не появлялся,
и выступил с предложением таких перемен в форме правления, которые,
по самым очевидным соображениям благоразумия, мы считали
невозможным предлагать Учредительному собранию. Каким роковым стечением
обстоятельств объяснить, что Бриссо оказался там, чтобы по'ддержать проект
петиции, послуживший пресловутой коалиции предлогом для резни на

248
Максимилиан Робеспьер
Марсовом поле? Конечно, каковы бы ни были коварные мотивы тех, кто
толкнул добрых граждан на этот шаг, он был невинным; петиция, проект
которой был принят, имела единственной целью предложить
Национальному собранию ^консультироваться со своими избирателями, прежде тем
принять решение по делу мюнарха. Зачем же Бриссо пришел составить
другой проект, предлагавший свержение монархии в такой момент, когда
клика лишь ждала этого предлога, чтобы выступить с клеветой против
защитников свободы! И при этом нас обвинили в увлечении крайностями,
хотя мы возражали в Обществе друзей конституции против первого
проекта петиции, законность которого мы не оспаривали, но гибельные
последствия которого ,мы предвидели. И нам пришлось проявить осторожность и
твердость, для исцеления ран, нанесенных делу свободы этой роковой
катастрофой. Я не стану, однако, утверждать, что намерения Бриюсо и Кон-
дорсе были столь же преступны, сколь бедственны были события; я
согласен не присоединиться к тем упрекам, которые им делают многие патриоты,
а именно, что они тогда притворно отделились от Лафайета,
панегиристами которого они были, лишь для того, чтобы лучше служить его
партии, а себе проложить путь к легислатуре через ложные препятствия,
нагроможденные для возбуждения и использования доверия и рвения
друзей свободы. Я согласен рассматривать их поведение в прошлом, лишь как
проявление величайшей неполитичности и коренной глупости. Но теперь,
когда их связи с Лафайетом и Нарбошшм уже не являются тайной;
теперь, когда опыт прошлого может пролить новый свет на события сего
дня; теперь, когда они уже не скрывают больше своих планов опасных
нововведений, когда они объединяют все свои усилия, чтобы очернить тех,
кто выступает в защиту действующей конституции, пусть ведают они,
что нация, в одно мгновение, порвет все те заговоры, которые в течение
ряда лет плетут мелкие интриганы. Всякий, кто строя честолюбивые
планы на новых заблуждениях монарха, дерзнул бы зажечь пламя
гражданской войны в то вре)мя, как нам навязана внешняя война, будет злейшим
врагом родины. Французы, представители, объединяйтесь (вокруг
конституции; защищайте ее против исполнительной власти; защищайте ее
против всех мятежников. Не поддерживайте тех, кто утверждает, будто бы
она неосуществима потому, что они не хотят ее осуществлять; луч'ше
некоторое время терпеть ее несовершенства, пока прогресс просвещения и
гражданского духа позволяет нам устранить эти несовершенства в
атмосфере мира и единения. Ее недостатки — дело людей, но ее основы —
произведение неба; и она несет в себе самой бессмертное начало своего
совершенства. Декларация прав, свобода печати, право петиции, право
мирно собираться; добродетельные представители, строгие по отношению к
великим мира сего, беспощадные в отношении заговорщиков,
снисходительные к слабым, исполненные уважения к народу, пылкие защитники

Речи, письма, статьи 1792 г.
249
патриотизма, скрупулезные храйители государственного достояния*;
представители, не заботящиеся о том, чтобы назначать министров,
и управлять их именем, а наблюдающие за министрами и беспристрастно
наказывающие их; посвященные не столько в интриги двора, сколько в
искусство защищать свободу; возрождение, под их покровительством, мира и
изобилия; вот все, что нужно для того, чтобы заставить короля идти по
тропе, начертанной ему волею суверена, или чтобы незаметно и бео
потрясений подготовить то время, когда общественное мнение, наученное
опытом и преступлениями тирании, «сможет высказаться относительно
наиболее сообразной интересам нации формы правления. У нас хватит,
поэтому, мужества защищать конституцию, хотя мы и рискуем получить
ярлыки «роялиста и республиканца» 179, «народного трибуна и члена
австрийского комзитета». Мы будет ее защищать с тем большим рвением, чем
острее мы сошаем ее недостатки. Если наше полное повиновение даже
тем декретам, которые нарушают наши щрава, есть жертва нашим
угнетателям, то пусть, по крайней мере, последние не откажут нам в
исполнении тех декретов, которые их защищают. Если б они видели
конституцию лишь в тех законах, которые благоприятны для тирании, и не
узнавали бы ее в тех, которые ее сковывают, то мы оказались бы под игом
более невыносимым, чем то, от которого конституция нас освободила.
Защищая ее, мы не забудем также, что время революции отнюдь не
похоже на время покоя, и что политика наших врагов всегда заклю(чалась
в их отожествлении, с тем, чтобы на законном основании убивать народ
и свободу. Наши принципы и наша преданность отечеству не имеют
ничего общего с принципами и преданностью отечеству министра Нарбонна,
который, взирая на то, как на юге водружали знамя контрреволюции, имел
наглость потребовать национальной мести великодушным марсельцам 18°
на том основании, что они потушили пожар гражданской войны, не
дожидаясь приказаний от поджигателей; мы-любим конституцию не так, как
ее любят те, кто всегда находит в ней оружие для истребления слабых
граждан и для подавления солдат, но никогда не находят в ней оружия
для наказания военачальников и могущественных преступников. Мы
будем ее защищать, не против общей воли и дела свободы, а против
частных интересов и вероломства. Отдельными лицами мы будем заниматься
лишь тогда, когда их имена будут неразрывно связаны с общественным
делом.
Мы не закрываем глаза на то, что мы вооружим против себя в!се
партии. Нам останется оценка нашей совести и уважение Bjcex честных людей.
* В оригинале явная опечатка: forme (форма) вместо fortune (достояние)
(прим. переводчика).

250
Максимилиан Робеспьер
СООБРАЖЕНИЯ
О СРЕДСТВАХ УСПЕШНОГО ВЕДЕНИЯ ВОИНЫ ш
Война началась; нам остается лишь принять необходимые меры
предосторожности, чтобы направить ее на пользу революции. Мы должны вести
войну народа против тирании, а не войну двора, патрициев, интриганов и
биржевых ипроков против народа. Предпринятая нами война началась с
неудачи; она должна завершиться торжеством дела свободы, или пусть
последний француз исчезнет с лица земли. Но для осуществления этой
великой цели, нужны не мелкие ухищрения интриганов, не пустые
словоизлияния политических шарлатанов, а другие средства; нужны вся
мудрость и вся энергия свободного народа; надо даже начать с
установления истинных причин наших ошибок и наших нешгод, дабы исправить
их подвигами, достойными нашего дела.
Когда ораторы, призывавшие нас к войне, изображали нам, как
австрийские армии будут бросать штандарты деспотизма и бежать под
трехцветное знамя, как весь Брабант всколыхнется и поспешит стать под
власть наших законов, это давало нам основание ждать более
счастливого начала; мы могли полагать, что были приняты меры, необходимые для
осуществления этих великолепных предсказаний. По тому представлению,
которое у нас сложилось, о настроениях бельгийских народов, казалось,
по крайней мере, что французскому правительству было бы легко вызвать
среди них движения, удачно согласованные с приближением наших войск.
Деспоты часто умели подготовить свои военные успехи политическими
операциями. Почему же делу свободы не служат с таким же рвейием,
как делу честолюбия и деспотизма? Что было сделано, чтобы разбудить
и: поддержать пыл бельгийских и льежских патриотов? Как ответили мы
на настоятельные просьбы тех из них, кого мы видели у себя 182. Если
действительно, как это было патетически сказано, мы, для свержения
тиранов, рассчитывали на наши печатные машины в такой же мере, как на
нашу артиллерию, почему же это оружие не было использовано? Почему
правительство не позаботилось о том, чтобы воззвания, излагающие права
народа и принципы свободы, были переведены на немецкий и
бельгийский языки и заблаговременно распространены среди народа и в
австрийской армии? Почему им не была дана формальная гарантия того плана
поведения в отношении политических дел этой страны, которого мы
предполагали придерживаться после завоевания?
Чтобы понять важность этого замечания, достаточно напомнить,
каково внутреннее положение бельгийских провинций. Известно, что, не
считая австрийской клики, представленной нынешним правительством,
там есть две партии. Одна, партия сословий, состоит из духовенства,
дворянства и аристократической буржуазии; другая, это народная партия.

Речи, письма, статьи 1792 г.
251
Эта последняя и есть единственная партия, которую принципы и
интересы нашей конституции позволяли нам защищать. Эту защиту надо было
гарантировать ей посредством ясной и точной декларации, чтобы укрепить
ее и поощрить к восстанию в пользу общего дела. Подумайте, не лишило
ли нас ваше молчание, при таких обстоятелр>ствах, когда особенно важно
было говорить, таких ресурсов, которые мы могли найти в той самой
стране, куда мы хотели проникнуть? Какая партия, при таких условиях,
пришла бы в движение, чтобы помочь нашим усилиям? Народная партия,
так же как и мы не доверяющая ни нашему двору, ни нашему
правительству, видит, что во главе наших армий шнпрежнему находится дворянская
каюта, природный враг равенства, главари которой не скрывают своего
намерения дать нашей конституции аристократический характер.
Народная партия знает, что система двух палат принята даже теми французами,
которые называют себя патриотами и объявляют себя даже врагами
монархии. Надо было успокоить эту партию, опасающуюся, что победы
наших генералов склонят чашу весов в пользу могущественной
аристократической клики, и что враги нашей конституции захотят попробовать
осуществить в ее стране ту форму правления, которую они хотят
навязать нам.
Бельгийские аристократы, хотя они довольно близки к принципам
наших врагов конституции, могут, однако, иметь свои основания для
беспокойства, порожденные нашей конституцией и волею французского
народа. При таком состоянии неуверенности эта клика присоединилась бы
скорее к австрийским армиям, чем к нашим; ибо, в гражданских распрях,
соперничающие партии ненавидят взаимно друг друга больше, чем общего
врага, против которого они вначале вооружились. Наконец, я знаю, что
защитники бельгийской свободы желали получить гарантию того, что,
став хозяином этой страны, Франция не будет ее рассматривать как
средство для достижения сделки, которая будет больше соответствовать видам
венского и тюильрийского кабинетов, чем интересам бельгийцев. Надо
было с самого начала, и еще сегодня надо, торжественно заявить, что
французы применят свои силы и свои преимущества только для того,
чтобы предоставить этому народу возможность выработать для себя ту
конституцию, которую он сочтет наиболее для него подходящей. Эта
декларация должна быть вручена нашим солдатам, дабы кащцый из них знал
волю нации, исполнителем которой он должен быть. Никогда не теряйте
из виду великую цель, побудившую нас взяться за оружие. Не достаточно
брать города и выигрывать сражения: что действительно важно, это
последствия этой войны для нашей политической свободы. Между тем, если
завоеванный Брабант будет отдан Австрии в исполнение условий
мирного договора, или, если на развалинах французского господства и под
покровительством наших торжествующих военачальников там будет про-

252
Максимилиан Робеспьер
ведена конституция, противоречащая принципам равенства, то окажется,,
что мы лишь служили планам врагов нашей свободы и что наша кровь
была пролита в интересах тирании. Пусть, в течение всей этой войны, эта
мысль никогда не покидает нашего сознания и священные слова «свобода,,
равенство, народ» сверкают на наших знаменах; пусть они будут
начертаны на груди наших воинов; да будут они издали видны нашим врагам.
Такова цель предпринятой нами священной войны. Пусть наши
военнопленные (если кто-либо из наших попадает в их руки) принеЮут им эти
спасительные уроки; пусть их военнопленные почерпнут эти знания в
нашем лагере, и пусть они станут защитниками или миссионерами
всемирной свободы!
Но если, пренебрегая только что указанными мною средствами, мы
будем по-прежнему следовать духу, господствовавшему в начале этой
войны, то чем же она будет отличаться от войн, которые разжигались
варварскими капризами деспотов? И какими успехами можно будет
реализовать блестящие пророчества тех, кто с таким усердием провоцировал ее?
Чтобы обеспечить успех в подобной войне, требуется также поднять
доверие и боевой дух наших солдат; необходимо повсюду возбуждать
гражданский дух и любовь к родине.
Но разве для поднятия доверия солдат достаточно порицать их
недоверие? Нет, надо устранить законные причины этого недоверия. Разве вы
можете заставить их забыть, что революция была направлена цротив
дворянства, а между тем, ими командует дворянство? Можете ли вы стереть
из их памяти все вероломства двора и врагов конституции? Дайте же им
начальников, которым они бы доверяли, руки которых не были бы
обагрены кровью патриотов. Есть один, которого, по-видимому, поддерживает
общественное мнение; Люкнер, по-видимому, направляет свое честолюбие
лишь на то, чтоб одерживать победы, и никто не оспаривает его таланта.
Если его считают невежественным в политике и конституциях, если он
может быть обманут интриганами, то, по крайней мере, его откровенность
внушает доверие. И если бы любовь к родине позволила, в столь
серьезных обстоятельствах, рискнуть выразить суждение о человеке, которого*
отнюдь не знаешь лично, я сказал бы, что он, быть может, из всех
патрициев тот, кому с наименьшими опасениями можно было бы доверить
оборону государства. А можно ли отрицать, что, в отношении других,
общественное мнение, по меньшей мере, очень разделено? Да что я говорю? Если
верно, что эта война должна решить вопрос, будем ли мы свободными или
рабами, то разве не открытой изменой государственному делу будет
передача его судьбы в руки генерала, честолюбие которого, роковое для
патриотизма, уже нанесло столько смертельных ударов нашей конституции
и, даже в условиях мира, привело к тому, что была пролита чистейшая
кровь французов? 183.

Речи, письма, статьи 1792 г.
253
Главарь клики не может быть главою народной армии, если только не
хотят принести народ в жертву этой клике; и если бы когда-либо наши
солдаты стали индиферентными к нравственному характеру и
политическим замыслам своих начальников, и превратились бы в слепые орудия
их воли, тю разве такое кощунственное желание не было б исполнено?
Чтобы поднять мужество наших солдат, на)до проявить по отношению
к ним уважение и доверие. А между тем, чего только не было сделано,
чтобы их унизить, начиная с первых событий кампании! Делали вид,
будто их недисциплинированность была причиной неудач, явно
подготовленных вероломством. Зачем притворяться будто вы в этом сомневаетесь?
Разве не известно, что неприятель был предупрежден о нашем
предстоящем нападении,, и ждал нас в Монсе и в Турнэ с внушительными
силами? Разве не известно, что наши войска страдали от недостатка
продовольствия, и что голод оказался для наших солдат столь же роковым, как
и меч неприятеля. И что же! Обо всем этом забывают и изображают
защитников родины как убийц верного офицера-патриота; и в этом первом
бедствии как будто не замечают ничего, кроме смерти Диллона; был ли
он невинным или преступником, глупым или коварным, я не возражаю
против того, чтобы его судьбу оплакивали. Но что до меня, мои первые
слезы будут за родину, слишком уж долго терпящую ущерб. Пусть другой
Диллон 184, среди угрожающих нам бед, не видя ничего, кроме гибели
своего кузена, приходит в Законодательное собрание, чтобы убедить всю нацию
в необходимости отмщения за его знатную семью; пусть ответом на его
речь будут крики сострадания. Что до меня, то я глубоко потрясен судьбою
плебеев, истребленных на полях Монса и Турнэ; свои стоны я сливаю с
криками отцов и вдов наших братьев, гнусно преданных мечу австрийцев.
Пусть люди^ столь нежные в отношении великих мира сего, столь жесткие
в отношении народа, посыпают цветами могилу куртизана и патриция;
что до нас, граждане, пойдемте воздать траурные почести национальным
гвардейцам, которых мы некогда видели покидающими наши стены,
чтобы идти защищать нас, храбрым солдатам, верным защитникам наших
прав; пойдемте и на их могилах поклянемся отомстить за их смерть и
покарать всех тиранов.
Не будет ли это оскорблением душ погибших, если, вместо
искупления, мы им предложим новые клеветнические измышления против народа
Лилля, который был свидетелем их бедствия и их рвения, и против их
храбрых товарищей по трудам и по несчастьям? Неужели вы отрицаете
наличие оснований для самых справедливых подозрений? Но вас
опровергают факты, широко известные. Да и как можете вы быть лучше
осведомлены о(б этих событиях, чем те, кто были их участниками и их
жертвами? Раз вы с этим согласны, то как вы смеете оставить в стороне это
обстоятельство, и.изобразить их поведение как акт восстания и бесцельного

254
Максимилиан Робеспьер
варварства, и верных защитников нашей свободы рассматривать как
мятежников и разбойников? Почему не открывают процесса изменников,
а судят только солдат родины? Конечно, не надо легко допускать
обвинение в измене; но когда она реальна! но когда все обстоятельства
свидетельствуют о ней!
Я прошу вас, подумайте только^ к каким результатам ведут вас ваши
принципы. В самом деле, если в дальнейшем, в ходе этой войны, мы будем
преданы, что будет делать армия? Покинет предателей? То'гда ее .будут
преследовать как банду мятежников и убийц. Будет ли она им
повиноваться по-прежнему? Но повиноваться вероломным начальникам значит
бежать на бойню как стадо, и изменить родине и свободе. Неужели это
и есть цель ваших вечных декламаций против того, что вы называете
недисциплинированностью армии? Недисциплинированность! Это слово,
коварно используемое аристократией и макиавеллизмом, есть не что иное,
как постоянно повторяемое обвинение против гражданской доблести
солдат-граждан, начавших революцию. Это слово уже привело к убийству тех,
кто оказал революции самые замечательные услуги; это слово уж изгнало
из армии, посредством произвольных приказов, посредством незаконных
и чудовищных приговоров патрицианской и военной тирании, больше
шестидесяти тысяч солдат, сознательность и энергия которых внушила ужас
деспотизму. По этому слову, почти все защитники свободы пали жертвою
на ее алтаре. Это слово никогда не применялось к офицерам из
привилегированной касты, не перестающей преследовать патриотизм и
оскорблять свободу! Отнюдь не считались недисциплинированными все те
мятежные начальники-перебежчики, которые плели заговор против своей
родины и тщетно искушали верность солдат! Отнюдь не считались
недисциплинированными те военные части, которые, попав под роковое
влияние врагов нашей революции, осмелились служить делу двора и обагрить
свои руки (В крови своих сограждан! Они оставались безнаказанными и под
надежной защитой. На языке наших патрициев,
недисциплинированность, это преступление, состоящее в том, что человек одновременно
солдат и патриот; что он не является автоматом, приспособленным для
истребления народа и подавления свободы по сигналу тиранов. Если, путем
всевозможных ухищрений и устрашений, им удастся превратить армию в
страшное орудие двора, тогда вы услышите повсюду похвалы ее уважению
к законам и ее верности дисциплине.
Такова была цель всех усилий, прилагавшихся в течение столь долгого
времени лицемерными честолюбцами, чтобы сохранить, под лживой
завесой порядка и законов, самые нелепые предрассудки, порожденные
деспотизмом. Таков был дух военного кодекса, во всем достойного старого
режима, который они составили сами для себя, против армии и против нации.

Речи, письма, статьи 1792 г.
255
Не похоже ли на то, что они лишь ждали нынешних событий, чтобы
завершить это произведение, провоцируя издание кровавых законов,
стремясь возродить тиранию военно-полевой жандармерии? Как будто
мало было уже издано кровавых законов и создано более или менее
произвольных судов! Боже праведный! Полевые жандармы! Пытки! Для того,
чтобы воспламенить мужество, чтобы поощрить гражданскую доблесть
храбрых солдат, разбивших наши цепи! И такие пружины вводятся вдруг
вместо той любви к родине, той героической преданности, которая
побудила их броситься на защиту наших границ! Что же, они теперь лишь
вооруженные машины для защиты королей? Значит, они больше не
являются свободными людьми, сражающимися за дело народов? Как быстро пали
мы с той высоты, куда нас вознесли ораторы, которые, для возбуждения
нашего энтузиазма, уже представляли нам, как все троны шатаются и все
народы освобождаются нашими руками! «Если вас предадут,— говорили
они нам, коща мы им указывали на известное вероломство внутренних
врагов нашей свободы, на законные основания для недоверия,
вызываемого принципами и характером некоторых военачальников,— если вас
предадут, положитесь на народ, положитесь на солдат; они сумеют учинить
расправу над изменниками; из их радов выйдут героинплебеи, которые
приведут государство в безопасную гавань». А ныне — подозревать
измену, это уже преступление! И как же можно ее подавить или карать,
если она прикрыта таинственной завесой, если солдатам,
осмеливающимся ее заметить, показывают только ужасы пыток и меч отмщения в руках
военного деспотизма? Больше чем кто либо, я опасаюсь этих кровавых
сцен, угрожающих народу. И цель этих замечаний именно в том, чтобы
убедить правительство избежать таких сцен при .помощи средств
совместимых с интересами государства, а не оставлять народной мести и
горячности оскорбленного патриотизма заботу о мести за бедствия, от которых
оно должно их уберечь. Я хочу сказать, что для достижения этой цели
надо не оставлять изменников без наказания, а сделать невозможной
измену; надо устранить причины общественного недоверия, а не карать за
него, как за преступление, что лишь оправдывает и усиливает это
недоверие. Совершенно очевидно, что последнее решение — самое нелеиое, самое
пагубное, ибо оно не оставляет никаких ресурсов стране. Солдаты, те, по
меньшей мере, испытаны и верны. Их любовь к родине, лояльность,
которая в характере народа, это верная гарантия того, что они с восторгом
повиновались бы голосу начальников, действительно достойных их
доверия; они даже слишком склонны увлекаться теми, кто ими руководит,
если те не отвергают этого чувства; и что бы ни говорили, с целью
напугать нас, о приписываемом им недисциплинированном характере, они
никогда не производят беспричинных насильственных действий. Народ
справедлив и, как правило, его гнев, как и божий гнев, поражает лишь

256
Максимилиан Робеспьер
преступников. Но если, не желая охранить нас против заговоров,
которые могут быть направлены против нас, удовольствуются тем, что закроют
нам рот и глаза; если мы будем поставлены перед жестокой
альтернативой, либо дать себя зарезать, либо оказаться в положении мятежников, то
что же нам останется, как подставить нашу грудь под, шпагу врага и под
меч тирании? Не будет ли более справедливо, более сообразно интересам
всех партий, какие бы страсти ни обуревали их, приложить к ранам
государства те простые и могущественные средства, которые нам указывает
здравый смысл?
Я их уже излагал. Теперь .я возобновлю важное предложение,
неоднократно и тщетно выдвигавшееся мною ранее, и в качестве члена
Учредительного собрания, и, затем, в качестве гражданина. Я передаю это
предложение на суд всех друзей общественного блага, в условиях, когда
интересы спасения государства повелительно диктуют мне необходимость
надомнить о нем.
Сегодня во Франции есть еще около шестидесяти тысяч солдат,
произвольно уволенных военной и правительственной аристократией с начала
революции, вопреки старым законам и вопреки новым* законам. Эти
солдаты, сознательность и гражданская доблесть которых были угрозой
тиранам, могли считаться элитой армии. Они уже давно оглашают вшдух
своими жалобами, заглушаемыми интригой и влиянием двора. Сегодня, видя
грозящие родине опасности, они возобновляют эти жалобы. Спешите
сформировать из них армию, которая будет самым крепким оплотам свободы.
Пусть во главе этих бессмертных легионов станет начальник, достойный
их доверия и избранный из их среды. Такой начальник будет несомненно
героем. Кто сможет защищать дело наций с большим бесстрашием, чем
те, кто были мучениками за это дело? В то время, как вовне сателлиты
деспотизма и клики объединяются против конституции, почему бы вы
отказали ей в помощи армии, составленной из ее наиболее бесстрашных
друзей? Воодушевите их мужество, почтив их невзгоды и их гражданские
добродетели; пусть они получат двойное жалованье в качестве награды
й возмещения за понесенный ущерб; пусть они носят медаль с такой
надписью: «Отомщенный патриотизм»; скоро вы увидите, что они оправдают
ненависть деспотов и уважение нации. Одного этого было бы достаточно,
чтобы разбудить гражданский дух, чтобы воспламенить все сердца святым
энтузиазмом свободы, а равно для того, чтобы мы могли быть спокойнее в
отношении наших врагов как внешних, так и внутренних. Этого требуют,
справедливость, человечность, свобода, общественная благодарность, благо
государства. Какой же уполномоченный народа окажется настолько
преступным, чтобы отвергнуть это предложение?
Но для того, чтобы с пользою вести войну против внешних врагов,
.абсолютно необходимо провести одну общую меру, а именно вести войну

Речи, письма, статьи 1792 г.
257
против внутренних врагов, т. е. против несправедливости, против
аристократии, против вероломства, против тирании. Если вы будете
последовательны в проведении этой линии, вы .сможете смотреть на войну как на
благодеяние; но если вы допустите, чтобы внутри страны господствовал
военный деспотизм и жестокая тирания, скрытые под покровом закона и
под видимостью общественной безопасности; если вы допустите, чтобы с
каждым днем росли раздоры и гнет; если презрение к людям, забвение
Декларации прав, власть макиавеллизма, интриги и коррупция займут
место возрождающихся принципов, на которых покоится свобода, то
знайте, что вас обманули коварные советники, которые вам изобразили войну в
столь ярких красках.
Наконец, поскольку война должна иметь решающее значение для
наших самых заветных интересов, надо всегда иметь в ви;ду ее истинную
цель, чтобы составить себе, в отношении событий, неизбежно ею
порождаемых, верные мнения и правила поведения. Мы не должны смотреть на
ход войны с глупым любопытством, жадно глотающим рассказы об осадах
и сражениях, с раболепным увлечением, возводящим в идолы офицеров
и генералов. Мы всегда должны иметь в виду только интересы родины и
человечества. Обратим всегда наши взоры к развязке и к результату; мы
должны постоянно ставить перед собою вопрос: каков будет конец войны
и каково будет его влияние на судьбу свободы?
Французы, сражайтесь и будьте бдительны. Будьте бдительны в
неудачах. Будьте бдительны и при успехах; будьте настороже даже против
славы ваших генералов. Научитесь раскрывать вюе пути, которые
честолюбие и интрига могут себе проложить, чтобы достигнуть своей цели.
Имейте в виду, что наши внутренние враги, в согласии с внешними,
могут задумать предать нас мечу деспотов, или же заставить на!с купить,
ценою потери самых энергичных граждан, губительную победу, которая
обернулась бы на пользу лишь аристократии. Подумайте о том, какое
влияние могут приобрести, в разгар революции, те, кто располагает
вооруженными силами государства. Изучите опыт наций, и представьте
себе, каково будет могущество главаря партии, умеющеопо хитростью
снискать доброжелательность солдат, если тогда, когда народ будет истощен от
голода и усталости, когда самые преданные патриоты будут истреблены,
когда сам король еще раз дезертирует, среди всех ужасов гражданской
войны, если, окруженный всеми воинскими частями, которыми покрыли
всю страну, этот главарь партии предстанет перед Францией с ввдом
освободителя и опираясь на всю силу партий, объединенных цротив
равенства. Будьте бдительны, дабы не возвысился во Франции гражданин
достаточно грозный, чтобы быть в состоянии или выдать вас двору и
править его именем, или раздавить одновременно и народ и монарха, чтобы
соорудить, на их общих развалинах, законную тиранию, худший из всех
17 М. Робеспьер, т. I

258
Максимилиан Робеспьер
видов деспотизма. Хотите ли вы победить? Будьте терпеливы и
бесстрашны. Хотите ли вы победить для себя? Будьте вдумчивы, гарды, спокойны
и недоверчивы.
О НЕОБХОДИМОСТИ И ПРИРОДЕ
ВОИНСКОЙ ДИСЦИПЛИНЫ 185
Дисциплина — душа армии. Дисциплина восполняет недостаток
численности, но численность не может восполнить недостаток дисциплины.
Без дисциплины нет армии; есть только сборище людей, лишенных
единства и согласия, неспособных эффективно направить свои силы к общей
цели, подобно телу без жизненного начала или машине со сломанной
пружиной. Эти истины .столь же очевидны, как и любая из тех, которые могут
быть доказаны опытам и разумом.
Есть другой, менее ясный для всех умов, вопрос, тесно связанный с
этими истинами, и решение которого абсолютно необходимо для их
правильного применения, вопрос, которого еще никто углубленно не
рассмотрел, но который многие старались окружить неким почти религиозным
мраком, а именно: какова природа, какова истинная цель воинской
дисциплины? Наконец, каков точный смысл этого слова? До сих пор это еще
не было объяснено.
Учредительное собрание признало и торжественно провозгласило
великие принципы. Но оно отнюдь не применило их последовательно ,ко всем
частям законодательства; оно, по-видимому, даже считало их абсолютно
неприменимыми к военному кодексу. Всем известно, что этот кодекс
является произведением Комитета, составленного из дворян, генералов или
полковников, и сменявшихся в течение этого периода военных министров.
Они лишь представляли его частями на утверждение Собрания, которое
приняло его с безоговорочным доверием, не будучи даже уверено в том,
что оно сохранило право вето. Так широко был распространен
предрассудок, что только военные могут что-нибудь понимать в законах,
касающихся армии! Так далеки были тогда от понимания того, что важнейшая
часть этих законов вовсе не та, которая связана с наукой тактики и
требует военных знаний! Так далеки были тогда от понимания того, что эти
законы всесторонне связаны с принципами и интересами гражданской и,
политической свободы, и что люди, наиболее * подходящие для увязки всех
этих отношений, для согласования обязанностей солдата с обязанностями
гражданина, это отнюдь не те, которые руководствуются предрассудками
сословия и происхождения и личными интересами, а не правилами поли-
* В оригинале явная опечатка: les moins (наименее) вместо les plus (наиболее)
(прим. переводчика).

Речи, письма, статьи 1792 г.
259
тики и философии. Вот почему, несмотря на некоторые изменения в
деталях, основы и общий дух нового кодекса вполне достойны прежнего.
Термин «воинская дисциплина» у нас еще ныне не выражает более точных
и справедливых идей, чем в странах, где армия — только орудие в руках
деспота для порабощения и истребления народов.
Постараемся разъяснить эти идеи со всем интересом, вызываемым
новизной этого вопроса, и со всем вниманием, диктуемым интересами
спасения свободы.
Что такое воинская дисциплина? Это честное исполнение обязанностей
военной службы; это повиновение особым законам, регулирующим
функции солдата. Особые обязанности, принятые на себя солдатом в отношении
родины, не распространяются дальше; необходимым следствием из этого
является, что власть его начальников ограничена теми же пределами.
Солдат есть человек и гражданин; в этих трех качествах, он имеет права
и обязанности, которые должны и могут быть согласованы между собою.
Выполнив свои обязанности солдата, природу которых я только что
указал, он пользуется теми же правами, что и другие граждане и другие
люди. Воинский закон для солдата то же, что гражданские и политические
законы для граждан; гражданин имеет право делать все, что не
запрещено гражданскими и политическими законами; солдат имеет право делать
все, что не запрещено воинским законам. Гражданский закон может
запретить лишь то, что вредит обществу и правам других; воинский закон
может запретить лишь то, что вредит военной службе. Вюякий закон,
налагающий на человека бесполезное лишение или бремя, есть
тиранический акт, всякий человек или всякий начальник, требующий того, что не
предписано законом, есть деспот и тиран, то есть мятежник.
Так, если солдат отсутствует при перекличке, на смотре или на каких-
либо зайятиях, если он покинул свой пост или отказывается выполнить
приказания, данные ему начальниками в порядке военной службы, он
нарушает дисциплину; он должен быть наказан в соответствии с законам.
Но если те же начальники, распространяя дальше свою власть, захотят
запретить ему осуществление прав, принадлежащих каждаму пра^ждани-
ну; если, например, офицер вздумает запретить ему посещение его
друзей, посещение обществ, разрешенных законом; если офицер захочет
вмешаться в .вопрос о том, что он читает, в его личную переписку, сможет яж
он ссылаться на дисциплину и требовать повиновения? Нет. С точки
зрения представлений о дисциплине, принятых, среди других предрассудков,
до сего дня, в силу доверия к макиавеллизму и аристократии, нет никаких
препятствий к тому, чтобы офицер, встретив солдата в доме или на
публичной площади, сказал ему: «Твое присутствие здесь мне не нравится,
я приказываю тебе вернуться в казарму; я запрещаю тебе разговаривать
с этой женщиной; я резервирую себе одному удовольствие беседовать с
17*

260
Максимилиан Робеспьер
нею». В системе таких представлений считается вполне разумным, чтобы
при таких обстоятельствах солдат, выступающий как «бунтовщик и
нарушитель должного почтения к своему офицеру», был отправлен в тюрьму
и наказан как неповинующийся. Между тем, по правилам истинной
дисциплины, в этом случае недисциплинированным был офицер; а солдат
должен был бы ему ответить: «В клубах, на публичных площадях, и вне
военной службы, я не знаю никаких офицеров; как солдат, я буду
повиноваться начальникам, котарые будут командовать мною именем зако'на;
я буду соблюдать вюе установленные законом правила; как свободный
гражданин, я буду пользоваться права!ми, которые закон мне гарантирует,
и отнюдь не .подчинюсь власти отдельной личности». Такой ответ допустим
во всех странах, где господствует закон. Ибо повиноваться человеку,
который командует не именем закона, значит самому оскорбить закон и
стать .соучастником того, кто злоупотребляет своей властью. Тот, кто
ответил бы таким образом, отнюдь не был бы недисциплинированным, он был
бы просто свободным человеком и просвещенным гражданином,
следовательно, <верны]м и мужественным солдатом, более грозным для врагов
государства, чем те убийственные автоматы, храбрость которых проистекает
лишь от неистовства, или даже от страха.
Из изложенного мною выше следует, что принципы справедливости и
общественного порядка могут быть применены к гражданам,
вооруженным для защиты отечества, гораздо легче, чем это думают. Из этих
принципов можно извлечь столь же простые, сколь важные следствия.
Из них можно вывести:
•1. Что всякая чрезмерная строгость в наказаниях есть социальное
преступление;
2.. Что всякий произвольный и тиранический порядок судебного
разбирательства есть преступление против невинности и против общественной
и индивидуальной свободы.
Ибо, хотя особые для режима армии соображения могут потребовать
некоторых изменений общих правил, эти соображения никогда не могут
требовать выдачи как невинного, так и виновного, на произвол одного
человека; при всех обстоятельствах остается всегда в силе, что меч законов
может разить лишь преступление; а тирания никогда не может спасти
государство и свободу. Что следовало бы думать о законе, который вручил
бы генералу власть над жизнью и смертью солдат? Тот, кто облечен такой
властью, становится абсолютным хозяином армии; вы преступник или
невинный, в зависимости от его фантазии; в его руках дисциплина
превращается в обязанность делать все то, что отвечает его интересам; она не
что иное, как абсолютное рабство; как бы губительны ни были его
намерения для блага родины и для прав народа, они священны как закон,
неотразимы как молния. Что же это будет, если этому же человеку вы дове-

Речи, письма, статьи 1792 г.
261
рите право издавать законы или, что то же самое, уставы? Праведное небо!
Судебная и законодательная власть, т. е. суверенная власть, в руках
армейского генерала! Во что тоща .превратится власть подлинного,
безоружного, законодателя перед лицом этого искусственного законодателя,
опирающегося на военную силу! Есть ли еще другое средство, столь же
быстрое и безошибочное, принести свободу в жертву военному деспотизму?
Какой, стало быть, ужас может внушить подобное решение! Неужели
никогда не научатся правильно оценить пороки и добродетели людей?
Неужели никогда не научатся уважать народ и довериться его интересам и
его характеру? Неужели всегда будут бояться восстания управляемых, и
никогда не будут опасаться эгоизма и честолюбия правителей? Разве
армия, состоящая из граждан, должна считаться более подозрительной, чем
военный начальник? Разве армия не более, чем он, заинтересована в
спасении родины, не более, чем он, предана народному делу? И разве
соображения ее собственной безопасности не склоняют ее естественно к тому,
чтобы следовать приказам генерала достойного ее доверия? Вы легче найдете
сто тысяч вероломных или честолюбивых генералов, чем одну беспричинно
преступную и мятежную армию. Зачем же действовать явно вопреки
природе вещей, отдавая начальникам то доверие, которого заслуживает
армия? Итак, успокойтесь, или, вернее, опасайтесь лишь наших
действительных врагов.
Рассмотрим теперь етот важный вопрос в других аспектах;
перенесемся в революционное время. Предположим, что революция начата
народом и для народа, против королевского деспотизма и дворянства. Но она
остановлена комбинированными маневрами дворянства и двора;
предположим, что в ходе войны возбужденной тем и другим, начальниками в
армии являются дворяне, отобранные двором. Какую же дисциплину
хотели бы вы иметь в армии, .дисциплину деспотизма, или ту, которую я
определил? Каких качеств потребовали бы вы от солдат, кроме готовности
отразить внешних врагов, и бдительности и благородства, чтобы
предотвратить готовящиеся против нации измены; кроме того, чтобы,
послушные команде офицеров, когда дело идет о том, чтобы бить по
иностранным войскам, они были всегда настороже против соблазнов, достаточно
просвещенными и достаточно проникнутыми духом и принципами
конституции, чтобы отказаться служить их честолюбию против народа и
свободы? Постоянно пытаться исказить етот их характер, стремиться, во
что бы то ни стало, вернуть их к состоянию автоматов, отдать их на
милость их подозрительных начальников, разве это не значит
восстанавливать деспотизм и аристократию на развалинах рождающейся
свободы?
Как далек был от адравого смысла и истины тот представитель,
который, желая облечь генералов этой страшной диктатурой, после длинной

262
Максимилиан Робеспьер
серии кощунственных нападок на народ, его создавший, патетически
ссылался на строгость дисциплины, существовавшей у римлян и у свободных
народов! Мы не будем его спрашивать, по каким книгам он изучил
военные кодексы римлян и греков; но где же он видел, чтобы генералы Рима
и Спарты забывали, что они командуют гражданами, и чтобы они
распространяли свою власть 1за пределы воинской дисциплины в собственном
смысле этого слова.
С другой стороны, как (мог .он сравнивать наше нынешнее положение с
положением древних народов, у которых генералами были магистраты
(выборные должностные лица), а солдаты, после непродолжительной
кампании, возвращались в стены города и становились опять простыми
гражданами, у которых начальники, армия, республика были
заинтересованы в одном и том же, и сражались только против внешнего врага?
Разве греки шли в бой под командованием генералов Ксеркса, разве
римляне сражались под знаменами Порсенны? 186 Разве не известно, что те
самые римляне, которые рвались к победе под командованием Камиллов
и Фабрициеоз, отказывались побеждать под руководством децемвиров 187,
что, (когда их позвали обратно в Рим крики поруганных невинности и
свободы, они отложили победу над Эквами и Сабинами до тех пор, пока не
поразят мечом законов Алпия 188 и его соучастников; сделав это, они
затем одержали победу. Разве не известно, что, в американской войне,
изменник Арнольд 189 был покаран теми, кем он командовал? Разве
американский сенат рассматривал последних как преступников и разбойников?
Если бы голландцы предвидели измену принца Сальм 190, если бы бра-
бансонцы предвидели измену Шёнфельда 191, разве эти народы были бы
сейчас в оковах? Да что! когда, еще при деспотизме, бесчестные
генералы бесстыдно приносили наших солдат в жертву куртизанке 192, неужто
вы думаете, что мир и нация вменили бы им в преступление спасе'ние
армии и славы французского имени посредством благородного
неповиновения изменнику, (запрещавшему им победить и приказывавшему им дать
себя истребить? Бывают в истории наций чрезвычайные обстоятельства,
когда голос природы и необходимости звучит с неотразимой властью.
Напраюно ложное благоразумие или политическое вероломство пытались
бы опровергнуть его. Великие кризисы могут быть предотвращены
мудростью и энергией; но раз они возникли, их нельзя удушить насилием,
разве лишь, если хотят все перевернуть и все погубить. Если только мы
не решили безоговорочно снова надеть цепи, не будем насиловать\ природу
вещей и пружины правительства, не будем призывать деспотизм на
помощь свободе. Не будем защищать свободу как рабы, которых даже тень
ея пугает. Будем бдительны, дабы, ослепляя нас эмблемами свороды,
оглушая нас фразами в ее честь, враги не похитили бы ее у нас потихоньку.
Не будем доверять пышным демонстрациям гражданской доблести и опас-

Речи, письма, статьи 1792 г.
263
ной политике военных патрициев, и будем остерегаться того, чтобы одним
этим словом «дисциплина» они не довели нас до гибели. Они уже сильйо
продвинулись в этом деле. Если вы хотите помешать им довести его до
конца, давайте используем наш собственный опыт для исправления
пагубных заблуждений, в которые они нас вовлекли; сопоставим изложенные
нами принципы с тем, что до сих пор происходило среди нас.
Резюмируя наши воззрения, мы наблюдаем, так сказать,
возникновение двух видов военной дисциплины. Одна — это абсолютная власть
начальников над всеми действиями и личностью солдата, другая — это их
законная власть, ограниченная тем, что касается военной службы. Первая
основана на предрассудках и на рабстве; вторая имеет корни в самой
природе вещей и в разуме. Первая превращает военных в рабов,
предназначенных для безоговорочного выполнения капризов одного человека;
вторая делает их послушными служителями родины и закона, они остаются
при этом людьми и гражданами. Первая подходит для деспотов,
вторая — для 'свободных народов. С первой (Можно победить врагов
государства, но одновременно граждане порабощаютюя и подавляются; со
второй — победа над внешними врагами достигается более верным образом,
и одновременно защищается свобода страны против внутренних врагов.
С тех лор, как началась революция, вы непрестанно слышите, что
солдат обвиняют в недисциплинированности. Но разберите, пожалуйста,
какой из двух видов дисциплины они нарушили. Ту ли, которая
заключается в точном исполнении военных (функций? Нет, никогда нашу армию
не упрекали в их неисполнении. Больше того, было отмечено, с законным
восхищением, что воинские части, имевшие расхождения со своими
начальниками по гражданским вопросам, с благородной гордостью
опровергали их клевету скрупулезно точным исполнением Bicex их заданий. Они
нарушали ту дисциплину, которая состоит в пассивном и слепом
подчинении воле одного хозяина, даже в делах, совершенно выходящих из
круга отношений солдата с начальником, и даже в отношении того, что им
повелительно запрещено самыми священными интересами родины. Их
первое преступление против этой дисциплины состояло в благородном
отказе служить делу наших бывших тиранов против нации и обагрить свои
руки кровью народа и его первых представителей; другие их преступления
представляли собою действия, которые были или законными или
похвальными, достойными новой, ими созданной, родины. Им вменяли в
преступление и то, что они носили священную эмблему завоеванной свободы, и
то, что они пели столь дорогой сердцу граждан гимн, и то, что они
участвовали в наших патриотических танцах и разделяли радость народа в
невинных празднествах в честь родины. От них требовали, чтобы они
оставались изолированными от нации, часть которой они составляли,
безразличными к чувствам и правам той свободы, которая была делом их

264
Максимилиан Робеспьер
рук. Таковы были действительные причины споров между солдатами и
офицерами. Предлогом было слово .«недисциплинированность». Малейшее
нарушение служебных обязанностей несколькими лицами, которое при
старом режиме едва обратило .бы на себя внимание, раздувалось и
вменялось в вину всей армии. К тому же, никто никогда не осмелился указать
определенный факт этого рода. Да что я говорю? В своем: от/сутЮтвии
гражданских чувств и невежестве эти обвинители дошли до того, что не
колеблясь открыто признали, что они ставят солдатам в обязанность
снять трехцветную ленту и воздержаться от всяких выражений их
патриотических чувств, как только это им прикажут их офицеры. Вся эта
великая тяжба междту теми и другими была не что иное, как война
деспотизма и аристократии против народа и рождающейся свободы. Как это
ни невероятно, решение по этой тяжбе состоялось в пользу первых. А
почему бы (и нет? Деспотизм и аристократия выступали одновременно как
обвинители, 'судьи и стороны. А 'сколько раз представители народа, сами
того не зная, содействовали их губительным вамыюлам! Я видел, как ми-
нистрнзаговорщик и враждебные революции патриции бросали к^винения
первым защитникам свободы. Тут же, по их слову, Учредительное
собрание бросало, как молнию, декрет о проскрипции; я видел как, в своем
роковом заблуждении., оно посылало на смерть тех, кто его спасал. Я видел
это, но среди человеконенавистнических воплей невежества и клеветы
мой слабый голос не мог быть услышан! Я видел, как шестьдесят тысяч
героев родины были позорно изгнаны произвольными приказами и
чудовищными приговорами, якобы ради дела революции. Я видел, как, в их
лице, народ подвергался поруганию, свобода — преследованию,
патриотизм карался как преступление, 1законы как новые, так и изданные при
деспотизме, нарушались. Представители народа видели это, и они это
терпели! Они слышали скорбные крики наших защитников, и они их
оттолкнули! Их обвинители были признаны изменниками; они подло
дезертировали и тщетно пытались увлечь за собою солдат в измену, они
подняли внамя восстания, присоединились к деспотам Австрии, чтобы
терзать грудь родины. Те из них, кто остался среди нас, тоже не внушают
доверия просвещенным гражданам. И до сих пор ничто не могло открыть
нам глаза; и до сих пор продолжают клеветать на солдат и преследовать
их; верные дисциплине, верные родине солдаты рассматриваются как
мятежники; мятежные офицеры-клятвюпрестулники пощажены и чуть ли не
пользуются уважением. О, поеор человеческого разума! О, бесчестие моей
родины! Ни один заговорщик не был покаран даже за величайшее из всех
преступлений, но всякая слабость, малейшая ошибка народа, больше того,
чистейшая и самая пылкая гражданская доблесть караются пытками и
истреблениями. И как будто мало было истребить это множество
заслуживающих участия жерт:в, наносили оскорбления их теням, награждая

Речи, письма, статьи 1792 г.
265
их палачей гражданшими вейками. Старались даже увековечить память
этих кровавых трагедий посредством отвратительных монументов и
кощунственных празднеств.
О, равевостьо! О, братство! О, справедливость! Неужто вы лишь пустые
слова?
Я уже вижу, как повсюду вы гибнете под железным скипетром военного
деспотизма. Все другие, существовавшие до революции, власти рухнули,
он один остался. Ради него одного сохранены опасные различия,
отмененные новой конституцией, ради него в наших пограничных селениях власть
избранных народом должностных лиц приостановлена, ради него
низкопоклонство готовит триумфальные встречи, и родина расточает свои
последние ресурсы. Ради него хранят молчание законы и даже конституция.
Он уже сейчас арбитр судеб государства. Законодатели, пора подумать о
том, чтобы вам защитить самих себя от его огромной власти, непрестанно
возрастающей. Да послужит вам уроком история революций. Посмотрите,
как у наших соседей военный деспотизм нагло заставляет какой-то
призрачный сенат служить ему для провозглашения его воли, и как он один
возвышается повсюду на развалинах национального суверенитета. Никогда
обстоятельства не были более благоприятными для его честолюбия, чем в
настоящее время. Уже долгое время вы как будто играете с этим
чудовищем. Народ, слишком мало просвещенный, смотрит на его рост почти без
тревоги. Сейчас кажется, что он вас ласкает. Но трепещите, как бы он не
стал вскоре достаточно сильным, чтобы вас пожрать; ибо с этого момента
вас больше не будет.
СООБРАЖЕНИЯ ОБ ОДНОЙ ИЗ ГЛАВНЫХ ПРИЧИН
НАШИХ БЕДСТВИЙ 193
Интрига царит над всем светом. Право силы, управляющее
человеческим родом, есть не что иное, как право хитрости. Ребенок ведет сильное
и многочисленное стадо, а нации порабощены развратными людьми, ничем
не отличающимися от озорных детей. Никакая власть, никакой гений не
могли бы заковать в цепи великий народ, если б он сознавал свою силу,
свое достоинство, свои права и, особенно, если б он знал, к каким
ухищрениям прибегает тирания для того, чтобы его ограбить и подавить. С одной
стороны, невежество, предрассудки, дурацкая доверчивость; с другой —
коварство, честолюбие, все пороки и кое-какие таланты; таковы те вечные
элементы, из которых складываются рабство и нищета рода человеческого.
Опровергла ли наша революция эту общую закономерность? Какие
удивительные контрасты являет она глазам наблюдающих философов! Какая
она была возвышенная по своим принципам и по своей цели! Какая она
хилая по своим нынешним проявлениям, по характеру людей, остановив-

266
Максимилиан Робеспьер
ших ее, и даже по характеру большинства тех, кто ее подготовил! Как
велика была французская нация в своем пробуждении! Но какой она стала
беспечной, слабой и доверчивой в состоянии покоя и в выборе новых
должностных лиц! С одной стороны, великолепные обещания человечеству,
с другой — гнусные предательства в отношении родины! Какая
возвышенная мораль и какое глубокое извращение! Какое широкое ристалище было
открыто гению и добродетели! И какое множество трусливых атлетов и
жалких шарлатанов!
Французы, неужто вы должны терять веру в себя? Нет. Интриганов —
бесчисленное множество; они крайне развращены; неистовство и
вероломство тиранов не знают границ. Но народ хорош, дело человечества
священно и небо справедливо. Самая крайность наших страданий породит
исцеление от них. Сейчас поспешим исследовать их причины. От чего
зависели общественное счастье и свобода? От одной или другой причины.
Если бы двор был в состоянии выполнить те первые клятвы, которые
он дал нации, если б он лояльно проводил в жизнь новые законы и
поддерживал развитие гражданского духа, революция закончилась бы, почти
сразу же после того, как она началась, воцарением мира и конституции.
Если бы двор, нарушающий эти священные обязанности, был
постоянно призываем к уважению принципов конституции неподкупной
честностью и неумолимой твердостью тех, кому народ оказал наибольшее
доверие, дело народа опять-таки легко одержало бы победу.
Двор не хотел ни уважать народный суверенитет, ни открыто на него
напасть. Испуганный, но не свергнутый революцией, деспотизм извлек
пользу из этого грозного урока. Он понял необходимость компромисса с
общественным мнением, и убедился в том, что впредь он может поработить
нацию, лишь обманув ее. Он согласился заимствовать формы и язык новой
конституции, подобно тому, как первые тираны римской империи
сохранили названия прежних государственных должностей и тень свободы, чтобы
дать возможность потомкам Катонов и Брутов привыкнуть к чудовищу
деспотизма. Деспотизм расколол все, чтобы господствовать над всем; он
создал различные партии, которые ныне волнуют Францию. Но он
особенно старательно стремился обеспечить себе поддержку среди должностных
лиц и представителей народа. Все честолюбцы, все интриганы, для которых
революция лишь счастливая случайность, помогающая восхождению к
богатству и власти, стали, в одно и то же время, его защитниками и его
лакеями; деспотизм приобщает их к своим сокровищам и к своему
могуществу, а они день за днем помогают ему наращивать их; некоторые из
них, быть может, лишь для того увеличивают власть деспотизма, чтобы
самим ее захватить, и уже осмеливаются намечать возможность в будущем
встать на его место. Все служат одному и тому же делу, но разными
способами, и по разным мотивам.

Речи, письма, статьи 1792 г.
267
Если одни открыто защищают взгляды тирании, то другие как будто бы
занимают середину между тиранией и свободой. Третья группа имеет
взгляды несколько более четко выраженного оттенка и называет себя
защитницей прав народа, но она незаметно, окольными путями, движется к
общей цели всех врагов конституции. Она проповедует прекрасные
принципы, но делает из них ложные выводы. Она злоупотребляет доверием
народа, чтобы усыплять его до тех пор, пока для него не выкуют новых
цепей. Эта последняя группа составляет главную надежду честолюбцев и
самую твердую опору деспотизма. Обе другие партии производят лишь
ложные атаки, тогда как эти вступают в крепость и захватывают Палладиум.
Нет такой цены, которой тираны не дали бы за их услуги. Нет сейчас
капитала более продуктивного, чем высокая репутация гражданской
доблести, приобретенная посредством лицемерия и используемая путем интриги
и дерзости. Когда эти люди заключают с двором договор, предающей
счастье нации и надежды всех народов и будущих веков, то при этом
оговариваются, что они сохранят возможно дольше маску того патриотизма,
который они ему продают, что они иногда будут декламировать против двора,
чтобы тем лучше ему служить, что они будут давать шумные бои
открытым поборникам двора по второстепенным вопросам, чтобы иметь
возможность безнаказанно договариваться с ними в решающих случаях. Вот эти-
то люди и хотят разделить представительные собрания на правую сторону
и левую сторону и упорно настаивают на этом различии в своих речах и
статьях, стремясь к тому, чтобы обманутая публика судила об их
патриотизме и о разумности их действий не с точки зрения принципов
справедливости и общественного блага, а по месту, занимаемому теми, кто
предлагает или принимает эти меры. Метод удобный для вероломных дезертиров,
покидающих народ, но не покидающих тех скамей, на которых вначале они
делали вид, что защищают его! Эти-то люди и злоупотребляют своим
влиянием на малосознательных патриотов и увлекают их на путь ложных
мероприятий; они сеют повсюду страх и предубеждения, чтобы побудить
патриотов жертвовать принципами и свободой, ради преходящих
обстоятельств и политики; это они неустанно сеют, в тайных комитетах и в
частных беседах, раскол, недоверие и ложь, искусно просачивают яд своих
коварных воззрений с целью заранее подготовить успех пагубных
решений, предлагаемых ими с трибуны. Это они, с каждым днем все больше
отдаляясь от некогда проповедовавшихся ими принципов свободы,
стремясь стереть их из сознания людей, хотят покрыть забвением
Декларацию прав и затемнить этот яркий свет, который должен указывать дорогу
законодателям. Это на них главным образом возложена адская служба
клеветы на тех представителей народа, которых золото не смогло подкупить,
а честолюбие не смогло сбить с пути. Ибо блеск истинного патриотизма
точно факел освещает их мерзость и обнажает их продажность. Это они

268
Максимилиан Робеспьер
используют все средства интриги, чтобы расколоть патриотов, обманув
общественное мнение, подорвать гражданский дух и незаметно подготовить
его к осуществлению их преступных планов. Это они хотят совместить
доброжелательность народа и милости исполнительной власти, славу и позор,
утехи порока и наслаждения добродетели. Среди тех, на кого рассчитывают
враги свободы, эти — самые опасные и самые презренные. Народ так
хорошо это понимает, что, когда, после того как он долгое время был их
жертвой, он наконец раскрыл их коварство, он расценивает их почти
наравне с самыми дерзкими поборниками деспотизма и аристократии. Ибо
людям свойственно скорее простить открытого врага, нежели предателя.
Смертельные удары свободе наносили в Учредительном собрании не
такие, как Казалес и Мори; они даже иногда способствовали ее торжеству.
Подлинной опасности она подвергалась лишь тогда, когда почти все
ораторы, ранее защищавшие ее против только что упомянутых, объединились,
чтобы принести ее в жертву деспотизму и честолюбию, когда обе
соперничавшие клики слились в едином заговоре против свободы. Это-то гнусное
отступничество и заставило нас пройти, отступая, то огромное расстояние,
которое отделяет июль 1789 года от последних дней Учредительного
собрания.
В своем стремлении изуродовать нашу конституцию, они отнюдь не
оставили бы нам тех важных ресурсов для дела свободы, которые она еще
содержит, если б они могли опрокинуть все ее основы и полностью
извратить ее характер, если б они не почувствовали, что в то время
общественное мнение не потерпело бы больше покушений на права народа. Чтобы
довести до конца их планы, нужно было время, чтобы дать созреть
заговорам и развить семена волнений, раздоров и тирании, которые повсюду
были разбросаны. Двор и клики, уже приобревшие большую силу, имели все
основания стремиться продолжать в новой легислатуре заговоры, начатые
ими в Учредительном собрании. Они имели все основания рассчитывать на
то, что в новом Собрании и вокруг него, те же страсти и те же интересы,
которые волновали прежнее Собрание, породят примерно те же интриги.
Вот почему необходимо показать нынешнему Национальному собранию
плоды опыта его предшественников, чтобы вооружить неиспорченное
большинство против повторения их ошибок и избавить его от будущих
раскаяний. Уже в лоне нового Собрания выступает новая клика, явно
похожая на ту, о которой я только что говорил; эта клика идет по ее стопам
после того, как она с нею боролась, и она особенно опасна в условиях
переживаемого нами грозного кризиса. Не тех надо разоблачать, кто не
скрывается, а тех, кто еще наполовину прикрыт вуалью патриотизма и кто,
до того как эта вуаль падет сама по себе, успели бы погубить свободу,
если она может погибнуть, и уж во всяком случае, заставили бы нас
заплатить за нее величайшими страданиями и чистейшей кровью французов.

Речи, письма, статьи 1792 г.
269
Враги, которых мы знаем, уже не опасны; только трусы и чудаки бьют
по трупам и сражаются с призраками. Но есть враги живые, они с
кинжалом в нашей среде; против них-то нам надо защищаться.
Тяжело, конечно, выступать в роли человека, обвиняющего лиц,
которыми совершенно не хотелось бы заниматься, если бы можно было
отделить их от событий, касающихся общественного спасения. Те, кого я здесь
имею в виду, старались усугубить для меня это затруднение тем, что все
жалобы, вызванные их общественными действиями, они изображают как
лишенные основания личные нападки, и клеймят позором даже самое
слово «разоблачение». Но как разоблачить клики, не называя Клавдия, или
Пизона 194, или Цезаря? Как бороться с триумвирами, не обвиняя Октавия,
или Антония или Лепида?
Другое обстоятельство делает для меня еще более неприятной задачу,
и без того мучительную. Поскольку я сам подвергся жестокой и
неприличной клевете со стороны тех самых людей, о которых я буду говорить,
можно было бы приписать личному чувству, или даже естественному желанию
наказать за клевету, акт, внушаемый мне любовью к родине и к свободе.
Однако два обстоятельства защищают меня от такого подозрения; первое,
это то, что они только тогда позволили себе выступить против меня со
своей диффамацией, когда я уже начал борьбу против их политики, и
сделали они это явно с намерением ослабить таким образом вес моих
аргументов; второе, это очевидные интересы общественного спасения, не
позволяющие мне хранить молчание, и качество свидетелей, которые подтвердят все,
что я скажу. Этими свидетелями будут те самые люди, которых я буду
обвинять; их собственные дела будут моими доказательствами. Может ли
государственное должностное лицо, может ли уполномоченный народа
жаловаться на то, что его противопоставят ему самому, на то, что его судят по
его действиям? Если эти действия хороши, они создадут ему почет. Если
они дурны, долгом каждого гражданина является предание их гласности;
это единственная гарантия свободы. Какими же деспотами были бы те, кто,
будучи хранителями великих интересов нации, свободными от обязанности
отчитываться в своих политических действиях перед установленными
законом судами, притязали бы еще на привилегию, изымающую их из сферы
компетенции суда общественного мнения?
Наиболее известные главари клики, о которой я буду говорить, это
господа Бриссо и Кондорсе. Вслед за этим, называют имена некоторых
депутатов из Бордо, господ Гаде, Верньо, Жансонне... Я сейчас изложу
правдивую историю их политического поведения. Я отнюдь не буду пытаться
проникнуть в их намерения. Я буду рассматривать факты. Я утверждаю, что
результатом этого рассмотрения будет установление трех истин, знание
которых более чем когда-либо важно для общественного спасения.

270
Максимилиан Робеспьер
Первая истина заключается в том, что, как члены законодательного
собрания, они нарушили права нации и изо всех сил старались погубить
свободу; вторая истина заключается в том, что, посредством зловредных
ухищрений, они стремились извратить гражданский дух и дать ему уклон к
принципам деспотизма и аристократии; третья истина заключается в том,
что они все сделали для того, чтобы разложить патриотические общества,
и превратить эти необходимые каналы общественного просвещения в
инструменты интриги и клики. Я начинаю с рассмотрения их деятельности в
Национальном собрании. Эту беспристрастную дискуссию я начну с тех
дел, за которые их можно хвалить.
Я благодарю их, от имени человечества, за то, что они выступили в
защиту прав свободных цветных людей в наших колониях. Далекий от
подражания тем, кто несправедливо вменял им в вину этот похвальный акт,
я счел бы себя виновным в неблагодарности, если бы отказал в дани
уважения тем, кто обеспечил победу дела, многократно поддержанного мною
с той же трибуны. Я не касаюсь мотивов, если действия сами по себе
полезны для общего блага. Я не буду рассматривать вопроса о том, верно
ли, что одни, даже защищая дело человечества, действуют как дельцы,
а другие — как казенные защитники. Я лишь хочу выяснить, занимались
ли вы несчастьями Европы так же горячо, как американскими невзгодами
и проявили ли вы к французскому народу такое же рвение, как к народу
Сан-Доминго 195. Нет, надо признать; я вижу, как на каждом шагу вы
нарушаете вами же провозглашенные священные принципы.
Вы отвернулись от борцов французской гвардии, этих первых
защитников и первых мучеников за дело свободы 196, когда их с таким
ожесточением преследовал генерал, ваш друг; вы остались глухими к голосу
столицы, желавшей сохранить их в своем лоне, ради ее собственной
безопасности.
Вы покинули это множество солдат патриотов, произвольно уволенных,
ограбленных и травимых военной аристократией. Вы упорно отвергали
проект сформирования из них легионов, которые были бы самыми
твердыми опорами свободы. Вы остались глухими к их горестным крикам,
к пожеланиям, продиктованным их гражданской доблестью, и к
повелительному голосу блага страны.
Вы предали дело свободы в Авиньоне, допустив, с начала вашей
легислатуры, подавление ее гражданскими комиссарами-заговорщиками. Вы не
оказали никакого сопротивления отмене декрета, распространявшего на
первых защитников свободы ту амнистию, которая покрыла все
преступления ее врагов 197. Вы хорошо знали, что насильственные действия,
поставленные в вину заключенным, были лишь роковыми репрессиями за
гнусные убийства, совершенные защитниками аристократии и папского
деспотизма; жертвами этих убийц были деятели революции, их братья, их род-

Речи, письма, статьи' 1792 г.
271
ственники, их друзья; вы знали какие ухищрения были применены, чтобы
изобразить их ь глазах всей Франции как разбойников; вы знали, что
некий министр, вами же разоблаченный, выдал их на расправу тиранической
комиссии, произвольные приговоры которой представляли собою
проскрипционные списки, включавшие всех добрых граждан. Наконец, вы не могли
не знать, что все события, происшедшие в Конта и в Авиньоне, не могли
быть подсудны французским судам, так как они относятся ко времени,
когда эта территория еще не была присоединена и ее жители пользовались
правами независимого народа; вы знали, что причиною этих событий
является лишь коварство комиссаров, подстрекавших к раздорам, действия
французского правительства и всех тех, кто оттягивал момент
присоединения, которого жители добивались в течение трех лет. Вы легко могли бы
осведомить Национальное собрание об этих фактах. Вы не захотели этого
сделать; зато вы помиловали преступных комиссаров, из коих один был
вашим коллегой, вы помиловали всех врагов революции, обагренных
кровью патриотов. Только эти последние не удостоились вашего
варварского снисхождения. Иначе говоря, в той мере, в какой это от вас зависело,
в стране, составляющей ныне часть Франции, вы принесли человечность,
справедливость и патриотизм в жертву мстительности и честолюбию двора
и аристократии.
Вы предали марсельцев, спасших юг, наиболее стойких бойцов
революции. Ибо предательством было не защищать их, когда они вели войну
против аристократии, поднявшей в этих местах знамя мятежа. Мало этого!
Вы боролись с марсельцами всеми средствами, которыми вы располагали.
Когда вы выступили в защиту министра Нарбонна, осмелившегося
объявить их мятежниками и заявить в Национальном собрании, что он послал
войска для наказания их, разве это не было актом борьбы? Разве г. Бриссо
не вел против них своего рода войны? Когда вся Франция уже знала о
заговорах аристократов Арля198 и южных провинций, он, в своем журнале,
делал вид, что еще сомневается в этом. Он сохранял нейтралитет между
арлезьянцами и марсельцами даже тогда, когда последние были мишенью
для клеветы со стороны самых явных врагов революции. Разве не актом
борьбы были попытки оправдать поведение посланных в Экс комиссаров
и изобразить совершенные ими преступления как меры строгости? А то,
что вы отнюдь не отвергли клевету, распространявшуюся в Национальном
собрании против посланных в Авиньон марсельских комиссаров, которых
изобразили преступниками за то, что они с великодушным пылом
защищали в этой местности конституцию и права народа, разве это не было
изменою их делу, общему делу? Но это не все. Вы громко аплодировали,
когда их подвергли опале. Свидетелем этого, в числе других, является
главный писатель вашей партии, г. Кондорсе. Нельзя было без
возмущения видеть, как, в заседании 10 мая, он угодливо воспроизводил все гру-

272
Максимилиан Робеспьер
бые клеветнические измышления, распускаемые врагами нашей свободы
против патриотов Авиньона и говорил о делах этой местности так же, как
говорили в Учредительном собрании всякие Мори, Казалесы и Клермон-
Тоннеры 199.
Вы также преследовали патриотов в Страсбурге, защищая, в «Patriote
français», клику Дитриха и Виктора Бройля200 против Общества друзей
конституции этого города, печатая в этом периодическом памфлете
нападки, отделившейся от этого Общества группы, на лучших граждан.
А в Париже ваши друзья и ваши эмиссары тщетно пытались убедить
Общество друзей конституции поддержать ту партию в Страсбурге, которая
в дальнейшем преследовала в лице просвещенного патриота и уважаемого
писателя г. Лаво201 свободу печати и возбудила против него уголовный
процесс, на котором, однако, невинность и правда одержали верх над
всеми усилиями тирании. Чистый и мужественный патриотизм не
соответствует вашим замыслам и он всегда встречает, в вашем лице, беспощадных
противников. По-видимому, ваш план состоит в том, чтобы всюду подавить
такой патриотизм и погасить подлинное чувство свободы.
Вы владеете присущим тиранам искусством провоцировать народ, сам
по себе всегда справедливый и добрый, на неправильные действия, хотя и
основанные на законных мотивах и кажущиеся ему невинными или даже
похвальными. Вы делаете это для того, чтобы потом, именем закона,
подвергнуть его репрессиям и унижениям. У вас было достаточно поводов для
выступления против этой пагубной системы. Вы могли выступить, когда
хотели воспользоваться народным собранием, направленным против
спекуляции зерном, чтобы отдать одну область на расправу мстительному
деспотизму контрреволюционных судов. Вы могли выступить, когда законная
защита патриотов от оскорблений мятежной аристократии
рассматривалась как предлог для применения военной силы против лучших граждан.
Вы этого не сделали. А случалось ли вам когда-нибудь просвещать
честных людей, добросовестно заблудившихся относительно этих коварных
заговоров? Случалось ли вам когда-либо поднять голос против поспешных
мероприятий, погружавших в траур множество невинных семейств,
сеющих ужас среди граждан, которых можно было бы направить посредством
простых указаний, тогда как эти мероприятия приносят победу врагам
свободы? Нет, никогда. Назовите мне хотя бы одного патриота, которому
вы помогли, когда он подвергался травле, хоть одного невинно
угнетенного, которого вы спасли! А ведь в этом заключается подлинная сущность
патриотизма. Его единственная цель — общественное благо, счастье всех.
Его страсть — это любовь к справедливости и равенству. Тот, кто не
одержим ею, кто то горяч, то холоден, то справедлив, то несправедлив, то
чувствителен, то груб, тот, кто безраличен к крови невинного, вопиющей о
мщении, тот не более как лицемерный интриган, гнусный честолюбец,

Речи, письма, статьи 1792 г.
273
спекулирующий на революциях, как знахарь на человеческих болезнях или
как разбойник на пожарах.
Посмотрим теперь другие ваши подвиги, и начнем с тех, которые
придают вам подобие гражданской доблести.
Вы обвинили Лессара, и Лессар отправился в Орлеан; этот единичный
акт достоин похвалы, ибо Лессар враг народа. В дальнейшем вы обвинили
Дюпора. Но, утомленные после первого произведенного вами усилия, вы
в течение месяца ничего не сделали. Говорят, что вы собираетесь
продолжить его, так как чувствуете потребность восстановить свою
популярность: вы вновь обвинили Бертрана и разоблачили Монморена. Я отнюдь
не хочу умалить ваших заслуг. Но речь идет об оценке вашего поведения
в целом и результатов вашей политической линии. И если б я и хотел
воздать вам здесь безоговорочную похвалу, то, к моему большому
сожалению, я не могу не видеть, даже в ваших обвинениях против некоторых
преступников, доказательства вашего снисхождения к преступлениям и,
может быть, вашего соучастия с главарями клик.
Лессар, Дюпор, Монморен и Бертран202, это, по существу, одно и то же.
Возвещенное с таким шумом, ваше разоблачение австрийского комитета
добавило всего только имя Монморена к предыдущим вашим
разоблачениям первых трех из этой группы экс-министров.
Крайнее удивление вызвало то, что это большое обвинение
ограничилось двумя экс-министрами, которых общественное мнение давно осудило.
Нельзя было не восхищаться ловкостью, с которой вы изложили
общественному мнению лишь половину того, что оно уже знало. Крайне интересно
было видеть, что вы назвали двух заговорщиков, но не раскрыли факт
заговора и не затронули главных преступников. Поражало то, что вы
хранили осторожное молчание относительно лиц, которые в глазах народа
и, вероятно, в ваших собственных являются наиболее важными, имена
которых возникали в уме у всех при одном только упоминании австрийского
комитета. Наиболее подозрительные и, пожалуй, наиболее проницательные
граждане подумали, что вы ухватились за это разоблачение лишь для того,
чтобы лишить депутатов-патриотов возможности выступить с изложением
всей правды. Эти граждане заметили, что вы в своем разоблачении
опустили имена некоторых наиболее ловких интриганов, которых вы сами ранее
указывали в ваших статьях, как членов этого же комитета, в частности
и в особенности имя опасного вожака партии, которому вы всегда остаетесь
верными, при всех кажущихся колебаниях вашего политического
поведения203. Наконец, обратило на себя внимание то, что вы как будто лишь для
того нападали на клику, уже давно разоблаченную, чтобы отвлечь
внимание публики от другой, менее широко известной, но именно поэтому еще
более опасной для дела свободы. Ложные друзья конституции оказали
замечательную услугу ее врагам, развлекая усталый народ шумным и иллю-
18 М. Робеспьер, т. I

274
Максимилиан Робеспьер
зорным разоблачением одного или нескольких министров, и, таким
образом, давая врагам конституции возможность дождаться момента, когда
заговор должен был осуществиться. Никакая клика не могла бы
придумать более хитрой уловки, чтобы помочь другой клике в осуществлении ее
честолюбивых замыслов. В конце концов, что сделали вы, чтобы сорвать
все те заговоры, которыми мы окружены? Что сделали вы, чтобы
обезопасить нас от извержения вулкана, который дымится и грохочет над
нашими головами? Вы отправили в Орлеан одного министра, и вот уже два
месяца как его не судят. Вы возобновили два старых обвинения против
двух его друзей. И при этом были приняты такие меры, что мы еще не
знаем, уехал ли Монморен в Англию или находится в Париже; но он
пишет Национальному собранию с самоуверенностью, которая является
оскорблением для нации. Так-то вы заботитесь о спасении родины и
свободы! Разве наши враги действовали бы по-другому?
Как правило, всякое объявление войны правительству есть проявление
гражданской доблести, допускающее двоякое истолкование: оно может
быть продиктовано или бескорыстным рвением, или духом интриги. Мы
видели, как в Учредительном собрании мнимые патриоты, даже более
привлекательные, чем вы, развернули генеральное нападение на министров,
исключая при этом самого опасного, а именно этого самого Монмореыа,
которому они щедро выдали самое блестящее свидетельство о патриотизме.
Они добивались их замены и, действительно, заменили их своими
креатурами, гражданские добродетели которых они расхваливали, вроде г. Дю-
портай204. Вы прогнали нескольких министров, но на их место вы
поставили ваших друзей; одному из них вы доверили государственную казну,
другому — внутренние дела, третьему — юстицию205. Надо признать, что ваш
патриотизм, по крайней мере, не остался без утешения. Вы очень хвалили
эти назначения, и, вероятно, у вас были для этого основания. Я не
собираюсь опорочить эти назначения. Я уже заявил, что эти министры нравятся
мне так же, как и многие другие. Правда, министр юстиции уже вызвал
жалобы со стороны всех друзей свободы и заслужил такую же
непопулярность, как и его предшественник, подписав акт, противоречащий
важнейшим принципам конституции206. Правда, министр внутренних дел начал
свою деятельность с восхваления вето, направленного против первого
декрета о священниках. Правда, этот министр уже обличен муниципалитетом
и коммуной Марселя в оказании помощи, может быть невольной,
аристократам южных департаментов 207. Правда, его дом стал местом встречи
интриганов, регулярно собирающихся для обсуждения вопросов,
интересующих эту новую клику, и системы клеветы, направленной против патриотов.
Правда, министр налогов имеет не больше оснований претендовать на
доверие к нему общества, чем Неккер, его друг и соотечественник, и его
образец. Так или иначе, смешное бесстыдство, с которым г. Бриссо открыто раз-

Речи, письма, статьи 1792 г.
275
дает все посты своим креатурам, является, в глазах всех честных людей,
скандалом. Они знают, что каждый представитель народа должен уважать
дух конституционного закона, запрещающего ему добиваться милостей
исполнительной власти. Он нарушает этот закон, если добивается для своих
друзей того, чего закон не позволяет ему принять для себя, и
перепрыгивает, таким образом, через тот барьер, которого его честолюбие не может
сломать. Все погибнет, если наши представители, забыв о том, что их долг
состоит в строгом наблюдении за действиями исполнительной власти,
отождествятся с нею и будут сами осуществлять ее, под именем министров,
ими же поставленных. Нация может верить в строгость принципов и
чистоту нравов своих представителей, но она не может делать ставку на их
таланты по части интриг. Кто в этом случае мог бы быть поручителем
за их честность? Есть ли какая-нибудь заслуга в оказании сопротивления
чарам королевского цивильного листа, если держишь в руках цивильный
лист самой нации, если, при посредстве своих близких друзей, обладаешь
министерством налогов, да еще тогда, когда наша финансовая система
создает столь благоприятные условия для ажиотажа и стяжательства? Я не
хочу этим сказать, что нельзя жить на берегах Пактоля и никогда не
подвергнуться искушению зачерпнуть из него. Ио представители нации
должны быть недоступны даже для подозрений, по крайней мере, так же, как
жена Цезаря.
С другой стороны, разве не ясно, что эта возможность располагать
министрами предполагает наличие ресурсов, совершенно чуждых тем
принципам, которыми должно руководиться? Кому не известно, что строгая
добродетель не может иметь влияния при дворе? Даже бывший друг и
единомышленник Моранда208, даже секретарь Академии наук209, даже те
несколько адвокатов, которые прибыли на легислатуру из Бордо 210, не
пользовались бы большим кредитом, если б они сами не были поддержаны
могущественными особами, в этом очаге интриги и аристократии. И когда,
прослеживая нить этого заговора, обнаруживаешь женский триумвират211,
затем Нарбонна, которому его видимая опала не мешает назначать
министров, наконец, Лафайета, прибывшего из армии в Париж и
участвовавшего в тайных встречах с депутатами Жиронды, то какие только далеко
идущие предположения не придут в голову? Воображение теряется в этом
лабиринте интриг. И если даже самые ваши разоблачения не просто игра,
согласованная с врагами революции, то их все же невозможно объяснить
любовью к общественному благу.
Я восхищаюсь Катоном, громящим мятежников в Риме. Но Катон, с
которым вы себя сравниваете, отнюдь не был орудием интриги, он боролся
против Цезаря не для того, чтобы служить Клавдию, и его партией была
партия родины.
18*

276
Максимилиан Робеспьер
Вы однажды нашли в себе силу разоблачить одного министра212. Но,
в это же время, вы скрыли от правосудия другого министра, не менее
преступного. Вся Франция обвиняла Нарбонна в том, что он изменил
государственным интересам, оставив без оружия большую часть наших
защитников, оставив без защиты большую часть наших границ. Это преступление
подтверждается действиями и свидетельством нынешнего министра,
первые мероприятия которого, кажется, прямо противоположны поведению
вашего экс-министра и ваших креатур. Последний сам себя обвинил,
обвиняя Марсель. Он узурпировал законодательную власть, самочинно навязав
армии коварный и тиранический устав, вызвавший ее нарекания, устав,
созданный для того, чтобы ее унизить, возмутить и подчинить произволу
патрициев. Нарбонн упорно отказывался заменить другими
офицеров-перебежчиков. Он доверил наиболее важные посты подозрительным
начальникам и явным заговорщикам. Он упорно сохранял их на должностях,
вопреки настойчивым жалобам тех департаментов, где они командовали.
Он обманул нацию и предал дело государственной безопасности. Вы отнюдь
не стали его обвинять. Вы его защищали. Вы его прославляли. Вы
договорились между собою представить его всей Франции как необходимого
министра, как самую стойкую опору родины и конституции. Когда он явился
перед Национальным собранием, обвиняемый многими вашими коллегами
в самых серьезных злодеяниях, вы, его судьи, представители французской
нации, вы сразу же принялись с восторгом аплодировать. Как только он
открыл рот, вы опять прервали его новыми аплодисментами. Вы не
захотели, чтобы он снизошел до оправдания своего поведения. Вы потребовали,
чтоб он был освобожден от этой обязанности. Когда один из ваших
коллег 213 захотел выступить с изложением важных касающихся его вопросов,
вы его заглушили, устроив скандальную сумятицу; вы его оскорбили на
трибуне; на следующий день, два верных органа вашей клики, «Le Patriote
français» и «La Chronique», выступили против него с бесстыдной клеветой;
по-видимому, вы хотели свалить на его мужество и честность тот позор,
который вы заслужили своей несправедливостью и трусостью. Свободу
голосования, самое священное право представляемого вами суверена,
правду, честь, все это вы принесли в жертву придворному, преступнику.
Несколько дней спустя, устами г. Гаде, вы потребовали для него разрешения
отправиться командовать одной из дивизий вашей армии, хотя он еще не
представил своего отчета. Другой ваш коллега, который уже ранее
уличил Нарбонна в самых тяжелых преступлениях по должности, тщетно
добивался, чтобы вы подождали до следующего дня, когда он обещал
разоблачить еще ряд новых преступлений. Вы заставили его замолчать, и на
следующий день вы осыпали его оскорблениями в тех самых
периодических памфлетах, в которых вы регулярно восхваляете свои собственные
подвиги и клевещете на людей самой чистой гражданской доблести. Тако-

Речи, письма, статьи 1792 г.
277
во было (ваше поведение перед лицом нации. Теперь пусть она
вас судит.
Защищать врагов свободы, вступать с ними в тесный союз, преследовать
ее самых горячих друзей, низвергать ее главные основы, все это действия,
исходящие от одних и тех же принципов. Поэтому не приходится
удивляться тому, что вы же нанесли первые удары по свободе печати. Вы
совершили то, что Учредительное собрание всегда с ужасом отвергало, то,
что еле осмеливались предлагать ему даже самые пылкие защитники
деспотизма. Выступления в печати вы объявили преступлениями против
нации. Вы возвели на роль суда по этим делам многочисленное собрание,
суверенные решения которого не подчинены нормам судопроизводства и не
допускают пересмотра. Вы формально объявили, как принцип, что для
издания декрета, осуждающего печатное выступление, нет необходимости
знать его. И вы, не краснея, воспользовались этой гнусной максимой,
чтобы отвергнуть справедливые возражения депутатов-патриотов,
требовавших зачтения инкриминируемых текстов214. Ради вашего честолюбия и
подлой мстительности вы принесли в жертву справедливость, здравый
рассудок, гражданскую и политическую свободу. Вы имели основания
жаловаться на одну направленную против вас статью, и вы не постыдились
быть, в одно и то же время, обвинителями, судьями и стороною в деле.
Исполненные жестоких и низких страстей, вы ссылались на общественное
благо и взывали ко священному имени законов. Говорят даже, что это
обвинение было результатом давно подготовляемого вами заговора против
непоколебимых защитников конституции, которых вы имеете очень
серьезные основания ненавидеть. Говорят, что, подхватив клеветнические
измышления, сочиненные самыми оголтелыми врагами родины в период
проскрипции, вы осмелились связать их имена и их дело с делом обвиненных
писателей, что в ваших секретных сборищах вы обдумывали еще ряд
новых преступлений... Так говорят. И это преступление подтверждается
вашими же писаниями, сумасбродными пасквилями, которыми вы одно
время наводнили всю страну... И вы называете себя патриотами! Неужели
патриотизм совместим с отсутствием какой бы то ни было нравственности!
И вы сидите на скамьях законодателей! Стало быть, есть и такие
законодатели, которые не знают даже законов справедливости и чести!
Не вы ли также защищаете позорную и разлагающую систему
секретных расходов? Не вы ли дали министру шесть миллионов, а генералам
1 500 000 ливров, освободив их от представления какого бы то ни было
отчета? 215
Не вы ли, вместо мер предосторожности, необходимость которых давно
назрела, для проверки состояния и обеспечения правильного
использования наших финансов, пришли к нам с предложением уничтожить наши
государственные леса?

278
Максимилиан Робеспьер
Не вы ли, наконец, отвергли все предложенные средства успешного
ведения войны, а именно подавление всех наших внутренних врагов,
полное обеспечение оружием наших войск и нашей национальной гвардии,
замену наших офицеров, обеспечение обороны всех наших границ, а затем
каждый день прилагали усилия к тому, чтобы ввести у нас военный
деспотизм в полном объеме? Не вы ли постоянно сообщаете Собранию всякие
ужасы, чтобы толкнуть его на принятие чрезвычайных мер, опасных для
свободы и для самого Собрания? Не вы ли постоянно требуете
безграничного уважения к офицерам-дезертирам, к начальникам, покинувшим свои
посты? Не вы ли проводили резолюции о выражении порицания самым
уважаемым вашим коллегам, когда они призывали законодателей
остерегаться таких начальников? Не вы ли сваливали всю ответственность на
верных солдат, предавали их страшной процедуре, и преклонялись перед
генералами?216 Чаще чем кто-либо вы повторяли клеветнический упрек в
недисциплинированности. Вы добивались того, чтобы генералов облекли
произвольной властью над жизнью и смертью солдат и правом издавать
законы для армии. Вы не можете не знать, что судьба революций в руках
тех, кто располагает вооруженными силами. Вы не можете не знать, какое
сильное влияние на своих солдат могут захватить ловкие и победоносные
генералы. Есть ли сейчас во Франции власть, равная той, которую
облечены ваши генералы? История других народов, опыт человеческой слабости
и страстей должны были бы насторожить вас против столь серьезных
опасностей. Военный деспотизм — самый страшный враг свободы народов,
особенно нашей; а вы вложили это оружие в руки наших патрициев, в руки
самого изворотливого и самого честолюбивого из них! Конституция,
Национальное собрание, все это, и самих себя, вы, некоим образом, отдали
на его милость. Подождите, вы скоро увидите, можете ли вы возвести
плотину на пути этого потока, который вам нравится усиливать. Да будет
угодно провидению защитить нас от него и от самих себя! О, если б вы
могли сами изменить свои принципы и поспешить исправить те беды,
которые вы нам уготовили! В таком случае я буду согласен хвалить вас.
Я не буду сейчас углублять моих исследований о вашей политической
жизни. Есть даже два предложения, о которых я упоминал, но недостаток
времени не позволяет мне изложить их сегодня. Но мне думается, что уже
сейчас доказано, что ваш патриотизм не был ни последовательным, ни
подлинным; что отдельные поступки, в которых он якобы проявлялся,
могут сгладить в глазах поверхностных людей, но не могут искупить
допущенных вами великих грехов против нации; что, как правило, эти
поступки имеют отношение не к общественному благу, не к делу народа, а к
системе интриг, к интересам определенной партии. Мне не нужно знать,
служите ли вы двору или другой клике. Достаточно того, что вы не
служите свободе. Ясно, что ваше поведение может только облегчить победу дво-

Речи, письма, статьи 1792 г.
279
ра и что только от него зависит извлечь выгоды из вашего поведения. Если
вы не связаны с ним, вы связаны с другою партией. Но всякая партия
пагубна для общественного дела; нация заинтересована в ее подавлении,
а всякий гражданин обязан ее разоблачить.
СООБРАЖЕНИЯ О МОРАЛЬНЫХ ПРИЧИНАХ
НАШЕГО НЫНЕШНЕГО ПОЛОЖЕНИЯ217
Среди волнующих нас раздоров, вечных клеветнических нападок,
которыми различные партии взаимно терзают друг друга, среди того, что
принято называть различием политических взглядов, не трудно, что бы там
ни говорили, найти принцип, долженствующий объединить всех людей с
чистой совестью. Среди множества мелких тропинок, проложенных во всех
направлениях интригой и ложью, легко найти широкую дорогу правды.
Вдумайтесь в это, освободившись на минуту от власти предрассудков и
страстей, и вы убедитесь, что все великие вопросы, столь давно
обсуждаемые, с таким богатством внешних форм и с таким озлоблением, решаются
при помощи элементарных правил честности и простейших понятий
морали. Все наши ссоры не что иное, как борьба частных интересов с общим
интересом, борьба жадности и честолюбия против справедливости и
человечности. Чтобы знать, что каждый должен думать и делать в нашей
революции, достаточно, в общественных делах, принять те принципы
справедливости и чести, которых каждый порядочный человек придерживается
в своих личных и домашних делах.
В самом деле, подумайте, каким должен быть подлинный характер,
какой должна быть подлинная цель нашей революции. Неужто великий
народ волнуется и презирает все опасности, связанные с мощными
потрясениями, волнующими империи, лишь для того, чтобы сменить одно ярмо
на другое? Когда он шатает или свергает трон деспотизма, неужели он
делает это для того, чтобы на развалинах этого трона воздвигнуть здание
богатства и могущества нескольких честолюбцев или привилегированного
класса? Если меняются названия, но остаются те же злоупотребления, если
форма правления меняется, но не к лучшему, если рабство и угнетение
должны остаться его вечным уделом, не все ли равно народу, будет ли
у него диктатор, король, парламент, сенат, трибуны, консулы?
Так как единственной целью общества является сохранение
неотъемлемых прав человека, то единственный законный мотив революций
заключается в том, чтобы привести общество к этой священной цели и
восстановить эти права, узурпированные силою и тиранией. В подтверждение
этого положения я ссылаюсь на природу, на вечную справедливость и на
торжественную Декларацию, обнародованную самой французской нацией
через ее первых представителей.

280
Максимилиан Робеспьер
Поэтому долгом каждого человека и каждого гражданина является
содействовать всеми своими силами успеху этого возвышенного начинания,
принося свои личные интересы в жертву общему интересу. Он должен, так
сказать, вернуть в общую массу ту долю государственной власти и
народного суверенитета, которою он обладал, или же он должен быть исключен
из числа участников общественного договора. Тот, кто хочет сохранить
несправедливые привилегии, различия, несовместимые с общественным
благом, тот, кто хочет завладеть новой властью в ущерб общественной
свободе, является врагом нации и человечества. Таково единственное правило,
на основе которого следует судить о наших политических спорах и о
поведении актеров, выступающих на театре французской революции.
Таким образом, справедливые, мудрые законы, это те, которые
соответствуют принципам справедливости и морали, составляющим основу
человеческого общества. Пагубные, безрассудные законы, разрушающие
общественный порядок, это те, которые удаляются от этих принципов. Что же
нужно, чтобы знать и чувствовать эти принципы, начертанные природою
в сердце каждого человека? Нужно быть человеком прямой души и
нравственного характера. Одна эта истина объясняет все явления нашей
революций. Зачем маскировать пышными именами самые простые вещи?
Почему мы как будто принимаем две различные меры для суждения о людях,
одну — когда речь идет об их общественных функциях, другую — в
отношении обязанностей их частной жизни? Те, кого называют защитниками
свободы, это не необыкновенные люди, не герои, не великие люди, не
нарушители общественного спокойствия. Это лишь честные люди в период
революции, люди, которые не испорчены настолько, чтобы в жертву своим
личным интересам приносить род человеческий. Те, кто путем хитростей
и лицемерия заковывает народы в цепи, отнюдь не являются ни
крупными политическими деятелями ни ловкими законодателями. Почему бы мне
не назвать их просто плутами и разбойниками? Ответ, данный корсаром
завоевателю: «Ты называешь меня разбойником потому, что я делаю свое
дело при помощи одного корабля, а тебя называют завоевателем потому,
что ты это делаешь при помощи целого флота», этот ответ исполнен
здравого смысла и может быть применен ко многим обстоятельствам.
Вот почему в моих глазах нечестный администратор, разжиревший за
счет народного богатства, министр-растратчик, пожирающий
государственное имущество, не имеют никакого преимущества над несчастным,
укравшим немного золота. Человек, злоупотребивший ценностью, данной ему
мною на хранение, не вызовет у меня, конечно, большее презрение, чем
человек, выдавший тиранам доверенное ему на хранение счастье
человечества. Опекун, ограбивший сироту, вызывает не меньше презрения, чем
уполномоченный народа, предающий нацию. Тот, кто соблазнит дочь
своего друга, будет рассматриваться, как чудовище, достойное самых суровых

Речи, письма, статьи 1792 г.
281
казней. А тот, кто отравляет, посредством неправедных и тиранических
законов, самый источник общественных нравов, тот, кто всеми своими
силами сопротивляется возрождению рода человеческого, что же, он будет
квалифицироваться более мягко? Вы называете плутом того, кто
изловчится присвоить себе какую-нибудь драгоценность, или несколько монет.
Как же вы назовете того, кто, прикрываясь маской любви к родине,
вводит целую нацию в заблуждение коварными советами или выманивает у
соната декреты, содержащие пагубные зародыши тирании и всех бедствий?
Нечестный уполномоченный, как можешь ты требовать, чтоб я тебя хвалил
за то, что ты не уличен в конкретной краже или убийстве, когда каждый
день я вижу, как ты убиваешь нынешнее поколение и будущие? Если бы
мы поставили одного из преступников, которого суды наказали, лицом к
лицу с крупными преступниками, которых они простили, какими
страшными истинами мог бы он их поразить, если б захотел подражать искренней
речи пирата, обращенной к Александру. «Меня называют вором, сказал
бы он, потому, что я украл жалкий предмет домашней обстановки; а тебя
называют ловким министром потому, что ты ежедневно набиваешь свои
жадные сундуки сокровищами государства. Ты способный генерал потому,
что ты убил не одного человека, а тысячу за один раз, потому, что,
находясь во главе своей армии, ты угрожаешь свободе твоей родины и в
отдельности уничтожаешь ее защитников. А ты, еще более преступный, чем все
они, потому, что народ, тебя выбравший, ты принес в жертву твоей
гнусной жадности, потому, что ты умеешь вкрадчивыми фразами обертывать
яд твоих коварных взглядов, тебя называют депутатом-патриотом. Ты все
еще можешь безнаказанно взывать с французской трибуны к священному
имени законов, которое ты профанируешь, чтобы поносить патриотизм,
истреблять невинность и угнетать свободу».
Такова непоследовательность человеческого ума. Как будто
вызываемый преступлением ужас уменьшается в меру того, как возрастают
окружающий его блеск и размеры причиняемого им людям зла. Так же, но в
обратном смысле, обстоит и с добродетелью. Как только она охватывает
все человечество, она ставится под подозрение. Если человек спасает
другого человека от нищеты или от смерти, никто не оспаривает его права на
дань уважения. Но если он хочет освободить великий народ от рабства и
угнетения, его преследуют и объявляют мятежником. Дело в том, что
частная добродетель не тревожит людей у власти, а общественная добродетель
бьет прямо по их слабости, по их спеси и по их деспотизму.
О, глупые и извращенные люди, какое варварское у вас правосудие!
Как сумасбродна ваша мудрость! Как коварна и труслива ваша честность!
Чтобы быть невинными в ваших глазах, достаточно подняться до высшей
ступени подлости. Вы презираете в преступлении не столько его
внутреннюю гнусность, сколько жалкое положение того, кто его совершил. Если

282
Максимилиан Робеспьер
он явится вам в окружении силы и могущества, вы броситесь к его ногам,
и воздадите ему дань обожания как добродетели. Это отвечает интересам
деспотизма. Его влияние также сказывается в том, что он уничтожает, так
сказать, правосудие и разум человеческий, и ставит на их место разум и
правосудие, созданные только для него, и кодекс которых представляет
уродливую смесь правды и лжи. Они существуют только для того, чтобы
покрывать его злодеяния и укреплять его власть. Деспотизм вносит
разложение даже в мысли, даже в самые интимные чувства угнетаемых им
людей. Подобно Полифему218, он пожирает своих рабов. Подобно Цирцее,
он превращает их в грязных и глупых животных.
Когда человек так отдалился от путей природы, может ли он вернуться
к ним? Тот, кто долгое время извлекал для себя пользу из
злоупотреблений, удручающих общество, кто привык высоко ценить свое право
унижать подобных себе, может ли он отречься от предрассудков, одобряющих
эти гнусные притязания?
От зажиточного лавочника до надменного патриция, от адвоката до
бывшего герцога и пэра, почти все хотят сохранить привилегию, презирать
человечество, именуемое народом. Они предпочитают иметь хозяев, чем
видеть увеличение числа равных им. Служить, чтобы, хотя бы в качестве
подчиненного, угнетать других, кажется им более хорошей судьбою, чем
делить свободу со своими согражданами. Какое им дело до достоинства
человека, до славы отчизны, до счастья будущих поколений! Пропади весь мир,
и пусть род человеческий в течение веков остается униженным и
несчастным, только бы они пользовались почестями без добродетелей,
известностью без талантов, только бы каждый день их богатства росли вместе
с их развратом и с общей нищетой. Подите-ка проповедывать культ
свободы этим спекулянтам, которые знают только алтари Плутоса219.
Единственное, что их интересует, это знать, в какой мере наша нынешняя
финансовая система может постоянно увеличивать поступление процентов
с их капиталов. Даже эта услуга, оказанная революцией их стяжанию, не
может их примирить с нею. Ей следовало бы ограничиться только
увеличением их богатства, они не могут ей простить, что она распространила среди
нас некоторые философские принципы и воодушевила великодушные
натуры. О новой политике они знают лишь, что все погибло с того момента,
когда Париж сверг Бастилию, хотя всемогущий народ тотчас же вернулся
бы в мирное положение, если б некий маркиз220 не явился установить штаб
и военную корпорацию, сверкающую эполетами, вместо бесчисленной
гвардии вооруженных граждан. Они знают, что этому герою они обязаны
миром своих контор, а Франция — своим спасением. Они знают, что самым
славным днем в нашей истории был тот день, когда он истребил, на алтаре
родины, тысячу пятьсот мирных граждан, мужчин, женщин, детей,
стариков221. Они хорошо усвоили старинную максиму, по которой народ есть

Речи, письма, статьи 1792 г.
283
неукрощенное чудовище, всегда готовое пожирать «честных людей», если
не держать его на цепи и не расстреливать время от времени. Откуда
следует вывод, что все те, кто требует восстановления его прав, суть
мятежники и организаторы бунтов. Они считают, что небо создало род
человеческий для мелких удовольствий королей, дворян, законников и биржевых
спекулянтов. Они верят в то, что, испокон веков, бог одним согнул спины,
чтоб они носили тяжести, а другим создал такие плечи, которым идут
золотые эполеты.
Когда народ внезапно переходит от рабства к свободе, когда его нравы
и привычки еще находятся в противоречии с новой формой правления, для
него создается критическое положение. Все подлые люди, которые при
старом режиме выжидали случая, чтобы разбогатеть и возвыситься
посредством всевозможных низостей и мошенничеств, усваивают тогда
соответствующие обстоятельствам внешние приемы и овладевают доверием
народа, чтобы предать его. Если исключительно богатый и могущественный
принц выступает в роли защитника новой конституции и исполнителя
общей воли, они объединяются для восстановления его абсолютной власти.
Еще всюду звучит имя свободы, ее эмблемы сверкают перед глазами всех,
но уже проскрипция поднимает свою забрызганную кровью голову; уже на
деле господствует тирания; скоро, быть может, даже за слова и знаки,
напоминающие о революции, будут наказывать, как за преступления.
Можно было бы отчаяться в победе свободы, если бы ее истинные защитники
были доступны отчаянию. Можно было бы отказаться от борьбы за нее,
если б смерть за свободу не была величайшей победой. Можно было бы
решить, что люди отнюдь не заслуживают преданности, если бы судить
о человечестве по тем развращенным людям, которые его угнетают, по той
шайке интриганов, которые поднимаются во время революций, как пена
поднимается на поверхности вина во время брожения. Но это значило бы
отрезать от нации самый многочисленный и самый чистый слой граждан.
Нация в своей массе добра и достойна свободы. Ее подлинная воля
является всегда оракулом справедливости и выражением общих интересов.
Можно разложить ту или иную отдельную корпорацию, каким бы
внушительным именем она ни украшалась, так же, как можно отравить стоячую воду.
Но нельзя разложить нацию, по той же причине, по которой нельзя
отравить океан. Народ, этот необъятный трудящийся класс, которому спесь
резервировала, имея в виду унизить его, это высокое имя, народ не
затронут элементами разложения, губящими так называемые высшие сословия.
Слабые заинтересованы в справедливости; человечные и беспристрастные
законы для них необходимая гарантия. Только для могущественных
людей, столь легко пренебрегающих ими, законы представляют
стеснительный тормоз. Народу чужды изнеженность и честолюбие, эти два наиболее
обильных источника наших бед и наших пороков. Он ближе к природе

284
Максимилиан Робеспьер
и менее извращен, потому именно, что он не получил, при деспотических
правлениях, того ложного воспитания, которое сводится к урокам фальши,
низости и раболепства. Это доказывается сопоставлением придворных п
ремесленников, находящихся, в этом отношении, на двух
противоположных краях. Это доказывается всей нашей революцией, каждый этап
которой отмечен мужеством, бескорыстием, умеренностью, великодушием
народа, и изменами, вероломством, продажностью тех, кто хочет подняться над
ним. Они делают вид, что не верят ему ни в чем, эти низкие эгоисты, эти
подлые заговорщики. Они упорно клевещут на него, они силятся унизить
его. Не довольствуясь тем, что они обогащаются за счет ограбления его,
они мечтают о дне, когда смогут купаться в его крови. Они объединяют
против народа союзников, иностранных тиранов. Они его убивают, когда
только могут, мечом других граждан. Они воздают божественные почести
палачам народа. Даже самый закон они превращают в орудие этих
ужасных убийств... Они опираются на могущество, богатство, силу, оружие;
народ же имеет только свою нищету и небесное правосудие... Таково
положение топ великой тяжбы, которую мы ведем перед лицом всего
мира.
Пусть он рассудит спор между нами и нашими врагами, пусть он
рассудит спор между человечеством и его угнетателями. То они изображают
дело так, будто мы разбираем лишь абстрактные вопросы, пустые
политические системы. Как будто элементарные принципы морали и самые
заветные интересы народов не более как нелепые химеры и фривольные
предметы споров. То они хотят убедить, что свобода — это потрясение всего
общества. С самого начала этой революции они пытались напугать всех
богачей аграрным законом, изображенным порочными людьми нелепым
пугалом для глупцов222. Хотя эта сумасбродная ложь была опровергнута,
они упорно повторяли ее, как если бы защитники свободы были
безумцами, способными придумать проект в равной мере опасный,
несправедливый и неосуществимый; как если б они не знали, что равенство имуществ
по существу невозможно в гражданском обществе, что оно неизбежно
предполагает общность имущества, что является еще более явной химерой
в наших условиях, что нет ни одного человека, одаренного в каком-либо
промысле, личные интересы которого не противоречили бы такому
сумасбродному проекту. Мы хотим равенства в правах, потому что без него нет
ни свободы, ни общественного счастья. Но когда общество выполнит свою
обязанность обеспечить своих членов необходимым и продовольствием
посредством труда, граждане, не испорченные роскошью, друзья свободы, не
будут стремиться к богатству. Аристид не стал бы завидовать сокровищам
Красса 223. Для чистых, возвышенных душ существуют блага, гораздо более
ценные. Богатства, ведущие к разложению, более вредны тем, кто ими
обладает, чем тем, кто их лишен.

Речи, письма, статьи 1792 г.
285
Иногда нас также обвиняют в честолюбии. Гнусные клеветники,
притворяющиеся глупыми, чтобы казаться менее мерзкими, вы-то знаете
дороги, по которым идут люди, жаждущие богатства и власти, вы знаете так
же хорошо, как и мы, что от этих дорог далеки те, кто следует по пути
честности и принципов. Достаточно сравнить их общественную жизнь
с нашей.
Мы их отбросили далеко от себя224. Мы закрыли себе доступ к
правительственным постам, на которые наши противники посадили своих
друзей и к которым они сами тянутся. Мы запретили себе участие в этой
второй легислатуре, где они торгуют правами народа. Мы покинули даже
эту трибуну, с которой они клевещут на нас. Мы боролись против всех
клик, а они лишь вожаки и орудия одной клики. Они льстят нашим
военным патрициям и служат им. Мы давно их разоблачили; мы никогда не
будем им льстить, как бы велико ни было их могущество. Они обладают
всем, они жаждут всего. Мы отреклись от всего, исключая права умереть
за свободу. Какую цену могут иметь в наших глазах те суетные почести,
которые вы делите между собою? Друзьям человечества не нужно другой
награды, кроме счастья и свободы своей страны, которую они защищали.
Нас, по крайней мере, никто не обвинит в ее гибели. Мы всегда боролись
против всех пагубных законов, подвергавших ее опасности. Мы
участвовали в издании всех тех немногих законов, которые получили всеобщее
признание. Мы предупреждали о всех опасностях, которые нам ныне
угрожают. Все полезные меры, принятые вами с запозданием, в моменты испуга,
или для обмана нации, мы предлагали их одним или двумя годами раньше.
Это подтверждает история революции.
Не добившись издания лучших законов, мы ограничились защитой тех,
которые мы смогли получить, в качестве необходимого оплота против
бешенства поднимавшихся клик и против новых атак деспотизма. Тщетная
надежда! Он не терпит никаких тормозов; сама мысль о свободе
раздражает его и приводит в ужас. Против этой конституции, хотя она оставила
ему много преимуществ, он объединяет армии тиранов Европы. И уже
вероломный двор готовится бежать под их знамена. А вы сами помогаете
этим ужасным замыслам вашей трусостью, вашей развращенностью, вашей
глупостью. Вот в какое положение вы нас поставили. Вот в каком
положении наше дело. Пусть судят о нем народы земли; или, если земля есть
лишь собственность нескольких деспотов, пусть небо само его судит.
Всемогущий боже! Это дело — твое дело. Защити сам те вечные законы,
которые ты начертал в наших сердцах. Сними с твоего правосудия обвинения,
падающие на него, из-за торжества преступленья и несчастий
человеческого рода. И пусть, наконец, проснутся нации, разбуженные громом,
которым ты поразишь всех тиранов и предателей.

286
Максимилиан Робеспьер
О ПРОЕКТЕ
РАСПОЛОЖЕНИЯ В ПАРИЖЕ * АРМИИ
В ДВАДЦАТЬ ТРИ ТЫСЯЧИ ЧЕЛОВЕК,
ПРЕДСТАВЛЕННОМ НАЦИОНАЛЬНОМУ СОБРАНИЮ
ВОЕННЫМ МИНИСТРОМ 225
• Пятнадцать дней прошло с тех пор, как министр заявил Национальному
собранию: «Нация должна вся подняться». Казалось, что он возвещает
о намерении вооружить нацию, по крайней мере, о намерении вооружить
народ пограничных департаментов, чтоб он был в состоянии развернуть
силу и мужество в соответствии с обстоятельствами. Между тем,
граждане этих мест все еще тщетно просят оружия. Напрасно север предлагает
родине сильных и мужественных людей, которые, для освобождения
Бельгии, требуют лишь оружия. Напрасно жители наших сел, в этой стране,
содрогаются, видя как их собственность безнаказанно грабят дикие орды
австрийцев, которых они могли бы легко истребить. Но они не могут
получить оружия. А все эти большие мероприятия, некогда возвещенные под
аплодисменты всех добрых граждан, сводятся, по-видимому, к
предложению расположить в Париже корпус в двадцать тысяч человек
национальной гвардии, собранных из всех частей империи.
Каково назначение этой новой армии? Призвана ли она бороться с
внешними врагами, или с врагами внутренними? В обоих случаях, это мера
плохо продуманная или опасная. В первом случае, зачем располагать ее в
окрестностях Парижа или даже в самом городе, как это предложил
министр? Разве не к границам надо посылать войска, а в центр страны?
Неужто мы будем ждать неприятеля у ворот столицы, чтобы сражаться с ним?
Какая замечательная уловка! Укрепить Париж против войск,
сосредоточенных в Бельгии или на берегах Рейна! И это в то время, когда наши силы,
в обоих этих районах, еще недостаточны, когда часть входящих в их
состав национальной гвардии и войск плохо вооружена, когда часть наших
границ разоружена, когда Мец, Саррлуи, Тионвиль и часть наших
крепостей в состоянии недостаточной обороноспособности! Ибо эти
общеизвестные факты, подтвержденные показаниями граждан этих областей, не
могут быть устранены тем, что их беспечно упускают из виду или упрямо
отрицают. Мало того. Ведь мы сами объявили войну. Вот уже два месяца,
* Поскольку основа этого проекта уже принята, я мог бы воздержаться от
изложения здесь моего мнения о последствиях, которые он может за собою повлечь,
если б это мое мнение не было странным образом искажено интригой и клеветой.
Но одного этого соображения было бы недостаточно, если б я не знал, что во все
времена дискуссия о принципах и мерах, касающихся общественного блага, может
лишь способствовать прогрессу образования и благу государства (прим. Робеспьера).

Речи, письма, статьи 1792 г.
287
как трехцветное знамя должно было бы развеваться над стенами
бельгийских городов; а нам говорят об обороне столицы.
Но нет, по-видимому, министр намерен противопоставить эту армию
не внешним, а внутренним врагам. Он предназначает ее для полицейской
службы в Париже и прилегающих селах, для охраны Национального
собрания и короля. Он полагает, что она заменит парижскую национальную
гвардию, которая, в его представлении, изнемогает под тяжестью своих
революционных трудов. Наконец, он изображает, как некое преимущество,
возможность отослать к границам те три полка, которые размещены в
Париже. Из всех этих мотивов, нет ни одного, который не был бы, по
меньшей мере, явно легкомысленным. Утверждение, будто вооруженные
граждане Парижа не могут справиться с возложенными на них родиной
обязанностями, что надо передать в другие руки священную обязанность
охраны Законодательного собрания и монарха, эти утверждения, конечно, столь
явно фальшивы, что нет надобности их опровергать. Незначительное
преимущество, которое даст пополнение армий на границах тремя полками,
тоже не является убедительным аргументом в пользу решения о присылке
из департаментов в Париж армии в 20 000 человек. Размещенные в Париже
полки состоят в значительной части из любимой родиной и народом
Парижа французской гвардии. Столица стократно выражала и торжественно
излагала Национальному собранию свое желание, чтобы эти первые
защитники свободы были все собраны в ее лоне и сформированы в батальоны
национальной гвардии. Парижане знают, что в результате коварной
политики они были распущены и многие из них с вероломной жестокостью
были подвергнуты преследованиям и удалены из Парижа. Могут ли они
после этого без боли и тревоги смотреть, как у них отнимают тех, кто еще
остался среди них? Не нарушает ли этот проект интересов столицы и
интересов свободы?
Но что за странная политика призывать в Париж двадцатитысячную
армию для выполнения функций полиции! Как будто народ в шестьсот
тысяч человек не может сам себя охранять. Как будто национальная
гвардия, самая многочисленная из существующих во Франции, не может
обеспечить общественной безопасности. Как будто этот огромный народ не дал
уже примеров величайшей энергии и самого внушительного спокойствия
и не обратил в прах всех врагов конституции, как только они осмелились
показаться. Видя, как на помощь Парижу призывают солдат, в которых
нуждаются наши границы, можно подумать, что австрийцы вовсе не
соседи нам. Кто же эти враги, которых мы должны опасаться? Разбойники,
собравшиеся в Париже, отвечают нам. Но, кто бы ни были эти разбойники,
неужто они многочисленнее целого народа? О, не заковывайте его в цепи,
не угнетайте, не унижайте его. Лучше вооружите его и возложите на него
обеспечение его собственной безопасности. Итак, в Париже собрались

288
Максимилиан Робеспьер
разбойники! Но почему они там остаются? Почему правительство не
рассеяло их? Примите эту простую и необходимую меру предосторожности. Не
предлагайте нам столь чрезвычайных мер. Рассейте разбойников, а не
поднимайте армии для борьбы с ними. Будем ли мы говорить о
королевских гвардейцах? Национальное собрание уволило их как уличенных в
заговоре. Но оно на этом и остановилось. Оно дало им возможность
собираться в форме, в отряды, у ворот Парижа, в королевском доме, превращенном
в арсенал. Вот вам явное нарушение закона, поскольку этот корпус
расформирован. Вот подлинное преступление против общественного порядка,
который исключает сборища людей, уволенных за его нарушение. Между
тем уже изданы декреты, открывающие им возможность остаться служить
в новой королевской гвардии или в линейных войсках и в национальной
гвардии. Я отнюдь не хочу порицать этот декрет. Но ведь если бы
внутренние враги конституции были подавлены, то не было бы даже предлога для
создания против них полицейских армий.
Кто те разбойники, которых мы должны опасаться? Самые опасные, по
моему мнению, это лицемерные враги народа, предающие общественное
дело и попирающие ногами принципы конституции. Это те низкие и
жестокие интриганы, которые хотят общего потрясения, чтобы безнаказанно
расхищать финансы государства и принести государственное богатство и
самую конституцию в жертву их честолюбию и жадности. Но таких врагов
нельзя обуздать при помощи армии. Мало того, она может когда-нибудь
подчинить себе Законодательное собрание, стать раньше или позже
орудием клики. Она может быть использована для угнетения и порабощения
народа, для осуществления проскрипций, задуманных и уже начатых против
самых ревностных патриотов, не идущих на сделки ни с какой партией.
Предложенный способ отбора может служить доказательством
гражданских принципов министра, но он отнюдь не устраняет опасности. Интрига
и невежество могут овладеть избирательными урнами, особенно в такое
время, когда все клики проявляют лихорадочную деятельность. Опыт дал
уже нам достаточно уроков на этот счет, он показал нам, как легко ввести
в заблуждение и в соблазн тех, кто еще не развращен. Слабый и
невежественный человек столь же опасен, как человек извращенный; тот и
другой могут идти к одной и той же цели, под знаменем интриги и коварства.
Все эти отрицательные явления возрастают, когда речь идет о
вооруженной части. Гордость силы и корпоративный дух, это двойной камень
преткновения, почти неотвратимый. Руссо сказал, что нация перестает быть
свободной с того момента, когда она выбрала своих представителей. Я
далек от того, чтобы принять этот принцип без оговорки; но я не боюсь
сказать, что с того момента, когда разоруженный народ передал свою силу
и свое благополучие в руки военных корпораций, он становится рабом.
Я говорю, что худший вид деспотизма, это военное правление, и что мы

Речи, письма^ статьи 1792 г.
289
уже давно идем большими шагами к военному правлению. Те, кто в ответ
на эти общие политические замечания, ссылались на патриотизм
департаментов, были весьма далеки от существа вопроса, ибо опасности, о которых
я говорил, связаны с самою природою вещей. Воздал ли кто-либо больше
меня дани уважения характеру французской нации? Но разве сюда
прибудут целые департаменты? Это будут отдельные личности, которых мы
еще отнюдь не знаем. А в таком положении разумная политика состоит
в том, чтобы придерживаться принципов, и предвидеть все возможные
последствия человеческих страстей и ошибок.
После одобрения Военным комитетом, проект министра обсуждался в
Законодательном собрании. Нам кажется, что ни один из ораторов не
коснулся подлинной сути вопроса. По крайней мере, принципы и интересы
общественной свободы, которым угрожает сосредоточение армии в Париже
или под его стенами, были совершенно забыты в ходе этой дискуссии.
Предложенная мера была принята всеми; никто не подумал о вооружении
народа, и прения касались лишь деталей. Некоторые требовали установить
выборное начало, другие его отвергали. При этом случае г. Верньо, начав
с патетических похвал проекту военного министра, даже предложил
отвергнуть две единственные содержавшиеся в нем народные идеи, идею
федерации и идею избрания национальной гвардией. Он потребовал, чтобы
федерация была заменена еще одной гражданской присягой. Он
присоединился также к мнению Карно226, который требовал, чтобы отряды
национальной гвардии, которые запишутся, были сокращены
административными органами.
Собрание приняло модус выборов более соответствующий принципам.
Оно предоставило тем национальным гвардейцам, которые запишутся,
право самим произвести это сокращение.
Вызвать обратно в Париж прежних бойцов французской гвардии;
сформировать легион из всех солдат, незаконно уволенных за их гражданские
чувства, с начала революции, деспотизмом и аристократией, составившим
заговор против нее; вот те действительные меры, которых давно требовали
родина, человечество, справедливость, свобода. Почему же никто не
предложил этих мер? Почему те, кто наиболее горячо защищал предложение
министра, неизменно отвергали этих великодушных мучеников за
общественное дело, которые в настоящих условиях были бы его самыми
стойкими опорами?
Таковы некоторые из соображений, убедивших меня в том, что проект
противоречит государственным интересам. Репутация гражданской
доблести, которой обладает его автор, могла бы мне импонировать, если б я не
думал, что и патриот может ошибиться. Я думаю, что и сам министр был
обманут. Я больше доверяю принципам, чем авторитету отдельного
человека и политическим комбинациям отдельной партии.
19 М. Робеспьер, т. I

290
Максимилиан Робеспьер
В то время, когда я это пишу, штаб парижской национальной гвардии
представил, против критикуемого мною проекта, петицию, основанную на
соображениях диаметрально противоположных моим221. Я заключаю из
этого, что правда не зависит от частных интересов и от всяких
преходящих обстоятельств. Я апеллирую ко времени и к опыту, которые, с начала
революции, так часто и, увы, так тщетно подтверждали мою правоту.
ОТВЕТ г. РОБЕСПЬЕРА, ФРАНЦУЗСКОГО ГРАЖДАНИНА,
ГОСПОДИНУ ЛАФАИЕТУ, ГЕНЕРАЛУ АРМИИ228
Генерал, когда, из вашего лагеря, вы объявили мне войну, которой вы
никогда до сих пор не вели против врагов государства, когда в письме,
опубликованном всеми состоящими на вашем содержании листками, вы
доносили на меня армии, национальной гвардии и нации, как на врага
свободы, я считал, что имею дело лишь с генералом, с главою большой
клики, но не с диктатором Франции и арбитром государства. Я не знал,
что несколько дней спустя, вы выступите в качестве повелителя перед
представителями нации. Я отнюдь не предвидел, что вы достаточно
могущественны, чтобы открыто объявить себя законодателем законодателей,
протектором королей, противником всех добрых граждан.
Генерал, я склоняюсь перед таким величием. Но я не чувствую себя
запуганным нп вашим могуществом, ни вашими угрозами. Ответ, который
я вам дам, охватит более важные и более широкие вопросы. Мне придется
заниматься вашей клеветой меньше, чем вашим мятежом. Больше того,
если я коснусь письма, направленного вами против меня, то единственно
потому, что этот ваш шаг связан со всей политикой заговоров и тирании.
Я пюкажу вас Франции и всему миру таким, какой вы есть. Потомство
будет вас знать, и, быть может, нация научится краснеть и за то, чем вы
были, и за то, чем вы хотите стать.
Будь вы строгим блюстителем законов, выдающимся защитником
конституции, что сказали бы вы о воинской части, которая ради вашего дела,
послала бы простому гражданину оскорбительное письмо за то, что он
высказал свое мнение о г. Лафайете? Что сказали бы вы о двух личностях,
которые осмелились бы обратиться с такой угрозой от имени батальона
национальной гвардии?
Что сказали бы вы также, великий генерал, если б г. Лафайет сам
побудил совершить этот, по меньшей мере, антиконституционный шаг, если б
он его затем торжественно одобрил, и если бы через значительное время
после этого выпада, он сам решил ответить, подписавши клеветническое
письмо, направленное против того же гражданина, объекта этой нелепой
травли?

Речи, письма, статьи 1792 г.
291
Так вот, генерал, таковы именно приемы г. Лафайета в отношении
меня. Таков единственный предмет краткого ответа, который я должен
ему дать по этому вопросу.
В конце апреля я получаю ют имени батальона ГронКайу письмо, в
котором мне сообщают, что добродетели г. Лафайета известны как в
Новом, так и в Старом Свете, что г. Лафайет — основоположник
американской свободы, а равно и французской свободы229. Отсюда заключают, что
я низкий (клеветник, поскольку я поставил под; сомнение гражданский
героизм этого великого человека. Я пытаюсь проверить, возможно ли,
чтобы вооруженные граждане одной из секций столицы опустились до
такой крайней низости, и успокаиваюсь, увидя, что это письмо
подписано только неким майором Оллие и неким Жиро, именующим себя
фузилером, секретарем дисциплинарного совета, которые присваивают себе
право выступать от имени батальона. Я вижу письменное доказательство
того, что вооруженные граждане из Гро-'Кайу, гражданская доблесть
которых ярко проявилась в моем присутствии несколькими днями раньше,
при решительных обстоятельствах, не имели никакого отношения к этому
раболепному и незаконному шагу. Тем не менее, сочинение этих двух
личностей было опубликовано одновременно во всевозможных газетах.
Возможно, что генерал армии и предполагаемый диктатор толкует
конституцию по-своему, не так, как простые граждане. Что касается
меня, генерал, признаюсь, что по-моему мнению, конституция запрещает
воинским частям обсуждение; а, поскольку батальон национальной
гвардии не мог принять решения объявить себя поборником г. Лафайета
против отдельной личности, без предварительного обсуждения этого вопроса,
я заключаю, что батальон Гро-Кайу нарушил бы конституцию в вашу
пользу, если б он совершил тот акт, о котором я говорю. Но, поскольку
доказано, что это дело исключительно двух ваших креатур, угодничающих
перед вами с развязностью, которая должна была бы оскорбить вашу
скромность, то нарушение закона имеет еще более преступный характер,
п можно было бы даже подозревать, что вы не совсем к нему
непричастны... Заметьте, генерал, что я здесь отнюдь не говорю о гражданской
свободе, о честности, о чести, которые никак не позволяют угрожать
отдельному лицу местью вооруженной корпорации; я говорю лишь о
законе, о конституции, имя которой никогда не сходит с ваших уст.
Что до меня, генерал-протектор, я погнушался ответить на эту брань
двух ваших протекторов и протеже, господ Оллие и Жиро. Но вы не
погнушались присвоить себе их сочинение. Письмо, направленное ими
мне, несмотря на его опубликование во всех газетах, уже два месяца
дремало в потемках, когда вы сочли своим долгом вновь представить
его публике; вы побудили этих же людей направить вам это послание
с сопроводительным письмом, чтобы ответить на него в газетах, перед
19*

292
Максимилиан Робеспьер
лицом всей Франции. Это сопроводительное письмо вполне достойно
самых глупых из ваших льстецов. Но и (Крайняя пошлость вашего ответа
находится в (разительном противоречии с величием той роли, на которую
вы претендуете! Вы пользуетесь этим случаем, чтобы оправдывать то
странное бездействие, в котором вас обвиняет вся Франция, ссылаясь на
то, что страна не была подготовлена к войне *, восхваляя «работы,
произведенные вами для восполнения ©того пробела», и объясняя почему вы
до сих пор предоставили неприятелю время, чтобы укрепиться. «В то
время как я был поглощен этими заботами,— говорите вы,— неприятель
собрал свои силы...» Таким образом, вы хотите подготовить нас к тому,
что новые враги примкнут к союзу против нас, причем вы <за это
отвечать не будете! Но надо охватить всю вашу мысль в целом.
«В то время как я был поглощен этими заботами, внешние** враги
объединялись, а г. Робеспьер клеветал на меня с трибуны якобинцев».
Какое удачное сопоставление иностранных армий, собираемых тиранами,
и речей, в которых я напоминал о всех совершенных вами
посягательствах против конституции, делавших подозрительной созданную вами
военную диктатуру! Какой восхитительный способ оправдаться, ставя на
одну доску короля Венгрии, короля .Пруссии и одного из ваших прежних
коллег, ныне, по своему желанию, простого гражданина, которого
подобные вам никогда не упрекали в чем-либо, кроме слишком большой
преданности общественному благу и неодолимой антипатии ко всем кликам!
Какое замешательство открывают эти эксцессы глупости, как явно они
обнаруживают страх, внушаемый разоблачением большого заговора в тот
самый момент, когда он должен был разразиться!
Но я не хочу больше останавливаться на том, что может иметь какое-
либо отношение ко мне, и эту часть моего ответа я рассматриваю лишь
как введение в историю ваших преступлений против родины и к
изложению ваших честолюбивых заговоров. Я их прослежу с начала вашей
карьеры в период революции и до последнего акта, когда вы подняли
знамя восстания против Национального собрания и против французского
народа.
* Но как смеете вы утверждать, что не были приняты меры, которые должны
были бы быть осуществлены одновременно с объявлением войны, если, еще до
объявления войны, Нарбонн, который был ее инициатором, торжественно заверил
Национальное собрание, что приняты все подготовительные меры к тому, чтобы война
была проведена самым успешным образом, если г. Лафайет в открытом письме
заявил, что он друг г. Нарбонна, и представил последнего как просвещенного
министра и патриота, как одного из героев и освободителей своей страны. Чтобы обладать
привилегией противоречить самому себе подобным образом, надо, вероятно, подобно
генералу-диктатору, быть выше не только законов, но и здравого рассудка (прим.
Робеспьера).
** В оригинале явная опечатка: intérieurs (внутренние) вместо extérieurs
(внешние) (прим. переводчика).

Речи, письма, статьи 1792 г.
293
Тот, кто удивляется, сопоставляя важность занимаемого вами
положения с вашими личными качествами, показывает этим, что он не умеет
судить о подлинных причинах событий. Бывает, что человек занимает
очень большое место в (политическо;М мире, будучи ничтожной величиной
в плане моральном. А тот, кто в глазах потомства является колоссом,
иногда в глазах его современников, видевших его вблизи, был лишь
презренным интриганом, выдвинувшимся благодаря обстоятельствам, и
даже благодаря порокам, а не благодаря своему гению. Если верно, что
только великие добродетели и высокие дарования могут иметь большое
влияние у свободного народа, то интрига и хитрость часто могут
узурпировать это влияние у нации, внезапно переходящей от рабства к свободе,
нравы которой еще находятся в противоречии с ее новой формой
правления. Таким образом, своеобразной известностью, сопровождавшей до сих
пор Лафайета, он обязан исключительно недостаткам нашей нации. И
самые предрассудки старого режима обеспечили его успехи в той
революции, которая должна была их уничтожить. Впрочем, если гений
необходим для создания свободы, то для ее уничтожения достаточно
посредственных и низких талантов, а Лафайет обладает лишь талантом
разрушения.
Вы присутствовали при революции в Америке. Этого, в глазах ваших
последователей, было достаточно, чтобы связать ваше имя с именем
Вашингтона и провозгласить вас героем французской свободы. Но характер
честолюбия человека определяется характером и природою его талантов.
Как человек, связанный с нашими бывшими угнетателями и семьей,
известной в летописях двора своим передаваемым по наследству опытом
интриги и угодничества, лишенный характеризующих свободного
человека мужественных добродетелей, вы не могли мечтать о славе,
связанной с подъемом человеческого достоинства и могущества французского
народа на основе возрождающих принципов справедливости и равенства.
Вы хотели только революции сообразной вашим аристократическим
предрассудкам и вашим личным интересам. Средства, которыми вы
пользовались, были достойны цели, которую вы себе ставили, воспитанию,
полученному вами в самом развращенном из дворов, низменным страстям и
прирожденному двоедушию, проявленным вами еще раньше.
Будучи призваны в Учредительное собрание по выбору вашей касты,
что сделали вы, чтобы заслужить звание представителя нации и
выполнить роль законодателя? В этом отношении очень легко, дать вам оценку,,
основываясь на ваших речах и ваших общественных действиях.
Правда, вы предложили, под наименованием Декларации прав, два
или три довольно банальных изречения *, на бесконечно более низком
* Это напоминает мне один штрих политики г. Лафайета, который, в то же
время, представляется мне доказательством того, как критически надо читать исто-

294
Максимилиан Робеспьер
уровне, чем все проекты, представленные другими членами, которым по
этой причине большинство Национального собрания и оказало
предпочтение. В дальнейшем, удовлетворенный тем, что таким образом вы
заложили основу вашей гражданской репутации, вы говорили и делали лишь
такие вещи, которые шли вразрез с вами же (признанными священными
принципами. Доказательством этого являются ваши собственные
сочинения, беглый обзор которых я сейчас произведу.
В первые дни революции по вашей инициативе Национальное
собрание обрушило проклятья на марсельцев лишь потому, что следуя
примеру разрушителей Бастилии, они разрушили ненавистную крепость, на
которой Людовик XIV учинил такую оскорбительную надпись: «Сия
цитадель сооружена, чтобы сдерживать слишком свободолюбивый
Марсель».
Вы выступили против зачтения в Учредительном собрании адреса,
представленного ему брабансонцами сразу после того, как они свергли
иго Австрии231.
Вы вели борьбу против основного принципа проекта декрета о праве
объявления мира и войны, который, однако, одержал верх, тогда как вы
добивались передачи в руки короля права объявления как мира, так п
войны, не запрашивая согласия Национального собрания.
рию. Г. Лафайет сумел устроить так, что его прославил один из самых
красноречивых защитников прав человека. Г. Пэн230, в своем ответе г. Бэрку, отводит много
места Лафайету, которого он, по-видимому, добросовестно считал основателем
французской свободы. В частности, он допустил две фактические ошибки,
относительно которых необходимо предупредить публику и полезно вывести из
заблуждения его самого. Он считает, что Лафайет потому был избран вице-председателем
Учредительного собрания, что в первые дни революции хотели иметь человека более
стойкого, чем тогдашний председатель, чтобы бороться против могущества двора.
Он отмечает, что это был единственный случай избрания вице-председателя. Он
говорит также, что Лафайет поспешил предложить свою Декларацию прав, как бы
скудна она ни была, для того, чтобы в случае роспуска Собрания, остался памятник
того, что оно хотело сделать для счастья общества. Правда, в качестве гаранта
достоверности этих фактов г. Пэн указывает самого г. Лафайета, признавая, что
связан с ним в течение ряда лет.
Как очевидец этих событий, я свидетельствую, что Собрание избрало
вице-председателя исходя не из того чрезвычайного обстоятельства, которое предполагает
г. Пэн, а единственно потому, что Собрание объявило себя перманентным, а
тогдашний председатель, архиепископ Вьенны, был слишком преклонного возраста,
чтобы председательствовать днем и ночью. Поэтому возникла необходимость найти
ему заместителя. Я свидетельствую также, что в то время в Собрании не было ни
одного члена, мужество которого не было бы выше всяких угроз со стороны двора.
Это доказано единодушной клятвой в Зале для игры в мяч, и всеми событиями,
которыми отмечен этот первый период свободы. Что касается Декларации прав г.
Лафайета, и героического мотива, приписываемого ему г. Пэном со слов самого г.
Лафайета, мне достаточно сослаться на поведение последнего и на все факты,
изложенные в этой статье (прим. Робеспьера).

Речи, письма, статьи 1792 г.
295
Вы обрушили несправедливый и кровожадный декрет, позволивший
коварному Буйе истребить солдат Нанси. Вы сделали все, чтобы было
в вашей власти, чтоб были отвергнуты требования отсрочки, необходимой
для установления Национальным собранием истины об имевших место
фактах. Вы добились постановления о награждении гражданским венком
этого самого Буйе, истребителя наших солдат. Вы добились
увековечения этого ужасного события посредством мрачных празднеств,
посвященных его памяти.
Вы были инициатором провозглашения амнистии232, которая
зачеркивала все заговоры врагов революции и поощряла их.
Это вы также своею навязчивостью, и путем еще более преступных
средств, вырвали у Национального собрания тот закон о военном
положении, сама мысль о котором внушала ему ужас 233.
Таковы те законы, которыми Франция и человечество обязаны
вашему патриотизму и вашему гению. Вы почти всегда отсутствовали на
заседаниях законодательной палаты и появлялись в ней лишь в тех
случаях, когда надо было обеспечить какое-нибудь крупное преимущество
двору или нанести большой удар по правам народа. Ваше присутствие
само по себе извещало добрых граждан о том, что в порядке дня какой-
нибудь новый коварный проект, натравленный против свободы.
Исполненные святого ужаса при вашем виде, они сравнивали вас с теми
нерегулярными звездами, появление которых предвещает лишь
бедствия.
Таков Лафайет — законодатель и представитель нации. Но он сам
неким образом оставил эти свои функции. Публике он известен не с этой
стороны. Роль, которую он сыграл в революции, это роль интригана и
главаря партии. Не обладая ни образованием философа, ни качествами
оратора, а только скудными способностями холодно и монотонно
прочитать несколько выученных наизусть банальных фраз, подобно
стесняющемуся школьнику, он как бы самой природой был извещен, что ему
надлежит избегать трибуны свободы. Он нашел себе приют в тайных
сборищах и во мраке интриги. Как только он увидел, что течение
революции ускоряется и может расстроить комбинации его мелкого честолюбия,
он примкнул ко двору и ко всем врагам политического равенства, чтобы
остановить это течение. Для выполнения этого замысла важнейшим был
пост начальника вооруженных сил столицы, этого центра всех
политических движений. Он овладел этим постом. Весь народ сверг Бастилию, и,
в то же мгновение, все вернулось в состояние величественного
спокойствия. Лафайет прибыл в Париж. Он явился в ратушу. Кое-кто из его
сообщников предложил назначение его командующим парижской
национальной гвардией. Это предложение не встретило возражений и он стал
генеральным командующим 234.

296
Максимилиан Робеспьер
С этого момента он начинает закладывать основы военного
правления. Национальная гвардия, порожденная свободой, это был весь народ,
свергнувший деспотизм. Лафайет прилагает все усилия к тому, чтобы
превратить ее в особую корпорацию. Он старается придать ей дух и
обычаи воинских частей, созданных деспотизмом, отделить ее от остальных
граждан внешними отличиями. Он ее перегружает орденами, бесконечно
увеличивает число офицеров, создает многочисленный штаб, сверкающий
эполетами, целиком составленный из его креатур, из людей, большей
частью связанных со злоупотреблениями старого режима, послушных его
воле. Эту национальную гвардию он именует парижской армией. Он
старается привязать ее к своей юсобе при помощи всех мелких средств,
которыми умеет пользоваться ловкий интриган. В то время как его
приспешники воспевают его героические подвиги в американской революции
и уже провозглашают его французским Вашингтоном, он завершает
завоевание сердец при помощи лести, которую доводит до кокетства,
присущей ему механической улыбки и манипуляций шляпой, которые можно
отнести к крупнейшим средствам завоевания популярности.
Чтобы лучше укрепить свою власть, он ввел в национальной гвардии
военную дисциплину, подобную существующей в линейных войсках. Он
вел себя во всех отношениях не как командир граждан свободного
города, а как генерал армии, стоящей лицом к лицу перед неприятелем.
Чтобы придать себе больше кредита и важности, он время от времени
сеял панические настроения, предвестники мятежей, выкрикивал перед
доверчивыми гражданами такие слова, как «разбойники, аристократы».
Он часто использовал национальную гвардию для зрелищ, устраивал
военные упражнения и любил развертывать перед глазами народа все
внешние атрибуты вооруженной силы. Разбойники в то время были лишь
пугалом. Аристократам осталось спасаться бегством или скрываться.
Свобода и общественное спокойствие имели основою общую волю и
непобедимую силу граждан столицы. И, тем не менее, множество обманутых
людей глупо верили в то, что Лафайету они обязаны свободой империи
и (миром своих очагов. Лафайет стал идолом спекулянтов, финансистов,
биржевых игроков, всех надменных и эгоистических буржуа.
Подчинив себе парижскую армию, он хотел господствовать над
Парижем. Облеченный этой властью, он вскоре повернул ее против тех
граждан, образование и энергия которых внушали ему подозрения; он не
прощал никому, скто проявил характер решительного патриота. Он
преследовал победителей Бастилии, отстранил их от всех должностей. С
таким же ожесточением он преследовал бойцов французской гвардии. В
самом начале революции он осмелился, без всякого судебного
разбирательства, распорядиться окружить множеством людей и пушек большое число
солдат этого бессмертного в летописях свободы легиона, обезоружил их

Речи, письма, статьи 1792 г.
297
и выгнал с позором235. Действуя как деспот, он распустил роту
гренадеров Оратуар в наказание за их преданность делу народа 236; столь же
тиранически действовал он в отношении всех тех граждан из
национальной гвардии, которые отказывались принести ему в жертву свои
принципы или свою гражданскую доблесть. В своем презрении к законам он
дошел до того, что стал назначать собственною властью военные суды,
чтобы судить неугодных ему офицеров. Его деспотизм распространялся
на всех граждан. Как только он был назначен командующим
национальной гвардией, он стал силою рассеивать всех, кто мирно собирался в
общественных местах для -собеседований об общих интересах. Можно было
свободно говорить о короле, даже о Национальном собрании; но
осуждать Лафайета, это было преступлением. Его фанатические поборники,
подкупленные им доносчики старой полиции, вскоре возобновили все
ужасы пйгаонажа иод властью рождающейся свободы. Выражения
злопамятства Лафайета или капризы его приспешников заменили прежние
lettres de cachets 237. И первые преступления против личной свободы были
совершены от имени того, кто ранее предложил Декларацию прав
человека и гражданина.
Абсолютные аристократы сблизились с вами, как только они увидели,
что вы приняли благоприятную для их видов линию. Двор решил, что
в вашем лице нашел необходимую опору; вы использовали весь свой
кредит, чтобы помочь ему ежедневно увеличивать свою власть и свои
богатства. Вы сами использовали имя и авторитет короля для
укрепления вашей власти. Как только вам был предложен пост командующего
национальной гвардией, вы заявили, что вы примете это назначение
только .с согласия короля. Народ тогда еще не мог понять до какой
степени такой шаг нарушал его права и принципы свободы. Людовик XVI,
вероятно, решил, на основании ваших слов, что вы приняли эту
должность лишь для того, чтобы ему служить. Вы имели в то время в
Национальном собрании значительную партию, составленную из слабых и
невежественных патриотов, не считая аристократической клики, всегда
готовой помочь вашей клике против подлинных защитников свободы. Вы
стали своего рода посредником между двором и Законодательным
собранием, арбитром всех партий. Ваш стол -стал местом встречи всех
простофиль и всех политических плутов, а ваш кабинет — центром всех
переговоров, направленных против свободы. Даже члены Конституционного
комитета довольно усердно посещали его, потому что, если ваши
познания в области законодательства ограничены, то вы достаточно владеете
искусством интриги, и если вы не знаете, как делаются хорошие законы,
вы достаточно владеете искусством заставить принять плохие.
Недостаток философского образования вы возмещали, рассыпая щедроты двора
и проливая дожди золота или ассигнаций.

298
Максимилиан Робеспьер
«Заставить революцию отступить», таково было любимое выражение
Лафайета, таков был предмет его желаний. Мы не знаем, следует ли
отнести этот афоризм на счет его собственного гения или гения его
советников; но надо признать, что он применил весьма искусные средства для
достижения этой цели. Это он вызвал первый раскол среди патриотов,
учредив Клуб 1789 года 238, чтобы противопоставить его Обществу друзей
конституции. Это он основал антинародные общества, где интрига и
макиавеллизм подвизались в искусстве изготовления яда клеветы, искажения
принципов, вооружения предрассудков и пороков старого режима
против рождающейся свободы, где стремились заставить общественное
мнение спуститься с высот принципов революции до низменности
аристократических идей и привычек. Это он и его приспешники ввели коварную
систему дискредитации свободы, которую назвали своеволием разума и
правды, которым ставили в упрек преувеличение и безумие
патриотизма, который упрекали в беспокойстве и бунтарстве. Правда, кое-кто из
его противников давал некоторые основания для обвинений, например
Ламеты239, защищавшие против него дело народа, по мотивам, столь же
корыстным, как и его собственные; но он сумел ловко воспользоваться
этим, чтобы дискредитировать и оклеветать все патриотическое
движение и сам народ.
План Лафайета состоял в том, чтобы образовать в государстве третью
партию, которая заняла бы среднее положение между так называемыми
открытыми аристократами и патриотами, т. е. теми, кто, держась в
стороне от всех клик, хотели лишь общего блага и конституционного
равенства! Он пополнил эту партию всеми теми, кто свободу любит только
для себя, кто рад понижению всего, что было над их головами, но не
может терпеть, чтобы народ вышел из состояния угнетения и поднялся до
человеческого достоинства. Ясно, что такая партия имела возможность
стать многочисленной и могущественной. Лафайет всячески старался
принизить народ. Он непрестанно стремился к тому, чтобы трудящиеся
и обделенные фортуной граждане были ненавистны и подозрительны
другим, он изображал их как бедствие для собственников и для
общественного спокойствия. Он даже, при надобности, возбуждал некоторые
частичные движения, чтобы сделать эту клевету правдоподобной.
Убежденный в том, что все друзья свободы и конституции являются его
естественными врагами, он натравил на них свору пасквилянтов, состоящих
у него на жалованьи. Он изображал их как новаторов, врагов
конституции, как политических сектантов. Он обозначал их одиозными
наименованиями, например «якобинцами» или «республиканцами».
При дворах он познал могущество клеветы, а история заговорщиков,
его предшественников, позволила ему овладеть искусством нарушать
законы и уничтожать права народа, постоянно ссылаясь при этом на них.

Речи, письма, статьи 1792 г.
299
Этот раздел истории он знал тем лучше, что это был единственный,
который; он изучал.
Он ссылался на законы, когда самочинно посылал в Верной отряды
национальной гвардии с многочисленной артиллерией, чтобы отстранить
избранных народом муниципальных должностных лиц, и провести
вместо них приспешников аристократии, чтобы арестовать и оскорблять
патриотов240. Он ссылался на законы, когда он приказывал истреблять
безоружных граждан. Он ссылался на законы, когда ежедневно посягал
на личную свободу. Он ссылался на законы, когда в угоду ему, его
подручные мешали муниципальным должностным лицам обсудить вопрос об
устранении бюстов его и его друзей241, поставленных льстецами в доме
муниципалитета; они им угрожали, когда те заседали, и оскорбляли их
при исполнении ими их служебных обязанностей. Он ссылался на
законы и в день кинжалов, когда он поощрял дерзость заговорщиков, и
повел в Венсен часть парижской армии для защиты второй Бастилии242,
которой грозила судьба первой, и для того, чтобы арестовать целый
батальон и его командира, известных своим патриотизмом. Он ссылался на
законы, когда в Ла Шапель-ле-Сен-Дени он пролил кровь граждан243.
Очевидно, в его план входило очистить армию от всех
солдат-патриотов, начавших революцию и являвшихся самой стойкой опорою дела
народа. Он дошел даже до произвольных арестов тех, кто прибывал в
Париж, с регулярными отпускными свидетельствами, взывать к
справедливости Национального собрания. Сговорившись с военными министрами
и военным комитетом Учредительного собрания против солдат-патриотов,
он всей своей властью поддержал придуманную деспотизмом ужасную
практику, состоявшую в том, чтобы их травить, произвольно подвергать
проскрипции, посредством позорящих знаков244 и чудовищных приговоров,
что порицалось даже тиранией старого режима.
В восторге от таких подвигов, враги революции скоро опять
осмелели, и надежды их оживились. Они научились у него скрывать свои
коварные намерения под маской лицемерной преданности государству.
Гордый их поддержкой, он осмелился проявить открыто презрение к
общественному мнению. В феврале 1790 г. он хотел содействовать отъезду
короля, мотивы которого встревожили весь Париж. Сама национальная
твардпя сочла своим гражданским долгом отказать ему в охране. Ла-
файет воспользовался этим случаем, чтобы поухаживать за королем и
захватить деспотическую власть над национальной гвардией. Он изобразил
страшный гнев по поводу этого мнимого неповиновения приказам
генерала, и выразил его в статье, где провозгласил принципы, достойные
начальника преторианской гвардии, и делал вид, что собирается уйти в
отставку. В то же время его штаб и все его приспешники интриговали
в батальонах, чтобы те умоляли его вернуться к командованию; его

300
Максимилиан Робеспьер
отставка изображалась 'как национальное бедствие; множество глупых
буржуа думали, что уход Лафайета, это конец государственной
безопасности и гибель столицы. Офицеры каждого батальона, во главе части
фузильеров, отправились к нему со знаменами, чтобы просить прощения
за вызвавший его гнев акт гражданской доблести. Сей новоявленный
Ахилл245 отклонял их просьбы до тех пор, пока они не изложили своего
раскаяния в торжественном акте. Вернее, пока национальная гвардия не
приняла присяги на верность лично Лафайету246. Этот акт,
антиконституционный и мятежный со стороны того, кто его спровоцировал, терпел,
одобрил, этот акт, провозглашавший Лафайета вождем клики, повлек бы
за собою смертную казнь у свободного народа, живущего под властью
законов. У нас этот акт был разоблачен перед общественным мнением; но
закон хранил молчание. Уже тогда партия Лафайета господствовала в
Национальном собрании, а суды состояли из его креатур. Вот почему, вскоре
после этого, он осмелился совершить новое подобное посягательство
против конституции, обратившись, от своего имени, к национальной
гвардии, с прокламацией, где он старался льстить ей, отличая ее от
граждан, и убеждая ее в том, что судьба империи зависит исключительно от
ее рвения. В этой прокламации он также натравливал гвардию на
патриотов, своих противников, которых он называл мятежниками.
Мало того, что он хотел привлекать к своей партии парижскую армию,
надо было еще распространить ее власть на все соединения
национальной гвардии Франции. По его указанию кое-кто из его друзей выдвинули
в парижской ратуше предложение удостоить его титула генералиссимуса
всех соединений национальной гвардии империи; одновременно
предложили титул генерального муниципия господину Байи, над которым он
осуществлял неограниченную власть. Он отверг этот титул, ссылаясь на
конституцию, подобно Цезарю отвергшему диадему; довольный
преимуществами, которые давало ему это предложение само по себе, он прп-
нялся на деле осуществлять ту диктатуру, которая не могла быть
предоставленной ему формально.
Известно, как он для этого использовал даже федерацию 14 июля
1790 г. Он присвоил себе функции главы вооруженных представителей
и председателя этого национального торжества. Глядя на демонстрации
непостижимого низкопоклонства, расточаемые пред ними федератами,
демонстрации, которые он отлично умел вызывать своими жеманными
ужимками, можно было бы подумать, что нация для того лишь
собралась, чтобы воздать ему дань уважения. Ни сапоги Карла XII, ни
лошадь Калигулы никогда не играли столь важной роли, как лошадь и
сапоги Лафайета на этом огромном собрании247.
Это празднество, на котором должно было развернуться величие
народа, в действительности, не было достойно его. Лафайет извратил этот

Речи, письма, статьи 1792 г.
301
праздник в ущерб гражданскому духу, возвышению которого он должен
был способствовать. Он снизил его величественный характер, опошлил
его до своего уровня. Он отправил депутатов-федератов в их провинции,
пропитав их ложными идеями, рабскими предрассудками и, особенно,
позорным и нелепым преклонением перед самым презренным идолом. Он
поддерживал эти настроения посредством переписки и через своих
эмиссаров во всех частях империи. Он задержал в Париже депутатов
федерации, образовавших затем пресловутый Клуб федератов; этот Клуб,
известный своими антигражданскими принципами, которые он
афишировал в ущерб общественному спокойствию, стал одним из главных
инструментов Лафайета при осуществлении его зловредных планов. Он
посылал своих адъютантов в департаменты, подобно тому, как суверен
посылает послов; таким путем он подготовил в Нанси, вместе с Буйе,
истребление полков, расположенных гарнизоном в этом городе, и
бедствия, которые он обрушил на многие другие соединения, павшие
жертвою их любви к родине 248. Он замышлял также покушения против
суверенитета иностранных народов. Он был одним из главных участников
вероломных переговоров 1789 г., в результате которых брабансонцы были
опять поставлены под иго Австрии. Ни одно преступление против
свободы не прошло без его участия249.
Но ему мало было убивать ее по частям, он хотел нанести свободе
решающий удар. В июне 1791 г. король бежал. Об этом событии знали
заранее в Париже, и даже в иностранных государствах. Этот заговор был
задуман Лафайетом, которому специально была доверена охрана короля.
Он осуществлял эту охрану вместе с людьми, которых он считал своими
противниками, когда их честолюбие побуждало их защищать
общественное дело *. Король был задержан. Не знаю, произошло ли это благодаря
этой клике или без ее ведома. Но вот каковы результаты этого события
и самое существо .этого таинственного беззакония.
Лафайет боялся гнева народа, который был склонен возложить на
него ответственность за эту измену. Его объединение с соперничающей
с ним кликой было необходимо как ей, так и ему. Ламеты поспешили
провести в Национальном собрании декрет, объявляющий, что Лафайет
пользуется доверием нации, что было неверно, и что на него возлагается
охрана общественного блага. В тот же день этот командующий
национальной гвардией явился в Общество друзей конституции, хотя до этого
объявлял себя его врагом, вместе с Ламетами, уже давно покинувшими
это общество. Они объявили о своем противоестественном объединении,
в котором дураки, поверив им на слово, увидели акт добродетели, тогда
как в глазах просвещенных граждан, это был опасный заговор против
* Ламеты, Барнав и вся их клика (прим. Робеспьера).

302
Максимилиан Робеспьер
свободы. Здесь его публично упрекали в ряде преступных действий. Ему
было предъявлено требование представить объяснения по ряду важных
фактов, которые были перечислены по пунктам. Он выступил, но ничего
не ответил, кроме того, что он первый провозгласил максиму: «народ
свободен тогда, когда он хочет быть свободным».
В Национальном собрании коалиция проводила декреты, которые
публика находила энергичными, даже сокрушительными для короля и для
монархии. Декретировали набор войск, назначения офицеров и
генералов, как если бы речь шла о том, чтобы отбить нападение объединенных
дер'жав Европы. Вся Франция встала на колени перед мудростью и
энергией Учредительного собрания. В тоже время Лафайет ухитрялся
привлекать к себе симпатии народа в Париже, подыгрываясь к тому
негодованию, которое возбудило бегство Людовика XVI; он водружал
эмблемы свободы, он говорил на ее языке, он появлялся во главе вооруженных
пиками граждан, среди которых были и бойцы национальной гвардии
в своей форме. Жители предместий, руководимые им, проходили перед
Национальным собранием с криками: «Да здравствует нация!» Король
был временно отрешен от своих обязанностей, его привели обратно во
дворец унизительным образом, окруженного целой армией национальных
гвардейцев, на глазах огромной массы народа. Декретом он был
поставлен под надзор Лафайета. Все граждане свободно выражали свои
сильные чувства, и сам Лафайет, по-видимому, способствовал их взрыву.
Петиции от органов местного самоуправления, составленные по
внушению правящей коалиции, были все направлены против короля. Лафайет
гарантировал свое покровительство этому государю, который давно уже"
стал орудием его честолюбивых планов. Наряду с этим, он возбуждал
пылкие и малопросвещенные умы, толкая их на (крайние решения. Он
побуждал неосторожных патриотов выступать за республику; по его
приказанию известные писатели доказывали, что только республиканское
правление подходит Франции, и даже излагали это мнение в афишах,
которые расклеивали на стенах Парижа. Вы увидите, какова будет
развязка этого заговора.
В этих-то условиях правящая коалиция поставила на обсуждение
Национального собрания вопрос о том, какое решение принять в отношении
короля. В то время, как члены, не примыкающие ни к какой клике,
требовали, чтобы его судили в соответствии с законами, Лафайет и его
приспешники использовали всевозможные клеветнические измышления,
чтобы изобразить их мятежниками и главарями мнимой республиканской
партии, стремящейся якобы к свержению конституции250.
В представлении народа от этой дискуссии зависела судьба
революции. Лафайет возбудил умы, закрыв народу доступ к Тюильрийскому
дворцу, и преградив штыками все доступы к Национальному собранию.

Речи, письма, статьи 1792 г.
303
За несколько дней до того, как вопрос о короле должен был быть
решен, в Обществе друзей конституции было выдвинуто предложение о
посылке петиции с целью побудить представителей, до решения вопроса о
судьбе монарха, проконсультироваться с нацией. Предполагалось, что
петиция будет подписана гражданами, которые соберутся мирно и без
оружия. Сам Лафайет поддерживал, через своих эмиссаров, это
мероприятие. Одновременно, он постарался сделать так, чтоб оно представлялось
возможно более подозрительным и отвратительным; с этой целью он
пустил в обращение среди публики другие петиции, содержавшие прямое
требование свержения монархии. Задолго до этого было задумано
осуществить самый зловещий заговор в день, назначенный для подписания
петиции. Этот день ознаменовался всеми преступлениями, на какие
только способен самый подлый тиран. В этот день были истреблены, на
алтаре родины, 1500 мерных граждан, готовивших законную петицию
представителям народа. При этом погибли даже граждане, не
принимавшие в этом акте никакого участия, в том числе женщины, дети, старцы.
Все они пали от руки своих братьев, от руки национальной гвардии,
вооруженной для защиты свободы251. Кто мог бы сказать, сколько
злодеяний потребовалось, чтобы подготовить это последнее злодеяние!
Сколько было распространено клеветы, чтобы вонзить в сердце граждан
меч обманутых граждан! Сколько было роздано хмельных напитков!
А этот невинный пистолетный выстрел, как нарочно направленный
против Лафайета! А великолепное милосердие, изображенное последним по
отношению к этому услужливому убийце! Все эти гнусные ухищрения
ничто по сравнению с другим преступлением, которое деро мое
отказывается описать. Следует ли мне напомнить моим согражданам, что для
возбуждения рвения национальной гвардии, для того, чтобы вве,сти
публику в заблуждение относительно причины задуманной резни и для того,
чтобы найти руки для ее выполнения, прибегли к ужасной мере, повесив
двух неизвестных в шесть часов утра, около того места, где петиционеры
собрались лишь значительно позднее. Нельзя было бы поверить в
возможность такого преступления, если б не вспомнить, что такая же
извращенность позволила пожертвовать жизнью булочника Франсуа, чтобы
использовать его смерть как предлог для объявления военного положения.
Цель всех этих ужасных дел была вполне достойна тех людей,
которые их хладнокровно обдумали. Тут было желание скрыть гнусные
маневры заговорщиков. Добивались уничтожения патриотических обществ,
хотели запугать всех друзей свободы, чтобы безнаказанно уничтожить
конституцию в угоду деспотизму двора, или, вернее, в угоду честолюбию
мятежников, использовавших в своих целях и народ и монарха. Все эти
преступления были осуществлены одновременно. Король был объявлен
выше законов, а на защитников прав народа возглавляемая Лафайетом

304
Максимилиан Робеспьер
коалиция обрушилась с неслыханно бесстыдной клеветой.
Патриотические общества были расколоты, дело дошло почти до насильственного
роспуска Общества друзей конституции. А Национальное собрание,
окруженное штыками, превращенное в подобие неприступной крепости,
обманутое интриганами, объединившимися, чтобы подчинить его себе,
расшатало свое собственное произведение, якобы для того, чтобы
улучшить его.
Однако всех этих зловещих ударов по конституции было
недостаточно для осуществления их преступных планов. Они были вынуждены
остановиться, потому что утомленное общественное мнение уже не потерпело
бы тогда больших преступлений против свободы. Но конституция, в том
виде в каком они ее оставили, была еще слишком благоприятна для
равенства, чтобы их честолюбие могло с нею примериться. Она устраняла
на ряд лет, от участия в легислатуре и в правительстве, членов
Учредительного собрания. Она выдвигала, в качестве их соперников на
политическом поприще, миллионы французов, которые легко могли превзойти
их в добродетелях. Мир и быстрое укрепление нового режима повергли их
в ничтожество со всеми их титулами, которых он их лишил, и
аристократическими предрассудками, которые он уничтожил. Чтобы изменить
конституцию в соответствии с их особыми интересами и продолжить свое
постыдное политическое существование, им нужны были одновременно
внутренние беспорядки и внешняя война. Они ни перед чем не
остановились, чтобы подстрекнуть к беспорядкам и разжечь войну. Мы уже
ранее видели как много сделал Лафайет для того, чтобы повсюду
разбросать семена раздоров и тирании. Он всегда поддерживал мятежных
священников, под предлогом терпимости и свободы культов. Он всячески
содействовал, в частности, посредством амнистии, принятой по его
инициативе, как эмиграции, так и сосредоточению мятежников на наших
границах252. Затем он побудил ораторов своей партии спровоцировать
войну против того самого австрийского двора, деспотизм которого он
ранее .защищал против народа Брабанта. Притворяясь подозрительно равно^
душным в этом вопросе, он сумел использовать нетерпение нации и ее
склонность к воинственному энтузиазму. Все его честолюбивые расчеты
были связаны с этим событием. По окончании легислатуры он сделал
вид, что, подобно Вашингтону, хочет уйти на покой в свое имение, но
спустя несколько дней принял командование армией, которая уже давно
была для него предназначена 253. Все помнят, что тогда же, в
прощальном обращении к парижской армии он призывал все соединения
национальной гвардии во всей стране видеть в нем своего вождя и своего
героя, в случае если б отечество оказалось под угрозой. Нет сомнений
в том, что и в отношении своей армии он использовал все те средства,
которые он применил для возбуждения низкопоклонства в национальной

Речи, письма, статьи 1792 г.
305
гвардии; чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать прокламацию
генерала Лафайета к его армии в походе.
Беспощадный гонитель солдат-патриотов и народа украшает свой
шатер всеми эмблемами свободы и, в обращениях к своим войскам, не
перестает говорить о Декларации прав, причем осмеливается называть себя
ее отцом. Обманутое его многочисленными приспешниками,
Национальное собрание само содействовало его пагубным замыслам, присвоив
генералу диктаторскую власть вопреки всем принципам свободы, и
рассыпаясь перед ним в похвалах, которые опровергаются пролитой им
невинной кровью и законным негодованием всех просвещенных граждан.
А что же сделал до сих пор этот великий генерал? Он сковывал
мужество наших войск в то время, когда враги собирали новые силы. И вот
уже, забыв австрийцев, он объявляет войну французским патриотам,
следуя примеру Леопольда. Он не только не подрывает тронов деспотов,
но хочет в самой Франции защищать австрийский деспотизм против
Национального собрания. Можно было бы подумать, что он притязает
на честь играть среди нас роль Монка254, если б мы не знали, что он
готов играть любую роль, лишь бы она отвечала его честолюбивым
планам, и что ему так же легко умертвить короля, которого он унизил, как
и раздавить народ, кровь которого он пролил. В .этом и заключается
тайная цель той войны, в которую нас втянули! Я тщетно сто раз заявлял
об этом, доказывая, что нелепо и непоследовательно доверять защиту
государства самому опасному врагу свободы; голос правды заглушили
ухищрения интриги и крики энтузиазма255. Наконец, недавно он
сбросил маску. Его письма, адресованные Национальному собранию и королю,
раскрывают его полностью. Но этот мятежный акт должен быть
предметом особого рассмотрения. И, прежде всего, он должен быть предметом
срочного и строгого декрета законодательной палаты. У Национального
собрания есть выбор только между двумя альтернативами: или
развернуть против Лафайета энергичные меры, соответствующие серьезности
его преступлений, или опуститься до последней ступзни слабости и
унижения.
ВТОРОЕ ПИСЬМО РОБЕСПЬЕРА ЛАФАЙЕТУ,
ОТНОСИТЕЛЬНО ПИСЕМ ЛАФАЙЕТА
НАЦИОНАЛЬНОМУ СОБРАНИЮ И КОРОЛЮ 256
Неужто уж мы дошли до такого положения, когда командующие
армиями могут, используя свое влияние или свой авторитет, вмешиваться
в наши политические дела, действовать в качестве руководителей
установленных властей, в качестве арбитров судеб народа? Кто, собственно,
20 М. Робеспьер, т. I

306
Максимилиан Робеспьер
говорит словами этого вашего письма, которое было заслушано
Законодательным собранием с таким терпением, вы или Кромвель? Неужели мы
уже потеряли нашу свободу, или это вы потеряли разум? Конституция
гласит, что армия должна быть в высшей степени послушной; а вы даете
уроки представителям нации, а королю вы указываете план поведения по
отношению к ним. Находясь во главе армии, вы возобновляете обычай
замечаний, с такой силой, какой не могли иметь парламентские
замечания. Вам не угодно даже скрыть этот незаконный и мятежный акт под
видом петиции; впрочем, посылка петиций запрещена командующим
вооруженными силами как конституцией, так и элементарными
принципами свободы. Направленное вами послание вы называете
представлением, как будто генерал слишком высоко поставлен, чтобы соблюдать,
в отношении Законодательного собрания, конституционные формы, как
будто вам нужны новые формулы для выражения ваших отношений
с Национальным собранием!
Праведный боже, что за представления! И что за язык! Вы
рассматриваете В'се области управления, и властно требуете исправления
злоупотреблений, которые, видимо, вас задевают. Придется следовать за вами
в этой странной дискуссии.
Вы начинаете с того, что мечете громы на головы недавних
министров: один из них еще оставался на своем посту в то время, когда вы
писали, и вы заявили, что он не долго сохранит в совете короля «свое
двусмысленное и постыдное существование» 257.
Не дай бог, чтобы какое-нибудь личное предубеждение в отношении
каких бы то ни было министров могло повлиять на мои мнения или на
мои принципы; мне ставили в упрек даже глубокое мое равнодушие
к тем, кто, казалось, давал доказательства патриотизма; а мне самому
часто приходилось жаловаться на людей из числа тех, на кого вы бешено
нападаете. Но если что-нибудь может меня убедить в том, что их
намерения могут быть полезны общественному благу, то это именно то злог
которое вы о них говорите.
Ясно, что эти министры, каковы бы они ни были, по крайней мере,
пользовались доверием Национального собрания; ибо оно торжественно
заявило, что нация сожалеет об их уходе. А вы говорите об этих же
людях Национальному собранию с таким наглым презрением! Не то, чтобы
я верил в непогрешимость Национального собрания. Оно доказало, что
способно ошибаться, когда расточало вам похвалы, отнюдь не
соответствовавшие всему вашему поведению. Но все же не дело генералов
порицать его за это с тем оскорбительным высокомерием, с которым вы
к нему обращаетесь. И, до чего же мы дошли, если уж генералы хотят
составлять по своему усмотрению и королевский совет и правительство?
Как смеете вы афишировать это честолюбивое притязание, которое на

Речи, письма, статьи 1792 г.
307
деле вы уже давно осуществили? Как, по вашему, смотрит нация на то,
что вы постоянно назначаете, гоните, хвалите и поносите министров,
руководствуясь лишь своими интересами, между тем, как закон возлагает
на вас, как генерала, строгую обязанность повиноваться их
приказаниям? Вы говорите о «постыдном и двусмысленном существовании»
одного из министров, которых вы недавно прогнали, после того как ранее
провели их назначения на эти посты. Но можно ли указать
существование более двусмысленное и более постыдное, чем существование
человека, постоянно колебавшегося между всеми партиями, чтобы затем все
их принести в жертву своему преступному честолюбию, и который
сегодня не боится открыто поставить себя над законами?
Повелительно объявив свою волю относительно правительства, вы
заявляете, что «надо освободить эту часть правления от гибельного
влияния»; и вы выносите порицание Законодательному собранию за его
поведение. Вы четко и повелительно предписываете ему продолжать
подчиняться конституции. Вы осмеливаетесь предполагать, что оно ее уже
нарушило. Вы утверждаете, что вы «разоблачаете перед ним огромные
усилия, прилагаемые к тому, чтобы заставить его уклониться от этого
правила; это роковое влияние вы приписываете некой клике,
пребывающей в его лоне...»
Да, конечно, Национальное собрание должно строго соблюдать
установленные конституцией границы его власти. К этому его обязывают
воля нации, высшие интересы свободы, общественное благо, его
собственные присяги. Если б оно захотело стать выше конституции, коей оно
обязано своим существованием, оно свергло бы ее и само погибло бы под
развалинами этого священного здания, являющегося его святыней и его
убежищем. Тот честолюбивый и вероломный патриотизм, который дал
бы ему такой совет, был бы более гибельным для дела свободы, че,м
отсутствие гражданских чувств у его наиболее опасных врагов. Такой
совет был бы сигналом анархии, гражданской войны и распада
государства. Но, посмотрим, когда же Национальное собрание нарушило свой
долг? И кто дал вам право обвинять его в этом? Прежде всего, на какие
факты вы ссылаетесь? Таких фактов нет. Но если истолковать вашу
мысль, исходя из духа вашего письма в целом, то ясно, что вы хотите
внушить, будто Собрание не соблюдало в достаточной мере ни
королевской прерогативы, ни прав граждан в лице заговорщиков, ни свободы
религии в лице неподчиняющихся священников. Но, как вы докажете,
что в этих вопросах оно нарушило подлинные принципы конституции и
превысило свои полномочия? Нет, единственное, что вам удается
доказать, это, что в настоящий момент, вы считаете сообразным с вашими
планами защищать партию двора, чтобы укрепить положение своей
собственной партии и пополнить свою кляку всеми врагами свободы,
20*

308
Максимилиан Робеспьер
защитником которых вы себя объявляете. Вы упрекаете Национальное
собрание в чрезмерной энергии, между тем как общественное мнение часто
требовало от него большей последовательности в проявлении достоинства
и твердости. Вы хотели лишь ослабить мужество депутатов патриотов,
чтобы обеспечить победу ваших поборников.
Но, каков бы ни был вес предъявляемых вами обвинений, кто вас
уполномочил командовать представителями народа? Кому же нация
доверила охрану конституции, им или вам? Разве она возвела генералов
в трибуны народа, в судьи сената? Нет ничего легче, как истолковать
конституцию в соответствии со своими интересами и предрассудками;
и не трудно догадаться, какая часть этого свода вам особенно дорога, и
как вы желаете использовать это внушительное наименование. Но что
станет со свободой, если вы сможете безнаказанно предлагать ваше
истолкование в качестве правила поведения для наших представителей?
Что будет, если вам позволят выступать в роли судьи между ними, одних
клеймить как мятежников, другим давать удостоверения о патриотизме
и мудрости, иными словами, поддерживать свою собственную клику
против тех, кто с нею борется? Если вам простят такие методы, то уж лучше,
мне кажется, сразу назвать вас единственным законодателем и королем
французов; тогда, по крайней мере, вам придется взять на себя труд,
а нам — позор, видеть, как опустившиеся представители нации станут
послушными инструментами вашей наглости. 2альше этого не шел и
Кромвель, имя которого ненавистно потомству! Но Кромвель, по
крайней мере обладал гением, мужеством, красноречием. Сегодняшние
французы стоят выше тех англичан, которых он поработил... А вы, которого
он не хотел бы иметь среди своих слуг, вы, я стыжусь закончить, ради
чести моей родины. Вы интригуете, интригуете, интригуете. Вы вполне
достойны произвести дворцовую революцию, это верно. Но остановить
мировую революцию, это выше ваших сил! Небо не можете покоиться на
плечах пигмея!
Как все фальшиво, как все мелко в том жалком памфлете, который
вы адресуете Национальному собранию!
«Ничто не помешает мне,— говорите вы, чтобы оправдать свой
выпад,— осуществить это право свободного человека, выполнить этот долг
гражданина». Также говорил все тот же Кромвель, которого вы так
нелепо копируете. Да разве вы можете честно сопоставлять свое поведение,
этот бунт человека, стоящего во главе вооруженных сил, с петицией
частного лица? Разве генерал, это только свободный человек, обыкновенный
гражданин? Тот, кто, в своем качестве генерала, обязан полностью
повиноваться гражданской власти, может ли начать диктовать законы, не
поднимая, тем самым, знамя мятежа?
«Ничто не помешает мне,— говорите вы,— в том числе и временные

Речи, письма, статьи 1792 г.
309
заблуждения общественного мнения». Стало быть, вы уже и верховный
судья над общественным мнением? Надо признать, это не первый раз,
что вы пытаетесь заставить его замолчать перед силою. «Ни мое
уважение к представителям народа, ибо я еще больше уважаю сам народ,
выражением воли которого является конституция». Конечно, очень удобно
оправдывать свое открытое презрение к народным представителям,
щеголяя притворным уважением к самому народу, который вы постоянно
унижали и угнетали, и указывая, в качестве единственной основы этого
уважения, конституцию, именуемую вами верховной волей народа. Но
при этом вы объявляете себя суверенным толкователем этой
конституции. «Ни то благоволение, которое вы неизменно ко мне проявляли». Вы
очень легко говорите об этом благоволении, которое, собственно, и создало
все ваши таланты, все ваши добродетели. Чем были бы вы без этого
благоволения? Если бы народные представители воздали вам по справедливости,
вы бы впали в ничтожество.
Исчерпав эти трусливые и дерзкие извинения, вы затем пытаетесь
запугать законодательную палату, рисуя ей картину Франции
«угрожаемой извне и расстроенной внутри». Вы стараетесь показать, что среди
всех этих опасностей вы являетесь необходимой опорой. И вы ей
объявляете, что она сможет одолеть такое множество врагов, лишь если
последует вашему указанию, т. е. будет «конституционной и справедливой»!
Можно подумать, что вы осмелились заподозрить представителей
французской нации в слабости и трусости! Затем, рассыпаясь в обычных
изъявлениях патриотизма, вы как будто хотите ободрить нацию. Опи~
раясь на вашу доблесть и вашу славу, вы преподносите ей, перед лицом
всего мира, «торжественную декларацию». Вы заявляете, что «если
французская нация не самая низкая нация во всем мире, то она может
и должна сопротивляться заговору королей, объединившихся против
нее».
Французы, станьте на колени перед великим человеком, открывшим
вам эту великую истину! Справедливый боже, какое жалкое
шарлатанство и какая позо,рная недобросовестность! Как будто нация когда-либо
боялась иностранных держав, как будто она когда-нибудь думала
«принести им в жертву свой суверенитет или вступить с ними в сделку
относительно своей свободы»! Успокойтесь, генерал, нация всегда
презирала слабость иностранных деспотов; она никогда не сомневалась в своем
мужестве и своем могуществе. Не вам учить ее любви к чести и свободе.
Она всегда считала своими опаснейшими врагами тех двуличных
честолюбцев, которые внутри страны плетут заговоры. Она относится с
недоверием к тем предателям и мятежникам, которые способны предложить
ей купить свою безопасность ценою отказа от принципов конституции и
равенства; эти люди выступают в роли ее защитников лишь для того,

310
Максимилиан Робеспьер
чтобы стать ее тиранами. И, уж конечно, вы никак не можете успокоить
ее перед лицом опасности такого рода.
Наоборот, задачу отражения и наказания наших внешних врагов, ко-
торую всякий француз считает легкой, вы изображаете связанной
с бесчисленным множеством трудностей. Для ее решения вы выдвигаете
бесконечное количество условий. Вы заранее оговариваете себе
оправдание ваших промедлений или неудач под тем предлогом, что ваше
снабжение не достаточно и что ваша армия недостаточно многочисленна. Вы
утверждаете, будто численность защитников родины не пропорциональна
численности ее противников. Разве подобает такой язык герою, в течение
ряда месяцев возглавляющему французскую армию, грозную как числом,
так и храбяостью; к нему тщетно протягивает руки восставший против
тирании народ, указывая, с одной стороны, города, разоруженные
Иосифом II258 и готовые принять наши войска, а с другой — австрийскую
армию, ненавистную жителям, тревожащим ее постоянными стычками,
и которая уже давно исчезла бы, если бы французской армии позволили
ударить по ней всеми своими силами и со всей своей храбростью! Нет, нет,
вы не только не хотите освободить народ Брабанта, вы хотите заковать
в цепи французский народ. Вы не только не хотите свергнуть трон Франца,
вы трон Людовика XVI хотите возвысить над конституцией, чтобы затем
установить свое собственное господство на развалинах всех законных
властей. Вы вопите о скупости Национального собрания в вопросе о военных
расходах только потому, что хотите увеличить денежные ресурсы вашей
клики. Вы добиваетесь увеличения вооруженных сил не для того, чтобы
сражаться с врагами государства, а для того, чтобы привести к покорности,
если б это было возможно, французских патриотов и само Законодательное
собрание.
Но тщетно лелеете вы эту преступную надежду. Напрасно вы
повторяете: «Мои солдаты, моя храбрая армия». Армия, первым офицером
которой вы являетесь, действительно храбрая армия. Но она не ваша. Ни
ваша коварная лесть, ни ваша нелепая клевета против самых испытанных
граждан не смогут оторвать армию от нации. Не вы ей оказываете честь,
рассыпаясь перед нею в справедливых похвалах; то, что вы имеете честь
стоять во главе такой армии, некоторым образом рекомендует вас.
Блистающие в вашем лагере гражданские добродетели характеризуют всех
французских солдат; их храбрость будет гибельной только для врагов
государства и свободы. Они последуют за вашими знаменами, когда вы им
позволите громить австрийцев, которых они, без вас, давно бы разбили.
Но они никогда не поддержат честолюбивых замыслов вожака клики,
восставшего против национального суверенитета. Не надейтесь поэтому
напугать представителей народа тем, что вы окружены армией, ибо сами
они окружены нацией, в которой сливаются и те, кого вы называете свои-

Речи, письма, статьи 1792 г.
311
ми солдатами. Народным представителям достаточно заговорить, и, в то
же мгновение, ваши солдаты приведут вас к их ногам.
Послушав вас, можно подумать, что вне вашего лагеря нет ни
дисциплины, ни патриотизма, ни терпения, ни энергии, что вне вашего
лагеря нигде «нет привязанности к принципам свободы и равенства, нет
уважения к законам, собственность не является священной», что довсю-
ду все находится во власти «клеветников и мятежников!» С каким же
презрением отбросят .защитники родины, которых вы хотите обмануть,
все эти коварные инсинуации, когда они увидят, что их единственной
целью является заранее натравить их против самых ревностных
поборников .общественного блага и против самой здоровой части
Законодательного собрания?
Вы осмеливаетесь доносить на нее самому Законодательному
собранию. И, «чтобы избежать неясных наименований», вы называете ее
«якобитской кликой». Патриотические общества вы изображаете как
бедствия для дела свободы и вы требуете, чтобы само Национальное
собрание срочно уничтожило их. О, да, это, конечно, самое заветное из ваших
желаний! Но, генерал, как опрометчиво открываете вы этим секрет
ваших честолюбивых замыслов! Давайте, разберем хладнокровно этот
интересный вопрос, который вы решаете по-военному.
Забыли ли вы уже, что в том же послании, вы сами вменили
представителям народа в обязанность строго блюсти конституцию? Неужели вы
не знаете, что конституция определенно гарантирует гражданам право
образования мирных собраний, без оружия? Но существование
патриотических обществ есть не что иное, как осуществление этого неотъемлемого
права. Вы дважды, по меньшей мере, упоминаете в вашем письме о
Декларации прав человека и гражданина; и вы хотите лишить
французов столь естественного и законного права! Стало быть, тот язык свободы,
на котором вы иногда говорите с таким пафосом, является в ваших устах
лишь лишенным значения или коварным жаргоном, продиктованным
личными интересами! Верно ли, что вы в конституции признаете лишь
то, что может служить тирании или вашему личному честолюбию? Но
как можете вы предлагать такой произвольный акт Национальному
собранию, которое поклялось сохранить конституцию в целом? Неужто,
чтобы угодить вам, юно исключит из нее все, что благоприятно делу
свободы и правам народа? Разве вы не знаете, что то, что вы требуете от
Национального собрания, превышает его полномочия, и что Собранию
не дозволено нарушать основной закон, которому оно обязано своим
существованием и своею властью? Забыли ли вы, что в Учредительном
собрании вы и вам подобные уже тщетно усиливались вырвать у него
декрет о проскрипции, которого вы добиваетесь ныне? Откуда у вас

312
Максимилиан Робеспьер
такая антипатия к патриотическим клубам? У вас не было такой
антипатии ни к «Клубу 1789 года», учредителем которого вы были, ни к
«Монархическому клубу», ни к «Клубу федератов», в котором вы также играли
роль покровителя и героя259; тем не менее, антигражданские принципы
этого клуба ускорили его падение под ударами общественного мнения.
Неужели лишь все те общества, которые настроены не в вашем духе или
не созданы ради ваших интересов, лишены всякого права на защиту
законов? Обвинения, выдвигаемые вами против них, достойны ваших
заключений.
Во-первых, вы одним ударом почти решаете вопрос тем, что всем
патриотическим обществам Франции даете наименование «якобитской»
клики. Это вы-то говорите о клике! Уж лучше было бы слушать Кати-
лину260, разоблачающего заговоры, или Клавдия, декламирующего
против мятежей. Но не важно, это показывает, по крайней мере, что вы
знаете какую власть над людьми имеют слова; и так как в здании, где
собираются граждане из парижского Общества друзей конституции,
некогда обитали монахи, именуемые якобинцами, вы применяете ко всем
французам, участвующим в этих собраниях, кличку «якобитов». Один
из ваших главных политических приемов всегда заключался в том, чтобы
изображать патриотов как секту. Для достижения этой цели, вы сочли
самым удачным средством выражаться так, как если бы Доминик 261 был,
одновременно, основателем ордена якобинцев и всех патриотических
обществ страны. А ведь вы, генерал, вы тоже основатель ордена. Разве не
вы патрон фельянов, этой своего рода колонии, состоявшей из
отколовшихся якобинцев, и которая, под вашим водительством, покинула
«метрополию», а вскоре затем была уничтожена общественным мнением как
объединение опасных лицемеров и низких поклонников деспотизма?262
Вы тогда предпочли бы, в качестве самого быстрого решения,
расстрелять якобинцев. Но, не решаясь на такой смелый шаг, вы попытались
пх расколоть, а затем и распустить, противопоставляя им клику
фельянов. Да что! Разве в первые дни Учредительного собрания, когда вы
испытывали потребность создать себе репутацию гражданской доблести,
я не видел вас посещающим Общество друзей конституции, заседавшее
тогда в трапезной якобинцев! Вы затем покинули это общество ради
великолепного салона 1789 г. Но несколько месяцев спустя, в день бегства
короля, я видел, как вы, будучи сами оглушены этим столь дерзким
шагом, вернулись, как кающийся, приобщиться к якобинцам в церкви, где
они поныне проводят свои заседания. Сейчас вы клевещете на них,
изображая их нечестивой сектой, и презрительно называете их якобитской
кликой.
Отсюда следует, что ваши взгляды отнюдь не определяются ни
неизменными принципами справедливости, ни нерушимой любовью к родине

Речи, письма, статьи 1792 г.
313
п свободе, а лишь преходящими обстоятельствами и соответственно
меняющимися частными вашими интересами. Отсюда следует, что Друзья
конституции отнюдь не клика. Если б они могли быть таковой, вы бы
превратили их в орудие ваших честолюбивых замыслов. Вы бежали от
них. Клика, одно время соперница вашей, затем примкнувшая к ваму
бежала от них * именно потому, что ни вы, ни она не смогли ни
соблазнить их, ни подчинить их себе. Там, где господствует гражданский дух и
торжествуют принципы, с интриганов и мятежников скоро срывают маски
п, тем самым, их вынуждают к бегству; эта судьба и постигла вас.
Лучшим доказательством этого является абсурдность клеветнических
измышлений, текущих из под вашего пера. Или, что то же, из под купленного
вами пера.
Вы ставите патриотическим обществам в упрек гласность их
заседаний. По-видимому, вы считаете, что конституция — враг гласности, или
что потемки — друзья общественного блага и свободы. Разве гласность
уже не является более тормозом против преступления и безумия,
гарантией честности и мудрости? На глазах общественности нельзя плести
заговоров против интересов государства. Я призываю в свидетели вас же.
Разве австрийский комитет и все таинственные комитеты, душою которых
вы являетесь, были гласными? Разве вы осмелились бы когда-нибудь
сделать народ наперсником ваших чувств и ваших мыслей?
Я не являюсь, генерал, восторженным поклонником тех обществ, на
которые вы клевещете. Я не утверждаю, что в этих обществах никогда
не было произнесено ни одной глупой речи, что никогда не было
выдвинуто ни одной глупой идеи, что туда никогда не проникал ни один
интриган. Можно ли от народа, воспитанного деспотизмом, и который, так
сказать, лишь рождается для свободы, требовать, чтобы все его собрания
граждан состояли исключительно из Катонов, Сократов или Ликургов 263?
Особенно в Париже, в этом центре всех интриг и местопребывании самых
могущественных врагов народа, как не попробовать двору или его
приспешникам провести в эти общества своих эмиссаров, чтобы сеять в них
смуту и раздоры, и даже рискнуть выдвинуть кое-какие нескромные
предложения, которые потом они используют как предлог для клеветы
на всех патриотов? Признаюсь, никто больше меня не страдает от этих
уродств; никто не склонен так мало, как я, к посещению многолюдных
собраний. Но что, в общем, там господствует любовь к общественному
благу, что подавляющее большинство там — люди чистые, враги
беспорядка и тирании, что оно восторженно приветствует всякие честные
лозунги, всякие полезные проекты, что оно с негодованием отвергает
всякие преступные маневры; что с начала революции, патриотические
* Ламеты, Дюпор, Барнав (прим. Робеспьера).

B14
Максимилиан Робеспьер
общества были камнем преткновения для всех заговоров, направленных
против народа, что они были самыми стойкими опорами свободы и
общественного спокойствия, все это истины, которых никто никогда не
отрицал, кроме аристократических сумасбродов или коварных
честолюбцев. О, если б это было не так, если бы скрытые или явные враги
родины могли править в этих обществах, то их не только не преследовали бы,
им бы покровительствовали; а все нелепые клеветнические измышления,
которыми их осыпают, превратились бы в концерт похвал.
Кто, кроме врагов родины, может вменять множеству добрых
граждан ошибки отдельных индивидов, или преследовать людей за их
мнения, как за преступления? Кто, если не безумец, может указать на то
или иное мнение, как на основание для уничтожения установленного
конституцией и принадлежащего всем людям права собираться и
обсуждать вопросы, касающиеся общественного дела? Кто, если не человек,
опьяненный деспотизмом и спесью, может затеять нелепую попытку
сразу очернить всех патриотов, вбирающихся таким образом в стольких
точках поверхности этого обширного государства? Когда знание законов
и принципы гражданской и политической свободы будут начертаны во
всех умах, когда образованность французского народа достигнет уровня
той возвышенной роли, которую он должен играть среди свободных
наций, когда поборники тирании перестанут, по крайней мере, открыто и
тайно плести заговоры против общественного блата и против
национального суверенитета; тогда, если вам угодно, начинайте декламировать
против патриотической бдительности. Когда упрочится мир между
людьми и тиранами, тогда часовые народы смогут спать; солдаты свободы
смогут сложить оружие гражданской доблести и разума. Только тогда
патриотические общества, возможно, перестанут быть необходимыми. Но
они никогда не перестанут быть законными, пока права человечества и
вечные принципы справедливости и правды не перестанут быть
священными.
С каким презрением попираете вы их ногами, утоляя вашу
клеветническую ярость! Якобитская клика, говорите вы, «является причиной всех
беспорядков». Итак, мятежные священники, дворы, те кто с оружием
выступают против своей родины, заговорщики, плуты и предатели, все они
никакого зла не причинили, по вашему мнению; во всем виновны
патриотические общества.
«Организованная как отдельное государство со своей метрополией и
своими отделениями, эта секта образует самостоятельную корпорацию
среди французского народа, полномочия которого она узурпирует,
подчиняя себе его представителей и уполномоченных!»
Что за нелепая галиматья, продиктованная глупостью и
недобросовестностью! В действительности, во всех областях Франции имеются гражда-

Речи, письма, статьи 1792 г.
315
не различных состояний, ничем между собою не связанные, и которые, на
основании предоставленного им конституцией права, собираются в
некоторые дни недели в определенном месте, вместе с публикой, чтобы взаимно
осведомлять друг друга о событиях, касающихся блага родины и свободы;
режим этих собраний, это совокупность правил необходимых для
сохранения известного порядка на собраниях, каковы бы они ни были, и для
недопущения в их лоно врагов революции. Единственная цель этих
обществ — сохранение конституции и свободы. Единственная руководящая
ими власть — это власть общественного мнения. Они иногда сообщаются
с другими обществами этого рода, в частности с одним, существующим
в Париже (весьма несовершенным и неактивным образом), с целью
распространения осведомленности и опубликования фактов, имеющих
значение для блага общей родины. Именно поэтому, эти общества крайне
неприятны всем дурным гражданам, всем подкупленным представителям и
всем главарям клик. Вот что вы патетически называете «корпорацией,
метрополией, отдельным государством, узурпаторами полномочий
французского народа, тиранами его представителей и уполномоченных». Что же
вы сказали бы о генералах, которые как хозяева разговаривают с
Национальным собранием?
«Там, на открытых заседаниях, любовь к законам называют
аристократией, а их нарушение — патриотизм...» Там, генерал, подобная речь
была бы оценена как верх сумасбродства, и так же она была бы оценена
всюду, даже на собрании сумасшедших. Там постоянно, но тщетно,
требуют издания законов, защищающих гражданскую и политическую
свободу, на которую вы многократно посягали. Там требуют примерного
наказания величайших преступников, которых вы многократно поддерживали.
Там считают справедливым, чтобы хранители законов скрупулезно
соблюдали законы, благоприятные для интересов общества, а не исключительно
лишь те, которыми деспотизм и честолюбие хотят постоянно
злоупотреблять.
Там «убийцам Дезиля устраивают триумфы» 264. Нет. Но там убийцы
солдат полка Шатовьё и многих других защитников родины были оценены
по достоинству. Там считали, что человечность и общественная
благодарность диктуют необходимость искупления, путем воздания почестей
безвинно угнетенным патриотам, преступлений, учиненных деспотизмом и
аристократией, преступлений, совершенных Буйе и вами. Там знают, что
то, что вы называете убийством Дезиля, есть случайное событие, к
которому не имеют отношения солдаты, истребленные врагами народа,
одержимыми бешеной ненавистью к свободе, что вина за это событие лежит
исключительно на коварных начальниках, хладнокровно явившихся туда,
чтобы их истребить. Эта клевета придумана для того, чтобы заставить
забыть подлинные убийства многих жертв, заслуживающих симпатии... но

316
Максимилиан Робеспьер
не в ваших глазах, не в глазах подобных вам, а в глазах справедливых
и сердечных людей. Вам дозволено стонать над телами героев
аристократии. Позвольте же нам оплакивать героев невзгоды и гражданской
доблести.
Там «поют панегирики преступлениям Журдана» 265. Там оплакивают
все несчастья гражданских войн. Там вызывают ужас подлые убийства,
учиненные защитниками дела аристократии, убийства Лавилласа и самых
видных патриотов этой области. Там оплакивают также и те злосчастные
репрессии, к которым прибегла авиньонская армия, под командованием
Журдана, чтобы за них отомстить. Не удивительно, что все подобные вам,,
исполненные снисхождения к врагам авиньонской революции, обагренным
кровью ее защитников, забывают о всех преступлениях, учиненных
первыми, и замечают лишь насильственные действия, совершенные их
противниками. Нельзя без душевной боли взирать на авиньонских пленников,
отданных на произвол тиранической Комиссии, позорящей французскую
нацию, между тем как грубо пристрастная амнистия266 покрывает злодеяния
заговорщиков, виновных во всех бедствиях этой прекрасной области.
Там «еще недавно весть об убийстве, запятнавшем город Мец, вызвала
сатанинские аплодисменты» 267. Новая ложь, достойная того демона
клеветы, которым вы одержимы. Если в патриотических обществах, как и всюду г
где измена вызывает негодование, наказание известного заговорщика,
вроде оплакиваемого вами аббата Бельмона, может у отдельных людей
вызвать невольное движение, осуждаемое последующим размышлением, то
там всегда горько сожалеют о том, что народ вынужден карать больших
преступников, раз этого не делают законы, которыми они безнаказанно
пренебрегают. Но вы, обладая чувствительностью совершенно другого
рода, вы способны расчувствоваться только из-за каких-нибудь Бертье или
Бельмонов268. Вы достойны того, чтобы произнести надгробное слово
о них на могилах солдат полка Шатовьё и граждан, убитых на Поле
федерации.
«Неужели думают ускользнуть от этих упреков, используя то, что эти
сектанты упомянуты в одном австрийском манифесте? Неужели они стали
священными потому, что Леопольд произнес их имя?»
О, здесь то и обнаружилась, во всей своей вредоносности, терзающая
вас аристократическая горячка.
Конечно, друзья конституции полезны делу свободы не потому, что
Леопольд объявил им войну. Леопольд объявил им войну потому, что они
полезны делу свободы. Разве будет нелогично считать, что деспоты,
сговорившиеся низвергнуть или изменить нашу конституцию, не стали бы
объявлять Друзей конституции главными объектами своего гнева, если б ониг
как вы говорите, подходили для того, чтобы помочь замыслам этих
деспотов? 269 Разве будет нелогично считать дурными гражданами тех, цели

Речи, письма, статьи 1792 г.
317
которых в точности совпадают с целями врагов нашего отечества? И не
будет ли в высшей степени справедливо применить к вам одно место из
вашего письма: «Какое замечательное совпадение высказываний мятежников,
которых аристократия признает своими, и лицемеров, присваивающих себе
название патриотов!»
Но зачем говорите вы нам о Леопольде? Неужели вы надеетесь
внушить нам, что между Леопольдом и вами, генерал, существует
неизмеримая дистанция? Разве в декларации Леопольда содержалось что-либо
другое, кроме того, что вы и люди вашей клики стократно повторяли в своих
речах? Разве кто-нибудь сейчас сомневается в том, что цитируемый вами
австрийский манифест был состряпан в Тюильрийском кабинете? Но есть
ли хоть один посвященный в наши политические дела человек, который
считал бы, что вы не имеете отношения к этому кабинету?
В свое время восторженно отмечалось, что император немцев говорит
с сугубо французским акцентом, что его язык и костюм заимствованы у
фельянов. А не вы ли учитель фельянов? Что требовал Леопольд?
Изменений конституции, даже «аксессуаров конституции» (см. его манифест).
Кому не известно, что проект создания двух палат — одна из излюбленных
идей ваших приспешников? Что требовал Леопольд? Уничтожения клубов.
Вы также требуете уничтожения клубов, в точности по тем же мотивам
и почти в тех же выражениях. До того, как начать с нами войну, Леопольд,
по-видимому, ставил эти требования как условия сохранения мира.
Прежде чем начать всерьез войну с Леопольдом или с его наследником270, вы
предлагаете Национальному собранию те же требования, как условия
оставления его в покое. Смерть Леопольда не внесла никаких изменений
в военные планы Австрии, потому что эта война всего лишь результат
сговора между австрийцами Вены и австрийцами Парижа. Больше того,
Леопольд для нас отнюдь не умер. Он живет во всех врагах французского
народа, обращающихся среди нас, во всех мятежниках, угрожающих
конституции и Национальному собранию, щедро проливающих кровь граждан
и берегущих кровь врагов, во всех тех, кто, совершив ряд преступлений,
направленных к уничтожению патриотических обществ, используют даже
ими же спровоцированную войну, чтобы требовать их разгрома.
«Отныне уже не Леопольд,— говорите вы,— а я разоблачаю перед вами
эту секту. Я..., лучший гражданин Франции»; таков, значительно
ослабленный, смысл длинного панегирика, добавляемого вами к вашему имени.
«Это я, не говоря уже о моей прошлой жизни, могу ответить тем, кто стал
бы делать вид, что подозревают меня в чем-либо. Подойдите. И посмотрим,
кто из нас лучше справится с препятствиями и опасностями...» Этого не
надо было говорить; это надо было сделать, и давно. Надо было сделать
то, что французский народ без вас уже сделал бы. Надо было одержать
победу, и немедленно после этого вернуться в строй простых граждан, а не

318
Максимилиан Робеспьер
разыгрывать из себя диктатора еще до одержания победы. Надо было
рассеять австрийскую армию, а не нападать на патриотов Франции.
«Я примкнул к делу восставшей Америки как раз тогда, когда ее послы
заявили мне, что оно уже проиграно».
Вы правильно поступаете, расхваливая сами свои американские
подвиги, поскольку во Франции ваши подвиги — лишь сплошные посягательства
против свободы. Но сколько нелепости и лжи содержится в зтих
нескольких ваших словах, в которых вы так смешно воспеваете ваше прошлое
геройство! «Как раз тогда, когда ее послы заявили мне, что оно уже
проиграно!» Вашингтон, Франклин, Адаме271, слушайте же речь этого
самонадеянного школьника, который присваивает себе знания и заслуги своих
учителей. Правда ли это, что вы отчаялись в возможности освобождения
Америки? Правда ли, что вы направляли послов, для переговоров о
важных интересах вашей родины, не к французам, не к их правительству,
а к Лафайету? Верно ли, что, с целью воспламенить великое сердце этого
героя, известного тогда только при дворе, вы ему заявили, что ваша родина
осталась без всяких средств, и что этот выдающийся адвокат наций
считает достойным своего гения защищать лишь дела, которые
представляются безнадежными? Правильно ли будет считать Лафайета подлинным
освободителем вашей страны, богом, остановившим течение судьбы, чтобы
обеспечить вашу победу?
Мы знаем, что, как и все служившие под командованием Вашингтона
офицеры, он, в части его касавшейся, исполнял приказы, обеспечившие
победу дела свободы. Мы знаем, что крупное состояние, в бедной стране,
принадлежность к знатному французскому роду, близкому ко двору
могущественного монарха, союз с которым вам был полезен, все это
обеспечивало ему уважение и дружеские связи в стране, за которую он сражался,
и даже любезность американского сената. Но мы не думаем, что для того,
чтобы победить с армией Вашингтона, надо было быть Ганнибалом или
Тюренном272; равно как, для того, чтобы примкнуть к делу Соединенных
Штатов, не надо было быть непременно Брутом или Катоном.
Честолюбивые поиски лавров в Америке были вполне на уровне «молодых дворян»
двора Людовика XVI. По какому же праву считает он, что мы так глупы и
так ослеплены его американской славой, что способны видеть достижение
высокой добродетели в том, что является лишь продуктом богатства,
милости королей, вульгарного честолюбия и, может быть, отчасти, газетной
шумихи? Но будь он даже величайшим из людей, разве американский сенат
позволил бы ему обращаться с ним, как диктатор и суверен? С каким же
презрением французская нация должна раздавить это политическое
насекомое, в своей дерзости полагающее, что факт пребывания, в течение
известного времени, на свободной земле, дает ему основание для подавления
свободы своей страны!

Речи, письма, статьи 1792 г.
319
«Это я, 11 июля 1789 года, предлагая моей родине проект Декларации
прав, имел смелость сказать ей: Чтобы нация была свободной, достаточно,
чтоб она хотела быть свободной».
Это единственный из совершенных во Франции гражданских подвигов,
который он осмеливается упомянуть. Это все, что он сделал в уплату па
огромному долгу родине и человечеству, в самой прекрасной из революций,
которые когда-либо освещало солнце.
Вы предложили проект Декларации прав, который был отвергнут
Учредительным собранием, полагавшим, что он недостоин ни его, ни
обстоятельств. Но все ваше дальнейшее политическое поведение было сплошным
нарушением предложенной вами Декларации. Вы сочинили одну фразу»
а учинили тысячу посягательств. Еще до того, как вы «имели смелость»
произнести эту фразу, которую вы не перестаете повторять, депутаты
общин имели смелость, без вас, принять клятву в Зале для игры в мяч,
объявить себя Национальным собранием, и смело противостоять, в течении
трех месяцев, всем бешеным наскокам деспотизма. Так же точно
французский народ, без вас, сверг Бастилию и могущество двора. Они произвели
революцию. Вы же, вы осмелились сказать, что народ производит у себя
революции всякий раз, как он этого захочет. Какая великая истина,
которой без вас мир так бы никогда и не узнал! Ибо, кто же мог бы догадаться,
что миллионы людей, объединившись, сильнее чем один человек?
Однако, каким бы презренным ни представлялся такой герой, мы
заслуживали бы еще гораздо большего презрения чем он, если бы, простив
ему множество посягательств против нашей свободы, мы еще позволили
ему открыто проявлять свое расположение к тирании. Для нашего дела
не важно, что он собою представляет, раз те, кто должны его пресечь, еще
слабее его. Представители народа, сейчас больше чем когда-либо, на вас
смотрят Франция и весь мир. Нынешние обстоятельства имеют решающее
значение для революции и для вас'самих. Вы должны решить, хотите ли
вы стать презренными рабами главаря партии, орудиями честолюбия и
деспотизма, или остаться представителями французской нации. Обладая таким
большим могуществом, можно ли робеть? Будучи носителями столь
возвышенной миссии, можно ли быть слабым? Величие народа и свобода
оскорблены в вашем лице; вы не властны оставить эти оскорбления
неотомщенными. Закрыть глаза значило бы не помиловать преступника, а
признать повелителя. Никто не поверит, что совершенное преступление не
заслуживало вашего внимания и вашей строгости; поэтому ответственность
за то, что оно осталось безнаказанным, будет возложена на ваши слабость
и страх. Люди скажут, что вы уничтожаете насекомых, жужжащих вокруг
вас, но дрожите перед крупным вооруженным заговорщиком. Какой враг
свободы, после этого, не осмелится попирать ногами авторитет народных
представителей? Какой добрый гражданин сможет рассчитывать на их

320
Максимилиан Робеспьер
мудрость и энергию? Нанесите удар, быстрый и неотразимый. Затяжка
сама по себе уже скандал. Какие-нибудь недостаточные меры, вроде уже
возвещенной банальной формулы порицания, были бы лишь проявлением
слабости и даже поощрением к мятежу. Чего боитесь вы? Потерять одного
генерала? Но тысяча других на его месте уже одержали бы победу; тысяча
других победили бы, не для самих себя, не ради двора, а ради отечества
и свободы. Неужели вас пугает его могущество? Если б даже этот
политический пигмей обладал силою гигантов, передвигающих горы, то ведь
вы пребываете на Олимпе, в ваших руках молния; разите и горы
обрушатся на его кощунственную голову. Скажите лишь одно слово и вся
нация будет с вами. Солдаты, которыми он командует, будут первыми
исполнителями ваших велений. Они выдадут его сами правосудию, и поспешат
к победе под руководством доброго гражданина. Обратитесь торжественно
к нации. Сообщите департаментам, что опасность угрожает свободе и
Национальному собранию. Обратитесь с призывом к французам, и свобода
и родина будут спасены. От этого зависит ваша слава и существование.
Если Национальное собрание должно выполнить определенные задачи
в отношении Лафайета, то нет ли и у короля тоже таких задач? Больше
того. Не должен ли король защищать от него свои весьма важные
интересы?
Оскорбляя Национальное собрание и упрекая его в недостатке
уважения к королевской власти и к конституции, Лафайет в то же время пишет
королю, убеждая его самому защищать конституцию «путем твердого и
полного осуществления королевской власти». Столь же смиренный и
подобострастный с монархом, сколь наглый с представителями народа, он
рассыпается в похвалах рвению Людовика XVI «в деле защиты
конституционных принципов», и позволяет себе насмешки и клеветнические измышления
в отношении Законодательного собрания. Он старается вызвать у короля
раздражение против Национального собрания и прилагает усилия к
разжиганию раздоров между двумя установленными властями ради общею
блага! Какая наглость со стороны Лафайета! Но и какая же низость!
Скажем больше, какая опасность для Людовика XVI! Неужели он в самом
деле думает, что этот покровительствующий ему честолюбивый главарь клики
воодушевлен, как он говорит, лишь чистым и бескорыстным чувством
личной преданности королю? Неужели он думает, что Лафайет запятнал себя
столькими преступлениями и пренебрегает гневом великого народа лишь
для того, чтобы вернуть неограниченную власть государю, которого он сам
унизил, как только мог. Нет, если Лафайет достаточно силен, чтобы
попирать ногами авторитет Законодательного собрания и стать арбитром
революции, то монарха уже нет.
Будь я Людовиком XVI, я, руководствуясь как моими личными, так и
государственными интересами, ответил бы ему следующим образом:

Черновик письма Робеспьера Антуану Торса 30 марта 1792 г.
Архив Гос. Исторического музея. Москва

^ В •
8 <
"*$ Л M
3 s I
О S
§ « 2
§ cd g
§ g â
<30 M vo
О «С о
« rA a
f»
s

Речи, письма^ статьи 1792 г.
321
«Кто достаточно силен, чтобы меня защищать, мог бы вскоре быть столь
же сильным, чтобы вредить мне. Я предпочитаю зависеть от моего долга
и законов, нежели от того, кто был в числе моих придворных.
Вы хвалите мою преданность делу защиты конституционных
принципов. Я хочу, хотя бы сегодня, заслужить эту похвалу. Я освобождаю вас от
командования армией. Мне не нужно такого генерала, который, в
нарушение конституционных принципов, смеет подниматься над
представителями нации и унижать короля низкой лестью и наглым покровительством.
Я не люблю лицемерных мятежников, декламирующих против клик,
взывающих к законам, которые они же попирают ногами. Конечно, я сохраню
конституцию, я в этом поклялся; этого достаточно. Если не я, то мой сын,
может быть, сделает больше. Он сам призовет нацию исправить пороки
конституции, сократить ту власть, которую вы, якобы, находите слишком
ограниченной. Наконец, я понимаю, что есть рок превыше тех огромных
богатств и власти, которые меня обременяют. Я признаю, что защитники
человечества, основоположники свободы, выше королей».
Я спрашиваю друзей короля, думают ли они, что, дав подобный
ответ, Людовик XVI был бы менее великим и менее счастливым, чем
Людовик XVI, следующий по пути, предписанному ему г. Лафайетом.
Когда я набрасывал эти размышления, некоторые граждане, которых
опыт трех лет революции не смог просветить, склонны были сомневаться
в том, что мятежное письмо Национальному собранию могло быть
написано Лафайетом. Отнюдь не разделяя |этих сомнений, я не думал, однако,
что б можно было еще что-либо добавить к этому посягательству, ибо я
не мог предвидеть, что спустя несколько дней этот генерал придет,
собственной персоной, совершить еще более тяжелое посягательство в самом
лоне Национального собрания273. Как воспроизвести картину этих
постыдных сцен? Какое коварство и бесстыдство, с одной стороны, и какая
низость, с другой; какое гнусное презрение к законам и разуму!
Тот самый генерал, который несколькими днями раньше говорил
Национальному собранию о серьезных опасностях, угрожающих родине,
покидает свою армию, дезертирует со своего поста без разрешения
и внезапно является пред Национальным ообранием. Он открыто
объявляет себя автором письма, посланного им Собранию. Он говорит от имени
армии. Он повелительно требует разгрома патриотических обществ,
наказания тех, кого он называет мятежниками. Он заявляет, что надо
обеспечить уважение к королю и сохранение конституции. Он требует, «чтобы
Национальное собрание дало АРМИИ заверение, что конституция не
понесет никакого ущерба внутри страны, в то время как храбрые французы
будут проливать свою кровь за ее пределами».
Он осмеливается явно угрожать Законодательному собранию
недовольством его армии и ее любовью к нему. Он говорит буквально
21 M. Робеспьер, т. I

322
Максимилиан Робеспьер
следующее: «что он пришел один; что он вышел из той почетной
крепости, которую создала вокруг него преданность войск». Но этот лжец
добавляет, что «различные воинские части упредили его адресами, которые они
ему представили, и что он остановил проявления их негодования
обещанием, что он один доложит пожелания всех». Он сообщает, что он сам двумя
формальными приказами, остановил посылку этих адресов и добавил: «вы
увидите из них, что я заключил со своими храбрыми боевыми товарищами
торжественное обязательство, что я один буду выражать общие чувства».
Это еще не все. Чтобы запугать Собрание, он прибегает к подлой
уловке: юн представляет в бюро Собрания эти мнимые приказы,
исходящие от него и его рабов, и лукаво просит об их зачтении, дабы
невежественные и робкие люди заключили из этих мошеннических сочинений,
что подделанные им адреса были ему представлены армией и что он
может ею располагать по своему усмотрению. У меня не хватает
мужества перечислить все низости, посредством которых лакеи Лафайета
осмелились открыто защищать его сумасбродные притязания, пытаясь
привести к его ногам Национальное собрание и нацию... Есть ли у нас
еще представители? Ответ на (этот вопрос будет дан решением, которое
Законодательное собрание примет в отношении презренного интригана,
осмелившегося бросить ему вызов. Свободны ли мы еще? Решить этот
вопрос — дело всей нации. Пусть в департаментах все граждане быстро
решат, послали ли они своих депутатов в Париж в качестве слуг
генерала — коварного интригана. Пусть все французы рассудят, для того ли
они свергли деспотизм двора, чтобы нести ярмо господина Лафайета!
РАЗМЫШЛЕНИЯ О СПОСОБЕ ВЕДЕНИЯ ВОЙНЫ 274.
Есть два вида войн. Есть войны за свободу и войны, порождаемые
интригой и честолюбием. Есть войны народа и войны деспотизма. Их
очень легко различить по определенным признакам. Когда
могущественная нация ведет войну за свободу, она вся поднимается на войну. Она
идет на войну под командованием начальников, выбранных ею среди
самых ревностных защитников равенства и народного дела. Она
объявляет войну тогда, когда огромные предварительные приготовления
обеспечили ее успех. У нее возвышенная цель. Ее .мощь непобедима.
Принимаемые ею меры мудры и величественны. Ее удары быстры и неотразимы.
Ей достаточно захотеть, и молния падает на головы ее врагов. Все тираны
бледнеют :на своих пошатнувшихся тронах и спешат, чтоб избежать
крушения, обезоружить ее гдев. Все внутренние враги скрывают свои
лица в прахе. Само слово «измена» исчезает, ибо никто не осмелится
изменить. Недоверие изгнано, ибо народ раздавил всех своих угнетателей.

Речи, письма, статьи 1792 г.
323
Такая война кончается почти сразу же после того, как она началась.
Она причиняет тревоги только деспотам. Она не заставляет покупать
успехи мучительною ценою потоков крови.
Такова война за свободу!
А вот какова война деспотизма. Дворы сговариваются между собою
о ведении показной войны, пагубной только для наций, обманываемых
ими для того, чтобы легче их поработить. Тщетно два народа хотели бы
объединиться; их разделяет роковой барьер, и они могут соприкоснуться
лишь через столкновение двух армий, взаимно истребляющих друг друга
ради интересов врагов свободы. Нация, якобы нападающая, на деле ведет
оборонительную тактику. Вместо того, чтобы обрушиться на своих врагов
всей тяжестью своей мощи и завершить войну решающим ударом, она
растрачивает свои силы в мелких стычках, в которых лучшие граждане
гибнут один за другим. В то же время продажные писаки развлекают
публику лживыми рассказами о тех или иных незначительных операциях
или о достигнутых кое-где сомнительных преимуществах. Между тем,
тираны собирают против нее все новые армии. Ее оборона поручается
естественным врагам равенства, и это заметно по их массовому
дезертирству, но их постоянным коварным проделкам. Все необходимые для
защиты государства меры постоянно и безнаказанно оказываются
забытыми. Обезоруженные крепости как будто ждут прихода неприятеля; а, с
другой стороны, тщательно воздерживаются от вступления в
неприятельские крепости, от вторжения на неприятельскую территорию. Между тем,
внутренние враги гордо поднимают голову. Клики приходят в движение.
Заговоры расширяются. Военный деспотизм господствует, а нация впадает
в ничтожество.
Какая из этих двух противоположных картин отражает наше
действительное положение? Я не буду решать этого вопроса. Я предоставляю
слово фактам.
Вот уже три месяца, как мы объявили войну королю Венгрии. Она
свелась к стычкам, к показным сражениям, в которых погибло множество
граждан. Если это оставить в стороне, то содержимые Францией четыре
армии оставались абсолютно бездеятельными. Наконец, Люкнер
продвинулся в Бельгию. Первое же вторжение французов дало им обладание
четырьмя городами этой страны. Оно показало и доблесть наших войск
и то, что народ этой страны расположен принять их у себя. Жители Ипра,
Менена, Куртрэ не только приняли их как братьев, но поспешили
присоединиться к ним, чтобы помочь им укрепиться на завоеванной ими
территории. Они оказали им также мощную поддержку, после взятия Куртрэ,
в разгроме нескольких австрийских корпусов, которые обратились в
бегство. Эти факты отмечены в депешах, посланных Люкнером
Законодательному >собранию. Этот генерал сообщал также, что захваченные им
21*

324
Максимилиан Робеспьер
позиции чрезвычайно выгодны, и что их очень легко укрепить... И вдруг
распространяется слух, что Люкнер должен оставить только что занятые
им города и отступить к Лиллю... Вскоре этот план выполнен...
Бельгийские города эвакуированы... Становится известным, что австрийцы
одновременно туда вернулись и наказали жителей за проявленную по
отношению к нам преданность, обрушив на них зверства, достойные дела тиранов.
Становится известным еще более страшный факт: говорят, что при
отступлении один из наших генералов распорядился поджечь окраины этих
несчастных городов 275.
Между тем, пока наши генералы отступали, или пребывали в
бездействии, другие деспоты Европы собирали свои силы. Уже на берегах Рейна
стоит многочисленная прусская армия; мятежные французы, мирно
ожидавшие пруссаков, готовятся поддержать их. Наши крепости по сю
сторону все еще не укреплены, несмотря на все жалобы. А коварная
аристократия, оставшаяся среди нас, чтобы нас предавать, как бы протягивает
руку наглой аристократии, бежавшей, чтобы на нас напасть.
И вот, при таких обстоятельствах наши генералы покидают свои
лагери, являются в Париж интриговать в Тюильрийском дворце и
диктовать законы Национальному собранию. Они нам сообщают, что наши
внешние враги собирают свои силы и что, прежде чем начать воевать
с ними, надо обуздать наших внутренних врагов. Кто же, по их мнению,
эти внутренние враги? Это граждане, собирающиеся в патриотических
обществах; от имени армии они требуют их роспуска. От имени армии,
они, перед Национальным собранием, разоблачают само Национальное
собрание, т. е. ту часть Законодательного собрания, которая наиболее
предана правам народа... Таковы те факты, свидетелем которых является
вся Франция; таково наше политическое положение.
Согласитесь же, говорят нам наши тираны, что ваш народ глуп
и недостоин свободы. Отрекитесь от этой химеры. Нет, не народ глуп,
а вы коварны и жестоки. А если бы даже французский народ не обладал
достаточной добродетелью, чтобы самому себя спасти, я осмелился бы
верить, что его спасение придет в результате самой чрезмерности ваших
преступлений. Если б мои сограждане оказались столь трусливыми или
столь глупыми, что не захотели бы слушать голоса чести и правды,
я обратился бы к свободным людям всех наций, я нарисовал бы для
всего мира и потомства отталкивающий портрет угнетателей моей
родины. И все человечество, раньше или позже, возьмется за оружие,
чтобы их покарать или истребить подобных им.
Несчастные брабансонцы и все вы, народы Европы, в нашем примере
черпавшие надежду на ваше освобождение, не теряйте мужества!
Отчаявшись во всемирной революшги, вы оказали б этим поддержку врагам
человечества и их отвратительным планам; не возлагайте на нас ответ-

Речи, письма, статьи 1792 г.
325
ственности за преступления, совершаемые якобы от нашего имени. Лучше
учитесь на основе нашего опыта, как выбирать лучшие средства
свержения ига деспотизма, которое еще тяготит вас. Нет, не французский
народ отказался протянуть руку помощи несчастным жителям Льежа;
не он подавил авиньонцев, бросившихся в его объятия 276; не он придумал
ужасный план закрепления рабства бельгийцев под видом их защиты.
Иностранные народы, мы разделяем <с вами нанесенное вам оскорбление,
мы вместе отомстим за него. Вас угнетают лишь потому, что мы сами еше
не свободны. Одни и те же тираны причиняют и ваши и наши несчастья.
Не 'смешивайте французскую нацию с низменными заговорщиками и
недостойными уполномоченными; они одни -создают между нами роковой
барьер. Мы доверили дворянам заботу о защите дела равенства,
придворным .мы доверили ааботу о борьбе с их братьями, о свержении с трона
друзей и союзников их хозяев. Наши прежние угнетатели твердили нам:
«Мы обожаем свободу, завоеванную вами в борьбе против нас; мы хотим
сами истребить наших собственных защитников и направлять ваши
удары в грудь наших родственников и наших соучастников». И мы им
ответили: «Ведите нас, мы всюду последуем за вами, слепо вам доверяя;
полагаясь на ваше слово, мы отказываемся от использования нашей
свободы и нашего разума». С какой верностью мы до сих пор выполняли
наше обещание! В течение двух лет они нам готовили войну; мы, вместо
того, чтобы покарать это посягательство против свободы, угодливо
предупредили их желание и даже некоим образом санкционировали его своим
согласием. Они говорили, что поведут нас в страны, запятнанные
господством деспотизма, чтобы в братских объятиях французов со всеми
народами Европы укрепить всемирную свободу. Затем они нас сковали на
наших границах, позволив нам лишь некоторые частичные сражения,
гибельные для общего дела; и мы это терпели. Они нас предали в Монсе,
в Турнэ277. И, в качестве единственного лекарства от этих зол, было
придумано наказывать тех, кто будет говорить об измене. Мы почти
приравняли к врагам государства тех, кто не оказывает полного доверия
двору и его креатурам. Патриции дезертировали со своих постов. Многие
из них перешли к неприятелю. Но доверие к им подобным
предписывалось, тем не менее, самым строгим образом. Поспешили увеличить их
власть и облечь их грозной диктатурой. Мы объявили войну, а оставались
в обороне, и никто не осмелился сказать, что это плохо. С какой-то
комической точностью подсчитывали число уланов и солдат национальной
гвардии, погибших в этой малой войне сторожевых постов, которой мы
занимались, чтобы развлечь деспотов, в ожидании момента, когда их лига
окончательно образуется.
Наконец, они решили, что пришло время пожинать плоды их
преступлений, что им больше нечего бояться народа, столько раз безнаказанно

326
Максимилиан Робеспьер
ими обманутого. Недавно, одним своим поступком они превзошли все
ужасы, которыми запятнана история тиранов. Увы! Они захотели одолеть
навсегда дело свободы, сделав ненавистным всем нациям имя
французского народа, первым провозгласившего вечные принципы... Народы, не
верьте им, вы будете отомщены, когда мы станем свободными. А этот
момент не так отдален, как это им кажется. Пусть ваша ненависть будет
направлена не против свободы, а против ее угнетателей. И пусть самые
злодеяния их научат вас еще более нежно любить ее. Ее божественная
красота вызвала бешенство тех чудовищ, которые осмеливаются ее
осквернять. Никогда еще тираны не совершали столь гнусных
преступлений, ибо никогда раньше ни один народ не совершил столь
благородного усилия с целью освобождения человечества от их ненавистного ига.
Суждено было, чтоб 1этот период существования человеческих обществ
породил и самую чистую мораль и самые отвратительные страсти, самые
высокие добродетели и самые гнусные злодеяния. Мир еще переживает
муки рождения свободы. Все пороки, угнетавшие нации, встретили ревом
первые симптомы, предвещавшие ее рождение, и они все объединяются,
чтобы задушить ее в колыбели. Мы сами, еще проникнутые
порожденными деспотизмом жалкими предрассудками, еще покрытые рубцами от
цепей, так долго нас обременявших, мы немало помогли их подлым
заговорам нашим плачевным легкомыслием и нашей глупой
доверчивостью. Мы издали отличные законы. Но это как раз те единственные
законы, которые не проводятся в жизнь. Наше богатство мы доверили
разбойникам, многократно нас ограбившим, наше счастье и свободу —
вечным врагам равенства и добродетели. Потому-то они с такой жестокой
насмешкой говорят нам о святости законов! С каким возмутительным
пристрастием они требуют исполнения тех законов, которые закрепляют
последние остатки нашего рабства, и попирают ногами те, которые
должны возродить наши нравы и стать основой нашей свободы! Как они
неумолимо жестоки по отношению к угнетенным слабым, к обманутым
патриотам! Как они нежны и снисходительны к крупным заговорщикам
и влиятельным преступникам! С каким коварным искусством они
возрождают все старые предрассудки, все старые привычки, закреплявшие наше
рабство! Как они расположены предоставлять богатству все права
добродетели, а с трудовой бедностью связывать представление о всех
пороках! С какой преступной ловкостью они непрестанно осыпают почестями
своих соучастников, чтобы унизить и поработить народ! С каким
презрением относятся они к человеческому достоинству, и как они подавляют
человечность, ссылаясь при этом на Декларацию прав! С каким гнусным
бесстыдством эти мятежники высокопарно выступают против мятежных
клик; деспоты выступают против деспотизма; самые. развращенные из
всех людей — против разврата и порока!.. Итак, весь мир еще остается

Речи, письма, статьи 1792 г.
327
игрушкой и добычей в руках небольшой кучки разбойников... Друзья
свободы всех стран, успокойтесь! Царство лжи и преступления не может быть
вечным.
Они много сделали для того, чтобы глубоко в наши души запало
презрение к предателям и ненависть к деспотам: всемогущая рука
начертала на их челах, кровью загубленных ими патриотов, их смертный
приговор, и его не сотрет та кровь, которую они еще собираются пролить.
Французы, бельгийцы, немцы, несчастные рабы тиранов, поделивших
между собою человеческий род, точно презренное стадо, вы будете
свободны. Не сомневайтесь в этом. Я в .этом клянусь вам пожаром Куртрэ,
детьми брабансонцев, умерщвленными во чреве своих матерей,
поднятыми истекающими кровью, на австрийские штыки. Клянусь тенями
авиньонцев, погибших под ударами наших общих врагов. Клянусь
нашими женами и детьми, убитыми на Марсовом поле, защитниками родины,
которых столько убито поодиночке, и патриотами, которыми набиты
сейчас наши тюрьмы. Я клянусь иностранными армиями, которые
собираются, и предателями, которые их призывают. Я клянусь Декларацией
прав человека, торжественно обнародованной и нагло нарушаемой;
двадцатью столетиями бедствий, которые нам нужно искупить, нашими
предками, за которых мы должны отомстить, нашим потомством, которое мы
должны освободить, и нами самими, кого мы должны спасти.
О ПРАЗДНОВАНИИ ДНЯ ФЕДЕРАЦИИ В 1792 г. 278
Празднование федерации 1790 г. было установлено Национальным
учредительным .собранием в условиях -мира, с целью заранее .принести
клятву о сохранении конституции, которая только начинала свое
существование.
Празднование дня федерации в ,1792 г. происходит в условиях
величайшего кризиса государства, с целью поддержать поколебленную
конституцию и защитить свободу, находящуюся под угрозой.
Федерация 1790 г. была делом коварной политики, стремившейся,
под предлогом укрепления революции, отбросить ее вспять и исказить
еще только рождающийся гражданский дух.
Она явила глазам просвещенных друзей родины лишь невежественную
и подобострастную толпу, разделяющую свое преклонение между
коварным дворам и низким интриганом, которого самая сумасбродная лесть
превратила в героя. Это великое торжество послужило лишь к унижению
рт обману нации.
В 1792 г. празднование дня федерации собрало, по-видимому, только
свободных людей, призванных более опасностями, угрожающими нации,

328
Максимилиан Робеспьер
чем декретом, который они упредили. Они повергли в прах те идолы,
которым их предшественники воскуривали фимиам. Они предали
общественному презрению того человека, которому первые федераты
поклонялись. Их хвала и клятвы были направлены лишь к родине и свободе.
И если в их патриотических кликах слышались также имена двух
избранных народом должностных лиц, то это было данью уважения
преследуемому тиранией патриотизму.
Празднование федерации в 1790 г. было лишь военным парадом, скучно
регламентированным государственной властью, далекой от народа,
который старались отгородить от национальной гвардии.
В 1792 г. празднование представляло трогательное зрелище единения
всех граждан. Пики смешались с ружьями, а мундиры с грубыми платьями
земледельцев и ремесленников. Триумфально носимые образы свободы,
открытая и наивная радость народа, все, вплоть до приятного беспорядка,
царившего на этом национальном празднестве, говорило о том, что оно
было подготовлено гением свободы.
Это собрание столь большого числа мужественных граждан есть, быть
может, последняя надежда, остающаяся родине среди окружающих ее и
непосредственно угрожающих ей опасностей. Поэтому-то все враги
общественного блага делали все, что могли, чтобы ему препятствовать. Министр
внутренних дел осмелился в их лице оклеветать французский народ
посредством прокламаций и посланий, достойных тирании, которая их
продиктовала. Административные органы, злоупотребляя своей властью,
разоружали и арестовывали их. Вдоль всех дорог распространяли
тревожные слухи и гнусные памфлеты, чтобы заставить депутатов федератов
отказаться от поездки в Париж. И в самом этом городе двор и
аристократия ни перед чем не останавливались, чтобы отбить у них охоту
оставаться и вынудить их поскорее бежать из столицы.
Они прибыли туда в тот момент, когда самый страшный заговор
против родины готов был разразиться. Они могут расстроить этот заговор.
У них достаточно мужества и любви к родине для выполнения этой
задачи. Но им потребуется также вся необходимая мудрость и
осторожность, чтобы выбрать действительные средства спасения свободы и
избежать ловушек, которые коварные враги народа будут постоянно
расставлять, стремясь злоупотребить их чистосердечием.
Эмиссары и сообщники двора ни перед чем не остановятся, чтобы
раздразнить их нетерпение и толкнуть их на крайние и опрометчивые
решения. Они должны вести себя столь же осторожно, сколь и энергично.
Они должны с самого же начала знать пружины интриг, причиняющих
все наши несчастья, и подлинных врагов свободы. Они должны быть
хорошо осведомлены, чтобы, в свою очередь, осведомить своих
избирателей. Они должны уважительно -относиться к мнению слабых, пробуждая

Речи, письма, статьи 1792 г.
329
таким образом патриотизм. Они должны вооружиться конституцией,
чтобы спасти свободу. Принимаемые ими меры должны быть мудрыми,
передовыми и мужественными. Было бы нелепо считать, что конституция
не дает Национальному собранию достаточных средств для ее защита,
тогда как очевидно, что Национальное собрание далеко не использует
всех ресурсов, предоставляемых ему конституцией. Было бы крайне
неполитично требовать большего чем конституция, тогда как мы еще не
получили самой конституции. Еще более неполитично было бы
добиваться средствами, по видимости неконституционными, того, что мы
вправе требовать на основании определенного текста конституции. Следуя
этому принципу, мы добьемся перехода на нашу сторону людей
нерешительных и неосведомленных. Мы заставим замолчать клевету и
разоблачим всю подлость преступных уполномоченных, непрестанно взывающих
к законам, которые они попирают ногами.
Зачем прибегать к чрезвычайным мерам, хотя бы и допускаемым
интересами общественного блага, чтобы добиться наказания
заговорщического двора и генералов — предателей и мятежников, смещения
контрреволюционных администраторов, исполнения всех законов,
защищающих общественную и индивидуальную свободу, когда все эти меры —
лишь самые неоспоримые обязанности, возлагаемые конституцией на
наших представителей. А если последние -оставляют их без внимания, то
вправе ли они обвинять нас в нарушении законов, если мы требуем
принятия этих мер?
Граждане-федераты, сражайтесь с нашими общими врагами лишь
оружием законов. В законном порядке представляйте Законодательному
собранию желания народа ваших департаментов и тревоги отечества, которому
угрожает опасность. Энергично разоблачайте все совершенные до
настоящего времени нарушения конституции, все преступления против свободы,
учиненные ее тайными и явными врагами. Разоблачайте перед вашими
согражданами предательства и предателей, разверните перед ними
роковую ткань отвратительных интриг, которые уже в течение длительного
времени предают нацию ее прежним угнетателям и новым тиранам,
интриг, центром которых является Париж, тогда как в департаментах почти
не подозревают об их существовании. Отметьте, прежде всего, что те, кому
были доверены бразды правления, отнюдь не хотят ни спасти государство,
ни сохранить конституцию, так, чтобы нация, осознав размеры и истинные
причины угрожающих ей опасностей, могла сама позаботиться о своем
спасении, и чтобы первое же вторжение внешних врагов, первое же
покушение внутренних врагов стало сигналом, который поднимет всю нацию.
Храбрые и великодушные граждане, таков единственный правильный
путь, по которому вы должны следовать. Уже само ваше присутствие в
Париже создаст большие преимущества для общественного дела. Ваше

330
Максимилиан Робеспьер
единение с проживающими в этом городе патриотами расстроит
непрестанно возобновляющийся заговор, центром которых этот город является. Оно
обречет на бессилие ту армию приспешников и убийц, которую здесь
собрали деспотизм и иностранные дворы. Оно оживит общественный дух,
вселит бодрость в сердца патриотов, ослабит дерзость аристократии. Ваша
переписка с вашими земляками свяжет провинции с Парижем, чтобы
сообща и одновременно оказать сопротивление новым заговорам, которые
наши враги собираются провести против безопасности и свободы Франции.
Только такими мудрыми и твердыми действиями вы можете спасти
свою страну. Нетерпение и негодование могут подсказать вам меры, по
видимости, более быстрые и энергичные, оправданные интересами
общественного блага и правами народа. Но только те меры, которые я указал
выше, диктуются разумной политикой и соответствуют нынешним
обстоятельствам. Не всегда надо делать все то, (что законно'. Конечно, народ
столь гнусно угнетаемый и подло предаваемый, может иметь очень
широкие права. Но надо стремиться не к отмщению, а к общественному благу.
Судьба государства не 'связана с тем или иным индивидом. Она
зависит от системы правления, от качества политических учреждений. В
обширном государстве, среди разных клик, общественные несчастья отнюдь
не исчезают с устранением нескольких вредных индивидов; и тирания не
падает вместе с тиранами. Частичные и бурные движения часто лишь
проявления смертельного кризиса. Прежде, чем отправиться в путь, надо
знать цель, к которой хочешь прийти, и пути, по которым надо двигаться
к ней. Для выполнения большой задачи необходимы план и руководители.
Только те волнения могут освободить народ от гнетущего его ига, которые
повсюду постепенно порождаются утомлением от угнетения, чувством
общего горя и знанием его причин.
Великодушные граждане, отдающиеся делу защиты свободы, всегда
руководствуются этими правилами. Но бывает иногда, что в их ряды
проникают вражеские эмиссары для того, чтобы увлечь пылких и
неискушенных патриотов на путь нарушения правил здоровой политики. В
таких случаях, если исходят из того, что справедливо само по себе, а не
из того, что полезно при данных обстоятельствах, то, желая служить
общественному делу, в действительности служат лишь интересам клики и
делу деспотиз)ма. Одна из наиболее привычных уловок наших тиранов
состоит в возбуждении бесполезных, или плохо обдуманных, движений,
чтобы иметь повод для клеветы на патриотов и для истребления народа.
Его действительные добродетели они используют, чтобы приписать ему
мнимые пороки. И так как они сами выступают как судьи, они карают
его за свою собственную извращенность. Затем они первые кричат, что
народ — игрушка в руках интриганов, и им почти удается отвратить его
от защиты своих прав.

Речи, письма, статьи 1792 г.
331
Таково то странное и горестное положение, до которого они нас довели
своим макиавеллизмом и вероломством! Они с беспощадной суровостью
обрушиваются за малейшую несдержанность на оскорбленных
патриотов и закрывают глаза на самые крупные посягательства своих
сообщников. Закон, который в их руках является щитом, прикрывающим все их
преступления, используется ими против лучших граждан как инструмент
проскрипции. Этот вид угнетения тем опаснее, что заговорщики
действуют всегда под прикрытием тайны, тогда как народ обсуждает открыто
и во весь голос вопросы о том, как жаловаться на их тиранию. В то время,
как честные люди свою борьбу за свободу ведут без системы, без
согласования между «собою, одним лишь оружием 'справедливости и убеждения,
дурные люди объединяются, чтобы подавить народ всей тяжестью своих
денежных средств, воем влиянием клеветы и всеми силами интриги и
власти. Вот почему, продажный уполномоченный, ловко и бесстыдно
предающий и убивающий народ, всегда оказывается невинным, тогда как,
если народ предастся какому-нибудь движению, вызванному негодованием,
илр1 даже только позволит себе слишком резкую жалобу, то его
объявляют преступным.
Но тираны не довольствуются этим. Они часто преследуют народ за
факты, к которым он не имеет никакого отношения, которые являются их
же делом. Как заметил Жан-Жак Руссо, тираны владеют искусством
вводить в собрания граждан своих людей, которые произносят безумные
речи или совершают преступные действия, с тем чтобы возложить
ответственность за это на все собрание, чтобы запятнать вполне похвальные
мероприятия и представить народ неизменно как сборище мятежных
разбойников.
Я был свидетелем многих зловещих примеров этого рода в ходе этой
революции, которая больше, чем какая-либо другая, показала добродетель
народа и злодейство его угнетателей. И если б я узнал, что где-то
есть суд, достаточно справедливый, чтобы осудить крупного преступника,
я разоблачил бы перед этим судом того, кто распорядился повесить
булочника, чтобы спровоцировать издание кровожадного закона, уже
причинившего смерть многих добродетельных граждан; того, кто
спровоцировал резню на Марсовом поле, распорядившись утром этого дня
повесить двух неизвестных; того, кто, после тщетных попыток запятнать день
20 июня какими-нибудь недостойными народа действиями, тем не менее
бесстыдно утверждал, якобы народ такие действия совершил. Я
разоблачил бы перед этим судом тех, кто, вероятно, сейчас, когда я пишу,
готовят новые мрачные сцены, чтобы отвлечь внимание ют их мерзких планов.
Великодушные защитники свободы, в очаг интриги и разврата вы
прибыли с чистыми и простыми душами. Вас окружают и вас наблюдают
самые развращенные люди Европы, ныне собравшиеся в этом городе.

332
Максимилиан Робеспьер
Преступление и честолюбие бдительно за вами следят, чтобы обмануть вас
и в вашем лице погубить, если это возможно, самую ценную надежду
свободы. Клевета, предшествовавшая вашему прибытию, дает вам
предвестье тех новых злодеяний, которые они могут учинить, чтобы вас еще
больше оклеветать. Будьте бдительны со всеми, кто к вам приближается.
Лицемерные честолюбцы ненавидят вас уже за одно только ваше
присутствие; они хотят в вашем лице покарать самый факт использования
принадлежащего вам права требовать уважения к нарушаемым законам и
игнорируемым принципам свободы. Они захотят, приписывая вам всякие
грехи, отвлечь, таким образом, внимание общественного мнения от их
злодеяний... Остерегайтесь ловушек, которые они ставят на вашем пути.
Не подвергайте судьбу родины опасности проявлением дерзкой
поспешности и несдержанного рвения. Будьте спокойны и обдуманны, а также
стойки и мужественны. Предоставьте им еще некоторое время запутываться
в их собственных интригах. Ждите благоприятного часа, который пробьет
в результате применения указанных нами средств, и который будет
ускорен ближайшими посягательствами врагов свободы. От этого зависит
спасение родины и счастье человечества.
ПИСЬМО ГРАЖДАН, СОБРАВШИХСЯ В ПАРИЖЕ В ИЮЛЕ 1792 г.,
ФРАНЦУЗАМ ВОСЬМИДЕСЯТИ ТРЕХ ДЕПАРТАМЕНТОВ 279
Париж, 20 июля 1792 г., IV год свободы
Братья и друзья, мы услышали крики: «Отечество в опасности!» и мы
бросились на помощь ему. Но еще до прибытия в эту столицу мы
поняли, что опасность не на границах. То, что мы увидели, то, что мы
услышали здесь, подтвердило нам эту истину.
Коварный двор, коалиция наглых патрициев, которые, будучи ранее
законодателями, сохранили для себя, вопреки Декларации прав, военные
посты, нужные им для того, чтобы нас предать и заковать в цепи;
административные органы и суды, заполненные интриганами, подкупленные
золотом цивильного листа или надеждой на несменяемость;
нечистоплотное сборище* всякого рода негодяев, у которых на устах конституция, а
в сердце деспотизм и убийства, вот кто враги отечества. И бороться с ними
надо в Париже. Из Парижа тайный королевский совет командует
австрийскими армиями, готовит вторжение на нашу территорию и ужасы
войны, внешней и гражданской. В Париже устроен человекоубийствен-
яый арсенал газет и памфлетов, посредством которых пытаются
соблазнить наших храбрых солдат. В Париже было составлено безумное письмо

Речи, письма, статьи 1792 г.
333
Буйе 280 и другое, еще более преступное, Лафайета. В Париже
фабрикуются судебные решения департаментов, постановления мировых судей о
приводе, и судебные приговоры, направленные против добродетельных
граждан. Вот почему в Париже мы должны победить или умереть, и мы
поклялись здесь остаться. Здесь наш пост, это место нашего триумфа или это
будет нашей могилой.
Мы уже представили в Национальное 'собрание энергичную петицию,
содержащую изложение воли всех французов и средств спасения
отечества. Собрание удовлетворилось тем, что оказало нам честь приглашения на
свое заседание, после чего перешло к очередным делам. Но наш демарш
не был безрезультатным, он заставил трепетать двор. Последний
предлагает условия соглашения, враг отступает, он будет побежден, если мы
сумеем использовать наши преимущества, если мы скажем себе, что мы
боремся не только за свободу, но и за жизнь. Лафайет и департаментские
администраторы сделали все для того, чтоб это нам стало ясно. Это-то и
приведет к гибели двора. Победа будет нашей, если наши братья во всех
департаментах поднимутся все, как один, если, как мы, они поклянутся
уничтожить все, до последнего, остатки аристократии, и не допустить
больше, чтобы во главе армий, законодательных органов и правительства
стояли те, против кого мы совершили революцию. Мы знаем о всех сетях,
которые нам непрестанно протягивают, и мы сумеем избежать их. Мы
просты, как природа, и чисты, как воздух наших полей, и нас не заразит
ядовитое дыхание честолюбцев. Хитрости двора и его подручных никогда
не обманывали никого, кроме придворных.
Мы разобрались во всех кликах и мы их все ненавидим. Те, кто
добивается лишь замены одних патрициев другими патрициями, одних
интриганов другими интриганами, одних злоупотреблений другими
злоупотреблениями, кто спасение государства видит в смене министров,
импонируют нам не больше, чем диктатор, который хочет нас истребить во имя
конституции, бесстыдно им попираемой. Что до нас, мы не принадлежим
ни к какой партии, мы не служим никакой клике. Вы знаете, братья и
друзья, наша воля, это общая воля. Наше честолюбие заключается в
стремлении быть свободными, наш объединяющий клич, это Декларация прав,
наши партийные руководители, это наши добрые законодатели, наш центр
объединения, это генеральное собрание представителей нации.
Наши столичные братья разделили с нами свои дома и свой хлеб. Они
разделяют наши чувства, они разделят с нами опасности и славу. Если в
Париже мы увидим наших самых лютых врагов, то здесь же мы найдем
утешение и поддержку самой пламенной дружбы.
Такова, братья и друзья, наша позиция. Таково наше исповедание
веры; таково мужественное решение, на котором мы безоговорочно
остановились.

334
Максимилиан Робеспьер
Мы поручаем вашим заботам наших жен и детей. Мы им завещаем
дружбу наших сограждан и память io том, что мы сделали для родины.
Вы нас не увидите больше, или увидите свободными. Если мы погибнем
под ударами интриги или насилия, вы будете знать, что мы умерли за
свободу. Вы помчитесь отомстить, и свобода возродится из нашего пепла.
Следуют подписи.
О НЕДУГАХ И РЕСУРСАХ ГОСУДАРСТВА281
Тяжелые недуги требуют сильных лекарств. От паллиативов они
становятся неисцелимыми. Франция страдает крайне тяжелыми недугами.
Известны ли их причины? Никто, мне кажется, до сих пор не осмелшгся
полностью раскрыть их.
Французский народ, преданный носителями его власти, превращенный
собственным правительством в жертву издевательства и меча иностранных
деспотов, униженный и угнетенный, ограбленный именем законов,
волнуется и охвачен мучительной тревогой, не зная точно ни источника своих
несчастий, ни способа положить им конец. Оставаясь игрушкой в руках
интриганов, управлявших им с начала революции, жертвой собственного
невежества или собственных предрассудков, он то встревожен, то
успокаивается, в зависимости от того, что они ему <скажут. Незначительных, а
то и коварных патриотических действий было достаточно, чтобы народ
забыл о тысяче пагубных посягательств на его права. Даже сейчас, дойдя
до последней стадии терзающего его длительного кризиса, он готов
поверить, что его спасение может быть достигнуто частичными и
недостаточными мерами, недействительными или даже опасными средствами.
Среди толпы государственных должностных лиц, которыми кишит Франции,
много ли найдется таких, которые бы указывали народу правильную
дорогу, которые не ставили бы своих самых низких интересов выше счастья
страны, которые не были бы способны пожертвовать правами народа ради
своей глупой спеси? Те, кто называют себя его советниками, по большей
части, лишь обманутые невежды, или плуты, старающиеся продлить его
заблуждения и его спячку. Даже его представители, объявив отечество в
опасности, скрыли от народа ее причины. Они окружили это
торжественное заявление противоречивыми оговорками, которые ослабляли его
значение и были направлены к тому, чтобы удержать народ в состоянии
пагубного бездействия и смертельной летаргии. Больше этого, в дальнейшем
они только и делали, что окружали его 'самыми запутанными западнями.
Надо дойти до корня болезни. Многие считают, что он скрывается
исключительно в том, что называется исполнительной властью. Эти люди требуют

Речи, письма, статьи 1792 г.
335
окончательно или временно лишить короля короны и думают, что судьба
государства зависит от этой меры. У этих людей далеко не полное
представление о действительном нашем положении.
Главная причина наших недугов заключается и в исполнительной, и
в законодательной власти; в исполнительной власти, стремящейся
погубить государство, и в законодательной, которая не может, или не хочет,
спасти его. Представьте себе законодательное собрание твердое, чистое и
просвещенное. Никогда в этих условиях исполнительная власть не была
бы в силах поставить государство на склон, ведущий к его гибели.
Представьте законодательное собрание слабое или развращенное. Оно само
станет общественным бедствием, потому ли, что примкнет к главе
исполнительной власти, или потому, что само захватит ее. Законодательное
собрание обладает бесконечно большим могуществом, чем король, поскольку
оно может располагать силою народа и -опереться на общественное
мнение. У короля есть цивильный лист и множество средств подкупа; ню эта
сила уступает, конечно, той, которой располагают депутаты народа, и
только пороки последних могут обеспечить королю превосходство. Счастье
Франции находилось действительно в руках ее представителей. Несколько
месяцев тому назад, до объявления войны, я доказал, что конституция
давала им достаточные средства предупреждения бед, угрожавших
государству и свободе 282. Правда, моя речь была обращена к самому
Национальному собранию, она была рассчитана на такое законодательное собрание,
большинство которого было бы предано делу народа. Но оно отнюдь не
предотвратило этих бед и не препятствовало тому, что кризис государства
достиг крайней стадии. Однако надо спасти государство, каким бы то ни
было образом; антиконституционно лишь то, что ведет к его гибели.
Больше того, нет такой, необходимой для его спасения, меры, которая не
была бы признана самим текстом конституции. Достаточно лишь воли к ее
добросовестному сохранению и истолкованию. Вы можете, сколько вам
угодно, менять главу исполнительной власти; если вы этим ограничитесь,
вы ничего не сделаете для родины. Только судьбы народа рабов связаны
с определенным индивидом или семейством; свобода и общественное
счастье зависят от характера правления и от деятельности
политических учреждений. При одной и той же конституции разница между тем
или другим королем может быть только весьма незначительной. Человек
честный, но слабый и мало просвещенный, может быть приравнен к чело-
ку порочному и продажному. От имени короля всегда злоупотребляют его
богатствами и властью интриганы, которыми он окружен. Единственное
исключение из этого правила составляют те люди сильной воли и высокой
добродетели, которых никогда, или почти никогда, не видишь на троне.
Эти положения применимы к французской конституции больше, чем к
какой-либо другой форме правления. Разве Людовик XVI управляет?

336
Максимилиан Робеспьер
Нет, сегодня, как всегда, и больше, чем когда-либо, он находятся во
власти то юдних, то других интриганов. Лишенный доверия общества, этого
единственного источника силы королей, он сам но себе ничто. Монархия
ныне лишь добыча всех честолюбцев, поделивших между собою все, чем
она была богата. Ваши подлинные короли теперь, это ваши генералы, и,
может быть, генералы объединившихся против вас деспотов; это все
плуты, образовавшие коалицию с целью порабощения французского народа.
Следовательно, смещение или временное отстранение Людовика XVI
было бы мерой недостаточной для уничтожения источника наших бед.
Что из того, что исчезнет призрак, именуемый королем, если останется
деспотизм? С потерей власти ЛюДовиком XVI в чьи руки перейдет
королевская власть? В руки ли регента, другого короля или юсобого 'Совета?
Что выиграет свобода, если интрига и честолюбие удержат бразды
правления? И как могу я рассчитывать на обратное, если сфера
исполнительной власти остается столь же обширной?
А если исполнительная власть будет осуществляться
Законодательным собранием?
Такое смешение властей представляется мне самой невыносимой
формой деспотизма. Имеет ли деспотизм одну голову или семьсот голов, это
все деспотизм. Я не знаю ничего столь ужасного, как неограниченная
власть в руках многочисленного собрания, стоящего выше законов, хотя
б это и было собрание мудрецов. Разве такое своеобразное перемещение,
исполнительной власти из рук Людовика XVI в руки Законодательного
собрания внесло бы реальное изменение в положение вещей?
Национальное собрание осталось бы под тем /же влиянием, несколько человек
давали бы ему те импульсы, которые они сами получили бы от какой-либо
клики, все от той же клики двора. А разве могло бы быть иначе! Разве
те предрассудки, страсти и интересы, которые волновали ее раньше,
исчезли? Многочисленные приспешники Австрии, все интриганы,
продавшиеся двору или другим кликам, все они продолжали бы идти по
прежним путям. И если можно считать, что до сих пор большинство служило
королю в ущерб народу, то и после его отрешения оно еще успешнее
будет ему служить. Не был ли король отрешен в период ревизии, когда
Учредительное собрание, или, вернее, смущавшая его коалиция
интриганов принесла королю в жертву самые священные права нации? Если
б он был верным конституции и находился на троне, разве он
воспользовался бы теми преимуществами, которые они ему щедро предоставили
после его измены и во время мнимого отрешения? О, слишком добрый и
слишком доверчивый народ, берегись, как бы тебя опять не обманули!
Как бы само отрешение короля, если оно не связано с другими, более
решительными, мерами, не оказалось новой западней! Нетрудно доказать, что
и ныне оно может быть плодом преступного сговора между двором и не-

Речи, письма, статьи 1792 г.
337
сколькими лицемерными честолюбцами. 'Когда коварство двора
разоблачено перед всеми, когда даже самому неспособному человеку понятно,
что нелепо доверять ведение войны тем, кто навязал нам ее, чтобы
вернуть нас под ярмо, следует ли удивляться, если короля убедят
согласиться на свое отрешение, чтобы усыпить нацию иллюзией безопасности, в
ожидании того, когда новые цепи будут окончательно выкованы? Нет.
Такой прием настолько соответствует духу двора, что по меньшей мере
позволительно иметь такое подозрение.
Здесь необходимо провести различие между временным отрешением и
полным лишением королевской власти. Временное отрешение,
оставляющее королю титул и права исполнительной власти, было бы явно игрою,
согласованного между двором и интриганами из Законодательного
собрания, с тем, чтобы вернуть ему более широкую власть, когда он будет
восстановлен на троне. Окончательное лишение королевской власти было бы
делом менее подозрительным. Однако, если ограничиться одной этой
мерой, то дверь останется открытой для тех нежелательных последствий,
которые мы изложили выше.
С другой стороны, такая большая перемена послужила бы предлогом
для новых волнений; она вызвала бы новые политические бури. Поэтому
понадобятся твердые и ловкие руки, чтобы держать руль и привести
корабль государства в гавань. Какие же кормчие спасут его? Те ли, кто до
сих пор наталкивали его на все подводные камни? Национальное собрание,
провозгласив о грозящих стране опасностях, которые оно отнюдь не
предотвратило, объявило 'этим самым о своем бессилии. Оно призвало самое
нацию себе на помощь. Напрасно некоторые честолюбцы, лишенные как
талантов, так и добродетелей, хотели бы общественное благо принести в
жертву своим личным интересам. Послушайте бескорыстных и честных
членов Законодательного собрания; они с отчаянием кричат вам с
трибуны и повсюду, что нация должна сама позаботиться о своем спасении,
поскольку этого не могут обеспечить ее представители. Они говорят вам, что
большая часть Собрания склонна умертвить само Собрание в угоду врагам
нашей свободы, что есть и такие депутаты, которые в невзгодах родины
видят лишь удобный случай для возвышения своей клики на развалинах
государственного богатства, и что все честные уполномоченные народа
желают скорейшего освобождения их от груза обязанностей, под которым
они изнемогают. Бесспорно, что, для удержания в руках в столь трудное
время кормила государства, необходимы сильный характер, отчетливый
план, сплоченность и единение.
Все, кто присутствовал на заседаниях Законодательного собрания,
могли судить о том, обладает ли оно этими условиями общественного
спасения. Как может погасить гражданскую войну Собрание, которое само
является ее театром?
22 М. Робеспьер, т. I

338
Максимилиан Робеспьер
Пора уже, конечно, предать гласности эти суровые истины. Что я:
говорю? Не поздно ли? Столь преступны те, кто так долго обманывал
нацию, проповедуя доверие то к исполнительной власти, то к генералам, то
к Национальному собранию! Сколь бездарны или извращены те, кто имел:
смелость возвести в принцип, что единственное средство спасения
государства заключается в слепом доверии к патриотизму и знаниям
большинства нынешней легислатуры! Эти подлые и нелепые максимы,
продиктованные корпоративным духом и интригой, задержали развитие
гражданского духа, угасили энергию борцов за свободу и привели народ к краю
пропасти!
Доверие! Разве приходится требовать его тем, кто его заслуживает?
А если его не заслуживаешь, то можно ли на него рассчитывать?
Общественное благо покоится на просвещении и мужестве нации, на честности
и энергии его уполномоченных, а не на слепой вере, приписывающей им
все те добродетели, которыми они должны обладать. Интриганы хотели
бы отождествить Национальное собрание с представителями, избранными
на данный период; они хотели бы связать судьбу Законодательного
собрания со своим личным существованием, чтобы стать неприкосновенными
даже в отношении общественного мнения и править среди бурь, которых
они не сумели предотвратить и не могут смирить. Но отныне национальное
представительство бессмертно, вечно, а представители — скоротечны.
Подобает ли приносить в жертву последним и законодательную власть и
самое нацию ради удовлетворения спеси нескольких человек?
Впрочем, вопрос сводится к нескольким простым пунктам.
Если глава исполнительной власти был верен нации, надо его
сохранить. Если он ее предал, надо его сместить. Нацдональное собрание
решительно не хочет объявления о лишении трона. Следовательно, если
предположить, что он преступен, то Национальное собрание само является
соучастником его посягательств, оно так же, как и он, неспособно спасти
государство. В таком случае, нужно оздоровить и исполнительную, и
законодательную власть.
Независимо от этого, есть другая дилемма, позволяющая легко решить
вопрос. Или Законодательное собрание, вообще говоря, показывало себя,
до сих пор, способным исцелить глубокие язвы государства, или же оно
оказалось для этого неспособным. В первом случае, мы можем полностью
доверить ему судьбы Франции и всего мира. Забудем о всех событиях,
свидетелями которых мы были. Забудем даже о его заявлении нам о
грозящих родине опасностях. Во втором случае, дело, очевидно, сводится к
следующим простым вопросам: лучше ли будет, если погибнет государство,
или если забота об его спасении будет доверена новым представителям?
Надо отдать предпочтение либо членам нынешнего Законодательного
собрания, либо свободе.

Речи, письма, статьи 1792 г.
339
Вопрос может быть поставлен и другим образом, в связи с одним
существенным фактом. Лафайет, а затем, по его примеру, и другие
генералы, поощренные его безнаказанностью, продиктовали Национальному
собранию некоторые законы в нарушение конституции; они объявили войну
французскому народу и присвоили себе диктаторскую власть. Большинство
Национального собрания отнеслось к этому терпимо; Лафайет и его
сообщники не понесли никакого наказания. Национальное собрание,
следовательно, молчаливо признает власть этих мятежных генералов. Оно
оставляет нас беззащитными перед военным деспотизмом и посягательствами
всех мятежников. Итак, вопрос о необходимости Национального конвента
сводится к тому, согласна ли нация согнуть шею под ярмо Лафайета и всех
заговорщиков, достаточно дерзких, чтобы надругаться над нею.
Из этого вы, вероятно, заключите, что Национальный конвент
абсолютно необходим. Уже все пущено в ход, чтобы заранее восстановить умы
против этой меры. Ее боятся, вернее, делают вид, что считают ее опасной для
свободы. Достаточным ответом на эти опасения будет, пожалуй, сказать,
что поскольку при сохранении существующего положения вещей,
свобода неизбежно погибнет, было бы нелепо не прибегнуть к этому средству
спасения ее, и что те ,или другие, более или менее реальные, неудобства
не могут отменить явной необходимости его применения.
Но если подвергнуть рассмотрению выдвигаемые против идеи
Национального конвента возражения, то скоро убеждаешься в том, что это лишь
пугала, к которым обычно прибегает макиавеллизм для устранения всяких
спасительных мер.
Утверждают, что в первичных собраниях якобы будет господствовать
аристократия. Возможно ли это, раз сам по себе созыв этих собраний будет
сигналом объявления войны против аристократии? Правдоподобно ли,
чтобы столь великое множество народных секций было обмануто или
подкуплено? Если некоторые из них и могут быть введены в заблуждение, то
масса, безусловно, будет руководствоваться чувством любви к общему
благу и духом свободы. Где же еще найти любовь к родине и верность общей
воле, если не у самого народа? И где вы найдете надменность, интригу,
продажность, если не в могущественных корпорациях, заменяющих
общую волю своей частной и всегда склонных злоупотреблять своей властью
в ущерб тем, кто им эту власть доверил? Как это дерзко и глупо со
стороны людей, избранных нацией, оспаривать наличие у нее здравого смысла
и неподкупности в критических обстоятельствах, когда речь идет об ее
спасении и ее свободе.
Какое удручающее зрелище для людей, преданных родине! Какой
материал для насмешек со стороны наших внешних врагов, когда они
видят, как несколько интриганов, сумасбродных и честолюбивых,
отталкивают всемогущее плечо французского народа, столь явно необходимое
22*

340
Максимилиан Робеспьер
для поддержания здания (конституции, под развалинами которого они
готовы быть раздавленными. О, поверьте, что единственное, что их
беспокоит, это возможность потери их постыдного влияния на общественные
невзгоды, боязнь, что французская нация может расстроить их сильно
продвинутый план, направленный к тому, чтобы ее поработить или предать.
Эти интриганы утверждают, что австрийцы и пруссаки подчинят
своему влиянию первичные собрания. Стало быть, они приготовились предать
Францию армиям Австрии и Пруссии? Если это так, тем больше
оснований собрать нацию. Только когда она вся поднимется, она сможет отразить
своих врагов. И тогда все союзники деспотизма будут уважать
неприкосновенность нашей территории как земли священной и грозной для
тиранов. Неужто вы думаете, что последние предпочтут иметь дело с
французским народом и созданным им, достойным исторических обстоятельств,
Конвентом, а не с коварным двором и глупыми, слабыми или продажными
уполномоченными народа?
Но, заявляют наши интриганы, аристократы тоже желают иметь
Национальный конвент. Я считаю их достойными говорить от имени
аристократов, самой твердой опорой [которых они являются. Однако независимо от
того, реально ли такое желание или нет, желают ли аристократы, с
отчаяния или по ошибке, того, чего интриганы страшатся, или они вновь
прибегают к старой хитрости, притворяясь, что желают данной спасительной
меры, чтобы внушить к ней подозрение, просвещенным друзьям
общественного блага достаточно того, что интересы народа повелительно требуют
принятия этой меры.
Аристократы и двор всегда будут обвинять Законодательное собрание,
каким бы оно ни было: если оно хорошее, потому что оно обманет их
надежды, если оно дурное, чтобы примирить с ним некую разновидность
общественного мнения, дающую ему возможность оказывать мощную
поддержку их заговорам. Нация выше всех интриг и всех клик и должна
руководствоваться только принципами и своими правами.
Когда власть двора будет свергнута, когда представительство нации
будет возрождено и, особенно, когда нация будет объединена, тогда
общественное спасение будет обеспечено.
Остается лишь принять несколько простых и справедливых правил,
чтобы обеспечить успех этих больших операций.
Когда родине грозят большие опасности, все граждане должны быть
призваны на ее защиту. Следовательно, их всех должно заинтересовать
в ее сохранении и ов ее славе. Как это случилось, что единственные верные
друзья конституции и подлинные опоры свободы это как раз тот
трудолюбивый и великодушный класс, который первым Национальным собранием
лишен права гражданства? Искупите же это преступление против нации
ж против человечества, сотрите эти оскорбительные различия, измеряющие

Речи, письма, статьи 1792 г. 341
добродетели и права человека по размерам уплачиваемых им налогов.
Пусть все французы, проживающие в округе данного первичного собрания
в течение юрока, достаточного для установления домициля, например в
течение одного года, будут допущены к голосованию в этом округе283.
Все граждане должны иметь право быть избранными на все
государственные должности, в соответствии с самыми священными статьями
конституции, без каких-либо иных привилегий, кроме обусловленных
добродетелями и талантами. Уже одной этой мерой вы поддержите и воюдушевите
патриотизм и энергию народа, бесконечно умножите ресурсы родины,
уничтожите влияние аристократии и интриги и подготовите созыв
подлинного Национального конвента, единственно законного, единственно
полного, за все время существювания Франции.
Собравшиеся французы захотят, конечно, обеспечить навсегда свободу
и -счастье своей страны и всего мира. Они изменят или велят своим новым
представителям изменить некоторые законы, поистине противоречащие
основным принципам французской конституции и всех вообще
конституций. Эти новые конституционные положения так просты, так сообразны
общим интересам и общественному мнению, и их, к тому же, так легко
ввести в нынешнюю конституцию, что их достаточно будет предложить
первичным собраниям или Национальному конвенту, чтобы обеспечить
их единодушное одобрение.
Эти статьи могут быть разделены на две группы. Первые касаются
объема того, что, даже более чем справедливо, названо прерогативами
главы исполнительной власти. Здесь речь будет идти исключительно о
сокращении тех огромных средств подкупа, которые именно благодаря
подкупу оказались сосредоточенными в его руках. Вся нация уже
придерживается этого мнения. Этого юдного достаточно, чтобы эти меры уже могли
рассматриваться как действительные законы, в силу конституции,
гласящей, что закон есть выражение общей воли.
Другие статьи относятся к национальному представительству в его
отношениях с сувереном. Здесь речь будет идти только о восстановлении
основ французской конституции, ранее свергнутых представительным
деспотизмом. Источник всех наших бед в том, что наши представители, не
спрашивая нацию, заняли в ее отношении позицию абсолютной
независимости. Они провозгласили суверенитет нации и уничтожили его. Они
признавали, что они лишь уполномоченные народа, но они превратились
в суверенов, т. е._ в деспотов. Ибо деспотизм есть не ч)то иное, как
узурпация суверенной власти. Каковы бы ни были наименования
государственных должностных лиц и внешние формы правления, в любом
государстве, где суверен не сохраняет никаких средств пресечения
злоупотреблений его властью со стороны его уполномоченных, никаких средств
пресечения их посягательств против общественной свободы и конституции

342
Максимилиан Робеспьер
государства, нация попадает в рабство. Раз юна полностью отдана на
милость тех, кто осуществляет власть, и поскольку так уже повелось, что
люди, когда они могут ото делать безнаказанно, ставят свои личные
интересы выше общих интересов, то из этого следует, что народ угнетен,
если его уполномоченные абсолютно независимы от него. Если нация
отнюдь еще не вкусила плодов революции, если одни интриганы заменили
других интриганов, если законная но видимости тирания сменила старый
деспотизм, то причина этого заключается исключительно в том, что
уполномоченные народа присвоили себе привилегию безнаказанно пренебрегать
правами тех, кому они подобострастно льстили во время выборов.
Поставьте рядом с богатым и могущественным монархом представительное
собрание, не обязанное ни перед кем отчитываться в своих действиях; из
такой политической комбинации не выйдет ничего, кроме деспотизма и
коррупции. Либо эти две разновидности уполномоченных будут воевать
друг с другом, либо они объединятся, чтобы возвысить свою общую власть
на развалинах общественной свободы. Нация сочтет также нужным
принятие основного закона, коим первичным собраниям будет дана
возможность, в определенные сроки, достаточно короткие, так чтобы это право
не стало иллюзорным, выносить свое суждение о деятельности их
представителей, или, по крайней мере, отзывать, в соответствии с правилами,
которые будут установлены, тех, кто злоупотребит их доверием. Нация
потребует также, чтобы, когда она соберется, никакая власть не смела
запрещать ей свободное выражение ее воли относительно всего,
касающегося общественного благоденствия.
Этих нескольких простых положений, вытекающих из основных
принципов конституции, достаточно будет для ее укрепления и для
обеспечения навсегда счастья и свободы французского народа.
Двор утверждает, что для того, чтобы конституция могла сохраниться,
она должна быть изменена. Эту же доктрину распространяет лицемерная
секта, известная под прозвищем фельянов. Мне думается, что нация
ничем не рискует, если поймает их на слове; надо только исходить из
принципа, диаметрально противоположного их системе взглядов, и устранить
не принципы конституции, а содержащиеся в ней противоречия. Надо не
суверенитет приносить в жертву аристократии, а аристократию принести
в жертву суверенитету.
Нет необходимости входить здесь в детали, которые будут
следствиями этих принципов. Нынешнее законодательное собрание могло бы их
указать, Национальный конвент увидит их с первого взгляда.
Мне нет также надобности говорить о том, что первым делом должно
быть обновление органов управления, судов и государственных
должностных лиц, мечтающих о возврате деспотизма и тайно объединенных
со двором и с иностранными державами. Ибо, надо это сказать, великий

Речи, письма, статьи 1792 г.
343
кризис, до которого мы дошли, есть лишь результат заговора
большинства народных уполномоченных против народа. И, относительно этой
меры воля народа выражена так ясно, что излишне даже о ней
напоминать.
Как только раздастся всемогущий голос нации, вы увидите, как
исчезнет наглость этих вероломных генералов, бесстыдно любящих тиранию, и
этих оплачиваемых народом штабов, 'служащих Австрии и другим врагам
Франции. Вы увидите, как армия, освобожденная от цепей,
привязывающих ее к дворянству, как живое тело к трупу, объединится под
командованием патриотических начальников со всей нацией, чтобы идти на
завоевание свободы. До тех пор, пока это не совершится, на какую судьбу
можете вы рассчитывать, находясь между заговорщиками, с одной стороны,
и многочисленными и дисциплинированными иностранными армиями, с
другой?
Надо, однако, признать, что при существующих обстоятельствах, все
эти великие меры, необходимые для спасения родины, нелегко
осуществить, и они связаны с разными затруднениями.
Недуг, в который ввергли нас крайнее вероломство двора и плачевная
доверчивость народа, так глубок, что требует лекарств трудных и
опасных. Навязанная нам нашими внутренними врагами внешняя война
стесняет нацию в ее движениях и заставляет ее постоянно колебаться
между мерами, необходимыми для обеспечения ее внешней безопасности, и
мерами, диктуемыми заботой о сохранении свободы. Война как бы
отдает нацию на милость всех предателей, откармливаемых ею на своей
груди. В 'этом и заключается тактика всех подлых интриганов,
обманывающих нацию, для того чтобы поработить ее. Никогда ни одна нация не
была в положении, подобном положению нашей нации. Случалось, что
славные народы сражались за свободу против своих бывших тиранов,
поддерживаемых иностранным деспотом. Но мир впервые присутствует
при зрелище народа, выступающего против своих тиранов под
командованием этих же тиранов, и возлагающего на своих внутренних врагов
заботу о руководстве и о защите его против его внешних врагов. (В других
революциях новое созданное ими правительство обычно направляло все
силы народа против общего врага; часто бывало, что одна клика открыто
выступала против другой клики и подавляла ее силою и числом. Здесь,
наоборот, правительство, чудовищная смесь старого и нового режимов,
думает только о том, чтобы наказать народ за революцию, вызвавшую
это правительство к жизни, и борется с ним всемм средствами коррупции,
интриги и власти. Французский народ оказывается в худшем положении,
чем клики, которые переменили уже столько правительств, тогда как
почти все выбранные им уполномоченные являются его врагами. Дело
народа позорным образом предается только потому, что это дело народа,

344
Максимилиан Робеспьер
дело равенства. Как будто вечными законами суждено, что только
преступление и тирания смогут найти поддержку на земле.
Таким образом, брошенные, мало того, осужденные новым
правительством, мы все наши ресурсы должны найти в самих себе. Мы должны
подняться до уровня всех подвигов, которые может породить любовь к свободе.
С нашей .судьбой связана судьба всех наций. Нам приходится вести борьбу
аротив всех физических и моральных сил, до сих пор угнетавших эти
нации. Мы должны вести 'борьбу против многочисленных и опасных
предателей, пребывающих в нашей среде, и против самих себя. Французский
народ должен нести на своих плечах тяжесть всего мира и, в то же время,
обуздать все удручающие его чудовища. Он должен быть среди народов
тем, чем был Геракл среди героев.
Да, я уже несколько раз говорил, и я это повторяю сейчас: нам остают
ся лишь две альтернативы. Или погибнуть и похоронить вместе с собою
свободу рода человеческого, или проявить великие добродетели и
решиться на великие жертвы.
Я закончу изложение этих соображений предложением, обращенным
к защитникам свободы, дать своим согражданам пример бескорыстия,
который представляется мне не трудным, но столь же мудрым, сколь
полезным для общественного блага. Кто может усумниться в том, что мы
были бы непобедимыми, если бы, освободившись от всяких личных интересов,,
мы были 'объединены исключительно заботой об интересах родины. Я, по
крайней мере, всегда думал, что наше .общественное дело оказалось в
опасности вследствие честолюбия ложных патриотов, особенно тех, кто
играл видную роль в Учредительном собрании в нынешнем
Национальном собрании. Более чем когда-либо важно разбить ту цепь интриг,
которая повсюду остановила патриотические движения и подавила свободу.
Отныне свободе можно успешно служить — лишь, если служить ей ради
нее самой. Важно также возбудить возвышенное чувство свободы и
сообщить ее делу священный характер, отведя от ее защитников возможно
дальше всякое подозрение в интриге или наличии клики, которое их враги
постарались укоренить.
Если Учредительное собрание показало себя достойным
представляемого им народа, то это было, пожалуй, тогда, когда -с одной стороны, оно
закрыло своим ч|ленам доступ к правительству и должностям, которыми
распоряжается исполнительная власть, и, с другой стороны,
декретировало, что они не могут быть переизбраны во вторую легислатуру284.
Если б они были хорошо пополнены, эти два постановления избавили
бы Францию от многих бед и многих преступлений. К сожалению, члены
нынешней легислатуры обошли первый из этих законов, постыдным
образом добиваясь министерских постов для своих креатур и непрестанно
принося в жертву этим низменным интересам и принципы и те большие

Речи, письма, статьи 1792 г.
345"
мероприятия, которые одни лишь могли спасти государство! Второй закон
был бы не менее полезен для дела свободы. Напрасно расстроенные
честолюбцы вменили мне в преступление инициативу этих двух декретов;
напрасно они противопоставили декрету, исключавшему членов
Учредительного собрания из новой легислатуры, самый состав этого Собрания.
Когда первое Национальное собрание приняло этот декрет, оно не могло
предвидеть всех маневров, господствовавших в нем в период раскола и
коалиции интриганов; оно не могло предвидеть убийств на Марсовом поле и,
в особенности, того, что представители осмелятся остановить работу
суверенного собрания, чтобы созвать новое Собрание и предоставить
кликам и клевете время и средства для искажения выборов. Пора принять
подобные меры, на этот раз, более успешно. Абсолютно необходимо
вырвать общественное дело из рук лицемерных честолюбцев, обманувших
оба представительных собрания и исказивших гражданский дух во всех
частях страны. Необходимо Собрание новое, чистое, неподкупное,
состоящее главным образом из граждан, отстраненных ухищрениями
честолюбцев от второй легислатуры и осужденных деспотизмом285. Если даже
окажется, что есть некоторые ревностные защитники прав народа,
которых он хотел бы переизбрать, то их исключение будет с лихвой
компенсировано тем, что будет отброшен союз главарей партий, который был бы
всегда <камнем преткновения для общественного мира и свободы. Пусть
же нынешнее Национальное собрание примет честь издания декрета,
подобного изданному его предшественниками. Пусть члены
Учредительного собрания формально обяжутся передать в другие руки заботу о
сооружении храма свободы, фундамент которого они заложили; пусть, таким
образом, они благородно исключат себя из ближайшего Конвента, и, до
окончания его, откажутся от любого нового избрания народом; пусть
первыми дадут этот пример те из них, кто проявил наибольшее рвение в
защите свободы; а о тех, кто откажется от этой жертвы, пусть судят по
этому отказу и пусть это доказательство честолюбия будет в глазах
народа достаточным основанием для их исключения.
И пусть не говорят, что добрые граждане, которые окажутся вне
Национального конвента, будут потеряны для родины. Они будут
служить ей весьма эффективно на должностях, занимаемых большинством
из них в настоящее время. Они будут служить ей в народных собраниях
как рядовые граждане. Важно, чтобы в среде народа оставались честные
п разумные люди, непричастные к государственным должностям,
которые просвещали бы народ и надзирали' бы ва носителями его власти.
Давайте же искупим в глазах наций, подлое честолюбие стольких
недостойных должностных лиц, вызвавших негодование в Европе и
являющихся позором и бедствием нашей революции. Вместо того, чтобы
стремиться к этим постам, сделаем так, чтобы они стали чище, благодаря

346
Максимилиан Робеспьер
новой смене должностных лиц, достойных французского народа.
Разве нам нужно еще что-нибудь, кроме счастья и свободы нашей
страны?
ОБ ОПАСНОСТЯХ, УГРОЖАЮЩИХ РОДИНЕ.
Речь в Обществе друзей конституции 9 июля 1792 г.2£6
Рассматривая действия и систему взглядов тех, кто правит страною,
фиксируя свое внимание на избранных народом государственных
должностных лицах, я склонен был сказать: погибла свобода. Затем я обратил
свои взоры на народ, на армию, и я сказал: свобода спасена. Цель войны,
которую нам приходится вести, хорошо известна, точно определена.
С одной стороны, народ, человечество, все добродетели; с другой,—
коварство, подлость, измена, наконец, двор со всеми его пороками.
Нам приходится вести две войны, одну внутреннюю, другую
внешнюю. Та и другая, по моему мнению, могут быть закончены в короткое
время и без кровопролития. Хотя в отношении внешней войны я
придерживался мнения, отличного от мнения многих уважаемых граждан,
ныне, когда она уже началась, я считаю, <что она.может быть полезной
для дела свободы. Те, кто придерживались мнения, отличного от моего,
думали, что война может служить делу свободы; и я разделял с ними это
.мнение. Они считали, что мы располагаем подходящими для ведения
этой войны средствами; но в этом вопросе я отнюдь не разделял их
мнения. Только опыт мог решить этот спор, и, к сожалению, до сих пор
этот опыт полностью соответствует моему мнению, но я не могу сейчас
этим гордиться.
Итак, я возвращаюсь к общему вопросу и заявляю, что, несмотря на
вероломство наших начальников, на коварство наших государственных
должностных лиц, мы можем в короткое время закончить внешнюю войну
к пользе французского народа, брабантского народа и всех народов,
желающих быть свободными. Тот генерал, который был всего опаснее, не
опасен больше с тех пор, как с него сорвана маска. Лишенный каких-либо
талантов, он являет собою лишь предателя; но этого недостаточно,
нужно, чтобы представители народа, облеченные его доверием,
соблаговолили констатировать это и издать против него обвинительный декрет.
В самом деле, если родина в опасности, то не потому ли, что
заговорщики всегда располагали в,семи средствами, чтобы плести заговоры
против нее, тогда как народ, патриоты всегда были подавлены. Почему
хотите вы, чтобы поднялся народ, когда вы можете одним словом
устранить угрожающие родине опасности, раздавив того, кто является при-

Речи, письма, статьи 1792 г.
347
чиной этих опасностей. Конечно, если никто не будет защищать вечных
принципов человечества и прав народа, народу придется восстать; но
вы, его представители, можете ли вы успокоиться, возложив на него эту
меру, когда он 'Специально возложил оаа вас заботу о том, чтобы
освободить его от восстания?
Прежде чем принять чрезвычайные меры, надо исчерпать те, которые
диктуются здравым смыслом. Ибо до тех пор, пока вы не поразите
генералов-предателей, пока они не будут заменены
генералами-патриотами, успехи во внешней войне невозможны или даже опасны для
свободы. Нужны генералы, говорят вам. Но неужто так трудно найти
таких, как Лафайет? Среди офицеров, среди .солдат, даже среди
патрициев можно было бы найти генералов — превосходных патриотов.
Несмотря на мое нежелание рекомендовать кого-либо, мне кажется, что
Бирон своим поведением с начала войны заслужил доверие287.
Итак, если вы хотите удалить пруссаков, немцев от ваших границ,
поразите вероломного генерала; назначьте генерала-патриота; вступите
в Брабант и это будет конец внешней войны.
ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!
Речь в Обществе друзей конституции 11 июля 1792 г. 288
Пора отложить в сторону всякие личные интересы, чтобы заняться
•исключительно государственными интересами. Это убеждение было
начертано во всех сердцах, ныне торжественный декрет обязывает нас
к этому.
Что представляет собою этот декрет? Пустая ли это формула,
лишенная смысла? Оружие ли это, посредством которого деспотизм
рассчитывает подавить свободу, угнетать ее истинных поклонников? Нет, и не
напрасно граждане из департаментов объединяются под лозунгом:
«Отечество в опасности!»
Отечество в опасности! Все сказано этими словами для пылких сердец,
исполненных любви к родине и к свободе. Эта формула не сообщает нам
каких-либо новых фактов. И до этого заявления мы знали, что во главе
наших армий -стоит генерал-заговорщик; мы знали, что развращенный
двор без устали интригует против нашей свободы и нашей конституции.
Если Национальное собрание провозгласило эту внушительную формулу,
то не для того, чтобы нас осведомить. Эти слова, отечество в опасности,
это призыв ко всей нации развернуть всю энергию, на которую она
способна, чтобы отразить эти опасности.

348
Максимилиан Робеспьер
Нация хорошо знала об этих опасностях, но она, казалось, пребывала
на краю бездны в состоянии оцепенения, и Национальное собрание
решило исторгнуть ее из (этого летаргического сна. Произнося 'эту формулу.
Национальное собрание хотело, таким образом, сказать: напрасно мы
вырабатываем хорошие законы, если исполнительная власть не обеспечивает
их исполнения, если она ставит им препоны своими коварными вето, если
развращенные правители тайно сговариваются с двором, чтобы убить
конституцию при помощи конституции; напрасно армии, 'состоящие из-
храбрых солдат-патриотов, подвергают опасности их жизни и сражаются,
победоносно наступая, если их останавливают или бросают в бой лишь для
того, чтобы они были раздавлены противником, численно вдвое
превосходящим их. В столь критических обстоятельствах недостаточно обычных
средств. Французы, спасайте себя.
Или эта торжественная декларация означает то, что я только что
изложил, или она лишь акт измены, поскольку она показывает нации,
каким опасностям она подвергается, не оставляя ей возможности принять
те меры, которые она сочтет пригодными, чтобы спасти ее. Уже некоторые
враги свободы надеялись использовать эту формулу для злодейских целей,
и когда, после принятия этой декларации, такой человек, как Воблан,
предложил проект обращения к армии, я сказал себе: раз эта формула не-
пугает такого рода людей, стало быть, они рассчитывают извлечь из нее
выгоду 289.
Эти люди, правда, окажут вам: отечество в опасности. Но откуда грозят
отечеству опасности? Со стороны двора? Нет, ибо двор стоит за
конституцию, за повиновение законам. Со стороны священников, разжигающих
гражданскую войну? Нет, ибо что могут сделать изолированные люди,
лишенные всяких средств соблазна? Со стороны дворянства, стремящегося
вернуть себе свои привилегии? Нет, ибо дворяне командуют вашими
армиями, отстаивая дело равенства. Если родине угрожает опасность, так это
со стороны граждан, объединившихся в общества, чтобы наблюдать за
действиями избранных ими должностных лиц, со стороны народа, не
желающего, чтобы его вели вслепую, со стороны тех должностных лиц
народа, которые не захотели продать своего таланта или своего молчания
заговорщикам. Такого рода людей эта формула не стеснит; они ее будут
толковать так, как они толкуют конституцию, в которой они умудряются
найти средства для ее уничтожения.
Для нас, желающих лишь общего блата человечества, отечество в
опасности потому, что существует мерзкий и неисправимый двор;
отечество в опасности потому, что низкопоклонство и соблазны позволили
двору привлечь на свою сторону правителей настолько низких, что они
падают ниц перед ним и, хотя они только что вышли из собраний, где
они льстили народу, чтобы получить посты, они настолько низки, подобно»

Речи, письма, статьи 1792 г.
349
правителям департаментов Соммы, Па-де-Кале и других, что вступают в
преступный сговор с двором против свободы. Отечество в опасности потому,
что на основе свободы поднялся аристократический класс, люди,
стремящиеся лишь к тому, чтобы превратить своих братьев в каннибалов,
потому что есть генеральный штаб, который, несмотря на то, что он
уволен Национальным собранием, продолжает существовать и плести
заговоры.
Как же не быть отечеству в опасности, когда тот генерал, которого
считали генералом французов, тогда как он просто генерал Венского
двора, интересы и язык которого он считает своими, когда этот генерал
попирает ногами французскую нацию, оскорбляя ее представителей?
Как не быть отечеству в опасности, когда такой человек окружает своими
эмиссарами и своими соучастниками другого генерала290, когда пожар
Куртре — единственный залог преданности, который мы даем брабансон-
цам, когда этот Жарри остается безнаказанным, а мы оставляем
завоеванное нами и даем вражеским державам время, чтобы собрать свои
силы? 291
Вот где, по мнению всей нации, причина угрожающих нам опасностей.
Эти опасности исчезнут только тогда, когда эта причина будет вырвана
•с корнем. Если б убрали этого генерала, виновника всех наших бед,
война была бы кончена, Брабант был бы свободен, все эти маленькие
электоры292 уже давно лишились бы своих тронов и своих подданных,
свобода была бы прочно закреплена на беретах Рейна и Шельды и
образовала бы вокруг наших границ непреодолимый (барьер свободных
людей.
Свобода будет в опасности до тех пор, пока Лафайет будет во главе
наших армий, пока управление департаментами будет доверено людям
столь бесстыдным, что они смеют преследовать тех единственных
должностных лиц, которых чтит и уважает народ.
Я надеюсь, что не пройдет и трех дней, как мы будем освобождены
от нашего опаснейшего врага, что декрет освободит нас, наконец, от
Лафайета, ибо без такого декрета можем ли мы пытаться сражаться за
свободу!293 Вправе ли мы льстить себя надеждой на то, что не будет
больше администраторов, оказывающих сопротивление не власти двора,
а народному суверенитету. Будем надеяться, что в самом лоне
Национального собрания, люди, обязанные всем своим существованием народу,
не посмеют делить нацию на австрийскую сторону и французскую
сторону.
Если через месяц отечество все еще будет в опасности, если положение
вещей не изменится радикально, придется сказать, что нация погибла.
Я всегда был апостолом конституции, защитником законов, но первым
законом является тот, на котором зиждется конституция, свобода,

350
Максимилиан Робеспьер
равенство. Итак, нужна та конституция, которая была провозглашена, но
она нужна вся целиком, и она должна быть скрупулезно соблюдена для
спасения народа, без чего слово «конституция» становится лишь паролем,
объединяющим мятежников, которые захотят овладеть им и использовать
его для борьбы против .свободы. Руководствуясь этими принципами, я
составил обращение к федератам, которое я сейчас зачитаю, если это
угодно Обществу294.

КОММЕНТАРИИ

¥
КОММЕНТАРИИ
1 Письмо Бюиссару от 24 мая 1789 г. опубликовано: J.-A. Paris. La jeunesse
de Robespierre et la convocation des Etats Généraux en Artois. Paris, 1870, p. XCV\
См.: «Oeuvres complètes de Robespierre». Correspondance, Paris, 1926, p. 36—42.
В дальнейшем ссылки даются: «Oeuvres complètes...»
A-Ж. Бюиссар — щ>ут Робеспьера, адвокат административного совета в Артуа.
2 Депутаты коммун — так назывались депутаты третьего сословия.
3 В этом письме Робеспьер впервые выскааал мысль о необходимости
провозглашения Генеральных штатов Национальным собранием, что было осуществлено»
17 июня 1789 г.
4 Рабо де Сент-Этъен Жан-Поль (1743—1793)—член Национального собрания
и Конвента, жирондист; редактор журнала «Le Moniteur».
Ле Шапелъе Исаак-Рене-Гюи (1754—1794) — адвокат, член Национального
собрания, автор антирабочего закона о запрещении рабочих союзов (закон Ле Ша-
пелье от 14.VI 1791 г.), к концу 1791 г. эмигрировал. По возвращении во Францию
в 1793 г. был казнен.
5 Мунъе Жан-Жозеф (1758—1806) —член Национального собрания, примыкал
к конституционалистам, в 1790 г. эмигрировал из Франции.
6 Тарже Ги-Жан-Батист (1773—1807) — юрист, член Национального собрания,,
примыкал к болоту; участвовал в составлении «Декларации прав» и конституции
1791 г., председатель одного из трибуналов, в 1793—1794 гг. принимал участие в
законодательных работах Империи.
7 Мирабо-Рикетти Оноре-Габриелъ-Виктор (1749—1791), граф, член
Национального собрания; пользовался большой популярностью в начале революции,
благодаря ораторскому дару и обличению абсолютизма; с 1790 г. пошел на предательство'
интересов революции, вступив в тайную связь с двором.
8 июля 1789 г. Мирабо предложил потребовать у короля отозвать войска из-
Парижа и декретировать создание национальной гвардии.
8 Балъяж — судебный округ.
9 Бергас (1750—1832) — адвокат, депутат Генеральных штатов. В 1793 г.
арестован за контрреволюционную деятельность, выпущен после 9 термидора.
10 До революции 1789—1794 гг. двенадцать парламентов Франции являлись,
лишь судебными органами. Исключение составлял Парижский парламент, который
имел право регистрировать королевские указы, в силу чего пытался играть
политическую роль. Члены парламентов состояли из представителей дворянства и
наиболее реакционной буржуазии.
11 Лафайет Мари-Жозеф (1757—1834), маркиз, участник американской войны
за независимость, член Национального собрания, командующий национальной
гвардией; после 10 августа 1792 г. эмигрировал.
23 М. Робеспьер, т. I

354
A. E. Рогинская
Герцог Орлеанский Луи-Филипп-Жозеф (1747—1793), взявший имя Филипп
«эгалите» (равенство), член Конвента, монтаньяр. Гильотинирован по обвинению в
измене революции.
Д'Эпременилъ Жан-Жак-Дюваль (1746—4794) —член Национального собрания,
монархист, казнен в 1794 г.
12 Робеспьер имеет в виду стремление высшего духовенства оторвать
представителей низшего духовенства в Генеральных штатах от союза с третьим сословием.
13 Письмо Бюиссару от 23 июля 1789 г. Опубликовано J.-A. Paris. La jeune^e rie
Robespierre... Appendice, p. Cl. См.: «Oeuvres complètes...». Correspondance, p. 42—50.
14 Неккер Жак (1732—1804) — женевский банкир, генеральный контролер
финансов при Людовике XVI, один из инициаторов созыва Генеральных штатов.
Уволенный королем со своего поста, был возвращен по требованию Национального
собрания. С 1790 г. отстранился от политической деятельности.
15 Граф д'Артуа (1757—1836)—брат Людовика XVI, один из руководителей
контрреволюционной эмиграции, в период Реставрации король Франции (1824—
1830) под именем Карла X.
Полинъяк И о ланта-М ар тина-Габриель (1749—1793), княгиня, воспитательница
королевских дет-ей, фаворитка Марии-Антуанетты, с начала революции эмигрировала
в Швейцарию.
16 17 июня 1789 г. депутаты третьего сословия провозгласили себя
Национальным собранием. 20 июня 1789 г. депутаты Национального собрания, оказавшись
перед запертым по приказу короля залом заседаний, собрались в помещении для
игры в мяч и поклялись не расходиться до тех пор, пока не будет выработана
конституция. 23 июня 1789 г. члены Национального собрания объявили личность
депутатов неприкосновенной.
17 Вайи Жан-Сильвен (1736—1793) —председатель Национального собрания, мэр
Парижа до ноября 1791 г., член Конвента, примыкал к жирондистам,
гильотинирован в 1793 г.
18 Эшееены— до революции 1789 г. деятели муниципалитета.
19 Имеются в виду маршал де Бройль и Л а Порт.
Де Бройлъ Виктор-Клод (1757—1794), член Национального собрания, маршал
Рейнской армии, казнен после 10 августа 1792 г.
Ла Порт (1760—1823) —член Национального собрания и Конвента, примыкал
к якобинцам, после 9 термидора перешел в лагерь врагов революции. В эпоху
империи служил в министерстве внутренних дел.
20 Де Роган Луи-Рено-Эдуард (1734—1803), кардинал, ярый контрреволюционер,
эмигрировал в Германию.
21 Д'Эгийон Арман-Винъеро-Дюплесси-Ришелъе (1750—1800), герцог, член
Национального собрания.
Де Ларошфуко-Лианкур (1747—1827), герцог, член Национального собрания,
эмигрировал в начале революции.
Андре Эмери Антуан-Балтазар-Жозеф (1759—1825) —член Национального
собрания, монархист, занимался спекуляцией, эмигрировал в 1792 г.; министр
юстиции в эпоху Реставрации.
Фрето Мари-Миш ель-Филипп (1745—1794) —член Национального собрания,
примыкал к фельянам.
22 Лангле Этъен-Жери (1757—1834) — адвокат, член Конвента, жирондист, при
Империи и Реставрации служил председателем апелляционного суда.
23 Д'Исберг — депутат в Генеральные штаты от дворянства.
24 Фулон Жозеф-Франсуа (1715—1789)—королевский советник, ненавидимый
жародом за проводимую им финансовую и налоговую политику. Казнен в июле
1789 г.

Комментарии
355
25 Речь в Национальном собрании 26 августа 1789 г. опубликована в августе в
«Journal des Etats Généraux», 1789, t III, p. III. См.: «Oeuvres complètes...», t. VI, 1950,
p. 65.
При обсуждении Декларации прав, бурные дебаты вызвала статья о
налогообложении. Ее окончательная редакция (ст. 13), принятая Собранием, была
следующей: «Каждый гражданин имеет право сам или через своих представителей
указывать на необходимость налогообложения, свободно высказывать свое согласие
с установлением налога, уплачивать его, устанавливать его размер, сумму, с
которой должно производиться обложение, сроки и продолжительность его уплаты».
26 Речь в Национальном собрании 21 сентября 1789 г. См.: «Oeuvres complètes...»,
t. VI, p. 86-95.
По вопросу о праве вето короля в Национальном собрании разгорелись
ожесточенные споры: речь шла о предоставлении королю «абсолютного или только
задерживающего (суспенсивного) вето. Когда Робеспьер потребовал слова, ему ответили,
что прения уже закрыты. Тогда он напечатал свою речь отдельной брошюрой в
конце сентября 1789 г. в типографии Бодуэна, где публиковались материалы
Национального собрания.
27 Более 24 миллионов человек, составлявших третье сословие, направили в
Национальное собрание 600 депутатов, такое же количество депутатов направили в
Национальное собрание первые два сословия, число которых составляло немногим
более трехсот тысяч человек.
28 Под Национальным собранием Робеспьер подразумевает Генеральные
штаты — сословно-представительное учреждение Франции, возникшее в XIV в.
Людовик XVI вынужден был созвать Генеральные штаты в 1789 г. после 175-летнего
перерыва.
29 Дистрикт — административный избирательный округ.
30 Речь в Национальном собрании 5 октября 1789 г. опубликована в «Mercure
de France» 17 octobre 1789, p. 181—182. См.: «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 100—101.
Король отказался санкционировать Декларацию прав, заявив, что «она
содержит положения, которые могут быть по-разному объяснены и истолкованы;
оценить их по достоинству можно будет лишь тогда, когда их подлинный смысл будет
раскрыт законами...» Обсуждение этого ответа короля и произнесение речи
Робеспьером происходили непосредственно в момент выступления народных масс
Парижа 5—6 октября. Собрание вынесло решение просить короля о безоговорочном
принятии Декларации.
31 «Ибо так нам угодное («car tel est notre plaisir») —формула,
употреблявшаяся французскими королями со времени укрепления абсолютизма; была введена
Франциском I (1494—1547).
32 Речь в Национальном собрании 21 октября 1789 г. опубликована в октябре в
«Journal des Etats Généraux», 1789, t. V, p. 20. См.: «Oeuvres complètes...», t. VI,
p. 1125—126.
Напуганное выступлением народных масс 5—6 октября 1789 г.,
буржуазно-либеральное большинство Национального собрания приняло закон о военном
положении (21.Х 1789), несмотря на речь Робеспьера, который потребовал, чтобы
специальные меры принимались бы не против народа, а против его врагов.
33 Речь в Национальном собрании 22 октября 1789 г. опубликована в октябре в
«Moniteur», 1789, t. II, p. 81. См.: «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 131.
22 октября 1789 г. в Национальном собрании был поставлен вопрос об
избирательном цензе: согласно предложенному проекту, каждый плативший прямой
налог в размере трехдневного заработка получал право выборщика, плативший налог
в одну марку серебром — право быть выбранным. Несмотря на выступление
Робеспьера, раскритиковавшего это предложение, оно было принято.
34 Речь в Национальном собрании 25 января 1790 г. опубликована в январе, в
«Moniteur», 1790, N 27, р. 107. См.: «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 201—203.
M. Робеспьер, т. I
23*

356
A. E. Роаинская
Декретом от 25 января 1790 г. устанавливалось, что исчисление прямого налога
в размере трехдневного заработка должно производиться из расчета затраченного
труда не в промышленном производстве, «подверженном многочисленным
изменениям», а в земледелии. Предложение Робеспьера о том, чтобы до принятия новой
системы налогообложения избирательное право предоставлялось каждому лицу,
уплачивающему какой бы то ни было налог,— было передано на рассмотрение в
Конституционный комитет. 2 февраля 1790 г. Комитет издал декрет, согласно
которому в местностях, где не существовал поземельный налог, все граждане,
занимавшиеся ремеслом или имевшие собственность, причислялись к активным гражданам.
35 Талъя — поземельный налог, уплачивавшийся французским крестьянством
до революции.
36 Активные граждане—лица, имевшие избирательное право.
37 Натурализованные — лица иностранного происхождения, получившие права
подданства в чужой стране.
зв Речь в Национальном собрании 9 февраля 1790 г. опубликована в феврале
в «Moniteur», 1790, t. III, p. 338. См.: «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 228.
В связи с крестьянскими восстаниями в Керси, Руэрге, Перигоре, Лимузене и
Бретани, от имени Комитета докладов было внесено предложение о том, чтобы
просить короля «отдать необходимый приказ об исполнении декрета от 10 августа
1789 г. об общественном спокойствии», т. е. о подавлении народных восстаний
вооруженной силой. Несмотря на выступление Робеспьера, Национальное собрание
после бурных дебатов приняло указанное предложение.
39 Письмо Патриотическому комитету Лилля от 12.111890 г. опубликовано в
«Annales révolutionnaires», 1919, t. XI, p. 555. См.: «Oeuvres complètes...»,
Correspondance, p. 64—65.
40 Имеется в виду декрет об избирательном цензе от 22.Х 1789 г. (см. прим. 33).
41 Под реституцией общинных владений Робеспьер подразумевает возврат
крестьянам отнятых у них сеньерами общинных угодий. Декрет о реституции
общинных земель был издан 4 марта 1790 г.
42 Речь в Национальном собрании 22 февраля 1790 г, опубликована в «Les
Révolutions de France et de Brabant», 1790, t. II, p. 62. См.: «Oeuvres complètes...», t. V]
p. 238-240.
Непрекращавшиеся крестьянские восстания в ряде провинций вновь побудили
поставить вопрос в Национальном собрании об издании закона, согласно которому
восставшие провинции объявлялись на военном положении и туда должны были
направляться войска. Резкое противодействие Робеспьера и его сторонников
принятию указанного декрета вынудило Собрание отложить решение вопроса.
43 Де Ламет Шарль (1757—1832) —член Национального собрания, один из
основателей Якобинского клуба, фельян, эмигрировал в 1792 г., возвратился после
18 брюмера.
44 Речь идет о контрреволюционном «адресе королю», который был составлен
маркизом д'Эпине де Лют и его женой и распространялся в бальяже Эвре для
сбора подписей.
45 Письмо Бюиссару от 4.Ш 1790 г. опубликовано: J.-A. Paris. La jeunesse de
Robespierre..., p. CIX—CX. См.: «Oeuvres complètes...», Correspondance, p. 66—68,
46 Авгиевы конюшни, в греческой мифологии,— огромные конюшни царя Эли-
ды, Авгия, которые были вычищены Гераклом в один день.
47 В 1669 г. Людовик XIV издал «ордонанс о водах и лесах» (иначе называемый
указом о триаже), являвшийся 'актом ограбления крестьян; согласно этому закону,
все общинные земли (луга, леса и реки) делились на три части: треть общинных
земель отходила к дворянам, треть — к крестьянам и одна треть оставалась в
общинном владении. При обсуждении вопроса об уничтожении феодальных прав в

Комментарии
357
Национальном собрании было внесено предложение и об уничтожении триажа.
Предложение было принято 15 марта 1790 г. Однако в изданном законе ничего не
говорилось о раздаче изъятых угодий крестьянам. Это было осуществлено
якобинской диктатурой (закон от 10 июня 1793 г.).
48 Речь в Национальном собрании 4 марта 1790 г. опубликована в марте в
«Moniteur», 1790, N 65, р. 259—260. См.: «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 272.
49 Указанное письмо (апрель 1790 г.) опубликовано Ш. Белле в «Revue
historique de la Révolution française», 1912, t. III, p. 297—298. См.: «Oeuvres complètes...»,
Correspondance, p. 69—70.
50 Речь в Национальном собрании 22 октября 1790 г. опубликована в октябре в
«Moniteur», 1790, t. VI, p. 191. См.: «Oeuvres complètes...», t. VI, p. 553. Приведено
изложение речи Робеспьера.
51 Речь на заседании в Обществе друзей конституции 2 февраля 1791 г.
приводится по тексту, опубликованному в «Révolutions de France et de Brabant», t. V,
p. 484. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 55.
Комитет розысков обвинил Марата в связи со статьей, напечатанной им в
«Друге народа», и потребовал его ареста. Помимо Робеспьера, в защиту Марата
выступили Шарль Ламет и Лежандр.
Лежандр Луи (1756—1797) —член Конвента, дантонист, участник
термидорианского переворота.
52 С .февраля 1790 г. Марат в течение нескольких месяцев вынужден был
скрываться в Англии; его враги распустили слухи, будто Марат продался англичанам
и на их деньги поддерживает общественное брожение во Франции.
53 Франко-английский торговый договор 1786 г. был крайне невыгоден
Франции: установление низких таможенных пошлин дало возможность лучшим по
качеству и более дешевым английским промышленным товарам заполонить
французский рынок.
54 Питт Вильям Младший (1759—1806) — английский политический деятель,
принадлежавший к партии «новые тори», являлся главным организатором
контрреволюционных антйфранцузских коалиций (первой, второй и третьей).
Сент-Джемский кабинет — английское правительство.
Под «австрийским комитетом» Робеспьер подразумевает контрреволюционные
группы при дворе, находившиеся в тайных сношениях с австрийским и
английским правительствами.
55 Дюрозуа — монархист, главный редактор контрреволюционной газеты
«Gazette de Paris», гильотинирован в 1792 г.
56 Речь в Национальном собрании 28 февраля 1791 г. опубликована в марте в
«Moniteur», '1791, N 60, р. 242—243. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 82—83.
Ле Шапелье от имени Конституционного комитета внес в Национальное
собрание проект преамбулы к правилам внутреннего распорядка в суде. 7-я статья этого
проекта гласила: «Всякое обращение к народу, устное или письменное,
призывающее его к неподчинению закону, к сопротивлению общественным служащим или
представителям власти, производящим законные реквизиции, а также к
оскорблению последних, является преступлением против государственной конституции». Это
предложение вызвало резкие возражения и в конце концов преамбула была
сформулирована в более умеренных выражениях.
57 Эта речь, которую Робеспьер намеревался произнести в Национальном
собрании весной 1791 г., произнесена не была в результате сопротивления большинства
депутатов. Вместо этого она была напечатана отдельной брошюрой «Imprimerie
nationale». Paris, 1791. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII, 1950, p. 160—174.
В течение 1790 г. Робеспьер неоднократно выступал против установления
имущественного ценза, требуемого для получения избирательного права. В результате

358
Л. Е. Рогинская
его выступления 23 января 1791 г. в Национальном собрании было принято решение
поручить Конституционному комитету подготовить проект декрета об уничтожении
налога в размере серебряной марки, необходимого для получения права быть
избранным. Однако, несмотря на это и на ряд аналогичных требований, поступавших
от парижского муниципалитета и от других организаций, Конституционная
комиссия ничего не предпринимала. Марат неоднократно ставил этот вопрос в «Друге
народа», но Национальное собрание по-прежнему бездействовало. Робеспьеру не
давали возможности выступить. Тогда, в марте 1791 г., он опубликовал свою
непроизнесенную речь, получившую широкое распространение. На заседании
Национального собрания 11 августа 1791 г. налог в размере серебряной марки был отменен.
58 Указание на 6-ю статью Декларации прав, которая гласит: «Закон является
выражением общей воли. Все граждане имеют право участвовать в его составлении
лично или через своих представителей».
59 Илотами в древней Спарте назывались земледельцы, находившиеся на
положении рабов.
60 Имеется в виду 7-я статья декрета от 28 февраля 1790 г., согласно которой
«всякий военнослужащий, безупречно прослуживший без перерыва, получает
права активного гражданства и освобождается от условий, связанных с наличием
собственности и уплаты налогов, с оговоркой... что он не может предъявлять своих
прав в том случае, когда он находится в гарнизоне того кантона, где находится его
жилище».
61 Робеспьер имеет в виду Жан-Жака Руссо (1712—1778).
62 Аристид (ок. 540—467 г. до н. э.) — афинский политический деятель и
крупный полководец, одержавший ряд блестящих побед в греко-персидских войнах.
63 Цивильный лист — документ, устанавливающий денежное содержание
государя или правителя.
64 Речь в Национальном собрании 5 апреля 1791 г. опубликована в апреле в «Le
Point du jour», 1791, t. XXI, N 634, p. 60. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 181—184.
Вопрос о правах наследования, предложенный на рассмотрение Национального
собрания Конституционной комиссией, 1 апреля 1791 г. вызвал оживленные
дебаты, в которых главными противниками Робеспьера были: Ле Шапелье, Мирабо (его
речь прочитал Талейран) и монархисты Тронше и Казалес. Однако Национальное
собрание отложило решение вопроса и ограничилось тем, что распорядилось
опубликовать дебаты, происходившие по этому поводу.
65 25 октября 1792 г. Конвент уничтожил субституции (т. е. назначение в
завещании добавочного наследника, если основной не вступает в права наследства),
которые содействовали созданию крупных состояний, способных «возмутить
общественную свободу».
66 Речь в Национальном собрании 27 апреля 1791 г. опубликована в апреле
в «Journal des Etats Généraux», 1791, t. XXIV, p. 495. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII,
p. 261—267.
67 Робеспьер указывал на резкое различие, существовавшее между кадровой
армией и национальной гвардией. Это различие сохранялось до 1793» г., когда
добровольцы, составлявшие национальную гвардию, были влиты в регулярную армию.
68 Речь в Национальном собрании 9 мая il791 г. опубликована в ма-е в «Journal
des Etats Généraux», 1791, t. XXV, p. 342. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 312—314.
Ле Шапелье сделал в Национальном собрании доклад от имени
Конституционного комитета о праве петиций и праве издания афиш, согласно которому
право петиций предоставлялось каждому активному гражданину, а право издания афиш
должно принадлежать только общественным властям. Петион и Робеспьер
выступили с указанием на то, что эти положения доклада посягают на неотъемлемые
права граждан, и потребовали отложить решение вопроса до тех пор, пока доклад

Комментарии
359
Ле Шапелье не будет напечатан. Национальное собрание отклонило это
предложение.
Петион Жером '(1753—11794) —член Конвента, мэр Парижа в 1792 г., жирондист.
69 Фридрих Великий (1712—d786) — прусский король ((1740—1786), полководец,
осуществлявший многочисленные захватнические войны. При нем прусский
абсолютизм достиг наивысшего расцвета.
70 Речь в Национальном собрании '12 мая 1791 г. опубликована в мае в «Journal
des Etats Généraux», 1791, t. XXV, p. 427. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 347—350.
7 мая 1791 г. в Национальное собрание был представлен доклад Делатра от
жмени Комитета колоний о политическом положении свободного цветного населения
(des hommes de couleurs; в колониях существовали и рабы, о которых не
упоминалось) . В докладе предлагалось декретировать, что основанием для издания "законов
может служить только просьба колониальных ассамблей; исходя из этого, было
предложено создать единую Генеральную ассамблею для всех колоний. Вопрос вызвал
ожесточенные споры. Робеспьер потребовал отклонить проект Комитета колоний.
Левые выступили с заявлением, что следует начать с того, чтобы вообще освободить
цветное население от колониального угнетения. Дискуссия продолжалась до 15 мая,
когда была утверждена статья закона, близкая по содержанию предложенной
Комитетом.
71 Грегуар Анри (1750—1831), аббат, депутат Генеральных штатов и Конвента,
якобинец. Первый из представителей духовенства присягнувший Конституции 1791 г.,
которой устанавливалась новая революционная организация церкви.
Деменъе Жан-Никола (1751—1814) —член Национального собрания, монархист,
с 1794 г. эмигрант, сановник при Наполеоне.
72 Речь в Национальном собрании 30 мая 1791 г. опубликована в мае в «Journal
des Etats Généraux», t. XXVI, 1791, p. 496. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 432—437.
При обсуждении в Национальном собрании декрета о создании уголовного
трибунала в Париже, споры вызвала статья, в которой говорилось о том, что при суде
должен находиться комиссар короля. Несмотря на выступление Робеспьера,
указанная статья была принята.
73 Робеспьер имеет в виду сочинение Ж.-Ж. Руссо «Об общественном договоре,
или Принципы политического права». Русский перевод — разные издания.
74 Мори Жан-Сифрен ('1746—11817), аббат, член Национального собрания,
монархист, эмигрант.
75 Тиберий Клавдий Нерон (42 г. до н. э.—37 г. н. э.) —римский император
(14—37).
Брут Марк Юний (вместе с Кассием) глава заговора против Юлия Цезаря и
один из его убийц.
Калигула (12—41 гг. н. э.) —римский император.
76 Письмо Бюиссару от 12 июня 1791 г. опубликовано у J.-A. Paris. La jeunesse
de Robespierre..., p. GXII. См.: «Oeuvres complètes...», Correspondance, p. 109—110.
77 Намек на заявление фельяна Дюпора о том, что он подаст в отставку, если
Робеспьер, к которому Дюпор питал личную неприязнь, будет избран.
Дюпор Адриан (i!759—11798) —член Национального собрания, эмигрировал после
10 августа 1792 г.
78 Речь в Обществе друзей конституции 21 июня 1791 г. опубликована в июне в
«Moniteur», ,1791, t. VIII, p. 723. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII, p. 515—516.
21 июня 1791 г., после бегства короля и его ареста, Якобинский клуб созвал
совещание, которое было чрезвычайно многолюдным и бурным. Марат писал затем
в «Друге народа»: «...Я решил предложить вниманию моих читателей
великолепную речь Робеспьера, произнесенную им с трибуны Якобинского клуба через два
дня после бегства короля. В ней содержится подтверждение большинства тех обви-

360
A. E. Рогинская
нений, которые вот уже два года, как я не перестаю предъявлять депутатам народа;
министрам, генералу (Лафайету.— ред.) и другим общественным чиновникам, всем
продавшимся монарху, чтобы восстановить деспотизм» («Ami du peuple», № 515,
1791).
79 Робеспьер имеет в виду период подготовки конституции 1791 г. (она была
провозглашена 3 сентября 1791 г.), после принятия которой первая легислатура —
Учредительное собрание — должно было быть заменено новой легислатурой —
Законодательным собранием. Контрреволюционные и монархические круги прилагали,
все усилия для того, чтобы предстоящие новые выборы были произведены на
основе цензового избирательного права.
60 Император — имеется в виду австрийский император Леопольд II (1790—
1792). Король Швеции — Густав III (1791—1792).
81 Бендер Блэз Коломбо, (1713—1798), австрийский барон, фельдмаршал, ярый,
монархист.
Конде Луи Жозеф де Бурбон (1736—1818) — принц, эмигрант, в 1792 г.
возглавлял армию интервентов, состоящую из французских роялистов.
82 Буйе Франсуа-Клод-Амур (1739—1800), маркиз, генерал, участник
американской войны за независимость, ярый монархист, один из организаторов бегства
короля и расстрела восставших частей гарнизона в Нанси в августе 1790 г.
83 Дюпортай (ум. в 1802 г.) —генерал, участник американской войны за
независимость, с 1790 по 1791 г. военный министр, с 1793 г. скрывался от ареста.
84 Лессар, или Делессар (1742—1792) — финансист, министр финансов в 1790 г.,
министр внутренних дел в 1791 г., затем — министр иностранных дел. В 1792 г.
обвинен в государственной измене, арестован и убит в сентябрьские дни 1792 г. в
тюрьме.
85 Антоний Марк (ок. 82—30 гг. до н. э.) — римский политический деятель*
член второго триумвирата, заключенного в 43 г. до н. э. Октавианом, Лепидом и
Антонием. После убийства Цезаря в 49 г. до н. э. Антоний стал правителем восточной
римской провинции, сблизился с египетской царицей Клеопатрой и, используя
египетские войска, решил захватить власть в Риме, начав борьбу с Октавианом.
В 31 году до н. э. Октавиан нанес Антонию решающее поражение в битве при Акции,
после чего Антоний покончил с собой. В XVIII в. образ Брута идеализировали, его
считали борцом за республику, против тирании. Лепид — также член второго
триумвирата, наместник Испании, личность незначительная, политической роли по
существу не играл.
86 Речь в Национальном собрании 1 августа 1791 г. опубликована в августе в
«Journal des Etats Généraux», 1791, t. XXXI, p. 361. См.: «Oeuvres complètes...», t. VII,
p. 618-623.
В августе 1791 г. в Национальном собрании происходили споры по вопросу об
имущественном цензе для избирателей. С требованием отмены налога в размере
серебряной марки, помимо Робеспьера, выступили левые депутаты. 27 августа
Национальное собрание приняло решение об отмене налога; декрет гласил: «Уплата
серебряной марки, требовавшаяся для получения права быть депутатом
национальных собраний, отменяется; это не относится к ранее произошедшим выборам. Все
активные граждане, независимо от их положения, профессии или размера
уплачиваемого налога, могут быть избраны в качестве представителей нации».
87 При обсуждении проекта конституции Робеспьер выступал против
установления избирательного права, основанного на имущественном цензе. Согласно
проекту Конституционного комитета, предполагалось введение двухстепенной системы
выборов в будущее Законодательное собрание: граждане, платившие прямые
налоги в размере трехдневной заработной платы, получали право избирать
выборщиков; выборщиками могли быть лица, уплачивавшие прямые налоги в размере
десятидневной заработной платы, & право быть избранным получали только те граж^

Комментарии
361
дане, ежегодные налоги которых составляли не менее «марки серебра» (54 ливра).
Зачисление неимущих в категорию так называемых пассивных (т. е. лишенных
избирательного права) граждан привело к тому, что из 25 млн. населения Франции
избирательное право получали лишь около 4,3 млн. человек. 27 августа 1791 г.
«марка серебра», необходимая для получения права быть избранным, была
отменена, но имущественный ценз для выборщиков был увеличен. Только 11 августа
1792 г. декретом Законодательного собрания было отменено деление граждан на
«активных» и «пассивных» и введено всеобщее избирательное право для мужчин,
за исключением домашней прислуги.
88 В 1787 г. была принята буржуазная конституция США, по которой широкие
массы трудящихся были лишены избирательного права: из трехмиллионного
населения избирательными правами пользовались 120 тысяч человек.
89 Речь в Национальном собрании 22 августа 1791 г. опубликована в августе
в «Journal des Etats Généraux», 1791, t. XXXII, p. 173. См.: «Oeuvres complètes...»,
t. VII, p. 646-652.
В результате обсуждения вопроса о свободе печати в Национальном собрании
была принята следующая статья конституции: «1. Никто не может подвергаться
розыску и преследованию за напечатанные или опубликованные произведения на
любую тему, за исключением случая неподчинения закону, оскорбления
существующих властей и сопротивления их действиям, а также поступков, преступлений и
правонарушений, указанных законом. Умышленная клевета против
добропорядочности общественных служащих и чистоты их намерений при исполнении
служебных обязанностей может быть разоблачена, и виновные могут подвергнуться
преследованию со стороны тех, кто является объектом клеветы. Клевета или
оскорбление против любого лица, касающиеся его частной жизни, будут наказываться в
судебном порядке».
90 Речь в Обществе друзей конституции 12 декабря 1791 г. опубликована в
декабре в «Journal des Débats», 1791, № 110, p. 4 и № 111, p. 3. См.: «Oeuvres complètes...»,
t. VIII, p. 39-42.
Во время обсуждения вопроса о войне было внесено предложение о том, чтобы
облечь Национальное собрание диктаторскими полномочиями; это вызвало резкие
возражения среди левых депутатов и побудило Робеспьера выступить.
91 Речь в Обществе друзей конституции 18 декабря 1791 г. опубликована
отдельной брошюрой в Imprimerie nationale. См.: «Oeuvres complètes...», t. VIII,
p. 47-67.
Вопрос об объявлении войны вызвал острые споры среди членов Общества.
Одни, как например Рёдерер, заявляли, что война необходима, что «все те, кто не
решается на нее,— наши враги». Другие, во главе с Робеспьером, приводили
доводы против войны. На заседании Общества было принято решение опубликовать речь
Робеспьера.
Рёдерер Пъер-Луи (1751—1855) —член Национального собрания, редактор
«Journal de Paris».
92 Кобленц — город в Германии, где собирались враги французской революции,
французские дворяне-эмигранты, готовившие контрреволюционную интервенцию
при помощи иностранных войск.
93 Робеспьер имеет в виду приказ Законодательного собрания гражданским
властям применять вооруженную силу в случае народных волнений.
94 Кай Юлий Цезарь (100—44 г. до н. э.) —государственный деятель, полководец
и писатель древнего Рима. В 60 г. до н. э. образовал первый триумвират (вместе с
Марком Крассом и Гнеем Помпеем). Одержав победы над войсками Помпея (в 48—
45 г. до н. э.), Цезарь при поддержке армии был провозглашен пожизненным
диктатором.

362
A. E. Рогинская
Оливер Кромвель (1599—1658) —деятель английской буржуазной революции
XVII в. В 1653 г., разогнав «охвостье» Долгого парламента, Кромвель захватил в
свои руки -единоличную власть, основав так называемый протекторат.
95 Гней Помпеи ('106 г.— 48 г. до н. э.) —римский полководец и политический
деятель, член 1-го триумвирата. В конце 50-х годов до н. э. вступил в борьбу с
Цезарем. Потерпев поражение от войск Цезаря, бежал в Египет, где через некоторое
время был убит.
96 Марк Порций Катон Младший, прозванный Катоном Утическим (95—46 гг. до*
н. е.) —римский политический деятель, (республиканец, противник Юлия Цезаря.
97 Робеспьер имеет в виду Пелопоннесскую войну (431—404 гг. до н. э.) между
Спартой и Афннами, которые вели борьбу за установление своего господства над
Грецией. 'Спарта в этой авойне одержала победу, поело чего юна стала уничтожать
демократию и насаждать аристократические порядки в побежденных полисах.
98 Укавание на декрет ют 4 сентября 1791 г., в котором была объявлена амнистия
контрреволюционерам и |даню> разрешение свободно эмигрировать из Франции (в то
время как за полтора месяца до этого был издан декрет, запрещавший эмиграцию ш
предписывавший возвращение во Францию всем эмигрантам).
99 Имеются в. виду письма, которые король адресовал своим братьям от 6
октября и И ноября 1791 г. и комендантам портов от 13 октября 1791 г., а также
королевские прокламации об эмигрантах от 14 октября 1791 г. («Moniteur», 1791, t. X, p. 369).
100 Речь идет о постановлениях Национального собрания о закрытии тех
церквей, в которых произносились проповеди против конституции и декретов
Национального собрания. Право отправления религиозных обрядов было сохранено лишь за
священниками, присягнувшими конституции.
101 Речь идет о подписанном Лессаром заявлении короля (12.XI 1791 г.), в
котором говорилось 10 причинах непринятия 'Закона об эмигрантах от1 9 ноября 1791 г.
Робеспьер указывает, что этот акт является выражением недоверия к депутатам
народа.
102 Намек на Барнава и Дюпора, оказывавших поддержку Марии-Антуанетте.
\Барнав Антуан-Пъер-Жозеф-Мари (1761—1793) —член Национального собрания,
сторонник конституционной монархии; казнен в 1793 г.
103 «Клуб 1789 г.», называвшийся иначе «Обществом 1789 г.», был основан Лафай-
етом, аббатом Сиейесом и маркизом Кондорсе в 1790 г. в Париже. Члены этого клуба
платили высокие членские взносы, их число быш юпр'аниченнои
104 Имеются в виду Бриссо и жирондисты, поддерживавшие Нарбонна!, бывшего
тогда военным (министром.
Бриссо Жак-Пьер (1754—1793) —член Конвента, жирондист, редактор «Patriote
français».
Нарбонн Луи (1755—4813), граф, роялист, военный министр, после 10 августа
170/2 г. эмигрант.
105 Военному ^министру Дюнортай было предъявлено' обвинение в том, что'
крепости находятся в неудовлетворительном состоянии, что обмундирование и
вооружение добровольце© происходит недопустимо, медленно, а офицерские посты,
освободившиеся в результате дезертирства, не замещаются. Указом от 26 ноября Дюпортай
получил предписание 'заполнить до 1 феврали все (вакансии. 2 декабри Дюпортай
ушел в отставку.
юб Речь идет о послании Напионалъного собрания королю от 29 нонбря 1791 г.,
где излагалась просьба о том, чтобы король побудил рейнских государей распустить
эмигрантские скопища.
107 Речь идет о депутации секции Французского театра! под руководством Ле-
жандра, который заявил 11 декабря: «Победоносный орел парит над нашими и
вашими головами», и о депутации 1500 офицеров национальной гвардии,
продефилировавших перед Национальным собранием 15 декабря с лозунгами «Конституция

Комментарии
363
или смерть!», а также о других депутациях, явившихся в Национальное собрание
17 декабря.
108 Министериализм — стремление увеличить роль исполнительной власти за
счет заисонодательной.
109 Имеется в виду Бриссо.
110 Около 390 г. до н. э. полчища галлов вторглись в пределы Рима. Согласно
преданию, галлы сумели проникнуть на Капитолийский холм ночью, не потревожив
спящей стражи, однако шорох разбудил гусей, посвященных богине Юноне, и они
начали громко гоготать; разбуженный ими Марк Манлий поднял стражу и отбил
галлов.
m Речь идет о расстреле на Марсовом поле 17 июля 1791 г.; ответственность за
расстрел несли мэр Парижа Байи и главнокомандующий национальной гвардией
генерал Лафайет. Несмотря на это 14 декабря 1791 г. военный министр Нарбонн
сообщил, что Лафайету будет доверена одна из трех формируемых армий.
112 Во время войны за независимость в Северной Америке (1775—1782)
английский генерал Корнвалис командовал английской армией, которая была разбита и
капитулировала при Йорктауне (1780).
113 Георг III (1738—1820) — английский король (1760—1820).
114 Луций Юний Брут, согласно историческому преданию, был главой народного
восстания против последнего римского царя Тар-квинпя Гордого (VI век до н. э.).
Порсенна (VI в. до н. э.),— правитель этрусского города Клузия, в результате
войны с римлянами захватил Рим.
Ароне — сын Тарквиния.
115 В 1687—1688 гг., накануне войны с Аутсбуртской лигой,— объединением
протестантских князей Германии — французская армия, по приказу Людовика XIV
(1643—1715), опустошила Пфальц.
116 Карфаген — рабовладельческое государство (ок. VII—II веков до н. э.).
В 264 г. до н. э. Карфаген вступил в войну с Римом. Три Пунические войны,
окончившиеся в 146 году до н, э., принесли поражение Карфагену. Робеспьер указывает,
что главная опасность не в Кобленце — центре контрреволюционных сил, где
готовилась интервенция,— а внутренняя контрреволюция.
117 Ассигнаты — бумажные деньги, выпущенные в 1789 г. и имевшие хождение
до 1796 г. Огромный выпуск асситнатов привел к инфляпии: цены резко возросли,
а курс асожнатов пал.
118 Имеется в виду Дюпортай.
119 Речь в Обществе друзей конституции 25 января 1792 г. была опубликована
отдельной брошюрой в типографии P.-J. Duplain, 1792. См.: «Oeuvres complètes...»,
t. Vril, p. 132—152.
На заседании Общества друзей конституции 25 января 1792 г. по предложению
Эро де Сешеля было решено просить короля предъявить австрийскому императору
ультиматум с требованием отказаться до 1 марта от всякого договора,
направленного против суверенитета и независимости Франции. Это требование предполагало
•отказ от Пильннцкой декларации, подписанной 27 августа 1791 г. австрийским
императором Леопольдом II (1790'—1792) и прусским -королем
Фридрихом-Вильгельмом II (1796—1797), в которой содержалась угроза интервенции против Франции.
\Эро де Сешелъ Мари-Жан (1759—1794) —член Законодательного собрания и
Конвента, член Комитета общественного спасения.
120 В Бельгии, с 1714 г. находившейся под властью Австрии, в 1787 г. началась
революция. В 1790 г., в результате так называемой брабантской революции,
Бельгия объявила независимость, но в декабре 1790 г. австрийские войска подавили
революцию.
121 6 августа 1791 г. Регенсбур(г<жин сейм принял решение о поддержке
претензий эльзасских принцев, протестовавших против уничтожения феодальных прав в

364
A. E. Рогинская
их владениях, ссылаясь на условия Вестфальского договора 1648 г. Леопольд
ратифицировал это постановление (Gonclusum) 3 декабря 1791 г.
i22 речь идет об амнистии, объявленной Учредительным собранием по
предложению Лафайета.
123 Имеется в виду вето (короля против декрета от 9 и 29 ноября 1791 г. об
эмигрантах и неприсягнувпгих священниках.
124 Цирцея — согласно древнегреческой мифологии, дочь Гедиоса, волшебница,
обратившая спутников Одиссея в свиней.
Одиссей — герой древнегреческого эпоса «Одиссея» и «Иллиада», царь о. Итакиг
участник Троянской войны.
125 30 декабря 1791 г. Бриссо заявил в Якобинском клубе: «Мы нуждаемся в
крупном предательстве, в этом — паше спасение, ибо во чреве Франции есть еще
очень много яда и необходимы сильные потрясения, чтобы его извергнуть».
126 28—31 августа 1790 г. в военных частях гарнизона Нанси вспыхнуло
восстание, которое по приказу Законодательното собрания было подавлено генералом
Буйо. Солдат полка Шато-Вьё впоследствии обвинили в убийстве офицера Дезиля
во время событий в Нанси и подвергли раз личным взысканиям. Через некоторое
время это обвинение с солдат Шато-Вьё было снято.
127 Имеется в виду Лафайет.
128 Репсд, идет о выступлении Луве 18 января 1792 г.
Луве де Кувре, Жан-Батист (1760—1797) —писатель, публицист, член Конвента,
жирондист, часто выступал против Робеспьера; позднее — член Совета пятисот.
129 Намек на Лафайета, который, уйдя с поста командира национальной
гвардии, некоторое время находился в своих владениях в Оверни.
130 Намек на распространившиеся слухи о подготовке нового побега короля.
«События 21 июня» — день поимки Людовика XVI.
131 Речь в Обществе друзей конституции 10 февраля 1792 г. была напечатана
отдельной брошюрой в типографии P.-J. Duplain, 1792. См.: «Oeuvres complètes...»,
t. VIII, p. 157—184.
132 Бертран de Моллевилъ {П4А—1818) — морской министр при Людовике XVI,
ближайший советник короля, эмигрант.
133 Преемник министра Дюпортай, новый военный министр граф Нарбонн
(1756—1813') предложил формировать линейные войска из национальной гвардии.
134 25 января 1791 г. в Якобинский клуб явилась делегация французской
национальной гвардии с жалобой на преследования, которым подвергалась национальная
гвардия.
135 Римский император Калигула (37—41 гг.), согласно преданию, чтобы
выразить свое неуважение к римскому сенату, ввел туда свою лошадь.
136 Веррес Гай (119—43 гг. до н. э.)—римский политический деятель,
сторонник Суллы, был известен злоупотреблением властью, за что был предан суду,
бежал, но был схвачен и казнен.
137 Речь идет об аббате Мюлло, депутате от Парижа в Законодательном
собрании, который был назначен королем полномочным представителем и в июне 1791 г.
был послан в Авиньон.
138 Еще в феврале 1791 г. Робеспьер потребовал, чтобы Верховный суд заседал
там же, где и Законодательное собрание.
139 Робеспьер имеет в виду депутата от Парижа, Гортеро, который выступил в
Законодательном собрании 4 февраля против патриотических обществ и их
революционной деятельности.
140 Диктатор древнего Рима, Сулла (82—79 гг. до н. э.), захватив власть, ввел
проскрипции — списки лиц, объявлявшихся вне закона. Попавшие в
проскрипционные списки могли быть убиты, а их имущество конфисковано. Римский император

Комментарии
365
Октавиан Август (63 г. до н. э.— 14 г. н. э.) также пользовался проскрипциями для
борьбы со своими политическими врагами.
141 Декрет от 29 декабря 1701 г.
142 Робеспьер имеет в виду выступление Дантона, который на заседании 10
января '1790 г. произнес, речь, направленную против деятельности тогдашних
'министров; однако министра иностранных дел Монморена Дантон не упомянул.
143 Латур дю Пен Жан-Фредерик (1727—1794) —член Национального собрания,
военный (министр ДО' 1700 г.
Бар ант ен Шарлъ-Луи-Франсуа (1738—1819) — открыл Генеральные штаты от
имени короля, с начала революции эмигрант.
144 Речь идет о резкой критике Альбита в адрес (министров и особенно Нарбон-
ва на заседании 19 января 1792 г.
Альбит (1750—.1812) —член Законодательного собрания и Конвента, монтаньяр.
145 20 июня 1789 г.
ив учредительное собрание по предложению «короля утвердило 9 июня 1790 г.
цивильный лист в размере. 25 -миллионов, но Людовик XVI прибавил к этой сумме
еще доходы от королевских владений.
147 Речь идет о выпуске мелкой разменной -монеты; несмотря на ряд декретов
Законодательного собрания, этот выпуск задерживался.
148 Робеспьер имеет в виду декрет 5 июля 1791 г., согласно которому
предписывалось подавление народных волнений при помощи вооруженной силы,
149 Декретом 15 марта 1790 г. был уничтожен триаж, «однако закон не имел
обратного действия; 28 ;а<вгуста того же года был издан новый декрет, согласно
которому предписывалось возвратить общинам все земли, отошедшие к сеньерам в
результате триажа.
150 26 августа 1792 г. был издан закон, согласно которому все сеньориальные
права отменялись без возмещения, за исключением тех случаев, когда сеньор мог
представить подлинный акт, закреплявший за крестьянином землю сеньора (так наз.
инфеодация), с указом соответствующих повинностей (цензуальные условия).
Как правило, таких документов не существовало, и оговорка практического значения
не имела.
151 Субституции были окончательно уничтожены Конвентом 14 ноября 1792 г.
152 5 апреля 1791 г. Робеспьер' предложил декретировать згакюн о равной доле
участия в наследстве прямых и косвенных (родственников. Окончательно этот
вопрос был решен лишь в гражданском кодексе Наполеона.
153 Имеется в виду план народного образования, предложенный 10 'сентября
1791 г. и доложенный от имени Конституционного комитета Талейраном.
154 Вильгельм Теллъ — легендарный герой Швейцарии, борец за национальную
независимость своей родины в XIV в. против ига австрийских Габсбургов.
Братья Гракхи, Тиберий (163—132 гг. до н. э.) и Гай (153—121 гг. до н.
э.)—народные трибуны в древнем Риме, борцы за аграрную реформу в пользу италийского
крестьянства.
155 Имеются в виду Ж.-Ж. Руссо и его произведения «Об общественном
договоре» и «Эмиль, или О воспитании», и Вольтер, перу которого принадлежит трагедия
«Брут». Автором упомянутых картин является Давид.
156 Робеспьер нередко употреблял терминологию античного мира: в данном
случае, под сенатом — законодательным органом древнего Рима — он подразумевает
Законодательное собрание.
157 Речь в Обществе друзей конституции 18 февраля 1792 г. опубликована в
феврале в «Journal dés débats...», 1792, N rl80, p. 4. См. «Oeuvres complètes...», t. VIII,
p. 287-^288.
В связи с инцидентом, имевшим место в Генеральном совете Коммуны по
поводу установленных там в зале заседаний бюстов Бани и Лафайета, в Законодатель-
24 М. Робеспьер, т. I

366
A. E. Рогинская
ном собрании был поставлен вопрос о запрещении воздвигать бюсты и памятники
живым людям.
158 Робеспьер имеет в виду празднество, устроенное 15 апреля в честь солдат
Шато-Вьё, с которых было снято несправедливое обвинение в убийстве офицера,
совершенное во время восстания четырех полков гарнизона Нанси 28—31 августа
1790 г.
159 Речь в Обществе друзей конституции 27 апреля 1792 г. опубликована
отдельной брошюрой в 1792 г. См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 28—46.
Эта речь Робеспьера в Якобинском клубе была ответом на обвинения в его
адрес со стороны жирондистов Бриссо и Гаде, выступавших 25 апреля. Речь
Робеспьера была напечатана по постановлению Общества друзей конституции.
Гаде Маргерит-Эли (1758—1794) —член Законодательного собрания и Конвента;
жирондист.
160 Робеспьер' написал на эту тему 'брошюру, озаглавленную «Разоблаченные
враги родины. Рассказ о том, что произошло ib Собрании третьего сословия в
городе Аррасе». Брошюра была издана анюнимно.
161 Сципион Публий Корнелий, полководец и римский консул (218 г. до н. э.),
погиб вю время второй Пунической войны в Испании..
162 Фокион (род. ок. 402 г.— ум. в 318 г. до н. э.) — афинский полководец и
государственный деятель, 45 раз избирался стратегом, провел ограничение демократии
в Афинах и допустил захват Пирея македонянами, за что был осужден на смерть.
163 Кондорсе Жан-Антуан-Никола-Каришот (1743—1794), маркиз, математик,
философ, экономист, с 1777 г. секретарь Академии наук, член Конвента, жирондист;
отравился, чтобы избежать смерти на эшафоте.
164 Д'Аламбер Жан-Лерон (1717—1783)—французский математик и философ-
просветитель. Вместе с Дидро участвовал в издании «Энтщклопедии наук, искусств
и ремесел»; ему принадлежат сочинения по теории музыки и музыкальной эстетике.
165 Робеспьер имеет в виду Кондорсе.
166 Речь Ждет о Петионе.
167 Отставка Робеспьера с поста общественного обвинителя дала повод его
врагам начать травлю его в печати.
168 Клавдий, Тиберий Клавдий Нерон Германии (10 г. до н. э.— 54 г. н. э.) —
римский император (41—54 гг. н. э.), известный своей жестокостью.
169 Робеспьер имеет в виду Лафайета.
170 29 апреля на заседании парижского Общества друзей конституции явилась
депутация от страсбургского Общества друзей конституции, во главе с викарием
Филибером Симоном, -которая обвинила Виктора де Бройля и мэра Страсбурга —
Дитриха во враждебных Республике замыслах.
171 Письмо к Горса от 30 марта 1792 г. «Bibliotèque de Nantes. Collections Pugast-
Matifeux», pièce 53. См.: «Oeuvres complètes...», Correspondance, p. 140—142.
Горса Антуан-Жозеф (1751—1793) — журналист, член Конвента, жирондист.
172 Цицерон Марк Туллий (106—43 гг. до н. э.) — римский политический
деятель, писатель и прославленный opaTopi В ©3 г. до н. э. (был консулом, подавил
заговор Катилины.
173 В анонимной статье, о которой говорит Робеспьер, содержатся упреки ему
за то, что он якобы стремится! внести раздор среди патриотов призывами против
войны. Автор указанной статьи пытался заставить Робеспьера замолтчать под
предлогом необходимости единства.
174 Газета «Защитник конституции» («Défenseur de la Constitution») начала
выходить с мая 11792 г. один раз в неделю. Всего вышло 12 номеров; последний номер
был опубликован 20 августа 1792 г.
Наряду с Робеспьером в газете сотрудничали Дюгем, Кутон, Колло д'Эрбуа и
др. Проспект «Защитника конституции» не имеет даты; по-видимому, он относится
к 25 апреля 1792 г. См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 1—4.

Комментарии
367
Дюгем Пъер-Жозеф (1760—1807) — врач, член Конвента, монтаньяр.
Кутон Жорж (1755—4794) —член Законодательного собрания и Конвента, член
Комитета общественвоого 'спасения, якобинец, сподвижник Робеспьера, казнен
вместе с Робеспьером и Сен-Жюстом 28 июля 1794 г.
Колло д'Эрбуа Жан-Мари (1751—1796) —член Конвента и Комитета
общественного спасения, якобинец, ©последствии сблизился с эбертистами, позднее перешел в
стан врагов Робеспьера и участвовал в событиях 9 гермидрра.
175 В этой статье, опубликованной в первом номере газеты в мае 1792 г.,
Робеспьер стремился обосновать свое толкование терминов «республика» и
«монархия» и одновременно опровергнуть «Рассуждение о республике» Кондорсе. См.:
«Oeuvres complètes...», t. IV, p. 5—15.
176 В первом писыме своим' доверителям Робеспьер говорит следующее: «Имя
республики само по себе недостаточно, чтобы утвердить царство свободы...
Республика— это не простое слово: это — характер граждан, добродетель, т. &. любовь к
родине, великодушная преданность, которая подчиняет все личные интересы
интересам общественным... Низвергнуть трон еще не достаточно: важно суметь
воздвигнуть на его обломках священное равенство и неотъемлемые права человека». См.:
«Oeuvres complètes...», t. IV, p. 9, note.
177 Карл I (1600—1649) —английский король (1625—1649) из династии Стюартов.
Казнен во время английской буржуазной революции.
Децемвиры — в древнем Риме члены правительственной комиссии, состоявшей
из десяти человек, которая создавалась для урегулирования аграрных отношений,
для записей законов и т. д. Осуществляли политику в интересах патрициев, что
неоднократно вызывало возмущение плебеев.
Тарквиний Гордый — по преданию последний царь древнего Рима. В конце
VI века народ поднял восстание против 'тирании Тарквиния, он был свергнут и в
Риме была установлена республика (!510 г. до н. э.).
178 Робеспьер имеет в виду расстрел на Марсовом поле 17 июля 1791 г.
179 В номере «Французского патриота» от 20 мая Бриссо обвинил. Робеспьера
вследствие его отрицательного! отношения к войне, в сообщничестве со двором и с
«австрийским комитетом» (т. е. с проавстрийской группой при короле).
180 ре,чь щет о восстании в Марселе в конце февраля 17-92 г., направленном
против размещения в городе швейцарского полка, являвшегося орудием
контрреволюции. Восставшие марсельцы бросились в казармы, разоружили ггтейцарпев и
вынудили их покинуть город.
181 Опубликовано в мае 1792 г. в «Défenseur de la Constitution», 1792, № 1. См.:
«Oeuvres complètes...», t. IV, p. 15—20.
182 Речь идет о событиях в Бельгии, в 1790 г.; см. прим. 120.
183 Робеспьер имеет в виду Лаф&йета.
184 речь нде^ о жалобе Артура Диллова, поданной им в Национальное собрание
1 мая 1792 г. в связи с убийством его родственника, генерала Теобальда Диллона,
с о-в ершенным с ол дата ми.
Артур Диллон (1750—1794) — генерал; в 1792 г. командовал Северной армией,
осужден за сношения с прусским двором и гильотинирован.
185 зта статья опубликована в «Défenseur de la Constitution», 25 мая 1792 г., № 2Х
См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 49—60.
186 Ксеркс — персидский царь (486—465 г. до н. э.), участвовал в
греко-персидских войнах и потерпел поражение при Саламине в 480 г. до н. э.
187^ Камилл Марк Фурий (ум. 365 г. до н. э.) — римский полководец и
политический деятель.
Робеспьер имел в виду, несомненно, Фабия, а не Фабриция.
Квинт Фабий Вибул (V в. до н. э.) — римский консул, одержал победу в войне
с эквами.
24*

368
A. E. Рогинская
188 Эквы и сабины — народы древней Италии, жившие к северу от Лациума.
В половине V в. до н. э. были завоеваны римлянами.
Аппий Клавдий — древнеримский сенатор IV в. до н. э. Законы Аппия Клавдия,
введенные им в Я12 г. до н. э., устанавливали новый принцип исчисления
имущественного ценза, основанный на учете не только земельной собственности, но также
и движимого имущества.
189 Генерал Бенедикт Арнольд, участник войны за независимость английских
колоний в Америке (1775—1782), перешел на сторону англичан.
190 Германский принц Фридрих Салъм-Кобургский в марте 1790 г. выступил на
стороне голландцев против Австрии, но затем изменил голландцам; тем не менее,
австрийцы, вернувшиеся в Голландию, арестовали его. Освобожденный
французами IB ноябре 1791 г., он укрылся в Париже, но был обвинен в предательстве
бельгийской революции и гильотинирован.
191 Прусский генерал барон Шёнфелъд в 1790 г. после революции в Брабанте был
назначен командующим бельгийской армией. В мае того же года он потерпел
поражение от австрийских войск и был заподозрен в измене. Через некоторое время
Шёнфельд перешел в ряды прусской контрреволюционной армии, сражавшейся
против французской революции.
192 Робеспьер имеет в виду Марию-Антуанетту.
193 Эта статья была помещена в «Défenseur de la Constitution», № 3 в конце
мая 1792 г. См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 77—99.
194 Калъпурний Пизон — организатор крупного заговора римской
аристократии (05 г. н. э.), направленного против тирании Нерона. Эаговор был раскрыт и его
участники казнены. В связи с этим заговором погиб философ-стоик Сенека, поэт
Лукан, автор «Сатирикона» Петронжй и ряд других лиц.
195 речь вдет о восстании негров-рабов, вспыхнувшем в 1701 г. на острове Сан-
Доминго.
196 Робеспьер имеет в виду решение о роспуске национальной гвардии,
принятое в феврале 1792 г. военным министром Нарбонном по требованию двора и
Лафайета. Робеспьер тогда же выступил про'тив этого решения.
197 perçn, идет о резне в Авиньоне после убийства контрреволюционерами
патриота Лескье (Lescuyer) и о последовавшем затем декрете об амнистии от 19
марта 1792 г., касавшейся «всех преступников и преступлений, совершенных в Конта
и в Авиньоне до ноября 1791 г.». Конта — территориальный округ, вместе с Авинь-
ohoim принадлежавший папскому престолу с 1427 по 1791 г.
198 В Арле укрепились контрреволюционеры. 4 тысячи марсельцев под
предводительством Ребекки и Барбару, вооруженные 50 пушками, подступили к городу
и захватили его. Контрреволюционеры бежали. Нарбонн обвинил перед
Законодательным собранием патриотов, освободивших Арль. В защиту действий Ребекки и
Барбару выступил затем Робеспьер.
Ребекки Франсуа (1760—1794) — член Конвента, жирондист.
Барбару Шарль (1767—1794) —член Конвента, жирондист.
199 Клермон-Тоннер, Станислав (1747—1792), граф, член Национального
собрания, убит во время событий 10 августа 17-92 г.
200 р,еЧЬ H^T 0 разногласиях, возникших в страсбургском Обществе друзей
конституции, ответственность за которые возлагали на мэра города Дитриха и принца
Виктора-Клода до Бройля, бывших депутатов Генеральных штатов. После 10 августа
1792 г. оба они эмигрировали, а когда вернулись во Францию — были
гильотинированы.
201 Де Лаво Жан-Шарль-Тибо (1749—1827) был выдающимся лексикографом
своего времени, а также редактором .ряда газет, в частности, редактором органа
якобинцев «Jcurnal de la Montagne»

Комментарии
Зё9
202 10 марта 1792 г. Бриссо, Гаде и Верньо выступили в Законодательном
собрании с разоблачением изменнической деятельности министра иностранных дел
Лессара, в результате чего последнему было предъявлено обвинение в
предательстве. 23 мая Жансоне и Бриссо сообщили Собранию о существовании проавстрий-
ской группы при дворе и добились возбуждения следствия в связи с деятельностью
прежних министр ш —- Монмарена, Дкжора и Бертрана де Моллевиля. Монморен и
Лессар были убиты во время событий 1792 г.
Верньо Пьер (1753—1793) —член Конвента, жирондист.
Жансоне Арман (1758—1793) — адвокат, член Конвента, жирондист.
Монморен Арман-Марк (1745—1792), граф, министр иностранных дел при
Людовике XVI и ;в первый период революции; арестован после 10' августа и убит в
тюрьме в сентябрьские дни 1792 г.
203 Намек на Малле дю Пана и на бывших министров: Тоннелье де Бретейль,
сторонника королевы, и Нар-бонна.
Малле дю Пан Жак (1749—(1800)—журналист, оставил мемуары.
Де Бретейль Луи Огюст ле Тоннелье (1733—1807), барон, занимал пост
генерального контролера финансов в начале рволюции.
204 Дюпортай, занявший пост военного министра в 1790 г., был креатурой Ла-
файета, его лоддерн.ив'али также Ламет и Барнав.
205 речь щдет о кабинете министров, составленном из жирондистов: министром
инострасЕШЫх дел был назначен Дюмурье, министром внутренних дел — Ролан,
финансов — Клавьер, юстиции — Дюрантон, военным — Серван. Кабинет был
сформирован 23 марта 1792 г., заменен по указу короля фельянами в июне 1792 г.
Дюмурье Шарль-Франсуа (1739—1823), генерал, близок к жирондистам.
Министр иностранных дел в 1792 г., командующий Северной армией, в апреле 1793 г.
открыто перешел в лагерь контрреволюции.
Ролан Жан-Мари (1734—1793) —член Конвента, жирондист, министр
внутренних дел в 1792 г.
Клавьер Этьен (1735—1793) —женевский банкир, ближайший сотрудник Некке-
ра, примыкал к жирондистам, министр финансов; покончил с собой в тюрьме.
Дюрантон (1736—il793) —министр юстиции в 1792 г., жирондист.
Серван Жозеф (1741—1808) —военный министр в 1792 г.
206 речь Идет о том, что министр юстиции Дюрантон, по требованию
Людовика XVI, подписал приказ короля об аресте депутатов-якобинцев Шабо, Мерлена и
Базира.
\Шабо Франсуа (1756—1794) —член Законодательного собрания и Конвента,
якобинец, затем дантонист.
Мерлен де Тионвилъ Антуан-Кристоф (1762—1833) —член Законодательного
собрания и Конвента, монтаньяр, затем термидорианец.
Базир Клод (1764—1794) —член Законодательного собрания и Конвента, близок
к дантонистам.
207 В апреле 1792 г. министр внутренних дел Ролан выступил в защиту
королевского вето по вопросу о неприсягнувших священниках.
К выступлению народных масс в Марселе Ролан отнесся резко отрицательно;
это вызвало со стороны марсельцев жалобу на Ролана, которому было
предъявлено оюЪинение в пособничестве контрреволюции.
208 Тевено де Моранд Шарль (1748—1803), литературный шантажист и
авантюрист. Подозреваемый в связях со двором, Мюранд был арестован в 1792 г., за
недоказанностью обвинения вскоре выпущен.
209 Робеспьер имеет в виду Ковдорсе.
210 Имеются в виду Верньо, Жансонне и Гаде.

370
A. E. Рогинская
211 Речь вдет о госпоже Волан, госпоже Робер и о госпоже Кондорсе.
212 Робеспьер имеет в виду Дюгема.
213 Имеется в ВДду Лекуантр>. Лежуашгр, депутат от департамента Сены и Уазы,
близкий к дантонистам, обвинил Нарбонна в растрате' 8 млн. франков и в
спекуляции при покупке (ружей; одшиод проведенное следствие обвинения не подтвердило.
214 Робеспьер имеет в виду заседание Законодательного собирания, в котором
Гаде, несмотря на протесты левых, выступил с обвинениями против газеты «Друг
народа», издаваемой Маратом, и потребовал судебного преследования газеты.
215 Данные эти были сообщены на заседаниях 28 апреля и 1 июня 1792 г. Гаде,
который доложил о секретных фондах Министерства иностранных дел и о
размерах жалования, получаемого министрами и генералами.
216 В примечании (к ©той статье, сделанном самим Робеспьером, он говорит
следующее: «Легко вспомнить, что господин Мерлен был подвергнут критике в тот
самый день, когда господин Гаде потребовал диктатуры для генералов».
Действительно, на заседании 9 мая 11792 г. Меряют де Тионвиль обвинялся в том, что он
противодействовал проекту установления военных трибуналов, подчиненных
генералам армии.
217 Эта статья была опубликована в «Défenseur de la Constitution», № 4, 7 апреля
1792. См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 109—119.
218 Полифем — в древнегреческой мифологии одноглазый гигант-циклоп,
пожравший часть спутников Одиссея и ослепленный последним.
219 Плутос — в древнегреческой мифологии бог богатства.
220 Намек на Лафайета.
221 Робеспьер имеет в виду расстрел на Марсовом поле 17 июля 1791 г.
222 24 'апреля 17Ш г. Робеспьер в Национальном конвенте произнес речь,
посвященную Декларации прав человека и гражданина, в которой снова излагал ту же
мысль: «Вы должны знапь, что тот аграрный закон, о котором вы столько говорили,
всего лишь призрак, созданный жуликами для дураков» (...n'est qu'un fantôme
crée par les fripons pour épouvanter les imbéciles»). См. «Oeuvres complètes...», t. IV,
p. 117.
223 Красе Марк Лициний (115 г.— 53 г. до н. э.) — римский политический
деятель, участник первого триумвирата, славился огромным богатством.
224 Намек на жирондистов, захвативших власть.
225 Эта статья опубликована в «Défenseur de la Constitution», № 5, в июне 1792 г.
См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, ip. 137—144.
226 Карно Лазар-Никола-Маргери (1753—1823) — математик, военный инженер,
член Национального собрания, Конвента ж Комитета общественного спасения;
впоследствии член Исполнительного совета Директории и вюенный министр при
Наполеоне.
На заседании1 6 июня 1792 г. Карно предложил сформировать армию из 12—15
тысяч добровольцев, набранных в 'кантонах.
227 Фельяны боялись того, что набор 20итьюячной армии даст возможность
создать новую революционную армию. Они составили петицию, подписанную восьмью
тысячами человек, направленную против этого проекта.
228 этот ответ Лафайету опубликован в «Défenseur de la Constitution», № 6, 23
июня 1792 г. См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 165—190. Робеспьер требовал
отставки Лафайета уже с 23 апреля.
229 Речь идет о письме., полученном Робеспьером в конце апреля от имени
батальона Гро-Кайу, в котором высказывались упреки в адрес Робеспьера за то, что
он ставит под сомнение гражданскую добродетель Лафайета, и содержались
требования представить доказательства сказанному.

Комментарии
371
230 Пэн Томас (1737—1809)—видный деятель английского и американского
демократического движения, сторонник французской 'революции. Во Франции был
избран депутатом Конвента от четырех департаментов.
231 В ходе брабантской «революции Бельгийский конгресс адресовал французскому
правительству послание (март 1790 г.). Стремясь избежать войны с Австрией,
министр иностранных дел Монморен отказался вскрыть это послание. На заседании
Национального собрания 17 мая 1790 г. Лафайет выступил с полным одобрением
правительственной политики в отношении Брабанта.
232 13 сентября 1791 г. Лафайет предложил Национальному собранию
декретировать предложенную королем (всеобщую 'амнистию.
233 Закон о военном положении, дававший возможность применять оружие
против народа, был вотирован 21 октября 1789 г., несмотря на протест Робеспьера.
234 15 июля 1789 г. собрание избирателей и граждан Парижа назначило Лафайета
командиром парижского ополчения, а Байи — мэром Парижа. На следующий же день
Лафайет назвал воинские части, назначенные для защиты Парижа, «парижской
национальной гвардией».
235 В январе 1790 г. вспыхнуло восстание гренадер национальной гвардии. По
приказу Лафайета, восстание было -подавлено вооруженным путем, после чего 234
человека были арестованы, обезоружены и отправлены в тюрьму Сен-Дени.
236 18 апреля 1791 г. была распущена рота гренадер за то, что гренадеры
VI Оратуарской дивизии, во время народного возмущения, вспыхнувшего из-за
попытки Людовика XVI уехать из Парижа, братались с повстанцами.
237 Lettres de cachets — «приказы в запечатанных конвертах». Это были чистые
бланки с королевской подписью и печатью, куда королевские чиновники могли
вписывать любое имя для ареста означенного лица. Были введены Людовикам XIV.
238 12 апреля 1790 г. Лафайет и Байи основали «Клуб 1789 г.».
239 Ламет Александр (1760—«1829) — аристократ; вступил в революционную
армию; впоследствии вместе с братом Шарлем примкнул к фельянам; после 10
августа 'эмигрант,, вернулся во Францию после 18 брюмера.
240 Речь идет о продовольственных волнениях, вспыхнувших в октябре 1789 г.
в Вёрвоне в евши со скупкой зерна спекулянтами. Эти волнения были подавлены
королевскими войсками. Жители Вернона обвиняли Лафайета в организации
вооруженного подавления.
241 Бюст Лафайета работы Гудона был подарен США Парижу в сентябре 1789 г.
и вскоре помещен в ратуше. Вскоре в ратуше был помещен и бюст Байи. В марте
1792 г. в совете Коммуны был поставлен, вопрос об удалении обоих бюстов. Несмотря
на разгоревшуюся дискуссию, бюсты были оставлены на месте, что вызвало резкую
критику Робеспьера.
242 28 февраля 1791 г. часть национальной гвардии захватила в свои руки
старинную башню в Венсенне, служившую тюрьмой, и стала разрушать ее. Лафайет
отдал приказ обезоружить и арестовать повстанцев в Венсенне; Ш человека были
заключены в тюрьму. В то же время, около 400 человек дворян, вооруженных
кинжалами, проникли в Тюильри, намереваясь захватить королевскую семью и
организовать ее побег.
В Якобинском клубе Лафайет был подвергнут резкой критике.
243 Речь идет о столкновении между гвардейцами Лафайета и жителями
предместья Сен-Дени, произошедшем в янйаре 1791 г., в результате которого были убиты
и ранены несколько человек. В мае 1792 г. в Законодательном собрании Байи и Ла-
файету были предъявлены обвинения в произошедших в январе 1791 г.
кровопролитиях.
244 Речь идет о предложении бывшего (в 1790 г.) военного министра Латур дю
Пена ввести для солдат, виновных в неподчинении, желтую нашивку (картуш). Од-

372
A. E. Рогинская
нако Собрание отклонило это предложение и ввело более мягкие меры наказания
(август 1790 г.).
245 Ахилл — древнегреческий герой Гомеровского эпоса, участник Троянской
ВОЙНЫ.
246 Робеспьер имеет в виду 'События, связанные с предполагавшимся бегствюм
короля, слухи о котором распространились в феврале Ii791 (г. Когда в апреле того1 же
года Людовик XVI собирался отправиться в СенчКлу, народ не позволил ему
сделать это. Лафайет, оказавшийся не в состоянии воспрепятствовать народному
движению, на следующий день подал в отставку. Близкие Лафайету круги добились того,
что через пять дней он согласился взять свое заявление об отставке назад,
потребовав, однако, чтобы ему лично была принесена присяга в верности.
247 Речь идет юб избрании Лафайета пре^зидентом ассамблеи федератов в июле
1790 г.
248 Робеспьер имеет в виду события в Нанси ib августе 17190 г.
249 Речь идет о революции в Бельгии; в связи с тем, что эти события привлекли
к себе широкое общественное внимание, Лафайет был вынужден отказаться от
политики игнорирования Бельгии. В июле 1790 г. он направил в Брюссель Дюмурье; этим
его интерес к .бельгийской революции был исчерпан.
250 После бегства короля фельяны, защищая Людовика XVI, настаивали на
принципе королевской неприкосновенности и требовали, чтобы преследованию
подвергались не король и его семья, а лишь их соумышленники. В ответ на это Робеспьер
заявил следующее: «Пусть, если угодно, меня обвинят в республиканизме, я заявляю,
что ненавижу всякое правительство, в котором царствуют мятежники» (Bûchez
Ph., et Roux P.-G. Histoire parlementaire, t. XL Paris, 1834—1838, p. 24 et suiv.).
251 Речь идет о резне на Марсовом поле 17 июля 1791 г.
252 речь идет 0 законе об амнистии от 13 сентября 1791 г. принятом
Национальным собранием по предложению Лафайета.
253 В связи с подготовкой к войне^ Людовик XVI приказал сформировать три
армии, командование которыми он поручил генералам Рошамбо', Люкнеру и Лафайету.
Последний принял (командование вопреки статье конституции, 'согласно которой
члены Учредительного собрания не имели права принимать какое бы то ни было
назначения от короля.
Рошамбо Жан-Батист-Донатъен (1725—1807), граф, в 1791 г. командующий
Северной аронией, арестован в 1793 «г., освобожден после 9 термидора.
254 Монк Джордж (1608—-1670) — английский генерал; во время
английской революции был на стороне короля, содействовал реставрации Стюартов
в 1660 г. '
255 «На совещании в Валансьене '18 мая генералы под председательством Лафай-
ета отказались предпринять наступление и сообщили об ©toim правительству.
Лафайет не ограничился этим: он заявил австрийскому послу в Брюсселе о готовности
идти со своей армией на Париж с тем, чтобы уничтожить якобинцев, восстановить
королевскую власть во всей ее полноте, предусмотренной конституцией. Для этой цели
он просил о перемирии. Австрийский посол ответил, что переговоры об этом
следует вести с Веной и Берлином». См.: Mathiez. L'intrigue de La Fayette et des
généraux aux début de la guerre de 1792.—В «Annales révolutionnaires» de mars —
avril 1921.
256 Второе письмо Робеспьера Лафайету опубликовано в «Défenseur de la
constitution», № 7, 1792. См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 195—219. Лафайет, который
в этот период открыто порвал с Национальным собранием, в 1792 г. неоднократно
писал Людовику XVI, предлагая организоваиъ подавление революции. В июне 1792 г.
Лафайет бросил армию., явился в Париж и с трибуны Законодательного- собрания
начал произносить угрозы в адрес его депутатов.

Комментарии
373
257 Намек на Дюмурье, (который покинул министерство иностранных дел через
четыре дня после отставки жирондистских министров.
258 Иосиф II (-1741—1790) — австрийский император (1780—1790).
259 Робеспьер называет контрреволюционные клубы, основанные реакционерами
во время 'революции, часть которых создавалась при деятельном участии Лафайета.
260 Катилина Луций Сергий (ок. 108 г.— 62 г. до н. э.) — политический деятель
древнего Рима. Организовал загово|р с целью захвата власти, раскрытый в 63 г. до
н. э. Цицероном.
261 Св. Доминик (1170—1221) — основатель монашеского ордена доминиканцев.
262 Клуб фельянов откололся от Общества друзей конституции в июне 1791 г.
и обосновался в старинном монастыре фельянов, заимствовав отсюда свое название.
Руководящую роль |в нем иг,рали Барнав, Байи, Лафайет, А. Ламет.
263 Ликург — законодатель древней Спарты (IX в. до н. э.). Ему приписываются
законы о (разделе и (распределении земель, об учреждении совета старейшин и об
определении функций народного собрания, ;а также законы о военной организации,
о воспитании юношества и т. д.
264 речь идет о бретонском офицере Антуане-Жо'зефе-Марке Дезиль, убитом во
время восстания военного гарнизона Нанси в августе' 1790 г.
265 Матъе Жув, так называемый Журдан Обезглавливатель (Coupe-Têtes),
организовал резню \в> Авиньоне 16 и 17 октября 1791 г.,, объявил, что это акт возмездия
за убийство патриотов (Лескье и др.) рукой контрреволюционеров. Позднее он сам
был о'бвинен в контрреволюционном заговоре и приговорен революционным
трибуналом к смерти.
266 Речь -идет об амнистии 13 сентября 11791 г.
267 Бертъе де Совинъи (1737—1780) — интендант Парижа, крайний реакционер,
участвовал в хлебных спекуляциях, убит толпой в июле 1789 г.
268 реЧЬ Идет о контрреволюционере аббате Бельмоне, растерзанном толпой.
269 Манифест австрийского императора Леопольда, брата Марии-Антуанетты, был
сообщен Законодательному собранию 1 марта 1792 г. Робеспьер в своей статье
указывал, что содержание этого документа весьма похоже на нападки фельянов.
Известно, что манифест австрийского двора был составлен в Тюильри при участии
Варнава и Дюпора, и что затем его проект был отправлен королевой в Брюссель
австрийскому послу в Париже, графу Мерси-Аржанто.
270 После смерти австрийского императора Леопольда в 4792 г. императорский
трон занял его сын Франц II.
271 Джордж Вашингтон (1732—1799)—первый президент США (1789—1797),
Джон Адаме (президент США с 1797—1801) и Венъямин Франклин (крупный
ученый, государственный деятель дипломат, в 1776—1785 гг.— представитель США во
Франции) от имени США подписали 3 ноября 178(2 г. условия прелиминарного
мирного договора «с Англией, которые были завершены Версальским мирным договором
1783 г. Адаме стал впоследствии американским послом в Лондоне, 'а Франклин до
1785 г. оставался в Париже.
272 Тюренн Анри де ла Тур дЮвернь (1611—1675)—выдающийся французский
полководец, участник Тридцатилетней войны (1618—1648), войн Фронды и второй
голландской войны i(1672—1678).
273 Речь идет о> Лафайете, который бросил армию с тем, чтобы явиться в
Законодательное собрание 28 июня 1792 г.
274 Эта статья опубликована в «Défenseur de la Constitution», № 8, в июне 1792 г.
См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, «p. 225—232.
275 ре^ь идет об отступлении, предпринятом по прикаву Лафайета, бывшего
тогда, главнокомандующим Северной 'армией. Начало войны ознаменовалось крупными

374
A. E. Рогинская
поражениями французов. 28 апреля ^французская армия была разгромлена под Мон-
сом и Турвэ.
276 Робеспьер имеет в виду резню, происходившую в Авиньоне в 1791 г. после
убийства Лескье.
277 Робеспьер имеет в виду разгром французских войск под Монсом и Турнэ в
апреле 1792 г.
278 дтот адрес, составленный Робеспьером, был прочтен представителями
Комитета федератов на заседании Якобинского клуба 20 июля 1792 г. Он был
опубликован 25 июля 1792 г. в «Défenseur de la Constitution», № 10. См.: «Oeuvres complètes...»,
t. IV, p. 294-300.
279 Это письмо было опубликовано в июле 1792 г. в «Défenseur de la CostitUtion»,
N° 10. См.: «Oeuvres complètes...,» t. IV, p. 307—309.
280 Буйе после ареста Людовика XVI в Варение, незадолго до своей эмиграции,
написал письмо Учредительному собранию (30 июля 1791 г.). В этом письме он
прямо заявлял, что именно он дал королевской семье совет о побеге. Буйе грозил
Франции иностранным вторжением, а Парижу— полным разгромом, если с голов
короля и королевы упадет хоть один волос.
281 Робеспьер произнес речь в Якобинском клубе 29 июля 1792 г., после чего
было принято решение опубликовать ее. Статья была напечатана в 1792 г. в
«Défenseur de la Constitution», №11 под заголовком «Обращение к федератам». Эта статья,
по мнению Лаппонере, была как бы провозвестником революции 10 августа 1792 г.
(См.: «Oeuvres complètes...», t. IV, p. 317—334).
282 Робеспьер имеет в виду речь, произнесенную им 10 февраля 1792 г. в Якобин-
oKOiM клубе о «Средствах спасти государство и свободу». По постановлению Общества
друзей конституции, эта речь была напечатана.
283 Требование Робеспьером всеобщего избирательного права было осуществлено
декретом от 11 августа 1792 г. Согласно этому декрету, существовавшее до того
деление французских граждан на активных и пассивных уничтожалось и отныне для
получение права голоса было достаточно: являться французом, достигнуть 21 года,
иметь ценз оседлости не менее одного года, жить на трудовые доходы и не
находиться в услужении.
284 7 апреля 1791 г. Робеспьер внес предложение о том, чтобы ни один член
Национального собрания не мог занимать ни министерских, ни государственных
должностей, получать пенсию, жалованье, комиссионные от исполнительной власти до
истечения четырех лет после конца депутатских полномочий в Национальном
собрании. Это предложение было принято почти единогласно. Исходя из этого*
Робеспьер предложил издать декрет, предусматривающий исключение членов
Учредительного собрания из состава Законодательного собрания.
285 Выборы 1791 г. происходили в тревожной обстановке, сложившейся в
результате бегства короля и резни на Марсовом поле 17 июля 1701 г. Интриги и происки
министров и представителей придворных кругов также оказали влияние на
результаты выборов, на что указывает Робеспьер. Еще до его выступления об этом же
говорил Марат, подчеркивая неудовлетворительный состав Законодательного, собрания
(статьи Марата см. в октябрьском номере «Друга народа»).
286 р,ечЬг в Обществе друзей конституции 9 июля 1792 г. опубликована в июле в
«Journal des Débats», 1792, № 229, p. 3 (См.: «Oeuvres complètes...», t. VIII, p. 388—
390). Положение Франции летом 1792 г. было коитическим: французские войска
отступали из Бельгии; усилились контрреволюционные происки дворянства;
дезертирство из армии росло; возбуждение народных масс было огромно — все это заставило
Собрание И июля 1792 г. издать декрет: «Отечество в опасности!».
287 Арман Луи де Гонто, герцог Вирой (1753—1794) — сподвижник Лафайета,
командовал Рейнской армией и армией при Ларошели в 1793 г. Был послан в
Вандею, позже был арестован и казнен.

Комментарии
375
288 g TQT же день, когда Законодательное собрание объявило «Отечество в
опасности!», 11 июля 1792 г. Робеспьер произнес речь на заседании Общества друзей
конституции (См.: «Oeuvres complètes...», t. VIII, p. 390—395), в которой обращался к
пребывающим в Париже федератам. На заседании Клуба было принято решение о
широком распространении речи Робеспьера, которая была опубликована в июле в
«Moniteur», № XIII, 1792.
289 qt имени Комиссии двенадцати, созданной 17 июня 1792 г. «для спасения
конституции, свободы и государства», и объединенного дипломатического и военного
комитета Воблан предложил Законодательному собранию утвердить послание к
французской армии с тем, чтобы возвестить о принятом декрете «Отечество в опастности!».
Предложение было принято.
Воблан Винсен-Мари-Въено (1756—1845), граф, член Законодательного собрания
в 1791 г.
290 Робеспьер указывает на попытку Лафайета заставить генерала Люкнера
двинуть войска на революционный Париж.
Люкнер Никола (1722—1794) —прусский полковник, затем французский маршал,
командовал Северной армией, обвинен в государственной измене и гильотинирован
в январе il794 г.
291 Авангард Люкнера,, под командованием Жарри, был атакован австрийцами
29 июня, которые сумели проникнуть в предместье Куртре. Жарри удалось оттеснить
австрийцев из Куртре, после чего он приказал поджечь дома «из тактических
соображений». Учредительное собрание направило запрос о беззаконной деятельности
Жарри в Комиссию двенадцати.
Жарри Этъен-Огюст-Гедеон (1764—1823), барон, генерал, перешел на сторону
революции, занимал командные должности <в революционной армии.
292 Имеются в виду архиепископы Гревский, Майнцский и Кельнский.
293 Доклад Комиссии двенадцати но делу Лафайета и Люкнера был представлегт
лишь 20 июля, и после долгой дискуссии Собрание ограничилось тем, что 22 июля
потребовало от обоих генералов представить объяснения в письменном виде.
294 В № 157 «Révolutions de Paris» в статье «Отечество в опасности!» объявлялось
о том, что Пюдовик XVI должен быть отрешен от власти на весь период войны.

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Максимилиан Робеспьер. Фронтиспис. Гравюра Физингера по рисунку F е-
р е н а. Музей Института Маркса — Энгельса — Ленина. Москва .... 4
Робеспьер двадцати четырех лет. Портрет работы де Буайи. Музей
Карнавале. Париж 96
Камилл Демулен. Гравюра Хонвуда по рисунку Р а ф ф е. Гос. музей
изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москва 97
Взятие Бастилии 14 июля 1789 г. Гравюра Б е р т о с картины П р и ё р а. Гос.
музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москва 112
Парижские женщины в походе на Версаль 5 октября 1789 г. Гравюра Б-ерто
с картины Приёра. Гос. музей изобразительных искусств им. А. С.
Пушкина. Москва ИЗ
Оноре Мирабо. Гравюра Хонвуда по рисунку Р а ф ф е. Гос. музей
изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москва • . . . 145
Антуан Варнав. Гравюра Боссельмана по рисунку Р а ф ф е. Гос. музей
изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москва 146
Праздник федерации в Париже 14 июля 1790 г. Гравюра Б ер то с картины
П р и ё р а. Гос. музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.
Москва 160
Триумф Вольтера 11 июля 1791 г. Гравюра Берт о с картины Приёра. Гос.
музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москва 161
Черновик письма Робеспьера Антуану Торса 30 марта 1792 г. Архив Гос.
Исторического музея. Москва 320
Ознаменование дня взятия Бастилии 14 июля 1792 г. Гравюра Б е р т о с
картины Приёра. Гос. музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.
Москва 321

111штшшшв1штшаГ№^гетте^^
СОДЕРЖАНИЕ
От редакции . п
А. 3. Манфред. Максимилиан Робеспьер '
ОТ НАЧАЛА РЕВОЛЮЦИИ ДО СВЕРЖЕНИЯ МОНАРХИИ
Письмо Бюиссару от 24 мая 1789 г 89
Письмо Бюиссару от 23 июля 1789 г 93
О Декларации прав человека и гражданина. Речь 26 августа 1789 г 100
Против королевского вето. Речь 21 сентября 1789 г 100
О правах нации. Речь 5 октября 1789 г НО
Против закона о военном положении. Речь 21 октября 1789 г 110
Против избирательного ценза. Речь 22 октября 1789 г . 111
Против избирательного ценза. Речь 25 января 1790 г 112
О волнениях в деревне. Речь 9 февраля 1790 г 114
Письмо Патриотическому комитету Лилля от 12 февраля 1790 г 114
О волнениях в деревне. Речь 22 февраля 1790 г 115
Письмо Бюиссару от 4 марта 1790 г 117
О триаже. Речь 4 марта 1790 г И8
Письмо Обществу друзей конституции в Шалон-сюр-Марн, апрель 1790 г. . . 119
В защиту политических прав неимущих. Речь 23 октября 1790 г 120
В защиту Марата. Речь 2 февраля 1791 г 120
Об уважении к законам. Речь 28 февраля 1791 г 121
О необходимости отмены декретов, связывающих осуществление прав
гражданина с налогом в размере серебряной марки или определенного числа
рабочих дней. Речь в апреле 1791 г 122
О неравенстве в наследовании. Речь 5 апреля 1791 г 135
Об организации национальной гвардии. Речь 27 апреля 1791 г 138
О праве петиций. Речь 9 мая 1791 г 144
О положении цветных людей. Речь 12 мая 1791 г 146
О смертной казни. Речь 30 мая 1791 г 149

378
Содержание
Письмо Бюиссару от 12 июня 1791 г «... 154
Речь в Обществе друзей конституции в связи с бегством короля, 21 июля 1791 г. 154
О проекте конституции. Речь 11 августа 1791 г 159
О свободе печати. Речь 22 августа 1791 г 163
О войне. Речь 12 декабря 17.91 г 166
О войне. Речь 18 декабря 1791 г 168
О войне. Речь 25 января 1792 г 184
О средствах спасения государства и свободы. Речь 10 февраля 1792 г. . . . 203
Речь против Лафайета, 18 февраля 1792 г 228
Ответ на речи Бриссо и Гаде, 27 апреля 1792 г , 229
Письмо к Антуану Горса, 30 марта 1792 г 240
Проспект журнала «Защитник конституции» 242
Изложение моих принципов 243
Соображения о средствах успешного ведения войны 250
О необходимости и природе воинской дисциплины 258
Соображения об одной из главных причин наших бедствий 265
Соображения о моральных причинах нашего нынешнего положения .... 279
О проекте расположения в Париже армии в 23 тыс. человек 286
Ответ г. Робеспьера, французского гражданина, г. Лафайету, генералу армии . 290
Второе письмо Робеспьера Лафайету, относительно писем Лафайета
Национальному собранию и королю , 305
Размышления о способе ведения войны 322
О праздновании дня федерации в 1792 г 327
Письмо граждан, собравшихся в Париже в июле 1792 г., французам 83
департаментов 332
О недугах и ресурсах государства 334
Об опасностях, угрожающих родине 346
Отечество в опасности! 347
Комментарии А. Е. Рогинская 351
Список иллюстраций . 376

Максимилиан Робеспьер.
Избранные произведения, toai I
*
Утверждено к печати
Редколлегией серии «Литературные памятники»
Редактор издательства Л. А. Натанская
Художник Б. И, Астафьев
Технический редактор Я. Ф. Егорова
Сдано в набор 11/XI 1964 г.
Подписано к печати 13/IY 1965 г. Формат рОхШ/и
Печ. л. 23,75+6 вкл. Усл.-печ. л. 27,79+6£вкл.
Уч.-изд. л. 25,9 (25,2+0,7 вкл.).
Тираж 9000 экз. Изд. № 4820/04. Тип. зак. 1446
Темплан 1965 г. № 686
Цена 4 р. 80 к. три тома
Издательство «Наука».
Москва, К-62, ПодсосенскийЛпер., 21
2-я типография издательства «Наука»,
Москва, Г-99, Шубинский пер., 10

О ПЕЧAT
КИ И ИСПРАВЛЕНИЯ
Стр.
46
144
194
295
314
355
357
360
365
375
Строка
12 сн.
подпись под
иллюстр.
18 сн.
2 св.
18 сн.
19 сн.
10 св.
18 сн.
25 сн.
4 св.
Напечатано
там
Барнов
ценра
чтобы
народы
notre plaisir
22 октября
1 августа
указом
пребывающим
в Париже
Должно быть
сам
Барнав
центра
что
народа
notre bon plaisir
23 октября
11 августа
указанием
прибывающим
в Париж
Робеспьер, т. I