Эрос невозможного. История психоанализа в России - Эткинд А.М.

Глава 1. На грани миров и эпох: жизнь и работа Лу Андреас-Саломе

Глава 2. Русская культура модерна между Эдипом и Дион

Глава 3. Случай невроза в поколении революционеров: Сергей Панкеев, он же Человек-волк

Глава 4. Психоаналитическая активность до I мировой войны

Глава 5. Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн

Она возвращалась работать с наслаждением

Глава 6. Психоанализ в стране большевиков

Глава 7. Между властью и смертью: психоаналитические увлечения Льва Троцкого и других товарищей

Советская пушнина — международному психоанализу

Он не стал депутатом Думы. Возможно, он был резидентом НКВД

Глава 8. Педологические извращения в системе

Осиновый кол в могилу советского фрейдизма

Глава 9. Посол и сатана: Уильям К. Буллит в булгаковской Москве

Бал Сатаны в Спасо-хаусе: три литературных версии

Социально-психологические эксперименты в Варьете

Глава 10. Интеллигенция в поисках сопротивления

Советский человек у советского аналитика

Автор: Эткинд А.М.

Теги: психология история россии психоанализ

ISBN: 5-7333-0446-4

Год: 1994

Похожие

Год невозможного

Новейшая история России

Источник невозможного

История России

Текст

Александр
Эткинд
ЭРОС
НЕВОЗМОЖНОГО
История
психоанализа
в России
у vcooiq
Москва
«Гнозис» - «Прогресс-Комплекс»

ББК 88
Н 90
Александр Маркович Этхинд
ЭРОС НЕВОЗМОЖНОГО
Развитие психоанализа в России
Издатель Г. Козлова
Редактор Е. Жукова
Изготовление оригинал-макета
Е. Гордеева
Художник В. Коршунов
Корректор О. Скрипалева
Эткинд А.М
Э 90 Эрос невозможного: Развитие психоанализа в России. — М.: Гнозис; Прог¬
ресс-Комплекс, 1994. — 376 с.
Книга открывает увлекательную, ранее почти неизвестную линию развития русской
мысли. Это история психоанализа в России, но одновременно это и новый, необычный
взгляд на судьбы русской культуры. Книга состоит из глав, посвященных разным пери¬
одам развития русского психоанализа, которые перемежаются портретами знаменитых
русских аналитиков и пациентов — Лу Андреас-Саломе, Сабины Шпильрейн, чЧелове-
ка-волка*. Особо рассматривается роль Троцкого как политического покровителя совет¬
ского психоанализа. В свете новых биографических материалов дается необычная трак¬
товка 4Мастера и Маргариты».
ББК 88
ISBN 5-7333-0446-4
© А. М.Эткинд, 1994

Содержание
Введение 7
Глава 1
На грани миров и эпох:
жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
Современница Веры Засулич 15
Первая встреча 16
Что-то почти неженское 17
Не забудь плетку! 20
Заратустра выходит замуж 24
Вымысел в гуще невымышленности 27
«Эротическое» 30
Моисей и Магдалина 32
Происхождение оптимизма 36
Анализ, синтез и благодарность 38
Глава 2
Русская культура модерна между Эдипом и Дион
Наука обыденной жизни 41
Люди лунного света 43
Алхимия души 47
Религия Диониса 49
Новый спаситель 54
Дионис и Эдип 56
Символисты на кушетке 58
«Мусагет» продолжается в Цюрихе 61
Сопротивление злу силой 64
Психоанализ против антропософии 66
Русский Эдип или Котик-отцеубийца 68
Вперед к Платону 71
Дружба была возможна... 73
... но место оказалось занято 76
Ильинский переулок, дом Фрейда 78
Глава 3
Случай невроза в поколении революционеров:
Сергей Панкеев, он же Человек-волк
Лучшая история в своем роде 80
Наследник братьев Карамазовых 82
Прорыв к женщине 83
Четыре года по часу в день 85
Волки на грецком орехе 86
Запасные варианты 88
Получишь на орехи! 89

4
Детство с няней 92
Россия — сфинкс! 94
Воспоминания о психоанализе 99
От анализа до анализа 101
Загадка Терезы Келлер 104
Психоз и реальность 105
Глава 4
Психоаналитическая активность до I мировой войны
Русские связи 106
Первые контакты 110
Не общество, а журнал 114
Гипноз и влечение к власти 116
История о садизме 118
В кулисах души 120
До войны 127
Глава 5
Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
Все взаимосвязано 129
Выпустить птичку 131
Такая практика отвлекает от теории 134
Сделка с дьяволом 136
Открытие контрпереноса 140
Полная честность 143
Между Юнгом и Ивановым 146
Рядом с Фрейдом 150
У кого из нас невроз? 152
Все было предопределено 155
Остатки 156
Психоаналитик Жана Пиаже 159
Плакат со словом «любовь» 160
История вопроса 161
Она возвращалась не к мужу... 162
...не к брату... 164
Она возвращалась работать с наслаждением 165
Последний выбор 168
Глава в
Психоанализ в стране большевиков
На перевале 171
Ужас пустоты 175
Поворотили на детей 179
Первый суицид, первая эмиграция 180
Письма из Казани 182
Психоанализ при Наркомпросе 183
Действующие лица и исполнители 184
Казанский инцидент 189
Три организации советских аналитиков 190
Между Львом Троцким и Васей Сталиным 192
Проверки и особое мнение 195
Два заседания в один день 198

5
Перенос в условиях коллектива 200
Куратор умывает руки 203
Конец 205
Библиотека Ермакова 208
Революция и сон 211
Глава 7
Между властью и смертью: психоаналитические увлечения
Льва Троцкого и других товаригцей
Огонь и вода 215 *
Психоанализ пролетариата 217
Фрейдомарксизм в России 218
Адольф Иоффе — пациент 220
Революция справилась лучше 222
Ни дня без смысла 224
Под собственными пальцами 225
Метафора колодца 227
Шанс для власти — шанс для психоанализа 229
Райх в Коммунистической академии 232
Человек редкой целостности 234
Советская пушнина —
международному психоанализу 236
Он не стал депутатом Думы.
Возможно, он был резидентом НКВД 237
Самоубийство интеллигенции 240
Сцена из жизни 242
Всесильно, потому что верно 243
Воплощать сны в реальность 246
Глава 8
Педологические изврагцения в системе
Днепрострой в науках о человеке 248
Пограничные конфликты 249
Организованное упрощение культуры 252
Инфраструктура утопии 256
Траектория Залкинда 260
Осиновый кол в могилу
советского фрейдизма 263
Те самые дети 264
На высшем уровне 267
Глава 9
Посол и сатана: Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
От Вильсона и Ленина к Рузвельту и Фрейду 272
Бал Сатаны в Спасо-хаусе:
три литературных версии 276
Чего не знала Маргарита 280
Быть с русскими, как дьявол 281
Вмешательство высших сфер 282
Велено унести вас... 285
Буллит и Джонс действуют 287
Социально-психологические

6
эксперименты в Варьете 290
Мастер и зависимость 293
Сага об иностранной помощи 295
«Как причудливо тасуется колода!» 297
Глава 10
Интеллигенция в поисках сопротивления
Наследники серебряного века 299
Два смысла сопротивления 300
Сергей Эйзенштейн в джунглях лебеды 302
Орфей и толпа 305
Первый русский постмодернист 307
Авторство и диалог 310
Фрейдизм 314
Фрейд, Лакан и Бахтин 317
Философ у зеркала 318
Разомкнутый круг 321
Возрождение Диониса 323
Советский человек у советского аналитика 326
Падают листья 328
Последняя победа 330
Заключение 332

Введение
Интеллектуальная история России XX века внутри страны оказа¬
лась фальсифицированной в йе меньшей степени, чем ее политичес¬
кая история. Результаты исследований западных историков и исто-
риков-эмигрантов, свободные от идеологического пресса, до сих пор,
к сожалению, в России остаются малоизвестны. Впрочем, эти иссле¬
дования в ряде случаев тоже оказывались ограниченными как
вследствие недоступности архивов, так и в результате дистанции
между их авторами и интересующим их советским опытом. Несчаст¬
но общество, правда о котором пишется другими; но и эта правда
бывает ущербна — неполна и монологична.
История, написанная изнутри — и, тем более, изнутри глобально¬
го исторического кризиса, — неизбежно субъективна. Но это именно
та субъективность, в которой нуждается меняющееся общество. Не¬
посредственное переживание исторического процесса искажает пер¬
спективу; но и обогащает ее опытом людей, точно знающих, к чему
привела сегодня их История.
* * *
Русская традиция не знала и до сих пор не знает такой специа¬
лизации профессионалов, какая привычна на Западе; академическая
и художественная культуры были в ней слиты одними и теми же
духовными влияниями и политическими идеями. В истории психоа¬
нализа в России участвуют не только врачи и психологи, но и поэ¬
ты-декаденты, религиозные философы и профессиональные револю¬
ционеры.
Взлет русской культуры в короткие полтора десятилетия между
началом столетия и Первой мировой войной породил свои вершины
и провалы в гуманитарных науках так же, как в политике и соци¬
альной мысли, живописи и поэзии. Россия серебряного века была
одним из центров высокой европейской цивилизации. Хотя среди
утонченных представителей культуры модерна не было недостатка в
пророках, предвещавших скорый расцвет варварства, в столицах и
провинциях развивались самые современные направления наук и
искусств. Аргументы славянофилов отступали перед напором Запа¬
да, однако в тот раз реформам не суждено было сбыться. Серия во¬
енных поражений, бесконечные ошибки царя, разочарования в воз¬

8
Введение
можностях изменить реальный ход вещей, предчувствие близкой ка¬
тастрофы — все это вызывало интерес к эзотерическим тайнам и за¬
ставляло брать на веру романтические мечты. «Эрос Невозможно¬
го» — так сформулировал настроение эпохи лидер русского симво¬
лизма Вячеслав Иванов (1). Бурная жизнь интеллигенции порожда¬
ла все более удивительные плоды, от столоверчения до масонства,
от оргий придворных хлыстов до политического подполья эсеров...
Мысль направлялась сразу же на предельные вопросы бытия, по
пути проскакивая конкретное разнообразие жизни. Любовь и смерть
стали основными и едва ли не единственными формами существова¬
ния человека, главными средствами его понимания; а став таковыми,
они слились между собой в некоем сверхприродном единстве. Интуи¬
ция единства любви и смерти стала инвариантом этой культуры,
объемля такие разные ее проявления, как философия Вл. Соловьева,
поздние повести Л. Толстого, поэзия Вяч. Иванова, романы Дм. Ме¬
режковского, драмы Л. Андреева и психоанализ С. Шпильрейн.
Как нигде и никогда популярен был в России на рубеже веков
Фридрих Ницше (2). Его презрение к обыденной жизни, призыв к
переоценке всех ценностей оказали долговременное, до сих чпор не
до конца осмысленное воздействие на русскую мысль. По словам
самого авторитетного свидетеля, Александра Бенуа, «идеи Ницше
приобрели тогда прямо злободневный характер (вроде того, "как
впоследствии приобрели такой же характер идеи Фрейда)» (3).
Страстная проповедь Ницше вовсе не была рассчитана на прак¬
тическую реализацию. Но на русской почве она приобретала кон¬
кретные черты, казавшиеся зримыми и доступными для воплощения
в жизни каждого. Как писал Федор Степун: «Замечание Достоевс¬
кого, что русская идея заключается в осуществлении всех идей, вер¬
но не только по отношению к общественной, но также и к личной
жизни» (4). То, что для Ницше и большинства его европейских чи¬
тателей было полетом духа и изысканной метафорой, которую лишь
варвар может принимать буквально, в России стало базой для соци¬
альной практики.
Новый человек, Сверхчеловек, попиравший своим существовани¬
ем отживший здравый смысл, должен быть создан и будет создан
именно здесь. Православные философы, начиная с Владимира Со¬
ловьева, призывали строить Богочеловечество на земле, переделы¬
вая тварного человека. Потом этот импульс истощился в магических
абстракциях антропософии Рудольфа Штейнера, обещавшей все то
же, но более легким путем. Такие лидеры будущей советской интел¬
лигенции, как Горький, Маяковский, Луначарский, в свои молодые
годы находились под сильнейшим влиянием Ницше, и их поздней¬
ший большевизм, возможно, позаимстовал у Ницше куда больше,
чем у Маркса. Политический экстремизм русских марксистов сосед¬
ствовал тогда с духовным экстремизмом Николая Федорова, требо¬
вавшего оставить все человеческие занятия ради своей «философии
общего дела», заключающейся в научном методе воскрешения всех
живших на земле людей. Теперь, почти столетие спустя, легко су¬
дить о том, что эти духовные течения, казавшиеся современникам
абсолютно различными, общи в своем утопизме, основанном на вере

9
в науку и родственном Ницше пренебрежении существующим на
свете порядком вещей.
Программная книга А. А. Богданова, единственного серьезного
теоретика среди большевиков (и психиатра по образованию), под
точным названием «Новый мир» начиналась с эпиграфов из Биб¬
лии, Маркса и Ницше. «Человек — мост к сверхчеловеку», — цити¬
ровал Богданов и продолжал от себя: «Человек еще не пришел, но
он близок, и его силуэт ясно вырисовывается на горизонте» (5).
Шел 1904 год.
Человек как он есть оказывается не целью и безусловной цен¬
ностью, а средством для построения некоего будущего существа.
Как учил Ницше: «Человек есть то, что следует преодолеть». Эта
идея представляется нам сегодня, на основе опыта прошедшего сто¬
летия, не просто опасной, но и, в буквальном смысле этого слова,
человеконенавистнической. В начале века с ней соглашались многие.
Литераторы-декаденты и православные теософы, сановные масоны и
идеологи терроризма непримиримо спорили о средствах грядущего
преображения человека и человечества — мистических или научных,
эстетических или политических. Но сама цель и необходимость из¬
менения природы человека мало кем подвергалась сомнению.
Православный идеал соборности — особого недемократического
коллективизма, основанного на априорном согласии и повинове¬
нии, — добавлял свой оттенок в представления о целях и средствах
преображения. Духовная традиция, развивавшаяся под разнообраз¬
ными и, кажется, несовместимыми влияниями ницшеанства, правос¬
лавия и социального экстремизма, приобретала особую, поучитель¬
ную и сегодня цельность. Победившие большевики в своих про¬
граммах массовой переделки человека довели идею до ее воплоще¬
ния — воплощения варварского и для этой культуры самоубий¬
ственного, но, возможно, в ее рамках единственного, которое только
и могло быть на деле осуществлено.
* * *
С начала 10 и вплоть до 30-х годов психоанализ был одной из
важных составляющих русской интеллектуальной жизни. В много¬
цветной мозаике быстро развивавшейся культуры необычные идеи
Зигмунда Фрейда воспринимались быстро и без того ожесточенного
сопротивления, которое они встречали на Западе. В годы, предшест¬
вовавшие Первой мировой войне, психоанализ был известен в Рос¬
сии более, чем во Франции и даже, по некоторым свидетельствам, в
Германии. В России, писал Фрейд в 1912 году, «началась, кажется,
подлинная эпидемия психоанализа» (6).
Извечная русская «тоска по мировой культуре» находила естест¬
венное удовлетворение в те времена, когда О. Мандельштам и
Б. Пастернак, В. Иванов и А. Белый, Н. Евреинов и С. Дягилев,
И. Ильин и Л. Шестов, Л. Андреас-Саломе и С. Шпильрейн годами
жили, учились и работали за границей (уже следующее российское
поколение будет лишено этой роскоши уезжать и возвращаться
домой). Сегодня трудно даже представить, насколько тесно интел¬

ю
Введение
лигенция тех лет была связана с интеллектуальной жизнью Европы,
насколько доступны были для выходцев из российских столиц и
местечек лучшие университеты, салоны и клиники Германии и
Франции, Австрии и Швейцарии.
Возвращаясь домой, молодые аналитики находили в обществе, с
небывалой быстротой освобождавшемся от старых зависимостей, за¬
интересованную клиентуру. Первые русские психоаналитики зани¬
мали престижные позиции в медицинском мире, были тесно связа¬
ны с литературными и политическими кругами, имели свой журнал,
университетскую клинику, санаторий и шли к институциализации
психоанализа по лучшим европейским образцам. Среди их пациен¬
тов были и выдающиеся деятели «серебряного века». Психоанализ,
который проходили в 10-е годы Эмилий Метнер и Иван Ильин,
был одной из подспудных причин раскола в символизме, повлияв¬
шего на судьбу и творчество его лидеров. Под влиянием многочис¬
ленных переводов Фрейда в языке русских интеллектуалов, от
Вяч. Иванова до К. Станиславского, распространяется слово «под¬
сознание» (специфическое для психоанализа в отличие от более
старого слова «бессознательное»).
История психоанализа полна удивительными выходцами из Рос¬
сии, которые стали выдающимися фигурами психоаналитического
движения. Блестящая и космополитичная Лу Андреас-Саломе, пси¬
хоаналитик и близкий друг Фрейда, была одной из самых ярких
звезд общеевропейской культуры модерна и сохраняла при этом в
своем творчестве отчетливые следы влияния русской философии.
Макс Эйтингон, ближайший ученик Фрейда, в течение многих лет
возглавлял Международную психоаналитическую ассоциацию, фи¬
нансируя ее мероприятия деньгами, которые контролировались пра¬
вительством большевиков. Сабина Шпильрейн, самая романтичес¬
кая фигура в истории психоанализа, вернулась в 1923 году в Рос¬
сию, чтобы внести вклад в строительство утопии, и прожила вторую
половину своей жизни в нищете, одиночестве и страхе...
Эти и другие выходцы из России, сохранявшие разнообразные
связи со своей страной и нередко в нее возвращавшиеся, составля¬
ли важную часть окружения Фрейда и его первых учеников. Ана¬
литики Вены, Цюриха и Берлина годами вели богатых русских па¬
циентов. Как и в других европейских странах, в России в 10—20-е
годы начала формироваться собственная психоаналитическая тра¬
диция. Николай Осипов, Моисей Вульф, Татьяна Розенталь, Миха¬
ил Асатиани, Леонид Дрознес были психоаналитиками, которые
обучались или консультировались у самого Фрейда, Юнга или Аб¬
рахама; все они вернулись в Россию до революции, чтобы начать
активную работу в качестве практиков и популяризаторов психо¬
анализа.
Дальнейшая их судьба была различной. Розенталь покончила с
собой в 1921 году. Асатиани отказался от психоанализа, и имя его
носит Институт психиатрии в Тбилиси. Осипов и Вульф вновь, и
навсегда, уехали на Запад в 20-х. Вульф вместе с Эйтингоном поло¬
жил начало психоанализу в Израиле. В Праге Осипов со своим уче¬
ником Федором Досужковым основал местное психоаналитическое

11
движение, так что и сейчас психоанализ в Чехословакии ведет пре¬
емственность от русских аналитиков. В самой России следующее
поколение психоаналитиков, которое на Западе вошло в силу в кон¬
це 20-х годов, реализоваться не сумело.
Фрейд внимательно, сначала с надеждой, потом со страхом и, на¬
конец, отчаянием и отвращением следил за развитием событий в
Советской России. Он, впрочем, стремился опровергнуть легко воз¬
никающее впечатление, что его «Будущее одной иллюзии», как и
другие социологические работы 20-х годов, вызваны к жизни имен¬
но советским опытом: «Я не собираюсь проводить оценку того гро¬
мадного культурного эксперимента, который в настоящее время со¬
вершается на обширных пространствах между Европой и Азией», —
писал Фрейд в 1927 году (7). Но уже через три года он признавал¬
ся С. Цвейгу, что происходящее на этих пространствах заботит его
как личная проблема: «Советский эксперимент.,, лишил нас надеж¬
ды и иллюзии, не дав ничего взамен. Все мы движемся к тяжелым
временам... Я сожалею о своих семи внуках» (8). Среди тех, с кем
Фрейд обсуждал русские проблемы на протяжении десятилетий,
был его пациент и соавтор Уильям Буллит, первый Посол США в
СССР. Он оставил свой характерный след в «Мастере и Маргари¬
те», и неожиданные взаимопересечения судеб Фрейда, Буллита и
Михаила Булгакова позволяют по-новому прочесть этот роман.
Проблемы, к которым обращался формировавшийся психоана¬
лиз, много раз оказывались в центре исканий русской интеллиген¬
ции. Один из самых необычных русских мыслителей, Василий Роза¬
нов, завоевал скандальную славу, пытаясь разрешить загадки пола.
Крупнейший писатель эпохи Андрей Белый пытался реконструиро¬
вать в своих романах опыт раннего детства таким способом, что ис¬
следователи, начиная с не менее известного Владислава Ходасевича,
при анализе его творчества прибегают к психоанализу. И в совет¬
ский период мы находим те же неожиданные пересечения. Михаил
Бахтин, чьи литературоведческие работы получили мировое призна¬
ние, всю свою долгую жизнь продолжал явный или неявный диалог
с Фрейдом. Михаил Зощенко, знаменитый сатирик, десятилетиями
лечил себя самоанализом, который практиковал под прямым влия¬
нием Фрейда; с помощью него он сумел выиграть духовную борьбу
с направленной лично против него мощью режима. Сергей Эйзен¬
штейн, крупнейший кинорежиссер эпохи, тоже был увлечен психо¬
анализом и использовал его идеи в своем творчестве.
Работы московских аналитиков одно время поддерживались и
курировались высшим политическим руководством страны и более
всего Львом Троцким, история отношений которого с психоанали¬
зом заслуживает особого обсуждения. Педология, специфически со¬
ветская наука о методах переделки человека в детском возрасте, со¬
здавалась людьми, прошедшими более или менее серьезную психо¬
аналитическую подготовку. Определенное влияние психоанализ ока¬
зал на зарождавшиеся в 20-е годы идеи, которые стали опреде¬
ляющими в развитии психологии в стране на полвека вперед. Круп¬
нейший психолог советского периода А. Р. Лурия начинал свой
длинный путь в науке ученым секретарем Русского психоаналити¬

12
Введение
ческого общества. Книги Фрейда оказали заметное влияние на ра¬
боты Л. С. Выготского и П. П. Блонского. Общение с С. Н. Шпиль-
рейн, привезшей в Москву живые традиции венской, цюрихской и
женевской психологических школ, оказало, видимо, ключевое влия¬
ние на формирование психологических воззрений Выготского, Лу-
рии и их окружения.
Русская медицина принимала психоанализ менее охотно, чем ши¬
рокая публика. Книги Фрейда систематически переводились на рус¬
ский язык с 1904 по 1930 годы, но в университетских курсах психи¬
атрии и психологии они редко находили отражение. Физиология
И. П. Павлова и психоневрология В. М. Бехтерева, боровшиеся меж¬
ду собой за первенство в той области, которая сегодня называется
нейронаукой, периодически проявляли некоторый интерес к психо¬
анализу, но оставались далеки от него. Советская психиатрия разви¬
валась по пути механических классификаций и репрессивных мето¬
дов лечения, которым психоанализ был чужд. В советской психотера¬
пии, в полном.соответствии с духом времени, господствовал гипноз.
После падения Троцкого психоаналитическая традиция в России
была грубо и надолго прервана. Часть аналитиков нашла прибежи¬
ще в педологии, но и эта возможность была закрыта в 1936 году.
Сейчас, уже в самом конце XX века, мы вновь стоим перед задачей,
которая с видимой легкоетыо была решена нашими предками в его
начале. Только теперь задача возобновления психоаналитической
традиции кажется нам почти неразрешимой.
* * *
Особенности психоанализа делают специфичной и его историю.
История психоанализа — отдельная область исследований со свои¬
ми авторитетами, традициями, журналами и своей Международной
Ассоциацией. Русский читатель легко заметит в стиле и содержании
этой книги отличия от известных ему отечественных историй пси¬
хологии (9). Мой подход отличается и от тех доминирующих сегод¬
ня взглядов на особенности русской и советской психологии, кото¬
рые представлены в работах американских историков (10).
Истории таких смежных с психоанализом наук, как психология
и медицина, больше ориентированы на анализ научных идей, мето¬
дов и категорий и меньше интересуются людьми науки, их личнос¬
тями, биографиями и взаимоотношениями. В истории психоанализа
развитие идей тесно переплетено с судьбами людей; и то, и другое
отчасти вбирает в себя черты своего времени, а отчасти сопротивля¬
ется его меняющимся влияниям. Меня в большей степени интересо¬
вало то, что можно назвать историческим и, еще шире, человечес¬
ким контекстом психоаналитической теории и практики: глубокая
и по политическим причинам часто недооцениваемая преемствен¬
ность между советским и дореволюционым периодами духовной
истории России; взаимные влияния психоанализа и современной
ему русской философии, литературы, художественной культуры;
отношения между содержанием науки и жизнью вовлеченных в
нее людей.

13
Жизни людей — как аналитиков, так и их пациентов, — интерес¬
ны в истории психоанализа не меньше (а, пожалуй, и больше), чем
судьбы их научных идей. Такова природа анализа, что на биографи¬
ях этих людей, на их словах и поступках, на выборе, который они
делали в жизни, и на их отношениях между собой сказались психо¬
аналитические ценности, взгляды, цели, средства, методы. Через лю¬
дей влиял на существо аналитических представлений сам ход Исто¬
рии. Взаимодействие идей, людей и эпох — вот что будет интересо¬
вать нас здесь, в истории психоанализа в России.
Такая методология не является ни общепринятой, ни, тем более,
единственно возможной. Мы можем настаивать только на том, что
она соответствует взглядам многих героев этой книги. Ницше писал
в 1882 году Андреас-Саломе: «Моя дорогая Лу, Ваша идея свести
философские системы к личной жизни их авторов (хороша)... я сам
так именно и преподавал историю древней философии, и я всегда го¬
ворил моей аудитории: „система опровергнута и мертва — но если не
опровергнуть стоящую за ней личность, то нельзя убить и систе¬
му"» (11). Споря с Юнгом, Фрейд так заключал свою историю пси¬
хоанализа: «Люди сильны, пока защищают великую идею; они ста¬
новятся бессильными, когда идут против нее» (12). Юнг, со своей
стороны, писал русскому литератору Эмилию Метнеру в 1935 году:
«твоя философия сродни твоему темпераменту, и оттого ты рассмат¬
риваешь личность всегда в свете идеи. Это меня очаровало» (13).
Владислав Ходасевич говорил «о попытке слить воедино жизнь и
творчество... как о правде символизма. Эта правда за ним и останет¬
ся, хотя она не ему одному принадлежит. Это — вечная прав¬
да» (14). Михаил Бахтин формулировал: «Идея — это живое собы¬
тие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или не¬
скольких сознаний» (15). А булгаковский Воланд понимал задачу
так: «Я — историк... Сегодня вечером на Патриарших будет интерес¬
ная история!»
Эта книга в своей композиции пытается соответствовать слож¬
ной исторической ткани. Рассказ о людях, делавших историю пси¬
хоанализа в России, чередуется с рассказом о последовательных
периодах этой истории. Главы книги следуют друг за другом так,
что после монографической главы, посвященной истории жизни ко¬
го-то из наших героев, следует обзорная глава, посвященная той
или иной эпохе в восприятии, развитии и трансформации психоана¬
лиза в России.
В западной и, прежде всего, французской и американской, а так¬
же английской, немецкой, итальянской, венгерской, болгарской,
швейцарской и шведской литературе, истории психоанализа в Рос¬
сии посвящено немало исследований (16). В отечественной литера¬
туре настоящая книга по существу открывает эту благодарную те¬
му (17)-
* * *
Автор признателен всем, кто помогал ему в течение нескольких
лет работы над этой книгой.

ч
Введение
Если бы Галина Козлова (издательство «Прогресс», Москва), Irina
Manson (Radio France) и Alan de Mijolla (Международная ассоциа¬
ция истории психоанализа, Париж) в свое время не проявили ин¬
терес к ее изданию, она, возможно, никогда не была бы закончена.
М. Г. Ярошевский (Институт истории естествознания и техники
АН СССР, Москва), Б. М. Фирсов (Институт социологии РАН,
Санкт-Петербург), Clemens Heller (Дом наук о человеке, Париж) в
разных, иногда сложных обстоятельствах поддерживали автора,
проявляя доверие и терпимость.
Н. П. Снеткова, М. И. Шпильрейн, Н. Н. Трауготт, М. И. Давы¬
дова, Е. А. Лурия, А. И. Липкина, Ефим Эткинд, Ronald Grele,
James Rice, Борис Кравцов, Геннадий Обатнин, Леонид Ионин, Paul
Roazen, Валерий Максименко, Юрий Виноградов, Eugenia Fischer,
Ferenz Eros, Michael Molnar, Вера Проскурина, Елена Костюшева
предоставили мне разного рода информацию, в некоторых случаях
совершенно бесценную.
Я особо признателен работникам Центрального Государственного
Архива России.
Искренне благодарю всех, кто читал рукопись целиком или от¬
дельные ее части и помог мне своими замечаниями и самим своим
интересом: Е. Эткинда, Ю. Каган и М. Кагана, М. Хмелеву, И. Кона,
I. Manson, Б. Колоницкого, Л. Флейшмана, A. Samuels, N. Zalcman,
3. Домич, Л. Гозмана, Л. Михайлову, Д. Прицкера, Н. Крыщука,
Я. Гордина, Е. Голынкину, L. Byckling.
И наконец, отдельная моя благодарность — Анне Эткинд.
Ленинград — Париж — Санкт-Петербург.

Глава i
На грани миров и эпох:
жизнь и работа
Лу Андреас-Саломе
В 1861 году в Петербурге, в здании Главного штаба
на Дворцовой площади родилась женщина, кото¬
рую ждала слава в большом мире и полная неиз¬
вестность на родине. Ее отец, генерал русской
службы, Густав фон Саломе, был прибалтийским немцем, а по рели¬
гии — французским гугенотом; получив военное образование в Рос¬
сии, он сделал быструю карьеру при Николае I. Мать, по происхож¬
дению из датских немцев, родилась в России. Новорожденную на¬
рекли русским именем Леля (1).
Современница Веры Засулич
Она прожила в Петербурге первые 20 лет своей жизни. Рассказывая
о своем детстве, она затруднялась назвать язык, который был для
нее родным. В семье говорили по-немецки, но у Лели была русская
няня и гувернантка-француженка, а училась она в частной англий¬
ской школе. «У нас было чувство, что мы русские», — вспоминала
она, замечая тут же, что слуги в доме были татары, швабы и эстон¬
цы. Петербург для нее «соединял обаяние Парижа и Стокгольма».
Вспоминая его имперское великолепие, оленьи упряжки и ледяные
дворцы на Неве, она говорила, что, несмотря на все это своеобразие,
Петербург был городом-космополитом (2).
Саломе, генерал и тайный советник, был близок к Николаю, а
теперь с недоверием и опаской наблюдал реформы Александра И.
Шестеро его детей — Леля была младшей сестрой пяти братьев —
росли в атмосфере, интеллектуальная и политическая насыщенность
которой почти не имела равных в русской истории. Романы Толсто¬
го и Достоевского были написаны в эти решающие десятилетия.
Тогда же сформировались первые революционные движения... Жен¬
щины играли в них немалую роль. По подсчетам историков в поли¬
тических процессах 70—80-х годов были осуждены в общей слож¬
ности 178 женщин. Большая часть их принадлежала к террористи¬
ческой организации «Народная воля», которая с седьмой попытки
провела успешное покушение на Александра II: царь-освободитель
был убит накануне подписания им первой русской Конституции.

16
Глава 1
Ключевую роль и в этом заговоре играли женщины, одна из них
была казнена (3). Мы не знаем, насколько была увлечена всем этим
Леля, но известно, что всю жизнь она хранила у себя фотокарточку
Веры Засулич, которая была оправдана судом присяжных после по¬
кушения на петербургского градоначальника. Тогда Засулич была
названа одним французским журналом самым популярным челове¬
ком Европы. В том же 1878 году в Петербурге был открыт первый в
истории России женский университет
Леля была очень дружна со своим отцом и братьями. Позднее
она вспоминала, что в детстве так привыкла находиться среди муж¬
чин старше себя, что когда уехала за границу, «весь мир казался
мне населенным братьями» (4).
Насколько можно судить по ее воспоминаниям, девочка росла
самостоятельной, погруженной в себя и очень мечтательной. Она не
играла с куклами, зато все время выдумывала разные истории: раз¬
говаривала с цветами, растущими в саду в Петергофе, где она про¬
водила каждое лето, сочиняла сказки о людях, которых видела на
улице. Она помнила, что долго не могла поверить, будто зеркала
правильно отражают ее облик, она не чувствовала себя отдельной
от своего окружения. Мир был, наверно, добр к ней. Но в ее воспо¬
минаниях остались и следы ее детских ссор с матерью. Ее ранние
воспоминания включают в себя и детскую веру в Бога, и раннюю
утрату этой веры. Правда, протестантская религия не обременяла ее
ритуалами, и Леля верила постольку, поскольку сама нуждалась в ве1
ре. В какой-то момент ее детства Бог «исчез», но осталось «смутно
пробудившееся чувство, которое уже никогда не исчезало, — чувство
беспредельного товарищества... со всем, что существует» (там же).
Первая встреча
Идиллия, если она была, скоро кончилась. До нас дошло письмо,
которое Леля Саломе написала незнакомому ей пастору Гийо, про¬
поведи которого ей нравились: «Вам пишет семнадцатилетняя де¬
вушка, которая одинока в своей семье и среди своего окружения,
одинока в том смысле, что никто не разделяет ее взглядов и тяги к
подлинному знанию. Вероятно, мой способ мышления отделяет ме¬
ня от большинства девушек моего возраста и моего круга. Вряд ли
есть что-то хуже для девушки, чем отличаться от других в своем ха¬
рактере и взглядах, в том, что мне нравится и что не нравится. Но
так горько запирать все в себе, потому что иначе сделаешь что-ни¬
будь неприличное, и так горько чувствовать себя совсем одинокой,
потому что тебе недостает приятных манер, которыми так легко за¬
воевать доверие и любовь» (там же).
Пастор, видимо, ответил вежливо, и они встретились. Эта встре¬
ча была первой из тех, которые изменили ее жизнь. Гийо загрузил
девушку уроками: философия, история религии, голландский язык...
Главными героями их общения были Кант и Спиноза. Гийо освобо-
* Высшие женские «бестужевские» курсы.

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
17
дил ее от тягостных для нее мечтаний способом, смысл которого
она поняла гораздо позже: он потребовал рассказывать их ему —
все полностью. Они встречались в тайне от ее родителей. Можно
представить себе, насколько трудно и бурно проходило это, чему не
было названия, у закрытой и страстной девушки. В Гийо, вспомина¬
ла она, ей виделся Бог, и она поклонялась ему как сБогу. Они сбли¬
жались все больше, и это было тяжело для обоих. Однажды она по¬
теряла сознание, сидя на коленях у пастора.
В 1879 году умер отец Лели. По настоянию Гийо она рассказала
матери об их уроках. Встретившись с матерью, Гийо сделал Л у
предложение. Девушка была в шоке; она пережила это как вторую
потерю Бога. «Одним ударом то, чему я поклонялась, вышло из мо¬
его сердца и стало чужим для меня» (там же). Сексуальная бли¬
зость еще много лет будет для нее невозможной. Гийо был лишь
первым из длинной череды мужчин, которые будут испытывать вос¬
торг от интенсивности духовной близости с этой девушкой и отчая¬
ние от ее телесной холодности и незрелости, сочетавшихся с необы¬
чайной привлекательностью.
История с Тийо закончилась ссорой с матерью, отказом от
конфирмации и легочным кровотечением. Выход был найден в
отъезде за границу. Гийо помог ей получить паспорт — это было
трудно потому, что она не имела вероисповедания. В паспорте сто¬
яло ее новое имя: Лу. сПод этим коротким именем она и войдет в
историю.
Что-то почти неженское
Вместе с матерью Л у оказалась в Цюрихе. Какое-то время она посе¬
щала в университете курс философии. Профессор, читавший исто¬
рию религии, отзывался о ней как о «совершенно чистом создании,
которое обладает необыкновенной энергией, сосредоточенной ис¬
ключительно на духовном поиске», и даже видел в этом «что-то
почти неженское». Другой мемуарист вспоминал о ней как о «самом
обаятельном, всепобеждающем, подлинно женственном существе,
которое отбросило все средства, которыми пользуются женщины, и
использует исключительно то оружие, которым завоевывают мир
мужчины» (5). На сохранившихся от этого времени фотографиях
фрейлен Саломе выглядит высокомерной и очень красивой: глухое
черное платье, гладко зачесанные назад волосы, бледное, сосредото¬
ченное лицо. Девушке только исполнилось 20 лет, и она впервые
попала в Европу.
Но здоровье ее вновь не выдерживает, и мать везет ее в Италию.
Лу знакомится в Риме со знаменитой Мальвидой фон Мейзенбуг,
писательницей, которая пропагандировала освобождение женщин и
всю жизнь искала новые, «благородные» отношения между полами.
Мальвида была близким другом и многолетним корреспондентом
А. И. Герцена, воспитывала его дочь и подолгу жила в его доме в
Лондоне. За четверть века до описываемых событий Герцен писал в
одном письме: «Хочу я испытать и взять к нам мадмуазель Мейзен-

i8
Глава 1
буг. Она необыкновенно умна и очень образована... пребезобразная
собой и 37 лет» (6).
В своих «Мемуарах идеалистки» Мейзенбуг вспоминала, как она
хотела основать просветительский союз с тем, чтобы вести взрослых
людей обоего пола к свободному развитию их духовной жизни,
«чтобы они затем вошли в мир сеятелями новой, одухотворенной
культуры» (7). В проекте Мальвиды знакомые формы светского са¬
лона сочетались с только начинающимися поисками нового челове¬
ка и новых отношений между людьми. Речь идет не о теории; для
Мальвиды, как и для некоторых ее современников и множества по¬
следователей, идея эта имела вполне практический характер. Нового
человека можно создать. Для этого нужно только... В ответе на этот
вопрос и состояла важная, может быть, определяющая часть культу¬
ры модерна.
Частым гостем в салоне Мальвиды был Фридрих Ницше. Его со¬
беседником был тридцатидвухлетний философ Поль Рэ. Автор книг
по моральной философии, в которых он доказывал сводимость
принципов этики к практической пользе, рациональности и дарви¬
низму, Рэ был страстным и совершенно непрактичным человеком. У
него случались приступы вполне иррациональной меланхолии, и он
не мог побороть своей любви к рулетке. К тому же он был еврей,
панически стеснявшийся своего еврейства.
...Мальвида продолжала: «Эта идея нашла самый горячий отклик
среди собеседников. Ницше и Рэ готовы были тотчас принять
участие в качестве лекторов. Я была убеждена, что можно при¬
влечь многих учениц, которым я хотела посвятить свои особые за¬
боты, чтобы создать из них благороднейших защитниц эмансипации
женщин».
Лу не стала феминисткой в Италии, как не стала и революцио¬
неркой в России. Она шла своим путем, проходя сквозь интеллекту¬
альные течения своего времени, впитывая из них что-то свое и дви¬
гаясь туда, куда влекло ее рафинированное интеллектуальное любо¬
пытство и столь же изощренное женское чутье.
Рэ познакомился с Лу, когда читал лекцию группе образованных
девиц в салоне Мальвиды. Он сразу в нее влюбился и, хоть считал,
что жениться и делать детей в этом дурном мире нерационально,
поспешил сделать ей предложение. Лу отклонила его так же твердо,
как немногим ранее отказала Гийо. Но теперь она чувствовала себя
достаточно сильной для большего. Не надо бежать от мужчины, ко¬
торый оказался не способен контролировать свои чувства; надо по¬
бедить в нем эти чувства, заставив его подавить их так же, как она
подавляла их в себе. В награду Рэ получал возможность видеть Лу
и даже жить с ней. План девушки был таков. Рэ отказывается от
всяких притязаний. Тогда они смогут жить общими духовными ин¬
тересами. Общественное мнение ее не волновало. Рэ, в очередной
раз нарушив принципы своей моральной философии, согласился.
Оставалось преодолеть понятное сопротивление остальных: матери,
пастора Гийо и даже Мальвиды фон Мейзенбуг, идеи которой не
были уже достаточно современными. Лу писала пастору: «Мальвида
тоже против нашего плана... Но мне уже давно стало ясно, что даже

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
*9
когда мы с ней соглашаемся, на уме у нас разные вещи. Обычно
она выражается так: „мы" не должны делать то-то, „мы" должны
добиться того-то, — а я понятия не имею, кто это „мы", наверно, ка¬
кая-то идеальная или философская партия. Я знаю только мое
„я"» (8).
В 1882 году Ницше стоял на пороге очередного поворота, после
которого ему предстоял высший расцвет, а потом окончательный
крах. Он был тяжело болен. Врачи и историки до сих пор не суме¬
ли определить диагноз. Одни считают, что это был сифилис, другие
(как одесский врач И. К. Хмелевский, посвятивший этому специаль¬
ное исследование (9)) утверждали, что прогрессивный паралич мо¬
жет иметь и иное, несифилитическое происхождение. Ко времени
встречи с Лу Ницше был почти слепым и тяжело страдал от голов¬
ных болей, с которыми справлялся все увеличивающимися дозами
наркотика и постоянными переездами. Болезнь имела периодичес¬
кое течение, и в те промежутки, когда приступы ее стихали, он не¬
прерывно и очень много писал. Он был одинок и необыкновенно
привязан к своей сестре Элизабет. Несколько раз он просил друзей
подыскать ему жену. Когда он стал слепнуть, ему была необходима
хотя бы секретарша. О нем ходили сплетни, будто он никогда не
знал женщин. Менее всего он был похож на своего любимого ге¬
роя — сверхчеловека. Это был романтик, живший бесплотной жиз¬
нью своего больного и гениального духа.
Этой весной он чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Когда
Рэ, а потом Мейзенбуг написали ему о Лу, он понял их по-своему:
«Передайте от меня привет этой русской девочке, если видите в
этом смысл: меня влекут такие души... Я нуждаюсь в них для того,
что я намерен сделать в течение ближайших десяти лет. Брак дру¬
гое дело — я бы согласился на женитьбу на два года примерно», —
легко отвечал он Рэ,<не подозревая о последствиях (10).
Они встретились втроем в апреле 1882 года в Риме. Ницше чи¬
тал Лу и Рэ свою только что законченную книгу «Веселая наука»,
самое жизнерадостное свое произведение, в котором утверждаются
сила и великолепие необыкновенного человека будущего — сверхче¬
ловека. Человек, каким мы, люди, его знаем, не удовлетворяет Ниц¬
ше. «Иной идеал влечет нас к себе, чудесный, искушающий, чрева¬
тый опасностями идеал.., для которого все то высшее, в чем народ
справедливо видит свое мерило ценностей, представляло бы не бо¬
лее чем падение, унижение, опасность или по меньшей мере сре¬
дство самосохранения». И он совершенно точно добавлял: его идеал
«довольно часто кажется почти нечеловеческим» (11). Ницше оста¬
валось немного времени, чтобы увидеть свой идеал в этой жизни.
Он ждал трагедии, но успел пережить лишь мелодраму: встречу и
разрыв с Лу.
Втроем они путешествуют по горам Северной Италии, Швейца¬
рии и собираются втроем поселиться в Париже. Вместе они успеш¬
но отражают атаку матери Лу, которая, в ужасе от происходящего,
пытается увезти дочь обратно в Россию и даже вызывает себе на
помощь любимого брата Лу — Евгения.

20
Глава 1
Не забудь плетку!
Сохранилась удивительная фотография, снятая в те дни в Люцерне,
на фоне Альп. Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в ко¬
торой сидит Лу и держит кнут. Рэ позирует уверенно и чувствует
сеоя на месте. Ницше со своими огромными усами устремляет
взгляд невидящих глаз вдаль. На лице Лу, только что выстроив¬
шей эту мизансцену, нет насмешки. Действительно, все это серьез¬
но. Не пройдет и года, как после мучительного для него разрыва с
Лу Ницше напишет свое знаменитое: «Ты идешь к женщине? Не
забудь плетку!»
Помахивая своим кнутиком, Лу мечтала построить маленькую
интеллектуальную коммуну, «святую как Троица», в которой муж¬
чины, отказавшись ради нее от своих на нее притязаний, воплощали
бы их в общем духовном поиске, в котором ей принадлежала бы
равная роль. Рэ принимал этот проект. «Братец Рэ», называла она
его, хваля за «неземную доброту». Сам он в письмах к ней называл
себя «твоим маленьким домом» и считал ее благополучие «един¬
ственной задачей моей жизни, если не считать моей книги». Рэ, дей¬
ствительно, занял в ее новой жизни место ее прежнего дома, напол¬
ненного братьями. С Ницше у нее складывались иные отношения.
В августе 1882 года Лу пишет Рэ: «Разговаривать с Ницше, как
ты знаешь, очень инГересно. Есть особая прелесть в том, что ты
встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг дру¬
га полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: „Я думаю, един¬
ственная разница между нами — “в возрасте. Мы живем одинаково и
думаем одинаково". Только потому, что мы такие одинаковые, он так
бурно реагирует на различия между нами — или на то, что кажется
ему различиями. Вот почему он выглядит таким расстроенным. Если
два человека Такие разные, как ты и я, — они довольны уже тем, что
нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как
Ницше и я, они страдают от своих различий» (12).
Со своей стороны, Ницше писал, что «вряд ли когда-либо между
людьми существовала большая философская открытость», чем это
было между ним и Лу. Своему другу Петеру Гасту он описывал ее
так: «Она дочь русского генерала, ей 20 лет, она резкая как орел,
сильная как львица, и при этом очень женственный ребенок, кото¬
рый будет жить недолго... Она поразительно зрела и готова к моему
способу мышления... Кроме того, у нее невероятно твердый характер,
и она точно знает, чего хочет, — не спрашивая ничьих советов и не
заботясь об общественном мнении» (13). А самой Лу Ницше напи¬
сал даже такое: «Я не хочу больше быть одиноким и хочу вновь от¬
крыть для себя, как быть человечным». Не стоит гадать о том, чему
учил бы Заратустра, если бы отношения с Лу сложились иначе, но
похоже, Ницше стоял тогда на пороге совсем других открытий.
Возможно, чувственные влечения Ницше были столь же подав¬
лены, что и не проснувшиеся еще чувства Лу, и потому им было
так хорошо ощущать свою невероятную близость в разреженных

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
21
высотах духа. Во всяком случае, знатоки вопроса соглашаются с его
сестрой Элизабет, что чувство к Лу было самым сильным в его жиз¬
ни, и ни одной из женщин не удалось вызвать у знаменитого фило¬
софа ничего подобного. Матери Лу в Санкт-Петербург было на¬
правлено письмо с формальным предложением. На какое-то время
влюбленный Ницше порвал отношения со своими сестрой и мате¬
рью, которые Лу, естественно, ненавидели. Разрыв с семьей был для
Ницше актом героизма, соответствовавшим его философии, но со¬
вершенно невозможным в практической жизни.
Со времени их первой встречи прошло немногим больше года,
когда, вновь оказавшись под влиянием своей сестры, Ницше про¬
клинает Лу. «Если я бросаю тебя, то исключительно из-за твоего
ужасного характера... Ты принесла боль не только мне, но и всем,
кто меня любит... Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я созда¬
вал тебя, то дал бы тебе больше здоровья и еще то, что гораздо
важнее здоровья, — может быть, немного любви ко мне» (14). В его
письмах к Лу угрозы окончательного разрыва сменяются раскаяни¬
ем: «Мои дорогие Л у и Рэ, не беспокойтесь об этих вспышках моей
паранойи или уязвленного самолюбия. Даже если однажды в при¬
падке уныния я заберу свою жизнь, не должно быть повода для пе¬
чали. Я хочу, чтобы вы знали, что я не больше чем полулунатик,
пытаемый головными болями и помешавшийся от одиночества. Я
достиг этого разумного, как я сейчас думаю, понимания ситуации
после приема солидной дозы опия, спасающего меня от отчая¬
ния» (15).
На вершине отчаяния он пишет главную книгу своей жизни
«Так говорил Заратустра». Первая ее часть написана всего за 10
дней. Человек есть то, что следует превзойти. Человек — не цель, а
мост, ведущий к цели, к сверхчеловеку. «Что такое обезьяна в отно¬
шении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же са¬
мым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или му¬
чительным позором». Сверхчеловек — это смысл земли, а человек —
лишь грязный поток. Только море может принять в себя грязный
поток и не сделаться нечистым. «Смотрите, я учу вас о сверхчелове¬
ке: он — это море, где может потонуть ваше великое презре¬
ние» (16). Презрение людей к себе, презрение автора к людям, пре¬
зрение автора к самому себе.
Его сестра Элизабет вспоминала: «Какой-то злой рок пожелал,
чтобы именно в это время, когда здоровье брата несколько восста¬
новилось, его посетили тяжелые личные испытания. Он пережил
глубокие разочарования в дружбе... и в первый раз познал одино¬
чество» (17). По ее мнению, в образе Заратустры воплотилась его
мечта о совершенном друге, которого он не мог найти в этот по¬
следний период своей жизни. Это писалось для публики. В частном
письме, написанном в ноябре того самого 1882 года, Элизабет выра¬
жалась более определенно: «Как искусно она использует максимы
Фрица, чтобы связать ему руки!.. Не могу отрицать, она действи¬
тельно воплощенная философия моего брата» (18). В другом до¬
шедшем до нас документе Элизабет говорит о Лу как о хищнице,
которую следует раздавить любой ценой.

22
Глава 1
Петер Гаст, друг Ницше и нейтральный свидетель его романа с
Лу, рассказывал обо всем этом более спокойно: «В течение опреде¬
ленного времени Ницше был действительно заворожен Лу. Он ви¬
дел в ней что-то необыкновенное. Интеллект Лу и ее женствен¬
ность возносили его на вершину экстаза. Из его иллюзий о Лу ро¬
дилось настроение Заратустры. Настроение, конечно, принадлежало
Ницше, но именно Лу вознесла его на Гималайскую высоту чув¬
ства» (19).
Действительно ли Ницше нашел в двадцатилетней русской де¬
вушке свой идеал сверхчеловека, а Заратустра и есть недостающий
«совершенный друг», закодированная прекрасная Лу? Трудно су¬
дить о том, в какой степени буквально можно принять эту стран¬
ным образом восходящую к сестре Ницше интерпретацию. Доста¬
точно того, что именно любовь к Лу, любовь неудовлетворенная и
не изжитая, вызвала в страдающем Ницше тот накал чувств, кото¬
рым до сих пор обжигает его книга. Сама Лу в своей монографии о
философии Ницше расскажет об этом так: «Когда Ницше уже не
насилует своей души, когда он свободно выражает свои влечения,
становится ясно, среди каких мук он жил, слышится крик об избав¬
лении от самого себя... В полном отчаянии он ищет в самом себе и
вне себя спасительный идеал, противоположный своему внутренне¬
му существу» (20).
Элизабет Ницше всю жизнь пыталась присвоить себе сначала са¬
мого брата, а потом его наследство. Тот бунтовал, но с нарастающей
тяжестью своих страданий становился все более от нее зависим. Все
же через два года после разрыва с Лу он писал Мальвиде фон Мей¬
зенбуг о сестре: «Между мной и мстительной антисемитской гусы¬
ней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет,
как много зла она принесла мне в самый решающий период моей
жизни...» (21). Элизабет травила Рэ как еврея; много позже, в ста¬
рости, она объявит еврейкой и Л у. В 1885 году ойа вышла замуж за
Ферстера, активиста немецкого националистического движения, из¬
вестного тем, что он собрал четверть миллиона подписей под пети¬
цией Бисмарку, требовавшей запретить въезд евреев в Германию и
уволить их с государственной службы. Не найдя правды на родине,
он уехал с женой в Парагвай строить там новую Германию. Его ру¬
ководящая деятельность привела к бунту поселенцев, и он застре¬
лился в июне 1889 года. Элизабет вернулась домой и занялась на¬
следством своего брата, только что скончавшегося в психиатричес¬
кой больнице (где его лечащим врачом был Отто Бинсвангер, дядя
Людвига Бинсвангера, близкого друга Фрейда). Изданная ею ком¬
пиляция незаконченных рукописей Ницше под названием «Воля к
власти» признана историками фальшивкой. Именно Элизабет Фер-
стер-Ницше ответственна за примитивное и расистское понимание
сверхчеловека, которое было воспринято и канонизировано нациста¬
ми. Вершиной ее деятельности было посещение архива Ницше в
Веймаре Гитлером в ноябре 1935 года. Самому Ницше расизм и, тем
более, антисемитизм были совершенно чужды. Его сверхчеловек
был чистой гипотезой, не столько мифом, сколько проектом мифа,
призывом, не включавшим никаких рецептов. Себя же Ницше вооб¬

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
23
ще не считал немцем, возводя свой род и необычную фамилию к
польским шляхтичам.
В России Ницше понимали как романтика и пророка. «Быть мо¬
жет, именно в Ницше всего сильнее проявилось романтическое жела¬
ние принять весь мир» и увидеть в нем «присутствие бесконечного в
конечном», — писал в 1914 году В. Жирмунский. Именно у роман¬
тиков «жизнь и поэзия сближаются; жизнь поэта похожа на стихи;.,
жизнь в эпоху романтизма подчиняется поэтическому чувству... Пе¬
реживание становится темой поэтического изображения и, через это
изображение, пережитое получает форму и смысл». По точной фор¬
мулировке Жирмунского, в этом выразился, может быть, «массовый
бред»; «но с психологической точки зрения, во всяком случае, бред
является таким же состоянием сознания, как и другие» (22).
В этом романтическом свете любовь Ницше и Саломе и не могла
закончиться иначе. Разыгрывавшаяся среди альпийских вершин и
средиземноморских курортов, эта любовь странно напоминает ро¬
мантические истории русской литературы. До встречи с Лу Ницше
читал Лермонтова и писал другу: «страна, столь незнакомая мне, и
разочарованность в западном Духе, все это описано в прелестной
манере, с русской наивностью и с мудростью подростка» (23). Экзо¬
тика русской жизни не мешала, а скорее помогала увидеть в Лер¬
монтове те же знакомые проблемы, что в Байроне или Новалисе. В
письмах Ницше времен его романа с юной Лу упоминания о наив¬
ности и незрелости русских отсутствуют. Лу была хорошо подготов¬
лена. Чувства Ницше подчинялись известным ей правилам — меж¬
дународному коду романтических переживаний, в котором счастье
недостижимо, любовь сливается со смертью, а конечный человек
имеет значение лишь как отсвет бесконечности.
Возможно, восторженный отзыв Ницше о Лермонтове относится
к самому удивительному лермонтовскому творению, написанному за
полвека до «Заратустры», но странно его напоминающему. Запре¬
щенная царской цензурой, поэма «Демон» вышла в Германии рань¬
ше, чем в России, и не раз переводилась на немецкий (впервые в
1852 году Ф. Ботенпггедтом, лично знавшим как Лермонтова, так и
Ницше (24)). «Демон» поражает той же, что и знаменитая книга
Ницше, доведенной до абсурда романтикой — поэтикой одиночест¬
ва, презрением к обыденной жизни, мечтой о возрождении в любви
и отсутствием интереса к техническим деталям осуществления этой
мечты. Автор «Заратустры», возможно, с изумлением находил в
странном герое русской поэмы себя, своц мечты, тревоги и ощущае¬
мую им вину. Мрачные символы мужского начала, извне вторгаю¬
щегося в устоявшуюся женственную обыденность, герои Лермонто¬
ва и Ницше полны предчувствий «жизни новой». Наследники клас¬
сических дьяволов Гёте и Байрона, оба они оказываются дальними
предшественниками новых демонов русской литературы — «Бесов»,
Хулио Хуренито, Воланда.
Достаточно раскрыть лермонтовского «Демона», чтобы узнать,
как начинаются и чем кончаются истории любви в романтической
культуре. Герой Лермонтова, существо непонятной природы, не бог
и не человек, «сеял зло без наслажденья... И все, что пред собой он

24
Глаза 1
видел, Он презирал иль ненавидел». Так бы он и жил; если бы не
встретил земную женщину, преобразившую само его существо: «В
нем чувство вдруг заговорило Родным когда-то языком. То был ли
признак возрожденья?» Он рассказывает красавице о своих необык¬
новенных идеях и возмущает ее мысль «Мечтой пророческой и
странной». Наконец, он соблазняет ее происходящим с ним тоталь¬
ным преображением: «Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать
добру». Но удовлетворение демонической страсти ведет к гибели
красавицы.
После встречи Ницше и Саломе пройдет еще двадцать лет, и идея
эквивалентности любви и смерти, намеченная в «Демоне» (и одно¬
временно в «Египетских ночах» Пушкина), станет общей темой всей
«декадентской» русской культуры. Эта идея будет считаться воспри¬
нятой от Ницше, но своеобразно впишется в русский контекст, пе¬
ренасыщенный традиционной и новой романтикой (см. гл. 2).
Любопытно, что для осуществления трагедии всякий раз нужна
была экзотическая, нездешняя женщина, на которой легче сосредо¬
точить несбыточные ожидания: Демону — дочь Кавказа, Ницше —
русская... Правда, Л у, в отличие от лермонтовской Тамары, общение
с Демоном явно не казалось последним в ее жизни.
Заратустра выходит замуж
После разрыва с Ницше Лу и Рэ жили вместе в Берлине. В их са¬
лоне бывали многие люди, входившие или готовившиеся войти в
интеллектуальную элиту Европы, такие, как Герман Эббингаус,
один из основателей экспериментальной психологии, и Фердинанд
Теннис, крупнейший немецкий социолог конца века... Все они уха¬
живали за Лу и все получили отказ. К этому времени восходит ис¬
тория о Франце Ведекинде, драматурге, известном своими скандаль¬
ными эротическими пьесами. Встретив Лу в компании, он принял ее
за даму полусвета, но, привезя ее к себе домой, натолкнулся на
столь поразившее его сопротивление, что наутро нанес ей визит во
фраке и с цветами. Согласно этой легенде, Ведекинд отомстил ей,
сделав героиней своей знаменитой пьесы «Лулу».
Целых три года Лу Саломе и Полю Рэ удавалось сохранять то
состояние бесполого интеллектуального партнерства, которое было
столь желанно для Лу и, видимо, приемлемо для Рэ. Расставание
было для него мучительно. Он бросил свою моральную философию
и >стал работать врачом в маленькой немецкой деревне. Местные
жители считали его святым: он жил отшельником, лечил больных
бесплатно, устраивал их за свой счет в больницы Берлина и Брес¬
лау и приносил им под одеждой еду и вино. Всю жизнь говоривший
о самоубийстве, он погиб во время прогулки в горах. Случилось это,
однако, много позже, в 1901 году.
Биографы, изучившие все, что было оставлено Лу, и выстроив¬
шие на этом материале довольно разные истории ее жизни, не могут
объяснить, как и почему она вышла замуж за Фреда Андреаса, соро¬
калетнего знатока восточных языков. Это произошло в июне 1886 го¬

Жизнь и работа Лу Андреас-Салоне
25
да. Брак был удивителен и как почти все, что происходило с Лу, имел
некую сверхчеловеческую природу: по ее требованию и условию, ко¬
торое было выдержано в течение многих десятилетий совместной
жизни, их брак не включал в себя сексуальной близости. До нас до¬
шли описания неудовлетворенной страсти Андреаса и того жестокого
сопротивления, которое оказывалось Лу и которое она не могла
объяснить даже в своих написанных много позже воспоминаниях.
Но во всем этом содержался, несомненно, глубокий и необходи¬
мый смысл. Своей жизнью Лу осуществляла любимый афоризм
Ницше: «Стань тем, что ты есть». Муж не мог склонить ее к близос¬
ти, на которую имел право, поскольку она этого не хотела, позволяя
себе жить в соответствии со своими личными влечениями или стра¬
хами. Когда же ей захотелось близости с другими мужчинами, она
не стала жертвовать своим желанием ради мужа.
Общечеловеческая мораль, известная под названием здравого
смысла, говорит о том, что за удовольствия такого человека прихо¬
дится расплачиваться другим людям. Сверхчеловек, спроектирован¬
ный Ницше, презирает здравый смысл как нечто, что нужно преодо¬
леть; то, что он дает и что берет, находится вне морали, по ту сторо¬
ну добра и зла. Ницше не сказал ничего конкретного о том, как
сверхлюди будут общаться между собой. Его, как потом и его по-
следователей-болыпевиков, совсем не заботили и другие очевидные
для здравого смысла проблемы: например, как и из чего создается
сверхчеловек, что ему надо делать, чтобы от его действий не страда¬
ли другие, и как он будет жить, меняясь во времени...
Сверхчеловек существует лишь в единственном числе. Заратуст¬
ра одинок не так, как бывает одинок человек или как был одинок
Ницше: одинок не потому, что болен, или не сжился с кем-то, или
так сложилась его жизнь. Он одинок в принципе, иначе не мог бы и
не хотел бы. Откроем его монолог на любой странице: «О, уедине¬
ние, отчизна моя! Как блаженно и нежно говорит мне твой голос!»
Или: «Кто хотел бы все понять у людей, должен был бы ко всему
прикоснуться. Но для этого у меня слишком чистые руки».
А Лу жила в истории, изменяясь вместе с окружающими ее ре¬
альными людьми. Осуществляла ли она ницшеанский миф на прак¬
тике? Она становилась тем, что есть, другие же либо уходили с ее
пути, либо пытались ей соответствовать. Это кончалось для них по-
разному, но нас сейчас интересует она сама. Миф статичен, а мир
меняется. Завтра человек будет не тем, чем он был вчера. Поэтому
становясь тем, что есть, он оказывается другим, нежели был. Самоо-
существление человека оказывается его историей. Стань тем, что ты
есть, говорил Ницше девушке, желая добиться от нее того, чего хо¬
тел он. Стала ли она с другими тем, кем была — то есть не смогла
быть — с Ницше? История человека почти необъяснима, а его раз¬
витие почти непредсказуемо, потому что он осуществляет себя вме¬
сте с другими людьми, и с каждым новым партнером человек — это
меняющееся и почти новое Я.
Становясь тем, чем она была, и испытав сильнейшее влияние
Ницше, Лу стала совсем другой. Историки расходятся в мнении о
том, кто был первым мужчиной в ее плотской жизни. Согласно наи-

2 6
Глава 1
более выразительной версии, им был основатель социал-демократи-
ческой партии Германии и марксистской газеты «Форвартс» («Впе¬
ред»), в будущем активный революционер, а потом член рейхстага
Георг Ледебур. Пройдут десятилетия, и с ним в Вене будет общать¬
ся Троцкий...
Потерявшей невинность Лу было уже за 30. Происшедшее потряс¬
ло семейную жизнь Андреасов. Фред собирался покончить с собой,
Лу чуть было к нему не присоединилась, но в итоге все закончилось
мирным соглашением, в результате которого их роли определились
на всю жизнь. Лу стала пользоваться совершенно необычной свобо¬
дой, сохраняя общий дом и дружескую близость с Андреасом. К это¬
му времени относятся несколько книг, сделавших ее довольно из¬
вестной среди интеллектуальной элиты; в них она перерабатывает и
преодолевает влияние Ницше. В одной из них дается своя трактов¬
ка евангельского сюжета, в которой Христос оказывается одиноким
страдающим героем. Другая прямо посвящена философии Ницше.
Последняя имела успех, и довольно скоро, в 1896 году, ее перевод
появился на русском языке в журнале символистов «Северный вест¬
ник» (он издававался петербургским приятелем Лу Акимом Волын¬
ским, и в нем печатал тогда свои романы Дм. Мережковский).
В мае 1897 года Л у встретилась с Рильке. Рене Мария Рильке
был 21 год, и он был на 14 лет моложе Лу Андреас-Саломе. Роман
между ними возник сразу. В жизни Рильке было много женщин; он
писал им стихи, быстро очаровывался верой в возможность счастья
и так же быстро охладевал. На их фоне Лу была единственной. Их
близость продолжалась четыре года; но еще целых тридцать лет Лу
оставалась для Рильке самым большим авторитетом, а возможно, и
самым близким человеком.
О том, что она значила для него, говорит их переписка. В начале
романа он писал ей: «Моя весна, я хочу видеть мир через тебя, по¬
тому что тогда я буду видеть не мир, а тебя, тебя, тебя». Позже, в
1903 году, он писал иначе: «Я чувствовал тогда и знаю сейчас, что
бесконечная реальность, которая окружала тебя, была самым важ¬
ным событием... Никогда раньше я в своих мечтаниях на ощупь не
чувствовал жизнь так сильно, не верил в настоящее и не узнавал
будущего. Ты противостояла всем моим сомнениям и свидетель¬
ствовала, что все, к че^у ты прикасаешься, что видишь и чего до¬
стигаешь, — qjw/ecmsyem. Мир перестал быть похожим, как в моих
первых стихах, на облака, которые то сливаются вместе, то распада¬
ются; в нем появились вещи, я научился различать животных и цве¬
ты; медленно и трудно я понимал, что все просто, и учился гово¬
рить простые вещи. Все это благодаря тому, что мне посчастливи¬
лось встретить тебя в то время, когда я рисковал потерять себя в
бесформенности» (25).
Под ее влиянием он изменил даже имя: переделал неопределен¬
ное и интимное Рене в твердое романтическое Райнер («Ваше имя
хотело, чтобы Вы его выбрали», — писала Рильке много лет спустя
заочно влюбленная в него Цветаева (26)). Творческие периоды пе¬
ремежались у Рильке с болезненными циклами тоски, страха и бес¬
помощности. Лу была для него любовницей и одновременно — ма¬

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
27
терью и терапевтом. Она принимала его эмоции, которые, однако,
часто казались ей чрезмерными, ценила и стимулировала тот канал
самовыражения, который был для Рильке спасением, — его поэзию,
и терпеливо приближала его к реальности.
Их общей любовью была Россия. «Все настоящие русские — это
люди, которые в сумерках говорят то, что другие отрицают при све¬
те», — писал Рильке своей матери (27). «В его воображении поэта
Россия вставала как страна вещих снов и патриархальных устоев», —
писала его русская знакомая Софья Шиль (28). Всю свою жизнь он
пытался приобщиться именно к такой России: учил язык, писал
стихи о русских богатырях и монахах, переписывался с русскими
поэтами и одно время собирался даже эмигрировать в Россию. В его
последние дни с ним была его русская секретарша.
Вымысел в гуще невымышленное™
В 1898 году Лу публикует в «Ди Цайт» статью под неожиданно
звучащим названием «Русская философия и семитский дух» (29), в
которой дает необычный обзор современной интеллектуальной жиз¬
ни в России. Она признается, что изумлена накалом происходящей
там борьбы за развитие философской и религиозной мысли. Рус¬
ским пока трудно дается философское возвышение духа, переходя¬
щее за пределы наивной религиозной метафизики; и потому их по¬
пытки в этом направлении остаются подражанием немецкой фило¬
софии времен Шеллинга и Гегеля. Все же абстрактная немецкая
философия, продолжала Лу, мало приспособлена к оплодотворению
русского духа. Между тем, Россия нуждается для своего культурно¬
го развития в более систематическом философском воспитании;
для этого, полагала Л у, в России есть народ, «который развил в се¬
бе талант абстрактного Богопознания до уровня гениальности». Это
евреи. По мнению Лу, именно в философий будущей России евреи
могут оказать более плодотворное влияние, чем в любой другой об¬
ласти. Она ссылается здесь, как на источник информации, на своего
друга Акима Волынского, известного литературного критика и изда¬
теля. Зинаида Гиппиус писала о нем как о человеке, который, в от¬
личие от многих современников, «еврейства своего и не скрывал,., а,
напротив, им даже гордился» (30).
Нельзя представить себе ничего более противоположного, писала
Лу, чем русский дух с его наивной образностью и художественной
конкретностью и еврейский талмудический дух с его тягой к пре¬
дельным абстракциям. «Еврейский дух воспринимает телескопичес¬
ки то, что русский дух видит через микроскоп». И все же в отличие
от немцев, которые стремятся схватить любое явление клещами по¬
нятий, евреи смотрят на него глазами, полными любви и энтузиаз¬
ма. Именно этим они близки к молодой культуре русских. Но путь
в российскую культуру евреям пока запрещен, и оттого «еврейская
диалектическая сила получает там изощренно острое направление».
Как только философские кафедры России дадут евреям возмож¬
ность свободной кокуренции, так мы увидим, предсказывает Лу, как

28
Глава 1
две эти наци», отправляющиеся от противоположных полюсов куль¬
туры, научатся понимать друг друга и друг в друга проникать.
Ницше ещё двенадцатью годами раньше писал, что «мыслитель,
на совести которого лежит будущее Европы,., будет считаться с ев¬
реями и русскими как с наиболее надежными и вероятными факто¬
рами в великой игре и борьбе сил» (31). Последовавшее столетие
прошло под трагическим знаком этих трех национальных вопро¬
сов — немецкого, русского и еврейского. В свете этого опыта прони¬
цательность и, одновременно, ограниченность анализа Лу поражают.
Она предвидела великую духовную вспышку, которая последует,
как только русская и еврейская духовность начнут «проникать друг
в друга». Но она не угадала специфически социальной направлен¬
ности того нового варианта талмудизма, который будет порожден в
атмосфере еврейских местечек, равно как и той странной уязвимос¬
ти, которую проявит к этому влиянию вовсе не такая уж молодая
русская культура.
В апреле 1899 года супруги Андреас-Саломе и Рильке втроем при¬
езжают в Россию. Пасхальная неделя в Москве подтверждает их ска¬
зочные ожидания. Они встречаются с Леонидом Пастернаком, скуль¬
птором Паоло Трубецким и самим Львом Толстым. Их русские собе¬
седники были гостеприимны, но не разделяли их восприятия России,
и близости между ними не было. Такая духовная близость с русски¬
ми возникнет у Рильке только тогда, когда вырастет новое их поколе¬
ние. Борис Пастернак считал его величайшим поэтом, а видевшая его
лишь на фотографиях Марина Цветаева была всерьез влюблена в не¬
го, и оба состояли с Рильке в многолетней переписке. Та Россия, ко¬
торой поклонялся Рильке, была прекрасной сказкой и для этих
русских, чудом выживавших в коммуналках или в эмиграции.
Когда после двух месяцев пребывания в Москве и Петербурге
путешественники вернулись в Берлин, подруга Лу нашла ее и Риль¬
ке столь погруженными в изучение русского языка, истории и лите¬
ратуры, что, когда она встречала их за столом, они были так утом¬
лены, что не могли поддерживать разговор». Через год они снова
приезжают в Россию, на этот раз вдвоем, без Андреаса.
Вот какое впечатление произвели они тогда на десятилетнего
Бориса Пастернака, который спустя много лет именно этим откроет
свою книгу воспоминаний: «Жарким летним утром 1900 года с Кур¬
ского вокзала отходит курьерский поезд. Перед самой отправкой к
окну снаружи подходит кто-то в черной тирольской разлетайке. С
ним высокая женщина. Она, вероятно, приходится ему матерью или
старшей сестрой... Тут, на людном перроне, между двух звонков,
этот иностранец кажется мне силуэтом среди тел, вымыслом в гуще
невымышленности» (32). Лу и Райнер ехали к Толстому в Ясную
Поляну. Они встречались уже второй раз; семидесятилетний Тол¬
стой, возможно, тоже не увидел в них «невымышленное™». Во вся¬
ком случае, он не проявил особого интереса ни к стихам Райнера,
ни к идеям Лу. Ближе сошлись они тогда с малоизвестным кресть¬
янским поэтом Спиридоном Дрожжиным.
Для Лу путешествия в Россию, совпавшие по времени с ее поз¬
дней женской зрелостью, имели иное значение, чем для Рильке. Она

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
29
переживала их как свой возврат — к юности, к семье, к родным и
любимым с детства местам, к реальности. Она передумывает свое
прошлое: теперь роль, которую сыграл Гийо в ее жизни, предстает
перед ней как ее «дерусификация», и она с большей благодарнос¬
тью вспоминает любовь к ней ее «русского» отца. Волжская приро¬
да кажется теперь Лу символом и продолжением ее женской сущ¬
ности, и в ее дневниках появляются малознакомые ей раньше жела¬
ния покоя и уединения. Поэтическое визионерство Рильке, привя¬
зываемое им к России, теперь кажется ей преувеличенным и даже
нездоровым. Любовь к России, которая раньше сближала ее с Риль¬
ке, теперь разлучила их.
Лу оставила Рильке в Петербурге, уехав к брату в Финляндию.
В довольно жестком письме, озаглавленном «Последнее послание»,
Лу вспоминает, как она была для Райнера матерью и, как мать, хо¬
чет выполнить последний долг, рассказав ему о диагнозе, который
поставил Рильке с ее слов один врач: этот поэт, сказал он, может
повторить судьбу Гаршина. Знаменитый русский писатель, страдав¬
ший приступами депрессии, покончил с собой в тридцать три года,
бросившись с лестницы. Читать это Рильке было тем более тяжело,
что врач, о котором говорила Лу, Фридрих Пинельс, был ее новым
любовником. В этом письме Лу требовала от Райнера твердости и
роста: что касается ее самой, то «несмотря на разницу в возрасте,
которая существует между нами, я все время... росла, я все дальше и
дальше врастала в то состояние, о котором с таким счастьем говори¬
ла тебе, когда мы прощались, — да, как ни странно это звучит, — в
мою юность! Потому что только теперь я молода, и только теперь я
являюсь тем, чем другие становятся в восемнадцать: полностью са¬
мой собой» (33). Лу росла, переживая в себе все новые свои иден¬
тификации, и ссылка на Пинельса в ее письме к Рильке прямо со¬
седствует со скрытой цитатой из Ницше... Ответ Рильке был полон
тоски: «ты не имеешь представления о том, какими длинными могут
быть дни в Петербурге...»
Трагическое чувство Рильке к Лу зашифровано во многих его
стихах. Вот одно из самых знаменитых, появившееся на свет в
«Книге паломничеств», уже после расставания с Лу и женитьбы на
Кларе Вестхоф, но написанное, по свидетельству самой Л у, в 1897:
Нет без тебя мне жизни на земле.
Утрачу слух — я все равно услышу,
очей лишусь — еще ясней увижу.
Без ног я догоню тебя во мгле.
Отрежь язык — я поклянусь губами.
Сломай мне руки — сердцем обниму.
Разбей мне сердце. Мозг мой будет биться
навстречу милосердью твоему.
А если вдруг меня охватит пламя
и я в огне любви твоей сгорю —
тебя в потоке крови растворю
(Перевод А. Немировского).

30
Глава 1
Переписка Рильке и Лу Андреас-Саломе составляет большой
том. В течение десятилетий после того как закончилась их любов¬
ная связь, Рильке писал Лу о том, чего не смел сказать в стихах.
Когда волнами охватывавшая его тревога оказывалась чрезмерно ве¬
лика, он молил о встрече, но почти всегда получал отказ. Выражая
очевидное намерение держать слишком неустойчивого партнера на
расстоянии, письма Лу поощряли Рильке к творчеству. Она рас¬
сматривала его стихи как спонтанно найденный и ничем другим не
заменимый способ самолечения. Позднее, в 1912 году, она даже от¬
советовала Рильке начать курс психоанализа, к которому он всерьез
собирался прибегнуть, хотя и испытывал сильное сопротивление.
Они согласились тогда друг с другом, что психоанализ наверняка
поможет Рильке избавиться от его эмоциональных кризисов, но
скорее всего он избавит его и от способности писать стихи... Всего
через месяц после незавершенных тогда переговоров с одним анали¬
тиком Рильке начал писать свои «Дуинские элегии», так что исто¬
рия сумела доказать по крайней мере обратное: без психоанализа
Рильке сохранял свою гениальность.
Позже кенигсбергский пациент Лу, которому она иногда в ходе
анализа рассказывала истории из своей жизни, вспоминал: «Однаж¬
ды, говорила Лу, мы сидели с Рильке в поезде и играли в свобод¬
ные ассоциации. Вы говорите слово и партнер говорит любое слово,
какое придет в голову. Мы так играли довольно долго. Неожиданно
мне пришло в голову объяснить, почему Рильке захотел написать
свою повесть о военной школе, и я ему сказала об этом. Я объясни¬
ла ему природу бессознательных сил, которые заставляют его пи¬
сать, потому что они были подавлены, когда он был в школе. Он
сначала засмеялся, а потом стал серьезным и сказал, что теперь он
вообще не стал бы писать эту повесть: я вынула ее из его души. Это
поразило меня, тут я поняла опасность психоанализа для художни¬
ка. Здесь вмешаться — значит разрушить. Вот почему я всегда отго¬
варивала Рильке от психоанализа. Потому что успешный анализ
может освободить художника от демонов, которые владеют им, но
он же может увести с собой ангелов, которые помогают ему тво¬
рить» (34).
Эротическое
В 1903 году супруги Андреас поселились в Геттингене. Местность
вокруг напоминала Лу волжский пейзаж, и она «обрела маленький
дом после большого Отечества». Впрочем, Ъна проводила там не¬
много времени: путешествовала с друзьями по Европе, каждый год
навещала мать в Петербурге (до смерти последней в 1913 г.), подол¬
гу жила в Берлине.
Спустя полвека после расставания с Лу пожилой, благородного
вида джентльмен, имени которого мы не знаем, рассказывал ее био¬
графу: «В ее объятиях было что-то странное, примитивное, анархи¬
ческое. Когда она смотрела на вас своими лучащимися голубыми
глазами, она будто говорила: „Принять твое семя будет для меня

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
31
верхом блаженства". У нее был огромный аппетит к этому. В любви
она была безжалостна. Для нее не имело значения, имел ли мужчи¬
на другие связи... Она была совершенно аморальна и одновременно
очень благочестива — вампир и дитя» (35).
Шведский психоаналитик Пол Бьер, встречавшийся с ней на
протяжении двух лет, писал о Лу так: «Сразу было видно, что Л у
необычная женщина. У нее был дар полностью погружаться в муж¬
чину, которого она любила. Эта чрезвычайная сосредоточенность
разжигала в ее партнере некий духовный огонь. В моей долгой жиз¬
ни я никогда не видел никого, кто понимал бы меня так быстро, так
хорошо и полно, как Лу. Все это дополнялось поразительной ис¬
кренностью ее экспрессии. Она обсуждала самые интимные и лич¬
ные дела с поразительной беспечностью. Я помню, что был шокиро¬
ван,^когда она сообщила мне о самоубийстве Рэ. И у тебя нет угры¬
зений совести? — спросил я ее. Она только улыбнулась и сказала,
что сожаления — это признак слабости. Я знал, что это только бра¬
вада, но она действительно казалась ничуть не озабоченной послед¬
ствиями своих действий и этим была больше похожа на силу при¬
роды, чем на человека. Ее необычно сильная воля, как правило,
одерживала триумф над мужчинами. Она могла быть очень страст¬
ной, но только на мгновение, и это была странно холодная страсть.
Я думаю, Ницше был прав, когда сказал, что Лу — это воплощение
совершенного зла. Но только в смысле Гете: это то зло, которое по¬
рождает добро. Она могла разрушать жизни и семьи, но ее присут¬
ствие побуждало к жизни. В ней чувствовалась искра гения. В ее
присутствии люди вырастали... Ни в коем случае не будучи холод¬
ной, она не могла полностью отдать себя даже в самых страстных
объятиях. Она могла быть поглощена своим партнером интел¬
лектуально, но в этом не было человеческой самоотдачи. Возмож¬
но, в этом была трагедия ее жизни. Она стремилась найти осво¬
бождение от своей сильной личности, но не могла найти его. В са¬
мом глубоком смысле этих слов Лу была несостоявшейся женщи¬
ной» (там же).
Знавший ее не столь близко немецкий писатель Курт Вольф го¬
ворил иначе: «Ни одна женщина за последние 150 лет не имела бо¬
лее сильного влияния на страны, говорящие на немецком языке, чем
эта Лу фон Саломе из Петербурга» (36).
В 1910 году Л у подружилась с Мартином Бубером, одним из
крупнейших философов XX века. По заказу Бубера Лу написала
книгу под названием «Эротическое» (37). Книга имела успех преж¬
де всего вследствие содержавшегося в ней откровенного восторга по
поводу физических аспектов половой жизни; но высокая оценка
книги, данная таким авторитетом, как Бубер, говорит и о ее интел¬
лектуальном уровне. Все живые существа любят друг друга, но по
мере приближения к человеку и по мере развития самого человека
любовь становится все более индивидуальной. Чем более индивиду¬
ален человек, тем более требователен и тонок его выбор, и тем быс¬
трее наступает пресыщение и потребность в переменах. Любовь, и
прежде всего половой акт, по-разному переживается мужчиной и
женщиной. Для мужчины, пишет Лу, половой акт — момент удов¬

32
Глава 1
летворения. Для женщины это состояние — нормальное и целостное
явление, вершина ее человеческой сущности.
Примерно в то же время сходные идеи легко найти у русских
философов — Вл. Соловьева, В. Розанова, Н. Бердяева: «У мужчи¬
ны пол более дифференцирован, у женщины же он разлит по всей
плоти организма, по всему полю души» (38). Святость мужчины
равносильна аскетизму, асексуальности; святость женщины, как до¬
казывает Лу, говоря о Мадонне и Марии Магдалине, — вершина ее
эротической сущности матери и любовницы. В сексе женщина при¬
ближается к тому, что Лу называла словом «всё»: по ее формулировке,
«всё» для женщины значит то же, что внешний мир для мужчины.
Эротическое «всё» у Андреас-Саломе парадоксально напоминает
мистическое «всеединство» современной ей русской философии.
Что бы она ни называла этим словом, оно помогало сохранять
ей стабильные отношения с мужем; она много писала, и ее проза и
критические эссе дали ей определенную известность; ее поклонники
и друзья принадлежали к интеллектуальной элите Европы... Но в ее
сложной духовной конструкции не хватало еще главного элемента.
Моисей и Магдалина
В сентябре 1911 года в обществе Пола Бьера Лу посетила Психо¬
аналитический конгресс в Веймаре и там встретилась с Фрейдом.
Ей уже исполнилось 50, но она вновь начинала все сначала. При¬
быв вскоре в Вену, она произвела наилучшее впечатление на узкий
круг аналитиков, окружавших Фрейда. Карл Абрахам рекомендовал
ее учителю на основе знакомства с ней в Берлине: «Я никогда не
встречался со столь глубоким и тонким пониманием психоанализа».
На просьбу Лу о посещении знаменитых «сред» Фрейд ответил: «Если
вы приедете в Вену, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы пока¬
зать вам то немногое, что можно показать в психоанализе» (39).
Вечерние встречи по средам аккуратно проводились Фрейдом
начиная с 1902 года; потом эти встречи превратились в собрания
Венского психоаналитического общества. Лу включилась в психоана¬
литическое движение в ключевой момент его развития. Фрейд добил¬
ся успеха в проработке теории и метода клинического психоанализа;
вот-вот психоанализ начнет победное шествие по миру... Однако
ощущались и первые признаки тех тревожных и неясных пока для
Фрейда явлений, которые вскоре приведут к диссидентству Адлера
и Юнга, к расколу всего психоаналитического движения.
Все же удивительно, как после близости с двумя величайшими
романтиками, Ницше и Рильке, эта женщина смогла приобщиться к
суровому реализму Фрейда. Но, как всегда случалось на поворотах
ее судьбы, Лу осознала новое направление своих жизненных инте¬
ресов сразу и без видимого сопротивления. Позднее она выделит
два фактора, которые сделали ее столь восприимчивой к фрейдов¬
ской психологии: то, что она выросла среди русских, а это люди,
особо готовые к самоанализу; и длительный опыт общения с чело¬
веком необычной духовной судьбы — Рильке (40).

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
33
Фрейду в 1912 году было 56 лет. Этот гениальный человек, ко¬
торого потом многие, а в России почти все, считали ниспровергате¬
лем моральных ценностей, был отцом шестерых детей, упорядочен¬
ная жизнь которого протекала в стенах его венской квартиры. Он
был всегда тщательно одет, речь его обращала внимание своей пра¬
вильностью и отличной дикцией, его величественные манеры при¬
надлежали XIX веку. Интеллектуальная смелость его приключений
в области духа уравновешивалась абсолютной размеренностью его
личной-жизни. Изо дня в день он вставал, работал и ложился спать
в одно и то же время. Его приемная находилась через несколько
дверей от его спальни, так что в короткие перерывы между приемом
пациентов он мог лишь пройтись по комнатам своей квартиры. Па¬
циенты знали его пунктуальность и понимали то. значение, которое
он придает их опозданиям. Единственной его слабостью были сигары
и еще коллекция античных и восточных статуэток, в которую, особен¬
но в конце жизни, он вкладывал все свободные деньги. Его рабочий
стол был весь заставлен этими статуэтками, стоявшими в образцо¬
вом порядке и оставлявшими точно отмеренное место для листов
бумаги, на которых он писал свои книги. Пациент, проявивший осо¬
бое мужество в раскрытии глубин своего бессознательного, удостаи¬
вался поощрения в виде краткой экскурсии по этой коллекции.
Так много знавший о человеческих страстях, он вел жизнь, все¬
цело находившуюся под его интеллектуальным контролем. Помощь,
которую он предоставлял своим пациентам, была подчинена задаче
познания, и именно такое отношение к ней, как к сотрудничеству в
деле познания бессознательного, он поощрял у пациентов. Борьба с
лицемерием общества, так хорошо знакомая по его книгам, была и
его борьбой с самим собой. Его взгляды в сексуальной области с
современной точки зрения кажутся пуританскими. Он открыл дет¬
скую сексуальность, но эти открытия самому ему казались неприят¬
ными и отталкивающими. Заложивший основы сексуального про¬
свещения, он направлял своих сыновей к доктору, чтобы они узна¬
ли от другого необходимые факты половой жизни. Одна из его не¬
весток вспоминала, как он ругал ее за то, что она слишком ласкает
своего маленького сына и этим вызывает в нем эдипову фиксацию.
Ему был всего 41 год, когда он писал своему близкому другу, что
сексуальное возбуждение более не представляет для него инте¬
реса (41). Его ум естествоиспытателя видел в сексуальности могу¬
щественную природную силу, но, показывая ее мощь и универсаль¬
ность, он не испытывал по этому поводу восторга, скорее сожале¬
ние. Более всего он был далек от того, чтобы на основе нового зна¬
ния искать пути практического приобщения к этой силе. Он неиз¬
менно осуждал тех из своих учеников, которые нарушали жесткую
мораль психоанализа и, поддавшись соблазну или экспериментируя
для пользы дела, вступали в подовые отношения со своими паци¬
ентками. Его официальный биограф приводит слова, однажды ска¬
занные им: «Великий вопрос, на который нет ответа и на который я
не смог ответить несмотря на тридцатилетний опыт исследования
женской души, — это вопрос: чего же на самом деле хочет женщи¬
на» (42). Его восхищение вызывали те героические фигуры, кото¬

34
Глава 1
рые, подобно Моисею или Леонардо да Винчи, сумели освободить
себя от непреодолимого давления своей сексуальности — сделать
чудо, не предусмотренное теорией психоанализа.
В этом смысле особенно красноречив его этюд о Леонардо, в по¬
нимании которого Фрейд, кстати, следовал за Д. С. Мережковским,
которого считал «единственным поэтом», приблизившимся к
разрешению загадки великого художника. Подобно Леонардо, сам
Фрейд жил в эпоху, которая «была свидетельницей борьбы
безграничной чувственности с мрачным аскетизмом», и видел свою
собственую жизнь осененной тем же высоким и асексуальным вдох¬
новением, которое находил у Леонардо, «претворившего страсть в
стремление к познанию». Подобно Леонардо, он дарил своему вре¬
мени «пример хладнокровного воздержания, которого нельзя было
бы ожидать от художника и ценителя женской красоты» (43). И,
подобно своему герою, он вряд ли предвидел, как превратно будет
понят этот пример.
Фрейд сознательно стремился освободить себя и свое учение от
соблазнов Ницше, относясь к нему как к самому опасному соперни¬
ку в борьбе за интеллектуальное влияние. Ученики Фрейда — Юнг,
Ранк, Джонс, Шпильрейн, Хитчмен и другие множество раз по раз¬
ным поводам проявляли свою зависимость от Ницше, и это неиз¬
менно вызывало недовольство Фрейда. Лу Андреас в этом кругу все
еще ассоциировалась с Ницше. Юнг, например, видел в ее появле¬
нии в Венском обществе возможность расширить интеллектуальное
влияние психоанализа в Германии, «где фрау Лу имеет известную
литературную репутацию вследствие ее отношений с Ницше» (44).
Фрейда она не могла не интересовать как новое, привлекательное
поле для старого соперничества.
Известно, что в молодости Фрейд читал ранние работы Ницше и
даже участвовал в «Кружке немецких студентов Вены», который со¬
четал политический радикализм с преклонением перед Шопенгауэ¬
ром, Ницше и Вагнером. В 1900 году Фрейд писал Флиссу, что изу¬
чает книги Ницше, в которых надеется «найти слова для того, что
остается немым во мне». Одно из заседаний Венского психоанали¬
тического общества в 1908 году было специально посвящено обсуж¬
дению идей Ницше. Докладчиком был Поль Федерн. Он говорил,
что Ницше так близко подходит к психоаналитикам, что остается
лишь искать, в чем, собственно, состоит его отличие. Фрейд ответил,
что Ницше не смог открыть механизмы вытеснения и инфантильные
фиксации. Однако Фрейд сказал тогда, что уровень интроспекции,
достигнутый Ницше, никем, кроме него, не был и вряд ли будет ког¬
да-либо достигнут; но, добавлял Фрейд, сам он не может читать ра¬
бот Ницше, и ссылался на причину, которая кажется парадоксаль¬
ной, — на то, что мысль Ницше чересчур богата (45).
В 1921 году Фрейд, пытаясь понять природу иррациональных
масс, начинавших определять страшное лицо столетия, перебирает
метафоры, позволяющие понять роль их лидеров, — гипнотизер? во¬
жак первобытной орды? — и сравнивает вождя ненавистной ему
массы с ницшеанским сверхчеловеком (46). Но еще позже, в
1934 году, когда эта тема приобрела небывалую актуальность,

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
35
Фрейд пытался отговорить Цвейга писать книгу о Ницше, особенно
возражая против намерения Цвейга сопоставить Ницше с ним,
Фрейдом.
Фрейд говорил о Лу Андреас-Саломе, что она — единственный
мост, который связывает его с Ницше. Подобно великолепным мос¬
там Петербурга и Парижа, она была для него символом победы.
Между Андреас-Саломе и Фрейдом не было и быть не могло
сексуальных отношений. Но по-своему, в сублимированной форме,
Фрейд был очарован ею и не затруднялся в выражении своих
чувств. Он слал ей цветы и провожал после своих лекций до отеля.
Однажды она не пришла на очередную среду. Фрейд послал ей за¬
писку, в которой ревниво интересовался, ке является ли причиной
отсутствия ее общение с Адлером. На лекциях у Фрейда была при¬
вычка выбирать в аудитории кого-нибудь одного и обращаться к не¬
му; в этой записке Фрейд признается, что последнюю свою лекцию
он читал пустому месту, на котором раньше сидела Лу (47).
Эрнест Джонс, написавший по заказу дочери Фрейда, Анны (по
некоторым сведениям, проходившей анализ у Л у), трехтомную
«официальную» биографию основателя психоанализа, замечал, что
Фрейда привлекали женщины «интеллектуального и, возможно,
маскулинного типа... Фрейд испытывал особое восхищение Лу Анд¬
реас-Саломе, ее выдающимися личностными качествами и этически¬
ми идеалами, которые, как он полагал, далеко превосходят его соб¬
ственные» (48).
Попав в узкий круг близких учеников Фрейда, Лу сразу же
сблизилась с тем из них, которого она считала наиболее способ¬
ным, — с Виктором Тауском. Красивый голубоглазый врач был на¬
много моложе нее: ему было тридцать три, ей — пятьдесят один.
Пол Роазен, взявший в 60-х годах интервью у 70 людей, лично
знавших Фрейда, и написавший на основе этого материала сенсаци¬
онную биографию Тауска (49), считает, что очарование Лу было бо¬
лее всего связано с ее славой подруги гениальных людей. Тауск был
честолюбив и, возможно, ему нравилось оказаться в одном ряду с
Ницше и Рильке. Но гораздо более важными были для него отно¬
шения Лу с Фрейдом. Подобно Адлеру и Юнгу, Тауск пытался кон¬
курировать с Фрейдом, но в отличие от них не был достаточно си¬
лен для того, чтобы сделать это открыто и принять неизбежное в
этом случае отвержение со стороны учителя. История их отношений
полна взаимным недоверием: Фрейд подозревал Тауска в плагиате,
хотя сам бывал неаккуратен в использовании мыслей и слов своих
учеников. Тауск пытался преодолеть дистанцию тем единственным
способом, который Фрейд, все более закрывавшийся с течением лет,
оставлял другим людям: он просил Фрейда принять его в качестве
пациента. Лу, которая умела быть одновременно другом Фрейда и
любовницей Тауска, какое-то время сдерживала и уравновешивала
эту опасную конструкцию. Тауск, вероятно, мог утешать себя обла¬
данием тем, что было недоступно Фрейду, а тот часами обсуждал с
Лу своего соперника и таким образом держал его под контролем.
Впрочем, для Лу ее отношения с Фрейдом были гораздо важнее, и
довольно скоро Тауск остался один: Л у отказала ему в близости, а

36
Глава 1
Фрейд — в анализе. На протяжении нескольких лет Тауск безуспешно
пытался добиться участия у кого-либо из них, и в 1919 году эта исто¬
рия закончилась трагически: он покончил с собой тщательно проду¬
манным способом, завязав петлю вокруг шеи, а потом прострелив себе
голову. Фрейд посвятил ему скорбный некролог и в то же время с же¬
стокостью, на которую бывал способен, признался Лу в письме, что
гибель Тауска не является потерей. «Уже давно я считал его беспо¬
лезным, и он мог представлять угрозу в будущем» (50).
Происхождение оптимизма
Для психоаналитических работ Андреас-Саломе характерны энтузи¬
азм и оптимизм, столь отличные от мрачного стоицизма позднего
Фрейда. Ее общее радостное мироощущение изменяет даже трактов¬
ки конкретных клинических явлений. Например, нарциссизм для
нее не инфантильное состояние, к которому зрелый человек рискует
вернуться в случае болезни или несчастья, как для Фрейда, но по¬
зитивное чувство любви к себе и даже «аффективная идентифика¬
ция с существующим» — со «всем». Нарцисс, говорила она, смот¬
релся не в зеркало, сделанное рукой человека, а в лесной источник,
так что он видел не отражение своего лица, а его дивное единство с
бесконечным миром природы.
В единстве субъекта и объекта, в своем пределе объемлющем всю
универсальность природы и культуры, она видит саму сущность
любви. Неправильно, писала она, видеть природу и культуру как
противоположность наподобие света и тени; и те, кто подобно Про¬
метею создают человеческую культуру как вторую реальность, явля¬
ются развившимися в полной мере Нарциссами. Нарцисс любит са¬
мого себя и потому весь тот мир, который он воплощает в себе. И
именно поэтому, продолжает она, любящий обречен на разочарова¬
ние: не потому, что любовь угасает с течением времени, а потому,
что те ожидания универсальности, которые адресует любящий к
своему объекту, его индивидуальность не способна выполнить.
Исследователь творчества Лу Анджела Ливингстон (51) видит
здесь сходство с идеей коллективного бессознательного, несколько
позже разрабатывавшейся Карлом Юнгом. Юнг, как и Андреас-Са-
ломе, создавал свой вариант преодоления фрейдовского скепсиса
путем раскрытия индивидуального бессознательного в тотальную,
граничащую с мистикой духовную целостность. Обоим пришлось
пожертвовать для этого ясностью и рационализмом, представлявши¬
ми для Фрейда высшую духовную ценность (что он прощал жен¬
ской природе Андреас-Саломе, но не мог принять в Юнге). Возмож¬
но, эта трактовка недооценивает русские корни философии, этики и
эротики Андреас-Саломе.
Своеобразие идей Лу, как представляется, основывалось на рус¬
ских источниках, которые были хорошо знакомы и близки ей, но
недоступны ее европейским коллегам, и более всего на религиозной
философии Владимира Соловьева. Образ всеединства как воплоще¬
ния «мировой души» и некоего духовного идеала занимал у Соло¬

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
37
вьева центральное место и благодаря ему был чрезвычайно популя¬
рен в России начала века. У Соловьева, как и у Андреас-Саломе,
всеединство имеет женские черты; его символом является София,
мистический образ вечной женственности и одновременно — Бого-
человечества (52). «Софийность», по мере восприятия философии
Соловьева русской культурой, приобретала все более чувственные
черты, вплоть до «прекрасной незнакомки» Блока
Интересы Соловьева и Саломе с очевидностью пересеклись, как
минимум, в одной важной для них области — в интерпретации
Ницше на русской почве. Знаменитая в России серия статей Соло¬
вьева «Смысл любви» вышла в 1893 году; перевод книги Лу о Ниц¬
ше, ставший первым в России систематическим изложением его фи¬
лософии — в 1896 году. Чуть позже вышла статья Соловьева «Идея
сверхчеловека >, в которой от констатации того, что «к некоторому
несчастию для себя, Ницше делается, кажется, модным писателем в
России», он переходит к своей трактовке сверхчеловека: Ницше все
же лучше Маркса с Дарвином; подлинным сверхчеловеком был
Христос; главное в сверхчеловеке то, что он бессмертен, и грядущее
осуществление задачи человечества, каковой является «полная и
решительная победа над смертью», сделает его реальностью (54).
В своих переходах от философской эротики к мистике всеедин¬
ства и утопии Богочеловечества Соловьев оказал чрезвычайное вли¬
яние на развитие русской мысли, задав рамки, внутри которых по¬
иск будет продолжаться почти столетие. Мистическое и «соборное»
мироощущение Владимира Соловьева весьма далеко от фрейдовско¬
го рационализма и индивидуализма, и вместе с тем в некоторых
формулировках своей философии любви он бывал близок к психоа¬
нализу. «Начало... всего лучшего в этом мире возникает из темной
для нас области неосознаваемых процессов и отношений», — писал
он до выхода первых книг Фрейда. Эротика у Соловьева есть вле¬
чение к целостности и богоподобной всеобщности человеческого су¬
щества. «Сила же этого духовно-телесного творчества в человеке
есть только превращение или обращение внутрь той самой творчес¬
кой силы, которая в природе, будучи обращена наружу, производит
дурную бесконечность физического размножения» (55).
В этой идеальной целостности преодолевается различие как меж¬
ду мужчиной и женщиной, так и между жизнью и смертью. Человек
будущего, мечта о котором роднит Соловьева со всем современным
и последующим ему поколением русских интеллектуалов, преодоле¬
ет как смерть, так и пол. На русской почве именно Соловьев начал
рассуждения о взаимосвязи любви и смерти, которым предстоит
долгое развитие как в психоанализе, у С. Шпильрейн и потом у
позднего Фрейда, так и в философии, у Н. Бердяева и других рели¬
гиозных мыслителей русской эмиграции (см. гл. 2 и 5). Соловьев с
пониманием цитировал Гераклита: «Дионис и Гадес — одно и то
же», — и благодаря ему туманное это изречение войдет в русскую и
По словам Бердяева, поэты-сим вол исты, считавшие Соловьева своим учителем, в
отличие от него, «верили в Софию и мало верили в Христа»; для него, впрочем,
и сам Соловьев «допускает муть в софийных настроениях» (53).

38
Глава 1
европейскую мысль нового века, превратившись в конце концов во
фрейдовское учение об Эросе и Танатосе. «Пока человек размножа¬
ется, как животное, он и умирает, как животное». Половой акт и да¬
же само разделение людей на мужчин и женщин есть путь к смерти.
Те извращения, которыми занимаются психиатры, «суть лишь дико¬
винные разновидности общего и всепроникающего извращения», ко¬
им является обычный секс. «Простое отношение к любви заверша¬
ется тем окончательным и крайним упрощением, которое называет¬
ся смертью» (56).
Абсолютная норма человеческого бытия есть восстановление
предсказанной еще Платоном целостности, в которой сливаются все
противоположности. Это существо будущего является андрогинным,
духовно-телесным и Богочеловечным; понятно, что ему/ей не нужен
будет половой акт. Все это в полной мере достижимо лишь в мисти¬
ческом строительстве будущего Всечеловека, метафорическим обра¬
зом которого для Соловьева неожиданно оказывается половая лю¬
бовь, ибо божественная всеобщность тоже реализуется здесь в слия¬
нии мужского и женского, физического и духовного, индивидуаль¬
ного и бесконечного. Впрочем, философ Богочеловечества всерьез
уверен в реальности его буквального, а вовсе не поэтического осу¬
ществления на этой земле.
Соловьев, вероятно, казался Андреас-Саломе архаичным. Лу ха¬
рактеризовала его как «одного из самых характерных представите¬
лей византийской России» (57). В отличие от зайадных ученых ее
круга — психоаналитиков, социологов, психологов — русские фило¬
софы не беспокоились технической, рецептурной стороной достиже¬
ния своих высоких целей. И все же эротическая психология Лу
Андреас-Саломе, совмещая в себе столь различные духовные влия¬
ния, как романтизм Ницше, религиозная философия Соловьева и
психоанализ Фрейда, оставалась связанной с основным руслом со¬
временной ей русской культуры.
Анализ, синтез и благодарность
Лу много работала как психоаналитик, хотя сама она, как и некото¬
рые из самых близких учеников Фрейда, никогда не проходила ана¬
лиза. Известно, что Фрейд уговаривал ее принимать меньше
пациентов, говоря, что 10—11 часов анализа в день все же слишком
много... По-видимому, она выполняла и некоторые ответственные
поручения Фрейда. Полгода она провела в Кенигсберге с местными
психиатрами и их пациентами. Один из кенигсбергских врачей
вспоминал: «Признаюсь, что способ, каким Лу проводила мой ана¬
лиз. оставил глубокое впечатление и действительно помог мне в
жизни... В целом у меня было впечатление, что Лу больше интере¬
совали психологические, чем медицинские аспекты психоанализа. В
конце концов каждая жизнь — это новелла. Для писателя, каким
была Лу, нет ничего интереснее, чем окунуться в жизнь других... Я
думаю, что Лу занялась психоанализом, чтобы проникнуть в глубо¬
чайшие секреты жизни других людей... У нее была очень спокойная

Жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
39
манера разговора и великий дар внушать доверие. Я до сих пор
удивляюсь тому, как много ей тогда рассказал. Но у меня всегда
было чувство, что она не только все поймет, но и все простит. Я ни
в ком больше не испытывал такой умиротворяющей доброты или,
если хотите, сострадания. Мы обычно сидели друг против друга в
полутьме. Большей частью говорил я, а Лу слушала. Она была ве¬
ликим слушателем. Иногда она сама рассказывала истории из своей
жизни» (58).
Ее преданность психоанализу не мешала ее позднему расцвету в
делах любви. В 1911—1913 годах она, помимо своих периодических
встреч с Пинельсом и романа с Тауском, была в таких же отноше¬
ниях с Полом Бьером, введшим ее в психоанализ, и, видимо, еще с
одним молодым последователем Фрейда, Эмилем фон Гебсаттелем.
Кроме того, она по-прежнему постоянно переписывалась и иногда
виделась с Рильке. До нас дошли воспоминания его подруги, моло¬
дой художницы по имени Лулу Альберт-Лазар, с которой Рильке
жил в Мюнхене, когда их посетили Лу Андреас-Саломе с бароном
Гебсаттелем: «С момента ее приезда наши дни были заполнены ее
программой... Взятое порознь, каждое из этих собраний могло быть
интересным, но вместе это сумасшедшее попурри вызывало у меня
головную боль» (59). Лулу воспринимала Лу как «русскую женщи¬
ну», отмечая в ней сочетание «сильной чувственности с чем-то че¬
ресчур умственным». Она удивлялась тому, что Рильке, столь от¬
личный от Лу, мог так долго выдерживать ее дружбу.
Дружба Фрейда и Андреас-Саломе продолжалась 25 лет. После
нее осталось более двухсот писем, наполненных взаимным интел¬
лектуальным интересом и стабильными дружескими чувствами. Вза¬
имное восхищение и такая же обоюдная благодарность — самый ча¬
стый мотив этой переписки. Она, кажется, вовсе лишена той страст¬
ной и иногда эгоцентричной требовательности, которая характерна
для переписки Фрейда с его учениками-мужчинами. Напротив,
Фрейд особо подчеркивал и ценил в Лу именно ее своеобразие, ко¬
торое он именовал словом «синтез», тем более значительным в этом
контексте, что оно антонимично любимому слову самого Фрейда,
его «анализу»: «Каждый раз, как я читаю Ваши замечательные
письма, я удивляюсь Вашему искусству выходить за пределы ска¬
занного. Естественно, я не всегда иду здесь за Вами. Я редко испы¬
тываю такую потребность в синтезе. Единство этого мира кажется
мне столь самоочевидным, что не нуждается в обосновании. Меня
интересует другое — вычленение и разделение того, что иначе оста¬
нется перемешанным в единой первичной массе... Короче говоря, я
аналитик и не считаю, что синтез представляет собой проблему для
того, кто сумел произвести анализ» (60).
С годами Фрейд признает оправданность и взаимную необходи¬
мость обоих этих ориентаций: «Я отмечаю с удовольствием, что
ничто не изменилось в наших подходах. Я начинаю мелодию, обыч¬
но очень простую, Вы добавляете к ней более высокие октавы; я от¬
деляю одну вещь от другой, Вы соединяете в высшее единство то,
что было разделено; я молчаливо принимаю за данность пределы

40
Глава 1
нашего понимания, Вы обращаете на них наше внимание. В целом,
мы понимаем друг друга и придерживаемся одного мнения. Только
я пытаюсь исключить все мнения, кроме одного, а Вы стремитесь
включить все мнения, взяв их вместе» (61). Как ни странно, в этом
дружелюбном фрейдовском противопоставлении оживают и сбыва¬
ются давние надежды Лу на сотрудничество противоположных по
своей природе типов духовности, еврейского и русского.
Для переписки Фрейда и Лу Андреас-Саломе, сосредоточенной
иа психоанализе и психоаналитиках, обмен политическими новостя¬
ми не характерен. Все же в июне 1917 года Лу пишет Фрейду о
«глубоких эмоциях», которые вызвали у нее события в России (62);
она погружена в них несмотря на «запоздалое и чудесно сияющее
начало лета». Характер своих переживаний Лу, вопреки обыкнове¬
нию, не раскрывает, но письмо дышит беспокойством. По-видимому,
русская революция лишила ее состояния, и, начиная с 20-х годов,
психоанализ, наряду с ее книгами, становится для нее единствен¬
ным источником дохода. Известно, что Фрейд несколько раз оказы¬
вал ей финансовую помощь (что он не раз делал по отношению к
своим нуждающимся ученикам).
Но несмотря на приближающуюся старость и трагические собы¬
тия на ее родине, она была счастлива. Счастье психоанализа пред¬
ставляет ключевую тему ее книги «Благодарность Фрейду» (63).
Никакие другие отношения, писала она, не приближаются по свое¬
му качеству к отношениям аналитика и пациента; ничто другое не
дает столь глубокого понимания человечности и не утверждает так
достоинство человека. Фрейд высоко оценивал эту книгу, хотя и не
смог добиться того, чтобы Лу сменила ее название на безличное:
«Благодарность психоанализу».
Последние годы жизни Лу прошли в уединении. Элизабет
Ферстер-Ницше, не забывавшая ее до смерти, натравливала на нее
нацистов, обвиняя ее в извращении идей Ницше и еще в том, что
она, якобы, «финская еврейка». В обстановке того варварского
культа, который нацисты сделали из Ницше, и их ненависти к пси¬
хоанализу, который они именовали еврейской наукой, все это могло
быть опасным. Л у не выезжала из Геттингена. Кажется, она стара¬
лась не замечать, как страшно менялась на ее глазах Европа. Колле¬
га, посетивший ее на пороге ее семидесятилетия, рассказывал, что
она «тихо вела в Геттингене свою практику и жила загадочной жиз¬
нью Сивиллы нашего интеллектуального мира» (64). До последнего
часа она была окружена друзьями, которые соединяли в себе ее па¬
циентов, учеников и поклонников.
Она умерла 5 февраля 1937 года. Последними ее словами были:
«На самом деле всю свою жизнь я работала и только работала. За¬
чем?»

Глава 2
Русская культура модерна
между Эдипом и
Дионисом
Наука обыденной жизни
Кончался девятнадцатый век, начинался двадцатый. Элементарные
представления человека о любви и смерти, о реальности и душе пе¬
реставали действовать автоматически, когда менялись глубинные ос¬
новы жизни. Традиционные регуляторы обыденного существова¬
ния — религия, мораль, право — более не справлялись со своими
функциями. Пришло время практических приложений гуманитар¬
ных наук, которые пытались взять на себя роль недостающих норм
и механизмов регуляции жизни. Социология и экономика, полит¬
экономия и социальная психология, психотерапия и психоанализ,
педагогика и евгеника — самые разнообразные области прикладной
науки получали легитимность, которую в старой культуре имели
только идеи, освященные тысячелетиями.
В такое время естественные и очевидные проявления человека
начинают казаться мнимыми и вторичными, скрывающими за собой
более глубокую реальность, которая одна имеет подлинное значе¬
ние. Отсюда главной задачей представляется разгадка этой реально¬
сти, которая скрывается за обыденной жизнью и которая неведома
обычному человеку; но именно от постижения этой реальности за¬
висит его счастье и здоровье.
Характер второй реальности, механизм ее влияния на обыденную
жизнь и способы ее обнаружения разными мыслителями виделись
по-разному; но сама идея второй реальности и ее скрытого присут¬
ствия в человеческих делах содержалась во всех великих или про¬
сто популярных духовных системах начала века. «Слишком много
есть в каждом из нас Неизвестных, играющих сил», — писал Алек¬
сандр Блок в 1913 году. Человечество овладеет ими. «А пока — в
неизвестном живем...»
Обыденная жизнь всегда кажется проблематичной маргинальным
группам, но в начале нашего столетия эти сомнения стали опреде¬
лять атмосферу целых обществ. Творческий импульс к расшифровке
второй реальности с целью улучшения обыденной жизни объединял
усилия таких разных людей, как Фрейд и Хайдеггер, Вячеслав Ива¬
нов и Рудольф Штейнер... Они ни в чем не согласились бы между

42
Глава 2
собой, кроме как в оценке самого значения этой проблемы, в кон¬
статации острой и срочной необходимости нового обоснования обы¬
денной жизни, которую нужно изменить в корне.
Век модерна начинался по-разному в разных странах и в разных
областях жизни. Но если искать первого и главного его выразителя,
то им, несомненно, был Ницше. По крайней мере, так было в Рос¬
сии. «Ницше — настоящий бог молодежи того десятилетия», —
писал Александр Бенуа. «В эту зиму все читали „Так говорил Зара¬
тустра"», вспоминала Л. Д. Менделеева-Блок 1901 год (1).
«Фридрих Ницше, ниспровергатель кумиров, стоит в дверях нового
века», — писал другой свидетель эпохи. «Недавние тоскливые дека¬
денты превращаются в ницшеанцев, анархистов, революционеров
духа» (2). Мыслителям и деятелям модерна приходилось работать в
тени Ницше, замечали они это или нет. Именно Ницше раньше и
острее других сформулировал новую для человечества и отныне
главную для него проблему — проблему обоснования обыденной
жизни.
Ницше же наметил и главное направление в поисках ответа: че¬
ловеком движет то в нем, чего он не может осознать, и это больше
и сильнее него. Индивидуальное или коллективное бессознательное
занимает в новом мире место старого Бога. Только сверхчеловек мо¬
жет овладеть этой сверхстихией.
Но недостаточно придумать сверхчеловека, его надо создать. Со¬
здать нового человека, переделав природу людей живущих. Филосо¬
фия, социология и психология модерна становятся областями прак¬
тической деятельности, стремящимися непосредственно влиять на
жизнь человека. Именно на этой основе возникают новые социаль¬
ные теории, воплощающиеся в революциях, и новое искусство — ис¬
кусство жизни. На этой же общей культурной основе, преодолевая
ее, формировался психоанализ.
«Психология есть путь ко всем основным проблемам», — писал
Ницше (3). Русская традиция, славящаяся своей «психологичнос¬
тью», издавна была склонна подозревать «психологию» в подобного
рода излишних притязаниях. Еще Пушкин вложил убийственную
насмешку «Я психолог. О, вот наука...» в монолог не чей-нибудь, а
Мефистофеля. Достоевский писал: «Меня зовут психологом: не¬
правда, я лишь реалист», а его герой Ставрогин прямо говорил: «не
люблю шпионов и психологов». Бахтин повторял от себя: «психолог
как шпион», и говорил о Достоевском, что тот видел в психологии
лишь «унижающее человека овеществление его души» (4). Пастер¬
нак в «Детстве Люверс», приступая к описанию первых менструа¬
ций своей героини, говорит о психологии как о самом ярком, самом
развлекающем из всех человеческих предрассудков, имеющих при¬
родное свое предназначение в том, чтобы отвлекать пошлое любо¬
пытство людей от жизни, которая делает свое дело сама по себе.
Вячеслав Иванов впервые, кажется, в большой русской литературе
свободно и охотно оперировавший психологическими терминами,
видел в пушкинской фразе предсказание известных ему «новейших
заслуг» психологии, этой «двусмысленной и опасной дисциплины»,
перед Мефистофелем, ее «дальновидным ценителем» (5).

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
43
По Василию Розанову, русским свойственна не психология, а
именно психологичность — естественное качество, а не рефлексия о
нем; это очевидно, как явление природы, и не требует обоснований:
«Мало солнышка — вот все объяснение русской истории. Да долгие
ноченьки. Вот объяснение русской психологичности». Розанов пи¬
шет «психологичность» курсивом и дает определение понятию:
«ввинченность мысли в душу человеческую». Это и есть основной
его предмет. Он не хотел бы влиять ни на образ мыслей, который
ему безразличен, на убеждения, которые, признается он, сам менял
как перчатки. «Мое влияние было бы в расширении души... Чтобы
душа была нежнее, чтобы у нее было больше ухо, больше нозд¬
ри» (6) .
Человек является пластичным материалом, годным для творчест¬
ва; в нем нет натуральных качеств, он весь погружен в культуру и
формируется целенаправленными влияниями среды, общества и на¬
уки. А по мере разочарования в возможностях улучшения жизни на
этом пути взгляды сосредоточивались на детях; с ними, неиспорчен¬
ными косной жизнью и доступными новым методам, можно все на¬
чать сначала. «Наука о детях» в ее философских и прикладных, ми¬
фологизированных и наукообразных вариантах, «педагогика» как
идеология и социальная техника становится в центр устремлений
эпохи. Своего расцвета она достигнет гораздо позже, на пике преоб¬
разующего энтузиазма советского времени (см. гл. 8). Но закладыва¬
лись эти идеи очень рано, среди совсем иных людей и обстоятель¬
ств. «Дети — эти несуразные воли и полусознательные пассивности,
дети — наши гротески, и они же — эскизы задуманных наших тво¬
рений, — вот мир, в котором как-то особенно весело болтать и петь
нашему модернизму», — писал в 1909 году Иннокентий Аннен¬
ский (7).
Люди лунного света
Насколько испещрены тексты русского модерна явными или скры¬
тыми цитатами из Ницше, настолько же бесполезно искать ссылки
на Фрейда у таких властителей дум 10-х годов, как Вячеслав Ива¬
нов, Василий Розанов или Андрей Белый. Теоретики и творцы «се¬
ребряного века» отвечали на многие из тех же вопросов, которые
ставил Фрейд, но отвечали иначе.
Русские писатели, поэты и философы начала века выявили лишь
одну из граней универсальной идеи модерна. Для них важнее всего
было само различение разных уровней существования — очевидного
и подлинного, сознательного и бессознательного, тривиального и
глубинного. Название, которое они дали своему движению, отража¬
ло основную идею этого различения: символизм. Это не был оформ¬
ленный художественный метод или философская система; участни¬
ки движения любили говорить, что это скорее особый образ жизни.
Создавая свои мифы — о Софии у Владимира Соловьева, о Диони¬
се у Вячеслава Иванова, о Прекрасной даме у Блока, о недотыкомке
у Сологуба, — символисты раскрывали иную реальность, стоящую

44
Глава 2
за пошлыми формами знакомого бытия. Эти намерения не так уж
далеки от стратегических целей Фрейда и, особенно, Юнга. В них,
правда, полностью отсутствовала та конструктивность, которая на¬
правлялась неведомой русским писателям, но изначально стоявшей
перед европейскими психоаналитиками задачей по 10 часов в день
работать с символами, порождаемыми чужим сознанием.*
Символисты и аналитики разделяли общий интерес эпохи к про¬
блемам пола. Современный исследователь Вячеслава Иванова пря¬
мо формулирует, что он сексу ал изировал Ницше (8). То же самое
говорил о Мережковском Бердяев: у него, «как и у многих русских
того времени, ницшеанство связывалось с половым оргиазмом». Да¬
же богословие отца Павла Флоренского было, по характеристике
Бердяева, эротическим, и «платоновские идеи приобретали у него
почти сексуальный характер» (9).
Для широкой русской публики пол как интеллектуальную проб¬
лему, о которой можно писать и читать, открыл Василий Розанов.
Он цитировал целыми страницами шокирующие клинические исто¬
рии из популярных тогда книг немецких психиатров по патологии
пола, позволял себе делиться своими довольно смелыми эротиче¬
скими фантазиями, почему-то — такова особенность его стиля — не
возбуждающими, а больше удивляющими читателя, и считал свои
сочинения замешанными «на семени человеческом». Суть поворота
в идеях за последние 20—30 лет, с гордостью писал он в 1916 году,
заключалась в том, что очень многие начали «смотреть в корень» в
специфическом розановском смысле: «стал всем интересен его пол,
личный свой пол» (10).
Человек необыкновенной интуиции, Розанов чувствовал гораздо
больше, чем он мог знать, а литературный дар и легкость письма
позволяли ему переносить труднопостижимые озарения в пользую¬
щиеся успехом книги. «Тело, обыкновенное человеческое тело, есть
самая иррациональная вещь на свете», — писал он в 1899 году (11).
Одна из основных его идей, параллельная мысли Фрейда, состояла
в радикальном расширении понятия «пол» (Розанов не употреблял
слова «секс») и сведении многих остальных областей жизни к «по¬
лу» в этом его всеохватывающем значении. Человек для Розанова
«весь есть только трансформация пола», существо «страстно дыша¬
щее полом и только им, в битвах, в пустыне, в отшельничестве и ас¬
кетизме, торговле...» (12) Пол телесен и духовен, он источник и свя¬
тости, и греха. «Связь пола с Богом — большая, чем связь ума с Бо¬
гом, даже чем связь совести с Богом». Вне полового в человеке нет
ничего существенного. «И даже когда мы что-нибудь делаем или
думаем, хотим или намерены якобы вне пола, «духовно», даже если
что-нибудь замышляем противо-половое — это есть половое-же, но
только так закутанное и преображенное, что не узнаешь лица
его», — писал Розанов в книге со странным названием «Люди лун¬
ного света. Метафизика христианства» (13).
Розанов охотно рассказывал в своих произведениях, что он не
нравится женщинам, да и ему, «кроме мистики», женщины нравятся
только «около плеча» (14). Пол у него тяготеет не к разврату, как у
Толстого, и не к инцесту, как у Фрейда; но и не к мистическому

русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
45
слиянию всего на свете, как у Соловьева. У Розанова пол запросто,
по-домашнему тяготеет к семье. Но семья была для него проблемой.
Женившийся на бывшей любовнице Достоевского и, как и его пред¬
шественник, много с ней мучившийся, он после не смог сочетаться
церковным браком с другой женщиной, с которой прожил много
счастливых лет. По Розанову, лишь в супружестве пол находит нор¬
мальную и чистую (и «самую аристократическую») форму. Люди
вне семьи, в том числе православные монахи и монахини, вызывают
подозрение — все ли в порядке у этих людей в сфере пола? В своем
преклонении перед семьей Розанов продолжает древнюю православ¬
ную традицию, которая, в отличие от католицизма, разрешает свя¬
щенникам брак. Главным же его оппонентом является традицион¬
ный христианский аскетизм. Христианство, считает он, должно быть
реформировано, чтобы принять в себя все могущество пола, как это
делали древние религии Египта и Израиля.
Открытие ценности пола в семье имело бы своим естественным
развитием нечто вроде руководства по семейной жизни, но Розанов
пошел по иному пути. Ему, как и в совсем ином контексте Фрейду,
надо было первым делом объяснить, почему его собственная культу¬
ра столь враждебна к полу, даже к половой жизни в семье, и, соот¬
ветственно, с таким сопротивлением относится к его идеям. Здесь
Розанов развил взгляды, далекие от банальности.
По мысли Розанова, безбрачие противоестественно, и те, кто,
подобно монахам и ханжам, отклоняется от мужского или женского
своего предназначения, не столько подавляют свою сексуальность,
сколько реализуют некую изначальную извращенность. Причиной
сексуальных запретов являются половые извращения, пусть часто и
нереализованные. Розановские «содомиты», «люди лунного света»,
«муже-девы», «урнинги» лишь разные, неустановившиеся еще на¬
звания для гомосексуализма (эта нестабильность терминологии ста¬
ла одной из причин того, что идеи Розанова по поводу гомосексуа¬
лизма оказались так основательно забыты). Розанов разом открыва¬
ет это пространство, до него почти не известное русской культуре и
вообще сложное для культуры.
Мужское и женское начала не альтернативны, они могут соче¬
таться в человеке в любых пропорциях. Не найдя у своих предшест¬
венников ни философии («Смысл любви» Соловьева с его идеей
двуполости для Розанова неприемлем как тоже имеющий «прослой¬
ку содомии»), ни психологии, ни терапии сексуальности, Розанов
сразу берется за самую сложную их главу — перверсии. От разбора
клинических случаев «содомии» Розанов переходит к анализу
«прослоек содомии» у Толстого и Достоевского, в Библии, в Талму¬
де и в православии. К примеру,-он трактует как духовный гомосек¬
суализм идею Чернышевского в его романе «Что делать?» о свобод¬
ном браке, в котором мужчине следует мириться с «дружбами»
своей жены. «Содомиты» — люди особые; «глаз у содомита — дру¬
гой! Рукопожатие — другое! Улыбка — совсем иная!». Содомиты,
которым не приходится расходовать себя на работу пола, по преи¬
муществу и творят человеческую культуру. В результате, пока силы
нормальных в половом отношении людей заняты семьей, культура в

46
Глава 2
вершинных ее образцах оказалась проникнута содомским — гомо¬
сексуальным, анти-половым и анти-семейным духом. Примеров то¬
му у Розанова много: это Платон, Рафаэль, Толстой и даже Хрис¬
тос. Итак, это «содом порождает идею, что соитие есть грех».
Содомиты, считает Розанов, всегда консерваторы и относятся к
полу с враждебностью. И неудивительно: нормальный брак и дето¬
рождение вызывает у них такое же гадливое чувство, как для нор¬
мальных людей содомский (гомосексуальный) акт. Вот почему, счи¬
тает Розанов, содомитам и обычным людям договориться невозмож¬
но. Он не сомневается, что все многочисленные в мировой истории
идеи воздержания, аскезы, равенства полов высказаны содомитами.
Некоторые из его суждений поражают проницательностью; другие
же на редкость наивны, как, например, рекомендация молодым суп¬
ругам иметь половой акт раз в неделю (15).
В литературной критике последних лет Розанова не раз сравни¬
вали с Фрейдом. А. Синявский (16) склонен скорее противопостав¬
лять их. Розанов обожествил пол; Фрейд сексуализировал религию.
Потому, делает вывод Синявский, Розанов в своем отношении к по¬
лу и Богу — антипод Фрейда. Это верно, но вместе с тем упрощает
ситуацию.
На том уровне интуитивных догадок Розанова, на котором толь¬
ко и существуют реальные параллели между ним и Фрейдом, роза-
новский «пол» часто сходен с фрейдовским «либидо». Розанов был
довольно близок к Фрейду во многом, что касалось ключевой для
обоих проблемы взаимоотношений секса и культуры. Оба считали
эти отношения обратными: чем больше человек реализует себя в
сексе, тем меньше энергии остается на другие его свершения; и на¬
оборот, культурные герои всех времен и народов были людьми со
своеобразной, часто ослабленной половой жизнью. Фрейд писал о
Леонардо да Винчи как о человеке, «половая потребность и актив¬
ность которого были очень понижены, как будто более высокое
стремление подняло его над общей животной потребностью лю¬
дей» (17).
Фрейд трактовал таких людей как невротиков, Розанов — как со¬
домитов. Фрейд не согласился бы с тем, что гомосексуальность яв¬
ляется основной движущей силой культурной сублимации, хотя в
отдельных случаях, например, в анализе Леонардо или Достоевско¬
го, он придавал значение этому фактору (18). Розанов же, со своей
стороны, был весьма далек от сложных динамических моделей,
какими Фрейд описывал человеческую реальность. Понимание
позитивного, культуро-созидающего смысла половых запретов,
столь значимое для сурового и закрытого Фрейда, было чуждо Ро¬
занову с его шокирующим стилем дневниковых откровений, в кото¬
рых пол и вправду, кажется, изливается в своей первичной пахучей
субстанции.
Несмотря на эти и многие другие различия, сходство идей Роза¬
нова и Фрейда было очевидно для тех современников, которые чи¬
тали обоих. М. О. Гершензон писал Розанову в благодарность за
присланный ему экземпляр «Людей лунного света»: «Вас вела инту¬
иция по тому же пути, куда направляется теперь (и больше ощу¬

русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
47
пью, чем Вы) наука: Вы наверно знаете о теориях проф. Фрейда и
его сподвижников» (19). Но, насколько известно, Розанов этих тео¬
рий не знал и на психоаналитиков никогда не ссылался. Л. Троц¬
кий, Розанова чрезвычайно не любивший, тоже сравнивал его с
Фрейдом. В начале 20-х годов Р. А. Авербух делала в Казанском
психоаналитическом обществе доклад по анализу творчества Роза¬
нова...
Знаменитый своими эротическими романами Д. Г. Лоуренс це¬
нил Розанова как своего предшественника и понимал его так: «если
бы Толстой увидел сегодняшнюю Россию, он бы до крайности изу¬
мился. А Розанов, думаю, вовсе не удивился бы. Он понимал, что
это неизбежно» (20). В одной из своих фантазий Розанов всерьез,
как нечто доброе и желанное, придумывал механизм тотальной обя¬
зательности секса, который станет предметом антиутопических кош¬
маров Замятина, Оруэлла и Хаксли: «Проходящий, остановясь пе¬
ред той, которая ему понравилась, говорит ей привет: „Здравствуй.
Я с тобой". После чего она встает и, все не взглядывая на него, вхо¬
дит в дом свой. И становится на этот вечер женой его. Для этого
должны быть отпущены определенные дни в неделе, в каждом меся¬
це и в целом году». Относиться такой порядок должен ко «всем
свободным (без мужей и не „лунного света")» женщинам (21).
Алхимия души
Реальная жизнь шла своим, но тоже необычным путем. Владислав
Ходасевич вспоминал: «Жили в неистовом напряжении, в обострен¬
ности, в лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце кон¬
цов были сложнейше запутаны в общую сеть любвей и ненавистей,
личных и литературных... От каждого, вступившего в орден (а сим¬
волизм в известном смысле был орденом) требовалось лишь непре¬
станное горение. Разрешалось быть одержимым чем угодно: требо¬
валась лишь полнота одержимости» (22). Биографы Андрея Белого
рассказывают о его треугольниках с Бальмонтом, с Брюсовым, с
Блоком, с Ивановым. Любовные треугольники собираются в сопер¬
ничающие между собой коммуны: в коммуне Мережковских, напри¬
мер, Белый был уже седьмым членом... Во всем этом модные в Ев¬
ропе страдания, дионисийский трагизм и дух музыки сочетались с
отечественными воспоминаниями о русских сектантах-хлыстах с их
медитативной практикой «верчений» и грубой эротикой и одновре¬
менно с радикальными мечтами о «новом человеке», которому при¬
надлежит будущее.
В одной из своих ранних статей «О теургии» (23), которую счи¬
тают манифестом русских символистов, Белый переходит от «Бого-
вдохновения» в духе религиозной философии Владимира Соловьева
к деловой постановке вопроса о новом человеке: чтобы совершить
подвиг преображения мира, человек должен переродиться духовно,
психически и физиологически. Соловьев, подобно иудаистам, счи¬
тал, что преображение мира произойдет в конце всего мирового
процесса. Белому, как и множеству его современников, не терпелось.

48
Глава 2
Сразу после появления статьи «О теургии» Белому пришлось
проверить свой призыв к превращению искусства в дело. Он пыта¬
ется спасти одну из тех «модернистских девушек — тонких, блед¬
ных, хрупких, загадочных, томных», которые, по свидетельству
К. Мочульского, возникли тогда «как из-под земли» и переполняли
залы Литературно-художественного кружка (председателем которо¬
го, кстати, был психиатр — Н. Н. Баженов) и салоны-коммуны сим¬
волистов. Предметом «теургических» устремлений Белого оказалась
Нина Петровская, жена главы издательства «Гриф»: «раздвоенная
во всем, больная, истерзанная несчастной жизнью, с отчетливым
психопатизмом... способная отдаваться словам, которые вокруг нее
раздавались, почти до безумия» (24).
Белый написал для нее специальное руководство: «Этапы разви¬
тия нормальной душевной жизни». Она с восторгом приняла в нем
«учителя жизни». Ее навязчивые идеи о самоубийстве и морфии от¬
ступали с каждым днем, но тут «наступила катастрофа: небесная
любовь вспыхнула огнем любви земной». Совсем неготовый к про¬
цессу, сущность которого описана только в психоанализе, Белый
видел себя Орфеем, выводящим Эвридику из ада, и пережил слу¬
чившееся как «падение, как измену своему призванию». Тут, по сло¬
вам Мочульского, была и страсть, и покаяние, и общий грех, и вза¬
имное терзание. В историю включился новый самодеятельный тера¬
певт друг-враг Белого Валерий Брюсов, занимавшийся в эти годы
оккультизмом и черной магией. Тройственный роман продолжался,
видимо, около года. Весной 1905 Нина пыталась стрелять в
Брюсова во время публичной лекции Белого (отчасти схожая сцена
есть в «Докторе Живаго»); браунинг дал осечку... (25).
В 1911 году Петровская уезжает лечиться в Италию; там ее
пользуют гипнозом, и она пишет Брюсову, что это лечение — «не
психотерапия, а теургический акт» (26). Задачи «теургии», как их
понимали в этом кругу, по сути дела совпадают с задачами терапии.
Фрейд, видимо, что-то знал о подобных настроениях в России, ког¬
да писал в 1909 году Юнгу, что его русский коллега хочет изменить
мир куда быстрее, чем это способен сделать психоанализ (27). Через
20 лет восторженный русский рецензент все еще понимал Юнга так:
«психология есть настоящая алхимия души, которая учит тому, как
низшие подсознательные аффекты могут быть превращаемы в бла¬
городные металлы, подлинные алмазы духа» (28).
Теургия мыслилась как единомоментный мистический акт, кото¬
рый должен быть подготовлен духовными усилиями одиночек, но,
свершившись, необратимо меняет человеческую природу как тако¬
вую. Предметом мечты было реальное преображение каждого чело¬
века и всего общества в целом. Мечтатели-символисты, как и их
предшественник Ницше, мало задумывались о механизмах такого
преображения человека в массовых масштабах и, тем более, о его
последствиях. Но без психологии обойтись в этом деле, конечно,
было нельзя. Не зря путь мистического «преображения», которому
подвергся Иван Бездомный, герой «Мастера и Маргариты», прошел
через психиатрическую больницу. Впрочем, Булгаков, бывший на¬
следником этих идей, не столько воспроизводил (29), сколько паро¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
49
дировал их, осуществляя дьявольскую «теургию» на совершенно не¬
подходящем материале типичного Homo Soveticus, а в «Собачьем
сердце» довел мотив преображения человека до абсурда.
В 1928 году, подводя итог развитию символизма от первых оза¬
рений до сотрудничества с Наркомпросом, Белый с горечью вспоми¬
нал об «ужасающей профанации интимного опыта символистов»; о
«декадансе этого опыта в мистику и „блуд“, вносимый развратно-
упадническим обществом в тему общины и мистерии»; о том, как
мистерия превращалась в «идеологическую мистификацию на плат-
форме театра», а община — в «общность жен» (30). Но вряд ли
символисты могут отвечать за ту метаморфозу, которую приобрела
ницшеанская мечта о «новом человеке» в словах и действиях марк-
систов-богоискателей, а потом и большевиков-интеллектуалов —
Луначарского, Бухарина, Енчмена и др. Духовный опыт символизма
вообще отличался своеобразной безответственностью. Белый, напри¬
мер, вовсе не чувствовал неудобства по поводу своих переходов от
одного интеллектуального увлечения к другому. Вопросы о том, как
же «теургия» состоится в реальности, с живыми людьми, почему-то
не смущали его и его окружение.
Религия Диониса
Русский символизм, конечно, был мало похож на упорядоченное на¬
учное сообщество, которое было выстроено Фрейдом по всем пра¬
вилам научно-организационного искусства. Некое подобие внутрен¬
него единства пытался внести в него Вячеслав Иванов, один из са¬
мых популярных поэтов и философов эпохи. Учившийся в Берлине
и Париже, Иванов возвращается в Россию в 1904 году.
Андрей Белый считал переломным событием в истории русского
символизма «пришествие в русский модернистский мир такого
крупного идеолога, как Вячеслав Иванов», но сожалел, что Иванов
давал материал для газетных популяризаций того, что до него было
неуловимой стихией. Он и Ницше перерабатывал по-своему, чтобы
превратить его темные глубины в доступный всем общий знамена¬
тель эпохи. С этой точки зрения Иванов сыграл роль «отравителя
чистоты воздуха самой символической среды». Более всего Белый
протестовал против усилий Иванова по консолидации разных
направлений модерна. «Спаивая декадентов, неореалистов, симво¬
листов и идеалистов в одно стадо», Иванов прояснял и упрощал
идеологию символизма, приближая к нему всех, «взыскующих ду¬
ха». Пытаясь построить универсальный миф, Иванов, по вырази¬
тельным словам Белого, ставил «нечто вроде знака равенства между
Христом и Дионисом, Бого-матерью и всякой рождающей женщи¬
ной, Девою и Менадой, любовью и эротизмом, Платоном и грече¬
ской любовью, теургией и филологией. Влад. Соловьевым и Розано¬
вым» (31).
Эту роль и современники, и потомки рассматривали как «огром¬
ную в светлом и в темном смысле» (А. Белый) и «все более сомни¬
тельную» (С. Аверинцев). Анна Ахматова, например, называла Вяч.

50
Глава 2
Иванова великим мистификатором, новым графом Сен-Жерменом и
с удовольствием пересказывала старые сплетни о нем (32).
Квартира Вячеслава Иванова в «башне» над домом на Тавриче¬
ской улице в Петербурге с 1905 года становится строительной пло¬
щадкой для нового мифа, подходящего, как тогда выражались, к ус¬
ловиям современности. Общей платформой, на которой Иванов вы¬
страивал свой синкретический символизм, было особенным образом
понятое ницшеанство. Из него Иванов воспринял в первую очередь
не идею сверхчеловека — с ней у него были свои счеты, — а идею
Диониса, умирающего и вечно возрождающегося Бога вина, путеше¬
ствий в загробный мир, сексуальных оргий и религиозного экстаза.
Эрос невозможного — так называл свой идеал Вячеслав Иванов.
До нас дошло множество рассказов об эротических экспериментах
группового характера, которые организовывали Иванов вместе со
своей женой, поэтессой Лидией Зиновьевой-Аннибал, с одной сто¬
роны, и Дмитрий Мережковский со своей женой, писательницей Зи¬
наидой Гиппиус, с другой стороны; в обеих группах участвовал до¬
вольно широкий круг элитарных петербургских интеллигентов.
Трудно сказать, как далеко заходили эти эксперименты. Немалую
роль в салоне Иванова играли открытые гомосексуалисты, в част¬
ности, Михаил Кузьмин, оставивший откровенные описания этой
жизни в своих дневниках. Бердяев, высоко ценивший Иванова, ут¬
верждал, что дело ограничивалось хороводами. «Эротика всегда у
нас окрашивалась в идеалистический цвет», — писал он, добавляя,
что более всего Иванова «соблазняло овладение душами» и в этом
деле он был виртуоз. «Его пронизывающий змеиный взгляд на мно¬
гих, особенно на женщин, действовал неотразимо» (33).
До сексуальной революции было еще далеко, но русская тради¬
ция знает популярную религиозную секту хлыстов, сочетавшую ис¬
товую набожность с ритуальным промискуитетом, и как раз в это
время воспоминания о хлыстах стали необычайно живы. Хлыстом
будут считать Распутина, о подобной секте писал свой роман «Се¬
ребряный голубь» Андрей Белый, Бердяев специально ходил по
трактирам, чтобы поговорить с сектантами. Блок ездил с Ремизовым
на «заседание» хлыстов в 1908 году и не без смущения сообщал ма¬
тери: «пошли к сектантам, где провели несколько хороших часов.
Это — не в последний раз. Писать об этом — как-то не напи¬
шешь» (34). Сам же Иванов разыскал где-то некую «хлыстовскую
богородицу», молодую красивую крестьянку, и даже водил ее на
свои лекции; на вопрос о том, понятна ли ей лекция, в которой
много ученых слов, та отвечала: «Что ж, понятно, имена разные и
слова разные, а правда одна» (35).
Существо новой религии Иванов связывал с заимствованной у
Ницше фигурой Диониса. Он любил повторять, что для Ницше
дионисизм был эстетическим феноменом, для него же самого это ре¬
лигиозный феномен, и упрекал своего предшественника, что тот не
уверовал в Бога, которого сам создал. Глашатай дионисизма, пропа¬
гандист новой религии страдающего и возрождающегося Бога, Ива¬
нов реализовывал свою задачу буквально и последовательно, всеми
разнообразными средствами, которыми располагал как лидер движе¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
51
ния, как философ и как поэт. Участник ивановских «сред» расска¬
зывает, что Иванов «никогда не обострял никаких разногласий, не
вел резких споров, он всегда искал сближения и соединения разных
людей и разных направлений, любил вырабатывать общие платфор¬
мы» (36). На башне могли встретиться все — поэты и революционе¬
ры, ницшеанцы и марксисты, «богоискатели» и «богостроители».
Потом, после революции 1917 года, пути их далеко разошлись: кто-
то стал наркомом, как Луначарский; другие, как Бердяев, про¬
славились в эмиграции; третьи, как Хлебников или Блок, умерли,
чтобы не видеть новой русской действительности. Но тогда, накану¬
не и сразу после потрясений 1905 года, они вместе искали свое
будущее.
Иванов стремился играть здесь роль «совопросника, соглядатая,
ловца»:
Дабы в душе чужой, как в нови,
Живую взрезав борозду,
Из ясных звезд моей любови
Посеять семенем — звезду.
Этот более чем ясный образ агрессивной мужской сексуальности,
желающей иметь чужую душу так же, как имеют тело, соседствует у
Иванова со сложными поэтическими построениями, которые, одна¬
ко, понятнее и последовательнее других выразили суть исканий рус¬
ского модерна. Деятельность Иванова по «ловле душ» имела огром¬
ный успех. «О, скольких душ пустынный холод Своим ты холодом
пронзил!» — писал Иванову разочарованный в нем Блок. По словам
Бердяева, «дионисическое веяние прошло по России... Оргиазм был
в моде... Эрос решительно преобладал над Логосом» (37).
«Религия страдающего бога» совмещала в себе весьма своеобраз¬
ную эротику с не менее специфическим коллективизмом. Оргиазм и
соборность — два самых употребительных термина нового словаря.
Общим для этих столь неожиданно сочетающихся понятий является
недоверие к эго, неприятие телесных и психических границ челове¬
ческого Я и почти навязчивое стремление эти границы разрушить.
«Ужас нисхождения в хаотическое зовет нас могущественнейшим из
зовов, повелительнейшим из внушений: он зовет нас — потерять са¬
мих себя» (38). Для выхода из своего Я и проникновения в чужие
эго, для нарушения их границ и перемешивания их между собой
пропагандировались любые средства — «прадионисийский половой
экстаз», «священный хмель и оргийное самозабвение», мистический
опыт теософии и православный идеал соборности. Во всем этом
нельзя, конечно, видеть одну только проекцию индивидуальных же¬
ланий творцов новой религии. Бердяев, в течение трех лет председа¬
тельствовавший во время собраний на «башне», находил в идеях
Иванова характерную черту русской интеллигенции — ее «теплич¬
ное томление по всенародной, органической, коллективной, собор¬
ной культуре», — черту, приведшую ее, по словам Бердяева, к само¬
убийству (39). Пройдет время, и Бердяев в статье под названием
«Гибель русских иллюзий» узнает в произошедшей революции «ди¬

52
Глава 2
онисические оргии темного мужицкого царства», которые «грозят
превратить Россию со всеми ее ценностями и благами в небы¬
тие» (40). «Дионис в России опасей», — не уточняя, писал в 1909 и
сам Иванов (41).
Восприняв у Ницше Диониса, Иванов был более критичен к
другому знаменитому его образу — Заратустре. Радикальные ницше¬
анцы вроде Луначарского и Горького, для которых именно идея
сверхчеловека была главным содержанием философии Ницше, на¬
ходили в ней разрешение на грядущий аморализм и тотальную пе¬
ределку человеческой природы. Либерал Иванов в этом не нуждал¬
ся. Популяризация Ницше в русском духе заканчивается его пол¬
ным переворачиванием: индивидуализм отжил свое, пишет Иванов в
1905 году. Пушкин, по его мнению, еще был индивидуалистом; но
дух Достоевского, даже и в «Великом инквизиторе», — дух собор¬
ной солидарности. Сверхчеловек приобретает у Иванова совсем не¬
свойственные ему черты „соборности", примитивной религиозной
общности. Такая соборность, соединенная с идеей нового челове¬
ка, — прямой предшественник, если не синоним, грядущего «коллек¬
тивизма» со всеми его чудовищными следствиями.
«Что бы мы ни пережили, нам нечего рассказать о себе лич¬
но», — без всякого сожаления, но, надо признать, на редкость не¬
справедливо восклицает Иванов о себе и своем окружении. Индиви¬
дуализм, утверждает лидер серебряного века русской культуры, —
это слепота; прозрение ведет к торжеству соборности. «Кто не хочет
петь хоровую песнь — пусть удалится из круга, закрыв лицо рука¬
ми. Он может умереть; но жить отъединенным не сможет» (42).
О. Мандельштам — один из тех, кому предстояло удалиться из
круга, — выделял в книге «По звездам» именно этот «образ удиви¬
тельной проникновенности», с которого, по его словам, «открывают¬
ся две великих перспективы, как из постулата о параллельных две
геометрии». Уже тогда, в 1909 году, поэт младшего поколения знал
о своем несогласии с хором, с которым, не интересуясь деталями,
готов слиться его учитель. Мандельштам видел в книге Иванова
«прелесть, общую с Заратустрой», и имел мужество признаться мэт¬
ру, что у него, у Мандельштама, другой и «странный вкус: ...я люб¬
лю электрические блики... почтительных лакеев, бесшумный полет
лифта... Я люблю буржуазный, европейский комфорт». Вопреки са¬
мому духу модерна Мандельштам считает свое право на этот
«странный вкус» натуральным, не требующим обоснований: «я ни¬
когда не спрашиваю себя, хорошо ли это» (43).
Вспоминал ли Иванов свое пожелание смерти тому, кто не со¬
гласен на хоровую песнь, позже, когда работал в Наркомпросе у Лу¬
начарского и собирался в эмиграцию? Б. Зайцев вспоминал об этом
времени его жизни с иронией: «Как будто начинали сбываться дав¬
нишние его мечты-учения о „соборности", конце индивидуализма...
Вот от этой самой соборности он только и мечтал куда-нибудь
,,утечь“» (44). Во всяком случае, в 1919 году Иванов принимал на
себя духовную ответственность за происходящее и даже признавал¬
ся, что в деле затронута его совесть:

русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
53
Да, сей пожар мы поджигали,
И совесть правду говорит,
Хотя предчувствия не лгали,
Что сердце наше в нем сгорит.
Но даже теперь, утверждая, что предвидел, что он сам и окажет¬
ся жертвой подожженного «ими» пожара, он продолжает говорить
«мы», рискуя нелепостью: «наше сердце».
Антииндивидуализм естественно сопряжен с антиинтеллектуа¬
лизмом. Поэтику Иванова характеризуют как «поэтику тождества».
По словам Аверинцева, «пристрастие Вячеслава Иванова к „сближе¬
ниям и соединениям того, чего нельзя ни соединить, ни даже сбли¬
зить"» (45), вело к обману и двусмысленной славе. Иванов писал
так: «Я не символист, если не бужу неуловимым намеком или влия¬
нием в сердце слушателя ощущений непередаваемых, похожих по¬
рой на первоначальное воспоминание.., порой на далекое, смутное
предчувствие, порой на трепет чьего-то знакомого и желанного при¬
ближения» (46), или так:
Ни граней, ни годин, ни ликов «Ты» и «Я»
Она божественно не знает,
И цельным пьет нектар из сердца бытия,
И никого не вспоминает,
И в нераздельности не знает «Ты» и «Я».
Она — это нимфа, дриада или менада, вовсе не отличимая от во¬
жака нимф Диониса. Границы «Я» и «Ты», личности и универсума
стираются в этом условном мире одновременно с отождествлением
Аполлона и Диониса, мужского и женского, жизни и смерти. Муж¬
ское, эдиповское начало, как таковое, обречено: «Оскудевшая сила
Солнца недостаточна в сынах, мужьях Иокасты, и вновь они, сле¬
пые, как Эдип, то есть оскудевшие солнцем, гибнут» (47). Эротичес¬
кая напряженность этого мира парадоксально сочетается с его бес-
полостью. Платоновская идея о том, что любовь соединяет две несо¬
вершенные части, мужскую и женскую, в совершенное дву- или бес¬
полое целое, была чрезвычайно популярна в русской культуре и
приобретала все более буквальные формы.
«Чтобы сохранить свою индивидуальность, человек ограничивает
свою жажду слияния с беспредельным»; но самые ценные мгнове¬
ния открываются в том «созерцательном экстазе, когда нет преграды
между нами и обнаженной бездной». «Это царство не знает межей и
пределов. Все формы разрушены, грани сняты, зыблются и исчезают
лики, нет личности. Белая кипень одна покрывает жадное рушение
воды. В этих недрах чреватой ночи, где гнездятся глубинные корни
пола, нет разлуки пола... Хаотическая сфера — область двуполого,
мужеженского Диониса» (48). Новая поэзия прямо сравнивается
Ивановым с сомнамбулой, и во всем этом действительно есть мно¬
гое от измененных состояний сознания — наркотических, гипноти¬
ческих, медитативных.
Религия бесполого возрождающегося Бога особым образом трак¬
тует вечную проблему любви и смерти. Бердяев в своем обзоре рус¬

54
Глава 2
ской философии считает эту тему центральной. Три крупнейших
мыслителя эпохи, Вл. Соловьев, В. Розанов и Н. Федоров, сосредо¬
точивали свои рассуждения на соотношении половой любви, борьбы
со смертью и идеи возрождения. У Соловьева через любовь восста¬
навливается андрогинная целостность личности, человек перестает
быть раздробленным, ущербным существом и таким образом имеет
шанс преодолеть смерть, которая является следствием разделения
полов. У Розанова смерть побеждается деторождением, и он борется
с христианской этикой, которая, благословляя деторождение, прокли¬
нает половую любовь. Федоров, от здравого смысла наиболее дале¬
кий, призывал к всечеловеческой борьбе со смертью и единому акту
оживления всех умерших с помощью новейшей науки, которая долж¬
на «превратить энергию эротическую в энергию воскрешающую».
Спустя много десятилетий после Соловьева, начавшего эту тра¬
дицию, замыкающий ее Бердяев вновь повторял: «греки уже знали,
что Гадес и Дионис — один бог, чувствовали мистическую связь
смерти и рождения». Бердяев прямо ощущал, как «в самой глубине
сексуального акта... скрыта смертельная тоска» (49). Сходная интуи¬
ция, чувствующая общность любви и смерти и ищущая ее доказа¬
тельств в мифологических глубинах культуры, привела Сабину
Шпильрейн к открытию влечения к смерти как другой стороны дву¬
единого полового инстинкта (см. гл. 5).
Даже Лев Толстой, одинокий оппонент русского модерна, отзы¬
вался в своих знаменитых повестях все на ту же проблему. Принци¬
пиально и демонстративно безразлично, кого убивают герои «Крей-
церовой сонаты» и «Дьявола»: в одном варианте «Дьявола» — себя,
в другом, тут же публикуемом — любовницу. Важно, что любовь ве¬
дет к смерти и по сути дела идентична ей; соблазн пола и есть со¬
блазн смерти.
Новый спаситель
Древняя религия умирающего и возрождающегося Бога привлекала
к себе внимание разных европейских культур. Знаменитый англий¬
ский этнограф Джеймс Фрезер пытался исследовать ее методами
позитивной науки, сводя к ней великое разнообразие языческих,
библейских и новозаветных сюжетов и представляя ее как цент¬
ральное ядро всякой магии и религии. Ницше придал религии Дио¬
ниса универсальное значение и, в духе немецкого романтизма, сумел
очистить ее от следов постылой реальности. Он пользовался Диони¬
сом и Аполлоном как всеобщими символами хаоса и порядка,
чувств и разума, воли и покоя. У Ницше Дионис хоть и преобладал
над Аполлоном, но все же имел в нем хотя бы потенциального пар¬
тнера для диалога.
Умирающий Блок разбил бюст Аполлона кочергой. Вяч. Иванов
считал дионисийство особо присущим славянам. «Истыми поклон¬
никами Диониса были они — и потому столь похож их страстной
удел на жертвенную силу самого, извечно отдающегося на растерза¬
ние и пожрание, бога эллинов», — с увлечением говорил он 15 ок¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
55
тября 1917 года (50). Что же касается «германо-романских братьев»,
то у них царит аполлонийский «лад и порядок, купленный принуж¬
денным внешним и внутренним самоограничением».
Рассказывал об Иванове, его универсальной культуре и артистиз¬
ме, Бердяев писал, что «в России до революции образовались как
бы две расы... На .,башне" велись разговоры самой утонченной куль¬
турной элиты, а внизу бушевала революция» (51). Возможно, раз¬
ница между верхом и низом была не такой уж оольшой.
Почти никогда не поминая Аполлона, Иванов делает из Диониса
символ бездонной глубины, в котором любой нуждающийся интел¬
лектуал, искатель и грешник мог найти недостающую ему идентич¬
ность. Дионис превращается в монологическое, все объясняющее не¬
что, порождающее само себя и потому не нуждающееся в партнере.
В своем главном действии умирания-возрождения, в котором пере¬
мешано все, что выработано человеком для понимания мира — рож¬
дение и смерть, суоъект и объект, любовь и ненависть, — он решает
все проблемы, отвечает на все вопросы.
Среди австрийских интеллектуалов начала века влияние диони¬
сийских идей Ницше было чрезвычайно велико и тоже, как и в Рос¬
сии, трактовалось в политических и эстетических терминах. Истори¬
ки (52) выявляют взаимовлияния тех же начал, дионисийского ис¬
кусства и популистской политики, в творчестве таких разных деяте¬
лей модерна, как композитор Густав Малер, один из крупнейших
психиатров эпохи Теодор Мейнерт или основатель австрийской со¬
циал-демократической партии Виктор Адлер.
Любители Диониса составляли ближайший круг общения Фрей¬
да. Мейнерт одно время был его другом и шефом, Малер - пациен¬
том (никто не понимал его лучше, чем Малер, вспоминал Фрейд), а
к Виктору Адлеру, другу и сопернику его молодости, он относился с
необыкновенным уважением. Дионисийство, самый простой из воз¬
можных способов видения мира, предлагалось к употреблению вы¬
дающимися интеллектуалами своего времени, и этот их вклад по-
своему готовил недалекое уже русское и немецкое будущее. У
Фрейда дионисийская идея не вызывала никакого отклика. Куда
более отзывчив к ней был Юнг.
В начале 1910 года он предлагал Фрейду вести психоанализ к
превращению в новую религию умирающего и возрождающегося
Бога.
«Сообщество, которое бы имело какое-то этическое значение, не может
быть искусственным, но должно питаться глубокими инстинктами расы...
Только мудрые становятся нравственными благодаря голым интеллектуаль¬
ным презумпциям, остальным из нас необходима вечная правда мифа... Эти¬
ческие проблемы сексуальной свободы неисчислимы, и они достойны того,
чтобы над ними попотели мудрецы. Но 2000 лет христианства могут быть
заменены только чем-то эквивалентным. Этическое братство, не воодушев¬
ленное архаически-инфантильной движущей силой, останется чистым ваку¬
умом и никогда не сможет возбудить в человеке малейший след вековой
животной энергии, которая ведет птиц через океаны и без которой не про¬
исходит несокрушимых движений масс.

56
Глава 2
Я представляю себе значительно более прекрасное и всеобъемлющее бу¬
дущее для психоанализа... Я думаю, мы должны дать ему время проникнуть
в людей в самых разных центрах, оживить среди интеллектуалов чувство
символа и мифа, незаметно превратить Христа снова в пророчествующего
бога вина, которым он и был, и впитать экстатические инстинктивные силы
христианства для единственной цели — сделать культ и срященный миф
тем, чем они действительно являются, пьянящим праздником радости, на
котором человек обретает дух и святость животного... Подлинное этическое
развитие не отбрасывает христианство, а прорастает сквозь него, осуществ¬
ляя на деле его песню любви, агонии и экстаза над умирающим и возрож¬
дающимся Богом, мистическую силу вина, страшное людоедство Тайной ве¬
чери — только такое этическое развитие может служить жизненным силам
религии» (53).
И содержание, и стиль, и словарь этого документа, сильно выби¬
вающегося из трезвого духа переписки Юнга с Фрейдом, чрезвы¬
чайно близки идеям и словам русских символистов тех же лет. Речь
идет, видимо, не столько о взаимовлиянии, сколько об общих источ¬
никах. Главным из них был, конечно, Ницше, с идеями которого
можно соотнести едва ли не каждую фразу этого письма. Юнг пере¬
живал в это время свой кризис, связанный с отношениями с его
русской пациенткой Сабиной Шпильрейн (см. гл. 5), и «неустойчи¬
во балансировал на грани между дионисийством и аполлонийст-
вом», о чем тут же сообщал Фрейду. Ответ был суров: «Дорогой
друг, ну и бурное у Вас вдохновение, оно докатывается до меня как
раскат грома» (54).
Юнг и его последователи много раз пытались совместить фило¬
софию Ницше, филологию И. Бахофена и этнографию Фрезера с
психоанализом Фрейда. Собственно, «Метаморфозы и символы ли¬
бидо» Юнга и были такой попыткой совместить Эдипа с Дионисом.
Именно эта его работа послужила причиной для разочарования
Фрейда в нем как в теоретике. Для Фрейда синтез этих начал был
невозможен, он означал подрыв оснований психоанализа. Юнг же
много лет спустя, уже после второго поражения Германии в войне,
интерпретировал новый исторический опыт все в тех же терминах.
Юнг утверждал в 1947 году, что Дионис у Ницше — лишь одно из
воплощений более могущественного Вотана, бога шторма, магии и
завоеваний. Вотан же есть подлинный бог Германии, страны духов¬
ных катастроф (55).
Дионис и Эдип
В мире русского символизма Дионис стал главным героем, как
Эдип в психоанализе Фрейда. Их сопоставление тем более интерес¬
но, что в структурном плане Дионис для Вячеслава Иванова, как и
Эдип для Фрейда, представлял собой универсальный образ, живу¬
щий в бессознательной глубине человеческой природы, постижимый
только в интерпретации и заключающий в себе важнейшую истину
о человеке, всеобщий сценарий его проявлений. Но насколько ана¬
логичны центральные функции этих образов, настолько различна их

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
57
природа. Дионис в обработке русских символистов оказался поляр¬
ной противоположностью фрейдовскому Эдипу.
Сущность Эдипа в его отдельности и его идентичности. Он чело¬
век, мужчина и сын, он принадлежит к своему роду, своему полу и
своему поколению. Его чувства и поступки заостренно индивиду¬
альны, он любит только свою мать и убивает именно своего отца.
Его чувства не смешиваются одно с другим, его любовь отлична от
его ненависти. В мире Эдипа любовь и влечение к смерти так же
далеки друг от друга, так же не могут слиться в одно, как не может
он спутать свою мать и своего отца, вообще мужчину и женщину. В
этом мире противоположности существуют в своем чистом виде, не
могут найти медиатора и не должны искать его.
Чтобы применить свою концепцию к женщинам-пациенткам,
Фрейду пришлось подобрать другой миф - об Электре. Бесполый
или двуполый Эдип равно невозможны. Точно так же для того, что¬
бы распространить анализ на другое поколение, на матерей, аналити¬
кам пришлось ввести еще один комплекс — Иокасты. Эдип не может
совмещать в себе противоположные чувства, противоположные полы,
противоположные поколения. Весь смысл трагедии Эдипа исчезнет,
если противоположности «диалектически» сольются в его душе,
Дионис, наоборот, снимает в некоем синтезе противоположности
индивида и универсума, мужчины и женщины, родителя и ребенка.
Его сущность — в циклическом умирании и возрождении. Возрож¬
дая сам себя, Дионис не нуждается ни в родителях, ни в детях, ни в
партнере другого пола. Ужас Эдипа, Электры и Иокасты ему незна¬
комы. Вокруг него есть поэтические нимфы-менады, но они нужны
скорее пишущим о нем поэтам; самому ему с ними делать нечего.
Его эрос обращен на самого себя. Дионис — Нарцисс, но он же и
Осирис. Он любит и ненавидит в одно и то же время потому, что
рождается и умирает в одном и том же акте. Дионис - Христос, но
он же и Заратустра. Утонченные философские рассуждения исполь¬
зовались вопреки своему назначению - не для анализа и различе¬
ния вещей, а для того, чтобы размыть границы, существующие меж¬
ду разными людьми и между противоположными понятиями.
Жуткой пародией на религию Диониса выглядит статья одессита
Я. М. Когана, опубликованная в 1932 году в журнале Международ¬
ной психоаналитической ассоциации под названием «Переживание
конца света и фантазии возрождения у одного шизофреника» (56).
В ней детально, с множеством выразительных цитат рассказывается
о тяжелом клиническом случае русского больного. Малообразован-
ный, после возвращения с фронта Первой мировой войны он рабо¬
тал в военной библиотеке и читал модную литературу. В своем бре¬
ду больной видел себя вечно возрождающимся, а мысль о рождении
от женщины приводила его в негодование. Конец света уже произо¬
шел, и он, всемогущий и неистовый, одинокий и вечный, рассуждает
о «восхождении» и «нисхождении» в терминах, неприятно напоми¬
нающих знаменитые тексты. Коган интерпретировал его бред как
радикальный способ решения эдиповой ситуации, в котором боль¬
ной, не способный принять или изменить своих отношений с роди¬
телями и миром, отрицает само их существование.

5В
Глава 2
Символисты на кушетке
В одной из ранних своих книг «Возврат. Третья симфония», вышед¬
шей в 1905 году, Белый рассказывает терапевтический случай, в ко¬
тором слышны отголоски психоанализа или, может быть, характер¬
ные для Белого догадки-предчувствия о нем (считается, что Белый
предвидел атомную бомбу и в начале 20-х художественно описал ее
механизм). Герой «Симфонии» входит в острый конфликт с колле-
гами-химиками: он защищает ницшеанскую теорию «вечного воз¬
вращения», коллеги же стоят на почве «социальных вопросов». Ссо¬
ра по поводу идейных разногласий вызывает галлюциноз в духе
картин Чюрлениса; героя лечит психиатр Орлов, старый, мудрый и
могущественный, в своем санатории в Орловке. Но в середине лече¬
ния психиатр уезжает за границу. «Хохот неразрешенного, вопль у-
траченного бесследно сливался в один тоскливый взывающий
плач». В Третьей симфонии предсказана скорее нужда в психоана¬
лизе, чем сам психоанализ. Но можно увидеть здесь и предчувствие
трагического для Белого разрыва с Э. Метнером (см. далее), разры¬
ва, в котором психиатры будут играть не последнюю роль.
Жена Блока и предмет тяжелой любви Белого, Любовь Менделе¬
ева-Блок в своих воспоминаниях не раз обращается к Фрейду. От¬
ношения, которые она описывает, действительно, куда чаще обнару¬
живают себя в приемной терапевта, чем под пером поэта. Семейная
жизнь Блоков в немалой степени была экспериментом по проверке
идей Вл. Соловьева о сверхчеловеческой любви, отвлекающейся от
плотского начала — экспериментом, давшим удручающие результа¬
ты. Начавшись с философского отрицания сексуальных отношений
во имя «белой любви» и практического их избегания Блоком, суп¬
ружество с годами превратилось в серию взаимных измен и тяже¬
лый конфликт между женой и матерью поэта. Чтобы понять слу¬
чившееся в ее жизни, Любови Дмитриевне (еще в первых годах сто¬
летия, она, будучи курсисткой, специализировалась по психологии)
приходится совершить мучительный переход от Соловьева к Фрей¬
ду. Собственно, она и пишет свои воспоминания как свободные ас¬
социации, предназначенные для того, чтобы «дать какой-то матери¬
ал, пусть и очень неполный, фрейдовскому анализу событий» (57).
Свой конфликт со свекровью она тоже предпочитает «передать уче¬
никам Фрейда». Теперь она и открытия своего отца, великого хими¬
ка, понимает как прорыв «подсознательных сил» через сковываю¬
щие их «шлюзы».
Многократные ссылки Менделеевой-Блок на Фрейда и даже ис¬
пользование ею аналитической терминологии говорят о том, что
«фрейдова наука» не была чужда ее кругу, хотя, вероятнее всего,
отвергалась самим Блоком. Психоаналитик Ю. Каннабих ставил в
апреле 1917 года Блоку диагноз «нейрастения» и, конечно, предла¬
гал лечение. Меньше чем через месяц Блок в письме матери, кото¬
рая лечилась у Каннабиха в его психотерапевтическом санатории в
Крюкове (см. гл. 4), реагировал так: «ты рассчитываешь на психоло¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
59
гические воздействия, я же в них окончательно не верю (и никогда
не верил) и вижу в них разные комбинации действия воли на рас¬
стоянии» (58). В «Возмездии» поэт объявил «нейрастению, скуку,
сплин» наследием жалкого прошлого, «гуманистическим туманом»,
в котором «вместо подвигов — психоз».
В конце 1911 года в психиатрическую больницу после двух по¬
пыток самоубийства попадает молодой человек, по рождению и по
кругу своих интересов бывцшй в самом центре этой культуры. Это
был поэт Сергей Соловьев (1885—1942), племянник Владимира Со¬
ловьева. ближайший друг Андрея Белого, шафер на свадьбе Менде¬
леевой и Блока. Мы мало знаем о проблемах С. Соловьева. Не¬
сколькими годами раньше он сыграл определенную роль в семейной
драме Блоков, обсуждая с ними, как надо низвергнуть «темную сти¬
хию астартизма» и «дракона похоти» (термины Вл. Соловьева), что¬
бы реализовать истинную, бесплотную любовь, и именно такой «бе¬
лой любви» ожидая от их супружества (59). Его взгляды, впрочем,
менялись, и тогда Соловьев просил Блока передать жене, что «моя
к ней любовь скоро примет определенно греховный оттенок». Впро¬
чем, «к старой жизни иногда потягивает, но оттуда веет смертью, а
жизнь облекается в форму астартическую». Теперь он даже мечтает
о том, что его «посмертная биография будет называться так: блуд¬
ник XX века».
Перед нами типичные юношеские переживания, но тем интерес¬
нее форма, которую придавала им культура. В 1905 году С. Соло¬
вьев писал Блоку: «ты со мной спорил, когда я говорил, что христи¬
анство в основе своей вне пола. Теперь я считаю, что понимание
христианства возможно до конца только сквозь сладострастие, как и
всякой религии. И только потому, что в нем пламенеет сладострас¬
тие виноградных гроздьев, оно учение вечное, религия будуще¬
го» (60). Интерпретация С. Соловьевым христианства как «религии
святого сладострастия», которую он считал единственно верной
трактовкой учения своего дяди, любопытно перекликается с поиска¬
ми К. Юнга, который тоже хотел «снова превратить Христа в про¬
рочествующего бога вина».
Через несколько месяцев пребывания в городской лечебнице Со¬
ловьева перевели в санаторий Крюково под Москвой, где работали
тогда почти все московские психоаналитики. Его лечащим врачом
стал тот же Юрий Каннабих, опубликовавший к тому времени не¬
сколько статей по психоанализу паранойи, а в будущем президент
Русского психоаналитического общества. Довольно скоро анализ,
который в Крюково сочетался с разнообразной физиотерапией, по¬
мог Соловьеву. В 1913 году он резко меняет путь и принимает пра¬
вославное священство; потом, в начале 20-х, он переходит в католи¬
чество и становится епископом «греко-российского обряда». Позд¬
нее, однако, ему пришлось не раз побывать в советских психиатри¬
ческих больницах.
Другой близкий товарищ Белого, Эмилий Метнер, имел иную
«историю болезни», которая оказалась более продуктивной для рус¬
ского психоанализа. Брат известного композитора и глава знамени¬
того издательства «Мусагет», Метнер находился в центре литератур¬

6 о
Глава 2
ной жизни эпохи. «Мусагет» издал за годы своего существования
множество книг символистов. Он издавал, в частности, Белого и
поддерживал его вплоть до его увлечения антропософией, от кото¬
рого Метнер всячески старался удержать друга.
Выразительные воспоминания о нем оставил Ф. Степун: Метнер
приезжал в редакцию «Мусагета», «быстро сбросив в передней свою
нарядную шубу с громадным скунсовым воротником и обшлагами...
исполненный своих уединенных дум о Гёте, Вагнере и Ницше, стре¬
мительно влетал в небольшой оливкового цвета кабинет и, потирая
красные от мороза руки, деловито опускался в свое редакторское
кресло под большим портретом Гёте» (61). Белый, вспоминая Мет-
нера, тоже останавливался на одежде — широкополой шляпе, зеле¬
новато-сером пальто и лайково-красных перчатках; при знакомстве
Метнер поразил Белого «загаром худого, дышащего задором и упор¬
ством лица» (62).
Этот убежденный западник, издатель и критик, вклад которого в
русскую литературу примерно таков же, каков вклад Сергея Дягиле¬
ва в русский балет, в годы функционирования «Мусагета» проходил
психоанализ у кого-то из московских аналитиков. Мариэтта Шаги-
нян в 70-х годах рассказывала М. Люнгрену, что у Метнера были
«псевдо-мейнертовские симптомы истерии» и тяжелейшие приступы
«психической боли». Судя по ее словам, Метнер принимал также
участие в ассоциативных экспериментах, которыми занимались в
Москве недавние ученики Юнга (63). Дальнейшие подробности из¬
вестны по воспоминаниям дочери Вячеслава Иванова Лидии. Симп¬
томом «психосоматической болезни» Метнера была непереноси¬
мость музыки: «припадки — мучительный шум в ушах и дикие го¬
ловные боли — наступали, как только Э. К. слышал какие-то музы¬
кальные звуки. А до появления болезни он только музыкой и жил».
Близкие считали, что недуг возник «на психической почве» — из-за
переживаний Эмилия, связанных с его братом. Любимая женщина
Эмилия «после сложной и великодушной борьбы» стала женой Ни¬
колая Метнера, знаменитого тогда композитора (64).
Встретившись летом 1929 года в Давосе с Вячеславом и Лидией
Ивановыми, Эмилий сидел с ними в кафе, когда заиграла музыка.
Друзья, помнившие его по Москве, забеспокоились. Метнер, однако,
не реагировал: «результат лечения Юпга», — объяснил он. Лидия
Вячеславовна рассказывает, как в Цюрихе, «уже в зрелых годах и
совсем обессиленный», Эмилий Метнер обратился к Юнгу и был им
вылечен: «все болезненные признаки прошли, он стал нормальным
человеком и даже с благословения самого Юнга начал принимать
больных и сам лечить их психоанализом». После проведенного вме¬
сте дня Ивановы узнали, что Метнер теперь — «близкий друг и
подчас ассистент» Юнга. Все это «сильно усилило» у Вячеслава ин¬
терес к Юнгу. По словам дочери, Иванов следил за его трудами; и
действительно, в поздних своих работах, например в этюде «Агата»
1934 года, он ссылается на Юнга, а в статье о Лермонтове 1947 года
использует не только специфическую терминологию Юнга, но и бо¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
61
лее общую схему психоаналитического понимания После этой
встречи с Метнером Иванов, найдя, видимо, в его рассказах об ана¬
литической психологии сходство со своими давними мистическими
прозрениями, посвящает ему свой написанный еще в 1917 году со¬
нет «Порог сознания» (65):
Пытливый ум, подобно маяку,
Пустынное обводит оком море
Ночной души, поющей в слитном хоре
Бесплодную разлук своих тоску...
Сама же Лидия Иванова воспринимала результат анализа следую¬
щим образом: «на меня лично образ Метнера произвел крайне угне¬
тающее впечатление: он мне представился как бы человеком, отчасти
уже мертвым, который еще ходит и действует нормально. В результа¬
те лечения что-то в его душе (музыка?) было убито. Что-то очень су¬
щественное. Душа уже не вполне живая, искалечена, ампутирована.
Этого добился Юнг своим психоанализом? Но какая же платаЬ (66).
Подобное сопротивление очень характерно для русских интелли¬
гентов. Вспомним, что именно по этим мотивам Лу Андреас-Саломе
отговаривала Рильке от обращения к аналитику. Среди московской
интеллигенции и сейчас еще ходит легенда (возможно, и достовер¬
ная) о том, как по этой же причине некий московский психоанали¬
тик отказал Сергею Эйзенштейну, заявив ему, что после анализа то¬
му придется устраиваться бухгалтером в Госплан (67). А Анна Ах¬
матова рассказывала с усмешкой, что среди молодых английских
интеллектуалов принято ездить к Фрейду лечиться от комплексов.
«Ну и как, помогает?» — спросила Ахматова у одного гостя из Окс¬
форда (им был, вероятно, Исайя Берлин). «О, да! — отвечал тот. —
Но они возвращаются такие скучные, с ними совсем не о чем разго¬
варивать» (68).
Мусагет продолжается в Цюрихе
Застигнутый войной 1914 года в Мюнхене, Метнер был'выселен в
Швейцарию. В Цюрихе он познакомился с Юнгом и, видимо, тогда
же начал анализ с ним. Об их отношениях мы можем с уверенно¬
стью судить по неопубликованным письмам Юнга, хранящимся в
московском архиве (17 писем Юнга Метнеру, написанные в
1917—1935 гг., поступили в Москву из Цюриха в 1960-м (69)). В
письмах Юнг обращается к Метнеру на «ты» и неизмедно выражает
самые теплые чувства. Они свидетельствуют о длительных и ста¬
бильных дружеских отношениях, основанных на увлечении Метне¬
ра, симпатии Юнга и обоюдоинтересном сотрудничестве. Письма со¬
держат не только приглашения на ужин, но и сообщение Юнга,
«Откуда ’’страшное мировоззрение" Лермонтова?.. Это — прямое последствие
психологического переживания, истолковать которое до конца мы никогда не
сможем... возможно, как это ни парадоксально, что титаническая гордыня была
не чем иным, как подсознательным недоверием к себе, против которого поэт не¬
устанно, но тщетно боролся».

Глава 2
проходящего военную службу во Франции, о том, что запланиро¬
ванную поездку к нему Метнера придется отменить, госпиталь пере¬
водят в другое место. 19 января 1919 года* Юнг пишет:
«Дорогой друг,
спасибо за новогоднее поздравление. Мир еще раз перевернулся. Пока
еще у нас нет полного понимания происходящего... У тебя, очевидно, ситуа¬
ция ужасная. Знать, что твои сотрудники попали в этот сумасшедший дом...
Очевидно, весной большевики будут изгнаны Антантой».
О круге их общих интересов может дать представление письмо
от 31 января 1933 года:
«Дорогой Эмиль,
...мне больно слышать, что ты так печален, и жаль, что я не могу тебе
оказать хотя бы телепатическую помощь... Я провожу время совершенно не
современным образом, читая Оригена ” Contra Celsum“ и прослеживая пси¬
хологические параллели между ним и другими — от Плотина и Прокла че¬
рез Гегеля к — last but not least — Карлу Марксу».
Переписка содержит несколько дружеских записок Метнеру от
жены Юнга Эммы. Он был хорошо знаком и с Тони Вульф, быв¬
шей пациенткой Юнга, а потом психиатром и его близкой подругой.
Она, видимо, свела его с американской миллионершей и меценатом,
женой бывшего же пациента Юнга Эдит Рокфеллер-Мак-Кормик.
Та была готова финансировать параллельные издания русского и
французского переводов Юнга. Работа над ними началась в конце
1916 года. По словам Метнера, Юнг ставил непременным условием
своего разрешения на русское издание «перевод по возможности
буквальный, пусть даже в ущерб легкости, а тем более изяществу
слога» (70).
Скорее всего по предложению Юнга, Метнер направил несколь¬
ко переводов Сабине Шпильрейн для сверки. Она, однако, была не¬
удовлетворена их качеством и в декабре 1917 года писала Юнгу,
что после многих попыток усовершенствовать их отослала переводы
обратно Метнеру. Тот упрекнул ее в педантизме. Шпильрейн не¬
сколько позже все-таки приняла участие в издании (71).
Согласно первоначальному плану, предполагалось выпустить че¬
тыре объемистых тома одновременно. По предложению Юнга, Мет¬
нер написал обширные введения к каждому тому с целью, по его
словам, не только обозреть содержание каждого тома, но и «вскрыть
причины отпадения цюрихской школы от школы венской», что от¬
ражает, видимо, весьма доверительные отношения между Юнгом и
его новым русским пациентом и другом.
Разнообразные события, однако, заставили изменить эту про¬
грамму, но вызывает удивление и восхищение то, что она все же
почти полностью оказалась выполненной. В 1928 году работы по
изданию были приостановлены из-за финансового кризиса, — годом
позже умерла поддерживавшая их Рокфеллер-Мак-Кормик. Сам
Метнер сумел увидеть изданным только первый том, вышедший в
1929 году. В целом же в Цюрихе по-русски печатались три тома «Из¬
бранных трудов по аналитической психологии» Юнга, авторизован¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
ное им издание под общей редакцией Эмилия Метнера. Первый том
Метнер издал под грифом «Мусагета», символизируя этим преемст¬
венность своего издания, которое естественно для него восходит к
знаменитому издательству символистов. «Было бы жаль, если бы те¬
ма психоанализа так и не прозвучала ни разу в ,,Мусагете“», — за¬
мечал Метнер. Его предисловие начиналось эпиграфом из Вячесла¬
ва Иванова. Метнер всячески обосновывал непрерывность символи¬
стской традиции, которая в работах Юнга находила для Метнера
свое естественное продолжение. Понятно, что для того, чтобы сбли¬
зить Юнга с русскими символистами, Метнеру приходилось заост¬
рять противоречия между Юнгом и Фрейдом. Для Метнера влияние
Фрейда на Юнга несущественно: Юнг «нес в себе свою тему, иную,
чем фрейдистская». Вообще для Метнера Юнг — «больше, чем пси¬
хоаналитик».
Метнер со знанием дела рассказывает о журнальной полемике
вокруг книг Юнга, в которой он принимал участие и на немецком
языке, опубликовав, по его словам, первую развернутую рецензию
на «Психологические типы» в 1921 году. Однако он то и дело со¬
скальзывает с психоаналитической на старую символистскую терми¬
нологию. «Символический продукт бессознательного должен дейст¬
вовать освободительно», — провозглашает Метнер и вперемежку с
Юнгом цитирует Иванова, который тоже называл целью символиз¬
ма и освобождение души, и катарсис. Книга была восторженно
встречена эмигрантским журналом «Путь», ориентированным в ре¬
лигиозно-философском русле (72).
Второй и третий тома, которые содержали «Метаморфозы и сим¬
волы либидо», а также серию статей Юнга по теории и практике
аналитической психологии, вышли в свет только в 1939 году. Те¬
перь уже издание было осуществлено от имени Психологического
клуба в Цюрихе; помогал в его составлении на основе материалов
покойного Метнера известный философ русского зарубежья Б. Вы¬
шеславцев. В статьях, опубликованных в качестве Введений к обо¬
им томам, Метнер развивал свою идею о родстве психоанализа и
символизма. Сны так же символкчны, как и образы искусства, как и
высшие выражения религиозной мудрости. Символ является разре¬
шением внутренних противоречий психики, и в этом качестве имеет
освобождающую силу.
В своем последнем из дошедших до нас писем Метнеру (от 31
июля 1935 г.) Юнг не жалеет слов, чтобы поблагодарить близкого
сотрудника и поддержать больного друга. Поводом для письма
послужил юбилейный сборник, выпущенный Метнером к 60-летию
Юнга; но, конечно, он имел в виду и русские переводы:
«Дорогой Эмиль,
...я очень благодарен тебе за твой вклад в это издание. Сам факт его ме¬
ня чрезвычайно взволновал. Я сразу схватился за твою статью и прочел ее
с большим интересом. Ты оригинально решил свою задачу. Эта статья по¬
казывает, что твоя философия сродни твоему темпераменту, и оттого ты
рассматриваешь личность всегда в свете идеи. Это меня очаровало; твою ра¬
боту необыкновенно интересно читать... Это подлинно импрессионистский

64
Глава 2
стиль. Я не могу не сказать тебе, как высоко ценю я то, что ты взялся за
перо е связи с моим делом. Я не говорю уже об усилиях, которые потребо¬
вал от тебя большой объем твоей работы... Ты можешь быть уверен, что
твой труд столь же интересен, сколь и долговечен, и он отражает твою
внутреннюю сущность» (73).
Сопротивление злу силой
Друг Метнера, философ и приват-доцент Московского университета
Иван Ильин, около 1912 года проходил психоанализ в Вене у Эду¬
арда Хинчмена, одного из самых близких г Фрейду аналитиков, с
1911 года вице-президента Венского общества (президентом был
Фрейд) (74). По другой версии (там же), Ильин короткое время
анализировался самим Фрейдом; ежедневные сеансы продолжались
полтора месяца, начиная с мая 1914 года.
Участник Первой русской революции и член РСДРП, Ильин
даже заседал на одном из съездов этой партии в Хельсинки в
1905 году. Довольно скоро он, однако, отошел от революционного
активизма.
Родственники И. А. Ильина, знавшие о его занятиях психоанали¬
зом, относились к ним без доверия. По словам Е. Герцык (75), «зна¬
комство с Фрейдом было для него откровением. Он поехал в Вену,
провел курс лечения-бесед, и сперва казалось, что что-то улучши¬
лось и расширилось в нем. Но не отомкнуть и фрейдовскому ключу
замкнутое на 7 поворотов». Особенно не нравилось в нем то, каким
образом Ильин проявлял свою «способность ненавидеть, презирать,
оскорблять идейных противников», среди которых Герцык перечис¬
ляет Вяч. Иванова, Бердяева, Волошина и Белого: «с неутомимым
сыском Ильин ловил все слабости их, за всеми с торжеством вскры¬
вал „сексуальные «извращения"» (76). Особенно не любил Ильин,
похоже, Вяч. Иванова; о скандальной сцене между ними вырази¬
тельно рассказывает дочь последнего: «откуда ни возьмись появился
Ильин и начал вопить что-то совершенно непонятное в сторону Вя¬
чеслава. Казалось, что у него на губах пена, он весь извивался, как
в конвульсиях» (77).
Враги, впрочем, отвечали ничуть не менее жестко. Белый, напри¬
мер, описывал Ильина так: «молодой, одержимый, бледный как ске¬
лет,.. по-моему, он страдал душевной болезнью задолго до явных
вспышек ее;., ему место было в психиатрической клинике» (78). Да¬
лее куда более спокойный Бердяев в отзывах о нем терял равнове¬
сие: «Мне редко приходилось читать столь кошмарную и мучитель¬
ную книгу, как книга И. Ильина» (79).
По словам Герцык, в личном плане молодого Ильина отличала
«ненависть, граничащая с психозом», которую она объясняла тем,
что Ильин с юности лишал себя всего на свете и, в частности, «всех
видов сладострастия» ради отвлеченной идеи. Каково бы ни было,
однако, происхождение его ненависти, она воспринималась совре¬
менниками даже в его философских сочинениях. Одной из основ¬
ных мыслей Ильина была оправданность и необходимость «сопро¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
<$5
тивления злу силой», и он посвятил этой этической концепции не¬
мало горячих страниц. Его идея вызвала, однако, скандал среди ин¬
теллигенции, воспитанной на проповеди Толстого. История показа¬
ла, что к Ильину, возможно, стоило прислушаться.
Никакой внешней причины для ненависти у Ильина не было, за¬
мечала с удивлением Лидия Иванова. Тем более весомыми могли
быть внутренние причины. Книги и дошедшие до нас записи лек¬
ций Ильина показывают, что его агрессия по отношению к мисти¬
цизму Иванова и антропософии Белого была хорошо продумана и
профессионально аргументирована. Находясь под влиянием анали¬
за, философ формулировал свою критику в терминах, которые без¬
ошибочно распознаются как психоаналитические. Антропософы, го¬
ворил Ильин в 1914 году, «любят прикрываться словом „наука", а
на самом деле проповедуют некую, якобы мистическую, душевную
практику. В этой сумеречной душевной практике... разумная жизнь
духа растворяется в культивировании наиболее физиологических
сторон и способностей души. Их „наука" есть магия, а содержание
их „учения" — смутная химера. „Антропософ" старается магически
овладеть тайной своей личной бессознательной сферы и вступает
для этого в практическое жизненное общение не с предметом, а со
своим собственным бессознательным. Это общение погружает центр
его личной жизни в непонятную для него глубину его родового инс¬
тинкта, и совершается это не ради знания: как истинный „маг", ан¬
тропософ ищет не знания, а господства, власти над непокорной и
несчастной стихией своего существа» (80).
Для Ильина то, что антропософы и прочие мистики называли
оккультным, «не скрывает за собой ничего, кроме родовых содержа¬
ний бессознательного». Имея в виду психоанализ, Ильин писал об
антропософах, что они «не знают, что научный опыт проник дальше
их и глубже их в жизнь бессознательного и... что самая „тайна" их
таинственной практики уже во власти науки».
«Особое очищение ума и души» требует постоянной внутренней
работы, и человечество, подобно отдельному человеку, «долго и му¬
чительно отыскивало верные пути к такому очищению». Описывая
эти пути, Ильин выстраивает длинный ряд — начиная с йогов через
Пифагора, Декарта и Спинозу вплоть до «осторожного и зоркого
Зигмунда Фрейда». Психоанализ Ильин характеризует как «метод,
которым человек может не только исцелить и очистить свое бессоз¬
нательное, но и сообщить своему духу органическую цельность, чут¬
кость и гибкость». Этим психоанализ может помочь философии, ко¬
торой грозит опасность «давления бессознательной сферы во всей
ее утонченности, страстности и трудноуловимости», что делает душу
философа недоступной для познания ее предмета. «Все те ранения
душевной жизни, которые у каждого приобретаются с детства и жи¬
вут, неисцеленные, всю жизнь, нередко разъедая душу и повергая ее
во всевозможные психозы и нейрозы... делают душу мало способной
к предметному опыту и исследованию».
Считавшийся в те годы гегельянцем, Ильин, похоже, видел в
психоанализе необходимое средство философии. «Орудием фило¬
софского познания является живое существо самого философа».

66
Глава 2
«Философ более, чем всякий другой ученый, должен овладеть сила¬
ми своего бессознательного», — учил он. Философ, не прошедший
долгой и мучительной работы очищения души, способен лишь к
«более или менее удачному компромиссу между запросами личного
бессознательного и сознательной идеологией» (81).
В 1921 году И. А. Ильин избирается председателем респекта¬
бельного Московского психологического общества. Вскоре, однако,
осенью 1922 года он был выслан из России вместе с двумя десятка¬
ми крупнейших русских философов и писателей. Ильин опублико¬
вал в эмиграции множество книг, и среди них фундаментальные
«Аксиомы религиозного опыта». Психоанализ в них обходится мол¬
чанием, впрочем, так же, как и неогегельянство. Лишь однажды он
неодобрительно высказывается по поводу юнговской идеи коллек¬
тивного бессознательного, которая, с его точки зрения, нарушает су¬
веренитет индивида (82). Апологетическая биография Ильина (83)
о психоанализе даже не упоминает. Среда белой эмиграции вряд ли
благоприятствовала анализу. Но в личных беседах Ильин, похоже,
позволял себе проявить свои необычные интересы. Так, в 1931 году
Иван Бунин записал про него в своем дневнике, что «он теперь и
русскую революцию по Фрейду понимает» (84).
Ильин имел необыкновенно сильное личное влияние на русские
круги за границей. После его смерти в декабре 1954 года эмигрант¬
ские газеты писали о нем как о «ведущем идеологе русского Зару¬
бежья», «непреклонном и талантливом друге Белого дела», даже как
о «духовном вожде Белого движения».
Психоанализ против антропософии
В своих мемуарах Белый писал, что с 1915 года Метнер стал для
него врагом, и поэтически уподоблял гробам «разделившие нас иде¬
ологии, о которые разбилась прекрасная дружба» (85). Послевоен¬
ная «идеология» Белого хорошо известна: это антропософия, новое
учение Рудольфа Штейнера, соединявшее модный мистицизм с не
менее модным наукообразием. А каким Белый видел идеологиче¬
ский «гроб», в котором похоронил себя Метнер?
Скорее всего, психоаналитическим. Весьма вероятно, что он ин¬
терпретировал свою ссору с Метнером и Ильиным, которые находи¬
лись в это время в анализе, как последствия дурного влияния пси¬
хоанализа, свидетельство его враждебности и чужеродности.
В декабре 1914 года Белый записывал в дневнике: Метнер «мно¬
го говорит мне о своей дружбе с Ильиным; и как будто даже угро¬
жает Ильиным; все это лишь разжигает во мне пафос к атаке... Мет¬
нера». Тогда же Белый замечает, что «Метнер разительно изменил¬
ся; постарел, стал внутренне угрюм..; неоднократно заявлял, что
стал завзятым поклонником Фрейда и Юнга, что „психоанализ" в
него прямо вписан; этот „фрейдизм" отталкивает решительно от ме¬
ня Метнера; воспринимаю эти увлечения Метнера враждебно» (86).
Поклонение Ницше (с 1902 г. он работал над его биографией) не
мешало Метнеру, как вспоминал Андрей Белый, постоянно подчер¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
67
кивать опасность мистицизма и «неизбежное перерождение в мисти¬
ку иных нот романтизма». Повидав главу антропософии Рудольфа
Штейнера в 1909 году, Метнер был настроен решительно: «Это ка¬
кой-то теософский пастор, выкрикивающий глубокие пошлости», —
писал он одному из друзей Белого (87). В 1916 году Белый опубли¬
ковал книгу о Штейнере и Гете, направленную против недавно вы¬
шедшей книги Метнера. Знавший обоих Степун называл это
«страшным ударом», о котором Метнер до самой своей смерти «не
мог говорить без непереносимой муки» (88). Метнер оставил выпад
Белого без ответа. За него заступился Ильин, написавший Белому
открытое письмо, которое того в свою очередь оскорбило.
По-видимому, психоанализ был важной, хотя и подспудной, при¬
чиной внутреннего раскола символистского движения. Под давлени¬
ем противоположных культурных влияний — рационалистического
психоанализа, с одной стороны, и мистической антропософии — с
другой, русский символизм раскололся на враждебные по отноше¬
нию друг к другу течения, на полюсах которых оказались вчераш¬
ние друзья — Метнер, с одной стороны, Белый — с другой.
Такое понимание этого конфликта косвенно подтверждается еще
и тем, что незадолго до него в самом Антропософском обществе
сходным образом разразился скандал вокруг психоанализа: некий
Больт в 1911 году выпустил брошюру о Штейнере, в которой, как
рассказывает Белый, «мешал его взгляды с Фрейдом — и упорство¬
вал в смешении этом; группа членов стояла за Больта; в связи с
Больтом впервые вскрылись разные антропософские партии» и т. д.
Штейнер «горячо заклеймил уклон „больтизма", могущий ютиться
под флагом антропософии». Дискуссия продолжалась долго, до II
конгресса Антропософского общества в январе 1914 года. Белый
участвовал в Конгрессе и с возмущением наблюдал раскол, проте¬
сты и сплетни членов общества по поводу его лидера Штейнера —
и все из-за психоанализа (89).
Психоанализ и антропософия, столь далекие друг другу в нашем
сегодняшнем восприятии, тогда и даже позже нередко воспринима¬
лись как соперники. В. Н. Волошинов (см. гл. 9), например, считал,
что по своему влиянию в Европе психоанализ может сравниться
только с антропософией (90). Николай Осипов опубликовал даже
специальную статью (91), в которой пытался сравнить и противопо¬
ставить психоаналитический и мистический взгляд на вещи. В
1913 году, рассказывал Осипов, он ехал в поезде с молодой женой, на
попутной станции вышел прогуляться и опоздал сесть обратно в по¬
езд. Жена уехала. В этом городе жила женщина, с которой Осипов
позднее был в связи, когда разошелся с женой. Мистик объяснит слу¬
чившееся неизвестными влияниями, направлявшими действия поми¬
мо воли; психоаналитик — неосознанным протестом против жены.
Чувствуется, однако, что даже для Осипова, профессионального ана¬
литика, непросто сделать выбор между этими альтернативами.
Для личной жизни Белого контакт с антропософами оказался ка¬
тастрофой. Друзья в России отвернулись от него. Больше того, его
жена ушла от него, чтобы быть ближе к «Доктору», как ученики
звали Р. Штейнера. Сам же Доктор, похоже, видел в Белом лишь

68
Глава 2
одного из множества своих чудаков-почитателей, а такую позицию
тот принять не мог.
В своих «интимных» записях, предназначенных для публикации
после смерти автора (и увидевших свет лишь недавно), Белый рас¬
сказывает об «искушениях святого Антония», которым он подверг¬
ся, когда стал аскетом после ухода жены. Но, в отличие от Антония,
у него не было духовного оружия для борьбы с соблазном. «Образ
женщины как таковой стал преследовать мое воображение... Чтобы
не пасть и победить чувственность, я должен был ее убить усилен¬
ными упражнениями; но они производили лишь временную анесте¬
зию чувственности; плоть я бичевал; она — корчилась под бичом, но
не смирялась; я усиливал дозы медитаций; я медитировал ежеднев¬
но часами в течение месяцев; и эти медитации довели меня до экс-
тазов, восторгов... и когда я выходил из них, то эти состояния сто¬
яли передо мной, как состояния болезненные, и я был обречен на
все ту же чувственность» (92). Трудно не вспомнить здесь слова
Ильина о том, что антропософ ищет не знания, а власти над непо¬
корной и несчастной стихией своего существа (93).
Посетив Белого в антропософской общине в Дорнахе, Метнер
рассказывал ему о своем новом опыте психоанализа. Белый, однако,
находившийся в одном из худших своих состояний, воспринимал
его как «духовного шпиона». Его записки изобилуют всяческими ас¬
тральными подозрениями. Знавший Белого в разные годы, Ходасе¬
вич описывал его состояние в классических психоаналитических
терминах: «эта тема, в сущности граничащая с манией преследова¬
ния, была ему всегда близка. По моему глубокому убеждению, воз¬
никла она еще в детстве, когда казалось ему, что какие-то темные
силы хотят его погубить, толкая на преступление против отца. Чу¬
довищ... Белый на самом деле носил в себе, но инстинкт самосохра¬
нения заставил его отыскивать их вовне, чтобы на них сваливать
вину за свои самые темные помыслы, вожделения, импульсы» (94).
До нас дошли странные подробности о мрачном периоде Белого
после разрыва с антропософами: в частности, он неожиданно полю¬
бил фокстрот и ночами до одурения танцевал в берлинских кабач¬
ках, напоминая присутствовавшим русским хлыста. В отчаянии он
возвращается в Россию.
Русский Эдип иди Котик-отцеубийца
«На вопросы о том, КАК я стал символистом и КОГДА стал, по со¬
вести отвечаю: НИКАК НЕ СТАЛ, НИКОГДА не становился, но
всегда БЫЛ символистом (до встречи со словами „СИМВОЛ",
„СИМВОЛИСТ")» (95). Многословный Белый подробно иллюстри¬
рует это одним из своих детских воспоминаний: «Когда доктор го¬
ворит о том, что я нервный и что у меня надо отнять сказки, чувст¬
вую, что спасительную соломинку игры в образы отнимают извне у
меня, и я без нее кинут в бездну невнятицы; если бы взрослые по¬
няли мой детский страх пред отнятием у меня сказки, они бы на
своем языке выразили этот страх так: «Он борется за целость

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
69
„Я“, — за то, чтобы не впасть в „нервное заболевание"». Белый счи¬
тал эти акты символизации тем, что спасло его от «разрыва внут¬
ренних чувств». Символ для него — это «преодоление ранних ста¬
дий лемуро-атлантического хаоса в нечто конкретно-логическое»;
или иначе, символ — «третье двух миров, пересечение параллелей в
КРЕСТ с точкой духовного мира в центре» (96).
Белый не устает повторять этот свой структурный принцип и по¬
тому, что именно в нем он видел точку своих расхождений с бли¬
жайшими коллегами и друзьями: «символист, отвергающий логиче¬
ский генезис своих опытных невнятиц, — дегенерирует в нервно¬
больного, если он искренен (Блок), либо в ... стилиста, если он не
до конца искренен (Вяч. Иванов)».
Необыкновенно острое стремление «обкладывать словом первей¬
шие события жизни» породило «Котика Летаева» — беспрецедент¬
ный в мировой литературе опыт словесной реконструкции довер-
бального детского опыта. «Я в СИМВОЛЕ вышел из страха», —
вновь и вновь повторяет Белый; в своих романах он все продолжает
выходить. На протяжении трех сотен страниц, лишенных сюжета и
героев, ритмом, семантикой и акустикой слов описываются «бегу¬
щие вспять клубы событий»: «на рубеже третьего года встаю перед
собой; мы — друг с другом беседуем; мы — понимаем друг друга». В
бредовом лабиринте пробуждающегося сознания, в котором только
возникает разделение на «Я» и «не-я» и нет еше пространства и
времени, Белый различает этапы и признаки, отдаленно напоминаю¬
щие об общей для русских символистов кантианской основе. В этом
описании различимы и позднее усвоенные им медитативные мета¬
форы антропософии: «Мир и мысль — только накипи грозных кос¬
мических образов»; позднее Белый писал даже, что «Котик Лета-
ев» — результат тренинга у антропософов. Но уже приятель Белого,
проницательный А. Штейнберг писал о «Котике», что, «помимо ан¬
тропософии, на которой построено все произведение..., в нем при¬
сутствует то, что современная психология, психоанализ, называет
инфантилизмом» (97).
Психоаналитик, конечно, сразу признает этот мир своим. Дет¬
ство, как оно описано Белым, наполнено страхами, влечениями и
образами движения, которые не раз еще, наверно, будут использова¬
ны для иллюстрации будущих теорий будущих русских аналитиков;
для профессионального взгляда «Котик Летаев» остается чрезвы¬
чайно выразительным источником. Но в самом дискурсе Белого
психоаналитическое видение отсутствует.
Первым, кто открыл психоаналитическое значение романов Бе¬
лого, был вовсе не аналитик, а один из самых замечательных рус¬
ских поэтов и литературных критиков нашего столетия, младший
современник Белого Владислав Ходасевич. В двух своих эссе (98)
Ходасевич предпринимает редкую по ясности попытку выделить и
описать общее содержание романов Белого «Петербург», «Москва»
и «Котик Летаев», связав их с биографией писателя.
Романы Белого, по наблюдениям Ходасевича, — «фрагментные
вариации одной темы, единой в своей глубокой сущности фабу¬
лы» — драмы, некогда разыгравшейся в семействе самого писателя.

70
Глава 2
Маленький Котик Летаев, «московский чудак» Митя Коробкин и
герой-террорист «Петербурга» Николай Аблеухов оказываются пор¬
третами одного и того же человека, нарисованными в разные его го¬
ды: Летаев — ребенок, Коробкин — гимназист, Аблеухов — студент.
Ходасевич показывает сходство их внешности, характеров, ролей,
которые они играют в романах и в жизни. «Неудержимое вожделе¬
ние является их постоянным спутником, а вслед за тем и первей¬
шим, главным, единственным двигателем их поступков. И поступки
эти — суть преступления». Сам Белый так и говорит о главном ге¬
рое своего знаменитого «Петербурга»: «Николай Аполлонович стал
сочетанием отвращения, перепуга и похоти».
«Плоть — ненавидел, к чужой — вожделел», — писал в «Петер¬
бурге» Белый. Ненависть к своей плоти совпадает у Аблеухова с
ненавистью к отцу. Когда отец и сын в романе Белого «соприкаса¬
лись друг с другом, то они являли подобие двух, повернутых друг
на друга, отдушин; и пробегал неприятнейший сквознячок. Менее
всего походила на любовь эта близость: ее Николай Аполлонович
ощущал, как позорнейший физиологический акт».
В своих воспоминаниях сам Белый заметил, что тот опыт, кото¬
рый он пережил, когда, подобно Эдипу, стоял перед сфинксом во
время своего египетского путешествия, был важен для него, когда
он писал «Петербург». Ходасевич, хорошо знавший и самого Бело¬
го, и его мать, писал о нем и одновременно о каждом из его героев:
«первичное чувство в нем было таково: папу он боялся и ненавидел
до очень сильных степеней ненависти;., мамочку он жалел и ею вос¬
торгался почти до чувственного восторга». Предметы юношеских
влюбленностей всякий раз распаляют героев Белого, «но распалив,
в последнюю минуту отталкивают с одинаковым презрением». В ре¬
зультате, по схеме Ходасевича, герои Белого и совершают свое пре¬
ступление, к которому каждый раз приходят от своей страдающей
чувственности.
Николай Аблеухов, герой «Петербурга», сводит знакомство с ре¬
волюционерами и обещает им убить отца, важного сенатора, для че¬
го получает от них бомбу с часовым механизмом, которая тикает на
протяжении всего романа. «Николай Аполлонович мстит отцу за
свое бесплодное вожделение, за тщетную похоть, на которую смот¬
рит именно как на наследство». В этом, и только в этом, подчерки¬
вает Ходасевич с жесткостью психоаналитика, и состоит истинная
мотивация его преступления.
Митя Коробкин, герой «Москвы» — сын профессора, придумав¬
шего некое вещество неслыханной разрушительной силы, поэтичес¬
кий прообраз атомной бомбы. Митя ворует у отца книги, чтобы раз¬
житься деньгами. Деньги нужны ему для соблазнения дочери не¬
мецкого шпиона фон-Мандро, живущей со своим отцом в инцесту-
озной связи. В результате митиного воровства листок с отцовскими
формулами оказывается у фон-Мандро, чтобы взорвать Европу...
Вот какие преступления задумывал против отца и всего отцовского
мира трогательный Котик.
Можно предполагать, что очерки Ходасевича о Белом написаны
под непосредственным влиянием эссе Фрейда о Достоевском. Вывод

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
71
Ходасевича ясен: «все политические, философские и бытовые зада¬
ния беловских романов... в сущности служат лишь поводом для то¬
го, чтобы воскресить в памяти и переосознать впечатления, поразив¬
шие в младенчестве»; и основными мотивами Белого, как и фрей¬
довского Достоевского, являются желание отцеубийства, вина за это
желание и стремление к наказанию, перенос всех *этих тяжких
чувств на других людей, на государство и на весь мир.
Впрочем, Ходасевич не упоминает в этих очерках ни Фрейда, ни
Эдипа, лишь однажды назвав романы Белого, начиная с «Петербур¬
га», «эдиповской серией». На то у него были причины, о которых
мы можем только догадываться. Эмигрантская пресса не благоволи¬
ла к психоанализу. Вероятнее, однако, что Ходасевичу не хотелось
давать повод упрекнуть себя в несамостоятельности — тем более,
что в своем очерке он не раз упрекал в этом жившего в большеви¬
стской России Белого. Тем не менее смысл рассуждений Ходасевича
очевиден, а значение его интерпретативной работы тем более приме¬
чательно, что сами романы Белого, особенно поздние, отличаются
многословием и рыхлостью. Вместе с тем они читаются до сих пор,
воспринимаясь как привлекательные, полные тайн документы эпо¬
хи, а «Петербург» безусловно является одним из главных ее памят¬
ников. Учитывая все это, очерк Ходасевича можно признать класси¬
ческим, а в русской литературе — единственным удачным образцом
психоаналитической критики.
Вперед к Платону
Русская культура модерна создала свою теорию сексуальности, тес¬
но связанную с идеями символизма. Она восходит к «софийным»
исканиям Вл. Соловьева, но наиболее подробно была описана Бер¬
дяевым. Крупнейший русский философ столетия рассуждал в 1916
году так (99). Для нашей эпохи существенно властное чувствование
центральности проблемы пола. Пол как бы выявляется, из тайного
становится явным. Сексуальность разлита по всему существу чело¬
века. Специфически половая функция есть результат дифференциа¬
ции какой-то общей прасексуальной жизни. Пагубной ошибкой бы¬
ло бы отождествлять пол с сексуальным актом. Сексуальный акт
победим, но пол непобедим. Половой энергии могут быть даны раз¬
ные направления, — в частности, она может быть направлена на
творчество. Разделение полов есть следствие падения Адама, потому
что Адам был андрогином. Софийность человека в русской тради¬
ции тоже соответствует его андрогинности. Только дева-юноша, це¬
лостный бисексуальный человек есть образ и подобие Божье. Хри¬
стос тоже был мужедевой. Вся сексуальная жизнь человека есть му¬
чительное искание утерянного андрогинизма. Но соединение в ре¬
альном акте призрачно, и за него человека всегда ждет расплата.
Поскольку акт конечен и дифференцирован (а должен бы быть веч¬
ным и совершаться андрогинами), постольку в нем есть дефектность
и болезненность. Итак, сексуальный акт внутренне противоречив и
противен смыслу мира. Сексуальный акт по существу противополо¬

72
Глава 2
жен гениальности. Творческая стихия придавлена сексуальностью. В
самой глубине сексуального акта всегда скрыта смертельная тоска.
То, что порождает жизнь, — порождает и смерть.
Удивительно найти и у Бердяева очередное направление пере¬
делки человека, затрагивающее на этот раз одно из самых базовых
его качеств — мужской или женский пол. Мы живем, писал он, в
переходную эпоху, наступает новый природный порядок, в котором
творчество должно победить рождение и необходимый для него
секс. Рождающий сексуальный акт преобразится в свободный твор¬
ческий акт. В эту эпоху мирового потрясения стушевываются и сме¬
шиваются твердые ранее границы мужского и женского. В эту пере¬
ходную эпоху мы вправе усомниться в том, не является ли анома¬
лией сам сексуальный акт?
Отметим, что как бы ни относиться к этим рассуждениям, они
никоим образом не являются лишь индивидуальными фантазиями
Бердяева. Он выражал прозрения и предрассудки, желания и страхи
целого поколения или даже целой культуры, и именно поэтому был
и сейчас снова стал так популярен в России. Бердяев не претендует
на оригинальность и даже старается подчеркивать преемственность
своих взглядов. О. Вейнингер здесь соседствует с Я. Беме,
Вл. Соловьев — с Фрейдом. Самое удивительное, что центральный
пункт его рассуждений — пафос андрогинности — не вызывает у
автора ни тени смущения, и он не делает попыток как-то смягчить
его для читателя. Главные для него авторитеты, от Платона до Со¬
ловьева, разделяли, по его мнению, идею андрогинности как смысла
любви.
И вместе с тем в его философии ощутим личный компонент,
давление которого так и не было осмыслено им до конца. «В болез¬
ненном и мучительном полусне что-то подымалось из глубин моей
природы.., что-то до ужаса неприятное и отталкивающее, — писал
молодой философ будущей жене из вологодской ссылки. — С ран¬
них лет вопрос о поле казался мне страшным и важным, одним из
самых важных в жизни. С этим связано у меня очень много пере¬
живаний, тяжелых и значительных для всего существования. И всю
жизнь я думал, что тут есть что-то мистическое, что пол имеет зна¬
чение религиозное». И даже более того, он признавался женщине,
которую любил, что над ним «тяготеет проклятие половой ненор¬
мальности и вырождения» (100).
У этого блестящего мыслителя, прошедшего полный путь от
марксизма до экзистенциального и религиозного персонализма и об¬
ладавшего редким даром соответствия чувств и слов, мы можем
лучше других почувствовать, чем на самом деле мучилось это поко¬
ление. Нормальный секс вызывает у Бердяева тот же страх и чувст¬
во собственной вины, что и современная ему история. «Все отравле¬
ны в эту эпоху, все безрадостны, все несчастны, у всех муть в глу¬
бине души», — писал он в ноябре 1917 года (101). «Интеллигенция
привыкла исповедовать самые безответственные идеи и утопии, ко¬
торые никогда не проверялись на жизненном опыте» (102), и «за
экстатические мгновения силы и славы ей предстоит тяжелая рас¬
плата» (103).

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
73
Б. Зайцев вспоминал Бердяева в 1906 году так: «в кресле сидит
красивый человек с темными кудрями, горячо разглагольствует и по
временам (нервный тик) широко раскрывает рот, высовывая язык...
Очень необычно и, быть может, похоже даже на некую дантовскую
казнь» (104). По словам близко знавшей Бердяева в 10-х годах Ев¬
гении Герцык, в философе остро чувствовался «ужас тьмы, хаоса»,
состояние «трепета над бездной». Проницательная Герцык видела
это в нервном тике, судорожных движениях рук и еще в том, что,
когда Бердяев ночевал в ее крымском доме, «не раз среди ночи с
другого конца дома доносился крик, от которого жутко становилось.
Утром, смущенный, он рассказывал мне, что среди сна испытывал
нечто такое, как если бы клубок змей или гигантский паук спускал¬
ся на него сверху». С этим же, замечает мемуаристка, «связаны раз¬
ные мелкие и смешные особенности Бердяева — например, отвраще¬
ние, почти боязнь всего мягкого, нежащего, охватывающего» (105).
На фоне этих наблюдений, которые вряд ли нуждаются в коммента¬
риях, совсем иначе выглядят слова Бердяева о том, что он «никогда
не мог открыть в себе ничего похожего на Эдипов комплекс» (106).
Что касается Фрейда, то Бердяев называет его работы интерес¬
ными. «У Фрейда нет обычной психиатрической затхлости, есть
свобода и дерзновение мысли». Бердяев ценит, что «Фрейд научно
обосновывает ту истину, что сексуальность разлита по всему чело¬
веческому существу и присуща даже младенцам». Все же Бердяев
адресует Фрейду обычный упрек в пансексуализме, особенно его
шокирует фрейдовская интерпретация религии. Но и здесь он ори¬
гинален: «склонность школы Фрейда объяснить все, вплоть до рели¬
гиозной жизни, неосознанной сексуальностью принимает формы ма¬
ниакальной идеи, характерной для психиатров. Ведь и этот пансек¬
суализм может быть объяснен неосознанной сексуальностью его со¬
здателей» (там же). Позже Бердяев находил в психоанализе «бес¬
стыдство современной эпохи, но также и большое обогащение зна¬
ний о человеке» (107).
Дружба была возможна...
После знаменитой «высылки» 1922 года и последующих, уже добро¬
вольных, отъездов, серьезные русские философы оказались на Запа¬
де, сохраняя свою высокую и своеобразную культуру. Здесь, по воле
своих интересов, а также разных случайных обстоятельств, многие
из них сталкивались с психоанализом и пытались его интерпретиро¬
вать на свой лад.
В начале 30-х годов, когда вышли русские переводы «Будущего
одной иллюзии» Фрейда и «Метаморфоз либидо» Юнга, психоана¬
лиз ненадолго становится актуальной темой для русской религиоз¬
ной философии. Близкий к Бердяеву философ Б. П. Вышеславцев
посвятил своей интерпретации психоанализа в свете русской пра¬
вославной философии книгу под характерным названием «Этика
преображенного эроса». Новая этика «соединяет в себе христиан¬
ский платонизм и открытия современного психоанализа» (108).

74
Глава 2
Предвосхищением фрейдовского бессознательного признаются
«сердца и утробы» в Ветхом Завете, «плоть» у апостола Павла и,
конечно, платоновский Эрос. Он объемлет все, и даже сексуаль¬
ность не отпугивает философа. Порок создан из того же материала,
что и добродетель, и именно потому порочные движения души до¬
ступны сублимации, основному принципу его этики. «Вся христиан¬
ская аскеза есть грандиозный замысел сублимации», — пишет Вы¬
шеславцев- (109); пределом сублимации является для него святость.
Только образ Христа воскресшего, да еще Града Китежа способен
«сублимировать хаос русского подсознания», — писал Вышеславцев
в 1931 году (110). Психоанализ, действительно, оказал влияние на
Вышеславцева, но все же в его импровизациях на темы религиозной
этики мысль Фрейда почти до неузнаваемости искажена совершен¬
но чуждым ей кругом идей. Фрейд с его отношением к религии как
к «одной иллюзии» для Вышеславцева, конечно, чужд; даже и Юн¬
га, с которым философ, по некоторым свидетельствам, был знаком и
сотрудничал, он упрекает в чрезмерном сциентизме.
Другой классик, С. Л. Франк, в вышедшей в 1930 году малоизве¬
стной статье «Психоанализ как мировоззрение» (111) упрекает пси¬
хоанализ в пансексуализме, нигилизме и даже демонизме: «психо¬
анализ философски не справился с тем кладом глубинной душевной
жизни, который он сам нашел». Франк отвергает тезис, в котором
Вышеславцев согласился бы с Фрейдом, что либидо психоаналити¬
ков — в конечном итоге то же самое, что и платоновский эрос: Пла¬
тон видит эротическую сущность человека в его высших проявлени¬
ях, а Фрейд — наоборот, в низших. Вместо любимого им Платона
он сближает Фрейда с ненавистным Марксом: оба они материали¬
сты, только первый — «сексуальный материалист», а второй — эко¬
номический; и Фрейд идет по этому гибельному пути еще дальше
Маркса, потому что в сексуальности, по Франку, еще меньше чело¬
веческого начала, чем в корысти.
Н. О. Лосский дружил в Праге с эмигрировавшим туда же рус¬
ским психоаналитиком Н. Е. Осиповым (см. гл. 4). Их отношения
соединяли личную близость с неожиданно глубоким интеллектуаль¬
ным сродством. Мы знаем об этих отношениях по многочисленным
ссылкам на Лосского в поздних статьях Осипова (тот считал себя
учеником Лосского еще до того, как они познакомились), по статье
Лосского, написанной для мемориального сборника, посвященного
памяти Осипова (112), и по нескольким страницам, которые этот
религиозный философ посвятил психоаналитику в своей капиталь¬
ной «Истории русской философии» (113). В целом он видел в фи¬
лософии Осипова попытку «пересмотреть психологические теории
Фрейда в духе персоналистической метафизики Лосского» (114), но
отмечал и прямые связи Осипова с античными учениями, и прежде
всего, конечно, с Платоном. Лосский цитировал Осипова с одобре¬
нием: «Эмпирическое значение исследований Фрейда не изменится,
если в центре поставить не физиологическое влечение, а любовь в
эйдетическом смысле, как абсолютную ценность» (115), и считал,
что только смерть помешала Осипову развить свое «учение о люб¬
ви, как основном космическом факторе». Статью Осипова «Револю¬

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
75
ция и сон», которая является одним из самых выразительных и од¬
новременно аналитических размышлений об эпохе (см. гл. 6), Лос¬
ский ценил как «весьма оригинальную по замыслу», но в своей
«Истории» пересказывать не стал.
Льва Шестова с психоанализом познакомила его сестра Фаня
Ловцкая (1873—1965), учившаяся с 1898 года в Берне. Защитив
докторскую диссертацию по философии (Берн, 1909), Фаня начала
учиться психоанализу в Женеве, где ее аналитиком почти наверняка
была Шпильрейн. В 1922 году Фаня переезжает в Берлин, где зани¬
мается анализом у Макса Эйтингона. Шестов реагировал на новости
сестры с воодушевлением: «Ужасно порадовало меня твое последнее
письмо! Кто такой этот доктор Эйтингон? Я прежде никогда о нем
ничего не слышал! Русский или немец? Судя по тому, что он чита¬
ет мои книги, следует как-будто — русский, но как тогда он мог за¬
нять такое положение в Берлине?» (116).
Благодаря сестре Шестов сблизился с Эйтингоном, множество
раз останавливался у него в Берлине и переписывался с ним: Шес¬
тов писал по-русски, Эйтингон отвечал по-немецки. В начале зна¬
комства, в декабре 1922 года, Шестов писал из Парижа (он эмигри¬
ровал в 1920): «Часто вижусь с Эйтингоном. Познакомился с его
женой, очень милые люди. Дал мне читать статьи Фрейда — много
интересного и значительного. Я сказал Эйт(ингону), что жаль, что
Фрейд стал врачом — не философом, ибо, если бы у него не было
специальных задач, связанных с медициной, его смелость и наблю¬
дательность могла бы привести к очень интересным открытиям. А
он мне сказал, что если бы Фрейд знал меня, он бы пожалел, что
я — не врач». Фане Ловцкой, написавшей Шестову о своих трудно¬
стях в отношениях с кем-то из больных, Шестов с пониманием пи¬
шет: «К возможным же трениям будь вперед более или менее готова
и относись к ним с тем деловым спокойствием, которое ты должна
во что бы то ни стало в себе выработать, если решилась заняться
таким практическим делом, как лечение больных психоанали¬
зом» (117).
У Ловцкой было свое понимание работ брата, с которым тот,
впрочем, не соглашался. «В его работе над собой — предвосхищение
психоанализа... Он не хочет понять, что ему суждено то, что называ¬
ется бессмертием, именно благодаря фрейдианству, как одному из
самых выдающихся предшественников Фрейда», — говорила она
А. Штейнбергу. По словам последнего, такое понимание философии
Шестова было распространенным: «в веймарской Германии не толь¬
ко сестра Льва Исааковича, но и ряд литературоведов, выходцев из
России, связанных с журналом «Imago», специализирующемся по
психоанализу, твердо решили, что умонастроения Шестова тесно со¬
прикасаются с учением Фрейда» (118). Другие, впрочем, называли
Шестова русским Ницше.
Эйтингон не раз помогал своему непрактичному другу и советом,
и деньгами. С другой стороны, благодаря дружбе с Шестовым бер¬
линский дом Эйтингона (Штейнберг называл его «психоаналитичес¬
ким салоном») становится одним из центров притяжения для русс¬
кой эмиграции, в чем доктор, живший, по-видимому, двойной жиз¬

76
Глава 2
нью (см. гл. 7), мог быть специально заинтересован. Штейнберг,
близко наблюдавший жизнь этого круга, неодобрительно замечал,
что берлинские друзья Шестова считали, будто философ разделяет
их идеи «духовной революции» (119).
В 1928 году Эйтингон послал Фрейду одну из книг Шестова, ко¬
торыми неизменно восхищался (120). Фрейд прочел книгу, но в
своем ответе Эйтингону признавался в неспособности следить за
мыслью автора. «Вам, вероятно, трудно себе представить, насколько
далеки от меня все эти философские выверты... Каждый раз за ни¬
ми стоит психологическая или даже психопатологическая пробле¬
ма», — писал он Эйтингону (121).
Здесь Фрейд попал в точку. Шестов страдал тяжелой формой
невроза, проявлявшегося в мучительных невралгиях, периодических
переутомлениях и необыкновенной творческой продуктивности. В
19 лет он пережил «время глубочайшего отчаяния, внутренней ката¬
строфы», которая осталась тайной для всех (122). При всем своем
успехе и обаянии этот крупнейший философ России производил на
слушателей своих лекций впечатление надломленного человека.
Пути Фрейда и Шестова пересеклись еще раз. В 1930 году Шес¬
тов просил Томаса Манна представить Бунина на Нобелевскую пре¬
мию. Манн отвечал Шестову, что как он ни хотел видеть лауреатом
Бунина, он видит достойного кандидата в Фрейде, «чьи изыскания
оказали столь глубокое влияние на науку о психике и на литерату¬
ру» (123). Иван Бунин получил эту премию чуть позже, в 1933 го¬
ду; Фрейд ее никогда не удостоился.
Шестов, которого знали и ценили Бубер и Хайдеггер, Бердяев и
Бунин, Бергсон и Леви-Брюль, находил с Эйтингоном взаимопони¬
мание, которое оказалось возможным несмотря на глубокое разли¬
чие профессиональных интересов, политических взглядов и стилей
жизни. Он не раз обращался к нему за помощью материального по¬
рядка и, по-видимому, за медицинскими консультациями. Их друж¬
ба продолжалась 15 лет. После смерти друга Эйтингон писал по-
русски его семье: «В моей жизни очень мало людей имели то значе¬
ние и занимали то место, что ему принадлежало. Мне казалось, что
я понимал, чему он нас учил и куда он нас звал, и любил я его за
бесконечную доброту и за эту тихую красоту того воплощения че¬
ловечности, которым он являлся» (124).
... но место оказалось занято
Подведем итоги. Психоанализ был хорошо известен в России нача¬
ла века, и у него были влиятельные сторонники как в медицине (см.
гл. 4), так и в широкой культурно-художественной среде. И вместе с
тем, его влияние было весьма ограничено. К примеру, на состояв¬
шихся в конце 1913 и начале 1914 года Всероссийском съезде по
экспериментальной педагогике и 1-м Российском съезде по вопро¬
сам народного образования (там была врачебно-педагогическая сек¬
ция) не было ни одного доклада, как-либо связанного с психоана¬
лизом. До выбора Ивана Ильина своим председателем в 1921 году

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
77
не признавало психоанализа и авторитетное Московское психологи¬
ческое общество, издававшее свой знаменитый журнал «Вопросы
философии и психологии», в течение 20 с лишним лет объединяв¬
ший русскую гуманитарную мысль.
На это был, конечно, ряд причин, но одна из них кажется важ¬
ней других. Русский символизм пытался выполнять приблизительно
те же роли, те же социально-культурные и психологические функ¬
ции, которые в немецко- и англоязычных странах примерно в те же
годы стал выполнять психоанализ. Хорошо или плохо выполнял их
символизм и насколько широко распространялось его влияние —
другой вопрос.
По словам Блока, между русским и французским символизмом
общим было только их греческое название. Русский символизм был
движением, которое выходило за рамки литературы и было «нераз¬
рывно связано с вопросами религии, философии и общественнос¬
ти» (125). Множеством интеллектуальных и биографических нитей
он был связан и с религиозной философией эпохи ее расцвета в
России, и с современной ему ожесточенной политической борьбой,
и с практическими поисками нового стиля и смысла жизни. Как пи¬
сал Ходасевич, «символизм не хотел быть только художественной
школой, литературным течением. Все время он порывался стать
жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть
может, невоплотимая правда» (126). По мнению этого авторитетно¬
го свидетеля, именно у символистов «связь жизни и творчества так
сильна, так неразрывна, как, может быть, это было лишь у немногих
раньше, ни у кого — после них». Эту «сеть не распутаешь, пока,
кроме книг, не прочтешь самих жизней» (127). «История символис¬
тов превратилась в историю разбитых жизней... Часть творческой
энергии... воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утека¬
ла в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоля¬
ции» (128).
Многое из этого в том же самом значении применимо и к психо¬
анализу. Оба движения в равной мере не ограничивались сферой
слова и формировали особый образ жизни, почти невербализуемую
общую атмосферу: то, что сказал Ходасевич о символизме как «жиз¬
ненно-творческом методе», мог бы сказать о своем деле и своем
круге любой аналитик. Равно как и то, что «тот, кто дышал этим
воздухом символизма, навсегда уже чем-то отмечен».
Устремления символистов совпадали с устремлениями и метода¬
ми психоаналитиков и еще в нескольких важных моментах. Оба эти
интеллектуальные движения пытались описать невыразимое, осоз¬
нать бессознательное. В них обоих преобладала интуиция второй
реальности, находящейся внутри человека и глубоко отличной от
того, что знает здравый смысл. Сторонники обоих движений верили
в то, что осознание или описание этой реальности обладает силой
изменять реальную жизнь.
Рассматриваемые как формы жизни, оба движения содержали в
себе способы воздействия на индивидуальную человеческую лич¬
ность, причем эти способы в обоих случаях сосредоточивались на
эмоционально насыщенных межличностных отношениях.

78
Глава 2
Рассматриваемые как интеллектуальные течения, оба движения
были семиотическими по преимуществу. Оба они функционировали
в сфере языка и оба пытались выйти за его пределы, веря, что ре¬
шающее значение в человеческих делах имеет иная, внеязыковая ре¬
альность. Оба движения содержали в себе рафинированные методы
интерпретации, соотнесения значений и знаков, переживаний и сим¬
волов, снов и слов.
Рассматриваемые как картины мира, оба движения пытались
дать ответ на ряд сходных вопросов: из чего состоит и что делает
«внутренний человек», которого легко ощутить, но не дано знать;
каковы средства познания этой особой реальности и методы ее из¬
менения; какие способы существования человека и его культуры —
сны, мифы, произведения искусства — открывают к ней путь; в чем
смысл религии для нового человека, открывшего свою индивидуаль¬
ность; в чем значение пола, почему значение это так систематически
недооценивается культурой и как можно интегрировать сексуаль¬
ность человека в ткань его цивилизации; что такое гомосексуаль¬
ность и не является ли бисексуальность естественной, природной
чертой человека?
При всем этом символизм, естественно, отличался от психоана¬
лиза рядом весьма существенных характеристик — полным отсутст¬
вием столь важного для психоанализа прагматизма, последователь¬
ности и дисциплины, без. которых никакая реальная деятельность
по «преображению человека» невозможна; недифференцированной
религиозностью, приводящей его к «радениям», мечтам о теургии и
Богочеловечестве или к антропософии; отсутствием любви и вкуса к
научному анализу, которые были столь характерны для Фрейда и
его учеников. Символизм не создал ничего похожего на системати¬
ческую практику терапевтической («теургической», в параллельном
ряду терминов) работы с нуждающимся в ней человеком (хотя
нужда в такой работе в кругу русских символистов, как легко ви¬
деть, была огромной). Наконец, в своих глубоких корнях русский
символизм, тесно связанный с одноименными течениями западноев¬
ропейской культуры, был, в отличие от них, деиндивидуализирую¬
щим человека и в определенной степени антиинтеллектуальным
направлением мысли. В этом он был прямо противоположен пси¬
хоанализу.
И вместе с тем деятели русской культуры модерна были так или
иначе связаны с психоанализом и испытывали на себе его воздей¬
ствие, а позднее, через посредство русских психоаналитиков 10-х го¬
дов (см. гл. 4 и 5), в свою очередь оказали на него духовное влияние.
Ильинский переулок, дом Фрейда
В шуточном журнале московских интеллектуалов «Бульвары и пе¬
рекрестки», составленном в 1915 году, Л. Ю. Бердяева, жена фило¬
софа, поместила такое рекламное приложение *:
* Документ найден В. Проскуриной (129).

Русская культура модерна между Эдипом и Дионисом
79
«Врачи и лечебницы.
Бердяеву вольнопрактикующий. Болезни духа. Диагнозы кризисов. Секу¬
ляризация болезней. Ренгеновский кабинет. Х-лучи.
Иванов Вяч. Ив., приват-доцент. Гипнотизм, магнетизм.. Ритмическая
гимнастика. Лечение парами и эфиром.
Шестов Л. И, зубной врач. Специальность: вырывание корней.
Флоренский, профессор, лейб-медик. Невропатолог. Специальность:
одержимость, беснование.
Гершензон М. О., хирург. Специальность: психическая хирургия, выпрям¬
ление искривлений характеров.
Белый Б. Н., психиатр. Собственная лечебница для всех форм психичес¬
ких заболеваний. Специальность: буйное помешательство.
Штейнер, председатель общества «Скорая помощь». Пространство зна¬
чения не имеет. Переговоры с пациентами по методу психических эмана¬
ций».
В этом же рукописном журнальчике другим автором, В. Ф. Эрном,
было помещено более злое «объявление» от лица И. А. Ильина:
«Автентичные цитаты из разных малоизвестных авторов собственного
производства по усовершенствованной германской методе. Дюжина от руб¬
ля и дороже. Только устно! — Остоженка, 1-й Ильинский переулок, дом
Фрейда, кв. 666, спросить Ивана Александровича».

Глава з
Случай невроза в поколе¬
нии революционеров:
Сергей Панкеев, он же -
Человек-волк
По свидетельству официального биографа Фрейда,
Эрнеста Джонса, большинство венских пациентов
Фрейда приезжали к нему из Восточной Европы
и в первую очередь из России. Поэтому естествен¬
но, что самая знаменитая из написанных Фрейдом историй болезни
рассказывает о нашем соотечественнике. Джонс назвал ее «бесспор¬
но лучшей в своем роде» (1). Современный историк тоже называет
ее «захватывающе богатой» (2). «Самым знаменитым случаем
Фрейда» называл себя и сам пациент (3).
Лучшая история в своем роде
Судьба русского пациента Фрейда сложилась так, что он сохранял
свою связь с психоанализом (или свою зависимость от него) в тече¬
ние всей своей долгой жизни. После Фрейда с «Сергеем П.» работа¬
ли еще несколько аналитиков, и в результате литература о нем,
вероятно, оказалась большей, чем о каком-либо другом пациенте в
истории анализа. Все это вместе взятое дает интересный материал
для понимания того, как именно воспринимался этот русский
пациент своими западными аналитиками; что в его необычной
клинической истории может быть связано с его ролью Другого —
принадлежностью к иной, экзотической культуре; и, может быть,
даже то, почему для написания своего хрестоматийного «случая»
Фрейду понадобился именно русский пациент.
Готовя читателя к восприятию клинической истории Сергея П.,
Джонс не жалел восторженных эмоций: «Фрейд был тогда на выс¬
шей точке своих возможностей как уверенный в себе мастер создан¬
ного им метода. Техника, которую он применял в интерпретации и
синтезе невероятно сложного материала, не может не вызвать вос¬
хищения у каждого читателя» (4). Читателю судить, так это или
нет. Сама по себе жизнь человека, прошедшего через бури столетия
и сохранившего в них, благодаря психоанализу и самому себе, свою
человеческую целостность, продолжает оставаться интересной и не

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
8i
только как, по выражению Фрейда, «кусок психоанализа». Живой
материал, с которым знакомит нас анализ, обладает ценностью и
для того, кто верит в его интерпретации, и для того, кто относится к
ним критически. На судьбу пациента накладываются взгляды и дей¬
ствия его аналитиков, и все вместе взятое, действительно, «не может
не вызвать восхищения» как удивительный образчик человеческой
истории.
«Личные особенности, чуждый нашему пониманию националь¬
ный характер ставили большие трудности перед необходимостью
вчувствоваться в характер больного», — так характеризовал этот
случай Фрейд в посвященной ему «Из истории одного детского
невроза». И продолжал: «пропасть между милой, идущей навстречу
личностью больного, его острым интеллектом, благородным образом
мыслей и совершенно неукротимыми порывами влечений...» (5). Че¬
му же присуща в глазах Фрейда эта столь знакомая «пропасть» —
личным особенностям или национальному характеру?
Родившийся в имении на Днепре, Сергей Панкеев (1887—1979)
принадлежал к тому же кругу и тому же поколению, что и Николай
Бердяев, Михаил Булгаков или, например, террорист и талантливый
писатель Б. Савинков. Но особенно близко напоминает он многими
деталями своей молодости Александра Блока. Была ли в нем бло¬
ковская «музыка»? Во всяком случае, он не был чужд ни искусства,
ни политики. Панкеев всю жизнь писал пейзажи, интересовался ли¬
тературой, оставил легко написанные мемуары. Перед нами обыч¬
ный русский интеллигент начала века.
Панкеев чуть моложе автора «Сексуальной исповеди неизвестно¬
го русского» — эротической рукописи, написанной на французском
языке в 1912 году, опубликованной Хавелоком Эллисом в его «Сек¬
суальной психологии» и высоко оцененной Набоковым (6). Но во
многом они оказываются похожими друг на друга. В коротком
предисловии Эллис писал об авторе ее как о «выходце с юга Рос¬
сии, из хорошей семьи, образованном и одаренном, как и многие его
соотечественники, способностью к психологическому анализу». По¬
тому, возможно, и выбрал Фрейд Панкеева для написания своего
главного «case study», что этот яркий случай был типичным для его
пациентов тех лет. Жизнь и переживания Панкеева ни в коей мере
не являются исключительными для этого поколения, сыгравшего
трагическую роль в русской истории, а если чем-то и отклоняются
от общей его судьбы, то разве только тем, что Панкееву повезло до¬
жить до старости.
Отец Сергея, Константин Панкеев, богатый херсонский помещик,
был деятелем конституционно-демократической партии, одним из
лидеров ее влиятельного южнорусского крыла и издателем либе¬
ральной газеты «Южные записки». В важнейший для русской ис¬
тории период после революции 1905 года кадеты, партия профес¬
соров и промышленников, была главной политической силой, оппо¬
зиционной царскому режиму. После февральской революции 1917
года кадеты пришли к власти, и тут стала ясна их роковая слабость.
В 1917 году Панкеев-младший тоже вступил в конституционно¬
демократическую партию. Но всерьез политика его не трогала.

82
Глава 3
Лишь одно, но зато всеохватывающее чувство вдыхает в него жизнь
и делает его действия подлинно эффективными: это любовь,
превращающаяся в зависимость. «Прорыв к женщине» — назовет
эту форму невротического поведения Панкеева Фрейд. На высоте
своей страсти Панкеев иногда походит на Юрия Живаго. Но, чест¬
ный с другими и постоянно обманывающий себя, использующий
свою изысканную культуру как защиту от столкновений с реальной
жизнью, бунтующий против абстрактной власти и стремящийся к
личной зависимости, Панкеев более всего напомнит русскому чи¬
тателю Клима Самгина, героя неоконченного романа М. Горького, в
котором тот рисовал «типический образ» интеллигентного
современника.
Примерно таким же, незрелым и склонным к зависимости интел¬
лектуалом, Эрик Эриксон воспринимал и самого молодого Горького
в*своем известном эссе о нем, написанном через 40 лет после
встречи Фрейда с Панкеевым. «Ни Лютер, ни Кальвин не показали
ему новых духовных пространств; и не было пионеров и отцов-ос-
нователей, которые открыли бы перед ним неизведанные континен¬
ты, на которых он смог бы преодолеть свое внутреннее и внешнее
рабство». Но с точки зрения выдающегося американского психоана¬
литика дело не было безнадежным.. Эриксон находил в жизни
Горького «узловые станции в формировании нового русского
мировоззрения, русского индивидуализма», а в целом русская ис¬
тория представлялась ему как «отсроченное становление восточного
протестантства», в котором тоже победят универсальные ценности
индивидуальной ответственности и инициативы: «Мы должны до¬
биться того, чтобы убедить всех Алеш на свете, что в самой дол¬
госрочной перспективе их протестантство и наше — это одно и то
же» (7).
Наследник братьев Карамазовых
Среди родственников Сергея Панкеева было немало случаев мелан¬
холии, самоубийств и разнообразного помещичьего сумасбродства.
Когда, например, дядя Николай решил жениться, обнаружилось, что
его отец не менее серьезно претендует на руку избранницы своего
сына. Девушка предпочла более молодого Панкеева, а дед Сергея,
оскорбленный в лучших чувствах, лишил своего сына наследства.
Дядя Николай, несмотря на это, впоследствии стал членом Государ¬
ственной Думы. Более грустная история произошла с дядей Петром,
которого Сергей любил больше остальных родственников. Славив¬
шийся своей эксцентричностью богач доживал свои дни отшельни¬
ком, допуская в свой крымский дом только коров, свиней и прочую
живность. О его смерти газеты сообщили заголовками вроде «Мил¬
лионер съеден крысами» (при иных, но тоже удивительных обстоя¬
тельствах умер отец Блока). Мать Сергея называла своих родствен¬
ников со стороны мужа «Братьями Карамазовыми».
Несмотря на свою наследственность, Сергей рос физически здо¬
ровым, хотя и нервным ребенком. В 4 года он боялся волков; позже

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
83
он, бывало, мучил домашних животных, а иногда впадал в беспри¬
чинную ярость; мастурбировал в присутствии своей няни и вел сек¬
суальные игры со старшей сестрой; позднее частенько заигрывал со
служанками и крестьянскими девушками; очень любил Лермонтова;
в 18 или 19 лет подхватил гонорею (и такой эпизод был в молодо¬
сти Блока)... Об особенностях его детства и юношества нам извест¬
но немного, хотя рассказывающая о нем работа Фрейда и называет¬
ся «Из истории одного детского невроза». Ход умозаключений
Фрейда, развертывающихся в особом пространстве, не имеющем
прямых соответствий в биографии пациента, нам еще придется вос¬
произвести. Пока же рассмотрим немногие оставшиеся факты.
В 1905 году Сергей с отличием закончил гимназию и поступил в
Одесский университет. Вместе с матерью и сестрой Анной, которая
была на два года старше него, он совершил летнее путешествие по
Европе. В Одессе в это время было неспокойно: шли забастовки, ко¬
торым суждено будет войти в историю под именем Первой русской
революции.
ч По возвращении из Европы Анна поехала на Кавказ. Как и все в
семье, она любила Лермонтова. Она и сама писала стихи, которые
отец часто сравнивал с лермонтовскими. Посетив место гибели поэ¬
та, она приняла яд и через две недели скончалась в мучениях.
Для Сергея наступили времена, которые сам он много позже
описал как состояние «бессознательного горя». Узнав о самоубийст¬
ве сестры, он совсем не почувствовал грусти, но несколько месяцев
спустя поехал в Пятигорск и облил слезами место гибели поэта. Он
пытался отвлечься занятиями в Университете, но дела шли плохо.
По рекомендации отца Сергей обращается к Бехтереву с жалоба¬
ми на «депрессию». Тот как раз в это время был занят поиском
средств для своего будущего института. Отец же Сергея в память о
дочери собирался Финансировать строительство больницы для ду¬
шевнобольных в Одессе. Бехтерев, которого ожидали в приемной
множество важных дам и господ, принял Сергея вне очереди. По¬
грузив студента в гипноз, Бехтерев внушал: «Завтра Вы проснетесь
бодрым и здоровым. Вы будете с интересом учиться и с успехом
сдадите экзамен... Убедите своих родителей пожертвовать средства
на строительство Неврологического института». Сергей отлично за¬
помнил слова Бехтерева и был так удивлен сменой темы, что поде¬
лился с отцом. Больше на сеансы гипноза он не ходил (8). Родите¬
ли посылают его к знаменитому Крепелину, которого в современ¬
ных учебниках зовут «отцом современной психиатрии». В свое вре¬
мя он лечил и отца Сергея.
Прорыв к женщине
Надо признать, что из разных вариантов истории этой болезни, из-
ложенных Фрейдом, Джонсом и другими аналитиками, мы так и не
знаем, чем же именно страдал в тот период Сергей П. По его собст¬
венным воспоминаниям, жизнь казалась ему пустой, все происходя¬
щее нереальным, а окружающие — восковыми фигурами или рисо¬

84
Глава 3
ванными марионетками. В общем сходные ощущения можно встре¬
тить во множестве документов той эпохи. Блок, несколькими года¬
ми старше Панкеева, писал своей невесте в 1903 году: «Теперь у нас
такое время, когда всюду чувствуется неловкость, все отношения за¬
путываются до досадности и до мелочей, соображениям нет числа..;
если хочешь, даже марьонетки, дергающиеся на веревочках, могут
приходить на ум и болезненно тревожить» (9).
Зато мы хорошо знаем, чем занимался Панкеев в баварском са¬
натории, куда поместил его Крепелин. На карнавале в стенах заве¬
дения Сергей увидел одетую турчанкой женщину, которая оказалась
медсестрой по имени Тереза. Состояние больного резко изменилось,
теперь жизнь показалась ему прекрасной. «Но только при условии,
что Тереза захочет дать мне свою любовь» (10).
Едва поступившему в санаторий больному познакомиться с мед¬
сестрой не так-то просто. Сергей узнает, где живет Тереза, врывает¬
ся к ней в комнату и назначает свидание, на которое она не сразу,
но приходит. Любовь богатого пациента и красивой медсестры чере¬
дуется с ссорами. После каждой ссоры Сергей пытается уехать из
санатория. Крепелин трактует его состояния как смену фаз маниа¬
кально-депрессивного психоза и категорически отказывает в выпи¬
ске. В конце концов, через 4 месяца лечения в санатории Сергей на¬
стаивает на своем освобождении. Побывав в Париже, где дядя водит
его по ночным клубам, считая это наилучшим средством от воспо¬
минаний, Сергей возвращается в одно из отцовских имений под
Одессой. Наконец он чувствует себя хорошо.
Идет лето 1908 года — время, известное в русской истории как
«годы реакции». В Москве неожиданно умирает отец Сергея. Кон¬
стантину Панкееву было 49 лет, он ничем не болел и, как считал
его сын, умер от излишней дозы веронала, который он принимал
как снотворное. У любого клинициста в такой ситуации, конечно,
возникнет гипотеза о самоубийстве. Фрейд позднее соглашался с
диагнозом депрессии, который дал Константину Панкееву Крепе¬
лин (11).
Подобно тому как это было после гибели сестры, Сергей мечет¬
ся — и не чувствует горя. Он едет в Мюнхен, чтобы проконсульти¬
роваться у Крепелина, а заодно увидеться с Терезой. Крепелин ка¬
тегорически отказывает ему в продолжении лечения, признав, если
верить Сергею, что ранее поставленный диагноз маниакально-
депрессивного психоза был ошибочным. Проведя ночь с Терезой,
Сергей просыпается в состоянии невыносимой тоски. Крепелин все
же дает ему новое направление в санаторий. Особенностью заведе¬
ния в Гейдельберге оказывается то, что к каждому пациенту-мужчи-
не была приставлена юная дама, и все они, как вспоминал Сергей,
из хороших семей. Но чувства русского больного принадлежали Те¬
резе. Новые встречи с любовницей кончаются бурными расставани¬
ями, после которых Сергей всякий раз возвращается к ней.
Тереза Келлер была почти на десять лет старше Сергея, и у нее
была дочь. В своем санатории она имела репутацию добросовестной
медсестры. Но странный русский, всю жизнь, кстати, пользовавший¬
ся успехом у женщин, ломал выстроенные ею рамки.

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
85
На время Панкеев вернулся в Одессу. Мать Сергея, встревожен¬
ная намечавшимся мезальянсом, все пыталась его лечить. Среди
прочих докторов в имение приезжает молодой одесский врач Лео¬
нид Дрознес. Увлеченный новыми направлениями психиатрии, о ко¬
тором он узнал из книг Дюбуа и Фрейда, Дрознес пытается приме¬
нить их к молодому, умному и богатому пациенту. Сергей впервые
за все время хождения к психиатрам чувствует интерес к своим пе¬
реживаниям. Их встречи под Одессой продолжаются недолго. У
Дрознеса возникает идея везти больного к европейским знаменито¬
стям. Путь в Женеву, к Дюбуа, лежит через Вену. Они выезжают
втроем: Панкеев, Дрознес и некий студент, который был необходим
как третий партнер для карточной игры. Основной капитал Сергея,
оставшийся ему от отца и дяди, контролировала мать. На лечение
она денег не жалела.
Четыре года по часу в день
Фрейд произвел на Сергея Панкеева такое впечатление, которое не
стерлось и спустя 40 с лишним лет, когда он описывал встречу с
ним. Более всего его поразили «умные темные глаза, смотревшие
проницательно, но не вызывавшие ни малейшего дискомфорта». В
общем, Фрейд в восприятии Сергея довольно полно соответствует
тому, что мы знаем из множества других источников. Панкеев под¬
черкивает его корректность, простые и уверенные манеры, выдер¬
жанность одежды, внутреннюю упорядоченность. В целом «все от¬
ношение Фрейда и то, как он слушал меня, поразительно отлича¬
лось от тех его знаменитых коллег, которых я знал» (12).
Разумеется, адекватность этих воспоминаний — весьма косвенное
свидетельство состояния пациента в момент начала анализа. Фрейд
характеризовал это состояние как несостоятельное и полностью за¬
висимое от других людей (13). Джонс, сообщая о том, что поведе¬
ние Сергея на первых сеансах было абсолютно неадекватным, в ка¬
честве примера приводит шокирующе грубо выраженное желание
гомосексуальных контактов с аналитиком (14). Сам Панкеев в кон¬
це жизни отрицал достоверность этих сведений. В общем, они ка¬
жутся расходящимися и с тем, что рассказывает о своем пациенте
Фрейд: вряд ли он стал бы смягчать информацию о расстроенном
состоянии психики пациента в начале работы, закончившейся, с его
точки зрения, довольно успешно.
Они провели друг с другом невероятно много времени. Четыре
года подряд Фрейд принимал Панкеева каждый день, если не счи¬
тать воскресений и летних отпусков. Фрейд писал, что при менее
благоприятных обстоятельствах анализ скорее всего прервался бы
гораздо раньше и закончился бы безрезультатно. В случаях подоб¬
ного рода терапевт, по выражению Фрейда, должен быть «вне вре¬
мени» подобно тому, как вне времени существует само бессозна¬
тельное.
Первые годы анализа не вызывали в пациенте почти никаких из¬
менений. Он, по словам Фрейда, «слушал, понимал и оставался не¬

86
Глава 3
доступен». Его стремление избежать самодостаточного существова¬
ния «было столь велико, что перевешивало все неприятности, про¬
исходившие от его болезни». Едва почувствовав некоторое облегче¬
ние, пациент немедленно переставал работать, чтобы избежать лю¬
бых других изменений. В конце концов Фрейд преодолел сопротив¬
ление пациента, назначив все же срок окончания анализа. Именно
теперь, на исходе четырех лет и в ожидании неизбежного конца «в
течение непропорционально короткого отрезка времени анализ дал
весь материал, который был необходим для... устранения симпто¬
мов». В целом, считал Фрейд, результаты анализа весьма удовлетво¬
рительны. Многие обнаруженные им факты, однако, казались ему
самому столь невероятными, что он испытывал колебания по пово¬
ду того, стоит ли просить верить в них других людей (15). Он воз¬
вращается к этим своим сомнениям трижды на протяжении своей
«Истории».
Волки на грецком орехе
В самом начале анализа пациент рассказал сон, который помнил с
детства. Для интерпретации его понадобились годы. Этот сон имеет
ключевое значение для всей истории болезни; на него опирается
Фрейд почти в каждом своем суждении о пациенте; и от этого сна
Сергей Панкеев получил свою странную, ничем другим не заслу¬
женную кличку, под которой он и вошел в историю психоанализа —
Человек-волк. Вот он:
«Мне снилось, что сейчас ночь и я лежу в своей постели. (Моя
постель стояла ногами к окну; перед окном была аллея деревьев
грецкого ореха. Я помню, что видел этот сон зимой и была ночь.)
Неожиданно окно открылось само по себе, и я испугался, потому
что увидел, что несколько белых волков сидят на большом орехо¬
вом дереве прямо перед окном. Их было шесть или семь. Волки бы¬
ли почти белые и больше были похожи на лисиц или овчарок, по¬
тому что у них были большие хвосты, как у лисиц, а уши они наво¬
стрили, как у собак, когда они к чему-то прислушиваются. В ужасе,
что волки могут меня съесть, я закричал и проснулся» (16).
Сергей связывал этот сон с воспоминаниями о том, как сестра,
чтобы его попугать, показывала ему волка в книжке сказок. Вероят¬
но, считал он, это была картина к сказке «Красная Шапочка» из
столь популярного в России сборника сказок братьев Гримм. Впро¬
чем, он согласился с Фрейдом, что это могла быть иллюстрация к
другой сказке — «Волк и семеро козлят». Тогда, например, понятно,
почему волков на дереве было семь. По поводу обеих сказок Фрейд
замечает, что они имеют между собой много общего: поедание вол¬
ком, разрезание живота, выход из него съеденной девочки или коз¬
лят... Однако волки на дереве просто сидели и смотрели, и именно
это так испугало пациента.
Шли годы ежедневных встреч, и пациент все полнее толковал
свой страшный сон, добавляя к нему разные новые подробности.
Так, однажды он решил, что окно, которое открылось во сне, — это

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
8 7
его собственные глаза; Фрейд добавил, что, значит, это не волки
смотрели так внимательно на пациента, а он, мальчик внимательно
смотрел на что-то страшное...
Работая с Сергеем, Фрейд сформулировал ключевое для психо¬
анализа понятие «первичной сцены», под которой понимается на¬
блюдение ребенком полового акта своих родителей, что вызывает в
нем страх кастрации. В те годы Фрейд считал, что именно наблюде¬
ние первичной сцены оказывает определяющее влияние на дальней¬
шее развитие невротика.
Волки были белыми, потому что белым было белье его матери и
отца, когда они занимались при нем любовью. Волк в картинке из
книжки сказок, которым пугала Сергея сестра, был страшен потому,
что стоял в той же позе, в которой находился тогда отец — выпря¬
мившись во весь рост и выдвинув вперед лапу. По этим весьма кос¬
венным признакам аналитик, подобно детективу, выводит и пози¬
цию коитуса, которая стала объектом фиксации и затем оказалась
любимой позицией взрослого Панкеева; и время, когда произошла
«первичная сцена», — Сергею было полтора года; и обстоятельства,
благодаря которым малыш стал наблюдателем половой жизни роди¬
телей... Вывод, по поводу которого Фрейд высказывает опасения,
что читатель откажется ему верить, таков: увиденный в 4 года сон с
волками на ореховом дереве — это бессознательное воспоминание
об увиденной в полтора года сцене полового акта родителей.
Картина становится совсем уж неправдоподобной, когда читатель
со ссылкой на не приведенную в тексте ассоциацию пациента узна¬
ет, что тем летним днем 1908 года супруги Панкеевы в присутствии
своего малыша произвели... три половых акта подряд.
Странное отсутствие здравого смысла, с которым утверждается
эта последняя деталь, приводит в замешательство. Пожалуй, в допу¬
щении подобной вероятности самим Фрейдом, а также в том, что и
позднейшие исследователи не отмечали странности этого предполо¬
жения, сказалась неадекватность «русских стереотипов» (17) — раз¬
деляемых людьми Запада представлений об экзотической России, в
которой возможны самые невероятные эксцессы, сексуальные и по¬
литические.
Как писал Фрейд, «никоим образом не исключено», что малень¬
кий ребенок, становится свидетелем полового акта родителей, и это
случается «не только в пролетарских семьях» (18). Легко также пред¬
ставить себе, что супруги, в спальне которых случайно или вследст¬
вие болезни спит полуторагодовалый ребенок, захваченные внезап¬
ным желанием, занимаются любовью. Но чтобы они в присутствии
ребенка позволили бы себе столь обильное, многочасовое сексуаль¬
ное пиршество в огромном помещичьем доме, полном нянек и слуг...
Можно допустить, что воспринятые в полтора года образы, отло¬
жившись в бессознательном, в четыре года реализуются в пугающем
сне и, превратившись в симптомы, преследуют пациента всю жизнь.
Но нельзя поверить в то, чтобы полуторагодовалый ребенок отсле¬
дил всю бесконечную сексуальную сцену, пока, наконец, не прервал
ее своим криком, и чтобы его бессознательное расчленило бы ее на
акты и отсчитало бы до трех.

88
Глава 3
Запасные варианты
Это не единственные несообразности, которые видны в истории дет¬
ского невроза «человека-волка»; но они доводят до предела искусст¬
венность других элементов картины. Видимо, самого Фрейда это
продолжало беспокоить и тогда, когда он писал «Из истории одного
детского невроза», и какое-то время после публикации. Во время
работы над этой Историей Фрейд безусловно верит в то, что полу¬
торагодовалый Сережа действительно видел первичную сцену, а по¬
том в искаженном и зашифрованном виде «вспомнил» ее в сновиде¬
нии. Но несколько позже, в не менее знаменитых лекциях по «Вве¬
дению в психоанализ», Фрейд признает, что такое сильное допуще¬
ние необязательно. Детские воспоминания типа первичной сцены «в
большинстве случаев не верны.., а в отдельных случаях находятся в
прямой противоположности к исторической правде».
Это дополнение, которое пришлось привнести в теорию психо¬
анализа, Фрейд называет поразительным и смущающим. Действи¬
тельно, оно радикально путает картину, которая, если бы она нахо¬
дила фактическое подтверждение, выглядела бы столь же убеди¬
тельной, как физический закон. На деле же «сконструированные
или восстановленные в воспоминаниях при анализе детские пере¬
живания один раз бесспорно лживы, другой раз столь же несомнен¬
но правильны, а в большинстве случаев представляют собой смесь
истины и лжи» (там же). Первичная сцена иногда представляет со¬
бой действительно увиденный когда-то пациентом половой акт ро¬
дителей, а иногда — фантазию пациента, которая отложилась в его
бессознательном и много позднее, в особой ситуации анализа, вспо¬
минается как реальность.
После этого Фрейду пришлось сделать еще один вывод, который
совсем далеко увел его от той картины мира, с которой он начинал
свои исследования. Фантазии тоже обладают психической реально¬
стью. «Мы постепенно начинаем понимать, что в мире неврозов ре¬
шающей является психическая реальность, и потому фантазию по
своему значению надо приравнять к действительным событи¬
ям» (19). Фрейд считает теперь, что такие события, как наблюдение
полового сношения родителей, совращение ребенка взрослым и уг¬
роза кастрацией, либо происходят на самом деле, либо «составляют¬
ся из намеков и дополняются фантазией», а результат — один и тот
же: невроз. Нам не удалось, считает основатель психоанализа, пока¬
зать различия в последствиях того, участвует ли «в этих детских со¬
бытиях фантазия или реальность». Человеку свойствен врожденный
механизм переживания подобных событий, и если реальность не
предоставляет их, приходится обходиться фантазией.
Вновь вернувшись к своей «Истории одного детского невроза»,
Фрейд вынужден внести в нее добавления, которые довольно силь¬
но ей противоречат. Теперь он допускает, что образ полового акта
между родителями (он по-прежнему не сомневается, что именно ро¬
дительский коитус был сюжетом сна с волками) является следствием

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
89
того, что Сергей когда-то увидел сношения овец в отцовской отаре.
Может быть еще, что не овец, а овчарок. Тогда понятно, откуда белые
волки. Итак, маленький Сергей трижды видел коитус пастушеских
собак... Все это вызывает уважение к интеллектуальной настойчиво¬
сти автора, но не добавляет доверия к его интерпретации. Она окон¬
чательно лишается здесь той классической ясности и чистоты, кото¬
рую приписывал ей Джонс, но вряд ли видел в ней сам Фрейд.
К тому же сама идея насчет овец показывает, что Фрейд так и
не мог примириться с тем компромиссом, на который он пошел в
«Лекциях»... В самом деле, если действительно все равно, видел ли
пациент первичную сцену в реальности или в фантазиях, то вся ис¬
тория его личности, которую выстраивает психоаналитик, лишается
возможностей верификации. Ее уже нельзя подтвердить или опро¬
вергнуть с помощью того «детективного» метода, присматривающе¬
гося к каждому достоверному факту и выводящему из него непро¬
тиворечивое целое, который был так дорог Фрейду: не зря он, как
сообщает в своих воспоминаниях Панкеев, любил Конан-Дойля.
Свою знаменитую коллекцию античных статуэток Фрейд объяснял
Сергею похоже: психоаналитик как археолог, который восстанавли¬
вает целое по мельчайшей детали... Но эта деталь должна быть фак¬
том, а не фантазией. Фантазия тем и отличается от реальности, что
ее достоверность нельзя проверить. Когда Фрейд говорит об овцах,
он подробно доказывает, что Сергей как раз в те годы действитель¬
но видел овечьи стада, принадлежавшие его отцу. Но утверждения,
что Сергей попросту воображал в раннем детстве половые отноше¬
ния своих родителей, проверить невозможно: об этом некого спро¬
сить, кроме самого Сергея. Эти его фантазии не с чем сопоставить и
никак нельзя решить с достоверностью, к какому времени и возра¬
сту они относятся.
Получишь на орехи!
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят, —
писал в 1908 году Осип Мандельштам. Сходство со сном Панкееьа
немалое: в сне Панкеева Фрейд готов был увидеть рождественскую
елку с игрушечными волками, и у обоих, Мандельштама и Панкее¬
ва, волки из леса страшно смотрят на ребенка (и больше ничего не
делают). Почему волки и елки были так важны для девятна?щати-
летнего поэта, что он открыл ими свою первую книгу стихотворе¬
ний? Как и сон, стихи не содержат в себе своей интерпретации.
«Мы смерти ждем, как сказочного волка», — писал Мандельштам.
Не одни ли и те же образы рождаются в рифмованных строчках
поэтов и в свободных ассоциациях пациентов?
Рождественская елка — особый случай взаимодействия природы
и культуры, и символическое его значение понятно любому русско¬

90
Глава 3
му ребенку: она перенесена из леса в дом, она скрывает подарки и
почти уже не таит угрозы, она отмечает своим перемещением, как
Дед Мороз — переодеванием, карнавальный смысл главного пра¬
здника года. Нервные дети, из которых вырастают пациенты и поэ¬
ты, не принимают привычную для взрослых метафору, возвращая
ей буквальный смысл: лес есть лес, и волки на елке есть страшные
волки, хоть они и игрушечные. В коротком стихе Мандельштама
особенно ясен этот инфантильный отказ соглашаться с противопо¬
ставлением природы и культуры, леса и дома.
Но Панкеев увидел своих волков не на елке и даже не просто на
дереве. Он увидел их «на орехе». Кажется, это единственная деталь
сна, которую Фрейд оставил без интерпретации. В противоречие с
собственным своим методическим принципом, по которому наибо¬
лее важны для интерпретации сновидений как раз те их элементы,
которые кажутся бессмысленными и не связаны с его сюжетом или
с либидинозными переживаниями сновидца, как раз такую деталь
сна Панкеева — то, что дерево было именно ореховым, — Фрейд,
упомянув, далее игнорирует.
Трудно дать новую интерпретацию сновидению, имевшему место
сто лет назад. Еще более бессмысленны попытки дополнять или по¬
правлять анализ Фрейда, имеющий значение только в его целом.
Одна такая попытка применительно к сну Панкеева получила изве¬
стность. В 1926 году, сразу после своего конфликта с Фрейдом, От¬
то Ранк предложил свою интерпретацию этого сна. Волки на дере¬
ве — это отражение во сне шести фотографий ближайших учеников
Фрейда, членов так называемого Комитета (включая самого Ранка).
Пациент видел их в приемной Фрейда, а потом увидел сон с волка¬
ми, который вовсе не является его детским сном. Фрейду пришлось
обратиться к Панкееву за новым подтверждением того, что свой сон
тот увидел в детстве (20).
Все же есть один момент, который хочется отметить, тем более
что он мог остаться недоступен Фрейду в силу очевидных техниче¬
ских причин.
Мы энаем, что немецкому Сергей выучился у некоего герра Ри-
деля, который приезжал на летние месяцы в южное поместье Пан-
кеевых несколько лет подряд. Уроки закончились тем, что он влю¬
бился в сестру Сергея, которой было 15—16 лет, и получил отказ.
Это значит, что Сергей стал учиться немецкому, начиная с 10 лет.
Даже через 60 с лишним лет после встречи с Фрейдом, которые
почти все были прожиты им в Вене, он говорил по-немецки с лег¬
ким русским акцентом (21).
В психоанализе существуют разные мнения относительно того,
можно ли вести его на языке, не являющимся родным для пациента.
Теоретически ответ должен быть отрицательным. Если принять зна¬
менитую формулировку Ж. Лакана, согласно которой бессознатель¬
ное структурировано как язык, то надо уточнить: бессознательное
структурировано как родной язык.
Весь символический материал, относящийся к событиям детства,
хранится в оболочке родного языка. Извлекается ли он из памяти,
как сказал бы психолог, или из бессознательного, как скажет психо¬

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
91
аналитик, — каждому ясно, что этот столь трудный, когда речь идет
э раннем детстве, процесс еще больше затрудняется, когда пациенту
приходится переводить материал со своего «детского» языка на
один из «взрослых», усвоенных им гораздо позднее. У каждого язы¬
ка свои законы, и прихотливый ряд идиом, пословиц или звуковых
ассоциаций, имеющих столь большое значение для анализа, попро¬
сту непереводим с одного языка на другой. Этот процесс сродни пе¬
реводу стихов, который, часто с большими трудностями и неизбеж¬
ными потерями, доступен только профессионалам. Было бы странно
ожидать этого от пациента.
Но психонализ — дело практическое, и если бы, скажем, Фрейд
действительно придерживался подобного принципа, его учение ни¬
когда не вышло бы за пределы немецкого языка. На деле решение
подобного вопроса принимается исходя из чисто прагматических со¬
ображений. И вместе с тем никогда нельзя исключить, что некото¬
рый материал, представленный пациентом в переводе с родного
языка на язык аналитика и допускающий теперь исключительно со¬
держательную интерпретацию, на родном языке пациента распола¬
гал бы к иным трактовкам.
В русском языке существует чрезвычайно распространенная иди¬
ома, ее знает каждый ребенок: «Получишь на орехи!» (или еще:
«Вот сейчас дам тебе на орехи!»). Это говорит мать, отец, бабушка
или няня, когда сердятся на ребенка и хотят пригрозить ему наказа¬
нием. Происхождение этого простонародного выражения не извест¬
но; его особенностью является то, что это говорят обычно совсем
маленьким детям. Выражение алогично: буквально его можно трак¬
товать скорее как «получишь деньги, чтобы купить орехи», но его
угрожающий смысл идиоматичен и совершенно непереводим. Более
чем вероятно, что двух-трехлетний Сергей, нежно любивший, как
считал Фрейд, свою няню и мстивший ей непослушанием за отвер¬
жение его порывов, слышал от нее то и дело: «Сейчас получишь на
орехи!» В устной речи это выражение неотличимо от другого па¬
дежного варианта — «Получишь на орехе!». Аллея грецких орехов
росла, по воспоминаниям Сергея, прямо за окном его спальни.
Фрейд пишет, что примерно в эти годы Сергей играл со своим
пенисом в присутствии няни, «что, как и многие случаи, когда дети
не скрывают своей мастурбации, должно рассматриваться как по¬
пытка соблазнения». В ответ, насколько было известно Фрейду, ня¬
ня заявила мальчику, что у детей, которые так делают, на этом мес¬
те возникает «рана». Куда живее и натуральней кажется сцена, в ко¬
торой няня, видя, что малыш забавляется со своим членом, грозит
дать ему «на орехи». Справляясь с возникшим страхом и чувством
вины, мальчик гадает, что же это ужасное происходит там, на орехе,
и видит сон, в котором получает самый понятный ответ.
Сон Панкеева, понятый в свете этой идиомы, может быть
интерпретирован как реализация страха наказания, развертывающая
обычную угрозу «Получишь на орехи!» простым зрительным сим¬
волом: волки — самое страшное, что он знает из жизни и из ска¬
зок — сидят на орехе. С учетом всего того, что мы знаем о его
Детстве от Фрейда, этот сон может быть понят как отражение стра¬

92
Глава 3
ха кастрации, исходящего от няни, на которой было сосредоточено
его либидо.
Детство с няней
Русская культура переполнена нянями и бабушками, начиная, по
крайней мере, с Арины Родионовны, знаменитой няни Пушкина.
Абсурдный ее образ как истинной музы, вдохновительницы и
наставницы великого поэта настойчиво внедрялся в массовое созна¬
ние русских гимназистов и советских школьников. Институт няни,
как и особая привязанность к поколению прародителей, глубоко
укоренен в русской национальной традиции. Лежащая за этой
традицией и формируемая ею психологическая структура, столь от¬
личающаяся от общеевропейской и, особенно, американской, при¬
влекала внимание психоаналитиков сразу, как только они задумыва¬
лись о России.
Два классических исследования, написанных психоаналитиками
о русских — монография Фрейда о Панкееве и эссе Эриксона о
Горьком, — останавливаются на этой теме как на одной из главных.
Героями ранних воспоминаний Сергея являются русская няня и че¬
реда французских и английских гувернанток. У Фрейда няня — ос¬
новной объект сексуальных влечений маленького Сергея. Няня не
только сосредоточивает на себе его либидо, но и обладает властью
над его проявлениями: после ее угрозы Сергей сразу перестал мас¬
турбировать, что, по схеме Фрейда, отбросило его назад, на более
раннюю анально-садистическую фазу.
У Эриксона бабушка — доминирующий образ в окружении ма¬
ленького Алеши. Он видит в ней образ утерянного рая, существова¬
ния вне времени, которое считает характерным для русских. Бабуш¬
ка — символ политической апатии России, сущность ее неподвиж¬
ности, причина детской доверчивости ее народа (22). «Возможно,
она — то благо, которое позволяет Кремлю ждать, а русским лю¬
дям — ждать еще дольше», — саркастически замечал Эриксон в
1950 году. По его мнению, для крестьянской России была харак¬
терна «диффузия материнства», так что ребенок предохранялся от
«исключительности материнской фиксации» и получал «целый
репертуар дающих и фрустрирующих материнских образов» — бабу¬
шек, нянь, теток, соседок и пр. Это делает мир «более надежным до¬
мом, так как материнство не зависит в этом случае от уязвимых че¬
ловеческих отношений, но разлито в самой атмосфере» (23).
Няня — профессионал в деле воспитания, подобно проститутке в
деле секса. В ней должно быть умение, любовь же не является обяза¬
тельной Ее профессиональный и монопольный контроль куда бо¬
лее эффективен, чем контроль занятых своими делами и несоглас¬
ных друг с другом родителей. Старчески бесполая, она лишена как
* Впрочем, няню Панкеева Фрейд характеризует так же, как в школьных учебни¬
ках писали об Арине Родионовне: «...необразованная старая женщина из народа,
питающая к нему неисчерпаемую нежность. Он заменил ей рано умершего сы¬
на» (24).

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
93
эротической привлекательности матери, так и отцовского либидо,
стимулирующего рост и вызывающего к соревнованию. Она может
дать ребенку одно, но это она делает надежно и эффективно: приоб¬
щение его к ценностям традиционной крестьянской культуры. В
межпоколенной трансляции традиционной культуры и состоит фун¬
кция нянь. Смягчая и заглушая культурные девиации интеллигент¬
ных родителей, няня заставляет каждое поколение начинать свой
поиск сначала — с нулевой точки замороженной крестьянской
традиции.
«Вовсе не университеты вырастили настоящего русского челове¬
ка, а добрые безграмотные няни», — с удовольствием констатировал
Розанов. А в другом настроении обращался к ним же за спасением:
«Старые, милые бабушки, берегите правду русскую. Берегите; ее не¬
кому больше беречь» (25). А. Белый так вспоминал о том, как он в
4-летнем возрасте на время остался без няни: «я уже без всякой за¬
щиты: нет няни, нет бонны; есть родители; и они разрывают меня
пополам; страх и страдание переполняют меня» (26). Сошлемся, как
на еще одно документальное свидетельство, на портрет Дягилева ра¬
боты Л. Бакста, великолепный образ этого поколения. Знаменитый
импрессарио, космополит и гомосексуалист изображен не на фоне
рукоплещущего зала или порхающих танцовщиков. Рядом с ним,
мощным и парадно одетым, в углу его сморщенная няня.
По логике вещей, если материнство не индивидуализировано, то
отцовства просто не существует; если степени материнства разлиты
в атмосфере, то отцовство — не более чем символ. Согласно описа¬
нию Фрейда, Сережино либидо перешло от няни к отцу тогда, когда
того давно не было в доме (27). В другом месте Фрейд рассказыва¬
ет о шестилетнем Панкееве, что тот не видел своего отца много ме¬
сяцев, когда мать однажды пообещала взять детей в город и пока¬
зать им что-то, что их обрадует. Она взяла детей в санаторий, где
они увиделись с отцом; «он плохо выглядел, и сыну было его очень
жалко» (28).
Эдип вряд ли узнал бы себя в такой ситуации, когда материн¬
ское начало распределено между бабушками и нянями, а отцовское
выглядит жалко. Кого хотеть, от кого освобождаться, за кого и с
кем бороться мальчику, окруженному лишь вязким и неотступным
няниным контролем и ее же старческой плотью? Дионис куда луч¬
ше чувствовал бы себя на месте маленьких Сережи и Алеши. Как
ни странно, это именно его мир, мир бабушкиных сказок о вечном
возрождении и бесполой любви. Разнообразные формы отрицания
мужского начала в творчестве таких современников Панкеева, как
А. Белый, В. Иванов, Н. Бердяев, легче понять, если увидеть за
ними влечение в потерянный рай не женской материнской эротики,
а бабушкиной асексуальности. Возможно, те истории детства, ко¬
торые нашли свое воплощение и оправдание в дионисийстве русс¬
ких символистов и андрогинии русских неоплатоников, по своей
структуре были не так уж отличны от «Истории одного детского
невроза».

94
Глава 3
Россия - сфинкс!
Фрейд считал амбивалентность самой характерной чертой своего
русского пациента и не жалел здесь сильных эпитетов. Амбивалент¬
ность Панкеева представлялась Фрейду «необычайно ясной, интен¬
сивной и длительной» и даже «невероятной» (29). Его русская кол¬
лега Сабина Шпильрейн тоже казалась Фрейду «ненормально амби¬
валентной» (30). Здесь, безусловно, присутствует влияние культур¬
ного стереотипа. В октябре 1920 года Фрейд делился с А. Цвейгом:
«даже те русские, которые не являются невротиками, весьма замет¬
но амбивалентны, как герои многих романов Достоевского». И в том
же письме: «амбивалентность чувств есть наследие душевной жиз¬
ни первобытного человека, сохранившееся у русских лучше и в
более доступном сознанию виде, чем у других народов. Я показал
это несколько лет назад в детальной истории болезни русского па¬
циента» (31). В своей работе о Достоевском Фрейд повторяет при¬
мерно то же: «Кто попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит
себе высокие нравственнные цели... напоминает варваров... Так же
поступал Иван Грозный; эта сделка с совестью — характерная рус¬
ская черта» (32).
Другой чертой Панкеева являлся «огромной силы» нарциссизм.
Третью Фрейд тоже обнаружил у обоих русских, Панкеева и Досто¬
евского. У последнего Фрейд находил «ярко выраженную бисексу¬
альную склонность», у первого «гомосексуальная установка... с та¬
кой настойчивостью проявлялась как бессознательная сила» (33).
Более того, Фрейд упоминает, что с самого начала анализа Панкее¬
ва «вся работа направилась на то, чтобы открыть ему его бессозна¬
тельное отношение к мужчине». Вытеснение Сергеем его гомосексу¬
альности объясняло, в частности, такие мучившие Сергея проявле¬
ния, как невозможность долго оставаться верным женщине (34).
С латентной гомосексуальностью Панкеева Фрейд связывает и
обнаруженные у него фантазии возрождения. Как раз в это время
Юнг, возвращавшийся от Фрейда к Ницше, стал говорить о фанта¬
зиях возрождения как об основном содержании бессознательной
жизни невротика. Фрейд использовал случай Панкеева для теорети¬
ческого спора: фантазии возрождения тоже происходят от «первич¬
ной сцены». Но те, кто одержим ими, идентифицирует себя не с ак¬
тивным, а с пассивным началом этой сцены — не с отцом, а с мате¬
рью. Так и у Панкеева: смысл фантазии в том, чтобы стать в поло¬
жение женщины, заменив собой мать, получить удовлетворение от
отца и родить ему ребенка. «Фантазия возрождения была здесь
только исковерканным, подвергшимся цензуре переизданием гомо¬
сексуальной фантазии-желания» (35).
Немалое место в своей истории Фрейд уделяет и первым религи¬
озным впечатлениям 4—5-летнего Панкеева, оговаривая, что ему по¬
казалось сначала невероятным, чтобы выводы, по остроте ума до¬
стойные взрослого человека, были отнесены Сергеем в его детство.
Тем не менее Фрейд принимает такую датировку за истину. Маль¬

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
95
чик сразу, как только узнал о страстях Христовых, был возмущен
поведением Бога-отца. «Если он, мол, так всемогущ, то это его вина,
что люди так дурны и мучают других... Ему бы следовало сделать
их хорошими; он сам ответствен за все зло и все мучения» (36). В
это время развивается садизм Сережи по отношению к животным. В
своем садизме он чувствовал себя Богом-отцом; в своем мазохиз¬
ме — самим Христом. Мальчик богохульстововал, а потом крестным
знамением искуплял свою вину. В этот момент он должен был глу¬
боко вдыхать или выдыхать, вводя, таким образом, в игру и Святой
дух. Однако все это закончилось (в 10-летнем возрасте) полным
равнодушием к Богу; тогда к мальчику был приглашен молодой не¬
мец-гувернер: «набожность исчезла вместе с зависимостью от отца,
которого сменил другой, более общительный отец» (37).
Набожность Панкеева вообще разивалась под влиянием женских
фигур (мать, няня), а мужское влияние способствовало освобожде¬
нию от нее, замечает Фрейд (38) и делает вывод, что его борьба
против религии была прямо связана с вытесненным и неадекватно
сублимированным гомосексуализмом. Вытеснение сильной гомосек¬
суальности отправило эту важнейшую часть душевной жизни слиш¬
ком глубоко в бессознательное. «У пациента поэтому не было тех
социальных интересов, которые дают содержание жизни. Только
тогда, когда в лечении удалось освободить эту скованность гомосек¬
суальности,.. всякая освобожденная часть гомосексуального либидо
стремилась найти себе место в жизни и приобщиться к большой об¬
щественной жизни человечества», — заканчивает Фрейд этот раздел
с неожиданным пафосом (39).
Этому тексту назначено было быть сухим клиническим описани¬
ем. В нем, однако, то и дело прорываются эмоционально
окрашенные моменты. Перед нами случай, выбранный Фрейдом из
множества других, чем-то тоже интересных и важных. Почему осно¬
ватель психоанализа выбрал историю Сергея П. для своей моногра¬
фии? Случайно ли то, что его любимым пациентом, как и его люби¬
мым писателем, был русский? Не свидетельствуют ли упоминания о
«характерных русских чертах», рассеянные в текстах Фрейда, о том,
что, подобно тому, как Панкеев «отдавал предпочтение немецкому
элементу» (и это, по словам Фрейда, «создало большие преиму¬
щества переносу в лечении»), — Фрейд имел тяготение к «русскому
элементу», и русский материал мог давать ему определенные пре¬
имущества в понимании и изложении?
В конце концов, характерные черты русских, на которые указы¬
вает здесь Фрейд — амбивалентность, сделки с совестью, бисексу¬
альность, — являются характерными чертами всех невротиков. Воз¬
можно, Фрейд полюбил Панкеева и Достоевского потому, что у них,
в силу неких известных ему русских особенностей, универсальные
механизмы бессознательного оказались более доступны сознанию.
Подобное представление о русских как о существах, необычно близ¬
ких к бессознательному, было распространено в восприятии русской
культуры как извне, так и изнутри нее. Вспомним, как Рильке счи¬
тал, что «настоящие русские — это люди, которые в сумерках гово¬
рят то, что другие отрицают при свете», и видел в России страну ве¬

96
Глава 3
щих снов (40). Александр Блок, в стихах которого сны встречаются
не реже, чем в анализах Фрейда, в 1911 году писал Андрею Белому:
«В этих глубоких и тревожных снах мы живем и должны постоянно
вскакивать среди ночи и отгонять сны» (41).
В том же 1918 году, когда Фрейд приступал ко второму анализу
Панкеева, Блок пишет свое знаменитое стихотворение «Скифы», ко¬
торое сегодня калюется ~ столь же талантливым, сколь и странным.
Блок сравнивает Россию со Сфинксом, а европейский Запад — с
Эдипом. Бесполый и вечный, как всякий сфинкс, этот ужасен более
всего своей любовью. Обращаясь к Западу-Эдипу, Блок пишет:
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью.
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит! (42)
Метафора, обратная привычной фрейдовской, в которой активен
и амбивалентен Эдип; здесь его качества приписываются Сфинксу.
Образ сфинкса был популярен, и русским нравилось именно так
интерпретировать классическую ситуацию, идентифицируя себя не с
Эдипом, а со Сфинксом. Вяч. Иванов писал о том же: «Себе самим
мы Сфинкс единый оба». Но Блок идет гораздо дальше.
Блоковская Россия соотносится с Западом подобно тому, как
фрейдовское бессознательное соотносится с сознанием: не знает вре¬
мени («Для вас — века, для нас — единый час»); нечувствительна к
противоречиям («ликуя и скорбя» и т. д.); не имеет меры и предела
(«Мильоны — вас. Нас — тьмы»); не знает различения, забывания,
вытеснения («Мы любим все... Мы помним все... Мы любим
плоть»); и нарцисстически смешивает «я» с «мы». Более всего, не¬
сколько раз подряд, акцентирована амбивалентность чувств: нена¬
висть и любовь, ликование и скорбь сливаются воедино. Такая лю¬
бовь, которая «давно» забыта западным человеком, ведет к смерти:
Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах...
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
Итак, главная загадка русского Сфинкса — амбивалентность в
любви, присущая диким скифам и непонятная западному человеку.
По сути дела Блок, как это ни удивительно, имеет в виду практи¬
чески то же, о чем Фрейд писал Цвейгу, говоря, что амбивалент¬
ность чувств есть наследие первобытности, сохранившееся у рус¬
ских больше, чем у других народов.
Правда, утверждение Фрейда о том, что амбивалентность свой¬
ственна даже тем из русских, которые не являются невротиками,
здесь неприменимо. Идея «Скифов» зрела у Блока как раз тогда,

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
97
когда Ю. Каннабих обнаружил у него неврастению и поэт лечился
бромом. Пятнадцатью годами раньше, на заре своих отношений с
будущей женой, которые складывались у него вряд ли легче, чем у
Панкеева, Блок уже чувствовал в себе и вокруг себя, как «в крайне
резких и беспощадных чертах просыпается двойственность каждой
человеческой души, которую надо побеждать». Блок подчеркивал
здесь слово «каждой», подразумевая не болезненный, а общерасп¬
ространенный характер тревожившей его двойственности. Но тогда
еще (в противоположность своему позднему, революционному пери¬
оду) Блок все же был далек от того, чтобы гордиться ею; наоборот,
ее «надо побеждать», и «всему этому нет иного исхода, как только
постоянная борьба», в результате которой к счастью «нужно прийти
так или иначе сознательно» (43).
В те же месяцы между двумя революциями страдал от тяжелого
нервного расстройства Михаил Чехов. Его лечили психиатры, гипно¬
тизеры и психоаналитики, но в конце концов выдающийся актер су¬
мел помочь себе сам (см. гл. 4). Он так описывает свое самоощущение,
с помощью которого, по его мнению, он вышел из кризиса: «Я воспри¬
нимал доброе и злое, правое и неправое, красивое и некрасивое, силь¬
ное и слабое, больное и здоровое, великое и малое как некие един¬
ства... Я не верил прямым и простым психологиям... Они не знали, что
быть человеком — это значит примирять противоположности».
Этому поистине «скифскому» определению человека научила
Чехова, как он считал, сама русская жизнь с ее контрастами. На¬
пример, когда он был школьником, семья контролировала каждый
его шаг, но отец-алкоголик, писавший книги о вреде пьянства, давал
ему три рубля на проститутку. Полезным было и чтение Достоевс¬
кого. А. Белый очень похоже выводил свою «диалектику» из дет¬
ской своей потребности преодолеть «ножницы» между собой и ро¬
дителями, между отцом и матерью, между разными авторитетами
(44). Такая «диалектика», примиряющая и смешивающая противо¬
положности жизни, будто они не существуют, — это и есть амбива¬
лентность чувств, так удивлявшая Фрейда в русских. Пройдет не
так уж много времени, и именно «диалектика» станет логической
основой и оправданием того интеллектуального произвола, который
примет формы советской государственности.
Вообще, специфические мотивы, которые Фрейд внес в описание
случая Панкеева, ощутимо перекликаются с основными мотивами
«русской идеи», которые звучат в романах, поэмах и философских
трактатах, написанных соотечественниками Панкеева как раз в годы
его детства и молодости (см. гл. 2). Это и рационалистическая кри¬
тика религии, уживающаяся с неопределенным мистицизмом; и
фиксация на проблемах смерти и возрождения; и необычная сосре¬
доточенность на проблемах гомосексуализма, содомии, андрогинии;
и удивляющая наблюдателей интенсивность духовной жизни одно¬
временно с жалобами на недостаток реальных социальных инте¬
ресов...
Мы не знаем и никогда не узнаем, что на самом деле происходи¬
ло в душе Панкеева, описанной Фрейдом, так же, как вообще в рус¬
ской душе, описанной философами и поэтами «серебряного века».

9В
Глава 3
Все, что мы имеем, — это только портреты и автопотреты; но когда
разные образы сходятся, за ними угадывается реальность. К какому
этажу принадлежат эти совпадения — к стереотипам восприятия и,
в частности, самовосприятия данной культуры или же речь идет о
глубокой, одинаково проявляющейся на разных уровнях общности?
Действительно ли образы человека, представленные фрейдовским
психоанализом одного детского невроза, поэзией русского символиз¬
ма и русской религиозной философией, формировали единый и ре¬
альный синдром? Были ли людям того времени свойственны осо¬
бенные черты этого синдрома в том смысле, в каком о них говорили
бы социология и статистика?
Соотнесение Сергея Панкеева и Александра Блока в этой связи
поучительно как параллелями между ними, так и их различиями.
Панкеев дает нам образ русского Эдипа, смиряющегося перед ситуа¬
цией, в которую ставит его западный Сфинкс, и всю свою долгую
жизнь не очень успешно разгадывающего его рационалистическую
загадку. Блок показывает судьбу русского Сфинкса, таинственного
и двойственного, блестящего и нелепого, угрожающего, но страшно¬
го более всего самому себе. Звавший к революции «всем телом, всем
сердцем, всем сознанием», написавший ее Евангелие и занявший
пост в Наркомпросе, Блок скоро умер в психотическом кризисе,
сравнимом только с ужасным концом Ницше.
Как из психоанализа, так и из истории культуры мы знаем, что
совпадения не бывают случайными. Эти темы действительно были
близки и важны для русских интеллигентных людей того времени, а
Фрейд хорошо знал этот круг своих пациентов и выбрал в нем до¬
статочно репрезентативную фигуру. Попадание оказалось точным.
Психоанализ одного детского невроза обнаружил те же ключевые
проблемы и характерные черты, что и итоги развития богатейшего
пласта культуры. В бессознательном маленького Панкеева обнару¬
жились те же мотивы, что и на верхних, профессионально сублими¬
рованных уровнях его родной культуры.
Русские философы не отказывались от подобных соотнесений,
которые сегодня кажутся, возможно, излишне прямолинейными. По
словам Федора Степуна, «наши личные чувства неожиданно приво¬
дили нас к постановке последних нравственных и даже богослов¬
ских вопросов» (45).
Но возможно, что соображения о специфических чертах «даже
тех русских, которые не являются невротиками», — не более чем
иллюзии восприятия и самовосприятия, порожденные исторической
ситуацией, а также этнокультурными стереотипами, под действие
которых подпадают даже самые тонкие наблюдатели. Впрочем,
идеи Фрейда о русских, верные или ошибочные, не имели, на¬
сколько известно, никаких внеинтеллектуальных последствий. А
вот «Скифы» сыграли свою роль в популярности евразийства, ки¬
нувшего в тридцатых годах русскую эмиграцию в «тяжелые, нежные
лапы» НКВД.
Может быть, стоит обратить к России сказанные по другому по¬
воду слова Тютчева, от которых наверняка отталкивался Блок:

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
99
Природа — сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Конечно, и в этой трактовке есть все те же русские неясность,
диалектика, амбивалентность. Чем, каким искусом и обманом при¬
влекает и губит русский сфинкс, у которого нет загадки? Например,
чем в таком случае русские интересовали Фрейда?
И все же конец нашего столетия, столь отличный от его начала,
подсказывает именно такую трактовку «русской идеи». Если мы с
ней соглашаемся, тогда остается еще одно, более прагматическое
объяснение «тяготения» Фрейда к русскому «элементу». Сложные и
неправдоподобные конструкции легче воспринимаются — в частнос¬
ти, и самим их автором — на экзотической почве, тем более на та¬
кой, которая подготовлена априорно существующими стереотипами.
«Русский материал» для Фрейда представлял определенную цен¬
ность и давал некоторые преимущества. История Панкеева писалась
в большой степени как решающий аргумент против той критики,
которой подвергли теорию «первичной сцены» отходящие от Фрей¬
да его ученики. Локализация действия' в экзотической стране, о ко¬
торой мало что известно и потому все кажется возможным, не раз
помогала радикально мыслящим интеллектуалам придавать повест¬
вованию некую степень правдоподобия. Так, — беря нарочито дале¬
кие примеры, — русские романтики отправляли своих героев к цы¬
ганам или на Кавказ; Монтескье изображал свои идеи осуществлен¬
ными в Персии; Ницше примерно туда же поместил своего сверхче¬
ловека; Богданову пришлось отправить свой социальный идеал
дальше, на Марс; а Леви-Стросс находил свои идеи среди диких ин¬
дейцев. Фрейда интересовали не социальные утопии, а психологиче¬
ские теории и конкретные человеческие судьбы, которые могли бы
их подтвердить; но функции экзотического материала оставались те¬
ми же. Экзотика требовалась тогда, когда развитие идеи грозило
выйти за пределы правдоподобия.
Воспоминания о психоанализе
Впоследствии «Человек-волк» станет знаменитостью. Все больше
психоаналитиков Старого и особенно Нового Света будет искать
встреч с ним, доступным для общения пациентом Фрейда. Две час¬
ти его воспоминаний выйдут под одной обложкой с фрейдовской
«Историей одного детского невроза» и посвященными Сергею
статьями двух других психоаналитиков. Под самый конец жизни, в
середине 70-х годов, его разыщет венская журналистка, которая по¬
сле его смерти выпустит книгу, состоящую из интервью с «Челове-
ком-волком». Панкеев рассказывает в них то о Фрейде, то о послед¬
ней своей любовнице... Мы слышим голос человека со странной и
изломанной жизнью, но в его культурном мире нет ничего особен¬
ного: прожив большую часть своей длинной жизни в эмиграции, он
рассказывает молодой и любопытной жительнице Вены о Керен¬

lOO
Глава 3
ском и Ленине, об Обломове и Ставрогине, о Пастернаке и Солже¬
ницыне. Некоторые из его рассуждений интересны сами по себе: на¬
пример, он отмечает сходство между уходом из дома и смертью
Толстого и сходными обстоятельствами бегства и смерти Верховен¬
ского из «Бесов»... Но нас, конечно, интересует другое — как оцени¬
вал Панкеев в конце своей жизни то влияние, которое имел на него
психоанализ.
В общем он был скептичен. «Что нехорошо в психоанализе, это
то, что человек начинает жить в соответствии с указаниями другого
человека. Я бы сказал, что психоанализ ослабляет эго. Он может,
вероятно, освободить ид, но эго страдает, потому что подчиняется
авторитету» (46). В другом месте он формулирует свое недовольст¬
во иначе. Психоаналитики «всегда одинаковы. Они делают только
то, что открыл Фрейд. Те же принципы и методы, и ничего сверх
этого. Я читал о Ленине, что его успех был основан на том, что он
всегда шел в ногу со временем. Например, он говорил „Вся власть
Советам". А через два месяца он говорил „Это больше не важно,
времена изменились. Мы ничего не достигнем, если будем придер¬
живаться старых принципов". А психоаналитики всегда делают одно
и то же без всякого прогресса. Сегодня я более критичен к психоа¬
нализу» (47). Все это было бы только забавно, если бы звучало не
из уст человека, проведшего столько времени с самим Фрейдом...
Человека, которого Фрейд называл в шутку «кусок психоанализа» и
в излечении которого он, кажется, не сомневался.
Сам Панкеев выделял два фактора, которые считал для себя по¬
лезными: позитивное отношение Фрейда к Терезе и сразу сформи¬
ровавшийся отцовский перенос — его чувство к Фрейду, подобное
его чувству к своему отцу.
Из воспоминаний Панкеева мы узнаем, что первым вопросом, с
которым он обратился к Фрейду, был вопрос о Терезе: жениться
или не жениться? «Если бы профессор Фрейд, как другие доктора,
к которым я обращался, ответил «нет», я бы с ним не остался». Но
Фрейд ответил иначе: возможно, да, но мы рассмотрим это через не¬
сколько месяцев, когда закончим анализ. Анализ закончился, как
мы уже знаем, через четыре года. Все это время Сергей переписы¬
вался и периодически встречался с Терезой. «Я поженился бы на
ней тотчас, если бы это не шло против правила профессора Фрей¬
да» (48). В конце концов профессор сделал необычный шаг — со¬
гласился повидать Терезу, которая ему понравилась. Много позже, в
1970 году, Панкеев будет считать, что именно в этом обещанном и
напряженно ожидаемом разрешении содержался основной фактор,
благодаря которому лечение было успешным.
В отличие от Терезы, отец Сергея и обсуждение его отношений с
ним были, вероятно, в центре внимания и самого Фрейда. Панкеев
несколько раз повторяет в своих воспоминаниях слова Фрейда, ко¬
торые действительно, невозможно забыть: «Вам повезло, что Ваш
отец умер. В противном случае у Вас не было бы шанса выздоро¬
веть» (49). Панкеев понимал Фрейда довольно плоско: «Он имел в
виду, что если бы мой отец не умер, мне не удалось бы образовать
перенос». Перенос был интенсивным, и русскому пациенту . при¬

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
Ю1
шлось испытать на себе и благотворные, и отрицательные стороны
этого открытого психоанализом явления. До конца своей жизни он
испытывал глубокую благодарность к Фрейду и одновременно ви¬
нил его во многих своих бедах.
От анализа до анализа
Близился к концу обусловленный Фрейдом срок окончания четы¬
рехлетнего анализа. Пациент стал продуктивен в воспоминаниях
своих травм раннего детства. Аналитик познакомился с любовницей
пациента и благословил их брак. Они были довольны друг другом.
Последний сеанс пришелся на 29 июня 1914 года. Накануне в
Сараево были убиты австрийский наследный принц Фердинанд и
его жена. Прощаясь с пациентом, Фрейд заметил, что если бы Фер¬
динанд пришел к власти, Австрию ждала бы война с Россией (50).
Все произошло, как известно, ровно наоборот. Возможности пони¬
мания даже у очень умных людей ограничены.
В кратком послесловии к «Из истории одного детского невроза»
Фрейд писал о завершении анализа Сергея: «Я расстался с ним,
считая его излеченным, за несколько недель до начала Великой
войны 1914 года; я не видел его до тех пор, пока превратности вой¬
ны не предоставили Центрально-европейским державам доступ к
Южной России» (51).
Война началась через несколько часов после того, как Сергей пе¬
ресек русскую границу. Тереза Келлер со своей дочерью Эльзой по¬
ка оставалась в Мюнхене. Когда Панкеев вернулся домой, мать его
заказала службу в честь успешного излечения сына. Одесский ба¬
тюшка пропел здравицу во славу Сергея и его врача «Сигизмунда».
Между тем жениха и невесту разделила линия фронта. Молодой
Панкеев не был мобилизован как единственный сын в семье. В сво¬
ем одесском поместье он чувствовал себя отлично. Несмотря на со¬
противление матери, начались хлопоты по предоставлению россий¬
ской визы Терезе, гражданке враждебного государства. Сергей пре¬
успел и в этом. Тереза приехала через Румынию, оставив дочь в
Мюнхене. Они поженились. В это же время Сергей сумел экстерном
сдать выпускные экзамены на юридическом факультете Одесского
университета. Все шло нормально, если не считать конфликтов
между Терезой и ее новой свекровью.
В 1918 году в Одессу вошли германо-австрийские войска. Украина
была объявлена гетманской республикой. Эльза заболевает тубер¬
кулезом. Терезе необходимо срочно ехать к ней. В сентябре она
получает визу и уезжает через Киев. В ноябре союз Центральных
держав терпит полное поражение. Одессу занимают англичане,
французы и поляки. Рубль катастрофически обесценивается. Сгора¬
ет одесское отделение Российского банка, в котором Панкеевы
хранили свой капитал. Остатки денег уходят на получение денег и
отъезд.
29 мая 1918 года Фрейд пишет Лу Андреас-Саломе, что ему с
оказией (продолжалась война!) пришло письмо из Одессы. «Моло¬

102
Глава 3
дой человек, которого я отправил домой 14 июля 1914 года исце¬
ленным, не зная, что всего две недели спустя он станет моим врагом
и сможет убить моего старшего сына», просил о новой встрече. Не
делясь с Лу своими мотивами, Фрейд, «от лица Ваших шестерых
старших братьев, которые всегда были добры к Вам», просит ее
приехать в Вену, чтобы заняться вместо него с его старым пациен¬
том (52). Лу, однако, не приехала.
Подобная ситуация, когда аналитик воспринимает пациента в
контексте острой личной (а в данном случае и значимой для него
политической) ситуации, проецируя на него свой страх без реаль¬
ных к тому оснований, является неклассическим, но весьма харак¬
терным случаем контрпереноса. Естественно, он должен был иметь
некое терапевтическое значение. Фрейд, однако, никогда более не
упоминал о своих переживаниях, в которых «исцеленный» им рус¬
ский пациент оказался зловеще связанным с его сыном, сражавшим¬
ся на русском фронте. Правда, в одной метафоре из «Истории одно¬
го детского невроза» трудный и медленный анализ Панкеева упо¬
добляется наступлению армии, тратящей недели и месяцы, чтобы
преодолеть расстояние, которое в мирное время можно проехать за
несколько часов, а враждебная армия только что прошла его за
несколько дней (53). В том, что мы знаем об этом случае, непроана¬
лизированные чувства самого Фрейда проявились только в последо¬
вательных попытках отослать пациента другому аналитику. В этом
контексте любопытно еще, что эти попытки были адресованы, во-
первых, женщинам, то есть существам невоеннообязанным и, во-вто¬
рых, по национальности принадлежавшим к «враждебным» держа¬
вам: к русской Лу Андреас-Саломе, американке Рут Мак Брунсвик...
В апреле 1919 года Панкеев добирается до Вены. Фрейд дарит ему
том с «Из истории одного детского невроза» и дружеской надписью.
Он обнаруживает у Панкеева «маленький остаток непроанализиро¬
ванного материала» и сам продолжает лечение. На этот раз оно про¬
должается с сентября 1919 до пасхи 1920 года. Теперь уже Фрейду
время от времени приходится давать деньги своему пациенту. По¬
том Сергею удастся найти работу скромным клерком в страховой
кампании, где ему предстояло работать до австрийской пенсии.
Поводом для нового анализа были некие проблемы с пищеваре¬
нием. Сам Сергей объяснял их неудачным лечением, которое он по¬
лучил в Одессе от того же доктора Дрознеса, пользовавшего его те¬
перь ветеринарными средствами. Фрейд понимал эти симптомы
иначе: «он приехал в Вену и сообщил, что сразу после окончания
лечения он был захвачен страстным желанием освободиться от мое¬
го влияния. После нескольких месяцев работы тот элемент перено¬
са, который не был до сих пор преодолен, был успешно проработан.
После этого пациент чувствовал себя нормально и его поведение не
имело каких-либо особенностей, несмотря на то что война лишила
его дома, собственности и всех семейных отношений. Возможно, что
именно это несчастье, удовлетворяя его чувство вины, внесло свой
вклад в укрепление его выздоровления» (54).
Позднее Панкеев будет считать, что если бы тогда, когда Одесса
была занята англичанами, он съездил домой, то мог бы спасти ос¬

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
103
татки своего состояния. Фрейд не отпускал его, объясняя его жела¬
ние ехать домой невротическим сопротивлением. Когда же, с точки
зрения Фрейда, проблемы Сергея с трансфером и перистальтикой
были решены, в Одессе были уже красные.
В 1926 году полунищий Панкеев вновь — в третий раз — обра¬
щается к Фрейду с ипохондрическими жалобами, граничащими с
паранояльным бредом. После небольшой операции в носовой поло¬
сти он почувствовал, что его носу грозит опасность разрушения —
шрамы, трещины или что-то в этом роде. Дерматологи помочь не
могли, все было нормально.
На этот раз Фрейд все же переправляет его к коллеге — жившей
в то время в Вене Рут Мак Брунсвик. Трудно сказать, что сыграло в
этом решении большую роль — контрперенос и связанное с ним
чувство вины, разочарование Фрейда в столь успешном терапевти¬
ческом случае, к тому же уже опубликованном, его занятость други¬
ми пациентами или финансовые трудности. Семидесятилетний про¬
фессор как раз в 1926 году сократил количество своих пациентов с
шести до пяти, одновременно повысив плату с 20 до 25 долларов за
сеанс. С другой стороны, Панкеев вспоминает, что Фрейд требовал
от своих последователей принимать хотя бы одного пациента бес¬
платно. Брунсвик, видимо, принимала его именно на этих основани¬
ях. Что касается Фрейда, то он, сам немало пострадавший от после¬
военной инфляции австрийской кроны, много лет подряд помогал
своему бывшему пациенту, передавая ему несколько фунтов или
долларов, заработанных им у иностранных пациентов. П. Роазен по¬
лагает, что в этом могло проявляться испытываемое Фрейдом чувст¬
во вины за потерю Панкеевым его состояния.
Анализ у Брунсвик продолжался пять месяцев. Она не сомнева¬
лась в диагнозе: ипохондрический бред преследования. Надо ска¬
зать, что ее клинический отчет об этом случае содержит в себе куда
меньше уважения к пациенту, чем «Из истории одного детского не¬
вроза» Фрейда. Она сама признается в том, что первое время ей с
трудом верилось, что перед нею описанный Фрейдом умный и чест¬
ный Человек-волк. Она видела психотика, основными чертами кото¬
рого считала лицемерие, нарциссизм и скупость. Что это — измене¬
ние личности или иллюзии контрпереноса? Роазен, подробно рас¬
сматривавший клиническую историю самой Брунсвик, склоняется к
последнему: Брунсвик, которая сама долгое время была пациенткой
Фрейда, рассматривала бывшего его фаворита как своего со¬
перника (55).
Сам Панкеев вспоминал, что он был так возмущен диагнозом па¬
ранойи, а также тем, что на этот раз его лечил не сам Фрейд, что
предпочел вылечиться как можно быстрее. М. Гардинер, психоана¬
литик, периодически встречавшаяся с Панкеевым и помогавшая ему
на протяжении десятилетий, познакомилась с ним в 1927 году: он
давал ей уроки русского языка. Она характеризует его как отлично¬
го собеседника, производившего впечатление здорового и вполне
упорядоченного человека.

104
Глава 3
Загадка Терезы Келлер
Тереза гордилась своими испанскими корнями. В России 1914 года,
среди антинемецких настроений, ей, не знавшей ни русского, ни
французского, было тяжело: выручало, как вспоминал Панкеев,
только то, что она была совсем не похожа на немку, а похожа на
испанку или итальянку. Фрейд считал ее красивой и даже сказал,
что она «настоящая царица».
После возвращения из России и смерти дочери Тереза измени¬
лась. У нее появились странности, она была скуповата и нелюдима.
Сергей так и не узнал, на сколько лет она была старше него: доку¬
менты она потеряла еще перед приездом в Россию. Она жаловалась,
что быстро стареет, хотя для Панкеева она оставалась привлека¬
тельной. Впрочем, он постоянно изменял ей.
После аншлюса 1938 года, когда немецкие нацисты силой присо¬
единили Австрию, венцы реагировали по-разному. Хуже всех было
евреям. Как всегда, меньшинству удалось эмигрировать; среди ос¬
тальных шла эпидемия самоубийств. Панкеев был под подозрением.
К нему заявился наци и стал расспрашивать о его жизни, семье...
Сергей показал ему фотографию своего отца. Тот сказал, что теперь
он спокоен — отец Сергея выглядит словно царь. И признался, что
приходил выяснить, не еврей ли этот русский эмигрант. Со своей
стороны Панкеев предложил жене запросить из ее родного Вюрц¬
бурга документы, свидетельствующие о ее арийском происхождении.
Тереза ответила «странным взглядом», который он запомнил на¬
всегда.
В эти дни Тереза предложила Сергею вместе покончить с собой.
«Ты с ума сошла, — ответил он ей. — Мы не евреи». 31 марта 1938
года Сергей Панкеев нашел свою жену дома мертвой. Она отрави¬
лась газом.
Почему-то ни Панкеев, ни работавшие с ним аналитики, ни исто¬
рики так и не высказали довольно очевидного предположения: Те¬
реза Келлер была, вероятно, еврейкой. Она скрывала это всю жизнь,
и неспроста. Именно это, вероятно, было одной из причин того, что
мать Сергея или, например, Крепелин были настроены в такой
крайней степени против их брака, считая его мезальянсом. Это бы¬
ло и причиной легенды об испанском ее происхождении, которую
она сумела внушить романтичному Сергею (который даже в своих
мемуарах описывает любовь к Терезе в главе под названием «Ис¬
панские замки»). Конечно, еврейство Терезы, а не желание сохра¬
нить красивую испанскую легенду было причиной «странного
взгляда», когда даже муж стал справляться о ее происхождении...
Год спустя после ее самоубийства Сергей, движимый, как всегда
бывало с ним после потерь, своим неосознанным горем, разыскал в
Мюнхене брата Терезы. «Ваша бабушка была испанкой?» — зачем-
то спросил он. «Никогда, — ответил тот и добавил: — но у бабушки
была любовь с одним баварским дворянином» (56).

Сергей Панкеев, он же — Человек-волк
105
Психоз и реальность
И этот удар Панкеев пережил с помощью психоаналитиков. Он бе¬
жит к Гардинер, та отправляет его, достав нансеновский паспорт, из
оккупированной Вены в Лондон к Рут Брунсвик... Следуют новые
часы и месяцы анализа, во время которых он без конца спрашивает:
«Почему это случилось со мной?» Потом Панкеев возвращается в
Вену. До своей смерти в 1979 году он ведет тихую и по видимости
здоровую жизнь венского клерка, а потом пенсионера, периодически
увязая в странные и довольно тягостные отношения с женщинами.
Какие-то деньги он зарабатывает мемуарами, а также своими этюда¬
ми, продавая их через Американское психоаналитическое общество
как «тот самый» знаменитый пациент Фрейда.
Единственный рецидив его предполагаемой «паранойи» настиг
его летом 1951 года. Панкеев забредает с этюдником в Советскую
оккупационную зону Вены. Советские солдаты его арестовывают и
сажают в камеру. Следуют многочасовые допросы, в которых его
обвиняют, что он зарисовывал военный объект и вообще является
белоэмигрантом, предателем Родины. Он пытается оправдаться же-
ной-немкой и чувствует бессмысленность любых оправданий. Подо¬
бно миллионам своих вполне нормальных соотечественников, ока¬
завшихся в сходных обстоятельствах, он тщетно борется с парали¬
зующим чувством вины и страха. На четвертый день его освобожда¬
ют, обязав ровно через три недели явиться со всеми его рисунками.
У него начинается психоз, «как тогда, когда я ходил к доктору
Брунсвик, но только тогда я чувствовал физический порок, а теперь
моральный».
Понимая, что он может никогда не вернуться домой, ровно на 21
день Панкеев является в Советскую зону. Того офицера, который
допрашивал его, нет в штабе, а больше Панкеев никому не нужен.
Когда он рассказывал об этом Гардинер, то закончил вопросом,
столь характерным для всей его истории: «Что Вы об этом думаете,
фрау Доктор? Это моя душевная болезнь заставила меня так серьез¬
но отреагировать на этот инцидент?» (57).

Глава 4
Психоаналитическая
активность
до I мировой войны
Русские связи
Интерес Фрейда к России восходит к его детству и даже еще даль¬
ше. Его мать, с которой он был очень близок, родилась в местечке
Броды в северо-восточной Галиции, недалеко от тогдашней русской
границы. Часть своей молодости она провела в Одессе, где обосно¬
вались два ее брата. В 1883 году, когда Зигмунду было уже 27, его
отец решил поправить запущенные финансовые дела бизнесом в
Одессе. Биограф характеризует эту поездку семидесятилетнего Яко¬
ба Фрейда в Россию как «внезапную надежду», которая, однако, за¬
кончилась ничем (1).
Учитель Фрейда Ж. Шарко лечил множество русских пациентов,
и среди них членов царской семьи. Долгое время русские были для
Фрейда символом богатства и, более того, реальным источником
благосостояния. В 1898 году, когда Николай II издал свой Мани¬
фест мира, Фрейд заявил, что он давно подозревал у царя невроз
навязчивых состояний с характерными для него нерешительностью
и стремлением к совершенству. «Мы бы с ним могли помочь друг
другу. Я бы поехал на год в Россию, вылечил бы его от невроза на¬
столько, чтобы он не особенно страдал, но оставил бы ему как раз
достаточно, чтобы он никогда не начал войну. После этого мы про¬
водили бы конгрессы трижды в год, и только в Италии, и я бы мог
вести всех своих пациентов бесплатно» (2).
Пройдут годы, и Фрейд будет иметь успех если не у царя, то у
богатых русских пациентов. Когда знакомый нам русский студент,
сын помещика-миллионера, представил ему свою любовницу, на ко¬
торой собирался жениться, реакцией Фрейда было: «Она настоящая
царица!» Панкеев не был приятным исключением. Как в те ранние
годы, так и позднее венские жители и вообще немцы составляли не¬
большую часть пациентов Фрейда. По словам Джонса, «большин¬
ство приезжало из Восточной Европы: России, Венгрии, Польши,
Румынии и т. д.» (3).
Даже в Париже Фрейд находил себе русское общество. Во время
своей стажировки у Шарко в 1885—1886 гг. он подружился с невро¬
патологом Л. О. Даркшевичем (1858—1925). Они вместе ходили в

Психоаналитическая активность до I мировой войны
Ю7
собор Нотр Дам, который Фрейд, по его словам, любил даже боль¬
ше, чем невропатологию, вместе поклонялись Саре Бернар и вмес¬
те написали статью по анатомии слухового нерва. В письме своей
невесте Фрейд так характеризовал Даркшевича: «Он привлек мое
внимание меланхолическим видом, типичным для... малороссов. Я
обнаружил в нем глубокого и тихого фанатика. Он чужд любым
развлечениям, и его душа поглощена его родиной, религией и ана¬
томией мозга. Главное его стремление — написать первую книгу по
анатомии мозга на русском языке» (4). Даркшевич осуществил эту
мечту, опубликовав в 1904 году в Казани свой учебник невропато¬
логии, который был переиздан в советское время (5). В 1889 году
Даркшевич вернулся в Москву, а еще через пять лет стал профес¬
сором Казанского университета, где организовал клинику нервных
болезней и первую в России лечебницу для алкоголиков. В своем
«Курсе нервных болезней» он рекомендует применять «психоана¬
лиз по методу Фрейда» в некоторых случаях истерии (6). Позже,
однако, Даркшевич довольно решительно выступал против фрей¬
довского подхода к патогенезу неврозов. Но вряд ли случайно, что
именно в Казани возник самый мощный в русской провинции
центр психоанализа. Даркшевич известен также тем, что, как сооб¬
щает Большая медицинская энциклопедия, «одним из первых ука¬
зал на сифилитическую природу спинной сухотки». Он лечил Ле¬
нина и был организатором и первым ректором Высшей медицин¬
ской школы в Москве, в которой открыл, в частности, кафедру
психологии.
Но подлинным воплощением России для Фрейда был, конечно,
Достоевский, ассоциациями с которым были полны контакты Фрей¬
да с русскими. Он читал Достоевского на протяжении десятилетий.
Панкеев вспоминал, что один из аналитических сеансов, которые
проводил с ним Фрейд перед I мировой войной, был посвящен ин¬
терпретации сна Раскольникова. Роман «Братья Карамазовы»
Фрейд называл величайшим из когда-либо написанных. В 1926 году
Фрейд опубликовал свой знаменитый очерк «Достоевский и отце¬
убийство», написанный им по предложению М. Эйтингона в качест¬
ве предисловия к немецкому изданию «Братьев Карамазовых».
Очерк о Достоевском свидетельствовал о знакомстве Фрейда не
только с романами писателя, но и с литературой о нем и вообще с
русской историей и политикой. Отношение Фрейда к Достоевскому,
однако, было не менее сложным, чем отношения героев последне¬
го — амбивалентные, как говорил Фрейд, и диалогические, как гово¬
рил Бахтин. В письме к Т. Рейку Фрейд признавался, что «при всем
моем восхищении Достоевским, его интенсивностью и совершен¬
ством я его не люблю. Это потому, что моя терпимость к патологи¬
ческим случаям истощается во время анализа» (7). Помимо
Достоевского Фрейд ценил и Д. Мережковского, на которого не раз
ссылался с одобрением; упоминал он и Л. Толстого.
Когда Фрейд открыл психический механизм, избирательно за¬
прещающий осознание неприемлемого психического содержания, он
назвал его цензурой, объясняя в одном письме 1897 года, что
заимствовал это слово из русской жизни и что так называется «не¬

ю8
Глава 4
совершенный инструмент царского режима, препятствующий про¬
никновению чуждых западных идей» (8).
Под сильным и разнообразным русским влиянием была написана
главная теоретическая работа позднего Фрейда «По ту сторону
принципа удовольствия», в которой он предложил считать влечение
к смерти столь же фундаментальной движущей силой человеческого
поведения, как и влечение к жизни, любви и продолжению рода.
Сама идея о влечении к смерти была задолго до этой работы Фрей¬
да высказана русским психоаналитиком Сабиной Шпильрейн.
Фрейд, конечно, не мог проигнорировать ее вклад, но сослался на
него с понятной амбивалентностью. Более того, весьма вероятно,
что эти размышления в целом ассоциировались у Фрейда с необыч¬
ной фигурой Шпильрейн (см. гл. 5), и это создавало дополнитель¬
ные трудности в изложении новой доктрины. Во время работы над
текстом «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд перечиты¬
вает Достоевского и пишет новое послесловие к «Из истории одно¬
го детского невроза» Сергея Панкеева. Наконец, существенно и то,
что идея двойственности человеческих влечений, трагическая и
безысходная, глубже связана с представлениями, доминировавшими
в русской культуре начала века, чем с миром раннего Фрейда, до¬
ступном для терапии и хотя бы в потенции рациональном (в том
смысле, в каком рациональны любимые Фрейдом детективные ро¬
маны, в которых ужас и хаос жизни подчинены жесткой логике, и
ее можно и нужно найти).
На русском фронте сражались два сына Фрейда, и тревога за их
жизнь не оставляла его годами. Многие его ученики и друзья воева¬
ли в медицинских частях австро-венгерской армии. Страшное зрели¬
ще Европы, стремящейся к самоуничтожению, требовало интерпре¬
тации в новых терминах. Возможно, что к идее влечения к смерти
толкали Фрейда и его наблюдения за русской революцией, периоди¬
ческие контакты с бывшими в Вене русскими — как беженцами, так
и большевиками. В конечном итоге, американский историк Д. Райс
справедливо характеризует идею влечения к смерти как «русский
вклад в психоанализ» (9)
У увлеченности Россией были разные корни — биографические,
этнические, исторические, экономические и, наконец, самые интерес¬
ные, интеллектуальные.
В биографическом и историческом планах духовная близость
Фрейда и его круга к России естественна. Военные границы двух
враждующих империй совсем недавно разрезали на части конти-
* Русские ассоциации и позднее преследовали идею влечения к смерти. В 1923 го¬
ду Вильгельм Райх, психоаналитик, пытавшийся совместить анализ с марксиз¬
мом (см. гл. 7), написал статью, в которой развивал свои идеи об инстинкте
смерти. По мнению Фрейда, это было «бессмысленное утверждение, что то, что
мы называем инстинктом смерти, является продуктом капиталистической систе¬
мы». Рекомендовав, однако, статью к публикации, Фрейд написал к ней крити¬
ческую реплику, в которой отрицал причастность психоанализа к политике. Эй¬
тингон, однако, воспрепятствовал публикации этого ответа, а близкий к нему
С. Бернфельд даже заявил, что такая публикация была бы равнозначна объявле¬
нию войны Советам! (10)

Психоаналитическая активность до I мировой войны
109
нент, который для его идиш-говорящих обитателей был живым и
единым организмом. Только одно поколение отделяло еврейских
интеллигентов Австро-Венгрии и России от их общих предков,
культурное пространство которых покрывало всю Центральную и
Восточную Европу. В книгах Фрейда мы находим те же «бородатые»
анекдоты, что и сегодня рассказывают в разных местах между Петер¬
бургом, Нью-Йорком и Иерусалимом. Отцы Фрейда, Кафки и, ска¬
жем, Троцкого разделяли один и тот же духовный опыт; сыновья воз¬
водили свои новые конструкции, отталкиваясь от общего основания.
В более универсальном плане смысл того, что Фрейд написал о
России и русских, сводится к следующему. Русские ближе к своей
бессознательной сущности, чем народы Запада. Поэтому психоана¬
лиз встречает у русских меньшее сопротивление; поэтому русские
такие благодарные пациенты и ученики; поэтому русские предвос¬
хитили открытие самых глубоких тайн бессознательного, и более
всего влечение его к смерти. Но, соответственно, силы эго,, сознания,
дисциплины у них развиты меньше, чем у народов Запада. Поэтому
их влечения так неукротимы и отделены пропастью от их же благо¬
родного образа мыслей.
Не так уж удивительно, что эта скорее интуитивная, чем проду¬
манная позиция Фрейда по сути своей оказывается довольно близ¬
кой к ходившим на Западе стереотипным представлениям о рус¬
ских. Приписываемая русским сексуальная свобода совмещается с
их мистической сосредоточенностью; свойственное им стремление
перевернуть весь мир — с неумением кропотливо работать; раство-
ренность в массе — с особым знанием любви и смерти... Но эти про¬
тиворечивые характеристики кажется невозможным объединить в
одном образе; в «пропасти» между ними, лежащей на пути понима¬
ния, и состоит загадка русской души. То многое, что Фрейд и люди
его культуры знали о русских — поэмы Лермонтова и романы До¬
стоевского, сны Панкеева и идеи Шпильрейн, — в общем, подтверж¬
дало такое представление, но не подсказывало разгадки.
Россия воспринималась как Другой, и на это великое и неизвестное
духовное пространство можно было проецировать многое, и прежде
всего надежды. Для раннего Фрейда, сосредоточенного на познании
тайн не осознающего себя человеческого бытия, это были более всего
надежды на познание: познание бессознательного. «Русский матери¬
ал» давал в этой сфере вполне определенные преимущества.
Если бы и впрямь был на свете народ, живущий одним бессозна¬
тельным, — конечно, он был бы находкой для психоаналитика, да,
впрочем, и для любого интеллектуала. Но если этот народ слишком
сильно отличается от европейцев — скажем, карликовым ростом или
собачьими головами — интерес становится только академическим:
само бессознательное у такого народа, скорее всего, иное. Русские
же во многих отношениях такие же, как европейцы. Именно поэто¬
му в них было столь интересно видеть людей, которые, как сказал
поэт, «в сумерках говорят то, что другие отрицают при свете»; или,
как сказал ученый, которые сохранили «наследие душевной жизни
первобытного человека... лучше и в более доступном сознанию виде,
чем другие народы». Будучи европейцами, они, вероятно, имеют та¬

110
Глава 4
кое же бессознательное, что и европейцы; а будучи русскими, лучше
его осознают. Иными словами, промежуточное, медиаторное положе¬
ние русских между Европой и остальным миром, которое так охотно
прокламировали они сами, для психоаналитика оказывается промежу¬
точной, медиаторной позицией между сознанием и бессознательным.
Снимая основную оппозицию психонализа, русские, конечно, занима¬
ли привелигированное положение в мире его создателя.
Первые контакты
В 1904 году в Москву возвращается Николай Осипов (1877—1934).
Свое медицинское образование он начал в Московском университе¬
те; исключенный оттуда за участие в студенческой забастовке в
1899 году, он «предался блужданиям по многим заграничным уни¬
верситетам», продолжал учебу во Фрейбурге, Цюрихе, Бонне, Берне
и закончил ее в Базеле докторской степенью по гистологии. Но по
возвращении в Россию эта наука, символ материализма и нигилиз¬
ма, теряет для него свою прелесть. «Я глубоко убежден, что психи¬
атрия меня прельщала неразгаданностью проблемы души и пробле¬
мы человека вообще. Во всяком случае, не медицинская, а фило¬
софская сторона влекла меня к себе». Осипов работает в москов¬
ских психиатрических больницах и довольно скоро переходит в
клинику Московского университета под руководством В. П. Серб¬
ского. «С психологической точки зрения меня особенно интересова¬
ли невротики. Занимаясь специально этой группой больных, я
встретился с вопросами гипнотизма и внушения»; в этой области в
Москве было у кого поучиться. Много позже Осипов продолжал
быть психотерапевтом, «владевшим техникой психоанализа равно
как и техникой внушения» (11).
«В 1907 году я впервые познакомился с работами Фрейда. Ника¬
кой известностью в России Фрейд не пользовался... Смело могу ска¬
зать, что я первый популяризировал Фрейда в России», — вспоми¬
нал Осипов (там же). Он опубликовал в Москве несколько обзор¬
ных психоаналитических статей, собирая вокруг себя поклонников
Фрейда. Его коллеги по клинике Сербского — Е. Н. Довбня и
М. М. Асатиани — тоже увлекаются аналитическим лечением. Вмес¬
те с Н. Вырубовым Осипов основывает в 1910 году журнал «Психо¬
терапия», публиковавший русские и переводные работы по психо¬
анализу.
Фрейд писал Юнгу 2 января 1910 года: «Д-р Осипов, ассистент
психиатрической клиники в Москве, прислал мне письмо; рекомен¬
дациями ему служат два толстых оттиска, в одном из которых пере¬
плетение знаков кириллицы через каждые две строки прерывается
фамилией Freud (а также Freud’y и Freud’a), написанной по-евро¬
пейски, а в другом точно таким же способом используется фамилия
Юнг. Этот человек имеет также две другие оригинальные работы в
печати». И дальше Фрейд сообщает Юнгу адрес Московской психи¬
атрической клиники на Девичьем поле, не упустив возможности пе¬
ревести интересное название как «Поле девственниц» (12). «В 1910

Психоаналитическая активность до I мировой войны
111
году летом я ездил в Вену к Фрейду, в Цюрих к Блейлеру и Юнгу,
в Берн к Дюбуа», — рассказывал Осипов. В лондонском доме Фрей¬
да хранится русское издание «Трех статей о теории полового влече¬
ния», изданных в «Психотерапевтической библиотеке» под редакци¬
ей Н. Е. Осипова и О. Б. Фельцмана в 1911 году, с подписью Оси¬
пова: «Господину гениальному профессору Фрейду».
Федор Степун, вспоминавший узнанный еще Белым и Ремизо¬
вым «мистически-эротически-революционный аккорд» России тех
лет — все же аккорд, который лишь позднее превратится в ужасную
какафонию распутинской предреволюционной эры, — рассказывал
так: «В Москве начала века, в среде меценатствующего купечества,
краснобаев присяжных поверенных, избалованных ласкою публики
актеров, знатоков загадочных женских душ и жаждущих быть разга¬
данными женщин... вместо стихии уже давно царила психология,
вместо страстей — переживание, вместо разгула — уныние» (13).
Философия, психология, литература воспринимались как личные
проблемы, и в них же искали способы их решения. 17-летние юно¬
ши искали разгадку мучающих их вопросов плоти и смерти то в
«Крейцеровой сонате» Толстого, а то, наоборот, у Ницше, и нако¬
нец, как Степун, в отчаянии решали — «надо учиться — без фило¬
софии жизни не осилишь» — и ехали в Гейдельберг. Большинство
их искало и находило недостававшую им структуру в религиозной
философии. Но и интерес к психоанализу с его прямыми, хоть на
поверку и столь трудными практическими приложениями, в этой ат¬
мосфере был закономерен.
Интересы московских психиатров имели более практический ха¬
рактер. После смерти создателя русской психиатрии С. С. Корсако¬
ва в их среде возник раскол в зависимости от отношения к немец¬
кой психиатрической школе Э. Крепелина. Одна группа во главе с
П. Б. Ганнушкиным пошла путем Крепелина, занявшись классифи¬
кациями душевных болезней, а также личностей, которые могут ими
болеть. «Другие, во главе с Сербским, явились пионерами в прове¬
дении в России идей Фрейда, Юнга и Блейлера», — писал уже в со¬
ветское время один из участников событий Л. М. Розенштейн (14).
В. П. Сербский, заменивший Корсакова на посту руководителя
психиатрической клиники Московского университета, не был прак¬
тикующим аналитиком, но всячески поощрял к этому своих учени¬
ков. Молодые доктора из Москвы проходили стажировку в основном
в цюрихской клинике Бургольцль у Блейлера и Юнга, а по возвраще¬
нии видели терапию не в бромистых препаратах, гипнозе и ограниче¬
ниях режима, а в психоаналитических сеансах. Что же касается нау¬
ки, то место многосложных крепелиновских классификаций заняли
динамические гипотезы, подтверждаемые юнговскими ассоциативны¬
ми экспериментами и ссылками на классические случаи Фрейда.
Знакомый с книгами Фрейда, Сербский, как и многие современ¬
ные ему психиатры мира, считал, что психоанализ придает чрезмер¬
ное значение сексуальной этиологии неврозов. Французский иссле¬
дователь Жан Марти цитирует неопубликованные воспоминания
Осипова: «Сербский, хорошо говоривший на иностранных языках,
неправильно произносил имя Фрейда и говорил Фре-уд с ударени¬

112
Глава 4
ем на последнем слоге», имея в виду старое русское слово «уды»,
обозначающее половые органы. «Тогда мне тоже, — продолжал
Осипов, — пришло в голову произносить Фрейда как «Freund»
(друг), выражая этим мое отношение к теории Фрейда» (15). При
всем этом Сербский терпел и даже поощрял работу в своей клинике
молодых, увлеченных и, по всей вероятности, неопытных психоана¬
литиков. «Сербский благословляет молодую клинику на изучение
новейших идей, связанных с психотерапевтическим направлени¬
ем», — писал Розенштейн (16).
Осипов характеризовал политические взгляды Сербского как
близкие к левым кадетам (считая себя самого «самым правым каде¬
том». По мнению Розенштейна, Сербский был «чуть ли не един¬
ственным психиатром, принимавшим революцию как здоровое нача¬
ло». В 1911 году правительство ограничило автономию университе¬
тов. В знак протеста многие преподаватели Московского универси¬
тета, в том числе и профессор Сербский со своими ассистентами,
ушли в отставку. Частная практика давала им независимость. Как
вспоминал Осипов, «в отношении частной практики уход из клини¬
ки ...нисколько не отразился на моем материальном положении. Как
в последнее время клиники, так и в дальнейшие годы (до воцарения
большевиков) материальное положение было блестяще — я зараба¬
тывал около 2000 рублей в месяц» (17). Впрочем, после своего
конфликта с властями Осипов по протекции Баженова устраивается
доцентом на Высших Женских Курсах в Москве: свобода от власти,
о которой и мечтать было нельзя в советское время.
Сербский оставался патроном московских аналитиков вплоть до
его неожиданной кончины в 1917 году. «Трагична и нелепа в боль¬
шинстве случаев смерть всех выдающихся людей России: именно
тогда, когда нужнее всего они... — умирают они», — сетовал буду¬
щий лидер советских психоаналитиков И. Д. Ермаков в посвящен¬
ном Сербскому некрологе (18).
В своем очерке истории психоаналитического движения, напи¬
санном в 1914 году, Фрейд писал: «В России психоанализ известен
и распространен; почти все мои книги, как и других приверженцев
анализа, переведены на русский язык. Но более глубокое понимание
психоаналитических учений еще не установилось. Научные вклады
русских врачей и психиатров в области психоанализа можно до на¬
стоящего времени считать незначительными...» (19).
Учитывая обычную скептическую сдержанность Фрейда, его
оценка состояния психоанализа в России не кажется низкой. На со¬
седних страницах он отмечает «отсутствие каких-либо укорененных
научных традиций в Америке» и еще то, что Франция менее всех
европейских стран оказалась восприимчивой к психоанализу. Гово¬
ря о России, Фрейд точно указывает на главную проблему развива¬
ющегося там анализа, которая будет все острее проявляться в буду¬
щем, — на противоречие между широкой популярностью аналити¬
ческого учения и недостатком продуктивности и глубины в терапев¬
тической практике.
Фрейд продолжал: «...только Одесса имеет в лице М. Вульфа
представителя аналитической школы». В 1909 году Моисей Вульф

Психоаналитическая активность до I мировой войны
(1878—1971), психиатр из России, был уволен из берлинской кли¬
ники, в которой работал, за свои психоаналитические взгляды. В ав¬
густе того же года Вульф уехал в Россию, которая, как писал много
позже Джонс, «в то время была в этих вопросах более свободной
страной, чем Германия» (20). 10 ноября 1909 года Абрахам писал об
этом Фрейду: «Русский коллега по имени Вульф, который довольно
долгое время был ассистентом Юлиусбергера в частной клинике, те¬
перь обосновался в Одессе., Он очень интересуется психоанализом,
и это из-за него ему в течение нескольких недель пришлось про¬
ститься со своим последним местом в Берлине. Я его знаю как че¬
ловека активного и достойного доверия, но в материальном смысле
он находится в очень неприятной ситуации. Может быть, Вы (или
Ваши коллеги оттуда) сочтете возможным при случае направить
ему пациентов? Я полагаю, он обратится к Вам персонально, так
как он просил Ваш адрес. Я знаю от Юлиусбергера, что он хотел
бы также заняться переводами на русский» (21). Приехав в Одессу,
Вульф переписывался с Фрейдом и Ференчи, публиковал статьи в
московских журналах и довольно быстро издал дома несколько от¬
личных переводов Фрейда.
Несколько позже у Фрейда появляется молодой одессит Лео¬
нид Дрознес, автор радикальной брошюры о «борьбе с современной
нервозностью», в которой он писал: «предотвращение физической и
психологической дегенерации населения зависит от фундаменталь¬
ной политической и экономической реформы русской жизни» (22).
Впрочем, своего богатого пациента (см. гл. 3) Дрознес, не дожида¬
ясь фундаментальных реформ, привез Фрейду.
В 1912 году Фрейд пишет Юнгу: «В России (в Одессе), кажется
началась местная эпидемия психоанализа» (23). Влияние веселого и
космополитического мира Одессы еще долго будет чувствоваться в
русской, а потом в советской культуре. Со своим особым статусом
«порто-франко» Одесса была в те годы третьей столицей империи,
процветающим торговым и культурным посредником между Росси¬
ей и Европой. Рубль был не только конвертируем, но и котировался
как одна из сильных валют мира. Растущий слой русских и еврей¬
ских купцов южной России, посылавших сыновей и дочерей на уче¬
бу в Германию и Швейцарию, был восприимчив к любым новинкам
Запада.
Петербургская психиатрия развивалась в это время под мощным
и во многом ограничивающим ее влиянием В. М. Бехтерева
(1857—1927) *. Генерал и академик, умевший быть незаменимым
при дворе и одновременно пользоваться репутацией либерала, он
был необыкновенно талантливым организатором. В психоневроло¬
гии (так он называл свою науку) он доверял исключительно анато-
мо-физиологическим объяснениям душевных болезней. Его психоте-
Судьба зло обошлась с именами русских психиатров. Именем Сербского называ¬
ется московский институт, бывший многие десятилетия центром внесудебных
психиатрических репрессий; именем Бехтерева называется институт в Ленингра¬
де, специализирующийся на психотерапевтических методах и «апелляции к лич¬
ности».

114
Глава 4
рапевтические интересы сосредоточивались на гипнозе. В советское
время его пропагандистская и организационная мощь развернулась
в полную меру: венцом его усилий стало создание 2-го Петроград¬
ского университета на базе ранее созданного им учебного Психонев¬
рологического института. Он принес много пользы новой власти:
написал, например, Обращение к державам Антанты, которое повли¬
яло на предоставление ими продовольственной помощи во время
смертного голода, организованного большевиками по окончании
гражданской войны. Приглашенный консультировать Сталина, он
имел мужество поставить ему диагноз — паранойя. После этого он
прожил один день. Кремлевские доктора объявили причину смерти:
кишечное отравление консервами. Дело было в 1927 году.
Рядом с Бехтеревым петербургские, петроградские и ленинград¬
ские аналитики оставались незаметными. Частная практика велась,
как и повсюду. Какое-то время здесь практиковал Арон Залкинд;
Илья Перепель вел анализ с 10-х вплоть до своей эмиграции в кон¬
це 20-х годов; Татьяна Розенталь сумела адаптировать психоанализ
даже к условиям бехтеревского Института. Но активных организа¬
ционных и пропагандистских усилий по московскому образцу в Пи¬
тере не предпринималось.
Не общество, а журнал
Начало 10-х годов было временем выхода психоанализа на мировую
арену. Из увлечения одинокого героя психоанализ медленно превра¬
щается, пройдя стадию монолитного кружка апостолов, в растущее
международное движение. Сразу после 2 международного психо¬
аналитического конгресса в Нюрнберге учреждаются национальные
общества психоанализа в Берлине, Вене и Цюрихе. Попытка Ферен-
чи организовать подобное общество в Будапеште тогда закончилась
неудачей. США, в которых Фрейд только что прочел свои произ¬
ведшие сенсационный эффект лекции, тоже не сумели создать пси¬
хоаналитическое общество; американские психоаналитики вошли в
учрежденную тогда же Американскую психопатологическую ассоци¬
ацию. Во Франции и Италии психоанализ в те годы практически не
был известен.
4—11 сентября 1911 года в Москве собирался 1 съезд Русского
союза невропатологов и психиатров. Публикуя подготовительные
материалы, редакция журнала «Психотерапия» тут же поместила
присланную с Нюрнбергского Конгресса информацию об учрежде¬
нии Международного психоаналитического общества и его регио¬
нальных отделений. Но собственные организационные усилия мос¬
ковских аналитиков развивались в другом направлении. Институ-
циализация психоанализа в России шла по своему, оригинальному
пути.
Вновь избранное правление Русского Союза невропатологов и
психиатров выбрало председателем Н. Н. Баженова (1857—1923).
Баженов симпатизировал анализу и аналитикам, поддерживал Оси¬
пова и по крайней мере в одном известном нам случае в 1909 году

Психоаналитическая активность до I мировой войны
115
направил трудную пациентку к Фрейду (24). Баженов был и пред¬
седателем правления Московского литературно-художественного
кружка — элитарного клуба писателей, профессоров, адвокатов, вра¬
чей и купцов-меценатов. Ходасевич рассказывал о нем так: «Психи¬
атр Баженов, толстый, лысый, румяный, курносый, похожий на чай¬
ник с отбитым носиком, знаток вин, „знаток женского сердца",., ав¬
тор сочинения о Бодлере — с точки зрения психиатрии» (25). Кро¬
ме того, Баженов был видным масоном. В 1908 году он, мастер-на-
ставник «Ложи освобождения», вместе с Д. Бебутовым едет в Па¬
риж, где добивается легализации московской и петербургской лож
французскими масонами «Великого Востока» (26). Русские масоны,
ставившие своей задачей атеистическое просвещение общества и
сближение с Западом, существенно влияли на политическую жизнь
России.
Секретарем Русского союза невропатологов и психиатров был
выбран увлеченный психоанализом психиатр и редактор журнала
«Психотерапия» Н. Вырубов, а одним из двух товарищей секрета¬
ря — Осипов. Таким образом, в выборном руководстве Союза, объе¬
динявшего всех российских врачей по нервным и душевным болез¬
ням, психоаналитики были хорошо представлены и, пожалуй, даже
доминировали. Вместо того чтобы создать изолированную психоана¬
литическую «секту», как это произошло после Нюрнбергского Кон¬
гресса в других европейских странах, русские аналитики предпочли
доминировать в широкой медицинской среде. Безусловно, это еще
одно свидетельство того, что психоанализ в России вызывал мень¬
шее сопротивление, чем на Западе.
Возможно, поэтому Русское психоаналитическое общество в 10-х
годах не было формально учреждено. Сведения об этом, имеющиеся
в западных историях психоанализа, основаны на словах Джонса, ко¬
торый в свою очередь опирался на сообщение Фрейда. 2 мая 1911
года, рассказывает Джонс (27), Фрейду позвонил в Вену доктор
Дрознес и сообщил, что вместе с Осиповым и Вырубовым они при¬
няли решение об учреждении Русского психоаналитического об¬
щества. Фрейд, а позднее Джонс тогда сочли это достаточным для
признания Русского общества. Официальных сообщений об учреж¬
дении Общества в России мы, однако, не нашли (а журнал «Психо¬
терапия», издаваемый предполагаемыми организаторами Общества,
не обошел бы такого события стороной). Видимо, Осипов и Выру¬
бов предпочли альянс с такими сочувствующими им психиатрами,
как Сербский и Баженов и, не учреждая отдельного Психоаналити¬
ческого общества, действовали в составе и от имени Русскрго союза
невропатологов и психиатров.
В 1912 году психоаналитики организовали семинар, который со¬
бирался на «малые пятницы» (в отличие от «больших пятниц» Рус¬
ского союза) под председательством Сербского. «Заведовал» семи¬
наром Осипов. «Малые пятницы» заседали вплоть до войны. Их
психоаналитическая направленность была общеизвестна, и ее при¬
знавал впоследствии даже советский официоз: «среди докладов пре¬
обладали работы не клинического характера, а социально-психоло¬
гические, с явным уклоном в сторону фрейдизма» (28).

116
Глава 4
Психоаналитически ориентированный журнал «Психотерапия»
начинает выходить в России почти одновременно с организацией
первого журнала венских аналитиков. Можно, видимо, говорить о
том, что это был второй в мировой истории психоаналитического
движения «свой» журнал. Его аналитическая ориентация будет уси¬
ливаться с каждым годом. По оценкам современного исследовате¬
ля (29), в 1910 году 42% статей были по своим позициям психоана¬
литическими, в 1911 — 62%, в 1912 — 71% и в 1913 — 87%.
Уже первый номер «Психотерапии» задал направление дальней¬
шей его пятилетней работе, в которой психоанализ свободно и ус¬
пешно конкурировал с другими направлениями психотерапии, и
прежде всего с гипнозом. Журнал открывался обзорной статьей
Ю. В. Каннабиха, рассказывавшей об эволюции психиатрических
идей XIX века, о школах гипнотерапии и как на последнее слово в
науке указывавшей на психоанализ. Осипов участвовал в номере
обзором фрейдовского анализа, который имел продолжение в
других номерах (об этих текстах Осипова Фрейд и писал Юнгу).
Н. А. Вырубов выступил со статьей о «комбинированном гипно-ана-
литическом методе» лечения невроза тревоги, представлявшей собой
одну из множества попыток русских психотерапевтов совместить
психоанализ с гипнозом (30).
Гипноз и влечение к власти
Популярность гипноза в России, а потом в Советском Союзе ока¬
жется значительно выше, чем на Западе. С ходом десятилетий эта
разница будет все больше возрастать. На Западе критика Фрейдом
Г. Бернхейма («это явная несправедливость и насилие», — писал
Фрейд о его «изумительном искусстве») и собственный отказ Фрейда
от применения гипноза («история настоящего психоанализа начина¬
ется только с момента... отказа от гипноза» (31)) в долгосрочной пер¬
спективе оказались губительными для гипноза; только в 70-е годы
начнется некоторое оживление интереса к этому забытому искусству.
В СССР же, наоборот, гипноз оставался единственным законным и
широко практикуемым даже в самые мрачные годы методом психо¬
терапии (см. гл. 9). Это понятно: гипноз очевидно схож с психоло¬
гическими механизмами осуществления тоталитарной власти. Неда¬
ром Фрейд сравнивал власть вождя над толпой с властью гипноти¬
зера над пациентом, а в конце 80-х годов один из лучших советских
историков, Натан Эйдельман, всерьез пытался определить сущность
сталинизма как массовый гипноз. Метафорой гипноза насыщены и
многие воспоминания об этом времени, — например, Надежды
Мандельштам. Ориентация психотерапии на гипноз имела место и в
нацистской Германии. Гипноз вновь стал волнующе популярен в
СССР в начале и середине 80-х годов, в неопределенное и полное
апокалиптических ожиданий время. Чем более паранойяльно общест¬
во, тем большее значение имеет в нем гипноз.
Впрочем, необычная популярность гипноза в России, как и мно¬
гие другие советские традиции, была заложена гораздо раньше. Еще в

Психоаналитическая активность до I мировой войны
117
1910 году москвич О. Б. Фельцман, только что вернувшийся от Берн-
гейма и Дюбуа и порядком в них разочаровавшийся, писал: «В настоя¬
щее время мы переживаем психическую эпидемию, один из опасных
симптомов которой есть чрезмерное увлечение гипнозом» (32).
Мы знаем о жизни ранних русских психиатров-гипнотизеров из
интересного своими подробностями источника — «Шума времени»
Осипа Мандельштама (33). Около 1905 года поэт дружил с сыном и
был вхож в дом «известного петербургского врача, лечившего вну¬
шением», Б. Н. Синани (1851—1920). «Это была могучая по силе
интеллектуального характера, переходящего в выразительную при¬
митивность, семья». Поклонник Салтыкова-Щедрина, врач Глеба
Успенского и друг Николая Михайловского, погруженный в поли¬
тику Синани был «советником и наперсником тогдашних эсеров¬
ских цекистов». Что касается медицины, то «пациентов у него было
немного, но он держал их в страхе, особенно пациенток».
Мандельштам не хуже психоаналитика ощущает двойственность
Синани: «как ярый рационалист, в силу рокового противоречия, он
сам нуждался в авторитете и невольно чтил авторитеты и мучился
этим». Доктор неотрывно читал «вредные ерундовые книги, испол¬
ненные мистики, истерии и всяческой патологии; он боролся с ни¬
ми, разделывался, но не мог от них оторваться и возвращался к ним
опять». Врагами его были все те же вечные русские «мистика, глу¬
пость, истерия и хамство»; а «ум был одновременно радостью, здо¬
ровьем, спортом и почти религией». Вместе с тем, вспоминает Ман¬
дельштам из далекого и многое узнавшего 1925 года, этот «жадный
ум глотал скудную пищу: вечные споры с(оциал)-р(еволюционеров)
и с(оциал)-д(емократов), роль личности в истории, пресловутая гар¬
моническая личность Михайловского...» В этом ярком портрете во¬
плотилось многое из того, что будет сопровождать русскую (и осо¬
бенно петербургскую) психиатрию на протяжении следующих деся¬
тилетий — рационализм в теории, гипноз в практике и зависимость
от политического авторитета, актуального на текущий момент.
Русские психоаналитики пытались противостоять этому влиянию.
По словам А. А. Певницкого *, «раньше мы лечили гипнозом... Глав¬
ная особенность этого метода, как и лечения внушением, та, что
врач не понимал, почему больной ему подчиняется» (34). Увлечен¬
ный Фрейдом, Певницкий сравнивал его открытия в психотерапии
с вкладом П. Эрлиха в фармакологию: сальварсан, первое эффек¬
тивное средство против сифилиса, был свежей сенсацией, воплощав¬
шей в себе силу знания. А гипноз для него — знахарство примитив¬
ными средствами, механизмы которых неясны науке. С годами мос¬
* Певницкий тоже, как и Осипов, Фельцман и другие, совершил в 1910 году кру¬
из по европейским центрам психотерапии. Он общался с Фрейдом, Юнгом,
Блейлером и Дюбуа и сделал в мало что слышавшем о психоанализе Париже до¬
клад «Явные фобии — символы тайных опасений больного» (35). Для характе¬
ристики ситуации в России интересно, что сразу после возвращения он делает
доклады в Обществе психиатров Петербурга («Несколько случаев психоанали¬
за», 29 января 1911) и в Обществе нормальной и патологической психологии
(«Психотерапевтические школы Запада по личным впечатлениям», 1 февраля
1911).

п8
Глава 4
ковские аналитики воспринимали гипноз еще более критически.
Методы Бернгейма, Шарко, Дюбуа казались архаическими по срав¬
нению с глубокой интеллектуальной жизнью венских и цюрихских
аналитиков.
От того примитивного решения проблемы власти и подчинения,
которое предлагал своим любителям гипноз, московские психотера¬
певты все более и более склонялись к идеям Адлера, вводящим
проблему «влечения к власти» внутрь психоаналитического понима¬
ния. За время издания журнала «Психотерапия» в нем прослежива¬
ется отчетливо возрастающее тяготение к Адлеру, очевидное с 1913
года. По крайней мере два постоянных автора журнала — И. А. Бер¬
штейн и А. Б. Залкинд — демонстрировали сознательный выбор
«индивидуально-психологического анализа», а Каннабих и Вырубов,
судя по приводимым ссылкам и терминологии, тоже симпатизирова¬
ли Адлеру. За этим, вероятно, стояли и личные отношения. Журнал
регулярно печатал отчеты жены Адлера Раисы Тимофеевны, рус¬
ской социалистки, с заседаний «Ферейна свободного психоанали-
ческого исследования» — группы, отколовшейся в 1911 году от ос¬
новного русла фрейдовского анализа.
Видимо, проблематика адлеровского «влечения к власти» была
более созвучна интересам русских аналитиков, связанных с полити¬
ческими и масонскими кругами, чем менее близкие задачам дня
идеи Фрейда. Влияние Юнга, несмотря на его личные связи с рядом
авторов журнала, почти незаметно; единственный пример — статьи
Е. Н. Довони по ассоциативному эксперименту, но и он следует
здесь сциентистским, а не мистическим образцам Юнга.
Лучшими работами московских психоаналитиков руководили,
однако, здравый смысл и клинический опыт, выходящие за пределы
любой терапевтической школы. Певницкий, например, был одним
из первых аналитиков, применявших анализ в лечении алкоголиков.
Его статья по этому4поводу (36), опубликованная в 1912 году, мог¬
ла бы без всякой правки быть помещена в любом русском психоло¬
гическом журнале 80 лет спустя. Больше того, она вызвала бы те же
реакции — тот же энтузиазм и те же возражения. Алкоголики — люди
толпы, писал Певницкий. Психоанализ эффективен в ряде случаев,
которые автор иллюстрирует несколькими историями болезни; но и
после него алкоголик нуждается в «обществе, которое захватит его в
свои руки». Нужны общества трезвости, вне их даже вылеченному
анализом больному грозит возврат к алкоголизму. Статья, которую
следовало бы перепечатывать из хрестоматии в хрестоматию, напрочь
забыта вместе с ее автором.
История о садизме
10-е годы в России были временем максимального развития профес¬
сионального, клинического психоанализа. Но, как и десятилетие
спустя (хотя и далеко не в такой степени), применение психоанали¬
тических представлений в широком культурном обиходе — в искус¬
стве, политике и т. д. — опережало их использование по прямому

Психоаналитическая активность до I мировой войны
119
назначению, на аналитической кушетке. Н. Вырубов, например, в
одной из своих статей, опубликованных им в журнале «Психотера¬
пия», пытался дать психоанализ речей депутатов Государственной
думы, основываясь на характерных обмолвках и оговорках.
Психоаналитические представления постепенно проникали в
способ мышления русских психиатров, да и вообще образованных
людей. Косвенным свидетельством этому может служить случай, в
котором на основе психоаналитического понимания событий дела¬
ются очень ответственные выводы, причем без ссылок на Фрейда,
как само собой разумеющееся дело.
В 1912 году доктор Н. В. Краинский без особых комментариев
публикует скандальный материал под названием «Педагогический
садизм» (37). В ней излагается история болезни 48-летнего инспек¬
тора учебного округа К., имевшего славу необычайно строгого и
жесткого экзаменатора. Каждую весну К. отправлялся в инспектор¬
скую поездку по экзаменационным сессиям. «Кровавою полосой
проходил по своему округу этот деятель». Краинский обвиняет К. в
том, что его бессмысленная строгость на экзаменах была причиной
18 самоубийств учащихся. При этом он был умным и изысканно
вежливым в служебном общении человеком, и борьбу с ним счита¬
ли невозможной даже учителя, дружно его ненавидевшие.
За три года до выхода этой статьи К. обратился к доктору Кра-
инскому с жалобами на нервность, бессонницу, приступы апатии и
тоски. Обследование дало следующие результаты. Отмечены навяз¬
чивые мысли и стремление к самоубийству. В супружеской жизни
больной очень сдержан, никогда не знал посторонних женщин. Эро¬
тические фантазии, наоборот, богатые и циничные. «К. чувствовал
сладострастие, трепет и наслаждение в духовном мучении учеников
во время спрашивания уроков. С течением времени истязания опра¬
шиваемых стали у него непреодолимой потребностью. Половое воз¬
буждение он чувствовал только, если ученик проваливался... При
провалах у него бывали эрекции, а иногда и извержение семени.
Высшее наслаждение К. получал, когда ученики кончали самоубий¬
ством» (38).
Как врач, Краинский оказался бессилен. Когда К. почувствовал,
что доктор понял его подлинные проблемы, он перестал ходить к
нему. Раскрыть врачебную тайну, чтобы остановить К., Краинский
не решился. Все же его присутствие сдерживало педагога-садиста.
Однажды Краинский принимал участие в экзамене вместе с К., и
это, полагал врач, спасло двух учеников.
Неожиданно К. заболевает саркомой. Тяжело больной, он едет на
сессию в Гомель, доводит одного из учеников до самоубийства и че¬
рез короткое время умирает.
Краинский выждал год, прежде чем опубликовал этот случай.
Намеренно или нет, он оставил в своем тексте достаточно следов,
по которым в экзаменаторе-убийце легко было узнать инспектора
Вильнюсского учебного округа Н. Г. Косаковского. Начался скандал
в газетах. Сын покойного, подпоручик, вызвал доктора Краинского
на дуэль. Краинский дал объяснения через «Биржевые ведомости»,
выразив готовность «дать удовлетворение общепринятым спосо¬

120
Глава 4
бом», если молодой Косаковский не сочтет объяснения достаточны¬
ми. Тот настаивал на дуэли. Переговоры секундантов давали проти¬
воречивые результаты. Офицерский суд чести после пятичасового
заседания «признал вызов соответствующим дуэльному кодексу».
Косаковский назначил последний срок дуэли 26 января 1913 го¬
да. На этом наша информация (39) заканчивается. Ясно, что Краин-
ский вышел из испытания живым и с честью, так как в конце того
же года он был назначен экстраординарным профессором Варшав¬
ского университета.
В кулисах души
Неожиданную популярность психоанализ получил в бурно разви¬
вавшемся русском театре тех лет. Выдающийся артист Михаил Че¬
хов, племянник А. П. Чехова, называл Фрейда одним из наставни¬
ков своей молодости. Страдавший в молодости тяжким нервным
расстройством, не доверявший психиатрам и лечивший себя работой
в театре, чтением, алкоголем и антропософией, Чехов рассказывал,
как в тяжкие минуты на его столе появлялся кто-то из «трех стар¬
цев» — Шопенгауэр, Дарвин или Фрейд; в светлые же промежутки
он обращался, наоборот, к Толстому или Вл. Соловьеву. По его вос¬
поминаниям, его мучили тяжелые, близкие к паранойяльным пере¬
живания, которые он умел скрывать на людях, но был близок к са¬
моубийству. Однажды, например, он понял, что «мир есть возник¬
шая в беспредельности потенциальная катастрофа». Впрочем, дело
было в 1917 году, и подобные переживания вовсе не обязательно
были бредом. «Люди не хотели мыслить, и я жалел их, возмущался
и втайне считал ненормальными» (40).
Чехов лечился у П. Каптерева и еще нескольких гипнотизеров,
консультировался у известного психолога Г. Челпанова (который
советовал ему больше интересоваться религией и оставить филосо¬
фию с психологией), но ни то, ни другое не помогало. На пике бо¬
лезни красавица-жена после четырех лет совместной жизни ушла к
заезжему гипнотизеру.
К. С. Станиславский, с которым работал Чехов, направил к нему
консилиум знаменитых московских психиатров. Пока те задавали
свои обычные вопросы, Чехов отвечал с охотой, и между ними «ус¬
тановились тонкие, деликатные отношения». Тут один из светил,
желая, видимо, спровоцировать больного, попросил его пролезть
между спинкой дивана и стенкой. Другой же предложил выйти
вместе и прогуляться. Это возмутило Чехова: «Что они там затева¬
ли?» В конце концов он согласился пойти с тем, кто был мал рос¬
том и худ, и, гуляя, следил за каждым его движением... Консилиум
продолжался еще долго. «Встреча с учеными знаменитостями (кото¬
рых я уважал до сих пор) еще больше разочаровала меня в лю¬
дях», — вспоминал Чехов. Уйдя, доктора сказали, что сообщат свой
диагноз Станиславскому (41).
Тот лечил актеров по-своему. Однажды Чехов стал заикаться и
пришел к Станиславскому сообщить, что работать больше не может.

Психоаналитическая активность до I мировой войны
121
Тот заявил, что когда он откроет окно, Чехов заикаться перестанет.
Так оно и вышло. Дух гипноза витает над этой историей, но в кон¬
це концов Чехов лечился в Крюкове (см. ниже), где заправляли
психоаналитики.
По словам Чехова, они со Станиславским часами вели дискуссии
о том, надо ли актеру «привлекать или устранять в работе над обра¬
зом личные, непроработанные чувства?». Станиславский был уве¬
рен, что «воспоминания из личной, аффективной жизни актера, ес¬
ли на них сосредоточиться, приведут к живым, творческим чув¬
ствам, нужным на сцене». Чехов же считал, что это непродуктивно
и что актер должен творить роль, забывая свои личные аффекты.
Он аргументировал эту позицию еще и тем, что аффективные вос¬
поминания по Станиславскому часто приводили «актеров (преиму¬
щественно актрис) в нервное и даже истерическое состояние». По¬
зиция Чехова психологически понятна: для психотика, контролиру¬
ющего свой бред, погружение в собственную аффективную сферу,
конечно, не могло быть полезно.
Сам же Станиславский относился к своим чувствам и чувстам
своих актеров без подобных тревог. «Мы в большой дружбе с под¬
сознанием», — писал он в своей знаменитой «Работе актера над со¬
бой» (42). Подсознание — один из любимых его терминов, и он
употреблял его даже в изданиях 30-х годов, беспокоясь, как бы
употребление этого слова не привело к запрету книги. Его «психо¬
техника» была направлена, как на свою главную задачу, на то, что¬
бы «подвести актера к такому самочувствию, при котором в артисте
зарождается подсознательный творческий процесс». «Как же созна¬
тельно подойти к тому, что не поддается осознанию, что подсозна¬
тельно?» Система Станиславского включала набор техник, позволя¬
ющих актуализировать подсознательное через идентификацию, по¬
гружение в личные воспоминания, работу с телом и т. д. «К счастью
для нас, нет резких границ между сознательным и подсознательным
переживанием» (там же).
Автор Системы не ссылался на Фрейда, хотя не мог не быть зна¬
ком с его книгами и, скорее всего, не был чужд его влиянию. Кон¬
цептуальные отношения между «фрейдовой наукой», как называли
тогда в России психоанализ, и «системой Станиславского» заслужи¬
вают и наверняка станут предметом отдельных исследований. Мы
же пока ограничимся констатацией наличия очевидных черт сход
ства между ними, с одной стороны, и популярности Фрейда в кругу
Станиславского — с другой.
Один из крупнейших драматургов и театральных деятелей эпохи.
Николай Евреинов (1879—1953), выступил в 10-х годах с новой фи¬
лософской системой «театрализации жизни» и «интимизации теат¬
ра», основанной на экспансии его профессионального опыта во все
сферы жизни, на стилистике Ницше и на сильной, растущей с года¬
ми опоре на психоанализ. Человек модерна, «он выработал подчерк¬
нуто театральную манеру, одевался вызывающе, блистал остроумием
и пропагандировал своего любимого Оскара Уайльда» (43); впро¬
чем, эротическая постановка «Саломеи» была запрещена властями в
1908, что не помешало Евреинову вскоре выпустить довольно сме¬

122
Глава 4
лую книгу «Нагота на сцене». Тело интересует его как образ и сре¬
доточие самых разных человеческих взаимодействий. Примерно в те
же предреволюционные годы Евреинов пишет и издает капиталь¬
ную «Историю телесных наказаний в России».
Человек, выросший на русском символизме, он искал новых пу¬
тей его обоснования и применения, но на деле довел его до итогово¬
го абсурда. Результатом его теоретических изысканий стали две
книги: «Происхождение драмы. Первобытная трагедия и роль козла
в истории ее возникновения» и «Азазел и Дионис». Предметом обе¬
их является основной сюжет символизма, миф об умирающем и воз¬
рождающемся боге. Рассмотренные в свете «сравнительной фольк¬
лористики» Евреинова, трагедия предстает в ряду фаллических
культов плодородия, ницшеанский «дух музыки» выводится из «хо¬
ровода мужиков, подвыпивших по случаю праздничной жертвы», и,
наконец, Дионис оказывается... козлом. Да, это не шутка: «козел
есть зооморфная эмблема Диониса», столь же близок к нему семит¬
ский бог Азазел, и вообще все оргиастические культы включали
траголатрию, жертвоприношение козла, как самого сладострастного
из животных (44). В этих текстах не найти и доли иронии, Евреи¬
нов аргументирует всерьез. Но, человек театра, он не мог не чув¬
ствовать снижающий и развенчивающий эффект своих рассужде¬
ний. Как справедливо говорит он в другом месте, «смешное есть
злейший враг оргазма» (45).
Вообще же основная идея творческого пути Евреинова заключа¬
лась в том, что «человек есть театральное животное». Театраль¬
ность — это исконная биологическая черта человека, и даже не
только его Годна из его книг так и называется «Театр у живот¬
ных»). Что бы человек ни делал в присутствии других людей — су¬
допроизводство и секс, религия и война — все это игра на публику;
а то, что делает человек сам по себе, и прежде всего его размышле¬
ния — это «Театр для себя» (так называется главная, трехтомная
книга Евреинова). Апология театральности, воля к театру, инстинкт
преображения мира, отождествление театральности с эротикой — та¬
ковы основные элементы его концепции.
Несколько позже Евреинов придумал термин «театротерапия».
Люди выздоравливают, когда их жизнь преображается. А что преоб¬
ражает ее сильнее, чем театр, весь основанный на «инстинкте преоб¬
ражения» и на знакомом еще Аристотелю катарсисе? Уже в Петро¬
граде 1920 года он призывал пользоваться этим «методом лечения
наших врачей, а заодно и сценических деятелей, в руках которых
(как это ни странно на первый взгляд) один из способов — и, мо¬
жет быть, могучих — оздоровления человечества» (46). Формулируя
и увлеченно доказывая свои концепции, Евреинов намного опере¬
дил целые направления западной социальной психологии и
психотерапии, тоже в большой степени базирующиеся на «театраль¬
ной метафоре» (47).
Но более всего маэстро интересовал, конечно, «Театр как тако¬
вой» (так называется еще одна его книга). Здесь Евреинов изобрел
свой жанр — «монодраму», театральный аналог потока сознания,
«драматическое представление, которое, стремясь наиболее полно

Иписоанллитическая активность до I мировой войны
123
сообщить зрителю душевное состояние действующего, являет на
сцене окружающий его мир таким, каким он воспринимается дей¬
ствующим». В 1912 году он ставит на сцене петербургского театра
пародий и гротеска «Кривое зеркало» свою пьесу «В кулисах ду¬
ши», дававшую зримый образ нового прочтения человека, в котором
смешаны трагедия и ирония, мистика и анализ. В Прологе некий
профессор, рисуя схемы на доске, говорил о том, что это — «строго
научное произведение, соответствующее новейшим данным психо¬
физиологии», и ссылался на Вундта, Фрейда и Рибо. Декорации
Ю. Анненкова изображали кулисы души — сердце, нервы и легкие.
Сама же душа игралась тремя актерами: один представлял рацио¬
нальное Я, другой — эмоциональное Я, третий — подсознательное
Я. Рациональное и эмоциональное Я комично ругались между со¬
бой по поводу отношений с женой и любовницей и, дергая за верев¬
ки-нервы, вели дело к самоубийству; подсознательное Я спало поч¬
ти до выстрела (48). Эйзенштейн, видевший спектакль, вспоминал
так: «У Евреинова „я“ подсознательное ждет. Ждет, пока „я“ эмоци¬
ональное, наигравшись на нервах,., задушит рационального против¬
ника... Грохает выстрел. Из разорвавшегося сердца повисают полосы
алого шелка театральной крови. И к спяшему „я“ подсознательному
подходит трамвайный кондуктор. В руках у него фонарик (на сцене
стало темно). „Гражданин, вам пересадка"» (49). В 1920 году Евреи¬
нов возобновил постановку, ограничившись переименованием дей¬
ствующих лиц в духе времени: теперь три Я назывались, соответ¬
ственно, Учет-Я, Агит-Я и Бесхоз-Я.
Евреинов ссылается на Фрейда практически в каждом из своих
теоретических трудов. «А что все наши сновидения — чистейший
театр, это мы знаем твердо из гениального „Толкования сновиде¬
ний" Зигмунда Фрейда» (50). Его подробный разбор эротики и осо¬
бенно 'всяческих извращений как театральной игры основан пре¬
имущественно на иллюстрациях из Крафт-Эбинга, но с очевид¬
ностью указывает и на знание аналитической литературы. Более
всего, однако, выражена психоаналитическая ориентация в двух
интересных книжках, вышедших уже в 20-е годы: «Подполье гения.
Сексуальные источники творчества Достоевского» А. Каши-
ной-Евреиновой (1923) и «Тайна Распутина» самого Евреинова
(1924).
Книжка о Достоевском написана молодой актрисой, недавно вы¬
шедшей замуж за знаменитого драматурга, и содержит посвящение
«Моему „старому мужу" — Н. Н. Евреинову — от „молодой" жены».
Участие или по крайней мере согласие с ней старшего из супругов
не вызывает сомнений. Фрейд характеризуется здесь в превосход¬
ных тонах, как «знаменитый своими открытиями», раскрывающий
«глубинные тайны души» и «беспредельные горизонты», «гениаль¬
нейший» и даже «замечательнейший» (51). Впрочем, единственным
открытием Фрейда, которое усвоила автор, является сексуальное
происхождение неврозов и всего на свете. Ее трактовка Достоевско¬
го любопытным образом отличается от психоаналитических тракто¬
вок Татьяны Розенталь и самого Фрейда (см. гл. 6), но в целом эта
книжка является не более чем характерной приметой эпохи, свиде¬

124
Глава 4
тельством тех увлечений, которым она предавалсь, не считая нуж¬
ным этого стесняться.
Совсем другая судьба у книги самого Евреинова о Распутине
(52). Ясно и ярко написанная, полная деталей, которые и полвека
спустя воспринимаются как скандальные (в 1990 году она была пе¬
реиздана сразу девятью издательствами России и Украины), она
принадлежит к тем источникам, в которых потомки в готовом виде
находят свою историю. В соответствии с законами драмы, Евреинов
начинает с экспозиции невероятных силы и влияния Распутина; он,
сибирский крестьянин, стал негласным монархом России. В этом и
есть его тайна. Евреинов перебирает разные отгадки. Первой и наи¬
более очевидной для него и для его читателей был гипноз. Есть
свидетельства того, что Распутин брал частные уроки гипноза у од¬
ного из многочисленных петербургских «магнетизеров», и даже цар¬
ский министр внутренних дел А. Н. Хвостов в своих официальных
показаниях Чрезвычайной следственной комиссии в 1917 году отзы¬
вался о Распутине как об «одном из самых сильных гипнотизеров,
которых я когда-либо встречал». От себя Евреинов добавляет, что
Распутин был и выдающимся актером-самородком, превращавшим в
спектакль все, с чем имел дело. Кроме того, Евреинов доказывает
разными свидетельствами, что Распутин был хлыстом.
Но эти объяснения не вполне удовлетворяют Евреинова. Вернув¬
шись к справочникам по гипнотизму, он цитирует Бехтерева, кото¬
рый в своих размышлениях о Распутине предлагал выделять, наря¬
ду с «обыкновенным», еще и «половой гипнотизм», что объясняло,
с точки зрения Бехтерева, особое влияние старца на великосветских
дам. В поисках более серьезных представлений Евреинов обращает¬
ся к Вяч. Иванову, Ницше и Фрейду. У двух первых он берет идею
«маски», с которой сливается человек, заставляя верить в нее дру¬
гих потому, что идентифицируется с ней сам. Так Распутин, подоб¬
но хлыстам, видел себя Христом и заставлял верить в это других.
Тут автор ссылается на «обширную фрейдовскую литературу», и бо¬
лее всего на «Тотем и табу», вышедший уже в русском переводе.
Евреинов довольно близок к тому, чтобы сказать, что отношения
Распутина со «вздорно-истеричной царицей» и вообще с несчастной
и больной царской семьей — это перенос, трансфер: «не надо быть
психологом, чтобы понять, как легко и просто человек, внушающий
другому мысль о своей спасительной для него миссии... становится
со временем для этого другого не только ближайшим советником,
но и верховным руководителем, не только „другом", но и „господи¬
ном"». Зато итоговый диагноз Евреиновым сформулирован ясно:
Распутин — «истеро-эпилептик, страдавший явной эротико-религи¬
озной манией».
В 1920 году Евреинов пишет свою известную пьесу «Самое глав¬
ное» (53). Герой ее по имени Параклет, что значит «советник, по¬
мощник, утешитель», представляется как «антрепренер театра, кото¬
рый зовется жизнью». Одна из его масок по ходу действия зовется
«доктором Фреголи». Но, в отличие от своего знаменитого венского
коллеги со сходной фамилией, этот доктор помогает людям на деле,
имея для этого особые, театральные средства: нанимает актеров и

Психоаналитическая активность до I мировой войны
125
диктует им мизансцены, в которых те играют в любовь с принимаю¬
щими все за чистую монету несчастными — робкой девушкой, нев¬
растеничным юношей, старой девой... Жуткие последствия такого
незваного вмешательства в чужие жизни остаются недоигранными
и, похоже, недодуманными. Зато ему дается идеологическое обосно¬
вание, которое, судя по судьбе этой пьесы, да и по многому другому
(см. гл. 7), было приемлемым для большевистской верхушки и отве¬
чало ее собственным исканиям. Доктор Фреголи рассуждает так:
«Социализм обещает очень много, начиная с распределения ролей
на более справедливых началах... Но на свете есть миллионы людей,
лишенных интимных радостей благодаря убожеству, миллионы, для
которых равноправие социализма должно звучать горькой насмеш¬
кой. Это, конечно, не аргумент против социализма, это лишь аргу¬
мент в пользу того, что мы должны еще что-то предпринять».
Театротерапия здесь — не ветхий катарсис, а любительский тота¬
литарный проект и даже больше, техническое обоснование возмож¬
ности психологической манипуляции. Писал его, впрочем, блестя¬
щий интеллигент, восторженный портрет которого оставил знавший
его как раз в те годы М. Булгаков в своих «Записках на манже¬
тах»... Более того, «Мастер и Маргарита» во многом продолжает
идею «Самого главного» И тут и там — постороннее вмешательст¬
во, дающее людям то, чего им не достичь самим; и тут и там -
непрерывный спектакль, и действие в нем срежиссировано. Но ве¬
лика и разница. Как автор пьесы, так и ее зритель, автор револю¬
ции, идентифицируют себя не с безликими несчастными, а с муд¬
рым организатором их жизни. У Булгакова все наоборот — автор и
читатель находят себя, свои беды и надежды в судьбе Мастера и
Маргариты. У Евреинова нет и намека на магию, его Доктор осу¬
ществляет все театральными средствами — переодеваниями, деньга¬
ми, актерской игрой. Однако всемогущий Воланд дает своим подо¬
печным выбор и не знает их ответа до тех пор, пока он не дан; зем¬
ной же евреиновский Доктор решает за живых людей так, как дра¬
матург решает за своих героев. В общем, Евреинов доказывает, что
«еще что-то предпринять» технически возможно, и показывает, как
бы он это сделал своими средствами, не выходя за пределы тотали¬
тарной идеи.
Пьеса «Самое главное», сразу поставленная в революционном
Питере, имела успех не только там: позже она ставилась более чем
в 20 странах мира. А тогда, 7 ноября 1920 года, Евреинов поставил
на Дворцовой площади еще и колоссальное представление «Взятие
Зимнего дворца», в котором было задействовано 7000 участников.
Понятно, что при выезде Евреинова в эмиграцию в 1925 году
Д. Философов доставил ему неприятные мгновения, объявив аген¬
том большевиков. Впрочем, за границей ему была суждена длинная
и продуктивная жизнь.
А Азазел Евреинова — очевидный прототип булгаковского Азазелло, и не толь¬
ко по имени, но и по роду занятий. Евреинов цитировал апокрифическую Книгу
Еноха, согласно которой Азазел является «искусителем женщин, обучая их при¬
давать красоту телу при помощи румян и белил» (54).

12 6
Глава 4
В «театрализованной» мысли Евреинова, которая развивалась по
своим законам, проходя сквозь войны и революции, мы видим осо¬
бенно ясно ту преемственность, которая существовала между иска¬
ниями элитарной интеллигенции до и после Октябрьского перево¬
рота. Совсем не случайна та искренняя и полная скрытых смыслов
солидарность с Троцким, которая звучит в одной из книг Евреино¬
ва, написанных одновременно с «Самым главным»: «я бесконечно
благодарен Льву Давыдовичу Троцкому, а вместе со мной и все мои
единомышленники (вольные и невольные) за ту исключительно
ценную поддержку, какую нашла идея театрализации жизни в его
последних литературных трудах» (55).
В написанном в 1916 году (а вышедшем только при большеви¬
ках, в 1923) романе близкой тогда к символистам Мариэтты Шаги-
нян «Своя судьба» (56) психиатрическая проблематика занимает
центральное место. Действие разворачивается в кавказском санато¬
рии для нервно-больных, образ которого, возможно, сложился под
влиянием подмосковного Крюково. Психиатрическое лечение и фи¬
гура главного врача Ферстера изображены настолько идеализиро¬
ванно, что возникает ощущение, будто автор и сам недавно имел ус¬
пешный опыт пациента. Персонал санатория имеет концепцию «ор¬
ганического лечения», враждебную как психоанализу, так и евреи-
иовской театротерапии Ферстер говорит, например: «Шекспир знал,
что надо отречься от магии, чтобы не потерять своей человеческой
доли. А все театральное — магия... Никогда и ни при каких обстоя¬
тельствах не допускал бы я театральных удовольствий для нервно¬
больных». Сам Евреинов довольно зло изображен в виде маниа¬
кального больного Ястребцова, источника всех бед санатория. Изъ¬
ясняясь типичной символистской терминологией, он «усугубляет в
каждом его соблазн», ставит в санатории символистский спектакль
«Что мне снилось», доводит одного из больных до самоубийства и
под конец клевещет на гениального Ферстера.
Карикатуре подвергается и психоанализ. Светская дама «передо¬
вых взглядов» пишет в санаторий из столицы: «Вся психопатология
чепуха, за исключением психического анализа. Дело в том, что нужно
непременно ложиться на диван и ассоциировать,., а доктор должен
сидеть с карандашом и точно все записывать. Вот тебе и все лечение.
Результаты получаются такие, что вся медицина ахнула». Один пси¬
хиатр рассказывает другому о неврастенике, который за «это лежа¬
нье всей душой уцепился. И бумажки свои записанные хранил и
твердо был уверен, что этаким способом он второго Заратустру на¬
пишет». Его собеседник настроен еще более резко: «лежачье ассоци¬
ирование — это душевный разврат»! Впрочем, сам Ферстер «пользу¬
ется психическим анализом, но страшно редко и с осторожностью».
Значительно позже, в 1954 году, Шагинян, перерабатывая роман
для нового советского издания, приписала от лица Ферстера длин¬
ный и довольно плоский антифрейдистский пассаж.

Психоаналитическая активность до I мировой войны
12 7
До войны
В одной из своих статей 1913 года московский аналитик А. Залкинд
(см. гл. 8) рассказывал о негодовании и презрении, которое встреча¬
ют представления Фрейда и Адлера на Западе, и потом уверенно
добавлял: «к счастью, у нас в России дело обстоит неизмеримо луч¬
ше» (57).
Действительно, работа шла, и на будущее можно было смотреть
с оптимизмом. Контакты московских психоаналитиков с Веной бы¬
ли отлично налажены и максимально оперативны. Подробные обзо¬
ры центральных изданий Международного психоаналитического об¬
щества публиковались почти в каждом номере журнала «Психотера¬
пия», выходя в свет на русском языке в том же или в следующем
году после публикации оргиналов. Регулярно печатались переводы
последних работ Фрейда; например, знаменитая статья «О диком
анализе», вышедшая на немецком языке в 1910 году, по-русски бы¬
ла опубликована в 3-м номере «Психотерапии» за 1911 год. Позже,
в 1919 году, Фрейд признавался Сабине Шпильрейн, которая хоте¬
ла переводить его работы на русский, что переводить уже нечего,
практически все переведено, хотя формальное разрешение он давал
только на два перевода: «Психопатологию обыденной жизни», из¬
данную в 1910 году неким доктором Медемом (неизвестный псевдо¬
ним), и «Пять лекций по психоанализу», изданных в 1911 году
Осиповым (58). Впрочем, Фрейд насколько известно, никогда не
возражал против неавторизованных переводов на русский.
С другой стороны, работы русских аналитиков охотно публико¬
вались в Европе. В одном только номере 7/8 журнала венских ана¬
литиков за 1911 год были опубликованы 4 работы из России
(Т. Розенталь из Петербурга, Д. Эпштейна из Киева и две статьи
одессита М. Вульфа, одна из которых представляла подробный об-
зор русской психоаналитической литературы). Для сравнения заме¬
тим, что в Англии психоанализ начался после возвращения туда
Джонса в 1913 году, а во Франции в 10-е годы он вызывал только
одни насмешки.
В начале 10-х годов журнал «Современная психиатрия» регулярно
рекламирует психотерапевтический санаторий некоего Хрущева в
Крюкове под Москвой, предоставлявший больным превосходные бы¬
товые условия. Среди методов психотерапии психоанализ Фрейда
стоял на первом месте. Заведовал медицинской частью санатория
Ю. Каннабих, среди нескольких врачей фигурировали А. Залкинд и
Н. Вырубов. По уставу, для врачей, писателей, а также родственни¬
ков А. Г1. Чехова в Крюкове были льготные условия; видимо, по¬
койный Чехов имел какое-то отношение к организации санатория в
Крюково (59). Санаторий функционировал по крайней мере до
большевистского переворота. В нем лечились С. Соловьев, Е. Вах¬
тангов, А. Блок, М. Чехов...
В 1914 году по условиям военного времени журнал «Психотера¬
пия», печатавшийся в типографии Главного штаба, закончил свое

128
Глава 4
существование. Психоаналитики, однако, продолжали публиковать¬
ся. В мартовском номере журнала «Современная психиатрия» за
1914 год, например, выходит большая статья Моисея Вульфа (60) с
детальным описанием успешного лечения психоанализом молодого
человека, не испытывавшего удовольствия от жизни и секса.
Мировая война прервала продуктивную работу русских аналити¬
ков. Многие врачи были на фронте; пациенты же теряли платеже¬
способность. Не благоприятствовали психоанализу и быстрый рост
антинемецких и антисемитских настроений в годы войны. Следую¬
щий акт психоаналитической драмы, который начнется в России
после 1917 года, будет идти в других декорациях, и речи актеров
станут совсем иными; но состав действующих лиц изменится не так
уж сильно.

Глава 5
Чистая игра
с русской девушкой:
Сабина Шпильрейн
Со времени ее рождения прошло более ста лет. По¬
сле ее гибели — около пятидесяти. Ее внуки и
правнуки, потомки ее пациентов и ученики ее
учеников могли бы быть среди нас. Их нет.
Ее профессию хотел ликвидировать советский режим. Живя под
ним, она если и продолжала заниматься своим делом, то в глубо¬
кой тайне, и мы не знаем, кто были ее пациенты и были ли у нее
ученики.
Ее народ хотел ликвидировать нацистский режим. Вместе с дву¬
мя дочерьми она была расстреляна у стен ростовской синагоги.
Все взаимосвязано
( Из дневника Сабины Шпильрейн, дата неизвестна)
«... Все взаимосвязано. Вчера хозяйка обняла меня и прижала к себе,
поцеловала и сказала, что я ей тень нравлюсь, что я замечательная
девушка. Почему-то это меня взволновало. Заслуживаю ли я этого?
Может ли кто-то меня любить? Меня поразило, что эта женщина,
у которой столько своих забот, может понять мои чувства, разде¬
лить мою печаль — а ведь я ничего ей не сказала. Я оы хотела рас¬
сказать ей все-все, но не могла выдавить ни слова. Я только обняла
ее, а потом сказала, что в прихожей страшновато, такой странный
там свет. Я была рада снова остаться одна. Даже сегодня я не могу
спокойно видеть ее и чувствую себя немного подавленной. Я бы хо¬
тела столько сделать хорошего для этой женщины и не могу найти
для нее ни одного ласкового слова! Так глубоко переживать внутри и
быть такой сухой снаружи!
Я устала» (1).
Сабина Шпильрейн родилась в 1885 году в семье богатого еврей¬
ского торговца из Ростова-на-Дону. У нее было три младших брата:
Исаак, Ян и Эмиль; все они, получив блестящее образование в Ев¬
ропе, стали советскими профессорами, а с Исааком, который станет
основателем и лидером советской психотехники, нам еще предстоит
познакомиться ближе.

130
Глава 5
Мы почти ничего не знаем о ее детстве, прошедшем в Ростове.
Хаим Вейцман, основатель и первый президент Израиля, выходец
из белорусского Пинска, учился в Женеве одновременно с Сабиной
Шпильрейн и оставил любопытные воспоминания о ее круге: «В
Женеве... в 1900 году я встретил свою будущую жену, приехавшую
сюда с несколькими еврейскими девушками, которые учились с ней
еще в школе в ее родном городе Ростове-на-Дону. Как и многие
другие, она приехала в Женеву изучать медицину, потому что обра¬
зование в России было для нее недоступно. Группа ростовских де¬
вушек... значительно отличалась от обычных студенток-евреек швей¬
царских университетов того времени по внешности, манерам, взгля¬
дам. Они были гораздо привлекательнее, чем их ровесницы из чер¬
ты оседлости; они были менее увлечены русскими революционными
идеями — не то, чтобы они были равнодушны к ним, просто они
уделяли больше времени учебе и меньше — бесконечным собраниям
и дискуссиям... Студенческое общественное мнение было против ро-
стовчанок, но те не обращали внимания на вражду» (2). Вейцман
рассказывает о том, что маленькая еврейская община Ростова была
сравнительно богата: отец его жены, как и отец Сабины, принадле¬
жал к купеческой гильдии и мог позволить себе содержать и обу¬
чать детей за границей. Поэтому и составляли ростовские девушки
«контраст с большинством еврейских студенток Женевы, которые
чаще всего выглядели нервными, разочарованными, чахлыми и го¬
лодными».
Однако ростовчанка Шпильрейн была больна. Мы не знаем, в
чем именно проявлялась болезнь Сабины. Точно известны лишь да¬
ты ее пребывания в знаменитой больнице Бургольцль близ Цюриха:
с 17 августа 1904 года по 1 июня 1905 года (3).
Клиникой руководил один из основателей современной психиат¬
рии Евгений Блейлер; лечащим врачом Сабины оказался молодой
ассистент Карл Юнг. Нам ничего не известно ни об обстоятельствах
госпитализации, ни о курсе лечения, ни о том, как долго лечение
продолжалось после выписки. Когда много позже Фрейд писал
свою «Историю психоаналитического движения», он запросил у
К. Абрахама данные о том, когда началась психоаналитическая ра¬
бота в Бургольцле; тот ответил, что уже начиная с декабря 1904 го¬
да Юнг анализировал там одну истерическую пациентку. Речь могла
идти только о Сабине. Эта девушка была первой психоаналитичес¬
кой пациенткой Карла Юнга.
Из письма, которое Юнг отправил Фрейду позднее — 23 октября
1906 года, мы узнаем кое-что о дальнейшем анамнезе:
«Рискуя наскучить, я хотел бы представить Вам свое последнее наблю¬
дение. Я сейчас лечу Вашим методом истеричку. Трудный случай, 20-лет¬
няя русская студентка, больна в течение 6 лет.
Первая травма между 3-м и 4-м годами жизни: видела, как отец шлепает
ее брата по голому заду. Мощное впечатление. Не могла впоследствии отде¬
латься от мысли, что она испражняется на руку своего отца. В 4—7 лет су¬
дорожные попытки дефекации на свою собственную ногу, следующим мане¬
ром: садилась на пол, поджимая ногу под себя, нажимала пяткой на анус и

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
делала попытку дефекации, в то же время препятствуя ей. Часто задержива¬
ла стул на срок более 2 недель. Не имеет понятия о том, как она набрела
на это своеобразное занятие. Говорит, что делала это совершенно инстинк¬
тивно и что это сопровождалось чувством блаженства и дрожью. Позднее
это явление сменилось энергичной мастурбацией.
Я буду крайне благодарен, если Вы в нескольких словах сообщите мне
Ваше мнение об этом случае» (4).
Переписка Фрейда с Юнгом только что началась, это второе
письмо Юнга своему будущему учителю. Фрейд, который был стар¬
ше Юнга на 20 лет, был рад первому проявлению интереса к его ра¬
боте со стороны профессионального психиатра, работавшего в пре¬
стижной клинике, и на первое письмо Юнга ответил с максималь¬
ной теплотой. Развивая отношения и рассказывая старшему коллеге
о случае Сабины, Юнг старался предстать практикующим, заслужи¬
вающим профессионального доверия психоаналитиком .
Фрейд отвечал подробно, используя в своем письме все то нем¬
ногое, что узнал:
«Я рад, что русская девушка — студентка. Необразованные люди пока
остаются недоступными для наших анализов. История с дефекацией очень
хороша и имеет многочисленные аналогии.
По симптомам и даже по характеру больной можно увидеть признаки
того, что мотивацией для нее является анальное возбуждение. Такие люди
часто демонстрируют типичную комбинацию черт характера. Они крайне
скупы, чистоплотны и упрямы. Эти черты мы считаем сублимацией аналь¬
ной эротики. Подобные случаи, основанные на подавленном извращении,
могут анализироваться вполне удовлетворительно.
Как видите, Вы нисколько мне не наскучили. Я очень рад Вашим пись¬
мам» (5).
Фрейду принадлежит фраза, ставшая знаменитой: жизнь можно
понять только назад, но вся штука состоит в том, что прожить ее на¬
до вперед. Пройдет 7 лет, и после окончательного разрыва с Юнгом
Фрейд напишет Сабине Шпильрейн: «Когда я возвращаюсь к началу
нашей переписки, мне кажется, что все было предопределено» (6).
Выпустить птичку
( Из дневника Сабины Шпильрейн, 27 августа 1909 года)
«... я никогда не могла бы стать перед окном с сознательной ирлью.
Но сознание можно как-то перехитрить, и тогда... тогда можно по¬
лучить маленькое удовольствие. Когда я уже была полностью одета,
кроме пояса, я заметила симпатичного молодого джентльмена, кото¬
рый смотрел на меня из коридора. Я сильно покраснела, и это прояв¬
ление бессознательного, которое я вполне объективно отметила, ме¬
ня заинтересовало егце больше. Мгновение я колебалась, потом
скромность победила, и я задернула занавеску. Чуть позже джентль¬
мен постарше уставился на меня через окно с верхнего этажа зда¬
ния напротив...» (7).

132
Глава 5
Двадцатичетырехлетняя студентка медицинского факультета Са¬
бина Шпильрейн получила еще одно «маленькое удовольствие», за¬
писывая, явно с оглядкой на своего психоаналитика, эти строки, ко¬
торые ему наверняка показались банальными, а нам представляются
полными скрытого смысла и предчувствий того, что с ней в жизни
будет происходить.
Юнг как раз занимался терапией этой своей первой аналитичес¬
кой пациентки, когда Фрейд рассказал ему о своем последнем, еще
не обнародованном открытии. Есть в лечении неврозов, писал он
Юнгу 4 декабря 1906 года, некоторые вещи, которые он пока остав¬
ляет для самого себя, потому что «враждебной публике ничего объ¬
яснить невозможно»; или, может быть, стоит излагать их на особом
языке, который понятен только посвященным. Главное из этих пока
еще скрытых от публики открытий психоанализа — перенос:
«Вы, вероятно, уже поняли, что излечение нашим методом происходит в
результате фиксации либидо, ранее имевшего бессознательную форму. Это
и есть перенос. Легче всего перенос достигается в случаях истерии. Перенос
дает тот импульс, который необходим для понимания бессознательного и
перевода его содержания. Там, где перенос отсутствует, пациент не будет
делать усилий и не услышит нас, когда мы даем ему наш перевод его бес¬
сознательного. По сути дела, излечение происходит через любовь. Перенос
является самым убедительным и, я бы даже сказал, единственным неопро¬
вержимым доказательством того, что неврозы вызываются любовной жиз¬
нью индивида» (8).
Слово сказано: излечение происходит через любовь. Сегодня для
психоаналитика это очевидная и бесспорная истина. Но Фрейд
сформулировал сущность «переноса» именно тогда: в любви боль¬
ной к врачу оживают и по-новому переживаются те чувства, кото¬
рые раньше оставались бессознательными и вызывали болезнь. Лю¬
бовь взрослого человека, в которую переносятся и благодаря этому
осознаются забытые и по-прежнему мучающие детские страсти и
страхи, — вот путь к тому, чтобы научиться жить в этом мире. Путь
к излечению, но не путь к счастью: удовлетворение невозможно и
здесь, как оно было невозможно в детстве.
Психоанализ Сабины шел четвертый год, когда Юнг сообщил
Фрейду такую историю:
«Одна пациентка-истеричка рассказала мне стихи Лермонтова, которые
постоянно крутятся в ее голове. Стихотворение об узнике, единственный
товарищ которого — птица в клетке. Узник живет только одним желанием:
дать свободу какому-нибудь живому существу. Он открываёт клетку и вы¬
пускает свою любимую птичку на волю. Каково же основное желание паци¬
ентки? "Когда-нибудь я сама хочу помочь человеку обрести полную свобо¬
ду благодаря психоаналитическому лечению". В своих мечтах она объеди¬
няет себя со мной. Она признается, что на деле главной ее мечтой является
родить от меня ребенка, который воплотил бы ее неосуществимые желания.
Для этой цели я, естественно, должен сначала сам "выпустить птичку“» (9).
Это письмо Юнга в 1974 году комментировал Вл. Набоков (10).
Он объяснил западному читателю, что речь идет о стихах Пушкина,

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
133
а не Лермонтова, а именно о стихотворении «Птичка», которое, од¬
нако, «абсурдно искажено». Стихотворение написано Пушкиным в
кишеневской ссылке, в нем герой, соблюдая на чужбине родной
обычай, каждую весну выпускает на волю птичку. Это утешает его:
«За что на Бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог
свободу даровать!» В этом стихотворении нет, однако, ни узника, ни
клетки. И то и другое есть во всем известном пушкинском «Узни¬
ке» («Сижу за решеткой в темнице сырой...»). Однако в нем орла,
«грустного товарища», никто не выпускает на волю, он только меч¬
тает улететь вместе с узником и зовет его. В общем, птица сидит в
клетке с узником в одном стихотворении, а выпускают ее в другом.
Какое же вертелось в голове русской пациентки?
Наверное, девушка прочла и перевела немало русских стихов
своему молодому доктору, если он перепутал Пушкина с Лермонто¬
вым и соединил разные стихотворения в одно. Но для понимания
ситуации важнее другое. Юнг относится к стихам, которые крутятся
в голове, как к своего рода симптому, а симптом подлежит интер¬
претации, на этом основано психоаналитическое лечение. Пациентка
предлагает свою интерпретацию: она мечтает стать психоаналити¬
ком, потому и повторяет стихи о том, как даруют свободу живому
существу. Для аналитика эта интерпретация представляет лишь сле¬
дующий, более глубокий симптом; смысл его в том, что пациентка в
своих мечтах смешивает себя со своим аналитиком. Он дает свое
толкование: пациентка видит себя узником и грезит, что ее доктор,
как орел в стихотворении, позовет ее «туда, где синеют морские
края». Ее мечта дать свободу живому существу — это желание ро¬
дить от него ребенка. А для этого — снижая жанр и переходя от ро¬
мантических русских стихов к пошловатой швейцарской поговор¬
ке - он должен сначала «выпустить птичку». Итак, Сабина — а это,
конечно, она — трактует стихи в своей голове как желание стать
психоаналитиком; он — как желание сексуальной близости с ним.
Кто прав — он, она, оба, никто? Это покажет будущее...
Между тем Юнг пользуется все большим доверием Фрейда. На
Международном конгрессе по психиатрии и неврологии в Амстерда¬
ме, состоявшемся в сентябре 1907 года, психоанализ представляет
именно Юнг. Это первое публичное выступление психоаналитика
перед официальным собранием психиатров, и Фрейд относился к
нему чрезвычайно серьезно. Он писал Юнгу в Амстердам: «Сейчас
больше чем когда бы то ни было, я хотел бы быть вместе с Вами... и
рассказать Вам о долгих годах моего гордого, но наполненного стра¬
данием одиночества... и о спокойной ясности, которая постепенно
овладела мной и велела ждать голоса, который ответит мне из неве¬
домой толпы. Этот голос оказался Вашим... Благодарю Вас за это, и
пусть ничто не колеблет Вашей уверенности. Вы увидите наш три¬
умф и примете в нем участие» (11).
В своем докладе Юнг рассказывал о случае, который хорошо
зцдл, — случае Сабины Шпильрейн, но ему пришлось испытать го¬
речь провала. Обе стороны были настроены слишком агрессивно.
Один из присутствовавших авторитетов заявил, что метод Фрейда
нельзя принимать всерьез, поскольку каждое слово трактуется в

134
Глава 5
сексуальном смысле, а это крайне вредно для пациентов; сам он по¬
просту запрещает своим пациентам упоминать что-либо относящее¬
ся к сексу... Что же касается Юнга, то он превысил регламент и от¬
казался подчиниться председателю, требовавшему закончить доклад.
Когда же его вынудили сойти с трибуны, он с возмущением поки¬
нул зал (12).
Такая практика отвлекает от теории
( Из дневника Сабины Шпильрейн, 21 сентября ipop года)
«Мама говорит, что для моего друга и для меня невозможно остать¬
ся друзьями, если мы дали друг другу нашу любовь. Мужчина не мо¬
жет долго переживать чистую дружбу. Если я ему нравлюсь — он
хочет любви. Если я всегда буду холодна, это разрушит его чувства.
Все это ужасно! Если бы я знала, мой дорогой, на что мне наде¬
яться? Если бы я могла просить судьбу, если бы я могла быть увере¬
на, что клятва, произнесенная перед свидетелями, будет выполнена,
я бы молилась: Боже, позволь нам быть исключениями, позволь мне и
моему другу всегда оставаться на расстоянии, позволь получать
удовольствие от таких встреч, позволь поддерживать друг друга в
радости и горе, позволь слиться нашим душам, соединиться нашим
рукам в поиске «более высокого, более широкого, более далекого»9 щи,
как говорит мой друг, «лучшего и прекрасного», чтобы мы могли по¬
могать тем, кто остается слабее нас» (13).
Одновременно с Сабиной Шпильрейн в Бургольцле осваивали
психоанализ четыре ее соотечественника: Фаня Шалевская, Макс
Эйтингон, Эсфирь Аптекман и Татьяна Розенталь. Все еврейского
происхождения и уроженцы юго-запада России, они сыграли раз¬
ную роль в истории психоанализа. Наиболее значительной, но и са¬
мой противоречивой фигурой окажется Макс Ефимович Эйтингон,
познакомившийся с Фрейдом чуть позже самого Юнга. Многочасо¬
вые прогулки Фрейда с Эйтингоном в начале 1907 года по улицам
Вены будут трактоваться историками как первый опыт учебного
(дидактического) психоанализа. В сентябре того же года Фрейд со¬
общает Юнгу из Рима: «Эйтингон сейчас здесь и скоро нанесет мне
визит, чтобы подробно рассказать об Амстердаме. Кажется, он опять
занят какой-то женщиной. Такая практика отвлекает от теории.
Когда я полностью исчерпаю свое либидо (в обычном смысле этого
слова), я напишу „Любовную жизнь человечества"» (14).
Юнг в раздражении, источник которого нам постепенно станет
ясен, отвечает так: «Эйтингона я считаю импотентом и пустозвоном.
Как только это немилосердное суждение сорвалось с моих губ, я по¬
нял, что завидую ему в его расторможенном отреагировании поли¬
гамного инстинкта. Так что я беру «импотента» назад как чересчур
мягкое слово. Он никогда ничего не добьется; однажды он, может
быть, станет депутатом Думы» (15).
В отношении Юнга к Эйтингону насмешка и недоверие меша¬
лись со спрятанной за ними завистью: Эйтингон был богат, тогда

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
135
как Юнгу пришлось признаться Фрейду в том, что его благополу¬
чие зависит от богатства его жены. Хуже того, Юнг видел в Эйтин-
гоне полигамную свободу — поведение, которое он, сын пастора, в
это время осуждал в других и влечение к которому все сильнее
ощущал в самом себе.
Американский исследователь Джеймс Райс, анализировавший это
место из переписки Фрейда и Юнга, считает, что Юнг проявил
здесь «русский стереотип», интуитивное представление о русских,
которое доминировало в европейской культуре начала века и в рав¬
ной степени разделялось как Юнгом, так и Фрейдом. В качестве
важнейшего компонента этого стереотипа Райс называет сексуаль¬
ную свободу, которая приписывалась русским и воспринималась со
всей естественной амбивалентностью (16). Но, с другой стороны, в
соединении полигамии с импотенцией, равно как и в идее, что «пус¬
тозвон» Эйтингон станет когда-нибудь членом политически импо¬
тентного русского парламента — Думы, трудно не видеть мотив
уничижения соперника, использующий русскую экзотику лишь как
удобную форму.
Дело, конечно, шло дальше стереотипа. В том же письме, по воле
своих свободных ассоциаций перейдя от русского Эйтингона к нем¬
цу О. Гроссу, одному из ранних психоаналитиков и наркоману, Юнг
пишет: «Д-р Гросс рассказывал, что он кладет конец переносу, пре¬
вращая пациента в сексуально аморального человека. По его сло¬
вам, перенос на аналитика и его жесткая фиксация являются не бо¬
лее чем проявлением моногамии и, как таковые, должны считаться
регрессивными симптомами. Подлинно здоровое состояние для нев¬
ротика — это сексуальная распущенность. В результате он связыва¬
ет Вас с Ницше» (17).
Не обязательно быть психоаналитиком, чтобы насторожиться
при повторении Юнгом одних и тех же мотивов по разным пово¬
дам. Юнга интересуют люди, позволяющие себе «расторможенное
отреагирование полигамных инстинктов» и, более того, делающие
это со своими пациентами. Юнг пишет о них будто для того только,
чтобы с ними покончить; с Эйтингоном он расправляется благодаря
«русскому стереотипу», в котором сексуальная свобода сочетается с
пустозвонством, с Гроссом — благодаря не менее значимому для
Фрейда «ницшеанскому стереотипу», в котором аморализм сочетается
со стремлением к власти. Юнг, однако, борется не только с соперника¬
ми, но куда более — с самим собой. Его теоретические взгляды пока
еще ортодоксальны, и с их помощью он уговаривает сам себя: «Что
есть цивилизация, как не результат борьбы с опасностью? Думаю,
Гросс заходит слишком далеко со своей модой на сексуальные ко¬
роткие замыкания. Они не требуют ни интеллекта, ни хорошего
вкуса и менее всего являются фактором цивилизации» (18).
Иногда Юнг пытается проанализировать собственные чувства, но
сталкивается с непреодолимыми трудностями. Для него, не прошед¬
шего анализа даже в той примитивной форме, в которой получали
его ранние ученики Фрейда, переписка с учителем заменяет анализ
и испытывает на себе все его эффекты. Прежде всего, конечно, со¬
противление и перенос. Бывало, Юнг неделями не отвечал на пись¬

136
Глава 5
ма Фрейда и зачастую явно уклонялся от обсуждения «своих ин¬
тимных дел». Фрейд сначала мягко, а потом все резче указывал на
это. В одном из писем (от 28 октября 1907) Юнг интерпретирует
свои задержки с ответами в точности так, как пациент интерпрети¬
ровал бы свои опоздания, неприходы на сеансы или неискренность.
Первой причиной «является моя нагрузка на работе». Другая при¬
чина «лежит в сфере аффекта, в том, что Вы назвали моим „ком¬
плексом самосохранения"». Через несколько строк, однако, дело ви¬
дится иначе.
«Комплекс самосохранения тут ни при чем. Мое отношение к
Вам скорее носит характер «религиозного» преклонения. Хотя это
не так уж беспокоит меня на деле, мои чувства неприятны и смеш¬
ны для меня, и я не могу отрицать их эротическую подоплеку. Это
отвратительное ощущение восходит к случаю, когда я мальчиком
стал объектом сексуального покушения со стороны мужчины, кото¬
рого я боготворил. Поэтому я боюсь Вашего доверия. Я также опа¬
саюсь реакции с Вашей стороны, когда я говорю о своих интимных
делах» (19).
Но и это объяснение не изменило ситуации, потому что им она
не исчерпывалась. Паузы в переписке все возрастали. В очередной
попытке бправдаться (7 марта 1909) Юнг снова жаловался на заня¬
тость и перенапряжение...
«Последняя и самая тяжелая капля, переполнившая чашу и сыгравшая
со мной просто дьявольскую шутку: пациентка, которую много лет назад я,
не пожалев усилий, вытащил из очень тяжелого невроза, предала мое дове¬
рие и мою дружбу самым оскорбительным способом. Она подняла гнусный
скандал единственно потому, что я отказал себе в удовольствии сделать ей
ребенка. Я всегда вел себя по отношению к ней как джентльмен, но перед
судом своей слишком чувствительной совести я не чувствую себя полнос¬
тью чистым; и это ранит больше всего как раз потому, что мои намерения в
отношении нее были самыми достойными. Но Вы знаете, как это бывает —
дьявол может превратить в порок и саму добродетель. В этой истории я по¬
лучил непередаваемое количество супружеской мудрости, потому что до
сих пор я, несмотря на весь самоанализ, имел совершенно неадекватные
представления о своих полигамных наклонностях. Теперь я знаю, когда и как
дьявол бьет копытом. Эти болезненные, но крайне целебные прозрения чер¬
товски взболтали меня изнутри, но благодаря этому, я надеюсь, я сохранил
определенные моральные качества, которые дадут мне немалые преиму¬
щества в дальнейшей жизни. Отношения с моей женой в огромной степени
прибавили по своей твердости и глубине» (20).
Сделка с дьяволом
( Из дневника Сабины Шпильрейн, 28 августа ipop года)
«Мне становится грустно, когда я представляю себе жизнь в уеди¬
ненном коттедже посреди зеленой лужайки. Я никогда не смогу
жить мирной жизнью в кругу семьи. Полная тишина вызывает у ме¬
ня беспокойство. Я хочу видеть вокруг людей с сильными страстями,

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
137
я хочу прожить много жизней, я хочу сильно и глубоко чувствовать,
я хочу музыки... Похоже, я ничем не буду удовлетворена. Что будет
с моим прежним идеалом созерщния мира на манер греческих фило¬
софов? Жить среди своих учеников, слушающих меня в аллеях, в гар¬
монии с природой...» (21).
Любовь между психиатром и его пациенткой описывалась не раз.
Страшно любить человека, которого не понимаешь. Назвать такого
человека «больным» значит получить ориентир, предсказать в нем
его безнадежность и, значит, в какой-то степени вылечиться от свое¬
го страха. «Шизофрения» — слово для обозначения тех людей, чув¬
ства которых понять невозможно; по крайней мере невозможно то¬
му, кто употребляет это слово. Написать роман о том, как спился
или сломался врач, любивший шизофреничку, значит дать читате¬
лям образ их собственного страха и, тем самым, подлечить их. Ув¬
лекшийся читатель будет знать, чего ему бояться в темноте челове¬
ческих отношений. В романах, которые писались на эту тему (от
американца С. Фицджеральда до русского писателя 80-х годов
М. Чулаки), врача влечет роковая сила, отличающая больную жен¬
щину; не в силах сопротивляться своему чувству, а значит и ее бо¬
лезни, он сам теряет душевное здоровье или по крайней мере ува¬
жение к себе.
Психоаналитик рассчитывает на другое: любовь приносит не бо¬
лезнь врачу, а излечение пациенту. Чувства больных людей по
меньшей мере незрелы, но лишь через сильные чувства способны
они войти в новы]й контакт с миром здоровых людей, и долг психо¬
аналитика — воспринимать эти чувства, терпеть их, анализировать и
годами обсуждать с пациентом. Страсти пациента неизбежная и да¬
же желанная реальность, необходимый элемент работы аналитика.
Но, согласно духу и букве психоаналитического метода, сексуаль¬
ные отношения психоаналитика с пациентом или пациенткой невоз¬
можны. На них наложен профессиональный запрет. Психоанализ не
должен использоваться как средство сексуального удовлетворения
любой из сторон. Сформулированное Фрейдом, это требование мог¬
ло нарушаться на практике, но мало кем подвергалось сомнению
или критике как один из главных принципов психоаналитического
метода.
9 марта 1909 года Фрейд сообщил Юнгу, что у него «тоже есть
новости о пациентке, благодаря которой Вы познакомились с невро¬
тической неблагодарностью отвергнутой женщины». Один из вен¬
ских психиатров, Мутман, приходил к Фрейду рассказать о женщи¬
не, которая представилась ему как любовница Юнга. «Мы с ним оба
решили, что ситуация совершенно иная и что единственным ее объ¬
яснением является невроз информанта» (22).
Фрейд не жалеет слов, чтобы утешить любимого ученика, попав¬
шего в трудную, но, впрочем, обычную для «нашего ремесла» ситуа¬
цию: «Быть израненным и оклеветанным самой любовью, с которой
мы работаем, — таковы издержки нашего ремесла, и мы, конечно, не
откажемся от него по причине этих издержек». Разве можно быть в
сделке с дьяволом и бояться огня? — цитирует Фрейд Гете, называя

138
Глава 5
его «Вашим дедом»: существовала легенда, что Юнг — потомок Ге¬
те. И еще Фрейд утешает ученика тем, что приглашает его «дорогую
супругу» на обед.
На этот раз Юнг отвечает без промедления. «Дорогой профессор
Фрейд, я должен сразу Вам ответить. Ваши добрые слова успокои¬
ли и ободрили меня. Вы можете быть уверены, не только сейчас, но
и в будущем, что ничего подобного тому, что у Вас было с Флис-
сом, не случится со мной... я не изменю психоанализу», — уверяет
он, хотя Фрейд пока что его в этом и не подозревает. «Последние
полмесяца дьявол изводил меня невротической неблагодарнос¬
тью» (23), — зачем-то добавляет он, используя только что употреб¬
ленную Фрейдом формулу.
Учитель писал о «невротической неблагодарности отвергнутой
женщины», а ученик — о подобных чувствах к нему самого дьявола.
Выражение довольно неудачное: почему дьявол должен быть благо¬
дарен Юнгу, да и может ли тот быть невротиком? Подстановка, ко¬
нечно, выражает подлинные чувства Юнга к этой женщине, которая
для него сейчас подобна дьяволу. Впрочем, женщины-то никакой
нет: «История, которую распространяет Мутман, для меня звучит
по-китайски. У меня никогда не было любовницы и я самый безу¬
пречный из супругов. Можете представить себе мою яростную мо¬
ральную реакцию! Я просто не могу себе представить, как это мо¬
жет быть. Не думаю, что это та же дама. Такие истории приводят
меня в ужас».
Юнг, похоже, фальшивит. Он наверное знает, что слухи идут о
связи его с той самой женщиной, о которой он только что поторо¬
пился сообщить учителю. И хорошо, что сам успел: а не почувство¬
вал бы опасности, конечно, и не сообщил бы. Ему есть чего бояться,
и именно поэтому он, вроде не имея для того оснований, вспомина¬
ет столь болезненный для Фрейда разрыв с другом его молодости
В. Флиссом и наивно обещает, что с ним, Юнгом, ничего подобного
не случится. Фрейд наверняка обратил внимание на ошибки стиля
и чувств своего «наследного принца».
Прошло немало — два с лишним месяца с тех пор, как Фрейд
получил первые известия о скандальном романе Юнга со своей па¬
циенткой, и вот 30 мая 1909 года он получает такое письмо:
«Дорогой профессор Фрейд!
Я была бы крайне благодарна Вам, если бы Вы могли дать мне корот¬
кую аудиенцию. Речь идет о деле, крайне важном для меня и, вероятно, ин¬
тересном для Вас.
Если это возможно, я прошу заранее информировать меня об удобном
для Вас времени, поскольку я работаю интерном в больнице и мне нужно
будет договориться о замене во время моего отсутствия.
Вероятно, Вы думаете, что я навязчивая любительница знаменитостей,
которая хочет потрясти Вас каким-нибудь жалким школьным проектом в
надежде ’’перевернуть мир“ или что-то в этом роде.
Поверьте, не это приведет меня к вам. Мое положение крайне щекотли¬
вое.
С глубоким уважением и в ожидании Вашего ответа С. Шпильрейн» (24).

Чистая игра с русскогг девушкой: Сабина Шпильрейн
139
Шпильрейн, видимо, столько раз за свою жизнь за границей
сталкивалась с одним из «русских стереотипов» — ожиданием за¬
падных людей, что все русские хотят переделать мир, что посчитала
нужным сразу заявить Фрейду, что у нее другие интересы. Это ей
не помогло.
Как раз в это время Юнга посещает М. Асатиани, молодой мос¬
ковский психиатр, увлеченный психоанализом, но жалующийся на
отсутствие терапевтических результатов. Юнг пишет Фрейду, что
неэффективность Асатиани, кроме несовершенства его искусства,
связана с «особенностями русского материала, где индивид также
мало дифференцирован, как рыба в стае. Там первым делом надо
решать проблемы, связанные с массами» (25). Впрочем, Асатиани не
знал немецкого и разговор шел через переводчика, что вызывало у
Юнга, по его признанию, особенное утомление.
Была ли переводчицей Сабина? Уверенно судить нельзя, в Бур-
гольцле были и другие русские. Но состояние Юнга — утомление от
перевода, раздражение по поводу русских вообще — вызвано, конеч¬
но, развивающейся ситуацией. Интересно, как совпал взгляд Юнга
на Россию с идеями тех, кто, подобно большевикам, тоже считал,
что в России первым делом надо решать проблемы, связанные с
массами.
Впрочем, как раз в эти дни Юнг с женой переезжают в новый
дом на берегу тихого швейцарского озера, где проживут всю жизнь.
Поздравления Фрейда вряд ли его порадовали:
«Дорогой друг! Ура Вашему новому дому. Я мог бы кричать это громче
и дольше, если бы не знал, как Вы, швейцарцы, не любите эмоциональных
эффектов.
Разумеется, я понимаю Ваше молчание и даже сейчас оставил бы Вам
больше времени, если бы другое письмо — я прилагаю его — не дошло до
меня одновременно с Вашим. Ведьма! Кто она такая? Болтунья, сплетница,
параноичка? Если Вы что-нибудь знаете об авторе или имеете по этому по¬
воду какое-то мнение — отправьте мне короткую телеграмму. В ином слу¬
чае не утруждайте себя. Если я не услышу ничего от Вас, я буду считать,
что Вам ничего не известно. Ваш русский (я вновь восхищаюсь Вашим тер¬
пением или, скорее, смирением), вероятно, носится с какими-нибудь утопи¬
ческими идеями о терапии, которая спасет мир, и чувствует, что его работа
не делает этого достаточно быстро. Русским, мне кажется, особенно недо¬
стает умения кропотливо работать.
С самыми наилучшими пожеланиями Вам, Вашей жене и детям в новом
доме Ваш Фрейд» (26).
Это письмо Фрейда интересно в нескольких аспектах. Во-пер-
вых, в только что полученном письме от Шпильрейн Фрейд не на¬
шел никаких указаний на Юнга, кроме разве что ее цюрихского ад¬
реса. Тем не менее он пересылает письмо Юнгу со столь определен¬
ными комментариями, что не оставляет сомнений в том, сколь мно¬
гое ему известно. Далее, Фрейд без паузы переходит к русским, вос¬
хищается смирением Юнга в общении с ними и приписывает им
утопические идеи и неумение кропотливо работать. При этом он,
возможно, думает о письме Шпильрейн, которая заявила ему, что не

140
Глава 5
собирается переворачивать мир, и вместе с тем сама не работает и
мешает работать Юнгу. В это время Фрейд уже переориентируется
в своих деловых планах на Америку и может позволить себе пре¬
небрежительно отозваться о русских. Фрейлейн Шпильрейн он от¬
сылает сухое письмо, в котором отказывает ей в приеме и предлага¬
ет письменно изложить мотивы ее просьбы.
Открытие контрпереноса
(Из дневника Сабины Шпильрейн)
«Жизнь переполнена формальностями, которые надо уважать, если
не хочешь, чтобы они тебя задавили. Все это слишком известно. На
сегодня хватит. Я не сумела написать главного — что мой друг лю¬
бит меня. Об этом потом» (27).
4 июня 1909 года Юнг послал Фрейду, по требованию последне¬
го, телеграмму, и в тот же день длинное письмо. В отчаянной по¬
пытке и сохранить доверие Фрейда, и остановить Шпильрейн, что¬
бы не допустить дальнейшей огласки, Юнг сообщает Фрейду мно¬
гое, хотя, как мы вскоре увидим, не все. Он обвиняет Шпильрейн в
попытке соблазнить терапевта, интерпретирует ее действия как
месть за отказ удовлетворить ее обычные истерические притязания
и сравнивает ее с Гроссом, к которому Фрейд относится как к
предателю. Тем не менее он называет Шпильрейн своим «пробным
психоаналитическим случаем», признается, что он годами продол¬
жал с ней дружеские отношения «до тех пор, пока не закрутилась
карусель, которой я не ожидал». Из всех его пациентов, пишет он,
только Шпильрейн и Гроссу он дарил столько дружбы, и ни с кого
из них не пожал столько горя. Фрейд отвечал, что объяснения Юн¬
га подтвердили его догадки.
«Таких переживаний, хоть они и болезненны, избежать невозможно. Без
них мы не будем знать реальную жизнь и то, с чем нам приходится иметь
дело. Сам я никогда так не попадался, но был близок к этому множество
раз и выбирался с трудом. Думаю, меня спасла только беспощадная необхо¬
димость, двигавшая моей работой, да еще то, что я был на 10 лет старше
Вас, когда пришел к психоанализу. Но никакого серьезного вреда не нане¬
сено. Они (эти переживания) лишь помогают нам выработать толстую ко¬
жу, которая нам необходима, и управлять ”контрпереносом“, который в ко¬
нечном итоге является постоянной проблемой любого из нас. Они учат нас
направлять наши собственные аффекты к наилучшей цели» (28).
Фрейд остается здесь таким, каким был всегда — трезвым, иро¬
ничным, жестким моралистом. «Эти женщины стремятся очаровать
нас любыми способами, они доводят их до психологического совер¬
шенства, пока не достигают своей цели. В этом один из величайших
спектаклей природы. Конечно, от того, получилось у них или нет,
вся картина разительно меняется». Он советует ученику извлечь
пользу и из этого, утешает его, поддерживает доверительным руко¬
пожатием... И все же для него картина полностью меняется от того,

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
41
достигла соблазнительница своей цели или нет. Сам он никогда
«так» не попадался.
Но главное, он учится на чужих ошибках. В этом письме звучит
новое, пока еще в кавычках, понятие контрпереноса, которым обо¬
значается чувство аналитика к своему пациенту или пациентке, в
котором, естественно, проявляются собственные проблемы аналити¬
ка. От осознания этих проблем зависит профессионализм аналитика
и ход любого анализа. Можно предполагать (как это делает фран¬
цузский историк психоанализа А. де Мижоля (29)), что значение
контрпереноса было понято Фрейдом именно тогда, когда он разби¬
рался в трудностях молодого Юнга, возникших при терапии его
русской пациентки. Публично Фрейд впервые рассказал о контрпе¬
реносе при первой благоприятной возможности, на Нюрнбергском
Конгрессе, в апреле 1910 года.
Сабине Фрейд направляет новое письмо, в котором, не осуждая
Юнга, предлагает ей «подавить и вырвать из своей души чувства, ко¬
торые живут дольше близких отношений». Он уклоняется от своего
участия и вмешательства, хотя тон письма оставляет Сабине надежду
на развитие интриги, которой она не преминула воспользоваться.
Юнг продолжает каяться в своем «теологическом», как иронизи¬
ровал Фрейд, стиле: «Слишком глупо для меня, Вашего „сына и на¬
следника", так глупо проматывать Ваше наследство». Фрейд в ответ
умоляет его «не заходить слишком далеко в отреагировании и рас¬
каянии» и в назидание приводит такую метафору: «Помните отлич¬
ную фразу Лассаля о том, как у химика треснула пробирка, а он,
„лишь нахмурив брови на сопротивление материи, продолжал де¬
лать свое дело". С той материей, с которой мы работаем, никогда
нельзя будет избежать маленьких лабораторных взрывов. Может,
мы недостаточно закрепили пробирку или нагрели ее чересчур
быстро. Так мы понимаем, какая доля опасности лежит в природе
вещей и какая — в нашем способе обращения с ними» (30). В этот
период у Фрейда появляется манера передавать в письмах привет
супруге Юнга.
Между тем развивается довольно грязная ситуация, в которую
вовлекаются родители Сабины, жена Юнга и, конечно, Фрейд. Са¬
бина продолжает делиться с ним новыми подробностями, для того
якобы, чтобы тот продемонстрировал ей, что Юнг достоин любви и
не подлец. Она отвергает совет Фрейда подавить свое чувство не
потому, что это невозможно, а потому, что это кажется ей ненуж¬
ным: если она выбросит из своей души Юнга, то не сможет полю¬
бить больше никого; если же оставит дверь открытой, то в нее вой¬
дет когда-нибудь другой человек (31). Мать Сабины получает ано¬
нимное письмо, в авторстве которого Сабина подозревает жену Юн¬
га Эмму. Наконец, матери пишет сам Юнг.
В своем холодном письме Юнг разграничивает роль врача и лю¬
бовника таким образом: врачу платят за его работу, и потому он
точчо знает ее границы. Мужчина и женщина, с другой стороны, не
могут бесконечно поддерживать одни только дружеские отношения.
Поэтому Юнг всерьез предлагал госпоже Шпильрейн начать отныне
платить «надлежащую компенсацию» за то, чтобы он, Юнг, строго

142
Глава 5
придерживался роли врача, и даже назначал цену. Если же он оста¬
нется другом Сабины, ее матери придется надеяться только на судь¬
бу. «Никто не может помешать двум друзьям делать то, что они захо¬
тят».
Все это было бы нормально, если бы происходило на ином этапе
отношений. Сейчас делать такие предложения поздно. Все уже слу¬
чилось, это признает и сам Юнг: «Я превратился из ее доктора в ее
друга тогда, когда отказался от попыток подавить свои чувства. Я
легко мог оставить свою роль врача потому, что не нес в данном
случае профессиональных обязательств, так как не получал плату за
лечение. Именно это последнее определяет границы роли вра¬
ча» (32). В этих обстоятельствах вернуться обратно в роль врача
невозможно, и предложение Юнга платить ему 10 франков в час
выглядит как неумная месть.
Родители Сабины были на редкость трезвые люди. 13 июня
1909 года она писала Фрейду: «Мне повезло, что мои родители так
разумно реагируют на эти события. Я рассказала подробности наше¬
го расставания моей маме, а она передала все папе, который сказал
только: „Люди делают из него Бога, а он всего лишь обычный чело¬
век. Я рад, что она дала ему пощечину. Мне следовало сделать это
самому. Пусть она делает то, что считает нужным. Она вполне мо¬
жет позаботиться о себе сама"» (33). Позже Фрейд познакомится с
отцом Сабины Нафтулом Шпильрейном и будет с уважением вспо¬
минать его спустя долгие годы.
В 1915 году Фрейд в своей статье «Замечания о любви в перене¬
сении» (34) писал так: стоит в процессе анализа появиться любви
между аналитиком и пациентом, как «вся сцена совершенно меняет¬
ся, как будто бы игра сменилась ворвавшейся внезапно действитель¬
ностью, словно пожар вспыхнул во время театрального действия».
Перенос, без которого анализ попросту невозможен, неравнозначен
любви; но любовь — одна из самых острых и интенсивных его
форм, благоприятствующих, при должном искусстве терапевта, наи¬
более эффективному лечению. Понятно, не все из пациентов и их
родственников с этим согласятся. «Те из родных, которые согласны
с отношением Толстого к этой проблеме, могут остаться при полном
обладании женой или дочерью, но должны постараться примирить¬
ся с тем, что у них останется невроз и связанное с ним нарушение
способности любить». При этом любовь, возникшая в анализе, не
должна, считает Фрейд, находить удовлетворение в сексуальном
контакте. «Лечение должно быть произведено в воздержании», и
это не столько этический принцип, сколько терапевтическая необ¬
ходимость: «Я хочу выдвинуть основное положение, что необходи¬
мо сохранить у больного потребность и тоску как силы, побужда¬
ющие к работе и изменению». Подавление любовного переживания
пациентом не менее опасно, чем его удовлетворение, и задача вра¬
ча — искать сложный баланс между этими простыми , возможностя¬
ми. «Единственный правильный путь — относиться к любовному
переживанию как к чему-то символическому, подчеркивая роль со¬
противления в этой любви, но и не оспаривая ее истинный ха¬
рактер».

Чистая гора с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
43
Что случится, спрашивает Фрейд себя и поколения своих после¬
дователей, если врач удовлетворит влечение пациентки (или паци¬
ента), дав свободу своим чувствам контрперероса? «Пациентка до¬
стигла бы своей цели, врач — никогда». Фрейд объясняет это еврей¬
ским анекдотом о том, как к умирающему страховому агенту при¬
шел пастор. Беседа длилась так долго, что у родственников возник¬
ла надежда, что больной перед смертью будет обращен в истинную
веру. Наконец дверь открылась: пастор вышел застрахованным *.
Полная честность
(Из дневника Сабины Шпильрейн, и сентября 1910 года)
«У меня были две тяжелые ночи. Любовь к моему другу переполняет
меня безумным жаром. В какие-то моменты я яростно сопротивля¬
юсь, в другие — даю ему целовать каждый мой палец и прижимаюсь
к его губам, почти теряя сознание от любви. Как глупо писать об
этом! Я, обычно такая сдержанная, предаюсь этим фантазиям! Но
как я могу противостоять этой дикой силе? Сейчас я сижу, усталая
от этих бурь, и твержу себе: только не это! Лучше абсолютно чис¬
тая дружба a distance. То, что он любит меня, — это точно, но...
„есть еще но“, как говорил наш учитель естественной истории: мой
друг женат» (36).
Юнг писал Фрейду 21 июня 1909 года:
«У меня хорошие новости. Пожалуй, я видел историю со Шпильрейн в
слишком черном свете. После разрыва с ней я был почти уверен в ее преда¬
тельстве и был разочарован лишь банальностью формы, которую оно при¬
няло. Позавчера она появилась у меня дома, и мы имели вполне прилич¬
ную беседу, в которой выяснилось, что ходящие обо мне слухи распростра¬
нялись вовсе не ей. Мои идеи отношений, вполне понятные в данных об¬
стоятельствах, приписывали эти слухи ей, но я готов немедленно отказаться
от них».
Трудно даже представить себе, чего стоило Юнгу это письмо.
Ему приходится признать полную неправильность своего клиничес¬
кого видения. Он признает даже то, что сексуальные ухищрения Са¬
бины были его иллюзией: «Я воображал, что веду теоретический
разговор, но, естественно, в глубине прятался Эрос. Я приписывал
все остальные желания и надежды моей пациентке и не видел их в
самом себе». Более того, он утверждает теперь, что пациентка сама
сумела освободить себя от переноса, сделав это «самым замечатель¬
ным и изящным способом и не испытала рецидива (если не считать
пароксизма плача после расставания)». Он более не обвиняет ее ни
в истерии, ни в шантаже, полностью принимая и повторяя ее моти¬
вировки: «Ее намерение прийти к Вам не было желанием интриги,
Лидия Гинзбург рассказывает подобную историю из советской жизни: «Мале¬
вич умирал от рака, и к нему долгое время каждый день ходил врач, который
его не вылечил и даже не лечил (за безнадежностью), но Малевич научил его по¬
нимать левую живопись» (35).

144
Глава 5
она лишь хотела проложить дорогу для разговора со мной». Он
признается теперь, хотя и не вполне отчетливо, в совершенном гре¬
хе, и раскаивается во всем, что было после: «Не впадая в бесполез¬
ные угрызения совести, я тем не менее сожалею о грехе, который
совершил, и не обвиняю более во всем случившемся честолюбивые
надежды моей бывшей пациентки».
Но признаваясь в том, что его письмо к матери Сабины было об¬
маном, он дает этому письму объяснение, которое не только для
Фрейда, но и для любого взрослого человека тоже выглядит обма¬
ном:
«Когда ситуация накалилась до такой степени, что продолжение отно¬
шений неизбежно вело к половому акту, я защитил себя способом, который
не может быть морально оправдан... Я написал ее матери, что не являюсь
средством удовлетворения сексуальных желаний ее дочери, а всего лишь ее
врачом, и что мать должна освободить меня от нее. В свете того факта, что
пациентка незадолго до того была моим другом и пользовалась полным мо¬
им доверием, это письмо было обманом, в котором я с трудом признаюсь
Вам как моему отцу».
И, наконец, он просит у своего учителя, символического отца и
более чем реального конкурента помощи, а пожалуй и соучастия: тот
должен документально подтвердить Сабине «полную честность» сво¬
его ученика и выполнить этим одно из условий капитуляции.
«Теперь я обращаюсь к Вам с просьбой о помощи: напишите, пожалуй¬
ста, фрейлейн Шпильрейн о том, что я полностью проинформировал Вас об
этом деле, и особенно о письме к ее родителям, о котором я особенно сожа¬
лею. Я хочу дать моей пациентке хотя бы это удовлетворение: что Вы и она
знаете о моей "полной честности". Я множество раз прошу у Вас прощения,
потому что это из-за моей глупости Вы попали в столь запутанную ситуа¬
цию».
Длинное письмо кончается безуспешной попыткой последовать
совету Фрейда и извлечь из ситуации хоть какую-то пользу:
«Все же теперь я крайне рад тому, что в конце концов я не ошибся в ха¬
рактере моей пациентки. В противном случае меня грызли бы сомнения в
точности моих оценок, и это могло бы стать серьезной помехой в моей ра¬
боте» (37).
Юнг, психиатр, автор блестящих научных работ, ближайший уче¬
ник и наследник Фрейда, проиграл и вынужден признать в унизитель¬
ной форме свое поражение. И кому проиграл? — своей бывшей паци¬
ентке, которой шеф его ставил шизофрению. И в чем? — в профессио¬
нальной для него сфере, в «ремесле отношений», в переработке пе¬
реноса, в соотнесении чувств с реальностью. А что проиграл?
Тремя днями спустя, выполняя практически невыполнимую
просьбу ученика засвидетельствовать его «полную честность»,
Фрейд писал Сабине Шпильрейн:
«Дорогая коллега, сегодня я узнал от самого д-ра Юнга о деле, бывшем
поводом для визита, который Вы хотели мне нанести, и теперь я понимаю,
что одну сторону дела я угадал верно, но другую выстроил неправильно и

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
45
в ущерб Вам. Я должен просить у Вас прощения за эту ошибку. Впрочем,
тот факт, что, как признает и мой юный друг, оплошность совершил муж¬
чина, а не женщина, удовлетворяет мое желание видеть женщину в самом
лучшем свете. Пожалуйста, примите это выражение моей симпатии к до¬
стойному способу, которым Вы разрешили конфликт. Преданный Вам
Фрейд» (38).
В очередной раз успокаивая Юнга, Фрейд мимоходом замечает:
«Возможно, я слишком расположен в Вашу пользу». Теперь ему хо¬
чется что-нибудь узнать о том, кто такая эта фрейлейн Шпильрейн.
«Удивительно неуклюжий стиль — она часом не иностранка?» —
интересуется он у Юнга. Тот теперь опаздывает с ответом. Наконец
он пишет Фрейду: «Прежде всего хочу Вас поблагодарить за Вашу
помощь со Шпильрейн, которая теперь вполне успокоилась. Снова
я увидел вещи в слишком черном свете. Фр. Ш. русская, отсюда и
стиль...» (39).
Итак, Фрейд впервые узнает, что Шпильрейн русская. Значит,
только сейчас он мог понять, что героиня любовной истории Юн¬
га — та самая русская пациентка, чью «историю с дефекацией» Юнг
когда-то ему излагал. Фрейд с трудом, но мог бы найти в своих бу¬
магах то письмо — оно было вторым письмом Юнга в его архиве,
теперь же их около сотни. Удивительное, если вдуматься теперь,
письмо: Юнг спрашивает мнение о 20-летней пациентке, больной,
как пишет, в течение последних 6 лет — а рассказывает только об
анальных играх 3-4-летнего возраста; просит проконсультировать
трудный случай — ни слова не говоря о том, чем же он труден;
спрашивает совета — но не сообщает, что делает, что собирается де¬
лать... То письмо само было симптомом: в борьбе с незнакомым ему
чувством, в попытке понять собственное всколыхнувшееся бессозна¬
тельное Юнгу самому нужен был аналитик. За этим он и обратился
к Фрейду. Но, как любой пациент, он не мог сформулировать про¬
блему, скрыл то, что волновало его на деле, и выдал свое письмо за
проявление профессионального интереса. А Фрейд принял все это
за чистую монету, стал рассуждать об анальном характере. И потом
Юнг не раз просил совета по поводу той же'девушки — и скрывал
свои чувства, не называл даже фамилии... А фамилия не случай¬
ная — в психоанализе, учил Фрейд, нет ничего случайного, каждая
деталь полна смысла: Spielrein по-немецки — «чистая игра».
Позже Юнг будет считать, что «причина патогенного конфликта
находится большей частью в настоящем моменте», а пациенты «час¬
то имеют выраженную тенденцию объяснять свои болезни пережи¬
ваниями далекого прошлого, отвлекая тем самым внимание анали¬
тика от актуального настоящего к фальшивым следам прошло¬
го» (40). Именно это сделал тогда сам Юнг в своей попытке поде¬
литься с Фрейдом важными и неясными еще ему самому пережива¬
ниями, не дав Фрейду никакого ключа к пониманию реального ха¬
рактера того, что его беспокоит, и отвлекая его внимание от себя в
настоящем к давним событиям в жизни его пациентки. Поведение
К)нга в этот момент прямо соответствует клиническому стереотипу
поведения невротика в начале терапии — амбивалентному, ищущему

146
Глава 5
помощи от аналитика и близости с ним и одновременно проникнуто¬
му страхом, что аналитик поймет подлинный характер его проблем, и
потому подставляющего вместо них то одну, то другую фальшивку.
Между Юнгом и Ивановым?
( Из дневника Сабины Шпильрейн, около 1909 года)
«Он хотел показать мне, что мы друг для друга совершенно чужие
люди, и что снова искать встречи с ним будет для меня унизитель¬
но. Однако я решила снова пойти в следующую пятницу, но дер¬
жаться сугубо профессионально. Дьявол шептал мне другое, но я
больше не слушала его. Я сидела там в глубокой депрессии. Тут поя¬
вился он, сияя от удовольствия, и начал очень эмоционально расска¬
зывать мне о Гроссе, об инсайте, которого он недавно достиг (то
есть о полигамии); он больше не желает подавлять свое чувство ко
мне, он признает, что я для него первая и самая дорогая женщина,
за исключением, конечно, жены, и т. д. и т. д., и что он хочет все
рассказать о себе. Опять это забавное совпадение, когда дьявол так
неожиданно снова оказывается прав. Молиться на него или прокли¬
нать? Эта бессмертная фраза: «Я часть той силы, что вечно стре¬
мится к злу и вечно порождает благо». Демоническая сила, сущнос¬
тью которой является разрушение (зло) — в то же время и есть
творческая сила, потому что из разрушения двух индивидов появля¬
ется новый индивид. Это и есть сексуальное влечение, которое по
своей природе есть влечение к разрушению, влечение индивида к
уничтожению себя. По этой самой причине оно и должно преодоле¬
вать столь большое сопротивление в каждом человеке; но доказа¬
тельство этого положения займет слишком много времени.
Пора спать!» (41).
Освобождаясь от своего чувства к Юнгу, Шпильрейн делает от¬
крытие, согласно которому — и в отличие от того, что тогда думал
Фрейд, — сексуальное влечение не единственная сила, существую¬
щая в человеке. Вместе с ним и в противоположность ему существу¬
ет другое влечение — к разрушению и уничтожению жизни. Фрейд
сначала не принял этой мысли, реформирующей его теорию либидо
и требующей пересмотра многих положений психоаналитического
метода. Много позже, в конце своей долгой жизни, Фрейд сделал
именно эту идею — об Эросе и Танатосе как равновеликих силах
человеческой природы — основой последней версии своего учения.
Пройдет 30 лет, и именно ту цитату из «Фауста», от которой оттал¬
кивалось никем тогда не прочитанное рассуждение Сабины, возьмут
отправной точкой для своих книг как сам Фрейд (в предисловии к
психологической биографии президента Вильсона), так и Михаил
Булгаков (в эпиграфе к «Мастеру и Маргарите» (см. гл. 9)).
В эти годы Сабине Шпильрейн удается добиться профессиональ¬
ного признания. Ее отношения с Юнгом, видимо, установились на
некотором взаимно приемлемом уровне. Она мечтала о ребенке и
делилась с Фрейдом фантазиями о сыне Зигфриде, которого она ро¬

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
47
дила бы от Юнга и который мог бы стать вторым спасителем чело¬
вечества, потому что соединял бы в себе достоинства арийской и ев¬
рейской рас. У Юнга в 1911 году появилась новая подруга, тоже
бывшая его пациентка, а впоследствии психиатр, Тони Вульф, отно¬
шения с которой продлятся десятилетия. В этом же году Сабина с
успехом защищает докторскую диссертацию и садится за статью
«Разрушение как причина становления» (42), которая станет знаме¬
нитой. Об этой статье она пишет Юнгу так:
«Дорогой мой! Получи дитя нашей любви, статью, которая и есть твой
маленький сын Зигфрид. Мне было трудно, но нет ничего невозможного,
если это делается ради Зигфрида. Если ты решишь печатать это, я буду
знать, что выполнила свой долг по отношению к тебе. Только после этого я
буду свободна. Это исследование значит для меня много больше, чем
жизнь, поэтому я так боюсь... Зигфрид давал мне творческий порыв, хоть он
и был обречен на существование в мире теней Прозерпины. Я не хочу на¬
рушать твой мир и покой; наоборот, моя диссертация рассчитана на то, что¬
бы добавить как можно больше к твоему благополучию...» (43).
Рассуждения в работе Шпильрейн начинаются с вопроса о том,
почему столь могущественный половой инстинкт наряду с наслаж¬
дением порождает негативные чувства — тревогу, отвращение, брезг¬
ливость? В пространном эссе цитаты из Юнга перемежаются изло¬
жением гоголевского «Ревизора», Гросс — вещим Олегом, Шек¬
спир — Заратустрой. Шпильрейн рассказывает о своих пациентах,
но все же мифология и история культуры дают ей более благодар¬
ный материал. В ссылках доминируют Ницше и Фрейд. В контексте
мы чувствуем не менее сильное влияние Владимира Соловьева и
Вячеслава Иванова.
Чтобы создать нечто, надо разрушить то, что ему предшествова¬
ло. Поэтому во всяком акте созидания содержится процесс разруше¬
ния. Инстинкт самовоспроизведения содержит в себе два равных
компонента — инстинкт жизни и инстинкт смерти. Для любви и для
творчества влечение к смерти и разрушению не является чем-то
внешним, что загрязняет их и от чего они могут быть очищены. На¬
против, влечение к смерти является неотторжимой сущностью вле¬
чения к жизни и к ее продолжению в другом человеке. Через разно¬
образные биологические примеры она приходит к мифологическому
и литературному материалу. Подтверждением являются все те слу¬
чаи, когда любовь является порождением ненависти, рождается из
смерти или причиняет смерть — мазохисты и садисты; любовники-
самоубийцы, например Ромео и Джульетта; вещий Олег, нашедший
смерть в черепе любимой лошади, которая воплощала в себе его
сексуальность, идентичную со смертью. Любовь имеет другой своей
стороной желание уничтожения своего объекта, всякое рождение
есть смерть, и всякая смерть — это рождение.
Теоретический вывод таков: «инстинкт сохранения вида требует
для своего осуществления разрушение старого в такой же степени,
как создание нового, и... по своему существу амбивалентен... Ин¬
стинкт самосохранения защищает человека, двойственный инстинкт
продолжения рода меняет его и возрождает в новом качестве».

14В
Глава 5
Шпильрейн докладывала этот текст на заседании Венского пси¬
хоаналитического общества 25 ноября 1911 года. Присутствовало 18
человек, включая Фрейда, Федерна, Ранка, Сакса, Штекеля и Таус-
ка. Доклад вызвал бурное обсуждение. В частности, Тауск критико¬
вал ее подход как дедуктивный и этим противоположный индуктив¬
ному, конкретному духу психоанализа. Спустя несколько лет его
ужасная смерть послужит иллюстрацией абстрактных идей Сабины
(см. гл. 1).
Фрейд отзывался о Шпильрейн и ее докладе так: «Она очень та¬
лантлива; во всем, что она говорит, есть смысл; ее деструктивное
влечение мне не очень нравится, потому что мне кажется, что оно
личностно обусловлено. Она выглядит ненормально амбивалент¬
ной» (44).
Восемнадцать лет спустя Фрейд скажет: «Я помню мое собствен¬
ное защитное отношение к идее инстинкта разрушения, когда она
впервые появилась в психоаналитической литературе, и то, какое
долгое время понадобилось мне, прежде чем я смог ее принять» (45).
Время прошло, и Ф|рейд в своей знаменитой работе «По ту сторону
принципа удовольствия», написанной им, как часто считают, под
влиянием опыта мировой войны и ряда личных потерь, повторил ос¬
новные выводы Шпильрейн. Он отдал ей должное в характерной для
него манере: «В одной богатой содержанием и мыслями работе, к со¬
жалению, не совсем понятной для меня, Сабина Шпильрейн предвос¬
хитила значительную часть этих рассуждений» (46). Юнг считал, од¬
нако, что такой ссылки недостаточно: идея инстинкта смерти, писал
он, принадлежит его ученице, а Фрейд попросту ее присвоил (47).
Ссылка, тем не менее, существует и является единственным памят¬
ником, поставленным Сабине Николаевне.
Впрочем, характеристика, данная работе Шпильрейн Фрейдом,
до странности амбивалентна: может ли восприниматься как «богатое
содержанием и мыслями» то, что непонятно? Фрейд признает этим
формальный приоритет Сабины Шпильрейн, но русский контекст,
существенный для нее и в большой степени эту ее работу породив¬
ший, был Фрейду далек. Именно это делало для него статью
Шпильрейн «непонятной».
По композиции и материалу статья Шпильрейн похожа на зна-
менитый «Смысл любви» Вл. Соловьева. Тот тоже начинал сс спо¬
собов размножения у насекомых и рыб, тоже говорил, что «бог жиз¬
ни и бог смерти — один и тот же бог», но делал из этого совсем
иные выводы о необходимости преображения пола и борьбы со
смертью. В большей степени Сабина Шпильрейн основывалась на
современной ей, вошедшей в моду как раз в годы ее юности и моло¬
дости традиции русского символизма, которая в свою очередь бази¬
ровалась на философии Ф. Ницше (см. гл. 2). Обильно цитируя
мечты Ницше о вечном возрождении — физическом возрождении
сверхчеловека после его смерти, которые имели множество привер¬
женцев в русской культуре от Федорова до Мережковского, Шпиль¬
рейн придает им новый, психологический смысл. Шпильрейн трак¬
тует «вечное возрождение» и идею сверхчеловека как результат
идентификации Ницше с матерью: его любовный союз с матерью

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
49
таков, что он не представляет себя иначе, как собственную мать, и
свою мать иначе, как самого себя. Он беременен сам собою, и пото¬
му, действительно, готов возрождаться вечно (48). И он сам, и чело¬
век вообще, и все человечество в целом для Ницше равно матери,
вынашивающей великолепное дитя. Человек — это то, что нужно
преодолеть, потому что человек родит сверхчеловека.
Шпильрейн не вдается в биографические подтверждения этой
концепции, она анализирует Ницше исключительно как готовый
мифологический материал.' Вероятно, такой подход в более чистом
виде соответствовал методологии Юнга, как раз тогда подытожен¬
ной в «Метаморфозах и символах либидо». Эта книга, одна из глав¬
ных работ Юнга, вышла практически одновременно со статьей
Шпильрейн, и Юнг впоследствии указывал на то, что идеи Шпиль¬
рейн связаны с одной из глав его книги, в которой он рассказывает о
двойственном значении материнской символики. Возможно, это и
так, но скорее оба они основывались на одном и том же источнике,
которым был Ницше. Как раз в это время ницшеанские мотивы ста¬
новятся очень частыми в письмах Юнга. В длинной же статье
Шпильрейн Ницше является, безусловно, самым цитируемым авто¬
ром, намного превосходя по количеству ссылок и Фрейда, и Юнга.
Более глубокое понимание Ницше Шпильрейн сама подчеркивала
как свое достижение, и примерно это же — «вклад в анализ мистичес¬
кой модальности мышления» — видел в ее работе Поль Федерн (49).
Духовный отец русского ницшеанства, Вячеслав Иванов, сосре¬
доточивавший свои искания вокруг «религии страдающего Бога» —
Диониса, идеи, которая, как мы видели, одно время была очень
близка Юнгу, — в 1909 году печатает свой манифест «По звездам»,
в котором, в частности, рассказывает о соотношении Страсти и
Смерти; «на обеих стоят стопы Эроса, из обеих встает Любовь,
кровнородная и чуждая обеим» (50). Источники Иванова те же —
Ницше, с одной стороны, мировая мифология — с другой, русская
литература XIX века — с третьей. «В бессознательной исконности
памяти об обреченности мужского на гибель и о необходимости
расплаты жизнью за обладание женщиной лежит то роковое очаро¬
вание таинственно влекущей и мистически ужасающей правды, ка¬
кое оказывают на нас «Египетские ночи» Пушкина» (51). Точно так
же, как в статье Сабины, высокая мифология перемежается у Ива¬
нова примерами из жизни пчел; для него тоже «высшая правда от¬
ражается в биологическом феномене смерти мужских особей после
акта оплодотворения». Сама сущность Диониса предполагает слия¬
ние любви и смерти в циклических актах его рождения-умирания, и
если бы у Диониса были влечения, то это, несомненно, были двуе¬
диные влечение к жизни и влечение к смерти.
Неизвестно, читала ли Сабина Шпильрейн Вячеслава Иванова и
как она к нему относилась. Известно только, что его сочинениями
зачитывалось все ее поколение, широкая культурная среда от гим¬
назистов до философов и поэтов элиты. В разных формах их потом
развивали и популяризировали философ Бердяев и живописец
Бакст, романист Мережковский и филолог Бахтин. «Спаивая дека¬
дентов, неореалистов, символистов и идеалистов в одно стадо» (52),

150
Глава 5
туманные символы Иванова представляли собой общий знаменатель
русской культуры модерна.
Фрейд был чужд этой культуре, пересекаясь с ней либо в неко¬
торых своих источниках, прежде всего в Ницше, либо в своих рус¬
ских учениках и пациентах. Шпильрейн на этой культуре воспиты¬
валась *. В символическом смысле она осуществила свою мечту —
родила свою статью, как Зигфрида, от смешения двух духовных
традиций, еврейской и арийской.
Сославшись на Шпильрейн, Фрейд продолжал свои рассуждения
в «По ту сторону принципа удовольствия» в совершенно
необычном стиле. Подчиняясь новой для себя логике, он медленно,
многословно и, как он выразился, «хромая», продвигается от идеи
влечения к смерти к прямо связанной с ней (см. гл. 2) идее
смешения полов. Естественно, он цитирует тут платоновский миф
об андрогине, попутно вспоминая еще сходную теорию в
«Упанишадах». Именно здесь — среди всего им написанного! —
Фрейд чувствует, что чересчур близок к роли «адвоката дьявола».
Поразительно ощущать растерянность столь резкого и уверенного
обычно мыслителя, когда он, слишком глубоко соприкоснувшись с
чуждой ему традицией, останавливается: «Я думаю, на этом месте
нужно оборвать рассуждения... Я не знаю, насколько я в них верю».
И действительно, идея влечения к смерти переключает психоана¬
литический дискурс из эдиповской логики в принципиально иную
логику, логику Диониса. Ясная, рациональная и гетеросексуальная
мысль Фрейда размывается здесь совсем иными идеями Платона,
Ницше и русских символистов. За этим должна была бы следовать
переоценка базовых психоаналитических ценностей... Но Фрейд во¬
время остановился, признавшись в моральном характере своих за¬
труднений, по сути дела в самоцензуре: «к сожалению, редко можно
быть беспристрастным, когда дело касается последних вопросов... Я
полагаю, что каждый одержим здесь... пристрастиями, влечениями
которых он бессознательно руководствуется в своем размышле¬
нии» (52).
• Рядом с Фрейдом
11 декабря 1911 года Сабина Шпильрейн была принята в члены
Венского психоаналитического общества. Это произошло на том же
заседании, на котором Фрейд исключил из Общества А. Адлера и
пятерых его сторонников. В истории психоаналитического движе¬
* Впоследствии идея инстинкта смерти довольно широко применялась русскими
аналитиками. На ней основывал свои поздние статьи Н. Е. Осипов (см. гл. 6). В
мае 1926 г. И. А. Виноградов из Киева рассказывал на заседании Русского пси¬
хоаналитического общества в Москве о девушке, покончившей с собой самосож¬
жением, и трактовал этот случай как проявление изолированного действия де¬
структивного инстинкта. В ноябре 1927 г. москвичка Е. П. Гольц, работавшая
врачом во время недавнего землетрясения в Крыму, докладывала о психических
реакциях переживших его людей. Среди них она выделяла тех, кто был безраз¬
личен к опасности. По словам Гольц, расспросы этих людей выявляли бессозна¬
тельное влечение к смерти.

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
ния начинается полоса расколов и мучительной борьбы. Одновре¬
менно это период, когда «старый мастер», как называл себя Фрейд,
изгоняющий из своего мира то одного, то другого «сына» и наслед¬
ника, становится все более зависимым от череды «приемных доче¬
рей». П. Роазен (54) насчитывает около десятка таких женщин-пси-
хоаналитиков, которые по очереди занимали место рядом с Фрей¬
дом — от Евгении Сокольницкой, которая, несмотря на пройденный
психоанализ у Фрейда, покончила с собой в 1934 году, до княгини
Мари Бонапарт и нескольких подруг Анны Фрейд. Сабина Шпиль¬
рейн должна бы по праву занять первое или одно из первых мест в
этом списке. То, что писал ей Фрейд 27 октября 1911 года, говоря о
скандальной ссоре с Адлером и его сторонниками, раскрывает зна¬
чение для него этого женского общества и тогда, и много позже:
«Как женщина, Вы имеете прерогативу более точно видеть вещи и
более достоверно оценивать эмоции, чем мужчина. Тем более прият¬
но, что Вы стали нежной рукой разглаживать наши складки и мор¬
щины. Действительно, я часто страдаю от своей неспособности под¬
держивать среди членов нашего Общества достойный уровень лич¬
ного поведения и взаимного уважения. Наш последний вечер, ко¬
нечно, не был восхитителен. Но я далеко не всегда столь же лишен
чувства юмора, как могло показаться Вам в этом случае. Во всем
остальном я полностью одобряю Ваше отношение и с доверием
смотрю в будущее» (55). Юнгу он сообщил о принятии «внезапно
появившейся фрейлейн Шпильрейн» и не без гордости написал ему,
что «она сказала, что я не выглядел таким злым, каким, по ее пред¬
ставлениям, я должен был выглядеть» (56).
Фрейд пока еще обменивается впечатлениями с Юнгом. 30 нояб¬
ря он пишет, играя местоимениями и ошибками письма, о знакомой
нам статье Шпильрейн: «Фрейлейн Шпильрейн читала вчера главу
из своей статьи (я чуть не написал «Вашей»), что сопровождалось
дискуссией. У меня есть некоторые возражения против Вашего (те¬
перь я пишу правильно) метода обращения с мифологией, и я вы¬
сказал и* в дискуссии с этой девочкой. Должен сказать, что она до¬
вольно мила, и я начинаю понимать...» (57). Юнг отвечал с муж¬
ским чувством: «Я с удовольствием приму новую статью Шпиль¬
рейн. Она требует довольно большой переработки, но эта девочка
всегда требовала от меня много. Однако она этого стоит. Я рад, что
Вы не думаете о ней плохо» (58). Но, получив статью, Юнг подверг
ее уничтожающей критике (59), демонстрируя тем самым, что идея
влечения к смерти была все-таки ее собственным, а не совместным
их детищем.
Не надо быть психоаналитиком, чтобы догадаться, что такое
идиллическое единство не могло продолжаться долго. 21 марта 1912
года Фрейд писал Юнгу: «Цюрих начинает ослаблять свою под¬
держку именно тогда, когда за границей дела развиваются лучшим
образом. В России (в Одессе), похоже, началась местная эпидемия
психоанализа» (60). Теперь мы можем интерпретировать это замеча¬
ние Фрейда: Цюрих для него — это Юнг. Россия сейчас воплощена
прежде всего в Шпильрейн. Фрейд делает выбор, но еще не готов в
нем признаться.

152
Глава 5
У кого из нас невроз?
Сабина Шпильрейн играла в истории отношений Юнга и Фрейда
первостепенную роль. Как первая психоаналитическая пациентка
Юнга, она оказалась мишенью, на которой сосредоточились непрора-
ботанные анализом влечения ее терапевта. Но ее «истерический пси¬
хоз» и «анальный характер» превратились в необыкновенную вос¬
приимчивость, женское чутье и способность к творческому развитию
того многого, что дал ей в их долгом общении Юнг. «Невротическая
неблагодарность отвергнутой женщины» обернулась творческой бла¬
годарностью талантливой коллеги, которая идет своим путем и, неза¬
висимо от любых отношений, продолжает делать общее дело.
Переписка Фрейда и Юнга — это и историческое, и человеческое
свидетельство необыкновенной силы. Это самый драматический до¬
кумент истории психоанализа и, безусловно, один из выдающихся
памятников ушедшей эпохи, когда люди писали друг другу письма.
Эта переписка имеет разные аспекты, она не раз интерпретирова¬
лась и будет интерпретироваться множеством способов. Контекст
отношений с Сабиной Шпильрейн является, на наш взгляд, одним
из важнейших.
Рассмотренная в этом контексте, переписка начинается знаком¬
ством корреспондентов, за которым сразу же следует представление
Юнгом «трудного случая» русской студентки. Она продолжается
скрытыми и явными формами отреагирования Юнгом своих разви¬
вающихся отношений с пациенткой, которая становится любовни¬
цей,- и попытками Фрейда раскрыть и проработать неосознанные
чувства его корреспондента. Переписка достигает своей кульмина¬
ции после незрелого и неподготовленного Юнгом разрыва с Саби¬
ной, на который она ответила необычно и остро, но этот способ в
конце концов Фрейд был вынужден признать самым достойным вы¬
ходом из ситуации. Переписка заканчивается взаимным разочарова¬
нием корреспондентов и их конкуренцией за множество общих цен¬
ностей, среди которых и отношения с Сабиной.
Тревога и чувство вины, которое испытывал Юнг в этой истории
как профессионал, не справившийся с первым, пробным случаем и
доведший дело до скандала, были понятны Фрейду, и он не был
склонен их усиливать. Но Фрейду пришлось с немалым, наверно,
удивлением узнать, что простые, основные для психоаналитика ис¬
тины неясны его любимому ученику. Тридцатичетырехлетний муж¬
чина, назвавший себя «самым безупречным из супругов», оказался
странно несведущ в области своих влечений. Не прощедший анали¬
за, он оказался неготовым к испытаниям своего ремеслал и первая
же встреча с «величайшим спектаклем природы», как называл соб¬
лазны своих пациенток Фрейд, закончилась провалом. Встреча с
Сабиной открыла Юнгу совершенно новые области его собственно¬
го Эроса, который он, видимо, искренне считал ограниченным сво¬
им счастливым супружеством. Его этические принципы оказались
столь несоответствующими его внутренней реальности, что в разгар

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
153
кризиса даже банальное приглашение прочесть лекции по этике ужа¬
сает его: «Я так уверен, что мне следовало бы читать самому себе
длиннейшие лекции по этике, что не способен набраться смелости
проповедовать этику перед публикой, пусть и этику с психоаналити¬
ческой точки зрения!» В это время он «так неустойчиво балансирует
на грани между дионисийством и аполлонийством», что, как это бы¬
вает в юности, перебирает самые разные духовные системы. Мечась
между ними и примеряя их к себе, он пытается упорядочить свой
внутренний хаос, заполнив его чужими формулами. То он думает, «не
стоило ли бы вновь ввести некоторые из старинных глупостей куль¬
туры, такие, как монастыри»; то начинает на нескольких посланных
Фрейду страницах без ссылок перелагать Ницше; то вдруг делится с
учителем соображениями о ценности гомосексуальных ошцин... (61).
«Во мне варится множество блюд, особенно мифология; точнее сказать,
мифология должна на этом вызреть, потому что то, что варится, — это
брачный комплекс, вполне подходящий для моего возраста. Мои сновиде¬
ния изобилуют символами, которые стоят томов; например, моя жена при¬
снилась мне с отрубленной правой рукой» (62).
Кризис в истории с Сабиной действительно привел Юнга к тем
прозрениям, впервые сформулированным в «Метаморфозах и сим¬
волах либидо», которые он прорабатывал потом всю долгую жизнь.
Но фрейдовский психоанализ, та ближайшая ему духовная система,
в которой функционировал его ум в момент пережитого кризиса и
которая, собственно, и предназначена для подобных кризисов, его
не удовлетворил.
«То, что я сделал и сейчас делаю для распространения психоанализа,
должно быть гораздо более важно для Вас, чем мои личные затруднения
или недостатки. Конечно, я имею свои взгляды на безусловные истины
психоанализа, и эти взгляды могут не совпадать с Вашими... Пусть Зара¬
тустра говорит за меня: ”Тот плохо платит учителю, кто остается только
учеником". Этому Вы научили меня через психоанализ. На деле следуя
Вам, я должен быть стойким, в частности по отношению к Вам» (63).
Как это не раз бывало в истории психоанализа, чтобы дистанци¬
роваться от Фрейда, ученик берет в союзники Ницше
Этот поиск новой духовной системы, который Фрейд увидел во
внезапно развившемся «бурном вдохновении» юнговских писем
1909 года, он и не простил ученику. Не моральное падение и не
профессиональные ошибки Юнга послужили причиной охлаждения
Фрейда. Теоретическое инакомыслие ученика было куда более важ¬
ным. Фрейд воспринимал это инакомыслие в привычных для себя
терминах: невроз. Отвергая ученика как интеллектуального партне¬
ра, он переводил его в категорию пациентов.
«Вы говорите о потребности в интеллектуальной независимости и в
поддержку берете Ницше. Я полностью согласен. Но если бы третья сторо-
Позже именно так будет действовать Отто Ранк, приславший Фрейду -после их
разрыва собрание сочинений Ницше в роскошных переплетах; оно и сейчас стоит
на верхних, недоступных хозяину полках лондонского кабинета Фрейда.

154
Глава 5
на прочла это, она бы спросила меня, когда это я пытался вести себя по от¬
ношению к Вам как интеллектуальный тиран, — и я должен был бы ска¬
зать: не знаю. Я не верю, что так бывало. Адлер, правда, предъявлял сход¬
ные жалобы, но я убежден, что за него говорил его невроз».
Адлер уже назван невротиком, не признающим своего невроза, —
худший грех для психоаналитика — и отвергнут; Юнгу пока еще
предлагается самому осознать свой невроз: «если Вы думаете, что
хотите большей свободы от меня, что же могу я сделать, кроме того,
чтобы разместить как-то иначе мое незанятое либидо и выждать,
пока Вы не обнаружите, что готовы переносить большую бли¬
зость?» (64).
На пике разрыва они с горечью осознают проблемы, которые
еще не раз будут сотрясать психоаналитическое сообщество:
«Об одном прошу Вас, принимайте мои слова как попытку быть чест¬
ным и не применяйте унизительный венский критерий борьбы за власть
или еще Бог знает какие инсинуации из мира отцовского комплекса. За эти
дни я слышал это со всех сторон. В результате я пришел к болезненному
заключению, что большинство психоаналитиков злоупотребляют психоана¬
лизом, чтобы возвышаться над другими людьми и препятствовать их разви¬
тию путем инсинуаций о комплексах. Беда в том, что психоаналитики в си¬
лу своей ленности так же зависимы от психоанализа, как наши противники
от своей веры в авторитет. Все, что может заставить их думать, объявляется
комплексом и аннулируется. Эту защитную функцию психоанализа необхо¬
димо разоблачать» (65).
Фрейд неохотно соглашается:
«Я тоже некоторое время был озабочен злупотреблениями психоанали¬
зом в полемике, особенно в борьбе с новыми идеями. Не знаю, есть ли путь
полностью предотвратить такие злоупотребления. Пока что могу предло¬
жить лишь домашнее средство: пусть каждый из нас обращает больше вни¬
мания на собственный невроз, чем на невроз ближнего своего».
Фрейд, конечно, знает, что призывы такого рода помогают не
больше, чем совет невротику держать себя в руках.
«Дорогой профессор Фрейд, могу ли я сказать Вам несколько серьезных
слов? Я признаюсь в амбивалентности моих чувств к Вам, но сейчас попыта¬
юсь увидеть ситуацию честно и абсолютно прямо. Если Вы сомневаетесь в
моих словах, тем хуже для Вас. Я хочу сказать Вам, что Ваш метод обраще¬
ния с Вашими учениками как с пациентами — это грубая ошибка. Таким спо¬
собом Вы создаете либо угодливых детей, либо нахальных щенков (Ад¬
лер—Штекель и вся эта наглая банда, которая теперь задает тон в Вене). ...Вы
тем временем сидите на вершине как отец, и сидите крепко. В полнейшем ра¬
болепии никто не рискнет дернуть пророка за бороду и спросить у Вас то, что
Вы наверняка спросите у пациента с тенденцией анализировать аналитика
вместо самого себя. Вы спросите его: ”У кого из нас невроз?"» (66)
«За что на Бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог
свободу даровать!» — восхищенно твердила по-русски и по-немецки
юная Сабина своему психоаналитику. Но роптать есть на что; чело¬
век, обретающий свободу, освобождается й от своего освободителя.

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
155
Успех состоится тогда, когда пациент может в конце концов сам
порвать связь, которая выстраивалась между ними долгим и тяжким
трудом. За таким успехом может скрываться трагедия. Возможно ли
совместить свободу — и близость, зрелость — и зависимость, чест¬
ность — и амбивалентность?
Идя на прямые оскорбления, Юнг все еще не считает разрыв с
Фрейдом неизбежным и надеется преобразовать их отношения:
«Видите, дорогой профессор, пока Вы раздаете эту дрянь, я не тороп¬
люсь проклинать свои симптомы; они съеживаются до соринки в сравнении
с ужасающим бревном в глазу брата моего Фрейда. Любите ли Вы невроти¬
ков так, чтобы всегда сохранять мир с самим собой? Нет, скорее Вы нена¬
видите невротиков. Адлер и Штекель попались на Ваши маленькие трюки
и отвечают Вам детской наглостью. Я буду и впредь публично находиться
рядом с Вами, сохраняя собственные взгляды. Но приватно я буду говорить
Вам в своих письмах то, что я на самом деле о Вас думаю» (67).
Все было предопределено
Их отношения близятся к своей трагической развязке. Не наше де¬
ло судить о том, кто был прав и кто ошибался: великий учитель, ко¬
торому для совершенства не хватало, пожалуй, лишь безразличия к
своему величию; или блестящий ученик, оказавшийся слишком не¬
терпеливым наследником; или их метод, который позволял обоим
понимать ситуацию, но не помогал ее изменить; или к роковому
разрыву вели силы, заложенные в самой человеческой природе и
лишь яснее проявляющиеся на ее духовных вершинах? Или — ищи¬
те женщину — причиной была Сабина Шпильрейн, сохранившая
наилучшие отношения с обоими героями этой истории?
В январе 1913-го Фрейд сообщает Сабине:
«Мои личные отношения с Вашим германским героем определенно
разорваны. Он слишком плохо себя вел. После того как я получил от Вас
первое письмо, мое мнение о нем сильно изменилось».
В мае он пишет еще раз почти то же самое:
«Горько слышать, что Вы все еще поглощены своей страстью к Ю. — и
это в то время, когда наши с ним отношения столь ухудшились... Я пред¬
ставляю себе дело так, что Вы так глубоко любите д-ра Ю. просто потому,
что не видите того омерзительного, что в нем есть. Когда я возвращаюсь к
началу нашей переписки, мне кажется, что все это было предопределено. Я
рад, что теперь я так же мало отвечаю за его личный успех, как и за науч¬
ные достижения» (68).
Это замечание Фрейда поражает. «Все было предопределено», но
9 лет переписки, 359 их писем друг другу запечатлели колоссаль¬
ный массив общих интересов, подкрепленных подлинным уважени¬
ем и взаимной любовью. Имел ли Фрейд в виду начало своей пере¬
писки с Юнгом, сообщение последнего о трудном случае русской
студентки или начало переписки с самой Сабиной, просившей о
встрече в щекотливой ситуации, — в любом случае, в понимании

156
Глава 5
Фрейда, «все было предопределено» поведением Юнга в ситуации
со Шпильрейн. С этим стоит сопоставить позицию Юнга, изложен¬
ную в одном из последних его писем к Сабине:
«Любовь С. к Ю. дала возможность последнему осознать то, что ранее
он лишь смутно подозревал, — силу бессознательного, которая формирует
судьбу, силу, ведущую к событиям величайшего значения» (69).
Конечно, любая однозначная интерпретация столь сложных отно¬
шений неизбежно окажется ошибочной. В разрыве Фрейда и Юнга
играли роль разные причины — интеллектуальные, социальные, на¬
циональные, личные. Мистические интересы Юнга были более всего
чужды Фрейду, и тем более «омерзительной» должна была представ¬
ляться ему та коллективизация бессознательного, к которой вскоре
прибегнет Юнг, приветствуя новую реальность германской расы.
Можно понять их конфликт и как результат неразрешимой кон¬
куренции мужчин-соперников, в которой не может быть подлинного
мира. Промежуточное, сначала провоцирующее, а потом посредни¬
ческое положение Шпильрейн в их конфликте хорошо укладывает¬
ся в эту схему.
Можно увидеть в их разрыве и результат личной несовместимос¬
ти, до поры прикрывавшейся деловым интересом, с одной стороны, и
трансферными чувствами — с другой; сам Фрейд в одном из первых
писем к Юнгу отмечал разницу их характеров, называя себя психас¬
теником, а Юнга — истериком. Если это имело значение, то и в этом
контексте роль Сабины Шпильрейн, сумевшей остаться в добрых от¬
ношениях с обеими враждующими сторонами, вызывает восхищение.
Каковы бы ни были интерпретации, факт состоит в том, что с
1909 по 1923 год Шпильрейн была постоянным корреспондентом и
Фрейда, и Юнга: до нас дошли 20 писем к ней Фрейда и 34 Юнга,
причем большая их часть написана после разрыва последних и
окончания их переписки между собой в 1913 году. В определенной
степени Сабина оставалась тем посредником, который продолжал
их связывать; свидетелем, который видел и помнил ошибки другого,
и судьей, от которого каждый требовал подтверждения собственной
правоты; и привлекательной женщиной, чувства которой по-прежне¬
му были ценны для обоих.
Остатки
Между тем Шпильрейн выходит замуж за врача из Ростова, Павла
Наумовича Шефтеля.
Фрейд услышал об этом в Карлсбаде летом 1912 года. Поздрав¬
ляя Сабину, он предполагает, что ее замужество означает освобож¬
дение от невротической зависимости от Юнга по крайней мере на¬
половину. «Другая половина все еще остается. Вопрос в том, что с
ней теперь делать». Между Шпильрейн и Фрейдом существовала
договоренность о проведении ей психоанализа с целью, как форму¬
лирует в своем письме Фрейд, «прогнать тирана». Теперь Фрейд
считает нужным переспросить, не изменились ли планы Сабины в

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
15 7
этом отношении. Ее мужу «принадлежат в этой области свои пра¬
ва»; «психоанализу принадлежат лишь те остатки, которые не
удастся расчистить ему самому».
Сабина Николаевна ждала ребенка. Когда-то Фрейд, интерпрети¬
руя один ее сон как желание родить ребенка от Юнга, о чем она и
сама много писала в дневнике, заметил: «Вы, конечно, могли бы
иметь ребенка, если бы захотели, но какая это будет бессмысленная
трата Вашего таланта!» Она тогда поняла с удивлением, в какой
большой степени Фрейд занят со своими пациентами поощрением
их «проектов сублимации» (70).
Теперь Фрейд желает Сабине «полного излечения» от ее старых
фантазий родить нового Спасителя от смешанного арийско-семит¬
ского союза с Юнгом. Фантазии эти, добавляет Фрейд, «никогда не
казались мне привлекательными. В то антисемитское время Господь
не случайно дал ему родиться от благородной еврейской расы.
Впрочем, я знаю, что все это лишь мои предрассудки» (71). Этот
новый мотив, вызванный как разочарованием в Юнге, так и пред¬
чувствием надвигающейся исторической ситуации, будет повторять¬
ся в письмах Фрейда к Шпильрейн:
«Я едва выносил, когда Вы продолжали восторгаться своей старой лю¬
бовью и прежними мечтами, и рассчитываю найти союзника в чудесном ма¬
леньком незнакомце. Сам я, как Вы знаете, излечился от последней толики
моего предрасположения к арийскому делу. Если ребенок окажется мальчи¬
ком, пожалуй, я бы хотел, чтобы он превратился в стойкого сиониста. В
любом случае он должен быть темноволосым, хватит с нас блондинов.
Пусть избавимся мы от всего "неуловимого"! Мы евреи и останемся ими.
Другие только эксплуатируют нас и никогда не поймут и не оценят
нас» (72).
Юнг был единственным из ближайших учеников, кто не был ев¬
реем. Более того, со своим интересом к «неуловимому» и к духу ра¬
сы Юнг примыкал одно время к нацистскому движению. Знала ли,
вспоминала ли об этом Сабина Николаевна, когда толпу ростовских
евреев и евреек гнали прикладами к синагоге?
Похоже, что Фрейду по крайней мере так же трудно освободить¬
ся от чувств к своему бывшему ученику и наследнику, как Саби¬
не — от чувств к бывшему терапевту и любовнику. В настойчивых
напоминаниях о ее прошлом, предложениях вместе заняться его
анализом видна личная заинтересованность Фрейда, находившего в
своих ученицах возможность отреагировать на драму борьбы со сво¬
ими учениками. Для Шпильрейн такой анализ вряд ли мог быть
продуктивным, да и неясно, нужен ли он ей был. Во всяком случае,
в Вену тогда она не поехала.
Ее письма к Фрейду и Юнгу отличаются тонким пониманием си¬
туации и взвешенностью, не свойственной ее корреспондентам.
«Дорогой д-р Юнг, вполне возможно, что Фрейд никогда не поймет Вас
и Ваши новаторские теории. За свою жизнь Фрейд совершил столь необык¬
новенные дела, что ему достаточно его обширной системы для того, чтобы
спокойно провести остаток своих дней, работая над ее деталями. Вы же еще

158
Глава 5
способны к росту. Вы способны полностью понять Фрейда, если этого захо¬
тите, то есть если Ваш личный аффект не станет на Вашем пути. Теории
Фрейда были, есть и останутся необычно плодотворными. Укорять Фрейда
в односторонности кажется мне очень несправедливым, потому что всегда
тот из нас, кто создает новую картину мира, сначала выглядит королем, а
потом, когда люди хотят освободить себя от его влияния, его объявляют
односторонним и пресным. Вы должны иметь смелость признать все вели¬
чие Фрейда, даже если Вы не согласны с ним в каких-то отдельных пунк¬
тах, даже если по ходу дела Вы* отдали Фрейду много из своих личных до¬
стижений. Только тогда Вы будете полностью свободны, и только тогда Вы
сумеете стать более великим. Вы изумитесь тому, насколько в этом процессе
выиграет вся Ваша личность и насколько увеличится объективность Вашей
новой теории» (73).
Так же ясно и умиротворяюще она пишет и Фрейду:
«Несмотря на все его колебания, я люблю Ю. и хотела бы вернуть его в
отчий дом. Вы, профессор Фрейд, и он не имеете даже малейшего представ¬
ления о том, насколько близки Вы с ним друг другу — ближе, чем кто-либо
может себе вообразить».
Предчувствуя возмущение Фрейда, она добавляет:
«Эта благочестивая мечта не является предательством по отношению к
нашему Обществу. Все знают, что я привержена фрейдовскому Обществу, и
Ю. не может мне этого простить» (74).
Известно, что в 1912 году Сабина Шпильрейн читала в России
лекции по психоанализу. Потом она жила в Берлине, где, видимо,
испытывала трудности с пациентами и просила Фрейда о помощи.
Но Фрейду трудно отойти от прежнего восприятия. Он отвечает все
в том же ключе, интерпретируя деловую просьбу в контектсе все
еще значимого для него треугольника:
«Дорогая фрау Доктор, теперь Вы сами сошли с ума и, хуже того, у Вас
те же симптомы, что у Вашего предшественника! В один прекрасный день
я, ничего не подозревая, получил письмо от фрау Юнг о том, что ее муж
убежден, что я что-то имею против него. Таким было начало; каков был ко¬
нец — Вы знаете. А Ваш аргумент, что я не посылаю к Вам пациентов?
Точно то же самое было с Адлером, который чувствовал себя преследуемым
из-за того только, что я не посылал к нему пациентов... Да что же я могу
иметь против Вас после тех отношений, которые у нас были до этого само¬
го момента? Разве есть что-то другое, кроме Вашей нечистой совести из-за
неудачи освободиться от Вашего идола?» (75)
Пациентов у Фрейда в Берлине не было, и он советует Сабине
обратиться за помощью к К. Абрахаму. В Берлине был еще и состо¬
ятельный соотечественник Сабины М. Эйтингон, с которым у нее,
по-видимому, отношения не сложились. Позднее чета Шефтель пе¬
реезжает в Швейцарию, в Лозанну, а потом в Женеву. Здесь
происходит еще один необыкновенный эпизод.

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
159
Психоаналитик Жана Пиаже
Практикуя в начале 20-х годов в Женеве, Шпильрейн проводит
учебный психоанализ молодому человеку, который впоследствии
станет крупнейшим психологом столетия. Анализ длился восемь ме¬
сяцев, ежедневно по утрам.
Пиаже, вспоминал, что Шпильрейн была направлена в Женеву
Международной психоаналитической ассоциацией с целью пропа¬
ганды там анализа, и он с удовольствием, как он говорил много лет
спустя, «играл роль морской свинки». Анализ, по его словам, не был
ни терапевтическим, ни учебным, а имел «пропагандистский» харак¬
тер (76). Пиаже был сильно заинтересован, но испытывал сомнения
по поводу теоретических вопросов.
1921 год, год прохождения анализа у Шпильрейн, оказался пере¬
ломным годом в жизни двадцатипятилетнего Жана Пиаже. Его поз¬
навательная энергия, до того метавшаяся от систематики моллюсков
до философской эпистемологии, теперь, наконец, нашла точку при¬
ложения. Мы ничего не знаем о ходе психоанализа Пиаже, но его
результаты достаточно красноречивы. Анализ помог Пиаже осознать
реальный круг своих профессиональных интересов, освободив его
от неизвестных нам помех, В конце концов Шпильрейн прервала
анализ по собственной инициативе, не желая, по словам Пиаже,
«тратить по часу в день с человеком, который отказывается прогло¬
тить теорию» (77). К тому же он не собирался становиться психоа¬
налитиком, хотя и участвовал в Берлинском конгрессе 1922 года, на
котором была и Шпильрейн; тогда же имя Пиаже появляется в
списках Швейцарской психоаналитической ассоциации.
В своей «Автобиографии» Пиаже не упоминает о пройденном им
анализа. Но в интервью Джеймсу Райсу в 1976 году Пиаже, еще раз
подтвердив, что аналитиком была именно Шпильрейн, описывал ее
как очень умного человека со множеством оригинальных идей (78).
Он рассказывал Райсу, что пытался установить с ней контакт после
ее возвращения в Россию, но ему это не удалось.
Для нашей темы немаловажно, что список психологических работ
Пиаже открывается обзорной статьей «Психоанализ и его отношения
с психологией ребенка», опубликованной в Париже в 1920 го¬
ду (79). Через год он начинает серию исследований, которые от¬
крывают эпоху в экспериментальных исследованиях психологии
развития. Именно в 1921 году Пиаже публикует первую свою ста¬
тью, посвященную развитию речи и мышления у ребенка. В эти
годы он совершает открытие эгоцентрической речи, которая состав¬
ляет примерно половину речевой продукции шестилетнего ребенка
и нужна ему для решения внутренних мыслительных задач. В этих
ранних работах Пиаже эгоцентрическая речь противопоставляется
социализованной речи, которая постепенно вытесняет первую, по¬
зволяя ребенку общаться с родителями и сверстниками. Эти идеи
Пиаже, развивавшиеся им во множестве экспериментальных работ
на протяжении более чем полувека, завоевали мировое признание.

l6o
Глава 5
Годом раньше, в 1920, Сабина Шпильрейн «из Лозанны» делала
доклад на 6-м Международном психоаналитическом конгрессе в Га¬
аге. Доклад в сокращенном виде был опубликован в официальном
органе Международной ассоциации. Он назывался «К вопросу о
происхождении и развитии речи» (80). Шпильрейн рассказывала
коллегам, что есть два вида речи — аутистическая речь, не предназ¬
наченная для коммуникации, и социальная речь. Аутистическая
речь первична, социальная речь развивается на ее основе. Первые
слова социальной речи — «мама» и «папа» — выводятся Шпиль¬
рейн из звуков, издаваемых ребенком при сосании. Первые взаимо¬
действия с внешним миром, приносящие ему удовольствия, дают ре¬
бенку позитивные представления о внешней реальности, которые
связываются со звуками, которые он издает. Ставя ту же проблему,
которую тогда же или чуть позже ставил Пиаже, Шпильрейн идет в
другом направлении: не к логике формальных операций мышления,
которые станут открытием Пиаже, а к анализу взаимосвязи речи,
мышления и эмоционально насыщенных отношений ребенка с роди¬
телями. Конечно, сходство и различие их взглядов множество раз
обсуждались между Шпильрейн и Пиаже, когда пациент подвергал
сомнению теоретические основы анализа, а терапевт, помня о своих
«пропагандистских» задачах, в ответ приводила свои аргументы.
Можно ли на этом основании говорить о приоритете Шпильрейн
в отношении концепции раннего Пиаже (подобно тому, как можно
говорить о ее приоритете в отношении концепции позднего Фрей¬
да)? В данном случае важнее признание реального вклада, который
она сделала — и, видимо, сделала на разных уровнях, эмоциональ¬
ном и интеллектуальном — в определении научного пути Пиаже.
Плакат со словом любовь
В начале Первой мировой войны Павел Шефтель оставляет Сабину
в Женеве и возвращается в Россию. Приехав в Ростов-на-Дону, Па¬
вел Николаевич вступает в гражданский брак с русской женщи¬
ной — врачом. В 1924 году от этого брака рождается дочь...
Из одного письма Фрейда 1913 года мы знаем, что Сабина Ни¬
колаевна и через два года после своего замужества все еще была
«поглощена своей страстью» к Юнгу (81). Это, конечно, могло быть
достаточной причиной для отъезда Шефтеля. Впрочем, Фрейд мог и
несколько заострить столь значимую для него тему.
В 1923 году Сабина Шпильрейн публикует две небольшие ста¬
тьи (82), касающиеся нескольких клинических случаев, но отражаю¬
щие, как это почти всегда бывает, круг собственных забот и интере¬
сов аналитика. Первая статья называется «Автомобиль — символ
мужской силы». Пациентка видела во сне себя в автомобиле, боя¬
лась врезаться на нем в стену, но всегда приезжала, куда хотела.
Согласно интерпретации Шпильрейн, стена — это препятствие к со¬
единению с любимым, а автомобиль символизирует мужскую силу,
которая в восприятии этой девушки преодолевает все препятствия.
Другая статья тоже содержит анализ, снов двух девушек, одной здо¬

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
161
ровой, другой шизофренички. Звезды падают в этих снах золотым
дождем, а на небе висит плакат с написанным огромными буквами
словом «любовь». Что руководило выбором этих тем — прежнее
чувство к Юнгу, тоска по мужу или желание новой любви?
Дела шли, видимо, неважно. В 1915 году Сабина Николаевна
внесла свой взнос как член Венского психоаналитического общест¬
ва; в 1919 она не смогла этого сделать, и Фрейд ходатайствовал о
том, чтобы журнал Общества высылался ей в долг. В 1922 году она
вошла в конфликт с женевскими психоаналитиками и даже пригла¬
шала Фрейда вмешаться; тот был на ее стороне в теоретических
вопросах, но приехать отказался из опасения «вызвать националь¬
но-патриотическое восстание против старого лидера, который берет
на себя роль психоаналитического Папы» (83). Она приезжала на
Берлинский психоаналитический конгресс 1922 года. Ее выступле¬
ние на нем сыграло роль в решении непростого вопроса о призна¬
нии Русского психоаналитического общества (см. гл. 6).
В 1917 году Эмилий Метнер присылает ей переводы работ Юнга
для проверки терминологии и для редактирования. Она сообщила
Юнгу, что отказалась участвовать в этом деле после того, как убе¬
дилась в плохом качестве переводов. Шпильрейн намекала, что зна¬
ние русского языка и знание психоаналитической терминологии —
разные вещи. Особо беспокоила Шпильрейн недоступность в Цюри¬
хе изданных ранее русских переводов Фрейда, с которыми можно
было бы соотнести терминологию. Беда в том, что «ни я, ни Метнер
не можем достать ни одну из книг по анализу, переведенных на
русский». Чувствуя, что несогласованность терминов в разных пере¬
водах вызовет у русского читателя дополнительные трудности, тем
более что «политические события в России делают почву там не
очень подходящей для науки», она советовала Юнгу не давать пока
разрешения на издание. Юнг, к счастью, не послушался совета.
Впоследствии она, однако, примет участие в русских переводах Юн¬
га, чем вызовет ревнивые замечания Фрейда (84).
История вопроса
Сабина Николаевна Шпильрейн сыграла выдающуюся роль в исто¬
рии психоанализа. Она была первой во многих важнейших направле¬
ниях его развития. Она была первой психоаналитической пациенткой
К. Юнга. Ее случай был ключевым для выработки важнейших мето¬
дических концепций психоанализа — переноса и, особенно, контрпе¬
реноса. Она была первой в ряду близких Фрейду женщин-психоана-
литиков. Наконец, в своем собственном творчестве она сформулиро¬
вала важнейшее открытие позднего Фрейда, завершившее, с его точ¬
ки зрения, все здание психоанализа — влечение к смерти.
Несмотря на все это или, точнее, вследствие этого, ее жизнь и
работу всегда окружала тайна. На ее статью о деструктивном ин¬
стинкте ссылались психоаналитики, следуя примеру Фрейда; ссы¬
лался на нее и Юнг. И больше ни о ее жизни в Европе, ни о ее
жизни в СССР ничего не было известно.
6-36

l62
Глава 5
Впервые ее имя попало в центр внимания историков психоана¬
лиза после публикации тома переписки Фрейда и Юнга. Эта пере¬
писка была опубликована поздно, в 1974 году; наследники долго не
давали разрешения на публикацию. Имя Шпильрейн и ее работы
упоминаются в 40 письмах этой переписки. Ключевое значение
Шпильрейн для всей истории отношений между Фрейдом и Юнгом
видно из этих писем довольно отчетливо.
В 1977 году итальянскому психоаналитику-юнгианцу Альдо Ка-
ротенуто передали найденные в подвале здания в Женеве, в кото¬
ром размещался во времена Клапареда Институт психологии, объе¬
мистую пачку бумаг, оставленных там Сабиной Шпильрейн. Среди
них были 46 писем Юнга, направленных Шпильрейн, и 12 писем
Шпильрейн — Юнгу; 12 писем ей от Фрейда и 2 письма ему, а
также ее дневник с 1909 по 1912 год. На основе находки была на¬
писана книга, сразу переведенная на европейские языки, кроме рус¬
ского.
Ничего, однако, не было известно о жизни и работе Шпильрейн
после 1923 года, года возвращения ее в Россию. Списки членов Рус¬
ского психоаналитического общества, периодически публиковавшие¬
ся Международной ассоциацией, вплоть до 1934 года числят ее сре¬
ди своих членов, называя ее адрес в Ростове-на-Дону. Последняя ее
работа опубликована на Западе в 1931 году.
В 1983 году шведский журналист Магнус Люнгрен, работавший
тогда в СССР (автор книги об Андрее Белом), нашел в Москве пле¬
мянницу Сабины Николаевны. Ее короткий рассказ сразу был опуб¬
ликован Люнгреном и потом включался в последующие издания
книги Каротенуто.
Я также встречался с М. И. Шпильрейн и другими московскими
родственниками Сабины Николаевны, которые, впрочем, мало ее
знали, потому что она, как оказалось, практически не бывала в 30-х
годах в Москве. В Государственном архиве России мне удалось най¬
ти несколько документов, хранящих информацию о работе
С. Н. Шпильрейн после ее возвращения, и в том числе ее кадровую
анкету сотрудницы Государственного психоаналитического институ¬
та. Большой удачей было найти в Петербурге приемную дочь Саби¬
ны Николаевны, дочь ее мужа Павла Шефтеля. Профессиональный
переводчик и издательский работник, Нина Павловна с уважением
хранила память о своей странной мачехе, но была поражена, когда
увидела посвященные ей книги на разных языках. В семье знали,
что Сабина Николаевна с мужем были когда-то «у Фрейда». Боль¬
ше о прошлой, западной жизни Сабины Шпильрейн не знали ниче¬
го. Зато многое рассказали о советской половине ее жизни, по-свое¬
му тоже поразительной.
Она возвращалась не к мужу...
В январе 1917 года Сабине Николаевне снится сон, из которого — и
из его интерпретации, которую она сообщила Юнгу, — мы кое-что
узнаем о ее жизни и чувствах в Швейцарии. Во сне жена Бехтерева,

Чистая игра с русской девушкой; Сабина Шпильрейн
живущая по соседству, отправляется домой, в Россию. С ней ма¬
ленькая дочь. Шпильрейн просит Бехтереву передать дома открытку
ее родителям. В этом сне она видит исполнение своих желаний:
быть «важной фигурой в психиатрии», как Бехтерев, и ехать домой.
«В Швейцарии я могу быть так же полезна своим родителям, как и
дома», замечает Сабина Николаевна, из чего мы понимаем, что уже
в те времена помощь из-за границы была важна. Итак, дело не в ро¬
дителях. Главный для нее вопрос, который «я сознательно ставлю
все время перед собой», вот в чем: «смогу ли я установить контакт с
коллегами в моей стране?» (85).
Лишь через пять лет колебаниям наступит конец. Какую роль
играли в планах Сабины Николаевны личные и семейные обстоя¬
тельства? Во всяком случае, она возвращалась не к мужу. Мы знаем
лишь о профессиональной стороне дела. Зимой 1922—1923 годов
Шпильрейн принимает решение, о котором мы узнаем из письма
Фрейда от 9 февраля 1923 года:
«Дорогая фрау Доктор, я получил Ваше письмо и думаю, что Вы правы.
Ваш план ехать в Россию кажется мне гораздо лучше, чем мой совет отпра¬
виться в Берлин. В Москве Вы сможете заниматься серьезной работой
вместе с Вульфом и Ермаковым. Наконец, Вы будете дома. Сейчас тяжелые
времена для всех нас. Я надеюсь скоро услышать что-нибудь от Вас и се¬
рьезно прошу Вас сообщить в письме собственный адрес, что делают очень
немногие женщины. Сердечно Ваш Фрейд» (86).
Это письмо сложно интерпретировать. Понятно, что Фрейд сна¬
чала советовал Сабине Николаевне ехать в Берлин, где Макс Эй-
тингон уже развернул свою психоаналитическую поликлинику, дав
работу многим аналитикам. Ее вероятная ученица, Фаня Ловцкая
(см. гл. 2) тогда так и поступила — уехала из Женевы в Берлин,
чтобы работать с Эйтингоном. Шпильрейн по каким-то причинам,
среди которых могло играть роль ее отношение к Эйтингону, реши¬
ла ехать в Москву и сообщала об этом Фрейду. Тот знал о ситуа¬
ции в России: бежавший от большевиков Осипов, с которым пере¬
писывался Фрейд, давно был в Праге; некролог Татьяне Розенталь
опубликовал журнал Психоаналитической ассоциации; Андреас-
Саломе по вине большевиков лишилась своего состояния, и ей при¬
ходилось давать деньги; наконец, Фрейд называет в своем письме
тех самых людей, с которыми Шпильрейн действительно начнет ра¬
ботать.
Фрейд знал и о семейных неприятностях Сабины: в его письмах
отсутствуют вежливые пожелания ее мужу, и даже одобряя ее реше¬
ние возвращаться в Россию, он отправляет ее не к нему, а к коллегам.
Знал — и посоветовал возвращаться. Сергей Панкеев вспоминал,
что он спрашивал у Фрейда, следует ли ему остаться в России, если
там произойдет революция. Тот ответил утвердительно. Когда Пан¬
кеев рассказал об этом разговоре дальнему родственнику Фрейда,
который учился в России, тот отреагировал: «Вы знаете, Фрейд
очень хорошо понимает человеческие отношения, но, кажется, он
совсем не понимает намерений большевиков» (87).

164
Глава 5
...не к брату...
Признанный лидер психотехнического движения в СССР, Исаак
Шпильрейн был европейски образованным и необыкновенно про¬
дуктивным человеком. Получив философское образование в Герма¬
нии у Г. Когена (примерно в те же годы у Когена учился и другой
крупнейший советский психолог, С. Л. Рубинштейн, а также
Б. Л. Пастернак), Шпильрейн был интернирован во время Мировой
войны и уже после революции, кружным путем через Константино¬
поль и Тифлис вернулся в Россию. По дороге он посетил Фрейда
летом 1919 года. Поработав в независимой тогда Грузии, в совет¬
ском посольстве, главой которого был С. М. Киров, Исаак Шпиль¬
рейн оказался в Москве двумя годами раньше своей сестры, в 1921
году (88).
Здесь он работает в Пресс-бюро Наркомата иностранных дел, а
потом — в Центральном институте труда. Директор ЦИТа А. Гастев
в начале 20-х годов развивал крайне левые взгляды, представление
о которых может дать такой случай. В 1921 году умерла мать
И. Н. Шпильрейна. Он пошел к директору института просить отгул
хоронить мать. Гастев отказал: это, сказал он, буржуазные предрас¬
судки. Зачем вам отгул, ведь она уже умерла. Принципы разрабо¬
танной Гастевым «научной организации труда» действовали и внут¬
ри его института...
Довольно скоро Шпильрейн расходится с Гастевым. В 1923 году
он — руководитель психотехнической секции Института философии
и лаборатории промышленной психотехники Наркомата труда. Он
ведет в это время множество заказных исследований в прикладных
областях психологии: разрабатывает профессиограммы, консульти¬
рует предприятия по переводу на новые режимы работы, в частнос¬
ти семичасовой рабочий день, создает методики отбора для Красной
Армии и т. д. В теоретическом плане Шпильрейн был последовате¬
лем В. Штерна и не боялся заявить об этом даже на Съезде по изу¬
чению поведения человека в 1930 году.
Круг интересов Шпильрейна выходил даже за безразмерные, ка¬
залось бы, границы психотехники. Его книга «Язык красноармей¬
ца» (89) содержит тщательное, в методическом плане до сих пор,
возможно, непревзойденное на русском языке социолингвистическое
исследование: грамматический анализ, частотные словари, тщатель¬
но отработанные тесты осведомленности, статистика ошибок фикси¬
руют реальный язык красноармейцев 1924 года. В такого рода рабо¬
тах наука выполняет свою, может быть, важнейшую функцию — за-
печатление реальности, описание ее такой, какая она есть.
Подобное же впечатление осмысленности и редкой точности ос¬
тавляет «социально-психологический этюд» 1929 года «О переменах
имен и фамилий» (90). Шпильрейн анализирует в нем случаи немо¬
тивированной перемены фамилий, ставшие частыми в теряющей
идентичность России. По его подсчетам, перемена фамилии с рус¬
ской на еврейскую была более частым случаем, чем перемена фами¬

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
165
лии с еврейской на русскую: носить еврейскую фамилию в 20-х го¬
дах было чем-то вроде моды. Шпильрейну принадлежит и учебник
языка идиш.
В 1928 году Шпильрейн становится ответственным редактором
нового журнала «Психотехника и психофизиология труда», предсе¬
дателем Всероссийского психотехнического общества. В булгаков¬
ской Москве 1931 года он проводит Международную конференцию
по психотехнике. Именно через психотехнику советская психология
выходит тогда на мировой уровень: Шпильрейн был членом Прези¬
диума международного психотехнического общества вместе с
В. Штерном и А. Пьероном.
Дочь И. Н. Шпильрейна вспоминает, что в 1931 году Сабина
Николаевна приезжала в Москву участвовать в этой конференции.
Но в целом нет свидетельств рабочего сотрудничества Сабины и
Исаака Шпильрейнов — совместных публикаций, например, или вы¬
ступлений Сабины на конференциях, организатором которых он
был, или ее статей в редактируемом им журнале «Психотехника».
Та широта интересов и гибкость позиций, которые были характер¬
ны, скажем, для А. Лурии или А. Залкинда и которые обусловили
возможность их более или менее долгой жизни в советской науке,
Сабине Николаевне были совершенно не свойственны. В отличие от
них, ей было с чем и с кем сравнивать...
А работа психотехников приобретала огромные масштабы. Чуж¬
дая Шпильрейну идеология «нового массового человека» начинала
доминировать и здесь. В СССР в 1930 году было 500 «организован¬
ных психотехников». При этом в 1932 году съезд запланировал про¬
вести только через систему профконсультаций Наркомтруда около 3
млн. человек. 25 июля 1931 года в Наркомпросе по докладу Шпиль¬
рейна принимается решение об организации Психотехнического
ВУЗа...
В октябре 1934 года вся разветвленная система психотехничес¬
ких учреждений была разгромлена, приказом Совнаркома были лик¬
видированы 29 научно-исследовательских институтов, журнал «Пси¬
хотехника» был закрыт. 25 января 1935 года И. Н. Шпильрейн был
арестован по обвинению в участии в троцкистской оппозиции. Его
дочь вспоминает: «Мне исполнилось в тот день 19 лет... Только в
1939 году мне сказали, что отец осужден на 10 лет без права пере¬
писки». Эта формулировка означала расстрел.
Она возвращалась работать
с наслаждением
Согласно официальному сообщению Международной психоаналити¬
ческой ассоциации, доктор С. Шпильрейн, бывший член швейцарско¬
го психоаналитического общества, была принята в члены только что
организованного Русского общества осенью 1923 года, одновременно
с А. Лурией и двумя другими казанскими аналитиками.
Шпильрейн читает в Психоаналитическом институте курс лекций
по психологии бессознательного мышления. Молодой Лурия, ученый

166
Глава 5
секретарь Института, и молодой Выготский, собирающийся вступать
в члены Русского психоаналитического общества, могли слушать
этот курс как последнее слово мировой науки, от реальной жизни ко¬
торой они были оторваны. У талантливых людей подобные впечатле¬
ния могут надолго определять ход развития научных интересов.
Сабина Николаевна вела также в 1923 году семинар по психо¬
анализу детей и амбулаторный прием. Она была сразу избрана в
Комитет, осуществлявший руководство как Русским психоаналити¬
ческим обществом, так и Государственным психоаналитическим ин¬
ститутом и включавший в себя 5 самых авторитетных аналитиков
России. В ноябре она читала на заседании Общества доклад «Мыш¬
ление при афазии и инфантильное мышление», в котором рассказы¬
вала о том, что нарушения мышления при афазии сходны с мышле¬
нием детей, и оба типа мышления проливают свет на процессы
формирования речи: идеи, очень сходные с последующими нейро-
психологическими работами по афазии А. Р. Лурии, принесшими
ему известность.
Вполне вероятно, что Сабина Шпильрейн сыграла роль посред¬
ника между двумя направлениями мировой психологии, которые
окажутся лидирующими в ней, но лишь много десятилетий спустя
обнаружат свое сходство — между «генетической психологией» Жа¬
на Пиаже и «культурно-исторической теорией» Льва Выготского.
Детальный анализ преемственности между ее работами и ранними
работами Пиаже, Выготского и Лурии еще предстоит произвести.
Судя по кадровой анкете Наркомпроса (91), с сентября 1923
года она работает в трех местах: научным сотрудником Государ¬
ственного психоаналитического института, врачом-педологом в «Го¬
родке имени Третьего Интернационала» и заведующей секцией по
детской психологии 1-го Московского университета. Свою профес¬
сию она определяет как «психиатр и врач-педолог». Анкета запол¬
нена необычайно тщательно. Подобные анкеты Ермакова, Лурии и
других сотрудников института формальны, на множество подроб¬
нейших бюрократических вопросов ответы пропущены за ненадоб¬
ностью, которая им очевидна. Шпильрейн отвечает искренне и с
уважением к процедуре — так, как и должен человек отвечать на
вопросы власти, которой он доверяет, помогать которой он добро¬
вольно приехал в страну.
Шпильрейн пишет, в частности, что «самостоятельные исследо¬
вания начала производить очень рано, частью на темы, выбранные
мною, частью на темы, предложенные проф. Блейлером или Юн¬
гом». Далее, «помимо работы у себя», что Шпильрейн характеризу¬
ет как основной источник существования до революции, она работа¬
ла «в психиатрической клинике у проф. Блейлера, в психоневроло¬
гической клинике у проф. Бонхофера (Берлин), по психоанализу у
доктора Юнга в Цюрихе и у проф. Фрейда в Вене. В Мюнхене ра¬
ботала по мифологии и истории искусства, при институте Руссо
(Женева) как врач-педолог, по психологии — в лаборатории Психо¬
логического института проф. Клапареда (Женева)».
В разряде пожеланий к начальству Шпильрейн записывает, что
считала бы необходимым освободить ее от чрезмерной нагрузки,

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
167
дать больше самостоятельности и предоставить возможность вести
учеников. Ее не устраивало также, что в Психоаналитическом ин¬
ституте она не имеет возможности лично наблюдать детей, отчего ее
работа с руководительницами-воспитательницами имеет характер
«чисто теоретических рассуждений и „платонических" советов заоч¬
но». На вопрос: «Занимаетесь ли Вы научной или художественной
деятельностью на дому», Шпильрейн отвечала, что свою работу вра¬
ча она считает и научной, и художественной.
На вопрос анкеты, удовлетворен ли сотрудник своей работой,
Шпильрейн ответила: «Работаю с наслаждением, считаю себя рож¬
денной, „призванной" как бы для моей деятельности, без которой не
вижу в жизни никакого смысла».
Она была в 1923 году автором 30 печатных работ. В анкете она
сообщала, что два новых труда о символическом мышлении она
предполагает закончить и опубликовать в России. Это ей не уда¬
лось. В том году вышло 7 статей Шпильрейн в западных психоана¬
литических журналах, но по-русски она, насколько известно, не пе¬
чаталась ни разу.
В оставленном А. Р. Лурией наброске оглавления 2-го (не вы¬
шедшего) тома книги «Психология и марксизм» (92) значится ста¬
тья С. Н. Шпильрейн «Проблема бессознательного в современной
психологии и марксизм», но она, по-видимому, не была написана
(как вариант, рядом с этим названием карандашом вписан и другой
возможный автор — М. В. Нечкина, впоследствии академик и офи¬
циальный историк декабристов). Можно лишь представить себе, как
интерпретировала С. Н. Шпильрейн, привычный круг общения ко¬
торой совсем недавно составляли Фрейд, Юнг, Клапаред и Пиаже,
интересы, к примеру, своего ассистента Б. Д. Фридмана, исписывав¬
шего десятки страниц первого тома той же книги цитатами впере¬
межку из Фрейда, Энгельса, Плеханова и Каутского.
В тесном и очень активном в те годы кругу московских психо¬
аналитиков она могла бы оказаться в весьма сильной позиции. С
одной стороны, она была связана с мировыми лидерами психоана¬
лиза куда более тесно, чем кто-либо другой из московских аналити¬
ков; она знала характер их последних теоретических споров, лично
знала всех, кто играл роль в европейском анализе — председателей
национальных обществ, редакторов журналов и пр., не говоря уже о
Фрейде, близость к которому становилась с годами все более цен¬
ной. С другой стороны, благодаря брату она при желании могла бы
оказаться в центре самой энергично развивающейся области совет¬
ской психологии. Она не воспользовалась ни тем, ни другим.
В Москве она была одинока. Круг интересов московских анали¬
тиков, способных годами обсуждать соотношения «фрейдизма» с
«рефлексологией» и «научным материализмом», был ей глубоко
чужд. И, в отличие от Женевы, из Москвы не было ни смысла, ни
возможности звать на помощь Фрейда.
Ее загадочное самоустранение от деятельности Московского пси¬
хоаналитического общества может быть интерпретировано как кос¬
венное свидетельство того, что характер его активности и отноше¬
ния внутри него уже в первой половине 20-х годов, то есть в пору

16 8
Глава 5
его расцвета, были очень далеки от тех, которые существовали в ев¬
ропейских центрах психоанализа.
Последний выбор
Каждый ее шаг — загадка, требующая разрешения. Поняли ли мы,
почему она вернулась в Россию? А почему она не уехала обратно
на Запад тогда, в середине 20-х, когда это было возможно для лю¬
дей со связями и когда уехали те из ее ближайших коллег, кто, как
и она, имел опыт жизни за границей?
Через год-полтора после возвращения Сабины Николаевны в
Россию произошел очередной поворот ее странной семейной жизни:
она вновь соединилась с мужем, переехав для этого из Москвы в
Ростов-на-Дону. В 1926 году у Сабины Николаевны и Павла Нау¬
мовича родилась вторая дочь. Она была всего на два года младше
Нины, дочери Павла Шефтеля от его второго брака, родившейся
между дочерьми Сабины, Ренатой и Евой.
В Ростове был и старый Нафтул Шпильрейн, владевший в не¬
давнем прошлом несколькими доходными домами в центре Ростова
и торговой кампанией, но и в эти нэповские годы сохранивший ка¬
кую-то часть своих средств.
История в очередной раз меняет кадр, и в 30-е годы супруги с
двумя дочерьми живут в трех комнатах, выгороженных из конюшни
во дворе старого ростовского дома. В одной из комнат был само¬
дельный стеллаж, на полках которого стояли многотомные издания
на немецком и французском языках... Нина Павловна, описывая их,
сказала, что они были «то, что у нас называется ученые записки».
Мы с легкостью узнаем в них труды психоаналитических обществ.
В записи интервью Нины Павловны (93) есть такой момент. Я
упомянул, что там, где живут и работают психоаналитики, обычно
есть характерный предмет — кушетка. Да, оживилась Нина Павлов¬
на, в той бывшей конюшне была совершенно пустая комната и в
ней стоял одинокий топчан. Нина Павловна не знает точно, прини¬
мала ли Сабина Николаевна пациентов. Но считает, что наверно
принимала.
В ней было что-то таинственное. Однажды Сабина Николаевна
сняла боль, держа руки над головой девочки и не прикасаясь к ней.
О своей работе она никогда не рассказывала. Племянница вспоми¬
нала, что Сабина Николаевна переписывалась с ленинградским поэ¬
том или писателем, его прозвище было Крокодил: толковала его
сны, консультировала заочно.
На Западе считалось, что она преподавала в Ростовском универ¬
ситете, а по другим сведениям — организовала в Ростове психоана¬
литический детский дом. Ни та, ни другая версии не находят под¬
тверждения. По словам Нины Павловны, Сабина Николаевна рабо¬
тала педологом в школе, а после разгрома педологии в 1936 году —
врачом в школе на пол ставки. В 1935 году, одновременно с братом,
был арестован и отец Сабины. Его выпустили, окончательно
обобрав.

Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
169
Нина познакомилась с Сабиной Николаевной осенью 1937 года.
Она рассказывает: «Была она, как все вокруг считали, безумно
непрактичной. Одевалась она только в то, что кто-то ей давал. Она
была похожа на маленькую старушку, хотя она была не такой
старой. Она была согбенная, в какой-то юбке до земли, старой,
черной. На ней были ботики на застежечках, теперь их называют
„прощай, молодость". Я думаю, что привезла она их из Берлина.
Так одевалась моя бабушка. Было видно, что она сломлена жиз¬
нью». Но в другой раз Нина Павловна сказала, что Сабина Никола¬
евна была похожа на Лидию Яковлевну Гинзбург — женщину се¬
дую и согбенную, но отличавшуюся необыкновенной ясностью и
интеллектуальной силой.
В 1937 году от инфаркта умер Павел Шефтель. В семье его, по¬
хоже, не понимали; сохранились семейные предания о его
вспыльчивости и странностях, которые воспринимались как душев¬
ная болезнь. Его возвращение к Сабине Николаевне через 10 лет
после ухода от нее окружающие интерпретировали примерно так
же. Сабину Николаевну, однако, связывали с мужем глубокие и, ви¬
димо, прочные чувства. О ее отношении к памяти мужа рассказыва¬
ет одно из детских воспоминаний Нины Павловны. Как-то в гостях
у Сабины Николаевны (это было уже после смерти Шефтеля)
Нина, любившая порядок, собрала разбросанные на письменном
столе открытки. Сабина Николаевна была расстроена и рассержена:
после смерти мужа все бумаги на его столе хранились точно в том
порядке, в котором он их оставил.
Спустя полгода после его смерти Сабина Николаевна совершает
поступок, достойный ее молодости. Она приходит к бывшей жене
своего покойного мужа и предлагает ей разделить ответственность
за его младших дочерей. «Если с вами что-то случится — я возьму
Нину к себе; если со мной — Вы возьмете Еву». Женщины сго¬
ворились. Готовясь к худшему, они решили познакомить дочерей, и
Сабина Николаевна пригласила Нину на Новый Год. Елка стояла в
той самой пустой комнате, в которой был топчан-кушетка. Рената
приехала на Новый Год из Москвы. Она была красивая, артистич¬
ная, в вечернем платье.
Началась война. Сабина Николаевна могла эвакуироваться из
Ростова. Могла, но не захотела. Другая жена ее покойного мужа,
русская, успела эвакуироваться и спасти свою дочь, знакомую нам
Нину Павловну. А Шпильрейн приняла сознательное решение ос¬
таться вместе с дочерьми в оккупированном городе. Больше того,
незадолго до оккупации к ней вновь приехала из Москвы Рената.
Так и ждали они нацистов — старая ростовская еврейка с двумя мо¬
лодыми дочерьми...
Вспоминала ли она в эти месяцы, отведенные ей между двумя
геноцидами, коммунистическим и нацистским, открытое ею когда-то
бессознательное влечение к смерти? Может быть, само это влечение
руководило в эти решающие моменты даже той, кто первой призна¬
ла его существующим? Мы никогда не узнаем, какую роль играла в
ее внутренней жизни идея Танатоса. С ее ли помощью понимала
она то кровавое и абсурдное, что происходило вокруг нее — нищую

170
Глава 5
и одинокую ростовскую жизнь; казнь брата как троцкистского аген¬
та; сосредоточенную деятельность окружавших ее людей, создавав¬
ших, как бы на своем советском языке они это ни называли, одну
лишь смерть?
Во всяком случае, тот способ понимания жизни, который подска¬
зал ей верный путь в сказочно сложной ткани ее отношений с Юн¬
гом и Фрейдом, более не помогал ей. Столь искусно направлявшая
игру своих собственных влечений, столь оригинальная в их фило¬
софском осмыслении, Шпильрейн оказалась трагически некомпетен¬
тна в своем столкновении с историей.
Вероятно, права ее падчерица, Нина Павловна, которая понимает
выбор, сделанный этой женщиной, как разумный вывод из того, что
она знала о мире, в котором жила. Та информация, которой она об¬
ладала, была совершенно отлична от того, что знала о жизни другая
жена ее мужа. И от того, что знаем мы.
Прожившая лучшую половину своей жизни среди немцев, она не
верила, что они могут быть опасны. Фрейд тоже тянул с выездом до
последнего момента, говоря, что от нации, которая дала миру Гете,
не может исходить зло. И это при том, что Фрейд жил так близко
от центра нарождающегося безумия; имел множество знаменитых
друзей среди тех, кто уже бежал оттуда; писал вместе с американ¬
ским послом в Париже книгу о президенте США...
А Шпильрейн, как и все окружавшие ее люди, получала ин¬
формацию о мире исключительно из советских газет и радио. Она
хорошо знала, насколько они лживы в той части, которую она была
в состоянии проверить. Она не верила ничему, что исходило от со¬
ветской власти. Информацию об уничтожении нацистами евреев она
могла считать еще одной ложью большевистской пропаганды. Дове¬
рие к ней уже один раз обошлось ей дорого.
Она думала, что приход немцев будет значить возврат к челове¬
ческой жизни.
Этим закончилась история ее жизни. Необыкновенная история, в
которой высокие явления человеческого духа так грустно и так раз¬
нообразно переплелись с его же ошибками.

Глава 6
Психоанализ в стране
большевиков
На перевале
Действительно популярным в России психоанализ стал после рево¬
люции 1917 года. Перечисление множества имеющихся свидетельств
можно по сложившейся в старые годы традиции открыть словами
Ленина: «Теория Фрейда сейчас тоже своего рода модная причу¬
да» (1). Приятель Михаила Булгакова Сергей Ермолинский с иро¬
нией вспоминал вкусы московской интеллигенции 20-х годов: «В
моду входили Фрейд и Шпенглер» (2). По воспоминаниям ней¬
тральной в этом вопросе Надежды Мандельштам, в Харькове 1922
года Фрейд был интересной новинкой; о нем «говорили все, но све¬
дения были уж слишком смутными и бесформенными» (3).
Популярность психоанализа среди новой политизированной эли¬
ты по-своему констатировал большевик и писатель А. К. Воронский,
сам принимавший участие в организации Психоаналитического об¬
щества в Москве. Особенно легко, писал он, соблазну фрейдизма
«поддаются марксиствующие и марксистообразные беспартийные
круги интеллигенции» (4).
Имевший прямо противоположные политические взгляды фило¬
соф и эмигрант Ф. Степун формулировал свои впечатления от по¬
слереволюционной Москвы вот каким удивительным образом: «Во
всякое учреждение входили мы, как в психоаналитический инсти¬
тут» (5). Он имел в виду достаточно банальные вещи — необходи¬
мость расшифровывать намеки и жесты, чтобы отличить своих от
чужих; просто это словосочетание — психоаналитический инсти¬
тут — было настолько обычным, что его можно было употреблять
как метафору.
Детский поэт К. Чуковский в июне 1924 года записывает в днев¬
нике: «Читаю Фрейда — без увлечения», — и тут же интерпретирует
свои чувства во время бессонницы как «тягу к смерти» (6).
Влияние психоанализа не менее поучительно прослеживать у тех,
кто относится к нему без видимого интереса, чем у его горячих по¬
клонников.
Вот что писали в 1925 году энтузиасты Л. С. Выготский и
А. Р. Лурия: «У нас в России фрейдизм пользуется исключитель¬
ным вниманием не только в научных кругах, но и у широкого чита¬
теля. В настоящее время почти все работы Фрейда переведены на

172
Глава в
русский язык и вышли в свет. На наших глазах в России начинает
складываться новое и оригинальное течение в психоанализе, кото¬
рое пытается осуществить синтез фрейдизма и марксизма при помо¬
щи учения об условных рефлексах» (7).
«Мы все были под влиянием Фрейда», — рассказывает один из
крупнейших физиологов советского периода, Н. Н. Трауготт, о сво¬
ем поколении. Учившаяся на педологическом отделении ленинград¬
ского института в 1926—1927 годах, Наталья Николаевна вспомина¬
ет фольклор, бытовавший в среде увлеченных Фрейдом студентов:
«Аффекты ущемленные и комплексы везде. Без Фрейда, без Фрейда
не проживешь нигде» *. Впрочем, систематически психоанализ ни¬
кто им не преподавал.
Практикующий аналитик Сара Найдич, уехавшая около 1920 го¬
да из Петрограда в Берлин, писала в официальном органе Между¬
народной психоаналитической ассоциации взвешенно и, наверно,
объективно: «Официальные лица в русской науке интересуются
психоанализом теоретически, но ни в коем случае не в практичес¬
ком плане. На научных заседаниях время от времени затрагиваются,
часто случайно, вопросы, связанные с фрейдовской динамикой ду¬
шевных процессов. Сексуальные теории априори вызывают мало со¬
чувствия. Однако позиция официальных кругов не является небла¬
гоприятной» (8).
Заимствованные из психоанализа представления в эти годы про¬
никают в литературные дискуссии. Исследователь влиятельного в
начале 20-х годов литературного течения «Перевал» Г. А. Белая от¬
мечает в нем «постоянное, неизменное внимание к бессознательно¬
му» (9). Она считает, что вопрос о бессознательном «для литерату¬
ры 20-х годов был проявлением общего интереса к движущим си¬
лам революции». Вряд ли стоит ограничиваться этим объяснением.
Не менее важно то, каким именно образом литераторы видели и
описывали людей революции, а это объясняется в большей степени
интеллектуальными влияниями и модами, нежели историческими
событиями как таковыми. О. Мандельштам (10) с удивлением отме¬
чал возрождение интереса современных ему прозаиков к психоло¬
гии и быту. «Язва психологического эксперимента проникла в лите¬
ратурное сознание, прозаик стал оператором, проза — клинической
катастрофой», — писал он в 1922 году.
Действительно, литераторы 20-х годов нередко мыслили в упро¬
щенных психоаналитическитх терминах. Согласно А. Воронскому,
лидеру группы «Перевал», «революция выдвинула... новых героев с
особым душевным складом, с особыми сознательными и бессозна¬
* Или еще:
Жил в Ленинграде несчастный студент,
Жил он по Фрейду, творил много бед,
Ехал в трамвае, забыл заплатить,
Это свиданье хотел пропустить.
Все состоянье свое промотал
Это он в детстве колитом страдал, и т.д.
Н. Н. Трауготт. Личное сообщение, 1992.

Психоанализ в стране большевиков
173
тельными чувствами» (11). У Бабеля, Пильняка, Пастернака он на¬
ходил даже излишнее внимание к «бессознательным истокам жиз¬
ни», тогда как его главные литературные противники страдали, по
его мнению, чрезмерной рациональностью. У них, писал близкий к
Воронскому Д. Горбов, «мир подсознательных влечений насильст¬
венно отрывается... от мира сознательных убеждений». Впрочем,
пролеткультовские оппоненты «Перевала» пользовались примерно
таким же языком: задача писателя, формулировал журнал «На пос¬
ту», — «осветить, электрифицировать огромный сырой подвал под¬
сознания» (12). О самом же Воронском даже в 1962 году «Краткая
литературная энциклопедия» считала необходимым сообщить о нем:
«Вслед за Троцким... В. принижал роль мировоззрения в худ. твор¬
честве и противопоставлял ему „бессознательное", ...что современни¬
ки называли „воронщиной"» *.
В разгар войны с воронщиной в нее были зачислены лучшие пи¬
сатели эпохи. Справедливо называя первую антиутопию XX века, ро¬
ман Е. Замятина «Мы» контрреволюционным, идеологи новой власти
трактовали увлечения Замятина, Б. Пильняка и Воронского на языке,
в котором примитивный фрейдизм перемешан со столь же прими¬
тивным марксизмом: «Суть [их] высказываний ясна. Творчество — это
сон, и как сон, оно бессознательно... Не могут они, буржуазные по сво¬
ей сущности писатели, не ополчиться против сознания, не изгонять
его, потому что всякое сознательное восприятие социальной действи¬
тельности говорит им о их скорой и неминуемой гибели» (13).
Между тем Замятин писал ясно и безо всякого страха: «В спаль¬
ных вагонах и каждом купе есть такая маленькая рукоятка, обде¬
ланная костью: если повернуть ее вправо — полный свет, если вле¬
во — темно, если поставить на середину — зажигается синяя лампа,
все видно, но этот синий свет не мешает заснуть, не будит. Когда я
сплю и вижу сон — рукоятка сознания повернута влево; когда я пи¬
шу — рукоятка поставлена посередине, сознание горит синей лам¬
пой. Я вижу сон на бумаге, фантазия работает как во сне, она дви¬
жется тем же путем ассоциаций, но этим сном осторожно (синий
свет) руководит сознание. Как и во сне — стоит только подумать,
что это сон, стоит только полностью включить сознание — и сон ис¬
чез» (14). Так начинается статья Замятина «Закулисы», опублико¬
ванная в 1930 году в задуманном им же сборнике «Как мы пишем».
Сборнику предшествовала анкета, разосланная Замятиным тем, кого
он приглашал участвовать в сборнике — Горькому, Андрею Белому
и другим. Среди 16 вопросов о разных аспектах литературной тех¬
ники были и такие: «Наркотики во время работы: в каком количест¬
ве?» и «На каких восприятиях чаще всего строятся образы (зри¬
тельных, слуховых, осязательных и т. д.)?»
Но при всей своей смелости Замятин не мог уже ссылаться на
источник своего подхода к занимающей его психологии творчества,
Член РСДРП с 1904 года, создатель и главный редактор первого советского тол¬
стого журнала «Красная новь», Воронский был членом троцкистской оппозиции
в 1925—1928 годах, после покаяния восстановлен в ВКПб и, наконец, арестован
в 1937 г.

174
Глава 6
и соответствующий фрагмент остался не только за кулисами, но и в
черновике: «Комната, где стоит мой письменный стол, подметается
каждый день, и все-таки, если сдвинуть с места книжные полки — в
каких-то укромных углах, наверно, найдутся пыльные гнезда, серые,
лохматые, может быть, даже живые комки, оттуда выскочит и побе¬
жит по стене паук.
Такие укромные углы есть в душе у каждого из нас. Я (бессозна¬
тельно) вытаскиваю оттуда едва заметных пауков, откармливаю их,
и они постепенно вырастают в моих ...[героев]. Это — нечто вроде
фрейдовского метода лечения, когда врач заставляет пациента испо¬
ведоваться, выбрасывать из себя все „задержанные эмоции“» (15).
Входивший вместе с Михаилом Зощенко (см. гл. 10) в группу
«Серапионовы братья» Всеволод Иванов записывал: «У человека
обычно две жизни. И второй, подспудной (теперь ее называют бес¬
сознательной), он не любит касаться. Да и зачем? В редких случаях
эта вторая жизнь всплывает и ломает первую» (16). Роман «У», на¬
писанный Ивановым в середине и конце 20-х годов и опубликован¬
ный только в конце 80-х, и в терминологии, и в фабуле, и в смыс¬
ловом построении весь проникнут психоанализом, который то изла¬
гается, то пародируется, то подразумевается.
Рассказ идет от имени счетовода «психиатрической больницы
им. Э. Крепелина, что в полутора часах езды из Москвы». Ситуация
в больнице излагается с полным знанием дела: часть врачей, к кото¬
рой принадлежал и директор, высттупала за теорию «нозологичес¬
ких единиц» — то есть, поясняет Иванов, «грубо говоря, за возмож¬
ность подведения болезней человека, его психики под твердые и не¬
колебимые разновидности». Другая же часть «отстаивала борьбу за
детальное углубление в психику» и практиковала «увеличенную
психотерапию», используя в этом деле такие адлеровские термины,
как влечение к власти и бегство в болезнь. Когда счетовод захотел
бросить курить, безумный психоаналитик, доктор Андрейшин, орди¬
натор «отделения полуспокойных», «заставил меня вспомнить, что
еще в двухлетнем возрасте я был склонен, если не к убийствам, то к
насилию над своей няней» (читал ли Иванов фрейдовскую «Исто¬
рию детского невроза»?). По ходу странного, часто абсурдного сю¬
жета звучат восклицания вроде «психоанализ психоанализом, но я
испытывал такое состояние, будто и меня облили помоями».
Герои романа, сложными путями повторяя современную ему ме¬
таморфозу советского психоанализа, хотят переместиться из москов¬
ской психиатрической больницы на уральский строительный комби¬
нат, где они собираются заведовать «психической частью», занима¬
ясь «психической переделкой людей» по четырехлетнему пла¬
ну (16). И только рассказчик-счетовод догадывается, что «здесь
производится единственное в своем роде психологическое испыта¬
ние, более реальное и более ощутимое, чем все затеи доктора Анд-
рейшина» (17).

Психоанализ в стране большевиков
»7 5
Ужас пустоты
Ощущение тупика, которое все яснее осознавалось политическими
«верхами», вынуждало к поиску новых идей. Евгений Замятин сре¬
ди многих проблем русской литературы 1923 года главным считал
то, что в ней отсутствует «философский синтез, а именно в нем-то
сейчас острая потребность, жажда, голод. Разрушено все, что было
нужно, — и все, что было можно». Переходя на латинский, он опи¬
сывает мир нового человека как horror vacui — ужас пустоты (18).
Весь диапазон леворадикальных рецептов был хорошо известен,
множество раз дискутировался еще до революции, а теперь, когда
они были реализованы и провалились, их повторение имело лишь
ритуальный характер. Сдвиг вправо, к экономической либерализа¬
ции, на который с колебаниями и очень непоследовательно решился
Ленин, означал потерю столь ценимой большевиками власти. В этой
ситуации желание вырваться из привычного политэкономического
спектра решений (влево-вправо, радикальная национализация либо
высвобождение частной инициативы) было естественным и многим
казалось осуществимым. Новым измерением революционного про¬
цесса представлялась «переделка человека», глубокое преобразова¬
ние его природы на социалистических началах. Как формулировал
в 1920-м притязания своей «театротерапии», поддерживаемой
Л. Троцким, Н. Евреинов: «Это, конечно, не аргумент против социа¬
лизма, это лишь аргумент в пользу того, что мы должны еще что-то
предпринять» (см. гл. 4).
Позже, в середине 30-х годов, необычайно выразительно писал о
том же в своем оставшемся тогда в рукописи романе «Счастливая
Москва» Андрей Платонов (19). «Надоело как-то быть все время
старым природным человеком: скука стоит в сердце»; «насколько
человек еще самодельное, немощно устроенное существо — не бо¬
лее, как смутный зародыш и проект чего-то действительного, и
сколько еще надо работать, чтобы развернуть из этого зародыша ле¬
тящий, высший образ, погребенный в нашей мечте», — чувствуют не
читавшие, наверно, Ницше герои Платонова. Труднее всего прихо¬
дится в этом новом мире человеческой сексуальности. «Либо социа¬
лизму удастся добраться во внутренность человека до последнего
тайника и выпустить оттуда гной, скопленный каплями во всех ве¬
ках, либо ничего нового не случится и каждый житель отойдет жить
отдельно, бережно сохраняя в себе страшный тайник души». Не
ссылаясь на Фрейда, герой романа открывает, что «страсть жизни»
сосредоточена не в желудке, а в чем-то другом, «более скрытом,
худшем и постыдном»; и понять это необходимо именно теперь, по¬
тому что «он давно втайне уже боялся за коммунизм, не осквернит
ли его остервенелая дрожь, ежеминутно подымающаяся из низов че¬
ловеческого организма».
И действительно, чего не удалось достичь на пути изменения
экономических и политических структур, теперь вопреки марксизму
пытались искать на пути психологических и педагогических экспе¬

176
Глава 6
риментов. Политическим лидером этого нового в большевизме пути
был, безусловно, Лев Троцкий. Ответственным исполнителем пла¬
нов переделки человека стал нарком просвещения Анатолий Луна¬
чарский. Не знавшими меры пропагандистами этих идей были дея¬
тели Пролеткульта. Колеблясь и отступая перед здравым смыслом,
это направление поддерживали многие интеллигентные большевики,
в частности, Надежда Крупская, в начале 20-х осуществлявшая по¬
литический надзор за Наркомпросом, и Николай Бухарин.
Философскую основу идеи переделки человека заложил не
Маркс и не Фрейд, а Ницше. Это его романтическая мечта о сверх¬
человеке, из которой логически следовало презрение к человеку жи¬
вущему, обывателю и мещанину, его радикальный призыв к пере¬
оценке всех ценностей и его же пренебрежение к любым свидетель¬
ствам реальности осуществлялись на деле в бюрократической дея¬
тельности Наркомпроса. Влияние Ницше на большевистское созна¬
ние остается интереснейшим вопросом, в полной мере еще не изу¬
ченным. Исследователи (20) показали трансформацию идей Ницше
в работах Богданова, Луначарского и, конечно, Горького.
Но Ницше не мог быть легитимным источником новой политики.
Он уже фигурировал на русской сцене во времена молодости таких
деятелей, как Троцкий, он был прочно скомпрометирован теми дав¬
ними дискуссиями и, попросту говоря, он не был нов. Все то же са¬
мое, впрочем, не помешало другим реформаторам природы человека,
немецким нацистам, сделать из Ницше пророка своей политики.
Для большевиков, в противоположность нацистам, привлекатель¬
нее был Фрейд.
Одной из высших ценностей в их сознании была наука. Даже
Сталин, в конце концов истребивший всех, кто напоминал ему о на¬
ивных устремлениях изменить злую, хитрую и корыстную челове¬
ческую природу, которая может быть дисциплинирована только си¬
лой, — даже Сталин воплощал свой бред в наукообразные формы.
Те же, кто вдохновлял Наркомпрос и Пролеткульт, были, в отличие
от него, одаренными интеллектуалами. Троцкий был действительно
блестящим публицистом, Луначарский — оратором, Богданов — фи¬
лософом, Блонский — психологом... Эти люди понимали толк в нау¬
ке, точно оценивали ее уровень и, в отличие от своих политических
преемников, однозначно реагировали на интеллектуальную халтуру.
Их марксистская выучка, к которой прибавился сначала опыт эмиг¬
рантской жизни в Европе, а потом — навык бюрократического руко¬
водства огромными хаотическими организациями, воспитала в них
привычку осознавать происходящее в обобщенных научных терми¬
нах и придавать этому пониманию решающее значение. В критичес¬
кой философии второй половины нашего века, изживающей край¬
ности подобного рационализма, такая установка называется лого-
кратией, верой в то, что знание истины изменяет мир само по себе.
Ярче всего этот культ сознания был выражен у Троцкого, который
считал возможным пропагандировать его даже в политических ре¬
чах (см. гл. 7).
Поэтому Ницше с его иррациональными мечтаниями был наивен
и неприемлем. Значение, которое Фрейд придавал сознанию в изме¬

Психоанализ в стране большевиков
177
нении человеческого поведения, казалось более созвучным новым
задачам. Именно эти элементы фрейдовского учения стали безу¬
словно доминировать в том его упрощенном варианте, который
представлен в работах советских аналитиков, например, И. Ермако¬
ва. Фрейдизм — так большевики называли психоаналитическое уче¬
ние по аналогии с привычным марксизмом — воспринимался как
научно обоснованное обещание действительной, а не литературной
переделки человека, осуществляемой на основе изменения его соз¬
нания. Масштаб, конечно, не тот, но не зря Бухарин рассуждал о
буржуазной науке лилипутов и пролетарской науке Гулливеров.
Фрейд с его кушеткой и индивидуальным пациентом, с которым на¬
до работать годами, казался им, вероятно, провозвестником будущих
психоаналитических фабрик: нечто вроде Сен-Симона с его убогой
коммуной, из которой выросли гулливерские стройки советского
коммунизма. Пройдет немного времени, и бывший психоаналитик
Арон Залкинд объявит о решающих успехах руководимой им педо¬
логии в деле научного строительства «нового массового человека».
Наблюдатели тех лет отмечают удивлявший многих процесс реа¬
билитации частной жизни. Бойцы, вернувшиеся с фронтов воины,
растянувшейся почти на десятилетие; горожане, начинавшие восста¬
навливать полностью разрушенный военным коммунизмом быт; бю¬
рократы, интеллигенты, нэпманы — все разом стали возвращаться к
человеческой жизни. Христианская мораль была дискредитирована.
Коммунистическая устанавливалась как-то нерешительно, даже
большевики ленинского типа откладывали ее в далекое будущее, а в
личной жизни давали образцы совершенно традиционного поведе¬
ния. Жизнь миллионов людей должна была устанавливаться заново.
Молодежь, беженцы, выдвиженцы чувствовали вакуум моральных
норм, понятных и чем-то оправданных стандартов действий в меж¬
личностной, семейной, даже и в профессиональной сфере. Совре¬
менное науковедение (21) связывает периоды расцвета таких наук,
как психоанализ, социальная психология, сексология именно с эпо¬
хами общественных ломок, когда место традиционных норм и регу¬
ляторов поведения — религии, права, традиций оказывается вакант¬
ным и заполнять его спешно приходится науке.
Сексуальная жизнь неожиданно стала интересной всем. Героиня
революционных матросов, а ныне посол в Стокгольме, Александра
Коллонтай опубликовала в «Красной нови» письмо к пролетарской
молодежи, в котором утверждала, что и партийцы умеют любить и,
сверх того, имеют право на любовь. Воронскому пришлось опубли¬
ковать ответ возмущенной большевички, которая сравнивала оппор¬
тунистическую позицию Коллонтай с мелкобуржуазными стихами
Ахматовой \ В конце этой дискуссии солидно выступил Луначар¬
ский, попытавшийся объяснить, что государство не в состоянии рег¬
ламентировать еще и эту сферу жизни (22).
В 20-е годы выходят квазинаучные издания, содержащие разного
рода рекомендации по ограничению половой жизни и переводу ее
* А Питирим Сорокин говорил о Коллонтай, что «революционный энтузиазм этой
женщины есть не что иное, как косвенное удовлетворение ее нимфомании» (23).

178
Глава 6
на «сознательный» уровень. Венцом их были многократно перепеча¬
тывавшиеся «заповеди» Арона Залкинда, согласно которым класс в
интересах революционной целесообразности вправе вмешиваться в
половую жизнь своих членов (подробнее см. гл. 8). Предполагаемые
результаты описали Евгений Замятин в «Мы» и Андрей Платонов в
опубликованном лишь в 80-е годы «‘Антисексусе». Пантелеймон Ро¬
манов рассказывал о сложностях, которые возникали у заурядного
«нового человека», когда он впервые испытывал любовь и стеснялся
своего буржуазного чувства, ревновал и оттого чувствовал себя
контрреволюционером и т. д. В 1925 году Лидия Гинзбург записала:
«Эротика стала существеннейшим стержнем литературы прежде все¬
го как тема неблагополучная» (24). О. Мандельштам, скорее всего
не осознававший тогда, в 1922-м, подлинного значения своей мета¬
форы, называл интерес современных ему литераторов к психологии
и быту «романом каторжника с тачкой» (25).
Эта жизнь дошла до нас в данных нескольких социологических
опросов о половом поведении молодежи (26). В целом они свиде¬
тельствуют о нетрадиционном и дезорганизованном сексуальном по¬
ведении студентов начала 20-х годов. Высокий уровень ранних бра¬
ков, частые разводы и количество абортов, почти вдвое превышаю¬
щее количество рождений, сосуществовали с нереалистичными уста¬
новками, общей неудовлетворенностью и частыми жалобами на сек¬
суальные расстройства. Три четверти одесских студентов 1927 года
считали, что нуждаются в более интенсивной половой жизни, и 41%
жаловались на половую слабость. «Занятия, умственный труд и ог¬
ромные траты интеллектуальной энергии в сочетании с неправиль¬
ным питанием серьезно усиливают остроту сексуальных проб¬
лем», — писал современник (там же). По данным А. Залкинда, 85%
болели «нервными или бронхиальными расстройствами». Волна су¬
ицидов, прокатившаяся по столицам после самоубийства С. Есенина
(1925), отразила степень дезориентации молодежи. Отвечая на воп¬
росы по «социальной гигиене пола», студенты высказывали ради¬
кальные пожелания типа государственного обеспечения равной до¬
ступности женщин и открытия бесплатных публичных домов и в то
же время почти единодушно говорили о вреде мастурбации и недо¬
пустимости гомосексуализма.
Прокламируемым целям этой культуры соответствовала неверо¬
ятно высокая степень сексуального подавления, засвидетель¬
ствованная опросами. Больше половины студенток, по данным ря¬
да исследований в университетах Москвы, Одессы и Омска, оста¬
вались девственны в возрасте до 30 лет, 80% одесских студентов-
мужчин по крайней мере раз в жизни пытались навсегда отказать¬
ся от половой жизни. Залкинд сообщал с удовлетворением, что
больше трети исследованных им московских студентов не ведут
половой жизни, так как «переключают сексуальную энергию в
творческую социальную деятельность». Меньше половины одесских
студентов верили в то, что любовь существует, хотя 63% сообща¬
ли, что пережили ее в своей жизни. Меньше половины студенток
мечтали о браке; правда, четверть студенток была за «свободную
любовь» (там же).

Психоанализ в стране большевиков
179
Глубокое рассогласование реальных способов полового поведе¬
ния и воспринятых представлений о нем порождало острый спрос
на такую духовную систему, которая могла бы объяснить человечес¬
кие отношения и вместе с тем не противоречила бы явным образом
большевистской идеологии, энтузиастами которой были эти моло¬
дые люди. С другой стороны, неудовлетворенные потребности иска¬
жали образ любой духовной системы, подгоняя ее под себя.
В этой обстановке понятно, что двухтомное издание «Введения в
психоанализ» Фрейда, выпущенное ГИЗом в 1922 году тиражом
2000 экземпляров — тираж столь фантастический для Джонса, что
он рассказывал о нем спустя тридцать лет — было раскуплено в те¬
чение месяца.
Поворотили на детей
Со всем этим связан и особый, свойственный культуре 20-х годов
интерес к детству. Он проявился не вдруг, но воспринимался как
нечто новое и к тому же возник одновременно у самых разных
людей.
Вспоминая 20-е годы, Лидия Гинзбург так трактовала литератур¬
ный процесс: «Поворотили на детей». По ее словам, «выдумал дет¬
скую литературу» Корней Чуковский, до 1917 года бывший попу¬
лярным журналистом и литературным критиком, который сам «с ре¬
волюцией остался вроде новорожденного». После «Котика Летаева»
Белого почти одновременно выходят «Детство Люверс» Пастернака
и детские автобиографические очерки Мандельштама. В дневнико¬
вых записях 1925—26 годов Гинзбург писала: «Все ужасно обеспо¬
коены: как это — опять Иван Иваныч с психологией? Нет уж, пус¬
кай будет Ванечка: во-первых, темна вода; во-вторых, меньше пре¬
цедентов; в-третьих, больше парадоксов» (27).
Горький пишет «Мои университеты», а символом новой эпохи в
живописи становятся мальчики Петрова-Водкина. Николай Рыбни¬
ков создает огромное собрание дневниковых описаний развития де¬
тей и пытается пробить через Наркомпрос масштабный проект орга¬
низации Биографического института, специально занимающегося
подобным коллекционированием. В повестке дня стоит вопрос об
организации новой, «гулливерской» по Бухарину науки о ребенке и
о переделке человека — педологии.
Разнообразные ассоциации и институты медико-психолого-педа-
гогического плана с более или менее явным психоаналитическим
уклоном появляются с неведомой нигде ранее быстротой. Весной
1918 года в Москве учреждается Институт ребенка с двумя подотде¬
лами — соматическим и психологическим и Опытным детским са¬
дом. В том же году частный санаторий В. П. Кащенко решением
Наркомпроса преобразуется в Медико-педагогическую клинику, а 1
октября 1923 — в Медико-педагогическую станцию с широко сфор¬
мулированными исследовательскими задачами. В августе 1919 года
в Петрограде учреждается Клинический психотерапевтический ин¬
ститут. Его директором значится знакомый нам А. Б. Залкинд; в не¬

i8o
Глава 6
большом штате из трех научных работников числится и еще один
психоаналитик, И. А. Перепель. В первые послереволюционные го¬
ды в Петрограде развивается огромное клиническое и научное хо¬
зяйство В. М. Бехтерева — Психоневрологическая академия с су¬
ществовавшим на ее базе 2-м Петроградским университетом. В Ака¬
демию входил Детский обследовательский институт под руково¬
дством А. С. Грибоедова, в котором Татьяной Розенталь с 1918 года
велись психоаналитические исследования детей.
Первый суицид, первая эмиграция
Она была характерной для психоаналитического движения в России
фигурой. Как писала в посвященном ей некрологе (28) ее подруга
Сара Найдич, «если психоанализ закрепился в Петербурге, то это
только благодаря бурной деятельности Татьяны Розенталь». В мо¬
лодости она была активисткой социал-демократической партии,
принимала участие в революции 1905 года, участвуя в рабочем ев¬
рейском движении, и состояла одно время Председателем ассоциа¬
ции студенток Высших женских курсов Москвы. В 1906 году она,
«усталая и в расстроенных чувствах», появилась в Цюрихе, выбирая
между медициной и юриспруденцией и гадая, какая профессия бу¬
дет более полезна для ее общественной деятельности. Случайно на¬
толкнулась она в это время на одну из книг Фрейда. До нас дошло
ее восклицание: «Какая гармония возникнет, когда соединятся идеи
Фрейда и Маркса!» Получив докторскую степень по психиатрии
(почти одновременно с учившейся там же Сабиной Шпильрейн),
Розенталь возвращается из Цюриха в Петербург и посвящает всю
свою энергию практике и пропаганде психоанализа.
Мы мало знаем о ее деятельности. В 1919 году она участвует в
работе только что основанного В. М. Бехтеревым Института мозга,
возглавляя там отделение детских невропатий и психопатий. Зимой
1919—1920 годов Розенталь читает в этом институте цикл лекций
по психоанализу. На Всероссийском съезде по уходу за отсталыми
детьми, который состоялся в Москве в 1920 году, Розенталь прово¬
дит резолюцию, призывающую изучать психоанализ всех, кто имеет
отношение к воспитанию детей. По неизвестным причинам, добав¬
ляет Найдич, эта резолюция не была опубликована.
В 1919 году в журнале под редакцией Бехтерева выходит в свет
ее статья «Страдание и творчество Достоевского» (29). Розенталь
называет свой метод «психогенетическим», называет его развитие
заслугой Фрейда, но возражает против психосексуального монизма
последнего. Гораздо интереснее другое. В своей клинической трак¬
товке Достоевского Розенталь опередила Фрейда, который семью
годами спустя, не ссылаясь, повторил ряд ее тезисов. И Фрейд, и
Розенталь говорили об амбивалентности Достоевского, о роли его
детских травм и о природе его эпилепсии. В последнем пункте сход¬
ство их рассуждений особенно велико. Точно так же, как позднее
Фрейд, Розенталь утверждала, что Достоевский страдал не генуин-
ной (у Фрейда органической), а аффективной эпилепсией. Ее кли¬

Психоанализ в стране большевиков
181
нические аргументы и даже некоторые примеры те же, что у Фрей¬
да: припадки вызывались душевными волнениями; снижение лич¬
ности отсутствовало; эмоциональная жизнь была необычно амбива¬
лентной; на каторге состояние улучшилось и припадки прекрати¬
лись *. Как будто иллюстрируя мысль Фрейда: «его припадки были
его карой. Он более в них не нуждался, когда был караем иным об¬
разом», — Розенталь цитирует слова самого Достоевского: «О, это
было для меня большое счастье, Сибирь и каторга. Ах, если бы Вас
на каторгу!»
Сама она этого счастья дожидаться не стала. В 1921 году Татья¬
на Розенталь покончила с собой.
Доктор Найдич писала в своем некрологе: «Это было необыкно¬
венно сложное существо: очень деятельное, очень продуктивное, но
наполненное глубокой внутренней неудовлетворенностью. Под хо¬
лодной наружностью, уверенными манерами, остротой высказываний
и ясностью мысли скрывались непрекращающаяся глубокая тревога
и нежная, романтическая и мистическая душа. Ее стихи, опублико¬
ванные в 1917 году в Петрограде, хорошо показывают это. Она была
молода (ей было 36), одарена, активна в своем деле. Она была мате¬
рью замечательного ребенка, которого нежно любила. Она сама при¬
няла свою смерть, жертва судьбы, которую сама же выбрала» 2.
Больше мы, увы, ничего не знаем. Год кронштадтского и тамбов¬
ского восстаний, всеобщего голода и приближающегося НЭПа мог
дать достаточно поводов для самоубийства бывшей активистки
БУНДа. Работа аналитика, как хорошо известно из истории психо¬
анализа, от самоубийства не спасает. Кажется все же, что мы еще
разгадаем загадки Татьяны Розенталь: кто анализировал ее в Цюри¬
хе; чем занималась она в Петрограде с 1911 по 1919; каковы были
ее отношения с Бехтеревым; знал ли Фрейд ее работу о Достоевс¬
ком; почему ее стихов нет в библиографических указателях и кол¬
лекциях; и что произошло с ее ребенком?..
В том же 1921 году, когда Татьяна Розенталь покончила с собой,
другой пионер русского психоанализа, Николай Осипов, эмигриро¬
вал в Прагу. Вплоть до своей смерти в 1934 году он практиковал
там анализи преподавал его в Карловом университете. Вместе со
своим учеником Федором Досужковым Осипов стал основателем
психоанализа в Чехословакии. Только здесь и сохранилась по сей
день прямая преемственность традиции, идущей от русских психо¬
аналитиков.
А. Кашина-ВЬреинова в своей вышедшей в 1923 году книжке о Достоевском (см.
гл. 4) утверждала обратное: что на каторге эпилепсия Достоевского усилилась.
Попытка применения психоанализа к Достоевскому обсуждалась в 1924 году
Б. А. Грифцовым (30). Несколько позже этим занимались И. Ермаков, в архиве
которого осталась неопубликованная рукопись книги о Достоевском, и
9 Н. Осипов (см. далее).
В 1927 году одесский доктор Я. М. Коган в предисловии к переведенной им
книге Анны Фрейд писал: «В детском обследовательском институте... психоана¬
литическое обследование является обязательной составной частью общего иссле¬
дования всех воспитанников» (31). Скорее всего, с гибелью Татьяны Розенталь
это утверждение уже не соответствовало действительности.

182
Глава 6
VI Конгресс Международной психоаналитической ассоциации в
Гааге в 1920 году прошел под сильным давлением русских, требо¬
вавших внимания и признания. Их представителем на Конгрессе
оказалась Сабина Шпильрейн, приехавшая из Лозанны. На первом
же организационном заседании она взяла слово и предложила, что¬
бы «Международный журнал психоанализа», официальный орган
Международной Ассоциации, издававшийся по-немецки и по-анг¬
лийски, систематически печатал бы статьи по-русски, а также резю¬
ме выполненных в России работ на языке журнала. Т. Рейк возра¬
жал ей, что печатать статьи на кириллице будет слишком дорого.
Выступил Фрейд и, признавая серьезность вопроса, обещал занять¬
ся им в будущем (32).
Предложение Шпильрейн было осуществлено в той его части,
которая касалась публикации регулярных обзоров русских работ и
официальной информации о деятельности Русского психоаналити¬
ческого общества.
Письма из Казани
В 1974 году на юбилейном собрании Московского отделения Об¬
щества психологов знаменитый нейропсихолог Александр Романо¬
вич Лурия рассказывал (33): «Я помню годы — 1918, 1919, 1920,
когда я, совсем молодой парень, стал заниматься чем угодно. Меня
интересовали общественные науки и я живо интересовался вопроса¬
ми развития социальных учений и утопического социализма». Лу¬
рия только поступил на юридический факультет Казанского универ¬
ситета, как его переименовали в факультет общественных наук, и
бывший профессор церковного права читал в нем социологию. «У
меня, человека абсолютно средних способностей, возник ряд проек¬
тов, как всегда у молодых людей, проектов невыполнимых, но име¬
ющих какое-то мотивационное значение».
Лурия был исключительно способным человеком, и главный его
проект этих лет оказался выполнен. 19-летний студент в дальнем
углу огромной, перевернутой большевиками страны образовал пси¬
хоаналитический кружок, вступил в переписку с самим Фрейдом 1
и добился признания своего казанского кружка Международной
психоаналитической ассоциацией. Участники кружка, среди кото¬
рых было 7 врачей, 2 педагога, 5 психологов и один историк
(М. В. Нечкина, впоследствии ставшая академиком), регулярно со¬
бирались, чтобы обсудить переводы Фрейда, творчество Достоевско¬
го либо Розанова. Протоколы и прочие документы кружка, в отли¬
чие от других психоаналитических начинаний в России, содержа¬
лись А. Р. Лурией в образцовом порядке.
Казань отнюдь не была изолированной от мира провинцией.
Примером может быть одна из участниц кружка, Роза Авербух,
1883 года рождения, в 1901—1909 годах студентка Бернского и Цю¬
* Письма Лурии хранятся в американском архиве Фрейда и будут опубликованы
лишь в 2000 году; короткие ответы Фрейда находятся в архиве Е. А. Лурия.

Психоанализ в стране большевиков
183
рихского университетов. Она вернулась в Россию в 1912 году, со¬
стояла «на земской и городской службе», а с 1917 года работала в
госпитале Казанского университета (34). В 1921 году она перевела
и издала в Казани «Психологию масс и анализ человеческого Я»,
которую местные поклонники Фрейда резонно сочли наиболее акту¬
альной для текущего момента.
Возможно, что на деятельность Казанского кружка и на его
признание Международной психоаналитической ассоциацией пов¬
лияли давние дружеские отношения Фрейда и основателя казан¬
ской школы невропатологов Л. Даркшевича (см. Гл. 4), учениками
которого были участвовавшие в кружке врачи. Неизвестно, правда,
вел ли кто-либо из участников кружка систематическую психоана¬
литическую практику. Существование Казанского кружка, однако,
имело важные организационные последствия.
Психоанализ при Наркомпросе
В мае-июне 1922 года в Москве образуется Русское Психоаналити¬
ческое общество (РПСАО). В бумагах Главнауки Наркомпроса со¬
хранились его учредительные документы (35). Психоанализ, сказано
в них, «по существу своему является одним из методов изучения и
воспитания человека в его социальной среде, помогает бороться с
примитивными асоциальными стремлениями недоразвитой в этом
смысле личности и представляет громадный интерес как в области
чистой науки, так и в прикладных». За этим следует длинный спи¬
сок «прикладных знаний», в котором психиатрия занимает послед¬
нее место. Заявка подписана 14 лицами; среди них четыре педагога
(все занимают руководящие должности в Наркомпросе), четыре
врача, два профессора искусствоведения, два профессора физики и
два писателя (36). Подписи под заявкой собирались в сентябре 1922
года. Первыми стоят подписи Отто Шмидта и Ивана Ермакова.
Наркомат просвещения был совершенно необыкновенным учреж¬
дением. Огромная и все разбухавшая бюрократическая структура
управлялась глубоко несходными между собой людьми. Вернувшие¬
ся с фронтов большевистские комиссары сидели за одним столом с
любимыми публикой деятелями артистической богемы; старые ми¬
нистерские чиновники — с радикально настроенными энтузиастами
небывалых методов просвещения; университетские профессора — с
женами высших чинов нового руководства...
«Наша служба в Наркомпросе мне вспоминается как отрадный
оазис, где соединяешься с друзьями, вырабатываешь какие-то свет¬
лые утопии во всемирном масштабе и забываешь на время кошмар,
тебя окружающий», — писала дочь Вячеслава Иванова, работавшая
в 1918—1920 в Школьном отделе под началом Н. Я. Брюсовой,
сестры знаменитого поэта. Сам же Иванов заведовал в этом оазисе
одной из секций Театрального отдела. Его начальником была
О- Д. Каменева, сестра Троцкого и жена другого большевистского
лидера, Л. Б. Каменева. Жена самого Троцкого заведовала соседним,
Музейным отделом Наркомпроса (37).

184
Глава 6
Светлые утопии рассматривались в невероятных сочетаниях и
утверждались на высоком бюрократическом уровне, унаследованном
от учреждений Российской империи. К примеру, 24 декабря 1924
года Президиум Государственного ученого совета (ГУСа) Нарком-
проса под председательством М. Н. Покровского рассмотрел такие
вопросы: утверждение производственного плана научно-художест¬
венной секции ГУСа по докладу замечательного авангардистского
художника Д. П. Штеренберга; «О принуждении Отделами народно¬
го образования покупать с их складов книги, запрещенные ГУСом»;
докладную записку проф. И. И. Иванова «Об искусственном скре¬
щивании человека с обезьяной». По последнему вопросу доклады¬
вал О. Ю. Шмидт, которому и было поручено организовать комис¬
сию для «проработки» этого предложения (38).
Из членов-учредителей Русского психоаналитического общества
аналитическую практику, насколько нам известно, имели только
трое: И. Д. Ермаков, Ю. В. Каннабих и М. В. Вульф; и лишь по¬
следний представлял фигуру, пользовавшуюся признанием коллег
за рубежом. Участие ведущих теоретиков педагогической реформы
С. Т. Шацкого и П. П. Блонского, а также руководителя Главного
управления социального воспитания Наркомпроса Г. П. Вейсберга
обеспечивало психоаналитикам официальную поддержку, но и тре¬
бовало отдачи в масштабе и формах, привычных новой власти. К
этой группе примыкал и существенно ее усиливал один из профес¬
соров, О. Ю. Шмидт, политическая карьера которого начинала в это
время стремительный взлет 1.
Действующие лица и исполнители
Странное имя и характерная внешность этого человека будут знако¬
мы в СССР всем. Знаменитый полярный исследователь Отто Юлье¬
вич Шмидт (1891—1956), руководитель экспедиций на «Седове» и
«Челюскине» и начальник Главного управления Северного морского
пути, вице-президент АН СССР (1939—1942) был одним из тех
творцов сталинских пятилеток, вокруг которых целенаправленно со¬
здавалась легенда. Зачем нужны были эти экспедиции? Кого пере¬
возил ГлавСевморпуть? Кто бы внутри страны или вне ее ни зада¬
вал себе эти вопросы, научный авторитет чудака-математика с ог¬
ромной черной бородой не мог вызывать сомнений. Еще до револю¬
ции он был приват-доцентом Киевского университета, а во время
исполнения им высоких советских обязанностей разрабатывал ши¬
роко рекламировавшуюся теорию, предмет которой был достоин
очень высокого поста — теорию образования Солнечной системы.
Член ВКПб с 1919 года, Шмидт сразу стал играть заметную роль в
начинаниях новой власти. В 20-х годах одновременно или последо¬
вательно он состоял членом коллегий Наркомпрода, Наркомфина,
Наркомпроса, Госплана и Главного статистического управления. В
* Эта сторона многогранной деятельности О. Ю. Шмидта остается недооцененной
историками. Л. Грэхэм, посвятивший Шмидту специальный раздел своей кни¬
ги (39), о его психоаналитических интересах даже не упоминает.

Психоанализ в стране большевиков
185
1921—1924 годах Шмидт заведовал Госиздатом, и в эти годы изда¬
тельство выпустило множество отличных книг, включая большую
часть «Психологической и психоаналитической библиотеки». Потом
перешел на менее понятную должность заведующего секцией естест¬
вознания Коммунистической академии, где, как сообщает Советская
энциклопедия, «допустил ряд неправильных, недиалектических ус¬
тановок». Видимо, лишь быстрота реакции спасла его от участи
многих его коллег по Комакадемии, попавших в 30-е годы примерно
на те же широты, что и начальник ледокола «Челюскин», но в дру¬
гом качестве. Героический полярник и талантливый организатор на¬
уки, он настолько соответствовал своей роли, что, находясь в самых
горячих точках, пережил все волны репрессий. Для характеристики
его влияния и степени доверия, которым он пользовался в научно¬
идеологических вопросах, стоит еще отметить, что в самые тяжелые
полтора десятилетия, с 1924 по 1941 год Шмидт был неизменным
главным редактором Большой Советской энциклопедии, дававшей
официальный большевистский рейтинг всем феноменам мирозда¬
ния, включая живущих и покойных вождей.
Первым президентом общества русских психоаналитиков стал
Иван Дмитриевич Ермаков (1875—1942). Психиатр, ученик
В. П. Сербского, Ермаков посвятил свои первые научные работы
фронтовым наблюдениям над психическими заболеваниями русско-
японской войны (40). В 1911 году Ермаков остается в психиатри¬
ческой клинике Московского университета после скандального ухо¬
да оттуда Сербского и Осипова в знак протеста против решения
правительства, ограничившего традиционные университские свобо¬
ды. С тех пор между Ермаковым и Осиповым началась сильнейшая
неприязнь. Действительно, их пути будут расходиться все дальше,
демонстрируя возможности выбора, который стоял перед всей рус¬
ской интеллигенцией.
Начиная с 1913 года печатные работы Ермакова связаны с пси¬
хоанализом. Всю жизнь он много писал, и его необычные для врача
литературно-художественные интересы проявлялись все сильнее с
течением лет. В результате этой активности журнал «Под знаменем
марксизма» писал в 1929 году, обличая в идеологических ошибках
крупнейших русских философов: «Разве неизвестно, что по-русски
Гуссерль читается Шпет, Фрейд, скажем, Ермаков, а Бергсон — Ло¬
сев?» (41).
В «Психоневрологическом вестнике» за 1917 год была напечата¬
на статья Ермакова «О белой горячке». Номер вышел 25 января,
как раз накануне революции. Знаменателен как предмет, так и кон¬
цовка статьи, которая читается как кредо будущих советских психо¬
аналитиков. «Мы живем накануне новой эпохи в развитии нашего
общества. Не уходить от действительности, не одурманивать себя
призваны мы, — но расширить зрачки наши, постараться понять и
разобраться в том, что нас окружает, и отдать все силы для тоге
светлого будущего, которое (мы верим) ждет нашу страну» (42).
В- первые послереволюционные годы Ермаков был профессором
Государственного психоневрологического института, в котором он
создал отдел психологии. В 1921 году он организует Психоаналити¬

18 6
Глава 6
ческий детский дом-лабораторию, в 1923 преобразованный в Госу¬
дарственный психоаналитический институт, директором которого
Ермаков был до его закрытия. Он был и организатором в 1921 году
«Московского психоаналитического общества исследователей худо¬
жественного творчества», работавшего с 1921 года.
Станислав Теофилович Шацкий (1*878—1934) будет играть в ис¬
тории Русского психоаналитического общества неожиданно боль¬
шую, хоть и неявную роль. Член Государственного ученого совета и
один из самых активных деятелей Наркомпроса, Шацкий был особо
приближен к Н. К. Крупской, при жизни своего мужа пользовав¬
шейся влиянием в гуманитарных вопросах. Бурная организационная
активность Шацкого началась, впрочем, задолго до революции (43).
В 1906 году он организует в Москве общество «Сетлемент», опыт¬
ную врачебно-воспитательную колонию, существовавшую на сред¬
ства московских купцов во главе с известным меценатом И. Д. Сы¬
тиным. «Сетлемент» представлял собой сеть детских клубов (они
назывались «английский», «американский», «австрийский» и т. д.)
по 15 ребят в каждом, работавшие как маленькие самоуправляемые
республики с выборными руководителями-детьми. Монархическая
газета «Старая Москва» писала о затее Шацкого: «Чей дьявольский
ум изобрел этот способ выработки из детей будущих фанатиков-ре-
волюционеров, с малых лет прививая им парламентские привыч¬
ки?» По данным проверки, приведшей к закрытию «Сетлемента» в
1908 году, в его помещении был «полный комфорт, все вещи сдела¬
ны солидно, всюду проведено электрическое освещение, имеются ве¬
ликолепные ванны». Дети, по мнению властей, воспитывались неп¬
равильно: обращались к старшим фамильярно, здоровались за руку,
по каждому поводу созывали сходку, где выбирали председателя,
секретаря и проводили тайное голосование.
В 1919 году Шацкий организовывает Первую опытную станцию
по народному образованию, тоже основанную на самоуправлении.
Ленин, узнав от Крупской об этой станции, реагировал проложи-
тельно: «Вот это настоящее дело, а не болтовня». В 1928 году стан¬
цию посетил один из крупнейших американских философов Джон
Дьюи. По его впечатлениям, работа Опытной станции была беспре¬
цедентна. «Революция содействовала современным педагогическим
реформаторам: в таком положении не были еще никогда реформато¬
ры других стран», — писал он (44). Опытная станция находилась в
Малоярославце Калужской губернии, что не мешало Шацкому про¬
водить два раза в месяц в Москве, на Малой Никитской, заседания
педагогической секции Русского психоаналитического общества,
председателем которой он был.
В 1934 году Шацкий, оттесненный со своих привычных ролей,
мирно окончил свои дни на посту директора Московской консерва¬
тории, и Крупская успела написать ему трогательный некролог.
Интересны зигзаги жизненного пути и другого теоретика и орга¬
низатора советской педагогики, также внесшего определенный вклад
в развитие психоанализа в России — Павла Петровича Блонского
(1884—1941). Как и остальные действующие в этой истории лица, в
профессиональном плане Блонский сформировался до революции,

Психоанализ в стране большевиков
187
которую встретил приват-доцентом, историком классической фило¬
софии и эсером с подпольным стажем. Крупнейший философ-нео¬
платоник А. Лосев писал, что работа Блонского «Философия Пло¬
тина» открыла наравне с книгами отца П. Флоренского эпоху ново¬
го понимания платонизма (45). В собственной же автобиографии
Блонский подчеркивает свою непричастность к традиционной педа¬
гогике; еще подростком он любил издеваться над нелепостями гим¬
назического воспитания, а позже решил, что оно было «не смешно,
а гнусно». По его мнению, вся дореволюционная педагогика была
«очень, очень разработанной системой воспитания тупого и бессо¬
вестного человека». С революционной страстностью Блонский отда¬
ется «разрушению этого проклятого воспитания». Путь для этого он
видел в трудовой школе. Позже он признается, что писал свои про¬
екты трудовой школы в 1918 году так, «как будто бесклассовое об¬
щество уже построено» (46).
С 1922 года Блонский принимал участие в работе Наркомпроса.
Он принимал участие в выработке новых учебных программ, так
называемых программ ГУСа, которые Наркомпрос будет с трудом
внедрять в жизнь последующие десятилетия. Похоже, эта работа не
удовлетворяла Блонского. «Как к живому источнику», он обращает¬
ся к педологии, став одним из ведущих ее теоретиков. Отходя от
дел, в 1935 году Блонский пишет «Очерки детской сексуальнос¬
ти» — любопытную книгу, которая вся построена на диалоге с пси¬
хоанализом (47).
Менее своеобразной фигурой среди членов-учредителей был
В. И. Невский (1876—1937), занимавший в послереволюционные го¬
ды посты ректора партийного Университета им. Свердлова, руково¬
дителя партийной Комиссии по проверке деятельности
Наркомпроса, директора Центральной библиотеки им. В. ИЛенина
и заведующего Центральным домом просвещения... Как пишет
современный историк, специально исследовавший его деятельность,
«дела, которыми он руководил, были настолько разнообразны, что
трудно указать, где же именно была его основная должность... Более
важно то, что Невский принадлежал к узкой группе пользовавших¬
ся доверием партийных лидеров, которые руководили работой са¬
мых разных отраслей» (48).
Другой член-учредитель, уже знакомый нам А. К. Воронский
(1884—1943), принадлежал к еще более узкому кругу болыпевиков-
подпольщиков первого поколения. Во время учреждения Психоана¬
литического общества он был начальником Главного управления
политического просвещения того же Наркомпроса и главным редак¬
тором толстого литературно-политического журнала «Красная
новь». Он «действительно принадлежал к победителям... Ирония
судьбы в том, всех ожидала одинаковая участь», — вспоминала о
Воронском Надежда Мандельштам (49).
Чьей-то умелой рукой в состав членов-учредителей были вклю¬
чены и несколько пользовавшихся уважением среди интеллигенции
имен, выбранных со вкусом и символизировавших связь Русского
психоаналитического общества с широкой интеллектуальной эли¬
той. Среди них был искусствовед А. Г. Габричевский, один из луч¬

18 8
Глава 6
ших советских историков культуры. Его жена Н. А. Северцова, дочь
знаменитого русского зоолога, так рассказывала об их круге, кото¬
рый считали своим Густав Шпет и Михаил Булгаков, Василий Кан¬
динский и Роберт Фальк: «Сюда входили все новые и новые люди,
которые питались разумом друг друга, часто совершенно противоре¬
чивые и непримиримые... По вечерам ходили в гости, пили водку,
ходили по арбатским подвалам пить пиво, ели мало, веселились
много и никто не роптал на жизнь. Делали свое дело, получали гро¬
ши и через две недели сидели без копейки до получки» (50). Квар¬
тира Габричевских, бывшая одним из центров этой жизни, находи¬
лась на Никитской, совсем рядом от особняка Государственного
психоаналитического института.
Чуть позже учредителей к Обществу присоединились невропато¬
лог и будущий лидер педологии Арон Залкинд (см. Гл. 4 и 8); Ми¬
хаил Рейснер (1869—1929), профессор государственного права, один
из авторов первой советской конституции (как отец Ларисы Рейс¬
нер, романтической героини русской революции, он был тестем сна¬
чала Федора Раскольникова, а потом — Карла Радека); венгерский
эмигрант-коммунист Н. Варьяс, ныне философ из Института крас¬
ной профессуры, пишущий на темы фрейдомарксизма; большевист¬
ский дипломат Виктор Копп, который вскоре отправится послом в
Токио... Тридцать членов Русского общества в 1923 году составляли
примерно одну восьмую часть общего числа членов Международной
психоаналитической ассоциации.
Как видим, врачи, а тем более практикующие аналитики играли
не очень заметную роль в этой группе; зато многие ее члены были
видными большевиками, предельно близкими к высшей власти в
стране. В организации Русского психоаналитического общества да¬
леко идущий политический замысел кажется не менее важным, чем
естественное желание таких людей, как Ермаков, Вульф или Габри¬
чевский, собрать вокруг себя единомышленников. Кто же был их
высоким покровителем?
Хорошо осведомленный Жан Марти считает, что супруги Шмид¬
ты были родственниками старого большевика, наркома труда
В. В. Шмидта, который мог оказать им действенную помощь в рам¬
ках своей политики поддержки «спецов», могущих принести пользу
честным трудом на благо новой власти (51). Сам А. Р. Лурия вспо¬
минав, что организаторов Общества поддерживали «Радек и ряд
других»; впрочем, он говорил это в начале 70-х, когда упоминание
фамилий этих «других» все еще было невозможно (52). Мне кажет¬
ся, что наиболее серьезной фигурой, стоявшей за событиями, был
Лев Троцкий, имевший специальные причины для поддержки пси¬
хоанализа (см. гл. 7).
Благодаря своим высоким покровителям Психоаналитический
институт получил в свое распоряжение замечательное помещение —
особняк Рябушинского на Малой Никитской. Ученый секретарь ин¬
ститута Александр Лурия, которому был 21 год, получил, по его
словам, «великолепный кабинет, оклеенный шелковыми обоями, и
страшно торжественно заседал в этом кабинете, устраивая раз в две
недели, кажется, заседания психоаналитического общества» (53).

Психоанализ в стране большевиков
189
Потом этот дом был передан А. М. Горькому; сейчас там находится
его музей.
Казанский инцидент
В 1923 году «Международный журнал психоанализа», выходивший
под редакцией Э. Джонса, публикует информацию «Казанское пси¬
хоаналитическое общество», помещенную наравне со сведениями о
работе Венского, Британского, Берлинского и других хорошо из¬
вестных обществ. Информация из Казани содержит список 14 чле¬
нов Общества, примерно совпадающий с более ранним списком,
найденным нами в архиве Лурии, еще один список 7 почетных чле¬
нов (все — казанские врачи) и протоколы заседаний в Казани в
1922—1923 годах. Одновременно в раздел «Психоаналитическое
движение», содержащий информацию о событиях в странах, где об¬
щества еще не были официально учреждены — во Франции, Швей¬
царии и т. д. — Джонс включил отчет о России. На деле здесь речь
идет о Москве (54).
Заявление о приеме Русского психоаналитического общества в
Международную ассоциацию, поданное на VII Конгресс ассоциации
в Берлине (25—27 сентября 1922 г.), вызвало споры (55). Президент
Ассоциации Эрнест Джонс, готовивший Конгресс, предложил, при¬
няв в члены только что образованное Индийское психоаналитичес¬
кое общество, заявку Русского общества отложить рассмотрением.
Вмешался сам Фрейд (это был последний Конгресс, на котором он
присутствовал). Сказав, что он в курсе дела, он предложил все же
Русское общество принять. Однако взял слово Дуглас Брайан, быв¬
ший в свое время заместителем Джонса по президентству в Британ¬
ском обществе. Он заявил, что принятие Русского общества невоз¬
можно исключительно по формальной причине (Центральной ди¬
рекции не был вовремя представлен устав Русского Общества).
Фрейд был вынужден согласиться, но заявил, что «рекомендует
Конгрессу разрешить Центральной дирекции принять московскую
группу, как только необходимые условия будут выполнены». Это
предложение было принято.
После этого Джонс поднял новый вопрос. Он предложил изме¬
нить устав Международной ассоциации таким образом, чтобы она
получила право напрямую присоединять местные группы, существу¬
ющие в странах — членах ассоциации. Фрейд уточнил, что эта про¬
цедура должна применяться лишь к небольшим местным группам,
после чего поправка прошла единогласно. В ходе дискуссии высту¬
пила член Венского и Швейцарского обществ Сабина Шпильрейн,
высказав неизвестные нам, к сожалению, суждения о применимости
данной поправки к взаимоотношениям групп в России. Речь могла
идти только о конкуренции между московской группой психоанали¬
тиков, которую поддерживал Фрейд, и казанской группой, которой
помогал Джонс. Компромисс, с точки зрения высшего руководства,
Достигался известным путем — предоставлением Казани некоего су¬
веренитета.

190
Глава 6
По-видимому, именно сложившееся положение было одной из
главных задач визита Отто и Веры Шмидтов к Фрейду и Абрахаму
осенью 1923 года (56). Абрахам был секретарем Международной ас¬
социации, поддержка его и Фрейда могла перевесить сопротивление
президента Джонса. Действительно, после переговоров журнал
Международной ассоциации сообщает о решении Джонса временно,
с последующим утверждением на Конгрессе, принять в Ассоциацию
«Московское общество». Зальцбургский конгресс в апреле 1924 года
подтвердил это решение.
А перед отъездом Шмидтов состоялись переговоры руководите¬
лей московской и казанской групп. Результатом было следующее
решение, принятое в Казани 4 сентября: «В целях концентрации
психоаналитического движения в России представляется желатель¬
ным вхождение членов Казанского психоаналитического общества
во Всероссийский психоаналитический союз с центром в Москве. В
настоящее время согласован вопрос о переезде в Москву А. Р. Лу¬
рии, докторов Б. Д. Фридмана и Р. А. Авербух» (57). Лурия сразу
же избирается секретарем Русского общества.
Стоит отметить, что даже в 1957 году, составляя справочный ап¬
парат к своей трехтомной биографии Фрейда, Джонс продолжал
рассматривать Казанское общество как независимое подразделение
Международной ассоциации. Похоже, что торможение Джонсом
вопроса о принятии Русского общества и некие скрытые противоре¬
чия его по этому поводу с Фрейдом объясняются его особой заинте¬
ресованностью в судьбе казанского общества. Понимая необходи¬
мость в конце концов уступить требованиям России, он выговарива¬
ет право принятия и «местных групп», то есть Казанского общества
наравне с Русским. Разыгрывая не вполне понятную политическую
игру, Джонс получает на это решение согласие Фрейда.
Озадаченные московские организаторы, располагавшие огромны¬
ми возможностями внутри страны, предпочли решить международ¬
ную ситуацию, попросту переведя Лурия с его людьми в Москву.
Проблема перестала существовать вместе с самим Казанским круж¬
ком. Можно даже подумать, что двадцатилетний Лурия и вел к это¬
му всю интригу. Интересно еще, что в своих последующих офици¬
альных отчетах в должности секретаря Русского общества Лурия,
видимо, не желая вспоминать эту историю, утверждал, что общество
сразу же было признано международным психоаналитическим дви¬
жением.
Три организации
советских аналитиков
Один из тех психоневрологов бехтеревской школы, которые были
убежденными противниками психоанализа, М. И. Аствацатуров, пи¬
сал в 1924 году, что «последователи фрейдовского учения составля¬
ют особую касту с отдельными журналами и отдельными съездами»
(58). Возможно, так оно и было в России, да, пожалуй, так было
везде.

Психоанализ в стране большевиков
191
Списки членов Русского психоаналитического общества несколь¬
ко раз публиковались журналом Международной ассоциации. Спи¬
сок, опубликованный в 1924 году, состоял из знакомых нам членов-
учредителей, к которым прибавились осенью 1923 года Сабина
Шпильрейн и три казанских психоаналитика во главе с Александ¬
ром Лурией (59). В списке, переданном в Международную ассоциа¬
цию шестью годами позже, не было большей части прежних искус¬
ствоведов и писателей, но в него вошли теперь фамилии, которые
сыграют в будущем выдающуюся роль в советской науке: Л. С. Вы¬
готский, завоевавший мировое признание своими работами по тео¬
рии мышления, и Н. А. Бернштейн, будущий создатель «физиоло¬
гии активности» (60).
Деятельность Русского психоаналитического общества тесно пе¬
ресекалась с двумя другими организациями аналитиков: Государ¬
ственным психоаналитическим институтом и Детским домом-лабо-
раторией. Очевидно, что все три организации существовали благода¬
ря активности одной и той же группы. Директором института и
Президентом общества до 1924 года был Иван Ермаков. Большую
роль в обоих играл Моисей Вульф, руководивший медицинской
секцией Общества (а потом сменивший Ермакова на посту его пре¬
зидента) и диспансерным приемом в Институте. Секретарем Об¬
щества и ученым секретарем Института был Александр Лурия. Ру¬
ководство Детским домом-лабораторией тоже осуществлялось Ерма¬
ковым, но реально как за научную, так и за практическую работу
отвечала Вера Шмидт. Ее муж издавал в руководимом им Государ¬
ственном издательстве многотомную «Психологическую и психоана¬
литическую библиотеку», составление и редактирование которой
было делом жизни того же Ивана Ермакова.
Эта группа сложилась довольно рано, во всяком случае до 1921
года, и в этом компактном виде просуществовала примерно пять-
шесть лет. Она имела широкие интеллектуальные и политические
контакты, но новые люди в эту группу лидеров так и не вошли.
Удивительным примером в этом смысле является появление в ней и
быстрое исчезновение Сабины Шпильрейн. Приехав в Москву в
1923 году, на что ее, как мы помним, благословил сам Фрейд, Саби¬
на Николаевна с энтузиазмом пыталась включиться в работу. В
учебном плане института (61) значился ее курс лекций, семинарий
по детскому психоанализу, практикум с учениками (то есть учебные
анализы) и еще амбулаторный прием вместе с ее новым ассистен¬
том доктором Б. Фридманом. Если что-то из этого осуществилось,
то ненадолго: вскоре Шпильрейн уехала из Москвы в Ростов-на-До¬
ну, где ее ждало тяжелое будущее (см. гл. 5). Все три психоаналити¬
ческие организации не смогли удержать человека, равного которому
по квалификации в России не было.
В 1923 году, сообщал Международный журнал психоанали¬
за (62), в России был сформирован Комитет, функцией которого
была координация действий Института и Общества. Президентом
Комитета стал И. Ермаков, вице-президентом О. Шмидт, секрета¬
рем А. Лурия и членами — С. Шпильрейн и М. Вульф. Этот ор¬
ган, включавший, за исключением Шмидта, действительно компе¬

192
Глава 6
тентных аналитиков, более, к сожалению, в документах не фигу¬
рирует.
В архиве Ивана Ермакова находятся два варианта плана работы
Государственного психоаналитического института на 1923 год, по¬
зволяющие ответить на многие неясные вопросы. Психоаналитичес¬
кий институт характеризуется как резиденция Психоаналитического
общества, место его собраний «как организационных, так и пропа¬
гандистских». «Идейное руководство остается за Обществом». В ин¬
ституте предполагалось организовать 5 подразделений: Детский
дом-лабораторию, амбулаторию, клинику, психологическую лабора¬
торию и библиотеку. Ермаков и Вульф вместе собирались читать
курс по общему психоанализу; кроме того, Ермаков планировал осо¬
бый курс по приложению психоанализа к педагогике.
Из И планировавшихся Институтом семинаров десять должны
были иметь художественно-педагогическую направленность. В руко¬
водстве ими были по несколько раз задействованы те же лица, но
встречаются и новые имена: так, предполагалось, что семинар «Му¬
зыка у детей» будет вести Н. Я. Брюсова. Начальник Главного уп¬
равления социального воспитания Наркомпроса Г. П. Вейсберг
брался за семинар по организации детского коллектива. Исключени¬
ем, поставленным, правда, в списке на первое место, является лишь
семинар Вульфа по психотерапевтическому применению психоана¬
лиза. Кроме семинаров, в Институте проводились заседания Педаго¬
гической секции Общества совместно с Детской опытной станцией
Шацкого и заседания литературной секции с участием Воронского.
В другом, более коротком варианте плана мы встречаем несколь¬
ко иной набор лиц. Первым номером здесь стоит Сабина Шпиль¬
рейн: консультации и психоанализ детского возраста, научный ана¬
лиз (амбулатория, консультация, курс лекций). Далее идут Вульф,
Ермаков, Александр Лурия, за которым, видимо, были закреплены
научно-литературные функции («психологическая система психоа¬
нализа — литературные обзоры; психологическая лаборатория») и
два менее известных сотрудника из Казани — Б. Фридман и
Р. Аьербух. Список замыкала совсем незнакомая нам фамилия
А. Белоусова, рядом с которой скромно написано: медицинский пси¬
хоанализ.
Между Львом Троцким
и Васей Сталиным
Своеобразием ситуации в России была необыкновенная близость
советских психоаналитиков к верховной власти. Эта близость, кото¬
рая видна во множестве пересечений Русского психоаналитического
общества с составом высших органов власти и в сходстве наиболее
своеобразных их высказываний с доминирующей линией идеологи¬
ческих исканий, более нигде и никогда не встречалась и представля¬
ет собой, пожалуй, самую яркую особенность русского анализа 20-х
годов. Эта близость оказалась очевидной даже в таком далеком от
политики начинании московских аналитиков, как Психоаналитичес¬

Психоанализ в стране большевиков
193
кий детский дом-лаборатория, фактической главой которого была
Вера Шмидт.
Педагог по образованию, она не имела, видимо, профессиональ¬
ной аналитической подготовки. Тем не менее ее публикации в меж¬
дународных психоаналитических журналах получали высокие оцен¬
ки коллег за рубежом. Они были посвящены методам и опыту рабо¬
ты Детского дома-лаборатории, а также монографичесому описанию
развития сына Шмидтов Алика. Считается, что этими работами ин¬
тересовались Анна Фрейд и Мари Бонапарт. Вильгельм Райх, впро¬
чем, отмечал «полускептическое, полувраждебное отношение» руко¬
водства Международной психоаналитической ассоциации к опыту
Веры Шмидт (63).
Помимо книги Веры Шмидт и регулярных отчетов Александра
Лурия, публиковавшихся Международной ассоциацией психоанали¬
за, мы располагаем рядом архивных документов, касающихся рабо¬
ты психоаналитического детского дома. Это рукописный черновик
подробного отчета Ермакова под названием «Психоаналитический
институт-лаборатория „Международная солидарность"» с изложени¬
ем истории его создания, источников финансирования, «особеннос¬
тей педагогического подхода» и планов научной работы. Текст не
датирован, но предположительно его можно отнести к 1923 году
(64). Кроме того, это учредительные документы Института, анкет¬
ные листки его сотрудников, отчеты комиссий Наркомпроса по про¬
верке деятельности Детского дома, Постановления научно-педагоги¬
ческой секции и Государственного ученого совета Наркомпроса по
этим проверкам и связанная с ними переписка (65). Некоторые под¬
робности имеются также в неопубликованных воспоминаниях
А. Лурии и в информации (идущей, вероятнее всего, от М. Вульфа),
опубликованной Ж. Марти.
Детский дом-лаборатория был открыт в августе 1921 года в особ¬
няке на Малой Никитской на втором этаже того же здания, где
будет находиться Государственный психоаналитический институт.
Организационное его место в запутанной структуре Наркомпроса с
самого начала было проблемой. Согласно отчету Ермакова, сначала
он был. открыт при Академическом центре, которому, наряду с Глав¬
наукой, были подчинены научные институты, затем был передан
Главному управлению социального воспитания (Главсоцвос), при
котором состояли детские дома, «и наконец, в особом заседании На¬
рком просвещения постановил сохранить Институт при Академичес¬
ком центре, где он состоит в настоящее время». Таким образом, он
фактически рассматривался как научно-исследовательский институт.
В формальном плане, а скорее всего и по существу дела, Государ¬
ственный психоаналитический институт и Детский дом-лаборатория
были одной и той же организацией. Ермаков иногда именует ее
Психоаналитическим институтом-лабораторией.
Однако от Академического центра Институт денег не получал.
Его финансировали, по отчету Ермакова, «частично» как «шефы»,
три советские организации: Главсоцвос, Наркомат продовольствия и
Госиздат, причем последний отчислял Институту некоторый про¬
цент прибыли от издаваемой им «Психологической и психоаналити¬

194
Глава 6
ческой библиотеки». Институт испытывал непрерывные финансовые
и продовольственные трудности. В марте 1922 года его посетил пред¬
ставитель Союза Германских работников ума и рук «Унион» товарищ
Витт. «Заинтересовавшись идейно работой института» и проведя пе¬
реговоры с представителями Коминтерна, ГУСа и Союза русских гор¬
норабочих, он «принял как уполномоченный союза „Унион" шефство
над детским домом». После этого психоаналитическое учреждение и
получило название «Международная солидарность» (66).
Персонал института состоял из штатного директора, 8 руководи¬
телей с педагогическим стажем и «работников, которые не смогли
войти в штат вследствие бывших сокращений». К последним отно¬
сился, в частности, М. В. Вульф.
В «идейной» части Ермаков акцентирует «успехи нового направ¬
ления психологии, порвавшего всякую связь с прежними идеалисти¬
ческими течениями», и ставит научную задачу «методических наб¬
людений в специальном учреждении для детей», которых не велось
«нигде, ни на Западе, ни у нас». Практический смысл этой научной
деятельности состоит в разработке методов профилактики болезнен¬
ных проявлений развития психики. Психоанализ характеризуется
как «могущественный метод освобождения ущербного человека от
его социальной ограниченности». Тут же ставится задача «воспита¬
ния социально-ценной личности в коллективе».
Описывая контингент своих воспитанников, Ермаков делает за¬
мечание, которое бросает совершенно новый свет на характер воз¬
главляемого им учреждения. «Дети: большинство их дети партий¬
ных работников, отдающих все свое время ответственной партийной
работе и не могущих воспитывать детей» (67). В этом же смысле
высказывался и Лурия: по его воспоминаниям, в «психоаналитичес¬
ком детском саду» воспитывались дети высокопоставленных персон,
в частности, сын Шмидтов (тот самый Алик, которого на многих
страницах описывала Вера Шмидт) и... сын Сталина (68). Речь мо¬
жет идти о Василии Сталине, родившемся в 1921 году.
По-видимому, психоаналитический детский дом-лаборатория
представлял собой элитарное заведение, куда партийные функцио¬
неры, «не могущие» или не желающие воспитывать своих детей,
сдавали их в хорошие руки. Конечно, при любых обстоятельствах, с
помощью даже и Германского союза работников ума и рук, они
обеспечивали это заведение всем необходимым. Психоанализ, науч¬
ные наблюдения, руководство со стороны Академического центра и
прочие тонкости были отчасти хорошим прикрытием для привиле¬
гий, отчасти модным: делом, против которого до поры до времени не
было оснований возражать.
Тем не менее принципы педагогического подхода в изложении
Ермакова звучат убедительно. По крайней мере в теоретическом
плане он действительно выстраивал психоаналитическую работу.
Наиболее важным для последующего развития и наименее изучен¬
ным, пишет он, является возраст до 4 лет. Огромное значение име¬
ют эрогенные зоны и инстинктивные влечения. «Отрицательное,
неприличное для взрослого не есть таковое для ребенка. Каждое
проявление ребенка ценно, так как позволяет нам глубже и лучше

Психоанализ в стране большевиков
195
познакомиться с его внутренним миром. Но для того, чтобы ребенок
мог свободно обнаружить себя, должна создаться атмосфера полно¬
го доверия и уважения как со стороны взрослого к ребенку, так и
наоборот». И последний принцип, который совпадает с главным па¬
фосом собственных теоретических работ Ермакова: «Рост ребенка
происходит путем ограничения значения для него -«Принципа удо¬
вольствия» над «Принципом реальности». Однако такое ограниче¬
ние должно проводиться самим ребенком и вести его не к чувству
слабости, а к чувству овладения, сознательного достижения».
Персоналу Института-лаборатории следовало усвоить, что:
«Изучать ребенка можно, только установив с ним контакт, рап¬
порт».
«Контакт возможно осуществить только в том случае, если пер¬
сонал работает над теми неизвестными, лежащими в бессознатель¬
ном процессами, которые мешают видеть, понимать и находиться в
контакте с ребенком и вызывают с его стороны реакции в виде не¬
понятных капризов или других проявлений».
«Через контакт (перенесение) с руководительницей ребенку де¬
лается возможным связаться с реальностью и отказаться от таких
удовольствий телесного характера (напр., анальных), которые задер¬
живают его развитие и делают асоциальным».
«Для этого ребенок должен не только доверять руководительни¬
це в плане обычных отношений; но и в тех областях, которые обыч¬
но считаются неприличными с точки зрения взрослого, а не ребен¬
ка. Многое, что служит исцелению больного от невроза, делается
подвластным человеку с того момента, когда он найдет в себе му¬
жество открыться себе и другому» (69).
Существовал и план научной работы, включавший ознакомление
с детьми, ведение дневников и характеристик, выявление типов до¬
минирования эрогенных зон, анализ игр, детских страхов, характера
сна и продукции детского творчества — рисунков и построек.
Вместе с тем в бумагах Ермакова нет указаний на принцип, ко¬
торый с самого начала рассматривался как условие успеха успеха
всего предприятия — что все сотрудники и воспитательницы психо¬
аналитического детского учреждения должны сами пройти анализ.
Как писал о намерениях московского Детского дома в журнале
Международной ассоциации Осипов, «все, кто будут смотреть за
детьми, будут проходить анализ, чтобы свести к нулю опасные вли¬
яния их собственных комплексов на их работу» (70). Эта идея, ве¬
роятно, была настолько нереализуемой в конкретных условиях, что
Ермаков даже и не обещал ею заниматься. Ему еще придется за это
расплачиваться.
Проверки и особое мнение
Документы проверок, найденные нами в архиве Наркомпроса, по¬
зволяют почувствовать атмосферу, в которой проходила деятель¬
ность московских аналитиков (о пяти проверках упоминает и Жан
Марти (71)).

196
Глава 6
В апреле 1923 года психоаналитический Детский дом на Малой
Никитской посетила инспекция в составе члена Государственного
ученого совета И. Л. Цветкова, инспекторов Наркомпроса Р. В. Ла-
риковой и П. В. Карпова. Ее подробный отчет (72) был представлен
по подчиненности Детского дома-лаборатории, в Академический
центр. Согласно отчету, Дом был открыт в августе 1921 года. Штат
его тогда составлял 51 человек. На момент проверки вследствие ря¬
да сокращений штат составлял 18 человек. Заведующим Детским
домом инспекция считает Ермакова. В начале работы детей содер¬
жалось 24 человека, на момент проверки — 12. Из них — 5 четырех¬
летних детей, 4 трехлетних и 3 двухлетних. Дети опрятны и общи¬
тельны. Кухня, по мнению инспекторов, хорошая. Канцелярия ведет¬
ся хаотично. «Так называемый архив — в полном беспорядке». Фи¬
нансирование идет из 3 источников. За три месяца 1923 года Детский
дом-лаборатория получил 30.000 руб. из Мосфинотдела, 3.600 руб. из
Госиздата и 1.545 руб. — от родителей содержащихся в нем детей.
(Понятно, что те самые ответственные партработники, у которых не
было времени на воспитание своих детей, предпочитали оплачивать
заботу о них государственными деньгами.) Кроме того, в июне 1922
года была доставлена первая партия продуктов от германского про¬
фсоюза: 20 пудов муки, 200 банок сгущенного молока и многое дру¬
гое. Партии продуктов из Германии поступали и позже. Кроме того,
Детский дом снабжался продуктами из Наркомпрода и Главсоцвоса.
В кладовых комиссия нашла запас неизрасходованных продуктов.
О научной части работы сообщается немного. Дети наблюдаются
при помощи руководительниц, которые ведут дневники, составляют
характеристики, графики и т. п. Детям предлагалось рисование, вы¬
резание, детские игры и т. д. Все это тщательно записывается, и в
настоящее время собран уникальный материал. Он весь изучается
под углом зрения И. Д. Ермакова. Работа носит описательный ха¬
рактер. Лаборатории нет; обычных медицинских обследований детей
не ведется. Нет даже обычных весов, и дети не взвешиваются.
Заключение комиссии (естественно, в орфографии оригинала)
таково:
«Детский дом внешне поддерживается хорошо, то же относится
и к живущим детям. Но не подкупающая внешность должна являть¬
ся ценностью и целью, оправдывающих существование столь дорого
стоящего Детского дома, а его научная работа... План и методы об¬
следования носят случайный дилетантский характер, так как все это
относится лишь к описательному характеру; лабораторная работа
полностью отсутствует, и лица, заинтересованные в правильной
постановке научного обследования детей, сами с этой областью зна¬
комы слабо, чтобы не сказать более.
Внешность и наблюдение, конечно, реализовать просто, поэтому
эта первая стадия работы выполнена. К серьезной же лабораторной
работе не только не приступлено, но в этом направлении не делает¬
ся даже и попыток, хотя Детский дом претендует на название лабо¬
ратории и Института, но в виду того, что научные работы его не
стоят на должной высоте, Комиссия высказывается против того,
чтобы считать данный Детский дом среди научных учреждений».

Психоанализ в стране большевиков
‘97
26 апреля 1923 года дело рассматривалось Президиумом научно¬
педагогической секции ГУСа. Председательствовал М. Н. Покров¬
ский. Из знакомых нам лиц присутствовали И. Л. Цветков,
П. П. Блонский, С. Т. Шацкий и 3 других члена Президиума. При¬
глашен был и Ермаков. В этом протоколе речь идет уже не о Дет¬
ском доме-лаборатории, а о Психоаналитическом институте-лабора-
тории «Международная солидарность». Выслушав инспекторов и
Ермакова, Президиум постановил:
«а) считать, что исследовательская работа, производимая в Дет¬
ском доме, в ее настоящей постановке поглощает непропорциональ¬
но большое количество государственных средств по сравнению с да¬
ваемыми ею результатами;
б) что нет оснований рассчитывать, что деятельность психоана¬
литической лаборатории «Международная солидарность» возможно
использовать для непосредственных задач, стоящих перед Государ¬
ственным ученым советом» (73).
При особом мнении остался С. Т. Шацкий. Его стоит заслушать
(74).
«Полагая, что постановление Президиума резко ставит вопрос о
закрытии данного Детского дома, я не могу согласиться с его осно¬
ваниями.
Проблема, над которой работает данное учреждение настолько
важна, что всякая попытка в этом направлении должна быть под¬
держана. В данном случае бесспорно констатирована наличность хо¬
рошего ведения педагогического дела — отношение к детям внима¬
тельное, осторожное, любовное. Педагоги работают много над мето¬
дами наблюдения и записи педагогических явлений. Их материал
очень интересен. В научном отношении желательно привлечение
большего количества сил, но, по-видимому, это не так просто, и в
вину данному учреждению поставлено быть не может. В силу этого
речь может оыть только об улучшении и, быть может, реорганиза¬
ции (хозяйственной) некоторых сторон работы учреждения — боль¬
шей хозяйственности, организации анатомо-физиологических наб¬
людений, чем о полном прекращении работы. Огромное количество
научных сил во всем свете разрабатывают проблемы психоанализа в
педагогике. Мы имеем целый ряд интереснейших иностранных ра¬
бот (напр., «Психоанализ в школе») — и в России единственное
место, где эти вопросы могут найти свое применение — есть. (Это)
Психоаналитическое общество и его база — данное детское учреж¬
дение.
С. Шацкий».
Через два дня дело было представлено в вышестоящую инстан¬
цию — Президиуму Государственного ученого совета. ГУС воздер¬
жался от собственного суждения в непростой ситуации, постановив
передать материалы еще выше, в коллегию Наркомпроса. Возможно,
по этому поводу Президиум ГУСа пытается в эти дни пригласить
на свое заседание Н. К. Крупскую — для «обсуждения вопросов, ка¬
сающихся научно-педагогической секции». Близость к ней Шацкого
была известна всем.

19В
Глава 6
Два заседания в один день
16 мая Президиум Наркомпроса под председательством М. Н. По¬
кровского («третьего кита Наркомпроса» после Луначарского и
Крупской, как характеризует его историк (75)), по докладу Шмидта
принял постановление сохранить Институт-лабораторию «Междуна¬
родную солидарность» — «в виде опыта на один год» и создать для
улучшения его работы еще одну комиссию (76). На этот раз она была
составлена не из полуграмотных инспекторов, а, наоборот, из лучших
специалистов, которые были причастны к психоанализу или же явно
сочувствовали ему. Председателем комиссии был назначен высокопо¬
ставленный чиновник Наркомпроса О. Л. Бем, членами — знакомые
нам О. Ю. Шмидт, П. П. Блонский, К. Н. Корнилов и П. И. Гливенко.
Таким образом, в комиссии из 5 человек трое были членами-учреди-
телями Русского психоаналитического общества; двое, Блонский и
Корнилов — крупными и компетентными психологами.
Комиссия работала, а вокруг Психоаналитического института с
Детским домом-лабораторйей продолжали сгущаться бюрократичес¬
кие тучи: 9 июля обследования «Международной солидарности» по¬
требовал уже сам Совет народных комиссаров (77). Архив сохранил
для нас длинную переписку Наркомпроса и Совнаркома, в которой
вышестоящее ведомство требует отчета о результатах проверки, а
нижестоящее отвечает отписками. Судя по тому, что интересующее
нас учреждение фигурирует в этой переписке как Детский дом-ла¬
боратория «Международная солидарность», тревога инстанций была
вызвана деятельностью Детского дома, а не психоаналитического
института.
Сохранились протоколы совещаний этой комиссии, на основе ко¬
торых можно составить представление о стиле ее работы (78). Пер¬
вый раз комиссия собралась 17 сентября; присутствовали Бем,
Шмидт, Корнилов и секретарь. К делу, судя по протоколу, отнес¬
лись серьезно. Слушали: о составе комиссии. Постановили: при¬
влечь к делу отсутствующего члена комиссии Блонского. Пригла¬
сить в качестве экспертов С. Шпильрейн и А. Лурия. Начать с об¬
следования на месте, выезд в институт-лабораторию назначить на
20 сентября.
Этим творческим планам, однако, не дано было сбыться. В тот
же день 17 сентября Комиссия собирается второй раз в присутствии
заведующего Главнаукой Н. Ф. Петрова. Безо всяких осмотров, эк¬
спертиз и отсрочек принимаются готовые 5 пунктов решения. Кон¬
статируется «большая педагогическая ценность этого единственного
не только в России, но и в Европе учреждения, которое действи¬
тельно может изучать явления психической жизни ребенка в усло¬
виях, гарантирующих объективность». По мнению комиссии, это уч¬
реждение призвано, «базируясь на данных психоанализа, искать ме¬
тоды формирования социально ценной личности в коллективе», для
чего необходимо расширить задачи Детского дома в сторону «изуче¬
ния социальных начал развития ребенка». Деятельность Детского

Психоанализ в стране большевиков
199
дома комиссия рекомендовала подчинить руководству Психоанали¬
тического института «при условии руководящего влияния в его ра¬
боте работников-марксистов». Что касается детей, то рекомендова¬
лось усилить их «пролетарский состав», увеличить их количество
против нынешних 12-ти и тем самым удешевить содержание каждо¬
го ребенка. И воспитательной, и научной работе Дома комиссия да¬
ла наивысшую оценку.
Кто же писал эти пункты? Ясно, не эксперты Шпильрейн и Лу¬
рия, которых так и не успели привлечь; и даже не Шмидт с Корни¬
ловым, которых, похоже, поставили перед фактом; но и не Петров,
никакого отношения к психоанализу не имевший.
Позднее весь составленный тогда Протокол был продублирован
в представленном в Наркомпрос Постановлении комиссии. Только
один пункт появившегося в тот день текста выпал из Постановле¬
ния. Этот пункт очень характерен и, более того, поразителен:
«г) поручить Главнауке в ближайшее время поставить на очередь
вопрос об организации Психоаналитического института и его взаи¬
моотношениях с Детским домом».
Тот, кто диктовал комиссии свои суждения о психоанализе,
кажется, забыл, что Психоаналитический институт в системе Глав¬
науки уже существует! Но это человек, политически заинтересован¬
ный в местном психоанализе; человек, грамотно изъясняющийся как
о психоанализе, так и на идеологические темы; человек, более могу¬
щественный, чем Шмидт или Шацкий; человек, который мог дикто¬
вать Петрову, что тому делать в его ведомстве, и его указания вы¬
полнялись в тот же день; и, наконец, человек, который, зная, дети
каких родителей воспитываются в детском Доме, не только не боит¬
ся указать на это, но предлагает разбавить их детьми пролетариев...
Из всех известных фигур это мог быть только Троцкий.
Как раз в это время, всего через 10 дней после описываемых со¬
бытий, Троцкий шлет И. П. Павлову письмо, в котором рассказыва¬
ет о своем знакомстве с фрейдизмом, утверждает его относительную
ценность и по сути дела предлагает свое шефство в деле синтеза
павловской теории условных рефлексов с фрейдовским психоанали¬
зом. Конечно это не случайное совпадение дат. Письмо Троцкого
имело для него принципиальное значение, что видно хотя бы из то¬
го, что оно было включено им в издававшийся в 1927 году том его
Собрания сочинений, одну из последних его публикаций в СССР
(письмо цитируется и подробнее обсуждается в гл. 7). Не случай¬
ным представляется и совпадение бюрократических идей: предложе¬
ние Петрову организовать новый психоаналитическый институт в
резолюции комиссии и предложение Павлову заняться «фрейдиз¬
мом» в письме Троцкого. Характерны и ошибки Троцкого: москов¬
ским психоаналитикам, нуждающимся в политической поддержке,
он, если верно наше предположение, предлагает создавать институт,
который у них уже есть; а политическую поддержку предлагает
Павлову, в это время избегавшему сотрудничества с большевиками
и от поддержки Троцкого с негодованием отказавшегося...
Как бы то ни было, могущественное вмешательство решило воп¬
рос о судьбе существующего в системе Главнауки учреждения, кото¬

200
Глава 6
рое сразу же перешло в разряд «единственного не только в России,
но и в Европе».
В октябре коллегия Наркомпроса под председательством
A. В. Луначарского утвердила доклад этой комиссии, признав ее вы¬
воды «совершенно правильными» (79). В принятом Наркомпросом
Постановлении первым пунктом значилось «признать необходимым
сохранение Детского дома, ведущего чрезвычайно ценную работу по
наблюдению и изучению ребенка вообще и детской сексуальности в
частности», после чего как руководящие указания воспроизводились
все выводы комиссии. Осооенно интересно здесь упоминание дет¬
ской сексуальности, которая вообще-то никогда не пользовалась
внимание руководителей Накромпрома. Постановление было на¬
правлено наверх, где было «принято к сведению» на заседании Ма¬
лого Совнаркома 25 января 1924 года, и наконец 6 февраля его ут¬
вердил от имени Большого Совнаркома А. И. Рыков (80).
Перенос в условиях коллектива
Сразу после получения высокой поддержки супруги Шмидт отправ¬
ляются в Вену, где докладывают о своих достижениях самому
Фрейду. В архиве Наркомпроса сохранились сведения о «Загранич¬
ной командировке сотрудницы Психоаналитического института
B. Ф. Шмидт и куратора института О. Ю. Шмидта в сентябре 1923
года с целью ознакомления Интернационального общества психо¬
аналитиков с достижениями в Москве» (81).
18 октября 1923 года Отто и Вера Шмидт представляют в Мос¬
ковское психоаналитическое общество свой отчет о поездке в Бер¬
лин и Вену с «целью прямых контактов с психоаналитическими
группами». Согласно этому отчету, который опубликован Жаном
Марти, «особый интерес был проявлен к работе Московского дет¬
ского дома и Государственного психоаналитического института.
Профессор Фрейд, доктор Отто Ранк и доктор Карл Абрахам вы¬
сказали серию интересных суждений по поводу работы Детского до¬
ма. Обсуждался, в частности, вопрос о соотношении коллективного
воспитания и психоанализа (судьба эдипова комплекса в условиях
коллективного воспитания)» (82). Эта дискуссия, в которой москов¬
ские организаторы психоанализа разговаривали на равных с миро¬
выми его лидерами, признавшими их специфические проблемы до¬
стойными обсуждения, является, наверно, кульминацией в разви¬
тии русского психоаналитического движения. История распоряди¬
лась так, что практически одновременно супруги Шмидт добились
одобрения и от Фрейда, и от Троцкого; и от правления Междуна¬
родного психоаналитического общества, и от президиума Нарком¬
проса. Сразу после их визита Международная ассоциация принима¬
ет Русское психоаналитическое общество в качестве полноправного
члена.
Но триумф — если то действительно был триумф — продолжал¬
ся недолго. Вокруг московского психоанализа начинает закручи¬
ваться новая интрига.

Психоанализ в стране большевиков
201
В июле 1924 года в адрес «Куратория при Психоаналитическом
институте» поступает многостраничное обращение педагогического
коллектива Детского дома-лаборатории, подписанное семью руково-
дительницами-воспитательницами (Е. Фридман, Р. Папернова,
В. Шмидт, Л. Егорова, Е. Ульрих, Б. Гефт) (83). На основе своего
трехлетнего опыта коллектив пришел к выводу о невозможности
продолжать работу при существующих условиях. За границей, сооб¬
щают педагоги, основным требованием для занятий психоанализом
является очень серьезная подготовка в этой области. После такой
подготовки работа с детьми, их воспитание и, в особенности, поло¬
вое воспитание, не вызывает у педагога «внутренних конфликтов,
страшно тормозящих работу и отражающихся на состоянии его
нервной системы». Такой подготовки, подчеркивают авторы обра¬
щения, они не проходили. Вследствие этого в Детском доме-лабора-
тории сложилась особая ситуация.
«...Тяжелейшая атмосфера основана на так называемом эффекте перене¬
сения, о котором Фрейд очень много и подробно пишет в своих работах.
Некоторая доля детских отношений к отцу или матери переносится на дру¬
гое лицо... Это влечет за собой огромную внутреннюю зависимость от этого
лица».
Далее это теоретическое вступление получает более конкретную
расшифровку. Суть дела оказывается в конфликте педагогов с руко¬
водителем Психоаналитического института И. Д. Ермаковым:
«Момент перенесения является могучим средством воспитания, но в
условиях нашего Детского дома при недостаточном уважении со
стороны руководителя к личности педагога он... превращается в от¬
рицательное перенесение... Благодаря тому, что во главе учреждения
стоит одно лицо, оно и являлось единственным объектом перенесе¬
ния для всего коллектива. Создавшееся огромное чувство зависи¬
мости ничем нельзя было преодолеть, так как мы не были проана¬
лизированы», — писали педагоги. Они, однако, более чем высоко
оценивают результаты работы и вовсе не хотят закрывать дело:
«Детский дом-лаборатория, как единственное в мире учреждение,
где основные положения психоанализа применяются к педагогике,
возбуждает огромный интерес». Здесь собран «единственный в сво¬
ем роде материал, где имеются данные о свободном половом разви¬
тии детей». Материал этот, однако, никем не используется из-за
множества недостатков в руководстве работой: отсутствие плана и
метода... случайность заданий... полная йевозможность проявить
инициативу... «Следствием является большая неудовлетворенность в
работе и полная невозможность наладить ее собственными силами».
Более того, собранный материал остается недоступен, даже со¬
трудники Психоаналитического института и члены Психоаналити¬
ческого общества не имели доступа к работе Детского дома, и «со¬
здается совершенно ненормальное положение, что весь этот огром¬
ный материал собран и собирается для одного лишь человека»
(вспомним, что С. Шпильрейн тоже не устраивало, что в Психоана¬
литическом институте она не имеет возможности ни лично наблю¬
дать детей, ни проводить анализ педагогам, отчего ее работа с ними

202
Глава 6
имеет характер «чисто теоретических рассуждений и „платоничес¬
ких советов"»).
Далее еще раз «громадная неудовлетворенность» персонала со¬
седствует с «исключительной общественной важностью учрежде¬
ния». Полная дезорганизация... полная оторванность в работе... за
три года сменилось 50 руководительниц... Все это повлекло за собой
разложение коллектива.
Предложения педагогического коллектива были разнообразны и
так же хорошо продуманы, как и констатирующая часть. Во главе
Детского дома должно стоять «лицо с большим общественно-педа¬
гогическим опытом». В качестве консультантов должны быть прив¬
лечены «некоторые из членов РПСАО». Организовать при Психоа¬
налитическом институте переподготовку персонала Детского дома,
которая займет 1—2 года. На время подготовки основного кадра на¬
нять временный персонал, так как психоаналитическую подготовку
с работой совмещать невозможно.
Этот неповторимый документ допускает несколько интерпрета¬
ций. С одной стороны, это похоже на «бабий бунт», обычный в со¬
ветской системе результат работы женского коллектива с руководи-
телем-мужчиной. С другой стороны, очевидным корнем конфликта
явилось несовпадение неких интересов супругов Шмидт (один из
которых — адресат, а другая — несомненный автор этого обраще¬
ния) и Ермакова. Учитывая, что Шмидты недавно вернулись из Ве¬
ны и Берлина, весьма вероятно, что предметом спора было влияние
или представительство в Международном психоаналитическом об¬
ществе. Возможно, именно Отто Юльевич прочил себя на место но¬
вого руководителя отечественного психоанализа. Нельзя, конечно,
отрицать и правоты самих воспитательниц, которым действительно
не хватало квалификации для выполнения психоаналитической ра¬
боты; и их оценку организационным способностям Ермакова у нас
нет оснований поставить под сомнение. Наконец, на этом частном
конфликте могло сказываться начинающееся изменение политичес¬
кой ситуации вокруг психоанализа.
Письмо педагогического коллектива, направленное в «курато-
рий», хранится в архиве Наркомпроса. Каковы бы ни были мотивы
Шмидта, а именно он был единственным лицом, которое в офици¬
альной переписке называлось куратором Психоаналитического ин¬
ститута, он дал этому письму ход. Главнаука, естественно, назначает
новую комиссию. Психоаналитическое общество проводит 3 июля
свое слушание дела. В резолюции признано, что «Детский дом-ла-
боратория может работать в полном соответствии с требованиями
психоанализа только при наличии руководительниц, которые все
хорошо знают психоанализ теоретически и практически и сами че¬
рез психоанализ прошли». Психоаналитическому институту было
рекомендовано срочно приступить к подготовке такого персонала,
до завершения которой «Институт не может взять на себя ответ¬
ственности за педагогическую работу дома». На этот период призна¬
но целесообразным полное административное разделение обоих уч¬
реждений при сохранении их обоих в особняке на Малой Никит¬
ской, что необходимо для «обеспечения возможности для Психоана¬

Психоанализ в стране большевиков
203
литического института вести наблюдения и ставить опыты в [Дет¬
ском] доме». Руководящий персонал подбирается Детским домом
самостоятельно, «однако из лиц, принимающих основные ценности
психоанализа» (84).
Куратор умывает руки
«В 20-х годах заниматься психоанализом не только не было опасно.
Это было престижно», — вспоминает Н. Н. Трауготт (85). Но посте¬
пенно тучи сгущались. 24 апреля 1924 года заведующий научным от¬
делом Главнауки А. П. Пинкевич потребовал произвести «коренную
реорганизацию в направлении расширения задач института в облас¬
ти педологических исследований» (там же). В который раз власть
пыталась смешать психоанализ с новой наукой о переделке челове¬
ка... Очередная комиссия проголосовала за то, чтобы считать это
очень желательным, но практически неосуществимым (86).
В конце ноября 1924 года Психоаналитический институт и Дет¬
ский дом-лаборатория «Международная солидарность» были адми¬
нистративно разделены за счет деления бюджета института попо¬
лам. Кроме того, все работавшие в нем педагоги были уволены и на
их место были взяты 4 новых воспитательницы. Осуществление
идеи Веры Шмидт о найме временного персонала на год-два психо¬
аналитической подготовки «основного кадра»? К сожалению, прои¬
зошло что-то другое.
В ноябре 1924 года Отто Юльевич Шмидт направил письмо за¬
местителю наркома просвещения В. Н. Яковлевой и заведующему
Главнаукой Н. Ф. Петрову. Там говорилось:
«Уважаемые товарищи!
3 года назад при моем содействии был организован Детский дом-лабо¬
ратория при психоаналитическом институте. Так как я с психоанализом хо¬
рошо знаком, состою в Президиуме Русского психоаналитического общест¬
ва, неоднократно защищал Детский дом от попыток закрыть его, то устано¬
вился взгляд о моей ответственности перед Наркомпросом и партией за ра¬
боту Детского дома-лаборатории.
Эта работа развивалась очень интересно, научные результаты ее напеча¬
таны за границей и возбудили чрезвычайное внимание со стороны Фрейда
и его последователей, а также в мировых кругах врачей и педагогов.
С повышением возраста детей, однако, остро сказался недостаток психо¬
аналитически подготовленных педагогов-руководительниц. Не желая про¬
должать с недостаточными средствами опыт, на который смотрят психоана¬
литики всех стран, мы решили от руководства домом отказаться вплоть до
подготовки кадра педагогов.
Главнаука, как Вы знаете, с этим согласилась и решила использовать хо¬
рошо поставленный Детский дом как лабораторию не только для психоана¬
лиза, но и для всех научно-педагогических учреждений.
Психоаналитики фактически не имеют больше никакого влияния на
Детский дом.
Я желаю Главнауке всякого успеха в разностороннем использовании на¬
шего наследия, но считаю долгом довести до сведения дорогих товарищей,

204
Глава 6
которым я адресую это письмо, что впредь я не буду иметь никакого отно¬
шения к этому Дому и за его работу ни прямо, ни косвенно никакой, даже
моральной ответственности не несу» (87).
На этом письме, датированном 20 ноября 1924 года, две резолю¬
ции: «В научный отдел к сведению. 28.11. Петров» и «Дано к делу
24.06.25». Таким образом, письмо Шмидта было использовано
впоследствии и при закрытии Психоаналитического института. Но в
самом тексте не содержится критики в адрес института или его ру¬
ководства, нет и тени осуждения психоанализа и чувствуется лишь
иронически маскируемая обида на «дорогих товарищей», адресатов
письма. Что же вынудило Шмидтов сложить с себя ответственность
за Детский дом? Во всяком случае, не идеологические проблемы:
как видно из всего, что мы знаем, идейный статус психоанализа к
1925 году был еще благополучен.
Жан Марти упоминает оо известных ему слухах, которые ходили
вокруг Детского дома: на детях там ставят опыты и преждевременно
стимулируют их половое созревание (88). О подобных же слухах о
сексуальных опытах с детьми вспоминает и дочь Ивана Ермакова;
по ее словам, эти слухи доставляли ее отцу много хлопот (89); пи¬
сала о них и Вера Шмидт. Весьма вероятно, что именно такие
сплетни, наверняка вымышленные, и служили настоящей причиной
бесконечных комиссий. Очередная комиссия, заседавшая 2 января
1925 года (Петров, Пинкевич, новая заведующая Детским домом
Жукова, представители родителей), эти сплетни фактически под¬
твердила. В ней среди прочего говорится: «Сексуальные проявле¬
ния, онанизм наблюдаются у большинства детей, живущих в Дет¬
ском доме. У детей, только что вступивших в Детский дом из семей,
[онанизм] не наблюдался» (90).
Это уже скандал, особенно если помнить о персональном составе
родителей. 24 февраля Пинкевич накладывает очередную резолю¬
цию: Детский дом окончательно отделить от Психоаналитического
института и перевести в Главсоцвос; сам же институт может быть
оставлен в Москве «только в случае его присоединения куда-нибудь
(например, к Психологическому институту)». Потом откуда-то воз¬
никла идея перевести Институт в Ленинград. Не рикошетом ли
отозвалась здесь все та же идея «осуществить синтез фрейдизма и
марксизма при помощи учения об условных рефлексах» (Павлов
был в Ленинграде)? Ермаков пишет докладные записки, что Психо¬
аналитический институт схож с Психологическим только по назва¬
нию; что Психоаналитический институт единственный в своем роде
не только в СССР, но и в Европе, и потому должен обязательно
быть в столице; и что все сотрудники его живут в Москве и потому
перевод его в Ленинград будет равносилен его закрытию... (91). Но
теперь возражения были напрасны.
В декабре 1924 года Президиум Наркомпроса под председатель¬
ством Луначарского принимает курьезное решение «Против вывоза
Института по изучению природы засушливых пустынных областей
в Ленинград и Психоаналитического института за пределы Моск¬
вы — не возражать». И еще отдельно — «О тов. Шмидте. Считать

Психоанализ в стране большевиков
205
необходимым использовать т. Шмидта полностью на работе в Нар¬
компросе» (92).
14 августа 1925 года большой Наркомпрос под председательст¬
вом наркома здравоохранения Н. А. Семашко по докладу Пинкеви-
ча принимает следующую резолюцию: «Психоаналитический инсти¬
тут и лабораторию „Международная солидарность" — ликвидиро¬
вать» (93).
Конец
Сохранился «План работ» института на последний сезон его функ¬
ционирования, с сентября 1924 по июль 1925 года (94). Ежедневно
в Институте читались лекционные курсы, 2 раза в месяц проходили
заседания Российского психоаналитического общества и еще 2 раза
в месяц — заседания его Педагогической секции. Ермаков совмещал
свои клинические занятия с лекциями по психоанализу литератур¬
ного творчества и еще с исследованиями гипноза, которым он в это
время много занимался. Кроме того, вместе с В. Ф. Шмидт он соби¬
рается отчитаться за работу закрытого уже к этому времени Детско¬
го дома. Р. А. Авербух продолжает свои начатые еще в Казани опы¬
ты с психоанализом творчества Василия Розанова; Б. Д. Фридман
готовит работу по психоанализу идеализма (на примере тургенев¬
ского Рудина). Новым лицом является только политэмигрант из
Германии Вильгельм Pop, читавший на немецком языке лекции по
«Психоанализу коллективного мышления».
В ноябре 1924 года в Обществе состоялись перевыборы: новым
президентом был избран Моисей Вульф, действительно бывший са¬
мым авторитетным кандидатом, близким к Фрейду и много сделав¬
шим для психоанализа в России. Вице-президентами стали Ермаков
и дипломат Виктор Копп — деятель троцкистской оппозиции (под¬
робнее о нем см. гл. 7). Лурия был секретарем, Каннабих членом
бюро (95).
На X Конгрессе Международной психоаналитической ассоциации
в Инсбруке в 1927 году ее президент М. Эйтингон говорил в отчет¬
ном докладе: «В России, одной из тех стран, которые раньше других
заинтересовались анализом, увеличился круг людей, которые дей¬
ствительно занимаются этим предметом. Все мы понимаем, что наши
коллеги там работают в очень трудных условиях, и я бы хотел от
имени всех нас выразить к ним нашу глубокую симпатию» (96).
Членские взносы (2 доллара с человека в год) в России, добавлял
Эйтингон, собраны, но нами еще не получены из-за практических
трудностей. Однако Фрейд, лучше разбиравшийся в ситуации или,
скорее, в отличие от Эйтингона не имевший причин лицемерить (см.
гл. 7), писал давно уже эмигрировавшему Осипову 23 февраля 1927
года: «У аналитиков в Советской России, без сомнения, настают пло¬
хие времена. Откуда-то большевики взяли, что психоанализ вражде¬
бен их системе. Вы знаете правду — наша наука не может быть поста¬
влена на службу никакой партии, хотя для своего развития она нуж¬
дается в определенной степени свободомыслия» (97).

20 6
Глава 6
Работа советских психоаналитиков продолжалась не очень ак¬
тивно, но непрерывно вплоть до начала 30-х годов. Ее центром бы¬
ла Москва; что-то происходило в Ленинграде, Одессе, Харькове, Ро¬
стове. Около 1930 года одесский психиатр и переводчик Фрейда
Я. М. Коган завел в своем кабинете двойной портрет: на одной сто¬
роне его был Павлов, на другой — Фрейд (98). Днем доктор Коган
смотрел больных и общался с начальством под портретом Павлова;
потом переворачивал его и вечером мог консультировать своих тай¬
ных аналитических пациентов под портретом Фрейда... Ленинград¬
ский доктор И. А. Перепель на собственные средства выпустил не¬
сколько психоаналитических книжек; последняя, вышедшая в 1928
году, содержит очень доброжелательное к автору и его методу
предисловие выдающегося физиолога А. А. Ухтомского (99).
Психоаналитики честно пытались быть полезными. Вульф, в
частности, занимался любопытным прикладным исследованием, ре¬
зультаты которого, правда, вышли в свет уже после его эмиграции
(100). На материале массового обследования московских водителей
автобусов и трамвайных вагоновожатых были получены данные о
распространении у этой категории трудящихся сексуальных наруше¬
ний, преимущественно снижения потенции. Более глубокий анализ
показал, что во время езды многие водители испытывают половое
возбуждение, а во время коитуса, наоборот, вспоминают свое место
за рулем. Вульф предлагает этим странным явлениям психодинами¬
ческое объяснение, которое, правда, вряд ли могло быть использова¬
но на благо пролетариата. О подобных изысканиях среди типограф¬
ских рабочих знал Б. Пильняк, упоминающий в своем романе «Со¬
зревание плодов» «свинцовое изменение психики, теорию, выдвигае¬
мую некоторыми московскими психоаналитиками» (101).
Русское психоаналитическое общество продолжало работать,
проводя, судя по его отчетам Международной ассоциации, в
1925—1927 годах по 15—20 заседаний в год. В 1926 году в нем про¬
ходят, в частности, слушания по проблемам педологии, новой нау¬
ки, развивающейся в его недрах, чтобы в полном соответствии с за¬
конами психоанализа уничтожить своего отца. В апреле 1927 года с
поста секретаря Общества уходит Лурия. Его ждало большое буду¬
щее в науке, в 60-х годах он станет одним из крупнейших нейро¬
психологов мира... В конце же 20-х он, судя по его неопубликован¬
ным воспоминаниям, ищет себя в прикладных областях. В частнос¬
ти, по прямому заказу Вышинского он конструирует примитивный
детектор лжи, работающий в ассоциативном эксперименте с пневмо¬
датчиками, замерявшими тремор пальцев руки (очевидна преем¬
ственность самой идеи его детектора с ассоциативными эксперимен¬
тами молодого Юнга). В Обществе его заменяет Вера Шмидт, в сен¬
тябре 1927 года поехавшая с докладом на очередной Конгресс пси¬
хоаналитиков в Инсбрук.
3 ноября 1927 года в командировку в Берлин уезжает Вульф, ос¬
тавивший исполнять свои обязанности Каннабиха... Из Берлина
Вульф не вернулся. В своей президентской речи на XI Конгрессе в
Оксфорде (1928 г.) Эйтингон рассказывал об этом так: «В связи с
теми обстоятельствами, в которых ведет свою работу Русское об¬

Психоанализ в стране большевиков
207
щество, невозможно, конечно, влиять на ситуацию в России, особен¬
но после того, как его высокоценимый лидер, в течение многих лет
возглавлявший Общество, уехал жить в другое место. Наши коллеги
в Московском обществе, вместе с отдельными членами в Киеве и
Одессе, продолжают со смелостью, которая вызывает наше восхище¬
ние, борьбу за сохранение и упрочение того, чего они достиг¬
ли» (102).
До 1933 года Вульф работал в Германии, много публикуя в жур¬
налах Международной Ассоциации психоанализа. После прихода
нацистов к власти он снова эмигрирует, на этот раз в Палестину,
где вместе с Эйтингтоном организует местное общество психоанали¬
за. После смерти Эйтингтона Вульф становится президентом Палес¬
тинского общества и остается им в течение 10 лет. Во многом по¬
вторяя на новой родине то, что он сделал в России, он организовал,
в частности, серию переводов Фрейда на иврит. Вульф прожил дол¬
гую жизнь, умерев в 1971 году.
Его эмиграция из России совпала по времени с самоубийством
коллеги (как восемью годами ранее эмиграция Осипова). Кончает с
собой Адольф Абрамович Иоффе, бывший пациент Адлера и автор
журнала «Психотерапия», друг и соратник Троцкого (см. гл. 7). Это
было время полного «идейного и организационного разгрома» троц¬
кистской оппозиции.
Деятельность Русского Общества угасала. Правда, еще в 30-м го¬
ду оно проводит несколько заседаний, одно из которых было по¬
священо «плану работы на 1931 год». Позднее другой эмигрант, ле¬
нинградец Илья Перепель писал в американском журнале: «Психоа¬
налитическое движение сходило на нет и около 1930 года застыло.
Начиная с этого момента, оно официально перестало существо¬
вать» (103).
В 1936 году доктор Ф. Лерман, приехавший в Москву из Нью-
Йорка, встретился там с Верой Шмидт, которая рассказывала ему,
что собрания психоаналитиков продолжаются и в них участвуют до
15 человек (104). Еще двумя годами позже И. Перепель в своей ста¬
тье рассказывал о «смертном приговоре» психоанализу, который
якобы теперь вынес ему режим, и призывал коллег на Западе к вме¬
шательству (105). В целом эти и некоторые другие подобные сооб¬
щения являются, скорее всего, легендами. Медицинская практика
психоаналитиков продолжалась тайными и, скорее всего, бесплат¬
ными усилиями немногих оставшихся одиночек. Примером может
быть обследование М. Зощенко, проведенное в 1937 году ленин¬
градским врачом И. Марголисом (см. гл. 10). Ужасная судьба Саби¬
ны Шпильрейн является лучшей иллюстрацией того, как восприни¬
мались эти усилия в нечеловеческих условиях 30-х годов. Любая же
систематическая и, тем более, открытая активность вроде собраний
психоаналитического кружка, несомненно, была опасна для всех
причастных к ней лиц.
В 1948 году психиатр профессор А. С. Чистович был уволен из
Военно-медицинской Академии в Ленинграде за то, что в своих
лекциях по сновидениям использовал «кирпичики психоанализа» и
не отрицал этого при разборе дела на партсобрании (106) А.И. Бел¬

208
Глава 6
кин, впрочем, рассказывает, что в 1952 году он проходил психоана¬
лиз в Сибири; аналитиком был профессор И. С. Сумбаев (107). Со¬
ветские зэки обращались за духовным утешением к разным куль¬
турным сферам — одни к марксизму, другие к православию, иные
даже к буддизму. Например, Евгений Гнедин (сын Парвуса, финан¬
сировавшего усилия Ленина в России 1917 года), рассказывал о
том, как после чудовищных пыток, в камере-одиночке он пришел к
новой вере, напоминающей буддизм и практику йоги (107). Но со¬
ветская лагерная история не знает, кажется, ничего подобного опы¬
ту Виктора Франкла, организовавшего в условиях нацистского
концлагеря подпольную антисуицидную службу и выработавшего
там свой вариант психоанализа, «логотерапию».
Библиотека Ермакова
Реальным достижением московских психоаналитиков следует при¬
знать выпуск многот.омной «Психологической и психоаналитичес¬
кой библиотеки». За очень короткое время, с 1922 по 1928 год, бы¬
ла проведена колоссальная переводческая и издательская работа.
Были переведены «Лекции по введению в психоанализ», «Психоа¬
нализ детских неврозов», переизданы «Очерки по психологии сексу¬
альности», переведены два отлично подобранных сборника статей
самого Фрейда («Основные психологические теории в психоанали¬
зе» и «Методика и техника психоанализа») и его учеников («Пси¬
хоанализ детского возраста» и «Психоанализ и учение о характе¬
рах»), «Психологические типы» Юнга, книги М. Югейн и Э. Джон¬
са (108).
Переводы основных теоретических книг, изданных по-русски —
«Введение в психоанализ», «Тотема и табу» и других — были вы¬
полнены М. Вульфом. Ему же, а также Н. Осипову, видимо, и при¬
надлежит заслуга выработки адекватной русской терминологии. Но
в целом это масштабное и успешное преприятие было делом Ивана
Ермакова.
В планы Библиотеки входило издать 32 книги, включая перепе¬
чатки старых переводов «Толкования сновидений» и «Градивы»,
несколько сборников новых переводов, психологические книги
Блейлера и Мак-Дугалла, «Основы психиатрии» Уайта и, наконец,
сборник статей Детского дома «Международная солидарность».
Можно только удивляться тому, что значительную часть этого пла¬
на Ермаков успел выполнить.
Одной из советских сенсаций конца 80-х годов было переизда¬
ние Фрейда, но мало кто знает, что почти все изданные тексты яв¬
ляются перепечатками старых книг 20-х годов, в основном издан¬
ных под редакцией Ермакова (фамилии переводчиков часто даже не
указываются, как будто Фрейд так и писал по-русски). К этим пере¬
водам есть много претензий, но лучше их пока никто не сделал.
Многие из изданных в «Библиотеке» книг снабжены предисло¬
виями Ермакова. По ним можно заметить, что он больше всего це¬
нил этические аспекты психоанализа, его просветительское начало,

Психоанализ в стране большевиков
209
и всячески подчеркивал роль «светлых» механизмов сознания в их
трудной борьбе с косным бессознательным. Куда меньше внимания
уделяет Ермаков другим идеям Фрейда, таким, как перенос, детская
сексуальность, бисексуальность или влечение к смерти. Трудно ска¬
зать, действительно ли его понимание психоанализа было таким уп¬
рощенным или же это результат многолетних попыток приспосо¬
бить анализ к возможностям аудитории, как он их понимал.
В личном архиве Ермакова сохранился запись одного из заседа¬
ний психоаналитического кружка под председательством Ермако¬
ва (109). Присутствовали 7 человек, все, видимо, начинающие лю¬
бители психоанализа. Ермаков проводит занятие кружка как груп¬
повую сессию, обсуждая классические темы — соотношение бессоз¬
нательного и интуиции, например. Одна из участниц с усмешкой го¬
ворит, что она много наблюдала больных, леченных психоанализом,
но самой ей он определенно не нравится. В ответ Ермаков разъяс¬
няет свое кредо: «Здоровый сдерживает себя, в то время как психо¬
невротик уже не может сдержать себя... У взрослого цель — считать¬
ся с окружающим. Психопат считается только сам с собой. Больно¬
го мы ведем к реальности через познание самого себя — своего бес¬
сознательного. Вот вам схема того, что происходит».
В той же «Библиотеке» Ермаков издает две своих книги, посвя¬
щенные психоанализу русской литературы: одна о Гоголе, другая о
Пушкине (110). Эти книги практически исчезли из научного обихо¬
да, и вряд ли в него вернутся (книга о Пушкине, правда, была пере¬
печатана одним эмигрантским издательством).
В этих неструктурированных, многословных «Очерках» и «Этю¬
дах» хочется почувствовать личность их автора. Ермаков отмечал у
Гоголя, «при подавленной агрессивности», стремление пользоваться
для своего творчества чужими темами, что носит «вынужденный,
принудительный характер». «Такое явление, крайне характерное для
невротиков, мною прослежено в очень большом числе случаев, под¬
вергавшихся психоанализу», писал он (111). Любимый «конек» пси¬
хоаналитика нередко оказывается его собственной чертой.
«Есть что-то безнадежное, тщетное во всем том, к чему приводят
наши ожидания и волнения, как события жизни, так и повседнев¬
ные явления», — начинает он свой анализ повестей Гоголя. От тек¬
стов Ермакова часто возникает ощущение его собственного страха,
внутренней скованности и самоцензуры: автор боится рассказать о
той целостности, о которой хочет писать, и перестает ее видеть.
Иногда это самоограничение прорывается в текст. Например, рас¬
суждая о Чичикове, немаловажной фигуре в творчестве Гоголя, Ер¬
маков вдруг обрывает себя: «В этом, может быть, немало символики,
которую я здесь, к сожалению, лишен возможности вскрыть». Ука¬
зав на инцестуозные мотивы в повести «Страшная месть» — а они в
ней очевидны, вожделение отца-колдуна к дочери прямо описано
Гоголем — Ермаков говорит вдруг: «Пусть сомнительно все то, что
мне приходится здесь высказывать, но я все-таки считаю необходи¬
мым хотя бы упомянуть об этом». О Гоголе ходит множество меди¬
цинских легенд — что он был болен сифилисом; шизофренией;
умер от онанизма... В текстах Ермакова мы находим много намеков,

210
Глава 6
но мало гипотез, которые были бы ясно сформулированы и твердо
обоснованы. Не знавший психоанализа Розанов за двадцать лет до
Ермакова не боялся сказать, что половая тайна Гоголя заключалась
в его страсти к покойницам. Бердяев, писавший о Гоголе одновре¬
менно с Ермаковым, тоже находил в нем «какую-то неразгаданную
тайну». Трактовал он эту тайну, однако, в другом контексте, которо¬
го Ермаков не мог не чувствовать, но нигде ни намеком не дал нам
этого понять: «В нестерпимой революционной пошлости есть нечто
гоголевское... Быть может, самое мрачное и безнадежное в русской
революции — это гоголевское в ней» (112).
В пушкинских «Маленьких трагедиях», великом и бесконечно
многозначном произведении мировой литературы, Ермаков видит
одно, и восприятие его искажено проекцией его собственных чувств:
«В четырех трагедиях объединяющим чувством является страх».
Скупой рыцарь боится утратить богатства; даже Моцарт боится, по¬
тому что не отдал «черному человеку» реквием... В восприятии Ер¬
макова герои Пушкина изменяются едва ли не до противоположнос¬
ти. Дон Гуан — преступник, который вытесняет свою вину в бессоз¬
нательное и потому вынужден снова повторять свое преступление.
Его основное чувство, как и у остальных драматических героев
Пушкина — страх. В последней сцене с Каменным гостем Дон Гуа-
ну приписывается рассеянность, беспомощность и гипнотическая
покорность, результат отцовского комплекса (а Ахматова, например,
видела в Дон Гуане «смесь холодной жестокости с детской оеспеч-
ностью» (113)). Визит статуи — это гипнотическая галлюцинация.
«Внешняя сила влечения у Гуана скрывает его внутреннюю несо¬
стоятельность». Во всем этом больше морализаторства, чем анализа.
Только в отношении «Домика в Коломне», который Ермаков не¬
ожиданно трактует как ироническую инверсию пушкинского же
«Пророка», ему удается достичь нового видения.
Итак, Пушкин, светлый гений России, окаащается поэтом страха,
а самый романтический его герой одержим страхом и покорностью.
«Страх выявляет самые низменные стороны человеческой души».
То же, и даже сильнее, в вышедшей годом позже книге о Гоголе:
«Глядят мертвецы, глядят и ждут гибели, ждут, и страшно делается
слабому, жалкому человеку». Это о «Вие», но не только о нем: по¬
зади — гражданская война; впереди — большой террор. А сейчас,
когда пишутся эти строки, всесильные инстанции, решающие жизнь
и смерть столь многих, решают вопрос о судьбе Психоаналитическо¬
го института, а заодно и его директора.
Илья Эренбург, рассказывая, как он посещал Кремль вместе с
придуманным им сверхчеловеком Хулио Хуренито, передавал свои
ощущения не то от Ленина, не то от Троцкого таким образом: «Не
то чтобы я верил очаровательным легендам.., кои изображали боль¬
шевистских главарей чем-то средним между Джеком-Потрошителем
и апокалиптической саранчой. Нет, я просто боялся людей, которые
могли что-то сделать не только с собой, но и с другими. Этот страх
перед властью я испытывал всегда, даже мальчиком... В последние
же годы, увидев своих приятелей, собутыльников и однокашников в
роли министров, комиссаров и прочих „могущих", я понял, что

Психоанализ в стране большевиков
211
страх мой вызывается... шапкой Мономаха, портфелем, крохотным
мандатиком. Кто его знает, что он, собственно, захочет, во всяком
случае (это уж безусловно), захотев — сможет» (114). Все переме¬
нилось, и теперь уже сверхчеловек для русского интеллигента, как
Эренбург — это всего лишь тот, кто, как Хуренито, не боится разго¬
варивать с властями.
Довольно быстро Ермаков лишается своих постов: после закры¬
тия Государственного психоаналитического института в 1924 году
он перестает быть его директором, а в 1925 году Вульф заменяет
его в должности президента Русского психоаналитического общест¬
ва. Выпускаемую им Библиотеку, на которую ушли, вероятно, ог¬
ромные силы, ГИЗ закрыл в 1928 году. После этого Ермаков уже не
печатался (он, однако, сумел издать даже в 1930 году «Будущность
одной иллюзии» Фрейда), но продолжал писать. Его архив содер¬
жит большую книгу о Достоевском, выполненную в том же стиле, а
также разнообразные эссе и литературно-критические статьи. Его
увлечением было собирание орнаментальных вышивок крымских
татар, и им он тоже посвятил обширные тексты. По-видимому, ни
практикой, ни психоаналитической теорией в 30-е годы он не зани¬
мался. Его сочинения с годами полностью теряют аналитическую
окраску.
В 1940 году Иван Ермаков был арестован по стандартному обви¬
нению и через два года умер в лагере.
Революция и сон
Ровесник и бывший товарищ Ермакова по «Малым пятницам», а
потом русский беженец и доцент Карлова университета в Праге,
Николай Евграфович Осипов (115) жил и работал вдали от бурь
столетия. В своих написанных перед смертью воспоминаниях он не
раз повторял, что «никогда политикой не занимался». Но, как гово¬
рил Бисмарк, если вы не занимаетесь политикой, она займется вами.
Политические неприятности, находившие его будто помимо его во¬
ли, преследовали Осипова всю жизнь. В 1899 году он был исключен
со второго курса Московского университета за организацию первой
всеобщей студенческой забастовки: «я был далек от всякой полити¬
ки... много танцевал и мало работал. Какими-то неведомыми мне пу¬
тями я был избран товарищами в исполнительный комитет... и,
прежде чем узнал об этом избрании, был арестован» (116). В 1911
ему, уже ассистенту, вместе с Сербским пришлось вновь покинуть
Московский университет в знак протеста против политики тогдаш¬
него министерства народного просвещения (на их месте оказался
тогда Ермаков). В 1921 году Осипов бежит от новой власти. «До-
болыневицкий период революции привел меня к окончательному
отвращению ко всем социалистическим движениям. Большевики
были для меня абсолютно неприемлемы» (117).
Много работавший как психотерапевт (для задуманной им книги
«Психология невротиков», которую он не успел дописать, у него
был материал из 1030 амбулаторных случаев), переписывавшийся с

212
Глава 6
Фрейдом, Осипов написал в Праге важные теоретические работы.
Гистологические увлечения его молодости остались далеко позади,
и он равнодушен к столь волновавшим его коллег, оставшихся в
СССР, «материалистическим» идеям о связи психодинамических
процессов с мозговым субстратом, — идеям, восходящим к раннему
Фрейду и достигших кульминации в поздних работах Лурия. Как
курьез, он собирал коллекцию цитат из работ русских психиатров, в
которых сообщалось, что каких-либо органических изменений при
данной душевной болезни не найдено, а заканчивали работу догма¬
тическим утверждением, что в основе болезни лежат анатомо-физи-
ологические изменения (118). Как рассказывал Досужков, Осипов,
подобно Юнгу, сравнивал тех, кто изучает душевную жизнь путем
изучения мозга, с человеком, который хочет понять, что такое дом,
и изучает химический состав кирпичей (119). Но, в отличие от Юн¬
га и множества русских современников, Осипову был чужд и рас¬
слабленный мистицизм «дионисийства». Его политический и психо¬
аналитический опыт в равной мере способствовали ясности его
мысли, отличавшей то, что он знал, от того, что он надеялся узнать,
и от того, чего понять не надеялся.
Иррациональное существует. Прежде всего, оно существует в нас
самих. Во взрослом и мужественном человеке оно, согласно дефи¬
нициям Осипова, вызывает не страх, как при восприятии реальной
опасности, а жуть, как при восприятии таинственного, фантастичес¬
кого и ирреального. Жуть и всяческая чертовщина есть временно- и
мнимо-иррациональное; их природа непонятна до тех пор, пока не¬
понятна. Рационализм спасает от страха, но не от жути; жуть надо
переживать, истолковывать, ценить.
В определенной степени его интересы развиваются параллельно
интересам Ермакова. Осипов тоже увлечен аналитическим разбором
русских классиков, и более того, его занимает в них тот же аспект,
что и Ермакова: «Страшное у Гоголя и Достоевского» — так назы¬
вается одна из главных его статей. Тональность, однако, совсем
иная: если Ермаков с некоторой навязчивостью показывает, что Го¬
голь, Пушкин и Достоевский, а также их герои все и всё время че¬
го-то боятся, то Осипова интересует то, как они преодолевают
страх. «Как черта выставить дураком» — эта фраза Гоголя представ¬
ляется Осипову главной его мыслью.
Эротические кошмары «Вия», инцестуозный сюжет «Страшной
мести», кровавые сцены «Тараса Бульбы» анализируются как воск¬
ресшие детские страхи, «наследство нашего собственного детства
или детства человечества» (120). Детские страхи в жизни взрослого
человека — это и есть невроз. «Страх отца есть воскрешение нашего
детского страха», — пишет он о героях Гоголя, о своих чешских па¬
циентах и, наверно, о своих оставшихся дома соотечественниках.
Клубок жутких событий в повестях Гоголя, да и вообще в жиз¬
ни, переплетается вокруг секса. Но не только его. Любовь и смерть,
их сплетение между собой — основной итог анализа. «Ошибка мно¬
гих фрейдистов, в том числе Ермакова, в том, что они ложно припи¬
сывают Фрейду пансексуализм и, любовно копаясь в сексуальных
вопросах, искажают все его учение. Фрейд утверждает наряду с ос¬

Психоанализ в стране большевиков
213
новным сексуальным влечением еще другое основное влечение, вле¬
чение к смерти» (121). Во фрейдовской идее влечения к смерти,
обычно воспринимаемой как трагическая, Осипов видит потенциал
мужества. Если влечение к смерти так же естественно и фундамен¬
тально, как влечение к жизни, то страх смерти — такой же симптом,
как страх секса, не более того. «Страх смерти есть невротический
симптом», — писал Осипов незадолго до своей смерти (122). «Го¬
голь и Достоевский, хотя и сами страдают инфантильно-архаически-
ми страхами, должны научить нас преодолевать эти страхи, преодо¬
леть робость (слово робость происходит от ребенок) и быть мужест¬
венными» (123).
В 1931 году Осипов публикует статью «Революция и сон» (124)
(из одного его письма (125) ясно, что этот текст он собирался на¬
править, вероятно, в переводе, Фрейду). Его идея проста и парадок¬
сальна. У здорового человека равновесие странным образом нару¬
шается во сне, чтобы потом восстановиться в его дневной жизни.
Не то же ли видим мы в обществе во времена революций?
Осипов пробует систематически сравнить два хорошо знакомых
ему явления: сновидение и революцию. Сновидение, по Фрейду,
есть исполнение подавленных желаний, восстание одних «суб-я»
против других, обычно твердо держащих власть; и революция есть
реализация подавленных, вытесненных желаний одного класса. Ам¬
бивалентность и неустойчивость сновидения, нарциссизм его влече¬
ний и архаизм символов равным образом проявляются и в револю¬
ции: «денщики, отдававшие свою жизнь за офицеров, потом выре¬
зывали им кожу на плечах. И в то же время превратились в полных
рабов нового начальства».
И правда, «классовое нарцистическое самоутверждение» револю¬
ционных масс ведет к таким же глубоким нарушениям принципа ре¬
альности, как и причудливая фантазия сновидца. Осипов идет дале¬
ко: «Революция и сновидение имеют одинаковое содержание: выяв¬
ление инфантильных, архаических „желаний", преимущественно
нарцистических, вытесненных и не вытесненных. Одинакова и фор¬
ма этих выявлений... Эта форма прямо непонятна, запутанна, бес¬
толкова, подобно ребусу. И революция, и сновидение одинаково
нуждаются в толковании. Толкование показывает, что лозунги рево¬
люции представляют собой прикрытие, ложную спайку, подобно
маскировке сновидений».
Итак, можно «сопоставить нацию в состоянии правопорядка с
индивидуумом в бодрственном состоянии и нацию в состоянии ре¬
волюции с индивидуумом в состоянии сновидения». Осипов ощуща¬
ет парадоксальность, непривычность, интеллектуальную опасность
такой аналогии, но остается тверд: «революция и сновидение есть
один и тот же феномен, именно выявление нарциссизма, но на раз¬
ных ступенях бытия» (126).
Все это написано ясно, аналитично, без страха. Действительно:
«Невротики и психотики испытывают страх там, где здоровый чело¬
век может переживать, самое большое, жуть» (127).
После смерти Осипова от болезни сердца в 1934 году друзья —
литературовед А. Л. Бем, психоаналитик Ф. Н. Досужков и фило¬

214
Глава 6
соф Н. О. Лосский — издали два посвященных памяти Осипова то¬
ма под названием «Жизнь и смерть». К первой годовщине смерти
вышли 200 экземпляров первого тома, ко второй — 200 экземпляров
второго (128).
На кресте на его могиле в Праге надпись: «Д-р медицины
Н. Е. Осипов, доцент Московского университета».

Глава 7
Между властью и смертью:
психоаналитические
увлечения Льва Троцкого
и других товарищей
В западной литературе по истории советского пси¬
хоанализа идеологическим дискуссиям конца 20-х
годов уделяется, как кажется, непропорционально
большое внимание (1). Исследователи неявным
образом соглашаются с советскими участниками этих словопрений,
многие из которых действительно верили в то, что от силы и идей¬
ной чистоты их аргументов зависит что-то реальное в будущем их
дела. Между тем будущее решалось людьми, едва ли понимавшими
терминологию не только Фрейда, но и Маркса. Дискуссия, ход ко¬
торой был предрешен, не имела реального значения. Куда больший
интерес представляют человеческие судьбы.
Огонь и вода
Как-то после окончания 1 Мировой войны Фрейд сообщил
Э. Джонсу, что у него был один большевик и наполовину обратил
его в коммунизм. Джонс был изумлен. Фрейд объяснил: коммуни¬
сты верят, что после их победы будет несколько лет страданий и ха¬
оса, которые потом сменятся всеобщим процветанием. Фрейд отве¬
тил ему, что он верит в первую половину (2).
Ганс Сакс (3) рассказывает об этой встрече более подробно. По
его воспоминаниям, этот «крупный большевик» был личным другом
Фрейда. По словам Сакса, большевик возлагал на психоанализ на¬
дежды как на «инструмент, предназначенный для завоевания буду¬
щего счастья». Фрейд же мрачно отвечал ему, что темные стороны
человеческой природы не могут быть преодолены.
Сакс вспоминал: «После революции, когда работы Фрейда стали
печататься русским правительством (Государственным издательст¬
вом (написано по-русски. — А. Э.)), я с оптимизмом говорил о влия¬
нии, которое может иметь психоанализ на создание новой России.
Фрейд ответил, сохраняя скепсис по отношению к русской душе:
„Эти русские как вода, которая наполняет любой сосуд, но не со¬
храняет форму ни одного из них“».

216
Глава 7
Амбивалентная заинтересованность Россией, характерная для ок¬
ружения Фрейда, была, да и остается весьма обычной среди запад¬
ных интеллектуалов с левыми взглядами. Прототипом такого отно¬
шения является пример Маркса, который в течение почти всей сво¬
ей жизни относился к России как к страшной угрозе для цивилиза¬
ции и рассматривал создание 1 Интернационала как средство проти¬
востоять русскому влиянию в Европе. В конце жизни он вдруг пове¬
рил в возможности социализма в России, был в восторге от русского
перевода «Капитала», сам начал изучать русский, и после его смер¬
ти в его кабинете нашли два кубометра русских материалов (4).
По словам Джеймса Райса (5), интервьюировавшего племянницу
Фрейда, у него были «десятки родственников в Российской импе¬
рии». Они нередко направляли к молодому Фрейду больных из
Житомира, центра еврейской оседлости на Украине, несчетное чис¬
ло раз жестоко страдавшего от погромов. Фрейд имел и личный
опыт соприкосновения с революционной борьбой на примере своего
дяди Иосифа Фрейда, героя яркого эпизода из «Толкования снови¬
дений», который в 60-х годах прошлого века сидел в австрийской
тюрьме. Недавно в* полицейских архивах обнаружилось его дело.
Дядя Иосиф держал огромную по тем временам сумму фальшивых
рублей, сфабрикованных лондонскими евреями, чтобы поддержать
восстание в Литве (6).
Собственные политические взгляды Фрейда не отличались ради¬
кализмом. Множество раз он высказывал недоверие утопическим
идеям переустройства общества, и с годами его скепсис все возра¬
стал. В феврале 1918 года Фрейд писал Л у Андреас-Саломе: «госу¬
дарство, в котором находится Ваша родина, дискредитировало сеоя
радикальными тенденциями, и это доставляет мне много горя. Я по¬
лагаю, что революциям нельзя симпатизировать до тех пор, пока
они не кончатся: вот почему они должны быть короткими. Челове¬
ческая глупость все же нуждается в обуздании. В общем, нужно
становиться реакционером, как это уже было с бунтарем Шиллером
перед лицом Французской революции» (7).
Несмотря на трезвую оценку событий, Фрейда не оставляла на¬
дежда, и он вспоминал о ней годами спустя. В ноябре 1930 года
С. Цвейг прислал ему для подписания некий манифест, написанный
им или его друзьями в поддержку Советской России. Фрейд отка¬
зался в этом участвовать, признаваясь как в былых своих симпати¬
ях левым идеям, так и в нынешнем разочаровании в них: «Всякая
надежда, которой я мог тешить себя, исчезла за это десятилетие Со¬
ветского правления. Я остаюсь либералом старой школы. В моей
последней книге («Неудовлетворенность культурой». — А. Э.) я под¬
верг бескомпромиссной критике эту смесь деспотизма с коммуниз¬
мом» (8). Фрейд писал в ней, что экономическая программа комму¬
нистов выходит за пределы его компетенции, что же касается их
психологических постулатов, то их следует признать ничем не обос¬
нованной иллюзией. В июне 1933 года Фрейд пишет Мари Бона¬
парт о том, что мир весь превращается в большую тюрьму, и пред¬
сказывает «удивительный парадокс»: нацистская Германия «начала
с того, что объявила большевизм своим злейшим врагом; она кончит

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
217
чем-то таким, что будет от него неотличимо»; но все же, если выби¬
рать из этих двух безнадежных альтернатив, Фрейд предпочитает
русских: «большевизм, как никак, заимствовал революционные идеи,
а гитлеризм является абсолютно средневековым и реакционным» (9).
Некоторые из ближайших учеников Фрейда были активными со¬
циал-демократами. Историки выяснили, что и сам Фрейд, и почти
все члены Венского психоаналитического общества голосовали на
выборах именно за социал-демократов (10). Даже Юнг, находив¬
шийся в политическом спектре справа от большинства своих коллег,
характеризовал большевистскую революцию в России как «расши¬
рение сознания». На семинаре 13 марта 1929 года Юнг говорил:
«огонь сжигает все, огонь кладет конец цивилизации. Так время от
времени и происходит. Так было во время большевистской револю¬
ции, когда культурная форма не могла больше сдерживать напряже¬
ние энергии, и пламя прорвалось и сожгло русскую цивилиза¬
цию» (11). Любопытно заметить, как Фрейд и Юнг, ищущие каж¬
дый свою метафору для загадочной русской души, находят прямо
противоположные: Фрейд уподобляет ее воде, а Юнг — огню.
Психоанализ пролетариата
Постоянное взаимопересечение психоанализа и социализма — давно
отмеченное явление истории идей, породившее таких ярких мысли¬
телей, как Герберт Маркузе и Эрих Фромм, и приведшее множество
их последователей на баррикады «студенческих революций» Евро¬
пы и Америки. Разочарование в опыте сталинского социализма в
СССР и потрясение победой национал-социализма в Германии бы¬
ли двумя в равной степени важными факторами, обратившими мно¬
гих левых интеллектуалов к психоанализу. Раз социализм так труд¬
но построить, раз массы готовы поддержать самые античеловечные
политические режимы, значит, дело не только в политике и нужно
справиться с чем-то, что заложено в самой природе человека. И с
другой стороны, профессиональные аналитики до- и послевоенных
времен заметно тяготели к левым идеям (12). Жак Лакан, например,
однажды заявил, что его учение относится к учению Фрейда так же,
как учение Ленина — к учению Маркса. Даже в девяностых годах
левые французские психоаналитики провели посвященную этому
сравнению конференцию, а престижное издательство опубликовало
ее материалы под названием «Маркс и Ленин, Фрейд и Ла¬
кан»... (13).
Обсуждение отношений между Фрейдом и Марксом началось с
собрания в Венском психоаналитическом обществе в 1909 году. Ос¬
новной доклад под названием «Психология марксизма» делал Аль¬
фред Адлер. Для него это была не теория. Адлер был женат на рус¬
ской социалистке, близко знал Троцкого и имел своим пациентом
Адольфа Иоффе. Много общавшаяся с Адлером Лу Андреас-Саломе
прямо называла его последователем Маркса и записывала в 1912
году: «У пролетариата социальная утопия опирается на мотивы за¬
висти и ненависти, и у ребенка Адлер видит проявления подобного

218
Глава 7
же идеала, создающего личностную утопию, основанную на соци¬
альном сравнении» (14).
Как рассказывает исследовавший материалы Венского общества
Ференц Эрош (15), обсуждение доклада Адлера выявило три точки
зрения. Согласно самому Адлеру и поддержавшему его Полю Фе-
дерну, те самые агрессивные инстинкты, которые подавляются у не¬
вротиков, у пролетариата трансформируются в классовое сознание,
о котором говорил Маркс. Противоположная точка зрения состояла
в том, что социализм — это не более чем новый субститут религии,
а может, и особый вид невроза. Фрейд, как всегда в вопросах поли¬
тики, пытался найти либеральный компромисс.
Прошло 10 лет, революции потрясли Восточную и Центральную
Европу, и тот же Федерн в своей книге «Психология революции»
(16) на новом материале аргументировал, что большевизм — это не
что иное, как замена патриархальной власти, власти отца, матриар¬
хальными принципами братства. Советы представляют позитивный
возврат к допатриархальным формам братского сотрудничества, но
существует постоянная опасность «психологического термидора»,
реставрации отцовского принципа. Федерн предупреждал, что бра¬
тья, лишенные отца, будут искать ему замену, и тем самым диктату¬
ре пролетариата грозит опасность превратиться в тиранию.
Первые революционные режимы были благожелательны к психо¬
анализу не только в России. Во время короткого успеха венгерской
революции 1919 года один из самых близких к Фрейду коллег,
Шандор Ференчи, был назначен директором Психоаналитического
института при Будапештском университете. Даже Че Гевара считал
себя знатоком и любителем психоанализа.
Немецкие социал-демократы, например, Карл Каутский, любили
ссылаться на Фрейда и Адлера в своих рассуждениях о массовой
психологии. Им, конечно, психоанализ казался ближе к реформист¬
скому социализму, чем к коммунизму большевистского типа. Их
русские коллеги во главе с Троцким считали иначе.
Фрейдомарксизм в России
Здесь впервые проблема была поставлена Казанским кружком. Про¬
токол одного из его заседаний 1922 года гласит, что между методом
Маркса и методом Фрейда есть сходство: «1) оба они насквозь ана-
литичны; 2) оба занимаются человеческим бессознательным; 3) объ¬
ектом и того, и другого является личность в ее социальной и исто¬
рической детерминации; 4) оба изучают динамику» (17). Тогда же
Лурии, Авербах, Фридману и Нечкиной было поручено подготовить
специальное обсуждение этой темы. Первые три, переехав в Москву,
перенесли дискуссию на страницы партийной печати (а последняя
сменила увлечения молодости на карьеру историка-марксиста).
Начиная с 1923 года эта тема не сходила с повестки дня заседа¬
ний московских аналитиков и со страниц журналов, в которых они
публиковались. Они приняли «социальный заказ», благодаря кото¬
рому могли существовать в относительно сносных и даже привиле-

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
219
тированных условиях: заказ на поиск нового идеологического лица
большевизма. С другой стороны, они отвечали на грубые нападки
многих своих противников, которые утверждали несовместимость
психоанализа с советским марксизмом и пытались вытеснить
«фрейдизм» с его политически выгодной позиции. На место «един¬
ственно материалистической концепции человека» разом претендо¬
вали рефлексология В. М. Бехтерева, физиология условных реф¬
лексов И. П. Павлова, а таю$е развивавшаяся в рамках педологии
совокупность идей, которые позже станут доминировать на со¬
ветской сцене под немного длинным названием «культурно-исто-
рической теории деятельности Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева и
А. Р. Лурии».
В этой скорее политической, чем научной борьбе у советских
аналитиков были две возможных стратегии. Одна — назовем ее
«идеей частного случая» — состояла в доказательстве того, что пси¬
хоанализ является частным случаем того или другого из этих вари¬
антов «материалистической концепции человека». Будучи частным
случаем, он не противоречит марксизму и может даже усилить со¬
ветскую науку своими эмпирическими наблюдениями. Эта идея час¬
тного случая была впервые высказана известным впоследствии фи¬
лософом Бернардом Быховским. Обильно цитируя Фрейда на стра¬
ницах журнала «Под знаменем марксизма», Быховский пытался до¬
казать, что теория Фрейда монистична, материалистична и диалек¬
тична. Образцом же для Быховского была рефлексология Бехтере¬
ва, частным случаем которой психоанализ, по его мнению, и являет¬
ся (18). Потом по его следам некоторое время шел А. Б. Залкинд
(19). Конкретная реализация этой стратегии ставила, конечно, не¬
разрешимые логические проблемы. Но даже если закрыть на них
глаза, то психоанализ оказывался подчиненным другим концепциям,
что могло устроить кого угодно, кроме самих аналитиков.
Другой и более глубокий подход сегодня назвали бы «идеей до¬
полнительности». Психоанализ и избранная концепция материали¬
стической науки дополняют друг друга, являясь разными точками
зрения на те же самые явления. Если это так, то психоанализ и
рефлексология или павловская физиология представляют собой
равноправные миры, которые, по идее, не должны быть связаны ни¬
какими логическими отношениями. Понятно, что идея дополнитель¬
ности оставляла психоанализу куда большую свободу, чем идея
частного случая. Впервые идея дополнительности была высказана
Львом Троцким; в не раз повторявшейся им метафоре он сравнивал
Фрейда с человеком, который смотрит сверху на воду и видит дно
мутно, зато в целом, а Павлова — с водолазом, который кропотливо
обследует каждую деталь изнутри (20).
Близкий к властям М. А. Рейснер продолжал эту тему в статьях
1923—1924 годов (21). Особенно ценил он психоаналитическую
концепцию вытеснения, предвосхищая тем самым позднейшие за¬
падные попытки фрейдомарксистского синтеза, связанные с имена¬
ми Райха и Маркузе. Правда, пафос сексуальной революции, харак¬
терный для западных фрейдомарксистов, в статьях Рейснера начи¬
сто отсутствовал.

220
Глава 7
В изданном в 1925 году под редакцией нового директора Инсти¬
тута психологии К. Н. Корнилова сборнике «Психология и марк¬
сизм» (22) психоаналитические или, скорее, фрейдомарксистские
идеи определенно доминировали над другими подходами. А. Р. Лу¬
рия трактует психоанализ как «систему монистической психоло¬
гии»; М. А. Рейснер рассуждает о соотношении фрейдистской соци¬
альной психологии и марксизма; Б. Д. Фридман публикует статью
на тему «Основные психологические воззрения Фрейда и историче¬
ский материализм». В попытках авторов поставить рядом привлека¬
тельные для них системы взглядов не чувствуется страха, который
будет явным в текстах, опубликованных всего несколькими годами
позже. Эти работы вполне удерживаются в рамках академической
традиции, и потому, может быть, сегодня безнадежно устарели. Для
серьезных психоаналитиков, однако, такой подход и тогда вряд ли
казался приемлемым.
Самый известный из советских психологов, Л. С. Выготский,
внес тогда свой вклад в дело «марксистской критики психоанализа»,
который, правда, долгие десятилетия оставался неоцененным. Ис¬
кусный методолог, он обратил внимание на радикальное несовпаде¬
ние между идеями Фрейда и тем, как их излагают, адаптируя к те¬
кущему моменту, советские его сторонники. «Ни один психоанали¬
тический журнал, конечно, не напечатал бы статей Лурии и Фрид¬
мана», — резонно указывал он в работе, написанной в 1927 году, но
опубликованной лишь полвека спустя (23). Действительные идеи
психоанализа, писал Выготский, глубоко отличны от того, что им
приписывают большевистские теоретики, и они вводят в заблужде¬
ние своих читателей, когда заявляют о близости двух систем, фрей¬
дизма и марксизма. «Получается очень странное положение: Фрейд
и его школа нигде не заявляют себя ни монистами, ни материали¬
стами, ни диалектиками, ни продолжателями исторического матери¬
ализма. А им заявляют: вы — и то, и другое, и третье; вы сами не
знаете, кто вы». Выготский был абсолютно прав, но если бы этот
текст был опубликован в конце 20-х, он бы имел значение полити¬
ческого доноса. Возможно, поэтому Выготский, сам бывший (по
списку 1929 г.) членом Русского психоаналитического общества и
имевший в нем друзей и соавторов, воздержался тогда обнародовать
эту свою позицию.
Адольф Иоффе - пациент
У советского фрейдомарксизма 20-х годов, неожиданного и странно¬
го явления, не имевшего, казалось, ни корней, ни последствий, была
кое-какая история.
Адольф Абрамович Иоффе (1883—1927) был одной из централь¬
ных фигур русской революции. Профессиональный подпольщик, ор¬
ганизатор октябрьского восстания, впоследствии крупный дипломат.
Член ЦК РСДРП с июля 1917 года, в октябре — председатель
Военно-революционного комитета. Председатель российской делега¬
ции при заключении Брестского мира. Участник генуэзских перего¬

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
221
воров. Посол в Германии, Китае, Японии, Австрии... Один из лиде¬
ров троцкистской оппозиции в партии. После ее разгрома покончил
с собой.
Такова биография. Из автобиографии (24) можно почерпнуть
более подробные сведения. В 1908 году, ко времени встречи с Троц¬
ким в Вене, где они вместе организовали газету «Правда», Иоффе
уже в пятый раз бежит из-под ареста. За свои 25 лет он успел мно¬
го: пропагандистская работа в разных городах России, организация
невероятного побега из Севастопольской военной тюрьмы, доставка
нелегальной литературы в Баку* высылка из Германии особым поста¬
новлением имперского канцлера. И еще он побывал студентом двух
факультетов — медицинского в Берлине и юридического в Цюрихе.
Дальше мы узнаем нечто поразительное, если оставим автобио¬
графию и послушаем воспоминания Троцкого (25). Старшему това¬
рищу революционные подвиги младшего до их встречи кажутся «ма¬
леньким политическим прошлым». В Вене же Иоффе проживал в ка¬
честве студента медицины и... пациента. Цитируем: «несмотря на
чрезвычайно внушительную внешность, слишком внушительную для
молодого возраста, чрезвычайное спокойствие тона, терпеливую мяг¬
кость в разговоре и исключительную вежливость, черты внутренней
уравновешенности, — Иоффе был на самом деле невротиком с моло¬
дых лет». Клинические наблюдения Троцкого состояли в следующем:
«во взгляде его, как бы рассеянном и в то же время глубоко сосредо¬
точенном, можно было прочесть напряженную и тревожную внут¬
реннюю работу». Более удивительно — но зато как! — другое: «даже
необходимость объясняться с отдельными лицами, в частности, раз¬
говаривать по телефону, его нервировала, пугала и утомляла».
Вена этих лет — мировая столица психоанализа. Встречи невро¬
тиков со своими психоаналитиками решаются, наверно, на небесах.
Аналитиком Иоффе стал Альфред Адлер. Ближайший ученик
Фрейда, как раз во время интересующих нас событий Адлер вына¬
шивал собственную версию психоанализа, в которой доказывал пер¬
вичный характер мотива, который казался ему столь же фундамен¬
тальным, как фрейдовский Эрос: влечения к власти. Надо думать,
что опыт общения с молодыми русскими марксистами весьма приго¬
дился Адлеру в развитии этих мыслей.
Фрейд не признал новаций Адлера, и тому со своими сторонни¬
ками довольно скоро пришлось выйти из Венского психоаналитиче¬
ского общества. Троцкий был в курсе проблем Адлера, но понимал
их на свой лад. Цитируем: Иоффе «лечился у прославившегося
впоследствии „индивидуал-психолога" Альфреда Адлера, вышедше¬
го из школы Зигмунда Фрейда, но к тому времени уже порвавшего
с учителем и создавшего свою собственную фракцию». Случилось
это в конце 1911 года. Троцкий «время от времени» встречался с
Адлером и позже, и в 1923 году охарактеризовал эти встречи так:
«В течение нескольких лет моего пребывания в Вене я довольно
близко соприкасался с фрейдистами, читал их работы и даже посе¬
щал тогда их заседания» (26). Об Адлере в воспоминаниях Троцко¬
го читаем: «Первое посвящение, очень, впрочем, суммарное, в тайны
психоанализа я получил от этого еретика, ставшего первоучителем

222
Глаза 7
новой секты. Но подлинным моим гидом в область тогда еще мало
известного широким кругам еретизма был Иоффе. Он был сторон¬
ником психоаналитической школы в качестве молодого медика, но в
качестве пациента он оказывал ей необходимое сопротивление и в
свою психоаналитическую пропаганду вносил поэтому нотку скепти¬
цизма» (27). Сам Троцкий относился к «фрейдистам» лротиворечиво:
«меня всегда поражало в их подходе сочетание физиологического ре¬
ализма с почти беллетристическим анализом душевных явлений».
Троцкий вспоминал все это со знанием дела, которому он обязан
не только Иоффе. В 1931 году ему пришлось направить к берлин¬
ским психоаналитикам свою дочь, которая через два года лечения
покончила с собой. И. Дойчер, автор трехтомной его биографии, за¬
свидетельствует: «Троцкий занимался вопросами психоанализа глу¬
боко и систематически и поэтому знал недостатки этого метода»
(28). А тогда, в Вене, он, естественно, не оставался в долгу у млад¬
шего друга: «в обмен на уроки психоанализа я проповедовал Иоф¬
фе теорию перманентной революции и необходимость разрыва с
меньшевиками» (29).
Психоаналитическое лечение Иоффе было интенсивным — в те
годы пациент приходил к аналитику 5—6 раз в неделю, — и доро¬
гим. Платила Адлеру, наверно, не партийная касса; Иоффе обходил¬
ся собственными средствами — его отец был богатым крымским
купцом.
Мы не знаем, сколько длилось лечение. Во всяком случае в 1912
году Иоффе был вновь арестован и до самой февральской револю¬
ции находился на сибирской каторге. Там он проводил каторжанам
любительский психоанализ, отчет о котором — с каторги! — публи¬
ковал в журнале «Психотерапия» (30). Откровенно слабая работа,
напечатанная журналом, скорее всего, в порядке политического ху¬
лиганства, посвящена случаю ссыльного фельдшера, которого пы¬
тался лечить Иоффе. После множества шантажных попыток само¬
убийства фельдшер покончил с собой на глазах жены и товарищей;
несколько сеансов с Иоффе ему, как видно, не помогли. Статья за¬
вершалась эффектной концовкой, которая для нас, знающих судьбу
самого Иоффе, звучит и в самом деле волнующе: «Такова трагиче¬
ская судьба одного из многих „здоровых" людей нашего времени,
это — жизнь-загадка! Но если есть какой-то ключ к разгадке этой
тайны, то он может лежать только в том, чтобы „тайное" сделать яв¬
ным, „бессознательное" — осознанным... Когда-либо эта задача будет
разрешена вполне — и многие, многие будут избавлены от повторе¬
ния подобной трагической судьбы».
Иоффе избавлен не был.
Революция справилась лучше
После 7 лет перерыва Иоффе снова встретился с Троцким. Тот рас¬
сказывает: «выбранный в Петербургскую городскую думу, Иоффе
стал там главою большевистской фракции. Это было для меня не¬
ожиданностью, но в хаосе событий вряд ли я успел порадоваться

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
223
росту своего венского друга и ученика. Когда я стал уже председа¬
телем Петроградского совета, Иоффе явился однажды в Смольный
для доклада от большевистской фракции Думы. Признаться, я вол¬
новался за него по старой памяти. Но он начал речь таким спокой¬
ным и уверенным тоном, что всякие опасения сразу отпали. Много¬
головая аудитория Белого зала в Смольном видела на трибуне вну¬
шительную фигуру брюнета с окладистой бородой с проседью, и эта
фигура должна была казаться воплощением положительности и уве¬
ренности в себе». Глубокий бархатный голос... Правильно построен¬
ные фразы... Округленные жесты... Атмосфера спокойствия... Воз¬
можность естественно подняться с разговорного тона до настоящего
пафоса... Троцкий знал в этом толк и дает талантам 34-летнего
Иоффе наивысшую оценку. «В изысканной одежде дипломата, с
мягкой улыбкой на спокойном лице... Иоффе с любопытством пог¬
лядывал на близкие разрывы снарядов, не прибавляя и не убавляя
шага» (31).
Вспоминая все это в далекой Мексике, Троцкий бережет память
о друге и вместе с тем не упускает случая подчеркнуть факт пора¬
зительной человеческой метаморфозы. «Это приятно удивило меня:
революция справилась с его нервами лучше, чем психоанализ... Ре¬
волюция его подняла, выправила, сосредоточила сильные стороны
его интеллекта и характера. Только иногда в глубине зрачков я
встречал излишнюю, почти пугающую сосредоточенность» (32).
Для характеристики невроза и личности А. А. Иоффе интересно
проследить один сюжет из его переписки с В. И. Лениным (33). В
письме Иоффе от 17.03.21 Ленин пишет:
«С большим огорчением прочел Ваше глубоко взволнованное письмо от
15.03. Вижу, что Вы имеете самые законные основания к недовольству и
даже возмущению, но уверяю Вас, что Вы ошибаетесь в поиске причин то¬
му.
Во-1-х, Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что "Цека — это я“.
Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и
переутомления. Зачем же так нервничать, что писать совершенно невозмож¬
ную, совершенно невозможную фразу, будто Цека — это я. Это переутом¬
ление.
Во-2-х, ни тени недовольства Вами, ни недоверия к Вам у меня нет...»
Нам в данном случае неинтересна конкретная причина их раз¬
молвки. Очевидно, что Иоффе, задетый тем, что Ленин и ЦК пре¬
небрегли его позицией, упрекает Ленина в, скажем так, недемокра¬
тичное™. Конечна, надо было быть и абсолютно уверенным в своей
позиции деятелем, и очень смелым человеком, чтобы заявить Лени¬
ну: ЦК — это Вы. И в ответ тот, чрезвычайно нервничая, дважды
повторяя одно и то же, подчеркнутое жирной чертой, и обходя суть
дела — объясняет их расхождения переутомлением Иоффе. Более
того, он приводит тому в пример Сталина: «Как же объяснить дело?
Тем, что Вас бросала судьба. Я это видел на многих работниках.
Пример — Сталин. Уж, конечно, он-то бы за себя постоял». Советуя
Иоффе отдохнуть — «не лучше ли за границей, в санатории», — Ле¬
нин заканчивает комплиментами в своем характерном стиле: «Вы

224
Глава 7
были и остаетесь одним из первейших и лучших дипломатов и по¬
литиков...»
В ноябре 1924 года Иоффе назначается послом в Вену, причем
местные дипломаты гадают, что явилось причиной назначения —
болезнь Иоффе и необходимость лечиться у лучших венских вра¬
чей, или падение его влияния в Москве. В ноябре следующего года
Иоффе вновь приезжает в Вену, на этот раз как частное лицо, для
лечения (34). Его сопровождала семья и, в качестве личного врача,
Ю. Каннабих, психотерапевт и последний Президент Русского пси¬
хоаналитического общества.
В 1925—1927 годах Иоффе — заместитель Председателя Глав-
концесскома СССР Троцкого. В России Иоффе лечили отличные
врачи, как минимум симпатизировавшие психоанализу и, вероятно,
его практиковавшие — Ю. Каннабих и невропатолог С. Н. Да¬
ви ден ков.
Ни дня без смысла
О том, что было дальше, мы знаем по предсмертному письму, кото¬
рое Иоффе послал Троцкому 16 ноября 1927 года. Письмо было
предназначено для распространения среди товарищей и размножено
в количестве 300 экземпляров (35).
Главный способ идейного и организационного разгрома троцки¬
стской оппозиции заключался, по формулировке Иоффе, в «партий¬
ной линии не давать работы оппозиционерам». После отстранения
Иоффе решением Политбюро от всякой партийной и советской ра¬
боты его здоровье резко ухудшилось. Кремлевские врачи нашли у
него туберкулезный процесс, миокардит, колит с аппендицитом, вос¬
паление желчного пузыря... Больше всего мучил полиневрит, прико¬
вавший его к постели или носилкам. «Проф. Давиденков полагает,
что причиной, вызвавшей рецидив острого моего заболевания поли¬
невритом, являются волнения последнего времени». Профессора со¬
общили Иоффе, что работать ему нельзя, российские санатории по¬
мочь не могут, а надо ехать лечиться за границу минимум на полго¬
да. Раньше, как мы знаем, так оно и бывало. Теперь же в ЦК этот
вопрос «все время откладывался рассмотрением». Одновременно
кремлевская аптека перестала выдавать ему лекарства... Иоффе
вспомнил тут и о том, что «отдал не одну тысячу рублей в нашу
партию, во всяком случае больше, чем я стоил партии с тех пор, как
революция лишила меня моего состояния». Теперь лечиться за свой
счет он не мог.
Более 30 лет назад, пишет он Троцкому, «я усвоил себе филосо¬
фию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет
смысл, поскольку и до какового момента является служением беско¬
нечному, которым для нас является человечество, ибо, поскольку
все остальное конечно, постольку работа на это лишена смысла».
«Более 30 лет назад» Адольфу Абрамовичу было лет 10. «Я, дума¬
ется мне, имею право сказать, что всю свою сознательную жизнь ос¬
тавался верен своей философии... Кажется, я имею право сказать,

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
225
что я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без
смысла» (там же).
Трудно оценить, в какой мере эта философия, большевистская и
иудаистская одновременно, была близка, скажем, Адлеру. Психоана¬
литик, вероятно, пытался выявить все жизненные последствия этой
философии бесконечного, а затем стремился приблизить пациента к
бренной и конечной, зато человеческой реальности. Если Адлер
интерпретировал философию Иоффе как симптом его невроза, — то
он, вероятнее всего, убедился: этот пациент неизлечим.
Троцкому философия эта была знакома и понятна, и все же на
могиле друга, понимая, как заразителен этот пример для его сторон¬
ников, он предостерег их: «пусть никто не смеет подражать этому
старому борцу в его смерти — подражайте ему в его жизни!»
Итак, Иоффе приходит к выводу, что «смерть теперь может быть
полезнее дальнейшей жизни». Вместе со свершившимся исключени¬
ем Троцкого из партии мое самоубийство, надеется Иоффе, станет
«именно тем толчком, который пробудит партию». Под конец он ре¬
шается высказать Троцкому то, чего не говорил никогда. «Вам недо¬
стает ленинской непреклонности, неуступчивости... Вы политически
всегда были правы, но Вы часто отказывались от своей правоты...
Теперь Вы более правы, чем когда-либо... Так не пугайтесь же те¬
перь» (36).
Под собственными пальцами
В текстах Троцкого есть особый мотив, далеко уклоняющийся от
знакомых ленинско-сталинских интонаций. Именно этим своим мо¬
тивом он, наверное, и остается привлекательным для своих безусых
и бородатых последователей в разных концах планеты.
Вслушаемся. «Человек примется, наконец, всерьез гармонизиро¬
вать себя самого. Он поставит себе задачей ввести в движения сво¬
их собственных органов — при труде, при ходьбе, при игре — вы¬
сшую отчетливость, целесообразность, экономию и тем самым кра¬
соту. Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессоз¬
нательными процессами в собственном организме: дыханием, крово¬
обращением, оплодотворением — и, в необходимых пределах, подчи¬
нит их контролю разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологиче¬
ская, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, за¬
стывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку
и станет — под собственными пальцами — объектом сложнейших
методов искусственного отбора и психофизической тренировки. Это
целиком лежит на линии развития...» (37).
Мечтатель во френче наркомвоенмора собрался идти дальше сво¬
их коллег. Он хочет осознать и сознательно регулировать не только
то, что происходит на заводе, на рынке или в семье, но и то, что де¬
лается в супружеской постели и даже внутри организма человека.
Отчетливость и целесообразность — высшие для него ценности —
Достигаются одним путем: осознанием. Красота для него равна со¬
знательности. И наоборот, все бессознательное, стихийное и спон-
8-36

22 6
Глава 7
танное — уродливо и отвратительно. Ничто не должно происходить
само собой, как в заклятом прошлом. Лишь обдуманное, осознанное,
планомерное достойно существования.
«Повышаясь, человек производит чистку сверху вниз: сперва
очищает себя от бога, затем основы государственности от царя, за¬
тем основы хозяйства от хаоса и конкуренции, затем внутренний
мир — от бессознательности и темноты» (38). Как плавно, почти не¬
заметно переходит перо Троцкого от атеизма и социализма — к пси¬
хоанализу, от большевистских банальностей — к совершенно не¬
обычным идеям, еще более утопическим, чем сама коммунистиче¬
ская утопия! И все вместе укладывается у него в такое понятное и
знакомое: чистка сверху вниз.
Во всем этом юношеская романтика переслаивается с революци¬
онным прагматизмом: старая жизнь ненавистна, а новая должна
быть подконтрольна. «Коммунистический быт будет слагаться не
слепо, как коралловые рифы, а строиться сознательно, проверяться
мыслью, направляться и исправляться. Перестав быть стихийным,
быт перестанет быть застойным» (39).
Чем, спрашивается, плохи коралловые рифы? Но для Троцкого
не существует природы, в которой прекрасное совершается само со¬
бой. Человек может и должен ее переделать. Он уже ее переделыва¬
ет. А переделав природу вещей, неужели он не возьмется за свою
собственную? «Мы можем провести через всю Сахару железную до¬
рогу, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью-Йорком
без проволоки. А человека улучшить неужели не сможем? Нет, смо¬
жем! Выпустить новое, „улучшенное издание" человека — это и есть
дальнейшая задача коммунизма» (40).
Все бы хорошо, да марксизма для этого не хватает. Он учит, как
переделать производственные отношения, а человек якобы изменит¬
ся автоматически. Но этого не происходило, и к тому же для рево¬
люционера «автоматически» вообще ничто не должно происходить.
Поэтому многие в то время смотрели на сторону, озираясь в поис¬
ках адекватной новым задачам «надстройки» над марксизмом. По¬
зже, на протяжении 30-х годов о возможностях «трансформации че¬
ловека» с помощью психоанализа писали многие интеллектуалы ле¬
вой ориентации, и в том числе, например, такой серьезный мысли¬
тель, как Карл Мангейм (41). Путь Троцкого на этом фоне выгля¬
дит не так уж плохо. В его логике фрейдизм оказывается прямым
продолжением и даже вершиной марксизма, так же как послед¬
ний — продолжением и вершиной науки вообще. Из базиса стихия
изгоняется марксизмом, из надстройки — фрейдизмом!
«...Это целиком лежит на линии развития. Человек сперва изго¬
нял темную стихию из производства и идеологии, вытесняя варвар¬
скую рутину научной техникой и религию — наукой. Он изгнал за¬
тем бессознательное из политики, опрокинув монархию и сослов¬
ность демократией, рационалистическим парламентаризмом, а затем
насквозь прозрачной советской диктатурой. Наиболее тяжело засела
слепая стихия в экономических отношениях, но и оттуда человек
вышибает ее социалистической организацией хозяйства. Этим дела¬
ется возможной коренная перестройка традиционного семейного ук¬

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
22 7
лада. Наконец, в наиболее глубоком и темном углу бессознательно¬
го, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека.
Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия иссле¬
дующей мысли и творческой инициативы?» (42).
Ясно, потому что они сюда уже направляются. И только пошля¬
ки и мещане испытывают по этому поводу сомнения. Никаких
нравственных проблем переделка человека не ставит. Проблемы
Троцкий видит всего две. Во-первых, смелость, напор на этом важ¬
ном направлении. С этой задачей бывшему Предреввоенсовета все
ясно. Нужно еще и еще раз, не жалея красноречия, с полной убеж¬
денностью: «Человек взглянет на себя как на сырой материал или в
лучшем случае, как на полуфабрикат, и скажет: „Добрался, наконец,
до тебя, многоуважаемый хомо сапиенс, теперь возьму я тебя, лю¬
безный, в работу!"» (43). Во-вторых, наука. Троцкий понимает и
грамотно, «материалистически» формулирует проблему: «нужно
первым делом человека знать со всех сторон, знать его анатомию,
его физиологию и ту часть физиологии, которая называется психо¬
логией». Нужно-то нужно...
Метафора колодца
Павлов был человек для властей неудобный, позволял себе множе¬
ство такого, что никому другому не простилось бы. В 1920 году он
попросился в эмиграцию. Вопрос обсуждался на самом высоком
уровне — Лениным, Горьким, Луначарским... Пообещав снабжать
павловскую лабораторию дровами и мясом, вернув кое-что из кон¬
фискованного, вероятно и пригрозив, ученого уговорили остаться.
Примерно в это же время готовилась высылка ученых, коснув¬
шаяся многих из тех, кто был знаменит и находился в несогласии с
новой властью — Бердяева, Ильина и многих других. К Павлову от¬
неслись иначе. Возможно, потому, что его область рассматривалась
большевиками как стратегически важная, прямо связанная с плана¬
ми переделки и перековки человека. Вспомним, как примерно в это
же время большевик, астроном и «куратор» советского психоанали¬
за Отто Шмидт делал в Наркомпросе доклад по проекту скрещива¬
ния человека с обезьяной...
После переговоров между Лениным и ЧК Павлов смог выехать с
лекциями на Запад. Вернулся из поездки он настроенным еще более
независимо. Известна его весьма критическая по отношению к боль¬
шевикам лекция, прочитанная по возвращении, 25 сентября 1923 го¬
да (44). На нее сразу же и совсем по-разному откликнулись два че¬
ловека, определявшие тогда судьбу страны: Троцкий и Бухарин. По¬
следний в длинных, грубых, хотя и очень характерных статьях (см.
гл. 8) давал Павлову отповедь: «что касается наших руководящих
кругов, то — смеем уверить профессора Павлова — они в биологии
и физиологии понимают много больше, чем проф. Павлов в области
общественных наук» (45).
Тогда же, сразу после лекциц Павлова, ему шлет личное письмо
Троцкий (46). Хоть оно и личное, письмо будет помещено в Собра¬

228
Глава 7
нии сочинений, подготовленном Троцким незадолго до его высылки,
и окажется там едва ли не единственным произведением эпистоляр¬
ного жанра: тема и адресат письма имели для Троцкого принципи¬
альное значение.
Предмет обращения наркомвоенмора к академику неожидан: речь
идет о предложении объединить павловскую физиологию условных
рефлексов с фрейдовским психоанализом. Троцкий пишет Павлову
с уважением, отмечает свой дилетантизм в обсуждаемых вопросах,
но не забывает отметить факт своего личного знакомства с венски¬
ми фрейдистами, что должно оправдать его инициативу. Троцкий
пишет: «Ваше учение об условных рефлексах, как мне кажется, ох¬
ватывает теорию Фрейда как частный случай». Согласись с этим
Павлов — и психоанализ в России был бы поддержан силой его ав¬
торитета. Убеждая в совместимости и дополнительности двух круп¬
нейших научных доктрин века, Троцкий находит сильный образ: «И
Павлов, и Фрейд считают, что „дном" души является ее физиоло¬
гия. Но Павлов, как водолаз, опускается на дно и кропотливо исс¬
ледует колодезь снизу вверх. А Фрейд стоит над колодцем и прони¬
цательным взглядом старается сквозь толщу вечно колеблющейся,
замутненной воды разглядеть или разгадать очертания дна». Та же
логика относится и к связям марксизма и фрейдизма. «Попытка
объявить психоанализ „несовместимым" с марксизмом и попросту
повернуться к фрейдизму спиной проста или, вернее, простовата.
Но мы ни в коем случае не обязаны и усыновлять фрейдизм».
Троцкий в 1923 году был вторым лицом большевистского госу¬
дарства. Павлов, нобелевский лауреат и едва ли не главная интел¬
лектуальная ценность, которая еще оставалась в ведении большеви¬
ков, тоже был заметной фигурой. К тому же документ был опубли¬
кован не архивистами, а самим Троцким, пока тот еще находился в
СССР. Не может быть сомнений, что письмо Троцкого Павлову
следует рассматривать как обдуманный политический ход, реализа¬
ция стратегической идеи, которую Троцкий не считал нужным
скрывать даже тогда, когда потерпел поражение.
С тех пор Павлов и Фрейд сопоставлялись и противопоставля¬
лись несчетное количество раз. Десятилетия догматических слово¬
прений уничтожили в России всякий интерес к поставленной когда-
то Троцким проблеме. Между тем сами они, Павлов и Фрейд, при¬
знавали друг в друге ученых. Посетивший Москву 30-х годов аме¬
риканский математик встречался с Павловым, и тот рассказал, что
сама идея торможения пришла ему в голову по прочтении книги
Фрейда и Брейера об истерии. Проездом в Вене американец расска¬
зал об этом Фрейду, на что тот мрачно заметил: если бы Павлов
рассказал об этом раньше, мне могло бы это помочь (47). Другие
ранние психоаналитики тоже доброжелательно относились к экспе¬
риментам и даже теориям Павлова. Джонс, например, опубликовал
в начале 20-х годов положительную рецензию на английский пере¬
вод книги Павлова о высшей нервной деятельности.
И в рамках павловской школы даже в самые мрачные годы рабо¬
тали мыслящие люди, с уважением относившиеся к идеям психо¬
анализа. В 1947 году в Ленинграде выходит книга С. Н. Давиденко-

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
229
ва, в которой с неожиданной эрудицией и интеллектуальной сме¬
лостью идет поиск теоретического синтеза павловской физиологии
и эволюционной генетики с этнографией Дж. Фрезера и
Л. Я. Штернберга. Фрейд назван здесь «тонким наблюдателем», «та¬
лантливым клиницистом» и прямым предшественником основных
идей автора (48). Давиденков, маститый невропатолог, еще в начале
20-х в бытность свою ректором Бакинского университета работав¬
ший с Вячеславом Ивановым, какое-то время был кремлевским вра¬
чом, а потом.возглавлял ленинградскую клинику неврозов, где про¬
водил свои «среды» Павлов. По словам Н. Н. Трауготт, присутство¬
вавшей на них в начале 30-х годов, клинические доклады о психо¬
аналитическом ведении больных там не были редкостью. На этих
семинарах, проходивших как клинические разборы, Павлов нередко
отвлекался на теоретические вопросы. О Фрейде он отзывался без
раздражения и говорил, что тот копает сверху, а мы копаем снизу.
Эта формула, по существу идентичная принадлежащей Троцкому
метафоре колодца, продолжает все ту же идею дополнительности
психоанализа и «материалистической физиологии».
Но на призыв Троцкого 74-летний Павлов, насколько известно,
не ответил. А Бухарин сумел-таки добиться его расположения. Со¬
хранился такой отзыв о нем Павлова: «Николай Иванович — пре¬
красной души человек, настоящий интеллигент. Но как он может
быть при этом революционером? Он же настоящая русская интел¬
лигентская сопля!» (49).
Шанс для власти -
шанс для психоанализа
«Что сказать о психоаналитической теории Фрейда? Примирима ли
она с материализмом, как думает, например, т. Радек (и я вместе с
ним)?» — писал Троцкий в программной для троцкистского движе¬
ния книге «Литература и революция» (50). Троцкий был в это вре¬
мя могущественным лидером тоталитарного государства, и опубли¬
кованные им тексты, посланные им письма, даже одни слухи об их
содержании принимались как руководство к действию. Разумеется,
не всеми: как раз в это время выходит несколько статей в централь¬
ных большевистских журналах, содержащих резкие атаки на фрей¬
дизм и, тем самым, косвенно на его вдохновителя в России. Но рас¬
суждения московских «фрейдомарксистов», таких, как А. Лурия или
Б. Фридман, в теоретическом, да и политическом плане очень близ¬
ки позициям Троцкого.
Георгий Малис, автор вышедшей в Харькове в 1924 году книжки
«Психоанализ коммунизма», обильно ссылался на Троцкого, с энту¬
зиазмом продолжая его идеи и договаривая то, что вождь не решил¬
ся или просто не догадался сказать. Книга начинается с выделенно¬
го разрядкой и, действительно, важного утверждения: «Не с л у-
чайность, что психоанализу у нас предоставлены такие воз¬
можности для развития». Психоанализ — главный, наряду с марк¬
сизмом, участник великой переоценки ценностей, которая вот-вот

230
Глава 7
преобразит всю интеллектуальную жизнь человечества. Пока же
размах совершенного не удовлетворяет автора: «человеческой мысли
предстоит в области идеологии произвести ту же революцию, кото¬
рая начинается сейчас в экономике». По мере усложнения культуры
человеку приходится вытеснять все больше своих желаний, потому
и растет так быстро число нервно-больных. В гармоничном общест¬
ве; завтрашнего дня, так же как и в первобытной общине, вытеснять
будет нечего и незачем: «новое общество, мучительное зарождение
которого мы имеем счастье видеть, раскроет каждому человеку все
виды удовлетворения». А значит, «в коммунистическом обществе не
будет ни неврозов, ни религии, ни философии, ни искусства». Что
же будет? Ответ, пожалуй, звучит несколько абстрактно: «общест¬
венный строй явится социальным претворением бессознательного
мира человека». Идет 1924 год, коммунистическое правительство
находится у власти и нуждается в более конкретных рекомендаци¬
ях. Тут Малис, естественно, возлагает все надежды на детей и их
воспитание в новом духе: надо «объединять детей в монолитные со¬
циальные образования с выборным вождем»; такие «коммунистичес¬
кие отряды» сумеют «поглотить ребенка целиком». Главными же
врагами этого золотого века неожиданно оказываются учителя, дет¬
ской ненавистью к которым сочинение Малиса удивляет более всего
остального. «Коль скоро в многообразии коммунистического об¬
щества каждая единица сумеет найти себе реальное место — не бу¬
дет „педагогов", людей, сейчас себе этого места не находящих». Ре¬
форматоры школы, обидно называемые Малисом «сразу-педологи»,
с делом не справятся. Учителя — «наиболее надломленный элемент
общества». Психоанализ же излагается как коммунистическая аль¬
тернатива любым методам педагогики, более радикальная, чем даже
линия Наркомпроса (51).
Политическая связь русских психоаналитиков с Троцким недоо¬
ценивается в западной литературе, посвященной истории психоана¬
лиза. В пользу нашей гипотезы о зависимости раннего советского
психоаналитического движения от Троцкого свидетельствуют, ко¬
нечно, не одни только публичные высказывания самого Троцкого и
ссылки на него коммунистических энтузиастов психоанализа. Исто¬
рические рамки движения однозначно совпали с зигзагами полити¬
ческой карьеры Троцкого. Расцвет движения в начале 20-х годов —
время максимального влияния Троцкого. 1927 год — год его паде¬
ния — совпадает с бегством Моисея Вульфа и стагнацией Русского
психоаналитического общества. Начало 30-х годов, время расправы
со всем, что напоминало об интеллектуальном сопернике Стали¬
на, — время исчезновения всякой памяти о недавней бурной дея¬
тельности русских аналитиков. В идеологической полемике конца
20-х психоаналитиков (а впоследствии и педологов) нередко обви¬
няли в троцкизме. И действительно, некоторые из членов Русского
психоаналитического общества — например, писатель А. Воронский
или дипломат и, одно время, вице-президент Общества В. Копп —
были видными деятелями троцкистской оппозиции.
Участие московских аналитиков в коммунистическом строитель¬
стве было активным и добровольным. Эти люди были зачарованы

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
231
открывшимися перспективами научного переустройства жизни, их
увлекала непривычная близость к власти и захватывало участие в
политической интриге. Они искренне верили, что их психоаналити¬
ческое знание внесет свой большой или даже решающий вклад в
победу новых идей, частью которых это знание, с их точки зрения,
и являлось. К тому же те необычные привилегии, которыми пользо¬
вались психоаналитики в начале 20-х годов, вроде снабжения про¬
дуктами от немецких профсоюзов, наверняка не могли состояться
без прямой поддержки верховной власти. В советской системе со¬
действие политических верхов осуществляется анонимно и благода¬
ря этому безответственно. Мы видели, что есть некоторые признаки
поддержки деятельности Общества и его Детского дома со стороны
разных лиц — Крупской, Радека и даже Сталина. Но эти косвенные
свидетельства не могут, конечно, сравниться с прямыми и политиче¬
ски обдуманными акциями Троцкого.
Группа московских аналитиков и близких к ним философов, по¬
пуляризируя и защищая идеи Фрейда в марксистской печати, одно¬
временно развивала и защищала тезисы Троцкого, хорошо извест¬
ные их читателям. С одной стороны, они отстаивали свое право за¬
ниматься любимым делом, в полезности которого были уверены; с
другой стороны, участвовали в серьезной политической игре, исход
и ставки которой еще никому не были известны.
Этот политический аспект деятельности Русского общества
очень важен. Неправильно было бы представлять себе его лидеров
ни как диссидентов, мужественно противостоящих системе, ни как
интеллигентных аутистов, не обращающих внимания на политиче¬
ский процесс и занимающихся исключительно своими больными и
своими книгами: и то, и другое понимание лишь уподобляет людей
20-х годов тем, кто получил свой политический и клинический
опыт в России полувеком позже. Несходна эта ситуация и с мгно¬
венным подавлением психоанализа в нацистской Германии, которое
Джонс характеризует как «одно из немногих удавшихся Гитлеру
свершений» (52). Ничуть не похожа она и на привычные для запад¬
ных аналитиков формы мирного и отчужденного сосуществования с
государством.
Перед людьми, сделавшими революцию, стала тогда одна главная
проблема, включавшая все остальные: новое общество создано, но
люди в нем жить не могут, не умеют и, главное, не хотят. Доказа¬
тельства общеизвестны, советские люди отличаются от остального
мира тем, что пережили их на себе. Задумаемся лучше о вариантах
выхода из этой ситуации, которые были у тех, кто столкнулся с ней
впервые и считал себя имеющими власть над ней.
Один вариант был — отступление. Дать людям жить так или
почти так, как они хотят, могут и умеют. Этот путь связывают с Ле¬
ниным и НЭПом.
Был другой вариант: искусственный отбор тех, кто готов жить в
новом обществе, и устранение всех остальных. Нам знаком и этот
путь, он ассоциируется со Сталиным и ГУЛАГом.
Кажется, Троцкий, которого его политические противники без
конца упрекали в высокомерии, искал третий путь — самый амби¬

232
Глава 7
циозный и романтический, самый несбыточный. Люди не способны
жить в новом обществе — значит надо переделать людей. Переде¬
лать природу человека! Но как? Марксизм здесь помочь не мог, он
сложившейся ситуации не предусматривал. Приходилось совершать
рискованные броски в сторону...
Когда читаешь работы Троцкого 20-х годов, начинает казаться,
что кремлевский мечтатель искренне верил: вот сейчас он найдет в
самой современной науке философский камень, который позволит
людям быть счастливыми в созданном им с товарищами обществе.
А найдя, он сумел бы оправдать все. Поэтому он, наверно, и был
так пассивен в решающие для него и для истории годы, что его
ставка была больше, чем власть. Помирить Павлова с Фрейдом; за¬
ключить с ними союз от имени победившей партии и взять, нако¬
нец, в практическую работу уважаемого хомо сапиенс... Как тут не
выглядеть высокомерным!
Райх в Коммунистической академии
В 1929 году в Москву на два месяца приезжает Вильгельм Райх,
психоаналитик и коммунист, всю жизнь пытавшийся воплотить
фрейдо-марксистский синтез в практическом действии. По его мне¬
нию, «сексуальность осознала себя во Фрейде так же, как ранее эко¬
номика осознала себя в Марксе» (53). Когда-то именно в его защи¬
ту Фрейд написал свое знаменитое эссе «О диком психоанализе»,
утверждавшее право тех, кто не имеет медицинского образования,
практиковать психоанализ. Благодаря этому заступничеству Райх
был освобожден из-под суда, где находился в связи со своей анали¬
тической практикой.
Его коньком была сексуальная революция, и в начале 30-х годов
он с невероятной энергией пытался вовлечь в дело своей «сексполи-
тики» и Германскую компартию, и 4-й троцкистский Интернацио¬
нал. В 1931 году Райх организовал «Германскую ассоциацию сексу¬
альной политики пролетариата», так называемый Секспол. Что ка¬
сается России, то в октябре 1933 года, обобщая свои впечатления,
он писал Троцкому: наступление реакции там объясняется фактом,
что «сексуальная революция была остановлена в 1923 году». Как
свидетельствует их переписка, Троцкий вежливо уклонился от при¬
глашения участвовать в мировой сексуальной революции (54). Го¬
дом позже Райх пытался привлечь на свою сторону С. Эйзенштей¬
на, но и тут потерпел неудачу (55).
Пропагандируя свои идеи в Москве 1929 года, Райх прочел не¬
сколько лекций в Комакадемии и напечатал статью в журнале
«Под знаменем марксизма». Других результатов его вояж не имел,
ему не удалось убедить Комакадемию в необходимости сексуаль¬
ной революции. Позднее он обвинял «подхалимов Москвы» в ор¬
ганизации направленной против него кампании в Германской ком¬
партии (56).
По возвращении в Вену Райх опубликовал в психоаналитичес¬
ком журнале отчет о своем путешествии (57). По его словам, рус¬

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
233
ские выступают не против психоанализа как эмпирического метода,
а против «фрейдизма», в котором они видят неверное социальное
учение. Молодежь очень интересовалась психоанализом; но правя¬
щая партия выступает против него, потому что дискуссии о психоа¬
нализе отвлекают от политической работы. Агрессивнее других Рай¬
ха критиковал в Москве, по его словам, А. Залкинд: он упрекал
Райха в дипломатичности, с которой тот пытался скрыть от Комака-
демии подлинное содержание фрейдизма. В Берлине же против
Райха выступил недавно эмигрировавший из Москвы М. Вульф:
«Райх пытается доказать приемлемость психоанализа для марксис¬
тов. Но с психоанализом это не получится, потому что то, что при
этом остается, с трудом заслуживает название психоанализа». По
словам Вульфа, «в стране, в которой господствует партийная цензу¬
ра, где нет свободы слова и свободы мысли», психоанализ обречен.
Вульф констатировал, однако, «большой интерес, который психоа¬
нализ вызывает за пределами Коммунистической партии — у уче¬
ных, педагогов, юристов и даже у врачей» (58).
В своей книге «Массовая психология и фашизм» (59), опублико¬
ванной нескЬлькими месяцами спустя после прихода нацистов к
власти, Райх констатирует массовую поддержку фашизма рабочим
классом и объясняет это, никогда не признанное ортодоксальным
марксизмом явление, как реализацию авторитарных структур харак¬
тера, сформированных у сексуально подавленных людей в условиях
патриархальной (отцовской) власти. Венгерский исследователь его
идей Ф. Эрош полагает, что «все позднейшие теории фашизма и ав¬
торитарного характера берут свое начало у Райха» (60).
Взгляды Райха претерпели со временем любопытную эволюцию,
характерную и для советских фрейдомарксистов, постепенно пере¬
квалифицировавшихся в педологов (см. гл. 8). Начав с традицион¬
ной психоаналитической работы, он приходит к невероятному для
аналитика выводу о бессмысленности терапии. «В индивидуальной
терапии никакой пользы нет! Конечно, вы можете делать деньги и
помогать тут и там. Но с точки зрения социальных проблем,* проб¬
лем душевной гигиены, никакой пользы нет». Как и его советский
оппонент Арон Залкинд, Райх переключается на работу с детьми.
Теперь ему кажется, что только такая работа даст средства для пе¬
ределки природы человека в желаемом направлении. «Ни в чем нет
пользы, кроме как в работе с детьми. Вы должны вернуться обратно
к неиспорченной протоплазме» (61).
В 1934 году Райха исключают из Международной психоаналити¬
ческой ассоциации. По словам Джонса, «Фрейд когда-то хорошо от¬
носился к нему, но политический фанатизм Райха привел к лично¬
му и научному его отчуждению» (62). Почти одновременно, но, ве¬
роятно, по другим причинам Райха исключают и из Германской
компартии. Он закончил свои дни в американской тюрьме, попав
туда за распространение изобретенного им эликсира здоровья, не
получившего одобрения официальных властей.

234
Глава 7
Человек редкой целостности
С Советской Россией, с практической политикой большевиков и да¬
же с судьбой Троцкого странно переплелась жизнь и деятельность
одного из лидеров раннего психоаналитического движения Макса
Эйтингона (1881—1943). Родившийся в Могилеве, он с детства жил
в Германии, учился в одном из центров русского студенчества на
Западе — на философском факультете в Марбурге, а потом занялся
медициной. Ассистент клиники в Бургольцле, где он работал с Юн¬
гом, он был первым иностранцем, посетившим Фрейда, чтобы выра¬
зить свое восхищение его работами, а также проконсультироваться
по поводу трудного случая. В 1909 году (одновременно с Татьяной
Розенталь и несколько раньше Сабины Шпильрейн) он защищает в
Цюрихском университете докторскую диссертацию. Тема — ассоциа¬
тивный эксперимент при эпилепсии (63).
Юнг, руководивший этой работой Эйтингона в Цюрихе, относил¬
ся к нему иронически. Мы помним, как он писал Фрейду, что Эй¬
тингон станет когда-нибудь депутатом Государственной думы (64).
Джонс не мог поверить в то, что Фрейд мог всерьез ценить интел¬
лектуальные способности Эйтингона, который, впрочем, был абсо¬
лютно верен Фрейду, чье «малейшее желание или мнение было ре¬
шающим для Эйтингона». В остальном же, добавляет Джонс, Эй¬
тингон был легко подвержен чужим влияниям, «так что в его пози¬
ции никогда нельзя было быть уверенным» (65).
Ш. Радо, работавший непосредственно с Эйтингоном, рассказы¬
вал о нем в своих неопубликованных воспоминаниях так: «Эйтин¬
гон был человеком с блестящим философским образованием, нео¬
быкновенно сдержанный, хорошо организованный. Он делал из
Фрейда идола... Этот человек не написал в своей жизни ни одной
клинической статьи, вообще ничего, кроме общих речей. Он органи¬
зовывал. Это означало, что появлялось его имя, а дело делали дру¬
гие. Но не поймите меня неправильно. Он был человеком редкой
целостности» (66). Некоторая двойственность или, может быть, не¬
договоренность свойственна едва ли не всем воспоминаниям об Эй-
тингоне. Впрочем, такие аналитики, как Ференчи и Бинсвангер, вы¬
соко ценили Эйтингона. Лев Шестов, крупнейший философ русской
эмиграции и человек безупречной порядочности, тоже относился к
Эйтингону с глубоким уважением (см. гл. 2).
Фрейд питал к Эйтингону неограниченное доверие, которое
лишь усиливалось с годами. В 1920 году Эйтингон стал членом Ко¬
митета, секретной группы из 6 самых близких учеников Фрейда, ко¬
торая имела решающее влияние на политику Международной пси¬
хоаналитической ассоциации. Эйтингон проявлял выдающиеся орга¬
низаторские способности. Один из самых близких учеников Фрейда
и его доверенное лицо, он возглавлял разнообразные начинания
аналитиков. Его заслугой считается открытие в 1920 году Берлин¬
ского психоаналитического института с поликлиникой, в котором
впервые был организован систематический прием пациентов и отра¬

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
235
ботаны процедуры психоаналитического тренинга. Берлинский инс¬
титут, вне всяких сомнений, был образцом для Государственного
психоаналитического института в Москве. В 1926 году Эйтингон
избирается Президентом Международной психоаналитической ассо¬
циации, и эти свои обязанности он успешно выполнял в течение
многих лет.
Эйтингон практически никогда не пропускал дни рождения
Фрейда, а тот, все более недоступный, был всегда открыт для Эй-
тингона. Например, в 1929 году на дне рождения у больного Фрей¬
да были только Лу Андреас-Саломе и Эйтингон (67). В научном
или литературном плане он, в противоположность своему професси¬
ональному ок] ' активен.
упоминается всеми, кто писал о нем. Джонс, к примеру, говорит о
нем как о единственном во всем мире психоаналитике, который
имел в те годы частный капитал (68). Известно, что он финансиро¬
вал из своих средств создание психоаналитического издательства в
Вене, выпускавшего труды Фрейда, журналы ассоциации и пр.; об¬
разование Берлинского института, директором которого он был; со¬
здание знаменитого скульптурного портрета Фрейда, и многое дру¬
гое. Эйтингон же был ответствен и за небольшие суммы, которые
периодически передавал от имени Фрейда Лу Андреас-Саломе, ли¬
шившейся своих средств по вине большевиков, но умудрявшейся
помогать все же вплоть до 30-х годов своей семье, оставшейся в
России. Наконец, в трудные послевоенные времена он часто одал¬
живал деньги самому Фрейду, чем даже вызывал недовольство в се¬
мье последнего.
Сам же Фрейд высоко ценил такого рода помощь. О характере
их отношений может дать представление его письмо, адресованное
Эйтингону в ознаменование 15-летнего юбилея их знакомства (в
1922 г.): «В течение многих лет я видел Ваши попытки стать ближе
ко мне, но держал Вас на расстоянии. Лишь после того, как Вы вы¬
разили в столь трогательных терминах свое желание принадлежать
к моей семье — в самом узком смысле — я позволил себе вернуться
к доверчивости своих молодых лет, принял Вас и позволил Вам
предоставлять мне самые разнообразные услуги, возлагать на Вас
самые разнообразные задачи... Я предполагаю, что наши отношения,
которые развились от дружеских до отношений отца и сына, про¬
длятся до конца моих дней» (69). Еще через 10 лет Фрейд поздрав¬
ляет Эйтингона с пятидесятилетним юбилеем, написав ему: «я редко
говорил это Вам, но я никогда не забываю, что Вы сделали для нас
за эти годы». Официальное же поздравление Международной пси¬
хоаналитической ассоциации ее «любимому Президенту» было на¬
писано Ференчи. В нем отмечаются «высокие заслуги» Эйтингона,
его «необозримая и плодотворная деятельность», «неизменная лю¬
безность и готовность помочь» (70).
Историки, отмечая выдающиеся заслуги Эйтингона в развитии
международного психоаналитического движения, рассказывают о
его чрезвычайной предприимчивости и энергии организатора, спо¬
собности извлекать пользу для своего дела из любых обстоятельств.
Эйтингон
редкое достоинство неизменно

Глава 7
Э. Рудинеско, исследование которой вышло в свет до того, как по¬
явились компрометирующие Эйтингона материалы, говорит о нем
как о герое диаспоры, скитальце, вечно находящемся в поиске своего
отечества и своей идентичности, и даже как о Пер-Гюнте XX века. «В
Цюрихе он был венец, в Вене берлинец, а в Берлине мечтал о Иеру¬
салиме. Везде он был русским.., а сверх того он был евреем» (71).
^Считалось, что состояние Эйтингона досталось ему по наследст¬
ву. С другой стороны, Джонс рассказывает, что семейный бизнес, с
которого Эйтингон получал свой доход, велся в Америке. Кризис
1929 года поставил Эйтингона в затруднительное положение, и ему
пришлось собирать у коллег деньги на содержание Берлинского ин¬
ститута, а годом позже — и психоаналитического издательства (72).
Сразу после прихода Гитлера к власти Эйтингон приехал в Вену,
чтобы обсудить ситуацию с Фрейдом. Нацисты потребовали смеще¬
ния евреев с руководящих постов в научных институтах и обще¬
ствах. Фрейд призывал Эйтингона к стойкости: «Так же, как и Вы,
я оставлю свое место только в последний момент, а вероятно, даже
и тогда не оставлю» (73). Тем не менее обоим посчастливилось уе¬
хать, правда, по-разному. Фрейд сделал это на пять лет позже Эй¬
тингона (см. гл. 9), который подал в отставку со своих постов в
Берлине еще в августе 1933 года.
Ставший тогда председателем Германского общества психотера¬
пии М. Г. Геринг, кузен рейхсфюрера, произвел чистку психоанали¬
тиков по национальному признаку. По поводу строительства новой
арийской психологии с Герингом сотрудничал Юнг. Правда, он был
далеко, в Швейцарии, и его вклад имел скорее теоретический харак¬
тер. Но только в 1940 году он подал в отставку со своего поста ре¬
дактора нацистского психотерапевтического журнала.
Эйтингон уехал в Палестину, где организовал местное отделение
Международной психоаналитической ассоциации (признанное
последней уже в 1934 г.) и Психоаналитический институт в Иеруса¬
лиме *.
Советская пушнина -
международному психоанализу
Макс Эйтингон (советские и израильские источники называют его
Марком) был совладельцем предприятия, которое занималось тор¬
говлей поступавшими из Советской России мехами. Это и был ис¬
точник его состояния, а также главный источник финансирования
начинаний берлинских аналитиков. В неопубликованных воспоми¬
наниях Шандора Радо находим:
«Эйтингон платил каждую копейку, которая тратилась (Берлин¬
ским психоаналитическим) институтом... Его личный доход шел не
от медицинской практики, которой он не имел. Доход шел от мехо¬
* Палестинское общество первоначально насчитывало 6 членов, 4 из которых —
сам Эйтингон, знакомый нам М. Вульф, Е. Шалит и А. Смелянская — были вы¬
ходцами из России (74).

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
23 7
вого предприятия, которым они владели в пяти странах. Эйтингоны
были одними из самых крупных торговцев мехами. Они имели заве¬
дение в России, другое в Польше, еще одно в Польше, два в Герма¬
нии, одно здесь (в США). Старик умер, и сводный брат Макса Эй¬
тингона управлял всем предприятием. Потом наступила Депрессия
(1929 г.), и в это время их предприятие стало прогорать и в конце
концов лопнуло. Но какое-то время даже при коммунистическом ре¬
жиме они имели самый большой меховой контракт с русски¬
ми» (75).
Монополия внешней торговли была одной из главных идей Ле¬
нина и, что более важно, одним из немногих осуществленных наме¬
рений его правительства. Нет ни малейшего сомнения в том, что
масштабное предприятие братьев Эйтингонов по экспорту русского
меха на Запад могло существовать только при наличии высокого
политического решения на этот счет. Заработанная валюта, посту¬
павшая мимо обычных государственных экспортно-импортных кана¬
лов, составляла фонд для финансирования неких тайных операций.
На что бы еще ни тратились деньги, заработанные меховым им¬
портом братьев Эйтингонов, мы знаем точно, что какая-то их часть
расходовалась на финансирование психоаналитического движения.
Вряд ли деньги эти были просто личными средствами Макса Эй¬
тингона. Скорее всего расходная часть бюджета Эйтингона конт¬
ролировалась в Москве не менее жестко, чем доходная. Если это
так, то усилия Эйтингона по развитию берлинского психоанализа
финансировались и контролировались правительством большевиков,
скорее всего самим Троцким. Это были годы максимальной психоа¬
налитической активности Троцкого, находившегося на вершине аб¬
солютной, ничем не контролируемой государственной власти. Но и
после того, как он был вынужден сойти с вершины, он оставался
председателем Главконцесскома, контролировавшего сделки с иност¬
ранцами и в частности, вероятно, классическую статью русского эк¬
спорта — мех. Иоффе был его заместителем на этом посту.
Он не стад депутатом Думы.
Возможно, он был резидентом НКВД
Брат Макса Эйтингона Наум Эйтингон (или Эттингон; разночтения
существуют также в его имени: западные источники называют его
Леонидом (76)) был одним из высших начальников сталинского
НКВД, организатором и участником множества его тайных опера¬
ций. Как пишут о нем московские историки, «в 30-х годах Наум
Эйтингон стоит за кулисами многих (может быть, всех) загранич¬
ных диверсий НКВД» (77). Самые известные из них были органи¬
зованы им лично. Это убийство советского перебежчика, бывшего
резидента НКВД Игнатия Рейсса в Швейцарии в 1937 году, похи¬
щение генерала Миллера в Париже в том же году, убийство сына
Троцкого Льва Седова в парижской больнице в 1938, и, наконец,
убийство самого Троцкого в Мексике в 1940. Именно Эйтингон был
любовником Карридад Меркадер, это он непосредственно руководил

238
Глава 7
и оплачивал действия ее сына Рамона во время проникновения по¬
следнего в дом Троцкого и подготовки к заключительному акту с
ледорубом.
После возвращения Наума Эйтингона из Мексики его принял
благодарный Сталин, который вручил ему орден Ленина, обнял его
и заверил, что пока он, Сталин, жив, с головы Эйтингона не упадет
ни один волос. Заместитель начальника ГРУ (Главного разведыва¬
тельного управления) при Генштабе, Наум Эйтингон руководил со¬
ветскими диверсиями на Западе вплоть до 1952 года. Лишь неза¬
долго до смерти Сталина он был снят с этого поста, на котором су¬
мел пересидеть всех своих коллег. В конце 1953 года Эйтингон был
осужден на 12 лет заключения как сторонник Берии. Все же обеща¬
ние Хозяина было выполнено даже и после его смерти. Отбыв срок,
Эйтингон вернулся в Москву и благополучно дожил свои дни, ра¬
ботая на незаметной должности редактора издательства «Междуна¬
родная книга».
По крайней мере в одной из уголовных афер своего брата —
скандальном похищении генерала Миллера — психоаналитик Макс
Эйтингон принял участие, которое было засвидетельствовано в суде.
Е. К. Миллер был главой Русского Общевоинского Союза
(РОВС), эмигрантской организации Белого движения. Советская
пропаганда, начиная примерно с 1925 года, обвиняла РОВС и троц¬
кистов в совместной организации диверсионных актов внутри стра¬
ны (78) и при этом насыщала его верхушку своими агентами, кото¬
рые одерживали одну победу за другой: Савинков и Шульгин были
возвращены в Союз, Кутепов и Миллер — исчезли... Похищение
Миллера было частью более зловещей и масштабной аферы. Оно бы¬
ло осуществлено Наумом Эйтингоном вместе с белым генералом
Н. В. Скоблиным, двойным агентом советского НКВД и германской
СД, который стал следующим главой РОВС. Фальшивые документы,
изготовленные под руководством Скоблина и свидетельствовавшие о
прогерманских настроениях маршала М. Н. Тухачевского, были через
президента Чехословакии переданы Сталину. Известно, что об акции
знал и одобрил ее Гитлер. Не известно, знал ли Сталин, что передан¬
ные документы — фальшивка. В любом случае результатом было
уничтожение всего советского генералитета накануне войны.
Похищение Наумом Эйтингоном генерала Миллера в сентябре
1937 года открывало Скоблину путь к руководству белоэмигрант¬
ским движением. По другой версии, Миллер был устранен, так как
слишком много знал об интересах Скоблина. Делом, однако, заня¬
лась французская полиция, обычно старавшаяся не замечать подо¬
бных происшествий в эмигрантской среде. Скоблин исчез навсегда,
и под судом оказалась его жена, популярная в эмиграции певица
Надежда Плевицкая.
Поклонником Плевицкой был Макс Эйтингон (вспомним здесь
написанные давным-давно по поводу романтических увлечений мо¬
лодого Эйтингона слова Фрейда, что «такая практика отвлекает от
теории» (79)). Впоследствии на суде она проговорилась о том, что
Макс «одевал ее с головы до ног», а также финансировал издание
двух ее автобиографических книг. Известно, впрочем, что со времен

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
239
своей бурной молодости (когда она, между прочим, гастролировала
по России вместе с Николаем Клюевым, поэтом и хлыстом) певица
была в добрых отношениях и с Наумом Эйтингоном (80). В матери¬
алах следствия, которые до сих пор не полностью открыты фран¬
цузской полицией, несколько раз фигурирует, однако, именно Макс
Эйтингон. Плевицкая рассказала, что Макс провожал ее через два
дня после похищения Миллера на вокзал, где она села на поезд
во Флоренцию, чтобы потом бежать в Палестину. Историк
Дж. Дзяк, расследовавший этот случай по поручению американ¬
ской военной разведки, полагает даже, что Макс Эйтингон завер¬
бовал Плевицкую и Скоблина (81).
Певица была осуждена французским судом за участие в похище¬
нии Миллера. На суде, рассказ о котором можно найти в воспоми¬
наниях присутствовавшей на нем Нины Берберовой (82), Плевиц¬
кая все отрицала, но впоследствии призналась своему адвокату, что
обвинения были справедливы. Она умерла во французской тюрьме
в 1940 году.
Итак, показания Плевицкой вместе с воспоминаниями Радо де¬
лают Эйтингона вероятным участником изощренной политической
игры в общеевропейском масштабе, в которой лидер международно¬
го психоанализа выполнял поручения сталинских спецслужб. Вмес¬
те с тем большая часть сведений, которыми мы располагаем, носит
косвенный характер. С окончательным выводом по этому делу сто¬
ит подождать открытия советских и французских архивов. Однако
свидетельство Радо о финансовых делах Эйтингона, о советских ис¬
точниках его капитала кажется весьма важным. Представляется, что
сегодня есть достаточно данных, позволяющих считать Макса Эй¬
тингона в той или иной форме причастным к делам своего (сводно¬
го?) брата. Из того, что сообщает Шандор Радо, следует, что в на¬
чале и даже в середине 20-х годов, во времена правления Троцкого
и расцвета советского психоанализа, международное аналитическое
движение финансировалось советскими деньгами!
В этом свете приобретают смысл психоаналитические интересы
другого политического деятеля, Виктора Коппа. Появление этого
дипломата большевистской школы, первого советского представите¬
ля в Берлине (1919—1921), в Русском психоаналитическом общест¬
ве последовало вскоре за серией выступлений Троцкого, в которых
тот пытался привлечь психоанализ на службу коммунизму и осто¬
рожно объявлял себя его защитником. Копп, бывший тремя годами
старше Иоффе, также был в 1909 году в Вене и вместе с Иоффе ра¬
ботал под руководством Троцкого в редакции «Правды»; позднее, в
1918, именно Иоффе положил начало его дипломатической карье¬
ре (83). Конечно, в венской эмиграции он мог приобщиться к пси¬
хоаналитическим интересам и знакомствам своих товарищей по
«Правде». Однако ничего более определенного о психоаналитичес¬
кой деятельности нового вице-президента Русского общества мы не
знаем. Позже Копп был послом в Японии и Швеции; в 1927 он го¬
ду присоединился к троцкистской оппозиции. Во время избрания
вице-президентом Русского психоаналитического общества он зани¬
мал должность уполномоченного Наркомата иностранных дел при

240
Глава 7
Совете народных комиссаров, члена Коллегии НКИД, что означало,
вероятно, координацию внешнеэкономических, дипломатических и
валютных операций правительства большевиков.
Можно предполагать, что участие Виктора Коппа в руководстве
Психоаналитическим обществом имело не столько научно-организа-
ционный, сколько оперативный смысл. Об этом косвенно свидетель¬
ствуют такие необычные связи между аналитической Москвой и
аналитическим Берлином в 1923—1924 годах, как финансирование
Государственного психоаналитического института в Москве берлин¬
ским профсоюзом, путешествие Отто и Веры Шмидтов в Берлин и,
наконец, сами выборы приехавшего из Берлина Коппа вице-прези-
дентом Общества... Можно предполагать, что Копп был связан с
Максом и Наумом Эйтингонами и их «меховым предприятием». В
качестве вице-президента Русского психоаналитического общества
Копп становился официальным партнером Макса Эйтингона, созда¬
вая тем самым легальный с западной точки зрения канал связи, ко¬
торый мог служить прикрытием для совместной деятельности сов¬
сем иного рода.
Вырисовывается нечто вроде конспиративной связи «Лев Троц¬
кий — Виктор Копп — Макс Эйтингон», в которой, вероятно, с са¬
мого начала участвовали также Адольф Иоффе, Наум Эйтингон и
Отто Шмидт. Конечно, связи были задействованы не столько для
скрытого финансирования международного психоаналитического
движения (центром которого отчасти благодаря этому финансирова¬
нию становится Берлин), сколько для иных, не до конца известных
нам политических целей. Может быть, это была организационная и
финансовая подготовка к предстоящей вскоре активизации троц¬
кистской оппозиции.
Самоубийство интеллигенции
Эйтингон был далеко не единственным интеллектуалом, который
принял участие в преступлениях сталинского режима за границей. В
них участвовали и люди более знаменитые, и люди, вовсе не связан¬
ные с Россией. Под руководством Наума Эйтингона вооруженное
нападение на Троцкого осуществлял мексиканский художник Давид
Сикейрос, а чилийский поэт Пабло Неруда был уволен с диплома¬
тической службы за то, что снабдил Сикейроса визой, которая по¬
зволила ему после покушения спастись от мексиканских властей.
Лев Седов и Игнатий Рейсс были убиты при непосредственном уча¬
стии Марка Зборовского, антрополога, работавшего с Маргарет
Мид, а впоследствии выдавшего американцам сеть агентов КГБ и
ими за это помилованного (84).
Сергей Эфрон, писатель и муж Марины Цветаевой, евразиец по
убеждениям, тоже участвовал в делах группы Н. Эйтингона. На его
совести убийство Рейсса, он принимал также участие в деле Милле¬
ра. Эфрону удалось бежать в СССР, о чем он мечтал десятилетия
жизни в эмиграции. На родине он через некоторое время был аресто¬
ван и погиб. Цветаева, скорее всего узнавшая о занятиях своего мужа

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
241
лишь после его отъезда, в Париже оказалась отверженной всеми
эмигрантскими кругами. Никто не хотел общаться с женой больше¬
вистского агента. Только жившая в Париже кузина Эйтингона приш¬
ла ей на помощь... (85) В конце концов и сама Цветаева, гениальный
поэт и человек абсолютной порядочности, тоже — добровольно! —
вернулась в СССР, к своему мужу-убийце и под власть убийц.
Судьба Цветаевой, отдавшей свою свободу и пришедшей к неиз¬
бежности самоубийства, символична для поколений русских интел¬
лектуалов. И. П. Павлов писал: «Можно без преувеличения сказать,
что прежняя интеллигенция частию истребляется, а частию и раз¬
вращается» (86). Но интеллигенция России сама творила свою
судьбу, и она, а не некие внешние силы, ответственна за свою ги¬
бель. Это свидетельствовали люди, политическая репутация кото¬
рых осталась безупречна. Бердяев называл русскую революцию са¬
моубийством русской интеллигенции (87). А вот что со свойствен¬
ной ей ясностью писала Нина Берберова: «Теперь... я вижу, что
уничтожение пришло не прямым путем, а сложным, через некото¬
рый расцвет; что ход был не так прост через это „цветение", что не¬
которые люди и цвели, и гибли, и губили других, сами этого не со¬
знавая». Приводя этому несколько примеров, Берберова выбирает
из сотен возможных фамилий как раз те, которые фигурируют и в
нашей истории — Троцкого, Воронского, Пильняка (88).
Никакие теории не помогут нам понять, как мог Макс Эйтингон,
человек, любивший Фрейда и им любимый, добившийся успеха в
сложном и точном деле психоанализа, все время бывший на виду и
окруженный тонкими и изощренными людьми, — как мог он совме¬
щать в своей душе столь несовместимые мотивы. Предположения,
однако, возможны. Мы не знаем, как Эйтингон относился к больше¬
вистской России (есть, правда, свидетельство, что он уговаривал
Фрейда отказаться от одного текста, который считал антисовет¬
ским (89)). А. Штейнберг вспоминал о том, что в «психоаналити¬
ческом салоне» Эйтингона в Берлине популярны были идеи «духов¬
ной революции»; частыми гостями были там евразийцы и, в
частности, их идеолог П. II. Сувчинский (90). С другой стороны,
Джонс сообщает, что в середине 20-х годов Эйтингон был истым
германофилом. Тем в большей степени после своей вынужденной
эмиграции он должен был ненавидеть нацистскую Германию.
Двигало ли им желание отомстить этой стране, которую он лю¬
бил и которая столь жестоко и бессмысленно обошлась с ним и его
делом? Вероятнее всего, он верил своему брату, что деятельность
того нужна, чтобы новая Россия могла противостоять новой Герма¬
нии. Но может быть, Макс Эйтингон со своим аналитическим виде¬
нием, широкими связями и исключительными организаторскими
способностями сам был инициатором этой глобальной аферы, на¬
правленной первоначально на реализацию какого-то варианта «ев¬
разийской» идеи? Если так, то двойная игра Скоблина, напрямую
общавшегося с Гейдрихом, перевернула его замысел, который обер¬
нулся чудовищной катастрофой для советской стороны.
Могло быть и иначе. В начале 20-х годов Макс Эйтингон через
посредство Наума Эйтингона, Виктора Коппа и, в конечном счете,

242
Глава 7
Троцкого получал деньги на финансирование своих психоаналити¬
ческих начинаний. Это была либо большевистская «помощь» про¬
грессивной западной науке, либо плата за услуги по представитель¬
ству и бизнесу, а может быть, и по контролю за эмигрантской сре¬
дой. Падение Троцкого и изменение характера режима должно было
ликвидировать эти источники существования Эйтингона, так что
пришлось сворачивать не только меховое предприятие, но и Бер¬
линскую психоаналитическую клинику. Американская Депрессия
была удобным поводом для объяснения коллегам возникших труд¬
ностей. Но история шла дальше. Гитлер рвался к власти и представ¬
лял прямую угрозу для Макса Эйтингона, его психоаналитического
дела и для всех немецких евреев. Привыкший к двойной жизни и к
духу финансово-политической авантюры, Эйтингон задействовал
старые связи. В надежде противостоять фашизму он включился в
рискованную игру, цели и средства которой не контролировал.
Возможно, что все было проще. Деньги, потраченные на многое,
в том числе и на начинания венских, берлинских, а теперь и пале¬
стинских аналитиков, должны были быть отработаны. У Наума Эй¬
тингона, главы советской контрразведки, оказалось достаточно
средств, чтобы принудить к преступлениям своего брата, главу меж¬
дународного психоанализа.
Сцена из жизни
Как мы знаем, в конце 20-х и начале 30-х годов крупнейший русс¬
кий философ, а ныне — политический беженец, живший в Париже,
Лев Шестов нередко бывал в гостях у своего друга, психоаналитика
Макса Эйтингона, на его вилле в шикарном берлинском районе
Тиргартен. Однажды он встретил там своего давнего приятеля, тоже
русского еврея и философа, когда-то — организатора Вольной фи¬
лософской ассоциации в послереволюционном Петрограде, а в близ¬
ком будущем — деятеля Всемирного еврейского конгресса, Аарона
Штейнберга (91).
Верующий иудаист, Штейнберг смотрел на происходившее в
«психоаналитическом салоне» Эйтингона с иронией и интуитивно
возникшей тревогой. «Приезды Шестова в Берлин давали... доктору
Эйтингону желанный повод собирать у себя, наряду с людьми соб¬
ственной школы, также и эмигрантскую интеллигенцию из разных
стран», — пишет в своих воспоминаниях Штейнберг. Мы имеем
подтверждение этому и еще из одного источника. В июне 1924 года
Вячеслав Иванов получил от Наркомпроса бессрочную «команди¬
ровку» за границу; сообщая об этом Шестову, один из его друзей
просил «заставить» Иванова прочитать свои стихи «у д-ра Эйтинго¬
на, как в прошлом году Ремизов читал своего Петьку» (92).
Похоже, что на вилле в Тиргартене бывали многие наши герои.
Вячеслав Иванов мог здесь когда-то беседовать с Лу Андреас-Сало¬
ме; Моисей Вульф — вспомнить с местными коллегами Сабину
Шпильрейн; и, конечно, Отто и Вера Шмидты во время своих поез¬
док в Берлин никак не могли пройти мимо салона Эйтингона... Бы¬

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
243
вал здесь и Фрейд. Конечно, заезжал сюда под одним из своих про¬
фессиональных псевдонимов Наум Эйтингон. Весьма вероятно, что
здесь бывал частым гостем Виктор Копп. Бывали ли здесь Троц¬
кий? Иоффе? Метнер? Ермаков? Буллит? Белый? Залкинд? Панке-
ев? Эйзенштейн? Набоков?
Оставим предположения. В тот вечер, который запомнился
Штейнбергу, на вилле собрались обычные посетители: Шестов, при¬
ехавший погостить у Эйтингона и повидаться с сестрой-психоана-
литиком; «ряд литературоведов, выходцев из России, связанных с
журналом «Imago»; «другие гости, специалисты по психоанализу и
приверженцы всякого рода синтезов»; и, наконец... «В тот вечер, о
котором идет речь, среди гостей нежданно-негаданно оказалась
прославленная русская певица Надежда Васильевна Плевицкая, со¬
провождаемая генералом Скоблиным и прочей свитой».
Из мемуаров Штейнберга до нас доносятся обрывки разговоров.
«Оба они, Фрейд и Шестов, срывают с нашей цивилизации все ту
же маску, маску лжи и лицемерия», — повторял один из молодых
членов этого кружка. Хозяйка салона Надежда Эйтингон склоняла
Шестова, и небезуспешно, прочесть «что-либо из своего». А
П. П. Сувчинский, «евразиец» и один из поклонников певицы, воск¬
лицал: «Подумать только! Шестов и Плевицкая — да это просто в
историю просится!»
«Ну и попали же мы в историю», — сердито каламбурил про се¬
бя Штейнберг, явно чуявший недоброе. По южнорусскому обычаю
Плевицкая спела Шестову «честь и славу», ошибившись, правда, в
его еврейском имени-отчестве. Штейнбергу это кажется «нестерпи¬
мым издевательством», шутовством для «ублажения Бог знает како¬
го калибра публики». С незаурядной проницательностью он спра¬
шивает у Сувчинского: «Скажите, кто режиссер этой непристойной
сценки? неужели Плевицкая?» Но Шестова уговорили-таки почи¬
тать за столом свои философские труды.
Шестов прочел притчу под названием «Философ из Милета и
фригийская пастушка» (93). Фалес Милетский был так занят свои¬
ми возвышенными мыслями, что однажды не заметил, как подошел
к краю наполненной водой цистерны, оступился и плюхнулся в во¬
ду. Тихий вечер огласился звонким смехом. То была фригийская де-
вушка-пастушка, гнавшая коз с пастбища в город. Спрашивается,
кто был прав? Философия учит, что прав был мудрец, не смотрев¬
ший себе под ноги, но открывший изначальную сущность вещей.
Но весьма возможно, кончил притчу Шестов, что мудрее мудреца из
Милета оказалась смешливая пастушка.
«Ах, как замечательно! Как ха-а-ра-а-шо!» — восторженно хло¬
пая в ладоши и кланяясь Шестову, напевно тянула Плевицкая.
Всесильно, потому что верно
Век Просвещения начался с разрушения старой, наполненной смыс¬
лом картины мира, которая вся строилась на основе разума — вы¬
сшего, но все же подобного человеческому и потому в принципе по¬

244
Глава 7
стижимому человеком. Ньютоново-дарвиновский мир предоставил
разуму совсем иную роль. Человек может понять, как движутся пла¬
неты, как развивались обезьяны, но смысл этого остается ему неве¬
дом. Непонятен ему и смысл броуновского движения людей, това¬
ров, идей в новом обществе. Он имеет в этом обществе свое место,
жизнь учит его ценить это место и бороться за него; но духовная
система его взглядов, мнений и вкусов не определяет его собствен¬
ную роль и предназначение. Его место в жизни не является больше
логически постижимым следствием из смысла его жизни. Смысл ис¬
чезает, остается место и потерянный в нем человек.
Марксизм принципиально изменил эту ситуацию. У истории, в
отличие от дарвиновской эволюции, есть смысл, и его можно по¬
стичь. Более того. На основе нового понимания человек может из¬
менить мир! Изменение мира объявляется главной задачей самого
престижного института нового общества — науки. В соответствии с
новой системой смыслов строится и новая система мест.
Человек вновь обрел веру в верховенство разума, в постижи-
мость жизни, в финальную рациональность бытия. Невыносимая,
бедная, косная жизнь, в которой разума не больше, чем в банке с
пиявками, может и должна быть переустроена на новых, сознатель¬
ных началах. Разум реализуется теперь не отделенным от человека
Богом, не абстрактным и отчужденным Абсолютом; разум осуществ¬
ляется прямо и непосредственно, руками самого человека и его то¬
варищей. Для Троцкого это и было самым важным: «социалистиче¬
ское строительство есть по самому существу своему сознательное
плановое строительство... стремление рационализировать человече¬
ские отношения... подчинить их разуму, вооруженному наукой». Ус¬
ловия для этого созрели в общемировом масштабе: «Производитель¬
ные силы уже давно созрели для социализма... Что еще отсутствует,
так это последний субъективный фактор: сознание отстает от жиз¬
ни» (94).
Отставшее в России на полтора столетия, Просвещение выража¬
ло и завершало себя в словах и делах Троцкого в полном соответ¬
ствии со словами Достоевского, что русская идея есть доведение до
конца всех остальных идей. Любимая Троцким «чистка сверху
вниз» — от бога и царя, от хаоса и конкуренции, от бессознательно¬
сти и темноты — есть последнее слово века Просвещения, уже не
столько драматическое, сколько трагическое и смешное одновремен¬
но. Насилие было неизбежно на этом пути; впрочем, насилие неиз¬
менно, и не только в России, сопровождало Просвещение. Пораже¬
ние Троцкого поставило точку над целым периодом истории, может
быть, лучшим временем для интеллектуалов. Политическая победа
Сталина означала победу мрачной самоцельной силы над светлыми
абстрактными мечтаниями, победу воли над разумом, почвы над
культурой, харизмы над утопией, Ницше над Гегелем. Она означала
поражение Просвещения, экспериментальное доказательство нежиз¬
ненности или, по крайней мере, недостаточности его великого про¬
екта.
Ленин сказал, а Сталин множество раз повторял: «учение Марк¬
са всесильно, потому что оно верно». Обычно эта фраза восприни¬

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого...
245
мается как пустая тавтология. Но это глубочайшая, воистину фило¬
софская формулировка. Достаточно найти истину — и мир станет
иным. Он преобразится волшебно, революционно, в одночасье. Ре¬
волюция и мыслилась как разовый акт всеобщего понимания и про¬
светления. В психоанализе есть похожее понятие — инсайт: мгно¬
венный акт понимания и переструктурирования пережитого опыта,
которому придается решающее значение в аналитическом лечении.
Впрочем, ни один самый увлеченный психоаналитик не ставил
задачей добиться осознания процессов, происходящих в каждой
клеточке организма. Действительное искусство психоанализа заклю¬
чается в поиске тонкого равновесия между тем, что подлежит осоз¬
нанию и, соответственно, произвольному регулированию, — и тем,
что можно и нужно оставить в бессознательном. В человеке проис¬
ходит великое множество процессов, которые в принципе не могут
быть осознаны и, значит, не могут регулироваться сознательно; но
есть и такие, которые доступны сознанию, но куда лучше протекают
без его помощи. Любой артист или оратор, любой человек, который
умеет танцевать, знает, что стоит задуматься о том, что делаешь — и
обязательно собьешься. Сознание подключается на одних этапах и
отключается на других, когда важнее иные факторы, эмоциональные
или интуитивные — заинтересованность, возбуждение, вдохновение
или, наоборот, страх. Все это выходит за рамки сознания и никак не
может быть им заменено. Удивительной особенностью коммунисти¬
ческих теоретиков было то, как настойчиво, в течение десятилетий
стремились они отрицать значение этих факторов во всем — в эко¬
номике, в организации труда, в школьном обучении, в философских
рассуждениях о мышлении, в психотерапии.
Психоанализ сочетал разработку практических приемов перевода
бессознательного в сознание с подробнейшим изучением самого бес¬
сознательного. Мгновенные акты осознания могут последовать толь¬
ко после длительной, многолетней работы по анализу бессознатель¬
ного. Большевизм начинает с другого конца. Бессознательное, сти¬
хийное лишается всякой ценности. Достойно существования лишь
то, что осознает себя в соответствии с единственно верной научной
теорией.
Все это кажется последовательным выводом из главной идеи
большевизма — огосударствления собственности. В самом деле, час¬
тной собственностью можно управлять и «бессознательно» — на ос¬
нове традиций, жизненного опыта, интуиции. Коллективной собст¬
венностью, скажем, акционерной, можно управлять на основе демок¬
ратии, суммирующей те же источники. Но государственной собст¬
венностью можно управлять только на основе или от имени науки.
В таком мироустройстве идея — большая реальность, чем сама
реальность. Большевистская наука всем похожа на настоящую,
только на самом деле это ее зеркальное перевернутое отражение:
место фактов в ней занимают планы, место гипотез — реальности.
Если реальность не соответствует плану-идее, она должна быть пе¬
ределана или уничтожена так же, как ученый изменяет или отверга¬
ет неподтвердившуюся гипотезу. Что ж, ученый в своем бестелес¬
ном мире идей может творить что хочет. Отвергнутые гипотезы не

246
Глава 7
сгнивают живьем от дистрофии и пеллагры, не переполняют брат¬
ские могилы, их кости не торчат в котлованах начатых через полве¬
ка строек.
Так называемый военный коммунизм, введенный под руководст¬
вом Троцкого режим послереволюционных лет, означал тотальный
контроль государства не только над материальным и духовным про¬
изводством, но и над распределением, и над потреблением. Все это
отныне должно было подчиняться не жалким индивидуалистиче¬
ским потребностям, а разуму.' Каждому — его пайку; меньше — не¬
разумно, и больше — неразумно. Пайку хлеба, если он есть, отве¬
сить, правда, легче, чем определить разумную меру в сфере культу¬
ры или скажем, в половой.жизни.
Вот для этого и нужны разные области науки. К началу 20-х го¬
дов относятся героические попытки создания норм научной органи¬
зации труда, быта, отдыха, питания, воспитания и вообще всего, чем
жив человек. Драма в том, что в научном плане эти попытки вовсе
не были бездарны; напротив, из них родились крупнейшие достиже¬
ния советской науки, признанные в мире. К примеру, к работам по
составлению научно выверенных инструкций по элементарным тру¬
довым действиям (как держать молоток, как двигаться при ходьбе и
т. д.) восходит известная в мировой физиологии концепция
Н. А. Бернштейна. Работами по научной организации труда ведал
А. Гастев, экстремистски настроенный поэт Левого фронта; но и там
велись вполне серьезные, опережавшие свое время работы по психо¬
технике. Беспрецедентная по своему масштабу работа педологов бы¬
ла посвящена внедрению научных принципов в воспитание подра¬
стающего поколения. К работе бурно разраставшихся плановых ор¬
ганов привлекались среди массы полуобразованных людей и дейст¬
вительно крупные ученые, такие, например, как богослов и матема¬
тик П. Флоренский; Бог знает, был ли от него прок в такой работе.
Даже ГПУ и Прокуратура стремились быть на уровне: Вышинский,
например, организовал работу по использованию ассоциативного эк¬
сперимента в дознании и следствии. Впрочем, методы физического
воздействия здесь, как и в других делах, оказались несравненно бо¬
лее практичными.
Воплощать сны в реальность
Любопытно сравнить идеи Троцкого и московских аналитиков 20-х
годов с тем видением, которое сформировалось сегодня, на основе
всего трудного опыта столетия. Процитируем английского поэта
Уистена Одена, формулировки которого заменят нам более длинные
рассуждения: «И Маркс, и Фрейд стартовали с неудач цивилизации,
один — с бедных, другой с больных. Оба видели человеческое пове¬
дение детерминированным не сознанием, а инстинктивными потреб¬
ностями, голодом и любовью. Оба хотели видеть мир, в котором
был бы возможен рациональный выбор и самоопределение. Разница
между ними — непреодолимое различие между человеком, который
наблюдает толпы на улицах, и человеком, который видит пациента

...психоаналитические увлечения Льва Троцкого..,
247
в своей приемной. ...Социалист обвинит психолога в том, что он
поддерживает статус кво, адаптируя невротика к системе и этим ли¬
шая его возможности стать революционером; психолог ответит, что
социалист пытается поднять себя за шнурки своих ботинок,., и что
после того, как он революцией завоюет власть, он восстановит ста¬
рые условия существования. Оба правы. До тех пор, пока цивилиза¬
ция остается как она есть, количество пациентов, которых может
вылечить психолог, всегда будет очень малым; как только социа¬
лизм достигнет власти, ему придется направить свою энергию
внутрь человека и ему потребуется психолог» (95).
Фрейд судил об этом по-своему. В 1913 году он говорил сыну
Теодора Герцля, социалиста и основателя сионизма, который сумел
эффективнее многих других изменить мир (96): «Ваш отец — один
из тех, кто воплощает сны в реальность. Это редкий и опасный
удел... Я назвал бы этих людей просто: это самые острые оппоненты
моей научной работы. Моя скромная профессия состоит в том, что¬
бы упрощать сны, делать их более ясными и ординарными. Они же,
наоборот, усложняют проблемы, переворачивают их с ног на голову,
командуют миром... Я занимаюсь психоанализом; они занимаются
психосинтезом».
И Фрейд говорил молодому Гансу: «Держитесь от них подальше,
молодой человек. Держитесь от них подальше, даже если один из
них Ваш отец. Может, именно поэтому».

Глава 8
Педологические
извращения в системе
Днепрострой в науках о человеке
Рассказывая в конце 20-х годов об успехах педологического движе¬
ния, А. Б. Залкинд затруднялся сравнивать его уровень, достигну¬
тый при Советской власти, с дореволюционным: в данном случае,
считал он, сравнение невозможно, так как до революции педологии
вовсе почти не существовало (1). Залкинд — активнейший участник
почти всех значительных событий в истории советской педологии —
был, конечно, пристрастным свидетелем, но преувеличил он не так
уж много.
Основателем целостной, междисциплинарной, как сказали бы се¬
годня, науки о ребенке и автором самого слова «педология» был
один из классиков американской психологии Г. Стенли Холл. В ис¬
торию науки он вошел еще и как организатор знаменитой поездки
3. Фрейда в Америку в 1909 году. Позднее, в 1911 году, Стенли
Холл стал членом-учредителем Американского психоаналитического
общества. В том же году в Брюсселе состоялся 1 Педологический
конгресс.
Пути педологии и психоанализа пересекались и на Западе, и в
России. Это естественно: оба направления роднит интерес к детству
и практическая ориентация. В Европе и Америке психоанализ про¬
должал победоносную экспансию в гуманитарные науки, социаль¬
ные службы и обыденную жизнь западного человека; педология же
довольно скоро потеряла самостоятельное значение. Пройдет 20 лет,
и Л. С. Выготский сообщит читателям только что организованного
советского журнала «Педология», что на Западе, в отличие от
СССР, эта прогрессивная наука давно умерла или превратилась в
живой труп (2).
Расклад сил в Советском Союзе оказался противоположным:
психоанализ к концу 20-х был практически полностью вытеснен, а
педология переживала беспрецедентный расцвет. Психоаналитиче¬
скую подготовку получили, однако, некоторые лидирующие фигу¬
ры педологии, и прежде всего А. Б. Залкинд. Лучшие концепту¬
альные ее достижения, связанные с поздними работами Выготского
и Блонского, несомненно, отмечены диалогом с психоанализом. В
1923 году П. Эфрусси, нисколько не симпатизировавшая психоана¬
лизу, отмечала: «метод Фрейда успел за последние годы проник-

Педологические извращения в системе
249
нуть из психиатрии и психопатологии также и в русскую педоло¬
гию» (3).
Наряду с психоанализом важным источником педологического
движения послереволюционных лет была психоневрологическая
школа В. М. Бехтерева. Первое педологическое учреждение в Рос¬
сии было создано в Петербурге в составе Психоневрологической
академии на деньги купца и мецената В. Т. Зимина очень рано — в
1909 году (4). Небольшое здание, в котором находился Педологиче¬
ский институт, и сегодня стоит рядом с оградой Психоневрологиче¬
ского института, занятое каким-то управлением.
Исследовательскую программу Бехтерева, направленную на все¬
охватывающее исследование человека, не раз пытались реализовать
типичными бюрократическими мерами. Через несколько лет после
гибели Бехтерева и развала созданной им Психоневрологической
академии «на совещании под руководством тт.Сталина, Молотова и
Ворошилова с участием А. М. Горького... принято решение о реорга¬
низации Института экспериментальной медицины в Ленинграде во
всесоюзный научно-исследовательский институт по всестороннему
изучению человека». Это решение, свидетельствует очевидец,
«встретило широкий отклик, ...укрепив за институтом по исключи¬
тельному значению поставленной задачи и размаху намечаемого
строительства символическую кличку „Днепростроя“ естественных и
медицинских наук» (5). Идеи всестороннего изучения, комплексно¬
сти, междисциплинарного синтеза, впервые высказанные Бехтере¬
вым еще накануне первой русской революции, оказались исключи¬
тельно популярными в тоталитарной среде, пережив не одно поко¬
ление ученых и администраторов.
Все первое послереволюционное десятилетие педология созрева¬
ла и консолидировалась в тени огромного авторитета Бехтерева.
Трагическая его гибель, история которой сегодня общеизвестна (см.
гл. 4), сймволична еще и тем, что произошла после закрытия 1 съез¬
да неврологов и психиатров и накануне открытия 1 Педологическо¬
го съезда; председателем обоих съездов должен был быть Бехтерев.
Педологический съезд начался панихидой, на которой выступали
Вышинский и Калинин... За смертью вождя психоневрологии после¬
довала серия конфликтов между ближайшими его учениками. Лиде¬
ром группы новых наук, созревших внутри психоневрологии, оказа¬
лась педология. Роль нового идеолога и вождя переходит к педоло¬
гу, а в прошлом — психоаналитику А. Б. Залкинду.
Пограничные конфликты
В методологическом плане педология была научным явлением, ха¬
рактерным для начала XX века. Новые концепции, претендовавшие
на статус областей знания, а то и целых наук, создавались не тру¬
дом поколений ученых, а революционной работой одного гениаль¬
ного человека, устанавливающего новый взгляд на мир; таков был и
психоанализ. Строго говоря, результатом этой работы являлась на¬
учная школа, которая могла быть более или менее продуктивной, но

250
Глава 8
оставалась, конечно, одной из многих в данной науке. Но в общей
атмосфере нетерпимости, борьбы за выживание и власть новая на¬
учная школа, вытесняя возможных конкурентов, претендовала на
монополию в понимании своего предмета. Своя точка зрения объяв¬
ляется единственно верной, а другие точки зрения — просто ненауч¬
ными. Этот процесс, как правило, осознавался не как спор внутри
самой науки, а как «пограничная война» между разными дисципли¬
нами, претендующими на освоение одного и того же предмета —
между биологией и социологией, психологией и физиологией, педо¬
логией и психотехникой, педологией и педагогикой. Бесконечные
обсуждения «демаркационных линий», разделяющих науки и пред¬
писывающих, чем можно заниматься одной науке и чем нельзя за¬
ниматься другой, вообще характерны для развития науки в тотали¬
тарном обществе. Тот уровень абстрактности, на котором ведутся
эти споры, доступен пониманию политических вождей. К тому же в
отличие от большинства научных споров междисциплинарные дис¬
куссии допускают простые решения директивными средствами: одну
из сторон спора можно просто «закрыть», как это и было впоследст¬
вии сделано с педологией, а другую, например, педагогику — объя¬
вить единственной достойной обладательницей истины. Другим ти¬
пом решения проблемы является объявление о междисциплинарном
синтезе, за которым сразу же следует создание новых организацион¬
ных структур: отныне представители разных наук будут общаться
между собой в обязательном порядке, что повлечет их взаимное оп¬
лодотворение.
Педология конституировалась как целостная наука о ребенке в
противоположность многим «частичным» наукам, предметом кото¬
рых являются различные стороны жизни ребенка — психологии,
социологии, анатомии, физиологии и т. д. Однако совмещение ин¬
формации, добытой различными научными дисциплинами, до сих
пор остается сложнейшей методологической проблемой. Лидеры пе¬
дологии много писали о том, что педология — не винегрет из об¬
рывков разных дисциплин. Строже других определял специфиче¬
ский предмет педологии П. П. Блонский: «Педология изучает симп-
томокомплекс различных эпох, фаз и стадий детского возраста в их
временной последовательности и в их зависимости от различных ус¬
ловий». Это не просто «изучение ребенка», это «наука о детстве».
Педология представлялась Блонскому научной, теоретической осно¬
вой прикладной педагогики (6). Стремясь быть понятым, он выра¬
жал эту мысль шокирующими нас сегодня метафорами: «как живот¬
новод в своей деятельности опирается на зоологию, так и. педагог
должен опираться на педологию». Написанный Блонским курс пе¬
дологии примерно соответствует по своему охвату современным за¬
падным курсам психологии развития: описание дается последова¬
тельно, по возрастным стадиям, причем собственно психологические
данные соотносятся с физиологическим, анатомическим, генетиче¬
ским материалом.
Выготский, специально пытавшийся разобраться в соотношении
педологии и психотехники, посвятил немало страниц утверждению
особого статуса каждой из этих наук, но тут же замечал, что, собст¬

Педологические извращения в системе
251
венно говоря, разные науки вполне могут встречаться на одном и
том же объекте — на ребенке, и каждая может спокойно продолжать
заниматься своим делом (7). Со стороны психотехники совершенно
определенно призывал к этому И. Н. Шпильрейн: должно, считал
он, произойти «падение тех искусственных, то есть не заложенных в
существе изучаемых объектов разграничений, которые существуют
между такими родственными науками, как педология, психология,
экспериментальная педагогика и психотехника» (8). Но, с другой
стороны, Выготский видел, что «вавилонского смешения у нас боят¬
ся пуще огня», оно «кажется гибельным для самого существования
отдельных наук».
О размежевании и субординации разных дисциплин более всего
заботились политические руководители науки, для которых значе¬
ние и универсальность возглавляемой дисциплины всегда равно¬
сильны собственному весу. Бухарин, к примеру, представлял себе
дело так: «соотношение между педологией и педагогикой... таково,
что с известной точки зрения педология является служанкой педа¬
гогики. Но... положение служанки здесь является таким положени¬
ем, когда эта служанка дает директивные указания» (9). Залкинд,
претендовавший на лидерство во всем «вавилонском смешении»
психоневрологических наук, преувеличивал значение педологии до
универсальной науки о развитии человека. Впрочем, и Выготский в
своем поиске междисциплинарного синтеза иногда отождествлял с
ним педологию и утверждал, например, что возможна и необходима
педология взрослого человека.
Теоретические взгляды педологов формулировались в виде
«принципов». Принцип целостности и принцип развития разделя¬
лись, кажется, всеми теоретиками. Залкинд добавлял сюда принцип
деятельности: «личность изучается как действующее, а не как созер¬
цательное начало». Кроме того, подчеркивался принцип пластично¬
сти или принцип формирующего влияния среды. Сама среда, требо¬
вал Залкинд, должна изучаться «не как вещевой склад», а в ее дей¬
ственной, динамической направленности. Эти принципы, установив¬
шиеся в педологических изданиях конца 20-х годов, потом, уже по¬
сле разгрома педологии, надолго и практически без изменений за¬
фиксировались как методологический канон официальной совет¬
ской психологии (10).
Но, пожалуй, действительно глубокий методологический прин¬
цип сформулировал Н. А. Рыбников. В своей книге «Язык ребенка»
(И), которая вместе со своим приложением — «Словарем русского
ребенка» сохранила и сегодня свое значение, он писал: «Педология
склонна видеть в детстве не только подготовительную ступень для
зрелого возраста, но считает период детства имеющим и самодовле¬
ющее значение». Язык ребенка, например, не просто примитивный
язык взрослых, у него свои законы, свой словарь, своя логика. Се¬
годня подобное «открытие детства» в науке связывают с американ¬
ской этнографией 20-х и 30-х годов, прежде всего с работами Мар¬
гарет Мид (12). Забытые работы Н. А. Рыбникова, организовавшего
масштабные исследования языка, идеалов и политических представ¬
лений русского ребенка, имеют в этом смысле немалый интерес.

252
Глава 8
Организованное упрощение
культуры
Трансформацию психоанализа в педологию невозможно понять, не
реконструировав хоть в какой-то степени ту атмосферу ранних со¬
ветских лет, в которой жили и работали как ее лидеры, так и мно¬
жество практических работников. Имея мало общего с наукой, об¬
щественные настроения могут определять ее устремления, ценности,
глобальные методологические подходы. Влияние это становится
особенно сильным тогда, когда доминирующие в обществе настрое¬
ния приобретают столь необычный и экстремальный характер, как
это произошло в советском обществе 20-х годов.
«Слушайте Революцию», — призывал интеллигенцию в 1918
Александр Блок. Дело и обязанность интеллигенции — «видеть то,
что задумано... Что же задумано? Переделать все. Устроить так, что¬
бы все стало новым; чтобы лживая, скучная, безобразная наша жизнь
стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью» (13).
Для тех социальных групп, из которых педология набирала свой
«кадр», было характерно, прежде всего, подобное же восторженное
принятие новой власти. Бехтерев, немало сделавший для подобного
перелома настроений интеллигенции, говорил в конце 1923 года на
Всесоюзном съезде научных работников: «Еще в 1920 году, после
моих публичных выступлений в пользу Советской власти, мне това¬
рищи по науке проходу не давали, считали изменником, предателем.
Сейчас же в ученом кругу считается даже странным не признавать
огромных успехов и исторической мудрости Октябрьской револю¬
ции» (14).
И. П. Павлов относился к происходившему иначе. Тогда же, в
сентябре 1923 года Павлов говорил о том, что как ни думай, а не¬
возможно понять, на каком основании большевики так уверены в
скорой победе мировой революции; о том, что «сейчас на что-ни¬
будь даются огромные деньги, например, на Японию в расчете на
мировую революцию, а рядом с этим наша академическая лаборато¬
рия получает три рубля золотом в месяц»; и, наконец, о том, что
«люди вообразили, что они, несмотря на заявление о своем невеже¬
стве, могут переделать все образование нынешнее». Ученому непо¬
нятно, как высокие цели, которые ставят большевики, могут быть
достигнуты рабочими, невежество которых очевидно даже самим
большевикам. А «образованные люди превращены в безмолвных
зрителей и исполнителей. Они видят, как беспощадно и большей
частью неудачно перекраивается вся жизнь до дна, как громоздится
ошибка на ошибке... Вы в вашей работе слишком упрощаете челове¬
ка и рассчитываете сделать его подлинно общественным, запирая
его, например, на всяческих бесконечных собраниях для выслуши¬
вания одних и тех же поучений», — писал Павлов в правительство
позже, 19 октября 1928 года (15).
Бухарин отвечал темпераментно и тоже — в самую суть: «И п е-
ределаем— так, как нам нужно, обязательно переделаем! Так

Педологические извращения в системе
253
же переделаем, как переделали самих себя, как переделали государ¬
ство, как переделали армию, как переделываем хозяйство, как пере¬
делали „расёйскую Федорушку-Варварушку" в активную, волевую
быстро растущую, жадную до жизни народную массу». Переделам
можно все, причем именно так, как нам нужно; и презрительно*
(разделяемое, впрочем, и Павловым) восприятие «расейского» неве
жества не подавляет в Бухарине веру в возможность «переделки*
(что кажется единственно логичным Павлову), а, наоборот, вызыва
ет в нем еще больше энтузиазма.
«Обычная ошибка очень крупных людей (в первую очередь уче
ных) „старого мира" состоит... в том, что при оценке катастрофь
всего старого уклада они тщетно тщатся приложить масштабы,
спокойного, „нормального", капиталистического бытия. Это все рав
но, что Гулливеру натягивать штанишки младенца-лилипута».
Есть новая наука Гулливеров — и павловская наука лилипу
тов (16). Новая наука о человеке — это и есть наука его переделки.
Вопрос «что это?» отныне и надолго вперед заменяется вопросом
«как это переделать?». Все внутреннее, стабильное, недоступное
влиянию извне объявляется несуществующим или отжившим, не¬
важным, лилипутским; главным и единственно важным признается
процесс развития под влиянием внешних условий. В речи на 1 Пе¬
дологическом съезде Бухарин говорил: «Вопрос о социальной среде
и влиянии социальной среды мы должны решить в таком смысле,
что влияние социальной среды играет большую роль, чем это обыч¬
но предполагается, изменения могут совершаться гораздо быстрее, и
та глубокая реорганизация, которую мы называем культурной рево¬
люцией, имеет свой социально-биологический эквивалент вплоть до
физиологической природы организма» (17). В этом нет ничего мето¬
дологически специфического, это лишь распространение на пробле¬
мы педологии всеобщего принципа «нет таких крепостей, которые не
могут взять большевики»; в природе и обществе, в ребенке и его раз¬
витии нет ничего такого, на что нельзя влиять; переделать можно все,
вплоть до «физиологической природы организма».
В этом принципиальном пункте достигнут консенсус: партийно¬
му лидеру вторит на педологическом съезде нарком здравоохране¬
ния Н. А. Семашко: «внимание к влиянию внешней среды отличает
сейчас развитие общепедологических наук и медицинских наук в
том числе». Об этом же довольно агрессивно говорит теряющая по¬
зиции Н. К. Крупская: «в недооценке влияния внешней среды кое-
кто видит противоядие против все глубже внедряющегося в школу
марксизма» (там же). Все глубже внедряющийся в школу марксизм
состоит в признании все глубже внедряющейся в человека внешней
среды; недооценивать влияние среды — значит выступать против
марксизма. Сюда восходят будущие лысенковские неприятности ге¬
нетики, экономики, всей советской науки, оказавшейся уже тогда
перед выбором — либо уйти в небытие, либо обещать взять любую
крепость, переделать любую сущность.
Но выразительнее всех сказал тогда нарком просвещения
А. В. Луначарский: «Педология, изучив, что такое ребенок, по ка¬
ким законам он развивается,., тем самым осветит перед нами самый

254
Глава 8
важный... процесс производства нового человека параллельно с про¬
изводством нового оборудования, которое идет по хозяйственной
линии» (18). Здесь поражает не только то, как мог говорить это
культурный, интеллигентный человек; поражает и то, что в новом
мире говорить это стало обычным и никого не удивляющим: съезд,
открывшийся на следующий день после внезапной смерти Бехтере¬
ва, вряд ли был для Луначарского местом, где он мог позволить се¬
бе рискованную метафору.
За несколько лет до этого П. П. Блонский, бывший приват-до¬
цент и неоплатоник, а ныне ответственный работник Наркомпроса,
мог написать и такое: «наряду с растениеводством и животноводст¬
вом должна существовать однородная с ними наука — человековод-
ство, и педагогика ... должна занять свое место рядом с зоотехникой
и фитотехникой, заимствуя от последних, как более разработанных
родственных наук, свои методы и принципы» (19). Этот абсолютно
серьезный текст был стержнем обычного учебника педагогики, на
котором росло, возможно, не одно поколение учителей. Бухарин же
выражался еще более определенно: «нам сейчас свои силы нужно
устремить не в общую „болтологию", а на то, чтобы в кратчайший
срок произвести определенное количество живых рабочих, квалифи¬
цированных, специально вышколенных машин, которые можно бы¬
ло бы сейчас завести и пустить в общий оборот» (20).
Психоаналитики старой школы ясно видели грозящую их делу
опасность. В 1926 году Моисей Вульф писал разрядкой: «Идеальная
педагогика должна... быть абсолютно свободной от каких-либо
сторонних целей, принципов и интересов, лежащих вне ребенка». И
далее: «Я позволяю себе повторить эту тривиальную истину потому,
что в последнее время под влиянием неправильно понятого учения
о рефлексах воскресло в обновленной форме старое наивное пред¬
ставление о ребенке как о „tabula rasa", на которой можно что угод¬
но написать. Стали раздаваться утверждения, что при помощи соот¬
ветствующих „раздражителей" можно развить у ребенка угодные пе¬
дагогу „условные рефлексы" и выработать таким образом „нужный
(!) тип" человека» (21; кавычки внутри цитаты и восклицательный
знак поставлены Вульфом).
Сам Фрейд в своем «Будущем одной иллюзии» (русский перевод
которой был-таки опубликован И. Ермаковым в 1930-м), с уважени¬
ем и иронией отзываясь об идее «новой перестройки человеческих
отношений» («это было бы золотым веком», «грандиозность этого
плана и его значение для будущности человеческой культуры неос¬
поримы)», высказывал сомнения в его выполнимости. «Можно ис¬
пугаться безмерного, количества принуждения, которое будет неиз¬
бежно до полного проведения в жизнь этих заданий», — писал он с
замечательной точностью (22).
Духовный и политический тупик, в котором очутились люди, де¬
лавшие революцию, переживался и выражался ими по-разному.
Крупская публикует в 1923 году сочувственное описание системы
Тейлора, предлагая ее (разделение труда на простейшие элементы,
точное определение функций каждого работника, желательно в
письменном виде, и прочее) в качестве средств борьбы с бюрокра¬

Педологические извращения в системе
255
тизмом советских учреждений (23). Эммануил Енчмен, боевой ко¬
мандир Гражданской войны, в своей «теории новой биологии» объ¬
являл эксплуататорским обманом всякие рассуждения о познании,
разуме, мировоззрении; вслед за низвержением эксплуататоров на¬
чнется массовое ослабление, а затем уничтожение «реакций позна¬
ния» и в то же время массовая победа «единой системы организо¬
ванных движений» (24).
Енчмен объяснял, что «опередил на несколько лет восставшие
трудовые массы производством органического катаклизма в самом
себе», и потому вполне серьезно предлагал себя в руководители
«Ревнаучсовета Республики», а то и «мировой коммуны с соответст¬
вующими подчиненными органами на всем пространстве республи¬
ки или земного шара» (впрочем, на эту роль претендовал и гениаль¬
ный Велимир Хлебников).
При всей абсурдности этих идей на них лежит печать недавно
еще высокой русской культуры. Как писал тогда другой комиссар, в
20 лет ездивший с ЧК по украинским селам, приятель Хлебникова,
ученик Вячеслава Иванова и впоследствии известный литературо¬
вед М. С. Альтман (25):
А, быть может, мимо всех евгеник,
Я, хотя и книжник-фарисей,
Больше декадент и неврастеник.
«Все евгеники» — поэтический термин для разных модных наук,
которыми вместе или по очереди увлекались тогда молодые люди.
Альтман вспоминал, как он свои «предлинные и пререволюцион-
ные» статьи писал по новому правописанию, а дневник — по старо¬
му. Иванов чувствовал в нем эту двойственность, характерную для
всего поколения, но предпочитал ее игнорировать: «две песни слы¬
шал я — внимал одной».
А Бухарин посвятил опровержению бреда Енчмена десятки стра¬
ниц журнального текста (26). Он и другие оппоненты Енчмена сходи¬
лись в том, что не стали бы реагировать, если бы идеи «теории но¬
вой биологии» не пользовались поддержкой молодых коммунистов.
Но это все споры милых, культурных людей. Только отвоевав¬
шим партийцам был, наверно, куда понятнее манифест литератора
Мих. Левидова (27), опубликованный в 1923 году той же «Красной
новью», в которой печатались Бухарин и Луначарский: «Уже исчез¬
ло из обихода молодого поколения это проклятое слово „интелли¬
гент", это бескостное, мятлое, унылое, мокрбкурицыное слово, подо¬
бного которому не найти ни в одном человеческом языке... Через
20—30 лет исчезнет племя интеллигентов с земли русской». Достой¬
ный путь для интеллигента, пишет прямым текстом Левидов — по¬
кончить с собой; недостойный путь — эмиграция; но самый отврати¬
тельный ему интеллигент тот, который остался жить в Советской
России.
Поэтические эмоции Левидова вполне соответствовали прозе
Дня. В 1923 году на обучение одного студента тратилось в 8—10 раз
меньше, чем в 1914 году; средняя зарплата сельских учителей со¬

25 6
Глава 8
ставляла 17/6 от их зарплаты в 1914 году. В целом расходы на об¬
разование в расчете на душу населения были в 4 раза ниже... «А
ведь в отношении народного просвещения довоенное положение
вовсе не является нашим идеалом», — меланхолично напоминает
приведший эти цифры чиновник Наркомпроса (28).
52% детей школьного возраста находились в 1923 году вне школ
и других детских учреждений: четыре миллиона детей не получали
никакого образования. Лишь 32% населения страны было грамот¬
ным. Перед Наркомпросом были поставлены колоссальные задачи
всеобуча и ликвидации безграмотности.
Серией приказов Наркомпрос радикально изменил порядок пре¬
подавания. Были отменены оценки и зачеты, упразднены домашние
задания. Государственный ученый совет, которым руководили Круп¬
ская, Блонский и Шацкий, ввел новые учебные программы. Колос¬
сальные усилия предпринимались для развертывания трудового
обучения. Неподготовленные к этому, теряющие контроль над деть¬
ми учителя сопротивлялись нововведениям. «Учитель не саботиро¬
вал, он просто... оказался неспособен воспринять и переварить массу
новых идей». Это, резонно считали тогда в Наркомпросе, «не вина
учителя, а его беда и его несчастье» (там же).
Но замедлить темпы культурной революции Луначарский и его
коллеги не могли. Бухаринская «переделка так, как нам нужно», ле-
видовское «организованное упрощение культуры» должны были ид¬
ти согласно планам, составленным интеллигентными руководителя¬
ми Наркомпроса. Надвигались новые времена, они не грезились и
Левидову в самых сладостных его мечтах.
Инфраструктура утопии
На 1 Всероссийском психоневрологическом съезде, состоявшемся в
Москве в январе 1923 года, академически настроенная П. О. Эфрус-
си была удивлена размахом и популярностью работы практических
психологов — педологов и психотехников: «переоценка значения
психологии для жизни произошла на наших глазах с неожиданной
быстротой» (29).
Сегодня это удивляет не меньше. Откуда брались средства на
столь бурную интеллектуальную деятельность в нищей и невежест¬
венной стране?
Нам трудно уже понять те надежды, которые возлагало на педо¬
логию новое руководство. К науке вообще относились как к могу¬
чей магической силе, которая может кратчайшим образом решать
проблемы. Луначарский, ведомство которого не справлялось и еще
многие десятилетия не будет справляться даже с малой долей воз¬
ложенных на него задач, заявлял на 1 Педологическом съезде: «на¬
ша школьная сеть может приблизиться к действительно нормальной
школьной сети.., когда она будет насквозь проникнута сетью доста¬
точно научно подготовленных педологов... Надо еще, чтобы в каж¬
дом учителе, в мозгу каждого учителя жил, может быть, маленький,
но достаточно крепкий педолог» (30). Не дрова, не здания, не учи-

Педологические извращения в системе
257
тел я нужны были первым делом Луначарскому для строительства
нормальной школьной сети — нужны были педологи.
Чтобы построить царство разума в стране, 70% населения кото¬
рой не умело ни читать, ни понимать то, что говорилось с трибун,
надо было, конечно, создать новую интеллектуальную элиту. Или
хотя бы не мешать тем тысячам молодых людей, обуреваемых абст¬
рактными идеями, которые хотели немедленно внести свой вклад в
строительство утопии. Количество педвузов в стране только за
1919—1920 учебный год возросло в полтора раза; все равно они бы¬
ли переполнены — в 1921 году в них училось в шесть раз больше
студентов, чем в 1914 (31).
Лидия Гинзбург вспоминала бурную активность молодых интел¬
лектуалов с иронией: «В годы военного коммунизма, когда положи¬
тельные наследственные профессии оказались сугубо непрочными и
часто неприменимыми, интеллигентская молодежь толпами шла в
аккомпаниаторы, в актеры, в писатели, в журналисты, обращая в
профессию домашние дарования и развлечения». К этому списку
легко добавить педагогов-реформаторов, педологов и психотехни¬
ков. «Здесь была какая-то легкость и мгновенная применимость,
что-то похожее на сумасшедший напор и переменчивость времени,
что-то соответствующее зрелищу навсегда обвалившегося старого
мира. К тому же это был хлеб, и никто тогда не догадывался, какой
это трудный хлеб» (32).
В 1922 году в Москве объявляли о своей работе следующие педо¬
логические ВУЗы: Высшие педологические курсы; Психологические
научно-исследовательские курсы; Высшие научно-педагогические
курсы; Центральный институт организаторов народного образования;
Академия социального воспитания; Пединститут детской дефектив¬
ности... Педагогов учили еще в 4 пединститутах и 9 педтехникумах.
Работали также научно-исследовательские центры: Психологический
институт при 1-м МГУ (руководитель — Г. И. Чел панов); Централь¬
ный педологический институт (Н. А. Рыбников); Государственный
московский психоневрологический институт (А. П. Нечаев); Государ¬
ственный Медико-педологический институт Наркомздрава (М. О. Гу¬
ревич); лаборатория экспериментальной психологии и детской пси¬
хоневрологии при Неврологическом институте 1-го МГУ (Г. И. Рос-
солимо); Медико-педагогическая клиника (В. П. Кащенко); Цент¬
ральная психологическая лаборатория вспомогательных школ
(П. П. Соколов); Опытная психологическая лаборатория при Акаде¬
мии Генштаба (Т. Е. Сегалов); Центральный институт труда ВЦСПС
(А. П. Гастев); лаборатория промышленной психотехники Нарком-
труда (И. Н. Шпильрейн); Центральный гуманитарный педагогиче¬
ский институт (В. Н. Шульгин); Музей дошкольного воспитания
(Е. А. Аркин); и даже Институт социальной психологии (Р. Ю. Вип¬
пер) (33). Педологией занимаются два наркомата — просвещения и
здравоохранения. Свою педологическую службу разворачивает Нар-
компуть, а потом и промышленные наркоматы. Психотехникой зани¬
мается Наркомтруд и ВЦСПС...
Н. Н. Трауготт, в 1927 году учившаяся на педологическом отде¬
лении Ленинградского пединститута, вспоминает, какое «блестя-

258
Глава 8
идее» образование там давали. Лекции читали В. М. Бехтерев, из¬
вестный педолог М. Я. Басов, выдающийся зоопсихолог В. А. Ваг¬
нер, регулярно приезжавшие из Москвы * Л. С. Выготский и
П. П. Блонский.
Работы разворачиваются и в столицах, и в провинции. В 1923
году в Орле начинает выходить «Педологический журнал» под ре¬
дакцией Басова; со второго номера соредактором журнала становит¬
ся Бехтерев. Этот орган Орловского педологического общества про¬
существовал недолго, но успел познакомить читателя с грамотным
изложением текста Роршаха, с обзором англоамериканских тестов
на интеллект, с несколькими статьями рижских психоаналитиков,
наконец, с замечательным эмпирическим исследованием орловских
детей 1918 года (см. далее).
Профессиональное сообщество самоорганизовывалось, до середи¬
ны 20-х годов в нем шел естественный процесс формирования кол¬
лективных субъектов науки — обществ, ассоциаций. В 1923 году в
Москве существовали Психологическое общество (председателем
был знакомый нам И. А. Ильин), Психоаналитическое общество
(И. Д. Ермаков), Общество экспериментальной психологии (предсе¬
датель — А. П. Нечаев). В мае 1927 года учреждается Московское
тестологическое объединение под председательством П. П. Блонско¬
го. В ноябре того же года регистрируется Всероссийское психотех¬
ническое общество (председатель И. Н. Шпильрейн). К концу 1927
года проводит свой первый съезд Педологическое оощество.
Педологическое движение развивалось в большей степени снизу,
чем сверху. Готовясь к съезду, директор Центрального педологиче¬
ского института Н. А. Рыбников пытается провести обследование
родственных учреждений страны. То, что и он оказался удивлен
размахом педологического движения, лучше всего показывает, что
оно действительно было результатом творчества на местах. «Сеть
педологических учреждений оказалась исключительно обширной —
значительно больше той, какой она представлялась нам, когда мы
приступили к нашему обследованию». Особенно велика оказалась
сеть «низовых педологических ячеек». Рыбников рассказывает о
специализированных педологических учреждениях в Рязани, Таш¬
кенте, Орле, Сарапуле Уральской области... Лаборатория Угличско¬
го педтехникума, к примеру, прорабатывала типичные педологиче¬
ские проблемы: круг представлений местных школьников; их инте¬
ресы и идеалы; тесты на осведомленность; антропометрия; изучение
среды. Но, к сожалению, пока что связь педологических учреждений
между собой имеет случайный характер, заключает Рыбников (34).
Лишь в 1931 году Наркомпрос, в котором уже сменилось руко¬
водство (на смену Луначарскому пришел А. С. Бубнов) вносит не¬
который порядок в работу педологов-практиков: утверждаются по¬
ложения о «краевой (областной) педологической лаборатории
ОНО» и о «районном педологическом кабинете». В штатном распи¬
сании областной педологической лаборатории значилось 13 сотруд¬
ников — педологов, психологов, психотехников, врачей, не считая
технический персонал:

Педологические извращения в системе
259
заведующий лабораторией
научных сотрудников
(из них один является
заведующим психометрическим
кабинетом, другой специалистом
по психотехнике)
научный сотрудник педолог-
дефектолог (он же зав. сектором
трудного детства)
педологов-педагогов
врач-педолог
врач-невропатолог
технических работников
1
4
1
1
5
5
1
У нас нет сведений о том, сколько таких лабораторий и кабине¬
тов было развернуто по стране. Однако в Москве, согласно докладу
Ф. Г. Виленкиной на конференции московских педологов в 1931 го¬
ду, не было ни одного района, где бы не проводилась педологиче¬
ская работа (в Ленинском районе было 18 педологов, в Краснопрес¬
ненском 19 и т. д.) Кроме того, педологические кабинеты были во
многих школах. Тем не менее педологов, по мнению Виленкиной,
было мало: в некоторых районах приходилось 1500 детей на одного
педолога. Это положение Виленкина характеризует как плачевное.
Средства были выделены, но профессиональных педологов не хва¬
тало. Проведенный Виленкиной анализ показал следующие направ¬
ления реальной работы педолога в школах и на станциях: комплек¬
тование учебных групп по индивидуальным тестовым методикам;
подбор во вспомогальные учебные учреждения; изучение отклоняю¬
щихся от нормы; учет школьной успеваемости, однако педолог не
должен, добавляет Виленкина, заменять здесь цедагога; работа с ро¬
дителями и изучение среды. Был и опыт организации педологиче¬
ских консультаций на предприятиях, педологических кружков для
учителей (35).
А. И. Липкина, работавшая педологом в одной из московских
школ, вспоминает: педолог главным образом занимался измерением
интеллекта. Каждый ребенок проходил обследование тестом Бине-
Термена. В первую очередь изучались неуспевающие дети. Если де¬
ти не успевали на уроках и давали низкие тестовые показатели, их
переводили во вспомогательные школы. Там начальная школа про¬
должалась 7 лет, а преподавали там дефектологи. В каждом классе
из 35 человек выявлялось для перевода в среднем пятеро.
Во вспомогательные школы не переводили, если ребенок учился
хотя бы на тройки. Педологи сидели и на уроках, вели систематиче¬
ские наблюдения за детьми. Если у ребенка был низкий интеллект
по тестам, его требовалось наблюдать на уроке — оценивать харак¬
тер его активности, память. Велась работа и с родителями: сбор
анамнеза, изучение семьи. Наряду с умственно отсталыми были де¬
ти трудновоспитуемые, педагогически запущенные. Таких не пере¬
водили во вспомогательные школы, а вели в обычной школе специ¬
альные педагоги. Если в семье пили или дрались, педолог вел рабо¬

2б0
Глава 8
ту с родителями. Но от педолога не требовалось, чтобы он учил или
воспитывал детей, это делали учителя (36). Постепенно индивиду¬
альную работу с детьми и их семьями вытесняло психологическое
тестирование, быстро вошедшее в моду: «Тестирование грозит стать
бытовым явлением нашей школьной жизни. Одни школы пачками
выписывают тесты из центра и с поразительным рвением пытают по
ним детей. Другие берут на себя разработку „местных" тестов», — в
1927 году писал С. С. Моложавый (37).
Педологов в школах ценили и расставаться с ними не хотели. В
1932 году в Ленинграде у руководства возник проект мобилизовать
педологов в колхозы; в щколах города в это время работали 100 пе¬
дологов, по одному в школе. Ни одна школа города не отдала свое¬
го педолога (38).
Траектория Залкинда
Сабина Шпильрейн, прошедшая с советским психоанализом весь
его трудный путь, в конце 20-х и начале 30-х годов тоже, по словам
ее приемной дочери, работала педологом в одной из школ Ростова-
на-Дону. В немалых штатах педологических кабинетов и лаборато¬
рий служили и другие бывшие аналитики; для них эта работа была
полезной и понятной экологической нишей, естественным средством
спасения от совершенно ненормальных условий.
Но Арон Борисович Залкинд (1888—1936) был совсем иной,
чрезвычайно характерной для своего времени фигурой. Траектория
его жизни, от психоаналитической практики к роли организатора
«новой науки о детстве» и строителя «нового массового человека»,
одновременно и невероятна, и имеет жесткую внутреннюю логику.
В 10-х годах молодой врач вместе со всеми работавшими тогда в
Москве психоаналитиками был членом «Малых пятниц», семинара
под руководством В. П. Сербского (см. гл. 4). В анализе он тяготел
к Адлеру, и его интересовали не совсем обычные для психоаналити¬
ка проблемы — например, сомнамбулизм. Уже перед первой миро¬
вой войной он печатался в центральном органе русских психоана¬
литиков «Психотерапия». Статьи публиковались в весьма почетном
окружении, в них чувствовался увлеченный и преуспевающий пси¬
хотерапевт (39).
О взглядах и, вероятно, намерениях Залкинда можно составить
представление по данному им тогда определению творчества: «какой
бы области оно ни касалось — это процесс максимального, наивы¬
годнейшего использования душевных сил для достижения крупней¬
ших, в пределах данного положения, целей» (40). Вряд ли автор
тогда предвидел, в какое положение поставит его жизнь и какого
рода творчества она потребует для достижения наикрупнейших, в
этих пределах, целей. Нечасто история показывает примеры столь
точного осуществления теоретических ошибок.
Залкинд с восторгом принимает революцию. Консультируя пар¬
тийцев («Список медицинский врачей» 1925 года квалифицирует
его специальность как «психопатологию» (41)); он убеждается в не¬

Педологические извращения в системе
26l
эффективности аналитического подхода к этому контингенту. Очень
быстро он вырабатывает новый, до абсурда идеологизированный
взгляд на проблемы душевного здоровья и болезни. «Великая фран¬
цузская революция как массовая лечебная мера была полезнее для
здоровья человечества, чем миллионы бань, водопроводов и тысячи
новых химических средств», — заявляет он теперь (42).
Впрочем, в опубликованных в середине 20-х годов статьях и
книге «Очерки культуры революционного времени» Залкинд описы¬
вает интересную, и, кажется, никем более не зафиксированную ситу¬
ацию. Партактив, на котором лежит нагрузка революционного стро¬
ительства, быстро и резко изнашивается. 30-летний человек носит в
себе болезни 45-летнего; 40-летний — почти старик. Причины Зал¬
кинд видит в постоянном нервном возбуждении, перегрузке, в нару¬
шении гигиенических норм, в культурном отставании и даже проф-
несоответствии отдельных работников. До 90% пациентов-болыпе-
виков страдают неврологическими симптомами, почти у всех гипер¬
тония и вялый обмен веществ. Этот симптомокомплекс Залкинд на¬
зывает даже «парттриадой». В статье «О язвах РКП» Залкинд со¬
провождает клиническую картину умелым социально-политическим
анализом, демонстрирующим понимание внутрипартийной ситуации.
Оппозиция уличается Залкиндом в особой распространенности пси¬
хоневрозов. Ее деятели страдают избыточной эмоциональностью, а
именно в этом, как утверждал Залкинд еще в свой адлерианский
период, и состоит сущность невроза. Лечение в таких случаях он
рекомендует одно: «усиление партийного перевоспитания».
Среди коммунистического студенчества (в большинстве своем,
кстати, поддерживавшего троцкистскую оппозицию) нервнобольных
в его понимании было 40—50%; клинически больных тоже нема¬
ло -- 10—15%. Вот некоторые из рассматриваемых им случаев.
Депрессия у 22-летнего студента, бывшего комиссара полка на
гражданской войне, которому при НЭПе «жить противно». Ис¬
терический сомнамбулизм у бывшего красного командира, которого
тоже лишили покоя нэпманы, «торжествующие, жирные и наряд¬
ные»; Залкинд трактует его галлюциноз как «переход в другой мир,
где и осуществляются его вожделения... он снова в боях, командует,
служит революции по-своему». Женщина-комиссар с невралгичес¬
кими болями, изнасилованная белогвардейцами во время граждан¬
ской войны — Залкинд наблюдал 10 подобных случаев, но обычно
«товарищи относились к этому по-революционному», не испытывая
после изнасилования «идеологических кризисов»...
Психоаналитическое ли прошлое, опыт ли работы со специфи¬
ческим партконтингентом сыграли определяющую роль, но большое
значение в гигиене партработы Залкинд придает половому вопросу.
Современный человек страдает половым фетишизмом, и поставить
половое на должное место — задача науки. «Необходимо, чтобы
коллектив -больше тянул к себе, чем любовный партнер». Для этого
Залкинд разрабатывает детальную систему — двенадцать заповедей
половой жизни (43). Их общий смысл в том, что энергия пролета¬
риата не должна отвлекаться на бесполезные для его исторической
миссии половые связи.

2б2
Глава 8
«Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем по¬
следнему не мешая, во всем его обслуживая». Поэтому до брака, а
именно до 20—25 лет, необходимо половое воздержание; половой
акт не должен повторяться слишком часто; поменьше полового раз¬
нообразия; половой подбор должен строиться по линии классовой,
революционно-пролетарской целесообразности; не должно быть ре¬
вности. Последняя, 12-я и самая главная, заповедь гласила: класс в
интересах революционной целесообразности имеет право вмеши¬
ваться в половую жизнь своих членов.
На 2-м психоневрологическом съезде, состоявшемся в Ленингра¬
де в начале 1924 года, доклады Залкинда привлекли всеобщее вни¬
мание. Из 906 делегатов съезда лишь 429 были врачами; множество
присутствовавших считали себя педагогами-марксистами. Наблюда¬
тель констатировал, что среди педагогов «сдвиг в сторону револю¬
ционной идеологии совершается гораздо более ускоренным темпом,
чем среди прочих слоев интеллигенции, представители которой зам¬
кнуты в узком кругу изолированной практики» (44). К этой аудито¬
рии, которая и составит вскоре основной «кадр» педологии, Зал¬
кинд обратился с невероятно эклектичной программой, которая бы¬
ла с воодушевлением принята. Обозреватель «Красной нови» восп¬
ринимал программу Залкинда так: «социогенетическая биология в
соединении с учением о рефлексах, при осторожном использовании
ценнейшего ряда фрейдистских понятий и отдельных его экспери¬
ментальных методов сильно обогатят биомарксистскую теорию и
практику» (там же). Специальной резолюцией съезд приветствовал
доклады Залкинда как «последовательный социологический анализ
ряда неврологических, психопатологических и педологических про¬
блем в свете революционной общественности».
В конце 1927 года состоялся 1 Педологический съезд. В своей
речи Залкинд пытался представить платформу, на которой могли
бы консолидироваться все две с половиной тысячи участников съез¬
да, представляющие несколько разных научных областей и несчи¬
танное количество теоретических ориентаций. Среди этих тысяч бы¬
ли, несомненно, и психоаналитики, которые в условиях беспреце¬
дентного ужесточения социального контроля и подрыва всего, что
могло напоминать частную практику, находили посильную госу¬
дарственную службу в школах и других учреждениях Наркомпроса.
В апреле 1928 года начала работать Комиссия по планированию
исследовательской работы по педологии в РСФСР при Главнауке
Наркомпроса; ее председателем был назначен Залкинд. В этом же
году начинает выходить журнал «Педология» под его редакцией. В
1930 году Залкинд проводит Съезд по изучению поведения человека,
претендуя уже на роль идеолога всей совокупности наук о человеке.
Его доклад на этом съезде под названием «Психоневрологические на¬
уки и социалистическое строительство» заслуживает особого
внимания: в педологии «великий перелом» начался с этого докла¬
да (45).
За 12 лет Советской власти, констатирует Залкинд, в стране вы¬
рос новый массовый человек. Мы видим его в нашем хозяйстве, где
он проявляется неиссякаемой творческой инициативой, в военном

Педологические извращения в системе
деле, в воспитательной работе, в искусстве, даже в науке. С колос¬
сальным трудом этот новый массовый человек пробивается через
наше образование, потому что он пущен в творчество без научной
системы. Революционная эпоха создала его в кустарном порядке, но
побеждает он изумительно. Плохо, однако, что психоневрологиче¬
ские науки не оказывают никакого содействия новым массам. Меж¬
ду культурной революцией и психоневрологией образовались нож¬
ницы. Необходимо создать массовую психоневрологическую литера¬
туру, массовую консультацию, массовый инструктаж. Всего этого
нет, а со стороны авгуров психоневрологии идут зловещие предосте¬
режения: до массовой работы наша наука еще не доросла. Руково¬
дящие органы нашей партии ведут кадровую и воспитательную ра¬
боту, а наука положительных указаний в этой области не дает. На¬
оборот, мы слышим даже отрицательные указания, угрозы в адрес
массового нового человека. Совершенно очевидно, заключает Зал¬
кинд, что основная часть всей психоневрологии не делает того, что
необходимо для революции.
Трудно судить сегодня, насколько вынужденной была начатая
Залкиндом кампания. Идеологическая борьба на два фронта к этому
времени уже была объявлена, но еще далека от кульминации. По сво¬
ей агрессивности доклад Залкинда, пожалуй, опередил свое время.
В конце 1930 года Психологический институт в Москве был пре¬
образован в Институт психологии, педологии и психотехники. Зал¬
кинд сменил К. Н. Корнилова на посту директора института (46).
Осиновый кол в могилу
советского фрейдизма
В отличие от «нового массового человека», у Залкинда было про¬
шлое, и от него теперь нужно было отречься. Людям этого статуса
не было позволено забыть свою биографию и заставить забыть о
ней других. Положение позволяло лишь по-новому интерпретиро¬
вать прошлые ошибки, что не освобождало от страха перед теми,
кто имел право дать им собственную трактовку.
Главное пятно на жизненном пути Залкинда — «фрейдизм». Его
самоанализ в этой части нестандартен и психологически любопы¬
тен (47). Я, говорил Залкинд, «объективно способствовал популяри¬
зации фрейдизма в СССР в 1923—1925 годах, а по инерции и по¬
зже. Но я вкладывал во фрейдизм свое особенное понимание, кото¬
рое на самом деле было полным извращением фрейдизма. Однако я
продолжал называть свои взгляды фрейдизмом, и это соблазняло
„малых сих“».
Я всегда, вспоминал Залкинд, пытался обосновать «чрезвычай¬
ную социогенную обусловленность, пластичность человека и челове¬
ческого поведения», отстаивать понимание личности как «активно¬
го, боевого, творческого начала». Но в старой, реакционной психо¬
неврологии и психологии Залкинд этого не находил. «Наткнувшись
в 1910—1911 годах на Фрейда, я, казалось мне, отыскал наконец
клад. В самом деле, фрейдовская личность горит, борется, динамич¬

264
Глава 8
на, отбирает, проводит упорную стратегию, переключает свои целе¬
устремления, свои энергетические запасы и т. д. Одним словом, опу¬
стошенное, дряблое „я“ старой психоневрологии Фрейдом наконец
выбрасывается вон из науки (так казалось мне тогда)». Залкинду,
видимо, можно в этом поверить: именно так воспринимала Фрейда
романтически настроенная молодежь в годы его наибольшей попу¬
лярности в России, и эти чувства даже через 20 страшных лет оста¬
ются нечужды Залкинду. «Я брал у Фрейда новую, свежую, дейст¬
венную часть личности в качестве ведущей».
Конечно, на деле Залкинд и тогда, и тем более теперь весьма да¬
лек от фрейдизма, и в общем здесь он тоже субъективно честен: до¬
статочно вспомнить его 12 заповедей половой жизни. Но нормаль¬
ное для ученого развитие взглядов своих предшественников в соот¬
ветствии с личными интересами невозможно для Залкинда и его ок¬
ружения. Его «самокритика» менее всего похожа на обычные для
ученого воспоминания о том, как он думал раньше, как думает те¬
перь, кому и чему он обязан эволюцией своих взглядов. Это и не
игра в покаяние. По искренности тона чувствуется, что Залкинд от¬
носится к тому, что говорит, как к важнейшему для себя действию:
от того, поверят ли его раскаянию, зависит его судьба.
Я соблазнил малых сих. «В этом большой вред моей „связи" с
фрейдизмом и доля вины за остатки фрейдовской популярности у
нас». «Укрепление диктатуры пролетариата вбивает — и навсегда —
осиновый кол в могилу советского фрейдизма».
Люди старой школы не соглашались с этой вампирской метафо¬
рой и, вообще, не понимали магического смысла того, что делал
Залкинд. Крупская, например, вдруг стала защищать Фрейда: не
стоит, мол, перегибать в другую сторону, бессознательное играет
свою роль в жизни (48). Но дело было сделано. Добавить Залкинд
не может почти ничего. Его новая методология (49) объявляет: «Мы
становимся из рабов научных приемов их хозяевами». «Основную
(если не всю) массу научных исследований сегодняшнего дня долж¬
ны составлять исследования краткосрочные, быстро дающие опреде¬
ленные выводы для ближайшего отрезка времени». Это, торжествует
он, «звучит как переворот в так называемой этике научной работы»...
Все было бесполезно. В 1932 году Залкинд перестает быть ди¬
ректором Института психологии, педологии и психотехники (его,
бывшего на этом посту не более года, сменяет В. Н. Колбановский)
и главным редактором журнала «Педология». Самому журналу,
впрочем, тоже остается жить всего год.
В 1936 году А. Б. Залкинд умирает от инфаркта, ознакомившись
с Постановлением ЦК «О педологических извращениях...» (50).
Те самые дети
«...А они, эти дети, и не знают, что написано на их лицах, и только
синие, удивленно-вопрошающие очи, в глубине которых сияют не¬
ведомые нам тайны, спокойно и грустно устремлены на свитки жиз¬
ни»... Таким видел поколение, родившееся в 10-х годах, Андрей Бе¬

Педологические извращения в системе
265
лый (51). И если бы не исследования скромных, провинциальных
педологов-практиков, мы бы знали о нем немногим больше.
Вероятно, мало кто мог предположить, что анкетные опросы ор¬
ловских, одесских или самарских школьников окажутся более инте¬
ресны для потомков, чем парадные идеологические дискуссии вож¬
дей педологии и сама изощренная конструкция новой науки о ре¬
бенке. Но вышло, кажется, именно так.
Традиция эмпирических исследований детства, активнее всего
проводившихся Центральным педологическим институтом под руко¬
водством Н. А. Рыбникова, была заложена еще до революции. В
1916 году Рыбниковым был составлен сборник исследований «идеа¬
лов деревенского ребенка», содержащий статистический анализ от¬
ветов на классический вопрос «На кого ты хотел бы быть похож,
когда вырастешь?», а также представления детей о цветах, о морали,
религии и т. д.
Первым после революции анкетным исследованием была опуб¬
ликованная в журнале Орловского педологического общества рабо¬
та Д. Азбукина, посвященная изучению орловских школьников 1918
года (52). Исторические удары, обрушившиеся, по словам Азбукина,
на Орел, не смогли помешать ему собрать 1000 анкет, заполненных
детьми 10—18 лет. Анкеты содержали по 23 вопроса, дети сами впи¬
сывали свои ответы.
80% детей бывали хоть раз в жизни в театре, чуть меньше — в
кинематографе. Любимым видом искусства была музыка, любимыми
писателями — Пушкин и Гоголь, хотя дети читали и Дюма, и Шекс¬
пира, и Майн Рида. Большинство детей хотели быть похожими, ког¬
да вырастут, на отца или мать, затем, в порядке убывания — на Ле¬
нина, Троцкого, Луначарского, Керенского... Некоторые сказали, что
хотели бы быть похожими на животных: животные, пояснили они,
обычно более сыты. Большинство детей собирались стать служащи¬
ми, педагогами, докторами, артистами.
Большая часть детей считала, что в школе лучше, чем дома. 48%
больше любило заниматься дома физическим трудом, 38% предпо¬
читало умственный труд. Домашние задания были уже отменены,
но каждый второй школьник продолжал готовить их сам, по инер¬
ции. Самым нелюбимым предметом, как и у школьников других
времен, была математика. Однако очень многие — 60% школьников
чувствовали себя отставшими в учебе. Впрочем, новая школа нрави¬
лась большей близостью педагога к детям, бесплатными завтраками,
большей самостоятельностью учащихся и отменой балльных оценок.
4% детей уже «стало на заработок»; но, как комментирует Азбукин,
«почти поголовно в добытчики, как это было позднее, школьники
еще не перешли».
По данным Л. С. Гешелиной (53), в Москве 1925—1926 годов по¬
лучали «хорошее домашнее питание» до поступления в детский сад
3% детей рабочих и 28% детей служащих. Половина детей рабочих
спали совместно. Психоаналитик И. А. Перепель в это время писал:
«Одно только внедрение в сознание масс мысли о колоссальном
вреде общей спальни могло бы дать населению в тясячу раз больше,
чем многие и многие трактаты педагогов» (55).

266
Глава 8
Согласно исследованию Ю. И. Кажданской (56), в 1924 году
лишь 9% одесских школьников 7—12 лет давали правильные ответы
на вопрос, кто такой Ленин. Единицы могли объяснить, кто такие
коммунисты и чего они хотят. В целом на элементарные вопросы
анкеты, касающиеся социально-политических представлений, дети
давали всего 8% удовлетворительных ответов. Через два с полови¬
ной года обучения по новым программам к 52% ответов «смутных»,
«абсурдных» и «не знаю» добавилось 34% ответов, характеризуемых
как «трафаретные» — внешне правильные, но являющиеся лишь за¬
зубренной формулой, значения которой ребенок не понимает. Для
контроля были собраны две сотни сочинений на революционные те¬
мы. Ответы представляли собой «винегрет.., в котором события обе¬
их революций смешивались с „9 января"» — последнее почему-то
воспринималось детьми яснее всего.
«Дети до трагизма безграмотны», — делала вывод Кажданская.
«Есть предел, дальше которого популяризация сложных понятий ве¬
дет к убогости, граничащей с профанацией». С другой стороны,
«обилие кровавых эпизодов в курсе политических тем 1-го и 2-го
годов обучения... представляется опасным в смысле возможности
притупления в детях чуткости», — прозорливо писала одесская учи¬
тельница-педолог в 1928 году. Редакция журнала «Педология» в
своем примечании характеризовала эти выводы как «слишком кате¬
горичные и мрачные».
Однако эти выводы хорошо согласовывались с другими исследо¬
ваниями. Н. А. Рыбников (57), тогда же собравший анкеты у 120000
школьников российской провинции, констатировал, что смысл и ис¬
торию недавней революции знал ничтожный процент детей. Однако
все ребята, по данным Рыбникова, считали, что Советская власть
лучше любой другой. При этом наблюдался интересный феномен
«недооценки экономических завоеваний собственного класса и пере¬
оценка завоеваний другого»: дети рабочих указывали на землю, ко¬
торую революция, по их мнению, дала крестьянам; дети же крестьян
чаще указывали на 8-часовой рабочий день и на то, что фабрики те¬
перь принадлежат рабочим...
Половина крестьянских детей Самарской губернии к концу 30-х
годов предпочитали умственный труд физическому. Лишь 11%
предпочитали заниматься разными видами крестьянского труда (ор¬
ловские дети всего десятью годами раньше давали совсем иные от¬
веты). Треть крестьянских мальчиков выразили прямое нерасполо¬
жение к сельскохозяйственному труду, 85% сказали, что не любят
заниматься и домашним трудом: антикрестьянская политика давала
свои результаты (58).
Опросы педологов дают сегодня едва ли не единственный источ¬
ник достоверной статистической информации о чувствах людей в то
переломное время, когда начиналась коллективизация, шло подавле¬
ние оппозиции в партии и страна втягивалась в террор. Пресса уже
была унифицирована в ненависти к инакомыслию. Что думали в
это время люди?
В 1928 году Р. Г. Виленкина провела опрос рабочих-подростков
путем сбора анонимных высказываний, которые писались ими на

Педологические извращения в системе
267
карточках и опускались в ящик. Она приводит живые и очень раз¬
ные слова поколения, которое пройдет скоро через репрессии и вой¬
ну: «Почему на 11-м году революции нет хлеба, масла, муки и саха¬
ра? Долго это будет продолжаться?»; «Почему объявляют кулаком
крестьянина, имеющего две коровы?»; «Нужно взять у крестьянина
всю землю, чтобы они были сельскими рабочими *и жили на жало¬
ванье, как рабочие»; «Почему из деревни все едут в город? Наверно,
там очень плохо?»; «Почему Троцкого не расстреляли?»; «Надо было
уговорить оппозиционеров, а не высылать»; «Какая же это свобода,
если им не дают свою партию организовать?» И, наконец, характер¬
ное суждение, за которым стоит настроение» определившее, может
быть, судьбы страны: «Молодежь отойдет в конце концов от револю¬
ционной работы, потому что это скучно. Скорей бы война» (59).
В конце 20-х годов проводится серия педологических экспедиций
в отдаленные регионы страны: формируется новая область исследо¬
ваний — педология нацменьшинств, точный эквивалент современ¬
ной детской этнопсихологии. Были проведены исследования детей и
подростков Бурятии, Алтая, Узбекистана, татарских школьников
Москвы... Это была серьезная, но до сих пор не оцененная по до¬
стоинству работа.
История науки — это прежде всего история ее внутреннего уст¬
ройства и делавших ее людей, история категорий й методов, лиде¬
ров и институтов. Но в истории социальных наук, имеющих дело с
изменяющейся реальностью, есть еще один важный пласт: та непов¬
торимая картина, которую увидела наука в определенный историче¬
ский момент. С точки зрения вечности именно этот пласт может
оказаться самым важным.
На высшем уровне
Педология попала под идеологический обстрел сразу после разгро¬
ма философской школы Деборина и объявления «борьбы на два
фронта». Заседание Президиума Комакадемии, подведшее в самом
начале 1931 года черту под «великим переломом» в научной жизни,
принимает по докладу О. Ю. Шмидта (того самого, в недавнем
прошлом «куратора» советского психоанализа) такую, в частности,
резолюцию: «... Важное значение приобретает разоблачение всякого
рода псевдомарксистских течений типа корниловщины, бехтеревщи-
ны в психологии». 25 января 1931 года ЦК ВКП(б) принимает По¬
становление «О журнале „Под знаменем марксизма" и сменяет его
редактора (вместо А. М. Деборина им становится М. Б. Ми¬
тин (60)). К концу года журнал конкретизирует: «В психоневроло¬
гических науках не дано достаточно развернутой критики как меха¬
нистических и идеалистических теорий Корнилова в психологии,
Ганнушкина в психиатрии и невропатологии, Блонского в педоло¬
гии.., системы идеалистических ошибок т. Шпильрейна, меныниви-
стски-идеалистического эклектизма т. Залкинда и т. д.»
В эту кампанию взаимного самоуничтожения активно включает¬
ся журнал «Педология», редактируемый Залкиндом. Он призывает

268
Глава 8
коллег к добровольным, опережающим события саморазоблачениям.
«Если бы эпически настроенные педологи (кстати, очень избегаю¬
щие страниц нашего журнала! Симптом?) внимательнее вдумались
бы в идеологические дискуссии на педолого-психологическом фрон¬
те — они поняли бы, что отрыв их от сегодняшней практики орга¬
нически связан с марксистской их девственностью», — такую пере¬
довую публикует журнал в начале 1931 года (61). Маловероятно,
что Блонский, Басов, Выготский, Лурия пребывали в это тревожное
время в эпическом настроении, и уж никак нельзя заподозрить этих
людей в девственности любого сорта. Однако они тогда уклонились
от сотрудничества в деле самокритики, которое предлагал Залкинд.
Как покажет близкое уже будущее, они от этого не проиграли.
Номера журнала заполняют идеологические проработки, напри¬
мер, статья П. Левентуева «Политические извращения в педологии».
Даже терминологически педология сама подготовила свой конец.
Ни Залкинда, ни его журнал все это не спасло. Скорее напротив:
Залкинд был снят с редакторского поста уже в конце 1931 года, а
через год его журнал был ликвидирован. И. Н. Шпильрейн, почти
не включавшийся в дискуссию и очень сдержанно отвечавший на
критику в свой адрес, оставался редактором «Психотехники и пси¬
хофизиологии труда» еще три года, почти до самого своего ареста,
практически совпавшего с закрытием журнала.
Вместе с тем ничто не предвещало того удара, который накроет
педологию в 1936 году. По-прежнему выходили переиздания педо¬
логических учебников, продолжалась подготовка кадров, все больше
педологов работало в школах. Более того, их полномочия даже уве¬
личивались: приказ по Наркомпросу от 15 января 1935 года возло¬
жил на педологов, дополнительно к их прежним обязанностям, от¬
ветственность за отбор детей при приеме в школы. Заместитель нар¬
кома просвещения М. С. Эпштейн, курировавший педологию, был,
однако, смещен со своей должности. Первым заместителем наркома
А. С. Бубнова был назначен Б. М. Волин. Оба они, как и Бубнов,
впоследствии были репрессированы.
4 июля 1936 года было принято Постановление ЦК ВКП(б) «О
педологических извращениях в системе Наркомпросов» (62). Педо¬
логическое движение характеризуется в понятных любому советско¬
му человеку терминах — как создание в школах вредной организа¬
ции, имеющей свои руководящие центры. Вред от педологов ЦК
увидел в проведении ложно-научных экспериментов, бесчисленных
обследований, бессмысленных и вредных анкет и тестов. Все это
имеет целью найти максимум отрицательной или патологически из¬
вращенной информации, характеризующей советского школьника,
его семью, родных и общественную среду. Обследования умственно¬
го развития и одаренности школьников представляют собой фор¬
менное издевательство над учащимися. Особое внимание уделяется
специальным и вспомогательным школам. Большинство учащихся
там, считал безымянный автор Постановления, вполне нормальные
дети. Более того, в них учатся и талантливые дети; все они подле¬
жат обратному переводу в школы обычного типа. Центральный Ко¬
митет считал также, что в результате деятельности педологов оказа¬

Педологические извращения в системе
269
лись ущемлены в правах обычные учителя. Был дан и философский
анализ педологических взглядов. «Главным законом педологии»
объявлялось признание фаталистической обусловленности развития
детей биологическими и социальными факторами. А этот глубоко
реакционный закон находится в вопиющем противоречии с марк¬
сизмом и со всей практикой социалистического строительства, ус¬
пешно перевоспитывающей людей.
Конкретная причина разгрома педологии была непонятна совре¬
менникам, ее искали в потаенных случайных событиях. Родилась
легенда об обследовании педологами сына одного очень высокопо¬
ставленного лица (по слухам — А. А. Жданова). Сыну поставили
неблагоприятный диагноз, что якобы и привлекло внимание этого
лица к педологии.
В Постановлении ЦК ВКП(б), действительно, чувствуется опре¬
деленное, хотя и весьма одностороннее, знание дела и некий лич¬
ный интерес. Тональность его не вполне совпадает с установившим¬
ся уже в идеологической сфере стилем туманных разграничений и
абстрактных ярлыков, которые лишь в другом, не публичном, а тай¬
ном застеночном мире получали силу приговора. Скорее оно разви¬
вает мотивы ведшихся в профессиональных кругах дискуссий.
Ни одна другая «лженаука» в советской истории не удостаива¬
лась особого Постановления ЦК. Необыкновенно высокий уровень
рассмотрения педологических дел требует объяснения. Действитель¬
но ли дело в личной обиде одного из вождей? Или Постановле¬
ние — промежуточный результат неясных нам сегодня аппаратных
игр, часть какого-то неосуществленного политического замысла,
подготовка к несостоявшемуся большому процессу?
Постановление удивляет рядом трудно сочетаемых особенностей.
В бурно расширяющейся деятельности педологов и в новой сети
спецшкол было, конечно, множество недостатков. Но полная ликви¬
дация педологических служб, и в частности, закрытие спецшкол не
имело никаких реальных причин, кроме неизвестных нам полити¬
ческих. Никакого отношения к проблемам спецшкол не имеют при¬
писываемый педологии «главный закон», фатализм и прочие анти¬
марксистские извращения, в которых теоретики педологии к тому
же совершенно не были повинны (63). Но больше всего удивляет
то, что Постановление ЦК, содержащее очень сильные обвинения в
создании антимарксистской организации, производящей массовые
эксперименты над детьми, имело сравнительно мягкие последствия.
В обстановке 1936 года подобного обвинения, да еще сформулиро¬
ванного от имени высшей политической инстанции, было более чем
достаточно для репрессий. Их, однако, не было. Слово «вредитель¬
ство», которое было бы, вероятно, роковым, в Постановлении не
употребляется. Педология была ликвидирована как наука; но ее ли¬
деры не были репрессированы, как, например, лидеры психотехни¬
ки. Работники российского и многих республиканских наркомпро-
сов подверглись почти поголовным репрессиям позднее, в 1937—38
годах, и по другим поводам. Постановление по педологии не приве¬
ло и к широкой идеологической кампании, какая последовала после
вмешательства ЦК в философию в 1931 году.

270
Глава 8
Возможно, акция планировалась для масштабной и убедительной
(жертвой оказывались дети!) компрометации популярного Бухарина,
много лет публично поддерживавшего педологию. Но Бухарин проя¬
вил слабость, и его проблема была решена более простыми средства¬
ми. Самое тяжелое оружие, какое было в страшном идеологическом
арсенале, на этот раз выстрелило вхолостую.
Однако для судеб советской педологии и педагогики Постанов¬
ление ЦК имело решающее значение. Последовавшая сразу за ним
серия приказов Наркомпроса ликвидировала все педологические уч¬
реждения и службы, изъяла из библиотек книги и учебники, созда¬
ла в пединститутах единые кафедры педагогики, открыла курсы пе¬
реподготовки бывших педологов, расформировала спецшколы всех
типов. В создаваемых заново лечебно-санаторных учреждениях
Наркомпроса оставались только дети с самыми тяжелыми психиче¬
скими заболеваниями; в их списке отсутствовала даже олигофрения.
Отдельным пунктом предписывалось изъять из личных дел учащих¬
ся все педологические заключения. Специальным решением запре¬
щалось проводить анкетные опросы (64).
Через несколько месяцев Б. М. Волин издает приказ «О провер¬
ке выполнения Постановления ЦК ВКП(б)» (65). Распоряжения по
педологии выполнялись неудовлетворительно. В Москве еще оста¬
валось 40 спецшкол, в которых обучалось 7 тыс. детей. Продолжали
существовать школы для «умственно отсталых» и для «трудновос¬
питуемых». Массовый перевод детей вызвал, естественно, огромные
трудности. Система была дезорганизована, учителя растеряны,
школьники бесконтрольны. В приказе Наркомпроса сообщается, как
ученица вспомогательной школы А. Степанникова через несколько
дней после перевода в нормальную школу перестала ее посещать,
жалуясь, что ей трудно там учиться. Погуляв некоторое время, она
сама (!) обратилась в Наркомпрос с просьбой вернуть ее во вспомо¬
гательную школу.
Бубнов провел серию совещаний, на которых пытался объяснить
мотивы принятого Постановления ЦК и отречься от личной ответ¬
ственности за организацию педологической науки. В речах перед
педагогами он делает упор не на спецшколы (перевод больных и
трудных детей в обычные школы наверняка не пользовался попу¬
лярностью среди учителей), а на неподконтрольность педологов, их
независимость от администрации школы и на подчиненное поло¬
жение педагогов. Основной удар Бубнов наносит по только что
умершему Залкинду: он оценивается как единоличный лидер педо¬
логии, а его взгляды теперь квалифицируются как «меньшевист¬
ская апологетика стихийности, струвистский объективизм и народ-
ническо-эсеровское учение о взаимодействии факторов, соединен¬
ные... в первую очередь с фрейдизмом». Выготский, тоже уже по¬
койный, характеризовался Бубновым как другой «столп тепереш¬
ней педологии». С присутствующим в зале Блонским Бубнов раз¬
говаривает более мягко, укоряя его в том, что вместо самокритики
первой реакцией Блонского было письмо об отставке (потом все
же Блонский выступил с покаянием) (66). Все вместе взятое ка¬
жется очередной попыткой смягчить тяжелую, страшную угрозу,

Педологические извращения в системе
271
нависшую над всеми присутствующими, и в том числе — над са¬
мим А. С. Бубновым.
На уровне сегодняшнего знания мы можем надеяться на объяс¬
нение лишь самых общих механизмов функционирования, адапта¬
ции и разрушения науки в тоталитарной среде (67). Стремясь вы¬
жить, педология и родственные ей дисциплины разделили общую
судьбу, главным качеством которой является утилитаризм — гипер¬
трофированное развитие прикладных областей, не обеспеченных ре¬
альным научным знанием. Вместо науки, смыслом которой является
описание и понимание реальности, какая она есть, формируется спе¬
цифический феномен советской духовной жизни — «учение», в сме¬
шанном виде содержащее в себе остатки реальной науки и никак с
ней не связанные обещания переделать неподдающуюся реальность.
Характерной чертой здесь является появление единоличных науч¬
ных лидеров, управляющих наукой так же, как другие вожди управ¬
ляли партией или железнодорожным транспортом. В гуманитарной
области все это неизбежно вело к обезличиванию науки, в которой
исчезали различия школ, авторов, направлений, и к деиндивидуали¬
зации ее содержания, которое во все большей степени ориентирова¬
лось на «нового массового человека».
Советская педология вместе с психоанализом, психотехникой,
психологией, педагогикой одновременно разделили эту судьбу и, си¬
лами отдельных и лучших ученых, противостояли ей. Беспрецедент¬
ная политическая центрифуга выжимала, наряду с потоками пош¬
лости и пустословия, и незаурядные духовные результаты. Несмот¬
ря на идеологическое давление и прямую, вскоре осуществленную
угрозу расправы, гуманитарная наука 20-х и 30-х годов оставила
уникальное, сегодня — бесценное свидетельство о людях своего вре¬
мени. Педологию приходится рассматривать как историческую ре¬
альность, не избежавшую страшных ошибок своего времени, попла¬
тившуюся за эти ошибки и, вместе с тем, в отдельных своих резуль¬
татах поднявшуюся над временем, сохранившую его навсегда.

Глава 9
Посол и сатана:
Уильям К. Буллит
в булгаковской Москве
Посол США в России (1933—1936) и Фран¬
ции (1936—1941) Уильям Буллит одно время со¬
стоял пациентом Фрейда, а позднее организовал
его выезд из оккупированной Вены. Психоанали¬
тикам Буллит известен также тем, что сумел добиться от Фрейда
соавторства в написанной в основном им, Буллитом, биографии
президента США Т. В. Вильсона (1). Дипломатам он известен как
человек, игравший ключевую роль во внешней политике США пе¬
ред Второй мировой войной. Узкому кругу историков-славистов его
фамилия знакома еще в связи с тем, что он поддерживал какие-то
отношения со знаменитым писателем Михаилом Булгаковым.
О Буллите известно многое. Но о гораздо большем приходится
догадываться.
От Вильсона и Ленина
к Рузвельту и Фрейду
Принадлежащий к филадельфийской семье из тех, которые в Аме¬
рике называют аристократическими (его предки по отцу были фран¬
цузскими гугенотами, по матери — польскими евреями, но и те и
другие были среди первых поселенцев на Восточном берегу), Билл
Буллит учился в Йейле и Гарварде. Потом был военным корреспон¬
дентом, путешествовал по Европе, с 1917 работал в Госдепартаменте
в президенство Т. Вудро Вильсона (2). Своеобразие его биографии
ведет отсчет из России. В апреле 1919 года Буллит, участник вер¬
сальских мирных переговоров, определивших печальное будущее
Европы между двумя мировыми войнами, был направлен Вильсо¬
ном в Россию в качестве главы полуофициальной миссии. То, что
происходило в Кремле, показалось Буллиту не менее важным, чем
то, что происходило в Версале.
Ленин предлагал американской делегации, состоявшей из одного
дипломата с двухлетним стажем, одного журналиста и одного воен¬
ного разведчика, следующее. Советская Россия готова отказаться от
контроля над 16 принадлежавшими царской империи территориями,
в число которых войдут не только Польша, Румыния и .Финляндия,

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
273
но и все три балтийские республики вместе с половиной Украины и
западной Белоруссией, весь Кавказ и Крым, весь Урал и Сибирь с
Мурманском впридачу. «Ленин предлагал ограничить коммунисти¬
ческое правление Москвой и небольшой прилегавшей к ней терри¬
торией, плюс город, известный теперь как Ленинград» (3). Не со¬
всем ясно, что Ленин просил взамен; видимо, допуска к Версаль¬
ским переговорам и признания нового правительства России ее
бывшими союзниками. Буллит был в восторге от Ленина: «подумать
только, если бы я имел такого отца, как он!» (4). Отца, однако, он
найдет позже. А тогда Ленин тоже тепло отнесся к американцу, на¬
зывал его своим другом.
Личность и намерения коммунистического правителя России так
поразили Буллита, что по возвращении в Париж он попытался сде¬
лать все, чтобы обратить на них внимание Вильсона. Тот, однако,
был известен своим «одноколейным мышлением». Вильсон был бо¬
лее всего озабочен англо-французскими требованиями репараций и
оставил русские предложения без рассмотрения.
Президента, настроенного резко антикоммунистически, раздража¬
ли всякие признаки интереса к русскому эксперименту со стороны
американцев. Первым и на десятилетия главным таким признаком
стала книга Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Жур¬
налист вскоре после революции, которую он прославил, умер от тифа
в московской больнице на руках у сопровождавшей его Луизы Брай¬
ант. Через несколько лет Луиза стала женой Уильяма Буллита. Эта
преемственность дала повод подозревать Буллита в левых симпатиях.
В знак протеста против игнорирования привезенной им диплома¬
тической информации Буллит ушел в отставку, направив Президен¬
ту резкое письмо. Длинный список адресованных ему обвинений
начинался с того, что «Россия, которая для нас обоих была лакму¬
совой бумагой доброй воли, даже не была понята» (5). По выска¬
занному здесь убеждению Буллита, в результате игнорирования Со¬
единенными Штатами России и слишком тесного взаимопонимания
с Францией условия Версальского мира окажутся несправедливыми.
Германия будет подвергнута ненужному унижению, а Лига наций
станет беспомощной в предотвращении будущей войны.
В отставке Буллит стал редактором голливудской студии
«Paramount Pictures» (возможно, именно он связал с ней Эйзенш¬
тейна, который работал в Голливуде в 1929 г.), подолгу жил в Евро¬
пе. Он дружит со Скоттом Фицджеральдом, встречается в Париже с
Хемингуэем. Сбежавшие от скучных дел в своей стране и более все¬
го от сухого закона в «Праздник, который всегда с тобой», амери¬
канцы вели веселую жизнь в дешевой послевоенной Европе. От
этой жизни остались знаменитые романы («Ночь нежна» Фицдже¬
ральда более всего подходит к нашему случаю) и заурядные исто¬
рии болезни. У Луизы Брайант развивается алкоголизм.
В 1926 году выходит собственный роман Буллита «Это не сдела¬
но» (6). Дело происходит в родной Филадельфии; молодой герой
борется с косными привычками своей среды, вопреки всему женит¬
ся на любимой женщине и под конец должен спасать сына от арес¬
та по подозрению в комммунистической деятельности... Роман осо¬

274
Глава 9
бого успеха, похоже, не имел. Но тут жизнь Буллита делает новый
невероятный поворот, который привел в конце концов к книге, впи¬
савшей его имя в историю.
С 1925 года Буллит в анализе у Зигмунда Фрейда. Нам неизве¬
стна причина, по которой поехал в Вену этот блестящий светский
человек. Возможно, такой причиной был алкоголизм жены. Другу
он рассказывал, что, будучи отличным наездником, однажды чуть
не упал с лошади и понял, что им владеет бессознательное желание
самоубийства (7). О ходе анализа известно, к сожалению, мало. По¬
степенно, как это бывало у Фрейда, пациент превратился в ученика
и младшего друга.
В течение десяти с лишним лет Буллит регулярно ездил в Вену
и обсуждал с Фрейдом разные проблемы, личные и политические. В
конце 1930 года больной Фрейд писал Цвейгу в ответ на очередное
предложение написать книгу о Ницше и воле к власти: «Я не могу
написать желтую книгу, которую Вы от меня хотите. Я слишком
мало знаю о влечении людей к власти, потому что я прожил свою
жизнь как теоретик... На самом деле я бы не хотел писать больше
ничего, и все же я снова пишу Предисловие к чему-то такому, что
сделано кем-то другим. Я не должен говорить, что это. И Вы никог¬
да об этом не догадаетесь» (8). Это было предисловие к книге «То¬
мас Вудро Вильсон. Американский президент. Психологическое исс¬
ледование», которую Буллит в конце концов опубликовал за двумя
подписями, Фрейда и своей собственной; подпись Фрейда была, ес¬
тественно, первой.
Фрейд работал в соавторстве крайне редко, а в зрелые годы поч¬
ти никогда. В равной мере, это едва ли не единственное исследова¬
ние Фрейда, посвященное политическому деятелю. Историки и пси¬
хоаналитики до сих пор спорят как о качестве этой работы, так и о
мере участия в ней Фрейда.
По словам самого Буллита, в 1930 году он посетил Фрейда в
Берлине; тот был болен, мрачен и говорил, что не проживет долго,
что смерть его всем будет безразлична, потому что он уже написал
все, что хотел, и его мозг пуст. Буллит рассказал Фрейду о замысле
своей книги, в которой он хотел поместить свои штудии о Клеман¬
со, Орландо, Ллойд Джордже, Ленине и Вильсоне. Фрейд поразил
Буллита предложением писать главу о Вильсоне вместе. «Он стал
интересоваться Вильсоном, как только узнал, что они оба родились
в 1856 году». Глава разрослась в книгу, которая была закончена в
первом варианте в 1932 году, а потом несколько раз дорабатыва¬
лась. Окончательный текст был согласован и подписан (каждая гла¬
ва обоими авторами) в 1938 году, но не мог выйти в свет при жиз¬
ни вдовы Вильсона.
Из самой книги и истории ее написания ясно, что Буллит, хоть и
не был профессионалом-психоаналитиком, разделял аналитические и
в достаточной степени понимал философские взгляды Фрейда, чтобы
быть готовым к диалогу с ним. «Он был евреем, который пришел к
агностицизму. Я всегда был верующим христианином. Мы часто не
соглашались друг с другом, но никогда не ссорились», — писал
Буллит в своем предисловии к книге. Политические же их при¬

..Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
275
страстия в сложнейший период между двумя войнами сходились
практически полностью. Фрейд и Буллит писали, в частности, что
«отказ Вильсона сосредоточить свое „одноколейное мышление" на
России в конце концов оказался самым важным решением, приня¬
тым им в Париже» (9). Безусловно, в течение многих лет Буллит
был для Фрейда одним из самых авторитетных, если не основным,
источником информации о том, что происходит в России.
В 1933 году, после выборов нового Президента, Буллит вошел в
администрацию Рузвельта и очень скоро был направлен послом в
СССР. Дж. Кеннан, один из известнейших американских диплома¬
тов, бывший в те годы сотрудником Буллита, вспоминал о нем так:
«Мы гордились им, и у нас никогда не было повода стыдиться за
него... Буллит, каким мы знали его в Москве, был очаровательным,
блестящим, хорошо образованным, наделенным фантазией светским
человеком, который в интеллектуальном плане мог быть на равных
с кем угодно. Он решительно отказывался разрешить жизни вокруг
него выродиться в скуку и тупость. Все мы, жившие в его окруже¬
нии, выигрывали от блеска его духа, от его стойкой уверенности,
что жизнь при любых обстоятельствах является одухотворенной,
интересной и движется вперед». Жизнь Посольства в те годы Кен¬
нан характеризовал как «одинокий бастион американской жизни в
океане советской злой воли» (10).
Близко знавший Буллита Г. А. Уоллес, впоследствии вице-прези¬
дент США, в своих неопубликованных воспоминаниях, хранящихся
в Архиве устной истории Колумбийского университета, характери¬
зовал его как «необыкновенно притягательную личность». Согласно
характеристике Уоллеса, это был человек, который невероятно мно¬
го путешествовал по свету, знал толк в изысканных развлечениях и
остроумной беседе и вместе с тем отличался глубокими убеждения¬
ми и редкой откровенностью. «Он имел огромный запас разных
анекдотических историй... о его контактах с многими знаменитыми
людьми за границей» (И). Американский финансист Дж. П. Вар¬
бург устраивал вместе с Буллитом в 1933 году экономическую кон¬
ференцию в Европе. Его впечатления были таковы: «Буллит настоя¬
щий озорник; он любит ставить сцены, в которых выражает негодо¬
вание, равное которому я редко видел, и выходит из них, заливаясь
хохотом... Его совершенно не беспокоит успех конференции; его во¬
обще не беспокоит ничто экономическое. Он один из тех забавных
людей, которых драма интересует больше, чем результат» (12). Вме¬
сте с тем Варбург поддерживал тогда кандидатуру Буллита, потому
что это был «единственный человек на горизонте, который а) доско¬
нально знал Европу, и б) действительно имел талант вести перего¬
воры». Еще Варбург характеризовал Буллита так: «это был maverick
во всех смыслах слова». По словарю, это редкое слово употребляет¬
ся в значениях «бродяга», «диссидент» и «чудак-одиночка». Совет¬
ский историк оценивает Буллита как «необычную фигуру в среде
дипломатов... Человек крайностей, довольно легко меняющий взгля¬
ды, амбициозный и подозрительный» (13). Современная, очень трез¬
вая американская биография Буллита начинается так: «это был че¬
ловек тайны и парадокса» (14).

276
Глава 9
Бал Сатаны в Спасо-хаусе:
три литературных версии
23 апреля 1935 года в Спасо-хаусе, великолепном особняке на Ар¬
бате, в котором и сейчас находится личная резиденция американ¬
ского посла, состоялся прием. На нем было 500 приглашенных —
«все, кто имел значение в Москве, кроме Сталина» (15).
Американцы честно развлекались и пытались развлечь гостей.
Тем было трудно. Большевики-интеллектуалы (тут были Бухарин,
Бубнов, Радек) последние месяцы держались у власти. Высшее ар¬
мейское командование (Тухачевский, Егоров, Буденный) уже стало
заложником двойной игры советской и немецкой разведок. Теат¬
ральная элита (Мейерхольд, Таиров, Немирович-Данченко, Булга¬
ков) в любой момент ждала беспричинной расправы — для одних
быстрой, для других мучительно долгой.
Гости собрались в полночь. Танцевали в зале с колоннами, с хор
светили разноцветные прожектора. За сеткой порхали птицы. В уг¬
лах столовой были выгоны с козлятами, овцами и медвежатами. По
стенам — клетки с петухами. В три часа утра петухи запели. Стиль
рюсс, насмешливо закончила описание этого приема в своем днев¬
нике жена Михаила Булгакова (16). Ее внимание было обращено
более всего на костюмы. Все, кроме военных, были во фраках. У
Булгакова фрака не было, и он пришел в черном костюме; его же¬
на — в «исчерна-синем» вечернем платье с бледно-розовыми цвета¬
ми. Выделялись одеждой большевики: Бухарин был в старомодном
сюртуке, Радек в туристском костюме, Бубнов в защитной форме.
Был на балу и известный в дипломатической Москве стукач, «на¬
ше домашнее ГПУ», как звала его жена Бубнова, некий барон
Штейгер; конечно, во фраке. Дирижер был в особо длинном фраке,
до пят.
Если судить по ее записи, в самом деле — забавно, но ничего
особенного. Есть, однако, в истории этого приема, как ее восприни¬
мала Елена Сергеевна Булгакова, загадка: под впечатлением от не¬
го ее муж написал якобы новый вариант 23-й главы своего романа,
известной под названием «Великий Бал у Сатаны». Тот самый ва¬
риант, который и вошел в окончательный текст «Мастера и Марга¬
риты», самого читаемого в России романа XX века.
Жена писателя говорила о том, что сцена Бала была написана в
этом своем окончательном виде позже, во время смертельной болез¬
ни Булгакова, и в ней «отразился прием у У. К. Буллита, американ¬
ского посла в СССР» (17). Она признавалась, что ей «страшно нра¬
вился» другой, прежний вариант, который она называла «малым ба¬
лом» и в котором дело происходило в спальне Воланда, то есть в
комнате Степы Лиходеева. Елена Сергеевна до такой степени наста¬
ивала на том, что «малый бал» лучше «большого», что больному
Булгакову во избежание, как выразилась Елена Сергеевна, «случай¬
ности, ошибки» пришлось уничтожить старый вариант, когда жена
вышла из дома (18).

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
2 77
В посольстве этот «party», названный «Фестивалем весны», был
заметным событием. Посол Буллит писал Президенту Рузвельту 1
мая 1935 года: «это был чрезвычайно удачный прием, весьма до¬
стойный и в то же время веселый... Безусловно, это был лучший
прием в Москве со времени Революции. Мы достали тысячу тюль¬
панов в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество
березок и устроили в одном конце столовой подобие колхоза с
крестьянами, играющими на аккордеоне, танцовщиками и всячески¬
ми детскими штуками (baby things) — птицами, козлятами и парой
маленьких медвежат» (19).
Устройству «колхоза» в буфетной Спасо-хауса предшествовала
серьезная подготовка. Посол был любителем необычных развлече¬
ний, и Посольство даже называлось в дипломатической Москве
«Цирком Билла Буллита». По прибытии Буллит, однако, не обнару¬
жил в развлечениях здешнего дипломатического корпуса «ничего
более живого, чем тенор». Согласно инструкциям, оставленным По¬
слом, бал должен был «превзойти все, что видела Москва до или
после Революции». «The sky's the limit», напутствовал он подчинен¬
ных, уезжая на зиму 1934—1935 г. в Вашингтон. За подготовку при¬
ема, который был приурочен к его прибытию, отвечали Чарльз Тей-
ер, один из секретарей посольства, и Ирена Уайли, жена советника.
Платил за все сам Посол.
У Тейера был уже трудный опыт американских развлечений в мо¬
сковских условиях: на предыдущем приеме участвовал Дуров со сво¬
ими тюленями, исправно жонглировавшими до тех пор, пока Дуров
не напился; зато после этого тюлени устроили купание в салатнице...
Теперь животные были взяты напрокат из Московского зоопарка. Те-
йер стал предусмотрительнее и, не доверяя советским дрессировщи¬
кам, сам выяснил, что овец и коз нельзя поместить в буфетную — как
ни мыли их в зоопарке, они все равно воняли. Наименее пахучими
оказались горные козлы, которые и участвовали в бале. Потрудиться
пришлось и с тюльпанами, которые после долгих поисков по всему
Союзу доставили из Финляндии. Были наняты чешский джаз-бэнд,
бывший тогда в Москве, и цыганский оркестр с танцовщиками. Когда
гости прибыли, свет в зале погас и на высоком потолке зажглись
звезды и луна (проектором занимался «директор Камерного теат¬
ра» — может быть, Таиров?). Под покрывалом в клетках сидели 12
петухов. Когда по команде Тейера покрывало откинули, запел толь¬
ко один из них, но зато громко; другой же вылетел и приземлился в
блюдо утиного паштета, доставленного из Страсбурга (20).
Основывая Посольство в Москве, Буллит набрал туда одних
холостяков, чтобы избежать излишней открытости, которую прив¬
несли бы жены дипломатов. Вскоре, однако, «романтические при¬
вязанности и последующие за этим осложнения, свойственные хо¬
лостякам, привели к утечкам информации, значительно превосхо¬
дящим все, что могли произвести жены. Сегодня политика рекру¬
тирования кадров в Посольство в Москве прямо противополож¬
ная — предпочительно без холостяков» (21).
Бал закончился в 9 утра лезгинкой, которую Тухачевский испол¬
нил с Лелей Лепешинской, знаменитой балериной Большого театра

278
Глава 9
и частой гостьей Билла Буллита. Посол жил в Москве со своей до¬
черью Анной; Луиза Брайант оставалась в Америке. Длительная
связь соединяла Буллита с личной секретаршей Ф. Рузвельта. Од¬
нажды та прибыла в Москву и застала Посла с той же Лелей Лепе-
шинской. В посольстве не сомневались в том, что балерина, имев¬
шая большие связи в верхах, сотрудничает с НКВД.
Несмотря на романтическую атмосферу, свойственную собранию
американских холостяков в московских условиях, самое большое
впечатление на хозяев произвели все же русские медведи. Книга
воспоминаний Тейера так и называется: «Медведи в икре».
Безо всякого Дурова русские звери и советские люди поставили
поэтическую мизансцену, символизм которой американцы при всем
знании местных реалий не смогли оценить по достоинству. Извест¬
ный своим остроумием Радек обнаружил медвежонка, лежавшего на
спине с бутылкой молока в лапах, и надел медвежачью соску на бу¬
тылку с шампанским. Медвежонок сделал несколько глотков
Cordon Rouge, прежде чем обнаружил подмену. Злокозненный Ра¬
дек тем временем исчез, а случившийся поблизости маршал Егоров
взял на руки плачущего мишку, чтобы его успокоить. Пока маршал
качал медвежонка, того обильно вырвало на его орденоносный
мундир. Тейер прибыл к месту происшествия. Полдюжины офици¬
антов суетились вокруг маршала, пытаясь очистить его мундир, а
тот орал: «Передайте вашему послу, что советские генералы не при¬
выкли, чтобы с ними обращались, как с клоунами» (22).
На фоне этих замечательных подробностей, достойных пера как
сатирика, так и историографа, описание бала в Посольстве у
Е. С. Булгаковой выглядит довольно бедно. Что же касается Бала
Сатаны в «Мастере и Маргарите», то он и вовсе кажется не имею¬
щим отношения к американскому «Фестивалю весны», задуманному
скорее в стиле «Великого Гетсби» Ф. Скотта Фицджеральда.
Для москвичей, однако, роскошный бал, на котором жертвы раз¬
влекались вместе с палачами, причем почти всем гостям в считанные
месяцы предстояло погибнуть на глазах у изумленных хозяев, приоб¬
ретал совсем иное звучание. Когда Булгаков писал эту сцену, он был,
вероятно, одним из немногих уцелевших участников того приема, ко¬
торый американцы искренне считали «лучшим в Москве после Рево¬
люции». И все же не снимающий очки Абадонна, а нагая и прекрас¬
ная Маргарита оказалась главной фигурой булгаковского Бала.
Стоит перечитать эту главу романа, чтобы убедиться в неожидан¬
ном для современного читателя факте — не политические намеки,
не скорбь по погибшим и не желание мести доминируют в Великом
Бале у Сатаны. Из присутствовавших там «королей, герцогов, кава¬
леров, самоубийц, отравительниц, висельников и сводниц, тюремщи¬
ков и шулеров, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщи¬
ков, растлителей» писатель показывает нам исключительно одну ка¬
тегорию, которую на менее поэтическом языке можно было бы опи¬
сать как лиц, совершивших преступления на сексуальной по¬
чве (23). Некий Жак, отравивший королевскую любовницу, и «об¬
ратный случай» — любовник королевы, отравивший свою жену; рус¬
ская помещица, любившая жечь горничной лицо шипцами для за¬

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
279
вивки, и неаполитанка, помогшая пятистам соотечественницам из¬
бавиться от надоевших им мужей; Фрида, изнасилованная хозяином
и задушившая своего ребенка; хозяйка чем-то отличившегося пуб¬
личного дома в Страсбурге и московская портниха, провертевшая
две дырки в стене своей примерочной, причем дамы знали об этом
все до одной; молодой человек, продавший свою любимую в пуб¬
личный дом... Этот поток кончается, понятно, Мессалиной, а после
нее Маргарита перестает различать лица и грехи.
Эротическую заряженность медленного действия, в котором на¬
гие и прекрасные грешницы являются на Великий Бал вместе со
своими совратителями и насильниками, игнорировать невозмож¬
но (практически вся сцена была вырезана советскими цензорами
60-х при первой публикации романа). Маргарита, конечно, не пер¬
вая ню в русской литературе; но она обнажена небывало публично
и, что еще более необыкновенно, не чувствует вины. Более того, она
такая не одна. «...Голые женские тела поднимались между фрачны¬
ми мужчинами. На Маргариту наплывали их смуглые, и оелые, и
цвета кофейного зерна, и вовсе черные тела... С грудей брызгали
светом бриллиантовые запонки...» Секс здесь не индивидуализиро¬
ван; Булгакова, в отличие от Набокова, не интересует, каким осо¬
бенным образом его герой пришел к своему греху. Бал Сатаны —
это не психологическая эротика XX века, а скорее эротический
эпос, статическая картина секса в его однообразном и непреодоли¬
мом могуществе. Сила вожделения не знает времени и пространства,
ей подвластны все страны и все эпохи...
Но есть, кажется, исключение. Это как раз та страна и то время,
которые посетил на этот раз Воланд. Хоть и мало политических
преступников пришло в этот раз на Бал Сатаны, они зашли сюда с
современной московской улицы.
«Новенькие», как назвал их Коровьев, все являются политиче¬
скими. Двое последних отравителей, представленных Коровьевым
необычно туманно и, пожалуй, вяло, — первые и единственные из
пришедших с того света, чей грех не является плодом любви. Воз¬
можно, современные исследователи правы, и в том, как представлял
их Коровьев, есть намек на показания Ягоды о том, как он якобы
отравил Ежова. Очевидный политический характер, однако, имеет
порок только последнего гостя, «наушника и шпиона», барона Май-
геля, кровью которого завершается Бал. Его прототипом был Борис
Штейгер, которого, как мы знаем со слов Е. С. Булгаковой, супруга
народного комиссара просвещения звала «нашим домашним ГПУ».
По данным JI. Паршина (24), Штейгер имел должность уполномо¬
ченного Коллегии Наркомпроса по внешним сношениям и неизмен¬
но сопровождал иностранных послов, в том числе Буллита, во
МХАТ.
Похоже, что «новенькие» грешат не сексуально, а иначе. И, с
другой стороны, великие грешники прошлого попадали в ад ис¬
ключительно за свои любовные приключения. Значит ли это, что
нравственность имела сексуальный характер для ушедших поколе¬
ний, современников же будут судить скорее по их политическим дея¬
ниям?

28о
Глава 9
Такая идея не имеет, насколько мы можем судить, корней в твор¬
честве Михаила Булгакова; но она вполне могла бы исходить от
Уильяма К. Буллита.
Чего не знала Маргарита
Мало что и в описании Елены Сергеевны Булгаковой, и в описании
Чарльза. Тейера напоминает знаменитую главу из «Мастера и Мар¬
гариты». Сходятся лишь несколько любопытных подробностей.
Шум крыльев, который несколько раз за вечер беспокоил Маргари¬
ту, находит объяснение в колоритной детали из воспоминаний Тей¬
ера: для украшения вечера было взято множество птиц из Москов¬
ского зоопарка; во время бала они вылетели из своих клеток, разле¬
телись по всему зданию, и наутро их пришлось вылавливать всему
персоналу во главе с самим Послом. Можно добавить еще, что
приключения советского пилота, которого в поисках цветов для ба¬
ла американцы отправили сначала в Крым, потом на Кавказ и, на¬
конец, в Хельсинки, слегка напоминают невероятное путешествие
Лиходеева. И, наконец, фрак дирижера, которым, по словам Елены
Сергеевны, «М. А. пленился более всего», соотносят с «невиданным
по длине фраком дивного покроя», который носил (правда, по дру¬
гому случаю, в Варьете) Воланд (25).
С этим фраком, однако, связана некоторая несообразность: он от¬
сутствовал в дневнике Е. С. Булгаковой, написанном по ходу собы¬
тий, и был вписан ею, когда она редактировала дневник уже в нача¬
ле 60-х годов. Булгаковеды рассказывают об этом так: «Когда Е. С.
делала запись о бале у американского посла, она, естественно, не
могла предположить, что Булгаков в романе „Мастер и Маргарита"
использует впечатления этого бала. Когда она работала над второй
редакцией, это ей было хорошо известно и она извлекала из памяти
полузабытые штрихи, некогда не привлекшие ее внимания» (26).
Похоже, что доступная нам редакция дневников Е. С. Булгаковой в
этой части — не столько свидетельство очевидца событий, сколько
воспоминание мемуариста, в котором факты смешаны с «полузабы¬
тыми штрихами», заполняющими непонятную связь между фактами.
Автор дневника в этом месте не столько фиксировал происшедшее,
сколько пытался ретроспективно объяснить некий факт, известный
ей по рассказу мужа, но непонятный и потому остановивший вни¬
мание при переработке дневника. Этот факт — ясно выраженная
Булгаковым (возможно, в ходе обсуждения спорного вопроса о том,
какой из вариантов этой главы оставить в романе) ассоциация меж¬
ду Великим Балом у Сатаны и реальной «party» в американском
посольстве. Непонятным же Елене Сергеевне было то, на чем, соб¬
ственно, основывалась эта ассоциация. Почему она оставалась непо¬
нятной даже ей, присутствовавшей на бале в Посольстве, бывшей
прототипом Маргариты и помогавшей в редактировании романа?
Не давая ответа, вдова писателя продолжала десятилетия спустя
возвращаться к этой теме, вводя в новую редакцию дневника мало¬
значительные штрихи, все равно не снимающие проблему.

..Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
28l
Из всего этого мы понимаем, что между балом у Буллита и ба¬
лом у Воланда была некоторая связь, или сходство, о чем знала же¬
на писателя; но в чем состояла эта связь, Елена Сергеевна, вероят¬
но, могла только гадать. Во всяком случае, не в тех деталях стиля
рюсс, во всех этих петухах, медведях, березках и стукачах, которые
увидела она на приеме в Спасо-хаусе. Возможно, сходство состояло
в чем-то ином, более важном, чего не знала даже она. Пожалуй, и
еще более острый вывод кажется психологически опраданным: что-
то, касающееся Бала у Сатаны, или самого Сатаны, Булгаков скры¬
вал от жены.
Быть с русскими, как дьявол
Полномочия Калинину были вручены 19 декабря 1933 года. Долго¬
жданное дипломатическое признание Советского Союза Америкой
было крупным успехом. Первого Посла, к тому же друга Ленина,
встречали, по характеристике американских газет, «истерическими
славянскими эмоциями». Буллит тоже был воодушевлен. На первом
же банкете в Кремле он с успехом выдержал испытание бесконеч¬
ными тостами, во время которых надо было стоять и нельзя было
закусывать, и дождался того, что Сталин сам предложил ему разно¬
го рода содействие (в частности, землю для нового здания Посоль¬
ства на Ленинских горах). С восторгом докладывая об этом в пись¬
ме Рузвельту, он говорит о своей тактике словами, сильно напоми¬
нающими знаменитый совет Воланда: «никогда и ничего не проси¬
те... в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами
все дадут!» Его утонченный опыт психобиографии сгодился ему
здесь только на то, чтобы увидеть в Сталине «цыгана с корнями и
эмоциями, выходящими за пределы моего понимания» (27). Воро¬
шилова он характеризовал как «одного из самых очаровательных
людей, которых я встречал в жизни» (28).
По словам Уоллеса, Буллит в первые годы своей службы По¬
слом с энтузиазмом относился к большевикам. Он даже уговаривал
Уоллеса, тогда министра сельского хозяйства, внимательнее отно¬
ситься к успехам русских в этой области, особо подчеркивая поче-
му-то их успехи в искусственном осеменении. Его принимал Ста¬
лин, однажды они провели в беседе вдвоем целую ночь. Буллит рас¬
сказывал о нем как о выдающемся человеке, однако не скрывал отв¬
ращения, вспоминая, как Сталин целовал его «открытым ртом».
Обилие алкоголя и застольные ритуалы Кремля тоже были ему не
по душе. «Он имел свободный и либеральный склад духа. Он лю¬
бил ходить повсюду и не мог вынести, чтобы его ограничивали и за
ним шпионили». В результате, рассказывал Уоллес, за годы работы
в Москве отношение Буллита к Советской России резко измени¬
лось. В 1946 году Буллит характеризовал советскую Компартию как
группу того же сорта, что и испанская инквизиция; при этом он го¬
ворил, что очень полюбил русских людей, а женщины в Москве вы¬
зывали его восхищение: даже на строительстве метро они работали
больше мужчин. В конце концов Уоллес, ставший после войны уме¬

282
Глава 9
ренным сторонником сближения с Советами, стал осуждать Буллита
за нестабильность и чрезмерный антисоветизм; именно такие люди,
писал он, и готовили холодную войну. «Он был восхитительным че¬
ловеком, но был подвержен эмоциональным потрясениям и внезап¬
ным переменам» (29).
Между тем Сталин не выполнял никаких обещаний, на Ленин¬
ских горах начали строить Университет, а люди, которых Буллит
пытался привлечь к себе, а кого-то успел полюбить, исчезали на
глазах. 1 мая 1935 года, сразу после Фестиваля весны, Буллит пи¬
сал Рузвельту: «Я не могу, конечно, ничего сделать для того, чтобы
спасти хоть одного из них». Арестованный Георгий Андрейчин, быв¬
ший уполномоченным МИДа по связям с американским Посольст¬
вом, передал из камеры письмо, написанное на туалетной бумаге (!),
«в котором он умоляет меня не пытаться спасти его, иначе он на¬
верняка будет расстрелян» (30). Верил Буллит в аутентичность та¬
ких посланий или нет (скорее верил, иначе зачем было сообщать о
них Рузвельту), сделать он в самом деле не мог ничего. Андрейчина
сменил Борис Штейгер; и он вскоре был арестован, о чем американ¬
ский Посол тоже сообщил своему Президенту.
Позднее Буллит опишет свои действия под конец пребывания в
Москве довольно необычно для дипломата: «Я был с русскими, как
дьявол. Я делал все, что мог, чтобы дела у них пошли плохо (I
deviled Russians. I did all I could to make things unpleasant)» (31).
Вмешательство высших сфер
Булгаков находился под непрерывной и страшной угрозой, спра¬
виться с которой было выше человеческих сил. «Что, мы вам очень
надоели?» — спросил его Сталин во время знаменитого телефонно¬
го разговора (32). «Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно,
ясно, государственно и элегантно», — писал Булгаков другу. Со
Сталиным же он делился тем, что «с конца 1930 года страдает тяже¬
лой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тос¬
ки» (33), и помочь ему может только поездка вместе с женой за грани¬
цу. Получив отказ, он лечился гипнозом у доктора С. М. Берга.
Лечение помогло с первого же сеанса. Началось оно, судя по
дневнику Е. С. Булгаковой, 21 ноября 1934 года (34). Доктор вну¬
шал, что завтра пациент сможет пойти в гости один. Действительно,
назавтра писатель вышел один, чего не было уже полгода. Прошло
два месяца, и увлеченный Булгаков начинает сам лечить гипнозом.
Пациентом был художник В. В. Дмитриев, страдавший от «мрачных
мыслей». После первого внушения Дмитриев позвонил «в диком во¬
сторге», просил еще: «мрачные мысли, говорит, его покинули, он се¬
бя не узнает» (35).
В феврале 1935 года Берг провел Булгакову еще три сеанса.
Один из них был, по переданным Еленой Сергеевной словам паци¬
ента, «замечательно хорош»; после другого Берги, Булгаковы и дру¬
гие гости ужинали вместе. «Уходя, Берг сказал, что он счастлив, что
ему удалось вылечить именно М. А.».

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
Потом доктор Берг заболел сам. Извиняясь, что не может прийти
на очередной сеанс, он продолжал: «Бесконечно рад тому, что Вы
вполне здоровы; иначе и быть, впрочем, не могло — у Вас такие
фонды, такие данные для абсолютного и прочного здоровья!» Он
возвращает пациенту гонорар: «за хождение в гости к хорошим зна¬
комым денег никак взять не могу» (36).
Любопытным образом Булгаков в своем ответе Бергу сам упот¬
ребляет интонации гипнотизера по отношению к своему заболевше¬
му гипнотизеру. Это неопубликованное письмо от 30 марта 1935 го¬
да стоит привести полностью:
«Дорогой Сергей Миронович!
С огорчением узнал, что у Вас все еще тянется эта волынка с болями.
Надеюсь, верю, желаю, чтобы эта прицепившаяся к Вам мерзость отпустила
Вас поскорее.
Так и будет.
Вместе с весенним солнцем воспрянете и Вы.
Я думаю о Вас и не хочется писать свою (?)
Коротко говоря, я чувствую себя очень хорошо. Вы сделали так, что
проклятый страх не мучит меня. Он далек и глух. Я навещу Вас. Вспоми¬
наю теплые наши беседы. Нечего и говорить, что Елена Сергеевна шлет
Вам очень хороший привет.
Софье Борисовне лучшие пожелания от нас обоих.
Ваш М. Булгаков» (37).
Инфантильная позиция пациента-гипнотика, зависимого от чу¬
жой воли и способного без рассуждений ожидать магической помо¬
щи со стороны, в творчестве Булгакова принимала формы блестя¬
щей и иронической фантазии, в которой — на деле — осуществля¬
ются желания. Пусть профаны и чекисты поймут это как фокус и
гипноз. «Культурные люди стали на точку зрения следствия: рабо¬
тала Шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владею¬
щая своим искусством», — так заканчивается его роман. Но чита¬
тель, конечно, не верит следствию. Читатель верит автору и его тра¬
гическому таланту: чудесное вмешательство не только возможно, но
и является единственным выходом из абсурдной советской ситуа¬
ции.
В пьесах и романе Булгакова, написанных в 30-е годы, всерьез, с
надеждой и верой запечатлен образ всесильного помощника, обла¬
дающего абсолютной светской властью или магическим всемогуще¬
ством, которые тот охотно, без просьб использует для спасения
больного и нищего художника. В начале десятилетия он обращал
подобные ожидания к Сталину. Похоже, что к середине 30-х годов его
надежды переориентировались на американского Посла в Москве.
Почему-то в декабре 1933 года Е. С. Булгакова отмечает в днев¬
нике официальное сообщение о прибытии в Москву «нового амери¬
канского Посла» (38). Что-то — мы не знаем, что — заинтересовало
Булгаковых. В характеристике события Елена Сергеевна немного
ошиблась: Посол был первым, и о нем нельзя было сказать, что он
«новый». Но автор дневника, похоже, интересовалась не политичес¬
кой сутью дела, а чем-то другим. Проще всего предположить, что

284
Глава 9
это были заботы об авторском праве на постановку «Дней Турби¬
ных» в Америке, о чем время от времени велись переговоры. И дей¬
ствительно, Буллит сразу посетил спектакль «Турбиных», через не¬
которое время запросил через «Интурист» рукопись пьесы и держал
ее на своем рабочем столе. В марте 1934 года «Дни Турбиных» бы¬
ли поставлены в Йейле, родном университете Буллита (39). Чарльз
Тейер вспоминал (40), что его первое знакомство с Буллитом, толь¬
ко что прибывшим в Москву в качестве Посла, началось тоже с
«Турбиных». Тейер только начал учить русский язык и, оказавшись
в Москве, искал работы в организуемом Посольстве. Посол жил
тогда в Метрополе, Тейер с трудом пробился к нему через москов¬
ских швейцаров и представился. Буллит попросил его прочесть
страницу из лежавшей перед ним рукописи. Это были «Дни Турби¬
ных». Читать по-русски Тейер еще не мог, но содержание пьесы
знал и стал ее пересказывать. Буллит понял обман, но оценил моло¬
дого человека, который действительно стал его переводчиком, а по¬
том — кадровым дипломатом.
Булгаков и Буллит познакомились 6 сентября 1934 года, во
МХАТе на очередном спектакле «Дней Турбиных». Подойдя к дра¬
матургу, Буллит сказал, что «смотрит пьесу в пятый раз, всячески
хвалил ее. Он смотрит, имея в руках английский экземпляр пьесы,
говорит, что первые спектакли часто смотрел в него, теперь ред¬
ко» (41).
Судя по записям Е. С. Булгаковой, они с мужем не раз бывали
на официальных и домашних приемах в посольстве. Поначалу это
знакомство казалось сенсационным: друзей семьи «распирает любо¬
пытство — знакомство с американцами!». Потом записи Елены Сер¬
геевны об этих контактах становятся спокойными, даже монотонны¬
ми. 16 февраля 1936 года Елена Сергеевна записывала: «Буллит,
как всегда, очень любезен; 18 февраля: «Американцы очень милы»;
28 марта: «Были в 4.30 у Буллита. Американцы — и он тоже в том
числе — были еще милее, чем всегда». Через две недели: «Как всег¬
да, американцы удивительно милы к нам. Буллит уговаривал не уез¬
жать, остаться еще...» (42). Посол охотно демонстрировал свою
дружбу с писателем, знакомил Булгакова с европейскими послами,
хвалил его пьесы.
Булгаковы и Буллит с его свитой общались между собой так, как
общаются близкие люди — иногда очень часто, почти каждый день,
иногда с большими перерывами, совпадающими с отъездами Булли¬
та в Вашингтон. И апреля 1935 года Булгаковы принимают амери¬
канцев у себя («икра, лососина, домашний паштет, редиски, свежие
огурцы, шампиньоны жареные, водка, белое вино»). 19 апреля они
обедают у секретаря Посольства Ч. Боолена. 23 апреля в Посольст¬
ве состоялся «Фестиваль весны». 29 апреля у Булгаковых снова Бо-
олен, Тейер, Ирена Уайли и еще несколько американцев. «М-с Уай¬
ли звала с собой в Турцию». Уже назавтра Булгаковы снова в по¬
сольстве. «Буллит подводил к нам многих знакомиться, в том числе
французского посла с женой и очень веселого толстяка — турецкого
посла» (43). Следующий вечер, третий подряд — Булгаковы вновь
проводят с американскими дипломатами.

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
285
Примерно в эти дни Буллит пишет Рузвельту: «Я, конечно, не мо¬
гу ничего сделать для того, чтобы спасти хоть одного из них» (44).
А помощь была нужна. Все это время'Булгаковы пытались по¬
дать документы на выезд. И апреля 1935 года Булгаковы принима¬
ли у себя двух секретарей американского посольства — Ч. Боолена
и знакомого нам Ч. Тейера. «М. А... сказал, что подает прошение о
заграничных паспортах... Американцы нашли, что это очень хорошо,
что ехать надо», — записывала Елена Сергеевна (45). В июне 1935
года документы были приняты инстанциями; в августе Елена Серге¬
евна записывает о получении очередного отказа. 16 октября Булга¬
ков один ездит на дачу к Тейеру. 18 октября Булгаковы на обеде у
Посла: «Буллит подошел, и долго разговаривали сначала о „Турби¬
ных", которые ему страшно нравятся, а потом — «Когда пойдет
„Мольер"?» (46). Мольер пошел только в феврале 1936, и на гене¬
ральной репетиции был Тейер с коллегами: «американцы восхища¬
лись и долго благодарили». 21 февраля Буллит на просмотре «Мо¬
льера»: «за чаем в антракте... Буллит необычайно хвалебно говорил
о пьесе, о М. А. вообще, называл его мастером» (47) (понятно, ка¬
кое значение имело это слово для Булгакова). 19 февраля 1936 года
гостям Буллита (из русских присутствовали Булгаковы и художник
П. П. Кончаловский с женой) был показан с очевидным намерением
выбранный фильм «о том, как англичанин-слуга остался в Америке,
очарованный американцами и их жизнью». Между тем со сцены
снимают «Мольера». 14 марта Булгаковы снова приглашены на обед
к Послу. «Решили не идти, не хочется выслушивать сочувствий,
расспросов» (48). Через две недели все же поехали к Буллиту.
«Американцы — и он тоже в том числе — были еще милее, чем
всегда» (49). Насколько мы знаем из дневника Елены Сергеевны, в
ноябре Булгаков еще два раза был в Посольстве.
О чем беседовал он там? Чего-то Елена Сергеевна могла не
знать, что-то знала, но предпочла не писать об этом. Во всяком слу¬
чае, планы отъезда писателя с женой наверняка обсуждались с со¬
трудниками американского Посольства, которые и^ разговорами, и
кинофильмами поддерживали эти намерения. Трудно себе предста¬
вить, чтобы Булгаков не связывал теперь с ними, и прежде всего с
самим Послом, своих главных надежд.
После отъезда Буллита Булгаков в посольстве не бывал. В апре¬
ле 1937 года его вновь приглашали на костюмированный бал, кото¬
рый давала дочь нового Посла. Он не поехал, сослался на отсутст¬
вие костюма.
Велено унести вас...
Уильям Буллит, пациент, соавтор и спаситель Фрейда, дипломати¬
ческий партнер Ленина и Сталина, сотрудник Рузвельта и покрови¬
тель Булгакова, заслуживает того, чтобы о нем писались романы.
Но, может быть, роман о нем — и великий роман — уже написан?
Проследим еще раз последовательность событий. Бумаги Булга¬
ковых на выезд лежали в инстанциях. В июне 1934 года Булгаков

286
Глава 9
получает очередной отказ на свою просьбу отпустить его заграницу.
Он обжалует его в новом письме Сталину, на которое теперь уже не
получает ответа. Все лето «М. А. чувствует себя отвратительно»;
«все дела валятся из рук из-за этой неопределенности»; «очень пло¬
хое состояние — опять страх смерти, одиночества, пространст¬
ва» (50). 6 сентября Булгаков на своем спектакле во МХАТе знако¬
мится с Буллитом. 21 сентября Булгаков возобновляет работу над
«Мастером и Маргаритой». 13 октября его жена записывает: «...пло¬
хо с нервами. Боязнь пространства, одиночества. Думает, не обра¬
титься ли к гипнозу» (51). В октябре 1934 года Булгаков пишет на¬
бросок последней главы своего романа. Воланд беседует с Масте¬
ром: «— Я получил распоряжение относительно вас. Преблагоприят-
ное. Вообще могу вас поздравить. Вы имели успех. Так вот, мне бы¬
ло велено... — Разве Вам могут велеть? — 0? да. Велено унести
вас» (52).
В первых редакциях романа, написанных еще до прибытия Бул¬
лита в Москву, в тексте не было ни Мастера, ни Воланда. Дьявол,
впрочем, был уже в самых первых редакциях, но оставался абстрак¬
тной магической силой (53). С каждой следующей переработкой
дьявол становился все более земным и конкретным, приобретал все
более человеческие, хотя и совершенно необычные черты. А став та¬
ковым, он по самой логике вещей, еще до знакомства с Буллитом
оказался иностранцем (среди вариантов названий романа были, на¬
пример, «Консультант с копытом» и «Подкова иностранца»).
Булгаковеды. нашедшие десятки и сотни перекличек между ро¬
маном Булгакова и разными другими текстами, от Энциклопедии
Брокгауза и «Фауста» до антикварных книг по демонологии и масо¬
нству, соглашаются, однако, в том, что Воланд, в романе много раз
прямо называемый сатаной, им все же в полной мере не является.
«У булгаковского Воланда как литературного героя родословная ог¬
ромна», — пишет, например, Л. Яновская, но «фактически ни на ко¬
го из своих литературных предшественников булгаковский Воланд
не похож» (54). М. Крепе, суммируя обычное читательское восприя¬
тие, идет дальше: «булгаковский Воланд — не только не привычный
Дьявол, но и во многом его антипод... Роль Воланда в романе не в
том, чтобы сеять зло, а в том, чтобы его разоблачать» (55).
Пребывание Буллита в Москве довольно точно совпадает по вре¬
мени с работой Булгакова над третьей редакцией его романа. Как
раз в ней прежний оперный дьявол приобрел свои человеческие ка¬
чества, восходящие, как нам представляется, к личности американ¬
ского Посла в ее восприятии Булгаковым — могущество и озорство,
непредсказуемость и верность, юмор и вкус, любовь к роскоши и к
цирковым трюкам, одиночество и артистизм, насмешливое и добро¬
желательное отношение к своей блестящей свите (прототипы кото¬
рой тоже хочется, хотя и без специальных оснований, увидеть среди
сотрудников Посольства). Некоторые их физические черты тоже
сходны: Буллит тоже был лыс, обладал, судя по фотографиям, впол¬
не магнетическим взглядом и вместе с Воландом маялся стрептокок¬
ковой инфекцией, от которой болят суставы. Известно еще, что
Буллит тоже любил Шуберта, его музыка напоминала ему счастли¬

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
28 7
вые дни с первой женой. И, конечно, у Буллита был в Посольстве
глобус, у которого он мог развивать свои геополитические идеи
столь выразительно, что, казалось, сами моря наливаются кровью;
во всяком случае, одна из книг Буллита, написанных после войны,
так и назывется — «Сам великий глобус».
В 20-х годах, скупо рассказывает Уоллес, Буллит задавал в Па¬
риже ошеломляющие вечеринки: «он попросту имел лакея, обслу¬
живающего гостей голым, или что-то вроде этого» (56). Позже Бул¬
лит тоже, вероятно, практиковал, или по крайней мере рассказывал,
«что-то вроде этого». Зато с чувствительным собеседником, жадным
до впечатлений и подробностей нездешней, невероятной жизни,
Буллиту здесь повезло куда больше. «Тех, кто побывал за границей,
он готов был слушать, раскрыв рот», — вспоминала о Булгакове
первая его жена (57).
К тому же в Москве 30-х годов рассказы и поступки Буллита
были куда более невероятны, чем в Париже 20-х. В реальной жизни
боящихся друг друга, теряющих представление о реальности свиде¬
телей и участников Московских процессов — жизни Мандельштама,
Зощенко, Бухарина, Берии — могли случиться и любовь Мастера и
Маргариты, и купание Бегемота с портнихой в ванне с коньяком.
Однако эротическая роскошь Бала Сатаны больше напоминает ли¬
тературную реальность приятеля Буллита Ф. Скотта Фицджеральда,
его романы из жизни скучающих и спивающихся миллионеров, то¬
же задававших по весне балы. Отсюда в романе московского прия¬
теля Билла Буллита могла появиться и голая служанка Гелла (<*нет
такой услуги, которую она не могла бы оказать»), одним своим ви¬
дом сводящая москвичей с ума, и нагие гостьи всех цветов кожи
под руки с фрачными кавалерами, и коллективное купание в бас¬
сейне с шампанским...
Буллит и Джонс действуют
«Как должен такой человек ненавидеть анализ! Я втайне подозре¬
ваю, что злобная ярость, с которой он пошел в поход на некую сто¬
лицу, относилась, в сущности, к жившему там старому аналитику,
его истинному и настоящему врагу — к философу, разоблачившему
невроз, великому обладателю и распространителю отрезвляющей
правды», — писал в 1939 году Томас Манн в своем эссе «Братец
Гитлер» (58). Больному, упрямому и величественному старцу, оста¬
вавшемуся в Вене несмотря на уговоры близких и пример давно
разъехавшихся учеников, грозила смертельная опасность.
Реакция Буллита на аншлюс была моментальной и эффективной.
Он информировал Рузвельта о необходимости сделать все возмож¬
ное для спасения Фрейда. Он просил американского Посла в Вене
Джона Уайли (еще недавно бывшего сотрудником Буллита в Моск¬
ве) действовать по официальным каналам. Он встретился с герман¬
ским Послом во Франции, угрожая международным скандалом, ес¬
ли со знаменитым венским евреем что-либо случится. Второй клю¬
чевой фигурой в этом деле был Эрнест Джонс. Уже на следующий

288
Глава 9
день после оккупации Вены он прилетел из Лондона в Прагу и от¬
туда, на нанятом маленьком моноплане, сумел долететь до Вены,
приземлившись среди нацистских штурмовых самолетов.
Фрейда все еще приходилось уговаривать. Джонс рассказал ему
историю про капитана «Титаника», который оставил свой корабль
со словами: «Это не я покидаю «Титаник»; он меня покидает».
Французская ученица Фрейда, княгиня Мари Бонапарт собирала
тем временем деньги, которые нацисты требовали за выкуп. Доволь¬
но скоро Буллит встречал Фрейда с семьей на парижском вокзале.
Дочь Фрейда Анна успела все же побывать в венском гестапо.
Вернемся на три года назад. Буллит в Москве, Джонс в Лондоне,
Фрейд в Вене. Мир с ужасом и изумлением следит за Московскими
процессами. В июле 1936 года принимается известное нам Поста¬
новление о педологических извращениях. Идеологические дискус¬
сии позади. Над оставшимися в России психо-аналитиками висит
угроза уничтожения.
В августе 1936 года в рабочем дневнике Фрейда почти одновре¬
менно появляются две загадочные записи: 25.8. Буллит едет в Па¬
риж; 28.8. Джонс Эрнест с семьей едет в Россию (59). Буллит, как
мы знаем, в ноябре 1936 года все еще был в Москве и принимал
там Булгакова. Вероятно, он заранее сообщил Фрейду свои намере¬
ния. Что касается Джонса, то об этом его путешествии вовсе ничего
неизвестно; возможно, оно планировалось, но не состоялось. Воз¬
можно также, что эта заметка касается не Эрнеста Джонса, а внука
Фрейда, тоже Эрнеста, жившего в Лондоне.
Совпадение во времени этих двух новостей между собой и с
Постановлением по педологии кажется неслучайным. Весьма веро¬
ятно, что Буллит знал и поддерживал московских аналитиков в се¬
редине 30-х годов. Для него, с энтузиазмом относившегося поначалу
к экспериментам режима и продолжавшего поддерживать рабочий
контакт с Фрейдом, советский психоанализ, несомненно, был инте¬
ресен и важен. Русское общество по-прежнему оставалось признан¬
ным Международной ассоциацией, и его члены были коллегами,
оказавшимися в неясной и опасной ситуации. Вполне вероятно, что
Фрейд и руководство Международной психоаналитической ассоциа¬
ции могли рассматривать американского Посла как своего эмиссара.
Постоянно общавшийся с Бухариным, Бубновым и Штейгером,
Буллит был, конечно, полностью в курсе дел Наркомпроса. Разгром
педологии мог быть последней каплей, убедившей его в перерожде¬
нии режима и в бесперспективности пребывания в России. Сообщая
Фрейду свои планы в августе 1936 года, Посол, конечно, выразил
тогда и свое отношение к ситуации в Москве.
Если Джонс, бывший президентом Международной ассоциации,
действительно решил тогда ехать в Москву, то это могло быть не¬
посредственной реакцией на события. Джонс должен был хорошо
помнить, например, Александра Лурию, бывшего организатора Ка¬
занского общества, регистрацию которого Джонс так упорно поддер¬
живал на Берлинском конгрессе 1922 года (см. гл. 6); Веру Шмидт,
Детский дом которой много раз обсуждался психоаналитической
элитой; Сабину Шпильрейн с ее необычной судьбой, всего несколь¬

Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
289
ко лет назад ее еще печатали европейские психоаналитические жур¬
налы... Если же заметка Фрейда имеет в виду намечавшуюся поез¬
дку в Москву его внука, то она все равно как-то связана с упомина¬
емым тут же Джонсом; Эрнест Фрейд мог получить тогда некое по¬
ручение от Джонса, о котором знал Фрейд. Возможно, что Джонс и
Буллит планировали какую-то международную акцию; но, учитывая
многочисленные разочарования Буллита, кажется более вероятным,
что Джонс или Эрнест Фрейд просто спешили воспользоваться гос¬
теприимством Посла для того, чтобы ознакомиться своими глазами
с ситуацией. Так или иначе, этот план был одобрен Фрейдом.
Мы находимся здесь на довольно шаткой почве. Однако след
Буллита и, возможно, свидетельство его сотрудничества с Джонсом
можно усмотреть в одном документальном, хотя и удивительном
факте. В 1934 году, после долгого перерыва, журнал Международ¬
ной ассоциации публикует новый список членов Русского психо¬
аналитического общества (59). Журнал издавался Джонсом. Список
1934 года выглядит странным образом раздутым; в нем фигурируют
среди прочих известные нам персонажи, которые к этому времени
давно уже отошли от психоанализа, например, А. Залкинд или
О. Шмидт. Между тем в это время общество фактически не функ¬
ционировало, контакты с заграницей стали опасны, а оставшиеся в
России члены его не могли не чувствовать реальной угрозы и, вооб¬
ще говоря, меньше всего были заинтересованы в подобной инфор¬
мации, которая была, пожалуй, почти равносильна доносу.
Буллита, по всей видимости, перед отъездом в Москву просили
навести соответствующие справки, и он сделал дело не откладывая.
Могла ли публикация такого списка дать ему формальную возмож¬
ность ходатайствовать за них, а западным коллегам — шанс на за¬
щиту московских психоаналитиков как признанных членов Между¬
народной ассоциации по типу того, как это делалось западными
учеными по отношению к советским коллегам позже, в 60-х и 70-х?
Более всего вероятно, что только приехавший в Москву и не
разобравшийся еще в ситуации Буллит запросил этот список по
официальным каналам, подобно тому, как он доставал рукопись
«Дней Турбиных» через контору Интуриста. Информация сама шла
в руки: его гид по Москве, расстрелянный на Балу Сатаны Штей-
гер-Майгель занимал должность не где-нибудь, а в Наркомпросе.
Органы, получив запрос и не желая терять лицо (это был еще
1933), покопались в архиве и список составили побольше. Для
Джонса же и других читателей этот список оказался совершенно де¬
зориентирующей информацией.
Конечно, предположение о роли Буллита в представительстве
интересов Международной психоаналитической ассоциации в Моск¬
ве и в защите московских аналитиков остается не более чем правдо¬
подобной гипотезой. Такое предположение могло бы, однако, объяс¬
нить, почему никто из советских психоаналитиков тогда, в середине
30-х годов, не пострадал. По логике событий, такие люди, как Саби¬
на Шпильрейн, Иван Ермаков или Александр Лурия должны были
бы стать прямой мишенью репрессий. Впрочем, у событий такого
рода могло и не быть логики.

290
Глава 9
Историки гадают сегодня и о причинах, по которым Фрейд уча¬
ствовал в столь необычной для него книге о Вильсоне. Согласно од¬
ному из предположений, сформулированному П. Роазеном (60),
Вильсон интересовал Фрейда тем, что при всех очевидных различи¬
ях судьбы этих людей складывались сходным образом: они роди¬
лись в один год, творческие возможности обоих высвободились по¬
сле смерти их отцов, оба были счастливы в браке, отличались «од¬
ноколейным мышлением», видели себя создателями духовных импе¬
рий... К этому перечню совпадений, неизбежно произвольному, мож¬
но добавить еще одно: оба, каждый по-своему и по своим особым
причинам, упустили исторический шанс, связанный с Россией. Пре¬
зидент Вильсон несет за это политическую ответственность; ответст¬
венность, которую мог чувствовать Фрейд, другого сорта. Возможно,
он видел в истории Вильсона, в неудаче Версальского мира, в про¬
тесте Буллита соответствие собственным переживаниям, предметом
которых была Россия: прошлых надежд и сожалений, нынешних
чувств беспомощности и вины перед оставленными в беде коллега¬
ми, подданными его «империи», среди которых были и очень близ¬
кие люди.
Не любивший Америку несмотря на свою славу там и расцвет в
ней его учения, Фрейд написал историю невроза одного из ее пре¬
зидентов; а о России, с которой он был связан множеством духов¬
ных нитей и лидеры которой были больны несравнимо тяжелее и
интереснее Вильсона, он почти всю свою жизнь хранил горькое
молчание.
Социально-психологические
эксперименты в Варьете
Подобно Фрейду с Вильсоном, Буллит и Булгаков родились в один
и тот же год — 1891. При всем различии их судеб и положений в их
характерах и интересах было немало общего. Буллит, пациент ин¬
терпретировавшего даже фамилии Фрейда, и Булгаков, автор мно¬
жества смешных и странных фамилий — оба они не могли не заме¬
тить и не обсудить сходства их собственных имен (одним из ранних
псевдонимов Булгакова был даже М. Булл).
О чем рассказывал Булгакову Буллит? О парижских красавицах
и о голливудских приемах в бассейнах? Или о теории Фрейда, о
том, что все в человеке, хорошее и плохое, объясняется как реализа¬
ция его сексуальности, но только нынешнюю политическую жизнь
так не объяснишь, вот хотя бы то, как шпионит себе во вред этот
Штейгер... Или о том, как он, Буллит, был наивен, думая, что мос¬
ковское население изменилось внутренне под влиянием великого
эксперимента, а оно — достаточно сходить в Варьете — не измени¬
лось ничуть, если не считать «аппаратуры»?
Или о том, как прав был Гете, и мир, пройдя дьявольские иску¬
шения, все же изменится к лучшему? Фраза Мефистофеля «Я часть
той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», составля¬
ющая эпиграф к роману «Мастер и Маргарита», цитируется и в

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
291
Предисловии к книге о Вильсоне (в том смысле, что Вильсон, в
противоположность Мефистофелю, все хотел добра, но всегда тво¬
рил зло). Мы не знаем, в каком из текстов эта фраза появилась пер¬
вой; оба писались одновременно и много раз переделывались на
протяжении всего десятилетия. Буллит мог перенести ее от Фрейда
к Булгакову или, наоборот, воспринять от Булгакова и вставить в
свою с Фрейдом рукопись. Но даже если появление этой цитаты на
центральном месте в двух столь разных книгах является случайным
совпадением, оно свидетельствует об их неожиданной общности.
Собеседником Посла был человек, проживший свою жизнь в та¬
ких условиях, которые, подобно личности Сталина, выходили за
пределы понимания; бывший врач-венеролог, пролечивший в свое
время немало сифилитиков и сделавший пару десятков абортов; лю¬
битель политики, заполнявший страницы своего дневника (62) зло¬
радными анекдотами о большевистских вождях и детальным изло¬
жением международных переговоров советского правительства; зна¬
менитый в этой стране писатель, который сочинил множество стран¬
ных людей, чьи слова и поступки кажутся естественными миллионам
его читателей. Буллиту должно было быть любопытно, с чем согла¬
сится и с чем будет спорить его московский собеседник. Но, конечно,
Посол представить себе не мог, ассоциации какой силы и блеска
возникнут у этого симпатичного, старавшегося никогда ни о чем не
просить человека; какими будут импровизации на темы его, Булли¬
та, случайных слов и жестов, необыкновенной его личности и ба¬
нальных московских наблюдений; в какую Историю он войдет.
Герой романа Булгакова, «иностранный специалист», снова, по¬
сле длительного перерыва приезжает в Москву начала 30-х с вполне
определенными целями — с намерением посмотреть на «москвичей
в массе» и оценить происшедшие с «народонаселением» психологи¬
ческие изменения. Средства, которыми он располагает, производят
на непривычных москвичей впечатления дьявольских; но его цели
вызывают совсем не мифологические ассоциации. Наделенный ма¬
гическими возможностями для постановки эксперимента, в своих
выводах он пользуется обычной логикой экспериментатора. «Горо¬
жане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впро¬
чем... Но меня, конечно, ...интересует ...гораздо более важный воп¬
рос: изменились ли эти горожане внутренне?» — задает Воланд сам
себе, своей команде и своим испытуемым профессионально поста¬
вленный вопрос, тот самый, который не раз (например, в «Неудов¬
летворенности культурой») ставил и Фрейд. — «Да, это важнейший
вопрос, сударь», — подтверждала свита. Действительно, это тот са¬
мый вопрос о возможностях преображения человека, который инте¬
ресует русскую культуру начиная с символистов «серебряного века»
и кончая современнымй Воланду педологами. Вопрос интересует
любителей и профессионалов до сих пор, в сегодняшних терминах
это называется «Хомо Советикус». Естественно, что практически
вся сцена в Варьете была устранена при публикации романа в 60-х
годах наравне с Балом Сата.ны.
Дьявол не просто мучит и не только терзает; он искушает и ис¬
пытывает. Из современников Булгакова об этом очень ясно писал

292
Глава 9
Вячеслав Иванов: гетевский Мефистофель, считал Иванов, испыты¬
вает Фауста так же, как ветхозаветный Сатана — Иова, и находит-
таки единственное уязвимое место — «сферу вожделений»; не слу¬
чайно первая же экскурсия Фауста с новым всемогущим гидом ока¬
залась направлена на кухню ведьм (63). Булгакову, в отличие от Ге¬
те, Фрейда и Иванова, вожделение уже не кажется самым страш¬
ным и самым загадочным в человеке. Люди нового века, Мастер и
Маргарита уверенно предаются своей любви, и Воланду не прихо¬
дится ни искушать их, ни как либо иначе интересоваться эротичес¬
кой стороной их жизни. Для Воланда и Булгакова тайна человека в
другом: в жестокости и милосердии; в зависимости и способности к
сопротивлению; во власти над толпой и слиянии с ней.
Я вовсе не артист, настаивал Воланд, пытаясь разъяснить уже
после проведенного эксперимента свои познавательные задачи и ме¬
тоды, «просто мне хотелось посмотреть москвичей в массе, а удоб¬
нее всего это было сделать в театре» *. И действительно, он прово¬
дит в московском Варьете ряд логичных, отменно поставленных тес¬
товых экспериментов. Реакция на неопределенность и молчание:
публика в напряжении и тревоге. Реакция на деньги: дождь из купюр
вызвал всеобщее веселье, изумление и возбуждение. Реакция на
смерть: оторванная голова вызывает в публике истерику, а потом
женский голос просит проявить милосердие. Что ж, реакции адекват¬
ные, можно сказать, общечеловеческие. Воланд рассуждает: «Они —
люди как люди... Любят деньги, но ведь это всегда было... Ну легко¬
мысленны... Ну что же... и милосердие иногда стучится в их сердца».
Решающий эксперимент на проверку ницшеанско-большевистской
гипотезы о возможности переделки человека поставлен. Для Бул¬
гакова и Буллита он был мысленным; литературный Воланд осу¬
ществляет его в действии; в реальности эксперимент завершится
только полвека спустя. Итак, ставится диагноз, точнее которого и
сегодня никто не сформулировал: «Обыкновенные люди... в общем
напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их».
Идея преображения человека волновала Булгакова как ключевая
проблема эпохи. В «Собачьем сердце» он дал нам один ее образ; в
«Мастере» — другой, не менее яркий. Иван Бездомный после встре¬
чи с Воландом проходит полный цикл «переделки». Столкновение с
дьяволом, острый бред и психиатрическое лечение превращают про¬
летарского поэта-пьянчугу в добропорядочного советского профес¬
сора. Типичный Homo Soveticus, фамилия которого очередной раз
намекает на «квартирный вопрос», принимает все, что с ним проис¬
ходит, без особого удивления.
Так же, и с еще более поразительным равнодушием, герои Зо¬
щенко (см. гл. 10) рассказывают о самых невероятных событиях
своей обычной жизни. Тотальное погружение советского человека в
Эксперименты профессора Воланда и его свиты в Варьете, равно как и некото¬
рые другие сцены «Мастера и Маргариты» (изъятие валюты на сцене театра во
сне Никанора Ивановича, фокусы Коровьева и т. д.) выглядят как практическое
развитие идей Н. Евреинова о монодраме и театрализации жизни, их продолже¬
ние иными средствами (см. гл. 4).

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
293
советский же быт избавляет от размышлений о нем, от сомнений,
удивлений, тревог... Чтобы «остранить» советскую жизнь, нужен
чиностранец. О. Мандельштам писал в 1922 году:
«Быт — это иностранщина, всегда фальшивая экзотика, его не существу¬
ет для своего домашнего, хозяйского глаза... другое дело турист, иностра¬
нец (беллетрист); он пялит глаза на все и некстати обо всем рассказыва¬
ет» (64).
В том году вышел «Хулио Хуренито» Эренбурга, весь построен¬
ный на контрасте между двумя видениями советской жизни —
иностранца-сверхчеловека и местного простака. Пройдет полтора
десятилетия, и Воланд, Мастер и Бездомный-покажут, насколько
более сложной являлась та ядерная ситуация.
Профессионального психиатра, с которым консультировался
Булгаков по поводу «случая» Ивана, привычное равнодушие по¬
следнего к своей судьбе (еще и в странном сочетании с привычной
же паранойяльной агрессивностью), не устраивало: «Иван Николае¬
вич должен бы по законам психопатологии испытывать чувство
тоскливого страха. Ведь ежели человек видит такую „чертовщину",
то не может ему не быть не по себе. У покойного Берлиоза это ва¬
ми очень отмечено, а Иван Николаевич, как мне кажется, главным
образом направляет свою активность по линии преследования вра¬
гов и разрушения их замыслов, но ничуть не реагирует на необыч¬
ность совершающегося перед ним и с ним самим» (65).
Но это для Воланда и Буллита, и в какой-то степени для Цейт¬
лина и Булгакова, жизнь Бездомного кажется невероятной. Для не¬
го самого она нормальна, и писатель понимал это лучше психиатра.
Истории о «психической переработке», которые рассказывал Всево¬
лод Иванов в «У» (см. гл. 6), тоже кажутся невероятными читателю
и тоже не вызывают никакого удивления у героев. Советская жизнь
вообще удивительна только для внешнего наблюдателя.
Мастер и зависимость
Итак, «иностранный специалист», любитель театра познакомился
там с попавшим в беду местным Мастером, которому без посторон¬
ней помощи отсюда не выбраться, да и с ней никак. Всесильный по¬
мощник, он покинул Москву и с сожалением оставил писателя с его
подругой одних — самим идти по направлению к вечному их дому.
Со всеми колоссальными своими возможностями не смогший по¬
мочь ему на этой земле, он, наверно, думал, что лишь развлек его,
да участвовал в его мечтаниях о тишине, которой тому никогда не
давали в жизни. Он не знал, что на последних шагах своего пути
этот Мастер вспомнит о нем.
Зависимость давала писателю стимул и материал для творческой
переработки всю последнюю часть его жизни. Но, конечно, она не
определяла полностью содержание того, что он писал. В романе
Булгакова есть огромной важности слои — вся евангельская тема,
да и не только она, — которые к отношениям Булгакова с Буллитом

294
Глава 9
не имеют видимого отношения. И в самом образе Воланда есть мно¬
жество черт, взятых автором из каких-то других источников.
Зависимость Булгакова от Буллита и Мастера от Воланда в чем-
то подобна, а в чем-то отлична от другой важной для писателя как
раз в это время зависимости — от ходившего к нему в гости врача-
гипнотизера С. М. Берга, снявшего за несколько сеансов тяжелую
невротическую реакцию. Увлекшись, Булгаков сам стал творить чу¬
деса и за один сеанс избавил своего приятеля от «мрачных мыслей»
образца 1935 года (66). В романе Булгакова давно отмечен удиви¬
тельный эффект наложения образов Воланда и Мастера: два героя,
столь различные между собой, рассказывают в романе, продолжая
друг друга, одну и ту же Историю. Зависимость включает в себя,
как один из своих психологических механизмов, идентификацию с
тем, от кого зависишь. Так страдающий Булгаков начал сам прово¬
дить гипноз приятелю, отождествившись тем самым со своим изба-
вителем-гипнотизером, а потом, как мы видели, и с ним самим стал
говорить суггестивным языком.
Эффективный гипноз — это чудесный апофеоз зависимости од¬
ного человека от другого. Не каждый может быть гипнотизером; не
каждый оказывается гипнабелен. Булгаков был, и тема гипноза одна
из немногих, пронизывающих собой всю структуру романа: Сперан¬
ский лечит гипнозом, Иешуа таким же способом лечит Пилата, и в
том, что делала в Москве компания Воланда, «наиболее развитые и
культурные люди», в романе (а также и некоторые нынешние лите¬
ратуроведы) тоже видят гипноз. В апреле 1938 года С. JI. Цейтлин,
дававший Булгакову советы по «психиатрической» линии романа,
прислал Булгакову «классическую книгу о гипнозе». Рационально
необъяснимое, в буквальном смысле чудесное искусство гипноза,
предполагающее абсолютную пассивность одного субъекта и абсо¬
лютную власть над ним другого — и требующее от человека добро¬
вольного и благодарного принятия этой власти — на редкость соот¬
ветствовало по своему духу советской эпохе. Увянув на Западе, где
его убежденным противником был Фрейд, оно, единственное из
всех видов психотерапии, уцелело и даже расцвело при коммунис¬
тической власти, видевшей и поощрявшей множество популярных
гипнотизеров, от Вольфа Мессинга в 30-х годах до Анатолия Каш¬
пировского в 80-х.
Булгаков, пациент гипнотизера, и Буллит, пациент психоанали¬
тика, вряд ли обсуждали между собой свой клинический опыт. Важ¬
но другое: в страшном, необъяснимом и непредсказуемом мире ста¬
линской Москвы только чудо может спасти человека. Когда остает¬
ся надеяться только на чудо, тогда оно кажется возможным и, более
того, легко достижимым. Его может творить, и иногда творит, Ста¬
лин; его может, наверно, сотворить Посол далекой и могуществен¬
ной страны; его может сотворить гипнотизер; больше того, его мо¬
жет сотворить даже пациент гипнотизера. Условием является то, что
другой человек, в данный момент еще более растерянный и запуган¬
ный, поверит в возможность совершения чуда над собой.
30 октября 1935 года к Булгаковым приехала Ахматова: «Ужас¬
ное лицо. У нее — в одну ночь — арестовали сына и мужа. Приеха¬

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
295
ла подавать письмо Иос(ифу) Вис(сарионовичу). В явном расстрой¬
стве, бормочет что-то про себя» (67). Булгаков помогал составить
письмо. Потом предложил Ахматовой переписать от руки отпеча¬
танный на машинке текст — так, по его представлениям, было в
данном случае лучше. Отвезли письмо Сталину, на четвертый день
пришла телеграмма от Лунина и Гумилева — их освободили. Слу¬
чилось очередное чудо. События, важнее которых для человека нет,
зависели от совершения магических действий. Письма самого Бул¬
гакова Сталину — тоже магические действия, и когда они не сраба¬
тывали, то, значит, были совершены неверно. То, что Замятин полу¬
чил разрешение на отъезд, а Булгаков — нет, Замятин объяснял тем,
что его письмо было написано «четко и ясно», а письмо Булгако¬
ва — «неправильно» (68).
Зависимость, как и любовь, бывает разной. Зависимость Булгако¬
ва от Сталина, зависимость односторонняя и полная, идеально чис¬
тая, большая, чем зависимость Мольера от Короля-Солнца, была
все же другого рода, чем отношения Булгакова с Буллитом. При
всем различии их социальных положений и жизненных перспектив
это было реальное, дружеское и, вероятно, обоюдно интересное об¬
щение. В результате Воланд куда больше похож на Буллита — фи¬
зически, эмоционально и, так сказать, как человек, — чем, например,
Людовик из «Мольера» похож на реального Сталина.
Все это не значит, конечно, что Буллит непосредственно влиял
на художественную ткань романа. Необыкновенно яркая личность,
он был второразрядным писателем. Между его единственным рома¬
ном «Это не сделано» и булгаковскими текстами не видно ничего
общего.
И все же это голос Буллита, любителя роскоши и женщин, Шу¬
берта и Гете, мы слышим в уговорах Воланда: «Что делать вам в
подвальчике? О, трижды романтический мастер, неужто вы не хоти¬
те днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают
зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта?» И, в знак общего
их иронического интереса к эксперименту по выращиванию новой
породы людей: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над
ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?»
Не то же ли самое говорил он несколько позже другому трижды ро¬
мантическому человеку, Фрейду, который сам себя называл «старым
Мастером» и все колебался уезжать из бойни, — и которого Буллит в
конце концов, подобно Воланду, сумел-таки вытащить «в тишину».
Разница в том, что Буллит оказался бессилен сделать для Булга¬
кова то, что он в аналогичной ситуации сумел сделать для Фрей¬
да — помочь эмигрировать.
Сага об иностранной помощи
Сюжет романа Булгакова, как и основные его герои, движется од¬
новременно в нескольких плоскостях. Скажем, Маргарита — и тро¬
гательная подруга Мастера, и ведьма, и чуть замаскированный
портрет жены автора. Ведьма, она осуществляет желания подруги-

296
Глава 9
жены, которые та не способна реализовать земными средствами. Во¬
ланд — и дьявол, и Буллит одновременно. Мифологический Воланд
на фоне более страшной, чем сам дьявол, исторической Москвы тво¬
рит благо. Избавляя Мастера и Маргариту от непосильной для них
советской жизни, он забирает их к себе. Его исторический прототип
при всем своем влиянии не смог сделать то же самое для автора.
Что ж, чего не мог сделать для автора его могущественный друг,
то делает для выдуманного автором Мастера сам дьявол.
Чем бы ни был «покой» Воланда на том свете, земное его подо¬
бие очевидно. Это заграница, эмиграция. Перечитайте сцену проща¬
ния, и вы согласитесь: именно эти слова — щемящая грусть... слад¬
коватая тревога... бродячее цыганское волнение... глубокая и кров¬
ная обида... горделивое равнодушие... предчувствие постоянного по¬
коя... именно они способны выразить чувства человека, вынужден¬
ного добровольно покинуть город и культуру, которые он любит, и
предпочесть им эмиграцию, в которой у него будет покой, но не бу¬
дет света — свет может ему светить только дома (69).
Так оплачиваются все счета; пережив это, Мастер может глядеть
в лицо Воланду «прямо и смело». «Навсегда! Это надо осмыс¬
лить», — шептал, наверно, и сам Булгаков, подавая документы на
выезд. А может быть, он описывал здесь (и дальше по тексту) про¬
щальные суетливые жесты более счастливого, чем он, Мастера —
Е. Замятина, который сумел тогда уехать и писал Булгакову, никог¬
да не бывавшему за границей, письма, не всегда до него доходив¬
шие... Во всяком случае, путь Замятина обоими воспринимался как
нечто потустороннее: в письме, посланном Булгакову Замятиным
накануне отъезда, он называет себя Агасфером, и так же к нему не
раз обращался в своих письмах Булгаков (70).
Бессмыслен спор о том, чем на самом деле кончается эта исто¬
рия — смертью Мастера и Маргариты или их эмиграцией; точно так
же бессмыслен спор о том, кем на самом деле был Воланд. Но, ко¬
нечно, не стоит мистифицировать роман больше, чем это сделано
самим автором, и вовсе не видеть того, что на мифологической кан¬
ве в нем разворачивается реальная жизненная драма, и прощание
Мастера — нелегкое решение, на которое, однако, пошли многие, и
среди них сам Булгаков. Как мы знаем, реальный Буллит отнюдь не
был всесилен. Вполне возможно, однако, что демонстративное вни¬
мание американского Посла помогло писателю. Даже в те времена
внимание заграницы бралось в расчет по крайней мере теми, от кого
зависели гонорары. На обсуждении чьей-то чересчур «боевитой»
пьесы Станиславский восклицал: «А что скажет Америка?» с той же
интонацией, с какой в иных случаях беспокоился: «А что скажет
Сталин?» Репетируя «Мольера», он пугал Булгакова: «А что если
французский посол возьмет да и уйдет со второго акта?» (71).
Хоть в годы пребывания Буллита в Москве Булгаков и не имел
покоя, после отъезда Посла в конце 1936 года его жизнь резко
ухудшилась. Пытаясь спастись и, одновременно, стремясь оправдать
свою зависимость, Булгаков пишет «Батум», пьесу о Сталине, расс¬
читанную на чтение самим главным героем. Психоаналитик тракто¬
вал бы этот процесс переключения с одной могущественной фигуры

...Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
2 97
на другую (Сталин — гипнотизер — Буллит — Сталин) как навязчи¬
вый поиск трансферного объекта. Невротик переносит свои ожида¬
ния магической помощи на подходящую фигуру, и вся его душев¬
ная жизнь оказывается сосредоточенной то на одном, то на другом
таком объекте. Для писателя подобного склада, оказавшегося в
опасной, унизительной и почти невыносимой ситуации, сам его
текст, подобно адресованным аналитику ассоциациям на психоана¬
литическом сеансе, оказывается посланием к объекту его трансфер¬
ных чувств — любви, зависимости, страха. Сначала, пока есть силы,
надежда и разные объекты переноса (не только Сталин, но и Бул¬
лит), писательское творчество выражает зависимость в глубоко пе¬
реработанном виде, никак не соприкасаясь с письмами вождю, отде¬
ланными на магический манер. Но силы кончаются, а всемогущий
адресат становится единственным. Тогда эти два жанра, столь от¬
личные друг от друга, сливаются в одном тексте. Такой текст выра¬
жает и любовь к покровителю, и страх перед его силой, и желание
разделить с ним свои неясные чувства, и безотчетную магию, и со¬
знательную лесть, и просьбу, и надежду, и авансом данную благо¬
дарность. Такой текст становится делом жизни; его принятие покро¬
вителем должно спасти автора и возвести на магическую высоту, а
непринятие ведет к добровольной смерти. Булгаков смертельно за¬
болел от известия, что его пьеса о Сталине отвергнута ее читателем-
героем. И одновременно вернулся к доработке романа о Воланде,
Мастере и Маргарите.
Если Булгаков действительно зашифровал Буллита в Воланде,
то он, несомненно, тщательно хранил тайну. Специально говорил
одному из друзей: «У Воланда никаких прототипов нет. Очень про¬
шу тебя, имей это в виду» (72). Проверяя себя, устраивал дома не¬
что вроде викторины на тему: «а кто такой Воланд, как по-ваше-
му?» Гости отвечали — сатана, и хозяин казался доволен (73).
Правда, в булгаковском тексте это говорится прямо, и становится
непонятно, к чему был вопрос.
В нашем ответе, частичном, как любой ответ, Воланд оказывается
Буллитом, безумной мечтой Мастера — эмиграция, а роман читается
как призыв о помощи. Неважно, будет ли она потусторонней или
иностранной; гипнотической, магической или реальной... Моление о
чаше, которого не избежал тот, кто придумал Воланда и кто считал
искренне, как Буллит: «Никогда и ничего не просите, и в особенно¬
сти у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!»
Как причудливо тасуется колода!
— восклицал в романе Булгакова Воланд, обнаружив в приведенной
к нему на бал москвичке пра-пра-пра-правнучку согрешившей ког-
да-то французской королевы. «Есть вещи, в которых совершенно
недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы меж¬
ду государствами».
В июле 1935 года, через несколько месяцев после того, как Мар¬
гарита слушала Воланда, готовясь к Балу Сатаны, Буллит произно¬

298
Глава 9
сил речь в Вирджинии: «Самые благородные слова, которые когда-
либо говорились устами человека, оказались проституированы, и са¬
мые благородные чувства, которые когда-либо рождались в его
сердце, стали материалом для грубой пропаганды, скрывающей
простую правду: что эти диктатуры являются тираниями, навязыва¬
ющими свои догмы порабощенным народам» (74). В ноябре он
встречался в Берлине со своим коллегой, послом США в нацист¬
ской Германии. Тот записал: «Его замечания о России прямо проти¬
воположны его отношению к ней всего год назад» (75). Именно тог¬
да Буллит стал просить Рузвельта о переводе в Париж.
Роль Буллита во Франции была необыкновенно велика. В тече¬
ние двух предвоенных лет Буллит координировал всю европейскую
политику США. После пребывания в Москве его антисоветские на¬
строения стали примерно равны антигерманским. Личный друг
Блюма и Даладье, он настаивал на скорейшем вооружении Фран¬
ции и одновременно играл важную роль в подготовке Мюнхенского
соглашения. Во время бегства армии и правительства из Парижа он,
вопреки прямому распоряжению Рузвельта, отказался эвакуировать
Посольство, что означало для него признать поражение Франции.
Больше того, какое-то время до прихода немцев он выполнял функ¬
ции мэра Парижа. Вот что писал он в Госдепартамент после того,
как попал под бомбежку: «В течение многих лет у меня есть чувст¬
во, что я пережил настолько больше в своей жизни, чем человеку
дано пережить, что мысль о смерти больше не волнует меня» (76).
Дипломатическая карьера Буллита закончилась драматичес¬
ки (77). Один из советников Рузвельта, к тому же личный враг Булли¬
та, был гомосексуалистом, и Буллит рассказал об этом Президенту.
Тот счел рассказ более аморальным, чем сам грех. Буллиту пришлось
второй раз выйти в отставку. Дальнейшая его судьба тоже поразитель¬
на: бывший американский Посол в Париже, он записался майором в
действующую армию Де Голля. В августе 1944 года Рузвельт вспом¬
нил о Буллите, когда речь зашла о России. Он сказал, что Буллит был
«совершенно ужасен» и что будет гореть в адском огне за свои козни;
сейчас же он, Президент, не знает, что с Буллитом — убит ли тот на
фронте или жив и станет французским премьер-министром (78).
Уильям Буллит умер своей смертью, в Париже, на 27 лет позже
своего ровесника Михаила Булгакова/В том самом году, когда на раз¬
ных концах земного шара одновременно вышли в свет две написан¬
ные разные книги: психоаналитическое исследование о Президенте
США Т. Вудро Вильсоне и роман о Воланде, Мастере и Маргарите.

Глава ю
Интеллигенция
в поисках сопротивления
Наследники серебряного века
Интеллигенция, которая в России всегда претендовала на особость
своей судьбы невообразимо пострадала от того, что произошло со
страной за долгие советские десятилетия. Но она же несет немалую
долю ответственности за это. Чехов писал в 1899 году, когда столь
сильные слова могли быть оправданы только прозорливостью: «Я
не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истерич¬
ную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страда.ет к
жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр» (1). Спустя
10 лет это цитировали авторы знаменитого сборника «Вехи», чтобы
подкрепить свои, не менее сильные обвинения интеллигенции, сде¬
лавшей первую русскую революцию. Во время второй революции, в
своем «Апокалипсисе», Розанов формулировал еще жестче: «Соб¬
ственно, никакого сомнения, что Россию убила литература» (2).
Пройдет еще 20 лет, и уже в колымской зоне горькая правда об от¬
ветственности и беспомощности интеллигенции будет зреть у Вар¬
лама Шаламова: «Опыт гуманистической русской литературы при¬
вел к кровавым казням двадцатого столетия перед моими глазами...
Разумного основания у жизни нет — вот что доказывает наше вре¬
мя» (3).
Деятели советской культуры отнюдь не были только лишь не¬
винными страдающими жертвами режима. Бесспорно, что интелли¬
гентами по своему происхождению были многие из партийных ру¬
ководителей, в том числе и те, кто непосредственно виновен в раз¬
рушении культуры и преследованиях интеллигенции. Более важно,
что самые известные писатели, музыканты и ученые, начиная с кон¬
ца 20-х годов, теснейшим образом сотрудничали с властями и, за
нечастым исключением, практиковали эти контакты вплоть до своего
ареста или смерти. Это касалось не только бездарных выдвиженцев
типа Лысенко, но и таких мастеров своего дела, как Станиславский и
Мейерхольд, Горький и Алексей Толстой, Бехтерев и Капица...
30-е годы видели много такого, чего никогда не видел мир, и сре¬
ди прочего — развитие советского высшего общества, чудовищной
смеси личного таланта, коррупции и беспрецедентной жестокости.
Хозяйками салонов, в которых были завсегдатаями маршалы и чле¬
ны Политбюро, были красавицы-актрисы Зинаида Райх, вдова Есе¬

З00
Глава 10
нина и жена Мейерхольда, впоследствии зверски убитая после арес¬
та мужа в ее собственной квартире, и Наталья Сац, близкая одно¬
временно к Луначарскому и Тухачевскому. Знаменитые поэты и пи¬
сатели 30-х годов — Бабель, Пильняк, Эренбург, Пастернак, даже
такой одиночка, как Мандельштам, — все имели своего покровителя
в высших сферах. Разговаривая за чаем или водкой, поэты — как,
например, Маяковский и Чуковский, судя по воспоминаниям по¬
следнего, — со знанием дела обсуждали власть имущих; Троцкий,
Сталин, Каменев, Енукидзе и даже Ворошилов устраивали приемы
с чтением стихов и выступлениями оперных певиц; и, наконец,
обычным занятием детей партийных функционеров были интелли¬
гентные профессии... В 30-х годах интеллигенция становится приви¬
легированной частью общества и пользуется льготами, приближаю¬
щимися к льготам бюрократической и армейской верхушки (4).
Конечно, причиной был не только страх. Объяснение скорее на¬
до искать в тех законах и случайностях истории идей, которые бро¬
сили в те же объятия множество западных интеллектуалов. Им ни¬
что не грозило, и тем не менее к сотрудничеству с большевиками в
разное время склонялись самые разные люди с наилучШими репута¬
циями, от Андре Жида до Жан-Поля Сартра, от Лионд Фейхтванге¬
ра до Бертольда Брехта, от Пабло Неруды до Пабло Йикассо... Од¬
ни делали этот выбор, добросовестно заблуждаясь, другие выбирали
из двух зол меньшее, третьи руководствовались своей\верой в уто¬
пию, извечным соблазном интеллектуалов. Уважая сознательный и,
как правило, бескорыстный выбор этих людей, нет оснований отка¬
зывать в понимании их советским коллегам, нравственные убежде¬
ния которых формировались в условиях куда менее благоприятных,
а жизненно важные решения принимались под давлением самых
конкретных угроз и вознаграждений. Даже молчаливое неприятие
режима в этих условиях влекло не только конфликт с всемогущей
властью, но и отвержение со стороны большинства интеллигентных
коллег.
Два смысла сопротивления
«Пока волна дионисийского прибоя не смывает последних граней
индивидуальности, погружая ее тайнодействием смерти в беспре¬
дельный океан вселенского целого...», — призывал стихии лидер
русского символизма (5). Смывание последних граней индивидуаль¬
ности ведет к тайнодействию смерти не хуже исторического матери¬
ализма. Мы знаем о вернувшемся с мировой войны сумасшедшем,
исповедовавшем сверхчеловека со всей абсурдной буквальностью
(см. гл. 2). Но и Луначарский писал стихотворные «Дифирамбы
Дионису». И Вячеслав Иванов служил какое-то время в Нарком-
просе...
Сопротивление режиму становилось не только смертельно опас¬
ной, но и интеллектуально сложной задачей. В этой культуре, подо¬
рванной усилиями нескольких поколений ее носителей, для сопро¬
тивления не было ни традиции, ни философии, ни языка. Не слу¬

Интеллигенция в поисках сопротивления
30»
чайно из всех идей психоанализа именно сопротивление привлекало
к себе меньше всего внимания профессиональных русских аналити¬
ков. И так же закономерно, что в отношении советских интеллекту¬
алов к психоанализу наиболее интенсивным компонентом было
именно сопротивление.
Сопротивление советских читателей Фрейда имело политический
аспект в гораздо большей мере, нежели интерпретировавшееся
Фрейдом сопротивление венских его пациентов. Для одних психо¬
анализ ассоциировался с самыми амбициозными притязаниями ре¬
жима; другим он казался посягательством на то немногое, что оста¬
валось неподконтрольным и неподцензурным — сны, чувства, меч¬
ты; третьим он, наоборот, давал защиту и надежду самой своей не¬
похожестью на всепроникающую идеологию... Стоит ли добавлять,
что первые, вторые и третьи были одними и теми же людьми; и лю¬
дей этих, знакомых с психоанализом не понаслышке, было немного
и становилось все меньше. Теперь такой интерес почти неизменно
сопровождался сопротивлением в обоих смыслах этого слова, поли¬
тическом и психоаналитическом. Смыслы эти сближались больше,
чем было предусмотрено классиками.
Для советских интеллектуалов 20—30-х годов проблема пола бы¬
ла, в общем, несравненно менее болезненна, чем проблема власти.
Именно этот аспект психоанализа, связанный с властью и подчине¬
нием, асимметричностью отношений аналитика и пациента, подвер¬
гался ими систематической критике. Имевшие столь травматический
опыт отношений с властью, они подозревали, что применение пси¬
хоанализа в знакомых им советских условиях приведет лишь к но¬
вой форме тоталитаризма. В свете того, что мы знаем теперь об
этой эпохе, приходится признать, что у них, слышавших Троцкого и
читавших Залкинда, были основания для таких подозрений. Даже
далекий от событий Владимир Набоков видел в психоанализе уг¬
розу «тоталитарного государства полового мйфа» (6) (впрочем, он
мог основываться и на берлинском опыте, а не на сведениях из
Москвы).
Психоанализ в самом деле начинал входить в противоречие с ду¬
хом времени. Внешняя жизнь стала слишком страшной для того,
чтобы придавать значение внутренним страхам. Жена Осипа Ман¬
дельштама, рассказывая о кошмарах, которые снились ей во время
воронежской ссылки незадолго до второго ареста и мученической
гибели мужа, восклицала: «Какой Фрейд посмеет объяснить эти сны
вытесненными комплексами? загнанным внутрь половым чувством?
эдиповской мурой и прочими добродушными зверствами?» (7).
Впрочем, сам Фрейд прекратил работу во время оккупации Вены, и
объяснял это точно той же причиной: «когда сознание потрясено,
невозможно испытывать интерес к бессознательному». «Сознание
гораздо страшнее всяких бессознательных комплексов», — писал,
основывась на сходном опыте, Михаил Бахтин (8).
Увлечение интеллигенции психоанализом, вспыхнувшее столь
ярко в начале 20-х годов, быстро сходило на нет. История не сохра¬
нила нам прямых свидетельств интереса к психоанализу таких, на¬
пример, людей, как Андрей Платонов или Борис Пастернак. Анна

302
Глава 10
Ахматова, знавшая, «из какого сора растут стихи, не ведая стыда»,
тем не менее не раз говорила близким ей людям, что Фрейда она
ненавидит. Среди великих русских писателей века больше всего о
психоанализе писал, похоже, Набоков, называвший Фрейда не ина¬
че как «венским шарлатаном» и не ленившийся посвящать ему
длинные фельетоны.
Но в жизни нескольких советских интеллектуалов первой вели¬
чины психоанализ имел первостепенное значение. У каждого, как
увидим, были на это свои причины, и последствия их увлечения то¬
же были разные.
Сергей Эйзенштейн в джунглях лебеды
Большую часть своей творческой жизни последователем и критиком
психоанализа был выдающийся кинорежиссер, автор знаменитого на
Западе «Броненосца Потемкина» и множества других фильмов,
Сергей Михайлович Эйзенштейн (1898—1948). Его теоретическое
наследие частично опубликовано В. В. Ивановым (9), на материалы
которого мы здесь и будем опираться.
Увлечение было неровным, отмеченным периодическими обост¬
рениями интереса либо, наоборот, яростного сопротивления, но оно
прошло сквозь всю его жизнь. Павлов, Фрейд и Мейерхольд — пер¬
вые три фамилии, которые он упоминает в своей огромной автобио¬
графии; через них шло его раннее «единоборство против ветряных
мельниц мистики». Эйзенштейн впервые прочел Фрейда весной
1918 года, служа добровольцем в только что созданной тогда Крас¬
ной армии. С кинематографической точностью он вспоминал: «в не¬
истовой давке я так поглощен книжонкой Фрейда, что не замечаю,
как давно раздавил свою четверть молока» (10). Близкий к нему в
начале 20-х молодой актер, впоследствии известный режиссер
Ф. М. Эрмлер вспоминал (11), что Эйзенштейн знал Фрейда «со
всей фундаментальностью, которая была свойственна его интеллек¬
ту»; по его мнению, сцены фильма «Старое и новое» не оставляют
сомнений в том, что Эйзенштейн использовал психоанализ в своей
работе. Сам Эрмлер тоже увлекался психоанализом, но однажды тот
же Эйзенштейн заявил ему: «Если ты не прекратишь возню с Фрей¬
дом, я перестану с тобой знаться. Ты болван. Читай Павлова, ты
увидишь, что не один Фрейд существует на свете». Эта обаятельная
брутальность была существенной чертой стиля эпохи. Другой прия¬
тель рассказывал, что он называл Эйзенштейна «резидентом дьяво¬
ла», и тому нравилась кличка.
Эйзенштейн дружил со Стефаном Цвейгом, который был в Рос¬
сии незадолго до написания своей книги «Врачевание и психика»,
содержащей длинный, восторженный рассказ о Фрейде. Цвейг рас¬
сказывал режиссеру о Фрейде как о «великом венце», «патриархе
новой афинской школы». Эйзенштейн вспоминал с иронией, как в
этих рассказах «Платон и Аристотель были слиты в подавляющей
личности человека с вагнеровским именем [Зигмунд. — А. Э.]>.
Цвейг считал необходимым познакомить Эйзенштейна с Фрейдом и

Интеллигенция в поисках сопротивления
3°3
в 1929 году договорился с последним о встрече в Вене. Встреча не
состоялась. Позднее, в 1946 году, Эйзенштейн описывал свой анали¬
тический опыт как «рейды мои по фантастическим джунглям психо¬
анализа, пронизанным мощным дыханием лебеды» (12), — так име¬
новал он фрейдовское либидо.
В своих незаконченных мемуарах Эйзенштейн рассказывал, как с
помощью Фрейда он разбирался в характере своих отношений с
собственным учителем, Всеволодом Мейерхольдом. «Эдипов комп¬
лекс — в игре страстей внутри самой школы... [Фрейда. — А. Э.].
Сыновья посягают на отца скорее в ответ на его „режим и тира¬
нию". Этот отец больше похож на Сатурна, пожирающего своих де¬
тей, чем на безобидного отца Эдипа... Не отсюда ли образ орды, по¬
жирающей старшего в роде?» (13). Почему я так горячусь, расска¬
зывая о психоанализе, спрашивал себя Эйзенштейн? Ответ готов: во
всем похожая ситуация разыгрывалась между Мейерхольдом и его
учениками. «Такой же великий старец; бесконечно обаятельный как
мастер и коварно злокозненный как человек; разлом и разлад пер¬
вичной гармонии; ...такой же бурный рост индивидуальностей вок¬
руг него. Такая же нетерпимость к любому признаку самостоятель¬
ности». Эйзенштейн в своей интроспекции идет и дальше. Как за
Фрейдом стоял Мейерхольд, так и за Мейерхольдом стоял собствен¬
ный отец. Отец не говорил маленькому Сереже, откуда берутся де¬
ти, а учитель был еще более уклончив в вопросах искусства. «Богу
было угодно, чтобы в вопросах „тайны" духовный папенька оказал¬
ся таким же, каким был папенька физический» (14). Написанная
по-немецки фраза «Как мне сказать об этом моему ребенку?» встре¬
чается в его мемуарах 4 раза (и, более того, была их первоначаль¬
ным названием).
Рассуждение Эйзенштейна можно продолжить. Как отец не да¬
вал ему ответа на вопросы о сексе, а Мейерхольд уклонялся от
разъяснений в профессиональных делах, так и ответы Фрейда не
удовлетворяли его поиск последних истин духовной жизни. Видев¬
ший во Фрейде, как и в Мейерхольде (и, конечно, в отце) «сочетание
гениальности творца и коварства личности», Эйзенштейн и Фрейда
подозревает в том, что тот что-то знает, но не говорит.
Большое влияние оказала на Эйзенштейна известная книга Отто
Ранка «Травма рождения». Горячий поклонник Ницше и одновре¬
менно — один из любимых учеников Фрейда, Ранк вновь пытался
найти психологически реальный компромисс между Эдипом и Дио¬
нисом. В своей книге он ввел в аналитический контекст новые
представления о значении эмбрионального и родового опыта, кото¬
рые окажутся чрезвычайно перспективными для психотерапии. Бах¬
тин, знавший эту книгу, воспринимал ее как психоанализ, доведен¬
ный до абсурда. Эйзенштейн же был чрезвычайно увлечен идеей
обратного стремления в материнское лоно, придающей такой кон¬
кретный характер мифу возрождения. Как рассказывает исследова¬
тель его архива (15), он пытался объяснить таким образом множест¬
во явлений культуры вплоть до детективных романов, которые, по¬
добно мифу о Минотавре или библейской истории об Ионе, все со¬
средоточены на первичном стремлении найти высшую истину в тай¬

304
Глава 10
ном и недоступном пространстве, прообразом которого является ма¬
теринское лоно.
Человек универсальной одаренности, он идентифицировал себя с
Леонардо да Винчи. В Америке друзья называли его Леонардо, и
сравнение Эйзенштейна с Леонардо стало популярной темой запад¬
ных очерков о режиссере. То, что мы знаем о его личной жизни, по¬
зволяет думать, что и она была в достаточной мере схожей с жиз¬
нью Леонардо, как ее описывал Фрейд. Розанов, конечно, с удо¬
вольствием зачислил бы его в свою коллекцию «людей лунного све¬
та». Сам Эйзенштейн, однако, рассказывал своему биографу Мари
Сетон: «Многие говорят обо мне, что я гомосексуалист. Я никогда
им не был... Я думаю, что у меня должны быть бисексуальные тен¬
денции» (16).
Вместе с Соловьевым, Ивановым, Бердяевым, Бахтиным и други¬
ми выразителями «русской идеи» Эйзенштейн всерьез относился к
платоновской идее андрогинии как идеала целостного человека.
Сверхчеловеческая сущность виделась ему в идее «исходного андро-
гинного существа, затем разделенного на два разобщенных нача¬
ла — мужское и женское, которые в брачном сочетании празднуют
новое восстановление этого исходного первичного, единого бисексу¬
ального начала». «Везде и всегда достижение этих черт первичного
божества связывается с могуществом достичь сверхчеловеческого
состояния... У Ницше этот элемент присутствует в образе Заратуст¬
ры и в те моменты самоизлияния о себе, в которые автор сливается
с создаваемым им образом сверхчеловечества... мы имеем оборот
вперед — в идеал исходного, первичного дочеловеческого состоя¬
ния». В другом месте, однако, Эйзенштейн говорит о том, что впер¬
вые проблема андрогинии заняла его не после «Заратустры» Ниц¬
ше, а после «Леонардо» Фрейда (17). Но везде он устанавливает
«связь представления о сверхчеловеческом с андрогинным комплек¬
сом» (18).
Он напряженно борется с тем, что в соответствии с глубоко уко¬
рененной русской традицией воспринимал как пансексуализм Фрей¬
да (и за чем, возможно, скорее стояло раздражение индивидуализ¬
мом последнего). Как он рассказывал в своих мемуарах, с течением
лет он понял, что «первичный импульсный фонд шире, нежели уз¬
косексуальный, как его видит Фрейд». Бессознательное для него —
это отражение самых ранних и недифференцированных уровней со¬
циального бытия. В интроспекции Эйзенштейна оно включает в се¬
бя секс, но не порабощено им. Секс — это лишь «биологическое
приключение человеческих особей». Автора «тянет в недостижимые
для ограниченной особи космические формы целостного слияния».
Этнографическая первобытность, столь модная в те десятилетия,
когда Фрезер стал замещать в умах интеллектуалов и Маркса, и Фрей¬
да, интересует Эйзенштейна более всего как подсказка в поисках син¬
кретического единства. «Я бы о себе сказал: этот автор кажется раз и
навсегда ушибленным одной идеей, одной темой, одним сюжетом --
... конечной идеей достижения единства» (19).
Читатель легко узнает здесь новое воплощение знакомых идей
Ницше и Вячеслава Иванова. И действительно: «персонификация

Интеллигенция в поисках сопротивления
3°5
моих „начал"... — это, конечно, Дионис и Аполлон»; синтез же их
он, как и Рильке, видел в Орфее. Искусство, подобно алкоголю, воз¬
вращает человека вспять или вниз, к глубинам пралогического, к Ди¬
онису. Но есть и разница: в отличие от Иванова, Эйзенштейн знает
на себе затягивающий соблазн масс, и для него возвращение вспять
или вниз — не вопрос салонных дискуссий, а реальная жизненная
возможность: достаточно выйти на улицу, к бушующей толпе.
Или снять фильм о ней.
Орфей и толпа
«Наиболее интересны промежуточные состояния: ни сон, ни
явь» (20). Для Эйзенштейна «королевской дорогой» к бессознатель¬
ному оказываются не сновидения, а измененные состояния созна¬
ния. В них, которые одновременно являются исходными и идеаль¬
ными, сверх- и дочеловеческими, действуют свои законы, и Эйзенш¬
тейн исследует их с практичностью продюсера, готового использо¬
вать информацию в деле. Он, в частности, описывал «ритмический
барабан» как средство «временного выключения верхних слоев со¬
знания и полного погружения в чувственное мышление». По анало¬
гии с шаманами и русскими хлыстами он размышлял о механизмах
культового экстаза, основанных на «психическом барабане», «когда
в сознании должен беспрерывно повторяться один и тот же образ,
облаченный в разные формы». Он пытался вести исследования этих
экстатических мгновений — религиозного экстаза по старым книгам
иезуитов, наркотического при знакомстве с мескалиновой интокси¬
кацией индейских племен в Мексике...
Советский опыт был для Эйзенштейна гораздо более богатым
источником наблюдений. Он использовал их не в своих текстах,
построенных как серия свободных ассоциаций, но предназначенных
для печати и потому подлежащих цензуре и самоцензуре, а в гораз¬
до более важном и одновременно менее контролируемом образном
материале — фильмах. «Стачка», «Октябрь», «Броненосец Потем¬
кин» полны массовых сцен паники и насилия, которые могли бы
иллюстрировать фрейдовскую «Психологию масс и анализ челове¬
ческого Я» (которую Эйзенштейн наверняка знал), если бы не были
исполнены в прямо противоположном эмоциональном ключе. В от¬
личие от Фрейда, Эйзенштейн не испытывает отвращения к гипнозу
масс. Наоборот, его тянет раствориться в толпе, и он приглашает ту¬
да же своего массового зрителя.
И зритель шел; не случайно именно эти сцены (лестница в
«Потемкине» и пр.) стали самыми знаменитыми. Именно на них,
на подлинных героев Эйзенштейна, на его небывало выразитель¬
ные массы шли смотреть «Потемкина» сотни тысяч революционно
настроенных зрителей во всех странах мира. Посмотрев фильм,
Геббельс призвал своих кинематографистов снять своего нацист¬
ского «Потемкина». Эти люди лучше нас чувствовали эротику еди¬
ного, открытого, бесполого и возрождающегося тела толпы, в кото¬
рой, как в матке, успокаивается отдельный человек. Эротика тол¬

Глава 10
пы, это финальное развитие божественного платоновского Эроса,
осуществляла на деле смутные мечтания Ницше и Иванова... В
Эйзенштейне «Век толпы» нашел своего самого выдающегося ху¬
дожника.
Когда Эйзенштейн переходит к индивидуальному человеку, его
героем становится вождь — всевластный, жестокий и необъяснимый
герой толпы. «В моих фильмах расстреливают толпы людей, давят
копытами черепа батраков, закопанных по горло в землю.., давят де¬
тей на Одесской лестнице, бросают с крыши.., дают их убивать сво¬
им же родителям». Список ужасов занимает полстраницы и завер¬
шается логичным переходом: «совершенно не случайным кажется,
что на целый ряд лет властителем дум и любимым героем моим ста¬
новится ... царь Иван Васильевич Грозный» (21).
В фильме «Иван Грозный», снятом по прямому заказу Сталина,
Эйзенштейн отстраненно, но необыкновенно красиво рисует чудо¬
вищную жестокость этого первого диктатора России. Свою любовь
к показу жестоких сцен он объяснял впечатлениями своего детства,
и такой же по происхождению он считал жестокость самого Грозно¬
го. Более интересно то, что жестокость царя кажется Эйзенштейну
соответствующей требованиям времени: Иван провел с ее помощью
«прогрессивные государственные мероприятия». Режиссер явственно
отождествляет себя со своим героем (за которым Сталин), и объяс¬
няет секрет их (всех троих) исторического успеха их детскими трав¬
мами: «когда ряд детских травм совпадает по эмоциональному знаку
с задачами, стоящими перед взрослым, — тогда „добро зело“». Дела
взрослых требуют жестокости, и очень хорошо тому, кто подготов¬
лен к ней травмами своего детства. Это психоанализ наоборот. «Та¬
ков случай Ивана», но таков же и случай самого Эйзенштейна: «Я
считаю, что в этом смысле и мне в моей биографии повезло. Я ока¬
зался нужным своему времени, на своем участке именно таким, как
определилась моя индивидуальность» (22).
К концу жизни фрейдовский анализ не удовлетворял его нераз¬
работанностью телесных, двигательных моделей, которые были бы
близки его синкретической одаренности: «проклятие познания, не¬
способного одолеть действие, лежит над всем психоанализом», —
писал он в 1946 году (23). Источник метафор он находит в более
деятельном марксизме. Экстатические, недифференцированные со¬
стояния сознания («пра-психика») не раз сравниваются им с бес¬
классовым обществом. В пра-психике он находит образ психологи¬
ческого идеала примерно так же, как Энгельс видел свой социаль¬
ный идеал в бесклассовой промискуинной общине. В этих примити-
визирующих идеях прошлое и будущее, прогресс и регресс путаются
между собой так же, как сливаются мужское и женское, субъект и
объект, индивидуальное и массовое. И все же тотальное слияние ос¬
тавалось недостижимым.
Для Эйзенштейна эта невозможность полного соединения всех
противоположностей была «равносильна Голгофе». Рафинирован¬
ный интеллектуал, Эйзенштейн видел в себе множество отклонений
от универсального единства и воспринимал их как «раздир души».
Даже противоположность чувственного и символического мышле¬

Интеллигенция в поисках сопротивления
30 7
ния переживалась им как «центральная травма». Орфей оставался
недостижим, оказываясь лишь певцом и отражением выходящего на
площадь Диониса, умирающего теперь в экстатических массах и
возрождающегося в их иррациональном вожде.
Известно, что Эйзенштейн не раз обращался к московским пси¬
хоаналитикам по поводу личных проблем. Но анализ, насколько мы
знаем, не шел. Во время недолгой работы Эйзенштейна в Голливуде
в середине 30-х он тоже прибег к помощи аналитика, некоего докто¬
ра Рейнольдса, с которым его познакомил Чарли Чаплин. Эйзенш¬
тейн пытался преодолеть с помощью психоанализа трудности, воз¬
никшие при съемках его картины «Стеклянный дом». Его продюсер
А. Монтегю был поражен, когда Эйзенштейн «стал тратить часы —
и наличность — сидя с д-ром Рейнольдсом на нашем балконе и пы¬
таясь найти препятствия, которые мешали ему, ему самому, думать
об истории „Стеклянного дома". К счастью, добавлял Монтегю, у
них ничего не выходило. Впрочем, сам Монтегю считал замысел
Эйзенштейна ставить «Стеклянный дом» навязчивой идеей и даже
чем-то вроде наркомании (24).
Для нас замысел этой картины чрезвычайно интересен, и столь
же характерны испытанные режиссером внутренние трудности, по¬
будившие обратиться к психоаналитику. Отклонив предложенный
ему заказчиком сценарий, Эйзенштейн собирался ставить голливуд¬
ский фильм по роману Е. Замятина «Мы», великой сатире на соци¬
алистический рай, рисующей смертельное противостояние человека
обществу-толпе, лишающей его индивидуальности и любви. Автор
«Октября» и «Потемкина» хотел, видимо, использовать свое пребы¬
вание за границей, чтобы выразить новое и более сложное отноше¬
ние к режиму на родине. Возникшая амбивалентность была столь
сильна, что вызвала творческий ступор. «Заграница — предельное
испытание для творческого работника, способен ли он вообще тво¬
рить вне революции» (25). Но выбор замятинского «Мы» означает,
что дело было не в ностальгии, а в трудно приходящем новом пони¬
мании себя и своего общества.
Монтегю не знал о том, что прототипом «Стеклянного дома» бы¬
ла антиутопия Замятина (26), как не знал он, скорее всего, и о том,
что делалось в самой утопии, из которой ненадолго вырвался его
шеф. А мы можем себе представить ту беспрецедентную смесь твор¬
ческой силы, страха перед режимом, путаницы идей и преданности
идеалам, с которыми пришлось встретиться на калифорнийском
балконе непривычному доктору Рейнольдсу.
Первый русский постмодернист
Насколько известно, интерес М. М. Бахтина к психоанализу был те¬
оретическим. Практикой ни в качестве пациента, ни в качестве ана¬
литика он, видимо, не занимался. Основной областью его интересов
были литература и человек, каким он виден сквозь литературу.
Главными его героями были Достоевский и Рабле. Его книга, посвя¬
щенная Достоевскому (27) (первое издание — 1929; второе — 1963;

Глава 10
сами эти даты говорят о многом), сейчас очень популярна и, воз¬
можно, открыла бы индекс цитирования работ советских гуманита¬
риев за последние 10—20 лет, если бы такой индекс существовал.
Но при том, что Бахтину, в общем, удалось издать довольно много
(много для советского ученого со взглядами, далекими от офици¬
альных), а теперь о нем существуют тома, написанные на европей¬
ских языках, смысл его психологических идей остается мало извест¬
ным и в России, и на Западе. Помимо неясности с авторством, кото¬
рые отразились на судьбе нескольких его книг, не переиздававших¬
ся с конца 20-х годов, восприятие наиболее своеобразных его мыс¬
лей затрудняется ограниченностью и непривычностью контекста:
поэтика Достоевского или Рабле не самая обычная среда для психо¬
логов и психоаналитиков. К тому же наиболее ясную формулировку
некоторых ключевых мыслей Бахтина мы находим лишь в посмерт¬
но опубликованных черновиках...
Бахтин — младший современник большинства героев этой книги.
Он родился в 1895 году в Орле. Мы можем себе представить сегод¬
ня обстановку, в которой он рос и учился, по социологическому ис¬
следованию, которое проводил в 1918 году в Орле Д. Азбукин (см.
гл. 8). 80% подростков хоть раз в жизни были в театре. Большинст¬
во орловских ребят собирались стать служащими, педагогами, док¬
торами, артистами. Большая часть их считала, что в школе лучше,
чем дома... Опубликованное в 1923 году, это исследование и тогда, и
сейчас читается как воспоминание об утерянном рае.
Впрочем, когда Михаилу было 9 лет, его семья переехала в
Вильну, потом — в Одессу. Провинциальные центры Российской
империи дали ему то блестящее гуманитарное образование, которое
поразит советских читателей его книг в 70-е годы. В 1914 году Бах¬
тин перевелся из Одесского в Петроградский университет.
Самая своеобразная черта биографии Бахтина связана с его стар¬
шим братом Николаем. Погодки, почти двоййики — Николай был
старше Михаила на год — братья были необыкновенно близки друг
другу в своих занятиях и, видимо, достаточно различны по характе¬
ру и привычкам. Оба имели сугубо гуманитарные интересы, оба вы¬
брали классическое отделение Петербургского университета, оба
учились там у одного и того же профессора, последователя Ницше
Фаддея Зелинского. Вероятно, общение с братом носило тот вопро¬
шающий, провоцирующий и возражающий характер, который стал
для Михаила Бахтина образцом подлинного диалога.
Диалог не завершим по определению. Но братьев разлучила ис¬
тория: Николай вступил в Белую гвардию, после ее поражения пла¬
вал матросом по Средиземному морю и несколько лет служил во
французском Иностранном легионе в Африке, после ранения про¬
должил свои филологические изыскания в Сорбонне и, наконец, с
1932 года спокойно преподавал в одном из колледжей Кембриджа.
Поучительно, что Николай с его экзотическим опытом и великолеп¬
ными условиями для работы остался в истории лишь как «другой»
Бахтин (28); Михаил же, оставшийся в России не то по привычке,
не то по убеждениям, не то по болезни (его с юности мучил остео¬
миелит, закончившийся ампутацией ноги), прошел через советский

Интеллигенция в поисках сопротивления
3°9
ад, сумев реализовать в совершенно неподходящих условиях их об¬
щую юношескую интуицию.
Проблема, которая занимала Бахтина в течение всей его творче¬
ской жизни, — это проблема отношения я и другого. Для русской
или, может быть вернее в данном случае сказать, восточно-европей¬
ской мысли эта проблема была не новой. Свои варианты ее реше¬
ния, иудаистский и православный, предлагали, например, М. Бубер
и А. А. Ухтомский. Эта проблема станет ключевой для западной гу¬
манитарной науки последней трети столетия; она составит одну из
основных тем того ее направления, которое известно как постмодер¬
низм. Некоторые общие для постмодернизма идеи Бахтину удалось
сформулировать раньше и точнее его западных коллег.
Главное слово в текстах Бахтина — диалог. Бахтин придал диа¬
логу и диалогизму значение общегуманитарной идеи, одновременно
описывающей человеческую реальность и предписывающей опреде¬
ленный подход к этой реальности. Его дискурс весь разивается в
противопоставлении монологизму традиционной науки.
«Одно дело активность в отношении мертвой вещи, безгласного
материала, который можно лепить и формировать как угодно, и
другое — активность в отношении чужого живого и полноправного
сознания». «Не анализ сознания в форме единого и единственного
„я“, а анализ именно взаимодействий многих сознаний, — не многих
людей в свете одного сознания, а именно многих равноправных и
полноценных сознаний». «Не то, что происходит внутри, а то, что
происходит на границе своего и чужого сознания, на пороге». «Не
другой человек, остающийся предметом моего сознания, а другое
полноправное сознание, стоящее рядом с моим и в отношении к кото¬
рому мое собственное сознание только и может существовать» (29).
Любое высказывание о человеке, сделанное другим, в принципе
недостаточно и дефектно. Любой анализ, интерпретация и оценка
являются лишь «овнешняющим заочным 'определением». Свобод¬
ный акт самосознания, выраженный в слове, представляет для Бах¬
тина самую достоверную, а вероятно, даже и единственно допусти¬
мую форму высказывания. «Правда о человеке в чужих устах... ста¬
новится унижающей и омертвляющей его ложью».
Пожалуй, никто до Бахтина не формулировал эту позицию с та¬
кой настойчивостью. Она прямо противоположна куда более рас¬
пространенной в нашем веке аналитической позиции, столь ясно
выраженной Фрейдом: правда о человеке недоступна ему самому,
потому что он независимо от своего желания становится жертвой
самообмана. Узнать эту правду может только другой человек при
соблюдении ряда жестких условий.
Правда о человеке, какой ее видит психоанализ, есть объектив¬
ное описание его бессознательного, развенчивающее иллюзии само¬
сознания. Бессознательное не может быть переведено в сознание
внутри индивида; этот контур необходимо включает в себя другого
человека. Только он в зависимости от своих целей и способностей
может приблизить сознание к бессознательному, к чему стремится
психоаналитик, а может и отдалить его, что делают плохие родите¬
ли. В истории психоанализа существует длинная традиция доказа¬

31°
Глава 10
тельств того, что самоанализ невозможен. И когда Фрейд сам ана¬
лизировал свои сны, то единственным оправданием этому служило
отсутствие коллеги, у которого мог бы консультироваться первый
аналитик. В отношении же своих последователей Фрейд был тем
Другим, который замечал ошибки их самосознания и был вправе их
корректировать.
Для Бахтина, наоборот, внутренняя точка зрения имеет принци¬
пиальные преимущества перед внешней: «в человеке всегда есть
что-то, что только сам он может открыть в свободном акте самосоз¬
нания и слова». Человек с его самосознанием ни в коем случае не
одинок: «смотря внутрь себя, он смотрит в глаза другому или глаза¬
ми другого». Но в мире Бахтина человек бывает только субъектом,
всякие попытки рассматривать человека как объект он активно и
жестко отрицает. «Подлинная жизнь личности доступна только диа¬
логическому проникновению в нее, которому она сама ответно и
свободно раскрывает себя». В таком диалоге человек «никогда не
совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тожде¬
ства: «А есть А» (30).
Доведенная до своего конца, эта позиция отрицает полезность,
достоверность и этическую допустимость любых извне объясняю¬
щих человека конструкций. И, пожалуй, любой логики, в которой
всегда А=А. Если валидны только данные самосознания, то как
быть с бессознательным, которое по определению не дано самосоз¬
нанию? Достоевскому, любимому герою Бахтина, многие, начиная с
Фрейда, приписывали особый интерес к бессознательному. Бахтин,
наоборот, не склонен придавать бессознательному какое-либо значе¬
ние. Для него любое описание бессознательного — монологическое
«чужое слово», а человек «всегда стремится разбить завершающую
и как бы умертвляющую его оправу чужих слов о нем».
Психоаналитику здесь, естественно, приходит в голову идея со¬
противления. Может даже показаться, что вся конструкция Бахти¬
на — это, так сказать, поэтика сопротивления, система его оправда¬
ния и возвеличивания.
Авторство и диалог
После революции Михаил Бахтин уехал из Петрограда в хорошо
знакомую ему провинцию — в Невель, потом в Витебск. Особенно¬
стью его научного и человеческого дара было то, что в каждом го¬
роде, где он жил, вокруг' него собирался «кружок» из нескольких
духовно близких ему людей. Бахтинские кружки не имели структу¬
ры, от них не осталось уставов и протоколов заседаний. Итогом
многочасовых обсуждений за чаем были только идеи, у которых, в
полном соответствии с их духом, не было единоличного хозяина.
«Ни одно словесное высказывание вообще не может быть отнесено
за счет одного только высказавшего его: оно — продукт взаимодей¬
ствия говорящих» (31). Идеи, как он их понимал, рождаются в диа¬
логе и в нем же умирают. Книги имеют, конечно, какое-то значе¬
ние — иначе зачем бы он их писал? — но, в общем, являются чем-то

Интеллигенция в поисках сопротивления
З11
вроде записок для памяти, оставляемых на пути диалога случайно
или для того, чтобы отметить ими особенно крутые повороты. Такое
равнодушие к авторству и приоритету необычная вещь для ученого;
многие, и в их числе самые талантливые — противоположным Бах¬
тину примером опять-таки может быть Фрейд, — с готовностью
жертвовали своими отношениями с другими для того, чтобы чувст¬
вовать себя единоличным хозяином своей (но часто и не только
своей) интеллектуальной продукции. С другой стороны, получилось
так, что непосредственные партнеры Бахтина по его кружкам на¬
столько уступали ему по авторитету и таланту, что подлинного диа¬
лога с ними у Бахтина не вышло: сегодня историки практически
все, что связано с этим кругом, склонны приписывать Бахтину (32).
Единственная из опубликованных его работ, которая посвящена
современному ему писателю — лекция о Вячеславе Иванове, и она
начинается словами: «Говоря о Вячеславе Иванове, как о поэте, сра¬
зу приходится констатировать, что он одинок» (33). То же, как ни
странно, можно сказать о самом Бахтине, и этому не мешает при¬
вычно тесное окружение обоих. Дальше, кстати, Бахтин пишет об
Иванове, сравнивая его с поэтами-современнниками: «Он менее мо¬
дернизирован, в нем меньше отголосков современности, поэтому его
так мало знают, так мало понимают». Именно так, наверно, и вос¬
принимался Бахтин в Витебске 1920 года, где он наверняка виделся
с Шагалом и Малевичем, да и потом в Петрограде-Ленинграде, где
его потенциальными партнерами по диалогу могли бы быть Белый
и Блок, Флоренский и Бердяев, Мережковский и Замятин... Но Бах¬
тин писал не о них и не с ними. Кажется, всю свою жизнь он разго¬
варивал с отсутствующими: Достоевским, Рабле... На третье место —
а если в хронологическом порядке, то на первое — следует поста¬
вить Фрейда.
Книга В. Н. Волошинова «Фрейдизм: критический очерк» про¬
должала «Психологическую и психоаналитическую библиотеку», из-
давававшуюся в Госиздате Иваном Ермаковым (книга содержит
рекламу этой серии). Случилось так, что, выйдя в 1927 году, она
поставила точку на изданиях Ермакова в ГИЗе. Возможно, что на
фоне обостряющейся идеологической дискуссии и приближающего¬
ся поражения троцкистов Шмидт, а может быть, и сам Ермаков пы¬
тались таким образом уйти из-под обстрела, опубликовав у себя
квалифицированную критику психоанализа и задав определенный
уровень, ниже которого, как они надеялись, дискуссия не должна
опуститься.
Впервые публично объявил об авторстве этой книги В. В. Ива¬
нов. В статье, которая открывала посвященный 75-летию Бахтина
том тартусских «Трудов по знаковым системам», он с уверенностью
утверждал, что «основной текст» книги о фрейдизме принадлежит
Бахтину, а Волошинов произвел в ней «лишь небольшие вставки и
изменения отдельных частей» (34). В том же 1973 году в Саранске
вышла другая книга, посвященная юбилею. Во вступительной статье
В. В. Кожинов характеризует книгу «Фрейдизм» как одну из тех,
которые были написаны друзьями и учениками Бахтина на основе
бесед с ним (35). Различия в атрибуции книги о фрейдизме связаны

312
Глава 10
с различиями в оценке той роли, которую эти авторы приписывают
психоанализу в творческом пути Бахтина. Иванов считает, что пси¬
хоанализ был отправной точкой эволюции Бахтина, и характеризует'
всю его теорию как «преодоление психоанализа с семиотической
точки зрения». Напротив, Кожинов не придает никакого значения
психоанализу.
Все это странно потому, что обе статьи писались людьми, близко
знавшими Бахтина, и были опубликованы одновременно при его
жизни. Американские биографы Бахтина сообщают, что сам он не¬
задолго до смерти категорически отказался подписать документ,
подтверждающий свое авторство. Отказ не помешал ВААПу * офи¬
циально требовать упоминания Бахтина на титуле всех иностран¬
ных изданий «Фрейдизма» (36). Вопреки этому редактор перевода,
изданного в Соединенных Штатах, уверен в том, что автором книги
является Волошинов.
Спор идет также об авторстве еще одной книги В. Н. Волошино-
ва «Марксизм и философия языка» и нескольких его статей, а так¬
же книги П. Н. Медведева «Формальный метод в литературоведе¬
нии. Критическое введение в социологическую эстетику». Все они
вышли почти одновременно, в 1928—1929 годах. От собственных
книг Бахтина эти книги отличает демонстративная марксистская
ориентация, непривычно сочетающаяся с оригинальностью многих
частей текста. В общем, по их прочтении остается ощущение, что
они написаны на злобу дня и представляют адаптацию сильной,
развивающейся по своим законам мысли к «социальному заказу»,
варьирующему в разных предметных областях. Для понимания си¬
туации важно также, что Бахтин, охотно возвращавшийся к своим
текстам, не стремился, насколько известно, переработать или просто
переиздать спорные книги.
Загадкой являются и причины, по которым Бахтин, если бы он
был автором спорных книг, не мог или не хотел издать их или, ска¬
жем, первоначальные их варианты под собственным именем. Вплоть
до ареста в январе 1929 года, он, насколько известно, не подвергал¬
ся преследованиям. Самое радикальное объяснение предложил Вик¬
тор Шкловский. В интервью, которое он дал американским биогра¬
фам Бахтина в марте 1978 года, он утверждал, что тот просто про¬
дал рукопись своей книги «Формальный метод» Медведеву.
Бахтин имел весьма серьезные связи, и они помогли ему в ситуа¬
ции, в которой помочь было почти невозможно. После ареста Бах¬
тина Горький и Алексей Толстой направили властям телеграммы в
его поддержку. Книга о Достоевском вышла в свет в мае 1929 года,
через несколько месяцев после ареста ее автора, что само по себе
поразительно. Луначарский сразу же отозвался положительной ре¬
цензией в «Новом мире», опубликованной в 10-м номере того лее
года, — а Бахтин все еще находился в предварительном заключе¬
нии! В ходе следствия ему были предъявлены политические обвине¬
ния, напоминающие легендарные обвинения Сократу. Бахтин якобы
был членом монархического Братства св. Серафима, портил моло¬
* Всесоюзное Агенство по Авторским Правам.

Интеллигенция в поисках сопротивления
313
дежь во время публичных лекций, а также был назван в некоем
списке членов будущего правительства России. Он был осужден на
10 лет. По состоянию здоровья Соловецкий лагерь был заменен
ссылкой в Кустанай.
Пожалуй, Бахтин выбрал стратегию, оптимальную для своего
физического и духовного выживания. Если, скажем, в порядке мыс¬
ленного эксперимента вообразить, что все четыре книги, включая
монографию о Достоевском, подписаны одним человеком, который
попадает тем самым в центральный нерв яростной идеологической
полемики, то меры пресечения его известности скорее всего были
бы более жесткими. Интеллектуал, живший в Ленинграде 20-х го¬
дов, мог чувствовать, чего ему бояться в близком будущем. С дру¬
гой стороны, даже в тех классических текстах, которые подписаны
им самим, часто заметно его желание вложить собственную, совер¬
шенно оригинальную философскую мысль в творчество своих геро¬
ев — Достоевского и Рабле. Его очень своеобразный авторский
стиль был таков, что он явно предпочитал найти свою мысль в чу¬
жом тексте, нежели написать ее от первого лица.
По аналогии вспоминается Ермаков, находивший у Гоголя, «при
подавленной агрессивности», невротическое стремление пользовать¬
ся для самовыражения чужими темами, и явственно проявлявший
подобное стремление сам (см. гл. 6). Но природа бахтинского даро¬
вания совсем иная. Ее можно скорее сравнить с отмеченным
Е. Г. Эткиндом в истории советской поэзии «удивительным процес¬
сом, когда ряд крупнейших поэтов становятся профессиональными
переводчиками... Лишенные возможности до конца высказать себя в
оригинальном творчестве, русские поэты... говорили со своим чита¬
телем устами Гете» и других великих коллег (37). Такая вторич-
ность — характерная черта творчества, привыкшего к самоцензуре.
Но она же свойственна, и совсем по другим причинам, эстетике
постмодернизма. В силу органических особенностей вкусов и метода
Бахтина, цензура и самоцензура не только не помешали, но, воз¬
можно, и помогли ему двигаться по его пути, на котором философ¬
ское и этическое учение развертывалось как история литературы.
Одновременно с «Фрейдизмом», в том же 1927 году вышла в
свет другая, по-своему замечательная книга Константина Вагинова
«Козлиная песнь». Этот роман зло и скорее всего достоверно изо¬
бражает жизнь узкого кружка интеллектуалов, к которому принад¬
лежали Бахтин, Волошинов и сам Вагинов, бывший с ними дружен.
Мы видим жизнь отвратительную и абсолютно отчужденную, пол¬
ную непонятого еще страха и осознанной обреченности любых ду¬
ховных усилий (трудно понять, на каком основании В. В. Кожи-
нов (38) охарактеризовал эту атмосферу как «карнавальную»). Не¬
которые из персонажей романа могут быть идентифицированы с ре¬
альными людьми, окружавшими Бахтина; сам он изображен уважи¬
тельно, в виде безымянного философа, под конец романа кончаю¬
щего с собой. В обстановке «Козлиной песни» проблема авторства
действительно не кажется серьезной.
В итоге то, что мы знаем о Бахтине и его книгах 20-х годов, не
дает нам достаточно данных для уверенного суждения об их авторе.

34
Глава 10
Безусловно, что эти книги, и в том числе первая из них — «Фрей¬
дизм», содержат большую долю мыслей и слов Бахтина. Важно так¬
же, что мысль позднего Бахтина далеко ушла от трех спорных книг.
Советские десятилетия так запутали свою историю, что мы наты¬
каемся на загадки в самых неожиданных местах. Но не стоит забы¬
вать случай Николая Бахтина, так и не создавшего в комфортной и
ясной атмосфере Кембриджа ничего равноценного тому, что сумел
сделать его брат в советской нищете и страхе. В соответствии с бах¬
тинской логикой диалога ни на один из вопросов, которые встают
здесь перед нами, мы так и не получаем окончательного ответа.
Фрейдизм
Если верно предположение о том, что инициатива выпуска серьез¬
ной критической работы о психоанализе, написанной советским ав¬
тором, принадлежала Шмидту или Ермакову, то кажется странным,
что они обратились с таким предложением к В. Н. Волошинову. В
1927 году тот только окончил филологический факультет Ленин¬
градского университета и в том же году, как вспоминала его жена,
стал убежденным марксистом. В целом же надо признать, что на¬
сколько технически удачным оказалось исполнение этой идеи, на¬
столько все вместе взятое было бесполезно в политическом плане.
Молот идеологической дискуссии набирал темп, и вместо того, что¬
бы сдержать его или хотя бы смягчить силу ударов, это издание
ГИЗа имело совсем иное значение. Его роль можно сравнить с ро¬
лью молотка кузнеца, обозначающего места для грубых ударов иде¬
ологических «подмастерий». Серьезные страницы, которые есть в
этой книге, были забыты; зато множество раз, и в самой примитив¬
ной форме, повторялась впоследствии схема обвинений, сформули¬
рованных здесь в адрес психоанализа.
Независимо от гипотетического авторства Бахтина, «Фрейдизм»
остается единственной серьезной работой за полвека советского сло¬
воблудия по поводу психоанализа, начавшегося с конца 20-х годов.
Вполне естественно, что эта работа была источником и образцом
для целого поколения людей, получавших деньги за «критику бур¬
жуазной философии».
«Фрейдизм» начинается с констатации растущего влияния пси¬
хоанализа: «всякий, желающий глубже понять духовное лицо совре¬
менной Европы, не может пройти мимо психоанализа». По широте
влияния, свидетельствует автор, с ним может конкурировать одна
антропософия. Даже последователи Бергсона и Ницше в годы наи¬
большего их успеха не были так многочислены, как сегодня фрей¬
дисты. Основной идеологический мотив фрейдизма состоит в том,
что судьба человека, все содержание его жизни и творчества «всеце¬
ло определяется судьбами его полового влечения, и только ими од¬
ними». Этот мотив, неожиданно продолжает автор, очень стар.
«Это — лейтмотив кризисов и упадка». «Боязнь истории, переоцен¬
ка благ частной, личной жизни, приг ат в человеке биологического и
сексуального» — таковы общие черты этих эпох, куда относятся и

Интеллигенция в поисках сопротивления
315
упадок Рима и греческих государств, и эпоха перед Великой фран¬
цузской революцией, и современное автору «разложение» Запада
(39). Перечисление заканчивается и остается не совсем понятно, как
автор увязывает этот исторический анализ с констатацией популяр¬
ности фрейдизма в своей стране.
В рассмотрение решительно вводится новая проблема, новый по¬
нятийный ряд: все «содержание психики сплошь идеологично», пи¬
шет разрядкой автор «Фрейдизма»; даже смутная мысль и неопре¬
деленное желание — все это явления идеологические. Например,
фрейдовская цензура: она «проявляет громадную идеологическую
осведомленность и изощренность; она производит между пережива¬
ниями чисто логический, этический и эстетический отбор». И все
другие психические механизмы, описанные Фрейдом, тоже не при-
родны, а культурны и идеологичны. Между сознанием и бессозна¬
тельным у Фрейда «кипит полемика, господствуют взаимное не¬
признание и непонимание, стремление обмануть друг друга». Ниче¬
го этого не бывает между природными силами. Сознание отдельного
человека есть идеология его поведения. «Никакую идеологию, ни
личную, ни классовую, нельзя принимать за чистую монету», всякая
идеология нуждается в интерпретации (там же).
Бахтин и Волошинов двигаются здесь в русле того общего на¬
правления, которое они разделяли с Л. С. Выготским и Н. Я. Мар-
ром. Гуманитарно образованные теоретики, очутившись в послере¬
волюционном академическом вакууме, опрокидывали в новые пред¬
метные области свой непосредственный опыт, надеясь понять пси¬
хику, язык, искусство по аналогии с хорошо знакомыми реальностя¬
ми советской жизни, политической и научной. К примеру, автор
«Фрейдизма» определяет сознание как «комментарий, который вся¬
кий взрослый человек прилагает к каждому своему поступку». Ос¬
новной запас аналогий эти люди, бывшие свидетелями окончатель¬
ной победы марксизма, находили в механизмах гипнотизирующей
их социальной действительности. Психика — это идеология; психи¬
ческие механизмы представляют собой пересаженные внутрь чело¬
века идеологические инструменты. Идеология бывает официальная
и неофициальная, или житейская; любой советский человек знает
разницу между ними. Фрейдовское бессознательное легче понять,
если назвать его «неофициальным сознанием»; внутри человека оно
занимает примерно то же положение существующей, но не признан¬
ной реальности, что неофициальные поэты, философы, художники
(вспомним «Козлиную песнь»!) занимали внутри сталинского госу¬
дарства. Аналогия интересная и понятная, по-новому трактующая
ключевую советскую проблему двоемыслия. Но либо не додумав,
либо, наоборот, слишком хорошо продумав возможные ее следствия,
автор выбирает чрезвычайно жесткий и односторонний путь ее раз¬
работки. «Мышления вне установки на возможное выражение... —
не существует». «Переживание... существует только в знаковом ма¬
териале». «Знаковым материалом психики по существу является
слово — внутренняя речь». «Социальная среда дала человеку
слова... социальная же среда не перестает определять и контролиро¬
вать словесные реакции на протяжении всей его жизни»; «все ело-

316
Глава 10
весное в поведении человека... принадлежит не ему, а его социаль¬
ному окружению», пишет автор «Марксизма и философии языка»
(40). Во «Фрейдизме» основная проблема анализа — отношения со¬
знания и бессознательного — трактовалась все же более сложно, как
«конфликты между внутреннею и внешнею речью и между различ¬
ными пластами внутренней речи».
Приходится признать, что в этом книга «Марксизм и философия
языка» В. Н. Волошинова прямо и непосредственно предвосхищает
вышедшую 20 лет спустя книгу «Марксизм и вопросы языкозна¬
ния» И. В. Сталина (41) с ее характерными рассуждениями: «Гово¬
рят, что мысли возникают в голове человека до того, как они будут
высказаны в речи, возникают без языкового материала, без языко¬
вой оболочки, так сказать, в оголенном виде. Но это совершенно не¬
верно. Какие бы мысли ни возникли в голове человека и когда бы
они не возникли, они могут существовать лишь на базе языкового
материала, на базе языковых терминов и фраз. Оголенных мыслей,
свободных от языкового материала... — не существует».
Идея последовательная и вполне тоталитарная. В человеке нет
ничего такого, что нельзя было бы прочитать. Общество, идентифи¬
цируемое с властью, выступает программистом, полностью контро¬
лирующим ход вещей в своем компьютере. Подозрение, что в людях
есть некая информация, которая не может быть прочитана и кото¬
рая имеет какое-то значение, равнозначно сомнению во всемогуще¬
стве власти распоряжаться людьми. То, что человек скрывает от са¬
мого себя, он скрывает и от общества. Таким подозрениям нет мес¬
та: все, что имеет значение, должно быть подконтрольно; контроли¬
руется то, что может быть прочитано; прочитано может быть то, что
выражено в слове... И потому в советском человеке нет ничего, что
не выражено в слове. «Оголенных мыслей не существует», не гово¬
ря уже о чувствах. Кроме слов, вообще ничего не существует. Для
следователей потому так важен был факт признания, что иной,
внесловесной реальности для них не существовало.
Автор «Фрейдизма», кажется, тоже верит в то, что внеличност-
ные факторы человеческой жизни гораздо важнее индивидуальных.
Фрейдизм уступает марксизму ровно настолько, насколько полно
человек контролируется обществом. Цель социального контроля —
создать «здоровый коллектив» и «социально-здоровую личность». В
таких коллективах и таких людях нет различий между сознанием и
бессознательным; в терминах авторов, «нет никакого расхождения
между официальным и неофициальным сознанием»; то есть просто
нет бессознательного. Если же пласты, соответствующие фрейдов¬
скому бессознательному, оказываются далекими от «господствую¬
щей идеологии», а тем самым и от насквозь идеологизированного
индивидуального сознания, это свидетельствует о деклассировании
личности. Бессознательное — свидетельство разложения класса, к
которому принадлежат его носители.
В общем, между социальным идеалом, очень ясно выраженным в
этой книге, и идеями, столь же ясно изображенными в написанном
несколько раньше романе Е. Замятина «Мы», нет особой разницы.
Замятин писал антиутопию; книга «Фрейдизм» содержит в себе на¬

Интеллигенция в поисках сопротивления
317
чала вполне серьезной, добросовестной тоталитарной утопии. Тяже¬
ло представить себе, что ее писал один из героев «Козлиной песни»,
которая вся построена на тотальном противопоставлении деградиру¬
ющей, но теплящейся частной жизни несуществующему обществу.
«Не люблю я Петербурга, кончилась мечта моя», — безнадежно го¬
ворит в ней Вагинов.
«В любой момент развития диалога существуют огромные, неогра¬
ниченные массы забытых смыслов», — будет говорить потом совсем
иное Бахтин (42). А в те годы он или один из его друзей перенес в
психологию мрачный идеал государства, в котором не допускается
никакого расхождения между официальной и житейской идеологией,
потому что вторая должна быть пронизана и поглощена первой.
Бессознательное, каким его видел Фрейд, в принципе недоступно
социальному контролю, если, конечно, не считать таковым сам пси¬
хоанализ. Наличие в человеке подобного непрозрачного ядра пред¬
ставляет собой противоядие для любой социальной утопии, да и
для любого тоталитарного государства. Именно поэтому советская
критика психоанализа после этой книги сосредоточивалась на дока¬
зательстве того, что бессознательного не существует. А если это так,
то все важное в человеке может контролироваться его сознанием и,
следовательно, обществом. И, следовательно, властью.
Неподражаемая ирония реальной жизни заключена в том, что да¬
же имя автора этой книги осталось неизвестным — так тяжек был
груз «официальной идеологии», так эффективно действовал меха¬
низм вытеснения любой реальности в бездонную глубину нашего
исторического бессознательного.
Фрейд, Лакан и Бахтин
И вместе с тем эта попытка преодоления психоанализа, предприни¬
мавшаяся потом в других, наверняка принадлежащих Бахтину рабо¬
тах, содержит в себе предсказание одного из основных направлений
развития, которое получит психоанализ во второй половине XX ве¬
ка. В ряде положений своей критики Бахтин оказался парадоксаль¬
но близок к концепции Жака Лакана, его семантической интерпре¬
тации психоанализа (43). В противоположность Бахтину Лакан уве¬
рен как в существовании бессознательного, так и в праве другого на
толкование его содержания. Но подобно Бахтину Лакан стремится
представить бессознательное по аналогии с более понятной человеку
реальностью. Для Лакана эта реальность — язык. Бессознательное
структурировано как язык, формулирует он главную свою аксиому.
Психоанализ имеет единственный инструмент: слово. А каждое слово
рассчитано на ответ, даже если ответом этим является молчание.
Бахтин и Волошинов писали примерно то же. Вообще «слово —
как бы „сценарий4' того ближайшего общения, в котором оно роди¬
лось», и в частности, «все словесные высказывания пациента... явля¬
ются такими сценариями прежде всего того ближайшего маленького
социального события, в котором они родились, — психоаналитиче¬
ского сеанса» (44). Фрейдовское «бессознательное», считают они,

3i8
Глава 10
противостоит не сознанию пациента, а сознанию врача, как «сопро¬
тивление». Профессиональный подход Бахтина и его круга к слову,
складывавшийся (в этом тоже можно усмотреть аналогию с путем
Лакана) посредством усвоения и преодоления раннего русского
структурализма (так называемой «формальной школы»), заключал¬
ся в понимании целостного, адресованного от «я» к другому, сло¬
весного высказывания как минимальной коммуникативной единицы.
Довольно близко подойдя здесь к семантическим формулировкам
Лакана, Бахтин и Волошинов идут от них в другую сторону: их
собственная социальная ситуация, «сценарием» которой тоже долж¬
но было стать их слово, была все же совершенно иной.
И психоанализ, и формализм, признающие неосознаваемую чело¬
веком законосообразность его чувств и дел, оба накладывали огра¬
ничения на саму возможность преобразования человека. От этих ог¬
раничений следовало избавиться. Нужна была новая теория созна¬
ния, если можно назвать теорией нечто, не признающее никаких за¬
конов. Бахтин дал тогда один из ее вариантов, теорию идеологии.
Позже А. Н. Леонтьев найдет другой вариант, который установится
в советской психологии на десятилетия — теорию деятельности.
Перефразируя Лакана, можно сказать, что для Бахтина и его
круга сознание было структурировано как идеология. Предста¬
вление сознания (и бессознательного) как идеологии отдавало их в
распоряжение идеологического контроля. Поскольку «самосознание
всегда словесно, всегда сводится к подысканию определенного сло¬
весного комплекса» — постольку «всякое осознание себя... есть под¬
ведение себя под какую-нибудь социальную норму, социальную
оценку, есть, так сказать, обобществление себя и своего поступка».
Опыт Лакана показывает, что из данной предпосылки вовсе не обя¬
зательно вытекает данное следствие: семантическая трактовка «я»
совместима с индивидуализмом, она поднимает проблематику Дру¬
гого и Большого другого (общества), но не обязана растворять в
них индивидуальное эго.
Волошинов придавал обобществлению сознания более радикаль¬
ный смысл, чем соотнесенность я и другого: «осознавая себя, я пы¬
таюсь взглянуть на себя глазами другого человека, другого предста¬
вителя моей социальной группы, моего класса» (45). Постепенность
этого словесного перехода (другой-группа-класс) моделирует попыт¬
ку плавно перейти от рассуждения, вполне приемлемого для циви¬
лизованного европейского индивидуализма, к рассуждению в духе
радикального марксизма. Сам же Бахтин шел с течением десятиле¬
тий в противоположную сторону.
Философ у зеркала
Простое «идеологическое» решение проблемы отношений эго к
Большому обществу — проблемы, к которой послефрейдовская
мысль, и в частности Лакан, будет возвращаться бесконечно, — се¬
годня вряд ли актуально. Но свежо и содержательно выглядит ана¬
лиз второй классической проблемы — отношений «я» и другого.

Интеллигенция в поисках сопротивления
319
По Бахтину, «важнейшие акты, конституирующие самосознание,
определяются отношением к другому сознанию», но в то же время
механизмы самосознания и сознания другого принципиально раз¬
личны. Сознание существует в двух формах — «я» и «другого», и
переход от одной формы к иной влечет за собой резкие изменения
его содержания. Открытие «другого» Бахтин приписывает Достоев¬
скому (именно у него «раскрылась роль другого, в свете которого
только и может строиться всякое слово о себе самом» (46)).
Главный интерес для самого Бахтина состоял в том, чтобы пока¬
зать на материале Достоевского глубину трансформаций, которые
претерпевает образ человека при переходе от внешней точки зрения
к внутренней или наоборот, — трансформаций не столько структур¬
ных, сколько содержательных, психологических и даже идеологиче¬
ских. «Достоевский обладал исключительно зорким глазом и чутким
ухом, чтобы увидеть и услышать эту напряженную борьбу „я“ и
„другого" в каждом внешнем выявлении человека (в каждом лице,
жесте, слове)» (47).
Если для Лакана прообразом универсального человеческого от¬
ношения «я — другой» является отношение аналитика и пациента,
то для Бахтина таким прообразом, динамика которого ему более по¬
нятна, чем любые иные человеческие дела, является отношение ав¬
тора литературного произведения и его героев. Автор (например,
Достоевский) — я; герой (например, Раскольников) для автора —
другой. Мир автора населен героями, и через них, хотя и не только
через них, автор выражает все, что хочет сказать. С другой стороны,
литературные герои по воле автора, но одновременно и по своей во¬
ле вступают друг с другом в нелитературные отношения: Расколь¬
ников и его жертва-старуха, Раскольников и проститутка, Расколь¬
ников и следователь. Рассказывая все это, автор показывает героя
так, как «я» видят другие; но во множестве случаев он помещает
«я» внутрь своего героя, и тогда один из них становится «я», а дру¬
гой оказывается Другим уже не для автора, а для героя.
Начав этот анализ в философской работе, написанной, по-види-
мому, в начале 20-х годов и изданной лишь недавно (48), Бахтин
возвращался к этой теме множество раз. Принципиальный аргумент
Бахтина здесь — диалогизм «я» и другого, различие механизмов их
бытия и необратимость этих позиций в рамках человеческой жизни.
Другие концепции человека монологичны, они обосновывают при¬
оритет одной из двух позиций, которая выдается за позицию чело¬
века вообще: это либо теория «я», либо теория «другого». Вся пси¬
хология, претендующая на то, чтобы быть научной, попадает в эту
последнюю категорию. Бахтин, конечно, не согласился бы с извест¬
ной формулировкой Фрейда из его работы «Я и Оно», согласно ко¬
торой часть «я», прйчем и самое глубокое, и самое высокое в «я»,
может быть бессознательной. Любые рассуждения о бессознатель¬
ном для Бахтина — воплощение точки зрения другого, который из¬
вне и монологически описывает жизнь «я». «При монологическом
подходе... „другой" всецело остается только объектом сознания, а не
другим сознанием». «Я» для Бахтина — все, в чем человек находит
и ощущает себя; все, за что он отвечает.

32°
Глава 10
Различия позиций «я» и другого начинаются с восприятия на¬
ружности. «Я» не видит своей внешности, на это способен только
другой. Здесь Бахтин обращается к образу зеркала, который он ис¬
пользует множество раз, как и Лакан, но с несколько иной целью:
зеркало для Бахтина — механическое и иллюзорное средство снять
противоположность «я» и другого. В эту возможность он категори¬
чески не верит. Неестественное выражение лица человека, смотря¬
щего на себя в зеркало, является для Бахтина доказательством того,
что нельзя найти середину между противоположностями «я» и дру¬
гого. И в самом деле, для философа, для которого «быть — значит
быть для другого и через него — для себя» (49), Нарцисс не состав¬
ляет проблемы; его просто нет, не существует. Для Лакана же зер¬
кало — символ самопознания, и встреча с ним — важнейший мо¬
мент в жизни человека.
И для Лакана, и для Бахтина зеркало — реальность, с фактиче¬
ской своей стороны понимаемая одинаково как медиатор оппозиции
«я» и другого: смотрясь в зеркало, человек узнает себя вовне, видит
себя как другого или так, как его видят другие. Но относятся Лакан
и Бахтин к зеркалу по-разному: для Лакана «стадия зеркала», когда
ребенок начинает узнавать себя в своем отражении и называет себя
«я», — кульминационный момент и переломный пункт его развития.
Для Бахтина же зеркало искусственно преодолевает противополож¬
ность «я» и другого, но терпит поражение и лишь смазывает их раз¬
личия. Действительным посредником между «я» и другим для Бах¬
тина является только живой процесс диалога.
Нигде не различая мысль и чувство, мысль и действие, Бахтин
оперирует целостной категорией переживания. Переживание — это
«след смысла в бытии», оно существует как таковое лишь на пороге
перехода от «я» к другому, совершаемому внутри человека. Нар¬
цисс, который все время играет роль другого по отношению к себе,
так же противоестествен, так же нарушает нормальный ход вещей,
как и психолог, пытающийся сделать из другого объект. «Достоевс¬
кий категорически отрицает, что он психолог... Он видел в ней (пси¬
хологии) лишь унижающее человека овеществление его души», —
пишет Бахтин, как всегда, связывая с Достоевским свои собствен¬
ные мысли-чувства (50). Но и любое переживание (в том смысле, в
котором человек говорит: «Я чувствую...») включает в себя момент
самонаблюдения и потому, считает Бахтин, включает в себя точку
зрения другого: человек как бы смотрит в зеркало на свое внутрен¬
нее состояние. «Я переживаю предмет своего страха как страшный,
предмет своей любви как любимый; чтобы пережить страх или лю¬
бовь как таковые, я должен стать другим по отношению к себе са¬
мому». Переживание должно анализироваться на границе «я» и дру¬
гого, как взаимодействие «я» и другого, причем «другой» здесь — не
Другой Лакана и, тем более, не обобщенный другой Джона Г. Мида,
а рефлексивная позиция, определяемая внешней точкой зрения по
отношению к субъекту. Анализ Бахтина все время показывает систе¬
матические различия в феноменологических картинах «я» и «друго¬
го». «Другой мне всегда противостоит как объект, его внешний об¬
раз — в пространстве, его внутренняя жизнь — во времени». А дейст¬

Интеллигенция в поисках сопротивления
321
вующее «я» существует, по Бахтину, вне пространства-времени; его
единство поддерживается категориями смысла и ответственности.
В конце жизни Бахтин настойчиво применял эти ранние свои
представления к анализу смерти. Смерть связана с Другим. Конста¬
тация смерти всегда есть «привилегия другого». «Смерть не может
быть фактом самого сознания... Начало и конец, рождение и смерть
имеют человек, жизнь, судьба, но не сознание... Начало и конец ле¬
жат в объективном... мире для других, а не для самого сознания...
Смерти же изнутри, то есть осознанной своей смерти, не существует
ни для кого». В романах Достоевского смертей почти нет, отмечает
он; есть только «убийства, самоубийства и безумие», за которые че¬
ловек отвечает сам. «Человек ушел, сказав свое слово, но самое сло¬
во остается в незавершенном диалоге» (51).
Итак, «чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, опреде¬
лять, как объекты, как вещи — с ними можно только диалогически
общаться». Диалог равнозначен жизни, он потенциально бесконе¬
чен, он вечный двигатель, он самоценен и самодостаточен. «Все —
средства, диалог — цель. Один голос ничего не кончает и ничего не
разрешает. Два голоса — минимум жизни, минимум бытия». И «ког¬
да диалог кончается, все кончается».
Разомкнутый круг
Эти идеи — что, пожалуй, больше всего отличает их от психоанали¬
за, — принципиально и намеренно непрактичны. Диалогизм Бахтина
и, если верить ему, Достоевского может быть предметом романа или
эссе, но внутри него нет и даже, вероятно, не может быть метода,
который бы помогал конкретному человеку перейти от монолога к ди¬
алогу. В философском смысле любой такой метод обучения или лече¬
ния должен сочетать в себе элементы монологизма и диалогизма, —
привилегированную точку зрения другого и, вместе с тем, возмож¬
ность открытого и относительно равноправного его общения с «я».
В психоанализе «привилегии другого» закреплены за аналитиком
очень жестко; чтобы оценить это, достаточно вспомнить конфликты
Фрейда с его учениками. Те претензии, которые предъявлял Фрей¬
ду, например, Юнг, довольно близки к бахтинскому требованию ди¬
алога: «Вы высматриваете в своем окружении и обличаете любые
проявления симптомов, снижая всех до уровня сыновей и дочерей,
которые, краснея, признают свои недостатки... Если бы Вы когда-
нибудь освободились от своих комплексов и... во имя изменения об¬
ратили взгляд на самого себя — я тут же исправился бы и разом
выкорчевал грех моего сомнения в Вас» (52). В ответ Фрейд пре¬
кратил переписку. Наверно, он трактовал бы философию диалога
Бахтина как еще одно проявление все той же русской амбивалент¬
ности (см. гл. 3).
С пациентом психоаналитик станет интерпретировать подобные
идеи, жалобы, требования равноправия как сопротивление и будет
шаг за шагом разрешать складывающееся противоречие, дающее ма¬
териал для анализа. Процедуры психоанализа условны и асиммет-
11-36

322
Глава 10
ричны; редкие моменты диалога, когда аналитик и пациент общают¬
ся как свободные и равные субъекты, встроены, как в оправу, в жес¬
ткий алгоритм ролевого поведения. К примеру, аналитик не может
обсуждать свои проблемы или ошибки с пациентом, для этого у не¬
го есть собственный аналитик, у которого в свою очередь есть такие
же ограничения. И так далее через поколения аналитиков непосред¬
ственно к Фрейду. Диалог размыкается, из кольца превращаясь в
цепь или, может быть, спирал*» из воспроизводящих друг друга мо¬
нологов. Эти ограничения заданы, и лишь прорабатывая и преодо¬
левая их, пациент созревает для нового диалога.
Но Юнг никогда не был пациентом Фрейда. В общем, он просил
довольно простые и разумные вещи — право на независимые сужде¬
ния, равенство при взаимном уважении, «возможность публично на¬
ходиться рядом с Вами, сохраняя собственные взгляды». Порази¬
тельно, однако, что обосновывая эти свои права, Юнг оказался
здесь в такой пустоте, что ему пришлось брать в союзники самого
монологического из философов — Ницше. Концепция диалога лишь
намечалась в мышлении XIX века (53). Идеи Бахтина, как и других
современных ему философов диалогизма, и прежде всего Бубера,
были совершенно новы и, как видим, могли быть актуальны. Фило¬
софская мысль Запада еще много десятилетий будет сосредоточена
на проблеме «Другого». Среди младших современников Бахтина
Сартр, а среди наших современников — Левинас шли, выйдя из
других точек, сходными с Бахтиным путями.
Если бы развитие психоанализа в России проходило в более
нормальных условиях, концепция Бахтина могла бы быть ассимили¬
рована и, возможно, придала бы русскому психоанализу свою наци¬
ональную окраску подобно тому, как позже это удалось сделать Ла¬
кану во Франции. Наряду с осознанием роли языка и лингвистиче¬
ских структур этот вариант отличался бы, вероятно, меньшей жест¬
костью и дисциплинированностью терапевтических отношений,
большей свободой действий аналитика, меньшей манипулятивно-
стью терапии. Диалогизм Бахтина позволил бы дать этим особенно¬
стям техники концептуальное осмысление. Через Бахтина и его круг
православная философская традиция имела шанс вступить в кон¬
такт с основными направлениями европейской мысли столетия, пси¬
хоанализом и структурализмом...
Но реальный Бахтин жил в подлинно ницшеанском мире, пере¬
насыщенном социальной практикой. Идея осуществлялась в этом
мире непосредственно, без всяких сложностей и парадоксов, а со¬
противление преодолевалось силой. В этих условиях диалогизм
Бахтина воспринимался более всего как философская реакция на
этот мир, сопротивление ему или, точнее, противостояние. Он уви¬
дел точно: «единство сознания, подменяющее единство бытия, неиз¬
бежно превращается в единство одного сознания». Безразлично, до¬
бавлял автор, «какую метафизическую форму оно приобретает: со¬
знания вообще, абсолютного я, абсолютного духа, нормативного со¬
знания и пр.». На деле им становится сознание одного человека,
превращающего свой монолог в объект культа. «Рядом с этим единым
и неизбежно одним сознанием множество эмпирических точек зре-

Интеллигенция в поисках сопротивления
323
ни я... случайно и, так сказать, излишне». Все индивидуальное стано¬
вится отклоняющимся, ошибочным. Единственный принцип индиви¬
дуальности, который знает такое сознание, — это ошибка. А за
ошибки наказывают. Потому что тут «одно сознание и одни уста
совершенно достаточны для всей полноты познания: во множестве
сознаний нет нужды и для него нет основы» (54).
Особый «клинический» опыт Бахтина — опыт жизни в тотали¬
тарных условиях — показывал ему ясно: в сфере сознания любая
привилегия ведет к монополии. «Сознание гораздо страшнее всяких
бессознательных комплексов». И действительно, то, что говорила
современная ему «идеология», было на его вкус, наверно, не менее
страшно, чем то, что она делала. Корни происходящего вокруг него
уходили в рационализм Просвещения. Весь европейский утопизм,
писал он, основан на монологическом принципе сознательного убеж¬
дения. Более того, вера в самодостаточность одного сознания являет¬
ся структурной особенностью всего «идеологического творчества но¬
вого времени». В отличие от последнего Достоевский часто перебива¬
ет своих героев, но «никогда не заглушает чужого голоса». Его актив¬
ность в отношении его героев — «активность Бога в отношении чело¬
века, который позволяет ему самому раскрыться до конца» (55).
Бахтин говорил всю жизнь с Достоевским и Рабле, но его одино¬
кий диалог с мировой культурой имплицитно включал третьего пар¬
тнера — мертвый монолог, которым жило сознание многих его со¬
временников. По-видимому, именно в характере этого противостоя¬
ния монологу можно найти объяснение и оригинальности его диа¬
логизма, и заостренности, с которой Бахтин шел на очевидные пре¬
увеличения.
«В любой момент развития диалога существуют огромные, неогра¬
ниченные массы забытых смыслов, но... нет ничего абсолютно мертво¬
го: у каждого смысла будет свой праздник возрождения» (56).
Возрождение Диониса
У Бахтина религия Диониса получает новую культурно-историче-
скую форму, сохраняя при этом, как и подобает вечно возрождаю¬
щемуся богу, свои главные черты. Дионисизм Иванова, существо¬
вавший вне исторического времени и пространства, у Бахтина при¬
обретает конкретное и выразительное воплощение в культуре. В
своей знаменитой работе о Франсуа Рабле (57) Бахтин открывает в
европейской культурной традиции универсальное действо «жизни-
смерти-рождения». Это карнавал, в котором переворачиваются все
роли и сливаются все противоположности. Бахтина влечет «боль¬
шое родовое народное тело», в котором индивидуальные рождения
и смерти являются «лишь моментами его непрерывного роста и об¬
новления». Противоположности основных категорий человеческого
сознания соединяются могучей силой общенародного переживания.
Главной силой в этом мире является смех, «веселая материя мира —
то, что рождается, умирает и саморождает, что пожирается и пожи¬
рает, но что в итоге всегда растет и умножается». Карнавал — это
1Г

324
Глава 10
смеховая драма одновременного рождения нового и умирания ста¬
рого мира, и потому любой образ в этом пространстве амбивален¬
тен. Например, «образы мочи и кала амбивалентны, как и все обра¬
зы материально-телесного низа: они одновременно и снижают-
умерщвляют и возрождают-обновляют, они и благословенны и уни¬
зительны, в них неразрывно сплетены смерть с рождением, родовой
акт с агонией» (58). Амбивалентны в этом же смысле и ритуальные
жертвоприношения, осмеяния, избиения.
Бахтин всё пытается понятнее определить эту влекущую его сис¬
тему образов, которую описывает то как карнавальное целое, то как
гротескное тело, то как неофициальный канон: «это тело оплодотво-
ряюще-оплодотворяемое, рожающе-рожаемое, пожирающе-пожирае-
мое». Самосознание современного человека — он называет его «но¬
вым телесным каноном» — приводит его в уныние: это «совсем го¬
товое, завершенное, строго отграниченное, замкнутое, показанное
извне, несмешанное и индивидуально-выразительное тело». Тело
нового канона — индивидуальное тело, и все события, происходя¬
щие с ним, имеют однозначный смысл: рождение — это рождение,
смерть — это смерть. Для гротескного или «народного» тела свойст¬
венна двуполость: оно не мыслит себя в одиночестве, смерть для не¬
го есть рождение, кормление — это зачатие, испражнения — это ос¬
воение страшного космоса. «Нужно подчеркнуть, что мотив „андро-
гина“ в данном его понимании был исключительно популярен в
эпоху Рабле» (59).
Мы находим у Бахтина в приложении к Рабле все основные мо¬
тивы русской культуры модерна: и идею вечного возрождения, и ро¬
мантику деиндивидуализации, и смешение-стирание основных кате¬
горий рациональности, и образ андрогина. У Бахтина они образуют
столь же целостный «дионисийский» комплекс, как и у Владимира
Соловьева, Вячеслава Иванова, Сабины Шпильрейн и Николая
Бердяева: если рождение равнозначно смерти, то любовь сливается
с влечением к смерти, а мужской пол неотличим от женского.
Бахтин, вероятно, заимствовал эти идеи у Иванова. В 20-х годах,
задолго до своей книги о смеховой культуре, Бахтин говорил, что
«как мыслитель и как личность Вяч. Иванов имел колоссальное
влияние... Все его современники — только поэты, он же был и учи¬
телем» (60). По Бахтину, «соединение любви и смерти» является
основной темой многих стихов Иванова. Бахтин с одобрением ви¬
дит в них слияние любви и смерти, направленное против личности:
«восторг любви вызывает тоску и стремление разбить грани индиви¬
дуализации, а разрушает индивидуализацию смерть. Поэтому лю¬
бовь накликает смерть» (61).
Бахтин, сегодня самый влиятельный представитель этой линии
развития русской мысли, нашел тот предметный материал, по отно¬
шению к которому она имела действительное значение. Блестяще
применив русские идеи к европейскому материалу, он сумел завое¬
вать мировую славу. Для Европы материал этот ушел в далекое
прошлое. А для России?
Имя и концепции Бахтина пользуются безусловным авторитетом
и в русской филологии, и в западной славистике. Лишь в последнее

Интеллигенция в поисках сопротивления
325
время самый знаменитый его ученик, С. С. Аверинцев, анализируя
буквальный смысл его карнавальных идей в их возможном приме¬
нении к русскому материалу, подверг их критическому осмыслению.
Так ли уж человечны были средневековые ритуалы избиения и ос¬
меяния? Всегда ли смех несет в себе глубокую правду о мире, о че¬
ловеке, побеждает страх и отрицает страдание? «Беда в том, что то¬
талитаризм по-своему очень хорошо знает цену всему неготовому,
незамкнутому, пластичному, имеет свой интерес к тому, чтобы пре¬
увеличивать эти аспекты сущего, утрировать их, окружая их... эмо¬
циональным ореолом амбивалентного смеха и ни с чем не считаю¬
щейся бодрости» (62).
Аверинцев показывает неожиданную и амбивалентную связь
между бахтинской концепцией человека — неготового, незамкнуто¬
го, незавершенного, как все, что есть жизнь, — и советским тотали¬
таризмом. Это видение человека, пишет Аверинцев, было шансом в
борьбе против тех, кто хочет командовать жизнью и закрыть исто¬
рию. Но в этом же образе есть то, что Аверинцев определяет на ред¬
кость точно: «ощущение себя одновременно трупом и ребенком».
Ребенком — потому что ты не завершен и всегда готов к переделке;
и трупом — потому что ты застыл в смертном страхе, зная, что всякая
переделка человека есть переделка детей в трупы. Это двойственное
ощущение и есть психологический субстрат тоталитарного режима.
«Готовым он (режим) считает только себя... Действительность должна
быть пластичной, чтобы ее ваять и перекраивать» (63).
Режим, в котором жил Бахтин, со всем его террором, двоемысли¬
ем и методами перековки, формировал у своих граждан — неужели
и таких людей, каким был Бахтин? — характерные искажения само-
восприятия, которые проецировались в их теории так же, как в их
стихи или в их любовь. «Люди должны быть неготовыми, несовер¬
шенными, в становлении, чтобы их можно было бы воспитывать и
перевоспитывать, „перековывать"; с ними нечего считаться, их не
стоит принимать всерьез, но им не следует унывать, потому что у них
все впереди — как у детей». Чем «ощущение себя ребенком и трупом
одновременно» отличается от «амбивалентности рождающей смерти»
по Бахтину? — задает риторический вопрос Аверинцев (там же).
В русской истории главным мастером карнавалов был Иван
Грозный, с полным знанием дела проводивший процедуры развен-
чания-увенчания (так красиво и тоже со знанием дела показанные
Эйзенштейном Сталину и нам с вами). Сам Сталин с его угрюмой
серьезностью тоже не был чужд карнавального смеха в личном пы¬
точном обиходе. Этнографическая жизнь Советской армии и совет¬
ских лагерных зон вся состояла из осмеяний и избиений, пародиро¬
вании социальной иерархии и ужасающего гротеска, творимого над
телами тех, кого силой превращали в «андрогинов». Бахтин не оста¬
вил в своих книгах видимых следов соприкосновения с этой реаль¬
ностью, хотя в своих скитаниях вряд ли мог не знать ее. Остается
непонятным, является ли его восторг перед «народным телом» ре¬
зультатом незнания советской действительности, возможного только
у очень чудаковатого интеллигента; полного отчуждения от нее,
когда местные дела вообще не воспринимаются как культура, что,

326
Глава 10
пожалуй, было характерно для многих; или плодом нового интел¬
лектуального романтизма.
Иванов понимал, что «Дионис в России опасен». Опасен и Раб¬
ле. Но Бахтин не сказал этого. И все же в некоторых своих идеях, и
более всего в концепции диалога, Бахтин преодолевал свое насле¬
дие. В конце жизни он, находивший у Достоевского собственные
ответы на свои же вопросы примерно так, как Лакан находил их у
Фрейда, писал о «враждебности Достоевского к таким мировоззре¬
ниям, которые видят последнюю роль в слиянии, в растворении со¬
знаний в одном сознании, в снятии индивидуальности». Сознание
по своему существу множественно и недостаточно. В этом преодо¬
ление символистского идеала одинокого, вечного, самовозрождаю-
щегося сознания, не нуждающегося ни в индивидуальности, ни в
развитии, ни в любви. В этом же выход в современную философ¬
скую, культурную и политическую проблематику постмодернизма,
признающего множественность, эклектичность и неслиянность со¬
знаний как основной принцип современной жизни, возвращающейся
от «систем» и «измов» к здравому смыслу.
Советский человек
у советского аналитика
После грубой реальности войны и трех революций символизм и ди-
онисийство теряли привлекательность как для публики, так и для
интеллектуальной элиты России. «От этой дамской ерунды с одина¬
ковым подозрением отшатываются и профессиональные почтенные
мистики, и представители науки», — писал в 1922 году О. Мандель¬
штам. Он предсказывал, что «русская проза двинется вперед, когда
появится первый прозаик, независимый от Андрея Белого» (64).
Вряд ли случайно, что один из самых сильных образов неправ¬
доподобно меняющейся русской жизни оставил нам писатель, кото¬
рый вышел из культуры серебряного века, демонстративно отказав¬
шись от основных ее составляющих, и противопоставил им психоа¬
налитическое видение, соединенное со здравым смыслом маленького
советского человека. Эта невозможная или по крайней мере никем
не санкционированная, но абсолютно жизненная смесь вызывала
ярость у литературных начальников эпохи и глубокую любовь чита¬
теля: многие десятилетия Михаил Зощенко был одним из самых чи¬
таемых советских авторов, и сегодня он еще очень популярен. По¬
сле обрушившейся слева и справа идейной зауми короткие прими¬
тивы Зощенко производили, да и до сих пор производят шоковое
впечатление. Их герой озабочен простыми и почти забытыми при
большевиках вещами — своим здоровьем и благополучием более
всего. Он понимает странность своих забот: «автор признает, что в
наши бурные дни прямо даже совестно, прямо даже неловко высту¬
пать с такими ничтожными идеями, с такими будничными разгово¬
рами об отдельном человеке», — писал Зощенко в характерной для
него манере вежливого клоуна. Удивленный чудесами новой жизни,
но вовсе не потерявший здравого смысла, усвоивший стиль газет¬

Интеллигенция в поисках сопротивления
327
ных передовиц, но ничему не верящий и привыкший все пробовать
на зуб, герой Зощенко бесконечно далек от ницшеанского «нового
человека»; но не менее далек он и от растерянного, заброшенного в
мир и мрачно тоскующего в нем человека европейского экзистен¬
циализма.
Герой Зощенко и есть Хомо Советику с, далеко не худший обра¬
зец человеческой природы. Люди как люди, говорил булгаковский
сверхчеловек Воланд. Раздраженные тяготами жизни до перманент¬
ной «нервности», они не знают одиночества. Приученные к двое¬
мыслию и потерявшие представление о морали, именно благодаря
этому эти люди могут позволить себе незаурядную честность наеди¬
не с собой. Они болеют специальными болезнями и нуждаются в
особом лечении.
Зощенко (65) рассказывает так. Идет человек однажды по улице
и вдруг замечает, что на него женщины не смотрят. Вот это, думаю,
жалко. Тем более, что один буржуазный ученый высказал мысль,
будто все, что мы делаем, мы делаем для женщин. Надо, думает ге¬
рой, усилить питание. Он ест безостановочно; потом занимается
физкультурой; наконец, решается одеться по-модному. И вот, жен¬
щина обращает на него внимание: он купил на рынке краденое у
нее пальто. Выходя из милиции, герой думает: «Обойдусь. Моя лич¬
ная жизнь будет труд. Я буду работать. А слова буржуазного учено¬
го — типичный западный вздор». Он плюет направо и налево и от¬
ворачивается от проходящих женщин.
А вот что мы узнаем о том, как они лечатся. Этот рассказ написан
в 1933 году и показывает, что психоаналитическое лечение еще прак¬
тиковалось, хотя и в крайне примитивной форме. Рассказ этот столь
живо показывает обстановку, в которой пытался выжить психоана¬
лиз, и реальных его пациентов, что его стоит вкратце пересказать.
Герой рассказа пошел лечиться в амбулаторию. Народу чертов¬
ски много. Почти как в трамвае. Больше всего народу к нервному
врачу. К хирургу — один человек. К гинекологу — две женщины и
один мужчина. А по нервным — человек тридцать. Нервные беседу¬
ют между собой. Герой им говорит: удивляюсь, сколько нервных за¬
болеваний. Какая несоразмерная пропорция. Один отвечает: Еще
бы! Человечество торговать хочет. А тут извольте... Другой: Ну, вы
не очень-то распущайте свои мысли. А не то я позвоню куда следу¬
ет. Вам покажут — человечество... Он не успевает позвонить, потому
что подходит его очередь. Слышно, как он говорит за ширмой: Во-
обще-то я здоров, но страдаю бессонницей. Дайте мне каких-нибудь
капель или пилюль. А врач отвечает: пилюли приносят только вред.
Я держусь новейшего метода лечения. Я нахожу причину и с ней
борюсь. Больной не понимает, о чем речь. А вы вспомните, говорит
врач. Мы найдем причину, ее развенчаем, и вы снова, может быть,
оздоровитесь. Вы десять лет мучались и теперь обязаны это мученье
рассказать. Больной вспоминает: возвращается он с гражданской
войны и видит — его супругу обнимает племянник. У меня вспыхи¬
вает горе, когда я вижу, что он — в моем френче. Ладно, говорит
тут врач, я дам вам пилюли. За ширму спешит другой субъект, ко¬
торый беспокоился за торговлю. Но медицина и ему не поможет.

328
Глава 10
Падают листья
Автор этих рассказов, офицер Первой мировой войны и кавалер пя¬
ти боевых орденов, был тяжелым невротиком. Его ипохондрия со¬
провождалась периодическими депрессиями. Лишь близкие люди
знали о его болезни; знакомые же вспоминали о нем как о сдержан¬
ном, изящном джентльмене, всегда окруженном женщинами, на ко¬
торых он смотрел с ласковым вниманием «хороших врачей-невропа-
тологов» (66).
Среди нескольких памятных ему заключений армейских врачей
(лазарет Гренадерского мингрельского полка, июнь 1916: отравление
удушливыми газами; Первая петроградская врачебная комиссия,
сентябрь 1916: неврастения умеренной тяжести; старший врач Кав¬
казской дивизии, февраль 1917: невроз сердца и неврастения; вра¬
чебная комиссия, Петроград, февраль 1919: органический порок
сердца) он хранил в своем архиве диагноз, поставленный ему 19 ап¬
реля 1937 ленинградским врачом И. Марголисом (67). Приведем
эти две написанные быстрым врачебным почерком страницы пол¬
ностью.
«Кастрационный комплекс дополнен рядом ценных фактов из раннего
детства больного. Больной сообщает о стойком аффекте страха, пережитом
им во время хирургической операции по поводу незначительного заболева¬
ния вблизи гениталий. Это переживание было густо забыто (амнезия) и по¬
крыто слоем менее ценных аффектов. Сообщающиеся сосуды симптомов и
их истоков пропитаны до такой степени пансексуализмом, что не видит их
только тот, кто это не хочет видеть. Больному неприятно возвращаться к
этой поистине трагической теме, и обсуждение ее всегда вызывает у него и
обострение симптомов, и страх перед мертвой пропастью, ’’как бы не оста¬
новилось libido". Восприятие libido перешло у больного границы здоровой
обороны и он реагирует даже на простое физиологическое вожделение ос¬
трым негодованием, которое всегда видно в разнообразных симптомах (му¬
чительство себя и разнообразное симптомное мучение). Больной вытесняет
libido и вместе с ним любое наслаждение.
Больной честно ищет в фактах прошлого остов своего страдания. Со¬
противление часто мешает (ему) все узнать и все увидеть. Размеры сопро¬
тивления часто непонятны больному. Кастрация, произведя обеднение
libido, лишила всю личность известного могущества, и это мешает ринуться
в атаку на последние твердыни невроза.
Больного пугает действие (дань жизни) — в особенности действие
libido. Он отступает и становится пассивным и замкнутым. Вырваться из
этого звена можно только через абсолютно свободное проникновение во все
поры libido, хотя бы пришлось увидеть самое странное и самое страшное.
Вечный фетиш большого бюста женщины, так влекущий и так мучаю¬
щий больного, указывает путь к комплексу Эдипа и только к нему».
Это не столько диагноз, сколько письменное продолжение дис¬
куссии врача с пациентом, имеющим свои защитные представления,
которые следует преодолеть. Что-то в этом диагнозе кажется не¬

Интеллигенция в поисках сопротивления
329
справедливым, что-то неглубоким; подчеркнутое Марголисом слово
«пансексуализм», взятое им из марксистских работ о психоанализе,
употреблено не по адресу. Но доктор Марголис не только не маски¬
рует свою аналитическую ориентацию, но с энтузиазмом ее подчер¬
кивает и явным образом приглашает знаменитого больного начать
психоаналитическое лечение.
Мы не знаем, как отнесся к этому диагнозу Зощенко и начался
ли тогда анализ. Во всяком случае, о фрейдистах он отзывался че¬
рез несколько лет с уважением (см. далее), и диагноз Марголиса
хранил. Но перепробовав разные виды лечения, он остановился на
самоанализе. Его он практиковал десятилетиями. Это стабилизиро¬
вало его состояние, позволив ему прожить длинную, творческую и
чрезвычайно тяжелую для здорового человека жизнь. Процесс и ре¬
зультаты его самоанализа описаны им в трех книгах (68). Послед¬
няя из них, «Перед восходом солнца», без сомнения, является выда¬
ющимся образцом художественной литературы, испытавшей влия¬
ние психоанализа.
Зощенко писал эту книгу в 1942 году, в эвакуации в Алма-Ате,
где он находился, кстати, одновременно с Эйзенштейном. Многие
рассказывают о заметном облегчении идеологического давления ре¬
жима во время войны. Бывшему боевому офицеру обстановка вой¬
ны могла придать недостававшую смелость. В этом ли дело, или то
был терапевтический успех его самолечения, но перо Зощенко осво¬
бождается и от привычного юродства фельетонов, и от академиче¬
ских длиннот, скрывавших внутреннюю тревогу в предыдущей его
книге «Возвращенная молодость».
«Перед восходом солнца» почти вся написана свободным челове¬
ком — свободным в обоих смыслах, и в политическом, и в психо¬
аналитическом. По степени этой свободы, по психологической глу¬
бине и по абсолютной ясности для читателя она не имеет прецеден¬
тов в советской прозе. Вместе с тем она многим обязана литературе
символистов, которых Зощенко, бывший все же на 15 лет моложе
Белого и Блока, знал лично. Более всего по структуре и стилю «Пе¬
ред восходом солнца» похожа на книжки Розанова: то же уверенное
и ни подо что не стилизованное повествование от первого лица; та
же искренность в передаче собственной сексуальности, которая, од¬
нако, обладает свойством не возбуждать читателя, а скорее снимать
его возбуждение; та же дробность текста на маленькие главки с эле¬
ментарной структурой. Зощенко не скрывал своей симпатии: цент¬
ральная часть повести названа так же, как главная книга Розано¬
ва — «Опавшие листья».
Повесть строится как цепь свободных ассоциаций, каждая из ко¬
торых представляет собой изолированное воспоминание. С их помо¬
щью Зощенко доискивается до причин своей меланхолии. Как искать
это несчастное происшествие? Он перебирает воспоминания, которые
вызывают у него душевное волнение: «Волнение, как свет фото¬
вспышки, освещает фотографии прошедшего». Зощенко показывает
их читателю одну за другой — от недавних до самых ранних. Женщи¬
ны, которые его соблазняли; рассказ о смерти отца; картины боев, бы¬
товые сцены, мемуарные зарисовки. Во всем этом нет объяснения. Он

330
Глава 10
идет глубже: до 5 лет и потом до двух. Но тут свет кончается, автор
видит лишь пустоту и мир хаоса, который исчезает от первого при¬
косновения разума. Для Зощенко нет сомнения — это иной мир.
Вот тут, в последней части книги, называемой «До двух лет», ав¬
тор идет за пониманием к ученым: физиологам павловской школы и
фрейдовским аналитикам. Диапазон, как видно, тот же самый, что и
в исканиях Троцкого и Эйзенштейна. Но Зощенко, знающий свой
невроз, заинтересован в практическом результате. Он знакомит чи¬
тателя с условными рефлексами и пытается применить их законы к
собственной младенческой жизни. Он едет в деревню, где жил пер¬
вые годы жизни, но здесь его тоска усиливается, и в ужасном состо¬
янии он возвращается домой. Условные рефлексы, да и бром ему
больше не помогают. Ночью его стали мучить кошмары. Раньше он
снов не видел или сразу их забывал. Теперь они появлялись сразу,
едва он смыкал глаза.
Один врач (не был ли то знакомый нам И. Марголис?) сказал
автору: только по снам вы разберетесь в своей болезни. Он растол¬
ковал один сон и сказал, что у автора — сексуальная травма. Автор
возмутился. Врач заявил: я растолковал сон по Фрейду. Я его уче¬
ник. И нет более верной науки, которая бы вам помогла. Автор при¬
гласил еще врачей. Среди них тоже оказался правоверный фрей¬
дист. Это был весьма умный врач. Автор едва не стал его учеником,
но тот был ужасным противником Павлова. Каждый сон он рас¬
шифровывал как сон эротомана. И автор продолжил свой самоана¬
лиз, перемежающийся популярными теоретическими штудиями на
ту же вечную тему «Павлов и Фрейд».
Последняя победа
История не закончена. Такой анализ, конечно, и не мог быть завер¬
шен до конца. Недоступность самоанализу содержания собственного
бессознательного является одной из азбучных истин фрейдовского
метода. В процессе самоанализа человек оказывается подвержен тем
же искажающим механизмам, которые порождают его симптомы и
его сны. Только в контакте с сознанием и бессознательным Другого
идет подлинное проникновение в себя. В России, как ни странно,
эту истину блестяще обосновал критически относившийся к психоа¬
нализу Бахтин, но в текстах тех, кто симпатизировал Фрейду, она
забывалась. В работах Ермакова, Блонского и, тем более, Троцкого
характерные для психоанализа моменты осознания привлекали го¬
раздо больше внимания, чем столь же важные для него моменты пе¬
реноса. Нечто подобное было характерно, кстати, и для русских
символистов: преображение сознания понималось как индивидуаль¬
ный творческий акт либо коллективное теургическое действие, но
никогда как динамический процесс, который в борьбе и с сопротив¬
лением один человек совершает в своем отношении к другому чело¬
веку. Зощенко, отказавшийся от психоанализа у своего «очень ум¬
ного» фрейдиста ради «павловского» осознания собственных ре¬
флекторных связей и доминант, шел тем же путем.

Интеллигенция в поисках сопротивления
331
«То, что заторможено, может быть раскрыто. Это заторможение
можно снять светом логики, светом высокого сознания». В этом ви¬
дел он смысл своей работы, даже гражданский ее смысл. «Ведь мои
материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о
прогрессе сознания. Моя работа опровергает „философию" фашиз¬
ма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые
беды». Удивительно, что почти то же самое писал в 1941 году
Томас Манн соавтору Юнга Карлу Кереньи: «ведь фактически пси¬
хология — это средство ' вырвать миф из рук фашистских
мракобесов и „переключить" его в сферу гуманности» (69).
В лице Зощенко русская культура еще раз соприкоснулась с
психоанализом, и это последнее их взаимодействие было весьма
продуктивным. Повесть действительно направлена против фашизма
в любых его формах, и не только апологией сознания, но и верой в
ценность отдельного человека с его страданиями, надеждами и уси¬
лиями.
Именно в этом качестве она и была подвергнута погрому пар¬
тийной властью. В 1946 году ЦК ВКП(б) принимает постановление
«О журналах „Звезда" и „Ленинград"», направив свое тяжелое идео¬
логическое вооружение против двух старых писателей, живых па¬
мятников серебряного века — Зощенко и Ахматовой. Зощенко на¬
зван там «пошляком и подонком литературы», и главное его пре¬
ступление перед властью — в «такой омерзительной вещи, как „Пе¬
ред восходом солнца"». А. А. Жданов говорил в своем докладе ЦК:
«трудно подыскать в нашей литературе что-либо более отвратитель¬
ное, чем та мораль, которую проповедует Зощенко в повести «Перед
восходом солнца», изображая людей и самого себя как гнусных по¬
хотливых зверей, у которых нет ни стыда, ни совести».
Постановление ЦК, соединившее Зощенко с Ахматовой, постави¬
ло глубоко символическую точку в истории модерна в России. Са¬
мый близкий к психоанализу из русских писателей оказался вместе
с единственной наследницей серебряного века в их общем противо¬
стоянии террору власти.
А больной Зощенко сумел пережить и Постановление всемогу¬
щего ЦК. Он оказался одним из очень немногих, кто нашел в себе
мужество и здоровье перенести партийную травлю, не умерев и не
раскаявшись, а продолжая быть самим собой. То, что он называл
психоанализом, на этот раз оказалось сильнее того, что называли
коммунизмом Жданов и его коллеги.

Заключение
Опыт Фрейда показывает возможность того, что
так часто подвергалось и подвергается сомнению
в XX веке, — возможность преодоления идеей на¬
циональных границ. Ориентированный на инди¬
вида, психоанализ оказался источником идей, которые в одних и
тех же своих значениях были восприняты разными обществами 1.
Интеллектуальные ценности в своих итоговых формах могут стать
вненациональными, сколь бы ни были специфичны процессы их со¬
зревания. Но этот универсализм, желанная цель столь многих, дает¬
ся далеко не всем.
Достаточно сравнить историю психоанализа с судьбой марксист¬
ских идей, чтобы понять, как сложно и почти невероятно подобное
транснациональное проникновение, со сколь гибельными для идеи
искажениями связано оно в иных случаях. Возможность эта не за¬
висит от субъективных намерений ее автора. По крайней мере, у
Фрейда по этому поводу было больше опасений, чем надежд. Види¬
мый парадокс состоит в том, что марксизм со всей навязчивостью
провозглашал универсальный характер своих целей и потерпел
крах. «Фрейдизм» был в этой области крайне нерешителен, но одер¬
жал победу.
С каждым десятилетием XX века психоанализ распространялся
во все новых национальных культурах. Он приобретал националь¬
но-специфические черты, примером которых может служить струк¬
туралистский психоанализ Жака Лакана во Франции или необычно
глубокое взаимопроникновение психоанализа и медицины в Соеди¬
ненных Штатах. Последним из завоеванных им континентов была
Латинская Америка, в странах которой падение диктаторских режи¬
мов неизменно сопровождалось бурным расцветом психоанализа.
Несмотря на длинную историю расколов и дискуссий, психоанализ
сохранял, как правило, свою идентичность.
Судьбу психоанализа в разных национальных средах можно, по¬
жалуй, сравнить с путем кометы, пересекающей разные солнечные
системы. Комету окружает вакуум, она не встречает на своем пути
ничего похожего на самое себя. И вместе с тем в этом пространстве
есть свои силовые линии, свои гравитационные и магнитные поля,
искривляющие путь небесного тела, завихряющие его хвост и отры¬
вающие от него целые облака, которые начинают вращаться по
внутренним орбитам данной системы...
Психоанализ был настолько быстро и активно воспринят в Рос¬
сии начала века, что, когда соприкасаешься с этой историей сегодня,
1 Этот транснациональный характер психоаналитического знания нашел теперь в
России новое забавное подтверждение. Один из самых активных советских анти¬
семитов, И. Шафаревич, в своей книге о социализме прибегнул к Фрейду, чтобы
объяснить миру, что социализм по своей сущности есть влечение к смерти (1).

Заключение
333
трудно освободиться от чувства удивления: неужели речь идет о той
же самой России?
Но в ее необычных духовных и политических условиях психо¬
анализ подвергся, пожалуй, наибольшим деформациям за всю свою
историю. В конечном итоге этого бурного развития он оказался
практически неузнаваем. Национальные особенности русской куль¬
туры, взаимодействовавшие с уникальностью исторической ситуа¬
ции, породили беспрецедентную интеллектуальную смесь. Психо¬
анализ играл свою роль в этом необычном процессе. Жесткость пси¬
хоанализа, определенность того, что им является и что не является,
позволяет с необычной наглядностью увидеть сложные переплете¬
ния научных идей, духовных ценностей и политических сил, кото¬
рые определили интеллектуальный облик России XX века.
Русский психоанализ имел многообразную специфику. В теоре¬
тическом плане наиболее любопытна линия от адлерианства рус¬
ских психотерапевтов 10-х годов до троцкизма советских аналити¬
ков 20-х. Сексуальность в теории и перенос в технике анализа были
последовательно замещены проблемами власти, с одной стороны, и
сознания — с другой. И в практической работе осознанию и внуше¬
нию придавалось куда больше значения, чем переносу, о котором
почти не говорили аналитики советского периода. Уводя от иссле¬
дования сексуального либидо в поиск иных движущих человеком
сил, линия этих поисков была, пожалуй, противоположна мировому
направлению развития психоанализа.
«Можно с уверенностью утверждать, что в России могло бы раз¬
виваться сильное и плодотворное психоаналитическое движение, ес¬
ли бы против него не велась такая энергичная война со стороны
официальных сил», — писал в 1930 году в берлинской эмиграции
недавний Президент Русского психоаналитического общества Мои¬
сей Вульф (2). Пожалуй, в свете сегодняшнего исторического зна¬
ния, да и политического опыта, утверждение Вульфа выглядит уп¬
рощением. Невозможно избежать интеллектуальной ответственнос¬
ти, ссылаясь на злую волю властей. В борьбе за политическое доми¬
нирование сами психоаналитики шли на драматические изменения
своих взглядов. Они руководствовались собственными утопически¬
ми иллюзиями, в которых не видели противоречий с психоанали¬
зом. С надеждой и верой относясь к новой власти, развиваясь и пе¬
рерождаясь вместе с ней, они находили с ее стороны понимание и
поддержку до тех пор, пока сама эта власть состояла из людей,
близких им по духу.
Начиная с Татьяны Розенталь и кончая Иваном Ермаковым, для
работы русских аналитиков было характерно избегание проблем ли¬
бидо, а иногда даже прямое ханжество в вопросах секса. Неприят¬
ным, а то и комичным примером является эволюция Арона Залкин¬
да, который от адлеровского психоанализа плавно перешел к по¬
пыткам государственной репрессии сексуальности во имя классовой
власти. Напротив, другие традиции, которые восходили, например, к
просвещенному эротизму Лу Андреас-Саломе, идеям сексуально¬
классового освобождения Вильгельма Райха или концепции диалога
русского пророка пост-модернизма Михаила Бахтина, были забыты,

334
потому что не были прямо связаны с проблематикой власти. Культ
власти, основная ось тоталитарного сознания (3), поглощал в себя
любой духовный материал, и в том числе самый неподходящий, ка¬
ким был и есть психоанализ.
Культ власти всегда, независимо от намерений и обстоятельств,
оборачивается обрядами смерти. Начиная с Сабины Шпильрейн, те¬
ма влечения к смерти приобрела первостепенное значение для рус¬
ских аналитиков, приближавшихся здесь к узловой, идущей от Вла¬
димира Соловьева и Вячеслава Иванова проблеме. отечественной
культуры. Смерть и власть составляли тот универсум, в котором су¬
ществовал психоанализ в России и все то, что из него произросло.
Смерть и власть составляли ту двойную планету с полем тяготения
чудовищной силы, вокруг которой вращалась залетевшая сюда со¬
всем из других пространств комета психоанализа — вращалась до
тех пор, пока не упала, вконец отождествившись с этими черными
солнцами.
Противоестественное государство могло достичь стабильности
лишь при условии изменения самой человеческой природы своих
подданных, — преображения, которого оно ежечасно от них требо¬
вало и, действительно, пыталось осуществить. Наблюдая события из
эмиграции, Федор Степун писал в ужасе: «Государственный деспо¬
тизм не так страшен своими политическими запретами, как своими
культурно-педагогическими заданиями, своими замыслами о новом
человеке и новом человечестве» (4). Идея «нового человека» была
центральной для русских интеллектуалов начиная с поэтов-симво-
листов 10-х годов и вплоть до педологов 30-х. Потом она теряла
свое значение параллельно с либерализацией режима, но, выхоло¬
щенная до пустого лозунга, дожила до брежневского времени.
Ранний советский психоанализ был в невиданной степени поли¬
тизирован и близок к государственной власти. Руководство Русско¬
го психоаналитического общества начала 20-х годов почти полно¬
стью составляли видные большевики, намеревавшиеся использовать
психоанализ в своих интересах. Москва 20-х годов видела организа¬
цию Государственного психоаналитического института (словосоче¬
тание, невиданное в истории психоанализа) и Психоаналитического
детского дома, специализированного заведения для детей высших
партийных функционеров. На психоанализ как на часть своей но¬
вой политики делал ставку Троцкий, а в детском доме-лаборатории
психоаналитическое воспитание получал сын Сталина Василий,
впоследствии генерал авиации и алкоголик.
Но беспрецедентная близость к власти не уберегла ни советских
аналитиков, ни русский анализ. Скорее наоборот, смерть приближа¬
лась ровно в той мере, в какой близка была власть.
Адольф Иоффе, пациент Адлера, проводивший потом психоана¬
лиз на сибирской каторге, покончил с собой после ликвидации
троцкистской оппозиции, одним из лидеров которой был. Арон Зал¬
кинд умер от инфаркта после осуждения его педологии, науки о
«новом массовом человеке». Александр Лурия, крупнейший психо¬
лог советского периода, начал свой путь ученым секретарем Русско¬
го психоаналитического общества, но оставил этот пост для разра¬

Заключение
335
ботки детектора лжи по заданию Генерального прокурора москов¬
ских процессов. Сама Сабина Шпильрейн, открывшая влечение к
смерти задолго до Фрейда, добровольно осталась в оккупированном
нацистами Ростове, где и была расстреляна в толпе ростовских ев¬
реев. Сергей Эйзенштейн, которому увлечение психоанализом не
помешало, а скорее помогло создать свои фильмы, жестокие и пре¬
красные памятники побеждающего тоталитаризма. И, наконец, чело¬
век, олицетворявший власть в международном психоанализе —
Макс Эйтингон, одна из самых загадочных и зловещих фигур ин¬
теллектуальной истории...
В истории психоанализа — истории идей — влечение к власти,
описанное А. Адлером и никогда не признававшееся Фрейдом,
очень далеко от влечения к смерти, описанного С. Шпильрейн и по¬
том переоткрытого Фрейдом. История психоанализа — история лю¬
дей — позволяет, однако, задать странный на первый взгляд вопрос:
так ли уж далеки друг от друга два эти влечения?
Во всяком случае оба они возвращают нас к Ницше. И, пройдя
этот круг, мы чувствуем скрытую, парадоксальную его логику.
Культ власти... Служение смерти... Эрос невозможного.

Литература и комментарии
Введение
1. Вяч. Иванов. По звездам. Петербург, 1909.
2. О восприятии Ницше в России складывается специальная литература: Nietzche in
Russia. Princeton: University Press, 1986; P. Ю. Данилевский. Русский образ
Фридриха Ницше (предистория и начало формирования). — «На рубеже XIX и
XX веков». Ленинград: Наука, 1991, 5—43.
3. А. Бенуа. Мои воспоминания. Москва: Наука, 1990, т. 2, с. 48.
4. Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1956, т. 1,
с. 319.
5. А. А. Богданов. Новый мир (1904). — В кн.: А. А. Богданов. Вопросы социализма.
Москва: Политиздат, 1990, с. 28.
6. The Freud-Jung Letters. W. McGuire, ed. London: Hogarth, 1974, p. 495.
7. 3. Фрейд. Будущее одной иллюзии. — В кн.: 3. Фрейд. Психоаналитические этю¬
ды. Минск: Беларусь, 1991, с. 485.
8. S. Freud and S. Zweig. Correspondence. New York, 1988.
9. М. Г. Ярошевский. История психологии. 2-е изд. Москва, 1976; А. В. Петровский.
Вопросы теории и истории психологии. Москва: Педагогика, 1984.
10. D.Joravsky. Russian Psychology. A Critical History. Oxford: Blackwell, 1989;
Jl. Грэхэм. Естествознание, философия и науки о человеском поведении в Совет¬
ском Союзе. Москва: Политиздат, 1991.
И. Nietzsche, Ree, Salome. Correspondance. E. Pfeiffer, ed. Paris: PUF, 1979, p. 198.
12. 3. Фрейд. Очерки истории психоанализа. — В кн.: 3. Фрейд. «Я» и «Оно». Тби¬
лиси: Мерани, 1991, с. 70.
13. ГБЛ, ф. 167, оп. 14 ед. хр. 62, л. 17.
14. В. Ходасевич. Конец Ренаты. — «Серебряный век. Мемуары». Москва: Известия,
1990, с, 181.
15. М. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. Москва: Советская Россия, 1979,
с. 100.
16. Перечислим здесь те, которые представляются наиболее важными:
J. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique de 1909 a 1930. —
«Critique», 346, Mars 1976, 199—236;
H. Lobner, V. Levitin. A Short Account of Freudism: Notes on the History of
Psychoanalysis in the USSR. — «Sigmund Freud House Bulletin», 2, n 1, 1978,
p. 5-30;
J.-M. Palmier. La psychanalyse en Union Sovietique. — In: R.Jaccard. Histoire de la
psychanalyse, v. 2. Paris: Hachette, 1982, p. 213—270;
E. Roudinesco. Histoire de la psychanalyse en France, v. 2 (Ch. 1.2. Marxisme,
psychanalyse, psychologie). Paris: Seuil, 1986;
A. Carotenuto. A Secret Symmetry. London: Routledge, 1984;
J. L. Rice. Russian Stereotypes in the Freud-Jung Correspondence. — «Slavic
Review», v. 41, 1, Spring 1982, p. 19—35;
I. Maximov. Histoire de la psychanalyse. La psychanalyse russe. — «L'Ane», 1983,
n 10, p. 3—5;
I. Manson. Comment dit-on «psychanalyse» en russe? — «Revue internationale de
l'histoire de psychanalyse», 4, 1991, p. 407—422;
A. Mikhalevitch. Premiere implantation et rejet (1904—1930). — «Frenesie», v. 2, 7,
1989, p. 125-146;

Литература и комментарии
337
М. Ljunggren. The Psychoanalytic Breakthrough in Russia on the Eve of the 1
World War. — In: «Russian Literature and Psychoanalysis». Ed. by Daniel
Rancour-Laferriere. Amsterdam-Philadelphia: Benjamin, 1989, p. 174—191;
M. Ljunggren. The Dream of Rebirth. A study of A. Belyj’s novel «Peterburg».
Stockholm: Almqvist, 1982;
M. Miller. Freudian Theory under Bolshevic Rule. — «Slavic Review», Winter 1985,
p. 625-646;
M. Miller. The Reception of Psychoanalysis and the Problem of the Unconscious in
Russia. — «Social Research», 57, 4, 1990, p. 876—888.
17. Пока эта книга готовилась к печати, в России вышло несколько статей, раскры¬
вающих разные аспекты темы:
А. М. Эткинд. От психоанализа к педологии (из истории советской науки о чело¬
веке). — «Человек», 1, 1990, с. 20—30;
А. М. Эткинд. Общественная атмосфера и индивидуальный путь ученого: опыт
прикладной психологии 20-х годов. — «Вопросы психологии», 5, 1990, с. 13—21;
А. М. Эткинд. Лев Троцкий и психоанализ. — «Нева», 4, 1991, с. 183—190;
А. А. Пружинина, Б. И. Пружинин. Из истории отечественного психоанализа (ис¬
торико-методологический очерк). — «Вопросы философии», 7, 1991, с. 87—99.
К главе i
1. О Лу Андреас-Саломе существует большая и противоречивая литература. В сво¬
ем изложении мы основываемся на следующих источниках: Lou Andreas-Salome.
Ма vie. Ed. par E. Pfeiffer. Paris: PUF, 1977; R. Binion. Frau Lou, Nietzsche's
Wayward Disciple. Princeton, 1968; H. F. Peters. My Sister, my Spouse. London,
1963; A. Livingstone. Salome, her Life and Work. New York: Moyer, 1984; P. Roazen.
Brother Animal. The story of Freud and Tausk. New York University Press, 1986.
2. Andreas-Salome. Ma vie, p. 24.
3. Э. А. Павлюченко. Женщины в русском освободительном движении. Москва:
Мысль, 1988.
4. Цит. с сокращениями по: Livingstone. Salome, p. 24 и далее.
5. Там же, с. 27.
6. Письмо А. И. Герцена М. К. Рейхель от 17 октября 1853 г. — В кн.: Отрывки из
воспоминаний М. К. Рейхель и письма к ней А. И. Герцена. Москва: изд-во Бух-
гейма, 1909, с. 102.
7. М. Мейзенбуг. Мемуары идеалистки. Москва-Ленинград, 1933, с. 528.
8. Livingstone. Salome, p. 36.
9. И. К. Хмелевский. Патологический элемент в личности и творчестве Фридриха
Ницше. Речь на торжественном заседании Общества русских врачей в Одессе 22
февраля 1903 г. Киев, 1904.
10. Письмо Ницше Полю Рэ от 21 марта 1882 г. Цит. по: Nietzsche, Ree, Salome.
Correspondance. E. Pfeiffer, ed. Paris: PUF, 1979. См. также F. Nietzsche. A self-
potrait from his letters. Ed. by P. Fuss and H. Shapiro. Cambridge, 1977.
11. Ф. Ницше. Веселая наука. — В кн.: Ф. Ницше. Сочинения. Москва, 1991.
12. Письмо Л у Андреас-Саломе Полю Рэ от 14 августа 1882 г.: Nietzsche, Ree,
Salome. Correspondance.
13. Письмо Ницше П. Гасту от 13 июля 1882 г. Цит. по: Nietzsche. A self-potrait from
his letters.
14. Nietzsche, Ree, Salome. Correspondance, p. 153—154.
15. Там же, p. 135, 230.
16. Ницше. Так говорил Заратустра. Москва: Изд-во Московского университета,
1990, с. 11-12.
17. Э. Ферстер-Ницше. Возникновение «Так говорил Заратустра». — В кн.: Ф. Ниц¬

338
ше. Так говорил Заратустра, с. 291.
18. Цит. по: Я. F. Peters. My Sister, my Spouse, p. 143.
19. Написано в конце апреля 1884 г. Цит. по: Я. F. Peters. My Sister, my Spouse.
20. Лу Андреас-Саломе. Фридрих Ницше в своих произведениях. — «Северный вест¬
ник», 3—5, 1896.
21. Цит. по: Я. F. Peters. My Sister, my Spouse.
22. В. Жирмунский. Немецкий романтизм и современная мистика. Санкт-Петербург,
1914, с. 193 и 13; он же. Религиозное отречение в истории романтизма. Москва:
Издание С. И. Сахарова, 1919, с. 7.
23. Nietzsche, Ree, Salome. Correspondance, p. 62; Вл. Соловьев считал Ницше «бли¬
жайшим преемником» Лермонтова. См.: В. Соловьев. Стихотворения. Эстетика.
Литературная критика. Москва: Книга, 1990, с. 444.
24. «Демон» имел успех в Германии. В 1852—1876 гг. он вышел в еще в четырех
разных переводах по-немецки и 7 раз переиздавался в Германии по-русски. —
«Лермонтовская энциклопедия». Москва: Советская энциклопедия, 1981, с. 393.
25. Там же.
26. Р. М. Рильке, Б. Пастернак, М. Цветаева. Письма 1926 г. Москва: Книга, 1990.
27. Письмо от 18 мая 1899 г. Цит. по: Р. М. Рильке. Ворпсведе. Москва, 1980, с. 360.
28. Неопубликованные воспоминания С. Н. IIIиль хранятся в Научной библиотеке
Московского университета, ед. хр. 1004.
29. Lou Andreas-Salome. Russische Philosophie und Semitisher Geist. — Die Zeit, 15
Janner 1898, n 172.236.
30. 3. Гиппиус. Живые лица. Тбилиси: Мерани, 1991, т. 2, с. 198; об отношениях Во¬
лынского с Гиппиус см.: А. Бенуа. Мои воспоминания, т. 2, с. 49.
31. Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла. — «Сочинения в двух томах». Москва:
Мысль, 1990, т. 2, с. 370.
32. Б. Пастернак. Охранная грамота. — Воздушные пути. Москва: Советский писа¬
тель, 1982, с. 191.
33. Livingstone. Salome, p. 118.
34. Цит. по: Я. F. Peters. My Sister, my Spouse.
35. Там же, с. 283 и далее.
36. Цит. по: Livingstone. Salome, с. 9.
37. Lou Andreas-Salome. Die Erotic. Frankfurt, 1910.
38. Я. А. Бердяев. Философия свободы. Смысл творчества. Москва: Правда, 1989,
с. 407.
39. Цит. по: P. Roazen. Brother Animal. The story of Freud and Tausk. New York:
University Press, 1986, p. 41.
40. Цит. no: Livingstone. Salome, c. 148.
41. Roazen. Brother Animal; см. также: С. Цвейг. Врачевание и психика. Петербург:
«Гамма», 1992.
42. Е. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud. New York: Basic Books, 1953—1957.
43. 3. Фрейд. Леонардо да Винчи. Москва: к-во «Современные проблемы», 1912,
с, 15 и 20.
44. Freud-Jung Letters, p. 478.
45. P. Roazen. Freud. Political and Social Thought. London: Hogarth Press, 1969,
84—85; R. L. Rudnytsky. Freud and Oediphus. New York: Columbia University
Press, 1987, p. 198—199.
46. 3. Фрейд. Психология масс и анализ человеческого Я. — «Психоаналитические
этюды». Минск: Беларусь, 1991, с. 464.
47. Livingstone. Salome, p. 152.
48. Е. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, v. 2, p. 421.
49. Roazen. Brother Animal.

Литература и комментарии
339
50. Там же.
51. Livingstone. Salome.
52. Вл. Соловьев. Смысл любви. — Сочинения, т. 2, Москва: Мысль, 1988.
53. Бердяев. Смысл творчества. Опыт оправдания человека. Собрание сочинений.
Париж: IMCA-Press, 1989, т. 2.
54. Вл. Соловьев. Идея сверхчеловека. — Сочинения, т. 2, с. 626 и 633.
55. Вл. Соловьев. Смысл любви, с. 516 и 546.
56. Там же, с. 521—522 и 531.
57. Lou Andreas-Salome. Russische Philosophic und Semitisher Geist.
58. Peters. My Sister, my Spouse, p. 283.
59. Livingstone. Salome.
60. Lou Andreas-Salome. Correspondance avec Sigmund Freud. Paris, 1976.
61. Ibid.
62. Ibid., p. 77.
63. Lou Andreas-Salome. Mein Danke an Freud. Wien, 1934.
64. Livingstone. Salome.
К Главе 2
1. А. Бенуа. Мои воспоминания. Москва: Наука, 1990, т. 1, с. 631; Л. Д. Менделеева-
Блок. Были и небылицы. Бремен, 1977, с. 29.
2. К. Мочульский. Андрей Белый. Париж: ИМКА-Пресс, 1955, с. 25.
3. Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла. Москва: издание В. Чичерина, 1900, с. 41.
4. М. М. Бахтин. Проблемы прэтики Достоевского. Москва: Советская Россия, 1979,
с. 71.
5. Вяч. Иванов. Собрание сочинений. Брюссель, 1987, т. 4, с. 338.
6. В. Розанов. Опавшие листья. Уединенное. Москва: Политиздат, 1990, с. 34? и 148.
7. И. Анненский. О современном лиризме. — «Аполлон», 1909, т. 3, с. 55.
8. Лена Силард. Несколько заметок к учению Вячеслава Иванова о катарсисе. —
«Cultura е Memmoria. Atti del terzo Simposio Internationale dedicato a Vjaceslav
Ivanov». II: Testi in Russo. La Nuovo Italia Editrice, 1986, p. 146.
9. H. Бердяев. Самопознание (опыт философской автобиографии). — Собрание сочи¬
нений, т. 1. Париж: ИМКА-Пресс, 1989, с. 167 и 185.
10. В. Розанов. Уединенное. Москва: Политиздат, 1990.
11. Цит. по: В. А. Фатеев. В. В. Розанов. Жизнь, творчество, личность. Ленинград,
1991, с. 231.
12. В. В. Розанов. Люди лунного света. Метафизика христианства. 2-е изд. Санкт-Пе-
тербург, 1913 (Москва: Дружба народов, 1990), с. 73—74.
13. Там же.
14. Там же, с. 130.
15. А. Бенуа, с которым Розанов вел долгие разговоры на «Афродитины темы», де¬
лясь более всего своими наблюдениями над собсвенной женой, вспоминал, что в
них не было и тени пошлости, а было сочетание «изощренно тонкой наблюдатель¬
ности с почти ребяческой наивностью» — А. Бениа. Мои воспоминания, т. 2,
с. 249.
16. А. Синявский. «Опавшие листья» В. В. Розанова. Париж: Синтаксис, 1982, с. 33.
17. 3. Фрейд. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства. — «Психоаналитические
этюды». Минск: Беларусь, 1991, с. 397.
18. Возможно, что на трактовку Фрейдом Леонардо да Винчи косвенно повлияли
идеи Розанова о гомосексуализме. В своем эссе о Леонардо Фрейд ссылается как
на один из основных своих источников на Мережковского. Последний в таких
вопросах находился под сильным влиянием Розанова.

340
19. Переписка В. В. Розанова и М. О. Гершензона. Публикация В. Проскуриной. —
«Новый мир», 3, 1991, с. 231. Публикатор ошибается, считая психоаналитиками
Вейнингера и Крафт-Эбинга, которых обильно цитировал Розанов.
20. Розанов. Опавшие листья. — Уединенное, с. 343.
21. D.H. Lourence. Selected Literary Criticism. Ed. by A. Beel. New York, 1956, p. 253.
22. В. Ходасевич. Избранная проза. Нью-Йорк: Руссика, 1982.
23. А. Белый. О теургии. — «Новый путь», 9, 1903.
24. А. Белый. Начало века. Москва-Ленинград, 1933, с. 276.
25. Вся эта история много раз подробно описана. См.: К. Мочулъсшй. Андрей Белый;
Ходасевич. Конец Ренаты. — «Серебряный век». Мемуары. Москва: Известия,
1990; См. также: М. Ljunggren. The Dream of Rebirth. A study of A. Belyj’s novel
«Peterburg». Stockholm: Almqvist, 1982.
26. Письмо, хранящееся в ГБЛ, цит. по: Ljunggren. The Dream of Rebirth, p. 138.
27. Freud-Jung Letters, p. 226.
28. Б. Вышеславцев. Рецензия на кн.: К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической
психологии. Т. 1. Психологические типы. — «Путь», 20, февраль 1930, с. 111 — 113.
29. Мысль о том, что история Ивана Бездомного в зашифрованном виде повторяет
масонский ритуал инициации, «второго рождения», была высказана Леной Си¬
лард в докладе «Булгаков и символисты». — Международный коллоквиум по
Булгакову, Париж, июнь 1991.
30. А. Белый. Почему я стал символистом... Анн Арбор: Ардис, 1982, с. 51.
31. А. Белый. Воспоминания о Блоке.
32. С. Аверинцев. Предисловие. — В кн.: Вяч. Иванов. Стихотворения и поэмы.
Ленинград, 1978, с. 47; А. Найман. Рассказы об Анне Ахматовой. Москва: Худо¬
жественная литература, 1989.
33. Н. Бердяев. Самопознание, с. 177.
34. А. Блок. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Москва:
Наука, 1982, кн. 3, с. 340.
35. Е. Герцык. Воспоминания. Париж: IMCA-Press, 1973, с. 53.
36. Цит. по.: С. Аверинцев. Предисловие, с. 45.
37. Н. Бердяев. Самопознание, с. 172.
38. Вяч. Иванов. По звездам. Спб, 1909.
39. Н. Бердяев. Самопознание, с. 173.
40. Бердяев. Собрание сочинений, т. 4. Париж: ИМКА-Пресс, 1990, с. 119.
41. Вяч. Иванов. По звездам.
42. Там же, с. 99—100.
43. О. Мандельштам. Камень. Ленинград: Наука, 1990, с. 206—207.
44. Б. Зайцев. Далекое. Москва: Советский писатель, 1991, с. 484.
45. С. Аверинцев. Предисловие, с. 45.
46. Вяч. Иванов. По звездам, с. 153.
47. Там же, с. 413.
48. Там же, с. 125.
49. Я. Бердяев. Смысл творчества. Опыт оправдания человека. Собрание сочинений,
т. 2.
50. Вяч. Иванов. Духовный лик славянства. Собрание сочинений, т. 4. Брюссель,
1987, с. 668.
51. Я. Бердяев. Смысл творчества, с. 178.
52. W. J. McGrath. Dyonisian Art and Populist Politics in Austria. New Haven: Yale
University Press, 1974.
53. Цитируется с сокращениями no: Freud-Jung Letters, p. 293—294.
54. Там же, с. 295.
55. С. G.Jung. Essays on Contemporary Events. London: Kegan Paul, 1947.

Литература и комментарии
341
56. I. М. Kogan. Weltuntergangserlebnis und Wiedergeburtsphantasie bei einem
Schisophrenen. — «Internationale Zeitschrift fur Psychoanalyse», 1932, 18,
p. 86-104.
57. Л. Д. Менделеева-Блок. Были и небылицы. Бремен, 1977, с. 50.
58. А. Блок. Сочинения, т. 2, с. 476 и 716.
59. Вл. Орлов. Сны и явь. — В кн.: А. Блок. Письма к жене. Москва: Наука, 1976, с. 21.
60. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 1. Москва: Наука, 1980,
с. 358, 369, 394.
61. Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1956, т. 1,
с. 269-270.
62. А. Белый. Начало века. Подготовка текста А. В. Лаврова; Москва: Художествен¬
ная литература, 1990, с. 89.
63. М. Ljunggren. The Dream of Rebirth, p. 86.
64. Л. Иванова. Воспоминания. Книга об отце. Подготовка текста Дж. Мальмстада.
Париж: Atheneum, 1990, с. 217.
65. В. И. Иванов. Anima. — В кн.: С. Л. Франк. Из истории русской философской
мысли конца XIX и начала XX века. Антология. Washington: Interlanguage
Literary Associates, 1965, p. 183—197.
66. В. И. Иванов. Лермонтов. Собрание сочинений, т. 4, с. 367—385; сонет «Порог со¬
знания» и историю его посвящения см. там же, т. 3, с. 562 и 845.
67. Л. Ионии. Личное сообщение.
68. Л. Гинзбург. Литература в поисках реальности. Москва: Советский писатель,
1987, с, 221.
69. Письма К. Г. Юнга Э. К. Метнеру. ГБЛ, ф. 167, оп. 14 ед. хр. 62.
70. К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической психологии. Авторизованное из¬
дание под общей редакцией Эмилия Метнера. Т. 1. Психологические типы.
Цюрих: книгоиздательство «Мусагет», 1929; т. 2. Libido, ея метаморфозы и сим¬
волы; т. 3. Опыт изложения психоаналитической теории и другие статьи: Изда¬
ние психологического клуба в Цюрихе. 1939.
71. A. Carotenuto. A Secret Symmetry. Sabina Spielrein between Freud and Jung.
London: Routledge, 1980, p. 56 and 124.
72. Б. Вышеславцев. Рецензия на кн. К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической
психологии. Т. 1. Психологические типы. — «Путь», 20, февраль 1930,
с, 111-113.
73. Письма К. Г. Юнга Э. К. Метнеру, л. 17.
74. М. Ljunggren. The Psychoanalytic Breakthrough in Russia on the Eve of the 1
World War. — In: «Russian Literature and Psychoanalysis». Ed. by Daniel
Rancour-Laferriere. Amsterdam-Philadelphia: Benjamin, 1989, p. 174—191
75. E. Герцык. Воспоминания, с. 154.
76. Там же.
77. Лидия Иванова. Воспоминания, с. 63.
78. А. Белый. Между двух революций, с. 312.
79. Я. А. Бердяев. Кошмар злого добра. — «Путь», 4, июнь-июль 1926.
80. И. Ильин. Религиозный смысл философии. Три речи 1914—1923. Париж: ИМКА-
Пресс, с. 29—30.
81. Там же, с. 60—63.
82. И. А. Ильин. Аксиомы религиозного опыта. Париж, 1953, т. 1.
83. Я. Полторацкий. Иван Александрович Ильин. Жизнь, труды, мировоззрение.
Нью Джерси: Эрмитаж, 1989.
84. Устами Буниных. Дневники. — «Посев», 1981, т. 2, с. 239.
85. А. Белый. Начало века, с. 101.
86. Андрей Белый и антропософия. Публикация Д. Мальмстада. — «Минувшее», 8,
1989, с, 416.

342
87. Я. А. Фрумшна, Л. С. Флейшнан. А. А. Блок между «Мусагетом» и
«Сирином». — «Блоковский сборник», т. 2, Тарту, 1972, с. 387.
88. Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся, т. 1, с. 269.
89. А. Белый. Воспоминания о Штейнере. Париж, 1982, с. 33—34.
90. В. Я. Волошинов. Фрейдизм. Москва: Государственное изд-во. 1927, с. 12.
91. N. Osipov. Psychoanalysis of the Prejudices. — «Intrnational Journal of the
Psychoanalysis», v. 4, 1932, p. 482.
92. Андрей Белый и антропософия. Публикация Д. Мальмстада. — «Минувшее», 6,
1988, с. 380.
93. И. Ильин. Религиозный смысл философии, с. 63.
94. В. Ходасевич. Андрей Белый. — «Серебряный век». Мемуары. Москва: Известия,
1990, с. 217.
95. А. Белый. Почему я стал символистом... Анн Арбор: Ардис, 1982, с. 3.
96. Там же, с. 8.
97. А. Штейнберг. Друзья моих ранних лет. Подготовка текста Ж. Нива. Париж:
Синтаксис, 1991, с. 125.
98. В. Ходасевич. Аблеуховы-Летаевы-Коробкины. — «Избранная проза», с. 151—181;
Андрей Белый. — «Серебряный век», с. 207—227.
99. Я. Бердяев. Смысл творчества, с. 216—240.
100. «Память», 5, 1989. — Е. В. Барабанов в статье «Русская философия и кризис
идентичности» («Вопросы философии», 8, 1991, с. 102—116), ставя задачу «пси¬
хоанализа русской философии», видит в ней ряд «классических неврозов» — са¬
дизм, мазохизм, аутоэротику, «невроз своеобразия» и, в целом, кризис идентич¬
ности. На наш взгляд, психоаналитическая интерпретация не может оставаться
целиком внутри философского дискурса. Способом ее обоснования является сис¬
тематическое сравнение особенностей философской системы с психологией ее ав¬
тора и ее эпохи. Такой психоанализ духовной жизни оказывается продуктивен в
той мере, в какой удается показать ее отношения (компенсаторные, рационализи¬
рующие или иные) к исторической — личной, социальной, политической — жиз¬
ни ее авторов и аудитории. Истории жизни профессиональных философов и лю¬
бителей их философии имеют здесь принципиальное значение.
101. Н. Бердяев. Духовные основы русской революции. — Собрание сочинений, т. 4,
с. 105.
102. Там же, с. 201.
103. Там же, с. 205.
104. Б. Зайцев. Далекое, с. 487.
105. Е. Герцык. Воспоминания, с. 136.
106. Я. Бердяев. Самопознание, с. 84.
107. Я. Бердяев. Смысл творчества, с. 426.
108. Б. Вышеславцев. Этика преображенного эроса. Париж: ИМКА-Пресс, 1931, с. VI.
Интересна и его рецензия: Б. Вышеславцев. Религиозно-аскетическое значение
невроза. — «Путь», 5, 1926, с. 100—102. Короткий обзор идей Фрейда, Адлера и
др. заканчивается выводом: «неврозы являются наказнием за грех».
109. Там же.
110. Там же, с. 69.
111. С. Франк. Психоанализ как мировоззрение. — «Путь», 25, декабрь 1930,
с, 22-50.
112. Я. О. Лососий. Д-р Н. Е. Осипов как философ. — «Жизнь и смерть». Сборник
памяти д-ра Н. Е. Осипова. Прага, 1935, т. 1, с. 46—54.
113. Я. О. Лосский. История русской философии. Москва: Советский писатель, 1991,
с. 384-385.
114. Там же, с. 384.
115. Я.О. Лосский. Д-р Н. Е. Осипов как философ, с. 51.

Литература и комментарии
343
116. Я. Баранова-Шестова. Жизнь Льва Шестова. т. 1, Париж, 1983, с. 235.
117. Там же, с. 242.
118. А. Штейнберг. Друзья моих ранних лет. Подготовка текста Ж. Нива. Париж:
Синтаксис, 1991, с. 248.
119. Там же.
120. Это мог быть немецкий перевод его книги о Чехове «Творчество из ничего» или
какие-то части вышедшего чуть позже, в 1929 г., перевода большого трактата Ше¬
стова «На весах Иова»; некоторые его части публиковались по-немецки отдельно.
121. Е. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 3, p. 240.
122. Я. Баранова-Шестова. Жизнь Льва Шестова. т. 1, с. 22.
113. Там же, т. 2, с. 62—63.
124. Там же, т. 2, с. 207—208.
125. А. Блок. Сочинения в 2 томах, т. 2, с. 564.
126. В. Ходасевич. Конец Ренаты, с. 179.
127. В. Ходасевич. Избранная проза.
128. В. Ходасевич. Конец Ренаты, с. 179.
129. В. Проскурина. К изучению литературно-бытового контекста творчества В. Ивано¬
ва в 1915 г. (журнал «Бульвары и перекрестки»: неизданные материалы) — До¬
клад на коллоквиуме, посвященном творчеству Вяч. Иванова. Женева, июнь 1992.
К Главе з
1. Е. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 274.
2. P. Roazen. Freud and his Followers. London: Allen Lane, 1975, p. 170.
3. К. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later. London: Routledge, 1980, p. 167.
4. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, 274.
5. 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза, с. 195. Основными источниками о
случае Панкеева являются: монографическое описание случая Фрейдом, написан¬
ное зимой 1914—1915 гг. и позднее дополненное и прокомментированное им же
(русский перевод: 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза. — «Психоанали¬
тические этюды». Минск: Беларусь, 1991, 179—268); мемуары самого «человека-
волка», написанные в 1938; и несколько клинических описаний, сделанных рабо¬
тавшими с этим пациентом после Фрейда психоаналитиками. Большая часть этих
материалов собрана в книге: М. Gardiner. The Wolf-Man and Sigmund Freud.
London: Karnac Books, 1989. Важна также книга интервью, взятых у Панкеева
уже в конце 70-х годов: К. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later. London:
Routledge, 1980.
6. Confession sexuelle d’un anonyme russe. Paris: Usher, 1990.
7. E. H. Erikson. Childhood and Society. New York: Norton, 1950, p. 323.
8. The Memoirs of the Wolf-Man. — In: M. Gardiner. The Wolf-Man and Sigmund
Freud.
9. А. Блок. Письма к жене. — Литературное наследство, т. 89. Москва: Наука, 178,
с. 112.
10. The Memoirs of the Wolf-Man, p. 50.
И. Можно вспомнить в этой связи одну из ранних концепций Фрейда, позднее им ос¬
тавленную: «более чем в половине серьезных случаев истерии, обсессивных невро¬
зов и т. д., которые я лечил психотерапевтически, я был в состоянии показать с
определенностью, что отец пациента болел сифилисом». — Отрывок из «Трех
очерков по теории сексуальности», написанный Фрейдом в 1905 г. и изъятый им
из последующих изданий, цит. по: P. Roazen. Freud and his Followers, p. 127.
12. The Memoirs of the Wolf-Man, p. 137.
13. 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза.
14. Е. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 274.

544
15. 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза, с. 181.
16. Там же, с. 196; в оригинале разрядка.
17. J. L. Rice. Russian Stereotypes in the Freud-Jung Correspondence. — «Slavic
Review», v. 41, 1, Spring 1982, p. 13—35.
18. 3. Фрейд. Введение в психоанализ. Лекции. Москва: Наука, 1989, с. 234—235.
19. 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза, с. 219 и далее.
20. К сожалению, уже после завершения работы над этим текстом мне стала извест¬
на важная работа Николаса Абрахама и Марии Торок: N. Abraham, М. Torok.
Cryptonimie: Le verbier de L'Homme aux loups. Paris: Flammarion, 1976; англий¬
ское издание с предисловием Ж. Деррида: N. Abraham, М. Torok. The Wolf Mans
Magic Words. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986. История Челове-
ка-волка трактуется здесь совершенно необычно, в чем-то совпадая с нашим ана¬
лизом по своим предпосылкам, но в целом приходя к совершенно иным выво¬
дам. Авторы рассматривают многоязычие Панкеева как отправную точку для
расшифровки его снов и, вообще, всей его жизни. Оставленный им словесный
материал, известный по изложению Фрейда на немецком, «прослушивается» по-
русски и по-английски (одна из гувернанток была англичанкой) и «переводится»
по созвучию. Например, немецкое звучание слова «волк» по-русски, считают ав¬
торы, воспринимается как «гульфик». Раз так, то это значит, считают авторы,
что воспринятое в детстве слово «гульфик» со всей его символикой было вытес¬
нено в бессознательное, откуда прорывалось в искаженном и «переведенном» (на
немецкий язык, а потом еще и на язык образов) виде сна с волками. «Орех» из
того же сна авторы читают как «грех», и аллея старых орехов видится ими как
ряд давних грехов... Содержанием сна с волками, с точки зрения авторов, явля¬
ется не подсмотренный акт родителей, а подслушанный скандал между русскоя¬
зычной мамой Сергея и англоязычной гувернанткой по поводу эротических игр
Сергея с его сестрой. Довольно сложный, анализ этот грешит рядом натяжек и
очевидных для русского слуха несообразностей. Так, слово «гульфик», хоть оно
и есть в словарях русского языка, является чрезвычайно редким и принадлежит
к тому лексическому слою, знакомство с которым ребенка представляется почти
невероятным; слово «шестеро» (волков) авторы считают созвучным слову
«сестра», хотя слова эти звучат куда менее сходно, чем можно подумать по сло¬
варной транскрипции. В увлечении новым методом чтения авторы даже в фами¬
лии Сергея видят написанную кириллицей фамилию Rank, хотя из этого уже
должен бы следовать вывод, что сам Панкеев — плод фантазии Фрейда в момент
его конфликта с Ранком. Вообще, создается впечатление, что игра словами трех
языков предлагает комбинаторные возможности для движения в любом направ¬
лении. Однако вывод авторов интересен. Он касается табуирования Сергеем рус¬
ского слова тереть, которое обозначало игры с сестрой, было вытеснено в бес¬
сознательное как ничего не обозначающее слово-вещь или, по терминологии ав¬
торов, «крипт», а потом определяло множество образов, симптомов и поступков
Сергея: его влечение к женщинам, моющим (трущим) пол, восхождение на Терек
после отравления его сестры ртутью, выбор объекта любви по имени Тереза и
параноид по поводу шрама (натертости, как трактуют это авторы) на носу.
21. К. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later, p. 5.
22. Erikson. Childhood and Society, p. 353.
23. Ibid., p. 325.
24. 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза, с. 184.
25. В. В. Розанов. Опавшие листья. — Уединенное. Москва: Политиздат, 1990, с. 184 и
351.
26. А. Белый. На рубеже двух столетий. Москва: Художественная литература, 1989,
с. 184.
27. 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза, с. 195.
28. Там же, с. 226.
29. Там же, с. 194 и 267.

Литература и комментарии
345
30. Freud-Jung Letters, p. 494.
31. По-русски опубликовано в: Фрейд. «Я» и «Оно», т. 1, с. 395.
32. 3. Фрейд. Достоевский и отцеубийство. — Фрейд. «Я» и «Оно», т. 2, с. 408.
33. 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза, с. 267.
34. Там же, с. 266.
35. Там же, с. 252.
36. Там же, с. 222.
37. Там же, с. 226 и 228.
38. Там же, с. 266.
39. Там же, с. 229.
40. Р. М. Рильке. Ворпсведе. с. 360.
41. А. Блок. Сочинения в 2-томах. Москва: ГИХЛ, 1955, т. 2, с. 653.
42. А. Блок. Сочинения, т. 2, с. 716.
43. А. Блок. Письма к жене, с. 112.
44. А. Белый. На рубеже двух столетий, с. 194 и далее.
45. Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1956, т. 1,
с. 319 — Ср.: Е. В. Барабанов. Русская философия и кризис идентичности. —
«Вопросы философии, 8, 1991, с. 102—116.
46. К. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later, p. 139.
47. Ibid., p. 137.
48. The Memoirs of the Wolf-Man, p. 75, 89.
49. Ibid., p. 32.
50. K. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later.
51. Это послесловие отсутствует в русском издании. См.: Freud. From the History of
Infantile Neuroses. — In: M. Gardiner. The Wolf-Man and Sigmund Freud. London:
Karnac Books, 1989, p. 262.
52. L. Andreas-Salome. Correspondance avec Sigmund Freud. Paris: Gallimard, 1970,
p. 104.
53. 3. Фрейд. Из истории одного детского невроза, с. 183.
54. Freud. From the History of Infantile Neuroses, p. 262.
55. P. Roazen. Freud and His Followers, p. 172.
56. The Memoirs of the Wolf-Man, p. 119.
57. M. Gardiner. The Wolf-Man in Later Life. — In: M. Gardiner. The Wolf-Man and
Sigmund Freud, p. 328.
К Главе 4
1. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 1, p. 3.
2. Ibid., vol. 1, p. 338.
3. Ibid., vol. 2, p. 14.
4. Letters of S. Freud. Ed. by E. L. Freud. New York: Basic Books, 1960, p. 177.
5. Л. О. Даркшевич. Курс нервных болезней. Т. 1—3. Казань, 1904—1917.
6. Там же, т. 3, с. 549.
7. Цит. по:у. L. Rice. Dostoevsky and the Healing Art. Ardis: Ann Arbor, 1985.
8. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 1, p. 403.
9. J. L. Rice. Dostoevsky and the Healing Art, p. 217.
10. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 166.
11. М. П. Полосин. Др. мед. H. Е. Осипов. Биографический очерк на основе автобиог¬
рафических записок. — В кн.: А. Л. Бем, Ф. Н. Досужков, Н. О. Лосский (ред.).
Жизнь и смерть. Прага, 1935, т. 1, с. И.
12. Freud-Jung Letters, p. 283.

346
13. Ф. Стпепун. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1956, т. 1,
с. 316.
14. Л. М. Розенштейн. О современных психиатрических течениях в Советской Рос¬
сии. — «Психогигиенические и неврологические исследования». Под ред.
Л. М. Розенштейна. Москва: изд-во Наркомздрава РСФСР, 1928, с. 115—121.
15. J. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique de 1909 a 1930. —
«Critique», n 346, 1976, p. 201.
16. Л. М. Розенштейн. О современных психиатрических течениях в Советской России.
17. М. П. Полосин. Д-р. мед. Н. Е. Осипов. Биографический очерк на основе автоби¬
ографических записок, с. И.
18. И. Ермаков. В. П. Сербский (некролог). — «Психоневрологический вестник», 2—4,
август 1917.
19. 3. Фрейд. Очерк истории психоанализа. — «Я» и «Оно». Труды разных лет».
Тбилиси: Мерани, 1991, с. 39 (этот текст цитируется в переводе самого Вульфа).
20. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 166.
21. S. Freud et K. Abraham. Correspondance. Paris: Gallimard, 1969, p. 87.
22. М. Я. Дрознес. Задачи медицины в борьбе с современной нервозностью. Одесса,
1907, с. 15.
23. Freud-Jung Letters, p. 263.
24. Ibid., p. 245.
25. В. Ходасевич. Избранная проза. Нью-Йорк: Руссика, 1982.
26. Б. И. Николаевский. Русские масоны и революция. Составитель Ю. Фельштин-
ский. Chalidze Publ., 1990.
27. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 286.
28. А. О. Эдельштейн. Психиатрические съезды и общества за полвека (1887—1931).
Москва: Медгиз, 1948, с. 46.
29. I. Maximov. L’Histoire de psychanalyse en Russie. — L'Ane, 1983, 10, p. 3—5.
30. Ю. Каннабих. Эволюция психотерапевтических идей в XIX веке; Н. Осипов. О
психоанализе; Я. Вырубов. К вопросу о генезе и лечении невроза тревоги комби¬
нированным гипноаналитическим методом. — «Психотерапия», 1, 1910.
31. Фрейд. Массовая психология и анализ человеческого «Я». — «Я» и «Оно», т. 1,
с. 89. Очерк истории психоанализа — там же, с. 23. См. противоположную пози¬
цию: Л. Шерток, Р. де Соссюр. Рождение психоаналитика. От Месмера до Фрей¬
да. Москва: Прогресс, 1991.
32. О. Фельцнан. К вопросу о сущности гипноза по современным представлениям. —
«Психотерапия», 3, 1910, с. 125—132.
33. О. Мандельштам. Египетская марка. Шум времени. Ленинград: Прибой, 1928
(Москва: Панорама, 1991), с. 138—143.
34. А. Певницкий. О психоанализе при лечении алкоголиков. — «Психотерапия», 1,
1912, 21-28.
35. Доклад был сделан в Парижском обществе гипнологии и психологии 18 января
1911 и опубликован в «Современной психиатрии», 1, 1910.
36. А. Певницкий. О психоанализе при лечении алкоголиков.
37. Я. В. Краинский. Педагогический садизм. — «Современная психиатрия», 1912,
т. 6, с. 655—659.
38. Там же.
39. «Современная психиатрия», 1912, т. 7, 1913, с. 77—80.
40. М. Чехов. Литературное наследие. Москва: Искусство, 1986, т. 1, с. 184.
41. Там же, с. 176.
42. К. С. Станиславский. Работа актера над собой. — Собрание сочинений. Москва:
Искусство, 1989, т. 2, с. 436—437.
43. Я. Я. Евреинов. Фотобиография. С материалов, собранных А. Евреиновой. Ред.
Э. Преффер. Ardis, 1981.

Литература и комментарии
347
44. Я. Я Евреинов. Происхождение драмы. Первобытная трагедия и роль козла в ис¬
тории ее возникновения. Петроград: Петрополис, 1921; он же. Азазел и Дионис.
Петроград: Academia, 1924.
45. Я. Я. Евреинов. Театр для себя. Петроград, 1915, т. 1.
46. Я. Я. Евреинов. Театротерапия. — «Жизнь искусства», с. 578—579, Петроград,
9—10 октября 1920 г.
47. См., напр.: J. Е. Kombs, М. W. Mansfield (eds.) Drama in Life. New York: Hastings
House, 1976.
48. Я. Я. Евреинов. Пьесы из репертуара «Кривого зеркала», ном. 3. Петроград:
Academia; см. также: Д. Золотницкий. Зори театрального Октября. Ленинград:
Искусство, 1976, с. 161.
49. С. Эйзенштейн. Избранные произведения. Москва: Искусство, 1964, т. 1, с. 308.
50. Я. Я. Евреинов. Театр для себя. Петроград, 1917, т. 3, с. 34.
51. А. Кашина-Евреинова. Подполье гения. Сексуальные источники творчества До¬
стоевского. Петроград: Третья стража, 1923.
52. Я. Я. Евреинов. Тайна Распутина. Петроград: Былое, 1924.
53. Я. Я. Евреинов. Самое главное. Петербург Государственое изд-во, 1921.
54. Я Я. Евреинов. Азазел и Дионис, с. 167.
55. Я. Я. Евреинов. Театр у животных (о смысле театральности с биологической точ¬
ки зрения). Петроград: Книга, 1924, с. 10.
56. М. Шагинян. Своя судьба. Москва-Петроград: изд-во Л. Д. Френкеля. 1923.
57. А. Залкинд. Индивидуально-психологический анализ 3-х случаев сомнамбулиз¬
ма. — «Психотерапия», 3, 1914, с. 130.
58. A. Carotenuto. A Secret Symmetry. Sabina Spielrein between Freud and Jung.
London: Routledge, 1980, p. 125.
59. Летопись жизни и творчества М. А. Чехова. — В кн.: М. Чехов. Литературное на¬
следие, т. 2.
60. М. В. Вульф. Опыт психоаналитического разбора случая психоневрологического
заболевания. — «Современная психиатрия», 1914, т. 8, с. 197—225.
К Главе j *.
1. A. Carotenuto. A Secret Symmetry. Sabina Spielrein between Freud and Jung.
London: Routledge, 1980, p. 3.
2. X. Вейцман. В поисках пути. Израиль: Библиотека Алии, 1983, т. 1, с. 60.
3. Carotenuto, р. 140.
4. Freud-Jung Letters, p. 7.
5. Ibid., p. 8.
6. Carotenuto, p. 120.
7. Ibid., p. 4.
8. Freud-Jung Letters, p. 11.
9. Ibid., p. 72.
10. Ibid.
11. Ibid., p. 82.
12. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 112.
13. Carotenuto, p. 6.
14. Freud-Jung Letters, p. 89.
15. Ibid., 90.
Документы (фрагменты писем и дневников) цитируются с сокращениями, кото¬
рые специально не указываются.

348
16. J. L. Rice. Russian Stereotypes in the Freud-Jung Correspondence. — «Slavic
Review», v. 41, 1, Spring 1982, p. 13—35.
17. Freud-Jung Letters, p. 90.
18. Ibid.
19. Ibid., p. 95.
20. Ibid., p. 207.
21. Carotenuto, p. 5.
22. Freud-Jung Letters, p. 210.
23. Ibid., p. 212.
24. Carotenuto, p. 91.
25. Freud-Jung Letters, p. 225.
26. Ibid., p. 226.
27. Carotenuto, p. 5.
28. Freud-Jung Letters, p. 230.
29. A. de Mijolla. Quelques figures de la situation de «supervision» en psychanalyse. —
«Etudes Freudiennes», 31, may 1989, p. 117—130.
30. Freud-Jung Letters, p. 235.
31. Carotenuto, p. 92.
32. Ibid., p. 94.
33. Ibid., p. 99.
34. 3. Фрейд. Замечания о любви в перенесении. — «Методика и техника психоана¬
лиза». Москва: ГИЗ, 1923, с. 105 (пер. М. Вульфа).
35. Л. Гинзбург. Литература в поисках реальности. Москва: Советский писатель,
1987, с. 242.
36. Carotenuto, р. И.
37. Freud-Jung Letters, p. 236—237.
38. Carotenuto, p. 114—115.
39. Freud-Jung Letters, p. 241.
40. C. G.Jung. Freud and Psychoanalysis. — Collected works, v. 4; New York:
Pantheon, 1961, p. 166.
41. Carotenuto, p. 107—108.
42. S. Spielrein. Die Destruction als Ursach des Werdens. — «Jahrbuch fur
psychoanalytische und psychopatologische Forschungen», 4, 1912, p. 465—503.
43. Carotenuto, p. 48.
44. Freud-Jung Letters, p. 494.
45. S. Freud. Civilisation and Its Discontent. — Standard Edition of the Complete
Psychological Works of S. Freud, v. 21, 1961, p. 120.
46. 3. Фрейд. По ту сторону принципа удовольствия. — «Психология бессознатель¬
ного». Москва: Просвещение, 1989, с. 417.
47. Цит. по: Roazen. Freud and His Followers, p. 290.
48. Spielrein. Die Destruction als Ursach des Werdens.
49. P. Fedem. Review of: Spielrein. Die Destruction als Ursach des Werdens. Zeitschrift,
1, 1913, p. 92-93.
50. Вяч. Иванов. По звездам, с. 64.
51. Там же, с. 413.
52. А. Белый. Воспоминания о Блоке.
53. 3. Фрейд. По ту сторону принципа удовольствия, с. 419—421.
54. Roazen. Freud and his Followers.
55. Carotenuto, p. 115.
56. Freud-Jung Letters, p. 447.
57. Ibid., p. 469.

Литература и комментарии
349
58. Ibid., р. 470.
59. Ibid., р. 500.
60. Ibid., р. 495.
61. Ibid., р. 293.
62. Ibid., р. 296.
63. Ibid., р. 490-492.
64. Ibid., р. 527-529.
65. Ibid., р. 534.
66. Ibid., р. 535.
67. Ibid.
68. Carotenuto, p. 118—120.
69. Ibid., p. 190.
70. Ibid., p. 71.
71. Ibid., p. 116-117.
72. Ibid., p. 120-121.
73. Ibid., p. 85.
74. Ibid., p. 112.
75. Ibid., p. 121.
76. Ibid., p. 145.
77. Ibid.
78. Rice. Russian Stereotypes in the Freud-Jung Correspondence, p. 3.
79. J. Piaget. La psychanalyse et ses rapports avec la psychologie de l’enfant. — «Bull, de
la Societe A. Binet», Paris, 1920, 20, p. 18—34 et 41—58.
80. S. Spielrein. On the Origin and Development of the Speech. — «International
Journal of Psychoanalysis», 1, 1920, p. 359.
81. Carotenuto, p. 119.
82. S. Spielrein. L'Automobile: Symbole de la puissance male; Reve et vision des etoiles
filante. — «International Journal of Psychoanalysis», 4, 1923, p. 128—132.
83. Carotenuto, p. 125—126.
84. Ibid., p. 56, 124.
85. Carotenuto, p. 74.
86. Carotenuto, p. 127.
87. K. Obholzer. The Wolf-Man: Sixty Years Later. London: Routledge. 1980.
88. М. И. Шпильрейн. Личное сообщение.
89. И. Н. Шпильрейн, Д. И. Рейтынбарг, Г. О. Нецкий. Язык красноармейца. Москва,
1928.
90. И. Н. Шпильрейн. О перемене имен и фамилий (социально-психологический
этюд). — «Психотехника и психофизиология труда», 1929, 4, с. 281—285.
91. ЦГА РСФСР, дело 2307, ор. 23, ед. хр. 13, л. 19—20.
92. Черновик хранится в личном архиве А. Р. Лурии.
93. Интервью записано в 1990 году.
К Главе 6
1. К. Цеткин о Ленине. Москва, 1955, с. 44.
2. С. Ермолинский. Из записок разных лет. Москва: Искусство, 1990, с. 38.
3. Я. Мандельштам. Вторая книга. Москва, 1990, с. 67.
4. А. Воронский. Фрейдизм и искусство. — «Красная новь», 1925, кн. 7, с. 260.
5. Ф. Степун. Мысли о России. Современные записки, 1924, т. 19, с. 324.
6. К. Чуковский. Дневник. 1901- 1929. Москва: Советский писатель, 1991, с. 275—277;

350
Чуковский, работавший в одной из редакций Госиздата, скорее всего читал руко¬
пись «По ту сторону принципа удовольствия», которая вышла в 1925 году.
7. Л. С. Выготский, Ал. Лурия. Предисловие к русскому переводу «По ту сторону
принципа удовольствия». — В кн.: 3. Фрейд. Психология бессознательного. Мо¬
сква: Просвещение, 1989, с. 29.
8. Psychoanalysis in Russia. — «International Journal of Psychoanalysis», v. 3, 1922,
p. 513-520.
9. Г. Белая. Дон-Кихоты 20-х годов. Москва: Советский писатель, 1989.
10. О. Мандельштам. Слово и культура. Москва: Сов тский писатель, 1987, с. 200.
И. Цит. по: Г Белая. Дон-Кихоты 20-х годов, с. 124—125.
12. Там же.
13. Там же.
14. «Как мы пишем». Ленинград: издательство писателей, 1930, с. 437.
15. Е. Замятин. Сочинения. Москва: Книга, 1988, с. 575; фрагмент опубликован
, Е. Барабановым.
\6. Вс. Иванов. Возвращение Будды. Чудесные похождения портного Фокина. У.
Москва: Правда, 1991, с. 150—152.
17. Там же, с. 187, 423, 386, 302.
18. Е. Замятин. Сочинения, с. 437.
19. А. Платонов. Счастливая Москва. — «Новый мир», 9, 1991, с. 21, 40.
20. Nietzsche in Russia. Princeton: University Press, 1986.
21. E. Apfelbaum. Origins de la psychologie sociale en France. — «Revue fran^aise de
I psychologie», 22, 1981, p. 397—408.
2^. Дискуссию вокруг статьи Коллонтай см.: А. Коллонтай. Дорогу крылатому эро-
1 су. — «Молодая гвардия», 3, 1923; Я. Виноградская. Вопросы морали, пола, быта
' и тов. Коллонтай. — «Красная новь*, 1923, кн. 6, с. 179—214; А. Луначарский.
' Мораль и свобода. — «Красная новь», 7, 1923, с. 134.
23.( Питирим Сорокин. Бойня: революция 1917 года. — В его кн.: Человек. Цивили¬
зация. Общество. Москва: Политиздат, 1992, с. 236.
24. Л. Гинзбург. Литература в поисках реальности. Москва: Советский писатель,
1987, с. 156.
25. О. Мандельштам. Слово и культура, с. 200.
26. См. сводное исследование: S. Fitzpatrick. Sex and Revolution: An Examination of
Literary and Statistical Data on the Mores of Soviet Students in the 1920s. —
«Journal of Modern History», 50, 1978, p. 253—278.
27. Л. Гинзбург. Литература в поисках реальности, с. 158.
28. Psychoanalysis in Russia.
29. Т. К. Розенталь. Страдание и творчество Достоевского. — «Вопросы изучения и
воспитания личности». 1, 1919, Петроград, с. 88—107.
30. Б. А. Грифцов. Психология писателя. Москва: Художественная литература, 1988.
31. Я. М. Коган. Предисловие к кн: Анна Фрейд. Введение в технику детского психо¬
анализа. Одесса, 1927.
32. «International Journal of Psychoanalysis», v. 1, 1920, p. 208.
33. A. P. Лурия. Пути развития советской психологии. По собственным воспоминани¬
ям. Стенограмма доклада в Московском отделении Общества психологов 25 мар¬
та 1974 г. — Архив, хранящийся у Е. А. Лурии.
34. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 23, дело 13, л. 23.
35. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 2, дело 412, л. 1; в ЦГА хранится также Устав Рус¬
ского психоаналитического общества, утвержденный 30 сентября 1922, и образец
его печати: ЦГА РСФСР, фонд 2307, on. 1, дело 294, л. 4—7.
36. И. И. Гливенко, Г. Г. Вейсберг, О. Ю. Шмидт, И. Д. Ермаков, М. В. Вульф,
Ю. В. Каннабих, Я. Я. Блонский, А. А. Сидоров, А. Г. Габричевский, В. А. Невский,
Я. Г. Успенский, С. Т. Шацкий, А. К. Воронский и д-р Белобородов (там же, л. 7).

Литература и комментарии
351
37. Л. Иванова. Воспоминания. Книга об отце. Подготовка текста Дж. Мальмстада.
Париж: Atheneum, 1990, с. 81.
38. ЦГА РСФСР, фонд 298, on. 1, дело 1, л. 135.
39. Л. Грэхэм. Естествознание, философия и науки о человеском поведении в Совет¬
ском Союзе. Москва: Политиздат, 1991.
40. М. И. Давыдова. Иван Дмитриевич Ермаков. — «Психологический журнал»,
т. 10, 2, 1989, с. 156—159; М. И. Давыдова. Незавершенный замысел. К истории
издания трудов 3. Фрейда в СССР. — «Советская библиография», 1989, 3,
61—64. У дочери Ермакова, М. И. Давыдовой, находится его личный архив.
41. «О Последнем выступлении механистов». Передовая. — «Под знаменем марксиз¬
ма», 1929, 10-11, с. 12.
42. И. Д. Ермаков. О белой горячке. — «Психоневрологический вестник», 1917, ян¬
варь, 1, с. 91.
43. См. о нем: В. И. Малинин, Ф. А. Фрадкин. С. Т. Шацкий. Работа для будущего.
Москва: Просвещение, 1989.
44. Там же, 91—99, с. 24.
45. См. А. Ф. Лосев. Из ранних произведений. Москва: Правда, 1990, с. 3.
46. П. П. Блонский. Как я стал педологом и именно таким, каким стал. —
«П. П. Блонский в его педагогических высказываниях». Собрал И. И. Руфим.
Москва: Работник просвещения, 1928; опубликовано также: П. П. Блонский. Из¬
бранные педагогические и психологические сочинения, т. 1, Москва: Педагогика,
1979, с. 30-39.
47. П. П. Блонский. Очерки детской сексуальности. — Избранные педагогические и
психологические сочинения, т. 1, с. 202-277.
48. С. Read. Culture and Power in Revolutionary Russia. London: Macmillan, 1990,
p. 135.
49. H. Мандельштам. Вторая книга, с. 51.
50. Цит. по: М. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова. Москва: Книга, 1988,
с, 242.
51. у. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique de 1909 a 1930. —
«Critique», n 346, 1976.
52. A. P. Лурия. Пути развития советской психологии.
53. Там же.
54. «International Journal of Psychoanalysis», v. 4, 1923.
55. Ibid., p. 240-241.
56. О факте этой поездки известно из командировочных документов: ЦГА РСФСР,
фонд 2307, оп. 9, дело 222, л. 19.
57. Цит. по: J. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique, p. 220.
58. М. И. Аствацатуров. Психотерапия и психоанализ. Ленинград, 1924, с. 54.
59. «International Journal of Psychoanalysis», v. 5, 1924, p. 258.
60. «International Journal of Psychoanalysis», v. 10, 1929, p. 562.
61. Несколько вариантов планов работы Государственного психоаналитического ин¬
ститута хранятся в архиве И. Д. Ермакова.
62. «International Journal of Psychoanalysis», v. 5, 1924, p. 258.
63. V. Schmidt. Education psychanalytique en Russie. — «Temps modernes», mars 1969;
Reich Speaks of Freud. Ed. by M. Higgins and C. Raphael. London: Condor, 1967.
Анализ реакции психоаналитического сообщества на опыт Веры Шмидт см.:
Е. Roudinesco. Histoire de la psychanalyse en France, v. 2, p. 55.
64. «Психоаналитический институт-лаборатория ’’Международная солидарность"»
(документ не датирован; предположительно 1923 год). — Архив И. Д. Ермакова.
Далее цитируется как «Отчет Ермакова».
65. Хранятся в ЦГА РСФСР.
66. Отчет Ермакова.

352
67. Там же.
68. А. Р. Лурия. Пути развития советской психологии; эти сведения Лурия под¬
твердил и в интервью М. Г. Ярошевскому. См.: М. Г. Ярошевский. Возвращение
Фрейда. — «Психологический журнал*, т. 9, 6, 1988, с. 129—138.
69. Отчет Ермакова.
70. Psychoanalysis in Russia. — «International Journal of Psychoanalysis», v. 3, 1922,
p. 520.
71. J. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique.
72. ЦГА РСФСР, фонд 298, on. 45, дело 45, л. 50—52.
73. Там же.
74. ЦГА РСФСР, фонд 298, on. 1, дело 1, л. 49.
75. Ю. П. Шарапов. Из истории идеологической борьбы при переходе к НЭПу. Мо¬
сква: Наука, 1990, с. 57.
76. ЦГА РСФСР, фонд 2306, on. 1, дело 2101, л. 164.
77. ЦГА РСФСР, фонд 259, оп. 86, дело 81.
78. ЦГА РСФСР, фонд 298, on. 1, дело 58, л. 109—110.
79. ЦГА РСФСР, фонд 2306, on. 1, дело 2168, л. 75.
80. ЦГА РСФСР, фонд 259, оп. 9а, дело 3, л. 159.
81. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 9, дело 222, л. 19.
82. Цит. по: J. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique.
83. ЦГА РСФСР, фонд 2307, on. 9, дело 222, л. 36-37.
84. Там же, л. 39.
85. Я. Я. Трауготт. Личное сообщение.
86. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 9, дело 222, л. 66 и 67.
87. Там же, л. 82.
88. J. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique.
89. М. И. Давыдова. Личное сообщение.
90. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 9, дело 222, л. 60.
91. Там же, л. 76.
92. ЦГА РСФСР, фонд 298, on. 1, дело 58, л. 110.
93. ЦГА РСФСР, фонд 259, оп. 9а, дело 3, л. 159.
94. В архиве И. Д. Ермакова.
95. «International Journal of Psychoanalysis», v. 6, 1929, p. 245.
96. «International Journal of Psychoanalysis», v. 9, 1928, p. 143.
97. Цит. по: M. Miller. Freudian Theory under Bolshevic Rule. — «Slavic Review»,
Winter 1985.
98. Б. Херсонский. Предисловие к кн.: 3. Фрейд. Толкование сновидений. Перевод
Я. М. Когана. Одесса, 1991.
99. И. А. Перепель. Психоанализ и физиологическая теория поведения. С предисло¬
вием А. А. Ухтомского. Издание автора. Ленинград, 1928, с. 132.
100. М. В. Вульф. По поводу некоторых психо-патологических явлений у автобусных
шоферов. — «Психогигиенические и неврологические исследования». Москва,
1928, с. 194-200.
101. Б. Пильняк. Расплеснутое время. Москва: Советский писатель, 1990, с. 144.
102. «International Journal of Psychoanalysis», v. 10, 1929, p. 515.
103. E. Perepel. The Psychoanalytic Movement in Russia. — «Psychoanalytic Review»,
26, 1939, p. 299.
104../. L. Rice. Russian Stereotypes in the Freud-Jung Correspondence. — «Slavic
Review», v. 41, 1, Spring 1982, p. 34.
105. E. Perepel. The Psychoanalytic Movement in Russia.
106. Личные сообщения Я Я. Трауготт и Л. А. Чистович.

Литература и комментарии
353
107. А. И. Белкин. Зигмунд Фрейд: возрождение в СССР? — В кн.: 3. Фейд. Избран¬
ное. Москва: Внешторгиздат, 1989, с. 19—20.
108. Наиболее полная на сегодняшний день информация о русских переводах Фрей¬
да содержится в статье: I. Manson. Comment dit-on «psychanalyse» en russe? —
«Revue internationale de I’histoire de psychanalyse», 1991, 4, p. 407—422.
109. Протокол Психоаналитического кружка по изучению художественного творчест¬
ва от 6 мая 1922 года. — В архиве И. Д. Ермакова.
110. И. Д. Ермаков. Этюды по психологии творчества А. С. Пушкина. Москва-
Петроград: ГИЗ, 1923. Он же. Очерки по анализу творчества Н. В. Гоголя. Мо-
сква-Петроград: ГИЗ, 1924.
111. И. Д. Ермаков. Очерки по анализу творчества Н. В. Гоголя, с. 171.
112. Я. Бердяев. Духи русской революции.
113. А. Ахматова. «Каменный гость» Пушкина. — Сочинения. Москва: Панорама,
т. 2, 1990, с. 84.
114. И. Эренбург. Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников. Моск¬
ва: ГИЗ, 1923.
115. Некролог Осипова был опубликован в «Internationale Zeitschrift fiir
Psychoanalyse», 20, 1934, p. 277. Вышедшие позже книги: А. Л. Бем, Ф. Я. Досуж-
ков, Я. О. Лосский (ред.). Жизнь и смерть. Прага, 1935, и А. Л. Бем. Достоевский.
Психоаналитические этюды. Берлин, 1938 посвящены памяти Н. Е. Осипова. См.
также статью Осипова «Двойник». Петербургская поэма Достоевского (заметки
психиатра). —.В сб. «О Достоевском». Под ред. А. Л. Бема, т. 1. Прага, 1929.
116. М. П. Полосин. Др. мед. Н. Е. Осипов. Биографический очерк на основе автоби¬
ографических записок. — В кн.: А. Л. Бем, Ф. Я. Досужков, Я. О. Лосский (ред.).
Жизнь и смерть. Прага, 1935, т. 1, с. 9 и И.
117. Там же, с. 12.
118. Я. О. Лосский. Д-р Н. Е. Осипов как философ. — Жизнь и смерть, т. 1, с. 52.
119. Ф. Я. Досужков. Д-р Н. Е. Осипов как психиатр. — Жизнь и смерть, т. 1, с. 33.
120. Я. Е. Осипов. Страшное у Гоголя и Достоевского. — В кн.: А. Л. Бем, Ф. Н. До¬
сужков, Я. О. Лосский (ред.). Жизнь и смерть. Прага, 1935, т. 1, с. 134.
121. Я. Е. Осипов. Страшное у Гоголя и Достоевского, с. 129.
122. Н. Е.Осипов. Страх смерти. — Цит. по: Ф. Н. Досужков. Невроз боязни, страх
смерти и страх привидений. — Жизнь и смерть, т. 2, с. 127.
123. Там же, с. 134.
124. Я. Е. Осипов. Революция и сон. — Научные труды Русского народного универси¬
тета в Праге, т. 4, 1931; это издание осталось нам недоступным. Статья цитиру¬
ется по изложению и обширным цитатам в: Я. О. Лосский. Д-р Н. Е. Осипов как
философ. — Жизнь и смерть, т. 1.
125. Письмо Осипова М. П. Полосину от 11 августа 1930 года: М. П. Полосин. Д-
р. мед. Н. Е. Осипов, с. 17.
126. Я. Е. Осипов. Революция и сон.
127. Я. Е. Осипов. Страшное у Гоголя и Достоевского, с. 131.
128. А. Л. Бем, Ф. Я. Досужков, Я. О. Лосский (ред.). Жизнь и смерть. Прага, 1935,
т. 1; 1936, т. 2.
К главе 7
1. История идеологических дебатов вокруг фрейдомарксизма в России подробно об¬
суждается, в частности, в следующих работах: М. Miller. Freudian Theory under
Bolshevic Rule. — «Slavic Review», Winter 1985, p. 625—646; M. Miller. The
Reception of Psychoanalysis and the Problem of the Unconscious in Russia. —
«Social Research», 57, 4, 1990, p. 876—888; E. Roudinesco. Histoire de la
psychanalyse en France. Paris: Seuil, 1986, v. 2, p. 50—71; A. Mikhalevitch. Premiere
12-36

354
implantation et rejet. — «Frenesie», 7, 1989, p. 125—146; F. Eros. «Instincts» and
the «Forces of Production»: the Freud-Marx Debates in Eastern and Central
Europe. — Paper Presented at the 6 European CHEIRON Meeting in Brighton,
England, 2—6 September 1987; D.Joravsky. Russian Psychology. A Critical History.
Oxford: Blackwell, 1989. См. также: А. В. Петровский. Вопросы истории и теории
психологии. Москва: Педагогика, 1984, с. 111 и далее.
2. Е. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 3, p. 16.
3. H. Sacks. Freud, mon maftre et mon ami. Paris: Оепоё1, 1977, p. 94 et 122.
4. B. Naarden. Marx and Russia. — «History of European Ideas», v. 12, 6, 1990,
p. 783-797.
5. Дж. Jl. Райс. Достоевский и Россия Фрейда. — Выступление на сипозиуме в
Любляне 26 июля 1989 г.
6. М. Krull. Sigmund, fils de Jacob. Paris: Gallimard, 1983.
7. Lou Andreas-Salome. Correspondance avec Sigmund Freud. Journal d’une annee.
Paris: Gallimard, 1970, p. 98.
8. S. Freud and S. Zweig. Correspondence. New York, 1988.
9. Цит. no: A. de Mijolla. Les mots de Freud. Paris: Belle Lettres, 1989, p. 208—209.
10. E. Kurzweil. The Freudians. Yale: University Press, 1989, p. 286.
11. C. G.Jung. Dream Analysis. Ed. by W. McGuire. London: Routledge, 1984.
12. О взаимопересечении психоанализа и левых политических движений на Западе
см.: С. Lasch. The Freudian Left and Cultural Revolution. — «New Left Review»,
n 129, September 1981, p. 23—34; B. Richards. Images of Freud. London: Dent, 1989;
P. Roazen. Freud and his Followers. London: Allen, 1976; E. Roudinesco. Histoire de la
psychanalyse en France, v. 2. Paris: Seuil, 1986; E. Kurzweil. The Freudians; B. Harris,
A. Brock. Otto Fenichel and the Left Opposition in Psychoanalysis. — «Journal of the
history of behavioral sciences», 27, April 1991, p. 157—165. На русском языке марк¬
систская точка зрения изложена в работах: К. Б. Клеман, П. Брюно, Л. Сэв. Марк¬
систская критика психоанализа. Москва: Прогресс, 1976; К.-Х.Браун. Критика
фрейдо-марксизма. Москва: Прогресс, 1982; М. С. Кельнер, К. Е. Тарасов. Фрейдо-
марксизм о человеке. Москва: Мысль, 1989.
13 «Marx et Lenine, Freud et Lacan...» Colloque de la Decouverte Freudienne. —
Presses Universitaires du Mirail, 1991.
14. Запись от 7 ноября 1912 г. — L. Andreas-Salome. Correspondance avec Sigmund
Freud, p. 282.
15. F. Eros. «Instincts» and the «Forces of Production»: the Freud-Marx Debates in
Eastern and Central Europe. — Paper Presented at the 6 European CHEIRON
meeting in Brighton, England, 2—6 September 1987.
16. P. Fedem. Zur Psychologie der Revolution. Wien: Die Osterreichische Volkswirt,
1919.
17. В известных нам советских архивах этот документ отсутствует. Цит. по исследо¬
ванию французского историка, ссылающегося на источники в эмиграции:
J. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique de 1909 a 1930. —
«Critique», n 46, 1976, p. 230.
18. Б. Быховский. О методологических основаниях психоаналитического учения
Фрейда. — «Под знаменем марксизма», 1923, 12.
19. А. Б. Залкинд. Очерки культуры революционного времени. Москва, 1924.
20. Л. Троцкий. Культура и социализм. — Сочинения, т. XXI, 1927, с. 430; Письмо
акад. И. П. Павлову. Там же, с. 260.
21. Рейснер М. А. Проблемы психологии и теории исторического материализма. -
«Вестник Социалистической академии», 3, 1923; он же. Фрейд и его школа о
религии. — «Печать и революция», 2, 1924,.
22. Психология и марксизм. Ленинград, 1925.
23. Л. С. Выготский. Исторический смысл психологического кризиса. — Собрание со¬
чинений, т. 1. Москва: Педагогика, 1982, с. 331; современную точку зрения на

Литература и комментарии
355
соотношение идей Выготского с психоанализом см.: A. Wilson, L. Weinstein.
Psychoanalysis and Vygotskian Psychology. — «Journal of the American
Psychoanalytical Assocoation», 1992, v. 40, 2, p. 349—380; 3, p. 725—760.
24. «Деятели СССР и революционного движения России». Энциклопедический сло¬
варь Гранат (1927). Москва: Советская энциклопедия, 1989, с 152—156; опублико¬
ваны любопытные воспоминания жены Иоффе, работавшей в Москве личным
секретарем Троцкого: М. М. Иоффе. Воспоминания. — «Время и мы» (Тель Авив),
20, 1977.
25. Л. Троцкий. Иоффе. — Портреты революционеров. Составитель Ю. Фелыитин-
с.кий. Benson: Chalidze Publ., 1988, с. 370—376.
26. Л. Троцкий. Письмо акад. И. П. Павлову. Сочинения, т. XXI, 1927, с. 260.
27. Л. Троцкий. Иоффе.
28. И.Дойчер. Троцкий в изгнании. Москва: Политиздат, 1991, с. 214, 254, 284. На¬
пример, в мае 1935 года на Принкипо Троцкий читает книгу Ф. Виттельса о
Фрейде и отзывается о ней в дневнике с интонацией эксперта: «плохая книжка за¬
вистливого ученика». См.: Л. Троцкий. Дневники и письма. Нью-Йорк: Эрмитаж,
1990, с. 119.
29. Л. Троцкий. Иоффе.
30. А. А. Иоффе. По поводу бессознательного в жизни индивидуума. — «Психо¬
терапия», 4, 1913, с. 234—238.
31. Л. Троцкий. Иоффе, с. 371; Л. Троцкий. Моя жизнь. Москва: Панорама, 1991,
с. 217.
32. Л. Троцкий. Иоффе, с. 373-374.
33. В. И. Ленин. Полное собрание сочинений т. 52, с. 99—101.
34. В. А. Шишкин. Цена признания. Санкт-Петербург: Наука, 1991, с. 107.
35. Опубликовано Ю. Фелыитинским. — Л. Троцкий. Портреты революционеров,
с.384—402.
36. Там же.
37. Л. Троцкий. Литература и революция. Москва: Политиздат, 1991, с. 196.
38. Л. Троцкий. О культуре будущего (из набросков). — Сочинения, т. XXI, с. 460.
39. Л. Троцкий. Литература и революция, с. 195—196.
40. Л. Троцкий. Несколько слов о воспитании человека. — Сочинения, т. XXI, с. 110.
41. К. Mannheim. Man and Society in an Age of Reconstruction. London: Routledge and
Kegan Paul, 1980 (1 ed. - 1935), p. 217.
42. Л. Троцкий. Несколько слов о воспитании человека, с. 110.
43. Там же.
44. В. Самойлов, Ю. Виноградов. Иван Павлов и Николай Бухарин. - «Звезда», 10,
1989.
45. Я. И. Бухарин О мировой революции, нашей стране, культуре и прочем (Ответ
профессору И Павлову). — «Красная новь», 1—2, 1924; в сокращенном виде
перепечатана к кн.: Я. И. Бухарин. Методология и планирование науки и техни¬
ки. Москва: Наука, 1989, с. 225—259.
46. Л. Троцкий. Письмо акад. И. П. Павлову.
47. М. ГЯрошевский. Возвращение Фрейда. —«Психологический журнал», 9, 1988,
с. 129-138.
48. С. НДавиденков. Эволюционно-генетические идеи в невропатологии. Ленинград:
ГИДУВ, 1947, с. 153. Другим примером является экспериментальная работа
1934 года, сочетавшая изучение сложных условных рефлексов у ребенка с юн-
говским ассоциативным экспериментом: Я. Я. Трауготт, В. К. Фаддеева. О влия¬
нии затрудненного у гашения пищедобывательных условных рефлексов на общее
и речевое поведение ребенка. — «На пути к изучению высших форм нейродина¬
мики ребенка». Москва: Государственное медицинское изд-во, 1934, с. 316—405.
49. А письмо Троцкого породило легенды. В частности, авторы недавно вышедшей
книги о Павлове (В. Самойлов, А. Мозжухин. Павлов в Петербурге-Петрограде-

356
Ленинграде. Ленинград: Лениздат, с. 266), цитируя это письмо, видимо, по памя¬
ти, утверждают, что Троцкий писал Павлову: «Я в течение 8 лет занимался у
Фрейда психоанализом». Никакого подтверждения этот текст не находит. Троц¬
кий мог быть знаком с Фрейдом, но не был его пациентом или учеником. В пла¬
не личного общения он был близок к Адлером, но не с Фрейдом. Цитируемый в
этой книге текст письма Троцкого содержит и другие ошибки. Оригинал письма
хранится в архиве Павловской комиссии РАН в Петербурге. Версии этого пись¬
ма в Собрании сочинений Троцкого и в личном архиве Павлова совпадают, так
что о текстологических проблемах в данном случае речь не идет.
50. Троцкий. Литература и революция, с. 171. К. Б. Радек — в 1923 г. один из руко¬
водителей Коминтерна; как деятеля, симпатизировавшего психоанализу, его упо¬
минали также А. Р. Лурия и В. Райх. Интерес Радека к психоанализу мог под¬
крепляться его свойством с М. Рейснером.
51. Г. Малис. Психоанализ коммунизма. Харьков: изд-во «Космос», 1924, с. 24,
с. 74-79.
52. Е. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 3, p. 185.
53. Reich Speaks of Freud. Ed. by M. Higgins and C. Raphael. London: Condor, 1967,
p. 49.
54. Leon Trotsky and Wilhelm Reich. Five Letters. - «International Socialist Review», 5,
1967.
55. Письмо С. М. Эйзенштена Вильгельму Райху. Публикация Л. Ионина. — Социо¬
логические исследования, 1, 1977, с. 179—176.
56. Reich Speaks of Freud, p. 114.
57. W. Reich. Die Stellung der Psychoanalyse in der Sowjetunion. — «Die psychoanaly-
tische Bewegung», 4, 1929, p. 359—368.
58. M. Wulff. Zur Stellung der Psychoanalyse in der Sowjetunion. — «Die psychoanaly-
tisc.he Bewegung», 1, 1930, p. 70—75.
59. W. Reich. Mass Psychology of Fascism. New York: Simon and Schuster, 1970.
60. F. Eros, op. cit., p. 11.
61. Reich Speaks of Freud, p. 46.
G2. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 3, p. 191.
63. P. Roazen. Freud and his Followers, p. 333; J. Chemonni. Freud et le sionisme. Paris:
Solin, 1988, p. 156.
64. Freud-Jung Letters, p. 90.
65. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 145, 161.
66. Reminiscences of S. Rado, Kept in the Office of Oral History of Columbia Iniversity,
p. 84.
67. L. Andre as-Salorrn. Correspondance avec Sigmund Freud. Paris: Gallimard, 1970,
p. 162.
68. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 145.
69. Цит. no: P. Roazen. Freud and his Followers, p. 334.
70. «Internationale Zeitschrift fiir Psychoanalyse», 1931, v. 17, p. 283.
71. E. Roudinesco. Histoire de la psychanalyse en France, v. 1, p. 157.
72. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, v. 3, p. 165.
73 Ibid., v. 3, p. 182.
74. /. Chemonni. Freud et le sionisme.
75. Reminiscences of S. Rado, p. 26—29; другие источники считают братьев родными,
а не сводными.
76. P. Broue. La main d'oeuvre «blanche» de Stalin. — «Cahiers Leon Trotsky», n 24,
December 1985, p. 75—84\J.J. Dziak. Chekisty: A History of the KGB. Heath and
Co., 1987; S. Schwartz. Intellectuals and Assasins. — Annals of Stalins Killerati. —
«New York Times Book Review», 24.01.1988, p. 3, 30—31.
77. В. Рапопорт, Ю. Алексеев. Измена Родине. Очерки по истории Красной армии.

Литература и комментарии
357
London: Overseas, 1989, с. 502—504. В этой книге историков-диссидентов, вышед¬
шей в 1985 г. на английском и позднее на русском языке, содержатся наиболее
полные сведения о Науме Эйтингоне; упоминается и его берлинский брат, док¬
тор. Все же, вероятно, новая информация о деятельности генерала Эйтингона
еще долго будет поражать наше воображение. 31 июля 1991 г. «Известия» сооб¬
щали: «генерал вплоть до 1950 г. был напрямую связан с секретной химической
лабораторией КГБ, где отрабатывалось применение различных ядов на подлежа¬
щих уничтожению ’’врагах народа", за что после разоблачения Берии был осуж¬
ден на длительный срок».
78. См. N. Grant. A Thermidorian Amalgam. — «Russian Review», v. 22, July, 1963.
79. Freud-Jung Letters, p. 89.
80. В. Рапопорт, Ю. Алексеев. Измена Родине, с. 503.
81. J.J. Dziak. Chekisty: A History of the KGB.
82. H. Берберова. Курсив мой. Miinchen: W. Fink, 1972.
83. Деятели СССР и революционного движения России. Энциклопедический сло¬
варь Гранат. Москва: Советская энциклопедия, 1989, с. 452; см. также: Шишкин.
Цена признания, с. 134.
84. S. Schwartz. Intellectuals and Assasins. — Annals of Stalin's Killerati.
85. H. Баранова-Шестова. Жизнь Льва Шестова, т. 2, Париж, 1983.
86. В. Самойлов, Ю. Виноградов. Иван Павлов и Николай Бухарин, с. 108.
87. Я. Бердяев. Самопознание (опыт философской автобиографии). — Собрание со¬
чинений, т. 1. Париж: ИМКА-Пресс, 1989, с. 172.
88. Н. Берберова. Курсив мой, с. 165.
89. Е. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, v. 2, p. 166.
90. А. Штейнберг. Друзья моих ранних лет. Подготовка текста Ж. Нива. Париж:
Синтаксис, 1991, с. 248.
91. Там же, с. 248—252.
92. Письмо М. И. Гершензона Шестову от 16 июня 1924. — «Минувшее», вып. 6,
с. 302
93. Мы знаем ее тоже в пересказе Штейнберга.
94. Л. Троцкий. К 1-му Всесоюзному съезду научных работников. — Сочинения,
т. XXI, с. 262.
95. W. Я. Auden. Psychoanalysis and Art Today. In: E. Kurzweil and W. Phillips, eds.
«Literature and Psychoanalysis». New York: Columbia University Press, 1983,
p. 119-131.
96. A. Falk Freud and Herzl. — «Midstream», 23, p. 19.
К Главе 8
1. «Педагогическая энциклопедия», т. 3, Москва, 1929. О предмете педологии, ее со¬
отношении с психологией и другими науками см.: А. В. Петровский. Запрет на
комплексное исследование детства. — «Репрессированная наука». Ленинград: На¬
ука, 1991, с. 127 и далее. К сожалению, Петровский не учитывает психоаналити¬
ческие источники педологии. См. также: V. Berelovitch. De l'enfant a l'homme
nouveau: le «futurisme pedagogique» des annees 1920. — «Revue des etudes slave»,
56/1, 1984, p. 115—125. Здесь «педологический футуризм» рассматривается как
развитие руссоистских и толстовских традиций на советской почве.
2. Л. С. Выготский. К вопросу о педологии и смежных с ней науках. — «Педоло¬
гия», 3, 1931.
3. П. О. Эфрусси. Успехи психологии в России. Петербург, 1923, с. 7.
4. В. М. Бехтерев. Субъективный или объективный метод в изучении личности. —
«Молодая гвардия», 5, 1924; В. Н. Осипова. Школа В. М. Бехтерева и педоло¬
гия. — «Педология», 1928, кн. 1, с. 10—26. Об истории создания Педологическо¬

358
го института и о В. Т. Зимине см.: И. Губерман. Бехтерев: страницы жизни.
Москва, 1977.
5. Я. Никитин. Естественная наука о человеке и социализм. — «Под знаменем марк¬
сизма», 6, 1933, с. 217.
6. П. П. Блонский. Педология. Москва: «Работник просвещения», 1925.
7. Л. С. Выготский. Психотехника и педология. — «Психотехника и психофизиоло¬
гия труда», 2—3, 1931, с. 173.
8. И. Н. Шпильрейн. Психотехника в СССР в последние годы. — «Под знаменем
марксизма», 5, 1930, с. 136.
9. Из речей Н. К. Крупской, Н. И. Бухарина, А. В. Луначарского и Н. А. Семашко
по основным вопросам педологии. — 1 Педологический съезд. — «На путях к но¬
вой школе», 1, 1928, с. 10.
10. А. Б. Залкинд. С) методологии целостного изучения в педологии. — «Педология».
2, 1931, с. 3.
11. Н. А. Рыбников. Язык ребенка. Москва-Ленинград, 1926, с. 15.
12. И. С. Кон. Ребенок и общество. Москва, 1988.
13. А. Блок. Интеллигенция и революция. Собрание сочинений, т. 6. Москва-Ленин¬
град, 1962, с. 12.
14. Бехтерев. Субъективный или объективный метод.
15. В. Самойлов, Ю. Виноградов. Иван Павлов и Николай Бухарин. — «Звезда», 10,
1989.
16. Н. И. Бухарин. О мировой революции, нашей стране, культуре и прочем (Ответ
профессору И. Павлову). — «Красная новь», 1924, кн. 1, с. 170—178; кн. 2,
с. 105—119; в сокращенном виде перепечатана в кн.: Я. И. Бухарин. Методология
и планирование науки и техники. Москва: Наука, 1989, с. 225—259.
17. Из речей Н. К. Крупской, Н. И. Бухарина, А. В. Луначарского и Н. А. Семашко
по основным вопросам педологии.
18. Там же, с. 14.
19. П. П. Блонский. Педагогика. Москва, 1922, с. 31.
20. Из речей Н. К. Крупской, Н. И. Бухарина, А. В. Луначарского и Н. А. Семашко
по основным вопросам педологии.
21. М. В. Вульф. Фантазия и реальность в психике ребенка. Доклад, читанный в Рус¬
ском психоаналитическом обществе в Москве. Одесса, 1926, с. 24.
22. Фрейд. Будущее одной иллюзии. — Психоаналитические этюды, с. 483—484.
23. Я. К. Крупская. Система Тейлора и организация работы советских учрежде¬
ний. — «Красная новь», 1921, 1, с. 140—145.
24. Э. Енчмен. Восемнадцать тезисов о теории новой биологии. [Мггов-на-Дону, 1920;
Пятигорск, 1920, с. 17; Э. Енчмен. Теория новой биологии и марксизм. Петрог¬
рад, 1923, 2-е изд.
25. Автобиографическая проза М. С. Альтмана. — «Минувшее», 10, 1990, с. 208 и
220. Посвященное Альтману стихотворение Иванова см.: Вяч. Иванов. Стихотво¬
рения. Ленинград: Советский писатель, 1978, с. 295.
26. Я. И. Бухарин. Енчмениада (к вопросу об идеологическом перерождении). —
«Красная новь», кн. 6, 1923, с. 145—178; если верить самому Енчмену, его под¬
держивали Покровский и Тимирязев.
27. М. Левидов. Организованное упрощение культуры. — «Красная новь», кн. 1,
1923, с. 318.
28. И. Ходоровский. Основные черты современного состояния народного просвеще¬
ния в РСФСР. — «Красная новь», кн. 7, 1923, с. 140.
29. П. О. Эфрусси. Успехи психологии в России. Петербург, 1923.
30. Из речей Н. К. Крупской, Н. И. Бухарина, А. В. Луначарского и Н. А. Семашко
по основным вопросам педологии.
31. Ходоровский. Основные черты...

Литература и комментарии
359
32. Л. Гинзбург. Литература в поисках реальности, 230; выразительная характеристи¬
ка этой интеллигенции дана в статье: Л. Я. Гинзбург. Еще раз о старом и новом
(Поколение на повороте). — «Тыняновский сборник. Вторые тыняновские чте¬
ния». Рига: Зинатне, 1986, с. 132—140.
33. «Педагогическая Москва». Справочник-календарь на 1923 год. — «Красная
Москва», 1923, с. 435.
34. Я. А. Рыбников. Педологические учреждения республики. — «Педология», 1,
1928, с. 181.
35. Конференция московских педологов. — «Педология», 4, 1931, с. 103.
36. А. И. Литсина. Личное сообщение.
37. С. С. Моложавый. Тестирование и педагогический процесс. — «Просвещение на
транспорте», 2, 1927, с. 22.
38. М. А. Левина. Выступления в дискуссии. — «Педология», 4, 1932.
39. А. Б. Залкинд. К вопросу о сущности психоневрозов. — «Психотерапия», 3, 1913;
А. Б. Залкинд. Индивидуально-психологический анализ трех случаев сомнамбу¬
лизма. — «Психотерапия», 3, 1913.
40. А. Б. Залкинд. К вопросу о сущности психоневрозов, с. 178.
41. «Список медицинских врачей», Москва: изд-во Наркомоздрава, 1925.
42. А. Б. Залкинд. Очерки культуры революционного времени. Москва, 1924, с. 29.
43. А. Б. Залкинд. Половой вопрос в условиях советской общественности. Ленинград,
1926.
44. Г. Даян. Второй психоневрологический съезд. — «Красная новь», 1924, кн. 2,
с. 155.
45. А. Б. Залкинд. Психоневрологические науки и социалистическое строительство. —
«Педология», 3, 1930, с. 309—322.
46. Объявление см. в «Педологии», 1, 1931, с. 69.
47. А. Б. Залкинд. Дифференцировка на педологическом фронте. — «Педология». 3,
1931, с, 11.
48. Я. К. Крупская. Выступление в дискуссии. — «Педология», 4, 1932, с. 103.
49. А. Б. Залкинд. О методологии целостного изучения в педологии. — «Педология»,
2, 1931.
50. Личное сообщение проф. М. Г. Ярошевского.
51. А. Белый. О теургии. — «Новый путь», 9, 1903.
52. Д. Азбукин. Психология школьников в начале Октябрьской революции. — «Педо¬
логический журнал», 3, 1923, с. 60—72.
53. Л. С. Гешелина. Среда и социально-биологическая характеристика современного
дошкольника. — «Педология», 1, с. 113—136, 1928.
55. И. А. Перепель. Фрейдизм и его академическая оппозиция, Ленинград: изд-во ав¬
тора, 1936, с. 19.
56. Ю. И. Кажданская. Социально-политические представления детей — школьников
первого концентра трудовых школ гор. Одессы. — «Педология», 2, 1928, с. 94.
57. Я. А. Рыбников. Идеология современного школьника. — «Педология», 1, 1928,
с. 150—158; Я. А. Рыбников. Деревенский школьник и его идеалы. Очерки по
психологии школьного возраста. Москва, 1916.
58. Я. В. Архангельский. Деревенский школьник и труд. — «Педология», 2, 1928,
с. 110-135.
59. Р. Г. Виленкина. К характеристике настроения рабочего подростка. — «Педоло¬
гия», 1, 1930, с. 81-97.
60. Э. Колъман. Письмо тов. Сталина и задачи фронта естествознания и медицины. —
.«Под знаменем марксизма», 9—10, 1931, с. 169; автор этой погромной статьи и
один из организаторов смертельных дискуссий тех лет напишет в эмиграции вос¬
поминания под характерным названием: Э. Колъман. Мы не должны были так
жить. Нью-Йорк: Chalidze Publ., 1982.

360
61. «Педология», 1, 1931, с. 4.
62. «Правда», 5 июля, 1936.
63. См.: Петровский. Запрет на комплексное исследование детства, с. 131 — 132.
64. Сборник приказов и распоряжений по Наркомпросу РСФСР, 15, 1936, с. 4.
65. Сборник приказов и распоряжений по Наркомпросу РСФСР, 23, 1936, с. 17.
66. А. С. Бубнов. Основные направления борьбы за подъем советской школы и педа¬
гогического образования. Наркомпрос РСФСР, 1936, с. 27; «Добить до конца пе¬
дологию». Составил И. М. Коган. Ленинград: изд-во облоно, 1936, с. 68—70.
67. М. Г. Ярошевский. Сталинизм и судьбы советской науки. — «Репрессированная
наука». Ленинград: Наука, 1991.
К главе д
1. S. Freud, W. С. Bullit. Thomas Woodrow Wilson. A Psychological Study. Boston:
Houghton Mifflin, 1967, русский перевод: 3. Фрейд, У. Буллит. Томас Вудро
Вильсон. Психологическое исследование. Москва: Прогресс-Универс, 1992.
2. Буллиту посвящена немалая литература. См.: В. Farnsworth. William С. Bullitt
and the Soviet Union. Indiana University Press, 1967; W. Brownell, R. N. Billings.
So Close to the Greatness. A Biography of William C. Bullitt. New York:
Macmillan, 1987. Издана и его переписка с Рузвельтом: Orvill Н. Bullitt, ed.
Personal and Secret. Correspondence between F. D. Roosevelt and W. C. Bullitt.
Boston: Houghton Mifflin, 1972.
3. S. Freud, W. C. Bullit. Thomas Woodrow Wilson, p. 253; см. также: The Bullit
Mission to Russia. Testimony before the Committee on Foreign Relations of
U. S. Senate of W. C. Bullitt (1919). Republished by Hyperion Press, 1977.
4. W. Brownell R. N. Billings. So Close to the Greatness, p. 105.
5. S. Freud, W. C. Bullit. Thomas Woodrow Wilson, p. 271.
6. W. C. Bullitt. It's Not Done. New York, 1926.
7. W. Brownell, R. N. Billings. So Close to the Greatness, p. 113.
8. 5. Freud and S. Zweig. Correspondence. New York, 1988.
9. 5. Freud, W. C. Bullit. Thomas Woodrow Wilson, p. 254.
10. (j. Ketnian. Memoires 1925—1950. New York: Pantheon, 1967.
11. Reminiscences of H. A. Wallace, Kept in the Office of Oral History of Columbia
Iniversity, p. 1677.
12 Reminiscences of J. P. Warburg, Office of Oral History, p. 893 and 429.
13. А. И. Уткин. Дипломатия Франклина Рузвельта. Свердловск: изд-во Уральского
университета, 1990, с. 47. .
14. IV. Brownell, R. N. Billings. So Close to the Greatness, p. XI.
15. Ch. XV. Thayer. Bears in the Caviar. Philadelphia: Lippincott, 1950, p. 156.
16. E. Булгакова. Дневник Елены Булгаковой. Москва: Книжная палата, 1990, с. 95.
17. Булгаковеды согласны с тем, что протипом Бала Сатаны был Фестиваль весны в
американском Посольстве; см.: В. Чеботарева. Прототип булгаковской
Маргариты. — «Литературный Азербайджан», 2, 1988, с. 117—118; Л. Паршин.
Великий бал у сатаны. — «Наука и жизнь», 10, 1990, с. 93—99; Б. В. Соколов.
Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Москва: Наука, 1991, с. 121; В. Ло¬
сев. Л. Яновская. Комментарии. — Булгакова. Дневник.
18. В. Лосев, Л. Яновская. Комментарии. — Булгакова. Дневник, с. 359.
19. Orvill Н. Bullitt, ed. Personal and Secret. Correspondence between F. D. Roosevelt
and W. C. Bullitt.
20. Thayer. Bears in the Caviar, p. 158.
21. Ch. XV. Thayer. Diplomat. New York: Harper, 1959, p. 230.
22. Thayer. Bears in the Caviar, p. 161.

Литература и комментарии
361
23. Булгаковеды, нашедшие исторические прототипы, часто не одни, каждой бальной
паре, не интерпретируют, однако, своеобразие их весьма удивительного ансамб¬
ля. Насколько я знаю, на него обращал внимание только Михаил Крепе, выводы
которого, однако, совсем иные. См. М. Крепе. Булгаков и Пастернак как рома¬
нисты. Анн Арбор: Эрмитаж, 1984, с. 79.
24. Соколов. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», с. 128.
25. В. Лосев, Л. Яновская. Комментарии. — Булгакова. Дневник, с. 359.
26. Там же.
27. W. Brownell, R. N. Billings. So Close to the Greatness, p. 143.
28. Orvill H. Bullitt, ed. Personal and Secret, p. 65.
29. Reminiscences of H. A. Wallace, p. 2057.
30. W. Brownell, R. N. Billings. So Close to the Greatness, p. 176.
31. B. Farnsworth. William C. Bullitt and the Soviet Union, p. 153.
32. М. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова. Москва: Книга, 1988, с. 340.
33. Там же, с. 350.
34. Дневник Елены Булгаковой, с. 77—78.
35. Там же, с. 86.
36. Архив Института русской литературы (Пушкинский дом), ф. 369, ед. хр. 351.
37. Там же, ед. хр. 307.
38. Дневник Елены Булгаковой, с. 48—49.
39. Там же, с. 63.
40. Thayer. Bears in the Caviar.
41. Дневник Елены Булгаковой, с. 68.
42. Там же, с. 113, 114, 118.
43. Там же, с. 96, 92, 97.
44. Thayer. Bears in the Caviar, p. 176.
45. Дневник Елены Булгаковой, с. 92.
46. Там же, с. 107.
47. Там же, с. 114.
48. Там же, с. 117.
49. Там же, с. 118.
50. Дневник Елены Булгаковой, с. 60—61.
51. Там же, с. 74.
52. М. О. Чудакова, почувствовав здесь проблему, замечает: «неизвестно, куда имен¬
но увлекал осенью 1934 г. Воланд изнемогшего мастера». — М. О. Чудакова.
Архив М. А. Булгакова. — «Записки Отдела рукописей ГБЛ», вып. 37. Москва:
Книга, с. 111.
53. Там же, с. 72.
54. Л. Яновская. Творческий путь Михаила Булгакова. Москва: Советский писатель,
1983, с. 265, 277. А. Вулис, знавший круг Булгакова, полагает с определеннос¬
тью, хотя, на наш взгляд, и малоправдоподобно, что прототипом Воланда был
Сталин. См.: А. Вулис. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Москва: Ху¬
дожественная литература, 1991.
55. Крепе. Булгаков и Пастернак как романисты, с. 85.
56. Reminiscences of Н. A. Wallace, р. 1677.
57. Цит. по: М. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова. Москва: Книга, 1988,
с. 164. .
57. Дневник Елены Булгаковой, с. 108.
58. Т. Манн. Братец Гитлер. — В его кн.: Художник и общество. Москва: Радуга,
1986, с. 80.
59. The Diary of Sigmund Freud. 1929—1939. Ed. by M. Molnar. New York: Maxweell,
1992.

Зб2
60. «Int. Zeit. fur Psychoanalysis», v. 20, 1934, p. 147.
61. P. Roazen. Freud: Political and Social Thought. New York: Knopf, 1968.
62. M. Boulgakov. Journal confisque. Paris: Solin, 1992.
63. В. Иванов. Собрание сочинений. Брюссель, 1987, т. 4, с. 153.
64. О. Мандельштам. Слово и культура. Москва: Советский писатель, 1987, с. 200.
65. Письмо С. Л. Цейтлина Булгакову от 10 апреля 1938. Архив Института русской
литературы (Пушкинский дом), ф. 369, ед. хр. 502. Намекая на Воланда, Цейт¬
лин заканчивал свое письмо так: «Если бы Вы пожелали использовать Вашего
консультанта (без кавычек) и дальше, я был бы очень рад быть Вам полезным».
66. Дневник Елены Булгаковой, с. 85—86.
67. Там же, с. 108.
68. Чудакова. Жизнеописание, с. 354, 356.
69. М. Крепе спрашивает: если Мастеру обещана возможность писать там свои рома¬
ны, гулять с Маргаритой под вишнями и слушать Шуберта, то «нам остается
только догадываться, что же при таком заманчивом покое представляет из себя
свет». — Крепе. Булгаков и Пастернак как романисты, с. 93.
70. М. Булгаков. Письма. Москва: Современник, 1989, с. 213.
71. А. Шварц. Жизнь и смерть Михаила Булгакова. Эрмитаж, 1988, с. 91.
72. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова, с. 462.
73. В. Виленкин. Незабываемые встречи. — «Воспоминания о Михаиле Булгакове».
Москва: Советский писатель, 1988, с. 298.
74. W. Brownell, R. N. Billings. So Close to the Greatness, p. 186.
75. Ibid., p. 183.
76. Ibid., p. 256.
77. В своих книгах, написанных после войны, Буллит рассуждает о геополитике, о ро¬
ли Америки в судьбах земного шара и о мировом правительстве близкого будуще¬
го.
78. Reminiscences of Н. A. Wallace, р. 3486.
К главе ю
1. Цит. по: Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. 2-е изд. Москва, 1909,
с. 81.
2. В. Розанов. Уединенное. Москва: Политиздат, 1990, с. 425.
3. В. Шаламов. Новая проза. — «Новый мир», 12, 1989, с. 3 и 61.
4. В социологическом плане подобный взгляд обосновывается в: S. Fitzpatrick. Culture
and Politics under Stalin: A Reappraisal. — «Slavic Review», June 1976, v. 35, 2.
5. Вяч. Иванов. Дионис и прадионисийство. Баку, 1923, с. 157.
6. В. Набоков. Приглашение на казнь. Рассказы. Москва: Книга, 1989, с. 412. Фе¬
льетон «Что всякий должен знать», рекламирующий патентованное средство
«фрейдизм для всех», см. на с. 393—395.
7. Я. Я. Мапделышпам. Воспоминания. Москва: Книга, 1989, с. 126.
8. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. Москва: Искусство, 1986, с. 331.
9. В. В. Иванов. Очерки по истории семиотики в СССР. Москва: Наука, 1976.
10. С. Эйзенштейн. Избранные произведения в 6 томах. Т. 1, Москва: Искусство,
1964, с. 82 и 657.
11. «Эйзенштейн в воспоминаниях современников». Москва, с. 204.
12. Эйзенштейн. Избранные произведения, т. 1, с. 657.
13. Там же, с. 415.
14. Там же, с. 305.
15. Иванов. Очерки по истории семиотики, с. 93.

Литература и комментарии
1G. М. Seton. Eisenstein. London, 1965, p. 134.
17. Цит. по: Иванов. Очерки по истории семиотики, с. 113—114.
18. Там же, с. 113.
19. Эйзетитейн. Избранные произведения, с. 657.
20. Там же, с. 508.
21. Там же, с. 85.
22. Там же.
23. Там же, с. 657.
24. I. Montegu. With Eisenstein in Hollywood. New York: International Publishers,
1967, p. 104-105.
25. Эйзенштейн. Избранные произведения, с. 83.
26. Montegu, op. cit, p. 345.
27. М. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. Москва: Советская Россия, 1979.
28. К. Clark, М. Holquist. Michail Bakhtin. Harvard University Press, 1984, p. 117.
29. М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. Москва: Искусство, 1986,
с. 329-330.
30. М. М. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского, с. 69.
31. В. Н. Волошинов. Фрейдизм: Критический очерк. Москва: Государственное изд-
во. 1927, с. 118.
32. См.: Иванов. Очерки по истории семиотики в СССР; В. В. Иванов. Значение идей
М. М. Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики. —
«Труды по знаковым системам», т. 6. Тарту, 1973; К. Clark, М. Holquist. Michail
Bakhtin. Иную точку зрения см.: G. S. Morson, С. Emerson. The disputed texts. In:
G.S.Morson, C. Emerson, eds. Rethinking Bakhtin. Nortwestcrn University Press,
1989.
33. Бахтин. Эстетика словесного творчества, с. 394—404.
34. В. В. Иванов. Значение идей М. М. Бахтина о знаке...
35. В. Кожинов, С. Конкин. Михаил Михайлович Бахтин. Краткий очерк жизни и де¬
ятельности. — «Проблемы поэтики и истории литературы». Саранск, 1973.
36. К. Clark, М. Holquist. Michail Bakhtin.
37. Е. Г. Эткинд. Записки незаговорщика. London: Overseas Publications, 1977, с. 257.
38. В. Кожинов, С. Конкин. Михаил Михайлович Бахтин.
39. Волошинов. Фрейдизм, с. 16—18 и далее.
40. В. Н. Волошинов. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологи¬
ческого метода в науках о языке. Ленинград, 1929.
41. И. В. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания. Москва, 1949.
42. Бахтин. Эстетика словесного творчества
43. J. Lacan. Ecrits. Paris: Point, 1975; Lethique de la psychanalyse. Le seminaire 7.
Paris: Seuil, 1986.
44. Волошинов. Фрейдизм, с. 119.
45. Там же.
46. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского.
47. Бахтин. Эстетика словесного творчества, с. 339.
48. Бахтин. Автор и герой в эстетической деятельности. — В кн.: Бахтин. Эстетика
словесного творчества.
49. Бахтин. Эстетика словесного творчества, с. 330.
50. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского, с. 71.
51. Бахтин. Эстетика словесного творчества, с. 333 и 345.
52. Freud-Jung Letters, p. 535.
53. См. исторический очерк проблемы: М. С. Каган. Мир общения. Москва: Политиз¬
дат, 1988.
54. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского, с. 92.

364
55. Бахтин. Эстетика словесного творчества, с. 328.
56. Там же, с. 393.
57. М. М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и
Ренессанса. Москва: Художественная литература, 1990.
58. Там же, с. 167.
59. Там же, с. 356.
60. Бахтин. Эстетика словесного творчества, с. 394.
61. Там же, с. 402.
62. С. С. Аверинцев. Бахтин, смех, христианская культура. — «Россия. Russica», 6,
1988, с. 119-130.
63. Там же.
64. О. Мандельштам. Слово и культура. Москва: Советский писатель, 1987, с. 255 и
200.
65. М. Зощенко. Избранные произведения в двух томах. Ленинград: Художественная
литература, 1968.
66. И. Меттер. Не порастет быльем. Лениград: Советский писатель, 1989, с. 635.
67. Собрание рукописей Института русского языка и литературы РАН, архив
М. М. Зощенко, фонд 501, оп. 2, ед. хр. 16.
68. М. Зощенко. Возвращенная молодость. Голубая книга. Перед восходом солнца.
Ленинград: Художественная литература, 1988.
69. Т. Манн. Письма. Москва: Наука, 1975, с. 122.
Заключение
1. И. Шафаревич. Социализм как явление мировой истории. Париж: ИМКА-Пресс,
1977.
2. D. В. Klein. Juish Origins of the Psychoanalytic Movement. Chicago: University
Press, 1981.
3. JI. Гозман, А. Эткинд. От культа власти к власти людей. — «Нева», 7, 1989,
с. 156—179; A. Etkind, L. Gozman. Du culte du pouvoir au pouvoir des hommes. —
Frenesie, 11, 9, 1990, p. 163—189.
4. Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1956, т. 1,
с, 276.

Указатель имен
Абрахам Карл 10, 32, 113,
130, 158, 190, 200
Авербух Роза 47, 182, 190,
192, 205
Аверинцев Сергей 49, 53, 325
Адлер Виктор 55
Адлер Альфред 32, 35, 118,
126, 151, 154, 155, 158,
207, 217, 218, 221, 222,
225, 260, 334, 335
Адлер Раиса 118
Азбукин Д. 265, 308
Александр II 15
Альберт-Лазар Лулу 39
Альтман Моисей 255
Андреев Леонид 8
Андреас-Саломе Лу 9, 10, 13,
15-17, 23, 24, 26, 30-32,
34-38, 61, 163, 216, 217,
235, 242, 333
Андреас Фред 24, 25, 26, 28
Андрейчин Георгий 282
Анненский Иннокентий 43
Анненков Юрий 123
Аптекман Эсфирь 134
Аркин Е.А. 257
Асатиани Михаил 10, 110, 139
Аствацатуров М.И. 190
Ахматова Анна 49, 61, 177,
210, 295, 302, 331
Бабель Исаак 173, 300
Баженов Николай 48, 112,
114, 115
Байрон Джордж 23
Бакст Лев’91, 150
Бальмонт Константин 49
Басов М.Я. 258, 268
Бахофен И. 56
Бахтин Михаил 11, 13, 42,
107, 150, 301, 303, 304,
307-315, 317-326,
330, 333
Бахтин Николай 314
Бебутов Д. 115
Белая Галина 172
Белоусов А. 192
Белкин А.И. 208
Белый Андрей 9, 11, 43,
47-50, 58, 59, 60, 64-71,
93, 95, 97, 111, 162, 173,
179, 243, 265,311,326, 329
Бем О.Л. 198
Бем А. Л. 213
Беме Яков 72
Бенуа Александр 8, 42
Берберова Нина 239, 241
Берг Сергей 282, 283, 295
Бергсон Анри 76, 185, 314
Бердяев Николай 32, 37, 44,
50, 51, 53, 54, 55, 64, 71,
72, 73, 76, 79, 149, 210,
227, 241,304,311,324
Бердяева Лидия 78
Берия Лаврентий 238, 287
Берлин Исайя 61
Бернар Сара 107
Бернгейм Ипполит 116—118
Бернфельд Зигфрид 108
Бернштейн И.А. 118
Бернштейн Николай 191, 246
Бехтерев Владимир 12, 83,
ИЗ, 114, 124, 162, 163, 180,

збб
181, 219, 249, 252, 254,
258, 299
Бинсвангер Людвиг 22
Бинсвангер Отто 22, 234
Бисмарк 22, 211
Блейлер Евгений 111, 117,
130, 166, 208
Блок Александр 37, 41, 43, 47,
50, 51, 54, 58, 59, 69, 77,
81-84, 95-98, 127, 252,
311, 329
Блонский Павел 12, 176, 184,
186, 187, 197, 198, 248,
250, 254, 256, 258, 267,
268, 270, 330
Блюм Леон 298
Богданов Александр 9, 99, 176
Бодлер Шарль 115
Больт, антропософ 67
Боолен Ч. 284, 285
Бонапарт Мари 151, 193,
216, 288
Бонхофер Карл 166
Ботенштедт Ф. 23
Брейер Иозеф 228
Брехт Бертольд 300
Брайант Луиза 273, 278
Брайан Дуглас 189
Брунсвик Мак Рут 103—105
Брюсов Валерий 47, 48
Брюсова Н.Я. 192
Бубер Мартин 31, 76, 309, 322
Бубнов Андрей 258, 268, 270,
271, 276, 288
Буденный Семен 276
Булгаков Михаил 11, 48, 81,
125, 146, 171, 188, 272,
276, 278-288, 290-298
Булгакова Елена 278—280,
282-284
Буллит Уильям И, 243,
272-282, 284-298
Бунин Иван 66, 76
Бухарин Николай 49, 176,
177, 179, 227 229, 251-256,
270, 276, 287, 288
Быховский Бернард 219
Бьер Пол 31, 32, 39
Вагинов Константин 313, 317
Вагнер Владимир 258
Вагнер Рихард 34, 60
Варбург Дж.П. 275
Варьяс Н. 188
Вахтангов Евгений 127
Ведекинд Франц 24
Вейнингер Отто 72
Вейсберг Г.П. 184, 192
Вейцман Хаим 130
Вестхоф Клара 29
Виленкина Р.Г. 259, 266
Вильсон Т. Вудро 146, 272,
273, 274, 275, 290, 291, 298
Виноградов И.А. 150
Виппер Р.Ю. 257
Витт, профсоюзный
деятель 194
Волин Борис 268, 270
Волошин Максимилиан 64
Волошинов В.Н. 67, 311—318
Вольф Курт 31
Волынский Аким 26, 27
Воронский Александр
171-173, 177, 187,
192, 230, 241
Ворошилов Климент 249,
281, 300
Вульф Моисей 10, 112, 113,
127, 163, 184, 188,
191-194, 205-208, 211,
230, 233, 236, 254, 333
Вульф Тони 62, 147
Вундт Вильгельм 123
Выготский Лев 12, 166, 171,
191, 219, 220, 248, 250, 251,

Указатель имен
258, 268, 270, 315
Вырубов Николай 110, 115,
116, 118, 127
Вышеславцев Борис 63, 73, 74
Вышинский Андрей 206,
246, 249
Габричевский А.Г. 187, 188
Ганнушкин Петр 111, 267
Гардинер Мюриел 103, 105
Гаршин Всеволод 29
Гаст Петер 20, 22
Гастев Алексей 164, 246, 257
Гебсаттель Эмиль 39
Гегель Георг 27, 62, 244
Гейдрих Рейнхардт 241
Гераклит 37
Геринг Матиас Генрих 236
Герцен Александр 17
Герцль Теодор 247
Герцык Евгения 64, 73
Гершензон Михаил 46, 79
Гете Иоганн 23, 31, 60, 67,
137, 138, 170, 290, 292,
295, 313
Гефт Б. 201
Гешелина Л.С. 265
Гийо, пастор 16—18, 29
Гинзбург Лидия 143, 169,
178, 179, 257
Гиппиус Зинаида 27, 50
Гитлер Адольф 22, 231,
236, 238, 242
Гливенко П.И. 198
Гнедин Евгений 208
Гоголь Николай 209, 210, 2
12, 213, 265, 313
Гольц Е.П. 150
Горбов Дмитрий 173
Горький Максим 8, 52, 82, 92,
173, 176 179, 189, 227,
249, 299, 312
Грибоедов А.С. 180
Грифцов Б.А. 181
Грозный Иван 94, 306
Гросс Отто 135, 140, 146, 147
Грэхэм Лоренс 184
Гумилев Лев 295
Гуревич M.O. 257
Гуссерль Эдмунд 185
Давиденков Сергей 224,
228, 229
Даладье Эдуард 298
Дарвин Чарльз 37, 120
Даркшевич Ливерий 106,
107, 183
Деборин Абрам 267
Декарт Рене 65
Джонс Эрнест 34, 35, 80, 83,
85, 89, 106, 113, 115, 127,
179, 189, 190, 208, 215,
228, 231, 233-236, 241,
287-289
Дзяк Дж. 239
Дмитриев В.В. 282
Довбня Е.Н. 110, 118
Дойчер Исаак 222
Достоевский Федор 8, 15, 42,
45, 46, 52, 70, 71, 94, 95, 97,
107-109, 123, 180-182,
211-213, 244, 307, 308,
310-313, 319-321, 323,
326
Досужков Федор 10, 181,
212, 213
Дрожжин Спиридон 28
Дрознес Леонид 10, 85, 102,
113, 115
Дуров Владимир 277, 278
Дьюи Джон 186
Дюбуа Поль 85, 111, 117, 118
Дягилев Сергей 9, 60, 93

368
Евреинов Николай 9, 121,
122, 123, 124, 125, 126,
175, 292
Егоров Александр 276, 278
Егорова JI. 201
Ежов Николай 279
Енукидзе Авель 300
Енчмен Эммануил 49, 255
Ермаков Иван 112, 163, 166,
177, 181, 183-186, 188,
191-197, 201, 202, 204,
205, 208-212, 243, 254,
258, 289,311,313,314,
330, 333
Ермолинский Сергей 171
Есенин Сергей 178, 300
Жданов Андрей 269, 331
Жид Андре 300
Жирмунский Виктор 23
Зайцев Борис 52, 73
Залкинд Арон 114, 118, 126,
165, 177-179, 188, 219,
233, 260-262, 264, 267,
289
Замятин Евгений 47, 173, 175,
178, 295, 296, 307,311,317
Засулич Вера 15, 16
Зборовский Марк 240
Зелинский Фаддей 308
Зиновьева-Аннибал Лидия 50
Зимин В.Т. 249
Зощенко Михаил 11, 174, 207,
287, 292, 326, 327, 329,
330, 331
Иванов Всеволод 174, 293
Иванов Вячеслав
Всеволодович 302, 311
Иванов Вячеслав Иванович
8-10, 41-44, 47, 49-56,
60, 61, 63-65, 69, 79, 93,
96, 124, 146, 147, 149, 150,
183, 229, 242, 255, 292,
300, 304-306, 311, 323,
324, 326, 334
Иванов И.И. 184
Иванова Лидия 60, 61, 65
Ильин Иван 10, 64—68, 258
Иоффе Адольф 207, 217,
220-225, 237, 239, 240,
243, 334
Кажданская Ю.И. 266
Калинин Михаил 249, 281
Кальвин 82
Каменев Лев 183, 300
Каменева О.Д. 183
Кант Иммануил 16
Кандинский Василий 188
Каннабих Юрий 58, 59, 97,
116, 118, 127, 184,
205, 206, 224
Каптерев П. 120
Капица Петр 299
Карпов П.В. 196
Каротенуто Алдо 162
Каутский Карл 167, 218
Кафка Франц 109
Кашина-Евреинова Анна 123,
181
Кашпировский Анатолий 294
Кащенко Всеволод 179, 257
Келлер Тереза 84, 100, 101,
103, 104
Кеннан Дж. 275
Керенский Александр 99, 265
Кереньи Карл 331
Киров Сергей 189
Клапаред Эдуард 185,
193, 194

Указатель имен
Клейн Мелани 208
Клюев Николай 239
Коган Я.М. 57, 181, 206
Коген Герман 164
Кожинов В.В. 311—313
Колбановский В.Н. 264
Коллонтай Александра 177
Конан-Дойль Артур 89
Кончаловский Петр 285
Копп Виктор 188, 205, 230,
239-241, 243
Корнилов К.Н. 198, 199, 220,
263, 267
Корсаков Сергей 111
Косаковский Н.Г. 119, 120
Краинский Н.В. 128, 129, 130
Крафт-Эбинг Рихард 136
Крепелин Эмиль 83, 84, 104,
111, 174
Крепе М. 286
Крупская Надежда 176, 186,
197, 198, 231, 253, 254,
256, 264
Кутепов Александр 238
Лакан Жак 90, 217, 317—320,
322, 326, 332
Ларикова Р.В. 196
Лассаль Фердинанд 141
Левентуев П. 268
Леви-Брюль Люсьен 76
Левидов Михаил 255, 256
Левинас Э. 322
Леви-Стросс Клод 99
Ледебур Георг 26
Ленин Владимир 100, 107,
171, 175, 186, 187, 208, 210,
217, 223, 227, 231, 237, 244,
265, 266, 272-274, 281, 285
Леонардо да Винчи 34,
46, 304
Леонтьев Алексей 219, 318
Лепешинская Леля 278
Лерман Ф. 207
Лермонтов Михаил 23, 60, 61,
83, 109, 132, 133
Ливингстон Анджела 36
Липкина Анна 14, 259
Ловцкая Фаня 75, 163
Лосев Алексей 185, 187
Лосский Николай 74, 75, 214
Лоуренс Дэвид Г. 47
Луначарский Анатолий 8, 49,
51, 52, 176, 177, 198, 200,
204, 227, 253-258, 265,
300, 312
Лурия Александр И, 12,
165-167, 171, 182,
188-194, 198, 199, 205,
206, 212, 218-220, 229,
268, 288, 289, 334
Лысенко Трофим 299
Люнгрен Магнус 60, 162,
Лютер 82
Мак-Дугалл Уильям 208
Малевич Казимир 143, 311
Малер Густав 55
Малис Георгий 229, 230
Мангейм Карл 226
Мандельштам Надежда 116,
171, 187
Мандельштам Осип 9, 52, 89,
90, 117, 172, 178, 179, 287,
293, 300, 301, 326
Манн Томас 76, 287, 331
Марголис И. 207, 328—330
Маркс Карл 8, 9, 37, 62, 74,
176, 180, 215-218, 232,
244, 246, 304
Маркузе Герберт 217, 219
Марр Николай 315
Марти Жан 111, 188, 193, 195,
200, 204

370
Маяковский Владимир 8, 300
Медведев П.Н. 312
Мед ем 127
Мейерхольд Всеволод 276,
299, 300, 302, 303
Мейзенбуг Мальвида 17, 18,
19, 22
Мейнерт Теодор 55
Менделеева-Блок Любовь 42,
58, 59
Мережковский Дмитрий 8, 26,
34, 44, 47, 50, 107, 148,
150,311
Меркадер Карридад 237
Меркадер Рамон 238
Мессинг Вольф 294
Метнер Николай 60
Метнер Эмилий 10, 13, 58, 59,
60, 61, 62, 63, 64, 66,
67, 68, 161, 243
Мид Джон Г. 320
Мид Маргарет 240, 251
Мижоля Алан 141
Миллер Евгений 237, 238,
239 240
Митин М.Б. 267
Михайловский Николай 117
Моложавый С.С. 260
Монтегю Айвор 307
Монтескье Шарль 99
Мочульский К. 48
Мутман Артур 137, 138
Набоков Владимир 81, 132,
243, 279, 301, 302
Найдич Сара 172, 180, 181
Невский В.И. 187
Немировский А. 29
Немирович-Данченко
Владимир 276
Неруда Пабло 240, 300
Нечаев А.П. 257, 258
Нечкина М.В. 167, 182, 218
Николай I 15
Николай II 102
Ницше Фридрих 8, 9, 13, 18,
19-26, 28-32, 34, 35, 37,
38, 40, 42-44, 48-52,
54-56, 60, 66, 75, 94, 98,
99, 111, 121, 124, 135,
147-150, 153, 154, 175,
176, 244, 274, 303, 304,
306, 308, 314, 322, 355
Ницше Элизабет 22, 40
Оден Уистен 246
Оруэлл Джордж 47
Осипов Николай 10, 67, 74,
110, 111, 112, 114, 115,
116, 117, 127, 150, 163,
181, 185, 195, 205, 207,
208, 211, 212, 213, 214
Павлов Иван 12, 199, 204,
206, 219, 227, 228, 229,
232, 241, 252, 253, 302, 330
Панкеев Константин 81, 84
Панкеев Сергей 80—82,
84-87, 89-109, 163, 243
Папернова Р. 201
Парвус Александр 208
Паршин Леонид 279
Пастернак Борис 9, 28, 42,
100, 164, 173, 179, 300, 301
Певницкий А.А. 117, 118
Перепель Илья 114, 180, 206,
207, 265
Петров-Водкин Кузьма 179
Петров Н.Ф. 198, 199,
203, 204
Петровская Нина 48
Пиаже Жан 159, 160, 166, 167
Пикассо Пабло 300

Указатель имен
371
Пильняк Борис 173, 206,
241, 300
Пинельс Фридрих 29, 39
Пинкевич А.П. 203—205
Пифагор 65
Платон 38, 46, 49, 71, 72,
74, 150, 302
Платонов Андрей 175,
178, 301
Плевицкая Надежда 238,
239, 243
Плеханов Георгий 167
Плотин 62, 187
Покровский М.Н. 184,
197, 198
Пунин Николай 295
Пушкин Александр 24, 42,
52, 92, 132, 133, 149,
209, 210, 212, 265
Пьерон Анри 165
Рабле Франсуа 307, 308, 311,
313, 323, 324, 326
Радек Карл 188, 229, 231,
276, 278
Радо Шандор 234, 236, 239
Райс Джеймс 108, 135,
159, 216
Райх Вильгельм 108, 193,
219, 232, 233, 333
Райх Зинаида 299
Раскольников Федор 107
Распутин Григорий 53,
123, 124
Ранк Отто 40, 90, 148, 153,
200, 303
Рейк Теодор 107, 182
Рейнольдс, доктор 307
Рейснер Михаил 188, 219, 220
Рейснер Лариса 188
Рейсс Игнатий 237, 240
Ремизов Алексей 50, 111, 242
Рибо Теодюль 123
Рид Джон 273
Рид Майн 265
Рильке Райнер Мария 26—30,
32, 35, 39, 61, 95, 305
Роазен Пол 35, 103, 151, 290
Розанов Василий 11, 32,
43-47, 49, 54, 93, 182,
205, 210, 299, 304, 329
Розенталь Татьяна 10, 114,
123, 127, 134, 163, 180,
181, 234, 333
Розенштейн Л.М. 111, 112
Рокфеллер-Мак-Кормик
Эдит 62
Романов Пантелеймон 178
Pop Вильгельм 205
Роршах Герман 258
Россолимо Григорий 257
Рубинштейн Сергей 164
Рудинеско Элизабет 236
Рузвельт Франклин Д. 272,
275, 277, 278, 281,
282, 285, 287, 298
Рыбников Николай 179, 251,
257, 258, 265, 266
Рыков Алексей 200
Рэ Поль 18-22, 24, 31
Савинков Борис 81, 238
Сакс Ганс 148, 215
Саломе Густав 15
Саломе Лу — см. Андреас-
Саломе Лу
Сартр Жан-Поль 300, 322
Сац Наталья 300
Северцова Н.А. 188
Седов Лев 237, 240
Сегалов Т.Е. 257
Семашко Николай 205, 253
Сен-Симон 177

372
Сербский Владимир 110, 111,
112, 113, 115, 185, 211, 260
Сетон Мари 304
Сикейрос Давид 240
Синани Б.Н. 117
Синявский Андрей 46
Скоблин Н.В. 238, 239,
241, 243
Смелянская А. 236
Сокольницкая Е. 151
Соколов П.П. 257
Сократ 312
Солженицын Александр 100
Соловьев Владимир 8, 32,
36-38, 43, 45, 47, 49, 54,
58, 59, 71, 72, 120, 147,
148, 304, 324, 334
Соловьев Сергей 59, 127
Сологуб Федор 43
Сорокин Питирим 177
Спиноза Барух 16, 65
Сталин Василий 192, 194, 334
Сталин Иосиф 114, 176, 194,
223, 230, 231, 238, 244,
249, 276, 281-283, 285,
286, 291, 294-297, 300,
306, 316, 325, 334
Станиславский Константин
10, 120, 121, 296, 299
Степун Федор 8, 60, 67, 98,
111, 171, 334
Сувчинский П.П. 241, 243
Сумбаев И.С. 208
Сытин И.Д. 186
Таиров Александр 276, 277
Тауск Виктор 35, 36, 39, 148
Тейер Чарльз 277, 278, 280,
284, 285
Тейлор Ф.У. 254
Теннис Фердинанд 24
Толстой Алексей 299, 312
Толстой Лев 8, 15, 28, 44—47,
54, 65, 100, 107, 111,
120, 142
Трауготт Наталья 14, 172,
203, 229, 257
Троцкий Лев 11, 12, 26, 47,
109, 126, 173, 175, 176, 183,
188, 192, 199, 200, 207, 210,
215, 217-219, 221-232,
234, 237-244, 246, 265,
267, 300, 301, 330, 334
Трубецкой Паоло 28
Тухачевский Михаил 238, 276,
277, 300
Тютчев Федор 98
Уайли Джон 287
Уайли Ирена 277, 284
Уайльд Оскар 121
Уайт 208
Ульрих Е. 201
Уоллес Г.А. 275, 281, 287
Успенский Глеб 117
Ухтомский А.А. 206, 309
Фальк Роберт 188
Федоров Николай 8, 54, 148
Федерн Поль 34, 148, 149, 218
Фейхтвангер Лион 300
Фельцман О.Б. 111, 117
Фердинанд, эрцгерцог 101
Ференчи Шандор 113, 114,
218, 234, 235
Философов Дмитрий 125
Фицджеральд Скотт 137, 273,
278, 287
Флисс Вильгельм 34, 138
Флоренский Павел 44, 79,
187, 264, 311
Франк Семен 74

Указатель имен
Ъ7Ъ
Франкл Виктор 208
Фрезер Джеймс 54, 56
Фрейд Анна 35, 151
Фрейд Зигмунд 8—13, 22,
32-49, 55-58, 61, 63-66,
70-76, 78, 80-121,
123-127, 130-158,
160-164, 166, 167,
170-172, 175-177,
179-183, 185, 189-191,
193, 200, 201, 203,
205-209, 211-213,
215-221, 228, 229,
231-236, 238, 241, 243,
246-248, 254, 263, 264,
272, 274, 275, 285,
287-292, 294, 295,
301-305, 310-319, 321,
322, 326, 330, 332, 335
Фрейд Иосиф 216
Фрейд Эрнст 288, 289
Фрейд Якоб 106
Фридман Б.Д. 167, 190, 191,
192, 205, 218, 220, 229
Фридман Е. 201
Фромм Эрих 217
Хайдеггер Мартин 41, 76
Хаксли Олдос 47
Хвостов А.Н. 124
Хемингуэй Эрнест 273
Хинчмен Эдуард 34, 64
Ходасевич Владислав 11, 13,
47, 68, 69, 70, 71, 77, 115
Холл Сенли Г. 248
Хлебников Велимир 51, 255
Хмелевский И.К. 19
Цвейг Арнольд 94, 96
Цвейг Стефан 11, 35, 216,
247, 302
Цветаева Марина 26, 28,
240, 241
Цветков И.Л. 196, 197
Цейтлин C.JI. 293, 294
Чаплин Чарли 307
Че Гевара 218
Челпанов Г.И. 120, 257
Чернышевский 45
Чехов Антон 120, 127
Чехов Михаил 97, 120,
121, 127
Чистович А.С. 207
Чуковский Корней 171,
179, 300
Чулаки Михаил 137
Чюрленис Микалоюс 58
Шагал Марк 311
Шагинян Мариетта 60, 126
Шаламов Варлам 299
Шалевская Фаня 134
Шалит Е. 236
Шарко Жан 106, 118
Шафаревич И. 332
Шацкий Станислав 184, 186,
192, 197, 199, 256
Шекспир 126, 147, 265
Шеллинг Фридрих 27
Шестов Лев 9, 75, 76, 79,
234, 242, 243
Шефтель Павел 156, 158,
160, 162, 168, 169
Шиллер Фридрих 216
Шиль Софья 27
Шкловский Виктор 312
Шмидт В.В. 188
Шмидт Вера 190, 191, 193,
194, 200, 201, 203-207,
240, 242, 288

374
Шмидт Отто 183—185, 190,
191, 198-200, 202-205,
227, 240, 242, 267, 289,
311, 314
Шмидт Алик 193, 194
Шопенгауэр Артур 34, 120
Шпенглер Освальд 171
Шпет Густав 185, 188
Шпильрейн Исаак 163—165,
251, 257, 258, 267, 268
Шпильрейн Нафтул 142, 168
Шпильрейн Мениха 14, 162
Шпильрейн Сабина 8—10, 12,
14, 37, 54, 56, 62, 75,
94, 108, 109, 127, 129,
130-134, 136, 138-141,
143-152, 155-163,
165-167, 169, 170, 180,
182, 189, 191, 192, 198, 199,
201, 207, 234, 242, 260, 288,
289, 324, 334, 335
Штейгер Борис 276, 279,
282, 288, 290
Штейнберг Аарон 69, 75,
76, 79, 241-243
Штейнер Рудольф 8, 41,
66, 67
Штекель Вильгельм 148,
154, 155
Штеренберг Д.П. 184
Штерн Вильгельм 164, 165
Штернберг Л.Я. 229
Шульгин В.Н. 257
Эббингаус Герман 24
Эйдельман Натан 116
Эйзенштейн Сергей И, 61,
123, 232, 243, 273,
302-307, 325, 329, 330, 335
Эйтингон Наум
(Леонид) 237—242
Эйтингон Надежда 243
Эйтингон Макс (Марк) 10,
75, 76, 107, 108, 134, 135,
158, 163, 205-207,
234-242, 335
Эллис Хавелок 81
Энгельс Фридрих 167, 306
Эпштейн Д. 127
Эпштейн М. С. 268
Эренбург Илья 210, 211,
293, 300
Эриксон Эрик 82, 92
Эрлих П. 117
Эрош Ференц 218, 233
Эрмлер Ф.М. 302
Эрн Владимир 79
Эткинд Ефим 14, 313
Эфрон Сергей 240
Эфрусси П.О. 248, 256
Юлиусбергер Отто ИЗ
Юнг Карл 10, 13, 32, 34-36,
44, 48, 55, 56, 59-63, 66,
73, 74, 94, 110, 111, 113,
116-118, 130-149,
151-158, 160-162, 166,
167, 170, 206, 208, 212,
217, 234, 236, 321, 322, 33
Юнг Эмма 141, 158
Ягода Генрих 279
Яковлева В.Н. 203
Яновская Л. 286
Ярошевский Михаил 14

А. Эткинд
Эрос невозможного.
История психоанализа в России
Издательство «Гнозис»
119847, Москва, Зубовский бульвар, 17
тел. 246-5632, факс 230-2403
Реализация: магазин «Эйдос»
тел. 201-2608
Формат 60x90 /16. Бумага офсетная N 1,
печать офсетная. Тираж 10000 экз.
Заказ N 36
АООТ «Астра семь»
121019, Москва, Аксаков пер., 13