/
Автор: Киплинг Дж.Р.
Теги: литература литературоведение художественная литература рассказы собрание сочинений рассказ
ISBN: 978-5-275-01591-1
Год: 2007
Текст
****** СОЧИНЕНИЙ В ШЕСТИ *****
киплинг
С°^ЛНИЕ СОЧИНЕНИЙ В VB&* ^
Я&&
МОСКВА
ТЕИШШ
2007
С°^ЙИг СОЧИНЕНИЙ В ШЕСТИ -Ю**
РИКША-ПРИЗРАК
Рассказы
СКАЗКИ И ЛЕГЕНДЫ
ТРУДЫ ДНЯ
Рассказы
МОСКВА
ТПШ1ЯИ
2007
УДК 82/89
ББК84(4Вл)
К42
Оформление художника
А. Уткина
Киплинг Р.
К42 Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4: Рикша-призрак:
Рассказы / Пер. с англ. Е. Нелидовой; Сказки и легенды /
Пер. с англ. Е. Чистяковой-Вэр; Труды дня: Рассказы /
Пер. с англ. А. Репиной. — М.: ТЕРРА—Книжный клуб,
2007. - 512 с: ил.
ISBN 978-5-275-01591-1 (т. 4)
ISBN 978-5-275-01594-2
Джозеф Редьярд Киплинг (1865—1936) — классик английской лите-
ратуры, лауреат Нобелевской премии по литературе 1907 г., обязанный
своей славой прежде всего романтике, которой овеяны его поэтические
сборники.
В четвертый том собрания сочинений вошли сборники рассказов:
«Рикша-призрак», написанный в манере «страшного рассказа» с таинст-
венным содержанием, не уступающий по напряженности действия рас-
сказам Эдгара По; «Сказки и легенды» и «Труды дня», относящиеся к
лучшему, что написано мастером изящной реалистической и фантастиче-
ской новеллы, владеющим к тому же неповторимой манерой разговари-
вать с детьми.
УДК 82/89
ББК 84(4Вл)
ISBN 978-5-275-01591-1 (т. 4)
ISBN 978-5-275-01594-2
© Е. Нелидова, перевод, 2007
© Е. Чистякова-Вэр, перевод, 2007
© А. Репина, перевод, 2007
© ТЕРРА-Книжный клуб, 2007
РИКША-ПРИЗРАК
Рассказы
Перевод Е. Н. Нелидовой
РИКША-ПРИЗРАК
Да не нарушат покой мой
больные грезы.
Да не смутит меня могу-
щество тьмы.
Вечерний гимн
Одно из немногих преимуществ Индии перед Анг-
лией заключается в возможности иметь обширные зна-
комства. Через пять лет службы человек знаком уже
прямо или косвенно с двумя-тремястами чиновниками
своего округа, со всеми офицерами десяти или двена-
дцати полков и батарей и больше чем с тысячью разного
неофициального люда. В продолжение десяти лет чис-
ло его знакомств удваивается, а через двадцать он знает
хорошо, или более или менее хорошо, каждого англича-
нина в империи и может путешествовать всюду, не оп-
лачивая счетов в гостиницах.
Праздношатающиеся туристы, требующие общения
с людьми, уже на моей памяти несколько притупили это
чувство благодушия и широкого гостеприимства. Но и
теперь еще, если вы принадлежите к местному кругу
и если вы не смотрите волком на людей, для вас открыт
каждый дом, и наш маленький мирок готов оказать вам
любую помощь.
7
Лет пятнадцать назад Рикетт из Камарты остано-
вился у Польдера из Кумаона. Он думал остановиться
только на две ночи, но заболел ревматической лихо-
радкой. В течение шести недель он вносил беспорядок
в дом Польдера, остановил его дела и в конце концов
умер чуть не в его спальне. Польдер держал себя так,
как будто был навеки связан с ним каким-нибудь обя-
зательством, и ежегодно посылал маленьким Рикеттам
ящик с подарками и игрушками. Мужчины, которые не
постесняются скрыть от вас своего мнения, если счита-
ют вас ничего не смыслящим ослом, женщины, способ-
ные очернить вас и ваше снисхождение к развлечениям
вашей жены, — те и другие лезут из кожи вон, чтобы по-
мочь вам, когда вы заболеете или когда вас постигнет
несчастье.
Доктор Хизерлеф, вдобавок к обычной своей прак-
тике, устроил на собственные средства госпиталь — ряд
отдельных ящиков для неизлечимых, как называл это
его приятель, — но на самом деле прекрасное пристани-
ще для пострадавших от бурь и непогод жизни. Погода
в Индии часто бывает знойная, и так как всегда бывает
строго определенное количество работы и людям, как
милость, даруют возможность переутомляться, не по-
лучая даже благодарности, то они сваливаются с ног и
так иной раз расхвораются, что приходится серьезно
лечить их.
Хизерлеф — самый милый доктор, который когда-
либо был на свете. Его неизменное предписание всем
пациентам таково: «Не спите на высоком изголовье,
ходите медленно, не горячитесь». Он говорит, что чрез-
мерная работа убивает большее количество людей, чем
этого требует необходимость существования мира. Он
утверждает, что переутомление убило и Пансея, умер-
шего у него на руках три года назад. Без сомнения, он
имеет право так говорить и смеяться над моим пред-
8
положением, что в голове Пансея образовалась трещи-
на, через которую попала туда частица элементов из
потустороннего мира и довела его до смерти. «Пансей
упустил случай воспользоваться продолжительным от-
пуском на родину», — говорил Хизерлеф. Не в том дело,
был ли он негодяем относительно м-с Кэт Вессингтон
или не был. По-моему, работа в Катабундском Сеттль-
менте надорвала его силы, потому он и начал придавать
слишком большое значение обыкновенному флирту на
пароходе. Кроме того, он был обручен с м-с Маннеринг,
и она потом отказала ему. Затем он схватил лихорадку, и
тогда началась вся эта чепуха с призраком. Переутомле-
ние было главной причиной его болезни, поддерживало
ее и убило беднягу. Вините государственный строй, за-
ставляющий одного человека работать за двоих с поло-
виной.
Я этому не верю. Мне приходилось сидеть с Пансеем,
когда я не был занят, а Хизерлефа вызывали к пациен-
там. Больной немало удручал меня своими бесконечны-
ми рассказами тихим, монотонным голосом о видениях,
которые проходили постоянно перед его постелью. Он
говорил языком больного человека. Когда он приходил
в себя, я просил его записывать все с начала до конца,
думая, что это облегчит его страдания.
Но им овладевало страшное лихорадочное возбуж-
дение, когда он писал, и самый пламенный способ вы-
ражения не успокаивал его. Через два месяца он был
признан годным для исполнения служебных обязанно-
стей, но, несмотря на то, что его помощь была настоя-
тельно необходима в одной из комиссий, расстроенной
дефицитом и недостатком людей, он предпочел уме-
реть, поклявшись напоследок, что был измучен кош-
маром. Я получил от него перед смертью рукопись и
привожу ее здесь в том виде, в каком она была написана
в 1885 году
9
Мой доктор говорит мне, что я нуждаюсь в отдыхе
и перемене климата. Нет ничего невероятного, что я
скоро буду иметь и то и другое — отдых, который не в
состоянии будут нарушить ни курьер в красной куртке,
ни полуденный выстрел, и перемену климата в таких
далеких краях, куда не довезет меня ни один из наших
пароходов. А пока я решил остаться там, где живу, и,
вопреки приказанию доктора, поведать всему свету о
своих страданиях. Вы сами увидите, в чем заключается
моя болезнь, и сами будете судить, есть ли еще человек,
рожденный женщиной, на этой бренной земле, который
мучился бы так, как мучаюсь я.
Говоря теперь так, как может говорить приговорен-
ный преступник в последнюю минуту жизни, я нахожу,
что моя история, дикая и ужасная, может быть и не-
вероятная, во всяком случае, заслуживает внимания.
Я, конечно, не рассчитываю, что мне когда-нибудь по-
верят. Да и сам я два месяца назад счел бы пьяным или
сумасшедшим человека, осмелившегося рассказать мне
что-либо подобное. Два месяца назад не было в Индии
живого существа счастливее меня. Теперь от Пешавара
до моря нет никого несчастнее. Только мой доктор и я
знаем это. Он объясняет мои упорно повторяющиеся
«галлюцинации» болезненным состоянием мозга, же-
лудка и зрения. Хороши галлюцинации! Я называю его
дураком, но он отвечает на это неизменной кротостью,
приличествующей его профессии, с постоянной улыб-
кой на лице с аккуратно подстриженными бакенбарда-
ми. И я начинаю считать себя неблагодарным брюзгой.
Но вы сами увидите и будете судить.
Три года назад я имел счастье или величайшее не-
счастье плыть на пароходе из Гравезенда в Бомбей, воз-
вращаясь из отпуска, с некоей Агнессой Кэт Вессинг-
тон, женой бомбейского офицера. Нечего говорить вам
о том, что это была за женщина. Достаточно, если вы
10
узнаете, что к концу путешествия мы были влюблены
друг в друга безумно и безнадежно. Богу известно, что
я говорю теперь это без малейшего хвастовства. В делах
подобного рода всегда бывает так, что один дает, другой
принимает. С первых же дней нашей роковой любви я
увидел, что чувство Агнессы более сильное, более захва-
тывающее и более — если можно так выразиться — чис-
тое, чем мое. Сознавала ли она это, я не знаю. Кончилось
это одинаково скверно для нас обоих. Приехав весной в
Бомбей, мы расстались, чтобы встретиться месяца через
три-четыре в Симле, куда ее привела любовь, а меня —
отпуск. Здесь мы провели вместе сезон, по истечении
которого печально угасло пламя моего соломенного
костра. Я не оправдываюсь. М-с Вессингтон дала мне
много и была готова отдать все. От меня же она узнала
в августе 1882 года, что я устал от ее общества, что мне
надоело видеть ее, надоело слышать ее голос. Девяно-
сто девяти женщинам из ста так же надоел бы я, как она
мне, семьдесят пять из этого числа с гордостью отверну-
лись бы от меня и в отместку мне стали бы флиртовать
с другими мужчинами. М-с Вессингтон была сотая. На
нее нисколько не действовали ни мое явно выраженное
пренебрежение к ней, ни мои дерзкие выходки во время
наших свиданий.
— Джек, дорогой! — был ее вечный, жалобный при-
пев. — Я убеждена, что все это — только ошибка, ужас-
ная ошибка. Придет время, когда мы будем опять друзь-
ями. Прошу тебя, прости меня, Джек, дорогой!
Я знал, что обижаю ее. И это сознание только уси-
ливало слепую, возрастающую ненависть к ней — ин-
стинкт, побуждающий человека с дикой ожесточен-
ностью придавить паука, наполовину уже убитого им.
С этой ненавистью в душе я закончил сезон 1882 года.
В следующем году мы снова встретились с ней в
Симле, — она все с тем же грустным лицом и робкими
И
попытками примириться, я — с отвращением к ней,
которое ощущал каждой клеткой своего существа.
Случалось, что я не мог избежать встречи с ней наеди-
не, и каждый раз она обращалась ко мне все с теми же
словами. Все те же глупые сетования на то, что все это
была «ошибка», и все та же надежда на то, что мы «бу-
дем друзьями». Я мог видеть, если бы только хотел, что
только этой надеждой она живет. Она бледнела и таяла
день ото дня. Вы должны согласиться со мной, что все
это могло вывести из терпения кого угодно. Это было
нетактичное ребячество, отсутствие женского само-
любия. Я утверждаю, что она заслуживала порицания.
И все-таки иногда, в темные, бессонные ночи, я начинал
думать, что мог бы относиться к ней с большей добро-
той. Но это уж действительно «галлюцинация». Не мог
же я любить ее насильно или притворяться, что люблю.
Это было бы нечестно относительно нас обоих.
В последний год мы опять встретились — в то же са-
мое время, как прежде. Те же надоедливые возгласы и те
же краткие ответы с моей стороны. Наконец, я должен
был дать ей ясно понять всю нелепость и безнадежность
ее попыток вернуть прежние отношения. К концу сезо-
на мы разошлись окончательно в разные стороны; ей
трудно стало видеться со мной, так как я был отвлечен
новым, захватившим меня интересом. Когда я спокой-
но вспоминаю теперь в моей больничной комнате сезон
1884 года, он представляется мне призрачной ночью,
где свет и тени фантастически перемешиваются. Мое
увлечение маленькой Китти Маннеринг; мои надежды,
сомнения, страх; наши продолжительные поездки вдво-
ем; мое трепетное признание; ее ответ; и потом опять
это видение— бледное лицо, мелькающее в рикше с
черными и белыми ливреями, которое я поджидал ко-
гда-то с таким нетерпением; движение руки м-с Вес-
сингтон, обтянутой перчаткой; и, когда мы встречались
12
с ней наедине, что было очень редко, ее грустный, мо-
нотонный призыв. Я любил Китти Маннеринг, честно,
искренне любил ее, и вместе с ростом моей любви к ней
росла во мне ненависть к Агнессе. В августе Китти и я
были обручены. На следующий же день я встретил тех
проклятых «сорок» джампани на вершине Джакко
и, движимый чувством сострадания, остановился пого-
ворить с м-с Вессингтон. Она уже все знала.
— Я слышала, что вы обручены, Джек, дорогой. — За-
тем, после некоторой паузы: — Я убеждена, что все это
ошибка, ужасная ошибка. Придет время, Джек, мы бу-
дем опять друзьями, как раньше.
Мой ответ мог бы привести в ярость даже мужчину.
Для умирающей женщины, которая была передо мной,
это был удар кнута.
— Пожалуйста, простите меня, Джек, я не хотела сер-
дить вас. Но это все-таки правда, правда!
М-с Вессингтон бессильно опустилась в рикше.
Я свернул в сторону, предоставив ей продолжать путе-
шествие и почувствовав себя, однако, на минуту или
на две настоящим скотом. Я оглянулся и увидел, что
она повернула рикшу с намерением, вероятно, догнать
меня.
Вся эта сцена, с малейшими подробностями, запе-
чатлелась в моей памяти. Плачущее дождем небо (кон-
чалось дождливое время), угрюмые, намокшие сосны,
грязные дороги, темные, растрескавшиеся скалы, и на
этом мрачном фоне резко выделявшиеся черные с бе-
лым ливреи джампани, желтая рикша и золотистая,
низко опущенная голова м-с Вессингтон. Она полулежа-
ла на подушках рикши и держала носовой платок в ле-
вой руке. Я повернул лошадь на боковую дорогу вблизи
Санджовлийского резервуара и ускакал. Один раз мне
показалось, что я слышу слабый призыв: «Джек». Но
это могло быть воображение. Я не остановился, чтобы
13
увериться. Через десять минут я заехал за Китти и в вос-
хитительной долгой прогулке с ней забыл о только что
бывшем свидании.
Через неделю м-с Вессингтон умерла, и невыноси-
мое бремя ее существования свалилось с моих плеч.
Я уехал в Пленсуорд вполне счастливый. Не прошло и
трех месяцев, как я совершенно забыл о ней, разве ино-
гда случайно попавшееся письмо вызывало неприят-
ные воспоминания о минувших отношениях. В январе
я разыскал остатки ее корреспонденции среди разбро-
санных всюду бумаг и сжег их. В начале апреля этого,
1885 года, я был опять в Симле, почти пустой на этот
раз, и был полностью погружен в любовные беседы и
бесконечные прогулки с Китти. Было решено, что мы
повенчаемся в конце июня. Вы понимаете, конечно, что
при моей любви к Китти я был в это время счастливей-
шим человеком в Индии.
Две недели, полные наслаждения, пролетели так бы-
стро, что я и не заметил. Вернувшись от грез к дейст-
вительности и поглощенный желанием укрепить еще
больше наши отношения, я предложил Китти поехать к
Гамильтону, выбрать обручальное кольцо и носить его,
как подобает невесте. До этого момента, клянусь вам,
у нас не было и мысли о каких-либо формальностях.
К Гамильтону мы отправились 15 апреля 1885 года.
Отлично помню — хоть мой доктор и утверждает об-
ратное, — что я был тогда вполне здоров и наслаждал-
ся совершенно спокойным, уравновешенным ду-
шевным состоянием. Войдя вместе с Китти в магазин
Гамильтона, я позабыл о существующих приличиях и
сам примерял кольцо на пальчик Китти в присутствии
улыбавшегося приказчика. Кольцо было с сапфирами и
бриллиантами. Затем мы поехали вниз по дороге, веду-
щей к Комбермерскому мосту и ресторану Пелити.
14
В то время как мой Уэлер осторожно нащупывал до-
рогу по вязкой глинистой тропинке и Китти смеялась и
щебетала рядом со мной, в то время как вся Симла, или,
вернее, все собравшиеся в нее из долин, сгруппирова-
лись вокруг читальной комнаты на веранде Пелити — я
не переставал слышать, или, скорее, чувствовать, что
кто-то, очевидно издалека, зовет меня по имени. Каза-
лось мне, что этот голос я слышал раньше, но когда и
где — не мог определить. И пока мы проехали неболь-
шое расстояние от магазина до Комбермерского моста,
я успел перебрать в уме с полдюжины знакомых, кото-
рые могли обращаться ко мне таким образом, и решил
в конце концов, что это просто был звон в ушах. Но у
самого ресторана Пелити перед моими глазами мельк-
нули внезапно четыре джампани в «сорочьих»
ливреях, тянувшие желтую, дешевую рыночную рикшу.
В ту же минуту мои мысли вернулись к прошлому сезо-
ну, к м-с Вессингтон, и в душе поднялось опять чувст-
во раздражения и досады. Мало было разве, чтобы эта
женщина умерла и натворила столько при жизни, чтобы
еще теперь появились ее черные с белым служители и
испортили день счастья? Кто бы ни был хозяином рик-
ши в настоящее время, я буду просить его, как о личном
одолжении, переменить ливреи ее джампани. Если
будет необходимо, я сам готов нанять их и купить им
другие ливреи. Невозможно описать, какой поток не-
приятных воспоминаний нахлынул вдруг в мою душу
при появлении их здесь.
— Китти, — вскричал я, — опять явились эти джам-
пани несчастной м-с Вессингтон! Не знаю, кому при-
надлежат они теперь.
Китти была знакома с м-с Вессингтон и всегда отно-
силась к больной женщине с участием.
— Что? Где? — спросила она. — Я ничего не вижу.
15
В то время как она это говорила, ее лошадь отпрянула
в сторону от навьюченного мула, идущего навстречу, и
направилась прямо на приближавшуюся рикшу Я едва
успел крикнуть предостережение, как, к моему величай-
шему ужасу, лошадь вместе с всадницей прошла сквозь
людей и коляску, как будто все это было из воздуха.
— В чем дело? — закричала Китти. — Что за глупости
вы говорите, Джек? Хоть я и невеста, но вовсе не желаю,
чтобы об этом знал всякий встречный. Между мулом и
верандой было достаточно места, чтобы проехать. А ес-
ли вы думаете, что я не умею ездить... Так вот!..
Своенравная Китти помчалась галопом по направ-
лению к железнодорожной станции, высоко подняв
маленькую, очаровательную головку, и я, конечно, уст-
ремился за ней. Но в чем же дело? Ничего особенного.
Или я болен, или пьян, или вся Симла наполнена дья-
волами. Нетерпеливым движением я повернул лошадь.
Рикша повернулась тоже, затем остановилась прямо пе-
редо мной в конце Комбермерского моста
— Джек! Джек, дорогой!..
На этот раз не было никакого сомнения в том, что
я слышал именно эти слова, они отозвались в моем моз-
гу, как будто их прокричали над самым моим ухом:
— Здесь какая-то ужасная ошибка, я уверена. П о -
жалуйста, прости меня, Джек, и будем снова друзь-
ями.
Верх рикши откинулся назад и внутри, — это так же
верно, как то, что я каждый раз днем молю о смерти, ко-
торой боюсь ночью, — внутри сидела м-с Кэт Вессинг-
тон, с носовым платком в руке и с опущенной на грудь
золотистой головкой.
Долго ли оставался я без движения, не знаю. В конце
концов, я пришел в себя, когда мой саис, взяв под узды
мою лошадь, спрашивал меня, не болен ли я? От ужас-
ного до смешного только шаг. Я остановил лошадь, со-
16
шел и спросил в ресторане рюмку водки. Две или три
пары посетителей сидели и болтали за кофейными сто-
ликами. Их обычный вид и обычные разговоры были
полезнее для меня в эту минуту, чем утешения рели-
гии. Я присоединился к их компании, болтал, смеялся
и жестикулировал, между тем как мое лицо (отражение
которого я видел в зеркале) было бледно и вытянуто,
как у мертвеца. Двое или трое заметили мое состояние
и, приписав его излишней порции коньяку с содовой,
старались увести меня от любопытных зрителей. Но я
отказался уйти отсюда. Я тянулся к обществу себе по-
добных, как ребенок, испугавшись темноты, стремится
выйти на свет. Так проболтал я минут десять, показав-
шихся мне вечностью, когда услышал звонкий голос
Китти, спрашивавшей обо мне. Через минуту она была
уже в ресторане, готовая пристыдить меня за внезапное
уклонение от моих обязанностей. Что-то в выражении
моего лица остановило ее.
— Ну, что же, Джек? — спросила она. — Что вы здесь
делали? Что случилось? Вы больны?
Необходимо было солгать, и я сказал, что мне напек-
ло голову. Это было в пять часов сумрачного апрельско-
го дня, в который солнце не показалось ни разу. Я понял
свою ошибку тотчас же, как слова слетели с моих губ.
Пытался поправиться и безнадежно запутался, следуя
за Китти и сопровождаемый насмешливыми улыбками
знакомых. Пробормотав еще несколько извинений (не
помню каких) и сославшись на болезненное состояние,
я уехал к себе, не проводив Китти домой.
Войдя в свою комнату, я сел и постарался спокойно
подумать о случившемся. Дело было в том, что я, вос-
питанный человек, чиновник Бенгалии, предполага-
ется здравомыслящий, вообще здоровый, ускакал от
невесты, испуганный появлением женщины, умершей
и похороненной восемь месяцев назад. Таковы были
17
факты, и я не мог от них отказаться. Дальше всего на
свете были от меня воспоминания о м-с Вессингтон в то
время, когда мы выходили с Китти из магазина. Ничего
не было необыкновенного в площадке против ресторана
Пелити. Это было среди бела дня. Кругом были люди.
И все-таки, обратите на это внимание, вопреки всяким
законам, явно оскорбляя природу и ее веления, явился
мне призрак из могилы.
Арабский конь Китти прошел сквозь рикшу:
таким образом исчезла моя первая надежда на то, что
нашлась еще одна чудачка, подобная м-с Вессингтон,
нанявшая и коляску и кули с их старыми ливреями.
Снова и снова возвращался я к этому коловороту мыс-
лей и снова и снова запутывался и приходил в отчая-
ние. Голос был так же необъясним, как видение. У меня
явилась оригинальная, несколько дикая мысль расска-
зать все Китти, просить ее тотчас же обвенчаться со
мной, чтобы в ее объятиях забыть о призраке в рикше.
В сущности, рассуждал я, уже само появление рикши
достаточно убедительно для того, чтобы признать все
обманом зрения. Можно видеть призраки мужчин,
женщин, но уж никак не рикши или коляски. Все это
бессмыслица.
На следующий день я написал покаянную записку
Китти, умоляя ее забыть мое странное поведение нака-
нуне. Мое божество было сильно разгневано, и было не-
обходимо лично просить прощения. Приготовившись
ночью к ложному объяснению, я сослался на внезапное
сердцебиение вследствие несварения желудка. Объяс-
нение было признано достаточным, и мы отправились
с Китти на прогулку, хотя легкая тень моей первой лжи
уже легла между нами.
Больше всего нравилось Китти скакать галопом во-
круг Джакко. Не надеясь на свои расстроенные минув-
шей ночью нервы, я слабо протестовал, предлагал ехать
18
на Обсерваторский холм, Друтов, Бойлегинскую доро-
гу — все, что угодно, только не Джакко. Китти сердилась
и обижалась, я уступил, боясь возобновления ссоры,
и мы направились к Чота Симле. Большую часть пути
мы проскакали, по обыкновению, галопом, от Конвента
по ровному шоссе возле Санджовлийского резервуара.
Разгоряченные лошади, казалось, летели, и мое сердце
билось все сильнее и сильнее по мере нашего прибли-
жения к подъему. Все утро мысли мои были полны м-с
Вессингтон, и каждый шаг по дороге к Джакко вызы-
вал воспоминания о прошлом, о прогулках и разговорах
здесь с ней. Все камни говорили об этом, сосны громко
пели про это. Полноводные от дождей ручьи хихикали
и зубоскалили между собой, осмеивая позорную исто-
рию. А ветер не переставая свистел мне в уши о моей
несправедливости. В заключение в середине площадки,
называемой Дамской, ждал меня ужас. Ни одной рикши
не было видно, кроме желтой, с четырьмя джампани,
одетыми в черное с белым, и с золотистой головой жен-
щины в ней. Все совершенно в том же виде, как было
восемь месяцев назад и вчера! На одну минуту мне при-
шло в голову, что Китти должна видеть то, что вижу
я, мы так удивительно симпатизировали друг другу. Но
первые же ее слова разубедили меня:
— Ни одной души кругом! Скачите, Джек, к резер-
вуару, я буду догонять вас!
Ее маленькая жилистая арабская лошаденка летела,
как птица, мой Уэлер уже догонял ее, и так мы мчались
под скалами. Через полминуты мы были уже в пяти
шагах от рикши. Я потянул назад Уэлера и откинулся
сам. Рикша стояла как раз посреди дороги, и, как только
арабская лошадка проскочила сквозь нее, мой конь по-
следовал за нею.
— Джек! Джек, дорогой! Пожалуйста, прости
меня! — жалобно прозвучало в моих ушах, и затем, че-
19
рез некоторый промежуток: — Все это только ошибка,
ужасная ошибка.
Я пришпорил мою лошадь, как будто за мной гна-
лись. Когда я оглянулся на резервуар, черные с белым
ливреи все еще ждали — терпеливо ждали под навесом
серых скал, — а ветер доносил до меня насмешливое эхо
только что слышанных слов. Китти шутила над моей
молчаливостью в конце нашей прогулки. Перед тем я
без конца болтал обо всем, что приходило в голову. Из
чувства самосохранения я не мог говорить после того,
что видел, и я благоразумно помалкивал во все время
пути от Санджовли до церкви.
Я обедал у Маннерингов в тот день, и у меня осталось
времени, только чтобы съездить домой и переодеться.
Проезжая в сумерки по дороге к Элизиуму, я услышал
разговор двух человек.
«Странная история, — говорил один, — как исчез-
ли все следы от нее. Знаете, моя жена была болез-
ненно привязана к этой женщине (я лично никогда
не видел в ней ничего особенного), так она заставила
меня разыскать ее старую рикшу и кули, чего бы это
ни стоило. Глупая фантазия, конечно, но я повиновал-
ся своей м е м с а х и б1. И, вы не поверите, оказалось,
по словам хозяина рикши, что все четыре кули — они
были братья — умерли от холеры, а рикшу он сломал,
не желая употреблять ее после смерти мемсахиб.
Она приносила ему несчастье. Чудно, не правда ли?
Маленькая м-с Вессингтон никогда никому не прино-
сила несчастья, кроме самой себя!»
Я громко рассмеялся, когда услышал последние
слова, но смех мой был принужденный и болезненный.
Следовательно, могли являться призраки рикши и при-
Мемсахиб или мемсаиб (memsahib), так туземцы величают англий-
ских дам.
20
зраки слуг с того света. Сколько платила им м-с Вес-
сингтон? На сколько часов она их нанимала? Куда они
ушли?
Как видимый ответ на мой последний вопрос поя-
вилось адское видение в полусвете и загородило мне
дорогу Мертвые путешествуют быстро и сокращен-
ными путями, не известными обыкновенным кули.
Я снова громко захохотал, но тотчас же оборвал свой
смех, испугавшись мысли, что я болен. И должно быть,
я действительно был болен, так как подскочил к рик-
ше и учтиво пожелал доброго вечера м-с Вессингтон.
В ответ услышал то, что мне было хорошо известно. Но
я выслушал до конца и возразил, что все это я слышал
уже раньше и был бы счастлив услышать что-нибудь
новое. Какой-то злой дух, очевидно, вселился в меня в
этот вечер, потому что я, помнится, минут пять говорил
с тем, что было передо мною, о самых обыкновенных
вещах.
' — Болен бедняга или пьян. Макс, попытаемся отвес-
ти его домой.
Это уже не был голос м-с Вессингтон! Двое людей
услышали мой разговор с пустым пространством и вер-
нулись, чтобы посмотреть на меня. Они были очень до-
бры и внимательны, и из их слов я понял, что они счи-
тают меня пьяным до последней степени. Я смущенно
поблагодарил их, поскакал домой, переоделся и через
десять минут был у Маннерингов. Свое опоздание я
объяснил темнотой и, выслушав упреки Китти, сел за
стол.
Под шум общего разговора я обратился с нежными
словами к своей невесте, и в это время мое внимание
было отвлечено разговором на противоположном конце
стола. Какой-то господин с рыжими баками очень жи-
вописно рассказывал своему собеседнику о больном,
которого только что встретил на улице.
21
Несколько слов, долетевших до меня, убедили меня
в том, что он рассказывает о встрече со мной полчаса
назад. В середине своего повествования он оглянулся
кругом, ожидая привычных поощрений, как умелый
рассказчик, и тут, поймав мой взгляд, вздрогнул. На
минуту воцарилось молчание, и рыжий господин про-
бормотал, что «забыл, чем кончилось дело», принося в
жертву свою репутацию прекрасного рассказчика, ко-
торой пользовался в течение шести сезонов. Я от души
благословил его и вернулся к своей рыбе.
Обед кончился в положенное время, и я с особенным
сожалением должен был оторваться от Китти — особен-
ным еще и потому, что знал наверное о том, что ждало
меня на улице. Господин с рыжими баками, который
был представлен мне как симлинский доктор Хизер-
леф, выразил желание ехать со мной вместе, пока нам
будет по пути. Я с благодарностью согласился на его
предложение.
Мое предчувствие не обмануло меня. То было уже
на своем месте и, как бы насмехаясь, блестело зажжен-
ным фонарем. Господин с рыжими бакенбардами тотчас
же приступил к предмету, о котором, очевидно, думал
на протяжении всего обеда.
— Скажите, Пансей, что было с вами сегодня вече-
ром на Элизиумском шоссе?
Неожиданность вопроса застала меня врасплох, и я от-
ветил, не подготовившись.
— Вот что! — сказал я, указывая на т о.
— Это может быть от белой горячки или от какой-
нибудь болезни глаз. Но вы не пили сегодня. Я наблю-
дал за вами во время обеда. Следовательно, это не белая
горячка. Там, куда вы указываете, нет ничего, а вы об-
ливаетесь потом и дрожите, как испуганный пони. Оче-
видно, у вас глаза не в порядке. И я должен определить,
22
в чем тут дело. Едемте ко мне. Я живу у Блессингтон-
ского нижнего шоссе.
К моему большому удовольствию, рикша, вместо
того чтобы следовать за нами, оставалась все время ша-
гах в двадцати от нас. Путь был довольно далекий, и я
успел рассказать моему спутнику все, что уже расска-
зал вам.
— Хорошо, вы испортили сегодня один из лучших
моих рассказов, — сказал он, — но я прощаю вам это за
то, что вы испытали. Теперь слушайтесь моих советов и
лечитесь. И если я вылечу вас, молодой человек, пусть
это будет для вас хорошим уроком, чтобы в будущем
держаться подальше от женщин и избегать неудобова-
римой пищи.
Рикша все время держалась на том же расстоянии
перед нами, и мой рыжебородый друг, кажется, очень
радовался точности моих указаний относительно ее ме-
стопребывания.
'— Болезнь, Пансей, болезнь зрения, мозга и желуд-
ка. А главное, желудка. Вы слишком много напрягали
ваш мозг, мало заботились о желудке и утомили зрение.
Очистите желудок, а остальное пойдет своим чередом.
С этого часа я беру вас под свой медицинский надзор!
Вы слишком интересный экземпляр, чтобы пройти
мимо. — В это время мы спускались по Блессингтон-
скому шоссе, и рикша вдруг остановилась у сосны под
нависшей скалой. Инстинктивно я тоже остановился.
Хизерлеф выругался.
— Ну, если вы воображаете, что я намерен провес-
ти холодную ночь под утесами из-за ваших желудоч-
но-головных зрительных бредней... Боже мой! Что это
такое?
Послышался глухой удар, затем столб пыли взвился
прямо перед нами, раздался треск сломанного дерева, и
в десяти шагах от нас на дорогу обрушилась часть скалы
23
с соснами и кустарниками. Соседние деревья качались
некоторое время, подобно пьяным гигантам, затем по-
следовали за товарищами с оглушительным грохотом.
Наши лошади стояли неподвижно, потные от страха.
Когда прекратился шум от сыпавшейся земли и камней,
мой спутник проговорил:
— Знаете, если бы мы не остановились, то были бы
теперь под землей футов на десять. Да, немало чудес на
свете!.. Едем домой, Пансей, и будем благодарить Бога.
Надо выпить немного коньяку.
Мы поднялись к Церковной горе и были в доме док-
тора Хизерлефа вскоре после полуночи.
Он тотчас же принялся лечить меня и не выпускал из
рук целую неделю. Много раз за это время я благослов-
лял судьбу, которая свела меня с лучшим и добрейшим
доктором в Симле. Со дня на день состояние духа мое
улучшалось, настроение становилось ровнее и веселее.
И с каждым днем я все больше склонялся на сторону
доктора в его теории о галлюцинациях вследствие бо-
лезненного состояния желудка, мозга и глаз. Я написал
Китти, что легкий ушиб от падения с лошади заставляет
меня просидеть некоторое время дома, но что я, вероят-
но, поправлюсь, прежде чем она успеет пожалеть о моем
отсутствии.
Система лечения Хизерлефа была проста. Он застав-
лял меня принимать слабительные пилюли, купаться в
холодной воде и гулять в сумерки или рано утром.
— Потому что, — предусмотрительно разъяснял
он, — человек с ушибленной ногой не может делать по
двенадцати верст в день, и ваша невеста была бы очень
удивлена, если бы встретилась с вами на прогулке.
В конце недели, после многократных исследований
зрачков и пульса и строжайших предписаний относи-
тельно диеты и моциона, Хизерлеф отпустил меня так
24
же решительно, как начал лечить меня. Вот его напут-
ственные слова:
— Слушайте, я утверждаю, что ваше психическое со-
стояние совершенно нормально, а это значит, что я вы-
лечил вас от большинства ваших физических недугов.
Теперь собирайте ваши пожитки и отправляйтесь снова
ухаживать за мисс Китти.
Я стал выражать ему признательность за его доброту
ко мне. Он круто оборвал меня:
— Пожалуйста, не думайте, что я делал это все из
симпатии к вам. Из всего, что я от вас слышал, я вывел
заключение, что поступили вы, во всяком случае, нехо-
рошо. При всем этом вы человек оригинальный, хотя и
головорез... Нет! — остановил он меня вторично. — Ни
одной рупии, прошу вас. Идите, и посмотрим, будут ли
у вас опять какие-нибудь желудочно-мозговые зритель-
ные бредни. Я плачу лах1 за каждый раз, когда вы уви-
дите что-либо подобное.
Через полчаса я был уже в гостиной Маннерингов
с Китти, наслаждаясь счастьем ее присутствия и соз-
нанием, что т о никогда больше не смутит меня своим
появлением.
Вполне уверенный в своем исцелении, я предложил
прокатиться верхом, и непременно вокруг Джакко.
Никогда еще не чувствовал я себя так хорошо, нико-
гда не ощущал такого необузданного прилива жизнера-
достности, как в этот день — тридцатого апреля. Китти
радовалась происшедшей во мне перемене и высказыва-
ла это со свойственной ей милой откровенностью. Мы
выехали из их дома вместе, смеясь и болтая, и поскака-
ли, как прежде, по шоссе к Чота Симле.
Я стремился к Санджовлийскому резервуару, что-
бы окончательно убедиться в своем полном выздоров-
лении.
Сто рупий.
25
Лошади мчались, но, при моем нетерпении, мне ка-
залось, что они идут шагом. Китти удивляло мое буйное
веселье.
— Что это, Джек! — воскликнула она наконец. — Вы
ведете себя, как ребенок! Что с вами творится?
В это время мы были внизу Конвента, и я только из
удальства заставил моего Уэлера перепрыгнуть через
дорогу, подзадоривая его рукояткой хлыста.
— Что со мной? — отвечал я. — Ничего, дорогая. Ни-
чего особенного. Если бы вы провели, как я, ничего не
делая, целую неделю, то пришли бы в такое же буйное
настроение.
Конец фразы едва успел слететь с моих губ, как мы
уже обогнули угол над Конвентом, и перед нами от-
крылся вид на Санджовлийский резервуар. Посреди
ровной дороги стояла желтая рикша с м-с Вессингтон в
ней ис джампани в черных с белым ливреях около
нее. Я подпрыгнул в седле, протер глаза и, уверен, ска-
зал что-нибудь. Первое, что я помню потом, это себя,
лежащим вниз лицом на дороге, и Китти, в слезах на-
клонившуюся надо мной.
— Оно ушло, Китти? — закричал я. Китти только
заплакала еще сильнее.
— Что ушло, Джек, дорогой мой? Что все это значит?
Это, вероятно, ошибка, Джек, ужасная ошибка.
Ее последние слова заставили меня вскочить на
ноги... больного... охваченного прежним безумием.
— Да, это какая-нибудь ошибка, — повторил я, — ка-
кая-нибудь ужасная ошибка. Пойди и посмотри на это.
Мне смутно представляется, что я тащил Китти за
руку, по дороге, туда, где стояло э т о, и заклинал ее из
сострадания ко мне поговорить с этим, сказать, что мы
обручены, что ничто, даже смерть и ад, не порвут узы,
связывающие нас. И только Китти знает, что гово-
рил я еще в этом роде. Снова и снова страстно взывал
26
я к ужасу в рикше, умолял понять все, что я сказал, и
освободить меня от мучений, убивающих меня. Веро-
ятно, между прочим, я рассказал Китти историю моих
отношений с м-с Вессингтон, потому что я видел выра-
жение возрастающего внимания на ее бледном лице и в
ее горящих глазах.
— Благодарю вас, мистер Пансей, — сказала она на-
конец. — Этого вполне достаточно. — И она кликну-
ла саиса.
Саисы, безучастные, как все восточные жители, под-
вели лошадей. Когда Китти вскочила в седло, я пытался
удержать ее лошадь за уздечку, умоляя выслушать меня
и простить. Вместо ответа я получил удар хлыстом по
лицу и слово или два на прощание, которых даже и
теперь написать не в состоянии. Это меня убедило, и
убедило правильно, что Китти знала все. Я повернул-
ся к рикше. Мое лицо горело, удар хлыста оставил на
нем громадную синевато-багровую полосу, тянувшуюся
ото рта до глаз. Я потерял уважение к себе. В это время
подскакал Хизерлеф, следовавший в отдалении за мной
и Китти,
— Доктор, — сказал я, указывая на свое лицо, — это
расписка миссис Маннеринг на увольнении меня в от-
ставку и... я буду очень благодарен, если вы выдадите
мне условленный лах.
Лицо Хизерлефа заставило меня расхохотаться даже
в ту горестную минуту.
— Я готов рисковать репутацией моей профессии... —
начал он.
— Не будьте глупцом, — проговорил я, — я потерял
счастье всей моей жизни, и вы лучше сделаете, если
проводите меня домой.
Пока я говорил, рикша исчезла. Затем я потерял
представление о том, что было дальше. Вершина Джак-
27
ко, казалось, поднялась и поплыла, как облако, затем
опустилась на меня.
Через семь дней (т. е. седьмого мая) я обнаружил,
что лежу в комнате у Хизерлефа, слабый и беспомощ-
ный, как малый ребенок. Хизерлеф сидел у письменно-
го стола и внимательно наблюдал за мной. В первых его
словах не было ничего ободряющего, но я был слишком
подавлен, чтобы они меня взволновали.
— Здесь ваши письма, которые вернула вам мисс
Китти. Вы, молодежь, очень любите писать письма.
В этом пакете что-то вроде кольца. При этом была при-
ложена любезная записка от папаши Маннеринга, кото-
рую я взял на себя смелость прочесть и сжечь. Старый
джентльмен не особенно благосклонен к вам.
— А Китти? — спросил я с тупым равнодушием.
— Судя по тому, что она говорит, пожалуй, еще более
сердита, чем отец. По всей видимости, вы посвятили ее
во многие подробности вашей жизни до нашей встречи.
Она говорит, что человек, поступающий с женщиной
так, как вы поступили с м-с Вессингтон, должен был бы
убить себя из сострадания к своему полу. Горячая голо-
ва у девицы. Уверяет еще, что вы были в припадке белой
горячки тогда на шоссе у Джакко. Говорит, что скорее
умрет, чем встретится с вами хоть раз.
Я застонал и отвернулся к стене.
— Теперь вам предстоит сделать выбор, мой друг.
Брак ваш, конечно, состояться не может. Маннеринги
не хотят поступить с вами слишком жестоко. Хотите
вы, чтобы причиной разрыва была белая горячка или
эпилепсия? К сожалению, иной замены, кроме разве
наследственного помешательства, не могу предложить
вам. Уполномочьте сообщить им. Вся Симла знает уже о
сцене на Дамской миле. Ну, даю вам пять минут на раз-
мышление.
28
Мне казалось, что за эти пять минут я прошел через
самые нижние круги ада, куда дозволено ступить чело-
веку, живущему на земле. И я видел себя блуждающим
в темных лабиринтах сомнений, несчастья и безгранич-
ного отчаяния. Какую из этих ужасных причин должен
я выбрать? Для меня это было не менее затруднительно,
чем для Хизерлефа. Наконец, я ответил голосом, кото-
рый едва узнал сам:
— Они проявляют ужасную щепетильность в вопро-
сах нравственности. Скажите, что я согласен на эпилеп-
сию, и передайте им мой привет. А теперь дайте мне по-
спать еще немного.
Оба существа мои соединились во мне, и я (загнан-
ный, полураздавленный) ворочался в постели и пережи-
вал шаг за шагом всю мою жизнь за последний месяц.
— Но ведь я живу в Симле, — говорил я себе. —
Я, Джек Пансей, живу в Симле, где нет призраков. Не-
благоразумно со стороны этой женщины заставлять
сомневаться в этом. Почему не хочет Агнесса оставить
меня в покое? Я не сделал ей никакого зла. Может быть,
я не любил ее так, как она любила меня. Но я никогда
не вернулся бы с того света, чтобы убить ее. Почему же
меня не оставляют в покое, почему не позволяют мне
быть счастливым?
Я проснулся только к вечеру. Солнце успело почти
закатиться, пока я спал — спал, как может спать заму-
ченный преступник на своем орудии пытки, слишком
истерзанный, чтобы чувствовать дальнейшие мучения.
На следующий день я еще не мог встать с постели.
Хизерлеф сказал мне утром, что получил ответ от м-ра
Маннеринга и что благодаря его, Хизерлефа, стараниям
моя несчастная история стала известна всем обитате-
лям Симлы, которые очень жалели меня.
— Это, пожалуй, больше того, что вы заслуживае-
те, — прибавил он любезно в заключение. — Хотя, впро-
29
чем, вы уже и так достаточно наказаны. Ничего, в конце
концов вылечим вас, головорез вы этакий!
Я наотрез отказался лечиться.
— Вы уже достаточно сделали для меня, старина, —
сказал я, — не хочу беспокоить вас больше.
Я прекрасно знал, что ни Хизерлеф, ни кто другой не
в состоянии снять бремя с моей души.
Вместе с этим сознанием во мне росло чувство безна-
дежного и бессильного протеста против нелепости про-
исходившего. Десятки мужчин поступают нисколько
не лучше меня, и, однако, наказание их откладывается,
по крайней мере, до того света. И я чувствовал горь-
кую обиду на несправедливость судьбы, выделившей
меня из их числа и наказавшей меня так жестоко. Это
настроение уступало иногда место другому, в котором
мне начинало казаться, что именно рикша и я реальные
существа в этом мире теней; что Китти была призрак,
что Маннеринг, Хизерлеф и все другие мужчины и жен-
щины, которых я знал, были только призраками; и что
даже гигантские серые скалы не что иное, как только
тени, созданные для того, чтобы мучить меня. От одного
настроения к другому переходил я в течение семи томи-
тельных дней. Физически я окреп, и наконец зеркало в
моей спальне сказало мне, что я вернулся к своему преж-
нему образу и ничем не отличаюсь от других людей. Как
ни странно, но на лице моем не было никаких знаков
пережитой мною борьбы. Оно было, правда, бледно, но
не выражало ничего необыкновенного. Я ожидал найти
значительную перемену, свидетельствующую о болез-
ни, съедавшей меня. И не нашел ничего.
Пятнадцатого мая я уехал от Хизерлефа в одиннад-
цать часов утра, и инстинкт холостяка погнал меня в
клуб. Там все, как и говорил Хизерлеф, знали мою ис-
торию и были неестественно добры и внимательны ко
мне. И тем не менее я сознавал, что для моего спокой-
30
ствия было бы несравненно лучше не быть среди себе
подобных. Как завидовал я смеху кули на Мэльском
проспекте! Позавтракав в клубе, я пошел в четыре часа
бродить по Мэлю со смутной надеждой встретить Кит-
ти. Около железнодорожной станции черные с белым
ливреи присоединились ко мне, и я услышал все тот же
призыв м-с Вессингтон, Я ожидал появления призрака
с того момента, как вышел на улицу, и был удивлен его
опозданием. Рикша и я неподвижно стояли рядом на
дороге в Чота Симлу. В это время Китти, в сопровож-
дении какого-то господина, проехала верхом мимо нас.
Она уделила мне внимания не больше, чем дворовой
собаке. Она не ответила на мой поклон даже ускорени-
ем шага лошади, хотя, может быть, дождливые сумерки
помешали ей узнать меня.
Так Китти с ее спутником и я с моим неразлучным
призраком парами поднимались на Джакко. По дороге
текли дождевые ручьи, с сосен лила вода на скалы, как
из труб на улице, воздух был пропитан влагой. Два или
три раза я ловил себя на словах, обращенных к самому
себе, почти громко: «Я, живой человек, Джек Пансей,
живущий в Симле!.. В С и м л е! В самой обыкновенной
земной Симле. Я не должен забывать этого... не дол-
жен забывать». Затем я старался вспомнить предметы
разговоров в клубе — цены на лошадей и тому подоб-
ные подробности, относящиеся к повседневной жизни
англо-индийского мира, который был мне так близок.
Я даже повторил быстро про себя таблицу умножения,
чтобы убедиться, что не потерял окончательно рассу-
док. Это было уже потому хорошо для меня, что на вре-
мя отвлекло меня от м-с Вессингтон, и я не слышал ее
призыва.
Еще раз вскарабкался я по склону Конвента на пло-
щадку. Отсюда Китти и ее спутник поскакали галопом,
и я остался наедине с м-с Вессингтон.
31
— Агнесса, — сказал я, — откинь верх рикши и скажи
мне, что все это значит?
Верх бесшумно откинулся, и я очутился лицом к ли-
цу со своей умершей и погребенной возлюбленной. Она
была одета в то же самое платье, в котором я видел ее в
последний раз живой. В правой руке ее был тот же тон-
кий носовой платок, а в левой тот же футляр для ви-
зитных карточек. (Женщина, умершая восемь месяцев
назад, с футляром для визитных карточек!) Я должен
был снова приняться за таблицу умножения, ухватить-
ся обеими руками за каменные перила дороги, чтобы
убедиться, что все это существует на самом деле.
— Агнесса, — повторил я, — из сострадания скажи
мне, что все это значит?
М-с Вессингтон наклонилась вперед хорошо знако-
мым движением головы и заговорила.
Если бы мне кто-нибудь сказал, что моя история
перешла все границы вероятного в человеческой жиз-
ни, я не стал бы возражать ему. Но, хотя я и знаю, что
никто не поверит мне, не поверит и Китти, перед кото-
рой я хотел бы этим рассказом оправдать свое поведе-
ние, я буду продолжать его. М-с Вессингтон говорила,
а я шел рядом от Санджовлийской дороги вниз до по-
ворота, шел и слушал, как можно слушать, идя рядом с
настоящей рикшей и с живой женщиной в ней. Второй
и наиболее мучительный приступ болезни внезапно
овладел мною, и мне, подобно принцу из поэмы Тен-
нисона, «казалось, что я двигаюсь в мире призраков».
По пути мы присоединились к толпе, возвращавшейся
с пикника. И мне казалось, что это сонм теней, бесчис-
ленный сонм фантастических теней, расступающихся
перед рикшей м-с Вессингтон, чтобы дать ей дорогу.
О чем говорили мы во время этого сверхъестествен-
ного свидания, я не могу, скорее — не смею сказать.
Хизерлеф расхохотался бы и сказал, что я был охва-
32
чен «желудочно-мозговой зрительной холерой». Для
меня в этом было что-то жуткое и непонятным образом
очаровательное. Возможно ли это, спрашивал я себя с
изумлением, чтобы я во второй раз в этой жизни уха-
живал за женщиной, которую убил собственным не-
брежением и жестокостью?
На обратном пути домой я встретил Китти — тень
среди других теней.
Если бы я стал описывать по порядку все происше-
ствия следующих двух недель, моя история никогда не
кончилась бы, а вы потеряли бы терпение. Утро за ут-
ром и вечер за вечером призрак рикши и я ходили по
улицам Симлы. Как только я выходил, четыре черных
с белым ливреи тотчас же были около меня и шли за
мной всюду, провожая потом домой. У театра я видел
их среди кричащих джампани, находил их у веранды
клуба после вечерней игры в вист, у подъезда собрания
они терпеливо ждали моего выхода и днем сопровож-
дали меня, когда я делал визиты. За исключением того,
что рикша не давала тени, она была совсем как настоя-
щая, из дерева и железа. Не один раз я с трудом удер-
живался от того, чтобы предостеречь скачущего прямо
на нее друга, и почти постоянно гулял рядом с ней по
Мэльскому проспекту, погруженный в интересную бе-
седу с м-с Вессингтон, к невыразимому удовольствию
проходящих мимо.
Не прошло и недели, как я узнал, что теория эпилеп-
сии уступила место наследственному сумасшествию.
Как бы то ни было, я не изменил своего образа жизни.
Я делал визиты, ездил верхом, бывал на обедах так же
свободно, как прежде. Только прежде я не стремился
так страстно к обществу живых людей, к действитель-
ной жизни. И вместе с тем я не мог чувствовать себя
вполне счастливым, когда расставался на слишком
большой срок с моей компанией призраков. Почти не
33
поддаются описанию мои постоянные смены настрое-
ния в течение всего времени от пятнадцатого мая до се-
годняшнего дня.
Присутствие рикши наполняло мою душу поочеред-
но то ужасом и слепым страхом, то каким-то странным
чувством удовлетворения, сменявшимся затем безгра-
ничным отчаянием. Я не смел уехать из Симлы и вме-
сте с тем чувствовал, что дальнейшее пребывание в
ней убивает меня. Я уже знал, что мне предназначено
умирать медленно и постепенно, изо дня в день. Моей
единственной заботой было принять это наказание как
можно спокойнее. По временам я жаждал видеть Кит-
ти, с болью в душе наблюдал за ее флиртом с моим пре-
емником или — вернее — с моими преемниками. Но в
общем она исчезла из моей жизни, так же, как я исчез
из ее. Днем я почти всегда был удовлетворен обществом
м-с Вессингтон. Ночью я молил небеса вернуть меня к
прежней жизни таким, каким я был до сих пор. И над
всеми такими изменчивыми настроениями господство-
вало чувство тупого, застывшего изумления перед тем,
что видимое и невидимое переплелось так причудливо
здесь, на земле, чтобы довести до могилы бедную за-
блудшую душу.
Августа 27. Хизерлеф неутомим в своих заботах обо
мне. Еще вчера он сказал мне, что я должен послать
прошение об отпуске по болезни. Просьбу об отпуске,
чтобы избавиться от компании призраков! Ходатай-
ствовать перед правительством, чтобы оно милостиво
помогло мне переехать в Англию и избавиться от пяти
духов и воздушной рикши! Предложение Хизерлефа
довело меня почти до истерического смеха. Я сказал
ему, что буду спокойно ждать конца в Симле, а я уверен,
что он не за горами. Поверьте, что я жду его прихода без
34
всякого страха. Каждую ночь я мучаюсь тысячами из-
мышлений о том, как я буду умирать.
Умру ли я в своей постели прилично, как подобает
английскому джентльмену, или в одну из прогулок по
Мэлю моя душа внезапно отлетит от меня, чтобы наве-
ки занять свое место рядом с ужасным призраком? Уви-
жу ли я старых умерших друзей на том свете, встречусь
ли там с Агнессой, ненавидя ее и навеки привязанный к
ней? Будем ли мы оба парить над местом нашей преж-
ней жизни до скончания веков? И чем больше прибли-
жался день моей смерти, тем больше охватывал меня
ужас, который испытывает всякое живое существо пе-
ред разверзающейся могилой. Ужасно идти навстречу
приближающейся смерти, когда прожита едва половина
нормальной жизни. Но в тысячу раз ужаснее ждать, как
я жду среди вас, чего-то неизвестного и невообразимо
страшного. Пожалейте же меня хотя бы за мои «галлю-
цинации», потому что я знаю, вы не верите ничему из
того, что здесь написано. Верно только то, что если был
на свете человек, доведенный до могилы силами тьмы,
то этим человеком был я.
По справедливости, пожалейте также и ее. Потому
что если верно, что женщина может быть убита мужчи-
ной, то, значит, я убил м-с Вессингтон. И наказание за
это преследует меня теперь.
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЬ
В слове короля его сила.
И кто может спросить его: что
ты делаешь?
— Да! А Чимо должен спать у меня в ногах. Потом
дайте мне сюда мою розовую книжку и положите хле-
35
ба. Я ведь могу проголодаться ночью. Теперь все, мисс
Биддэмс. Только еще разок поцелуйте меня. Сейчас я
засну. Так! Очень хорошо. Ай! Розовая книжка завали-
лась за подушку, а хлеб раскрошился. Мисс Биддэмс!
Мисс Биддэмс! Мне очень неловко. Пожалуйста, поди-
те ко мне, мисс Биддэмс, закройте меня.
Его величество король ложился спать. И бедная, тер-
пеливая мисс Биддэмс, которая скромно публиковалась,
как «молодая особа из Европы, умеющая ухаживать за
маленькими детьми», должна была присутствовать до
окончания королевских капризов. Его величество вла-
дел соответствующим его положению искусством забы-
вать кого-нибудь из своих многочисленных маленьких
друзей при молитве, и, из боязни прогневать Бога, он
раз пять в вечер принимался молиться сызнова. Его ве-
личество король верил в действие молитвы, как верил в
Чимо, терпеливую болонку, или в мисс Биддэмс, кото-
рая могла достать ему ружье «с настоящими» пис-
тонами с самой верхней полки шкафа в детской.
За дверями детской прекращалось действие коро-
левской власти. За этими границами начиналась импе-
рия отца и матери — двух страшных людей, у которых
не было времени заниматься его величеством королем.
Его голос понижался, когда он переступал эту границу,
его действия теряли свою уверенность, а душа напол-
нялась страхом перед сумрачным человеком, живущим
в обширной пустыне, среди ящиков с бумагами и уди-
вительно привлекательными красными тесемками, и
красивой женщиной, которая всегда входит в большой
экипаж и выходит из него.
Первый владел тайнами д у ф т а р а, вторая — гро-
мадной, отраженной в зеркалах пустыней, где висели на
высоких вешалках всевозможные пестрые, благоухаю-
щие наряды и стоял туалетный стол с множеством раз-
ных мешочков, футляров, гребенок и щеток.
36
Эти комнаты не были открыты для его величества
короля ни во время официальных приемов, ни во время
пышных празднеств. Он открыл это давно, века и века
назад — задолго до появления в доме Чимо или до того,
как мисс Биддэмс перестала сокрушаться над пачкой
засаленных писем, которые, казалось, были самым до-
рогим для нее сокровищем на земле. И его величество
король благоразумно ограничивался собственной тер-
риторией, где одна мисс Биддэмс, и то весьма слабо, со-
противлялась его воле.
От мисс Биддэмс он заимствовал свои несложные
религиозные понятия, смешав их с легендами о богах и
дьяволах, которые он вынес из своего общения с при-
слугой в кухне.
Мисс Биддэмс он доверял как свои разорванные
платья, так и наиболее серьезные печали. Она и знала
все, и могла сделать все. Она в точности могла объяс-
нить, как возникла земля, и могла успокоить трепетав-
шую душу его величества в то ужасное время в июле,
когда дожди лили не переставая семь дней и семь но-
чей, и не появлялась радуга на небе, и разлетались все
вороны! Она была самая могущественная из всех во-
круг, конечно, за исключением тех двух далеких, мол-
чаливых людей, за дверями детской.
Как мог знать его величество король, что шесть лет
назад, как раз в то лето, когда он родился, м-с Аустель,
перебирая бумаги мужа, наткнулась на безумное пись-
мо сумасшедшей женщины, увлекшейся душевной си-
лой и красотой молчаливого человека? Как мог знать
он, сколько смятения и отчаяния внес в душу ревнивой
женщины только один взгляд, брошенный на малень-
кий клочок бумаги? Как мог он, при всей своей мудро-
сти, угадать, что мать сочла этот эпизод достаточным
поводом для полного разрыва с мужем, для создания
отчужденности, возрастающей и усиливающейся с каж-
37
дым годом; что она зарыла этот скелет в доме, сделала
его своим домашним богом, который был всегда на ее
пути, сторожил ее сон у постели и отравлял каждую ми-
нуту ее жизни?..
Все это было вне власти его величества короля. Он
знал только, что отец был изо дня в день погружен в ка-
кие-то таинственные дела, во что-то, с чем связывалось
название С и р к а р, а мать была постоянно во власти
Науча и Бура-хана. В эти учреждения ее сопро-
вождал какой-то капитан, на которого его величество
король не хотел смотреть.
— Он не смеется, — возражал он мисс Биддэмс, пы-
тавшейся внушить ему правила вежливости. — Он толь-
ко делает гримасу ртом, когда хочет насмешить меня, а
мне вовсе не смешно.
И его величество король качал головой с видом чело-
века, познавшего всю суетность этого мира.
Утром и вечером должен он был приветствовать отца
и мать: первого — холодным серьезным пожатием руки,
вторую — таким же холодным поцелуем в щеку. Один
раз только случилось, что он обвил руками шею матери
так же, как привык это делать с мисс Биддэмс. Круже-
вом своей манжетки он задел за сережку, и заключи-
тельной стадией проявления чувства его величества
был сдавленный крик и затем изгнание в детскую.
«Нехорошо, что мемсахиб носят какие-то вещи
в ушах, — думал его величество король. — Я это запом-
ню». И он никогда не повторял больше опыта.
Следует отметить, что мисс Биддэмс баловала его,
насколько могла, чтобы вознаградить за то, что она на-
зывала про себя «жестокостью его папа и мама». Не вы-
ходившая за пределы своих обязанностей, она не имела
никакого представления о раздорах супругов — о не-
обузданном презрении к женской глупости, с одной
стороны, и глухого, затаенного гнева — с другой. Мисс
38
Биддэмс за свою жизнь имела много детей на своем по-
печении и служила во многих соответствующих учре-
ждениях. Скромная по натуре, она мало замечала, еще
меньше говорила, а когда ее питомцы уезжали за море,
в сторону чего-то великого и неизвестного, что она тро-
гательно называла «родиной», она собирала свои скуд-
ные пожитки и уходила. Затем начинала думать о новом
месте, искать себе новых питомцев, чтобы снова расто-
чать свою любовь, не требуя за то благодарности. Так
прошел через ее руки целый ряд неблагодарных. Но его
величество король оплачивал ее привязанность с лих-
вою. К его детскому вниманию обращала она рассказы о
своих неоправдавшихся надеждах и неосуществивших-
ся мечтах, о померкшей славе дома предков «в Калькут-
те, возле Веллингтонского сквера».
Все превышавшее уровень обыкновенного было в
глазах его величества короля «Калькутта хорошая».
Но когда мисс Биддэмс шла наперекор его высочайшей
воле, он изменял эпитет, чтобы досадить почтенной
леди, и все дурное называл «Калькутта гадкая», пока
инцидент не заканчивался слезами раскаяния.
Время от времени мисс Биддэмс испрашивала для
него редкое удовольствие провести день в обществе доч-
ки комиссионера — своенравной четырехлетней Патси,
обожаемой своими родителями, к величайшему изумле-
нию его величества короля.
После продолжительного обдумывания этого об-
стоятельства он пришел неизвестным для вышедших из
детства путем к заключению, что Патси любят за боль-
шой голубой кушак и желтые локоны.
Это драгоценное открытие он держал при себе. Жел-
тые локоны были вне его власти; его собственная рас-
трепанная шевелюра была темно-картофельного цвета.
Но что-нибудь похожее на голубой кушак можно сде-
лать. Он завязал большой узел на своей занавеске от
39
москитов, чтобы не забыть при первой же встрече по-
советоваться об этом с Патси. Она была единственным
ребенком, с которым ему приходилось разговаривать,
и почти единственным, которого он видел. Маленькая
память и очень большой, растрепанный узел сослужили
свою службу.
— Патси, дай мне свою голубую ленту, — сказал его
величество король.
— Ты порвешь ее, — сказала Патси с негодованием,
вспоминая некоторые из его жестокостей по отноше-
нию к ее куклам.
— Нет, я не буду рвать. Я только поношу ее.
— Фу! — сказала Патси. — Мальчики не носят лент,
это только для девочек.
— Я не знаю. — Лицо его величества короля омрачи-
лось печалью.
— Кому это нужно ленту? Что, вы хотите играть в
лошадки, ребятки? — спросила жена комиссионера, вы-
ходя на веранду.
— Тоби просит мой кушак, — объяснила Патси.
-Я не знаю, — проговорил его величество король
поспешно, чувствуя, что одним из этих ужасных «боль-
ших» его маленький секрет может быть позорно вырван
у него и даже — худшее осквернение — высмеян.
— Хочешь, я дам тебе шутовской колпак? — спросила
жена комиссионера. — Иди к нам, Тоби, я покажу тебе.
Шутовской колпак был великолепный — остроко-
нечный, с тремя бубенчиками наверху. Его величест-
во король примерил его на свою царственную голову
У жены комиссионера было лицо, внушавшее неволь-
ное доверие детям, и все ее манеры были проникнуты
нежностью.
— Это так же хорошо? — сомневался его величество.
— Так же, как что, крошка?
— Как лента?
40
— Ну, конечно! Пойди и посмотри сам в зеркало.
В голосе звучала полная искренность, идущая на-
встречу детской потребности наряжаться. Но юные ди-
кари всегда очень чутко воспринимают насмешку Его
величество король подошел к большому зеркалу и уви-
дел в нем свою голову, увенчанную ужасным дурацким
колпаком, который его отец разорвал бы в клочки, най-
дя у себя в кабинете. Он сорвал его с головы и залился
слезами.
— Тоби, —серьезно сказала жена комиссионера, —ты
не должен давать волю своему характеру. Это нехорошо,
и мне очень неприятно видеть тебя в таком состоянии.
Но его величество король рыдал так безутешно, что
сердце матери Патси было растрогано. Она посадила
ребенка к себе на колени. Очеввдно, что дело тут было
не в одном капризе.
— Что с тобой, Тоби? Скажи мне. Тебе нездоровится?
Слова и рыдания перемешивались между собой и
переходили в всхлипывания, вздохи и неясный лепет.
Затем наступил перерыв, и его величество король, по-
сле нескольких непонятных звуков, произнес так же
маловразумительные слова: «Ступай... вон... грязный...
маленький постреленок!»
— Тоби! Что это значит?
— Он так скажет. Я з н а ю это! Он сказал это, когда
увидел маленькое пятнышко на моем переднике. И он
опять это скажет и будет еще смеяться, если я приду
к нему в этом колпаке.
— Кто скажет это?
— М... мой папа! Я думал, что он позволит мне играть
бумагами из большой корзины под его столом, если я
надену голубую ленту.
— Какую же голубую ленту, деточка?
— Ту самую, которую носит Патси. Большой голубой
бант.
41
— Что все это значит, Тоби? У тебя что-то неладно
в голове. Расскажи мне все по порядку, и, может быть,
я помогу тебе.
— Ничего особенного, — просопел его величество,
желая сохранить остатки своего мужского достоинства
и поднимая голову с материнской груди, на которой она
покоилась. — Я только думал, что вы любите Патси за
то, что она носит голубую ленту, и хотел надеть ленту,
чтобы и мой папа любил меня.
Тайна была открыта, и его величество король снова
заливался горькими слезами, невзирая на нежные лас-
ки и слова утешения.
Шумный приход Патси прерван эту сцену.
— Иди скорее, Тоби! Там ящерица в саду, и я велела
Чимо караулить ее, пока мы придем. Мы ударим ее этой
палкой, и хвостик будет дергаться, дергаться, потом от-
падет. Идем! Я не буду ждать!
— Иду, — сказал его величество король, слезая с ко-
лен жены комиссионера после торопливого поцелуя.
Через две минуты хвостик ящерицы вертелся на
полу веранды, дети с серьезными лицами подхлестыва-
ли его прутиками, чтобы сохранить в нем жизнь и чтобы
он и еще повертелся, потому что ведь ящерице от этого
не больно.
Жена комиссионера стояла в дверях и наблюдала.
«Бедный, маленький птенчик! Голубой кушак... И моя
ненаглядная, дорогая Патси! Даже лучшие из нас, с лю-
бовью относящиеся к ним, часто не представляют себе,
что происходит в их хаотических головках».
И она ушла в комнаты, чтобы приготовить чай для
его величества короля.
«Их души развиваются быстро в этом климате, —
продолжала она свои размышления. — Хотелось бы мне
внушить это м-с Аустель. Бедный мальчуган!»
42
Не оставляя намерения повлиять на м-с Аустель,
жена комиссионера пошла к ней и долго с любовью го-
ворила о детях вообще, и о его величестве короле в осо-
бенности.
— Он в руках гувернантки, — сказала м-с Аустель
тоном, в котором не чувствовалось никакого интереса
к предмету разговора
Жена комиссионера, неискусный стратег, продолжа-
ла свои расспросы.
— Не знаю, — отвечала м-с Аустель. — Это все пре-
доставлено мисс Биддэмс, и, без сомнения, она не оби-
жает ребенка.
Жена комиссионера скоро собралась домой после
этого заявления. Последняя фраза больно ударила ее
по нервам. «Не обижает ребенка! И это все, что нужно!
Воображаю, что сказал бы Том, если бы я только не оби-
жала Патси!»
С тех пор его величество король стал почетным гос-
тем в доме комиссионера и избранным другом Патси, с
которой он проводил время во всевозможных забавах.
Патсина мама была всегда готова дать совет, оказать
дружеское содействие детям. Если было нужно и если
не было у нее посетителей, она могла даже принять уча-
стие в детских играх. Увлеченность, которую она при
этом проявляла, могла бы шокировать прилизанных су-
балтернов, мучительно сжавшихся на стульях во время
их визитов к той, которую они за глаза называли «мама-
шей Бонч».
И вот, несмотря на Патси и ее маму и на любовь, ко-
торую они щедро изливали на него, его величество ко-
роль пал в бездну преступления — не узнанного, но тем
не менее тяжкого — он сделался вором.
Однажды, когда его величество играл один в зале,
пришел человек и принес сверток для его мамы. Слуги
43
не было дома, человек положил сверток на столе в зале,
сказал, что ответа не нужно, и ушел.
Собственные игрушки успели уже к этому време-
ни надоесть его величеству, и белый изящный сверток
был очень интересен. Ни мамы, ни мисс Биддэмс не
было дома. Сверток был перевязан розовой тесемочкой.
Именно такую тесемочку ему давно уже хотелось иметь.
Она могла ему пригодиться в очень многих случаях, он
мог привязать ее к своему маленькому плетеному стуль-
чику, чтобы возить его по комнатам, мог сделать из нее
вожжи для Чимо, который никак не мог научиться хо-
дить в упряжке, и многое, тому подобное. Если он возь-
мет тесемочку, она будет его собственностью, нет ничего
проще. Конечно, он никогда не набрался бы храбрости
попросить ее у мамы. Вскарабкавшись на стул, он осто-
рожно развязал тесемку. Жесткая белая бумага тотчас
же развернулась и открыла красивый маленький кожа-
ный футляр с золотыми буквами на крышке. Он попро-
бовал завернуть по-прежнему бумагу, но это не удалось
ему. Тогда он открыл уж и футляр, чтобы окончательно
удовлетворить свое любопытство, и увидел прекрасную
звезду, которая блестела и переливалась так, что нельзя
было от нее оторваться.
— Вот, — сказал его величество, размышляя, — это
именно такая корона, какую я должен надеть, когда по-
лечу на небо. У меня должна быть такая корона на го-
лове — мисс Биддэмс сказала. Мне хотелось бы надеть
ее сейчас. Хотелось бы поиграть ею. Я возьму ее и буду
играть ею очень осторожно, пока мама не спросит. А мо-
жет быть, ее для меня и купили, чтобы играть, так же
как колясочку.
Его величество король прекрасно знал, что говорит
против своей совести, потому подумал тотчас же вслед
за этим: «Ничего, я поиграю ею, только пока мама не
спросит о ней, а тогда я скажу: "Я взял ее, но больше
44
никогда не буду". Я не испорчу эту красивую алмазную
корону: Только мисс Биддэмс велит мне положить ее
обратно. Лучше я не покажу ее мисс Биддэмс».
Если бы мама пришла в эту минуту, все обошлось бы
благополучно. Но она не пришла, и его величество ко-
роль засунул бумагу, футляр и звезду за пазуху своей
блузки и ушел в детскую.
— Когда мама спросит, я скажу, — успокаивал он
свою совесть.
Но мама не спрашивала, и целых три дня его вели-
чество король наслаждался своим сокровищем. Он не
нашел ей достойного применения, но она была так ве-
ликолепна и имела, как ему было известно, отношение
к самим небесам. Однако мама все еще не спрашивала,
и ему начинало порой казаться, что блеск звезды уже
тускнеет. Что было толку в алмазной звезде, если она
доставляла, в конце концов, столько мучений? Наряду
с другими сокровищами он обладал и розовой тесемоч-
кой, но часто желал, чтобы только она и была у него. Он
в первый раз поступил дурно, и сознание о дурном по-
ступке начало мучить его тотчас же после того, как про-
пал интерес тайного обладания «алмазной короной».
Каждый день промедления отодвигал возможность
признания людям, живущим за дверями детской. Не-
сколько раз собирался он остановить красиво одетую
леди, когда она выходила из дома, и объяснить ей, что
он, и никто другой, взял прекрасную «алмазную коро-
ну», о которой никто не спрашивал. Но она торопливо
проходила к экипажу, и случай был уже упущен, прежде
чем его величество король успевал перевести дыхание,
которое захватывало у него от волнения. Ужасная тай-
на отдалила его от мисс Биддэмс, Патси и жены комис-
сионера и причинила ему новое огорчение, когда Патси,
не зная, чем объяснить его сосредоточенную молчали-
вость, сказала, что он на нее дуется.
45
Длинны были дни для его величества короля и еще
длиннее ночи. Мисс Биддэмс не раз говорила ему рань-
ше о неизбежной участи воров, и, когда они проходили
по грязным улицам мимо центральной тюрьмы, у него
дрожали ноги.
Облегчение наступило к вечеру одного дня, после
пускания лодочек в большом водоеме, находящемся в
глубине сада. Его величество король пришел пить чай, и
в первый раз, на его памяти, еда была противна ему Нос
у него был очень холодный, а щеки, наоборот, горели,
как в огне. Ноги были так тяжелы, что, казалось, на них
висели гири, а голова как будто распухла, и он сжимал
ее несколько раз обеими руками.
— Как это смешно! — сказал его величество король,
потирая нос. — В моей голове что-то стучит и звенит —
бум-бум.
Он тихо, без шалостей лег в постель. Мисс Биддэмс
не было дома, слуга раздел его.
После нескольких часов тяжелого сна он проснул-
ся и чувствовал себя так плохо, что даже забыл о сво-
ем преступлении с «алмазной короной». Ему хотелось
пить, а слуга позабыл поставить воду.
— Мисс Биддэмс! Мисс Биддэмс! Я хочу пить!
Нет ответа. Мисс Биддэмс ушла на свадьбу к каль-
куттской школьной подруге. Его величестсо король за-
был об этом.
— Я хочу пить! — кричал он, но вместо крика выхо-
дил хрип из его пересохшего горла. — Дай мне гйлъ! Где
мой стакан?
Он сел в постели и огляделся кругом. Звук голосов
доносился из соседних комнат. Лучше встать лицом к
лицу с неизвестным, чем дрожать здесь в темноте. Он
сполз с кровати, но ноги как-то странно не слушались
его, и он пошатнулся раз или два. Затем он толкнул
дверь и остановился на пороге — маленькая, задыхаю-
46
щаяся фигурка с ярко-красным лицом — ярко освещен-
ной комнаты, полной роскошно одетых дам.
— Мне очень жарко! Мне очень больно! — простонал
его величество король, цепляясь за портьеру. — И в ста-
кане нет воды, а я хочу пить. Дайте мне пить.
Видение в черном и белом — его величество король
с трудом различал окружающие его предметы — под-
няло его к столу и попробовало его лоб и виски. Поя-
вилась вода, он с жадностью пил, и его зубы стучали о
край стакана. Затем, кажется, все ушли, все, кроме боль-
шого человека в черном и белом, который отнес его об-
ратно в постель, а папа и мама шли за ним. И мысль о
преступлении с «алмазной короной» вновь овладела его
помраченным сознанием.
— Я вор! — вздохнул он. — Я хочу сказать мисс Бид-
дэмс, что я вор. Где мисс Биддэмс?
Мисс Биддэмс подошла и наклонилась над ним.
— Я вор, — прошептал он. — Вор такой же, как люди
в тюрьме. Но я теперь все расскажу. Я взял алмазную
корону, которую человек оставил в зале на столе. Я раз-
вернул бумагу и открыл маленький ящик, и она так хо-
рошо блестела. Мне захотелось поиграть ею, и я взял
ее, а потом испугался. Она лежит там, на дне ящика с
игрушками. Пойдите достаньте ее оттуда.
Мисс Биддэмс послушно пошла к нижней полке
шкафа и взяла большую коробку, в которой его вели-
чество король держал драгоценнейшие из своих сокро-
вищ. Под оловянными солдатиками, среди нескольких
сплющенных пуль, блестела и переливалась бриллиан-
товая звезда, небрежно завернутая в клочок бумаги, на
котором было написано несколько слов. Кто-то вскрик-
нул в головах постели, и мужская рука дотронулась до
лба его величества короля, который развернул сверток
на своем одеяле.
47
— Вот алмазная корона, — сказал он и горько запла-
кал. Возвратив сокровище, он снова почувствовал, как
оно ему дорого.
— Это относится и к вам, — сказал голос стоящего у
изголовья. — Прочтите записку. Теперь нечего больше
скрывать.
Записка была коротка, но многозначительна и подпи-
сана только одним инициалом. «Если на вас будет
это завтра вечером, я буду знать, чего
мне о ж и д а т ь». С того числа, которым была помече-
на записка, прошло уже три недели.
Послышался шепот, затем глубокий мужской голос
снова произнес: «И ты все еще далека от меня! Мне ка-
жется, мы уже квиты? Ну неужели же мы не можем раз
навсегда покончить с этим безумием? Стоит ли оно это-
го, дорогая?»
— Поцелуйте и меня, — пролепетал его величество
король сонным голосом. — Вы не очень сердитесь на
меня?
Пароксизм начал проходить, и его величество ко-
роль заснул.
Когда он проснулся, то почувствовал себя в новом
мире — наполненном отцом, матерью и мисс Биддэмс.
И этот мир был так насыщен любовью, что в нем не
осталось ни одного маленького уголочка для страха,
а любви хватило бы на нескольких мальчиков. Его
величество король был еще слишком мал, чтобы раз-
мышлять о людских поступках и последствиях, а то
он был бы очень удивлен выгодами, полученными от
совершения греха и преступления. Ведь он украл «ал-
мазную корону» и вместо наказания был награжден
любовью и правом играть всегда в большой корзине
с бумагами.
Его отпустили однажды утром поиграть с Патси,
и жена комиссионера хотела поцеловать его.
48
— Нет, не сюда, — решительно остановил ее его вели-
чество король, закрывая рукой уголок своего рта. — Это
мамино местечко, она всегда целует меня сюда.
— Ого! — сказала жена комиссионера. И затем при-
бавила про себя: «Ну что же, остается только порадо-
ваться за него. Дети — маленькие, неблагодарные эгои-
сты. Но ведь у меня есть моя Патси».
ВОСПИТАНИЕ ОТИСА АЙИРА
I
Здесь будет рассказана история одного неудавшего-
ся предприятия, история, весьма поучительная для мо-
лодого поколения, по мнению женщины, потерпевшей
неудачу Конечно, молодое поколение не нуждается в
поучениях и всегда более склонно поучать, чем учиться.
Тем не менее мы приступим к описанию того, что про-
изошло в Симле, т. е. там, где все начинается и многое
кончается весьма плачевно.
Ошибка была совершена очень ловкой женщиной,
сделавшей промах и не исправившей его. Мужчинам
свойственно ошибаться, но ошибка ловкой, искусной
женщины как-то не вяжется с законами природы и не
предусмотрена Провидением. Кому же не известно, что
женщина— единственное непогрешимое существо в
мире, кроме разве государственных облигаций, принес-
ших четыре с половиной процента в год? Необходимо,
впрочем, вспомнить, что повторение, в продолжение
шести дней подряд, центрального акта Падшего ан-
гел а в Новом городском театре, в котором еще не вы-
сохла штукатурка, должно было внести в умы немало
всякой смуты, порождающей эксцентричность.
49
М-с Хауксби пришла позавтракать к м-с Маллови,
своему закадычному другу, которая, как она говорила,
не была тем, что называется истая женщина. И это
был интимнейший женский завтрак при закрытых для
всего мира дверях. Беседа шла о разных chiffons1 — сло-
во французское по исключительной таинственности его
значения.
— Я утратила душевное равновесие, — заявила м-с
Хауксби, когда завтрак был кончен и обе комфорта-
бельно расположились в маленьком кабинетике рядом
со спальней м-с Маллови.
— Дорогая моя девочка, что о н сделал? — Замеча-
тельно, что дамы известного возраста называют друг
друга «дорогая девочка», так же как комиссионеры два-
дцати восьми лет, адресуясь к своим ровням по чину,
называют их «мой мальчик».
— Дело вовсе не в н е м на этот раз. Почему это мысль
обо мне всегда вызывает представление о каком-нибудь
мужчине? Что, я из апашей?
— Нет, дорогая, но чей-нибудь скальп всегда сохнет
на двери вашего вигвама. Или, скорее, мокнет.
Намек был на Хаулея Боя, который имел обыкно-
вение целые дни ездить по Симле, невзирая на дождь,
чтобы встретить м-с Хауксби. Упомянутая леди рас-
смеялась.
— За мои грехи Эди из Тирконнеля приставила ко
мне прошлый вечер Муссука. Не смейтесь! Один из
наиболее преданных мне поклонников. После того как
съели пудинг, Муссук освободился и все время был око-
ло меня.
— Несчастный человек! Я знаю его аппетит, — сказа-
ла м-с Маллови. — И что же, он н а ч а л?., он начал уха-
живать?
1 Женские наряды, тряпки.
50
— По особой милости Провидения, нет. Он начал
объяснять мне важность своего положения как столпа
империи. И я смеялась.
— Люси, я вам не верю.
— Спросите капитана Сангара, он был рядом. Итак,
Муссук пустился в рассуждения.
— Могу себе представить его в этой роли, — задум-
чиво проговорила м-с Маллови, щекоча за ухом своего
фокстерьера.
— Я изнемогала. Положительно изнемогала. Зевала
открыто. «Держать в строгости и натравливать их одно-
го на другого, — изрекал он, поглощая свое мороженое
столовыми ложками, уверяю вас, — в этом, м-с
Хауксби, секрет нашего управления».
М-с Маллови смеялась долго и весело.
— А что вы ему сказали?
— А разве я когда-нибудь лазила за словом в карман?
Я сказала: «Зная вас, могла ли я сомневаться в ваших
административных талантах». Муссук еще больше пре-
исполнился важности. Завтра он будет у меня. И Хау-
лей Бой тоже.
— «Держать в строгости и натравливать одного на
другого. В этом, м-с Хауксби, секрет нашего управ-
ления». А ведь я убеждена, что в глубине души Муссук
считает себя светским человеком.
— В некотором отношении, пожалуй, он и прав.
Я люблю Муссука и не хочу, чтобы он знал, что я про
него говорю. Он забавляет меня.
— Как видно, и он вас прибрал к рукам. Так расска-
жите же о потере душевного равновесия. Да дайте по
носу Тиму. Он очень любит сахар. Хотите молока?
— Нет, благодарю. Полли, я разочаровалась в жизни,
чувствую пустоту ее.
— Обратитесь к религии. Я всегда говорила, что
в Риме ваша судьба.
51
— Чтобы отдать полдюжины attaches в красном за
одного в черном, чтобы поститься и получить морщи-
ны, которые никогда уже не исчезнут. Приходило
вам когда-нибудь в голову, Полли, что я старею?
— Благодарю за любезность. Я всегда считала, что
мы с вами одного возраста. Теперь я этого не скажу. Так
в чем же это выражается?
— Какие мы были раньше? «Я чувствую это в моих
костях», как говорит м-с Кросслей. Я растратила свою
жизнь, Полли.
-Как?
— Все равно как. Я чувствую это. Я хотела бы насла-
диться властью, прежде чем умру.
— Наслаждайтесь. Для этого вы достаточно остроум-
ны и красивы!
М-с Хауксби поставила чашку чаю перед гостьей.
— Полли, если вы будете говорить мне такие ком-
плименты, я перестану видеть в вас женщину. Скажите
лучше, как получить мне власть в руки?
— Уверьте Муссука, что он самый обворожительный
и тонкий человек в Азии, и он сделает все, что вы захо-
тите.
— Надоел мне Муссу к! Я хочу господства в области
мысли, а не в пустом пространстве. Знаете, Полли, я хо-
чу устроить у себя с а л он.
М-с Маллови лениво повернулась на софе и опус-
тила голову на руку. «Слушайте словеса пророка, сына
Барухова», — процитировала она библейский текст.
— Хотите вы поговорить серьезно?
— Непременно, дорогая, потому что вижу, что вы со-
бираетесь сделать большую ошибку.
— Я не сделала ни одной ошибки в жизни — по край-
ней мере, такой, какой не могла бы объяснить впослед-
ствии.
52
— Собираетесь сделать ошибку, — повторила м-с
Маллови спокойно. — Невозможно устраивать салоны
в Симле. К этому слишком много препятствий.
— Почему? Казалось бы, так легко.
— И вместе с тем так трудно.
— Много ли умных женщин в Симле?
— Я и вы, — не задумываясь ни на минуту, сказала м-
с Хауксби.
— Скромная женщина! М-с Фирдон поблагодарила
бы вас за это. А сколько умных мужчин?
— О! их... сотни, — смело произнесла м-с Хауксби.
— Роковое заблуждение! Ни одного. Они все на от-
купе у правительства. Возьмите, например, моего мужа.
Джек был умным человеком, хотя, может быть, мне
и не следовало бы этого говорить. Правительство съело
его. Все его мысли и способности к разговору — он в са-
мом деле был прекрасный собеседник, даже для жены,
в старые времена — и все это отнято у него, переработа-
но этой кухней человеческих мозгов — правительством.
И так с каждым человеком, который находится здесь на
службе. Я не думаю, чтобы русский каторжник из-под
кнута был способен наслаждаться отдыхом в кругу себе
подобных. А все наши мужчины здесь каторжники в зо-
лоченых кандалах.
— Но есть же десятки...
— Знаю, что вы хотите сказать. Десятки бездельни-
ков гуляют на свободе или в отпуску. Но всех их можно
разделить на две категории. Штатские, которые были
бы очаровательны, если бы обладали лоском и манерами
военных, и военные, которым только не хватает образо-
вания штатских. Это — рыночные чайники из хорошего
материала, но без отделки. Бедняжки, они, конечно, не
виноваты и ничем не могут помочь себе. Штатский мо-
жет быть терпим только после того, как он лет пятна-
дцать потерся по разным гостиным.
53
— А военный?
— После такого же срока службы. Молодежь обеих
категорий ужасна. Но таких вы, конечно, будете иметь
десятки в вашем салоне.
— Не буду! — с гордостью заявила м-с Хауксби. —
Я поставлю у дверей их собственное начальство, чтобы
оно поворачивало их обратно. Я пошлю их играть с де-
вочкой Топсхэма.
— Девочка будет им рада Но вернемся к вашему с а -
лону. Предположим, вам удастся собрать всех наших
дам и мужчин, что вы будете с ними делать? Застави-
те их разговаривать? Они все тотчас же начнут флир-
товать. Ваш салон сделается в конце концов местом
скандалов.
— Это соображение, пожалуй, не лишено мудрости.
— В нем не столько мудрости, сколько знания света.
Двенадцать лет жизни в Симле могли привести к мыс-
ли, что в Индии не может образоваться никакого посто-
янного центра. Все мы только мелкие брызги грязи на
склоне холма — сегодня здесь, а завтра, может быть, уже
отнесены за тридевять земель. Мы утратили способ-
ность поддерживать разговор — по крайней мере, наши
мужчины. У нас нет того, что называют обществом...
— Джордж Эллиот во плоти, — ядовито вставила м-с
Хауксби.
— И вместе взятые, милая моя насмешница, мы,
мужчины и женщины, ничего не значим. Подите-ка на
веранду и посмотрите на аллею!
Обе смотрели вниз, на улицу, быстро наполнявшую-
ся обитателями Симлы, спешившими воспользоваться
промежутком между дождем и туманом.
— Как же вы думаете остановить этот поток? Смот-
рите! Тут и Муссук — глава неизвестно чего. Он имеет
положение в стране, хотя и ест, как ломовой извозчик.
И полковник Блюпи, и генерал Гручер, и сэр Дугальд
54
Делани, и сэр Генри Хаугтон, и г-н Джелатти. Все вла-
сти и все начальство департаментов.
— И все они мои пламенные поклонники, — с упое-
нием проговорила м-с Хауксби. — Сэр Генри Хауггон
сохнет по мне. Но продолжайте.
— Каждый из этих людей в отдельности чего-ни-
будь стоит. Вместе они — только сборище англо-инду-
сов. Кому интересно знать, что говорят англо-индусы?
Ваш салон, дорогая моя, не объединит департаменты
и не сделает вас госпожой Индии. И эти господа нико-
гда не сообщат административной новости в толпе — в
вашем салоне, — они так боятся, что их подслушают
нижние чины. Что же касается литературы или искус-
ства, то мужчины забыли все, что когда-либо знали,
а дамы...
— Могут говорить только о модных проповедниках
или о прегрешениях своей прислуги. Я виделась сего-
дня утром с м-с Дервильс.
— С этим вы согласны? Но они охотно разговаривают
с нижними чинами, так же как и те с ними. Ваш салон
выиграл бы в их глазах, если бы вы интересовались все-
ми религиозными предрассудками страны и наполнили
ваш салон монахами разных сект.
— Наполнить салон монахами! О, моя идея! Мо-
нахи в салоне! Но что натолкнуло вас на эту мысль?
— Может быть, моя собственная попытка в этом на-
правлении, может быть, попытка другой женщины на
моих глазах. Во всяком случае, я считала своим долгом
высказать вам свое мнение, а что из этого будет...
— Не продолжайте. Суета. Я очень благодарна вам,
Полли. Эта шушера... — м-с Хауксби сделала привет-
ственный жест рукой в ответ на почтительный поклон
двух господ, проходивших в толпе мимо веранды. — Эта
шушера не получит нового центра для своего флирта и
учинения скандалов. Я оставляю мысль о салоне. Хотя
55
она была так соблазнительна! Но что мне делать, Пол-
ли? Я должна что-нибудь делать.
— Почему же нет? Оставьте только попытки фило-
софствовать.
— Джек испортил вас. Вы злы почти так же, как он!
И все-таки что-нибудь мне нужно придумать. Я устала
от всего, начиная с пикников на Сипи при лунном осве-
щении и кончая лестью и комплиментами Муссука.
— Да, к этому мы все приходим рано или поздно.
А хватило бы у вас характера уйти со сцены теперь?
У м-с Хауксби задрожали губы, но она тотчас же взя-
ла себя в руки и засмеялась.
— Мне кажется, я уже вижу себя делающей это.
Большое объявление на стене, напечатанное жирным
шрифтом: «М-с Хауксби! Последнее появление на сце-
не! Предупреждаются все!» Нет больше танцев, нет вер-
ховой езды, завтраков, театра с ужинами после него, нет
ссор с милым, дорогим другом. Нет больше фехтовании
с неприличным человеком, который не умеет одеться
так, чтобы нравиться, и не умеет выразить своих чувств
в подходящей форме. Кончены появления всюду с
Муссуком, прекращаются невероятные истории, кото-
рые рассказывает обо мне всей Симле м-с Таркесс! Нет
больше ничего, на что уходила жизнь, что было гнусно,
отвратительно и для чего вместе с тем стоило жить. Да!
Я вижу все это! Не прерывайте, Полли, на меня нашло
вдохновение. Воздушное, белое «облако», обрамляв-
шее великолепные плечи, смято, кресло пятого ряда в
Новом театре и обе лошади проданы. Очаровательное
видение! Уголок за драпировкой у входа в большой зал
или милые скрипящие ступени веранды, выходящей в
сад! А потом ужин! Представляете себе эту картину?
Прожорливая толпа устремляется к выходу. Робкий су-
балтерн, розовый, как новорожденный младенец, право,
они должны дубить субалтернов, прежде чем выпустить
56
их в свет, Полли. Хозяйка призвала его к исполнению
обязанностей. Он неуклюже пробирается ко мне через
весь зал. Натягивает перчатки вдвое больше его руки —
ненавижу людей, носящих перчатки свободные, как
пальто. Он старается принять независимый вид. «Могу
я предложить вам руку, чтобы вести вас к ужину?» И я
поднимаюсь с холодной улыбкой на губах. Приблизи-
тельно так.
— Люси, перестаньте дурачиться.
— И торжественно выступаю, опираясь на его руку.
Так! После ужина я уезжаю рано — вы знаете, как я бо-
юсь простуды. Потом, пока я стою на ступенях с «бе-
лым облаком» на голове и сырость понемногу проника-
ет сквозь бальные туфли в чулки и холодит мои бедные
маленькие ножки, Том до хрипоты взывает, чтобы раз-
будить мемсахибгхари, который заснул в рикше. А за-
тем дома и ложиться в постель в половине одиннадца-
того! Истинно великолепная жизнь, украшаемая еще
визитами патера, возвращающегося с похорон кого-ни-
будь там.
Она протянула руку по направлению к кладбищу,
потом продолжала, драматически жестикулируя:
— Слушайте! Я вижу все. Вижу даже скелет! Но сна-
чала похороны. Могу описать их. Пара лошадей... гроб-
покров... факелы!
— Люси, ради Бога, не размахивайте же так идиотски
руками! Помните, что каждый может видеть вас внизу
— Пусть видят! Подумают, что я репетирую «Пад-
шего ангела». Смотрите! Вон Муссу к. Как некрасиво он
сидит на лошади! Фу!
С неподражаемой грацией она посылала в то же вре-
мя воздушный поцелуй одному из представителей выс-
шей администрации Индии.
— Теперь, — продолжала она, — он будет хвастаться
в клубе, в изысканных выражениях, свойственных этим
57
скотам, а мальчик Хаулей расскажет мне потом, смяг-
чая подробности, из боязни оскорбить меня. Он слиш-
ком хорош для нашей жизни, Полли. Я серьезно думаю
посоветовать ему бросить светскую службу и идти в ду-
ховную. В его теперешнем настроении он меня послу-
шается. Милое счастливое дитя!
— Пожалуйста, не начинайте снова, — с негодующим
видом перебила ее м-с Маллови. — Будете вы завтра-
кать сегодня? Люси, ваше поведение позорно.
— Сами виноваты! — резко возразила м-с Хаукс-
би. — Хотите внушить мне отречься от всего, что мне
так присуще. Нет! Jamais! Никогда! Я буду играть, тан-
цевать, ездить верхом, веселиться, злословить, кутить,
отбивать законных пленников у всех женщин, которых
намечу как жертву. Буду, буду, пока не исчезну или пока
женщина, лучше меня, не опозорит меня перед всей
Симлой, не забросает меня грязью.
Она направилась в гостиную. М-с Маллови последо-
вала за ней и обняла ее за талию.
— Я ничего... — проговорила м-с Хауксби, бодрясь
и разыскивая платок в кармане. — Я не была дома десять
вечеров подряд и репетировала после полуночи. Это
утомило бы и вас. Все это только от того, что я устала.
М-с Маллови не стала сочувствовать м-с Хауксби, не
стала уговаривать ее прилечь, но предложила ей вторую
чашку чаю и продолжала разговор.
— Через все это я прошла, дорогая моя, — сказала
она.
— Я припоминаю, — возразила м-с Хауксби с лу-
кавой улыбкой на оживившемся лице. — В 84-м году,
не так ли? Вы выезжали гораздо меньше в последний
сезон.
М-с Маллови улыбнулась немного свысока и зага-
дочно.
— Я получила внушение.
58
— Милое, прелестное дитя, может быть, вы присое-
динились к теософам и целовали толстые пятки Будды?
Я тоже пробовала толкнуться к ним, но они изгнали
меня за неверие. Нет надежды усовершенствовать мою
несчастную, заблудшую душу
— Нет, я не сделалась теософкой. Джек говорит...
— Оставьте Джека. Что говорит муж, всегда известно
вперед. Что сделали вы?
— Мне удалось произвести впечатление и долго
иметь влияние на человека.
— Все это есть у меня уже более четырех месяцев, но
нисколько не утешает меня. Я возненавидела мужчин.
Перестанете ли вы многозначительно улыбаться и ска-
жете ли наконец, в чем дело?
М-с Маллови сказала:
— И вы... хотите... сказать, что все это было совер-
шенно платонически с обеих сторон?
— Совершенно. Ничего иного я никогда не допусти-
ла бы.
— И своим последним повышением он обязан вам?
М-с Маллови кивнула головой.
— И вы предостерегали его от девочки Топсхэм?
Второй утвердительный кивок.
— И сказали ему об особом внимании к нему сэра
Дугальда Делани?
Третий кивок.
— Зачем?
— И это спрашивает женщина! Прежде всего потому,
что это забавляло меня. И я горжусь им теперь. Пока
я жива, он будет идти вперед. Я направила его на пра-
вильный путь к рыцарству и ко всему, чего стоит дости-
гать мужчине. Остальное зависит от него самого.
— Полли, вы необыкновенная женщина!
59
— Ничуть не бывало. Я сосредоточилась на одном,
вот и все. Вы разбрасываетесь, дорогая. И хотя всей
Симле известно ваше искусство держать в упряжке...
— Не выберите ли слова получше?
— Вупряжке не меньше полдюжины, от Муссука
до мальчика Хаулея, но вы ничего от этого не выигры-
ваете. Даже не забавляетесь.
— А вы?
— Испробуйте мой рецепт. Возьмитесь за мужчину,
не мальчика, заметьте, почти зрелого, ничем не связан-
ного, и будьте его путеводной звездой, вдохновителем и
другом. Вы увидите, что найдете самое интересное за-
нятие, какое только можно себе представить. Так будет,
не смотрите на меня с недоверием, так будет, потому что
так было со мной.
— В таком предприятии есть некоторый риск, но это
делает его только более привлекательным. Я найду та-
кого человека и скажу ему: «Помните, что не должно
быть никакого флирта. Делайте только то, что я вам го-
ворю, пользуйтесь моими указаниями и советами, и все
будет хорошо». Так?
— Более или менее так, — сказала м-с Маллови с за-
гадочной улыбкой. — Будьте уверены, он поймет.
II
Так сидела м-с Хауксби у ног м-с Маллови и училась
мудрости. Результатом беседы явилась великая идея,
которой м-с Хауксби немало гордилась потом.
— Предупреждаю вас только, — сказала м-с Мал-
лови, продолжая свои поучения, — что дело далеко не
так просто, как кажется, может быть, с первого взгляда.
Всякая женщина, даже девочка, сумеет поймать муж-
60
чину, но очень, очень немного таких, которые смогут
управлять им.
— Дитя мое, — был ответ, — прошел уже не один год
с тех пор, как я выучилась смотреть на мужчину сверху
вниз. Спросите Муссука, как я управляю им. — М-с Ха-
уксби отвернулась с пренебрежением. — Я разговари-
ваю с ним всегда ироничным тоном.
М-с Маллови скрыла улыбку и сказала совершенно
серьезно:
— Конечно, с моей стороны слишком смело давать
вам такие советы. Я знаю, что Люси умная женщина,
только крошечку беспечна.
Через неделю обе встретились в театре.
— Ну? — спросила м-с Маллови.
— Он уже пойман! — торжествующе ответила м-с
Хауксби, и в глазах ее прыгали задорные огоньки.
— Кто он, безумная женщина? Я уже в отчаянии, что
научила вас этому
— Смотрите, там, между колоннами. В третьем ряду,
четвертый с конца. Он повернулся к нам. Видите?
— Отис Айир! Самый невозможный из всех! Я вам
не верю.
— Ш-ш!.. Погодите, пока м-с Таркасс начнет убивать
Мильтона Уиллинга. Я все расскажу вам. Ш-ш! Голос
этой женщины всегда напоминает мне о сухих мрачных
подземельях. Теперь слушайте. Это действитель-
но Отис Айир.
— Я вижу, но следует ли из этого, что он уже ваша
собственность?
— Уже! По всем правилам искусства. Я нашла его
одиноким и печальным на последнем вечере у Дугаль-
да Делани. Мне понравилась его поза, и я заговорила с
ним. На следующий день он пришел ко мне. Потом мы
ездили вместе верхом, и теперь он привязан к моей ко-
61
леснице, как пленник. Вы увидите это, когда спектакль
кончится. Он еще не видит меня.
— Слава Богу, по крайней мере, это — не мальчик.
Что же вы намерены делать с ним, взяв его на свое попе-
чение, если это уже факт, что вы им владеете?
— Если! Может ли женщина — могу ли я — когда-
нибудь ошибаться в подобных случаях? Во-первых, —
м-с Хауксби с хвастливым видом загнула маленький
пальчик, обтянутый перчаткой, — во-первых, дорогая
моя, я заставлю его одеться почище. Сейчас он одет по-
зорно. Его манишка напоминает смятый парус «Пио-
нера». Во-вторых, сделав его более презентабельным,
я займусь его манерами. Что касается его нравственных
качеств, они выше всякой похвалы.
— По-видимому, вы познакомились с ним очень
близко, невзирая на краткость срока.
— Вы-то уж должны знать, я думаю, что первым
доказательством того, что мужчина заинтересовался
женщиной, служит его желание говорить с ней о собст-
венной особе. Если женщина слушает его, не зевая, она
начинает нравиться ему. Если она сумеет польстить его
мужскому тщеславию, он кончает тем, что обожает ее.
— В большинстве случаев так.
— Во всех случаях, за самым незначительным исклю-
чением. Я знаю, о чем вы сейчас думаете. В-третьих, и в-
последних, после того как он приобретет необходимый
лоск и будет как следует одет, я буду, как вы сказали,
его путеводной звездой, другом и вдохновителем. И он
будет иметь успех, громадный успех, какой имел ваш
друг. Я давно уже удивлялась, глядя на этого человека,
и не понимала причины его преуспевания. Или, может
быть, Муссук сам пришел к вам, встал на одно колено,
или нет — на оба, подал вам список всех должностей в
департаментах и сказал: «Обожаемый ангел, выберите
назначение для вашего друга»?
62
— Люси, ваша продолжительная практика в военном
департаменте испортила вас. В гражданском мире так
не делается.
— Мои слова не относятся к службе Джека, дорогая
моя. Я спрашивала вас только ради интереса. Дайте мне
три месяца сроку, и вы увидите, какие перемены про-
изойдут в моем воспитаннике.
— Желаю успеха, но не могу не пожалеть, что толк-
нула вас на путь подобного развлечения.
— «Я сама скромность и заслуживаю бесконечного
доверия», — процитировала м-с Хауксби из «Падшего
ангела». Беседа закончилась одновременно с последним
протяжным воинственным криком м-с Таркасс.
Злейшие враги м-с Хауксби — а у нее было их мно-
го — вряд ли обвинили бы ее в бесполезной трате вре-
мени на этот раз. Отис Айир был одним из тех упорных,
неподдающихся людей, которые могут прожить всю
жизнь, не сделавшись ничьей собственностью. Десять
лет, проведенные на гражданской службе ее величест-
ву в Бенгалии, большей частью в незавидных округах,
не могли дать ему достаточных поводов для гордости
и самоуверенности. Не настолько молодой, чтобы
беспечно и с легкомысленным увлечением гоняться
за чинами и назначениями, надевающими еще более
тесный хомут на шею, он не был еще и так стар, чтобы
остановиться на точке замерзания, благодарить судь-
бу за полученное и считать свою карьеру законченной.
А когда человек стоит спокойно на месте, он чувствует
самое легкое побуждение извне. Судьба сделала Отиса
Айира одной из спиц колеса, на котором движется ад-
министративный механизм. В общем безостановочном
движении механизма отдельные единицы утрачивают
сердце, ум, душу и силы. Пока правитель не заменит
человеческую силу в государственной работе, всегда
будет известный процент людей, использованных, ист-
63
раненных только на рутину механизма. Потому что об-
щие достижения и цели очень отдалены, а требования
настоящего дня не терпят отлагательства. Канцелярии
знают их только по именам. Они не принадлежат к чис-
лу видных людей в округах, с дивизионами и чинов-
никами, окружающими их. Они — только отдельные
спицы колеса, стоящие в одном ряду, пища для лихо-
радки, разделяющие с земледельцем и запряженным в
плуг быком честь быть плинтусом, на котором покоит-
ся государство. Более старые из них уже утратили все
свои стремления, молодые со вздохом откладывают
их в сторону. Те и другие вооружаются терпением до
окончания дня. Двенадцать лет в этом колесе, говорят,
усмиряют сердце храбрейших и притупляют ум остро-
умнейших.
Из этой жизни сбежал Отис Айир на несколько ме-
сяцев, надеясь отдохнуть в небольшой компании зна-
комых мужчин. По окончании отпуска он вернулся бы
в свою болотистую, заросшую, безлюдную Бенгалию,
к местному доктору, местным ассистенту и магист-
рату, к дымной, душной станции, к нездоровой атмо-
сфере города и беззастенчивому нахальству муници-
палитета, не ставящего ни в грош жизнь вверенных
ему людей. Жизнь вообще не ценилась там. Плодо-
родная почва производила человечество, как лягушек
в дождливую пору, и пробел, сделанный болезнью в
один сезон, с избытком заполнялся производитель-
ностью другого. Отис был бесконечно счастлив, что
мог сложить с себя, хотя бы на короткое время, свои
обязанности, вырваться из кипящего, жужжащего,
больного человеческого улья, бессильного помочь
себе, но способного калечить, истязать и доводить до
изнеможения ослепленных людей, призванных, по
ироничному определению правительства, заботиться
об этом улье.
64
Было известно, что в Бенгалии безобразно одевают-
ся женщины. Это можно было видеть по тем, которые
иногда приезжали в Симлу. Но о том, что там так же
одеваются и мужчины, еще не знали.
Это приходило теперь в голову каждому, кто видел
Отиса Айира в его платье допотопного фасона. Дружба
с м-с Хауксби должна была изменить его внешность ос-
новательным образом.
По словам этой дамы, в интимной беседе величай-
шее счастье для мужчины говорить о самом себе. Из
уст Отиса Айира м-с Хауксби услышала мало-помалу
все, что хотела знать о предмете своего изучения. Она
узнала об образе жизни, какой он вел там, «в этом от-
вратительном, холерном месте», как она назвала Бен-
галию. Узнала также, хотя несколько позднее, какую
жизнь он рассчитывал вести, какие мечты он лелеял
в своей душе приблизительно лет десять тому назад,
пока действительность не наложила руку на эти мечты.
Хороши были для таких конфиденциальных бесед ши-
рокие тенистые аллеи для верховой езды в Проспект-
Хилле.
— Нет еще, — сказала м-с Хауксби м-с Маллови. —
Нет еще. Я должна подождать, пока он хотя бы оденется
прилично. Великий Боже, ведь он и понятия не имеет
о том, какая честь для него быть на м о е м попечении!
Среди недостатков м-с Хауксби не было ложной
скромности.
— Всегда с м-с Хауксби! — шептала м-с Маллови со
своей очаровательной улыбкой Отису. — О вы, мужчи-
ны, мужчины! Уже слышно рычание пенджабцев, пото-
му что вы монополизировали самую прелестную жен-
щину в Симле. В один печальный день они разорвут вас
на куски на Мэле, м-р Айир.
М-с Маллови скакала вниз с холма, удовлетворен-
ная действием своих слов.
65
Выстрел попал в цель. Действительно, Отис Айир —
ничтожная мошка, затерявшаяся в шумном водовороте
Симлы — монополизировал прелестнейшую женщину
в ней, и Пенджаб рычал. Мимоходом брошенное заме-
чание упало на добрую почву и способствовало пыш-
ному расцвету тщеславия. До сих пор он не смотрел на
знакомство с м-с Хауксби как на предмет всеобщего ин-
тереса.
Сознание, что ему завидуют, приятно льстило чув-
ствам незначительного человека. Слова одного из собе-
седников за завтраком в клубе подлили масла в огонь.
«Берегитесь, Айир, — сказал тот, — вы на краю пропас-
ти. Неужели же у вас не было ни одного доброго друга
в Симле, который бы сказал вам, что она опаснейшая
женщина в Симле?»
Айир усмехнулся и вышел из клуба. Когда, о когда
же наконец будет готово его новое платье? Он спустил-
ся на Мэль, чтобы справиться. М-с Хауксби, возвращав-
шаяся из церкви в рикше, окинула его испытующим
взором. «Он уже более похож на мужчину, чем на неук-
люжего оболтуса». Она прищурила глаза, чтобы солнце
не мешало ей смотреть. «Да, он ничем не хуже других
мужчин, когда так держится. О, благословенное тще-
славие, чем были бы мы без тебя?»
Вместе с новым платьем явился новый прилив само-
уверенности. Отис Айир увидел, что может войти в ком-
нату, не чувствуя легкой испарины. Может пройти че-
рез нее и разговаривать потом с м-с Хауксби, как будто
комната и не была пройдена. В первый раз, может быть,
за все девять лет он гордился собой, был доволен своей
жизнью, своим новым платьем и наслаждался чувством
дружбы — дружбы с м-с Хауксби.
— Внешнего лоска еще не хватает бедняге, — говори-
ла она в новой интимной беседе с м-с Маллови.
66
— Я уверена, что в Нижней Бенгалии чиновников за-
ставляют пахать землю. Как видите, мне пришлось на-
чинать с ним с азов. Правда? Но вы не можете не видеть,
дорогая, как изменился он к лучшему с тех пор, как я
взяла его в руки. Мне надо еще немножко времени, и он
сам себя не узнает.
В самом деле, Айир быстро стал забывать, кем он
был прежде. Один из его сослуживцев жестоко задел
его, спросив однажды, по простоте душевной:
— Кто сделал вас так быстро членом совета, ба-
тенька? Ведь вы перескочили через полдюжины кан-
дидатов?
— Очень жаль, но я ничего об этом не знал, — как бы
оправдываясь, ответил Айир.
— Ничего позорящего вас я в этом не вижу, — про-
должал старик. — Карабкайтесь, Отис, карабкайтесь,
пока не забрала вас лихорадка. Три тысячи в месяц она
уносит.
Айир передал разговор м-с Хауксби. Он поведал ей о
своем огорчении, как своему близкому другу.
— А вы оправдывались! — воскликнула она. — О, ка-
кой стыд! Ненавижу людей, которые оправдывают-
ся. Никогда не оправдывайтесь, когда друзья будут го-
ворить о ваших служебных успехах. Никогда! Мужчина
должен быть дерзок и смел, пока не встретится с более
сильным. Теперь слушайте меня, гадкий мальчик.
Легко и гладко, как катилась рикша вокруг Джакко,
преподавала м-с Хауксби уроки житейской мудрости
Отису Айиру, иллюстрируя их живыми примерами,
встречающимися им на пути во время их прогулки в
солнечный жаркий полдень.
— Боже милостивый! — закончила она восклицани-
ем. — Ведь таким образом в следующий раз вы будете
защищаться, когда вас назовут моим attache!
67
— Никогда! — с твердостью заявил Отис Айир. — Это
совсем другое дело. Я всегда буду...
«Что будешь?» — подумала м-с Хауксби.
— Гордиться этим, — докончил Отис.
«Пока спасена», — сказала себе м-с Хауксби.
— Только боюсь, что я начинаю уже зазнаваться.
Знаете, как осел, которого перекормили. Он разжирел
и начал брыкаться. Может быть, это от горного воздуха
и отсутствия переутомления в мозгу.
«Горный воздух... возможно, — сказала опять себе
м-с Хауксби. — Он до конца жизни просидел бы в клу-
бе, если бы я не открыла его».
Затем она прибавила вслух:
— У вас есть данные, чтобы чувствовать себя выше
других.
— У меня! Какие?
— О, их совсем немало. Только это чудное утро не
располагает меня к серьезному разговору, а то я бы ска-
зала какие. А что это за рукописи вы показывали мне
вместе с грамматикой местного наречия?
— Записки о гулалах. Пустяки. Но я так много
работал над этим, что не хочется и вспоминать теперь.
Вам следовало бы ознакомиться с нашим округом. При-
езжайте как-нибудь с вашим супругом, я покажу вам ок-
рестности. Бесподобное место, особенно во время дож-
дей! Громадные лужи, железнодорожные насыпи, змеи,
шныряющие всюду, и зеленые мухи летом. Жители,
способные умереть от страха при одном взмахе собачь-
его хлыста. Но они знают, что вам запрещено пускать
его в дело, поэтому отравляют вашу жизнь ежеминутно.
О, это божественное место.
Отис с горечью засмеялся.
— Тем более необходимо вам оставить его. Зачем вам
жить там?
— Потому что больше негде. Как я могу уйти оттуда?
68
— Как! Сотни путей для этого. Право, если бы здесь
не было так много народу, я дала бы вам хорошую за-
трещину Требовать, милый мой мальчик, требовать!
Смотрите! Вот молодой Хэксерли шесть лет на службе
здесь и с половиной ваших талантов. Он требовал то, что
ему было нужно, и получил. А тот вот, Мак Артурсон,
как он достиг своего настоящего положения? Требовал,
напрямик и упорно требовал — оторвавшись от жалкой
чиновничьей лямки. Поверьте, все люди одинаковы на
вашей службе. Я много лет прожила в Симле. Неуже-
ли вы думаете, что люди достигают высокого назначе-
ния, потому что известны их таланты заранее? Все
вы вначале выдержали экзамены, какие вам полагают-
ся, и все, за исключением уж совсем отпетых, способны
работать. Остальное требуйте. Называйте это настойчи-
востью или нахальством, но требуйте! Люди полага-
ют — знаю, что говорят люди, — что человек, умеющий
дерзко требовать, должен кое-что представлять из себя.
Слабый человек не скажет: «Дайте мне то или другое».
Он будет только думать: «Почему мне не дали того или
другого?» Если бы вы были в армии, я сказала бы: слу-
жите в пехоте, будьте барабанщиком. Там это значит —
требовать! Вы принадлежите к ведомству, которое
может распоряжаться ла-маншской эскадрой, и мед-
лите требовать, чтобы вас убрали из округа с зелеными
мухами, где вы не признаетесь даже за господина.
Поднимите на ноги всю бенгальскую администрацию.
Предъявляйте свои права. Хлопочите у индийского
правительства. Попытайте счастья в пограничном де-
партаменте, там могут быть шансы у всякого, кто верит
в себя. Пытайтесь всюду! Делайте все! Вы вдвое
умнее и втрое представительнее всех здесь, и... и... — м-с
Хауксби замолчала, чтобы перевести дыхание, — и вся-
кая карьера, которая вам придется по душе, будет вами
сделана. Вы можете пойти так далеко!
69
— Я не знаю... — сказал Айир, несколько ошеломлен-
ный неожиданным потоком красноречия. — Я не такого
высокого мнения о себе.
Это была деликатность, но не вполне платоническая.
М-с Хауксби легко прикоснулась рукой к лапе без пер-
чатки, лежащей на откинутом верхе ее рикши, и, смот-
ря Отису прямо в лицо, сказала нежно, почти слишком
нежно:
— Я верю в вас, если вы не верите в себя. Довольно
ли этого, мой друг?
— Довольно, — ответил Отис торжественно.
Он замолчал и молчал долго, погрузившись в мечты,
которыми жил он восемь лет назад, но сквозь них бле-
стели порой, как солнечные лучи сквозь позолоченное
облако, фиалковые глаза м-с Хауксби.
Любопытны и непостижимы вместе с тем изви-
лины жизни, или, скорее, существования, в Симле.
Постепенно, в свободное время между танцами, раз-
влечениями и проповедями, распространилось среди
мужчин и женщин известие о том, что Отис Айир, гла-
за которого зажглись теперь новым светом веры в себя
и в свои силы, сделал что-то стоящее внимания там,
в глуши, откуда он пришел. Он просветил заблудив-
шийся муниципалитет, внушил доверие к себе и спас
сотни жизней. Он знал г у л а л о в так, как не знал их
никто другой. Изучил вообще прекрасно местные пле-
мена; несмотря на свое невысокое служебное положе-
ние, пользовался большим авторитетом среди местных
г у л а л о в. Никто, в сущности, и не знал, кто или что
такое эти гулалы, пока Муссук, которого вызывала к
себе м-с Хауксби, не возвестил всем, гордясь своими
познаниями, что это одно из жестоких горных племен,
дружбу с которым считает полезным поддерживать
даже Великая Индийская империя. А нам известно те-
перь, что сведения эти были почерпнуты м-с Хауксби
70
из записок Отиса Айира, который вел их в продолже-
ние шести лет наблюдения над этими самыми гула-
л а м и. Он рассказал ей также, как свирепствовала сре-
ди них лихорадка, благодаря их дикости и невежеству.
Как, приведенный в отчаяние смертью от лихорадки
своего любимого помощника, он проклял однажды
местное управление за его халатность. М-с Хауксби с
интересом слушала все эти рассказы и решила издать
его записки, пока они не дошли до ушей посторонних
слушателей, способных, по ее мнению, преувеличить
как хорошее, так и худое.
После этого Отис Айир окончательно почувствовал
себя героем дня и предметом всеобщего внимания.
— Теперь вы не будете впадать в мрачное настрое-
ние, — сказала м-с Хауксби. — Расскажите мне обо всем,
что вас веселит и радует.
Отис не требовал дальнейшего поощрения. Пред-
ставьте себе человека, имеющего за плечами в качестве
советника и друга светскую женщину. Пока он пользу-
ется этим, он безбоязненно может встречаться с людьми
того и другого пола — преимущество, которое не имело
в виду Провидение, когда создавало мужчину в один
день, а женщину в другой, в знак того, что они не долж-
ны вмешиваться в жизнь друг друга. Такой человек
может пойти очень далеко или, неожиданно для всех
окружающих, ринуться в бездну, если отвергнет предла-
гаемый ему совет.
Управляемый м-с Хауксби, которая, в свою очередь,
опиралась на мудрость м-с Маллови, возгордивший-
ся и в конце концов уверовавший в себя, потому что в
него верили другие, Отис Айир был готов к принятию
дара судьбы, благосклонно повернувшей к нему лицо.
Он чувствовал себя на этот раз более вооруженным для
борьбы, чем был прежде, когда бесполезно и одиноко
боролся в глуши.
71
Что случилось дальше, не поддается описанию. На-
чалось с того, что м-с Хауксби имела несчастье сооб-
щить о своем намерении провести следующий сезон в
Дарджилинге.
— Вы окончательно решили это? — спросил Отис
Айир.
— Окончательно. Мы хлопочем уже о помещении.
Отис Айир «остолбенел», по словам м-с Хауксби,
рассказывавшей о происшедшем м-с Маллови.
— Он вел себя как пони капитана Керрингтона, —
сердито говорила м-с Хауксби. — Или даже скорее как
осел на последней процессии Г и м х а н а. Уперся перед-
ними ногами и не хотел сделать ни шага дальше. Полли,
мой мужчина начинает разочаровывать меня. Что мне
делать?
Обыкновенно м-с Маллови нелегко было удивить
чем-нибудь, но в этот раз она широко открыла глаза
— Вы провели его уже так далеко, — сказала она. —
Поговорите с ним, спросите, что это значит.
— Непременно. Сегодня на танцевальном вечере.
— Нет, нет! Ни в коем случае за танцами, — предос-
терегла м-с Маллови. — Мужчины никогда не бывают
сами собой во время танцев. Подождите лучше до зав-
трашнего утра.
— Невозможно. Если уж он пришел в такое настрое-
ние, нельзя терять больше ни одного дня. Вы будете?
Нет? Так подождите меня, дорогая. Я ни в каком случае
не останусь после ужина.
М-с Маллови ждала весь вечер, глядя задумчиво
и внимательно на огонь, и временами улыбалась сама
себе.
— О! О! О! Этот человек идиот! Настоящий идиот!
Я в отчаянии, что познакомилась с ним! — М-с Хауксби
ворвалась к м-с Маллови среди ночи, чуть не плача.
72
— Ради Бога, что случилось? — Но глаза ее ясно го-
ворили, что она уже заранее знала ответ.
— Что случилось! Спросите, что не случилось! Он
был там. Я подошла к нему и сказала: «Ну, теперь объ-
ясните, что все это значит?» Не смейтесь, пожалуйста,
дорогая, я не могу выносить этого. Мы сели в отдалении
от всех, и я снова потребовала объяснения. И он сказал...
О! У меня не хватает терпения говорить с такими идио-
тами! Вы знаете, что я сказала ему, что намерена поехать
в Дарджилинг на следующий год? Мне решительно все
равно, где быть. Я привыкла переезжать с места на ме-
сто. Он начал говорить, и так многословно, о том, что
не будет больше заботиться о повышении, потому что...
Потому что он может быть назначен в провинцию, дале-
ко от Дарджилинга, а его округ, где живут эти создания,
в одном дне расстояния...
— А-а-хх! — протянула м-с Маллови тоном, вмещаю-
щим в себя целый лексикон.
— Слышали ли вы что-нибудь подобное этакой бес-
смыслице? И это все, что вышло из моих стараний! Ведь
я могла сделать для него все! Все на свете! Ведь с моей
помощью он мог пройти хоть на край света. Ведь я его
создала, не так ли, Полли? Разве я не создала этого
человека? Разве он не обязан мне всем? И вместо благо-
дарности испортить мне все именно в ту минуту, когда
дело так хорошо наладилось, ну разве это не безумие!
— Только немногие мужчины способны оценить
вашу преданность.
— О, Полли! Не смейтесь надо мной. Я презираю
всех мужчин с этой минуты. Я готова убить его! Какое
право имеет этот человек... эта тварь, которую я вы-
тащила из грязи, любить меня?
— А он любит?
— Любит. Я не помню половины того, что он сказал,
я была так взбешена. О, но эта нелепость все-таки слу-
73
чилась! Я не могу смеяться, потому что готова, скорее,
кричать от ярости. Он нес околесицу, а я бесилась. Бо-
юсь, что мы страшно шумели в нашем уединенном углу
Поддержите мое достоинство, дорогая, если завтра бу-
дет об этом кричать вся Симла. Затем он в пылу своего
красноречия наклонился вперед и... — я уверена, что
этот человек сумасшедший, — и поцеловал меня.
— Нравственность, не заслуживающая упрека, —
промурлыкала м-с Маллови.
— Все они такие были, такие и будут! Но что это
был за бессмысленный поцелуй. Я уверена, что он
никогда в жизни не поцеловал ни одной женщины.
Я откинула голову назад, и что-то такое скользнуло,
клюнуло в самый подбородок... сюда... — М-с Хаукс-
би слегка ударила веером по своему маленькому муж-
скому подбородку. — Я пришла в ярость и сказала ему,
что он не джентльмен, что я жалею, что встретилась с
ним, и тому подобное. Но он был так подавлен, что я
не могла даже больше сердиться. Потом я пошла пря-
мо к вам.
— Было это до или после ужина?
— О, раньше... гораздо раньше ужина. Но, правда, это
ужасно?
— Дайте подумать... До завтра я не скажу вам ничего.
Утро вечера мудренее.
Утром пришел слуга и принес великолепный букет
роз м-с Хауксби для сегодняшнего бала.
— Он не считает себя достаточно наказанным, — ска-
зала м-с Маллови. — Что там за записочка в середине?
М-с Хауксби развернула изящно сложенную запис-
ку — тоже результат ее обучения Отиса, — прочла ее и
трагически простонала:
— Окончательно свихнулся! Стихи! Его собствен-
ные, как вы думаете? О, и я потратила столько труда и
возлагала столько надежд на такого слезливого дурака!
74
— Нет. Это из сочинения м-с Браунинг и, принимая
во внимание события, как говорит Джек, прекрасный
выбор. Слушайте.
М-с Маллови начала читать чувствительное любов-
ное стихотворение, но м-с Хауксби прервала ее:
— Я не могу! Не могу, не могу!
Глаза ее наполнились слезами.
— На это нельзя даже сердиться. Это все так печально.
— Во всяком случае, он ничем вас не компромети-
рует, — сказала м-с Маллови. — Решительно ничем. По
опыту я знаю, что мужчины прибегают к стихам, когда
собираются обратиться в бегство. Подобно лебедю, ко-
торый поет, как вы знаете, перед смертью.
— Полли, вы нисколько не сочувствуете мне.
— Не сочувствую? Разве это уж так ужасно? Если он
несколько ранил ваше тщеславие, то уж вы, конечно, го-
раздо сильнее ранили его душу.
— О, никогда, никогда нельзя понять мужчин! — про-
говорила м-с Хауксби.
БЯ-А, БЯ-А, ЧЕРНАЯ ОВЦА
Бя-а, бя-а, черная овца,
Есть ли шерстка у тебя?
Есть, есть, три корзины полные.
Одна для мамы, одна для папы,
И ни одной для мальчика, кото-
рый кричит.
Колыбельная песня
ПЕРВАЯ КОРЗИНА
Когда я был в доме отца, мне
жилось лучше.
Айя, хамаль и Мита, грязный, толстый маль-
чуган в красном с золотом тюрбане, уложили Понча в
постель. Юди, уже закрытая занавесками от москитов,
75
почти засыпала. Пончу было позволено не ложиться до
обеда. Многие привилегии были даны Пончу за послед-
ние десять дней. Много доброты и снисходительности
проявляли окружающие ко всем его шумным и беспо-
койным выходкам. Теперь он сидел на краю постели и
преспокойно болтал голыми ногами.
— Понч-б э б э ляжет спать? — вопросительно на-
мекнула айя.
— Нет, — ответил Понч. — Понч-б э б э будет слу-
шать сказку о Рэнни, который превратился в тигра.
Мита будет рассказывать, х а м а л ь спрячется за дверь
и будет реветь, как тигр, когда будет нужно.
— Но мы разбудим Юди-б э б э, — пробовала возра-
зить айя.
— Юди-б э б э не спит, — пропищал тоненький го-
лосок из-за занавески. — «Жил был в Дели Рэнни...»
Говори дальше, Мита, — и она спала уже, когда Мита
начал рассказывать сказку. Никогда еще не исполня-
лась просьба Понча о сказке с такой готовностью, как
сегодня.
Он сидел и размышлял, а х а м а л ь рычал, как тигр,
во всех углах комнаты.
— Будет! — властно остановил Понч. — Почему не
идет папа, чтобы сказать, что пришел дать мне пут-
пут?
— Понч-б э б э уезжает, — сказала айя.— На буду-
щей неделе Понча-б э б э уже не будет, и некому будет
брать меня за волосы. — Она смотрела грустно на маль-
чика-хозяина, который был очень дорог ее сердцу.
— По железной дороге? — спросил Понч, вставая на
постели. — До самого Нассика, где живет Рэнни-тигр?
— Нет, в этом году не в Нассик, маленький сахиб, —
сказал Мита, сажая его на плечи. — Туда к морю, где
растут кокосовые орехи, а потом через море на большом
корабле. Возьмешь с собой Миту в «Билант»?
76
— Всех возьму! — провозгласил Понч с высоты сво-
его величия, сидя на плечах Миты. — И Миту, и а й ю,
и хам ал я, и Бини-садовника, и сахиба капитана —
всех.
В голосе Миты не звучала насмешка, когда он возра-
зил: «Сахиб очень милостив», кладя маленького чело-
века в постель, в то время как айя сидела в дверях, осве-
щенная лунным светом, и убаюкивала его бесконечным,
протяжным гимном, который пела обыкновенно в рим-
ско-католической церкви. Понч свернулся клубочком
и заснул.
Утром Юди разбудила его возгласом, что в детскую
прибежала крыса, и он забыл сообщить ей удивитель-
ные новости. Да, пожалуй, Юди и не поняла бы важно-
сти события, так как ей было всего три года. Пончу было
уже пять, он знал, что путешествие в Англию гораздо
привлекательнее поездки в Нассик.
Папа и мама продали экипажи и фортепиано, опус-
тошили весь дом и сократили расход посуды для еже-
дневного обихода и долго совещались над связкой пи-
сем с почтовым штемпелем Роклингтона.
— Всего хуже то, что нет ничего определенного, —
сказал папа, дергая ус. — Письма сами по себе прекрас-
ны, но предложения довольно умеренны.
«Всего хуже то, что дети будут расти вдали от
меня», — подумала мама, но вслух этого не сказала.
— Нам остается только один выход из сотни, — с го-
речью сказал папа. — Через пять лет ты снова будешь
дома, дорогая.
— Пончу будет уже десять, Юди восемь. О, как долго
будет тянуться время! И они будут жить среди чужих
людей.
— Понч очень общительный мальчуган. У него везде
будут друзья.
— А кто будет любить мою Ю?
77
Они долго стояли потом поздно ночью над постель-
ками в детской, и, мне кажется, мама тихо плакала. Ко-
гда папа вышел, она встала на колени у постельки Юди.
Айя смотрела на нее и молилась, чтоб мэмсахиб не
потеряла навсегда любовь своих детей, которых брали
у нее, чтобы отдать чужим людям.
Молитва мамы была несколько нелогична. «Пусть
чужие люди любят моих детей и будут добры к ним так
же, как я, но пусть любовь и доверие моих детей к о
мне сохранятся навсегда, навсегда. Аминь». Понч по-
тянулся во сне, Юди слегка застонала.
На следующий день все отправились к морю, и там,
на берегу, Понч и Юди узнали, что Мита и а й я остают-
ся дома. Но прежде чем Мита и а й я успели осушить
слезы, Понч увлекся тысячью новых и интересных ве-
щей на пароходе, где были толстые канаты, блоки и па-
ровая труба.
— Приезжай опять, Понч-бэбэ, — сказала айя.
— Приезжай, — сказал Мита, — и будь б у р р а са-
хиб (большой человек).
— Да, — сказал Понч, поднятый отцом, чтобы по-
слать последний привет провожающим. — Да, я приеду
и буду бурра сахиб балагур (совсем большим
человеком).
В конце первого дня Понч просился скорее в Англию,
а потом была сильная качка, и Понч очень страдал.
— Когда я вернусь в Бомбей, — сказал Понч, попра-
вившись немного, — то буду ездить по дороге в экипаже.
Это очень гадкий корабль.
Швед лоцман утешал его, и с течением времени он
опять изменил свое мнение о путешествии. Он видел
и слышал так много нового, что скоро почти забыл и
а й ю, и Миту, и хамаляис трудом вспоминал неко-
торые индостанские слова, хотя это и был его второй
родной язык.
78
С Юди было еще хуже. За день до прибытия парохо-
да в Саутгэмптон мама спросила ее, хочет ли она видеть
опять айю. Голубые глаза Юди повернулись к морю, ко-
торое поглотило все ее короткое прошлое, и она равно-
душно сказала:
— Айя! Кто айя?
Мама заплакала, а Понч удивился. В первый раз
в жизни он услыхал просьбу мамы не давать Юди забы-
вать ее. Он знал, что Юди совсем еще маленькая, такая
смешная маленькая... За последние четыре недели мама
каждый вечер приходила в каюту, чтобы уложить спать
ее и Понча и спеть им песенку на ночь. Он не понимал,
как можно забыть маму, но обещал маме и считал своей
обязанностью исполнить обещание. Когда мама вышла
из каюты, он спросил Юди:
— Ю, ты будешь помнить маму?
— Буду, — ответила Юди.
— Всегда помни маму, я дам тебе за это кусочек па-
русины, который отрезал мне рыжеволосый капитан
сахиб.
Юди обещала всегда помнить маму.
И много раз еще мама просила его о том, то же самое
говорил папа с такой настойчивостью, что мальчику де-
лалось страшно.
— Ты должен скорее выучиться писать, Понч, — гово-
рил папа, — чтобы уметь писать нам письма в Бомбей.
— Я буду приходить к тебе в комнату, — сказал Понч,
и папа всхлипнул при этом.
Мама и папа так часто всхлипывали в эти дни. Ко-
гда Понч уговаривал Юди «не забывать», они всхли-
пывали. Когда Понч, развалясь на диване в гостини-
це в Саутгэмптоне, облекал свои мечты о будущем в
пурпур и золото, они всхлипывали. Но больше всего
всхлипывали они, когда Юди протягивала губки для
поцелуя.
79
И так в течение всего их продолжительного странст-
вования по суше и воде Понч был предоставлен самому
себе. Юди, конечно, ничего не понимала, а папа и мама
были грустны, рассеянны и часто плакали.
— Где же наш брум-гхари? — спрашивал Понч, утом-
ленный поездкой в каком-то отвратительном приспо-
соблении на четырех колесах, с тяжелым навесом для
багажа наверху. — Где наш собственный брум-гхари?
Этот стучит так сильно, что я не могу разговаривать.
Когда я был на железной дороге, прежде чем мы уехали
сюда, я видел сахиба Инверарити, который сидел в нем.
Он сказал, что это его брум-гхари. А я сказал: «Я по-
дарю вам наш брум-гхари». Я люблю сахиба Инве-
рарити. Он засмеялся, а я спросил его: «А можете вы
просунуть ноги в отверстия для вожжей?» Он сказал:
«Нет» — и опять засмеялся. А я могу просунуть ноги в
эти отверстия, как в окошки. И здесь тоже могу. Смот-
ри! О, мама опять плачет! Я не знал, что этого нельзя
делать. Я не буду.
Понч все-таки высунул ноги в окошко, дверца отво-
рилась, и он соскользнул на землю, попав сразу в це-
лый каскад узлов и чемоданов. Экипаж остановился у
маленького мрачного дома; Понч съежился и с неудо-
вольствием посмотрел на дом. Он стоял среди песчаной
дороги, и холодный ветер щипал Понча за ноги.
— Уедем отсюда, — сказал он. — Здесь нехорошо.
Hq мама, папа и Юди также вышли из экипажа, за-
тем оттуда взяли весь багаж и внесли в дом. В дверях
стояла женщина в черном и широко улыбалась сухими,
потрескавшимися губами. Позади нее стоял мужчина,
высокий, костлявый, седой и хромой на одну ногу, а из-
за него выглядывал черномазый мальчик лет двенадца-
ти. Понч оглядел всех троих, затем смело пошел к ним,
как привык выходить в Бомбее к приходящим к нему
играть на веранду.
80
— Как поживаете? — спросил он. — Я Понч.
Но все занялись багажом, кроме седого господина,
который пожал руку Пончу и сказал, что он «славный
паренек». Затем Понч забрался на диван в столовой и
наблюдал, как кругом бегали и суетились с тяжелыми
сундуками и чемоданами.
— Мне не нравятся эти люди, — сказал Понч. — Но
ничего. Мы скоро отсюда уедем. Мы нигде не живем
долго. Мне хотелось бы только поскорее вернуться
в Бомбей.
Желанию этому не суждено было, однако, испол-
ниться. Через шесть дней мама со слезами показывала
женщине в черном одежду Понча, что вовсе не нрави-
лось ему.
— Но, может быть, это новая, белая а й я, — рассуж-
дал он. — Только почему же я зову ее Антироза1, а она
не зовет меня сахиб. Она все называет меня Понч, — со-
общил он Юди. — Что такое Антироза?
Юди не знала. Ни она, ни Понч никогда не слышали,
чтобы кого-нибудь из окружающих называли тетя. Их
мир ограничивался папой и мамой, которые все знали,
все могли позволить и всех любили, даже Понча и даже
тогда, когда он, невзирая на уговоры отца, забивал ног-
ти землей после того, как их только что почистили ему.
Неизвестно, по каким соображениям Понч находил
допустимым существование обоих родителей между
ним и женщиной в черном с черноволосым мальчиком,
хотя не был доволен обоими последними. Ему понра-
вился только седой человек, который выразил желание,
чтобы его называли Онклегарри2.
Они кивали друг другу головой при встречах, и се-
дой человек показал Пончу маленький корабль с при-
Aunt Rosa, т. е. тетушка Роза (англ.).
Auncle Garry, Дядя Гарри (англ.).
81
способлением, по которому он скатывался вниз и под-
нимался вверх.
— Это модель «Бриска» — маленького «Бриска».
Она была выставлена в Наварино. — Седой человек го-
ворил торжественным шепотом эти слова и прибавлял
мечтательно: — Я расскажу тебе о Наварино, Понч, ко-
гда мы пойдем вместе гулять. Только не нужно трогать
кораблик, потому что это «Бриск».
Задолго до этой прогулки, первой из многих, совер-
шенных потом, обоих детей разбудили на рассвете хо-
лодного февральского дня, чтобы проститься с папой
и мамой, которые плакали. Понч был совсем сонный,
и Юди капризничала.
— Не забывайте нас, — лепетала мама. — Милый мой
маленький сынок, не забывай нас и смотри, чтобы Юди
помнила нас.
— Я говорил Юди, чтобы она помнила, — сказал
Понч, отворачиваясь от бороды отца, которая щекота-
ла его шею. — Я говорил Юди десять, сорок, тысячу раз.
Но Юди еще очень маленькая, совсем крошка, правда?
— Да, — сказал папа, — совсем еще крошка, и ты дол-
жен быть добр к ней. Ты должен также поскорее вы-
учиться писать и... и...
Понча положили опять в постель. Юди уже заснула,
а внизу уже слышался стук колес экипажа.
Папа и мама уехали. И не в Нассик, который был за
морем, а куда-нибудь ближе, вероятно, и без сомнения,
они должны были вернуться. Они всегда возвращались
домой после своих поездок. Конечно, они вернутся и те-
перь. И Понч проспал спокойно до утра, когда был раз-
бужен черноволосым мальчиком, который сказал ему,
что папа и мама уехали в Бомбей и что он и Юди ос-
тавлены здесь «навсегда». На протесты Понча ответи-
ла Антироза, со слезами подтвердившая, что Гарри го-
ворит правду и что Понч должен быть умницей, встать
82
с постели и одеться. Понч встал и горько плакал вместе
с Юди, в хорошенькую головку которой он успел вне-
дрить некоторые понятия о разлуке.
Взрослый человек, увидевший себя покинутым Бо-
гом и людьми, лишенный помощи, привычной обста-
новки и симпатий, в чуждом и новом для него мире, мо-
жет дойти до отчаяния, встать на ложный путь или даже
кончить самоубийством. Ребенок при подобных обстоя-
тельствах не может охватить сознанием всей глубины
постигнувшего его несчастья, проклясть Бога и уме-
реть. Он будет выть до головной боли, до тех пор пока
не опухнут глаза, пока его нос не сделается совершенно
красным. Понч и Юди, брошенные на произвол судь-
бы, вдруг очутились вне родного им мира. Они сидели
посреди комнаты и плакали. Черноволосый мальчик
смотрел на них издали. Модель корабля не помогала,
хотя седой человек уверял Понча, что он может катать
корабль сколько угодно, вниз и вверх. Так же не помога-
ло Юди позволение быть в кухне, сколько захочет. Они
знали только, что папа и мама уехали в Бомбей, за море,
без них, и горе их было безутешно.
Когда прекратились крики, в доме было все тихо. Ан-
тироза решила дать лучше детям выплакаться, а маль-
чик ушел в школу. Понч поднял голову от пола и мрачно
сопел. Юди почти засыпала. Три года жизни не научили
еще ее переносить горе с полным сознанием. Где-то на
расстоянии прозвучал удар колокола, оставив за собой
тяжелый, продолжительный гул в воздухе. Понч слы-
шал такой звук в Бомбее во время муссонов. Это было
море — то море, которое нужно переехать, чтобы быть
в Бомбее.
— Вставай, Ю! — закричал он. — Здесь близко море!
Я слышу его! Слушай! Они там. Может быть, мы еще
догоним их. Они не хотели уехать без нас. Они только
позабыли.
83
— Да, — пробормотала Юди. — Они только забыли.
Пойдем к морю.
Дверь комнаты была открыта, садовая калитка так-
же.
— Это очень, очень большое место, — говорил Понч,
опасливо всматриваясь в лежащую перед ними доро-
гу. — Но я найду какого-нибудь человека и скажу ему,
чтобы он отвез нас домой, — я так делал в Бомбее.
Он взял Юди за руку, и оба побежали без шляп по
направлению к морю, откуда доносился звук колоко-
ла. Вилла, где они жили, была почти последняя в ряду
новых домов, подходивших к полю, окруженному ка-
менным валом и кустарником, где располагались обык-
новенно табором цыгане и проводила учения роклинг-
тонская артиллерия. Кругом почти ничего не было, и
дети могли быть замеченными только солдатами, стро-
ившимися вдали. Более получаса бродили маленькие
усталые ножки среди кустарников, картофельных гряд
и песчаных дюн.
— Я устала, — сказала Юди. — И мама будет бранить
нас.
— Мама никогда не будет бранить нас. Я думаю,
она просто у моря, пока папа покупает билеты. Мы их
найдем и поедем вместе с ними. Не садись, Ю. Еще не-
множко, и мы придем к морю. Ю, если ты сядешь, я бро-
шу тебя, — сказал Понч.
Они вскарабкались еще на одну дюну и спустились
затем на отлогий берег бесконечного серого моря. Сот-
ни крабов копошились в ловушках на берегу бухты,
но никакого следа папы и мамы, не было и корабля на
море — ничего, кроме песка и воды на бесконечное ко-
личество миль.
И Онклегарри случайно нашел их потом очень гряз-
ными и очень несчастными. Понч заливался слезами, пы-
таясь все-таки развлечь Юди крабами в корзинах, а она
84
оглашала безмолвный горизонт жалобными, беспомощ-
ными криками: «Мама, мама!». И опять: «Мама!»
ВТОРАЯ КОРЗИНА
Увы нам, лишенным души! Из
всех, под обширным небесным
сводом, когда-либо имевших на-
дежду, мы наиболее потерявшие
ее. Из всех, когда-либо веривших,
мы наиболее изверившиеся.
Город страшной ночи
До сих пор еще не было сказано ни слова о черной
овце. Она пришла позднее, и Гарри, черноволосый маль-
чик, был главным виновником ее появления.
«Юди — кто мог не любить маленькую Юди?» Так
говорили в кухне и так думала и чувствовала тетя Роза.
Гарри был единственным ребенком тети Розы, и Понч
был лишним мальчиком в доме. Здесь не было опреде-
ленного места для него и для его маленьких дел, и ему
было запрещено забираться на диван и рассказывать
о своих планах и надеждах на будущее. Валяются по
дивану только лентяи, и от этого портится диван, а ма-
леньким мальчикам нечего много разговаривать. Они
должны слушать то, что им говорят, и поступать так,
как им приказывают. Полновластный господин дома в
Бомбее, Понч никак не мог понять, как это случилось
вдруг, что никто не считается с ним здесь, в этой новой
жизни.
Гарри мог протянуть руку и взять со стола все, что
ему нужно. Юди могла указать пальчиком и получить
то, что просила. Пончу было запрещено то и другое.
Седой человек оставался его единственной надеждой
много месяцев после отъезда мамы и папы, и он забыл
говорить Юди, чтобы она помнила маму.
85
Упущение довольно извинительное, если принять
во внимание, что за короткое время тетя Роза позна-
комила его с двумя поразившими его ум понятиями.
Первое, отвлеченное, называлось Богом, жило, по
представлению Понча, в углу, за кухонной печью, по-
тому что там было всегда жарко, и было неизменным
другом и союзником тети Розы. Второе — маленькая,
грязная книжка, листы которой были испещрены ка-
кими-то непонятными точками и значками. В голове
Понча сохранились еще некоторые воспоминания из
прошлой жизни в Бомбее, и он смешивал рассказ о со-
творении мира с индусскими волшебными сказками.
Результаты этого смешения он передавал Юди, приво-
дя в ужас тетю Розу. Это был грех, величайший грех, и
Пончу говорили об этом в течение четверти часа. Он не
смог проникнуться мыслью о важности преступления,
но остерегался повторять его, так как тетя Роза сказала
ему, что Бог все видит и все слышит и может очень рас-
сердиться. Если это правда, думал Понч, почему же Бог
никогда не придет сам и не скажет ему этого. Потом он
забыл и слова тети Розы. Затем он научился тому, что
Господь единственное существо на свете, более страш-
ное, чем тетя Роза, находящееся за нею и считающее
удары розги.
Чтение оказалось еще более серьезной вещью, чем
религия. Тетя Роза сажала его за стол рядом с собой и
говорила ему, что «а» и «б» будет «аб».
— Почему? — спрашивал Понч. — «А» есть «а» и «б»
есть «бе», почему «а» и «б» будет «аб»?
— Потому что я тебе так говорю, — сказала тетя
Роза, — и ты должен повторять за мной.
Понч повторял и через месяц с величайшими уси-
лиями воли одолел грязную книжонку, нисколько не
усвоив ее значения и содержания. Его выручал дядя
Гарри, который гулял очень много и почти всегда в оди-
86
ночестве. Он входил в детскую и внушал тете Розе, что
Понч должен идти гулять с ним. Он мало разговаривал,
зато показал Пончу весь Роклингтон, от грязных отме-
лей на песчаном берегу бухты до громадных гаваней,
где стояли корабли на якорях. Он показал ему доки, где
безумолчно стучали машины, и морские склады, и свет-
лые медные монеты в конторе, где получали соверены
в обмен на листочки голубой бумаги, как пенсионеры
инвалидной кассы. От него же узнал Понч историю На-
варинской битвы, во время которой матросы на кораб-
лях оглохли и могли потом объясняться друг с другом
только знаками. «Это от грохота выстрелов, — говорил
дядя Гарри. — Там и я получил пулю, которая и теперь
сидит во мне».
Понч смотрел на него с любопытством. Он не имел
ни малейшего представления о том, что такое пуля, и
называл так громадные пушечные ядра, которые видел
в доках и которые были больше его головы. Как мог
дядя Гарри носить в себе такую пулю? Он не решался
спросить, боясь, что дядя Гарри рассердится.
Понч никогда не видел, как люди сердятся, сердят-
ся по-настоящему, до того ужасного дня, когда Гарри
взял его ящик с красками, чтобы рисовать вместе лод-
ку. Понч протестовал. Во время этой сцены в комнату
вошел дядя Гарри и, пробормотав что-то о «чужих де-
тях», начал бить Гарри палкой по плечам, пока тот не
раскричался на весь дом. Прибежала тетя Роза и стала
упрекать дядю Гарри в жестокости к собственной пло-
ти и крови, а испуганный Понч дрожал с ног до головы.
«Я не виноват», — уверял мальчик Гарри и тетю Розу,
обвинявших его, но они укоряли его, что он лжет. В ре-
зультате он был лишен прогулки с дядей Гарри на це-
лую неделю.
Но эта же неделя принесла и большую радость
Пончу.
87
Он повторял до полного изнеможения фразу: «Кош-
ка лежала на ковре, а крыса вошла в комнату», пока, на-
конец, не прочел ее совершенно правильно.
— Теперь я умею читать, — сказал Понч, — и больше
не буду читать никогда ничего на свете.
Он положил азбуку в буфет, где лежали его учебные
книжки, и случайно наткнулся на довольно увесистый
том без обложки, с надписью «Sharpe's Magazine». На
первой же странице книги он увидал страшную картин-
ку, изображающую дракона, со стихами внизу Дракон
ежедневно таскал по овце из немецкой деревни, пока
не пришел человек с мечом и не разрубил его пополам.
Богу одному известно, что такое меч, но здесь был дра-
кон, имевший, конечно, большие преимущества перед
надоевшей кошкой.
— Это интересно, — сказал Понч, — и теперь я хочу
знать все на свете. — Он читал книжку, пока не стемне-
ло, понимая едва десятую долю прочитанного и мучи-
мый наплывом целого ряда новых слов, тайну значения
которых ему необходимо было разгадать.
— Что такое «меч»? Что такое «крошечный ягне-
нок»? Что такое «зеленые паст-би-ща»? — С пылающи-
ми щеками забрасывал он этими вопросами тетю Розу,
укладывавшую его в постель.
— Читай свои молитвы и спи, — ответила ему на все
тетя Роза. И в дальнейшем он находил в тете Розе так
же мало опоры в том новом мире, который открыло пе-
ред ним искусство чтения.
«Тетя Роза знает только о Боге и тому подобных ве-
щах, — решил Понч. — Дядя Гарри расскажет мне».
Ближайшая прогулка обнаружила такую же беспо-
мощность и со стороны самого дяди Гарри. Он только
дал Пончу полную свободу рассказывать и даже сел
вместе с ним на скамью, чтобы дослушать рассказ о
драконе. Последующие прогулки приносили дяде Гар-
88
ри все новые и новые рассказы из разных старых книг,
отрытых Пончем в том же буфете. Там же прочел он по-
эмы Теннисона и восхитительные, чудесные приключе-
ния Гулливера.
Как только Понч сумел связать между собой не-
сколько крючков и палочек, он послал собственноруч-
ное письмо в Бомбей с требованием прислать ему, как
можно скорее, «все книжки, какие есть на свете». Такого
скромного желания папа не смог исполнить, но прислал
ему сказки Гримма и Андерсена. Этого было достаточ-
но. Если бы Понч был предоставлен сам себе, он всеце-
ло погрузился бы в свой, отдельный от всех мир, куда
не проникли бы ни тетя Роза с ее Богом, ни Гарри с его
приставаниями, ни Юди с ее просьбами поиграть с ней.
— Не мешай мне, я читаю, — урезонивал сестру
Понч. — Иди играй в кухне. Тетя Роза пускает тебя
туда.
У Юди прорезывались коренные зубы, и потому она
была очень раздражительна. Она звала тетю Розу, кото-
рая набрасывалась с упреками на Понча.
— Я читаю, — пытался возражать мальчик, — мне
нужно читать книгу.
— Это ты только все напоказ делаешь, — говорила
тетя Роза. — Играй с Юди и не смей раскрывать книжку
целую неделю.
Такая вынужденная игра Понча не могла доставить
удовольствия Юди. Была одна маленькая подробность
в этом запрещении, которой он не мог объяснить себе,
хотя и пытался.
«Мне нравится это, — говорил он себе, — она знает
и мешает мне нарочно».
— Не плачь, Ю, ты не виновата. Пожалуйста, не
плачь, она подумает, что я обидел тебя.
Юди добросовестно вытирала глаза, и оба играли
в своей детской в нижнем этаже, в полуподвале, куда
89
обыкновенно отсылала их тетя Роза после обеда, когда
сама ложилась спать. Она пила вино, т. е. что-то из бу-
тылки в погребце, для желудка. Но если она не спала,
то приходила в детскую, чтобы убедиться, что дети тут
и заняты игрой. Теперь кирпичики, деревянные обручи,
кегли и фарфоровая посуда потеряли свое прежнее зна-
чение в сравнении с волшебной страной, куда попадали
оба, как только открывалась книга или как только начи-
нал Понч рассказывать или читать из нее Юди. В этой
стране чудес и пребывали они, пока не приходила тетя
Роза и не наказывала их за то, что считала нарушени-
ем закона. Она уводила Юди и оставляла Понча играть
одного, прибавляя, что она «будет знать все, что он де-
лает».
В этом заявлении было немного утешительного,
так как он должен был, во всяком случае, произво-
дить шум, соответствующий игре. Проявив немало
изобретательности, он приспособился, наконец, со-
единять игру с чтением. Сделав из кирпичиков стол
о трех ногах, он держал груду кирпичиков под рукой
для четвертой ноги и читал в это время сказки. Но в
один несчастный день тетя Роза поймала его на этом
и уличила во лжи.
Дело было после обеда, когда она бывала большей
частью в дурном расположении духа.
— Если ты настолько вырос, чтобы обманывать, —
сказала она, — то, значит, можешь выдержать и побои.
— Но... ведь бьют животных, а я не животное, — про-
бовал возразить Понч.
Он вспомнил палку, которой били Гарри, и поблед-
нел. А у тети Розы была уже припасена легкая трость
в руке за спиной, и она начала хлестать его по спине и
по плечам. Это было для него откровением. Затем его
заперли в комнате и оставили в одиночестве для раская-
ния и выработки нового евангелия жизни.
90
Тетя Роза может бить его, как захочет. Это было не-
справедливо и жестоко, не может быть, чтобы папа и
мама позволили ей это делать. Хотя тетя Роза как будто
намекала на секретные распоряжения, полученные ею.
Если это так, то он, конечно, вполне в ее власти. Над-
лежало быть осторожным в будущем, чтобы умилости-
вить тетю Розу. Хотя опять-таки это очень нелегко, по-
тому что даже в тех случаях, когда он не был ни в чем
виноват, его обвиняли, что он «выставляется напоказ».
Так выставлялся он перед гостями, которых осаждал
разными вопросами о драконе, мече, волшебной колес-
нице и тому подобных предметах, представляющих для
него высший интерес в настоящей жизни. Очевидно, от
тети Розы никак не убережешься.
На этом пункте размышлений в комнату вошел Гар-
ри, остановился в отдалении и смотрел с отвращением
на Понча, скорчившегося в углу.
— Ты лгун, маленький лгун, — сказал Гарри, выгова-
ривая эти слова с видимым удовольствием. — И ты дол-
жен пить чай здесь, потому что мы не хотим разговари-
вать с тобой. И с Юди ты не будешь разговаривать, пока
мама не позволит тебе. Ты испортишь ее. Ты можешь
разговаривать только с прислугой. Это мама сказала.
Повергнув Понча в новый прилив отчаяния, Гарри
отправился наверх с известием, что Понч все еще упря-
мится.
Дядя Гарри сидел, нахмурившись, в столовой.
— Черт побери, Роза, — сказал он наконец, — разве
ты не можешь оставить ребенка в покое? Я ничего худо-
го за ним не замечаю.
— Он подлизывается к тебе, Генри, — сказала тетя
Роза, — но я опасаюсь, очень опасаюсь, что он в семье,
как Черная овца в стаде.
Гарри слышал это определение и запомнил его. Юди
заплакала, пока ей не приказали перестать, говоря, что
91
ее брат не стоит слез. Вечер закончился возвращением
Понча в верхние апартаменты, причем он сидел в отда-
лении от всех, и весь ужас адских мучений был разобла-
чен перед ним стараниями тети Розы.
Самые большие огорчения, однако, доставляли Пон-
чу круглые глаза Юди, смотревшие на него с выражени-
ем несомненного упрека. И он ушел спать, погруженный
в глубочайшие пропасти скорби и унижения. Он спал в
одной комнате с Гарри, а потому знал, что мучения его
не кончатся и здесь. Часа полтора еще донимал его этот
юный господин, вдохновленный назиданиями матери,
приставая с вопросами, зачем он солгал и как он мог ре-
шиться на такой ужасный грех.
С этого дня началось падение Понча, или отныне
Черной овцы.
— Раз солгал в одном, так уж ни в чем нет тебе
веры, — говорила тетя Роза, и Гарри чувствовал, что
Черная овца отдается в его руки. Он будил его даже сре-
ди ночи вопросом, зачем он такой лгун.
— Я не знаю, — отвечал Понч.
— Так молись Богу, чтобы он вложил тебе другое
сердце.
— Хорошо.
— Вставай и молись!
И Понч вскакивал с постели, с бешеной ненавистью
в душе ко всему видимому и невидимому миру. Ото-
рванный от сна и в полном душевном смятении, он сби-
вался с толку искусным перекрестным допросом Гарри,
в точности воспроизведенным утром тете Розе.
— Но я вовсе не лгал, — пытался выпутаться Понч,
чувствуя вместе с тем всю безнадежность своего поло-
жения. — Я не говорил, что молился два раза в день.
Я сказал, что один раз, а во вторник два раза. А Гарри не
понял. Я не лгал...
И так далее, до слез, после которых его выгоняли из-
за стола.
92
— Зачем ты такой нехороший? — спрашивала Юди,
убежденная перечнем ужасных преступлений Понча. —
Прежде ты не был таким дурным.
— Не знаю, — был ответ Черной овцы. — Они мне
надоедают. Я хорошо знаю, что делал, так и говорю, а
Гарри все переворачивает на свой лад, и тетя Роза ему
верит. О, Ю! Не верь им, что я дурной!
— Тетя Роза говорит, что ты нехороший, — сказала
Юди. — Она сказала вчера это и священнику.
— Зачем она всем рассказывает обо мне? Это нехоро-
шо, — сказал Черная овца. — Когда я делал что-нибудь
дурное в Бомбее, мама говорила папе, и папа говорил
мне, что было нужно, вот и все. Чужие люди ничего не
знали, даже Мита не знал.
— Я не помню, — задумчиво говорила Юди. — Я бы-
ла маленькая тогда. Мама тебя любила так же, как меня,
правда?
— Конечно. И папа тоже. И все другие.
— Тетя Роза больше любит меня, чем тебя. Она назы-
вает тебя лгуном и Черной овцой. И не велит мне разго-
варивать с тобой.
— Всегда? Даже тогда, когда я ничего не сделал?
Юди печально кивнула головой.
Черная овца в отчаянии отвернулся, но руки Юди
обвились вокруг его шеи.
— Ничего, Понч, — шептала она. — Я буду разгова-
ривать с тобой так же, как и прежде. Ты мой, мой братец,
хотя ты и... хотя тетя Роза и говорит, что ты дурной, и
Гарри говорит, что ты маленький трус. Он говорит, что,
если бы я выдрала тебя за волосы, ты стал бы плакать.
— Ну выдери.
Юди осторожно дернула его за волосы.
— Дергай как следует, так сильно, как можешь!..
Так!.. Если ты сама захочешь дергать меня за волосы,
то можешь, сколько хочешь. Но если Гарри придет сюда
93
и заставит тебя дернуть меня за волосы, я знаю, что за-
плачу.
Дети скрепили дружеский союз поцелуем, и сердце
Черной овцы смягчилось. Соблюдая самую тщательную
осторожность в разговорах с Гарри, он заслужил проще-
ние тети Розы и получил возможность читать беспрепят-
ственно в продолжение недели. Дядя Гарри брал его с со-
бой гулять и старался утешить его своими неуклюжими
ласками, никогда не вспоминая прозвище Черная овца.
— Будет с тебя, Понч, — говорил он обыкновенно. —
Посидим теперь. Я устал.
Они ходили гулять теперь не к бухте, а на Роклинг-
тонское кладбище через картофельные поля. С час си-
дел старик на какой-нибудь из могильных плит, пока
Понч бродил по кладбищу и читал надписи на памят-
никах и крестах. Затем дядя Гарри вставал со вздохом
и тяжелой поступью направлялся к дому.
— Скоро и я здесь лягу, — сказал он в один зимний
вечер Пончу, и бледное лицо его напоминало в это вре-
мя старую, стертую серебряную монету. — Не говори
только тете Розе.
Еще через месяц он неожиданно повернул назад во
время утренней прогулки и с трудом дошел до дому.
— Уложи меня в постель, Роза, — сказал он. — Боль-
ше я уж никогда не пойду гулять. Пуля зашевелилась
во мне.
Его уложили в постель, и две недели, пока болезнь
и близость смерти царили в доме, Черная овца был
предоставлен самому себе. Папа прислал ему еще не-
сколько новых книг, и ему не велели только шуметь.
Он опять ушел в свой собственный мир и был счастлив.
Даже ночью никто не нарушал его блаженства. Он мог
спокойно лежать в постели и мечтать о путешествиях и
приключениях, так как Гарри спал теперь внизу.
— Дядя Гарри скоро умрет, — сказала Юди, которая
почти не расставалась с тетей Розой.
94
— Мне очень жаль дядю, — грустно сказал Черная
овца. — Он давно уж сказал мне об этом. Тетя Роза слы-
шала разговор.
— Ничто, кажется, не удержит твой скверный
язык, — сказала она сердито. Глаза ее были обведены
темными кругами.
Черная овца поспешил скрыться в детскую, чтобы
погрузиться там в чтение о кометах. Книга эта счита-
лась «греховной», и потому ему запрещали открывать
ее, но теперь тете Розе было не до него.
— Я рад, — сказал Черная овца. — Она теперь несча-
стна. Но я не солгал. Ведь я действительно знал, только
он не велел мне говорить.
Ночью Черная овца проснулся испуганный. Гарри
не было в комнате; снизу слышались рыдания. Затем
в темноте прозвучал голос дяди Гарри, поющего песню
о битве при Наварине.
«Ему лучше», — подумал Черная овца, который знал
наизусть эту песню. Но темнота, одиночество и голос,
продолжавший петь мрачную песню, заставляли дро-
жать его от страха в своей постели.
— Дядя Гарри! — невольно воскликнул он и сейчас
же испугался собственного голоса
Дверь отворилась, и тетя Роза прошипела с лестницы:
— Тише! Ради Бога, тише, ты, маленький чертенок!
Дядя Гарри умер!
ТРЕТЬЯ КОРЗИНА
Каждый сын мудрого знает, что
томительный путь кончается встре-
чей с милыми сердцу
«Не знаю, что будет теперь со мною, — думал Черная
овца, когда были окончены полуязыческие похоронные
церемонии, назначенные для людей среднего класса, и те-
95
тя Роза, еще более страшная в черном крепе, вернулась к
прежнему течению жизни. — Кажется, ничего дурного я
еще не сделал. Но она стала очень печальная после смер-
ти дяди Гарри и Гарри тоже. Я буду сидеть в детской».
Но, к несчастью для этих планов Понча, было реше-
но, что он будет посещать школу, где учился Гарри. Это
могло заменить утреннюю прогулку с дядей Гарри и,
может быть, также вечернюю, но мечтам о свободе не
суждено было сбыться.
«Гарри будет говорить обо всем, но я постараюсь не
делать ничего дурного», — думал Черная овца. Утвер-
дившийся в этих добродетельных намерениях, он пошел
в школу и там нашел уже готовую репутацию, создан-
ную ему Гарри, и, конечно, это новое обстоятельство не
служило к украшению его начинающейся новой жизни.
Он стал сторониться своих товарищей. Некоторые из
них были очень грязны, некоторые говорили на незна-
комом ему языке. Там было два еврея и один негр, или
кто-то другой, только совершенно черный. «Даже Мита
смеялся бы над ним, — сказал себе Черная овца. — Я не
думаю, чтобы это было приличное место». Он сердился
на всех, по крайней мере, с час, пока не поразмыслил,
что каждое выражение чувств с его стороны будет счи-
таться тетей Розой «выставлением напоказ», а Гарри
расскажет обо всем мальчикам.
— Как тебе понравилась школа? — спросила тетя
Роза в конце первого дня.
— Мне кажется, там очень хорошо, — спокойно ска-
зал Понч.
— Надеюсь, ты предупредил мальчиков о характере
Черной овцы? — спросила тетя Роза Гарри.
— О, да, — ответил цензор нравственных качеств
Черной овцы. — Они все знают о нем.
— Если бы я жил с отцом, — сказал Черная овца, за-
детый за живое, — я не стал бы и разговаривать с этими
96
мальчиками. Он не позволил бы мне. Они живут в лав-
чонках. Я видел, как они входили туда. Их отцы мелоч-
ные торговцы.
— Ты слишком хорош для этой школы, не правда
ли? — спросила с насмешливой улыбкой тетя Роза. —
А по-моему, ты должен быть благодарен, Черная овца,
этим мальчикам, если они будут разговаривать с тобой.
Не всякая школа держит лгунов у себя.
Гарри, конечно, не преминул воспользоваться мне-
нием Черной овцы о товарищах, так неосторожно вы-
сказанным им. В результате некоторые из товарищей
скоро дали Пончу наглядные доказательства относи-
тельно равенства рас и людей вообще посредством здо-
ровой трепки. В утешение тетя Роза сказала, что это по-
служит ему хорошим уроком за чванство. Постепенно
он приучился скрывать свое мнение и подделываться к
Гарри, нося его книги в школу и оказывая разные другие
мелкие услуги. Существование его было не из радост-
ных. С десяти до двенадцати и затем с двух до четырех
часов он проводил в школе, и так каждый день, кроме
субботы. Вечером его отсылали в детскую готовить
уроки к завтрашнему дню, а ночью его будил Гарри для
перекрестного допроса. Юди он видел очень редко. Она
была чрезвычайно религиозна — в шесть лет религия
усваивается довольно легко — и обидно разделяла свою
прежде нераздельную любовь к Черной овце между ним
и тетей Розой.
Скупая вообще на привязанности женщина здесь от-
вечала на чувство полностью. Юди часто пользовалась
своим исключительным положением, чтобы выпросить
смягчение наказания Черной овце. Плохое знание уро-
ков в классе вело за собой запрещение в течение недели
читать какие-либо книги, кроме учебников, и Гарри с
особенным удовольствием приносил домой известия о
школьных неприятностях. Затем Черную овцу обязали
97
отвечать на сон грядущий уроки Гарри, который отли-
чался особенным искусством доводить его до отчаяния
и затем утешать самыми мрачными предсказаниями на
завтрашний день. Гарри удачно совмещал в себе каче-
ства шпиона, насмешника, инквизитора и подручного
палача тети Розы. Все эти обязанности он выполнял с
отменным усердием. Теперь, после смерти дяди Гарри,
он ни перед кем не был ответствен за свои поступки.
Черной овце не удавалось поддерживать свое достоин-
ство ни в школе, ни дома, где он был унижен до послед-
ней степени. Он был благодарен за доброе слово каждой
прислуге, которые часто менялись в доме, так как все
непременно оказывались лгуньями. «Всех вас повесить
бы на одну осину с Черной овцой», — слышала непре-
менно каждая Дженни или Элиза из уст тети Розы, не
прослужив у нее и одного месяца. И все эти девицы бы-
стро осваивались с положением Черной овцы в доме и
всецело приравнивали его к себе. Гарри был у них «мас-
тер Гарри», Юди официально называлась «мисс Юди»,
а Черная овца всегда был только Черной овцой.
С течением времени стиралась память о папе и ма-
ме, превращаясь постепенно в одну неприятную обя-
занность писать каждое воскресенье письма под на-
блюдением тети Розы. Мало-помалу Черная овца
утратил всякое представление о жизни до переезда
сюда. Даже предложения Юди поговорить о Бомбее не
оживляли его.
— Я ничего не помню, — говорил он. — Мне кажется
только, что все там делали, что я хотел, а мама целовала
меня.
— Тетя Роза будет целовать тебя, если ты будешь хо-
рошим, — благоразумно возражала Юди.
— Фу! Я не хочу, чтобы тетя Роза целовала меня! Она
скажет, что я подлизываюсь к ней, чтобы поесть поболь-
ше или выпросить что-нибудь.
98
Неделя за неделей проходили месяцы, и приближа-
лись каникулы, но как раз перед каникулами Черная
овца впал в смертный грех.
Среди мальчуганов, которых Гарри науськивал на
Черную овцу, говоря, что его можно тузить, потому что
он не смеет сопротивляться, был один особенно назой-
ливый. Однажды он пристал к Черной овце в ту минуту,
когда, на беду, Гарри не было поблизости. Черная овца,
разъяренный ударом кулака изо всей силы, бросился
на обидчика и подмял его под себя. Тот заревел. Черная
овца опьянел от своего успеха и, не чувствуя отпора, на-
чал с яростью молотить руками и ногами своего врага
с добросовестным намерением убить его. Прибежавшие
товарищи и Гарри оторвали его от противника и прита-
щили домой дрожащего, но торжествующего. Тети Розы
не было дома. Не дожидаясь ее прихода, Гарри начал
сам читать проповедь Черной овце о грехе убийства, ко-
торое приравнивал к убийству Каином Авеля.
— Почему ты не боролся с ним открыто? Зачем ты
бил его, когда он лежал, несчастная дворняжка?
Черная овца посмотрел на горло Гарри, а потом на
ножик на обеденном столе.
— Я ничего не понимаю, — сказал он усталым голо-
сом. — Ты всегда натравливал его на меня и дразнил
меня трусом, когда я ревел. Оставь меня в покое, пока
не придет тетя Роза. Все равно она будет меня бить,
если ты скажешь, что меня нужно бить, ну и успокойся,
значит, все хорошо.
— Ничего нет хорошего, — высокомерно заявил Гар-
ри. — Ты почти убил его, и я думаю, он умрет.
— Умрет? — спросил Черная овца.
— Я уверен, — отвечал Гарри, — и тогда тебя повесят,
и ты пойдешь в ад.
— И прекрасно, — ответил Черная овца, хватая нож
со стола. — Я и тебя убью. Ты всегда говоришь, что со
99
мной это будет. Ты никогда не оставляешь меня в покое.
Ну и пусть будет!
Он побежал с ножом к Гарри, и тот бросился наверх,
грозя отколотить его, когда вернется тетя Роза. Черная
овца сидел на лестнице с ножом в руке и плакал о том,
что не убил Гарри.
Прислуга пришла из кухни, взяла у него нож и ста-
ралась успокоить и утешить его. Но Черная овца был
безутешен. Его изобьет тетя Роза, потом изобьет Гарри,
потом Юди не позволят с ним говорить, потом обо всем
расскажут в школе, потом...
Неоткуда было ждать помощи, нечего было беречь, и
лучшим исходом из положения была бы смерть. Ножик
может ранить, но еще в прошлом году тетя Роза говори-
ла ему, что он умрет, если будет сосать краску. Он пошел
в детскую, открыл давно уже забытый Ноев ковчег и
обсосал всю уцелевшую на животных краску. Вкус был
отвратительный, но он тщательно облизал всех обита-
телей ковчега и кончал уже голубя, когда вернулись
тетя Роза и Юди. Поднявшись наверх, он приветство-
вал их такими словами: «Тетя Роза, я, кажется, почти
убил мальчика в школе и хотел убить Гарри. Так, пожа-
луйста, когда вы скажете все относительно Бога и ада,
отколотите меня поскорее и отпустите».
Рассказ об убийстве в передаче Гарри произвел гро-
мадное впечатление, и было решено, что Черная овца
одержим дьяволом. Его усердно била тетя Роза и потом,
когда он был уже достаточно усмирен, Гарри. Он выно-
сил все, как каменный, и торжествовал. Сегодня ночью
он умрет и освободится от всех. Нет, он не будет про-
сить прощения у Гарри и, разбуженный поздно вечером,
не будет отвечать на его вопросы, хотя бы даже он и на-
звал его «маленьким каином».
— Я дрался и делал разные гадости, — говорил он. —
И мне все равно. Если ты будешь ночью разговаривать
100
со мной, Гарри, я могу убить тебя. А если ты хочешь,
убей меня, хоть сейчас.
Гарри унес свою постель в другую комнату, и Черная
овца лег спать один.
Может быть, мастер, изготовлявший Ноев ковчег,
знал, что его животные попадут в детский желудок, по-
тому разукрасил их соответствующим образом. Досто-
верно известно, что Черная овца, проснувшись на дру-
гой день утром, чувствовал себя совершенно здоровым
и хотя несколько пристыженным, но обогащенным но-
выми сведениями о том, как защищаться в будущем от
Гарри.
Придя к завтраку в первый день каникул, он узнал,
что тетя Роза, Гарри и Юди уехали в Брайтон, оставив
его дома с прислугой. Его поведение в последние дни
вполне соответствовало планам тети Розы. Оно оправ-
дывало ее намерения отделаться, хотя бы на время, от
тяготившего ее ребенка. Папа в Бомбее, как будто зная,
в чем нуждался юный преступник в это время, при-
слал ему целый пакет новых книг. С ними и в обществе
Дженни, получавшей на еду, Черная овца оставался це-
лый месяц.
Книг хватило на десять дней. Они поглощались с не-
имоверной быстротой, при чтении по двенадцати часов
в день. После этого настали дни полного безделья. По-
груженный в мечты о воображаемых приключениях, он
бродил вверх и вниз по лестнице, считая балясины, или
ходил по комнатам, измеряя их шагами в длину, ширину
и по диагонали. Дженни завела многочисленных друзей
и, взяв клятву с Черной овцы, что он ничего не скажет
тете Розе, исчезала на целые дни. Черная овца следил за
лучами заходящего солнца от кухни до столовой и отту-
да в своей комнате наверху, пока не становилось совсем
темно. Затем он возвращался в кухню, зажигал огонь и
начинал читать. Сначала он был счастлив, что его оста-
101
вили в покое и он может читать сколько хочет, но потом
одиночество стало пугать его. Он стал бояться темноты,
стука дверей и скрипа ставень. В саду его пугал шелест
листьев на деревьях
Он был рад, когда вернулись все — тетя Роза, Гарри
и Юди, — посвежевшие и веселые, и Юди, нагруженная
подарками. Кто мог не любить послушную маленькую
Юди? В ответ на ее веселую болтовню Черная овца мог
сообщить только результаты измерений комнат.
Затем пошло все по-старому, с небольшой только
разницей и новым грехом. К прежним беззакониям
Черной овцы присоединилась теперь удивительная не-
уклюжесть — он стал так же неловок в действиях, как
был прежде в словах. Он никогда не был уверен, что не
испортит вещь, к которой прикасался. Он не только раз-
бивал стаканы, попадавшие в его руки, но и расшибал
собственную голову о запертые двери. Какой-то серый
туман закрыл все, окружающее его, и он сгущался с каж-
дым месяцем, пока наконец Черная овца не нашел себя
совершенно одиноким в мире призраков, являющихся
ему среди бела дня на месте развевающихся занавесок
и висящих на вешалке платьев.
Каникулы наступали и кончались, и Черная овца ви-
дел много людей, лица которых казались ему похожими
одно на другое. Его били, когда это требовалось, и Гарри
мучил при каждом удобном случае, и он на все отвечал
молчанием, по просьбе Юди, которая сама навлекала за
это на себя гнев тети Розы.
Недели шли за неделями, и папа с мамой были со-
вершенно забыты. Гарри кончил школу и был уже клер-
ком в банковской конторе. Освобожденный от его при-
сутствия, Черная овца решил, что может теперь вполне
отдаться своей страсти к чтению. Пропуская уроки в
школе, он уверял тетю Розу, что там все идет хорошо,
и восхищался тем, что обманывал ее так легко. «Она
102
назвала меня маленьким лгуном, когда я не лгал, — го-
ворил он себе, — а теперь я делаю это, и она не знает».
Тетя Роза верила ему в прошлом, но скрывала это из
стратегических целей, которые, конечно, никогда не
приходили ему в голову. Из страха быть уличенным в
небольшой лжи, он пускался на разные хитросплетения
и выдумки. И ему нетрудно было делать это там, где не-
виннейшие мотивы его поступков и малейшее естест-
венное стремление порисоваться истолковывались как
корыстное желание получить большую порцию хлеба
или ветчины или выслужиться перед чужими людьми.
Тетя Роза могла проникнуть в некоторые тайники его
измышлений, но не во все. Он противопоставлял свою
детскую хитрость ее, и небезуспешно. Так месяц за ме-
сяцем продолжалась борьба между книжками школь-
ными и не школьными в ущерб восприятию тех и дру-
гих. И так существовал Черная овца в мире теней, среди
сгущавшегося вокруг него тумана, отрезающего его от
всего окружающего. Он рисовал в своем воображении
ужасные наказания для «дорогого Гарри» или плел сеть
обмана, обволакивающую тетю Розу
Но время катастрофы наступило, и сеть обмана была
разорвана. Немыслимо было все и всегда предвидеть.
Тетя Роза произвела личное расследование об успе-
хах Черной овцы и была поражена результатами. Шаг
за шагом, с таким же острым наслаждением, какое она
испытывала, уличая недоедающую прислугу в краже
холодного мяса, выискивала она теперь следы престу-
плений Черной овцы. В течение недель и месяцев, что-
бы избежать исключения из школы, обманывал он тетю
Розу, Гарри, Бога и весь мир. Ужас, невообразимый ужас
и явно испорченная нравственность.
Черная овца перечислял свои преступления. «Будет
здоровая потасовка; затем она повесит мне на спину
доску с надписью «лгун». Затем Гарри сначала отколо-
103
тит меня, потом будет молиться за меня, она тоже бу-
дет читать молитвы и называть меня исчадием дьявола,
потом заставит учить гимны. Хотя она будет уверять,
что все знала. Она тоже старая лгунья», — говорил он
себе.
На три дня был заперт Черная овца в свою комна-
ту, чтобы приготовить душу к раскаянию. «Будет две
потасовки. Одна в школе и одна здесь. Здешняя будет
больше». Так и случилось, как он думал. Его колотили
в школе, в присутствии белых и черных учеников, за
гнусное преступление — составление фальшивых сви-
детельств об успехах для домашних. Затем его колотила
дома тетя Роза за то же. Кроме того, она приготовила
вывеску на его спину, хотела повесить ее и заставить его
идти гулять в таком виде по улицам.
— Если вы заставите меня это сделать, — сказал Чер-
ная овца совершенно спокойно, — я подожгу дом и убью
вас. Не знаю, удастся ли мне убить вас, потому что вы
большая и сильная, но я попробую.
Нового наказания за это богохульство не последова-
ло, хотя Черная овца держался все время наготове, что-
бы схватить тетю Розу за старую шею, как только она
начнет бить его. Возможно, что тетя Роза и побаивалась
Черной овцы, дошедшего до последнего предела греха,
опасалась нового взрыва озлобления.
Среди этих тревог и волнений на вилле появился
гость из-за моря, знавший папу и маму и имевший пору-
чение посмотреть Понча и Юди. Черная овца был при-
глашен в гостиную и усажен за чайный стол.
— Осторожнее, осторожнее, маленький человек, —
сказал гость, когда он чуть не уронил посуду со сто-
ла. Затем он мягким движением повернул его лицо
к свету.
— Что это там за птица сидит на заборе? Видишь, ка-
кая большая?
104
— Какая птица? — спросил Черная овца. Гость с пол-
минуты пристально смотрел в глаза Черной овцы, затем
воскликнул:
— Боже мой, ведь мальчик почти слеп.
Гость отнесся очень серьезно к состоянию здоровья
Черной овцы. Он распорядился под свою ответствен-
ность, чтобы мальчик был тотчас же взят из школы и не
открывал книги до приезда матери.
— Она будет здесь через три недели, как тебе, без со-
мнения, уже известно, — сказал он. — А я сахиб Инвера-
рити. Я ввел тебя в этот скверный мир, мой юный друг,
и, кажется, ты недурно воспользовался своим временем
здесь. Теперь же ты не должен ничего решительно де-
лать. Исполнишь ты это?
— Да, — ответил Понч равнодушно.
Он знал, что мама приедет. И ждал новых колоту-
шек. Слава Богу еще, что папа не приедет. Тетя Роза
говорила в последнее время, что его должен бить муж-
чина.
Три следующие за тем недели Черной овце не позво-
ляли ничего делать. Он проводил время в своей старой
детской, рассматривая свои старые игрушки и готовясь
дать за них отчет маме. Тетя Роза била его по рукам,
даже когда он ломал простую деревянную ложку Но
этот грех был еще маловажен, в сравнении с какими-
то новыми разоблачениями, которые таила до поры до
времени в своей душе тетя Роза.
— Когда приедет твоя мать, — говорила она мрач-
но, — и услышит, что я расскажу ей о тебе, она узнает,
каков ты есть.
И она тщательно оберегала Юди от влияния брата,
которое могло быть губительным для ее детской души.
И мама приехала, впорхнула, нежная и возбуж-
денная. Так вот она какая, мама! Она совсем молодая,
легкомысленно молодая, и такая прелестная, с нежно
105
цветущими щеками, с горящими, как звезды, глазами
и с таким голосом, который сразу привлекал детей в
ее объятия. Юди бросилась к ней, но Черная овца ос-
тановился в своем порыве. Может быть, и она подума-
ет, что он хочет «выставиться»? Она не обняла бы его,
если бы знала о всех его преступлениях. Могла ли она
узнать своего любимца в Черной овце? Остались ли в
нем его любовь и доверие к ней? Черная овца не знал
этого. Тетя Роза удалилась и оставила маму на коленях
между обоими детьми, смеющуюся и плачущую, в той
самой зале, где бурно выражали свое детское отчаяние
Понч и Юди пять лет назад.
— Ну что же, цыплятки, помните ли вы меня?
— Нет, — откровенно заявила Юди, — но я каждый
вечер молилась, чтобы Бог помиловал папу и маму.
— Немного, — сказал Черная овца. — Но помню, что
я писал тебе каждую неделю. И это было не для того,
чтобы отличиться, а для того, чтобы чего-нибудь потом
не вышло.
— Что не вышло бы потом? Что могло выйти потом,
дорогой мой мальчик?
И она снова потянула его к себе. Он подошел не сра-
зу, неловко упираясь. «Нужно оставить его в покое, —
подсказало тотчас же материнское сердце. — С девоч-
кой проще».
«Она слишком маленькая, чтобы прибить больно, —
подумал Черная овца, — и если я скажу ей, что убью ее,
она испугается. Воображаю, что скажет тетя Роза!»
В конце запоздавшего обеда мама взяла на руки Юди
и уложила ее в постель, осыпая ласками. Маленькое ве-
роломное создание уже изменило тете Розе, чем больно
уязвило эту леди. Черная овца встал, чтобы идти в свою
комнату.
— Пойди сюда, хотя бы простись со мной, — сказала
тетя Роза, подставляя щеку.
106
— Вот еще! — ответил Черная овца. — Я никогда не
целовал вас и не намерен подлизываться к вам. Расска-
жите этой женщине, что я сделал, посмотрим, что она
скажет.
Черная овца лег в постель с чувством, что потерял
рай, проскользнув уже в его двери. Но через полчаса
чэта женщина» стояла уже наклонившись над ним. Чер-
ная овца поднял правую руку. Как это было нехорошо —
прийти к нему, чтобы бить его ночью, в темноте. Так не
поступала даже тетя Роза. Но удара не последовало.
— Нечего ко мне подлизываться; все равно я ничего
не скажу вам, кроме того, что сказала тетя Роза, да и она
не все знает, — проговорил Черная овца настолько ясно,
насколько не мешали ему руки, обвившие его шею.
— О сынок мой... маленький мой, маленький сынок!
Это моя вина, моя, дорогой мой, как же теперь испра-
вить ее? Прости меня, Понч. — Голос замер, перешел в
неясный шепот, и две горячих слезы упали на лоб Чер-
ной овцы.
— О чем же ты плачешь? — спросил он. — Разве она
и тебя обидела? Дженни тоже плакала. Но ведь ты хо-
рошая, а Дженни — «прирожденная лгунья», тетя Роза
ее так называет.
— Будет, Понч, будет, родной мой, не говори так. По-
пытайся любить меня, хотя немного, хоть капельку. Ты
не знаешь, как это важно для меня. Понч-бэби, вернись
же опять ко мне! Я твоя мать, твоя собственная мать, и
все остальное ничего не значит. Я знаю это, знаю, нена-
глядный мой. Теперь все будет хорошо. Понч, любишь
ли ты меня хоть немного?
Удивительно, каким ручным сделался этот большой,
десятилетний мальчик, когда почувствовал, что над ним
не смеются. Черная овца никогда не пользовался ничь-
им вниманием, а теперь эта прелестная женщина обра-
щается с ним — Черной овцой, исчадием дьявола и бу-
107
дущей несомненной пищей неугасимого пламени, — как
можно обращаться с маленьким Богом.
— Я очень, очень люблю тебя, мама, дорогая, — шеп-
нул он наконец. — Я рад, что ты вернулась. Но уверена
ли ты, что тетя Роза все рассказала тебе?
— Все... Ну что это значит? Только... — Голос пре-
рвался рыданиями, похожими на смех. — Понч, бедный
мой любимец, дорогой мой, слепой мальчик, как же ты
не подумал, что этого все-таки не следовало делать?
— Я обманывал, чтобы меня не били.
Мама содрогнулась и скоро исчезла в темноте... Она
писала длинное письмо папе. Вот вкратце его содержа-
ние:
«...Юди милая маленькая толстушка, обожает эту
женщину и религиозна, насколько можно быть религи-
озной в восемь лет. И, когда я пишу тебе это письмо, до-
рогой Джек, она спит здесь, на моей постели. Понча я не
могу еще разобрать. Он не выглядит истощенным, но,
кажется, раздражен и измучен постоянной необходи-
мостью путаться в мелкой лжи, которую эта женщина
возвела в смертный грех. Мы должны помнить, дорогой
мой, что во всем этом большая доля нашей вины. Но я
надеюсь снова привлечь к себе Понча, и уже навсегда.
Я возьму детей к себе, чтобы они снова были вполне
моими. Я довольна уже тем, что могу пока это сделать,
но буду счастлива совершенно, когда ты, дорогой мой
мальчик, приедешь домой, и мы снова будем все под од-
ной крышей!»
Через три месяца Понч, больше уже не Черная овца,
почувствовал наконец совершенно определенно, что он
действительно обладает своей собственной, дорогой,
милой, любимой мамой, которая в то же время его сест-
ра, утешительница и друг, и вместе с тем он сам может
108
быть ее защитником до приезда домой отца. Обманы-
вать не приличествует защитнику, и, когда можно де-
лать многое, даже не спрашивая, зачем обманывать?
— Мама будет очень сердиться, если ты будешь хо-
дить по лужам, — говорит Юди, продолжая начатый
раньше разговор.
— Мама никогда не сердится, — возражает Понч. —
Мама скажет только, что я пачкун и что это вовсе не
красиво.
Понч залезает в грязь по колено.
— Мама, дорогая, — кричит он, — я вымазался с го-
ловы до ног!
— Так беги же скорее и переоденься, маленький пач-
кун! — слышится из окна звонкий голос мамы.
— Слышишь?! — говорит Понч. — Что я говорил
тебе! Теперь совсем не то. Мама с нами и как будто ни-
когда не уезжала. Теперь все кончено.
Не вполне так, Понч. Когда молодые уста глубоко
погрузились уже в горький напиток ненависти, подоз-
рения и отчаяния, никакая любовь на свете не может
снять с них эти капли яда без остатка. Хотя она и может
вернуть свет в темноту и дать веру неверующему
ЗАУРЯДНАЯ ЖЕНЩИНА
— Одета! Не говорите мне, пожалуйста, что эта
женщина когда-нибудь одевалась! Она стояла посре-
ди комнаты, а ее айя... нет, ее муж — это, конечно, был
мужчина — набрасывал на нее одежду. А она в это время
поправляла прическу, запустив пальцы в волосы, и счи-
щала потом пух и пыль со шляпы, которая валялась за
кроватью. Для меня это так же ясно, как будто я сама
присутствовала при этой оргии. Кто она такая? — за-
кончила вопросом свою речь м-с Хауксби.
109
— Перестаньте! — сказала м-с Маллови слабым голо-
сом. — У меня и без того болит голова. Я очень несча-
стлива сегодня. Лучше пожалейте меня, побалуйте чем-
нибудь. Принесли вы шоколаду от Пелити?
— С этого бы и начинали. Вы получите сладкое, ко-
гда ответите на мой вопрос. Кто и что такое это созда-
ние? Вокруг нее, по крайней мере, с полдюжины муж-
чин, и она точно спит на ходу среди них.
— Дельвиль, — сказала м-с Маллови, — «Мрачная
Дельвиль», как ее называют. Она танцует так же не-
брежно, как одевается. Ее муж что-то такое в Мадрасе.
Сделайте визит, если интересуетесь.
— Что мне делать у нее? Она только на минуту при-
влекла мое внимание. Я удивляюсь только, что такая
неряха может привлекать мужчин. А ведь около нее
толпа!
М-с Маллови спокойно сидела, свернувшись клу-
бочком на диване, сосредоточив все свое внимание на
лакомствах. Обе они с м-с Хауксби сняли опять тот же
дом в Симле. А изложенный выше разговор происходил
через два сезона после истории с Отисом Айиром, о ко-
торой нам приходилось уже говорить.
М-с Хауксби вышла на веранду и смотрела вниз на
Мэль с задумчиво нахмуренными бровями.
— А! — прервала она вдруг громким возгласом свои
размышления. — Скажите, пожалуйста...
— Что там такое? — спросила м-с Маллови сонным
голосом.
— Та неряха и танцмейстер, о котором я говорила...
Они вместе...
— Почему танцмейстер? Он почтенный джентльмен,
среднего возраста, только придерживается несколь-
ко превратных романтических понятий. Ему хотелось
быть моим другом.
НО
— Так постарайтесь же освободить его. Неряхи от
природы навязчивы, и эта, кажется, особенно склонна
липнуть. Боже, какая ужасная шляпа на этом живот-
ном!
— Насколько мне известно, танцмейстер с ней в очень
хороших отношениях. Я никогда не интересуюсь про-
должительными связями. Он тщетно старается уверить
всех, что живет холостяком.
— О-ох! Мне, кажется, приходилось встречаться с та-
кого рода людьми, а он и в самом деле не женат?
— Нет. Он сообщил мне об этом несколько дней на-
зад. Уф! Некоторых людей следует убивать.
— Что же случилось?
— Он претендует на роль — о, ужас из ужасов! — на
роль непонятого мужчины. Богу известно, насколько
femme incomprise скучна и непривлекательна, но это
все-таки не то!
— И при этом такой толстый! Я расхохоталась бы
ему в лицо. Мужчины редко доверяются мне. Чем вы их
приманиваете?
— Я выслушиваю их повествования о прошлом. По-
дальше бы от таких мужчин!
— И что же, вы поощряете их?..
— Поощряю? Просто они говорят, а я слушаю. Но
они воображают, что я сочувствую им. И я всегда вы-
ражаю изумление, даже там, где нет ничего необыкно-
венного.
— Да. Мужчины так беззастенчиво многословны, ко-
гда их слушают. Откровенность женщин, наоборот, все-
гда полна сдержанности и лжи, исключая...
— Исключая тех случаев, когда они сходят с ума
и выбалтывают всю подноготную через неделю знаком-
ства. Но, конечно, мы знаем гораздо больше подобных
мужчин, чем особ нашего пола.
111
— И ведь что удивительно, мужчины никогда не ве-
рят нашей откровенности. Они всегда думают, что мы
что-то скрываем.
— И всегда принимают это на свой счет. Однако
меня тошнит от этих шоколадных конфет, хотя я съела
не больше дюжины. Я, кажется, пойду спать.
— Ну, вы таким образом скоро растолстеете, дорогая
моя. Если бы вы больше занимались физическими уп-
ражнениями и больше интересовались вашими соседя-
ми, вы...
— Была бы так же любима, как м-с Хауксби. Вы милы
во многих отношениях, и я очень люблю вас... вы не то,
что называют женская женщина... Но только зачем вы
так много беспокоите себя человеческими существами?
— Потому что, за отсутствием ангелов, которые,
я уверена, невыносимо скучны, мужчины и женщины
самые очаровательные существа на свете, лентяйка вы
этакая! Меня интересует неряха, интересует и танцмей-
стер... мне интересен мальчик Хаулей, интересны вы.
— Зачем ставить в один ряд меня и мальчишку Хау-
лея? Это ваша собственность.
— Из его простодушных излияний я извлекаю поль-
зу для него же. Когда он еще немного образуется, дой-
дет до высших ступеней службы, тогда я выберу преле-
стную, чистую девушку, хотя бы мисс Хольт, и... — она
сделала жест рукой в воздухе, — что м-с Хауксби соеди-
няет, того люди не разъединят. Вот и все.
— Ну а когда вы соедините брачными узами Мэй
Хольт с самым незавидным женихом в Симле и воз-
будите тем непримиримую ненависть мама Хольт, что
будете вы делать со мной, распределитель судеб во все-
ленной?
М-с Хауксби опустилась в низенькое кресло у ка-
мина и, опершись головой на руку, долго и пристально
смотрела на м-с Маллови.
112
— Не знаю, — проговорила она наконец, качая го-
ловой, — не знаю, дорогая, что сделала бы я с вами.
Сватать вас кому-нибудь невозможно — супруг обра-
тит внимание, и все пропадет. Думаю, лучше начать с
предохранения вас от... Что такое? Спите! И храпите
вовсю!
— Пожалуйста! Я не люблю таких шуток, они слиш-
ком грубы. Идите в библиотеку и принесите мне новые
книжки.
— Пока вы будете спать? Нет. Если вы не отправи-
тесь со мной, я возьму ваше новое платье, повешу его
на верх рикши и, когда меня спросят, что я делаю, буду
рассказывать всем, что я везу платье к Филипсу, чтобы
перешить его. Постараюсь, чтобы м-с Мак-Намара ви-
дела меня. Одевайтесь скорее.
М-с Маллови со стоном повиновалась, и обе пошли
в библиотеку, где нашли м-с Дельвиль и господина, из-
вестного под прозвищем танцмейстера. Тем временем
м-с Маллови разгулялась и снова обрела утраченную
способность к красноречию.
— Вон эта тварь! — сказала м-с Хауксби с таким ви-
дом, как будто указывала на слизняка на дороге.
— Нет, — возразила м-с Маллови. — Мужчина тварь.
Уф! Добрый вечер, м-р Бент. Я думала, что вы придете
пить чай сегодня вечером.
— Разве не завтра? — отвечал танцмейстер. — Я не
понял... Я думал... Мне очень жаль... Какая неприят-
ность!
Но м-с Маллови прошла уже мимо.
— Однако нельзя сказать, чтобы он умел выворачи-
ваться, — прошептала м-с Хауксби. — На этот счет —
бездарность полная. Следовательно, он предпочитает
прогулку с неряхой чашке чаю в нашем обществе? Оче-
видное родство душ. Полли, пока мир стоит, я не прощу
этой женщине.
113
— Я прощаю всякой женщине все, — сказала м-с
Маллови. — Он сам будет для нее достаточным наказа-
нием. Какой у нее вульгарный голос!
Голос м-с Дельвиль нехорош, походка еще того хуже,
одета она вызывающе небрежно. Все это м-с Маллови
отметила, когда все вместе вошли в библиотеку.
— Но что же в ней есть после этого? — спросила м-с
Хауксби. — Если бы я была мужчиной, я скорее умерла
бы, чем показалась бы где-нибудь с этой тряпичницей.
Но у нее хорошие глаза, остальное... О!..
— В чем дело?
— Она не знает, что с ними делать! Клянусь честью,
не знает. Смотрите! О, посмотрите! Неаккуратность
я еще могу простить, но невежество никогда! Эта жен-
щина — дура.
— Ш-ш! Она может слышать вас.
— В Симле все женщины дуры. Она подумает, что
я говорю о ком-нибудь другом. Но они с танцмейстером
составляют замечательную пару. Надеетесь вы увидеть
их танцующими вместе?
— Ждите и надейтесь. Я не завидую ее беседе с танц-
мейстером — отвратительный человек! Скоро приедет
сюда его жена?
— Вы знаете что-нибудь о нем?
— Только то, что он говорил мне. Может быть, это все
выдумка. Он женился на девушке, родившейся в про-
винции, и, как человек честный и с рыцарской душой,
он сказал мне, что уже раскаивается в своем поступке,
а потому отсылает жену, насколько возможно часто, к
матери. Она и теперь там. Так он, по крайней мере, го-
ворит.
— Дети?
— Один ребенок. Но он говорит о жене возмутитель-
ным тоном. Я ненавижу его за это. И при этом он счита-
ет себя блестящим и остроумным.
114
— Обычный порок мужчин. Мне не нравится, что он
все-таки ухаживает за некоторыми девушками, разоча-
ровавшимися в выборе. Но мою Хольт он больше не бу-
дет преследовать, об этом уж я позабочусь.
— Я думаю, что м-с Дельвиль на некоторое время ов-
ладела его вниманием.
— А как вы думаете, осведомлена она, что он глава
семейства?
— Не от него, во всяком случае. Меня он заклинал
соблюдать абсолютную тайну Для того я вам и говорю.
Известен вам подобный тип мужчин?
— Благодаря Богу, не особенно близко! Обычно, ко-
гда мужчина начинает при мне порицать свою жену, я
нахожу в себе посланную мне Богом способность от-
щелкать этого господина по заслугам. Мы расстаемся
очень холодно, а я смеюсь.
— Я не такая. Мне не хватает юмора.
— Развивайте его. Юмор был моей главной опорой
много лет, прежде чем я осознала это. Умение пользо-
ваться этой способностью спасает женщину в то время,
когда она уходит из-под влияния религии, воспитания,
семьи. А нам всем необходимо иметь какую-нибудь за-
щиту для спасения.
— А как вы думаете, эта Дельвиль обладает юмо-
ром?
— Одежда выдает ее. Ну разве может женщина, ко-
торая носит под левой рукой свой supplement, иметь по-
нятие о пригодности вещей, как бы ни были они незна-
чительны? Если она отставит танцмейстера после того,
как увидит его хоть раз танцующим, я буду уважать ее.
Иначе...
— Только не слишком ли мы поспешили со своим
заключением, дорогая? Вы видели эту женщину у Пе-
лити, через полчаса вы видите ее прогуливающейся
115
с танцмейстером, а еще через час вы встречаете ее в биб-
лиотеке.
— Всюду с танцмейстером, запомните это.
— Всюду с танцмейстером, пусть так, но все-таки это
не дает еще повод воображать...
— Я ничего не воображаю. Я не хочу воображать.
Я говорю только, что танцмейстер потому и привлека-
телен для неряхи, что они оба друг друга стоят. Я увере-
на, что если он действительно такой, каким вы его опи-
сываете, он держит жену в рабстве.
— Она на двадцать лет моложе его.
— Бедное создание! И, в конце концов, после всего
его позирования, фанфаронства и лжи — его рот под
растрепанными усами прямо создан для лжи — он будет
награжден согласно его достоинствам.
— Желала бы я знать, какие у него достоинства? —
сказала м-с Маллови.
Но м-с Хауксби нежно прожужжала, низко накло-
нив голову над страницами новой книжки: «На ловца и
зверь бежит, дорогая моя» — у этой особы был необуз-
данный язычок.
Через месяц она возвестила о своем намерении на-
нести визит м-с Дельвиль. Обе — и м-с Хауксби, и м-с
Маллови — были еще в утренних капотах, и во всем доме
царило чрезвычайно мирное настроение.
— Я пошла бы, в чем сидела, — сказала м-с Малло-
ви. — Это было бы деликатным комплиментом ее стилю.
М-с Хауксби рассматривала себя в зеркало.
— Я пошла бы, не переодеваясь, чтобы показать ей,
какие должны быть утренние капоты. Это могло бы раз-
веселить ее. Но в самом деле я надену белое платье —
эмблема юности и невинности — и новые перчатки.
— Я советовала бы надеть что-нибудь потемнее, если
вы действительно пойдете! Белое очень пострадает от
дождя.
116
— Ничего. Я хочу возбудить ее зависть. По крайней
мере, попробую, хотя мало надежды на женщину, кото-
рая привыкла носить кружевные воротнички.
— Праведное небо! Когда же она была так одета?
— Вчера, на прогулке верхом с танцмейстером.
Я встретила их на Джакко, и кружева уже размокли от
дождя. К довершению эффекта ее шляпа была не пер-
вой свежести и держалась на резинке под подбородком.
Я могла только презирать ее.
— Мальчик Хаулей был с вами? Как он отнесся
к этому?
— Ну разве может мальчик замечать такие вещи?
Могла ли бы я любить его, если бы он был такой? Он
рассматривал ее нахальнейшим образом и как раз в то
время, когда я думала, что он обратил внимание на ре-
зинку, он сказал: «Есть что-то привлекательное в этом
лице!» Я немедленно задала ему головомойку. Я не осо-
бенно люблю, когда мальчики разговаривают о привле-
кательных лицах.
— За исключением вашего, конечно. Но я не удив-
люсь, если Хаулей нанесет ей визит.
— Это уже запрещено ему. Будет с нее танцмейстера
и его жены, когда она приедет. А любопытно было бы
видеть м-с Дельвиль и м-с Бент вместе.
М-с Хауксби отправилась и через час вернулась слег-
ка возбужденная.
— Нет границ вероломству юности! Я приказала Хау-
лею, если он ценит наши отношения, не наносить ей ви-
зита. И первый человек, на которого я наткнулась — бук-
вально наткнулась — в ее маленькой, темной и тесной
гостиной, был Хаулей. Она заставила нас ждать десять
минут и затем появилась, надев на себя что-то из корзи-
ны с грязным бельем. Вы знаете, дорогая, какой я могу
быть, когда постараюсь. Я была великолепна, ве-ли-ко-
лепна! Поднимала глаза к нему в невинном созерцании,
117
опускала их долу в великом смущении, конфузливо вер-
тела в руках ридикюль и так далее. Хаулей хихикал, как
девочка, а я уничтожала его грозными взглядами.
— А она?
— Она сидела, съежившись, в углу кушетки, с таким
видом, как будто страдала от сильнейших болей в же-
лудке. Я с трудом удерживалась, чтобы не расспросить
ее о симптомах болезни. Когда я поднялась, чтобы ухо-
дить, она хрюкала совершенно как буйвол в воде, когда
ему лень двинуться с места.
— Неужели и это было?
— Стану я выдумывать, Полли! Лень, настоящая
лень, ничего иного... Или она была так одета, что мог-
ла только сидеть. Я пробыла там лишних четверть часа,
чтобы проникнуть в этот мрак, чтобы разгадать обстоя-
тельства, в которых она живет, пока она сидела, свесив
язык на сторону.
— Лю-си!
— Хорошо, язык возьму обратно, хотя я уверена, что
если этого не было при мне, то было тотчас же после
моего ухода из комнаты. Во всяком случае, она лежала,
как чурбан, и хрюкала. Спросите мальчика Хаулея, до-
рогая. Я верю, что это хрюканье должно было выражать
что-нибудь, но это было так неясно, что я не могла ра-
зобрать.
— Вы положительно неисправимы.
— Неисправима! Будьте со мной вежливы, я жажду
мира и почета, не отнимайте мое единственное удобное
кресло перед окном, и я буду кротка, как ягненок. Но я
не выношу, когда вместо разговора слышу рычанье или
хрюканье. Вам это нравится? Представьте себе, что она
излагает вам свои взгляды на жизнь, на любовь к танц-
мейстеру и делает все это нечленораздельными звуками.
— Вы придаете слишком большое значение танцмей-
стеру.
118
— Он пришел, когда мы уходили, и неряха просияла
при виде его. Он со смаком улыбнулся и расположился в
этой темной конуре с подозрительной фамильярностью.
— Не будьте так беспощадны. Единственный грех,
которого я не могу простить.
— Прислушайтесь к голосу истории. Я описываю
только то, что видела. Он вошел, куча на диване заше-
велилась, Хаулей и я поспешили откланяться. Он раз-
очарован, но тем не менее я сочла своей обязанностью
отчитать его за это посещение. Вот и все.
— А теперь сжальтесь над несчастным созданием
и танцмейстером и оставьте их в покое. В конце концов,
они не причинили вам никакого вреда.
— Никакого вреда? Одеваться так демонстративно,
чтобы быть камнем преткновения для доброй полови-
ны населения Симлы, и видеть эту особу Бог знает как
одетую — я не возношу хулу на имя Божие, но ведь, как
вам известно, он одел полевые лилии — и эта особа при-
влекает к себе взоры мужчин и некоторых интересных
мужчин? Разве этого не достаточно? Я раскрыла глаза
Хаулею.
— И как же отнесся к этому милый юноша?
— Отвернул розовую мордочку и смотрел вдаль на
голубые холмы, как огорченный херувим. Разве я уж так
свирепа, Полли? Скажите мне, скажите, и я успокоюсь.
Иначе я пойду на улицу и всполошу всю Симлу каки-
ми-нибудь экстравагантными выходками. Ведь, кроме
вас, нет ни одной женщины в стране, которая могла бы
понять меня, когда я... когда я... ну как это сказать?
— Tete-felee, — подсказала м-с Маллови.
— Именно! А именно, позавтракаем. Светские обя-
занности утомительны, и как м-с Дельвиль говорит...
Здесь м-с Хауксби, к величайшему изумлению во-
шедшей прислуги, разразилась рычаньем и хрюканьем,
а м-с Маллови беспомощно смотрела и слушала.
119
— Господи, прости наши прогрешения, — проговори-
ла м-с Хауксби набожно, возвращаясь к человеческой
речи. — Но таким образом разговаривают некоторые
женщины. Очень хотела бы я повидать м-с Бент. Я ожи-
даю больших осложнений с ее приездом.
— Все подобные осложнения стары, как эти горы! —
проговорила м-с Маллови. — Через все это я прошла —
через все!
— И все-таки не поняли, что никогда ни мужчина,
ни женщина не поступают два раза одинаково. Теперь
я старюсь, но когда-то была молода — и если я приду со
временем к вам, дорогой мой скептик, и положу голову
к вам на колени, вы узнаете, что жизнь моя клонится к
закату. Но никогда, нет, никогда, я не потеряю интерес
к мужчинам и женщинам. Полли, я предвижу, что эта
история кончится плохо.
— Я иду спать, — спокойно заявила м-с Маллови. —
Мое правило — не вмешиваться в дела мужчин или
женщин, пока они сами не посвятят меня в них. — И она
с достоинством удалилась в свою комнату.
Любопытство м-с Хауксби скоро было удовлетворе-
но. М-с Бент приехала в Симлу через несколько дней
после вышеприведенной интересной беседы и уже гу-
ляла под руку с супругом по Мэлю.
— Вот! — глубокомысленно сказала м-с Хауксби,
потирая свой нос. — Это последнее звено цепи, если
не считать супруга Дельвиль, кто бы он ни был. По-
смотрим, Бенты и Дельвили живут в одной гостини-
це. Уодди презирает Дельвиль. Вы знаете Уодди? Она
почти так же толста, как неряха. Уодди также ненави-
дит супруга Бента, за что душа ее вознесется на небо,
если только другие грехи не будут слишком перетя-
гивать.
— Не богохульствуйте, — остановила м-с Малло-
ви. — А мне нравится лицо м-с Бент.
120
— Я говорю про Уодди, — возразила м-с Хауксби мяг-
ко. — Уодди примет под свое покровительство супругу
Бент, заняв у нее предварительно все, что только можно
занять, начиная со шпилек до сапог ее детей. Такова, до-
рогая моя, жизнь в отеле. Уодди посвятит супругу Бент
в дела танцмейстера и неряхи.
— Люси, вы нравитесь мне больше, когда не загляды-
ваете во внутренние комнаты людей.
— Пусть другие заглядывают в их гостиные. И пом-
ните, что бы я ни делала и куда бы ни смотрела, я нико-
гда не скажу того, что скажет Уодди. Будем надеяться,
что сдобная улыбка танцмейстера и его манера педагога
смягчат сердце этой коровы, его супруги. Но если ве-
рить молве, маленькая м-с Бент может быть очень сер-
дита при случае.
— Но на что ей сердиться?
— На что! Танцмейстер уже сам по себе достаточная
причина для этого. Как это? «Заблуждения его кладут
печать на лицо его». Я верю, что танцмейстер способен
на многое дурное, потому и ненавижу его. А неряха так
отвратительно одевается...
— Что тоже способна на всякое беззаконие? Я всегда
предпочитаю лучше думать о людях. Это гораздо спо-
койнее.
— Очень хорошо. Я предпочитаю верить в худшее.
Это предохраняет от излишней расточительности
чувств. И вы можете быть вполне уверены, что Уодди
верит вместе со мной.
М-с Маллови посмотрела и ничего не ответила.
Разговор продолжался после обеда, пока м-с Хаукс-
би одевалась для танцев.
— Я очень устала, не пойду, — сказала м-с Маллови,
и м-с Хауксби оставила ее в покое до двух часов ночи,
когда разбудила энергичным стуком в дверь.
121
— Не сердитесь, дорогая, — сказала она. — Идиотка
айя ушла домой, и никто не мог впустить меня.
— Это очень печально, — сказала м-с Маллови угрю-
мо.
— Ничего не поделаешь! Я одинокая, покинутая вдо-
ва, но не могу же ночевать на улице. К тому же какие
новости я принесла! О, не прогоняйте меня, голубчик!
Неряха... танцмейстер... Я и мальчик Хаулей... Знаете
Северную веранду?
— Как я могу разговаривать с вами, когда вы так ме-
четесь вокруг меня? — протестовала м-с Маллови.
— О, я забыла. Я буду продолжать свое повествова-
ние, хотя и не вижу ваших глаз. А вы знаете, что у вас
прелестные глаза, дорогая? Ну, начинаю. Мы сидели в
ложе с Хаулеем, а она сидела с ним в соседней и гово-
рила ему...
— Кто? Кому? Объясните.
— Вы знаете, о ком я говорю, — неряха и танцмей-
стер. Нам было слышно каждое слово, и мы слушали
без зазрения совести, особенно мальчик Хаулей. Полли,
мне положительно нравится эта женщина!
— Это интересно. Ну, продолжайте. Что случилось
дальше?
— Сию минутку. А-ах! Благословенный покой! Я го-
това была отказаться от наблюдения за ними в послед-
ние полчаса. Но все-таки я пересилила себя, и, как уже
сказала, мы слушали и слышали все. Неряха растягивала
слова больше обыкновенного. «Слу-шай-те, вы, ка-жет-
ся, го-во-ри-ли, что влю-бле-ены в ме-ня?» — сказала
она, и танцмейстер подтвердил это в таких выражениях,
что я возненавидела его еще сильнее. Неряха подумала
некоторое время. Затем мы услышали следующую фра-
зу: «Послу-шай-те, м-р Бент, по-чему вы такой ужас-
ный лгун?» Я едва удержалась, чтобы не закричать,
когда танцмейстер стал оправдываться от возводимого
122
на него обвинения. Кажется, он не говорил ей ни слова
о том, что женат.
— Я говорила, что нет.
— Вероятно, она приняла это очень близко к серд-
цу Минут пять она тянула, упрекая его в вероломст-
ве, и в конце концов говорила с ним как мать с сыном.
«У вас есть своя собственная прелестная жена, — сказа-
ла она. — Ока даже слишком хороша для такого старо-
го толстяка, как вы. И вы никогда ничего не говорили
мне о ней. Я много думала об этом и еще раз повторяю,
что вы лгун». Ну не восхитительно ли это? Танцмей-
стер бормотал какой-то вздор без конца, так что Хаулей
вышел из терпения и сказал, что хотел бы вздуть его.
И чем больше он трусил, тем больше возражал. А неря-
ха, должно быть, совсем необыкновенная женщина. Она
прямо сказала ему, что, будь он холостяк, она, может
быть, и не устояла бы перед его преданностью к ней, но
как муж другой женщины и отец прелестного ребенка
он представляется ей безбожником, и больше ничего.
И она опять завела свою волынку. «И я говорю вам это
потому, что ваша жена сердится на меня, а я терпеть не
могу ссориться с другими женщинами. И ваша жена мне
так понравилась. А как вы провели последние шесть
недель? Вы не должны были так поступать. Стыдно
это для такого старого толстяка, как вы». Можете себе
представить, как выкручивался из всего этого танцмей-
стер! «Теперь ступайте вон, — сказала она. — Я не хочу
больше и говорить о том, что о вас думаю. И оставьте
меня, пожалуйста, я буду сидеть здесь, пока не начнут-
ся танцы». Ну можно ли было думать, чтобы эта тварь
была такая?
— Я никогда не изучала ее с таким вниманием, как
вы. Но все это как-то странно. Что же было дальше?
— Танцмейстер пытался льстить, упрекать, шутить,
принимать какой-то невероятный тон, и я должна была
123
щипать Хаулея, чтобы удержать его на месте. Она ниче-
го не принимала, и наконец он вышел, проклиная себя,
как герой плохого романа. Он был отвратительнее, чем
когда-либо. Я хохотала. И право, я любовалась этой
женщиной, несмотря на ее одежду. А теперь я пойду
спать. Что вы обо всем этом думаете?
— Я не намерена ни о чем думать до утра, — сказала
м-с Мачлови, зевая. — Может быть, она была права. Та-
ким созданиям иногда удается говорить правду.
Рассказ м-с Хауксби о подслушанном ею разговоре
хотя и был приукрашен, но по существу не расходился
с истинным фактом. По причинам, более всего извест-
ным ей самой, м-с Дельвиль, мрачная, отвернулась от
м-ра Бента и прогоняла его от себя до тех пор, пока он
не покорился. Обиженный всем этим, а главное, про-
звищем «старый толстяк», м-р Бент дал понять своей
жене, что в ее отсутствие он подвергался самым настой-
чивым преследованиям м-с Дельвиль. Он рассказывал
об этом так часто и красноречиво, что в конце концов
сам поверил своим словам, а его жена не могла никак
надивиться нравам и обычаям «таких женщин». Когда
факты начинали уже терять свою остроту, оказалась
под рукой м-с Уодди, раздувавшая искры подозрения
в душе м-с Бент. Мистеру Бенту жилось несладко, так
как, если верить словам м-с Уодди, жена постоянно уп-
рекала его за вероломство. Он оправдывался тем, что
обаятельность его обращения и разговора с женщинами
требует от него особой стойкости и осюрожности. По
его словам, ему не нужно было жениться, чтобы не дос-
тавлять мучений ни себе, ни жене. М-с Дельвиль одна
оставалась неизменной. Она отодвинула свой стул на
конец стола и, очутившись как-то вблизи м-с Бент, по-
пробовала заговорить с ней. Последняя сухо отклонила
попытку.
124
— Будет с меня и того, что она уже сделала, — сказа-
ла она.
— Опасная и коварная женщина, — нежно промур-
лыкала м-с Уодди. Хуже всего было то, что все другие
отели в Симле были переполнены.
— Полли, вы боитесь дифтерита?
— Ничего на свете, кроме оспы. Дифтерит убивает,
но не обезображивает. Почему вы спрашиваете?
— Потому, что ребенок Бентов схватил дифтерит,
и весь отель встал вверх дном вследствие этого. М-с
Уодди забрала своих пятерых младенцев и скрылась.
Танцмейстер струсил за свое драгоценное горло, и его
несчастная жена не знает, что делать. Она совсем рас-
терялась.
— Откуда вы узнали все это?
— Доктор Хаулен сейчас рассказал мне все это на
Мэле. Управляющий отелем бранит Бентов, Бенты бра-
нят его. Это совершенно беспомощная пара.
— Так. Что же вы думаете делать?
— Вот именно об этом я и хотела с вами поговорить.
Как бы вы отнеслись к моему намерению перевезти
сюда ребенка с матерью?
— С непременным условием, что все это не имеет ни-
какого отношения к танцмейстеру.
— Он будет рад остаться в одиночестве. Полли, вы
ангел. Женщина действительно в ужасном положении.
— Но ведь вы ее совсем не знаете, беспечное вы су-
щество. И хотите рисковать жизнью для спасения ее ре-
бенка. Нет, Лю, я не ангел. Я запрусь в своей комнате и
буду избегать ее. Но вы поступайте, как хотите. Только
скажите мне, зачем вы это делаете?
Глаза м-с Хауксби увлажнились. Она посмотрела
в окно, потом на м-с Маллови.
125
— Не знаю, — сказала она просто.
— Милая!..
— Полли! — Однако надо приготовить комнаты. На-
деюсь, что не более чем через месяц я снова получу воз-
можность бывать в обществе.
— И я тоже. Слава Богу, наконец-то я высплюсь, буду
спать, сколько захочу.
К величайшему изумлению м-с Бент, она очутилась
здесь вместе с ребенком, прежде чем успела понять,
где она находится. М-р Бент был бесконечно призна-
телен, во-первых, потому, что боялся заразы, во-вто-
рых, потому, что надеялся на примирение с м-с Дель-
виль, оставшись с ней в одном отеле без жены. Чувство
ревности м-с Бент уступило чувству страха за жизнь
ребенка.
— Мы можем доставлять вам хорошее молоко, — ска-
зала ей м-с Хауксби, — наш дом ближе к дому доктора,
чем отель, и, кроме всего этого, у нас вы не будете чув-
ствовать себя во враждебном лагере. Где милейшая м-с
Уодди? Она, кажется, была самым близким вашим дру-
гом?
— Все они оставили меня, — сказала м-с Бент с го-
речью. — М-с Уодди уехала первая. Она сказала, что с
моей стороны позорно распространять здесь болезни.
Но разве я виновата, что маленькая Дора...
— Очень мило! — заворковала м-с Хауксби. — Уод-
ди сама зараза. И от нее она распространяется на всех.
Я жила с ней стена в стену в Элизиуме год назад. Нам
вы, как видите, не причиняете ни малейшего беспо-
койства, я в доме развесила простыни, пропитанные
карболкой. Запах очаровательный, не правда ли?
Помните еще, что я всегда у вас под рукой, и моя при-
слуга в вашем распоряжении, когда ваша уйдет обе-
дать. И... и еще, если вы будете плакать, я никогда не
прощу вам.
126
Дора поглощала все внимание матери день и ночь.
Доктор приходил три раза в день, и весь дом был пропи-
тан запахом разных лекарственных и дезинфекционных
снадобий. М-с Маллови держалась на своей половине,
находя, что своим разрешением пустить в дом больно-
го дифтеритом ребенка она принесла уже достаточную
жертву на алтарь милосердия. Что же касается м-с Ха-
уксби, то она была более полезна доктору в качестве по-
мощницы, чем полуобезумевшая от страха мать.
— Я ничего не понимаю в болезнях, — сказала м-с
Хауксби доктору. — Но говорите мне, что делать, и я
буду в точности исполнять все ваши предписания.
— Не позволяйте этой безумной женщине целовать
ребенка и вообще старайтесь, чтобы она как можно
меньше няньчилась с ним, — сказал доктор. — Я бы, в
сущности, и совсем удалил ее, если бы не боялся, что
она умрет от беспокойства. Во всяком случае, она мне
не помощница, и я рассчитываю больше на вас и на при-
слугу.
И м-с Хауксби взяла на себя все заботы, хотя глаза
ее глубоко запали и вокруг них появились круги от бес-
сонных ночей и ей некогда было думать о своем туалете.
М-с Бент цеплялась за нее, как маленький беспомощ-
ный ребенок.
— Я знаю, что вы спасете мою Дору, правда? — спра-
шивала она по двадцать раз в день, и двадцать раз в день
м-с Хауксби отвечала ей с неизменным мужеством:
— Без сомнения, спасу.
Но Доре не становилось лучше, и доктор, кажется, не
выходил из дома.
— Дело принимает, по-видимому, плохой оборот, —
сказал он. — Я буду опять между тремя и четырьмя ча-
сами утра.
— Спасибо, — сказала м-с Хауксби. — Я не знаю, что
делать без вас, особенно с этой несчастной матерью.
127
Ночь тянулась с томительной медлительностью.
М-с Хауксби сидела в кресле у камина. Был танце-
вальный вечер в посольстве, и она думала о нем, глядя
на огонь. М-с Бент подбежала к ней с горящими безу-
мием глазами.
— Проснитесь, проснитесь! Сделайте что-нибудь!
Дора умирает! — лепетала она, вся дрожа. — Неужели
она умрет?
М-с Хауксби вскочила и бросилась к постели ребен-
ка. Дора задыхалась, а мать в отчаянии ломала руки.
— Что делать?.. Что делать?.. — кричала она. —
Она мечется. Я не могу удержать ее. Почему доктор
не сказал, что это может быть? Помогите мне! Она
умрет!
— Я... я никогда не видала умирающих детей, — бор-
мотала м-с Хауксби. Не будем осуждать ее за слабость,
вызванную бессонными ночами, — она опустилась на
стул и закрыла лицо руками. Прислуга мирно храпела
в углу
Послышался стук колес рикши, хлопнула дверь
внизу, кто-то тяжелой поступью поднимался по лест-
нице, затем отворилась дверь в комнату, и вошла м-с
Дельвиль. М-с Бент с плачем бегала по комнате, при-
зывая доктора. М-с Хауксби зажала уши руками, ут-
кнулась лицом в спинку кресла, дрожала при каждом
хрипе, доносившемся с постели ребенка, и бормотала
не помня себя: «Слава Богу, что у меня никогда не
было детей! Слава Богу, что у меня никогда не было
детей!»
М-с Дельвиль взглянула на ребенка, потом взяла за
плечи м-с Бент и сказала:
— Ляпис! Скорее!
Мать машинально повиновалась.
М-с Дельвиль встала на колени у постели и раскры-
ла девочке рот.
128
— О, вы убьете ее! — закричала м-с Бент. — Где док-
тор? Оставьте ее!
М-с Дельвиль не ответила ни слова, продолжая хло-
потать около ребенка.
— Дайте ляпис и держите лампу за моим плечом! Де-
лайте то, что я вам говорю.
М-с Дельвиль снова наклонилась над ребенком. М-с
Хауксби вся тряслась от рыданий, прижимаясь лицом к
спинке кресла. В эту минуту прислуга сказала сонным
голосом:
— Сахиб доктор приехал.
М-с Дельвиль повернула голову.
— Вы пришли вовремя, — сказала она. — Девочка за-
дыхалась, я прижгла ей горло.
— Не было никаких признаков, указывающих на воз-
можность этого. Я опасался только общей слабости, —
сказал доктор, не обращаясь ни к кому, и прошептал
потом, осмотрев ребенка: — Вы сделали то, на что не
решился бы я без консультации.
— Она умирала, — сказала м-с Дельвиль, тяжело
дыша. — Что было делать? Хорошо, что я поехала сего-
дня на вечер!
М-с Хауксби подняла голову.
— Прошло? — спросила она, всхлипывая. — Я беспо-
лезна, я более чем бесполезна здесь! Но что вы делали
здесь?
Она смотрела поочередно то на м-с Бент, то на м-с
Дельвиль. Первая теперь только поняла, кто был глав-
ным действующим лицом в только что закончившейся
сцене.
Тут начала объясняться м-с Дельвиль, натягивая
длинные грязные перчатки и поправляя смятое, дурно
сшитое бальное платье.
— Я была на вечере, и доктор сказал мне, что ваша
девочка тяжело больна. Я ушла рано, ваша дверь была
129
отперта и... и... я... я... потеряла от этой болезни моего
мальчика шесть месяцев назад. Я не могу забыть его.
И... мне... мне очень жаль... я извиняюсь, что вмеша-
лась...
М-с Бент держала лампу около доктора, который ос-
матривал Дору
— Больше не нужно, — сказал доктор. — Я думаю,
что ребенку будет лучше теперь. Благодаря вам, м-с
Дельвиль. Я мог прийти слишком поздно. Но уверяю
вас, — продолжал он, обращаясь исключительно к м-с
Дельвиль, — я не имел никаких оснований ожидать это-
го. Пленка выросла, как гриб. Может ли кто-нибудь из
вас помочь мне теперь?
Он имел полное право обратиться с этим вопросом
к окружающим. М-с Хауксби бросилась на шею разры-
давшейся м-с Дельвиль, м-с Бент повисла на них обе-
их, и не было ничего слышно, кроме звуков поцелуев,
всхлипываний и рыданий.
— Простите! Я смяла ваши чудесные розы! — сказала
м-с Хауксби, отнимая голову от бесформенной лепешки
из смятого розового коленкора и резины на плече м-с
Дельвиль и спеша подойти к доктору.
М-с Дельвиль подобрала свою накидку и вышла из
комнаты, вытирая глаза перчаткой, которую она так
и не надела
— Я всегда говорила, что она необыкновенная жен-
щина! — истерически всхлипнула м-с Хауксби. — И она
доказала это!
Через шесть недель м-с Бент с Дорой вернулись
в отель. М-с Хауксби покинула страну слез и вздохов,
перестала в конце концов упрекать себя за то, что расте-
рялась в трудную минуту, и приступила снова к своим
светским обязанностям.
130
— Итак, никто не умер, и все опять наладилось,
и я поцеловала неряху, Полли. Но мне кажется, я поста-
рела. Не заметно это на моем лице?
— Поцелуи вообще не оставляют таких следов. Но
видите, к каким благотворным последствиям привел
внезапный приход неряхи.
— Они должны поставить ей памятник — только ни
один скульптор не возьмется лепить такой подол.
— А! — спокойно сказала м-с Маллови. — Она полу-
чила уже другую награду. Танцмейстер дал понять всем
обитателям Симлы, что она пошла из любви к нему — из
бесконечной любви к нему — спасти его ребенка, и все
поверили.
— Но м-с Бент...
— М-с Бент верит этому более, чем все остальные.
Она уже не разговаривает с неряхой. Не правда ли,
танцмейстер ангел?
М-с Хауксби пришла в ярость и в этом настроении
отправилась в свою спальню. Двери комнат подруг
были открыты.
— Полли, — донесся голос из темноты, — что сказала
та богатая наследница, толстая неуклюжая американка,
когда ее вынули из повалившейся рикши? Какое-то не-
лепое определение, заставившее расхохотаться челове-
ка, который ее поднял.
— «Глупо», — ответила м-с Маллови. — Так в нос —
«как глупо!»
— Именно, — послышался опять голос. — «Как глупо
все это!»
-Что?
— Все. Дифтерит ребенка, м-с Бент и танцмейстер,
я, рыдающая в кресле, неряха, свалившаяся с облаков.
Интересная тема.
— Гм!..
— Что вы об этом думаете?
— Не спрашивайте меня. Спите.
131
холм иллюзий
О н. Скажи твоим джампани, дорогая, чтобы они не
очень спешили. Они забывают, что я не горный житель.
Она. Верное доказательство того, что я ни с кем
больше не выезжала. Да, они совсем еще неумелые. Но
куда мы отправимся?
О н. Как обыкновенно — на край света. Нет, на Джак-
ко.
Она. Так возьми с собой своего пони. Это далекий
путь.
Он.И слава Богу, это в последний раз!
Она. Ты так думаешь? Я не решалась писать тебе об
этом все последние месяцы.
О н. Так думаю! Я запустил все свои дела за осень,
а ты говоришь так, как будто слышишь это в первый
раз. Почему это?
Она. Почему? О! Я не знаю. Я тоже много думала.
О н. И что же, ты изменила свое решение?
Она. Нет. Ты знаешь, что я образец постоянства. Ка-
кие же у тебя планы?
О н. У нас, дорогая моя, прошу тебя.
Она. Хорошо, у нас. Бедный мой мальчик, как на-
терла тебе лоб шапка! Ты пробовал полечить чем-ни-
будь?
О н. Это пройдет через день-другой. Наш план до-
вольно простой. Тонга рано утром, Калька в двенадцать
часов, Умбала в семь, затем ночным поездом в Бомбей,
оттуда пароходом 21-го в Рим. Так я думаю. Континент
и Швеция на десять недель медового месяца.
Она. Тс-с! Не говори об этом таким образом. Это
меня пугает. Гай, сколько времени мы с тобой безумст-
вовали?
О н. Семь месяцев, две недели и я не помню в точно-
сти сколько часов. Постараюсь припомнить.
132
О н а. Я хотела бы, чтобы ты припомнил. Кто это там
двое на Блессингтонской дороге?
О н. Ибрэй и жена Пиннера. Что тебе за дело до них?
Скажи мне лучше, что ты делала, о чем говорила и ду-
мала.
Она. Делала мало, говорила еще меньше, а думала
очень много. Я почти не выходила в это время.
О н. Это нехорошо. Ты скучала?
Она. Не очень. Тебя удивляет, что я не склонна
к развлечениям?
О н. Откровенно говоря, да. Что же мешает тебе раз-
влекаться?
Она. Многое. Чем больше я узнаю людей и чем боль-
ше они узнают меня, тем шире распространится молва
о готовящемся скандале.
О н. Пустяки. Мы уйдем от всего этого.
Она. Ты так думаешь?
О н. Уверен так же, как уверен в могуществе пара
и силе лошадиных ног, которые унесут нас отсюда.
Ха! Ха!
Она. Что видишь ты тут смешного, мой Ланселот?
О н. Ничего, Гунивера. Мне пришло только кое-что
в голову.
Она. Говорят, мужчины более способны замечать
смешные стороны, чем женщины. Я думаю теперь
о скандале.
О н. Зачем думать о таких неприятных вещах? Мы
не будем при этом.
Она. Это все равно. Об этом будет говорить вся
Симла, потом вся Индия. Он будет слышать это во вре-
мя обеда, все будут смотреть на него, когда он выйдет из
дома. А мы ведь будем погребены, Гай, дорогой... погре-
бены и погрузимся в темноту, где...
О н. Где будет любовь? Разве этого мало?
О н а. Я тоже так говорила.
133
О н. А теперь ты думаешь иначе?
О н а. А что ты думаешь?
О н. Что я сделал? По общему признанию, это равно-
сильно моей гибели. Изгнание, потеря службы, разрыв с
делом, которое было моей жизнью. Я достаточно плачу.
Она. Но достаточно ли ты презираешь все это, чтобы
пожертвовать им? Достаточно ли сильна я для этого?
О н. Божество мое! Что же другое остается нам?
О н а. Я обыкновенная слабая женщина. Мне страш-
но. До сих пор меня уважали. Как поживаете, м-с
Миддльдитч? Как ваш супруг? Я думаю, что он уехал в
Аннандэль с полковником Статтерс. Не правда ли, как
хорошо после дождя? Гай, долго ли я еще буду иметь
право раскланиваться с м-с Миддльдитч? До семна-
дцатого?
О н. Глупая шотландка! Что за охота вспоминать о
ней? Что ты говоришь?
Она. Ничего. Видел ты когда-нибудь повешенного
человека?
О н. Да. Один раз.
О н а. За что он был повешен?
О н. За убийство, без сомнения.
Она. Убийство. Разве это уж такое большое престу-
пление? Что он испытывал, прежде чем умер?
О н. Не думаю, чтобы он испытывал что-нибудь осо-
бенно ужасное. Но почему ты сегодня такая жестокая,
крошка моя? Ты дрожишь. Надень свой плащ, дорогая
моя.
Она. Да, я надену! О! Смотри, сумерки уж опусти-
лись на Санджаоли. А я думала, что мы застанем еще
солнце на Дамской миле! Повернем назад.
О н. Что же тут хорошего? Над Элизиумским хол-
мом собрались облака, значит, Мэль весь в тумане. По-
едем вперед. Может быть, ветер разгонит туман прежде,
чем мы доберемся до Конвента. Однако холодно!
134
Она. Чувствуешь, каким холодом тянет снизу? На-
день пальто. Как тебе нравится мой плащ?
Он. Разве можно спрашивать мужчину о наряде
женщины, в которую он безнадежно и бесповоротно
влюблен? Дай взглянуть. Восхитительно, как все, что
принадлежит тебе. Откуда он у тебя?
Она. Он подарил его мне в день обручения — наше-
го обручения, понимаешь?
О н. Черт его побери! Он становится щедрым к ста-
рости. А тебе нравятся эти грубые складки около шеи?
Мне — нет.
О н а. Не нравятся.
О н. Погоди еще немного, моя ненаглядная крошка,
у тебя будет все, что ты захочешь.
О н а. А когда мое платье износится, ты сошьешь мне
новое?
О н. Разумеется.
Она. Посмотрим.
О н. Слушай, возлюбленная моя. Разве я для того
провел двое суток в поезде, чтобы ты сомневалась во
мне? Я думал, что мы все это оставили в Чефазехате.
Она (мечтательно). В Чефазехате? Это было
века назад. Все это должно рассыпаться в прах. Все,
исключая Ажиртолахскую дорогу. Я хотела бы, чтобы
это исчезло, прежде чем мы предстанем на Страшном
Суде.
О н. Зачем это тебе? За что такая немилость?
Она. Я не могу сказать. Как холодно! Поедем ско-
рее.
Он. Лучше пройдемся немного. Останови своих
джампани и выйди. Что с тобой сегодня, дорогая моя?
Она. Ничего. Ты должен привыкать к моим причу-
дам. Если я надоела тебе, я могу уехать домой. Вон едет
капитан Конглетон, он, вероятно, не откажется прово-
дить меня.
135
О н. Простофиля! Очень он нужен! К черту капитана
Конглетона!
Она. Очень любезный господин. Ты любишь ругать-
ся. Не хватает только, чтобы ты меня обругал.
О н. Ангел мой! Я не помню, что говорил. Но ты
так перескакиваешь с предмета на предмет, что я не
поспеваю за тобой. Я готов на коленях просить про-
щения.
Она. Тебе часто придется просить прощения...
Добрый вечер, капитан Конглетон. Едете уже на кон-
церт? Какие танцы я обещала вам на будущей неделе?
Нет! Вы должны были записать правильнее. Пятый и
седьмой, я сказала. Я не намерена отвечать за то, что
вы забываете. Это уж ваше дело. Измените вашу про-
грамму.
О н. Кажется, ты сказала, что не выезжала последнее
время?
Она. Почти не выезжала. Но когда я выезжаю, то
танцую всегда с капитаном Конглетоном. Он очень хо-
рошо танцует.
О н. И оставалась с ним после танцев?
Она. Да. Что ты имеешь против этого? Или ты наме-
рен посадить меня под колпак в будущем?
О н. О чем он разговаривал с тобой?
О н а. О чем разговаривают мужчины в таких слу-
чаях?
О н. Этого не следует делать! Во всяком случае, те-
перь я одержал верх, и прошу тебя хотя бы некоторое
время не расточать свои любезности Конглетону. Мне
он не нравится.
Она (после некоторого молчания). Гы сознаешь, что
говоришь сейчас?
О н. Не знаю, право. Я в дурном настроении.
О н а. Я вижу это... и чувствую. Мой верный и без-
гранично преданный возлюбленный, где ваша «любовь
136
навеки», «непоколебимое доверие» и «почтительное
преклонение»? Я помню эти слова, а вы, кажется, забы-
ли их. Я упомянула только имя мужчины...
О н. Гораздо больше, чем только это.
Она. Хорошо. Я говорила с ним о танцах.. Может
быть, о последних танцах в жизни... перед тем как я
уйду. И у тебя тотчас же явилось подозрение, и ты стал
оскорблять меня.
О н. Я не сказал ни слова.
Она. Но как много подразумевал. Гай, разве такое
доверие должно быть базисом той новой жизни, в кото-
рую мы вступаем?
О н. Нет, без сомнения, нет. Я не думал ничего та-
кого. Честное слово, не думал... Оставим это, дорогая.
Прошу тебя, оставим.
О н а. На этот раз — оставим, а на следующий, и опять
на следующий, и на целый ряд следующих, в течение
многих лет, когда я не буду уж в состоянии отплатить за
это. Ты требуешь слишком много, мой Ланселот, и... ты
знаешь слишком много.
О н. Что ты хочешь сказать?
Она. Это часть наказания. Не может быть полного
доверия между нами.
О н. Ради Бога, почему?
Она. Э-э! Другое имя здесь более подходит. Спроси
самого себя.
О н. Я не могу задумываться над этим.
Она. Ты так безотчетно веришь мне, что когда я
смотрю на мужчину... Ну все равно. Гай, любил ли ты
когда-нибудь девушку... хорошую девушку?
О н. Что-то в этом роде было. Давно, в незапамятные
времена. Задолго до встречи с тобой, дорогая моя.
Она. Скажи мне, что ты говорил ей?
О н. Что может говорить мужчина девушке? Я уж
позабыл.
137
О н а. Я напомню. Он говорит ей, что вера его в нее
безгранична, что он преклоняется перед землей, по ко-
торой она идет, что будет любить, уважать и защищать
ее до последнего часа жизни. И с этой уверенностью она
выходит за него замуж. Я говорю здесь о девушке, кото-
рая не пользовалась ничьим покровительством.
О н. Хорошо. Потом?
О н а. Но еще больше этой девушки, Гай, в десять раз
больше ее нуждается в любви и уважении... да, в уваже-
нии - женщина, чтобы... чтобы новая жизнь, на которую
она решается, была для нее хотя бы сносной. Понял?
О н. Только сносной! Я представлял себе ее раем.
О н а. А! Сможешь ли ты дать мне все, о чем я гово-
рила... не теперь, а через несколько месяцев, когда ты
начнешь вспоминать о том, что оставил, когда будешь
думать о том, что делал бы при прежних условиях жиз-
ни, когда будешь смотреть на меня как на бремя? Я буду
нуждаться в этом больше, чем теперь, Гай, потому что
тогда у меня не будет никого на свете, кроме тебя.
О н. Ты несколько переутомилась вчера вечером, не-
наглядная моя, потому ты преувеличиваешь мрачность
положения. После окончания некоторых формально-
стей в суде наш путь совершенно ясен...
О н а. К законному браку! Ха! ха! ха!
О н. Ш-ш! Не смейся так ужасно.
Она. Я... я... не м-мо-огу ничего поделать с собой!
Разве это не бессмыслица! А! Ха! ха! ха! Гай, останови
же меня, а то я буду так смеяться до тех пор, пока мы не
пойдем в церковь.
Он. Ради Бога, перестань! Ты обращаешь на себя
внимание. Что с тобой?
Она. Н-ничего. Теперь мне уже лучше.
О н. Это хорошо. Одну минуту, дорогая. У тебя вы-
билась прядь волос из-за уха. Вот так!
Она. Благодарю. Мне кажется, у меня и шляпа сби-
лась набок.
138
О н. Зачем ты прикалываешь шляпу таким громад-
ным кинжалом? Им можно убить человека.
О н а. О! Не убей меня, смотри. Ты тычешь мне пря-
мо в голову. Оставь, я сделаю сама. Вы, мужчины, так
неловки.
О н. А у тебя много было случаев испытывать нас в
этом отношении?
Она. Гай, как мое имя?
О н. Ну, хорошо. Я больше не буду.
Она. Вот моя визитная карточка. Ты умеешь чи-
тать?
О н. Надеюсь. Ну что же?
Она. Это ответ на твой вопрос. Ты знаешь имя дру-
гого человека. Достаточно этого для тебя или желаешь
спросить еще что-нибудь?
О н. Перестань. Крошка моя, я ни на минуту в тебе
не сомневался. Я только пошутил. Ну вот! Хорошо, что
никого нет на дороге. Стали бы говорить о скандале.
О н а. У них еще будет пища для таких разговоров.
О н. Опять! Как я не люблю, когда ты так говоришь.
Она. Странный человек! Кто учил меня презирать
все это! Скажи, похожа я на м-с Пеннер? Имею ли я вид
развратной женщины? Клянусь, этого нет! Дай мне че-
стное слово, мой глубокоуважаемый друг, что я не похо-
жа на м-с Буцгаго. Вот таким образом она стоит, зало-
жив руки за голову. Нравится тебе это?
О н. Не притворяйся.
О н а. Я не притворяюсь. Я м-с Буцгаго. Слушай: вот
так она картавит на «р». Похожа я на нее?
О н. Но я не люблю, когда ты держишь себя, как ак-
триса, и поешь такие вещи. И где это, скажи на милость,
подобрала ты эту Chanson du Colonel? Это не песня для
гостиной. Нельзя сказать, чтобы она была прилична.
Она. М-с Буцгаго научила меня. А она принята во
всех гостиных и вполне прилична. А месяца через два
139
ее гостиная будет закрыта для меня. И она будет благо-
дарить Бога, что не так неприлична, как я. О, Гай, Гай!
Я хотела бы походить на некоторых женщин и не сты-
диться этого. Как говорит Кин: «Носит волосы с покой-
ника и фальшива вся вплоть до хлеба, который ест».
О н. Вероятно, я очень глуп, потому что ничего сей-
час не понимаю. Когда истощатся все твои фантазии,
сообщи мне, пожалуйста, и я постараюсь вникнуть хотя
бы в последнюю.
Она. Фантазии, Гай! Это не фантазии. Мне шестна-
дцать лет, тебе ровно двадцать, и ты ждал два часа на
холоде у дверей школы. А теперь я встретилась с тобой,
и мы идем вместе домой. Прилично ли это для вас, ваше
императорское величество?
О н. Нет. Мы не дети. Почему ты не хочешь быть бла-
горазумной сегодня?
О н а. И это он спрашивает меня в то время, когда
я иду на самоубийство ради него! А я не говорила тебе,
что у меня есть мать и брат, который был моим любим-
цем до моего замужества? Теперь он женатый человек.
Можешь себе представить, какое удовольствие доста-
вит ему известие о моем побеге. Есть у тебя кто-нибудь
дома, Гай, кого могли бы порадовать твои поступки?
О н. Есть. Но разве можно сделать яичницу, не раз-
бив яиц?
Она (медленно). Я не вижу необходимости.
О н. А-а! В чем ты не видишь необходимости?
Она. Можно говорить правду?
О н. Смотря по обстоятельствам, может быть, лучше
говорить.
Она. Гай, я боюсь.
О н. Я думал, что мы уже покончили со всем этим.
Чего ты боишься?
Она. Боюсь тебя.
О н. О, черт возьми! Опять за старое! Это очень на-
доело.
140
Она. Боюсь тебя.
О н. И еще что?
Она. Что ты думаешь обо мне?
Он. Не понимаю вопроса. А что ты намерена де-
лать?
О н а. Я не решаюсь. Мне страшно. Если бы я могла
обманывать...
О н. А 1а Буцгаго? Нет, спасибо. Это я считаю нече-
стным. Есть его хлеб и воровать у него. Я предпочитаю
грабить открыто или уж не начинать ничего.
О н а. Я тоже так думала.
О н. Так что же ты, скажи пожалуйста, ломаешься?
Она. Это не ломанье, Гай. Я боюсь.
О н. Прошу тебя объясниться.
Она. Это не может быть надолго, Гай. Не может
быть надолго. Ты будешь раздражаться, это скоро надо-
ест тебе. Затем ты будешь ревновать, не будешь верить
мне — как и теперь, — и ты сам будешь наибольшей при-
чиной сомнений. А я... что я буду делать тогда? Я буду
не лучше м-с Буцгаго, не лучше всякой другой. И ты бу-
дешь знать это. О, Гай, неужели ты не видишь?
О н. Я вижу только, что ты ужасно неблагоразумна,
моя крошка.
Она. Ну вот! Как только я начинаю не соглашаться
с тобой, ты сердишься. И это теперь, а потом ты будешь
ссориться со мной каждый раз, как я сделаю что-ни-
будь не по-твоему. А если ты будешь жесток со мной,
Гай, куда я уйду? Куда я уйду? Я не могу положиться на
тебя. О, я не могу положиться на тебя!
Он. Мне тоже нужно было бы задаться вопросом:
могу ли я положиться на тебя? Я имею для этого пол-
ное основание.
О н а. Не говори так, дорогой мой. Мне это причиня-
ет такую же боль, как удар.
О н. И мне не весело.
141
О н а. Я не могу ничем помочь. Я хотела бы умереть!
Я не верю тебе, не верю и себе. О, Гай, пусть будет так,
как будто ничего не было, пусть будет все забыто!
О н. Слишком поздно. Я не понимаю тебя. Лучше не
будем говорить сегодня. Я приду завтра.
Она. Да. Нет! О, дай мне время! Еще день. Я сяду в
рикшу и встречусь с ним около Пелити. А ты поезжай.
О н. Я тоже поеду к Пелити. Я хочу выпить чего-ни-
будь. У меня как будто почва колеблется под ногами...
Что это там за скоты воют в Старой библиотеке?
Она. Это репетиция концерта. Слышишь голос м-с
Буцгаго? Она поет соло. Что-то новое. Слушай! М-с
Буцгаго поет в Старой библиотеке.
О н. Нет, я не буду пить. Доброй ночи, крошка. Уви-
димся мы завтра?
Она. Д-да. Доброй ночи, Гай. Не сердись на меня.
О н. Сердится! Ты знаешь, что моя вера в тебя без-
гранична. Доброй ночи и... Господь с тобой!
(Через три минуты. Один.)
Гм! Дорого дал бы я за то, чтобы узнать, какой другой
мужчина во всем этом замешан.
ДЕТИ ЗОДИАКА
Хотя ты любишь ее, как самого себя,
Но себя в более совершенной оболочке,
Хотя ее смерть печалит день,
Лишая прелести все живущее;
Сердцем я знаю, —
Когда уходят полубоги,
Приходят боги.
Эмерсон
Тысячи лет тому назад, когда люди были более мо-
гучи, чем теперь, дети Зодиака жили на земле. Их было
шестеро: Овен, Телец, Лев, Козерог, Близнецы и Дева;
142
они все очень боялись шести Домов, принадлежащих
Скорпиону, Весам, Раку, Рыбам, Стрельцу и Водолею.
Даже тогда, когда они в первый раз спустились на зем-
лю, зная, что они бессмертны, они принесли с собой
этот страх; и он все увеличивался по мере того, как они
знакомились с человеческим родом и слышали расска-
зы о шести Домах. Люди считали детей Зодиака богами
и приходили к ним с молитвами и пространными рас-
сказами о причиненных им обидах, а дети Зодиака слу-
шали их и ничего не могли понять.
Мать бросалась к ногам Близнецов или Тельца, кри-
ча им:
— Мой муж работал в поле, а Стрелец пустил в него
стрелу, и он умер; мой сын также будет убит Стрельцом.
Помоги мне!
Телец опускал свою огромную голову и отвечал:
— Что мне до этого?
А Близнецы улыбались и продолжали свою игру,
потому что они не понимали, почему из глаз человека
бежит вода. Случалось, что к Льву или Деве приходили
мужчина и женщина, восклицая:
— Мы только что поженились и очень счастливы.
Прими от нас эти цветы!
И они бросали цветы, издавая какие-то странные
звуки, чтобы показать, как они счастливы, а Лев и Дева
удивлялись еще более, чем Близнецы, потому что люди
кричали без всякой причины: «Ха! Ха! Ха!»
Так продолжалось тысячелетия по человеческому
счету, пока однажды Лев, встретившись с Девой, кото-
рая гуляла среди холмов, заметил, что она сильно изме-
нилась с тех пор, как он видел ее в последний раз. А Де-
ва, взглянув на Льва, увидела, что и он, в свою очередь,
очень изменился. И тут же они решили никогда больше
не расставаться даже в том случае, если бы случилось
что-нибудь ужасное, и они не были бы в состоянии по-
143
мочь друг другу. Лев поцеловал Деву, и вся земля почув-
ствовала этот поцелуй, а Дева села на склоне холма, и из
глаз ее побежала вода; этого еще не случалось никогда
с тех пор, как дети Зодиака помнили себя.
Когда они так сидели рядом, к ним приблизились
женщина и мужчина, и мужчина сказал женщине:
— К чему тратить цветы на этих глупых богов! Они
никогда не поймут нас, моя любимая.
Дева вскочила, обвила руками женщину и восклик-
нула:
— Я понимаю! Дай мне цветы, а я тебя поцелую
за них.
Лев тихо спросил мужчину:
— Каким это новым именем ты назвал сейчас свою
жену?
— Ну, разумеется, я назвал ее: моя любимая.
— Почему разумеется? — спросил Лев. — И если ра-
зумеется, то что оно означает?
— Оно означает «очень дорогая», и тебе стоит только
взглянуть на свою жену, чтобы понять, почему это так.
— Я вижу, — сказал Лев, — ты совершенно прав.
И когда мужчина и женщина удалились, он назвал
Деву своей любимой женой, и Дева снова заплакала от
истинного счастья.
— Я думаю, — сказала она наконец, вытирая глаза, —
я думаю, что мы обращали слишком мало внимания на
мужчин и женщин. Что ты делал, Лев, с их жертвопри-
ношениями?
— Я сжигал их, — сказал Лев, — я не мог есть их. А ты
что делала с цветами?
— Я бросала их, и они увядали. Я не могла носить их
на шее, ведь у меня так много собственных, — сказала
Дева, — а теперь я жалею об этом.
— Не стоит огорчаться, — сказал Лев, — ведь мы при-
надлежим друг другу...
144
Пока они так разговаривали, годы человеческой жиз-
ни промелькнули незаметно, и вот снова появились пе-
ред ними мужчина и женщина — оба с седыми голова-
ми, — мужчина нес женщину.
— Мы пришли к концу всех вещей, — сказал мужчи-
на спокойно. — Это была раньше моя жена.
— Так же, как я — жена Льва, — сказала Дева, при-
стально смотря на нее.
— Это была моя жена, но ее убил один из ваших бо-
гов...
Мужчина положил свою ношу и засмеялся.
— Который? — сердито сказал Лев, потому что они
одинаково ненавидели все шесть созвездий.
— Вы — боги, вы должны знать это, — сказал чело-
век. — Мы жили вместе и любили друг друга, и я оста-
вил хорошую ферму моему сыну. Я могу сожалеть толь-
ко о том, что еще живу на свете.
В то время как он склонился над телом жены, в воз-
духе раздался свист, и он испугался и побежал прочь
с криком:
— Это стрела Стрельца!.. Дайте мне еще немного по-
жить, еще хоть немного!
Но стрела вонзилась в него, и он умер. Лев взглянул
на Деву, а Дева взглянула на него, и оба почувствовали
смущение.
— Он хотел умереть, — сказал Лев. — Он сказал, что
хочет умереть, а когда смерть пришла, он пытался убе-
жать от нее. Он — трус.
— Нет, он не трус, — сказала Дева. — Мне кажется,
я чувствую то, что он чувствовал. Мы должны узнать
больше того, что знаем, ради них.
— Ради них! — громко сказал Лев.
— Потому что мы никогда не умрем, — еще громче
проговорили в один голос Дева и Лев.
— Посиди и подожди меня здесь, моя любимая, —
сказал Лев, — а я пойду к созвездиям, которые мы нена-
145
видим, и научусь, как сделать, чтобы люди стали таки-
ми, как мы.
— И любили друг друга, как мы любим, — сказала
Дева.
— Я не думаю, чтобы они нуждались в этом, — сказал
Лев и, сердитый, пустился в путь, размахивая львиною
шкурой, наброшенной на его плечи, пока не пришел в
дом, где Скорпион жил в полной темноте, обмахивая
себя хвостом.
— Зачем ты мучаешь человеческих детей? — спросил
Лев, сдерживая гнев.
— Уверен ли ты в том, что я мучаю только детей че-
ловека? — сказал Скорпион. — Поговори-ка с твоим
братом Тельцом, что он тебе скажет.
— Я пришел сюда ради детей человека, — сказал
Лев. — Я научился от них любви и хотел бы научить их
жить так, как я — как мы живем.
— Твое желание давно уже удовлетворено. Поговори
с Тельцом. Он находится под моей особой опекой, —
сказал Скорпион.
Лев снова спустился на землю и увидел вблизи от нее
большую звезду Альдебаран, сверкающую во лбу Тель-
ца. Когда он приблизился к ней, он увидел своего брата
Тельца, запряженного в плуг и тащившегося по сырому
рисовому полю с низко опущенной головой и мокрого
от пота.
— Забодай этого дерзкого до смерти! — вскричал
Лев. — И вылезай из грязи, чтобы не позорить нашу
честь.
— Я не могу, — сказал Телец. — Скорпион сказал мне,
что в один день, в какой именно, я не знаю, он ужалит
меня в шею около плеча, и я умру с мычанием.
— Но какое же это имеет отношение к этой унизи-
тельной работе? — сказал Лев, стоя у канавы, огоражи-
вающей влажное рисовое поле.
146
— Самое прямое. Этот человек не может пахать без
моей помощи. Он думает, что я — заблудившееся жи-
вотное.
— Но ведь он сам только заскорузлый крестьянин с
гладко прилизанными волосами — мы созданы не для
него.
— Ты, может быть, и нет, а я — да. Я не знаю, ко-
гда Скорпиону заблагорассудится ужалить меня на-
смерть, — быть может, раньше, чем я сверну с этой
борозды, — Телец рванулся с места, поднимая плуг, ко-
торый врезался в мокрую землю позади него, а крестья-
нин пошел за ним, колотя его заостренной палкой, пока
у него не покраснели бока.
— И тебе это приятно? — спросил Лев, спустившись
к нему на влажное поле.
— Нет, — сказал Телец, повернув к нему голову, при
этом он сделал усилие, чтобы вытащить из топкой грязи
свои задние ноги, и громко фыркал.
Лев с презрением отвернулся от него и направился
в другую сторону, где он увидал Овна среди толпы кре-
стьян, которые украшали его шею венками и кормили
его только что сорванной зеленой травой.
— Это ужасно, — сказал Лев, — размечи эту толпу,
брат мой! Они портят тебе шерсть.
— Я не могу, — сказал Овен. — Стрелец сказал мне,
что придет день, о котором я пока ничего не знаю, когда
он пустит в меня стрелу, и я умру в страшных муках.
— Но какое же это имеет отношение к этому уни-
зительному зрелищу? — спросил Лев, но уже не таким
уверенным тоном, как раньше.
— Прямое, — ответил Овен. — Люди никогда до сих
пор не видали совершенной овцы. Они воображают, что
я дикое животное, и будут водить меня с места на место
в качестве образца для своих стад.
147
— Но ведь это грязные пастухи, и мы вовсе не пред-
назначены для их забав, — сказал Лев.
— Может быть, ты, но не я, — сказал Овен. — Я не знаю
дня, когда Стрельцу заблагорассудится пустить в меня
стрелу, возможно, что это будет скорее, чем люди, иду-
щие на расстоянии мили от нас по дороге, увидят меня.
Овен наклонил голову, чтобы вновь подошедший
мог набросить ему на шею венок из листьев дикого чес-
нока, и терпеливо позволял фермерам дергать себя за
шерсть.
— И тебе это приятно? — крикнул Лев через головы
толпы.
— Нет, — отвечал Овен, чихая от пыли, поднимав-
шейся из-под ног толпы, и обнюхивая лежавшее перед
ним сено.
Лев повернулся, намереваясь пройти в другие Дома,
но, проходя по одной улице, он заметил двух маленьких
детей, очень грязных, игравших с кошкой у дверей хи-
жины. Это были Близнецы.
— Что вы здесь делаете? — с негодованием спросил
Лев.
— Мы играем, — спокойно отвечали Близнецы.
— Разве вы не можете играть на берегах Млечного
Пути?
— Мы там и играли, — сказали они, — но проплыли
Рыбы и сказали, что придет день, когда они явятся за
нами и унесут нас с собою. Теперь мы играем здесь в де-
тей. Люди любят это.
— А вам это приятно? — сказал Лев.
— Нет, — отвечали Близнецы, — но на Млечном
Пути нет кошек, — и они озабоченно потянули кошку
за хвост.
На пороге хижины показалась женщина и стала по-
зади них, и Лев заметил на ее лице то же самое выраже-
ние, которое он иногда видел на лице Девы.
148
— Она думает, что мы подкидыши, — сказали Близ-
нецы, и они побежали в хижину ужинать.
Лев торопливо обошел все Дома один за другим, по-
тому что он не мог понять, к чему эти новые муки, кото-
рым подвергались его братья. Он говорил со Стрельцом,
и Стрелец уверил его, что, поскольку речь идет о его
Доме, Лев может быть спокоен за себя. Водолей, Рыбы
и Скорпион дали ему тот же самый ответ. Они ничего не
знали о Льве и не интересовались им. Они — созвездия,
и их обязанность — убивать людей.
Наконец он пришел в очень темный Дом, где Рак
лежал так тихо, что, если бы не безостановочное ше-
веленье перистых усиков вокруг его рта, можно было
бы подумать, что он спит. Это движение никогда не
прекращается и напоминает действие тлеющего пла-
мени, медленно и бесшумно пожирающего гнилое де-
рево.
Лев подошел поближе к Раку и в полумраке разли-
чил неясные очертания его широкой синевато-черной
спины и неподвижные глаза. Ему показалось, что он
слышит чьи-то рыдания, но эти звуки были едва уло-
вимы.
— Зачем ты мучаешь детей человека? — сказал Лев.
Ответа не было, и против воли Лев крикнул:
— Зачем ты мучаешь нас? Что мы сделали, чтобы ты
мог мучить нас?
На этот раз Рак отвечал:
— Откуда я знаю и что мне до этого за дело? Ты ро-
жден в моем Доме, и в назначенное время я приду за то-
бой.
— Когда же настанет это время? — спросил Лев, пя-
тясь назад перед непрекращающимся движением уси-
ков вокруг рта.
— Когда полный месяц не успеет поднять полный
прилив, — сказал Рак, — я приду за одним из вас. И по-
149
еле того как другой покорит свет, я схвачу этого другого
за глотку
Лев поднес руку к своему горлу, к кадыку, облизнул
губы и, оправившись немного, спросил:
— Должен ли я опасаться за двоих?
— Да, за двоих, — сказал Рак, — и еще за многих дру-
гих, которые придут потом.
— Мой брат Телец гораздо счастливее меня, — пе-
чально сказал Лев, — он одинок.
Но не успел он высказать своей мысли, как чья-то
рука закрыла его рот и Дева очутилась в его объятиях.
Как настоящая женщина, она не захотела остаться там,
где Лев расстался с нею, и, стремясь скорее узнать все,
хотя бы и неприятное, она обошла все Дома и пришла
в Дом Рака.
— Это глупо, — шепнула Дева. — Я так долго ждала
тебя в темноте. Тогда мне было страшно. Но теперь...
И она вздохнула с облегчением.
— Теперь мне страшно, — сказал Лев.
— Это ты за меня боишься? — сказала Дева. — Я это
понимаю, я сама боюсь за тебя. Пойдем отсюда, муж
мой.
Они выбрались из мрака и вернулись на Землю. Лев
был очень молчалив, и Дева старалась ободрить его.
— Мой брат гораздо счастливее меня, — повторял
Лев время от времени и наконец сказал: — Пойдем луч-
ше каждый своей дорогой и будем жить отдельно до са-
мой смерти. Мы родились в Доме Рака, и он придет за
нами.
— Я знаю, я знаю это. Но куда я пойду? И где ты ля-
жешь спать вечером? Но, если хочешь, можно попробо-
вать. Я останусь здесь. А ты уйдешь?
Лев сделал вперед шесть шагов очень медленно и
три больших шага назад очень быстро и на третьем шагу
очутился на том месте, где сидела Дева.
150
На этот раз она сама стала просить его удалиться
и оставить ее, и он должен был всю ночь успокаивать
ее. Эта ночь убедила их обоих, что они не в состоянии
расстаться ни на минуту, и, когда они пришли к этому
заключению, они взглянули вверх, в темноту, где над
их головами был Дом Рака, и, крепко обнявшись, за-
смеялись — ха, ха, ха! — точь-в-точь, как смеялись дети
человека. И это было в первый раз в их жизни, что они
засмеялись.
На следующее утро они вернулись к себе домой
и увидели цветы и жертвоприношения, которые при-
несли к их дверям жители холмов. Лев затоптал ногами
жертвенный огонь, а Дева выбросила все цветы, дрожа
от волнения. Когда крестьяне вернулись, чтобы взгля-
нуть, как это было в обычае, что сталось с их жертвами,
они не нашли на алтарях ни роз, ни зажаренного мяса;
они увидели только мужчину и женщину, которые сиде-
ли, держась за руки, с испуганными, бледными лицами
на ступеньках алтаря.
— Разве ты не Дева? — сказала женщина. — Вчера
я послала тебе цветы.
— Сестрица, — покраснев до корней волос, сказала
Дева, — не посылай мне больше цветов, потому что я та-
кая же женщина, как и ты.
Мужчина и женщина удалились, недоумевая.
— Что же мы будем теперь делать? — сказал Лев.
— Мне кажется, мы должны постараться быть бод-
рыми, — сказала Дева. — Мы знаем самое худшее, что
может случиться с нами, но мы не знаем лучшего, что
любовь может принести нам. У нас есть много такого,
чем мы должны быть довольны.
— А уверенность в смерти? — сказал Лев.
— Эта уверенность есть у каждого из детей человека,
но они смеялись задолго до того, как мы начали смеять-
151
ся. Мы должны научиться смеяться, Лев. Ведь мы уже
раз смеялись.
Те, кто считает себя богами, какими считали себя
Дети Зодиака, не признают смеха, ибо для бессмертных
нет ничего более недостойного, чем смех или слезы. Лев
встал с тяжелым сердцем и вместе с Девой пошел к лю-
дям, неся в душе страх перед смертью. Они засмеялись
сначала при виде маленького голенького ребенка, пы-
тавшегося засунуть в свой глупенький розовый ротик
толстую ножку, потом их рассмешил котенок, который
ловил свой собственный хвост, и потом они засмеялись
над мальчиком, старавшимся поцеловать девочку и по-
лучившим за это пощечину. Наконец, они засмеялись
ветру, который дул им прямо в лицо, пока они сбегали
с холма и, запыхавшиеся, попали в толпу крестьян, со-
бравшихся в долине. Смеялись и крестьяне, глядя на их
развевающиеся одежды и покрасневшие от ветра лица;
а вечером их накормили и пригласили потанцевать на
поляне, где было много смеха и веселье и где танцевали
все, кто умел.
Ночью Лев вскочил с постели и воскликнул:
— Все, кого мы встретили сегодня, должны будут
умереть!
— Так же, как и мы, — сквозь сон сказала Дева. — Спи,
мой дорогой.
И Лев не заметил, что ее лицо было мокро от слез.
Но он не мог больше спать. Он бросился бежать в поле,
гонимый страхом за себя и за Деву, которая была ему
дороже собственной жизни. И вот он очутился подле
Тельца, который едва волочил ноги после целого дня
тяжелой работы и, полузакрыв глаза, разглядывал
при свете месяца ровные красивые борозды, проло-
женные им.
— Ага, — сказал Телец, — так и тебе уже все извест-
но? Который же из Домов принесет тебе смерть?
152
Лев указал вверх на темный Дом Рака и простонал:
— Он придет также и за Девой.
— Ну, что же ты будешь делать?
Лев сказал, что не знает.
— Ты не умеешь пахать, — сказал Телец с оттенком
пренебрежения. — А я умею, и это мешает мне думать
о Скорпионе.
Лев огорчился и не проронил ни слова до самого
рассвета, пока не пришел пахарь, чтобы впрячь Тельца
в ярмо.
— Спой мне, — сказал Телец, таща тяжелый, покры-
тый грязью и скрипевший плуг. — Я натер себе плечо.
Спой мне одну из тех песен, которые мы певали вместе,
когда считали себя богами.
Лев спустился в камыши и запел песню Детей Зо-
диака— воинственный клич юных богов, которые не
знают страха ни перед чем. Он сначала тянул песню без
всякого воодушевления, но потом эти звуки увлекли
его, и голос его загремел над полями, а Телец зашагал в
такт песне, и пахарь подстегивал его только по привыч-
ке и без всякой жестокости, а за плугом все быстрее и
быстрее ложились ровные борозды. Тут подошла Дева,
которая искала Льва и нашла его поющим в камышах.
Она присоединила к нему свой голос, и жена пахаря вы-
несла из дома свою пряжу и, окруженная детьми, стала
слушать песню. Когда пришло время обеда, Лев и Дева
почувствовали голод и жажду, и пахарь с женой дали им
ржаного хлеба и молока и очень благодарили их, а Телец
успел сказать им:
— Вы помогли мне вспахать больше половины поля,
но самая трудная часть дня впереди, брат мой.
Лев прилег отдохнуть, неотступно думая о словах
Рака. Дева отошла в сторону и вступила в беседу с же-
ной земледельца и их детьми, а после полудня снова на-
чалась пахота.
153
— Помоги нам еще, — сказал Телец, — день быстро
идет на убыль. Мои ноги совсем задеревенели. Спой
так, как будто ты еще совсем не пел раньше.
— Для этого грязного крестьянина? — спросил Лев.
— Его ждет та же участь, что и нас. Разве ты трус? —
сказал Телец.
Лев покраснел и запел снова, с больным горлом и в
дурном настроении. Но мало-помалу он все удалялся от
песни Детей Зодиака и сложил свою собственную пес-
ню, которой он никогда не мог бы сочинить, если бы не
встретился лицом к лицу с Раком. Он вспомнил различ-
ные факты, относившиеся к пахарям, волам и рисовым
полям, вспомнил то, чего даже не замечал до этой встре-
чи, и все это он связал вместе, воодушевляясь все более
по мере того, как он пел, и в своей песне рассказывая
пахарю о нем самом и о его работе такие вещи, которых
не знал и сам пахарь. Телец мычал одобрительно, про-
кладывая последние борозды, и, когда песня окончи-
лась, пахарь остался очень доволен собой, хотя у него и
болели кости. Дева вышла из хижины, где она возилась
с детьми и разговаривала о женских делах с женой паха-
ря, и все вместе поужинали вечером.
— Хорошая у вас теперь жизнь, — сказал пахарь. —
Сидите вы себе на запруде и поете целый день все, что
вам приходит в голову. Давно ли вы этим занимаетесь,
вы, цыгане?
— Ах, — промычал Телец из своего хлева, — вот тебе,
брат мой, людская благодарность!
— Нет, мы только недавно занялись этим, — сказа-
ла Дева, — но мы решили продолжать наше дело всю
жизнь. Ведь правда, Лев?
— Да, — отвечал он, и, взявшись за руки, они пошли
своей дорогой.
— Ты можешь великолепно петь, Лев, — сказала она,
как говорят обыкновенно жены мужьям.
154
— А ты что делала? — спросил он.
— Я говорила с матерью и детьми, — сказала она. —
Ты не можешь понять всяких пустяков, которые застав-
ляют смеяться нас, женщин.
— А я должен заниматься этим цыганским ремес-
лом? — сказал Лев.
— Да, дорогой, и я буду помогать тебе.
Мы не имеем никаких сведений о жизни Льва и Де-
вы, поэтому мы и не можем сказать, как Лев исполнял
то дело, которое он так презирал.
Но мы уверены, что Дева любила его, когда бы и где
бы он ни пел, любила даже тогда, когда после окончания
песни она обходила толпу с инструментом вроде тамбу-
рина и собирала деньги на пропитание для них обоих.
Случалось, что на долю Льва выпадала тяжелая обязан-
ность утешать Деву, когда народ расточал им обоим ос-
корбительно грубые похвалы за то, что они воткнули в
свои шляпы глупо развевающиеся павлиньи перья, а на
платья нашили пуговицы и куски материй. По-женски
она могла помочь ему и советом и делом, но подлость
низких возмущала ее.
— Что за беда, — говорил обыкновенно Лев, — если
мы этим делаем их немножко счастливее.
И они снова шли, шли вниз по дороге и затягивали
все ту же старую-старую песню о том, что, как бы ни
сложилась жизнь, дети человека не должны ничего бо-
яться. Сначала все это было очень тяжело, но с течени-
ем времени Лев открыл, что он может рассмешить лю-
дей и заставить их слушать себя даже тогда, когда идет
дождь. Правда, были такие слушатели, которые сади-
лись на землю и тихонько плакали в то время, как толпа
визжала от восторга, и некоторые уверяли, что сам Лев
довел их до этого; тогда Дева в промежутке между пени-
ем подходила и старалась утешить плачущих. Люди по-
прежнему умирали, в то время как Лев говорил с ними,
155
пел или смеялся, потому что Стрелец, Скорпион, Рак
и другие созвездия не прекращали своей деятельности.
Иногда толпа разбегалась в испуге, и Лев старался сно-
ва собрать всех, упрекая людей в трусости; но случа-
лось, что они издевались над богами, которые убивали
их, и тогда Лев объяснял им, что это было признаком
еще большей трусости, чем бегство.
Во время своих странствий они иногда проходили
мимо Тельца или Близнецов, но все были слишком за-
няты и ограничивались одним кивком головы друг дру-
гу в толпе и затем расходились каждый по своему делу.
Проходили годы, и они перестали даже узнавать
друг друга, потому что дети Зодиака, работая на пользу
людей, забыли сами, что были когда-то богами. Звезда
Альдебаран во лбу Тельца покрылась засохшей грязью,
руно Овна запылилось и ободралось, а Близнецы были
по-прежнему детьми и гонялись за котенком у порога
хижины. И тогда Лев сказал:
— Довольно нам петь и кривляться!
А Дева ответила «нет», но она и сама не знала, по-
чему она сказала это «нет» так решительно. Лев утвер-
ждал, что это позорное ремесло, и в конце пыльного
дня она сделала ему то же самое замечание, на что
он возразил, что «это совершенно неверно». Тут они
страшно поссорились, забыв о звездах, горевших над
их головами. С течением времени появились новые
рассказчики и новые певцы, и Лев, забыв, что их нико-
гда не может быть слишком много, возненавидел всех
за то, что они делили вместе с ним рукоплескания тол-
пы, которые он считал своей неотъемлемой собствен-
ностью. Дева часто раздражалась, а тогда песни преры-
вались, остроты выходили плоскими, а дети человека
говорили им:
— Ступайте домой, цыгане! Ступайте домой и вы-
учитесь петь что-нибудь более интересное!
156
После одного из таких печальных и постыдных дней
Дева, идя по полю рядом со своим мужем, увидела вос-
ходящий над деревьями полный месяц и, схватив за
руку Льва, воскликнула:
— Вот пришел мой час! О, Лев, прости меня!
— В чем дело? — спросил Лев, который думал в это
время о других певцах.
— Муж мой! — сказала она, положив его руку к себе
на грудь, которая была тверда, как камень. Лев вспом-
нил, что говорил ему Рак, и застонал.
— Но ведь это правда, что мы были когда-то бога-
ми! — вскричал он.
— Мы и остались богами, — сказала Дева. — Разве
ты забыл, как мы с тобой пришли в Дом Рака и вовсе
не были очень напуганы? Но с тех пор мы забыли, ради
чего мы пели, — мы стали петь ради денег, и, ах, как мы
ссорились из-за них! Мы — дети Зодиака!
— Это была моя вина! — сказал Лев.
— Разве может быть в чем-нибудь только твоя вина,
а не наша общая? — сказала Дева. — Мой час настал, но
ты будешь жить без меня и...
Ее взгляд договорил то, чего она не могла сказать.
— Да, я всегда буду помнить, что мы — боги, — ска-
зал Лев.
Это очень тяжело даже для детей Зодиака, забыв-
ших о своем божественном происхождении, — видеть
медленную смерть и не знать, как помочь. Дева расска-
зала Льву все, что она делала и говорила среди женщин
и детей во время их странствий, и Лев удивился, что он
так мало знал о той, которая была ему так близка. Перед
смертью Дева просила его никогда не ссориться из-за
денег с другими певцами, а главное — продолжать петь
и после того, как она умрет.
И вот она умерла, а он, похоронив ее, пошел в одну
знакомую деревню, и народ ожидал, что он заведет ссору
157
с новым певцом, который появился во время его отсут-
ствия. Но Лев назвал его «своим братом». Новый певец
недавно женился — Лев знал об этом, и, когда тот кон-
чил петь, Лев выпрямился и запел «песню Девы», ко-
торую он сложил по дороге сюда. И все, кто был женат
или намеревался жениться — все без различия звания
и возраста, — поняли эту песню, поняла ее и новобрач-
ная, опиравшаяся на руку молодого мужа, и, когда пес-
ня кончилась и сердце Льва разрывалось от горя, люди
зарыдали.
— Это очень грустная песня, — сказали они нако-
нец. — Ну а теперь спой нам повеселее.
Так как Лев знал всю тяжесть горя, какое может ис-
пытать человек, знал хорошо, как произошло падение
того, кто раньше был богом, то он тотчас же запел дру-
гую песню, которая заставила людей смеяться до упаду
И они разошлись, ободренные и готовые к дальнейшему
труду, наградив певца павлиньими перьями и деньгами
в таком количестве, на какое он даже не рассчитывал.
Но, зная, что деньги ведут к ссорам, а павлиньи перья
всегда были ненавистны Деве, он отказался от них и по-
шел искать своих братьев, чтобы напомнить им, что они
были когда-то богами.
Он нашел Тельца, судорожно рывшего землю нога-
ми, потому что Скорпион ужалил его, и он умирал, но
не медленной смертью, как Дева, а быстрой.
— Я знаю все, — простонал Телец, когда Лев подошел
к нему. — Я все забыл, но теперь вспоминаю. Пойди и
взгляни на поля, которые я возделал. Борозды очень
прямы. Я забыл, что я был богом, но затс научился ве-
ликолепно боронить землю. А ты, брат?
— Я еще не кончил пахать, — сказал Лев. — А что,
смерть причиняет боль?
— Нет, не смерть, но самое умирание, — сказал Телец
и умер.
158
Земледелец, который был его хозяином, очень огор-
чился, потому что его поле оставалось невозделанным.
В это-то время Лев сложил песню о Тельце, который
был раньше богом, но забыл об этом, и он так пел эту
песню, что половина всех юношей, слушавших его, при-
ходили к убеждению, что они тоже, может быть, были
богами, но не знали об этом. Половина этой половины
развила чрезмерно свой ум и рано умерла. Половина ос-
тальных, стремясь стать богами, потерпела поражение,
но зато вторая половина совершила вчетверо больше
того, что сделала бы при других условиях.
Позже, много лет спустя после этого, в одно из сво-
их странствий с целью забавлять людей, Лев увидел
однажды на берегу ручья Близнецов, которые сидели
там и ждали, когда Рыбы приплывут за ними и унесут
их с собой. Они не выказывали ни малейшего страха и
рассказали Льву, что у женщины в хижине был теперь
собственный ребенок, и, когда этот ребенок вырос на-
столько, чтобы сделаться жестоким, он нашел себе хо-
рошо воспитанного котенка, позволившего ему дергать
себя за хвост. Тут за ними приплыли Рыбы, но люди
видели только, как двое детей упали в ручей, и, хотя
это очень опечалило их приемную мать — она только
крепче прижала к груди своего собственного ребенка
и была благодарна богам, что это случилось с подки-
дышами.
После этого Лев сочинил песню о Близнецах, ко-
торые забыли, что они были богами, и играли в пыли,
чтобы позабавить свою приемную мать. Песня эта разо-
шлась по всему свету среди женщин. Она заставляла их
плакать и смеяться и крепче прижимать к груди своих
детей; а некоторые женщины, еще помнившие Деву, го-
ворили:
— Это, безусловно, голос Девы. Только она одна так
хорошо знала нас.
159
Сложив эти три песни, Лев пел их постоянно одну за
другой до тех пор, пока они не стали для него пустыми
словами и люди, слушая его, скучали, а сам Лев испы-
тывал прежнее искушение раз навсегда бросить пение.
Но он вспоминал тогда слова умирающей Девы и про-
должал петь.
Один из его слушателей прервал его однажды сло-
вами:
— Целых сорок лет ты говоришь нам о том, чтобы мы
не боялись. Не споешь ли ты нам что-нибудь новень-
кое?
— Нет, — отвечал Лев, — это единственная песня, ко-
торую мне позволено петь. Вы не должны бояться Со-
звездий даже тогда, когда они будут убивать вас.
Человек повернулся со скучающим видом и хотел
идти прочь, но в это время в воздухе со свистом про-
мелькнула стрела, летевшая по направлению к земле и
устремлявшаяся в сердце человека Тот выпрямился во
весь рост и стоял так до тех пор, пока стрела вонзилась,
куда было предназначено.
— Я умираю, — сказал он спокойно. — Как хорошо,
Лев, что ты пел все эти сорок лет.
— Тебе страшно? — спросил Лев, склонившись над
ним.
— Я ведь только человек, а не бог, — сказал умираю-
щий. — Я убежал бы прочь, если бы не твои песни. Мой
труд окончен, и я умираю, не выказывая страха.
— Это хорошая награда мне, — сказал Лев сам себе. —
Теперь, когда я сам вижу, что сделали мои песни, я буду
петь еще лучше.
Он пошел по дороге, собрал небольшую кучку своих
слушателей и запел песню о Деве. В середине песни он
почувствовал холодное прикосновение клешни Рака к
своему горлу. Он поднял руку, задохнулся и на минуту
перестал петь.
160
— Пой, Лев! — закричали ему из толпы. — Ты нико-
гда еще так хорошо не пел эту старую песню.
Лев оправился и продолжал петь, пока не кончил
песни, чувствуя, как сердце его холодеет от страха. Ко-
гда он окончил петь, у него было такое ощущение, как
будто кто-то схватил его за горло. Он был уже стар, он
потерял Деву, он знал, что уже наполовину утратил ис-
кусство пения, он с трудом подходил к ожидавшей его
небольшой кучке слушателей и почти не различал их,
когда они окружали его; но тем не менее он сердито за-
кричал Раку:
— Почему ты пришел за мной именно теперь?
— Ты родился под моим созвездием — как же мне не
прийти за тобой? — устало спросил Рак. — Всякое че-
ловеческое существо, убиваемое Раком, задает тот же
самый вопрос.
— Но я только что начал понимать, что сделали мои
песни, — сказал Лев.
— Вот, может быть, потому я и пришел, — сказал Рак
и еще сильнее сжал горло Льву.
— Ведь ты же сказал, что не придешь до тех пор, пока
я не покорю весь мир, — прошептал Лев, падая.
— Я всегда держу свое слово. Ты сделал это трижды
своими тремя песнями. Чего же ты хочешь еще?
— Позволь мне пожить еще, пока я не увижу, что
люди сознают это, — умолял Лев. — Позволь мне уве-
риться, что мои песни...
— Ободряют людей? — сказал Рак. — Хотя это и не
мешает тому, что есть люди, которые все же боятся. Дева
была храбрее тебя. Полно же...
Лев лежал подле самого безостановочно двигавшего-
ся ненасытного рта Рака.
— Я забыл об этом, — просто сказал он. — Да, Дева
была храбрее. Но я тоже бог, и я не боюсь тебя.
— Мне это безразлично, — сказал Рак.
161
Тут у Льва отнялся язык, и он лежал тихо, ожидая
смерти.
Лев был последним из детей Зодиака. После его
смерти появилось поколение малодушных людей, веч-
но хнычущих, колеблющихся и поющих от того, что
созвездия убивают их и их близких, и желающих жить
вечно без всяких огорчений. Этим они не могли про-
длить свою жизнь, но страшно увеличивали свои му-
чения, и не было детей Зодиака, чтобы подбодрить их;
а большая часть песен Льва была забыта.
Но они сами вырезали на могильной плите Девы по-
следний стих из песни о ней, и это-то и послужило осно-
ванием для нашего рассказа.
Один из детей человека, придя к ней спустя тысяче-
летия, очистил плиту от покрывавшего ее мха и прочел
надпись, но воспользовался ею совершенно иначе, чем
думал Лев. Люди поверили ему, что он сам сочинил эти
стихи, но они принадлежат Льву, сыну Зодиака, и гово-
рится в них о том, что, как бы ни сложились обстоятель-
ства, мы, люди, не должны ничего бояться.
ВОРОТА СТА СКОРБЕЙ
Это не мое сочинение. Приятель мой, Габраль Ми-
сквитта, смешанной касты, изложил весь этот рассказ
целиком, между заходом луны и утром, за шесть недель
до своей смерти; я лишь записал рассказ по его ответам
на мои вопросы. Итак, вот что он поведал:
— Они находятся между канавой медника и кварта-
лом торговцев чубуками, в каких-нибудь ста ярдах, по
птичьему полету, от мечети Вазир Хана. Я, конечно, со-
гласен поделиться с кем угодно своими сведениями, но
все же никому не найти ворот, хотя бы вы и воображали,
что знаете город вдоль и поперек. Можно пройти сто раз
162
около той канавы, где они находятся, и не заподозрить
о том. Мы звали эту рытвину канавой Черного Дыма,
но туземное ее название, разумеется, совершенно иное.
Она так узка, что между ее стенами не пройти нагру-
женному ослу; а в одном месте, уже подходя к самым
воротам, фасад одного дома так выступает вперед, что
людям приходится протискиваться боком.
Собственно говоря, это не ворота. Это попросту дом.
Первым его хозяином был старый Фун-Чин, лет пять
назад. Он раньше был башмачником в Калькутте и, как
говорят, убил с пьяных глаз жену. Вот почему он бросил
базарный дом и перешел к Черному Дыму1. Некоторое
время спустя он перекочевал на север и открыл «Воро-
та» — заведение, в котором можно было покурить в мире
и покое. Имейте в виду, что это была вполне почтенная
курильня, не чета тем душным «чанду-хана», которые
встречаются на каждом шагу в городе. Нет, старик осно-
вательно знал свое дело и был вдобавок очень опрятен
для китайца. С виду это был одноглазый человечек не
более пяти футов ростом, без среднего пальца на обе-
их руках. Это не мешало ему скатывать черные пилю-
ли проворнее кого бы то ни было. Надо добавить, что
курево не оказывало на него ни малейшего действия, и
то, что он выкуривал днем и ночью, ночью и днем, слу-
жило ему только как бы противоядием. Сам я знаком
с куревом добрых пять лет и могу потягаться с любым
курильщиком, но в сравнении с Фун-Чином я не бо-
лее как мальчишка. Тем не менее старик очень любил
деньги, очень. И вот этого-то я никак не могу понять.
Я слышал, что он скопил хороший куш перед смертью,
но все его деньги достались его племяннику; старик же
отправился восвояси в Китай, чтобы быть погребенным
на родине.
Подразумевается опиум.
163
Большая комната наверху, где собирались его посе-
тители, всегда была безукоризненно чиста. В одном из
углов стоял божок Фун-Чина, и перед его носом всегда
курились свечки, но запах их заглушался дымом трубок.
Напротив божка стоял гроб Фун-Чина. Он истратил на
него немалую долю своих сбережений, и всякий раз, как
«Ворота» посещал новичок, его неизбежно знакомили
с гробом. Он был покрыт черным лаком, с красными и
золотыми письменами, и уверяли, будто Фун-Чин при-
вез его из самого Китая. Не знаю, правда ли это, но знаю
одно, что, если мне удавалось прийти первым, я рассти-
лал свою циновку у самого его подножия. Тут, видите
ли, был самый тихий уголок и в окно время от времени
задувал ветерок с переулка. Кроме циновок в комнате
не имелось мебели, если не считать гроба да старого
божка, позеленевшего и посиневшего от времени и чи-
стки.
Фун-Чин так и не объяснил нам, почему назвал свое
заведение «Воротами Ста Скорбей». (Это единствен-
ный из известных мне китайцев, который употреблял
неблагозвучные клички. Большинство из них любят
цветистые обороты. Посмотрите в Калькутте.) Но мы
сами дознались до смысла этого названия. Ничто так не
порабощает человека, если сам он белый, как черное ку-
рево. Желтый человек иначе создан. На него оно почти
не действует. Но черные и белые очень ему подвержены.
Конечно, бывают и такие, на которых курево действует
сначала не более чем табак. Чуточку только подремлют,
как бы естественным сном, и на следующее утро почти
способны работать. То же было и со мной вначале, но я
пять лет тянул лямку не отрываясь, и теперь уж я не тот,
что прежде. Была у меня тетка, она жила на пути в Агру,
и мне кое-что досталось после ее смерти, Около шести-
десяти рупий в месяц. Шестьдесят рупий — не Бог весть
что. Помнится мне время, сотни и сотни лет назад, когда
164
я получал их триста в месяц, не считая доходов, когда
работал по поставке леса в Калькутте.
Недолго я состоял при этом деле. Черное курево не
оставляет большого простора для посторонних заня-
тий; и хоть я сравнительно мало от него страдаю, все же
не мог бы теперь провести день за работой, под страхом
смертной казни. В конце концов, мне только и нужно,
что шестьдесят рупий. Пока был жив старик Фун-Чин,
он обычно получал за меня деньги, выдавал мне около
половины на жизнь (я мало ел), а остальное оставлял
себе. Я волен был посещать «Ворота» во все часы дня и
ночи, спать и курить там сколько душе угодно, и больше
мне ничего не было нужно. Я знаю, что старик извлекал
из этого выгоду, но это, впрочем, неважно. Ничто теперь
не кажется мне важным; вдобавок деньги исправно по-
лучались каждый месяц.
Когда заведение впервые открылось, нас сходилось
в «Воротах» всего десять человек. Я да два молодца из
какого-то правительственного учреждения в Анаркул-
ли (но эти лишились места и не могли больше платить;
ни один человек, которому приходится работать днем,
не в состоянии предаваться курению долгое время кря-
ду), еще один китаец, приходившийся Фун-Чину пле-
мянником, рыночная торговка, сколотившая каким-то
образом целую уйму денег; англичанин-бродяга, какой-
то там Мак, я позабыл, как дальше; курил он без конца,
но, по-видимому, ничего не платил (говорят, что он спас
жизнь Фун-Чину в бытность свою адвокатом на суде в
Калькутте); еще один субъект вроде меня из Мадраса,
женщина смешанной касты и два человека, говоривших,
что пришли с севера. Полагаю, что это были персы или
афганцы. Теперь нас осталось всего пять человек, но мы
зато посещаем заведение аккуратно. Что случилось с
чиновниками, не могу сказать; но торговка умерла пол-
года спустя после открытия «Ворот», и сдается мне, что
165
Фун-Чин присвоил себе ее браслеты и кольца для носа.
Впрочем, я не уверен в этом. Что касается англичанина,
он не только курил, но еще и пил вдобавок, и потому
скоро отбился от дома. Один из персов убит давным-
давно, в свалке у большого колодца вблизи мечети, и
полиция закрыла колодец — очень уж скверный шел из
него запах. На дне оказался его труп. Итак, как видите,
остались всего-навсего я, китаец, женщина смешанной
касты, которую мы звали Мемсахиб (она жила с Фун-
Чином), тот другой — евразиат, второй — перс. Мемса-
хиб выглядит теперь очень старой. Кажется, она была
совсем молодой женщиной при открытии «Ворот»; но
если на то пошло, мы все тут старики. Нам сотни и сот-
ни лет. Очень трудно вести счет времени в «Воротах»,
притом время для меня не важно. Свои шестьдесят ру-
пий я получаю исправно каждый месяц. Давным-давно,
когда я зарабатывал триста пятьдесят рупий в месяц, не
считая побочных доходов, на лесном подряде в Каль-
кутте, у меня было нечто вроде жены. Но теперь ее нет в
живых. Уверяют, будто я убил ее тем, что пристрастил-
ся к черному куреву. Возможно, что и так, но это случи-
лось так давно, что теперь уже неважно. В первое вре-
мя, что я бывал в «Воротах», мне иной раз становилось
жаль ее; но все это прошло и забыто давным-давно; свои
шестьдесят рупий я получаю аккуратно каждый месяц
и чувствую себя вполне счастливым. Не одурманенным,
понимаете ли, но всегда спокойным, умиротворенным и
довольным.
Каким образом я пристрастился к нему? Началось
это в Калькутте. Я стал пробовать еще у себя дома, так
сказать, любопытства ради. Лишнего я себе не позволял,
но все же думается, что тогда-то и умерла моя жена. Как
бы то ни было, я очутился здесь и довелось мне позна-
комиться с Фун-Чином. В точности не припомню, как
это произошло; но он сказал мне о «Воротах», и я при-
166
нялся туда заходить, и почему-то так и не выбрался из
них никогда. Имейте в виду, однако, что «Ворота» были
почтенным учреждением во времена Фун-Чина; вы по-
лучали там все удобства: ничего общего с теми «чанду-
хана», в которые ходят негры. Нет. Было чисто и тихо, и
никакой давки. Разумеется, бывали и другие, кроме нас
десяти да хозяина; но каждый из нас имел отдельную
циновку с ватным шерстяным изголовьем, покрытым
черными и красными драконами и всякими штуками,
точь-в-точь как на гробе в углу.
В конце третьей трубки драконы принимались шеве-
литься и драться между собой. Много ночей напролет я
провел, наблюдая за ними. Этим способом я научился
регулировать свое куренье: теперь требуется двенадцать
трубок, чтобы привести их в движение. Вдобавок они
все изорваны и засалены, равно как и циновки, а старик
Фун-Чин помер. Он помер года два тому назад и оста-
вил мне трубку, из которой я всегда и курю теперь, — она
серебряная, с диковинными зверьками, которые лазают
вверх и вниз по приемнику внизу чашечки. До этого у
меня был длинный бамбуковый чубук с очень малень-
кой медной чашечкой и зеленым яшмовым мундшту-
ком. Он был немного потолще трости для прогулки, и
дым из него шел ароматный, бесконечно ароматный.
Бамбук как бы всасывал дым. А серебро не всасывает,
и мне приходится время от времени чистить эту трубку,
что очень хлопотно, но все же я курю ее в память стари-
ка. Пусть он извлек из меня выгоду, но зато всегда давал
мне чистые циновки и подушки и лучший товар, кото-
рый только имеется в продаже.
Когда он умер, племянник его Цин-Лин взялся вес-
ти учреждение, но переименовал его в «Храм Трижды
Одержимых»; но мы, старые завсегдатаи, по-прежнему
вспоминаем о «Ста Скорбях». Племянник ведет дело
как скряга, и думается, что в этом его поддерживает
167
Мемсахиб. Она живет с ним, как раньше жила со ста-
риком. Они пускают в дом негров и всякий сброд, да и
само черное курево уже не того качества, как бывало.
Сколько раз я находил в трубке жженые отруби. Ста-
рик умер бы, если бы что-либо подобное случилось в его
время. Вдобавок комната никогда не убирается, цинов-
ки все истрепаны и оборваны по краям. Гроба уже нет —
он возвратился в Китай, со стариком и двумя унциями
курева внутри, на случай, если бы оно понадобилось по-
койнику в дороге.
Перед божком сжигается теперь меньше свечек,
чем он к тому привык: это плохая примета, верная, как
смерть. Кроме того, он весь пожелтел, и никто его не
чистит. Я знаю, что это дело рук Мемсахиб; потому что,
когда Цин-Лин пытался сжигать перед ним золоченую
бумагу, она ворчала, что это лишний расход. Поэтому
мы теперь раздобыли свечки, смешанные с клеем; они
горят на полчаса дольше и пахнут очень скверно; не
говоря уже о запахе в самой комнате. Никакое дело не
пойдет, если заводить такие шашни. Божку ведь это не
по нутру. Я отлично это вижу. Иной раз поздно ночью
он примется отливать самыми диковинными цветами —
синим, и зеленым, и красным, — точь-в-точь, как быва-
ло во времена Фун-Чина; и вращает глазами и топает
ногами, как настоящий бес.
Сам не знаю, почему бы мне не бросить это место
и не отправиться курить в собственной комнатке на
базаре! Но легко может случиться, что Цин-Лин убьет
меня, если я его брошу, — ведь мои-то шестьдесят рупий
получает теперь он; да вдобавок чересчур это хлопотно,
и уж очень я привязался к «Воротам». Неказистое это
место, не то, что было при старике; но расстаться с ним
не могу. Я перевидал здесь столько людей, входящих и
выходящих вон. И столько видел их умиравшими здесь
на циновках, что побоялся бы теперь умереть на откры-
168
том воздухе. Много видал такого, что другие могли на-
звать странным; но ничто не кажется странным тому,
кто во власти черного курева, за исключением самого
черного курева. А если бы даже и было что странное, то
это неважно.
Фун-Чин был очень разборчив и никого бы не
впустил такого, кто способен был заварить кашу сво-
ей смертью и наделать людям хлопот. Племянник его
далеко не так осторожен. Всем и каждому выбалтывает
о своем «первоклассном» заведении. Никогда не по-
трудится ввести человека спокойненько и устроить его
уютненько, как это делал Фун-Чин. Потому-то «Воро-
та» и сделались более известными, чем бывало. Среди
негров, разумеется. Племянник не смеет впустить бело-
го человека, даже метиса. Разумеется, ему приходится
мириться с нами тремя — мной, и Мемсахиб, и тем дру-
гим. Мы неискоренимы. Но чтобы сделать нам кредит
на одну трубку — ни за что на свете!
В один прекрасный день, надеюсь, что я умру в «Во-
ротах». Перс и мадрасский житель сильно сдали. Им те-
перь требуется мальчик, чтобы зажигать трубки. Я свою
всегда раскуриваю сам. Должно быть, еще увижу, как их
вынесут ногами вперед. Но едва ли мне пережить Мем-
сахиб или Цин-Лина. Женщины дольше выдерживают
черное курево, а в жилах Цин-Лина недаром течет кровь
старика, хотя он курит дешевый товар. Торговка знала
за два дня вперед, что пришел ее конец, и померла она
на чистой циновке с хорошей подушкой, и старик пове-
сил ее трубку как раз над самым божком. Сдается мне,
что он всегда был расположен к ней. Но браслеты-то ее
все-таки присвоил.
Хотелось бы мне умереть так, как умерла торговка —
на чистой прохладной циновке, с трубкой хорошего ку-
рева в зубах. Когда почувствую, что пришла пора, я по-
прошу Цин-Лина дать мне то и другое, а он за это может
169
получать мои шестьдесят рупий один месяц за другим,
сколько его душе угодно. Тогда я улягусь спокойно и
уютно и буду смотреть, как черные и красные драконы
сойдутся в последней великой битве; потом...
Ну, да это неважно. Ничто не представляется мне
особенно важным, хотелось бы только, чтобы Цин-Лин
не подмешивал отрубей в черное курево.
СКАЗКИ
И ЛЕГЕНДЫ
Перевод Е.М. Чистяковой-Вэр
ПОЧЕМУ КИТ ЕСТ
ТОЛЬКО МЕЛКИХ РЫБОК
В стародавние времена, моя любимая, в море жил
кит; жил и ел рыбу, всякую рыбу; треску и камбалу,
плотву и макрель, щук и скатов, миног и ловких вьюнов
угрей; ел он также морских звезд и крабов, и все, все, что
только ему попадалось. На всех-то, на всех рыб, на всех
морских животных, которых кит замечал, он кидался и,
открыв свою пасть, хватал их. Гам — и готово! Наконец,
кит съел решительно всех рыб во всех морях. Уцелела
только одна маленькая хитрая рыбка. Она плыла подле
правого уха кита, так что он не мог ее схватить. Вот кит
поднялся, стал на свой хвост и говорит:
— Я голоден.
А маленькая-то хитрая рыбка пищит в ответ тонким
хитрым голоском:
— Пробовали ли вы, великодушный рыбообразный,
человека?
— Нет, — ответил кит, — не пробовал. А это вкусная
штука?
— Да, — ответила хитрая рыбка, — только человек
ужасно беспокойное создание.
— Ну, принеси мне парочку-другую людей, — сказал
кит и ударил хвостом по воде, да так сильно, что все
море покрылось пеной.
173
На этой картинке нарисован кит. Он про-
глатывает моряка, человека донельзя умного и
находчивого. Проглатывает он также его плот,
штаны, нож и подтяжки. Обрати внимание на
подтяжки: видишь, полоски с пуговицами? Это
именно они и есть; подле них нож. Моряк сидит
на плоту, но плот наклонился набок, покрылся
водой, а потому его почти не видно. Белая шту-
ка подле левой руки моряка — деревянная палка
с крюком; он старался грести ею, как раз в то
время, когда подплыл кит. По-настоящему это
не палка, а багор. Когда кит проглотил моряка,
багор был брошен. Кита звали Веселым, а имя
моряка было м-р Генри Альберт Биввенс. Ма-
ленькая хитрая рыбка прячется под животи-
ком кита, не то я непременно нарисовал бы и ее.
Видишь, какое море негладкое? Это потому, что
кит втягивает в себя воду, так как хочет вме-
сте с нею всосать также и м-ра Генри Альберта
Биввенса, плот, нож и подтяжки. Смотри, не за-
бывай о них.
174
в?
a,
о
s
=s
к
2
к
Здесь изображено, как кит ищет хитрую
рыбку, которая спряталась под порогом эква-
тора. Ее звали Понгл. Рыбка спряталась среди
корней огромных морских водорослей, которые
растут перед дверями экватора. Я нарисовал
эти двери. Они закрыты. Их всегда закрывают,
потому что двери всегда следует закрывать. Ты
видишь — что-то вроде веревки, которая идет
справа налево; это — сам экватор; черные вещи
вроде камней — два великана, Мор и Кор; они
держат в порядке экватор. Они же нарисовали
и теневые картины на дверях экватора и выре-
зали резцами перевитых рыб под дверями. Рыбы,
носы которых похожи на клювы, — дельфины;
другие рыбы со странными головами называют-
ся рыбами-молотами; это порода акул. Кит ни-
как не мог отыскать хитрой рыбки и так долго
искал ее, что наконец перестал сердиться, и они
опять сделались друзьями.
176
Как маленькая рыбка спряталась от кита
— Одного за глаза хватит, — сказала хитрая рыб-
ка. — Проплыви до пятого градуса северной широты и
до сорокового восточной долготы, и ты увидишь, что
посреди моря на плоту сидит моряк. Его корабль раз-
бился, а потому на нем только синие холщовые штаны
на подтяжках (помни о подтяжках, моя любимая), и в
кармане — нож. Но я, по совести, должна сказать тебе,
что он необыкновенно умен и находчив.
Кит поплыл; все плыл и плыл к пятому градусу се-
верной широты и к сороковому восточной долготы и
очень торопился. Вот он увидел посреди моря плот, а
на нем моряка в синих холщовых штанах с парой под-
тяжек (главное — помни о подтяжках, моя любимая) и с
ножом. Моряк сидел, свесив ноги в воду. (Конечно, его
мамочка позволила ему болтать голыми ногами в воде,
не то он ни за что не стал бы этого делать, потому что
был очень умен и находчив.)
Кит открыл рот; он открывал его все шире да шире,
так что чуть не дотронулся носом до хвоста, и прогло-
тил моряка, плот, на котором он сидел, синие штаны,
подтяжки (о которых ты не должна забывать) и нож.
Моряк и все эти вещи попали в теплый темный желу-
док кита. После этого кит с удовольствием облизнулся
и три раза повернулся на своем хвосте.
Но как только моряк, человек донельзя находчивый
и умный, очутился в темном теплом животике кита, он
затопал ногами, запрыгал, заколотил и замолотил ру-
ками, стал кувыркаться и танцевать, кусаться, ползать,
извиваться, выть, подскакивать и падать, кричать и
вздыхать, лягаться, брыкаться и вертеться там, где это
было вовсе не к месту. Понятно, кит почувствовал себя
нехорошо. (Ведь ты же не забыла о подтяжках?)
И он сказал хитрой рыбке:
— Этот человек ужасно беспокоен; кроме того, у меня
из-за него поднялась икота. Что мне делать?
178
— Скажи ему, чтобы он выскочил обратно, — посове-
товала киту хитрая рыбка.
Тогда кит крикнул в свой собственный рот потерпев-
шему крушение моряку:
— Вылезай наружу, тогда и возись! У меня икота.
— Нет, нет, — ответил моряк. — Будет все по-друго-
му Отнеси меня к берегу моей родины, к белым утесам
Альбиона, тогда я подумаю, как мне следует поступить.
И он заплясал еще сильнее прежнего.
— Лучше отнеси его к нему на родину, — посоветова-
ла хитрая рыбка киту. — Я же предупреждала тебя, что
он очень находчив и умен.
Нечего делать, кит поплыл; он все плыл да плыл, уси-
ленно работая обоими своими плавниками и хвостом,
хотя ему немного мешала икота. Наконец он увидел
родной берег моряка и белые утесы Альбиона, с размаха
чуть было не выскочил на отмель и стал открывать свой
рот все шире, шире и шире и сказал:
— Здесь пересадка на Винчестер, Эшлот, Неша, Кин
и на все станции дороги, ведущей к полям вики.
Как только кит сказал слово «вики», моряк выско-
чил из его пасти. Надо сказать, что, пока кит плыл, мо-
ряк, человек действительно необыкновенно умный и
находчивый, вытащил свой нож, разрезал плот на ма-
ленькие кусочки, сложил их крест-накрест, крепко-на-
крепко связал их между собой своими подтяжками (те-
перь ты понимаешь, почему тебе не следовало забывать
о подтяжках?) и таким образом сделал из них решетку.
Он взял с собой эту решетку и вставил ее в горло кита.
Потом сказал вот какие слова. Ты ведь не слышала, что
сказал моряк, так я повторяю тебе его слова: «Этой ре-
шеткой я помешаю тебе есть».
Дело в том, что моряк был также и сочинителем. Он
ступил на отмель и пошел домой, к своей маме, которая
позволяла ему ходить босиком по воде. Через некото-
179
рое время он женился и жил долго и счастливо. Долго и
счастливо жил также и кит. Но со дня высадки моряка
на его родной берег решетка, сидевшая в горле кита, ко-
торую он не мог ни выбросить наружу, ни проглотить,
мешала ему есть что-нибудь, кроме очень-очень мелких
рыбок. Вот потому-то в наше время киты не едят ни
взрослых людей, ни маленьких мальчиков, ни малень-
ких девочек.
Хитрая рыбка уплыла и спряталась в тине, под поро-
гом экватора. Она боялась, что кит на нее рассердится.
Моряк унес с собой свой нож. Когда он шел по мор-
ской отмели, на нем были синие холщовые штаны. Под-
тяжки же остались, помнишь, на решетке. Вот и конец
сказочки о ките и хитрой рыбке.
КАК НА СПИНЕ ВЕРБЛЮДА
ПОЯВИЛСЯ ГОРБ
Очень интересна вот эта наша вторая сказка; в ней
рассказывается, как на спине у верблюда появился
большой горб.
В самом начале, когда земля была совсем новая и жи-
вотные только-только начали работать на человека, жил
да был верблюд. Он поселился в самой середине огром-
ной Воющей пустыни, потому что не хотел работать;
кроме того, он и сам любил реветь. Ел он там стебли
сухих трав, терновник, ветви тамариска, молочай, раз-
ные колючие кусты и ничего не делал. Когда кто-нибудь
с ним заговаривал, он отвечал: «Грб»; только «грб», и
больше ничего.
В понедельник утром к нему пришла лошадь; на ее
спине лежало седло, а во рту у нее были удила, и она
ему сказала:
180
Как колдовал джинн для того, чтобы у верблюда вырос горб
На этой картинке нарисован джинн, волшебник;
он начал колдовать, и после этого колдовства на спине
верблюда явился горб. Сначала джинн провел по возду-
ху пальцем черту, и она стала твердой; потом он сде-
лал облако, потом яйцо; яйцо и облако ты увидишь на
картинке в самом низу. Сейчас же явилась волшебная
тыква, которая превратилась в огромное белое пламя.
Вот тогда-то джинн взял свой волшебный веер, стал им
раздувать пламя и раздувал его до тех пор, пока оно не
превратилось в волшебный костер. Волшебство джинна
было хорошее и доброе, хотя из-за него у верблюда поя-
вился на спине горб; но ведь верблюд получил горб только
потому, что был очень ленив. Этот джинн присматри-
вал за всеми пустынями; он был один из самых милых
джиннов, а потому ни за что не сделал бы ничего по-на-
стоящему недоброго.
181
Это стоит джинн, который заведует всеми
пустынями, он колдует своим волшебным вее-
ром. Верблюд жует ветку акации; он только что
лишний раз сказал «грб» (джинн предупредил
его, что не нужно повторять это слово слишком
часто), и вот появляется горб. Длинная полоса,
которая, видишь, походит на полотенце и под-
нимается из чего-то вроде луковицы, — волшеб-
ное пламя; на его изгибе лежит горб. Горб отлич-
но уместится на плоской спине верблюда. Сам
верблюд до того усердно любуется своим пре-
красным образом, который отражается в воде,
что не замечает происходящего.
Ниже большой картинки — маленькая. На
ней нарисован молодой мир. Ты видишь два ды-
мящихся вулкана; несколько других гор; несколь-
ко камней; озеро и черный остров, а также из-
вилистую реку; еще разные разности и, наконец,
ноев ковчег. Яне мог нарисовать всех пустынь,
которыми заведовал джинн, поэтому нарисовал
только одну, зато это — самая пустынная пус-
тыня.
182
Джинн, колдующий над верблюдом
— Послушай-ка, верблюд, пойдем, побегай, как все
мы, лошади.
— Грб, — ответил верблюд; лошадь ушла и сказала об
этом человеку.
Вот к верблюду пришла собака; она принесла в зубах
палку и сказала:
— Послушай, верблюд, пойдем-ка со мной; отыски-
вай разные вещи и носи их, как мы, остальные.
— Грб, — фыркнул верблюд; собака убежала и рас-
сказала все человеку
Теперь к верблюду пришел бык; на его шее лежало
ярмо, и он сказал:
— Послушай-ка, верблюд, пойдем и начни пахать,
как мы, остальные.
— Грб, — сказал верблюд; бык ушел и рассказал все
человеку.
В этот день вечером человек позвал к себе лошадь,
собаку и быка и, когда они пришли, сказал им:
— Бедные вы трое, мне очень жалко вас; но верблюд,
который говорит только «грб», не может работать; если
бы он мог что-нибудь делать, он был бы здесь; поэтому
я оставлю его в покое; вы же должны работать в два раза
больше, чтобы заменить его.
Трое очень рассердились; они собрали совет на са-
мом краю пустыни; скоро к ним подошел ленивый верб-
люд; он пожевал стебель молочая, посмеялся над ними,
потом сказал «грб» и опять ушел.
В это самое время появился джинн, который заве-
дует всеми пустынями; он ехал на катившемся облаке
пыли. (Все джинны всегда путешествуют таким обра-
зом, потому что они волшебники.) Увидя троих, он ос-
тановился, чтобы поговорить с ними.
— Джинн, начальник всех пустынь, — сказала ло-
шадь, — скажи, неужели справедливо, чтобы одно су-
щество ничего не делало, когда весь мир такой новый
и молодой?
184
— Конечно, нет, — сказал джинн.
— Так знай же, — проговорила лошадь, — что в самом
центре твоей Воющей пустыни живет существо (кстати,
оно тоже любит громко кричать и реветь), существо с
длинной шеей и с длинными-предлинными ногами; оно
с утра понедельника ровно ничего не сделало. Только
подумай, оно не хочет бегать, как мы, лошади.
— Фюить, — свистнул джинн, — клянусь всем золо-
том Аравии, это животное — мой верблюд. Ну а что он
сказал тебе?
— Он сказал «грб», — ответила собака, — и он не хо-
чет носить тяжестей.
— А верблюд сказал еще что-нибудь?
— Нет, только «грб», и не хочет пахать, — вставил
свое замечание бык.
— Очень хорошо, — проговорил джинн. — Он твер-
дит «грб»? Хорошо же, я ему задам славный «грб»,
только подождите немного.
Джинн окутал себя пылью, укатил дальше по степи
и скоро увидел верблюда. Верблюд ровно ничего не де-
лал и только смотрел на свое отражение в луже воды.
— Ты ленив до невозможности, —сказал ему джинн, —
подумай, из-за этого у тех троих с понедельника стало
вдвое больше работы.
Сказав это, джинн уперся подбородком в кулак и стал
мысленно говорить волшебные слова.
— Грб, — фыркнул верблюд.
— На твоем месте я не стал бы вечно повторять
«грб», — заметил джинн, — мне кажется, ты и так слиш-
ком часто говорил это слово. Дудки, полно тебе лентяй-
ничать; принимайся-ка за работу.
А верблюд опять сказал «грб», но едва он закрыл свой
рот, как увидел, что его спина, которой он гордился, ста-
ла надуваться; она раздувалась все больше и больше,
и на ней наконец образовался большой горб.
185
— Видишь, что у тебя на спине? — спросил его
джинн. — Этот горб сел на твою спину, потому что с по-
недельника, то есть с того самого дня, в который нача-
лась общая работа, ты ничего не делал. Теперь тебе при-
дется трудиться.
— Разве я могу работать с таким горбом на спине? —
спросил верблюд.
— Это сделано тебе в наказание, — сказал джинн, —
и все потому, что ты пролентяйничал три дня. Теперь ты
получил возможность работать по три дня подряд безо
всякой еды; тебя будет кормить этот горб. И пожалуй-
ста, никогда не говори, что я ничего для тебя не сделал.
Уходи из пустыни; отправляйся к тем троим и веди себя
хорошо. Иди же.
И верблюд поднялся и пошел к троим, унося на своей
спине свой собственный горб. С тех пор и до нынешнего
дня верблюд его носит. Верблюд работает, много рабо-
тает, но все не может наверстать тех трех дней, которые
он пролентяйничал в самом начале мира, и до сих пор
не научился вежливости.
КАК НА КОЖЕ НОСОРОГА
ПОЯВИЛИСЬ СКЛАДКИ
Очень давно на необитаемом острове в Красном море
жил один огнепоклонник, перс. Он носил шапку, от ко-
торой лучи солнца отражались с такой яркостью, какую
редко увидишь даже на востоке. Человек этот жил на
самом берегу Красного моря, и у него не было ничего,
кроме шапки, ножа и печки с плитой; знаешь, из тех, до
которых никогда не следует дотрагиваться. Раз он взял
муки, воды, сушеных слив, изюму, сахару и сделал из
этих вкусных вещей огромный сладкий хлеб в два фута
ширины и в три фута высоты. Это была замечательно
186
вкусная вещь, сказочный хлеб. Пек он его, пек, и на-
конец сладкий каравай славно зарумянился, и от него
пошел приятный запах. Человек собрался поесть своего
хлеба, но как раз в эту минуту из совершенно необитае-
мой середины острова пришел носорог. На его носу си-
дел рог; глаза же зверя походили на свиные глазки. В те
времена кожа носорога плотно облегала все его тело.
На ней не было ни одной складочки или морщинки. Он
был совсем такой, как носороги в игрушечном ноевом
ковчеге, только, понятно, гораздо больше их. А все-таки
он не умел вести себя прилично; плохо ведет себя он
и теперь, и у него всегда будут дурные манеры.
Носорог сказал: «Ой!» Тогда перс бросил свой хлеб
и вскарабкался на пальму; на нем была только его шап-
ка, от которой лучи солнца отражались великолепнее,
чем где-нибудь в другом месте на востоке. Носорог оп-
рокинул носом керосиновую печь с плитой, и хлеб пока-
тился по песку; тогда он сперва насадил его на свой рог,
а потом съел и, помахивая хвостом, ушел в печальные,
совершенно ненаселенные дебри островов Мазандеран,
Сокотра и в пустыни мысов Высокого Равноденствия.
Человек слез с пальмы, поставил печку на ножки и на-
распев произнес несколько слов. Ты не знаешь, что он
пропел, а потому я скажу тебе:
«Тот, кто съел хлеб, который я испек, получил
урок».
И в этих словах было больше правды, чем ты дума-
ешь.
Ровно через пять недель на Красном море стало так
жарко, что жители сбросили с себя всю свою одежду.
Огнепоклонник тоже снял со своей головы шапку, а но-
сорог скинул с себя кожу и, перебросив ее через плечо,
спустился к берегу; он задумал выкупаться. В те дни
кожа эта застегивалась у него под шеей на три пугови-
цы и очень походила на непромокаемое пальто. Носорог
187
Как перс начал есть сладкий хлеб
Здесь нарисовано, как перс начинает есть свой слад-
кий хлеб на необитаемом острове в Красном море в очень
жаркий день; нарисован также носорог; он пришел из со-
вершенно безлюдной центральной части острова, кото-
рая, как ты можешь видеть, состояла из скал. Кожа но-
сорога совершенно гладкая; три пуговицы, которыми она
застегивается, сидят внизу, поэтому ты и не можешь
их видеть. Извивающиеся вещи на шапке человека — сол-
нечные лучи, которые отражаются с более чем восточ-
ным великолепием; если бы я нарисовал настоящие лучи,
они наполнили бы всю картину. В сладком хлебе — изюм.
Круглая вещь, вроде колеса, лежащая на песке спереди,
колесо одной из колесниц Фараона, на которых он и его
воины хотели переправиться через Красное море. Ог-
188
непоклонник нашел это колесо и оставил его у себя для
игры. Человека этого звали Пестонджи Бомонджи; носо-
рога же звали Сопуном, потому что он дышал ртом, а не
носом. На твоем месте я не спрашивал бы ничего насчет
печки с плитой.
ничего не сказал человеку о хлебе; ведь ни прежде, ни
после он не умел себя вести. Он вошел в воду, совсем
погрузился в нее и стал выпускать из носа воздух, ко-
торый поднимался пузырьками; а его кожа лежала на
берегу.
К морю пришел и огнепоклонник; он увидел кожу
и улыбнулся такой широкой улыбкой, которая два раза
обежала вокруг его лица; потом заплясал, описал три
круга около кожи носорога и потер руки. После этого
он вернулся в свой лагерь и наполнил шапку крошками
сладкого хлеба; он никогда не ел ничего, кроме хлеба, и
никогда не имел своего жилища, а потому у него было
много крошек. Огнепоклонник взял кожу носорога,
стряхнул ее, поскоблил, потер, так как она была полне-
хонька старой грязи, и всыпал в нее все свои старые су-
хие, заветрившиеся крошки и несколько подгоревших
изюминок. После этого он снова взобрался на верши-
ну пальмы и стал поджидать, когда носорог выйдет из
воды и наденет кожу
Едва носорог надел свою кожу и застегнул ее на три
пуговицы, ему стало щекотно; крошки кололи его, ца-
рапали ему тело, знаешь, как бывает, когда ты просып-
лешь крошки на простыню в постели? Носорог вздумал
почесаться, но от этого дело стало еще хуже. Он лег на
песок и стал валяться и кататься, но каждый раз, когда
он переворачивался, крошки беспокоили его все больше
и больше. Чтобы избавиться от неприятности, он подбе-
жал к пальме и начал тереться о ее ствол. Он так усилен-
но и так долго тер кожу о пальму, что над его плечами
189
Пестонджи Бомонджи сидит на пальме
и смотрит, как носорог Сопун, скинув с себя свою
кожу, купается подле отмели совершенно необи-
таемого острова. Пестонджи всыпал в кожу
крошки и улыбается, думая, как сильно будут
они щекотать носорога, когда тот снова наденет
ее. Кожа лежит в прохладном месте, как раз под
скалами, ниже пальмы; вот потому-то ты и не
можешь ее видеть. На голове Пестонджи шапка,
отражающая лучи с более чем восточным вели-
колепием; у него в руках нож, которым он хочет
вырезать на коре пальмы свое имя. Черные точ-
ки на островах, там в море, куски кораблей, раз-
бившихся во время плавания по Красному морю;
только все пассажиры были спасены, и каждый
отправился к себе домой.
Черное пятнышко в воде близ берега — совсем
не обломок корабля. Это носорог; он купается
без своей кожи. Внутри под кожей он был так
же черен, как и снаружи. О печке с плитой я на
твоем месте не стал бы расспрашивать.
190
Как перс смотрел на купанье носорога
она сморщилась, образовав большую складку; другая
складка появилась внизу, там, где были пуговицы (ко-
гда он терся, он оторвал их). Кожа также сморщилась
в несколько складок на ногах носорога. Все это проис-
шествие испортило его настроение: он рассердился, но
на крошки это не имело влияния. Они были под кожей
и продолжали покалывать его тело. Наконец, носорог,
рассерженный и жестоко исцарапанный, ушел домой.
С тех пор и до нынешнего дня у каждого носорога на
коже складки, и у каждого очень дурной характер — все
из-за крошек.
Огнепоклонник спустился с пальмы; на его голове
была шапка, от которой лучи солнца отражались более
чем с восточным великолепием. Он упаковал свою печ-
ку с плитой и пошел по направлению к Оротово, Ами-
гдала, к травянистым плоскогорьям Авантариво и к бо-
лотам Сонапута.
КАК ЛЕОПАРД СТАЛ ПЯТНИСТЫМ
В те далекие дни, когда все существа только что на-
чали жить на земле, моя любимая, леопард поселился в
пустынном месте, которое называлось Высокий Фельдт.
Заметь: это не был Низкий Фельдт, или Лесистый
Фельдт, или Горный Фельдт; нет, леопард жил в совер-
шенно голой, унылой, знойной, залитой сияющими лу-
чами солнца пустыне, называвшейся Высоким Фельд-
том. Местность эту покрывал песок, скалы одного цвета
с песком и редкие кусты желтоватой травы.
Там жили жирафы, зебры, антилопы, газели и другие
породы рогатых животных; все они были покрыты глад-
кой желтовато-коричневатой шерстью песчаного оттен-
ка; леопард фигурой походил на кошку; у него была
серовато-желтоватая шерсть, которая совсем сливалась
192
с желтовато-серовато-коричневатой почвой Высокого
фельдта. Это было очень плохо для жирафов, для зебр,
для антилоп и для остальных беззащитных животных,
потому что леопард ложился подле желтоватых камней
или высоких травянистых зарослей, и, когда жираф,
зебра, газель, антилопа куду или лесная антилопа про-
ходили мимо него, он выскакивал из засады, бросался
на них, и тогда их жизни наступал конец. В этой стра-
не также жил эфиоп; у него были лук и стрелы; сам он
в те времена был серовато-коричневато-желтоватый и
охотился вместе с леопардом; эфиоп брал с собой лук и
стрелы; леопард же убивал дичь зубами да когтями. На-
конец жираф, газель, антилопа, квагга и все остальные
животные в этом роде решительно перестали понимать,
в какую сторону им следует бежать. Да, моя любимая,
они совсем растерялись.
Через очень-очень долгое время (тогда животные
и люди жили долго) они научились скрываться от всего,
что походило на леопарда или на эфиопа, и мало-помалу
убежали из Высокого Фельдта. Первыми ушли жирафы,
потому что у них были самые длинные ноги. Бежали они
много-много дней; наконец увидели огромный лес; в нем
было много деревьев, кустов, а на землю падали тени:
темные полосы и пятна. Животные спрятались в лесу.
Прошло еще много времени. Животные вечно были от-
части в тени, отчасти на солнце, и от этого жираф стал
пятнистым, а зебра — полосатой; антилопа же куду и
газель потемнели, и по их спинкам прошли извилистые
серые полоски, похожие на древесную кору. Теперь их
можно было слышать, чуять, но видеть стало трудно; их
разглядел бы только знающий, где следует искать бег-
лецов. Отлично жилось этим зверям среди пятен света
и узорчатых теней леса. Между тем леопард и эфиоп
бегали по обнаженной желтовато-красноватой пустыне
и спрашивали себя, куда девались их завтраки, обеды
193
и ужины? Наконец они до того проголодались, что ста-
ли поедать крыс, жуков и кроликов, живших в скалах;
потом у них разболелись животики; оба заболели. Как
раз в это время они встретили павиана. А он, надо тебе
сказать, самый мудрый зверь в целой Южной Африке.
Леопард сказал павиану (стоял очень жаркий день):
— Куда ушла вся дичь?
Павиан подмигнул. Он отлично знал куда.
Эфиоп сказал павиану:
— Можешь ли ты сказать мне, куда переселилась вся
туземная фауна?
Эфиоп спросил совершенно то же самое, что лео-
пард; только он всегда употреблял длинные слова; он
был взрослый.
Павиан подмигнул. Он-то знал.
Скоро заговорил павиан:
— Дичь ушла в другие места, и тебе, леопард, я сове-
тую поискать темных пятен.
Эфиоп сказал:
— Все это хорошо и прекрасно, но я желаю знать,
куда переселилась туземная фауна?
Тогда павиан ответил:
— Туземная фауна соединилась с туземной флорой.
Тебе же, эфиоп, была бы полезна перемена.
Леопард и эфиоп ничего не поняли. О каких пятнах,
о какой перемене говорил им павиан? Тем не менее они
стали разыскивать туземную флору и после долгих-
долгих поисков увидели большой, высокий, густой лес,
полный деревьев с пятнистыми стволами, по которым
перебегали тени. Тени эти качались, извивались, сходи-
лись и расходились.
— Что это? — сказал леопард. — Здесь темно, а меж-
ду тем столько пятнышек света.
— Не знаю, — сказал эфиоп, — вероятно, это тузем-
ная флора. И я чую жирафа, но не могу видеть жирафа.
194
— Это удивительно, — заметил леопард, — впрочем,
мне кажется, это происходит потому, что мы сию мину-
ту вошли в тень с того места, где ярко светит солнце.
Я чую зебру, я слышу зебру, но не могу видеть ее.
— Погоди немного, — сказал эфиоп. — Ведь с тех пор,
как мы на них охотились, прошло много времени. Мо-
жет быть, мы позабыли, какой вид у этих зверей?
— Пустяки, — ответил леопард. — Я отлично их пом-
ню; и особенно хорошо у меня в памяти сохранился вкус
их костного мозга. Жираф около семнадцати футов вы-
соты и весь, от макушки до копыт, золотисто-желтый;
зебра же около четырех футов с половиной, с головы до
ног она серая.
— Гм, — протянул эфиоп, вглядываясь в пятнистые
тени леса. — В таком случае эти животные должны быть
видны в темноте, как спелые бананы в темной дымной
хижине.
Но ни жирафа, ни зебры не было видно. Леопард
с эфиопом охотились целый день, и хотя чуяли дичь,
слышали, как она шевелится, но ни разу не видели ни
зебры, ни жирафа.
— Пожалуйста, — сказал леопард, когда наступило
время обеда, — дождемся темноты; охотиться при днев-
ном свете неудобно.
Они подождали наступления темноты, и вот леопард
услышал дыхание и фырканье среди серебристых полос
звездного света, который проходил сквозь древесные
ветви и падал на землю.
Леопард почуял зебру, схватил ее и, когда повалил
на землю свою добычу, почувствовал, что она бьет его
ногами, как зебра; а все-таки он не знал, что это было.
Леопард сказал:
— Не двигайся, ты, существо без формы. Я буду си-
деть на твоей голове до утра, потому что не понимаю,
что ты такое.
195
Это мудрый павиан Бабун с собачьей голо-
вой, самый умный зверь в целой Южной Африке.
Я срисовал его со статуи, которую сам же я и
сделал. Я написал его имя на его поясе, на плече
и на той вещи, на которой он сидит. Оно напи-
сано знаками, коптскими иероглифами, клинооб-
разными, бенгалийскими, бирманскими и еврей-
скими; все потому, что он мудр. Нельзя сказать,
чтобы Бабун был красив, но он очень умен; и мне
хотелось раскрасить его красками из ящика для
красок, но мне этого не позволили. На его голо-
ве — складки, похожие на зонтик; это — грива
павиана; она — знак его высокого положения.
196
Мудрый Бабун с собачьей головой
На этой картинке ты видишь леопарда
и эфиопа после того, как они исполнили совет
мудрого павиана, и на шкуре леопарда появились
пятна, а эфиоп переменил кожу. Эфиоп был нег-
ром, и потому его звали Самбо. Леопарда звали
Пятна. Они поохотились в лесу, полном теневых
и солнечных пятен, и ждут миссис Раз-Два-Три-
Ide-Завтрак. Если ты посмотришь хорошенько,
то невдалеке увидишь эту госпожу Раз-Два-Три.
Эфиоп спрятался за темным деревом, пото-
му что цвет ствола сливается с цветом кожи
эфиопа; леопард лежит подле пятнистого бу-
горка, полного камешков, цвет которого походит
на цвет его шкуры. Миссис Раз-Два-Три стоит и
поедает листья с высокого дерева. Это настоя-
щая загадочная картинка, вроде той, которая
называется «1де кошка?»
198
Леопард и эфиоп после того, как перекрасились
В ту же минуту он услышал шум, треск, и эфиоп за-
кричал:
— Я поймал животное, которого не вижу Оно бры-
кается, как жираф, и я чую запах жирафа, но ничего не
вижу
— Не доверяй ему, — сказал леопард. — Садись на его
голову и не двигайся до утра; я сделаю то же самое. Их
совсем не видно.
Так они просидели, пока не рассвело. Наконец лео-
пард сказал:
— Ну, братец, скажи, что там у тебя?
Эфиоп почесал себе голову и ответил:
— Животное это должно быть темно-оранжевое, а это
все в каштановых пятнах. А у тебя что, братец?
Леопард тоже поцарапал себе голову и ответил:
— Моя дичь должна была иметь нежную серовато-
желтую шерсть и называться зеброй; между тем шкура
пойманного мной зверя покрыта черными полосами.
Ну, скажи, пожалуйста, зебра, что ты с собой сделала?
Разве ты не знаешь, что там, в Высоком Фельдте, я мог
видеть тебя за десять миль; теперь же ты расплываешь-
ся перед глазами и тебя нельзя разглядеть.
— Да, — сказала зебра, — но ведь мы не в Высоком
Фельдте, а в другом месте. Разве ты этого не видишь?
— Теперь-то вижу, — сказал леопард, — но вчера я ни-
чего не видел. Скажи, почему это?
— Отпустите нас, вы оба, — сказала зебра, — и мы
вам покажем, в чем дело.
Эфиоп и леопард отпустили зебру и жирафа; зебра
побежала к большим кустам терновника и остановилась
там, где от них падали полосы теней. Жираф же подо-
шел к высоким деревьям, под которыми лежали узоры
из теневых пятен. Теперь ни ту, ни другого нельзя было
разглядеть в лесу.
— Хи, хи! — сказал эфиоп.
200
— Теперь смотрите, — сказали зебра и жираф, — вот
как делается у нас. Раз, два, три! Где ваш завтрак?
Леопард смотрел во все глаза; эфиоп тоже, но они
видели только полоски да пятна теней в лесу; зебры
и жирафа не было и следа. Они ушли и спрятались
в чаще.
— Хи, хи! — сказал эфиоп. — Стоит поучиться их фо-
кусу Это тебе урок, леопард. Здесь, в темном месте, ты
виден, как кусок мыла в ящике с углем.
— Хо, хо! — в свою очередь, сказал леопард. — Уди-
вит ли тебя, если ты узнаешь, что здесь, в темной чаще,
ты виден ясно, как горчичник, прилипший к угольному
мешку?
— Ну, мы можем придумать сколько нам вздумается
сравнений, но это не поможет нам получить обед, — за-
метил эфиоп. — Все дело в том, что мы отличаемся от
цвета почвы. Я исполню совет павиана. Он сказал мне:
тебе нужна перемена, а так как мне нечего менять, кро-
ме кожи, я и переменю ее.
— Что-о? — протянул взволнованный леопард.
— Да, я обзаведусь новой хорошенькой рабочей ко-
ричневато-черной кожей с лиловым оттенком и с пере-
ливами в аспидно-синий цвет. В ней будет удобно пря-
таться в ложбинах и за стволами деревьев.
И он сейчас же переменил свою кожу Леопард за-
волновался еще сильнее; он до сих пор не видел, чтобы
человек менял кожу.
— А я-то? — сказал он, когда эфиоп натянул даже на
кончик левого мизинца свою прекрасную новую чер-
ную кожу
— Послушайся совета павиана; он сказал тебе: по-
ищи темных пятен.
— Да я и смотрел в темные места, — сказал лео-
пард. — Я пришел сюда с тобой, осматривал тени леса,
но разве это помогло мне?
201
— Вспомни о жирафе, — сказал эфиоп, — или по-
думай о зебре и ее полосках. Их пятна и полосы очень
удобны им.
— Гм, — сказал леопард. — Я совсем не хочу походить
на зебру.
— Ну, решайся, — сказал ему эфиоп, — я не хотел бы
охотиться без тебя, а все-таки придется отправиться од-
ному, потому что теперь ты походишь на подсолнечник,
торчащий подле темной изгороди.
— В таком случае я соглашаюсь на пятна, — ответил
леопард, — только, пожалуйста, не делай мне слишком
больших клякс; они вульгарно выглядят. Я не хочу
слишком походить на жирафа.
— Я испещрю тебя кончиками пальцев, — предло-
жил ему эфиоп. — На моей коже еще достаточно черной
краски. Поднимайся и не двигайся.
Эфиоп сжал свои пять пальцев (на его новой коже
все еще было много черной краски) и стал приклады-
вать их к телу леопарда; там, где они касались желтой
шкуры зверя, после них оставалось до пяти черных пят-
нышек, очень близко друг от друга. На любой леопардо-
вой шкуре ты увидишь их, моя дорогая. Иногда пальцы
эфиопа скользили, и пятна немного расплывались, но
присмотрись к любому леопарду — и ты увидишь, что
на его шкуре в каждом пятне пять точек. Это следы пяти
жирных черных кончиков пальцев эфиопа.
— Теперь ты красавец, — сказал эфиоп. — Ляг на зем-
лю; тебя всякий примет за кучу мелких камешков. Ляг
на обнаженную скалу, ты будешь походить на ноздрева-
тый туф. Если ты ляжешь на сук, покрытый листьями,
всякий подумает, что ты свет, проходящий сквозь ли-
ству; на тропинке ты тоже не будешь виден. Думай об
этом и мурлыкай.
— Но если мои пятна так удобны, — заметил лео-
пард, — почему ты сам не стал пятнистым?
202
— О, негру приличнее быть черным, — ответил эфи-
оп. — Пойдем же и посмотрим, не сумеем ли мы спра-
виться с мистрис Раз-Два-Три-Где-Завтрак?
Они убежали и с тех пор, моя любимая, жили хоро-
шо и счастливо. Вот и все.
Ах, да; иногда ты услышишь, как взрослые гово-
рят: может ли эфиоп переменить свою кожу или лео-
пард сбросить с себя пятна? Я думаю, что вряд ли даже
взрослые спрашивали бы такие глупости, если бы лео-
пард и один эфиоп уже не сделали такой вещи. Правда?
Но еще раз они не сделают ничего подобного; они и так
вполне довольны.
СЛОН-ДИТЯ
Много-много лет тому назад, моя любимая, у слона
не было хобота — только черноватый толстый нос, ве-
личиной с сапог; правда, слон мог поворачивать его из
стороны в сторону, но не поднимал им никаких вещей.
В это же время жил на свете очень молодой слон, слон-
дитя. Он был страшно любопытен, а потому вечно всем
задавал различные вопросы. Жил он в Африке, и никто
в этой обширной стране не мог насытить его любопыт-
ства. Однажды он спросил своего рослого дядю страуса,
почему самые лучшие перья растут у него на хвосте, а
страус вместо ответа ударил его своей сильной лапой.
Свою высокую тетю жирафу слоненок спросил, откуда
появились пятна на ее шкуре, и эта тетка слоненка ляг-
нула его своим твердым-претвердым копытом. И все-
таки молодой слон продолжал быть любопытным. Тол-
стую гиппопотамиху он спросил, почему у нее такие
красные глаза, она же ударила его своей толстой-пре-
толстой ногой; тогда он спросил своего волосатого дядю
бабуина, почему у дынь дынный вкус, и волосатый дядя
203
Это слон-дитя; крокодил дергает его за нос.
Слоник очень удивлен и поражен, и ему также
очень больно, и он говорит в нос: «Пусти, мне
больно!» Он изо всех сил старается выдернуть
свой нос изо рта крокодила; крокодил же тащит
слоника в другую сторону. Двухцветный питон
скал плывет на помощь слоненку. Черные полосы
и пятна — берега большой серо-зеленой тихой
реки Лимпопо (мне не позволили раскрашивать
картинки), и деревья с изогнутыми корнями и
восемью листьями именно те деревья, от кото-
рых веет лихорадкой.
Ниже этой картинки нарисованы тени аф-
риканских животных, идущих в африканский
ноев ковчег. Здесь два льва, два страуса, два
быка, два верблюда, две овцы и много пар других
животных, которые живут среди скал. Все эти
звери ничего не значат. Я нарисовал их, так как
они мне показались хорошенькими; а если бы мне
позволили их раскрасить, они стали бы прямо
прелестны.
204
hmWAmww
Слон-дитя и крокодил, который тянул его за нос
бабуин шлепнул его своей волосатой-преволосатой ла-
пой. А все-таки слоника переполняло ненасытное любо-
пытство. Он расспрашивал обо всем, что видел, слышал,
чуял, осязал или обонял, и все дяди и тети слона-ребен-
ка только толкали да били его; тем не менее в нем так
и кипело неутолимое любопытство.
В одно прекрасное утро, во время приближения
равноденствия, любопытный слон-дитя задал новый
вопрос, которого раньше никогда не задавал. Он спро-
сил: «Что подают крокодилу на обед?» И все сказали:
«Тс!» — громким и опасливым шепотом, потом начали
колотить его и долгое время все колотили да колотили.
Наконец, когда наказание окончилось, слон-дитя
увидел птицу колоколо; она сидела в середине терно-
вого куста, который как бы говорил: «Погоди, погоди».
И слоник сказал: «Мой отец бил меня; моя мать била
меня; мои тетки и дяди меня колотили, и все за то, что я
так ненасытно любопытен, а мне все-таки хочется знать,
что крокодил ест за обедом?»
Колоколо-птица печально вскрикнула и сказала:
— Пойди к берегам большой серовато-зеленой тихой
реки Лимпопо, окаймленной деревьями, от которых за-
болевают лихорадкой, и тогда узнаешь.
На следующее же утро, когда от равноденствия не
осталось и следа, любопытный слон-дитя, взяв сотню
фунтов бананов (маленьких, коротких и желтых), ты-
сячу фунтов стеблей сахарного тростника (длинных,
лиловых), семнадцать дынь (зеленых, хрупких), сказал
всем своим дорогим родственникам:
— Прощайте, я иду к серо-зеленой болотистой реке
Лимпопо, затененной деревьями, от которых веет лихо-
радкой, и увижу, чем обедает крокодил.
Все родственники поколотили его просто так, на
счастье, и колотили долго, хотя он очень вежливо про-
сил их перестать.
206
Наконец слоненок ушел; ему было немного жарко,
но он этому не удивлялся, ел дыни и бросал корки; ведь
поднять-то их с земли он не мог.
Шел он от города Грегема до Кимберлея, от Кимбер-
лея до области Кама, от области же Кама направился на
север и на запад и все время ел дыни; наконец слон-дитя
пришел к берегу большой серо-зеленой болотистой реки
Лимпопо, затененной деревьями, от которых веет лихо-
радкой. Здесь все было так, как сказала птица колоколо.
Теперь, моя любимая, ты должна узнать и понять, что
до этой самой недели, до этого самого дня, часа, даже до
последней минутки любопытный слоник-дитя никогда
не видывал крокодила и даже не знал, каков он на вид.
Оттого-то ему и было так любопытно взглянуть на это
создание.
Прежде всего он увидел двухцветного питона скал;
эта огромная змея лежала, окружив своими кольцами
камень.
— Извините за беспокойство, — очень вежливо ска-
зал слон-дитя, — но, пожалуйста, ответьте мне, не виде-
ли ли вы где-нибудь в окрестностях что-нибудь вроде
крокодила?
— Видел ли я крокодила? — ответил двухцветный
питон скал голосом презрительным и злобным. — Ну,
что ты еще спросишь?
— Извините, —продолжал дитя-слон, —но не можете
ли вы любезно сказать мне, что он кушает за обедом?
Двухцветный питон скал быстро развернулся и уда-
рил слоника своим чешуйчатым, похожим на бич хво-
стом.
— Что за странность, — сказал слон-дитя, — мой отец
и моя мать, мой дядя и тетя, уже не говоря о моей дру-
гой тете, гиппопотамихе, и моем другом дяде, бабуине,
били меня и лягали за мое ненасытное любопытство,
а теперь, кажется, опять начинается то же самое.
207
Он очень вежливо простился с двухцветным пито-
ном скал, помог ему обвить телом скалу и ушел; слони-
ку стало жарко, но он не чувствовал усталости; ел дыни
и бросал корки, так как не мог их поднимать с земли.
И вот слон-дитя наступил на что-то, как ему показалось,
на бревно, лежавшее на самом берегу большой серо-зе-
леной болотистой реки Лимпопо, обросшей деревьями,
от которых веет лихорадкой.
А это и был крокодил, моя любимая, и крокодил этот
подмигнул одним глазком.
— Извините меня, — очень вежливо сказал слон-
дитя, — но не видали ли вы где-нибудь поблизости кро-
кодила?
Крокодил подмигнул другим глазом, приподняв из
ила свой хвост; слон-дитя вежливо шагнул назад; ему не
хотелось, чтобы его били.
— Подойди-ка сюда, малыш, — сказал крокодил. —
Почему ты это спрашиваешь?
— Прошу извинения, — очень вежливо ответил слон-
дитя, — но мой отец бил меня; моя мать меня била — сло-
вом, меня били все, не говоря уже о моем рослом дядюш-
ке страусе и моей высокой тетушке жирафе, которые
жестоко лягаются; не упоминая также о моей толстой
тетке, гиппопотамихе, и моем волосатом дяде, бабуине,
и включая двухцветного питона скал с его чешуйчатым,
похожим на бич хвостом, который бьет больнее всех ос-
тальных; итак, если вам не очень этого хочется, прошу
вас не стегать меня хвостом.
— Поди сюда, малыш, — протянул крокодил, — дело
в том, что я крокодил. — И чтобы доказать, что он гово-
рит правду, крокодил заплакал крокодиловыми слезами.
Слон-дитя перестал дышать от удивления; потом, за-
дыхаясь, опустился на берегу на колени и сказал:
— Именно вас я искал все эти долгие-долгие дни. Не
согласитесь ли вы сказать, что вы кушаете за обедом?
208
— Подойди поближе, малыш, — сказал крокодил. —
И я шепну тебе это на ушко.
Слон-дитя пододвинул свою голову к зубастой пасти
крокодила, и крокодил схватил слоненка за его корот-
кий нос, который до той самой недели, до того дня, часа
и до той минуты был не больше сапога, хотя и гораздо
полезнее всякой обуви.
— Кажется, — сказал крокодил (он сказал это сквозь
зубы), — кажется, сегодня я начну обед со слоненка.
Услышав это, моя любимая, слоник почувствовал до-
саду и сказал в нос:
— Пусти! Мне больно!
В эту минуту двухцветный питон скал опустился
с берега и сказал:
— Мой юный друг, если ты сейчас же не потянешь
свой нос изо всех сил, я полагаю, твой новый знакомый,
покрытый патентованной кожей (он подразумевал
«крокодил»), утащит тебя в глубину этого прозрачно-
го потока раньше, чем ты успеешь проговорить: «Джек
Робинзон».
Именно таким образом всегда говорят двухцветные
питоны скал.
Слон-дитя послушался питона скал; он присел на
задние ножки и стал дергать свой нос из пасти крокоди-
ла; он все дергал да дергал его, и нос слоненка начал вы-
тягиваться. Крокодил же возился и бил по воде своим
большим хвостом, так что она пенилась; в то же время
он тащил слоника за нос.
Нос слоненка продолжал вытягиваться; слоник рас-
ставил все свои четыре ножки и не переставал дергать
свой нос из пасти крокодила, и его нос становился все
длиннее и длиннее. Крокодил же водил по воде своим
хвостом, как веслом, и все тянул да тянул слоника за
нос; и каждый раз, как только он дернет за этот носик,
тот сделается длиннее. Слонику было ужасно больно.
209
Здесь нарисован слон-дитя в ту минуту, когда
он собирается нарвать своим прекрасным новым
длинным хоботом бананов с вершины бананового
дерева. Я не нахожу эту картинку хорошей, но
не мог нарисовать ее лучше, потому что рисо-
вать слонов и бананы очень-очень трудно. Поза-
ди слоненка ты видишь черноту, а по ней полосы;
я хотел изобразить так топкую болотистую
местность где-то в Африке. Большую часть
своих лепешек слон-дитя делал из ила, который
доставал именно из этих болот. Мне кажется,
картинка станет гораздо красивее, если ты рас-
красишь банановое дерево зеленой краской, а сло-
ника — красной.
210
Слон-дитя после того, как крокодил вытянул ему нос в хобот
Вдруг слон-дитя почувствовал, что его ноги сколь-
зят; он так и поехал на них по дну; наконец, говоря в нос,
который теперь вытянулся почти на пять футов, слоне-
нок выговорил: «С меня довольно!»
Двухцветный питон скал спустился в воду, обвил
задние ноги слоника как бы двумя петлями каната
и сказал:
— Неблагоразумный и неопытный путешественник,
с этой минуты мы серьезно посвятим себя важному
делу, постараемся тянуть твой нос изо всех сил, так как
сдается мне, что этот самодвижущийся военный ко-
рабль с броней на верхней палубе (этими словами, моя
любимая, он обозначал крокодила) будет мешать твоим
дальнейшим движениям.
Все двухцветные питоны скал всегда говорят в таких
запутанных выражениях.
Двухцветный питон тянул слоника; слон-дитя тя-
нул свой нос; крокодил тоже тянул его; но слон-дитя
и двухцветный питон скал тянули сильнее, чем кроко-
дил, и тот, наконец, выпустил нос слона-ребенка, при
этом вода так плеснула, что этот плеск можно было ус-
лышать по всей длине реки Лимпопо, вверх и вниз по
течению.
В то же время слон-дитя внезапно сёл, вернее, шлеп-
нулся в воду, но перед этим сказал питону: «Благодарю!»
Затем он позаботился о своем бедном носе, за который
его так долго дергали, завернул его в свежие банановые
листья и опустил в воду большой серо-зеленой тихой
реки Лимпопо.
— Зачем ты это делаешь? — спросил его двухцвет-
ный питон скал.
— Прошу прощения, — ответил слон-дитя, — но мой
нос совсем потерял свою форму, и я жду, чтобы он смор-
щился и уменьшился.
212
— Долго же тебе придется ждать, — сказал двухцвет-
ный питон скал. — А все-таки замечу, что многие не по-
нимают своих выгод.
Три дня слон-дитя сидел и ждал, чтобы его нос умень-
шился. Но этот нос не делался короче; кроме того, ему
приходилось жестоко косить глазами. Моя любимая, ты
поймешь, что крокодил вытянул нос слоника в самый
настоящий хобот, вроде тех, какие ты увидишь теперь
у всех слонов.
На третий день прилетела муха цеце и укусила сло-
ника в плечо. Слоник же, сам не понимая, что он делает,
поднял свой хобот и его концом убил муху.
— Выгода номер один, — сказал двухцветный питон
скал. — Ты не мог бы этого сделать своим носом-коро-
тышкой. Ну, теперь попробуй поесть.
Еще не успев подумать, что он делает, слон-дитя про-
тянул свой хобот, сорвал большой пучок травы, поко-
лотил эти зеленые стебли о свои передние ноги, чтобы
сбросить с них пыль, и, наконец, засунул их себе в рот.
— Выгода номер два, — сказал двухцветный питон
скал. — Ты не мог бы сделать этого своим носом-ко-
ротышкой. Как тебе кажется, не слишком ли печет
солнце?
— Да, — согласился слон-дитя и, еще не успев поду-
мать, что он делает, зачерпнул из серо-зеленой болоти-
стой реки Лимпопо ила и намазал им свою голову; из
ила получилась прохладная илистая шляпа; вода с нее
текла за ушами слона-ребенка.
— Выгода номер три, — сказал двухцветный питон
скал. — Ты не мог бы сделать этого своим прежним но-
сом-коротышкой. Ну а что ты скажешь насчет колоту-
шек, которыми тебя угощали? Опять начнется преж-
нее?
— Прошу извинения, — сказал слон-дитя, — мне со-
всем не хочется этого.
213
— Не приятно ли будет тебе поколотить кого-ни-
будь? — спросил слоника двухцветный питон скал.
— Мне очень хотелось бы этого, — ответил слон-
дитя.
— Хорошо, —проговорил двухцветный питон скал, —
ты увидишь, что твой новый нос окажется полезным,
когда ты вздумаешь поколотить им кого-либо.
— Благодарю, — сказал слон-дитя, — я это запомню, а
теперь пойду домой, к моим дорогим родственникам, и
посмотрю, что будет дальше. Слон-дитя действительно
пошел к себе домой через Африку; он помахивал и кру-
тил своим хоботом. Когда ему хотелось поесть плодов с
деревьев, он доставал их с высоких ветвей; ему не при-
ходилось, как прежде, ждать, чтобы плоды эти падали на
землю. Когда ему хотелось травы, он рвал ее с земли и
ему не нужно было опускаться на колени, как он делал
это в прежнее время. Когда его кусали мухи, он срывал
с дерева ветку и превращал ее в опахало; когда солнце
жгло ему голову, он делал себе новую прохладную влаж-
ную шляпу из ила или глины. Когда ему делалось скуч-
но, он пел, вернее, трубил через свой хобот, и эта песня
звучала громче, чем музыка нескольких духовых орке-
стров. Он умышленно сделал крюк, чтобы повидаться с
толстой гиппопотамихой (она не была в родстве с ним),
и сильно отколотил ее хоботом, чтобы посмотреть, прав-
ду ли сказал двухцветный питон скал. Весь остаток вре-
мени он подбирал с земли дынные корки, которые по-
бросал по дороге к Лимпопо. Он делал это потому, что
был очень опрятным животным из рода толстокожих.
В один темный вечер слон-дитя вернулся к своим
дорогим родственникам, свернул свой хобот в кольцо
и сказал:
— Как вы поживаете?
Все они были очень рады повидаться с ним и тотчас
же сказали:
214
— Подойди-ка поближе, мы отшлепаем тебя за твое
неутолимое любопытство.
— Ба, — сказал слон-дитя, — я не думаю, чтобы кто-
нибудь из вас умел драться; вот я умею колотить и сей-
час научу вас этому.
Тут он выпрямил свой хобот, ударил двоих из своих
милых родственников, да так сильно, что они полетели
кувырком.
— Чудеса, — сказали они, — где ты выучился такой
штуке? И скажи на милость, что ты сделал со своим
носом?
— Крокодил устроил мне новый нос, и это случилось
на берегу большой серо-зеленой болотистой реки Лим-
попо, — ответил слон-дитя. — Я его спросил, что у него
бывает на обед, а он за это вытянул мой нос.
— Какое безобразие! — заметил бабуин, волосатый
дядя слоненка.
— Некрасив-то он некрасив, — сказал слон-дитя, —
но очень удобен, — и, говоря это, слоненок обхватил
хоботом одну ногу своего волосатого дядюшки, поднял
его и посадил в осиное гнездо.
После этого дурной слоненок долго колотил всех
своих дорогих родственников, колотил до тех пор, пока
им не стало очень жарко. Они были донельзя удивлены.
Слоненок подергал своего высокого дядю страуса за его
хвостовые перья; поймал свою рослую тетушку жирафу
за ее заднюю ногу и протащил ее через колючий терно-
вый куст; когда его толстая тетка, гиппопотамиха, поку-
шав, отдыхала в воде, он приставил свой хобот к самому
ее уху, крикнул ей два-три слова, в то же время пустив
несколько пузырьков через воду. Но ни в это время, ни
позже, никогда никому не позволял обидеть птицу ко-
локоло.
Наконец все милые родственники слоненка начали так
волноваться, что один за другим побежали к берегам боль-
215
шой серо-зеленой болотистой реки Лимпопо, затененной
деревьями, от которых веет лихорадкой; каждый из них
хотел получить новый нос от крокодила Когда они вер-
нулись домой, они уже не колотили друг друга; дядюшки
и тетушки не трогали также и слоненка. С этого дня, моя
любимая, у всех слонов, которых ты увидишь, и у всех, ко-
торых не увидишь, есть предлинные хоботы, совершенно
такие, какой появился у любопытного слоненка.
ПРОСЬБА СТАРОГО КЕНГУРУ
Нашему старому кенгуру было вечно жарко; но в те
времена, о которых я говорю, он был совсем другим
зверьком и бегал на четырех коротеньких ногах. Шкур-
ка у него была серая, пушистая, и он отличался гордым
нравом. Странно, он больше всего гордился тем, что
танцевал на горной площадке в центре Австралии. Вот
однажды у него так закружилась голова, что он пошел
к маленькому австралийскому богу Нка.
Пришел он к Нка в шесть часов утра и сказал:
— Пожалуйста, сделай так, чтобы к пяти часам по-
полудни я перестал походить на всех остальных жи-
вотных.
Нка сидел на песке, услышав же просьбу старого
кенгуру, подскочил и крикнул:
— Убирайся!
Кенгуру был весь серенький, пушистый и гордился
тем, что танцевал на скале в середине Австралии. Он по-
шел к богу побольше, которого звали Нкинг.
Он пришел к Нкингу в восемь часов после завтрака
и сказал:
— Пожалуйста, сделай меня непохожим на всех ос-
тальных зверей и, кроме того, устрой так, чтобы меня зна-
ли решительно все, и все это к пяти часам пополудни.
216
Нкинг сидел в норке, и, услышав, что ему говорит
кенгуру, он выскочил из нее и закричал:
— Убирайся!
Кенгуру был серенький, пушистый и у него была
странная гордость: он гордился тем, что танцевал в цен-
тре Австралии. Подумав, он пошел к большому богу по
имени Нконг.
Пришел он к нему в девять часов, до обеда, и сказал:
— Сделай так, чтобы я не походил на всех остальных
зверей; сделай так, чтобы все обращали на меня внима-
ние, чтобы за мной гонялись, и все это — к пяти часам
пополудни.
Нконг купался в соленой воде; услышав просьбу
кенгуру, он сел в воде и закричал:
— Хорошо, сделаю!
Нконг позвал динго, желтого пса динго, зверя вечно
голодного и пыльного. Динго спал на солнышке, но про-
снулся. Нконг показал ему кенгуру и сказал:
— Динго, проснись, динго! Видишь господина, ко-
торый танцует на песке? Он хочет прославиться, хочет
также, чтобы за ним гонялись. Беги за ним, динго!
Динго, желтый пес динго, вскочил и сказал:
— Гонять этого зверька, не то кошку, не то кролика?
Хорошо!
И динго, желтый пес динго, вечно голодный и гряз-
ный, побежал. Он гнался за кенгуру, открыв пасть ши-
роко, как совок для каменного угля.
А гордый кенгуру мчался на своих коротких четырех
лапках и слегка подпрыгивал, как дикий кролик.
Вот, моя любимая, и конец первой части рассказа
о кенгуру
Кенгуру бежал через пустыню; бежал он через горы,
бежал через солончаки, бежал через тростниковые за-
росли, бежал через рощи синих камедных деревьев, бе-
жал через чащи араукарий, бежал так долго, что у него
заболели передние ноги.
217
Здесь нарисован старый кенгуру; ты видишь,
что тогда он совсем не походил на своих тепе-
решних родичей и бегал на четырех коротких
ногах. Я сделал его серым, пушистым, и ты пой-
мешь, что он очень горд, потому что на его го-
лове венок из цветов. Он танцует на камнях в
середине Австралии, в шесть часов утра, перед
завтраком. Солнце только что встает, значит,
дело происходит действительно в шесть часов.
Существо с огромными ушами и открытым
ртом — маленький божок Нка. Нка очень изум-
лен, потому что он никогда не видывал, чтобы
какой-нибудь кенгуру танцевал таким образом.
Маленький Нка только что сказал: «Убирай-
ся!» — но кенгуру так занят своими танцами,
что еще не понял его слов.
У кенгуру нет настоящего имени. Прежде его
звали Топтун, но из гордости он отказался от
этого имени.
218
Старый кенгуру, танцующий перед маленьким божком Нка
Здесь нарисован старый кенгуру в пять часов
пополудни, то есть в то время, когда у него, по
обещанию большого бога Нконга, уже сделались
длинными задние ноги. Посмотри на любимые
часы большого бога Нконга. Видишь? Их стрелки
показывают пять часов. Под часами — Нконг в
соленой луже; видишь, он выставил наружу паль-
цы своих ног. Старый кенгуру только что выру-
гал желтого пса динго. Желтый пес динго гнался
за кенгуру по всей Австралии. Ты можешь видеть
следы ног кенгуру; отпечатки эти уходят дале-
ко через все обнаженные холмы. Я сделал черным
желтого пса динго, потому что мне не позволено
раскрашивать эти картинки красками из ящи-
ка; кроме того, желтый пес динго весь почернел
от грязи и пыли; ведь он столько времени бежал
по песку.
Я не знаю, как называются цветы, которые
растут около лужи Нконга. Две маленькие фи-
гурки в пустыне — два других чародея, с кото-
рыми старый кенгуру разговаривал в это утро.
На животике кенгуру ты видишь кармашек и на
нем надпись. Ему необходим карман так же, как
необходимы ноги.
220
Как динго гонялся за кенгуру и как от этого у кенгуру выросли ноги
Вот как!
А динго, желтый пес динго, вечно голодный, пресле-
довал его, раскрыв пасть широко, как мышеловку; он не
догонял кенгуру, но и не отставал от него.
Вот как!
Кенгуру, старый кенгуру, все бежал. Бежал он через
рощи деревьев, бежал по высокой траве, бежал по тра-
ве короткой, перебежал через тропики Рака и Козерога,
бежал, пока наконец у него не заболели задние ноги.
Вот как!
И динго бежал, желтый пес динго; голод все больше
и больше мучил его, и его пасть открылась широко, как
конский хомут; он не догонял кенгуру, но и не отставал
от него. Так прибежали они к реке Волгонг.
Надо тебе сказать, что на этой реке не было моста,
не было и парома, и кенгуру не мог перебраться на ее
другой берег, поэтому он поднялся на свои задние лапы
и стал прыгать.
Прыгал он через камни, прыгал через кучи песка,
прыгал по пустыням Средней Австралии. Прыгал, как
прыгают кенгуру
Сперва он делал прыжки в один ярд; потом в три
ярда; потом в пять ярдов; его ноги становились силь-
нее; его ноги становились длиннее. Он не мог отдохнуть
и подкрепить свои силы, хотя ему нужно было поесть
и полежать.
А динго, желтый пес динго, по-прежнему гнался за
ним. Динго страдал от голода и с удивлением спраши-
вал себя: «Какие земные или небесные силы заставляют
прыгать старого кенгуру?»
Ведь кенгуру прыгал, как кузнечик, как горошина в ка-
стрюле, как новый резиновый мячик на полу детской.
Вот как!
Он прижал к груди свои передние ноги и прыгал на
задних; он вытянул хвост для равновесия и все прыгал
и скакал по долине реки Дарлинга.
222
А динго, утомленный пес динго, бежал за ним. Ему
больше прежнего хотелось есть, он был очень смущен,
изумлен и все спрашивал себя, какие земные или небес-
ные силы остановят старого кенгуру?
Вот Нконг выглянул из соленой лужи и сказал:
«Пять часов».
И динго сел на землю, бедный пес динго; по-прежне-
му голодный, весь покрытый пылью, сел он на солнце
и, высунув язык, завыл.
Сел и кенгуру, старый кенгуру, подставил свой хвост,
как скамеечку, и сказал:
— Как я рад, что «это» кончено.
— Почему ты не поблагодаришь желтого пса динго?
Почему ты не поблагодаришь его за все, что он для тебя
сделал?
Кенгуру же, утомленный старый кенгуру, сказал:
— Он выгнал меня из дома, где я жил в детстве, он
помешал мне есть в обычное время, он изменил мою
фигуру, так что я никогда не сделаюсь прежним, и из-за
него у меня болят ноги.
Нконг ему ответил:
— Если я не ошибаюсь, ты просил меня сделать тебя
необыкновенным зверем, не похожим на всех осталь-
ных животных, а также, помнится, тебе хотелось, чтобы
за тобой гонялись? И теперь пять часов.
— Правда, — сказал кенгуру. — Но мне жаль, что я по-
просил тебя об этом... Я думал, что ты изменишь меня
волшебством и заклинаниями, а ты просто подшутил
надо мной.
— Подшутил? — сказал Нконг, сидевший между си-
ними камедными деревьями. — Только повтори это, и я
призову динго, и он опять погонит тебя так, что ты оста-
нешься совсем без задних ног.
— Нет, — сказал кенгуру, — я извиняюсь. Ноги, во вся-
ком случае, годятся, и я прошу тебя оставить их в покое.
223
Я только хотел объяснить твоей милости, что я с утра
ничего не ел и у меня пусто в желудке.
— Да, — сказал динго, желтый пес динго, — я чувствую
совершенно то же самое. Мне удалось сделать его непо-
хожим на всех животных Но что дадут мне к моему чаю?
Тогда Нконг, сидевший в соленой луже, сказал:
— Приди и спроси меня об этом завтра, потому что
теперь я собираюсь мыться.
И два зверя, старый кенгуру и желтый пес динго, ос-
тались в центре Австралии и сказали друг другу:
— Это твоя вина!
КАК ПОЯВИЛИСЬ БРОНЕНОСЦЫ
Теперь, моя любимая, я расскажу тебе о том, что слу-
чилось в давно-давно прошедшие времена. Так вот, в эти
далекие времена жил да был колючка-ежик, жил на бе-
регах большой бурной реки Амазонки, где поедал ули-
ток в раковинах, слизняков и тому подобные вещи. Он
был очень дружен с тихоней-черепахой, которая тоже
жила на берегу Амазонки, ела листики зеленого латука
и другие растения. Ну, значит, все было в порядке, прав-
да, моя любимая.
Но в те же самые стародавние времена на берегах бур-
ной реки Амазонки жил пятнистый ягуар и ел все, что
только мог поймать. Когда ему не удавалось поймать
оленя или обезьяну, он ел лягушек и жуков. Однажды
ему не удалось проглотить ни одной лягушки, ни одного
жука; опечаленный зверь пошел к своей матери-ягуари-
хе, и она научила его ловить ежей и черепах. Грациозно
помахивая своим хвостом, она несколько раз повторила:
— Сынок, когда ты увидишь ежа, брось его в воду;
там он развернется; когда же ты поймаешь черепаху,
выцарапай ее когтями из ее панциря.
224
Совет был хорош, душечка моя,
В одну прекрасную ночь пятнистый ягуар натолк-
нулся на берегу реки Амазонки на колючку-ежика и ти-
хоню-черепаху; два друга сидели под стволом упавшего
дерева. Бежать им было некуда; поэтому колючка-ежик
свернулся в колючий шар, ведь на то он и был ежик. Ти-
хоня же втянула свою голову и лапки под панцирь, ведь
на то она и была черепаха. Значит, крошечка моя, они
поступили умно. Правда?
— Ну-с, прошу обратить на меня внимание, — сказал
пятнистый ягуар, — дело серьезное; моя матушка сказа-
ла мне: «Если ты встретишь ежа, брось его в воду, тогда
он развернется; если ты увидишь черепаху, выцарапай
ее лапой из-под ее панциря». Теперь объясните, кто из
вас еж и кто черепаха? Сам я решительно не могу по-
нять этого.
— А ты хорошо помнишь, что именно сказала тебе
твоя матушка? — спросил колючка-ежик. — Хорошо ли
ты помнишь ее слова? Не сказала ли она, что, вынув ежа
из-под его оболочки, тебе следует бросить этого зверя
на панцирь?
— Ты вполне уверен, что тебе сказала твоя мама? —
проговорила также тихоня-черепаха. — Ты вполне
уверен в этом? Может быть, она велела тебе подбро-
сить ежика лапой, а черепаху царапать до тех пор,
пока она не развернется? Не это ли советовала тебе
твоя мамаша?
— Кажется, она говорила совсем другое, — протянул
пятнистый ягуар, но он был сбит с толку. — Пожалуй-
ста, повторите, что вы сказали, только хорошенько, чтоб
я понял все.
— Поцарапав воду лапой, ты должен распрямить ког-
ти ежом, — сказал колючка. — Запомни это; это очень
важно.
225
Здесь изображена вся история ягуара, ежи-
ка, черепахи и броненосцев, все сразу. Ты можешь
поворачивать рисунок в любую сторону. Черепа-
ха учится наклоняться, а потому чешуйки на ее
спине разъехались. Черепаха стоит на ежике, ко-
торый ждет своей очереди поучиться плавать.
Этот ежик — еж японский; дело в том, что,
когда мне хотелось нарисовать картинку, я не
разыскал в моем саду наших собственных ежи-
ков. (Это было днем, и они ушли спать под геор-
гинами.) Пятнистый ягуар выглядывает сверху;
ягуариха заботливо забинтовала его мясистую
лапу; ведь он укололся, стараясь выцарапать
ежа из-под его колючек. Он очень изумлен при
виде того, что делает черепаха; его лапа болит.
Существо со странным рыльцем и с маленькими
глазами, через которое старается перелезть
пятнистый ягуар — именно броненосец; в таких
броненосцев превратятся черепаха и ежик после
того, как они прекратят свои упражнения. Это
волшебная картинка; отчасти потому-то я и не
нарисовал усов на морде ягуара. Другая причина,
почему я этого не сделал, та, что его усы еще не
выросли. Мама-ягуариха любила называть сво-
его сына Увальнем.
226
История ягуара, ежика, черепахи и броненосца
— Но, — прибавила черепаха, — когда ты схватишь
когтями мясо, ты уронишь его в черепаху. Как ты этого
не понимаешь!
— Я ровно ничего не понимаю, — ответил пятнистый
ягуар, — кроме того, я у вас не спрашивал совета. Я толь-
ко хотел знать, кто из вас еж и кто черепаха?
— Этому я учить тебя не стану, — сказал колючка. —
Но если желаешь, выцарапай меня из моих щитов.
— Ага, — сказал пятнистый ягуар, — теперь мне по-
нятно; ты — черепаха. А ты думала, я этого не пойму?
Ну-ка!..
Пятнистый ягуар быстро протянул свою мягкую
лапу, как раз в ту минуту, когда колючка свернулся в
колючий шар. И конечно, иглы жестоко искололи лапу
ягуара. Хуже того, пятнистый зверь катил колючку все
дальше и дальше по лесу и наконец закатил ежика в та-
кие темные кусты, где никак не мог найти его. Опеча-
ленный ягуар взял в рот свою исколотую лапу, и уколы
на ней заболели сильнее прежнего. Он сказал:
— Теперь я понимаю; это была совсем не черепаха.
Ну, — тут он почесал голову здоровой лапой, — как уз-
нать, что другой зверек — черепаха?
— Да, я черепаха, — проговорила тихоня. — Твоя ма-
тушка сказала совершенную правду. Она велела тебе
выцарапать меня из-под моих щитов. Начинай же!
— А минуту тому назад ты говорила совсем другое, —
сказал пятнистый ягуар, высасывая из своей мясистой
лапы засевшие в ней иголочки ежа. — Ты говорила, что
мать учила меня чему-то другому.
— Хорошо, предположим, ты сказал, что я сказала,
будто она сказала что-то совсем другое, но какая же в
этом разница? Ведь если она сказала то, что ты сказал,
будто она сказала, выходит совершенно, что как будто
я сказала то же самое, что она сказала. С другой сторо-
ны, если тебе кажется, будто она велела тебе развернуть
228
меня ударом когтей, а не кинуть в реку вместе с моими
щитами, я в этом случае не виновата. Ну, разве я вино-
вата?
— Да ведь ты же хотела, чтобы я выцарапал тебя из
твоих щитов? — заметил пятнистый, точно раскрашен-
ный, ягуар.
— Подумай-ка хорошенько и ты поймешь, что я не
говорила ничего подобного. Я сказала, что твоя мать со-
ветовала тебе выцарапать меня когтями из моего панци-
ря, — сказала тихоня.
— А что тогда будет? — спросил ее ягуар и осторожно
понюхал воздух.
— Не знаю; ведь меня до сих пор еще никогда не вы-
царапывали из-под моей покрышки; но, по правде ска-
жу тебе вот что, если тебе хочется видеть, как я плаваю,
брось меня в воду.
— Я не верю тебе, — ответил пятнистый ягуар. — Вы
оба говорили вздор, перепутали все, чему учила меня
моя мама, и я совсем сбился с толку и, кажется, не знаю,
стою ли я на голове или на моем раскрашенном хвосте.
Вот теперь ты говоришь мне слова, которые я могу по-
нять, но это не помогает, а только еще больше прежнего
смущает меня. Я отлично помню, что моя мать учила
одного из вас бросить в воду; ну, раз тебе, по-видимо-
му, так хочется очутиться в реке, мне кажется, в глуби-
не души ты не желаешь, чтобы я тебя бросил в волны.
Итак, прыгай в воду Амазонки, да скорее.
— Предупреждаю, твоя мамочка не останется этим
довольна. Смотри же, скажи ей, что я тебя предупреж-
дала, — проговорила тихоня.
— Если ты скажешь еще слово о том, что говорила
моя мать... — ответил ягуар, но не успел договорить, по-
тому что тихоня спокойно нырнула в Амазонку, долго
плыла под водой и вылезла на берег в том самом месте,
где ее ждал колючка.
229
— Мы едва не погибли, — сказал ежик. — Откровен-
но говоря, мне не нравится этот пятнистый ягуар. Что
ты ему сказала о себе?
— Я честно сказала ему, что я черепаха; но он не пове-
рил, заставил меня броситься в воду, чтобы увидеть, кто
я такая. Я оказалась черепахой, а он удивился. Теперь
он побежал к своей мамаше рассказывать о случившем-
ся. Слышишь его голос?
Рев ягуара звучал среди деревьев и кустов на берегу
реки Амазонки; наконец пришла ягуариха-мать.
— Ах, сынок, сынок, — сказала она и несколько раз
грациозно махнула своим хвостом. — Я вижу, что ты
сделал что-то, чего тебе не следовало делать. Призна-
вайся.
— Я постарался выцарапать лапой зверька, который
сказал, что он желает быть выцарапанным из своей
скорлупы, и теперь в моей мясистой лапе занозы, — по-
жаловался пятнистый ягуар.
— Ах, сынок, сынок, — повторила ягуариха и много
раз грациозно помахала хвостом, — раз ты занозил свою
лапу иглами, я вижу, что с тобой был еж. Вот его-то
и следовало бросить в воду.
— Я кинул в реку другого зверька; он назвался че-
репахой; я ему не поверил, но это действительно была
черепаха; она нырнула в Амазонку и не выплывает. Мне
же нечего есть, и я думаю, не лучше ли нам переселить-
ся на новую квартиру? Звери на берегу Амазонки слиш-
ком умны и хитры для меня, бедного.
— Сынок, сынок, — сказала ягуариха и еще несколько
раз помахала своим хвостом. — Слушай меня и хорошень-
ко запомни мои слова. Еж сворачивается клубком и его
иглы торчат во все стороны. Вот как легко узнать ежа.
— Мне совсем не нравится эта пожилая дама, — ска-
зал ежик-колючка, сидевший в тени большого листа. —
Что еще знает она?
230
— Черепаха не может сворачиваться клубком, — про-
должала ягуариха, по-прежнему шевеля хвостом. — Она
только прячет лапки и голову под свой панцирь. Чере-
паху легко узнать.
— Эта старая дама мне совсем-совсем не нравится, —
сказала тихоня. — Даже пятнистый ягуар не забудет та-
ких наставлений. Как жаль, колючка, что ты не умеешь
плавать.
— Пожалуйста, помолчи, — сказал ежик. — Лучше
подумай, как было бы хорошо, если бы ты могла свора-
чиваться в шар. Ну, заварилась каша! Ты лучше послу-
шай, что говорит ягуар.
А пятнистый ягуар сидел на берегу бурной Амазон-
ки, высасывая из своей мясистой лапы иглы ежика,
и повторял:
— Не может сворачиваться клубком, но плавает —
это тихоня-черепаха; сворачивается клубком, но не пла-
вает — колючка-еж.
— Этого он ни за что не забудет, — сказал колючий
ежик. — Поддерживай меня под подбородок, тихоня;
я попробую научиться плавать. Уменье плавать может
оказаться полезным.
— Превосходно, — сказала тихоня и, пока колючка
барахтался в воде Амазонки, поддерживала его, чтобы
он не утонул.
— Ты скоро научишься плавать, —сказала черепаха. —
Теперь, если ты немножко распустишь шнурки, которы-
ми стянут мой верхний щит, я посмотрю, не удастся ли
мне свернуться в шар. Это может оказаться полезным.
— Очень хорошо.
Ежик раздвинул спинные пластины панциря черепа-
хи, и, после многих и долгих стараний, тихоне действи-
тельно удалось согнуться.
— Превосходно, — сказал колючка, — но на твоем
месте я отдохнул бы немного. А то, смотри, твоя мор-
231
дочка совсем почернела от натуги. Пожалуйста, отведи
меня в воду, и я попробую плавать боком. Ведь ты гово-
рила, что это так легко.
И колючка снова стал учиться плавать; тихоня дер-
жалась рядом с ним.
— Отлично, — сказала черепаха. — Еще поучишься
и будешь плавать, как кит. Теперь, пожалуйста, распус-
ти мой корсетик еще больше, и я попробую наклониться
вперед. Вот удивится-то пятнистый ягуар!
— Прелестно, — сказал ежик, сбрасывая с себя кап-
ли воды. — Право, я принял бы тебя за зверька нашей
породы. Ты, кажется, велела распустить твой корсет
на две шнуровки? Пожалуйста, побольше вырази-
тельности в движениях и не ворчи так громко, не то
пятнистый ягуар услышит. Когда ты кончишь упраж-
нения, я попробую нырять. Вот удивится-то пятни-
стый ягуар!
И колючка-ежик нырнул; тихоня-черепаха нырнула
рядом с ним.
— Отлично, — сказала тихоня. — Научись только за-
держивать дыхание, и тогда строй себе дом на дне бур-
ной Амазонки. Теперь я попробую закладывать задние
лапки себе за уши. По твоим словам, это такое приятное
положение. Вот удивится-то пятнистый ягуар!
— Великолепно, — похвалил черепашку колюч-
ка, — но твои спинные чешуйки немного расходятся,
теперь они все приподнялись и не лежат одна рядом
с другой.
— Ничего, это от упражнений, — сказала тихоня. —
Я заметила, что теперь, когда ты сворачиваешься, твои
иглы торчат пучками и ты больше походишь на ананас,
чем на шелуху каштана.
— Да? — спросил колючка. — Они слиплись, потому
что я долго пробыл в воде. Вот удивится-то пятнистый
ягуар!
232
Так они продолжали учиться — ежик плавать, а че-
репаха сворачиваться клубком, и помогали друг другу.
Это продолжалось до утра. Когда солнце поднялось вы-
соко, два друга легли отдыхать и сохнуть, когда же они
высохли, то увидели, что совсем перестали походить на
прежних ежика и черепаху.
— Колючка, — после завтрака сказала черепаха, —
я совсем не такая, как была вчера, и мне кажется, я могу
позабавить пятнистого ягуара.
— То же самое и я думал, — сказал ежик, — и нахожу,
что чешуйки гораздо лучше, чем иголки; я не говорю
уже о том, как хорошо и важно уметь плавать. Да, пят-
нистый ягуар очень удивится. Пойдем к нему.
Через некоторое время они увидели пятнистого
ягуара; он все еще лечил свою исколотую мясистую
лапу. Увидев своих друзей, ягуар так изумился, что сде-
лал три шага назад, наступая на свой собственный, как
будто раскрашенный хвост.
— Здравствуй! — сказал ему колючка. — Как чув-
ствует себя сегодня твоя прелестная грациозная ма-
мочка?
— Она совершенно здорова, благодарю, — сказал
пятнистый ягуар. — Но прошу извинения, я не помню
твоего имени.
— Как это нехорошо с твоей стороны! — сказал ко-
лючка-ежик. — Ведь именно в это самое время ты вчера
старался выцарапать меня когтями из моего панциря.
— Да ведь вчера у тебя не было щитков! Ты ведь был
в иголках, — возразил пятнистый ягуар. — Я это отлич-
но знаю. Только посмотри на мою лапу.
— Ты посоветовал мне кинуться в бурную Амазонку
и утонуть, — сказала тихоня. — Почему же сегодня ты
сделался так нелюбезен и совсем потерял память?
— Разве ты не помнишь слов своей матери? — спро-
сил колючка и прибавил: — Не сворачивается клубком,
233
но плавает — колючка; сворачивается клубком, но не
плавает — тихоня.
Они оба свернулись и стали кататься вокруг пятни-
стого ягуара и так долго катались вокруг него, что его
глаза стали круглы и огромны, как колеса у телеги.
Он убежал к своей матери.
— Мама, — сказал ягуар, — сегодня я видел в лесу
двух новых зверьков; и знаешь ли, тот, про которого ты
сказала, что он не может плавать, плавает; тот, про кото-
рого ты говорила, что он не умеет сворачиваться, — сво-
рачивается. Кроме того, они, кажется, поделили иголки;
на обоих чешуя, тогда как прежде один был гладкий, а
другой весь колючий; наконец, они оба катаются, и я
страшно встревожен.
— Сынок, сынок, — сказала ягуариха, грациозно об-
махиваясь своим хвостом, — еж всегда останется ежом
и не может быть ничем, кроме ежа; черепаха и есть чере-
паха и никогда не сделается другим зверьком.
— Но это уже не еж и не черепаха. Эти зверьки похо-
жи и на ежей и на черепах, и у них нет названия.
— Какой вздор! — сказала ягуариха. — У каждого су-
щества и у каждой вещи есть свое собственное назва-
ние. На твоем месте я, до поры до времени, называла бы
их броненосцами, вот и все. Кроме того, я оставила бы
их в покое.
Пятнистый ягуар исполнил совет матери; главное,
оставил в покое двоих зверьков. Но вот что странно,
моя любимая: с этого дня до нашего времени никто из
живущих на берегах бурной реки Амазонки не называ-
ет тихоню и колючку иначе, как броненосцами. В дру-
гих местах много ежиков и черепах (например, у меня
в саду), но настоящие, старинные и умные существа с
чешуйками, лежащими одна над другой, как листки
ананаса, и в старые дни жившие на берегах Амазонки,
234
называются броненосцами. Их зовут так, потому что
они были необыкновенно умны и находчивы.
Значит, все это кончилось хорошо, моя любимая.
Правда?
КАК БЫЛО НАПИСАНО
ПЕРВОЕ ПИСЬМО
Очень-очень давно на свете жил первобытный чело-
век. Жил он в простой пещере, не носил почти никакой
одежды, не умел ни читать, ни писать, да ему совсем и
не хотелось учиться читать или писать. Человек этот не
чувствовал себя совершенно счастливым только в то вре-
мя, когда он бывал голоден. Звали его, моя любимая, Те-
гумай Бопсулай, и это имя значило «человек, который не
спешит». Но мы с тобой будем его звать просто Тегумай;
так короче. Жену его звали Тешумай Тевиндрой, что зна-
чит «женщина, которая задает много вопросов»; мы же с
тобой, моя любимая, будем звать ее Тешумай; это короче.
Их маленькую дочку звали Тефимай Металлумай, что
значит «маленькая особа с дурными манерами, которую
следует отшлепать»; но мы с тобой будем ее звать просто
Тефи. Тегумай очень любил свою дочку, Тешумай тоже
очень ее любила, и Тефи редко шлепали, хотя иногда
следовало шлепать побольше. Все они были очень сча-
стливы. Едва Тефи научилась бегать, она стала повсюду
ходить со своим отцом, Тегумаем; иногда они долго не
возвращались в пещеру и приходили домой, только ко-
гда они начинали хотеть есть. Тогда Тешумай говорила:
— Откуда это вы пришли такие грязные? Право, мой
Тегумай, ты не лучше моей Тефи.
Ну, теперь слушай повнимательнее.
Как-то раз Тегумай Бопсулай пошел через бобровое
болото к реке Вагаи; он хотел наловить острогой карпов
235
на обед; с ним пошла и Тефи. Острога Тегумая была де-
ревянная; на ее конце сидели зубы акулы. Еще до того,
как ему удалось поймать хоть одну рыбу, он так сильно
ударил острогой в речное дно, что она сломалась. Тегу-
май и Тефи были очень-очень далеко от дома и, понятно,
принесли с собой в маленьком мешке завтрак; запасных
же острог Тегумай не захватил.
— Вот так наловил рыбы! — сказал Тегумай. — Те-
перь мне половину дня придется провозиться с почин-
кой сломанной остроги.
— Дома осталось твое большое черное копье, — ска-
зала Тефи. — Хочешь, я сбегаю к нам в пещеру и попро-
шу маму дать мне его?
— Это слишком далеко; твои маленькие толстые
ноженьки устанут, — сказал Тегумай. — Кроме того,
ты, пожалуй, упадешь в болото и утонешь. Попробуем
обойтись и так.
Он сел на землю, вынул из-за пояса маленький ко-
жаный мешок, в котором лежало все необходимое для
починки — жилы северных оленей, полоски кожи, кус-
ки пчелиного воска, смола, — и принялся за починку
остроги. Тефи тоже села на землю и болтала ножками
в воде; подперев подбородок рукой, она сильно задума-
лась, подумав же, сказала:
— Знаешь, папа, ужасно неудобно, что мы с тобой не
умеем писать. Если бы мы писали, мы могли бы послать
письмо про новую острогу.
— Тефи, — заметил Тегумай, — сколько раз говорил
я тебе, что следует говорить прилично. Нехорошо гово-
рить «ужасно»; но это правда было бы хорошо, если бы
мы могли написать домой.
Как раз в это время на берегу реки показался чужой
человек; он принадлежал к жившему далеко племени
по названию тевара и не понял, о чем говорили Тегумай
с дочерью. Он остановился на берегу и улыбнулся ма-
236
ленькой Тефи, потому что у него самого дома была доч-
ка. Между тем Тегумай вынул сверток оленьих жил из
кожаного мешочка и стал чинить свою острогу.
— Слушай, — сказала Тефи чужому человеку, — зна-
ешь ты, где живет моя мамочка?
— Гум, — ответил человек; ведь ты знаешь, что он был
из племени тевара.
— Какой глупый, — сказала Тефи и топнула ножкой.
Ей было досадно, потому что она видела, как целая
стая крупных карпов идет вверх по течению реки, а ее
отец не может поймать их своей острогой.
— Не надоедай взрослым, — сказал Тегумай.
Он был так занят починкой остроги, что даже не по-
вернулся.
— Да я не надоедаю, — сказала Тефи. — Я только хочу,
чтобы он исполнил мое желание, а он не понимает.
— В таком случае не надоедай мне, — сказал Тегумай
и продолжал дергать и вытягивать оленьи сухожилия,
забирая в рот их концы. Чужой человек сел на траву,
и Тефи ему показала, что делал ее отец.
Человек из племени тевара подумал: «Какой удиви-
тельный ребенок! Она топнула на меня ногой, а теперь
строит мне гримасы. Вероятно, она дочь этого благо-
родного вождя, который так важен, что не обращает на
меня внимания».
И он особенно вежливо улыбнулся им обоим.
— Теперь, — сказала Тефи, — поди к моей маме. Твои
ноги длиннее моих, и ты не упадешь в бобровое болото;
хочу я также, чтобы ты попросил у нее другую папину
острогу, большую, с черной рукояткой. Она висит над
нашим очагом.
Чужой человек (из племени тевара) подумал: «Это
очень, очень странная маленькая девочка. Она размахи-
вает руками и кричит мне что-то совершенно непонят-
ное. Между тем, если я не исполню ее желания, важный
237
вождь, человек, который сидит спиной ко мне, пожалуй,
рассердится».
Подумав это, тевара поднялся с земли, сорвал с бе-
резы большой кусок коры и подал его Тефи. Он сделал
это, моя любимая, с целью показать, что его сердце бело,
как береста, и что у него нет злых намерений; Тефи же
неправильно поняла его.
— А, вижу! — сказала она. — Ты хочешь знать адрес
моей мамы? Правда, я не могу писать, но я умею рисо-
вать картинки, если у меня есть в руках что-нибудь ост-
рое. Пожалуйста, дай мне на время акулий зуб с твоего
ожерелья.
Тевара ничего не сказал; тогда Тефи протянула свою
маленькую ручку и дернула за висевшее на его шее пре-
красное ожерелье из бисера, жемчуга и зубов акулы.
Чужой человек (помнишь — тевара?) подумал: «Ка-
кой удивительный ребенок. Акулий зуб в моем ожере-
лье — зуб волшебный, и мне всегда говорили, что тот, кто
без моего позволения дотронется до него, немедленно
распухнет или лопнет; между тем эта маленькая девочка
не раздувается и не лопается, а важный вождь, человек,
который занимается своим делом и еще не обратил на
меня внимания, кажется, совсем не боится, что она раз-
дуется, улетит или лопнет. Буду-ка я еще вежливее».
И он дал Тефи зуб акулы. Она тотчас легла на свой
животик, задрав ножки, как это делают некоторые зна-
комые мне девочки на полу гостиной, когда они рисуют
в своей тетрадке.
— Теперь я нарисую тебе несколько прехорошеньких
картинок, — сказала Тефи. — Смотри через мое плечо,
только не толкай меня. Прежде всего я нарисую, как
мой папа ловит рыбу. Видишь, он вышел не очень по-
хож, но мама его узнает, потому что я нарисовала его
сломанную острогу. Теперь нарисую другую острогу, ту,
которая ему нужна, острогу с черной рукояткой. У меня
238
получилось, что она засела в спине nanbit но это толь-
ко потому, что акулий зуб скользнул, а кусок бересты
недостаточно велик. Мне хочется, чтобы ты принес ее
сюда; я нарисую себя, и мама увидит, что я объясняю
тебе, что именно нужно сделать. Мои волосы не тор-
чат вверх, как вышло на картинке, но иначе я не могла
нарисовать их. Вот и ты готов. Ты мне кажешься очень
красивым, но я не могу сделать тебя хорошеньким на
картинке; не обижайся же. Ты не обиделся?
Чужой человек (тевара) улыбнулся. Он подумал:
«Вероятно, где-то должна произойти огромная битва,
и этот странный ребенок, который взял волшебный зуб
акулы, но не раздувается и не лопается, просит меня по-
звать народ на помощь великому вождю. Он, конечно,
великий вождь; не то, без сомнения, заметил бы меня».
— Смотри, — сказала Тефи, продолжая усиленно на-
царапывать рисунки, — вот я нарисовала тебя и вложила
в твою руку ту острогу, которая нужна папе; я сделала это,
чтобы ты не забыл моей просьбы. Теперь я покажу тебе,
как отыскать место, где живет моя мама. Ты пойдешь все
прямо и прямо, до двух деревьев; видишь, вот эти дере-
вья; потом ты поднимешься на холм и спустишься с него;
видишь, вот и холм. После холма ты увидишь болото,
полное бобров. Я не нарисовала бобров целиком; это для
меня слишком трудно; я нацарапала их круглые головы;
впрочем, перебираясь через болото, ты только и увидишь
их головы. Смотри, не упади в топь. Наша пещера сразу
за болотом. По-настоящему, она не так высока, как горы,
но я не умею рисовать очень маленькие вещи. Около нее
моя мама. Она очень красива. Она самая красивая мамоч-
ка в мире, но не обидится, когда увидит, что я нарисовала
ее безобразной, напротив, она останется довольна, что я
могу рисовать. Вот здесь острога, которая нужна папе; я
нарисовала ее подле входа в пещеру, чтобы ты не забыл
о ней; по-настоящему-то она внутри пещеры, но ты по-
239
кажи картинку моей маме, и она даст тебе острогу. Я на-
рисовала у мамы поднятые руки, так как знаю, что она
обрадуется, когда ты придешь. Ну, разве это не отличная
картинка? И хорошо ли ты понял все или лучше еще раз
объяснить тебе, что значат мои рисунки?
Чужой человек (он был из племени тевара) посмот-
рел на картинку и несколько раз кивнул головой.
Себе он сказал: «Если я не созову всего племени на по-
мощь этому великому вождю, его убьют враги, которые
бегут к нему со всех сторон с копьями в руках. Теперь
я понимаю, почему великий вождь делает вид, будто не
замечает меня. Он боится, что враги, которые прячутся в
кустах, увидят, как он дает мне какое-то поручение. По-
этому он и повернулся ко мне спиной и приказал умной
и удивительной маленькой девочке нарисовать страш-
ную картинку, которая показывает все его затруднения.
Я пойду и приведу к нему на помощь его племя».
Тевара даже не спросил у Тефи, куда надо идти; он
просто быстро, как ветер, кинулся в чащу, унося с собой
бересту Тефи села на землю: она была довольна.
Вот картинка, которую нарисовала Тефи.
— Что ты там делала, Тефи? — спросил Тегумай. Он
уже починил свою острогу и размахивал ею в воздухе.
— Я кое-что придумала, папа, — ответила Тефи. —
Если ты не будешь меня расспрашивать, ты скоро сам
все узнаешь и очень удивишься. Ты не можешь себе
представить, до чего удивишься ты. Обещай мне, что ты
обрадуешься!
— Отлично! — ответил Тегумай и пошел ловить рыбу
острогой.
Чужой человек (ведь ты знаешь, он был из племени
тевара) быстро бежал с картинкой на бересте, бежал,
пока случайно не увидел Тешумай Тевиндрой подле
входа в ее пещеру; она разговаривала с другими перво-
бытными женщинами, которые пришли к ней, чтобы
покушать ее первобытный завтрак. Тефи была очень
похожа на свою мать; главное, лоб маленькой девочки и
глаза были совсем такие же, как у Тешумай; поэтому те-
вара вежливо улыбнулся матери Тефи и передал ей ис-
черченный кусочек березовой коры. Он бежал быстро и
потому задыхался, шипы колючих кустарников исцара-
пали его ноги, но он все-таки старался быть вежливым.
Как только Тешумай взглянула на рисунок дочери,
она громко вскрикнула и кинулась на человека из пле-
мени тевара. Другие первобытные дамы сбили его с ног
и все шесть уселись на нем рядом; Тешумай стала дер-
гать его за волосы.
— Я вижу также ясно, как длинный нос этого челове-
ка, — сказала мать Тефи, — что он исколол копьями мое-
го бедного Тегумая и напугал мою бедную Тефи до того,
что ее волосики стали дыбом на голове. Больше того, он
принес мне ужасный рисунок, чтобы показать, каким
образом он сделал свое злое дело. Смотрите! — Тешу-
май Тевиндрой показала картину шести первобытным
дамам, которые терпеливо сидели на лежащем человеке
из племени тевара. — Смотрите, вот мой Тегумай, — го-
241
Здесь ты видишь всю историю Тефимай Ме-
таллумай; в давние времена древний народ выре-
зал ее на старом слоновом бивне. Если ты прочи-
таешь мой рассказ или если его тебе прочитают,
ты узнаешь все, что было начерчено на бивне.
Этот бивень составлял часть старой трубы,
принадлежавшей племени Тегумая. Фигурки на-
царапаны гвоздем или чем-то другим в этом роде;
потом впадинки были замазаны черным воском, а
проведенные сверху вниз черты и пять кружков
внизу наполнены красным воском. Когда этот
кусок бивня был новый, на одном его конце висела
сеточка из бисерин, раковин и драгоценных кам-
ней; но сетка разорвалась и потерялась; уцелел
только ее маленький кусок, который ты можешь
видеть. Буквы около бивня — волшебные; это
магические руны, и, если ты сумеешь прочитать
их, ты узнаешь кое-что новое. Бивень желтый,
весь в щербинах. Он длиной в два фута и весит
одиннадцать фунтов и девять унций.
242
mm,
fflRBM
ITOIWI
BtMWl
WflWf
fCfMlfOKl
Www
mt»fH
funkm
Й
JJJ3
44 < 1
Sri
- ~"~^~ -^—ЧвГ —-—41 '^-*a|
jft Till ji'DlWjJ
№
M
В*йЖ№ЭН»^
TO
яте
WTTO
1ШМ
wrat
WW
,amt
if К ПК
:'• <y V » > >_ •> >>i4lVlVJf-->J!f^*# >;W_><jj
История Тефимай Металлумай, начертанная на слоновом бивне
ворила она, — видите, его рука сломана; вот копье, тор-
чащее из его спины, рядом с ним человек, который гото-
вится бросить другое копье в Тегумая; вот еще человек;
он бросает из пещеры копье, а вот тут целая шайка
людей (она показала на головы бобров, которые нари-
совала Тефи, действительно похожие на человеческие
головы); вся эта шайка бежит за Тегумаем. Разве это не
ужасно?
— Ужасно! — сказали подруги Тешумай Тевиндрой
и стали покрывать волосы тевара грязью (что очень
его удивило). Потом они принялись бить в большой
священный барабан своего племени и таким образом
созвали всех вождей племени Тегумая, со всеми их по-
мощниками, помощниками помощников и другими
начальниками, а также с ангекоками, бонзами, людьми
джу-джу, варлоками и тому подобными важными особа-
ми. Это собрание решило отрубить голову незнакомому
человеку, но сначала заставить его отвести их вниз по
течению реки и показать, куда он спрятал бедную ма-
ленькую Тефи.
На этот раз чужой человек (хотя он и был из племе-
ни тевара) рассердился. Ил и глина засохли в его воло-
сах, женщины катали его взад и вперед по острым валу-
нам, долго сидели на нем, колотили и толкали его так,
что ему стало трудно дышать, и хотя он не понимал ни
слова из их языка, однако догадывался, что первобыт-
ные дамы называли его не очень любезными именами.
Тем не менее он не говорил ни слова, пока не собралось
племя Тегумая; после же этого отвел всех к берегу реки
Вагаи. Они увидели Тефи, которая плела длинные гир-
лянды из ромашек, и Тегумая, снимавшего со своей по-
чиненной остроги очень маленького карпа.
— Быстро же ты пришел, — сказала Тефи. — Толь-
ко зачем ты привел с собой так много народа? Это мой
сюрприз, папа. Ты удивлен?
244
— Очень, — сказал Тегумай. — Только теперь сего-
дняшняя рыбная ловля пропала. Зачем сюда пришло
наше огромное милое, доброе, чистое, красивое, спокой-
ное племя, Тефи?
Действительно, пришло все племя. Впереди шага-
ли Тешумай Тевиндрой и другие женщины; они крепко
держали незнакомца, волосы которого были покрыты
грязью. За женщинами шел главный вождь, вице-вождь,
вождь-депутат, вождь-помощник, вооруженные с ног до
головы начальники и их заместители; все со своими от-
рядами. За ними двигались простые люди, по старшин-
ству, начиная с владельцев четырех пещер (по одной
на каждое время года), затем владельцы собственных
оленьих упряжек, лососьих заводей и кончая простолю-
динами, имевшими право владеть половиной медвежьей
шкуры, наконец, рабы, державшие под мышками кости.
Все кричали, бранились и распугали рыбу на двадцать
миль вокруг. Тегумай поблагодарил их в очень красно-
речивой первобытной речи.
Тешумай Тевиндрой подбежала к Тефи, долго цело-
вала ее и прижимала к своей груди. Главный же вождь
племени Тегумая схватил его за перья, торчавшие у него
в волосах, и резко встряхнул его.
— Объясни, объясни, объясни! — прокричало племя.
— Что это? — сказал Тегумай. — Отпусти мои перья.
Неужели человек не может сломать свою острогу для
карпов без того, чтобы на него накинулось все племя?
Как вы любите вмешиваться в чужие дела!
— Кажется, вы все-таки не принесли черной остро-
ги моего папы, — сказала Тефи. — И что это вы делаете
с моим милым незнакомцем?
Они действительно вскакивали на тевару по двое, по
трое, по десяти зараз и били его ногами, так что он начал
отчаянно вращать глазами. Хватая ртом воздух, бедняга
мог только указать на Тефи.
245
— Где злые люди, которые ранили тебя копьями? —
спросила Тешумай Тевиндрой.
— Здесь не было злых людей, — сказал Тегумай. — За
целое утро ко мне подошел только бедный малый, ко-
торого вы стараетесь задушить. Не сошло ли ты с ума,
о племя Тегумая?
— Он пришел к нам с ужасной картинкой, — сказал
главный вождь, — на коре был нарисован ты, а в тебе си-
дело несколько копий.
— Гм... Да, может быть, я должна объяснить, что эту
картинку он получил от меня, — сказала Тефи. Ей было
очень неловко.
— Ты? — закричало племя Тегумая. — Ты, малень-
кая, дурно воспитанная особа, которую следует отшле-
пать? Ты?
— Тефи, дорогая моя, кажется, мы попали в некото-
рое затруднение, — сказал ей Тегумай и обнял ее, а по-
тому она сразу перестала бояться.
— Объясни, объясни, объясни! — закричал главный
вождь племени Тегумая и запрыгал на одной ноге.
— Я хотела, чтобы чужой человек сходил в нашу пе-
щеру за папиной черной острогой, а потому нарисовала
картинку, — сказала Тефи. — Я не говорю о множестве
копий. Я думала только об одной остроге и нарисовала
ее три раза, чтобы он не ошибся. Я не виновата, что вы-
шло, будто копье засело в голове папы; просто на бере-
сте было слишком мало места; а эти штучки, которые
мама называет злыми людьми, — бобры. Я нарисовала
их, чтобы показать ему дорогу через бобровое болото,
нацарапала я также маму около входа в пещеру; я хо-
тела показать на рисунке, что мама весела и довольна;
ведь к ней пошел милый чужой человек. А теперь я счи-
таю, что все мы самые глупые люди в мире! Он очень
милый и красивый человек. Ну, скажите, зачем это вы
намазали его волосы илом и глиной? Вымойте его.
246
Долгое время никто не говорил, наконец главный
вождь засмеялся, засмеялся и чужой человек, тевара,
Тегумай же расхохотался так, что повалился на тра-
ву; засмеялось и все племя, и смех делался все громче
и сильнее. Не смеялись только Тешумай Тевиндрой и
все остальные первобытные дамы. Они очень вежливо
обошлись со своими мужьями, каждая по нескольку раз
сказала своему супругу:
— Идиот.
Наконец главный вождь племени закричал:
— О, маленькая особа с дурными манерами, которую
следует отшлепать, ты напала на великое изобретение!
— Я этого не хотела, мне нужна была только острога
с черной рукояткой, — ответила Тефи.
— Все равно. Это великое изобретение, и когда-ни-
будь люди назовут его уменьем писать. Теперь же это
только картинки; картинки не всегда правильно по-
нимаются. Но наступит время, о, ребенок Тегумая, ко-
гда мы будем делать буквы, — сделаем ровно двадцать
шесть букв; когда мы будем читать так же хорошо, как
писать и, таким образом, говорить именно то, что жела-
ем сказать, никого не вводя в заблуждение. Первобыт-
ные дамы, вымойте волосы чужого человека.
— Мне это очень приятно, — сказала Тефи, — но хотя
вы принесли решительно все копья племени Тегумая, вы
забыли захватить с собой острогу с черной рукояткой.
Тут главный вождь покричал, попел немного
и сказал:
— Дорогая Тефи, когда в следующий раз тебе взду-
мается начертить письмо-картинку, ты лучше поручи
отнести свой рисунок кому-нибудь, кто умеет говорить
на нашем языке. Мне это все безразлично, так как я
главный вождь, но, как ты сама можешь видеть, вышло
нехорошо для остального племени Тегумая, да и чуже-
странец был сильно удивлен.
247
После этого племя Тегумая приняло чужого челове-
ка (настоящего тевара из области Тевара) в свое племя
за то, что он был истый джентльмен и не скандалил по
поводу глины, которой женщины намазали его волосы.
Но с того дня до нынешнего времени (и я считаю, что
это вина Тефи) очень немногие маленькие девочки лю-
били или любят учиться читать и писать. Чаще всего
им больше нравится рисовать картинки или играть со
своими папами, совсем, совсем, как Тефи.
КАК БЫЛА СОСТАВЛЕНА
ПЕРВАЯ АЗБУКА1
Теперь, моя любимая, ты узнаешь, что через неделю
после того, как Тефимай Металлумай (мы по-прежнему
будем называть ее Тефи) сделала большую ошибку от-
носительно остроги, чужого человека, письма-картинки
и всего остального, она опять пошла с Тегумаем ловить
карпов. Тешумай Тевиндрой хотела, чтобы Тефи осталась
дома и помогла ей развесить на жердях звериные кожи,
но Тефи рано убежала к своему отцу, и они принялись
ловить рыбу. Вот Тефи засмеялась, и Тегумай сказал ей:
— Не шали, дитя мое.
— Но я вспомнила, — ответила Тефи, — как забавно
главный вождь надул щеки; каким смешным казался
мой милый чужой человек с волосами, намазанными
глиной! Помнишь?
— Как не помнить, — сказал Тегумай. — Мне при-
шлось заплатить твоему теваре две оленьи шкуры, мяг-
кие, с бахромой, и все это за то, что мы его обидели.
В том месте этой сказки, где идет речь о картинном изображении
звуков, было невозможно держаться буквального перевода; историю не-
которых букв пришлось передать иначе.
248
— Да мы-то с ним ничего не сделали, — сказала
Тефи. — Его обидела мама, другие дамы... и глина.
— Не будем говорить об этом, — сказал Тегумай, —
лучше давай позавтракаем.
Тефи принялась высасывать костный мозг из бычь-
ей кости и целых десять минут сидела тихо, как мышка;
в это время ее отец что-то царапал зубом акулы на куске
бересты. Наконец, дочка Тегумая сказала:
— Знаешь, папа, я придумала один удивительный
сюрприз. Закричи или скажи что-нибудь.
— А! — громко протянул Тегумай. — Это годится для
начала?
— Да, — ответила Тефи. — Когда ты прокричал «а»,
ты был похож на карпа с открытым ртом. Пожалуйста,
еще раз скажи «а».
— А, а, а! — крикнул Тегумай. — Только зачем ты мне
нагрубила, дочка?
— Уверяю тебя, я не хотела быть грубой, — сказала
Тефи. — Видишь, это нужно для моего удивительного
сюрприза. Пожалуйста, папа, крикни опять «а», не за-
крывай рта и дай мне зуб акулы. Я хочу нарисовать от-
крытый рот карпа.
— Зачем? — спросил Тегумай.
— Погоди, — ответила Тефи, царапая зубом акулы по
коре. — Это будет наш маленький сюрприз. Когда я на-
рисую карпа с широко открытым ртом на задней стенке
нашей пещеры (конечно, если мама позволит), мой ри-
сунок будет напоминать тебе, как ты закричал «а». И мы
будем играть, будто я выскочила из темноты и удивила
тебя, прокричав «а». Помнишь, я это сделала прошлой
зимой в бобровом болоте?
— Да, — ответил Тегумай таким голосом, моя любимая,
каким говорят взрослые, когда они действительно чем-
нибудь заинтересуются. — Скажи, что дальше, Тефи?
— Вот досада, — пробормотала она, — я не могу нари-
совать целого карпа; впрочем, ничего; у меня выходит
249
что-то вроде открытого рыбьего рта. Знаешь, карпы сто-
ят головой вниз, когда роются в иле на дне. Ну вот, здесь
как будто карп, и мы можем играть, как будто остальное
его тело тоже нарисовано. У меня вышел его рот, и мой
рисунок означает «а». — И Тефи нарисовала вот это:
U)
1
— Недурно, — сказал Тегумай и на другом куске бе-
ресты нацарапал тот же рисунок для себя, — только ты
забыла усик, — прибавил он, — усик, который висит по-
перек его рта.
— Да я не могу нарисовать всей рыбы и ее усика, папа.
— Тебе незачем рисовать что-нибудь, кроме откры-
того рта карпа и усика. Если ты нарисуешь ус, мы бу-
дем знать, что это именно карп, потому что у окуней и
форелей усиков нет. Посмотри-ка сюда, Тефи. Хорошо
вышло? — Вот что показал ей Тегумай:
1л.)
2
— Я нацарапаю такой же рисунок, — сказала Тефи. —
Ты поймешь его, когда я покажу мой значок. — Говоря
это, она нарисовала вот такую фигурку.
„А/
— Конечно, пойму, — сказал Тегумай. — И я также
удивлюсь, увидав где-нибудь твой рисунок, как удивил-
ся бы, если бы ты неожиданно выскочила из-за дерева
и крикнула: «А».
— Теперь крикни что-нибудь еще, — попросила Тефи;
она очень гордилась своей новой игрой.
— Уа, — очень громко произнес Тегумай.
— Гм, — протянула Тефи, — это двойной крик. Его
вторая часть — «а», то есть рот карпа; но что нам делать
с первой частью?
— Первый звук очень похож на тот, который мы обо-
значили ртом карпа. Давай нацарапаем второй рыбий
рот и соединим их, — предложил Тегумай. Его тоже за-
няла новая забава.
— Нет, нет, так нельзя; я забуду Нужно нарисовать
два различных куска карпа. Вот что, нарисуй его хвост.
Когда карп стоит головой вниз, его хвост вверху, и, зна-
чит, его видишь раньше, чем голову Кроме того, мне
кажется, я сумею нарисовать рыбьи хвосты, — сказала
Тефи.
— Отлично, — согласился Тегумай. — Давай обо-
значим звук «у» хвостом карпа — И вот что он нари-
совал:
W
4
— Теперь и я постараюсь нацарапать хвост карпа, —
заметила Тефи. — Только, знаешь, папа, я не могу ри-
совать, как ты. Как ты думаешь — ничего, если я на-
рисую только расщепленную часть рыбьего хвоста;
а потом тот плавник, с которым хвост соединяется?
251
Смотри, вот как у меня вышло. — И она показала отцу
вот это:
у
5
Тегумай кивнул головой; его глаза так и блестели.
— Это прелесть как хорошо! — весело произнес-
ла Тефи. — Ну, папа, крикни-ка еще один отдельный
звук.
— О! — закричал Тегумай.
— Теперь дело просто, — сказала Тефи. — У тебя сде-
лался совсем круглый рот, точно яйца или камешек.
Значит, для этого крика годится яйцо или камень.
— Ну, не везде найдешь яйца или камни. Нам про-
сто нужно нацарапать кружок. Что-нибудь вот такое. —
И вот что он нарисовал:
О
б
— Ах, батюшки, — сказала Тефи, — сколько картинок
нацарапали мы: рот карпа, хвост карпа и яйца! Ну, еще
папа!
— С-с-с! — прошипел Тегумай и немного нахмурил-
ся, но Тефи было так весело, что она этого не заметила.
— Ну, это просто, — сказала она, рисуя на бересте.
— А? Что? — спросил Тегумай. — Я хотел показать
тебе, что я думаю и не хочу, чтобы ты мне мешала.
— А все-таки это звук. Так шипит змея, когда она ду-
мает и не желает, чтобы ее тревожили. Давай обозначим
252
звук «с» — змеей. Как ты думаешь, это годится? — И вот
что она нарисовала:
о
7
— Видишь? — сказалаТефи. — Это наш новый чудес-
ный секрет. Когда ты нарисуешь шипящую змею подле
входа в твою маленькую пещеру, где ты чинишь остро-
ги, я пойму, что ты о чем-то серьезно думаешь, и войду
к тебе неслышно, как тихая мышка. Когда ты во время
рыбной ловли нарисуешь змею на дереве около реки, я
пойму, что ты хочешь, чтобы я подходила тихо, как са-
мая спокойная мышка.
— Верно, верно, — сказал Тегумай. — И в этой игре
больше смысла, чем ты думаешь. Тефи, моя дорогая,
сдается мне, что дочка твоего папы придумала самую
отличную вещь, когда-либо придуманную с того само-
го дня, в который племя Тегумая впервые насадило на
копье зуб акулы вместо кремня. Мне кажется, мы от-
крыли важную тайну.
— Что такое? Не понимаю, — сказала Тефи, и ее гла-
за тоже загорелись.
— Сейчас увидишь, ну, как на языке племени Тегу-
мая называется вода?
— Конечно, уа, и это также значит река; например,
вагай-уа — река Вагаи.
— Скажи-ка теперь, как называется вода, от которой
у тебя сделается лихорадка, если ты выпьешь хоть один
ее глоток? Скажи, как называется черная вода, болот-
ная вода?
— Уо, конечно.
— Теперь смотри, — сказал Тегумай. — Предполо-
жим, ты подошла к луже в большом бобровом болоте
253
и увидела, что на дереве нацарапана вот такая штуч-
ка. — И вот что он нарисовал:
УО
8
— Хвост карпа и круглое яйцо. Смесь из двух звуков.
Уо — дурная вода, — прочитала Тефи. — Конечно, я не
стала бы пить из лужи, потому что поняла бы, что ты
называешь эту воду дурной.
— И мне совсем незачем было бы стоять подле лужи.
Я мог бы охотиться очень далеко от этого места, и все-
таки...
— А все-таки вышло бы, точно ты стоишь подле лужи
и говоришь: «Уйди, Тефи, не то у тебя сделается лихо-
радка». И все это сказал бы хвост рыбы и круглое яйцо!
О папа, мы должны пойти и сейчас же рассказать все
маме! — И Тефи запрыгала вокруг своего отца.
— Нет, погоди, — сказал Тегумай, — сначала нужно
придумать еще кое-что. Давай подумаем. Уо — дурная
вода; со — пища, приготовленная на огне. Ведь прав-
да? — И он нарисовал вот это:
со
9
— Да, змея и яйцо, — сказала Тефи. — Значит, «со»
обозначает, что обед готов. Если ты увидишь эти наца-
рапанные на дереве знаки, ты поймешь, что тебе пора
идти к пещере. Пойму это и я.
— Умница, — сказал Тегумай, — верно. Только пого-
ди минуту. Я вижу одно затруднение. «Со» значит «иди
254
и обедай», а вот слово «сшо» обозначает жерди для про-
сушки звериных шкур.
— Ах, эти ужасные старые колья! — сказала Тефи. —
Я так не люблю помогать развешивать на них горячие,
волосатые, тяжелые кожи. Если я увижу, что ты нари-
совал змею и яйцо, я подумаю, что это обозначает обед,
приду из леса и узнаю, что мне нужно помогать маме
развешивать кожи. Что я сделаю тогда?
— Ты рассердишься. Твоя мама тоже. Значит, нам
следует придумать новую картинку для «сшо». Давай
нарисуем пятнистую змею; она шипит «сш-сш», а про-
стая змея шипит только «с-с-с-с».
— Ну, я не знаю, как нарисовать пятна, — сказала
Тефи. — Кроме того, торопясь, ты, пожалуй, забудешь о
них. Тогда я подумаю, что нацарапано «со», а не «сшо»;
мамочка все-таки поймает меня и заставит развешивать
шкуры. Нет, лучше нарисуем эти ужасные высокие ко-
лья и жердь для просушки кож; тогда мы будем знать
наверняка. Я нарисую их около шипящей змеи. Вот. —
И она нарисовала это:
ото
10
— Пожалуй, так удобнее. Твой рисунок очень похож
на наши жерди, — со смехом заметил Тегумай. — Слу-
шай, теперь я сделаю еще один звук, в котором будет и
змея и жерди. Я говорю «сши». Ты знаешь, племя Тегу-
мая называет так копье или острогу, Тефи. — И он за-
смеялся.
— Не смейся надо мной, — сказала Тефи; она вспом-
нила о своем письме-картинке и о грязи в волосах чужо-
го человека. — Нацарапай две или три остроги, отец.
255
— На этот раз у нас не будет ни бобров, ни холмов.
Хорошо, — сказал Тегумай. — Чтобы обозначить остро-
ги, я просто проведу прямые линии. — И он нацарапал
вот это:
сши
11
— Даже твоя мама не подумала бы, будто этот рису-
нок обозначает, что кого-то убили.
— Перестань, папа. Мне так неприятно. Лучше ска-
жи еще что-нибудь. Мы придумываем такие хорошие
вещи.
— Гм, — откашлялся Тегумай и задумчиво посмотрел
вверх. — Ну, хорошо, «сшю» — это значит небо.
Тефи быстро нарисовала змею и жердины. Потом за-
думалась и сказала:
— Мы должны придумать новую картинку для по-
следнего звука.
— Сшю, сшю, ю-ю! — протянул Тегумай. — Знаешь,
этот звук похож на звук, обозначенный круглым яйцом,
только потоньше, понежнее.
— Тогда нарисуем очень тонкое яйцо и представим
себе, что это не яйцо, а лягушка, которая несколько лет
голодала.
— Н-нет, — сказал Тегумай. — Торопясь, мы можем
плохо нарисовать тоненькое яйцо и потом принять его
за яйцо обыкновенное, круглое. Не годится... Сшю, сшю,
сшю... Вот что сделаем: мы нацарапаем яйцо и покажем,
что его скорлупа тонкая, что ее легко разбить прутом
или палочкой. Поэтому рядом с яйцом нацарапаем
стоячую палку, и, чтобы показать, что эти две вещи, то
есть яйцо и палка, обозначают один звук, соединим их
256
тоненькой веточкой. Нарисуем что-нибудь вроде это-
го. — И вот что нарисовал Тегумай:
ю
12
— О, как хорошо! Это лучше худой лягушки! Ну,
дальше! — сказала Тефи, размахивая зубом акулы.
Тегумай продолжал царапать бересту, и его рука дро-
жала от волнения. Он рисовал долго; наконец, вот что
у него вышло:
СШгЛ
13
— Смотри внимательно, Тефи, — сказал Тегумай, —
и постарайся понять, что это значит на наречии племе-
ни Тегумая. Если ты все поймешь, мы открыли великую
тайну.
— Змеи; жерди; яйцо и палки; хвост карпа и рот
карпа, — прочитала Тефи. — Сшю-уа. Небесная вода
(дождь). — В эту минуту на ее руку упала капля; небо
давно хмурилось. — Дождь идет, папа. Ты это хотел ска-
зать мне?
— Конечно, — ответил Тегумай, — и я сказал тебе про
дождь, не произнеся ни одного слова.
— Мне кажется, я все поняла бы через минуту, но
дождевая капля окончательно объяснила мне, что ты
написал. Я никогда теперь не забуду. «Сшю-уа» зна-
чит «дождь», или «скоро пойдет дождь». Знаешь что,
папа? — она вскочила и стала прыгать вокруг отца. —
Может быть, ты когда-нибудь уйдешь раньше, чем
257
я проснусь, и перед уходом нацарапаешь «сшю-уа» на
закопченной стене; тогда я пойму, что собирается дождь,
и захвачу с собой мой капюшон из бобровой шкуры. Вот
мама удивится.
Тегумай тоже вскочил и запрыгал. (В те времена, моя
любимая, папа и мама прыгали, не смущаясь.)
— Я захочу тебе сказать, что пойдет дождь, но не-
сильный, и что ты все-таки должна прийти к реке; ска-
жи, что же тогда придется мне нарисовать? Скажи это
на наречии Тегумая.
— Сшю-уа-лас-уа-мару. (Небесная вода окончится;
к реке приди.) Сколько новых звуков. Право, уж не знаю,
как мы обозначим их.
— А я знаю, знаю, — перебил ее Тегумай. — Пого-
ди минуту, Тефи; мы сделаем еще кое-что и закончим
на сегодня. У нас есть уже «сшю-уа», правда? Ну вот
«лас» — вещь трудная. Ла-ла-ла! — прокричал Тегумай,
помахивая зубом акулы. — Лас!
— В самом конце шипящая змея; перед змеей рот кар-
па. «Ас, ас, ас». Нам нужно только «л», — сказала Тефи.
— Правда, но мы должны придумать «л». И знаешь,
мы первые люди в мире, которые начали делать это, Те-
фимай.
— Я очень рада, — сказала Тефи, но зевнула; она
сильно устала
— «Лас» значит «ломать, прекращать, оканчивать»,
Правда? — спросила она.
— Правда, — согласился Тегумай. — «Уа-лас» значит
«в котле нет больше воды», в котором твоя мама варит
пищу, когда я ухожу на охоту.
— А «сши-лас» значит, что твоя острога сломана. Ах,
если бы я вспомнила это вместо того, чтобы царапать
глупых бобров для того чужого человека.
— Ла, ла, ла, — повторил Тегумай, помахивая своей
палкой и хмуря брови. — Вот досада-то!
258
— Я могу без труда нарисовать «сши», — продолжала
Тефи. — Потом можно нарисовать твою сломанную ост-
рогу. Смотри. — И вот, что нацарапала Тефи:
-Л
14
— Именно то, что нужно, — сказал Тегумай. — Это
«л» совсем не такое, как другие знаки; значит, нацарапа-
ем «лас». Смотри, Тефи. — И он нарисовал вот это:
Лас
15
— Теперь «уа». Ах, да мы это уже делали. Ну, мару
Му-мум-мум-мум. Для этого нужно закрыть рот. Хо-
рошо, нарисуем закрытый рот. Что-нибудь вот в таком
роде. — И вот что нарисовал Тегумай:
16
— Теперь открытый рот карпа. Значит, выходит «ма».
Но что мы придумаем для «р-р-р-р», Тефи?
— Это шум сердитый; так шумит валун, когда он вы-
рвется из-под твоей ноги и завертится на каменистом
берегу
— Ты говоришь — завертится? Повернется, обежит
кружок и остановится? Вот так бежит камешек, кото-
рый как будто кричит «р-р-р»? Смотри. — И вот, что
нарисовал Тегумай:
17
— Да, да, — ответила Тефи. — Только зачем столько
значков? Довольно двух.
— Одного достаточно, — сказал Тегумай. — Если
наша игра со временем сделается той важной вещью,
которой, мне кажется, она должна быть, чем проще бу-
дут наши картинки звуков, тем лучше. — И вот что он
нарисовал:
г
18
— Готово, — сказал Тегумай, подпрыгнув на одной
ноге. — Я нарисую все картинки рядком, как мы вешаем
рыб на жилу оленя.
— А не лучше ли между отдельными словами поста-
вить по маленькой палочке, чтобы они не терлись друг о
друга; знаешь, как мы это делаем, когда сушим карпов?
— Нет, между словами я оставлю пустые пространст-
ва, — сказал Тегумай. И он с большим усердием нацара-
пал все знаки на куске свежей березовой коры.
Вот что вышло у него:
19
— Сшю-уа-лас уа-мару, — прочитала Тефи.
— Ну, на сегодня довольно, — сказал Тегумай. — Ты
устала, Тефи. Ничего, дорогая; завтра мы окончим дело,
и о нас будут вспоминать через много-много лет после
того, как люди срубят самые большие деревья в наших
лесах и расколют их на дрова.
Они ушли домой. Весь вечер Тегумай сидел с одной
стороны костра, а Тефи с другой; оба рисовали знаки на
260
закопченной стене, посматривали друг на друга и по-
смеивались. Наконец, Тешумай сказала:
— Право, Тегумай, ты еще хуже, чем моя Тефи.
— Пожалуйста, не сердись, мама, — попросила ее
Тефи. — Это только наш удивительный сюрприз, и мы
расскажем тебе о нем, когда он будет готов; теперь же,
пожалуйста, не расспрашивай меня, потому что тогда
я непременно проговорюсь.
Тешумай перестала расспрашивать свою дочку На
следующее утро Тегумай очень-очень рано ушел к реке,
чтобы подумать о новых картинках для звуков, и, когда
Тефи проснулась и встала, она увидела, что на большом
выдолбленном в камне бассейне для воды около входа в
пещеру было мелом начерчено «уа-лас» (вода кончает-
ся или вытекает).
— Гм! — проворчала Тефи. — Эти картинки зву-
ков — скверная шутка. Теперь получилось, как будто
папа заглянул ко мне сам и велел натаскать воды, что-
бы мамочка сварила нам пищу. — Тефи пошла к ключу,
который бил позади пещеры, и ведром, сделанным из
древесной коры, наносила воды в выдолбленный ка-
мень; сделав это, она побежала к реке, увидела своего
папу и дернула его за левое ухо. Когда Тефи вела себя
очень хорошо, ей позволялось дергать Тегумая именно
за это ухо.
— Давай придумаем и нарисуем картинки для ос-
тальных звуков, — предложил своей дочке Тегумай.
Они превосходно провели утро; в полдень закусили и
вместо отдыха побегали и повозились. Когда дело дош-
ло до звука «т», Тефи объявила, что, так как ее собст-
венное имя, имена ее папочки и мамы начинались этим
звуком, оставалось только нарисовать семейную груп-
пу: папу, маму и Тефи, держащихся за руки. Раза два
можно было нацарапать такую сложную картинку, но
когда пришлось то и дело рисовать три фигурки, Тефи
261
и Тегумай стали изображать их все проще и проще, так
что наконец звук «т» превратился в тонкого, длинного
Тегумая с протянутыми руками, готовыми обнять Тефи
и Тешумай. Посмотри на эти три картинки, моя милая,
и ты отчасти поймешь, как это случилось. Вот они (20,
21,22):
ГЛгТТ
20 21 22
Из остальных картинок многие были до того краси-
вы и сложны, что на рисование их уходило много вре-
мени; но их много раз повторяли на березовой коре, и
они становились все проще; наконец, даже Тегумай
сказал, что не находит в них никакого недостатка. На-
пример, для звука «з» отец и дочь иначе изогнули змею
и повернули ее в другую сторону; все это они сделали,
желая показать, что змея шипит более пронзительно
(23). Звук «е» они изобразили дождевым червем (24),
<ъ е
23 24
потому что на их наречии он встречался так же часто, как
дождевые черви в земле. Для красивого звука «б» выбра-
ли священного бобра племени Тегумая (25, 26, 27, 28).
25 26 27 28
И ты, моя крошечка, увидишь, как изменился этот знак
и постепенно из картинки превратился в настоящую
262
букву «Б». Для некрасивого звука «н» они хотели на-
рисовать нос, нарисовали много носов (29), но это им
плохо удавалось; кроме того, рисовать носы показа-
лось Тефи слишком трудным делом; наконец, ее уста-
лая ручка нечаянно нацарапала перевернутый нос, на
этот раз рисунок опять не удался ей, и вместо носа на
бересте появился странный знак; в конце концов рас-
серженные Тегумай и Тефи стали обозначать им звук
«н» (30).
(sJ т т иг Ьяп
29
Для жесткого звука «к» они нарисовали злобный рот
щуки, а позади него копье или палку (31). И так далее, и
так далее. Наконец Тефи с Тегумаем составили картин-
ки для всех звуков, которые им были нужны; получи-
лась полная азбука.
31
Прошло много-много тысяч лет; появлялись иерог-
лифы, письмена нильские, критические, рунические,
ионические, — словом, всевозможные «ические» (ведь
все эти негусы, жрецы и мудрецы не могут довольство-
ваться чем-нибудь простым и хорошим); и все-таки в
конце концов появилась старая простая азбука, понят-
ная азбука, которую составили Тегумай с Тефи; по ней
и учатся все милые, любимые маленькие девочки, когда
для них наступает время учиться.
Я же ни за что не забуду Тегумая Бопсулая, Тефимай
Металлумай, Тешумай Тевиндрой, тех дней, когда они
жили, и всего, что в давние времена случилось на бере-
гах огромной реки Вагаи.
263
Вскоре после того, как первобытный человек и его
дочка составили свою азбуку, Тегу май начал делать вол-
шебное азбучное ожерелье из начерченных ими букв. Он
задумал повесить его в храме, чтобы оно вечно-вечно
хранилось там. Племя Тегумая приносило для ожерелья
свои самые лучшие бусинки, раковины и пряжки, а Тефи с
Тегу маем целых пять лет приводили в порядок эти дра-
гоценности. Здесь нарисовано азбучное ожерелье. Бусы,
камешки и все остальное было нанизано на самую луч-
шую и крепкую жилу северного оленя; и каждая вещица
была обвязана тонкой медной проволокой. Посмотри,
моя любимая. Видишь? Первая бусина — старинная, се-
ребряная, ее принес главный жрец племени Тегумая; по-
том три черные жемчужины; дальше — шарик из голу-
бой и серой глины; за ним — красивая золотая бисерина,
присланная в подарок племенем, которое получило ее из
Африки (но по-настоящему — она была из Индии); даль-
ше ты видишь длинную, плоскую стеклянную пластинку
из Африки (племя Тегумая завладело ею после битвы);
две глиняные бусинки; одну белую, другую зеленую; одну
с точками, другую с точками и полосками; за ними си-
дят три янтарные бусины, довольно неровные; потом
три глиняные — красные с белым; две с точками; боль-
шая средняя с небольшим зубчатым рисунком. Потом
буквы, а между ними — маленькие, беловатые глиняные
шарики.
Так были помещены все буквы. После букв идет малень-
кий круглый зеленоватый кусочек медной руды; рядом с
ним — осколок грубой бирюзы; дальше маленький золо-
той самородок, то, что называется водяным золотом;
подле него — шарик в форме дыни; он белый с зелеными
пятнами. Потом четыре пластинки слоновой кости; на
них точки, точно на домино; потом ты видишь три ка-
менные бусины, выточенные очень плохо. Дальше две же-
лезные бусины со ржавчиной по краям сделанных в них
264
отверстий (вероятно, они были волшебные, потому что
кажутся совсем простыми); наконец, очень-очень ста-
ринная африканская бусина, похожая на стекло, с сини-
ми, красными, черными и желтыми пятнами. После все-
го — петля, сделанная для того, чтобы накидывать ее на
большую серебряную пуговицу, прикрепленную к другому
концу ожерелья. Вот и все.
Я очень старательно срисовал ожерелье. Черную
краску я намазал вокруг рисунков только для того, что-
бы бусы и все остальное было виднее и казалось краси-
вее. Весит это ожерелье один фунт семь с половиной
унций.
Волшебное азбучное ожерелье, сооруженное Тегумаем
МОРСКОЙ КРАБ,
КОТОРЫЙ ИГРАЛ С МОРЕМ
В самые стародавние времена, моя крошечка, во вре-
мена, которые были раньше старых времен, словом, в са-
мом начале мира, жил старый, самый старый волшебник
и переделывал по-своему все, что тогда было. Сперва он
сделал землю, потом море, потом велел животным со-
браться и начать играть. Животные пришли и сказали:
«О, старейший и великий волшебник, как нам играть?»
И он ответил им: «Я скажу как». Он призвал слона,
всем слонам слона, и сказал: «Играй в слона». И слон,
всем слонам слон, стал играть, как ему было указано.
Призвав бобра, всем бобрам бобра, волшебник сказал:
«Играй в бобра». И бобр, всем бобрам бобр, стал играть,
как ему указал волшебник. Корове, всем коровам коро-
ве, волшебник приказал: «Играй в корову». И корова,
всем коровам корова, стала играть в корову. Обращаясь
к черепахе, всем черепахам черепахе, он сказал: «Иг-
рай в черепаху». И она послушалась его. Так, одного за
другим, призывал он всех четвероногих животных, всех
птиц и рыб и говорил им, как они должны играть.
К вечеру, когда все существа утомились, пришел че-
ловек... Ты спрашиваешь, малютка, со своей ли малень-
кой дочкой? Да, конечно, со своей собственной люби-
мой деточкой, которая сидела у него на плече. И человек
сказал: «Что это за игра, старейший изо всех волшебни-
ков?» И старший волшебник ответил: «Сын Адама, это
игра, в которую нужно играть в самом начале времен;
но ты слишком умен для нее». Человек поклонился
волшебнику и сказал: «Да, правда; я слишком умен для
этой игры; но смотри позаботься, чтобы все животные
слушались меня».
Человек и волшебник разговаривали, а Пау Амма,
морской краб, услышал все, побежал боком, боком, как
бегают крабы, и юркнул в море, говоря себе:
266
— Я буду играть один в глубине вод и ни за что, нико-
гда не стану слушаться этого сына Адама.
Никто не видел, как убежал краб; его заметила толь-
ко маленькая девочка, сидевшая на плече своего отца.
Игра продолжалась до тех пор, пока каждое из живых
существ не получило указания, как ему играть. Наконец
волшебник стер мелкую пыль со своих рук и пошел по
всему свету смотреть, так ли играют животные.
Он отправился на север, моя милая, и увидел, что
слон, всем слонам слон, роет глину бивнями и утапты-
вает своими большими ногами красивую новую чистую
землю, которую приготовили для него.
— Кун? — спросил слон, всем слонам слон, а это зна-
чило: «Хорошо ли я делаю?»
— Пайа Кун — вполне хорошо, — ответил старый
волшебник и дохнул на большие скалы и огромные кус-
ки земли, которые слон, всем слонам слон, подбросил
вверх; и они тотчас сделались высокими Гималайскими
горами; ты, моя любимая, можешь увидеть их на геогра-
фической карте.
Волшебник пошел на восток и увидел корову, всем
коровам корову, которая паслась на приготовленном
для нее лугу; вот она своим огромным языком слизнула
с земли сразу целый большой лес, проглотила его и лег-
ла, начав пережевывать жвачку.
— Кун? — спросила всем коровам корова.
— Да, — ответил старый волшебник и дохнул на
обнаженное пространство земли, с которого она съела
всю траву, дохнул и на то место, куда она легла. Первое
место сделалось великой пустыней Индии, а второе —
африканской Сахарой; ты можешь найти их на карте.
Волшебник пошел на запад и увидел всем бобрам
бобра, который делал плотины поперек устьев широких
рек, только что приготовленных для него.
— Кун? — спросил всем бобрам бобр.
267
Здесь нарисован Амма, краб, убегающий
в море в то время, как старый волшебник раз-
говаривает с человеком и его маленькой дочкой.
Старый волшебник сидит на своем волшебном
троне, окутанном волшебным облаком. Те три
цветка, которые ты видишь перед ним, — цветы
волшебные. На вершине горы ты можешь раз-
глядеть всем слонам слона, всем коровам корову
и всем черепахам черепаху; они идут играть в
игру, которой их научил волшебник. На спине ко-
ровы — горб, потому что она была всем коровам
корова, и у нее должно было быть все, что име-
лось у коров, явившихся позже. Под холмом жи-
вотные, наученные играм, в которые они должны
были играть. Видишь, всем тиграм тигр улыба-
ется костям всех костей; ты можешь видеть
всем лосям лося, всем попугаям попугая и всем
кроликам кролика. Остальные животные по ту
сторону холма, поэтому я не нарисовал их. До-
мик на холме — всем домам дом. Старейший вол-
шебник сделал его, чтобы показать человеку, как
надобно строить дома, если они ему понадобят-
ся. Змея, окружающая остроконечный холм, всем
змеям змея; она разговаривает со всем обезьянам
обезьяной; обезьяна была груба со змеей, и змея
собирается нехорошо поступить с обезьяной.
Человек очень занят разговором со старейшим
волшебником, а его маленькая дочка смотрит,
как Пау Амма убегает в море. Горбатая вещь в
воде — это и есть Амма. В те времена он не был
обыкновенным крабом. Он был краб-король. По-
тому-то у него совсем особенный вид. Похожие
на кирпичи перегородки — большой лабиринт.
Когда человек перестанет разговаривать со ста-
рейшим волшебником, он войдет в лабиринт, по-
268
тому что должен войти в него. Знак на камне под
ногой человека — знак магический. Внизу я нари-
совал три волшебных цветка; между ними маги-
ческое облако. И вся эта картинка — странная,
волшебная. Это называется черная магия.
Разговор волшебника с человеком и его маленькой дочкой
— Пайа кун, — ответил старейший волшебник и дох-
нул на поваленные деревья и на стоячую воду, и они
тотчас превратились в луга и болота Флориды, и ты мо-
жешь отыскать их на карте.
Потом он пошел на юг и увидел всем черепахам чере-
паху; она сидела и царапала своими лапами песок, только
что приготовленный для нее; песок и камни вылетали из-
под ее лап, крутились в воздухе и падали далеко в море.
— Кун? — спросила черепаха, всем черепахам чере-
паха.
— Пайа кун! — сказал волшебник и дохнул на упав-
шие в море комья песка и камни, и они тотчас сделались
самыми прекрасными в мире островами, которые назы-
ваются Борнео, Целебес, Суматра, Ява; камни помень-
ше стали остальными островами Малайского архипела-
га, и ты можешь отыскать их на карте.
Ходил, ходил старый волшебник, наконец, на берегу
реки Перак увидел человека и сказал ему:
— Эй, сын Адама, все ли животные слушаются тебя?
— Да, — ответил человек.
— Вся ли земля послушна тебе?
— Да, — ответил человек.
— Все ли море тебе послушно?
— Нет, — сказал человек. — Раз днем и раз ночью
море бежит к земле, вливается в реку Перак, гонит пре-
сную воду в лесу и тогда она заливает мой дом; раз днем
и раз ночью море увлекает за собою всю воду реки, и в ее
русле остаются только ил и грязь, и мой челн не может
плыть. Разве в такую игру велел ты играть морю?
— Нет, — сказал самый старый волшебник, — это но-
вая и нехорошая игра.
— Вот, смотри, — сказал человек, и, пока он еще гово-
рил, море влилось в устье реки Перак, оттесняя ее воды
все назад и назад, так что речные волны залили дрему-
чий лес, и дом человека очутился среди разлива.
270
— Это непорядок. Спусти свой челн, и мы увидим,
кто играет с морем, — сказал самый старый волшебник.
Сын Адама и волшебник сели в челн; туда же прыг-
нула и маленькая девочка. Человек взял свой крис,
изогнутый кинжал с лезвием, похожим на пламя, и они
выплыли из реки Перак. После этого море стало все ото-
двигаться и отодвигаться и высосало челн из устья Пе-
рака; оно влекло его мимо Селангора, мимо полуострова
Малакки, мимо Сингапура, все дальше и дальше к остро-
ву Бинтангу, и челн двигался, точно его вели на веревке.
Наконец старый волшебник выпрямился во весь
рост и закричал:
— Эй, вы, звери, птицы и рыбы, которых я в начале
времен учил играть, кто из вас играет с морем?
И все звери, птицы и рыбы в один голос ответили:
— Старейший из всех волшебников, мы играем в те
игры, которым ты научил нас; в них будем играть мы
и после нас дети наших детей. Никто из нас не играет
с морем.
В это время над водой поднялась большая полная
луна. И старый волшебник сказал горбатому старику,
который сидит в середине луны и плетет рыболовную
сеть, надеясь со временем поймать весь мир.
— Эй, лунный рыбак, ты играешь с морем?
— Нет, — ответил рыбак. — Я плету сеть и с ее по-
мощью поймаю мир; но с морем я не играю. — И он
продолжал свое дело.
Надо тебе сказать, что на луне сидит еще и крыса,
которая так же быстро перегрызает шнурок, как рыбак
плетет его, и старый волшебник сказал ей:
— Эй, ты, лунная крыса, ты играешь с морем?
Крыса ответила:
— Я слишком занята, чтобы играть с морем; мне по-
стоянно приходится перегрызать сеть, которую плетет
этот старый рыбак. — И она продолжала грызть нитки.
271
Вот маленькая девочка, сидевшая на плече сына Ада-
ма, протянула свои мягкие маленькие темные ручки,
украшенные браслетами из раковин, и сказала:
— О, старейший волшебник, когда мой отец разгова-
ривал с тобой в самом начале, а я через его плечо смот-
рела на игры животных, одно непослушное создание
убежало в море раньше, чем ты заметил его.
Старый волшебник проговорил:
— Как умны маленькие дети, которые видят и ничего
не говорят. Что же это за зверь был?
Маленькая девочка ответила:
— Он круглый и плоский; его глазки сидят на палоч-
ках; бежал он боком, вот так, вот так, — она показала
как, — на спине у него толстая прочная броня.
Тогда волшебник сказал:
— Как умны дети, которые говорят правду! Теперь
я знаю, куда ушел Пау Амма, лукавый краб. Дайте-ка
мне весло.
Он взял весло, но грести ему не пришлось, потому
что вода все бежала мимо островов и несла челнок, пока
не принесла его к месту, которое называется Песат Та-
сек — сердце моря. Песат Тасек — большая подводная
пещера, и ведет она в самую сердцевину мира; в ней рас-
тет чудесное дерево, Паух Джангги, на котором растут
волшебные орехи-двойчатки. Старейший волшебник
опустил руку до самого плеча в глубокую теплую воду
и под корнями чудесного дерева нащупал широкую
спину Пау Аммы, лукавого краба. Почувствовав при-
косновение, Пау Амма завозился, и поверхность моря
поднялась, как поднимается вода в чашке, в которую ты
опустишь руку.
— Ага, — сказал старый волшебник. — Теперь я знаю,
кто играл с морем. — И он громко закричал: — Что ты
тут делаешь, Амма?
Сидевший в глубине Амма ответил:
272
— Раз днем и раз ночью я выхожу для пропитания.
Раз днем и раз ночью я возвращаюсь к себе. Оставь
меня в покое.
Тогда старый волшебник сказал:
— Слушай, Пау Амма, когда ты выходишь из пеще-
ры, воды моря вливаются в Песат Тасек и берега всех
островов обнажаются; маленькие рыбы умирают, а у
раджи Моянга Кебана, короля слонов, ноги покрывают-
ся илом. Когда ты возвращаешься обратно и прячешься
в свою пещеру, воды моря поднимаются, половина ма-
леньких островов исчезает в волнах, море окружает дом
сына Адама, и пасть раджи Абдулаха, короля крокоди-
лов, наполняется соленой водой.
Услышав это, сидевший в глубине Пау Амма засме-
ялся и сказал:
— Я не знал, что я такая важная особа. С этих пор
я буду выходить из пещеры по семь раз в день, и море
никогда не будет спокойно.
Тогда старый волшебник сказал:
— Я не могу заставить тебя, Амма, играть в ту игру,
которая тебе назначена, потому что ты убежал от меня
в самом начале; но, если ты не боишься, всплыви, и мы
потолкуем.
— Я не боюсь, — ответил лукавый Амма и поднялся
на поверхность моря, освещенного луной.
В то время в мире не нашлось бы ни одного суще-
ства ростом с Пау Амма, потому что он был король
всех крабов; не обыкновенный краб, а краб-король.
Один край его большого щита дотрагивался до берега
Саравака, другой — до берега подле Пеханга, и он был
крупнее дыма трех вулканов. Поднимаясь между ветвя-
ми чудесного дерева, Амма сбил один из больших оре-
хов — волшебный орех-двойчатку, который дает людям
молодость, маленькая дочка человека увидела, как орех
выглядывал из воды, проплывая мимо челнока, втащи-
ла его в челн и своими маленькими золотыми ножница-
ми принялась вынимать из скорлупы мягкие ядрышки.
273
Здесь нарисовано, как Пау Амма, краб, под-
нимается из моря; ростом он больше дыма трех
вулканов. Яне нарисовал трех вулканов, пото-
му что Пау Амма был так велик, что занял все
место. Пау Амма старается колдовать, но он
только глупый краб-король и ничего не может
сделать. Ты можешь видеть, что Амма состоит
из ног, когтей и пустого щита. Нарисованный
челнок тот самый, в котором человек, его ма-
ленькая дочка и старейший волшебник уплыли из
устья реки Перок. Море черное; оно волнуется,
потому что Амма только что поднялся из Пе-
сат Тасека, Песат Тасек в глубине, поэтому я и
не нарисовал этой пещеры. Человек размахивает
своим кривым ножом, крисом, и грозит им Амме.
Его маленькая дочка спокойно сидит в середине
челна. Она знает, что она со своим папой и, зна-
чит, с ней ничего не случится. Старейший вол-
шебник стоит на другом конце челна; он только
начинает колдовать. Свой волшебный трон он
оставил на берегу и снял с себя платье, чтобы
челнок не опрокинулся. Вещь, которая походит
на другой маленький челнок снаружи настояще-
го челнока, называется поплавок. Это — не что
иное, как длинный кусок дерева, прикрепленный
к палочкам; штука эта не дает челноку опроки-
дываться. Челн выдолблен из ствола дерева; на
одном его конце ты видишь короткое весло.
274
5>|Yf
'^iS»^*^
-~-J
Л-
Как большого морского краба укротили волшебник, человек и его дочка
— Теперь, —сказал волшебник, — поколдуй, ПауАмма,
и покажи нам, что ты действительно важное существо.
Пау Амма завращал глазами, задвигал ногами, но смог
только взволновать море... Ведь краб-король был только
краб, и больше ничего. Старейший волшебник засмеялся.
— В конце концов, ты уж не такая важная персона, —
сказал он. — Теперь дай-ка я поколдую.
И старый волшебник сделал магическое движение
своей левой рукой; нет, только мизинцем левой руки.
И что же вышло, моя душечка? Твердая синевато-зе-
лено-черная броня упала с краба, как волокна падают с
кокосового ореха, и Амма остался весь мягкий-мягкий,
как маленькие крабы, которых ты, моя любимая, иногда
находишь на песчаных отмелях.
— Действительно, велика твоя сила, нечего ска-
зать! — заметил старейший волшебник. — Что мне сде-
лать? Не попросить ли вот этого человека разрезать
тебя крисом? Не послать ли за королем слонов, чтобы
он проткнул тебя своими бивнями? Или не позвать ли
короля крокодилов, чтобы он укусил тебя?
Пау Амма отвечал:
— Мне стыдно. Отдай мне мою твердую скорлупу
и позволь уйти обратно в пещеру; тогда я буду выходить
из нее всего раз днем и раз ночью, и только за пищей.
Но старейший волшебник сказал:
— Нет, Амма, я не отдам тебе назад твоей брони, пото-
му что ты будешь расти, делаться все больше, все силь-
нее и мало-помалу набираться новой гордости. Потом
ты, может быть, позабудешь о своем обещании и снова
примешься играть с морем.
Пау Амма сказал:
— Что же мне делать? Я так велик, что могу прятать-
ся только в Песат Тасеке, и, если я пойду куда-нибудь в
другое место, такой мягкий, каким ты сделал меня, аку-
лы и другие рыбы съедят меня. Если же я отправлюсь
в Песат Тасек, такой мягкий, каким ты меня сделал,
276
я, правда, буду в безопасности, но не посмею выйти на-
ружу за пищей и умру от голода. — И он задвигал свои-
ми лапами и заплакал.
— Послушай, Пау Амма, — сказал ему старейший
волшебник. — Я не могу заставить тебя играть так, как
хотел, потому что ты убежал от меня в самом начале;
но, если ты хочешь, я сделаю все ямки, все кустики мор-
ской травы, все камни в море безопасными приютами
для тебя и для твоих детей.
— Это хорошо, — сказал Пау Амма, — но я еще не ре-
шился. Посмотри, с тобой человек, с которым ты разго-
варивал в самом начале. Если бы ты не обратил на него
такого внимания, мне не надоело бы ждать, я не убежал
бы и ничего не случилось бы. Что сделает для меня он?
Тогда человек сказал:
— Если хочешь, я поколдую, тогда и глубокая вода,
и сухая земля станут приютами для тебя и для твоих де-
тей; вы будете прятаться и на суше, и в море. Хочешь?
Амма ответил:
— Я еще не решил. Смотри, вот девочка, которая
в самом начале видела, как я убежал. Если бы она тогда
заговорила, волшебник позвал бы меня обратно, и ниче-
го не случилось бы. Что сделает для меня она?
Маленькая девочка сказала:
— Я ем славный орех. Если хочешь, Амма, я по-
колдую и отдам тебе ножницы, эти острые и прочные
ножницы, чтобы ты и твои дети могли есть кокосовые
орехи, когда вы из моря выйдете на землю; ножница-
ми вы будете также устраивать для себя Песат Тасеки,
если вблизи вас не окажется ни камня, ни ямки; когда
же земля будет слишком жестка, вы с помощью этих же
ножниц будете подниматься на деревья.
Но Пау Амма сказал:
— Я еще не решил. Ведь мне, такому мягкому, ваши
дары не помогут. Старейший волшебник, верни мне
мою броню; тогда я буду играть, как ты мне укажешь.
277
Старейший волшебник сказал:
— Я отдам тебе твою броню, Амма; носи ее одиннад-
цать месяцев в году, но на двенадцатый месяц каждого
года она будет делаться снова мягкой, чтобы напоминать
тебе и всем твоим детям, что я могу колдовать, а также,
чтобы ты не зазнавался; ведь я вижу, что раз ты будешь
бегать и под водой и по земле, ты сделаешься слишком
смел; если же кроме этого научишься взбираться на де-
ревья, разбивать орехи и вырывать норки ножницами,
ты станешь слишком жадным, Амма.
Краб Амма подумал немножко и ответил:
— Я решился, я беру все ваши дары.
Тогда старейший волшебник поколдовал правой
рукой, всеми пятью пальцами правой руки, и смотри,
что случилось, моя милая! Пау Амма стал делаться все
меньше, меньше и меньше, наконец, остался только ма-
ленький зеленый краб. Он плыл по воде рядом с челно-
ком и тонким голоском кричал:
— Дай же мне ножницы!
Маленькая дочка человека поймала его ладонью своей
коричневой ручки, посадила его на дно челна и дала ему
ножницы; он помахал ими в своих маленьких лапах; не-
сколько раз открыл их и закрыл, щелкнул ими и сказал:
— Я могу есть орехи. Я могу разбивать раковины.
Я могу рыть норы. Я могу взбираться на деревья. Я мо-
гу дышать среди сухого воздуха, я могу находить безо-
пасные убежища под каждым камнем. Я не знал, какое
я сильное существо. Кун?
— Пайа кун, — сказал волшебник. Он засмеялся
и благословил краба, маленький же Пау Амма быстро
пробежал по краю челнока и соскочил в воду. Он был
так мал, что на земле мог скрыться в тени сухого листа,
а на морском дне в пустой раковине.
— Хорошо я сделал? — спросил волшебник.
— Да, — ответил человек. — И теперь нам нужно вер-
нуться в устье реки Перак, но грести туда утомитель-
278
но. Если бы мы дождались, чтобы Пау Амма вернулся
в свой Песак Тасек, вода отнесла бы нас.
— Ты ленив, — сказал старейший волшебник. — За
это и твои дети будут ленивы, они будут самым ленивым
народом на земле. — И он поднял палец к луне, сказав: —
О рыбак, смотри: этому человеку лень грести до дому.
Отведи своей сетью челнок к его родному берегу, рыбак!
— Нет, — ответил сын Адама, — если мне суждено ле-
ниться всю жизнь, пусть море дважды в день работает за
меня. Это избавит меня от необходимости грести и ко-
ротким веслом.
Волшебник засмеялся, сказав:
— Очень хорошо.
Крыса на луне перестала грызть сеть; рыбак отпустил
свою бечевку так низко, что она дотронулась до моря; и
вот лунный старик потащил глубокое море мимо остро-
ва Бинтанга, мимо Сингапура, мимо полуострова Ма-
лакки, мимо Селангора и наконец челнок вошел в устье
реки Перак.
— Кун? — спросил рыбак с луны.
— Пайа кун, — сказал волшебник. — Смотри же, те-
перь всегда два раза днем и два раза ночью води за со-
бой море, чтобы малайские рыбаки могли не работать
веслами. Только смотри, не делай этого слишком резко,
не то я обращу свои чары против тебя, как я сделал это
с Пау Аммой.
И они поплыли вверх по реке Перак и пошли спать,
моя любимая.
Теперь слушай хорошенько!
С того самого дня до нынешнего луна всегда водит
море к земле и от земли, делая то, что мы называем при-
ливами и отливами. Иногда лунный рыбак тащит море
слишком сильно, и тогда у нас бывает весеннее навод-
нение; порой он слишком мало поднимает море, и тогда
вода стоит низко, но почти всегда он работает стара-
тельно, помня угрозу старейшего волшебника.
279
А что же стало с крабом Аммой? Когда ты бываешь
на морском берегу, ты можешь видеть, как его детки уст-
раивают себе маленькие Песат Тасеки под камнями, под
кустами травы на песке; можешь видеть, как они машут
своими маленькими ножницами. В некоторых далеких
странах они действительно всегда живут на суше, подни-
маются на пальмовые деревья и едят кокосовые орехи —
все, как обещала королю-крабу маленькая дочка человека.
Раз в год Аммы сбрасывают с себя свою твердую броню и
становятся мягкими; это происходит для того, чтобы они
помнили о власти великого волшебника. В это время не-
хорошо убивать или ловить детей Аммы, ведь они стано-
вятся беззащитными только потому, что старый Пау Амма
однажды, очень давно, был груб со старым волшебником.
Так-то! Дети краба Аммы терпеть не могут, чтобы
люди вынимали их из норок, унося к себе домой в бан-
ках из-под разного соленья, и заливали спиртом. Пото-
му-то они так жестоко щиплют тебя своими ножница-
ми, и поделом.
КОТ, КОТОРЫЙ ГУЛЯЛ, ГДЕ ХОТЕЛ
— Ну, моя милая деточка, теперь слушай хорошень-
ко-хорошенько, потому что все, что я расскажу сейчас,
произошло и случилось, когда наши домашние живот-
ные были еще дикими. Собака была дикой, лошадь была
дикой, корова была дикой, овца была дикой, свинья
была дикой; все они были совсем-совсем дикими жи-
вотными и расхаживали по сырым, диким лесам, совсем
одни, где им вздумается. Но самым диким из всех диких
животных был кот. Он разгуливал один, где хотел, и все
места были для него одинаковы.
Понятно, человек был тоже дикий. Страшно дикий.
Он не стал ручным, пока не встретил женщину, и она
280
не сказала ему, что ей не нравится вести такую дикую
жизнь. Она выбрала хорошую сухую пещеру вместо сы-
рых листьев, прежде служивших ей приютом; посыпала
ее пол чистым песком и в глубине ее развела большой
костер; перед входом в пещеру она повесила сухую шку-
ру дикой лошади хвостом вниз.
После этого женщина сказала своему мужу:
— Пожалуйста, мой дорогой, когда ты входишь к нам
в дом, вытирай ноги; ведь у нас теперь свой дом и хо-
зяйство.
В первый же вечер, моя душечка, они ели поджарен-
ное на горячих камнях мясо дикого барана с приправой
из дикого чеснока и дикого перца, а также дикую утку,
тушенную с диким рисом, с диким укропом, с богород-
ской травкой и с диким кишнецом; потом высосали ко-
стный мозг из кости дикого быка и все закусили дикими
вишнями и дикими гранатами. Человек был доволен;
он совсем счастливый заснул перед костром, а его жена
села и причесала свои волосы; потом взяла лопатку ба-
рана, большую плоскую кость, посмотрела на странные
нацарапанные на ней знаки, подбросила хвороста в кос-
тер и начала колдовать. Она запела первую волшебную
песню в мире.
А там, в сырых диких лесах, дикие животные собра-
лись в том месте, откуда они могли видеть свет костра,
и раздумывали, что бы это могло быть.
Наконец дикая лошадь топнула своей дикой ногой
и сказала:
— О, мои друзья, о, мои враги, зачем человек и его
жена развели этот большой огонь в своей большой пе-
щере? Какой вред это принесет всем нам?
Дикая собака подняла свой дикий нос, почуяла запах
жареной баранины и сказала:
— Я пойду посмотрю, разузнаю и скажу вам; мне ка-
жется, в пещере что-то хорошее. Кот, пойдем со мной.
281
Здесь нарисована первая пещера, в которой
жили человек и его жена. Это была очень хоро-
шая пещера, и в ней было теплее, чем кажется
на картинке. Человек сделал челнок. Видишь?
Он в углу рисунка; его затопили для того, чтобы
он хорошенько размок. Та штучка, которая тя-
нется через реку и похожа на старую ветошь —
сеть для ловли лососей. От реки до входа в пе-
щеру ряд хорошеньких чистых камней; таким
образом, человек и его жена могли ходить за во-
дой, и песок не забивался между пальцами их ног.
Черные штучки, которые похожи на жучков, на
самом деле стволы сухих деревьев; они приплы-
ли по течению из дикого влажного леса, который
рос на другой стороне реки. Человек и его жена
ловили их, вытаскивали на берег, высушивали и
заготавливали топливо. Яне нарисовал лошади-
ной шкуры в отверстии пещеры; женщина толь-
ко что сняла ее, чтобы вычистить. Маленькие
пятнышки между пещерой и рекой — отпечатки
ног женщины и ее мужа.
Человек и его жена сидят в пещере и обедают.
Когда у них родился ребенок, они перешли в дру-
гую, более удобную пещеру, потому что их ма-
люточка несколько раз выползал на берег, падал
в реку, и собаке приходилось вытаскивать его
и приносить домой.
282
'<"\
.si
тшъ
Ш№ч
-JL
ГЖ^у- r '^.\V *
Пещера, в которой жил человек со своей женой
— Нет, нет, — ответил кот, — я кот, разгуливаю совсем
один, где мне хочется, и для меня все места одинаковы.
Не пойду я с тобой.
— Ну, в таком случае мы никогда не будем дружить, —
ответила ему дикая собака и отправилась к пещере.
Но, когда она отбежала, кот мысленно сказал себе:
«Ведь все места для меня одинаковы. Почему бы и мне
не отправиться к пещере, не посмотреть, что там проис-
ходит и не уйти, когда вздумается?»
Итак, он скользнул вслед за дикой собакой, крался
тихо, очень тихо и спрятался подле пещеры в таком мес-
те, откуда мог все услышать.
Дикая собака подошла к входу в пещеру, носом под-
няла сушеную конскую шкуру и втянула ноздрями ма-
нящий запах жареной баранины. Женщина, которая
смотрела на лопаточную кость, услышала, что собака
нюхает, засмеялась и сказала:
— Вот первый. Дикий зверь из диких лесов, что тебе
нужно?
Дикая собака ответила:
— О, мой враг и жена моего врага, что это так хорошо
пахнет в диком лесу?
Женщина взяла поджаренную кость барана, бросила
ее дикой собаке и сказала:
— Дикий зверь из дикого леса, погрызи и попробуй.
Дикая собака стала грызть кость и нашла, что ей еще ни-
когда не приходилось есть таких вкусных вещей. Поев,
собака сказала:
— О, мой враг и жена моего врага, дай мне еще кость!
Женщина же ответила:
— Дикий зверь из дикого леса, днем помогай моему
мужу охотиться, а ночью сторожи его пещеру, тогда я
буду давать тебе столько жареных костей, сколько ты
захочешь.
— Ага, — подумал слушавший кот, — это очень умная
женщина, но она глупее меня.
284
Дикая собака вошла в пещеру, положила свою голо-
ву на колено женщины и сказала:
— О, мой друг и жена моего друга, днем я буду помо-
гать человеку охотиться, а ночью стану сторожить вашу
пещеру.
«Ах, — подумал слушавший кот, — как глупа собака!»
Он ушел обратно в дикий, полный сырости лес, по-
махивая своим диким хвостом, долго бродил одинокий
и дикий и ничего никому не сказал.
Через некоторое время человек проснулся и спросил:
— Зачем здесь дикая собака?
Его жена ответила:
— Этот зверь уже не называется дикой собакой; его
имя — первый друг; собака станет нашим другом и ос-
танется нашим другом всегда, всегда, всегда. Когда ты
пойдешь охотиться, позови ее с собой.
На следующий вечер женщина принесла большую
охапку свежей травы с заливных лугов и высушила ее
перед костром; от нее пошел запах свежего сена; жена
человека села подле входа в пещеру, сплела из кожи
уздечку, посмотрела на баранью лопатку, на большую
плоскую баранью лопатку, и стала колдовать. Она запе-
ла вторую волшебную песню в мире.
Там, в глубине дикого леса, дикие животные удив-
лялись, что случилось с дикой собакой; наконец дикая
лошадь топнула ногой и сказала:
— Я пойду разузнаю и расскажу вам, почему дикая
собака не вернулась. Кот, пойдем со мной!
— Нет, нет! — сказал кот. — Я кот; гуляю один, и все
места для меня одинаковы. Я не пойду с тобой.
А все-таки он пошел за лошадью, крался за ней тихо,
мягко, очень мягко ступая лапами, и спрятался там, от-
куда мог слышать все.
Когда до слуха женщины донесся топот лошади,
спотыкавшейся о свою длинную гриву, она засмеялась
и сказала:
285
— Вот пришел и второй. Дикое существо из диких
лесов, чего ты хочешь?
Дикая лошадь ответила:
— О, мой враг и жена моего врага, где дикая собака?
Женщина засмеялась, подняла баранью лопатку, по-
смотрела на нее и сказала:
— Дикая лошадь из дикого леса, ты пришла сюда не
за собакой, а вот за этой вкусной травой.
Дикая лошадь, спотыкаясь о свою длинную гриву,
сделала еще несколько шагов вперед и сказала:
— Правда; покорми меня твоей травой.
Жена человека сказала:
— Дикая лошадь из дикого леса, наклони свою ди-
кую голову; носи то, что я на тебя наброшу, и ты будешь
трижды в день есть самую хорошую траву.
«Ага, — сказал слушавший кот. — Это умная женщи-
на, но она не так умна, как я».
Дикая лошадь наклонила свою дикую голову, и жен-
щина накинула на нее уздечку; тогда дикая лошадь дох-
нула на ноги женщины и сказала:
— О, моя госпожа и жена моего господина, я буду
служить тебе ради этой чудесной травы.
— О, — сказал слушавший кот, — какая глупая ло-
шадь! — И он пустился по сырому, дикому лесу и, пома-
хивая своим диким хвостом, разгуливал, где хотел, а сам
был дикий и одинокий. Но он никому ничего не сказал.
Когда человек и собака вернулись с охоты, человек
сказал:
— Что здесь делает дикая лошадь?
А его жена ответила:
— Ее уже не зовут дикой лошадью; нет, она наша пер-
вая служительница и будет переносить нас с места на
место всегда, всегда и всегда. Когда ты отправишься на
охоту, садись на ее спину и поезжай.
На следующий день дикая корова, высоко подняв
свою дикую голову, чтобы не зацепиться своими дикими
286
рогами за дикие деревья, пришла к пещере; а кот пришел
за ней и спрятался там же, где и прежде. Случилось все,
как прежде, и кот сказал все, что говорил прежде, а когда
дикая корова обещала женщине каждый день давать свое
молоко за чудесную траву, кот пошел через дикий лес
и, помахивая своим диким хвостом, одинокий и дикий,
разгуливал все так же, как и прежде. И никому ничего не
сказал. Вот вернулись человек, лошадь и собака, и муж
женщины задал ей прежние вопросы; она же ответила:
— Ее больше не зовут дикой коровой; теперь она
наша кормилица и всегда, всегда, всегда будет давать
нам теплое, белое молоко. Я же стану заботиться о ней,
пока ты, наш первый друг и твоя первая служанка буде-
те охотиться.
На следующий день кот ждал, чтобы еще кто-нибудь
из диких зверей пошел к пещере, но все они остались
в диком сыром лесу; поэтому кот пошел к пещере один.
Он видел, как женщина подоила корову, видел свет от
костра в пещере; почуял запах теплого белого молока.
Кот спросил:
— О, мой враг и жена моего врага, где дикая корова?
Женщина засмеялась и ответила:
— Дикий зверь из дикого леса, возвращайся в чащу,
потому что я заплела мои волосы и отложила волшеб-
ную баранью лопатку; кроме того, нам не нужно больше
ни друзей, ни слуг.
Кот сказал:
— Я не друг; я не слуга. Я кот; разгуливаю один, где
мне нравится, и хочу войти в вашу пещеру.
Женщина его спросила:
— Так почему же ты не пришел сюда с первым дру-
гом в первый вечер?
Кот сильно рассердился и сказал:
— Не наговорила ли на меня дикая собака?
Женщина опять засмеялась и ответила:
287
— Ты, кот, гуляешь один, где тебе вздумается, и все
места для тебя одинаковы. Ты не наш друг и не слуга, и
сам сказал мне это. Так уходи и гуляй, где тебе вздума-
ется, по тем местам, которые для тебя одинаковы.
Кот притворился опечаленным и проговорил:
— Неужели я никогда не посмею приходить в пеще-
ру? Неужели я никогда не буду сидеть подле теплого
костра? Неужели я никогда не буду пить теплое белое
молоко? Ты очень умна и очень красива; тебе не следует
быть жестокой даже к коту.
Женщина сказала:
— Я знала, что я умна; но не слышала, что я красива.
Давай же согласимся, если я хоть раз похвалю тебя, ты
можешь приходить в пещеру.
— А что будет, если ты два раза похвалишь меня? —
спросил кот.
— Этого никогда не случится, — ответила женщи-
на. — Но если я два раза похвалю тебя, тебе будет позво-
лено сидеть подле огня в пещере.
— А если ты похвалишь меня в третий раз? — спро-
сил кот.
— Ни за что, — ответила женщина, — но если бы так
случилось, тебе было бы позволено, кроме всего проче-
го, пить теплое молоко по три раза в день; и так было бы
всегда, всегда и всегда.
Кот изогнул свою спину дугой и сказал:
— Пусть же завеса в отверстии пещеры, огонь в ее
глубине и котелки с молоком, которые стоят около огня,
запомнят, что сказала жена моего врага.
И он ушел в сырой дикий лес и, помахивая своим ди-
ким хвостом, долго бродил, одинокий и дикий.
Когда человек, лошадь и собака вернулись домой
с охоты, женщина не рассказала им о договоре, который
она заключила с котом; она боялась, что это им не по-
нравится.
288
А кот уходил все дальше и дальше и долгое время,
одинокий и дикий, прятался в диком сыром лесу; он так
долго не показывался подле пещеры, что женщина за-
была о нем. Только летучая мышь, маленькая, висевшая
вниз головой летучая мышка, которая цеплялась задней
лапкой за каменный выступ в потолке пещеры, знала,
где прятался кот; она каждый вечер летала к нему и рас-
сказывала, что делается на свете.
Раз летучая мышь сказала коту:
— В пещере — малютка. Он совсем маленький, розо-
вый, толстый, и женщина очень любит его.
— Ага, — сказал кот. — А что любит малютка?
— Он любит все теплое и мягкое, — сказала летучая
мышь. — Засыпая, он любит держать в ручках теплые и
мягкие вещи. Он любит также, чтобы с ним играли. Вот
что он любит.
— В таком случае, — сказал кот, — мое время насту-
пило.
На следующий вечер кот пробрался через сырой ди-
кий лес и до утра прятался около пещеры. Утром чело-
век, собака и лошадь отправились на охоту. Женщина
готовила еду; малютка кричал, плакал и мешал ей ра-
ботать; она вынесла его из пещеры и дала ему пригорш-
ню камешков, чтобы он играл ими. А малютка все-таки
плакал.
Тогда кот протянул свою мягкую, бархатную лапку
и нежно погладил малютку по щеке; ребенок стал весе-
ло гукать; кот потерся о его толстые коленки и пощеко-
тал своим хвостом его круглый подбородок. Малютка
засмеялся; мать услышала этот смех и улыбнулась. Ле-
тучая мышь, маленькая летучая мышь, висевшая вниз
головой на потолке пещеры, сказала:
— О, хозяйка дома, жена хозяина дома и мать сына
хозяина дома, дикий зверь из дикого леса прелестно иг-
рает с твоим малюткой.
289
Здесь нарисован кот, который разгуливал
один, дикий и одинокий, по сырым диким лесам
и помахивал своим диким хвостом. На картин-
ке нет больше ничего, кроме грибов-поганок. Они
выросли, потому что в лесу было очень сыро. Те
темные пятна, которые ты видишь на нижних
ветках деревьев, — не птицы. Это мох; он вырос
на сучьях, потому что в лесу было так сыро.
Под большой картинкой — маленькая; на ней
нарисована новая, более удобная пещера; человек
и его жена переселились в нее, когда у них родил-
ся ребеночек. Это была их летняя пещера; перед
ней они посеяли пшеницу. Человек едет на лоша-
ди за коровой; он хочет пригнать ее домой, что-
бы его жена ее подоила. Человек поднял руку; он
машет ею собаке, которая переплыла через реку
на другой берег и там гоняется за кроликами.
290
Как дикий кот ходил по дикому лесу
— Благословляю этого дикого зверя, каков бы он ни
был! — сказала женщина, выпрямляя спину. — Я очень
занята, и дикий зверек оказал мне услугу
В ту же минуту, в ту же секунду, моя крошечка, —
бац! — сухая конская кожа, висевшая хвостом вниз в
отверстии пещеры, упала. Она помнила, какое соглаше-
ние женщина заключила с котом, и, когда мать ребенка
подошла, чтобы поднять свою дверную занавеску, перед
ней открылась картина: кот, устроившийся в уютном
уголке пещеры.
— О, мой враг, жена моего врага и мать моего врага, —
говорил кот, — вот и я; ты похвалила меня, и с этой поры
я всегда, всегда, всегда могу сидеть в пещере. И все-таки
я кот, разгуливаю один, где мне нравится, и все места
для меня одинаковы.
Женщина сильно рассердилась; она крепко сжала
свои губы, взяла прялку и начала прясть.
Но ребенок плакал, потому что кот ушел от него,
и женщина не могла успокоить своего малютку Он вы-
рывался от нее, бил ножками, и его личико почернело.
— О, мой враг, жена моего врага и мать моего врага, —
сказал кот, — возьми кусок нити, которую ты спряла,
привяжи ее к твоей катушке и тащи катушку по полу;
я покажу тебе волшебство, от которого твой малютка
засмеется так же громко, как теперь плачет.
— Хорошо, — ответила женщина, — потому что сама я
ничего не могу придумать; только я не поблагодарю тебя.
Она привязала нитку к маленькой глиняной катушке
и потащила ее по полу Кот бросился за ней, хватал ее лап-
ками, кувыркался, подбрасывал через себя, прокатывал
между своими задними ногами, делал вид, будто потерял
ее, снова прыгал на катушку, да так забавно, что малютка
засмеялся так же громко, как недавно плакал, пополз за
котом и стал резвиться на полу пещеры, пока не устал
и не лег спать, обхватив ручонками мягкого кота.
292
— Теперь, — сказал кот, — я убаюкаю малютку песен-
кой, и он проспит целый час.
И кот замурлыкал громко и тихо, тихо и громко,
и ребенок крепко заснул. Женщина посмотрела на них
обоих, улыбнулась и сказала:
— Ты отлично убаюкал его. Нечего и говорить, умен
ты, о, кот.
В эту самую минуту, в эту самую секунду, моя душеч-
ка, — пуф-пуф! Дым от костра в глубине пещеры спустил-
ся клубами вниз; он помнил соглашение, которое жен-
щина заключила с котом. Когда дым рассеялся, явилась
новая картина: кот уютно сидел и грелся подле костра.
— О, мой враг, жена моего врага и мать моего вра-
га, — сказал он. — Видишь — это я; ты второй раз похва-
лила меня. Теперь я могу сидеть и греться около костра
в глубине пещеры и делать это всегда, всегда и всегда.
А все-таки я кот, разгуливаю один, где мне захочется,
и все места для меня одинаковы.
Очень очень рассердилась женщина; она распустила
свои волосы, подбросила дров в костер, вынула широ-
кую баранью лопатку и принялась над ней колдовать,
чтобы волшебство помешало ей в третий раз похвалить
кота. Она не пела волшебной песни, моя милая, нет,
она колдовала молча, и мало-помалу в пещере стало
так тихо, что маленькая-маленькая мышка выползла из
угла и побежала по полу.
— О, мой враг, жена моего врага и мать моего вра-
га, — сказал кот, — скажи, эта мышка тоже помогает
твоему волшебству?
— Ох, нет, нет, нет! — ответила женщина, уронила
баранью лопатку, вскочила на табурет, стоявший около
костра, и быстро-быстро заплела волосы, опасаясь, что-
бы мышь не поднялась по ним на ее голову.
— Ага, — сказал кот, глядя на нее, — значит, я могу
съесть мышку и за это мне не попадет? Ты не рассер-
дишься?
293
— Нет, — ответила женщина, поднимая косы, — ско-
рее съешь ее, и я буду вечно тебе благодарна.
Кот прыгнул, поймал мышь, и женщина ему сказала:
— Тысяча благодарностей! Даже первый друг не мо-
жет ловить мышей так быстро, как это сделал ты. Ты,
вероятно, необыкновенно умен.
В эту самую минуту, в эту самую секунду, моя кро-
шечка, — трах! — горшок с молоком, стоявший подле
костра, треснул в двух местах; он помнил условие жен-
щины с котом, и, когда она соскочила с табурета, перед
нею оказалась новая картина: кот лакал теплое белое
молоко, оставшееся в одном из черепков развалившего-
ся горшка.
— О, мой враг, жена моего врага и мать моего вра-
га, — сказал кот, — видишь, это я, потому что ты меня
похвалила в третий раз. Теперь я могу три раза в день
пить теплое белое молоко, и так будет всегда, всегда и
всегда. А я все-таки кот, который может разгуливать
один, где захочет, и все места для меня одинаковы.
Женщина засмеялась и поставила перед котом чаш-
ку с теплым белым молоком, сказав:
— О, кот, ты так же умен, как человек, только помни,
ты не заключал договора с моим мужем и с собакой, и я
не знаю, что они сделают, когда вернутся.
— Что мне за дело до этого? — сказал кот. — Если
у меня будет местечко в пещере около костра; если мне
станут давать три раза в день теплое белое молоко, меня
не потревожит мысль о том, что могут сделать твой муж
или собака.
Когда в этот вечер человек и собака пришли в пе-
щеру, женщина рассказала им все, что произошло у нее
с котом. Кот сидел подле костра и улыбался. Но муж
женщины сказал:
— Да, только я-то ему ничего не обещал; ничего ему
не обещали и все другие мужчины, которые будут после
меня.
294
Сказав это, человек снял с себя свои кожаные сапоги,
взял маленький каменный топор (три вещи), принес по-
лено и секиру (всего пять вещей), разложил их все в ряд
и сказал:
— Теперь, кот, договорись со мной. Если ты не ста-
нешь ловить мышей в пещере всегда, всегда и всегда, я
буду швырять в тебя одну из этих вещей; так будут по-
ступать и все остальные люди после меня.
— Ага, — сказала женщина, — кот очень умен, а мой
муж все-таки умнее его.
Кот сосчитал пять вещей, лежавших рядом; жестки
и неприятны показались они ему Сосчитав их, он сказал:
— Я всегда, всегда и всегда буду ловить мышей, когда
зайду в пещеру; а все-таки я кот, буду гулять, где мне
нравится, и все места для меня одинаковы.
— Только берегись меня, когда я буду поблизости, —
заметил человек. — Если бы ты не сказал последних
слов, я помирился бы с тобой. Теперь же при каждой на-
шей встрече я стану бросать в тебя свои сапоги и топо-
рик. Точно таким же образом будут поступать и другие
люди после меня.
Человек замолчал; вперед выступила собака и сказала:
— Погоди минуту Кот, ты не заключил договора ни
со мной, ни с другими порядочными собаками, которые
будут после меня. — Она оскалила зубы и прибавила: —
Если при мне ты не будешь ласков с ребеночком, все-
гда, всегда и всегда, я стану гоняться за тобой, пока не
схвачу тебя; схватив же, примусь кусать. И то же будут
делать все порядочные собаки после меня.
— Ага, — сказала слушавшая женщина, — кот очень
умен, но собака умнее его.
Кот сосчитал зубы собаки (какими острыми показа-
лись они ему!). Сосчитав же их, он сказал:
— Я буду всегда добр к малютке, если только он не
станет слишком сильно дергать меня за хвост; да, я буду
295
ласков с ним всегда, всегда и всегда. А все-таки я кот,
могу гулять один, где мне вздумается, и все места для
меня одинаковы.
— Только берегись меня, — заметила собака. — Если
бы ты не сказал последних слов, я закрыла бы рот и нико-
гда, никогда, никогда не показывала бы тебе зубов; теперь
же при каждой встрече я буду загонять тебя на дерево.
И то же будут делать все порядочные собаки после меня.
Человек кинул в кота оба свои сапога и каменный
топорик (три вещи); кот выскочил из пещеры, и собака
загнала его на дерево. С тех пор, моя любимая, три че-
ловека из пяти кидают в кота все, что попадется им под
руку, и все собаки загоняют котов на деревья. Кот дер-
жит свое слово. Он ловит мышей и ласково обращается
с детьми, пока дети не принимаются слишком сильно
дергать его за хвост. Исполнив же свои обязанности
в доме, в свободное время, особенно ночью, при луне,
кот снова делается прежним диким котом, разгуливает
один, где ему вздумается, и все места кажутся ему оди-
наковыми. В такое время он уходит в сырой дикий лес,
карабкается на дикие деревья или бегает по мокрым
крышам, помахивает своим диким хвостом и, одинокий
и дикий, бродит, где ему вздумается.
МОТЫЛЕК,
КОТОРЫЙ ТОПНУЛ НОГОЙ
Слушай, моя деточка, слушай хорошенько; я расска-
жу тебе новую чудесную сказку, она совсем не похожа
на мои остальные. Я расскажу тебе об этом мудром пра-
вителе, которого звали Сулейман-Бен-Дауд; это значит
Соломон, сын Давида.
Об этом Сулейман-Бен-Дауде составлено триста
пятьдесят пять рассказов; но моя история не из их числа.
296
Я не стану говорить про пигалицу, которая нашла воду,
или про удода, который своими крылышками защитил
Сулеймана от солнечного зноя. Это не рассказ о хру-
стальном паркете или о рубине с большой трещиной; в
сказке моей не говорится также о золотых украшениях
султанши Балкис. Нет, я расскажу тебе про мотылька,
который топнул ножкой.
Так слушай же, слушай хорошенечко!
Сулейман-Бен-Дауд был очень мудр, очень умен.
Он понимал, что говорили звери, птицы, рыбы и насе-
комые. Он понимал, что говорили глубоко ушедшие в
землю скалы, в то время, когда они со стоном наклоня-
лись одна к другой, понимал он также шелест листьев,
когда утренний ветер играл вершинами деревьев. Он
понимал все-все, и Балкис, его главная султанша, изу-
мительная красавица, эта султанша Балкис была почти
так же умна, как он.
Сулейман-Бен-Дауд мог делать удивительные ве-
щи. На третьем пальце своей правой руки он носил
кольцо. Стоило ему повернуть этот перстень один раз
вокруг пальца, духи земли и джинны появлялись из-
под земли и исполняли то, что он приказывал им. Ко-
гда мудрый султан поворачивал кольцо два раза вокруг
пальца, с неба слетали феи и выполняли его желание;
когда он поворачивал перстень три раза вокруг пальца,
сам великий Азраил с мечом и в доспехах являлся к
нему в образе водоноса и рассказывал ему все, что про-
исходит в трех великих мирах — вверху, внизу и здесь.
Между тем Сулейман не возгордился своим могу-
ществом; он редко прибегал к своей власти, а когда это
случалось, то ему это было неприятно. Однажды он за-
думал накормить всех животных целого мира в один
день, но, когда вся пища для пира была приготовлена,
из морской глубины выплыл огромный зверь, вышел на
отмель и в три глотка съел весь корм, лежавший на бе-
регу. Сулейман очень удивился и спросил:
297
— О, зверь, кто ты?
А зверь ему ответил:
— О, султан, желаю тебе бесконечной жизни. Я са-
мый маленький из тридцати тысяч братьев. И живем
мы все на дне моря. Мы узнали, что ты собираешься на-
кормить зверей со всего света, и братья прислали меня
узнать, когда будет готов обед.
Сулейман-Бен-Дауд удивился еще больше и сказал:
— О, зверь, ты проглотил весь обед, который я приго-
товил для всех животных со всего света.
А зверь ему ответил:
— О, султан, желаю тебе вечной жизни, но неуже-
ли эту безделицу ты называешь обедом? Там, откуда я
пришел, мы в виде закуски едим вдвое больше того, что
я проглотил здесь.
Сулейман пал ниц и сказал:
— О, зверь! Я собирался дать этот обед, надеясь пока-
зать, какой я могучий и богатый властитель, а совсем не
потому, что мне действительно хотелось быть добрым к
животным. Ты пристыдил меня, и я заслужил это.
Сулейман-Бен-Дауд был истинно мудрый человек,
моя любимая. После этого случая он уже не забывал,
как глупо тщеславиться и хвастаться. Только это была
присказка, а теперь начинается настоящая сказка.
У султана было много-много жен, девятьсот девяно-
сто девять, не считая очаровательной главной султанши,
Балкис. Они жили в большом золотом дворце, а дворец
этот стоял в прелестном саду с красивыми фонтанами.
В сущности, Сулейману совсем не было приятно, что у
него столько султанш, но в те дни у каждого богатого
господина было много жен, и, понятно, султану нужно
было ввести в свой дом побольше султанш, чтобы пока-
зать, как он важен и как богат.
Многие его жены были красивы и приветливы; неко-
торые же прямо ужасны. Уродливые ссорились с краси-
298
выми, те тоже становились раздражительными и злыми.
И все они ссорились с султаном, а это ужасно надоедало
ему. Только Балкис, красавица Балкис, никогда не ссо-
рилась с Сулейманом. Она слишком любила его. Бал-
кис сидела в своей комнате в золотом дворце, гуляла по
дворцовому саду и очень жалела, что у Сулеймана так
много семейных неприятностей.
Понятно, если бы мудрый правитель повернул кольцо
на своем пальце, призвал джиннов и других духов, они,
конечно, превратили бы его девятьсот девяносто девять
сердитых жен в белых мулов пустыни, в борзых собак
или зерна граната; но султан Сулейман считал, что это
было бы хвастовством. И когда его жены слишком кри-
чали и сердились, он уходил подальше, в глубину своего
чудесного дворцового сада, и жалел, что родился на свет.
Однажды, после того как ссоры сварливых жен ве-
ликого мудреца не прекращались три недели, и все это
время девятьсот девяносто девять султанш кричали и
сердились, Сулейман-Бен-Дауд, по обыкновению, ушел
в свой сад.
В апельсиновой роще он встретил красавицу султан-
шу Балкис; она была очень печальна, зная, что Сулей-
ман огорчен. Балкис посмотрела на него и сказала:
— О, господин мой и свет моих очей, поверни кольцо
на своем пальце и покажи владычицам Египта, Месо-
потамии, Персии и Китая, что ты великий и страшный
султан.
Но Сулейман-Бен-Дауд, покачав головой, ответил:
— О, моя госпожа и радость моей жизни, вспомни
зверя, вышедшего из моря! Он пристыдил меня перед
всеми животными за мое тщеславие и за мою гордость.
Теперь, если бы я возгордился перед султаншами Пер-
сии, Египта, Месопотамии и Китая только потому, что
они мне надоедают, я, может быть, был бы посрамлен
еще больше, чем в тот раз.
299
Здесь нарисовано, как четверо джиннов с бе-
лыми крыльями, как у чаек, поднимают дворец
султана Сулеймана в ту самую минуточку, когда
мотылек топнул ногой. Дворец, все окружавшие
его сады и все поднялось в одном куске, как доска,
а на том месте, где они помещались, осталась
огромная впадина, полная пыли и дыма. Если ты
хорошенько посмотришь в угол, то около пред-
мета, похожего на льва, разглядишь Сулеймана-
Бен-Дауда с его волшебным жезлом, а около него
двух бабочек. Вещь, похожая на льва, действи-
тельно лев, высеченный из камня; штука, похо-
жая на молочный кувшин, на самом деле — храм,
или дом, или еще что-нибудь в этом же роде.
Сулейман-Бен-Дауд отошел в сторону, чтобы
избавиться от пыли и дыма, когда джинны под-
няли дворец и все остальное. Как звали джиннов,
я не знаю. Они были слугами волшебного кольца
султана Сулеймана и менялись чуть не каждый
день. Это были самые обыкновенные джинны, ле-
тавшие на крыльях чаек.
Внизу нарисован добрый джинн по имени Ак-
рег. Он по три раза в день кормил всех малень-
ких рыбок в море, и у него были крылья из чистой
меди. Я нарисовал его, чтобы показать, каковы
бывают добрые джинны. Он не поднимал на воз-
дух дворца, так как в это время кормил рыбок
в Аравийском море.
300
Как четыре джинна подняли на воздух дворец Сулеймана
А прекрасная Балкис спросила:
— О, мой господин и сокровище души моей, как же
ты поступишь?
Сулейман-Бен-Дауд ответил:
— О, моя госпожа и радость моего сердца, я подчи-
нюсь своей судьбе, которую держат в руках девятьсот
девяносто девять султанш, надоедающих мне своими
беспрерывными ссорами.
И султан пошел дальше, пробираясь между лилия-
ми, мимозами, розами и тюльпанами, между имбирны-
ми кустами, распространяющими сильное благоухание,
и наконец пришел к большому камфарному дереву, ко-
торое называлось камфарным деревом Сулеймана-Бен-
Дауда. Балкис же спряталась среди высоких ирисов,
пестрых бамбуков и красных лилий, окружавших кам-
фарное дерево, чтобы остаться близ своего любимого
супруга, султана Сулеймана.
Вот под дерево прилетели две бабочки; они ссори-
лись.
Сулейман-Бен-Дауд услышал, что пестрый мотылек
сказал своей спутнице:
— Удивляюсь, как ты дерзка! Не смей таким образом
говорить со мной! Разве ты не знаешь, что стоит мне
топнуть ногой, и дворец султана Сулеймана с садом
тотчас же с грохотом исчезнет?
Услышав это, Сулейман-Бен-Дауд позабыл о своих
девятистах девяноста девяти надоедливых женах и за-
смеялся, засмеялся так, что камфарное дерево затряс-
лось. Его рассмешило хвастовство мотылька. Он пома-
нил его пальцем, сказав:
— Поди-ка сюда, ты, малыш!
Мотылек страшно испугался, но подлетел к руке
Сулеймана и вцепился лапками в его палец, обмахивая
себя крылышками. Султан наклонил голову и тихо-
тихо прошептал:
302
— Маленький мотылек, ведь ты знаешь, что, как бы ты
ни топал ножками, тебе не удастся согнуть и былинки.
Что же заставило тебя сказать такую ложь своей жене?
Потому что эта бабочка, без сомнения, твоя жена?
Мотылек посмотрел на Сулеймана, увидел, что глаза
мудрого султана мерцают, как звезды в морозную ночь,
взял свое мужество в оба крылышка, наклонил малень-
кую голову и ответил:
— О султан, живи долго и счастливо! Эта бабочка
действительно моя жена, а ты сам знаешь, что за суще-
ства эти жены.
Султан Сулейман улыбнулся в бороду и ответил:
— Да, я это знаю, мой маленький брат.
— Так или иначе, приходится держать их в повинове-
нии, — ответил мотылек, — а моя жена целое утро ссо-
рится со мной. Я солгал ей, чтобы ее хоть как-нибудь
угомонить.
Сулейман-Бен-Дауд заметил:
— Желаю тебе, чтобы она успокоилась. Вернись же
к ней и дай мне послушать ваш разговор.
Мотылек порхнул к своей жене, которая, сидя на
листе дерева, вся трепетала, и сказал ей:
— Он слышал тебя. Сам султан Сулейман-Бен-Дауд
слышал, что ты говорила.
— Слышал? — ответила бабочка. — Так что же? Я и
говорила, чтобы он слышал. А что же он сказал? О, что
сказал он?
— Ну, — ответил мотылек, с важностью обмахивая
себя крылышками, — говоря между нами, дорогая, я не
могу порицать его, так как его дворец и сад, конечно,
стоили дорого; да к тому же и апельсины начинают со-
зревать... Он просил меня не топать ногой, и я обещал
не делать этого.
— Что за ужас! — сказала бабочка и притихла.
Сулейман же засмеялся; он до слез хохотал над бес-
совестным маленьким негодным мотыльком.
303
Балкис, красавица султанша, стояла за деревом, ок-
руженная красными лилиями, и улыбалась про себя;
она слышала все эти разговоры и шептала:
— Если я задумала действительно умную вещь, мне
удастся спасти моего повелителя от преследований не-
сносных султанш.
Она протянула палец и нежно-нежно шепнула ба-
бочке-жене:
— Маленькая женщина, лети сюда.
Бабочка вспорхнула; ей было очень страшно, и она
приникла к белому пальчику султанши.
А Балкис наклонила свою очаровательную голову
и тихо сказала:
— Маленькая женщина, веришь ли ты тому, что толь-
ко что сказал твой муж?
Жена мотылька посмотрела на Балкис и увидела, что
глаза красавицы султанши блестят, как глубокие пру-
ды, в которых отражается звездный свет, собрала обои-
ми крылышками всю свою храбрость и ответила:
— О султанша, будь вечно здорова и прекрасна! Ты
ведь знаешь, что за существа мужья!
А султанша Балкис, мудрая Балкис Савская, поднес-
ла руку к своим губам, чтобы скрыть игравшую на них
улыбку, и снова прошептала:
— Да, сестричка, знаю; хорошо знаю.
— Мужья сердятся, — сказала бабочка, быстро обма-
хиваясь крылышками, — сердятся из-за пустяков, и нам
приходится угождать им, о, султанша. Они не думают и
половины того, что говорят. Если моему мужу хочется
воображать, будто я верю, что, топнув ногой, он может
разрушить дворец султана Сулеймана, пусть; я притво-
рюсь, что я верю. Завтра он забудет обо всем этом.
— Маленькая сестричка, — сказала Балкис, — ты пра-
ва, но когда в следующий раз он примется хвастать, пой-
май его на слове. Попроси его топнуть ногой и посмотри,
304
что будет дальше. Ведь мы-то с тобой отлично знаем, ка-
ковы мужья. Ты его пристыдишь, пристыдишь сильно.
Бабочка улетела к своему мужу, и через пять минут
у них закипела новая ссора.
— Помни, — сказал жене мотылек. — Помни, что слу-
чится, если я топну ногой!
— Я не верю тебе! — ответила бабочка. — Пожалуй-
ста, топни, я хочу посмотреть, что будет! Ну, топай же
ногой!
— Я обещал султану Сулейману не делать этого, — от-
ветил мотылек, — и не желаю нарушать моего обещания.
— Какой вздор. Если ты топнешь ногой, ничего не
случится, — сказала бабочка-жена. — Топай сколько хо-
чешь; ты не согнешь ни одной травинки. Ну-ка, попро-
буй! Топай, топай, топай!
Сулейман-Бен-Дауд сидел под камфарным деревом,
слышал разговор мотылька и его жены и смеялся так,
как никогда еще не смеялся в жизни. Он забыл о своих
султаншах; забыл о звере, который вышел из моря; он
забыл о тщеславии и хвастовстве. Он хохотал просто
потому, что ему было весело, а Балкис, стоявшая с дру-
гой стороны дерева, улыбалась, радуясь, что ее любимо-
му мужу так весело.
Вот разгоряченный и надутый мотылек порхнул
в тень камфарного дерева и сказал Сулейману:
— Она требует, чтобы я топнул ногой. Она хочет ви-
деть, что случится, о Сулейман-Бен-Дауд. Ты знаешь,
что я не могу этого сделать; и теперь она уже никогда не
поверит ни одному моему слову и до конца моих дней
будет насмехаться надо мной!
— Нет, маленький братик, — ответил Сулейман-Бен-
Дауд, — твоя жена никогда больше не станет над тобой
насмехаться. — И он повернул свое кольцо на пальце,
повернул ради маленького мотылька, а совсем не для
того, чтобы похвастаться своим могуществом. И что
же? Из земли вышли четыре сильных джинна.
305
— Рабы, — сказал им Сулейман-Бен-Дауд, — когда
вот этот господин, сидящий на моем пальце (действи-
тельно, на его пальце по-прежнему сидел дерзкий мо-
тылек), топнет своей левой передней ногой, вызовите
раскаты грома и под этот шум унесите мой дворец с
садом. Когда он снова топнет, осторожно принесите их
назад.
— Теперь, маленький брат, — сказал он мотыльку, —
вернись к своей жене и топни ножкой, да посильнее!
Мотылек полетел к своей жене, которая продолжала
кричать:
— Ну-ка, посмей топнуть! Топни ногой! Топни же,
топни!
Балкис увидела, как джинны наклонились к четырем
углам сада, окружавшего дворец, весело захлопала в ла-
доши и прошептала:
— Наконец-то Сулейман-Бен-Дауд сделает для мо-
тылька то, что он давно должен был бы сделать для са-
мого себя! О, сердитые султанши испугаются!
И вот мотылек топнул ногой. Джинны подняли дво-
рец и сад в воздух на тысячу миль. Раздался страшный
раскат грома, и все окутал мрак, черный, как чернила.
Бабочка билась в темноте и кричала:
— О, я буду добрая! Мне так жаль, что я глупо гово-
рила! Только верни на место сад, мой дорогой, милый
муж, и я никогда больше не буду с тобой спорить!
Мотылек испугался не меньше своей жены, а Сулей-
ман так хохотал, что прошло несколько минут, прежде
чем он смог шепнуть мотыльку:
— Топни снова, Маленький Братец. Верни мне об-
ратно мой дворец, о, великий и сильный волшебник!
— Да, да, верни ему его дворец! — прошептала ба-
бочка-жена, по-прежнему бившаяся в темноте, как ее
ночные сестры. — Верни ему дворец, и, пожалуйста, до-
вольно этого ужасного колдовства!
306
— Хорошо, дорогая, — ответил ей мотылек, стараясь
придать своему голосу твердость. — Ты видишь, что вы-
шло из-за твоих капризов? Конечно, мне все это безраз-
лично; ведь я-то привык к подобным вещам, но из люб-
ви к тебе и к султану Сулейману я согласен привести
все в порядок.
Итак, он снова топнул ногой, и в то же мгновение
джинны опустили дворец и сад, да так осторожно, что
даже не колыхнули их. Солнце освещало темно-зе-
леные листья апельсиновых деревьев; фонтаны били
среди розовых египетских лилий; птицы пели, а бабоч-
ка-жена лежала на боку под камфарным деревом, трепе-
тала крылышками и, задыхаясь, говорила:
— О, я буду послушна, я буду уступчива!..
Султан же так смеялся, что не мог говорить. Он от-
кинулся назад, изнемогая от смеха, несколько раз ик-
нул, наконец погрозил пальцем мотыльку, сказав:
— О, великий волшебник, ну зачем ты вернул мне
мой дворец, раз в то же самое время заставляешь меня
умереть от смеха?
Вдруг послышался страшный шум; все девятьсот де-
вяносто девять султанш с криком и визгом выбежали
из дворца и принялись звать своих детей. Они спуска-
лись по большим мраморным ступеням мимо фонтанов,
потом выстроились по сто в ряд и остановились; умная
Балкис подошла к ним и сказала:
— Что с вами, о султанши?
Они стояли на мраморной лестнице по сто в ряд
и ответили:
— Ты спрашиваешь, что с нами случилось? Мы, по
обыкновению, жили мирно в нашем дворце; вдруг он
исчез, и мы остались посреди густой тьмы, что-то шуме-
ло, гремело, и в темноте мимо нас пролетали джинны и
духи земли. Вот что нас взволновало, о главная султан-
307
ша, и мы очень напуганы этим; это был страшный испуг,
и он не походил ни на что прежнее.
Тогда Балкис, красавица султанша, любимая жена
Сулеймана-Бен-Дауда, прежняя правительница Сав-
ская, пришедшая через золотоносные реки юга из пус-
тыни Цинна к башням Зимоабве, Балкис, почти такая
же мудрая, как мудрейший в мире султан Сулейман-
Бен-Дауд, ответила:
— Все это пустяки, о султанши. Мотылек пожало-
вался на свою жену, которая с ним ссорилась, и наш
повелитель Сулейман-Бен-Дауд пожелал преподать ей
урок смирения и послушания, потому что то и другое
считается добродетелью среди жен мотыльков.
Ей ответила дочь фараона, султанша Египта, сказав:
— Я не верю, чтобы можно было поднять наш дворец,
как маленькую поросль, ради ничтожного насекомого.
Нет, конечно, Сулейман-Бен-Дауд умер. Раздались
страшные звуки и замелькали страшные картины, пото-
му что земля загремела и свет померк от известия о его
кончине.
Балкис поманила рукой эту гордую султаншу, не
глядя на нее, и сказала ей и всем остальным женам Су-
леймана:
— Пойдите и посмотрите.
Они спустились с мраморной лестницы по-прежне-
му по сто в ряд и увидели, что под камфарным деревом
сидит премудрый султан Сулейман-Бен-Дауд, все еще
не оправившийся от слабости после припадка смеха;
что он покачивается взад и вперед и что на каждой его
руке сидит по бабочке; султанши также услышали, как
он говорил:
— О, жена моего братика, летающего в воздухе, те-
перь после всего, что случилось, помни: во всем угождай
своему мужу, чтобы он снова не вздумал топнуть ногой;
он сказал, что привык к этому великому волшебству,
308
и сам он великий волшебник, колдун, который может
унести дворец Сулеймана-Бен-Дауда. Летите с миром,
мои крошки! — Он поцеловал крылышки мотылька
и бабочки, и они улетели.
Тогда все султанши, кроме Балкис, прекрасной и ве-
ликолепной Балкис, которая стояла в сторонке и улы-
балась, пали ниц, сказав:
— Если ради мотылька, недовольного своей женой,
совершаются такие чудеса, что же будет с нами, рас-
сердившими нашего султана своими вечными ссорами,
криком и недовольством!
Потом они поднялись, опустили на лица покрывала,
прижали руки к губам и тихо, как мышки, на цыпочках
двинулись к дворцу.
А Балкис, прекрасная и восхитительная Балкис,
прошла между красными лилиями в тень камфарного
дерева, положила свою белую руку на плечо Сулейма-
на-Бен-Дауда и сказала:
— О мой господин и сокровище души моей! Радуй-
ся, мы преподали великий и памятный урок султаншам
Египта, Эфиопии, Абиссинии, Персии, Индии и Китая!
Сулейман-Бен-Дауд, все еще следивший взглядом
за мотыльком и бабочкой, игравшими в луче солнца,
ответил:
— О моя госпожа и драгоценность моего счастья, ко-
гда же это случилось? Ведь с той минуты, как я пришел
в сад, я шутил с мотыльком. — И он рассказал Балкис
все как было.
Балкис, нежная и прелестная Балкис, сказала:
— О мой повелитель и господин моей жизни, я пря-
талась за стволом камфарного дерева и все видела.
Именно я посоветовала жене мотылька попросить его
топнуть ногой, так как надеялась, что ради шутки мой
повелитель сотворит великое волшебство и что султан-
ши испугаются. — После этого Балкис рассказала Су-
309
лейману, что ей сказали султанши, что они видели и что
думали.
Сулейман-Бен-Дауд поднялся со своего места и,
протянув к ней руки, радостно сказал:
— О моя госпожа и сладость дней моих, знай, что,
если бы я совершил волшебство, направленное против
моих султанш, и действовал из тщеславия или гнева,
как тогда, готовя пир для всех животных, я, вероятно,
был бы посрамлен. Но ты своей мудростью заставила
меня прибегнуть к волшебству ради шутки и на пользу
маленькому мотыльку, и что же случилось? Мое вол-
шебство избавило меня от досады на моих несносных
жен. Поэтому скажи мне, о госпожа и сердце моего серд-
ца, что сделало тебя такой мудрой?
Балкис, великая султанша, прекрасная собой и стат-
ная, заглянула в глаза Сулеймана-Бен-Дауда, немного
наклонила головку набок, точь-в-точь как это сделала
маленькая бабочка, и сказала:
— Во-первых, о мой повелитель, моя горячая любовь
к тебе; во-вторых, о мой господин, знание женского
сердца.
После этого они пошли во дворец и с тех пор жили
счастливо.
Но, скажи, моя милая деточка, разве не умно посту-
пила султанша Балкис?
ТРУДЫ ДНЯ
Рассказы
Перевод А П. Репиной
СТРОИТЕЛИ МОСТА
Финдлейсон, инженер, служивший в департаменте
общественных работ, мечтал по окончании возложен-
ной на него работы получить повышение — по крайней
мере, должность инспектора; друзья говорили, что он
заслуживает большей награды, чем та, которая пред-
ставлялась ему в его мечтах. В течение трех лет он пере-
носил жару и холод, разочарования и неудобства, опас-
ности и болезни и ответственность, слишком тяжелую
для одной пары плеч; за это время большой мост у Каши
через Ганг вырастал под его наблюдением день за днем.
Теперь, если все пойдет хорошо, менее чем через три
месяца его превосходительство, вице-король, откроет
мост, архиепископ благословит его, первый поезд с сол-
датами пройдет по нему и будут произнесены торжест-
венные речи.
Инженер Финдлейсон сидел на своей дрезине в том
месте узкоколейки, откуда громадные, облицованные
камнем насыпи расходились в две стороны и тянулись
на три мили к северу и югу по берегам реки, и позво-
лил себе помечтать об окончании своей работы. Эта
работа представляла собой мост длиной в милю и три
четверти; его решетчатые фермы «системы Финдлей-
сона», опирались на двадцать семь кирпичных быков.
313
Каждый из этих быков — в двадцать четыре фута в по-
перечнике, — облицованный красным камнем из Агры,
опускался на восемь футов ниже слоя зыбучих песков
Ганга. Над ними проходило полотно железной дороги
в пятнадцать футов шириной; еще выше над ним шла
дорога для экипажей в восемнадцать футов шириной,
окаймленная тротуарами для пешеходов. С обеих сто-
рон моста подымались башни из красного кирпича,
снабженные бойницами для ружей и амбразурами для
орудий. От них отлого спускались в обе стороны дороги
к еще не оконченным дамбам, которые кишели сотнями
медленно двигавшихся крошечных ослов, подымавших-
ся с набитыми мешками из зиявшего внизу рва. Жар-
кий полуденный воздух был наполнен стуком копыт
и палок погонщиков, чмоканьем и шлепаньем густой
грязи. Река была очень мелка; на ослепительно белом
песке отмелей стояли небольшие суда, на который опи-
рались средние фермы моста, где клепка еще не была за-
кончена. В небольшом углублении, где еще оставалось
достаточно воды после засухи, большой кран беспре-
рывно двигался взад и вперед, ставя на место пластины
железа, храпя и ворча, как слон, работающий на лесном
дворе. Сотни клепальщиков рассыпались по боковым
решеткам и железной кровле железнодорожной линии,
спускались с невидимых подмостков под балки, цепля-
лись за карнизы быков и подымались по стойкам пе-
шеходной части моста; их горны и искры, вылетавшие
при каждом ударе молота, казались бледно-желтыми
при ярком свете солнца. С запада и с востока, с севера
и с юга, вдоль берегов с шумом и свистом проносились
локомотивы, таща за собой платформы, нагруженные
бурыми и белыми камнями. Боковые стенки платформ
откидывались, и несколько тысяч тонн материала для
расширения плотины с грохотом сбрасывались на дно
реки там, где берега еще не были укреплены.
314
Финдлейсон обернулся и окинул взглядом страну,
которая благодаря ему изменила свой характер на про-
тяжении семи миль. Оглядел шумное селение, где жили
пять тысяч рабочих; взглянул через реку — на дальние
быки, исчезавшие в дымке; наверх, на сторожевые баш-
ни — одному ему было известно, насколько они мощ-
ны — и с довольным вздохом убедился, что работа его
исполнена хорошо. Перед ним, залитый солнечными
лучами, стоял его мост; нужно было только несколько
недель работы, чтобы скрепить фермы на трех средних
быках. Его мост, грубый и некрасивый, как первобыт-
ный грех, но «пукка» — прочный настолько, что оста-
нется стоять и тогда, когда исчезнет память даже о фер-
мах «системы Финдлейсона».
Хитчкок, помощник Финдлейсона, подъехал рысью
на маленьком кабульском пони с длинным хвостом.
Благодаря долговременной практике пони этот мог бы
благополучно пройти по любой перекладине. Хитчкок
кивнул своему начальнику.
— Почти все готово, — улыбаясь, проговорил он.
— Я только что думал об этом, — сказал начальник. —
А ведь недурно сделано для двоих, не правда ли?
— Для одного с половиной. Господи, что за глупый
щенок я был, когда приехал сюда на работу! — Хитчкок
чувствовал себя очень старым после разнообразных пе-
реживаний этих трех лет, которые научили его чувство-
вать свою власть и ответственность.
— Да, вы были несколько похожи на жеребенка, —
сказал Финдлейсон. — Хотел бы я знать, как вам по-
нравится конторское дело, когда здешняя работа окон-
чится?
— Я буду ненавидеть его! — сказал молодой человек.
Его взгляд следил за направлением взгляда Финдлей-
сона. — Ну разве это не чертовски хорошо? — пробор-
мотал он.
315
«Я думаю, что мы будем вместе продолжать служ-
бу, — мысленно сказал себе Финдлейсон. — Ты слишком
хороший юноша, чтобы уступить тебя другому Был ты
щенком, а теперь ты мой помощник. Личный помощник,
и будешь им и в Симле, если мне удастся это дело».
Действительно, вся тяжесть работы выпала на долю
Финдлейсона и его помощника, молодого человека, вы-
бранного им именно благодаря его неопытности: таким
образом легче было приспособить его к делу. Тут на-
ходилось около пятидесяти европейцев, мастеровых и
подмастерьев, взятых из железнодорожных мастерских,
и около двадцати надсмотрщиков, белых и метисов,
управлявших по указанию первых толпами рабочих.
Но никто, кроме Финдлейсона и его помощника, впол-
не веривших друг другу, не знал, как мало можно было
доверять всем этим подчиненным. Много раз они пере-
живали внезапные кризисы — вследствие поломки бло-
ков, порчи кранов, ярости реки — но ни в одном из этих
случаев не было среди рабочих человека, про которого
Финдлейсон и Хитчкок могли бы сказать, что он рабо-
тает так же усердно, как они. Финдлейсон мысленно пе-
ребрал все с самого начала: месяцы кабинетной работы,
пропавшие даром, когда правительство Индии, решав-
шее дела на бумаге, в последнюю минуту прибавило два
фута к ширине моста и таким образом уничтожило, по
крайней мере, полакра расчетов. Хитчкок, не привык-
ший к разочарованиям, закрыл лицо руками и заплакал.
Вспомнил Финдлейсон и душераздирающие задержки
в исполнении контрактов, заключенных в Англии; бес-
полезные переписки по поводу громадной суммы ко-
миссионных, в случае, если он заключит один — только
один — сомнительный договор; борьбу, последовавшую
за отказом; осторожную, вежливую обструкцию с дру-
гой стороны — следствие этой борьбы. Вспомнил, как
молодой Хитчкок, употребив два месяца своего отпуска
316
и выпросив у Финдлейсона десятидневную отсрочку,
истратил свои жалкие, скудные сбережения на смелую
поездку в Лондон, где, как уверял он и как доказали по-
следующие контракты, он сумел вселить страх божий в
человека, пользовавшегося таким влиянием, что, по его
словам, боялся только парламента. Он утверждал это до
тех пор, пока Хитчкок не сразился с ним за его собст-
венным обеденным столом — и он стал бояться моста у
Каши и всех, кто говорил в его пользу Потом появилась
холера, ночью в селении вблизи того места, где строи-
ли мост; за холерой разразилась оспа. Лихорадка нико-
гда не покидала селения. Хитчкок был назначен судьей
третьего класса с широкими полномочиями — вплоть
до права применять телесные наказания; а Финдлейсон
наблюдал за тем, чтобы он умеренно пользовался своей
властью, и учил, на что следует смотреть сквозь паль-
цы, а на что обращать особое внимание. Воспоминания
были долгими: вспоминались бури, внезапные разливы
реки, смерть всякого рода и вида, яростное, страшное
возмущение против канцелярской рутины, почти сво-
дящей с ума человека, знающего, что разум его дол-
жен быть занят совсем другим; засухи, санитарные и
финансовые вопросы, рождения, свадьбы, похороны и
волнения в селении, где жили рабочие, принадлежав-
шие к двадцати враждующим между собой кастам; ар-
гументы, объяснения, увещевания и полное отчаяние,
когда человек ложится спать, благодаря Бога за то, что
его ружье лежит разобранным в ящике. Над всем этим
царил остов моста у Каши — плита за плитой, балка за
балкой, ферма за фермой, — и каждый бык напоминал
Хитчкока, расторопного человека, преданного своему
начальнику.
Итак, мост был создан двумя людьми — если не счи-
тать Перу, который, конечно, сам-то считал себя одним
из строителей моста... Он был ласкар (матрос-индус),
317
кхарва из Бульсара, знакомый со всеми портами ме-
жду Рокхемптоном и Лондоном и достигший степени
серанга (боцмана). Но рутина, царящая на британских
судах, и требования аккуратности и чистоты одежды
надоели ему; он бросил службу и ушел в глубь страны,
где люди его калибра всегда могут найти занятие. По
умению обращаться с машинами и тяжелыми грузами
Перу мог считаться достойным всякой платы, какую
бы он ни назначил, но жалованье надсмотрщика уста-
навливалось по обычаю, и Перу получал плату более
низкую, чем заслуживал. Он не боялся ни быстрого те-
чения, ни подъема воды. Как бывший серанг (боцман),
он умел поддерживать свой авторитет. Не было такого
тяжелого железного предмета, для поднятия и уста-
новки которого Перу не сумел бы придумать какого-
нибудь сложного приспособления, которое всегда со-
ответствовало своему назначению. Перу спас от гибели
перекладину быка № 7, когда новый проволочный трос
попал в кран, и громадная плита закачалась, угрожая
соскользнуть со своего места. Туземцы-рабочие поте-
ряли голову, громко кричали и суетились, а у Хитчкока
правая рука была сломана упавшей доской; он спрятал
ее в рукав пальто и упал в обморок; потом пришел в себя
и распоряжался в течение четырех часов, пока Перу не
крикнул сверху: «Все в порядке!» — и плита не легла на
место. Никто лучше Перу не умел вовремя отпустить и
натянуть канат, обращаться с лебедками, ловко поднять
упавший в шахту локомотив; если нужно было, он раз-
девался и нырял, чтобы посмотреть, смогут ли глыбы
вокруг быков устоять при напоре воды матушки Гунги;
или отправлялся во время муссона вверх по реке, что-
бы доложить о состоянии набережной. Он бесстрашно
прерывал военные советы Финдлейсона и Хитчкока;
если ему не хватало слов на удивительном англий-
ском — или еще более удивительном «lingua franca» —
318
полупортугальском, полумалайском языке, — он брал
веревку, чтобы показать узлы, которые рекомендовал.
Он управлял своей собственной армией рабочих, та-
инственных родственников из Кутч Мандви, которых
нанимали на месяц.
Работать Перу их заставлял в полную силу. Ника-
кие родственные связи не могли заставить Перу внести
в список рабочих людей слабосильных или легкомыс-
ленных.
— Моя честь — честь этого моста, — говорил он тому,
кого собирался уволить. — Что мне за дело до вашей
чести? Ступайте, работайте на пароходе. Это единст-
венное, на что вы годны.
Кучка хижин, где жил он и его команда, ютилась во-
круг ветхого жилища одного морского жреца, который
никогда не ступал на Черные Воды, но был избираем
духовником двумя поколениями морских разбойников,
на которых не имели никакого влияния миссии или те
вероучения, которые навязывают морякам агентства,
помещающиеся вдоль берегов Темзы. Жрецу ласкаров
не было никакого дела до их касты, да и вообще до чего
бы то ни было. Он ел то, что приносилось в жертву его
церкви, спал, курил и снова спал, «потому что, — гово-
рил Перу, — затащил его на тысячу миль в глубь стра-
ны, — он очень святой человек. Ему все равно, что вы
едите, только бы не мясо — и это хорошо, потому что на
суше мы, кхарва, поклоняемся Шиве; на море, на суднах
«Кумпании», мы строго следуем приказаниям Бурра
Малум (штурмана), а на этом мосту мы слушаемся того,
что говорит Финдлейсон-сахиб».
Финдлейсон-сахиб велел в этот день убрать леса сто-
рожевой башни на правой стороне дамбы, и Перу и его
помощники разбирали и сбрасывали бамбуковые жерди
и доски так быстро, как, наверно, они никогда не разгру-
жали каботажного судна.
319
Со своего места Финдлейсон мог слышать звук се-
ребряного свистка Перу и скрип шкивов в блоках. Перу
стоял на самом верху сторожевой башни, одетый в свою
старую форменную синюю одежду.
Так как Финдлейсон сказал, что жизнь Перу не из
тех, которые можно губить зря, то он взобрался на са-
мую верхушку башенной мачты и, прикрыв глаза рукой,
по-матросски крикнул протяжно, как часовой на вахте:
«Смотрю!» Финдлейсон рассмеялся, а потом вздохнул.
Уже много лет он не видел парохода, и тоска по родине
овладела им. Когда его дрезина проходила под башней,
Перу спустился по веревке, как обезьяна, и крикнул:
— Теперь, кажется, хорошо, сахиб! Наш мост почти
совсем готов. Как вы думаете, что скажет матушка Гун-
га, когда над ней пройдет железная дорога?
— До сих пор она мало говорила. Не мать Гунга за-
держивала нас.
— У нее всегда будет время на это; а задержка-то все-
таки была. Разве сахиб забыл прошлогоднее осеннее на-
воднение, когда плашкоуты затонули безо всякого пре-
дупреждения или, вернее, с предупреждением только за
полсуток.
— Да, но теперь только уж очень сильное наводнение
может принести нам вред. Дамба хорошо укреплена.
— Матушка Гунга глотает большие куски. На дамбе
всегда найдется достаточно места для лишнего камня.
Я говорю это Чота-сахибу — под этим именем он подра-
зумевал Хитчкока, — а он смеется.
— Ничего, Перу. Через год ты можешь выстроить
мост по своему вкусу.
Ласкар усмехнулся.
— Тогда это будет сделано иначе — мой мост не бу-
дет таким, как Кветтский; он будет без каменной клад-
ки под водой. Я люблю висячие мосты, которые летят
с берега на берег одним взмахом, словно сходни. Тогда
320
никакая вода не может принести вреда. Когда приедет
открывать мост лорд-сахиб?
— Через три месяца, когда станет прохладнее.
— Ого! Он похож на Бурра Малум. Он спит внизу,
когда идет работа. Когда все кончено, тогда он выходит
на палубу, дотрагивается до чего-нибудь пальцем и го-
ворит: «Черт возьми! Здесь нечисто!»
— Ну, Перу, лорд-сахиб не будет чертыхаться.
— Да, сахиб; но все же он выходит на палубу только
тогда, когда работа окончена. Даже Бурра Малум «Нер-
будды» сказал раз в Тутикорине...
— Ну тебя! Ступай отсюда! Я занят.
— Я также, — ответил Перу, нисколько не смутив-
шись. — Можно взять джонку и поплавать вдоль дамбы?
— Чтобы укрепить ее руками? Я думаю, она доволь-
но прочна.
— Нет, сахиб. Дело вот в чем. На море, в Черной
Воде, у нас есть достаточно простора, чтобы беззаботно
носиться взад и вперед. Здесь у нас совсем нет места.
Видите, здесь мы ввели воду в док и заставили ее бежать
между каменными стенами.
Финдлейсон улыбнулся при слове «мы».
— Мы взнуздали и оседлали ее. Она не похожа на
море, которое может разбиваться о мягкий берег. Она —
матушка Гунга — в железных цепях.
— Перу, ты ездил по свету даже больше меня. Пого-
ворим теперь как следует. Насколько ты — в глубине
сердца — веришь в матушку Гунгу?
— Во все, что говорит наш жрец. Лондон — Лондон,
сахиб, Сидней — Сидней, а порт Дарвин — порт Дарвин.
И матушка Гунга — матушка Гунга, и, когда я возвраща-
юсь на ее берега, я знаю это и поклоняюсь ей. В Лондоне
я поклонялся большому храму у реки, потому что Бог
находится внутри него... Да, в джонку я не возьму по-
душек.
321
Финдлейсон сел на лошадь и поехал к бунгало, в ко-
тором жил со своим помощником. За последние три
года это место стало для него родным домом. Он жарил-
ся во время жаркого времени года, обливался потом во
время дождливого и дрожал от лихорадки под тростни-
ковой кровлей; известковая штукатурка у двери была
покрыта набросками чертежей и формулами, а дорож-
ка, протоптанная к циновке на веранде, указывала, где
он ходил, когда бывал один. Для работы инженера нет
восьмичасового ограничения, и оба они, Финдлейсон
и Хитчкок, ужинали в верховых сапогах со шпорами;
куря сигары, они прислушивались к шуму в селении,
когда рабочие возвращались с реки и начинали мель-
кать огоньки.
— Перу отправился в джонке. Он взял с собой двух
племянников, а сам развалился на корме, словно коман-
дир, — сказал Хитчкок.
— Это хорошо. Вероятно, он задумал что-нибудь.
Можно было бы думать, что десять лет, проведенных на
британско-индийских судах, могли бы выбить большую
часть религиозных представлений из его головы.
— Так оно и есть, — усмехаясь, проговорил Хитч-
кок. — Я застал его на днях за самым атеистическим
разговором с их толстым гуру. Перу отрицал действие
молитвы и предлагал гуру отправиться в море, полю-
боваться бурей и посмотреть, может ли он остановить
муссон.
— И все же, если бы вы увезли его гуру, он мгновенно
покинул бы нас. Он тут болтал мне, как молился куполу
св. Павла, когда был в Лондоне.
— Он рассказал мне, что мальчиком, когда он в пер-
вый раз спустился в машинное отделение парохода, он
молился цилиндру низкого давления.
— Недурной предмет для молитвы. Теперь он уми-
лостивляет своих богов и хочет узнать, как отнесется
322
матушка Гунга к тому, что через нее будет перекинут
мост... Кто там?
Какая-то тень показалась в дверях, и Хитчкоку пода-
ли телеграмму.
— Могла бы уже она привыкнуть к этому... Просто
телеграмма. Вероятно, ответ Ралли насчет новых бол-
тов... Боже мой!
Хитчкок вскочил.
— Что такое? — спросил начальник и взял телеграм-
му. — Так вот что думает матушка Гунга! — сказал он,
прочитав ее. — Хладнокровнее, юноша. Мы знаем, что
нам делать. Посмотрим. Мьюр телеграфирует полчаса
тому назад: «Разлив Рамгунги. Берегитесь». Ну, для
того чтобы вода могла дойти до Мелипур-Гаута, нуж-
но... один, два... девять с половиной часов и семь с по-
ловиной до Лотоди... До нас она дойдет, скажем, часов
через пятнадцать.
— Черт побери этот горный поток Рамгунгу. Финд-
лейсон, ведь это на два месяца раньше, чем можно было
ожидать, и левый берег еще весь завален строительным
материалом. На целых два месяца раньше!
— Так и бывает. Я знаю реки Индии уже двадцать
пять лет и не претендую на понимание их... Вот новая
телеграмма. — Финдлейсон открыл ее. — На этот раз
Кокран с Гангского канала: «Здесь сильные дожди.
Плохо». Мог бы не прибавлять последнего слова. Ну,
больше нам ничего не нужно знать. Придется заставить
людей работать всю ночь и очистить русло, Вы пойдете
с востока и встретитесь со мной на середине. Спустите
все, что может плыть, ниже моста — у нас достаточно
всего этого, чтобы не трогать судов с камнями и не дать
им протаранить быки. Что у вас есть на восточном бере-
гу, о чем нужно позаботиться?
— Понтон, большой понтон с подъемным краном.
Другой кран на исправленном понтоне; там же тележки
323
с материалом для заклепки быков. От 20-го до 23-го но-
мера. Каменная кладка должна выдержать.
— Хорошо. Отправьте все, что можете. Мы дадим
четверть часа рабочим, чтобы они закончили ужин.
Вблизи веранды стоял большой ночной гонг, исполь-
зовавшийся только в случае наводнения или пожара в
селении, Хитчкок велел подать лошадь и отправился
на свою сторону моста, а Финдлейсон взял обтянутую
сукном колотушку и ударил по гонгу так, что металл за-
звенел изо всех сил.
Задолго до того, как замолк последний звук, все гон-
ги в селении подхватили призыв. К нему присоедини-
лись хриплый вой раковин в маленьких храмах, дрожа-
щие звуки барабанов и тамтамов. В лагере европейцев,
где жили заклепщики, охотничий рог Мак-Картнея,
надоедавший по воскресеньям и праздникам, отчаянно
ревел, призывая: «По местам!» Локомотивы, один за
другим возвращавшиеся домой после дневной работы,
засвистели один за другим, пока свист их не достиг са-
мых отдаленных мест. Потом большой гонг прогремел
три раза в знак того, что речь идет о наводнении, а не о
пожаре; эхо раковин, барабанов и тамтамов повторило
призыв, и селение задрожало от топота голых ног, бе-
жавших по мягкой земле. Подобный призыв означал
всегда приказание всем вернуться на работу и ожидать
распоряжений. Люди толпами собирались в сумерках
со всех сторон; некоторые останавливались, чтобы под-
вязать передники или сандалии; надсмотрщики выкри-
кивали приказания рабочим, которые бежали и оста-
навливались у мастерских, чтобы взять ломы и кирки;
локомотивы, ползя по своему пути, врезались в толпу.
Темный людской поток исчез во мраке речного русла,
перескакивая через груды материала, закипел вдоль
решеток ферм, окружил краны и, наконец, остановил-
ся — каждый человек на своем месте.
324
Потом тревожный звук гонга донес приказание со-
брать с русла весь материал и отнести на берег выше
метки самой высокой воды. Сотни ярких лампочек,
покрытых железной сеткой, загорелись сразу, когда
рабочие принялись за ночную работу, чтобы подгото-
виться к надвигавшемуся наводнению. Перекладины
трех средних быков, которые опирались на времен-
ные плавучие подпорки, не были еще укреплены. Их
нужно было скрепить возможно большим количест-
вом болтов. Сотня ломов разбирала шпалы времен-
ной железнодорожной линии, по которой материалы
подвозились к незаконченным быкам. Снятые шпалы
нагружались на платформы и отвозились пыхтевшими
локомотивами в те места, где до них не могла добрать-
ся вода.
Склады материала на песке таяли под напором кри-
чащей армии рабочих, и вместе с ними исчезали ряды
казенных складов: окованные железом ящики с заклеп-
ками, клещами, резаками, запасными частями машин,
помпами и цепями. Большой кран, подымавший все тя-
жести на верхнюю часть моста, должен был быть снят
последним. Массивные глыбы выбрасывались с флоти-
лии судов в более глубокие места, чтобы защитить быки,
а пустые суда спускались под мостом вниз по течению
реки. Тут свисток Перу раздавался громче, чем где бы
то ни было. Первый удар в большой гонг заставил с по-
спешностью вернуться джонку. Перу и его люди, обна-
женные по пояс, работали, спасая «честь и славу», зна-
чившие для них более, чем жизнь.
— Я знал, что она заговорит! — кричал Перу. —
Я знал, но телеграф дал нам предупреждение. О, сыны
неразумнорожденные, дети невыразимого позора! Раз-
ве мы здесь только для виду, для того чтобы смотреть
на эту вещь? — «Эта вещь» был кусок размотавшегося
троса.
325
Перу творил с ней чудеса, прыгая со шкафута на шка-
фут, помахивая ею и сыпля морскими выражениями.
Финдлейсон более всего заботился о судах с кам-
нями. Мак-Картней со своими рабочими скреплял
концы трех ненадежных перекладин. В случае если бы
вода была очень высока, плывущие суда могли бы по-
вредить быки, а судов в узком канале была целая фло-
тилия.
— Отведите их за сторожевую башню! — крикнул он
Перу — Там заводь, отведите их ниже моста!
— Акча! (Очень хорошо.) Я знаю. Мы привязываем
их проволочными канатами, — послышался ответ. — Эй,
прислушайтесь, как работает Чота-сахиб.
Из-за реки слышался почти беспрерывный свист
локомотивов, сопровождаемый треском осыпавшихся
камней. В последнюю минуту Хитчкок потратил не-
сколько сот тележек трактийского камня на укрепление
своих дамб.
— Мост вызывает на борьбу матушку Гунгу! — со
смехом сказал Перу. — Но я знаю, чей голос окажется
громче, когда она заговорит.
Целыми часами обнаженные люди с громкими вос-
клицаниями и криками работали при огнях. Ночь была
жаркая, безлунная; в конце она омрачилась тучами и
внезапно налетевшим шквалом, заставившим Финд-
лейсона серьезно задуматься.
— Она надвигается! — сказал Перу как раз перед вос-
ходом зари. — Матушка Гунга проснулась! Слушайте! —
Он опустил руку за борт лодки, и вода тихо зажурчала.
Небольшая волна звонко ударилась об одну сторону
быка.
— На шесть часов раньше, — сказал Финдлейсон,
мрачно нахмурившись. — Теперь мы ни на что не мо-
жем рассчитывать. Лучше вывести всех людей из русла
реки.
326
Снова раздался удар большого гонга, и во второй раз
послышался топот босых ног и лязг железа; стук инст-
рументов прекратился. В наступившей тишине люди
слышали глухой шум воды, медленно продвигавшейся
по пересохшим пескам.
Надсмотрщики один за другим кричали Финдлей-
сону, который находился у сторожевой башни, что с их
части русла все очищено. Когда умолк последний голос,
Финдлейсон поспешно прошел по мосту до того места,
где постоянный железный настил переходил во времен-
ный деревянный, укрепленный на трех центральных
быках, и встретил тут Хитчкока.
— С вашей стороны все очищено? — спросил Финд-
лейсон, и голос его гулко прозвенел.
— Да, теперь заполняется восточный канал. Мы
ошиблись в расчете. Когда может обрушиться на нас эта
штука?
— Трудно сказать. Подымается она очень быстро.
Взгляните! — Финдлейсон указал на доски под его нога-
ми, где песок, выжженный и загрязненный за несколько
месяцев работы, начинал шептать и шипеть.
— Какие приказания? — сказал Хитчкок.
— Сделайте перекличку, сосчитайте запасы и моли-
тесь за мост. Вот все, что я могу придумать. Спокойной
ночи. Не рискуйте своей жизнью, стараясь выловить то,
что поплывет по течению.
— О, я буду так же благоразумен, как вы. Спокойной
ночи. Боже мой, как она быстро надвигается. А вот и ли-
вень!
Финдлейсон отправился на свой берег, прогнав по-
следних рабочих Мак-Картнея. Рабочие рассеялись
вдоль дамб, не обращая внимания на холодный предрас-
светный дождь, и ждали наводнения. Только Перу дер-
жал своих людей позади сторожевой башни, где стояли
суда с камнями, привязанные тросами и цепями.
327
Пронзительный крик пронесся по стройке, переходя
в рев страха и изумления: поверхность реки побелела
от берега до берега среди каменных дамб, и брызги бе-
лой пены взлетали выше быков. Мать Гунга поспешно
разливалась до самых берегов, и вестником ее прихода
была стена воды шоколадного цвета. Среди рева воды
раздался стон — жалоба ферм, осевших на опоры, ко-
гда течение унесло из-под них плоты. Суда с камнями
стонали и ударялись друг о друга в образовавшемся во-
довороте; их неуклюжие мачты подымались все выше
и выше на неясном горизонте.
— Прежде, когда она не была заключена в эти стены,
мы знали, что она сделает. Теперь, когда она так стес-
нена, Бог знает, что она может сделать! — сказал Перу,
смотря на бешеное волнение вокруг сторожевой баш-
ни. — Ого!.. Ну, значит, война! Держитесь крепче! Бо-
ритесь изо всех сил! Так только и можно победить жен-
щину.
Но матушка Гунга не хотела бороться так, как желал
этого Перу. После первого напора воды, который про-
несся вниз по течению, больше не появлялось водяных
стен, но сама река вздулась, как змея, пьющая воду ле-
том, напирая на дамбы, стараясь разрушить их и обру-
шиваясь на быки с такой силой, что даже Финдлейсон
начал производить мысленно вычисления, чтобы про-
верить устойчивость своих сооружений.
Когда наступил день, все селение охнуло. «Еще про-
шлым вечером, — говорили друг другу люди, — русло
реки походило на город. Взгляните теперь».
Они смотрели с изумлением на глубокий, быстро
мчавшийся поток воды, которая лизала верхушки бы-
ков. Возвышенные места вверх по течению реки обо-
значались только водоворотами и пеной. Отдаленный
берег был подернут пеленой дождя, за которой скры-
вался конец моста; а в нижнем течении освободившая-
328
ся от оков река разлилась, словно море, до горизонта.
По воде, качаясь, неслись трупы людей и животных; по
временам кусок тростниковой крыши точно таял, уда-
рившись о быки моста.
— Сильное наводнение, — сказал Перу, и Финдлей-
сон утвердительно кивнул головой.
Наводнение было настолько сильным, что он не
имел ни малейшего желания видеть его. Мост выдер-
жит то, что происходит теперь, но может оказаться не
в состоянии выдержать большее; а если — один шанс
из тысячи — хотя бы в одной из дамб окажется какой-
либо недостаток, матушка Гунга унесет в море его честь.
Самое худшее было то, что ничего нельзя было сделать;
оставалось только сидеть и ждать, и Финдлейсон сидел,
закутавшись в свой плащ, пока шлем на его голове не
превратился в мягкую массу, а сапоги не погрузились в
грязь по щиколотку Он не замечал времени: река сама
отсчитывала часы, дюйм за дюймом, фут за футом, на
дамбе, а он, окоченевший и голодный, прислушивался
к стону барж, к глухому грохоту под быками и к сотням
шумов, составляющих ансамбль наводнения. Слуга,
с которого ручьями текла вода, принес ему еду, но он
не мог есть; однажды ему показалось, что он слышит
слабый звук свистка локомотива с противоположной
стороны реки, и он улыбнулся. Гибель моста принесет
немало вреда его помощнику, но Хитчкок — молодой
человек, перед которым открыто будущее. Для него же
этот удар означал уничтожение всего, что делало цен-
ной его жизнь. Люди его профессии будут говорить о
его неудаче. Он вспомнил, каким снисходительным
тоном говорил он сам, когда водопровод Локгарта был
прорван наводнением и превратился в кучи кирпича и
тины; Локгарт совершенно упал духом и умер. Финд-
лейсон вспомнил, что сам говорил, когда циклоном
снесло мост Сумао; и яснее всего ему припомнилось
329
лицо бедного Хартонна три недели спустя, отмечен-
ное печатью стыда. Мост его, Финдлейсона, был вдвое
больше моста Хартонна, и на нем он применил новый
способ скрепления свай. У них на службе не принима-
ются извинения. Правительство могло бы, пожалуй,
выслушать его, но люди его профессии будут судить его
по тому, выстоит ли его мост или обрушится. Он мыс-
ленно перебирал все: ферму за фермой, кирпич за кир-
пичом, бык за быком, вспоминая, сравнивая, оценивая
и пересчитывая, нет ли какой-нибудь ошибки; и в тече-
ние долгих часов ряды формул, танцевавших и кружив-
шихся у него перед глазами, вызывали по временам хо-
лодный страх, который охватывал его душу. Его расчет
был, несомненно, верен, но какой человек может знать
арифметику матери Гунги? В то время как он убеждал-
ся при помощи таблицы умножения в верности своего
расчета, река могла подмыть основание одного из тех
восьмидесятифутовых быков, от которых зависела его
репутация. Снова к нему пришел слуга с едой, но во рту
у него было сухо; он мог только выпить, и мозг его снова
вернулся к десятичным дробям. А река продолжала по-
дыматься. Перу в дождевике сидел, скорчившись, у его
ног, наблюдая то за выражением его лица, то за рекой,
но ничего не говорил.
Наконец ласкар встал и отправился в селение, шле-
пая по грязи. Наблюдать за судами он оставил одного из
своих подчиненных.
Вскоре он вернулся, чрезвычайно непочтительно
гоня перед собой жреца исповедуемой им религии —
толстого старика с седой бородой и в мокрой одежде,
развевавшейся по ветру. Никогда еще не приходилось
видеть такого жалкого гуру.
— К чему жертвоприношения, и керосиновые лампы,
и сухие зерна, если ты только и можешь, что сидеть на
корточках в грязи? Ты долго имел дело с богами, когда
330
они были довольны и доброжелательны. Теперь они
разгневаны. Говори с ними!
— Что значит человек перед разгневанным богом! —
жалобно проговорил жрец, вздрагивая от порыва вет-
ра. — Пустите меня в храм, и я помолюсь там.
— Сын свиньи, молись здесь. Неужели ты не обя-
зан что-нибудь дать нам взамен соленой рыбы, порошка
сои и сушеного лука? Призывай богов громко! Скажи
матушке Гунге, что с нас довольно. Прикажи ей успо-
коиться на ночь. Я не могу молиться, но когда я служил
на судах «Кумпании» и когда люди не слушались моих
приказаний, я...
Выразительный взмах троса закончил фразу, и жрец,
вырвавшись от своего ученика, убежал в селение.
— Толстая свинья! — сказал Перу. — После всего того,
что мы сделали для него! Когда вода спадет, я позабочусь
о том, чтобы достать нам нового гуру Финдлейсон-сахиб,
темнеет, наступает ночь, а со вчерашнего дня вы ничего
не ели. Будьте умны, сахиб. Ни один человек не может
вынести бодрствования и серьезных мыслей на пустой
желудок. Ложитесь, сэр. Река сделает то, что сделает.
— Мост — мой; я не могу оставить его.
— Что же, ты поддержишь его руками? — смеясь,
сказал Перу. — Я тревожился за мои суда и краны до
наводнения. Теперь мы в руках богов. Сахиб не хочет
поесть и прилечь? Так примите вот это. Это заменит и
мясо, и хороший грог. Это убивает всякую усталость, а
также и лихорадку, появляющуюся после дождя. Сего-
дня я ничего не ел весь день, кроме этого.
Он вынул маленькую жестяную табакерку из-за гряз-
ного пояса и вложил ее в руку Финдлейсона, говоря:
— Ну не бойтесь. Это не что иное, как опиум, чистый
опиум из Мальвы.
Финдлейсон высыпал на ладонь два-три темных ша-
рика и почти бессознательно проглотил их. Во всяком
331
случае, это было хорошее предохранительное средство
от лихорадки — лихорадки, которая подкрадывалась
к нему из сырой грязи, — и он видел, что мог сделать
Перу во время удушливых осенних туманов благодаря
небольшой дозе, взятой из жестяной коробочки.
Перу кивнул головой; глаза его блестели.
— Скоро, скоро сахиб почувствует, что он снова хо-
рошо думает. Я также.
Он спрятал свою сокровищницу, накинул снова до-
ждевой плащ и на корточках спустился вниз стеречь
суда. Было слишком темно для того, чтобы разглядеть,
что делалось дальше ближнего быка, а ночь, казалось,
придала новые силы реке. Финдлейсон стоял, опустив
голову на грудь, и думал. Был один пункт при расчете
прочности одного из быков — седьмого, который он еще
не вполне установил. Цифры не складывались в уме в
определенном порядке, а появлялись одна за другой
через громадные промежутки времени. В ушах у него
раздавался звук, густой и мягкий, похожий на самую
низкую басовую ноту, восхитительный звук, о котором
он размышлял, казалось, в продолжение нескольких ча-
сов. Потом рядом с ним очутился Перу, кричавший, что
трос лопнул, и суда с камнями сорвались. Финдлейсон
видел, как флотилия судов двинулась веерообразно при
протяжном скрипе тросов.
— Дерево ударило по ним! Все уплывут! — кричал
Перу. — Главный канат лопнул! Что сделает сахиб?
В уме Финдлейсона внезапно промелькнул чрезвы-
чайно сложный план. Он увидел канаты, тянувшиеся от
судна к судну прямыми линиями и пересекавшиеся под
прямыми углами; каждый канат казался нитью белого
огня. Но среди них была одна главная. Он видел эту
нить. Если бы ему удалось сразу дернуть ее, то с матема-
тической точностью пришедшая в беспорядок флотилия
собралась бы снова под прикрытие сторожевой башни.
332
«Но почему, — думал он, — Перу так отчаянно хватается
за него, удерживает его, когда он поспешно спускается
к берегу? Необходимо отстранить ласкара, осторожно
и медленно, потому что надо спасти суда и, кроме того,
показать, что чрезвычайно легко разрешить проблему,
казавшуюся такой трудной». А потом — но это было
вовсе не важно — трос проскользнул сквозь его сжатую
ладонь и обжег ее; высокий берег исчез, и вместе с ним
исчезли, медленно рассеиваясь, все проблемы. Он сидел
в дождливой тьме — сидел в лодке, которая вертелась,
словно волчок, а Перу стоял над ним.
— Я забыл, — медленно сказал ласкар, — что для лю-
дей голодных и непривычных опиум хуже всякого вина.
Те, кто умирает в Гунге, идет к богам. Но у меня нет же-
лания предстать перед такими высокими существами.
Может сахиб плыть?
— Зачем? Он ведь может летать — летать быстро, как
ветер, — послышался неясный ответ.
— Он обезумел! — пробормотал Перу — Однако от-
бросил он меня, словно связку хвороста. Ну, он не по-
чувствует близости смерти. Лодка не может продер-
жаться и часа, даже в том случае, если не натолкнется на
что-нибудь. Нехорошо смотреть на смерть открытыми
глазами.
Он снова подкрепился из жестяной коробочки, при-
сел на корточки на носу качавшейся, тонущей, потре-
панной лодки и стал пристально, сквозь туман, смотреть
на окружавшее его ничто. Тепло и дремота овладели
Финдлейсоном, главным инженером, долг которого
требовал, чтобы он был у своего моста. Тяжелые капли
дождя ударяли его, вызывая тысячу легких содроганий,
а тяжесть времени от начала веков сомкнула его веки.
Он думал и понимал, что он в полной безопасности,
потому что вода настолько плотна, что человек, навер-
но, может ступить на нее и, стоя неподвижно, раздви-
333
нув ноги, чтобы удержать равновесие — это было самое
главное, — быстро достичь берега. Но еще лучший план
пришел ему в голову. Нужно было только усилие воли, и
душа выбросит тело на берег, как ветер переносит кусок
бумаги или гонит бумажный змей. Потом — тут лодка
завертелась с головокружительной быстротой — пред-
положим, что сильный ветер подхватит освобожденное
тело? Подымется оно кверху, как змей, и упадет, сломя
голову, на далекие пески или будет парить в воздухе без
цели, целую вечность?
Финдлейсон ухватился за борт, чтобы удержаться,
потому что, казалось, готов был бежать, не обдумав еще
всех своих планов. Опиум действует на белого человека
сильнее, чем на черного. Перу был только спокойно рав-
нодушен ко всем случайностям.
— Она не может дольше прожить, — ворчал он. —
Она уже расползлась по всем швам. Если бы она была,
по крайней мере, джонкой с веслами, мы выгребли бы.
Финдлейсон-сахиб, она наполняется.
— Ачха! Я улетаю. Лети и ты.
В своем воображении Финдлейсон уже выбрался из
лодки и кружился высоко в воздухе, отыскивая место,
где мог бы ступить на землю. Его тело — он был искрен-
не огорчен его грубой беспомощностью — лежало на
корме; вода заливала ноги.
— Как смешно! — сказал он сам себе со своего на-
блюдательного пункта — Это Финдлейсон — начальник
моста у Каши. Бедное животное также утонет. Утонет,
когда оно так близко от берега. Я... я уже на берегу. По-
чему оно не идет за мной?
К его громадному отвращению, он нашел свою душу
вернувшейся в тело, а это тело барахталось и задыха-
лось в глубокой воде. Мука соединения была ужасна,
но нужно было бороться и за тело. Он чувствовал, что
яростно ухватился за мокрый песок и делал громадные
334
шаги, какие делают во сне, чтобы удержаться в водово-
роте, пока не освободился наконец от власти реки и не
упал, задыхаясь, на мокрую землю.
— Не в эту ночь, — на ухо ему проговорил Перу. —
Боги покровительствовали нам.
Ласкар осторожно поставил его на ноги, и они за-
шуршали среди сухих стеблей.
— Это какой-нибудь остров, где в прошлом году
была плантация индиго, — продолжал он. — Здесь мы
не встретим людей, сахиб, но берегитесь: все змеи на
протяжении ста миль выброшены сюда наводнением.
Вот и молния, по следам ветра. Теперь мы можем ви-
деть; но идите осторожно.
Финдлейсон был слишком далек от того, чтобы бо-
яться змей и вообще испытывать какое-либо человече-
ское волнение. После того как он протер глаза, он видел
замечательно ясно и шел, как ему казалось, охваты-
вавшими весь мир шагами. Где-то, во мраке времен, он
выстроил мост — мост, который тянулся через безгра-
ничные пространства блестящих морей; но потоп унес
его, оставив под небесами только один этот остров для
Финдлейсона и его товарища, единственных оставших-
ся в живых из людей.
Беспрестанная молния, извивавшаяся голубыми
змейками, освещала все, что можно было видеть на ма-
леньком клочке земли, — кусты терновника, кучку ка-
чавшихся с треском бамбуковых стволов и серое сучко-
ватое дерево «питуль», осенявшее индусский храм, на
куполе которого развевались лохмотья красного флага.
Святой человек, который избрал своим летним место-
пребыванием этот храм, давно покинул его, а непого-
да сломала выкрашенное в красный цвет изображение
его бога. Финдлейсон и Перу, с отяжелевшими ногами
и руками, со слипающимися глазами, споткнулись о
выложенный кирпичом очаг и упали на землю под по-
335
кровом древесной листвы. Дождь и река продолжали
бушевать.
Стебли индиго зашуршали; в воздухе распростра-
нился запах скота, и появился громадный и мокрый
зебу, направлявшийся под дерево. Вспышки молнии ос-
вещали трезубец Шивы на боку, дерзкую голову и спи-
ну, блестящие глаза, похожие на глаза оленя, лоб, увен-
чанный венком из поблекшего златоцвета, и подгрудок,
почти касавшийся земли.
Сзади него слышался шум — это другие животные
пробирались через чащу, звук тяжелых шагов и громко-
го дыхания.
— Тут есть еще кто-то, кроме нас, — сказал Финд-
лейсон. Он стоял, прислонив голову к дереву и смотря
сквозь полузакрытые веки. Он чувствовал себя вполне
спокойно.
— Правда, — глухо сказал Перу, — тут есть кто-то,
и немаленький.
— Кто же тут? Я не вижу
— Боги. Кто же другой? Смотрите.
— А, правда! Боги, конечно, боги.
Финдлейсон улыбнулся, и голова его упала на грудь.
Перу был вполне прав. После потопа кто же может ос-
таться в живых на земле, кроме богов, сотворивших
ее, — богов, которым каждую ночь молилось селение,
богов, чьи имена были на устах всех людей, богов, при-
нимавших участие во всех делах человеческих? Он не
мог ни поднять головы, ни шевельнуть пальцем в охва-
тившем его оцепенении, а Перу бессмысленно улыбал-
ся молнии.
Бык остановился у храма, опустив голову к сырой
земле. В ветвях зеленый попугай расправлял свои мок-
рые крылья и громко вскрикивал при каждом ударе гро-
ма. Круглая лужайка под деревом заполнилась колеб-
лющимися тенями животных. За быком по пятам шел
336
черный олень — такой олень, какого Финдлейсон во
время своей давно прошедшей жизни на земле мог ви-
деть лишь во сне, олень с царственной головой, черной,
как черное дерево, с серебристым брюхом и блестящи-
ми прямыми рогами. Рядом с ним, с опущенной к земле
головой, с зелеными горящими глазами, с хвостом, по-
стоянно ударявшим по сухой траве, шла тигрица с тол-
стым животом и широкой пастью.
Бык присел у храма, а из тьмы выскочила безобраз-
ная серая обезьяна и села по-человечески на место упав-
шего идола. Дождь скатывался, словно драгоценные
камни, с волос на ее шее и плечах.
Другие тени пришли и скрылись за пределами кру-
га, среди них пьяный человек, размахивавший палкой и
бутылкой с вином. Потом из-под земли раздался хрип-
лый, громкий крик:
— Вода уже спадает. Час за часом вода спадает, а их
мост еще стоит.
«Мой мост, — сказал себе Финдлейсон. — Теперь это,
должно быть, очень старинная работа. Что за дело богам
до моего моста?»
Глаза его блуждали во тьме, пытаясь разглядеть, от-
куда слышался рев. Крокодил — тупоносый меггер, час-
тый посетитель отмели Ганга — появился перед зверя-
ми, бешено ударяя хвостом направо и налево.
— Они сделали его слишком прочным для меня. За
всю эту ночь я мог оторвать только несколько досок.
Стены стоят! Башни стоят! Они заключили в цепи мой
поток воды, и моя река уже более не свободна. Божест-
венные, снимите это ярмо! Верните мне вольную воду
от берега до берега. Это говорю я, мать Гунга. Правосу-
дие богов! Окажите мне правосудие богов!
— Что я говорил? — шепнул Перу. — Здесь действи-
тельно совет богов. Теперь мы знаем, что весь мир по-
гиб, за исключением вас и меня, сахиб.
337
Попугай снова закричал и замахал крыльями, а тиг-
рица, плотно прижав уши к голове, злобно зарычала.
Откуда-то из тьмы появились раскачивающийся
большой хобот и блестящие клыки, и тихое ворчание
нарушило тишину, наступившую за рычанием тигрицы.
— Мы здесь, — сказал низкий голос, — великие.
Единственный и многие. Шива, отец мой, здесь с Инд-
рой. Кали уже говорила. Гануман также слушает.
— Каши сегодня без своего котваля1! — крикнул че-
ловек с бутылкой вина, бросая свою палку; остров огла-
сился лаем собак. — Окажите ей правосудие богов!
— Вы молчали, когда они оскверняли мои воды! —
заревел большой крокодил. — Вы не подали признака
жизни, когда мою реку заключили в стены. У меня не
было никакой поддержки, кроме собственной силы, а
ее не хватило — силы матери Гунги не хватило против
их сторожевых башен. Что мог я сделать! Я сделал все.
А теперь, небожители, всему конец.
— Я приносил смерть. Я развозил пятнистую болезнь
из одной хижины их рабочих в другую, и они все-таки
не остановились. — Хромой осел с разбитым носом, вы-
лезшей шерстью, кривоногий, спотыкаясь, выступил
вперед.
— Я извергал им смерть из моих ноздрей, но они не
останавливались.
Перу хотел подняться, но опиум сковывал его члены.
— Ба! — сказал он, отплевываясь. — Это сама Сигала,
Мать Оспа. Есть у сахиба платок, чтобы закрыть лицо?
— Не помогло! В продолжение целого месяца они да-
рили мне трупы, и я выбрасывал их на отмели, а работа
их все продвигалась. Демоны они и сыны демонов! А вы
оставили мать Гунгу одну на посмешище их огненной ко-
лесницы. Правосудие богов на этих строителей мостов!
Деревенский старшина, стражник, полицейский.
338
Бык прожевал жвачку и медленно ответил:
— Если бы правосудие богов настигало всех, кто сме-
ется над священными предметами, на земле было бы
много темных храмов, мать.
— Но это больше чем насмешка, — сказала тигрица,
протягивая лапу — Ты знаешь, Шива, и вы также, не-
божители, вы знаете, что они осквернили Гунгу Они,
конечно, должны быть отведены к истребителю. Пусть
судит Индра.
Олень отвечал, не двигаясь:
— Как долго продолжалось это зло?
— Три года по счету людей, — сказал крокодил, плот-
но прижавшись к земле.
— Разве мать Гунга собирается умереть через год,
что так стремится отомстить сейчас же? Глубокое море
еще только вчера было там, где она течет теперь, а зав-
тра — как считают боги то, что люди называют време-
нем — море снова покроет ее.
Наступило долгое безмолвие; буря улеглась, и пол-
ный месяц стоял над мокрыми деревьями.
— Судите же, — угрюмо сказала река. — Я рассказала
о своем позоре. Вода все спадает. Я не могу ничего боль-
ше сделать.
— Что касается меня, — то был голос большой обезь-
яны, сидевшей в храме, — мне нравится наблюдать за
этими людьми, вспоминая, что и я строила немало мос-
тов во время юности мира.
— Говорят, — прорычал тигр, — что эти люди яви-
лись из остатков твоих армий, Гануман, и потому ты
помогал им.
— Они трудятся, как трудились мои армии, и ве-
рят, что их труд прочен. Индра слишком высоко, но ты,
Шива, знаешь, что земля покрыта их огненными колес-
ницами.
— Да, я знаю, — ответил бык. — Их боги научили их
этому. — Среди присутствующих раздался смех.
339
— Их боги! Что знают их боги? Они родились вчера,
и те, кто создал их, вряд ли успели остыть, — сказал кро-
кодил. — Завтра их боги умрут.
— Ого! — сказал Перу. — Матушка Гунга говорит
дельно. Я сказал это падре-сахибу, который проповедо-
вал на «Момбассе», а он попросил Бурра Малума зако-
вать меня за грубость.
— Наверно, они делают такие вещи, чтобы быть угод-
нее богам, — снова сказал бык.
— Не совсем, — выступил слон. — Они делают это
для выгоды моих «магаджунс» — моих толстых ростов-
щиков, которые поклоняются мне каждый новый год,
когда рисуют мое изображение на первых страницах
своих счетных книг. Я смотрю через их плечи при свете
ламп и вижу, что имена в этих книгах — имена людей
из далеких мест, потому что все эти города соединены
между собой огненными колесницами, и деньги быстро
приходят и уходят, а конторские книги становятся тол-
сты, как... как я. А я — Ганеса, приносящий счастье, —
благословляю мои народы.
— Они изменили лицо земли — моей земли. Они уби-
вали и строили новые города на моих берегах, — сказал
крокодил.
— Это только перемещение грязи. Пусть грязь ко-
пается в грязи, если это нравится грязи, — ответил
слон.
— А потом? — сказала тигрица. — Впоследствии уви-
дят, что матушка Гунга не может отомстить за оскорбле-
ние, и отойдут сначала от нее, а потом постепенно и от
всех нас. В конце концов, Ганеса, мы останемся с пусты-
ми алтарями.
Пьяный человек, шатаясь, поднялся на ноги и гром-
ко икнул в лицо собравшимся богам.
— Кали лжет. Моя сестра лжет. И этот мой посох —
котваль Каши, и он ведет счет моим пилигримам. Когда
340
наступает время поклоняться Бхайрону — а это бывает
всегда, — огненные колесницы двигаются одна за дру-
гой и каждая везет тысячу пилигримов. Теперь они уже
не ходят пешком, но ездят на колесах, и моя слава все
возрастает.
— Гунга, я видел твое русло у Приага почерневшим
от пилигримов, — сказала обезьяна, наклоняясь впе-
ред, — а не будь огненных колесниц, они приходили бы
медленнее и в меньшем количестве. Помни это.
— Они всегда приходят ко мне, — с трудом выгова-
ривая слова, продолжал Бхайрон. — И днем, и ночью
молятся мне все простые люди в полях и на дорогах. Кто
ныне подобен Бхайрону? Что это за разговор о переме-
не религий? Разве моя палка котваля Каши ничего не
значит? Она ведет счет и говорит, что никогда не было
так много алтарей, как теперь, и огненная колесница хо-
рошо служит им. Бхайрон я — Бхайрон простого народа
и главный из небожителей настоящего времени. И по-
тому мой посох говорит...
— Смирно, ты! — прервал бык. — Мне оказывают по-
клонение в школах, и они говорят очень мудро, ставя
вопрос, един я или множествен. Этим восхищается мой
народ. И вы знаете, что я такое. Кали, жена моя, ты так-
же знаешь.
— Да, я знаю, — сказала, понурив голову, тигрица.
— Я также выше Гунги. Потому что вы знаете, кто по-
действовал на умы людей так, что они стали считать Гун-
гу самой святой из всех рек. Кто умирает в этой воде, вы
знаете, как говорят люди, приходит к нам, не понеся на-
казания, а Гунга знает, что огненная колесница привози-
ла ей множество людей, желающих достигнуть этого; и
Кали знает, что ее главнейшие празднества происходили
среди паломников, привозимых огненными колесница-
ми. Кто поражал в Пури перед изображением божества
тысячи в один день и в одну ночь и привязал болезнь к
341
колесам огненных колесниц так, что она пробежала с од-
ного конца земли до другого? Кто как не Кали? Прежде,
когда не было огненной колесницы, это был тяжелый
труд. Огненные колесницы сослужили хорошую службу
матушке Смерти. Но я говорю только о своих алтарях,
я не Бхайрон простого народа, а Шива. Люди проходят
мимо, произнося слова и рассказывая о чужих богах,
а я слушаю. Вера сменяется верой в моих школах, а я
не чувствую гнева, потому что, когда сказаны все слова
и окончены новые сказки, люди возвращаются к Шиве.
— Правда. Это правда, — пробормотал Гануман. —
К Шиве и другим возвращаются они, мать. Я проникаю
из храма в храм на севере, где поклоняются одному Богу
и Его Пророку; и теперь в их храмах видно только мое
изображение.
— Не за что тебя благодарить, — сказал олень, мед-
ленно поворачивая голову — Я — этот единый и его
пророк также.
— Вот именно, отец, — сказал Гануман. — А на юг еду
я, старейший из всех богов, с тех пор как люди знают
богов, и я проникаю в храмы новой религии, где изобра-
жают нашу двенадцатирукую женщину, которую они
зовут Марией.
— Я знаю, — сказала тигрица. — Ведь эта женщина — я.
— Именно так, сестра. Я иду на запад между огнен-
ными колесницами, являюсь перед строителями мостов
в различных видах, и ради меня они меняют свою веру
и становятся очень мудрыми. Я сам строитель мостов —
мостов между «Этим» и «Тем», и каждый мост, в конце
концов, неизменно ведет к Нам. Будь довольна, Гунга!
Ни эти люди, ни те, которые последуют за ними, вовсе
не насмехаются над тобой.
— Так я, значит, одна, небожители? Не успокоить ли
разве мой поток, чтобы как-нибудь не снести их стен?
Не иссушит ли Индра мои источники в горах и не заста-
342
вит ли меня смиренно ползти вдоль их набережных? Не
зарыться ли мне в пески, чтобы не сделать чего-нибудь
неприятного для них?
— И все из-за небольшой полосы железа с огненной
колесницей наверху? Право, матушка Гунга вечно мо-
лода! — сказал слон. — Ребенок не мог бы говорить глу-
пее. Пусть прах копается в прахе, прежде чем обратится
в прах. Я знаю только, что мой народ богатеет и возно-
сит хвалы мне. Шива сказал, что люди в школах его не
забывают; Бхайрон доволен своей толпой простого на-
рода; а Гануман смеется.
— Конечно, я смеюсь, — сказала обезьяна. — Мои ал-
тари немногочисленны в сравнении с алтарями Ганесы
или Бхайрона, но огненные колесницы привозят и мне
новых поклонников из-за Черной Воды — людей, кото-
рые верят, что их бог — труд. Я бегу перед ними, призы-
вая их, а они следуют за мной.
— Так дай им труд, которого они так желают. Устрой
плотину поперек моего течения и отбрось воду назад на
мост. Некогда ты был искусен в этом, Гануман. Спус-
тись и подними мое русло.
— Кто дает жизнь, может и взять жизнь, — обезьяна
поцарапала длинным указательным пальцем грязь. —
Но кому будет польза от убийств? Очень многие хотели
бы умереть.
С воды донесся отрывок любовной песни, какую
поют юноши, пасущие скот в жаркие полуденные часы
поздней весны. Попугай радостно закричал и стал спус-
каться вниз головой по ветке все ниже и ниже, по мере
того как песня становилась громче, и вдруг, освещен-
ный лунным светом, предстал молодой пастух, люби-
мец гопи1, идол мечтательных девушек и матерей, еще
Гопи (по-санскритски — пастушка) — мифические существа, влюб-
ленные в бога Кришну.
343
не родивших ребенка, — Кришна, возлюбленный. Он
остановился, чтобы подобрать свои длинные мокрые
волосы, и попугай вспорхнул ему на плечо.
— Летаешь и поешь, поешь и летаешь, — икая, про-
говорил Бхайрон. — Оттого ты и опаздываешь на совет,
брат.
— Ну так что же? — со смехом сказал Кришна, откиды-
вая голову. — Вы мало что можете сделать без меня или
Кармы. — Он погладил попугая и снова засмеялся. — Что
означает это собрание, эта беседа? Я услышал рев матуш-
ки Гунги во тьме и быстро вышел из хижины, где лежал
в тепле. А что вы сделали Карме, что он так мокр и мол-
чалив? А что делает здесь матушка Гунга? Разве небеса
так переполнены, что вы приходите сюда расхаживать по
грязи, как звери? Карма, что они делают?
— Гунга просила отомстить строителям моста, и Кали
за нее. Теперь она просит Ганумана утопить мост, чтобы
спасти ее честь! — крикнул попугай. — Я ждал здесь,
зная, что ты придешь, о мой господин.
— А небожители ничего не сказали? Разве Гунга
и Мать Печалей переговорили их? Разве никто не за-
молвил слово за мой народ?
— Ну, — сказал Ганеса, беспокойно переступая с ноги
на ногу, — я говорил, что это забавляет прах и нам неза-
чем губить его.
— Я был доволен, что дал им возможность трудить-
ся, — очень доволен, — сказал Гануман.
— Что мне за дело до гнева Гунги? — сказал бык.
— Я Бхайрон простого народа и этот мой посох —
котваль Каши. И я защищал простой народ.
-Ты?
Глаза молодого бога засверкали.
— Разве теперь я не первый из богов на их устах? —
возразил, не смутившись, Бхайрон. — В защиту просто-
го народа говорил я; много мудрых вещей сказал я, ко-
торые уже позабыл теперь. Но этот мой посох...
344
Кришна нетерпеливо обернулся, увидел крокодила
у своих ног и, встав на колени, обвил руками холодную
шею.
— Мать, — нежно сказал он, — иди опять в свою воду.
Это дело не для тебя. Как может этот живой прах по-
вредить твоей чести? Ты давала их полям урожай год
за годом, и они стали сильны благодаря твоему разливу
В конце концов, они все приходят к тебе. Зачем убивать
их теперь? Сжалься, мать, ненадолго — ведь это нена-
долго.
— Если это ненадолго... — начало медлительное жи-
вотное.
— А разве они боги? — возразил со смехом Кришна;
его глаза глядели в тусклые глаза реки. — Будь уверена,
что это ненадолго. Небожители слышали тебя, и право-
судие свершится. Иди, мать, снова в воду. Много людей
и зверей теперь в водах — берега рушатся, — села исче-
зают из-за тебя.
— Но мост — мост стоит!
Меггер, ворча, вернулся в заросли, когда Кришна
встал.
— Кончено! — злобно сказала тигрица — У небожи-
телей нет более правосудия. Вы пристыдили Гунгу и на-
смеялись над ней, когда она просила только несколько
десятков жизней.
— Моего народа — тех, что лежат под кровлями
из листьев вон в том селении; молодых девушек и юно-
шей, которые поют им песни во тьме; ребенка, который
родится на следующее утро, — того, что зародился но-
чью! — сказал Кришна. — А какая польза, что это будет
сделано? Завтрашнее утро застанет их за работой. Да
если бы вы даже унесли весь мост от одного конца до
другого, они начали бы снова. Выслушайте меня. Бхай-
рон всегда пьян. Гануман со своими новыми загадками
насмехается над своим народом.
345
— Ну какие же они новые! — смеясь, сказала обезь-
яна.
— Шива слушает толкования разных школ и мечта-
ния святых людей; Ганеса думает только о своих тол-
стых купцах; но я, я живу с моим народом, не требуя
даров, и потому получаю их ежедневно.
— Очень уж ты нежен со своим народом, — сказала
тигрица.
— Он мой. Старухи грезят мною, ворочаясь во сне;
девушки прислушиваются, поджидая меня, когда идут
наполнять свои кувшины к реке. Я хожу с молодыми
людьми, ожидающими у ворот в сумерки, и кличу седо-
бородых. Вы знаете, небожители, что я один из всех нас
не нахожу удовольствия на наших небесах, когда здесь
на земле пробивается зеленая былинка или хотя бы два
голоса раздаются в сумерках среди подрастающих ко-
лосьев. Мудры вы, но живете слишком далеко, забывая,
откуда вы появились. А я не забываю. Вы говорите, что
огненные колесницы питают ваши храмы? И огненные
колесницы привозят тысячи пилигримов туда, куда
в былое время приходили десятки? Верно. Верно, но
только на сегодняшний день.
— Но завтра они умрут, брат, — сказал Ганеса.
— Тише, — сказал бык, когда Гануман снова нагнулся
вперед. — А завтра, что же завтра, возлюбленный?
— Только вот что. Новые слова будут передаваться
из уст в уста простого народа — слова, которых не смо-
гут остановить ни человек, ни бог, — дурные, дурные,
ничтожные, маленькие слова, передающиеся среди про-
стого народа (и неизвестно, кто пустил их), гласящие,
что вы надоели им, небожители, утомили их.
Боги тихо засмеялись.
— А потом, возлюбленный?
— И чтобы скрыть эти чувства, мой народ сначала бу-
дет приносить тебе, Шива, и тебе, Ганеса, больше жертв
346
и станет громче восхвалять вас. Но слова уже пущены,
и впоследствии мой народ будет платить меньше дани
вашим толстым браминам. Затем люди станут забывать
ваши алтари, но так медленно, что ни один человек не
сможет сказать, когда и как началось это забвение.
— Я знаю... я знаю!.. Я говорила то же, но они не хо-
тели слушать, — сказала тигрица. — Нам нужно было
убивать... нам нужно было убивать!
— Теперь слишком поздно. Вы должны были убить
вначале, когда люди по ту сторону воды еще ничему не
научили наш народ. Теперь мои люди видят их работу
и уходят, раздумывая. Они совсем не думают о небо-
жителях. Они думают об огненной колеснице и других
вещах, что сделаны строителями мостов, и, когда ваши
жрецы протягивают руки за милостыней, они дают не-
много и неохотно. Это только начало; пока так поступа-
ют один, два, пять или десять, но я брожу среди моего
народа и знаю, что у него в сердце.
— А конец, насмешник над богами? Каков будет ко-
нец? — спросил Ганеса.
— Конец будет такой же, как начало, о несообрази-
тельный сын Шивы! Пламя замрет на алтарях и мо-
литва на языке, пока вы снова не станете маленькими
богами — богами джунглей, — имена которых охотники
за крысами и ловцы собак шепчут в чащах и в пещерах,
жалкими божками деревьев и отдельных селений, каки-
ми вы были вначале. Вот конец для тебя, Ганеса, и для
Бхайрона — Бхайрона простого народа.
— Это случится очень нескоро, — проворчал Бхай-
рон. — И это ложь.
— Много женщин целовало Кришну. Они рассказы-
вали ему это, чтобы утешить себя, когда у них показа-
лись седые волосы, а он передал нам этот рассказ.
— Их боги пришли, и мы их переделали. Я взял жен-
щину и сделал ее двенадцатирукои. Так вывернем мы
всех их богов, — сказал Гануман.
347
— Их боги! Вопрос идет не об их богах — один или
три, мужчина или женщина. Дело в людях, двигаются
они, а не боги строителей мостов, — сказал Кришна.
— Пусть будет так. Я заставил одного человека покло-
няться огненной колеснице, когда она стояла, дыша ог-
нем, и он не знал, что поклоняется мне, — сказала обезь-
яна Гануман. — Они только несколько изменяют имена
своих богов. Я буду по-прежнему руководить строите-
лями мостов. Шиве в школах будут поклоняться те, кто
сомневается и презирает своих товарищей; у Ганесы ос-
танутся его купцы, а у Бхайрона — погонщики ослов, пи-
лигримы и продавцы игрушек. Возлюбленный, они толь-
ко изменят имена, а это мы уже видели тысячу раз.
— Конечно, они только изменят имена, — повторил
Ганеса; но боги беспокойно задвигались.
— Они переменят больше, чем имена. Меня одного
они не смогут убить, пока девушка и мужчина встречают-
ся друг с другом или весна следует за зимними дождями.
Небожители, не напрасно я ходил по земле. Мой народ
не сознает еще, что он уже знает; но я, живущий между
людьми, читаю их сердца. Великие владыки, начало кон-
ца уже зародилось. Огненная колесница выкрикивает
имена новых богов, а не старых под новыми именами.
Теперь пейте и ешьте побольше. Погружайте ваши лица
в дым алтарей, прежде чем они потухнут. Берите дань и
слушайте звуки цимбал и барабанов, пока есть еще цветы
и песни. Как считают люди, конец еще далек; но по счету
времен у нас, знающих, он наступит сегодня. Я сказал.
Молодой бог замолчал; его собратья долго, безмолв-
но смотрели друг на друга.
— Этого я не слышал прежде, — шепнул Перу на ухо
своему товарищу. — Но иногда, когда я смазывал мас-
лом части машин в машинном отделении «Гурка», я
думал, так ли уже мудры наши жрецы — так ли мудры.
День настает, сахиб. Они уйдут к утру.
348
Желтый цвет на небе становился ярче, и тон реки из-
менился, когда исчезла тьма.
Внезапно слон затрубил, словно по знаку погонщика.
— Пусть судит Индра. Отец всех, говори ты! Что ска-
жешь ты о слышанном нами? Действительно ли Криш-
на солгал или...
— Вы знаете, — сказал бык, вставая на ноги. — Вы
знаете загадку богов: «Когда Брама перестанет грезить,
небеса и ад и земля — все исчезнет». Будьте доволь-
ны. Брама еще грезит. Грезы его приходят и уходят, и
природа грез изменяется, а Брама еще грезит. Кришна
слишком долго ходил по земле, но, несмотря на это, я
еще больше полюбил его за переданный рассказ. Боги
изменяются, возлюбленный, — все, кроме Одного!
— Да, все, кроме того, который зажигает любовь
в сердцах людей, — сказал Кришна, завязывая свой
пояс. — Ждать недолго, и вы узнаете, лгу ли я.
— Правда, времени, как ты говоришь, немного. Сту-
пай снова в свои хижины, возлюбленный, и весели мо-
лодежь, потому что Брама еще грезит. Ступайте, дети
мои! Брама еще дремлет, и, пока он не проснется, боги
не умрут.
— Куда они ушли? — сказал пораженный ужасом
ласкар, слегка дрожа от холода.
— Бог знает! — сказал Финдлейсон.
Река и острова вырисовывались теперь в дневном
свете, и на сырой земле под деревом не было следов
копыт или следов обезьяны. Только попугай кричал в
ветвях; дождевые капли градом катились с его крыльев,
когда он встряхивал ими.
— Вставайте! У нас ноги закоченели от холода. Ис-
парился ли из тебя опиум? Можешь ли ты двигаться,
сахиб?
349
Финдлейсон, шатаясь, поднялся на ноги и встрях-
нулся. Голова у него кружилась и болела, но действие
опиума прошло, и, освежая голову в воде пруда, глав-
ный инженер моста у Каши поразился, каким образом
он попал на остров, и стал раздумывать, какие шансы
для возвращения домой представляет ему день и — глав-
ное — как обстоит дело с его мостом?
— Перу, я забыл многое. Я был под сторожевой баш-
ней, наблюдая за рекой... А потом!.. Унесло нас течение?..
— Нет. Суда сорвались, сахиб, и (если сахиб забыл
об опиуме, Перу не станет напоминать о нем) мне пока-
залось, — было так темно, — что какой-то канат, за ко-
торый уцепился сахиб, сбросил его в лодку. Ввиду того
что мы оба с Хитчкоком-сахибом выстроили, можно
сказать, этот мост, я также сел в лодку, которая въеха-
ла, словно верхом на волнах, в мыс этого острова, раз-
билась и выбросила нас на берег. Я испустил громкий
крик, когда лодка оторвалась от пристани, и, без сомне-
ния, Хитчкок-сахиб приедет за нами. Что касается мос-
та, то при постройке его умерло столько людей, что он
не может умереть.
Палящие лучи солнца, выглянувшего после бури,
вызвали из напоенной водой земли все ее ароматы; при
ярком свете солнечных лучей человек не мог думать о
сновидениях во тьме. Финдлейсон смотрел вверх по те-
чению реки, которая ослепительно блестела на солнце,
пока глаза у него не заболели. На Ганге не было видно
берегов, тем более линии моста.
— Мы спустились очень далеко, — сказал он. — Уди-
вительно, что мы не утонули раз сто.
— Это менее всего удивительно, потому что ни один че-
ловек не умирает раньше своего времени. Я видел Сидней,
я видел Лондон и двадцать больших портов, но, — Перу
взглянул на мокрый полинявший храм под деревом, —
никогда человек не видел того, что мы видели здесь.
— Чего?
350
— Разве сахиб забыл?.. Или только мы, черные люди,
видим богов?
— У меня была лихорадка, — сказал Финдлейсон,
продолжая пристально смотреть на воду. — Мне каза-
лось, что остров заполнен разговаривавшими зверями и
людьми, но я не помню. Я думаю, лодка может теперь
продержаться на воде?..
— Ого! Так, значит, это правда. «Когда Брама пере-
станет грезить, боги умрут». Теперь я знаю, что он хотел
сказать. Однажды гуру сказал мне то же, но тогда я не
понял. Теперь я поумнел.
— Что такое? — сказал через плечо Финдлейсон.
Перу продолжал, как будто говоря сам с собой:
— Шесть... семь... десять муссонов тому назад я стоял
на вахте на «Ревахе» — большом судне «Кумпании» — и
был большой «туфан», зеленая и черная вода билась о
судно; и я крепко держался за спасательный круг, зады-
хаясь под потоком воды. Тогда я подумал о богах — о
тех, которых мы видели сегодня ночью... — Он с любо-
пытством, пристально посмотрел в затылок Финдлей-
сону, но белый человек смотрел на реку. — Да, я говорю
о тех, которых мы видели в прошлую ночь, и молил их
защитить меня. И, когда я молился, продолжая смот-
реть, громадная волна подхватила меня и бросила на
кольцо большого черного носового якоря. «Ревах» под-
нялся высоко-высоко, наклонившись на левый борт, и
вода стекла у него с носа, а я лежал на животе, держась
за скобу и смотря вниз в великую глубину. Тогда, даже
перед лицом смерти, я подумал, что если перестану дер-
жаться, то умру и для меня не будет ни «Реваха», ни мое-
го места на кухне, где готовят рис, ни Бомбея, ни Каль-
кутты, ни даже Лондона. «Как могу я быть уверен, что
боги, которым я молюсь, все же останутся?» — сказал
я. Так думал я, а «Ревах» опустил нос, вроде как пада-
ет молоток, и волны ворвались и смыли меня на корму,
и я чуть было не сломал себе берцовую кость о лебедку;
351
но я не умер, и я видел богов. Они хороши для живых
людей, но не для мертвых; они сами это говорили. По-
этому, когда я вернусь в селение, я отколочу гуру за то,
что он задает нам загадки, которые вовсе не настоящие
загадки. Когда Брама перестанет грезить, боги умрут.
— Взгляните вверх по реке. Этот свет ослепляет. Нет
там дыма?
Перу прикрыл глаза рукой.
— Он умный человек и сообразительный. Хитчкок-
сахиб не решился довериться гребному судну. Он взял у
Рао-сахиба паровую яхту и плывет искать нас. Я всегда
говорил, что при постройке моста должна была бы быть
паровая яхта у нас.
Владение Рао из Бараона лежало в десяти милях
от моста. Фивдлейсон и Хитчкок проводили большую
часть своего скудного свободного времени в игре на
бильярде и на охоте с этим молодым человеком. В тече-
ние пяти или шести лет его воспитанием руководил анг-
личанин, любитель спорта, и теперь он по-королевски
тратил доходы, накопленные правительством Индии за
время его несовершеннолетия. Паровая яхта с серебря-
ными поручнями, с тентом из полосатой шелковой ма-
терии и палубой из красного дерева была новой игруш-
кой, которая страшно досаждала Финдлейсону, когда
Рао явился посмотреть на постройку моста,
— Это большое счастье, — пробормотал Финдлей-
сон; но он все же боялся, ожидая известий о мосте.
Нарядная, голубая с белым труба быстро продвига-
лась вниз по течению реки.
На носу виднелся Хитчкок с биноклем; лицо его
было необыкновенно бледно. Перу крикнул, и яхта на-
правилась к острову. Рао-сахиб, в охотничьем костюме
и семицветном тюрбане, размахивал своей царственной
рукой, а Хитчкок громко кричал, не дожидаясь, о чем
его будет спрашивать Финдлейсон, так как знал, что
первый вопрос его будет о мосте.
352
— Все прекрасно! Клянусь Богом, Финдлейсон, я не
надеялся снова увидеть вас! Вы миль на двадцать ниже
моста... Да, ни один камень не тронут... А как вы себя
чувствуете? Я попросил яхту у Рао-сахиба, и он был
так добр, что отправился вместе со мной! Прыгайте!..
— А, Финдлейсон, вы здоровы? Небывалое бедствие
случилось прошлой ночью, а? Мой королевский дворец
течет, словно дьявол, а урожай будет плох во всей моей
стране... Вы дадите задний ход, Хитчкок? Я... я не разби-
раюсь в паровых машинах. Вы вымокли? Вам холодно,
Финдлейсон? У меня есть что поесть, да и выпейте хо-
рошенько.
— Я безгранично благодарен вам, Рао-сахиб. Яду-
маю, вы спасли мне жизнь. Как Хитчкок...
— О!.. У него волосы стояли дыбом! Он приехал ко
мне среди ночи и вырвал меня из объятий Морфея.
Я очень встревожился, Финдлейсон, и потому отпра-
вился с ним сам. Мой главный жрец, он теперь очень
сердит. Поедем скорее, мистер Хитчкок. В три четверти
первого я должен быть в главном храме, где мы освяща-
ем какого-то нового идола. Не будь этого, я попросил
бы вас провести день со мной. А ведь чертовски скучны
эти религиозные церемонии, Финдлейсон, э?
Перу, хорошо известный экипажу яхты, стал у штур-
вала и умело повел яхту вверх по реке. Но пока он пра-
вил, он мысленно пускал в дело два фута наполовину
расплетенного троса, и спина, по которой он ударял,
была спиной его гуру.
МОГИЛА ЕГО ПРЕДКА
Некоторые люди говорят, что если бы во всей Индии
был только один кусок хлеба, он был бы разделен по-
ровну между всеми Плоуденами, Треворами, Биддона-
353
ми и Риветт-Карнавами. Иначе говоря, некоторые фа-
милии служат в Индии поколение за поколением, как
дельфины плывут друг за другом в открытом море,
К примеру, в Центральной Индии с того времени, как
Гемфрей Чинн, лейтенант-фейерверкер Бомбейского ев-
ропейского полка, участвовал в покорении Серингапата-
ма в 1799 году, на службе всегда бывал, по крайней мере,
хотя бы один представитель девонширских Чиннов.
Альфред Эллис Чинн, младший брат Гемфрея, командо-
вал Бомбейским гренадерским полком с 1804 по 1813 год,
а в 1834 году Джон Чинн из той же семьи — мы будем
называть его Джон Чинн Первый — проявил себя как вы-
дающийся администратор во время волнений в местно-
сти, носящей название Мундесур. Он умер молодым, но
оставил воспоминание о себе в новой стране, и достопоч-
тенный совет достопочтенной Ост-Индской компании
запечатлел его добродетели в величественной резолюции
и поставил ему памятник в Сатпурских горах.
Ему наследовал его сын, Лайонель Чинн, который
оставил свой домик в Девоншире как раз вовремя, что-
бы получить серьезную рану во время усмирения мяте-
жа Он провел свою трудовую жизнь в ста пятидесяти
милях от могилы Джона Чинна и командовал полком
маленьких диких горцев, большинство которых знало
его отца. Его сын Джон родился в маленьком военном
поселении с соломенными крышами, глиняными стена-
ми, даже в настоящее время находящемся на расстоянии
восьмидесяти миль от ближайшей железной дороги, в
центре дикой страны, где водятся тигры. Полковник
Лайонель Чинн прослужил тридцать лет и вышел в от-
ставку В Канале его пароход встретился с военным суд-
ном, которое несло его сына на восток для исполнения
семейных обязанностей.
Чинны счастливее многих людей, потому что знают
точно, что им следует делать. Умный Чинн поступает
354
чиновником в Бомбее, а затем отправляется в Централь-
ную Индию, где все рады видеть его. Глупый Чинн по-
ступает в департамент полиции или в лесной и раньше
или позже также появляется в Центральной Индии. По
этому поводу сложили даже пословицу: «Центральная
Индия населена бхилями, Мейрами и Чиннами, весьма
похожими друг на друга. Эта порода худощава, потому
что кости у ее представителей тонки, смугла, молчалива,
и даже самые глупые из этих людей хорошие стрелки».
Джон Чинн второй был человек среднего ума, но, как
старший сын, он стал военным по традиции семьи Чин-
нов. Его долг состоял в том, чтобы оставаться в полку
своего отца в течение всей своей жизни, хотя этот корпус
был из тех, где служить было не особенно приятно, так
что многие дорого дали бы, чтобы избавиться от службы
в нем. Полк этот принадлежал к числу иррегулярных;
люди маленького роста, смуглые носили мундиры кара-
бинеров — зеленые с черными кожаными выпушками;
друзья называли их «вуддарсами», что означает люди
низшей касты, которые выкапывают крыс и едят их. Но
вуддарсы не сердились на это. Они были единственными
в своем роде, и у них были свои причины для гордости.
Во-первых, английских офицеров у них было мень-
ше, чем в каком-либо туземном полку. Во-вторых, на
параде их субалтерны не ездили верхом, как это обычно
бывает, а шли впереди своих людей. Человек, который
может идти рядом с вуддарсами, когда они идут быст-
рым шагом, должен обладать хорошим дыханием и хо-
рошо развитыми мускулами. В-третьих, они были луч-
шие «пукки», «шиккари» (охотники) во всей Индии.
В-четвертых, они были вуддарсы, и хотя официально
считались состоящими в бхильских иррегулярных вой-
сках — все же навеки оставались вуддарсами.
Ни один англичанин не входил в их столовую, за ис-
ключением тех, кого они любили или к которым при-
355
выкли. Офицеры разговаривали с солдатами на языке,
который понимали человек двести белых во всей Ин-
дии; и солдаты были их детьми, набранными из бхилей,
быть может, самой странной расы из всех многочислен-
ных странных рас Индии. Это были — и, в сущности, ос-
тались до сих пор — дикари, скрытные, робкие, полные
несказанных предрассудков. Расы, которые мы называ-
ем туземцами, застали бхилей уже владельцами земли,
когда в первый раз появились в стране тысячи лет тому
назад. В книгах они называются преариями, аборигена-
ми и дравидами. Когда какой-нибудь раджпутанский
вождь, барды которого могут воспевать его родослов-
ную за тысячу двести лет, восходит на престол, его
инвеститура1 не закончена, пока на лбу его нет значка,
сделанного кровью из жил кого-нибудь из бхилей. Рад-
жпуты говорят, что эта церемония не имеет значения,
но бхиль знает, что это последняя тень его старинных
прав как давнишнего владельца страны.
Столетия угнетения и истребления сделали бхиля
жестоким, полубезумным вором и похитителем скота, и,
когда пришли англичане, он казался настолько же спо-
собным к цивилизации, как тигр его джунглей. Но Джон
Чинн Первый, отец Лайонеля, нашего Джона, пришел
в страну бхиля, жил с ним, научился его языку, стреляя
оленей, которые похищали его скудную жатву, и приоб-
рел его доверие, так что некоторые из бхилей научились
пахать и сеять, а других сумели уговорить поступить на
службу Компании, чтобы охранять ее от своих же друзей.
Когда бхили поняли, что стояние в строю не влечет
за собой немедленной казни, то приняли солдатскую
службу как затруднительный, но забавный вид спорта
и старались держать своих диких собратьев под контро-
лем, что было довольно-таки сложно.
Возведение в сан, должность. — Ред.
356
Джон Чинн Первый дал им письменное обещание,
что, если они станут с определенного момента вести
себя хорошо, правительство не обратит внимания на их
прежние прегрешения; а так как всем было известно, что
Джон Чинн никогда не нарушает своего слова (однаж-
ды он обещал повесить одного из бхилей, считавшегося
неуязвимым в данной местности, и повесил его на виду
его племени за семь доказанных убийств), то бхили
стали вести себя насколько могли степенно. Это была
медленная, незаметная работа, какая происходит теперь
по всей Индии; и хотя единственной наградой Джону
Чинну, как я говорил, был памятник от правительства,
маленький горный народ не забыл его.
Полковник Лайонель Чинн знал и также любил
туземцев, и к концу его службы они были достаточно
цивилизованы для бхилей. Многих из них едва можно
было отличить от индусов-фермеров из низшей касты;
но на юге, где был похоронен Джон Чинн Первый, наи-
более дикие из бхилей еще селились около Сатурских
хребтов, лелея мечту, что в один прекрасный день Джан
Чинн, как они его называли, вернется к своим. А пока
они подозрительно относились к белому человеку и его
действиям. При малейшем возбуждении они бросались
грабить что попало, а иногда и убивали; но если с ними
обращались умело, они становились кроткими, как дети,
и обещали никогда больше не делать этого.
Бхили — мундирные люди, — служившие в полку,
были добродетельны во многих отношениях, но требо-
вали умелого обращения. Они скучали и тосковали по
родине, если их не брали на охоту на тигров как загон-
щиков; их хладнокровная смелость — все вуддарсы сра-
жаются с тиграми пешие, это отличительный признак их
касты — вызывала удивление даже среди офицеров. Они
шли за раненым тигром так спокойно, как будто это была
ласточка со сломанным крылом; и это в стране, полной
357
пещер, ущелий и пропастей, где один дикий зверь может
держать в своей власти дюжину людей. Время от време-
ни какого-нибудь человека приносили в казармы с раз-
дробленной головой или сломанными ребрами, но это
обстоятельство не учило осторожности его товарищей —
они довольствовались тем, что приканчивали тигра.
Молодой Джон Чинн соскочил на ступени веранды
уединенной столовой вуддарсов с заднего сиденья двух-
колесного кабриолета; при этом забренчали его ружья в
чехлах. Тонкий, маленького роста, горбоносый юноша с
потерянным видом, словно заблудившаяся коза, отря-
хивал белую пыль с колен; кабриолет, подскакивая на
ходу, поехал обратно под палящими лучами солнца. Но
в глубине души юноша был доволен. Во всяком случае,
это было место его рождения и немногое изменилось с
тех пор, как мальчиком его отослали в Англию пятна-
дцать лет тому назад.
Построили несколько новых зданий, но воздух, за-
пах и солнечный свет были те же, что и прежде, а ма-
ленькие зеленые люди, проходившие по плацу, имели
очень знакомый вид. Три недели тому назад Джон Чинн
сказал бы, что не помнит ни слова из бхильского языка,
но у дверей столовой он заметил, что губы его движут-
ся и произносят непонятные для него фразы — отрывки
старинных детских песенок и приказаний, отдаваемых,
бывало, его отцом.
Полковник взглянул на него, когда он подымался по
лестнице, и рассмеялся.
— Взгляните! — сказал он майору. — Нет необходи-
мости расспрашивать о фамилии этого юноши. Он «пук-
ка»1, Чинн. Мог бы быть как отец в пятидесятых годах.
— Надеюсь, что он будет так же хорошо стрелять, —
сказал майор. — Железного товара он привез доста-
точно.
Молодец.
358
— Да уж, без этого какой же он был бы Чинн! По-
смотрите хорошенько, как он сморкается. Настоящий
клюв Чиннов. И платком размахивает, как его отец. Это
второе издание — строчка в строчку.
— Волшебная сказка, клянусь Юпитером! — сказал
майор, выглядывая через щели жалюзи. — Если он за-
конный наследник, то... Ну, впрочем, сейчас видно, что
этот цыпленок похож на старого Чинна.
— Его сын! — сказал полковник, вскакивая с места.
— Да, черт возьми! — сказал майор.
Взгляд юноши упал на сломанный тростниковый
щит, висевший между колоннами веранды, и он ма-
шинально приподнял конец его и установил щит пря-
мо. Старик Чинн ругался ежедневно раза три и никак
не мог привести этот щит в нормальное положение.
Его сын вошел в приемную среди безмолвия пяти со-
бравшихся человек. Его встретили радушно из-за отца,
а познакомившись с ним, и из-за него самого. Он был
до смешного похож на портрет полковника, висевший
на стене, а когда отмылся немного от пыли, то пошел
в свои комнаты быстрой бесшумной походкой старика,
привыкшего к джунглям.
— Какова наследственность! — сказал майор. — Это
происходит от того, что три поколения их прожили сре-
ди бхилей.
— И здешние люди знают это, — сказал один из офи-
церов. — Они ожидали этого юношу, высунув языки
от нетерпения. Я уверен, что, если он не будет держать
себя слишком властно, они повалятся перед ним ниц
целыми ротами и будут поклоняться ему.
— Нет ничего лучше, ежели вам предшествовал ваш
отец, — сказал майор. — Для моих людей я выскочка.
Я пробыл в полку только двадцать лет, а мой уважае-
мый родитель — простой сквайр. Никак не проникнуть
в душу бхиля. Ну чего этот человек, которого привез
359
с собой молодой Чинн, бегает так со своим узлом? — Он
вышел на веранду и кликнул неизвестного — типичного
слугу вновь назначенного субалтерн-офицера, говоря-
щего по-английски и надувающего своего господина.
— Что такое? — крикнул майор.
— Здесь множество дурных людей. Я ухожу, сэр, —
ответил слуга. — Взяли ключи сахиба и говорят, что бу-
дут стрелять.
— Чертовски ясно — чертовски убедительно! Как
ловко обрабатывают дела эти воры из верхней страны!
Кто-то сильно напугал его. — Майор отправился в свои
комнаты, чтобы одеться к обеду.
Молодой Чинн, идя словно во сне, обошел всю стоян-
ку, прежде чем направиться в свой крошечный коттедж.
Он несколько задержался, осматривая помещение, в ко-
тором родился; потом он посмотрел на фонтан на плацу,
где он, бывало, сидел по вечерам со своей няней, и на
маленькую церковь, куда ходили офицеры, когда в ла-
герь случайно заглядывал капеллан какой-либо офици-
альной религии. Все казалось ему очень маленьким по
сравнению с гигантскими зданиями, к которым он при-
вык, но местность была та же самая.
Время от времени он проходил мимо кучки без-
молвных солдат, отдававших ему честь. Это могли
быть те самые люди, которые носили его на спине,
когда он только что надел штанишки. Слабый огонь
горел в его комнате, и, когда он вошел, чьи-то руки
обхватили его ноги и чей-то голос с полу прошептал
какие-то слова.
— Кто это? — сказал молодой Чинн, не сознавая, что
он говорит на языке бхилей.
— Я носил вас на руках, сахиб, когда я был сильным
человеком, а вы маленьким — все плакавшим, плакав-
шим, плакавшим! Я — ваш слуга, как был раньше слу-
гой вашего отца. Мы все — ваши слуги.
360
Молодой Чинн не решился ответить, а голос про-
должал:
— Я взял ваши ключи от толстого иностранца и ото-
слал его, а запонки вдел в рубашку, которую вы надене-
те к обеду Кому и знать, как не мне! Итак, ребенок стал
мужчиной и забыл того, кто нянчил его, но мой племян-
ник будет хорошим слугой, а не то я буду колотить его
каждый день.
Тут с шумом поднялся с пола прямой, как бхильская
стрела, маленький, седоволосый, сморщенный, похожий
на обезьяну человек с орденами и медалями на мундире.
Он бормотал что-то, заикаясь, отдавал честь и дрожал.
За ним стоял молодой, сухопарый бхиль и вынимал ко-
лодки из парадных сапог Чинна.
Глаза Чинна были полны слез. Старик протянул ему
ключи.
— Иностранцы дурной народ. Он никогда не вернет-
ся. Мы все слуги сына вашего отца. Разве сахиб забыл,
кто брал его смотреть пойманного тигра в селение за ре-
кой; еще ваша матушка так испугалась, а сахиб был так
храбр?
Сцена эта прошла перед глазами Чинна, словно
в волшебном фонаре.
— Букта! — вскрикнул он и сразу прибавил: — Вы
обещали, что со мной ничего не случится. Так это вы,
Букта?
Старик снова бросился к его ногам.
— Он не забыл! Он помнит свой народ, как помнит
отец! Теперь я могу умереть. Но сначала я хочу жить и
показать сахибу, как надо убивать тигров. Вот это мой
племянник. Если он будет нехорошо служить вам, бей-
те его и отсылайте ко мне, и я наверно убью его, пото-
му что сахиб теперь здесь, у своего народа. Ай, Джан
баба — Джан баба! Мой Джан баба! Я останусь здесь и
буду присматривать, чтобы этот малый хорошо испол-
361
нял свое дело. Сними с него сапоги, дурак! Сядьте на
кровать, сахиб, и дайте мне посмотреть на вас. Это дей-
ствительно Джан баба.
Он выдвинул рукоятку своей сабли в знак готов-
ности служить; это почесть, оказываемая только вице-
королям, губернаторам, генералам и маленьким, горя-
чо любимым детям. Чинн машинально дотронулся до
рукоятки, бормоча сам не зная что. Это оказалось тем
именно ответом, который он давал в детстве Букте, ко-
гда тот шутя называл его генералом-сахибом.
Квартира майора была напротив квартиры Чинна.
Когда майор увидел, что его слуга чуть не задохнулся от
удивления, он заглянул в комнату Чинна. Потом он сел
на кровать и присвистнул, потому что зрелище, которое
представлял старший туземный офицер полка, чисто-
кровный бхиль, кавалер ордена Британской Индии,
тридцать пять лет беспорочно прослуживший в армии,
занимающий среди своих положение более высокое, чем
занимают многие бенгальские князьки, предстающий в
роли лакея только что вступившего в полк субалтерн-
офицера, сильно подействовало на его нервы.
Громкие трубы проиграли сигнал к обеду — призыв,
о котором существует длинная легенда. Сначала не-
сколько пронзительных нот вроде криков охотников,
загоняющих зверя в берлогу, затем раздался громкий,
звучный призыв дикой песни: «И-о-о-о!!! зелены скло-
ны Мундора-Мундора».
— Все маленькие дети бывают уже в кроватях, когда
сахиб в последний раз слышал этот призыв, — сказал
Букта, подавая Чинну чистый носовой платок. Звук
призыва вызвал в молодом человеке воспоминание о
его постели под сетью от москитов, о поцелуе матери
и о звуке удаляющихся шагов, когда он засыпал среди
своих людей. Он застегнул темный воротник своей но-
вой обеденной куртки и пошел обедать, словно принц,
только что наследовавший корону своего отца.
362
Старик Букта вошел, раскачиваясь и покручивая
усы. Он знал себе цену, и никакие деньги, никакое по-
ложение, которое могло бы дать ему правительство, не
могли бы заставить его вдевать запонки в рубашки мо-
лодого офицера или подавать ему чистые галстуки. Но
когда он снял вечером свой мундир и присел на корточ-
ки среди своих, чтобы спокойно покурить, он рассказал
им, что сделал, и они сказали, что он вполне прав. Тут
Букта выдвинул теорию, которая показалась бы пол-
ным безумием для души белого человека; но перешеп-
тывавшиеся плоскоголовые маленькие военные люди
рассмотрели ее со всех сторон и решили, что она может
иметь большое значение.
За обедом, при свете масляных ламп, разговор обра-
тился к неистощимой теме — «шикару», т. е. охоте на
крупную дичь всякого рода и при различных условиях.
Молодой Чинн вытаращил глаза, когда убедился, что
каждый из его собеседников убил по нескольку тигров
способом вуддарсов, т. е. охотясь пешком. Все они гово-
рили так, как будто дело шло не о тиграх, а просто о со-
баке.
— В девяти случаях из десяти, — сказал майор, —тигр
почти так же мало опасен, как и дикобраз. Но в десятом
вы являетесь домой ногами вперед.
Тут заговорили все, и задолго до полуночи у Чинна
голова пошла кругом от историй о тиграх — пожирате-
лях людей и убийцах скота, которые делают свое дело
так же методично, как клерки в конторе, о новых тиграх,
недавно появившихся в таких-то участках, и о старых,
знакомых зверях, больших хитрецах, известных под
разными прозвищами среди офицеров, — например, о
ленивом Погги с большими лапами, и о Миссис Мало-
проп, появлявшейся, когда ее никак не ожидали, и из-
дававшей особые крики, свойственные самкам. Потом
заговорили о предрассудках бхилей — обширный жи-
363
вописный сюжет для рассказов, и молодой Чинн сказал
наконец, что они, вероятно, просто смеются над ним.
— Право, нет, — сказал офицер, сидевший слева от
него. — Мы знаем о вас все. Вы — Чинн, и вы имеете
здесь права известного рода; но если вы не верите тому,
что мы рассказываем, что будете вы делать, когда старый
Букта начнет свои истории? Он знает о тиграх-приви-
дениях и тиграх, которые отправляются в их собствен-
ный ад, и о тиграх, ходящих на задних лапах, а также и о
верховом тигре вашего дедушки. Странно, что он еще не
говорил с вами об этом.
— Вы знаете, что один из ваших предков похоронен
близ Сатпурской дороги? — сказал майор, когда Чинн
нерешительно улыбнулся.
— Конечно, знаю, — ответил Чинн, который знал
наизусть хронику Чиннов. Хроника эта лежит в старой,
потрепанной счетной книге на китайском лакирован-
ном стуле за роялем в девонширском доме, и детям по-
зволяют по воскресеньям просматривать ее.
— Ну а я не знал. По словам бхилей, ваш уважаемый
предок, мой мальчик, имеет своего собственного ти-
гра — оседланного тигра, на котором он объезжает стра-
ну, когда ему захочется. Я лично не считаю это прилич-
ным со стороны призрака бывшего сборщика податей,
но южные бхили верят в это. Даже наши люди, которых
можно назвать довольно хладнокровными, не любят
выходить из дома, когда слышат, что Джан Чинн разъ-
езжает на своем тигре. Считают, что этот тигр не поло-
сатый, а пятнистый, как пантера. Это ужасный зверь и
верный предвестник войны, мора или... или еще чего-
нибудь. Славная фамильная легенда для вас!
— Как вы предполагаете, каково ее происхожде-
ние? — сказал Чинн.
— Спросите сатпурских бхилей. Старик Джан Чинн
был великий ловец перед Господом. Может быть, это
364
месть тигров, а может быть, он до сих пор охотится на
них. Вам нужно как-нибудь съездить на его могилу и
порасспросить там. Букта, вероятно, устроит это. Еще
до вашего приезда он расспрашивал меня, не узнали ли
вы по какому-нибудь несчастному случаю эту историю
с тигром. Если нет, то он возьмет вас под свое крылыш-
ко. Для вас, конечно, это более необходимо, чем для кого
бы то ни было. Вы славно проведете время с Буктой.
Майор не ошибался. Во время ученья Букта с тре-
вогой смотрел на молодого Чинна; замечательно, что,
когда новый офицер в первый раз повысил голос, от-
давая приказание, весь строй дрогнул. Даже полковник
смутился: казалось, что вернулся из Девоншира Лайо-
нель Чинн, возродившийся к жизни. Букта продолжал
развивать свою особую теорию среди близких друзей, и
солдаты принимали ее на веру, так как каждое слово, ка-
ждый жест молодого Чинна подтверждали эту теорию.
Старик вскоре устроил так, что его любимца не мог-
ли больше упрекнуть в том, что он никогда не убивал
тигра; но он не удовольствовался бы, если бы этот тигр
был первым попавшимся. В своих селениях он оли-
цетворял собой высшую, среднюю и низшую инстан-
ции суда, и, когда его соплеменники — голые и дрожа-
щие — пришли сообщить ему о замеченном ими тигре,
он приказал им разослать разведчиков ко всем ручьям
и водопоям, чтобы убедиться, соответствует ли добыча
достоинству такого человека.
Раза три-четыре разведчики возвращались и откро-
венно говорили, что выслеженный ими тигр чесоточ-
ный, малорослый. Иногда то была тигрица, истощенная
кормлением, иногда беззубый старый самец — и Букта
сдерживал нетерпение молодого Чинна.
Наконец, заметили благородного зверя — десяти-
футового убийцу скота, с громадной висящей склад-
кой кожи вдоль живота, с блестящей густой шерстью,
365
с длинными усами, живого и молодого. Говорили, что
он убил человека просто ради спортивного интереса.
— Покормите его, — сказал Букта, и поселяне по-
слушно погнали коров, чтобы позабавить зверя и заста-
вить залечь вблизи.
Государи и влиятельные лица приезжали из-за моря
в Индию и тратили большие деньги только ради того,
чтобы взглянуть на животных, наполовину не таких
красивых, как тигр Букты.
— Нехорошо, — сказал он полковнику, прося у него
отпуск на охоту, — чтобы сын моего полковника, кото-
рый, может быть... чтобы сын моего полковника свер-
шил свой первый охотничий подвиг на каком-нибудь
зверьке джунглей! Я долго дожидался настоящего ти-
гра. Он пришел из страны маиров. Через неделю мы
вернемся с его шкурой.
Офицеры с завистью заскрежетали зубами. Букта,
если бы захотел, мог пригласить всех их. Но он поехал
один с Чинном. Два дня они ехали в охотничьем каб-
риолете, а потом шли день пешком, пока не дошли до
каменистой, залитой солнцем долины с озером хорошей
воды. День был знойный; юноша, естественно, разделся
и пошел купаться, оставив Букту сторожить его одежду.
Белая кожа ясно выступает на темном фоне джунглей,
и то, что увидел Букта на спине и правом плече Чинна,
заставило его идти вперед, шаг за шагом, с выпученны-
ми глазами.
— Я забыл, что неприлично раздеваться перед чело-
веком его положения, — сказал Чинн, ныряя в воду. —
Как, однако, он на меня уставился! Что такое, Букта?
— Знак! — послышался ответ шепотом.
— Это ничего! Вы знаете, что это бывает у нас в
роду — Чинну было неприятно. Он совершенно забыл
о темно-красном родимом пятне на плече, не то он не
стал бы купаться. Дома говорили, что оно появляется
366
через поколение и, что удивительно, через восемь или
девять лет после рождения. Не будь это пятно частью
наследственности Чиннов, его нельзя было бы считать
красивым. Молодой человек быстро оделся и пошел с
Буктой. Дорогой они встретили двух-трех бхилей, ко-
торые мгновенно пали ниц.
— Мой народ, — проворчал Букта, не удостаивая их
своим вниманием, — а потому и ваш народ, сахиб. Ко-
гда я был молодым человеком, нас было меньше, но мы
были не так слабы. Теперь нас много, но мы плохи. Как
вы будете стрелять в него, сахиб? С дерева? Или из-за
прикрытия, которое выстроят мои люди?.. Днем или
ночью?
— Пешком и днем, — сказал молодой Чинн.
— Таков был ваш обычай, насколько я слышал, —
проговорил про себя Букта. — Я соберу вести о нем.
Тогда мы с вами пойдем на него. Я понесу одно ружье.
Вы возьмете свое. Больше не нужно. Какой тигр устоит
против тебя?
Тигра нашли у маленькой впадины, наполненной
водой, в лощине, сытого и дремлющего под лучами
майского солнца. Его разбудили, как куропатку, и он
обернулся, чтобы сразиться за свою жизнь. Букта не
двинулся с места и не поднял ружья, но не сводил глаз с
Чинна, который встретил оглушающий рев тигра един-
ственным выстрелом — ему показалось, что с тех пор,
как он прицелился, прошло несколько часов. Пуля,
пройдя через горло, раздробила затылочную кость и
прошла между лопаток.
Тигр согнулся, задыхаясь, и упал, и, прежде чем
Чинн понял, что случилось, Букта сказал ему, чтобы он
подождал, пока он, Букта, сосчитает расстояние между
лапами и его щелкающими челюстями.
— Пятнадцать, — сказал Букта. — Нет необходимо-
сти во втором выстреле, сахиб. Он начисто истечет кро-
367
вью, и нам не нужно портить шкуру. Я говорил, что этих
не нужно, но они пришли — на всякий случай.
Внезапно все края лощины увенчались головами
близких Букты. То была сила, которая могла бы сокру-
шить ребра тигру, если бы выстрел Чинна не удался; но
ружья их были спрятаны, и сами они являлись только
заинтересованными зрителями; человек пять-шесть
дожидались приказания снять шкуру. Букта наблюдал,
как жизнь исчезала из диких глаз, поднял одну руку
и повернулся на каблуке.
— Не надо показывать, что мы обращаем большое
внимание на это, — сказал он. — После этого мы можем
убивать кого угодно. Протяните руку, сахиб.
Чинн исполнил приказание. Рука совершенно не
дрожала, и Букта кивнул головой.
— Это тоже было обычным делом для вас. Мои люди
быстро снимают шкуру. Они отнесут шкуру на место
стоянки. Не переночует ли сахиб в моем бедном поселке
и не забудет ли, что я его офицер?
— Но эти люди, которые сопровождают нас? Они
много потрудились и, может быть...
— О, если они плохо снимут шкуру, мы спустим шку-
ру с них самих Это мои люди. В полку я одно, а здесь
совсем другое.
Это было вполне справедливо. Когда Букта снял
мундир и надел сшитое из лоскутков платье своего на-
рода, он совершенно отказался от цивилизации и во-
енной службы. Эту ночь, после короткого разговора со
своими приближенными, он посвятил оргии, а оргия
бхилей не такая вещь, чтобы ее можно было описы-
вать. Чинн, разгоряченный триумфом, присутствовал
на ней, но смысл мистерий был скрыт от него. Дикие
люди подходили к нему и толпились у его ног, принося
дары. Он давал свою фляжку старшинам селения. Они
стали красноречивыми и увенчали его цветами. Подар-
368
ки и приношения, не все подходящие, сыпались на него,
а дьявольская музыка бешено гремела вокруг красных
огней, между тем как певцы пели песни древних времен
и танцевали необыкновенные танцы. Туземные напитки
очень крепки, а Чинну пришлось пробовать их; если в
них не было ничего подмешано, то как могло случиться,
что он внезапно уснул и проснулся поздно на следую-
щий день — уже на половине перехода от селения?
— Сахиб очень устал. Перед зарей он уснул, — объяс-
нил Букта. — Мои люди отнесли его сюда, и теперь нам
время идти по квартирам.
Голос тихий и почтительный, походка уверенная
и беззвучная — как трудно было поверить, что несколь-
ко часов тому назад Букта кричал и скакал вместе с дру-
гими обнаженными дьяволами.
— Мои люди были очень рады повидать сахиба. Они
никогда не забудут этого. Когда сахибу понадобятся
рекруты, он пойдет к моему народу и ему дадут сколько
нужно людей.
Чинн умолчал обо всем, кроме того, что он застрелил
тигра, а Букта бесстыдно украсил этот рассказ. Шкура
действительно была одна из самых красивых когда-
либо висевших в столовой полка и лучшей из многих.
Когда Букта не мог сопровождать своего мальчика на
охоту, он отдавал его в хорошие руки, и Чинн изучил
всю душу диких бхилей во время своих странствий и ос-
тановок, разговоров в сумерки у придорожных ручьев
лучше, чем может изучить другой человек за всю свою
жизнь.
Мало-помалу люди его полка стали смелее и нача-
ли говорить о своих родственниках — большей частью
попавших в какую-нибудь беду, и рассказывать ему об
обычаях своего племени. Сидя на корточках в сумерки
на веранде, они рассказывали ему в легкой, доверчивой
манере вуддарсов, что такой-то холостяк убежал с же-
369
ной такого-то из дальнего селения. Как думает Чинн-
сахиб, сколько коров следует получить мужу в виде
компенсации? Или, если получено письменное прика-
зание правительства, чтобы такой-то бхиль явился в
обнесенный стенами город на равнине и дал показания
на суде, умно ли будет, если он не обратит внимания на
это приказание? С другой стороны, если послушаться,
то вернется ли живым смелый путешественник?
— Но что мне за дело до всего этого? — нетерпеливо
спрашивал Чинн Букту. — Я солдат, Я не знаю законов.
— У! Закон для дураков и белых людей. Отдай им
приказание громко, и они исполнят его. Ты их закон.
— Но почему?
Лицо Букты окаменело. Быть может, эта мысль впер-
вые поразила его.
— Как я могу сказать? — ответил он. — Может быть,
тут значит имя. Бхили не любят ничего незнакомого.
Отдавайте им приказания, сахиб, — два, три, четыре
слова, чтобы они оставались у них в голове. Этого будет
достаточно.
Поэтому Чинн храбро отдавал приказания, не пред-
ставляя себе, что каждое его слово, необдуманно сказан-
ное перед офицерами в столовой, становилось страш-
ным, безапелляционным законом в деревнях за горами,
покрытыми дымкой, — являлось ни более ни менее как
законом Джана Чинна Первого, который, как говори-
ла передаваемая шепотом легенда, вернулся на землю,
чтобы наблюдать за третьим поколением в образе сво-
его внука.
Сомнения не могло быть. Все бхили знали, что во-
плотившийся Джан Чинн почтил своим присутствием
селение Букты после того, как убил первого — в этой
жизни — тигра; что он ел и пил с местными жителями,
как делал это и прежде; и Букта, должно быть, влил ка-
кое-нибудь крепкое зелье в питье Чинна — все люди
370
видели на его спине и правом плече такое же гневное,
красное Летучее Облако, какое высокие боги положи-
ли на тело Джана Чинна, когда он впервые появился у
бхилей. Для глупых белых, не имеющих глаз, это был
просто стройный молодой офицер в вуддарском полку;
но его люди знали, что он Джан Чинн, который сделал
бхиля человеком; и, веря в это, они торопились распро-
странить его слова, бережно стараясь сохранить их пер-
воначальное значение.
Дикарь и одиноко играющий ребенок испытывают
одинаковый страх при мысли, что над ними могут сме-
яться или станут расспрашивать их, и потому маленький
народ заботливо таил свои убеждения. Полковник, во-
ображавший, что он хорошо знает свой полк, и не подоз-
ревал, что каждый из шестисот быстроногих, с глазками
как бисеринки солдат, стоявших с ружьями, спокойно и
безусловно верил, что субалтерн-офицер, стоявший на
левом фланге, — полубог, дважды рожденный, божест-
во, охраняющее их землю и народ. Сами боги земли от-
метили это воплощение, а кто может усомниться в дея-
ниях богов земли?
Чинн, чрезвычайно практичный, увидел, что его фа-
мильное имя придает ему большой вес, как на службе,
так и в лагере. Солдаты не доставляли ему никаких бес-
покойств — невозможно совершать проступки по служ-
бе, когда на судейском кресле восседает бог, — и он мог
быть уверен, что, когда ему будет нужно, у него окажутся
лучшие в окрестности охотники. Они были уверены, что
покровительство Джана Чинна Первого хранит их, и в
этой уверенности были смелее самых смелых из бхилей.
Его квартира начала принимать вид любительского
музея естествознания, несмотря на то что он посылал в
Девоншир дубликаты голов, рогов и черепов. Народ, как
свойственно человеческому роду, узнал слабую сторону
своего бога. Правда, он был неподкупен, но чучела птиц,
371
бабочки, жуки, и в особенности известия о появлении
крупной дичи, нравились ему. И в других отношениях
он жил по традиции Чиннов. Он был недоступен лихо-
радке. Ночь, проведенная на старом пне в сырой доли-
не, что заставило бы майора прохворать малярией це-
лый месяц, не оказывала на него никакого влияния. Про
него говорили, что он «просолен раньше, чем родился».
Осенью, на второй год после его приезда, откуда-то из-
под земли появился тревожный слух и распространился
между бхилями. Чинн ничего не слышал, пока один из
его товарищей офицеров не сказал ему за обедом:
— Ваш почтенный предок разъезжает по Сатпуру
Вам бы поглядеть на него.
— Я не желаю быть непочтительным, но мой почтен-
ный предок несколько надоел мне. Букта только и гово-
рит о нем. Что такое проделывает теперь старик?
— Разъезжает по стране верхом на своем тигре при
свете луны. Вот какое дело. Около двух тысяч бхилей
видели, как он ездил вдоль вершин Сатпура и испугал до
смерти людей. Они набожно верят в это, и все молодцы
из Сатпура поклоняются ему перед его алтарем, я хочу
сказать могилой, как и полагается. Вам, в самом деле,
следовало бы поехать туда. Должно быть, интересно ви-
деть, что с вашим предком обращаются как с богом.
— Что заставляет вас думать, что в этом рассказе есть
правда? — сказал Чинн.
— То, что все наши люди отрицают это. Они говорят,
что никогда не слышали о тигре Чинна. Ну, это явная
ложь, потому что каждый бхиль слышал об этом.
— Тут вы только забыли об одном, — задумчиво про-
говорил полковник. — Когда местный бог появляется
на земле, это всегда бывает предлогом для какого-ни-
будь волнения, а эти сатпурские бхили почти такие же
дикари, какими оставил их ваш дедушка. А это кое-что
значит.
372
— Вы думаете, что они могут восстать? — сказал
Чинн.
— Не могу сказать пока. Не удивился бы, если бы
было так.
— Мне не говорили ни слова.
— Тем более. Они что-то скрывают.
— Букта всегда все рассказывает мне. Почему же он
не рассказал мне этого?
Вечером он задал этот вопрос старику, и ответ Букты
удивил молодого человека.
— К чему говорить о том, что хорошо известно? Да,
Заоблачный Тигр гуляет по Сатпурской стране.
— Что это означает, по мнению диких бхилей?
— Они не знают. Они ждут, сахиб, что будет. Скажи-
те только одно словечко, и мы будем довольны.
— Мы? Какое отношение имеют рассказы, идущие с
юга, где живут бхили джунглей, к солдатам?
— Когда Джан Чинн просыпается, никто из бхилей
не может быть спокоен.
— Но он не проснулся, Букта.
— Сахиб, — глаза старика были полны нежного упре-
ка, — если он не желает, чтобы его видели, то зачем же
он разъезжает при лунном свете? Мы знаем, что он про-
снулся, но не знаем, чего он желает. Что это, знамение
для всех бхилей или только для обитателей Сатпура?
Скажите только одно словечко, сахиб, чтобы я мог рас-
пространить его в войсках и переслать в наши селения.
Зачем ездит Джан Чинн? Кто поступил нехорошо? Что
это, мор?.. Падеж?.. Умрут наши дети? Война? Помни,
сахиб, мы твой народ и твои слуги, и в этой жизни я но-
сил тебя на руках, не зная, кто ты.
«Букта, очевидно, заглянул вечером на донышко
стакана, — подумал Чинн, — но если я могу сделать что-
нибудь для утешения старика, надо сделать. Это вроде
слухов, распускавшихся во время большого восстания,
только в меньших размерах».
373
Он опустился в плетеное кресло, на которое была
наброшена шкура первого тигра, убитого им; под тя-
жестью его тела подушка подалась, и лапы с когтями
упали ему на плечи. Разговаривая, он машинально за-
кутался в полосатую шкуру, как в плащ.
— Ну, теперь я скажу правду, Букта, — сказал он, на-
клоняясь, чтобы выдумать какую-нибудь ложь.
Высохшая морда тигра лежала у него на плече.
— Я вижу, что это правда, — дрожащим голосом от-
ветил старик.
— Джан Чинн разъезжал среди гор Сатпура на Заоб-
лачном Тигре, говорите вы. Пусть будет так. Поэтому
знамение, вызывающее удивление, касается только сат-
пурских бхилей и не относится к бхилям, которые па-
шут землю на севере и на востоке, к бхилям из Кандеша
и ни к каким другим, кроме сатпурских, как известно,
диких и глупых.
— Так это знамение для них? Хорошее или дурное?
— Без сомнения, хорошее. Зачем Джан Чинн стал бы
причинять вред тем, из кого он сделал людей? Ночи там
жаркие; вредно лежать в постели, слишком долго не во-
рочаясь, и Джану Чинну захотелось посмотреть на свой
народ. Поэтому он встает, призывает свистом своего
тигра и отправляется подышать немного свежим воз-
духом. Если бы сатпурские бхили оставались в своих
селениях и не разгуливали в темноте, они не видели бы
его. Право, Букта, ему просто захотелось выйти на свет
в своей родной стране. Пошлите известие об этом на юг
и скажите, что это мое слово.
Букта поклонился до полу
«Боже мой! — подумал Чинн. — И этот подмигиваю-
щий язычник — отличный офицер, замечательно вер-
ный и честный! Надо сказать как-нибудь покрасивее».
Он продолжал:
— Если сатпурские бхили спросят, что значит это зна-
мение, скажите им, что Джан Чинн захотел посмотреть,
374
как они держат свое обещание вести хорошую жизнь.
Может быть, они занимались грабежом; может быть, со-
бираются не подчиниться какому-нибудь приказанию
правительства; может быть, в джунглях есть мертвец, и
потому Джан Чинн явился, чтобы посмотреть.
— Так он сердит?
— Ба! Разве я сержусь когда-нибудь на моих бхи-
лей?.. Я видел, как ты улыбался, прикрываясь рукой.
Я знаю, и ты знаешь. Бхили — мои дети. Я говорил это
много раз.
— Да. Мы твои дети, — сказал Букта.
— То же самое и с Джаном Чинном, отцом моего
отца. Ему захотелось повидать любимую страну и на-
род. Это добрый призрак. Я говорю это. Иди и скажи
им. И я надеюсь от всей души, — прибавил он, — что это
успокоит их. — Отбросив тигровую шкуру, он встал с
продолжительным, неудержимым зевком, показавшим
его прекрасные зубы.
Букта убежал. В полку его встретила кучка людей,
задыхавшаяся от нетерпения.
— Это верно, — сказал Букта — Он завернулся в
шкуру и говорил оттуда. Знамение не для нас; и дей-
ствительно, он молодой человек. Как может он лежать
спокойно по ночам? Он говорит, что в постели ему
слишком жарко, душно. Он разъезжает, потому что лю-
бит ночные прогулки. Он сказал это.
Седоусое собрание вздрогнуло.
— Он говорит, что бхили — его дети. Вы знаете, что
он не лжет. Он сказал это мне.
— А как насчет сатпурских бхилей? Что значит это
знамение?
— Ничего. Это просто, как я сказал, ночные прогул-
ки. Он ездит, чтобы посмотреть, исполняются ли при-
казания правительства, как он учил это делать в свою
первую жизнь.
375
— А что будет, если они их не исполнят?
— Он не сказал.
В помещении Чинна потух свет.
— Взгляните, — сказал Букта. — Вот он уходит. Во
всяком случае, это добрый призрак, по его словам. Как
нам бояться Джана Чинна, который сделал человека из
бхиля? Его покровительство обещано нам, а вы знаете,
что Джан Чинн никогда не нарушал обещания, как сло-
весного, так и написанного на бумаге. Когда он станет
старше и найдет себе жену, он будет лежать в постели
до утра.
Командир всегда узнает состояние духа полка рань-
ше, чем солдаты, поэтому полковник сказал через не-
сколько дней, что кто-то внушил вуддарсам страх Бо-
жий. Так как он был единственным лицом, которое
официально должно было внушать это чувство, то его
огорчила эта общая добродетель, не им внушенная.
— Это слишком хорошо, чтобы долго продержать-
ся, — говорил он. — Хотелось бы мне знать, что задума-
ли эти маленькие люди?..
Объяснение, как ему казалось, он получил через ме-
сяц, когда пришло приказание приготовиться «на случай
возможного возбуждения среди сатпурских бхилей».
Эти бхили — говоря мягко — волновались вследствие
того, что отечески заботившееся о них правительство
выслало против них воспитывавшегося в Маратте за
счет государства оспопрививателя с ланцетами, лимфой
и официально зарегистрированным теленком. На госу-
дарственном языке, «они оказали сильное сопротивле-
ние профилактическим мерам», «насильно задержали
оспопрививателя» и «были близки к пренебрежению
племенными обязанностями или к нарушению их».
— Это значит, что они готовы вспыхнуть, как порох,
как это было во время переписи, — сказал полковник, —
если мы загоним их в горы, то никогда не поймем их,
376
во-первых, а во-вторых, они будут заниматься грабежом
до следующего приказания. Удивляюсь, какой это Бо-
гом забытый идиот собирается прививать оспу бхилям!
Я так и знал, что будут волнения. Хорошо еще, что пус-
кают в дело только местный корпус; мы можем лишить-
ся наших лучших егерей из-за того, что они не хотят,
чтобы им прививали оспу! Они с ума сошли.
— Как вы полагаете, сэр, — сказал на следующий
день Чинн, — не могли ли бы вы дать мне отпуск на две
недели, чтобы поохотиться?
— Дезертирство ввиду неприятеля, клянусь Юпите-
ром! — Полковник засмеялся. — Я мог бы это сделать,
но задним числом, так как нас предупредили, чтобы мы
были наготове. Предположим, что вы просили отпуск три
дня тому назад и теперь находитесь уже по пути на юг.
— Мне хотелось бы взять с собой Букту.
— Конечно, да. Я думаю, это будет самый лучший
план. У вас есть какое-то наследственное влияние на
этих ребят, и они станут слушать вас, тогда как один
вид наших мундиров может довести их до безумия. Вы
никогда не бывали в этой части света, не правда ли? Бе-
регитесь, чтобы они не отослали вас в семейный склеп,
в сиянии юности и невинности. Я думаю, будет хорошо,
если вам удастся заставить их выслушать вас.
— Я думаю, да, сэр; но если... если они случайно глу-
по поведут себя — вы знаете, это может случиться, — я
надеюсь, что вы сообщите, что они только испугались.
В них нет ни грамма настоящей злой воли, и я никогда
не простил бы себе, если бы кто-нибудь из моей фами-
лии навлек на них беду.
Полковник кивнул головой, но ничего не сказал.
Чинн и Букта немедленно уехали. Букта не расска-
зывал, что, с тех пор как официальный оспопрививатель
был уведен насильно в горы негодующими бхилями, го-
нец за гонцом являлись в полк и умоляли, лежа челом
377
во прахе, чтобы Джан Чинн приехал к ним и объяснил,
что за неизвестный ужас висит над его народом.
Предупреждения Заоблачного Тигра были теперь
слишком ясны. Джан Чинн должен утешить свой народ,
потому что помощь всякого смертного бесполезна. Бук-
та смягчил эти мольбы, передав только просьбы, чтобы
Чинн приехал к своему народу. Старику не могло быть
ничего приятнее хорошенькой кампании против сатпу-
ров, которых он презирал как чистокровный, «без при-
меси», бхиль; но у него, как посредника между народом
и Джаном Чинном, был свой долг перед всей нацией, и
он искренне верил, что сорок кар постигнут его селе-
ние, если он не выполнит свой долг. Кроме того, Джан
Чинн уже объездил всю местность на Заоблачном Тигре
и знал все.
Они прошли пешком и проехали на пони тридцать
миль в день, как можно быстрее приближаясь к синей,
похожей на стены линии Сатпурских гор. Букта был
очень молчалив.
Вскоре после полудня они стали подыматься по
крутому склону, но закат был уже близок, когда они
достигли каменной платформы, приткнувшейся к по-
крытой джунглями горе, где был похоронен, по его
желанию, Джан Чинн Первый, чтобы иметь возмож-
ность следить за своим народом. Вся Индия полна
заброшенных могил, ведущих свое происхождение с
начала восемнадцатого века, — могил забытых полков-
ников давно распущенных корпусов; офицеров судов
Ост-Индской компании, отправившихся в охотничьи
экспедиции и не вернувшихся назад; факторов1, аген-
тов и прочих служащих достопочтенной Ост-Индской
компании; могилы эти встречаются сотнями, тысяча-
ми и десятками тысяч. Англичане забывают скоро, но
Исполнитель частных поручений, комиссионер.
378
туземцы обладают хорошей памятью, и, если человек
сделал им добро при жизни, оно вспоминается и после
его смерти. Полуразрушенная мраморная четырех-
угольная могила Джана Чинна была украшена поле-
выми цветами и орехами, сосудами с воском и медом,
бутылками с местными напитками и ужасными сига-
рами, рогами буйволов и стеблями сухой травы. Около
могилы стояло грубое глиняное изображение белого
человека в цилиндре старинной формы, едущего на
пятнистом тигре.
Букта поклонился с почтительным благоговением.
Чинн обнажил голову и начал читать истертую надпись.
Насколько он мог разобрать, вот что было написано,
слово в слово и буква в букву:
Памяти Джона Чинна, эсквайра.
Бывшего сборщика...
... без кровопролития... или ошибки Власти
употребл... только ...стваумиротвор... и Довер.
достиг ...наго подчинения...
Беззаконного и хищнического нар...
нив их ...скому Правительству
Побед... над умами
Самый постоянн... и рациональный способ Владей...
... Главный губернатор и Совета... енгальский
... приказали... эт... воздвигнуть
... нул эту жизнь Августа 19,184... В возр...
На другой стороне могилы были старинные стихи,
также сильно стершиеся. Вот что мог разобрать Чинн:
... дикая шайка
Покинула свои убежища и... Команда
И ...щия селения доказывают его вели... заботы...
Человечн... надзор ...рава возвращены
Народ... уступ... покорен без меча.
379
Некоторое время он стоял, наклонившись над мо-
гилой, думая об этом мертвеце одной с ним крови и о
доме в Девоншире, потом проговорил, кивая в сторону
равнин:
— Да, это большое дело — все вместе — даже моя ма-
ленькая доля. Он, должно быть, был достоин, чтобы его
не забыли... Букта, где мои люди?
— Не здесь, сахиб. Никто не приходит сюда иначе
как при полном сиянии солнца. Они ждут наверху. По-
дымемся и посмотрим.
Но Чинн вспомнил главный закон восточной дипло-
матии и ответил ровным голосом:
— Я пришел сюда только потому, что люди Сатпура
глупы и не осмелились явиться к нам в полк. Прикажи
им прийти ко мне сюда. Я не слуга, а господин бхилей.
— Я иду... я иду, — пробормотал старик.
Ночь приближалась, и каждую минуту Джан Чинн
мог свистом призвать своего страшного коня из потем-
невшего кустарника.
В первый раз за свою долгую жизнь Букта ослушался
приказания, покинул своего повелителя и не вернулся,
он прижался к плоской вершине горы и тихо свистнул.
Вокруг него задвигались люди — маленькие люди с лу-
ками и стрелами, с полудня наблюдавшие за Чинном и
Буктой.
— Где он? — шепнул один из них.
— На своем месте. Он приказывает вам прийти, —
сказал Букта.
— Сейчас?
— Сейчас.
— Пусть он лучше выпустит на нас Заоблачного Ти-
гра. Мы не пойдем.
— И я тоже, хотя я носил его на руках в этой его жиз-
ни. Будем ждать до рассвета.
— Но он, наверно, рассердится?..
380
— Он очень рассердится, потому что ему нечего есть.
Но он говорил мне много раз, что бхили его дети. При
свете солнца я верю этому, но при лунном не так уверен.
Какое безумие задумали вы, сатпурские свиньи, что ему
пришлось явиться сюда к вам?
— К нам пришел некто от имени правительства с ма-
ленькими ножами и волшебным теленком, намереваясь
обратить нас в скот, разрезая нам руки. Мы очень ис-
пугались, но не убили этого человека. Он здесь, связан-
ный — черный человек, и мы думаем, что он с запада. Он
сказал нам, что вышло приказание резать всех нас ножа-
ми, особенно женщин и детей. Мы не слышали, что было
такое приказание, поэтому мы испугались и остались в
горах. Некоторые из нас взяли у жителей с равнин ко-
ней и буйволов, а другие горшки, одежду и серьги.
— Есть убитые?
— Нашими людьми? Нет еще. Но разные слухи раз-
жигают молодых людей, словно пламя на горах. Я по-
слал гонцов за Джаном Чинном, чтобы с нами не про-
изошло чего-нибудь худшего. Он предсказал этот страх
знамением Заоблачного Тигра.
— Он говорит другое, — сказал Букта.
И он повторил с добавлениями все, что молодой
Чинн сказал ему во время конференции на тростнико-
вом кресле.
— Вы думаете, — сказал спрашивающий, — прави-
тельство расправится с нами?
— Не думаю, — возразил Букта. — Джан Чинн отдаст
приказание, и вы будете повиноваться ему Остальное
касается правительства и Джана Чинна. Я сам знаю
кое-что об этих страшных ножах и о царапинах. Это за-
клинание против оспы. Но как это делается, я не могу
сказать. И это не должно беспокоить вас.
— Если он будет стоять за нас и защищать от гне-
ва правительства, мы будем вполне слушаться Джана
381
Чинна... только... только... мы не пойдем на это место
вечером.
Они слышали, как внизу молодой Чинн звал Букту,
но они испугались и сидели смирно, поджидая Заоблач-
ного Тигра. Могила была священным местом в течение
почти полувека. Если Джан Чинн избрал ее, чтобы спать
на ней, кто имел больше прав на это? Но они не хотели
подойти близко, пока не рассветет.
Сначала Чинн очень рассердился, но потом ему при-
шло в голову, что у Букты, вероятно, было какое-нибудь
основание (как это и было на самом деле) и его личное
достоинство могло пострадать, если бы он стал кричать,
не получая ответа. Он прислонился к подножию могилы
и, то дремля, то куря, провел жаркую ночь, гордясь тем,
что он истинный Чинн, застрахованный от лихорадки.
Он составил план действий совершенно так же, как
сделал бы это его дед, и, когда утром Букта появился с
обильным запасом пищи, ничего не сказал ему о ночном
дезертирстве. Взрыв человеческого гнева был бы облегче-
нием для Букты, но Чинн спокойно закончил завтрак, вы-
курил трубку и только тогда проявил признаки жизни.
— Они очень боятся, — сказал Букта, который и сам
был не особенно храбр в эту минуту. — Остается только
отдать приказание. Они говорят, что будут повиновать-
ся, если ты станешь между ними и правительством.
— Это я знаю, — сказал Чинн, медленно идя к плос-
когорью. Несколько пожилых людей стояли непра-
вильным полукругом на открытой площадке, но осталь-
ные — женщины и дети — спрятались в чащу. У них не
было ни малейшего желания встретить первый взрыв
гнева Джана Чинна Первого.
Чинн сел на обломок скалы и выкурил до конца свою
трубку, слыша тяжелое дыхание окружавших его людей.
Потом он крикнул так внезапно, что все вздрогнули:
— Приведите человека, который был связан!
382
Началась суматоха, раздался крик, и вслед за тем
появился индус-оспопрививатель, дрожащий от страха,
связанный по рукам и ногам, как древние бхили имели
обыкновение связывать свои человеческие жертвы. Его
осторожно поставили перед высокой особой, но моло-
дой Чинн не взглянул на него.
— Я сказал — человека, который был связан. Что
это — шутка, что мне приводят связанного, как буйво-
ла? С каких это пор бхили могут связывать кого угод-
но? Разрезать!
С полдюжины ножей поспешно разрезали ремни,
и индус подполз к Чинну, который положил в карман
его футляр с ланцетами и трубочки с лимфой. Потом он
выразительно обвел указательным пальцем весь полу-
круг и ясно, отчетливо проговорил в виде комплимента:
— Свиньи!
— Ай! — шепнул Букта. — Теперь он заговорил. Горе
глупому народу...
— Я пришел пешком из моего дома (собрание вздрог-
нуло), чтобы объяснить то, что всякий, кроме сатпурско-
го бхиля, увидел бы издали своими глазами. Вы знаете
оспу, которая изрывает и уродует ваших детей так, что
они имеют вид осиных сотов. Правительство отдало
приказание, по которому каждый, кого поцарапает один
из тех маленьких ножей, что я показываю вам, будет за-
колдован против нее. Все сахибы и многие из индусов
заколдованы так. Вот знак чар. Взгляните!
Он отвернул рукав до подмышки и показал белые
шрамы от оспопрививания на белой коже.
— Идите все и смотрите.
Несколько смелых умов подошли, качая головой
с мудрым видом. Конечно, это был знак, и они отлич-
но знали, какие другие страшные знаки скрыты под ру-
башкой. Милосерден был Джан Чинн, что не объявил
тут же о своей божественности.
383
— Ну вот все это и говорил вам человек, который
был связан.
— Я говорил сотню раз, но они отвечали побоями, —
простонал оспопрививатель, растирая руки и ноги.
— Но так как вы свиньи, то не поверили; ну вот
я и пришел спасти вас, во-первых, от оспы, затем от
безумия страха и, наконец, может быть, от веревки и
тюрьмы. Тут нет для меня выгоды, нет удовольствия,
но ради вот того, кто сделал из бхиля человека, — он
показал вниз горы, — я, одной с ним крови, сын его
сына, пришел вразумить ваш народ. И я говорю прав-
ду, как говорил Джан Чинн.
В толпе раздался благоговейный шепот, и люди ста-
ли по двое, по трое выходить из чащи и присоединяться
к стоящим. На лице их бога не было видно выражения
гнева.
— Вот мои приказания. (Дай Бог, чтобы они при-
няли их, но, кажется, я произвел на них сильное впе-
чатление!) Я останусь с вами, пока этот человек будет
царапать вам руки по приказанию правительства. Че-
рез три, а может быть, через пять-семь дней ваши руки
распухнут, будут чесаться и гореть. Это сила оспы бу-
дет бороться в вашей подлой крови против приказаний
правительства. Поэтому я останусь среди вас, пока
оспа не будет побеждена, и не уйду, пока мужчины,
женщины и маленькие дети не покажут мне на своих
руках такие же знаки, какие я только что показывал.
Я принес с собой два очень хороших ружья и привел
человека, имя которого известно среди зверей и лю-
дей. Мы с ним будем охотиться, а ваши молодые люди
и все другие будут держать себя смирно. Вот мое при-
казание.
Наступило продолжительное молчание, во время ко-
торого победа висела на ниточке. Какой-то седовласый
грешник, беспокойно топчась на месте, пропищал:
384
— У нас есть пони и несколько быков и другие пред-
меты, на которых нужен «коуль» (охрана — свидетель-
ство). Они не были куплены...
Сражение было выиграно, и Джон Чинн вздохнул
с облегчением. Молодые бхили учинили грабеж, но, если
принять быстро меры, все еще может быть поправлено.
— Я напишу «коуль», как только пони, быки и другие
предметы будут пересчитаны передо мной и отосланы
туда, откуда взяты. Но сначала мы положим правитель-
ственный знак на тех, которых не посещала оспа.
Вполголоса, к оспопрививателю:
— Если вы покажете, что боитесь, вам никогда не ви-
дать Пуны, мой друг.
— Для такого количества людей нет достаточно вак-
цины, — сказал индус. — Они уничтожили официаль-
ного теленка.
— Они не поймут разницы. Царапайте их всех и дай-
те мне пару ланцетов, я займусь старшинами.
Престарелый дипломат, просивший покровительст-
ва, стал первой жертвой. Он выпал на долю Чинна и не
смел кричать. Как только его освободили, он притащил
товарища и кризис обратился как бы в детский спор, по-
тому что те, кому привили оспу, тащили тех, кому еще
не прививали, клянясь, что все племя должно страдать
одинаково. Женщины кричали, дети разбегались с воем,
но Чинн смеялся и размахивал ланцетом с окрашенным
в розовый цвет концом.
— Это честь! — кричал он. — Скажи им, Букта, ка-
кая великая честь, что я сам отмечаю их. Нет, я не могу
отмечать всех — индус также должен делать свое дело,
но я дотронусь до каждого знака, который он сделает,
так что все они будут одинакового достоинства. Так
раджпуты отмечают свиней. Эй, одноглазый братец!
Поймай эту девушку и приведи ее ко мне. Нечего ей
бежать, она еще незамужняя, и я не собираюсь женить-
385
ся на ней. Не хочет идти? Ну так она будет посрамлена
своим маленьким братом, толстым, смелым мальчиком.
Он протягивает руку, как солдат. Взгляни. Он не боится
крови. Со временем он будет у меня в полку. А теперь,
мать многих, мы слегка дотронемся до тебя, потому что
оспа побывала тут раньше нас. Право, действительно
эти чары сокрушают власть Маты. Теперь среди сатпу-
ров не будет изрытых лиц, и вы можете просить много
коров за каждую невесту.
И так далее, и так далее — быстрая болтовня раечного
деда, приправленная бхильскими охотничьими посло-
вицами и рассказами, полными грубого юмора, — пока
не отупели ланцеты и не устали оба оператора.
Но природа человеческая везде одинакова, и непри-
витые стали завидовать своим привитым товарищам;
дело чуть не дошло до драки. Тогда Чинн объявил себя
уже не медицинским инспектором, а судьей и стал про-
изводить формальный допрос о грабежах.
— Мы грабили в Магадсо, — просто сказали бхи-
ли. — Такова наша судьба. Ведь мы испугались, а когда
мы испугаемся, мы всегда воруем.
Просто и ясно, по-детски они рассказали всю исто-
рию грабежа; недоставало только двух быков и неболь-
шого количества спирта (Чинн обещал возместить эту
пропажу из своего кармана); десять зачинщиков были
посланы на равнину с удивительным документом, напи-
санным на листке из записной книжки и адресованным
помощнику главного надзирателя местного полицей-
ского округа. Доставить эту ношу было очень опасно,
предупредил Джан Чинн, но все лучше потери свободы.
Вооруженные этим документом, раскаявшиеся гра-
бители спустились с горы. Им совершенно не хотелось
встретиться с мистером Дендасом Фауном, служившим
в полиции двадцатидвухлетним молодым человеком с
веселым лицом; не хотелось им также и посетить вновь
386
арену своих грабежей. Они избрали другой путь, и по-
бежали в лагерь единственного капеллана, назначае-
мого правительством в разнообразные иррегулярные
войска на участке в пятнадцать тысяч квадратных миль,
и предстали перед ним в облаке пыли. Они знали, что
он представляет собой нечто вроде жреца и, что было
важнее в данном случае, хорошего спортсмена, щедро
платившего своим загонщикам.
Когда он прочел записку Чинна, он расхохотался,
что они сочли за хорошее предзнаменование, пока он
не позвал полицейских, которые привязали пони и бы-
ков к наваленному у дома хламу и наложили тяжелые
руки на трех из улыбающейся шайки воров. Капеллан
собственноручно наказал их хлыстом... Это было чув-
ствительно, но так и предсказал Джан Чинн. Они по-
корились, но не хотели отдать «коуля» — письменного
«покровительства», боясь тюрьмы. Возвращаясь, они
встретили мистера Д. Фауна, который слышал о грабе-
же и не был доволен этим.
— Конечно, — проговорил старший из шайки, когда
второе свидание подошло к концу, — конечно, покрови-
тельство Джана Чинна спасло нам свободу, но как будто
в этой бумажке много побоев. Спрячьте-ка ее.
Один из зачинщиков влез на дерево и засунул пись-
мо в щель на высоте сорока футов от земли, где оно не
могло сделать вреда. Разгоряченные, избитые, но счаст-
ливые все десять вернулись на следующее утро к Джану
Чинну, который сидел среди беспокойно настроенных
бхилей. Все они смотрели на свои правые руки, полные
ужаса при мысли о немилости их бога, в случае если они
станут царапать болячки.
— Это был хороший «коуль», — сказал предводи-
тель. — Сначала капеллан, который рассмеялся, от-
нял награбленное нами и избил троих из нас, как было
обещано. Затем мы встретили Фауна-сахиба, который
387
нахмурился и спросил о грабеже. Мы сказали правду,
и потому он отколотил всех нас и обругал. Потом он
дал нам два узелка, — они поставили на землю бутылку
с виски и ящик с трубками, — и мы ушли. «Коуль» ос-
тался в деревне, потому что, как только мы покажем его
какому-нибудь сахибу, нас бьют.
— Не будь этого «коуля», — строго проговорил Джан
Чинн, — вы все шли бы в тюрьму с полицейскими по
бокам. Теперь идите загонщиками со мной. Эти люди
больны, и мы будем охотиться, пока они не поправятся.
В хрониках сатпурских бхилей наряду с многими
другими сообщениями, неудобными для печати, напи-
сано, что в течение пяти дней после того, как он отметил
их, Джан Чинн охотился для своих людей, а по вечерам
этих пяти дней все племя было поголовно пьяно. Джан
Чинн накупил страшно сильных местных спиртных на-
питков и убил бесчисленное количество диких кабанов
и серн, так что если бы кто-нибудь захворал, то легко
было найти одну из двух причин болезни.
Из-за головных и желудочных болей им не было вре-
мени думать о руках, и они послушно следовали за Джа-
ном Чинном сквозь джунгли; с каждым днем доверие их
росло — и мужчины, женщины и дети возвращались в
свои поселения. Они распространяли вести о том, как
хорошо быть поцарапанными страшными ножами, о
том, что Джан Чинн действительно воплотился в бога
обильной еды и питья и что изо всех народов сатпурские
бхили будут самыми любимыми, если только не будут
чесаться. С этих пор этот добрый полубог соединялся в
их представлении с обильными пиршествами, вакциной
и ланцетами отечески заботливого правительства
— А завтра я возвращаюсь к себе домой, — сказал
Джан Чинн немногим своим верным приверженцам,
которых не могли победить ни спиртные напитки, ни
переедание, ни распухшие железы. Детям и дикарям
388
трудно постоянно относиться благоговейно к воздвиг-
нутым ими идолам, и потому они чрезвычайно весело
проводили время с Джаном Чинном. Упоминание его
о возвращении домой омрачило весь народ.
— А сахиб не вернется? — спросил тот, кому первому
привили оспу
— Посмотрим, — осмотрительно ответил Чинн.
— Приходи сюда как белый человек, приходи как мо-
лодой человек, которого мы знаем и любим, потому что,
как ты один знаешь, мы люди слабые. Если бы мы снова
увидели твоего... твоего коня...
Они собирались с мужеством.
— У меня нет коня. Я пришел с Буктой. О чем вы го-
ворите?
— Ты знаешь... Тот, кого ты выбрал как своего ноч-
ного коня.
Маленькие люди толпились в страхе и ужасе.
— Ночного коня? Букта, что это за новые детские
россказни?
Букта бывал безмолвен в присутствии Чинна с ночи
своего дезертирства и теперь был благодарен за случай-
но брошенный им вопрос.
— Они знают, сахиб, — шепнул он. — Это Заоблач-
ный Тигр. Тот, что появляется оттуда, где ты некогда
спал. Это твой конь, каким он и был на протяжении
трех поколений.
— Мой конь! Это пригрезилось бхилям.
— Это не призрак. Разве призраки оставляют следы
в глине? Зачем такая скрытность перед твоим народом?
Они знают о ночных поездках и они... они...
— Боятся и хотели бы, чтобы они прекратились?
Букта кивнул головой и сказал:
— Если он тебе не нужен больше. Он — твой конь.
— Значит, этот конь оставляет следы? — сказал
Чини.
389
— Мы видели их.
— Можете вы найти эти следы и пройти по ним?
— При дневном свете... если кто-нибудь пойдет с на-
ми и, главное, будет стоять вблизи.
— Я буду стоять совсем близко, и мы устроим так,
что Джан Чинн не будет больше ездить.
Бхили несколько раз громко повторили эти слова.
С точки зрения Чинна, путь, по которому ему при-
шлось вести бхилей, был самый обыкновенный. Он шел
вниз по горе, по растрескавшимся скалам, может быть,
не безопасным, если не соблюдать осторожности, но
не хуже многих, по которым ему приходилось ходить.
Однако его спутники решительно отказались загонять
дичь и только шли по следу, обливаясь потом при каж-
дом шорохе. Они указывали на громадные следы, кото-
рые спускались по горе на несколько сотен футов ниже
могилы Джана Чинна и исчезали в пещере с узким вхо-
дом. Это была дерзко открытая тропинка, проложенная,
очевидно, без всякого намерения скрыть ее.
— Негодяй, должно быть, не хочет платить податей
или пошлин, — пробормотал Чинн, прежде чем спро-
сить своего друга: на что больше похожи эти следы — на
следы зверя или человека?
— Зверя, — услышал он в ответ. — Две телки в неде-
лю. Мы пригоняем их для него к подножию горы. Таков
его обычай. Если бы мы этого не делали, он стал бы пре-
следовать нас.
— Шантаж и грабеж, — сказал Чинн. — Не могу ска-
зать, чтобы мне нравилось идти в пещеру за ним. Что
же делать?
Бхили отступили, когда Чинн стал за утесом с ружь-
ем наготове. Тигры, как он знал, животные робкие, но
тот, которого кормили так долго скотом, да еще в таком
количестве, может оказаться слишком храбрым.
— Он говорит, — шепнул кто-то сзади. — Он, видно,
чует...
390
— Ну, черт возьми, что за дьявольская сила! — сказал
Чинн.
Из пещеры доносился сердитый рев — настоящий
вызов.
— Выходи же! — крикнул Чинн. — Выходи, дай по-
смотреть на себя!
Зверь отлично знал, что между голыми смуглыми
бхилями и получаемыми им еженедельно запасами су-
ществует какая-то связь, но белый шлем, залитый лу-
чами солнца, раздражал его, и голос, нарушивший его
покой, не нравился ему. Лениво, как наевшаяся змея, он
выполз из пещеры и встал у входа, зевая и мигая. Лучи
солнца падали на него, и Чинн удивился. Никогда не ви-
дел он тигра такой окраски. За исключением головы, по
которой шли замечательно ровные полосы, он был весь
в яблоках, словно качающаяся детская лошадка, чудес-
ного дымчатого цвета на красно-золотом фоне. Та часть
его живота и шеи, которая должна была бы быть белой,
оказалась оранжевой, а хвост и лапы — черными.
Он спокойно осматривался в течение десяти секунд,
потом решительно опустил голову, подтянул подборо-
док и стал пристально смотреть на Чинна. Результатом
было то, что тигр выставил вперед круглую дугу сво-
его черепа с двумя широкими полосами, под которыми
сверкали немигающие глаза; таким образом он стоял,
несколько напоминая своей мордой маскарадную, на-
хмуренную маску дьявола. То было отчасти проявле-
нием силы гипноза, которым он много раз действовал
на свою добычу, и, хотя Чинн вовсе не был робким яг-
ненком, он все же стоял несколько времени неподвиж-
но, удерживаемый необыкновенной странностью атаки.
Голова — тело было как будто спрятано за ней, — сви-
репая, похожая на череп мертвеца, подвигалась ближе,
в такт яростно ударявшему по траве хвосту. Бхили рас-
сыпались вправо и влево, предоставив Джану Чинну
усмирять своего коня.
391
«Честное слово! — мысленно проговорил Чинн. —
Он пробует испугать меня!» — И выстрелил в проме-
жуток между похожими на блюдечки глазами, отскочив
в сторону после выстрела.
Что-то массивное, задыхающееся, пахнущее падалью
бросилось мимо него вверх на гору. Он осторожно пошел
за этой массой. Тигр не пробовал убежать в джунгли, он
искал возможности вздохнуть полной грудью и шел с
поднятым носом, открытым ртом, песок летел брызгами
из-под его сильных ног.
— Нашпигован! — сказал Джон Чинн, наблюдая за
бегством тигра. — Будь он куропаткой, он поднялся бы
вверх. Легкие у него должны быть наполнены кровью.
Тигр перескочил через камень и упал по другую сто-
рону горы, скрытую от взглядов. Джон Чинн выглянул,
держа наготове ружье. Но красный след вел прямо, как
стрела, к могиле его деда и там, среди разбитых бутылок
из-под спиртных напитков и осколков глиняного изо-
бражения, жизнь тигра отлетела в тревоге и гневе.
— Если бы мой достойный предок мог видеть это, он
гордился бы мной, — сказал Джон Чинн. — Глаза, ниж-
няя челюсть и легкие. Очень хороший выстрел. — Он
свистнул, измеряя уже коченевшее туловище.
— Десять — шесть — восемь — клянусь Юпитером!
Почти одиннадцать, скажем одиннадцать. Передняя
лапа, двадцать четыре — пять, семь с половиной. Хвост
короткий — три фута один дюйм. Но что за шкура!
О Букта! Букта! Скорее людей с ножами.
— Что он, точно умер? — послышался чей-то испу-
ганный голос из-за утеса.
— Не то было, когда я убил моего первого тигра! —
сказал Чинн. — Я не думал, что Букта убежит. У меня
не было второго ружья.
— Это... Это Заоблачный Тигр, — сказал Букта, не
обращая внимания на упрек. — Он мертв.
392
Чинн не мог сказать, все ли бхили, как те, которым
привили оспу, так и те, кому ее не прививали, залегли в
кустах, чтобы посмотреть, как он будет убивать тигра;
только склон горы вдруг зашуршал от маленьких лю-
дей. Они кричали, пели, топали ногами. И все же, пока
он не сделал первого надреза в великолепной шкуре, ни
один человек не взялся за нож, а когда стали спускаться
сумерки, они убежали от окровавленной могилы, и ни-
какими уговорами нельзя было заставить их вернуться
до рассвета. Таким образом, Чинн провел вторую ночь
на открытом воздухе, оберегая труп тигра от шакалов
и думая о своем предке.
Он возвратился на равнину, сопровождаемый тор-
жественным пением его армии в триста человек, с ос-
попрививателем из Маратты, шедшим рядом с ним, и
с трофеем в виде плохо высушенной шкуры впереди.
Когда эта армия внезапно бесшумно исчезла, словно
перепел в хлебном поле, он решил, что находится вбли-
зи цивилизации, и поворот дороги привел его к лагерю
крыла его собственного корпуса. Он оставил шкуру на
повозке, чтобы все могли ее видеть, и отправился к пол-
ковнику.
— Они ни в чем не виноваты! — горячо объяснял
он. — В них нет ни чуточки дурного. Они были только
испуганы. Я привил оспу всем, и это страшно понрави-
лось им. Что мы делаем здесь, сэр?
— Я и сам стараюсь узнать это, — сказал полков-
ник. — Я не знаю, кто мы, часть бригады или полицей-
ские? Думаю, что должны называться полицией. Как
это вам удалось привить оспу бхилям?
— Ну, сэр, — сказал Чинн, — я обдумал все, и, на-
сколько понимаю, я имею какое-то наследственное
влияние на них.
— Я это знаю, иначе не послал бы вас, но в чем, соб-
ственно, состоит оно?
393
— Это довольно странная штука. Насколько я могу
понять, я — мой воплощенный дедушка и я нарушал
мир страны, разъезжая по ночам на пятнистом тигре.
Если бы я этого не делал, я думаю, они не восставали бы
против оспопрививания, но двух таких событий сразу
они не могли вынести. И потому, сэр, я привил им оспу
и застрелил своего тигра-коня, чтобы дать им в некото-
ром роде доказательство моего благоволения. Вы нико-
гда в жизни не видели такой шкуры.
Полковник задумчиво теребил усы.
— Ну, черт возьми, — сказал он, — как мне упомянуть
об этом в рапорте?
Действительно, в официальной версии о страхе пе-
ред оспопрививанием ничего не говорилось о лейте-
нанте Джоне Чинне и о его божественности. Но Букта
знал, и корпус знал, и каждый бхиль в Сатпурских го-
рах знал это.
А теперь Букта страстно желает, чтобы Джан Чинн
женился поскорее и передал свою власть сыну, потому
что если у Чинна не будет наследников и маленькие
бхили будут предоставлены своей фантазии, то в Сат-
пуре произойдут новые волнения.
НА ГОЛОДЕ
Часть I
— Это официальное объявление?
— Решено признать крайний недостаток припасов
в данной местности и устроить вспомогательные пунк-
ты в двух округах, как говорят газеты.
— Значит, будет официально объявлено, как только
найдут людей и подвижной состав. Не удивлюсь, если
снова наступит «Великий голод».
394
— Не может быть, — сказал Скотт, слегка поворачи-
ваясь в камышовом кресле. — У нас на севере урожай
был хороший, а из Бомбея и Бенгалии докладывают,
что не знают, что и делать с урожаем. Наверное, все
успеют предусмотреть вовремя. Будет только местное
бедствие.
Мартин взял со стола «Пионера», прочел еще раз
телеграмму и положил ноги на стул. Был жаркий, тем-
ный, душный вечер. Цветы в саду клуба завяли и по-
чернели на своих стеблях; маленький пруд с лотосами
превратился в круг затвердевшей глины, а тамаринды
побелели от дневной пыли. Большинство посетителей
стояло у оркестра в общественном саду — с веранды
клуба слышно было, как туземцы-полицейские бараба-
нили надоевший вальс, — или на площадке для игры в
поло, или на обнесенном высокой стеной дворе, где иг-
рали в мяч и где было жарко, как в голландской печке.
С полдюжины грумов, сидя на корточках перед своими
лошадьми, ожидали господ. Время от времени какой-
нибудь всадник шагом въезжал на территорию клуба
и бесцельно слонялся между выбеленными бараками
главного здания, в которых помещались меблирован-
ные комнаты. Люди жили в них, встречая каждый вечер
все одни и те же лица, и засиживались на своей работе в
конторах как можно дольше, чтобы избежать этой скуч-
ной компании.
— Что вы будете делать? — зевая, спросил Мартин. —
Выкупаемся до обеда.
— Вода теплая, — сказал Скотт. — Я был сегодня в ку-
пальне.
— Сыграем на бильярде — партию в пятьдесят.
— В зале теперь жара градусов сто пять. Сидите
смирно и не будьте так отвратительно энергичны.
К портику подошел верблюд, сидевший на нем всад-
ник стал рыться в кожаной сумке.
395
— Куббер — каргаз — ки — иектраа, — прохныкал он,
подавая экстренное приложение к газете— клочок, с
отпечатанным только на одной стороне текстом, и еще
сырой. Он был приколот на обитой зеленой байкой дос-
ке среди объявлений о продающихся пони и пропавших
фокстерьерах.
Мартин лениво встал, прочел и свистнул.
— Объявлено! — крикнул он. — Один, два, три — во-
семь округов подчиняются «Голодному закону». Назна-
чен Джимми Хаукинс.
— Хорошее дело! — сказал Скотт, в первый раз про-
являя интерес. — Когда сомневаешься, нанимай пенд-
жабца. Я работал под начальством Джимми, когда толь-
ко что приехал сюда, он из Пенджаба. В нем больше
толку, чем в большинстве людей.
— Джимми теперь получил титул баронета, — сказал
Мартин. — Он хороший малый, хотя штатский в третьем
поколении. Что за несчастные имена у этих мадрасских
округов — все на унта или рунга, пиллей или поллиум.
Подъехал догкарт, и на веранду вошел, отирая лоб,
какой-то человек. То был издатель единственной газе-
ты в главном городе провинции, населенной двадцатью
пятью миллионами туземцев и несколькими сотнями
белых. Так как весь его персонал состоял из него самого
и одного помощника, то число его рабочих часов коле-
балось от десяти до двадцати в сутки.
— Эй, Рэйнес, предполагается, что вы знаете все, —
сказал Мартин, останавливая его. — Чем обернется не-
урожай в Мадрасе?
— Никто еще ничего не знает. По телефону получе-
но известие величиной с вашу руку. Я оставил моего
помощника набирать его. Мадрас признался, что не мо-
жет один справиться со всем, и Джимми, кажется, имеет
полномочие набирать, кого ему угодно. Арбутнот пре-
дупрежден быть наготове.
396
— Арбутнот?
— Малый из Пешавура. Да, и «Пи» телеграфирует,
что Эллис и Клей уже двинулись с северо-запада и взя-
ли с собой полдюжины людей из Бомбея. По всему вид-
но, что голод значительный.
— Они ближе к театру действий, чем мы, но если
приходится так рано прибегать к Пенджабу, то, значит,
дело серьезнее, чем кажется, — сказал Мартин.
— Сегодня здесь, завтра ушли. Не навеки пришли, —
сказал Скотт, бросая роман Мариетта и вставая. — Мар-
тин, ваша сестра ждет вас.
Коренастая серая лошадь вьплясывала у края веран-
ды, откуда свет керосиновой лампы падал на коричне-
вую амазонку из бумажной материи и на бледное лицо
под серой поярковой шляпой.
— Правда, — сказал Мартин. — Я готов. Приходите-
ка обедать к нам, Скотт, если не предвидится лучшего.
Вилльям, что, дома есть обед?
— Поеду посмотрю, — послышался ответ. — Вы мо-
жете привезти его — в восемь, помните.
Скотт не торопясь прошел в свою комнату и пере-
оделся в вечерний костюм, соответствовавший времени
года и стране: безупречно белого цвета с головы до ног,
с широким шелковым поясом.
Обед у Мартина был несомненно лучше по сравне-
нию с козленком, жесткой курицей и консервами, по-
дававшимися в клубе. Очень жаль, что Мартин не мог
отослать свою сестру в горы на время жары. Как участко-
вый полицейский надзиратель, Мартин получал в месяц
великолепное жалованье — по шестьсот обесцененных
серебряных рупий, что и было заметно по его маленько-
му бунгало в четыре комнаты. На неровном полу лежали
обычные белые с голубым полосатые ковры, изготовляе-
мые в тюрьме; обычные драпировки из амритцарских
тканей, прибитые гвоздями к белой стене; полдюжины
397
обыкновенных стульев, не подходящих друг к другу,
купленных на аукционах после смерти владельцев. Все
имело такой вид, как будто было распаковано накануне и
должно быть уложено на следующее утро. Ни одна дверь
в доме не висела на петлях как следует. Маленькие окна
на высоте пятнадцати футов были затемнены осиными
гнездами, а ящерицы охотились на мух между балками
крыши. Но все это составляло также часть жизни Скотта.
Так жили все люди, имевшие подобный доход; и в стране,
где жалованье данного человека, его возраст и положе-
ние напечатаны в книге, которую могут читать все, вряд
ли стоит притворяться как на словах, так и в поступках.
Скотт служил восемь лет в ирригационном департамен-
те и получал восемьсот рупий в месяц при условии, что
если он верно прослужит государству еще двадцать два
года, то может выйти в отставку с пенсией рупий четы-
реста в месяц. Его рабочая жизнь, проводимая большей
частью в палатке или каком-нибудь временном убежи-
ще, где человек мог только есть, спать и писать письма,
была связана с открытием и охраной ирригационных
каналов, управлением двумя-тремя тысячами рабочих
всех каст и религий и выдачей больших сумм серебря-
ными монетами. Этой весной он закончил — и не без ус-
пеха — последнюю часть большого Мозульского канала
и — против желания, потому что он ненавидел контор-
скую работу — был послан на жаркое время заниматься
отчетами и продовольственной частью департамента,
причем ему приходилось одному заведовать отделом
душной конторы в главном городе провинции. Мартин
знал это, Вилльям, его сестра знала, и все знали.
Скотт знал, как и все остальные, что мисс Мартин
приехала в Индию четыре года тому назад, чтобы вес-
ти хозяйство брата, который, как опять-таки все знали,
занял деньги на ее приезд, и что она, как говорили все,
должна была давно выйти замуж. Вместо того она от-
398
казала полдюжине младших офицеров, одному штат-
скому на двадцать лет старше ее, одному майору и чи-
новнику индийского медицинского департамента. Это
было также общим достоянием. Она оставалась «внизу
три жарких времени года», как говорится здесь, пото-
му что ее брат был в долгу и не мог истратить денег на
ее содержание даже в самой дешевой горной станции.
Поэтому ее лицо было бело, как кость, а посередине ее
лба виднелся большой серебристый шрам величиной с
шиллинг — признак одной болезни, распространенной
в Дели. Бывает она от питья дурной воды и медленно
въедается в тело, пока не обнаруживается пятнами, ко-
торые обычно прижигают едкими веществами.
Несмотря на все, Вилльям провела эти четыре года
очень весело. Дважды она чуть было не утонула, когда
переезжала верхом реку вброд; один раз ее понес верб-
люд; она присутствовала при ночном нападении воров
на лагерь ее брата, видела, как правосудие выполнялось
длинными палками на открытом воздухе под деревь-
ями, могла говорить на языке урду и даже на грубом
пенджабском так свободно, что старшие завидовали
ей, совершенно отвыкла писать теткам в Англию или
вырезать страницы из английских журналов, пережи-
ла очень плохой холерный год, когда видела то, что не
годится пересказывать, закончила свои опыты шестью
неделями тифа, во время которых ей обрили голову, и
надеялась справить двадцать третий год от рождения в
этом сентябре. Понятно, что ее тетки не могли одобрять
девушку, которая никогда не ступала ногой на землю,
если вблизи бывала лошадь; которая ездила на танцы,
накинув платок на платье; у которой были короткие
вьющиеся волосы; которая спокойно откликалась на
имя Вилльям или Биль; речь которой была усыпана
цветами местного наречия; которая могла играть в лю-
бительских спектаклях, играла на банджо, управляла
399
восемью слугами и двумя лошадьми, их счетами и бо-
лезнями и могла смотреть прямо и решительно в глаза
мужчинам до и после того, как они делали ей предложе-
ние и получали отказ.
— Я люблю людей, которые делают что-нибудь, —
призналась она одному из служащих в департаменте
Министерства народного просвещения, который обучал
сыновей суконных торговцев и красильщиков красотам
«Экскурсии» Уордсуорта, помещаемым в хрестоматиях,
а когда он перешел к поэзии, Вилльям объявила ему, что
«не очень понимает поэзию, от нее болит голова». И еще
одно разбитое сердце нашло убежище в клубе. И всему
этому виной была Вилльям. Она с восторгом слушала,
как люди говорили о своей работе, а это самый роковой
способ заставить мужчину пасть к ногам женщины.
Скотт знал ее года три, встречаясь обыкновенно
в палатках, когда лагеря ее брата и Скотта стояли рядом
на границе Индийской пустыни. Он много раз танцевал
с ней на больших собраниях, на которых бывало около
пятисот белых, приезжавших на Рождество, и он всегда
питал большое уважение к тому, как она вела хозяйство,
и к ее обедам.
Она имела более, чем когда-либо, мальчишеский
вид. После обеда она уселась на кожаной софе и, подог-
нув под себя одну ногу, крутила папироски для брата,
нахмурив низкий лоб под темными кудрями. Набив
папиросу табаком, выставив свой круглый подбородок,
жестом настоящего мальчика, швыряющего камень, она
бросала готовую папироску через всю комнату Марти-
ну, который ловил ее одной рукой, продолжая свой раз-
говор со Скоттом. Разговор шел исключительно дело-
вой — о каналах и об их охране, о прегрешениях поселян,
которые крадут воду в большем количестве, чем платят
за нее, и о еще больших прегрешениях констеблей-ту-
земцев, потворствующих этим кражам, о перенесении
400
деревень на новоорошенные земли и о предстоящей на
юге борьбе с пустыней, когда фонд провинции гаранти-
рует проведение давно предполагаемой системы предо-
хранительных каналов Луни. Скотт открыто говорил о
своем желании быть отправленным в известную ему ме-
стность, где ему были знакомы и почва и народ; Мартин
вздыхал о получении назначения в предгорья Гимала-
ев, а Вилльям крутила папиросы и ничего не говорила,
только улыбалась с серьезным видом брату, радуясь, что
он доволен.
В десять часов лошадь Скотта была доставлена к до-
му, и вечер закончился.
Яркий свет падал на дорогу из окон двух каменных
бунгало, в которых печаталась газета. Ложиться спать
было слишком рано, и Скотт заехал к издателю. Рэйнес,
обнаженный по пояс, лежал в шезлонге, ожидая ночных
телеграмм. У него была своя теория: он полагал, что, если
человек не проводит за работой целый день и большую
часть ночи, он подвергается опасности захворать лихо-
радкой, поэтому он даже ел и пил среди своих бумаг.
— Можете вы сделать это? — сонным голосом прого-
ворил он. — Я не рассчитывал, что вы приедете сейчас.
— О чем вы говорите? Я обедал у Мартинов.
— Ну, конечно, о голоде. Мартин также предупре-
жден. Людей берут отовсюду, где только могут найти
их. Я только что отослал вам в клуб записку, в которой
спрашиваю вас, можете ли вы посылать нам раз в неде-
лю письмо с юга — скажем, два-три столбца. Конечно,
ничего сенсационного, простые сообщения о том, кто
что делает и т. д. Наша обычная плата — десять рупий
за столбец.
— К сожалению, это вопрос, совершенно незнакомый
мне, — ответил Скотт, рассеянно смотря на карту Ин-
дии, висевшую на стене. — Это очень тяжело для Мар-
тина, очень. Не знаю, что он будет делать с сестрой. Не
401
знаю, черт возьми, что будут делать и со мной. У меня
нет никакого опыта относительно голода. В первый раз
слышу об этом. Что же, я назначен?
— О да. Вот телеграмма. Вас назначают на вспомога-
тельный пункт, — продолжал Рэйнес, — где толпы жи-
телей Мадраса мрут как мухи; один местный аптекарь
и полпинты холерной микстуры на десять тысяч таких,
как вы. Это происходит оттого, что вы не заняты в на-
стоящее время. Призвали, кажется, всех, кто не рабо-
тает за двоих. Хаукинс, очевидно, верит в пенджабцев.
По-видимому, дело примет такой скверный оборот, ка-
кого еще ни разу не было за последние десять лет.
— Тем хуже. Вероятно, завтра я получу официаль-
ное извещение. Я рад, что заглянул к вам. Теперь лучше
идти домой и укладываться. Кто заменит меня здесь, вы
не знаете?
Рэйнес перевернул пачку телеграмм.
— Мак-Эуан, — сказал он, — из Мурри.
Скотт рассмеялся.
— А он думал, что проведет все лето в прохладном
месте. Ему это будет очень неприятно. Ну, нечего разго-
варивать. Спокойной ночи.
Два часа спустя Скотт с чистой совестью улегся на
веревочной койке в пустой комнате. Два потертых че-
модана из телячьей кожи, кожаная бутылка для воды,
жестяной ящичек для льда и любимое седло, зашитое в
чехол, были свалены в кучу у двери, а расписка секрета-
ря клуба об уплате месячного счета лежала у него под
подушкой. Приказ пришел на следующее утро и вместе
с ним неофициальная телеграмма от сэра Джемса Хау-
кинса, который не забывал хороших людей. В телеграм-
ме он предлагал Скотту отправиться как можно скорее
в какое-то неудобопроизносимое место в тысяче пяти-
стах милях к югу, потому что там голод силен и нужны
белые люди.
402
В самый раскаленный полдень явился розовый, до-
вольно толстый юноша, слегка жаловавшийся на судь-
бу и голод, не дававшие отдохнуть хотя бы три месяца.
Это был заместитель Скотта — другой винт механизма,
двинутый вслед за своим сослуживцем, услуги которо-
го, как говорилось в официальном сообщении, «отда-
вались в распоряжение мадрасского правительства для
исполнения обязанностей по борьбе с голодом до сле-
дующего распоряжения». Скотт передал ему находив-
шиеся у него суммы, показал ему самый прохладный
угол в конторе, предупредил его, чтобы он не проявлял
излишнего усердия, и, когда наступили сумерки, уехал
из клуба в наемном экипаже со своим верным слугой
Фэзом Уллой и кучей безобразно наваленного багажа
наверху, чтобы попасть на южный поезд, отходивший
от станции, похожей на бастион с амбразурами. Жара,
исходившая от толстых кирпичных стен, ударила ему
в лицо, словно горячим полотенцем, и он подумал, что
ему предстоит путешествовать по такой жаре по мень-
шей мере пять ночей и четыре дня. Фэз Улла, привык-
ший ко всяким случайностям службы, нырнул в толпу
на каменной платформе, а Скотт с черной трубкой в
зубах дожидался, пока ему отведут купе. С дюжину ту-
земных полицейских с ружьями и узлами протиснулись
в толпу пенджабских фермеров, сейков-ремесленников,
афридийских торговцев с жирными кудрями. Полицей-
ские торжественно сопровождали чехол с мундиром
Мартина, бутылки с водой, ящик со льдом и сверток с
постельным бельем. Они увидели поднятую руку Фэза
Уллы и направились к ней.
— Мой сахиб и ваш сахиб, — сказал Фэз Улла слу-
ге Мартина, — будут путешествовать вместе. Ты и я, о
брат, достанем себе места для слуг вблизи них, и благо-
даря значению наших господ никто не посмеет беспоко-
ить нас.
403
Когда Фэз Улла доложил, что все готово, Скотт усел-
ся без сюртука и без сапог на широкой скамье, покры-
той кожей. Жара на станции под крышей с железными
арками была гораздо больше ста градусов. В последнюю
минуту вошел Мартин, разгоряченный и обливавшийся
потом.
— Не ругайтесь, — лениво сказал Скотт, — слишком
поздно менять купе, а льдом мы будем делиться.
— Что вы здесь делаете? — спросил Мартин.
— Дан в долг мадрасскому правительству, как и вы.
Клянусь Юпитером, ужасная ночь! Вы берете кого-ни-
будь из своих людей?
— Дюжину. Надо полагать, что мне придется руково-
дить раздачей провизии. Я не знал, что и вы получили
назначение.
— Я и сам узнал только тогда, когда ушел от вас вче-
ра. Рэйнес раньше получил известие. Приказ пришел
сегодня утром. Мак-Эуан сменил меня в четыре, и я
сейчас же отправился. Не удивлюсь, если голод окажет-
ся хорошей штукой для нас... если только сами мы оста-
немся живы.
— Джимми должен был бы назначить нас работать
вместе, — сказал Мартин и после паузы прибавил: —
Моя сестра здесь.
— Хорошее дело, — искренне сказал Скотт. — Веро-
ятно, она едет на Умбаллу, а оттуда в Симлу. У кого она
будет жить там?
— Не-ет, в том-то и дело. Она едет со мной.
Скотт выпрямился под масляной лапой, когда поезд
с треском пронесся мимо станции Тарн-Таран.
— Что такое?.. Неужели вы не могли устроить...
— О, я накопил немножко денег.
— Прежде всего, вы могли бы обратиться ко мне, —
жестко проговорил Скотт, — мы не совсем чужие друг
другу.
404
— Ну, вам нечего горячиться. Это я мог бы сделать,
но... но вы не знаете моей сестры. Я объяснял и доказы-
вал, умолял и приказывал и т. д., целый день — вышел
из себя в семь часов утра и не опомнился еще до сих пор,
а она и слышать не хотела о каком-либо компромиссе.
Жена имеет право путешествовать со своим мужем,
если желает, и Вилльям говорит, что она находится в
таком же положении. Видите, с тех пор как умерли мои
родители, мы почти всегда были вместе. Она совсем не
то, что обыкновенная сестра.
— Все сестры, о которых я слышал, остались бы там,
где им хорошо.
— Она умна, как мужчина, черт бы ее побрал! — про-
должал Мартин. — Она разобрала весь бунгало, пока я
разговаривал. В три часа устроила все — слуг, лошадей.
Я получил приказ только в девять часов.
— Джимми Хаукинс будет недоволен, — сказал
Скотт. — Голодный край не место для женщины.
— Миссис Джим, я хочу сказать леди Джим, в лагере
с ним. Во всяком случае, она говорит, что присмотрит за
моей сестрой. Вилльям телеграфировала ей, спрашивая,
может ли она приехать, и выбила у меня почву из-под
ног, показав ответ леди Джим.
Скотт громко расхохотался.
— Если она смогла сделать это, то может сама забо-
титься о себе, а миссис Джим не допустит, чтобы с ней
случилось что-нибудь. Мало найдется женщин, сестер
или жен, которые пошли бы с открытыми глазами на го-
лод. А по-видимому, она знает, что это значит. Она была
прошлый год на холере в Джалу.
Поезд остановился в Амритцаре, и Скотт пошел
в дамское отделение, находившееся рядом с их купе.
Вилльям в суконной фуражке для верховой езды лю-
безно кивнула ему.
— Войдите и выпейте чаю, — сказала она. — Лучшая
вещь на свете против апоплексии от жары.
405
— Разве у меня такой вид, будто мне угрожает апоп-
лексия от жары?
— Никогда в этом случае ничего нельзя сказать на-
верное, — мудро заметила Вилльям. — Всегда лучше
быть готовым.
Она устроила все вокруг с уменьем человека, много
путешествовавшего. Обернутая в войлок бутылка с во-
дой висела так, что на нее попадала струя воздуха из од-
ного из прикрытых ставнями окон; сервиз из русского
фарфора, уложенный в обитый жестью ящик, стоял на-
готове на сиденье, дорожная спиртовая лампочка была
прикреплена к деревянной обшивке.
Вилльям щедро разливала им в большие чашки го-
рячий чай, который предупреждает расширение шей-
ных вен в жаркую ночь. Характерно было, что девушка,
составив себе план действий, уже не требовала коммен-
тариев к нему. Жизнь с людьми, которым приходится
работать много и в очень ограниченное время, научила
ее мудро держаться в тени и проявлять себя, смотря по
обстоятельствам. Ни словом, ни делом она не намекну-
ла, что будет полезна им в путешествии, будет утешать
их и украшать их жизнь, но спокойно продолжала свое
дело: бесшумно спрятала чашки, когда кончили пить
чай, и приготовила сигаретки для своих гостей.
— Вчера вечером в это время, — сказал Скотт, — мы
и не ожидали... гм... ничего подобного, не правда ли?
— Я научилась ожидать всего, — сказала Вилльям. —
Вы знаете, на нашей службе мы зависим от телеграфа,
но, конечно, это может быть хорошо для всех нас в слу-
жебном отношении, если мы останемся живы.
— Это выбивает нас из колеи в нашей провинции, —
ответил также серьезно Скотт. — Я надеялся к наступ-
лению холодной погоды быть переведенным на работы
по проведению новых каналов, но нельзя сказать, на-
сколько нас задержит голод.
406
— Вряд ли позже октября, — сказал Мартин. — К это-
му времени все закончится так или иначе.
— А ехать придется почти неделю, — сказала Вилль-
ям. — Ну уж и запылимся мы к концу пути!
В течение суток они знали, где находятся; в течение
других, проезжая по узкоколейке, шедшей по краю боль-
шой Индийской пустыни, они вспоминали, как в нача-
ле своей службы ехали этой дорогой из Бомбея. Потом
языки, на которых были написаны названия станций,
изменились, и путешественники попали в незнакомую
страну, где даже запахи были новы. Впереди них шло
много длинных поездов, нагруженных зерном; рука
Джимми Хаукинса чувствовалась издалека. Они ждали
на импровизированных запасных путях, загороженных
процессиями пустых платформ, возвращавшихся на се-
вер, и затем их прицепляли к медленно ползущим поез-
дам, которые бросали их в полночь одному Богу извест-
но где. Было страшно жарко, и они расхаживали среди
мешков, а кругом выли собаки.
Потом они очутились в Индии, более странной для
них, чем для какого-нибудь не путешествовавшего
раньше англичанина, плоской, красной Индии пальмо-
вых деревьев различной породы и риса, Индии иллю-
стрированных книжек для детей — Индии мертвой и
высохшей от ужасного зноя. Беспрерывный поток пас-
сажиров на север и на запад остался далеко позади них.
Тут люди с трудом подходили к поезду, держа на руках
детей; и когда отходил поезд, оставалась платформа, во-
круг которой и над которой мужчины и женщины тол-
пились, словно муравьи над пролитым медом. Однаж-
ды в сумерках они увидели на пыльной равнине полк
смуглых маленьких людей, каждый из них нес по тру-
пу, перекинутому через плечо; когда поезд остановил-
ся, чтобы отцепить еще платформу, путники увидели,
что ноша солдат состояла не из трупов, а из голодных
407
людей, подобранных рядом с их павшими быками от-
рядом иррегулярных войск. Теперь встречалось больше
белых людей, палатки которых стояли вблизи линии
железной дороги. Они выходили по одному, по двое,
вооруженные письменными предписаниями и сердиты-
ми словами, и отцепляли платформу. Они были так за-
няты, что только кивали головами Скотту и Мартину и
с любопытством смотрели на Вилльям, которая только
и могла делать, что заваривать чай и наблюдать, как ее
спутники принимали стонущих ходячих скелетов, кла-
дя их в кучи по трое, отцепляли собственными руками
отмеченные платформы да принимали бумаги от уста-
лых белых людей с впавшими глазами, говоривших на
другом жаргоне.
У них кончился запас льда, содовой воды и чая, пото-
му что они были в пути шесть дней и семь ночей, и это
время показалось им семью годами.
Наконец, на заре сухого, жаркого дня в стране смер-
ти, освещаемой длинной вереницей красных огней на
шпалах в местах, где сжигали трупы, они добрались до
конца своего пути. Их встретил Джим Хаукинс, Глава
Голода, небритый, немытый, но добрый и державший
все в своих руках.
Он объявил, что Мартин должен до следующего
распоряжения жить в вагоне поезда, ездить с пусты-
ми платформами, наполнять их голодными, которые
встретятся ему, и оставлять их в голодном лагере. Он
захватит новые запасы и возвратится, а его констебли
будут охранять нагруженные зерном повозки, а также
подбирать людей и отвозить их в лагерь в ста милях к
югу. Скотт — Хаукинс был очень рад видеть его — не-
медленно примет на себя охрану повозок и отправится
на юг, попутно раздавая продовольствие, в другой го-
лодный лагерь, вдали от железной дороги, где оставит
своих голодающих — в голодающих не будет недостатка
408
по пути — и будет ожидать распоряжений по телеграфу.
В общем, во всех мелких подробностях Скотт может по-
ступать, как сочтет необходимым.
Вилльям прикусила нижнюю губу. Во всем обшир-
ном мире не было человека, подобного ее брату, но
Мартину не предоставлялось свободы действий. Она
вышла, покрытая пылью с головы до ног, с морщиной
в виде подковы на лбу — от многого передуманного за
последнюю неделю, но владеющая собой, как всегда.
Миссис Джим, собственно, леди Джим, — но никто не
помнил, что ее следует называть так, — слегка задыха-
ясь, увлекла за собой молодую девушку
— О, я так рада, что вы здесь! — почти прорыдала
она. — Конечно, вам не следовало бы быть здесь, но
здесь нет ни одной женщины, кроме меня, и мы, знаете,
должны помогать друг другу; тут все они такие несчаст-
ные, а маленьких детей они продают.
— Я видела несколько таких детей, — сказала
Вилльям.
— Разве это не ужасно? Я уже купила двадцать; они
в нашем лагере, но не хотите ли сначала поесть? У нас
здесь дела хватит на десятерых. Я приготовила для вас
лошадь. О, я так рада, что вы приехали! Вы ведь также
пенджабка.
— Спокойней, Лиззи, — сказал Хаукинс не оборачи-
ваясь. — Мы будем присматривать за вами, мисс Мар-
тин. Жалею, что не могу пригласить вас на завтрак,
Мартин. Вам придется поесть в пути. Оставьте двух
своих людей на подмогу Скотту Эти бедняги не могут
даже встать, чтобы нагружать повозки. Саундерс (ма-
шинисту, полузаснувшему на месте), дайте задний ход
и уберите пустые вагоны. У вас путь свободен до Анун-
драпиллая; там вам дадут приказания, куда ехать на се-
вер. Скотт, нагружайте вот эту платформу и отправляй-
тесь как можно скорее. Туземец в розовой рубашке будет
409
вашим переводчиком и проводником. Во втором вагоне
вы увидите связанного аптекаря. Он пробовал сбежать,
присматривайте за ним. Лиззи, отвези мисс Мартин
в лагерь и вели прислать мне сюда рыжую лошадь.
Скотт с Фезом Уллой и двумя полицейскими уже
хлопотали вокруг повозок, вкатывая их на платформу,
тогда как другие грузили мешки с пшеницей и маисом.
Хаукинс наблюдал за ним, пока Скотт не нагрузил одну
платформу.
— Вот молодец, — сказал он. — Если все пойдет хоро-
шо, я славно использую его. — Таков был лучший ком-
плимент, который, по мнению Джима Хаукинса, один
человек мог сказать другому.
Час спустя Скотт был уже в пути; аптекарь угрожал
ему наказанием по суду за то, что его, члена отделения
медицинского департамента, взяли насильно и связа-
ли против его воли и всех законов, гарантирующих
свободу личности; туземец в розовой рубашке умолял
отпустить его, чтобы повидать мать, которая умирает
в трех милях отсюда: «Только очень-очень маленький
отпуск, и я сейчас же вернусь, сэр», два констебля с
палками в руках завершали шествие. Фез Улла с пре-
зрением магометанина ко всем индусам, отражавшим-
ся в каждой черте его лица, объяснял, что хотя Скотт-
сахиб и такой человек, который может заставить
поджилки трястись от страха, но он, Фез Улла, все же
сам себе господин.
Процессия со скрипом проехала мимо лагеря Хау-
кинса — трех грязных палаток под группой засохших
деревьев; за ними виднелся временный барак, где толпа
отчаявшихся голодающих протягивала руки к котлам
с едой.
«Дай Бог, чтобы Вилльям держалась вдали от всего
этого, — сказал себе Скотт, оглядев все вокруг. — У нас,
наверно, будет холера, когда начнутся дожди».
410
Но Вилльям, по-видимому, серьезно отнеслась
к требованиям «кодекса», который, когда голод при-
знан официально, заменяет действие обыкновенных
законов.
Скотт увидел ее в центре толпы плачущих женщин,
в амазонке из бумажной материи, в синевато-серой по-
ярковой шляпе.
— Мне нужно пятьдесят рупий. Я забыла попросить
у Джека перед его отъездом. Можете вы одолжить мне?
Это на сгущенное молоко для детей, — сказала она.
Скотт вынул деньги из-за пояса и подал без дальней-
ших разговоров.
— Ради Бога, берегите себя, — сказал он.
— О, у меня все обстоит благополучно. Нам нужно
бы получить молоко через два дня. Между прочим, мне
поручено сказать вам, что вы должны взять одну из ло-
шадей сэра Джима. Тут есть серая кабульская лошадь,
которая, по-моему, как раз в вашем стиле. Правда?..
— Это очень мило с вашей стороны. Боюсь только,
что нам с вами некогда разговаривать о стиле.
Скотт был в поношенном охотничьем костюме, побе-
левшем по швам и с обтрепанными рукавами. Вилльям
задумчиво разглядывала его от шлема до нечищеных
сапог.
— Право, вы очень милы. Вы уверены, что у вас есть
все, что нужно, — хинин, хлородин и т. п.?..
— Кажется, все, — сказал Скотт, ощупав три-четыре
кармана своей охотничьей одежды. Подвели лошадь, он
сел и поехал рядом со своим обозом.
— Прощайте! — крикнул он.
— Прощайте, желаю вам счастья! — сказала Вилль-
ям. — Я очень признательна вам за деньги. — Она по-
вернулась на каблуке со шпорой и исчезла в палатке;
повозки проезжали мимо построек для голодных, мимо
дымящих костров, в сторону испепеленной Геенны юга.
411
Часть II
Ехать по жаре было чистое наказание, хотя он путе-
шествовал только ночью, а днем отдыхал; зато, куда ни
обращался взгляд Скотта, он не видел человека, которо-
го мог бы назвать своим начальником. Он был свободен,
как Джимми Хаукинс, даже свободнее, потому что пра-
вительство крепко связало Главу Голода телеграфом,
и придерживайся Джимми этих телеграмм — процент
смертности от голода сильно повысился бы.
В конце нескольких дней медленного путешествия
Скотт ознакомился несколько с размерами той Индии,
которой он служил, и эти размеры удивили его. Как из-
вестно, его повозки были нагружены пшеницей, маисом
и ячменем — хорошими пищевыми продуктами, которые
надо было только смолоть. Но люди, которым он привез
эти живительные припасы, привыкли есть рис. Они уме-
ли толочь рис в своих ступках, но были совершенно не-
знакомы с тяжелыми каменными мельницами севера и
тем материалом, который так тщательно охранял белый
человек. Они требовали риса с громкими криками — не-
очищенного, плохого, к которому они привыкли, и, когда
оказалось, что его нет, со слезами отходили от повозок.
Зачем эти странные жесткие зерна, которые застревают
в горле? Они умрут. И многие сдержали свое слово. Дру-
гие брали свою порцию и обменивали количество маи-
са, достаточное для того, чтобы прокормить человека в
течение целой недели, на несколько пригоршен испор-
ченного риса, сохраненного менее несчастными людьми.
Немногие положили свои доли в ступки для риса, рас-
толкли их и сделали тесто на плохой воде, но так посту-
пили очень немногие. Скотт смутно помнил, что много
людей в Южной Индии едят обычно рис, но он провел
свою службу в провинции, где употребляют зерновой
хлеб, редко видел стебли или колосья риса и менее всего
412
мог бы поверить, что во время смертельной нужды люди
захотят скорее умереть, чем дотронуться до неизвест-
ной им пищи, для получения которой в изобилии нуж-
но было только протянуть руку. Напрасно переводчики
переводили, напрасно оба полицейских выразительной
пантомимой поясняли, что следовало делать. Голодаю-
щие тащились, еле передвигая ноги, к своей коре и тра-
вам, листьям и глине, оставляя нетронутыми открытые
мешки. Иногда женщины клали своих детей-призраков
к ногам Скотта и уходили, шатаясь и оглядываясь.
Фез Улла находил, что то воля Господня: чужестран-
цы должны умереть; оставалось только отдавать прика-
зания насчет сожжения мертвых. Но, во всяком случае,
не было причин лишать сахиба известных удобств, и
Фез Улла, опытный слуга, выискал несколько худых
коз и прибавил их к процессии. Чтобы они давали мо-
локо для завтрака, он кормил их хорошим зерном, от
которого они, глупые, отказывались.
— Да, — говорил Фез Улла, — если бы сахиб считал
это нужным, можно было бы давать немного молока де-
тям, но, как известно сахибу, дети дешевы, — и со сво-
ей стороны Фез Улла полагал, что правительством не
сделано распоряжений насчет детей. Скотт энергично
поговорил с Фезом Уллой и обоими полицейскими и
приказал им ловить коз, где только найдут их. Это сде-
лали с большим удовольствием, так как все-таки это
было развлечение, и согнали много бездомных коз. Раз
накормленные, бедные животные охотно следовали за
повозками, и несколько дней хорошей пищи — пищи, от
недостатка которой умирали человеческие существа, —
возвратили им молоко.
— Но я не козий пастух, — сказал Фез Улла. — Это
несовместимо с моей честью.
— Когда мы снова перейдем реку Биас, мы будем
говорить о чести, — ответил Скотт. — До этого дня ты
413
и полицейские, если я прикажу, будете метельщиками
в лагере.
— Ну, так вот как это делается, — проворчал Фез
Улла, — если уж желает сахиб. — И он показал, как сле-
дует доить козу, а Скотт стоял над ним.
— Ну, теперь мы покормим их, — сказал Скотт, — бу-
дем кормить три раза в день. Он наклонился над моло-
ком, и судорога свела его лицо.
Если вам придется поддерживать непрерывную
связь между беспокойной матерью козлят и находя-
щимся при смерти ребенком, вся ваша нервная система
может пострадать. Но дети были накормлены. Утром
в полдень и вечером Скотт торжественно вынимал их
одного за другим из их гнезда, устроенного из трост-
никовых рогожек под чехлами повозок. Всегда бывало
много таких, которые умели только дышать, и молоко
вливали в их беззубые рты капля за каплей с останов-
ками, потому что они давились. Каждое утро кормили
и коз, а так как они разбрелись бы без вожака, а тузем-
цы были все наемные, Скотт вынужден был отказаться
от верховой езды и медленно идти во главе своих стад,
приноравливая шаги к их ходу. Все это было достаточно
нелепо, и он сильно страдал от этой нелепости, но, по
крайней мере, он спасал жизнь детям, а когда женщины
увидели, что дети их не умирают, они стали понемногу
есть незнакомую пищу и тащились за повозками, благо-
словляя хозяина коз.
— Дайте женщинам какую-нибудь цель, ради кото-
рой им стоит жить, — говорил Скотт, чихая от пыли,
поднимаемой сотней маленьких ног, — и они привяжут-
ся к ней душой. Ну, моя выдумка побивает сгущенное
молоко Вилльям. Я всю жизнь буду помнить это.
Очень медленно он добрался до цели своего путеше-
ствия, узнал, что из Бурмы пришло судно с рисом и что
для запасов есть пригодные склады, нашел переутом-
414
ленного англичанина, заведующего складом, и, нагру-
зив повозки, отправился назад по пройденному пути.
Нескольких детей и половину коз он оставил на пита-
тельном пункте. Англичанин был не особенно благода-
рен ему за это, так как у него было и без того слишком
много детей, с которыми он не знал, что делать. У Скот-
та спина болела так, что он горбился, но он продолжал
путь, отдавая приказания; к другим обязанностям при-
бавилась еще раздача риса. У него увеличилось еще
число детей и коз, но теперь некоторые из детей были
одеты в лохмотья, а на головах или шеях у них красова-
лись бусы.
— Это значит, — сказал переводчик, как будто Скотт
сам не понимал, в чем дело, — что их матери надеются
при удобном случае официально получить их назад.
— Чем скорее, тем лучше, — сказал Скотт, но в то
же время он с гордостью владельца любовался, как ка-
кой-нибудь малыш понемногу отъедался и полнел. Ко-
гда повозки были разгружены, он направился в лагерь
Хаукинса по железной дороге, подгадывая свой приезд
к обеденному времени, так как уже давно не ел за сто-
лом, покрытым скатертью. Он не имел ни малейшего
намерения устроить драматический выход, но заходив-
шее солнце распорядилось так, что, когда он снял свой
шлем, чтобы освежиться вечерним ветерком, лучи осве-
тили его и он ничего не видел перед собой. В это время
некто, стоявший у дверей палатки, смотрел совершенно
особым взглядом на молодого человека, красивого, как
Парис, бога в ореоле золотой пыли, медленно идущего
во главе своих стад, у колен которого бежали маленькие
ноги купидонов. Однако стоявшая Вилльям в темно-се-
рой блузе засмеялась и смеялась все время, пока Скотт,
скрывая свое смущение, остановил свою армию и по-
просил ее полюбоваться на его детский сад. Вид был
невзрачный, но приличия уже давно были отброшены
415
в сторону — начиная с чаепития на амритцарской стан-
ции в ста пятидесяти милях к северу
— Они славно поправляются, — сказала Вилльям. —
Теперь у нас только двадцать пять детей. Женщины на-
чинают брать их обратно.
— Так вы смотрите за детьми?
— Да, миссис Джим и я. Но мы не подумали о козах.
Мы пробовали сгущенное молоко с водой.
— Есть потери?
— Больше, чем хочется вспоминать, — с дрожью про-
говорила Вилльям. — А у вас?
Скотт ничего не сказал. Много похорон было на его
пути, много матерей, оплакивавших детей, отданных
ими на попечение государства.
Потом вышел Хаукинс с бритвой в руке, на которую
с жадностью посмотрел Скотт, так как отросшая у него
борода не нравилась ему Когда сели обедать в палатке,
он рассказал все в немногих словах, словно доложил
официальный рапорт. Миссис Джим по временам смор-
калась, а Джим опускал голову, но серые глаза Вилльям
были устремлены на чисто выбритое лицо, и Скотт, ка-
залось, рассказывал только ей. Она наклонилась среди
рюмок, облокотившись подбородком на руку
Щеки у нее впали, шрам на лбу выделялся еще боль-
ше, но круглая шея подымалась, словно колонна, из
рюшки вокруг ворота блузки, составлявшей установ-
ленный вечерний костюм в лагере.
— По временам выходило ужасно глупо, — говорил
Скотт. — Ведь я, знаете, мало что знал о доении и о ма-
леньких детях То-то надо мной будут смеяться, когда
рассказ об этом дойдет до севера!
— Пусть смеются, — высокомерно сказала Вилль-
ям. — Мы тут исполняли должность кули. Я знаю, что
Джек исполнял, — обратилась она к Хаукинсу, и высо-
кий человек любезно улыбнулся.
416
— Ваш брат чрезвычайно деятельный офицер,
Вилльям, — сказал он, — и я сделал ему честь, обраща-
ясь с ним, как он того заслуживает. Помните, я пишу
конфиденциальные рапорты.
— Тогда вы должны написать, что Вилльям — чистое
золото, — сказала миссис Джим. — Не знаю, что бы мы
делали без нее. Она была для нас всем.
Она положила свою руку на руку Вилльям, загрубев-
шую от правления лошадьми; Вилльям нежно поглади-
ла ее руку. Джим смотрел на всех с сияющим видом. Со
служащими дело шло хорошо. Трое из наиболее неком-
петентных людей умерли, и на их места поступили луч-
шие. С каждым днем приближалось время дождей.
Голод удалось остановить в пяти из восьми участков,
да и смертность была уже не так велика — сравнительно.
Он внимательно оглядел Скотта, как людоед оглядыва-
ет человека, и наслаждался его мускулами и здоровым
видом.
«Он чуточку сдал, — сказал себе Джим, — но все же
может работать за двоих». Тут он заметил, что миссис
Джим телеграфирует что-то ему, по домашнему коду те-
леграмма гласила: «Дело ясное! Взгляните на них».
Он взглянул и прислушался. Вот все, что говорила
Вилльям:
— Чего же можно ожидать от страны, где «бхисти»
(водовоза) называют «тунни-кутч»?
И все, что отвечал Скотт, было:
— Я буду страшно рад вернуться в клуб. Оставьте
мне танец на рождественском балу. Оставите?
— Далеко отсюда до Лауренс-Холла, — сказал
Джим. — Возвращайтесь пораньше, Скотт. Завтра надо
отправлять повозки с рисом. Вам надо начать погрузку
в пять часов.
— Неужели вы не дадите мистеру Скотту хоть одно-
го дня отдыха?
417
— Очень бы хотелось, Лиззи. Боюсь, что нельзя. Пока
он стоит на ногах, мы должны использовать его.
— Ну, по крайней мере, у меня был один европей-
ский вечер... Клянусь Юпитером, чуть было не забыл!
Что мне делать с моими младенцами?
— Оставьте их здесь, — сказала Вилльям, — мы по-
заботимся о них, а также столько коз, сколько можете
выделить нам. Мне нужно научиться доить.
— Если вы встанете завтра рано, я покажу вам. Мне
приходилось доить; между прочим, у половины из них
бусы и какие-то вещи на шее. Пожалуйста, не снимайте,
на случай если появятся матери.
— Вы забываете, что у меня есть некоторый опыт
в этом деле.
— Надеюсь, что вы не переутомитесь.
В голосе Скотта не было сдержанности.
— Я позабочусь о ней, — сказала миссис Джим, теле-
графируя телеграммы в сто слов, пока уводила Вилль-
ям, а Скотт отдавал приказания для новой кампании.
Было очень поздно — почти девять часов.
— Джим, вы грубое животное, — сказала ему жена
вечером.
Глава Голода хихикнул.
— Нисколько, дорогая. Я помню, как устраивал пер-
вый Джандальский поселок ради одной девушки в кри-
нолине, а ведь какая она была тоненькая, Лиззи?.. С тех
пор я ни разу не работал так хорошо. Он будет работать
как демон.
— Но ты мог бы дать ему один день.
— И довести дело до конца? Нет, дорогая, теперь для
них самое счастливое время.
— Я думаю, ни один из них, милый, не знает, что такое
с ним. Ну разве это не прекрасно? Разве не чудесно?
— Встанет в три часа, чтобы научиться доить, благо-
слови ее Господь! О боги, зачем мы должны становиться
старыми и толстыми!..
418
— Она милочка. Она сделала много под моим руко-
водством...
— Под твоим! На следующий же день по приезде она
взяла все дело в свои руки, а ты стала ее подчиненной и
осталась ею до сих пор. Она управляет тобой почти так
же хорошо, как ты управляешь мной.
— Она не управляет мной, и потому-то я люблю ее.
Она прямолинейна, как мужчина — как ее брат.
— Ее брат слабее. Он постоянно приходит ко мне за
приказаниями, но он честен и жаден до работы. Сознаюсь,
я привязался к Вилльям, и если бы у меня была дочь...
Разговор прервался. Далеко от этого места, в Дерад-
жате, уже двадцать лет виднелась могила ребенка; ни
Джим, ни его жена не говорили больше о ней.
— Во всяком случае, ответственность лежит на
тебе, — прибавил Джим после минутного молчания.
— Да благослови их Бог! — сонным голосом сказала
миссис Джим.
Раньше чем побледнели звезды, Скотт, спавший
в пустой повозке, проснулся и молча принялся за дело:
будить Феза Уллу и переводчика так рано ему было
жаль. Так как он опустил голову до самой земли, то не
слышал, как подошла Вилльям, пока она не наклони-
лась над ним с чашкой чая и куском поджаренного хлеба
с маслом в руках. Она была в старой амазонке темного
цвета; глаза ее еще были сонными. На земле, на одеяле
барахтался маленький ребенок, другой заглядывал че-
рез плечо Скотта.
— Эй, маленький буян, — сказал Скотт, — как, черт
возьми, рассчитываешь ты получить свою порцию, если
не успокоишься?
Свежая белая рука удержала ребенка, который за-
дохнулся было, когда молоко полилось ему в рот.
— Доброго утра, — сказал доилыцик. — Вы не може-
те себе представить, как извиваются эти малые.
419
— О, могу, — она говорила шепотом, потому что все
вокруг спало. — Только я пою их с ложки или через
тряпки... Ваши толще моих... И вы делали это день за
днем, по два раза в день? — Голос ее был еле слышен.
— Да, это было глупое положение. Ну теперь попро-
буйте, — сказал он, уступая место девушке. — Смотри-
те! Коза не корова.
Коза протестовала против любительницы, и про-
изошла борьба, во время которой Скотт подхватил ре-
бенка. Пришлось делать все снова, и Скотт тихо и ве-
село смеялся. Однако ей удалось накормить двух детей
и еще третьего.
— Ну разве маленькие не хорошо берут! — сказал
Скотт. — Я научил их.
Оба были очень заняты и увлечены, как вдруг совер-
шенно рассвело, и, прежде чем они успели опомниться,
лагерь проснулся, а они оказались стоящими на коленях
среди коз и покрасневшими до ушей. Но даже если бы
весь мир вынырнул из тьмы, он мог слушать и видеть
все, что происходило между ними.
— О, — неуверенно сказала Вилльям, хватая чай
и хлеб. — Я приготовила это для вас. Теперь все холод-
ное, как лед. Я думала, что, может быть, вы не найдете
ничего готового так рано. Лучше не пейте. Это холодно,
как лед.
— Это мило с вашей стороны. Все хорошо. Я оставлю
моих ребят и коз у вас и миссис Джим, и, конечно, вся-
кий в лагере покажет вам, как надо доить.
— Конечно, — сказала Вилльям; она становилась все
розовее и розовее, все величественнее и величественнее
по мере того, как шла к своей палатке, энергично обма-
хиваясь блюдечком.
В лагере раздались пронзительные, жалобные крики,
когда старшие из детей увидели, что их нянька отправ-
ляется без них. Фез Улла снизошел до шуток с полицей-
420
скими. Скотт побагровел от стыда, когда услышал гром-
кий хохот Хаукинса, сидевшего на лошади.
Один ребенок вырвался от миссис Джим, побежал,
словно кролик, и ухватился за сапог Скотта. Вилльям
шла за ним легкими, быстрыми шагами.
— Не пойду, не пойду! — кричал ребенок, обвивая но-
гами ногу Скотта. — Меня убьют здесь. Я не знаю этих
людей.
— Говорю тебе, — сказал Скотт на ломаном тамиль-
ском наречии. — Говорю, что она не сделает тебе ничего
дурного. Пойди с ней и ешь хорошенько.
— Идем! — сказала Вилльям, задыхаясь и бросая
сердитый взгляд на Скотта, который стоял беспомощ-
но, словно подстреленный.
— Уйдите, — сказал Скотт, обращаясь к Вилльям. —
Я пришлю мальчугана через минуту.
Властный тон произвел свое действие, но не совсем
так, как ожидал Скотт.
Мальчик выпустил сапог и сказал серьезно:
— Я не знал, что эта женщина твоя. Я пойду.
Потом он крикнул своим товарищам, толпе мальчу-
ганов трех, четырех и пяти лет, ожидавших результата
его предприятия, прежде чем бежать:
— Ступайте назад и ешьте. Это женщина нашего гос-
подина. Она послушается его приказаний.
Джим чуть не покатился со смеху, Фез Улла и поли-
цейские улыбались, а приказания Скотта посыпались
градом на возниц.
— Таков обычай сахибов, когда говорят правду в их
присутствии, — сказал Фез Улла. — Подходит время,
когда мне придется искать новую службу. Молодые
жены, особенно те, что говорят на нашем языке и зна-
ют полицейские обычаи, представляют собой большое
затруднение для честных дворецких в смысле расхо-
дов.
421
Вилльям не говорила, что она думала обо всем этом.
Когда ее брат десять дней спустя приехал в лагерь за
приказаниями и узнал о проделках Скотта, он со сме-
хом сказал:
— Ну, теперь решено. Он будет Бакри Скоттом до кон-
ца своих дней (Бакри на местном северном наречии зна-
чит «коза»). Что за прелесть! Я отдал бы месячное жало-
ванье, чтобы посмотреть, как он няньчит голодных детей.
Я кормил некоторых рисовым отваром, но это и все.
— Прямо отвратительно, — сказала его сестра. Гла-
за ее метали искры. — Человек делает, что можно и что
надо, а все вы, остальные мужчины, думаете только о
том, какую бы ему дать глупую кличку, смеетесь и вооб-
ражаете, что это забавно.
— Ах!.. — сочувственно сказала миссис Джим.
— Не тебе бы говорить, Вилльям. Ведь окрестила же
ты маленькую мисс Лемби Пуговкой-перепелкой по-
следней зимой. Индия — страна кличек.
— Это совсем другое дело, — сказала Вилльям. — Она
только девушка и ничего не сделала за исключением
того, что ходит как перепелка, и это правда. Но нехоро-
шо смеяться над мужчиной.
— Скотту это все равно, — сказал Мартин. — Старо-
го Скотта не выведешь из себя. Я пробовал сделать это
в течение восьми лет, а ты знаешь его только три года.
Какой у него вид?
— Очень хороший, — сказала Вилльям и ушла со
вспыхнувшими щеками. — Бакри Скотт, скажите пожа-
луйста! — Потом она рассмеялась, так как знала страну,
в которой служила. — Все равно будет Бакри, — медлен-
но прошептала она несколько раз, пока не примирилась
с кличкой.
Вернувшись на свою службу на железной дороге,
Мартин широко распространил кличку между своими
сослуживцами, так что Скотт узнал это еще по дороге.
422
Туземцы полагали, что это какой-нибудь почетный ти-
тул, а возницы употребляли его в простоте душевной,
пока Фез Улла, который не любил чужеземных шуток,
чуть было не проломил им головы. Теперь было мало
времени для того, чтобы возиться с козами где-либо, за
исключением больших лагерей, в которых Джим, разви-
вая идею Скотта, кормил большие стада бесполезными
северными зернами. Рису было навезено достаточно,
чтобы спасти людей, если быстро распределить его. Для
этой цели не было никого лучше высокого инженера,
который никогда не выходил из себя, не отдавал ненуж-
ных приказаний и никогда не обсуждал отданного ему
самому приказания. Скотт быстро шел вперед, оберегая
свой скот, ежедневно омывая ссадины на шеях упряж-
ных волов; чтобы не терять времени по дороге, он оста-
навливался на маленьких питательных пунктах, разгру-
жал повозки и возвращался форсированным ночным
маршем к следующему распределительному пункту, где
находил неизменную телеграмму Хаукинса: «Продол-
жайте делать то же». И он делал то же снова и снова, а
Джим Хаукинс на расстоянии пятидесяти миль отмечал
на большой карте следы его колес, бороздивших охва-
ченные голодом области. Другие хорошо исполняли
свое дело — по окончании Хаукинс донес об усердной
работе всех, — но Скотт превосходил всех, потому что
у него были рупии, и он сразу же платил за все почин-
ки повозок и за все неожиданные, экстренные расходы,
надеясь на возмещение их впоследствии. Теоретически
правительство должно было бы платить за каждую под-
кову и чеку, за каждого рабочего, нанятого для погрузки.
Но казенные деньги и векселя оплачиваются медленно,
и интеллигентные, искусные клерки пишут пространно,
оспаривая неутвержденные расходы в восемь анн. Че-
ловек, желающий, чтобы его дело шло успешно, должен
брать с собой деньги, чтобы не затрудняться в платежах.
423
— Я говорил тебе, что он будет работать, — сказал
в конце шести недель Джимми своей жене. — У него
под началом в продолжение года на севере, на Мосуль-
ском канале, было две тысячи человек, но с ним хло-
пот меньше, чем с молодым Мартином с его десятью
констеблями; и я убежден — только правительство не
признает нравственных обязательств, — что он около
половины своего жалованья тратит на смазку колес.
Взгляни-ка, Лиззи, на работу за одну неделю! Сорок
миль в два дня с двенадцатью повозками; двухдневная
остановка, чтобы оборудовать питательный пункт для
Роджерса (Роджерс сам должен был бы устроить его,
идиот!). Потом сорок миль назад, нагрузил по дороге
шесть повозок и раздавал продукты целое воскресенье.
Потом вечером он пишет мне полуофициальное пись-
мо на двадцати страницах о том, что люди там, где он
находится, «могли бы быть с успехом употреблены на
земляные работы», и прибавляет, что он заставил их
ремонтировать найденный им старинный испорченный
резервуар, так как он позволит иметь большое количе-
ство воды, когда пойдут дожди. Он думает, что может
построить плотину за две недели. Взгляни на чертежи
на полях — не правда ли, как они отчетливы и хороши?
Я знал, что он «пукка» (молодец), но не знал, что он до
такой степени молодец.
— Нужно показать эти чертежи Вилльям, — сказала
миссис Джим. — Она изводится с этими младенцами.
— Не больше тебя, моя милая. Ну, месяца через два
мы выйдем из этого положения. Жаль, что я не могу
представить тебя к награде.
Вилльям поздно вечером сидела в своей палатке,
читая страницу за страницей, исписанные четким по-
черком, любовно поглаживая чертежи предполагаемых
исправлений резервуара и хмуря брови над столбцами
цифр — вычислений расхода воды.
424
«И он находит время для всего этого, — вскрикнула
она про себя, — и... ну, я также участвовала в здешней
работе! Я спасла нескольких детей».
В двадцатый раз ей приснился Бог в золотой пыли,
и она проснулась освеженная, чтобы кормить безобраз-
ных черных детей, десятками подобранных на дороге,
ужасных, покрытых болячками детей, кости которых
почти прорывали кожу
Скотту не позволили бросить его дела, но письмо его
было отправлено правительству, и он имел утешение,
нередкое в Индии, узнать, что другой человек пожал
посеянное им. Это была также дисциплина, полезная
для души.
— Он слишком хорош, чтобы растрачивать себя на
каналы, — говорил Джимми. — Всякий может смотреть
за кули. Нечего сердиться, Вилльям. Он, конечно, тоже
может... Но мне нужна моя жемчужина среди руково-
дителей транспортов, и я перевел его в округ Канда, где
ему придется проделать все сначала Он, должно быть,
уже марширует теперь.
— Он не кули! — с яростью сказала Вилльям. — Он
должен сделать свою настоящую работу!
— Он лучший человек в своем деле, а этим много ска-
зано; но если приходится разбивать камни бритвой, то
я предпочитаю выбрать самую лучшую.
— Не пора ли бы нам повидаться с ним? — сказала
миссис Джим. — Я уверена, бедный мальчик за месяц
ни разу не поел нормально. Он, вероятно, сидит в по-
возке и ест сардинки руками.
— Все в свое время, милая. Долг превыше приличий.
— Иногда я думаю, — сказала Вилльям, — как будем
мы себя чувствовать, когда станем танцевать, или слу-
шать оркестр, или сидеть под крышей. Мне как-то не
верится, что я когда-нибудь носила бальное платье.
425
— Одну минуту, — сказала миссис Джим, думавшая
о чем-то. — Если он поедет в Канду, то будет в пяти ми-
лях от нас. Конечно, он заедет сюда.
— О нет, не заедет, — сказала Вилльям.
— Откуда вы знаете, милая?
— Это оторвет его от дела. У него не будет времени.
— Он найдет его, — сказала, подмигивая, миссис
Джим.
— Это целиком зависит от него. Абсолютно нет ника-
кой причины не заехать, если он считает нужным побы-
вать здесь, — сказал Джим.
— Он не сочтет это нужным, — ответила Вилльям, не
выказывая ни горя, ни волнения. — Он был бы не он,
если бы заехал.
— Конечно, в такие времена хорошо узнаешь лю-
дей, — сухо сказал Джим, но выражение лица Вилльям
оставалось спокойным.
И Скотт не приехал, как она и предсказывала.
Дожди пошли, наконец, поздно, но зато сильные,
и сухая, растрескавшаяся земля превратилась в крас-
ную грязь; слуги убивали змей в лагере, откуда никто
не выходил в течение двух недель, за исключением Хау-
кинса, который садился на лошадь и с радостью разъез-
жал по окрестностям, шлепая по грязи. Правительство
предписало раздать зерна для посева, а также деньги для
покупки новых быков, и белым людям пришлось рабо-
тать вдвое больше. Вилльям переходила дорогу по на-
бросанным кирпичам и давала своим питомцам согре-
вающие лекарства, от которых они поглаживали свои
кругленькие животики; козы питались жесткой травой.
От Скотта, находившегося в округе Канда на юго-вос-
токе приходили только телеграммы — рапорты Хаукин-
су. Плохие местные дороги исчезли; возницы чуть не
взбунтовались; один из полицейских, взятых у Марти-
на, умер от холеры; Скотт принимал по тридцати гран
426
хины в день, чтобы защититься от лихорадки, которой
в тяжелое дождливое время заболевает много работаю-
щих людей, но обо всем этом он не считал нужным док-
ладывать. По обыкновению, он отправлялся с главного
продовольственного пункта на железной дороге по ра-
диусу в пятнадцать миль, а так как взять большой груз
было невозможно, то он брал только четверть положен-
ного, и потому ему приходилось разъезжать вчетверо
больше; он боялся распространения какой-нибудь эпи-
демии среди тысяч крестьян, если они будут собираться
на питательных пунктах. Дешевле было забирать прави-
тельственных волов, заставлять их работать до смерти
и оставлять в добычу воронам в придорожной грязи.
Тут сказался правильный, трудовой образ жизни,
который он вел за последние восемь лет. Впрочем, в
голове у него словно звучал колокол, а земля уходила
из-под ног, когда он стоял, и из-под кровати, когда он
спал. Если Хаукинс счел нужным превратить его в по-
гонщика волов, думал он, то это исключительно дело
его, Хаукинса. На севере есть люди, которые узнают,
что он сделал; люди, служащие по тридцать лет в его
департаменте, скажут — это недурно, а главное, неиз-
меримо выше людей всех положений стояла в самой
гуще битвы Вилльям, которая одобрит его, потому что
она понимает все. Он так настроил свой ум, что он был
весь подчинен ежедневной механической рутине, хотя
его голос звучал словно чужой в его ушах, а пальцы, ко-
гда он писал, становились большими, как подушки, или
маленькими, как горошинки. Усилием воли дотащился
он до телеграфной станции на железной дороге и про-
диктовал телеграмму Хаукинсу, в которой извещал, что
в настоящее время в Канде, по его мнению, неблагопо-
лучно и что он ожидает дальнейших распоряжений.
Телеграфист из Мадраса не одобрил высокого, ху-
дощавого человека, упавшего на него в глубоком об-
427
мороке, не за то, что тяжесть тела этого человека была
велика, но из-за ругани и побоев, которыми осыпал его
Фез Улла, когда нашел своего господина лежащим под
скамьей.
Фез Улла собрал отовсюду, откуда мог, простыни,
одеяла и лег под ними рядом со своим господином, свя-
зал ему руки веревкой, напоил его какой-то ужасной на-
стойкой из травы, позвал полицейского, чтобы бороться
с больным, когда тот намеревался освободиться от не-
выносимой жары под одеялами и простынями, и закрыл
двери телеграфной конторы на две ночи и один день,
чтобы удалить любопытных. А когда по линии желез-
ной дороги подъехала вагонетка и Хаукинс постучался
в дверь, Скотт окликнул его слабым, но нормальным го-
лосом, а Фез стал поодаль и гордился своим успехом.
— В продолжение двух ночей, небеснорожденный, он
был «пагаль»1, — сказал Фез Улла. — Взгляните на мой
нос и обратите внимание на глаз полицейского. Он бил
нас связанными руками, но мы сели на него, небеснорож-
денный, и, хотя слова его были очень дурны, все же заста-
вили его пропотеть. Небеснорожденный, никогда не бы-
вало такого пота! Теперь он слабее ребенка, но лихорадка
вышла из него милостью Божьей. Остался только мой
нос и глаз констебля. Сахиб, уж не просить ли мне от-
ставки, потому что мой сахиб побил меня? — И Фез Улла
осторюжно положил свою длинную худую руку на грудь
Скотта, чтобы удостовериться, что лихорадка у него про-
шла, а потом пошел открывать жестянки с консервами
и обуздывать смеявшихся над его распухшим носом.
— В округе все благополучно, — шепнул Скотт. — Нет
ничего нового. Вы получили мою телеграмму? Я оправ-
люсь за неделю. Не понимаю, как это случилось. Я по-
правлюсь через несколько дней.
Без памяти.
428
— Вы поедете в лагерь с нами, — сказал Хаукинс.
— Но как же... ведь...
— Все кончилось, хотя шум вокруг этого дела еще
продолжается. Вы, пенджабцы, нам больше не нужны.
Клянусь честью, не нужны. Мартин возвращается че-
рез несколько недель, Арбутнот уже вернулся, Эллис
и Клэй заканчивают последнюю линию, которую го-
сударство проводит к питательным пунктам. Мортен
умер — впрочем, он бенгалец; вы его не знали. Даю сло-
во, вы и Вилльям Мартин, по-видимому, благополучно
вынесли все.
— А как она? — голос то возвышался, то падал.
— Она отлично выглядела, когда я расстался с ней.
Римско-католические миссии принимают брошенных
детей, чтобы обратить их в маленьких священников, ба-
зилианская миссия берет нескольких, а остальных разо-
брали матери. Она немножко похудела, ну да как все мы.
Ну, как вы думаете, когда вы можете двинуться в путь?
— Я не могу приехать в лагерь в таком состоянии.
Я не хочу, — раздраженно ответил он.
— Ну, конечно, вид у вас неважный, но насколько
я понимаю, они будут рады видеть вас во всяком со-
стоянии. Я тут присмотрю за вашей работой денька два,
если хотите, а тем временем вы наберетесь сил, и Фез
Улла откормит вас.
Скотт начал ходить, хотя и шатаясь, к тому времени,
как Хаукинс окончил свой осмотр. Он весь вспыхнул,
когда Джим сказал, что его работа в округе была «не-
дурна», и затем прибавил, что во время голода он счи-
тал Скотта своей правой рукой и считает своим долгом
официально доложить об этом по начальству.
Итак, они вернулись по железной дороге в старый
лагерь, но вблизи него не было толпы, костры во рвах
потухли и почернели, а бараки для голодающих были
почти пусты.
429
— Видите! — сказал Джим. — Дела нам осталось не-
много. Поезжайте-ка лучше к моей жене. Там для вас
устроили палатку. Обед в семь часов. Тогда я увижусь
с вами.
Скотт поехал шагом, Фез Улла шел у стремени.
Подъехав к палатке, Скотт увидел Вилльям в амазонке
из бумажной материи коричневого цвета. Она сидела
у входа в палатку-столовую, опустив руки на колени,
бледная, как смерть, похудевшая, истощенная. Даже во-
лосы потеряли свой обычный блеск. Миссис Джим не
было видно. Вилльям могла только сказать:
— Какой у вас плохой вид!
— У меня был приступ лихорадки. У вас самой вид
не очень хороший.
— О, я достаточно здорова. Наша работа подходит
к концу, знаете?
Скотт кивнул головой.
— Мы все скоро вернемся назад. Хаукинс говорил
мне.
— До Рождества, говорит миссис Джим. Рады вы бу-
дете вернуться? Я уже чувствую запах лесов, — Вилльям
втянула воздух. — Мы успеем к рождественским празд-
нествам. Я думаю, что даже пенджабское правительство
не будет настолько низко, что переведет Джека на новое
место до Нового года.
— Кажется, как будто это было сотни лет тому на-
зад — Пенджаб и все остальное, не правда ли? Рады вы,
что приехали?
— Теперь, когда все прошло, да. Здесь было ужасно.
Вы знаете, мы должны были сидеть смирно и ничего не
делать, а сэр Джим так часто уезжал.
— Ну уж и ничего не делать... Ну а как у вас шло дое-
ние коз?..
— Кое-как справлялась, после того как вы научили
меня.
430
Они примолкли, прислушиваясь к шуму шагов. Но
миссис Джим все не было.
— Это напомнило мне, что я должна вам пятьдесят
рупий за сгущенное молоко. Я думала, что вы заедете
сюда, когда вас перевели в округ Канда, и я смогу тогда
заплатить вам, но вы не заехали.
— Я проезжал в пяти милях от лагеря. Видите, это
было во время перехода, и повозки ломались каждую
минуту, мне удалось поправить их только к десяти ча-
сам вечера. Но мне страшно хотелось заехать. Вы знали,
что хотелось, не правда ли?
— Я думаю, что знала, — сказала Вилльям, глядя на
него. Теперь она уже не была бледна.
— Вы поняли?
— Почему вы не заехали? Конечно, поняла,
— Почему?
— Потому что не могли. Я знала это.
— Было бы вам приятно?..
— Если бы вы приехали?.. Ведь я знала, что вы не
приедете... Все же, если бы приехали, я была бы очень
рада. Вы знаете это.
— Слава Богу, что я не приехал! Но как мне хотелось!
Знаете, я не решился ехать впереди повозок, потому что
боялся, что заставлю их свернуть как-нибудь в эту сто-
рону.
— Я знала, что вы не сделаете этого, — с довольным
видом сказала Вилльям. — Вот ваши пятьдесят рупий.
Скотт наклонился и поцеловал руку, державшую
грязные бумажки. Другая рука неловко, но очень нежно
погладила его по голове.
— И вы знали, не правда ли? — сказала Вилльям из-
менившимся голосом.
— Нет, клянусь честью, не знал. Я... у меня не хватало
смелости ожидать чего-либо подобного, за исключени-
431
ем... Скажите, вы ездили куда-нибудь в тот день, когда
я проезжал мимо по дороге в Канду?
Вилльям кивнула головой и улыбнулась, словно ан-
гел, которого застали за добрым делом.
— Так, значит, это я видел край вашей амазонки в...
— В пальмовой роще на южной дороге. Я увидела
ваш шлем, когда вы выходили из пристройки у храма, —
я видела ровно столько, чтобы убедиться, что у вас все
благополучно. Приятно вам это?
На этот раз Скотт не поцеловал ей руку, потому что
они скрылись во мраке палатки-столовой и потому что
Вилльям, колена которой дрожали так, что она долж-
на была сесть на ближайший стул, опустила голову на
руки и заплакала обильными, счастливыми слезами; и
когда Скотт сообразил, что следовало бы утешить ее,
она побежала в свою палатку. Скотт же вышел на воздух
с широкой идиотской улыбкой на устах. Но когда Фез
Улла принес ему питье, оказалось, что Скотту необхо-
димо поддерживать одну руку другой, не то прекрасный
напиток — виски с содовой — расплескался бы. Бывают
лихорадки разного рода
Но хуже — и притом гораздо хуже — был натянутый
разговор, когда они избегали смотреть друг на друга,
пока слуги не удалились, и хуже всего, когда миссис
Джим, еле удерживавшаяся от слез с той минуты, как
подали суп, поцеловала Скотта и Вилльям, и они выпи-
ли целую бутылку шампанского, теплого, потому что не
было льда. Потом Скотт и Вилльям сидели при свете
звезд на воздухе до тех пор, пока миссис Джим не загна-
ла их в палатку, боясь нового приступа лихорадки.
По поводу этого и многого другого Вилльям сказала:
— Быть помолвленной отвратительно, потому что
это какое-то неопределенное положение. Мы должны
быть благодарны, что у нас столько дел.
432
— Столько дел! — сказал Джим, когда эти слова были
переданы ему. — Оба они теперь никуда не годятся. Я не
могу добиться пяти часов работы от Скотта. Половину
времени он витает в облаках.
— Но зато так отрадно смотреть на них, Джимми.
Сердце у меня разобьется, когда они уедут. Не можешь
ли ты сделать что-нибудь для них?
— Я написал донесение так, что должно получить-
ся впечатление, будто он лично вел все это дело. Но
он желает только получить место по проведению кана-
ла Луни, и Вилльям также стоит на этом. Слышала ты
когда-нибудь, как они говорят о запруде, об излишке
воды? Должно быть, такова их манера ухаживать.
Миссис Джим нежно улыбнулась.
— Ну, это они только так, между прочим!.. Да благо-
слови их Господь.
Итак, любовь царствовала невозбранно в лагере при
ярком свете дня, в то время как люди завершали борьбу
с голодом в «восьми округах».
Утро принесло пронизывающий холод северного де-
кабря, облака дыма костров, темный серо-голубой цвет
тамариндовых деревьев, сооружения над разрушен-
ными могилами и все запахи белых северных равнин.
Поезд бежал по длинному Сетлейскому мосту, тянув-
шемуся на протяжении мили. Вилльям, закутанная в
«поштин» — куртку из овчины, расшитую шелками и
обшитую грубой мерлушкой, — смотрела на все влаж-
ными глазами и с трепетавшими от восторга ноздрями.
Юг с его пагодами и пальмовыми деревьями, индусский
юг остался позади. Вот страна, которую она знает и лю-
бит. Перед ней была хорошо знакомая ей жизнь среди
людей ее круга и понятий.
433
Почти на каждой станции они забирали этих лю-
дей — мужчин и женщин, едущих на Рождество с ракет-
ками для тенниса, связками шестов для игры в поло, с
милыми, поломанными лопатками для крокета, фокс-
терьерами и седлами. Большая часть из них была в та-
ких же куртках, как у Вилльям, потому что с северным
холодом так же нельзя шутить, как с северной жарой.
И Вилльям была среди них и одна из них. Запустив
руки глубоко в карманы, подняв воротник выше ушей,
она расхаживала по платформе, притоптывая ногами,
чтобы согреться, и переходила из одного вагона в дру-
гой, чтобы навестить знакомых. Везде ее поздравляли.
Скотт сидел в конце поезда с холостяками, которые не-
милосердно дразнили его тем, что он кормил грудных
детей и доил коз, но по временам он подходил к окну
вагона, где сидела Вилльям, и шептал:
— Хорошо, не правда ли?
И Вилльям отвечала, видимо, в полном восторге:
— Правда, хорошо.
Приятно было слышать благозвучные имена родных
городов: Умбала, Лудиана, Филлоур, Джуллундур зву-
чали в ее ушах, словно колокола, которые должны воз-
вестить о ее свободе, и Вилльям чувствовала глубокую,
истинную жалость ко всем чужим и посторонним —
гостям, путешественникам и только что принятым на
службу.
Возвращение было чудесное, и, когда холостяки да-
вали рождественский бал, Вилльям была неофициаль-
но, так сказать, главной и почетной гостьей старшин
клуба, которые могли устроить все чрезвычайно прият-
но для своих друзей. Она танцевала со Скоттом почти
все танцы, а остальное время сидела в большой темной
галерее, выходившей в великолепный зал, где блестели
мундиры, звенели шпоры и развевались новые женские
платья и где четыреста танцоров кружились так, что
434
флаги, которыми были задрапированы колонны, стали
развеваться, уносимые вихрем.
Около полуночи с полдюжины не любивших тан-
цы пришли из клуба, чтобы сыграть серенаду, — то был
сюрприз, приготовленный старшинами. Прежде чем
присутствующие могли сообразить что-либо, оркестр
умолк и невидимые голоса запели «Добрый король
Венцеслав».
Вилльям, сидя на галерее, подпевала и отбивала такт
ногой:
Иди за мной вослед, мой паж,
Вослед твоей любви!
Настанет время в зимний хлад —
Замрет огонь в крови!
— Надеюсь, что они споют еще что-нибудь? Не прав-
да ли, как красиво это пение, вдруг раздающееся из тем-
ноты? Посмотрите-посмотрите, вон миссис Грегори вы-
тирает глаза!
— Это несколько напоминает родину, — сказал
Скотт. — Я помню...
— Тс! Слушайте, милый!.. — И снова раздалось пе-
ние.
Они сидели все вокруг.
— Ах! — сказала Вилльям, придвигаясь ближе
к Скотту.
Господень Ангел к ним сошел —
И осиян был славой луг.
«Не бойтесь, — Ангел им сказал
(Смущенных, страх их обуял), —
Я радость возвестить сошел:
Спаситель на землю пришел!»
На этот раз глаза вытерла Вилльям.
435
ОШИБКА В ЧЕТВЕРТОМ ИЗМЕРЕНИИ
Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился,
что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на
богатство, накопленное тремя трудовыми поколения-
ми, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус
во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей,
бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй,
лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны
интересовалось вопросом, почему он не ходит ежеднев-
но в контору, как его отец.
Поэтому он бежал, и соотечественники кричали
вслед ему, что он англофил-маньяк, родившийся для
того, чтобы истреблять плоды работы других, и со-
вершенно лишенный патриотического духа. Он носит
монокль, он выстроил вокруг своего загородного дома
стену с высокими, закрывающимися воротами, вместо
того чтобы пригласить всю Америку сидеть на его цве-
точных клумбах, он заказывал себе платье в Англии, и
пресса его города проклинала в нем все — начиная с мо-
нокля до брюк — два дня подряд.
Когда он снова выплыл на свет Божий, то оказался
там, где разве только появление на Пиккадилли пала-
ток вражеской армии могло бы произвести впечатление.
Если у него есть деньги и свободное время — Англия го-
това дать все, что могут купить деньги и свободное вре-
мя. Получив плату, она не станет задавать вопросов.
Он вынул свою чековую книжку и стал собирать раз-
ные вещи — сначала осторожно, потому что помнил, что
в Америке вещи владеют человеком. К великому своему
восхищению он открыл, что в Англии, наоборот, он мо-
жет попирать ногами принадлежащие ему вещи.
Целые классы людей и слои общества различных на-
именований выросли как будто из-под земли и молча и
искусно взяли на себя заботу о его приобретениях. Они
436
были рождены и воспитаны с единственной целью —
быть слугами чековой книжки. Когда она кончалась,
они исчезали с той же таинственностью, с какой появ-
лялись.
Непроницаемость такой размеренной жизни раздра-
жала его, и он пытался узнать что-либо о человеческой
стороне этих людей. Он должен был отказаться от сво-
его намерения и поступить в обучение к своим подчи-
ненным. В Америке туземец развращает английских
слуг. В Англии слуга воспитывает своего господина.
Вильтон Серджент старался научиться всему, чему его
обучали, с таким же усердием, с каким его отец старал-
ся разрушить железнодорожные линии своей родной
страны до захвата их, и, должно быть, капля старой
бандитской крови заставила его купить за ничтожную
цену Хольт-Хангарст, лужайка которого размером в со-
рок акров полого спускалась к четырем подъездным пу-
тям Большой Бухонианской железной дороги. Поезда
летали почти беспрерывно с шумом, утром напоминав-
шим жужжание пчел, а вечером — трепетание могучих
крыльев. Сын Мертона Серджента имел основание ин-
тересоваться этой железнодорожной линией. Ему при-
надлежало несколько тысяч миль подъездных путей, но
не главной линии, где локомотивы постоянно свистели
на переездах, а салон-вагоны баснословной цены и не-
обычайной раскраски скользили по изгибам, в безопас-
ности которых усомнились бы инженеры главной ли-
нии Бухонианской железной дороги.
С края своей лужайки он мог видеть, как рельсы,
натянутые, словно тетива лука, спускались в долину
Преста, усеянную уходящими далеко вдаль сигнальны-
ми будками, и делали в высшей степени рискованные
подъемы на насыпь в сорок футов вышины.
Предоставленный самому себе, Вильтон выстроил
бы отдельный вагон и держал бы его на ближайшей
437
железнодорожной станции Эмберли Ройяль, в пяти
милях от своего местопребывания. Но те, в чьи руки
он отдался, чтобы получить воспитание на английский
манер, имели мало понятия о железных дорогах и еще
менее об отдельных вагонах. Та, которую они знали,
входила в круг вещей, существовавших для их удобст-
ва. Остальные были для них «американскими», а с на-
стойчивостью, свойственной его силе, Вильтон желал
быть даже больше англичанином, чем сами англичане.
Он преуспел в этом как нельзя лучше. Он научился
не украшать Хольт-Хангарст, хотя отоплял его, научил-
ся оставлять гостей одних, удерживаться от излишних
представлений их друг другу, он отказался от своих
привычек, манер и придерживался тех, которые можно
приобрести известными усилиями. Он научился предос-
тавлять людям наниматься с какой-нибудь целью и ис-
полнять обязанности, за которые им платили. Он узнал
от землекопа, работавшего в его имении, что всякий че-
ловек, с которым он приходит в соприкосновение, имеет
определенное положение в государственной организа-
ции, и Вильтону не мешает ознакомиться с этим поло-
жением. В довершение всего он научился хорошо играть
в гольф, а когда американец усваивает все тонкости этой
игры, он утрачивает свою национальную самобытность.
Остальная часть его воспитания происходила весьма
приятным образом. Если что-либо возбуждало его ин-
терес на небесах, или на земле, или в водах под землей,
то немедленно появлялось за его столом, направляемое
надежными руками, в которые он попал. Появлялись
именно те люди, которые лучше всего говорили, делали
что-либо, писали, исследовали, производили раскопки,
строили, спускали на воду, создавали или изучали имен-
но то, что интересовало его, — хранители книг и гравюр
Британского музея, специалисты по части жуков, архи-
тектурных украшений и египетских династий, путеше-
438
ственники в глубины неизвестных стран, токсикологи,
любители и знатоки орхидей, писатели монографий о
домашней утвари каменного века, о коврах, о доистори-
ческом человеке или о музыке раннего Ренессанса, Они
приходили и играли с ним. Они не предлагали никаких
вопросов, нисколько не заботились о том, кто он и что
он такое. Они требовали от него только, чтобы он умел
говорить и вежливо слушать. Их работа происходила
где-то вдали от его взоров.
Были и женщины.
«Никогда, — говорил себе Вильтон Серджент, — ни
один американец не видел Англии так, как вижу ее я».
И, краснея под одеялом, он вспоминал о белых днях,
когда он отправлялся в контору по Гудзону на своей
паровой океанской яхте в тысячу двести тонн и доби-
рался в трамвае до улицы Бликер, держась за кожаный
ремень между ирландской прачкой и немецким анар-
хистом. Если бы кто-нибудь из его теперешних гостей
увидел его, он сказал бы: «Совершенно по-американ-
ски», — а Вильтону не нравился этот тон. Он приучил
себя к походке англичан и к английскому тону голоса —
за исключением тех случаев, когда возвышал его. Он не
жестикулировал, он подавил в себе немало привычек,
но были некоторые вещи — между прочим, пристрастие
к некоторым кушаньям, — от которых не мог отучить
его даже Говард, его безупречный дворецкий.
Его воспитанию суждено было закончиться самым
странным и удивительным образом, и мне довелось
присутствовать при этом конце.
Вильтон несколько раз приглашал меня, чтобы по-
казать мне, как хорошо на него действует новая жизнь
в Хольт-Хангарсте, и каждый раз я объявлял, что все
идет отлично. Третье его приглашение было менее фор-
мально, чем предыдущие, и в нем он намекал на какое-
то дело, где требуется мое одобрение или совет, а может
439
быть, и то и другое. Когда человек начинает позволять
себе вольности со своей национальностью, появляется
бесконечный простор для ошибок, и потому я отправил-
ся, ожидая многого. Догкарт в семь футов и грум в чер-
ной ливрее Хольт-Хангарста встретили меня на станции
Эмберли Ройяль. В Хольт-Хангарсте меня принял эле-
гантный и очень сдержанный человек и провел в пред-
назначенную мне роскошную комнату В доме не было
других гостей, и это заставило меня призадуматься.
За полчаса до обеда Вильтон зашел в мою комнату.
Свое беспокойство он тщетно маскировал выражением
самоуверенности и равнодушия. Через некоторое вре-
мя — расшевелить его было почти так же трудно, как
любого из моих соотечественников, — я добился от него
рассказа, простого в его экстравагантности и экстрава-
гантного в его простоте. Оказалось, что Гакман, из Бри-
танского музея, провел у него около десяти дней, хва-
стаясь своими жуками. Гакман имеет привычку носить
действительно бесценные антикварные вещи на колечке
для ключа и в кармане брюк. По-видимому, ему удалось
перехватить что-то, предназначавшееся в Булакский
музей, «подлинный Амен-Хотеп», по его словам, «жук
царицы Четвертой Династии». Вильтон купил у Касса-
ветти, репутация которого не вполне безукоризненна,
жука, приблизительно такого же ценного, и оставил в
своей лондонской квартире. Гакман наугад, основыва-
ясь только на том, что знал о Кассаветти, сказал, что это
обман с его стороны. Последовало продолжительное об-
суждение вопроса ученым и миллионером.
Один говорил: «Но я знаю, что этого не может быть», —
а другой говорил: «А я знаю, что может, и докажу это».
Для успокоения души Вильтон счел необходимым
отправиться в город до обеда, т. е. сделать сорок миль,
и привезти жука. Тут-то и произошли события, имев-
шие несчастные последствия. Так как станция Эмбер-
440
ли Ройяль находилась на расстоянии пяти миль, а для
того чтобы запрячь лошадей, нужно известное время, то
Вильтон приказал Говарду, безупречному дворецкому,
дать следующему поезду сигнал, чтобы остановить его.
Говард, человек более находчивый, чем думал его госпо-
дин, взял красный флаг и яростно замахал им навстречу
первому поезду, спускавшемуся мимо лужайки. Поезд
остановился.
С этого места рассказ Вильтона стал сбивчив. По-ви-
димому, он намеревался войти в этот страшно разгне-
ванный экспресс, а кондуктор удерживал его с большей
или меньшей силой — в сущности, выбросил его из окна
запертого купе. Вильтон, должно быть, сильно ударил-
ся о песочную насыпь. Он сознался, что в результате
произошла драка на полотне железной дороги, во время
которой он потерял шляпу, наконец, его втащили в кон-
дукторское отделение и усадили. Он задыхался.
Он предложил денег кондуктору и очень глупо объ-
яснил все, не назвав только своей фамилии. Он не сде-
лал этого, так как воображению его представлялись
напечатанные большими буквами заголовки статей в
нью-йоркских газетах, а он отлично знал, что сын Мер-
тона Серджента не может ожидать милости по ту сторо-
ну океана. К изумлению Вильтона, кондуктор отказался
от денег, сказав, что это дело касается Компании. Виль-
тон настаивал на сохранении инкогнито, и потому на
конечной станции св. Ботольфа его ожидали два полис-
мена. Когда он выразил желание купить новую шляпу и
телеграфировать своим друзьям, оба полисмена в один
голос предупредили, что всякое его слово будет уликой
против него, и это страшно подействовало на Вильтона.
— Они были так дьявольски вежливы, — сказал он. —
Если бы они взгрели меня своими дубинками, мне было
бы легче, но все время: «Потрудитесь пройти сюда, сэр»,
да: «Подымитесь по этой лестнице, сэр», пока не поса-
441
дили меня в тюрьму, посадили, словно простого пьяни-
цу, и мне пришлось просидеть целую ночь в какой-то
дыре, в карцере.
— Это все произошло оттого, что вы не назвали своей
фамилии и не телеграфировали своему адвокату, — от-
ветил я. — К чему вас приговорили?
— Сорок шиллингов или месяц тюрьмы, — быстро
сказал Вильтон. — Это было на следующее утро, ясное и
раннее. Они покончили с нами в три минуты. Девушка
в розовой шляпке — ее привели в три часа утра — приго-
ворена к десяти дням. Мне, кажется, посчастливилось.
Должно быть, я отбил у сторожа весь его разум. Он ска-
зал старому селезню на судейском месте, что я говорил
ему, будто я сержант армии и собираю жуков на желез-
нодорожном пути. Так всегда бывает, когда пробуешь
объяснить что-нибудь англичанину
— А вы?
— О, я ничего не говорил. Мне хотелось одного —
уйти оттуда. Я заплатил штраф, купил новую шляпу
и вернулся сюда на следующее утро раньше полудня.
В доме было много народу, я сказал, что меня задержа-
ли против воли, и тогда они все вдруг стали вспоминать,
что они обещались быть в других местах, Гакман, долж-
но быть, видел драку на полотне и рассказал об этом.
Я думаю, что они подумали: «Это совершенно по-аме-
рикански», — черт бы их побрал! В первый раз в жизни
я остановил поезд и никогда бы этого не сделал, не будь
замешан жук. Их старым поездам не мешает иногда не-
большая остановка.
— Ну, теперь все прошло, — сказал я, еле сдерживая
смех. — И ваше имя не попало в газеты. Все же это не-
сколько по-английски.
— Прошло! — яростно проворчал Вильтон. — Только
началось! Неприятность с кондуктором представляла
собой обыкновенное нападение — простое уголовное
442
дело. Остановка поезда оказывается делом гражданским,
а это совсем другое. Теперь меня преследуют за это!
-Кто?
— Да Большая Бухонианская дорога. В суде был че-
ловек, присланный от Компании, чтобы следить за хо-
дом дела. Я сказал ему свою фамилию в укромном угол-
ке, прежде чем купил шляпу, и... пойдемте-ка обедать,
потом я покажу вам результаты этого разговора.
Рассказ о том, что ему пришлось вытерпеть, привел
Вильтона в очень раздраженное состояние духа, и не ду-
маю, чтобы мой разговор мог успокоить его. Во время
обеда я, словно одержимый каким-то чисто дьявольским
злорадством, с любовным упорством распространялся о
некоторых запахах и звуках Нью-Йорка, воспоминание
о которых особенно волнует душу тамошнего уроженца,
находящегося за границей.
Вильтон стал расспрашивать о своих прежних то-
варищах — членах различных клубов, владельцах рек,
«ранчо» и судов, на которых плавают в свободное вре-
мя, королей мясной биржи, железнодорожных, керо-
синовых и пшеничных. Когда подали зеленую мятную
настойку, я дал ему особенно маслянистую отврати-
тельную сигару из тех, которые продаются в освещен-
ном электричеством, украшенном мозаикой и дорогими
изображениями обнаженных фигур буфете Пандемо-
ниума. Вильтон жевал конец сигары несколько минут,
прежде чем зажечь ее.
Дворецкий оставил нас одних, камин в столовой
с дубовыми панелями начал дымить.
— Вот и это! — сказал он, яростно вороша угли, и я по-
нял, что он хотел сказать. Нельзя устроить паровое ото-
пление в домах, где жила королева Елизавета.
Ровный шум ночного поезда, мчавшегося вниз в до-
лину, напомнил мне о деле.
443
— Ну, так что же насчет Большой Бухонианской? —
спросил я.
— Пойдемте в мой кабинет. Вот и все — пока.
То была кучка писем цвета зельтерского порошка,
дюймов девяти в длину, имевшая очень деловой вид.
— Можете просмотреть это, — сказал Вильтон. —
Я мог бы взять стул и красный флаг, пойти в Гайд-Парк
и наговорить самых ужасных вещей про вашу королеву,
проповедовать какую угодно анархию, и никто не об-
ратил бы на это внимания. Полиция — черт бы ее по-
брал! — защитила бы меня, если бы я своей выходкой
навлек на себя неприятность. Но за такой пустяк, что я
махнул флагом и остановил маленький грязный скри-
пучий поезд, проходящий к тому же по моей собствен-
ной земле, на меня обрушивается вся британская кон-
ституция, словно я бросил бомбу! Я не понимаю этого.
— Не более понимает и Британская Бухонианская
дорога, по-видимому. — Я перелистывал письма. — Вот
начальник движения пишет, что совершенно непонят-
но, как кто-либо мог... — Боже мой, Вильтон, да вы дей-
ствительно сделали это!
Я хихикнул, продолжая чтение.
— Что тут смешного? — спросил хозяин.
— Кажется, что вы или Говард за вас остановили се-
верный поезд, идущий на юг в три часа сорок?
— Еще бы мне не знать этого! Они все набросились
на меня, начиная с машиниста.
— Но ведь это поезд, идущий в три сорок, — «Инду-
на». Ведь вы, конечно, слышали об «Индуне» Большой
Бухонианской дороги?
— Как я могу, черт возьми, отличить один поезд от
другого? Они идут почти через каждые две минуты?
— Совершенно верно. Но ведь это была «Индуна»,
«единственный» поезд по всей линии. Он был пущен в
начале шестидесятых годов и никогда не был остановлен.
444
— Я знаю! Со времен пришествия Вильгельма Завое-
вателя или с того времени, когда король Карл прятался
в его топке. Вы такой же, как все британцы. Если он хо-
дил без остановки столько времени, то пора было оста-
новить его раза два.
Американец стал ясно проглядывать в Вильтоне, его
маленькие руки с тонкими кистями беспокойно двига-
лись.
— Предположим, что вы остановили бы имперский
экспресс или западный циклон?
— Предполагаю. Я знаю Отиса Гарвея — или знал
прежде. Я послал бы ему телеграмму, и он понял бы,
что со мной произошла свинская штука. Это я говорил
и здешней ископаемой британской компании.
— Так вы отвечали на эти письма, не посоветовав-
шись с адвокатом?
— Конечно, отвечал.
— О, моя благословенная страна! Продолжайте,
Вильтон.
— Я написал, что был бы очень рад видеть их пред-
седателя и объяснить ему все в трех словах, но это ока-
залось невозможным. По-видимому, их председатель
какой-то бог. Он был слишком занят, и, ну можете про-
честь сами, они потребовали объяснений. Смотритель
станции Эмберли Ройяль, а он обычно пресмыкается
передо мной, требовал объяснения, да поскорее. Глав-
ный инженер в св. Ботольфе требовал три или четыре
объяснения, а лорд Муккамук, что смазывает локомо-
тивы, требовал по объяснению каждый день. Я говорил
им — говорил раз шестьдесят, — что остановил их свя-
той и священный поезд, потому что хотел войти в него.
Теперь уже не оставалось никакого сомнения в на-
циональности говорившего. Манера говорить, жестику-
лировать, двигаться, в которой он был так старательно
выдрессирован, исчезла вместе с маской напускного
445
хладнокровия. То был законный сын самого Молодого
Народа, предшественниками которого были красноко-
жие индейцы. Его голос поднялся до высоких гортан-
ных звуков людей его расы, заметных только тогда,
когда они говорят под влиянием возбуждения. В его
близко поставленных друг к другу глазах сменялось
выражение ничем не объяснимого страха, неразумного
раздражения, быстрого и бесцельного полета мыслей,
ребяческой жажды немедленной мести и патетическо-
го изумления ребенка, ударявшегося головой о дурной,
злой стол.
А я знал, что с другой стороны стоит Компания, так-
же не способная понимать что-либо, как и Вильтон.
— Я мог бы три раза купить их старую дорогу, — про-
бормотал он, играя ножом для разрезания бумаги и бес-
покойно двигаясь на месте.
— Надеюсь, вы не сказали им этого!
Ответа не было, но, читая письма, я почувствовал,
что Вильтон, должно быть, высказал много удивитель-
ных вещей. Большая Бухонианская сначала просила
объяснения причины остановки «Индуны» и нашла
некоторое легкомыслие в полученном ею ответе. Тогда
она рекомендовала «мистеру В. Сердженту» прислать
своего адвоката к ее адвокату для соблюдения всех юри-
дических формальностей.
— А вы не послали? — спросил я, подымая голову.
— Нет. Они обращались со мной как с ничего не по-
нимающим щенком. В адвокате не было ни малейшей
необходимости. Все дело устроилось бы в пять минут
спокойного разговора.
Я вернулся к корреспонденции. Большая Бухониан-
ская сожалела, что спешные дела мешают кому-либо из
директоров принять приглашение мистера В. Серджен-
та приехать к нему и обсудить создавшееся положение.
Большая Бухонианская старательно указывала, что ее
446
действиями не руководит никакое враждебное чувство
и что она не имеет в виду получение денег. Долг ее ди-
ректоров требует защиты интересов их линии, а инте-
ресы эти не могут быть защищены, если будет установ-
лен прецедент, в силу которого каждый из подданных
королевы может остановить поезд во время его прохо-
ждения. Потом (это был новый раздел корреспонден-
ции, так как дело касалось не менее пяти начальников
департаментов) Компания допускала, что существует
некоторое сомнение, имеющее основание, относитель-
но характера обязанностей администрации при кризи-
сах, происходящих с экспрессом, и дело должно быть
решено судебным процессом, пока не будет вынесено
авторитетное заключение — до Палаты лордов включи-
тельно, если окажется необходимым.
— Это уж совсем убило меня, — сказал Вильтон, чи-
тавший письма, наклонясь над моим плечом. — Я знал,
что в конце концов наткнусь на британскую конститу-
цию. Палата лордов, Господи, Боже мой! Да ведь я же не
подданный королевы!
— А я думал, что вы натурализовались здесь.
Вильтон сильно покраснел и сказал, что многое
должно измениться в британской конституции, прежде
чем он решится подать прошение о принятии его в бри-
танское подданство.
— Как это все нравится вам? — сказал он. — Не с ума
ли они сошли там?
— Не знаю. Вы совершили такой поступок, кото-
рый никому не приходил раньше в голову, и Компания
не знает, как поступить в этом случае. Я вижу, что они
предлагают прислать своего адвоката и какое-то другое
официальное лицо, чтобы поговорить частным образом.
Вот еще другое письмо, где вам предлагается воздвиг-
нуть четырнадцатифутовую стену вокруг сада и посы-
пать ее наверху битым стеклом.
447
— Вот она, британская наглость! Человек, рекомен-
дующий мне это (еще один надутый чиновник), гово-
рит, что «я испытаю большое удовольствие, наблюдая,
как стена с каждым днем будет подыматься все выше
и выше». Представляли ли вы себе такую глупость?
Я предлагал им достаточно денег, чтобы купить новые
вагоны и дать пенсию трем поколениям машинистов,
но, по-видимому, это не то, чего они желают. Они ожи-
дают, что я пойду в Палату лордов, получу какое-то по-
становление, а в промежутке выстрою стены. Что, они
не совсем сумасшедшие? Можно подумать, что я пре-
вратил в свою профессию остановку поездов. Как это
я мог отличить их старую «Индуну» от обыкновенного
поезда? Я сел в первый попавшийся поезд и уже доста-
точно отсидел и заплатил штраф.
— Это за то, что вы поколотили кондуктора.
— Он не имел права выбросить меня, когда я уже на-
половину влез.
— Что же вы теперь будете делать?
— Их адвокат и другой чиновник (не доверяют они,
что ли, своим служащим, что посылают их попарно)
приезжают сегодня вечером. Я сказал им, что бываю
занят до обеда, а потом они могут прислать хоть целое
правление, если им будет легче от этого.
Визиты после обеда, ради удовольствия или дела,
обычны в маленьких американских городах, но не в
Англии, где конец дня считается священным для каж-
дого. Вильтон Серджент решительно поднял знамя вос-
стания.
— Неужели вас не поражает юмор вашего положе-
ния, Вильтон? — спросил я.
— В чем тут юмор: американского гражданина —
беднягу — ловят на удочку только потому, что он мил-
лионер.
Он помолчал немного и потом продолжал:
448
— Конечно. Теперь я все понимаю, — он повернулся
и с волнением взглянул на меня. — Ясно как день. Эти
голубчики подводят мины, чтобы содрать с меня кожу.
— Они определенно говорят, что им не нужно денег.
— Это все для отвода глаз. Так же, как и их обращение
ко мне: В. Серджент. Они отлично знают, кто я. Они знают,
что я сын старика. Как это я раньше не подумал об этом.
— Одну минуту, Вильтон. Если бы вы влезли на вер-
хушку купола св. Павла и предложили награду любому
англичанину, который мог бы сказать, кто был Мертон
Серджент и что он такое, в Лондоне не найдется и два-
дцати человек, которые могли бы ответить.
— Так это их островной провинциализм. Мне реши-
тельно все равно. Старик мог бы погубить Большую
Бухонианскую ни за грош, в одну минуту. Боже мой, я
сделаю это, серьезно! Я покажу им, что они не могут на-
падать на иностранца за то, что он остановил один из
их маленьких жестяных поездов. А я еще тратил здесь,
по крайней мере, по пятидесяти тысяч в год в течение
четырех лет!
Я был рад, что я не его адвокат. Я еще раз прочитал
корреспонденцию, а именно письмо, в котором ему
предлагалось — почти нежно, как мне показалось, —
выстроить четырнадцатифутовую кирпичную стену в
конце сада, на середине письма меня поразила мысль,
наполнившая меня злорадством.
Лакей ввел двух гладко выбритых людей в сюртуках,
серых брюках, не бойких на язык. Было почти девять
часов, но они, казалось, только что вышли из ванны.
Я не мог понять, почему старший и более высокий из
них выразительно взглянул на меня и пожал мне руку
с горячностью, не свойственной англичанам.
— Это упрощает положение, — вполголоса сказал
он и, видя, что я пристально и с удивлением смотрю на
него, шепнул своему товарищу:
449
— Боюсь, что мои услуги бесполезны. Может быть,
мистер Фольсом переговорит с мистером Серджентом
о деле.
— Для этого-то я здесь, — сказал Вильтон.
Юрист приятно улыбнулся и сказал, что не видит
причины, почему бы не поговорить спокойно и не ула-
дить дела в две минуты. Он сел напротив Вильтона с са-
мым успокаивающим видом. Товарищ его вывел и меня
на сцену Таинственность усиливалась, но я кротко по-
следовал за ним и услышал, что Вильтон говорит с бес-
покойным смехом:
— У меня сделалась бессонница от этого дела, мистер
Фольсом. Покончите с ним так или сяк, ради Бога!
— А! Очень он страдал этим последнее время? —
спросил меня мой сосед, предварительно откашляв-
шись.
— Право, не могу сказать, — ответил я.
— Так, вероятно, вы недавно приняли на себя это за-
нятие?
— Я приехал сегодня вечером. У меня, собственно,
нет здесь никакого занятия.
— Я понимаю. Только чтобы наблюдать за ходом со-
бытий... в случае...
Он кивнул головой.
— Вот именно. В наблюдении, в сущности, все мое
занятие.
Он снова слегка кашлянул и перешел к делу.
— Ну, я спрашиваю только ради осведомления, нахо-
дите вы эти идеи навязчивыми?
— Какие идеи?
— Или периодически изменяющимися? Это очень
любопытно, но верно ли я понимаю, что тип их изменя-
ется? Например, мистер Серджент верит, что он может
купить Большую Бухонианскую дорогу.
— Ведь он вам писал об этом?
450
— Он сделал предложение Компании — на пол-листа
бумаги из записной книжки. Неужели теперь он впал в
другую крайность и считает себя в опасности сделаться
нищим? Странная экономия в бумаге показывает, что
какая-то идея в этом роде могла мелькнуть в его голове,
две идеи могут уживаться вместе, но это нечасто бывает.
Как вам известно, иллюзия богатства — мания величия,
как называют это, кажется, наши друзья французы —
обыкновенно исключает все другие.
Я услышал слова Вильтона, говорившего в конце ка-
бинета своим лучшим английским голосом:
— Дорогой сэр, я уже двадцать раз объяснял вам, что
хотел достать жука к обеду. Предположите, что вы оста-
вили дома какой-нибудь важный документ.
— Это проявление хитрости очень многозначитель-
но, — пробормотал мой коллега. — Посмотрите, как он
настаивает на своем объяснении.
— Конечно, я очень рад встретиться с вами, но если
бы вы прислали сюда к обеду вашего председателя, я
покончил бы дело в полминуты. Я мог бы купить у него
Бухонианскую, пока ваши клерки пересылали мне это.
Вильтон тяжело опустил руки на синие и белые
письма. Адвокат встал.
— Говоря откровенно, — сказал он, — совершенно не-
понятно — даже если бы дело шло о самых важных доку-
ментах, — как можно останавливать экспресс, идущий в
три сорок, — «Индуну», нашу «Индуну», дорогой сэр.
— Абсолютно непонятно! — повторил мой товарищ,
потом, понизив голос, сказал мне: — Замечаете, снова
навязчивая идея о богатстве. Меня призвали, когда он
написал это. Видите, для Компании совершенно невоз-
можно продолжать посылать свои поезда через владе-
ния человека, который в любую минуту может вооб-
разить, что ему дано поручение с небес останавливать
всякое движение. Если бы он направил нас к своему
451
адвокату — но понятно, что этого он не захотел. Жаль,
очень жаль. Он так молод. Между прочим, любопытно,
не правда ли, подмечать полную уверенность в словах
людей, страдающих этим — можно сказать, раздираю-
щую душу, — и невозможность для них следить за по-
следовательностью своих доводов.
— Я не могу понять, чего вы желаете, — говорил
Вильтон адвокату.
— Она не должна быть более четырнадцати футов в
высоту — действительно, удобное сооружение, а на сол-
нечной стороне можно будет выращивать персики. —
Адвокат говорил непрофессиональным тоном. — Мало
что может быть приятнее, чем наблюдать, так сказать, за
своим виноградником и фиговыми деревьями в полном
цвету. Подумайте о прибылях и удовольствии, которые
вы получите. Если бы вы нашли способ устроить это,
мы обсудили бы все детали с вашим адвокатом, и воз-
можно, что Компания взяла бы на себя часть издержек.
Я надеюсь, что достаточно выяснил это дело. Если вы,
дорогой сэр, заинтересуетесь постройкой стены и буде-
те настолько любезны, что сообщите фамилии ваших
поверенных, то уверяю вас, что вы не услышите больше
ничего о Большой Бухонианской.
— Но почему я должен обезобразить мою лужайку
новой кирпичной стеной?
— Серый камень чрезвычайно живописен,
— Ну, серый камень так серый камень. Почему, черт
возьми, я должен воздвигать вавилонские башни толь-
ко потому, что я — один раз — задержал один из ваших
поездов?
— В его третьем письме были очень странные выра-
жения, — шепнул мне на ухо мой собрат. — Морские
впечатления сталкивались с сухопутными. В каком уди-
вительном мире он жил и еще будет жить, прежде чем
опустится занавес. И такой молодой, такой молодой!
452
— Ну, если желаете, чтобы сказал вам на чистом анг-
лийском языке, я готов скорее на все, чем согласиться
на стеностроительство по вашему приказанию. Можете
доводить это дело до Палаты лордов, и брать обратно, и
получать постановления хоть величиной в целый фут,
если желаете, — горячо сказал Вильтон. — Боже мой,
ведь я же сделал это только раз!
— В настоящее время у нас нет никакой гарантии, что
вы не сделаете этого снова, а при нашем движении мы
должны в интересах пассажиров требовать гарантии в
какой бы то ни было форме. Тут не должно быть преце-
дента. Всего этого можно было бы избежать, если бы вы
направили нас к вашему официальному поверенному.
Адвокат с умоляющим видом оглядел комнату
— Вильтон, — сказал я, — можно мне попробовать?
— Все что хотите, — сказал Вильтон. — По-видимо-
му, я не умею говорить по-английски. Но все же я не по-
строю стены. — Он откинулся в кресле.
— Джентльмены, — решительно проговорил я, так
как предвидел, что доктор долго не поймет, в чем
дело, — мистер Серджент имеет очень большое влияние
на главнейшие железные дороги своей страны.
— Своей страны? — сказал адвокат.
— В этом возрасте? — сказал доктор.
— Конечно. Он получил их в наследство от своего
отца, мистера Серджента, американца.
— Чем и горжусь, — сказал Вильтон, как будто он
был западный сенатор, в первый раз выпущенный на
континент.
— Дорогой сэр, — сказал, приподнимаясь, адвокат, —
отчего вы не ознакомили Компанию с этим фактом, с
таким важным фактом, в начале нашей переписки? Мы
поняли бы тогда все. Мы приняли бы во внимание...
— Черт возьми ваше уважение! Что я — красноко-
жий индеец или сумасшедший?
453
У адвоката и доктора был виноватый вид.
— Если бы друг мистера Серджента сказал нам это
вначале, — очень строго проговорил доктор, — многое
могло быть спасено!
Увы! Я сделал себе из этого доктора врага на всю
жизнь!
— Мне не удалось вставить слово, — ответил я. — Те-
перь вы, конечно, понимаете, что человек, которому
принадлежат тысячи миль железнодорожных линий,
как мистеру Сердженту, мог обращаться с железными
дорогами несколько иначе, чем другие люди.
— Конечно, конечно. Он американец. Это объясняет
все. Но все же это была «Индуна». Впрочем, я вполне
понимаю, что обычаи наших заморских кузенов отли-
чаются в этом случае от наших. Итак, вы всегда таким
образом останавливаете поезда в Штатах, мистер Серд-
жент?
— Я остановил бы, если бы возникла необходимость,
но пока еще ее не было. Неужели вы вызовете из-за это-
го дела международные затруднения?
— Вам нечего больше беспокоиться. Мы видим, что
ваш поступок не явится прецедентом, а мы боялись
именно этого. Теперь, когда вы понимаете, что наша
Компания не может примириться с подобными внезап-
ными остановками, мы вполне уверены, что...
— Я не останусь здесь достаточно долго для того,
чтобы остановить еще один поезд, — задумчиво прого-
ворил Вильтон.
— Так вы возвращаетесь к нашим сородичам за...
«большим прудом», как выражаетесь вы, американ-
цы?..
— Нет, сэр, океаном — Северо-Атлантическим океа-
ном. Он шириной в три тысячи миль, а глубиной места-
ми в три мили. Хотел бы я, чтобы он был в десять тысяч
миль.
454
— Сам я не очень люблю морские путешествия, но
я думаю, что каждый англичанин обязан хоть раз в жиз-
ни изучить великую ветвь нашей англосаксонской расы
за океаном, — сказал адвокат.
— Если вы когда-нибудь приедете и захотите остано-
вить поезд на моей линии железных дорог, я... я выручу
вас, — сказал Вильтон.
— Благодарю вас, благодарю вас. Вы очень добры.
Я уверен, что испытал бы громадное удовольствие...
— Мы не обратили внимание на факт, что ваш друг
хотел купить Большую Бухонианскую дорогу, — шеп-
нул мне доктор.
— У него от двадцати до тридцати миллионов дол-
ларов — четыре-пять миллионов фунтов, — ответил я,
зная, что дальнейшие объяснения бесполезны.
— В самом деле! Это громадное богатство, но Боль-
шая Бухонианская не продается.
— Теперь он, может быть, и не захочет купить ее.
— Это было бы невозможно, невозможно при данных
обстоятельствах, — сказал доктор.
— Как характерно! — пробормотал адвокат, мыслен-
но перебирая все в уме. — Из книг я всегда знал, что
ваши соотечественники постоянно торопятся. Итак, вы
хотели съездить в город и обратно за сорок миль — до
обеда, чтобы привезти жука? Как истинно по-амери-
кански! Но говорите вы совершенно как англичанин,
мистер Серджент.
— Эту ошибку можно поправить. Мне хотелось бы
только предложить вам один вопрос. Вы говорили, что
непостижимо, как может человек остановить поезд на
линии железной дороги вашей системы?
— Именно так — непостижимо.
— То есть человек в здравом уме?
— Конечно, я думал так. Я хочу сказать, за исключ...
— Благодарю вас.
455
Оба посетителя уехали. Вильтон хотел было набить
себе трубку, но удержался, взял одну из моих сигар и по-
молчал с четверть часа. Потом сказал:
— Нет у вас расписания пароходов, отходящих из
Саутгэмптона?
Далеко от флигелей из серого камня, темных кедров,
безукоризненных песчаных дорожек для верховой езды
и красивых лужаек Хольт-Хангарста бежит река, назы-
ваемая Гудзон. Ее берега покрыты дворцами богачей,
состояния которых превосходят все мечты жадности.
Тут, где свистки буксирных судов с баржами, нагружен-
ными кирпичом, отвечают на рев локомотивов с обоих
берегов, вы найдете океанскую паровую яхту «Колум-
бию» в тысячу двести тонн, всю залитую электрическим
светом, со всеми приспособлениями для дальнего пла-
вания. Она стоит у собственной пристани и отвозит в
контору с быстротой семнадцати узлов в час — баржам
приходится самим позаботиться о себе — американца
Вильтона Серджента.
БРОДЯЧИЙ ДЕЛЕГАТ
Согласно обычаям Вермонта, воскресенье после по-
лудня на ферме посвящается раздаче соли скоту, и за
редкими исключениями мы сами занимаемся этим де-
лом. Прежде всего угощают Дева и Пета, рыжих быков;
они остаются на лугу вблизи дома, готовые для работы
в понедельник. Потом идут коровы с Паном, теленком,
который давно должен был бы превратиться в телятину,
но остался жив благодаря своим манерам, и, наконец,
угощаются лошади, разбросанные на семидесяти ярдах
заднего пастбища.
456
Идти нужно вдоль ручья, питающего журчащую,
шумную водоподъемную машину, через рощу сахарно-
го клена, деревья смыкаются за идущим, словно волны
моря у мелкого берега. Затем идет неясная линия старой
лесной дороги, пробегающая мимо двух зеленых впадин,
окаймленных дикими розами, которые отмечают погре-
ба двух разрушенных домов, потом идем мимо Забытого
фруктового сада, куда никто не ходит, за исключением
того времени, когда готовят сидр, потом через другой
ручей на Заднее пастбище. Часть его покрыта елями,
болиголовом и соснами, сумахом и маленькими куста-
ми, другая же часть — серыми скалами, камнями, мхом,
перерезанными зелеными полосами рощ и болот; лоша-
ди любят это место — наши и чужие, которых пускают
пастись за пятьдесят центов в неделю. Большинство лю-
дей ходят на Заднее пастбище пешком и находят путь
очень тяжелым, но можно поехать туда и в кабриолете,
если лошадь знает, чего от нее хотят. Самый безопасный
способ передвижения — это наше «купе». Начал этот
экипаж свое существование в виде телеги, которую мы
купили за пять долларов у одного несчастного человека,
у которого не было никакого иного имущества, сиденье
слетело однажды вечером, когда мы поворачивали за
угол. После этого изменения экипаж этот стал вполне
пригодным для плохой дороги, если сидеть на нем креп-
ко, потому что при падении ногам не за что было заце-
питься, зато он скрипел, словно песни пел.
Однажды в воскресенье после полудня мы, по обык-
новению, поехали с солью. День был очень жаркий, и
мы не могли нигде найти лошадей. Тогда мы дали волю
Тедде Габлер, кобыле с подрезанным хвостом, которая
громко стучала своими огромными копытами. Как она
ни была умна, но все же опрокинула «купе» в заросший
ручей, прежде чем добралась до края утеса, на котором
стояли все лошади, отмахиваясь хвостами от мух. Пер-
457
вым окликнул ее Дикон. Это очень темный, серый конь
четырех лет, сын Гранди. Его начали приучать к езде с
двух лет, он ходил в легком экипаже еще до того, как
ему исполнилось три года, а теперь считается самой на-
дежной лошадью для дам, не боящейся ни паровиков,
ни перекрестков, ни уличных процессий.
— Соль! — радостно сказал Дикон. — Вы немного за-
поздали, Тедда.
— Место, место дайте, куда сунуть купе! — задыха-
ясь, проговорила Тедда. — Эта погода ужасно утомляет.
Я приехала бы раньше, да они не знают, чего хотят. Оба
упали два раза. Не понимаю такой глупости.
— Вы очень разгорячились! Поставьте-ка его под со-
сны и освежитесь немного.
Тедда вскарабкалась на край утеса и втиснула купе
в тень крошечного соснового лесочка, мой спутник и
я легли, задыхаясь, на темные шелковистые иглы. Все
домашние лошади собрались вокруг нас, наслаждаясь
воскресным отдыхом.
Тут были Род и Рик, старейшие лошади на ферме.
Это была хорошая пара, гнедая в яблоках, близнецы, по-
жилые сыновья хембльтонца-отца и матери морганской
крови. Потом Нил и Тэкк, вороные, шести футов, брат и
сестра по происхождению, Черные соколы, замечатель-
но подходившие друг другу по масти и только что за-
канчивающие свое образование, — красивейшая пара на
протяжении сорока миль. Был Мульдон, наша бывшая
упряжная лошадь, купленная случайно, какой угодно
масти, кроме белой, и Туиззи из Кентукки с больным
бедром, вследствие чего он неуверен в движениях зад-
них ног. Он и Мульдон целую неделю возили песок для
нашей новой дороги. Дикона вы уже знаете. Последний,
жевавший что-то, был наш верный Марк Аврелий Анто-
ний, вороной конь, возивший нас в кабриолете в любую
погоду и по всякой дороге, всегда стоявший запряжен-
458
ным перед какой-либо дверью — философ с аппетитом
акулы и манерами архиепископа. Тедда Габлер была но-
вой покупкой, лошадь с дурной репутацией, в сущности
являвшейся результатом неуменья править. У нее была
особая походка во время работы, которой она шла, пока
было нужно, римский нос, большие выпуклые глаза,
хвост, похожий на бритву, и раздражительный характер.
Она приняла соль неразнузданной, остальные подошли
и ржали, пока мы не высыпали весь запас соли прямо
на утесы. Почти все время они стояли свободно, боль-
шей частью на трех ногах, и вели обыкновенную бол-
товню Заднего пастбища — о недостатке воды, щелях в
изгороди, о том, как рано в этом сезоне начались ветры.
Маленький Рик сдунул последние свои крупинки соли
в трещину утеса и сказал:
— Поторопитесь, братцы! Могли бы знать, что явит-
ся нахлебник.
Мы услышали стук копыт, и из рва вскарабкался
подслеповатый, неуклюжий рыжий конь, посылаемый
на подножный корм из городского манежа, где его звали
Ягненком и отдавали только по ночам приезжим. Мой
спутник, который знал лошадей и объездил многих, по-
смотрел на подымавшуюся всклокоченную, похожую
на молот голову и спокойно проговорил:
— Слабое животное. Пожирает людей, когда пред-
ставляется случай, — взгляните на его глаза. И брыка-
ется — взгляните на его поджилки. Западная лошадь.
Животное подвигалось вперед, фыркая и ворча. По
его ногам видно было, что он не работал уже много не-
дель. Наши подданные столпились вокруг него с значи-
тельным видом.
— По обыкновению, — сказал конь со скрытой на-
смешкой, — вы склоняете ваши головы перед тираном,
который приходит и все свое свободное время таращит
глаза на вас.
459
— Я покончил со своим, — сказал Дикон, он слизал
остатки соли, сунул нос в руку своего хозяина и произ-
нес молитву по-своему У Дикона были самые очарова-
тельные манеры, когда-либо виденные мною.
— И униженно благодарите его за то, что составляет
ваше неотъемлемое право. Это унизительно, — сказал
рыжий конь, втягивая воздух и стремясь учуять, не най-
дется ли несколько лишних крупинок соли.
— Сойди тогда с горы, Бонн, — ответил Дикон. —
Я думаю, что там найдешь что поесть, если уже не со-
скреб всего. Ты съел больше, чем трое из нас сегодня,
и вчера, и за последние два месяца — с тех пор, что был
здесь.
— Я обращаюсь не к молодым и незрелым. Я го-
ворю с теми, мнение и опытность которых вызывают
уважение.
Я видел, что Род поднял голову, как бы желая сде-
лать какое-то замечание, потом снова опустил ее и рас-
ставил ноги, как лошадь, везущая плуг. Род может прой-
ти в тени милю за три минуты по обыкновенной дороге
в обыкновенном кабриолете. Он чрезвычайно силен, но,
как большинство лошадей хембльтонской породы, с го-
дами становится несколько угрюмым. Никто не может
любить Рода, но все невольно уважают его.
— В них, — продолжал рыжий конь, — я желаю про-
будить постоянное сознание наносимых им обид и ос-
корблений.
— Что это такое? — сонно спросил Марк Аврелий
Антоний. Он подумал, что Бонн говорит о какой-ни-
будь особенной еде.
— Говоря «обиды и оскорбления», — Бонн бешено
размахивал хвостом, — я подразумеваю именно то, что
выражается этими словами. Да, именно то.
— Джентльмен говорит совершенно серьезно, — ска-
зала кобыла Тэкк своему брату Нипу. — Без сомнения,
460
размышление расширяет кругозор. Его речь очень воз-
вышенна.
— Ну, сестра, — ответил Нил. — Ничего он не расши-
рил, кроме круга обглоданного им пастбища. Там, отку-
да он пришел, кормят словами.
— Все же это элегантный разговор, — возразила Тэкк,
недоверчиво вскидывая хорошенькую тонкую головку.
Рыжий конь услышал ее и принял, как ему казалось,
чрезвычайно внушительную осанку. В действительно-
сти же он имел вид чучела.
— Теперь я спрашиваю вас — без предрассудков и без
пристрастия, — что сделал когда-либо для вас человек-
тиран? Разве вы не имеете неотъемлемого права на све-
жий воздух, дующий по этой безграничной равнине?
— Вы когда-нибудь зимовали здесь? — весело сказал
Дикон, остальные засмеялись исподтишка. — Доволь-
но-таки холодно.
— Нет еще, не приводилось, — сказал Бонн. — Я при-
шел из безграничных пространств Канзаса, где благо-
роднейшие из нашего рода живут среди подсолнечни-
ков, около садящегося во всем своем блеске солнца.
— И вас прислали как образец? — сказал Рик, и его
длинный, прекрасно ухоженный хвост, густой и краси-
вый, как волосы квартеронки, дрогнул от смеха.
— Канзас, сэр, не нуждается в рекламе. Его прирож-
денные сыны полагаются на себя и на своих туземных
отцов. Да, сэр.
Туиззи поднял свою умную, вежливую, старую мор-
ду. Болезнь сделала его застенчивым, но он всегда са-
мый вежливый из коней.
— Извините меня, сэр, — медленно проговорил
он, — но если только данные мне сведения не верны,
большинство ваших отцов, сэр, привезено из Кентукки,
а я из Падуки.
Небольшая доля гордости слышалась в последних
словах.
461
— Каждая лошадь, смыслящая что-нибудь, — вне-
запно проговорил Мульдон (он стоял, упершись своим
волосатым подбородком в широкий круп Туиззи), —
уходит из Канзаса прежде, чем ей остригут копыта.
Я убежал из Иоваи в дни моей юности и невинности
и был благодарен, когда меня отправили в Нью-Йорк.
Мне-то вы не можете рассказать о Канзасе ничего, что
мне было бы приятно вспомнить. Даже конюшни на бе-
гах не представляют собой ничего особенного, но и они
могли бы считаться принадлежащими Вандербильту по
сравнению с конюшнями Канзаса.
— То, что думают сегодня канзасские лошади, амери-
канские еще будут думать завтра, а я говорю вам, что,
когда лошади Америки восстанут во всем своем вели-
чии, дни поработителей будут сочтены.
Наступило молчание. Наконец Рик проговорил до-
вольно ворчливо:
— Если хотите, то все мы восставали во всем нашем
величии, за исключением разве Марка. Марки, восста-
ешь ты иногда во всем своем величии?
— Нет, — сказал Марк Аврелий Антоний, задумчиво
пережевывая траву, — хотя видел, как многие дураки
пробовали сделать это.
— Вы сознаетесь, что вы восстаете? — возбужденно
сказал канзасский конь. — Так почему же, почему вы
покорились в Канзасе?
— Лошадь не может ходить все время на задних но-
гах, — сказал Дикон.
— В особенности когда падает навзничь, прежде чем
поймет, что с ней. Мы все проделывали это, Бонн, —
сказал Рик. — Нип и Тэкк пробовали это, несмотря на
то что говорит им Дикон, и Дикон пробовал, несмотря
на то что говорили ему Род и я, и я и Род пробовали
сделать то же, несмотря на то что говорил нам Гранди,
а я думаю, что и Гранди делал то же, несмотря на то что
462
говорила ему мать. Это переходит от поколения к по-
колению. Жеребенок не понимает, почему он пятится,
брыкается по-старинному, встает на дыбы. Сохранился
тот же старинный крик, который испускаешь, когда па-
даешь в грязь головой туда, где должен бы быть хвост,
и внутренности у тебя трясутся, словно пойло из отру-
бей. Тот же самый древний голос говорит тебе на ухо:
«Ну, дурачок, на что ты рассчитываешь, делая это?» На
здешней ферме мы не думаем о том, чтобы восставать во
всем нашем величии. Идем парой или в одиночку, как
прикажут.
— А человек-тиран сидит и пялит глаза на вас, как
вот теперь. Не правда ли, вы испытали это, сударыня?
Это последнее замечание было обращено к Тедде.
Всякий сразу мог видеть, что бедная, старая, беспокой-
ная Тедда, отгонявшая мух, провела бурную молодость.
— Зависит от человека, — ответила она, переминаясь
с ноги на ногу и обращаясь к своим товарищам. — Они
немного обижали меня, когда я была молода. Я думаю,
что была немного нервна, а они не позволяли мне про-
являть эти качества. Это было в графстве Монроэ, в
Нью-Йорке, а с тех пор, до того как я пришла сюда, я
возила такое количество людей, что могла бы напол-
нить ими целую гостиницу. Человек, продавший меня,
сказал моему теперешнему хозяину: «Смотрите же, я
предупредил вас. Не моя будет вина, если она сбросит
вас посреди дороги. Не запрягайте ее в высокий кабрио-
лет и не пускайте без наглазников, — говорил он, — и
без вот этой узды, если желаете возвратиться домой не-
вредимым». Ну, первое, что сделал хозяин, — это достал
высокий кабриолет.
— Не могу сказать, чтобы я любил высокие кабриоле-
ты, — сказал Рик, — они плохо удерживают равновесие.
— А для меня так очень удобно, — сказал Марк Ав-
релий Антоний. — Там всегда на заднем сиденье бывает
463
ребенок, и я могу остановиться, пока он собирает краси-
вые цветы, да и ухватить травки. Женщины всегда го-
ворят, что мне надо угождать, я не довожу дела до того,
чтобы проливать пот.
— Конечно, я ничего не имею против высокого каб-
риолета, когда могу его видеть, — быстро продолжала
Тедда. — Меня раздражает, когда эта несносная штука
прыгает и качается позади моих наглазников... Потом
хозяин посмотрел на узду, которую продали вместе со
мной, и сказал: «Господи, Боже мой! Да ведь с такой
уздой самая смирная лошадь станет на дыбы!» Потом
он взял простую узду и надел ее так, как будто обратил
особое внимание на чувствительность моего рта.
— А у вас есть это чувство, мисс Тедда? — сказала
Тэкк.
Рот у нее был словно бархат, и она знала это.
— Может быть, и было, мисс Тэкк, да я забыла. По-
том он отпустил повод — это в моем стиле — и, право, не
знаю, имею ли я право рассказывать это — он... поцело-
вал... меня...
— Ну, клянусь копытами, — сказала Тэкк, — не пони-
маю, отчего это некоторые люди бывают так дерзки!
— Полно, сестра, чего притворяться? — сказал
Нил. — Ведь ты получаешь поцелуи всякий раз, когда
начинаешь хромать.
— Ну, нечего об этом рассказывать, несносный! —
крикнула Тэкк и громко фыркнула.
— Конечно, я слышала о поцелуях, — продолжала
Тедда, — но на мою долю их выпадало мало. Не могу не
сказать, что поступок этого человека так поразил меня,
что он мог бы сделать со мной что угодно. Потом дело
пошло, как будто поцелуя и не было, и я не сделала и
трех шагов, как почувствовала, что новый мой хозяин
знает свое дело и доверяет мне. Поэтому я постаралась
угодить ему, и он ни разу не вынул бича — бич дово-
464
дит меня до безумия — и в результате — ну, вот сегодня
я пришла на Заднее пастбище, и купе опрокинулось
два раза, а я оба раза ждала, пока его подняли. Можете
судить сами. Я не желаю выставлять себя лучше моих
соседей, в особенности с так обрезанным хвостом, но
хочу, чтобы все знали, что Тедда перестала брыкаться
и в упряжи и без упряжи, за исключением тех случаев,
когда на пастбище появляется природный дурак, наби-
вающий себе желудок не принадлежащей ему пищей,
так как он не заслужил ее.
— Вы подразумеваете меня, сударыня? — сказал ры-
жий конь.
— Коли подкова расшаталась, прибей ее, — фыркну-
ла Тедда. — Я не называю имен, хотя, конечно, есть су-
щества, достаточно низкие и жадные, чтобы пожелать
обходиться без них.
— Многое можно простить невежеству, — сказал ры-
жий конь с зловещим блеском в голубых глазах.
— По-видимому, да, иначе некоторых давно бы вы-
гнали с пастбища, хотя бы за их еду и было заплачено.
— Но чего вы не понимаете, извините меня, судары-
ня, это того, что общий принцип рабства, включающий
содержание и прокорм, имеет совершенно ложное осно-
вание, и я горжусь, что вместе с большинством канзас-
ских лошадей думаю, что все это должно быть отнесено
на склад отживших предрассудков. Я говорю, мы слиш-
ком прогрессивны для этого. Я говорю, мы слишком
просвещены для этого. Все это было хорошо, пока мы
не думали, но теперь — но теперь — новое светило пока-
залось на горизонте!
— Не вы ли? — сказал Дикон.
— За мной лошади Канзаса со своими многочислен-
ными стучащими, подобно грому, копытами, и мы гово-
рим просто, но величественно, что мы стоим всеми че-
тырьмя ногами за неотъемлемые права лошади — ясно
465
и просто, за возвышенно созданное дитя природы, ко-
торое кормится той же колеблющейся травой, пьет из
того же журчащего ручейка, да и согревается тем же
благодетельным солнцем, что беспристрастно бросает
свои лучи на разукрашенных рысаков и на жалких ло-
шадей, везущих кабриолеты в здешних восточных стра-
нах. Разве мы не одной плоти и крови?
— Вот уж нет, — пробормотал Дикон про себя. —
Гранди никогда не бывал в Канзасе.
— Ну, разве это не элегантно сказано насчет колеб-
лющейся травы и журчащего ручейка? — шепнула Тэкк
на ухо Нипу. — По-моему, джентльмен говорит чрезвы-
чайно убедительно.
— Я говорю, мы одной плоти и крови! Неужели мы
должны быть отделены, лошадь от лошади, искусствен-
ными барьерами рекорда рысаков или смотреть снизу
вверх ради даров природы — лишнего дюйма в колене
или несколько более сильных копыт? Какая вам польза
от этих преимуществ? Человек-тиран приходит, видит,
что вы пригодны и красивы, и стирает вас в прах. Ради
чего? Ради своего удовольствия, ради своих удобств.
Молоды мы или стары, вороные ли мы или гнедые, бе-
лые или серые — между нами не делают разницы. Нас
размалывают на не чувствующих упреков совести зубах
машины угнетения.
— Вероятно, у него что-нибудь испортилось в голо-
ве, — сказал Дикон. — Может быть, дорога скользкая,
на него наехал кабриолет и он не сумел посторониться?
Может быть, сломалось дышло и ударило его?
— И я прихожу к вам из Канзаса, махая хвостом
дружбы всем и во имя неисчислимых миллионов чис-
тых душой, возвышенно настроенных лошадей, стремя-
щихся к свету свободы, говорю вам: потритесь носами
с нами в священном и святом деле. У вас сила. Без вас,
говорю я, человек-тиран не может передвигаться с мес-
466
та на место. Без вас он не может собирать урожай, не
может сеять, не может пахать.
— Очень странное место Канзас! — сказал Марк Ав-
релий Антоний. — По-видимому, там собирают жатву
весной, а пашут осенью. Для них, вероятно, хорошо, но
меня сбило бы с толку.
— Продукты вашей неутомимой деятельности сгни-
ли бы на земле, если бы вы, по свойственной вам слабо-
сти, не согласились бы помочь им. Пусть гниют, говорю
я. Пусть он напрасно вечно зовет вас в конюшни! Пусть
напрасно машет заманчивым овсом перед самым вашим
носом! Пусть крысы буйно бегают вокруг не вывезенных
с поля копен! Пусть жнец ходит на своих двух задних
ногах, пока не упадет от усталости! Не выигрывайте для
него призов на скачках, губящих душу ради удовольст-
вия. Тогда, только тогда человек-поработитель поймет,
что он делает. Бросьте работать, братья по страданию и
рабству! Брыкайтесь! Пятьтесь! Становитесь на дыбы!
Ложитесь в дышле и кричите! Разбивайте и уничтожай-
те! Борьба будет коротка, а победа обеспечена. После
этого мы можем предъявить наши неоспоримые права
на восемь кварт овса в день, две попоны, сетку от мух и
наилучшие стойла.
Рыжий конь с торжеством закрыл рот с желтыми зу-
бами, а Тэкк со вздохом сказала:
— По-видимому, надо что-нибудь сделать. Как-то не-
хорошо — притесняет человек всех нас, по-моему
Мульдон проговорил хладнокровным сонным го-
лосом:
— Кто же привезет в Вермонт овес? Он очень тяжел,
а шестидесяти четвериков не хватит и на три недели,
если давать постольку. А зимнего сена хватит на пять
месяцев!
— Мы можем уладить эти мелкие формальности,
когда великое дело будет выиграно, — сказал рыжий
467
конь. — Вернемся просто, но величественно к нашим
неоспоримым правам — праву свободы на этих зеле-
неющих холмах и отсутствию индивидуальных разли-
чий стран и родословных.
— Что вы подразумеваете под индивидуальными
различиями? — твердо сказал Дикон.
— Во-первых, бывают чванливые, избалованные ры-
саки, ставшие такими только благодаря воспитанию,
для которых бегать быстро так же легко, как есть.
— Вы знаете что-нибудь про рысаков? — спросил
Дикон.
— Я видел, как они бегают. Этого достаточно для
меня. Я не желаю ничего больше знать. Бега рысаков
безнравственны.
— Ну, так вот что я скажу вам. Они не чванятся и не
избалованы, т. е. не слишком. Я сам не рысак, хотя сме-
ло могу сказать, что некогда надеялся стать рысаком. Но
я говорю, потому что видел, как тренируют рысаков, —
рысак бежит не ногами, он бежит головой, и в неделю
он трудится — если вы знаете, что такое труд, — больше,
чем вы или ваш отец трудились за целую вашу жизнь.
Он постоянно занят своим делом, а когда не бегает, то
изучает, как следует бежать. Вы видели, как они бегают.
Много вы видели! Вас поставят у барьера, позади иппо-
дрома. Вы были запряжены в телегу, на которой стоял
ящик с мылом, а ваш хозяин продавал ром вместо ли-
монада мальчикам, которые думали, что ведут себя как
взрослые мужчины, до тех пор пока вас обоих не про-
гнали и не засадили в тюрьму — косолапая, неповорот-
ливая, разбитая, загнанная кляча!
— Не горячитесь, Дикон, — спокойно проговорил
Туиззи. — Ну, сэр, разве вы будете оспаривать разли-
чие между аллюрами лошади, идущей шагом, рысью,
полным ходом, иноходью? Уверяю вас, джентльмены,
что до того времени, как у меня случилось несчастье
468
с бедром — прошу извинения, мисс Тэкк, — я славился
в Падуки уменьем ходить различными аллюрами, и я
вполне согласен с Диконом, что всякая лошадь, зани-
мающая известное положение в обществе, достигает
успеха головой, а не конечностями, мисс Тэкк. Я созна-
юсь, что теперь во мне мало хорошего, но я помню, что
умел делать прежде, чем занялся здесь перевозкой с по-
мощью вот этого джентльмена.
Он взглянул на Мульдона.
— По-моему, все эти фокусы с аллюрами — вздор! —
с презрением проговорил бывший ломовик. — У нас в
Нью-Йорке только и ценится та лошадь, которая может
вытащить телегу с дороги, заставить ее повернуться на
камнях и вывезти ее на свободный путь. Есть особая ма-
нера махнуть копытами, когда кучер крикнет: «Вперед,
братцы!» — которой надо учиться целый год. Я не вы-
даю себя за цирковую лошадь, но я умел проделывать
это лучше многих, и в конюшнях хорошо относились ко
мне, потому что я всегда выигрывал время, а временем
очень дорожат в Нью-Йорке.
— Но простое дитя природы... — начал рыжий конь.
— Ах, убирайтесь вы с вашей чепухой! — с лоша-
диным смехом сказал Мульдон. — Для простого дитя
природы нет места, когда появляется Париж и уходит
Тевтонец, экипажи ведут разговоры между собой, а тя-
желые грузы двигаются к пароходу, отходящему в Бос-
тон около трех часов после полудня в августе, среди
жарких волн, когда толстые кануки и западные лошади
падают мертвыми на землю. Простому дитя природы
лучше загнать себя в воду. Все люди, подъезжая к стан-
ции, становятся безумными, раздражительными или
глупыми. И все вымещают это на лошадях. На беговом
кругу нет колеблющихся ручьев и журчащей травы. Го-
няют по камням так, что искры летят из-под подков, а
когда остановишься, то хватят по морде. Вот он, Нью-
Йорк, понимаете?
469
— Мне всегда говорили, что общество в Нью-Йор-
ке утонченное и высшего тона, — сказала Тэкк. — Мы
с Нипом надеемся как-нибудь побывать там.
— О, там, куда вы отправитесь, вы не увидите бего-
вого дела, мисс. Человек, которому захочется иметь вас,
заставит вас проводить лето на Лонг-Айленде или в
Ньюпорте, наденет на вас серебряную сбрую и даст вам
английского кучера. Вы и ваш брат станете звездами,
мисс. Но, полагаю, узда у вас будет не из мягких. Они,
городские жители, сдерживают лошадей, подрезают им
хвосты, вкладывают им в рот удила и говорят, что это
по-английски. Нью-Йорк не место для лошадей, разве
только попадешь на бега и будешь скакать по кругу. Хо-
телось бы мне быть пожарной лошадью.
— Но неужели вы никогда не задумывались над уни-
зительностью подобного рода рабства? — сказал рыжий
конь.
— Не задумаешься, брат, как наденут сбрую. Поме-
шают. И все там были в рабском услужении: и человек, и
лошадь, и Джимми, который продавал газету. Думается,
что и пассажиры не были на подножном корму, судя по
их поступкам. Я делал свое дело, мне было не до выду-
мок. Всякая лошадь, которая в течение четырех лет ра-
ботала в упряжи, не знается больше с детьми природы.
— Но возможно ли, чтобы с вашей опытностью
и в ваши годы вы не верили бы, что все лошади сво-
бодны и равны между собой?
— Только после смерти, — спокойно ответил Муль-
дон, — да и то, глядя по тому, что от них останется, како-
ва у какой шкура и прочее.
— Говорят, что вы выдающийся философ, — рыжий
конь обратился к Марку. — Неужели вы можете отри-
цать такое обоснованное положение?
— Я ничего не отрицаю, — осторожно сказал Марк
Аврелий Антоний, — но уж если вы спрашиваете меня,
то я скажу, что у меня уши вянут от такой лжи.
470
— Неужели вы конь? — сказал рыжий конь,
— Те, кто хорошо меня знают, говорят, что да.
— А я — конь?
— Да, до известной степени.
— Так разве мы с вами не равны?
— Как далеко можете вы пройти в день, везя кабрио-
лет с грузом в пятьсот фунтов? — небрежно спросил
Марк,
— Это не имеет никакого отношения к делу, — взвол-
нованно сказал рыжий конь.
— Не знаю ничего, что имело бы большее отношение
к делу, — ответил Марк.
— Можете вы отвезти полный воз десять раз туда и
обратно за утро? — сказал Мульдон.
— Можете съездить после полудня в Кин — за сорок
две мили — с товарищем и вернуться рано на следую-
щее утро свежим? — сказал Рик.
— Случалось ли вам, сэр, во время своей карьеры —
я не говорю о настоящем, но о нашем славном про-
шлом — везти на рынок хорошенькую девушку, которая
могла спокойно вязать всю дорогу благодаря вашему
ровному ходу? — сказал Туиззи.
— Можете вы удержаться на ногах на мосту на За-
падной реке, когда с одной стороны мчится поезд, с дру-
гой едет экипаж, а старый мост весь дрожит? — сказал
Дикон.
— Можете вы попятиться на узком пространстве?
Можете ли мгновенно остановиться, услышав прика-
зание, когда ваша задняя нога уже поднята и вы собра-
лись бежать, чувствуя особенную бодрость в морозное
утро? — сказал Нип, который только в прошлую зиму
научился этой штуке и считал ее венцом лошадиных
знаний.
— Какая польза в разговорах? — презрительно сказа-
ла Тедда Габлер. — Что вы можете делать?
471
— Я опираюсь только на мои права — на ненаруши-
мые права моего свободного лошадиного состояния.
И я горжусь тем, что могу сказать, что со времени моих
первых подков я никогда не унижался настолько, чтобы
подчиняться воле человека.
— Должно быть, много хлыстов обломалось о вашу
рыжую спину, — сказала Тедда. — А выиграли вы что-
нибудь от этого?
— Горе было моей участью с того дня, как я родился.
Побои и шпоры, хлысты и брань, оскорбления и притес-
нения. Я не хотел терпеть унизительных цепей рабства,
которые связывают нас с кабриолетом и возом.
— Страшно трудно править кабриолетом без постро-
мок, хомута, подпруги или чего бы то ни было, — ска-
зал Марк. — Только у лесопильной машины нет рем-
ней. Я работал на ней. Спал большей частью, правда, но
это и наполовину не так интересно, как ездить в город
в экипаже.
— Ну, это не мешает вам спать и в экипаже, — ска-
зал Нип. — Клянусь моим подшейником! Помните, как
вы легли в упряжке на прошлой неделе, когда ожидали
своего хозяина на площади?
— Глупости! Упряжки я не попортил. Она была дос-
таточно прочна, а лег я осторожно. Мне пришлось ждать
почти час, прежде чем пуститься в путь. А они чуть не
катались по земле от смеха.
— Поступай-ка в цирк, — сказал Мульдон, — и ходи
на задних ногах. Все лошади, которые знают слишком
много для того, чтобы работать, поступают в цирк.
— Я ничего не говорю против труда, — сказал рыжий
конь, — труд — самое прекрасное дело на свете.
— По-видимому, слишком прекрасное для некото-
рых из нас, — фыркнула Тедда.
— Я только требую, чтобы каждая лошадь работа-
ла для себя и наслаждалась выгодами своего труда.
472
Пусть она работает как разумное существо, а не как
машина.
— Нет иного способа работать, как в одиночку или
парой. Меня никогда не запрягали в машину, и я не хо-
дил под седлом.
— Чепуха! — сказал Нип. — Мы говорим так же, как
едим траву, — все топчемся на одном месте. Род, мы еще
ничего не слышали от тебя, а ты знаешь больше всякого
другого коня.
Род стоял все время, приподняв ногу, словно уста-
лая корова, только по дрожанию века можно было по
временам видеть, что он обращает внимание на спор.
Он свернул челюсть набок, как делал, когда тянул
экипаж, и переступал с ноги на ногу. Голос у него был
жесткий и грубый, а уши плотно прилегали к большой
некрасивой голове, свойственной хембльтонской по-
роде.
— Сколько вам лет? — спросил он рыжего коня.
— Я думаю, около тринадцати.
— Плохой возраст, да, дурной возраст, я сам прибли-
жаюсь к нему. Как давно вы переворачиваете эту засо-
хшую подстилку?
— Если вы говорите о моих принципах, то я держусь
их с тех пор, как мне исполнилось три года.
— И это плохой возраст, много бывает хлопот с зу-
бами. На некоторое время жеребенок сходит с ума. По-
видимому, это состояние осталось у вас. А много вы раз-
говариваете с вашими соседями?
— Я высказываю свои взгляды везде, где бываю на
пастбище.
— Вероятно, сделали много добра?
— Горжусь тем, что преподал некоторым из моих то-
варищей принципы независимости и свободы.
— Это значит, что они убегали или лягались, когда
представлялся удобный случай?
473
— Я говорил абстрактно, а не конкретно. Мое учение
воспитывало их.
— То, что лошадь, в особенности молодая лошадь,
слышит как абстрактное, она применяет на деле. Вас,
вероятно, поздно начали объезжать?
— В четыре года, на пятом.
— Вот отчего и произошло все. Вероятно, вами пра-
вила женщина, не так ли?
— Не долго, — сказал рыжий конь, щелкнув зубами.
— Вы зашибли ее?
— Я слышал, что она никогда более не правила.
— А детей?
— Целые телеги.
— И мужчин?
— В свое время я скидывал и мужчин.
— Лягались? Становились на дыбы?
— Как придется. Упасть на спину через щит у экипа-
жа также бывает недурно.
— Должно быть, вас очень боятся в городе?
— Меня прислали сюда, чтобы отделаться. Думаю, что
там проводят время за разговорами о моих подвигах.
— Хотелось бы мне послушать это!
— Да, сэр. Ну, теперь вы все, джентльмены, спраши-
вали меня, что я могу делать. Сейчас покажу вам. Види-
те, вон там, у кабриолета, лежат два человека?
— Да, одному из них я принадлежу, другой объезжал
меня, — сказал Род.
— Заставьте их выйти сюда, на открытое место, и я по-
кажу вам кое-что. Прикройте меня так, чтобы они не ви-
дели, что я собираюсь делать.
— То есть убить их? — протянул Род.
Дрожь ужаса пробежала между остальными, но ры-
жий конь ничего не заметил.
Рыжий конь очень ловко спрятался за группой ос-
тальных лошадей и, низко наклонив голову к земле, мо-
474
тал ею движением, похожим на взмах косы, поглядывая
вбок своими злыми глазами. Нельзя ошибиться, когда
именно лошадь готовится сбить человека с ног.
— Видите? — сказал мой товарищ, поворачиваясь на
сосновых иглах. — Недурно было бы, если бы женщина
прошла тут, не правда ли?
— Заставьте их выйти! — крикнул рыжий конь, вы-
гибая свою острую спину. — Неудобно среди этих высо-
ких деревьев. Заставьте выйти... Ух!..
Удары Мульдона справа и слева. Я не представлял
себе, чтобы старая лошадь могла так быстро поднять
ногу. Оба удара попали прямо в ребра рыжего коня и за-
ставили его задохнуться.
— За что это? — сердито сказал он, когда пришел
в себя, но я заметил, что он не подошел к Мульдону
ближе, чем нужно.
Мульдон ничего не ответил, но разговаривал сам
с собой, ворча, как тогда, когда спускался с горы с тяже-
лым грузом. Мы называем это его пением, но, боюсь, что
в действительности это нечто похуже. Рыжий конь по-
шумел и повизжал немного и наконец сказал, что, если
Мульдон поступил так, потому что его укусил слепень,
он примет его извинения.
— И получите, — сказал Мульдон, — в свое время лю-
бые извинения, в каких вы нуждаетесь. Простите, что я
перебил вас, мистер Род, но я похож на Туиззи — у меня
сильное дерганье в задних ногах.
— Ну, теперь я прошу внимания к моим словам, и вы
узнаете кое-что, — продолжал Род. — Эта рыжая кляча
приходит на наше пастбище...
— Не заплатив за свое содержание, — вставила Тедда.
— Не заслужив своего содержания, и красноречиво
рассказывает нам о журчащих ручейках и колеблющей-
ся траве и о своем чистом, возвышенном, лошадином ду-
шевном настроении, которое не мешает ему сбрасывать
475
женщин и детей. Вы слышали его речь, и некоторым из
вас она показалась удивительно хорошей.
У Тэкк был виноватый вид, но она ничего не сказала.
— Мало-помалу он идет все дальше, как вы слышали.
— Я говорил абстрактно, — сказал рыжий конь изме-
нившимся голосом.
— Хорошенько бы отхлестать эту абстрактность!
Как я уже говорил, эта ваша абстрактность стремится
нарушить мир и покой, абстрактно или не абстрактно,
он ползет вперед, пока не доходит прямо до убийства —
убийства тех, которые не сделали ему никакого вреда,
только за то, что они владеют лошадьми.
— И знают, как управлять ими, — сказала Тедда. —
Это еще хуже.
— Ну, во всяком случае, он не убил их, — сказал
Марк. — Его избили бы до полусмерти, если бы он по-
пробовал сделать это.
— Все равно, — ответил Род. — Он собирался сделать
это, а если и нет, то все же, послушайся мы его совета,
мы превратили бы это единственное место нашего от-
дыха в арену для дрессировки лошадей. Тогда вышло
бы, что мы желаем, чтобы наши люди разгуливали здесь
с уздами, и трубками, и хлыстами, и с руками, напол-
ненными камнями, чтобы бросать их в нас, словно мы
свиньи. Кроме того, за исключением Тедды, — и то, я ду-
маю, дело в ее рте, а не в манерах — почти все лошади на
этой ферме принадлежат женщинам, и все мы гордим-
ся этим. А этот канзасский подсолнечник с наколен-
ным грибом расхаживает себе по стране и хвастается,
что сбрасывал женщин и детей. Не стану спорить, что
женщина в кабриолете глупа. Соглашаюсь, что она от-
чаянно глупа, а дети еще того хуже — они шалят, встают,
кричат, но, во всяком случае, скажу, что не наше дело
опрокидывать их на дорогу.
— Мы не делаем этого, — сказал Дикон.
476
— Малютка пробовал вырвать у меня на память во-
лос из хвоста осенью, когда я стоял в доме, и я не бры-
кался. Нам не стоит слушать этого, Бонн. Мы ведь не
жеребята, — сказал Дикон.
— Вы так думаете? Может быть, когда-нибудь вы
попадете в давку в день выборов или на ярмарку в го-
род, вам будет жарко, вы покроетесь пеной, мухи будут
надоедать вам, вам захочется пить и надоест лавиро-
вать между экипажами. В это время кто-то шепнет вам
за наглазниками, напомнит весь разговор о рабстве,
неоспоримых правах и тому подобное, а вдруг начнут
стрелять из пушки или вы заденете колесами и... ну и
станете одной из тех лошадей, на которых нельзя поло-
житься. Много раз бывал я там. Ребята, ведь я видел,
как вас всех покупали или объезжали, клянусь моей
репутацией, что ничего не выдумываю. Я рассказываю
то, что испытал, а мне доводилось возить тяжести, ка-
ких и не пробовал никто из вас. Я родился с шишкой
величиной с грецкий орех на передней ноге и с отврати-
тельным нравом — хембльтонским, благодаря которо-
му становишься угрюмым и кислым, как свернувшееся
молоко. Даже маленький Рик не знает, чего мне стоило
держаться спокойно, я сдерживал мой нрав и в конюш-
не, и в упряжке, и при переходах, и на пастбище, пока
пот не струился с моих подков; тогда они подумали, что
я болен, и дали мне слабительного.
— Когда я захворал, — кротко сказал Туиззи, — я чуть
было не потерял мои прекрасные манеры. Позвольте
мне выразить вам свое участие, сэр.
Рик ничего не сказал, но с любопытством посмотрел
на Рода. Рик — веселенький ребенок, ни к кому не питав-
ший злобы, я думаю, не вполне понимал слова Рода. У не-
го характер матери, как это и должно быть у лошади.
— Я также испытала это, Род, — сказала Тедда. — От-
крытое признание полезно для души, а мои испытания
известны всему графству Монроэ.
477
— Но, извините меня, сэр, эта личность, — Туиззи
взглянул на рыжего коня неописуемым взглядом, — эта
личность, оскорбившая наши умы, явилась из Канзаса.
А то, что говорит лошадь его положения, да еще из Кан-
заса, не может ни на волосок касаться джентльменов на-
шего положения. Тут нет ни тени равенства, даже ни на
шаг. Он не стоит нашего презрения.
— Пусть говорит, — сказал Марк. — Всегда интересно
знать, что думает другая лошадь. Это не касается нас.
— И он так хорошо говорит, — сказала Тэкк. — Давно
я не слышала ничего такого интересного.
Опять Род скривил челюсти и продолжал медленно,
точно он тащился по трудной дороге после тридцати-
мйльного пути:
— Я хочу, чтобы вы поняли, что в нашем деле нет ни
Канзаса, ни Кентукки, ни Вермонта. В Соединенных
Штатах есть только два сорта лошадей — те, которых
можно объездить и которые слушаются и исполняют
свою работу, и те, которые не желают подчиняться и
работать. Мне надоело, и я устал от этого вечного раз-
махивания хвостами и разговоров об одном или другом
штате. Лошадь может гордиться своим штатом и гово-
рить всякий вздор про него, когда стоит в конюшне или
в свободное время, но она не имеет права позволить,
чтобы эта местная гордость мешала ее работе, или поль-
зоваться ею, доказывая, что она не такая, как другие
лошади. Это жеребячья болтовня, не забывай, Туиззи.
А ты, Марк, помни, что хотя ты философ и не любишь
беспокойства — ведь это правда, но это не мешает тебе
броситься со всех четырех ног на этого безумного Бонн
со слабыми челюстями. Они могут губить жеребцов и
убивать людей только потому, что их оставляют в покое.
Ну, а ты, Тэкк, хотя, положим, ты и кобыла, но, когда
является лошадь, которая после того, как убьет своего
хозяина, прикрывает убийство рассказами о журчащих
478
ручейках и колеблющейся траве, не увлекайся ее рас-
сказами. Ты слишком молода и нервна.
— У меня, наверно, будет нервный припадок, если
здесь произойдет драка, — сказала Тэкк, заметив выра-
жение глаз Рода, — я... я так сочувствую, что хотела бы
убежать в соседнюю страну.
— Да, знаю я этого сорта сочувствие. Его хватает ров-
но настолько, чтобы наделать шуму, а потом оно вызы-
вает новые волнения. Не напрасно же я был в упряжи
десять лет. Ну, теперь мы поучим Бонн.
— Скажите, ведь не станете же вы бить меня! Помни-
те, я принадлежу одному человеку в городе! — тревож-
но крикнул конь.
Мульдон стал позади него, чтобы помешать ему убе-
жать.
— Я знаю это. В штате есть какой-то бледный, осле-
пленный безумец, который владеет такой лошадью, как
вы. Я очень сожалею о нем, но он получит свои права,
когда мы расправимся с вами, — сказал Род.
— Если вам все равно, джентльмены, то я переменю
пастбище. Я могу сделать это сейчас же.
— Вы не можете всегда исполнять все свои фантазии.
Не перемените, — сказал Род.
— Но погодите. Не все же так недружелюбны к чу-
жим. Что, если мы сосчитаем носы?
— Зачем это делать в Вермонте? — сказал Род, по-
дымая брови. — Мысль о том, что можно разрешить во-
прос подсчетом носов, последняя, которая может прий-
ти в голову хорошо тренированной лошади.
— Чтобы узнать, сколько на моей стороне. Во всяком
случае, мисс Тэкк, полковник Туиззи нейтрален, судья
Марк и преподобный (он подразумевал Дикона) могли
бы видеть, что у меня есть свои права. Он самый краси-
вый изо всех, когда-либо виденных мною. Ну, ребята!
Ведь не станете же вы меня бить? Ведь весь этот месяц
479
мы паслись вместе на пастбище по воскресеньям и были
в самых дружеских отношениях. На свете нет другого
коня, который имел бы более высокое мнение о вас, чем
я, мистер Род. Поступим справедливо. Сосчитаем носы,
как это делается в Канзасе. — Тут он немного понизил
голос и повернулся к Марку: — Послушайте, судья, я
знаю зеленую пищу за ручьем, до которой еще никто
не дотрагивался. После того как будет улажен этот ма-
ленький fracas, мы вместе займемся ею.
Марк долго не отвечал, потом сказал:
— Там, в доме, есть восьминедельный щенок. Он
лает, пока его не побьют, и когда он видит, что дело идет
к этому, то ложится на спину и воет. Но он не прибега-
ет сначала к подсчету всех носов. Я увидел все в новом
свете после слов Рода. Вам придется вынести то, что вы
заслужили. Я пофилософствую на вашем хребте...
— Погодите!.. Если бы мы все набросились на вас те-
перь, то те самые люди, которых вы так желали убить,
отозвали бы нас. Подождем, пока они вернутся домой,
и вы можете спокойно обдумать все, — сказал Род.
— Неужели у вас нет никакого уважения к достоин-
ству нашей лошадиной корпорации? — взвизгнул ры-
жий конь.
— Никакого уважения, если лошадь ничего не может
делать. Америка вымощена лошадьми такого сорта, как
вы, простыми рыжими лошадьми, дожидающимися,
чтобы их выдрали для того, чтобы они сделались год-
ными на что-нибудь. Когда они молоды, мы называем
их жеребятами. Когда они стареют, мы бьем их на этом
пастбище. Лошадь, сынок, вот от кого вы происходите.
Мы все знаем здесь про лошадь, и вовсе она не возвы-
шенное, чистое душой дитя природы. Лошадь, простая
лошадь, такая, как вы, полна хитрости, низости, лукавст-
ва и притворства, которые она наследует от своего отца
и матери и увеличивает своей собственной фантазией.
480
Вот что такое лошадь, и вот ее достоинство и величина
ее души, до тех пор пока ее не объездят да не спустят с
нее шкуры. Ну, мы не станем называть ласкательными
именами лошадь, которая не сделала ничего хорошего
с тех пор, как была жеребенком. Не пробуй пятиться
к горам. Ожидай там, где стоишь! Если бы я дал волю
своему хембльтонскому нраву, я измолотил бы тебя
лучше соломы меньше чем за три минуты, тебя, пугаю-
щего женщин, убивающего детей, ломающего экипажи,
необъезженного, неподкованного, не умеющего ходить,
роющего пастбище, как свинья, толстозадого, со ртом
акулы, сына дикой лошади и швейной машины.
— Мне кажется, нам лучше отправиться домой, —
сказал я своему спутнику, когда Род окончил свою речь,
мы вскочили в купе. Тедда захныкала, когда экипаж на-
кренился.
—- Ну, мне очень жаль, что я не могу остаться на пред-
ставлении, но надеюсь и верю, что мои друзья возьмут
билет для меня.
Мы двинулись. Лошади рассеялись перед нами,
спускаясь в ров.
На следующее утро мы отослали в конюшню то, что
осталось от рыжего коня. Он казался усталым, но торо-
пился уйти.
ИСТОРИЯ ОДНОГО СУДНА
Судно было британское, но вы не найдете его имени
в списках английского коммерческого флота. Это было
обшитое железом грузовое винтовое судно в девятьсот
тонн с оснасткой шхуны, по внешнему виду ничем не
отличавшееся от подобных ему. Но с судами бывает
то же, что с людьми. Некоторые из них умеют удачно
плыть по ветру
481
В настоящее время общего упадка такие люди и та-
кие суда приносят известную пользу. С тех пор как «Аг-
лая» впервые вошла в Клайд — новая, блестящая и не-
винная, с квартой дешевого шампанского, стекавшего с
ее водореза, судьба и владелец «Аглаи», который был и
ее капитаном, решили, что она будет иметь дело с ко-
ронованными главами, находящимися в затруднитель-
ных обстоятельствах, президентами, обратившимися в
бегство, чересчур ловкими финансистами, женщинами,
нуждающимися в перемене климата, и второстепенны-
ми державами, нарушающими закон.
Приходилось «Аглае» фигурировать в морских су-
дах, где показания ее шкипера, данные под присягой,
наполняли завистью сердца его собратьев. Моряки не
в состоянии быть лживыми на море или во время бури,
но, по словам адвокатов, на суше они с избытком возна-
граждают себя.
«Аглая» фигурировала с блеском в большом процес-
се по поводу спасения груза с парохода «Макиншау».
Это было ее первое отклонение с пути добродетели,
и она научилась изменять имя — но не душу — и пла-
вать по морям. Под названием «Путеводный огонек» ее
тщательно разыскивали в одном южноамериканском
порту по ничтожному делу о входе в гавань на всех па-
рах, причем произошло столкновение с угольщиком и
единственным военным судном государства как раз в то
мгновение, когда это судно собиралось грузиться углем.
«Путеводный огонек» отправился в море без всяких
объяснений, несмотря на то что три форта стреляли в
него в течение получаса. Под названием «Юлий Мак-
грегор» судно было замешано в том, что сняло с плота
неких джентльменов, которые должны были бы оста-
ваться в Нумее, но предпочли делать большие непри-
ятности властям совершенно другой части света, а под
именем «Шах-ин-Шах» оно было захвачено в откры-
482
том море (причем оказалось до неприличия наполнено
боевыми припасами) крейсером одной встревоженной
державы, находившейся во враждебных отношениях
со своей соседкой. На этот раз судно чуть не было по-
топлено, и его загадочный облик принес много выгод
знаменитым адвокатам обеих сторон. В следующий се-
зон оно появилось как «Мартин Хент», выкрашенное в
темно-серый цвет, с трубой яркого шафранного цвета и
голубоватыми шлюпками цвета ласточкиного яйца, и
вело торговлю с Одессой, пока ему не предложили (а на
предложение это нельзя было не обратить внимания)
держаться вообще подальше от портов Черного моря.
Много пришлось перенести ему. Случались бунты
матросов, грузчики устраивали стачки, и кладь порти-
лась на палубе, но судно под различными названиями
приходило и уходило, деятельное, проворное, незамет-
ное. Его шкипер не жаловался на тяжелые времена, и
портовые офицеры замечали, что его экипаж показы-
вался в портах с регулярностью атлантических парохо-
дов, совершающих постоянные рейсы между Европой
и Америкой. Название свое оно изменяло смотря по
обстоятельствам, служба на нем хорошо оплачивалась,
и большой процент барышей, получаемых от путешест-
вий, тратился щедрой рукой на машинное отделение.
Судно никогда не беспокоило страховые общества и
редко останавливалось для сигнализации со станциями;
его дело было важное и частное.
Но наступил конец его странствованиям, и вот как
погибло оно. Глубокий мир царил в Европе, Азии, Аф-
рике, Америке, Австралии и Полинезии. Державы от-
носились друг к другу более или менее честно, банки
аккуратно выдавали вкладчикам их сбережения, драго-
ценные бриллианты благополучно попадали в руки их
владельцев, республики были довольны своими дикта-
торами, дипломаты не находили никого, чье присутст-
483
вие могло бы хоть сколько-нибудь беспокоить их, мо-
нархи открыто жили со своими законными женами. Вся
земля словно надела свой лучший праздничный наряд, и
дела «Мартина Хента» были очень плохи. Великая доб-
родетельная тишина поглотила его с его темно-серыми
бортами, желтой трубой и всем остальным. Но на дру-
гой стороне земли появилось паровое китобойное судно
«Галиотис», черное и заржавленное, с трубой цвета на-
воза, большим количеством грязных белых шлюпок и
громадной печкой, или горном, на палубе для вытапли-
вания жира. Сомнений в успешности его путешествия
не могло быть, так как оно останавливалось во многих
не слишком известных портах, и чад от вытапливаемого
им китового жира оскорблял обоняние жителей берега.
Наконец оно медленно удалилось и вошло во внут-
реннее море, теплое, тихое и синее, быть может с наилуч-
шей сохранившейся водой в мире. Тут оно оставалось
некоторое время, и большие звезды тамошних кротких
небес видели, как оно играло в прятки среди островов,
где никогда не водятся киты. Все это время судно рас-
пространяло отвратительный запах, а запах этот — хотя
и рыбный — был нездоровый.
Однажды вечером на него обрушилось бедствие со
стороны острова Пиганг Ватай, и оно пустилось в бег-
ство. Экипаж «Галиотиса» осыпал насмешками неук-
люжее черно-желтое вооруженное судно, пыхтевшее
далеко сзади него. Матросы досконально знали возмож-
ности всякого судна, которого они желали избежать в
этих морях. Добросовестный британский корабль обыч-
но не бежит от военного судна чужестранной державы,
а останавливать на море британские суда и обыскивать
их — значит нарушать этикет. Шкипер «Галиотиса» не
стремился доказать это положение и неутомимо делал
по одиннадцать узлов в час до самой ночи. Только одно-
го обстоятельства не учел он.
484
Держава, которая держала на водах значительное
число паровых сторожевых судов («Галиотис» увернул-
ся от двух регулярных стационаров с обидной для них
легкостью), только что спустила на воду третье, двигав-
шееся с быстротой четырнадцати узлов в час. Поэтому
«Галиотис», быстро идя с востока на запад, к рассвету
заметил на расстоянии полутора миль позади себя сиг-
нал, означавший: «Ложитесь в дрейф или принимайте
все последствия!»
«Галиотису» был предоставлен выбор, и он сделал
его. Надеясь на попутный ветер, он попробовал напра-
виться к северу, к гостеприимной отмели. Бомба, вле-
тевшая в каюту главного механика, была пяти дюймов
в диаметре и разрывная. Бомба эта должна была проле-
теть через корму и нос и по дороге сбила портрет жены
механика — очень хорошенькой женщины — на пол, об-
ратила в щепки умывальник, прошла в машинное отде-
ление и, ударившись о решетчатый люк, упала как раз
перед передней машиной и разорвалась, разбив оба бол-
та, соединявших шатун с кривошипом.
То, что произошло затем, заслуживает особого вима-
ния. Передняя машина перестала действовать. Освобо-
дившийся поршневый стержень, ничем не стесняемый,
поднялся высоко и потом снова опустился под напором
пара, а конец шатуна, бесполезного, как человек с вы-
вихнутой ногой, отлетел направо, ударился о стойку
штирборта на шести дюймах высоты и вышел наружу
на три дюйма. Тут он застрял. Между тем задняя маши-
на продолжала работу и при следующем обороте при-
вела в действие кривошип передней машины, который
ударил по застрявшему шатуну и согнул его.
От удара левый борт судна треснул в двух или трех
местах. Так как машины не могли более работать, то суд-
но стало на якорь, причем «Галиотис» поднялся на фут
из воды, и команда машинного отделения, выпустив пар
485
изо всех отверстий, какие попались ей под руку в су-
матохе, вышла на палубу, слегка обваренная паром, но
спокойная. Снизу доносились различные звуки — шум,
треск, словно мяуканье, воркотня. Все это продолжа-
лось не более одной минуты. Это механизм судна при-
норавливался к своей изменившейся конструкции.
Мистер Уардроп, стоя на одной ноге на верхнем ре-
шетчатом люке, прислушался и застонал. Нельзя в три
секунды остановить машины, дающие по двенадцати
узлов в час, без того, чтобы не нарушить их хода. «Га-
лиотис» скользнул вперед в облаке пара, крича, как
раненая лошадь. Делать больше было нечего. Пяти-
дюймовая бомба решила положение дела. А когда у вас
все три трюма полны отличнейшего жемчуга, когда вы
очистили отмели Танна, «Морского коня» и еще четыре
других отмели с одного конца Аманалайского моря до
другого, когда вы нарушили монопольные права бога-
того государства так, что причиненные вами убытки не
могут быть возмещены в течение пяти лет, — приходит-
ся улыбаться и примириться с тем, что есть. Но шкипер,
после некоторого размышления, решил, что коли судно
его со множеством британских флагов, живописно раз-
вевавшихся на нем, было уже бомбардировано в откры-
том море, то можно на этом и успокоиться.
— Где, — спросил морской офицер тупоумного вида,
подымаясь на палубу, — где этот проклятый жемчуг?
Он был тут, этого нельзя было скрыть. Никакие по-
казания под присягой не могли бы уничтожить ужасно-
го запаха сгнивших устриц, водолазных костюмов и по-
крытых раковинами люков. Жемчуга было тут на сумму
около семидесяти тысяч фунтов, и все эти фунты были
украдены.
Военный корабль был раздосадован, потому что он
истратил много тонн угля, развел сильные пары и, са-
мое главное, заставил усиленно работать своих офице-
486
ров и экипаж. Всех бывших на «Галиотисе» арестовы-
вали всякий раз, как на него подымался новый офицер,
наконец кто-то, кого они приняли за мичмана, объявил
им, что они должны считать себя взятыми под стражу,
и их действительно посадили под арест.
— Это совсем нехорошо, — вкрадчиво сказал шки-
пер, — вы лучше прислали бы нам буксир...
— Молчать! Вы арестованы! — последовал ответ.
— Как можем мы бежать, черт возьми? Мы беспо-
мощны. Вы должны отбуксировать нас куда-нибудь и
объяснить, почему вы открыли огонь. Мистер Уардроп,
ведь мы беспомощны, не правда ли?
— Погибли вконец, — ответил механик. — Если суд-
но наклонится, передний цилиндр упадет и пробьет дно.
Стойки снесены. Не на чем держаться.
Военный совет, бряцая оружием, направился прове-
рять слова мистера Уардропа. Он предупредил всех, что
вход в машинное отделение грозит опасностью для жиз-
ни каждого, кто решится на это, и потому посетители
довольствовались тем, что издали, сквозь ослабевший
пар, осмотрели разрушенное отделение. «Галиотис»
поднялся на высокой волне, и стойки штирборта слегка
заскрипели, как скрипит зубами человек под ножом. Пе-
редний цилиндр зависел от неизвестной силы, которую
люди называют сопротивлением материалов, которая
иногда вызывает другую ужасную силу — разрушение
неодушевленных предметов.
— Видите! — сказал мистер Уардроп, торопя посети-
телей уйти. — Машины не стоят даже цены потраченно-
го на них материала.
— Мы поведем вас на буксире, — был ответ. — Потом
мы конфискуем груз.
Экипаж военного судна был немногочислен, и пото-
му на «Галиотис» нельзя было назначить лучших лю-
дей. Послали младшего лейтенанта, которого шкипер
487
усердно спаивал, так как вовсе не желал облегчить ра-
боту буксира, к тому же с кормы его судна висела не-
большая, незаметная веревка.
«Галиотис» повели на буксире со средней скоростью
четыре узла в час. Вести его было чрезвычайно трудно,
и у артиллерийского лейтенанта, выстрелившего в «Га-
лиотис» пятидюймовой бомбой, было достаточно вре-
мени, чтобы подумать о последствиях. Мистер Уардроп
был очень занят. Он воспользовался всем экипажем,
чтобы подпереть цилиндры балками и деревянными
брусьями со дна и с боков судна. Это была рискованная
работа, но все же лучше, чем утонуть на конце буксир-
ного каната, а если бы упал передний цилиндр, то прямо
на дно моря и увлек бы за собой «Галиотис».
— Куда мы идем и как долго будут вести нас на бук-
сире? — спросил Уардроп у шкипера.
— Бог знает! А этот милейший лейтенант постоянно
пьян. Что вы рассчитываете сделать?
— Есть только один шанс, — шепотом, хотя вблизи ни-
кого не было, проговорил мистер Уардроп, — есть толь-
ко один шанс починить судно, если сумеем сделать, что
нужно. Они перевернули все его кишки своим толчком,
но, говорю я, время и терпение могут дать шанс на то,
чтобы развести пары. Мы с вами могли бы сделать это.
Глаза шкипера заблестели.
— Вы хотите сказать, что оно еще годно на что-ни-
будь? — начал он.
— О нет, — сказал мистер Уардроп. — На починку его
потребуется по меньшей мере три тысячи фунтов, что-
бы оно было в состоянии плавать по морю. Оно похоже
на человека, упавшего с высокой лестницы. В продол-
жение нескольких месяцев нельзя определить, что, соб-
ственно, случилось, но мы знаем, что наш «Галиотис»
никуда не годится без новых внутренностей. Посмот-
рите-ка на конденсаторы и крестовины — одно это чего
488
стоит... А главное, я боюсь, как бы они не стащили у нас
чего-нибудь.
— Они стреляли в нас. Они должны будут объяснить
свой поступок.
— Наша репутация не такова, чтобы требовать объ-
яснений. Будем благодарны и за то, что есть. Ведь не же-
лаете же вы, чтобы консулы вспомнили о «Путеводном
огоньке», «Шах-ин-Шахе» и «Аглае» в настоящую кри-
тическую минуту? Эти последние десять лет мы были
не лучше пиратов. Теперь мы не хуже воров. Нам и за
то надо быть благодарными, если нам удастся вернуться
на наше судно.
— Ну, так делайте, что хотите, — сказал шкипер, —
если есть хоть малейший шанс...
— Я не оставлю ничего, — сказал мистер Уардроп, —
из того, что они могут осмелиться взять. Старайтесь ме-
шать буксиру, нам нужно выиграть время.
Шкипер никогда не вмешивался в дела машинно-
го отделения, и мистер Уардроп — художник в своем
деле — принялся за составление страшного, грозного
плана действий. Фоном его были мрачные, разъеденные
стены машинного отделения, материалом — металли-
ческие детали, которым помогали деревянные брусья,
болты и веревки. Военное судно тащило за собой судно
угрюмо и злобно. Шедший за ним «Галиотис» гудел, как
улей перед роением пчел. Его экипаж окружил перед-
нюю часть машинного отделения такой массой совер-
шенно ненужных деревянных брусьев и стоек, что оно
приняло вид статуи в лесах, видеть которую не удава-
лось незаинтересованному взгляду. Для того чтобы не
нарушать покоя не заинтересованных в деле людей,
низко опущенные штык-болты стоек были небрежно
обмотаны концами канатов, преднамеренно придавав-
шими им разрушенный вид, грозивший опасностью.
Потом мистер Уардроп вынул из задней части машин-
489
ного отделения (как известно, не пострадавшей при
общем крушении) целую груду разных вещей, причем
уничтожил те из них, дубликаты которых было трудно
найти. В то же время экипаж снял гайки с двух боль-
ших болтов, которые помогали удерживать машины на
месте. Внезапно остановленная на ходу машина легко
может сбросить гайки задерживающего болта, и такая
случайность всегда покажется естественной.
Проходя по машинному отделению, мистер Уардроп
поснимал много болтов и гаек, а остальные и куски ста-
рого железа разбросал по полу. Он забил хлопком трю-
мовые и питательные помпы. Потом набрал целый узел
различных металлических предметов, взятых им из ма-
шин, — гаек, винтов и тому подобных вещей, тщательно
смазанных салом, и удалился с ними под пол машинного
отделения, где, тяжело дыша (так как был очень толст),
стал пробираться вдоль днища парового котла и спря-
тал все это в сухом месте трюма. Каждый механик —
особенно во враждебном порту — имеет право держать
свои запасы, где угодно, а нижняя часть одной из стоек
преграждала доступ в помещение, которое, кроме того,
было заколочено стальными клиньями. В заключение
он разобрал машину, положил поршень и шатун, тща-
тельно смазанные, в самое неудобное для случайного
посетителя место, взял три из восьми крагенов напорно-
го блока, спрятал их туда, где мог найти только сам, на-
полнил водой паровые котлы, укрепил соскользнувшие
крышки ларей с углем и на этом почил от трудов своих.
Машинное отделение приняло вид кладбища.
Он пригласил шкипера посмотреть на законченную
работу.
— Видали ли вы когда-нибудь подобную развали-
ну? — с гордостью проговорил он. — Даже мне почти
страшно ходить под этими подпорками. — Ну, как вы
думаете, что они сделают с нами?
490
— Подождем — увидим, — сказал шкипер. — Доста-
точно и того, что будет худо.
Он не ошибался. Приятные дни путешествия на
буксире окончились слишком скоро, несмотря на уси-
лия «Галнотиса» затруднить ход, и мистер Уардроп был
уже не полный фантазии художник, а один из двадцати
семи арестантов в тюрьме, кишевшей насекомыми. Во-
енное судно привело их в ближайший порт, а не в глав-
ную квартиру колонии. Когда мистер Уардроп увидел
жалкую маленькую гавань с ободранными китайскими
джонками, с единственным ветхим буксирным судном
и лодочной мастерской, находившейся в ведении фило-
софски настроенного малайца и заменявшей собой ад-
миралтейство, он вздохнул и покачал головой.
— Я хорошо сделал, — сказал он. — Это обитель раз-
рушителей и воров. Мы на самом краю света. Как вы ду-
маете, узнают когда-нибудь о нас в Англии?
— Что-то непохоже, — сказал шкипер.
Их вывели на берег под сильной охраной и судили
по обычаям страны хотя превосходным, но несколько
устаревшим. Налицо был жемчуг, были его похитители,
и тут же сидел маленький, но горячий губернатор. Он
посоветовался с кем-то, и затем все пошло чрезвычайно
быстро, потому что ему не хотелось держать на берегу
голодный экипаж, а военное судно поднялось вверх по
течению. Взмахом руки — росчерка пера не потребова-
лось — он приговорил виновных к отправлению в «блак-
гангтану» — черную страну, — и рука закона удалила их
с его глаз и от всяких сношений с белыми людьми. Их
направили под пальмы, и черная страна поглотила весь
экипаж «Галнотиса».
Глубокий мир продолжал царить в Европе, Азии,
Африке, Америке, Австралии и Полинезии.
Все произошло оттого, что открыли огонь. Им сле-
довало бы помолчать, но когда несколько тысяч ино-
491
странцев становятся вне себя от радости, что судно под
британским флагом было обстреляно в открытом море,
эта новость быстро распространяется, а когда оказалось,
что экипаж, похитивший жемчуг, не был допущен к сво-
ему консулу (консула не было на расстоянии несколь-
ких миль от этого уединенного порта), то даже самая
дружественная держава имела право задать вопросы.
Великое сердце британского народа сильно билось от
волнения при известиях об успехах известной лошади
на скачках и не могло уделить ни одного удара на при-
ключения в далеких странах, но где-то глубоко в кор-
пусе государственного корабля есть какой-то механизм,
более или менее пристально внимающий иностранным
делам. Этот механизм пришел в движение, и никто так
не поразился и не удивился этому так глубоко, как дер-
жава, захватившая «Галиотис». Держава эта объяснила,
что контроль над колониальными губернаторами и на-
ходящимися вдали военными судами дело чрезвычайно
трудное, и обещала примерно наказать и губернатора,
и военное судно. Что касается экипажа «Галиотиса»,
который, по полученным донесениям, принужден был
поступить на военную службу в тропических странах,
то держава освободит его как можно скорее и принесет
извинения, если это будет признано необходимым. Из-
винений не потребовалось. Когда одна нация извиняет-
ся перед другой, миллионы любителей, не имеющих ни
малейшего отношения к делу, вмешиваются в распрю
и только мешают. Было предъявлено требование оты-
скать экипаж, если он еще жив — восемь месяцев о нем
не было ни слуху ни духу, — и дано обещание, что все
будет забыто.
Маленький губернатор маленького порта был до-
волен собой. Двадцать семь белых людей составляли
очень значительную силу, которую можно было бросить
на войну без начала и конца — войну в джунглях, среди
492
огороженных частоколом селений, вспыхивавшую и за-
тухавшую в течение многих сырых, жарких лет в горах
за сто миль. Он считал, что сослужил хорошую службу
своей стране, и, если бы кто-нибудь купил несчастный
«Галиотис», ошвартованный в гавани, под верандой
его дома, чаша удовольствия была бы полна. Он смот-
рел на изящно посеребренные лампы, которые взял из
кают судна, и думал, что многое еще могло бы приго-
диться ему Но его соотечественники в этом сыром кли-
мате не отличались догадливостью. Они заглядывали
в безмолвное машинное отделение и качали головами.
Даже военное судно не соглашалось отвести «Галиотис»
выше по течению, в такое место, где, как думал губерна-
тор, его можно было бы починить. Само по себе судно
мало стоило, но ковры в его каютах были, несомненно,
прекрасны, а жена губернатора одобряла и зеркала.
Три часа спустя телеграммы летали вокруг него,
словно бомбы. Он и не знал, что приносится низшими
орудиями власти в жертву высшим и что высшие не ста-
нут щадить его чувств. По словам телеграмм, он сильно
превысил свою власть и не представил рапортов о собы-
тиях. Поэтому — тут он бросился в гамак — он должен
доставить обратно экипаж «Галиотиса». Он должен по-
слать за этими людьми и если это не удастся, то спря-
тать свое достоинство в карман и самому отправиться
за ними. У него нет никакого права на то, чтобы застав-
лять похитителей жемчуга принимать участие в войне.
Он ответит за это.
На следующее утро телеграммы желали узнать, на-
шел ли он экипаж «Галиотиса». Его следовало найти, ос-
вободить и кормить — кормить должен он — до того вре-
мени, пока его можно будет отослать на военном судне
в ближайший английский порт. Если достаточно долго
оскорблять человека высокими словами, посылаемыми
поверх морского дна, следствием могут явиться важные
493
события. Губернатор поспешно послал в глубь страны
за своими пленниками, которые были в то же время и
солдатами, и никогда полк милиции не был так доволен,
что силы его уменьшаются. Никакая сила, кроме страха
смерти, не могла заставить этих сумасшедших людей
носить мундир. Сражаться они не желали, а только дра-
лись между собой, поэтому милиция не пошла на войну,
а осталась в селении, чтобы урезонивать новый отряд.
Осенняя кампания потерпела фиаско, но зато англичан
привели к губернатору Весь отряд отправился охранять
их, и волосатые враги, вооруженные пращами и труб-
ками, радовались в лесах. Пятеро человек из экипажа
умерли, но двадцать два, со следами укусов пиявок на
ногах, выстроились перед верандой губернатора. На
некоторых из них была бахрома вместо брюк, у других
бедра были опоясаны материей с веселенькими рисун-
ками. Они отлично расположились на веранде губер-
натора, а когда он вышел к ним, набросились на него.
Когда потеряешь жемчуга на семьдесят тысяч фунтов,
свое жалованье, свое судно и всю одежду и проживешь
восемь месяцев в рабстве, вдали от малейших призна-
ков цивилизации, то поймешь истинное значение неза-
висимости, потому что станешь счастливейшим из соз-
даний — «естественным человеком».
Губернатор сказал им, что они дурные люди, а они
попросили поесть. Когда он увидел, как они едят, и
вспомнил, что дозорные суда прибудут только через
два месяца, он вздохнул. Экипаж «Галиотиса» разлегся
на веранде и сказал, что теперь они пансионеры губер-
натора. Седобородый человек, толстый и лысый, един-
ственная одежда которого состояла из куска зеленой и
желтой материи, обмотанного вокруг бедер, увидел в
гавани «Галиотис» и громко закричал от радости. Ос-
тальные столпились у перил веранды, отбросив в сторо-
ну камышовые стулья. Они указывали на пароход, жес-
494
тикулировали, говорили свободно, не стесняясь. Отряд
милиции уселся в саду губернатора. Губернатор удалил-
ся в свой гамак (все равно как ни быть убитым — в стоя-
чем или лежачем положении), а его женщины визжали
в комнатах с закрытыми ставнями.
— Он продан? — сказал седобородый человек, ука-
зывая на «Галиотис». Это был мистер Уардроп.
— Не годится, — сказал губернатор, покачивая голо-
вой. — Никто не приходил покупать.
— Однако он взял мои лампы, — сказал шкипер.
На нем были штаны, покрывавшие только одну ногу, а
взгляд блуждал по веранде. Губернатор дрожал. На виду
были складные стулья и письменный стол шкипера.
— Конечно, они все очистили, — сказал мистер Уар-
дроп. — Мы взойдем на борт и составим список. Взгля-
ните. — Он взмахнул руками по направлению к гава-
ни. — Мы... жить... там... теперь! Поняли?
Губернатор улыбнулся с облегчением.
— Он рад этому, — задумчиво проговорил один из
матросов. — Я не удивляюсь.
Они пошли толпой к гавани — отряд милиции шел
за ними — и сели в первую попавшуюся лодку, то была
лодка губернатора. Потом они исчезли за бульварками
«Галиотиса», и губернатор вознес молитву, чтобы они
нашли себе занятие там.
Первым делом мистер Уардроп отправился в ма-
шинное отделение, пока другие расхаживали по хорошо
памятной им палубе, они слышали, как он благодарил
Бога за то, что вещи остались такими, какими он оста-
вил их.
Испорченные машины стояли нетронутыми, ничья
неискусная рука не дотрагивалась до подпорок, сталь-
ные клинья в кладовой заржавели изрядно, и — самое
прекрасное — сто шестьдесят тонн хорошего австралий-
ского угля в ларях не уменьшились.
495
— Я не понимаю этого, — сказал мистер Уардроп. —
Ведь каждому малайцу известно назначение меди. Они
должны были бы снять трубы. К тому же сюда заходят
китайские джонки. Тут прямо вмешалось Провидение.
— Вы так думаете? — сказал сверху шкипер. — Здесь
был, однако, один вор и унес все мои вещи.
Шкипер говорил не всю правду, потому что под по-
лом его каюты, добраться куда можно было только с по-
мощью долота, лежали деньги, никогда не приносившие
процентов, — запас про черный день. Это были совере-
ны, ходящие по всему свету, сумма их достигала более
ста фунтов.
— Он не тронул меня! Возблагодарим Господа за
это, — сказал мистер Уардроп.
— Он взял все остальное, взгляните.
За исключением машинного отделения «Галиотис»
был систематически ограблен с одного конца до дру-
гого, в каюте шкипера остались очевидные следы пре-
бывания грязного сторожа, водворенного тут, чтобы
регулировать грабеж. На судне не хватало хрустальной
и фаянсовой столовой посуды, матрацов, кухонных ков-
ров, стульев, всех лодок и медных вентиляторов. Все это
было унесено вместе с парусом и со снастями, причем
оставлено было только самое необходимое.
— Это он, должно быть, продал, — сказал шкипер. —
Остальные вещи, я думаю, у него в доме.
Все, что можно было взять, пропало. Фонари с пра-
вого и левого бортов, стопа у мачты, тиковые решетки с
люков, подвижные рамы палубы, ящик капитана с мор-
скими картами, фотографии, подставки, бинокли, две-
ри кают, резиновые кухонные маты, ящик с точильным
камнем и плотничьими инструментами, пемза, швабры,
все лампы из кают и кладовых, все кухонные принад-
лежности, флаги и ящик из-под флагов, часы, хроно-
496
метры, среди других пропавших вещей оказались ком-
пас и судовой колокол.
На досках палубы виднелись большие царапины
в тех местах, где тащили тяжелый груз. Часть его, долж-
но быть, упала по дороге, так как перила на борту были
сбиты и погнулись, а боковые доски поломаны.
— Это губернатор, — сказал шкипер. — Он продавал
по частям.
— Возьмем гаечные ключи и лопаты и перебьем их
всех, — кричал экипаж. — Потопим его, а жену задер-
жим.
— Тогда нас самих перебьет этот черный полк — наш
полк. Что случилось на берегу? Наш отряд поставили
лагерем на берегу.
— Отрезали нас, вот и все. Пойдите узнайте, что им
нужно. У вас есть штаны?
Губернатор был грозен на свой особый лад. Он не
желал, чтобы экипаж «Галиотиса» появлялся на берегу
в одиночку или целыми партиями, и предложил обра-
тить судно в военную тюрьму. Они должны дожидать-
ся — так объяснил он с набережной шкиперу, подъе-
хавшему в шлюпке, и дожидаться там, где находятся,
пока не явится военное судно. Если хоть один из них
ступит на берег, весь отряд откроет огонь, а он не заду-
мается пустить в дело обе городские пушки. Ежедневно
им будет присылаться пища в лодке под вооруженным
конвоем. Шкипер, обнаженный по пояс, мог только вос-
пользоваться веслами, скрежеща зубами, а губернатор
воспользовался случаем и в горьких выражениях отом-
стил за все, написанное в телеграммах, высказав свое
мнение о нравственности и манерах экипажа. Шлюпка
в полном молчании вернулась к «Галнотису», и шкипер
вскарабкался на палубу с побледневшими щеками и по-
синевшими ноздрями.
497
— Я так и знал, — сказал мистер Уардроп, — и пищу
они нам будут давать плохую. Мы будем получать бана-
ны утром, в полдень и вечером, а на фруктах недалеко
уедешь, немного наработаешь. Мы знаем это.
Тут шкипер выругал мистера Уардропа за его легко-
мыслие, остальные проклинали друг друга, «Галиотис»,
путешествие и все, что знали или могли припомнить.
Они молча уселись на пустой палубе, и глаза у них горе-
ли. Зеленая вода гавани словно смеялась над ними. Они
смотрели на опоясанные пальмами горы внутри страны,
на белые дома на дороге к гавани, на ряд мелких парус-
ных судов на берегу, на солдат, с тупым видом сидевших
вокруг двух пушек, и, наконец, на синюю полосу гори-
зонта. Мистер Уардроп погрузился в думы и царапал
на полу палубы воображаемые линии необрезанными
ногтями.
— Я ничего не обещаю, — проговорил он наконец, —
потому что не знаю, что могло произойти с машинами.
Но вот судно, а вот мы.
При этом раздался легкий, недоверчивый смех, мис-
тер Уардроп нахмурился. Он вспомнил, что в те дни,
когда он носил штаны, он был главным механиком на
«Галиотисе».
— Гарланд, Мекези, Нобль, Гэй, Наутон, Фише, О'Ха-
ра, Трумбулль.
— Здесь, сэр! — Инстинкт повиновения вызвал обыч-
ный ответ.
— Вниз!
Все встали и пошли.
— Капитан, я попрошу у вас и остальных людей. Они
нужны мне. Мы вынем мои запасы, выбросим все не-
нужное и потом починим машину. Мои люди вспомнят,
что они на «Галиотисе» — под моим началом.
Он пошел в машинное отделение, все остальные
пристально смотрели на него. На море они привыкли
498
ко всяким случайностям, но ничего подобного не слу-
чалось с ними. Все, кто ни видел машинное отделение,
были уверены, что только новые машины могли сдви-
нуть с места «Галиотис».
Запасы вынули из машинного отделения, и лицо
мистера Уардропа, покрасневшее от ползания на жи-
воте, просияло от радости. Запасное оборудование «Га-
лиотиса» было чрезвычайно многочисленно, а двадцать
два человека, вооруженные домкратами, дифференци-
альными блоками, канатами, клещами и горнами, мо-
гут не моргая смотреть в глаза судьбе. Экипажу было
приказано поставить на место вал, болты и прочее. Ко-
гда они исполнили приказание, мистер Уардроп прочел
им целую лекцию о починке сложных механизмов без
помощи мастерских, и все слушали его, сидя на стояв-
ших без дела машинах. Голос мистера Уардропа то ста-
новился громче, то затихал, пока ранняя тропическая
ночь не сомкнулась над стеклянным люком машинного
отделения.
На следующее утро началась работа.
Уже было сказано, что конец шатуна попал в стой-
ку штирборта, пробил ее и вышел наружу. По-видимо-
му, дело было безнадежно, так как шатун и стойка как
бы спаялись друг с другом. Но тут Провидение на одно
мгновение улыбнулось им, чтобы ободрить их на пред-
стоявшие им тягостные недели. Второй машинист — че-
ловек скорее удалой, чем способный — ударил наудачу
молотом по чугунной подпорке, и серый кусок металла
вылетел из-под застрявшего конца шатуна, а сам шатун
медленно, с громом свалился куда-то во тьму.
Первый удар был нанесен.
Остаток дня они провели, чиня лебедку, которая стоя-
ла как раз перед люком машинного отделения. Брезент
с нее был, конечно, украден, а восемь месяцев жары не
способствовали ее улучшению. К тому же предсмертное
499
движение «Галиотиса», а может быть, и малаец, хозяин
шлюпочной мастерской, неловко приподняли машину
на болтах и неаккуратно опустили ее на место.
— Будь у нас хоть один кран для поднятия груза! —
со вздохом проговорил мистер Уардроп. — Мы можем,
если очень постараемся, снять крышку цилиндра, но
вынуть поршень из цилиндра можно только с помощью
пара. Ну, пар-то мы завтра добудем.
На следующее утро с берега «Галиотис» был виден
сквозь облако, словно дымила палуба. Его экипаж гнал
пар сквозь шаткие, дававшие течь трубы во вспомога-
тельную паровую машину. Когда нечем было заткнуть
трещину, они снимали одежду с бедер, затыкали ею и
ругались, наполовину сваренные и в чем мать родила.
Машина работала — только благодаря постоянному вни-
манию — и работала достаточно долго для того, чтобы
опустить трос в машинное отделение и закрепить его на
крышке цилиндра передней машины. Трос шел доволь-
но легко, через отверстие в люке его просунули на палу-
бу. Затем наступил трудный момент: необходимо было
добраться до поршня и до поршневого стержня. Вынули
два больших болта из поршневого кольца, привинтили
два крепких болта вместо ручек, сложили трос вдвое и
заставили полдюжины людей ударять импровизирован-
ным тараном по концу поршневого стержня там, где он
выглядывал из поршня, а паровая машина приподыма-
ла сам поршень. После четырех часов убийственной ра-
боты стержень внезапно соскользнул, и поршень поры-
висто поднялся, ударив несколько людей в машинном
отделении. Но когда мистер Уардроп объявил, что пор-
шень не разбился, раздались радостные восклицания,
и пострадавшие забыли о своих ранах, машину быстро
остановили: с ее паровым котлом нельзя было шутить.
День за днем пищу привозили на лодках. Шкипер
еще раз унизился перед губернатором и получил разре-
500
шение доставать воду для питья у малайца, живущего
на берегу и строившего лодки. Вода была нехороша, но
малаец готов был поставлять что угодно, только бы по-
лучать деньги.
В один из этих ужасных дней весь экипаж, голый
и худой, поставил почти на место стойку штирборта, как
известно, треснувшую. По окончании работы мистер
Уардроп нашел всех спящими и дал им день отдыха, оте-
чески улыбаясь. Проснулись они для новой и еще более
трудной работы: нужно было заделывать щели желез-
ными пластинками, сверля их вручную, без всяких вспо-
могательных инструментов. Питались люди все время
плодами, преимущественно бананами, иногда саго.
То были дни, когда люди теряли сознание над свер-
лами и ручными наковальнями; падая, они оставались
лежать на том месте, где упали, если тела их не меша-
ли товарищам. Мало-помалу стойка штирборта была
отремонтирована, и матросы думали, что все уже кон-
чено. Но мистер Уардроп объявил, что этого недоста-
точно для поддержки машин. Цилиндры должны быть
поддержаны вертикальными стойками, поэтому часть
людей должна отправиться на корму и нос и вынуть с
помощью напильников баканцы большого носового
якоря, каждый из которых имел три дюйма в диаметре.
Те, которые не плакали (а плакали они по всякому пово-
ду), бросали в Уардропа горячими углями и грозились
убить его, но он ударял их железными прутами, раска-
ленными на конце, и они, хромая, бросались вперед и
возвращались с баканцами. После этого они проспали
шестнадцать часов. Через три дня две стойки были на
месте, скрепленные болтами от подножия стойки штир-
борта до нижней части цилиндра. Оставался только
конденсатор, хотя он пострадал не так сильно, на нем
стояли заплатки, в четырех местах он нуждался в под-
порках. Для этой цели сняли главные стойки мостика;
501
обезумевшие от усталости люди только тогда, когда все
было на месте, поняли, что нужно еще сплющить по-
лукруглые железные прутья для того, чтобы дать воз-
душным рычагам возможность свободно двигаться. То
был недосмотр Уардропа, и он горько плакал на глазах
у всех, когда отдавал приказание снять болты со стоек,
положить в огонь и расплющить их молотком. Сломан-
ная машина была надежно укреплена, деревянные стой-
ки сняты из-под цилиндров и возвращены ограбленно-
му мостику, рабочие благодарили Бога за то, что хоть
полдня им можно было работать над мягким, ласковым
деревом вместо железа, мутившего им душу. Восемь ме-
сяцев в черной стране, среди пиявок, при температуре
в 85 градусов и вечной сырости очень плохо действуют
на нервы!
Самую трудную работу они оставили на конец — как
это делают мальчики с латинской прозой, — и мистер
Уардроп не мог дать им отдыха, несмотря на сильную
усталость. Нужно было выпрямить поршневой стер-
жень и шатун, а для этого нужно целое адмиралтейство
со всеми приспособлениями. Утомленные люди сно-
ва принялись за дело, ободренные кратким отчетом об
исполненной работе и затраченном времени, который
мистер Уардроп написал мелом на переборке машинно-
го отделения.
Прошло две недели — две недели убийственного
труда — и перед ними забрезжила надежда.
Любопытно, что никто не знал, как выпрямили стерж-
ни. Матросы «Галиотиса» очень смутно помнили эту
неделю, как больной лихорадкой вспоминает свой бред
в течение долгой ночи. Повсюду были огни, рассказыва-
ли они, все судно представляло из себя один громадный
пылающий горн, а молоты не умолкали ни на секунду.
Но на самом деле поддерживался только один огонь,
потому что мистер Уардроп отчетливо помнил, что вся
502
работа происходила под личным его наблюдением. Они
помнили также, что в продолжение многих лет какие-
то голоса отдавали приказания, которым повиновались
их тела, а души были далеко за морем. Им казалось, что
они стояли целые дни и ночи, пропуская полосу железа
взад и вперед сквозь белый огонь, составлявший часть
судна. Они помнят невыносимый шум от дверец топки
в горячих головах, помнят, как их жестоко били люди с
сонными глазами. Когда труд их закончился, они во сне
проводили в воздухе прямые линии и кричали: «Прям
ли он?»
Наконец — они не помнят, днем это было или ночью —
мистер Уардроп внезапно начал неуклюжий танец, проли-
вая в то же время горькие слезы, и они танцевали и плака-
ли и пошли спать, судорожно подергиваясь, а когда они
проснулись, им сказали, что поршень и шатун стоят пря-
мо, и никто не работал в течение двух дней. Все лежали на
палубе и ели фрукты. Время от времени мистер Уардроп
спускался вниз и поглаживал стержни, и слышно было,
как он пел песни.
Потом тревога спала с его души, и в конце третьего дня
праздности он начертил мелом на палубе какой-то рису-
нок, по углам которого стояли буквы. Он заметил еще ка-
кую-то неисправность и решил устранить ее. Горны снова
были зажжены, и люди обжигались, но еле чувствовали
боль. Законченная спайка была некрасива, но казалась
достаточно прочной, по крайней мере такой же прочной,
как и весь механизм. На этом и закончился труд. Остава-
лось только установить связь между машинами и добыть
пищи и воды. Шкипер и четверо матросов вступили в пе-
реговоры с малайцем, ведя их большей частью по ночам.
Другие оставались на борту и с помощью верной вспо-
могательной машины ставили на места поршень, шатун,
крышку от цилиндра и болты. Крышка от цилиндра была
не особенно надежна, а в шатуне, с научной точки зрения,
503
можно было найти изъян, делавший его несколько похо-
жим на погнувшуюся елочную свечку, которую выпря-
мили, погрев у печки; но, как говорил мистер Уардроп,
это ничему не повредит.
Как только последний болт оказался на месте, люди,
спотыкаясь друг о друга от нетерпения, бросились к
тем колесам и шестеренкам, которые могут приводить
машины в действие без помощи пара. Они чуть не вы-
вернули колеса, но даже самому плохому зрению ясно
было видно, что машины зашевелились. Они не двига-
лись по своим орбитам с энтузиазмом, которым долж-
ны обладать хорошие машины; они немало ворчали, но
они двигались и останавливались, доказывая, что еще
признают руку человека. Тогда мистер Уардроп послал
своих рабочих в темные бездны машинного отделения
и к топкам и последовал за ними с ручной лампой. Па-
ровые котлы были в порядке, но их не мешало немного
проверить и почистить. Мистер Уардроп был против
излишнего усердия, так как боялся последствий всяко-
го удара инструментом. «Чем меньше знаем мы о нем
теперь, — говорил он, — тем, я думаю, лучше для всех
нас. Вы поймете меня, если я скажу, что это ни в каком
случае не настоящая машина».
Так как единственную его одежду во время произне-
сения этих слов составляла седая борода и неподстри-
женные волосы, то ему поверили. Они не требовали
слишком многого от того, что попадалось им под руку, но
смазывали, чистили и скребли, пока все не заблестело.
— Кусочек краски облегчил бы мне душу, — жалобно
сказал мистер Уардроп. — Я знаю, половина труб кон-
денсатора сдвинута с места, один Бог знает, как далек от
точности двигатель и как нам нужен новый воздушный
насос, а большой паровой котел течет, словно сито, —
и куда ни погляжу, одно хуже другого, но краска все
равно что одежда для человека, а у нас ее почти нет.
504
Шкипер откопал откуда-то старую, липкую краску
отвратительного зеленого цвета, которую употребляли
для парусных судов, и мистер Уардроп щедро покрыл
ею машины, чтобы возбудить в них уважение к себе.
Что касается его лично, то чувство это возвраща-
лось к нему с каждым днем, так как теперь он постоян-
но обвивал себе бедра материей, но экипаж, которому
пришлось работать под его началом, не разделял этих
чувств. Законченный труд удовлетворял мистера Уар-
дропа. Ему хотелось плыть в Сингапур и отправиться
домой поскорее, не заботясь о мести, чтобы показать
свои машины собратьям по ремеслу, но экипаж и капи-
тан воспротивились этому. Им еще не удалось вернуть
себе чувство собственного достоинства.
— Было бы безопаснее сделать, как вы говорите,
пробное испытание, но нищие не могут быть разборчи-
вы, решимся сразу. Если удастся развести пары, то есть
еще надежда на спасение — на возможность спасения.
— Сколько нужно вам времени, чтобы развести
пары? — спросил шкипер.
— Бог знает! Четыре часа, день, полнедели...
— Сначала надо убедиться в возможности, не можем
же мы остановиться, пройдя полмили!..
— Клянусь душой и телом, ведь мы и так развалина!
Но мы могли бы добраться до Сингапура.
— Мы погибнем у Пиланг-Ватаи, но там же потом
и можем быть спасены, — послышался ответ, сказанный
голосом, не допускавшим возражений. — Это мое суд-
но — и за восемь месяцев было время обдумать все.
Никто не видел, как отплыл «Галиотис», хотя многие
слышали. Он отплыл в два часа утра, перерубив канаты,
машины подняли оглушительный шум, разнесшийся
далеко по морю; нельзя сказать, чтобы этот звук доста-
вил большое удовольствие экипажу. Мистер Уардроп
отер слезу, когда услышал эту новую песню машины.
505
— Она лепечет что-то, она лепечет что-то, — прохны-
кал он. — Это голос сумасшедшего.
И если у машин есть души, как это думают их хозяе-
ва, он был совершенно прав. Тут были крики и шум, ры-
дания и взрывы болтливого хохота, безмолвие, во время
которого напряженный слух старался уловить ясную
ноту, и мучительные удваивания там, где должен быть
один низкий звук. Среди винтов пробегал ропот, слыша-
лись предупреждения, а болезненное трепетание сердца
гребного винта говорило, что он требует исправления.
— Как она это делает? — сказал шкипер.
— Она движется, но она разрывает мне сердце. Чем
скорее мы будем в Пиланг-Ватаи, тем лучше. Она бе-
зумна, и мы разбудим весь город.
— А как насчет ее безопасности?
— Что мне за дело до ее безопасности! Она сошла
с ума! Послушайте только! Конечно, нигде не задевает,
но разве вы не слышите?..
— Только бы шла, остальное мне решительно все
равно, — сказал шкипер.
Судно шло, таща за собой громадное количество во-
дорослей. С двух медленных узлов в час оно торжест-
венно поднялось до четырех. При дальнейшем ускоре-
нии хода стойки опасно дрожали и машинное отделение
наполнялось паром. Утро застало судно вдали от суши,
заметная рябь виднелась из-под его кормы, но внутрен-
ности его горько жаловались. Вдруг, как будто вызван-
ное шумом, по пурпурному морю быстро пронеслось
темное небольшое легкое судно — проа, — похожее на
сокола; из любознательности оно подошло вплотную
к «Галиотису» и осведомилось, не находится ли он в
безнадежном состоянии? Известно, что суда, даже па-
роходы белых людей, погибали в этих водах, и честные
малайские и яванские торговцы иногда помогали им
по-своему. Но на этом судне не было дам и хорошо оде-
506
тых офицеров. Люди — белые, голые и свирепые — ки-
шели на его бортах, некоторые с раскаленными пруть-
ями, другие с большими молотами; они набросились
на невинных чужестранцев и, прежде чем кто-либо мог
сказать, что случилось, завладели легким судном, за-
конные владельцы которого очутились в воде. Спустя
полчаса груз проа— саго, трепанги и сомнительный
компас — был на «Галиотисе». Два громадных треуголь-
ных паруса последовали за грузом и были прилажены
к оголенным мачтам «Галиотиса».
Паруса поднялись, вздулись, наполнились, и пустое
паровое судно пошло по ветру. Паруса придали ему три
узла в час. Чего лучшего могли желать люди? Но если и
раньше вид «Галиотиса» был печален, то новое приобре-
тение сделало его еще более ужасным. Представьте себе
почтенную поденщицу в трико танцовщицы, пьяную, и,
шатаясь, идущую по улицам — и вы получите некоторое
смутное представление о виде этого грузового судна в
девятьсот тонн, оснащенного, как шхуна, колебавшего-
ся под своей оснасткой и с шумом бешено несущегося
по глубокому морю. Это удивительное путешествие под
парусами продолжалось, а экипаж блестящими глазами
в отчаянии смотрел через борт, непричесанный, небри-
тый, постыдно раздетый.
В конце третьей недели «Галнотис» показался в виду
Питанг-Ватаи, гавань которого представляет собой на-
блюдательный пункт для морского патруля, следящего
за ловлей жемчуга. Здесь канонерки остаются целую
неделю перед отправлением в дальнейший путь. На Пи-
танг-Ватаи нет селения, только поток воды, несколько
пальм и гавань, в которой можно безопасно укрывать-
ся, пока не уляжется первая ярость западно-восточного
муссона. Они увидели низкий коралловый берег с кучей
заготовленного побелевшего угля, покинутые хижины
моряков и флагшток без флага.
507
На следующее утро «Галиотиса» не было — только
маленькая проа качалась под теплым дождем у устья га-
вани; ее экипаж жадными глазами наблюдал за дымом
канонерки на горизонте.
Несколько месяцев спустя в одной английской га-
зете появилась краткая заметка, сообщавшая, что кано-
нерка одной иностранной державы потерпела аварию,
наткнувшись на полном ходу на обломки затонувшего
судна в устье какой-то отдаленной гавани.
СОДЕРЖАНИЕ
РИКША-ПРИЗРАК. Рассказы
Рикша-призрак 7
Его величество король 35
Воспитание Отиса Айира 49
Бя-а, бя-а, Черная овца 75
Заурядная женщина 109
Холм иллюзий 132
Дети Зодиака 142
Ворота Ста Скорбей 162
СКАЗКИ И ЛЕГЕНДЫ
Почему кит ест только мелких рыбок 173
Как на спине верблюда появился горб 180
Как на коже носорога появились складки 186
Как леопард стал пятнистым 192
Слон-дитя 203
Просьба старого кенгуру 216
Как появились броненосцы 224
Как было написано первое письмо 235
Как была составлена первая азбука 248
Морской краб, который играл с морем 266
Кот, который гулял, где хотел 280
Мотылек, который топнул ногой 296
509
ТРУДЫ ДНЯ. Рассказы
Строители моста 313
Могила его предка 353
На голоде 394
Ошибка в четвертом измерении 436
Бродячий делегат 456
История одного судна 481
Редьярд Киплинг
Собрание сочинений в шести томах
Том четвертый
Редактор В. Алексина
Художественный редактор О. Скочко
Технический редактор О. Стоскова
Корректор Е. Гоголева
Компьютерная верстка А. Деевой
Подписано в печать 27.08.07 г.
Формат 84х108Уз2- Бумага офсетная.
Гарнитура Петербург. Печать офсетная.
Усл. печ. л. 26,88. Уч.-изд. л. 19,57.
Заказ №0710910.
ТЕРРА—Книжный клуб.
127206, Москва, Чуксин тупик, д. 9.
Отпечатано в полном соответствии с качеством
предоставленного электронного оригинал-макета
Я П К в ОАО «Ярославский полиграфкомбинат»
150049, Ярославль, ул. Свободы, 97